Посвящается Кристине

Год тому назад с моим отцом случилась худшая из мыслимых бед: он умер. Это событие (или, скажем так, несчастье) произошло 4 августа 1973 года, в субботу. Я это знал наперед.

С тех пор я живу у Лепшицев, у Хуго и Рахели, и еще у их дочери Марты. Они понятия не имеют о ходе событий в той истории, которая достигла кульминации со смертью моего отца, для них он просто умер от инфаркта. Хуго Лепшиц сказал тогда, что сын лучшего друга ему дорог как родной, и они забрали меня к себе. Притом виделись они с отцом за всю жизнь раз десять, не больше, и даже если хоть что-то испытывали друг к другу, то скрывали это, как клад в тайнике.

Тогда со мной можно было сделать что угодно — поселить к себе, прогнать, уложить в постель, только спрашивать нельзя было ни о чем. К тому времени, как я мало-мальски пришел в себя, наша с отцом квартира уже не существовала, а я лежал на диване семейства Лепшиц, обласканный Мартой и при включенном телевизоре.

Уже сколько дней непогода, ну и май выдался! Я чувствую, как ко мне возвращается жизнь, в голове зудит, клетки серого вещества оживляются, еще немного, и я опять смогу думать. Год траура подходит к концу. Вот призвали бы меня к золотому трону да спросили про заветное желание, так я бы долго не размышлял: о, дайте мне каменное сердце… Пусть другие испытывают свои чувства, а мне хватит и рассудка — вот что я бы сказал. Пусть хоть кто потом умирает, но второго такого года я переживать не хочу.

Мой переезд могла устроить только Марта. С отцовских похорон привела меня вместе с какими-то еврейскими мальчиками домой, а как посмотрела на меня одного в пустой комнате, так сердце у нее, должно быть, стало разрываться от жалости. Тогда мы до жути любили друг друга. Конечно, намерения у нее были наилучшие, хотя теперь все кончено. Теперь она заходит в комнату, а я сразу начинаю соображать, нет ли у меня какого-нибудь дела за дверью. С тех пор как я тут поселился, всякая искренность в наших отношениях пропала, и надо обладать поистине зорким взглядом, чтобы разглядеть ее остаток.

У меня не хватает мужества подыскать себе новую подружку. Воображаю, как оно будет, если я однажды тут появлюсь с какой-нибудь Юттой или Гертрудой. Как Рахель Лепшиц станет закрывать лицо ладонями, как Хуго Лепшиц начнет качать головой из-за эдакой неблагодарности, а Марта с застывшим взглядом попытается сделать вид, будто дело это самое обычное на свете.

Откровенно говоря, я стою перед выбором: то ли выкинуть из головы времяпрепровождение определенного рода, то ли съехать отсюда. Если только отношения с Мартой снова не наладятся, но это, я считаю, исключено. Тогда мне и дела не было, что она на полтора года старше и что иные удивляются, как это столь зрелая и взрослая особа может возиться с мелюзгой вроде меня. А теперь она мне кажется просто старухой.

Год назад я бы голову дал на отсечение, что у нас впереди огромное счастье и трое детей. Год назад меня пробирала дрожь, стоило ей только выйти из-за угла.

За всякое поручение, данное мне, я благодарен: в первое время мне не разрешали даже уголь принести из подвала, будто именно безделье может вылечить такого пациента, как я. Если я собирался полежать в ванне, то Хуго Лепшиц собственными руками служащего, непривычными к труду, таскал наверх уголь для печки в ванной комнате. Из сочувствия я почти и не купался. Постепенно положение дел изменилось в мою пользу, мне разрешается даже готовить ужин и накрывать на стол.

Я накрываю на стол. Они смотрят телевизор, как всегда по вечерам, и нет для них лучшего занятия, чем искать сходство между лицами на экране и теми, кого они знают лично. Можно только удивляться, до чего же широк круг их знакомых: всякий раз им везет на совпадения. Однажды нашелся кто-то похожий на моего отца, но я не стал отрываться от книжки, которую как раз читал.

Они рассаживаются за столом так, чтобы телевизор был в поле зрения. Лепшиц спрашивает жену, где же Марта, но та не знает. И он так рьяно вгрызается в лист мацы, что крошки дождем сыплются на полметра вокруг. Где-то в городе есть магазин, торгующий венгерской мацой. Отец ходил туда раз или два в году, а вот Лепшиц каждый день требует к столу эти крошливые листы. Мне тот магазин всегда казался чудным: ни апельсинов, ни говядины, ни помидоров, зато — маца для Хуго Лепшица.

— Я хотел тебя спросить… — произносит Хуго Лепшиц с набитым ртом.

Впервые мне так неуютно в этой квартире, хотя ровно ничего не случилось. Просто время прошло, слишком много времени, и у меня в голове трещит. Не то что я ненавижу этих двоих, Боже упаси, но и не сказать, что люблю, и хотел бы прочь, да не знаю как.

— Ты ничего не ешь, — замечает Рахель Лепшиц.

Телепередача посвящена повреждениям межпозвонковых дисков: рыжий дядька разъясняет, как можно облегчить боль путем укрепления спинных мышц. Девушка в тренировочном костюме демонстрирует соответствующие упражнения, по мнению Рахель Лепшиц — сплошное надувательство. Муж интересуется:

— В чем же ты видишь надувательство?

— Такие упражнения можно выполнить, только если спина не болит, — отвечает она. — Точно так же можно посоветовать человеку, у которого ампутировали ногу, каждый день бегать по десять километров.

Кто живет, как я, а я живу, как комнатная муха, тот разве найдет новую подружку? Я ничего не предпринимаю, вот ничего и не происходит — не разлаживается, не налаживается, но, Боже правый, мне ведь и двадцати еще нет. Отец, сам-то не из шустрых, сроду такого бы не допустил. Он заставлял меня пошевеливаться, хоть раз в день выходить из дома, все время погонял. До какого возраста человек считается круглым сиротой? Когда ему шестьдесят и у него нет родителей, никто удивляться не станет, но где же проходит граница?

— Хотел тебя спросить… — произносит Лепшиц. — Вот уже сколько месяцев мы замечаем, что у вас с Мартой дело не клеится. Можно это наладить?

— Не надо, пожалуйста, — перебивает его жена.

— Наладить нельзя, — отвечаю я.

Судя по вопросу, Марта с ними не делится, чего и следовало ожидать. Тогда они, наверно, думали, что принимают в свой дом великую любовь Марты, единственного и неповторимого, а тут вдруг у них оказался жилец на шее, занудливый жилец, которому не хватает чувства такта, чтобы отчалить вслед за угасшей любовью. Гимнастка в телевизоре похожа на соседку из флигеля во дворе, вот удивительно, как они не заметили.

— Ты пойми, — вступает Рахель Лепшиц, — мы ведь беспокоимся.

— Ну да.

Со дня на день я жду извещения от университета. Скорее всего, меня примут, я почти не сомневаюсь: аттестат у меня хороший, да еще я прямой родственник двух жертв нацистского режима, как же это я не пройду? Я подал документы на философский.

Будь на то отцовская воля, я бы учился на медицинском, он всегда хотел, чтобы его сын стал врачом-терапевтом. Но нет, отцовской воле наперекор я буду изучать философию, хотя и знать не знаю, что это такое.

— Можешь нам доверять. С кем же тебе еще поговорить?

Я кивнул:

— Это верно.

— Так что же?

— Нас больше не тянет друг к другу, — признался я.

Прожив тут десять дней, я сел и подсчитал, во сколько им будет ежемесячно обходиться мое присутствие, и это было самым большим моим умственным усилием за весь прошедший год. С тех пор по первым числам я всегда перевожу им определенную сумму. Сначала они не хотели брать ни пфеннига. Но я не соглашался, и не только потому, что денег у меня на счете в пять раз больше, чем у них. Я доказывал: если жертву приносит лишь одна сторона, отношения долго не продлятся. Марта, случайно оказавшись рядом и услышав нас, пробормотала что-то вроде: «Умен не по годам». Лепшиц выторговал у меня на тридцать марок меньше, и тогда они смирились.

— Почему ты нам не отвечаешь?

Как ангел спасения в комнату впорхнула Марта. Пролетела за моей спиной, легонько тронув мое плечо, чмокнула маму, чмокнула папу и приземлилась на стул. Тысячи капелек скрываются в ее волосах — темных, гладких и невероятно длинных. Понимаю, что я — когда речь о ее внешности — все еще похож на влюбленного. Извинилась за опоздание, стала рассказывать, кто ее задержал.

А я перебил:

— Мы как раз говорили о тебе.

Нехорошо, конечно, я выпалил это скорее от злости, чем ради объяснений.

— Да нет, ничего особо важного, — прошептала ее мать.

— Я сказал, что нас больше не тянет друг к другу, — заметил я будто вскользь.

Отец ее волнами испускал недовольство, но меня-то не запугаешь. В одной русской книжке я прочитал: когда люди сами не знают, чего хотят, они склонны к враждебности.

— Ну, это им заметно, наверное, и без твоих пояснений, — ответила Марта.

— Нет, не заметно.

— Но как же такое могло произойти? — попыталась вмешаться мать, раз уж ей представилась такая возможность.

В ответ на этот вопрос мы с Мартой обменялись долгим взглядом, хотите верьте, хотите нет, — улыбаясь друг другу. Тут же я услышал, как Хуго Лепшиц спешит высказаться:

— Ты только глянь на них обоих.

Откуда вдруг эта тень взаимной склонности, эта гуща на дне посудины, которую я считал пустой? Улыбка показала мне, что никогда нам не стать врагами, и Марта так подумала, точь-в-точь так, судя по выражению ее глаз.

— Ты только глянь на нее, — повторил Лепшиц.

В моей комнате тесно, как в автобусе номер девять. Все предметы на своих местах, а тем не менее мешают, я перевез сюда много лишнего. Со столькими вещами пришлось расстаться, что я уже не в состоянии был сообразить, что мне и вправду нужно. Шкафчик для пластинок, комод, кресло, сундук, письменный стол, лесенка для книжных полок, качалка — ничего я не добился, кроме тесноты. На лесенку мне уже несколько месяцев смешно смотреть, но тогда она казалась просто темно-коричневой штуковиной, по дешевке купленной отцом в антикварной лавке, причем мы зашли туда вместе. Подобные объяснения найдутся и для всего прочего. И только письменный стол может мне однажды пригодиться.

Я прилег на кровать, как я делаю по десять раз на дню. Включил проигрыватель, чтобы их не слышать. Порой мне кажется, что тогдашняя моя беспомощность объясняется не только горем. Вся эта ситуация оказалась мне не по силам, и тот факт, что смерть отца отшибла у меня половину разума, ничего не меняет: обеих половин мне все равно бы не хватило. Но разве удивительно, что тот, у кого отец умер пару дней назад, а мать умерла невесть когда, у кого сестра сидит в сумасшедшем доме и кто только-только окончил школу, не все и не всегда делает правильно? Ошибок могло быть поменьше, это верно, а одна была уж точно лишняя: дачу продавать не следовало. От квартиры я отказался — ладно, это они меня уговорили. Но продать дачу было непростительно.

Целыми днями я слушал: «Зачем тебе такое бремя, эта лачуга за городом? Место глухое, как там жить в восемнадцать-то лет? Продай домик, детка, и у тебя будут деньги — во-первых, одной головной болью меньше — во-вторых». И звучало это очень разумно.

Будь он сегодня мой, этот домик, мир для нас с Мартой выглядел бы по-иному. Не стану утверждать, что мы по-прежнему жили бы душа в душу, но конец всем нашим стараниям еще бы не пришел, я уверен. Нет для нас на земле места более важного. В домике посреди леса мы впервые коснулись друг друга, я имею в виду — тронули друг друга, и только там исчезли наши робость и стыдливость. Собираясь поехать за город, в тот домик, мы оба знали: едем, чтобы заключить друг друга в объятия. И вообразить невозможно, с каким энтузиазмом я туда направлялся.

А теперь туда ездит на выходные какой-то писатель. Через несколько недель после моего переселения Марта бросила изучать германистику и поступила в актерское училище, это была следующая катастрофа. Со стремительной скоростью она теряла все присущие ей достоинства, одно за другим. Стала говорить чужими словами, смотреть вокруг чужими глазами, читать другие книги и пользоваться заграничными тенями для век. Потом вдруг вместо юбки стала носить исключительно брюки. Будь домик на месте, что-то можно было бы исправить.

Во всем, что случилось с моим отцом, а после его смерти со мной, я разбираюсь очень смутно. Наверное, прежде, чем изгнать события из памяти, сначала нужно составить о них четкое представление. И уж точно это касается воспоминаний, которые хочется сохранить. А я просто покорился: воспоминания наплывали и пропадали, как придется, а я сидел себе и сидел.

Марта вошла ко мне в комнату и спросила, не хочу ли я выпить с ними бокал вина. Я ответил:

— Человек — это ведь не русло реки.

— Что?

— Человек — не русло реки, — повторил я.

— Когда это ты догадался?

— Вот сейчас.

Она кивнула и вышла из комнаты, как будто получила все необходимые сведения.

За город, на дачу, я поехал без ведома отца. Я просил ключ, но он не дал и сказал, что в эти дни мне полагается зубрить, не отрывая задницу от стула. При этом выпускные, считай, уже были позади, только за два экзамена еще не выставили оценки. Я был уверен, что он терпеть не может Марту, хотя это просто невероятно.

Когда мне впервые было отказано в ключе, я взял его тайком, сходил к слесарю и сделал себе дубликат. С тех пор я сам решал, когда мне ехать в загородный домик, а когда нет, хотя каждый раз спрашивался.

Мы с Мартой стали настоящими мастерами заметания следов, и у отца никогда не зародилось и малейшего подозрения. Притом мы ни о чем не беспокоились, пока находились внутри домика, а вот перед тем, как его покинуть, расставляли все вещи по местам, собирали упавшие волоски, снова настраивали радио на старую программу. Старания были излишними, ведь отец редко туда наезжал и был к тому же доверчив, но Марта стояла на своем. Время от времени он разрешал своим знакомым пожить несколько дней в домике. Однажды мы лежали в постели, а кто-то попытался открыть дверь. В жизни не наблюдал такого чувства облегчения, как у Марты в ту минуту, когда выяснилось, что это грабитель. Я вылез из окна и подкрался к нему сзади с толстой палкой в руке. Он в ужасе бежал, перепугавшись втрое больше моего.

В электричке кто-то за мной слушал новости: состояние Вальтера Ульбрихта по-прежнему тяжелое и проклятые французы снова испытывают водородную бомбу над Тихим океаном. А кто-то тихо сказал, что русские тоже хороши. Было воскресенье.

В порядке исключения мы ехали не вместе. Марта обещала подружке, живущей в пригороде, завезти книжку, поэтому мы и решили встретиться прямо возле домика. Я отправился загодя, то ли от нетерпения, то ли в надежде, что она окажется там раньше времени. Любовь обычно пробуждала в нас голод, так что с собой я прихватил пакет с бутербродами. На электричке доехать до Эркнера, потом на автобусе до Ной-Циттау, а потом двадцать минут пешком через лес.

Отец купил этот домик, когда я только родился и мама еще была жива. В деньгах он, похоже, тогда просто купался. Сам-то домик стоил недорого, но вот ремонт явно обошелся в целое состояние: у крыши водосточные желоба из чистой меди, поскольку жесть все равно не достанешь, из четырех комнат три обшиты буком, и в каждой теплые полы. Марта, когда вошла сюда в первый раз, была так поражена, что напрочь забыла про меня.

Он никогда мне не рассказывал, как достиг такого богатства, давно уже растраченного, но из разных обмолвок, по неосторожности вырывавшихся у него в прошедшие годы, я составил себе некую картину. Вскоре после войны он, как видно, стал спекулянтом, но только не из этих парней с поднятыми воротниками пальто, которые торговали вещичками на черном рынке или в полутемных подъездах, — о, нет. Похоже, он устраивал дела между Восточной и Западной зонами. Скупал товары, которые западным торговцам не разрешалось поставлять на Восток, и переправлял через границу — например, сталь. Раз-другой он произнес: «Нет, дорогой, не всегда был такой порядок, как теперь». А однажды, когда я попросил отца прийти в школу, чтобы он на уроке истории рассказал про первые послевоенные годы как живой свидетель, он отвернулся к шкафу на кухне и вздохнул: «Ну вот, ты уж совсем рассудок потерял».

Особенность здешнего леса состояла в том, что он благоухал грибами, будто тут навалом сморчков и лисичек, хотя сроду ни грибочка не найдешь. Навстречу то и дело попадались, особенно по выходным дням, вконец разочаровавшиеся люди с пустыми корзинками, кухонными ножиками.

Еще не дойдя до домика, я понял, что день пропал: перед входом в домик стоял отвратительно желтый автомобиль Гордона Кварта, отцовского друга. Непонятно было, отчего отец умолчал о его визите, а зато сослался на мои экзамены. Показываться не следовало, ведь Кварт, разумеется, сообщит об этом отцу. А тут уж рукой подать и до вопроса, зачем мне понадобилось без ключа болтаться возле домика. Так что надо бы спокойно пойти навстречу Марте, ругаясь на отца и размышляя, что теперь делать с испорченным воскресеньем. Бутерброды я выбросил в лесу.

Не пройдя и десяти шагов, я все-таки решил вернуться. Подошел к стене домика и прислушался. Во-первых, Марта могла уже явиться и, ничего не подозревая, дожидаться меня внутри. Во- вторых, не исключалось, что Кварт прибыл ненадолго и вот-вот уберется.

Под любимым моим окошком, из которого стволы сосен кажутся плотным дощатым забором, я прижался ухом к стене, пытаясь не обращать внимания на лесные шорохи. Несколько секунд спустя я услышал легкий вскрик, но ничего пугающего в нем не было. Я, понятно, улыбнулся и подумал: ага, Кварт! Ведь вскрик, мне показалось, из тех, что люди издают в любовных играх, а Кварт едва ли моложе моего отца, думаю, ему около шестидесяти.

Потом крик прозвучал снова, чуть громче, и тут уж в нем не было никакой нежности, скорее боль. Тогда я до смерти испугался, ведь внутри нашего домика, как оказалось, происходит нечто непонятное. Взволнованный чужой голос что-то прокричал. Я достал из кармана ключ, отворил дверь и вошел в темную переднюю. Движение происходило в большой комнате, но дверь туда закрыта. Да уж, в такой ситуации дверь не распахнешь и не крикнешь: «Что здесь происходит?!» Я спрятался в угол за платяным шкафом, единственным предметом мебели в передней, и испугался снова: пахло мочой.

Я было решился рассказать отцу об этом чудовищном происшествии, пусть даже тем самым я признаюсь, что нарушил его доверие. А спустя несколько секунд подумал, что если уж я действительно готов на такое, то отчего же немедленно не призвать Кварта к ответу. Ведь он, этот распутник, разводит грязь в нашем чудесном домике, так что теперь неделю придется проветривать, чтобы не тошнило!

Затем я услышал голос отца:

— Можем мы, наконец, продолжить?

Вот оно, самое страшное: отец — за дверью. Ответом был стон, тихий и протяжный, будто кто- то пытался попасть в сложную тональность.

Незнакомый мне мужской голос произнес:

— Дай ему немного времени.

Отец возразил, громко и с упреком:

— Времени у него было достаточно.

Должно быть, их в комнате четверо: мой отец,

пока что безмолвный Кварт, незнакомый голос и, наконец, тот самый человек, к кому они обращаются. Не может же быть, что так стонет Гордон Кварт.

Отец сказал:

— Итак, в последний раз: вы будете говорить дальше?

— Что же вы хотите услышать? — робко переспросил кто-то.

Первый незнакомый голос:

— Сколько всего было людей?

Ответ:

— Восемь или девять. Я ведь уже говорил.

— Будете отвечать столько раз, сколько вас спросят.

— Значит, восемь? — уточнил отец. — Или девять?

— Восемь, — последовал ответ после паузы.

— Кто подбирал этих людей?

— Этого я не знаю.

Послышался звук, явно звук удара, глухой удар в спину или в грудь, о чем догадаться можно было по раздавшемуся стону. Бог ты мой, кто там кого бьет, отец в жизни меня не тронул. А кто жертва? Несколько старикашек, явно утратив разум, прикидываются персонажами кошмарного сна. Схватили кого-то силком, допрашивают и не довольны ответом, это уж ясно.

Гордон Кварт вышел из ванной комнаты, то есть нет, из кухни: шкаф стоял не с той стороны, Кварт сразу меня увидел и вытаращил глаза от возмущения:

— А ты что здесь делаешь?

— Что делаю? — ответил я так нагло, как только мог. — Это ведь и мой дом тоже.

Но он, не вступая в остроумные пререкания, крикнул:

— Арно!

Надежда, что в комнате окажется человек, чей голос разительно схож с голосом моего отца, испарилась. Смысла не было бежать, сбив Кварта с ног, тут уж стоило его только прикончить.

Отец открыл дверь комнаты. Взглянул на Кварта, ведь я так и стоял в укрытии, отец меня почти не различал. Вид у него был утомленный и угрюмый. Угол комнаты, какой я сумел разглядеть, был пуст. Запах шел оттуда.

Кварт, кивнув в мою сторону, сказал:

— У нас гости.

Отец поспешно шагнул вперед. Я проклял свое любопытство, заметив, как он напугался при виде меня. Рубашка у него вся пропотела, мокрые пятна от подмышек до пояса. Кварт нерешительно топтался на месте, соображая, не лучше ли оставить отца с сыном наедине.

Отец схватил меня за ворот. Схватил так резко, что одна пуговица полетела на пол, а шов с треском разошелся. Мы долго стояли друг против друга, я выше на голову. Он стиснул зубы, как в судороге. А потом вдруг толкнул меня к стене — и отпустил. Сунул руки глубоко в карманы, словно избегая необдуманных движений. Гордон Кварт наконец убрался — может, просто хотел закрыть дверь в комнату, чтобы я не смотрел.

Я не сомневался, что отец прежде всего спросит, каким образом мне удалось войти в дом, и решил ответить по правде, все равно в таком смятении хорошую историю не придумаешь. И я тоже сунул руку в карман, чтобы в ответ на его вопрос сразу достать ключ. Однако он поинтересовался:

— Давно ты тут стоишь?

— Достаточно давно, — откликнулся я, выпустив в кармане ключ из руки.

— То есть как?

Тогда и я задал вопрос:

— А кто это кричал?

И тут произошло нечто невероятное: отец меня обнял. Не знаю, чем я заслужил такую любовь, но я чувствовал взволнованный стук его сердца. И слышал печальный шепот:

— Ах, Ганс, ах, Ганс…

Что означало: принесла же тебя нелегкая… Отец отпустил меня, а лицо опять сердитое.

— Ты почему не сидишь дома и не занимаешься? — спросил он.

— Потому что я и так все знаю.

Отец скроил гримасу, странно втянув губы и прикрыв глаза, все кивал головой и выглядел таким беспомощным, каким я его сроду не видал. Долго не мог он решиться отвести меня за руку в большую комнату.

Распахнув дверь, он объявил:

— Это мой сын.

Его слова предназначались двум незнакомым дядькам, уставившимся прямо на меня. Один стоял рядом с Квартом у окна — лет не меньше семидесяти, толстый, высокий, голова лысая, если не считать узкого венчика белоснежных волос. Очки сдвинуты на лоб. Другому я бы дал на несколько лет меньше. Это он издавал дурной запах, а его рубашка, когда-то белая, вся измазалась остатками пищи. Он сидел в неудобной позе на железной кровати: ноги ему связали, примотав кожаный ремень к одной из металлических стоек. Руки освободили, но явно лишь на время: наручники с воткнутым ключом висели тут же, на спинке. Кровать не из нашей комнаты, я никогда ее раньше не видел.

Незнакомец у окна обратился к отцу:

— Зачем ты его привел?

— Я его не приводил, — ответил отец.

— Так почему он здесь?

— Вот у него и спроси.

Под кроватью стоял ночной горшок. А на штанах пленника, между ногами, я увидел мокрое пятно и не сумел отвести взгляда. Матрац тоже в темных пятнах — похоже, кровь. Я подумал, что видел отца дома всего час-другой назад и не заметил в нем ничего необычного.

— Мы ждем объяснений, — сказал отец.

Человек на кровати не мог решить, друг я ему или враг, но, кажется, то обстоятельство, что с моим появлением все трое обеспокоились, чуточку его обнадежило. Мы все не отводили глаза друг от друга. И тут меня осенило: про ключ в кармане говорить нельзя.

Кварт заметил отцу:

— Мне он тоже не ответил.

Они, должно быть, так запугали этого человека, что он не решался высвободить ноги из пут, хотя руки у него были свободны. Он обратился ко мне:

— Эти люди меня похитили и теперь пытают.

Кварт, стоя у окна, спросил:

— Кто пытает?

На мгновение воцарилась тишина, затем отец подошел к кровати, тыльной стороной кисти несколько раз ударил пленника в грудь и строго, будто в последний раз, задал вопрос:

— Мы разве тебя пытаем?

— Нет.

Отец коротко взглянул на меня, увидел мое перепуганное лицо и снова повернулся к человеку на кровати:

— А теперь объясни ему, почему ты здесь.

Тот нехотя выговорил:

— Потому, что я.

В этот миг я понял, в чем дело. Отец, тыкая ему пальцем в грудь на каждом слоге, подсказывал:

— Оттого, что я.

— …был надзирателем, — закончил тот.

— И где именно?

— В Нойенгамме.

— А теперь объясни ему, что такое Нойенгамме.

Я вмешался:

— И так знаю.

— Минуточку, — сказал отцу незнакомый человек у окна. — Выходит, нас теперь четверо?

— Это уж точно, раз он здесь, — сердито буркнул отец.

Ничего особенного не было в лице надзирателя, никакого зверства ни в складках лба, ни в серых глазах без бровей, в кругах под глазами, в щетине, уже начинавшей курчавиться, ни в тонких бледных губах, которые едва открывались, даже когда он говорил.

— Сам вижу, что он здесь, — произнес тот, у окна. — А дальше что?

— У тебя есть предложения? — спросил отец.

Только на фотографиях и в серьезном кино я видел подобных людей, а тут — вот он сидит, самый настоящий, на кровати, но сильного впечатления не производит, даже разочаровывает. Он заговорил:

— Эти господа не желают признавать, что тогда действовало другое право.

Мой отец, погрозив ему пальцем, крикнул:

— В моем присутствии никогда больше не произноси слово «право»!

Не знаю, был ли отец главным в этих переговорах, или так получилось из-за моего присутствия.

— Как он сюда вошел? — спросил незнакомец у моего отца. — У тебя ведь, кажется, один ключ?

— Ты действуешь мне на нервы, — огрызнулся отец. — Хочешь разузнать про него, а обращаешься ко мне.

— Я шел мимо, гулял, а дверь была не заперта, — принялся разъяснять я.

— Дверь — не заперта?

Оба смерили Кварта уничтожающим взглядом, но тот затряс головой:

— Исключено, дверь я закрыл на замок. Я что, не умею двери запирать?

— Как же он тогда вошел? Через дымоход?

— А мне откуда знать?

Во всем этом сумбуре светлой и утешительной была только мысль о Марте. Может, она уже стоит возле домика, нетерпеливо ждет моего знака. Надо скорее к ней, вопрос только, не станут ли мне чинить препятствий. Этот незнакомец, и Кварт, и отец ввязались в предприятие, требующее исключительной осторожности, но не могут же они применить насилие ко мне, сыну Арно.

— Говори правду, мальчик: как ты попал в дом? — произнес Кварт.

— Вы уже слышали.

— Но дверь была заперта. — И Кварт растерянно посмотрел на меня. Затем резко повернулся к отцу и заявил: — Дай-ка я проверю, что у него в карманах.

А что у него может быть в карманах?

Вот я и проверю.

Пленник от напряжения уселся теперь на кровати прямо, как ее железная спинка. Отцу предложение Кварта вроде бы показалось необоснованным, он спросил:

— Есть у тебя в карманах что-то для нас интересное?

— Нет.

— Ключ, например?

— Нет.

— Я ему верю, — заявил он Кварту. — Если тебе его ответа недостаточно, сам с ним разбирайся.

А я соображал, который из двух вариантов лучше: сказать, что я хочу уйти, и тут же уйти, или уйти просто так. Первый вариант мне показался чуть более мирным, поэтому я заявил:

— Ну, мне пора.

Не дожидаясь их согласия и ни на кого не глядя, я направился к двери. Но тут незнакомец рванулся от окна и преградил мне путь. А отцу сказал:

— Он не может просто уйти, сначала надо кое-что решить.

Однако я обошел его, и вон из комнаты, вон из дома. За моей спиной они что-то говорили, но я так торопился выйти, что смысла слов не разобрал.

Воздух на улице — вот что хорошо. Я глянул там и сям за кустами, раз-другой тихонько кликнул Марту по имени. Вероятно, они наблюдали за мной из окна. Убедившись окончательно, что Марты еще нет, я отправился к автобусной остановке, чтобы не разминуться с ней. Я-то думал, что тридцать лет спустя они могут жить, как нормальные люди, а тут вдруг эта комната. Будто они три десятилетия подряд только и ждали такого случая. Будто они, хотя на вид и вели себя нормально, на самом деле просто маскировались.

Я надумал заманить Марту в лес и заняться тем, чем в доме теперь заниматься невозможно, — вот лучший способ отвлечься. И был уверен, что противиться она не станет, надо только набраться духу и высказать ей это предложение. Пощупал землю в лесу: сухая, как порох. Идея возбуждала меня, мы ведь никогда еще не ложились вместе под открытым небом. Если оказывались в лесу, так именно здесь, где поблизости наш пустой домик. И я вспомнил одно подходящее местечко, это в сторону Вернсдорфа, там ты как за семью стенами защищен от посторонних взглядов. Марта любила пошутить над моей застенчивостью, причем в самый неподходящий момент. Небо выглядело так, будто солнце собирается светить годы напролет.

Одно только надо решить прямо сейчас: рассказывать ей про комнату или нет. Сначала я сказал себе: «Обязательно», потом: «Ни в коем случае». Мои намерения менялись с каждым шагом. И вовсе не в итоге размышлений, ведь я ни о чем не размышлял. Но когда понял, что после такого рассказа с любовью у нас ничего не выйдет, то и решил хранить свою тайну, по крайней мере, сегодня. А то она меня схватит за руки, сочтя невозможным думать кое о чем в такую-то минуту. А выступи я с этим напоследок, так и вовсе запишет меня в болваны. Пусть утешает меня, не ведая, отчего я нуждаюсь в утешении.

У автобусной остановки я уселся на траву и стал наблюдать за псом, который торчал возле зала ожидания и поглядывал на меня. Отец в моих глазах всегда был человеком рассудительным, фанатом логики. Все мое детство он преследовал меня фразой о том, что холодный рассудок полезнее горячего сердца. Пока я был совсем маленьким, у меня случались истерики (происходило это обычно тогда, когда мне несколько раз подряд что-нибудь не удавалось), и он запирал меня в темной ванной, веля позвать его, как только я приду в разум.

Марта прибыла с первым же автобусом. Обрадовалась, конечно, что я ее жду, но не удивилась. Обняла меня за талию, сунула большой палец в петлю для ремня, и вперед. Через каждые два шага она прижималась ко мне грудью, поэтому некоторое время я молчал. Рассказывала, отчего не смогла приехать раньше. Я молчал до самой развилки, где пора было свернуть с дорожки в сторону дома. Там я остановился и произнес:

— В доме люди.

— Люди?

— Отец и еще кто-то.

— Ты уже там был?

— Вот именно.

Она выжидающе смотрела на меня, будто я еще не все сказал. И я почувствовал, что взгляд у меня вовсе не столь чистосердечен, сколь мне бы хотелось. Я взял ее за руку, и мы пошли дальше, только в другом направлении.

Марта поинтересовалась:

— Отчего же он заранее об этом не сказал?

— Так ведь он не знал, что я собираюсь за город, — объяснил я. — Кто скрывается, тот рискует.

Меня злило, что она так спокойна: знать не знает, куда я ее веду, но никаких признаков разочарования не выказывает. Дорого бы я дал за то, чтоб предложение найти хорошее местечко в лесу исходило от нее. Пусть результат один и тот же, но все-таки огромная разница, от кого исходит предложение. «Ну же, хотя бы только намекни! — мысленно умолял я ее. — А уж остальное я скажу сам».

— Отец тебя видел? — спросила Марта.

— Боже сохрани.

Мы прошли мимо нескольких домиков, очень похожих на наш. Какая-то девчушка привязала длинную резинку к планке забора и встала по ту сторону дорожки, держа в руке другой конец резинки, чтобы получилось почти незаметное препятствие; с сосредоточенным видом она ждала, переступим ли мы через ее резинку, и мы доставили ей это удовольствие. Из окна другого домика вдруг пахнуло пряностями для супа.

— Что-то не так? — спросила Марта.

— Все отлично, — ответил я. — Ты о чем?

— У тебя рубашка порвана.

— Наверно, зацепил по дороге.

— По-моему, ты что-то недоговариваешь.

— Все-то ты знаешь!

— Ну и куда мы идем? — произнесла она совсем другим тоном, будто хотела сменить тему.

— Гулять, конечно! — сказал я в ответ. — Думаешь, у меня тут в лесу еще один домик?

Она остановилась и крепко взяла меня за руки. Пришлось выдержать ее взгляд, только за этим последовал поцелуй. И тут она спросила, не хочу ли я вернуться в город и сходить в кино, ведь мы уже сколько недель ни одного фильма не видели. Я согласился, и это, похоже, было самое разумное.

На следующий день был назначен предпоследний экзамен из всего отвратительного списка — экзамен по плаванию, и я ночь напролет не мог уснуть. Чтобы получить «четверку» по физкультуре, мне надо было сдать плавание — раздел этого предмета — на «пятерку», то есть проплыть стометровку быстрее, чем за минуту и сорок секунд. Я пытался уговорить себя, что с «тройкой» по физкультуре тоже можно жить припеваючи, и чем дольше лежал без сна, тем больше в этом убеждался.

Около двух, когда я включил свет и посмотрел на часы, отца еще не было. Все последние ночи отец возвращался домой очень поздно, но я тогда думал, что он играет в бильярд. Он был страстный любитель бильярда.

Зачем им этот человек? Они хотят что-то выяснить, мне не известное? Собираются допрашивать его до тех пор, пока он не сделает признание, которое можно представить прокурору? Хотят его запугать, замучить или бог весть сколько держать в плену? А может, кто-то из них — к этой мысли я то и дело возвращался — решил его убить? Точно не Гордон Кварт. Он человек добродушный, скучный, не то десятая, не то двадцатая скрипка в симфоническом оркестре на рацио, боится любой неожиданности и спокойствие почитает за счастье. Про третьего, про незнакомца, я только и знал, что он само недоверие. Отца я не считал способным на акт насилия. Однако несколько часов назад я сам видел, с какой ненавистью и жестокостью он обращался с пленником.

Днем я заявил, будто знаю, что такое Нойенгамме, но вот теперь, ночью, понял: для меня это лишь бранное слово, не больше. Я встал, взял энциклопедию и прочитал короткую статью. Некоторые данные я заучил наизусть как материал, который в ближайшие дни всегда должен быть в моем распоряжении, в первую очередь — цифру 82 000. Сон по-прежнему не шел, так что я прочитал статьи и про некоторые другие концлагеря. Вот чем я занимался, пока не услышал, как вернулся отец. Я выключил свет, а он на цыпочках прошел по коридору и закрылся в ванной. Разумеется, они ненавидят надзирателей, разумеется, им оскорбительно слушать, когда этот тип утверждает, что тогда действовало другое право и он поступал исключительно по закону.

Но теперь и вправду другие законы, другие суды и другая полиция. Может, таковые и заслуживают упреков в чем угодно, но в одном уж никак: в снисходительном отношении к бывшим надзирателям. Почему же они не напишут заявление, не доверятся тому, чему все-таки можно доверять? Зачем они вообще с ним разговаривают?

Правда, я понятия не имел, что произошло между ними и этим надзирателем. Может, он над ними издевался, может, вел себя так, что и через тридцать лет с этим невозможно смириться. Может, они не устояли перед соблазном, ибо им представился уникальный подходящий случай? Может, кто-то его просто узнал.

Но они сами взяли на себя право, каким никто не обладает, даже они. Пусть он хоть сто раз будет мой отец, но я не считаю допустимым, чтобы бывшие жертвы хватали своих бывших палачей. Сами виноваты, что в той вонючей комнате я испытывал сочувствие только к надзирателю, но не к ним.

Впрочем, похоже, чужое мнение их нисколечко не волнует и они считают, что это дело касается только их и надзирателя. А раскроется — ну и ладно, тогда они сами и понесут наказание. Возможно, рассчитывают, что и в худшем случае наказание особо суровым не окажется.

Но разве между действием и противодействием не прошло так много времени, что аффект не может считаться смягчающим обстоятельством? Дозволено ли тому, кого ударили в тридцать лет, нанести ответный удар в шестьдесят?

Однако никому не дано знать, когда именно покинет его рассудок. Никогда я не видел отца вне себя от гнева, вот и сделал вывод, что он попросту не может выйти из себя. Теперь это произошло. Может, эти трое сами поражаются своей ярости; считали, наверное, жажду мести давно угасшей, пока в один несчастный день им не попался этот человек.

Я услышал, как отец, выйдя из ванной, зашаркал ногами по коридору, к моей двери. Тихонько зашел, а я притворился спящим. Лампу наверху он не зажег, поэтому я, прикрыв глаза, оставил узкую щелочку и видел его в тусклом свете из коридора, но сомкнул веки, когда он приблизился. Он встал у моей кровати, раньше он так делал каждый вечер. Словно желая проверить, хорошо ли я умею владеть собой, он долго так простоял. Без труда я изобразил спокойствие на лице и дышал глубоко, как во сне, при этом отметив, что мерзкий запах он домой не принес.

Когда отец вышел и направился в свою комнату, я подумал, что он хотел бы, наверное, посидеть со мной. Пока они занимались надзирателем, все было в порядке и дело шло своим чередом, но потом, наедине с собой, волей-неволей призадумались.

Надежду на результат до минуты и сорока секунд я не оставил: лучше все-таки добиться своего. Я уже хотел было принять первую в жизни таблетку снотворного и отказался от такой мысли лишь из опасения, что сонливость, вызванная этой штукой, не пройдет и через несколько часов, когда мне надо быть в бассейне. А откуда у них наручники? Уверен, что во всей стране нет магазина, торгующего наручниками.

Вот в каком положении постоянно находился пленник: ноги накрепко привязаны к одному концу кровати, руки схвачены наручниками, прикрепленными в изголовье. Приезжая туда, они освобождали его наполовину: руки или ноги, по очереди? Кормили его и подставляли ночной горшок, но недостаточно часто. Присутствовал ли кто-то из них в доме постоянно? Сторожа сменяли друг друга или являлись только все вместе, в остальное время полагаясь на путы? Думали ли они, что будет, если однажды они войдут в дом, а пленник исчез?

Он закашлялся в своей комнате — значит, курит, хотя и врачу, и мне обещал бросить. Завтра мы сядем и спокойно обо всем поговорим, после экзамена по плаванию. Нам надо поговорить, нельзя делать вид, будто случилось такое, о чем и сказать нельзя.

Станет ли он оправдываться? Он не любит говорить о себе и своих делах, всегда поворачивает так, словно среди нас я единственный, чьи дела касаются обоих. Не исключено, что он ответит: не следует мне совать нос в те вопросы, в которых я не разбираюсь.

Впрочем, я и сам не знал, что мне следует сказать. Все, что пока вертелось у меня в голове, вытекало из единственного слова: прекратите. Но вряд ли этого будет достаточно. А если стану взывать к его чувству справедливости, то он дружески потреплет меня по плечу как дурачка, который хоть и расстарался изо всех сил, да только где уж ему разобраться, что к чему. Надо добиться того, что мне никогда еще не удавалось: переубедить его.

Лепшиц на работе, Марта в своем училище, ее мать отправилась за покупками, а я выношу помойку. Вот уже неделю я спускаюсь с мусором сразу после того, как из подъезда выходит почтальон. Жду сообщения из университета. Да, отказ мне представляется невероятным, но с официальным допуском все-таки спокойнее. Вынимаю три письма из ящика, по одному для всех, только не для меня. Сунув письма обратно, я с ведром бегу под дождем к мусорному баку, но он так забит, что приходится сыпать сверху, горкой.

На обратном пути забрал письма. Бросил их на кухонный стол и вдруг понял, что почерк на верхнем конверте мне знаком. Взял в руки конверт, и точно: моя сестра Элла. О чем может Элла писать Марте? Отчего не пишет мне, ведь знает, что я всегда восхищаюсь ее письмами. Или я ей об этом не говорил? Вот уже недели две, не меньше, я ее не навещал. Марта ходит к Элле тайком от меня?

Я унес письмо к себе в комнату. Несколько раз мы ходили в лечебницу вместе с Мартой, обычно в хорошую погоду. Отлично помню изумление Марты после того первого похода, ради которого мне долго пришлось ее упрашивать. Помню, она все говорила, что Элла разумнейший человек, как будто я утверждал противоположное. Она, мол, считает немыслимым позором, что человек с таким ясным умом (это ее выражение) должен тухнуть в лечебнице. Эти слова звучали как упрек нам с отцом, недостаточно сделавшим для освобождения Эллы. Но я-то знаю, как отец расшибался в лепешку. Иногда я даже думаю, что на Эллу он израсходовал всю свою отцовскую любовь и лишь потому на меня ее не осталось. Возможно, свои темные делишки после войны он и затеял из-за Эллы, ему нужны были и связи, и деньги, чтобы таскать ее по всем врачам, которых ему нахваливали как специалистов. Но для ее случая специалистов не оказалось: без всяких видимых причин она так и продолжала кидаться с кулаками на совершенно незнакомых людей, царапать им лицо, тыкать в глаза пальцами.

Тогда провели сравнение внешних примет тех, кто подвергся нападению, чтобы уберечь их с Эллой друг от друга, но ничего общего не обнаружили. Она бросалась как на мужчин, так и на женщин, на блондинов, шатенов и черноволосых, на людей высокого и низкого роста. Иногда между припадками проходили целые недели, иногда лишь несколько часов. Было установлено, что только дети никогда не становятся ее жертвами, но нашим родителям как-то не удалось переехать с нею в район, населенный одними детьми. Все предполагают, что причиной такого ее поведения стало пережитое во время войны, но раскрыть эту взаимосвязь и поныне никто не сумел. Мне было двенадцать, когда меня впервые пустили к Элле, а ей уже тридцать один. Накануне отец признался, что у меня есть сестра. Мы с самого начала друг другу понравились.

Прочитать письмо — значит, украсть его у Марты: не могу же я подложить ей раскрытый конверт. Клянусь, я бы его открыл, прочитал и вслед за тем уничтожил, если бы не одна проблема: Марта пойдет к Элле, Элла спросит про письмо. Марта: «Какое еще письмо?» И Элла расскажет про письмо, чуточку путанно расскажет, она часто перескакивает с одного на другое. Вскоре Марта решит, что такого письма и не было, и подумает: «Ну да, она странная немного». А прозорливая Элла заподозрит, какую роль сыграл тут ее брат.

Я отнес письмо назад, на кухню, и спросил у Рахели Лепшиц, когда вернется Марта.

После обеда я стучусь к Марте в дверь и получаю разрешение войти. Марта сидит за столом босая, в нижней юбке, углубившись в синюю книжку — то ли Энгельс, то ли Маркс. На полу вижу письмо от Эллы, мельче почерка не бывает.

— А, это ты, — произносит Марта.

По мне лучше бы она была полностью одета. Указав на письмо, говорю:

— Я принес почту.

— И что?

— Ты к ней ходила?

— А ты против?

— Вовсе нет.

Марта, поднявшись, натягивает желтый свитер, в ее комнате и вправду прохладно. Порой у меня создается впечатление, будто она вечно не в духе оттого, что я ей когда-то понравился. Одеваясь, она тянет вверх руку и рукав свитера, и я замечаю, что подмышка у нее выбрита. Такой, выходит, порядок в актерском училище?

— Так в чем дело? — спрашивает Марта, как только ее голова показывается из горловины свитера.

— У меня просьба.

— Ну?

— Вот, письмо…

— Ну?

— Можно мне прочитать?

— Зачем?

К такому вопросу я не готов. Смотрю на ее босые ноги, ведь когда-то я ласкал их пальчик за пальчиком. И говорю:

— Никто не пишет писем лучше, чем она.

— Возможно, — заявляет Марта таким тоном, будто моего объяснения недостаточно.

Ненавижу себя за то, что трусость не позволяет мне взять письмо и выйти.

— Могу прочитать его вслух, — предлагает Марта.

И поднимает письмо с пола, не сомневаясь, что я согласен. Не поверю, что у них с Эллой какие-то тайны. В нашей прошлой жизни бывало такое, что я читал ей письма от Эллы вслух, это да. Но никогда бы я не возразил, если бы она захотела читать их сама. Кроме того, Элла ей не сестра.

На ум мне приходят только грубости, так что я выхожу из комнаты, не дождавшись начала представления.

Экзамен по плаванию. Я проснулся раньше, чем прозвонил будильник, и почувствовал себя отдохнувшим, словно после долгой зимней спячки. Обычно утром, пробудившись, я борюсь с остатками сна, а на этот раз — нет. Энциклопедию, которая с ночи лежала рядом, я вернул на полку.

Лишь однажды я плавал стометровку на время, недели две назад, для тренировки. Марта, сидя на бортике с секундомером в руке, утверждала, будто я уложился в минуту и сорок три секунды, но надо учесть, что на дорожке мне пришлось обойти целую ораву детей.

На кухне я приготовил себе завтрак, как и всегда по утрам, но потом к нему не притронулся: может, на голодный желудок плаваешь быстрее? Отцовская куртка висела на ручке оконной рамы, наполовину закрывая свет.

В бассейн я явился на полчаса раньше. Толстая вахтерша, показав на меня пальцем, спросила:

— Аттестат?

Я кивнул, и она из сочувствия пропустила меня через турникет. Все шкафчики в раздевалке были пока свободны, дверцы нараспашку под одним углом. Я выбрал семьдесят первый номер, потому что мы с Мартой познакомились в семьдесят первом году. Перед экзаменами мне всегда приходят на ум магические числа, способные повлиять на результат.

Я пошел в зал и забрался на вышку. В бассейн еще никто не заходил, поэтому вода внизу была неподвижной и гладкой, как зеркало. Я прыгнул, видя все до единой зеленые плитки на дне, и вдруг в ужасе вообразил: «Там нет воды!» Лечу и лечу, невероятно, сколько времени мне понадобилось для падения с пятиметровой высоты. Мысль о проклятой поспешности стала бы последней в моей жизни, если бы, наконец, не вода. Я так обрадовался спасению, что тут же поверил в удачу сегодняшнего дня.

Трюк с магическим числом удался и на этот раз, я проплыл сто метров за минуту и тридцать восемь секунд, хотя сильных соперников у меня не было. И при каждом взмахе руки думал: «Если прорвусь, то и на даче все закончится хорошо!» Зоваде, учитель физкультуры, подмигнул мне и крикнул: «Ну вот, кто бы говорил!»

Я отправился в душевую, совершенно обессиленный. Пустил горячую воду на голову и плечи, сильные тонкие струйки словно пронизывали кожу, и, чтобы сохранить приятное чувство боли, постепенно повысил температуру до того предела, какой мог стерпеть. Хорошо бы составить план на этот день. Поговорить с отцом? Поехать за город и узнать, что было дальше? Готовиться к последнему экзамену? Провести день с Мартой? Но ничто меня не привлекало, в том числе и Марта. Мне бы нужен советчик, да такой, который не потребует долгих объяснений, который знает больше моего, лучше соображает и не впадет в панику из-за запутанности дела. День начался очень хорошо, но мне так и не пришло на ум, кто может стать советчиком.

Старшеклассники толпой ворвались в душевую, встали рядом под душ, стянули плавки. Еще вчера я бы брызгался и покряхтывал вместе с ними, а сегодня все они кажутся мне малышней и невыносимо действуют на нервы. Они из другой школы.

Один из них, невысокий, крепкий парнишка, коснувшись моего плеча, указал на табличку вверху, на стене, а там написано, что следует снять плавки перед тем, как встать под душ. Прыщавое лицо, точно под стать его нахальству. Я демонстративно вымыл то место, которое он тронул, и отвернулся. Но парнишка не утихомирился, полез с вопросом:

— Ты что, читать не умеешь?

По сей день не знаю, отчего меня так возмутил этот нахал. Вдруг мне показалось, что он-то и виновен, он из тех, кто рад помучить другого, и перестанет только тогда, когда нарвется на более сильного. По сей день помню, как я примеривался: врезать ему сверху или врезать ему снизу. А он все не унимался:

— Эй, с тобой разговариваю! Я развернулся и дал ему по башке. Похоже, я сжал кулак, не зря же кисть потом ныла целыми днями. Он вскрикнул так, что все обернулись. Но когда он, пошатнувшись, начал падать, весь мой гнев улетучился.

Остальные набросились на меня, у них завязалась настоящая борьба за право мне наподдать. Наконец четыре старшеклассника скрутили мне руки, а другие встали вокруг со своими голыми задницами и письками, готовые кинуться в бой, как свора злых собак на поводках. Я не стал защищаться. В защите не было смысла, да и необходимости — так я решил. Кто-то спросил, что случилось, но объяснить ему не сумели.

Прыщавый парнишка медленно поднялся, держась рукой за нос. На кафеле темнели красные капли, но еще страшнее выглядела его грудь: кровь смешивалась с водой, стекая струйками и образуя дельту. Он таращился на меня — уважительно и злобно. Но таким, не похожим на надзирателя, он мне понравился больше.

— Ну ты и психованный, — произнес он.

Потом осмотрел свои ладони, встал под душ, ведь из всех душей непрестанно хлестала вода, и смыл кровь.

Один из парней с силой вывернул мне руку. Я сказал ему, мол, хватит уже, и он действительно ослабил хватку. А мой прыщавый подошел поближе, он отмылся дочиста, осталась только кровавая полоска усов, которым он не позволял разрастаться, то и дело вытирая верхнюю губу.

Кто-то спросил:

— А что вообще случилось?

Я ответил:

— Боюсь, пока вы будете меня держать, он опять расхрабрится.

Прыщавый возмутился:

— Для этого им не надо тебя держать!

Физрук Зоваде и еще кто-то незнакомый поспешно вошли в душевую, и старшеклассники отпустили меня. Кто-то перекрыл воду, а прыщавый стал докладывать учителям о том, что, по его мнению, тут произошло. Я разобрал только первые слова, потому что покинул окутанное паром помещение и вернулся в зал. Отчего я не пошел к кабинкам одеваться, сам не знаю. Услышал только, как Зоваде строго позвал меня по фамилии, и был таков.

В зале стояла необычная тишина. Пловцы, сосредоточившись на предстоящем экзамене, с серьезным видом стояли или сидели вокруг. Каждый, казалось, хотел сберечь силы и не расходовать движения понапрасну, так что бассейн был пуст. Я прыгнул в воду и подумал: зачем я вообще избил этого парня? Как я дошел до того, что обычный трепач может лишить меня самообладания? Мысль о симптоме того самого заболевания, которое у моей сестры зашло столь далеко, всерьез меня обеспокоила. Правда, до сих пор я никому не давал в морду, даже если на меня самого нападали, так ведь это может означать, что инкубационный период болезни длится долгие годы.

Прыгнул я не в большой бассейн, а в лягушатник, он тоже был пуст. Зоваде не стал меня ловить в воде, он залез на бортик и подзывал меня жестами. Я сделал вид, будто его не замечаю, хотя это было невозможно; описав мягкую дугу, я вынырнул у противоположного края. Но он, немедленно оказавшись там же, наклонился ко мне. Два секундомера, висевшие у него на шее, болтались теперь меж его ног, прямо перед моими глазами. Зоваде спросил:

— Что с тобой такое?

Отвечать ему смысла не было, тем более я и сам мало что понимал. Несколько лет назад я на уроке гимнастики свалился с турника, Зоваде успел меня поймать и сломал при этом мизинец, а со мной ничего не случилось. Понятно, ему следовало разобраться в этой истории, и любой другой учитель тоже бы так поступил. Я пожал плечами и сделал серьезное лицо, пусть не думает, что мне все равно.

— Ты действительно без всякой причины разбил ему нос?

— А он что, сломан?

— Вроде бы нет. Но к твоему делу это отношения не имеет.

Тогда я сказал:

— Причина у меня была.

— Он говорит, что указал тебе на табличку, и все.

— Неправда. Он сделал это трижды.

— Да что ты говоришь!

— Вы бы видели при этом его глаза.

— Его глаза?

Зоваде уперся руками в колени, будто собираясь выпрямиться, фыркнул со всей мочи и принял негодующий вид:

— По-моему, у тебя крыша съехала! По какому праву ты лезешь в драку, если тебе не нравится чей-то взгляд?

Именно к этому выводу пришел и я в своих размышлениях, поэтому не видел смысла спорить для порядка. Так и ответил:

— Ни по какому.

— Ладно, не стоит из этого раздувать историю, — сказал Зоваде, вставая. — Его зовут Норберт Вальтке, запомни. Вернешься в душевую и извинишься. Он примет извинения, на этом дело закончено.

— А плавки мне снять, когда я буду извиняться?

— Ничего смешного я в этом не вижу, — отрезал Зоваде и удалился.

Я вылез из воды и направился в душевую. Зоваде, стоя на мостике у старта, разговаривал со школьниками, готовыми к заплыву, и поглядывал на меня. «Вероятно, — подумал я, — мы сегодня видимся с ним последний раз в жизни». А во рту горькая пилюля, которую придется проглотить.

Предположим, меня бы избили, и зачем мне тогда извинения? Зоваде преследовал меня взглядом полицейского. Он убежден, что мой проступок можно искупить липовыми извинениями. Может, мне еще прижать к груди этого блевотного парня?

В душевой тем временем появились и мои одноклассники. Кто-то задал мне пустяковый вопрос, из чего я заключил, что о происшествии еще никто ничего не узнал. Пока я шел сквозь пар к Норберту Вальтке, он повернулся ко мне спиной: пусть, дескать, поищет. С мытьем под душем он давно уже закончил и стоял там только ради того, чтобы меня простить.

Я встал под соседний душ, покрутил краны и, выждав несколько долгих секунд, наконец поинтересовался:

— У тебя найдется минутка времени?

— Для чего? — ответил он, вроде как совсем не понимая, о чем речь.

Половина лица красная, половина белая, а посередине распухший нос. Глядя на него, я не испытывал удовлетворения, наоборот, мне было неприятно.

— Ну, это дело… — заговорил я. — В смысле, как я себя повел. Это неправильно.

— Я тоже так считаю, — подтвердил он.

— Мне очень жаль, — продолжал я. — Надеюсь, ты примешь извинения.

Из-под душа напротив один из его друзей, здоровый такой парень, крикнул:

— Все в порядке, Норберт?

— Да, да! — выпалил он в ответ, отмахнувшись. Затем принялся меня разглядывать, словно желая проверить, заслуживаю ли я снисхождения. Эту проверку я тоже выдержал, а он подытожил: — Ладно, забыли. Но ты в другой раз будь поосторожнее.

Выпендреж в его словах мне опять не понравился, поэтому я сказал:

— Значит, будем ждать другого раза.

Выключив душ, я встряхнулся, как пес, и направился в раздевалку под внимательными взглядами со всех сторон. Прыщавый последовал за мной, но вроде бы не с дурными намерениями, просто он шел туда же. По дороге я распустил завязку на плавках, а Норберт Вальтке держал свои плавки в руках, выжимая их на ходу.

Возле дверцы с номером семьдесят один я остановился и нащупал ключ, спрятанный в щели между шкафчиками. Норберт Вальтке прошел мимо, я-то думал, что избавился от него с концами, ан нет. Приостановившись в нескольких шагах от меня, он обернулся и произнес:

— Знал бы я, в чем дело, так не стал бы к тебе приставать.

— Что ты имеешь в виду? — удивился я.

— Ну, не стал бы указывать тебе на табличку.

— Что ты имеешь в виду под словами «знал бы я, в чем дело»?

Он улыбнулся: меня, мол, на кривой козе не объедешь! И ушел, сказав напоследок:

— Давай, будь здоров.

Я смотрел ему в спину, покрытую прыщами еще хуже лица, пока он не скрылся в проходе.

А когда вытирался, понял смысл его слов. Я буквально услышал, каким образом учитель Зоваде заставил его сменить гнев на милость: «Да, ты прав, табличка вообще-то для всех, и для него тоже. Но в этом деле есть и другой аспект, конечно, ты не мог об этом знать, а именно: Ганс — еврей. Тут много щепетильных вопросов, о которых наш брат и ведать не ведает. Надеюсь, ты меня понял». Наверное, так оно и было, поскольку все прочие объяснения не годятся. Я спокойненько двенадцать лет ходил в школу, со мной обращались так, что у меня и подозрений никаких не возникало, а на последнем уроке плавания — на тебе. Сгоряча я чуть было не рванул обратно в зал, но что тут скажешь учителю Зоваде?

Теория моего отца, которую он излагал по разным поводам, гласила: никаких евреев вообще нет. Евреи — это вымысел, хороший ли, плохой ли — можно поспорить, но во всех случаях удачный. Авторы вымысла распространяли слухи о нем с такой убедительной силой и настойчивостью, что купились даже те, кого это касается, кто от этого страдает, то есть якобы евреи, и сами стали утверждать, что они евреи. И это в свой черед придало вымыслу правдоподобие, сообщило ему известную достоверность. Чем дальше, тем труднее вернуться к истокам этой лжи, запутанной в таких наворотах истории, что с доказательствами через них не прорвешься. А особенно сбивает с толку, что множество людей не просто свыклись с ролью евреев, но прямо-таки помешаны на ней и будут до последнего издыхания сопротивляться, если кто попробует их этого лишить.

Пока я одевался, гнев мой поостыл, он ведь относился к школьной жизни, с которой я ныне прощался. Причесываясь, я заглянул во все четыре прохода между кабинками, однако Норберт Вальтке уже ушел. Может, поторопиться, и я догоню его на улице, но к чему? Я понял, что именно мог бы сказать учителю Зоваде на прощанье: «Не хочу уходить из школы, не прояснив одного недоразумения, о котором узнал лишь сегодня. Вопреки вашим предположениям я не обрезан. Этого парня я избил не из высоких побуждений, а из самых низких. Надеюсь, вы не нажали на кнопку секундомера двумя секундами раньше из-за этого недоразумения».

Не успел я спуститься, как опять перед моими глазами встал домик за городом, и Гордон Кварт, и недоверчивый незнакомец у окна, и человек в наручниках на кровати, и бедный мой отец. Я вышел на улицу, не зная, в какую сторону идти. Я забыл, отчего решил скрыть все эти ужасные события от Марты, единственного моего доверенного лица, но помнил, что так надо. Историей про Норберта Вальтке и Зоваде я это возмещу.

Сегодня я пропустил почтальона, и как раз сегодня из университета пришло письмо в зеленоватом конверте. Рахель Лепшиц передала мне его как святыню и шепотом сказала:

— Пусть там будет написано то, о чем ты более всего мечтаешь.

Затем она оставила меня одного, чтобы не мешать в такую минуту.

Я рвусь к учебе вовсе не столь рьяно, сколь она воображает. Многие профессии представляются мне вполне приемлемыми: столяр, санитар, крестьянин, садовник, часовщик, к тому же я знать не знаю, чем занимаются дипломированные философы.

Содержание письма оказалось таким, как я ожидал: мне рады сообщить, что я принят на первый курс, а к этому еще полстранички «практических советов». Время покажет, пойдет ли это на пользу философии (чего я пока не исключаю), но то, что мне это будет полезно, точно. Теперь бы найти, кто сдаст мне комнату: студенческую свою карьеру я ни за что не хочу начинать в этой квартире. Четыре месяца в сравнении с масштабами моей задачи — короткий срок, вокруг то и дело слышишь про бесконечные поиски жилья, про километровые листы ожидания. Усевшись за стол, я написал о своем везении Вернеру Клее — мы, можно сказать, друзья. Он солдат, тоскует там в казарме под Пренцлау, ему нужны хорошие известия.

За ужином новости по телевизору идут без звука, причин может быть две: первая — мне следует рассказать им о содержании зеленого конверта, вторая — из какого-то парадного зала передают знаменитую речь по поводу годовщины Освобождения. Когда показывают слушателей в зале, исполненных невероятного внимания, Хуго и Рахель поглядывают на экран. Слышу, как Лепшиц произносит:

— Вон, блондин в третьем ряду.

— Где? — переспрашивает Рахель.

— Сколько там третьих рядов?!

— Так что он?

Раздосадованный Лепшиц молча жует: картинка сменилась, какой теперь смысл рассуждать, на кого похож блондин в третьем ряду. У нас телевизора не было, ни дома, ни на даче. Лично я хотел телевизор, но деньгами распоряжался отец. Как-то я упрекнул его, мол, в классе каждый день что-нибудь обсуждают, а я об этом и понятия не имею, но он ответил: «Да что там понимать-то!»

Не выпуская из виду немого оратора, Лепшиц заявил:

— Могу тебе объяснить, почему он молчит.

— Почему же? — заинтересовалась Рахель.

Взгляд в мою сторону: а понял ли я, что речь обо мне?

— Он ничего не говорит, потому что его не приняли.

Мне дана секундная возможность развеять подозрения, но я ее не использую. Чем дольше они подозревают худшее, тем сильнее будет облегчение.

— Еще я могу тебе объяснить, почему его не приняли, — продолжал Лепшиц.

— Почему?

— Он из гордости не написал в анкете, что является сыном человека, пострадавшего от фашизма.

Именно это я указал в соответствующей графе, хотя мне и тогда было не по себе.

— А при чем тут гордость? — поинтересовался я.

— Можно сказать и «глупость», если тебе приятнее, — ответил Лепшиц.

— Но вы заблуждаетесь. Я не являюсь сыном человека, пострадавшего от фашизма.

Тут они вступили одновременно:

— А кто же ты тогда?

И еще:

— Совсем рассудок потерял?

— Когда я родился, он давно уже не был пострадавшим.

— Это на всю жизнь, дорогой мой, — разъяснил Лепшиц. — От этого никогда не избавишься.

А Рахель Лепшиц добавила:

— Человек не может сам решать, чей он сын.

— Но он может решать, какой он сын.

— В этом я тоже сомневаюсь, — заметила она, а Лепшиц только головой качал из-за подобного недомыслия.

Я не стал ввязываться в спор, который не возник бы без моего вранья, и помолчал еще немного. Может, меня и приняли только по этой самой причине, но мне-то какая забота. Была бы забота, если б я придавал значение учебе и опасался, что удачу мне принесли лишь смягчающие обстоятельства.

Отец терпеть не мог, что его считали жертвой. Эту тему мы вообще не обсуждали, но некоторые его высказывания не позволяют сделать иного вывода. Например, я помню их ссору с Гордоном Квартом, когда он обзывал Кварта попрошайкой: тот пришел с сообщением, что официально признанные жертвы фашизма могут не платить за радиоточку, а отец впал в такую ярость, что мы оба удивились. Лет в одиннадцать-двенадцать я был очень впечатлителен, я и теперь помню, как во время ссоры все мои симпатии постепенно перешли от Кварта к отцу. Тот упрекал Кварта в отсутствии чутья на бестактность, кричал. Ясно как божий день, эта мера — чистое оскорбление, а тот, дурак, считает ее благодеянием. «Делают из тебя попрошайку, а ты еще и спасибо говоришь!» А когда Гордон Кварт все-таки решил воспользоваться льготой, они разругались на несколько недель.

— Не пойму, чего вы так волнуетесь, — говорю я. — Разумеется, меня приняли.

— Тебя приняли?

— А вы сомневались?

Несколько секунд я один продолжал жевать. В глазах Рахели блеснула слезинка — о, какое преувеличение, счастье выглядит совсем по-иному. Но для Хуго Лепшица инцидент еще не исчерпан.

— Объясни, пожалуйста, зачем ты заставил нас дергаться?

Вопрос прозвучал так, будто Лепшиц повторил его в десятый раз.

Рахель примирительно коснулась его руки:

— Ну, извини, ему просто приятно, что мы волнуемся. Не будь к нему строг, раз все так хорошо закончилось.

— Я вижу это по-другому, — сказал Лепшиц.

— Как же?

— Он дал нам понять, что его проблемы — не наше собачье дело.

— Я тебя умоляю!

— Более того, — продолжал Лепшиц, — он хочет показать, что наш интерес ему в тягость. Мол, пусть не воображают, будто заслужили мое доверие.

— Боже упаси, Хуго, что ты говоришь!

Итак, Лепшиц после долгого молчания дал себе наконец волю. Рахель тоже вроде чует неладное и была бы счастлива, сумей я опровергнуть его упреки. Кивает мне, словно призывая скорее уладить недоразумение. Доставлю ей это удовольствие, хотя Лепшиц прав и для его выводов особой проницательности не требуется, надо просто поверить своим глазам. А мне надо срочно убедить их в другом, я ведь их должник, и не по злому умыслу они взяли меня к себе.

И я нагло заявляю Лепшицу:

— Все неправда, что ты говоришь!

— Да? И в чем же ошибка?

— Я не упомянул о письме только потому, что не считаю его таким уж важным.

— Это письмо ты не считаешь важным?

— Ну вот, видишь! — с облегчением воскликнула Рахель, будто я разбил все подозрения в прах. Но Лепшица переубедить непросто, он покачал головой так мелко и быстро, что, казалось, затрясся. Кусок мацы, который он смазывал маслом, раскрошился.

— Вам странно, что кто-то не рад, если его приняли в университет?

— Да, странно, — подтвердил Лепшиц. — Зачем же ты подавал документы?

— Ну, не приняли бы меня — экая трагедия.

— Блестящее объяснение.

— Слушай, оставь его в покое, — вмешалась Рахель. — А ты сделай милость, дай мне прочитать письмо.

Я пошел в свою комнату за письмом. Все преступление Хуго и Рахели Лепшиц состоит в том, что они такие, какие есть. Сколько же можно ставить им в вину, что год назад они верили: я со своим приличным наследством — лучшая партия для их дочери. Мы все в это верили. Я вернулся и протянул Рахели письмо.

Пока она читала, Лепшиц обратился ко мне:

— Ответь мне на один вопрос: если тебе безразлично решение, то отчего ты каждый день караулишь почтальона?

Прочь отсюда, никаких сомнений, комната нужна мне как можно скорее. Похоже, я покраснел под его твердым, испытующим взглядом, такого я еще не видел. И к собственному изумлению, сказал:

— Нет, не каждый день. Иногда проверяю ящик, потому что жду действительно важного письма.

— От кого?

Рахель наконец дочитала. К разговору она не прислушивалась и простодушно подсунула письмо Лепшицу, чтобы он тоже чуточку порадовался. Но он и не подумал, наоборот, сдвинул в сторону бумажонку и устремил взгляд на беззвучного оратора, принимая все более серьезный вид, словно ему удается читать по губам. Рахель делала мне знаки рукой, успокаивала, мол, все образуется. Затем свернула листок и положила рядом с моей тарелкой.

А я жевал и жевал. С некоторых пор я владею искусством не думать ни о чем и в голове ощущаю тогда лишь легкий зуд, прикрывающий мозг — так я себе представляю — защитным слоем, чтобы уберечь от работы. На слова, сказанные обычным тоном, я не реагирую, лучше меня толкнуть, если надо. Я жевал и отрабатывал свое мастерство.

Вдруг сквозь защитный слой пробился легкий вскрик Рахели. Она зажала рот рукой, что такое? Лепшиц переключился на другой канал, а там Вилли Брандт как раз подал в отставку, вот она и вскрикнула.

Стряхнув защитный слой, я услышал, как ругаются Хуго и Рахель Лепшиц: она возмущена, дескать, могли уж наши люди пощадить такого разумного человека, а он убежден, мол, шпионаж для любой страны обычное дело, и только дамочки с интеллектом домохозяйки находят здесь повод для сострадания. Она, конечно, возражала, но каким образом — не знаю, я взял свой зеленый конверт и почти незаметно смылся.

В нерешительности стоял я возле бассейна. Вдруг мне стало страшно идти домой, где отец сидит на кухне, прихлебывает из блюдечка горячий чай и читает газету «Нойес Дойчланд». Но испуг брал меня и при мысли о том, что придется от него таиться или, хуже того, косить под дурачка и вести себя как обычно. Атаковать надо мне, но каким образом? Если я, не придумав ничего получше, выдвину обвинение, что на даче они творят несправедливость, то полный привет.

Я поехал к сестре Элле в лечебницу, вот оно, решение. Элла — единственный человек, с которым я могу откровенно поговорить о вчерашних событиях; поразительно, как я раньше о ней не подумал. В хорошие дни она высказывается столь умно, что диву даешься, отчего не все остальные, а как раз она сидит в психушке. Ей не соврешь, от нее ничего не скроешь, смысла нет: или она видит тебя насквозь с непостижимой точностью, или сам чувствуешь себя дрянью. Короче, если хочется что-нибудь соврать или скрыть, то лучше к ней вовсе не ездить. Зато в другие дни она ни на что не реагирует, только кивает и улыбается, как мамаша, которая вроде бы прислушивается к лепету ребенка, а у самой мозги плавятся от забот.

Сторож с огромной головой приветствовал меня по-военному, мы знакомы лет сто. Однажды Элла повстречалась нам на дороге далеко от лечебницы, и отец устроил ему выволочку: зачем тот сидит в будке, если кто угодно может выйти за ворота?! С тех пор сторож пользуется любой возможностью доказать, что против меня, в отличие от отца, он ничего не имеет. Следует добавить, что отец часто бывал несправедлив и груб с теми, кому за пятьдесят.

Лечебница — серое одноэтажное строение — похожа на какую-то времянку. Сколько я помню, вокруг всегда высились груды кирпича и горы цемента, словно строители только и ждут, когда здание освободится и они доведут его до ума. Внутри же, наоборот, лечебница обустроена полностью, хотя и очень бедно. Зато окружающий ее парк — богатый и дикий.

Я вошел в комнату дежурной медсестры, на чьей двери висела соответствующая табличка, мы поздоровались по имени. Объяснений, зачем я явился, не требовалось, и я, как всегда, двинулся в комнату для посетителей, куда мне приведут Эллу. Нам разрешалось также гулять по парку.

Однако на сей раз сестра вернулась не с Эллой, а с врачом, которого я раньше никогда не видел. Тот спросил:

— Вы ее брат?

Я кивнул, он пожал мне руку. Что-то не в порядке, это уж ясно. В другом конце комнаты два пациента играли в уголки, один нарочито хохотал, радуясь, как видно, глупости своего противника. Визг и взрывы хохота — для этого места звуки привычные, постепенно и я научился не выказывать испуг. Врач сказал, что сегодня мне не удастся поговорить с Эллой. Я всяко умолял его дать разрешение, мне срочно нужен совет, произошло чрезвычайное событие… Но он ответил:

— Раз так — тем более нельзя.

Мне льстило, что врач обращается со мной, как со взрослым, не жалея времени. Что до свидания с сестрой, он вроде бы последнее слово еще не сказал. Я еще во время прежних приходов заметил, что за врачебными решениями нередко скрывается лишь беспомощность. Тем не менее распоряжаются тут они, независимо от степени уверенности в своей правоте.

Он объяснил, что Элле пришлось дать успокоительное, она утомлена и едва ли сможет вести разговор. Я переспросил:

— Что означает «пришлось дать»?

Тогда он распахнул рубашку, открыв шею до самого плеча, и я увидел темно-красную царапину, которая начиналась от кадыка и терялась где-то возле ключицы. Не было необходимости задавать вопросы, однако и он ничего не пояснил, лишь дал мне полюбоваться царапиной несколько секунд. Я был ошеломлен, но и полон любопытства, поскольку никогда не встречался с теми, на кого нападала Элла: вот, значит, как выглядит невыносимое для нее человеческое лицо. По-моему, ничего устрашающего в нем нет, заурядное лицо, бледное, подозрений не внушает. Я поинтересовался, как часто он встречался с Эллой прежде.

Мгновение врач смотрел на меня непонимающим взглядом, потом улыбнулся и сказал:

— Нет, нет, вы напрасно связываете одно с другим.

Вчера во время прогулки по парку Элла накинулась на пожилую даму, которая навещала другую пациентку. Выдрала у нее клок волос, а когда та упала, стала топтать ее ногами. Он, врач, поспешил к ним и получил ранение, пытаясь удержать разбушевавшуюся Эллу.

Не зная, как его переубедить, я просто извинился за сестру. Он ответил:

— А что вы можете сделать? — Помолчал немного и добавил: — Да что тут вообще можно сделать?

Он понравился мне больше всех других врачей, каких я видел до сих пор, и я опять попросил:

— Ну пустите меня все-таки к сестре!

— Конечно, вы можете пройти к ней, — ответил он, как будто мы перед тем просто не поняли друг друга. — Но от сенсационных новостей следует ее избавить. Она действительно утомлена. Еще бы, так наглотаться лекарств — тут любому плохо станет.

По пути к ее палате врач рассказал, что он в этой лечебнице всего две недели, но к Элле успел прикипеть сердцем. Похоже, он пытался оправдаться за уступчивость, но это зря: кому же Элла может не понравиться?

Вид у Эллы был, как после тяжелой работы, отнявшей все ее силы. Когда я вошел, глаза ее были устремлены прямо на дверь. Руки на подлокотниках стула, будто она собиралась встать, но замерла в движении. Я обнял ее, стал гладить ее волосы. И представить не могу, чтобы кто-то испытывал к другому столько сострадания, сколько я к Элле. От отца я знал, что он порой ездит в лечебницу только ради того, чтобы ее обнять.

Взяв другой стул, я уселся, окно было открыто. Пахло смолой и свежескошенной травою. Когда во сне я вижу нашу маму, у нее всегда лицо как у Эллы. Ненавижу лекарства. Сегодня ей досталась особенно большая доза, и она ведь ежедневно глотает эту гадость, причем под присмотром, ей доверять нельзя. Лекарства снимают постоянное возбуждение, но от нее самой-то почти ничего не остается.

Элла взяла меня за руку и сказала:

— Вчера это опять случилось.

Я не знал, как себя вести, потому что она обычно никогда не упоминала о своих приступах. Видя, что ее коробит, стоит мне открыть рот, я давно снял эту тему. Что же теперь лучше: прикинуться дурачком или все-таки проявить осведомленность?

— Что такое случилось? — спросил я.

— А ты разве не знаешь? — ответила она, несколько оживившись.

Я быстро проговорил:

— Знаю, знаю, конечно.

Она кивнула, словно ничего другого и предположить не могла. Затем веки ее отяжелели, и я убедился в том, что совет врача был вполне разумен. Но все-таки спросил:

— А чем закончилось?

— Чем и всегда, — ответила она, борясь с непомерной усталостью. — Пришли люди и меня схватили.

Я стал рассуждать:

— Что тут необычного, если человеку какие- то лица отвратительны? Я и сам такой, просто лучше умею сдерживаться.

— В том-то вся и разница, — сказала Элла. — И знаешь что? Как только они меня схватят, я сразу думаю: «Вы все правильно сделали, теперь порядок!»

Я рассказал ей, что и врачу чуточку досталось: не хотелось ничего скрывать. Однако страх, что я веду себя неверно, меня не покидал. Описал ей царапину, которую показал мне врач, но она почти не слушала. И на вопрос, произвел ли врач на нее то же благоприятное впечатление, что и на меня, уже не ответила. Тогда я предложил ей немного поспать, а я, мол, подожду, как-нибудь скоротаю время.

Элла кивнула. Пошла к кровати, легла и, едва я стал ее укрывать одеялом, уже заснула. Хотелось есть, я открыл шкафчик и нашел там печенье. Вообще, меня тошнит от больниц и прочих подобных заведений, добровольно я там к еде не притронусь, но ведь Элла живет здесь, в этой палате.

У Эллы есть книжная полка, однако стоят на ней в основном не те книги, что привозим мы с отцом. Она только прочитает книжку, так сразу и подарит, и никак ее не переучишь. А может, обменивается с кем-нибудь. Я взял с полку чужую книжку, уселся на стул возле окна и принялся читать. То ли из-за экзамена по плаванию, то ли из-за прошлой ночи, но и я сразу заснул.

Разбудила нас медсестра. Я сидел спиной к двери. Сделал вид, будто смотрю в окно, только книжка упала на пол, когда я обернулся.

Медсестра, переводя взгляд с меня на Эллу, спросила, не хочет ли та сегодня пообедать. Я спросил, нельзя ли принести обед прямо сюда, я сам и принесу, но Элла вмешалась:

— Мне и так плохо, а вы еще о еде говорите.

Сестра оставила нас вдвоем. Элла встала, попила воды из-под крана. Она утверждала, будто вода здесь очень вкусная, а я спрашивал себя: с какой же другой водой может она сравнить здешнюю? Элла съела все печенье, какое осталось. А в ответ на мой удивленный взгляд пояснила:

— А то бы она от нас нипочем не отстала.

Мы снова сели к окну, я выжидал. Ногти у нее на руках были срезаны чуть ли не до мяса. Усталость так и не прошла, для этого ей бы поспать раз в десять дольше. Она улыбнулась, подбадривая меня, а затем спросила:

— Скажи-ка, как называется эта штука, в которой напиток сохраняет тепло?

— Термос?

— Точно, — подтвердила она. — В другой раз принеси мне полный термос кофе. Тут кофе теперь не купишь.

Я было встал, но она уверяла, что и пытаться нечего, кофе нет нигде, и в продуктовом магазинчике тоже. Мы помолчали немного, я догадался, что она не может тотчас вспомнить названия предметов, которые ей не встречались.

Я ждал, ждал и наконец решился:

— У нас в городе вчера тоже кое-что случилось.

— Прости! — Она явно сожалела о том, что до сих пор мы обсуждали лишь ее дела, но не мои. Склонила голову влево, коснувшись ухом плеча, — признак особого внимания, от отца я знал, такая привычка была у нее с детства.

И я доложил обо всем, что произошло. В первую очередь признался в наличии второго ключа, потому что хотел начать с отказа отца дать мне ключ от домика. Но она ответила движением руки, которое могло означать только одно: пропускай второстепенные детали. Договоренность с Мартой, желтая машина у дома, я описал и странные звуки, подслушанные под любимым моим окном: первый вскрик я счел безобидным, от второго содрогнулся.

Пока я еще не сказал ничего такого страшного, но по глазам Эллы мне стало ясно, что она предполагает худшее. Голова на плече, от сонливости ни следа. Даже когда я делаю долгую паузу, ее внимание не ослабевает.

Только один момент моего рассказа был недостоверен: я умолчал, что отец, Гордон Кварт и тот, третий, меня обнаружили. Я будто бы вошел в дом, постоял там, как в шапке-невидимке, и незаметно сбежал, когда увидел и услышал все, что надо. И — что соответствовало истине — я покинул дом, чтобы не допустить прихода Марты, не хватало еще и ей стать свидетельницей. Повторил все слова, сказанные пленником и его похитителями, которые запомнил, не упомянув лишь обращения ко мне. Описал железную койку, наручники, жуткий запах — Элла не должна была упустить ни одной детали, по моему мнению заслуживающей внимания. Рассказ заканчивался тем, что Марта, когда мы потом встретились, ничего, ровно ничего об этом не узнала.

По пути в лечебницу я придумал две причины скрыть от Эллы то, что меня засекли. Во-первых, пусть верит, что от ее мнения зависит, призвать мне отца к ответу или нет. Исходя из моей версии, она тоже должна была прийти к выводу, что это дело нас обоих не касается, что наш отец — взрослый и умный человек — способен принимать самостоятельные решения. Во-вторых, я представил себе, как отец в следующий раз приедет навещать Эллу. Несомненно, он не станет посвящать ее в то, что происходит на даче. А если Элла поверит, что он и меня не считает свидетелем, то будет чувствовать себя со мной на равных.

Когда я закончил рассказ, она еще несколько мгновений сидела, склонив голову к плечу. По лицу я видел, как процесс слушания переходит в процесс обдумывания. Вскоре она встала, покопалась в тумбочке у кровати и, отыскав сигарету, закурила. Много лет назад, когда я впервые к ней приехал, она пожаловалась отцу, что хочет курить, а ей запрещают. Отцу удалось договориться с главврачом, чтобы ей разрешили курить в ее комнате — но только там, и Элла согласилась.

Она, похоже, размышляла, но не могла прийти ни к какому выводу и молчала, сколько я ни ждал. Может, надеялась избавиться от меня, не желая, наверное, иметь хоть какое-то отношение к этой истории. Но я выжидал, я ведь тоже не хочу иметь отношение к этой истории, а Элла все-таки моя старшая сестра.

Тут она сказала:

— Будь так добр, сходи в палатку, принеси мне сосиску или что-нибудь вроде того.

Ловко! Когда я вернулся, Элла принялась есть сосиску с таким сосредоточенным видом, будто весь вкус пропадет, стоит ей отвлечься. А я, казалось мне, опять один-одинешенек. Вдруг она обернулась, сделала знак рукой: нельзя, дескать, быть таким нетерпеливым.

Я встал у окна, а она:

— Отойди от окошка.

Спросил, не стоит ли мне пойти на улицу, а потом, попозже, вернуться. Она ответила:

— Я почти готова.

Ответ прозвучал так, будто она в своих мыслях должна набрать определенное количество баллов, и вот он последний балл, вот он уже виден. Кофе в киоске действительно не было. Ни о каком указании продавщица не знала, просто вот уже месяц кофе не завозят, она и сама злится.

С Эллой что-то происходило. Я сел перед ней, стал наблюдать. Наши коленки соприкасались, на Элле были тренировочные штаны темно- красного цвета, из которых я вырос в десятом классе. Ей нравилось меня касаться, держать мою руку, трогать за локоть, при случае меня погладить, порой и заденет-то нечаянно, но я распознал эту склонность, и всякий раз это мне чуточку льстило.

Прошло еще время, и наконец она высказалась:

— Эта твоя история безрадостна. Могу только удивляться, что я до сих пор ее не слыхала. Просто неправдоподобно, не так ли? Но ведь люди, когда дела у них хоть чуточку идут хорошо, обладают невероятным терпением. Надо же, именно отец.

Я опасался ее прервать, было понятно: совет, которого я жду, еще впереди. Она велела мне не сидеть в позе просителя, и я попытался сменить положение, уж не знаю как.

Элла постучала по моей коленке, требуя особого внимания:

— Так вот: ты обязательно должен ему сказать, что ты видел.

— Кому?

— Отцу, разумеется.

— А что потом?

— Сначала скажи. Это важнее, чем ты думаешь.

Надо постараться не выказать досады, Элла ведь не виновата, что я возлагал на нее такие ожидания. Спросила, разочарован ли я ответом, и я не стал долго притворяться:

— В общем, да.

Она взмахнула руками, словно хотела сказать: ну что тут поделаешь! Ее совет относился не ко мне, он дан был ради отца, отец должен знать: у него есть свидетель. А я-то что получаю? Вместо того чтобы стать моей союзницей, Элла по ошибке взяла под защиту отца.

— Как дела у Марты?

— Тебе действительно интересно?

Элла взглянула на меня с удивлением, и я поспешно стал рассказывать, как у Марты дела. Пока я говорил, Элла пошла к кровати и легла на спину. Закрыла глаза и сказала:

— Рассказывай дальше, я слушаю.

Я знал, что сейчас она уснет, даже в нормальные дни ее утомляют долгие разговоры. Когда она вот так лежит с закрытыми глазами, мы с ней становимся похожи, обычно я этого не замечаю.

Лицо спокойное, напряжение, до которого я ее довел, исчезло. Мне легко заставить ее взбодриться, стоит только упомянуть, что мы с Мартой были в кино. Она любит, когда ей пересказывают фильмы, в этой лечебнице кинозала нет. Таким способом она познакомилась уже с пятью десятками фильмов, а иногда, если сюжет ей особенно нравился, я пересказывал его по нескольку раз. Картину «Летят журавли» она знала, вероятно, лучше моего.

Я говорил и говорил, пока не убедился, что Элла спит. Однажды в парке я подслушал, как она пересказывала «Каменный цветок» двум пациентам, двум молодым людям, и покраснела, когда я показался. Рот чуточку приоткрыт, мне нравится смотреть на спящую Эллу — хотите верьте, хотите нет. Ох, вечная моя привычка искать виновных, а ведь что было, то было.

Что знает она об окружающем мире? Она живет вне времени, в среде, которая лишь благодаря книгам, нам с отцом и еще рацио, то есть благодаря словам, имеет с миром связь. С ума я, что ли, сошел — советоваться именно с ней? Правосудие, искупление, наказание, Нойенгамме, возмездие. В здешней тишине есть только часы приема пищи, посещения, мелочи. Да, она имеет обыкновение иногда царапать кому-нибудь лицо. И из-за этого я счел ее экспертом?

Но так бы хорошо получить ясное указание, дельный совет — и покончить с моей нерешительностью. Вид у нее был на редкость мирный.

Входя в квартиру, я услышал, как дверь в ванную запирается на щеколду. То ли он не заметил моего прихода, то ли избегает встречи со мной, и я крикнул:

— Это ты там?

— А кто ж еще? — отозвался он.

Я зашел в свою комнату, оставив дверь нараспашку: а вдруг он решит улизнуть? Сидит теперь на бортике ванны и ломает себе голову, как от меня смотаться, — так я подумал.

Вот бы они тем временем выпустили пленника, это лучший вариант из всех возможных. Вдруг они после моего появления поняли, что лучше не рисковать. Предположим, тот побежит в полицию, и что? Полиция приезжает на место проверить, что он там городит, а все следы давно уничтожены: дом проветрили, железная кровать на свалке. Показания троих против одного, обвинение столь неправдоподобно, что порядочных людей не станут втягивать в неприятности, да и кто знает, где этот тип болтался несколько дней. Вот как от него можно избавиться, и никак иначе. А раз они сами не додумались, я им помогу.

Отец вышел из ванной, и вовсе не на цыпочках. Громким голосом позвал меня на кухню. Я подумал: пытается предупредить события.

Стоя перед открытой кладовкой, он сказал:

— Ты не ходил в магазин, еды нет никакой.

Я открыл холодильник, а там тоже ничего. Чувствуя себя виноватым, я готов был тотчас помчаться вниз. Но он меня остановил:

— Во-первых, все давно уже закрыто, а во- вторых, тут пусто с самого утра.

В кладовке, где-то в углу, я обнаружил две банки сельди в томате. Сообщил отцу, что ездил к Элле. А он сказал:

— Ты собрался сходить в магазин, это похвально. Но на какие шиши? А ну-ка покажи, сколько денег на хозяйство у тебя осталось.

— Уже конец месяца, — ответил я.

— По моим подсчетам до конца месяца еще восемь дней. Что, так и будем голодать?

— Я же говорил, что схожу в магазин.

— Тогда предъяви мне деньги. Положи-ка деньги вот сюда, на стол.

— Вообще-то я уже не маленький.

— Дело не в этом, — продолжил отец. — Дело в том, что денег у тебя уже нет. Что ты тратишь их на другое, не на продукты.

Он решил заткнуть мне рот раньше, чем я его открою. Но глупость в том, что он был прав: вечное мое безденежье приводило к мелким растратам и некоторой нехватке продуктов в конце месяца.

— Можешь сам покупать продукты, если тебе так хочется, — заявил я.

— Мне этого не хочется, — произнес он, якобы скрывая беспокойство. — Но хотелось бы, чтобы на тебя можно было положиться.

Я уж и не знал, сумею ли вообще найти предлог свернуть на нужный мне разговор, — отец добился-таки своего. Он поставил чайник и выглядел весьма довольным. Признание вины, возможно, сыграло бы в мою пользу, однако переломить себя я не мог. Открыл банку рыбных консервов, но он только отмахнулся. Заговори я сейчас о чем угодно, выглядеть это будет так, словно я пытаюсь отвлечь внимание от собственного проступка.

— И вот что еще, — добавил отец, насыпая заварку в чайник, как всегда с лихвой, — если тебе не нравится, что я делаю, можешь пойти в полицию и написать заявление.

С заинтересованным видом он наблюдал, как я воспринял его слова. Ни звуком я пока не обмолвился про дачу, а он уже наносит мне удар как смертельному врагу.

— Так все же нельзя разговаривать, — заметил я, поднялся и вышел.

— Разве нельзя? — услышал я вслед.

Чем бы отвлечься, скорее бы утешиться, Марта? Раз та тема ему столь отвратительна, то зачем он сам ее коснулся? Не станешь же спорить с человеком, если он молчит? Так нет, он еще и дал мне по голове. Полицию он упомянул не всерьез, всего-то хотел меня завести или оскорбить.

Я набрал номер Лепшицев, там занято. Телефон стоял у нас в коридоре, шнур короткий, ни в какую комнату не дотянешь. Марта меня уже не раз упрекала, мол, по телефону я разговариваю до смешного скованно.

Только я положил трубку, как отец открыл кухонную дверь:

— Ну-ка, еще на минуточку.

Чай заварен, отец прихлебывает горячее, горькое пойло, выжидая, пока я усядусь за стол. У него была привычка не смотреть в лицо, высказывая свои упреки, зато, слушая другого, он не спускал с него глаз.

— Раз уж об этом зашла речь, — начал отец, — можешь мне объяснить, как ты вошел в дом?

— Я уже объяснил вчера.

— Будь добр, объясни еще раз. Как ты догадываешься, вчера я был взволнован и не все разобрал.

Ясно мне, что сейчас произойдет, так ясно, будто это уже позади. И все же пришлось повторить:

— Дверь была открыта.

— Дверь была открыта?

— Я шел мимо, гулял. Увидел машину у дверей и решил…

— Ты шел мимо, гулял?

— Боже мой, ты что, не слышишь?

— Не ори. Я же не ору, хотя у меня оснований больше.

Он вынудил меня столько раз повторять эту ложь, что она и мне показалась жутко глупой. Если не сумею нанести ответный удар, я пропал, только бы продержаться! Я казался себе борцом, которому связали руки перед решающей схваткой.

— Как же ты попал внутрь? — повторил отец.

— Ты, наверно, так привык к допросам, что даже дома не можешь остановиться?

Он смочил в чае кусочек сахара и сунул в рот. В эту минуту мы были до ужаса чужими друг другу, сидим тут как враги, и оба караулим, кто допустит промашку.

Затем ему надоело ждать.

— Дверь была не просто закрыта, а заперта на замок. Гордон Кварт сомневался только из-за того, что выходил к машине кое-что взять, он последним был на улице. Но затем я сам запер дверь, хотя никому об этом не говорил. Ты, наверное, удивляешься, отчего я промолчал. А я просто не хотел, чтобы Ротштейн настоял на обыске. Он человек недоверчивый, как ты заметил. Представь, он нашел бы дубликат ключа.

Разыгрывая нетерпение, я повторил:

— Так, в последний раз: ты ошибаешься. Дверь была открыта, ведь как-то я сумел войти.

Тут уж мое вранье ему совсем надоело. Выражение превосходства на его лице сменилось неприкрытой яростью. На миг показалось, будто он сейчас взревет что есть мочи, и я приготовился, разобидевшись, выйти. Но он, не доставив мне этого удовольствия, холодно проговорил:

— Ты преодолел тридцать километров, полагая, что дверь будет не заперта, верно?

Кинул другой кусочек сахара, который держал в руке, обратно в сахарницу и встал со словами:

— А так, значит, разговаривать можно?

Не дожидаясь ответа, он вышел из кухни, а потом и из дома. Я достал из кармана треклятый ключ и выбросил в мусорное ведро. Лишь спустя несколько минут я сумел заставить себя чем-то заняться, то есть съел консервы из банки. Знай я хоть какое убежище, ничто не удержало бы меня дома, клянусь. Я испытывал детское желание сбежать, чтобы дать ему повод сокрушаться о моем отсутствии. Вот теперь и аукнулось то, что прежде мы никогда не говорили всерьез — все только о легком да безобидном.

Притащив стул к телефону, я попытал счастья еще раз. Подошла Рахель Лепшиц и, конечно, принялась расспрашивать про выпускные. До того как Марта взяла трубку, мне пришлось изрядно потрудиться.

— Где мы сегодня встречаемся? — спросил я.

— Нигде.

— А когда?

— Нет, серьезно, не выйдет.

— А что случилось?

— Ничего, просто мы идем в гости.

— Мы?

Ко всем несчастьям именно в этот вечер Марта вместе с родителями собиралась к знакомым. Пригласили их только сегодня, поэтому вчера она ничего мне сказать и не могла, это я признаю. Мое предложение отправить родителей одних Марте не понравилось, она потребовала веского обоснования, но ответ про безмерную к ней любовь ее не удовлетворил. Думаю, Марта встретилась бы со мной сразу, знай она про мою беду. Наконец она предложила пойти всем вместе, раз уж мне от любви никуда, а с родителями она договорится. Понятно, я отказался.

Остывший чай я вылил. Вот бы заснуть сейчас и проснуться через много, много лет. В его комнате, куда я редко заходил, царил беспорядок. На той половине супружеской кровати, что не использовалась по назначению вот уже восемнадцать лет, валялись газеты, белье, книги. Открывая платяной шкаф, я хотел удостовериться, что вонь, которой я так опасался, уже туда проникла, но запах был самый обыкновенный. Я порылся в его вещах, сам не понимая, чего ищу. На столе грудой лежали мамины фотографии, я их вообще-то знал, но обычно он держал их в комоде. Моя мама — малышка-школьница, смущенная невеста, с Эллой на руках, с желтой еврейской звездой, мама после войны, в меховой шубке посреди разбитой улицы, в отпуске на Балтийском море, моя мама на сносях, со мной в огромном животе. Он разложил фотографии так, словно они теперь часть интерьера комнаты, и я пытался догадаться, что бы это значило.

Я пошел к себе и открыл учебник биологии, вдруг испугавшись, что плохо подготовился. Буквы бессмысленно толпились на странице, и стоило мне вникнуть в какую-либо фразу, как прочие знания сразу улетучивались. Немного помучившись, я сменил учебник биологии на детективный роман, но две эти книги обнаружили поразительное сходство. Жаль, что я отверг милостивое предложение Марты. Я заставил себя прочитать главу про онтогенез многоклеточных, это у меня слабое место, и вроде бы что-то усвоил.

Телефонный звонок показался мне спасением, я бегом побежал сообщить Марте, что ее предложение принято. Мужской голос попросил отца к телефону. Я ответил, мол, его нет, и тогда он поинтересовался, куда отец ушел. Я объяснил, что не знаю (и это правда, хотя и не вполне чистая правда). «У аппарата его сын, так?» Я подтвердил, и мужской голос продолжил: «Мы же знакомы. Передай, что звонил Ротштейн».

Судя по звонку Ротштейна, отец на дачу не поехал, значит, сидит в «Экштайне» (это что-то между пивнушкой и бильярдным клубом), где ж еще. Будь этот вечер таким, как все другие, я бы и не сомневался. Долгие годы отца так и тянет к бильярдному столу, карамболь — его страсть, и в удачные дни у него средний результат выше четырех. Помню, лучшая серия ударов принесла ему сорок три очка, он просто помирал от гордости, когда об этом рассказывал.

Написал ему записку, что звонил Ротштейн. И внизу еще приписал: упрек насчет денег на хозяйство — справедливый, а другой, насчет ключа, — нет. Положил записку на пол в коридоре. Я надеялся, что хоть какое-то сомнение у него зародится, если я буду стоять на своем.

Пошел вниз, еще и восьми не было. На улице я решил заглянуть в «Экштайн». Но, пройдя несколько шагов, вернулся, зашел домой, поднял записку и разорвал: разве я собираюсь втираться к нему в доверие? И опять вышел на улицу. Мои действия никак не назовешь разумными, скорее — внезапными и беспорядочными, подчиненными первому порыву, каков бы он ни был. Не признаваясь самому себе в желании найти отца, я сделал большой крюк, на каждом шагу решая ни в коем случае не заходить в «Экштайн».

Войдя в «Экштайн», я увидел, как он улегся поперек бильярдного стола в центре зала и бьет по шару, но неудачно. Он выпрямился и сразу заметил меня в дверях. Замер на долю мгновения, потом вернулся к своему столику и сел, повернувшись ко мне спиной. Я тоже сел за столик неподалеку, зал не забит до отказа — понедельник, вечер. Заведение это мне хорошо знакомо, тут есть другой зал в глубине, и там еще три бильярда. Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, отец порой приводил меня сюда: я не хотел сидеть дома один, а он не понимал, с чего бы нам скучать каждый вечер. Если не было народу, мне разрешалось взять кий и под его руководством отрабатывать разные удары. Последняя попытка закончилась тем, что при так называемом отыгрыше я сделал дырку в зеленом сукне. Хозяин видел, как это произошло.

Какой-то пьяный крикнул на весь зал:

— Арно, это не твой ли сын?

И я услышал, как отец тихо отвечает:

— К сожалению, да.

Неприятно было там сидеть, так как его партнеры и все прочие посетители устремили на меня взгляды. Выдержал я потому, что пошел к стойке бара, заказал кофе и дожидался, пока передо мной поставят кофейник. Ну вот, теперь всем стало известно, что отношения у нас с отцом напряженные, все видят, что он мириться не желает. Я решился дождаться конца партии, а если он станет разыгрывать следующую, не удостоив меня и взглядом, то встану и уйду.

Подошел тот пьяный, положил мне руку на плечо со словами, что, мол, сын Арно ему друг, и спросил, что я буду пить. В ответ на мое заявление, что крепкого я вообще не пью, он рассмеялся и громко заказал две рюмки водки. Отец, стоя у грифельной доски и записывая свои очки, скомандовал:

— Оставь его в покое.

Прозвучало это угрожающе, особенно потому, что он стоял к нам спиной. Прозвучало так, что он, дескать, дважды повторять не станет. Возникла пауза, пьяный пожал плечами и ретировался на свое место, а вскоре в зале вновь воцарилось оживление.

Закончив партию, отец подошел ко мне. Не говоря ни слова, схватил за руку и повел, как под стражей, в другой зал. А там, отпустив меня, стал спрашивать, зачем я его преследую, и уселся в ожидании ответа. На одном из трех бильярдов какой-то игрок катал шары, стараясь вывести их на определенную позицию и не обращая на нас внимания.

— Как ты ведешь себя со мной? — заговорил я.

— В настоящее время я всерьез воспринимаю любые оскорбления и вранье.

— Ты о чем?

Лицо его просто перекосилось от нетерпения, всем видом он показывал, что старается держать себя в руках.

— Зачем ты сюда явился? — вскипел он.

— Чтобы сказать: тебе звонил Ротштейн.

Кто-то от двери спросил, будет ли он играть дальше.

— Нет, в другой раз, — отказался отец.

Я проводил его в первый зал, он подошел к стойке расплатиться, и я услышал, как он напомнил хозяйке про мой кофе. Та ответила:

— Надо же, он теперь совсем взрослый.

Тем временем стемнело, мы молчали, сворачивая за один угол, за другой. Он шел впереди, я за ним. Остановились на красном светофоре, он взял меня под руку. Сколько лет миновало с тех пор, когда мы вот так ходили вдвоем?

— Начнем с главного, — заговорил он. — Твоих советов я слушать не собираюсь.

— Мне нечего посоветовать, — возразил я.

Мы дошли до Фридрихсхайна, сели на скамейку рядом, перед нами улица, темный парк за спиной. Моя правая и его левая рука все еще сцеплены, словно про них позабыли. Отец спросил:

— А чего хотел Ротштейн?

— Он не сказал. Просто велел передать, что звонил.

— Ты понимаешь, кто такой Ротштейн?

— Да.

Он понизил голос, будто разговаривая сам с собой:

— Знаю, я не очень-то заботливый отец.

Я промолчал. Удивился, конечно, но хватило ума не открывать рот. А он продолжил:

— Не представляешь, какие из-за тебя неприятности.

— Это Ротштейн?

— Да не важно, — ответил он. — Давай спрашивай. Что ты хочешь знать?

Вопросов у меня наготове не было, поэтому я попросил рассказать, как дело дошло до похищения, и по возможности с самого начала.

— С самого начала? — отозвался он с усмешкой. — Может, с самой моей юности?

Взглянул на меня как на ребенка, который пока не готов разобраться в столь непростой истории. Затем встал и пошел прочь, но не торопясь. Казалось, он старается уберечься от какой-то значительной ошибки, однако пошел он почему-то в парк, а не от парка прочь, и как это связать? Такой уж он был, сложный до умопомрачения, в любую минуту у него все — раз, да и поменяется.

Я двинулся за ним, так медленно, что расстояние между нами не сокращалось. Пытался придумать вопросы. Посреди парка, у темного пруда, где днем плавали лебеди, он остановился меня подождать. Я спросил:

— А почему вы не можете просто заявить на него?

— Потому что не хотим.

— Боитесь, что наказание окажется слишком мягким?

Он попытался изобразить, что впервые задумался над этим, затем покачал головой и произнес:

— Не здесь.

— Но какие же еще могут быть причины?

Напоследок чуточку поколебавшись, и все же преодолев какие-то свои сомнения, он дал объяснение происходящему — невероятное объяснение. То есть все они — и отец, и Гордон Кварт, и Ротштейн — убеждены, что живут в неполноценной стране, в окружении недостойных людей, которые не заслуживают ничего лучшего. То есть он представляет себе, как меня удивили бы подобные взгляды, и ни к чему было раньше это обсуждать. Мне ведь надо, к несчастью, существовать рядом со всей этой тварью, и какой смысл выставлять на суд окружающую меня среду? Правда, надзирателя наказали бы как полагается, если б дело попало в суд, но по какой причине? Исключительно потому, что страну случайно завоевала вот эта держава, а не какая-то другая. Если бы граница проходила чуточку иначе, те же самые люди придерживались бы прямо противоположных убеждений, что тут, что там. У кого сила, тот запросто внушит свои идеи немецкому отребью, хоть он Гитлер, хоть кто. Потому они и решили взять дело в свои руки. Попади это дело в суд, который заслуживает уважения, им бы такое и в голову не пришло.

Тем временем мы обошли пруд. Глаза мои привыкли к темноте, но ни одного лебедя я разглядеть не сумел. Перебивать отца я опасался: о подобных вещах я никогда раньше не думал, я и сейчас чую что-то неладное. Поразительно, что от меня всегда скрывали столь важные соображения. Его послушать, так это и есть забота, но не кроется ли за ней подлинная причина — пренебрежение?

— Ты получил ответ на свой вопрос?

Я понимал, что мы в неравном положении, я выступал, как дилетант, который имеет наглость поучать профессионала в его области. И тем не менее спросил:

— А вы представляете, что будет, если это дело раскроется?

— Да.

— Не с ним будет, а с вами?

Отец кивнул:

— Да, представляем.

Явно чувствуется: он не рад продолжать разговор, и что мне теперь — сдаваться? Мой страх лишь усилился, я не могу делать вид, будто перестал бояться. И я подыскивал возражения, хотя все старания мне казались в тот день напрасными, как попытка затушить пожар, просто подув на него.

Я сказал так:

— Пусть вы сто раз уверены, что и люди, и правосудие в этой стране полное дерьмо, но у вас-то откуда право тут командовать?

Он почесал голову, я знаю этот жест; другие считают до десяти, а он чешет голову.

— Ладно, оставим, — промолвил он.

— Разве не случается беда, когда люди берут на себя права, которыми не обладают?

— Возможно.

— Разыгрывая судей перед этим человеком, вы не просто нарушаете закон… — Я вынужден был прерваться, необдуманно начав предложение и не зная, чем закончить. Ворота открыты, но мне не войти. Отец дал мне время, возможно чувствуя, что я не в состоянии им воспользоваться. Унизительная пауза. Наконец он произнес:

— Даже если это нелегко, откажись от идеи дать мне совет.

Сунул руки в карманы пиджака и пошел. Издали я видел его седую голову, казалось парившую в темноте. Ничего я не добился.

На поверхности пруда четко различались круги, оставленные рыбами. Сроду больше не ввяжусь в спор с отцом вот так, без веских доводов и без надежды победить. Впервые у меня закралось подозрение, что повлиять на это дело я могу одним-единственным способом, а именно — обратившись в полицию, как он и посоветовал.

Лепшицы, Рахель и Хуго, мрачнее тучи: телевизор сломался. В гостиной я торчу вовсе не из любопытства, а из сочувствия, в несчастье надо объединяться. Сижу с книжкой в ожидании новых впечатлений, вот до чего докатился. Днем мне пришлось вместе с Лепшицем тащить телевизор в ремонт, по пути он указывал мне на каждую помеху, на каждую ступенечку. Когда приемщица сказала, что ремонт займет четыре дня, Лепшиц застонал. Но сумел договориться о трех днях.

— Сегодня, наверное, только и разговоров, что про отставку твоего Брандта, — сказал он.

— Почему это моего? — возмутилась Рахель. Использует благоприятную возможность, чтобы заштопать кое-что из одежды, в том числе и моей.

Весь этот год я не раз задавался вопросом, действительно ли люди вокруг так ужасны, как пытался доказать отец в том разговоре на берегу пруда. Не буду утверждать, что из-за его приговора я стал мучиться бессонницей, нет, но время от времени стараюсь прикинуть, до какой же степени он преувеличивал. Ответа нет и по сию пору.

Никогда я не пересекал границу страны, а потому мне не с чем сравнивать. В этом году мне бы и времени, и финансов хватило на зарубежную поездку, но особого любопытства я не испытываю. Загвоздка еще в том, что тут, внутри страны, я почти никого не знаю. Семейство Лепшиц, Кварт, Вернер Клее, конечно, Марта, ну, еще пара одноклассников, пара учителей, какие уж тут выводы? Может, это и к лучшему. Например, пришел бы я к заключению: отец прав, они действительно неполноценны — и что тогда?

— Ах, Ганс, мы забыли про витамины! — воскликнула Рахель.

Я пошел на кухню за коричневой баночкой, витамины они поглощают неустанно, зимой по три, летом по две таблетки в день. Тот факт, что они еще живы, является в их глазах неопровержимым доказательством эффективности средства.

Рахель с баночкой в руках улыбалась, пытаясь соблазнить и меня:

— Не хочешь разок попробовать?

Я покачал головой, как и всякий раз, когда она задает этот вопрос.

Оторвавшись от газеты, Лепщиц пригрозил:

— Начнет принимать, когда будет уже поздно.

— Знаешь, в чем преимущество витамина С? — спросила Рахель.

Я кивнул, но она все равно пустилась в объяснения:

— Любые другие витамины приносят вред, если принимать их помногу. Накапливаясь в отдельных органах, они со временем могут сослужить дурную службу всему организму. Лишь витамин С обладает удивительным свойством: он не оставляет следов. Можешь принимать, сколько хочешь, а от лишнего организм освободится сам собой.

— Но это вовсе не повод лопать его пачками, — возразил я.

— А я и не настаиваю!

— Не догадываешься, что ему хочется тебя позлить? — заметил Лепшиц.

— В первую очередь он помогает при простуде, — невозмутимо продолжала Рахель. — Посмотри на меня: я уже два года как не кашляла.

— Я тоже не кашляю, — сказал я.

— А вот, например, Лайнус Полинг… Знаешь, кто такой Лайнус Полинг?

— Да.

— Лайнус Полинг принимает каждый день по тысяче миллиграммов чистого витамина С, — раздраженно заговорил Лепшиц. — И как ты думаешь, зачем?

Меня давно мучает мысль, что я мог бы спасти отца, если бы решительно встал у него на пути. Но и поныне я не понимаю, как мне следовало себя вести, даже знай я тогда, что поставлено на карту.

Никто меня не обучал искусству сопротивления, никто не разъяснил, как делать то, что считаешь правильным. В школе я всегда был внимательный тихоня, я уже в первом классе открыл для себя, как легко дается продвижение вперед, если ты согласен с мнением учителя. Преимущество такой позиции состояло и в удобстве: достаточно прислушаться к мнению одного, и ты уже знаешь мнение всех остальных учителей. Высказывание и мысль разделяла, как два мира, стена, и я был бы полный дурак, если б захотел ее прошибить. Я и теперь впадаю в панику, когда надо выразить собственное мнение. К счастью, в подобных ситуациях я оказываюсь редко, это положительная сторона моей замкнутости.

Отец тоже не воспитывал из меня борца. Он, правда, не велел мне держать рот на замке, но и не призывал раскрывать. По-моему, он вообще меня не воспитывал, не испытывал ко мне интереса.

Спустя несколько месяцев после моего рождения умерла мама, от заражения крови — невероятно, и отец остался с младенцем на руках. Смерть сделала его безразличным ко всему, им ведь было по девятнадцать, когда они поженились. Должно быть, я доставлял ему одни мучения своим криком, своим голодным желудком. Он взял няньку, но не очень-то надежную. Обнаружив, что нянька пьет и порой после обеда отправляется с коляской в пивнушку, а не в парк на прогулку, отец ее уволил. Новую нанимать не стал, ожесточившись и взяв весь труд на себя. Все это я узнал не от него, все это мне поведала Элла, в те времена Элла была единственным человеком, кому он мог раскрыть сердце или, как она однажды выразилась, излить душу. При неотложных обстоятельствах отец оставлял меня у старушки, жившей по соседству, я хорошо ее помню: госпожа Хальбланг, слепая на один глаз, она умерла пять лет назад. Сидела со мной и денег не брала, но принимала подарки — кофе или конфеты. Несколько раз я даже ночевал у нее, спал на покатом диване, к которому придвигали два тяжелых кресла, чтоб я не свалился. Помню до сих пор, как я перепугался, увидев ее однажды утром без зубов.

Какое облегчение, должно быть, испытывал с годами отец, когда необходимость меня кормить и сторожить постепенно отпадала. И вот наконец я могу все делать сам, но у него уже не хватает сил следить еще и за тем, что именно я делаю. Мне страшно нравилось, что я никому не подотчетен. Так и вышло, что жалкие мои воззрения сформировались без его участия. Никогда мне не удавалось заняться чем-либо всерьез: только куда-нибудь ткнусь, как тут же тянет к другому, будто длительные занятия одним и тем же могут навредить. От физики к астрономии, от средневековой истории к музыке, ну и так далее. При этом я убежден, что лишь тот может жить полноценной жизнью, кто посвятил себя одному делу.

Лепшиц читает нам вслух статью из газеты, не спросив нашего согласия, но слушать мы и не собираемся. Смотрю на Рахель, а она, поднимая глаза от рубашки, тоже поглядывает на меня, словно желая подбодрить. Обдумываю, как убить время, когда я выйду из дома; обратный метод, то есть сначала выйти из дома, а потом обдумать, себя не оправдывает.

Рахель, наклонившись ко мне, шепотом спрашивает:

— А сколько лет ты будешь учиться?

— То ли четыре, то ли пять, — отвечаю я. — Надо разузнать поточнее.

— И кем ты станешь? Философом?

— Или вы замолчите, или я прекращаю чтение, — вмешался Лепшиц.

— Я только спросила, сколько лет он будет учиться.

— Читай, читай, — сказал я.

Однако он сложил газету, хотя и без раздражения; похоже, наш разговор интересовал его больше, чем статья. Речь там шла о каком-то инциденте: будто бы вертолет на китайско-советской границе сбился с курса и приземлился не на той стороне, я потом просмотрю газету, узнаю подробности. Нарочито медленным движением Лепшиц положил газету на стол.

— Как тебе известно, я в твои дела не вмешиваюсь, — заговорил он. — Но раз уж мы коснулись этой темы, скажи, почему ты выбрал именно философию?

Он произнес вслух сокровенную мысль Рахели, и та ткнула иголкой в рубашку со смиренным вздохом:

— Решение принято, что уж тут.

— А что вы имеете против философии?

— Я? Против философии? — воскликнул Лепшиц, ткнув себя в грудь всей пятерней. — Просто хотелось бы знать, что с тобой будет потом.

— Не умнее было бы поступить, например, на медицинский? — поинтересовалась Рахель.

— Отец тоже так считал.

— Ну вот, значит, это правильно, — кивнул Лепшиц.

Я объяснил, что и сам не знаю, куда заведет меня учеба, но испытываю к ней интерес. Да, философия волнует меня не слишком, но все же больше, чем другие дисциплины.

— Загадочно, — сказала Рахель.

— Вот уж правда загадочно, — повторил Лепшиц.

— Мне явно не хватает образования, — продолжил я. — Надеюсь, учеба поможет.

— Желаем тебе этого от всего сердца! — воскликнула Рахель.

Всё, отцепились, только Лепшиц снова развернул газету с недовольным видом. Старая песенка: обо мне заботятся, изо всех сил стараются, а я за это кляну их про себя почем зря. Помню, лишь один-единственный раз я был благодарен им за участие: они вдруг появились на похоронах моего отца. Хуго Лепшиц специально взял отгул на работе, пожертвовав днем отпуска. А Рахель приготовила званый обед, никого не приглашая, просто на тот случай, если после похорон я не буду знать, куда идти. Мы сели за стол, а на столе горели свечи, и Рахель положила мне на тарелку карпа, и у меня было чувство, что такой заботой никто и никогда меня не окружит.

Тут появляется Марта, она еще дома. Наряд необычный, никаких брюк, зато узкое зеленое платье в цветочек, и выглядит она в нем точно так, как прежде. Направилась прямо к матери, попросила помочь: «молнию» заело. Меня она словно и не заметила, но только я чуточку, на одну десятую, привстал, успокоила:

— Сиди, я вот-вот ухожу.

Неделю-другую назад, первый раз в открытую отправившись куда-то развлекаться без меня, она все-таки смутилась, но постепенно мы все с этим свыклись. Мне-то ничего, в отличие от ее отца. Мне даже любопытно спросить, с кем она встречается, нам всем бы хотелось знать, на кого запала наша Марта. Могу вообразить, как будет истолкована моя попытка навести справки.

Хуго Лепшиц взглядом призывает меня к борьбе. Почему ты терпишь такой позор — вопрос в его глазах, — она от тебя уходит, а ты и пальцем не пошевелишь! Рахель тоже весьма и весьма недовольна, но «молния» не позволяет ей бросать многозначительные взгляды. Если в этом семействе провести голосование, надо ли нам с Мартой вновь соединиться парочкой, то результат будет два на два.

Как только «молнию» наладили, Марта заявила, чтоб мы ложились спать и ее не ждали, распрощалась воздушным поцелуем, ушла. Мы вернулись к своим занятиям, и всем троим это далось нелегко. Половицы чуть вздрогнули, когда дверь в коридоре захлопнулась на замок. Только теперь я сообразил, что, кроме Марты, пока она находилась в комнате, никто и словечка не проронил. Ей это тоже вряд ли доставило удовольствие.

Родителей выводит из себя, что я ни капельки не ревную. А ну-ка я их перехитрю и буду страдать, пока они не согласятся, что у меня нет иного выхода, кроме переезда. Идея показалась мне столь остроумной, что я глубоко вздохнул. И тут же поймал сочувственный взгляд Рахели.

Зазвонил телефон, только я мог до него дотянуться, не вставая. Лепшиц прошептал:

— Меня нет дома.

Лепшиц часто безо всяких причин просит не звать его к телефону. Я взял трубку: мужской голос спрашивал Марту.

— Она уже ушла, — ответил я.

Во вторник утром, когда я вышел на кухню, стол был накрыт к завтраку. Отец улыбается, стоя у плиты и опуская яйца в кипящую воду. Мне одно или два? Я потрясен. В корзинке для хлеба свежие булочки, пахнет кофе. Совершенно счастливый, сажусь за стол, а он еще и спрашивает:

— Я не путаю, у тебя сегодня последний экзамен?

Да, так. Разговор пошел непринужденный, про вчерашний вечер ни слова. Отец подробно расспрашивал о поездке к Элле, и отчего мне умолчать о припадке, в результате которого врач получил царапину? Отец заметил, что такие происшествия случаются теперь не так уж часто и это радует. Редко он бывал в столь прекрасном настроении, с чего бы вдруг именно сегодня? У него, мол, твердое предчувствие, что экзамен я сдам запросто, а я ответил, что это слишком смелое предположение. Он потребовал, чтобы я при случае сообщил, какой подарок хочу к окончанию школы. Он резко сменил тактику — вот такое складывалось впечатление. Недостачу хозяйственных денег он тоже не упомянул ни единым словом.

За завтраком я узнал, что во второй половине дня он уйдет, но вечером собирается быть дома. В сотый раз он попытался уговорить меня отведать блюдо по его рецепту: два чуть теплых яйца всмятку полностью очистить от скорлупы, положить в стакан, посыпать солью (по-моему, не меньше фунта) и перемешивать чайной ложкой до тех пор, пока не образуется однородная масса желтоватого цвета. Всякий раз он страшно удивлялся, что я отказываюсь.

Только он вышел, как я полез в помойное ведро: в рыбной вони, под кофейной гущей, яичной скорлупой и спитым чаем я искал ключ от дачи, который вчера выбросил — опрометчиво, как я теперь понял. Отец из коридора спросил, чего это я роюсь в помойке, а я влегкую соврал, что случайно выкинул свои записи к экзамену. На миг меня охватило подозрение, что он давно обнаружил этот ключ, а сейчас просто лицемерит.

И какое же облегчение я почувствовал, когда нащупал ключ! Глянув на дверь, я достал его из ведра и положил в раковину. Сначала вымыл руки, испачканные и вонючие, затем вымыл и ключ.

Отец находился у себя в комнате, через прикрытую дверь я слышал, что по радио играет музыка, а он добродушно — редкий случай! — мурлычет себе под нос. Когда я собрался уходить, он приоткрыл дверь и, высунув голову, поинтересовался, нашел ли я листки с записями.

— Нет, увы, — ответил я.

— Ладно, справишься и без них, — обнадежил он.

Итак, всю первую половину дня он будет дома, и я решил съездить на дачу, как только кончится экзамен. Конечно, есть риск встретить там Гордона Кварта или Ротштейна. Что ж, придется сначала разведать обстановку и в случае чего незаметно исчезнуть. Если же охраны на месте нет, я поговорю с пленником. Но мысль о его освобождении мне претит.

Я решил не терять время на работу по биологии, писать буду два часа, не больше. Опасность невелика: в году у меня высший балл, так что даже никудышная письменная провалом не грозит. Но к моим выпускным, видно, приставили ангела-хранителя! Зачитывают тему, а я в ней разбираюсь на все сто: «Клетка как передатчик наследственности». Остальные еще делают друг другу страшные глаза, а я уже строчу. По-моему, впервые за всю школу я заторопился в начале письменной работы, а не к концу. В разгар работы ко мне поступил призыв о помощи от Вернера Клее, тот сидел прямо за мной. Что поделаешь, изготовил ему шпаргалку, и тем не менее мне понадобился лишь час с небольшим на все про все. Пошел сдавать, экзаменатор кивнул мне как примерному ученику. Радостная мысль, что со школой покончено навсегда, у меня даже и не промелькнула.

Спустя несколько дней я узнал, что мой торопливый уход одноклассники расценили как высокомерие. Это мне поведал Вернер Клее, а поскольку я не мог раскрыть ему истинную причину спешки, он тоже так считал. Все остальные, как положено, отправились в кафе и, по словам Вернера, посидели очень душевно, а я, дескать, сам виноват, что оставлю о себе не лучшее воспоминание.

С вокзала я позвонил Марте. Она поздравила меня, хотя я и слова не успел произнести, и сообщила, что меня тоже ждет сюрприз. Я удивился:

— Разве сданный экзамен — это сюрприз?

Она не стала вдаваться в подробности, зато спросила, как там наша дача, до сих пор ли оккупирована гостями. Получив утвердительный ответ, Марта тяжело вздохнула; знала, что мне это понравится. По телефону про свой сюрприз говорить не захотела:

— Только когда придешь!

А потом прямым текстом: ага, ты на вокзале, в трубке слышен вокзальный шум, и куда это ты собрался? Ответ про какое-то отцовское поручение вполне ее удовлетворил, я врал теперь так лихо, будто всю жизнь только тем и занимался.

— Жаль, — всего-то и добавила она, не подозревая, что я готов был отменить свой план. Еще один вздох, и никуда я не поеду, меня просто в жар бросает от любви. Кто-то постучал в стекло телефонной будки.

— Слышу, слышу, — откликнулась Марта. — Так ты будешь к вечеру?

— Еще бы!

Только я вышел из будки, как туда устремился тот нетерпеливый человек, держа указательный палец на изготовку, чтобы набрать номер. У Марты места бы нам хватило, но там родители шагу не дают ступить без присмотра. Всем известно, что житель Берлина не может снять номер в берлинской гостинице, и все-таки я бы попробовал, будь у меня побольше хозяйственных денег. Небо, от которого мы так зависим, не думало проясняться, похоже, собирался дождь, и холодало.

По дороге я размышлял, на кого пленник все же рассчитывает, если, конечно, он не оставил надежду вовсе. На меня, наверное, на любого нежданного гостя, на полицию, куда несомненно уже заявили о пропаже — жена, или кто там еще, с кем он живет. Или на милость похитителей. Может, он, как останется один, орет во всю глотку.

И вдруг мне стало ясно, что у него есть все основания бояться полиции больше чумы. Кое- где с бывшими надзирателями обходятся помягче, а здесь, у нас, их считают извергами, ему нечего рассчитывать на снисхождение, здесь его разорвут на куски. Нельзя ему звать на помощь, нельзя доносить на отца, на Кварта и Ротштейна, даже если б удался побег. Можно только молиться, чтобы вдруг не привлечь внимание полиции.

Надзиратель в отчаянном положении, а стало быть, опасность, которой подвергает себя отец, не так велика, как кажется. Что же такое у них в прошлом, если раскрыть тайну опасней для жертвы, чем для похитителей? Держат его мертвой хваткой, вот ужас. Надежда только на их милость, то есть на чудо. А раз в дом приду я, он окажется и в моей власти тоже.

Вышел я в Эркнере из вагона, а электричка в обратном направлении уже стоит под парами, как заманчиво, и всего-то несколько шагов. Но я пересилил себя, не поехал. Пленник так и так у меня в руках, зайду ли я в дом, вернусь ли в город.

На сей раз в лесу не очень сильно пахнет грибами, у сырости свой запах, льет дождь. Но из-за полного безветрия лишь немногие капли пробиваются сквозь кроны деревьев — идешь, как под дырявым зонтиком. Чем ближе дача, тем сильнее мое отвращение к тому запаху, к тому человеку, к тому, что я делаю. Мне будет легче, если здесь окажется кто-то из охраны.

Проскользнув к домику, я под каждым окошком стал прислушиваться к звукам внутри, но ничего подозрительного не заметил и спустя некоторое время окончательно уверился, что пленник в доме один.

Осторожно отпираю дверь. Тогда, при первом моем вторжении, дверь не была заперта изнутри, как думал отец, она просто захлопнулась, я точно помню, именно из-за его ошибки я твердо стоял на своем.

Вхожу в темный коридорчик. Выжидаю, уговаривая себя, мол, нечего волноваться, по большому счету ничего мне не грозит, даже если меня обнаружат.

Долго я вслушивался, но ничего не услышал, кроме частого стука своего сердца. Наконец наступил тот миг, когда страх сменился решимостью, и я отворил дверь в комнату пленника. Лежит, спит. Как я и предполагал, на нем наручники, цепь прикреплена к спинке кровати, ноги опять-таки схвачены кожаным ремнем, обмотанным вокруг одной из железных стоек. Лежит на спине, в единственно возможном положении, и тело странно вытянулось в длину. Запах в комнате сильнее, чем в коридоре. Под кроватью горшок, но к чему горшок, если невозможно пошевелиться.

Окно, завешенное простыней, выходит на задворки, не на дорогу, поэтому простыню я снял. Для этого к окну пришлось придвинуть стул — с шумом, конечно. Но даже когда в комнате посветлело, он не шевельнулся. Я внимательно разглядывал его лицо, и вдруг меня охватил ужас: а если он без сознания или вообще помер? Со всей силы я ударил ногой по кровати.

Веки тотчас поднялись, но больше — никаких движений. Взгляд сразу стал сосредоточенным, однако я не сумел различить ни страха, ни радости, ни удивления в его лице. Засек я только то мгновение, когда он меня узнал. И спросил:

— Вы же сын, так? — Не услышав ответа, он продолжил: — Вы мне поможете?

Куда уж мне распоряжаться жизнью и смертью, ощущение такое, что из нас двоих в помощи больше нуждаюсь я. Два дня после той первой встречи я постоянно себе повторял, что нельзя поддаваться жалости, зато теперь не испытываю жалости вовсе. Ясно одно: если я его отпущу, то только ради отца. Я с удовольствием сказал бы, что явился сюда не из симпатии к нему, к пленнику. Меня раздражает не только вонь, но и его неподвижность. Задаю вопрос:

— А еще кто-нибудь приходит сюда с вами разговаривать?

— Еще кто-нибудь?

— Ну да, кроме моего отца и тех двоих.

— Нет.

— А те появляются регулярно?

— Дважды в день.

— Когда именно?

— Утром, а потом во второй половине дня или вечером.

— Сегодня они уже были?

— Был один, лысый, по имени Эрик.

— Один?

— Утром всегда приходит кто-то один. Сунуть еду, подставить горшок. Не говорит ни слова. Во второй половине дня они приезжают втроем. Допрашивать, как они выражаются, — бывает, и до глубокой ночи.

— Сколько раз вас кормят?

— С кормежкой-то еще ничего. Но думаете, мне разрешается встать? Я тут валяюсь уже пять дней. Даже бумаги не дают, грубо говоря, чтобы задницу подтереть. Не хуже вас чую, какая вонь в этой комнате, но что я могу сделать?

Он заговорил громче, на глазах проступили слезы. Не думаю, что он взывал к моему милосердию, нет, просто он и сам был потрясен происходящим.

— Значит, это началось пять дней назад? — уточнил я, и он кивнул в ответ. Попроси он меня развязать ему ноги, я бы с готовностью согласился.

Я опять пошел к окну, на сей раз намереваясь открыть створку. Свежий воздух — это раз, но еще я хотел убедиться в том, что кричать он не осмелится.

Только я взялся за шпингалет, как услышал его голос:

— Зачем вы открываете окно?

— А почему бы нет? — ответил я.

На белом крашеном подоконнике виднелось пятно, прожженное сигаретой, неделю назад его не было. Я подвинул стул к кровати и сел. Где-то недалеко залаяла собака, он поднял голову, как смог, и тихо произнес:

— Зря вы открыли окно.

— Вы не хотите привлекать внимание?

Хмыкнув, как будто оценил шутку, но не счел ее настолько удачной, чтобы рассмеяться, он вновь опустил голову на подушку.

— Это дело сложнее, чем вам представляется.

— В каком смысле?

— Вы понимаете, что будет с этими людьми, если меня найдут?

— Именно поэтому вы не желаете, чтобы вас разыскали. Так, что ли?

— Не говорите громко, — попросил он. Ладно, я закрыл окно, а он опасливо спросил, не собираюсь ли я уходить. Нет, не собираюсь.

— Разумеется, я думаю и о себе, — сказал он.

— Вам-то чего бояться, если вас найдут?

— Не прикидывайтесь дурачком.

Больших усилий стоила мне просьба о том, чтобы он сохранил втайне мое появление, но что поделаешь, пришлось ее высказать. Он обещал, хотя и с ухмылкой. Правда, тут же принял серьезный вид и снова спросил, не за тем ли я пришел, чтобы ему помочь.

— Как вас зовут? — осведомился я.

— Арнольд Хепнер.

Не знаю, как бы я сумел его освободить, даже если б захотел. Наручники такие прочные на вид, что смысла нет с ними возиться. Может, молотком или камнем удалось бы перебить железную стойку, к которой они крепятся, и тогда Хепнер встанет, но со скованными руками. Не буду же я сопровождать его от дачи по лесу и по городу до самого дома.

— Так вы не намерены меня выпустить?

Вдруг меня возмутило, до чего же грубо его связали: тебе, зверюге, ни сантиметра воли! Ясно, двери на замке недостаточно, отсюда запросто можно сбежать, но почему не связать его таким образом, чтобы он мог сидеть как человек, поворачиваться, ходить по нужде? По-моему, им можно поставить в вину чрезвычайную жестокость.

Я высвободил его ноги. И узнал кожаный ремень, который сам когда-то носил. Пленник поднял ноги повыше, чтобы облегчить мне задачу. Путы оставили два рубца на его узких щиколотках. Я постарался запомнить и стойку, и как был замотан ремень. Ботинки у него новые, подметки потерты только в середине.

Когда я уселся на стул, он шевельнулся, лег поудобнее, подтянулся кверху, так что голова уперлась в спинку кровати, согнул руки в локте и попытался размять ноги гимнастикой. Постанывая от облегчения, он некоторое время был занят исключительно собой. Я решил, что после завяжу ремень посвободнее.

— А руки? — спросил он.

— Руки я освободить не могу, — ответил я.

— Когда захочешь, кое-что получается.

— А я, может, вовсе и не хочу.

Он долго испытывал меня взглядом, это было неприятно, а потом сказал:

— Понимаю. Вы не хотите нанести отцу удар в спину.

Выйдя на кухню, я попил воды из-под крана, взять какой-нибудь наш стакан оказалось выше моих сил. Не понимая, чем я занят, пленник крикнул:

— Вы ведь пока не уходите?!

Кухня утопала в грязи, повсюду немытая, покрывшаяся плесенью посуда, на столе зачерствевший хлеб и вздувшиеся ломти колбасы, на блюдцах и тарелках раздавленные окурки, из недопитых пивных бутылок воняет кислятиной. Мне подумалось, что разруха есть неизбежное следствие данного мероприятия; я и теперь так думаю. Не раз мне приходилось выслушивать замечания отца, мол, перед отъездом с дачи я плохо убираюсь. Закрыл глаза и увидел нас с Мартой, лежим друг у друга в объятиях.

Вернулся в комнату, и лицо у него прояснилось. Он теперь сидел прямо, руки за голову для опоры. Два дня назад он утверждал, что его пытают. Напомнив об этом, я потребовал разъяснений.

Взгляд его обрел многозначительность, словно призывая меня готовиться к худшему.

— Избить — это они с удовольствием.

— Кто?

— Я вынужден признаться, простите, что ваш отец хуже всех.

— Только он вас бьет?

— Нет, но он — особенно часто и сильно. Лысый тоже бьет, один Кварт ни разу меня не тронул. Мы же с ним знакомы. Мы бываем в одной и той же пивнушке.

— А других вы увидели здесь впервые?

— Точно так. Кварт заманил меня сюда, предложив поиграть в скат. А скат я люблю.

— За что же они вас бьют?

— Они задают вопросы, а не ответишь, как им надо, — сразу кулаки в ход. Но я, увы, не ясновидец.

— Бьют, а куда именно?

— Чаще всего в грудь, в живот. По лицу тоже, но ладонью, не кулаком. Задерите мою рубашку, тогда увидите, что такое синяки.

Он, по-моему, говорил правду. Может, это и покажется невероятным, но я испытал облегчение оттого, что более жестоких пыток к нему не применяли. И сказал:

— У вас там, надо полагать, было по-другому.

— Вы про что?

— Про вас. В Нойенгамме.

Взгляд удивленный и даже оскорбленный, будто от меня он никак не ожидал подобных слов. Но возражать не стал, промолчал, меньше всего ему хотелось меня разозлить.

Заметив, что под столом валяются очки, я их поднял; одна из металлических дужек надломилась. Спросил, не его ли очки, он кивнул в ответ. Очки я сунул обратно, под стол, и решил задать еще несколько вопросов — не столько про самого пленника, сколько про моего отца.

— Объясните, зачем они вас допрашивают. Хотят что-то выяснить? Или есть другая причина? Ведь они могли просто донести на вас в полицию. Как вы считаете, зачем вас сюда привезли?

Он пожал плечами. Потом заговорил:

— С утра до ночи я только об этом и думаю. Были бы мы лично знакомы, в смысле — были бы они заключенными из Нойенгамме, тогда понятно. Но мы сроду друг друга не видали, и вот через тридцать лет — на тебе! Знаете, какое у меня подозрение?

Он глядел так пристально, что я отвернулся, и тогда он опять раскрыл рот:

— Подозрение такое, что это мания преследования. Не хочу никого обидеть, но разве это объяснение не логично? Они по сию пору в окружении, они думают, мы только и ждем случая, чтобы снова затолкать их в барак. С пеной у рта им доказываю, что в те времена я был пешкой, не больше. А они нипочем не верят.

— Ваше дело рассматривалось в каких-либо органах? — перебил я.

— Никакого дела на меня нет.

— Тогда почему вы боитесь позвать на помощь? Он собрался было ответить, потом еще раз собрался, но умолк. Я встал, взял ремень и сделал ему знак, что пора укладываться в кровать. Безропотно подчинившись, он подтянул ноги ближе ко мне.

Покуда я, перехватив его щиколотки, привязывал ремень к кроватной стойке, он принялся меня заверять, что сокрушается по поводу событий тех злосчастных лет, хотя лично не несет за них ответственности. А как пошел плести, что ночами не смыкает глаз, мучаясь воспоминаниями о концлагере, так я со всей силы затянул ремень. Он понял и тут же заткнулся.

Окно я завесил простыней, стул поставил на место, а больше ничего и не требовалось. На лице его отображалось смятение. Все вопросы, которые я мог бы еще задать, вдруг показались мне пустыми. Ничего я не добился, ничего не узнал такого, что хоть кому-то важно. Позже я понял, ради чего ездил на дачу: ради себя, я сам себе доказывал, что не спасовал перед жутким этим делом.

Оказалось, я привязал его не к той стойке. Стал раскручивать ремень, а он мне от всей души:

— Ох, слава Богу!

Но промолчал, когда я заново стал крепить его ноги к нужной стойке, и держался тихо, как в первый раз.

— Надеюсь, вам ясно, что неприятностей вашему отцу я устроить не смогу? — спросил он, когда я закончил. — Ну, если выйду отсюда.

— Да, ясно.

— Зачем вы вообще пришли?

На всякий случай я осмотрел и кухню, хотя там точно ничего не трогал. Пройдет много времени, прежде чем мы с Мартой сможем вновь сюда приехать, даже если б он сгинул прямо сегодня. Вычистить, проветрить — куда там, этого мало, но что ж еще? Из открытой банки с конфитюром вылетела здоровенная муха. Он кричит, зовет в свою комнату. Вторая половина дня наступит еще не скоро.

Стою опять у железной кровати, а он:

— Есть предложение.

— Мне пора!

— Я готов заплатить вам. Принесите сюда напильник, а лучше хорошие кусачки. Знаете, что такое кусачки?

Не та была минута, чтобы демонстрировать свою щепетильность. Раз я хочу, чтобы он не выдал меня отцу, то не стоит лишать его надежды на мою помощь. Потому я и спросил:

— На какую сумму вы рассчитываете?

— За долгие годы я кое-что собрал, я готов отдать вам все накопления. Между нами, я даже рад таким образом подвести черту под своим проклятым прошлым. Поверьте, я не буду считать это потерей.

— Сколько? — переспросил я.

— Пять тысяч марок, — был ответ.

Мне показалось, будто сначала он хотел назвать другую сумму, побольше, и я сделал вид, что обдумываю его предложение. Вот для него волнующий миг.

— С грехом пополам я наскребу еще тысячу, — добавил он.

Тут у меня мелькнула мысль столь абсурдная и недостойная, что пришлось ее сразу отогнать: его на волю, а денежки себе. Я ведь все равно подумывал, не освободить ли его, а значит, могу это сделать без лишних хлопот. Разве не справедливо, что его деньги достанутся мне? Примерно так я размышлял.

А он заговорил снова:

— По моим предположениям, в итоге меня прикончат. Конечно, план их не в этом, но дальше- то как? Скоро они сами знать не будут, куда меня девать. Потехи еще на день, на два, а потом им станет в тягость ездить сюда регулярно. Думаете, они меня тогда развяжут? Как бы не так, они не пойдут на такое.

В его опасениях есть резон. Размышляя тут сутки напролет, он понял, что дело может кончиться плохо. Позднее я удивлялся, что меня нисколько не трогало, как он цепляется за жизнь.

— Говорю это, чтобы вы не думали, будто время терпит, — подытожил он.

— Если эти трое узнают, что я тут побывал, они сменят замок. Остальное — само собой, — предупредил я.

— Я пока еще не сумасшедший.

Дверь в комнату защелкнуть, дверь в кухню прикрыть, входную дверь запереть на два оборота. Когда я вышел, какой-то песик, терьер, кинулся прочь, будто подслушивал у окна. Хозяина нигде не видно, неподалеку десятки других домиков, откуда песик мог прибежать. Я постоял немного на крыльце, наблюдая за окрестностями. Любопытно бы узнать, где Гордон Кварт почерпнул свои сведения о надзирателе. Вряд ли тот, набравшись наглости, именно его избрал исповедником. Я уже тогда злился, что не сумею захапать шесть тысяч марок. На опушке дождь шел сильнее.

Вот так было дело, примерно так.

Чистая случайность: Марта открыла окно, чтобы проветрить комнату, увидела, как я бегу под дождем, и встретила меня в подъезде с распростертыми объятиями. В ту же секунду я напрочь забыл про тюрьму посреди леса. Мы целовались через каждые две ступеньки до самой ее площадки; я хоть и явился на час раньше назначенного, но, оказалось, совсем не рано!

Мать спросила через дверь, кто там, Марта затолкала меня в кухню, схватила мою правую руку и подставила ей для пожатия со словами:

— Будь поприветливее, он застенчивый.

Рахель не преминула отпустить замечание по поводу юмора своей дочери, а мы пошли в комнату к Марте, и тут уж я показал, какой я застенчивый. Мы обнимали друг друга, и сбылось все, о чем я мечтал в том позабытом домике. Марта, указав на мои ботинки, спросила, не по полю ли я гулял.

В ее комнате мне неуютно: мы бываем здесь, когда некуда деться. В самый первый раз я запер дверь на щеколду, но Марта при этом выглядела такой несчастной, что я решил никогда больше этого не делать.

Снял ботинки, снял мокрые носки, и мы сели на ковер, не на кровать. Марта принялась растирать мою ступню, как будто я пришел с мороза.

— А теперь сюрприз! — потребовал я.

Но она не торопилась, сначала растерла и другую ступню, пока та, как ей казалось, достаточно не согрелась. Затем на четвереньках подползла к письменному столу. Выпрямилась, и глаза ее загорелись, словно с этой минуты вся наша жизнь переменится.

— Это и вправду настоящий сюрприз, — предупредила Марта.

— Давай, я сгораю от нетерпения!

Она взяла со стола тетрадь, толстую и розовую, большую, как папка для документов, и протянула мне. Я разглядел на обложке крупные, напечатанные жирным шрифтом буквы: «Перед началом». Не хочу показаться провидцем, утверждая теперь, что с первой же минуты почувствовал отвращение к этой тетради, но так оно и было, честное слово. Марта снова уселась рядом, пока я тянул время. Поспешно раскрыла тетрадь, а это, оказывается, сценарий.

— Что такое?

Позволила полистать страницы, будто не хотела лишить меня удовольствия разобраться самому. Какую страницу ни открой, сплошь диалоги: имя, двоеточие, потом слова, несметное множество слов. Я взглянул на Марту: не ждет ли она, что я стану читать строчку за строчкой? Марта пальцем вновь указала мне на тетрадь. На страницах, которые я перелистывал, то и дело мелькал красный цвет, все реплики некоей Рахили были отмечены на полях красным карандашом.

— Ты ничего не замечаешь?

А я заметил, что в тексте много раз повторяется слово «эсэсовец», из чего сделал вывод: «Перед началом» — это период нацизма. Не до веселья было бы Марте, знай она про мое недавнее общение со всамделишным эсэсовцем. С пешкой, как он утверждал, а мне — верь ему, не верь — все едино. Никакой ненависти к нему я не испытывал, хоть убей. Просто он осложнил жизнь моего отца, а значит, и мою жизнь. Не больше, но и не меньше.

— Ничего не заметил?

— Ты имеешь в виду красный карандаш?

— А что ж еще?!

Забрала у меня тетрадь, заставила улечься на ковре и сама улеглась рядом. Мы лежали, вытянувшись, как в гробу на двоих. Помню ли я, что накануне вечером они с родителями были в гостях? Уж конечно, не забыл. А пригласил их Роланд Минге, чье имя мне несомненно знакомо.

— Вы все втроем были в гостях у одного-единственного мужчины? — спросил я.

Но шутить у нее настроения не было, и тут выяснилось, что Роланд Минге — вроде бы известный режиссер, он-то и снимает фильм «Перед началом». Марта потребовала, чтоб я догадался, в чем соль. Но я по-прежнему лежал трупом на ковре, и ей пришлось признаться: она приглашена на роль Рахили. Разумеется, я понял это с самого начала, но все-таки спросил:

— Он пригласил тебя, потому что ты способная и опытная актриса?

— Или потому, что я ему нравлюсь, — ответила Марта.

Встав на ноги, она улыбнулась мне сверху: чего тут не понять, ты ревнуешь и потому брюзжишь.

— Тебе никогда не предлагали сделать то, о чем ты в жизни не думал?

Она уже согласилась. Дело спешное, какая-то актриса заболела, Минге просил Марту сообщить о решении как можно скорее. Будь это прилично, она бы согласилась в ту же секунду, но для порядка взяла сценарий, за ночь его прочитала и позвонила режиссеру часа два назад.

— Понятно, — сказал я. — Увяз у птички коготок…

— Какая еще птичка? Какой коготок?

— Почему ты со мной не посоветовалась?

— Хороша бы я была, если б ты оказался против.

Мы услышали, как в квартиру зашел Хуго Лепшиц. Марта положила голову мне на грудь, и мы затаились, пока в коридоре не стало тихо. В знак примирения она взяла меня за руку, теребила пальцы. Мы еще никогда не ссорились.

— Это как путешествие в незнакомую страну. Что ж тут не понять? — вздохнула она.

Усевшись за письменный стол, я принялся читать сценарий, сам не знаю зачем. Наверное, хотел показать Марте, что беспокоюсь о ее делах, даже когда меня не просят. Долго пришлось листать, пока я дошел до первых слов, отмеченных красным. По описанию, Рахиль — красивая женщина тридцати лет, с короткой стрижкой и твердым взглядом. Меня прошиб пот: не мое дело, конечно, сколько лет дал Марте этот Минге, но волосы, выходит, придется остричь?

— А что будет с твоими волосами?

— С моими волосами?

— Здесь четко написано, что у нее короткие волосы.

Марта склонилась к тетради, я ткнул пальцем в строчку.

— Вот оно что, — прошептала она.

— Ты же вроде читала сценарий?

— Ночью, — пояснила Марта, и мне показалось, что она относится ко всей этой истории чересчур легкомысленно.

— Может, еще наголо пострижешься?

— Почему бы и нет?

Обеспокоившись, я стал читать дальше. Фильм про группу Сопротивления, в которую входит одна еврейка, а именно Рахиль. Все живут по фальшивым документам, всем одинаково угрожает опасность. Поэтому для Рахили не имеет значения, что она еврейка, — во всяком случае, она сама так считает. В одной из сцен члены группы похищают маленькую дочь фабриканта, чтобы шантажом выбить из него деньги для своих операций. В следующей сцене Рахиль вместе с неким Антоном, молодым коммунистом, сторожит девочку в заброшенном сарае. Антон влюблен в Рахиль, в сценарии сказано так: «Впервые она замечает огонь в его глазах и отдается ему». Пока они валяются на сеновале, девочке удается сбежать.

И пусть я не думаю, что в кино снимаются бесплатно, она, мол, получит очень приличную сумму. Марта протиснулась между мною и столом, изображая богатую даму, с утомленным взглядом, презрительно сморщенным носиком и толстым пузом. А я представил себе, как хапнул бы шесть тысяч марок и сказал бы: «Брось ты, Марта, давай лучше съездим куда-нибудь, у меня у самого денег, как грязи». Бог ты мой, мы же никогда вместе не путешествовали, а тут бы в Краков или на Кавказ — и ей не устоять.

— За каждый съемочный день — триста марок, — сообщила Марта и уселась ко мне на колени.

Казалось, она хочет отвлечь меня от сценария.

— Минге говорит, я буду занята десять дней, но может получиться, что и все четырнадцать, — продолжила Марта. — Даже в худшем случае это деньжата, три тысячи! Что скажешь?

— Вот не знал, что ты рвешься к большим деньгам, — ответил я.

Она провела ладонью по моему лицу, как по доске, с которой надо стереть лишние слова. Я сжал ее руку, а она сказала:

— Значит, пришло время узнать меня по-настоящему.

Марта захлопнула тетрадь на столе, не надо мне дальше читать. Но я и не рвусь к чтению, покуда она сидит у меня на коленях, сроду никто так не радовался, как я, что его отвлекают. Обняв ее, я предоставил ей самой определить степень нашего благоразумия. Несколько минут все было замечательно, но затем она, подарив мне прощальный поцелуй, просительно посмотрела на дверь. Я спросил, не пора ли выйти и поздороваться с ее отцом, она сочла эту идею блестящей.

Когда я вернулся в комнату, Марта стояла у окна с раскрытым сценарием в руках. Зачитала мне сцену, где Рахиль забирают в гестапо. Спросила, каково мое мнение, а я ответил, что в этих делах не разбираюсь. Она кивнула, будто я своим ответом попал в точку. Тут вдруг мы оба заметили, что на полу валяются мои ботинки и носки, и удивились, как это я вышел к родителям босиком. Ничего нового в той сцене нет, еще бы их не арестовали, кто бы ждал другого.

Марта рассказала, что никогда не получила бы такого предложения, если б Минге с ее отцом не были знакомы многие годы. Но Минге повезло, у нее случайно обнаружился талант. Она пыталась сделать вид, будто говорит о чем-то несущественном, но я понимал, насколько это серьезно.

И вдруг почувствовал усталость, мозг срочно потребовал отдыха. Над чем он только не работал в школе, дома, в лесу, а теперь еще и здесь, каких только решений не принимал! Мозг приказал мне завалиться в постель, и я послушался.

— Тебе нехорошо?

— Кажется, да, — признался я.

Марта не испугалась. Я видел у окна ее силуэт, пока не закрыл глаза. А тогда она подошла ко мне, пальцами коснулась висков, гладила их, нежно, круговыми движениями, чтобы ободрить меня или убаюкать. Поразительно, как она позволила заморочить себе голову. Перечислила десяток причин, отчего ее ангажировали на эту роль, но упустила самое очевидное: именно так господин Минге представляет себе красивую еврейку. Понимаю его, молоденькие еврейки — большая редкость, а тут Марта к нему в дом, как снег на голову.

Ни слова я не сказал, я в последнее время стал просто мастер хранить молчание, да тут еще и усталость. Марта села на кровать, не прекращая нежно водить пальцами по моим вискам, и, наверное, склонилась ко мне лицом, я чувствовал ее рот, ее запах. Но не пошевелился и глаза не открыл: пусть все останется как есть.

Мы с Рахелью Лепшиц поднимаемся на чердак развешивать белье: с большими вещами ей одной не справиться. Сначала протираем веревки, потемневшие от чердачной пыли. С отцом мы никогда не стирали сами, все наше барахло отдавали в прачечную — непозволительная роскошь. Сегодня я уже пережил одно разочарование, чего и следовало ожидать.

Утром я поехал в университет на собрание, там сообщил, что нуждаюсь в жилье, и ответственный за это сотрудник устало предложил поставить меня в очередь на общежитие для студентов. Обещание не очень обнадеживающее, но я на всякий случай согласился. Однако он, заглянув в документы, рассмеялся: мол, я живу в Берлине, а общежитие предназначено для кого угодно, только не для берлинцев.

Я: Но мне негде жить!

Он: Где же вы сейчас проживаете?

Я: У чужих людей.

Он: Снимаете?

Я: Ну да.

Он: Почему бы вам у них не остаться?

Впрочем, все это не важно, просто университет не отвечает за такие случаи, как мой, и мне надо, наверное, обратиться в жилищное управление. Я замешкался, переставляя стул для посетителей, тут он еще сказал:

— Исключение! Все хотят в порядке исключения!

Сначала мы развесили мелкие вещи, все по отдельности и поближе одна к другой, чтобы оставить место для простыней и прочего постельного белья. Вдруг вижу, Рахель бросила работу и уставилась на меня, с чего бы? Понял и с трудом сдержал улыбку: случайно я вытащил трусики Марты. Рахель заметила и подумала: «Бедный мальчик, каково ему сейчас!» Так мне и не пришло на ум, кто бы помог в поисках жилья. Одно только радует: не далее как вчера я принял решение искать квартиру, а сегодня уже реально ищу. При моих обстоятельствах это фантастическая скорость.

Она все вздыхает, давно я не слышал таких вздохов, то и дело поглядывает на меня, расправляя мужнины рубашки. Никак не пойму, отчего Рахель и Хуго Лепшиц именно меня желают видеть в зятьях. Оттого, что я им просто симпатичен? Оттого, что я получил кое-какие деньги по наследству? Оттого, что предвидят: Марта притащит к ним не еврея, другого? Оттого, что я тут, при них? Смотрю, Рахель роется в корзине с мокрым бельем, выискивает вещицы, которые могут меня расстроить. Веревки натянуты так, что между постельным бельем и полом расстояние не больше ладони. Предлагаю выжать крупные вещи, чтобы уменьшился их вес, но Рахель отказывается: не важно, какой промежуток, главное — он есть. Кто мне помешает их навещать, когда я поселюсь в другом месте, по Рахели я особенно буду скучать. Повесив последнюю простыню, мы еще постояли. И переглянулись, словно убеждая друг друга, что большого несчастья все-таки удастся избежать.

Иду в свою комнату и занимаюсь своим обычным делом, то есть бездельничаю. Беру «Нойес Дойчланд», включаю радио, хочу найти музыку полегче. В газете интервью с велогонщиком:

Н. Д. Какие трудности вы испытали во время гонок?

К. Д. Дирс. Сначала мне было не совсем ясно, какую выбрать скорость. Примерно с шестого километра я шел на довольно высокой скорости. А потом испугался, что при усиливающемся холодном ветре мышцы сведет судорогой.

Н. Д. Какой настрой был у команды перед открытием велогонки мира в этом году?

К. Д. Дирс. Оптимистический. У Ганса Иоахима Хартника поначалу были проблемы с желудком. Но потом все наладилось, так что мы пребывали в отличном расположении духа.

Н. Д. Карл Дитрих, вы ведь по профессии часовщик?

К. Д. Дирс. Да, но в настоящее время я несу службу в рядах Национальной народной армии. Я унтер-офицер.

Н. Д. Как вы пришли в велоспорт?

К. Д. Дирс. В 1965 году я принял участие в «малой» велогонке мира и очень увлекся. Потом долгое время выступал за «Локомотив» (Гюстен), причем Макс Хендлер многому меня научил. Среди главных моих побед в тот период — серебряная медаль спартакиады.

Н. Д. Вам двадцать лет, в команде вы по старшинству предпоследний?

К. Д. Дирс. Ошибаетесь! Мне в четверг исполнится двадцать один.

Друзей у меня нет, это не радостно, но и не трагично, просто так получилось. Правда, отец однажды меня упрекнул, что я в отношении дружбы — принцесса на горошине. И что, мне сходиться с кем попало, раз уж полагается иметь друзей? Впрочем, сейчас друзья бы пригодились, особенно если б нашли пустую квартиру.

Хуго Лепшиц придерживается по данному вопросу иного мнения, нежели отец. Месяц-другой назад он говорил мне, что отлично понимает, отчего у меня так мало знакомых на стороне: нашим, мол, следует особо тщательно проверять, с кем имеешь дело. На мой вопрос, кто такие наши, он ответил: «Ах, мой мальчик, ты знаешь, о чем я, что тут долго объяснять?»

У меня в комнате редкий гость, с подобранными волосами и длинными сережками, каких я на ней еще не видел, — Марта. Спросила, сильно ли я занят, я отбросил газету. Улыбнулась, когда я указал рукой на свободный стул. Тем не менее села, и как рукой сняло все ее веселье. Смотрела по сторонам, будто лишилась всякого задора оттого, что не стоит посреди комнаты, а скромно сидит на стуле.

Воспользовавшись паузой, я сочинил для себя такую историю: вчера вечером, встретившись со своим молодым человеком, она стала размышлять о нас, сравнила меня с ним и признала свою ошибку, но ведь еще не поздно, еще можно все исправить, может, попробуем начать сначала?

— Ничего такого важного, — сказала Марта. — Наверное, не надо и спрашивать.

— Да?

— У тебя ведь есть деньги на счете?

— Полным-полно, — ответил я.

— Можешь мне одолжить?

— Да.

— Понятно, что ты сомневаешься.

— С чего бы вдруг?

— Сомневаться — это нормально.

Впервые кто-то собирается одолжить у меня денег, я и сам никогда не брал взаймы, мучительная минута. Поразмыслив, как бы скорее с этим покончить, я спросил:

— Сколько тебе нужно?

По-видимому, я напугал ее своим вопросом, она поняла его как призыв проявить скромность.

— Завтра мне так или иначе в сберкассу, — продолжил я, — поэтому просто скажи, сколько тебе надо.

Задирать нос не хотелось, как и проявлять чрезмерную услужливость, дескать, я готов на любые жертвы, чтобы добиться ее расположения. Мне вообще ничего не хотелось, только сказала бы, сколько ей надо, и все.

— Сама не знаю. Понимаешь, у папы скоро день рождения. А у меня — ни денег на подарок, ни идеи, что ему дарить.

— На прошлый его день рождения меня тут еще не было.

— Может, рубашку? — рассуждала Марта. — Он так трогательно выглядит в рубашках, которые обычно носит.

— Сколько ему исполняется? — спросил я.

— Дай-ка посчитаю. Родился в четырнадцатом году, а сейчас у нас… Мамочки мои, так ему будет шестьдесят!

Кровать у меня не заправлена. Я встал и, проходя мимо, накинул сверху одеяло: по-моему, простыня не очень-то свежая. Открыл ящик, куда вообще никогда не клал деньги, заглянул внутрь и сказал:

— Нет, здесь у меня ничего, извини.

— Это не срочно. Можешь дать мне сто марок?

— Могу и больше.

— Сотни хватит. Возьму на три недели, годится?

— Вернешь, когда лишние будут.

Поднимаясь, Марта произнесла:

— Пожалуй, все-таки сто пятьдесят.

Оценив мою готовность помочь и улыбнувшись, идет к двери. Пока не видит, пожираю ее глазами: синие брюки, темно-синяя рубашка, каштановые волосы — Марта уходит. Вот она замедлила шаг, кому задержать ее, как не мне, она тут же остановится. Тихо спросит: «Пользуешься возможностью, да?» Но она уходит, она уходит, я с ума схожу, наверное. Пытаюсь за что-то уцепиться, а ведь все знаю. Четверть часа назад оно было так, отчего же теперь изменилось?

— Погоди, — говорю, когда она берется за дверную ручку. — Раз у него круглая дата, мне бы тоже надо сделать подарок?

— Это ты сам решай, — отвечает Марта, но все же останавливается.

Что дальше? В глазах ее вижу вопрос, холодный огонек. Она хорошо знает меня, если кто-то умеет читать по моему лицу, так это Марта. Надо поостеречься, долгие паузы тоже могут меня выдать.

Кивнул, и все кончилось. Кончился мой приступ, теперь хоть бы она ушла, хоть бы осталась, а речь у нас только о подарке Хуго Лепшицу. Откуда оно берется, куда исчезает? Вижу, ей самой интересно, почему я вдруг испытал такое облегчение. Но никогда ей этого не узнать.

— У меня есть предложение.

— А именно?

Она отпустила дверную ручку, показывая тем самым, что не торопится. Знаю, какая Марта любопытная, в лучшие наши времена она никогда этого не скрывала. Прошлым летом она лазила в мой дневник, но именно из любопытства, не из недоверия.

— Ты хочешь предложить, чтобы мы вместе купили подарок?

Я опять киваю.

— Да. Правда, мы все равно не знаем, что подарить. Но вдруг нас осенит какая-нибудь идея?

Звучит убедительно. Отцу на последний его день рождения я подарил альбом для фотографий. Он очень благодарил, но так им и не воспользовался. Обсуждаем, чем можно порадовать Хуго Лепшица.

От Эллы пришло письмо. Даты нет, но письмо на писано до моего последнего посещения, я уверен: о событиях на даче в нем ни слова.

Дорогой Ганс

это письмо прочти пожалуйста ночью

оно и написано ночью

тут творятся странныевещи

я вынуждена ночью не спать

только Невсегда удается…

Представь однажды утром ты проснулся

а тебя оказывается обворовали

именно это со мной и произошло

никого на свете нет тише воров

они парят в комнате словно эльфы…

Я проснулась а чудесная картинка

которую тымне подарил исчезла

тут я вспомнила какчасто пропадают вещи

сигарета спичка страница книги

упомянутый вор работает так осторожно что сразу ничего и не заметишь а в этот раз…

С тех пор как я бодрствую ночью

он Ниразу не приходил

я читаю или пишу чтобы Незаснуть

хочу его застать врасплох

но у него такой тонкий нюх

или он видит свет у меня из-под двери

а только я выключу свет как засыпаю

его тогда не поймать…

Ты помнишь надеюсь Альберта

он и теперь мой друг

когда я рассказала ему о воровстве

он все понял ведь за это время

многие вещи и у него пропадали

Альберт понятливый человек

только его советы Никчемуне пригодны

будешь смеяться когда узнаешь

какое его предложение

а именно связать все что под угрозой

ведь Ниукакого вора нету времени

развязывать сотни узелков…

Но это не столько смешно сколько грустно

бедный Альфред

у него мысль острая как нож

но только в одном направлении вовнутрь

а вовне Ничего ему придумать не удается…

В столовой я слышала что других тоже обокрали

это радует втомсмысле

что я не единственная жертва

сначала я решила посоветоваться с другими

как заманить вора в ловушку

но потом подумала

что тот может тоже сидеть тут за столиком

только когда у персонала чтонибудь пропадет

будут приняты какието меры

надеюсь тогда уже будет поздно…

Хватит об этом как там твой главный экзамен

отец рассказывал

что тебе много приходится заниматься

что он уверен ты сдашь

конечно я Нестала его разочаровывать

но я Нетак в тебе уверена как он

по правде ты работаешь немного

учеба тебе дается легко

у тебя мозги прямо созданы для школы

ты удивительно хорошо запоминаешь

но у тебя есть другое свойство

которое этому противоречит и тебе мешает

ты знаешь о чем я

это поверхностность

ты всегда думаешь что в другом месте

найдешь больше чем там где ты есть

ты ни на чем не задерживаешься

в этом смысле брал бы пример с Сестры

ведь я до сих пор в этом безумном доме

хотя уже очень давно. Но так хорошо ночью

вора что ли благодарить за это такое всем надо бы пережить

и тебе тоже

за открытым окном поет эта птица

я читала как славится ее голос но не знаю почему

в этих хвалах думаю учитывается ночь

а я напротив слушала бы лучше шум деревьев

теперь я уже и не знаю стоят ли у тебя деревья под окном…

Под конец хочу тебя попросить

сохранить это дело с воровством при себе

иными словами держать его в тайне

я ведь не знаю что из этого выйдет

не хочу быть среди тех

кто делает из мухи слона

вдруг все кончится ничем

хотя сама я в это не верю…

Между нами

я давно пережила свою потерю

но пусть никто об этом не узнает

Твоясестра

Никогда я не дарил Элле никакой картинки.

Отец открыл дверь ко мне в комнату, не постучавшись. Я еще лежал в постели. Перечитывал письмо по четвертому или пятому разу, вставать было незачем. Он зашел, чтобы сделать выговор: хозяйство я запустил, вся посуда грязная, мебель покрылась пылью и прочее. Дескать, следил бы я лучше за квартирой, чем совать нос в дела чужих людей. Честно, так и сказал: чужих людей.

Запершись в ванной, я просидел там битый час. Непонятно, то ли он действительно злится из-за запущенной квартиры, то ли хочет заткнуть мне рот на весь оставшийся день. Потом меня осенило, что заодно я получил зашифрованное сообщение: знай он про мою поездку на дачу, так с нее бы и начал.

Я вернулся в комнату, он вошел следом за мной с чашкой чая в руке, сел.

— Нашел все-таки чистую чашку? — поинтересовался я.

— Пришлось вымыть, — сказал он.

Я стал одеваться, но чувствовал себя неловко: с одной стороны, после всех оскорблений мне не хотелось стоять перед ним голышом, с другой — не хотелось торопиться. Выпроводить его из комнаты я никак не мог, такое недопустимо.

— Будь так любезен, расскажи мне, что у тебя с выпускными, — заговорил он.

— Они закончились.

— Каков же результат?

— Сам не знаю, — ответил я. — Вроде все хорошо.

На несколько секунд я отвлекся на одежду, а когда взглянул на него снова, он уже отставил чашку и углубился в чтение письма от Эллы. Казалось, он перечитывает дважды каждую строчку. Заметив в его глазах интерес, я почувствовал приступ зависти. И ушел на кухню.

Взялся за мытье посуды. Нет для отца никого на свете важнее Эллы, хотя ездит он к ней реже моего. Его задевало, что Элла не испытывает к нему глубокой сердечной привязанности. Поняв, что я для нее на первом месте, он стал ездить к ней в лечебницу только сам, без меня.

Пока вода наполняла раковину, я тихонько пробрался в комнату, а он все так же сидит с письмом в руке. Сидит ко мне спиной, но видно, что взволнован.

Путем долгих переговоров мы распределили работу по дому, точно оговорив, кто ходит в магазин, кто вытирает пыль, моет посуду и пылесосит. В этом месяце моя очередь покупать продукты и мыть посуду, нельзя давать отцу оснований упрекать меня по любому поводу.

Покончив со стаканами, я вдруг заметил, что и он сидит на кухне за столом. Но продолжал мыть посуду. Он явился поговорить со мной, а не проверять мою работу, так я чувствовал. Без причины, просто чтобы побыть рядом, он ко мне не приближался.

— Часто она тебе пишет? — спросил он.

— Иногда месяцами ни строчки, а потом опять через каждые два дня.

— Почему же ты никогда не показывал мне ее письма?

— А почему ты должен быть в курсе моей переписки?

Помолчав несколько секунд, он произнес:

— Это не твоя переписка, трепло.

— А что же это?

— Мне она никогда не писала.

Признание отца меня озадачило, разумеется, я полагал, что Элла пишет и ему тоже. «Как же ему тяжело», — подумалось мне. Наверное, он решил, что все предназначенные нам обоим письма Элла по странной привычке адресует мне одному, следовательно, права у него такие же, только я эти письма всегда утаиваю.

Услышав вздох, я хотел было сказать что-то утешительное, но, когда обернулся, его уже не было на кухне. Всегда у нас так: один вечно обижается, другой вечно мучается, как бы сладить с этой напастью.

Я вошел в его комнату: сидит в кресле, скрестив руки, и смотрит на меня так, будто давно ждет, а я опаздываю. Не знаю, может, надо задним числом дать ему все письма Эллы, пусть почитает? Но не выйдет ли, что многие из них, большинство, не обрадуют его, а огорчат?

Однако отец вовсе не ждал утешения, кивком он велел мне сесть.

— В чем дело? — спросил я.

Сделав удивленный вид, он ткнул себя в грудь со словами:

— Разве я тебя звал?

— Мне что, уйти?

О, как я надеюсь, что не унаследовал его страсти усложнять любой обмен словами, грузить собеседника своими бесчисленными обидами, сколько раз это превращало в пытку самый обычный разговор.

— Понятия не имел, что она тебе не пишет, — попытался объяснить я, — иначе бы…

Отец перебил меня:

— Оставь свои переживания при себе. Мне представляется, ты хотел поговорить о чем-то другом.

— У тебя неверные представления.

— Тем лучше.

Еще одно его свойство мешало нормальному разговору: начнешь рассказывать, а он обязательно тебя прервет своими предположениями о дальнейшем развитии событий. Порой мне приходилось с боем пробиваться через его уточнения и предположения, чтобы довести рассказ до конца. Такая его привычка отнимала кучу времени, зато не раз меня выручала, поскольку его гипотезы оказывались много лучше правды, о которой я намеревался сообщить.

Я мог бы и дальше молчать часами, но он не позволил:

— Думаю, к убийцам и рвани тебе следует испытывать хоть чуточку ненависти.

— Ты о чем говоришь? — удивился я.

— Почему ты совершенно равнодушен? — продолжал отец. — Почему не впадаешь в ярость, вспоминая о жертвах? Не только об убитых, но о таких людях, как мы с Эллой. А ты — хоть бы капельку волнения.

Похлопал себя по карманам, будто в поисках сигареты, потом вспомнил, что бросил курить, и прекратил поиски. Спросил:

— Ты что, не знаешь, отчего заболела Элла?

— Этого никто не знает.

— Как ты смеешь такое говорить!

За этим последовал рассказ о детстве Эллы, вовсе не новый для меня. Я сидел против него — сдержанный, настроенный скептически, — а он погрузился в воспоминания. Как и следовало ожидать, отец разволновался, когда малютку-дочку спрятали у чужих, жадных до денег людей. А когда жизнерадостная Элла после освобождения превратилась в перевозбужденного, недоверчивого, трудного ребенка, залился слезами. Элла на эту тему никогда не высказывалась, однако отец не сомневался: на самом-то деле ее следовало спрятать от людей, к которым она попала.

Когда он закончил, я спросил, что они решили дальше делать с пленником. Он уставился на меня так, будто мой вопрос вообще ни к селу ни к городу. Но я все-таки продолжил:

— С этим человеком вы взвалили на свои плечи неподъемную ношу. Губите себя, сами того не замечая.

— Редко встречаются люди, уже в восемнадцать лет столь умудренные опытом, — сказал отец.

— Ты утверждаешь, будто данный случай вне компетенции суда и этого человека они приговорят лишь оттого, что у них нет выхода. Но это неверно.

— Ну и пусть будет неверно.

— Ты не можешь всерьез утверждать, что они втайне симпатизируют надзирателям. Его осудят, и именно из убеждения в том, что такие люди должны быть осуждены.

Отец насмешливо глядел на меня и кивал, словно подбадривая: неси, мол, дальше чепуху. А затем сказал:

— Объясняю тебе еще раз: его не могут осудить из убеждений, поскольку таковых у них не имеется. Они понимают только приказы. Многие уверены, что отданные приказы совпадают с их личным мнением. Но как на это полагаться? Прикажи им жрать собачье дерьмо, если сила на твоей стороне, так они скоро и дерьмо будут считать деликатесом.

— Это все пустые слова.

— Ты посмотри вокруг, — возразил отец, указывая на окно. — Есть в этой стране хоть что-нибудь свое? Хоть что-нибудь они сделали потому, что сами до этого додумались?

— Что они там делают — не важно, ты просто терпеть не можешь немцев.

— Невелика премудрость.

По лицу было видно, что разговор он считает оконченным и я ему мешаю. И мне, уставшему и обессиленному, его не остановить. Я поинтересовался, что показали допросы. Сам расслышал, как равнодушно прозвучали мои слова — моя жалкая попытка дать новый толчок иссякшему разговору. Выяснилось, увы, весьма немногое, это он вынужден признать. Тут я заметил, мол, пленник все равно говорит только то, что от него хотят услышать. Отец в ответ улыбнулся:

— Жаль, тебя с нами нет, при твоем-то знании дела.

— А что будет, когда допросы закончатся? Отец посмотрел на часы и встал, удивившись, что уже так поздно:

— В другой раз, дружок, в другой раз.

Проходя мимо, он потрепал меня по плечу. В дверях обернулся и произнес:

— А в дальнейшем показывай мне письма сразу.

Трижды в течение дня я звонил Гордону Кварту, и трижды его не было дома. Трубку все время брала Ванда — арфистка, с которой он жил, — и спрашивала, зачем мне понадобился Гордон. С каждым разом голос ее звучал все более нетерпеливо, словно она обижалась, что какое-то дело хотят обсудить с ним, а не с нею. Даже отец не знал, женаты они или нет. У Ванды была самая большая щель между зубами, какую я в жизни видел, а кроме того, она была моложе Кварта как минимум на двадцать лет. Лишь несколько раз я наблюдал их вместе, и у меня сложилось впечатление, что Кварт ее побаивается. Однако когда я заговорил об этом с отцом, он только покрутил пальцем у виска.

Даже знай я сам, зачем мне нужен Кварт, ей бы я не признался: нет сомнений, что он скрывает от Ванды историю с похищением человека. Позвонив в третий раз, я соврал, что мне надо кое-что уточнить по истории музыки, причем именно у него, в связи с моими экзаменами. В спешке я не сообразил, что Ванда и сама музыкант, пусть и без работы, а тем самым я обижаю ее еще больше.

На четвертый раз Кварт наконец взял трубку сам, был уже вечер. Я сказал, что хотел бы с ним поговорить, и он даже не поинтересовался, по какому поводу. Так, словно причина моего звонка была ему доподлинно известна, он стал перечислять концерты и репетиции, и в конце концов свободными остались только суббота и воскресенье. Тогда я спросил, не найдется ли у него чуточку времени сегодня, не более получаса, дело ведь очень срочное. Он велел подождать, затем вернулся к телефону и предложил поужинать вместе с ними. Я попросил разрешения зайти после ужина, он согласился:

— Хорошо, приходи в девять.

Кварт сам открыл дверь, заговорщицки пожал мне руку и указал на дверь в свою комнату. В глубине коридора, я заметил, стояла Ванда. На мое приветствие она что-то буркнула и ушла. Кварт закрыл за нами дверь и сказал:

— Полагаю, ты хочешь поговорить с глазу на глаз?

В самой середине комнаты пюпитр, перед ним стул, на стуле лежит скрипка. Кварт убрал скрипку в футляр, чтобы освободить место: другого стула в комнате не было, только диван. Однажды я слышал, как Кварт жаловался отцу, какое для него несчастье, что Хейфец и Ойстрах — евреи; от него, мол, тоже ждут чего-то великого, а он всего лишь посредственный скрипач.

Кварт спросил, знает ли отец о моем визите, я ответил:

— Понятия не имеет.

Он скривился, но я успокоил его, сказав, что мой визит вовсе не тайна, что он, пожалуйста, может доложить отцу, если считает нужным.

— Спасибо большое, — ответил он.

Положив футляр со скрипкой на полку, Кварт уселся на стул, скрестил руки на груди и откинулся назад, как зритель перед спектаклем, от которого многого не ждет. Мне пришлось забиться в угол дивана, чтобы ноты на пюпитре не закрывали его лица. Поза вовсе ему не шла, я всегда держал его за мямлю: неловкий, стеснительный и робкий, человек-мышь.

— Речь про надзирателя, — объявил я.

Из разговоров с отцом в последние дни я набрал разных подходящих фраз и слов, способных выставить похищение в дурном свете. Знаю, никаких новых доводов у меня не было. Но все же я не считал безнадежной попытку вбить клин между похитителями: может, какое-нибудь мое слово, отскочив от отца как от стенки горох, вдруг да и заденет слабака Гордона? Если мне удастся нагнать страху, если он испугается за самого себя, то ведь и для двоих других ситуация переменится.

Добрых минут десять я его убеждал. В отличие от разговоров с отцом, когда я волновался, ощущая провал, тут мне удалось взять верх — так, по крайней мере, я считал. Не спуская глаз с Кварта, я старался распознать по реакциям, чем могу его зацепить и какие аргументы бесполезны. Теперь-то я знаю, что его недооценивал.

Кварт не перебивал, но всем своим видом пытался меня застращать: губы сомкнуты, взгляд ледяной, лицо не дрогнет. Руки положил на живот, как на перила, и даже моргнуть не позволил себе ни разу.

Мы смерили друг друга долгим взглядом, я все еще надеялся, что он мысленно готовится к отступлению. И собрался заговорить вновь, но тут он встал, приотворил дверь и осторожно выглянул в коридор. Опять усевшись, он дал мне знак продолжать. Я вдруг почувствовал, что он взял верх: блеск моей речи как-то поблек из-за возникшей заминки.

Вскоре и я услыхал шаги в коридоре, сразу вслед за тем хлопнула входная дверь. Кварт, прикусив губу, на несколько мгновений углубился в себя, потом произнес:

— Это Ванда ушла. Не беспокойся.

Даже не счел нужным пойти и проверить, так ли это. Я молчал, а он издавал какие-то глухие звуки, как будто вздыхал от тяжести забот. Затем взглянул на меня и сразу вспомнил, о чем я говорил:

— Ну да, да, ты высказался достаточно ясно. Мне ответить нечего.

Слабость это, или сила, или ни то ни другое? Недоумение, написанное на моем лице, придало ему бодрости. Тут-то он и заявил, что я об отца обломал зубы и решил попытать счастья со стариком Квартом, благо тот не столь крепкий орешек. При этой мысли он едва не заулыбался, и тон его утратил серьезность. Мол, мне для полного комплекта теперь только к Ротштейну сбегать, и вопрос решен, тогда можно и собственными делами заняться — наконец-то.

Вмиг он стал силен, а я слаб, где же ошибка? И я опять поехал с начала, уверяя, что пленник, если его отпустят, не сумеет доставить им неприятностей, что заявить на него можно и после, что его точно засудят и тогда мучиться с ним придется тюремному начальству, а не им.

Кварт словно не знал, веселиться ему или отчаиваться. Терпеливо согласился с моим предположением, что Хепнер будет молчать, если его выпустят. Но вот если на него заявить, если дойдет до процесса, то с чего он их пощадит?

Нельзя было признавать правоту Кварта. И я повторил те самые аргументы, что однажды уже не сработали: даже жертвы не имеют права ставить себя выше закона, а меня страх берет жить в такой стране, где каждый назначает себя судьей, и так далее. Говорил до тех пор, пока Кварт не прервал меня словами:

— Ладно, мальчик, ты сделал все, что мог.

Сел рядом на диван, похлопал меня по руке.

Непонятно, откуда в нем столько уверенности? Обращается со мной так, будто чувствует свое превосходство. Именно из-за своего дружелюбия Кварт мне показался даже сильнее отца.

— Придется тебе смириться с тем, что у нас своя голова на плечах, — сказал он.

— А вы допускаете такую возможность: в конце концов отец, вы и Ротштейн вместе с надзирателем окажетесь за решеткой? — спросил я.

— Да, допускаем, — ответил Кварт. — Бывают вещи и пострашнее.

— Отец хотя бы называет мотивы. По-моему, все они абсурдны, но тем не менее это мотивы. А вы ничего не говорите. Выслушали мою болтовню, покачали головой — и ладно.

— Он был в лагере, я был в лагере. Отчего же мотивы у нас будут разные? — возразил Кварт.

— Значит, вы тоже считаете, что немецкий суд не для надзирателей?

Кварт отодвинулся, чтобы лучше меня видеть, посмотрел мне в глаза строго и высокомерно. Сколько я его знал, никогда не случалось, чтобы он повысил голос, но нынешним вечером всякое возможно. Отец как-то назвал его ослом в овечьей шкуре.

— Не будем об этом, — отрезал Кварт.

Вставая, он закряхтел, словно внезапно вспомнил про свой преклонный возраст. Сдвинул в сторону пюпитр и добавил, что у него, мол, особое чутье, когда пора завершить разговор.

— Мне хотелось бы знать, относитесь ли вы к немцам так же, как мой отец, — настаивал я.

Кварт взял листок с нотами и стал водить пальцем по строчкам, делая вид, что ищет определенное место. Затем сделал вид, будто он это место нашел, и стал напевать обрывок какой-то мелодии, повторив его несколько раз. А когда поднял глаза, то очень удивился, отчего я все сижу.

— Правда ли, что именно вы заманили того человека на дачу?

— Это отец тебе сказал?

Тотчас я понял свою ошибку: я, дурак, протрепался Кварту, что разговаривал с пленником. Ничего не оставалось, как ответить:

— А кто ж еще?

Забыв про ноты в руке, он только головой качал по поводу отцовой болтливости. А действительно, не отец ли мне рассказывал про особую роль Кварта в похищении? Заморочили меня все эти секреты да враки поневоле, записывать надо было, причем с самого начала, для своей же безопасности.

Кварт кивком велел мне следовать за ним. Мы вошли в комнату, где играло радио, на столе остатки ужина. Он выключил приемник, достал из шкафа бутылку и рюмку, налил водки.

— Почему бы и нет? — пробормотал он себе под нос, словно преодолевая какие-то сомнения. Уселся за стол и подождал, пока я сяду напротив. Затем махнул рюмочку и начал рассказывать, каким образом выяснилось, что Хепнер, завсегдатай его пивнушки, — бывший надзиратель. Три года они играли в карты, и только тогда возникло первое подозрение. Изрядно выпив, Хепнер допустил обмолвку, которая заставила Кварта почуять неладное, хотя и не позволяла прийти к окончательному выводу. Кварт обратился к отцу и Ротштейну, те посоветовали сойтись с этим человеком поближе, в крайнем случае — предлагая выпить.

— Уверенность стоила нам кучу денег, — заметил он. Разумеется, отец и Ротштейн взяли на себя по трети расходов, но пил с надзирателем он один.

Закончив рассказ, Кварт опрокинул две рюмки подряд. А мне подвинул бутылку с томатным соком и один из грязных стаканов, которые стояли на столе. От отца я знал, что десять лет назад, пока Кварт с оркестром был в турне, от него ушла жена с двумя дочерьми. Потом его долго не выпускали на гастроли за границу, предполагая, что он может последовать за семьей. Время от времени ему приходили письма из Израиля, и тогда, по словам отца, с ним несколько дней разговаривать было невозможно. Я часто представлял себе ту минуту, когда он вернулся из поездки, открыл дверь и обнаружил квартиру пустой.

Спросил у него, каким он видит финал истории с похищением. Ведь они, с одной стороны, жаждут наказания для надзирателя, с другой — только при условии безнаказанности могут его выпустить, как я теперь понял. Значит, количество вариантов весьма ограничено.

— По телефону ты просил не более получаса, — сказал Кварт.

— Но ведь так ничего и не выяснилось!

— А что нам выяснять? — мягко возразил он. — Конец у этого дела будет, не сомневайся. И еще позволь один совет: тебе следует решить, с кем ты. Как только ты примешь решение, многие вопросы отпадут сами собой.

Положил мне руку на плечо, вывел в коридор. Прежде я встречался с ним лишь в присутствии отца, не в том ли причина, что он вдруг стал совсем другим? Пришлось снова зайти в его комнату, там осталась моя куртка. Пока я одевался, он вновь выставил пюпитр на середину комнаты, показывая тем самым, что не потратит более ни секунды.

— Вы сейчас хотите еще репетировать?

— Что значит — хочу? — удивился он. — Я рядовой солдат музыкального фронта. Мне приходится работать больше, чем ты думаешь.

Прощаясь, он долго держал мою руку, смотрел в глаза. Он победитель, это ясно, а я потерпел позорное поражение. Мне, рядовому солдату жизненного фронта, не удалось одержать победу над безумством.

На лестнице мне повстречалась Ванда, которая возвращалась домой и спросила мимоходом, как насчет моего пробела в истории музыки. Сначала я вообще не понял, что она имеет в виду.

До университета с его студентками еще четыре месяца. Познакомлюсь с какой-нибудь в первый же день, это уж точно, времени терять не стану. Только глаза закрою, так и вижу: нежнейшая из девушек, а груди тяжелые, и я утопаю меж них… Мне скоро двадцать, это разрывает и давит, и что уж тут поделать, Боже ты мой. Условия, в которых я вынужден существовать, нормальными никак не назовешь.

Поехал на трамвае в свой старый район, просто так. Пора мне снова понемногу привыкать к жизни в городе. Весь прошлый год я, как кошка, только и гулял вокруг своего дома.

Мы с Мартой собирались сегодня днем поискать подарок для Хуго Лепшица. Но за завтраком я спросил, когда мне выходить, и тут-то выяснилось, что у Марты нет времени. Я разозлился: голос ее звучал сочувственно, словно ей очень горько отказывать в исполнении заветного моего желания. Я ответил, дескать, мне жаль ужасно, возможности провести с ней день я радовался несказанно, а она смотрела на меня, высоко подняв брови.

В трамвае тоже полно девушек, все так и просятся на осмотр. Напротив платье в зеленую полоску, белые коленки раздвинуты на ширину ладони. Только я на них засмотрелся, как коленки сдвинулись, будто готовясь отразить атаку. Лицо — это потом, я шарю взглядом по всему полу, как свинья в поисках трюфелей.

Останавливаюсь на двух высоких каблуках: нога на ногу, один упирается в пол, другой нависает. Медленно, выше, синие брюки, нет им конца, потом иллюстрированный журнал и лакированные красные ноготки. Пялюсь прямо на журнал, чтобы не пропустить своего счастья, но страница переворачивается, а желанный взгляд в мою сторону так и не брошен, и мне уже наскучило ждать. Значит, лицо с коленками, ни на день не старше пятнадцати лет, и ничего такого, что пробудило бы у меня желание снова закрыть глаза. Рядом мать, а кто ж еще, вон как они соприкасаются плечами. Надо было сразу поглядеть в ту сторону, волосы уложены валиком, как у служанок в фильмах про империю или у Розы Люксембург. Поверх облегающей майки рубашка, расстегнутая до самого пупка. На меня не смотрит. Проехали вместе уже пять остановок, а она ноль внимания, хотя между нами почти нет свободного пространства. Оттого, наверное, что моя мама умерла так рано, при виде женщин от тридцати до сорока я сразу разеваю рот. Им бы только пальцем поманить, но пока ни одна не додумалась.

Чем ближе к моему старому району, тем больше незнакомых названий. Исчезли улица Книпроде, улица Браунсбергер, и Алленштейнер, и Липпенер, стоило мне уехать, как они нашли себе дельце — переименовывать улицы. На указателях теперь значатся улицы Артура Беккера, Ганса Отто, Лизелотты Герман, Кетэ Нидеркирхнер, я не только вижу их из окна, проезжая мимо, я читал об этом в газете. На расстоянии я не очень-то переживал, зато теперь испытываю некоторое сочувствие к переименованным улицам. Представим, я живу в переулке Кирхберг, а он в один прекрасный день вдруг становится улицей Антона Мюллера! Я бы почувствовал себя вынужденным переселенцем, и совершенно не важно, кто таков Антон Мюллер. Вот если буду писать завещание, обязательно укажу, чтобы моим именем улицы не называли.

Мать с дочерью собираются выходить. Первое впечатление меня не обмануло, девочка просто в воздухе растаяла, а мать продвигается к выходу как истинная королева. Даже через окно мне не удалось привлечь ее взгляд. Такого возраста была моя мама, когда я родился, или чуть постарше, и как, должно быть, не хватает ее отцу. Дочь через плечо вглядывается в меня, никак не поймет, что нашел в ее матери столь молодой человек.

Пока мы с Мартой еще любили друг друга, я никогда не думал, что она состоит из отдельных частей тела, а сейчас только на них и глазею. Сквозь газету, поверх мужского плеча, в оконном отражении ищу попки, грудки, губки. При мысли, что какой-нибудь приметливый пассажир может распознать этот взгляд, меня берет страх. Трамвай заполнился, я уступил место какому-то человеку, и тот удивленно усмехнулся, потому что был немногим старше меня. А я хочу стоять, хочу спиной повернуться к вагону, полному женских бедер и темных подмышек. Прохожу в самый конец, смотрю на дорогу, бегущую внизу, надо продержаться еще пять остановок.

Но тут мало отвернуться, тут надо заткнуть уши, чтобы не слышать всех этих непристойных и порочных шумов за спиной. Ну и трамвай мне попался, шепотки и шуршание не смолкают, жаркое дыхание касается шеи. А стоит обернуться, и все они как по команде примут невинный вид, прикидываясь нормальными людьми.

Однако добрая моя фея не подвела, направила мысли в другую сторону, милостиво отвлекла на такое, чего почти не бывает: мы обгоняем Марту. Вижу, как Марта идет по улице, рядом мужчина, мы удаляемся слишком быстро, его лица мне разглядеть не удается. Времени покупать подарок для собственного отца у нее не было, а теперь вот гуляет под ручку с чужим человеком. Размышляю, в чем больше интимности: идти под руку или держаться за руки, как мы это всегда делали.

Они не торопятся. Трамвай остановился, я едва успел выскочить. Кто-то спросил, нельзя ли было раньше сообразить, а я:

— А раньше мне было не надо!

Перехожу на другую сторону улицы, прячусь у подъезда какого-то дома. Пока они приближаются, делаю открытия одно за другим: он одет в костюм с жилеткой, они увлечены разговором, он намного старше Марты и носит очки без оправы. Вот посмотрят они в мою сторону, так сразу меня заметят, и я выхожу из укрытия. Актер, а то и режиссер, кто-то из актерского училища, может, он ей и вправду нравится — вот что я думаю. Однажды я видел фильм, в котором некая Изабелла, покинутая мужем, уходит в монастырь, но мне такое счастье пусть и во сне не приснится.

Решено: буду их преследовать. Зачем — не важно, знаю только, что, лишь чокнувшись окончательно, я упустил бы подобный случай. А ведь он того же возраста, что и женщины, которым меня стоит только пальцем поманить…

Перехожу пути и следую за ними на расстоянии двадцати метров. Приближаться не решаюсь, расстояние — единственная моя защита.

Воображаю, что Марта смеется. Два дня назад, вечером, ее попросил к телефону какой-то мужчина. Мне как приятнее — чтобы этот или чтобы другой? Остановившись у витрины, они оба на что-то показывают. Магазин мне сначала не виден, только когда они трогаются с места, я различаю спортивные товары.

Мне бы оценить, что Марта до сих пор не приводила друга домой, а я на нее зол. Идут в ногу, а как еще, если держаться под ручку. Да нет, не зол, просто лучше б мне не пришлось наблюдать за счастьем издалека. Останавливаются, и я останавливаюсь. Марте, кажется, что-то попало в глаз. Он поворачивает ее голову к свету и краем носового платка осторожно промокает уголок глаза. Справился, и вот она для проверки несколько раз хлопает ресницами, и вот мы пошли дальше. Марта не виновата, что в трамвае мне пришлось встать к заднему окошку. Откуда они шли, мне никогда не узнать.

Однажды я спросил отца, чем ему не хороша Марта, — мне очень хотелось, чтобы Марта ему нравилась. Ответ: ничего он против нее не имеет, ничуточки, просто не знаком с ней настолько близко, чтобы влюбиться, как я. Однако всей правды он явно не сказал и с Мартой обращался всегда холодно и любезно. Я не сумел разгадать, в чем причина: не то он боялся, что из-за Марты я запущу школу, не то считал такую историю несвоевременной для семнадцати лет. Марта никогда не жаловалась на его сдержанность, но ничего и не предпринимала ради преодоления таковой. А я удивлялся, я-то был уверен: стоит ей на кого нацелиться, как тот немедленно перестанет сопротивляться. На отцовских похоронах она единственная всхлипывала, но какой теперь от этого толк?

Идем и идем, на их месте я давно бы сел в трамвай. Доберутся до цели, скроются в каком-нибудь подъезде, и к чему тогда вся моя слежка? Если зайдут в кафе, может, я сумею их подслушать, прикрывшись газетой в дрожащей руке, только кафе тут нет, насколько я помню. Топаю дальше, не решаясь отпустить Марту с ее спутником отсюда прямо в неизвестность.

Когда занимаешься чем-нибудь однообразным, дело делается между прочим, и мысли мои уходят в облака. Мне удается поймать себя на самообмане: я делаю вид, будто понятия не имею, зачем отправился в свой старый район, на деле же связываю с ним большие надежды. Хочется встретить знакомых, точнее — людей, которые меня узнают, которые улыбнутся, меня увидев, и спросят, не я ли мальчик из пятого дома, а потом еще и поинтересуются, где я живу и чем сейчас занимаюсь. Но и это не все, надо прояснить до конца: я надеюсь, что одна из немыслимых красавиц с нашей улицы попадется мне навстречу, а там слово за слово… Отчего бы не поболтать, если долго не виделись?

Ясно, зачем я дожидался второй половины дня, когда люди обычно возвращаются с работы. Например, Гитта Зейдель из тридцатого дома, кто ж не знал, что она уже в одиннадцать лет надела бюстгальтер, имея на то все основания. Или брюнетка из квартиры над торговцем углем, забыл, как зовут, но эта девочка, самая неприметная на свете, вдруг обернулась первой красавицей всей улицы. Тосковать по девушкам — это разве позор? Разве мне пристало стыдиться жажды объятий и поцелуев, когда я вот уже год мыкаюсь на чужбине? А еще за углом, на улице Эберти, жила классная девушка, часами сидела у открытого окошка и однажды мне даже улыбнулась.

Они перешли на другую сторону, я заметил это после, а сначала решил, что их потерял. Мы шли параллельно, на одном уровне, какая неосторожность, вот была бы жуть, если б Марта обнаружила слежку. И тут я — не раздумывая, будто все последующее разумеется само собой и надо только выполнить задачу, — бегу, я пробегаю сто метров, перехожу улицу и спокойненько иду им навстречу. Они не видят, как я приближаюсь. Марта болтает, он слушает. Многие сочли бы его лицо красивым, мужественным, но мне видится в нем что-то дурацкое. Галстук серый в красную полоску, облако туалетной воды, на подбородке странная глубокая ямка.

— Марта, привет, — говорю я.

Не заметил я, чтоб она до смерти испугалась. Не заметил, чтоб покраснела от стыда. Прервала свою речь и повернулась ко мне. Удивилась, конечно. И секунда-другая ей понадобились, конечно. Говорит:

— А ты что тут делаешь?

Стоят себе и не думают расцеплять руки. Он глядит на часы, подумать только, ему уже наскучило ждать, на часы он глядит! Отвечаю:

— Да ничего особенного. К другу заходил, он живет тут рядом. До скорого.

И ухожу, ни за что в жизни я не обернусь. Меня злит, что я одет как подросток, не как мужчина: техасы, кеды, свитерок без рубашки. Марта знает всех моих друзей, точнее, она знает, что друзей у меня нет и в этом районе тоже. Спросит он у нее, кто я такой, а она ответит, мол, знакомый ее родителей не так давно умер, а сына его, то есть меня, родители взяли к себе.

В пятницу после завтрака я пошел к Вернеру Клее, он отчасти мой друг. Ничего я не планировал, просто надеялся, что скорее справлюсь со своей беспомощностью, если хоть с кем-то побуду рядом. Вообще-то я давно его избегаю.

Этот день сохранился у меня в памяти как особенно странный, полный событий, не имевших, впрочем, никаких последствий. Дело было накануне открытия Всемирного фестиваля молодежи, на улицах толпы иностранцев и полиция. Я пошел кружным путем, чтоб наглядеться как следует, такого оживления в городе я отродясь не наблюдал.

Мать Вернера сказала, что тот еще в постели, и я было повернулся к выходу, как вдруг она распахнула дверь в комнату, словно воспользовавшись удачным предлогом. Смотрю, он трет глаза и зевает. Мать затолкала меня в комнату и прикрыла дверь. Вернер, похоже, опять собирался заснуть, поэтому я отворил окно и уселся на стул, служивший ему прикроватной тумбочкой. Он схватил меня за руку и стал вглядываться в циферблат часов, только я не понял, рано сейчас или поздно, по его мнению.

Вернер сказал, что дело у меня, несомненно, очень важное, ведь иначе бы я, увидев, как здорово помешал, давно бы развернулся и ушел. Вечно он острит, просто болезнь какая-то, а если не найдет слова, достаточно остроумные с его точки зрения, то предпочитает отмалчиваться. Эта его манера мне постепенно стала нравиться, хотя и требовала порой немалого терпения.

— Ну ладно, раз ты настаиваешь, — произнес он, спрыгивая с кровати, вид у него был жуткий. Натянул штаны и вышел в ванную, предупредив, что денег в комнате ни пфеннига и, значит, нечего шарить по углам.

Прождав минут пять, я уже и сам не знал, зачем явился. На улице заплакал младенец, я подошел к окну и выглянул во двор, там девушка так отчаянно трясла коляску, что вопрос был только в том, как скоро та коляска развалится. Сюда меня привела идея, которая казалась мне то очень правильной, то совсем ребяческой, а именно: написать отцу или Кварту анонимное письмо. Какова будет их реакция, если в письме сообщить, что о деле их известно и если пленника до такого-то не выпустят, то придется подключить полицию? Не питая особых иллюзий, я все-таки хотел довести затею до конца, главным образом, из следующих соображений: это лучше, чем ничего. Вдруг они рассорятся между собой из-за этого письма.

Вернер вернулся, и я попросил его одолжить мне на несколько часов пишущую машинку. Видно, моя сломалась — вот что он предположил, но я подсказал сам:

— Мне надо написать анонимное письмо.

Вернер кивнул, ничуточки не удивившись, словно к нему каждый день обращаются с подобными просьбами. Понюхал свои носки и кинул их мне, чтобы я решил, можно ли надеть их еще раз.

Я пошел за ним на кухню, где он врубил радио на такую мощность, что на низких частотах дрожал пол, и стал готовить себе завтрак. На стене висела клетка, в которой дико металась перепуганная птичка. Вернер, нарезая хлеб, прокричал свой вопрос: а кому анонимное письмо?

Выключив радио, я ответил:

— Мне она нужна только на полдня, не больше.

Тут Вернер объяснил, что машинка принадлежит не ему, а отцу и что у того весьма напряженные отношения с частной собственностью, однако я могу печатать в его комнате, а он с удовольствием поможет мне подобрать формулировки. Затем он поинтересовался, отчего бы мне не вырезать из газеты слова и буквы и не наклеить их на лист бумаги, так ведь всегда делают анонимщики.

Я было закатил глаза, но это не помогло, я сам дурак, он все трепался и трепался о моем ребячестве и никак не мог успокоиться. Пришлось попросить его забыть про ту машинку, не так уж это важно. Улыбнувшись, он кивнул и заметил:

— Могу себе представить, что дело крайнее, если уж такой рассудительный человек докатился до анонимки.

Покуда он жевал, я решил не писать письмо: им и пяти минут не понадобится, чтобы вычислить меня как единственно возможного отправителя. Риск чересчур велик в сравнении с минимальной надеждой на успех. Думаю, я с самого начала считал затею негодной, иначе не откровенничал бы с Вернером.

Спросил, известили ли его, когда и в какой казарме ему придется начать армейскую службу. А он ответил, что чисто случайно знает один магазинчик на Фридрихштрассе, где пишущие машинки выдают по часам напрокат, прямо под железнодорожным мостом.

— Печально, что ты всех доканываешь своими остротами, — не сдержался я.

— Ничего, пока это вполне проходит, — сказал он и посмотрел на меня чуть пристальней, чем следовало бы.

Я просунул хлебную крошку в клетку, где теперь птичка неподвижно сидела на жердочке. Вернер же сказал, что хлеб погубит эту птичку, и я до сих пор не знаю, была ли это очередная его шутка. Наши отношения явно обострялись. Я повторил вопрос про армейскую службу, а он в ответ сообщил, что в том магазинчике под мостом есть кабинки, где можно печатать без присмотра. Мне ничего не оставалось, кроме как распрощаться со словами, что я лучше зайду в другой раз.

Я пошел к двери, и он не стал меня задерживать. Сказал с набитым ртом:

— Мои шутки всегда одинаковые. Почему именно теперь они тебе действуют на нервы?

— Сам не знаю, — ответил я и ушел. Наверное, ему показалась странной моя неожиданная обидчивость.

На улице меня осенила новая идея. Мне пришло в голову, что существуют две группы людей, к которым можно обратиться за советом, не опасаясь, что твою тайну выболтают властям: священники и юристы.

Мысль о том, как я иду в католическую церковь, сажусь в исповедальне и делюсь своими горестями с большим чужим ухом, увлекала меня недолго. Значит, вопрос в том, о чем говорить с юристом: мне нужен настоящий совет, а не юридическая консультация. Правда, некий правовой аспект имеет ко мне непосредственное отношение: я — лицо, знающее о деянии. В отличие от отца, Кварта и Ротштейна, я не могу рассчитывать на снисхождение, в моем случае не учитываются смягчающие обстоятельства. Но могут ли укрывателя привлечь к ответственности более строго, нежели самих похитителей? И тут я сообразил, что являюсь также сообщником надзирателя.

Я понятия не имел, до какой степени можно полагаться на конфиденциальность юристов, я их видел только в кино. А где взять деньги на юриста? А с чего я взял, что именно юристам дозволено защищать меня перед лицом так называемой общественности?

В поисках какой-нибудь идеи получше я вдруг вспомнил, что отец у Гитты Зейдель — адвокат. Это придавало делу новый оборот, к ней можно обратиться за содействием. Если я иду к юристу как друг его дочери, а не кто-то там, мои опасения безосновательны, не так ли? Она жила чуть дальше по нашей улице, и я ей нравился. На всех больших переменах она стояла во дворе и мне улыбалась. Некоторые парни у нас в школе считали меня сумасшедшим, поскольку меня совсем не задевали ее чувства, но они ведь не видели Марту.

Пришлось миновать три телефонные будки, пока я не нашел одну целую, не разбитую. В справочнике среди абонентов по фамилии Зейдель я отыскал номер телефона, относившийся к нужному адресу. Трубку взяла мать или, во всяком случае, немолодая женщина, а спустя несколько мгновений сама Гитта Зейдель. Я назвал свое имя, она сказала: «О!»

С места в карьер я спросил, нельзя ли нам встретиться, мол, у меня неприятности, от которых она может меня избавить. «Я?» — переспросила она и захихикала.

Я умолял ее встретиться со мной прямо сегодня, ведь срочность невероятная, и нарочно так настаивал, что она уже сама не соображала, всерьез я прошу или нет. Выдержав жеманную паузу, она предложила встретиться после обеда, не уточняя зачем. Но после обеда у меня назначена встреча с Мартой, так что я уговорил ее спуститься через час (с Гиттой Зейдель это не всякому бы удалось), ровно в полдень.

— Ладно, раз уж такое дело, — сказала она под конец.

Смешно сказать, но денег на мороженое или кофе у меня не было.

Напротив дома номер тридцать я уселся ждать на ступеньках подъезда. В назначенное время Гитта Зейдель вышла на улицу, платье слишком шикарное для столь незначительного мероприятия; впрочем, она часто расхаживала по нашему району нарядная, как куколка.

— Надо же, как ты заторопился, — обратилась она ко мне, глядя прямо в глаза.

Только мы тронулись с места, как я завел свою песенку: вляпался в одну историю, сначала думал справиться на свой страх и риск. Она кивнула. Я, дескать, теперь понял, что самому не выпутаться. Она опять кивнула. То есть не выпутаться без помощи юриста. Она взглянула на меня. Конечно, я могу пойти к любому юристу, но дело такое запутанное, что мне нужна со стороны юриста особая заинтересованность, в некотором смысле личная. Тут она остановилась. Следовательно, моя просьба сводится к тому, чтобы она договорилась о моей встрече с отцом и настроила его в мою пользу.

Мы еще не обошли и полдома. Свое дело, мне казалось, я изложил складно и быстро. Вблизи Гитта Зейдель тоже была хороша, как приятно, что я ей нравлюсь, в смысле — это лестно. Она серьезно посмотрела на меня, впервые я сумел разглядеть цвет ее глаз. И спросила:

— Это единственная причина, из-за которой мы встретились?

Пришлось ответить утвердительно, хотя я себе этим, конечно, навредил. В следующее мгновение серьезность на ее лице сменилась возмущением, чего и следовало ожидать. Сказала, ничем помочь не может, кроме адреса юридической консультации: Каштановая аллея, угол Шёнхаузер-Аллеи. Ледяным тоном упомянула табличку внизу, где указаны часы работы, которые она, увы, наизусть не помнит. Что до остального, то ее отец, разумеется, относится к проблемам клиентов как к своим собственным. Наверное, ей и семнадцати не исполнилось, она ушла в своем нарядном платье, о, как это грустно.

До встречи с Мартой еще несколько часов. Денег у меня все равно нет, пришлось бы выклянчивать у Гитты Зейдель кредит в отцовской консультации. Там, вдалеке, она свернула за угол, только ноги мелькнули.

То мне кажется, что состояние Эллы все хуже и хуже, то я надеюсь, что в недалеком будущем она выйдет на свободу из этой жуткой лечебницы. Сама лечебница тоже постоянно меняется: курорт, клиника, приют для инвалидов, психушка, сумасшедший дом, — все зависит от настроения и от погоды. Выезжаю я в санаторий, а прибываю в ритуальный зал на кладбище, или наоборот.

Стоя позади Эллы, которая глядит в открытое окно, массирую ей шею. Уже полчаса я здесь, а она хоть бы несколько слов проронила, но это ничего не значит. Стонет, оттого что я большими пальцами сдавил затылочные мышцы. Когда я вошел, на столе лежала раскрытая тетрадка, и я, наклонившись, с любопытством прочитал следующее: «Однажды умер — навсегда умер». Сказал, что это в самом деле неопровержимая истина, одна из немногих, но Элла, сочтя меня нахалом, захлопнула тетрадку и спрятала в ящик стола со словами:

— Пока нет, еще долго — нет.

Выписывает, что ли, из книжек? Я предложил погулять в парке, в комнате скучно. Элла, похоже, тоже так считала, она сразу пошла к двери, остановилась в метре от нее и дожидалась, как вышколенная собачонка, пока я открою. Не в первый раз у меня закралось подозрение, что Элла передо мною кого-то разыгрывает, что иногда ей доставляет удовольствие роль девочки-малолетки.

В коридоре откуда-то послышался протяжный и скорбный стон, словно кто-то не мог больше таить свое горе. Я озирался по сторонам, но Элла шла дальше, будто ничего не слышала. Медсестра, попавшаяся нам навстречу, заметила испуг на моем лице и большим пальцем указала на этаж выше.

Я принялся объяснять Элле, отчего целый месяц к ней не приезжал, хотя и знал, что она ждала:

— Дела у меня сейчас неважные. Рахель и Хуго Лепшиц — милейшие люди, лучше не бывает, но только я их увижу, как сразу готов убить. Ничего они мне не сделали, в том-то и ужас, просто они всегда хотели сына. Марта — другое дело, но этого я объяснить не могу. Знаю только, что нам обоим было бы лучше не встречаться в ближайшие лет тридцать. Ты не представляешь, как трудно найти квартиру. Надо было раньше этим заняться, но я только недавно понял, до чего они мне поперек горла. Пару дней назад я получил извещение, что принят в университет. Они просто не поймут, если я соберусь переезжать.

— Зачем ты все это рассказываешь? — спросила Элла. — Все равно я половину забуду.

И вот мы в парке. Стараемся держаться в сторонке, сегодня суббота, погода хорошая, и лечебница кишмя кишит народом. Элла хватает меня за рукав и тянет в кусты, мы пробираемся сквозь заросли, она тащит меня за собой, не замечая, как ветки хлещут меня по лицу.

— На моем этаже вчера освободилась комната, — сообщила Элла. — Правда, не такая хорошая, как моя.

Сильный кошачий запах. Я шел сзади, а потому не мог оценить степень серьезности этих слов. Может, она хочет взять меня к себе, раз мои дела на воле так плохи? Кусты закончились, мы вышли на небольшую лужайку, где с прошлого года сохранилась высокая бурая трава. Голоса и шум с дорожек парка не слышны, конечно, ей знаком тут любой уголок. С другой стороны лужайки высокая стена, заросшая вьюнком, — ограда лечебницы.

— Садись, — приказала Элла.

Я поискал камень, потому что земля тут влажная, гниловатая. Элла садиться не торопилась, поглядывала на меня сверху, будто ожидая чего-то. В конце концов она потребовала, чтобы я выразил восхищение ее лужайкой. Но стоило мне раскрыть рот, как она приложила палец к моим губам. Тут не спугнешь ни животных, ни еще кого, но я умолк, раз ей так хочется.

Затем она дернула меня за свитер, быстрыми движениями пальцев показала, что он ей нужен. Пришлось снять, она сложила свитер как подушку, бросила на землю и уселась сверху, ведь на камне-то жестко. Вытащила из кармана своей вязаной кофты одну-единственную сигарету, прикурила от спички, а спичку снова засунула в коробок. Все это время она не спускала с меня глаз.

И наконец спросила, не забыл ли я, что мы однажды уже сидели на этой лужайке, на этом самом месте. Не стоило даже оглядываться по сторонам, я и так знал, что не вспомню, и только решил уточнить, когда это могло быть. Несколько лет назад, услышал я в ответ, лет девять или семь назад, я тогда еще носил прямой пробор. Я поверил ей на слово, и тут она спросила, не замечаю ли я чего.

Ничего я не замечаю. Мне просто терпения не хватает, я устал от всего этого секретничанья. Элла, склонившись к моему уху, прошептала:

— Я сделала открытие: здесь расположен центр Земли.

— Что?!

Не шевелясь, она серьезно посмотрела мне в глаза. Затем дважды кивнула, подтверждая: да, я все правильно расслышал.

— Ничего не вижу, кроме маленькой лужайки, — сказал я.

— Так это и есть маленькая лужайка.

— Я понятия не имею, как выглядит центр Земли, поэтому ничего не могу тебе сказать.

— Думаешь, я знала, как он выглядит, пока не попала сюда? — продолжала Элла. — Думаешь, у Земли много центров?

Есть разные варианты ответа. Можно попытаться увести ее от этой темы, или разнести ее открытие в пух и прах, или удивиться и поздравить сестру как великую исследовательницу. Смотрю, а у нее носки разные, на левой ноге белый, на правой серый. Третий вариант отпадает, я не стану обращаться с ней как с идиоткой.

Однако она не дала мне времени принять решение, заявив, что невозможно объяснить суть дела человеку, который к этому не готов. Это, мол, как с гипнозом: гипнотизер — не обманщик, но он может ввести в транс только того, кто к этому готов. А верю ли я вообще, что у Земли есть центр, здесь или где еще?

— Ты имеешь в виду физический центр? — нашелся я. — Точку притяжения, центр гравитации? Или ты имеешь в виду духовный центр?

— Не знаю, что такое гравитация, — ответила Элла. — Я имею в виду центр.

После недолгого размышления я тряхнул головой:

— Думаю, ничего подобного не существует.

— Но лужайка-то красивая, как ты считаешь?

И Элла стала ощупывать почву, наверное, в поисках сухого местечка, где можно прилечь. Невдалеке появились какие-то люди, продрались сквозь кусты и направились к нам через всю лужайку, три женщины и один мужчина. Сделав несколько шагов, они заметили нас, остановились, пошушукались и двинулись в другую сторону. И никак не понять, кого из этих четверых тут навещают, я уж точно не соображу. Элла расковыряла пальцем ямку в гнилой траве и сунула туда окурок, послышалось легкое шипение. Те люди расселись на противоположном конце лужайки, у них с собой одеяла.

— А нельзя ли купить комнату? — спросила Элла.

— Купить?

Она удивилась, что ж тут непонятного? Если у меня есть деньги от продажи дома, то на них можно приобрести комнату. Или я уже все растранжирил?

— Да нет, почти ничего, — ответил я.

— Ну вот.

У тех людей корзинка с припасами, которые они теперь делят между собой. Вижу, как единственный мужчина пытается открыть банку домашних консервов, как у него из руки все время выскальзывает хвостик резинки, проложенной между стеклом и крышкой. Почему я ни разу не додумался пригласить Эллу на пикник в парке? Потому что я не женщина, которая умеет собрать корзинку для пикника? При мысли о том, что у Эллы есть только я, мне хочется плакать от жалости к ней.

— Прости, если я говорю глупости, — сказала Элла.

— Ты не говоришь глупостей, — возразил я. — Но комнаты не продаются.

Объясняю, каким образом урегулирован у нас в стране вопрос о владении жилплощадью, по возможности кратко, ведь данная тема ее вовсе не интересует. Она все время кивает, но это знак нетерпения, а не понимания.

Много лет назад мне пришла в голову мысль, что меня бы вовсе не было на свете, если б с Эллой периодически не случались ее припадки. Я имею в виду, что будь Элла так называемой нормальной девочкой, то вряд ли родители решились бы через девятнадцать лет после рождения первого ребенка произвести второго на мрачный этот свет. На самом деле у меня трое родителей: папа, мама и сумасшествие Эллы, причем двое уже умерли. Они терпеливо ждали, покуда им не сообщили, что в состоянии дочери коренных перемен не предвидится, и тогда решили завести второго ребенка, такого точно, как Элла, только без сумасшествия. Будь оно по-иному, я был бы значительно старше. Иногда я дико злился на отца за то, что он об этом и словом не обмолвился, а иногда думал: да что ж он может сказать?

Мы покидаем центр Земли, там теперь расположились стоя и сидя другие шумные визитеры. Эллу нисколько не заботит, что мой свитер промок. Делает знак следовать за ней, есть тут и другое местечко, можно попытаться. Пока мы шли рядом, я рассказал ей про привычку Лепшицев каждый вечер выискивать в телевизоре, кто на кого похож. Но этот рассказ она не удостоила даже улыбкой.

Идем через всю территорию, задерживаемся у киоска, где она мне велит купить шоколад и сигареты. Потом дальше, только это уже прогулкой не назовешь, Элла шагает вперед, словно торопится по делам.

Стройплощадка у главных ворот — вот наша цель, Элла провела меня между кучами песка, грудами досок, штабелями кирпича. Конечно, в субботу нам никто тут не помешает, но отчего она хочет, чтобы ей не мешали?

— Красивым это место не назовешь, — заметил я.

Она оглянулась, не идет ли кто за нами? Потом уселась на какое-то бревно и сказала:

— Мы все время говорили о тебе. Но это ведь и меня касается.

Я забеспокоился, хотя понятия не имел, куда она клонит. Голос ее звучал решительно и на редкость строго. Я сел напротив и кивнул, о, как хочется обнять ее, и я подумал: «Если станет в чем-то упрекать, значит, заслужил».

— Почему ты никогда не говоришь со мной о деньгах?

— О каких деньгах?

— О деньгах, которые ты получил по наследству. Точнее, которые мы получили по наследству. Но я-то их не вижу.

Как себя вести? Я веселюсь или я словно громом поражен? Надо же, борется за отцовское имущество. Может, услыхала по радио передачу про мошенничество в наследственных делах? Вот, собрался наконец: встал и обнял ее. Она стерпела, но не более того, и слова свои назад не взяла. У меня на груди сказала:

— Да, да, ты меня любишь. Но это не значит, что тебе принадлежит все.

Нельзя по-другому, надо ее отпустить и обсудить вопрос о нашем наследстве. Я заговорил, постоянно мучаясь мыслью, что, по сути, она права. Заверил, что не потратил пока, можно сказать, ни пфеннига, и назвал примерную сумму на банковском счете. И еще сказал, что ей принадлежит не только половина, но вообще все, если она настаивает.

Элла, взяв меня под руку, потянула обратно. В лечебнице нет отделения банка, пусть она просто скажет, сколько нужно привезти. Цепляясь за меня, она взволнованно сжимала мою ладонь. Я понял: жалеет, что так обошлась с младшим братиком. До самой двери в комнату мы оба отходили от испуга, а там она спросила, не могу ли я купить ей черную накидку, а потом когда-нибудь еще и красивую шляпку.

— Марта, — сказал я, — так больше продолжаться не может.

Марта придерживалась того же мнения, но толку-то что. С тех пор как этот скот занял наш домик, мы не знали, куда деваться от любви. А любовь росла и росла, точно по закону, согласно которому размножаются те, кому места не хватает.

Мой первоначальный страх, что я один так ужасно страдаю, оказался напрасным: Марта изнемогала и пылала не меньше моего. Ко всем несчастьям погода лучше не становилась.

Вдруг я пристрастился делать двусмысленные намеки, до того пошлые, что сам бы их не стерпел еще несколько дней назад, а Марте это вроде бы понравилось. Увидев, например, пожилую пару на улице, я говорил: «Угадай, куда это они направляются?» А Марта отвечала: «Ты что, слепой? Они уже идут обратно». Дней десять назад мы бы скорее язык проглотили.

Центр города полностью захватили гости. Откуда ни возьмись — кафе, где ни прислушайся — дерзкие речи да громкие крики. На одном перекрестке двое чернокожих пошли на красный через дорогу, и никто не свистнул им, чтобы вернулись. Небо затянуто тучами, но все сияют, кроме нас. Марте молодые люди то подмигнут, то ляпнут что-нибудь, будто меня вообще нет рядом. Заметив мой косой взгляд, она воскликнула:

— С такой девушкой, как я, придется потерпеть!

Пригласила меня в чайную, одолжив денег у родителей в ожидании гонорара. Вокруг за столиками саксонцы с мексиканцами как будто соревнуются, кто умеет дольше ржать и громче орать. Но главное, рука моя лежит у Марты на коленке. Глядя ей в лицо, я вдруг почувствовал нечто странное: слышу каждое ее слово, а смысла не улавливаю.

Кто-то со всей силы хлопнул меня по плечу. Я обернулся, блондин понял, что обознался, и ушел, даже не подумав извиниться. Марта расхохоталась, и ей на радость я тоже сделал вид, будто мне весело. А она сказала, что со спины меня легко принять за кого-то другого.

Отправляясь на свидание, я попросил отца выдать мне авансом карманные деньги за август, но безрезультатно. Сначала, правда, отец вытащил бумажник и даже его раскрыл. А потом как будто замер, и давай: зачем это я ходил к Кварту за его спиной? Я объяснил, что поход мой никакая не тайна, что мои претензии к Кварту ничем не отличаются от претензий к нему самому. В ответ отец спрятал бумажник, может, он и вообще не собирался давать мне деньги. Марта меня толкнула, потому что моя ладонь поднималась по ее ноге все выше.

Официантка к нам еще не подходила, к тому же мы отдохнули за полчаса, что там просидели, и снова вышли на улицу. Марта рассказала, как она в детском саду однажды нарисовала город, использовав все цветные карандаши какие были, а теперь город точно так и выглядит. А потом вдруг спросила, не считаю ли я, что мы снаружи, за бортом?

— Снаружи, за бортом? — переспросил я, и она принялась что-то объяснять. Ощущение было такое, будто некая высшая сила принуждает меня не вслушиваться в ее речь. Мне велено было вспомнить про грудь Гитты Зейдель, про прыщавого парнишку из бассейна, про ночной горшок под железной кроватью, про что угодно — только б я не понял, о чем она. Странно и то, что Марта все продолжала говорить, ничего не заподозрив. А когда сделала паузу и на меня взглянула, я решил, будто она задала какой-то вопрос, и потому ответил: — Мне вообще-то и так хорошо.

Выходит, мы за бортом, так она считает, но кто такие мы? Мы вдвоем? Мы, аполитичные? Мы, евреи? Или мы — критиканы, которым ничем не угодишь? И я сказал:

— Ты все говоришь — снаружи да внутри, а знаешь, я тоже не прочь бы внутрь…

Марта возмущенно прикрыла мне рот рукой. Зубами я поймал один ее палец, и в конце концов не она убрала руку от моего рта, а я ее выпустил. Она потерла место укуса, все у нас прекрасно, и пусть хоть что, а у нас все прекрасно. Показала палец, который я укусил, но я его не поцеловал, а легонько укусил снова.

Утомившись от ходьбы, мы решили опять попытать счастья, встали в очередь на свободный столик в кафе-мороженом. И тут вдруг, взглянув в ее беззаботное лицо, я понял, что невозможно скрывать от нее самую большую мою беду. Расскажу немедленно, как только сядем, а там будь что будет.

И вот мы сели, но я никак не мог придумать первую фразу, я боялся каждого слова, а как тогда расскажешь? В себя я пришел, когда Марта принялась меня толкать из-за порции мороженого, таявшего перед самым моим носом.

— Чем ты так расстроен? — спросила Марта; не надо обладать прозорливостью, чтобы задать такой вопрос.

— Ты сама отлично знаешь.

— Что-то произошло, — решительно заявила она. — Ты совсем замкнулся в себе.

Была последняя возможность довериться Марте, а я ее упустил, словно впереди таких возможностей еще сотни. Вместо того я, поковыряв ложечкой мороженое, произнес:

— Тебе померещилось.

К нашему столику подошла рыженькая девушка, обратилась к Марте по имени. Знакомство, как видно, беглое, так как Марта не сочла нужным меня представить. Разговаривали они стоя, потому что третьего стула не было. Вид у рыженькой был нездоровый, на лбу приклеен пластырь. Мне хотелось, чтобы она поболтала подольше и отвлекла Марту от ее подозрений. Хотел даже уступить ей стул, но она ушла, не обращая на меня внимания.

Я знал, что Марта вернется к тому, на чем мы остановились, но все-таки спросил:

А кто эта девушка?

— Зовут Гертрудой, — ответила она. — Так, не отвлекайся от темы.

— Разве у нас есть особая тема?

Она кивнула. И тут же заявила, что готова выложить все начистоту. Итак, странности начались ровно пять дней назад, а именно в прошлое воскресенье, когда мы договорились встретиться на даче. От нее не укрылось, насколько я был тогда растерян. Но вопросов она нарочно не задавала, считая, что я заговорю сам, однако теперь уже в это не верит. И раз я ничего не рассказываю, а, наоборот, молчу как рыба, ей приходится самой додумать всю историю.

В голове моей зазвучал колокольный набат. Впрочем, что она там знает, такую историю не сочинишь, или ты свидетель, или ты заблудишься в потемках.

Итак, ее предположения таковы: в воскресенье я, не чуя подвоха, отправился с дубликатом ключа на дачу, но там меня поджидал отец. Разыгрался скандал, возможно, отец дал волю рукам, она ведь помнит оторванную пуговицу у меня на рубашке. Ну бил или не бил, а вот волшебный ключик ему точно пришлось сдать. Обман, позор, срам! Ясно, как день, что отец забрал у меня ключ. Вот почему я с самого воскресенья беспрерывно плету про гостей, якобы захвативших наш домик.

С облегчением я произнес:

— Предположим, так оно и было. Но можешь ты объяснить, зачем из этого делать тайну?

— Сама не знаю, — ответила Марта. — Тут в моей истории слабое звено.

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Чувствовал себя особо опасным преступником: схватили, но обвиняют всего-навсего в карманном воровстве, которым я отродясь не промышлял.

— В твоей истории есть еще одно слабое звено, — заметил я.

— А именно?

— Она смехотворна от начала до конца.

— Звучит неубедительно.

Я достал из кармана ключ и положил на стол. Марта взяла его, осмотрела со всех сторон и подтвердила:

— Ключ.

— Что значит — ключ? — возмутился я. — Этонаш ключ! Ключ отнашего домика!

— И что это доказывает?

Впечатление было такое, будто она хочет меня подразнить.

— Сначала ты утверждаешь, что ключ у меня забрали. А когда я его предъявил, говоришь, мол, это не доказательство.

— Сама не знаю, зачем сказала.

Марта задумалась, я спрятал ключ в карман. Вместо того чтобы раскрыть тайну и навечно связать себя с Мартой, я все больше замыкался в молчании, сбивая ее с верного следа. Пусть она никогда не докопается до правды, но со мной-то эта правда останется навсегда, — так я думал.

— Где есть один дубликат, там может быть и второй, — не сдавалась она.

Тут и отвечать не надо, теория несостоятельна, Марта вскоре сама от нее откажется. Но с каким упорством она пытается уличить меня во лжи! Лишь это и уловив, я произнес:

— Ну, давай дальше.

— Что?

— Свои еврейские штучки.

Сам уже не знал, что несу. Немедля попытался взять ее за руку, но она не позволила. Пролопотала какие-то сердитые слова, однако я предпочел их не расслышать, и ушла. Из окна кафе я увидел, как она шагает прочь, и подумал: «Вот, свершилось».

Только когда она пропала из виду, я сообразил, что расплатиться мне нечем. Стал следить за официанткой, дождался, пока та скроется за служебной дверью в дальнем зале, и тенью выскользнул из кафе.

Пройдя несколько шагов, я стал себя убеждать, что оказался на улице не из-за Марты, а из-за неоплаченного счета. И тотчас ринулся вслед за нею. Вряд ли я нашел бы ее, если б она сама не шла мне навстречу. Остановившись, посмотрели друг на друга радостно, с облегчением. Начиная с той минуты мы не бросались зря словами — по меньшей мере, до конца дня. Мы теперь знали, как легко вспыхивают ссоры. О том, что счет по ее вине остался неоплаченным, я не упомянул.

Надо использовать любую возможность найти свободную комнату, я иду к Гордону Кварту. Последний раз мы виделись на отцовских похоронах, в жару он один заявился в плаще и стоял с таким лицом, будто собственноручно отправил отца на тот свет. У кладбищенских ворот спросил, не надо ли чем помочь, но глядел не на меня, а в сторону. Не помню, что я ответил.

Мы договорились о встрече по телефону, однако дверь он распахнул с таким видом, словно ожидал увидеть кого угодно, кроме меня. Не закрывая двери, он в порыве чувств заключил меня в объятья, похлопал по спине, что я мог сделать? Провел в комнату, усадил на стул, на столе две чашки, две тарелки, чай и кекс. Пока разливал чай, мы не проронили ни слова. В ответ на мой взгляд, брошенный в сторону двери, произнес:

— Она в отъезде. У сестры в деревне, насколько мне известно.

Пришлось мне рассказывать, как я провел этот год, каковы мои планы, отчего я ни разу не объявился. Старался покороче, он кивал на каждом третьем слове. Когда он налил горячий чай в блюдце, сунул в рот кусочек сахара и стал прихлебывать чай выпяченными губами, отец вспомнился мне так остро, как давно уже не вспоминался.

— Что с тобой? — спросил Кварт. — Рассказывай, рассказывай.

Прошедший год я представил весьма небогатым на события, что соответствовало действительности, ведь я прожил его в полусне. Но моя жилищная проблема не решена, намекнул я сначала, а потом выразился совершенно четко: ищу, мол, комнату. Прежде чем приступить к учебе, следует покинуть нынешнее мое жилье.

Кварт не вслушивался, забыв и про пустое блюдечко в руке, можно вообразить, кого я ему напоминал. Но когда я умолк, он нервно повторил:

— Рассказывай, ну же!

Надо внести полную ясность, он ведь общается с сотнями людей, он играет в оркестре, встречается со знакомыми, ходит в синагогу, у него есть все возможности порасспросить про комнату. Но сейчас, в эти секунды, пусть думает, о чем хочет.

Кварт отставил блюдечко и заплакал, слезы — несколько громадных, циклоповых слез — покатились из его глаз. Рукавом он вытер лицо, на этом приступ закончился. Я почувствовал, что совсем не растроган и сострадания к нему не испытываю, мне всего лишь неловко. «Сделал бы ты вовремя, о чем я тебя умолял, и мы б тут не сидели», — думал я. Глаза у него покраснели, кажется, и зрение вернулось к нему не сразу, я разглядел влажное место у него на рукаве.

— Надо было тебе прийти раньше, — произнес он наконец. — Много раньше. А ты ждал и ждал, как это благородно с твоей стороны.

Вдруг вскочив, он вышел из комнаты. Я пил чай, размышляя, что уж такого благородного в моем поведении. Может, он воображает, что я его жалел, вот хочу зайти и всякий раз думаю: нет, Кварт еще не готов. А правда состоит в том, что мы никогда бы не увиделись, если б не квартира. Только этой правды он не узнает.

Он вернулся и глянул, полна ли моя чашка. Я все-таки решил узнать, зачем надо было прийти раньше. Кварт не понял вопроса и смотрел на меня печально, пока я не повторил его слова. Тут он вспомнил:

— Лучше держаться вместе.

Ишь завыл, заскулил, да еще передо мной, а ведь я его предупреждал, причем вовремя! Не хочу с ним горевать по отцу, мне просто квартира нужна. А он все вздыхает, все призывает выразительным взглядом: «Давай, мальчик мой, чуточку вместе поплачем…»

Проклятое волнение закипает во мне, ну надо же, поднимается выше и выше, рвется наружу через глаза, что ж такое? Ребенком я в таком состоянии всегда выбегал из комнаты, не желая показывать отцу свое дрожащее лицо. Кварт мне никто, и какое мне дело, что он там видит. К тому же он увлечен своими переживаниями. Спрашиваю, есть ли у него вечером концерт.

Он вытащил носовой платок, с шумом прочистил нос и через платок пробурчал:

— Не беспокойся обо мне.

Чай тем временем почти остыл, но Кварт все равно наполнил блюдечко и выхлебал его одним махом.

— Вряд ли это послужит тебе утешением, но для меня прошедший год тоже оказался нелегким, — сказал он.

— Проблемы со здоровьем?

Он улыбнулся, будто одобряя жесткость моего вопроса. И горестно признался: весь этот год он промучился, укоряя самого себя. Конечно, ему никогда не узнать, насколько в смерти Арно виноват лично он, но что виноват, сомнения нет. Верь или не верь, а он рад бы лежать вместо отца на кладбище Вайсензе.

— Знаю, знаю, ты предостерегал нас, но мы не послушали. Ты сделал все, что мог. А мы в угаре не могли остановиться. Да появись даже кто-то в сто раз мудрее тебя, нас бы он не переубедил.

Никогда я не думал, что Кварт виновен в смерти отца. Лучшее тому доказательство — мой приход сегодня, не раньше. Позволю ему тем не менее мучиться угрызениями совести и ничего не скажу в утешение. В моих глазах он лишь попутчик, хотя однажды я был поражен его силой. Прикажи отец четвертовать пленника, и Кварт его бы четвертовал. Скажи Ротштейн: «Давайте его отпустим», Кварт и с этим бы согласился. Остановить это дело он бы не смог, а уйди он или останься, для отца роли не играло.

— Я пришел, потому что мне нужна помощь.

— Все, что угодно! — воскликнул Кварт.

И вот он само внимание, будто вырос на своем стуле на сантиметр-другой, и даже ухо, повернутое ко мне, кажется, увеличилось. Ну, я все повторил про свое положение, сгущая краски и здорово преувеличивая сложности сосуществования с семьей Лепшиц. Свои прежние попытки обзавестись квартирой я тоже описал не вполне точно, внушая Кварту, что к нему обратился лишь после долгих и напрасных поисков. Он так и дрожал от сострадания.

Когда я доложил про неудачную попытку поселиться в общежитии, у Кварта перехватило дыхание, раз двадцать он возмущенно тряхнул головой. И, взяв себя в руки, задал вопрос:

— В вашей старой квартире оставаться ты не захотел, это понятно. Но зачем было продавать дом?

В моем ответе прозвучал скрытый упрек:

— Вы что, в самом деле не понимаете?

Не прошло и трех секунд, как до него дошло. Опустил глаза, поднял глаза, сказал:

— Прости, прости, что я такое несу! Конечно, дом тебе пришлось продать, прежде всего дом. Надеюсь, ты выручил достаточно.

Не называя сумму, хотя ему было любопытно, я его успокоил: продажей дома занялся тогда Хуго Лепшиц. Он поинтересовался, кто Лепшиц по профессии, я ответил: бухгалтер на текстильной фабрике. Тогда он спросил, из наших ли Лепшиц, а я сказал:

— Господин Кварт, я ищу комнату.

Пока он размышлял, мне вспомнилась одна сцена с его участием. Кварт приходит к нам, я открываю дверь, мне лет семь. Под мышкой у него футляр для скрипки. Отец его ждал, потому что сказал сразу: «Начинайте». Светлая комната, Кварт настраивает скрипку, зажимает между подбородком и ключицей. Отец мне: «Слушай внимательно». Кварт играет детскую песенку. Потом отец спрашивает: «Хочешь научиться так играть?» А я твердо отвечаю: «Нет». Они смеются, велят мне подержать скрипку, как показал Кварт, я вожу смычком по струнам, издавая чудовищные звуки, никогда бы их не слышать! Говорю: «Я не хочу!» Рука у меня короткая, даже до конца скрипки не достает. Кварт раз-другой помог мне провести смычком по струнам, отец спросил: «А детские скрипки бывают?» Воспользовавшись тем, что они отвлеклись, я бросил скрипку со смычком на пол и выбежал из комнаты.

Кварт шагал взад и вперед перед окном, раздумья омрачали его лицо. Никто еще так не напрягался из-за моего жилья. Между стеклом и деревянной рамой горки, забитой бокалами и фарфоровыми статуэтками, прикреплены фотографии. Погляжу поближе, чем еще заняться? Подозрение подтвердилось, портрет отца тут тоже имеется: стоит в футболке и шортах возле кресла-качалки, смущенно улыбаясь. Кварт ткнул пальцем мне в грудь и сообщил, что у него родилась идея, причем отличная идея.

Конечно, сам он не станет принимать решение, прежде надо поговорить с Вандой, та вернется через несколько дней, но тут сложностей не предвидится, уж он-то ее знает. Только надо все путем объяснить. Одним словом, пусть я живу у них. В квартире три большие комнаты и одна, самая лучшая, — маленькая, ну, кому где жить можно обсудить и позже. Если у меня нет каких-то непомерных претензий, то и проблем нет. С Вандой он договорится, я могу быть спокоен. Ну, как?

Сияя, стоял он передо мной, подбородок кверху. Понятно, что восторг, который мне положено сейчас выразить, он назовет чрезмерным. А у меня одна мысль: «Боже упаси!» К его идее я испытал столь резкое и естественное отвращение, что даже не попытался осмыслить истоки этого чувства. Поблагодарю за любезность и готовность помочь, а потом изложу, отчего не могу принять его предложение. Только нужен аргумент, убедительный для Кварта, не для меня.

— Что-то не так? — удивился Кварт.

— Я просто поражен, — ответил я.

— Ладно, ладно, — продолжал довольный Кварт, легонько толкнув меня в грудь, — только не рассказывай, будто не думал о такой возможности.

Чем дольше я тянул с решительным ответом, тем глубже западала ему в голову эта идея. Рассчитывать, что Ванда не согласится на мое подселение, было рискованно.

И я ухватился за первый попавшийся спасательный круг: я, дескать, весьма чувствителен к шуму, эту причуду я унаследовал от отца, если где-то шумят, я ничего делать не могу, только к шуму и прислушиваюсь, а в сентябре я приступаю к учебе, а он-то ведь скрипач и вряд ли ради меня готов сменить профессию, однако скрипач и студент в одной квартире не уживутся, хотя предложение его такое великодушное, ну просто королевское.

Он пошел к двери и велел мне следовать за ним по коридору, который продолжался, оказывается, и за занавеской. В этой части квартиры я еще не бывал, Кварт провел меня в затхлую комнатенку, служившую чуланом. Взгляд мой сразу упал на стеллаж, до половины высоты забитый угольными брикетами, далее книгами. К единственному окошку придвинут одежный шкаф, но не очень высокий, весь свет не загораживает. Кварт попросил меня минутку подождать, он сейчас вернется.

Выключатель у двери сломан. Терплю, желая доставить Кварту удовольствие. Какой странный день: сначала Элла испугалась, что я обойду ее с наследством, теперь вот это. Уж не думает ли Кварт, что мне понравится этот чулан, если я поторчу тут подольше?

Спустя вечность он вернулся с вопросом:

— Ты что-нибудь слышал?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Нет.

— А ведь я играл на скрипке! — с удовлетворением заключил он.

Я растерянно потопал за ним назад, в залитую светом гостиную, похоже, я попался на дурацкий трюк. Того и гляди въеду в эту квартиру по собственному малодушию. «Просто уйти, — подумал я, — уйти и не оборачиваться, это единственный путь, доступный трусу». И все-таки уговаривал себя, что чувство такта, а не трусость держит мой рот на замке. Кварт, протянув мне листок бумаги, попросил записать телефон, по которому меня можно найти. Тут я и говорю:

— Мне не хочется здесь жить.

— Что это значит?

Говорить, не отступать, начало отличное, я иду по верному следу, мысль птичкой бьется у меня в голове, только ухватить.

— Жить здесь — значит все время вспоминать о несчастье, не так ли? Целый год я приходил в себя, но только вы открыли мне дверь, как сразу все и вернулось.

По напуганному его взгляду вижу, что попал в точку. Какой же я негодяй, нанес ничтожному противнику удар несоразмерной силы.

Двумя пальцами Кварт стучал себе по лбу, все не мог взять в толк, как это его со стороны натолкнули на столь очевидную мысль. А ведь мне ничего не стоило уйти домой и позвонить спустя несколько дней с сообщением, что мне как снег на голову свалилась роскошная комната. И у него бы от сердца отлегло.

— Мне на тебя сердиться?.. — произнес он. — Мне — на тебя? Могу только прощения попросить, мальчик мой дорогой. Что-то я стал туго соображать.

Он настоял на том, что заварит свежего чаю, у него есть настоящий английский. Отправившись следом на кухню, я наблюдал за движениями, которые он выполнял безмолвно, с печальным видом. Из трубы давным-давно ненужной печки он вытащил яркую банку с английским чаем. Я попытался утешить его по-иному, на пользу нам обоим: пусть, говорю, его предложение неприемлемо, зато он может мне помочь, порасспросив о жилье музыкантов своего оркестра.

— Я и в синагоге могу спросить!

А те, к кому он обратится, в свою очередь начнут расспрашивать своих знакомых, и так далее, и так далее, пока лавина вопросов не докатится до нужного человека, — убеждал я.

Над кухонным столом к стене прикреплена страничка из книги, я прочитал подчеркнутые красным строки о музыке: «.ибо она столь высока, что недоступна никакому разуму, всевластное и всеохватное воздействие ее осмыслить никто не в силах.»

— Это Гёте написал, — пояснил Кварт. — Не будь я Гордон Кварт: через месяц у тебя появится комната, положись на меня.

Гордон Кварт пригласил нас в ресторан. Только в шесть вечера отец мне сообщил: Кварт в семь заедет за нами на машине. Я возмущался, что меня так поздно оповестили, — разумеется, вечером мы встречаемся с Мартой. Отец равнодушно сказал, что я могу и не идти, если не хочу, а уж с Квартом он как-нибудь объяснится. Вот уже сколько дней он всячески давал мне почувствовать, до чего я ему отвратителен. Притом я помалкивал и вел себя так, будто забыл про похищение, то избегая отца, то чуть подлизываясь, ну, куда ж еще?

— Помнишь свое обещание? После выпускных я могу о чем-то попросить.

— Да.

— В будущем прошу сообщать мне заранее, что мы куда-то приглашены.

Чистое безумие, я мог пожелать путешествие на Кавказ или деньги, а может, и мотоцикл, но вместо этого лишь выпустил капельку скопившегося внутри яда. Отец равнодушно ответил:

— Посмотрим, как получится.

Марта разобиделась, когда я позвонил, экая важность — ужин с отцом и Квартом. Я наврал, что Кварт всячески настаивал на моем присутствии, бог весть почему. Мы проболтали полчаса, нашептались и нашушукались вдосталь. Еще Марта спросила, как долго будет оккупирован домик, и тут уж я сказал правду:

— Может, узнаю сегодня вечером.

Кварт заехал за нами вовремя, в темном костюме, старившем его на несколько лет. Пожимая руку, он мне подмигнул, словно между нами был тайный сговор. Отец спросил, отчего он не взял с собой Ванду, а Кварт весело ответил, что она на фестивале работает переводчицей, и жаль ужасно, но ничего не попишешь. Кварт был в таком прекрасном настроении, что отец велел ему разок дохнуть, прежде чем мы уселись в желтый автомобиль.

В городе многие улицы были перекрыты, но даже там, где проехать разрешалось, пешеходы мешали двигаться вперед. Кварт то и дело жал на гудок, ругался на молодежь, не признающую правил, и сиял. На вопрос отца, куда он нас везет, Кварт ответил:

— Вот-вот будем на месте.

Но он преувеличивал, мы долго еще не могли добраться до места, и свое настроение он подрастерял, поскольку ему приходилось все время сворачивать не туда, куда хотелось. В конце концов он поставил машину на стоянку и предложил проехать две остановки на трамвае. Отец назвал его блестящим организатором, Кварт закатил глаза и обратился ко мне:

— Как ты только терпишь этого торопыгу?

Пока ехали в трамвае, он всячески давал мне понять, что нынче вечером я главная персона: и взглядами, и ожиданием моего кивка, чтобы продолжить какую-то фразу, и постоянными хлопотами вокруг. Отцу все это не нравилось, при любом знаке внимания он кроил такое лицо, будто дивился современным нравам.

Ресторан назывался «Ганимед», Кварт знал там одного официанта, который занял для нас столик. Нам пришлось пробиваться через толпу людей у входной двери: их не пускали, ресторан полон. Кварт несколько раз повторил: «Ведите себя прилично!» Только мы сели, как официант поставил перед нами бокалы, наполненные шампанским, это Кварт с ним договорился. Я выпил шампанское одним махом, напрасно отец коснулся моей руки. Кварт сказал, что шампанское — невиннейший из напитков.

Официант обслуживал нас так быстро и так внимательно, как будто Кварт когда-то спас ему жизнь. Тем не менее отец вскоре потерял терпение и брякнул:

— Когда начнем?

Я сделал удивленное лицо, хотя давно догадался, что ужин они используют как предлог, то ли намереваясь проверить, какую опасность я для них представляю, то ли желая заручиться моим молчанием. С деланной наивностью я спросил Кварта, что такое нам следует начать, я вообще решил как можно больше говорить с Квартом и как можно меньше с отцом.

Кварт явно считал отцовское поведение неуместным. Он решил исправить положение и налил мне шампанского из бутылки, вдруг очутившейся в его руке, со словами:

— Как я слышал, ты успешно сдал выпускные экзамены?

Я кивнул и хотел было выпить, но отец забрал полный бокал из моей руки, поставил пустой перед моим носом, а Кварту сказал:

— Хочешь его напоить?

Какая-то женщина из-за соседнего столика наблюдала за нами. Я выпалил, что уйду немедленно, если отец не прекратит так со мной обращаться. Затем взял полный бокал и осушил его до дна. Шампанское было невкусное, и я уже ощущал действие первого бокала. Кварт, взяв отца и меня за руки, сказал, что приглашал нас ужинать, а не ссориться.

Но нам было не до него, мы с вызовом смотрели друг другу в глаза, и отец спросил:

— А как я с тобой обращаюсь?

— Как с врагом.

— Но ты и есть мой враг.

Кварт поднес палец к губам и зашипел: официант подал суп. Из начищенных до блеска кастрюлек стал разливать его по тарелкам, с левой руки, словно желая продемонстрировать, что его ремеслу не чужд артистизм. Мы молча принялись за еду.

Вскоре отец, отложив ложку, обратился ко мне:

— Скажу начистоту: по мнению Гордона, с тобой надо поговорить всерьез и тогда ты нас лучше поймешь. Я придерживаюсь другого мнения. Во-первых, я думаю, ты вообще ничего не понимаешь, а во-вторых, мне это все равно. Но раз уж он настаивает — пожалуйста. Говорите, я слушаю.

«Еще одна только грубость, одно-единственное оскорбление!..» — решил я про себя. Кварт почуял опасность, угрожающую прекрасному его вечеру, и заговорил со мной:

— Знаешь, что у нас вчера произошло?

Взглянул на отца в надежде получить одобрение, но отец не заметил, погрузившись в размышления, которые явно касались и меня, ибо лицом он был мрачен. Тогда Кварт пустился рассказывать на свой страх и риск.

Вчера, в субботу, они сочли вонь в комнате настолько невыносимой, что решили дать Арнольду Хепнеру возможность помыться. Отвязали его от кровати, впервые с тех пор, как взяли в плен. Сделав несколько неловких шагов, он сумел самостоятельно добраться до ванной. Они ждали за дверью, поскольку запах и вид этого голого человека (нет, он не человек, а нелюдь, уточнил Кварт) не вызывают желания побыть с ним рядом. Слышали из-за закрытой двери, как он моется под душем. Через некоторое время велели ему выйти, а он не отвечал. Хотели его вытащить, а дверь закрыта на щеколду. Побежали в сад, увидели открытое окно ванной на высоте двух метров над землей: Хепнер сбежал. Решили, что направиться он мог только к автобусной остановке, с чего бы ему углубляться в лес или выходить на берег озера. Когда они уже завидели вдали остановку, Ротштейну пришла в голову разумная мысль: конечно, Хепнеру незачем забираться в лес, но ведь эта местность ему незнакома. Поспешили назад, Кварт впереди как самый молодой. Он-то и нашел Хепнера вблизи от тропинки, ведущей к озеру. Хепнер, лежа под кустом, тихонько звал на помощь, что ж такое? Прыгая из окна, он растянул или вывихнул ногу, потому и не смог уйти дальше. Он действительно перепутал направления, иначе ему, наверное, удалось бы сбежать. И рыдал от ярости, когда его обнаружили сами похитители, а не какие-нибудь прохожие. Они вернули его в дом, подхватив под руки, а последние метры даже пронесли.

На этом месте отец, который до того слушал с безучастным и вроде бы даже скучающим видом, перебил Кварта:

— Если уж рассказываешь, то давай точно. Последние метры до дома мы его не несли, а тащили волоком. Ты за правую ногу, а я за левую. Тебе что, об этом неловко сказать?

Кварт, сердито взглянув на отца, никак не мог решить, стоит ли вступать в объяснения из-за этого упрека. В итоге он заявил, что всякий рассказывает свои истории так, как считает нужным. И продолжал, обращаясь ко мне.

Отец с Квартом, схватив Хепнера с двух сторон, вели его по лесной тропинке, а Ротштейн пошел вперед и следил на каждом повороте, не идет ли кто навстречу. Можешь себе представить — так сказал Кварт, — до чего приятно чувствовать на своем плече руку надзирателя. Вдруг из кустов выскочил какой-то ребенок, следом появились и родители. Увидели, как двое пожилых людей тащат человека, явно пострадавшего, и спросили, не надо ли помочь. Кварт от ужаса язык проглотил, а отец спокойно поблагодарил их, заверив, что справятся сами. На том вся семья удалилась в направлении озера, а они без помех потащили пленника дальше. Особенно интересным в этом происшествии было, по словам Кварта, поведение Хепнера: он поостерегся выдавить из себя хоть единый звук. Кивал, когда отец отказался от помощи незнакомых людей, а когда они двинулись дальше, казалось, испытал облегчение сильнее всех остальных.

— Но разве не ясно было, что он именно так себя поведет? — перебил я.

Отец, оторвавшись от изучения меню, посмотрел на меня с отвращением. Кварт ответил:

— Ясно-то ясно, но если на кону годок-другой тюрьмы, то все-таки разница: или тебе что-то кажется вероятным, или это действительно произошло.

Официант подал горячее. Кварт заказал себе кусок мяса, который официант сбрызнул спиртом и поджег на наших глазах. Он и тут исполнял все движения с нарочитой ловкостью, Кварт наблюдал за ним восторженно и гордо. Отец, наоборот, постукивал пальцами по столу. Для меня же этот миг явился верхом счастья, я вот уже сколько дней не ел ничего горячего. В последующие минуты все внимание я посвятил исключительно еде.

Кварт снова и снова требовал ответить: вкусно ли нам? Отец только кивал, а я, доставляя Кварту удовольствие, принимался нахваливать свое блюдо. В конце концов отец рявкнул:

— Так, раз и навсегда: очень вкусно!

Лишь наевшись до отвала, я смог отвлечься от тарелки. Кварт держался со мной внимательно и дружелюбно, однако, я чувствовал, всерьез меня не воспринимал, уделяя внимание лишь оттого, что я по воле случая сын его сообщника. На какое-то мгновение мне тоже захотелось присоединиться к ним. Спрашиваю у Кварта:

— Этого человека ищут, так?

— С чего ты взял?

— Его семья давным-давно заявила в полицию. Значит, его ищут.

— Ты знаешь, что у него есть семья?

— А почему нет?

— Ладно, давай дальше.

— Его разыскивают, полиция найти не может. Потом вы его отпустили. Он вернулся домой, но по известным причинам вынужден молчать. Однако история на этом не закончилась.

— Как?

— Совсем не закончилась. В полиции спросят: где ты был? А что ему ответить?

Кварт долго и, как мне показалось, тревожно смотрел на отца, пока тот не ответил вместо него:

— Можешь об этом не волноваться.

Я сказал Кварту:

— Вот так он все время разговаривает: отговорки да пустые слова.

Отец не успел еще взъяриться, как Кварт вмешался, сказав ему, что беспокойство за отца естественно для сына, а мне — что осторожность для них на первом месте, на это я стопроцентно могу положиться.

— Думаешь, мы сами не знаем, что находимся во вражеской стране? — прошептал он.

— Зачем ты оправдываешься перед сопляком? — бросил отец.

А я сказал:

— Да уж, вы исключительно осторожны: тогда я вошел в дом, теперь Хепнер выскочил у вас из окна.

Не сумел я сдержаться. Надо бы небеса благодарить, что о моем вторжении уже никто не вспоминает, а я сам его приплел, да еще обозвал неосторожностью.

Кварт сказал, что они сделали выводы и теперь знают точно, как поступать. Прозвучало это так, словно они смирились с фактом моего прохода через незапертую дверь. Правда, пленнику это ничего хорошего не сулило. Я спросил, что с ним будет дальше.

— Зачем тебе знать? — ответил Кварт вопросом на вопрос.

— Затем, что он много о себе воображает, — проронил отец.

А Кварт свое:

— Ну отпустим мы его, тебе-то что? Или, наоборот, повесим — что тебе до него?

Отец не унимался:

— Чем ты с ним вежливее, тем больше он наглеет. Ты же слышишь, какое хамство он себе позволяет!

— Нет, — сказал Кварт.

— Сначала вламывается в дом, а потом нас же упрекает в неосторожности!

— Давай потише.

И Кварт огляделся по сторонам.

— Бывают такие люди: пока десять раз не выгонишь, не уйдет. Вот он из них, — добавил отец.

Мне вдруг подумалось, что они могли между собой сговориться и из-за дружелюбия Кварта я оказываюсь совсем не защищенным от отцовских оскорблений.

— У нас разные точки зрения, это вполне естественно: ты ведь не был в лагере, — заключил Кварт.

Отец не мог дольше терпеть этого перешептывания. Он встал, взглянул на Кварта столь же презрительно, сколь и на меня, и направился в сторону туалета.

— Злится, что вы так спокойно со мною разговариваете, — прокомментировал я. — Он считает, на меня можно только орать.

Кварт тронул рукой мое плечо. Не глядя друг на друга, мы молчали, пока не вернулся отец. Со столика тем временем все убрали.

— Ну что? — обратился отец к Кварту. — Ты попросил его быть ко мне снисходительней?

За кофе Кварт рассказал, что побывал вчера в той пивнушке, куда захаживает и Хепнер. О его исчезновении там и словом не упомянули, значит — не заметили. Следовательно, никто его не разыскивал, следовательно, до вчерашнего дня в полицию никто не заявлял. Отец закатил глаза, поджал губы, глотнул кофе. Кварт, считая такое его поведение несправедливым по отношению к себе, возмутился:

— А кто первый рассказал ему про пивнушку, я или ты? Откуда он узнал, кто затащил Хепнера на дачу, от меня или от тебя?

Только когда отец, отвернувшись от Кварта, поглядел мне прямо в глаза, я осознал приближение катастрофы. Придя тогда к Кварту, я наврал столь убедительно, что у него не зародилось и тени сомнения, и тут вдруг этот убийственный случайный удар! Надо выдержать бесконечный взгляд отца, не дрогнуть, когда кровь ударила в голову и сердце грозит остановиться, надо сидеть с самым невинным видом.

Наглядевшись вдоволь, отец опять повернулся к Кварту:

— Ну, я рассказал. И что с того?

Облегчение тоже пришлось скрыть, ведь тот, кому не грозит опасность, не может испытывать этого чувства. Так я и не разобрался, то ли отец не захотел разоблачать меня перед Квартом, то ли действительно думал, что сам поделился со мной и просто не может сейчас об этом вспомнить.

Письмо от Эллы:

Дорогой Ганс

сегодня у нас была комиссия

проверяла Все ли в порядке

с правовой стороны

целый день хлопанье глазами

целый день головы комиссии

парили над дорожкой в парке

сворачивали за угол…

Медсестрам это вообще Никчему

они были сама напряженность

да и мне тоже лучше

если все как всегда.

Также я Не забыла

Что тымне рассказал

о своей беде в последний приезд

я стою на своем тебе Надо

поговорить с отцом

другого пути нет

если только забыть Все

что ты видел и что слышал

это тоже можно…

Вероятно ты думаешь чтоя

не осознала тогда масштабы истории

или ятебя бросила на произвол

Тоидругое неверно

у тебя глаза стали круглые

от разочарования аябытебе рада

дать полезный совет но янемогу

знать все только оттого чтоя Твоясестра…

Таким ужасным какты описал мнеэто дело не кажется

ужасным оно было бы наоборот и оно было ужасным

но с этим покончено разинавсегда

ты знаешь о чем я говорю

почему бы Не бить врага его оружием

почему Не навести на этих людей Страхиужас

и если даже одного Изнихубьют

это еще Ничего Не значит

так что не бойся…

Ты уже заметил как мой совет тебе

самсобой обретает форму аименно

прекрати заниматься делами отца

разве у тебя нет своих планов

или разве и у тебя нет таких планов

какие можно легко выполнить

но нелегко истолковать

будьуверен он Не позволит себя остановить

в худшем случае тыему навредишь

тогда весь свой гнев какой останется

он обратит на тебя…

Я исхожу Не только из своих размышлений

но мы все подробно обговорили

отец ия

но ты Не пугайся

ятебя Не выдала

я была хитра как опытная лгунья

твое имя вообще Не упоминалось…

Поначалу отец колебался и просто Не знал

можно ли с идиоткой обсуждать

такое деликатное дело

но вот бы ты видел

какему удалось преодолеть колебания

и какмне довелось все узнать

единственная цена которую я заплатила

это чтоя все время молчала но это просто.

Еще две вещи

первое не забудь про кофе

тут в киоске он досихпор не продается

бедная продавщица уже слышать Не может вопросов

второе я бы при возможности

поучилась играть на какомто инструменте

по радио так часто слышишь их

только я пока Не знаю на каком

сегодня мне нравится один а завтра…

Вчера я слышала фагот

лишь с недавних пор прислушиваюсь к инструментам

то есть к их названиям

раньше они были просто музыка

может это будет флейта

может и скрипка или

фагот

ты там ходишь повсюду

вдруг посоветуешь чтото другое

мне надо узнать насколько трудно учиться

на разных инструментах

мне Неохота мучиться месяцами

если я Не запутываю ты ведь исам

когдато давно начинал играть на скрипке

что из этого вышло

и кофе пожалуйста

Твоясестра

В понедельник я полдня мечтал только об одном: забраться бы в какую-нибудь пещеру под скалой, в самый глухой угол, и ни во что не впутываться. Письмо меня просто убило. Эллу я люблю до умопомрачения, но письмо!

Я ехал к Марте на съемки, адрес она продиктовала по телефону, и непрерывно повторял несколько этих злосчастных строк. Чья вина, моя или Эллы? Но ты не пугайся. Я тебя не выдала. Я была хитра как опытная лгунья. Твое имя вообще не упоминалось… Теперь-то ясно, почему отец так себя повел. Услыхал, что я впутал в это дело его обожаемую бедную Эллу, и сразу меня возненавидел. Сначала я удивился, отчего он, вернувшись из лечебницы, немедля не призвал меня к ответу, а потом догадался: именно так он и поступил, только на свой манер.

С тех пор как я стал всерьез размышлять об Элле, я веду себя с ней совершенно иначе, нежели отец. Стараюсь принести ей с воли все, что могу. Я убежден: раз уж она отрезана от девяти десятых всех событий, то нельзя утаивать от нее сообщения о таковых. Отец, напротив, считает неправильным переносить вести из одного мира в другой, по его мнению, спутанное сознание не нуждается в дополнительной путанице. Например, он долго отказывался покупать Элле радио, хотя в общей комнате все равно ведь стоит приемник.

Киностудия размещалась в бывшем кинотеатре, я приехал в обеденный перерыв. Светловолосый охранник, сидевший в старой будочке кассы, грубо спросил, куда это я направился. Я ответил, что у меня назначена встреча с актрисой Мартой Лепшиц. Он прошелся пальцем по списку и, не глядя на меня, уточнил:

— Как, значит, ее фамилия?

Дверь в большой зал была открыта, я вошел. Настроение мерзкое, мне даже почти хотелось, чтоб охранник меня не пустил.

Рабочие, держа в руках пакеты для бутербродов, перекрикивались через весь зал. Я никогда не бывал на киностудии, но особого любопытства сейчас не испытывал. За столиком трое в форме эсэсовцев играли в карты, я спросил одного про Марту, но тот покачал головой. Две боковые двери, тоже открытые, вели во двор, куда киношники выходили размять ноги. Вышел и я, сразу увидев Марту с какими-то людьми, на груди у нее красовалась желтая звезда. Сделав вид, будто ее не заметил, я прислонился к стене, как и другие, и подставил лицо солнцу: пусть сама меня найдет.

Рядом сидел на корточках молодой человек, грелся на солнышке с закрытыми глазами. Лицо покрыто густым слоем грима, на груди опять-таки желтая звезда. Разглядев его как следует, я пришел к выводу, что внешность у него вполне соответствует расхожим представлениям о том, как выглядит еврей. И тут же все мероприятие стало мне отвратительно, а все аргументы против участия в нем Марты, какие пока приходили мне на ум, показались слишком мягкими. Почему евреев в кино должны изображать настоящие евреи? Марте, когда ей предложили роль, следовало ответить: только если эсэсовцев тоже будут играть настоящие эсэсовцы.

Молодой человек, открыв глаза, заметил мой пристальный взгляд и отвернулся. Тогда глаза закрыл я, наслаждаясь солнечными лучами, которые так давно не показывались. Элла не заслужила ни малейшего упрека, я ведь даже не просил ее утаить наш разговор от отца. Правда, я полагал, что она естественным образом так и сделает, но с чего я взял, что для нас с ней естественно одно и то же?

Между мною и солнечными лучами возникла помеха, однако за облачко я ее не принял, почуяв рядом Марту. А глаза открыл только после того, как не смог сдержать улыбку. Марта не постеснялась обнять меня при всем честном народе и не выпускала из объятий так долго, что я даже удивился.

Спросила, почему я встал у стены и греюсь на солнышке, а не пошел ее искать. Опустилась на землю, на затоптанные какие-то травинки, и тянула меня вниз, пока и я не уселся рядом. Обычно такого достаточно, чтобы привести меня в прекрасное расположение духа, но в тот раз я никак не мог забыть про письмо.

— Звезда тебе идет, — сказал я. — Честно.

Она выпустила мою руку, испытующе поглядела, пытаясь угадать, не нарываюсь ли я на ссору. Звезда сидела не на положенном месте, пришитая так, что верхний конец смотрел в небо под углом примерно в двадцать пять градусов, зато нижний покоился у Марты на кончике правой груди. «Ну да, именно так евреи тогда и расхаживали!» — хотел было я сказать, но не сказал.

Носатый молодой человек рядом с нами, кажется, расслышал единственную произнесенную мною фразу. Он одаривал Марту такими взглядами, которые впредь ей бы не стоило позволять в силу их дерзости. Марта дала ему отпор, усердно любезничая со мной. С лучезарным видом спросила, чем мы займемся по окончании съемочного дня. Помню, эти слова — «съемочный день» — очень меня разозлили, они подчеркивали осведомленность Марты во всех здешних делах.

Я объяснил, что на дачу мы поехать точно не можем, вчерашний вечер с отцом и Квартом ничего нового не принес. Новость плохая, поэтому мрачное выражение лица менять не понадобилось. Я вытащил из кармана дубликат ключа: мне, мол, в жизни не приходилось таскать с собой столь бесполезный предмет.

Однако Марта, не сбиваясь с настроя, показала на безоблачное небо. Не наводит ли погода также и меня на одну хорошую мысль? Вот, добилась своего, и я готов со всем примириться, ведь меня ждет нечто невероятное. На миг я забыл про письмо от Эллы, или, точнее, оно на миг показалось мне не столь ужасным.

Толстый и с виду страшно утомленный человек, у которого сзади рубашка выбилась из штанов, встал в дверях кинотеатра и, хлопнув в ладоши, объявил конец перерыва. Марта разрешила мне уйти и вернуться за нею после конца съемочного дня. Я, разумеется, предпочел остаться и посмотреть, как она играет.

— Раз уж я здесь оказался, — мои слова.

В легкой толчее у двери Марта меня кому-то представила — возможно, режиссеру. В его взгляде, сначала равнодушно скользнувшем мимо, а потом все-таки задержавшемся, мне почудилось сожаление о том, что лицо, подобное моему, пропадает для экрана.

Чтобы мне было получше видно, Марта посоветовала подняться на балкон, где стояли ряды старых стульев и где удобнее, чем внизу, да и расстояние побольше. Только осторожней, главное — не заскрипеть откидным сиденьем, сегодня утром из-за этого пришлось прервать съемку. Привела меня к лестнице, прямо-таки порываясь подробно объяснить, каким образом по ней поднимаются.

В первом ряду балкона сидела девушка, как выяснилось потом — подружка одного из актеров на роли эсэсовца. Стоило мне сесть рядом, как она отодвинулась на два сиденья дальше, будто я рано или поздно начну к ней обязательно приставать. На балконе только мы, и поди знай, каково ей тут пришлось.

Перед моими глазами развернулись беготня, толкотня и шумиха, смысл коих, скрытый от непосвященного, с моей точки зрения, и действительно был невелик. Например, я видел, как один из прожекторов трижды уносили прочь и трижды возвращали на прежнее место. Моя соседка наблюдала за суматохой внизу с таким вниманием, будто собиралась вскоре писать репортаж.

Почему отец скрыл от меня, что знает про наш с Эллой разговор? Молчание и презрение — это часть приговора, так? С каждым днем заклятая эта история все сильнее оборачивается против меня, сам же я бесперечь лгу, скрытничаю, нарушаю доверие и уже изобличен по всем пунктам до единого. В чем дело, сам я такой нелепый или неудача преследует меня по пятам? В результате целой цепи событий я превратился в какого-то гаденыша, а ведь это против всякой логики и справедливости.

Из громкоговорителя раздался призыв к тишине, и шум мигом смолк, я услышал дыхание девушки рядом. Среди декораций, ограниченных двумя стенами и представлявших какой-то служебный кабинет, репетировали. Офицер, пожилой человек с зажатой в зубах сигарой, уставился на свой письменный стол. Спустя несколько мгновений он сделал движение рукой, словно ловил муху — как мне показалось, очень уж неторопливо. Однако он изобразил, что муха попалась, поставил на стол стакан кверху дном, чуть наклонил его и поместил под стекло свою якобы добычу.

Затем молодой эсэсовец открыл дверь, впустив человека в штатском, которого офицер ожидал. Эсэсовцу приказали не мешать, он отдал честь и оставил тех двоих наедине. Беседовали они так, словно опасались подслушивания. Девушка рядом со мной, перегнувшись через перила, приложила руку к уху.

Штатский рассказывал про одного еврея с немыслимой фамилией Голубок. Этот Голубок просил передать, что готов заплатить большую сумму за разрешение на выезд. Обсуждалось, взять ли деньги и выполнить обещание, или же пусть лучше заплатит и исчезнет. Но где актриса Лепшиц?

Порешили на том, что Голубку не только надо добыть визу, но вообще обходиться с ним любезно, тогда он порекомендует их другим богатеям, рвущимся в эмиграцию, и поспособствует удачным сделкам. «А как еще поступать с жидами? — произнес штатский. — Самое мудрое — забрать у них все денежки, а другие страны пусть разбираются с голытьбой».

Эту сцену повторяли множество раз, по каким причинам — непонятно, вернее, мне непонятно. В конце режиссер подходил к обоим актерам и что-то им втолковывал, но очень тихо, его указания до балкона не долетали. Пробы были настолько схожи между собой, что я не мог при повторе сделать выводы о сути режиссерских указаний.

Шепотом я спросил соседку, не объяснит ли она мне смысл происходящего внизу. Строго посмотрев на меня, она тряхнула головой, что я расценил как неодобрение и отказ, и тут же вновь исполнилась внимания, весьма преувеличенного. Однако я, не желая обрывать ниточку разговора, поинтересовался, зачем это она в такую погоду и во время фестиваля торчит тут в темноте.

— А ты сам чего тут торчишь? — снизошла она наконец.

Тут-то я и узнал, что ее друг играет эсэсовца, однако до него очередь пока не дошла, хотя назначено было на раннее утро. Ей не повезло, она нарочно взяла отгул и не уверена, что завтра ее тоже отпустят. Я пробовал ее утешить: у меня, мол, каникулы, но завтра я все равно не приду, хоть будут сегодня снимать мою девушку Марту, хоть нет. Девушка сочла это недостаточным проявлением любви.

Как я жалел, что отказался от предложения Марты уйти и вернуться за ней после съемок. Рисовал в воображении, куда мы потом поедем: в самый укромный и самый мягкий на свете лес. Какая ошибка допущена, время словно застыло на месте. Нетерпение и скука одолевали меня одновременно, а те двое опять и опять заводили свой разговор.

Наконец включили прожекторы, и съемка началась. В нише зала, до сих пор тонувшей в темноте, я разглядел зрителей с желтыми звездами на куртках и плащах. Света не хватало, чтобы различить их лица, но спустя некоторое время я отыскал среди них Марту.

Мне вспомнилась сценка, увиденная при входе: эсэсовцы играют в карты. Примечательно, что и те не отходили друг от друга, и люди с желтой звездой тоже держатся группкой. То обстоятельство, что все они снимаются в одной картине, явно объединяло их не настолько, насколько разъединяли исполняемые роли.

Наблюдая, я придумал собственную сцену: толпа перепуганных, растерянных евреев, оба актера — обманщики, их планы страшней, чем их слова, девушка рядом — невинная овечка, не понимающая серьезности положения. Когда сцену отсняли, кто-то мелом нарисовал крест на полу, и режиссер крикнул актеру в штатском, чтобы тот, входя, останавливался точно на указанном месте. Будто в этом все и дело.

Вовсе не от усталости, а от лени я погрузился после обеда в легкий сон, но Марта разбудила меня стуком. Стоит у двери, повязавшись фартуком, в руке недочищенная картофелина: тебя к телефону. Спрашиваю, мужской голос или женский, я проснулся секунду назад, чего от меня ждать.

— Скорее среднего рода, — бросила она, уходя.

Впервые в жизни мне звонят в эту квартиру. Кварт? Марта поставила телефон на обеденный стол, трубка болтается, словно маятник часов, замирая на ходу. Не знаю, где Лепшицы — покинули гостиную из вежливости или их нет дома? Звонит, разумеется, Кварт.

— Дорогой мой, вчера я уже поразведал насчет комнаты, как обещал.

— Будто у вас своих забот нет, — ответил я.

— Одна беда: комнат никто не сдает. Хотя это ничего не значит, вчера у нас был камерный концерт.

Нетрудно догадаться, о чем он: расспросить удалось далеко не всех музыкантов, может, у какого-нибудь тромбониста найдется лишняя комнатенка.

Но он-то уверен, что профану необходимо объяснить различие между полным составом и камерным оркестром. Потихоньку отложив трубку и сделав шагов пять в сторону, я дотронулся до телевизора. Совсем холодный, это означает, что мы с Мартой в квартире одни. Взял трубку снова и жду, пока Кварт завершит свою лекцию. Может, вышли пройтись, в воскресенье после обеда они иногда гуляют.

— Но я тут сообразил, кто тебе поможет, — продолжил Кварт, и я опять догадался, что он имеет в виду.

Пока он рассказывал про организацию, куда обращаются за помощью жертвы фашизма, вся моя благодарность улетучилась. То ли у него такая манера говорить, что смысл каждой новой фразы уже заложен в предыдущей, то ли я обладаю даром прозрения.

Кварт перечислил, в каких случаях организация оказывала помощь ему лично: курс лечения, покупка автомобиля, путевка на отдых. Даже приобретение новой скрипки. Отчего бы им не заняться поисками комнаты для меня? После всего произошедшего?

— Что значит: после всего произошедшего? — перебил я. — Какое им дело, что я отдал свою квартиру? Если уж я и жертва, так только жертва собственной глупости.

А Кварт свое, словно меня не слышит:

— Сходи туда и поговори с ними.

Настойчиво предлагал продиктовать адрес и часы приема этой организации, я сделал вид, что записываю, а сам просто повторял за ним слова. И еще он сказал, что отец мой обладал немыслимым количеством достоинств и не надо мне брать пример с единственного его странного свойства — чрезмерной щепетильности.

— Прости меня за такие слова, но дело серьезное. Отцу удалось тебя убедить, что нам предлагают лишь жалкие подачки, но это ошибка. Рассказать тебе, чем мы заслужили свои льготы?

— Знаю, знаю, — ответил я.

— Тогда говори, пойдешь ты туда или нет? — потребовал Кварт, теряя терпение.

Оказывается, Марта в комнате, бог весть, когда она вошла. Стоит у открытого серванта, гремит посудой, вытаскивая из-под целой стопки самое нижнее блюдо. Открывает рот и касается языком верхней губы каждый раз, как ей приходится удерживать стопку в равновесии.

— Можем сходить вместе, если тебе так проще, — предложил Кварт.

— Не пойду я в эту организацию, — ответил я.

— А можно тогда узнать, каким образом ты найдешь комнату? — допытывался Кварт уже без всякого участия.

Неудобно заставлять его ждать, пока Марта выйдет из комнаты, пусть уж она слушает.

— Как вы думаете, есть смысл дать объявление?

— Давай, давай! Отбоя не будет от предложений!

Квартира принадлежит Марте, а не мне, она вправе греметь своей посудой сколько влезет. Наконец я догадался сказать, что я в комнате не один и перезвоню позже, только тогда она закрыла дверцу серванта.

Тут я и говорю:

— Спросите меня про лучшее из его качеств, и я на первое место поставлю именно эту странную щепетильность.

Выходя, Марта взглянула на меня с таким удивлением, словно только сейчас заметила, как я тут стою с телефонной трубкой.

— Это тоже очень странно, — проворчал Кварт.

В одной руке у нее блюдо, в другой целая башенка из чашек, а помочь некому, так что пришлось ей закрывать дверь ногой, босой ногой, и напоследок мелькнули пять пальчиков, ноготки покрыты ярко-красным лаком.

А он все не унимался, опять и опять предлагая обсудить мой вопрос с Вандой. Терпеливо объясняю снова, отчего это исключается, вернее — нетерпеливо.

— К ним в организацию ты ехать не хочешь, — долбил Кварт, — к нам вселяться тоже не хочешь, наверно, тебя устраивают только такие комнаты, которых просто нет!

Выхожу к Марте, она сидит за кухонным столом и чистит зеленую фасоль. Ожидала меня, судя по тому, что и взглядом не удостоила. А где же блюдо, где чашки, целая башенка?

Взяв ножик, я сел рядом и спросил, как это делается. Вместо ответа она прямо у меня перед носом обрубила ножиком стручок с обеих сторон. Возможно, думает: скажи она хоть слово — и все может стать по-прежнему.

Выждала, пока я потренируюсь на нескольких стручках, а затем все-таки спросила про объявление. Ничего она не разобрала, уж у меня глаз наметанный, просто уловила несколько слов из разговора. Но я занят испытанием нового метода: кладешь в рядок десять стручков и одним махом отрубаешь кончики. Вероятно, мое молчание указывает на деликатность вопроса.

— Конечно, никто тебя не вынуждает открывать мне секреты, — произнесла Марта.

— Вот именно, — подтвердил я.

Неудобство составляет разная длина стручков: или рубишь их все под одну гребенку, но тогда отходов слишком много, или опять выравниваешь перед вторым ударом ножа.

Уже давно я заметил, что Марта ведет себя спокойнее и спокойнее, когда по мелочи вдруг прорывается мое раздражение; можно подумать, ссора есть признак взаимной склонности. Не будь я тут на правах гостя, давно бы перешел все границы любезности, уж это я могу.

— Говорят, тебя приняли в университет? — поинтересовалась Марта.

Я кивнул и решил резать фасоль ее способом. От Марты исходит едва уловимый запах пота, в хорошие времена у меня от него волосы вставали дыбом. Тут же заметила перемену настроения, все-то она видит, и улыбнулась:

— Поздравляю. А в каком городе? Здесь, в Берлине?

Я опять кивнул. Раздражают меня ее расспросы, нашлась еще кумушка, может, разом отбарабанить все ответы наперед, узнавать-то ей особо нечего. Сколько я ни пытался показать Марте, что со мною можно разговаривать легко и спокойно, ни разу не вышло.

— Крупную фасоль лучше резать на половинки, — посоветовала она.

— Вернемся к первому твоему вопросу. Я ищу комнату. Для того и объявление.

Экое спокойствие. Поглядывает на меня, нет, взгляд не скучающий, но ни тени сочувствия, удивления, о замешательстве уж молчу. Взгляд официантки, принимающей заказ. Но я рад, первый шаг сделан, самый трудный. Дело пошло.

— Вряд ли от объявления будет польза, — заметила Марта.

— Ты знаешь другой путь, как отсюда ноги унести?

Она погрузилась в размышления, судя по тому, что ножик замер над стручком. Потом отложила ножик, поднялась и достала молоко из холодильника. Одно уж точно: в организацию к жертвам фашизма мне по ее совету идти не придется.

— Давай-ка я поспрашиваю у своих, — предложила Марта.

— Спрашивай у кого хочешь, только не у своих родителей, — отозвался я.

Марта снова села за стол, понятия не имею, кто такиесвои. Кончится тем, что я поселюсь у того типа, с которым видел ее на улице Димитрова.

— Не надо меня учить деликатности, — отчеканила она.

На губах у нее молочные усы.

Как по заказу, входная дверь отворяется. Не исключено, что Марта изо всех сил будет стараться найти мне комнату. У нее есть веские причины, в отличие от Кварта, которым руководит только нечистая совесть. Вижу, как Рахель Лепшиц в дверях кухни любуется Мартой, мной и фасолью. И машет мужу, пусть тоже убедится, что не все потеряно. За час до окончания съемки, когда стало понятно, что до Марты очередь не дойдет, я ушел со студии. Как патрульный полицейский, мерил шагами улицу, пребывая в самом дурном настроении оттого, что моя девушка ввязалась в ничтожное предприятие. Погода, однако, важнее, я то и дело поглядывал на небо, и малейшее облачко вгоняло меня в страх. Слыхали мы уже, как плохо пришлось евреям в те времена, слыхали и про фашистов, какие они неприятные люди, но ничего другого в фильме нет. А то, что есть, или давным-давно известно, или теперь не так уж и важно.

Марта вышла раньше времени, лицо раскраснелось из-за снятого грима или, может, от нетерпения. Побежала мне навстречу, как ребенок, когда хочет, чтоб его поймали и покружили в воздухе. Извинилась, что при мне не дошло до ее сцены, но я, по ее словам, и вообразить не могу, сколь немногое потерял. Не хотелось мне ни настроение ей портить, ни врать, поэтому я решил не касаться темы съемок, в такую-то погоду.

Я ориентировался в одном-единственном лесу — в том, который окружал нашу дачу, но поездка туда исключалась. Спроси меня Марта, куда нам ехать, я сумел бы лишь перечислить пустые названия нескольких окрестных лесов. Но она-то знала — куда. Схватила меня за руку, и вперед. Вообразив, что ей жутко не терпится остаться со мной наедине, я решил ради забавы не спрашивать о направлении.

Первый этап закончился у вокзала Кёпеник на стоянке такси. На мой обеспокоенный вопрос, не чересчур ли это, она вытащила из сумочки несколько банкнот по пятьдесят марок, помахала ими в воздухе и сунула обратно. У меня-то денег не хватило бы и на сосиску в ларьке, месяц никак не хотел заканчиваться. Марта же заявила, что в особых жизненных ситуациях можно позволить себе расточительность. Такси вокруг и в помине не было, кроме нас, на стоянке тоже никого.

Две девушки, вроде бы с киностудии, помахали Марте на ходу и скрылись в здании вокзала, как все нормальные люди. Я бы тоже предпочел поехать на электричке, мне казалось пижонством тут торчать, хотя я отнес это на счет неопытности Марты в обращении с деньгами. Она объяснила, откуда деньги: их выдают актерам в конце каждого съемочного дня, будто бы для сокращения возможных убытков в том случае, если за ночь компания обанкротится. И Марта опять предъявила мне красные с белым купюры, как бы в доказательство того, что от киношного дела все же есть польза.

Наконец подъехало такси, и Марта, наклонившись к открытому водительскому окошку, тихонько заговорила с шофером. Торг по поводу цены? Вероятно, задуманная ею поездка столь непроста, что следует сначала договориться с водителем. «Лес» — мелькнуло у меня в голове.

Шофер кивнул. Марта дала мне знак, и мы забрались в машину с двух сторон. Только я сел, как услышал внутренний приказ закрыть глаза и не открывать до тех пор, пока не приедем. Надеялся, что со мною будет как с тем бедным мальчиком в сказке, который после всех страданий снял с глаз повязку и оказался в счастливой стране.

Я полюбопытствовал, выплачивают ли актерам гонорар, если они целый день без дела простояли на площадке.

— Естественно!

Мне это вовсе не показалось естественным, но Марта разъяснила, что безделье для художника труд значительно более тяжкий, нежели процесс творчества. Я подставил лицо ветру, почувствовав, как мы с брусчатки выехали на асфальт, и по-прежнему не хотел открывать глаза.

Марта взяла мою руку, положила себе на плечо, а кисть зажала горячей подмышкой, это ощущение я помню и поныне. До того было хорошо, что мне стоило бы огромного усилия открыть глаза. Марта зашептала мне на ухо, что представляет себе, какой мрак для меня все это кино, но ведь она только ради заработка, и как не понять студентку, вечно нуждающуюся в деньгах.

Я шепнул в ответ, мол, извиняться незачем, кто ее поймет, как не я, совершая путешествие за ее счет.

— Только псих не ухватится за возможность разбогатеть таким простым путем, — нашептывал я.

Пока мы едем в лес, чтобы обниматься в тишине и покое, нельзя сказать Марте правду, а именно: мне огорчительно, когда на еврейском происхождении или еврейской внешности делают деньги. И без того я скрыл от нее слишком много, не надо сейчас преувеличивать свою любовь к истине. «Узнает, в свое время узнает, — думал я, — а сейчас не надо ничего портить».

По смене теней и света я догадался, что жилые дома остались позади. Спросил у Марты, едем ли мы через лес, она подтвердила, нисколько не удивившись. Прижалась ко мне, покусывала мочку уха, а я, с одной стороны, мечтал поскорее добраться до места, с другой — ехать и ехать так всю жизнь. В какой-то миг шофер воскликнул: «Ну, ну!» — но мы как раз мирно сидели рядышком.

За поворотом, когда я оказался на солнце, Марта спросила, из-за чего мы с отцом в ссоре. Я чуть глаза не открыл. И, разыграв удивление, принялся доказывать, что отношения у нас с отцом не хуже и не лучше обычных, однако Марта не успокоилась. Рассказала про такой случай: утром она позвонила к нам домой и попала на отца, тот сообщил, что меня нет дома, а на ее вопрос, когда я вернусь, отрезал: не знает и знать не желает.

Марта не в обиде на отцовскую резкость, хотя и не понимает, чем могла ее вызвать, но пусть и я ей не втираю, будто все нормально. Не поверит все равно, хотя ни разу не ловила меня на лжи.

Вот тут-то бы и взглянуть ей в глаза. Что за намеки? Невозможно посвятить Марту в мою тайну только оттого, что она почуяла неладное и начала допытываться; признайся я теперь, когда так долго молчал, это стало бы скорее свидетельством неполного доверия, а не знаком любви.

Поэтому я наплел ей про хозяйственные деньги, лихо сочиняя подробности на ходу. Пытаясь оправдать отцовское негодование, я рассказал, будто залез к нему в кошелек за деньгами хотя бы на хлеб и масло. Я ведь и вправду обдумывал возможность подобного воровства, но отказался от исполнения замысла, именно опасаясь его реакции, которую теперь описал, будто так все и случилось.

Марта обошлась без упреков, сказала только, что я запросто мог взять у нее в долг, а я ответил, мол, только этого не хватало, и на этом тема была закрыта. Я спросил, далеко ли еще. Вместо Марты ответил шофер, хотя свой вопрос я задал совсем тихонько: остался один-единственный поворот.

Такси остановилось, и Марта зашептала мне в ухо, чтоб я не вздумал открыть глаза именно сейчас. Я повиновался, а потому никогда так и не узнал, какую сумму показывал счетчик. Пока Марта расплачивалась, я вылез из машины и встал, ожидая новых указаний.

Машина укатила прочь, проехав между нами, Марта подошла, взяла меня под руку и повела, как слепого. Кисть руки, которая так долго грелась у нее под мышкой, теперь мерзла. Пахло хвоей, держать глаза закрытыми была чистая мука, а Марта хихикала, словно готовила большой сюрприз. Сначала я чувствовал под ногами утоптанную землю, потом какое-то твердое покрытие, и тут мы остановились. Она подтолкнула меня еще чуточку вперед со словами:

— Ну, вот!

Открыв глаза, я увидел озеро. Мы стояли на лодочном причале, Марта позади меня. Она так близко подвела меня к краю, что мыски моих ботинок зависли над пустотой. Я взмахнул руками от страха упасть, хватило бы и мизинчика Марты, чтобы я свалился в воду. Обнявшись, мы хохотали над этой шуткой века. А я особенно радовался, ведь мое слабое подозрение, что она все-таки завезет меня на дачу, не оправдалось.

Из тростника, которым сплошь зарос берег, выступали на большом расстоянии друг от друга заброшенные деревянные мостки. Лишь где-то вдалеке виднелись три-четыре парусника, они медленно двигались по воде, даже направления не угадаешь.

— Но самое прекрасное тебе еще не известно, — сказала Марта.

Протянула мне руку, сжатую в кулак, я разжал пальчик за пальчиком, а на ладошке у нее незнакомый ключ. Судя по выражению ее лица, мне следовало сейчас закричать от восторга, но по какому поводу? Ключ такой, как для навесного замка.

Горделиво велела она мне из всех судов у причала выбрать великолепнейшее. Я не торопился с выбором, но в итоге все равно не угадал.

У своего дяди, зубного врача, она выпросила разрешение покататься на его лодке. Успокоила дядю, заверив, что у ее друга большой опыт управления моторными лодками, хотя это не полностью соответствовало действительности, ибо я по сию пору в моторке никогда даже не сидел. Марта полагала, что опасаться нам нечего, она не раз каталась на лодке с дядей и умеет с ней обращаться. Надо только отойти подальше от берега, тут мы с нею были едины во мнении.

Первая задача состояла в том, чтобы вытащить лодку из-под тента, в центре которого красовалась большая, скопившаяся за долгие дни лужа. Свернув тяжелый брезент, мы положили его в лодку, заняв треть свободного места. Потом Марта открыла своим ключиком замок на цепи, и небольшой мотор, откинутый кверху, опустился в воду винтом. Увидев два весла, лежавших на дне лодки, я успокоился.

Марта приказала мне присесть на корточки и затаить дыхание. Несколько раз резко дернула шнур, другой конец которого уходил через отверстие куда-то внутрь моторного кожуха, и к моему изумлению вскоре раздалось тарахтение движка. Марту, как видно, это весьма порадовало. Вот позор, я торчал там без дела, пока она надрывалась ради нас. Спросил, не пора ли отвязать лодку от причала, она кивнула так, словно сочла предложение относительно приемлемым.

Когда это было сделано, ей непостижимым образом удалось привести лодку в движение. Спокойно, по прямой линии, мы направились к середине озера, без волнения, без всяких осложнений, а вскоре и без страха. Марта несколько напряженно держала рукоятку, которая отвечает одновременно за скорость и курс, но управляла ею столь безупречно, что я удивлялся, как это она тайком от меня сумела освоить эту науку.

На половине пути, а ведь мы хотели добраться до середины озера, я решился встать. Стащил с ног обувь — сначала свои ботинки, потом туфельки Марты, расправил брезент, готовясь лечь. Марта сделала вид, что возмущена, но подняла ноги, чтобы не помешать мне разровнять брезент. Озеро большое и уединенное, якорь можно бросить и не доходя до середины, но я не стал перечить Марте.

На весь остаток пути я улегся, как будто пришел чуть раньше и дожидаюсь Марту. Закинул руки за голову, лежать было удобно, я мог смотреть в небо или Марте в лицо, а если чуть приподняться, то и ей под юбку. А она, хоть и следила за курсом, все-все замечала.

И мне казалось, спустя лишь несколько мгновений уйдут в небытие эти страшные дни и я смогу забыть про письмо Эллы, про отцовскую холодность, про вонищу в домике и собственную мою беспомощность. Я чувствовал приближение блаженства, вот оно, вот, начинается. Закрыв глаза, я представил, как мы с Мартой прыгаем потом в воду, как я еще чуть позже помогаю ей снизу залезть в лодку, ведь борта высоки, и уже стемнело.

Радостный, будто все само собой обернулось к лучшему, вернулся я домой незадолго до полуночи. Я поостыл и накупался, мы прыгали в воду, как мне и мечталось. Устал так, что на пути от нижней площадки к квартире присел на ступеньку чуточку отдохнуть.

Закрыв за собою дверь, я на миг прислонился к ней и представил, какое счастье войти вместе с Мартой в собственную квартиру. И услышал в отцовской комнате голоса: то ли радио, то ли гости. Решил не чистить зубы, во рту у меня еще сохранился вкус Марты.

Моя комната располагалась выше уличного фонаря, там не бывало по-настоящему темно. Сначала я улегся на кровать, потом скинул ботинки, а больше ничего. Когда Марта, наплававшись, полезла обратно в лодку, я действительно подталкивал ее снизу, она постепенно пропадала из виду над бортом, и под конец я держал ее за одну лишь ступню. Но не отпустил, а потянул вниз, и Марта с визгом шлепнулась в воду, а потом пришлось снова загружать ее в лодку.

Между нашими с отцом комнатами была дверь, которой никогда не пользовались, с отцовской стороны ее загораживал книжный стеллаж, с моей — платяной шкаф. Что угодно я собирался делать, только не подслушивать, но все равно слышал голоса. Они смутно доносились в мою комнату, понятно было только, что за стеной люди. Отцовский голос звучал отчетливее других, но и его я разобрать не мог. Бывало, он приводил кого-нибудь из бильярдной перекинуться в карты, но можно ли представить его за карточной игрой в такие-то дни?

Однажды, когда мне было одиннадцать лет, я услышал среди ночи громкий женский смех за стеной. Шкаф с моей стороны двери еще не стоял, звук проникал сюда свободно. Отец требовал тишины, хотя сам говорил очень громко. Женщина в нашей квартире, ночью — немыслимо, какой уж тут сон. Они зашептались, но сквозь шепот прорывались то смех, то хихиканье, будто отец ее щекочет. В замочной скважине темно, и светлее не стало, когда я попытался поковырять ее карандашом. Пришлось мне пуститься на рискованное предприятие, то есть выйти в коридор к скважине его собственной двери. Как сейчас помню, на всякий пожарный я натянул штаны. В коридоре горел свет. Не успел я сделать и двух шагов, как произошло невероятное: отцовская дверь отворилась и голая женщина вышла из комнаты, видимо, в ванную. Лицо ее, несмотря на седые волосы, показалось мне очень красивым. Открывая дверь, она обернулась к отцу, а потому заметила меня, лишь пройдя чуточку вперед. Испугалась и шлепнула себя по губам, но беззвучно. Грудь у нее была неописуемо велика, прежде я никогда не видал женскую грудь, только на картинках. Мы довольно долго стояли друг против друга, но я так и не отважился перевести взгляд с верхней части ее тела на нижнюю. Наконец, улыбаясь и нисколечко не стыдясь, она сказала, что мне, верно, не спится. Кивнув в подтверждение, я улепетнул в свою комнату. Спустя несколько мгновений к моей кровати подошел отец. Гладил меня по голове и вообще вел себя так, будто старается утешить в горе. На нем одни штаны, пахнет водкой. Вдруг мне пришло в голову, что та женщина и есть моя мама, а история про ее смерть — чистой воды обман. Спросил у отца, но тот обнял меня и прошептал, мол, не надо пороть такую жуткую чепуху.

Вроде бы различив голос Гордона Кварта, я сообразил, что в соседней комнате идет совет похитителей. Интересно, как это получается: узнаешь голос, не разобрав ни слова? С тех пор никогда в нашей квартире не появлялись женщины, ночью не появлялись. И как это им не наскучило по сотому кругу обсуждать, как вести себя с пленником, и по сотому кругу не находить решения. Слышен и третий голос, Ротштейна, он у меня сегодня вечером Голубок, а собралось лагерное начальство.

Никто из них не старался говорить потише, включая отца: то ли недослышали, как я вернулся, то ли не считают нужным обращать на меня внимание. В пивной они встречаться не могут, у Кварта живет Ванда, у Голубка дома его голубица, остается только наша квартира.

Я встал, чтобы призвать их к порядку. Наша квартира — идеальное место для встреч, наша дача — подходящая тюрьма, мне вдруг померещилось, что все свои дела они нарочно взвалили на мои плечи. Однако на пути к двери я передумал и решил подслушать. Если все у них в порядке, зачем сидеть тут ночью и держать совет?

Шкаф я отодвинул от двери; помню, на это потребовалась уйма времени. Слева от шкафа половицы всегда скрипят, на это место нельзя ступать и шкаф не поставишь, я решил сдвинуть его ближе к центру комнаты. Стоило тронуть шкаф, как голоса зазвучали громче, но я не стал прислушиваться, пока не закончил. Когда в соседней комнате зависала пауза, я тоже прекращал свою деятельность.

Наконец шкаф встал достаточно далеко. Я лег на пол, между дверью и порожком имелась щель, достаточно широкая для света.

С первых же услышанных слов до меня дошло, отчего они не считают нужным вести себя тихо: разговор шел на идише. Отец умеет изъясняться на этом языке? Невероятно. Я было подумал, что там сидит кто-то чужой с отцовским голосом. До сих пор он не просто избегал говорить на идише в моем присутствии, но даже не намекнул ни разу, что на такое способен. А тут — ни следа неуверенности, ни единой запинки, речь вмиг полилась вольным потоком. Мне стало жутко: какое предательство. Отец говорил громче остальных. Рассчитывал на прослушку, нарочно открывая мне свой секрет? За всю жизнь не испытывал я к нему такой неприязни.

Сам я знал на идише пять — десять слов, понятия не имею откуда. Кварт иногда говорил: «лехаим», отец — «мазл тов», еще где-то я подхватил «бекицер». Однако мне и в голову бы не пришло употреблять эти слова, а слушая других, я волей-неволей старался подставить обычное слово взамен. Пересыпать речь еврейскими словечками, по-моему, все равно что навязывать кому-то свой фольклор. Конечно, это касается только тех людей, которые умеют говорить иначе, если хотят.

Голубок покашливал, сквозь щель до меня донесся запах табачного дыма. Звучание языка было мне неприятно, а не просто чуждо, как другая какая-то иностранная речь. Тут граница понимания совсем близко, меня не покидало чувство, будто стоит только напрячься и уловишь смысл. Может, они говорили на идише оттого, что этот язык казался им особо подходящим к случаю?

Мне потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть и преодолеть свое сопротивление невнятным и бесцветным звукам, зато потом я удивился, как много слов могу разобрать. Сначала я не пытался уловить связи, я пропускал слова потоком и подмечал понятные. Только когда промежутки между ними сократились, я стал вслушиваться в смысл.

Результат оказался ошеломляющим: они вовсе не обсуждали похищение, они вспоминали прошлое, войну и лагерь. Каждый по очереди рассказывал свою историю, другие задавали вопросы, время от времени тяжко вздыхая.

В ту минуту, как я начал улавливать смысл отдельных фраз, очередь как раз дошла до отца. Он рассказал историю, давно мне известную, и это упростило задачу. Кварт и Голубок то и дело уточняли подробности — второстепенные, по моему мнению, — но отец терпеливо отвечал на расспросы. Трехлетнюю Эллу родители спрятали в семье одного крестьянина в Мекленбурге, отдав столько денег, что про убежище для себя и думать было нечего. После войны, то есть спустя семь лет, отец хотел забрать Эллу, но крестьянин потребовал еще денег. Он доказывал, что прежняя сумма была рассчитана на три года, не больше, и сделка нипочем бы не состоялась, знай он про целую вечность впереди. Отец пообещал вернуть деньги, он за несколько дней до того вышел из лагеря без гроша за душой. По его словам, он в некотором смысле взял Эллу в долг. А по возвращении домой увидел, как насмерть перепуганная девочка начинает плакать, стоит только спросить ее о прошедших тех годах, и воспылал яростью против того крестьянина. Голубок заметил, что от подонка-немца другого и не жди и как же отец не пристукнул крестьянина первым попавшимся камнем?

Итак, я выяснил, о чем идет речь в соседней комнате, торчать у двери уже незачем, слишком я устал от этих историй. Я лег в кровать и задумался, отчего отец, не выносивший лагерных рассказов, с такой охотой участвовал в посиделках за стеной.

Однако и в кровати мне слышны были голоса, злосчастные эти голоса, за отцом Кварт, потом Ротштейн, потом опять отец, — попурри из страданий. И я уснул, но не по случайности, я просто выбрал лучшую из возможностей на тот час.

Что делать, если все дни похожи один на другой? Вечно все те же события, все та же скука, и, кроме моего недовольства, нарастающего с каждым днем, ничего не меняется. В кафе и на улице я улыбаюсь каждой красивой девушке до тех пор, пока она не отвернется. Как набраться храбрости и с нею заговорить? После каждой неудачи я снижаю требования, но опять-таки напрасно.

Я уже почти и не разговариваю, молчание вошло в привычку. Хуго и Рахель Лепшиц ведут себя со мною как с молчуном. А их разговоры в моем присутствии, по-моему, становятся все более вольными. Вопрос с университетом выяснен, теперь я уж и письма не жду.

С недавних пор меня мучает еще одно сомнение: а вдруг учеба на философском — потерянное время? Но спроси меня, чем другим я хочу заняться, — ответа тоже нет. По причине абсолютной бездеятельности я сомневаюсь во всем. Гуляю по улицам и сижу в парке на скамеечке, как пенсионер. Может, я и есть жертва фашизма, только не хочу этого признавать?

По понедельникам Лепшиц всегда притаскивает с работы домой полный портфель газет, подозревая, наверное, что мировая история вершится преимущественно в выходные дни. Мы садимся в гостиной друг против друга, он проглядывает газеты в определенной последовательности, и я всегда знаю, какую взять, не отвлекая его. Временами он зачитывает статьи вслух, не заботясь о том, слушают его или нет.

Утром, когда мы вместе ходили за покупками, Рахель поинтересовалась моими планами на отдых. Имеется, говорит, возможность в июле поехать с Хуго и с нею в Гарц, есть там один пансион под Хальберштадтом. Марта тогда тоже уедет со своим актерским училищем, ах, как грустно мне будет одному в квартире. Рахель сама не поняла, как меня порадовала: впереди три недели свободы! Я объяснил, что и в июле, и в августе следует готовиться к учебе, она согласилась. А сам подумал: провались я на этом месте, если за три недели хоть что-то не повернется к лучшему.

Лепшиц кладет передо мной газету «Нойес Дойчланд» со словами:

— Только погляди.

Молча, но настойчиво он указывает на стол, мол, я и без его помощи отыщу нужное. Читаю заголовки: «ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЮ ПРИЛЕЖНО УЧИТЬ ЯЗЫК ЛЕНИНА», «СОВЕТСКОЕ ИСКУССТВО ЗАДАЕТ МАСШТАБ НАШЕМУ ТВОРЧЕСТВУ», «НЕУГАСИМОЕ ПЛАМЯ ДРУЖБЫ». Поднимаю взгляд, Лепшиц произносит:

— Совсем с ума сошли.

Оценить его слова не могу, хотя вынужден признать: газета выглядит еще более странно, чем всегда, первые пять страниц заняты исключительно материалами конгресса Общества германо-советской дружбы. Снова перелистывая газету, я вдруг вспомнил, что и сам являюсь членом этого общества, вот уж сколько лет. Правда, таким важным, как тут выходит, я это дело никогда не считал. Мы обменялись понимающим взглядом, Лепшиц забрал газету и начал читать с шестой страницы. Мой отец Общество дружбы не любил, хотя вообще чтил русских очень высоко.

Рахель подает мужу вечерний чай. Целый час, от возвращения с работы и примерно до ужина, она обслуживает его, как короля. Иногда я думаю, что хлопотливая жена действовала бы мне на нервы, а иногда желаю себе в будущем именно такую. Рахель садится за стол и глядит на него во все глаза. Сейчас я выйду, а он сделает доклад о событиях за все выходные, обобщая особенно длинные статьи. Выхожу, когда Лепшиц и ей подкладывает первую страницу.

На улице я увидел, как машина задавила собачонку. Визг тормозов, собачка в луже крови, крики женщины в домашних тапочках. Прохожие тут же собрались в кружок, как при настоящей аварии. День рождения Хуго Лепшица все ближе, через несколько дней ему стукнет шестьдесят. Глазею на витрины, в карманах полно денег, надеюсь подыскать подходящий подарок.

На мой прошлый день рождения, в октябре, на стол подали торт с девятнадцатью подтекающими свечками. От Лепшица я получил в подарок бритвенный прибор, что вызвало у меня чувство неловкости, но и пользу принесло, так как Марта уже подшучивала над пушком, покрывавшим мой подбородок. Рахель преподнесла мне полотенце и варежку для мытья, на которой собственноручно вышила мое имя — «Ганс». Они ужас как серьезно относятся к дням рождения, к тому же в их семье я самый состоятельный.

Лепшиц человек нетребовательный, однако витрины не вдохновляют. В крайнем случае куплю хрустальную вазу, я знаю, где она продается. Далеко уходить нельзя, я обещал вернуться к ужину. Вот для отца ничего не стоило найти подарок, у него было одно пожелание — книги и, главное, старые, в смысле — уже кем-то читанные. Однажды я составил список всех писателей, чьи книги стояли в его комнате, и редко мне случалось выйти из букинистического с пустыми руками. Мне кажется, старые книги и старые вещи отцу оттого были милее новых, что ему пришлось приобретать все заново после лагеря. Лепшиц книг не любит.

На обратном пути то место, где задавили собачку. Зеваки разошлись, только пятнышко крови на дороге, такое маленькое, что и не найдешь. А может, Лепшиц обрадуется собаке или кошке? Я у них в квартире все равно ненадолго, спрошу-ка я Рахель про собаку и про кошку.

На лестнице мне встретился человек, который со мной незнаком. И я тоже сделал вид, будто его не помню — того самого типа, с кем видел Марту на улице. Против воли во мне закипело возмущение: она уже приводит его домой! Никогда бы я не решился появиться здесь с девушкой, даже если б она у меня была. На сей раз он в белом льняном пиджачке, более смехотворного наряда сроду не придумаешь. Не исключено, что он незваным гостем явился в дом и не застал Марту. А Рахель ему: «Простите, сударь, мы, с вашего позволения, как раз садимся ужинать».

Ключ в замке изнутри, пришлось позвонить. Открыла Рахель с мисочкой ледовых кубиков в руке, и бегом на кухню, едва взглянула, что такое? Иду в гостиную, стол только начали накрывать, Лепшица нету. Ладно, пойду за ней.

Мое появление на кухне расценивается как молчаливый вопрос, и я узнаю: случилась беда, Марта сломала руку. Правда, Лепшиц, встав за нами в дверях, утверждает:

— Рука вывихнута, а не сломана.

Вычисляю: тот тип — свидетель или виновник несчастного случая, он привел бедную Марту домой. А почему не остался? Я вернулся слишком рано? Или Марта вообще в больнице, а белый пиджачок пришел об этом сообщить?

Покуда Рахель разглагольствует про вывихи, которые бывают хуже переломов, я направляюсь к комнате Марты. Любопытство, чистое любопытство. Стучу тихонько, если Марта за дверью, но не хочет, чтоб ее тревожили, она и не услышит. Меня злит, что белый пиджачок посмотрел сквозь меня.

— Да-да? — кричит Марта из-за двери.

Вхожу, как к умирающей, она покоится на кровати, подушки собраны со всей квартиры. Одета в купальный халат. Запястье правой руки, которая лежит без движения, перевязано. На лице написаны страдание и слабость, сам не пойму, отчего мне кажется, будто она здорово преувеличивает. Говорю:

— Прости за любопытство.

— Упала на теннисе. Ты же знаешь, какая я неловкая.

Я знаю только, какая она ловкая, но вот теннис? Впервые слышу и удивлен не меньше, чем тогда, когда отец вдруг заговорил на идише. В мои времена она в теннис не играла, и ракетки мне в этом доме пока не попадались.

— С каких пор ты играешь в теннис?

— А ты не знаешь? — удивляется она. — В последний месяц я только про это и говорю.

Она и не заметила, что я немедленно покидаю комнату, стоит ей войти. Ладно, ничего не имею против тенниса, спрошу лучше, сильно ли болит и нельзя ли помочь. Ответ звучит так: да, запястье жутко болит, нет, чем тут поможешь. Рон отвез ее в травматологическую больницу, рассказывала она дальше, она ведь упала, играя с Роном. Боже ты мой, вот уж имечко, и как у нее язык поворачивается! Сказать, что я встретился с ним лестнице, или просто уйти? Однако тут налицо несчастный случай, и никто не вправе утверждать, что она изо дня в день таскает домой своих дружков, — ладно, согласен.

По словам Марты, рукой она сможет действовать лишь спустя четыре недели, так сказали в больнице. Что ей до моего сочувствия? Я уже простоял тут слишком долго и так и не придумал вопрос, который прозвучал бы искренне. Наобум ляпнул, что вывихи, сколько мне известно, лечат теплом ради лучшего кровообращения. Она, похоже, усомнилась, хотя возражать не стала.

Рахель открывает дверь без стука, вот до чего дошло. Она принесла лимонный сок со льдом, и Марта устраивается поудобнее, издавая стоны, будто на смертном одре. Впервые я замечаю, как сильно она похожа на Лепшица. Глотая сок, Марта чуть поперхнулась, когда заметила мою улыбку. Действительно, что я тут забыл?

— Все-таки еще повезло, — заговорила Рахель, — господин Вакернагель так заботливо и любезно вел себя по отношению к Марте.

Снова мы обменялись взглядами: Вакернагель. Я спросил, не он ли одет в нарядный белый пиджак, и все подтвердили.

Марта, допив сок, грызет кусочек льда. Господин Вакернагель вот-вот вернется, по словам Рахели, он только выскочил в аптеку за примочкой. Ага, значит, я ошибся, примочку используют для охлаждения, не для прогревания.

Пробормотав такое, чего сам не разобрал, я вышел из комнаты. Что ж, он одной ногой уже здесь, и с чего бы он убрал эту ногу, если Марта ему нравится? Ложусь на кровать, надеваю наушники, не желая слышать, как он вернется. Может, скоро ему выдадут ключ, как мне. Бог мой, не у меня первого умер отец! Я купался в жалости к самому себе и не знал, как быть, но вот так — нельзя.

— Ни одного пфеннига до завтрашнего дня, — сказал отец, имея в виду: до первого числа. Но, услыхав, что мне надо купить Элле кофе и термос, тут же выдал двадцать марок. Ни о чем другом речи не было, мы почти и не виделись. Мне он показался утомленным после бессонной ночи.

Элла до обидного мало обрадовалась кофе, хотя в здешнем киоске он в продажу так и не поступил. Даже спасибо не сказала, поставила термос в шкаф, не выпив ни глоточка, и до самого конца моего посещения, а оно длилось несколько часов, не вспомнила.

На этот раз я решил сделать ей выговор. Пусть услышит, каких дел натворила своей болтовней. Спокойно, без раздражения я собирался объяснить ей, что нельзя говорить со всеми обо всем, что любому человеку приходится с одним говорить об одном, а с другим о другом. И еще хотел сказать, сколь безнадежно испортились наши отношения с отцом, чему она поспособствовала.

Слова из ее письма про то, как она хитроумно обманула отца, не упоминая моего имени, я поставил теперь под сомнение. Не исключено, что она кокетничала своей болезнью, ей часто доводилось наблюдать, как трогательная ее доверчивость вызывает особое умиление, так отчего бы не использовать данное обстоятельство? Уверенным я быть не мог, но многое говорило именно об этом. В первую очередь — ее острый ум, который временами, правда, отказывал, но не надолго, примерно на время от моего визита и, далее, приезда отца до последнего письма ко мне. Она что, хочет всерьез меня убедить, будто заговорила с отцом о деле с похищением, но скрыла источник сведений, не назвав моего имени? Хочет мне внушить, что сама верит этому бреду? Из головы не шла одна история, которая случилась много лет назад.

В отделение Эллы поступила работать новая медсестра, я никогда ее не видел, но много слышал о ней: сестра Гермина. Отношения у них с Эллой не сложились. Элла пожаловалась врачу и старшей сестре: Гермина ее притесняет и в отсутствие свидетелей обходится с нею так грубо, что того и гляди ударит, Элла боится. Как я слышал, сестра Гермина была высокая и крупная. Жалобы Эллы не принесли успеха, и она рассказала все отцу. Тот пошел ругаться со всеми врачами подряд, требовал увольнения сестры, но тоже ничего не добился. Дескать, страхи Эллы — плод больного воображения, и нельзя ставить судьбы медсестер в зависимость от настроя пациентов. Однако он, отец, имеет право выбора и может перевести свою дочь в другую клинику, где персонал заслуживает доверия. Такой клиники, понятно, днем с огнем не отыскать.

Однажды Элла вручила отцу две таблетки. По ее словам, чувствуя с некоторых пор странную усталость, она обратила внимание на эти новые таблетки: их сестра Гермина ежедневно дает ей вместе с обычными лекарствами. Вот они. Элла попросила отца проверить, не с ними ли связана ее растущая усталость.

Отцу стоило больших трудов найти лабораторию, которая приняла таблетки на анализ. Мне было тогда четырнадцать лет, отец посвятил меня в это дело, назвав его «испытанием на зрелость». С результатом анализа отец направился к главному врачу лечебницы, а не к заведующему отделением. Названия и состав веществ, обнаруженных лабораторией в таблетках, отцу ничего не говорили, зато главврач разобрался сразу. Подозрения Эллы оказались верны, таблетки содержали настоящий яд — очень сильное успокаивающее, которое ей не требовалось и которое не прописывали врачи. Над клиникой разразилась гроза, сестру Гермину уволили. Отец думал было подать в суд, но адвокат отговорил его, уж не знаю почему. Вскоре Элла оправилась, и история на этом могла бы закончиться.

Несколько месяцев спустя мы с Эллой, гуляя в парке, играли в придуманную ею игру: один должен сказать или показать другому нечто такое, что несказанно его удивит. В зависимости от степени удивления можно набрать до пяти очков. Например, я большим пальцем коснулся предплечья той же руки и получил за это два очка. В тот день Элла, вдруг просияв от радости, повела меня к гигантскому платану. Убедившись, что вокруг никого, она полезла в дупло, вытащила коробочку для лекарств и потребовала пять очков. Это и были те самые таблетки, с помощью которых ей удалось изгнать невинную сестру Гермину. Помню, как у меня застучало сердце, когда я понял, на что способна моя сестра. Объяснять она ничего не стала.

Считая весьма вероятным, что сестра Гермина не только потеряла свою работу, но и не нашла другую, я рассказал все отцу. Он воспринял новость на удивление спокойно, словно давно предполагал такое развитие событий. А мне строго наказал никому об этом не говорить.

На кровати лежала кукла, которую я прежде не видел, в белой блузочке с рюшами, в зеленых туфельках. Элле не хотелось на улицу. Я приласкал ее, а уж потом перешел к своим упрекам. Рассказал, как зол на меня отец, и не догадывается ли она почему? Элла покачала головой и сделала большие глаза. Я подзадоривал себя, точно зная: для Эллы главное, чтобы ее воспринимали всерьез.

— Ты ведь предвидела последствия, когда заговорила с ним о похищении человека.

Элла снова отрицательно покачала головой, а я твердо сказал:

— Не могу в это поверить.

Тут произошло нечто диковинное: Элла, отступив на несколько шагов назад, прижала руки к груди, как это делают порой исполнительницы арий, и с перекошенным злобой лицом заявила:

— Боюсь, у меня сейчас закружится голова. Тогда придется позвать сестру.

Никаких сомнений, она пытается заткнуть мне рот, угрожает приступом.

— Не знаю, чего ты добивалась своим предательством. Хотела защитить отца от меня? — выпытывал я.

— По-другому ты не понимаешь…

И она нажала на кнопку возле тумбочки, над дверью загорелась зеленая лампочка. Элла легла на кровать, схватилась за лоб и приняла до ужаса страдальческий вид. Недоглядев, она улеглась прямо на куклу, и та теперь давила ей в спину. Элла молниеносно вытащила куклу и успела бросить на пол, прежде чем открылась дверь. Вошла медсестра.

Элла подняла голову, как бы с большим усилием. Но взгляд ее был устремлен на меня, не на сестру. Я понял: предупреждает, чтоб я не выдал ее, когда она будет изображать страдалицу.

— Ну, что такое? — спросила сестра.

— Хорошо, что вы пришли, — ответил я. — У нее вдруг закружилась голова.

— Не надо преувеличивать! — выпалила Элла. — Я просто хочу пить.

— И это все?

Сестра подошла к раковине, взяла пластиковый стаканчик, сполоснула и наполнила водой. А мне при этом посоветовала запомнить последовательность ее движений, чтобы при следующем приступе жажды взять на себя труд открывания крана. Поднесла полный стаканчик Элле, кивнула нам — якобы любезно — и вышла.

— Зачем ты оклеветала меня перед отцом? — начал я снова, пока Элла не расслабилась.

Она пожала плечами, встала, с улыбкой отнесла стакан к раковине и вылила воду, не сделав и глотка.

— Я страшно зол на тебя, так и знай. И не уйду отсюда, пока ты не скажешь, зачем ты это сделала.

Она уселась с сигареткой в руке, приняв позу дамы, ожидающей поднесенного огня, я стал искать спички. Мне казалось, состояние у нее отличное, она как никогда бодра и внимательна, вот еще я бы не приставал. Обычно все делается, только как она хочет, таков неписаный закон.

Ей, говорит, достаточно было пожаловаться медсестре на плохое самочувствие, и мне тут же пришлось бы уйти. На книжной полке я нашел шкатулку, набитую пустыми спичечными коробками.

— А что бы изменилось? Думаешь, я лучше пойму твое поведение, если меня отсюда выгонят? — сердился я.

Элла нетерпеливо следила за моими поисками, поднеся руку с сигаретой к губам. Я попросил разрешения открыть шкаф, она кивнула, но спичек и там не оказалось, их просто не было в комнате.

— А чем вообще я заслужила твои упреки?

Игра ее показалась мне теперь не столь хитрой, сколь беспомощной. «Боже мой, — подумал я, — а где еще ей проявить коварство да лукавство, кого еще она может посадить в лужу?» Сменив тон, я предложил не делать из мухи слона. Просто я, мол, рассчитывал, что она ничего не скажет отцу о нашем разговоре, оттого и разозлился.

Не одна Элла почувствовала облегчение, когда лицо мое приняло дружеское, вернее, братское выражение, мне тоже стало веселее на душе. Все-таки я еще надеялся на ее совет — ну хоть бы знак, хоть бы намек на какое-то указание.

Она попросила меня раздобыть где-нибудь огня. К медсестрам я даже обращаться не стал, сразу побежал в киоск и примчался назад так быстро, что сразу сел на стул. Иногда меня раздражала ее манера курить: вдохнет часть дыма, а остаток зависает облачком возле ее губ, но она не дает облачку спокойно растаять, а ловит его и втягивает тоже, как будто после еды собирает крошки со стола в ладошку и жадно закидывает в рот.

Спросила, не будет ли это слишком, если она попросит меня привезти ей фагот или скрипку для пробы: ужас, до чего трудно принять решение, просто слушая радио. А я в ответ:

— Того человека все еще держат взаперти. Того надзирателя.

Элла замерла на миг, потом снова затянулась сигаретой, словно не услышала меня. Сказала, что в передвижной библиотеке есть энциклопедия, где изображены музыкальные инструменты, в том числе и скрипка, но по картинке ничего не разберешь. Она, например, понятия не имеет, какого скрипка размера и сколько весит. Слова ее звучали как вызов на бой, как решительная попытка перейти в наступление.

— Речь не только о том, какое наказание заслужил тот человек, — не сдавался я. — По-моему, отец очень плохо выглядит. Он мало спит, почти не ест и целый день на взводе. Хотя бы ради него надо покончить с этим делом.

Еще не успев договорить, я понял, что она опять свернет сейчас на свои инструменты — судя по тому, как она склонила голову, как не вслушивалась в мою речь, а лишь дожидалась ее окончания. Вдруг я придумал коварную уловку: скажу ей, что привезу фагот или скрипку только в том случае, если она даст мне совет. Но с этой мыслью тут же пришлось расстаться, ведь я не знал, легко ли достать эти инструменты. А то еще согласится на сделку, а я не сумею поставить ей обещанный товар.

Так и есть, только я умолк, как Элла спросила, считаю ли я ее достаточно толковой и развитой для авантюры с музыкальными инструментами. Я ответил утвердительно, иначе у меня бы разорвалось сердце.

А она свое: прочь иллюзии, способностями она не отличается. Пришлось разуверять ее. Волей-неволей Элла заставляла меня плясать под свою дудку. Умнее, говорит, было заняться такой чепухой лет двадцать пять назад, а в ее возрасте уже не выучиться музыке так легко, как в детстве.

— А ты откуда знаешь? — не стерпел я.

— Люди говорят. Разве не так?

Решила, вероятно, что опасность миновала, а то не оставила бы меня в покое. Во всяком случае, она умолкла, словно обсуждать больше нечего. Вместе со стулом я придвинулся к ней так близко, что коленки у нас зашли одна за другую, как шестеренки. Для забавы она выпустила дым мне в лицо.

— Ты просто не представляешь, насколько это серьезно, — сказал я. — Что мне делать — не знаю. И поговорить не с кем.

Тут она притянула меня к себе, уложила мою голову на колени и произнесла:

— Да, да, мне это знакомо.

Я закрыл глаза, она принялась меня поглаживать, и нам обоим было хорошо. Лучше бы мы дело обсудили, но и ее пальчики, легкие как перышко, — тоже ничего.

Я услышал ее вопрос:

— А ты не боишься, что я опять ему все расскажу?

На обратном пути настроение у меня было паршивое. Утешение Эллы скоро забылось, Марту не найти, у нее впервые ночная съемка. Отца дома не оказалось. В кладовке валяется кусок хлеба, засохший, весь потрескался. Отец на даче, где ж еще. Вершит свой суд.

Квартира в таком состоянии бывает только у двух стариков. На плите пустая кастрюля, пахнет супом. Возмутительно, я считаю, что отец урезал меня в еде. Допустим, я растратил хозяйственные деньги, пожалуйста, пусть он злится на меня и по тысяче других причин, но голод? Из кухонного окна я забросил кусок хлеба аж за мусорные баки во дворе. А затем принялся за уборку. В моей комнате со школьных времен горы барахла, совершенно бесполезного после выпускных.

По очереди за моей комнатой наша ванная — зеленая, темная. Волоски из его электробритвы будто приросли к раковине, полотенца позорные, грязные. Ясно, отец давно бы их сменил, если б ему не приходилось постоянно отвлекаться на другое. Грязь всегда раздражала отца больше, чем меня.

Туалетная бумага кончилась, а у меня нет денег купить новую. Я разорвал газету на листочки размером с открытку, продел веревочку и повесил на оконный переплет, на самом виду. Хорошо бы только он не счел это за порыв отныне вести хозяйство как следует.

Когда я открыл окно в его комнате, чтобы вытряхнуть тряпку для пыли, с письменного стола полетели бумажки. Я сложил их и затолкал в ящик, а там черный бумажник. У отца бумажник коричневый.

Естественно, я решил использовать шанс и утащил бумажник в свою комнату, несмотря на угрозу отцовского возвращения. На всякий случай сунул ключ в замок входной двери. Я и сам не знал, что именно надеюсь найти.

Теперь-то бумажник стал моей собственностью, я получил его в наследство от отца. А тогда я рассматривал его взволнованно и очень осторожно, стараясь запомнить, как и что там лежит. Читал, разглядывал то одно, то другое, записывая в школьную тетрадку разные подробности, как будто собирал материал для расследования дела. Хепнер, Арнольд Герман. Дата и место рождения: 04 марта 1907 г., Бранденбург/Хафель. Боже, он на шесть лет старше отца, но любой даст ему много меньше. Женат, особые приметы: не имеется. Я выписал адрес, номер удостоверения личности и даже срок его годности.

Прокомпостированный железнодорожный билет: 4 апреля он поехал в Лейпциг, вторым классом, через три дня вернулся. Записная книжка во внешнем отделении бумажника, фотографии, как на витрине фотоателье, листочки с цифрами и датами, деньги. Квитанция на два мешка цемента.

В записной книжке ничего, кроме фамилий, адресов, телефонных номеров. Меня удивило, что в списке ни разу не сбивается алфавит, хотя книжка старая, даже края страниц завернулись.

Меркель, Г. Й.

Мирау, Иоганна

Мотор, Лихтенберг — спортивное общество

Музыкальный магазин, Франкфуртер-Аллея

Музыкальный магазин, Шёнхаузер-Аллея

Муснер, Видукинд.

Ничего предательского в этом бумажнике не было, но что же я думал обнаружить? Членский билет национал-социалистской партии? Фото, на котором он избивает плетью евреев? Буквы разобрать трудно, все они высокие и сливаются, словно каждую написанную строчку сжали с обеих сторон. Почерк не показался мне ни гадким, ни отталкивающим, хотя именно так он должен выглядеть в моих глазах. С содроганием я представил себе, как отец с Квартом и Ротштейном возьмутся проверять все фамилии по списку из этой книжки.

Зазвонил телефон, и я уронил фотографии со стола. Пришлось собрать их, а потом бежать в коридор, но трубка уже не отозвалась. Сверху я поместил фото новобрачных, смотревших в объектив с отчаяньем в глазах, а как лежали остальные фотографии — не вспомнил.

Вернул бумажник на место, вытащил ключ из двери и пропылесосил отцовскую комнату. Он никак не мог расстаться с выцветшим дырявым ковром, потому что мама однажды пролила на него красное вино. Может, ему и все равно, какой там в комнате ковер, но пятна красного вина точно остались от мамы. Пропылесосив, я достал из ящика летучие бумажки и снова разложил их на столе.

Оставалась кухня, а уже вечер. Мы никогда особо не ругались по поводу уборки, но на сей раз, мне казалось, это не уборка, а капитуляция. Как взял грязную чашку, одну из кучи, да как швырну ее об стенку! Не то чтоб я привык вымещать гнев на посуде, просто руки так и чесались разгромить эту мерзкую гору. Мне очень хотелось есть.

Как пойманный хищник метался я по комнате, сочиняя и адресуя отцу беспорядочные фразы: «Ты спутал меня со своим фашистом, иначе почему не даешь мне еды?» Или еще: «Думаешь, каждому еврею хоть раз в жизни надо по-настоящему поголодать?»

Далее я осуществил некий план, по необъяснимым причинам запавший мне в голову, причем не частями, а сразу и целиком. Я снова взял бумажник Хепнера и вытащил фотографию, наугад, из середины. Затем достал из шкафа коробку, в которой отец хранил свои фотографии — как попало, за все годы. Я положил фото Хепнера к нашим семейным снимкам, спрятал по местам бумажник с коробкой и на несколько секунд почувствовал большое удовлетворение. До сих пор не знаю, хотел ли я оставить след, вернее, свидетельство о соучастии или просто утратил разум.

Осколки чашки валялись на кухне повсюду, выметая их, я то и дело натыкался на новые. Уходя, я пообещал Элле разузнать, нельзя ли где-нибудь одолжить скрипку на полдня. Как печально то, что за этим последует: она проведет смычком по струнам, услышит кошмарные звуки и никто ей не поможет. Попробует еще раз-другой, а потом — прощай навеки. Даже в сливном отверстии осколки.

Только я пустил воду для мытья посуды, как в кухню заглянул отец. Я тут же завернул кран, будто просто мыл руки. Отец сказал, что давно не видал зрелища более приятного и не станет мешать моей работе по хозяйству. Я не успел вставить ни слова, он сразу исчез. Тогда я вынул из раковины посуду, которую успел туда положить, и снова свалил поверх грязной горы.

Он в своей комнате. Будь у меня хоть немного денег, я бы сразу ушел из дома. Я понял, что он меня на дух не переносит, и это было важным, хоть и не главным результатом всей истории с похищением, в этом смысле она сыграла положительную роль. Или это нормально, что дети однажды до смерти надоедают родителям? Забота и ласка у родителей имеют свои пределы и, когда запас исчерпан, сменяются досадой и враждебностью, как бывает и у других людей, вынужденных жить бок о бок.

Отец вернулся и у меня за спиной открыл дверцу холодильника. Было слышно, как он сполоснул что-то из посуды, я стоял у окна и не хотел оборачиваться. Он не преминул заметить, мол, если уж я принимаюсь за уборку раз в пять дней, то надо пройтись не только по видным местам, но и по углам. А я-то наперекор здравому смыслу ожидал от него каких-то примирительных слов…

— Я хочу есть! — Развернувшись, я заорал так, что даже самому это показалось чересчур.

Невозмутимо он ответил, что принес кусок мяса и поджарит его попозже. Вытер стакан и налил себе пива. Я уже собрался выйти, но он схватил меня за рукав и указал на стул. Вид у него был вполне доброжелательный, и я понадеялся, что все-таки сейчас дело пойдет на примирение, однако садиться не стал.

Зато уселся он, тут же спросив, побывал ли я у Эллы, и в ожидании ответа опустошив стакан. К чему он ведет? Может, собирается потребовать отчета о деньгах, выданных мне на термос для Эллы?

— Так что же? — допытывался он.

— Ты ведь знаешь, что я к ней ездил.

— Знаю от тебя, — бросил он, словно информация из такого источника большой ценности не имеет. — Но хотел уточнить, говорил ли ты с ней снова об этом деле.

— А о чем же еще? — вскинулся я.

Мы долго смотрели друг на друга, я видел, как в нем закипает ярость.

С тех пор я тысячу раз упрекал себя, что разум мне застила обида и я переоценил свою роль во всей этой истории. Тысячу раз спрашивал я себя, на каком основании считал отца Гераклом, способным выдержать любую тяжесть. Но тогда глаза у меня сузились больше, чем у него, и от негодования я дрожал сильнее, чем он. А поскольку я был еще и большим трусом, то вышел из кухни, а затем и из дому. Бегом по лестнице я ринулся в сторону Александерплац.

В те дни Марта выдерживала тройную нагрузку: киносъемки, учебу и меня. Будь у нее побольше свободного времени, она бы заметила, что я веду себя как-то странно, разговариваю подозрительно мало и постоянно отвлекаюсь. Или все-таки заметила, но объясняла моей ревностью к ее занятиям?

Вот она сидит за столом — лопатки, ложбинка между ними, — пишет курсовую. Сдавать ее только в начале семестра, целый месяц впереди, а она волнуется, что мы вообще не успеем съездить на Балтийское море. Я расселся позади стола в кресле-качалке, все никак не дочитаю первые две страницы книги, которую Марта сунула мне, как младенцу суют соску.

Утром, когда я вошел в грязную нашу кухню, на столе меня уже ждали августовские деньги на хозяйство, купюры разложены веером. Отец, должно быть, принес их сюда вечером или ночью, а теперь спит. Желая показать, какая ему выгода от хороших отношений со мной, я тут же перемыл всю посуду и протер пол. Затем вышел на улицу и в ближайшей кондитерской слопал пять или шесть кусков торта. Из-за этого меня мутило все утро и днем тоже, когда Марта сидела передо мною за письменным столом.

Вечером ей опять на киностудию, в последний раз. Поэтому я не просто помирал со скуки, я еще и знал: впереди ничего приятного. И все-таки приятнее ощущать одиночество рядом с ней, чем вдали от нее. А она все строчит страницу за страницей, да так торопливо, будто знает текст наизусть и боится позабыть.

Выдумав какой-то ничтожный предлог, ее мать заявилась к нам в комнату. Стукнула разок и тут же распахнула дверь, а Марта сердито взглянула на меня, потом на нее. Это был уже второй контрольный заход, до того Рахель интересовалась, останусь ли я ужинать. «Мы пока сами не знаем», — отмахнулась Марта, не спросив у меня.

На сей раз Рахели понадобились кухонные ножницы, может, Марта их видела?

— Так, мама, все в порядке. Не волнуйся! — раздраженно ответила та.

Только Рахель вышла, как Марта заперла дверь. Мне даже неловко стало, ждать-то нечего, какой толк от замка. Возвращаясь к письменному столу, она сделала шаг к качалке и наскоро меня поцеловала, а то я вроде совсем был не у дел.

Я заставлял себя читать, но никак не мог уловить нить детективного сюжета. А когда с очередной попытки все-таки разобрался, читать дальше мне и вовсе расхотелось.

— Долго тебе еще писать?

— Буду писать, пока не уйду.

Не стоило обижаться, откуда мне знать, какие у студентов порядки. Положив книгу на стол, я стал раскачиваться со всей силы, во весь размах полозьев, но отвлечь Марту не удавалось. Уж так углубилась в работу, мне даже завидно стало.

И музыку не послушаешь, наушников у Марты нет. От безысходности я решил ей все-таки рассказать, что произошло на даче в то воскресенье. Думал, хоть эта история заставит Марту оторваться от занятий! Вот я и спросил, не забыла ли она о нашей последней встрече в лесу и о своих подозрениях.

Сначала она дописала предложение, на что ушло некоторое время, а потом переспросила:

— Что ты говоришь?

Я повторил:

— Помнишь, мы хотели встретиться на даче, а не вышло?

Марта удивленно взглянула на меня:

— Помню, отчего же нет?

И снова взялась за работу. А я подумал: «Ну, долго тебе писать не придется!» И пошел: она тогда прямо и заявила, мол, что-то не так, и как в точку попала, я был вне себя, такое со мной приключилось, и надо это обсудить наконец.

В эту секунду раздался стук в дверь, и я увидел, как дверная ручка раз-другой качнулась вниз. Марта обернулась, сделала мне знак, чтоб молчал, и крикнула:

— Подождите минуточку!

До меня дошло, что она не слушала, вернее, не вслушалась и не поняла, сколь важны были мои слова. Подошла к кровати, стянула одеяло, снова кинула его на кровать и дважды хлопнула ладонью по подушке. Усмехнулась с таким видом, будто расстаралась ради нас обоих, и отворила дверь.

Рахель Лепшиц тут же устремила взгляд на кровать. Уж лучше б Марта воспитывала мать в мое отсутствие, хотя я тут, конечно, не чужой.

— Мама, что такое? — заговорила Марта, когда пауза, по ее мнению, чересчур затянулась.

Рахель с трудом пыталась вспомнить причину своего вторжения, я бы не удивился, если б она молча вышла. Но она справилась с замешательством — возможно, разгадав шуточку своей дочери. И, оторвав взгляд от кровати, спросила, не слушаем ли мы сейчас радио.

Мы с Мартой, понимающе переглянувшись, не рассмеялись, а дружно покачали головами. А Рахель на это: по радио передают, что умер Вальтер Ульбрихт. Минутку еще постояла, словно не решаясь оставить нас наедине с этим известием, затем все-таки ушла.

Марта взяла подушку с кровати, подложила себе на стул и снова принялась за работу, не говоря ни слова. Как-то бессердечно, по-моему. Нет, я не особый поклонник Ульбрихта, но некоторого осмысления новость все же заслуживала. Меня она задела за живое, будто ушел кто-то из моего окружения. Ульбрихта я знал лучше всех других руководителей нашей страны, хотя в последнее время о нем почти не упоминали. А в моей школе его портреты висели повсюду, даже в физкультурном зале и на лестнице.

Не было слышно, как она пишет, только локоть тихонько ехал по столу в сторону. Мне вспомнилась фраза из моего школьного сочинения по поводу его 75-летнего юбилея: «И за это мы всегда будем относиться к нему с любовью и уважением».

— Как думаешь, фестиваль теперь прикроют? — спросил я у Марты.

— А тебе-то что? Разве это твой фестиваль? — ответила она.

Листок весь исписан, она полезла в ящик стола за новым. Марта часто путалась в своих бумагах и записях, однажды я полюбопытствовал, отчего бы ей не писать в тетрадке, но она объяснила, что студенты тетрадями не пользуются, тетрадь — это для школьников. Вот, говорит, руке пора отдохнуть, а я что-то начал про дачу, могу рассказать дальше, она послушает.

И вовсе ей не любопытно, и ничего она не заподозрила, копается себе в ящике стола. Ну я и сказал, что проклятые гости зажились у нас в домике и никуда уезжать не собираются. Вот, дескать, и все.

Она нашла, что искала, а мне сунула в руки пакет — фотографии со съемок, и на всех она, Марта. Идет с каким-то стариком по улице (уж не Голубок ли?), сидит в купе поезда с журналом в руках, стоит перед полицейским — проверка документов, она замерла от страха. Брови у нее какие-то широкие, губы пухлые, выпяченные. Спросил, и она объяснила, что перед каждой съемкой идет к гримерше и та размалевывает ей лицо, в кино иначе не бывает.

— Выкинула бы ты сразу эти фотографии. А то еще увидит кто-нибудь.

Сложив губы трубочкой — то ли свистнет, то ли поцелует, — Марта долго смотрела на меня с нескрываемым удивлением. Для шутки мое замечание слишком грубо, но мне и было не до шуток. Пропитался ядом от бесконечного ожидания, чувствовал себя отверженным. И выдержал ее взгляд, даже не думая забирать свои слова обратно.

Марта взяла у меня из рук пакет и фотографии, я оставил одну и держал на расстоянии, Марта попыталась ее выхватить, но не достала. Выпрямившись, она резко протянула руку вперед, да с такой злостью, что я сам отдал ей фотографию.

— Мы сейчас поссоримся, — пригрозила она, запихивая снимки в пакет.

Я разозлил ее еще больше, поскольку кивнул, вроде как соглашаясь. При таком настроении лучше уж ссориться (до определенного предела, конечно), чем сидеть тут и дожидаться, пока она выйдет из дома. Однако Марта просто повернулась вместе со стулом к своей работе, явно не желая тратить на меня время.

— Послушай, дорогой, мне надо тебе кое-что сказать.

Ага, не зря я надеялся! Она смяла листок бумаги и бросила в корзинку для мусора.

— Я давно уже знаю: определенных тем при тебе лучше не касаться, — начала она. — Стоит только упомянуть одно слово, которое с «е» начинается, на «й» кончается, как ты впадаешь в ступор. Настоящие жертвы рвутся каждый день отмечать годовщины и выставлять пикеты в знак протеста, а для тебя главное — промолчать. Думаешь, это совсем другое, противоположное? А я тебе говорю: это та же самая необъективность. Откуда она только у тебя? Твоего отца я не так хорошо знаю, но знаю о других влияниях, которым ты подвержен: неужто они так слабы? Не ты ли мне всегда говорил, будто лагерь не смог его сломить?

Вот так примерно она говорила. И только умолкла, как сразу схватила ручку — и за работу. Судя по всему, она меня не столько раскритиковала, сколько обругала. Будь это критика, мне полагалось бы ответное слово. Ее локоток опять поехал в сторону.

Я встал, собираясь уйти. Ничего такого я не совершил, я всего лишь ворочу нос от вонючего дела, в которое она ввязалась. А что, нельзя и возразить, если опять в том самом прошлом с упоением копаются те, кто — по мне — просто мародеры? А что, надо рукоплескать любому дерьму, если у тебя родители сидели в лагере?

Пока я шел к двери, Марта успела спросить, куда это я. Только я взялся за дверную ручку, как бровки ее полезли вверх. А я сказал, что впредь пусть она выступает с обвинениями тогда, когда у нее найдется время выслушать и мои оправдания. Она бросила ручку на стол, повернулась и поглядела на меня с любопытством.

Всего-то и руки протянула, а я остановился. Всего-то и пройти два-три метра — и я в ее руках. Усадила меня к себе на колени, и я не сразу сориентировался, потому что в таком положении еще не бывал. И шепнула мне на ухо:

— Ну, давай, оправдывайся!

Долго тянулось время, и не было на свете ничего прекраснее ее объятий. Вот первая разумная мысль, на которой я себя поймал: «Кто, как не Марта, заслуживает кротости и нежности с моей стороны? Она ведь не затем меня целует, чтобы загладить свою ошибку. Только любовь на такое способна, только любовь».

Снова раздался стук, но Марта не позволила мне встать. На сей раз дверь была не заперта, но Рахель Лепшиц ждала за дверью. Марта держала меня так крепко, что мы упали бы оба, если б я попытался высвободиться. Она крикнула: — Что ж ты не заходишь? Сцена разыгрывалась за моей спиной, и я скорее умер бы, чем обернулся. Одну мою ногу Марта зажала коленями, как тисками. В комнате воцарилось молчание, а потом Марта что-то мне прошептала, по-моему, слово «самообладание».

Может, мне и не хочется этого признавать, но парень я покладистый. Недовольство мое выражается обычно в плохом настроении, а не в поступках. Притом люди, способные на протест, мне нравятся больше покорных, я никогда не сомневался, что однажды стану таким же. Одна беда: мне не с чем бороться в нынешней моей жизни.

Мысль о восстании против семейства Лепшиц смехотворна, я сам помру от жалости, а главное, ничего не выиграю. А против кого мне выступать в борьбе за жилье? Во враге должно быть что-то вражеское, враг вообще должен быть видимым, а то начинаешь вслепую молотить кулаками вокруг себя. Надеюсь, в университете дело пойдет лучше, уж там найдется кому оказать сопротивление.

Нового жилья и на горизонте нет, но картонными коробками я запасся. Как приятно уже сейчас хлопотать о переезде, хоть чуточку вдохнуть ветра перемен. И не надо бояться, что тайна раскроется: или Марта уже посвятила в нее родителей, или я при случае сделаю это сам.

Картонки мне нравятся больше чемоданов и ящиков, вещи по картонкам распределять удобнее. Впрочем, переезжал я только раз в жизни. Хорошо бы каждый предмет уложить в отдельную картонку.

Большую часть моих вещей я тогда запаковал не сам: Марта, Хуго Лепшиц и еще какой-то блондин, которого я с тех пор никогда не видел, набили под завязку все упаковки, предоставленные фирмой. Правда, Лепшиц то и дело спрашивал, надо ли брать с собой ту или иную вещь, а я на все качал головой, пока Марта не попросила его оставить меня в покое. До сих пор я ничего не хватился, но это чистая случайность. У нас в подвале они нашли ящик из-под угля на колесиках, затащили его наверх и сложили туда все бумаги. После переезда он отправился опять-таки в подвал, в новой моей комнате места не было. До сегодняшнего утра ящик так и стоял у Лепшицев внизу, но теперь я, прокатив его по двору, занес наверх.

Распределяю содержимое по четырем коробкам: бумаги отца, фотографии, мои бумаги, прочее. Мои бумаги — это справки, квитанции и несколько писем, в основном от Эллы. А школьные дела, то есть зачитанные учебники и исписанные тетрадки, относятся к пятой категории — к мусору.

Несколько секунд я задаюсь вопросом, не стоит ли начать новую жизнь с объявления мусором всего этого ящика с его содержимым. Но нет, это не выход, это как раз продолжение старой жизни. Тем не менее я не принялся читать отцовскую почту, не взялся рассматривать его фотографии и долго еще не возьмусь.

Вдруг мне попалась тетрадка, в которую я переписал данные из записной книжки надзирателя за несколько дней до смерти отца. Удивительно, с чего это я стал перелистывать именно эту тетрадку, по виду ее не отличишь от остальных. Хепнер, Арнольд Герман, цвет глаз: серо-голубой.

Тут я вспомнил и про бумажник, спрятанный в шкафу. В этой квартире я лишь однажды держал его в руках: когда прятал под бумагу, которой выстлана полка. В сомнамбулическом состоянии я достал его дома из ящика отцовского письменного стола, единственный предмет из наследства, которому нельзя было попадаться на глаза моим помощникам. О нем-то я и забыл, о ужас, я запросто мог бы оставить бумажник тут при новом переезде.

Он живет в районе Лихтенберг, на улице Вейтлинг, и что? Тетрадь пережила ряд приключений: сначала я отнес ее к мусору, потом положил к отцовским бумагам, далее к своим и, наконец, в коробку с «прочим». Но и там ей не место! В последний раз взяв тетрадь в руки, я рвал ее до тех пор, пока не осталось ни кусочка размером больше почтовой марки. Однако улицу и номер дома не забыл.

Пытаюсь побороть желание съездить к нему, но оно оказывается слишком сильным. Для подобного визита не найти разумных причин, но я смотрю на часы и думаю: «Лучшее время — после обеда».

Иду в гостиную, там в ящике комода лежит карта города. Марта у окна, за чтением. На правах больной она в халате, вывихнутую руку и книжку держит на коленях. Как улитка в минуту опасности, она тут же прячет колени в домик, то есть под халат.

Стоило мне разложить карту, как Рахель — она тоже в комнате — начинает расспросы: не ищу ли я улицу, а что за улица такая, а зачем мне надо на эту улицу? И я все время отвечаю, что-нибудь да отвечаю.

От вокзала в Лихтенберге тут рукой подать. Дом запущенный, с половины фасада облетела штукатурка, и видны мелкие дыры, оставленные осколками снарядов, такое часто встречается у нас в городе. В подъезде воняет кошками и горелым жиром.

В списке жильцов множество имен, но его имени нет. Правда, у доски вид такой, словно ее не обновляли со времен постройки дома. Поднимаюсь по лестнице, изучаю все таблички, почти на всех дверях их по две-три, — и ничего.

Во дворе стоит, прислонившись к стене, дамский велосипед без седла. Надо еще попытать счастья во флигеле. Хюбнер — эта фамилия на двери больше всех напоминает искомую.

Снова я во дворе, мое бессмысленное предприятие, похоже, завершено. Усталый рабочий шел через двор, я спросил о Хепнере, однако не успел закончить вопрос, как он отрицательно покачал головой. Но ведь факт, что надзиратель жил тут год назад! Следовательно, кто-то должен его знать.

В три двери я позвонил безрезультатно, а четвертую мне открыл мужчина с чашкой в руке. Извинившись за беспокойство, я опять задал свой вопрос. Взгляд у него приветливый, и задумался он с приветливым видом, но толку чуть. Жестом он пригласил меня войти, и я, следуя за ним, оказался в каком-то помещении, то ли в комнате, то ли в кухне. В незнакомых квартирах я чувствую себя отвратительно.

За столом сидит женщина, как сестра похожая на хозяина, я оторвал их от игры в уголки. Одинаковые каштановые волосы, худые продолговатые лица. Не выпуская чашку, он рукой дал мне знак повторить вопрос.

— Я ищу господина Хепнера, он живет или недавно жил в этом доме.

Женщина тоже погрузилась в размышления. А затем обратилась к мужчине, но — силы небесные! — на языке жестов. Я попал в квартиру к глухонемым, ему приходится отставить чашку, чтобы ей ответить. Теперь оба смотрят на меня.

Она пытается что-то объяснить мне жестами, но, к счастью, вовремя останавливается. Берет бумагу и карандаш, пишет записочку и протягивает мне: «Вы ищете Хепнера?»

Знал бы я, что они читают по губами, так говорил бы поразборчивей, а теперь вот киваю. Женщине что-то известно, но она колеблется. Нет, не размышляет, как со мной объясниться, а явно опасается сболтнуть лишнее. Ей лет тридцать, и более внимательных глаз я в жизни своей не видел.

Между ними завязываются переговоры, он, похоже, смотрит на дело проще. О, я догадался: кнопка звонка у двери на самом деле — выключатель, где-то тут должна быть лампочка, просто я ее не вижу. Зато вижу радио — наверное, в квартире они живут не одни.

Покуда они обменивались знаками, я все-таки не смог сдержаться и издал громкий рык, прикрыв рот ладонью. Не заметили, а я чего ожидал? Видимо, они ругаются между собой, иначе не стали бы болтать без конца после моего точно сформулированного вопроса. С невероятной скоростью они машут руками и пальцами, перебивая друг друга и обмениваясь нетерпеливыми взглядами, как все люди, когда не сходятся во мнении.

Наконец оба они повернулись ко мне. Женщина задала вопрос, который я для верности повторил: знаком ли я с Хепнером? Мужчина подтвердил, что я понимаю все правильно, женщина ждет ответа. Я решил, что с Хепнером не знаком, и покачал головой, но на этом дело застопорилось. Оба смотрят на меня подозрительно: зачем наводить справки о том, кого не знаешь?

Пришлось мне пуститься в объяснения, выговаривая каждое слово медленно и с нажимом, подкрепляя свою речь жестами, как уж придется.

— Хепнера знал мой отец, но отец умер. — Тут я закрыл себе глаза пальцами, большим и средним. — В его вещах я нашел письмо от Хепнера, я хотел бы поговорить с ним об отце. У моего отца, — хитрил я, — было не так много знакомых.

Меня поняли, недоверие сменилось участием. Женщина указала на прежнюю записочку, которая теперь означала: Хепнер. Вытянула руку на весу, как бы создав преграду, а другой рукой сделала волнообразное движение, словно через эту преграду перескочив. Еще раз то же движение, еще раз — и до меня дошло, какое препятствие преодолел Хепнер. Дело ясное, и как это я раньше не додумался!

Мужчина же написал на нашем переговорном листочке: «Пенсия». Вот оно что, пенсионерам с недавних пор разрешается туризм за границей, и Хепнер просто не вернулся из такой поездки. Как видно, чужие никогда не заходили в эту квартиру, уж больно гостеприимны ее жильцы.

Пришлось сесть, хозяин чуть ли не силком усадил меня на стул, а сам стоит. Женщина, приставив ладонь к глухому уху, покрутила головой во все стороны: она, мол, только слышала, о чем в доме болтают. Хепнер вместе с женой, тоже пенсионеркой, остался за вытянутой рукой еще в прошлом году. Отец, выходит, про это не знал?

Жил он не во флигеле, а в главном доме, на первом этаже, — о, как интересно расшифровывать незнакомый язык. Квартира долго пустовала, опечатанная и все прочее, а потом вселились новые жильцы, такие люди приятные, он шофер грузовика, она парикмахерша.

Хозяйка не просто гостеприимна, она вообще любит поболтать о том о сем. Не знаю, какой бы еще вопрос задать про Хепнера, ведь он мне совершенно безразличен. Во всех этих приключениях виновата школьная тетрадка, не я. Увидел бы я табличку с его именем на двери и тут же бы сбежал. Звонить-то зачем? «Здравствуйте, вы к кому? — Здравствуйте, господин Хепнер, я сын того человека, в чьем доме вас держали в плену. Помните, я вас тогда освободил?» — «Да-да, конечно, заходите, пожалуйста».

Вставая, показываю на часы. Я бы их порасспросил, только не про надзирателя, а про жизнь глухонемых, но ведь неловко использовать эту неожиданную возможность. Однако, увидев по глазам, что никто не торопит меня с уходом, я все-таки отважился задать вопрос, как они различают звонок в дверь.

Хозяин в восторге от моего любопытства, засиял и закивал, будто хотел воскликнуть: «Верю, верю, тебе интересно!» Сделав мне знак следить за лампой на потолке, он вышел из комнаты. Я услышал звук входной двери, и лампа сразу замигала, включилась — выключилась, включилась — выключилась. Он вернулся, улыбаясь, и тут я сам включил свет и спросил:

— А теперь как?

Он кивнул и поспешил к двери, а я догадался: теперь наоборот, выключилась — включилась, выключилась — включилась. На прощанье мы обменялись рукопожатиями, мне действительно было жалко уходить. А они радовались, что бегство Хепнера я не принял близко к сердцу.

И вот я снова в своей комнате за разборкой бумаг. Быстрее всего заполняется картонка с «прочим», медленнее всего — моя. Если уничтожить бумажник Хепнера, исчезнет ли он сам бесследно и навеки? Мне так и не удалось возненавидеть его от всей души, мне только хотелось существовать отдельно от него. Теперь это сбылось, он за стеной, а я внутри. Бумажник уничтожу при переезде, не теперь.

В ящике из-под угля несколько листков скатаны трубочкой, я снимаю резинку, чтобы определить им место в одной из коробок. Письма к отцу, написанные до моего рождения. «К сожалению, вынужден сообщить Вам, что Ваше ходатайство от 3 марта 1952 года не удовлетворено». Прислано из магистрата, из отдела регистрации и лицензирования.

Из любопытства изучаю все документы: о чем там ходатайствовал отец? Написанных им заявлений тут, конечно, нет, в трубочку скатаны только ответы. Он намеревался открыть магазин фототоваров, отец — предприниматель! Отец упорно пытался осуществить свой план, полтора года отделяют первое уведомление от последнего, восьмого по счету. Исполнительная власть от раза к разу все более нетерпеливо разъясняла ему, отчего не может ответить согласием. В глазах рябит от параграфов и постановлений, содержащих причины отказа. «В законе „О пятилетнем плане развития" от 31.10.1951 г. (Законодательный бюллетень № 128, с. 991) содержатся определения, которые имеют обязательную силу и в соответствии с которыми осуществляет свою деятельность отдел регистрации и лицензирования. Данное решение является окончательным».

Удивительно, что такой человек, как отец, не сумел пробить это пустяковое дело. Впрочем, за прилавком он бы пропал, он же не фотограф довоенных времен, которому для счастья немного надо. Для такой судьбы запросы у отца были слишком велики.

Когда дошло до фотографий, я попытался отыскать одну-единственную — Хепнера, я сунул ее тогда к семейным снимкам. Нет, не нашел, но ведь в разных местах ящика фотографий полно, как песка в чемодане, привезенном из отпуска на море. Мне просто интересно, обнаружил ли тогда отец эту лишнюю фотографию среди наших.

После ужина, за которым я впервые наблюдал, как Хуго Лепшиц крошит свою мацу, уставившись в телевизор, мы с Мартой ушли. Она поехала на последнюю ночную съемку, а я домой. До остановки Осткройц нам было по пути, там она поцеловала меня, и мы договорились встретиться завтра вечером. Только не надо радоваться заранее.

Отца нет дома, как обычно, но о его отсутствии я теперь никогда не жалел. Через несколько дней мы с Мартой собирались дикарями на побережье, я с нетерпением дожидался отъезда. Мы, правда, боялись остаться там без крыши над головой, но я думал так: неудачный отдых — ничто по сравнению с радостью отъезда. Впереди еще разговор с отцом о деньгах.

Впервые за эти долгие дни кладовка забита продуктами, я поужинал второй раз. Тут зазвонил телефон: обеспокоенная Ванда разыскивает Гордона Кварта, а вдруг я в курсе, там какая-то история с оркестром, чуть ли не вопрос жизни и смерти. Все-таки она вынудила у меня совет обратиться к некоему Ротштейну, хотя номер его телефона я не знал.

Положив трубку, я не поленился заглянуть в телефонную книгу. Ванде я не смог сообщить ни адреса, ни имени, я думал, наличие десятка Ротштейнов затруднит поиски, эта фамилия казалась мне довольно распространенной. Но Ротштейнов в телефонной книге не оказалось. Ошибка? Я водил пальцем по списку, но между фамилиями Ротш и Рошт — никого.

В детское время я улегся в постель, намереваясь поскорее заснуть и по возможности не просыпаться до встречи с Мартой. Постель была застелена свежим бельем, о чудо, у него и на это нашлось время. Наверное, отец все-таки хочет со мной помириться: утром денежный веер, теперь крахмальные простыни. Или же чистота в доме — по контрасту с провонявшей дачей — значит для него больше, чем для меня.

Среди ночи я проснулся от шума. Отец бродил по квартире, хлопал дверями, ронял вилки, кашлял. Казалось, все эти звуки он производит нарочно, и я спрашивал себя, отчего бы ему просто не постучать ко мне в дверь, если он жаждет общения. Я встал, натянул штаны и вышел, собираясь выразить свое возмущение. И с первого же взгляда понял, что он пьян.

Стоя у плиты, пошатываясь, он разбивал одно за другим яйца на сковородку. Скорлупа на полу, масло перегрелось, яйца моментально становятся белыми и пузырятся, но он и не думает уменьшить огонь. Я стал собирать скорлупу, пока не растоптана, тут-то он меня и заметил. Не испугался, посмотрел на меня пустым взглядом, пахло гарью.

Из помойного ведра торчало горлышко бутылки, я сел. На столе ломоть хлеба — отломан, а не отрезан, намазан маслом толщиной в палец. Мне было и неспокойно, и противно, он редко пил, а уже если случалось, то в компании и в меру. Он точно не пьяница, в таком состоянии я его никогда и не видел. Я ушел бы с кухни, если б не опасался, что потребуется моя помощь.

Пытаясь выключить плиту, отец перепутал конфорки, я сидел как на иголках. Он поставил раскаленную сковородку на стол, уселся против меня, тяжелые веки, глаза полузакрыты. Я поднял сковородку, под ней уже прожженное пятно, и я снова ее поставил, а отец взялся за еду.

Я налил себе молока, встал у холодильника, и тут отец с трудом поднялся и вышел, качаясь из стороны в сторону, — горькое зрелище. Ясно было, что вернется; может, его затошнило? Хотелось бы мне знать, по какому поводу он напился. Или просто так, без повода? Ножом я отделил пригоревшую яичницу от сковородки, вырезал желток и сунул в рот. Ему не справиться и с тем, что осталось.

Отец вернулся с халатом в руке, бросил его мне на колени — тяжеленная тряпка в красную с зеленым полоску, этот халат старше меня, между прочим. Стоял и ждал, пока я его надену. Потом упал на стул, высыпал чуть не гору соли на сковородку и откусил хлеб, с трудом донеся ломоть до рта. А подбородок измазал маслом. Хотел было снова встать, но показал мне на дверь и сказал:

— Будь добр, в моей комнате, прямо на столе.

На столе две фляжки коньяка или бренди, поборов себя, я принес ему одну и собственноручно срезал пластиковую пробку, которой был запечатан коньяк, а то еще поранится. Рукава его халата мне здорово коротки.

Отец отпихнул сковородку на противоположный край стола и посмотрел на меня так, словно забыл нечто исключительно важное. Губы пересохли, лицо опухло. Бросил взгляд на шкаф, где рюмки, и глотнул из фляжки, сощурив при этом глаза и вздрогнув так, что клацнули зубы. Ставя фляжку на стол, неодобрительно на нее посмотрел.

Я достал рюмку и налил себе коньяку, он возражать не стал. Наоборот, кивнул, как будто мне давно следовало так поступить.

— Что скажешь про Ульбрихта? — спросил отец.

— По-моему, это очень печально, — ответил я.

Он был того же мнения. Одним махом я выпил рюмку, далеко не маленькую, стараясь не измениться в лице. И понял, что состояние отца и смерть Ульбрихта никак не связаны, хотя сначала мне так показалось.

— Знаешь, что мне больше всего в нем нравилось? — начал было он, но вместо продолжения опять куснул хлеб, кажется взбодрившись от разговора. Я протянул ему салфетку — вытереть подбородок, а он в ответ налил мне еще коньяку. Затем поднял фляжку, готовясь чокнуться, и подождал, пока я подниму рюмку. Всего три дня назад, когда мы ужинали с Гордоном Квартом, мне не разрешалось даже шампанское.

Отцу стало полегче, он поднялся и сделал два нерешительных шага, как бы испытывая свои возможности, и дал мне знак следовать за ним. Мы пошли в его комнату, где была вторая фляжка коньяка, и вместе сели за стол. Отец отметил, что халат мне очень идет; его скорбь по Ульбрихту тем временем как-то развеялась. Подвинул мне фляжку — открывай, мол. Но я не хотел пить ни капли, меня и две-то рюмки доконали. Может, он боится нарушить воцарившийся между нами мир, может, потому и пригласил меня из общей кухни в собственную комнату?

— Пусть я чуточку и выпил, но за свои слова отвечаю, — с трудом выговорил отец.

Сухость во рту мешала ему, он то и дело проводил языком по верхней десне. Но добавлять не забывал, исправно поднимал фляжку и каждый раз делал огромный глоток, будто хлебал воду. Теперь-то я знаю, что алкоголики продвигаются ко дну бутылки или стакана мелкими глоточками, особенно если уже пьяны, а отец в тот вечер пил так, словно погибал от жажды. Я думал, он взбодрился от разговора, но куда там, с каждым новым глотком бодрость уходила.

Он отвечает за свои слова? Данное утверждение я перепроверить не смог: он молчал. Обхватив голову руками, он мутным взглядом смотрел на стол и постанывал. А подняв глаза на меня, страшно удивился, будто я возник тут из пустоты. Чтобы веки не закрывались, он высоко поднимал брови. За его спиной виднелась родительская кровать: одна половина застелена чистым бельем, другая пуста, как рукав у человека, которому ампутировали руку.

Спросил меня, как идут дела с Мартой, я удовлетворенно кивнул: мол, неплохо. К моему удивлению, он назвал Марту очень приятной и к тому же красивой девушкой и еще добавил, что постепенно привыкает к мысли о серьезности всей этой истории. А затем, положив мне руку на плечо, лукаво усмехнулся:

— Могу себе представить, каково вам: дача-то занята. Я, может, и дурак, но не слепой.

Сегодня мне хочется верить, что его рука на моем плече дрожала. А тогда я усмехнулся в ответ и подумал: нечего тебе смущаться, хорошо и даже отлично, что твоя тайна раскрылась таким образом.

Хуже было, когда он спросил:

— А ключа у тебя, случайно, нет?

Я сделал такое лицо, какое бывает у всех людей, когда им сотый раз докучают одним и тем же вопросом. Вот она, благоприятная минута для выдачи ключа: состояние отца и общий наш мирный настрой смягчили бы мое падение. Но победил страх, ведь признайся я, что так долго его обманывал, — и конец доверию.

Отец не стал углубляться в свои подозрения, сняв руку с моего плеча, он снял и тему. Хлебнул как следует из флажки, передернулся и сообщил:

— Сегодня был отличный день.

Как видно, речь про дачу, и что уж там радостного? Тюрьма закрылась? Объявлена амнистия? Отец постоянно прерывался, чтобы облизать губы, и помучить меня, и передохнуть. Ему вообще была свойственна обстоятельность.

Наконец он патетически провозгласил:

— Сознался! Он — сознался.

Хлебнул, передернулся, охнул, а уж потом я узнал: пленник теперь не отрицает, что был свидетелем расстрелов. Был ли он сам в расстрельной команде — не признается, но это просто смешно, так мать семерых детей может доказывать, будто в жизни не прикасалась к мужчине. Для своей версии про плохих и хороших надзирателей он нашел удачную аудиторию, хмыкнул отец.

Рассказ отца произвел на меня мало впечатления, вот как обидно — ни тебе аплодисментов, ни нежданной радости, ни поздравлений, ничего. Но какая непоследовательность с его стороны: сначала утверждает, что надзиратель — он и есть надзиратель, а теперь пытается вникнуть во все подробности. Однако отец впервые сам заговорил о похищении, и этот факт представлялся мне важнее смысла его слов.

— Так что ж хорошего в его признании? — не утерпел я.

Отец попробовал рассмеяться и закашлялся, приступ длился долго, он забыл про мой вопрос. Кашель прекратился, но отец с трудом переводил дыхание, и никогда еще не казался он мне таким старым. Я придвинул ему фляжку, полную на треть, пусть выпьет, а тогда и расскажет, — вот этого я не могу себе простить.

Отец поймался на мою уловку, хлебнул и вспомнил еще один эпизод. Надзиратель схватился за грудь, у него слабое сердце, если заболит, нужны лекарства. «Хороши вы будете, если я тут и помру!» Но они заверили его, что не стоит беспокоиться, они и с этим управятся.

На несколько мгновений воцарилась тишина, а затем отец разразился неудержимым хохотом, такое только с пьяными бывает. Переводя дыхание, он то и дело вскрикивал:

— Хороши мы будем! Хороши мы будем!

И слезы текли по его лицу. По-моему, выглядел он несчастным, а не веселым, вот если сфотографировать, как он хохотал, то на снимке точно бы получилось, что он плачет.

Нахохотавшись, он упал головой на стол и заснул.

С большим трудом удалось мне дотащить отца до постели. Я изо всех сил старался уложить его осторожно, но он упал на кровать, а я на него. И хотя мы стукнулись головами, он не проснулся, пребывая в полуобморочном состоянии. Я снял с него ботинки.

То, что отец высокопарно назвал признанием надзирателя, с моей точки зрения — частность, значение которой сильно преувеличено. Какой смысл в признании, если оно ничего не решает? Я видел только, как отец опустился, как испортились наши отношения, как на его лице каждый прожитый день оставляет свой след. Впервые мне подумалось, что эта история вообще добром не кончится, и никто не поможет, и чему быть — того не миновать.

С детства я любил запах, прятавшийся в складках отцовского халата, поэтому положил халат в изголовье своей кровати. Погасил свет, и вдруг комната поплыла, мне стало плохо. На улице внизу гоготали пьяные. Я оделся и вышел, не включая свет на лестнице. Долго и глубоко вдыхал воздух открытым ртом, пока тошнота не прошла.

Отчего-то мне вспомнилась Элла, наверное, из-за моего сочувствия отцу. Я вдруг задался вопросом, не страдает ли и отец психическим расстройством, может, ему место в больнице, а вдруг? Ну как тут не задуматься о некоем фамильном изъяне, я стал искать странности в собственном поведении, и долго напрягаться, увы, не пришлось.

На площадь Кёнигстор меня привлек шум голосов, доносившийся из открытой двери пивнушки. Там гуляли главным образом иностранцы экзотической наружности, перекрикиваясь и наперебой отпуская шуточки через весь зал. Немногие затесавшиеся немцы имели вид весьма довольный, но помалкивали, как сторонние наблюдатели. Я подошел к стойке, заказал пиво. Обычно пивная в такой час давным-давно бы закрылась, но в те дни город жил по специальному постановлению, почти без всяких запретов. Было уже далеко за три.

Хозяин выпустил ручку моей кружки только после того, как я выложил на стойку монету, одну марку. Глядя на этих крикливых, на этих развеселых иностранцев, я думал: ага, вот он, молодежный фестиваль. Один у них был за главного, только послышится его голос, как они все ржать, да что там, он только рот откроет, а они уже ржут вовсю. Завидки берут от их беспечности, одно утешает: им тоже не всегда так весело, как в эти дни. Похоже, это латиноамериканцы.

Кто-то на ходу коснулся моего плеча: вон, мол, столик и свободное место. Допив пиво, я вышел на улицу — безо всякой цели, как без цели я зашел и в эту пивнушку. Отец всерьез утверждает, что сегодня был отличный день, он уже не способен различать добро и зло, пользу и вред. Еще дня три в том же духе, и конец ему, конец.

Чем ближе к Александерплац, тем оживленнее на улицах, и я двинулся в ту сторону, не для того я ушел из дому, чтобы бродить тут в одиночестве. Парочки, на каждом шагу парочки без крыши над головой, и всякий раз мне казалось, что он — иностранец, она — немка, а не наоборот. И еще целая армия подметальщиков улиц, они даже фонариками освещают тротуары, только бы не пропустить соринку. А в домах все окна темны.

Прежде я никогда не видел Александерплац ночью, но в другие ночи площадь и выглядела по-другому, я уверен. У края сцена, молодежь танцует под собственную музыку, а в центре толпа людей, которые что-то оживленно обсуждают. Подойдя ближе, я услышал взволнованные голоса, но сквозь толпу не пробьешься. Я даже попробовал, но издалека все равно не ухватил суть.

Вырвавшись из толпы, я вдруг увидел, как по мосту идет электричка, и мне пришла в голову идея встретить Марту после съемки. Секунда, одна секунда, и я на пути в Кёпеник. На вокзале тоже бушует фестиваль, и даже в вагоне фестиваль вовсю. Я заранее радовался: то-то она удивится. А обратно поедем вдвоем.

Года два назад отец, опять-таки пьяный, зашел ночью ко мне в комнату, была зима — снег набился ему в галоши — и плел какую-то чепуху. Я вскоре заснул и вообще не вспомнил бы об этом происшествии, если б на другой день отец не стал оправдываться: легко, мол, поддаться соблазну и напиться, когда оказываешься в малоприятной компании. «Не сердись на меня, Гансик, дорогой». Удивительно, с какой серьезностью отнесся он к эдакой мелочи.

Кёпеник, студия в кинотеатре, и опять облом: кино тут не снимают. Разве не говорила Марта, что ночью поедет в Кёпеник? Обманула, что ли? Но я тут же успокоился: видно, неправильно ее понял, вот проклятье, и прояснится это недоразумение, когда уже пользы от ясности не будет. Да и кому нужна ночная съемка в помещении, где ночь можно устраивать по сто раз на дню? Я колотил в двери с такой силой, что умер бы от стыда, если б мне открыли. По другой стороне улицы медленно, как пешеход, шла огромная собака.

Я уселся на ступеньки и закрыл глаза, приняв самое простое решение: поспать. Мысли тут же утихомирились, помню, в голове мелькнуло только, что могло бы быть и потеплее. Я уже погружался в приятный сон, как вдруг прямо перед моим носом затормозил автомобиль. Вылез полицейский и ждет, когда же я к нему подойду. Ну, я встал, а он потребовал предъявить документы. Как-то он сообразил, что я не с фестиваля.

На счастье — я это понял, подходя к обочине, — удостоверение личности оказалось при мне. Внимательно изучив его, полицейский признал, что все в порядке. Вид у него был вполне доброжелательный, оттого я и решился спросить, не снимают ли поблизости кино. И просто не поверил своим ушам, когда полицейский назвал мне улицу и объяснил, как туда пройти. Чудо свершилось — очень к месту, всем бедам наперекор.

Давно уже рассвело, так называемые предрассветные сумерки истаяли. «Охвативший меня рассвет…» — как-то написала Элла в своем письме. Марта, думаю, все-таки не заподозрит, будто я за ней шпионю. Вместе с Мартой в город, до самых ее дверей, обнимемся, нацелуемся про запас — а потом уж назад, в беспросветность. Меня медленно обогнала машина с мигалкой, полиция как будто проверяла, следую ли я указанному пути.

Однажды я видел в кино, как пропавшего человека нашли в пустыне, потому что над ним кружили коршуны. Примерно так и я догадался о близости своей цели: зрители на балконах, зрители в окнах — подложили подушки под локти и глазеют на улицу.

Когда я подошел, киношники уже паковали вещи. Шумели как могли, я еще удивился, отчего местные не требуют тишины. На большой витрине надпись: «Немец! Не покупай у евреев». Человек с ведром и тряпкой шел смывать эти слова. Народу на улице немного, я не пропустил бы Марту — значит, нет ее.

Я уж перестал озираться и лишь путался под ногами у рабочих, как вдруг она сама ко мне подбежала, выскочив из машины, а в машине кто-то остался ее ждать. От изумления она только рот открыла, кроме слов «вот как» и «вот это да», ничего произнести не смогла. То ли она рада, то ли я некстати — не поймешь. Но она обняла меня, и я устыдился своих сомнений.

Схватив меня за руку, Марта побежала назад, к машине. По дороге приостановилась и спросила, нет ли у меня других планов, кроме возвращения с нею в город. Я ответил: нет. В машине сидел пожилой человек, актер, увидев нас с Мартой, он закурил. Можно ли мне с ними? «Ну конечно», — ответил он. Мы залезли на заднее сиденье, и он так резко рванул с места, что шины завизжали.

На первом же повороте меня бросило и прижало к Марте, я не стал сопротивляться и положил голову ей на колени. Такое нашлось углубление, где голова моя покоилась, как в бархатном футляре. Марта все меня поглаживала, почесывала за ухом. Вот-вот, именно за этим я и гонялся полночи.

Склонившись ко мне, она прошептала:

— Ты пил.

— Знаю, знаю, — ответил я.

Стала принюхиваться, будто таким способом хотела определить количество спиртного. «Может, за рулем Голубок собственной персоной, — размышлял я, засыпая, — или эсэсовец, я ведь не рассмотрел». Машину он вел бездарно, то и дело тормозил и поворачивал так резко, что покоя не было даже лежа.

А когда машина встала как вкопанная, меня со страшной силой принялась трясти Марта. Я еще и глаза не успел открыть, а уже услышал, как она извиняется за меня перед актером, как тот спрашивает, не слишком ли я молод для подобных эскапад. Вот мы стоим на улице, машина уехала. Для надежности Марта взяла меня под руку, и правильно: я шатался, как пьяный, и чувствовал себя хуже, чем до сна. Спросил, куда это мы, а Марта, успокаивая, похлопала меня по руке.

Мы вошли в ее подъезд, это точно: красный коврик из кокоса лежит у Лепшицев в подъезде, не у нас. Вечером вместе вышли из дому, это я помню, а теперь вот возвращаемся утром, как семейная пара. Поднимались по лестнице, Марта все: «Тише, тише, как мышки», — но, кроме нее, никто и не шумел.

Необычная была минута, однако я не смог оценить ее по достоинству. Впервые шел я к Марте в комнату ночью — какие гости, ночь еще не кончилась! — а сам тупо плелся следом за нею с одной мыслью: «Вот бы дойти и завалиться спать».

Она так тихо отперла входную дверь, что веки мои снова опустились. Как слепого провела меня по коридору, одной рукой приобняв, другую держа на изготовке, чтобы зажать мне рот, вздумай он открыться. Мы ничего не задели, не зашумели, воспользовавшись тишайшим из способов передвижения — мы воспарили. Оказавшись наконец в своей комнате, она посмотрела на меня с таким облегчением, будто провела через минное поле.

Я упал на кровать и из последних сил скинул ботинки. Помню до сих пор, как Марта смотрела на меня сверху — удивленно или сердито, как я решил все рассказать ей, только проснусь. Подушка у нее удобнее моей, она и под самой головой пышная, мягкая. Закрывая глаза, я хотел попрощаться с Мартой красивыми словами, но произнес следующее:

— Ух, до чего же здесь удобно!

Она улеглась на меня сверху, пальцами подняла мои веки, чтоб я на нее глядел. Не будь я так измотан, я стал бы сопротивляться. Очень неприятное ощущение, когда она убрала руки, я даже не закрыл глаза, чтоб она меня снова не начала мучить. Спросила, что за несчастье со мной приключилось, мы с самого Кёпеника не обменялись и десятью словами. А я ее обнял. Но уж этого она совсем не имела в виду, она ждала ответа. Вот если б она задавала вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет» кивком головы, так узнала бы больше. А разговор поддержать я никак не мог.

Чуть позже я все-таки услышал вопрос:

— Ты поругался с отцом?

Ага, так оно лучше, я кивнул. С другими вопросами она не торопилась, я едва не ускользнул у нее из рук, проваливаясь в сон. Теперь-то я уверен, что не просто устал, но еще и разыгрывал усталость. Спросила, были ли новые причины для ссоры, и я отрицательно покачал головой, а сам подумал: «Очень удачный вопрос». Еще спросила, виноват ли я сам, хоть отчасти. Я опять покачал головой и даже улыбнулся.

То ли Марта прониклась ко мне сочувствием, то ли сбилась со следа, но весь интерес ее иссяк. Просунула мне руку под голову, поцеловала. Не боролась с моей усталостью, а просто поцеловала разок-другой в утешение, и мне хватило. Конец этой ночи я и без того считал прекрасной сказкой. И радовался заранее, что спустя несколько часов проснусь и полюбуюсь спящей Мартой.

Она шепнула, что сейчас вернется, соскользнула с кровати и встала. Я не слышал ее шагов по комнате, не слышал, как открылась и закрылась дверь, зато услышал голоса в коридоре. Бог ты мой, родители, только б она все уладила. Вдруг стало холодно, я собрал остатки сил и залез под одеяло.

Проснулся я от шума на улице. Светило яркое солнце, как я догадался по четкой тени оконного переплета на занавеске. А взглянуть на часы не мог, на моей руке лежала Марта. Пользуясь возможностью, я рассмотрел ее так подробно, что смог бы без запинки описать любую мельчайшую черточку лица.

Она лежала на спине, рот приоткрыт, в таком положении обычные люди храпят. На ней ночная рубашка цвета лаванды, широкий вырез, зеленая каемка, за всю мою жизнь еще никто при мне не надевал ночную рубашку. Мне стоило больших усилий ее не коснуться. Марте ничего не оставалось, как лечь прямо на мою руку, свисавшую с кровати. Тихонько я наклонился над ней, упивался ее дыханием. Длинные ее волосы раскинулись по подушке темным покрывалом.

Что было делать? Не мог же я опять заснуть, и проснуться вместе с Мартой, и выйти из ее комнаты — мама Лепшиц, папа Лепшиц, я бы этого не вынес. Я выпростал руку из-под ее головы, наверное, никто и никогда не делал это так медленно и осторожно, как я. На часах половина двенадцатого.

Сердце застучало, когда я вылезал из кровати, вернее — перелезал через Марту с ее ночной рубашкой. Опасность пробуждения не угрожала ей ни на секунду. Только ботинки надеть, вот они стоят, мысок к мыску с ее туфельками. Хуго Лепшиц, надо полагать, на работе, а вот жену его не обойдешь никак. «Если только высшей силой ее не унесло из дому», — подумалось мне. Жуть брала при мысли о том, как мы сейчас встретимся, я — на выходе из этой комнаты. В первый миг я счел разумным обуться, только когда все приключения будут позади, но потом увидел себя в настенном зеркале с ботинками в руках и тут же их надел.

Открыл дверь, сердца наши стучали, удаляясь друг от друга. В коридоре было пусто, я и поныне не знаю, куда делась в тот миг ее мать. Дверь квартиры не заперта на ключ. Часть пути я прошел пешком, часть проехал, на нашей улице купил букет цветов, заплатив за него из хозяйственных денег. В почтовом ящике нашел два письма, официальное — отцу, другое, от Эллы, — мне.

Дорогой Ганс

печально что ты ушел без совета

но Не может ли быть

что тыменя просто переоцениваешь…

Если ктото живет в уединении

так долго как яживу

то и Не жди от него много

потому что это Неумно Мойдорогой…

Сейчас уже ночь

но тыуменя все так и сидишь

ты все способен понять

слишком много длямоего незнания

ты напрасно спрашиваешь

ты раздражаешься

да еще ятебя вроде предала…

Весь вопрос в заблуждении

за которое ты цепляешься

с непостижимым для меня упорством

а именно

с чего ты взял что ятак понятлива и готова

помочь и проницательна и хитроумна

это все Не про меня

спроси у любого…

Никто Не требует

чтоб ты ему помогал нашемуотцу

наоборот длянего это дело

и без твоейпомощи очень тяжелое

он уже Не молодой человек

да еще эта война.

Ты разве Не знаешь

что Не каждый всегда делает то

что каждый считает правильным

поэтому последний раз и навсегда

оставь прошу его оставь…

Этот чужой недочеловек или нашотец

третьего Не дано

и принять решение тебе Не трудно…

Тот миг еще впереди когда

ты сделаешь что считаешь должным

но только потом выяснится

на чьей ты стороне

пока до этого Не дошло

ты можешь все обдумать

в решающий миг все видится по другому

это япосебе знаю…

Только что за ужином произошла история

в столовой что тебе сказать

Гертруда она совсем сумасшедшая

растянулась во весь рост на полу

со всей едой и с питьем

причем чай пролила мне на руку

но все расхохотались кроме меня

мне наложили повязку с мазью

сначала было больно потом Нет

теперь опять рука болит когда ятебе пишу…

Ночью хорошо что все предметы

слышно лучше чем днем

когда все трещит вокруг

вот я уже легла в кровать

и это письмо мне явно зашептало

напиши меня напиши меня

но я Немного устала и надеюсь

что еще другое письмо Не захочет

чтобы его написали

в полседьмого ровно тут разбудят

а чем ты ночью занимался Неважно

Вдруг мне пришла дурная мысль а вдруг именно

сейчас та минута когдаты делаешь что должен

тем самым становясь у отца на пути

может это только фантазия

какбылобы печально

если ваши судьбы станут врагами

и тогда вы Не сможете быть вместе

в такое просто Не могу поверить…

За кофе тоже ятебя пока Не благодарила

кофе вкусный и крепкий

каждый день буду пить по глоточку

тогда его хватит наполжизни…

А по поводу музыки прошу прощения

это пустая идея

ведь фагот это очень трудно

ты с ног собьешься искать

купишь замногоденег

а он или скрипка будет тут лежать

и Ни учебы Ни игры

и все было напрасно…

Давай лучше подождем

когда я буду уверена в этом деле

я забыла совсем что такое

когда тебя просят о любезности

и часто поэтому прошу Необдуманно

Не сердись на меня

а ты вообще знаешь

что этоя придумала тебе имя Ганс

Твоясестра

Лепшиц притащил с работы карпа: один сотрудник, страстный рыболов, продал ему рыбину за гроши, все равно что подарил. Он пока живой, этот карп, и на последнем издыхании вяло шевелит хвостом. Для перевозки его завернули во влажную бумагу, как букет цветов. Мы напустили воду в ванну, гляди, очухается.

Рахель недовольна, ее, мол, дрожь пробирает при мысли о кровавой бойне, и нипочем она не станет готовить и есть этого карпа. А Лепшиц не понял. По какой такой причине рыба из магазина лучше свежевыловленной? Рахель, ты варила, жарила и ела рыбу тысячу раз, в том числе и карпа.

— Раз не понимаешь, то бесполезно и объяснять, — возмущается она.

— Как тебя не любить за эту логику, — вздыхает муж.

Я осторожно запустил карпа в воду, вот ему счастье. Он погрузился на дно, секунду-другую собирался с силами — и давай по ванне от края к краю. Неси, говорит, кусочек хлеба, — это Рахель. А Лепшиц точно меня попросит оглушить этого карпа. Может, уже завтра попросит, и я это сделаю, заслужив презрение его жены.

С каждым днем пребывание в их квартире для меня все более невыносимо. Вижу в этом хороший знак: мой мыслительный аппарат возобновил работу. Покуда он находился в простое, я был несчастлив, а теперь я недоволен — разница велика. С каждым днем ситуация меняется в мою пользу. Полгода назад мне бы и в голову не пришло отказать Лепшицу в просьбе, а сейчас сразу об этом подумал.

Покинув ванную комнату, мы все перешли в гостиную, но Рахель оставила двери нараспашку, словно опасалась не услышать, как карп зовет на помощь. Наконец-то вечер пошел своим чередом — газета, чай. Когда она пальцем потянулась к кнопке телевизора, я по-тихому смылся. Назад в ванную, пригляжу-ка я за карпом. Будь он птичкой, я бы открыл окно.

Дело решенное, Лепшицу никаких любезностей, и вот почему: я — недоволен. Даже если он, поборов себя, сам возьмет молоток в руки, я помогать не стану. Когда Рахель покупает карпа, продавщица в рыбном разделывает его на месте за две марки сверх цены, я сам видел.

В коридоре Марта, вошла с улицы и молча поманила меня к себе в комнату. Я за ней, может, деньги на подарок Лепшицу ей все-таки понадобились, они у меня наготове. Показав на повязку, спрашиваю, как рука. Она вроде бы призадумалась, но потом отмахнулась от вопроса другой, здоровой рукой. И объявила:

— Есть для тебя новость.

За целый год я не слышал слов более важных. Вот оно, спасение! Вдохнула новую жизнь в невеселые мои дела. «Есть для тебя новость»! Не знаю, как вести себя в эту минуту. Спокойно дожидаться пояснений — адрес, этаж, цена? Может, лучше сразу броситься ей на шею?

Сажусь и жду, вот такой я нерасторопный. Основное я уже понял, Марта нашла комнату, мне этого достаточно. Думаю, во всем городе не найдется такого жилья, от которого я бы отказался, вот разве только она предложит мне поселиться у того типа в белом пиджачке. Да нет, зачем меня так обижать, Марта улыбается и рассказывает, как все получилось.

Родители некоего Бернхарда из актерского училища через месяц уезжают, да еще на несколько лет. Их буквально со вчера на сегодня назначили дипломатами и отправляют куда-то в посольство, то ли в Азию, то ли в Африку: наше государство за последнее время признано многими странами. С квартирой дико повезло, это район Вайсензее. Бернхард нарисовал план, Марта в той квартире не бывала. Сдается комната с балконом — и тут голова у меня идет кругом. Кроме Бернхарда имеется еще бабушка, но это не помеха, комнат-то пять. По словам Марты, приятный молодой человек им годится в жильцы, однако решение принимает, увы, не Бернхард, а родители, с ними Марта знакома только по телефону. Но она договорилась о встрече в ближайшие выходные дни.

— А я и есть приятный молодой человек?

— Думаю, да, — кивнула Марта. — В общем и целом — да.

Она роется в сумочке, шарит на письменном столе, но что мне до плана квартиры! Перевязанную руку она держит за спиной, бережет от лишних движений. Хочется как-то выразить ей бесконечную мою благодарность, а слова не идут. Трогательно, что Марта такая надежная, да, это помощь с оттенком покровительства — ну и пусть. Прониклась и сразу взялась за дело, никогда ей этого не забуду.

— Похоже, ты хочешь меня сплавить поскорее.

Силы небесные, что я такое сморозил, разве так благодарят? Не можешь найти правильные слова, но это же не причина пороть чепуху! Скажи так: глупейшая из двух моих половин позволила себе шутку, которую я в целом не одобряю. Марта делает большие глаза, будто еще не решила — удивляться ей или негодовать.

— Это глупая шутка, — вякнул я.

Она кивнула, но не смягчилась. Решила немного обидеться, это было видно по выражению лица, освоенному в актерском училище. Скомкала план квартиры, который все-таки нашелся, и бросила в корзинку для мусора со словами:

— Вопрос исчерпан.

— Ну, ладно, извини меня, Марта.

Главное — комната, какое мне дело до мотивов. Надо быть идиотом, чтобы не понимать: мой переезд и для Марты имеет преимущества. А ведь она никогда не давала мне понять, что я в их квартире лишний, — ни взглядом, ни намеком.

Я наклонился к корзинке, там ничего, кроме бумажки с планом. Достал ее, разгладил на столе, но сначала надо исправить Марте настроение, а потом уж изучать этот план. Похлопал ее по плечу — нежненько так похлопал, я целую вечность ее не касался, и произнес:

— Ах, Марта! Вспомни, какое у тебя доброе сердце.

Еще секунд десять она меня поманежила, но все кончилось благополучно. Марта села за стол и принялась объяснять: в моей комнате есть окно, дверь, скошенные стены и, честное слово, балкон. Пожалуйста, можешь выращивать цветочки, а Бернхард с бабушкой пусть заходят к тебе, когда хотят.

Воспоминания о моем единственном переезде мне ненавистны, они чуть не каждый день накидываются на меня и, конечно, не упустили случая и сейчас. Тогда она, не щадя сил, старалась мне помочь: «Тебе обязательно нужна эта картина? Прости, а шесть стульев зачем? Какой тебе нравится ковер? Нужен только один». Отец умер всего неделю назад. Марта внимательно наблюдала за мной, прислушиваясь к ответам, готовясь принять меры. Так судья на ринге проверяет по глазам побитого боксера, способен ли еще тот к защите. Эй, что такого ужасного в небольшом переезде, который тебе предстоит?

Попросил у Марты адрес: ничего я не испорчу, мне просто интересно посмотреть на дом снаружи и пройтись по незнакомым местам. Марта улыбнулась моему нетерпению. Потом взяла записную книжку, но листала одной рукой, и книжка все время захлопывалась, пока я не догадался придержать обложку. Марта пальчиком указала на последнюю запись: читай. Амалиенштрассе! Привлекательное название, я представил себе улочку короткую и широкую, зеленые кусты перед каждым подъездом.

Нет больше причин торчать у Марты в комнате, может, и я ей поднадоел. На прощанье дарю ей лучшую из своих улыбок, Амалиенштрассе, очень приятно. И снова заверяю ее, что тех людей беспокоить не стану, я ведь и фамилии их не знаю.

— Кубиш, фамилия — Кубиш, — тут же доложила Марта.

— Ты на какое время договорилась?

— Это еще надо обсудить с Бернхардом.

И никак не спросишь, нужны ли ей деньги, я ухожу в свою комнату. Потеряли время на карпа, а то Рахель уже звала бы нас к ужину. Я сел к окну, наслаждаясь новой картиной жизни, час назад все было еще по-старому. Не стоит ли позвонить Гордону Кварту, предупредить, чтобы больше не расспрашивал оркестрантов? Погода заслуживает небольшой прогулки, на небе легкие безопасные облачка, до Вайсензее ничего не стоит доехать засветло. Позвоню ему на той неделе: комнаты у меня пока нет.

Стук в дверь, и опять Марта. Предлагает съездить вместе на Амалиенштрассе. Спрашиваю:

— Прямо сейчас?

— А когда же? — звучит ответ.

Нет, я не обрадовался, я бы лучше остался наедине со своими переживаниями, что она там задумала? Мы выскользнули из квартиры, на площадке Марта обратила внимание на странный рыбный запах, я рассказал ей про карпа. Когда мы переходили улицу, краем глаза я заметил Рахель и Хуго Лепшиц у открытого окна. Вот я бы в жизни не стал бы набиваться ей в сопровождающие, надо ведь разговаривать, а о чем?

Марта будто бы знает дорогу, идем на трамвай, нам на семьдесят четвертом до Антонплац и еще чуть-чуть. Я все сильнее чувствую смущение, шагая рядом с Мартой, каждый шаг меня напрягает. Такое чувство, будто впереди каверзный экзамен. Ничего между нами снова не завяжется, исключено, я и сам не соглашусь, уж не говоря про Марту. Может, мое смущение объясняется тем, что я так и не привык ее не любить.

Пока ждали на остановке, Марта вдруг говорит:

— Между прочим, я тоже считаю: тебе лучше переехать. Потому и комнату нашла.

То самое и сказала, что мне давно ясно, но я с трудом победил в себе желание обидеться. У нее на шее бусики, ради которых я совершил первое в жизни настоящее воровство, они стоили половину хозяйственных денег за какой-то очередной месяц.

— Меня одно волнует: как твои родители отнесутся к переезду.

— Начнут причитать, — уверенно заявила Марта. — А ты внимания не обращай, уж прикидываться они умеют.

— Ну, это тебе лучше знать.

В трамвае мы стояли, потому что двух свободных мест рядом не было. Смотрели в окна по разным сторонам, не разговаривали. Слышать я ничего не хотел, не хотел и говорить, но молчание действовало угнетающе. Может, она уже жалеет, что напросилась со мной, ведь о том, что ждет не дождется моего переезда, могла сообщить и в другой раз.

Наконец я сказал, что ей лучше бы сесть, с больной-то рукой, а она ответила, что мы вот-вот приедем. Незнакомый район мне нравился, трамвай, казалось, проезжает городок, где даже четырехэтажные дома в диковинку. Вайсензее — у отца тут жила одна знакомая, она все клялась, что в жизни не променяет этот район на другой.

Мы вышли, Марта спросила у какой-то пожилой пары, где тут Амалиенштрассе. Оказалось, до нее еще одна остановка. Что ж, по мне можно и пешком, хотя прогулка затянется. Марта, похоже, знает дорогу и берет меня под руку, просто не верится. Какое испытание она мне уготовила?

Мы идем и идем, улиц я уже не различаю. Руку выставил треугольником. Что мне до замысла Марты с этой прогулкой под ручку. Нечего тут копаться, она это и в голову не берет. Только у меня все всерьез, только мне за любой чепуховиной мерещится глубокий смысл, только мне все пустое кажется таинственным и многозначным.

Не нашел я ни кусачек, ни напильника.

И никак не получалось забыть про пьяного отца, я все тащил его через всю комнату к кровати, все падал на него сверху. На другой день он вышел после обеда, лицо серое, от ночного благодушия ни следа.

Я представил себе, как он опять сидит против надзирателя, опять требует: «А теперь давай с самого начала!» И как тоскливо ему слушать этого Хепнера, как трудно ему смотреть на пленника, как изо дня в день все сильнее желает конца разборки, в том себе не признаваясь. Единственный, кто может покончить с этим делом, — я, и все зависит от моей смелости.

Полез я в ящик с инструментами. А вдруг отец однажды будет мне благодарен за освобождение от пленника? После всех колебаний я твердо уверился в том, что спасти их можно только вместе, одного и другого. В ящике отвертка, два молотка, клещи, но решимость моя велика, и я не спасую перед первым же препятствием на пути.

Магазин инструментов — самый большой, какой я знаю, — у Ораниенбургских ворот, туда я и поехал. Продавец выложил мне три напильника на выбор, я купил два — с самой мелкой и с самой грубой насечкой. А кусачек не было. Молодой человек, заметив разочарование на моем лице, поинтересовался, для чего мне кусачки. «Перерезать сталь толщиной в палец», — ответил я. А он улыбнулся: во-первых, нужный мне инструмент называется болторез, а во-вторых, болторезов в продаже тем более нету.

До самого закрытия бегал я по магазинам, и все напрасно. Я не надеялся, что справлюсь с наручниками при помощи двух пилок. В крайнем случае можно перепилить кроватную стойку, пусть тогда надзиратель отваливает со скованными руками и сам думает, как ему снять наручники. Ведь речь не о том, чтобы ему помочь, а о том, чтобы его спровадить.

Привиделась мне и такая жуткая картина: я работаю напильником, входит кто-то из похитителей. Но какой смысл готовиться к этому, такого просто нельзя допустить. Канатоходец тоже не думает о падении. Единственная мера предосторожности — правильно выбрать время. Примерно начиная с полуночи — так я думал — риск сокращается. А если меня паче чаяния обнаружат, скажу одно: «Я сделал то, что должен был сделать». Толку не будет ни от извинений, ни от призывов войти в мое положение.

И я поехал домой дожидаться полуночи. С тех пор я часто спрашиваю себя, отчего мой выбор пал именно на эту, а не на любую другую из прошедших тринадцати ночей. Только оттого, что отец напился? Не знаю, как тут с предчувствием: говорят, некоторые люди чуют опасность, грозящую их близким. Но скорее это просто случайность, проклятая случайность. Точно так же я мог поехать на дачу днем раньше или неделей раньше, когда несчастье еще можно было предотвратить.

Позвонил Марте, сказал: встретиться опять не удастся. Что на этот раз? Я был слишком возбужден для подходящей отговорки, пообещал объяснить все завтра. Быстро повесил трубку и подумал, насколько проще было бы иметь Марту в союзницах.

Впереди еще четыре часа. Я не выспался и оттого не решался лечь. Правда, можно поставить будильник, но вдруг отец вернется и услышит его звон. Нашел гвоздь, самый толстый, и взялся его пилить. Пустая затея, но я немного успокоился, когда надпиленный гвоздь распался на две части. Раньше я не пробовал пилить металл, две половинки того гвоздя я храню до сих пор.

На гвоздь я убил лишь несколько минут. Услышав, как кто-то поднимается по лестнице, минуя нашу квартиру, я вздохнул с облегчением: встречаться с отцом мне в тот вечер совсем не хотелось. Я вышел из дому и поехал за город: буду ждать на месте.

Человек я нерешительный, до последней секунды я искал повод отказаться от своего мероприятия. Сидя в электричке, думал: «Разве это победа? Спасенный проклинает спасателя». Ожидая автобуса, думал: «Я — сын в роли полицейского». Блуждал по лесу и думал: «Сделаю — и мы навсегда по разные стороны».

Но я отбросил все колебания, сказав себе: оставь, кончай спотыкаться на одном и том же месте. Единственная мысль меня смущала: вот я выпущу Хепнера, он вернется домой, а если они снова его поймают?

Автобус подобрал меня на остановке. До опушки леса путь один, потом придется ходить кругами. Если в точности следовать плану и не появляться до полуночи, тяни еще два часа. Сначала я шел по протоптанной тропинке, потом привык к темноте и двинул прямо через лес. Давай повнимательнее, а то с деревом столкнешься. В кармане позвякивают напильники. От страха никак отделаюсь — то ли из-за темноты, то ли из-за предстоящего.

В обход я вышел к воде, путь указывала Полярная звезда, на каждой прогалине я сверялся с курсом. У воды, мне казалось, ждать легче. И все равно я терзался противоречиями: то пусть время до полуночи проскочит в секунду, то пусть оно тянется вечно. Трудно предположить, что Хепнер и теперь рассчитывает на мою помощь, наверно, он думает, что названная им сумма мне показалась недостаточной. Не стоит приближаться к знакомым домам. Собаки всегда лают, когда мимо идет чужой.

На холме у берега я нашел подходящее для ожидания место, озеро лежало передо мною как блюдо, полное золота и серебра. Я сел на сухую землю, спиной прислонился к стволу дерева, и комары не мешали, ветер их разогнал, и так хорошо мне было — тепло и прохладно вместе. Сидел, и голова успокаивалась, мысли улетали прочь одна за другой. Все эти ночи я провел в пути — то из любви, то от беспокойства, теперь вот по делам.

Кто-то крошечный ползет по моей руке, а мне не мешает, мне же не больно, и пусть себе ползет. Глаза мои закрылись. Помню, в полусне мне хотелось сунуть для тепла руки в карманы, но то ли я подумал, то ли мне привиделось сквозь сон, что в такой ситуации рукам в карманах не место.

Проснулся я вовремя. В первый миг ожили лишь глаза и уши, но я не заметил вокруг ничего нового. Только лунная дорожка, разделявшая озеро на половинки, чуть сместилась к правому берегу. Я встал, проверил свои напильники и двинулся в путь. Каждый шаг давался мне с трудом, я мечтал, чтобы какое-нибудь событие помешало мне осуществить план. Вот бы счастье, например, не найти в темноте нашего домика.

Я подошел к нему в запланированное время. Пробрался через живую изгородь, лаз постепенно зарастал. В этом году отец не успел, не заставил меня подстричь изгородь, а сам я в жизни не подступлюсь с ножницами к грабу. Для начала я, не приближаясь к двери, обошел дом. К моему ужасу, в комнате пленника, занавешенной простыней, горел свет.

Но вместе с ужасом проснулась и надежда: кто-то из похитителей в доме, есть уважительная причина для бегства. Прислушивался, прижимал ухо к окну — ни звука. Отойдя на расстояние, я бросил в стекло комочек земли, и опять никакого движения. Хватит осторожничать: или порядок содержания пленника требует ночного света, или его попросту забыли выключить.

Обойдя дом и направляясь к двери с другой стороны, я чувствовал себя искателем приключений, который движется наудачу, невзирая на все предупреждения, — вот как мало я доверял собственным проверкам и расчетам. Ветер крепчал, рвал иголки с деревьев. На месте отца я давно уже поменял бы входной замок. Открыв дверь, я набрал в легкие воздуха, будто собираясь нырнуть.

Я оказался почти в полной темноте, светлела лишь тонкая полоска под дверью в комнату. Все знакомо: лестница, ванная, кухня и дверь в подвал, мне не надо света. Запас воздуха иссяк, и я почуял вонь, которой заранее так боялся, что теперь она мне показалась даже терпимой.

Пять шагов, и я на кухне, включаю свет. Они тут убрались, ни грязной посуды, ни остатков пищи — уже прогресс. На столе записка: «Сегодня дал ему последнюю таблетку. Купите еще. Или не покупайте. Буду послезавтра. Гордон».

Направляясь в комнату, я надеялся уладить дело быстро, без лишних слов. Сегодня мне кажется, что те секунды перед дверью были последними в другой жизни.

Надзиратель не спал, он повернул голову и смотрел на дверь, явно не ожидая ничего хорошего. Обессилев, он даже не выпрямился до того предела, который позволяли путы. При виде меня ему бы обрадоваться, но даже облегчения не было заметно. Он оброс седой бородой, и борода на удивление прямая, как будто расчесана. На правой щеке ссадина — толщиной в палец, покрыта струпом.

Я оставил дверь открытой нараспашку, пусть запах, который в комнате чувствуется сильнее, чем в коридоре, хоть немного развеется. Чтобы не вдаваться в объяснения и опередить все вопросы, я сразу схватился за напильник. Осмотрел наручники: надо найти место потоньше и немедленно приступить к работе. С трудом я скрыл возмущение по поводу ссадины и теперь уж не сомневался в правильности своих действий. Ну вот, я подхожу, и тут Хепнер резко качнул головой в сторону, куда-то показывая.

Между стеной и кроватью лежал отец, странно изогнувшись всем телом. Сначала я узнал его только по одежде, лицом он уткнулся в пол. Послышался невыносимый звук, будто кто-то когтями царапал грифельную доску, звук возникал в самом центре моего мозга и через уши вырывался наружу. Встав на колени, я долго не решался тронуть тело. Наверное, мне казалось: пока не переверну, это кто-то другой. Да, вот так оно было, я недвижно стоял на коленях, а потом узнал шраму него на шее.

Спустя несколько недель после похорон мы как-то сидели с Мартой на лужайке, я плакал. Утешая меня, она говорила примерно следующее: нисколько не желая приуменьшить мою боль, она не может отделаться от чувства, что я сокрушаюсь об отсутствии отца больше, нежели нуждался в его присутствии. Я ничего не ответил, я тогда вообще почти не разговаривал, но подумал, что она права в частности, не в главном. Не может же она думать всерьез, что горе состоит из отдельных слагаемых, подлежащих учету.

Трусливая мысль пришла мне в голову: беги, зови на помощь! Я вскочил, но тут завопил надзиратель, он подумал, я на него наброшусь, а он ни при чем, он не виноват! Сделав несколько шагов, я вернулся, опять встал на колени рядом с телом, на помощь — это мне, а больше некому. Я просунул руку отцу под голову: вдруг ему больно переворачиваться? И увидел его глаза, он смотрел мимо меня, будто видел такое, что никому не доступно.

Поднять его мне не удалось. Прошлой ночью, когда он был пьян, я справился, а теперь не хватало сил. Я тыкался со всех сторон, ухватил его за руки и наконец поднял настолько, чтобы потащить за собой, пятясь задом. Может, вся моя слабость от того, что усилия напрасны. Надзиратель повторил: он ни в чем не виноват.

Дотащив отца до окна, я усадил его в кресло. Долго прилаживал к месту, чтоб он не опрокинулся на сторону. Потом повернулся к Хепнеру, хотел на него наорать, но он быстро-быстро закивал — как человек, осознавший свою ошибку.

В кино я много раз видел, как покойникам закрывают глаза, ладонью проводя по лицу сверху вниз. Но повторить это движение не сумел, хотя открытые его глаза наводили на меня ужас. Долго я размышлял, как теперь действовать, а действовать было необходимо, это точно.

И тут я вспомнил, зачем сюда пришел. Сначала надо освободить надзирателя, а потом уж кого-то вызывать — хоть пожарных, хоть полицию, хоть Красный Крест. Именно так, а не наоборот. И радуйся, что это дело не на две минуты. Достав инструменты, я подошел к железной кровати.

Хепнер закрыл глаза, слезинки — несколько слезинок — покатились по его лицу, к ушам. Изо рта у него шел такой противный запах, что он чувствовался даже в насквозь провонявшей комнате. Пришлось через него перегнуться, чтобы добраться до наручников, но работать так не получалось. Поэтому я отодвинул кровать от стены и встал в изголовье.

Кольца наручников казались несокрушимыми. Соединявшая их цепь была потоньше, и я своим напильником принялся пилить одно из звеньев. Вот бы хорошо отомстить Кварту и Ротштейну — уйти, а им тут оставить покойника вместе с пленником. Взглянув через некоторое время на то место, которое пилил, я не обнаружил и царапинки. Хепнер открыл рот:

— Позвольте мне сказать…

Я не ответил. Взял другой напильник, подумал: «Попробуй скажи еще хоть слово!» Стойка кровати оказалась толще, чем мне казалось, зато из более мягкого металла. Но все-таки вторым напильником я попробовал справиться с цепью.

Выполнив в сотый раз движение взад и вперед, я хотел было посмотреть, что у меня получилось, но тут Хепнер произнес:

— Ключ у него.

Последняя попытка с цепью тоже ни к чему не привела, я взялся пилить железную стойку. Считать я перестал, пилил и пилил, пока пальцы не онемели. После чего подошел к отцу и проверил его карманы. Сначала один, потом другой.