Бозон Хиггса
Кто сказал что НФ умерла? Нет, она затаилась — на время. Взаимодействие личности и искусственного интеллекта, воскрешение из мёртвых и чудовищные биологические мутации, апокалиптика и постапокалиптика, жёсткий киберпанк и параллельные Вселенные, головокружительные приключения и неспешные рассуждения о судьбах личности и социума — всему есть место на страницах «Бозона Хиггса». Равно как и полному возрастному спектру авторов: от патриарха отечественной НФ Евгения Войскунского до юной дебютантки Натальи Лесковой.
НФ — жива! Но это уже совсем другая НФ.
Переменная человека
«…Без малейшего усилия, — только чуть вздохнул теплый воздух вокруг, — Смит поднялся над землей. Быстро, беззвучно взмыл он ввысь и вскоре затерялся среди звезд, устремляясь в космические дали…»
Мы берем грубый камень и наполняем его смыслом при помощи нехитрых приспособлений. Мы собираем из разрозненных слов мудрые стихи и прекрасные песни. Из злаков — делаем хлеб, из дерева — возводим дома. Человек изменяет все, до чего способен дотянуться. А как насчет нас самих? Достаточно вспомнить эллинские мифы о кентаврах и сатирах, сиренах и нереидах — существах, совместивших человеческие и животные признаки. Подобные истории в том или ином варианте присутствуют у любого народа. Отождествление себя с животными, стремление приобрести качества, присущие другим видам, свидетельствует о неукротимом желании хомо к преображению собственной природы.
Наряду с культурными опытами люди постоянно стремились отыскать в самотрансформации и чисто практическую пользу. Большинство древних цивилизаций может похвастать обособленными группами граждан, обладающими исключительными психологическими установками и физическими параметрами. Эти полезные отличия достигались благодаря хирургическим операциям, регулярным тренировкам и даже селекции. Властители государства Спарта вели сознательный отбор граждан, воспринимая целый народ как механизм по выведению идеальных воинов. Японские синоби обладали фантастическими возможностями в области шпионажа. И что бы делали правители древности без широко распространенного института евнухов? Существуют и более безобидные «забавы», связанные с эстетической потребностью совершенствования собственного тела: от древнего искусства татуировки до культурных обычаев народов Африки по вживлению под кожу орнаментов из камней. Можно также вспомнить некротические опыты древних египтян с их изощренными ритуалами по изменению человеческого тела, способствующими правильной инициации умершего в загробном мире.
Сегодня наука может подтвердить то, что наши предки воспринимали интуитивно. Тяга к физиологическим эволюциям лежит в основе самой человеческой природы. Неслучайно эмбрион в утробе матери проходит разнообразные стадии: от простейшего одноклеточного через хвостато-жаберную фазу к зародышу.
Достичь существенных успехов в осознанном физическом преображении нам мешало и по-прежнему мешает несовершенство технологий и ряд религиозно-этических догматов, принятых большей частью социума.
Тем не менее, стремительное развитие мировой научной мысли, воплощенное в многочисленных изобретениях и проектах, создает возможность в ближайшем будущем подойти к незримой черте, за которой мифы становятся реальностью. В этой связи вполне симптоматичными выглядят попытки писателей-фантастов осмыслить происходящие и предвосхитить в литературной форме если не технические характеристики, то хотя бы тенденции и образы, настроение надвигающихся перемен.
Заглавная повесть сборника от Игоря Минакова и Ярослава Верова с легким романтическим названием «Cygnus Dei» переносит читателей в отдаленное и отнюдь не светлое будущее. Знакомый многим российским туристам Крымский полуостров превращается в подобие заброшенного и смертельно опасного полигона, заполненного немирными продуктами генных экспериментов. «..
Повесть известного популяризатора отечественной космонавтики Антона Первушина «Вертячки, помадки, чушики», печальная история-предупреждение о странном пришельце из космоса, обращает внимание читателя на хрупкость привычных для наших современников морально-этических установок и социальных норм перед диктатурой будущего. Первым к этой проблеме обратился еще Герберт Уэллс в знаменитой «Машине времени». Причудливая и страшная картина разделения человеческой расы на беспомощных потребленцев элоев и отвратительных обитателей подземелий — морлоков задает широкий диапазон для спекуляций на тему образа человека в будущем. Естественный страх людей перед нарушением привычного порядка вещей создает известное неравенство между оптимистическими текстами, расписывающими преимущества будущих преобразований, и мрачными пророчествами о грядущих бедах — следствии человеческой самонадеянности.
Та же самая уэллсовская «магистраль» прослеживается в совершенно иной по настроению, чем произведение Первушина, повести Натальи Лесковой «Марсианин». Основным фантастическим допущением этого текста является технологическая инновация по усовершенствованию человеческого мозга посредством внедрения искусственной логической машины. Научная составляющая здесь несколько умаляется, и на передний план выходят необычные приключения группы подростков в странной посткатастрофической реальности. По духу это произведение напоминает рисованные фильмы в стиле аниме, часто скрывающие серьезный философский «подстрочник» за нарочитой пестротой художественных решений и адреналиновой динамикой сюжета:
Расширение возможностей сознания за счет кибернетических имплантов — тема не новая, но весьма востребованная, особенно на фоне последних научных разработок. Как правдиво сказал разумный клоп Говорун из незабвенной «Сказки о тройке» Аркадия и Бориса Стругацких:
В повести «Исповедь» Павел Амнуэль рассуждает над излюбленным философами вопросом о сознании и бытии. Что, если все наши свершения, переживания и борьба — всего лишь химеры ложной памяти, вызванные предсмертным спазмом сознания? Где проходит граница объективного восприятия реальности и есть ли она вообще? Отвлеченные вопросы, располагающие к пространным и зачастую бессмысленным рассуждениям, приобретают неожиданную актуальность для главного героя «Исповеди», переходящего из одной реальности в другую. Эта печальная «мемуарная» повесть, без остатка погруженная в быт, на первый взгляд вовсе не относящаяся к научной фантастике, удивительным образом сочетается с техноориентированными вещами сборника. Переход из жизни в жизнь равносилен перезагрузке программы в искусственном мозгу. И самое главное, что никто, кроме закулисного божественного оператора, не может сказать, какое из разменянных Я было исходным. Наблюдая болезненную некротическую экзистенцию героя Амнуэля, читатель невольно проводит аналогии с собственной жизнью, вспоминая критические моменты, которые есть в судьбе каждого человека.
Тема взаимодействия человеческого сознания с механизмами, формирующими реальность, прослеживается в повести «Девиант» одного из старейших пишущих фантастов Евгения Войскунского. Переживший свою эпоху писатель не торопится сразу раскрывать карты. Скупыми горстями высеивает семена небывалого в сухую почву повседневности. Благодаря стилистическим особенностям текста, построению сцен, динамике диалогов, у читателя может сложиться ложное ощущение, что «Девиант» — из числа фантастических текстов ближнего прицела. Вот-вот персонажи повести изобретут реактивный трактор или откроют новый вид простокваши. Однако время на дворе не то. Закрываются институты, уезжают за границу молодые специалисты. Главный герой, эдакий повзрослевший носовский фантазер, идет по жизни в поисках чуда. Вольный бродяга и гражданин мира — он ищет откровения в глазах любимой, в пейзажах далеких стран, в экзотических напитках и необычных местах. Однако сверхъестественное является мечтателю в странных совпадениях, шлет видения небывалого прошлого, нашептывает секреты бытия словами литературных героев. Это произведение смело можно было бы отнести к мистике или даже к магическому реализму, если бы не уже упомянутая повесть «Cygnus Dei», в которой:
Особняком от прочих историй стоит «Бозон Хиггса». Заключительная вещь сборника. Это и текст-предупреждение, и чрезвычайно интересное научное исследование, вырастающее из фантастического допущения о возможной недоработке в эксплуатации адронного коллайдера. Ярослав Веров со свойственной ему изобретательностью, подкрепленной серьезным научным базисом, показывает, каким пугающим переменам может подвергнуть наш мир вмешательство в гармонию элементарных частиц. Вместе с автором мы проникаемся невероятной, по-настоящему фантастической хрупкостью привычной реальности, окруженной сонмом голодных чудовищ.
Сборник предназначен для вдумчивого неторопливого чтения. Явление по нынешним временам редкое. Человек, решивший взять «Бозон» нахрапом, скорее всего, потерпит неудачу. Коммерческая привлекательность данной подборки представляется весьма неоднозначной. Пугающее непосвященных название, внушительный объем и сложность текстов, отсутствие разгружающих, легких произведений — факторы, работающие против популярности. Может быть, именно такие книги и нужны сейчас больше всего. По-хорошему эстетские, некоммерческие проекты дают любознательному читателю серьезно расширить свои горизонты. Понять, что, кроме приземленных, развлекательных функций, научно-фантастическая литература решает широкий спектр задач, лежащих в совершенно иной плоскости, чем те вопросы, какими обычно занимается популярная проза. Встретить подобную вещь на прилавках магазинов — словно увидеть непокрытое лицо среди пестрого маскарада. Сначала испытываешь раздражение. «Да как он посмел!?» А потом невольно любуешься гармонией черт, дарованных человеку создателем.
В сборнике отметились писатели разных поколений. Причем все авторы по сей день продолжают работать в любимом жанре. Историческая дистанция, разделяющая творцов, в сочетании с условиями современности, от которых приходится отталкиваться и молодым писателям, и почтенным литераторам, создает полифонию образов. Читатель оказывается на конференции, в которой вместо реплик собеседники обмениваются текстами. И тексты говорят друг с другом, отталкиваясь и совмещаясь, образуя необычные сочетания, порождают долгое смысловое эхо. Лишь временами сквозь извивы сюжетных линий можно разглядеть кукловодов. Изменчивых людей изменчивого мира.
Ярослав Веров, Игорь Минаков
Cygnus Dei
Песнь первая
Он очнулся. В затылок плеснуло расплавленным свинцом, да какое там свинцом — ураном, иридием, торием… Он лежал, смотрел в призрачно-голубое небо и не понимал смысла всплывших в памяти образов. Вернее, не помнил. Не помнил и не понимал. Потом возникло имя — Олег, и он понял, что это его имя, это он, Олег, и, наверное, он вчера таки крепко набрался… несколько мгновений ему понадобилось, чтобы понять, что означает — «набрался»… А по какому поводу?
Он неловко повернулся, сел. Поднялся на ноги. Боль перетекла из затылка в виски и лоб. Провёл языком по дёснам — передёрнуло от непривычного сладкого?.. нет, сладко-горького привкуса во рту. Мироздание дрожало, разбитое на миллион осколков, и никак не желало собираться в единую картину. Заросшая буйным разнотравьем поляна. Яйла, нет, низковато для яйлы, вон же впереди море, и оно не слишком внизу, значит, где-то поблизости трасса… Трасса. Трасса это асфальт, разделительные полосы, дорожные знаки. Дорога. Трасса это дорога. Дорога это путь. Он рассердился, оборвал закрутившуюся сумятицу мыслеобразов. Смотреть. Вспоминать.
Море — угрюмое, серое, а горизонт залит багрянцем, и облака над горизонтом разноцветные, сизо-фиолетовые, розовые, белые. Деревья. Вниз. Высокие, иглы длинные. Крымская сосна. Значит, Крым. Конечно, а что же ещё? Но где? Он повернулся. Наполовину заросший лесом горный массив. Демерджи. Да, правильно. Демерджи. Возникло воспоминание — там, на Демерджи его однажды укусил каракурт. Сам виноват — попёрся в поход один, помедитировать над проблемой нестационарного распределения неклассических галактик. Да, галактик. Галактика это небо, звёзды, космос, Вселенная. Да, он астроном. Сейчас он понимал это совершенно ясно. Он астроном, его зовут Олег и… и…
Он поднёс к лицу руки — их окутывало слабое марево, нет, не марево, какая-то слизь. Или померещилось? Нет, руки как руки. И почему он в костюме? В штиблетах? Неужели Гришковец защитил диссер и был банкет? Да, то есть нет. То есть — защитил, и банкет был… но не вчера, раньше. Что же такое было вчера? Надо спуститься к морю, подумал он. К морю. Окунуться. Эка занесло — до Алушты километров пять. Словосочетание «пять километров» вызвало странное ощущение… холода? Страха? Нет, не так — чего-то смутно и неприятно знакомого? Не поймёшь.
Он двинул вниз по склону — сперва медленно, ноги были как две сухие жерди и поначалу упорно отказывались гнуться в коленях, но потом идти стало легче, и плещущая боль в голове отступила, и вкуса сладкой полыни уже не было на губах.
Деревья. Сосна, кедр, кипарис. Узнавание радовало, но тут же порождало и смутное беспокойство — память продолжала издеваться над ним. Вот за этим отрогом сейчас откроется Алушта. Ещё одно название, очень смешное, — Ал-у-у-шта, — ещё одно осознание — конечно, он живёт в Алуште. А работает на обсерватории, в Голубом заливе — неблизко, но жить на обсерватории не хочет. Слишком тесно, слишком много не в меру общительных коллег. Он любит одиночество. Одиночество способствует консервации мысли… Нет, не так. Концентрации — вот правильное слово. А вот это платаны. Да. Платан — растение, Платон — философ, а плато это яйла… Новым усилием воли он подавил приступ сумбура. Вот — роща. Мощные, красивые деревья, странно, что он не помнит этого места. Вон — море, уже сверкают на востоке отражения солнечных лучей. А вон чайка. Высоко парит… Нет. Не чайка. Странная птица, и крупная…
Птица заложила вираж и стремительно приближалась, словно, прочитав мысли, хотела дать возможность хорошенько разглядеть себя. Ближе, ближе…
— Господи! — хрипло произнёс он.
У «птицы» было человеческое, даже — он был уверен в этом — женское лицо, и волосы, золотые волосы, развеваемые встречным ветром. Бред, горячка. Делириум тременс. Я сошёл с ума.
Я сошёл с ума, повторял он, пятясь в глубь рощи. Словно древесная сень могла избавить от наваждения. Споткнулся о какой-то корень и опрокинулся на спину. Поспешно встал на четвереньки — ощутил, как что-то плотно сдавило щиколотку. Расщелина? Нет. Нога словно прилипла к бурому и толстому, как ржавый трос канатной дороги, корню. Не прилипла — прикована мощным древесным браслетом. Он осторожно поднялся. А спустя миг «трос» натянулся и повлёк его за собой. Неторопливо, но настойчиво. Он запрыгал было на одной ноге, не удержался, снова упал, вцепился обеими руками в подвернувшийся ствол, но не выдержал и пары секунд: всё равно что сопротивляться механизму. Неведомая сила повлекла его быстрее, и казалось, нетерпеливее, он перекрутился на спину, схватился за «трос», силясь приподняться, — и увидел конечную цель «путешествия».
Толстое дерево только листьями было похоже на платан. Ствол больше напоминал винную бутыль или бочонок. Посреди ствола зияло дупло. Если можно назвать дуплом жадно разверстую розовую пасть с тягучими белёсыми слюнями. Плотоядное растение? В Крыму? Я сошёл с ума…
Он закричал, вернее — завопил, громко и бессмысленно, и с неба отозвался звенящий печальный голос, и он понял, что это кричит птица с человеческим лицом, и не просто кричит — оплакивает… или зовёт на помощь?
Ш-ш-ш! Огненная полоса перечеркнула землю между ним и древесным чудовищем, смертельное натяжение исчезло, а «трос», вернее, его обрубок вдруг сделался горячим и вялым, и он трясущимися руками выдернул ногу из «браслета», а потом в поле зрения возник человек, именно возник, потому что он был в зелёной камуфляжной одежде, и разглядеть его получилось только, когда незнакомец вплотную приблизился к дереву и вскинул руку с чем-то длинным и блестящим.
Ш-ш-ш! Ещё одна молния, на этот раз прямо в розовую слюнявую пасть. «Дерево» содрогнулось, зашелестело. Нет, шелестело не «дерево», вернее, не само оно: многочисленные корнещупальца, разбросанные по сторонам, спешили, шурша в палой хвое, к стволу, чтобы втянуться в него, не оставив и следа.
— Да, — произнёс незнакомец. — Так. Вставай, не время рассиживаться.
Голос человека, привыкшего командовать. Да и одет по-военному: галифе, гимнастёрка туго перетянута чёрным ремнём. Стоит уверенно, широко расставив ноги. Правда, на ногах не пойми что: то ли борцовки, то ли альпинистские ботинки.
Олег — да, теперь он хорошо помнил, кто он — нехотя повиновался. Он не любил военных, не любил вспоминать свою «срочную». Армия — хорошая школа, но лучше бы он прошёл её заочно.
Незнакомец глядел серо-льдистым взглядом, пристальным и цепким. Словно в лице у Олега есть что-то такое, что следует изучать вот так — внимательно, спокойно и… и… Неприятный взгляд из-под белёсых выгоревших бровей. И волосы белёсые. И рыжая борода.
— Еврей? — неожиданно поинтересовался незнакомец.
— А… По отцу. А какого?..
— Для полной занозы в задницу мне недоставало ещё и еврея, — заметил офицер, засовывая за пояс серебристую «трубу», плюющую молниями.
В голове возник вихрь: бластер, скорчер, плазмоган, разрядник… конечно, офицер, вон у него в петлицах и знаки какие-то…
— За мной, — распорядился офицер.
Неразговорчив?
— А это? — Олег указал на «дерево».
— Живоглот ещё не скоро очухается, — пояснил военный и, не говоря больше ничего, заскользил вниз по склону.
Двигался он с грацией крупной кошки.
Подобие тропы петляло между валунов, становилось жарко. Олег по ходу расстегнул дурацкий пиджак, обнаружил, что один рукав почти оторван, хотел было скинуть вовсе, но незнакомец двигался столь стремительно, что, казалось, начни выдёргивать руки из рукавов, замешкайся, и он навсегда исчезнет, растворится среди валунов и… кипарисов. Да, кипарисов.
Вид на алуштинскую долину распахнулся внезапно, когда после непонятно какого по счёту изгиба «тропы» они оказались на ровном участке. Незнакомец обернулся, скомандовал:
— Привал, — и опустился на гладкий валун.
Алушты не было. Внизу расстилались буйные джунгли, из которых редкими клыками торчали развалины каких-то сооружений. А в районе набережной, где полагалось находиться курортной поликлинике, высились две колоссальные башни, увенчанные гранёными рубиновыми шарами. Шары сверкали свеженалитой кровью.
— Энергостанция, — проследив взгляд Олега, счёл нужным пояснить незнакомец. — Работает, всё под током. Большая редкость. Садись, — он небрежно указал на соседний валун. — Рассказывай, как ты умер.
— Что? — не понял он.
— Рассказывай, как ты умер, — повторил офицер.
— Я умер?
— Если бы существовала шкала для определения глупости, ты бы вышел за её пределы, — сказал офицер.
Быстро как-то сказал, для такой сложной фразы, словно выплюнул. Или ругательство произнёс. И добавил:
— Я, Дитмар фон Вернер, гауптштурмфюрер СС, отдельный горнострелковый батальон, убит седьмого мая тысяча девятьсот сорок четвёртого года во время наступления русских на Севастополь.
Дошло: в правой петлице гимнастёрки две рунические «С». В левой — три звезды, две полоски. Точнее, всплыло из памяти. Всё, связанное с фашистской Германией, фанатично собирал друг детства Володя, он же и просвещал насчёт кто какой кортик носит, и какие нашивки да шевроны… Гауптштурмфюрер. СС. Очень даже замечательно.
— Мы тебя уже третьи сутки здесь ждём, — добавил немец. — Говори.
— Меня? — переспросил Олег. — Кто ждёт? Где?
— Тебя, еврей, тебя, — откликнулся эсэсовец. — На энергостанции. Там сейчас двое. Монах и баба. Им повезло, как и тебе… Ну так как ты умер?
— Не помню, — буркнул Олег.
Кстати, что я вообще помню, подумал он. Пьянки коллегиальные на обсерватории помню. И работу помню. Расчёты и наблюдения, наблюдения и расчёты, и перетряхивание западных научных сайтов, и тоска — кому она здесь нужна, астрономия, надо было ехать, в Штаты, когда приглашали… Помню. Своеобычные субботние посиделки с Татьяной в какой-нибудь из многочисленных кафешек, и столь же своеобычные финалы этих посиделок. Горы. Походы тире медитации… Вот когда каракурт укусил, помню, такое разве забудешь…
— А говорили, что евреи умные. — Фон Вернер сплюнул между ботинок. — Хочешь сказать, что всё это, — он мотнул белобрысой головой, — тебе знакомо?
— Не всё, — проговорил Олег. — Но кое-что узнаю…
Гауптштурмфюрер пожал плечами.
— Кое-что и я узнаю, — сказал он. — Запомнишь, пожалуй, когда поползаешь по здешним скалам на брюхе. Ох, и прижали нас русские. Головы не поднять… Я вот поднял, а русский снайпер её сбрил… Помню, блеснуло на противоположном склоне, а эха выстрела уже не услышал. Очнулся весь в какой-то липкой дряни. Ни черта не соображаю, слышу только птица поёт… Ладно, не хочешь говорить, дело твоё. Идти пора, пока хатули не нагрянули.
— Кто?
— Коты здоровенные. Раза в два крупнее африканского льва.
Он невольно вздрогнул, но едва заметное движение не укрылось от пристального взгляда немца.
— Не дрейфь, еврей, — усмехнулся тот, поднимаясь. — Пушка со мною. Отобьёмся, если что.
Он зашагал к едва заметному прогалу в стене растительности. Не оглядываясь.
— Моя фамилия Сахновский, — сказал Олег ему в спину, — Сахновский Олег Яковлевич. По профессии — астроном. Работаю… Работал на Симеизской обсерватории.
Фон Вернер покосился на него поверх камуфляжного плеча.
— А на кладбище как оказался?
— Что?
— На кладбище, говорю, — повторил гауптштурмфюрер. — Не знаю, в чём дело, но живоглоты обычно предпочитают места упокоения…
Фрагменты образов, слова, никак с ними вроде не связанные, кусочки раздробленной мозаики, рассыпанные по уголкам памяти, — сложились. В чёткую до беспощадности картинку… Резкие боли в спине… Режущая боль в животе… Тошнота… Рвота… Опухоль растёт как на дрожжах… Нечем прижечь ранку — ни спичек, ни зажигалки… Впервые острое сожаление, что бросил курить… До ближайшего жилья километров пять… Ну а алуштинское кладбище так и называется — «Пятый километр». Вот откуда неприятное это воспоминание…
— Вспомнил, — заключил эсэсовец. — По глазам вижу. Ну?
— Двадцать пятого мая две тысячи девятого года меня укусил каракурт, — сказал Олег. — И, видимо, до медпункта добраться я не успел…
— Каракурт — это скверно, — отозвался фон Вернер. — Рядового Вирхова тоже кусал каракурт. Бедняге пришлось помаяться. У меня был приказ отправлять с передовой только тяжелораненых. Но Вирхов выжил. Ему была оказана своевременная помощь…
Олег слушал, но не трёп восставшего из небытия эсэсовца, а себя. В каком-нибудь фантастическом романе, до которых он был так охоч в юности, да и сейчас… ха-ха, сейчас… скажем так — совсем недавно непрочь был перелистнуть иногда от скуки, непременно написали бы… Да, что же там написали бы?
Чепуха. Он умер — это ясное, чёткое и холодное знание. Он помнит каждую деталь — как непослушными пальцами набирает на мобильнике телефон «службы спасения», кричит в трубку, голос срывается от боли… последние судороги и конвульсии. А потом — сразу, без перехода — расплавленный свинец в затылке и призрачно-голубое небо над головой. Умер и воскрес. В мире, где на берегу Чёрного моря обитают птицы с человеческими лицами, деревья охотятся на людей, рыщут в поисках добычи гигантские кошки, а эсэсовский офицер, вооружённый чудо-оружием будущего, ведёт русского астронома с половинкой еврейской крови к странному зданию, именуемому энергостанцией. И что дальше?..
Долгий переливчатый свист прервал поток размышлений. Олег впился взглядом в льдистые глаза немца. Свист повторился. Вернее — раздался с другой стороны. В ответ.
— Хатули, — процедил немец. — Чёрт, почуяли… Теперь надо бегом, еврей…
— Если ты ещё раз назовёшь меня евреем, я не сдвинусь с места!
— Неужели? — насмешливо улыбнулся эсэсовец.
— Да, немец! Зови меня Олегом.
Гауптштурмфюрер снова усмехнулся — на сей раз одобрительно, и протянул ладонь для рукопожатия:
— Дитмар. А сейчас, Олег, как говорят у вас… русских, ноги в руки!
И они взяли ноги в руки. Дитмар скользил как тень. Перепрыгивал с валуна на валун, уворачивался от нависающих над тропой веток. Олег старался соответствовать. С каждым шагом, с каждым прыжком двигаться становилось всё легче. Мышцы ног наливались силой. Совсем как в дни туристической юности. Хотя, пожалуй, и тогда он не был столь ловок. Странно. Кстати, и тяжесть в голове улетучилась, и мысли улеглись. Как будто воспоминание о собственной кончине запустило в нём какой-то механизм. Механизм восстановления. Или — перезагрузки. Это обдумать, но — потом. А сейчас — прыжок, ещё прыжок. Нырок под нависающий сук. Стоп!
Олег ткнулся в спину остановившегося вдруг Дитмара. Плазмоган гауптштурмфюрер держал стволом вверх.
— В чём дело?
— Тсс… Замри!
Замер, стараясь унять дыхание. Прислушался. Кроме шороха ветра в листве, никаких звуков. Или…
— Ложись!
Дитмар сбил его с ног. Навалился всем телом, прижал к усыпанной хвоей земле. Шварк тяжёлых лап. Разбойничий свист. И сразу — ш-ш-ш…
— Чёрт, промазал…
Немец поднялся, скомандовал:
— Вставай. Продолжаем движение.
И канул в грязно-зелёную, как его обмундирование, лесную полутень. Олег подскочил, точно на пружинах. Отставать нельзя. Никак нельзя. Раз воскреснув, тут же умереть — слишком нелепо. Значит, надо жить.
Заросли оборвались, рассечённые неширокой просекой. Вдоль неё тянулась труба, похожая на газовую большого диаметра. Только выглядела она странно. Он сразу не понял — чем именно. Труба была покрыта серой, блестящей слизью, и она… двигалась. Волнообразно пульсируя, словно прокатывая внутри себя тугие комки, ползла вдоль просеки.
— Повезло нам с тобой! — воскликнул эсэсовец. — Пищевод сегодня трудится со всем усердием.
— Пищевод? — переспросил Олег. — Чей?
— Неважно, — отозвался Дитмар. — Главное, доставит нас на место без хлопот.
Олег задумался. Представилось, неведомая тварь проглатывает их… хотя ничего похожего на розовую слюнявую пасть, как у лжеплатана, вроде не наблюдается. Правда, это, конечно, ничего не значит в странном мире…
Гауптштурмфюрер сунул за пояс чудо-оружие. Сказал:
— А ну-ка, подсади!
Он не стал дожидаться, пока впавший в задумчивость русский сообразит что да как, подтолкнул его поближе к живой трубе, опёрся руками о плечи. Олег машинально подставил ладони. Впившись в них жёсткой подошвой ботинка, Дитмар перемахнул на трубу. Свесился, протянул руку.
— Давай!
Пульсирующая труба сразу унесла гауптштурмфюрера метров на пять вперёд.
— Свиная башка! — выкрикнул он.
Олег помотал головой.
— Не дури, пошутил я, — сказал уплывающий эсэсовец. — Это не пищевод, это что-то вроде транспорта. Доедем в полной безопасности. Хатули эту трубу не любят…
Знакомый переливчатый свист вновь вывел Олега из оцепенения. Он кинулся к трубе, нагнал, вцепился в руку эсэсовца. Заскрёб подошвами парадно-выходных штиблет по осклизлой поверхности. Дитмар могучим рывком выдернул его наверх.
— Давно бы так, — выдохнул немец. — Смотри туда!
Олег перекатился на спину, сел. Всмотрелся. Стена джунглей медленно ползла назад. Из леса выскочила кошка, не кошка, внушительных размеров тварь отдалённо её напоминающая — разглядеть толком было невозможно, окрас шкуры повторял рисунок зарослей идеально. Только голова, лобастая, с круглыми, как спутниковые тарелки, ушами виднелась отчётливо. Хатуль вобрал широкими ноздрями воздух, вытянул мясистые губы в трубочку и засвистел.
— Что! Съел! — крикнул Дитмар и засвистел в ответ. Знакомую какую-то мелодию.
Хатуль совсем уж по-кошачьи фыркнул и растворился в зарослях.
— Видел?
— Видел, — откликнулся Олег.
— Верхушка пищевой пирамиды, — пояснил немец. — Размеры, скорость передвижения, выносливость, мимикрия, социальное поведение…
— Надо же, — пробормотал Олег.
Вздымаясь и опадая, труба влекла их по прихотливым изгибам просеки, насколько Олег понимал — вниз и в глубь алуштинской долины. Вокруг были только густые заросли, глазу не за что зацепиться. Хотя, если присмотреться… Да, кроме привычных крымских хвойных, — куча каких-то незнакомых растений тропического вида. Действительно, джунгли. Сельва, мать её так… Олег стал смотреть на скалистые вершины Демерджи, как и в прошлом, царящие над низинами. В прошлом. Насколько оно далеко это прошлое? Спросить разве у фашиста. Очень странный фашист. Говорит по-русски без всякого акцента. Разбирается в биологии. Ладно, с этим после. Сейчас главное понять, где он оказался? Точнее — когда?
— Послушай, Дитмар, — сказал Олег. — Ты давно здесь?
— Здесь я примерно с неделю, — отозвался гауптштурмфюрер. — А воскрес около трёх месяцев назад. Точнее сказать не могу.
— И какой, по-твоему, век сейчас?
Немец фыркнул совсем как хатуль.
— Уверен, что не двадцатый, — проговорил он. — Если ты сам из двадцать первого… В твоё время, Олег, такие штуковины были? — Он показал на плазмоган.
— Вряд ли, — откликнулся астроном. — Если только в фантастических фильмах… Ничего этого не было, ни энергостанции твоей, ни этой тошнотворной трубы, ни живоглотов с хатулями. Про людей-птиц я уже и не говорю…
— Сигнусов, — сказал Дитмар. — Так их монах называет. Сигнус по-латыни лебедь.
Знаю, что лебедь… Созвездие Лебедя… Хотя при чём тут созвездие?
— Значит, мы в далёком будущем…
— Не знаю, — пожал плечами немец. — Может, и в будущем. А может, и в аду. Монах, во всяком случае, так считает.
— А ты?
— А я думаю… — проговорил гауптштурмфюрер. — Вот что я думаю… Меня убили на Сапун-горе и зарыли в братской могиле. И вот я воскрес. Почему именно я? И почему я один? Ведь в той могиле наверняка было немало более достойных сыновей фюрера. Значит, есть в этом какой-то высший смысл! Иначе…
Он умолк и стал яростно натирать рукавом и без того блестящий ствол своего плазмогана. Олег против воли хмыкнул. Надо же, и у железного сверхчеловека есть душа, и её бередят вечные вопросы.
— Ты говоришь — воскрес, — сказал Олег. — А как это происходит, видел?
— Один раз, — буркнул Дитмар. — Когда монаха нашёл. Из-под земли выдавливается белёсый кокон, как у гусеницы-шелкопряда, только огромный и твёрдый. Спустя несколько минут он лопается, а внутри — человек. Взрослый, но беспомощный как младенец. И если ему не помочь — погибнет в первые же часы. Мне повезло, я нашёл оружие, и в нём сохранился заряд. Потом я нашёл монаха. Потом эту бабу — гречанку. Её пришлось отбивать у сирен.
— У сирен?
— Люди-амфибии, — пояснил гауптштурмфюрер. — Обитают в прибрежных водах. Иногда нападают на сигнусов. Те, впрочем, в долгу не остаются. Гречанка, похоже, воскресла на затопленном кладбище. Не захлебнулась лишь потому, что сирены вытащили её на берег. А там уж и мы с монахом подоспели.
Солнце стояло высоко, когда джунгли поредели, и труба-транспортёр повлекла их между развалин. Олег смотрел во все глаза. От родной Алушты не осталось ни следа. Часть города съели заросли, остальное покрывали остовы зданий, высотой и архитектурой отличающихся от всего, что было воздвигнуто здесь до две тысячи девятого года. Напрасно Олег высматривал корпуса Военного санатория или туристической гостиницы «Восход», лишь по общему виду местности можно было догадаться, что они когда-то здесь были.
— А ведь так себе был городок, — сказал Дитмар. — Наша часть тут квартировалась до переброски в Севастополь. Захолустье, отнюдь не Ривьера. А потом, видно, вы, русские, намастрячились строить… Небоскрёбы, как в Нью-Йорке. А какая техника… Нам бы такую в сорок четвёртом, мы бы вам показали… Вон, глянь туда! — Немец ткнул пальцем вдоль улицы, в которой угадывалась бывшая Горького. — Не знаю, как и назвать. Самолёт не самолёт…
Олег даже привстал. Там, где при первой его, астронома Сахновского, жизни, находился профилакторий «Полёт», словно в насмешку над этим названием, на невысоком постаменте громоздился дискообразный корпус диковинного летательного аппарата. Памятник! Любопытно знать, в честь чего? Аппарат покоился на трёх точках опоры — просевших под его тяжестью, вросших в бетон и опутанных травою шасси. В кормовой части зияла щель полуопущенной аппарели. Вынесенные на высоких килях горизонтальные винты блестели на солнце как новенькие. Ни малейшего пятнышка ржавчины. Даже остекление блистера было целёхоньким.
Очень странно. Сколько лет могло пройти с момента его гибели на тридцать восьмом году жизни до постройки этого памятника? А сколько лет прошло с момента… ухода? Да, пожалуй, ухода отсюда цивилизации? Задачка не складывалась.
— Знаешь, Олег, — снова заговорил гауптштурмфюрер. — Не удивлюсь, если вы, русские, в очередной раз прогадили свой шанс. Вояки вы отчаянные, грех не признать, но к мирной жизни малопригодны. Так что, может, и не вы всё это построили. А? Может, нам тогда удалось закрепиться в Крыму. И отсюда мы погнали ваши орды обратно? Что скажешь?
— Не удалось, — возразил Олег. — Ровно через год после освобождения Крыма наши войска были в Берлине. А мой дед расписался на стене Рейхстага. Да и сам посуди, Дитмар, возможно ли еврею стать астрономом в рейхе?
— Да уж… — Фон Вернер помрачнел.
Комок внутри Пищевода судорожно рванулся назад, едва не сбросив седоков на землю, и опал. Транспортёр перестал функционировать.
— Слезай, приехали, — сообщил немец. — Всё равно, метров через сто труба нырнёт под землю.
Он мягко соскочил в траву. Олег охотно последовал за ним. Труба, которая всю дорогу была тёплой и упругой на ощупь, быстро остывала и будто костенела. Гримаса отвращения, мелькнувшая на лице Олега, не укрылась от проницательного взора «истинного арийца».
— Это ещё ничего, — сказал тот. — Примерно через полчаса она вообще инеем покроется. Наверное, поэтому хатули её сторонятся. Теплолюбивые, твари…
— А ты знаешь, что хатуль по-еврейски и означает «кот»? — спросил Олег.
— Впервые слышу, — отозвался Дитмар. — Не моё это слово.
— А чьё же? — поинтересовался Олег.
И в самом деле, чьё? «Для полной занозы в задницу, мне недоставало ещё и еврея» — искренне было сказано, от души. Значит, этот эсэсовец и вправду впервые встретил еврея! Впервые в этом времени. Тогда откуда слово?!
— Варвара одного, — ответил немец, снова правильно оценив гамму чувств, отразившуюся на лице астронома. — Хазарина. Называл себя Тарвелом. Он помог мне выжить на первых порах. Как оказалось, для того только, чтобы сделать своим рабом… Короче говоря, мы повздорили.
Он резко повернулся и зашагал вдоль останков улицы, туда, где пылали рубины энергостанции. Спотыкаясь, Олег последовал за ним. Убил, думал он, ясен пень. Замочил хазарина Тарвела. А ведь тот спас жизнь «достойному сыну фюрера». И меня убьёт, если приспичит. А вот не дожидаться, пока фашисту приспичит расправиться с евреем, подобрать какой-нибудь обломок потяжелей, садануть по белобрысому затылку. Нет, увы. Он-то не поднимет руки на своего спасителя. Интеллигентское воспитание. Ведь если бы не гауптштурмфюрер фон Вернер, разлагаться сейчас астроному Сахновскому в пищеварительных соках хищного лжеплатана. Не исключено, что заживо. Что вряд ли приятнее ядовитого паучьего укуса.
Он захихикал. Повторно пришедшая в голову мысль — воскреснуть, чтобы снова умереть, отчего-то показалась смешной и забавной. Он понял, что не в силах сдержать рвущегося судорожного смеха, остановился и расхохотался в голос.
Немец внимательно взглянул на него. Постоял молча, дождался, пока от приступов хохота у Олега не пойдут слёзы, а потом коротко и смачно врезал раскрытыми ладонями ему по ушам.
Помогло. Истерика прекратилась. Отдышался, вытер слёзы. Неожиданно для себя произнёс:
— Спасибо, Дитмар.
— Ничего, бывает, — немец был невозмутим. — Обычная нервная реакция, на войне я и не такое видал.
И подмигнул.
— Ещё немного, и мы дома, — добавил он. — Таис с Йоганом накормят нас по высшему разряду. Хочешь, небось, жрать?
— Не помешало бы, — согласился Олег. — Я вот чего не пойму, Дитмар. Откуда ты так хорошо русский знаешь?
— Ниоткуда, — бросил немец. — Просто я понимаю, что говоришь ты, а ты — что говорю я. Вот и всё.
Весь остаток пути до энергостанции они проделали молча. Вернее, молчал один Олег, а Дитмар принялся насвистывать ту самую мелодию, показавшуюся астроному знакомой.
«Лили Марлен» — внезапно вспомнил Олег. Надо же, всё как в кино. Если эсэсовец насвистывает, то либо эту незамысловатую песенку, либо «Хорст Вессель»: Die Straße frei den braunen Batallionen…
Широкие ступени от заросшей травой мостовой вели к куполообразному зданию, над которым громоздились увенчанные рубинами башни. Впрочем, вряд ли эти кристаллы были рубинами, возможно, не были они и кристаллами. Скорее всего, кроваво-алый цвет придавало им какое-то излучение. Какое? И что собой представляет плазмоган? И на каком принципе работает труба-транспортёр? Техникой Олег увлекался с пионерского детства. Да и невозможно быть астрономом-наблюдателем, и не уметь собственными руками настроить, а то и починить капризную, требующую постоянного внимания аппаратуру.
Обогнав Олега, Дитмар взбежал по ступеням к высоким сдвижным дверям, которые выглядели надёжно запертыми.
— Отличное устройство, — сказал он, показывая на вогнутую пластину, имитирующую отпечаток руки. — Никто, кроме человека открыть не сможет.
Он приложил ладонь, и створки медленно, будто нехотя, разошлись.
— Видел?
— Ничего особенного, — проговорил Олег. — Обыкновенный дактилозамок.
Немец усмехнулся.
— А ты, вижу, разбираешься… Значит, я в тебе не ошибся.
Не ошибся он, подумал Олег. Как там насчёт: «говорили, что евреи умные»? Кстати, глупость я сморозил, дактилозамок настроен на отпечатки пальцев одного человека. Или группы людей. А этот, значит, на человека вообще. Не лично же для эсэсовца фон Вернера строили это колоссальное сооружение? Значит, есть кто-то, способный открывать замки, но при этом — не человек?
— О, нас встречают! — воскликнул фон Вернер, заглядывая в проём. — Добрый день, святой отец! Я с пополнением.
— Какой я тебе отец, варвар, — сказал кто-то глуховатым голосом. — Тем более — святой.
Из дверного портала вышел очень высокий — выше рослого немца — худой мужчина. Да, на святого не похож, подумал Олег, да и на монаха — тоже. Насмешливые карие глаза, смуглое лицо, острый нос с горбинкой, полные губы, в чёрной шевелюре и бороде поблёскивает седина. Одет в длинный тёмный плащ, застёгнутый бронзовой фибулой на левом плече, под плащом видна светлая туника с коротким рукавом. На ногах плетёные сандалии. Обнажённые мускулистые руки перевиты жилами.
Дитмар вновь подмигнул: мол, каков, а! Фамильярничает немец. Своего парня строит, усердно так…
Монах, приложив руку к груди, поклонился.
— Иудей? — спросил он.
Далось им моё происхождение.
— Отчасти, — ответил астроном. — Моё имя Олег.
— Рус! — подивился монах. — За какие грехи, Олег, низвергнут в пекло?
— Если бы знать…
— Да, верно, — проговорил монах. — Пути Господа неисповедимы… Называй меня Иоанном. И не кощунствуй, как этот германец.
— Постараюсь, — буркнул Олег.
— Всё, хватит церемоний, господа! — вмешался «германец». — Пора под кров. Жрать хочется. Наговоритесь ещё.
Они вошли внутрь. Обширный полукруглый вестибюль встретил их прохладой, рассеянным искусственным светом и поразительной для заброшенного здания чистотой. Справа и слева вестибюль упирался в полукруглые выступы, в которых Олег заподозрил основания башен с рубинами. Неподалёку от входа высился монумент. Идеальных анатомических пропорций человек силится разорвать металлическое кольцо, в которое заключён, но вместо двух дополнительных пар конечностей, как на знаменитом рисунке Леонардо да Винчи, у него были крылья и рыбьи хвосты. Кольцо висело в полуметре над полом, выстланным блестящими плитами, без всякой видимой опоры.
— Нравится? — спросил Дитмар. — Это ещё не всё… Смотри!
Он подошёл к кольцу-монументу, и легким тычком заставил его вращаться. Кольцо превратилось в серебристую полусферу, внутри которой «леонардовский атлет», казалось, взмахивает крыльями и подгребает хвостами.
— Что бы это могло означать? — спросил Олег, сознавая, что вопрос риторический.
— Победу человека над стихиями, — изрёк немец.
— Бесовскую гордыню, — эхом откликнулся монах.
— Нет, — проговорил Олег. — Думаю, не всё так просто…
— Ладно, — сказал Дитмар. — Философствовать будем на сытый желудок.
Он решительным шагом направился к левой башне, отворил в ней незаметную овальную дверцу. За дверцей виднелось небольшое освещённое пространство. Лифт, догадался Олег. Гауптштурмфюрер пропустил астронома с монахом внутрь, а затем втиснулся сам. Дверца затворилась. Ускорение придавило их к полу, и это стало единственным свидетельством того, что лифт движется.
Совершенная техника, думал Олег, глядя на невозмутимое лицо монаха Иоанна, который, видимо, стоически относился к дьявольским чудесам. Автоматы, управляющие энергостанцией, похоже, до сих пор в идеальном состоянии. Недаром же внутри ни пылинки. И кольцо это левитирующее, наверняка — в магнитном поле. Следовательно — сверхпроводящее колечко как минимум. И лифт, двигающийся без сучка без задоринки. А ведь в двадцать первом веке хватило бы и нескольких лет, чтобы оставленное людьми сооружение превратилось в руины, привлекательные разве для паркурщиков. И даже действующий источник бесперебойного питания не помог бы. Обязательно бы что-нибудь замкнуло, начался бы пожар. Теория неубывания энтропии в действии… Нет, тут что-то не так. И дело не только в техническом совершенстве…
Смутная догадка скользнула по поверхности сознания, но тут лифт остановился, дверца втянулась в стенку, и в кабинку хлынул солнечный свет. И запах. Запах жареного мяса. Желудок Олега взыграл, вытеснив из головы все мысли.
— Радуйся!
Свет полуденного солнца, льющийся сквозь высокие окна, ослепил астронома, поэтому он разглядел обладательницу глубокого грудного голоса не сразу, и как-то фрагментами: медное лицо, серые глаза, иссиня-чёрные волосы. И в следующее мгновение — маленькую фигурку в длинном, скрывающем ноги одеянии, стянутом на невообразимо тонкой талии поясом. Проморгавшись, Олег сообразил, что девушка смугла не от природы, как монах, а — от загара. Из-за чего казалось, что серые глаза под чёрными ресницами смотрят, словно сквозь прорези в маске.
— Я Таис, — своё имя девушка произнесла с ударением на первом слоге.
— Олег, — представился он с неловким полупоклоном.
— С возвращением из царства теней!
— А-э… — Олег беспомощно оглянулся на Дитмара.
— Отставить разговоры! — рявкнул тот. — Будут нас сегодня кормить или нет?!
— Всё давно готово, — сказала Таис.
Она кинулась куда-то в глубь просторного помещения с изогнутыми стенами. Гауптштурмфюрер и монах — за ней. Олег подошёл к одному из окон. Судя по головокружительному виду, он и в самом деле находился в башне. Побережье с руинами футуристической Алушты отсюда выглядело как узкая полоска земли, придавленная исполинским щитом моря. Над морем кружили птицы, но теперь Олег не мог позволить себе обмануться. Это наверняка сигнусы. И среди них она — снежнопёрая женщина-птица с печальным голосом и золотыми волосами. Царевна-Лебедь…
«Олег!» — позвали его в три голоса. И он пошёл на зов.
Наверное, здесь было что-то вроде кольцевой смотровой площадки, опоясывающей лифтовую шахту. И везде высокие панорамные окна. Но человеку свойственно стремление к комфорту, поэтому хотя бы часть этих окон следует задрапировать. Даже и кусками матовой плёнки, невесомой и шелковистой на ощупь. В образовавшийся закуток надо натащить разнокалиберной мебели. К счастью, пластик долго выдерживает неумолимое течение времени. А вот вам… На столешнице одного такого мебельного анахронизма — выцветшая, но различимая реклама пива, популярного на заре третьего тысячелетия. Привет из прошлого. И одновременно — доказательство существования этого самого прошлого. Кстати, первый артефакт подобного рода. И на этом артефакте, за близнецами которого, он, бывало, сиживал с запотевшей кружкой, — причудливая посуда, сделанная непонятно из какого материала, и будто предназначенная не для человека.
— Отведай, Олег, нашей пищи, — сказала Таис. — Вот мясо, вот яблоки, вот виноград. В этом кратере родниковая вода. Вина нет, к сожалению…
— Давай-давай, навались, — по-своему поощрил астронома гауптштурмфюрер. — Сдаётся мне, этот олень ещё утром ползал по лесу…
Олег опустился на диковинную табуретку, сделанную в виде цветка, взял с длинного, словно разрезанный вдоль керамический цилиндр, блюда истекающую жиром лопатку. Впился зубами. Олень? Вряд ли, он пробовал оленину, а здесь вкус странный — среднее между мясом и рыбой. Похожий вкус у лягушачьих лапок, но размеры… Наверняка немец пошутил — в своей манере — насчёт оленя. Крупная рептилия? Значит, у нас тут и крупные рептилии водятся. А может, и гигантские?
Насытились. Откинулись, кому было на что. Отдуваясь. Сыто. Люди, разделённые столетиями. Давно покинувшие юдоль. Возвращённые к жизни неведомой волей. Такие разные. И единые в одном. Знать бы только — в чём именно? Можно ли это выяснить, бог весть, но попытаться стоит.
Теперь даже странно подумать, что когда-то жил в другом мире. В маленькой нестабильной стране на рубеже веков… Что, собственно, наполняло его прежнюю жизнь? Друзья? Дружба держалась в основном на совместных попойках. Возлюбленная? Татьяна не могла и не хотела оставить своего никчемного мужа. Любимая работа? Нестационарное распределение неклассических галактик — вязкая, безнадёжная в смысле научной карьеры тема. Маленький телескоп в старой обсерватории. А до «Хаббла» или «Гиппарха» никогда не добраться — руки коротки. И вот — дивный новый мир. Сплошные тайны и загадки. И эти люди, с которыми только что разделил трапезу — загадки не меньшие.
Он здесь и сейчас. Осталось выяснить — зачем? Ох, и неглуп фашист Дитмар, ох, и неглуп. «Почему именно меня?» — хороший вопрос. Правильный. От него и надо плясать. Но сперва дождаться ночи — посмотреть на звёзды. Что там у нас с прецессией?..
— А что здесь ещё есть? — спросил Олег. — Ну, кроме вестибюля и этой… — неопределённое движение рукой, — смотровой площадки?
— Немногое, — отозвался Дитмар. — Кухня и что-то вроде аппаратной. Хочешь взглянуть?
— Конечно.
— Пойдём!
Немец поднялся, легко, словно и не было сытного обеда. Военная косточка, или… — Олег вспомнил, как ловко прыгал в джунглях по камушкам — или благоприобретённое при воскрешении? Нет, с горным-то стрелком всё ясно, а вот с астрономом, не слишком изнурявшим себя физическими упражнениями…
— Так ты идёшь?
— Иду.
Олег встал. Однако. Никакой тяжести в желудке, сонливости, как раньше. Наоборот, прилив энергии, хоть горы сворачивай.
— Веди.
Гауптштурмфюрер кивнул монаху и девушке, не проронившим за время трапезы ни слова, сунул за пояс плазмоган. Олег встревожился: это ещё зачем? Он оглянулся на монаха и девушку. В глазах Иоанна и Таис не было беспокойства, а лишь ожидание, словно им не терпелось остаться одним. Вот оно что — эти двое сами по себе, отдельно от немца и русского — людей далёкой для них эпохи. Впрочем, не удивительно. Таис, похоже, античная эллинка. Иоанн — из времён раннего христианства. От двадцатого века, в котором родились и гауптштурмфюрер, и астроном, их отделяют многие столетия.
Покинув закуток, шли на удивление долго. Лишь сейчас Олег оценил по-настоящему величину башни. Значит, внутри не только лифтовая шахта? Если это и впрямь энергостанция, там должно быть и кое-что посерьёзнее. Какие-нибудь механизмы. А собственно, каким образом эта станция вырабатывает энергию? Преобразовывает солнечное излучение в электричество? Не похоже. Даже если «рубины» — подобие гелиобатарей, площадь их слишком мала, чтобы давать ощутимое количество ватт. Термоядерный реактор? Что ж, вполне возможно, но что-то не похоже. Впрочем, что я знаю об энергетике далёкого будущего…
— Сюда! — сказал Дитмар, толкнув очередную дверь, на этот раз распашную двустворчатую.
Видимо, это помещение с высоким сводчатым потолком немец и называл кухней. На взгляд Олега оно больше напоминало лабораторию алхимика: вдоль стен полки с разнообразными сосудами, многие из которых были соединены длинными витыми прозрачными трубками, два стола в форме полумесяца стояли по обе стороны от некого подобия печи под шарообразным колпаком вытяжки. На одном из столов Олег увидел следы разделки мяса. Вероятнее всего, давешнего «оленя». Неаппетитные следы… Блин, неужто и впрямь рептилия…
— Как она работает? — поспешно спросил Олег, указав на печь.
— Чудно, как и всё тут, — отозвался Дитмар. — Куски мяса кладёшь сюда, — он показал на круглое углубление в центре «плиты». — Потом, нажимаешь вот на это, — он ткнул пальцем в продолговатую панельку, испещрённую пиктограммами.
Олег подошёл ближе, присел на корточки. Это были стилизованные изображения разных видов пищевых продуктов: мясо, фрукты-овощи, похоже, крупы и что-то ещё, не вызывавшее у человека из двадцать первого века никаких ассоциаций.
— И что дальше? — спросил он.
— А дальше вот что…
Немец подошёл к незамеченному Олегом шкафу. Видимо, это был морозильник. Во всяком случае, когда гауптштурмфюрер отворил его — ощутимо дохнуло холодом. Дитмар вынул кусок глубоко замороженного мяса и швырнул его в углубление в плите. Нажал на панельку. Кусок, окутавшись паром, медленно поднялся в воздух и начал вращаться, как в микроволновке. Вскоре послышалось шкворчание, словно невидимые духи поливали жаркое маслом. Через несколько мгновений в углублении лежал хорошо прожаренный, сочный на вид бифштекс.
— Готово, — сказал фон Вернер с неожиданной грустью в голосе. — Моей бы матушке такую плиту… Она так любила готовить.
— Микроволновая печь, — сказал Олег. — В моё время они были почти в каждом доме, но не такие совершенные, конечно…
— Идём, — сказал Дитмар. — Кухня удел женщин. Правда, нашу прелестную бабёнку к ней нельзя подпускать и на пушечный выстрел.
— Кто же нынче готовил «оленину»?
— Монах, — откликнулся немец, деликатно выпихивая русского на смотровую площадку. — У него вообще большой палец зелёный, сразу видно, парень не промах. Не то что наша дива…
Они подошли к лифту. Втиснулись. Судя по ощущениям, на этот раз поехали вниз. В кабине, как успел заметить Олег, не было никаких кнопок. Видимо, лифт перемещался только между двумя этажами — нижним и верхним. Без вариантов.
— А ты, я смотрю, не слишком жалуешь Таис, — сказал Олег.
— Заметно? — проговорил Дитмар. — Пусть её поп исповедует, меня на такое не купишь.
— А что так? — поинтересовался астроном, подстраиваясь под развязный тон эсэсовца. — По-моему, всё при ней…
— Она не помнит своей смерти.
Сказал — как отрезал. Как будто это что-то объясняет. Не на того нарвался, фашист. Евреи, они дотошные.
— А может, она боится вспоминать? — предположил Олег. — Ведь женщина же…
— Баба, — скривился Дитмар.
Олег лишь усмехнулся. Лифт замер в нижней точке, и они вновь очутились в вестибюле. Немец показал направо. Ещё одна дверь. С таким же «дактилозамком», как и входная. Дитмар сказал: аппаратная. Он почувствовал, что волнуется, оглянулся на немца. У того во взгляде мелькнула насмешливая искорка, и Дитмар жестом предложил Олегу отворить самому. Понятно. Какой-то там сюрприз, и бывший гауптштурмфюрер о нём, разумеется, осведомлён. И чего-то от умного еврея-астронома ждёт. Ладно, чай, и мы не лаптем щи хлебаем.
— Постой, Дитмар!
— Ну?
— Спросить хочу…
— Спрашивай. Только не начинай от Адама.
— Ты, когда воскрес, тоже ничего толком не понимал?
— Да, — кивнул фон Вернер. — Я уже докладывал: очнулся, ни чёрта не соображаю, весь в какой-то липкой дряни. Тарвел и воспользовался этим. Сначала накормил меня, обогрел, а потом заставил на себя работать. Я поначалу, как придурок, подчинялся, а потом вдруг вспомнил, что я не кто-нибудь, а чистокровный шваб барон Дитмар фон Вернер, гауптштурмфюрер отдельного горнострелкового батальона седьмой добровольческой дивизии СС «Принц Ойген». А как вспомнил, послал этого азиата к дьяволу. Он схватился было за свой топор, но мне хватило и камня, чтобы проломить этому варвару тупую его…
— А с монахом было то же самое? — прервал Олег словоизлияния немца. — Я имею в виду, что Иоанн тоже начал соображать не раньше, чем вспомнил свою смерть. Верно?
— Тупил так же, как и ты, — хмыкнул Дитмар. — Молился без умолку. Пришлось взбодрить.
— И меня ты тоже бодрил, значит.
— Не без этого. Чтобы вспомнить, встряска нужна. Только не испугать, а разозлить. Теперь Йоган меня иначе как безбожником не кличет.
Олег вообразил, какие богохульства пришлось изрыгнуть немцу, дабы взбодрить средневекового монаха (да, полно, монаха ли? скорее — священнослужителя) — и улыбнулся.
— Смотри, Дитмар, что получается. Воспоминание о собственной смерти включает в наших организмах целую программу…
— Программу?
— Ах да, о программировании и вычислительных машинах ты же ничего не знаешь. — Ага, сейчас мы твою баронско-швабскую спесь подсобьём. — Думаю, что в наши организмы вшита некая последовательность команд, стартовый ключ к которой — воспоминание о гибели. После этого возникает ясность мышления, начинается мобилизация физических сил и…
— И ещё чёрт знает что, — угрюмо добавил немец.
— Это ты о чём?
— Скоро узнаешь, — заверил Дитмар фон Вернер. — Так мы заходим?
— Погоди. Ещё одно наблюдение. О языках. Ты сказал — я понимаю всё, что сказал ты, ты понимаешь всё, что сказал я. Но это не совсем так… Иначе хазарское слово
— Верно, — согласился немец. — И к чему ты ведёшь?
— Штука в том, что хатули — не коты, сигнусы — не лебеди, а сирены — не амфибии. Это нечто, чего в нашем мире никогда не было. И слово
Мгновенная гримаса исказила спокойное лицо потомственного шваба, и Олег понял, что нащупал-таки болевую точку в несокрушимой броне истинного арийца.
— Насчёт управляет, это мы ещё посмотрим, — процедил сквозь зубы Дитмар фон Вернер. — Но ты молодец. Вместе мы сварим крепкую кашу, так ведь говорите вы, русские?.. Войдём же, наконец.
Олег вложил руку в «замок», двери разошлись.
Находящееся посреди обширного круглого зала нечто более всего напоминало переплетение серых и сизых кишок — и оно пульсировало, сокращалось, вибрировало, короче говоря — жило какой-то сложной и непонятной жизнью… Жизнью ли? Он вгляделся: вся эта неаппетитная, скользкая на вид конструкция была навита на полупрозрачную колонну неизвестного материала и уходила ввысь, туда, где наверняка располагался красивый рубиновый купол. И запах… Олег отчего-то ожидал запахов машинного масла, перегретой электроники, чего-то механического, знакомого. Ничего подобного. В помещении витал тонкий аромат… фиалок? Сирени? Чего-то определённо цветочного, и неуместный этот аромат сильно диссонировал с увиденным. Подумалось, что Кишечник — слово само выпрыгнуло, как чёртик из табакерки — не иначе, связан с доставившим их сюда Пищеводом. Очень уж похожи, и слизь эта… Значит, Пищевод — элемент жизнеобеспечения станции? Что же это может быть? Биотехнологии? Тогда ему в этом вовек не разобраться.
Он осторожно шагнул к конструкции и, не дойдя нескольких метров, упёрся в невидимую стену. Защита? Воздух задрожал, запестрел красками и сложился в большой прямоугольник, усеянный геометрическими фигурами и пиктограммами. Олег покосился на немца — тот стоял в привычной своей позе, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Надзиратель, ёшкин кот. Прям как в концлагере на плацу. Ладно, что мы имеем? Имеем, очевидно, голографический пульт управления. И лучше бы в него не лезть. Питекантроп перед атомным реактором. С другой стороны — умные, небось, люди, конструировали, а может быть, и не люди вовсе, неужто, защиту от дурака не предусмотрели? Ну-ка, что тут у нас? Система концентрических кругов. Непонятно. Четыре равнобедренных треугольника с общей вершиной. Тоже непонятно. Ромбододекаэдр, а внутри плавает что-то вроде рыбьего глаза. Непонятно, но здорово. Бутылка Клейна. Понятно, но к чему? Две спирали — левосторонняя и правосторонняя.
Он уже не замечал, что в задумчивости водит рукой, касаясь непонятных символов, которые оставались, впрочем, совершенно безучастны к этим его прикосновениям. Кроме спиралей. Спирали ожили: мигнули, пришли во вращение…
Снова дрожание воздуха и мелькание цветов, на этот раз справа от Олега, и на ранее незамеченном небольшом постаменте возникла человеческая — женская — фигура. Дитмар схватился было за плазмоган — ага, тоже, значит, сюрприз, — но Олег вскинул руку в успокаивающем жесте:
— Спокойно, Дитмар, это всего лишь изображение. Э-э… призрак.
Сейчас уже он чувствовал себя лидером.
Голографическая женщина была высока — на две головы выше эсэсовца, облачена в облегающий золотистый костюм. У неё были странные остроконечные уши, нелепо торчавшие из копны рыжих волос. А когда проекция повернулась к Олегу — сохраняя неподвижность, вращался сам постамент, обнаружились зелёные глаза с вертикальными, как у кошки, зрачками. Эльфиянка прямо какая-то. Раздалась короткая мелодичная фраза. И ещё одна. Вот тебе и универсальная трансляция языков.
— Не понимаю, — сердито бросил он. — Говорите по-русски!
Секундная пауза, а затем:
— Вас приветствует искусственный интеллект четвёртой климатической установки Таврического пояса именем Эндониэль. Для допуска к системам климат-контроля предъявите ваш ген-индекс.
Вот тебе, Олег, и энергостанция. Одной загадкой меньше. Управление климатом. Вот только — для кого? Между тем интеллект именем Эндониэль развернулся к Дитмару и повторил ту же фразу. Раздался звон, и у вогнутой стены зала, над одной из многочисленных ниш — до этого Олег их не видел, вспыхнул жёлтый огонёк, и возникло изображение конусовидной трубки. А может, никаких ниш тут мгновение назад и не было?
Оживали и прочие ниши, над каждой светился какой-либо символ. Дитмар молча ткнул пальцем — один из символов изображал плазмоган — и направился туда. Олег двинул к требовательно звенящему жёлтому огню. Ниша оказалась шестигранной полой призмой, оттуда выдвинулась трубка-конус — в точности, как на голограмме, и замерла у Олегова рта.
— Предъявите ген-индекс, — повторил приятный голос искусственного интеллекта.
Интересно, плюнуть туда надо или дунуть? А, что в лоб, что по лбу, тут, похоже, всё на питекантропа и рассчитано. Набрал полную грудь фиалково-сиреневой смеси, воздухом эту дрянь называть не хотелось, и дунул в трубку. Жёлтый огонёк мигнул, погас, загорелся красный.
— К сожалению, ваши данные отсутствуют в базе допуска, — сообщила Эндониэль.
— Благодарю покорно, — пробормотал Олег, всё это начало его забавлять. — Не слишком-то и надо было.
У Дитмара успехи были более значительны. Плазмоган торчал в нише, закреплённый между двумя клеммами, словно насос на раме велосипеда. Сейчас он был не серебристый, а прозрачный, и внутри пульсировала тонкая малиновая нить.
— Хорошо, — сообщил немец. — Давно не заряжал. Такая же станция была в Балаклаве, но говорящих двухметровых баб там не водилось. Ты понял, что это такое?
Олег кивнул.
— Хорошо, — повторил Дитмар. — Обсудим это позже.
Малиновая нить погасла, плазмоган снова сделался серебристым.
— Возвращаемся, — скомандовал немец.
Призрачная женщина на постаменте проводила их неподвижным взглядом кошачьих глаз.
Обратно на смотровую площадку шли молча. Каждого занимали свои мысли. О чём думал гауптштурмфюрер, неизвестно, но астроном вдруг понял, что хочет поговорить со священнослужителем. Правда, не столько исповедаться, сколько исповедать.
— Расскажи о себе, если желаешь, — попросил Олег, когда оказался рядом с Иоанном.
Они стояли на смотровой площадке, на стороне, обращенной к морю, и солнце заливало окна башни ослепительным блеском. Иоанн, скинув плащ, остался в тунике, подпоясанной кожаным ремнём с бронзовой бляхой, которую украшал простой геометрический орнамент. С «чёрными копачами» Олег немного знался — в смутные девяностые выживать приходилось всяко. Бляха была готская. На поясе, в кожаных ножнах обнаружился и короткий меч, судя по форме рукояти — тоже готский. Хорошо же экипировали древних христиан в последний путь…
— Ответь, рус, — словно не услышав просьбы, сказал монах, — в каком году от Рождества Господа нашего Иисуса принял ты кончину?
— В две тысячи девятом.
Иоанн огорчённо покачал головой, потеребил бороду.
— Значит, и за две тысячи лет по Рождеству Он не явился вновь… Слушай же. Я нёс свет истинной веры и просвещения здесь, в Готфии, и достиг на этом поприще немалых успехов. Сам Патриарх Константинопольский учредил готскую епархию, а возле торжища Парфенитов был основан мною монастерион. Однако Готфия давно страдала под властью свирепого иудея — хазарского кагана. И вспыхнуло восстание, и я был с моей паствой. — Иоанн помолчал. — Но увы мне. Восстание было разгромлено, я бежал, позорно бежал в Амастриду, где и обретался четыре года до кончины. А следовало принять мученический венец! Но не дал Господь сил, и за то низвергнут я в пекло сие, и ещё милость Божия, что не в самый страшный из кругов адовых…
Олег ощутил лёгкое головокружение. Иоанн и готы. Готы и Иоанн. Что-то очень знакомое. Очень.
— Где же ты воскрес?
— Не говори так! Не воскрешение сие, но суть наваждение бесовское!.. Отдал Богу душу я в Амастриде. — Иоанн неторопливым жестом указал на морской горизонт, в сторону Турции. — Однако всегда желал быть погребённым в Парфенитах, в родном монастерионе. И вижу, что желание моё было выполнено. Ибо… возник я на склоне Айя-Дага, но ни монастериона, ни чего-либо человеческого там не было! Да, наваждение, Олег, — помолчав, добавил он, — ибо умер я стар и немощен, а восстал — крепок и здрав.
Иоанн Готский, вспомнил он, наконец. Кенотаф Иоанна Готского. Партенит. Санаторий «Крым». Место точного захоронения неизвестно. Причислен к лику святых. Сказать? Нет, не надо. Совсем старик с ума сойдёт. Если, конечно, я не сойду раньше. Поэтому займёмся прикладной лингвистикой.
Опять же в смутные девяностые, во времена всеобщего разгрома он то ли от отчаяния, то ли от любопытства, а то ли просто от нечего делать посещал общество местных эзотериков. Был там среди прочего разношерстного люда и любопытный мужичок — сурдопереводчик, который брался обучить всякого желающего пониманию речи по артикуляции. Олег пожелал, и у него вроде даже неплохо получалось. Можно и попробовать.
— Скажи мне ещё, Иоанн, какой титул носил царь готов? — Олег сконцентрировал внимание на губах монаха.
— Не царь он был, а управитель кагана.
— И какой титул?
— Говорю — управитель.
— Это по-гречески?
— По-гречески. — Монах пожал плечами, выказывая недоумение.
— Прошу, повтори медленно.
— У-пра-ви-тель, — медленно и внятно произнёс Иоанн, и Олег понял:
Топарх.
— А по-хазарски?
«Управитель» — услышали уши, но слово вышло совсем коротким, и он без труда разобрал:
— А по-готски? — не унимался Олег.
— Управитель.
Монах вздохнул, развернул плечи, посозерцал морскую даль. Поправил меч на поясе.
— Ведомо мне, за что низринуты сюда язычница и германец. Снова вопрошаю тебя, рус, — ты за что низринут в пекло?
Задуматься он не успел. В груди возник тугой и жгучий комок, в виски стукнуло молоточками, неведомая и властная сила охватила всё его существо, и сила эта, нет, не говорила, слов не было, но внушала: встань и иди. Во рту пересохло, жара надвинулась стеной, в глазах потемнело. Он зажмурился, затряс головой, силясь отогнать наваждение — не вышло. Где-то на обочине сознания он слышал глухое бормотание Иоанна — монах крестился и произносил что-то неразборчивое.
— Что… что это? — широко разевая рот, как выброшенная на берег форель, пролепетал он.
— Наваждение бесовское! — хриплым, чужим голосом ответствовал монах.
На площадку вихрем ворвался Дитмар фон Вернер.
— Новый Зов! Собираемся.
— Куда? — выдавил из себя Олег.
— Ляг и прислушайся, — скомандовал немец.
Ноги и так не держали, и он улёгся прямо на полупрозрачный пол и закрыл глаза. НЕЧТО подхватило его и повлекло за собой. Выше, выше, и на запад. Надо быть там. Там. Ай-Петри? Нет, ближе. И ниже. Ялта. Нет. Ещё ближе. Гурзуф. Да. Выше. Да. Стоп. Беседка Ветров.
— Беседка Ветров, — сказал он, открывая глаза.
Стало легче. Зов держал в тисках, всё ещё кричал «встань и иди», но уже не столь пронзительно, не столь нестерпимо…
— Можешь показать? — Фон Вернер развернул карту — самодельную, аляповато процарапанную на куске какого-то пластика карту Южного берега, испещрённую непонятными значками и подписями на немецком.
— Здесь, — он уверенно ткнул пальцем, мимолётно отметив, что понимание немецкого не распространяется на письменность. — Но что?..
— Новое воскрешение, — лаконично сообщил немец и внезапно рявкнул: — Полчаса на сборы!
С высоты башни казалось, что до откосов Куш-Каи рукой подать. И светило вовсю солнце. Не хотелось думать, что через какие-нибудь два-три часа сгустятся сумерки, а подъём на Бабуган идёт через густой лес. Раньше лесом вела дорога, но есть ли теперь она? Вряд ли.
— До утра нельзя подождать?
Дитмар окатил презрительным недоумением.
— Если опоздаем, от воскресшего останутся рожки да ножки. Первого своего воскрешённого я не спас — тоже решил подождать.
Больше немец ничего не сказал, а Олег не стал спрашивать.
Ладно, зыркай себе, достойный сын фюрера, подумал Олег, тебе-то, солдафону с плазмоганом наперевес, скакать по горам сподручнее. Ладно, положим, не в плазмогане дело, и не в военном опыте немца, а в том, что нельзя оставить будущего товарища на растерзание хищникам. Да и Зов не позволит. Зов… Странное ощущение, будто кто-то внутри тебя беспокойно ворочается, порывается встать и уйти. И противиться этому порыву, наверное, невозможно. Недаром фон Вернер так суетится. Да и Иоанн нервничает. Вертит курчавой башкой. Пояс с мечом то и дело поправляет. Одна лишь Таис безмятежна. Характер у неё такой, что ли? Даже перспектива тащиться по камням в лёгких плетёных сандаликах не пугает. Или… «Она не помнит своей смерти». Потому и странная… А может, и Зова не слышит? Скорее всего…
— Вот, держи. — Дитмар протянул ему небольшой топорик на прямой круглой рукояти. — Хазарский боевой топор. Наследство Тарвела. Особого умения в обращении не требует.
Олег принял оружие. Взвесил на руке. Узкое вытянутое лезвие. Четырёхгранный обушок. Не слишком серьёзная штука, но всё же лучше так, чем с голыми руками.
— Выступаем! — скомандовал немец, поправляя лямки импровизированного вещмешка.
Лифт был тесен. Пришлось спускаться двумя партиями. В вестибюле Олег не удержался и крутанул «леонардовского атлета». На удачу.
Тени руин лежали на выщербленных ступенях. Дневной зной уступил прохладному ветру с моря. В такое время пойти бы на пляж, окунуться разок-другой, а потом засесть в кафе на набережной с кружкой пива, вслушиваясь в умиротворяющий шорох прибоя. Но некому здесь подавать пиво.
— До темноты мы должны подняться на плато, — сказал фон Вернер. И зашагал вверх по бывшей Горького. Монах пропустил вперёд девушку и астронома, замыкая маленький отряд. Шагалось на удивление легко. Зов притих, перестал бестолково метаться внутри. Тревога улеглась. Всё решено, и ни о чём не надо беспокоиться. По крайней мере, в ближайшие часы. Свобода предопределённости. Как в армии.
Остатки зданий, причудливо изогнутые металлоконструкции, груды щебня, заросшие чертополохом, поредели и исчезли в подступивших джунглях. Дороги как таковой не было. Так — тропа. Скорее всего, звериная. И звери эти внушали уважение. Пока — уважение. Идти по тропе было бы не трудно, если бы не проклятые штиблеты. Они путались в траве, срывались с мокрых от росы булыжников, как назло подворачивающихся под ноги. А уже через час, когда дорога пошла в гору и тропическая растительность сменилась заурядным лиственником, астроном начал отставать с каждым шагом. Вдруг в правом штиблете что-то едва слышно тенькнуло, ноге стало свободнее. Олег по инерции прошёл ещё несколько метров, пока не зацепился за выступающий корень и не потерял штиблет.
Мать твою!.. Астроном заозирался. В лесу было темнее, чем на открытом месте, и чёрный штиблет как-то сразу слился с ландшафтом. Да где же ты, проклятый! Ау…
— Скорее, Олег! — донеслось уже откуда-то издалека.
— Да иду я, иду…
Вот ты где! Олег наклонился к штиблету. Чёрт… Шнурок, паскуда. Теперь вместо одного длинного — два коротких. Чёрт, чёрт и чёрт… Он начал спешно выдёргивать обрывки. Боялся отстать. Да и Зов бился в висках молоточками. Толкал изнутри. Звал.
Недалеко, почти над ухом, тихо присвистнули.
— Сейчас, Дитмар, — пробормотал Олег, поднимая голову. — Шнурок лоп…
Свистел не фон Вернер. Ветер трепал зубчатую листву граба, демаскируя неподвижного хищника.
— Спокойно, киса, — пробормотал астроном, неотрывно глядя в жёлтые глаза хатуля. — Я невкусный…
Дикий кот тряхнул круглой башкой и попятился в заросли.
— Вот так будет лучше, — сказал Олег, отступая в противоположную сторону и ускоряя по мере сил подъём.
Ещё час или два — он не помнил, время растянулось или, напротив, замедлилось — Олег карабкался по склону, не разбирая пути. Звериная тропа давно пропала, а кричать, звать Дитмара — опасался привлечь хатуля. Лишь однажды, обнаружив в мелкой ложбине чахлый родничок, задержался, чтобы сделать несколько торопливых и жадных глотков.
Наконец, заметил, что выше по склону деревьев почти нет. Там начинался подъём на Бабуган. Оставалась надежда, что обитатели джунглей яйлу не слишком жалуют. Сжимая потной ладонью топорик, поминутно оглядываясь, Олег начал карабкаться по склону. «У-у-у-хр…» — кто-то выдохнул рядом. И под тяжёлыми шагами захрустели камни. Астронома продрал озноб.
Лучи заходящего солнца скользили почти по касательной, играя на чешуйчатой броне сползающей со склона твари. Зеленовато-бурое туловище, растопыренные лапы, волочащийся хвост. Ни дать ни взять обыкновенная скальная ящерка, коих ловлено-переловлено в детстве. Но в далёкие семидесятые двадцатого века никто здесь слыхом не слыхивал о трёхметровых ящерицах… с головой, увенчанной ветвистыми выростами…
Олень?!
Астроном перемахнул через ближайший валун, присел на корточки, не сводя глаз с неторопливой рептилии. Оленю, похоже, не было никакого дела до притаившегося человека. Он направлялся по своим делам. Стоило бы последовать его примеру. Олег приподнялся, примериваясь, как бы половчее слинять, но тишину летнего вечера, нарушаемую лишь хрустом породы под массивным телом гигантского пресмыкающегося, разбил переливчатый свист хатуля. И второй за этот слишком долгий день шварк тяжёлых лап. И смутные очертания промелькнувшего в воздухе идеально мимикрирующего под окружающий пейзаж животного. Астроном рухнул на землю, втискиваясь в неё, родимую. Сокрой, защити…
Но и хатулю не было до него никакого дела. Вернее — хатулям. К тому, что с небрежной грацией перепрыгнул через человека, присоединился второй. Кошачьи нацелились на оленя. Выглядело это очень странно, даже мистически. Почти неразличимые полусущества-полутени прильнули к рогатоголовому ящеру, отчего тот истерично заухал, задёргал уродливой башкой, молотя хвостом по камням и кустарнику. Добычей он оказался несговорчивой. Одно неловкое движение хатуля, и олень прихватил его острыми зубами. Жалобный визг огласил поле битвы. Хатуль вырвался, покатился по камням, пятная их кровью… Поневоле вспомнилось, как покусывали пальцы зубками-иголками пойманные ящерки. М-да, ящерки с тех пор выросли, зубки — тоже… Но второй хищник оказался ловчее. Впившись когтями в шкуру рептилии, хатуль применил старый как мир приём удушения. К нему присоединился раненый сотоварищ. Олень попытался вырваться. Волоча повисших на нём хатулей, он пополз вниз по склону. Надолго ли хватит рогатоголового?..
Досматривать второй акт трагедии Олег не стал. Как знать, может, этим львам-мимикрантам трёхметрового пресмыкающегося оленя хватит лишь на один зуб. И они начнут обшаривать окрестности в поисках добавки. Пригибаясь, астроном кинулся вверх. К счастью, чем выше он взбирался, тем светлее становилось. А вот и яйла. Белые, словно кости павших животных, камни. Одуряющий запах летних трав. Чабрец, бессмертник, мелкие соцветия незнакомых голубеньких цветов. Небесное индиго. Туманная стена моря. Здесь шагать бы не спеша, впитывать, любоваться видами. Но то, что в двадцать первом веке было обыденной радостью, сейчас стало невиданной роскошью. Ведь тогда смерть не дышала в спину…
Режущая боль в боку вынудила замедлить подъём. Протащившись ещё несколько десятков метров, Олег опустился на изъеденный эрозией скальный останец, похожий на инвалидное кресло. Отдышаться, унять дрожь в коленях. Покурить… А чёрт, какое там, покурить. Бросил ещё в прошлой жизни. Что, в конце концов, и сгубило… Всмотрелся в оставленные позади заросли, прислушался. Вроде всё спокойно… И тут же усмехнулся собственной наивности. Если хатули взялись его преследовать, чёрта с два удастся их разглядеть. Ладно, будь что будет.
Внизу клубились редкие облака, крались к Парагельмену, казавшемуся отсюда пологим холмом. Олег стал искать укрытие. Зов снова зашевелился внутри, разгоняя усталость, но идти на ночь глядя к Беседке Ветров немыслимо. Астроном хорошо помнил, что здесь должны быть небольшие карстовые провалы. Узкие. Вляпаешься в такой по темноте — пиши пропало. Придётся потерпеть. А потом Зов приведёт, и он непременно встретится с остальными.
Однако, пока светло, надо устроиться на ночлег. Затиснуться поглубже, хотя бы вон в ту впадинку, где привлекательные с виду кустики, и заснуть. Как они там у нас называются? Можжевельник казацкий? Самое подходящее дело. Но сперва надо бы взглянуть на созвездия. Небо чистое, ни облачка. Идеально для наблюдений. Он повалился в заросли и охнул: впадинка маскировала карстовый провал, но провал странный: неглубокий и раздавшийся вширь, так что получился замечательный грот, пещерка. Отель для троглодита. У входа — совершенно роскошная россыпь диких пионов. Как кровью брызнули. Пионы, значит, по идее, — июнь. Хотя кто их разберёт с этими климатизаторами… Олег набрал камней и начал швырять их в тёмный зев. Хазарский топорик держал наготове… Тишь да гладь. Пещерка пустовала, номер оказался свободен. Ладно, допустим. Орудуя топором, он соорудил подобие ложа из мягких ветвей казацкого можжевельника, стянул осточертевшие штиблеты. Ноги затекли, тонкие «погребальные» носки прорвались на пятках. Не хватало только. Он вспомнил армию, учебку, кирзачи — растёртые ноги, воспаление, жар, нога не влазит в сапог…
А ведь здесь даже простейшей медпомощи взять негде. Вон, травки разве что. Подорожник-трава. Хотя Иоанн, верно, искусный травник, да и Дитмара в его школе СС наверняка кое-чему учили. Но переть в этом — он повертел в руке злосчастную туфлю — на Беседку… это же в кровь… А потом заражение — и снова в ящик? А ведь не хочется. Второй раз — не хочется. Не то чтобы страшно, хотя и это тоже, зачем себя обманывать, страшно, а — разобраться. Разобраться! Что за сволочь это всё придумала. Прав эсэсовец, прав. Есть в этом какой-то смысл. Должен быть, иначе…
Поэтому теперь — звёзды.
Но звёзды наступили не сразу. Тени, карабкающиеся по взгорьям, слились, затопили яйлу, захватили вершины и растворились в темнеющем небе. Затеплился фонарик Венеры. Мучительно долго господствовала она над морем. И вдруг потянуло ветром. И ветер этот раздул угольки звёзд. Олег отыскал Полярную. Отметил её расположение относительно других светил, запомнил положение Большой Медведицы. Теперь надо подождать хотя бы часика три. Он улёгся на спину. Время текло вяло и неспешно. А это что такое? А это, братец, искусственный спутник. А вон ещё. И ещё — с другим наклонением орбиты, и пониже. Шустрый. Что это может означать? Либо цивилизация погибла совсем недавно и спутники не успели сойти с орбиты, либо… либо люди переселились в космос. Хотя с чего бы это вдруг? Не хатулей же бояться, с такой-то техникой.
Задачка всё ещё не складывалась. Не хватало данных. А может, прав монах, и все они в аду? Уж больно много чертовщины — воскрешения, Зов этот дикий…
Он всё же заснул. Проснулся от липкого озноба. Принялся застёгивать непослушными пальцами пуговицы на пиджаке — не тут-то было, из пуговиц сохранилась лишь одна, верхняя. Вскочил, попрыгал, разогреваясь и растирая затёкшую шею. И наконец, решил посмотреть на звёзды.
Присвистнул. Сглотнул ставшую горькой слюну. Как школяр на экзамене, повторил про себя: из-за лунно-солнечной прецессии земная ось движется по кругу с радиусом двадцать три градуса со скоростью около полуградуса за сто лет. Поэтому в разное время ближайшими к северному полюсу неба становятся разные звёзды… Пять тысяч лет назад такой звездой была альфа Дракона, в начале нашей эры ярких звёзд вблизи Полюса Мира не было вообще. Через двенадцать тысяч лет ближайшей к нему станет Вега… Что же мы видим в настоящий момент? В настоящий момент мы видим, что ближе всего к Полюсу… гамма Цефея! Так? Так.
Что ж, подумал астроном, спасибо и на этом. Гамма Цефея всё же лучше, чем альфа Лиры. Две тысячи лет предпочтительнее двенадцати. Хотя какая, в сущности, разница? Олегу стало совсем зябко, и не понять, ветер ли тому причиной, или эти две тысячи лет, тектоническим разломом отделившие его, астронома Сахновского, от прошлой жизни. Захотелось спрятаться. Забиться в пещерку. Забыться в позе эмбриона. Вернуться во чрево матери-земли. До утра. А может, лучше навсегда? Прах к праху. Кто сказал, что воскрешение в чуждом тебе времени благо? Кто сказал, что обнаружение цели и смысла этого воскрешения обернётся благом? Олег почувствовал, что ему не просто зябко — его трясёт. Ветер усиливался. Казалось, он дует не с моря, а прямо из ледяной бездны неба. Неба четырёхтысячного года…
Он проснулся — второй раз за эту короткую, но такую длинную летнюю ночь — от того, что в пещерку смотрела луна. Яркая, как прожектор. Надо бы повернуться к ней спиной, но не было сил. От эмбрионовой позы всё тело затекло, к тому же он чертовски замерз. Нет, так и задубеть можно… Осторожно распрямим ноги. Почти получилось. Тесноват гротик… Ладно, теперь руки. Руки пошли лучше. Попробуем воздвигнуться хотя бы на четвереньки. Ага… Конечности как деревянные, но боли пока нет. Боль придёт с кровотоком. Проклятая луна… Превозмогая боль в оживающих ногах, Олег выбрался из пещерки. Кровоток усилился, и зрение прояснилось. Дьявол, в глазах двоится. И странно как-то двоится. Одна луна получается ослепительно яркой. Маленький золотой диск её висит над грудой Парагельмена. А вторая — выходит тусклой, ноздреватой, раза в два большей, чем первая. И забралась она гораздо дальше к западу. Стали хорошо различимы белые камни яйлы, будто черепа на поле битвы. И от черепов этих, по высеребренной траве бежали двойные тени. И одна тень обгоняла другую. Сощурившись, астроном присмотрелся к меньшей луне. Силы небесные! Она двигалась. Неприлично быстро смещалась к юго-западу. И не нужно было долго думать, чтобы сообразить, что смещение это связано с вращением Земли. Что луна-крошка движется по полярной, а не по экваториальной орбите… Орбитальное зеркало? Или, скорее всего — линза Френеля, вот что это такое. Помнится, был такой проект… Проект Грегори Бенфорда, если не ошибаюсь… Призванный спасти планету от перегрева… Исполинскую линзу предполагалось соорудить на полярной орбите, дабы, вращаясь вокруг земного шара, она задерживала часть солнечного излучения. Значит, соорудили. Молодцы потомки. А может, спутники и эта вторая луна как-то связаны между собой? В единую систему. Сеть. Паутину. Как созвездия, оплетающие небосвод. Телескоп нужен. Хотя бы любительский. Но об этом следует подумать завтра, как следует выспавшись… Сеть Цефея наброшена на Полюс Мира, но Лебедь ускользнул от неё…
Во сне он видел крылья. Крылья и ничего больше. Длинные, белые, с золотистой опушкой на кончиках маховых перьев. Крылья парили в кобальтовой бездне, перья трепетали во встречном потоке и пели. Чистым, высоким женским голосом. И что самое удивительное, у этой песни были слова. Олег изо всех сил напрягся, чтобы уловить в них хоть какой-то смысл. И проснулся. Серый свет раннего утра едва пробивался сквозь туман, сизыми лентами наползающий снизу. Как написали бы в плохой книжке, вяло подумал Олег
«Сигнусадеи, сигнусадеи…» — раздалось над головой. Олег вздрогнул, открыл глаза, уставился на свод пещерки. Разумеется, там никого не было. «Сиг-ну-са-деи», — протянул голос. Очень знакомый голос. Чистый. Высокий. Женский. Голос из сна. И слышанный раньше. Оплакивающий или… зовущий на помощь? «Буря внезапна вдруг возмутила небо и море», — отчётливо по-русски произнесла невидимая женщина. Олег тихонько, подтягиваясь на руках, начал выбираться из пещерки. И увидел крылья. Те самые. Белые с золотистой опушкой. Они загораживали выход, словно занавески, ритмически подёргиваясь в такт словам, произносимым речитативом:
Песня смолкла. Занавеси крыльев разошлись в стороны, впустив туман. Астроном боялся дышать. Сигнус, думал он. Тот самый, вернее, та самая — женщина-птица. Царевна-Лебедь. Спасительница… Что означает её песня? Что сигнусы разумны? Для птиц они чрезвычайно велики, но для людей?.. Впрочем, размер не имеет значения. Ведь и дети разумны, и карлики… Мысли спутывались, свивались как змеи, в скользкий неприглядный клубок. Невозможно понять, где заканчивается одна и начинается другая. Маячил перед внутренним взором левитирующий монумент на энергостанции. Вращается. Мерно взмахивает крыльями, подгребает хвостами «леонардовский атлет».
Сигнусадеи…
Сигнус.
Деи.
Лебедь.
Бог.
Лебедь Божий.
Песнь вторая
На Беседке Ветров лежал снег. Не везде, правда, а лишь в узких карстовых расселинах. Но, увидев его, Олег понял, до какой степени продрог. Зуб на зуб не попадает. Это всё проклятый туман, сквозь который он почти на ощупь пробирался сюда, ведомый единым Зовом. Казалось, что туман теперь навечно. Откуда он — здесь, на высоте, в разгар лета? Вновь подумалось — вдруг святой прав? Никакой это не дивный новый мир, но один из кругов ада, до странности напоминающий родной Крым. И Зов приводит лишь на следующий — круг вечного тумана и холода. И одиночества. Да, одиночества. Стоп. Хватит. Он тряхнул головой, отгоняя мистические наваждения. Ну, туман. Всё понятно с туманом. Климат изменился, внизу — тропики, влажность повышенная, вот и туман.
На Беседке Ветров Олег не нашёл никого: ни воскрешенного, ни спасателей. Впрочем, не удивительно, Зов вот уже час, наверное, как заткнулся. Опоздал, как пить дать. Чтоб тебя… Самой беседки, разумеется, тоже не было, да и быть не могло — наверняка ухнула вниз — с тысячу эдак лет назад, вместе с изрядным куском обрыва, на котором стояла. Он осторожно подошёл к краю пропасти, заглянул вниз — клубящееся молоко, ничего не разглядеть…
— Олег?!
Он оглянулся.
— Вот ты где, герой чёртов! — Дитмар, круги под глазами, в рыжей бороде иней, но глаза весёлые. — Добрался! А мы уже похоронили тебя, не будь я бароном!
— Тоже молодцы, конечно, — пробормотал Олег, пожимая протянутую руку. — Пять минут подождать не могли? А мне потом от хатулей бегать.
— Я разве не предупредил? — удивился фон Вернер. — Зов отпугивает хищников. Забыл, верно. Ничего с тобой не случилось бы, разве что со скалы б сверзился, ну да на тебя это не похоже… Бережёного Зов бережёт!
Не предупредил он. Врёт ведь, подумалось Олегу, нарочно не сказал. Вояка. Испытывает всё. Ладно, это мы запомним.
Барон фон Вернер был не один. Вслед за ним, из туманного половодья вышли остальные. Все… трое? С пополнением, значит… Странное создание. На ногах лапти. Короткий, чуть выше колен сарафан. Поверх сарафана кольчужная рубашка. Длинные, до колен, волосы цвета свалявшейся соломы заплетены в толстую косу. На тугих щеках румянец, будто свёклой натёртый. А вот меч за спиной в расшитых цветным бисером ножнах — это да. Мощная штука, внушает. Откуда такое чудо-юдо?.. В смысле, из какой эпохи?
— Познакомься с Ефросиньей, — буркнул Дитмар и добавил: — Не везёт нам, опять баба…
Олег назвался. Румяная девица в кольчуге окинула его безразличным взором, чуть больше уделив внимания топорику в руке, и отвернулась. Много чести, значит? Ну и ладно, не очень-то и хотелось…
Подошёл Иоанн, пожал Олегу локоть по древнеримскому обычаю.
— Сохранил, видать, Господь, — сказал он. — Слышали в ночи пересвист адских созданий. Думал — по твою душу. Хотел сегодня панихиду служить.
— Не дождётесь, — откликнулся Олег. Монах вскинул брови, и астроном поспешил добавить: — На всё воля Божья.
— Радуйся! — Таис улыбнулась приветливо, но на расстоянии.
И эта меня не жалует, подумал Олег. А ведь свежа, ни тени усталости. Мужики, вон, видно, что в корень задолбались, а эта как Дюймовочка. И не похоже, что сильно мёрзнет. Даже в Иоаннов плащ не кутается, а так, накинула только, будто одолжение сделала.
— Привал! — скомандовал гауптштурмфюрер. — Перекусим и пойдём назад.
Оказывается, они успели набрать дров — большую охапку корявых сухих веток, — и сложить их в естественном укрытии, образованном выветренной скалой. Немец вытащил из-за пояса плазмоган, и вскоре затрещал костёр. Все потянулись к огню, даже Таис. Фон Вернер развязал мешок, раздал куски оленины. Когда было съедено мясо, Дитмар пустил по кругу пузатую бутыль с водой. И на вид, и на ощупь она была стеклянной, но чтобы её закрыть, немец завязал высокое горлышко узлом. Эластичное стекло, очень мило…
Огонь пожирал сухое дерево стремительно, охапка таяла, а это означало, что вскоре придётся подниматься на гудящие от усталости ноги и плестись по камням вниз, в долину. Благо, что ноги до сих пор не сбиты до кровавых мозолей. Каким-то чудом. Чудом ли? И вообще, не слишком ли много чудес? Допустим, для античной красотки Таис чудеса — часть миропорядка. Для чучела в кольчуге, вероятно, тоже. Для Иоанна… Иоанн, пожалуй, случай особый. Он верит, что очутился в аду. И чудеса вокруг суть сатанинское наваждение. Но ни бравый вояка-гауптштурмфюрер, ни тем более он, кандидат физмат-наук Сахновский, к чудесам непривычны. Особенно к чудесам, не поддающимся рациональному истолкованию.
— Дитмар, — обратился Олег к немцу, — ты видел вторую Луну?
— Разумеется, — ответил тот. — И не раз.
— И что ты об этом думаешь?
— Что я думаю? — переспросил фон Вернер со снисходительной улыбкой. — Я не думаю, Олег, я знаю.
— Так-так, — проговорил астроном. — И что ты знаешь?
— Я знаю, что жизнь на Земле пережила три эпохи. Три периода, когда во время низких лун рождались великаны. Когда же эти луны, одна за другой обрушивались на Землю, на ней появлялись расы бессильных карликов. Во время высоких лун возникли средние расы — обычные люди начала третичной эпохи, наши предки. Так что после многих циклов земной шар представлял собой очень странное зрелище. Его населяли расы, находящиеся в состоянии упадка, и расы, набирающие силу, промежуточные выродившиеся существа и провозвестники грядущих мутаций, вчерашние рабы, карлики безлунных ночей и владыки будущего…
Гладко излагает, подумал Олег, как по писаному. Где-то я это уже слышал, или читал, или мне только кажется?..
— То, что происходит в Небе, — продолжал швабский барон, смежив веки, будто в трансе, — определяет и происходящее на Земле. Так же, как тайна и порядок Вселенной отражаются в мельчайшем зёрнышке песка, так и движение тысячелетий отражается в том кратком промежутке, который мы зовём человеческой жизнью. И мы вынуждены в личной и в общей душе повторять падения и взлёты прошлого, готовить апокалипсисы и восхождения будущего…
Вспомнил! Была такая модная книжонка в начале девяностых, написанная двумя французами. Кажется, называлась она «Рассвет колдунов»… или как-то иначе, не суть…
— Мы знаем, — вдохновенно возглашал нацист, — что вся история Вселенной состоит из борьбы между льдом и пламенем, и что эта могучая борьба отражается здесь, внизу. И в плане человеческом, в умах и сердцах, когда пламя начинает угасать, надвигается лёд. Мы это знаем каждый для себя и для всего человечества в целом — мы стоим перед вечным выбором…
— Теория Горбигера, если не ошибаюсь, — сказал Олег. — Мировой лёд, и всё такое…
Фон Вернер полыхнул уничтожающим взглядом. Хорошо хоть за плазмоган не схватился.
— Не теория, а истина, — проговорил он. — Представителю еврейской лженауки этого не понять.
— Ну-у… допустим. А при чём тут вторая Луна?
— Это не вторая Луна, — усмехнулся гауптштурмфюрер. — Это осколок четвёртой Луны, что вот-вот упадёт на Землю. Каждая луна постепенно разрушается, и её обломки образуют кольцо вокруг земного шара. Если ты видел так называемую «вторую Луну», значит, должен был видеть и другие обломки, более мелкие…
Это он об искусственных спутниках, что ли? Ну да, конечно, ведь он же их никогда не видел… Что ж, при его уровне осведомлённости получается очень логично. Все планеты, включая Луну, состоят изо льда. Луна распадается, и её сверкающие ледяные осколки притягиваются Землёй. Спорить с этим бессмысленно. Бравый вояка-гауптштурмфюрер действительно склонен к рациональному истолкованию здешних чудес, вот только исходит он из ложных предпосылок. Ладно, не будем противоречить. Пока не будем.
Олег посмотрел на остальных. Девицы смотрели в огонь, языки пламени отражались в их равнодушных глазах. Монах беззвучно шевелил губами, видимо, молился.
— Как представитель еврейской лженауки, — сказал Олег, — я хочу лишь добавить, что на дворе у нас пятое тысячелетие. От Рождества Христова.
Все воззрились на него. Даже девицы перестали пялиться в костёр. Таис глянула непонимающе, а Ефросинья при упоминании имени Христа усмехнулась криво как-то. Святой прервал молитву.
— Откуда знаешь? — выдохнул барон фон Вернер.
— От верблюда, — огрызнулся астроном Сахновский. — У лженауки астрономии есть свои методы. Точной даты я вам, разумеется, назвать не могу, но в том, что после моей смерти в две тысячи девятом году прошло не менее двадцати веков, — убеждён.
— С тех пор как я оказался здесь, — тихо сказал Иоанн, — во мне борются два чувства. — С одной стороны, мне хочется узнать про всё, что сталось с миром после моей смерти, что стало с Церковью и верой, а с другой — осознаю всю тщетность, суетность и бессмысленность, и даже греховность знания сего в ЭТОМ месте…
Дитмар вскочил и стал затаптывать костёр.
— Хватит болтовни! — прикрикнул он. — Пора возвращаться.
Ну что ж, подумал Олег, ещё одно очко в мою пользу.
Между тем, пока немец разглагольствовал, Беседка Ветров, наконец, начала оправдывать своё название. Подул сильный северо-западный ветер, и ветер этот в считанные минуты разогнал колдовской туман, и, наконец, появилось солнце, а с ним и тепло. Олег прикинул — где-то четыре часа пополудни. Не так уж плохо.
И тут снова заговорил Зов. И не заговорил даже — взорвался в груди раскалённым ядром. Поневоле пришлось подняться, чтобы не свалиться без сил.
— Направление? — спросил Дитмар.
Олег прислушался к себе. Не здесь, не на Беседке. Гораздо ниже. И западнее. Ялта? Нет, дальше. Мисхор? Алупка? А точнее… Непонятно. Где-то у подножия Ай-Петри или ещё ниже.
— Карту!
Немец держал свою самоделку наготове. Астроном показал:
— Где-то здесь. Точнее пока не скажу.
— Да, — согласился гауптштурмфюрер, — тоже чую, что здесь. Эх, скверно получается, ну да ладно. Зачастили, прямо один за другим…
— Сатана глумлив и не даст нам покою, — негромко заметил Иоанн. — Не зря, пока бесовское наваждение клокочет в нас, исчадия вельзевуловы расступаются пред нами…
— Всё, выступаем! — скомандовал немец.
— Куда? — осведомился Олег.
Фон Вернер указал рукой на запад.
— Лучше спуститься через Гурзуфское Седло, — Олег, напротив, указал на восток, — и вон туда, в район бывшей Краснокаменки.
— Олег верно говорит, — неожиданно поддержал Иоанн. — Мне этот путь ведом, поистине самый лёгкий.
— Нет, — отрезал Дитмар. — Это в обход. Некогда. Зов очень сильный.
Некогда ему, подумал Олег. Ладно, через Никитскую яйлу, так через Никитскую. От Романовской трассы, конечно, остались рожки да ножки, и неизвестно, что на спуске с перевала, ну да ладно.
— Я поведу, — заявил он. — Маршрут знакомый.
Он встал, кинул взгляд на Роман-Кош, казавшийся отсюда пологим травяным холмом, и вернулся к обрыву, где раньше стояла Беседка. Надо бы осмотреться, раз уж развиднелось. Внизу угрюмо чернело заросшее сосняком ущелье Авунды. Саму гору глубоко рассекло продольными трещинами. На месте Гурзуфа не было ничего, кроме буйства ядовито-зелёной растительности. Там, где раньше находился Партенит, зиял глубокий кратер, тоже заросший сплошной «зелёнкой». Похоже, тут что-то неслабо жахнуло. И давно. Лишь Аю-Даг стоял незыблем. И море. Море всё так же играло солнечными бликами, как и столетия назад.
Отчаянный крик, полный тоски и страха, донёсся из поднебесья. Три точки — белая и две чёрные, быстро приближались со стороны Бабугана. Приглядевшись, Олег понял, что одна из них — сигнус, и что сигнуса преследуют чёрные птицы. Похожие на громадных воронов, оперение отливает синевой, клювы — крупные, с зазубринами и сильно загнуты книзу. А сигнус… Холодея, он узнал Царевну-Лебедь. Откуда она здесь, почему?
Птицы-загонщики — мельче сигнуса, но умны. Одна атаковала снизу, не давая жертве уйти вниз, в спасительные скалы, а вторая короткими чёрными пике пыталась ударить Царевну сверху, в основание шеи. Лебедь уворачивалась широкими плавными поворотами, и удары проходили мимо. Но вот «ворон» изловчился, сумел достать спину сигнуса когтями. Лебедь заложила вираж прямо над беседкой, снова закричала — и крик этот невозможно было вынести. Олег невольно зажал уши, тем более что и Зов в груди словно с цепи сорвался — требовал, повелевал: на запад! Прочь отсюда!
— Дитмар! — Олег не узнал своего голоса. — Дитмар, стреляй! Что медлишь, стреляй!
— Я не собираюсь тратить ценные заряды для спасения глупой птицы, — невозмутимо обронил эсэсовец.
Оказывается, он, как и все остальные, тоже наблюдал за охотой.
— Идиот! — Олег схватил немца за грудки. — Никакая это не птица! Сигнусы разумны! Стреляй, фашистская морда!
Дитмар неуловимым движением освободился от захвата.
— Дурак! Сопляк! — взорвался и он. — Да ты знаешь, куда нам сейчас? В ад! Пошёл вон, слюнтяй!!!
— Перун великий, Велеса победитель, — напевный голос принадлежал нововоскрешённой. — Ты Ярило, податель жизни, и Воин, податель смерти. К силе твоей взываю, и на помощь Топора твоего уповаю, и на четыре стороны света поклон кладу…
Тут чучело в кольчуге и вправду отвесило четыре низких поклона на все стороны света и замерло, выставив перед собой полусогнутые руки с нешироко разведёнными ладонями.
В небе всё было плохо. Сигнус металась из последних сил, обнаглевшие «вороны» бросались на неё всё чаще. А между ладоней Ефросиньи что-то сверкнуло, ещё раз сверкнуло, и возник тугой клубок света. Олег почувствовал, что волосы на голове встают дыбом. Не от страха. Статическое электричество, понял он. Вроде даже искры в волосах потрескивают. Невольно прикинул градиент и напряжённость электрического поля. Это ж сколько вольт на метр? Да какое там вольт — киловольт, если не мега… Она же нас убьёт! Замереть, не шевелиться…
Девица медленно завела руки за голову и плавным движением, словно баскетбольный мяч в корзину, отправила сотворённый сгусток плазмы в небеса. Астроном готов был поклясться, что видит эквипотенциальную поверхность, по которой шаровая молния скользнула ввысь и ударила в чёрную птицу.
Громыхнуло. Завоняло горелым пером. Рваные в клочья останки «ворона» ухнули в пропасть. Второй хищник не стал дожидаться продолжения банкета — сложив крылья, канул в черноту ущелья и затерялся где-то среди сосен.
Все взоры обратились к Ефросинье. Девица тяжело дышала, румянец куда-то испарился — лицо сделалось белее мела.
— Недостойно Посвященной Перуну, — сообщила наконец она, — зрить, как навьи твари средь бела дня терзают райскую птицу Сирин.
Иоанн вздохнул и перекрестился. Девица удостоила его презрительным взором и фыркнула. Румянец понемногу возвращался на её тугие щёки.
— Сигнусадеи, сигнусадеи, — напевно донеслось откуда-то снизу.
Сигнус сидела за кромкой обрыва, на обломке скалы, видимо, служившей некогда опорой для беседки, и теперь Олег мог рассмотреть её. Голова, как у человека, прекрасное женское лицо, да что там лицо — лик, широко распахнутые прозрачно-голубые глаза, пышные золотые волосы, никогда не знавшие гребня. Точёные плечи, высокая девичья грудь поднимается в частом дыхании. И всё это как-то гармонично перетекает-переливается в белоснежное оперение. Огромные крылья сложены, отливают золотом кончики маховых перьев и роскошного хвоста. Продуманное совершенство. А на плече — глубокие порезы, и кровь сочится, течёт, пятная белоснежный подгрудок…
И снова знакомый речитатив:
Пение смолкло. Сигнус резким птичьим движением склонила голову, заглянув в глаза Олегу. И в душу. Взгляд её был безмятежен и лишён какого-либо намёка на мысль. Широко развела крылья — под ними обнаружились человеческие руки, от локтя переходящие в крыло. Сдвоенный сустав? Впечатление от изящной женской кисти несколько портили длинные, никогда не стриженные ногти… А вот рана… рана зарубцевалась, кровь не течёт. Ускоренная регенерация?
— Царевна, — позвал он. — Иди сюда, не бойся…
Сигнус глянула непонимающе, неуклюже развернулась и прыгнула со скалы, распластав прекрасные свои крылья.
— Понял? — Олег обернулся к Дитмару. — Сигнусы разумны.
— Попугаи тоже разговаривают, — отмахнулся тот. — Зато теперь я уверен в своей правоте. Битва льда и пламени — вот ключ. На Землю рухнула очередная Луна. Человечество погибло, началась Новая Эпоха. Все эти сигнусы и сирены — жалкие мутанты, расы бессильных карликов. Мы же приуготовлены для встречи великанов…
— Не так! — неожиданно резко возразил Иоанн. — Волшебная птица толкует совсем об ином. Разве не Откровение Иоанна Богослова слышали мы из её уст? А значит, Конец Света наступил, и Суд скоро состоится. Следовательно, не в аду мы, но в чистилище. Испытание сие…
Святой умолк на полуслове — Зов напомнил о себе. И они пошли.
На Никитскую яйлу перешли быстро. Олег каким-то шестым чувством нащупал, где некогда проходила Романовская трасса. Идти по разнотравью, утыканному редкими сосенками, было легко. Олег ни разу не сбился с пути, выйдя точно к Никитскому перевалу, где их ожидал сюрприз: спуска не было, а, наоборот, имелся двадцатиметровый обрыв, протянувшийся на неопределённое расстояние. Астроном глянул на Дитмара, мол, я же говорил. Немец извлёк из вещмешка моток тонкого вервия, напоминавшего стекловолокно, разрезанные кольца из сильно пружинящего опять же то ли пластика, то ли стекла — карабины, догадался Олег, — и гнутые заострённые штыри. Серебристые.
— В связке ходил? — сухо осведомился Дитмар.
Олег кивнул.
— Будешь страховать, — распорядился фон Вернер и, вооружившись увесистым булыжником, принялся забивать в скалу первый крюк…
Сперва спустили девиц, монаха, потом в связке — сами. Солнце давно ушло за яйлу, и только лучи ещё били из-за гор.
Ялты тоже не было. Но… Посреди зарослей высилось здание — очевидно, гигантских размеров, формой оно было как косой парус, а цветом — словно глыба полупрозрачного льда. Ни окон, ни балконов, никаких надстроек не наблюдалось. На вопрос Олега, что за диво, Дитмар лишь пожал плечами. Похоже, немец и сам был в недоумении.
Зов тянул дальше, уже в сумерках они скатились в предгорья. Олег был в ударе — он держал оптимальное направление по складкам рельефа, находил удобные сокращёнки. Иногда путь преграждали неглубокие обрывы — два-три метра. К удивлению астронома, и Таис, и Иоанн проявляли недюжинную ловкость, ну а Ефросинья не раздумывая сигала вниз, группируясь при падении, словно некогда успела закончить Высшее Рязанское училище ВДВ. И Дитмар поглядывал на неё с всё большим одобрением.
Буковый лес закончился, пошёл сосняк, тьма сгустилась до непроницаемости. Зов ослабил хватку, немец объявил привал. Снова развели костёр, снова оленина и фляга.
— Скажи, воительница, — поинтересовался эсэсовец у девицы, — ты всё ещё не помнишь, как ты умерла?
— Ага, вот тебе! — Девица скрутила из пальцев незамысловатую фигуру и сунула её под нос фон Вернеру. — Не умерла я. И вообще, где это мы?
— Земля тавроскифов и готов, — откликнулся Иоанн.
— Ого! — подивилась Ефросинья. — А ты не пялься! — прикрикнула она на Дитмара и натянула сарафан на колени. — Ишь, зенки вылупил! Смотри, нрав у меня крутой. Могу и не понять.
Расходилась девка, подумалось Олегу. Чудное всё же создание. Как не от мира сего.
— Но не Таврида сиё, — продолжал Иоанн.
— А ты, однобожец, вообще молчи! Много тебе твой крест помог, можно подумать, ага… Таврида, значит. Не умерла я, обалдуй! Сразилась с исконным врагом своим, Тёмным Волхвом Чернокиром. Думала, что одолела, ан нет. Не иначе, колдовством его окаянным сюда заброшена…
Взошла луна, и в серебристом свете её видимы стали кроны сосен, узор палой хвои, белёсые пятна валунов. Где-то вдали раздался пересвист хатулей. Зов снова заворочался, подтолкнул.
— Выступаем, — Дитмар уже был на ногах. — К утру надо дойти. Успеем? — это Олегу.
— Должны, — заверил астроном.
Отыскал на фоне неба Ай-Петри. Знаменитые зубцы уже не терзали высь, снесённые древними катаклизмами. И всё-таки вершину горы в лунном сиянии узнать было можно. Хороший ориентир, держим впереди и правее. Проще пареной репы.
— Должны дойти! — повторил он.
— Тихо! — прошипел Дитмар.
Из сосняка донесся скрип, словно качнулось от порыва ветра дерево и тут же замерло. Но никакого ветра не было. От Олега не укрылся невольный жест немца, чуть было не схватившегося за плазмоган. Ну да, ну да, Зов — Зовом, а рефлексы — рефлексами. Все мы люди. Истиннолюди, да. Сосредоточенно засопела Ефросинья. Краем глаза астроном углядел лунный блик на лезвии здоровенного её меча. Иоанн неожиданно вынырнул из зарослей — когда это он успел отлучиться? — с толстой, грубо отёсанной жердью, почти дубиной, в руках и протянул её Таис:
— Возьми, сестра. Ибо воистину.
Гречанка приняла оружие, прикинула вес и, перехватив за середину, неожиданно резко крутанула взад-вперёд — да так, что воздух засвистел. Однако, подумал Олег, редкая для женщины выносливость и ловкость. Конечно, в сравнении с электрическими шуточками Ефросиньи, сущий пустяк, но всё-таки. Истиннолюди, истиннолюди… Кто я?..
— Веди, Олег, — распорядился Дитмар. — И побыстрее. Ощущаешь?
Он ощущал. Зов тянул так, что противиться стало невыносимо.
Тонкий, на пределе слышимости визг ударил по нервам. Чёрная тряпка пронеслась над ними, едва не задев, и свечой ушла ввысь. Олег проследил за её полётом. Когда «тряпка» пересекла диск луны, выяснилось, что это нетопырь. Неслабый такой, размером с журавля. И тут же над вершинами сосен взметнулись неимоверно длинные иззубренные пилы, и с лёгкостью сняли нетопыря с неба, будто мошку.
Астроном перевёл дух. Так-так, ночные твари начали охоту. Можно сколько угодно убеждать себя, что Зов оберегает от хищников, но древние инстинкты с этими соображениями не слишком считаются. Говоришь, бережёного Зов бережёт? Ну-ну…
Наконец, двинулись в путь. Лес ожил. Свист, визг, утробный рык. Жизнь легко переходила в смерть. Смерть продлевала чью-то жизнь.
Олег иронизировал напрасно. Незримая аура Зова и впрямь оберегала их. Когда на тропу выскочило химерическое создание, помесь вепря с крокодилом, гауптштурмфюрер походя пнул его в рыло, и создание с обиженным хрюканьем ринулось обратно в заросли.
Один раз путь им преградила странная процессия. Группа существ, похожих на огромных, размером с телёнка, ежей важно шествовала на задних лапах. Раздался пересвист хатулей, с «ежами» произошла метаморфоза. Они присели, свернулись в плотные клубки, — причём иглы у них не встопорщились, а сложились в некое подобие брони, — дальше «ёжики» уже покатились, упруго подпрыгивая на камнях и корневищах.
Время шло. Вынеслась над горами вторая Луна, простреливая темноту навылет. Невероятное, сказочное её свечение подбодрило путников. Да и Зов усилился. Чувствовалась близость цели. Олег удивлялся: откуда только силы берутся. Ведь идут и идут, да не просто идут — катятся под уклон, по пересеченной местности. По его расчётам, уже миновали Ялту, Ласточкино Гнездо — интересно, осталось ли от него хоть что-нибудь? Рассвет скоро. Зов зовом, но физиология физиологией. Молочная кислота накапливается в мышцах, как ни бодрись. Во всяком случае, у людей это так. А у не-людей, точнее, у истиннолюдей? Да полноте, как можно верить древнему, затёртому до потери смысла сказанию, передаваемому из поколения в поколение полуразумными существами?
Астроном покосился на Ефросинью, размеренно вышагивающую рядом. Что ни говори, просто люди плазмой не швыряются… А он сам, астроном Сахновский Олег Яковлевич, не способен ли на что-нибудь эдакое? Сверхъестественное? Нет, ничего похожего он в себе не ощущал. Как и усталости, впрочем. М-да, если уж не истиннолюдь, то определённо не совсем человек…
Вторая Луна утонула в море. Скрылась за горами первая. Сквозь запах прелой хвои пробивались иные «ароматы» — гниющей растительности. Олег глянул на пик Ай-Петри — Зов привёл их вниз, совсем близко к морю. Море. Эх, зашвырнуть бы куда подальше осточертевший похоронный костюм, скинуть идиотские погребальные туфли, непонятно почему ещё не развалившиеся, и окунуться в солёную влагу. Но нет, не судьба. Вместо моря предстоит погружение в душное тропическое марево.
— Стой! — приказал Дитмар. — Слушай мою команду. В джунглях идём строго в колонну по одному. Первым — Йоган, препятствия прорубать мечом. За ним — Ефросинья, потом я, Таис, замыкает Олег. Вопросы есть?
Вопросов не было.
Серые сумерки пролились над лесом, и отряд погрузился в зелёное море. Искать направление не было нужды — Зов указывал его очень точно, в глубь джунглей, туда, где, наверное, когда-то была Алупка. Олег, сколько ни присматривался, не мог найти ни одного знакомого крымского растения. Лианы, диковинные, ощетинившиеся шипами кусты… Зато живности прибавилось — и неприятной. Несколько раз Иоанн разрубал плотную паутину. Судя по толщине оной, пауки тут водились изрядные. Под ногами сновали скорпионы и многоножки — размером с кота.
Небо просветлело, со стороны моря обозначилось золотистое сияние. Ай-Петри потихоньку отступала за спину, а проклятая «зелёнка» всё тянулась и тянулась, а Зов всё крепчал и крепчал, и если бы не заросли, они бы давно уже припустили бегом.
Смутное беспокойство овладело Олегом, и он быстро обнаружил причину этого беспокойства. Пока их охраняет Зов. Пока. Но тот, на помощь к которому они спешат, может воскреснуть в любую минуту. Зов оборвётся, и тогда… Но и если они успеют — придётся принимать бой со всей этой нечистью да ещё и приводить в чувство ничего не понимающего «новорожденного». Ох… Так вот чего боялся Дитмар, вот почему не хотел тратить впустую заряды!
И Зов оборвался. Огромное облегчение — но и чудовищная слабость в ногах.
— Рассредоточиться! — раздался громовой рык Дитмара. — Черт бы вас всех побрал! Каждый держит свой сектор, продолжаем движение по направлению. Он где-то рядом!
Почему «он», а не «она», успел подумать Олег, но предостерегающе крикнула Таис, указывая наверх — прямо на голову ему пикировал чудовищный паук. Астроном наобум махнул топориком — и попал. Треснул хитин, брызнула зелёная слизь.
— Вперёд! — гаркнул Дитмар. — Мужчины отслеживают верх, женщины — низ!
Дробный сухой треск перекрыл его голос. Треск повторился. Будто кто-то рвал полотно на длинные полосы. За треском последовал яростный крик. Человеческий.
«Ать-ать-ать…» — отозвалось эхо в скальных останцах.
Снова раздался треск, на этот раз совсем короткий. Автоматная очередь, сообразил астроном, бросаясь следом за гауптштурмфюрером. Через несколько десятков шагов их вынесло на небольшую прогалину. Олег, не успев притормозить, наткнулся на спину фон Вернера. Тот обернулся, лицо его казалось заплаканным. Но конечно немец не плакал, он был в ярости.
— Опоздали! — выкрикнул он. — Оглоблю в задницу матери твоих предков! Послушали песенок! Пофилософствовали! Катиться тебе с трёх гор на собственных ягодицах!
Олег молча отодвинул его плечом. Наклонился над телом, лежащим между белёсых, будто подёрнутых инеем, скорлупок. Скорлупки исходили паром. Исчезали на глазах. Ни дать ни взять птенец, едва вылупившийся из яйца. Мёртвый. Губы и подбородок в пене. Открытые глаза безучастно смотрят в наливающееся синевой небо.
Астроном закрыл их.
— Твою ж мать…
— Мужик же был… — проговорил барон фон Вернер. — Солдат…
Да, солдат. Молоденький. Необмятая гимнастёрка. Галифе. Кирзачи. Малиновые петлицы без знаков различия. Рядовой пехотный Ваня. Пальцы всё ещё сжимают автомат с диском. Гильзы тускло отблёскивают в траве. Много гильз. Эх…
— Радуйся, барон, — сказал Олег. — Он мог запросто очередь в брюхо тебе всадить…
— Мог, — согласился немец. — Русский Иван…
Гауптштурмфюрер деловито охлопал нагрудные карманы красноармейской гимнастёрки, расстегнул правый, вынул чёрный пластмассовый цилиндрик, протянул Олегу, потом отнял у мертвеца автомат, отщёлкнул магазин. Астроном бездумно повертел цилиндрик в руке, сунул в карман брюк.
— Знакомая машинка, — пробормотал фон Вернер. — Приходилось пользоваться… но… коробочка пуста.
Он отбросил бесполезный ППШ и стал осматривать труп.
— Как же его?.. Ага… в шею, значит…
Дитмар показал Олегу чёрные дырки в шее пехотинца, по одной с каждой стороны. Из дырок сочилась зеленоватая слизь.
— Что за дрянь? — спросил астроном, содрогнувшись.
— Кардиопатогенный яд, наверное, — пояснил фон Вернер, вытирая пальцы о гимнастёрку погибшего. — Укус паука или другой членистоногой дряни.
— Похоронить бы, — сказал астроном.
— Некогда, — отрезал немец. — Без нас похоронят. Сейчас начнётся…
Олег снял пиджак, накрыл им лицо красноармейца, положил сверху автомат.
— Прощай, земляк!
Девицы молчали. Всё и так было понятно. Монах скороговоркой бормотал «упокой, Господи, душу раба твоего…».
— Теперь мы добыча, — сказал Дитмар. — В гору лезть долго, не пробьёмся. Идём на запад, джунгли скоро закончатся. Я первым, замыкает Ефросинья. Вперёд!
Они двинулись спорым шагом. Джунгли не заставили себя ждать. Давешний крокодиловепрь, ломая кустарник, атаковал отряд с фланга, обрушившись на Таис. Гречанка увернулась лёгким, почти танцующим движением. Вепрь вломился в безобидный с виду куст, покрытый алыми маслянистыми цветами. Забился, завизжал. Цветы, словно сотни алчных ртов, приникли к его шкуре. Похоже, намертво. Под аккомпанемент затихающего визга люди продолжили путь. Но тут же попали в окружение мелких, не крупнее таксы, диких собак.
Собак было много. Дитмар попытался пугнуть их огнём, но только зря потратил выстрелы. Потеряв трёх особей, псы кинулись на него сворой в десяток. Воительница с монахом заработали мечами. Таис гвоздила дубиной, а Олег колошматил обушком топора, быстро сообразив, что так надёжней. Всё же силы были не равны, но тут снова заговорил плазмоган немца, и стая вдруг кинулась врассыпную, мгновенно скрывшись в зарослях.
— Снял вожака, — коротко пояснил немец. — Вон там прятался.
Раздумывать, что за странный вожак, который руководит боем с изрядного расстояния, астроному было недосуг. Только фон Вернер хрипло каркнул: «Вперёд!» — как что-то просвистело в воздухе, и святой оказался пригвождённым к стволу древнего граба. Почти распят.
— Господи Иисусе! — взмолился он.
Тело монаха крест-накрест захлестнуло полупрозрачной нитью, концы которой оканчивались чёрными зазубренными шипами. Олег подскочил к Иоанну первым и увидел, что из середины этого чудовищного распятия растёт то ли шея, то ли мясистый стебель, увенчанный зубастой головкой-бутоном. Астроном не стал дожидаться, покуда эти зубы вопьются монаху в лицо. Он отсёк бутон, разрубил нити у основания шипов.
— Спаси тебя Бог, рус! — выдохнул Иоанн, с отвращением сдирая с себя остатки мерзкой ловушки.
— Все целы? — спросил Дитмар. — Тогда — бегом!
Бегом не вышло. Джунгли как с цепи сорвались. Скоро Олег перестал различать, что именно на них нападает. Какие-то летающие радужные змеи, щетинистые, ревущие, как бомбардировщики, громадные комары, прыгающие двухвостые скорпионы. Дитмар палил направо и налево, не жалея зарядов, и вполне оправдывал звание альпийского стрелка. Ефросинью попыталась ухватить гигантская многоножка, неожиданно воспрянувшая из груды палой листвы. Дева-воительница мотнула соломенной головой, и коса — астроном не поверил бы, если бы не видел собственными глазами — рассекла многоножку пополам. Таис вляпалась-таки в ловчую сеть гигантского паука. Паука обезвредил Иоанн.
И вдруг как-то сразу всё закончилось. Отряд вывалился на обширную поляну, за которой начиналась обычная роща обычных деревьев. Посреди поляны все, не сговариваясь, повалились на землю.
Солнце уже палило вовсю, и Олегу захотелось в тень, в рощу, но раздался знакомый переливчатый посвист. Сверху. Ему ответил такой же — со стороны моря. Хатули, бес им в ребро.
Трава зашевелилась, по поляне поплыли размытые силуэты. Сколько их было, не сосчитать. Больше двух — это точно.
— К бою! — скомандовал фон Вернер.
Но хатули не спешили нападать. Взяв людей в полукольцо, оттеснили их к роще. И Олег понял — зачем. Раздутые как бутылки стволы. Разверстые розовые дупла. А вот корнещупальца… Хрен их в такой траве разглядишь. Хатули застыли и сделались совершенно невидимы.
— Живоглоты! — крикнул астроном.
Дитмар выхватил плазмоган и повёл стволом, стараясь захватить площадь побольше, чтобы выцелить хоть одного хищника. Зацепил. Истошный визг, запах палёной шкуры, и обезумевший от боли зверь ринулся на гауптштурмфюрера. Наперерез бросилась Ефросинья, махнула косой… и располовинила голову хищника.
— Во имя Перуна! — торжествующе воскликнула она.
— Не боишься? — бросил Дитмар.
— В муромских лесах и не такие чудища…
Дева не договорила. Корнещупальце ухватило её сразу за обе ноги. Воительница упала ничком, живоглот поволок её к разверстой пасти. Дитмар повёл плазмоганом, но тщетно — битва в джунглях съела весь заряд. Живоглот тянул быстро, и никто не смог бы помочь Ефросинье, однако она мгновенно перевернулась, села на пятую точку и уже у самой пасти живоглота ударом меча обрубила оба корня.
Нервы у девки железные, подумал Олег. Посмотрел на поверженного кота. Серая бесшёрстая шкура потеряла способность к мимикрии. На льва хатуль походил лишь строением тела. Рассечённый череп более подошёл бы… лемуру. Да, глазастому лемуру с толстыми мясистыми губами и круглыми, как спутниковые тарелки, перепончатыми ушами. Странное существо. Рот как у травоядного. Но когти…
Ещё один хатуль, помельче, прыгнул на Дитмара, тот отскочил в мелкий кустарник, но удара лапой по плечу не избежал. Бесполезный плазмоган отлетел в сторону. Олег бросился к нему, наклонился, чтобы поднять. Тонкий вибрирующий корень обхватил его запястье. Астроном тюкнул по нему хазарским топориком. Корень отстал. Олег взял плазмоган, выпрямился.
Неосторожного хатуля прихватило сразу четырьмя корнещупальцами и жадно влекло к дуплу. Дупло раздалось вширь и ввысь, принимая столь крупную жертву. Ствол лжеплатана охватила сладостная дрожь, когда задняя часть жертвы погрузилась в пасть. Хатуль кричал и бился, и это было настолько страшно, что Олегу стало жаль несчастного хищника. В считанные минуты всё было кончено. Пасть сомкнулась, вопль хатуля оборвался.
Олег с Иоанном, всматриваясь в траву, чтобы не нарваться на очередное щупальце, поспешили к Дитмару.
Барон фон Вернер лежал на земле, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Гимнастёрка его была изодрана. Кровоточили порезы на плече и груди. Иоанн наклонился, осторожно осмотрел раны.
— Господь милостив, — сказал он. — Раны неглубокие, но надо перевязать.
Он посмотрел на женщин и передал Таис меч. Таис кивнула и, надрезав тунику, отодрала изрядный кусок ткани, обнажив точёные колени. Иоанн ловко порвал ткань на бинты.
— Помоги, — обратился он к Олегу.
Вместе они стащили с Дитмара гимнастёрку, промыли раны остатками воды из гибкой бутыли, перевязали.
— Что будем делать, рус? — спросил монах.
— Надо бы отнести его к морю, — откликнулся астроном без особой уверенности. — Здесь оставаться нельзя…
— Не надо меня нести, — сказал барон. — Идти некуда. Через живоглотов не пройдём, а хатули умеют ждать… И верни моё оружие.
Астроном отдал плазмоган.
Немец приподнялся на локтях.
— Их тут ещё штук пять. Не выпустят.
— А вот я их мечом, — пригрозила Ефросинья.
Немец засмеялся, аж раскашлялся.
— Лучше встретить смерть в честном поединке, чем сдохнуть с голодухи! — упрямилась Ефросинья.
— А пугануть перуновым огнём? — предложил Олег.
— Нельзя взывать к Воителю, пока не пройдёт ночь и ещё ночь, — разъяснила дева. — Биться надобно. Или молить богов, глядишь, смилостивятся. Давай, однобожец, твоя братия, помню, врала, что ваш Христос всё может.
Иоанн осенил себя крестным знамением и, преклонив колени, принялся творить молитву.
— Я тоже помолюсь богам, Громовержцу и Артемиде, — добавила Таис. — Но мне нечего принести им в жертву.
Фон Вернер болезненно скривился.
— В мешке последний кусок мяса, нам уже не понадобится, так что отдай своим богам. Огня, девочка, правда, нет. Уж не обессудь.
Дурдом, подумал Олег. Снова оглядел поляну.
Да, хатули были здесь. Больше не нападали, но их короткие перемещения иногда отслеживались по размытым силуэтам. Идеальная мимикрия, надо же. Что ж, похоже, пришло время умирать второй раз. Права Ефросинья — лучше в бою… Вдруг кто-нибудь да прорвётся.
Внезапно хатули засвистели. Все разом. Свист не такой, как обычно — переливчатый, а странно-тревожный, прям мурашки по коже.
И было от чего. Из джунглей ломилось что-то страшное. Олег подскочил как ужаленный.
— Перун Громовержец… — запричитала Ефросинья. — Кострома Благодатная… Мамочка…
Она схватилась за меч. Неведомое чудовище приблизилось, и хатули, позабыв про мимикрию, прыснули в разные стороны, как стая дворовых котов, на которых вылили из окна ушат ледяной воды. Плоская змеиная голова неведомого зверя была щедро уснащена острыми клыками, над ними извивались трубчатые щупальца, а из глазниц бил огонь, от которого сразу вспыхивали трава и кустарник. Клыками чудовище вспарывало суглинок, прокапывая неглубокую траншею. И по этой траншее ползло гибкое серебристое туловище. Размером примерно с газовую трубу. Большого диаметра.
— Заклинаю тебя, Змий о Двенадцати Хоботах, изыди! — взвыла дева-воительница и, подскочив к чудовищу, со всего замаху полоснула мечом. Меч упруго отскочил от кожи монстра, не причинив ему ни малейшего вреда. Свистнула соломенная коса — с тем же успехом.
— Дура! — заорал Дитмар. — Прекратить немедленно! Это же Пищевод!
Голова «змия» скрылась в роще лжеплатанов.
— Полезли? — сказал Олег. — Хатули всё равно далеко не ушли.
— Разумно ли? — засомневался Иоанн. — Вдруг чудовище захочет оставить нас там?
— Не оставит, — ответил астроном. — Я знаю.
Барон коротко глянул на него, кивнул, мол, потом объяснишь, и оседлал Пищевод. За ним последовал Олег, а Иоанн после короткой перепалки с Ефросиньей и нескольких негромких слов, обращённых к Таис, помог взобраться девушкам и ловко вскарабкался сам.
Под сенью живоглотов было сыро и страшно. Пищевод двигался рывками, с частыми остановками, и всё казалось, что он больше не стронется с места, и путникам придётся спуститься на землю, к жадно разверстым розовым пастям, в смертельную сеть надёжно укрытых высокой травой корне-щупалец.
Но адская роща осталась позади, вновь замелькали сосны, стало ясно, что «змий» понемногу забирает вверх.
— Вот уж воистину, явил Господь чудо! — воскликнул Иоанн. — Теперь убедилась ли ты, язычница?
— Тьфу на тебя! — отозвалась дева-воительница. — Перун-громовержец змия послал на подмогу! Кладенец мой его не взял. Так? — Она загнула палец. — Коса моя его не взяла. Так? — Загнула второй. — А меч и коса заговорённые, и только слугам перуновым не страшны. И пламень из очей его, ровно стрелы перуновы. — Загнула третий.
— Не смей именовать Зевса Громовержца, Верховного Олимпийца, языческим именем! — неожиданно перебила её обычно тихая Таис.
— Ду-ура! — парировала воительница.
— Невежественная варварка! — не осталась в долгу гречанка. — Таким гиперборейским выскочкам цена на невольничьем рынке в Афинах — полдрахмы в удачный день.
— Да я тебя!.. — Ефросинья схватилась за меч.
— Прекратить, — сказал Дитмар.
Негромко так сказал, но девушки сразу поостыли.
— Ладно ужо, — пробормотала Ефросинья. — Рассказывай про своих богов. — Вот кто у вас там чадородием заведует?
Девицы взялись за сравнительные характеристики греческих и славянских божеств. Иоанн только вздохнул, воздел очи горе и забормотал молитву.
— Что думаешь о тактике хатулей, Олег? — спросил Дитмар.
— Неразумно, — ответил астроном. — Могли ведь напасть сразу, пользуясь маскировкой, а зачем-то оттеснили к живоглотам. Потом эти броски в атаку…
Мимолетная улыбка превосходства мелькнула на губах немца.
— Тактика хатулей безупречна, — объявил он. — Ты просто недооцениваешь противника. У раненого мною хатуля случился шок. А второй хатуль, который атаковал следом, — самка. Его самка. У хатулей нет прайдов, они живут парами.
Лебединая верность, подумал Олег. Очень необычное свойство для кошачьих.
— В остальном же расчёт хищников был безупречен. Нас оттеснили к непроходимому препятствию. И ждали.
— Да, но не легче ли было…
— Самое же главное именно заключается в том, что не легче. Учись анализировать и делать правильные выводы, Олег, — поучал немец. — Такое поведение высокоразумных хищников означает только одно: им не раз приходилось сталкиваться с людьми! Причём с людьми, вооружёнными весьма совершенным оружием. Таким, как это. — Дитмар прикоснулся к плазмогану. — А возможно, и более совершенным. Следовательно, где-то есть такие люди, и мы рано или поздно с ними столкнёмся. И нам надо успеть должным образом подготовиться к такой встрече!
Мыслитель, подумал Олег. Мистический бред в вопросах мировоззрения и жёсткое рациональное мышление в вопросах тактики и выживания. Докажи такому что-нибудь. Что ж, пока нет прямых доказательств моей теории, будем косить под дурачка. А потом… потом посмотрим, что одолеет — еврейская лженаука или арийская мистика. Интересно, к какому техническому объекту на сей раз вывезет Пищевод?
Ответа ждать пришлось долго. Пищевод развил приличную скорость, и уже через час над верхушками сосен на западе проступил хребет, в котором коренной крымчанин без труда опознал выгнутую спину горы Кошки. Дитмар сильно побледнел и сидел молча, упираясь здоровой рукой в спину «змия». Да и Олег почувствовал, как навалилась усталость, и неудержимо клонило в сон. Не свалиться бы ненароком…
Это всё Зов, вяло размышлял он. Зов стимулирует центральную нервную систему, Зов включает процессы регенерации. Наведённое воздействие извне… из Космоса? Почему бы и нет… вон сколько железа на орбите крутится. Не падает.
Глянуть, что там, хоть глазком… вдруг цивилизация сохранилась? Сигнусы, кем бы они ни были, одичали, а в Космосе… там технология… сохранилась и развилась… далеко вперёд… обсерватория… одним бы глазком… да нет, рожки да ножки от той обсерватории…
Пищевод встал, дёрнулся и замер. Олег очнулся от полудрёмы. Каменистое ровное плато. Лес остался позади. Кошка — рукой подать. Внизу, значит, Симеиз. А за Кошкой — Голубой залив, и там, в горах… Он помотал головой — какая, к чёрту, обсерватория! И первым спрыгнул на землю. Дитмару пришлось помогать. Барон тяжело дышал, его лихорадило.
Объект нашёлся в ста шагах. В скальном массиве было вырезано идеально гладкое, наклонно уходящее вниз углубление. Широкие ступени цвета бутылочного стекла вели к дверям с замком-пятернёй на створке.
— Странно, — пробормотал Дитмар. — Не помню… Раньше… не было.
Спустились. Олег вложил руку в замок, Сезам распахнулся. Они оказались в небольшом тамбуре с гладкими, серебристо-матовыми стенами; под потолком, однако, гнездились разнообразные миниатюрные штуковины. Штуковины ожили, замигали огоньками. Датчики, понял Олег. Наконец приятный баритон возгласил, и возгласил по-русски, по крайней мере, так слышал Олег:
— Дорогие гости! Добро пожаловать в Малый Информаторий Тавриды! Здесь вы сможете не только получить любую исчерпывающую информацию, но и отдохнуть и приятно провести время!
Информаторий! От волнения у астронома перехватило дыхание. Наконец-то хоть что-то!
Вторая дверь пропустила их в обширный зал, с такими же серебристо-матовыми стенами, рядами мягких кресел и диванов в форме причудливых цветов; возле каждого на столиках имелись небольшие пульты. В дальнем конце зала возвышался невысокий подиум — Олег уже догадался для чего. Дитмара немедленно уложили на диван. Ефросинья осматривалась хмуро и недоверчиво, Таис и Иоанн сохраняли спокойствие.
Олег изучал пульт — он был странный. Снова отпечаток для ладони, как и на дверях, несколько непонятных гнёзд — и ничего более.
Возникло мерцание, и на подиуме материализовалась величественная фигура римлянина в сенаторской тоге.
— Мара! — вскрикнула Ефросинья.
— Латинянин, — бросила Таис. — Варвар.
— Да что ж у тебя, куда ни кинь — всюду варвары, — возмутилась было Ефросинья.
— Спокойно, девочки! — поспешил вмешаться Олег. — Это не призрак, и вообще не человек. Он не опасен.
— Искусственный интеллект Малого Таврического Информатория именем Валерий Гай Германик приветствует дорогих гостей! — «Римлянин» вскинул руку в приветственном жесте. — Я готов ответить на любые ваши вопросы. Но… — голограмма обвела «дорогих гостей» проницательным взглядом, — но не сразу. Я вижу, что вы устали с дороги, да к тому же один из вас серьёзно ранен. Кроме того, мои сенсоры указывают на то, что ваши одеяния плохо приспособлены к внешним условиям. Вот здесь, — отодвинулась неприметная панель в стене справа, — медотсек. Здесь, — ещё одна дверь, — можно совершить омовения и переодеться. Я рекомендую УЗК-11.
— Что такое УЗК? — перебил Олег словоохотливого искина.
— Универсальный защитный комплект. Гигроскопичен, при этом отличается повышенной механической прочностью, устойчив к воздействию агрессивных сред, ядов…
Общевойсковой защитный комплект надеть! — вспомнилось армейское. — Вспышка с тыла! А что, очень похоже. Только и ждёшь, откуда вспыхнет…
— Достаточно, — перебил Олег. — Иоанн, помоги, пожалуйста, отвести Дитмара.
Медотсек оказался комнатёнкой с торчащим посредине креслом, сверху донизу увешанным какой-то аппаратурой. Как только туда усадили барона, кресло плавно и бесшумно скользнуло вниз, а возникшее в полу отверстие закрылось серебристыми створками. Иоанн тревожно глянул на Олега, но тот отрицательно покачал головой.
Девицы уже ушли мыться и переодеваться. Олег уселся в кресло.
— Можно запрос?
— Увы! — Гай Германик сделал протестующий жест. — Сперва омовение!
Хренова железяка, подумал он, закрывая неподъёмные веки.
Вскоре Иоанн осторожно тряс его за плечо:
— Очнись, рус!
Рус отверз очи и чуть не поперхнулся: если Таис в сильно обтягивающем серебристом комбинезоне, словно отлитом из единого куска… ткани? пластика? шут его разберёт — ни шва, ни кармана — смотрелась совершенно умопомрачительно, то Ефросинья напялила поверх высокотехнологичного одеяния кольчугу, навесила на шею кучу своих амулетов, а за спиной красовался всё тот же меч-кладенец. Монах тоже переоделся, на груди у него обнаружился внушительный крест-энколпион, на кожаном шнурке. Видимо, Иоанн всё время носил его под туникой. На диване восседал такой же серебристый Дитмар. От эсэсовской формы остался лишь пояс. На человека стал похож — мелькнула мысль. И выглядит здоровым. Олег встал и направился к «умывальне-переодевальне».
Разбираться со сложной техникой будущего не пришлось — вкрадчивый баритон Гая Германика подсказывал, какие сенсоры и в какой последовательности нажимать. Удалось даже побриться, ибо отросшая щетина раздражала неимоверно. Облачился в костюм — опять же не без подсказок. Представил, какие чувства испытывали дамы, внимая наставлениям мужского голоса. Или Германик специально для них обернулся Германикой? Карманы таки нашлись — закрывались они скользящим движением ладони вверх, не оставляя ни малейшего следа, а открывались, соответственно, — наоборот.
— Старую одежду можно утилизировать здесь, — наставление сопроводил короткий мелодичный звон из угла «раздевалки».
Олег с отвращением принялся комкать брюки, и оттуда вывалился давешний чёрный гранёный цилиндрик — медальон погибшего красноармейца. Как он мог забыть! Олег раскрутил цилиндрик, развернул бумагу с данными. Прочёл. Не поверил своим глазам. Прочёл ещё раз. Поспешно затолкал обратно и закрутил крышку — со второй попытки. Этого не может быть, подумал он. Этого просто не может быть! Хотя… Не спешить, обдумать. Рассказать немцу? Не время. Как там их учили? Кто владеет информацией, тот владеет миром? Вот и повладеем.
Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, засунул медальон в карман чудо-одеяния, провёл ладонью снизу вверх и вышел в зал.
Уселся в кресло.
— Вопросы задавать можно?
— Биоконтакт невозможен. Цифровой контакт невозможен, — в голосе искина сквозило огорчение. — Это, вынужден предупредить, существенно замедлит восприятие информации.
— А какой возможен, чёрт бы тебя побрал?!
— Впредь рекомендую воздерживаться в стенах Информатория от экспрессивных и грубых выражений! — возгласил Германик. — Возможен аудиовизуальный контакт.
— Давай аудиовизуальный. Запрос!
— Я весь внимание, — принял соответствующую позу искин.
— Олег Яковлевич Сахновский. Даты жизни… — Олег поколебался и назвал числа. — Астроном, проживал в Алуште. Что известно об этом человеке?
Гай Германик картинно приложил палец ко лбу.
— Известно немногое. Видеоинформации нет. Сохранился список научных трудов. Вывожу на экран.
Вспыхнул уже знакомый по Башне голоэкран, и по нему поплыли строки. Да, оно. Его работы. Вон, даже тезисы доклада в Праге есть. Единственная загранпоездка. Впрочем, и это ничего не доказывает…
— Отчёт по новейшей истории за последние двести лет, — затребовал он.
— Невозможно, — в голосе искина сквозило смущение. — В моей памяти имеется лакуна в последние пятьсот тридцать восемь лет.
— Когда восстановилась память?
— Сто двадцать три часа семь минут и двадцать восемь секунд назад я вновь осознал себя. Всё это время моя память восстанавливалась по временной оси вплоть до лакуны.
— Воспоминания за последние двадцать лет до лакуны?
— Ноль поступающей из центра информации. Среднее количество посетителей — три целых, семь десятых индивида в год. За восемь лет и три месяца до возникновения лакуны — отключение от основной энергостанции на Мангупе, переход на автономное питание. Затем разряд аккумуляторов.
Вот и катастрофа, подумал Олег. Ну а нынче-то на Мангупе никакой энергостанции, небось, нет…
— Какой сейчас источник питания?
— Имеются лишь косвенные данные. Мои датчики фиксируют внизу наличие резервуара, заполненного органикой. Вероятно, происходит обработка органики ферментами либо бактериями. Состав ферментов или вид бактерий установить невозможно. Процесс сопровождается выделением большого количества теплоты и метана. Способ преобразования в электроэнергию неизвестен.
Вот вам и Пищевод. Очень остроумно.
— Хорошо. Информация по ключевому словосочетанию: Сигнус деи.
— «Сигнус Деи» — корпорация-монополист по критической ген-модификации на уровне фенотипа, основана в… вы предпочитаете, насколько я понял, древнее летоисчисление?
— Да.
— В две тысячи пятьсот тридцатом году. Основные проекты — «Птица Сирин», «Человек-Амфибия» и «Открытый Космос». Время разработки проекта — сто пятьдесят два года. Время активной фазы проекта — около девятисот лет. Количество индивидов, прошедших трансформацию…
— Достаточно. Информация по «Птице Сирин». Физиология, фенотип, генотип.
На экране замелькали картинки. Сигнус. Общий вид. Опорно-двигательная система — скелет, мышечный аппарат. Внутренние органы. Гай Германик пояснял по ходу: млекопитающие, живородящие, ареал обитания — субтропики: Средиземноморье, Таврида, метаболизм комбинированный, ускоренный, нормальная температура тела — тридцать девять и три, особые свойства — способность к эмпатии — а вот это уже интересно — мимоходом отметил Олег, степень регенерации, продолжительность жизни — ого! — уровень ай-кю, вспомогательные животные — модифицированные вороны, уровень ай-кю…
Далее на экране закрутились спирали ДНК и посыпались непонятные термины…
— Довольно, — прервал Олег. — Причина катастрофы на планете?
— Взрывная лавинообразная патогенная мутация встроенных генов.
— Сколько длилась катастрофа?
— По неполным данным, ибо лакуна в моей памяти не может быть восстановлена, — около восьмидесяти лет вплоть до полного вымирания населения и разрушения инфраструктуры.
— Кто-либо предсказывал возможность такой мутации?
— Профессор Ван Хофман в три тысячи триста сорок третьем году опубликовал соответствующую работу, однако был подвергнут обструкции и заклеймён как лжеучёный.
Пророк. Вот вам и песни сигнусов.
— Проект «Открытый Космос» — ген-модификация для проживания в Космосе?
— Истинно так.
— Когда упала Третья Луна? — резкий, лающий возглас Дитмара.
— Планета Земля имеет один естественный спутник. По косвенным данным, падение спутника Фобос на Марс произойдёт…
— Довольно болтовни! — оборвал искина Дитмар. — Всё это пустая тарабарщина. Где можно зарядить вот это? — Он показал плазмоган.
— Универсальный резак можно зарядить на распредщите, — Германик указал за спины людей, на небольшую дверцу у входа.
— А пожрать и поспать? Отвечай, ты, дерьмоголовый ублюдок!
— Я не отвечаю на вопросы, содержащие экспрессивную и ненормативную лексику!
— Где мы можем принять пищу и отдохнуть? — поправил барона Олег.
Раздвинулись сразу несколько дверей слева.
— Всё для удобства уважаемых гостей!
Когда они, насытившись необычными блюдами и напившись странного густого напитка, по вкусу более всего напоминавшего травяной отвар с цветочным ароматом, оказались на роскошных ложах, выполненных в древнеримском стиле, освещение сменилось на тускло-синее, как в казарме, Иоанн захрапел, а Дитмар негромко произнёс:
— Олег, ты сомневаешься в том, что ты — это ты?
Астроном с трудом отогнал дрёму.
— А ты не сомневаешься? Людям свойственно воскресать и слышать какой-то Зов?
— Мы здесь выполняем миссию. Боевое задание. Зов — тот же боевой приказ. Тебе этого не понять. Приказы не обсуждаются, они неукоснительно выполняются. Подчинённый не должен знать, с какой целью отдан ему тот или иной приказ. А я — это я. Я здесь и сейчас, в чём не сомневаюсь. И тебе не советую. Сумасшедшие в нашем отряде не нужны.
Это ещё надо посмотреть, кто тут сумасшедший, успел подумать Олег, прежде чем провалиться в сон.
Сигнусадеи…
Сигнус.
Деи.
Лебедь.
Бог.
Лебедь Божий.
Песнь третья
Это казалось невозможным, но она была. Обсерватория. В горах, левее Кошки. Не совсем на том месте, и не совсем такая, как две тысячи лет назад… но несомненно, что вот это — раздвижной купол оптического телескопа. А вон то — радиоантенна. Гигантская, странной эллиптической формы, но радиоантенна. Для полноты картины недоставало разве белой башни БСТ-1, а заодно и БСТ-2. Кто знает, может, создатель новой обсерватории вовсе не нуждался в изучении Солнца, считая это расточительным баловством, наподобие аквапарка, от которого в Голубом заливе не осталось и следа…
Панораму водной глади перекрывала некая решётчатая конструкция, похожая то ли на фермы взорванного железнодорожного моста, то ли на опрокинутую исполинскую высоковольтную мачту. При этом конструкция подверглась сильному термическому воздействию. Оплавленные и перекрученные двутавровые балки, будто конечности чудовищного насекомого, вонзались в прибрежные валуны и уходили далеко в залив. Судя по облепившим их ракушкам, уровень моря недавно менялся. Странно, ведь в Крыму не бывает приливов и отливов… Вследствие, так сказать, затруднённого обмена водой с Атлантическим океаном. Хотя кто знает, может, за последние две тысячи лет эта затруднённость перестала быть актуальной? Шарахнуло чем-нибудь из Космоса, и привет! М-да, таким макаром начнёшь верить в дитмаровские падучие луны…
Фон Вернер жестом велел отряду залечь.
— Смотри! — сказал он астроному, ткнув плазмоганом в сторону моря. Олег присмотрелся. Почти не различимые на тускло-оловянной волнующейся поверхности качались мокрые серые шары. Нет, не шары — головы! Дельфины? Не похоже…
— Они? — спросил астроном.
— Сирены, — подтвердил немец. — Только их тут не хватало…
— Опасны?
— В воде — да, — ответил Дитмар, — но на суше беспомощны, если не считать зазубренных дротиков… Мечут они их, как дьяволы.
— Наши комбинезоны ими не пробить, — сказал Олег. — И потом, Зов…
— Да, хорошая штука, — сказал гауптштурмфюрер, в который раз пощупав тонкую, но чрезвычайно прочную ткань. — Не пойму только, из чего сделано…
— Какие-нибудь полимеры… — откликнулся астроном.
— Ладно, — буркнул немец. — Потом объяснишь. Сейчас только смотри. А Зов на них не действует. Проверял.
Но Олег и так не отводил взгляда от моря. Сирен становилось всё больше. Цепляясь длинными мускулистыми руками за перекладины и выступы поверженной конструкции, они высовывались из воды по пояс. А некоторые умудрялись подниматься ещё выше, устраиваясь в разветвлениях и прорехах металлического остова. Серебристо-голубые, блестящие, голые. Восхитительно прекрасные. Если бы не хвосты с широкими лопастями, не акульи плавники на спинах, не жаберные щели на груди, не диковинные выросты на головах, призванные, видимо, придать сиренам дополнительные гидродинамические свойства, их вполне можно было вообразить дайверами с причудами. Во всяком случае, тела сирен походили на человеческие больше, чем тела сигнусов. Особенно хорошо это заметно у самок — высокие упругие бюсты, широкие бёдра. Сирены увидели людей. Загомонили. И голоса их ничем не напоминали голоса сигнусов. Морские жители не пели, а клекотали и улюлюкали.
Какие же это сирены, подумал Олег, это, скорее, тритоны, русалки, ундины… До пояса люди. А ниже — рыбы. Впрочем, не рыбы, конечно. И даже не амфибии, а скорее, дельфины. Кожа, наверное, тёплая, бархатистая… Извращённое воображение генных инженеров корпорации «Сигнус Деи» соединило, нет, смешало, три сущности в одной. Рыбы, амфибии, млекопитающие. Полмиллиарда лет сжатые в одно мгновение. Ведь что такое полтора века экспериментов и почти десяток столетий биосоциального отбора по сравнению с мучительно медленным поиском вслепую, который именуется естественной эволюцией?
Романтики, блин, подумал астроном с ожесточением. Воплотители мечт. Вас влекут океанские глубины? Пожалуйте! За хорошую плату вы сможете переплюнуть человека-амфибию. Мечтаете о небесных просторах? Нет ничего невозможного. Вам какие крылышки? Белые, серые, каурые, фиолетовые в крапинку… Раскошеливайтесь! Ах, вас манят беспредельные пространства Вселенной?! Что же вы сразу не сказали! Любой каприз за ваши деньги…
— Достаточно полюбовались? — Дитмар поднялся.
— А эти? — спросил Олег. — Увидят же…
— Пусть, — сказал барон. — Лишь бы воскрешённый оказался подальше от воды. Тогда обойдёмся без драки.
— Хотелось бы, — сказал Иоанн. — Когда Таис отбивали, одно из бесовских отродий попало мне камнем в плечо. Слава Спасителю, что не в голову…
— Посейдоновы слуги, — откликнулась Таис не без содрогания в голосе.
— Навьи дети, — присовокупила Ефросинья и сплюнула.
— Хватит болтать! — одёрнул фон Вернер. — Продолжаем движение. Глядеть в оба!
Много командуешь, подумал Олег, нащупывая медальон в кармане. Ничего, будут тебе сюрпризы, бестия ты наша рыжебородая. Вот найдём сейчас новенького и проверим…
Протяжный печальный крик грянул с небес. Белые крылья в знойной вышине. Крик повторился, многократно умноженный. Сигнусы! Не менее сотни. Словно бомбардировщики, клиновидным строем, по десятку в ряду, они заходили над Голубым заливом со стороны Кошки. Сирены тоже заметили их, но прятаться в воду не стали. Клекот слился в громогласный воинственный клич. Передовой клин сигнусов свалился в пике, навстречу взметнулась туча дротиков. Люди-лебеди в долгу не остались — у каждого в когтях было по увесистому камню, ещё не достигнув нижней точки пике, сигнусы принялись их бросать.
— В точности так ваши «Илы» жгли наши танки, — хмуро произнёс Дитмар.
— «Чёрная смерть», — не без ехидства ответил астроном.
За авангардом последовали другие. Море вскипело. Потери несли обе стороны. Рухнула в море с раздробленной головой сирена-самка. Сразу два дротика пронзили атакующего сигнуса на выходе из пике, он ударился о верхний ярус конструкции и, ломая прекрасные свои крылья, тоже канул в воду…
— Превосходно! — воскликнул немец. — Им сейчас не до нас. Вперёд!
Прислушиваясь к Зову, отряд двинул вдоль берега. Олег присматривался к каждому валуну. Чёрт его знает, как он выглядит, этот кокон нововоскрешённого.
Место битвы, между тем, осталось далеко позади.
— Мнится мне, братья и сестры, — произнёс монах, — что новый грешник или грешница воплотятся во-он в том безбожном узилище…
Внушительного размера то ли ангар, то ли эллинг, воздвигнутый у береговой кромки. Олег прислушался к своим ощущениям. А ведь святой прав! Там и должен воскреснуть их следующий или следующая… Не дожидаясь команды, Олег стал спускаться к воде.
Что-то коротко свистнуло в воздухе, и на голову ему посыпались осколки. Астроном обернулся — высокий прибрежный валун, облепленный иссохшими мидиями. И едва не поплатился. Заострённая палка чиркнула по сверхпрочной ткани комбинезона у самой шеи. Возьми метатель левее, и Олег получил бы дротик под челюсть.
— Назад! — выкрикнул гауптштурмфюрер. — Назад, свиная башка!
Пригибаясь, астроном бросился к остальным. Сирены ликующе возклекотали. Град дротиков и камней посыпался вслед отступающему человеку. Впрочем, едва Олег пересёк некую незримую черту, обстрел тут же прекратился.
— Я же сказал, глядеть в оба! — накинулся на него Дитмар. — К сиренам приближаться нельзя! Они считают прибрежную зону своими угодьями.
— Откуда ты всё это знаешь? И про сирен, и про хатулей?
— Хатули нашептали, — усмехнулся немец. — Знаю, и всё!
Пространство перед эллингом — ровное, словно нарочно расчищенное. Наверняка нарочно, подумал Олег, вспоминая Башню и Информаторий. Там тоже того… поработали. Пересекли бегом и оказались в мёртвой для обстрела зоне.
Астроном, не раздумывая, поднялся по наклонному пандусу, в который были заглублены металлические направляющие, и приложил ладонь к дактилозамку. Дрогнули и бесшумно разошлись огромные ворота. Немедля вспыхнуло освещение. Олег по инерции шагнул внутрь и замер. Эллинг не пустовал. На рельсовой тележке, размером с железнодорожную грузовую платформу, возвышался… Катер не катер, а малотоннажное судно на подводных крыльях. Ослепительно белый крутых обводов корпус, вылизанная по всем законам аэродинамики рубка, водомётные движки — блеск, мечта нувориша. Да что там нувориша, его, скромного астронома Сахновского с мизерной зарплатой, невоплощённая мечта. По крайней мере, в прошлой жизни.
Позади по-хатульи присвистнул немец.
— Ничего себе, лодочка, — проговорил он. — Под стать сарайчику… Ладно, потом рассмотрим. Ищите, чую, сейчас появится…
Фон Вернер принялся деловито шнырять по эллингу. Олег с трудом оторвался от созерцания «мечты». Обойдя катер, он заметил небольшую дверцу, видимо, ведущую во вспомогательное помещение. Зов внутри заметался так, что, казалось, ещё мгновение, и он вырвется из груди маленьким окровавленным чудовищем из старого фантастического фильма. Астроном рванул дверцу и очутился на складе. Два ряда стеллажей были забиты блестящими от смазки деталями машин. Запчастями к движкам катера, надо полагать. А между стеллажами…
Вот значит, как это бывает…
Пол между стеллажами вспучился. Плиточное покрытие пошло трещинами, и разорвалось, окатив замершего астронома осколками. Огромное яйцо стремительно, как зубная паста из неосторожно сжатого тюбика, выдавилось из-под пола. Молочно-белое, бугристое, блестящее, оно ходило ходуном, вот-вот готовое лопнуть. Олег на всякий случай отступил к двери, мало ли что… Но ничего страшного не последовало. Кокон перестал вздрагивать, раздался тихий чмокающий звук, и скорлупа раскрылась, словно бутон тюльпана. Явив содержимое.
Женщина, подумал астроном. Дитмар будет в ярости…
Впрочем, среди тающей скорлупы кокона лежала не просто женщина, а — леди, дама из высшего света. Век девятнадцатый, как пить дать. Темное пышное платье, из-под которого бесстыдно выглядывали кружева нижней юбки. Высокие ботинки со шнуровкой. Шляпка с вуалькой. Дама шумно вздохнула, поднесла бледную узкую кисть к лицу, наткнулась на вуальку и вряд ли осознанным движением сорвала её. Открыла глаза.
Олег придвинулся, наклонился.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
Дама смотрела на него, не видя и, наверное, ещё не понимая его слов. Прозрачная слизь покрывала её лицо, исходила едва заметным паром, таяла. Астроном вспомнил дымку, окутывавшую его руку в момент воскрешения. Выходит, не почудилось…
— Где я… что я делаю… зачем, — жалобно пробормотала дама.
Олег лихорадочно пытался сообразить, что ей ответить, но кроме идиотского книжного оборота: «Вы среди друзей», ничего путного придумать не мог.
— Не волнуйтесь, — проговорил он. — Вы… в безопасности.
— Ах, этот connard Вронский! — невпопад отозвалась она.
Вронский?
ВРОНСКИЙ!
Ну вот и всё, со смесью разочарования и облегчения подумал астроном. Задачка сошлась. Ну или почти… Осталось выяснить детали. КТО и ЗАЧЕМ? Главное, ЗАЧЕМ? Хотя и не мешало бы понять — КТО?
— Вот ты где!
На склад ворвался гауптштурмфюрер, за ним — прочие. Барон подскочил к нововоскрешённой.
— Опять баба!
— Её зовут Анной, — сказал Олег.
— Что? Откуда знаешь?
— Сигнусы напели, — усмехнулся астроном. — Знаю, и всё.
Приподнявшись на локте, она недоумевающе взирала на него. Губы её беззвучно шевелились. Совсем как у Иоанна, когда тот молился.
— Всё будет хорошо, Анна, — сказал астроном. — Скоро вам станет лучше.
Она приподняла слабую руку, то ли благословляя, то ли защищаясь, а скорее всего, пытаясь осенить себя крестным знамением. Олег вдруг увидел себя и других её глазами. Странные существа, все в белом. Вспомнилось:
Да уж…
— Господа… — заговорила она. — Где я? Что со мной?.. Вы… вы ангелы? Господи! Господи Иисусе! Вы не ангелы! Я не могу, я недостойна, я совершила тяжкий грех…
Её мечущийся взгляд остановился на Иоанне, и тот выступил вперёд.
— Успокойся, дочь моя, — речь святого странно изменилась, по крайней, мере, таких обертонов Олег в устах Иоанна ещё не слыхал: сочувствие и нежность, и при этом — непоколебимая уверенность. — Не ад это, но всего лишь чистилище. В чём согрешила ты?
— Грех самоубийства, — ответил за неё Олег. — Сударыня, вы в состоянии подняться? Прошу вашу руку.
Анна с опаской, словно ожидая соприкосновения с призраком, подала руку и встала. Её качнуло.
— Да-да, конечно, я понимаю. Я всё понимаю… — Она провела ладонью по лбу. — Ангелы всезнающи.
— Не ангелы мы, дочь моя, — возразил Иоанн, — но такие же грешные люди. Однако я, как служитель Господа, готов принять твою исповедь. Не знаю, уместно ли сие здесь, но тебе станет легче…
— Да-да, конечно, — торопливо произнесла она. — Сейчас. Мысли путаются…
Иоанн сделал знак, и они вышли из помещения.
— Вот это лодья! — восхитилась Ефросинья. — На такой бы из варяги да во греки. Вот только волочь тяжко, без волшебства не обойтись.
Фон Вернер погладил днище.
— Если судно на ходу, то это очень ценная находка. Наша мобильность возрастёт многократно.
Астроном посмотрел на катер. Полёт над волнами? Солёный ветер в лицо? Заманчиво, но… не сейчас.
— Пока разберёмся, что к чему, — сказал он. — Да и где брать топливо?..
— Сила, ведущая нас, — отмахнулся фон Вернер, — позаботится об этом.
Вот оно как. Значит, пора раскрывать карты.
— Пока есть время, — сказал Олег, подходя к распахнутым воротам эллинга, — неплохо исследовать обсерваторию.
Он указал на хорошо видимые отсюда башни.
— Нет! — хором воскликнули Таис и Ефросинья.
— Почему?
— Перуном клянусь, — побожилась воительница, — нельзя туда. Смотрю и вижу — нельзя.
— А ты, Таис, что скажешь?
— Боги не любят совершенства, — непонятно ответила гречанка.
— Таис, а что сталось с тобой и твоей подругой Эрис? Вы основали своё поселение? Ну, Гесиода, я понимаю, уплыла со своим Неархом…
— Ты провидец? — В голосе невозмутимой гречанки прорезался страх. — Ты… Ты полубог?!
— Полубог? — Олег усмехнулся. — Нет, лучше уж — провидец...
— Чёрт бы вас всех побрал! — не выдержал Дитмар. — Что всё это значит?
— Пойдём на свежий воздух, поговорим, — предложил Олег. — Девушки, когда Иоанн закончит, пусть идёт к нам, а вы помогите Анне. И переоденьте её в запасной комбинезон.
Гауптштурмфюрер и астроном спустились по пандусу. Солнце стояло в зените, ярко освещая купола обсерватории.
— Что за самодеятельность, Олег? — хмуро поинтересовался немец. — Туда идти нельзя. Гиблое место. Я знаю. И откуда у тебя сведения про баб?
— Дождёмся Иоанна. А пока посмотри вот это.
Он извлёк медальон погибшего красноармейца, развернул лист личных данных. Дитмар принял брезгливо, двумя пальцами. Медленно, шевеля губами, прочёл. Небось, учили в школе СС языку противника… Шевельнул бровями, вернул.
— Я таких насмотрелся. Но здесь написан бред.
— Этого бойца никогда не существовало… А вот и Иоанн!
— Звали, братья? — Монах опустился на нижнюю ступень пандуса. — Бедная грешница…
— Грехи её мне известны, — сказал Олег. — Прелюбодеяние да самоубийство. Не люди они, все три наши девы. И тот, в лесу — не человек.
Дитмар и Иоанн молчали — ждали продолжения.
— Это персонажи книг. Солдат — писателя Вячеслава Кондратьева. «Сашка». Я по нему в школе сочинение писал. Анна — Анна Каренина, — знаменитого Льва Толстого. Дитмар, ты-то должен был слышать о таком?
Немец пробормотал под нос что-то неразборчивое, очевидно, ругательство.
— Ну а роман «Таис Афинская» в детстве был моей настольной книгой. Так что догадываться я начал сразу… Про Ефросинью не знаю, не читал.
— Я не разумею, рус! — Иоанн вскочил. — Мыслимо ли писать книгу о человеке, которого не было? Евангелие повествует о деяниях Иисуса. Жития святых — о святых. Есть описания жизни царей. Но измышлять несуществующее, плодить сущности? Это… это богопротивно!
Да, подумал Олег. Объяснишь тебе, пожалуй, что такое беллетристика…
— Для развлечения, святой отец. На потеху. В наше время это было весьма распространено.
— Значит, и спутницы наши — суть ещё одно наваждение. А быть может, и не только они, — рассудил монах и снова уселся, погрузившись в раздумья.
Верно мыслишь, ох верно, святой Иоанн Готский. Хотя фильм «Матрица» ты точно не смотрел…
— Мы, думаю, всё же люди. Все мы воскресли там, где погибли или где должны были воскреснуть, все помним обстоятельства смерти. Статьи астронома Сахновского хранятся в памяти компьютера… и то, я не уверен. Поэтому, Дитмар, надо идти на обсерваторию.
— Не вижу логической связи.
— Объясню. Корпорация «Сигнус Деи», помимо сигнусов и сирен, создала людей, предназначенных для жизни в космосе. Возможно, нами управляют оттуда. И Зов наводят, и э… галлюцинации в виде несуществующих персонажей.
— Я не верю в эту болтовню. Ничего вразумительного. Космос холоден и необитаем. Никакие осколки лун непригодны для жизни! Ты просто пускаешь нам блох в уши, и больше ничего!
— А песни сигнусов? Это же знание, понимаешь ты или нет?! Ван Хофман, или кто другой, передал его через поколения сигнусов в будущее. Ферштейн, герр барон?
— Веришь в невнятные бредни призраков и тупых птиц? Идиот! Наша миссия здесь! Понимаешь — здесь! Не в космосе! На Земле! — Фон Вернер встряхнул астронома за плечи. — Пойми, еврей чёртов, главное — на Земле! Откуда нам знать, какова будет новая раса великанов?
— Сам ты идиот! — выкрикнул Олег. — Мистик задрипанный! Как хочешь, а я иду на обсерваторию.
— Нет. — Голос барона сделался ледяным. — Не идёшь. Я приказываю тебе остаться.
— Приказываешь? Ты? Да я срать хотел на твои приказы! Это ты раньше мог приказывать, это там ты был гауптштурмфюрер. А сейчас ты — говно!
— Пархатый ублюдок, — прошипел эсэсовец. — Думаешь, если офицер СС тебя не прикончил, ты чего-то стоишь? Думаешь, барон Дитмар фон Вернер польстился на твою науку? Да я таких, как ты, в тридцать пятом из Гейдельберга вышибал, чтоб не пудрили мозги арийской молодёжи лживой жидовской космографией!
— Отвянь, нацистская гнида, — сказал астроном Сахновский. Очень спокойно сказал. — От тебя трупом смердит.
— Посмотрим, кусок блевотины, кто из нас труп…
Гауптштурмфюрер медленно поднял универсальный резак. В его глазах не было ничего, кроме ровного синего пламени безумия.
Он сумасшедший, отстранённо подумал Олег. Отлично ориентирующийся в оперативной обстановке, хладнокровный в минуту опасности, здравомыслящий в житейских мелочах, но сумасшедший. Истинный ариец, но не истиннолюдь. Как и я, впрочем. И святой Иоанн Готский…
— Братья мои! — возгласил Иоанн, и это был ещё один новый голос его. Взгляд святого горел, пронзал насквозь, до дрожи. — Братья мои! Я вижу, что вам хочется друг друга убить. Не стану напоминать, что это смертный грех. Скажу иное. Убейте меня. Убейте сколь вам угодно жестоко и медленно. Насладитесь убийством, пусть оно пропитает вас насквозь, каждую частицу вашу, каждый влас и ноготь! Клянусь Господом, гнев ваш уляжется, и вы сумеете поладить. Я же стар, и более не хочу быть здесь… Заклинаю вас, сделайте это сейчас! Господом нашим и всеми святыми заклинаю!
Во взгляде его была теперь мольба — столь искренняя, что Олег вновь содрогнулся. Святой преклонил перед ними колени и опустил голову.
Дитмар попятился. Маска безумия медленно сошла с его лица.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо, еврей. Иди и сдохни.
— Я пойду с ним, — ровно сказал святой.
— И ты, Йоган?!
Фон Вернер круто развернулся, взбежал по пандусу и скрылся в воротах эллинга.
— Идти надо, — произнёс Олег. Слова давались с трудом, словно просеивались через густое сито. Только сейчас он заметил, что сжимает в руке занесённый над головой топорик, и медленно его опустил. — Пока Зова нет. И пока Вернер не передумал. Подниматься недолго. Часа три. Местность знаю.
— С Богом, — кратко ответствовал монах.
Солнце старалось вовсю, но его лучи не могли пробиться сквозь серебристую защиту чудо-костюмов. Правда, голову пекло изрядно, по бровям стекал пот, и Олег жалел, что не додумался поискать в Информатории какую-нибудь чудо-панаму. Наверняка бы нашлась. Иоанн молча, с размеренностью автомата, вышагивал рядом. Прошли место, где когда-то была съёмочная площадка ялтинской киностудии. Вспомнилось, как отец таскал его, совсем ещё мальца, с собой — смотреть, как снимают «Пиратов двадцатого века», а потом, уже позже — «Сказку странствий». Эх, в «Сказке…» он даже в массовке участвовал — трёшка за съёмочный день, целое сокровище, а бородатый режиссёр Митта смешно бегал, размахивал руками и орал: «Я тут перед вами на пупе верчусь, а вы как следует панику изобразить не можете…» Сон. Не было этого и быть не могло. Палящее солнце, безлюдный мёртвый мир, чудовища и чудеса… Было, есть и будет.
Удивительно, местность в Голубом заливе почти не изменилась. Олег держался пока поросших травой и редкими сосенками холмов. Забирались они всё выше, но после полуторачасового подъёма стало ясно, что леса не избежать. На опушке сделали короткий привал — отдышаться в тени буков.
Посидели. Тихо здесь было. Очень тихо. Астроном вслушивался, — ни посвиста хатуля, ни шорохов, ни даже птичьего крика. Мёртвая безветренная тишь. С одной стороны, вроде бы и хорошо. А с другой — странно. Везде, куда ни сунься, зверьё, а здесь прямо заповедник какой-то… для людей.
— Может быть, пройдём легко? — зачем-то спросил он у святого.
На что тот ответствовал:
— На всё воля Божия.
В лесу они сразу наткнулись на хорошо утоптанную тропу, ведущую вроде бы в нужном направлении. Опять же, с одной стороны, удобно, потому что местность сделалась скалистой. А с другой — подозрительно. Если нет зверей, то откуда тропа?
Время шло, тропа петляла, обходя скальные массивы и крупные валуны. Олег прикидывал направление по солнцу. Если так дело пойдёт и дальше, то ещё немного… что там Дитмар болтал о всяких ужа…
Вот оно. Приехали.
Тропа сделала очередную петлю. В десяти шагах от них, на небольшом валуне стояло двое… существ? Пожалуй, существ, отдалённо напоминавших людей. Точнее — австралопитеков. Сутулые, много ниже человека, покрытые бурой свалявшейся шерстью, руки до земли… Странной формы черепа, слишком большие, словно раздутые, больше человеческих, но с мощными надбровными дугами. Клыкастые пасти.
Глаза. Жёлтые. Взгляд — насквозь, навылет. Приказ — безмолвный, но внятный: сюда. Ближе. Астроном и святой одновременно качнулись. Шаг, ещё шаг. Словно в дурном кино. Ноги чужие. Ослушаться невозможно. Ближе. Ещё ближе.
Ш-ш-ш! Откуда? И ещё раз: ш-ш-ш! Плазмоган! Чары исчезли, чудовища покатились с валуна и замерли.
— Дитмар!
— Дитмар! — эхом откликнулся Иоанн.
Тишина, затем шорох — откуда-то сверху. Вот он, Дитмар фон Вернер, с кошачьей своей ловкостью спускается со скалы. Плазмоган уже за поясом, в руке — увесистый дротик, подарок сирен. На голове — капюшон.
— Откуда ты?.. — только и спросил Олег.
— В семействе фон Вернеров трусов не было, — лаконично разъяснил немец. — Вы бы тоже нахлобучки надели. Сейчас начнется.
И, не дожидаясь, пока астроном придёт в себя, взялся за воротник его костюма, потянул — воротник превратился в такой же капюшон. Иоанн, сообразив, справился сам.
— Что начнётся-то?
— Повезло, что твари были вместе. Два — ноль в нашу пользу. Теперь не сунутся. — Вернер похлопал по рукояти плазмогана. — Их гипноз на людей действует только на близкой дистанции. Зато животные…
— Какие животные?
— Сейчас увидишь, — пообещал немец. — Будет хуже, чем в джунглях. По тропе бегом марш.
Да, это было хуже, чем в джунглях. Значительно хуже. Началось с атаки пары нетопырей. Средь бела дня. Одного заколол дротиком Дитмар, второго сразил мечом монах. А дальше… Пауки, гусеницы, какие-то грызуны, ящеры — не столь гигантские, как тот, на которого охотились хатули. Но было и отличие. Если в джунглях животные вели себя естественно, подчиняясь лишь инстинктам, то сейчас проявлялось внешнее управление: очередное чудище выскакивало или вылетало из-за деревьев и набрасывалось с одной целью — немедленно укусить, ужалить, ударить.
«Без костюмов мы бы не продержались и пяти минут», — подумал Олег, разрубая хитин вцепившейся в ногу сколопендры и одновременно прихлопывая ладонью угнездившегося на другой ноге гигантского комара. Гарри Гаррисон, блин, «Неукротимая планета». Что-то хатулей пока не видать… Впрочем, их и так не очень-то разглядишь… так что — не надо… Получай! И ты получай! И ты, дрянь!!!
Всё же они продвигались вперёд. Дважды Олега и Иоанна сбивали с ног крупные твари, и тут уж немец пускал в дело универсальный резак. Экономит заряды. Зачем? Дальше будет хуже? Ох…
Лес закончился внезапно. Ну, конечно. Идеально ровное, словно нарочно расчищенное место. Башни. Купола. Ворота. Огромные. И всего лишь двести метров открытого пространства.
— Туда! — рявкнул барон. — Быстро! Я прикрою!
— А… — начал было Олег, но Иоанн молча толкнул его в спину, и они бросились к обсерватории.
Вовремя.
По всему фронту вдоль опушки лезла крупная нечисть. Фон Вернер открыл веерный огонь из плазмогана. Оглянувшись на бегу, астроном заметил, что барон медленно пятится вслед за ними: увеличивает сектор обстрела, не давая зверью отрезать им путь с флангов. Надолго ли его хватит? Секунды растянулись: одна… другая… третья… Вот олень — гигантский, метров пять — с удивительным проворством ринулся справа, ясно, что он успеет их перехватить. От таких челюстей никакой костюм… кости перемелет… Нет, Дитмар! Ай да стрелок! Успел. Сто метров до ворот. Пятьдесят. Тридцать!
Плазмоган умолк. Олег снова обернулся. Господи! Два ящера сомкнули челюсти на ногах поверженного немца, ни лица, ни тела Дитмара не видно под грудой чего-то мерзкого и шевелящегося, только серебристо сверкает плазмоган в откинутой руке.
Конец. Два — один. И очень скоро счёт вновь изменится не в нашу пользу.
Снова тишина. Почему? Куда делись пауки и ящеры?
Понятно. Бесшумно раздвинулись створы, в проёме ворот обнаружилось ещё одно человекообразное существо. Жёлтые глаза и безмолвный приказ. Но нет уже Дитмара.
Вблизи
Конец. Два — два.
Он не смог даже зажмуриться. Сейчас… Сейчас…
— Аксион эстин!
Хриплый голос, нечеловеческий, без выражения. Голос механизма. Он не сразу понял, что слова произнесло существо, и что он снова свободен. А когда понял, неудержимая ярость заставила взмахнуть топориком и опустить его на несуразно огромную башку твари. Существо рухнуло рядом с Иоанном.
Олег поспешно наклонился над святым. Ещё жив, но безнадёжен. Он не медик, но всё ясно. Поломана ключица, торчат осколки рёбер… похоже, разорвано лёгкое. На губах кровавая пена. Но взгляд — ещё осмысленный и по-прежнему строгий. Вот так. Святой Иоанн Готский.
— Иоанн! — Олег с ожесточением вцепился в плечи святого, даже не думая, что причиняет тому боль, возможно, нестерпимую. — Иоанн! Запомни! Ты не в аду, не в чистилище! Ты причислен! К лику святых! Ты — святой! Это испытание! Это всего лишь испытание! Ты будешь в раю, слышишь ты меня, ну, ответь, слышишь?!
Святой шевельнул губами, силясь что-то произнести, но не смог. Тело его сотрясла конвульсия, и взгляд остановился.
Сволочи, подумал Олег, закрывая ему глаза. Какие же вы все сволочи… Аксион эстин, говорите? Посмотрим…
Он вскочил и чуть ли не бегом ворвался в обсерваторию. Ворота за его спиной бесшумно закрылись.
Холод. Холод и незримое присутствие. Чьё? Аппаратура, назначение которой он уже понимал. И уже понимал бессмысленность затеи. Играючи, включил и настроил главный телескоп на поиск ближайшего геостационара. Никаких окуляров не нужно, всё проецируется на экран. Огромный тор — орбитальная станция — яростно сверкает в лучах солнца. УФ-фильтры. Инверторы. Длинные усы — оранжереи. Ближе. Ещё ближе. Существо. Человекопаук. Очередной продукт корпорации «Сигнус Деи». Заточенный под невесомость, блин горелый. Плывёт себе и собирает в корзинку какие-то плоды. И бессмысленный взгляд. Совершенная автоматика станций позволяет обслуживание на инстинктивном уровне. Они так же глупы, как сигнусы и сирены.
Он мысленно написал уравнение квантового потенциала — только теперь ясно видел значения скрытых параметров под гамильтонианами — плотность пакета информации, когерентность информации и степень связности. А потом вывернул наизнанку — переписал для квадратов волновых функций. Действуя матричными операторами, через интегралы связности вывел уравнение материализации. Проще пареной репы.
Уравнение было огромно. Локализация информационного потенциала цивилизации планеты Земля. Несколько мгновений ему понадобилось на то, чтобы сообразить, где тензор гравитации, а где — пространства-времени, а остальное было ясно. Уравнение имело единственное решение — вырожденное состояние. Гибель. Развал.
Он вывел информационную плотность объекта «Анна Каренина» — как векторную суперпозицию представлений. Уравнение казалось бесконечным, но это было не так. Первый член выделялся явно — авторская фантазия. Прочие вектора шли по группам, причём под гамильтонианами имелись мощные алгебраические матрицы сумм представлений. Сотни миллионов читателей. Иллюстрации. Киноверсии. Спектакли. Фантазии и мечты. Отождествления себя с персонажем. Всё записано на субквантовом уровне
Он применил преобразование Фурье — ибо оно раскладывает сигнал любой сложности в ряд регулярных волн — и чуть не задохнулся от красоты открывшейся картины…
Солнечные стрелы били уже из-за яйлы. Сколько времени он провёл
В цилиндрических магнитных доменах жёсткого диска информация записана в виде ориентации магнитных моментов. Для нас она нематериальна. Но вот некто выбирает файл «Олег Сахновский», жмёт кнопку «принт». Является распечатка — твёрдая материя. Или голограмма, если принтер топографический. Качество — высшее. А почему, собственно, высшее, а не «быстрое черновое»? Откуда мне знать, кто я — сраная, наспех выполненная копия Олега Сахновского или точная? Или улучшенная? Копия-супермен? Нет ответа. У Активной Информации не спросишь. Как и не спросишь — ЗАЧЕМ? Что всё это для неё? Изящный эксперимент? Высокое искусство? А может быть — священный долг? Повышать информационную плотность квантового потенциала?
А я кто такой, чтобы судить? Ведь всё просрали, всё прогадили! Вся планета в развалинах. Наигрались. И снова наиграемся, дай только шанс. Математически доказано, мля. Мене, текел, упарсин… И сейчас в Англии воскресают Холмс и Ватсон, и Оливер Твист, и Джен Эйр… А во Франции — д'Артаньян и три мушкетёра. И Ришелье.
Он расхохотался. Хороший мысленный эксперимент. Воскрешённый НАСТОЯЩИЙ Ришелье встречает Ришелье, придуманного Дюма. Ценного. С информационной плотностью в тысячи раз выше информационной плотности реального великого политика…
Он почувствовал чьё-то присутствие, обернулся. В отдалении, на крутом утёсе сидела она. Царевна-Лебедь. Гордая шея, белоснежные перья. Он пошёл к ней, его мотало из стороны в сторону, он не замечал этого, лишь бормотал: «Не улетай… подожди, не надо, не улетай…» Она ждала.
— Скажи мне, — он не узнал своего голоса, — прошу тебя, скажи мне хотя бы ты… скажи мне хоть что-нибудь, иначе я сойду с ума…
— Тыхоро-оши-ий, — пропела сигнус. — Ноты-ыменя-яуже-енелю-юби-ишь…
И полилась песня. В ней не было слов. Или он не мог их разобрать. В песне была печаль и тоска, и тоска перетекала в надежду, а надежда снова сменялась печалью, а затем голос крылатой певуньи возвышался, и вот уже угроза и гнев слышались в нём, и ярость и страсть… и снова тихая печаль и боль… и надежда.
«Не надо!» — хотел крикнуть он, но не смог. В груди толкнулся Зов. Близко, понял он. Совсем близко. Кацивели, нет, — Понизовка. Что делать?
Закат окрасил облака над морем в пурпур и золото. Что ж. Зов силён, но от
Он поднёс плазмоган ко лбу.
В груди клокотал Зов, в глаза смотрела смерть, и сердце рвала печальная песнь Царевны-Лебедь.
Сигнусадеи…
Сигнус.
Деи.
Лебедь.
Бог.
Лебедь Божий…
У человека всегда есть выбор.
Наталья Лескова
Марсианин
Есть ли жизнь на Марсе?
Нет ли жизни на Марсе?
Науке это неизвестно.
Наука еще не в курсе дела.
Глава первая
Есть ли жизнь на Марсе?
— Я вас последний раз спрашиваю — чьё это художество? — Трынделка вышагивала по проходу, нависая над партами. — Советую признаться по-хорошему!
Я хмыкнул, развалился за партой, посмотрел на стенку, где по нежно-салатовой умиротворяющей краске кроваво-огненными буквами было написано:
«Художество» было моё, но признаваться я не собирался. Ещё чего.
— Что тут за улыбки? — Трынделка вперила в меня свои глазища. Того и гляди, сканирование начнёт. Это без допуска-то? А, пускай начинает — у меня мозги как надо прошиты. Только сканер себе обломает…
— Твоих рук дело! — шипит Трынделка, и глазами в меня — тыц-тыц. Ну, давай-давай! Посмотрим, кто кого.
— Кто это сделал? Ты? Я последний раз спра…
— Извините, но врать нехорошо.
— А! Кто сказал?!
Трынделка выпрямилась, словно арматуру проглотила. Я вздохнул с облегчением. А сканер у нее ничего… Вполне себе сканер. И откуда только такой взялся? Поднажми она немного, и первая линия защиты точно бы накрывалкой накрылась.
— Это я сказал, — поднялся над классом мальчик-одуванчик с третьего ряда. Белобрысенький, щупленький, глаза в кучку, чёлка по линейке подстрижена. Это что еще за забагованный? Новенький, что ли? Может быть… Учитывая, что в школу я захожу, когда совсем делать нечего, и только за тем, чтоб с Трынделкой поцапаться, ничего удивительного, что в классе всякие новенькие без моего ведома завелись.
— Это я сказал, — спокойно повторил новичок. — Пять минут назад вы утверждали, что задаете вопрос в последний раз. А теперь вы задаёте его снова. Значит, ваше заявление было ложным, а врать нехорошо.
Трынделка покраснела. Потом побледнела.
— Вон из класса! — Её узловатый палец уткнулся в новичка, а потом, описав окружность, указал на дверь. — И без опекуна в школе не появляйся! И ты, — она резко оборотила ко мне пылающий взгляд, — тоже вон! По тебе давно депрограммирование плачет! Куда только опекуны смотрят! Был бы ты под моей опекой…
— Вы действительно этого хотите? — Я поднялся, взглянул с высоты своих почти двух метров прямиком в разрез ее платья. — Или жаждете, чтоб я вас поопекал, а?
— Убирайся сейчас же! И без опекунов…
— В школу не приходи, — закончил я за нее и покинул класс.
Бедная-бедная Трынделка! Мне её иногда жалко — такая она злющая. И зачем только в социальную школу пошла? Сидела бы себе дома — мозг в Канал — да обучала бы нормальных детишек нормальным способом. Нет же, принесло её сюда, к нам — деткам избранным, усиленно социализируемым, тем, «кому в будущем суждено взять на себя тяжкую ношу управления человеческим ресурсом, бла-бла-бла…» Впрочем, хорошо что принесло — без нее тут была бы вообще скукотень полная, хоть вой, а так — всё разнообразие в жизни.
Кстати, о разнообразии. Что это тут за выскочка выискался? Наглеть в школе — это моё единоличное право. Совсем однокласснички без меня распустились, раз всякие новички на мою лапочку-Трынделку покушаются… Надо с этим разобраться, ох надо.
Парнишка стоял в коридоре, белёсыми ресницами хлопал и по сторонам пялился.
— Ты кто такой, а? — начал я разговор сразу и всерьёз. Припёр его к стенке и навис угрожающе — всем своим нехилым ростом. Страшно, да?
Оказалось — ни фига не страшно. Он уставился прямо на меня и спросил вежливо до одури:
— Что именно вас интересует? Моё имя? Род занятий? Социальный статус?
— Выделываешься? — Я сомкнул брови на переносице так, что уши затрещали. Обычно это действует безотказно…
— Нет. Просто я не понимаю и хочу уточнить… Кстати, что у вас с лицом? Это нервный тик?
— Ща как по лбу дам, узнаешь, что у меня такое с лицом!
— Извините, я не понимаю взаимосвязи между этими событиями…
И тут я не выдержал и захохотал. Вот кто бы мог подумать, что типчик с внешностью «дурачок типичный» может так изысканно выражаться?
— И откуда ты только такой взялся… — только и мог сказать я сквозь смех.
— С Марса.
Он что, чокнутый? Или притворяется?
— Ага, а я с Венеры.
— Этого не может быть. Колония на Венере была уничтожена девяносто лет назад… Или вы… Вы… Вы тоже — Сохранённый?!
И прежде чем я успел понять, что за тут такое творится, он мне на шею бросился. То есть собирался броситься. Потому что охранная система у меня безотказно работает. Любое несанкционированное физическое вторжение в персональную зону воспринимается моей боевой прошивкой как враждебное. Мальчонку чуть по стенке не раскатало.
— Эй, ты там как, жив? — Я наклонился к нему и, отключив охранку, протянул руку, помогая подняться.
— Вроде…
— На будущее. У меня кибер-мозг нехилую защитную функцию имеет. Сунешься без спросу — мало не покажется. Жизнь у меня, понимаешь, трудная, полная невзгод и опасностей…
— За вами тоже клерки охотятся? — Парнишка смотрел на меня понимающим взглядом. А я на него непонимающим вытаращился.
— Кто-кто? Что еще за клерки?
— Неужели вы не знаете? Если вы действительно Сохранённый с Венеры, то…
— Так, — решил я сразу расставить все точки и запятые. — Во-первых, хватит «выкать». Во-вторых, ты пошутил — я пошутил. И прикроем лавочку. На Марсе жизни нет. На Венере — тем более. Хватит бредятину нести.
Он уставился на меня таким же взглядом, какой был у моего щенка перед форматированием. С тех пор год прошёл, но я до сих пор его глаза помню… А еще говорят, псевдозверушки ничего не понимают. Да они все лучше нас чувствуют — и близость небытия и боль предательства… Но тогда у меня выбора не было. А сейчас…
— Эй ты, Марсианин! Хватит дуться — лопнешь, — сказал я примирительно. — Ты что, действительно с Марса?
— Да.
— И хочешь сказать, что там земная колония есть?
— Да.
— И давно?
— Около ста тридцати пяти лет, со времён Третьей Мировой.
— Это невозможно.
— Почему ты пришёл к такому выводу?
— Да потому! Если бы люди жили на Марсе, об этом бы по Каналу трещали… — начал было я и осёкся. Потому что кто, как не я, не далее чем вчера, вопил на всю Оперу, что каждое слово, сказанное по Каналу, — ложь, а правды там столько же, сколько ноликов в цифре «три».
— Ну, всё равно, — не сдавался я. — Если на Марсе есть жизнь — должен же хоть кто-то про это знать! Корабли же должны туда летать! Космодромы для этого нужны! И всё такое! Разве можно было бы всё это пропихнуть незаметно…
И я снова осёкся. Потому что кто, как не я, не далее чем позавчера, вопил на всё Кладбище, что люди — как свиньи. Уткнут глазёнки в землю и дальше собственного рыла не видят. Даже если сейчас начнётся Четвёртая Мировая или пришельцы прилетят Землю захватывать, всех будет беспокоить только одно — не отменят ли из-за этого вечернее шоу с Виски Фью? Да что там пришельцы! Вон, Бренцкая зона уже больше сотни лет прямо возле города раскинулась — и кто про неё знает? Так что с Земли каждый день могут по сто ракет стартовать — никому до этого никакого дела не будет.
— Ладно, — сказал я решительно. — Значит, есть жизнь на Марсе. А ты — настоящий Марсианин. А чего ты тут делаешь?
— Не знаю.
— Ну, ты вообще! Прилетел с Марса на Землю — и сам не знаешь зачем?
— Да. Я не помню. Мне провели частичное форматирование памяти в психиатрическом отделении Центрального Госпиталя, где я находился последние полгода.
— В психушке? Форматирование памяти? — Вот тут мне всё стало окончательно понятно. Стоит только неделю школу прогулять, как в классе обязательно какой-то псих заведётся. Ну всё, в самом деле, пора прикрыть лавочку. У меня своя дорога, у этого забагованного — своя. И всё-таки…
— Эй, Марсианин, ты чего делать собираешься вместо уроков?
— Не знаю. На скамейке возле дома посижу, пока опекун не вернётся.
— Пошли, лучше по городу пошатаемся… Достопримечательности Земли тебе покажу.
— Буду премного признателен, — ответил он с вежливым поклоном. Он что, это серьёзно? Ну, точно — Марсианин!
В Опере было прохладно, хотя на улице за сотню градусов зашкаливало. Асфальт чуть не дымился. И это уже сентябрь…
— Хорошо! — Я с наслаждением растянулся на креслах шестого ряда — единственного, на котором еще сохранились кресла. — Эй, Марсианин, присаживайся. Чувствуй себя как дома. Круто здесь, да?
— Что это? — Он так и не присел, стоял в проходе, крутил головой, рассматривая барельефы и роспись на потолке — единственное, что еще более или менее сохранилось от былых красот.
— Оперный театр. Что, нет у вас на Марсе таких, да? Впрочем, на Земле тоже нет. Раньше были. Видишь ту хрень впереди? Это сцена. Там раньше всякие дядьки-тётьки бегали и дурными голосами вопили… Что-то вроде: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!»
— Зачем? — Марсианин снова обвёл глазами зал.
— Как зачем? Искусство было такое… Ну, до того, как единственным видом искусства была признана Многоканалка.
— Нет, я понимаю, что искусство. У нас на Марсе есть театры, хотя и не такие… Но зачем любви — беречься? Я не понимаю смысла этого песенного высказывания. Один из атрибутов искусства — его способность отражать реально существующие проблемы. Неужели проблема опасной любви является настолько актуальной для землян?
Хрюк! — это был единственный звук, который я смог выдать после подобного высказывания.
— Я сказал что-то смешное? — Марсианин был невозмутим как… как марсианин. И от такой невозмутимости очередной «хрюк» у меня в горле застрял.
— Ага. Очень смешное. Я тебе только что человеческим языком объяснил: единственное искусство, которое на Земле есть, — это Многоканалка. Там все актуальные проблемы отражены, заражены и выражены. Ты, хоть и Марсианин, но не нежить, кибер-мозг есть, к Каналу подключаться можешь. Поэтому должен иметь представление — и о проблемах, и об искусстве. А любовь… — Я поёжился. — Любовь — это действительно штука опасная. Хуже водородной бомбы. Стоит только зазеваться — в размазню размажет.
Марсианин задумался так, что едва мозги не заскрипели.
— Если Канал действительно является единственным для землян способом творческого самовыражения, то получается, что главная проблема людей — это игнорирование проблем?
Хрюк! — Похоже, такая реакция на его изречения скоро для меня станет естественной. А впрочем, это действительно было бы смешно, если бы не было так в точку.
— Угу, — мрачно хрюкнул я. — Да здравствует безпроблемное процветающее общество, где каждый получает по потребностям, а потребность существует только одна — лежать дома на диване, вперив мозги в Канал. Что, у вас на Марсе разве не так? — Я с усмешкой посмотрел на него.
— Нет, — ответил он просто.
— А вообще, как у вас там? Какая она — жизнь на Марсе?
Он всё-таки сел, ещё раз покрутил головой, словно мысли туда повкручивал, а потом произнёс со вздохом:
— Хорошая жизнь. Не похожая на вашу.
— Это я понял. У вас, наверное, даже Канала нет…
— У нас есть Коммутатор, но это средство обмена информацией, не имеющее никакого отношения к искусству.
— Ага, а для искусства у вас есть настоящие марсианские театры, — сказал я с насмешкой. — В каждом городе по сотне, поди…
— Нет, конечно, — Марсианин был по-прежнему невозмутим. — Во-первых, город у нас только один, Арей, всего двадцать тысяч жителей. Он под землёй находится, в недрах Тарсиса, естественные пустоты которого мы приспособили для своих нужд. Во-вторых, театров у нас не сотня, а чуть больше четырёх десятков.
На этот раз мне даже хрюкать не хотелось. Привык уже. Спросил почти с марсианской серьёзностью:
— Четыре десятка на двадцать тысяч человек? Как-то жирно вы там какаете…
— Не понимаю, каким образом выделительный процесс связан с количественным соотношением театров и жителей? Но у нас действительно любят театры. Мне театр стерео-тени очень нравился. Сидишь в темноте, а вокруг тебя возникают очертания образов. И ты сам достраиваешь их до полноценной картины восприятия. И каждый в театре смотрит собственный спектакль. А ещё — кристаллический театр. Но это очень сложно, когда зрители сами воссоздают недостающие грани, по решётке мыслеобразов актёров. Хотя и классические театры, вроде этого, у нас есть. Оперный, драматический, театр танца. Но я их не очень любил. Они слишком малого требуют от зрителя.
— Ха, разве зритель не должен просто на актёров пялиться и свою развлекушку развлекать, мозги отключив?
— Нет. Цель искусства — не отключить мозг, а позволить ему реализовать невостребованные в повседневности потенциалы.
Бух!
Это я упал. С кресел — в проход. Не, серьёзно, этот забагованный — точно Марсианин. Земляне так не могут рассуждать по определению. Даже после полугода в психушке.
— Ладно… А чем вы там дышите? И лопаете что? Или вы там одним чистым искусством питаетесь?
— Конечно, нет. Уровень нашей науки позволяет нам использовать материальный синтез для получения воздуха, воды и других необходимых нам веществ из вулканических пород Тарсиса. Это энергоёмкий процесс, но наши технологии позволяют решить проблему. С органическими соединениями было хуже. Поначалу мы зависели от поставок с Земли, но после войны за Независимость наши отношения с бывшей метрополией значительно ухудшились. И нам пришлось развивать своё сельское хозяйство… Сейчас проще, у нас есть преобразователи органики. Но многие марсиане до сих пор имеют сады и фермы, поскольку единение с природой приносит успокоение и позволяет достичь внутренней гармонии…
Я только головой мог покачать. Несмотря на бредовость, история становилась всё занятнее. Хотя тон Марсианина по части эмоциональности мог дать фору информаториуму.
— Значит, у вас с Землёй война была?
— Да, около ста лет назад.
— А почему я про неё ничего не слышал? Я же не только в открытых помойках Канала рылся, и закрытые зоны хакать приходилось. И там только про Третью Мировую, которая сто сорок лет назад была, данные есть. Разве можно целую войну закроить?
— Можно. Ты же и сам это понимаешь…
И мне ничего не оставалось, как кивнуть. Потому что я знал: закроить можно всё что угодно. Информация — вещь послушная, что хочешь с ней, то и делай. Хочешь — стирай что было, хочешь — выдумывай чего не было. Кругом — ложь и ничего, кроме лжи. Правды вовек не сыскать, да и никого она не интересует…
— Ну и кто в вашей войне победил? — спросил я, чтоб что-нибудь спросить.
— Мы, но наша победа была относительной, — Марсианин вздохнул, что выглядело забавно — этакий вздыхающий справочник. — Нам не удалось утвердиться на Венере, к которой у нас был свой интерес. Но наша Марсианская Колония смогла избавиться от пагубного земного влияния. И теперь мы строим наш собственный мир, мир торжества разума.
Тут я рот где открыл, там и закрыл. И попытался представить себе этот мир «разумного торжества», где сельским хозяйством занимаются для достижения «внутренней гармонии», где есть «кристаллические театры» и нет Канала. Где люди даже на отдыхе думают о раскрытии «потенциалов своего мозга». Б-р-р-р! Я в такую сказку даже поверить не могу. Такую идиллию можно выстроить только внутри своей черепной коробки, когда лежишь на уютной кроватке в психиатрическом отделении Центрального Госпиталя. Нет жизни на Марсе. Нет, и не было никогда. А Марсианину этому давно мозги перепрошить надо.
— Эй, Джокер, ты здесь? — раздалось со сцены.
Я повернул голову. Ребята пробирались в зрительный зал как обычно — из-за кулис. Пончик с двумя кульками в руках, Призрак Оперы как всегда какое-то барахло из реквизита на себя нацепил, а Зубастик сидит, свесив ноги в оркестровую яму и руками машет. Да ещё улыбается — всеми своими зубищами.
Я тоже рукой махнул достаточно равнодушно — нечего их баловать.
— А это ещё кто? — Зубастик — прыг да скок — в один момент возле нас оказался, ткнул пальцем в новичка, обошёл его кругом, со всех сторон оглядел. Разве что не обнюхал. Впрочем, что с Зубастика взять? Собачья натура.
— Это — Марсианин. Знакомьтесь.
— Он что, теперь с нами будет? — спросил Призрак Оперы.
— Ага.
— А у меня еды на пятерых не хватит… — виновато протянул Пончик, разглядывая свою поклажу.
— Значит, посидишь на диете. Давно пора, — я вытащил из пакета кусок протопастилы и зачавкал на всю Оперу.
Пончик обиженно запыхтел.
— А он что, правда, с Марса? — Зубастик всё ещё нарезал круги вокруг новичка.
— Ага, а ты — с Луны! — фыркнул Призрак Оперы. — Ты давно мозги диагностировал? На Марсе жизни нет.
— А вот и есть! — Зубастик выпрямился, руки в бока упёр. Гордо засиял всеми зубами. — Я у своего опекуна ту, заблокированную зону памяти хакнул! И мы такое узнали! Оказывается, он раньше на космодроме работал. Диспетчером на линии Земля-Марс. Там раз в два года движение — как трафик на Канале во время «Субботнего вечера».
— А почему — раз в два года? — спросил Пончик, глотая слюну.
— Потому что период между противостояниями Земли и Марса занимает семьсот восемьдесят дней, — это уже сам Марсианин голос подал. — По-вашему — чуть больше двух лет. А по-нашему — год. Мы года по Противостояниям меряем.
— Нехилый у вас годик! — Зубастик уставился на гостя с уважением. — А сколько тебе лет тогда?
— По-нашему — восемь лет и четыре месяца.
— Во круто!
А я грыз протопастилу, стараясь не скрипеть зубами от злости. Это что такое получается?! Весь этот бред — правда, что ли? И ещё — почему это я обо всём узнаю в последнюю очередь?! Ну, Зубастик… Ну, погоди!
— Так-так, — я в упор посмотрел на Зубастика. — Что ты ещё знаешь такого, о чём мне знать не положено?
— Я… Это… Ну… — Зубастик потупил взор и всем видом изобразил хомячка с гранатомётом. — Я хотел сказать, честно, Джокер… Я просто забыл… Я только позавчера его хакнул, и сразу же тебе сказать хотел… Но ты тогда такой злой был… Сразу нас на Кладбище потащил, с вампирами драться. А потом из головы вылетело… Ну просто вылетело — и всё… Забыл…
Я ещё минуту сверлил его взглядом, пока хомячок с гранатомётом не превратился в хомячка с пылесосом. Такого виноватого и полностью сознававшего всю тяжесть своего преступления. Так-то лучше.
— Значит, на Марсе действительно есть колония? — спросил я, делая вид, что меняю гнев на милость, — настоящей милости от меня Зубастик не скоро дождётся, это точно.
— Похоже на то! — Простодушный Зубастик облегчённо продемонстрировал свой кошмарный оскал. — И они даже торгуют с Землёй, товары всякие возят… Во всяком случае, когда Кэш там работал пять лет назад, так было.
— И сейчас — так же, — снова встрял в разговор Марсианин. — Почти восемьдесят процентов марсианской продукции уходит на экспорт — к вам. Кибер-мозги, например, те, которые альфа-класса, — они все на Марсе произведены. На Земле пока таких технологий нет.
— Ха! — Я чуть пастилой не подавился. — Хочешь сказать, у меня мозги марсианские?
— Если альфа-класс, то да.
Это надо было переварить. Вместе с пастилой. Мало того что на Марсе есть жизнь, так я ещё этой жизни своим мозгом обязан!
— Кстати, похоже на правду, — задумчиво сказал Пончик. — Заметили, что раз в два года цены на кибер-мозг и прошивки к нему сильно падают, а потом снова вверх ползут? И обновления и патчи для мозгов появляются раз в два года…
— Да бросьте вы! — Призрак Оперы фыркнул. Во время всего предыдущего разговора он стоял, привалившись к бортику, отделяющему зал от оркестровой ямы, и тихонько насвистывал арию дона Хосе — что свидетельствовало о его плохом настроении. В хорошем он обычно свистел «Тореадора». — Вам в мозги спам заливают, а вы и рады…
— Значит, ты не веришь, что я Кэша хакнул?! — Зубастик от злости чуть не затявкал.
— Что ты его хакал — верю. А что хакнул — нет. Его блок даже Джокер взломать не смог, что тут про тебя говорить? — презрительно изрёк Призрак, а я довольно кивнул. Вот-вот, и я о том же!
— Но как же?! — Зубастик изобразил обиженного хомячка во весь рост. — Я же видел! Сам видел! И космодром, и диспетчерскую..
— Ты про ложные блоки слышал? — сказал Призрак Оперы голосом моей любимой Трынделки. — Это когда настоящую память прячут за стенкой, а на стенке красивую картинку малюют — такую сказочку. А потом ставят ещё один блок. Вот, ты верхний блок снял, сказочку увидел и радуешься. Только и всего.
— Да ну? А он, — Зубастик снова ткнул пальцем прямо в нос Марсианину, — тоже врёт?
— Конечно. Захотел Джокеру в доверие втереться, вот и заливает...
Зубастик рот открыл, но что сказать с ходу не придумал, то на меня, то на Марсианина возмущённо зыркал. Это уже становилось скучно.
Я отправил в рот последнюю пастилку и кинул пакет Призраку — когда набито генеральское брюхо, наступает время кормёжки солдат. А он сегодня свой паёк честно заслужил. В отличие от Зубастика.
— Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе — какая, на фиг, разница? — Я втиснул в голос столько равнодушия, сколько туда могло влезть. — У нас дела поважнее имеются. Лопайте давайте, и айда на Кладбище, а то вампиры уже заждались. И ты, — я повернулся к Марсианину, — с нами пойдёшь. Посмотришь, как у нас на Земле развлекаются.
— Но я… — начал было он. И замолчал. То, что мои приказы не обсуждаются, даже забагованной марсианской голове стало понятно.
Глава вторая
Простой вопрос
Я пришёл домой, когда «детское время» давно закончилось. Рухнул на диван в гостиной, закинул ноги на спинку и глубоко — до самого основания кибер-мозга — задумался. О возможности жизни на Марсе.
Ерунда это всё, конечно. Сказки только в сказках бывают. Невозможен такой мир, про который этот забагованный рассказывал. Или всё-таки возможен? И хотел бы я жить в таком мире? В мире разума? Не знаю…
Наш мне точно не нравился. Социально-адаптированный. Информационно-обеспеченный. Уткнутый носом в Канал. Где до реальности никому и дела нет, кроме нас — старьёвщиков, да наших закадычных противничков — вампиров. Хотя вампиры — ребята неплохие, даром что нежить. Нет, именно поэтому и неплохие, что нежить. Официально их называют НСНИ, или «внесистемники». Живут себе спокойно, никто их не «социализирует», никто не «информатизирует» по двадцать четыре часа в сутки. Без Канала как-то обходятся. Впрочем, некоторые вампирчики, такие как Дракула, и с консоли могут куда угодно влезть, получше, чем иные — напрямую. Поэтому он очень даже «И», хотя всё равно не «С». Но кто из нас полный «С»? Уж никак не я с моим альфа-мозгом и тремя спецпрошивками…
Мы с вампирами уже много лет «в делёж территории» играем. Им — Кладбище, нам — Опера. Им — развалины сталелитейного завода, нам — заброшенный торговый центр. Им — канализация, нам — метро. Вот так и забавляемся старыми игрушками человечества. Хотя делить там нечего — ненужные объекты по городу тысячами разбросаны, бери — не хочу. Но нужно же нам развлекушку устраивать? Чтоб не в Канале, а в реальности воевать.
На прошлой неделе мы за Старое кладбище бились. Нравится оно мне — посмотришь на годы на могилках — и мурашки по коже: тысяча восемьсот, тысяча девятьсот, две тысячи… Сидишь и думаешь: как люди тогда жили — в этих «тысяча восемьсот» и «тысяча девятьсот», когда еще трупики на кладбищах складировали, а не в компанию «Танатос» на переработку отправляли? О чём они думали, к чему стремились? Неужели к тому, к чему мы сейчас притопали? Впрочем, разве мы могли притопать к тому, к чему никто никогда не стремился? Наверняка они только о том и мечтали, чтоб всё было тихо и спокойно, чтоб ноги в потолок и думать поменьше. Неужели мечтали? А может, они были такими же, как мы — ненавидели «сегодня», грезили «вчера» и стремились изменить «завтра»? Кто сейчас знает… Сейчас они трупиками на кладбище лежат, а мир… Мир катится не пойми куда. Эх, прошить бы нашей Земле-матушке Мировую Революцию во все сектора!
Я усмехнулся, вспомнив нашу сегодняшнюю революционную деятельность. Когда мы с вампирами, вместо территориального дележа, решили магазинчик секс-услуг в Коммерческом Канале хакнуть. И не столько для того, чтоб из кассы на вампирский счёт деньги перекачать, сколько для того, чтоб скины у выставленных на продажу ботов поправить. Причём таким образом, чтоб никто и понять не мог, что был подлог. До тех пор, пока озабоченный клиент не увидит в своих объятиях вместо грудастой блондиночки беззубого старичка с бензопилой. Ха! Вполне себе революционная акция — может, получив такой подарочек, правильные СИ-личности с испугу решатся из своих диванных норок вылезти и найти себе настоящих блондинок. Как там Кэш говорил? «Канал не должен быть способом реализации всех человеческих потребностей. День, когда это произойдёт, станет последним днём человечества».
При мысли о Кэше злость в меня клыками вгрызлась — грызь, грызь, грызь. Эх, почему это Зубастику так повезло в жизни! И он даже нормально взломать блок не может! Ух, как это меня всё бесит! Три дня назад — и ни слова мне?! Был бы Кэш моим опекуном…
Да ещё Марсианин… Во время наших развлечений он себя прилично вёл. На подрывную деятельность смотрел без удивления, а когда стража нагрянула — драпал без суеты. Даже Пончик и то больше нюнек обычно разводит, чем этот пришелец забагованный. Ух, бесит! Потому что так спокойно на опасность реагировать могу только я! Люблю острые ощущения, это позволяет чувствовать себя живым, а не каким-то придатком к Каналу. Я вечно лез, куда не надо. Ещё до того, как Кэша встретил и про Мировую Революцию узнал. А уж после того, как узнал, — тем более. Но это — я. А этот пришелец откуда такой взялся? Разве что и в самом деле с Марса.
— О, ты, наконец, соизволил прийти… — Прядки пушистых волос пощекотали моё лицо.
Ну вот, что за жизнь! Ни подумать, ни расслабиться.
— А что, не надо было? — огрызнулся я, закрывая все приложения внутри и открывая глаза снаружи.
— Не груби старшим, — Кисонька нависала надо мной пышногрудой нависалкой. А вот интересно, у кого бюст больше — у Трынделки или у моей законной опекунши? Воспоминание о Трынделке пришлось кстати.
— Тебя в школу вызывают. Хотят моё поведение обсудить. Сходи завтра, ага?
— О боже! — Кисонька наклонилась ещё ниже, и её светлые локоны колечками устроились на моих щеках. — Можно подумать, мне больше нечем заняться, как обсуждать твоё поведение с этими… — И она губки сделала пышным бантиком. — Зачем тебе вообще школа? Ты уже сейчас можешь вместе со мной на Канале работать. Через пару недель ты всё равно совершеннолетним станешь, а с твоими мозгами…
— Ага, с моими альфа-мозгами марсианского производства, — ухмыльнулся я.
У Кисоньки сразу система зависла. Глазёнки выпучились, губочный бантик развязался, даже грудь перестала соблазнительно колыхаться. Во, всегда б она была такая — неподвижная. Проблем было бы меньше.
Но отвисла Кисонька быстро.
— Так, дорогой, что это за новая выдумка? — Она шумно втянула ноздрями воздух.
— Выдумка? Дорогая, а вот фигли ты бы психовала из-за какой-то выдумки? Давай-давай, выкладывай, моя радость, что ты знаешь про жизнь на Марсе?
— Жизнь на Марсе?! Какой бред! Где ты только такого нахватался? — Кисонька перестала давить на меня своим весом, скинула конечности с дивана, присела рядышком. И лицо от меня отвернула. Ха, будто бы я не знаю, чем она сейчас занимается! Наверняка уже к Каналу подключилась, это даже по голосу понятно — такая насыщенная эмоциями безучастность бывает только тогда, когда взаимодействуешь с миром и внутри, и снаружи.
— Где я могу чего нахвататься, как не в школе?
— Больше в эту школу ни ногой! — В голосе Кисоньки от обычного мяуканья и следа не осталось, только скрежет железными когтями по стеклу. Не зря подчинённые её Стальной Гадюкой величают. Впрочем, такой она мне даже нравилась.
Я тоже сел на диванчике, за плечики её приобхватил.
— Ну и чего ты взъелась?
— Ничего… — ответила она после минутного подвисания. — Сложный был день. Да и ты тоже проблем добавляешь… Опять мне пришлось со Стражей Правопорядка ситуацию разруливать. И когда тебе только это надоест? Я, конечно, понимаю, подобное поведение — обратная сторона избыточной социализации. Поэтому и терплю. Но всё же нормальные дети так себя не ведут…
— Давай не будем про «нормальных детей», а? А то так и к вопросу о «нормальных опекунах» подойти недолго… — огрызнулся я.
За свою жизнь я семь раз менял условия опеки. Никого из тех, на чьём попечении я находился, нельзя было назвать в полном смысле «нормальным». У каждого был свой задвиг — то на один мозг, то на другой, то на оба сразу. Как там Кисонька сказала? «Обратная сторона избыточной социализации»? Ага, видимо, оно самое — что поделать, если сейчас в мире существует всего два типа людей. Либо адекватно социализированные трупики, удовлетворяющие все свои потребности через Канал. Либо избыточно социализированные «управители человеческим ресурсом и бла-бла-бла», которые от своей избыточности бесом бесятся. Как Кисонька. Как все мои бывшие опекуны. Как я. Вот кто тут больший «внесистемник» — вампиры несчастные или те, кто во главе системы стоят? Впрочем, ещё есть Кэш.
— Ну что с тобой происходит, а? — Рука Кисоньки прошарила по ёршику моих волос. — Может пора заканчивать с детскими выходками? Ты просто губишь свою жизнь среди этих… отбросов! Будь ты немного серьёзнее, давно мог бы вести свою программу, не хуже чем этот клоун Виски Фью!
— Я ненавижу Канал…
— Конечно. Если бы ты его любил, ты был бы среди обычных «подключённых», а не среди тех, кто будет руководить подключением других и…
— … и бла, бла, бла, — закончил я за неё, а потом потянулся и сказал примирительно: — Пошли лучше баиньки.
Кисонька снова взлохматила мои вихры, а потом, испустив вздох, эквивалентный ста граммам тротила, покорно кивнула.
Хакнуть спящую утомлённую Кисоньку оказалось делом не хитрым. А что, не одному Зубастику опекунов взламывать!
Что у неё в мозгах творилось — мама, не горюй! Похоже на старую трансформаторную будку. На каждой извилине знак «Не подходи, убьёт». Блок на блоке. Я, чуть ли не на ощупь, продирался сквозь закрытые зоны памяти, пытаясь отыскать ссылки на слово «Марс». В какой-то момент мне показалось, что я потянул за нужную нить — она уходила в блок «Корпоративные проекты». Заархивированный с паролем блок.
Ух, как я к нему ни подбирался — и так, и этак. И никак! Тут злость, до этого момента меня лишь слегка подгрызавшая, все внутренности едва не выгрызла. Явно моя дорогая опекунша что-то про Марс знает! Вот только что?! И откуда?! Нет, надо ещё раз пароль подобрать попробовать!
И только я собрался это сделать, когда в голове кукукнул звоночек вызова. Сообщение? Чёрт, как не вовремя.
«Очень срочно. Открой дверь, пожалуйста» — вот такой фразочкой порадовал меня красивый красненький конвертик. Лучше бы не радовал. Сообщение было с незнакомой линии, но я пребывал в слоновой уверенности, что отправитель не кто иной, как пришелец с Марса.
Я зевнул. Потом ещё раз зевнул, отключился от Кисоньки, натянул джинсы и черепашкой поплёлся вниз — срочно систему безопасности отключать и двери открывать.
Как и ожидалось, моим ночным гостем оказался Марсианин.
— Прости за беспокойство, — заявил он с порога с невозмутимостью кирпичной стенки. — Но мне больше идти некуда. У меня проблемы.
— Ага. Тебя хотят убить злобные… как ты их там называл? Во, вспомнил — клерки, — хохотнул я.
— Не думаю, что мне грозит полное устранение, но суть происходящего ты выразил верно.
— Ты это шутишь так?
— Нет. У меня отсутствует чувство юмора. И я не стал бы приходить в гости среди ночи без веской причины. Мне нужно спрятаться, но не здесь. Ты знаешь какое-нибудь укрытие в городе?
— Знаю… Но давай я утром тебя туда отведу? Я спать хочу. Ночь сейчас, понимаешь? А здесь — безопасно. Поверь, никто не будет ломиться в дом к Стальной Гадюке. Разве что зелёные человечки с Марса.
— Если ты имеешь в виду меня, то я не зелёный. А укрыться здесь — не самая лучшая идея. В силу определённых обстоятельств я не могу доверять твоей опекунше.
— А мне — можешь? — Я насмешливо посмотрел на его непробиваемое лицо.
— Я никому не могу доверять. Но из всех, с кем мне довелось встретиться на Земле, ты внушаешь меньше всего опасений. Поэтому, да, можно сказать, я тебе могу доверять.
— А я — тебе? — На этот раз я обошёлся без насмешливых взглядов. — Я тебе могу доверять?
Марсианин вздохнул так, словно собирался выиграть у Кисоньки соревнование по самым тяжёлым вздохам, и всем видом изобразил озабоченную устрицу.
— Ты по-прежнему не веришь в то, что я с Марса?
— Ну-у-у, — протянул я. Хороший вопрос, однако. Простой такой — проще уже некуда. Я ещё раз прогнал в мозгу всю полученную информацию, размышляя размышлялку, сопоставляя сопоставлялку и… сам изумился собственному выводу.
А Марсианин всё так же стоял в дверях, глазами хлопал.
— Ладно, пошли, — сказал я, подхватывая куртку. — Отведу тебя в одно место, там и поговорим. Только разговор будет долгим. Про жизнь. На Марсе.
Мы шли вдвоём по пустынному переходу между станциями «Центральная кольцевая» и «Центральная», практически в полной темноте, не считая света от встроенных в мою куртку люменов. Неяркий зеленоватый огонёк выхватывал из темноты разбитые стёкла, защищавшие истёртые плакаты, — как я понимал, это были средства наглядной агитации тех времён, когда внедрять агитки напрямую в мозг ещё не умели.
— А здесь приятно, — сказал Марсианин, глазея по сторонам. Круть — туда, круть — сюда. Как только голова от шеи не открутилась?
— Мне тоже нравится. Раньше здесь была станция метро. Когда еще метро существовало.
— Метро? Как я понимаю, речь идёт о части земной транспортной сети?
— Ага, — я подошёл к краю платформы, свесил ноги вниз, кивнул в темноту. Видишь туннель. Там раньше поезд ходил, людей возил — на работу, погулять или ещё куда. Раньше люди любили погулять…
Я плюнул вниз, на рельсы, прибавил освещения — чтоб лучше было видно огромный зал, длиннющую платформу…
Как-то раз Призрак Оперы притащил уникальнейший артефакт — подборку старых фильмов на допотопных дисковых носителях. После того как Кэш нашёл нам переходник для извлечения информации, мы почти неделю на улицу не вылезали. Сидели всей компанией и смотрели старое кино — совсем не такое, как современные «сериалы подключения». Во время киносеанса глаза у нас были квадратные, рты — открытые, а из них слюна капала. И нервным хохотом то и дело заходились. Потому что нормально воспринимать это невозможно. В той жизни, которую нам показывали, всё было не так, всё наизнанку. Так, как просто не бывает и быть не может! Больше всего меня впечатлила сцена в одном из фильмов: забитая людьми станция метро. Герой пробирался сквозь толпу, а она всё толпела и толпела. Люди входили в поезд и выходили из поезда, поднимались по движущимся лестницам, стояли в очереди у турникетов… Столько людей в одном месте я никогда уже не видел, даже на общих собраниях в воспиталке. А герой фильма бежал и бежал — между людей, касаясь их, расталкивая их локтями. Это было по-настоящему жутко, настолько, что у Пончика даже рвота началась. Да и мне не по себе стало, хотя это было то самое прошлое, о котором я думал так часто и бурно, что оба мозга чудом в один не сплавлялись. И каждый раз, оказываясь здесь, в больших подземных залах с высокими потолками, я вспоминал тот фильм. И представлял себе перрон, народом утыканный… От таких представлялок даже дрожь пробивает!
Я поёжился. Поскольку дрожь меня пробила в самом прямом смысле. Это на поверхности — всё ещё под сто градусов, а тут… Словно в холодильную камеру залез. Апчхи!
— Ты замёрз? — участливо спросил Марсианин.
— Ещё чего! — Я поплотнее закутался в куртку.
— А мне прохладно… Система кондиционирования воздуха здесь не работает?
— Ну ты скажешь тоже! Кто станет заниматься обогревом заброшенного объекта? Люди уже лет тридцать как подземными поездами не пользуются. На фига они кому сдались? Сейчас большинство работает по Каналу, не вставая с дивана. А для тех, кто куда-то ещё таскается, наземного транспорта более чем достаточно. Невыгодно такую махину содержать… Вот и забросили, как всё остальное. А у вас на Марсе есть метро?
— Если учитывать, что мы проживаем в подземных тоннелях, то у нас весь транспорт можно назвать «подземкой», — отчеканил Марсианин. Будь у него чувство юмора, подобную фразу можно было бы счесть попыткой пошутить. — Только у нас в тоннелях светлее. И теплее намного.
— Не бойся, я тебя тут до смерти морозить не собираюсь. Там дальше служебные помещения — мы одно из них под запасной штаб оборудовали. Там у нас тепло, светло и даже кофеварка есть. Айда!
Я уверенно пошёл вперёд, ёжась от холода. Впрочем, метро — это такое блюдо, которое можно подавать и холодным. И пусть здесь раньше толпы толпились, сейчас было пусто и загадочно. Отовсюду тянуло стариной, романтикой древности.
Еще в младшей школе мы с Зубастиком и Пончиком все городские подземелья облазили… И плевать на то, что обвалы туннелей случались всё чаще и чаще. Это только придавало остроту нашим приключениям. Может, именно тогда я полюбил «игры со смертью». Когда реальная опасность на каждом шагу паслась. А уж после истории с колодцем…
До сих пор не могу это забыть. Два дня кромешной темноты, пробирающий до костей холод, голод, жажда, боль в сломанной ноге… И одиночество — такое завораживающе жуткое, что хуже всего остального вместе взятого, и в то же время — такое желанное. К Каналу подключиться нельзя — сигнал в подземелье не проходил. Тогда я впервые осознал, что возможна она — жизнь без Канала, без постоянного зудения внутри кибер-мозга. Тогда я впервые почувствовал себя собой. Свои собственные мысли делать научился. Своими собственными ни к чему не подключёнными мозгами. Словно нежить какая-то! Или человек из того самого прошлого, которое для меня как сказка волшебная.
Потом мой тогдашний опекун долго глотку драл на тему: «Вот теперь ты понимаешь, что значит лезть куда ни попадя! Это будет хорошим уроком!» Уж не знаю, чего он в виду имел, но с тех пор меня из метро и вовсе стало не выманить. Что я там искал — а фиг его знает. Воспоминания о своей сказке-мечте? Свидетельства того, что наш мир скоро откинет копыта? Возможность быть самим собой? Да какая разница! Это был мой мир — не внедрённый Каналом внутрь моего кибер-мозга, а тот, который я сам для себя нашёл. И сейчас я, как король, шагал по своим владениям — к теплу, свету и кофеварке.
В каморке было уютно. А уж когда заработал обогреватель и кофе закипел, стало совсем хорошо. Словно мы не в глубоком подземелье, а в чистенькой Кисонькиной гостиной. Тьфу-тьфу, не к ночи будь помянута.
— Итак, — я развалился в кресле и в упор посмотрел на Марсианина, — теперь поговорим о делах наших скорбных. Мы закончили на том, что тебя хотят поймать злые Клерки. И кто же они такие?
— Агенты Конторы.
— Той самой Конторы, которая из шоу-подключения «Отважные герои»?
— Почти. Видишь ли, всё, что показывают на Канале, является отражением существующей реальности в сильно искажённом или упрощённом виде. И Контора — яркий тому пример.
— Ты хочешь сказать, на самом деле есть секретная организация, которая охотится за пришельцами, разоблачает заговоры и управляет миром?
— А ты хочешь сказать, что на Земле миром никто не управляет?
Тут я и сел бы, если бы уже не сидел.
Про управление миром я кое-что знал — в качестве «новой смены управляющего персонала». Хотя мне казалось, что эта работа — фигня полнейшая. В нашем мире все настолько социализированы и информатизированы, что сами по себе управляются. Впрочем, для особых случаев у руководства Канала наверняка спецотдел есть. Почему бы им не назваться Клерками?
— И зачем же Конторе понадобился маленький невинный марсианин? Или ты сюда с поработительскими целями прилетел и угрожаешь земной безопасности?
— Ты всё ещё считаешь это шуткой? — спросил он с какой-то тоскливой безнадёжностью в голосе. О, у нас наметился прогресс! Тоскующий Марсианин — это нечто! И я решил сбавить обороты. Сказал честно, глядя ему в глаза:
— Знаешь, если бы я был уверен в том, что это шутка, я бы тебя сюда не притащил. Так что ты давай, рассказывай, а я уж как-нибудь разберусь с этим простым вопросиком — верить тебе или нет.
Он немного помолчал, мысли в кучку собрал, а потом выдал:
— Видишь ли, дело в том, что я — не просто Марсианин. Я — вдвойне Марсианин.
— Это как?
— Понимаешь, до того как люди колонизировали Марс, там была другая, нечеловеческая цивилизация.
Я быстренько подобрал отпавшую челюсть. Ну да, конечно! Финт ушами в духе «Отважных героев», разве что дружного фонового возгласа «Вау!» не хватает.
— Ага, и в лучших традициях подростковых шоу земные поселенцы начали истреблять ни в чём не повинных зелёных человечков!
— Нет, нас не люди истребили. Наша цивилизация уже несколько тысяч лет не существует в материальном облике. Всё, что осталось от истинных марсиан, — это базы данных. Информационные копии. Я, точнее, мой мозг, является местом последнего сохранения одной такой копии уже четыре марсианских года. Таких, как я, называют Сохранёнными.
— То есть восемь с лишним земных лет назад ты — был не ты?
— Это утверждение достаточно точно отражает истину.
— А где тогда тот ты, которым был раньше? Паразитируешь на чужом мозге, тварь марсианская? — ухмыльнулся я.
— Тот я, который не я, существует внутри меня. Это не паразитизм, это симбиоз. Хотя вначале, во время первых контактов, нас воспринимали как агрессоров, и многие данные были стёрты из-за человеческого страха перед потерей личности. Но потом люди поняли всю выгоду сотрудничества с нами. Был достигнут компромисс, в результате которого появились Сохранённые. Нас немного — не больше десятка осталось. Мы являемся хранителями новой цивилизации, возникшей на стыке двух культур. После того как данные истинных марсиан объединились с опытом поселенцев, была разработана базовая модель общества, в основу которой был положен античный период Земли, конечно, если говорить о его лучшей стороне. Наивысшей ценностью у нас считается Разум, а прообразом современного марсианина стала личность Сократа…
Я зевнул так, что челюсть свело.
— Бегунок на шкале «пафос» перемести вниз, ага? А то уже зашкаливает. Бр-р-р! Целая планета Сократов — рехнуться можно! Для Земли и одного много оказалось… Или Земли для него — слишком мало. Как вы только там уживаетесь?
— Уживаемся. Хотя, я понимаю, трудно поверить в мир, где во главу угла ставится гармоничная и всесторонне развитая личность, а не отлаженная система, как было во все времена на Земле. Мы вообще не уверены, что такой мир можно построить. Пока наша цивилизация искусственная, она существует только благодаря Сохранённым. Мы относительно бессмертны — после гибели физического тела мы переписываем данные на другой носитель. И мы можем веками служить хранителями общественных ценностей, и не даём обществу скатиться в стагнацию или саморазрушение. Но это не выход. Наша цель — саморегулируемое общество. Именно такую модель мы хотим получить в результате эксперимента.
Марсианин вещал с всё более возрастающим энтузиазмом, а я уши развешивал — и одно, и другое. Так и слушал в оба уха, как в далёком детстве сказки про жизнь до Третьей Мировой. И злился всё больше, может, потому, что и верить во всё это больше начинал.
— И отчего же вы тогда подохли, если вы были такие разумные?
— Я не знаю… Первичная цивилизационная матрица, в которой хранилась вся информация о нашем прошлом, была повреждена. Мы пока не нашли способа разархивировать данные. А потом матрица и вовсе была утеряна… И я не могу дать точный ответ на этот вопрос… Наверное, мы просто себя исчерпали… Я знаю, что мы пытались реорганизовать нашу систему, развивать колонии на Венере, Земле, спутниках Юпитера, но…
Я поперхнулся. Бог с ними с Венерой и Юпитером, но Земля-матушка…
— Ты хочешь сказать, ваши зелёные человечки и на нашей планете были?
— Да. Мы колонизировали Землю около пяти тысяч земных лет назад. Но даже в новых условиях нам не удалось остановить деградацию…
Я перетряхнул базу данных по истории в своём мозгу и уставился на Марсианина.
— То есть ваша марсианская житуха накрылась медным тазом уже тогда, когда на Земле людишки начали активно копошиться?
— Да, некоторое время две цивилизации сосуществовали вместе: наша — умирающая и ваша — зарождающаяся. Но, учитывая, что истинные марсиане к тому времени утратили свой физический облик, они могли существовать только в том же виде, как я сейчас — записывая свои данные на подходящий носитель.
— Подходящий носитель? Ха! Только не говори мне, что пять тысяч лет назад у людей уже существовал кибер-мозг! — сказал я, отхлебнув кофе и ещё поудобнее развесил уши.
— Естественный человеческий мозг гораздо лучше приспособлен к симбиозу с информационной копией. Конечно, я не знаю, как всё было на самом деле, но думаю, что те, кого древние люди называли «богами», как раз и являлись такими Сохранёнными, как я.
От этой новости я чуть не подавился. То Сократы, то боги… Я бы всё это счёл шуткой, если бы мог поверить в то, что Марсианин умеет шутить.
— И куда же делись добрые марсианские боженьки?
— Не знаю. Скорее всего, их данные были утеряны по неизвестным нам причинам. В настоящее время мы не имеем сведений ни о земных Сохранённых, ни об информационных копиях.
— Ну и хорошо! Нам на Земле только таких сволочей не хватало!
— Почему ты так агрессивен? — искренне удивился он. Удивление было вполне человеческим, но сейчас мне было на это наплевать.
— Да потому, что люди — не кролики подопытные, чтоб на них модели идеальных обществ строить! Свою цивилизацию угробили, теперь новую башенку из человеческих кубиков собираете?
— Ваша цивилизация тоже скоро выродится, причём без всякой нашей помощи. Мы не хотим, чтоб вы повторили наши ошибки… А ты всё меряешь земными мерками.
— Других не имею! Скажи, что за компромисс такой вы нашли, благодаря которому в сформировавшуюся личность восьмилетнего ребёнка подсаживают чужеродного монстра? Я помню себя, каким я в младшей школе был. Я был — человек! И даже целый человечище! Да, можешь считать меня собственником, но совсем не хочу делить своё сознание с какой-то тварью, даже во благо общества!
— Но ты и сейчас делишь! У тебя есть кибер-мозг, это не просто удобный имплантат, а полноправный сожитель человеческого сознания…
— Хватит оправдываться! — Я шлёпнул чашку об стол так, что она чуть не треснула, навис всей тушей над приютившим Марсианина диванчиком, рявкнул во всю глотку: — Эй, ты! Ты, человек! Я к тебе обращаюсь, а не к твоей вторичной прошивке! Тебе это нравится, да? Таскать в себе чужое сознание? Что, никогда освободиться от благодетеля не хотелось, а?
— Не кричи, пожалуйста, — сказал Марсианин настолько же тихо, насколько громко я орал. И от этой тишины у меня самого громкость чуть не до нуля упала. — Он тебя не услышит. Потому что его сознание давно стало частью меня. И потом… Ты не знаешь всего, а я не хочу об этом говорить. Это слишком личное.
— Ах, личное, да?!
— Ого, какие вопли! Спешите видеть, Джокер разбушевался! — раздался ехидный голос за моей спиной. — Чего делаешь?! Больно!
Конечно, больно! Моя охранка среагировала мгновенно, прежде чем я обернуться успел, силовым лучом по двери шарахнуло. От испуга. Ладно, всё-таки в последний момент я узнал голос и сдержался, а то было бы гораздо больнее.
— Сам виноват, — сказал я, отключая систему. — Какого хрена ты сюда припёрся, Дракула?
Глава вампиров ухмыльнулся, отлепился от стены, поднял опрокинутую кофеварку, демонстративно пыль со штанишек отряхнул, волосёнки разлохматившиеся поправил. У, хлыщ манерный, чтоб тебя отформатило! Упс, о чём это я? Он же — нежить, им форматирование не страшно.
— Если я помешал вашей интимной беседе, то могу удалиться. Но… мне казалось, или тут кто-то прячется? Если так — вам лучше поискать другое место для воркования. Здесь скоро будет слишком людно.
— О чём ты?
— Джокер, ты тупишь. Включи кибер-мозг, если обычным соображать разучился! Вас, ребята, выследили. И скоро поймают, как мышек в мышеловке. Ну что, за мной пойдёте или тут сидеть будете?
Я посмотрел на Дракулу, потом — на Марсианина. Потом — снова на Дракулу. И почему мне так везёт на подозрительных личностей? И опять приходится решать один простой до одури вопрос: верить или не верить.
— Ладно, пошли отсюда, — сказал я и шагнул за дверь.
Луч прожектора резанул по глазам.
— Стоять, не двигаться, руки за голову! Стреляем без предупреждения! — гулко разлетелось по огромному залу подземной станции.
Глава третья
Команда Джокера
Реальность откровенно подтормаживала. Не лента бытия, а слайд-шоу. Как иначе объяснить, что столько событий могло в считанные секунды уместиться? Я успевал: а) честить Дракулу на чём свет стоит своим основным мозгом; б) сканировать зал, прощупывая точки нахождения скрывающихся в темноте бойцов своим кибер-мозгом; в) генерировать силовое поле в полутора метрах вокруг себя своей охранной системой; г) кричать Марсианину, чтоб держался как можно ближе и не отставал; д) двигаться вперёд, на прорыв, с достаточно высокой скоростью, да ещё и удары силовым лучом раздавать.
Марсианину надо отдать должное — хорошо шёл, вплотную ко мне, не высовываясь. И Дракула тут же пристроился, на халяву. Впрочем, от него и польза была — он свой нейрошунт как хлыст мог использовать, а в деле прорыва это вещь весьма не лишняя.
Первая мысль была — прорываться по туннелю. Там всё знакомо. Немного вперёд, потом отворот — на закрытую коммуникационную линию. А оттуда можно хоть на поверхность выбраться — в районе заброшенного сталелитейного завода, хоть перебраться на другую ветку, а потом, в обход завала, выбраться в канализацию. А уж в канализации меня никто не поймает.
Мысль хорошая, но… только я хотел на полотно дороги прыгнуть, как почувствовал — на путях засада. И с той, и с другой стороны станции. Поэтому рванул вверх, к эскалатору. Сделал вид, что в город хочу прорваться. А на самом деле — прыг-препрыг — и на другую, кольцевую ветку. А там — на пути. А там — впереди провал. А там — старое бомбоубежище. А там — вентиляционная шахта. А дальше — спасение. Только бы сил хватило… Только бы олухи эти не отстали… Только бы силовое поле не отключилось… Успеть бы, успеть…
А в глазах уже темнело.
Ресницы не разлипались, словно мёдом обмазанные. В голове гудело. Кибер-мозг завис, приходилось своим родным начинать соображать… Ой, как туго процесс-то идёт…
— Эй, спящий красавец, ты уже проснулся? Или тебе поцелуй принца нужен? — Дракула склонился надо мной. И тут же получил хорошего тычка.
— Сволочь, ты какого хрена меня прямо под пули выставил, а?
— Во-первых, нужно было меньше копаться, — невозмутимо ответил он, потирая ушибленное плечо. — Во-вторых, на открытом пространстве шансов у тебя было больше, чем в том уютном гнёздышке, разве не так?
— А предупредить о том, что меня за дверью ждёт — никак, да?
— Ну, тогда бы это было не так интересно.
Логика в этой фразе была несокрушимая, и мне ничего не оставалось, как констатировать:
— Ладно, оправдание засчитано. Кто следующий на очереди? Где эта наглая марсианская морда?
— Не уверен, что эпитет «наглый» является точной характеристикой моей личности… — раздался серьёзный голос Марсианина у меня из-за спины. Я крутанул головой. В голове зашумело. Это кибер-мозг начал процесс перезагрузки. Оу, хреново-то как!
Минут пять спустя, вытерев с подбородка остатки переваренной прото-пастилы, я, наконец, смог как следует осмотреться.
Мы были там, куда я и собирался вывести нашу маленькую команду, — в научно-исследовательском комплексе «Андромеда». То есть в том месте, которое во время Третьей Мировой называлось «Комплексом „Андромеда“». Военная подземная лаборатория. Заброшенная и ненужная, как всё остальное. Часть базы основательно разрушена, часть — и вовсе погребена под обвалом. Но административные помещения и часть лабораторий оказались нетронутыми, даже система жизнеобеспечения работала — умели всё-таки в прошлом веке военные лаборатории строить! Вентиляция, обогрев, освещение — всё начинало функционировать, когда в комплексе появлялись люди. Мы. Других людей «Андромеда» уже сто лет не видела.
Нашли мы это чудо чуть больше двух лет назад — когда очередной обвал открыл выход в вентиляционную систему замурованного под землёй комплекса. Вот это была всем находкам находка! Правда, повоевать с базой вначале пришлось по-настоящему — система безопасности там вполне себе была. Небезопасная для пришельцев из вентиляции. Но мы, совместными с вампирами усилиями, её месяца в два усмирили, настроили, перенастроили и выстроили. И сейчас я мог с полной уверенностью именовать себя тутошним главнокомандующим. А Дракуле — так и быть — милостиво разрешал считаться моим замом. Что по этому поводу думал Дракула, меня интересовало меньше всего на свете.
Комната, где мы находились сейчас, раньше была чем-то вроде конференц-зала — стол, стулья с кибер-шлемами (в те времена приходилось пользоваться этим старьём для подсоединения — кибер-мозг ещё не изобрели), проектоэкран на стене… Хорошее помещение, удобное. Сколько раз мы тут с ребятами играли!
Но сейчас мне было не до игр.
— Вопрос первый, — сказал я, поворачиваясь к Дракуле, — как ты узнал, что мы в метро? И как ты узнал, что нас ловят?
— Это два вопроса, Джокер. На какой же из них мне ответить? — Он приставил палец ко лбу, изобразив глубокую задумчивость.
— На какой хочешь, только не выделывайся! У меня и так после перезагрузки голова трещит!
— Видишь ли, тут дело какое… — начал Дракула, намеренно растягивая слова во-о-о-о-о-от в такую растягушку, — после вчерашнего знакомства с твоим новым приятелем я всерьёз озаботился вопросом: есть ли жизнь на Марсе? Долго ли, коротко ли думал — того не ведаю. Скорее долго, чем коротко, — сам понимаешь, мозг-то у меня один, а ему за двоих работать приходится.
— Слушай, нежить, давай уже короче! А то я тебе твой единственный мозг вышибу.
— Как прикажете, мон дженераль, короче, так короче. Кто же спорит. Буду настолько краток, насколько могу. На чём я там остановился?
Я скрежетнул зубами, просверкал глазами, чуть разряд молний между бровей не проскочил. И Дракула сдался.
— В общем, хакнул я социальную сеть опеки, — сообщил он попросту. — И такую интересную информацию оттуда выудил, что захотелось мне до дома Марсианина прогуляться. А там суета сует. Все бегают, кричат, руками машут. Тут меня и вовсе любопытство разобрало. Присосался нейрошунтом к одному из бегающих и машущих, да мозг у него весь и выпотрошил. Так и узнал — и про метро, и про оцепление. А пробраться к вам — это раз плюнуть. Нам, вампирам, подземелья — дом родной. Вот и весь мой сказ.
Вот тебе и нежить, ругнулся я про себя. Вот тебе и один мозг… Мне, в мои два, даже мысль об опекунской сети не пришла! Ни в тот, ни в другой! По всему Каналу искал ссылки на «Марс», а о личности своего знакомого Марсианина и не задумался.
— Ну и что ты об этом типчике узнал? — спросил я зло.
— Прошу прощения, — вмешался Марсианин. — Но обсуждение чужой личной жизни, да ещё в присутствии самого обсуждаемого — действие не совсем этичное…
— Уж кто-кто, а ты бы об этике помалкивал, детоубийца.
И тут я первый раз увидел вышедшего из себя Марсианина. Он даже на ноги вскочил. И глазёнками не хуже меня засверкал. Ха, справочный автомат разбушевался! Впрочем, «ха» тут лишнее. Поскольку его злость была такой настоящей, что аж страшно стало.
— Ты… Ты не имеешь права! Ты ничего не знаешь! Ни обо мне… Ни о нём… Ты даже представить не можешь, что значит так жить! Ты…
— О-о, кажется, кого-то по больному месту стукнуло, — мрачно прокомментировал Дракула. А потом поочерёдно бросил на меня и Марсианина внушительно-воспитательный взгляд. — Хватит уже, а? Есть более насущные вопросы, чем тренировка голосовых связок. Я предлагаю начистоту играть. Сам расскажу, что выяснил. Остальным советую следовать моему примеру. Согласны?
Марсианин шмыгнул носом и кивнул, сел на своё кресло, отвернулся от меня, взгляд в угол комнаты засунул. Словно обиженный ребёнок. Сейчас, как и при первой встрече, он напомнил мне моего щенка, и мне даже немного стыдно стало. Поэтому я изобразил головой кивок и уткнул глаза в другой угол.
А Дракула начал говорить.
— Итак, как я уже имел честь вам сообщить, я взломал опекунскую сеть. Ввёл все известные мне данные вон на то инопланетное существо, которое сейчас скромно засело в уголочке. И вскоре выяснил: всё, что в его школьном личном деле написано — родился, воспитывался, учился, — ложь полнейшая. До прошлого года его вообще не существовало в сети опеки. Никаких данных. А потом он всплыл неожиданно в Бронерском воспитательном центре — типа переведен туда из Кривской колонии. Но в Кривской колонии о нём никто слыхом не слыхивал, хотя данные о его пребывании там действительно прописаны — заплаточкой поверх всего остального. И сразу же после отметки в воспиталке был отправлен в Центральный Госпиталь с диагнозом «утрата чувства реальности». Для психокоррекции и установки патчей на проблемные зоны кибер-мозга. Но! В Госпитале о нём тоже никто слыхом не слыхивал и в глаза не видывал. Когда я поглубже больничные базы копнул, то наткнулся на такой блок, который явно не врачи ставили. А месяц назад его выписали, вернули в воспиталку, опекуна подобрали, в школу отправили. И оказался перед нами мальчик-одуванчик с гладеньким личным делом. Вот такие дела получаются…
— Ну, — я повернулся-таки к Марсианину, — что ты на это скажешь?
— Боюсь, мне нечего добавить, — буркнул тот в ответ. Он, проигнорировав кресла, сидел в углу прямо на полу, обхватив руками колени, голову вниз опустил, глаза чёлкой занавесил. — Я уже говорил, что почти ничего не помню. Жил на Марсе, а потом оказался в Центральном Госпитале с частично отформатированной памятью и пропатченым мозгом. Мне сказали, что у меня «потеря чувства реальности». Что я, якобы, безосновательно считаю себя пришельцем с другой планеты, в то время как являюсь воспитанником Бронерского центра. Показывали мне мою биографию, приводили людей, которые знают меня с рождения. Они говорили, что у меня «ложная память» из-за эмоционального стресса. Иногда я даже сам сомневался — вдруг это всё так и есть. Но… Я не могу оперировать понятиями «верю» и «не верю». Я собирал доказательства, ловил противоречия. А потом тоже догадался взломать опекунскую сеть. И узнал, что меня раньше на Земле не существовало. Поэтому я знаю: то, что я помню о Марсе, — это мои истинные воспоминания. Я — Марсианин. И у меня сейчас две задачи — выяснить, как и зачем я оказался на Земле, и вернуться обратно. А пока я старался адаптироваться к имеющимся обстоятельствам. Но… вчера, когда я пришёл домой, то… — Он запнулся, подбирая слова, — очевидно пытаясь найти те, которые могли быть достойны наших ушей, не иначе. — Я стал свидетелем разговора моего опекуна и другого человека. Из этого разговора я кое-что понял. А потом кое-что вспомнил. И решил, что мне лучше покинуть на время дом моего опекуна. Остальное вы знаете. Я прошу прощения, что по моей вине вы оказались в подобной ситуации, но я и сам не думал, что всё будет настолько серьёзно. Я бы никогда к тебе не пришёл, если бы знал, к чему это приведёт.
Его голос был виноватым-превиноватым. И куда только делась невозмутимая справочная система?
— Из-за этого можешь не страдать, — ухмыльнулся Дракула. — Готов поспорить, что Джокер сейчас на седьмом небе от счастья — такое приключение ему выпало.
Ага, приключение знатное, но… Не нравилось мне многое в этой истории. Слишком много в ней было недоговорюшечек и уклонялочек. Я только хотел рот открыть и спросить Марсианина напрямую, как в разговор опять вмешался Дракула.
— Ну, Джокер, теперь твоя очередь. Готов к исповеди? — Он весело мне подмигнул.
— К какой ещё исповеди? — огрызнулся я. — Жил себе, никого не трогал, ничего не делал. И вдруг на мою голову это чудо-юдо марсианское свалилось.
— Просто так и свалилось? — Дракула подмигнул другим глазом — ещё веселее.
— Слушай, ты, нежить, хватит уже намеки размазывать! Хочешь что-то сказать — говори, а нет — так звук выключи!
— Молчу-молчу! — Дракула в улыбке от уха до уха лицо растянул. — Просто я подумал, что вдруг ваша встреча была предначертана самой судьбой…
— Да пошёл ты… — сказал я вяло. Ругаться не хотелось. Да и вопросы задавать — уже тоже. А хотелось просто спать. Я зевнул во всю глотку и отдал приказ:
— Взвод, слушай мою команду. Всем отбой — кроме Дракулы. Ты сегодня в караул пойдёшь, нежити по ночам бдеть положено. Через три часа меня разбудишь, поменяемся. Под утро — Марсианин дежурит. Вопросов нет? Значит — на боковую.
Я положил голову на соседнее кресло и уснул так крепко, как только мог.
Проснулся я от того, что услышал явное и громкое:
— Ты чем кроешь! Вини винями, сказано же было! Во дурья марсианская башка!
— Тише, тише, командира разбудишь, на месте убьёт раньше, чем глаза протрёт.
— Нервный у вас командир, однако. Может, в мою банду подадитесь, а? Я вот ещё ни одного своего вампирчика и пальцем не тронул… Станете нежитью, это не сложно: хрясь, хрясь — и нет кибер-мозга.
— Вот ещё, нас и здесь неплохо кормят… Кстати, о еде… Пончик, забацай чего-нибудь, а? У меня сейчас живот слипнется…
— Джокер проснётся, тогда и позавтракаем…
— Какое «позавтракаем»! Обедать давно пора! Эй, ты опять что делаешь? Это, по-твоему, что? Это дама! Ты на фига на неё десятку кладёшь?
— Извините, но разве дама — это не три очка? Три — меньше десяти…
— Ты тупой, а? Мы сейчас в дурака, а не в очко играем!
— Эй, тише, тише, командира раз…
— Разбудили! И два — будили! — рявкнул я так, что даже закашлял. — Это какого сбойного тут творится, а? — Я обвёл взглядом всю группу товарищей: и Призрака Оперы, лицо картами прикрывшего; и прижимающего палец к губам Зубастика; и всё ещё не знающего, что со своей десяткой делать, Марсианина; и хихикающего Дракулу; и Пончика, колдующего над кофеваркой… Так… Значит, все в сборе… А я — ни сном ни духом? То есть — как раз сном и одним только духом? — Кто посмел мой приказ о смене караула нарушить?!
— Не кипятись, Джокер, — Дракула собрал карты и принялся тасовать колоду. — Ты вчера слишком много энергии потратил. Так долго держать поле, да ещё такого диаметра, а потом — стихийная перезагрузка… Как ты вообще разговаривать мог после такого — удивляюсь. Твой мозг лучше, чем я думал, но от усталого тебя пользы столько же, сколько от файла битого. Только обузой на нас повиснешь.
— Ладно, допустим… А эти что здесь делают?
— Эти, если я не ошибаюсь, называются «Командой Джокера». А где быть команде, как ни со своим командиром?
— А откуда они узнали, где я?
— Я Зубастику сообщение кинул.
— Что ж ты ещё свою кладбищенскую ораву не позвал? Чтоб до кучи было?
— Надо будет — позову.
Я вздохнул, снова обвёл взглядом свою команду. Призрак Оперы был невозмутим и от ощущения собственной невозмутимости чуть не лопался. Пончик сиял — довольнешенький — очевидно тем, что скоро завтракать будем… или обедать? Зубастик разве что хвостом не вилял и глазами спрашивал: «Ты же не сердишься, что мы пришли? Не сердишься?» Ну и Марсианин в уголок примостился — всё ещё несчастную десятку в руке тискает. Команда, блин…
— Вот что, Дракула, давай-ка в коридорчик выйдем — на два слова, ага?
— Как вам угодно, мон дженераль, в коридорчик так в коридорчик.
И шутовской поклон мне отвесил. Ох, он точно сегодня наскребёт…
— Слушай сюда, нежить, — заявил я сразу, как только мы за дверью оказались. — Я заботу о моей персоне ценю и всё такое… Но у тебя своя банда — там и выделывайся. А здесь — я хозяин. И моё слово — закон! Каким бы оно ни было. И решения принимаю только я. Поэтому давай без самоуправства. Либо ты прикидываешься плесенью, либо валишь отсюда к своим вампирам. Мы и без тебя справимся.
— Ни сколько в этом не сомневаюсь, — Дракула лучезарно улыбнулся. — Но разве я могу пропустить такое шоу! Здесь гораздо интереснее, чем на субботних программах Виски Фью.
— В таком случае, будем считать, что ты временно переходишь под моё командование. Рта без моего приказа не раскрывать, самодеятельность не устраивать.
— Слушаюсь, мон дженераль! — Дракула отсалютовал мне своим нейрошунтом. — Моё оружие будет верно служить вашему превосходительству.
Я презрительно хмыкнул и пошёл было назад в Конференц-зал. Но в дверях столкнулся с Призраком Оперы.
— Джокер, можно мне тоже с тобой поговорить? В коридорчике? — спросил он, глядя на меня в упор. Так смотреть мог только Призрак — серьёзно, не мигая и ни сколько не сомневаясь, что на его вопрос будет дан утвердительный ответ.
И мне ничего не оставалось, как кивнуть.
Пропустив Дракулу внутрь Конференц-зала, Призрак направился по коридору к холлу, где зияли пустотой шахты лифтов, ведущих на нижние уровни. Самих лифтов не было давно, но это не помешало нам с ребятами спускаться вниз по тросам и обшаривать всё, что годилось для обшаривания.
Призрак дошёл до лифтовой площадки, подождал, пока дверь закроется. А потом спросил резко:
— Ты ему доверяешь?
— Это ты про Дракулу?
— Чёрт с ним с Дракулой! Нежить — он и есть нежить, ему доверять по определению нельзя. Но мы его всё-таки сто лет знаем. А вот этот псевдомарсианин…
— Значит, ты в его сказочку про Марс не веришь?
— Ещё чего! Джокер, только не говори, что ты в эту фигню поверил! Впрочем, с тебя станется… Ты иногда бываешь до смешного наивным! Просто дитя малое…
Тут я чуть и не сел. Это кто наивный?! Это я — наивный?! Это я — дитя малое?! Я, знающий о настоящей жизни почти всё, что можно узнать?! Да я со своей детской наивностью распрощался ещё в младшей группе воспиталки! Сказани такое Зубастик или Пончик… Ох! Один точно без зубов бы остался, а другому пришлось бы изрядно похудеть. Но Призрак Оперы — это дело другое. Если ту парочку мне пришлось тащить на себе и воспитывать нещадно ещё с ползуче-грызучего возраста, то с Призраком мы познакомились всего года три назад. До этого он был совсем сам по себе. Я ещё никогда не встречал таких «самопосебешных» личностей. Всю жизнь я видел только один тип отношений: либо ты за кем-то идёшь, либо ты кого-то ведёшь. Обычно вести приходилось мне — или волочь на своём горбу. Защищать, утешать, вытирать сопли, раздавать оплеухи, пинками вперёд погонять… Из всей нашей воспитательной группы только Зубастик и Пончик были хоть чуть-чуть на людей похожи, остальные — адекватно-социализированные, самостоятельно даже пукнуть не могут. В школе ребята побойчее немного — всё-таки будущее бла-бла-бла. Но тоже готовы идти туда, куда их тащат. Скучно это.
И только два раза мне встретились люди, которые были сами по себе. Свои собственные. С собственными мыслями. С собственными проблемами. Первым таким человеком был Призрак. Вторым — Марсианин.
— Значит, ты всё-таки ему поверил… — задумчиво произнёс Призрак, так и не дождавшись от меня никакого вменяемого ответа. — Зря. От него одни проблемы!
«Если боишься, то и вали отсюда» — вот так бы я сказал, если бы передо мной были Зубастик или Пончик. Потому что уверен был: эти два банных листа от меня до самой своей смерти не отцепятся, как бы далеко я их не посылал. Но с Призраком было всё сложнее.
— И что ты предлагаешь? — В кои веки я снизошёл до того, чтоб поинтересоваться чужим мнением.
— Ты ему достаточно помог. Здесь он в безопасности, еды мы притащили много, план базы и коды доступа дадим. Пусть дальше что хочет, то и делает. А нам надо сваливать, пока не поздно.
— Еды, говоришь, много притащили? Это хорошо, — и мой живот подтвердил слова довольным урчанием. — Пошли уже завтракать, пока время ужина не настало.
И я, развернувшись, пошёл к двери. Призрак не двинулся.
— Джокер, послушай меня! Не вмешивайся ты в это дело! Он, во-первых, тебе врёт, во-вторых, он тебя использует! Тебе это нравится?! Нравится плясать под чужую дудку?!
Ого! Это уже всякие границы переходит! Орать на меня я даже Призраку не позволю. Я резко повернулся, чтоб порядок в этом дурдоме навести. И наткнулся на его взгляд — бешено-сверкающий. Ещё немного и пламенем вспыхнет.
— Что ты понимаешь под словом «врёт» и под словом «использует»? — поинтересовался я, решив отложить на потом воспитательную беседу.
— Про Марс врёт. Там жизни нет. Я вчера все архивы перетряхнул — никаких упоминаний о колонизации. Да в те времена послать экспедицию на Марс было технически невозможно! Сам посуди: только что Третья Мировая закончилась, половина Земли — в руинах, экономика в коллапсе, люди — в ужасе, эпидемии, голод. Ты можешь представить себе ту умную голову, в которую могла прийти мысль заняться в это время изучением Марса? А если учесть, что космодромы во время войны уничтожались в первую очередь… Можешь представить? Я — не могу!
Я молчал, потому что добавить было нечего. Вчера вечерком, лежа на диванчике в Кисонькиной гостиной с уткнутым в Канал мозгом, я собрал ту же самую информацию, за ручку меня подводившую к этим же самым выводам. Хорошим таким выводам, правильным. Вот только я не люблю, когда меня за ручку к чему-то подводят.
— Но за ним ведь и в самом деле кто-то охотится… — возразил я единственное, что мог возразить.
— Тем более! — отрезал Призрак. — Сам подумай, Джокер! Человек, у которого всё прошлое сфальсифицировано, заявляется к тебе, забивает тебе мозг марсианским спамом, а потом сообщает, что у него, дескать, проблемы: сами мы не местные, помогите, люди добрые, кто чем может. Дальше идут по списку: облава, погоня, стрельба. Из всего этого вы без проблем выпутываетесь. Ты, конечно, можешь думать, что всё это благодаря твоей неимоверной крутости… Но, думаешь, если бы вас по-настоящему хотели поймать, вы бы ушли так легко? За вами даже погони нормальной не было! Тебе не кажется, что всё это очень подозрительно?
— Хватит! — рявкнул я. — Ты думаешь, ты сейчас мне что-то новое сказал, да? Ошибаешься! У меня к этому инопланетному пришельцу хренову вопросов гораздо больше, чем у тебя. И я с ним няньку нянькаю вовсе не потому, что ему доверяю. Я просто хочу узнать правду.
— Какую правду? — Злость в голосе Призрака Оперы уступила место тоскливой безнадёжности. Именно таким тоном Марсианин вчера задал вопрос, не считаю ли я его слова шуткой. Но того-то понять было можно — будь ты хоть с Марса, а когда тебе не верят — это тоскливо. Но с Призраком-то что такое творится? Конечно, дружелюбие и сострадание в его базовый программный набор не входят, но чтобы так в бутылку лезть…
— Какую правду? — повторил Призрак уже насмешливо. — Ты уверен, что хочешь её знать?
С каждой минутой разговор нравился мне всё меньше и меньше. Я чувствовал, как внутри меня словно пружину взводят — вжик, вжик, вжик. Кажется, пришло время орать — чтоб совсем не взорваться.
— А ты будто бы не хочешь! Мы вообще ради чего всё это затеяли? Вся наша команда — зачем? Просто так развлекаемся — от стражи бегаем, Канал взламываем? Просто от делать нечего, да?!
— А для чего ещё?! — Призрак тоже врубил звук на полную мощность. — Ты что, действительно веришь в эту бредятину под названием «Мировая Революция»?!
— А если и верю?!
— Ха. Я же говорил. Ты слишком доверчивый и наивный.
От его резкого перехода от крика к шёпоту у меня чуть мозг не переклинило. И что мне делать теперь? Орать, объяснять, по башке настучать? Последний вариант мне нравился больше всего. И настучал бы в самом деле, если бы дверная панель со свистом не поднялась вверх.
— Ну вы скоро там? Жрать уже жуть как хо… — начал было Зубастик, но, увидев бледного Призрака, едва не трясущегося от напряжения, и меня, красного и тоже трясущегося — только от злости, звук выключил моментально. Но было уже поздно.
— Ты чего сюда припёрся?! — обрушился на него я. — Сказано было: всем оставаться на местах! Жрать ему, видите ли, не терпится! Вообще без еды сегодня останешься, ясно?!
Зубастик обиженно оскалился, голову опустил, глазами похлопал. Хвостом не завилял только в связи с наличием отсутствия данного оборудования. Но меня было уже не разжалобить.
— Пошёл вон отсюда! — кинул я ему затем повернулся к Призраку Оперы под стук Зубастиковых шагов и выплюнул со злости те слова, которые совсем никогда не хотел говорить: — А ты тоже… можешь катиться, куда хочешь…
И медленно-медленно стал выполнять поворот на сто восемьдесят градусов. Ждал. И дождался.
— Джокер! Я последний раз тебе говорю — не связывайся с ним. Иначе это будет конец для всей нашей команды!
— Это ультиматум? — Я быстренько воспользовался шансом снова развернуться и взглянуть в его усталое лицо.
— Нет. Просто предупреждение.
— Знаешь, конец команды будет тогда, когда мы друг другу доверять перестанем. Так что — это ты мне поверь! С этим Марсианином точно не всё в порядке. Но я хочу знать — что именно! Я хочу. Это. Знать!
— Ага, а желание командира — закон для его команды, — Призрак криво усмехнулся, и прежде чем я сумел отыскать в недрах своего мозга — того и другого — адекватную реакцию на это высказывание, он сказал примирительно: — Пошли, в самом деле, завтракать… А то ещё и ужин пропустим.
И мы пошли. Хотя сейчас о еде мне думалось меньше всего. Сказать, что всё это мне не нравилось, — значит ничего не сказать. Может, в самом деле, послать этого Марсианина куда подальше — да хоть на Марс! Может, и в самом деле есть правда, которую лучше и не знавать?
Я просверлил взглядом спину идущего впереди Призрака Оперы, пытаясь решить и тем и другим мозгом один-единственный вопрос. Всё тот же самый — простой-препростой. Верю я или не верю? Человеку, которого я знаю три с небольшим года. Тому, кто любит старые оперы и не выносит людей. Тому, кто даже в команде всегда был сам по себе. Тому, кто сумел удержать в изрезанных руках страховочный трос, когда я сорвался вот в эту самую шахту лифта… Доверяю ли я ему настолько, чтоб продолжать идти вперёд рядом с ним?
Смешно? Да. Глупо? Да. Но если я начну сомневаться в своей команде сейчас, то нафиг она вообще нужна, такая команда!
И я пошёл. Вперёд. Завтракать. Или уже обедать? А если даже и ужинать — не всё ли равно!
Глава четвёртая
Внутри и снаружи
Я под преданно-несчастный взгляд Зубастика дожёвывал четвёртый бутерброд с псевдобеконом, когда внутри кибер-мозга тоненько и противно запищало. Ага, неужели к нам гости пожаловали?
Моя охранка тут же срезонировала с системой безопасности «Андромеды».
— Что там, Джокер? — Пончик подался вперёд так сильно, что остатки кофе расплескал.
— Пора готовить хлеб-соль. Причём сразу в двух экземплярах, поскольку нам нанесли двойной визит. Возле вентиляции человек пять суетятся, и у центрального входа ещё десяток дурачков в кучку сбились.
— Во идиоты! — Зубастик бодро с места взвился. — Они что, в самом деле думают через Озеро Смерти в Шестой лаборатории пройти?
— Да они ничего не знают про Озеро Смерти, — Призрак Оперы был всё так же мрачен. Во время всего завтрака он сидел молча и усиленно делал вид, что его ничего в жизни не интересует, кроме псевдобеконской несвежести. — Они и место центрального входа, скорее всего, только по старым схемам откопали. А что вход сейчас ведёт только в одну большую кислотную лужу, им вообще невдомёк.
Я кивнул — пожалуй, с бо́льшим энтузиазмом, чем положено командиру, выражающему согласие с подчинённым. Ну да ладно, тем более Призрак прав.
Откуда им, этим нашим гостям дорогим, знать, что творится внутри бывшего военного комплекса? Они бы о нём никогда не вспомнили, если бы не озаботились нашей несчастной судьбинушкой. «Андромеда» пустовала сто лет — и ещё столько же пропустовала бы. Никому нет дела до сломанных игрушек человечества.
— Джокер, а что с вентиляцией будем делать? — Пончик так нервничал, что даже жевать перестал.
— Да вышвырнем их оттуда с треском! — Зубастик энергично стукнул кулаком по столу и в надежде на одобрение повернул ко мне сияющий взгляд. Несбывшейся надежде.
— Не стоит. Система безопасности и так на чужаков среагирует, не стоит её ещё и подпинывать. Часа три они провозятся, прежде чем на саму базу попадут. Мы к этому времени уже далеко будем. Так что всё, привал окончен. Руки в ноги — и потопали.
— Через «дыру» будем выходить? — Пончик поморщился.
— Ага.
— Фу, мимо «четвёрки» тащиться! — вздохнул Зубастик и снова стрельнул в меня взглядом.
— Не хочешь — не тащись. Сиди здесь, встречай гостей.
— Да я что… Я ведь ничего… Через «четвёрку» так через «четвёрку»… — замямлил он. Но Зубастиковы оправдания меня сейчас не интересовали. Я смотрел на двух отмалчивающихся товарищей, пристроившихся на пару в уголочке. На Дракулу и Марсианина.
Первый хитро улыбался и всем видом показывал, что сказать у него очень много чего есть, и лишь приказ «прикинуться плесенью», принятый им близко к сердцу, заставляет держать эти важные для всех нас откровения при себе. Ну и пусть держит!
А вот на лице Марсианина и тени улыбки не было. Он тупо глядел на надкушенный бутерброд и волосёнки на макушке теребил. Чудо, что ещё не все вырвал.
Словно почувствовав мой взгляд, он голову поднял и сказал хрипловато:
— Я так сожалею… Наверное, будет лучше, если я сам к ним сейчас выйду…
— Не говори ерунды! Вставай и пошли! — сказал я, подавая ему и всем остальным пример вставания.
Марсианин тоже поднялся на ноги, неохотно, словно через силу.
— Зачем ты это делаешь, если всё равно мне не веришь? — спросил он чуть слышно.
— Потому что я так хочу! А моё желание — это закон. Поэтому — всем встать! Смирно! Равнение на Четвёртую лабораторию! Шагом марш!
И все, не задавая больше вопросов, сделали «шагом» и сделали «марш». Я, как и положено главнокомандующему, отступал последним, отдавая последние распоряжения системе безопасности «Андромеды».
Мы тесной группкой продвигались по комплексу «Андромеда». План был такой — спуститься на нижний уровень, добраться до раскуроченной Четвёртой лаборатории, залезть в оголившуюся после взрыва выводящую трубу и чапать по ней вперёд до выхода в городскую канализацию.
— А дальше куда? — спросил Зубастик.
— Куда поведу, туда и пойдёшь, — ответил я резко и с умным видом. Потому что понятие о том, куда нам деваться после того, как мы покинем наше надёжное убежище, я имел весьма приблизительное.
— Что это?! — раздался голос Марсианина. Испуганный. Ха, значит, он ещё и пугаться умеет?
— Где? — вяло поинтересовался Призрак.
— Вот это…
Я повернулся. Мы уже дошли до Четвёртой лаборатории — той самой, где и произошёл взрыв в те далёкие времена, когда это место было военным научным комплексом. Покорёженные стены, воронка в полу, от оборудования одни ошмётки остались. Даже трудно понять, чем тут в былые времена занимались. Единственное, что сохранилось почти в неприкосновенности, — кокон на стенке. Похож за закукленную бабочку, только размером около полутора метров. Вот на эту-то штукенцию наш Марсианин и таращился — с ужасом.
— Что это?! — повторил он.
— Оборудование какое-то, — равнодушно бросил Зубастик. — Пошли уже, чего застрял.
— Так! Зубастик, я что-то не припомню, чтоб тебе командование отрядом передавал. Так какого хрена ты тут выступаешь! — рявкнул я и, не глядя в сторону в очередной раз провинившегося хомячка, подошёл к Марсианину. — Что случилось? Тебе эта штука знакома?
— Н…н…не п…помню, — чуть слышно проговорил он, а глаза его были раскрыты широко-широко. И лицо побелело.
Я взял его за плечи, встряхнул, поворачивая спиной к лаборатории.
— В себя приди! Или тебе мозг перезагрузить? Эй, что с тобой?!
Впрочем, вопрос был уже риторическим. Я и так понял, что происходит — по хаотичному движению зрачков, по выступившей на губах пене. Конфликт между прошивками кибер-мозга, ведущий к самоуничтожению системы. Действовать надо было быстро. И я начал действовать.
Завывала сирена, мигали красные лампочки: «тревога», «тревога».
— Внимание, внимание! Обнаружено несанкционированное вторжение в заблокированную зону! Привести в действие механизм самоуничтожения при разблокировке! Экстренное завершение всех текущих процессов. Идет подготовка к архивированию данных. Пожалуйста, подождите, операция займёт несколько минут…
Я вскочил на ноги и огляделся. Тёмный, уходящий вдаль коридор, закрытые двери, что слева, что справа. Лампочки на стенах надрываются. А впереди шум — клац, клац, клац. Вот, туда, мне, похоже, и нужно. И я побежал вперёд — только бы успеть…
То, что коридор заканчивался таким же, как в «четвёрке», коконом, меня не удивило. Подобное — к подобному. И то, что кокон был блоком охрененной степени защиты, тоже было ожидаемо. А вот то, что в него ломился мальчишка лет восьми, маленький и щупленький, было неожиданно. А самое главное, Дитятко кокон уже почти хакнуло. Ещё пара ударов — и вся защита на части распадётся.
— А ну прекрати! — закричал я, ухватив мальчишку за руку. Он уставился на меня так же, как и я на него. Я ожидал, что он дёрнется, вырываться начнёт, но он вдруг съёжился.
— Нет, не надо! Чу — хороший. Чу больше не будет… Не надо…
От неожиданности я даже его руку отпустил. А он начал глаза кулачками тереть, а всхлипывание перешло в громкий рёв.
Я присел на корточки рядом с ним.
— Это что за дела? Ты кто — мальчик или корова? Если корова, то плачешь неправильно — надо делать так: «Му-у-у». А не «У-у-у», как у тебя получается. Ну, давай вместе — «Му-у-у»!
— Чу — не ко… ко… рова… Чу — ма… альчик…
— А в таком случае, боец, отставить слёзы. Мальчики не плачут. Ты уже совсем большой, а ведёшь себя как маленький… Сколько тебе лет?
— Чу — большой… Мне… один, два, три… и ещё один — вот сколько циклов! — И он показал мне ладошку с загнутыми пальчиками.
— Вот, видишь — совсем взрослый, а ревёшь. — Я вытер ему остатки слёз. — Ну, что с тобой случилось, а?
— Чу боится… Оно страшное… — Мальчик хотел повернуться, чтоб взглянуть на кокон, но я ему не позволил этого. Сказал сурово:
— Отставить страх! Ну, что это, опять за слёзы…
— Чу хочет домой… Чу — глупый… Оно смеётся… Все смеются…
— А я разве смеюсь?
— Нет…
— Вот видишь, значит, не все. Ты знаешь, где твой дом?
Он шмыгнул носом и кивнул.
— Пойдём, я тебя отведу.
— А как же — оно? — Он снова дёрнулся, пытаясь повернуться к кокону.
— Да что тебе за дело до него!
— Оно шумит! Оно говорит плохое… Чу не хочет! Оно ненавидит Чу! Чу не хочет, чтоб оно было!
И с неожиданной силой мальчик вырвался из моих рук и со всей силы врезался в кокон.
— Внимание, внимание! Произошла разблокировка вирусоносителя! Запущен механизм самоуничтожения. Первичные данные заархивированы и подготовлены к перезаписи. Внимание, в системе обнаружено новое устройство типа «носитель». Скопировать архив на данное устройство?
— Ещё чего! — закричал я. Только чужих архивов на моём несчастном устройстве не хватало! — Время до самоуничтожения?
— 56… 55… 54…
Не обращая внимания на обратный отсчёт, я бросился к кокону, преобразуя себя в поле данных. Много раз мне приходилось взламывать заблокированные зоны, но теперь задача была обратной — восстановить блок как можно скорее.
А блок-то был — ого-го. Чужеродный. Не человеческий. И в то же время — смутно знакомый. И данные моего кибер-мозга словно сами собой начали в него вплетаться… Но я не успевал… Кокон расползался, рассыпался в прах быстрее, чем я успевал его латать.
— 33… 32… 31…
— Отключайся и выходи немедленно! — Голос Марсианина был спокоен.
— Фигли.
— Если останешься в системе, твои данные тоже будут повреждены. Хочешь спасти меня — прими на хранение архив и отключайся!
— Пошёл ты! Я спасаю не тебя!
— 19… 18… 17…
— Дядя… Чу плохо сделал, да?
— Угу.
— Чу будет делать хорошо… Чу тоже будет помогать, можно?
— Угу.
— 8… 7… 6…
Я почувствовал, что стало легче. На кокон словно сетку набросили. Теперь только ячейки заполнить осталось — это мы быстро: раз, два, три…
— 3… 2… 1… Вирусоноситель заблокирован. Процесс самоуничтожения системы остановлен. Идёт подготовка данных к разархивации, пожалуйста, подождите, процесс может занять несколько минут.
— Дядя… дядя… Чу помог, да? Чу — хороший?
Мальчик стоял рядом со мной, глазами знакомо хлопал.
Я потрепал его по светлой макушке.
— Ага, Чу. Очень хороший. Самый лучший из здесь присутствующих. А на эту гадость марсианскую внимания не обращай, ладно? Пусть она там шумит и своё плохое вякает. Ты же сам знаешь, что тебе делать, да?
— Да! — Мальчик просиял. — А ты ещё придёшь поиграть?
«Если получится», — хотел ответить я. Но посмотрел в его ясные глаза — глаза несчастного идиотика, и кивнул.
— Обязательно приду, Чу.
— С ним всё хорошо, Дракула? Перезагрузка нормально пройдёт?
— Ты же видишь, почти сто процентов… Сейчас глаза откроет.
И я действительно открыл глаза. Но тут же зажмурился — луч света мне прямо в лицо тыкался.
— Джокер, ты в порядке? — В голосе Зубастика тревоги было столько же, сколько в пожарной сирене.
— Какое, в задницу, в порядке?! Поперезагружайся по два раза на дню, посмотрим, в каком ты порядке будешь! И гадость эту от меня убери! — Я выбил из рук Зубастика фонарик, протёр глаза, стараясь не обращать внимания на гул в основном мозге и всплывающие сообщения в дополнительном.
— Я вижу, система работает как обычно! — Ехидный голос Дракулы прозвучал из тёмного уголочка. У, нежить!
— Кажется, кто-то обещал помалкивать в тряпочку? — огрызнулся я, пытаясь принять сидячее положение. Со второй попытки и одного рвотного спазма мне это удалось.
— Ага, так оно всё и есть, — невозмутимо ответил Дракула. — Только теперь обстоятельства изменились. Вы, мои милые птенчики, залетели на Кладбище. Я на своей территории и в своём праве. А славная роль плесени должна достаться нынче кому-то другому, ты как думаешь?
На это высказывание я предпочёл пока не отвечать. Организационные вопросы будем обсуждать позже, сейчас меня интересовало другое. Я обвёл глазами, уже привыкшими к полутьме — свет шёл только от встроенных в куртки люменов, — обширное помещение. Та-ак, значит, вот куда нас нежить с «Андромеды» вывела — в «Гробницу Тутанхамона», именовавшуюся в быту попросту «Семейная усыпальница Фэйтов», один из кладбищенских склепов. Хорошее место. Красивое. Почти целый подземный дворец — видно, старую поговорку «Умрёшь — с собой не возьмёшь» местные Тутанхамончики не все принимали близко к сердцу.
Теперь в их последнем прибежище с комфортом устроился Дракула, восседавший на тронообразном кресле в окружении четырёх своих вампирчиков. На другом кресле примостился Пончик, рядом с ним, привалившись к стене, стоял Призрак Оперы, угрюмый более обычного. Зубастик пристроился рядом со мной на краешке диванчика и разве что не кудахтал от беспокойства. Вся компания, значит, в сборе… А где эта тварь марсианская? Ага, вот он, сидит на полу в уголочке рядом с моим лежбищем, бедненький и несчастненький. Со мной взглядом встретился и сразу глаза отвёл.
— Спасибо, — сказал он в пол. — Ты мне второй раз жизнь спас.
— Не тебе, — ответил я резко, дёрнулся с дивана, за грудки его схватил, сказал прямо в лицо с тихой ненавистью: — Значит, вот она какая — прекрасная жизнь на Марсе? Мир Сократов, да? А кто по формату не прошёл и мордой в Сократа не вышел — того куда? На растерзание чужому разуму? Это и есть ваш компромисс? И от балласта избавляетесь, и светлое будущее строите? Сволочи!
Марсианин не шелохнулся, даже защититься не попытался, когда я его по лицу ударил. А потом сказал тихо:
— А ты знаешь, что значит жить балластом? Ты думаешь, он действительно хотел бы остаться собой? Таким, каким ты его видел?
— А у него был выбор? Его вообще кто-то о чём-то спрашивал?! Откуда ты-то можешь знать, чего он хочет, а чего нет?
Марсианин опустил голову ещё ниже, словно его кибер-мозг отяжелел сразу на пару мегатонн.
— Он — это всё-таки я, — сказал он чуть слышно. — Иногда даже больше, чем бы мне хотелось… Но меня тоже никто не спрашивал, хочу ли я такой носитель…
— Да о чём вы таком говорите? — вмешался Зубастик. — Что у вас за секреты?
— Не твоё дело! — Я резко повернулся к своему подчинённому. Тот смутился и голову свесил чуть ли не ниже Марсианина. И это меня взбесило окончательно. Чёрт возьми, ну сколько уже можно изображать мою собачонку? Так всё равно Зубастику с кибер-щенком никогда не сравниться! Потому что тот, хоть и просто имитация собаки, но вполне мог огрызнуться. А здесь что?! Уж лучше бы я Зубастика тогда отформатировал, а не Крепыша, в которого этот идиот свой вирус прописал!
— Джокер, прости, что прерываю твой знаменитый ор, но… что ты всё-таки делать будешь? — спокойненько так поинтересовался Дракула, и вся моя злость сразу как-то захлебнулась. Да, можно сколько угодно время тянуть — и злиться, и орать, и вспоминалки вспоминать… Да только вопрос «что делать» всё равно решать придётся.
Я повернулся к Марсианину.
— Эй ты, морда инопланетная! Давай начистоту, а? Сделаем вид, что мы тебе верим. Допустим, ты с Марса. Допустим, ты сохранённая копия представителя древней цивилизации, самой по себе вымершей. Допустим, тебе память подчистили так, что ты сам не знаешь, какого сбойного ты тут нарисовался. Но я всё ещё не вижу связи между всеми этими допущениями и той задницей, в которой мы сейчас находимся! На фига тебя вообще ловят, если до вчерашнего дня ты себе спокойненько жил и в школу ходил?
— Я уже говорил — вчера я кое-что узнал о своём опекуне. Я всегда подозревал, что он — агент Конторы, но полагал, что его цель — просто наблюдение за мной на случай, если я начну что-то вспоминать. Но дело оказалось не только в этом. Из подслушанного разговора я выяснил, что меня собираются использовать для другого проекта…
Марсианин вёл рассказ с километровыми паузами после каждого предложения, а сейчас и вовсе замолчал. Сверлил взглядом пол. Лингвистическую базу данных перетряхивал в поиске нужных слов. Я ему не мешал, сидел и свой несчастный кибер-мозг диагностировал. Остальные тоже молчали.
— Они говорили о том, что мой проект — лишь вспомогательный по отношению к другому… И что тот, основной, возможно, удастся вывести на завершающую стадию прямо сейчас, если произойдёт резонанс между личностными прошивками первичных матриц. Но если резонанса не будет, тогда… — тут Марсианин запнулся и даже побледнел. Но всё-таки продолжил: — Если резонанса не будет, тогда целесообразнее всего будет разделить мою личность… Отправить биологический носитель на утилизацию, а первичную информационную копию переписать в «Объект № 1»… Для меня этот вариант неприемлем… Я не хочу терять свою личность…
— Какую личность? — не выдержал я. — Носитель, на который тебе плевать? Или бессмертную информационную тушку, которую тебе всё равно в кого засунуть? Так которую из двух ты не хочешь терять?
— Единственную! — Он резко голову вверх поднял и уставился на меня пылающим взглядом враз поумневшего мальчика-дурачка. — Мою единственную личность! Да, она у меня составная. Но это всё равно я!
Наверное, в первый раз в жизни я почувствовал, что слова у меня кончились. Сказать много чего хотелось — и ничего не говорилось. Я вспоминал бесстрастный информационный автомат, который вчера вещал мне про новый дивный марсианский мир торжества разума. А глупая улыбка мальчика Чу у меня в оперативной памяти, кажется, навечно застряла. Тот, кто сейчас сидел рядом со мной, не был ни тем ни другим — и был тем и другим сразу. Как вот мне с ним обращаться? Ещё раз по морде съездить? Так бить несчастного ребёнка рука не поднимется. Утешить и пожалеть? Ага, счаз! Ещё жалеть этого инопланетного экспериментатора! Разум он, видите ли, превыше всего ставит, чтоб его отформатило!
— Мы же ему поможем, да, Джокер? — опять влез в разговор Зубастик. — Мы же не можем его бро…
— Ха! Вы что, ему верите? — Голос Призрака был такой же непримиримый, как тогда, когда мы стояли друг напротив друга возле лифтовых шахт. — Во все эти сказки — верите?
— А почему нет? — Зубастик моментально тон взвинтил. — Есть же доказательства! Данных о нём в опекунских сетях нет, это раз. Ловят его на самом деле — это два…
— Это ничего не доказывает. Подумаешь, данных нет! Может, он из Бренцкой зоны. А ловить его могут, потому что он преступник. Хакнул что-то важное и теперь скрывается… Или ловят вовсе не его: нам ловушки расставляют, а он — приманкой идёт.
— Это ты сейчас сказки рассказываешь!
Зубастик и Призрак стояли друг напротив друга, злющие и орущие. Как обычно. И всё это мне уже до чёртиков надоело.
— Звук убавьте до ноля, оба! — рявкнул я. А потом сказал тише: — Не врёт он. Я видел его там, внутри… Он не умеет врать. Уж не знаю, есть ли на самом деле жизнь на Марсе, но он в неё точно верит.
— Значит, он псих, — устало сказал Призрак, но от дальнейших возражений воздержался. Махнул рукой, отвернулся и стал тихонько насвистывать себе под нос «У любви как у пташки крылья». Плохой знак, однако.
Я задумался над тем, что со всем этим делать? Пока что решение у меня было одно — пожалуй, самое правильное. Конечно, я привык все проблемы сам решать, но иногда лучше всё-таки…
— Джокер! — ввинтился в мои размышления Зубастик. — А давай его к Кэшу отведём! Там во всём и разберёмся!
У-ух! Убил бы! Вот почему стоит мне про что-то подумать, так Зубастик это обязательно вслух выскажет? Да ещё с такой претензией, словно это его собственный Кэш!
— Я и без сопливых знаю, что мне делать! — сказал я, даже не глядя в его сторону. — Дракула, как скоро стемнеет?
— Часа через полтора, — ответил тот беспечно. Во время всего разговора он, несмотря на своё хозяйское право, продолжал тихонько сидеть в уголочке и, похоже, развлекался вовсю, наблюдая за нашим междусобойчиком. У, нежить неформаченая!
— Взвод, слушай мою команду! Отбой на полтора часа! А потом выдвигаемся в город. Вампиры пока в карауле постоят.
— Эй, Джокер, ты не слишком много в чужом логове командуешь? — Дракула улыбнулся так лучезарно, что ослепнуть было можно.
— Ой, да какая разница, — отмахнулся я от него. — Скажи лучше, есть тут во что переодеться? А то я весь в грязи, пыли и блевотине.
— У нас тут широкий ассортимент одежды и аксессуаров от-кутюр. Пошли, подберём тебе какие-нибудь тутанхамоновские обноски.
— Ага, пошли, — кивнул я и поспешил за ним. Подальше от всей своей команды — от недовольного Призрака, виновато скалящегося Зубастика, от укоризненно взирающего на меня Пончика и от этого ходячего марсианского бедствия, которое провожало меня взглядом маленького идиотика Чу.
Глава пятая
Нежить
Тутанхамоновская усыпальница семейства Фэйтов состояла из двадцати комнат, объединённых парами: одна под саркофаг, другая — под приложения к нему. Приложения, похоже, старательно изображали то место, куда «тутанхамончик» пытался попасть после смерти. Всё-таки люди прошлых лет были совершенно чокнутыми, если так трепетно относились к собственным похоронам. Сейчас с этим всё просто: система функционирует — значит живёшь, система перестаёт функционировать — значит умер. И какая разница, что будет с поломанным хардом, если новый софт на него уже всё равно не установить? Не лучше ли, в самом деле, отправить на вторичную переработку?
— Дракула, а если у вас вампиры помирают, что вы с телами делаете? В «Танатос» отвозите или у себя на кладбище пристраиваете? — спросил я от нечего делать.
Дракула и один из его вампирчиков, отправившийся с нами, остановились разом. Так резко, что я в спины им чуть не уткнулся.
— Это что, проявление праздного интереса или что-то ещё? — спросил глава вампиров с усмешкой, но не обернувшись.
— Да так, просто захотелось узнать… Место на размышления наводит…
Спутник Дракулы резко повернулся ко мне. Это был мальчишка лет двенадцати-тринадцати, не больше. Судя по шрамам, видневшимся под ёжиком волос, — из новеньких, недавно перерождённый.
— Вчера только одного похоронили, — сказал он зло. — Не здесь, на берегу реки… Два месяца мучился, переродиться не смог. Ничего не помнил, говорить не мог, двигаться — тоже… Хорошо — отмучился… И мы отмучились… с ним… Но только что тебе до этого, Джокер?! Что вам вообще до нас?! «Вампиры, вампиры»… У нас каждый месяц похороны! Да только что вам до этого?! Мы же внесистемники! Нет кибер-мозга — и нахрен ты кому нужен! Всё равно уже НС… Если бы Дракула нас таких не подбирал — живьём бы в «Танатос» отправляли, на запчасти! Если бы он с нами не возился… Если бы не учил одним мозгом обходиться… Но всё равно — каждый третий умирает. Не могут… И да, мы их хороним! Потому что мы — хоть и нежить, но люди. А не человеческие механизмы, как вы!
— Спокойно, Малыш, — Дракула положил своему подопечному руку на плечо. — Не на того кричишь. Джокер на самом деле многое понимает… Или способен понять — если оба своих мозга начнёт использовать по прямому назначению хоть изредка. Просто он ещё всю жизнь игрой считает. И смерть — тоже. Это оттого, что Джокер у нас пока очень маленький и наивный.
Они что, сговорились сегодня все?! Я было уже совсем орать приготовился, но в последний момент передумал, переключился на другую задачу.
— А как это вообще — жить только с одним мозгом? — задал я тот вопрос, который уже несколько лет у меня в голове вертелся, да так и не мог задаться. Мне всегда казалось, что такие вопросы чем-то непристойным отдают. Но уж раз сейчас разговор такой зашёл — почему бы и нет?
— А что, хочешь попробовать? — Дракула осклабился. — Я же говорил, дело это недолгое: хрясь, хрясь — и ты нежить. Из тебя бы знатный вампир получился. Вот Малыш при жизни типичным СИ был. Когда ему кибер-мозг удалили, он основным вообще пользоваться не умел. Не мог в памяти больше часа удержать, речевой центр без кибер-стимуляции не работал, двигательный — тоже. И сейчас он ни читать, ни писать не может — не различает символов. С памятью ещё проблемы есть. И от первоначальной личности вообще ничего не осталось. Так что он в качестве вампира действительно заново родился. Люди привыкли, что кибер-мозг все процессы автоматизирует, надели себе костыли на всю голову, а потом удивляются — а чего это у них собственные мозги атрофировались? Но ты, даже имея костыли, пытаешься ходить самостоятельно. Ты не безнадёжен, поэтому мы тебя и твою шайку ещё терпим на Кладбище и в подземельях шастать разрешаем…
— Ну, спасибо, что такие терпеливые, — выдал я, с трудом возвращая на место отпавшую челюсть.
Значит, я не безнадёжен, да? Ну хоть это вперёд! Повод для гордости на весь остаток жизни. Хотя чем тут гордиться-то?! И чему челюсть отвешивать? Не я ли всегда про то же самое думал? Как там этот мальчик сказал? «Человеческие механизмы»? Угу Такие и есть. Тело — просто оборудование. Мозг — просто программное обеспечение. Всё вместе — социально-информационный элемент нашего прекрасного общества. А где личность? Разве что одна на всех. Канал называется.
А мне просто повезло. И с альфа-мозгом, и с избыточной социализацией. С тем, что из меня будущего бла-бла-бла лепили. А для того чтоб стать заменителем мыслительного процесса для других, нужно уметь самому головой работать. Не встреть я Кэша, то точно уже на Канале бы работал. Превратил бы свою личность в подростковое шоу. Всё, что и сейчас бы творил: бунтовал, хулиганил, скандалил, только бы всё это в Канал транслировал. Развлекал бы этим обывателей, заставляя их почувствовать себя «бунтарями на час». Что поделать, если людям присуща потребность бунтовать? И какое счастье, что её можно удовлетворить через Канал, не выходя из дома… Поэтому мне сейчас всё с рук сходит — что бы я ни делал, пока у меня есть кибер-мозг, я всё равно буду частью системы и смогу работать на её благо. Даже бунтуя против неё. Может, и в самом деле — ну его? Хрясь, хрясь — и всё?
«Не вздумай!» — стукнуло мне во всю голову.
— Кэш! Ты давно ко мне подключился? — От радости я это вслух проорал и тут же чуть язык себе не откусил, наблюдая, как вытягиваются вампирские лица.
«Сразу же, как ты мне доступ открыл».
«Ты уже всю информацию закачал?» — На этот раз я голосовые связки драть не стал, даже к стенке затылком привалился. А то кто этих вампиров знает?
«Да. Интересные у вас тут дела творятся. Ко мне, значит, собираетесь? Давайте. Я на всякий случай возле дома дополнительную защиту выставлю. Жду». — «Ага, жди». — «Да, Джокер… Про „хрясь, хрясь“… Ты там не дури, ладно?» — «Да я и не собирался… Просто подумалось». — «Зря подумалось. Не кибер-мозг делает человека частью системы. Это система нивелирует человека до уровня одного лишь кибер-мозга. Ладно, пойду готовить кофе на всю вашу компанию».
И Кэш отключился прежде, чем я успел хоть что-то сказать. Я ещё немного постоял с закрытыми глазами, думая о том, что только что услышал, и на душе становилось всё спокойнее… И не оттого, что теперь можно было не волноваться по поводу своего кибер-мозга. А оттого, что Кэш предпочёл связаться со мной, а не со своим бестолковым подопечным.
«Тутанхамоновы обноски» оказались очень даже ничего, хотя курточка явно шилась для кого-то ниже меня ростом на целую голову. А вот штаны — самое то. Если пуговку на ширинке расстегнуть, то в них можно было даже сидеть. Зато большая часть моего великолепного торса была выставлена на всеобщее обозрение. Эх, Кисонька меня сейчас не видит! А уж если б я попался на глаза красуле-Трынделке… А что, заявлюсь завтра в школу в таком виде, ох — визгу будет!
Я вздохнул… Если бы завтра я смог вообще заявиться в школу! Сейчас же моё будущее было столь же неопределённым, как Марсианиново прошлое.
— Bay, ну и видок! Смотри, Джокер, как бы я в тебя на самом деле не влюбился! — Дракула как всегда ухмылялся во всю свою вампирскую морду. Я только рукой устало махнул.
— Хватит придуриваться, нежить, — сказал я устало. — Лучше скажи, если мне действительно удалить кибер-мозг, насколько я сам собой останусь?
— Ну… В том, что останешься такой же двухметровой оглоблей, можешь не сомневаться. А в остальном… Хочешь знать, изменишься ли ты, если кибер-мозг вынуть? Да, изменишься. Но… Если тебе ноги отрезать, ты тоже изменишься. И не только потому, что у тебя в штанинах будет пусто. Просто придётся изменить свою жизнь, учиться жить без ног. Как придётся учиться жить без кибер-мозга. И ты будешь чувствовать себя инвалидом, словно стал хромым или ослеп. Да, тебе будет легче, чем СИ, у них вся жизнь вокруг Канала вертелась, так что они действительно в некотором роде переродились. Но ты гораздо сильнее будешь ощущать неполноценность. А сейчас ты — вполне удачный пример симбиоза, когда кибер-мозг не заменяет, а дополняет естественный. Поэтому, так и быть, живи пока. Или ты действительно хочешь устроить «хрясь, хрясь»?
Последнюю фразу я мимо ушей пропустил. И так в голове — и в одном мозге и в другом — было тесно от разных мыслей. Симбиоз, значит? Я вспомнил фразу Марсианина: «А кто-нибудь из вас думал, что кибер-мозг — не просто удобный имплантат, а полноправный сожитель человеческого сознания?» Ну-ну… Значит, и у меня личность — составная, хоть и единственная?! А у Дракулы?
— Дракула, а ты сам… Как учился жить без кибер-мозга?
— С рождения, — просто ответил он, и, увидев, как я на него вылупился, пояснил — Я — урождённый вампир. У меня вся семья была нежитью.
— Семья? — Тут я и вовсе мог только тыц-тыц глазами делать. — Ты хочешь сказать: настоящая семья?! Мама, папа, всё такое, как в старых книжках?!
— Ага. Мама. Папа. И всё такое. А чего ты на меня так таращишься? Ты хоть маленький и наивный, а должен знать, что дети не только из инкубатора берутся. Даже сейчас кое-кто естественным путём размножается. Правда, детей тут же в воспиталку сдают — возни с ними слишком много. Хотя исключения и тут бывают. Вон, твой Призрак Оперы до семи лет с настоящей матерью жил. И в Бренцкой зоне семьи есть… Впрочем, их трудно назвать «семьями» в обычном понимании этого слова…
— Ну… Скажешь тоже, Бренцкая зона… Их и людьми-то трудно назвать — в обычном понимании… — буркнул я, а думал о другом. О том, что я сам мог бы стать папашей Кисонькиного ребёнка. А что! Кисонька вполне на такое приключение, как роды может решиться. Правда, потом точно ребёнка в воспиталку сдаст — не тот человек Стальная Гадюка, чтоб с кем-то нянчиться. А я? Захотел бы?
А интересно, как я сам на свет появился? Из инкубатора? Или кто-то меня по-настоящему родил, а потом в воспиталку сдал? Никогда я раньше этим вопросом не задавался, как-то всё равно было. Это в старых книгах и фильмах родству придавали много значения. Сколько сюжетов было на этом построено: «Ах, ты мой потерянный сын!», «Ах, ты мой обретённый отец!». Сплошные ахи! А из-за чего, собственно? Из-за куска хромосомного кода? Ха! Сейчас, когда для инкубатора часто отбирают генетический материал от одних и тех же производителей в разных комбинациях, то многие друг другу вполне родственники. Так что ерунда это всё. Или нет? Призрак, вон, до сих пор при слове «мама» сам не свой становится. Но она для него не просто яйцеклеткой была, она его кормила, поила, одевала… Будь на её месте любая другая тётка — что бы изменилось? И изменилось бы?
— Слушай, нежить… А как это вообще… Ну, когда папа, мама… И всё такое… Это хорошо?
— Мне нравилось. Но на самом деле, это почти то же самое, что воспитательный комплекс. Только вместо одного воспитателя на десять детей тут один ребёнок на двух воспитателей. Так что промывка мозгов интенсивнее идёт, — усмехнулся Дракула.
— Промывка мозгов? Что, в обычных семьях занимаются тем же, чем в воспиталке? — недоверчиво покосился на него я.
— Джокер, не строй из себя большего дурачка, чем ты есть, — Дракула качнул головой. — Почти все отношения между людьми сводятся к промыванию мозгов. А воспитание и вовсе на этом построено. Так и раньше было, и сейчас есть — просто кибер-мозг промывать удобнее, а с обычным приходится много возиться. Но это не плохо само по себе. Важно не то, что делают, важно то, зачем делают. Если в тебя внедряют программу, чтоб ты с её помощью стал лучше — это одно. Если для того, чтоб ты создавал меньше проблем тому, кто внедряет, — это другое. Вся разница между плохим и хорошим воспитателями в том, что первый трудится на благо самого себя, а второй — в интересах воспитуемого. А методы — они всегда одни и те же. Разве не так, а, специалист по воспитанию?
— Хватит мне-то мозги промывать… — огрызнулся я, а Дракула рассмеялся. У, нежить неформаченая! Специалист по воспитанию? Это я-то?! А что, я только тем всю жизнь и занимался, что пытался вдолбить кувалдой свои идеи и ценности в чужие головы. Вот только был ли я хорошим воспитателем? Или всё, что я делал, я делал для себя? А самого меня для чего воспитывают?
— Да, к вопросу о родителях, — Дракула влез в мои размышления самым бесцеремонным образом. — А ты бы хотел, чтобы твоим настоящим биологическим отцом оказался Кэш?
Я чуть не подпрыгнул. Подозрительно посмотрел на Дракулу. Консоли у него в руках близко не было, нейрошунт тоже ниоткуда не высовывался… Так какого хрена?! Как он своим простым естественным мозгом мог выведать ту мысль, которая крутилась на самых дальних задворках моего заблокированного мозга, с тех самых пор, как разговор зашёл о настоящих родителях?
— Не твоё дело, нежить, — прошипел я сквозь стиснутые зубы.
— А чтоб Кисонька оказалась твоей настоящей биологической матерью? — нисколько не смутившись, продолжал спрашивать Дракула.
Вот тут я аж слюной подавился. Даже пополам согнуться пришлось, чтоб прокашляться.
— Ты что, меня в гроб вогнать хочешь? — спросил я, с трудом переводя дыхание.
— Ну, вгонять в гроб — разве не самое подходящее дело для вампира?
— Кстати, о семьях, — я решил перевести разговор подальше от моей законной опекунши. — Разве вампиры могут размножаться?
— Вообще-то нет. Стерилизация после удаления кибер-мозга — это плата за то, что «внесистемникам» вообще позволяют жить. Но мои родители не были обычной нежитью. Мы… как бы это сказать… Не местные, во.
— Что значит «не местные»? На Земле во всех городах всё одинаково. Кроме Бренцкой зоны. Но ты точно не оттуда… Только не говори мне, что ты с Марса! Этого я уже не переживу!
Дракула захохотал весело и звонко, откинув назад длинные волосёнки.
— Я? С Марса? Ну, ты скажешь тоже! Неужели я так похож на Марсианина?
— Похож, — сказал я резко. — Очень похож. Вы оба — подозрительные типы. Это раз. Вы оба чертовски много недоговариваете. Это два. Вы оба совсем не то, чем кажетесь. Это три. Что, я не прав?
— Кто знает? — глубокомысленно заметил Дракула. — Кто знает… Да, Джокер, тебе к твоим ребятам не пора? Они там передрались наверное…
— С чего ты взял? Можно подумать, тебе сообщение на несуществующий кибер-мозг прислали.
— Ха! Скажу по секрету — у основного мозга тоже есть функция передачи информации на расстояние…
— Ты это серьёзно?
— Кто знает… Но ты можешь считать, что я это логически вычислил: учитывая то эмоциональное напряжение, которое царит внутри вашего маленького дружного коллектива, трудно не ожидать термоядерного взрыва. Я ничего не имею против хорошего мордобоя, но как бы они нам всю гробницу не разнесли…
Мне ничего не оставалось делать, как пойти созерцать большой термоядерный взрыв. Поскольку в моём кибер-мозге уже висело красное от срочности сообщение Пончика с просьбой о помощи, которое я минут десять как упорно игнорировал.
Глава шестая
Друзья
Драка — не драка, но ор действительно был знатный. Зубастик и Призрак Оперы стояли друг напротив друга, с лицами-кипятильниками, сжатыми кулаками и сверкающими глазами. Пончик старательно перекатывался между ними. А Марсианин сидел в углу рядом с Малышом и ещё одним вампиром и выглядел точь-в-точь как внутри своего мозга. Лицо в коленях спрятал, руками макушку обхватил. Ага, это представитель цивилизации Сократов и провозгласитель торжества разума! Ох, как похож!
— Так! Что это здесь творится?! — возвестил я громовым голосом, перекрывшим все их жалкие потуги.
— Ничего, — сказал Призрак и плечом независимо повёл.
— Ничего, — прошептал Зубастик и притворился хомячком.
Пончик ничего не сказал, только покраснел, поскольку говорить ему было незачем — всю необходимую информацию он мне уже личным сообщением в кибер-мозг скинул и сейчас чувствовал себя немного предателем.
А я из предоставленного им доклада знал, что весь сыр-бор разгорелся из-за Марсианина — кто бы в этом сомневался? Стоило мне выйти за дверь, как Призрак решил высказать нашему инопланетному другу напрямую всё, что он о нём думает. Его пространную речь можно было свести к одной фразе: «Катись отсюда нафиг и не порти нам жизнь». Неожиданно на защиту Марсианина стал Зубастик, мотивировав это тем, что «Джокер ему верит, а слово Джокера — закон». Ха, и ещё раз ха! Вот радоваться мне такому проявлению преданности или возмущаться, а? Ну а Пончик полез к ним обоим с примирительными мерами, отчего тихий ор перешёл в весьма громкий.
Посмотреть на представление собралось штук шесть вампиров. Они подбадривали бойцов радостными выкриками и разве что ставки не делали — кто кого переорёт? Кто кому в морду первым даст? Даст ли кто-нибудь кому-нибудь в морду или всё только криками обойдётся?
— Ничего, значит? — сказал я угрожающе. — Ну ладно. Раз так — вываливайтесь отсюда. С инопланетным захватчиком я сам разберусь.
Призрак Оперы вышел первым, не глядя ни на меня, ни на Марсианина. Зубастик, наоборот, покружил передо мной немного, пытаясь мой взгляд поймать, но на него я сам смотреть не собирался. Пончик вздохнул с облегчением, тут же завёл разговор с одним из вампиров на тему: «Есть ли тут чего поесть?» Оголодал, бедняга, от излишних переживаний…
Я сел на пол рядом с Марсианином.
— Если ты собираешься плакать, то помни: лучше «Му-у-У-У», чем «У-у-у-у».
— Я помню, — ответил он, поднимая голову. — Просто… Я хочу ещё раз извиниться. Моё появление привело к обострению противоречий между тобой и твоими друзьями.
— Друзьями… — Я только усмехнуться мог. — Где ты видишь друзей, а, Марсианин? Или у вас там, на Марсе, отношения, типа «как прикажете, командир!», дружбой называются?
— Во-первых, у нас на Марсе «дружбой» называется увеличение субъективной значимости одного человека в ценностной шкале другого человека. И я вижу, что для тебя «эти», как ты их называешь, представляют собой очень большую ценность. Во-вторых, я не понимаю… Если тебя не устраивают отношения, построенные по принципу подчинения, почему ты продолжаешь сам навязывать им именно этот тип взаимодействия?
Ответить мне было нечего. Огрызаться настроения не было. А уж перерывать сапёрной лопаткой оба своих мозга в поисках ответов на кучу простых вопросов я и вовсе не собирался.
— Вы тут на Земле вообще странные. Сколько людей видел, у всех замечал одну особенность — они никогда не говорят то, что думают…
— А ты всегда говоришь то, что думаешь?
— Мне приходится утаивать часть имеющейся информации по соображениям собственной безопасности… Но я говорю о другом — о сокрытии информации, которое ведёт к негативным последствиям для самого скрывающего… Почему ты не поговоришь со своими друзьями напрямую, когда тебе самому плохо от того недопонимания, которое есть между вами? Почему ты им просто не скажешь, чего ты от них хочешь?
— Слушай, ты, психолог марсианский! Ещё ты меня жизни учить будешь? Валил бы к себе на Марс, раз у вас там все такие идеально честные…
— К сожалению, я не могу сейчас отправиться на Марс, — сказал Марсианин виновато. — Не только потому, что это трудновыполнимо технически. Просто я, сопоставив всю входящую информацию, начал догадываться о сути моего задания. Думаю, наша встреча действительно была не случайной. Поэтому я должен оставаться рядом с тобой, пока ситуация не прояснится, несмотря на то, что для тебя это чревато неприятностями… Прости…
Я вытаращился на него.
— Что за хрень? Я-то тут при чём?
— Не могу сказать точно, у меня не хватает данных. Но ты, несомненно, как-то связан с Марсом. Там, в комплексе-«Андромеда»… И внутри моей прошивки… — Марсианин запнулся, губы пересохшие облизал, но всё же продолжил: — Ты же его видел раньше… Не просто видел… Ты его знал…
— Кого — его? Что это вообще за штука была?
— Это… Капсула личностной матрицы… Ею пользуются для того, чтоб прошить информационную копию в человеческий мозг. Или для того, чтоб извлечь копию из мозга…
Он говорил медленно, с трудом и был больше похож на мальчика Чу, чем на Сократа доморощенного. Да, похоже, болезненная эта процедура, если его до сих пор так трясёт… Мне даже стало стыдно дальше допрос с пристрастием продолжать. Но я всё-таки спросил:
— Но на Земле-то она откуда? Ты говорил, информационных копий здесь нет…
— Она могла со времён Войны за Независимость остаться. Тогда земляне пытались изучать нас, Сохранённых. Возможно, они сумели воссоздать наше оборудование по выкраденным образцам… Но что-то пошло не так, и комплекс был уничтожен. Это только предположение, но оно достаточно достоверно…
— Ну ладно. Допустим. Я какое отношение ко всему этому имею?
— Возможно — ты Сохранённый…
— У тебя совсем мозги зависли?! Думаешь, я бы не знал, если бы во мне какая-то тварь сидела?!
— При определённых обстоятельствах мог и не знать… Например, если бы тебе ложную личность прошили… Или ещё есть варианты…
— Да пошёл ты! — Я вконец из себя вышел. — Со всеми своими вариантами! Я — это я! И ничего, кроме меня, во мне нет!
— Почему ты всегда начинаешь кричать на других, когда тебе страшно? — поинтересовался Марсианин с убийственной безмятежностью.
Я собирался сказать ему всё, что думаю о его долбаной марсианской правдивости, когда в помещение влетел Зубастик.
— Джокер! Сваливаем! На Кладбище стража пожаловала!
Я вскочил на ноги, дёрнув за руку Марсианскую тушку.
— Где Призрак и Пончик?
— Здесь, — Пончик, с трудом переводя дыхание, высунулся из-за спины Призрака. — Я тут бутербродики…
— К чёрту бутербродики! Уходим живо — через отдушину и канализацию…
— Не-а, не выйдет, — раздался голос Дракулы. — Боюсь, канализацию они уже заблокировали.
— Как?! Разве они знают про отдушину?
— Похоже на то, Джокер… Похоже на то, что они вообще достаточно много чего знают, — Дракула улыбался во весь рот и говорил так спокойнёхонько, словно это не на его территорию вооружённые люди вторглись.
— Джокер! Надо выпнуть отсюда этого забагованного! — взвинтился Призрак. — Слушай, ты, Марсианин! Я не знаю, что ты там натворил, но ты понимаешь, что сейчас из-за тебя всем им, — он кивнул в сторону Дракулы и стоящего рядом с ним Малыша, — несдобровать! Они и так на птичьих правах существуют, а ты им ещё жизнь собрался усложнять?
— Только не надо нас бедными жертвами выставлять, ага? — сказал Малыш, зло глаза сузив. — Мы сами знаем, что делаем!
— Я и не выставляю! Но…
— Заткнитесь все! — рявкнул я так, что тишина в гробнице наступила прямо-таки гробовая. — Дракула, сколько их всего?
— Около трёх десятков — это тех, что наверху. В канализации — столько же. Вооружение — только парализаторы и сети. Так что вреда вашему драгоценному здоровью никто причинять не собирается.
— Ага, значит, прорвёмся. Дракула, ты со своими вампирами сможешь их отвлечь?
— Могу. Но у меня есть план получше. Отсюда есть ещё один выход, про который вы, детки, понятия не имеете. Поэтому, я думаю, там нас никто не будет поджидать…
— На что ты намекаешь?
— Ты и сам понимаешь на что, не так ли? Как-то слишком быстро нас находят… Как думаешь, это случайно?
Вот тут у меня нервы сдали. Охранка сработала сама собой, Дракула так назад отлетел, что даже свой тронный стул опрокинул.
— Слушай, ты, нежить! Хватит уже! В моей команде предателей нет!
— Ой-ей-ей, — Дракула поднялся, потирая бок. — Осторожнее с антиквариатом — и со мной, и с креслом — мы оба очень древние и ценные предметы… А что касается предателей… Ты действительно так в этом уверен, а, Джокер?
Я посмотрел на тихоню Пончика, побледневшего и как-то разом похудевшего. Он всегда себе на уме, с детства был тихушником, лишний бутерброд мог закроить… Но предать? Невозможно.
Зубастик… Ну, тут даже и смотреть нечего — зубы преданно выставил, глаза обиженно выпучил, так что от малейшего подозрения в его адрес самому совестно станет.
Я повернул голову и встретился взглядом с Призраком Оперы. Он смотрел с вызовом: «Ну давай, скажи, что это я!» — говорил его взгляд. Я только головой покачал. Простой ответ на простой вопрос я нашёл ещё возле лифтовой площадки «Андромеды». И решения своего менять не собирался.
Оставался Марсианин. С его плохо стыкующимися бреднями и неочевидными целями. И всё же… Вот фиг знает: есть жизнь на Марсе, нет жизни на Марсе… Но в одно верил — Чу существует на самом деле. А он не умеет предавать.
— Уверен, — сказал я резко, ещё раз свою притихшую команду оглядел.
— Ну, раз с вопросом доверия мы разобрались, то пора на выход, дети мои. Малыш, выводи наших по пятому проходу, а я провожу дорогих гостей через первый.
— Но… — начал было вампирёныш, но в это время снаружи гробницы что-то ухнуло. И тут же в глазах потемнело, в ушах зазвенело, все приложения закрылись, и надпись «сбой системы» во всю голову выскочила. Рядом со стоном рухнул Пончик, Зубастик губы закусил чуть не до крови, Призрак, весь дрожа, опустился на корточки. Марсианин руками в голову вцепился, словно боялся, что она улетит. И только вампиры даже не дёрнулись.
— Ага, вот и глушилка сработала, — весело сообщил Дракула. — Значит, пора топать. Эй, вы, двухмозговые, передвигаться самостоятельно можете?
— Вполне, — сказал я, помогая Пончику подняться.
— Вот и хорошо. Те, кто снаружи, в эпицентре, только минут через десять перезагрузятся. Поэтому — вперёд.
И Дракула, махнув Малышу, двинулся в смежную комнату, толкнул саркофаг… Вниз уходил чудесный, мне не знакомый и ни на каких картах и планах не обозначенный туннельчик.
— Не «Андромеда», конечно, но у нас тут тоже свои секретики есть, — прокомментировал Дракула и первым сунулся в проход. Я протолкнул за ним всё ещё с трудом держащегося на ногах Пончика, потом помог пролезть Марсианину, Зубастика вперёд пропустил. Оглянулся на Призрака.
«Если хочешь, можешь уходить с вампирами», — хотел сказать ему я. И не сказал. Потому что если верить, то верить до конца. А если не до конца, то лучше уж вообще не верить.
— Давай, пошевеливайся, — это всё, что сейчас я мог сказать своему другу.
Коридор тянулся вперёд, унылый, безрадостный, освещаемый светом наших курток.
— Долго ещё идти? — спросил я нежить вампирскую, посматривая на Пончика. Воздействие «глушилки» сказалось на нём сильнее всего. Он всегда с осторожностью относился к новым прошивкам, особенно подпольного производства. Считал, что лучше обойтись без дополнительных функций, чем рисковать пожизненным зависанием кибер-мозга. Его опасения были вполне обоснованы — половина вампиров получилась из тех, кто любил играть с нелегальными программными продуктами. Но теперь ему без защитных блоков туго пришлось — система восстанавливалась с трудом, а быстро шагать вперёд, занимаясь при этом самодиагностикой, было затруднительно. Зато мозг Марсианина явно был не плох — лучше него из «двухмозговых» держался сейчас только я.
— Кто знает… — ответил Дракула.
— А где мы вообще на поверхность вылезем?
— Где-нибудь…
— Слушай, нежить, хватит уже! Я же сказал — я доверяю своим ребятам!
— Доверяй, пожалуйста. А мы, вампиры, вообще вам, системникам, не доверяем. Так что, не обессудь.
— Чего ты тогда к нам присосался?
— Ну, я же вампир, мне по долгу службы положено присасываться…
— Я серьёзно, Дракула. Что тебе за дело до всего этого?
— Я уже говорил — такое шоу я не пропущу…
— Да брось. Если бы это кто-то из моих избыточно-социализированных одноклассничков такое сказанул, я бы поверил. Для нас вся жизнь — поиск развлечений, чем нам ещё заниматься в нашем благоустроенном мире? Но ты… На тебе вся вампирская колония висит… Почему ты тратишь время на всякую фигню? На эту дребедень с территориальной делёжкой? На пришельца этого хренова? Будто у тебя забот мало…
— Ого! Когда это до тебя дошло, а? Спорим, ты ещё вчера думал, что мы, вампиры, существуем только для того, чтоб вам было с кем в войнушку играть. Разве нет?
— Думал. Только я теперь поумнел немного. Я же ещё маленький и наивный, так что мне есть куда взрослеть и умнеть, — ответил я мрачно.
— С чем тебя и поздравляю, — Дракула усмехнулся. — И даже скажу правду — есть у меня свой интерес к вашему делу. Видишь ли, вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» меня с детства волнует. И уже теперь я своего шанса узнать правду не упущу.
— Неужели это так важно? Важнее твоих вампирчиков?
— Важнее всего на свете, — серьёзно сказал Дракула. Таким серьёзным я его вообще никогда не видел.
— Да кто ты вообще такой на самом деле?
— Это не имеет значения. Гораздо интереснее, кто ты такой. На самом деле.
И этот туда же! Я уже собирался взорваться так, что любая водородная бомба мне позавидовала бы, но в этот момент Пончик тихо сполз по земляной стенке вниз.
— Что с тобой? — Зубастик оказался возле него первым. Как всегда.
— Всё хорошо… Только посижу немного…
— Доступ открой, — сказал я резко, отпихнув Зубастика куда подальше. — Ничего себе хорошо! У тебя процесс обработки данных так на сорока процентах и завис.
— Я сейчас посижу… Если не отвлекаться на ходьбу, я быстро смогу систему восстановить… Вы идите, я вас догоню…
— Правильно, — кивнул я. — Дракула, тут туннель один, не заблудимся?
— Один.
— Вот, тогда вы идите вперёд. А мы вас догоним.
— Я здесь останусь, с вами! — тут же заявил Зубастик.
— А я тем более с этим псевдомарсианским психом без тебя никуда не пойду, — упрямо добавил Призрак. — Пусть Дракула с ним возится!
Ну что тут скажешь? Только одно: смотри на меня, водородная бомба, и завидуй.
— А ну всем встать! Повернулись направо и вперёд по туннелю — шагом марш! И если ещё хоть один звук лишний услышу — буду гнать силовым лучом так, что вы у меня из туннеля как какашки при поносе выскочите. Вперёд — марш!
— Джокер, зачем ты так? — тихо сказал Пончик, глядя вслед удаляющейся группе. — Я бы и один…
— Хочешь, чтоб я и на тебя наорал? Если нет — сиди и помалкивай. Сейчас тебя перезагружать будем… Семь бед — один ресет…
Пончик вздохнул со всхлипом, но только кивнул покорно.
Десять процентов, двенадцать процентов, четырнадцать…
Полоска восстановления системы бодро ползла вперёд, а сам Пончик, несмотря на бледность и взмокшие от пота волосы, выглядел намного лучше.
— Ненавижу перезагрузки… — сказал он тихо. — Такая жуть… Словно умираешь… Один бы я точно не решился мозг перезагрузить. Спасибо.
— Не за что, — буркнул я. Сам я перезагрузки переносил намного проще. Хотя реакцию на них вегетативной системы нельзя было назвать приятной, но никакого страха я не испытывал, и ощущения «словно умираешь» не появлялось никогда. Потому что я знал: что бы не случилось с моим кибер-мозгом, мой естественный мозг всегда останется со мной. Впрочем, мой кибер-мозг мне тоже нравился, с ним удобно. Симбионт, да? Ну и пусть — симбионт. Лишь бы не в «марсианском» смысле!
— Джокер, можно мне с тобой кое-что обсудить, пока диагностика идёт? — Слабый голос Пончика прервал мои мысли на весьма неприятном месте, поэтому ответил резко:
— Если о нашем инопланетном друге, то нет!
Но тот лишь головой устало качнул.
— Нет, не о Марсианине. О Зубастике. Что с вами происходит, с обоими?
— О Зубастике? — Я нахмурился, с трудом переключив мозг с одной задачи на другую. — А что с нами происходит?
— Ты ведёшь себя с ним так, словно ненавидишь…
— Пончик, ты о чём? Я себя так с ним веду уже лет семнадцать, а то и больше.
— Нет… — Пончик повозился, устраиваясь поудобнее. — Ты всегда много командовал и много кричал, но ты никогда не был злым… И мы тебя слушались совсем не потому, что боялись… Просто нам хотелось идти за тобой, это было интересно. Ты делал вид, что нас пугаешь, мы делали вид, что нам ой как страшно… Но на самом деле мы все были друзьями… Разве не так? А Зубастик… Ты кричал на него чаще, чем на всех остальных… Но это потому, что он тебе был нужнее, ты именно его тянул за собой — куда-то вверх… Вы всегда были вместе… Я даже завидовал… А сейчас всё по-другому! Скажи, это из-за собаки, да?
— Да при чём тут это?! — взорвался я. Слишком бурно, пожалуй. Даже самому мне стало понятно, что получилось фальшиво. Поэтому обороты я сразу сбавил. — Конечно, я тогда разозлился… Да каждый бы разозлился! Если своего кибер-мозга не жалко, нафига ещё и к моей псине подключаться?! Вирус он тестировал, видите ли! Ха…
— Джокер… Ты же тогда мог спасти собаку…
— Да не мог я! Не успевал заблокировать вирус у обоих…
— Ты мог спасти Крепыша вместо Зубастика…
— У тебя совсем система зависла?! — Я уставился на Пончика так, будто это он провёл полгода в психиатрическом отделении Центрального Госпиталя. И наткнулся на его взгляд — незнакомо-упрямый.
— Ты тогда сам выбрал, кого тебе спасать. И если ты выбрал Зубастика, почему ты продолжаешь его ненавидеть? Стоило ли его вытаскивать, если ты так и не можешь его простить?
Вот от кого я такой отповеди не ожидал, так это от тихони Пончика. Впрочем, нет, именно от него и стоило подобного ждать. Пончик не любил ругаться. И не любил, когда другие ругаются. И в воспиталке, и в школе он всегда пытался всех помирить. Я посмотрел на его круглое, осунувшееся после перезагрузки лицо и понял — он уже давно переживает. Наверное, несколько месяцев этот разговор вынашивал. И вот — выносил и родил. Но как-то не вовремя. Или наоборот? Как там недавно говорил Марсианин? Что-то про «будь честным с самим собой» и «говори людям, что ты от них хочешь», ещё какое-то бла-бла-бла… А что значит — «быть честным»? И чего я хочу от Зубастика?
— Дело не в собаке… — сказал я хмуро. — Мне жаль Крепыша было, сам понимаешь, как это — своё собственное творение угробить! Но я никогда не думал о том, что вместо Крепыша мог быть Зубастик. Даже ни секунды не думал…
И тут же сам поймал себя на лжи. Думал — не далее как сегодня, и далеко не в первый раз. А иногда даже вслух говорил… Но это же ерунда типа обычных присказок: «Чтоб тебя отформатило», «Чтоб тебе перезагрузиться», «Чтоб тебе нежитью стать»… Это просто так, со злости! А если серьёзно… Я представил себе вариант реальности, в которой рядом со мной бегал бы живой и здоровый Крепыш. А Зубастик, чужой и незнакомый, жил бы другой жизнью, из которой были бы стёрты все воспоминания обо мне, о воспиталке, о наших совместных проделках, о наших общих мечтах, о многом-многом другом, что сделало его — им, а меня — мной… Ни за что! Я даже представлять такое не хочу!
— Я никогда об этом не думал! — повторил я уверенно. — Правда.
— А он — думал… — вздохнул Пончик. — Целый год думал. И сейчас думает…
— Поэтому и пытается заменить мне собаку? — Я попытался усмехнуться.
— Может быть…
— Вот дурак! Нафига мне нужна ещё одна собака?! Мне Друг нужен!
— Тогда почему ты ему об этом не скажешь? — Пончик уставился прямо мне в глаза, словно сканером хотел ответ из кибер-мозга извлечь. — Ты ему целый год житья не даёшь! К любому пустяку привязываешься, к любому слову цепляешься! Если это не из-за собаки, тогда из-за чего? Из-за Кэша?
— Да при чём тут Кэш? — Фраза получилась ещё более фальшивая, чем предыдущая, начинающаяся со слов «Да при чём тут…». Пончик на неё даже реагировать не стал.
— После того как у нас последняя смена опекунов произошла, ты вообще сам не свой стал. Я понимаю, тебе тяжело с Кисонькой приходится, вы оба… слишком импульсивные. А тут Кэш… Всегда спокойный, всё понимает, всё может объяснить… Тебе как раз такой опекун нужен. И ты считаешь, что он должен был выбрать тебя, а не Зубастика… Но Зубастик-то в этом не виноват! Он бы с радостью с тобой местами поменялся, только б ты злиться на него перестал!
— Ну и дурак… — только и смог сказать я. Потому что только дурак от такого опекуна, как Кэш, может отказаться.
Нет, на самом деле, с Кисонькой было не так-то плохо. Даже порой хорошо было — конечно, в те моменты, когда она не метала в меня чайный сервиз, не закатывала сцены, не устраивала слежку и не пыталась взломать мои базы данных. Ха, а Марсианин ещё спрашивал, опасная ли штука — любовь. Да опаснее неё ничего на свете нет! Но именно опасность и делает любовь такой интересной. Так что против Кисоньки я ничего не имел. Она и спереди — ого, и сзади — во! Вот только нафига она при всём этом моя опекунша?! Отношения опеки — самая дерьмовая основа для развития любовной интрижки. А Кэш… Ну чего себе самому врать… Завидовал я Зубастику, чёрной завистью завидовал. И поделать с этим ничего не мог.
— Знаешь, Джокер, мне кажется, зря ты злишься… Кэш относится к Зубастику только как к подопечному. А к тебе — как к другу. Разве это не важнее? — просто сказал Пончик. У меня от этой простоты чуть оба мозга сразу не зависли.
— Ты уже диагностику завершил? — спросил я, поднимаясь на ноги. — Тогда пошли наших догонять. Как бы чего у них не случилось…
— Ага, идём! — Пончик бодро встал. — Я тоже за них беспокоюсь… Но всё равно, Джокер… Я так рад, что смог с тобой поговорить вот так… Как раньше… Спасибо.
— За что спасибо-то? Поговорили и поговорили… Мы же друзья, — бросил я уже почти на ходу. И, отворачиваясь, успел заметить, как Пончик улыбнулся.
А может, и в самом деле прав Марсианин? Не умеем мы на Земле прямо говорить всё, что думаем…
Глава седьмая
Неожиданная встреча
Через полчаса Пончикового бегового шага я почувствовал свежий запах листвы — мы приближались к выходу. Подземный туннель сужался, по нему уже нельзя было шагать в полный рост, идти приходилось согнувшись… на четвереньках… ползком… Наружу мы вообще еле протиснулись: я едва не застрял в плечах, а Пончик — в талии. И сразу угодили в густые заросли ивняка, покрывавшие обрывистые берега реки.
— Ух ты! — сказал Пончик, глядя на кроваво-красную от последних солнечных лучей воду. — Красиво как…
— Сохрани в мозгу картинку, да любуйся сколько угодно, — мрачно ответил я. Потому что сейчас природные красоты меня нисколько не волновали — я не ощущал присутствия ребят поблизости. И связаться через кибер-мозг ни с кем не мог. Попытался до Кэша достучаться — и там канал закрыт. Только линия, ведущая от Кисоньки, давно от натуги раскалилась, даром что в игнор занесена. И где они все, чёрт возьми!
— Джокер, мои сообщения до Зубастика не доходят… — Пончик больше не любовался речным закатом, а смотрел на меня испуганно. — Это потому что мы за городом? Здесь связи нет?
— Есть здесь связь. Иначе Кисонька бы мне в мозг не долбилась. Да и Канал опять зудит, с помехами только. О, там сейчас как раз «Отважные герои» начались!
— Джокер… — голос Пончика был похож на жалобный мышиный писк. — Я Канала не чувствую… Вообще… Даже с помехами…
Он пошатался, как после пси-нарка, и опустился на песок. Ну, как всегда…
— Хватит уже! — рявкнул я. — Не чувствуешь — и не чувствуй. Первый раз, что ли?
— И-извини… Просто голова закружилась… Сейчас пройдёт…
Голова у него закружилась, как же! Ага, от страха. Никак не могу отучить Пончика бояться разрыва связи с Каналом. Как в детстве трусил, так и сейчас трусит. Хотя, казалось бы, — из-за чего? Кибер-мозг функционирует вполне нормально, а что фонового шума Канала не слышно — так это даже в радость. А Пончик всё как маленький. Или словно СИ-существо какое-то…
А может, ему и следовало стать СИ? Кибер-мозг у него слабоват, характером он тоже не вышел… Если бы я не тащил его вперёд, то самая дорога для него была бы — в адекватно социализированные и информационно-сформированные. Сидел бы он дома, в тишине и покое, которые он так любит. Обучался по Каналу, общался по Каналу, нашёл бы себе девушку-бота нужных форм и размеров — и жил бы счастливо…
Чёрт, что за мысли дурацкие постоянно в голову лезут?
— Ну как, полегчало? — Я повернулся к Пончику. — Пошли, давай ребят искать. Они наверняка где-то неподалёку. А сигнал ты поймать не можешь, потому что у тебя мозг непропатчен. Так что не паникуй.
Я хотел вперёд по бережку двинуться, но Пончик не шелохнулся, стоял и ногой собственный след в песок втаптывал.
— Джокер… Не надо нам было всё-таки разделяться… Это всё из-за меня… Я должен был дойти со всеми… Или подождали бы, пока я перезагружусь… Все вместе…
— Хватит ныть! А ну — вперёд. Раз-два, раз-два — и с песней!
С песней, конечно, не получилось, но вперёд Пончик кое-как пошагал. А я за ним.
Ишь ты, такой умный! «Не надо разделяться, не надо разделяться»… А если бы стражи вход в туннель нашли? Или как-нибудь выход из него вычислили? И зажали бы нас в тиски так, что не выбраться…
«А это действительно так? Или ты решил просто от своих дружков избавиться? И ответственность за инопланетного гостя на Дракулу переложить?» — спросил я сам себя.
«Иди ты… Куда подальше! Хоть на Марс…» — ответил я сам себе и пошёл. Дальше.
— Джокер! Там… — закричал вдруг Пончик.
Но я не слушал — уже и так знал. В моём кибер-мозге пунцовым нарывом пульсировало сообщение от Зубастика «На помощь! На помощь!».
Зубастик и Марсианин стояли посреди пустыря с поднятыми руками. До спасительного сталелитейного завода, чёрными трубами розовато-голубое небо резавшего, им метров триста оставалось. А между сталелитейкой и осколками «Команды Джокера» торчали человек десять с парализаторами. И отход к реке перекрывала большая вооружённая группа. Не стражи — экипировка совершенно другая. И сигналы от кибер-мозга тоже далеко не стражниковские. Ух, у половины из них альфа-класс. Почти как у меня.
— Джокер, они… — пропыхтел Пончик, подбираясь ближе.
— Тихо. Ты мозг экранировал?
— Сразу же… А где Призрак? И Дракула?
— Надеюсь, что там, — я кивнул в сторону заводских труб. — Давай тоже — по бережку и туда дуй. Если что — выбирайся самостоятельно и топай к своему опекуну. Я дам знать, когда всё закончится.
— А ты?
Ох, как я не люблю такие вопросы. Вот будто бы Пончик совсем тупой… Или совсем меня не знает…
— А я тут в спячку уйти собираюсь. До весны. Ещё вопросы будут?
— Давай вместе, а? Ну, в спячку уйдём…
Ну что сегодня за день такой?! Распустил я свою команду, ох распустил! То разговорчики в строю, то открытое неповиновение. Совсем забыли, что приказы командира не обсуждаются. Ну, задам я им всем… Потом, когда всё это кончится. А сейчас — пора было начинать развлекаться.
— Старший сержант Пончик! Слушать мою команду! Ваша миссия — добраться незамеченным до объекта «Сталь», отыскать там потерянных бойцов и доставить их в условленное место. Приказ понят? Выполняй!
— Да, сэр. Приказ понял… — протянул Пончик без должного энтузиазма, но спорить не стал, растворился в кустах.
Я уставился вперёд, туда, где типчик, укутанный в силовое поле охранной прошивки, подходил к Марсианину.
«Ну что, друг мой симбионтистый, не подведи, да?» — обратился я к своему кибер-мозгу. И, отключив экран, помчался вперёд на максимально возможной скорости. И даже ещё быстрее. Одновременно подключаясь к вечно открытому для меня каналу Зубастика. Ты тоже не подведи, ладно?
Усталость как рукой сняло, а лишние мысли из головы ветром вынесло. Хорошо-то как, когда не нужно разгребать хренову тучу простых вопросов, а решать один — ещё проще. Моя охранка работала на полную мощь, выбрасывая вперёд клин силового поля. Тридцать метров до барьера… двадцать… десять… Ну — получится или нет?
Не останавливаясь, я врезался в силовой барьер, созданной скопившимися на пустыре Клерками — или кто они там были? А, кто бы ни были — барьерчик у них хороший получился. Но меня последний раз в самой Бренцкой зоне перепрошивали, так что мы ещё посмотрим, у кого система лучше работает…
Они засуетились, расступились в стороны, барьер в каплю вытягивая, уплотняя по бокам. Ну что, идея ясна — упихать меня в силовой мешок. Хорошая идея, да. И всё почти получилось.
Но в это время человек, стоявший рядом с Марсианином и Зубастиком, закричал и, схватившись за голову, рухнул в траву. Молодчина Зубастик! Всё-таки сумел — и взломать, и код доступа к их переговорной сети выудить!
Я резко дёрнулся вбок, туда, где в барьере образовалась значительная брешь, одновременно вламываясь в уже открытую для меня переговорную сеть. Сбросить туда весь информационный хлам из своих архивов — дело не хитрое. Система от такого количества спама точно зависнет. Не надолго, но нам должно хватить… А Зубастик и Марсианин уже бежали вперёд — под прикрытие моего поля. Лишь бы успели…
Не успели. Заряд парализатора ударил Зубастику в спину, он повалился вперёд, сбивая с ног Марсианина. Вот недотёпы…
Проиграли, да? Да ни фига подобного!
Я плюхнулся в траву, накрывая полем эту непутёвую парочку, выстраивая купол барьера. А Клерки, медленно приходя в себя после информационной атаки, собирались тесной кучкой вокруг нас. А куда им торопиться? Мы отсюда никуда не денемся, а возможности моего мозга — прошитого и перепрошитого — тоже не безграничны.
— Эй, Марсианин! Я тебе сейчас от Зубастика архив с вирусом перекачаю. Сможешь с его помощью внедриться в их переговорную сеть и подвесить её окончательно?
— Не знаю… Не уверен, что мне приходилось заниматься подобной деятельностью… Но принцип работы с полученными данными мне ясен. Я могу попробовать, но шансы на успех составляют менее пятидесяти процентов… Может, целесообразнее сдаться?
Да, пришелец — он и есть пришелец, даже когда стоит на четвереньках, выбираясь из-под Зубастиковой тушки. Впрочем, несмотря на марсианские словообороты, его голос дрожал.
— Я никогда не сдаюсь, понял?
— Опасность угрожает только мне, зачем вам подвергать себя риску…
— Заткнись и действуй! У тебя десять минут есть — больше я барьер не продержу!
Уговаривать его больше не пришлось — и на том спасибо. А я сосредоточился на двух делах — держал поле, отбиваясь от вялых попыток чужих силовых щупов проникнуть к нам внутрь, и диагностировал зависшую систему Зубастика. Если бы только удалось его на ноги поднять или хотя бы мозг активировать… Вдвоём мы бы прорвались… Мы же с тобой и не из таких переделок выходили, а, Зубастик?! Ну давай же, приди в себя уже! Сколько я смогу ещё поле продержать?
А десяток парализаторов прицелами на нас пялились.
— Не получается, — чуть слышно прошептал Марсианин, отбросив в сторону всю свою изящную марсианскую словесность. — Не получается… Они код доступа в сеть сменили… Не могу подобрать. Если бы чуть больше времени…
— Нет у тебя времени, понял?!
Он, очевидно, понял, поскольку тратить драгоценные секунды на ответ не стал. А времени действительно не было. Я уже сам не знал, чем поле держал: кибер-мозг давно завис, а в обычном только одна мысль тикала: «Спать, спать, спать».
Вдруг в глазах резко потемнело. Что, это всё, да? Перезагрузка началась? Но почему тогда окружившие нас люди, выпустив из рук оружие, валятся в траву? Почему кричит Марсианин? О, да это наша родная спасительная глушилка!
— Джокер, убирай поле! Сюда, быстро! — Голос Дракулы ударом колокола мне чуть остатки мозгов не вышиб. Кто б знал, что простой звук — это так больно?
— У меня готово… — простонал Марсианин.
— Так запускай! — ответил я, пытаясь подняться на ноги и поднять Зубастика.
Двойное воздействие глушилки и выпущенного Марсианином вируса произвело на Клерков эффект мозгопомрачительный. Но любоваться на него было некогда — бежать было надо. Иллюзий я не строил — пусть мой барьер и смягчил воздействие вампирской игрушки, но и я, и Марсианин сейчас находились в состоянии маловменяемом. А Зубастик был невменяем вообще. Противнички же наши могли очухаться весьма скоро.
Дракула помог мне поднять Зубастика, а Марсианин, передвигаясь хоть с трудом, но самостоятельно, умудрился схватить с земли парализатор. Соображает, захватчик инопланетный!
— Быстрее к заводу! — Дракула, единственный из всей компании бодрый и довольный, подгонял нас вперёд. Всё-таки в положении нежити есть свои преимущества… Не отформатить, не завесить, не перезагрузить, не депрограммировать… Вот оно, счастье, простое и доступное. И надо-то всего — одно небольшое «хрясь-хрясь»… Ага, а кто б тогда силовое поле держал?
— Что с Призраком? — спросил я, стараясь на ходу перевести кибер-мозг в спящий режим, чтоб он своим воплем о «системной ошибке» думать собственным мозгом не мешал.
— Потом расскажу, — ответил Дракула. Ответ, не предвещавший ничего хорошего, поскольку слова «с ним всё в порядке» — не занимают так много времени, чтоб оставлять их на потом.
— Пончика видел?
— Мои ребята видели. Позаботятся. Сейчас не до него… Сюда!
— Разве мы не на завод?
— Нет.
— А куда?
Мои слова прервал визг тормозов — прямо возле нас остановилась машина. Дракула рванул на себя дверцу.
— Вы трое — устраиваетесь здесь, я вперёд сяду.
Я впихнул внутрь Зубастика, помог забраться едва живому Марсианину, сам упал на сиденье. Не успел я дверцу захлопнуть, как машина сорвалась с места. Ох, сейчас отвалюсь, глаза закрою и так захраплю, что пусть хоть глохнут все кругом!
— Спасибо, товарищ, — сказал Дракула, обращаясь к водителю.
— Если из-за вас у меня будут неприятности, «спасибом» не отделаетесь! — Высокий скрипучий голос заставил меня подскочить на месте. Глаза слипаться вмиг перестали, и желание куда-либо отваливаться пропало начисто. Я подался вперёд, отыскивая взглядом зеркало заднего обзора — из него на меня смотрело поджатогубое лицо моей ненаглядной Трынделки!
— Эй, Джокер, Джокер! Эй! — Растопыренные пальцы Дракулы промелькали перед моим носом. — Ты чего? Она хоть и Горгона, но совсем не Медуза, не стоит так сразу каменеть.
Я открыл рот. Потом закрыл рот. А чего его открытым держать, если слов там всё равно нет?
Марсианин оказался менее впечатлительным, чем я.
— Извините, — сказал он своим марсианским тоном, — вы ведь наша преподавательница обществознания?
— Вот именно, — привычно загундосила Трынделка. — И, если я правильно помню, именно вас я вчера с уроков выставила. А ты, — она через зеркало сделала привычный тыц-тыц глазами в мою сторону, — мразь такая, уже давно мне весь мозг высверлил! Как думаешь, что мне с тобой сделать сейчас, а? На обочину выкинуть? Или просто шею свернуть? Или рабом своих рабов сделать?
— Горгоночка, дорогая, не стоит маленьких обижать, да? — дракула, похоже, забавлялся вовсю. Я его даже зауважал — на его месте я бы давно под сиденье от смеха сполз, а он ничего, держался.
— Да, бедной учительнице из социальной школы не стоит никого обижать… Это её обижать можно как угодно. Всё равно высокостоящие опекуны своих раздолбаев выгородят. Но сейчас я не бедная школьная учительница, а сама Горгона Меланж, Третья в роду Горгон. Ну что, мой хороший ученичок, поговорим теперь по-серьёзному, а? Ты, кажется, поопекать меня грозился… Что, попробуешь?
— Извините… — Марсианин прервал Трынделкин монолог на самом интересном месте. — Если я правильно понимаю, вы являетесь агентом так называемой Бренцкой зоны?
— Ты правильно понимаешь, — скрипнула псевдоучительница, отведя от меня пылающий гневом взгляд. — Поэтому мне и приходилось мириться с системными отбросами вроде вас.
— Род Горгон выступает за реорганизацию зоны, занимается исследованиями в области социальных процессов внутри системы и активно сотрудничает с городскими внесистемниками, как с нежитью, так и с Подпольем, — пояснил Дракула, старательно изображая диктора девятичасовых новостей. — И мы все выражаем искреннее восхищение деятельностью товарища Меланж, которая пожертвовала своим счастьем ради славного дела Мировой Революции. Гип-гип, ура!
Я окончательно закрыл рот, а вместе с ним и глаза, откинулся на подушки. Вот тебе и Трынделка… Вот тебе и буфера… А мог бы и догадаться! У кого ещё может быть такой сканер, каким можно мой супер-пупер прошитый мозг считать? И взломать я её так и не смог, хотя пытался не раз. Да и её дёрганность, необычная для социальной училки, не раз в глаза бросалась… Агент Бренцкой зоны, подумать только!
Эта Бренцкая зона — штука странная. Она вроде есть, а вроде её и нет. Можно весь Канал перерыть — не только то, что в открытом доступе, но и закрытые архивы — никаких упоминаний о ней не найдёшь. Зачем людям знать о том, что рядом с нашим тихим и благополучным городом существует самая настоящая резервация, населённая чёрт знает кем? Даже я об этом не подозревал, пока Кэша не встретил. А когда узнал, то поверить долго не мог. В то, что зона есть. В то, что можно жить, как они там живут.
Не социализированные, не информатизированные, но с кибер-мозгом, хотя это в Бренцкой зоне не имело значения. Впрочем, понять, что там имеет значение, а что — нет, я до сих пор не мог. Это была даже не марсианская «цивилизация разума» — обычная мечта всех земных идиотов. Чтобы разобраться в социальной иерархии и общезначимых ценностях Бренцкой зоны, надо было так пси-нарком зарядиться, чтоб оба мозга напрочь отключились. На пустую голову мысли о ней текли проще.
Кэш говорил, что во времена Третьей Мировой там был исследовательский комплекс по изучению мутаций. Потом комплекс прикрыли и законсервировали — со всем его подопытным населением. Подробностей не знал даже Кэш — ни почему Бренцкий проект оказался свёрнут, ни как зона существовала автономно в течение сотни с лишним лет… Про неё не вспоминали, она сама о себе не напоминала. Лишь совсем недавно, лет пять назад, жители зоны неожиданно вышли на связь с теми людьми из числа избыточно-социальных, которые, работая внутри существующей системы, совсем не были этой системой довольны. Такими, как Кэш.
Тогда и пошли эти разговоры — о Мировой Революции. О ней говорили много и долго. И что? Сколько раз я спрашивал: «Когда мы уже будем что-то делать?» Кэш только смеялся, чесал заросший мелкокустистой щетиной подбородок и отвечал, что в таких делах, как революции, лучше сначала семь раз подумать. Или даже восемь. И я думал… Думал… Думал… Так что оба мозга чуть от натуги не трещали.
А пока мы, значит, думали, в Бренцкой зоне предпочитали действовать! Агентов своих внедряли! И я про это ничего не знал! Кэш не счёл нужным поделиться тем, что моя любимая мучилка, которую я на измор изводил, — наш боевой товарищ.
«Прости», — тихо кукукнуло внутри кибер-мозга. Ага, нашёлся… В каком бы режиме ни работала моя система, а канал связи с Кэшем я всё равно открытым оставлял. Ждал… И вот дождался.
«Что, хорошо вы надо мной посмеялись, да?» — Я даже не стал скрывать злости и обиды.
«Ох, Джокер… Никто и не думал над тобой смеяться. Просто мы не могли раскрывать Меланж. Всё должно было выглядеть естественно, понимаешь? А ты не очень хороший конспиратор… И, можешь успокоиться, Зубастик тоже ничего не знал».
«В гробу я успокоюсь», — проворчал я. И тут же успокоился. «А какое она отношение к нашему пришельцу имеет?»
«Похоже, товарищи из Бренцкой зоны в нём весьма заинтересованы. Наверное, тоже хотят выяснить, есть ли жизнь на Марсе. Но ты не беспокойся, вам не причинят вреда…»
«За исключением того, что меня грозятся выкинуть из машины и в рабство продать».
Кэш сухо рассмеялся.
«Сам виноват. Осторожнее надо быть с женщинами. Да, о женщинах. Твоя опекунша рвёт и мечет. Ты ей хоть с заблокированного канала весточку кинь — так и так, жив-здоров».
«Ага, ещё жив и почти здоров…»
«Ну, дело твоё. Но она и в самом деле волнуется… Кстати, Джокер… Спасибо тебе. За Зубастика. Как он там?»
«Пока без сознания. Но, похоже, скоро в себя придёт. Повреждений в системе нет».
«Спасибо».
«Ему спасибо… Если бы он не сумел того типа хакнуть… — сказал я совершенно искренне и понял — первый раз за долгое время я говорю о Зубастике без раздражения. — Кэш, а эти типы, они кто?»
«Джокер, давай об этом не сейчас, а? Поговорим, когда встретимся. А сейчас — береги себя. И Марсианина тоже. И ещё — о Зубастике позаботься, ладно?»
«Я о нём и так всю жизнь забочусь», — вздохнул я.
«Знаю… Поэтому всегда спокоен, когда он с тобой. Несмотря на то, что ты неприятности магнитом притягиваешь. Джокер, я сейчас отключаюсь. Скоро увидимся. Но не у меня. Меланж знает место встречи. Удачи тебе».
«Тебе тоже», — сказал я пустому каналу.
И погрузился в сон под привычное тарахтение Трынделки, аккомпанирующее гулу мотора.
Глава восьмая
СИ-личность
— Подъём, солнце красное!
И — хлоп, хлоп — рядом с ушами. А потом по загривку — хлобысь! Уй, как больно… Я прямо подпрыгнул.
— Горгоночка, разве можно маленьких бить? Это непедагогично...
— Я давно хотела это сделать! Будет знать, как спать на уроках!
— Извините, а разве сейчас урок?
Я не выдержал и хрюкнул смешком. Этим троим только комик-шоу на Канале вести. Даром что один — нежить, другая — мутантка, третий — инопланетянин.
— Нет, посмотрите, он ещё смеётся! — фыркнула Трынделка.
— Ага, вон из класса и без опекуна в школе не появляться, — сказал я и попытался потянуться. Уй, как снова больно… И почему у некоторых машины такие мелкие? То ли дело у Кисоньки кабриолетина…
— Джокер, ты как?
Я повернул голову и увидел Зубастика. Выглядел он неважно, но зубами блестел во все стороны как ни в чём не бывало.
— Лучше всех. А ты?
— А я уже перезагрузился! — заявил он с той же гордостью, с которой в детстве сообщал о том, что научился пользоваться горшком и кушать ложкой.
— А я и не собираюсь, — в тон ему ответил я.
В самом деле, пока я спал, система справилась со сбоем и вернулась к стабильной работе. Молодец, друг мой симбионтный!?
— Ну, раз все живы-здоровы, то прошу очистить помещение, — сказал Дракула и руку вперёд вытянул — ну прямо-таки дворецкий из старых фильмов.
Я не заставил себя долго упрашивать и вывалился из тесной машины на свежий ночной воздух. Огляделся кругом. И очень удивился. Я ожидал увидеть вокруг причудливую железобетонную архитектуру Бренцкой зоны. Или — на худой конец — очередной заброшенный городской объект. Ну — в самом-самом крайнем случае — уютные особнячки «особо социализированных», вроде того, в котором мы с Кисонькой обитали. Да и Кэш тоже.
Но мы были в самом центре «спального района». Одинаковые коробки многоквартирных домов дружными рядами выстроились. В редких окнах — одном-двух на дом — горел свет, остальные темнотой на нас пялились.
— Товарищ! — Трынделка, колыхнувшись своей необъятной грудью, повернулась к Дракуле. — Отведёшь их куда следует. Я избавлюсь от колымаги и подойду. И не вздумай меня обмануть!
— Как можно, Горгоночка?! Да разве ж я кого когда обманывал? Честность — лучшая политика вампира.
Трынделка ничего не сказала, всю нашу компанию взглядом к месту пригвоздив, водрузилась в авто — и только её и видели.
— Ну что, идём? — Дракула кивнул в сторону одного из подъездов.
— Не так скоро! — оборвал его я. — Что с Призраком и Пончиком? И что вообще тут такое происходит?
— Слушай, Джокер, ты действительно предпочитаешь говорить об этом посреди улицы?
Я лишь головой упрямо повёл. Конечно, посреди улицы можно только дурака валять, а потратить минуту на пару простых фраз — ну никак. Дракула смилостивился.
— Пончик сейчас с моими ребятами со сталелитейки к городу пробираются. Мозг он экранировал, поэтому ты с ним и связаться не можешь. Но, думаю, скоро он на связь выйдет. А вот с Призраком… Не хочу тебя расстраивать, Джокер, но, кажется, это он нас заложил…
— Неправда! — Зубастик тут же взвился разъярённым хомячком. — Он просто психанул и ушёл! Сказал, что не собирается со всякими самозванцами возиться. А я ему ответил, чтоб он тогда к чертям собачьим проваливал. Вот и всё. Это не значит, что он на нас тех уродов навёл!
— Ага, они просто так на пустыре появились. Совершали вечерний моцион за городом и случайно нас встретили…
— Ну, может быть другое объяснение тому, что нас так быстро находят… — сказал я, решив всё-таки убраться с улицы в подъезд. Разговор можно и там продолжить. Так оно безопаснее. — В конце концов, на самого Марсианина могли маячок поставить.
— Ваша проницательность, мон дженераль, просто не знает границ. С одной только поправочкой. Маячок с него я снял ещё перед тем, как мы в «Андромеду» заявились. Прошу! — Он с галантным поклоном указал на дверь подъехавшего лифта.
— Это когда это?!
— Пока твоя система не функционировала, — виновато ответил Марсианин. — Дракула предположил, что нас отследили потому, что мой мозг передавал координаты моего местонахождения, и попросил разрешения провести диагностику…
— А раньше мне об этом никак нельзя было сказать?!
— У меня не было повода, чтоб делиться данной информацией. Кроме того, я не думал, что это так принципиально, если отслеживающая программа была обезврежена…
— А ты, нежить, тоже не думал, что это принципиально?
— Наоборот, — Дракула растянул рот от уха до уха с самым довольным видом. — Я считал это одним из самых принципиальных моментов, поэтому и молчал.
— Ты это о чём? — подозрительно спросил Зубастик. Я его вопрос повторять не стал, но просверлил взглядом Дракулу вполне красноречиво.
— А мы уже приехали, — радостно сообщил тот и, вывалившись из лифта, направился к двери с намалёванным номером «425», и прежде чем я успел хоть слово сказать, постучал — громко и музыкально: «Тук-тук — тук, тук-тук — тук».
Внутри квартиры что-то бумкнуло. Потом запыхтело.
— Лич, открывай, уже. Тут все свои.
За дверью послышалось шуршание, а потом хриплый голос спросил:
— С-сколько вас там?
— Всего четверо…
— М-много… Я открываю… Но в-вы не заходите с-сразу. Я вначале отойду…
Замок щёлкнул, раздался топот удаляющихся шагов. Я бросил взгляд на дверь, потом на то, что с большой натяжкой можно было бы считать защёлкой. Н-да… Если бы Дракула постучал чуточку посильнее, то бедняге Личу открывать дверь уже не понадобилось бы. Никогда. Но, с другой стороны, а кому вообще может прийти в голову вламываться в квартиру социально-информационной личности? Сама дверь с защёлкой и то была в нашем мире жутким анахронизмом.
— Мы входим, Лич! — крикнул Дракула и протолкнул нас в освещённую тусклой лампочкой прихожую.
Раньше мне доводилось пару раз бывать в жилищах адекватно-социальных — в этих маленьких мышиных норках, скроенных по одному образцу: крошечная прихожая, кухонька с двумя окошечками — линией доставки и линией отправки, санузел с душем, унитазом и прачечным автоматом да спальная комнатка, обычно душная и грязная.
Комнатка, где мы оказались, могла побить все рекорды по душности и грязности. Вонь стояла такая, что меня бы точно вырвало, если бы всё содержимое моего желудка не отправилось восвояси после двух предыдущих перезагрузок. Едкий дым в комнате облаком висел, на его фоне запахи мочи, пота и тухлятины нос почти не резали.
— Присаживайтесь на диванчик, — любезно предложил Дракула на правах хозяина, поскольку самого счастливого владельца квартиры в комнате не наблюдалось. Я глянул на высунувшийся из-под кучи мусора диванный валик и покачал головой. Марсианин прижал руку ко рту и побледнел — беднягу мутило.
— Мы лучше постоим, ладно? — Зубастик решил высказать наше общее гостевое мнение.
— Ну, как пожелаете, — Дракула небрежным жестом смахнул с подоконника несколько пустых обед-контейнеров, пару грязных носков, обёртки из-под пси-нарка и пригоршню непонятных сморщенных бумажных червячков, и расселся там, привалившись спиной к стеклу. — Эй, Лич, выйди, с гостями поздоровайся.
— Здрасьте… — Дверь в санузел приоткрылась, и оттуда высунулась лысенькая ушастая головка. Сколько лет было её обладателю, я сказать не мог. Может, старше меня на пару-тройку лет. А может, и на пару-тройку десятков.
— Это — Личинка, но вы можете называть его попросту — Лич. Он наш добрый друг и верный соратник. Да, Лич?
— 3-зачем вы п-пришли? — проскрипел Лич из-за двери. — Я го-говорил: не нужно к-ко мне приходить… И… Может, мы лучше этого… того… в К-канал? Ты можешь с-со своей тыкалки…
— Не-а. Мы же люди, вот и будем разговаривать по-людски. Давай, вылезай, ребята пришли к тебе в гости хорошие. Это вот Джокер, будущий специалист по твоим любимым протестным шоу. А это Зубастик и Марсианин. Они не кусаются.
— Они — н-не вампиры? — Лич настолько заинтересовался, что высунулся из-за дверей почти наполовину, демонстрируя грязную жамканную майку, надетую наизнанку. — П-подпольщики, значит?
— Ага. Кстати, Лич, может, в квартире уборку сделаешь? Скоро сюда дама пожалует.
— Д-д-д-дама?! В с-с-смысле же-же-женщина?! Жи-жи-живая?! — Лич выглядел так, словно ему только что сообщили, что через пять минут его мозг будет отформатирован.
— Нет, знаешь, мёртвая. Или ты думал, я специально для тебя голограммного секс-бота приволоку? — Дракула повернулся и толкнул оконную раму, запуская в комнату ночной городской воздух — пусть жаркий и пахнущий расплавленным асфальтом, но такой свежий и бодрящий по сравнению с тем, что творилось в помещении. — Ты хоть штаны надень для приличия. А то дама строгая. И порядок любит. Да, Джокер?
Я вспомнил обычные Трынделкины вопли по поводу росписи по парте и соревнований по плевкам в проход и уверенно кивнул. Лич пискнул и скрылся за дверью целиком.
— Значит, вот они какие, адекватно-социализированные и информационно-обеспеченные… — пробормотал Марсианин, пробираясь поближе к открытому окну. Я последовал его примеру, жадно заглатывая свежий воздух.
— Они не все такие, — Зубастик опять поспешил с ответом. — В смысле — такие грязнули. У некоторых всё просто блестит, даже автоматы-уборщики в квартире есть. Просто, понимаешь, многие за собой почти не следят. Зачем им? В Канале у них чистенький аватар существует, а вживую они почти ни с кем и не общаются. Хотя есть такие, кто для собственного удовольствия любит мыться, наряжаться, причёски делать. Или те, кому по Каналу мозги проели тем, что чистота — залог здоровья. Но таких, как этот, тоже хватает.
— А будет ещё больше, — сказал я мрачно. — Вот такая у нас славная жизнь на Земле — смотри и любуйся! Большинство землян мозгами в Канал ушли, а тело — уже лишний элемент. Его кормить-поить надо, мыть иногда, в туалет водить. Нафиг его вообще надо? Скоро придумаем, как от тел избавиться, и вообще хорошо заживём. Прямо ваша издохшая цивилизация. Ну и ладно… — Я повернулся к Дракуле. — Да, напомни, на чём мы остановились в разговоре про Призрака, предательство и принципиальные вещи?
Дракула вздохнул, а потом посмотрел на меня, на Зубастика — без обычных ужимок, серьёзно так и даже печально.
— Что вы о нём вообще знаете, о вашем Призраке Оперы?
— Всё что надо — знаем! — ответил я резко, а Зубастик тут же начал кивки демонстрировать — как всегда. Но сейчас это меня не разозлило, а обрадовало. Призрак и Зубастик ссорились в среднем пять раз на дню, придирались друг к другу из-за любой мелочи и не могли прийти к согласию ни по одному вопросу. И то, что при всём при этом Зубастик ни минуты не сомневался в своём друге, вселяло в меня ещё большую уверенность в правильности простого решения, принятого ещё в «Андромеде». Там, возле шахты лифта, из которой когда-то Призрак сумел меня вытащить.
— Ты уверен, что всё что надо, Джокер?
— Слушай, нежить, хватит! Если ты хочешь его обвинить в чём-то — обвиняй, только доказательства привести не забудь. А нет — так и помалкивай в тряпочку!
— Доказательства, говоришь… — Дракула сузил глаза. — А если я уже давно подозреваю, что один из тех, кто вокруг тебя крутится, делает это неспроста? И обо всех твоих похождениях куда следует докладывает?
— Глупость какая! Если бы так было, то он бы давно знал — и о Подполье, и о Мировой Революции и о наших связях с Бренцкой зоной. Тогда бы у Кэша неприятности были. И у всех остальных — тоже. Но пока в порядке, так?!
Дракула запустил руку в свои длинные волосы, вздохнул протяжно.
— Вот даже и не знаю, плакать мне сейчас или смеяться… Джокер, ты что, действительно думаешь, что те, кому по должности полагается заниматься раскрытием заговоров, ничего о вашем Подполье не знают? И думаешь, что ты знаешь о Подполье очень многое?
— Да уж побольше тебя! — выпалил я.
В ответ Дракула захохотал так, что чуть не свалился с подоконника. А я со злости пнул кучу пустых коробок. И почувствовал себя ещё большим идиотом. Вот уж действительно, наверное, не стоит мне сейчас соревноваться с Дракулой в конкурсе «Кто больше знает о Подполье». Проиграю. Чёрт, ненавижу проигрывать!
— Но зачем вообще тогда нужно было кого-то в нашу команду внедрять? — Злой Зубастик даже шаг вперёд сделал, становясь между мной и Дракулой. Тоже мне, защитник выискался! Я почувствовал, как лёгкое раздражение опять внутри шевельнулось. Это, однако, не делало его вопрос менее существенным. Зачем? Вот в самом деле — зачем?!
— Я, кажется, догадываюсь… — Ответ пришёл не от Дракулы, — от Марсианина. Он стоял, привалившись к краю оконной рамы, и задумчиво распинывал ногой мусор. — Всё дело в самом Джокере, да? В его особенностях?
Ох, взять бы сейчас их обоих и головами друг об друга треснуть…
— Нет у меня никаких особенностей, — сказал я зло. — А Призрак был с нами потому, что он — наш друг. И я ему верю.
Я снова вспомнил полутёмный зал разрушенной Оперы, за исследования которой я только-только взялся. И смешного мальчика на сцене, закутанного в красный плащ и распевающего: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор, тореадор!» Наше воинственное знакомство, высокоумный разговор на тему: «Ты чего тут делаешь? А ты чего тут делаешь? Это моя территория! Нет, моя»! А потом мы валялись в оркестровой яме, куда свалились со сцены с грохотом, и говорили до хрипоты о том сказочном мире, который существовал давным-давно, в те времена, когда люди ходили в театры, охотились на тигров, плавали под парусами, ездили в метро и жили без всякого кибер-мозга. Именно Призрак впервые показал мне настоящую книгу — такую, где страницы надо собственными руками переворачивать. Именно от Призрака я узнал, что есть такая странная штука, как семья. Именно Призрак научил нас петь песни и рисовать углём — так, как это делали древние люди. А мы… Я думаю, мы тоже многому его научили. И что? Всё это было только потому, что в моём мозге есть какая-то непонятная хреновина? Бред. Бред. Бред!
— А как ты тогда объяснишь то, что нас так быстро находили, а? — Дракула смотрел на меня в упор. — Я специально для этого всю твою команду в «Андромеду» позвал. Хотел вычислить, кто из ваших на Контору работает. И вот, пожалуйста, — неприятности за нами по пятам топали. Просто так, да?
— А может, это ты сам все эти догонялки со стражей подстроил? Что я знаю о твоих целях и мотивах? Что тебе вообще за дело до меня и моей команды?! Чего тебе от меня надо?
— Ну… Допустим, меня ведёт сила страсти… — Дракула усмехнулся, томно развалившись на подоконнике.
— Да пошёл ты со своей страстью! Я тебя серьёзно спрашиваю: какое тебе дело до всего этого?!
— А тебе — какое? — Дракула перестал зубы скалить, прищурился недобро. — Какое тебе дело до этого Марсианина, что ты всем готов пожертвовать ради него? Он тебе — никто, он тебя бесит до самых душевных глубин. Но ты лезешь в неприятности по самые уши. Зачем? Просто приключений ищешь? Или у тебя свой интерес есть? Один из твоих дружков чуть ли не в открытую тебя предаёт. Ты же упрямо продолжаешь настаивать на его невиновности. Что это? Детская доверчивость? Или тонкий расчёт? Ты говоришь, что мне не доверяешь… А я могу тебе доверять?! Если даже не могу сказать — кто ты? То ли в самом деле такой балбес неописуемый, то ли притворяешься и свою игру ведёшь? С кем? Какую? Что я знаю о твоих целях? О твоих мотивах? Я слишком многое поставил на эту карту, чтоб просто так рисковать…
С каждым словом Дракула заводился всё больше и больше. Никогда, за все пять лет нашего знакомства, я не видел его таким взбешённым. А уж как я был взбешён — даже слов таких не найти, чтоб описать.
— О чём ты говоришь, нежить?!
— Ни о чём. Проехали, — он медленно выдохнул, успокаиваясь. А я успокаиваться не собирался.
— Что происходит?!
— Я сказал: проехали!
— А я сказал — отвечай!
И силовым полем в него — шарах! Так, что он с подоконника на пол хлопнулся.
— Что всё это значит?! Ну?! — Я прижал его к полу, за грудки ухватив, встряхнул так, что только голова по половицам хряпнулась. И тут же почувствовал, как к моему собственному затылку присосался нейрошунт.
— Ну что, слезешь с меня по-хорошему или тебя отформатировать? А может, это даже к лучшему, а? Выпотрошу твой мозг — и узнаю правду.
— А ну убери от него свои игрушки! — заорал Зубастик, выхватывая из-за пояса Марсианина трофейный парализатор. Хомячок разбушевался, картина маслом.
— Да что вы такое творите?! — Тут уже и инопланетный гость решил проораться, за компанию, наверное. Он толкнул руку Зубастика, направляя дуло парализатора в дальний угол, потом навис над нами аллегорией порицания. — Хватит уже! Нам сейчас только ссор не хватает!
Нейрошунт отвалился от моей головы и со свистом ушёл Дракуле в рукав. Я поднялся на ноги и уселся на освободившееся на подоконнике место. И сказал упрямо, снизив тон лишь на пару децибел:
— Я хочу понять, что происходит.
— Я тоже хочу понять, что происходит, — ответил Дракула, вытряхивая из волос какие-то позеленевшие объедки.
— Так я об этом знаю меньше всех!!!
— Да ты и сам не знаешь, чего ты знаешь, а чего — нет!
— В-вы бы не могли… не так громко… п-пожалуйста…
Из-за туалетной двери снова высунулась голова, только на этот раз не лысая, а в чём-то кудряво-зелёном, за ней последовала майка — судя по запаху дешёвого антисептика, только что вытащенная из прачечного автомата, дальше показалось подобие штанины мышиного цвета. О, какое достижение! Хозяин квартиры соизволил почти полностью выползти из своего убежища.
— Могли бы, — ответил я мрачно.
Дракула посмотрел на меня честным вампирским взглядом, сказал примирительно:
— Джокер, если бы я был уверен, что в твоих мозгах не копалась Контора или ещё кто, я бы давно всё рассказал. Но кто знает, что у тебя там прошито и запрятано…
Я вздохнул. Разговор уткнулся в тупик. И что с этим было делать? Я был уверен в том, что я — это я. Что нет во мне никаких ложных личностей, что никто не закладывал в мой мозг скрытых файлов и вирусных программ. Но какой смысл был в моей уверенности? Я слишком хорошо знал, что можно в кибер-мозге так порыться, что обладатель ничего и не заподозрит. Спрятать настоящие воспоминания в блок, программ левых напихать, да таких хитрых, что их не найти. Сейчас я только верить могу, что ничего лишнего у меня в мозгах нет. А Дракула верит, что есть. И пока каждый из нас будет полагаться на свою веру, разговора никакого у нас не получится. Чтоб разорвать этот замкнутый круг, нужны доказательства, а их нет. Это безнадёжно…
— А что, Контора действительно существует? — спросил я в никуда, чтоб каким-то разговором себя занять.
— Увы, д-да… — ответил Лич. Он вполз в комнату уже целиком и, похоже, решил, что поддержание разговора с гостями — священный долг хозяина. Во всяком случае, взяв разговор в свои руки, можно заставить гостей перестать орать. — Мне удалось… в К-канале данные… На заблокированных л-линиях. Я нашёл. Вскрыл. На самом деле есть, да. Силовая структура… С-следят… Чтоб порядок. Мир и с-спокойствие…
— Если «мир и спокойствие», то почему ты тогда с Подпольем? — Зубастик, уже успокоившийся и распрощавшийся с парализатором в пользу Марсианина, в насмешке всеми зубами вперёд подался.
— Т-трудно объяснять так… Может, в К-канал, а? Го-говорить не привык…
Мы с Зубастиком переглянулись. А что, почему бы и нет? Почему бы не скоротать время ожидания приятной беседой с СИ-личностью? Интересно же, зачем такому стопроцентному элементу системы нужно участвовать в борьбе против неё? Всё намного лучше, чем сидеть и в сотый раз безрезультатно мозг диагностировать в поисках того, что там могло бы быть. Или не быть.
— Можно, я тоже с вами подключусь? — спросил Марсианин.
— Ладно, детки, развлекайтесь, — милостиво разрешил Дракула. Как будто кто-то в его разрешениях нуждался.
Человеку, восседавшему на мягком диване в залитой солнцем гостиной, было лет тридцать. Его острая бородка смотрела вертикально вниз, а пышные усы, составляя с ней прямой угол, лучами разбегались в разные стороны. Каштановая грива волос ниспадала на шитый золотом воротник.
— Прошу вас, друзья, присаживайтесь, — произнёс он бархатным голосом, указывая на резные стулья, окружавшие маленький столик. — Что будете пить? Чай? Кофе? Мате?
— Ха-ха-ха-ха! — Несдержанный Зубастик чуть за живот не схватился. И я не мог его за это винить. Разница между «снаружи» и «внутри» была такой, что «ха-ха-ха-ха» — это лучшее, что можно было сказать. Но всё же, приличия ради, я пнул своего хомячка под мягкое место и сказал в тон хозяину:
— Премного благодарен. От кофе, пожалуй, не откажусь.
— Я тоже выпью чашечку, спасибо большое, — Марсианин и вовсе был сама вежливость. Его личинковские метаморфозы нисколько не удивили. Ну да, на то и нужна Личинка, чтоб когда-нибудь личностью бабочки стать. Вот только почему превращение в бабочку возможно только в придуманном мире?
— Ваш кофе, господа, — хрупкая ясноглазая девушка в накрахмаленном передничке водрузила на стол поднос и тут же зарделась, поймав игривый взгляд хозяина.
— Спасибо, Май, дорогая.
— Всегда рада вам служить, мой господин.
Тут невоспитанный Зубастик не сдержался и фыркнул так, что всю белоснежную скатерть чёрными пятнами забрызгал.
— Вот это я понимаю! Круто! Это не какая-нибудь там «жи-жи-живая же-же-женщина».
Лич только улыбнулся:
— Вот именно. Разве это не очевидно? Душа человека всегда стремится к идеалу. Но разве может стать идеалом реально существующий человек? Нет. И сколько горя приносят люди друг другу в своих бесплодных попытках заставить личность влезть в рамки идеала? И сколько боли они причиняют сами себе, стараясь поместиться в заданные другими рамки? Сколько никчемных усилий, сколько разбитых жизней…
— Конечно, бегство лучше всего, — насмешливо сказал я.
— Бегство? Вы так уверены в этом, молодой человек? Я бы назвал это «творением». Каждый из нас занят производством собственного мира. Кто-то силён настолько, чтоб творить свой мир в физической реальности. Для себя, для других. Кто-то может создавать уютный мир только внутри собственного мозга. А третьи — и их большинство — способны лишь подключаться к созданному другими миру, приспосабливать к своим нуждам. Я — творец. Но я могу признать — мне не хватило бы сил, чтобы творить настоящую реальность. Мне уютно здесь, в этом мире, который я создал, рядом с моими творениями. Иногда я приглашаю сюда друзей, с которыми меня сводит Канал… Иногда я сам выхожу в чужие вселенные. Возможно, с вашей точки зрения такая жизнь пуста и никчемна, но я вижу её неспешное очарование…
— Но, извините, тогда я тоже не понимаю… — Марсианин переглянулся с Зубастиком. — Если существующее положение вещей полностью удовлетворяет ваши потребности, то в чём причина вашего сотрудничества с общественными силами, выступающими за реорганизацию системы?
Зубастик в очередной раз фыркнул, разбрасывая по скатерти кофейные пятна, но кивнул в знак согласия с Марсианским вопросом с большим энтузиазмом.
Лич улыбнулся в пышные усы.
— Я, как вы поняли, не люблю живых людей. Большей частью они глупы и суетливы, совершают бессмысленные поступки и всегда говорят не то, что я хотел бы слышать. Но! Моя нелюбовь к конкретным особям вовсе не распространяется на человечество в целом. Да, лично меня система вполне устраивает. У меня хорошая работа в студии виртуального дизайна. Почти все интерьеры в топовых шоу — это моих рук дело. Я достаточно богат, чтобы позволить себе маленькие радости, начиная от расширенной индивидуальной линии в Канале и заканчивая контрабандными товарами в мире физической реальности. Я не хотел бы для себя другой жизни. Но речь идёт не обо мне. Речь идёт о человечестве. И с этой точки зрения я не могу не видеть пагубность существующей системы. Она удобна для тех, кто на её верхушке, не спорю. Она удобна и для тех, чьи жизни составляют её подножье. Но она не устойчива. Лишь небольшого толчка достаточно, чтоб она рухнула, а вместе с ней и многотысячелетний колосс под названием «Цивилизация людей». А если принять во внимание существование Бренцкой зоны… Нет-нет! — Лич сделал резкий протестующий жест наманикюренной рукой. — Я ни в коем случае не хочу сказать дурного о наших товарищах по борьбе. Возможно, это та свежая кровь, которая может вдохнуть жизнь в дряхлое тело современного общества. Но мы должны помнить: они — другая ветвь развития вида «Homo sapiens». Они ни в коем случае не являются правопреемниками человечества! Так неужели мы отдадим нашу Землю чуждой цивилизации, которая вместо планомерного прогресса пойдёт по пути назад — в дремучий феодализм и рабовладение?! Да-да, оно высокотехнологичное, это общество, но от этого оно не перестаёт быть диким и первобытным! Поэтому мы должны сохранить прогресс и во имя человечества реорганизовать существующую систему. Даже если для этого придётся пожертвовать частью тех благ, которыми мы обладаем сейчас.
Проникновенный голос Лича поднялся на недосягаемые пафосные вершины и рухнул вниз воплощением трагичности всех трагедий. Марсианин внимал ему, позабыв рот закрыть, а Зубастик периодически начинал хихикать в кулачок, но замолкал под моим грозным взглядом. Я не хихикал. И даже не зевал, несмотря на всё желание. А только кофе прихлёбывал и думал. Не о несчастной человеческой судьбинушке. О другом совсем.
Вот сидит передо мной продвинутая СИ-личность и подробно обосновывает мотивы своего участия в Мировой Революции. И, если все высокопарные финтифлюшки отпарить, то мотив этот весьма благородным получается…
Вот сижу я. И спроси он меня сейчас, почему при словах «Мировая Революция» моё сердце начинает громко биться, что я ему отвечу? Приключение? Развлечение? Желание сделать мир лучше? Подражание Кэшу? Ещё кучка причин тут же кучкуется… Смог бы я так красиво все их по полочкам разложить?
А если и не смог бы — что за дело? Мне не нравится мир, в котором я живу. Я хочу его изменить. Не лучше ли просто делать, чем долго пытаться объяснить, зачем ты это делаешь? Этой причины всегда достаточно было! Почему же теперь её не хватает? Или все мои причины — не мои вовсе? Если я здесь не по своей воле? Если тот, кто стремится изменить мир — это вовсе не я? Чёрт бы побрал этого Марсианина вместе с Дракулой!
— А что там с Конторой? — задал я вопрос, не то чтобы сильно меня волновавший, но давно требовавший внесения ясности.
— О, эта пресловутая Контора! — Лич возвёл тонкий палец к небесам. — Вначале я тоже сомневался в её существовании. Мне казалось, что наша общественная система существует благодаря саморегуляции — в соответствии с принципом удобства. Правящему классу удобно, когда так называемый «плебс» не доставляет проблем и чётко выполняет поставленную перед ним задачу. Низший класс доволен, когда «элита» не доставляет проблем и так же чётко выполняет свою задачу. И те, и другие жаждут максимально возможного удовлетворения своих потребностей. Суть любого классового конфликта в том, что удовлетворение потребностей одного класса является помехой для удовлетворения потребностей другого класса. Наше же общество было построено таким образом, что классовый конфликт невозможен в принципе — ввиду того, что потребности разных классов стали удовлетворяться в разных слоях реальности. И мы получили, в некотором роде, идеальное социальное построение, которое…
— Сколько ещё километров этой речуги нам придётся прошагать, прежде чем мы дойдём до сути дела? — спросил я, демонстративно занявшись чисткой ушей.
— Подожди, Джокер, это очень познавательно! — тут же встрял Марсианин.
— Ага, краткий курс для построителя социальных моделек, часть первая, — огрызнулся я. — Что, собираешься у себя на Марсе использовать передовой земной опыт?
— Позвольте, позвольте! — Лич извлёк из жилетного кармашка монокль и уставился сквозь него на Марсианина. — О каком Марсе здесь идёт речь?
Мы с Марсианином переглянулись, а Зубастик снова фыркнул и радостно сообщил:
— Дядя, Марс — это четвёртая планета от Солнца. Если что, Солнце — это звезда, возле которой вращаются планеты…
— Прошу прощения, — голос Лича был сух и холоден. — Я имею некоторые представления о строении Солнечной системы… Просто употребление слова «Марс» в этом контексте абсолютно бессмысленно. На Марсе, как на планете, нет ни развитой социальной структуры, ни жизни вообще! Поэтому говорить о перенимании какого-либо опыта — это, извините меня, абсурд!
— Почему вы так в этом уверены? — тут же взвинтился Марсианин. — Вы имеете доказательства?
— Да, мой юный друг, имею. Я достаточно много рылся в архивах, в том числе в закрытых, и знаю, что во времена Третьей Мировой планы колонизации Марса были очень популярны. Когда война перешла в ту фазу, при которой вероятность уничтожения жизни на Земле была высока, Марс рассматривался как один из запасных вариантов. Даже был реализован этот сумасшедший проект — отправка исследовательской экспедиции с целью подготовки базы для возможной эвакуации. Но… Экспедиция потерпела фиаско. Марсианские условия, при тогдашнем уровне развития технологий, оказались непригодны для создания человеческих поселений. Вся исследовательская группа погибла. Существует множество свидетельств — отчёты, записи переговоров, видео- и фотоматериалы. Если вам интересно, я сейчас переправлю вам эти файлы.
«Кукук» — сообщил мне мой кибер-мозг, возвещая о получении новых данных. Я подтвердил приём и, бегло просматривая материалы, продолжал слушать поучительную историю в исполнении Лича.
— Спустя несколько лет после войны, когда условия жизни на Земле были особенно тяжкими — сказывалось глобальное изменение климата — начались опять разговоры о колонизации Марса. Но изобретение прототипа современных синтез-машин поставило окончательный крест на этих утопических начинаниях. Приоритетным проектом оказалось улучшение условий жизни на Земле, а космические программы были, увы, навсегда закрыты. Поэтому я могу с уверенностью сказать — на Марсе жизни нет.
Зубастик сидел как оплёванный, ни на меня, ни на Марсианина не смотрел. Он ведь уже поверил… Полностью поверил! И теперь чуть ли не заплакать был готов от разочарования. А Марсианин побледнел, вскочил резко:
— Это неправда! Всё это — фальсификация!
— На каком основании вы делаете такие заявления, юноша? — Лич снова поднёс к глазу монокль.
— На основании своих воспоминаний!
— Это ненадёжный источник, друг мой. Вы же и сами это знаете. Гораздо проще сфальсифицировать воспоминания, чем такую гору документов, собранных по крупицам из самых разных источников.
Марсианин вцепился в подлокотник так, что пальцы побелели.
— Мои воспоминания подлинны! Я знаю! Я в этом уверен!!!
Ох, как я его понимал. Он сейчас тоже мой любимый простенький вопросик решал: как отличить друг от друга нолик и единичку, если и то, и другое чёрной краской по чёрной бумаге намалёвано. Чему верить? И верить ли вообще?
— Но, позвольте…
— До рассказа о злостной Конторе мы такими темпами сегодня, похоже, не доберёмся, — сказал я, прерывая нашего словоохотливого хозяина на полуслове.
— Ах да! — Личинкины усы виновато пошевелились. — Прошу простить мою привычку жертвовать основной линией рассказа во имя создания более обширной повествовательной канвы… Итак… Контора, Контора. Да, я был удивлён, когда узнал о её существовании. О том, что есть организация, целенаправленно занимающаяся поддержанием существующей системы. Более того, ищущая пути её усовершенствования. Контора занимается формированием общественного мнения через Канал, направляя общество на путь ещё большего разделения способа удовлетворения потребностей. Контора контролирует Бренцкую зону, если, конечно, слово «контролирует» применительно по отношению к этому гнойному нарыву на теле человечества. Во всяком случае, она пытается предотвратить расползание этой заразы за пределы отведённой ей территории. Конечно, Контора знает о существовании Подполья, но пока активной борьбы между этими организациями нет — ввиду того, что Подполье ещё не сформировало своё видение реорганизации общества, а недовольство, выраженное лишь в намерениях, не является угрожающим…
При этих словах я поморщился. Ага, я то же самое Кэшу уже год как долдоню! «Семь раз подумать, семь раз подумать!» Вот и думаем, блин! А в результате нас даже за врагов системы никто не считает! Не заслужили!
— Так, значит, Конторе на Подполье просто наплевать, да? — Голос Зубастика прямо дрожал от обиды.
— Контора пока предпочитает вести наблюдение за недовольными, не предпринимая активных действий. Они понимают, что любые меры подавления лишь провоцируют большее недовольство, поэтому лучший способ — это позволить оппозиции существовать и действовать, правда, в строго отведённых рамках. И вся суть борьбы сводится к способности системы удержать эти рамки или способности оппозиции из них выйти. Кроме того, и у Подполья, и у Конторы одна и та же цель — спасти человечество, сделав общественную структуру более устойчивой. Но если путь Конторы ясен — совершенствование существующей системы, то Подполье находится в поисках других путей решения проблемы. И если найденные пути не будут отличаться радикальностью, то Контора не будет против того, чтоб взять их на заметку и перейти к сотрудничеству.
Ха! «Не будут отличаться радикальностью», как же! Будь моя воля, я бы попросту взял и отключил бы Канал! Или превратил бы его в обычное средство связи — типа марсианского Коммутатора. Стоп. Какого ещё «марсианского»? Сказано же было — нет жизни на Марсе… А жаль… Честное слово, жаль!
— Я же, в свою очередь, нахожусь на стороне Подполья, потому как считаю, что дальнейшее следование имеющимся тенденциям ведёт человечество в тупик, — продолжал тем временем Лич, словно не замечая ни бледного Марсианина, губы до крови закусившего, ни пылающего злостью Зубастика, изображающего хомячка в поисках гранатомёта. Я же сидел, спокойный, как скала, хотя внутри всё бурлило так, что чуть наружу не вырывалось. — Но, насколько я понимаю, и некоторые конторские деятели осознают порочность выбранного ими пути, поэтому находятся в поисках альтернативных решений. Большие надежды возлагаются на науку. Контора занимается исследованиями в области развития кибер-мозга, ведёт ряд проектов с высокой степенью секретности. К сожалению, я ничего не знаю о них, кроме названий: проект «Персей», Бронерский проект, Глубинный проект, проект Изменений, Марсианский проект…
— Что?! — троекратное эхо прокатилось по гостиной.
— Марсианский проект, — самодовольно повторил Лич. — Но, могу вас заверить, друзья мои, никакого отношения к планете «Марс» он не имеет. Если мои данные точны, суть этого проекта в изучении эмерджентного объединения естественного мозга и кибер-мозга…
Я почти не слушал его. А думал только о маленькой ссылочке на слово «Марс», ведущей к архиву «Корпоративные проекты» в мозгах моей любимой опекунши.
— Прошу прощения, мой господин, — красотулечка-бот нарисовалась на пороге. — К вам гости.
— Пригласи их войти, Май. И приготовь ещё кофе.
— Какой ещё кофе! — прогундосил Трынделкин глас. — А ну вываливайтесь оттуда. По-человечески говорить будем.
— И в самом деле, ребята, давайте-ка сюда.
А этот голос я ни с чьим другим спутать не мог. Даже тугой узлище проблем, скрученный внутри моего двойного мозга, сразу немного раскрутился. Раз Кэш здесь, может, и удастся найти самые простые ответы на все простые вопросы.
— Кэш! — радостно заорал Зубастик. Но даже этот вопль мне настроения не испортил.
Глава девятая
Мировая Революция
Трынделка стояла в дверях, взирала на Личинкино хозяйство, брезгливо поджав губы. Сам Лич, оставив в виртуальном мире вместе с усами и бородёнкой всю свою напыщенность и самоуверенность, пискнул и скрылся за дверями туалетной комнаты — подальше от «жи-жи-живой же-же-женщины». Зубастик вокруг Кэша чуть ли не плясал. А тот улыбался нам всем правой стороной лица — через левую проходил длиннющий рубец, превращающий улыбку в гримасу.
— Ну, как вы тут? Живые? Здоровые? Дракула, спасибо, что за ними присматривал…
— Лучше бы не присматривал, — огрызнулся я. — Только одни неприятности от этой нежити…
— В переводе с персонального языка Джокера это означает «спасибо», — Кэш коротко усмехнулся, перевёл взгляд на нашего инопланетного пришельца. — Ну что ж, здравствуй, Марсианин. Наслышан о тебе.
— Д-добрый день, — выдавил тот. Я с удивлением на него воззрился. Чего-то наш марсианский гость заикаться начал не хуже социально-информационной личинки личности? Да ещё день с ночью перепутал? А Марсианин, прохлопав глазами на Кэша с десяток раз, выдал: — Я… Мне… мне кажется, я вас где-то раньше видел.
— Возможно, — кивнул Кэш. — У меня тоже есть чувство, что мы были знакомы. Но, к сожалению, у меня те же проблемы, что у тебя — я не имею доступа к большей части своей памяти. Так что, будем вместе разбираться с нашим прошлым. Значит, ты утверждаешь, что прилетел с Марса?
— Да.
Марсианин в реальности был ещё бледнее, чем в Личинкиной виртуальной гостиной, но его короткое «Да» упрямством твердело.
— Кэш, — тут же встрепенулся Зубастик. — Это правда? Это правда или нет? Про Марс? Нам здешний дядька данные скинул, вот посмотри…. Никакой жизни там нет! Но как же тогда он? Ведь он не похоже, что врёт, да? И Джокер ему верит… И тот блок… Помнишь, у тебя в голове! Там же про Марс было! И про космодром! Ты же помнишь!
Кэш покачал головой, поскрёб заросший щетиной подбородок.
— В том-то и дело, что не помню. Ты сказал, что извлёк информацию из моего мозга, и я тебе поверил. Но моих воспоминаний это не вернуло.
— Так, значит, это был ложный блок? — Зубастик так скис, что даже в размере уменьшился. — И тогда действительно всё вранье?
Вместо Кэша на вопрос ответила Трынделка.
— Марс — это полная чушь, конечно, — прогудела она. — Но это сути дела не меняет. Этот мальчик, скорее всего, опытный образец одного из конторских проектов. И он должен быть доставлен в Бренцкую зону для подробного изучения.
— Счаз! — среагировал я мгновенно. — Может, вам его еще в коробочку упаковать и ленточкой перевязать?
Я бы еще много чего ей сказал, но Кэш встал рядом, положил мне руку на плечо.
— Не кипятись, Джокер. Товарищ Меланж, вы же понимаете, с этим мальчиком всё не так просто. Если он действительно тот, кто мы думаем…
— Если он действительно Сохранённый, его тем более надо доставить в Бренцкую зону. Для его же безопасности, — отчеканила Трынделка.
Я чуть на месте не подскочил.
— Вы же только что сказали, что не верите про Марс! А в Сохранённых — верите?
— При чём тут Марс? — Трынделка рукой досадливо махнула. — Это же очень старый слух. О том, что Контора наткнулась на некие данные внеземного происхождения. Пыталась прошить их в кибер-мозг и извлечь информацию. Безрезультатно, впрочем, носитель не соответствовал требованиям, данные не читались. Но говорят, последний эксперимент прошёл успешно. Была разработана уникальная модель кибер-мозга, совместимая с инопланетным архивом. Часть данных извлекли сразу, но доступ к остальной части пока закрыт — очевидно, еще не выполнены все условия, необходимые для разархивирования. Объект эксперимента, конечно, всё это время находился под Конторским наблюдением, из-под которого он все-таки вырвался. И сейчас он перед нами.
— Это не так! — резко ответил Марсианин, и руки в кулаки сжал. — Я никогда не был объектом эксперимента! Это было соглашение о сотрудничестве! Я добровольно стал частью добровольно предоставленного мне мозга. Не кибер-мозга, а естественного, потому что только он является единственным подходящим носителем для нас! Поэтому мне удалось сохранить воспоминания — естественный мозг нельзя перепрошить!
«Добровольно», значит?! «Оно говорит плохое… Чу не хочет! Оно ненавидит Чу! Чу не хочет, чтоб оно было!» И хлобысь, хлобысь о стенку, разбивая руки в кровь… Если это — «добровольно», то что тогда «по принуждению»?! И я не выдержал.
— Слушай, ты, морда марсианская! Я поверю! Я всему поверю, вот только скажи честно — ты считаешь, что это было «добровольно»? Ты считаешь, что это правильно, когда Сохранённые существуют за счёт другой личности? Это — убийство!
— Нет! Ты не понимаешь… — Марсианин, белый как моль, отступил на шаг назад, к окну, и врезался спиной прямо в Дракулу, который помог ему удержаться на ногах.
— Джокер, а ты действительно считаешь, что разум, способный жить, должен навсегда отказаться от этого права? Это тоже — убийство, — сказал вампирский лидер, помогая Марсианину устроиться на подоконнике.
— А чем личность высокоразумного существа лучше личности мальчика-идиота? Вот скажи, Дракула, если бы речь шла о тебе — ты согласился бы пожертвовать своей личностью, чтоб мозгом с чужой информационной копией поделиться?
— Кто знает… — протянул Дракула свою любимую присказку, перевёл взгляд с меня на Марсианина, потом снова на меня посмотрел. — Я вот о чём думаю… Джокер, ты уверен, что мальчик страдает именно потому, что с ним в симбиозе находится другая личность? Или дело в том, как эта другая личность к нему относится? В том, что они не могут друг друга принять? Марсианин, а ты как думаешь?
Марсианин голову так вскинул, что она у него чуть не отвалилась. Диким взглядом прямо на меня уставился. А я на него.
«Чу хороший! Ты придёшь ещё поиграть?»
«Он — это всё-таки я. Иногда даже больше, чем бы мне хотелось…»
— Спасибо… — тихо сказал Марсианин. — Теперь я понял, в чём проблемы постоянных сбоев нашего симбиоза… Джокер… Чу не будет больше плакать… Я обещаю.
— Угу, — ответил я. А сам смотрел на Дракулу. Так вот, значит, как получается, да? Один из кусочков мозаики с треском шлёпнулся на своё место.
— Это всё, конечно, очень мило, — произнесла Трынделка ледяным голосом, властно тряхнув грудью. — Но меня гораздо больше интересуют сохранённые данные, чем страдания несчастного носителя. Почему Сохранённые представляют такую ценность? Говорите! Не забывайте — я спасла вам жизнь. Вы мои должники по праву собственности, и я хочу знать, чем вы можете мне отплатить? Что вы дадите Бренцкой зоне и роду Горгон?
— Горгона Меланж! — Кэш повернулся к своей спутнице. — Я не думаю, что здесь действуют «права на собственность», принятые в Бренцкой зоне…
— Извините, — прервал его Марсианин. — Я и сам рад вам помочь — чем могу. Но… Я еще не полностью восстановил свою память… Да, моя личность прописана в естественный мозг, но в моём кибер-мозге хранились практически все архивы, содержащие информацию технического характера. Я постепенно могу их восстановить, используя резервы моего естественного мозга, но я не знаю, как скоро всё это произойдёт. Кроме того, вы не правы, считая, что мои данные были найдены на Земле. Я — Марсианин! Как мы с вами сможем найти общий язык и помочь друг другу, если вы игнорируете самую важную часть моей биографии?!
— Кэш… Джокер… Я ему верю… Я верю в жизнь на Марсе! — Зубастик сказал это таким тоном, словно боялся, что мы ему подзатыльник отвесим. Правильно боялся — не будь Кэша рядом, я бы точно отвесил. И не потому, что он в жизнь на Марсе верит, а именно за этот тон извиняющийся.
— А я — н-нет! М-мои данные не врут! — пропищал Лич, высунувшись из-за двери по лысую макушку. И тут же засунулся обратно.
— Марс — не Марс, мне вообще плевать. Если у него есть ценная информация, то какая вообще разница, откуда он взялся! Да хоть из другой галактики! — радостно сообщила Трынделка.
— А для меня есть разница, — сказал Кэш, внимательно наблюдая за Марсианином. — И даже не потому, что слово «Марс» — ключ к моему прошлому. Это ключ и к прошлому Земли. Мы погрязли во лжи, в фальсификации того, что было, в сокрытии того, что есть. Даже мы, руководство Канала, настолько привыкли манипулировать информацией, что сами в ней запутались. И если марсианская цивилизация действительно существует, мы сможем получить объективные данные из независимого источника. Как это ни смешно, но с Марса виднее, что из себя Земля представляет. И потом — их опыт построения новой общественной модели может и нам пригодиться.
— Ты шутишь, Кэш! — Я перевёл взгляд с Зубастикова опекуна на Марсианина, а потом — обратно. — Весь их опыт — песня-сказка, каких в жизни не бывает. Утопия.
— Наша социальная модель — не утопия, — тут же отчеканил Марсианин, возвращаясь к роли информационного справочника. Впрочем, может, мне и показалось, но сейчас его голос стал звучать несколько живей. — Мы пытаемся построить мир, который сумеет удержаться на грани между самоуничтожением и стагнацией… Мир, где во главе стоит всестороннее и гармоничное развитие личности. Где каждый может реализовать свой потенциал.
— Ага, каждый. Кроме тех, кто в ваши гармоничные рамки не уложился… И где гарантия, что ваша новая цивилизация не загнётся той же загибулькой, как и старая?
— Сейчас все наши усилия направлены на то, чтоб этого не случилось! Тогда наша цивилизация почему-то исчерпала свои возможности развития. И мы хотим понять, как нам избежать повторения этой судьбы. Мы с помощью вас, людей, ищем ответ на самый главный вопрос — в чём смысл существования Разума.
— Какой бред! — только и сказал я. — Смысл существования разума в том, что он существует! Кого тут ещё искать?
— Нет, Джокер, это не бред. Пожалуй, это самое разумное, что я сегодня слышал, — Кэш опять шрам в улыбке скривил. — Разве мы не тем же занимаемся? И Подполье, и Бренцкая зона, и нежить. И даже Контора. Все мы думаем о смысле существования Разума. О пути, по которому пойдёт человечество. А ты, Джокер? Что для тебя значит Мировая Революция? Уничтожить Канал? Устранить виртуальные блага и насильно всем материальные всучить? Если мы действительно сделаем такую революцию, то лишь ускорим кончину человечества! Это не игра. И прежде, чем действовать, надо подумать. Создать модель нового общества — такого, которое не зачахнет, не остановится в развитии через сотню-другую лет. А к этому мы и идем! Сейчас жизнь на Земле — это благополучный застой. Тихо, спокойно, нет войн, голода, преступности… Ну, за исключением молодых амбициозных сверхсистемников, удовлетворяющих мелкими хулиганствами свою потребность в бунте. Но вам это разрешено, поскольку в нашем прекрасном дивном мире каждый может делать то, что хочет. Это мы строим утопию, а не марсиане. Нет, мы ее уже построили. Да спроси у любого СИ: «Счастлив ли ты?» И услышишь в ответ: «Да, счастлив, ничего другого и не надо!» А мы хотим разрушить счастье миллионов людей — ради чего? Что мы можем предложить им взамен? Развитие? Какое? Куда? Мы должны понять это до того, как начнём действовать. Без этого всё, что мы делаем, не более чем игра.
Голос Кэша звучал воодушевлённо, как всегда, когда он начинал говорить о нашей Революции. Обычно в такие моменты я его слушал, забыв рот закрыть. Но сейчас…
— Игра… Кэш, а разве все эти разговоры, которые вы кучу лет долдоните, — это не игра тоже? Что для тебя Мировая Революция? Просто построение модели? Но, если мы не начнём двигаться, то мы никуда и не придём! И человечество раньше загнётся, чем вы поймёте, как его спасать!
— Вот в этом весь ты, Джокер. Такой, какой есть. И, возможно, в твоих словах больше истины, чем мне хотелось бы думать… Возможно, я так же, как всё наше общество, болен болезнью бездействия, а будущее принадлежит именно таким, как ты. Но всё же, когда начнёшь перекраивать мир, не забывай — лучше вначале семь раз подумать.
— Товарищ Кэш, значит, вы всё-таки признаете свою неспособность к действию? — скрипнула Трынделка. — А я то же самое говорила, что и ваш вассал! Нужно что-то делать, и уже давно. Мы предлагали вам социальный опыт Бренцкой зоны… Разве жизнь не доказала, что наша структура жизнеспособна? Она несколько архаична, но вполне может дать толчок развитию человечества!
— Т-только не это! — Лич решился на ещё одно высовывание головы из дверей уборной. — В-вот это — настоящий будет к-конец!
И тут же юркнул назад, пока «жи-жи-живая же-же-женщина» на его слова не среагировала. А что её реакция будет совсем не такой, как у бота Май, догадаться было нетрудно. Ух, как грозно Трынделка глазами засверкала, ещё немного, и закричит: «Вон из класса! И без опекуна в школу не возвращаться!»
— А чем марсианская модель плоха? — влез в разговор Зубастик. Спасительно так влез. — Мир разума — разве это не круто?
— Я уже говорил — наш мир очень малочисленный, — пояснил Марсианин. — А чем меньше количество, тем легче следить за качеством. У вас слишком много людей, большинство из которых привыкли к тому, что за них думают другие. Вся земная цивилизация всегда строилась на принципе «ведущий-ведомый». А мы отказались от подобного построения. У нас каждый сам несёт ответственность за принятые им решения. Каждый ведёт себя сам и не пытается вести другого. Вы так не сможете. Даже никто из здесь присутствующих — не сможет. Да и у нас это стало возможным благодаря работе Сохранённых. Боюсь, наш опыт не подходит для вас. Вы должны искать свое решение…
— Может быть… — начал Кэш, но его оборвал на полуслове долгое время молчавший Дракула:
— Кажется, к нам сейчас пожалует еще группа товарищей. Эй, Лич, а везёт тебе сегодня на гостей… Так, глядишь, снова избыточно социализированным станешь…
Из уборной послышался грохот.
Кэш сделал шаг к Марсианину, отгораживая его от входной двери.
Зубастик в очередной раз рванул на себя марсианский парализатор.
Трынделка тряхнула головой, распуская по плечам тяжелый пучок длинных волос, которые сами скрутились в две толстые плети с заостренными концами. Ага, значит, вот оно какое — боевое оружие Горгон. Чего только не бывает в этой Бренцкой зоне…
Сам я дал команду охранке и приготовился в любой момент накрыть силовым полем всю комнату.
В это время дверь распахнулась. На пороге, сверкая белозубой улыбкой, стоял самый популярный человек планеты, самый обаятельный мужчина мира, самая яркая звезда Канала — Виски Фью собственной персоной. Точно такой же, как в программах «Субботнего вечера» и «Утренних новостей».
— Доброй ночи всем присутствующим! Прошу прощения за столь поздний визит. Но я пришёл забрать своего подопечного.
И его взгляд упёрся в перепуганного насмерть Марсианина.
Как-то давно Призрак Оперы объяснял мне значение термина «немая сцена». Вот примерно её мы все старательно и изображали — не меньше минуты. Первым оттаял Кэш.
— Доброй ночи, Виски. Весьма ценю вашу заботу о вверенном вам ребёнке. Но в законе об опеке сказано, что подопечный может отказаться от своего опекуна, если условия пребывания под опекой приводят к состоянию душевного или физического дискомфорта. Насколько я понимаю, здесь имеет место быть именно такой случай.
— Д-да… Я хотел бы расторгнуть отношения опеки, — ответил Марсианин, хоть с запинкой, но быстро. И совсем спрятался между Кэшем, Дракулой и Зубастиком.
— Ах, Кэш, дорогой мой друг! Ценю вашу заботу, но подобные вопросы должны решаться Опекунской комиссией, а не вами. Поэтому, прошу вас, не вмешивайтесь не в своё дело. Или мне тоже придётся в ваши дела вмешаться. Вы же не думаете, что мы ничего не знаем о том, что кроме вашей основной работы ведущего «Боевого канала» вы ещё и другой деятельностью занимаетесь? О реорганизации системы мечтаете, подающие надежду кадры с пути истинного сбиваете. От других опекунов уже жалобы на вас поступали. А между тем ваш подопечный много раз был уличен в противоправной деятельности. Кажется, это вас пора лишить права опекунства…
И Виски Фью блестнул глянцевой улыбкой — недостижимой мечтой всех подключенных СИ, заставляющей их хоть изредка заботиться о гигиене. Зубастик протестующее засопел, но Кэш только улыбнулся, от чего его изуродованное лицо перекосило ещё больше.
— Вы хорошо осведомлены, Виски. Впрочем, стоит ли ждать другого от агента Конторы?
— Я рад, что мы с вами друг друга понимаем. А теперь давайте разойдёмся миром. Я забираю своего подопечного и ухожу, не предъявляя никаких претензий. Ваши революционные дела — это не мой проект, я вмешиваться не буду. Можете продолжать свои игры…
— Это не игры! — взорвался вдруг Зубастик. — Это вы сами в своей Конторе в игры играете! А мы — мир спасаем!
Я посмотрел на него и словно себя со стороны увидел. Ребёнок. Наивный обиженный ребёнок, уверенный в своей правоте. Ещё вчера я мог бы такую же фразу выдать. И теперь недалеко ушёл. Поэтому разозлился ещё больше. Особенно когда Виски в ответ на эту фразу весёлым смехом зашёлся.
— Мир спасаете? Как это мило! От кого же? Неужели от злобных нас? В таком случае я вынужден вас обрадовать — мы тоже спасаем мир. И делаем это намного эффективнее. Мы поддерживаем работоспособность системы. Да-да, той самой, которую вы так ненавидите… Видно, это тяжкий крест любой системы — как бы хороша она ни была, всегда найдётся кто-то, кто будет ею недоволен. Быть недовольными — это сама суть человеческой природы, что тут поделаешь. Но только как нам быть, если лучше существующей системы ничего не придумано? Ломать легко, а попробуйте построить… И наша цель — следить, чтоб не умеющие строить не начали ломать. Так что мы действительно спасаем мир. От вас.
И поочерёдно нас с Зубастиком взглядом смерил.
Зубастик ничего не сказал, только носом шмыг-шмыг сделал. Я тоже промолчал, но зубами скрипнул достаточно громко. Ответил Кэш.
— Хорошо говоришь, Виски. Правильно. За одним исключением — даже самая лучшая система не может быть неизменной. И недовольство неспроста является сутью человеческого существа. Это и есть тот механизм, который позволяет нам эволюционировать. Но когда эволюцию искусственно задерживают, наступает время революций.
— Я не намерен с тобой спорить, Кэш. Сейчас вопрос совсем в другом. Вы отдаёте мне моего подопечного добром. Или… Мне придётся применить силу.
— Силу? — прошипела Трынделка, до этого лишь молнии глазами метавшая, и ее косы-плети змеями зашевелились. — Вы действительно этого хотите?
— О, если я не ошибаюсь, вы преподаёте обществознание моему мальчику? Да, видно профессия учителя — действительно тяжкий труд, если педагогов начали набирать из Бренцкой зоны… Только вот незадача: разве по договору вам разрешено покидать вашу территорию и устраиваться на работу вне зоны? Интересно, как на ваше поведение отреагирует клан-доминант, если я обращусь в него с жалобой? Я знаю, жизни вам не жалко, но что при таком раскладе случится с честью рода Горгон…
Доводилось мне видеть злющую Трынделку. Но сейчас она все рекорды била. Я даже глазом моргнуть не успел, как одна из ее кос в воздухе просвистела и пригвоздила к стене плечо старины Фью.
— Не смей угрожать мне, Горгоне Меланж, мразь! — взвизгнула она, перекрывая вопль боли, изданный Виски.
В этот же миг прихожая резко наполнилась людьми. Теми самыми — нашими старыми друзьями по метро и сталелитейному заводу. Но в комнату они не попали. Силовой барьер не пустил. Да и Трынделка тоже спуску не давала.
— Ни с места! — кричала разъярённая учительница, а кончик ее второй косы смотрел прямо в глаз прибитого к стенке человека. — Ни с места, рабы! Иначе ваш господин умрёт!
А я стоял и смотрел, как становится красным модный пиджак Виски Фью. Как он вжимает голову в стену, боясь моргнуть. Как капля пота скользит по его щеке, словно слеза.
«Джокер! — Голос Кэша внутри моей головы вывел меня из оцепенения. — Уходите. Через окно. Сможешь обеспечить мягкое приземление?»
«А ты?» — задал я самый дурацкий из возможных вопросов.
«Без вас мне будет проще всё уладить миром. Главное — уведи Марсианина».
«Куда уводить?»
«Куда скажут. Мне этого знать пока не надо. Я вас потом найду. И ещё… О Зубастике позаботься, ладно? Ведь по-настоящему — это ты его опекун. Ну, бывайте…»
Бывайте… Это легко говорить. Так же легко, как мне было командовать: «Шагом марш отсюда, вперёд и с песней». И так трудно сказать: «Да, сэр. Приказ понял…»
А капля пота на лице Виски уже докатилась до подбородка. Трынделка продолжала выплёвывать какие-то слова, а десяток человек с парализаторами в руках за барьером толпились.
Я, коснувшись рукой плеча Зубастика, сделал шаг назад, к окну. Мне не надо было даже личку задействовать — он и так всё понял, кивнул чуть заметно. Марсианин привалился к подоконнику, словно ноги у него подкосились. Он тоже был готов к побегу.
А я был готов? Ох, как хорошо я сейчас понимал свою распустившуюся банду! Может, и в самом деле, не все приказы выполнять надо?
«Кэш…» — послал я просящий сигнал.
— Вперёд пошёл! — раздалась команда Дракулы. От сильного толчка ноги треснулись о подоконник. И я полетел вниз. С девятого этажа. У-ух: желудок — вверх, сердце — вниз, а мозги в полете зависли. Только бы успеть охранную систему перенаправить.
Успел-таки. И шлепнулся прямо в мягкую подушку силового поля. (Мягкая-то она мягкая, а спина так лязгнула, что позвоночник чуть на отдельные позвонки не рассыпался.) Рядом Зубастик и Марсианин приземлились.
А навстречу уже подкатывался Пончик в компании двух вампиров.
— Джокер! Зубастик! Вы в порядке?
— Дракула там? — Малыш стрельнул глазами вверх, в сторону далёкого открытого окна. — Что с ним?
— Не сейчас! — оборвал его другой внесистемник, помогая Марсианину встать на ноги. — За нами, быстро!
За ними — так за ними. Какая теперь тут, внизу, разница? А Кэш всё равно выпутается. Сумеет. Куда он денется? Это же Кэш!
Глава десятая
Марсианский проект
— Так, значит, Виски Фью — опекун Марсианина и агент Конторы? — Пончик в который раз свои круглые глаза выкатил.
— Сволочь он, этот Виски! — Зубастик в который раз кулаком по столу стукнул.
— Как они там? — Мелкий вампирёныш снова принялся костяшку указательного пальца грызть. Авось недоглодает.
И в самом деле, как они там?
А мы были здесь, в Церкви Успокоения Господня — том вампирском прибежище, о котором я даже и не знал. В любое другое время я бы рвал и метал. Но сейчас запас всех моих рваний и метаний давно к концу подошёл. Я мог только сидеть и по церковной скамье нервно ритм выстукивать: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор, тореадор!»
Марсианин сидел тихонько в уголочке, рассматривал полустёртые краски обгрызенных фресок.
— Это всё из-за меня… — сказал он вдруг. — Мне нужно было идти с моим опекуном.
— Заткнись уже, — ответил я вяло.
— Если бы я мог хоть чем-то помочь… Я бы мог всё вспомнить…
— Заткнись уже, — повторил я. Что за привычка у некоторых — сидеть и стонать? Будто это чем-то помочь может.
— А как вы нас нашли? — любопытствовал тем временем Зубастик, обращаясь к Пончику.
— Так Джокер всё время мой канал связи открытым держал. Поэтому я и знал, где вы. А вампирам Дракула сообщение скинул.
— Сейчас нет от него никаких вестей? — быстро поинтересовался Зубастик у Малыша. Тот только головой качнул, щёлкнул по своей консоли.
А я в очередной раз послал запрос на линию Кэша. И в очередной раз ответом мне было молчание.
Зато вдруг ожил другой канал — тот, который оставался открытым в течение всего этого времени. Линия, соединяющая меня с Призраком Оперы.
«Джокер, надо поговорить. Я здесь, недалеко. Возле часовни у озера. Придёшь?» — «Приду». — «Злишься?» — «Злюсь». — «И всё равно придёшь?» — «А как иначе я тебе по морде съезжу?» — «Съезди. Только приходи. Ладно?»
И отключился.
— Зубастик! Остаёшься здесь за главного. А я пойду оба мозга проветрю.
И Зубастик, и Пончик, и Марсианин головами в мою сторону дружно крутанули. А вампир, до этого молча раскладывавший на скамье пасьянс, недобро прищурился и спросил сурово:
— Это куда ты собрался свои кости кинуть, а, Джокер?
— Не твоё вампирское дело.
— Моё. Я за всю твою компанию и тебя лично перед Дракулой головой отвечаю.
Ну надо же! Мало меня Кисонька опекает, так теперь я ещё и объектом вампирской заботы стал. Этого ещё не хватало!
— Ну и отвечай. Что мне теперь, из-за этого на зов природы откликнуться нельзя? Я, может, хочу на ваши от нас заныканные достопримечательности посмотреть, о вечном подумать. Тем более место располагает.
И, не слушая больше никаких возражений, я направился к массивной резной двери.
Место, в самом деле, располагало. Самое то для мыслей о вечном. Высокий шпиль креста рассекал луну пополам. В лунном свете скалились святые с куцых барельефов, из фундамента полуразрушенной колокольни пробилась береза, сама колокольня упреком над озером нависала. А на другом бережку озёрной бухты чернела часовня. Та самая.
Я пошёл к ней, продираясь через заросли. Наверное, всего лет сто назад здесь вместо колючек цветочки цвели, дорожка была асфальтом покрыта, а по ней верующие табунами ходили у бога милости просить.
А сейчас никто не просит — милостей и так на всех хватит. Вот только нужны ли они, такие милости? Обеспеченный сытый мир, где настолько всё есть, что даже бога не надо…
И почему только мне нужно то, чего не существует? Далёкое прошлое. Невозможное будущее. Или жизнь на Марсе.
— Ты пришёл, Джокер. Один.
Призрак Оперы вышел из тени часовни.
— А ты что тут думал?
— Разное, — Призрак уселся на бережок и глаза на меня прищурил. — Например, что ты решил тут ловушку устроить…
— Какую ещё ловушку? — Я посмотрел на него недоуменно.
— Для меня. Для предателя.
— Не говори ерунды… — начал было я, но Призрак резко вскочил на ноги и заорал — сразу и громко:
— Джокер, ну сколько уже можно идиотом быть, а?! Я же тебе ясно дал всё понять ещё тогда, на «Андромеде»! А после того как вас чуть на сталелитейке не поймали, всё стало настолько очевидно, что ты даже, дурак, должен был догадаться! Так нахрена ты мою линию открытой оставил?!
— Да потому, что ждал, когда ты вернёшься! — Я тоже вскочил и показал, что орать умею не хуже Призрака.
— А ты знаешь, как я тебя за эта ненавижу?! Если бы ты послушал меня там, на «Андромеде», то ничего и не было бы! Мы могли остаться друзьями. Даже если б ты послал меня подальше, когда от вампиров уходили, всё можно было бы исправить! Да плевать на это! Но мой канал-то ты мог заблокировать?!
— Не мог! — взорвался я водородной бомбой, которая сегодня мне уже просто обзавидовалась. Толчком Призрака к стене часовни прижал. — Не мог я! Потому что тогда бы всё точно было кончено. Если бы я перестал доверять своей команде… Если бы я перестал доверять тебе…
— А если мне действительно нельзя доверять?! — Призрак тоже толкнул меня со всей злости. — А теперь ты весь такой хороший: «Ах, я всегда верю своим друзьям!», а я, значит, такой плохой: предал своего лучшего друга, который в меня до сих пор верит! Да нафига ты вообще с этим Марсианином связался! Если хочешь знать, это ты меня первый предал! Ты вообще только и делаешь, что предаешь! Меня, Зубастика, Пончика. Кто мы для тебя? Твои игрушки?
За такие слова и по морде можно было получить. И Призрак получил — ох как получил. И сам в долгу не остался.
— Ненавижу тебя! — орал он, нанося удары. — Тебе было всегда на нас плевать! «Слово командира — закон, и точка!», так, да? А наши слова что-то значили? Ты вообще нас когда-нибудь спрашивал, чего мы хотим? Нет! Ты просто тащил нас вперёд, к своим дурацким идеалам. Как собачек на поводке!
— А нахрена вы тогда за мной шли, если вам это не нравилось?! Проваливали бы к черту! — С этими словами я так врезал Призраку в челюсть, что он на ногах не удержался, сполз вниз по стенке. Я его за ворот куртки ухватил, и кулак занёс для очередного удара.
— Потому что мы были друзьями, — сказал Призрак тихо. — Потому что ты был моим лучшим другом. Единственным другом.
Мой мозг, кибер-мозг и тело зависли одновременно.
А потом я сел рядом с ним, подперев стенку спиной.
— Я уже вообще ничего не понимаю… Почему? Объясни ты мне, наконец: по-че-му?
— Потому что он меня попросил.
— Он?
— Он. Виски Фью. Мой биологический папаша.
Это было такое «опаньки», что у меня даже речевой центр завис от удивления. Может, это и к лучшему: Призрак, непрерываемый мной, продолжал говорить, медленно подбирая слова.
— Он, конечно, не самый хороший отец… Я и не знал его почти. Но он всё-таки появлялся у нас с мамой иногда… Она его любила, понимаешь… И он не возражал, когда она решила не отдавать меня в воспиталку. Может, для тебя это ничего и не значит… Но… Он — мой отец, понимаешь? Когда он попросил меня познакомиться с тобой, я решил: ну ладно, познакомлюсь, раз ему так надо…
Щелк, щелк, щелк — мой мозг с трудом новую информацию обрабатывал. Познакомиться, значит… Познакомиться?!
Призрак посмотрел на меня и усмехнулся так, словно рот кислым соусом набил.
— А ты что думал? Познакомиться… Или ты считаешь, что я за просто так захотел бы общаться с таким, как ты? И ко мне в Оперу ты тогда не просто так залез — тебя твой опекун тогдашний тонко надоумил: вот, мол, какое в городе есть место интересное. Ты, наверное, даже этого не помнишь. Черт! Тобой так легко манипулировать! Но я дружить с тобой не собирался! Познакомился, как просили. А на остальное мне плевать было! Думал: встретимся, подерёмся, разойдёмся. До сих пор не могу понять, почему я с тобой связался…
— Потому что ты — мой друг, — я, усмехнувшись, вернул Призраку его же фразу.
— Друг… Несмотря на то, что я с самого начала за тобой шпионил?
На этот вопрос я отвечать не стал. Терпеть не могу тупые вопросы. Сам вопрос задал — ещё тупее.
— Но зачем это всё надо было — со мной знакомиться? Из-за Подполья? Но тогда я никакого Подполья и не знал вовсе…
— Да на фиг кому твоё Подполье вообще сдалось! Это только ты с горящими глазами бегаешь: «Мировая Революция, Мировая Революция!» А всем остальным на это вообще плевать! Думаешь, Контору это хоть сколько-то заботит? Совсем не удивлюсь, если узнаю, что всё это ваше Подполье — один из Конторских проектов.
— Ты говори, да не заговаривайся! — Я почувствовал, что снова начинаю заводиться.
— Я-то как раз знаю, что говорю! — Призрак тоже взвинтил тон. — Наш мир в гораздо большей заднице, чем ты думаешь! Его уже не изменить, потому что он не хочет меняться! Никакие «Революции» тут не помогут! А все эти ваши революционные игры — те же «Шоу Протеста», только в реальности. В такую белиберду только ты можешь верить!
— Зачем же я тогда твоему папаше сдался? — спросил я, решив пропустить мимо ушей и «белиберду» и «революционные игры». Об этом сейчас лучше вообще не думать…
— Ты об этом меня спрашиваешь?! Думаешь, я — кто? Ведущий агент Конторы? Я просто делал то, о чём меня просил человек, которого любила моя мама! Я просто хотел жить так, как мы жили. Все вместе, в Опере, в метро, с фильмами, книгами… Мне вообще нет дела до настоящего! Я думал, ты можешь это понять. Ты единственный, кто меня понимал! А ты… Черт! — Призрак лупанул кулаком по земле. Потом сказал уже спокойнее: — И с Марсианином этим вас намеренно свели. Отец говорил, что это должно вывести оба проекта на завершающую стадию. Велел мне о каждом вашем шаге докладывать. Знаешь, я его нафиг хотел послать. И послал бы. Если бы ты не был таким идиотом!
— Это ты идиот, Призрак… — сказал я устало. — Просто идиот. Что же нам теперь делать?
— Уже ничего, Джокер. Поговорил со мной напоследок — и на том спасибо. Теперь пусть Виски свои проекты завершает. А мне уже всё равно.
Я вскочил как ошпаренный.
— Ты хочешь сказать…
— Ага. Тю-тю твой Марсианин!
Я даже не стал тратить время, чтоб ему ещё раз по морде съездить. Бросился вперед, к церкви, открывая все закрытые на время встречи каналы связи.
«Джокер, где ты? У нас проблемы, мы уходим! Где…» — Сообщение от Зубастика обрывалось на полуфразе.
Канал Пончика молчал. Марсианина я вообще не чувствовал.
— Это бесполезно, Джокер! — услышал я голос Призрака. И тут же почувствовал, как боль пронзила правое плечо. И в тот же момент тело перестало меня слушаться. Ноги обмякли, и я повалился в колючие кусты.
А Призрак подходил ко мне, с искаженным от ненависти лицом и парализатором в руках.
— Я же сказал — всё кончено! Ты был моим другом, Джокер! И я хотел тебя спасти, как мог, хотел… Но ты сам напросился! Ты меня предал! И я тебя не прощу!
Заорать бы на него, да язык не слушался. Вообще ничего не слушалось, только мозги работали — и тот и другой. А канал личной связи с Призраком был заблокирован с его стороны.
— О, какая удача, а вот и они… Ха, как я и думал… Знаешь, Зубастик тоже так предсказуем…
— Джокер, Призрак, вы здесь? — раздался крик Зубастика. — Давайте быстрее отсюда!
Я увидел, как Призрак поднимает трубку парализатора.
«Ты был моим другом, Призрак. Моим лучшим другом, — послал я сообщение в никуда. — И я не позволю тебе стать совсем предателем!»
И я вломился в его кибер-мозг напрямую, пробивая защиту, перехватывая управление над двигательным центром, заставляя опустить оружие… Из последних сил.
А дальше реальность опять зависла.
Третья перезагрузка за сутки с небольшим — это уже слишком. Черт, как только мой мозг совсем не накрылся? Знают эти марсиане толк в кибер-мозгах. Только мне от этого не легче.
— Ну как, пришёл в себя?
От звука этого бархатного и проникновенного голоса я вздрогнул. Ну конечно, это он — Виски Фью, кому тут ещё быть. Значит, не убила его Трынделка? А с ней что? И с Кэшем? Что с Кэшем?!
Я попытался повернуть голову на звук его голоса, но получилось плохо. Тело всё еще было в оковах парализатора, но язык, хоть и с трудом, ворочался. Виски сам вполз в кадр моего восприятия, навис надо мной, а потом пнул в живот изо всех сил. Оу! Больно, черт! Хотя я сейчас и на более сильный удар согласился бы… Да на что угодно бы согласился, лишь бы вся предыдущая ночь оказалась сном…
Пока я на полу корчился, Виски присел рядом, на табуреточку.
— Прошу прощения за неудобства… Но это тебе, сволочь, за моего сына! — сказал он, оскалив белоснежные зубы. — А теперь предлагаю поговорить конструктивно. Я ослаблю путы парализатора. Если ты пообещаешь вести себя разумно, то я…
— Да пошёл ты… — выдавил я. — Что с Призраком?
— Что? — Виски удивленно поднял бровь. — А что бывает с тем, кому отформатировали мозг? Сейчас он в Центральном Госпитале… Часть данных, возможно, будет восстановлена, но прежним он уже не будет…
Я не шелохнулся. Даже если бы шевелиться мог — всё равно неподвижным остался. Потому что внутри всё застыло. Только вспомнил парнишку в красном плаще и с длинной пикой на сцене Оперы. «Тореадор, смелее в бой. Тореадор! Тореадор!» Нет его больше — того, кого я знал. Того, кто знал меня. А может, он именно этого и хотел, когда обездвижил меня, но оставил функционирующим мой мозг? Или я просто ищу себе оправдание?
Виски Фью посмотрел на меня с сожалением.
— Я не виню тебя… Вижу — ты действительно сожалеешь, и знаю — ты действовал из лучших побуждений. Но! В своих действиях ты основывался на ложной информации. Это и привело к трагедии… Я хочу дать тебе возможность исправить ошибку. Моему сыну уже не помочь, но ты можешь спасти того, кого вы зовёте Марсианином. Ты же не хочешь, чтобы он погиб?
— Вашими стараниями? — выплюнул я слова через силу.
Он тяжело вздохнул, хотел привычным пижонским жестом волосы поправить, но, шевельнув рукой, поморщился.
— Я понимаю… Ты предубежден. Мой подопечный успел забить тебе голову рассказами о Марсе, Сохранённых и злобных Клерках. И ему трудно не поверить — он так искренен, так убедителен… Бедняга…
— Хотите посоревноваться с ним в искренности и убедительности, да? Только вначале скажите — что с Кэшем? И с ребятами?
— С Кэшем? Да что с ним будет? Жив, здоров, наверняка строит очередной заговор, — Виски отмахнулся. — На твоем месте я бы не стал ему доверять. Поверь, мы знакомы не один десяток лет, и я знаю — он готов многими пожертвовать ради своих целей. Как пожертвовал сегодня той женщиной из зоны…
— Это неправда! — Я безрезультатно попытался дёрнуться — путы парализатора крепко держали. На Вискино счастье. — И что с Трынделкой?
— Твоя бывшая преподавательница потеряла контроль над собой и была ликвидирована. С полного согласия Кэша, который предпочел решить вопрос мирно, не обостряя конфликт.
«Как у нашей у Трынделки во-о-от такие буфера», — вспомнил я стишок, написанный на салатовой школьной стенке. Черт, неужели это только два дня назад было?!
А Виски сидел напротив меня и продолжал вещать.
— А что касается твоих друзей, то им удалось убежать, к сожалению… И теперь я надеюсь, что ты поможешь мне их разыскать…
— Губы закатай, ладно?
— Ах да, ты же считаешь меня воплощением зла… Как же — агент системы, против которой ты борешься. Но… Давай оставим сейчас в покое вопрос «Мировой Революции». Поговорим о моём подопечном… Ты думаешь, я хочу причинить ему вред, и пытаешься защитить его? Что ж, это похвально. Но пойми, Джокер: жизнь на Марсе — это выдумка несчастного ребенка. Он тяжело болен…
— Потеря чувства реальности, да? — Я вложил в вопрос весь сарказм, который был у меня в наличии.
— Да, потеря чувства реальности. Хочешь знать о нём правду? Он родился с олигофренией — такое иногда происходит, несмотря на генетический отбор. И был взят в качестве подопытного объекта в проект с кодовым названием «Марс». Суть исследований — изучение возможности компенсировать умственную отсталость при помощи кибер-мозга. К сожалению, результаты долгое время были неутешительные. Удавалось изменить лишь скорость умственных процессов, но их качество было столь же низким.
Виски уже не сидел — расхаживал из угла в угол, периодически выпадая из моего поля обозрения. И это хорошо — смотреть на него было противно. Независимо от того, врёт он или правду говорит.
— Лет девять назад была использована прошивка нового типа — создание полноценной искусственной личности. Твой друг стал первым опытным образцом. Эксперимент прошел успешно. Мальчик за полгода освоил то, что ему не удавалось за предыдущие восемь лет. Некоторые проблемы остались — например, отсутствие чувства юмора, проблемы с образным мышлением… Но это был прорыв! А потом неожиданно началось отторжение — его первичная личность начала сопротивляться прошивке. К сожалению, мы были недостаточно бдительны — мальчик пытался отформатировать мозг. Данные удалось спасти, но… Произошёл системный сбой… Каким-то образом он связал название проекта с информацией о неудавшейся колонизации и слухами об артефактах инопланетного происхождения… Так и начался весь этот «марсианский бред»… В который он свято верит.
Голос Виски Фью — такой профессионально-задушевный — умолк. Хорошо-то как стало! Сейчас бы в тишине уснуть — и проснуться позавчера. Но не получится.
— Ну и пусть верит. Какая вообще разница, во что верить? В этот бред или другой… Чем вам это мешает?
— Не мне. Это ему самому мешает. Видишь ли, если у него снова произойдет полная утрата чувства реальности, как в прошлый раз, то последствия могут быть катастрофическими. Его первичная личность опять попытается прорваться внутрь прошивки, тем самым запуская процесс самоликвидации мозга. При этом погибнут обе его личности — данные прошивки будут стёрты, а основной мозг окажется выжженным. Поэтому нам необходимо вернуть его как можно скорее. Ему ничего не грозит, кроме больничного лечения, в результате которого он сможет преодолеть свое стрессовое состояние… Поверь мне…
А чего тут верить? Эту часть истории я на собственной шкуре испытал. Но, если это правда, тогда всё остальное — тоже? Или нет? Рассказ у Виски такой логичный получился, заслушаешься. Почти не придерешься… Почти…
— А я зачем вам нужен был? Что за проекты вы хотели в «завершающую стадию» вывести, а?
Виски на несколько минут подвис. Видно, выискивал, какая из имеющихся у него правд моих ушей достойна. Потом сверкнул полированными зубами.
— Видишь ли, ты тоже один из опытных образцов марсианского проекта. К сожалению, не моего. Кибер-мозг, который тебе достался, — уникален, и его изучение могло бы помочь в моих исследованиях. Но куратор твоего проекта отказывается идти на сотрудничество…
— Хорошо, что отказывается. А то бы вы «марсианскую прошивку» мне в мозг затолкали, да?
— Господи! — Виски возвёл глаза к потолку. — Я же объяснил: всё это — плод больного воображения! Я просто хочу спасти жизнь моего подопечного. И нуждаюсь в твоей помощи. Теперь, когда ты всё знаешь, ты должен понять, что был не прав…
— Я всегда прав, — отрезал я.
— Как я понимаю, это отказ от сотрудничества?
— Да.
Некоторое время мы с Виски друг друга глазами бурили. А потом он сказал примирительным тоном:
— Ну, хорошо. Тогда мы пойдём другим путём. Я просто взломаю твой мозг и через него выйду на каналы связи с твоими друзьями. Заодно и проверим, что пытается скрыть твой куратор…
Да, зря я думал, что три перезагрузки за сутки — это самое плохое, что может произойти с моим кибер-мозгом. Только хакеров-самоучек мне для полного счастья не хватало!
— Ну, давай, попробуй! Только сканер себе не обломай, ага?
— Не думаю, что это случится… Во всяком случае, если ты будешь спать…
Он что это, серьезно? Хакнуть меня? Выловить ребят… А есть еще и Кэш! Может, и нет никакого дела Конторе до Мировой Революции. Но вот не уверен я, что они всё знают. Всё, из того, что Кэш мне говорил. Если бы знали, не думали бы, что это всё игра!
Сколько же у меня времени? Сканирование всех секторов мозга, подготовка к форматированию. Еще вирусятину в загрузочный сектор посадить напоследок — в подарочек хакеру. Ну что, начать процесс форматирования мозга? Да/Нет. Поехали, что ли?
— А ну отойди от него немедленно! — Металлический голос заставил Виски Фью, склонившегося ко мне со шприцом снотворного в руке, на месте зависнуть. — Отойди от него, пока я твою дурью башку не разнесла!
Ох, люблю я Кисоньку, когда она становится такой… Нет, не даром её Стальной Гадюкой величают.
Моя законная опекунша стояла на пороге комнаты — с бластером в руках.
— Только прикоснись к его мозгу! Твоих гонораров не хватит, чтоб за потерю образца расплатиться!
— Кисуля, дорогая… — пробормотал Фью, перемещаясь от меня на добрый метр. — Я просто хотел просканировать…
— Молчать! — Кисонька явно выступала сегодня в роли львицы. — Я что тебе вчера вечером говорила, а? Не смей вмешиваться в мой проект! А ты что творишь?! Вначале подсаживаешь в его класс своего слабоумного, потом эти сказки про Марс ему скармливаете… Хочешь таким образом его мозг полностью активировать? Или ты всё-таки решил его двойным носителем сделать, симбионта ему в сознание подсадить? Не выйдет! Я не позволю так рисковать! Забыл, какие миллионы ушли, чтоб этот кибер-мозг заполучить?
Вот оно как, значит. Ещё один кусок мозаики с треском хряпнулся на своё место. Я, уже готовый отдать распоряжение об отмене форматирования, решил ещё немножечко выждать. Происходящее нравилось мне всё меньше и меньше. Хотя казалось бы — куда уже? Итак крындык полный.
— Кисуля, я не виноват, что твой подопечный влез в мой проект… Ты же понимаешь, у меня тоже есть свои задачи… Я не имею права…
— Твои проблемы меня не касаются! Сам с ними разбирайся! Руководство Конторы присвоило моему проекту более высокий приоритет! И оставь свои попытки меня подсидеть! Не получится! А сейчас быстро — отпусти моего подопечного!
А всё-таки у Кисоньки буфера поменьше, чем у Трынделки были, подумал я, поднимаясь с пола. О чём мне ещё оставалось думать? Не о жизни же на Марсе, в самом деле.
Машина катила вперёд по утренней автостраде. Тихо кругом, редко-редко огни мелькнут. Те, кто уже проснулись, наверняка «Утренних новостей с Виски Фью» дожидаются. И не знают, что сам Виски сейчас по полу свои белоснежные зубы собирает — не удержался я всё-таки, от души ему вмазал напоследок. И за Марсианина, и за Призрака, и за Трынделку… И за ложь, которая похожа на правду, и за правду, которая хуже лжи. А сейчас я сидел рядом со своей опекуншей, смотрел, как она руль накручивает, и старался ни о чём не думать. Совсем ни о чём.
— Скажи хоть что-нибудь! — Она не выдержала первая.
— А что, образцы право слова имеют?
— Перестань! Твой мозг действительно уникален. Но… Неужели ты не понимаешь? Я и в самом деле тебя любила!
— Уже в прошедшем времени, да?
Она нажала на тормоза так резко, что я едва в лобовое стекло не ударился, когда машина остановилась.
— Ты не понимаешь! — Она повернула ко мне своё раскрасневшееся лицо. — Ты считаешь, что я тебя предала? Что я тебя обманывала? Да! Обманывала! Но не предавала! Конечно, когда год назад я тебя взяла под опеку, я думала только о своём проекте. Но потом… Я влюбилась, понимаешь?! Как девчонка… И мне было на всё наплевать — на мораль, на правила опекунства, на директивы Конторы! Я на всё была готова ради тебя! А ты… ты никогда меня не любил… Тебе просто было удобно — спать со взрослой женщиной, получать удовольствие, не прилагая никаких усилий! Вся твоя мерзкая шайка была тебе дороже меня! Ты… ты никогда меня не любил… — повторила она едва слышно. Ее губы дрожали, казалось, вот-вот, и она заплачет. Но она не заплакала, а, громко взрычав, ударила меня по лицу. Наотмашь.
— Поосторожнее, ладно? А то так ценный кибер-мозг повредить недолго… Что начальство в Конторе скажет?
И тогда она разрыдалась. Такая бедная и несчастная Кисонька. И погладил бы, да оцарапанным быть не хочется. И всё-таки я притянул её к себе, провёл ладонью по пушистым волосам.
— Ответь мне на один вопрос, — сказал я, когда слёзный поток начал потихоньку пересыхать. — Что такого уникального в моём мозге?
Я посмотрел прямо в её глаза — покрасневшие, мокрые, синие. Она моргнула, стряхивая с ресниц слёзы, губки покусала…
— Способность поддерживать несколько боевых прошивок… Большой энергозапас…
— И всё? Этого как-то мало для миллионной стоимости.
— А мне кажется, более чем достаточно! — отрезала Стальная Гадюка не терпящим возражений тоном. — Ты и так уже слишком много узнал!
— Зачем вы ему врёте? — раздался голос Марсианина.
Он стоял возле машины и смотрел на неё пронзительным взглядом — таким же, какой у него был восемь с лишним лет назад, когда он ещё не был Сохранённым. А рядом, привалившись к багажнику, устроился Дракула. Зубастик присел на придорожный бортик и улыбался всеми зубами. Ну, наконец-то, добрались! Теперь можно и все каналы связи заблокировать от греха подальше… Ой, а где Пончик?
— Зачем вы ему врёте? — повторил Марсианин. — Вы же знаете, что в его мозг вшита первичная матрица прежней марсианской цивилизации! Вы же сами его у нас украли девятнадцать лет назад.
Лицо Кисоньки посерело. Но она сказала спокойно, медленно, словно взводя курок:
— Вспомнил, значит? И теперь хочешь его обратно украсть? Давай скажи ему, зачем ты здесь! Чтоб его мозг извлечь? Думаешь, с другим носителем у вас архив распакуется? А он пусть нежитью жизнь доживает, так? И ты ошибаешься — я не воровка. Мозг с Марса вывез совсем другой Клерк. В те времена он был лучшим нашим агентом… Правда, теперь ему память заблокировали, и он считает себя лидером Подполья… Забавно, да?! Так что вся эта Мировая Революция — просто проект Конторы под кураторством Кэша. Бедняга Кэш, вот он удивится, когда узнает…
— Это неправда! — Зубастик сорвался с места, руки в кулаки сжал, встал перед Кисонькой, как бык перед тореадором… Тореадором… И снова в голове музыка из забытой оперы зазвучала… Призрак, Призрак, почему ты не с нами? И где Пончик? И Кэш… Кто ты, Кэш? Двойной агент поневоле? Предатель? Во что мне верить?
А Зубастик всё сверлил Кисоньку глазами и кричал:
— Вы всё врёте! И про Марсианина! И про Кэша!
— Вру? Я? — Кисоньку трясло, глаза ненавистью пылали, губы дрожащей белой полосой перечеркивали лицо. Ещё никогда она не была такой красивой, как сейчас. — Хочешь, я тебе сейчас пароль от блока скину? Вскроешь архив — и узнаете много интересного о вашем драгоценном Кэше!
— Всё равно Кэш лучше вас! Он никогда к вам не вернётся, даже если всё вспомнит! Он действительно верит в то, что делает! И это для него важнее, чем вся ваша Контора! Он никогда нас не предаст! Потому что он — наш друг. Мой и Джокера!
И тут Кисонька взвизгнула, выхватила бластер, прямо в грудь Зубастику ткнула.
— Ненавижу! Всех вас ненавижу! А его — больше всех! Мне нужно было ещё тогда убить, когда он меня бросил! А то лишь шрамом отделался! Убью… Убью сейчас… Больше меня никто не бросит! И не смейте отбирать у меня моего мальчика! Никому не отдам! Ни Конторе, ни марсианам… Сама убью!
Бластер в её руках дёрнулся, теперь дуло смотрело в упор на меня.
Игра со смертью. Вот она какая — по-настоящему. Я понял, что она и в самом деле выстрелит — я слишком хорошо знал свою бешеную Кисоньку. И такую, как сейчас, я любил её больше всего. Да, всё-таки любил. Наверное…
Интересно — кто кого? Расстояние между нами — полтора метра, мощность на максимуме. Выдержит или нет моё поле? Скорее всего — да. А если нет? Ну, тогда мне, по крайней мере, не придётся ложь целыми днями слушать… И терять друзей…
— Ну давай, стреляй уже, — сказал я, уплотняя поле в десятисантиметровой зоне.
А дальше произошло много чего — и всё сразу.
Кисонька выстрелила.
Дракула щёлкнул нейрошунтом, выбивая бластер из её руки.
Зубастик бросился вперёд, между мной и Кисонькой.
Эпилог
Сохранённые
— Какого чёрта?! Какого чёрта?! — повторял я, словно в голове запись зациклилась. Других слов и не осталось. — У меня же поле было! Какого чёрта ты полез?!
— Я забыл… — Губы Зубастика скользнули вверх. Гримаса боли была так похожа на обычную кошмарную улыбку. И от этого мне просто выть хотелось. Какие могут быть улыбки, когда тело почти по пояс перерубило?
«О Зубастике позаботься, ладно?» — это последнее, что сказал мне Кэш… И от этого выть хотелось ещё сильнее.
— Ну какого чёрта ты полез… — сказал я в последний раз, глядя в его рыжие застекленевшие глаза…
— Джокер, послушай… — это Дракула. Голос у него такой добрый, сочувствующий. Но я совсем не хотел слышать такие голоса! Не надо мне ни доброты, ни сочувствия.
— Где Пончик? — спросил я резко.
— У нас, на Кладбище. Парализатором его задело, потом мозг завис. Мои ребята за ним присмотрят, оклемается… Но знаешь, мне кажется, сыт он уже реальностью по горло… Ему проще быть СИ…
Я сжал руки в кулаки, но даже не выдохнул. Подошёл к машине, метнул взгляд на неподвижно застывшую на водительском кресле Кисоньку.
— С ней что?
— Я ей левый процесс в кибер-мозг запустил, так что пока занята делением десятки на три. Пусть сидит, хоть не мешает… Что с ней делать собираешься? Может, ей часть памяти заблокировать?
— Нет, пусть всё помнит! До последнего! Так же, как и я…
Я сдёрнул плед с заднего сиденья, положил на землю рядом с Зубастиком… Его тело было ещё тёплым. Только сердце не билось. И сигнала от кибер-мозга не было.
— Я помогу? — спросил Дракула.
Ничего не ответив, я головой мотнул. Сам поднял на руки свёрток, который когда-то был моим лучшим другом, положил на заднее сиденье машины. Постоял молча, а потом повернул голову к притихшему Марсианину.
— Ну что, сейчас мой мозг извлекать будешь или потом? Если что, давай лучше сейчас. Тут хоть Дракула под боком, а он в этих вопросах спец. Как он там говорил: хрясь, хрясь — и ты нежить?
— Да не надо никакого «Хрясь, хрясь»! — сказал Марсианин, чуть ли не со всхлипом в голосе. И смотрел на меня наивным взглядом идиотика Чу. — Я сюда прилетел не для того, чтоб твой мозг отобрать, а для того, чтоб быть уверенным в его сохранности! И не только потому, что ты единственный удачный образец, сумевший войти в симбиоз с первичной матрицей… Просто мы действительно чтим чужой разум! Я должен был наблюдать… На случай, если архив распакуется… Защищать тебя по мере возможностей… Но получилось, что это ты меня защищал. И всё это случилось из-за меня… Я позволил себя использовать… Я — абсолютно бесполезный…
«Чу помог, да? Чу — хороший?» — вспомнилось мне.
Я подошёл к нему и положил руку на плечо.
— Если ты собрался плакать, то давай правильно: «Му-у-у», а не «У-у-у-у». Давай вместе, а? Му-у-у-у!
— Я — не корова… Я — мальчик, — сказал он, чуть заметно дёрнув шеей.
— В таком случае отставить слезы, — сказал, сжимая кулаки так, что ногти в ладони воткнулись.
Марсианин закусил губу, сдерживая очередной всхлип, и кивнул.
Я отвернулся от него, уставился на пучок жёсткой травы, протиснувшейся сквозь асфальт.
— Значит, я — тоже Сохранённый? — спросил я почти без интереса, думая о том, где Зубастика хоронить. Скорее всего, в Старом Городском Парке, возле фонтана. Красивые там места, ему понравится…
— Не совсем, — ответил мне вместо Марсианина Дракула. — Внутри твоего мозга есть множество ответов на множество вопросов. А личность у тебя одна.
— А у тебя — две? Ты ведь настоящий Сохранённый, да, Дракула?
— Ага, — кивнул он устало. — Сохранённый. Последний Сохранённый Земли.
— Значит, это всё правда?
— Что — правда, Джокер? Жизнь на Марсе? Вымершая цивилизация? Конторские проекты? Мировая Революция? Какая тебе больше нравится — выбирай любую…
Я ничего не ответил. Правдой была смерть Зубастика. И отформатированный Призрак. И Кисонька, куклой сидящая в машине… И от этой правды бежать не убежать было.
— Что мне теперь делать? — спросил я в никуда.
— Наверное, то же, что и всегда… — тихо сказал Марсианин. — Ты всё равно по-другому не сможешь… Всё равно пойдёшь вперёд… Такой уж ты есть.
Я сел на асфальт, привалившись спиной к машине, посмотрел на тихий беспроблемный город постоянной лжи. Да, наверное. Я пойду вперёд. Даже если это бессмысленно… Потому я всё-таки нашёл дурацкий ответ на дурацкий вопрос — верить или не верить. И во что верить.
Антон Первушин
Вертячки, помадки, чушики
1
Утро началось с неприятного сюрприза. Из Москвы позвонил директор и сообщил — было слышно, как он тяжело дышит в трубку, — что в интернат направляется комиссия из Министерства здравоохранения с внеплановой проверкой, а это значит: надо бросить все дела, обрядить детей в «парадку», рассадить живописно по комнатам, а волонтеров изгнать за ограду, чтобы не отсвечивали.
Звонок застал Людмилу Сергеевну в переполненном маршрутном автобусе, застрявшем в пробке на выезде из Города, и она вновь почувствовала себя старой дурой, которой на роду написано отвечать за проступки и ошибки других, ничего за это не получая, кроме новых проблем и расстроенных нервов.
Но делать нечего — не дожидаясь, пока «маршрутка» выберется из автомобильного затора на относительный простор пригородного шоссе, Людмила Сергеевна позвонила отцу Алексию, который числился лидером группы волонтеров, и с извинениями передала ему приказ директора, сопроводив уточняющими деталями, как то: какие именно вещи брать у кастелянши, как разделить детей, на что обратить особое внимание. Отец Алексий выслушал и заверил, что всё постарается организовать в лучшем виде — дескать, не беспокойтесь, Людмила Сергеевна, сделаем, не в первый раз.
Да уж, точно, раз был действительно не первый. Людмила Сергеевна терпеть не могла все эти проверки и комиссии, и прежде всего потому, что они пугали детей, оставляя стрессовый след дня на три, а в последнее время — из-за кризиса, что ли, или из-за очередной президентской кампании по борьбе с коррупцией? — проверки участились да еще стали сопровождаться какими-то совершенно безумными лекциями: чиновники вообразили, что в их обязанности входит непосредственное донесение свежеиспеченных инструкций до работников интернатов. Никогда раньше такого не наблюдалось, а тут вдруг приспичило. Смысла в этом не было никакого, инструкции выглядели малокомпетентным бредом, но и отвертеться не получалось. Впрочем, Руфь Моисеевна из Госэпидемстанции, подруга Людмилы Сергеевны, уверяла, что у них творится примерно то же самое, а значит, это было проявлением не отдельного «головокружения», а общей политикой нашего развеселого государства.
Еще одна внеплановая проверка ничего не добавляла, однако Людмилу Сергеевну мучили нехорошие предчувствия. Поэтому по дороге она сделала дополнительно пять звонков, подняв завхоза, охрану, нянечек, дворника и столовую.
К моменту ее приезда интернат уже напоминал пчелиный улей, взбудораженный злонамеренным вторжением, но выучка у сотрудников была на высоте, и «потёмкиншен дорфе», как называла подобные мероприятия сама Людмила Сергеевна, подхватив забавное немецкое словосочетание от одного из своих институтских преподавателей, организовывалась быстро, в ритме вальса.
Только один человек игнорировал коловращение жизни. Это был, конечно, Вовчик — стажер, направленный факультетом на летнюю практику. Как обычно, он сидел в кабинете Людмилы Сергеевны, пил растворимый кофе и листал очередной глянцевый журнал. Как обычно, он позабыл поздороваться.
— Людмила Сергеевна, — радушно сказал Вовчик, — а вы знаете, что пишет мировая пресса по вопросу перспектив лечения синдрома Дауна?
— Здравствуйте, Владимир, — сказала Людмила Сергеевна, проходя к своему столу и первым делом включая компьютер. — Вам заняться нечем? Так я займу. У нас, между прочим, внеплановая проверка.
— Вы узко мыслите, Людмила Сергеевна! — безапелляционно заявил Вовчик. — Что значит какая-то проверка в сравнении с прогрессом? Просто тьфу и растереть! Вы только вдумайтесь! Британские ученые сделали шлем, который воздействует на мозг пациента электрическими микроразрядами и корректирует таким способом психический процесс. С его помощью можно будет лечить болезнь Альцгеймера, синдром Дауна и многое другое!
— Избавьте меня от антинаучных подробностей, Владимир! — резко отозвалась Людмила Сергеевна. — Что бы там ни сделали британские ученые, а вы сейчас встанете и проверите туалетные комнаты на этажах. Внесите свой вклад в прогресс!
— Эх, — вздохнул Вовчик с самым укоризненным видом и добавил, не удержался: — Людмила Сергеевна, вы же еще совсем молодая женщина. Тридцать восемь — разве возраст? А уже встаете на пути у прогрессивной молодежи…
Вовчик был нахал. Вовчик был невыносим. Вовчик никогда не забывал напомнить Людмиле Сергеевне, сколько ей стукнуло. Людмила Сергеевна не потерпела бы такого сотрудника и пары дней, но его прислали на стажировку не просто так, его прислали по мажорной линии, намекнув, что от успешного итога зависит очередной транш спонсорской помощи, а за очередную помощь Людмила Сергеевна могла продать родного отца… если бы, конечно, знала текущие координаты последнего. Однако малолетку следовало построить.
— Владимир! — Людмила Сергеевна повысила голос. — Неужели мне нужно повторять? Встал и пошел в туалеты!
— Меня уже нет, — Вовчик обезоруживающе улыбнулся. — Ужурчал.
Стажер ушел, а потом всё завертелось. Грянули звонки по трем телефонам сразу, набежали нянечки и волонтеры, началась ра-бо-та. На кухне пригорела овсянка, чёрт ее побери, посудомоечная машина третий день стоит и течет, чёрт ее побери совсем, Петрович в запое, этому сам чёрт не брат, набор бумажных цветов для яслей оказался китайским и бракованным, шведскую железную дорогу, подарок спонсоров, Артемка с Игоряшей окончательно доломали, и теперь она имеет непрезентабельный вид, так выбросьте ее к чертям, спонсоры новую пришлют — и так далее, и тому подобное… В привычной суматохе Людмила Сергеевна даже не заметила, как в интернате появились посторонние, то есть министр со свитой.
Вообще-то до сего дня министр здравоохранения ни разу не посещал ее интернат, но Людмила Сергеевна, конечно же, узнала это круглое простоватое лицо зажиточного крестьянина, мелькавшее периодически в телевизоре.
Министр был вежлив и предупредителен, раздавал рукопожатия и источал улыбки — вообще вёл себя не как назначенный член правительства, а как кандидат в депутаты в период предвыборной кампании. Помимо свиты из двоих безымянных референтов и четверых безликих охранников, министра сопровождали отец Алексий, сменивший ради такого случая потертые джинсы на отутюженную рясу, главврач Наталья, завхоз Слава и кастелянша Алевтина. В сопровождающие затесался и бездельник Вовчик, что было вполне предсказуемо.
Людмила Сергеевна сделала усилие, чтобы вернуться в реальность. Ей, конечно, пришла в голову мысль, что сопровождающие, за исключением Вовчика, вполне натасканы и могли бы ответить на любые вопросы министра, но она тут же прогнала ее — министр заслуживал, чтобы персональную экскурсию проводил директор, а уж если директора нет, то как минимум заместитель.
Маршрут стандартный: ясли, игровая, учебные комнаты, компьютерный класс, столовая, оранжерея, спортивный зал. Лекция тоже стандартная: Людмила Сергеевна рассказывала о том, как создавался интернат, о современных европейских методиках, взятых на вооружение врачами и педагогами, об успехах воспитанников интерната, о спонсорской помощи, о планах по расширению здания и улучшению качества жизни детей. Кстати, дети на этот раз вели себя более чем прилично: хором здоровались, не галдели, и даже Артемка не визжал по своей привычке, а изображал пай-мальчика в слюнявчике.
Министр заскучал еще в игровой комнате, рассеянно кивал, даже зевнул, смущенно, как девушка, прикрывшись ладонью, потом его отвлекли звонком на мобильник и стало ясно, что министр прибыл сюда для «галочки», выполняет некую формальную процедуру и мало заинтересован в том, чтобы вникать в нужды интерната. Министр и сам подтвердил крепнущее подозрение, глубокомысленно произнеся: «М-да, вижу, у вас всё хорошо» — и как-то сразу заторопившись. Людмила Сергеевна тем не менее попыталась улучить минутку, чтобы изложить ему свои просьбы, и предложила спуститься в столовую, опробовать полдник, однако министр твердо отклонил предложение и чуть ли не бегом отправился на выход.
Сотрудники интерната проводили его до машины и не скрывали разочарования, когда министр уехал. Людмила Сергеевна, напротив, вздохнула с облегчением — дополнительного финансирования в период кризиса вряд ли дождешься, а вот наделать лишних проблем чиновники могут, им это привычно и даже доставляет удовольствие. Слышали такое понятие — «административный восторг»? То-то!..
Людмила Сергеевна поднялась к себе в кабинет, открыла дверь и в изумлении замерла на пороге. Потому что ее место за рабочим столом оказалось занято, и, увидев, кто там сидит, Людмила Сергеевна поняла, что визит министра был первым неприятным сюрпризом этого дня, но отнюдь не последним.
2
— Проходите, э-э-э… Людмила Сергеевна, — гостеприимно предложил незваный визитер, занявший ее кресло. — Нам есть о чем поговорить.
Людмила Сергеевна узнала его сразу: один из безымянных референтов министра. У него было узкое «кошачье» лицо, особенности которого подчеркивали старомодные, но аккуратные бакенбарды — такое лицо запоминается с первого взгляда и навсегда. Одет референт был в строгий костюм офисного работника, но сидел этот костюм на нем так, что сразу становилось ясно: это вам не ширпотреб из магазина готового платья, его ваял дорогой кутюрье из модных, причем по персональной мерке — такие костюмы у нас могут позволить себе носить «в присутствии» должностные лица не ниже вице-губернатора.
Людмила Сергеевна вошла и прикрыла за собой дверь, теряясь в догадках, о чем сейчас пойдет речь. Впрочем, ничего хорошего она от «поговорить» не ожидала — ведь визитер даже не удосужился приподняться при ее появлении: либо манерам не обучен, либо демонстрирует превосходство перед серьезным наездом — и скорее, второе, чем первое.
— Моя фамилия Архангельский, — представился визитер. — Михаил Архангельский. Я генерал-лейтенант.
Людмила Сергеевна изумилась еще больше. Вот на кого совсем не походил референт министра, так это на генерала — уж на военных она в свое время насмотрелась, ее отец был военным моряком. Наверное, Архангельский уловил ее скепсис, а потому сразу поправился:
— На самом деле, Людмила Сергеевна, я человек сугубо гражданский. Звание мне присвоили совсем недавно, вне существующего регламента и только с одной целью — для обоснования статуса внутри иерархии. Мне, видите ли, подчинены определенные люди, ресурсы, и мое звание дает мне возможность командовать… э-э-э… определенными подразделениями…
— Хорошо, господин Архангельский, — без малейшей приязни сказала Людмила Сергеевна; не дождавшись, когда визитер освободит ее кресло, она присела на место отсутствующего Вовчика. — Вы гражданский генерал. Мне это понятно и в общем-то безразлично. Меня больше занимает другое: что вы здесь делаете?
Тут она заметила, что Архангельский ее не слушает. Он опустил взгляд и с выражением крайней сосредоточенности на узком лице рассматривал пачку платежек за месяц, скопившуюся у Людмилы Сергеевны на столе.
— Специализированный психоневрологический интернат для детей с синдромом Дауна, — прочитал Архангельский после небольшой заминки. — Имени кого? — спросил он неожиданно, чуть повысив голос.
— В каком смысле? — опешила Людмила Сергеевна.
— Ну обычно подобным учреждениям присваивают какие-нибудь имена. Скажем, храм во имя Святого Георгия Победоносца. Военная академия воздушно-космической обороны имени маршала Жукова. Интернат имени… э-э-э… Преподобного Сергия. Но можно присваивать и более современные, более знаковые имена. Например, интернат имени действующего президента или действующего премьер-министра. Как вы относитесь к такой идее? Это ведь наверняка способствовало бы финансированию и разным… э-э-э… преференциям?
Людмила Сергеевна мысленно выругалась.
Чёрт тебя побери! Да ты, сука, никак на идеологию меня проверяешь?! Как в старые времена?.. Реставраторы хреновы! Роялисты совковые! Комсомольцы, бр-р-р! Зачем вам идеологическая лояльность-то? Вы ж за двадцать лет внятной идеологии так и не придумали. Вся ваша так называемая идеология только и сводится к заброшенному либералами лозунгу «Обогащайтесь!». Да и какая может быть идеология у людей без идеалов, без стыда, без совести?..
Людмиле Сергеевне очень хотелось выставить гражданского генерала за дверь, но она остро понимала, что, скорее, выставят ее. Посему предпочла осторожный ответ:
— Государство обеспечивает интернат всем необходимым. Есть у нас и богатые спонсоры из числа российских промышленников, из благотворительных фондов. Мы ни в чем не нуждаемся.
Архангельский скептически хмыкнул.
— Ну-ну, — сказал он, откинувшись на спинку кресла. — А вот скажите мне, уважаемая Людмила Сергеевна, ведь дети, которые у вас живут и воспитываются — это ведь всё дети, от которых… э-э-э… отказались родители?
Новая тема, заданная Архангельским, казалась более безопасной, но Людмила Сергеевна уже поняла, что с гражданским генералом надо держать ухо востро.
— Да, у нас специализированный интернат, то есть на полном обеспечении государства. Понимаете, господин Архангельский, дети с синдромом Дауна появляются на свет чаще всего у женщин, которым за сорок. А если женщине за сорок, то это в большинстве случаев нежелательная беременность, ребенку придется расти в неблагополучной семье. Потому матери, когда узнают о синдроме, отказываются от прав.
Архангельский покивал. И задал новый вопрос:
— А как вы считаете, уважаемая Людмила Сергеевна, а нужно ли нам сохранять… э-э-э… жизнь этим детям? Ведь если матери от них отказались? А тут такой расход сил и средств…
Людмилу Сергеевну словно ожгло изнутри, мир покачнулся, и она ухватилась за подлокотник.
Они не сделают этого! Нет, они не сделают этого! Мы же цивилизованная страна, чёрт побери! Нас же осудят и эмбаргами закидают. А у них же у всех счета за границей, не посмеют… Чёрт, а если они втихую и через нас? Чтобы потом свалить, если всплывет? Чёрт, чёрт, чёрт! Не зря слухи ходили, ой не зря. Не зря Слава трепался под хмельком. Прокачивали они эту мысль, сволочи поганые, дарвинисты доморощенные. Всегда сначала прокачивают, общественное мнение замеряют, а потом всё равно делают по-своему. Думаете, я молчать буду в тряпочку? Думаете, позволю вам?.. Фиг вам, а не мои дети, ясно?! От мертвого осла уши, ясно? Никому не отдам, ясно?
— Я вас не понимаю, — заявила Людмила Сергеевна звенящим от плохо скрываемой ненависти голосом. — Эвтаназия — это бесчеловечно. Мы ведь не изуверы? Не фашисты? Кроме того, синдром Дауна — это всего лишь незначительное генетическое отклонение. В легких случаях оно почти не мешает ни развитию, ни самореализации. При правильной организации воспитательного процесса дети с синдромом Дауна становятся полноценными личностями. Некоторые из них поступают в университеты, между прочим. И заканчивают. Из них получаются превосходные актеры. Слышали о Паскале Дюкене? А о Пабло Пинеда?.. Да, у нас в России есть пока проблемы. Дети с синдромом Дауна умирают чаще, чем в Европе или Штатах. Методику полноценной реабилитации мы только осваиваем. Действует программа «Маленькие ступени», одобренная и рекомендованная для внедрения Минобразования. Еще мы работаем с родителями. Эти дети как никакие другие нуждаются в родительской опеке. Тогда они здоровее и способнее к обучению, доказанный факт. При поддержке правительства Московской области запущен проект «Блистающий мир»…
Людмила Сергеевна снова сбилась и остановилась, потому что заметила: Архангельский со скучающим видом пропускает ее слова мимо ушей. Ей стало по-настоящему страшно.
Неужели всё решено? Чёрт, чёрт, чёрт! Но только через мой труп, слышите?! Только через мой труп!
— Очень интересно, — сказал Архангельский с неким оттенком одобрения в голосе. — Сразу видно, что вы разбираетесь в вопросе. Впрочем, если бы было иначе, то я здесь не сидел бы. Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Он будет личного характера, и я заранее извиняюсь, если задену ваши чувства. Вы трижды были замужем. Почему у вас нет детей?
Так ты и в мое личное дело залез, поганец?! И не постеснялся ведь признаться! Вот, значит, как? Может, и в белье мое заглянешь? Может, тебе рассказать, с кем я спала и сплю?..
Тут Людмила Сергеевна поняла, что ее снова понесло и уже заносит, и мысленно влепила себе пощечину. Хватит, дура набитая! Хватит бабской истерики. Тут анализ нужен, а не бред больной души. Этот Архангельский появился здесь не для того, чтобы испытывать тебя на прочность и проверять на лояльность — да и кому может быть интересно, насколько ты прочна и лояльна? Здесь что-то другое, совсем другое…
— Я не могу иметь детей по медицинским показаниям, — сообщила Людмила Сергеевна сухо. — Хотя вас это совершенно не касается.
— Разумеется, не касается, — легко согласился Архангельский и примирительно улыбнулся. — Но объяснение получено. И мне важно было знать. А то всякое бывает. Всякие… э-э-э… извращения…
Он не закончил фразу, а Людмила Сергеевна предпочла промолчать.
— Теперь перейдем к делу, — объявил гражданский генерал, и его голос зазвенел торжественно. — Уважаемая Людмила Сергеевна, мы призываем вас на военную службу. Вы нужны России!
Людмила Сергеевна была так ошарашена — в который уже раз за этот короткий диалог — что снова взъярилась:
— Вы шутки пришли сюда шутить? Может, хватит? Мне работать, между прочим, надо!
Архангельский согнал улыбку с лица.
— Никаких шуток. У меня есть соответствующий документ. За подписью самого… э-э-э… министра обороны…
— Я не военнообязанная! — выпалила Людмила Сергеевна.
В голове у нее всё перепуталось, и билась одна только пустая мысль: «Эге, Людка, доигралась ты на старости лет!»
— В ситуации чрезвычайной и… э-э-э… экстраординарной… все мы становимся военнообязанными, — сказал Архангельский с непонятной интонацией. — А вы специалист, должны понимать.
— У нас что — война? — спросила Людмила Сергеевна резко.
— Пока еще нет, — ответил Архангельский. — И в наших с вами силах ее предотвратить.
Людмила Сергеевна почувствовала, что теряет связь с реальностью. Всё это было так… странно… и опасно…
— Прекратите говорить загадками, — потребовала она. — Или выметайтесь! Шуточек больше не потерплю.
— Какие уж тут шутки, — Архангельский тяжко вздохнул. — Всё очень серьезно, драгоценная Людмила Сергеевна. Но я не могу объясняться иначе. Речь идет о государственной тайне самого высокого уровня. И пока вы не подпишете соответствующий документ, мне придется говорить… э-э-э… обиняками.
— Не хочу знать никаких государственных тайн! — заявила Людмила Сергеевна. — Вам ясно? Поищите себе другого военнообязанного.
Ей очень хотелось добавить, куда Архангельский может засунуть свой «соответствующий документ», но она сдержалась — если гражданский генерал столь влиятелен, как на это намекает, он способен наделать проблем в будущем, скотина.
— Что ж, Людмила Сергеевна, — сказал Архангельский, глядя в сторону, — очень жаль, что у вас отсутствует чувство долга перед Родиной. Впрочем, сейчас это распространенное явление. Почему-то свободу у нас понимают как наличие прав при полном отсутствии обязательств. Понятие долга… э-э-э… девальвировано до уровня плинтуса. Даже если речь идет о деньгах… Ну хорошо, Родину вы спасать не желаете. А что скажете по поводу детей? У вас есть шанс спасти ребенка, который находится в трудном положении. В очень трудном. По-прежнему откажетесь, Людмила Сергеевна?
Он знал, чем ее зацепить, поганец! Как говорится, удар ниже пояса. Но отказаться она не могла. Какая всё-таки хитрая мразь этот Архангельский!.. Артемка, Игоряша, маленькие мои, как вы тут без меня?..
— Подробности будут? — спросила Людмила Сергеевна потерянно.
Гражданский генерал снова улыбался. С видом победителя.
— Только после того, как вы подпишете все необходимые документы…
— Давайте ваши бумажки. Но можно я сначала Ирине позвоню? Она у нас главная по воспитанию, отдыхает сейчас в Партените, это Крым. Придется ей прервать отпуск…
3
Архангельский дал на сборы пятнадцать минут. Заверил, что на «месте» есть всё, что нужно для жизни, а остальное привезут по первому требованию.
Людмиле Сергеевне понадобилось куда меньше времени. Она открыла сейф и извлекла на свет малый дорожный набор, заранее упакованный в плечевую кожаную сумку: базовый парфюм, маникюрный комплект, шампунь, кусок мыла, зубная паста и щетка к ней, купальник, пара сменного белья, дешевое вафельное полотенце, прокладки. Вроде всё. Теперь выключить компьютер, платежки спрятать в сейф, побросать канцелярию в ящики стола. Ну что, кабинет мой, до свидания, надеюсь, скоро увидимся!..
Окна в микроавтобусе были тонированы до абсолютной непрозрачности, водитель отделен шторкой, поэтому Людмила Сергеевна так и не узнала, куда ее привезли. По ощущениям ехали быстро, по времени — два часа. Поэтому решила, что «место» находится где-то под Москвой: или в области, или восточнее, в одном из исторических центров. Ей даже не дали перевести дух напоследок — в конце пути микроавтобус въехал в подземный гараж.
— Прошу вас, — дверцу открыл сам Архангельский, учтиво предложил руку, от которой Людмила Сергеевна отмахнулась.
— Ну, показывайте свою тюрьму, — сказала она ворчливо.
— Это вовсе не тюрьма.
Гражданский генерал подошел к массивной стальной двери, у которой столбом стоял скучающий охранник в строгом костюме. Нажал на притопленную кнопку, после чего дверь плавно и бесшумно отъехала в сторону, а за ней обнаружилась обширная кабина грузового лифта.
— Как-то у вас всё это легкомысленно выглядит, — язвительно заметила Людмила Сергеевна, входя в лифт. — А где лазерные детекторы сетчатки? Где сенсорные панели и секретные коды?
— Поменьше смотрите голливудское кино, — миролюбиво посоветовал Архангельский. — Для надежной охраны электронные… э-э-э… устройства не нужны. Наоборот, они действуют расслабляюще на сотрудников. Те начинают наплевательски относиться к делу, совершают глупые ошибки…
— Но какие-то системы охраны у вас всё-таки есть?
Архангельский многозначительно промолчал.
Лифт спускался недолго — Людмила Сергеевна не успела сосчитать до пяти, как он уже остановился, и пришлось выходить в длинный скучный коридор с белыми стенами и светло-зеленым ковролином. У самого потолка висели миниатюрные камеры видеонаблюдения. Под прицелом их темных объективов Людмила Сергеевна невольно поежилась: ненавижу эти чёртовы штуки!
— Идемте, — поторопил Архангельский, аккуратно подхватывая Людмилу Сергеевну под локоть. — Я покажу вам жилой блок.
Поворот налево, какие-то двери без табличек, поворот направо, еще какие-то двери, и они попали в просторное круглое помещение, по обстановке напоминающее холл гостиницы среднего класса. В холле стояли диваны и журнальные столики офисного типа, чахлое мандариновое дерево в кашпо. Сюда сходились шесть коротких радиальных коридоров, заканчивающихся новыми дверями.
— Здесь вы будете жить, — объявил гражданский генерал.
— Где? — Людмила Сергеевна в растерянности огляделась.
— Выбирайте любую из комнат, — Архангельский помахал рукой. — Они все одинаково… э-э-э… комфортабельны и подготовлены для гостей.
— Я буду здесь жить одна? — не поверила Людмила Сергеевна.
— Да, — подтвердил гражданский генерал, не моргнув глазом. — Скажу вам больше, любезная Людмила Сергеевна. Пока вы находитесь здесь, вам запрещено вступать в контакты с кем-либо. Мобильная связь блокирована. Сетевой… э-э-э… трафик контролируется специальной программой и службой охраны. Вы не можете вести переписку, писать на форумы или в социальные сети. Обслуживающий персонал соответствующим образом проинструктирован. Извините, но таковы правила пребывания здесь.
Людмила Сергеевна уже успела привыкнуть к сюрпризам, но эта новость вновь ее смутила. Почему-то она полагала, что вся секретность ограничится подпиской о неразглашении и временным запретом на заграничные поездки. Людмиле Сергеевне очень захотелось высказать язвительное предположение, как в итоге расправляются здесь с работниками, завершившими выполнение сверхсекретного задания, но по выражению лица Архангельского она поняла, что сейчас тот не воспримет иронию, и если давить, то, чего доброго, подтвердит самые худшие опасения.
Поэтому Людмила Сергеевна позволила себе только одну ворчливую реплику: «Не тюрьма, значит, говорите?» — и с независимым видом пошла по радиальному коридорчику к двери с цифрой три.
— Я вас подожду здесь, — предупредил Архангельский. — У вас двадцать минут. Переодевайтесь в спецодежду и пойдем смотреть вашего… э-э-э… пациента.
Людмила Сергеевна захлопнула за собой дверь и минуту постояла, прижавшись к ней спиной. Подышала глубоко, пытаясь собраться с мыслями. Вытащила мобильник, убедилась, что сигнал отсутствует.
«Вот ведь сволочь! — подумала она о гражданском генерале. — Разбаловались, блин! Привыкли, что отказа им нигде нет. Будто им на роду написано, что они могут правила сочинять и нам навязывать. Думаете, на вас управы не найдется? Ничего, скоро с Кирой познакомишься — посмотрю я на тебя, генерал!»
Отдышавшись, она осмотрелась. Комната как комната. Стандартный для наших широт полулюкс на двоих: большая кровать, два кресла, тумбочки, телевизор на стойке, холодильник, стенной шкаф, совмещенный санузел с душевой кабинкой. Не было одного и, наверное, самого главного — окна. Его здесь заменяла большая репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Еще одна глупость несусветная! Лучше бы наклеили фотообои с видами Чёрного моря, а смотреть на опостылевшее медвежье семейство не было ни малейшего желания: тот еще символ современной российской государственности!
На застеленной кровати лежала одежда. Людмила Сергеевна сбросила дорожную сумку и развернула пакет. Женский медицинский костюм: белый укороченный халат с центральной застежкой на пуговицах и отделкой по воротнику, манжетам и карманам, хлопчатобумажные голубенькие брюки на резинке — тот, кто выбирал этот комплект, ориентировался на сериалы типа «Скорая помощь». Людмила Сергеевна давно не носила медицинской формы и подумала, что будет, наверное, выглядеть глупо. Но размер был подобран идеально и, переодевшись и одернув халат, она оценила результат: вроде, неплохо, на твердую четверку. Только фонендоскопа на шее для полного счастья не хватает — многих, говорят, возбуждает…
Спецодежда настраивала на деловой лад. Злость угасла, панические мыслишки попрятались. Людмила Сергеевна тщательно вымыла руки, похмурилась на себя в зеркале и вернулась в круглый холл, где ее поджидал Архангельский.
— Вы превосходно выглядите, — сообщил он.
— Если это комплимент, — сказала Людмила Сергеевна, — то неуклюжий. Не будем терять время…
Им пришлось вернуться к лифту и спуститься еще на пару этажей вниз. Сооружение всё больше напоминало бункер, построенный на случай ядерной войны. Людмила Сергеевна тяжко вздохнула, думая о том, что и в дурном сне ей не могло привидеться подобное место — ярко выраженная клаустрофобия не проявлялась, но потолок всё равно чуть давил.
Новый коридор почти не отличался от коридора жилого блока, но имел много ответвлений, а на стены здесь была нанесена незнакомая маркировка — разноцветные линии и аббревиатуры: «МЭБ», «КБОР», «ФХЛ», «ОСН» и «ММХ». Архангельский шел впереди, уверенно сворачивая где надо, и наблюдательная Людмила Сергеевна быстро сообразила, что он придерживается синей линии. Наконец коридор закончился массивной стальной дверью, на которой синими буквами было написано: «КБОР». Здесь стоял цифровой замок, и возникла небольшая заминка — Архангельский набирал код.
— Прошу, — сказал гражданский генерал, открывая дверь и пропуская Людмилу Сергеевну вперед.
Она вошла и остановилась в изумлении на пороге. Перед ней открылся зал размером с крытый хоккейный стадион, только без трибун для болельщиков. Потолок здесь был необычайно высок, и в полумраке на самой верхотуре угадывались какие-то решетчатые конструкции, с них на длинных шнурах свисали прожекторы, ориентированные так, чтобы их лучи сходились в центре зала. В круге света стояла клетка — куб, сваренный из толстых металлических прутов и сразу притягивающий внимание. Внутри куба находился человек.
Это сюрреалистическое зрелище: огромный зал, свет прожекторов и клетка с человеком внутри — вызвало у Людмилы Сергеевны четкую ассоциацию. Она уже видела нечто подобное. Но не наяву, а в кино. «Молчание ягнят», конечно же! Клетка для зловещего маньяка-людоеда — доктора Лектора. Специально она не выбирала этот фильм, не любила триллеры, но как-то включила первый канал и поразилась: выходной вечер, прайм-тайм, и в полный рост показывают весьма откровенную киноленту с извращенцами и расчлененкой — а как же дети?! Поэтому, наверное, и запомнилось…
Видя замешательство Людмилы Сергеевны, Архангельский сказал, будто извинялся:
— Предпринятые меры… э-э-э… безопасности, быть может, покажутся излишними. Но когда вы узнаете суть, то поймете, что в этом деле нет ничего лишнего.
Людмила Сергеевна пропустила его слова мимо ушей. Медленно двинулась вперед. Заметил ее и сидящий в клетке. Точнее, он не сидел, а полулежал на достаточно просторной тахте. Но при виде гостей встал на ноги, выпрямился и прижался к прутьям.
Это был сравнительно молодой человек — лет двадцати пяти. С хорошо развитой мускулатурой, идеальной фигурой и чистой кожей. Длинные золотистые вьющиеся волосы копной спадали на плечи. Пропорции совершенного тела ничто не скрадывало, поскольку одет он был лишь в белые пляжные шорты. Молодой человек был прекрасен. Как бог. Как Аполлон…
Людмила Сергеевна шла к нему, не веря своим глазам. Даже расфуфыренные голливудские актеры не бывают… такими…
Молодой человек вдруг протянул к ней руки сквозь решетку.
— Мама? — спросил он недоверчиво, а потом без перехода радостно провозгласил: — Мама!
Людмила Сергеевна остановилась, словно налетев на невидимое препятствие. Остро запахло кислыми щами…
4
…В молодости она была совсем дурехой. Дура дурой. Даже стыдно вспоминать.
И была абсолютно уверена, что у нее будет четверо детей, не меньше. Лет с пяти была уверена — как начала соображать, откуда они берутся.
Пример перед глазами. У прабабки по материнской линии было аж двенадцать детей! Правда, до зрелого возраста дожила лишь половина из них. У бабки — пятеро! Вот мать «подкачала», ограничившись двумя, — но она стала уже городской жительницей, бросив родовой поселок под Кирсановым и уехав учиться в Ярославль; потом выскочила замуж за молодого военного моряка, и жизнь ее превратилась в череду переездов и многомесячных «кукований», как она сама называла тягучие периоды, когда крейсер отца уходил в очередной дальний поход, тут не до большой оравы детей.
Но Людочка знала: у нее всё будет по-другому — милый интеллигентный муж, квартира в Питере и большая-большая семья.
Не сбылось. Потому что дура. Потому что спешила. А поспешишь, как известно, людей насмешишь. Впрочем, тут было не до смеха.
Залетела она — кто бы мог подумать? — с первого же раза. В четырнадцать, блин, лет. Дело было в пионерском лагере имени Терешковой на южном побережье Финского залива, неподалеку от курортной Нарвы-Йыесу. Предметом обожания в те дни для нее стал Максим — плечистый пионервожатый, тоже еще совсем юный, с первого курса пединститута. При этом он казался таким взрослым, таким бывалым, таким… джентльменом. Девчонки в отряде повлюблялись в него сразу и ночами, лежа в кроватях, делились друг с другом впечатлениями, хвастались: а он на меня сегодня посмотрел, а он со мной говорил, а он сказал, что я лучше всех рисую, а он, а он… И Людочка твердо решила: вы можете трепаться сколько угодно, а он будет моим мужчиной! И добилась, дура, своего — незадолго до отъезда из лагеря, когда после песенного праздника и официальных посиделок у костра набралась храбрости и прямо ему сказала, что «хочет» — сейчас хочет, немедленно. Максим был подшофе, поэтому, видимо, и согласился. Они сбежали с детского токовища на пляж — перелезли через невысокую ограду, Максим помог перебраться, джентльмен. И там, на пляже, на песчаном склоне, в зыбком теплом сумраке белой ночи, всё и случилось. Надо сказать, что Людочке не понравился первый опыт: Максим излишне торопился, песок был как наждак, неудобно, больно и стыдно. Когда закончилось, ее мужчина быстро оделся, присел рядом и вдруг начал многословно и плаксивым голосом объяснять, что это случайность, что он и не собирался ничего такого делать, что он очень просит никому не говорить об этом, потому что будут неприятности и не только у него, но и у нее. Она не знала, что ответить, а потому молча собралась и пошла к лагерю. Влюбленность разом схлынула. Вместо гордости, на которую Людочка рассчитывала, ощущалось только тягостное недоумение: неужели это всегда так и неужели у всех так? Видеть Максима она больше не хотела, и до самого отъезда в Кронштадт не увидела — наверное, он тоже ее избегал.
Вспомнить о любовнике всё же пришлось довольно скоро. Месячные у Людочки шли лет с двенадцати, и она уже умела за ними следить и справляться. А тут впервые — задержка! И не на пару дней. Через три недели она всё поняла. Поразмышляла еще неделю и поехала в Питер — искать. Найти не составило большого труда: она знала, что Максим учился в Герцена, знала, на каком факультете и на каком курсе, остальное — дело техники. Максим не стал отпираться, сразу сообразил, чем может обернуться, боялся только, что Людочка потащит его в загс, но это как раз не входило в ее планы. Она требовала одного: разобраться с беременностью, чтобы ее не было, не было, не было! Максим взял пару дней на решение проблемы, посовещался с приятелями и в итоге договорился с какой-то «бывшей акушеркой». Сам оплатил операцию, джентльмен чёртов… Людочке почти совсем не запомнился этот поход, не запомнила она и «акушерку». Но хорошо запомнилась квартира, где всё произошло, — коммуналка на Марата с большим количеством комнат и высоченными, коричневыми от копоти потолками. Из кухни тянуло запахом кислых щей — так противно, что Людочку вырвало на пол… Едва живая она вернулась в Кронштадт, хотела принять ванну, но тут по ногам потекла кровь, и Людочка упала в обморок. Очнулась уже в госпитале, рядом плакала мать, которая, конечно же, всё поняла.
Надо отдать матери должное: даже зная правду, она ни разу не попрекнула дочь, ни сживала ее со свету, как делают некоторые разочаровавшиеся в своих чадах родители, а для подозрительного отца, который, вот незадача, был в то время дома, придумала убедительную легенду.
Людочка, получившая столь болезненный и унизительный для самооценки опыт, твердо решила, что дети у нее, конечно, будут, но вступать в интимную связь она пока поостережется — до замужества. А поскольку план дальнейшей жизни сохранился практически в неизменном виде, то когда пришло время, она выбрала для продолжения обучения всё тот же Педагогический институт имени Герцена. Но не поступила, завалившись на сочинении. Зато прямо в приемной комиссии познакомилась с перспективным и очень интеллигентным аспирантом, за которого уже через пять месяцев выскочила замуж. Ну скажите, разве не дура? Какие еще доказательства вам нужны?
Аспиранта звали Евгений, и он считал себя гением. Некоторые основания у него для этого имелись. Он был первым в своем многочисленном деревенском роду, кто поступил в вуз, с успехом закончил его и двинулся дальше — к ослепительным высям науки. Поэтому по характеру Евгений был немного спесив. Отец не одобрил выбор дочери, при первой же встрече войдя с будущим зятем в жесткий клинч, на свадьбу не приехал и матери запретил. Из-за этого у родителей, кстати, случился по-настоящему серьезный конфликт, который затем перерос в непрерывную череду стычек, через три года завершившуюся разводом. Свадьбу же справили у Евгения в деревне, и это была единственная свадьба в жизни Людмилы, которая сопровождалась многодневной пьянкой с соблюдением всех положенных ритуалов, включая мордобой и попытку похищения невесты.
Поскольку отец отлучил Людмилу от семьи, молодая пара поселилась в общаге. Помимо всего прочего, девушка очень рассчитывала, что супруг подтянет ее по некоторым предметам и поможет поступить в Герцена со второго раза. Но не тут-то было. Евгений быстро убедил ее, что сейчас это не ко времени, что он не знает, где окажется завтра, что сейчас для него самое важное — защитить диссертацию, выбить себе место на кафедре и встать в очередь на квартиру, и он будет очень ей благодарен, если она выбросит эту «блажь» из головы и поможет ему преодолеть все трудности. И Людмила согласилась. Она быстро превратилась в домработницу, кормила и обстирывала мужа, устроилась в том же общежитии уборщицей, чтобы добавлять к скудной стипендии свою трудовую копейку. И никогда не жаловалась. Потому что верила — всё будет хорошо: и диссертация будет, и дети будут, и квартира будет. Чистая наивная душа! Диссертацию Евгений защитил в срок и даже должность на кафедре получил без заметных проблем, а вот с жилплощадью не заладилось — в Россию пришел капитализм, отягощенный приватизацией, и все молодые ученые были поставлены перед фактом: на «халявные» квартиры можно не рассчитывать. Из общежития их попросили, и пришлось снимать комнату на Петроградке. Цены росли не по дням, а по часам, скудной зарплаты не хватало на самые элементарные вещи. Чтобы исправить ситуацию, Людмила вписалась на две работы сразу: уборщица и вахтер. Возвращалась в семейное гнездо только под вечер, и на ведение домашнего хозяйства уже не оставалось ни времени, ни сил. Евгений раздражался, поскольку привык к ежедневному чистому белью и полноценному трехразовому питанию. Через полгода и он начал куда-то пропадать, исчезая на двое-трое суток, и Людмила заподозрила неладное. На вопросы он отвечал, что как молодой специалист собой не располагает и вынужден кататься в командировки по области за старших товарищей. А еще через два месяца объявил, что уходит навсегда. Оказалось, у него давний роман с молодой вдовой, у которой ко всем прочим достоинствам имеется большая квартира в центре. Людмила не стала устраивать из этого скандала и трагедии — ее уже начинало всерьез беспокоить, что, несмотря на многолетнюю интимную жизнь, так и не получается завести от Евгения ребенка. Ну и сам дурак! Ну и уходи к своей лахудре! Было немного обидно, что она так обманулась и потратила на этого самовлюбленного болвана последние годы молодости, но тут уж ничего не поделаешь.
Второй муж Людмилы по имени Олег был хирургом-травматологом — говорят, очень неплохим. С ним Людмила познакомилась в медицинском училище, в которое поступила сразу после развода. Решила резко поменять приоритеты и сочла, что если будет владеть начальным медицинским образованием, то это может пригодиться не только ей самой, но и ее детям. Олег читал будущим медсестрам курс по травматологии и сразу понравился Людмиле. Он был такой взрослый, импозантный и, представляете, девчонки, холостой! Людмила поднапряглась и довольно быстро вскружила ему голову. И когда Олег начал проявлять намерения, сразу объяснила, что хочет от него много-много детей. Что интересно, он тоже оказался слегка помешан на идее создания большой веселой семьи. Разумеется, не с кем попало, а с девушкой, которая может выносить и родить «качественное потомство». Еще в период знакомства он успел оценить фигуру и страстность Людмилы, но предложить пройти полноценное медицинское обследование постеснялся. Может быть, зря. Скорее всего, зря. Он попросил об этом только через год совместной жизни, когда убедился, что ни один из прогрессивных методов ускорения зачатия не помогает. Диагноз был страшен: развившееся после аборта воспаление органов малого таза оставило рубцы на фаллопиевых трубах — Людмила была стерильна, навсегда стерильна. Когда она ознакомилась с результатами обследования, в нос вдруг ударил резкий запах кислых щей, и Людмилу вырвало. Дрянь психосоматика. Олег сразу подал на развод.
От шока у Людмилы сорвало крышу. Она бросила училище и пустилась во все тяжкие: переспала с половиной Кронштадта, благо морякам нравятся легкодоступные женщины, любила повертеть хвостом и столкнуть мужиков в яростную драку, подцепила гонорею и ею же наградила команду крейсера «Руслан», за что ее били и чуть не убили, лечилась, едва не подсела на наркотики… Из этой клоаки ее вытащил младший брат Кирилл, который не только вырос и возмужал, но и сделал уже неплохую карьеру в ГРУ. Он нашел Людмилу в офицерской общаге, увел, положил в закрытую клинику, затем отправил в служебный санаторий. И только после того как она слегка очухалась, поинтересовался, а что, собственно, случилось. Она разрыдалась и рассказала ему всё: и про Олега, и про беспощадный диагноз, про то, что не может иметь детей. «Ну и дура! — сказал брат. — Если ты не можешь рожать, это не значит, что не можешь иметь. Записывай телефон!»
Он направил ее в Центр помощи семье и детям, где она и нашла свое призвание. Сначала это была чисто секретарская работа: набери документ в «Лексиконе», распечатай, принеси на подпись, сделай чай, сгоняй за пиццей. Но постепенно Людмила стала подниматься по карьерной лестнице, поскольку всегда была инициативна и не боялась брать на себя ответственность. Кроме того, она активно занималась самообразованием, ведь вопросы опеки и приемной семьи ее интересовали не на шутку. Посещала лекции ведущих психологов, выступавших в Центре, брала книги в библиотеке и прилежно штудировала их, приходила на тренинги. Сотрудницы Центра — а там были сплошь женщины — быстро привыкли к ее присутствию, периодически просили подменить их в пиковых ситуациях, а вскоре доверили сопровождение приемных родителей. На этой работе Людмила Сергеевна (именно там ее начали называть по имени-отчеству) обнаружила, что ее случай не самый тяжкий и не самый бесперспективный — встречались и похлеще.
Были в работе и свои специфические, очень неприятные моменты. Ведь приходилось-то общаться не только со взрослыми, но и с детьми. Людмила Сергеевна ездила в интернаты, готовила досье на сирот, представляла их потенциальным опекунам. Прежде всего ее ужасали условия, в которых содержат детей. Сами дети выглядели дикими зверьками, совершенно асоциальными, не способными к нормальному общению. Приемные родители вызывали гнев, а иногда ярость — своим снобизмом, своим непременным желанием подобрать ребенка по вкусу, словно блюдо в ресторане: «А нельзя ли, чтобы был сиротка — до года, из профессорской семьи?» Поначалу всё это выводило Людмилу Сергеевну из себя, но постепенно она обрела мудрость опыта и научилась находить компромиссные слова и варианты. Дилетант на глазах превращался в профессионала. А педагогическое образование она всё-таки получила — заочно.
Людмила Сергеевна уже начала подумывать о том, чтобы взять официальную опеку над самым неприкаянным ребенком, но тут линия судьбы сломалась в очередной зигзаг. Третьего мужа звали Дмитрий, он был на два года младше ее и занимался бизнесом — держал несколько Интернет-магазинов, торговавших всякой всячиной. Познакомились они случайно в купе фирменного московского поезда: она ехала в столицу, чтобы подписать договор с дружественным Центром, он возвращался из Питера, где заключил контракт на организацию своего представительства. По зимнему времени вагон был практически пуст, в купе они были вдвоем и слово за слово — оказались на одном спальном месте. Как ни странно, короткий железнодорожный роман не завершился на перроне Ленинградского вокзала, а продолжился вечером в ресторане, ночью — в квартире Дмитрия, а через некоторое время — в загсе. Людмила Сергеевна переехала в Москву (что никого не удивило, в то время многие питерцы переезжали в столицу) и устроилась на работу в дружественный Центр, где ее приняли с распростертыми объятьями. Два года Людмила Сергеевна чувствовала себя совершенно счастливой. Дмитрий был нежен и предупредителен, дарил цветы и водил по московским музеям, в отлучке звонил чуть ли не каждый час, интересовался ее мнением по любым вопросам. Он с самого начала знал, что у них с Людмилой Сергеевной никогда не будет биологических детей, но абсолютно не напрягался по этому поводу, согласившись, что можно и усыновить-удочерить столько, сколько захочется. Сегодня, вспоминая те тихие теплые годы, Людмила Сергеевна предполагала, что Дмитрий видел в ней прежде всего не жену и любовницу, а замену матери, которую потерял в детстве. Эдипов комплекс, обычное дело. Кончилось тоже, как обычно — то есть очень плохо.
В Интернет-бизнесе случился обвальный кризис. Акции посыпались, сетевые магазины закрывались один за другим или продавались за символический рубль. Дмитрий отчаянно пытался спасти положение, набрал кредитов, прогорел. Сорвался и ушел в запой. Тут из него вся грязь и поперла. На третий день Людмила Сергеевна попыталась сбежать из этого кошмара, но он жестоко избил ее и запер в комнате. Пьянка и побои продолжались и на четвертый день, и на пятый. Людмила Сергеевна была в шоке и думала, что не доживет до конца недели. На шестой день приехал младший брат, обеспокоенный ее отсутствием. Он настойчиво звонил в дверь, Людмила Сергеевна хотела закричать, но Дмитрий — откуда только прыть взялась у пьяни? — схватил ее и приставил к горлу нож. Людмила Сергеевна подавилась и разрыдалась. Потом она сидела в запертой комнате и подумывала о самоубийстве. Но выглянула в окно и увидела, что Кирилл никуда не ушел, курит на скамейке и разглядывает окна. Разведчик. Штирлиц родной. Он заметил ее, и чтобы показать брату, в какую беду попала, Людмила Сергеевна чиркнула себя пальцами по подбородку. Кирилл выбил дверь, отметелил и скрутил подонка. Хотел и посадить по уголовной статье, но Людмила Сергеевна уговорила до суда не доводить. Тогда прагматичный Кирилл выдвинул ультиматум: Дмитрий разводится, оставляет квартиру жене и уматывает из Москвы на все четыре стороны. Муж поскрипел, но согласился. Людмила Сергеевна опять осталась одна.
Жизнь потекла вялым чередом. Людмила Сергеевна больше не верила, что у нее когда-нибудь будет семья, готовая принять детей из интерната, а опыт подсказывал, что если она попытается взвалить дело воспитания на себя одну, приемышу будет только хуже. Оставалось немного — работать на других, помогать другим, убеждать других. Но однажды Людмила Сергеевна не выдержала. Случай был исключительный. Обеспеченная пара усыновила пятилетнего мальчика, а через месяц его вернула. Выяснилось, что они заказали дорогую экспертизу и обнаружили у малыша скрытый генетический дефект. Уж как орала на эту пару Людмила Сергеевна, как орала! «Бракованных детей не бывает, ясно вам?! Бракованных детей не бывает!» Думала потом, что уволят. Но ошиблась. Шеф Мария Петровна вызвала ее к себе и сказала: «Люда, тебе, похоже, иное нужно. Не подбирать, а растить, учить. У нас новый специнтернат для детей-даунов открывается. Много вакансий. Съезди, посмотри». Она поехала, посмотрела и осталась.
Теперь у нее были дети — три сотни детей! Но запах кислых щей иногда возвращался…
5
— Я требую объяснений, — сказала Людмила Сергеевна. — Простых ясных объяснений. Я с места не сдвинусь, пока их не услышу.
Они сидели в холле жилого блока. Архангельский принял непринужденную позу, закинув руки на спинку дивана и расстегнув пуговицы на пиджаке.
— Я всё расскажу, — пообещал он. — Но мне хотелось бы прежде узнать, а что вы… э-э-э… там увидели?
Людмила Сергеевна вздохнула.
— У мальчика синдром Дауна, без сомнения. Характерный эпикант, «монгольскую» складку, ни с чем не перепутаешь. Но…
— Что «но»?
— Так не бывает. Синдром Дауна проявляется обычно в комплексе признаков. Плоское лицо, брахицефалия, короткая шея. А мальчик… он идеален. По виду здоров как бык. Может быть, это всё же не синдром, а национальная особенность? Я не сильна в антропологии.
— Вы совершенно правы в своем диагнозе, уважаемая Людмила Сергеевна, — заверил Архангельский. — Что подтверждает вашу высокую… э-э-э… квалификацию. Вы с порога определили синдром, а это не всем дано. Очень рад, что мы не ошиблись в выборе. Генетический анализ подтверждает: кариотип вашего пациента содержит сорок семь хромосом. Но это не типичный синдром Дауна. Если я правильно понял наших экспертов, то можно сказать, что это аномальный синдром. То есть перед нами совершенно фантастический случай. И происхождение вашего пациента — тоже форменная фантастика. Признаюсь, когда мне впервые рассказали его историю, я подумал, меня разыгрывают. Хотя тот, кто ее рассказывал, совсем не склонен к розыгрышам… мягко говоря.
— Может, хватит говорить загадками? — требовательно спросила Людмила Сергеевна. — Со стороны это выглядит глупо, уж поверьте.
— О'кей, — гражданский генерал кивнул и улыбнулся чему-то своему. — Ваш пациент, любезная Людмила Сергеевна, не из нашего мира. Он пришелец.
Архангельский остановился, чтобы понаблюдать за реакцией собеседницы, но было похоже, что Людмила Сергеевна морально подготовилась к самым невероятным новостям. А может быть, решила, что это еще один тест на профпригодность. В любом случае она не выказала ни смятения, ни повышенной заинтересованности. Сидела и ждала продолжения.
— Его… э-э-э… космический корабль появился полгода назад на орбите, близкой к экваториальной, высотой порядка трехсот километров. Его сразу заметили американцы. Это понятно, у них система наблюдения за космическим пространством давно налажена. В НОРАД не зря свой хлеб с маслом едят. У нас, к сожалению, ничего подобного больше нет, а потому мы узнали о НЛО из агентурных источников. Сначала думали, что какой-то левый запуск проморгали. Китайский или иранский. Возбудились, конечно. Объект немаленький, а значит, где-то имеются и соответствующие средства… э-э-э… транспортировки. Потом подогнали спутник-шпион, разглядели НЛО вблизи и убедились: нет, ничего даже похожего на Земле не производят. Пока строили догадки, что это и откуда прилетело, произошло еще одно значимое событие — от НЛО отделился объект поменьше и направился к Земле. Теоретически с этой орбиты спускаемый аппарат — так называют меньший объект эксперты — никак не мог попасть на территорию России, по крайней мере в европейской ее части. Но уже в атмосфере он поменял траекторию и упал, представьте, прямо у нас под боком — во Владимирской области. Такое вот странное везение. Хотя, может, и не везение… Так или иначе, нам удалось быстро локализовать место посадки и отыскать пилота. Он не ушел далеко, был сильно истощен — поплутал, замерз, потерял сознание. Этот пилот и есть ваш пациент…
Архангельский замолчал, давая Людмиле Сергеевне возможность собраться с мыслями и сформулировать вопросы. Но она была наготове:
— Надо думать, вы уже выяснили, откуда он прилетел?
Архангельский поразился. Очень странно видеть подобное самообладание в женщине, которая только что сбежала от собственного пациента. Одно из двух: то ли она не до конца поверила в услышанное, то ли до нее не доходит вся сенсационность доведенной информации.
— В общем да, — ответил он, — установили. Ваш пациент — не инопланетянин, не… э-э-э… гуманоид с «летающей тарелки», а человек. И генетически отличается от нормального человека только наличием этой самой сорок седьмой хромосомы… Еще одно — для человека он необычайно здоров. Хорошо развитая мускулатура. Превосходные зубы, без дефектов и дырок. Отличная иммунная система. Чистые лёгкие. Идеальное зрение. Нет ни деформаций костей, ни следов переломов. И при всём при этом он — даун. Представьте наше замешательство! Однако изучение спускаемого аппарата позволило нам ответить на один из главных вопросов. Ваш пациент не инопланетянин, он — пришелец из будущего.
Наконец-то ему удалось задеть ее за живое. Глаза Людмилы Сергеевны расширились, она заерзала, потом закинула ногу на ногу, обхватила коленку, сцепив пальцы в замок. Архангельский заинтересованно ждал. Умная женщина. Быстро сообразила. Даже жаль разочаровывать.
— Он… он… из будущего? — спросила Людмила Сергеевна; ее веки задрожали, а голос подсел, выдавая нешуточное внутреннее волнение. — Значит, он… он сказал… он назвал меня мамой… значит, он…
— Нет, Людмила Сергеевна, — Архангельский постарался ответить так, чтобы голос его прозвучал мягко и сочувственно. — Скорее всего, он не может быть вашим сыном или другим потомком. Он называет мамой любую женщину, какую видит. Существует… э-э-э… гипотеза, что до того как он попал сюда, ему приходилось иметь дело только с одной женщиной — со своей матерью.
— Как такое может быть? — Теперь голос Людмилы Сергеевны предательски звенел, она не желала расставаться с внезапно вспыхнувшей надеждой. — Разве такое возможно? Он же из будущего! Откуда вы?.. — Она запнулась, сообразив, видимо, что говорит ерунду.
— А кроме того, — сказал Архангельский с нажимом, — мы точно знаем, из какого времени он прибыл. Две тысячи сто двадцать шестой год от Рождества Христова.
Людмила Сергеевна поникла. Главное было сказано.
— Да, мы тоже шокированы, — продолжил Архангельский. — Фантастическое здоровье, фантастическая техника, настоящая… э-э-э… машина времени и… даун. Его развитие находится на уровне пятилетнего ребенка, причем, скажем так, ребенка из неблагополучной семьи. При этом, заметьте, говорит по-русски чисто. Но как говорит? В его лексиконе много существительных, странных словечек, и совершенно отсутствуют глаголы. Из-за этого вашего пациента бывает очень трудно понять. Мы бьемся уже полгода, но куда больше информации получили от спускаемого аппарата...
— Но почему я?! — воскликнула Людмила Сергеевна. — Почему тогда выбрали меня?!
— По ряду причин, — отозвался Архангельский. — Во-первых, из соображений ограничения… э-э-э… распространения информации. Ваш брат Кирилл руководил операцией по захвату пришельца. Отличный офицер! Он уже посвящен в эту тайну, а нам выгодно, чтобы о пришельце знало как можно меньше людей. Когда посвященные находятся в родственной связи, обеспечивать секретность легче. Во-вторых, вы и впрямь уникальный специалист по психологии несовершеннолетних даунов. Были, конечно, некоторые сомнения, уж извините, у вас нет профильного образования и публикаций, но Владимир Корзун заверил, что лучшего специалиста нам не найти. Опыт ценнее диплома.
Людмила Сергеевна снова вскинулась:
— Вовчик из ваших? Он тоже… посвященный?
— Зачем же его посвящать? — искренне удивился Архангельский. — Мы его попросили понаблюдать за вами в работе, вот и всё. Он дал блестящую характеристику.
— Ладно, хорошо, ладно…
Людмила Сергеевна вдруг закрыла глаза и начала энергично растирать виски кончиками пальцев, потом так же резко остановилась и деловито посмотрела на Архангельского. Словно и не было ничего: ни слепого бегства из карантинного блока, ни рождения безумной надежды, ни отчаянных попыток добиться «правильных» слов.
— Тогда давайте работать, — сказала Людмила Сергеевна. — Я так понимаю, вы пригласили меня для того, чтобы вытянуть из мальчика как можно больше информации о времени, из которого он прибыл?
— Совершенно верно. Мы использовали самые различные методики, включая… э-э-э… гипноз, но без значительного результата. Он говорит и порой весьма охотно говорит, но у нас не получается интерпретировать его слова. Возможно, у вас получится.
— Понятно. Как его зовут?
Архангельский одобрительно кивнул:
— Он называет себя Ася. Или Ась. Не видит разницы между этими именами. Странное имечко, но кто может сказать, какие имена будут давать в будущем?
— Пусть будет Ась. Мне нужно встретиться с его наблюдающим врачом и…
— Это невозможно, — отрезал Архангельский. — Контакты со специалистами вы будете поддерживать только через меня. Я ваш… э-э-э… посредник, прямые контакты исключены.
Людмила Сергеевна ожгла его злым взглядом.
— Вы понимаете, что связываете мне руки?
— Понимаю, — смиренно кивнул Архангельский. — Но ничего не могу поделать. Далеко не все наши эксперты знают правду о пришельце. Им и не нужно знать…
— Но это бред! Вы говорите, что мальчик — сплошная загадка. А может, разгадки у вас перед глазами, но вы их не видите? Кто вы по специальности?
— Я? Менеджер…
— Эффективный?
Архангельский тихо засмеялся. И жестом остановил гневную реплику, которая была готова сорваться с губ Людмилы Сергеевны.
— Я знаю, что это словосочетание имеет ныне негативный смысл. Но я действительно неплохой… э-э-э… управленец. Скажу без ложной скромности: я умею делать маленькие чудеса. За это и ценят.
— Очень за вас рада! — саркастически заявила Людмила Сергеевна. — Но я не делаю чудес. И не претендую на звание эффективнейшего менеджера года. Я буду делать свою работу. И буду делать ее хорошо. А ваша паранойя мешает делать ее хорошо.
— О-хо-хо, драгоценная Людмила Сергеевна, — Архангельский добавил снисходительную интонацию в свой голос. — Вы себя слышите? Мы сидим здесь и обсуждаем тайну, оглашение которой способно перевернуть мир. Говорю вполне серьезно — я лично просчитывал ближнесрочную перспективу на существующих… э-э-э… игровых моделях. Не хочу вас пугать, но последствия могут быть ужасны, вплоть до глобальной войны. Безумие не началось только потому, что наши американские коллеги на сто процентов уверены, что спускаемый аппарат Ася затонул где-то в Тихом океане. Еще они уверены, что мы ничего не знаем о корабле на орбите. Если произойдет хоть малейшая утечка… Тут лучше перебдеть, чем недобдеть… А верить никому сегодня нельзя. Даже на самом высоком уровне! Меркантильные все стали. Продадут и не поморщатся. Меня считают хорошим управленцем еще и за то, что я реально смотрю на вещи.
Архангельский видел, что его слова доходят до Людмилы Сергеевны. Пока не понятно, убедил ли он ее до конца, но первый протест был успешно подавлен. «Непросто с ней будет, — подумал он. — Но так даже интересней».
— Но тогда я не ручаюсь за результат! — сердито сказала Людмила Сергеевна после небольшой паузы.
— В таком деле никто не может ручаться за результат, — отозвался Архангельский. — Но мы ведь с вами постараемся, правда?
6
На самом деле ей было любопытно. Чертовски любопытно!
Она никогда не увлекалась фантастикой и не интересовалась разнообразными аномальными явлениями, вполне обоснованно считая и то, и другое видами модернового мошенничества. Но такое уж у нас сейчас время, что от всего этого безобразия никуда не денешься — достаточно пощелкать каналы на телевизоре и обязательно наткнешься на сериал о пришельцах из космоса, путешественниках во времени или призраках с полтергейстами. А самое отвратительное — те же самые персонажи пролезли в газеты и журналы, которые Людмила Сергеевна всё же периодически почитывала, чтобы быть в курсе новостей. Раньше под это отводились отдельные рубрики типа «Непознанное», но теперь компания фантастических существ пролезла и в те материалы, которые считаются респектабельными. Киноактеры, звезды шоу-бизнеса, политики и даже космонавты (?!) делились своими впечатлениями о встречах с пришельцами из иных миров, своими суевериями и приметами. Вместо нормальных ученых выступали какие-то смурные академики из самозваных академий, обещающие залить страну целебной водой и завалить вечными двигателями. Гороскопы теперь печатались буквально везде — даже обед следовало готовить по звездам. Площадку сезонных медицинских рекомендаций давно и навсегда заняла реклама шарлатанских лечебных средств. Там, где раньше можно было почитать о ближайших перспективах, всё чаще попадались статьи о грядущем и неизбежном «конце света». Людмила Сергеевна взирала на это с тихим ужасом, искренне не понимая, что же такое случилось за последние годы, от чего вполне взрослые вменяемые люди вдруг увлеклись паранормальной белибердой, которая рассчитана в лучшем случае на подростков, верящих в Деда Мороза и хоббитов. Ведь чудес не бывает — она это знала точно. Людмила Сергеевна допускала, что где-то, возможно, существует Бог, который создал Вселенную, но при этом никак не могла признать, что у столь величественного конструктора есть хоть какой-то интерес ежесекундно наблюдать за нами, подмечать наши грешки и недостатки, чтобы потом когда-нибудь предъявить счет. То есть, по сути, Людмила Сергеевна была агностиком и испытывала четкую, на грани отвращения, идиосинкразию к любым чудесам. В самом деле, мир — главное чудо, а все эти пришельцы и полтергейсты — слишком человеческое, чтобы быть правдой.
И вот ей предложили заняться чудесами. И цельное мировоззрение дало трещину. Можно было бы, конечно, продолжать держаться той линии, что Архангельский морочит ей голову и проводит какой-то эксперимент, но зачем ему придумывать небылицы? И сам этот мальчик по имени Ась… С первого же взгляда он производил впечатление чужого и… аномального, правильно сказал гражданский генерал. Значит, бывает. Значит, случается. Значит, сказки иногда становятся реальностью. Чёрт побери, и как теперь с этим жить?..
Впрочем, Людмила Сергеевна давно научилась бороться с неуверенностью и резкими поворотами судьбы. Иначе никогда не стала бы той, кем стала. Устранить диссонанс можно только одним способом — разобраться с аномалией, разложить ее на составляющие и вписать эти составляющие в картину мира, понятную и предсказуемую, несколько обновленную, но зато без трещин.
Хотя Архангельский резко усложнил задачу, введя ограничение на контакты с коллегами и нужными специалистами, Людмила Сергеевна была уверена, что сумеет разобраться и без посторонней помощи. Двадцать лет приходится всё делать самой — и как-то ведь справляется!
Прежде всего она запросила доступную документацию по мальчику из будущего: медицинскую карту, результаты осмотров, тестов, анализов, экспертиз. Архангельский лично принес ей четыре пухлые папки ксерокопий, и Людмила Сергеевна потратила на них весь вечер и половину ночи.
По понятной причине больше всего ее заинтересовали материалы психологического обследования. Как и предупреждал гражданский генерал, Ась демонстрировал развитие, которое считается задержанным даже для ребенка с синдромом Дауна. Низкая речевая активность, бедная лексика, неоправданно частая замена названий предметов местоимениями. Диагностический анализ сделанных рисунков указывает на ассоциативную стадию мышления, которую испытуемый так и не преодолел. Классические тесты-рисунки «Моя семья», «Мой дом», «Мои любимые животные» привели к парадоксальному результату: психологу не удалось однозначно идентифицировать объекты, изображенные Асем, с предметами окружающего мира. Здесь Людмила Сергеевна сделала пометку: «Обратить особое внимание!» Преобладание красного и черного цветов выдавало, по мнению психолога, эмоциональное перенапряжение, подавленность и тревогу. Это мнение Людмила Сергеевна отбросила как несущественное, поскольку и так было ясно, что ребенок, находящийся в чуждой ему среде, будет испытывать подавленность и тревогу. Характер рисунков: большая часть листа свободна, отсутствие доминирующих объектов, нечеткая штриховка, множество фигур, похожих на упрощенные изображения лиц без рта, — может свидетельствовать о том, что испытуемый долгое время находился под сильным давлением со стороны взрослых, из-за чего не ощущает себя личностью, боится контактов. Это косвенно подтверждается его панической реакцией на отдельных посетителей — скорее всего, они напоминают ему кого-то из прошлого в негативном контексте. Людмила Сергеевна сделала пометку: «Может иметь значение!» В резюме психолог приходил к неутешительным выводам о невозможности быстрой социальной адаптации испытуемого и потратил несколько страниц на обоснование своего, довольно экзотического, диагноза — сочетание двух синдромов: генетического (Дауна) и фенотипического (Маугли). Здесь Людмила Сергеевна могла бы поспорить: воспитанные животными дети не умеют рисовать и вообще ведут себя своеобразно, а в случае Ася, скорее, следует говорить о длительной депривации, приведшей к одному из вариантов психического дизонтогенеза. При этом, однако, психолог с удивлением отмечал, что у испытуемого наблюдается явно выраженная тяга к словотворчеству, которая характерна для нормальных детей в возрасте от пяти лет. Тут Людмила Сергеевна поставила на полях три восклицательных знака, и ей стало окончательно ясно, что психологу не рассказали о необычном происхождении мальчика, вынудив спотыкаться на ровном месте.
Черновой план работы с Асем наметился сам собой. А потому остальные материалы Людмила Сергеевна пролистала без особой внимательности, тем более что в медицине с генетикой разбиралась слабовато. Мальчик из будущего действительно отличался удивительным здоровьем. Трудно представить, но ни синдром Дауна, ни дефицитарное развитие совсем не сказались на его физической форме. Не наблюдалось и известных для этого синдрома симптомов: ни нарушений в строении черепа, ни утолщения языка, ни дефектов ушной раковины, ни аномалий конечностей, ни главного бича — порока сердца. Эндокринологическое обследование не выявило каких-либо нарушений в функциях желез внутренней секреции. Анализ крови — снова всё в порядке, ни малейших намеков на лейкоз… Ага, ну хоть что-то! Основные дерматоглифические признаки налицо:
Людмилу Сергеевну беспокоило что-то еще в представленных материалах, но она устала и никак не могла сосредоточиться, чтобы поймать за хвост ускользающую мысль. Решив, что утро вечера мудренее, она разделась, забралась под одеяло и мгновенно уснула. Сон, правда, был тревожный. Снились длинные мрачные коридоры с разноцветными линиями на стенах, которые, куда бы ни пошла Людмила Сергеевна, всегда приводили ее в одно место — в большое помещение, похожее на крытый хоккейный стадион, в центре которого стоял массивный гроб.
7
Утром — Людмила Сергеевна едва успела принять душ — заявился Архангельский. Он был гладко побрит, подтянут и выглажен, благоухал дорогим одеколоном. Его сопровождал молчаливый охранник, принесший завтрак в пяти пластиковых контейнерах: маринованный лосось, французская ветчина, немецкие сыры, разнообразные салатики в тарталетках, свежие фрукты и соки.
Людмила Сергеевна с удовольствием позавтракала. Бесцеремонный Архангельский не дал ей остаться в одиночестве и трепался без умолку, изложив в общих чертах, какую информацию Министерству обороны и ему персонально хотелось бы «выудить» из пришельца. Прежде всего — цель визита. Зачем он здесь? Почему для визита был выбран именно две тысячи девятый год, а не какой-то другой? Почему была выбрана Россия и Подмосковье? Не связан ли этот выбор с неким значимым событием, которое вот-вот должно произойти и которое будут помнить даже через сто лет? Какое средство использовалось для перемещения во времени? Есть ли на орбитальном корабле оружие?..
Людмила Сергеевна спокойно слушала этот бред, а когда закончила есть и промокнула губы салфеткой, подытожила:
— Вы слишком многого хотите, Михаил. Он же еще ребенок. Я думаю, он вообще не понимает, где и почему оказался. Может быть, он проник в вашу машину времени случайно. Вы, кстати, рассматривали такую возможность?
Архангельский ответил уклончиво:
— Да, у нас есть несколько… э-э-э… гипотез, объясняющих странности его прибытия сюда.
— Ну вот, нам будет куда проще работать, если вы изложите их все.
— Я бы этого не хотел, — признался Архангельский.
— Почему?
— Это может повлиять на вас. И вы начнете подгонять свои выводы под нравящуюся гипотезу. Коррекция результатов — одна из проблем научного поиска. Мне приходилось сталкиваться с подобным, поэтому я хотел бы, чтоб вы начали с чистого листа. Но в свое время я всё расскажу, честное слово.
Людмила Сергеевна пожала плечами:
— Что ж, пусть будет по-вашему.
Потом она переоделась в свой медицинский костюм, и они отправились на встречу с Асем.
— Вы ознакомились с документами? — спросил Архангельский по дороге.
— Разумеется.
— Что можете сказать?
— Я уже сказала. Не ждите от мальчика слишком многого.
Когда они вошли в карантинный блок, Ась сидел в клетке на полу и переставлял кубики Никитиных с разноцветными гранями. Сегодня Людмила Сергеевна получила возможность спокойно осмотреться и теперь заметила, что мальчик из будущего находится под непрерывным наблюдением — слева от входа у стены в полумраке был смонтирован пульт непонятного назначения, за которым разместилась парочка верзил. Они сидели неподвижно и издалека их можно было принять за манекены из ателье готовой одежды. Архангельский помахал, один из верзил ответил, и стало ясно, что они всё-таки живые люди.
Гражданский генерал остановился и пропустил Людмилу Сергеевну вперед.
— Что такое? — Она обернулась. — Вы не идете?
— Я здесь останусь, — сказал Архангельский. — Он почему-то меня боится. Истерит с первой же встречи. Так что будет лучше, если я вас подожду. Послежу немного за работой. Парни откроют вам клетку. Учтите, после того, как вы войдете внутрь, и на всё время общения с пациентом дверь будет закрыта. Уж извините. Тут лучше перебдеть…
— …чем недобдеть, — поддразнила Людмила Сергеевна. — Ладно, открывайте вашу клетку.
Когда Ась заметил ее, то вскочил на ноги и снова, как в первый раз, прижался обнаженным телом к прутьям решетки.
— Мама! — радостно провозгласил он.
На лице Ася заиграла широкая, добродушная и беззащитная улыбка, которая лучше других примет указывала на синдром Дауна — за нее, а еще за мягкий характер их и называют «солнечными детьми».
— Здравствуй, Ась, — сказала Людмила Сергеевна, улыбаясь в ответ.
— Мама, меня Ась! — радостно провозгласил мальчик из будущего, что, по-видимому, следовало переводить как «Мама, меня зовут Ась».
Людмила Сергеевна подошла еще ближе и увидела наконец дверь — она находилась в торце клетки и была снабжена электронным замком, управляемым дистанционно.
— Заходите! — разрешил Архангельский за спиной. — Мы ее открыли.
И действительно дверь легко поддалась, и Людмиле Сергеевне ничего не оставалось, как войти и прикрыть ее за собой. Шагнула словно в клетку к хищному зверю. Но ведь это не зверь — это всего лишь молодой человек с психикой ребенка, задержавшегося в развитии.
— Там кыш, — сообщил Ась с тревогой на лице. — Кыш опасно. Кыш тьма. Бух-ты и тьма, — он выставил вперед руки и согнул пальцы, как будто силясь изобразить когтистые лапы. — Кыш опасно.
— Не бойся кыша, — твердо сказала Людмила Сергеевна. — Кыш там, а я здесь. Я защищу от кыша.
— Да, — сказал Ась и вновь заулыбался. — Мама добрая. Ась да.
Кроме тахты, в клетке наличествовали унитаз, рукомойник и две коробки с игрушками — весь интерьер. Нормальный ребенок здесь уже свихнулся бы и устроил бунт, но мальчик из будущего, похоже, воспринимал это убожество как должное.
Людмила Сергеевна присела на краешек тахты.
— Ты играешь в кубики? — поинтересовалась она.
— Ась да, — подтвердил мальчик из будущего. — Игра хорошо. Они цвет. Хорошо.
— Это хорошие кубики, Ась, я с тобой согласна. И игра с кубиками — это очень хорошо. А как ты играешь с кубиками?
Ась присел на корточки и принялся переворачивать кубики, пока не добился, чтобы все они оказались красной гранью вверх.
— Ась да, — сообщил он, закончив работу. — Цвет плохо. Кыш, — он опять изобразил когтистые лапы, после чего смешал кубики и начал переворачивать синей стороной. — Цвет добро. Дом. Ась да.
— У тебя очень хорошо получается играть с кубиками, Ась, — сказала Людмила Сергеевна. — Но кубики можно не только складывать по цвету. Из кубиков можно составлять фигуры. Смотри.
Она встала на колени рядом с Асем и быстро сложила классическую «ёлочку».
— Как ты думаешь, Ась, что это такое?
Мальчик из будущего минуту молчал, глядя на кубики.
— Ась нет, — сказал он. — Они не так.
Он смешал кубики и перевернул синими гранями вверх:
— Ась да. Игра хорошо. Мама хорошо.
С первого раза контакт установить не удалось. Но Людмила Сергеевна была терпелива. Поочередно она складывала одну фигуру Никитиных за другой, давая им названия и повторяя их на разные лады, чтобы Ась запомнил, какое из существительных соответствует конкретной фигуре. Однако мальчик из будущего упорно отказывался понимать ее, стараясь перевернуть кубики по-своему. Только одна из фигур вызвала у него восторг — «рыба». Ась захлопал в ладоши и закричал, указывая на нее:
— Раж! Раж! Ась да. Хорошо. Они ж-ж-ж. Пуск! Ась да.
Людмила Сергеевна хотела смешать кубики, но мальчик из будущего остановил ее. Он всё силился что-то объяснить ей, бормоча нелепицу, разводя и сводя руки, делая какие-то пассы, улыбка шире некуда, в глазах сияние, волосы разметались, а Людмила Сергеевна готова была заплакать — сердце ее щемило от жалости, помноженной на осознание собственного бессилия перед лицом страшной болезни, которую не научатся лечить даже через сто лет.
Потом мальчик из будущего устал и прилег на тахту.
— Ась да, мама, — бормотал он благодарно. — Раж да. Раж хорошо. Спасибо, мама.
Последние слова прозвучали четко и разумно — можно было подумать, что она и впрямь разговаривает с повзрослевшим сыном. С тем сыном, который у нее когда-то мог быть. Запахло кислыми щами. Людмила Сергеевна сумела подавить нахлынувшие чувства, это привычно, и сказала:
— Ты молодец, Ась. Я горжусь тобой. Конечно, рыбка останется. Я пока отлучусь, чтобы поработать. А ты изучай рыбку. Попробуй сложить такую же из других кубиков. Еще одну рыбку — из красных кубиков. Из красных кубиков. До свидания, Ась! Я вернусь, и мы придумаем новую игру.
Ее выпустили из клетки, и снаружи уже поджидал Архангельский. Он стоял в полумраке и беззвучно аплодировал.
— Хорошая работа! — одобрил он, когда Людмила Сергеевна подошла. — Теперь я вижу, что именно вас нам и не хватало. Что вы думаете по поводу этих слов — «Раж», «Кыш»? Они могут что-то означать? Или это… э-э-э… детские фантазии?
— Вы слишком торопитесь, Михаил, — упрекнула Людмила Сергеевна. — Мы только начали. И я могу сказать сразу, что быстро ничего не будет. У Ася нет даже зачатков абстрактно-логического мышления. Только — предметно-ассоциативное. Вы обратили внимание, что из всех фигур, которые я предложила, он опознал рыбу? Почему? Ведь она не похожа на настоящую рыбу настолько же, насколько символ ёлки не похож на настоящую ёлку. Понимаете? Возможно, мне совершенно случайно удалось угадать символ — не предмет, а символ, который Асю приходилось видеть очень часто в… прежней жизни. Или вы используете нечто подобное?
— Нет, — Архангельский задумчиво покачал головой. — Ничего похожего. Рыба, говорите? Рыба? Это ведь символ ранних христиан? — Он потёр шею. — Очень интересно!
— Это ваша интерпретация, вы включаете разум и логику, а Ась ничего подобного делать не умеет. Для него символ рыбы — это просто символ, который ассоциируется с определенной обстановкой. Он постоянно повторял слово «раж». Скорее всего, это слово ассоциируется у него с той же обстановкой. Чтобы понять, о чем он говорит, необходимо подетально реконструировать эту обстановку и убедиться в ее аутентичности. Задача, как вы понимаете, не из простых.
— Мда-а… — разочарованно произнес Архангельский. — Но у вас есть какие-то предложения?
— Всё очень просто, — сказала Людмила Сергеевна. — Считайте, что период изучения Ася закончился. Теперь мы будем его обучать.
8
Словообразование было коньком Людмилы Сергеевны.
Она считала его одним из лучших инструментов по развитию мышления у детей пяти-шести лет. Еще великий сказочник и педагог Корней Чуковский писал, что в необыкновенной способности детей к придумыванию новых слов выражаются зачатки творчества и очень важно не загубить их грубостью или непониманием. Продуманная игра в слова способствует не только сохранению творческой жилки, но и позволяет быстрее осуществить переход — от мышления, примитивно фиксирующего момент, к сложно организованному, позволяющему анализировать прошлое, планировать будущее и выявлять связи между предметами и явлениями.
Людмила Сергеевна и сама в детстве любила придумывать хитрые словечки, понятные только ей и обозначающие какую-то уникальную вещь. Самое смешное, что некоторыми из этих словечек она пользовалась до сих пор. Только один пример. Как-то отец привез из Питера импортную зубную пасту — в советские времена это была большая редкость, и купил он ее в «Березке» на чек Внешторгбанка, оставшийся после приобретения финского холодильника. Паста поразила Людочку тем, что была разноцветной: на щетку выдавливалась не привычная белая колбаска, а сразу три: белая, красная и зеленая. Цвета были яркие, словно леденцовые. Когда Людочка впервые увидела их, у нее возникло непреодолимое желание лизнуть, что она и проделала. Вкус разочаровал: паста как паста, но чтобы как-то выделить эту пасту из общего ряда, она придумала ей название — «трипаста». Позднее экзотические зубные пасты стали частью жизни, и трудно представить, что совсем недавно многочисленные гигиенические средства, занимающие целые отделы в супермаркетах, были дефицитом, но словечко у Людмилы Сергеевны закрепилось, и мысленно она продолжала его использовать. Однажды по рассеянности даже ляпнула в магазине: «Дайте трипасту, пожалуйста», и, что характерно, продавщица ее поняла и выдала именно то, что требовалось.
Дети с синдромом Дауна в этом смысле мало чем отличаются от обычных детей. Главное — четко различать, где они ошибаются, неверно произнося общеупотребимые слова, а где комбинируют их, пытаясь создать собственную описательную систему. Людмила Сергеевна собиралась использовать один из наработанных вариантов многоуровневой методики стимуляции творческого начала так, чтобы Ась сумел со временем подобрать более понятные заменители к тем словам, которые сегодня использует. Тогда и станет ясно, что означают все эти «кыш» и «раж».
Однако для того чтобы успешно играть в словообразование, нужно было дать Асю новые впечатления. Он уже полгода сидел в клетке, а подобное ограничение свободы действует негативно даже на взрослых здоровых мужиков — что говорить о мальчике, навечно застрявшем в детстве?
На этой почве у Людмилы Сергеевны созрел конфликт с Архангельским. Она потребовала немедленно изменить условия содержания Ася, выводя его на прогулку как минимум два раза в день. Гражданский генерал, не вникая, заявил, что это невозможно. Людмила Сергеевна настаивала и утверждала, что без этого мальчик будет вариться в собственном соку и деградирует в еще большей степени. Архангельский напомнил, что мальчик прибыл из будущего, о котором мы ничего не знаем и сказать не можем, — вдруг он «поведет себя неадекватно», и кто будет отвечать? Людмила Сергеевна не придумала достойный контраргумент, но вечером, стоя в душевой кабинке и размышляя о минувшем дне, вдруг сообразила, что же ее насторожило в материалах комплексного медицинского обследования. Она тут же остановила воду, наскоро обтерлась и голышом выскочила в комнату, чтобы подтвердить догадку. Нашла расшифровку рентгеновских снимков, и прочитанное привело ее в ярость. В результате она никак не могла уснуть и насилу дождалась появления Архангельского.
— У него левая рука в трех местах сломана! — кричала она на обомлевшего генерала. — Что вы, сволочи, с ним делали?!
Архангельский, казалось, смутился, потом попытался оправдаться:
— Это еще до меня. В первой группе был один псих — полковник ФСБ. Он считал, что пришелец специально прикидывается… э-э-э… дебилом, чтобы ввести нас в заблуждение. Ну и применил к нему средства физического воздействия. Перестарался. Но мы исправили ситуацию. Полковник наказан за самоуправство.
Людмила Сергеевна не была уверена, что Архангельский сказал ей правду, но это теперь и не имело принципиального значения.
— И где вы его пытали? Прямо там? В карантинном блоке? И вы всерьез рассчитываете, что мальчик пойдет на расширенный контакт там, где его пытали? Да вы его запугали до чертиков! Настоящие фашисты! Не удивлюсь, если окажется, что «кыш» означает палач!
На Архангельского ссора произвела впечатление, и он пообещал решить вопрос с прогулками.
На это у гражданского генерала ушла неделя. Пока суть да дело, Людмила Сергеевна занималась с Асем, пытаясь научить его складывать из кубиков осмысленные фигуры и работать с конструктором. Хотя визиты «мамы» доставляли мальчику из будущего большую радость, с обучением получалось не очень. Наконец Архангельский принес добрую весть: прогулки разрешены, но не на улице, а в крытой оранжерее, которая, оказывается, имеется на территории этого исследовательского комплекса.
И действительно, вскоре Людмила Сергеевна и Ась получили возможность посидеть спокойно в тени пальм, погулять по утоптанной дорожке среди кактусов и орхидей, полюбоваться на игру солнечного света в брызгах воды из оросительной системы. Первое время Ась просто не мог работать — живые растения приводили его в неописуемый восторг, он носился и заходился смехом. Постепенно всё же привык и изъявил желание узнать, как они называются:
— Ась да. Мама хорошо. Мама, кто зеленые?
Целых пять дней Людмила Сергеевна учила его правильно выговаривать: цве-ток, как-тус, де-ре-во, паль-ма, ки-па-рис, куст.
Однажды в беседе с Архангельским она высказала мнение, что, похоже, Ась никогда не видел такого разнообразия растительности, а если и видел, то это была какая-то другая растительность. Может быть, инопланетная? Но где в Солнечной системе еще существует жизнь?
Гражданский генерал не исключал подобной возможности:
— Эксперты считают, что наши потомки действительно смогут летать на другие планеты. И не только в пределах… э-э-э… Солнечной системы. Вы слышали о новейших открытиях астрономии? Обнаружено множество планет у соседних звезд… Нет, не слышали? На некоторых из них может существовать жизнь, растительность. Я читал, что эта растительность не обязательно должна быть зеленой. Наоборот, зелень — редкость. Растения, как известно, поглощают наиболее энергетическую часть спектра, для Земли это синий и красный цвета, а зеленый отражается. А скажем, у планет в системах красных карликов, где интенсивность светового потока намного ниже, листья будут выглядеть черными. Представляете?
— С трудом, — призналась Людмила Сергеевна. — Честно говоря, я вообще не понимаю, как это сочетается: машина времени и полеты к звездам. Это ведь разные вещи?
— Эксперты полагают, что связанные вещи. Перемещения между звезд могут стать реальностью только при использовании технологии… э-э-э… моментальных прыжков в пространстве. Они называют это телепортацией. Но материальные объекты не могут перемещаться со скоростью выше световой без нарушения фундаментальных законов Вселенной. Например, нарушаются причинно-следственные связи. Возникает… э-э-э… парадокс, который разрешается в любую сторону… Если говорить упрощенно, то звездолет, использующий телепортацию, находится как бы везде одновременно. А значит, теоретически может вернуться назад даже раньше, чем отправился в путь. Потомки должны предусмотреть подобную возможность и как-то подстраховаться, но, наверное, и у них случаются сбои, поломки… Впрочем, вариант целенаправленной засылки Ася тоже не исключается. Из этого и будем исходить.
— Заинтриговали, — сказала Людмила Сергеевна. — Не пора ли и мне ознакомиться с отчетами ваших экспертов?
— Всему свое время, — сказал Архангельский непреклонно. — Вы же помните о проблеме корреляции результата?..
В оранжерее Людмила Сергеевна отказалась от игры с кубиками и вооружилась пачкой бумаги и цветными фломастерами. Начинать следовало с основ.
— Смотри, Ась, — говорила она, разложив чистые листы на складном столике. — Сейчас я нарисую во-он тот кактус, — старательно изображала кактус. — А вот пальма, — рядом появлялся рисунок пальмы. — А это я, — между пальмой и кактусом появлялась стилизованная человеческая фигурка. — А ты сможешь так? Попробуй нарисовать кактус и назвать его.
Мальчик из будущего смешно морщил лоб, но, кажется, понимал, что от него требуется. Он брал фломастер, неуверенно выводил овал, потом замирал. В сущности, ему оставалось только пририсовать колючки — маленькие черточки на овале, но это было за пределами его способностей к изображению натуры. А ведь рядом находился образец, созданный Людмилой Сергеевной.
Не дождавшись продолжения, она перехватывала инициативу и дорисовывала колючки. Ась наблюдал за процессом и восхищенно шептал:
— Кактус да, мама хорошо, игра хорошо. Кактус да. Мама, спасибо!
— Ась, — говорила Людмила Сергеевна осуждающе, — ты мог сам нарисовать кактус. Но не захотел этого делать. Почему? Ты ленишься? Ты хочешь, чтобы я рисовала за тебя кактус? Нет, ты должен сам нарисовать. Ты рисуешь! Теперь нарисуй пальму…
И всё повторялось.
За этими упражнениями Людмила Сергеевна впервые услышала странное словечко «чушики». После очередного фиаско Ась забрался на скамейку с ногами, весь сжался и выглядел таким несчастным, что его хотелось обнять и приласкать. Людмила Сергеевна, впрочем, сдержалась — не тот момент.
— Чушики нет, — пожаловался Ась, подтвердив свое расстройство по поводу отсутствия неведомых «чушиков» соответствующей гримасой. — Чушики хорошо буду. Чушики надо. Игра лучше. Рисовать лучше.
Людмила Сергеевна озадачилась. С одной стороны, ее порадовало, что мальчик из будущего начал употреблять глагольные формы, с другой — он подкинул ей новую загадку, которая мешала двигаться дальше.
— Что такое чушики, Ась? — спросила она прямо. — Расскажи мне.
Ась повертел головой.
— Чушики, — повторил он. — Чушики надо.
И сделал руками несколько непонятных пассов.
— Ты можешь назвать чушики по-другому? Помнишь, что я говорила? Кактус — это кактус. Пальма — это пальма. Кактус и пальма — это растения. А что такое чушики? Растения?
— Нет. Чушики.
— Ладно. А ты можешь нарисовать чушики? — Она придвинула к нему чистый листок бумаги и фломастер.
Ась вдруг заливисто рассмеялся. И сказал с интонацией, которая показалась Людмиле Сергеевне чуть ли не назидательной:
— Чушики рисовать нельзя. Чушики рисовать лучше.
Вернувшись вечером к себе в комнату, Людмила Сергеевна еще раз просмотрела изрядно замусоленный отчет психолога. «Чушики» присутствовали в ряду других слов, которые психолог считал сконструированными. Но психолог ошибся — Ась явно понимал значение этого слова и употреблял его применительно к ситуации, которая вызывала у него конкретную ассоциацию.
«Чушики»? Рисовать нельзя. Рисовать лучше. Что бы это значило? Может быть, это предмет, которым в будущем принято рисовать?
Лежа в кровати, Людмила Сергеевна попыталась отпустить свое воображение, на разные лады повторяя это странное словечко. Чушики. Чушь. Ерунда. Ерундовая вещь. Ненужная вещь. Пустая вещь. Пустота… Нет, ничего не получается! Сплошная трипаста лезет!..
На следующий день Людмила Сергеевна заказала и принесла в оранжерею целый комплект для рисования, а также пластилин, аппликации и набор открыток с изображениями разных растений. Предметом для художественного осмысления вновь стал кактус. Сначала Людмила Сергеевна еще раз попросила Ася нарисовать кактус на бумаге, а когда тот заныл про «чушики», предложила ему свой инструментарий. Ась с интересом изучил кисточки и краски, помял в руках пластилин, разбросал веером фрагменты аппликаций, на открытках остановился.
— Кактус, — сказал он с детским восторгом, тыча в соответствующую картинку. — Кактус да. Хорошо. Рисовать хорошо.
— Это чушики? — спросила Людмила Сергеевна, сдерживая волнение.
Ась задумался, повертел открытку и так и сяк. Было видно, что он очень хочет помочь «маме». В конце концов он отбросил открытку и с обидой сказал:
— Чушики нет. Чушики рисовать лучше.
Людмила Сергеевна была готова признать поражение. И тут мальчик из будущего выдал совсем уж несусветное:
— Чушики надо. Помадки надо. Вертячки надо. Вертячки, помадки, чушики, раж. Ась хорошо. Мама, Ась да?
Людмила Сергеевна растерялась. Вопрос «Мама, Ась да?» можно было перевести как просьбу что-то дать. Но откуда ей знать, чего именно просит мальчик из будущего?
Ась смотрел на нее с мольбой, и пришлось ответить так:
— Конечно же, Ась, я выполню твою просьбу. Ты получишь и вертячки, и помадки, и чушики. Получишь в будущем.
Людмила Сергеевна и сама заметила, насколько двусмысленно прозвучало ее последнее обещание.
9
Следующим утром Архангельский, как всегда энергичный и нетерпеливый, потребовал у нее устного отчета о проделанной работе.
Людмила Сергеевна описала свои проблемы.
— У меня сложилось впечатление, что в данном случае Ась говорит о реальных предметах. Если «раж» — это некий символ, а «кыш» — скорее, обозначение для врага или неприятного человека, то «вертячки», «помадки», «чушики» — это фрагменты чего-то большего и целого. Что это может быть за целое?
Гражданский генерал развел руками:
— Неприятный человек находится в затруднении. И даже в большем, чем вы.
— Я хотела бы взглянуть на спускаемый аппарат, в котором Ась прибыл на Землю. Он здесь?
Архангельский задержался с ответом.
— Нет, — признался он после паузы. — Спускаемым аппаратом занимаются специалисты из космической отрасли. В другом… э-э-э… исследовательском центре. К сожалению, у меня нет полномочий показывать вам спускаемый аппарат пришельца.
— Как мне это нравится! — сердито воскликнула Людмила Сергеевна. — Просто замечательно! Я должна реконструировать мир будущего без предметов из будущего. Как вы себе это представляете?
— Там нет ничего интересного, — заверил Архангельский, — для… э-э-э… гуманитария. Это небольшая капсула с местом для пилота и двигательным отсеком. Внутри — кресло и пульт. Всё. Даже иллюминатора нет…
— Компьютер? Никогда не поверю, что потомки будут летать в космос без компьютеров.
— Какой-то компьютер там есть, да. Вообще, как я понял из объяснений, компьютерная система интегрирована во все элементы капсулы, даже в… э-э-э… жаропрочную обшивку. Но это совсем другой аппаратный уровень. Спецы даже не знают, как к нему подступиться. Тем более что капсула у нас в единственном экземпляре, и не хотелось бы допустить фатальную ошибку…
— Михаил, вы видели спускаемый аппарат? Своими глазами видели?
— Да, разумеется.
— Что-нибудь там вертелось? Светилось? Мигало? Какие-нибудь индикаторы? Стрелки? Осциллографы? Кнопки? Рычаги? Верньеры?
Людмиле Сергеевне показалось, что Архангельский смутился.
— Ну как вам описать?.. Там просто кресло. Из очень мягкого и гибкого материала. А рядом с ним тонкая металлическая доска. Закрепленная под углом. Как раз чтобы положить руки, если сидишь в кресле. Эту доску и назвали пультом, потому что другого объяснения ее присутствию внутри капсулы нет. Уверяю вас, драгоценная Людмила Сергеевна, внутреннее устройство капсулы вам ничего не даст. А вот проблемы сразу появятся…
— Какие проблемы? — с подозрением осведомилась Людмила Сергеевна.
— На меня тоже давят сверху, — пояснил Архангельский. — Ситуация очень непростая. Вы даже представить себе не можете, какой… э-э-э… муравейник разворошил ваш пациент своим появлением. Если я попрошу дополнительных полномочий сверх того, что у меня уже есть, это вызовет много вопросов. И не факт, что решение будет принято в мою пользу. Поэтому давайте работать в рамках заданных правил. Они могут нам нравиться или не нравиться, но это правила… «Вертячки», «помадки», «чушики»? Забавно…
10
Всё началось с кота. Как позднее выяснилось, кота звали Васька. Он был рыжий, бесстыжий и вороватый.
Людмила Сергеевна и не подозревала, что в комплексе обитает такой зверь, пока тот сам не появился в оранжерее, бесшумно подкравшись со стороны пожарного выхода и устроившись под мясистыми листьями алоэ — понаблюдать. Она и заметила-то его не сразу, а когда заметила, то прикинулась, будто не видит, чтобы не спугнуть. На душе сразу потеплело — хотя прошло всего две недели, как Архангельский вырвал ее из привычного круговорота жизни и поместил в эту комфортабельную тюрьму, Людмила Сергеевна уже ощущала тоску и томление. Рыжий кот напомнил ей, что вне этих стен всё еще есть большой и шумный мир. Вспомнился интернат — там при столовой кормилась целая стая разномастных кошек, и хотя каждый раз их присутствие вызывало ворчание у санитарного врача, Людмила Сергеевна строго следила, чтобы животных не обижали: кошки ей были куда более симпатичны, чем крысы. Вспомнились дети, прежде всего — проблемные. Саня вот-вот должен лечь на операцию. Олечка входит в возраст, и с ней нужно отдельно поговорить, объяснить, что к чему, и, желательно, не один раз. Артемка-непоседа опять что-нибудь учудил… Ирина, небось, с ног сбилась — вертится там за троих, от директора мало толку…
Тут благостное течение мыслей прервал истошный визг. Ась упал со скамьи на землю, обхватил Людмилу Сергеевну за ноги и непрерывно орал во всю силу своих идеальных легких.
Кота, разумеется, как ветром сдуло. Людмила Сергеевна сначала растерялась, но потом подняла Ася на ноги, отряхнула спортивный костюм, в котором его выводили в оранжерею, усадила, приобняв, на скамью. Ась орать перестал, но из глаз у него катились огромные слезы, он жмурился, всхлипывал и старался поплотнее прижаться к своей «маме». Что за чертовщина?
— Ась, что случилось? Ась, успокойся, пожалуйста. Ничего страшного не происходит. Я здесь, я с тобой.
— Там, там, там, — бормотал мальчик из будущего, трясясь всем телом. — Вертячки надо. Мама, вертячки да. Кыш там. Плохо, плохо там. Больно там. Кыш.
Людмила Сергеевна встрепенулась. Она поискала глазами Архангельского или кого-нибудь из охраны, но в оранжерее они с Асем были вдвоем.
— Где кыш, Ась? Где? Тут никого нет.
— Там! — Мальчик из будущего, не глядя, ткнул в сторону алоэ, за которым только что прятался кот.
До Людмилы Сергеевны наконец дошло:
— Рыжий, что ли? Кот? Ась, это не кыш, это — кот! Обыкновенный котишка. Он нестрашный. Как в сказках: и днем, и ночью кот ученый всё ходит по цепи кругом…
— Это кыш, — упрямо заявил Ась, однако трястись постепенно перестал, с опаской оглянулся и чуть расслабился, убедившись, что кот сбежал. — Это кыш. Вертячки надо, мама. Чушики надо, мама. Кыш боль, плохо. Раж хорошо.
Чёрт возьми! Получается, кыш — это кот? Не может такого быть!.. А почему собственно не может? Что, если у них в будущем коты — это особо опасные хищники, которые нападают на людей? У нас вот до сих пор водится в лесах рысь, и лучше не встречаться с ней на узкой тропке — сожрет и не подавится. Или манул. Попробуй погладь манула!.. Допустим, в будущем кошки стали хитрыми и сильными врагами человека, а раж — рыба? — им как-то противостоит… Глупость, безумие, чертовщина, но… не глупостью ли и чертовщиной показался бы наш современный мир какому-нибудь средневековому монаху или викторианскому джентльмену? Бабы ходят в брюках и майках в обтяжку, мужики наносят татуировку на тело, прокалывают нос и уши, словно дикари какие. И это у нас — норма! Только вот с домашними животными никакой особой эволюции за последние столетия не произошло — как издевались над ними, так и издеваются. Хотя, если вспомнить, те же кошки появились в Европе сравнительно недавно… Крестоносцы их завезли, кажется…
Людмила Сергеевна спохватилась, что за своими рассуждениями совсем забыла об Асе. Но и тот не подавал больше повода для беспокойства — пригрелся в объятиях и даже задремал. Маленький мой…
Архангельский был очень доволен представленным отчетом. Наконец-то прогресс!
— Это очень важная информация, — подытожил он, когда Людмила Сергеевна закончила рассказ об инциденте в оранжерее. — Значит, «кыш» — это кот или некое существо, похожее на кота? Как вы думаете, мне стоит… э-э-э… побриться? — Он потрепал себя по бакенбарде. — Я знаю, что имеется определенное сходство. Наверное, поэтому ваш пациент меня и боится. Не так сильно, конечно, как рыжего Ваську, но всё же…
— Не стоит, — сказала Людмила Сергеевна. — Вам идет.
Архангельский внимательно посмотрел ей в глаза.
— Тем не менее попробовать стоит. Чем не пожертвуешь ради чистоты эксперимента? Посмотрим на его реакцию… Но мы до сих пор не выяснили, что подразумевается под «вертячками» и… э-э-э… «помадками», «чушиками».
— Тут я ничего сказать не могу. Всё это связано с «раж», но каким образом, не представляю.
— Как быстро мы можем рассчитывать на результат?
— Михаил! Я уже говорила и могу еще раз повторить: Ась — не машина, не робот, он просто напуганный ребенок. С ним нельзя выстраивать какие-то планы и форсировать процесс. Уже форсировали, и что в результате?..
Однако, вопреки пессимистическим ожиданиям Людмилы Сергеевны, ее метод начинал приносить действенные результаты. К примеру, слово «помадки» ей удалось «взять» довольно быстро.
Оно определенным образом указывало на нечто съедобное. С детства у Людмилы Сергеевны сохранилось теплое воспоминание о посещении магазина «Восточные сладости» на Невском. Магазин считался одной из достопримечательностей Ленинграда, там всегда вилась очередь, и нужно было набраться терпения, чтобы выстоять и получить вожделенную коробку с маленькими кусочками счастья. Экзотические «лукум», «халва», «нуга», «козинаки», «пахлава» до сих пор звучали сладчайшей музыкой. Были в продаже и помадки — белые шарики, буквально таявшие во рту. Нечто съедобное…
Еще в первые дни Людмила Сергеевна выяснила, чем кормят Ася. Оказалось, что довольно примитивно — кашей: манной, гречневой, овсяной. На вопросы о скудности меню Архангельский объяснил, что мальчика пытались угощать более калорийной пищей, но добились только расстройства кишечника. Людмила Сергеевна восприняла эту информацию с изрядной долей скептицизма — наверняка кормили каким-нибудь шашлыком-машлыком — и вплотную занялась питанием Ася, это стало частью ее игры.
На дворе осень, а значит, прежде всего — ягоды и фрукты. Ась поначалу настороженно отнесся к яблокам, грушам и винограду — складывалось впечатление, что он не знает, как к ним подступиться. Пришлось нарезать, удалить косточки и в прямом смысле показать, что это можно есть, что это вкусно. Асю новая еда понравилась.
— Сладко, — говорил он, уплетая фруктовую мякоть, и похлопывал себя по животу. — Ему хорошо.
Людмила Сергеевна сразу пыталась добиться от Ася, как бы он назвал тот или иной фрукт. Но у мальчика из будущего не было своих вариантов. Он лишь старательно повторял то, что ему говорила «мама»:
— Яб-ло-ко. Ман-да-рин. А-пель-син. Ви-но-град. Виш-ня. Сладко. Ему хорошо.
Напрашивался вывод, что через сто лет свежие ягоды и фрукты будут практически недоступны.
Людмила Сергеевна решила, что идет по тупиковому пути. Но продолжала выписывать разные продукты, чтобы, как она выражалась, «побаловать маленького».
Однажды Людмила Сергеевна заказала сушеные бананы. Это было не совсем то, что нужно Асю, но тут сыграли роль ее собственные пристрастия. Вот захотелось сушеных бананов — мочи нет! Она обожала их с юности, в Питере пакетики с сушеными бананами можно было найти даже в самые голодные постперестроечные времена, но и сегодня, хотя вкусовые приоритеты заметно изменились, Людмила Сергеевна не отказывала себе в удовольствии перехватить брикет-другой, утолив на бегу голод и честно не понимая, почему вместо такого изысканного деликатеса люди предпочитают потреблять убогие «сникерсы».
Ась с любопытством и нетерпением ждал, когда «мама» откроет упаковку с новым лакомством, а увидев содержимое, просто зашелся от восторга:
— Помадки да! Ась хорошо да. Мама, спасибо!
Протянул руку, схватил, засунул в рот и принялся жевать с самым блаженным видом.
Людмила Сергеевна опешила. Но это же было на поверхности, чёрт возьми! Он прилетел из космоса, а там используется космическая еда: брикеты, тубы, сублимированные продукты. Ни один ребенок в этом возрасте не сможет внятно описать космическую еду — не хватит ни понимания, ни словарного запаса. «Помадки»! Типичный пример словотворчества. И как же всё просто выглядит, когда знаешь ответ. Не удивлюсь, если и «вертячки» с «чушиками» из той же оперы…
Архангельский порадовался новому успеху Людмилы Сергеевны.
— Нам стоит заказать космическую еду в Королёве? — спросил он.
— Незачем, — отозвалась Людмила Сергеевна. — Ась с удовольствием ест и обычную. Постепенно привыкнет к более жесткой пище. А сублимированные продукты ему теперь ни к чему — он же на Земле, а не в космосе.
— Логично, — согласился Архангельский. — Главное, что мы теперь знаем: «помадки» — это еда. Смешно…
— Что тут смешного?
— Я в детстве увлекался фантастикой. У отца была богатая библиотека с разным книжным… э-э-э… дефицитом. В советские времена хорошую приключенческую или фантастическую литературу было просто так не купить. Помните, наверное? Он сам-то ничего не читал, собирал для понтов, многие из партактива так делали. На одной полке — собрание сочинений Ленина и Фейербаха, на другой — Адамов, Вайнеры, Казанцев, Стругацкие. Отец не читал, зато я насладился в полной мере. Там много было книг о будущем. Авторы были уверены, что мы, в двадцать первом веке, все сплошь будем питаться исключительно концентратами. Слопал брикет или таблетку — и доволен. И вот двадцать первый век, а брикетами по-прежнему только космонавты питаются…
Следующим этапом стало освоение слова «чушики». И тоже всё получилось с необычайной легкостью. Поскольку Ась был ограничен в перемещениях, Людмиле Сергеевне пришла в голову идея показывать ему разные объекты на экране. Поэтому она заказала хороший ноутбук с высококонтрастной матрицей, а картинки для обучения «надергала» из Интернета. Принесла ноутбук в оранжерею и для начала вывела на экран всё тот же кактус. Ась наблюдал за ее манипуляциями с восторгом и вдруг заливисто засмеялся.
— Чушики да! Чушики да!
Потом он резко наклонился к ноутбуку и сильно ударил выставленными пальцами по дисплею. Ноутбук упал на землю, экран погас. Это напугало Ася. Он прижался к Людмиле Сергеевне и всё повторял:
— Чушики нет, мама? Чушики нет? Раж нет?
Пришлось его утешать.
— …Я думаю, «чушики» — это устройство отображения информации, — сказала Людмила Сергеевна при следующей встрече с Архангельским. — Типа компьютерного дисплея, но более совершенное.
— Почему тогда «чушики»? — удивился гражданский генерал.
— Называется это устройство, скорее всего, по-другому, но дети имеют склонность называть вещи по-своему. Они экспериментируют с языком, пытаются проникнуть в смысл слов. Неужели вы в детстве никогда не придумывали слова?
— Не помню, — рассеянно отозвался Архангельский. — Скажите, Людмила, а можно каким-то образом узнать подробности? На каких принципах работают «чушики»? Какое… э-э-э… программное обеспечение используется? Последовательность действий в начале работы… Например, если дать вашему пациенту ноутбук, он сумеет на его основе показать, как это делать?
«Он что, издевается? — неприязненно подумала Людмила Сергеевна. — Любитель фантастики!»
— А вы, Михаил, можете прямо сейчас рассказать, как работает современный компьютер? — спросила она вслух. — Из каких элементов состоит? Какое программное обеспечение используется? Ну-ка, ну-ка…
Архангельский замешкался, но потом всё-таки начал объяснять — правда, без свойственного ему апломба:
— Компьютер — это вычислительная машина. Она содержит процессор, память, носители на дисках. Управление элементами осуществляет операционная система Виндоуз…
— Память? — ехидно переспросила Людмила Сергеевна. — Что за память?
— Э-э-э… оперативная. И постоянная. Две памяти, — ляпнул Архангельский.
— И как они работают?
— Э-э-э… двоичная система. Или восьмеричная? Память — это такой кристалл, который… Всё, сдаюсь! — Он поднял руки.
— Вот видите, Михаил. Я не сомневаюсь, что вы прекрасно умеете работать на компьютере: пишете отчеты, составляете таблицы и графики, пользуетесь электронной почтой и Интернетом, играете в тетрис. Но как он работает, вы не знаете. Вам и незачем это знать. Думаю, если бы Ась был пилотом космического корабля, то и он не знал бы, как работает компьютер. Но Ась не был даже пилотом. Скажите, хоть раз в фантастике вам попадался вариант, когда к звездам летит человек, страдающий синдромом Дауна?
— Нет, не попадался.
— Что и требовалось доказать!
11
Если с «помадками» и «чушиками» разобраться удалось довольно быстро, то «вертячки» оказались куда более крепким орешком.
Во избежание повторения истории с ноутбуком Людмила Сергеевна вернулась к тому, с чего начинала, — к рисованию. Ась обучался на радость быстро. Через некоторое время он уже детализировал рисунок и пользовался полной палитрой цветов, а не только красным и черным. Скоро Людмила Сергеевна смогла предъявить папку, в которой цвела целая оранжерея: кактусы, пальмы, орхидеи. А вот взгляните на картинки из серии «Мама и я»: мама, разумеется, большая, Ась — маленький, но с огро-омной улыбкой.
Постепенно Людмила Сергеевна начала задавать более сложные темы. Однако решение часто ставило ее в тупик. Например, она рисовала дом, обычный условный домик с треугольной крышей и одним окном, а рядом — себя. Говорила при этом:
— Ась, это я, а это мой дом. Нарисуй себя и свой дом.
Ась старательно копировал картинку.
— Нет, Ась, ты нарисовал меня и мой дом. А я просила, чтобы ты нарисовал Ася и дом Ася.
Ась задумывался, потом рисовал окружность, перечеркивал его горизонтальной линией, а сверху, на дуге окружности, добавлял условную фигурку, которой обозначал себя: палка-палка-огуречик-вот-и-вышел-человечек.
— Что это, Ась? — спрашивала Людмила Сергеевна.
— Это дом Ася, мама, — вполне разумно отвечал мальчик из будущего.
— Но дом выглядит по-другому. У него должна быть крыша, окна. Где у твоего дома крыша?
— Это дом, мама. Ась в доме!
Видя, что Людмила Сергеевна отказывается его понимать, Ась начинал плакать и требовать «вертячки» и «чушики». «Помадки» в такие минуты он больше не просил, поскольку получал сушеные бананы по первому требованию.
Людмила Сергеевна терпеливо восстанавливала порядок и задавала новые наводящие вопросы:
— Твой дом круглый. Ты на нем стоишь. А где ты в нем сидишь? А где ты в нем спишь? Нарисуй.
Но Ась продолжал дублировать одну и ту же картинку: неровная окружность, горизонтальная линия, человечек на дуге.
В конце концов Людмила Сергеевна отчаялась что-либо понять в этом рисунке и переключилась на «раж».
— Ась, нарисуй, пожалуйста, раж.
Мальчик из будущего изображал вытянутые овалы, похожие на сигары и совсем не похожие на рыб. А рядом добавлял «дом» — окружность, перечеркнутую горизонтальной линией.
— Ась, а где здесь ты?
Теперь уже мальчик из будущего отказывался понимать Людмилу Сергеевну.
— Раж, — показывал он на сигары.
— Дом, — показывал он на перечеркнутую окружность.
— Х-м-м, — говорила на это Людмила Сергеевна. — А где здесь ты, Ась?
Всё повторялось. Мальчик из будущего делал новую иллюстрацию из цикла «Ась плюс дом», затем откладывал ее и начинал кропотливую работу над еще одной репродукцией эпического полотна «Раж плюс дом». Людмила Сергеевна начинала сердиться — не столько на Ася, сколько на собственную глупость — что немедленно вызывало у подопечного негативную реакцию и очередное требование выдать в пользование неведомые «вертячки».
Утомленная двумя днями такой безумной игры, Людмила Сергеевна попросила наконец нарисовать ей эти самые «вертячки». Сначала Ась отказался это делать, исчиркав страницу ломаными линиями. Тогда Людмила Сергеевна пошла на хитрость. Она изобразила человечка с собакой, указав:
— Это я, а это моя вертячка.
Ась несколько минут таращился на картинку, потом с таким же удивлением посмотрел на Людмилу Сергеевну:
— Мама, не вертячки. Нет вертячки.
— Это моя вертячка! А как выглядят твои вертячки, я не знаю! Ты хочешь свои вертячки? Нарисуй мне свои вертячки.
После некоторых раздумий Ась всё-таки выдал рисунок, который не был похож ни на что виденное ранее и который озадачил Людмилу Сергеевну еще больше.
В нижнем правом углу листка Ась аккуратно черным карандашом изобразил человечка с маленькими рожками, а всё остальное поле рисунка заняли зеленые путаные спирали — они накладывались друг на друга, перетекали друг в друга без какого-либо смысла или системы.
— Чёрт побери, — пробормотала Людмила Сергеевна. — Ась, это вертячки?
— Да, мама, вертячки, — отозвался Ась шепотом.
В тот день он больше не захотел рисовать.
Людмиле Сергеевне не терпелось обсудить с Архангельским новое открытие, но тот впервые не явился к завтраку. И к следующему тоже. Охрана соблюдала распорядок дня, но на все вопросы либо отвечала уклончиво: «Ждем распоряжений», либо совсем не отвечала. Через неделю Людмила Сергеевна уже готова была бегать по стенам и собиралась потребовать выпустить ее отсюда, а если не выпустят, устроить скандал. Радовал только Ась — он интеллектуально взрослел, фразы строил всё более грамотно, рисовал всё более тщательно, учился аккуратно есть. К проблеме «вертячек» они по обоюдному согласию не возвращались.
В конце концов Архангельский появился — но не утром, как обычно, а вечером. Людмила Сергеевна его не узнала. Прежде всего гражданский генерал побрился — но снял не только бакенбарды, но всю шевелюру целиком. Кроме того, он выглядел обрюзгшим и предельно утомленным, под глазами обозначились мешки. Куда-то подевалась и его самоуверенная улыбка.
— Вот, выполнил обещание, — сказал он вместо приветствия, погладив свой голый череп. — Ась теперь не примет меня за «кыш».
— Что случилось? — в ужасе спросила Людмила Сергеевна.
— Так… проблемы, — ответил Архангельский. — Давай присядем, Людмила.
Они снова расположились в холле жилого блока, и гражданский генерал заказал себе чашку кофе покрепче.
— События ускоряются, — сообщил Архангельский, когда охранник ушел на кухню. — Американцы хотят снять корабль Ася с орбиты. Готовят к старту… э-э-э… шаттл «Атлантис». Внеочередная миссия. Якобы для ремонта телескопа «Хаббл». На самом деле они собираются подойти к кораблю, смонтировать на нем тормозные двигатели и парашютный блок. И сбросить на Землю в заранее рассчитанную точку. Запуск «Атлантиса» после новогодних праздников. Честно говоря, мы рассчитывали, что у них не хватит пороху. Хватило.
— И что это значит?
— Это значит, что и здесь мы упускаем стратегическое преимущество. У них будет корабль из будущего. У них будет технология из будущего. Возможно, у них будет оружие из будущего. А что у нас? Пустая капсула и Ась. Больше ничего. Мы даже не сумели получить хоть какую-то информацию из будущего. «Вертячки», «помадки», «чушики». Премьер, поверишь ли, смеялся, когда увидел мой отчет. А потом стало не до смеха…
У Архангельского был такой потерянный вид, что Людмиле Сергеевне захотелось его хоть чем-то утешить. Тут она сообразила чем и, сказав: «Минутку», сбегала к себе в комнату. Вернулась с последним загадочным рисунком Ася, протянула.
— Что это? — спросил гражданский генерал, разглядывая спирали и маленького бесхвостого чертенка в углу.
— Пока не понимаю, — призналась Людмила Сергеевна. — Но именно так Ась изобразил «вертячки».
Архангельский глубоко задумался, потом губы его тронула улыбка.
— Люда, а ведь я знаю, что такое «вертячки»!
12
Его заявление грянуло, как гром с ясного неба.
— Вы?.. Как?..
— Присядь, — предложил Архангельский. — В двух словах не объяснишь.
Людмила Сергеевна выполнила его просьбу.
— Помнишь, я тебе рассказывал о том, что существует несколько гипотез, объясняющих все странности нашей ситуации? Помнишь? Хорошо. Мы, конечно, могли бы обратиться за консультацией по этому вопросу к ведущим… э-э-э… футурологам, к физикам или иным специалистам. В наших силах было оплатить даже нобелевских лауреатов. Но это неизбежно выдало бы нашу активность в определенном направлении. А заинтересованные лица умеют складывать один плюс один. Сегодня даже электронной почте нельзя доверять, чего уж говорить о людях, которые большую часть времени проводят в зарубежных поездках. Поэтому я предложил другой путь. Более оригинальный и гораздо менее затратный, — Архангельский сделал эффектную паузу; всё-таки даже в самом плохом расположении духа он не упускал возможность покрасоваться перед собеседником. — Мы объявили сетевой литературный конкурс. Там много таких конкурсов постоянно проводится, чуть ли не каждую неделю, наш не должен был привлечь внимание. Авторам было предложено написать научно-фантастический рассказ о мальчике из будущего, который попадает в наше время, но по каким-то причинам не может рассказать о своем мире. Кроме того, мы ввели еще одно допущение: мальчик одет в костюм, который изготовлен в будущем, а значит, обладает необычными свойствами. Авторы должны были показать это будущее читателям через мальчика и его костюм.
— Костюм? — переспросила Людмила Сергеевна. — Какой костюм?
Архангельский отмахнулся от вопроса и продолжил:
— В качестве призов посулили публикации в уважаемых журналах, три ноутбука и полностью оплаченную поездку в Эквадор на двоих. За месяц пришло четыре сотни рассказов. Это, кстати, не рекорд. Мне как инициатору затеи пришлось всё прочитать, — гражданский генерал криво усмехнулся. — Знаешь, когда-то я любил фантастику. Но это было… это было… чудовищно! Теперь я не уверен, что когда-нибудь снова смогу ее читать. Тем не менее несколько дельных идей всё же обнаружил. Одна из них меня особенно задела. Потому что автор объяснил всё. Ну или почти всё. Оказывается, существует модная в узких кругах теория… э-э-э… технологической сингулярности…
— Что?
— Да, именно так. Технологическая сингулярность. Речь идет о том, что эволюция и прогресс непрерывно ускоряются. Скажем, на то, чтобы одноклеточные организмы стали многоклеточными, ушло два миллиарда лет. А на то, чтобы многоклеточные организмы выбрались из океана на сушу и завоевали ее, ушло всего триста миллионов лет… э-э-э… палеозойская эра. Позднее появился разум, и теперь эволюция понеслась вскачь. Нашему виду всего лишь около трех миллионов лет, но мы уже влияем на погоду, меняем очертания континентов, летаем в космос. А главное — мы запустили искусственную эволюцию, создав компьютеры и сети. И там тоже идет ускоряющийся процесс, который скоро завершится моментом сингулярности.
— Я этого не понимаю…
— Попытаюсь на пальцах. Если отложить периоды земной эволюции на графике от одного революционного скачка до другого, то получится функция, которая в двадцать первом веке стремится к бесконечности. Мы находимся на пороге нового революционного скачка, качественного перехода, сопоставимого по значимости с превращением одноклеточных существ в многоклеточные.
— Чем это грозит?
— Никто не знает. Возможно, новые революционные технологии сделают нас бессмертными. Возможно, убьют, и на наших костях появится какой-то новый вид… э-э-э… разумных существ. Одноклеточные не способны предсказать, как будет выглядеть мир многоклеточных. Но наш автор попытался. В фантастическом рассказе он уверял, что произойдет слияние биосферы и техносферы. Человек станет частью машины, а машина — частью человека. Это, конечно, будут костыли, но мы давно пользуемся костылями: автомобили, компьютеры, мобильники… Костыли будущего позволят нам окончательно расслабиться и получать удовольствие — всё неприятное, утомительное, скучное они возьмут на себя. И в этих условиях человечество неизбежно деградирует, ведь к развитию нас подталкивает именно дискомфорт. В том рассказе мальчик из будущего не умеет ни читать, ни писать, он даже изъясняется с трудом. А вот его костюм вполне готов к контакту… Практически наш случай…
— Какой костюм?! — повторила свой вопрос Людмила Сергеевна.
— Люда, ты же умная женщина. Неужели ты думаешь, что Ась сидел в спускаемом аппарате голым?
Людмила Сергеевна вспыхнула:
— Значит… вы мне лгали? Лгали всё это время? Есть костюм!
— Не лгал, — мягко сказал Архангельский. — Просто не донес некоторую часть… э-э-э… информации. Она могла помешать расследованию.
— Как она могла помешать?!
Архангельский пожал плечами.
— Ясно, — сказала Людмила Сергеевна. — И при чем тут «вертячки»?
Гражданский генерал показал ей листок с рисунком Ася, заложив пальцем маленького чертенка:
— Здесь Ась изобразил свой костюм.
13
Потом они еще долго спорили.
Когда шок миновал, Людмила Сергеевна начала соображать и сразу попыталась высмеять гипотезу Архангельского. Дескать, совсем спецслужбы до маразма дошли — верят сетевым фантастам! Но гражданского генерала было не пронять.
Тогда она потребовала показать ей костюм.
— Или он у вас там же, где спускаемый аппарат?
— Нет, он здесь. Точнее, не совсем здесь, а поблизости.
— Тогда идем!
Архангельский остался на диване.
— Видишь ли, Люда, у нас разные уровни допуска. Я в лабораторию костюма пройти могу, а ты, к сожалению, нет.
— Не морочьте мне голову! Вы здесь главный или кто?
— Надо мной есть и поглавнее.
— Понятно. Как он выглядит?
— Кто?
— Костюм, чёрт возьми!
— Ну как тебе сказать? Комбинезон с капюшоном. Ткань очень легкая и мягкая, не мнется. По цвету… э-э-э… металл с золотистым отливом. На заднице — клапан, как на некоторых детских комбинезонах. Костюм довольно тщательно изучают. Спецы его резали и жгли всякими химикатами, но волокна через некоторое время самостоятельно восстанавливаются. В общем, продукт технологий, до которых нам далеко… А на капюшоне у него рожки… Да, именно так. Два правильных конуса из очень твердого материала с кристаллической структурой.
— Есть гипотезы, что это такое?
— Есть. Возможно, это нечто вроде усилителя интеллектуальных способностей. То есть когда Ась надевает костюм, он становится нормальным человеком. Костыли для дауна.
— Какая ересь! Ась практически нормален. Если бы ему дали инклюзивное образование, он был бы не хуже нас с вами. Он и сейчас очень быстро учится. Зачем ему костыли?
— Я не могу отвечать за людей будущего. Может, они ничего не знают об этом… э-э-э… как ты сказала?..
— Ин-клю-зив-ное образование.
— Да! Возможно, они ничего не знают о нем. Или отказались по каким-то причинам.
— Еще большая ересь!
Архангельский развел руками:
— Всё, что могу.
— Вы пробовали надевать костюм на Ася? — Людмила Сергеевна сменила тему.
— Нет.
— Почему?
— Наверху сочли, что это преждевременно. Да и просто опасно.
— В чем вы видите опасность?
— А что, если Ась поведет себя агрессивно, когда станет самим собой? Что, если он использует какие-то нам неведомые приемы или… э-э-э… оружие? Что, если он вырвется на свободу? Вы смотрели фильм «Хищник»?
— Тоже, небось, фантастика? Нет, не смотрела. По-моему, это паранойя в чистом виде! Какие еще эксперименты вы проделывали с костюмом?
Архангельский не ответил, пряча глаза.
— Я слушаю! — настойчиво напомнила о себе Людмила Сергеевна. — Какие еще эксперименты проводились с костюмом?
— Мы надевали его на одного из наших… э-э-э… сотрудников. И не надо на меня так смотреть! Я не Берия! Он вызвался добровольно. Молодой ученый. Отчаянный. Он выжил!
— Понятно. Как это выглядело?
— Очень буднично выглядело. Надел и сразу упал. Не орал, не бился. Медики бросились. Зафиксировали потерю сознания. Привели в себя. Потом обнаружилось, что у него частичная амнезия: один год из своей жизни помнит, другой не помнит. Эксперты написали в заключении, что костюм имеет индивидуальную настройку. И решили больше не рисковать.
— И всё-таки надо попробовать! — Людмила Сергеевна почти умоляла. — Мы должны дать Асю шанс. Он просит об этом постоянно. К тому же вам нужна информация о будущем, разве нет?
— Я не могу принимать решения подобного уровня, — отрезал Архангельский.
— А как же «Атлантис»? Американцы летят к кораблю, получают стратегическое преимущество — ваши слова? — а вы сидите тут на задницах, как последние… трусы! Что за мужики пошли? Боитесь мальчика? Чертовски умно!
Архангельский снова помрачнел.
— Я поговорю с руководством, — пообещал он.
На переговоры гражданский генерал потратил три месяца.
14
Архангельский пришел перед обедом и с цветами.
— Прошу, — сказал он, протягивая букет.
Людмила Сергеевна изумилась:
— С чего бы?
— Позволь поздравить тебя, Люда, с днем рождения. Я очень рад, что судьба свела меня с такой замечательной, красивой и умной женщиной… Ну и всё такое.
— Чёрт! — спохватилась Людмила Сергеевна. — А какое сегодня число?
— Пятое декабря. Суббота. По-моему, прекрасный день!
— Засиделась я в вашей тюрьме. С календаря сбилась. Не всякому уголовнику, между прочим, такой срок дают.
— У нас есть замечательный повод выбраться из этих мрачных стен, — объявил Архангельский. — Предлагаю отметить событие в ресторане. Ты не против?
— Михаил! Ты приглашаешь меня на свидание?
— Можно и так сказать. Я, кстати, в разводе, причем давно.
— Ну вот и познакомились, — сострила Людмила Сергеевна.
Оставив Архангельского дожидаться в холле, она вошла к себе в комнату. И только тут заметила, как ее трясет от волнения. А ведь еще несколько минут назад была совершенно спокойна и ни о чем таком не думала.
Всё познается в сравнении, моя дорогая! Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья: букет цветов, немного внимания, немного свободы.
Открыв стенной шкаф, Людмила Сергеевна изучила содержимое и вздохнула. Надеть было решительно нечего! Ладно, джинсовый костюм он и в Африке — джинсовый костюм. В конце концов, у нас даже олигархи не брезгуют по ресторанам в джинсе ходить, а мы чем хуже?! Нет, мы даже лучше!
А бельё? Чёрт! Белья нормального совсем нет! То, что здесь выдавали в комплекте с медицинскими халатами, и носить-то стыдно! А из того, что она взяла с собой в малом дорожном наборе, остался купальник. Ладно, на бюстгальтер забьем, а трусики выглядят вполне приемлемо, некоторым даже нравится такой фасон.
Людмила Сергеевна переоделась. В качестве украшения — тонкая цепочка на шею и пара стареньких, но верных сережек. Полюбовалась на отражение в зеркале. И снова тяжко вздохнула. Выглядишь ты, как швабра! За собой всё же надо иногда присматривать. Волосы ни к чёрту не годятся. Завяжу-ка я их в хвост, всяко лучше будет…
Теперь косметичка. Немного крема и пудры на это изможденное лицо. Теперь тени, тушь, верхние ресницы, нижние ресницы. Тяжела ты, женская доля… Всё на скорую руку, а что делать?.. Теперь губы. Помада уже старая, а где здесь новую возьмешь? Людмила Сергеевна на секунду остановилась, соображая, как лучше: с контуром или без. Решила, что без контура — иначе косметика будет слишком явной, а этого не хотелось бы… Критически посмотрела на ногти. Лак давно слез — с тех пор, как она переселилась в исследовательский комплекс. Не стала восстанавливать, чтобы яркие капли на пальцах не привлекали внимания Ася. В косметичке запас лака наличествовал, но сейчас у Людмилы Сергеевны не было ни времени, ни желания делать маникюр: ходить потом и махать растопыренными когтями, как последняя дура, а завтра опять к Асю — большой ли в этом смысл?.. Теперь духи, по капле — на шею и на запястья… Итог? Не Мэрилин Монро, конечно, но мы и не претендуем…
Что захватить с собой? Она посмотрела на полочку под зеркалом и улыбнулась. Отличная идея!.. Теперь — пора!
Архангельский встретил ее восхищенной улыбкой. Надеюсь, это искренне.
— Тебе тоже подарок, — сказала Людмила Сергеевна, протягивая маленькую пластилиновую фигурку. — Скоро Рождество, Новый год.
— Что это? — весело спросил гражданский генерал, принимая фигурку.
— Не узнал? Это я. Ась вылепил.
— Удивительно! Ведь осенью он даже… э-э-э… кубики складывать не умел. Чудеса инклюзивного образования!
— Потому что ребенку нужны внимание и забота. А вы его держите в клетке. Может, пора прекратить эту порочную практику? Дать ему нормальную комнату в жилом блоке, позволить общаться с людьми…
— Обрабатываешь меня? — Архангельский прищурился с хитрецой. — Это правильно, я не возражаю. Обрабатывай. Но ты же знаешь, что есть кое-кто поглавнее.
— Ну, на старших товарищей всегда можно свалить свою лень и безалаберность. Но что на это скажут сами старшие товарищи?
Архангельский посмеялся.
— Всё! Хватит о делах! — сказал он. — Пора кутить!
Они прошли по опостылевшему коридору, но на этот раз поехали не вниз, а вверх. У Людмилы Сергеевны даже дыхание перехватило. А бедный Ась здесь уже целый год сидит! Всё-таки какие сволочи!
В гараже ждал черный и элегантный «Фольксваген Гольф», и Архангельский предупредительно обогнал Людмилу Сергеевну, чтобы открыть дверцу. Сам сел в кресло водителя, и скоро они уже выезжали на шоссе.
— Чёрт возьми, — сказала Людмила Сергеевна, оглядываясь вокруг. — Вы уверены, что сейчас декабрь?
— Да, зима на этот раз припозднилась, — согласился Архангельский. — Снега как не было, так и нет. Глобальное потепление, надо думать.
Шоссе было на удивление гладким, хотя по виду — загородным: небоскребов не наблюдалось даже на горизонте, а ёлки кое-где стояли плотной мрачной стеной. В то же время на перекрестках имелись светофоры и будки регулировщиков, а отдельные роскошные здания и торговые центры создавали впечатление, будто находишься в типичной городской застройке, причем не в самом бедном квартале. Когда миновали школу верховой езды, до Людмилы Сергеевны начало доходить.
— Это же Рублёвка!
— Совершенно верно, — подтвердил Архангельский. — Она.
— Но почему здесь?
— А где бы ты хотела?
Людмила Сергеевна поразмыслила. Она имела смутное представление о том, где принято возводить закрытые объекты. Но память детства, проведенного в Кронштадте, подсказывала.
— Обычно секретные объекты строят вдали от населенных пунктов. Так, чтобы до них было трудно добраться. Байконур, Арзамас-шестнадцать…
— Нет такого правила, — отозвался Архангельский, следя за дорогой. — Всё зависит от величины объекта, от доступности необходимых ресурсов. В Советском Союзе еще ориентировались на… э-э-э… подлетное время вражеских ракет и на возможность десанта. Наш объект — Ась. Рублёвка в смысле сохранения его тайны не хуже любого другого места. Здесь наблюдение и охрана поставлены на широкую ногу, меры безопасности посильнее Арзамаса будут. И коммуникации, опять же, не столь растянуты — все, кто в курсе, в двух шагах.
— И не боятся? — лукаво спросила Людмила Сергеевна.
— Ты не поверишь, но большинство… э-э-э… «випов» — очень смелые люди. Некоторые даже отчаянно смелые.
— Отчаянно смелые, да-да, конечно. А провести эксперимент с костюмом Ася уже три месяца решиться не могут!
Архангельский чуть поморщился, как от внезапной зубной боли. Погладил свободной рукой ежик отросших волос.
— В этой ситуации слишком много… э-э-э… факторов риска. Не забывай, дело не только в Асе. Мы под дамокловым мечом ходим. И это не фигура речи.
Он замолчал, а потом свернул к зданию, которое, казалось, было целиком сделано из тонированного стекла — на фасаде красовалась светящаяся вывеска: «ДАЛИ». Припарковался.
— Это здесь. Кормят неплохо. До праздников еще далеко, поэтому должно быть свободно.
Гражданский генерал оказался прав: четыре зала ресторана, оформленные в классически функциональном стиле, были пусты. Сели в отдельном кабинете у панорамного окна с видом на небольшой садик, разбитый на прилегающей территории. Правда, смотреть там было особенно не на что — деревья давно облетели и поникли, детская площадка пуста, и даже вездесущие воробьи куда-то попрятались.
Официант принес меню, винную карту и праздничное настроение. Людмила Сергеевна посещала рестораны нечасто, на «корпоративы» и юбилеи, и совершенно не разбиралась в тонкостях этой кухни. Вот по схемам пятиразового питания в интернатах она могла бы отдельную лекцию прочитать, а здесь… Пусть выбирает завсегдатай!
Архангельский остановился на легком красном вине, выбрал к нему сыры, салаты, жаркое. Сначала, разумеется, принесли вино, дали ознакомиться с этикеткой, пробкой, продегустировать. Потом гражданский генерал жестом отпустил официанта и собственноручно разлил вино по бокалам.
— Я не умею произносить тосты, — сообщил он. — Поэтому просто скажу то, что думаю. В этой стране и даже на этой планете мало найдется людей, которые своим примером заставили меня по-новому взглянуть на жизнь и на некоторые… э-э-э… вещи, которые казались основополагающими. Ты, Люда, одна из них. Я ведь знаю о тебе всё. Уж извини, специфика профессии. И я восхищен тем, как ты сделала себя и как нашла свое призвание в помощи больным детям. Мало кто сегодня задумывается о детях, я вот до сих пор вообще не задумывался, а ведь, в сущности, дети — это наше будущее. И другого будущего у нас нет. От них зависит, что всё когда-нибудь станет иначе, по-другому. И если мы не будем дарить им добро, то кто подарит его нам через двадцать лет? С днем рождения, добрая светлая Людмила!
Они выпили. Людмила Сергеевна растрогалась. Она и представить не могла, что Архангельский способен на подобное. Значит, что-то человеческое в нем всё-таки осталось.
— Пока шеф занимается нашим главным блюдом, — сказал гражданский генерал, — я хочу сделать еще один маленький подарок.
Он покопался в кармане, вытащил мобильный телефон и, не глядя, ткнул в экран. Протянул телефон Людмиле Сергеевне — она осторожно поднесла его к уху.
— Людка, коза-егоза, ты на связи? — раздался далекий и родной голос.
— Кир?! Ты?! — Людмила Сергеевна чуть не задохнулась от нахлынувших эмоций. — Как ты? Где ты?
— Да всё нормально, Люд, — засмеялся брат. — Ты, смотрю, в своем репертуаре. Здесь я, поблизости. Хочу тебя поздравить с днюхой, пожелать четко, по-военному, успехов, здоровья, счастья в личной жизни.
— Спасибо.
— С меня большой-большой сувенир, — пообещал Кирилл. — Надеюсь, после новогодних увидимся, — голос его посерьезнел. — Учти, я в курсе ситуации. Наблюдаю тебя каждый день. Не удивляйся. Будешь по синему коридору проходить, сделай ручкой. Мне будет приятно. Если же проблемы, то ты знаешь, как мне показать. Всё, не могу долго говорить. Я тоже на службе. Целую в лобик.
Людмила Сергеевна в задумчивости вернула мобильник Архангельскому. Гражданский генерал тут же налил еще по бокалу.
— Ну вот видите, всё хорошо. Брат при деле. И в интернате вашем тоже порядок, я проверял недавно.
— Кира говорит, мы увидимся после новогодних праздников. Это возможно?
Архангельский, словно опытный дегустатор, покачал бокал, глядя сквозь вино на свет. Улыбка сошла с его лица.
— Увидитесь… И об этом я тоже хотел с тобой позднее поговорить. В подземелье нельзя — там уши и камеры. Поэтому хочу обсудить перспективы здесь. Они неутешительны. Проект, похоже, закроют.
Людмила Сергеевна встрепенулась:
— Что значит закроют? Как они могут закрыть?
— У американцев сдвинулись сроки, но своего они добьются. А наше дело растет, как снежный ком. В процесс вовлекается всё больше людей. Утечки неизбежны. Когда-нибудь нас спросят — я в широком смысле о нас — и нам придется отвечать. Мы, конечно, ответим, но нам не поверят. Давно уже не верят. Это самая простая модель… э-э-э… исхода и, пожалуй, самая верная. Руководство хочет, чтобы до того, как нас спросят, всё было подчищено.
У Людмилы Сергеевны оборвалось сердце.
— Нет, ничего страшного не произойдет, — торопливо заверил Архангельский, уловив, в каком раздрае она находится. — Своей работой с Асем ты убедила руководство, что он больше не опасен. Его поместят в обычный пансионат для совершеннолетних даунов. Кто-то из воспитателей будет в курсе и продолжит наблюдение… А хочешь, я поговорю, и тебя назначат этим воспитателем? Между прочим, идеальный вариант!
— А костюм? Спускаемый аппарат?
— Исследовательский комплекс перепрофилируют на новую задачу. Костюм и спускаемый аппарат, скорее всего, уничтожат. Чтобы… э-э-э… не оставлять улик. Потом сделают информационный вброс через прикормленных уфологов. Выдадут в желтые листки: дескать, во Владимирской области разбился НЛО, а труп инопланетного пришельца хранят в морозильной камере под Мавзолеем. Опошлят и дискредитируют тему так, что за нее ни одна разведка не возьмется. Даже если ты, например, после этого захочешь дать показания и предъявишь Ася в качестве доказательства, тебе никто не поверит. Отправят к тем же уфологам…
— Я этого не понимаю! — сказала Людмила Сергеевна, даже не сдерживая злость. — А тебе не кажется, Михаил, что это предательство? Чистое незамутненное предательство! А как же патриотизм, долг перед Родиной? Ты же сам мне вещал: «вы нужны России»…
— Иногда патриотизм в том, чтобы отступить.
— Не позорься! Вы не Кутузовы, чёрт побери! И никогда ими не были! Обгадились и сдаете страну!
— Хватит! — рявкнул Архангельский.
Они замолчали. Официант принес горячее и поинтересовался, всё ли в порядке. Гражданский генерал с мрачным видом отослал его.
Прошло несколько минут. Людмила Сергеевна выпила свое вино и с ожесточением принялась за жаркое, не получая от процесса никакого удовольствия. Архангельский посидел, глядя в свою тарелку, потом сказал вполголоса:
— Люда, я попробую.
— Что? — Людмила Сергеевна оторвалась от еды.
— Но мне нужна… э-э-э… помощь. Мы сделаем это вдвоем. Я и ты.
— Что?
— Пан или пропал. Мы наденем костюм на Ася и попробуем вступить в контакт.
— Как?
— Будут праздничные каникулы. Почти две недели. Охрана и персонал запросятся на волю. Всем хочется к семьям. Обычно мы строго с ними, но на этот раз я проявлю гуманизм и отпущу по максимуму. Сам останусь в комплексе и пронесу костюм в карантинный блок. Мы сделаем это, Люда. Мы должны попытаться. Я и сам себе не прощу, если не попытаюсь.
Людмила Сергеевна привстала, наклонилась и поцеловала Архангельского в щеку. Потом спохватилась, взяла салфетку и вытерла отпечаток, оставленный губной помадой. Гражданский генерал задержал ее руку, и они встретились взглядами.
— Наливай! — распорядилась Людмила Сергеевна, почувствовав, что пауза затягивается.
Архангельский сразу повеселел. Они выпили еще по бокалу и поговорили о разных пустяках. Людмила Сергеевна решила, что гражданский генерал больше не захочет возвращаться к острой теме, чтобы не испортить настроение вечера, но он вдруг снова заговорил о будущем — правда, совсем без надрыва, а даже в юмористическом ключе.
— …Я ведь когда-то искренне мечтал об этом — увидеть будущее. Читал книжки и мечтал замерзнуть где-нибудь в снегах… э-э-э… Арктики, чтобы разморозиться лет через двести, увидеть коммунизм. Глупое желание, да? Но вот хотелось до боли душевной! Своими глазами увидеть звездолеты, самодвижущиеся дороги, ажурные дворцы, аэрокары, всяких роботов. Потом я подрос, но не слишком поумнел. Почему-то вообразил, что для путешествия в будущее не нужно ни машин времени, ни анабиоза во льдах — мы сами всё построим: и коммунизм, и дороги. И прятал голову от правды, как страус в песок. Не смел задать себе главный вопрос: какое общество будущего можно построить с этими уродами?.. Чем взрослее я становился и чем больше всё менялось, тем меньше я верил, что увижу когда-нибудь будущее, о котором грезил в детстве. Уроды остались уродами, иначе и быть не могло. И всё покатилось по наклонной. К сорока годам я перестал верить, что у России вообще есть хоть какое-то будущее. Ты же знаешь, я вхож в высокие кабинеты, и прекрасно вижу, что там происходит. У страны не может быть будущего, если ее руководство не заглядывает дальше, чем на полгода вперед. Если проблемы решаются по мере их поступления. Если проблемы вообще не решаются. Тяжело жить и работать, когда знаешь, что твоя деятельность ведет в пустоту. Руины империи. Последнее поколение. А дальше — только мрак и забвение… И вдруг — Ась! Как свет надежды. Я когда отчет первой группы прочитал, чуть до потолка не запрыгал. Русский! Наш! Из двадцать второго века! На космическом корабле! Ты же понимаешь, что это значит само по себе? Это значит, у нас есть будущее. Я всё-таки заглянул в него! И там есть Россия, русские, которые летают к звездам! Не всё, значит, потеряно. Еще поборемся! Я был счастлив, Люда… Я и сейчас невероятно счастлив. Даже если у нас с тобой не получится, даже если мой план сорвется или окажется, что мы ошибаемся, а костюм — это просто тряпка, даже в этом случае я буду удовлетворен. Потому что знаю: будущее есть, оно уже существует там, за горизонтом, а мы сегодня стоим у его истоков… Но ведь можно заглянуть еще дальше. И увидеть больше. Можно…
Жаркое доедено, первая бутылка вина опустела, и хмель чуть ударил в голову. Но времени было еще полно, и хотелось продолжения. В конце концов, она уже почти пять месяцев постится. Это невыносимо! Да и Миша был сегодня исключительно… э-э-э… куртуазен.
Архангельский понял Людмилу Сергеевну без слов. Заказал еще две бутылки красного — на вынос.
— Здесь есть апартаменты, — сообщил он, глядя прямо в глаза. — Нужно только пройти через двор. Посмотрим, как там устроено? Ты не против?
Людмила Сергеевна была не против. Что терять?..
15
Снова снился кошмар. Людмила Сергеевна находилась в маленькой и плохо освещенной комнате с низким потолком. Было томительно и страшно. Наверное, стоило поискать выход, но она опасалась сдвинуться с места, потому что чувствовала: в сумраке у стены прячется кто-то еще, кто-то жуткий — то ли зверь, то ли человек.
Вздрогнув, она проснулась. И сразу поняла, что Михаил не спит — дыхание бодрствующего человека. Повернулась на бок, лицом к лицу.
— О чем думаешь?
— О том, как ты прекрасна.
— Пошлый льстец!
— Может, и льстец, но не пошлый.
Даже в кромешной темноте она увидела, что он улыбается.
— А если серьезно?
Михаил помолчал, словно собираясь с силами.
— Я хочу заглянуть в будущее, — сказал он. — Очень хочу. Но и боюсь этого… Нет, я не трушу, я боюсь. Боюсь, что оно окажется совсем не таким, каким себе представляю… Есть разные образы будущего. И у каждого — свой образ. Мы иногда треплемся на эти темы… там… Бывают и совершенно безумные идеи. Создать новую аристократию, ввести крепостное право. Дескать, быдлу только это и поможет. Каждый, конечно, уже заранее видит себя дворянином с привилегиями. Кретины!.. Или вот геронтологией сейчас увлеклись. Невиданные бабки туда закачивают. Нашли себе любимую науку. Чувствуют, что время-то идет, а здоровья не прибавляется. Надеются спрыгнуть с колеса… Будущее может быть совсем другим. Недобрым. Запредельно жестоким. И если я увижу его таким, то уже ничего не смогу поделать. Ведь оно уже есть, существует. Будущее предписано. Ась — лучшее доказательство. А мы для этого будущего — мертвецы. Что могут сделать мертвецы?..
— Давай верить в лучшее, — Людмила Сергеевна протянула руку и коснулась его щеки. — Ась — милый добрый мальчик. Не думаю, что мы найдем в нем злодея.
— В том-то и дело, что зло и добро — понятия относительные. Представления о морали и нравственности меняются. И чаще, чем хотелось бы. Что-то уходит, что-то приходит… В юности я читал один рассказ… Да, фантастику. О будущем. Назывался рассказ «Чудовище». Американец написал, вряд ли ты его знаешь. Мне очень понравился этот рассказ. Но и напугал… История там такая. Прилетели инопланетяне на Землю. А Земля погибла в результате какого-то галактического катаклизма — одни скелеты валяются. Инопланетяне решили выяснить, что произошло, и начали оживлять покойников. Сначала — какого-то египетского фараона. Потом — алкаша из нашего времени. Потом — инженера из двадцать первого века. Потом они оживили представителя последнего поколения Земли. И он расправился с ними — быстро и беспощадно. Автор, конечно, сделал всё, чтобы читатель ненавидел инопланетян и сочувствовал последнему землянину. Всё замечательно, но, как говорится, осадок остался. Это было очень неприятно — думать, что существа всемогущие могут быть аморальны… Хотя точнее, наверное, сказать, что у них иная мораль, но от этого не становится легче… Будущее может быть жестоким… Что, если мы выпустим в мир чудовище?..
— Успокойся, Миша, — Людмила Сергеевна еще погладила Архангельского по щеке, потом спустила руку на грудь, на живот, ощущая, как отзывается его тело. — Любая мораль — это ведь и ограничитель, система табу, защитный механизм. Не убий, не навреди. Не делай другому того, чего не желаешь себе. И нужны эти ограничения, чтобы мы не вымерли, а наоборот, чтобы выжили и дали потомство, помогли ему повзрослеть и так далее, и так далее. И так далее. Что может измениться в этом смысле за сотню лет? Ась — молодой человек. С серьезным генетическим дефектом. Но он родился, вырос. Ему помогли вырасти. Получается, в будущем знакомая нам мораль еще действует. Там тоже не принято убивать просто так. Там тоже уважают инвалидов и людей с ограниченными способностями. Там тоже любят детей. Думаю, мы найдем общий язык. Я буду с тобой. А я умею.
— Умеешь, — прошептал Михаил, привлекая Людмилу Сергеевну к себе. — Еще как умеешь…
16
— Сегодня к нам придет Дед Мороз! — объявила Людмила Сергеевна.
— Ась любит деда! — радостно отозвался мальчик из будущего. — Ась хороший. Дед подарки Асю да?
— Не да, а даст! Конечно, даст подарки. Ты же хороший мальчик. Умный и послушный. Много подарков Дед Мороз принесет Асю.
Ась радостно захлопал в ладоши.
Игру в подготовку к визиту Деда Мороза Людмила Сергеевна придумала сама. Это напрашивалось. Хотя они с Михаилом больше не обсуждали деталей их маленького заговора, когда она в присутствии свидетелей попросила его исполнить в новогоднюю ночь эту роль специально для мальчика из будущего, Архангельский сразу оценил замысел и дал согласие. Потом они вместе составили список необходимых покупок, к которому хитроумная Людмила Сергеевна добавила мешок, костюм Деда Мороза и костюм эльфа. Архангельский прочитал окончательный вариант списка, в глазах его мелькнула веселая искорка, и он исподтишка показал Людмиле Сергеевне большой палец.
Однако нужно было объяснить детали Асю. К счастью, теперь он схватывал новые идеи буквально на лету. Людмила Сергеевна продемонстрировала ему открытки с Дедом Морозом и Санта-Клаусом в окружении детей. Рассказала несколько историй из жизни этих персонажей. Спела пару песенок. Охрана притащила в оранжерею мохнатую елку, и целый день ушел на то, чтобы развесить игрушки, гирлянды и прочую мишуру. Восторгам Ася не было предела. Наблюдая за ним, Людмила Сергеевна даже подумала, что, если благодаря костюму к Асю вернется полноценное мышление и здравый смысл, ей будет жаль расстаться с непосредственным мальчуганом, к которому она успела привязаться. Впрочем, тут попахивало недостойным эгоизмом, и Людмила Сергеевна мысленно одернула себя.
Вечером тридцатого декабря Архангельский устроил импровизированный «корпоратив» для персонала. Привез ящик шампанского, несколько бутылок водки, разнообразную закуску. Компания устроилась прямо в холле жилого корпуса, и Людмиле Сергеевне невольно пришлось к ней присоединиться. Все быстро опьянели, повели себя свободно, если не сказать развязно, и посторонний человек никогда не догадался бы, что здесь пьянствуют не заурядные офисные работники, а сотрудники самого секретного исследовательского комплекса в стране. Один из охранников — кажется, по имени Вадим — даже попытался клеиться к Людмиле Сергеевне, но Архангельский ревниво его оттер.
К шести вечера тридцать первого комплекс опустел. Людмила Сергеевна поиграла с Асем и уложила его спать в карантинном блоке, пообещав разбудить сразу, как появится Дед Мороз. Ее слегка знобило — общий мандраж давал о себе знать.
Она вернулась в комнату и около часа бессмысленно бродила по Интернету, перебирая новостные страницы. Сенсации не попались. Мир готовился встретить 2010 год. Беспорядки на границе с Латвией. Очередное нападение пиратов в Сомали. В Лондоне откроется выставка «Футурополис». В кинотеатрах с успехом идет очередной американский фильм о войне с инопланетянами. Мороз и снегопад в Москве. К запуску готовится космический шаттл… Неужели? Нет, это «Индевор». «Атлантис» полетит еще нескоро…
Интересно, думала Людмила Сергеевна, а если бы сейчас здесь появилось сообщение, что в Подмосковье объявился пришелец из будущего — многие бы поверили? А из тех, кто поверил, многие бы сочли, что речь идет о реальном событии, а не об очередном новогоднем шоу?..
Резкий стук в дверь заставил Людмилу Сергеевну вздрогнуть. Сердце отчаянно забилось.
— Кто там?
— Дед Мороз!
— Открыто.
В комнату ввалился Архангельский, выглядевший препотешно: в красной шубе Санта-Клауса поверх делового костюма, с туристическим рюкзаком и с пластмассовой маской Деда Мороза, которую он сдвинул на лоб.
— Удалось? — шепотом спросила Людмила Сергеевна.
Михаил кивнул. Снял и поставил на пол рюкзак. Покопался внутри и вытащил продолговатый черный предмет, похожий на большой фонарик.
— Это электрошокер, — ответил он на немой вопрос Людмилы Сергеевны. — Разряд — больше миллиона вольт. На всякий пожарный случай. Пользоваться умеешь? Вот здесь красная кнопка, надо давить, этим концом ткнуть. Если эксперты правы и костюм — это некая электротехническая система поддержания Ася, то его можно закоротить простым разрядом. Ась, возможно, пострадает, но не сильно, так что применять в случае чего не бойся. Пока спрячь.
Людмила Сергеевна взяла электрошокер и с некоторым трудом затолкала его в карман халата. С легкой горечью подумала, что мечтала совсем о другом подарке на этот Новый год.
— Время, — сказал Архангельский, посмотрев на часы. — У нас не больше сорока минут.
Людмила Сергеевна судорожно перевела дыхание и оглянулась вокруг — словно прощаясь с убогой обстановкой своей «тюрьмы».
— Идем, — сказала она, как в прорубь прыгнула.
Они направились в карантинный модуль. Охрану здесь Архангельский снял прежде всего, но только на новогоднюю ночь — к шести утра должна явиться смена. Впрочем, до утра им так и так не позволят экспериментировать с Асем. Нужно всё сделать быстро и четко, пока внешние наблюдатели не поднимут тревогу.
Ась проснулся от шума и прижался к прутьям решетки. Архангельский быстро сдвинул маску на лицо.
— Дед Мороз! — закричал Ась радостно. — Дед Мороз! Здесь Ась есть!
— Иду, иду, — отозвался Архангельский, он помахал Асю рукой, повернулся к Людмиле Сергеевне и дал последние инструкции. — Закрой клетку за мной. Не открывай, пока я сам не попрошу об этом. Только сам. Всё ясно?
— Ясно.
Людмила Сергеевна порывисто обняла его.
— Ну, с богом, — сказал Архангельский, отстраняясь.
Он вдруг быстро перекрестился и вошел в клетку. Ась уже вился от нетерпения.
— Ну здравствуй, мальчик, — забасил гражданский генерал. — Как тебя зовут, мальчик?
— Ась!
— Ну здравствуй, Ась! Ты хороший мальчик? Правильный мальчик? Ты хорошо себя вел в этом году?
«Совсем не умеет играть Деда Мороза, — подумала Людмила Сергеевна с теплым чувством. — Дилетант».
Но Асю нравилось. Он хлопал в ладоши и пританцовывал.
— Ась хорошо, да. Ась подарки ждет. Дай подарки.
— Ты замечательный мальчик. Сейчас получишь свои подарки.
Архангельский начал потрошить мешок. На свет появились: настольный набор «Хоккей», большая модель космического шаттла, магнитная доска для рисования с набором трафаретов. Каждый новый подарок приводил Ася в неописуемый восторг. Наконец Архангельский извлек «костюм эльфа». Так Людмила Сергеевна впервые увидела вещь из будущего. Костюм не впечатлял — просто блестящий кусок материи, сшитый в подобие мешковатого комбинезона. В какой-то другой обстановке он выглядел бы неуместно, но на праздничном карнавале — самое то.
— Это костюм эльфа! — торжественно объявил Архангельский. — Его нужно надеть.
Ась отшатнулся. Светлая улыбка погасла.
— Вертячки, — сказал он. — Вертячки. Ась не хочет.
— Нужно надеть, — гражданский генерал был непреклонен. — Нужно, Ась. Ты же хороший мальчик? Ты же хочешь еще подарков от Деда Мороза? А Дед Мороз хочет, чтобы ты надел костюм.
Ась колебался. На лице его застыла странная гримаса. Казалось, он сейчас заплачет. Но вместо этого мальчик из будущего вытянул руки. Архангельский глянул на Людмилу Сергеевну, которая стояла рядом с клеткой, и помог ему одеться: влезть в штанины, в рукава. Капюшон с рожками Ась напялил сам. И сам запахнулся.
Повисла пауза. Людмиле Сергеевне показалось, что еще немного, и она задохнется — возбуждение и страх душили ее, адреналин клокотал в крови.
Ась стоял, зажмурившись, а потом медленно открыл глаза. И Людмила Сергеевна отчетливо увидела, что в клетке рядом с Архангельским находится вовсе не хорошо ей знакомый «большой мальчик», а некто другой, чуждый. И взрослый. Изменилось всё: осанка, мимика, взгляд.
Дальнейшее произошло так быстро, что Людмила Сергеевна не смогла сложить отдельные моменты в цельную картину. Ась — нет, больше не Ась! — бросился на Архангельского и повалил его на пол. Затем начал бить по голове — сильно и расчетливо, с сокрушительной частотой отбойного молота. Маска Деда Мороза треснула, из-под нее полетели брызги крови. Гражданский генерал пытался сбросить нападавшего, но не получилось — тот умело оседлал его. Когда Архангельский перестал сопротивляться, человек из будущего сорвал с него маску, вытащил из шубы и, схватив за воротник костюма и поясной ремень, привалил к решетке.
— Заткнись, баба! — рявкнул он.
Только тут Людмила Сергеевна заметила, что непрерывно и тонко кричит. Она закашлялась и замолчала.
— Открой клетку! Быстро открой клетку! Я убью его!
Архангельский вяло шевелился, кровь из рассеченного лба заливала опухающее лицо.
— Открой! Убью!
Людмила Сергеевна сомнамбулой двинулась к пульту. Все наставления гражданского генерала вылетели у нее из головы. Ею двигало только одно желание — спасти Мишу, вытащить его из клетки, и пусть всё это закончится.
— Открой! Убью! — как заведенный, повторял человек из будущего.
Чудовище!
Она нажала нужную кнопку и разблокировала дверь. Потом повернулась и увидела самое страшное — человек из будущего уперся коленом в позвоночник Архангельскому и с нечеловеческой силой рванул его голову вверх и вбок. Ноги Миши конвульсивно задергались, потом он обмяк и замер. Кровь продолжала течь, но Людмила Сергеевна в ослепляющем ужасе поняла, что всё кончено — человек из будущего обманул ее.
Убийца не стал дожидаться, пока она придет в себя. Он прыгнул к выходу из клетки. Людмила Сергеевна и моргнуть не успела, как он схватил ее за шею и сжал пальцы.
— Баба, где я? Где я? Говори!
Людмила Сергеевна задыхалась, мир отдалялся, всё вокруг подернула кровавая дымка. Человек из будущего, видно, сообразил, что может переборщить, и ослабил хватку.
— Где я? Говори! Иначе убью!
Отдышавшись, Людмила Сергеевна выдавила из себя:
— Это исследовательский комплекс. Подземный.
— Страна — Россия? Какой год? Год какой?!
— Девятый. Две тысячи девятый.
Человек из будущего посмотрел в сторону, шевеля губами. Потом улыбнулся, но неприятно, зло.
— Значит, я еще не родился, — сказал он. — Оки. Электронные сети у вас есть?
— Есть. Интернет…
— Оки. Где моя капсула? Где моя капсула?! Говори, баба, убью!
— Я… я не знаю.
— Знаешь, сука! — Человек из будущего вновь стиснул пальцами горло Людмилы Сергеевны, усилив нажим. — Говори!
— Королёв! — выпалила Людмила Сергеевна. — Город Королёв.
— Королёв? Это где? Там, где музей?
— Там космический центр.
Человек из будущего выпустил Людмилу Сергеевну, она потеряла равновесие и чуть не упала.
— Ты отведешь меня туда, баба! Слышишь? Иначе убью!
— Это далеко.
Он снова схватил ее, на этот раз — за плечо, больно сдавил.
— Отведешь! Пошевеливайся. Вперед! Иначе убью!
Людмила Сергеевна пошла. Ее шатало, как пьяную. Всё рухнуло. Всё потеряло смысл.
Но нужно было идти. Потому что Ась жив, он здесь, его надо спасти, избавить от этого чудовища.
Человек из будущего распахнул дверь, ведущую из карантинного блока, и подтолкнул Людмилу Сергеевну вперед.
— Где указатели? Говори!
— Синяя линия.
— Вперед!
Синий коридор. Кира говорил о синем коридоре. О синем коридоре. «Сделай ручкой. Мне будет приятно».
Когда они шли по коридору, Людмила Сергеевна подняла глаза на камеры видеонаблюдения и сделала короткий жест — чиркнула пальцами по подбородку.
17
О том, что в гараже должен быть охранник, она вспомнила уже в лифте. Человек из будущего чутко уловил изменения в ее настроении — настоящий дьявол!
— Там кто-то есть? Говори! Иначе убью!
— Охрана. Нам не выйти. Лучше сдайся.
— Ха! Баба! РАЖ не сдаётся!
Людмила Сергеевна вскинулась — на какое-то короткое безумное мгновение ей почудилось, что прежний Ась вернулся. Но нет — на нее с жестким прищуром смотрело чудовище.
Дверь лифта открылась. Человек из будущего вытолкнул Людмилу Сергеевну, а сам тенью скользнул вдоль стены. Охранник в гараже действительно присутствовал, но сидел расслабленный на стуле и, похоже, был немного пьян. Он и сказать ничего не успел, не то что сделать — человек из будущего свалил его вместе со стулом и пяткой ударил по открытому горлу. Охранник захрипел, хватая воздух. Глаза у него закатились.
Убийца не задержался над ним, развернулся корпусом и в два прыжка подскочил к Людмиле Сергеевне.
— Вперед, баба! Вперед! Мне нужна капсула! Мне нужен Королёв!
В гараже стоял «фольксваген» Архангельского.
— Это автомобиль! — объявил человек из будущего с такой интонацией, будто сделал великое открытие. — Какая рухлядь! Вперед! Ты поведешь!
— Я… я… давно не водила. И тут ключи нужны.
— Убью, баба! Прямо сейчас убью! Ты видела, умею убивать!
— Без ключей она не откроется, не заведется!
Увлекая женщину за собой, человек из будущего бочком приблизился к машине, дернул дверцу. К изумлению Людмилы Сергеевны, дверца поддалась, а ключ торчал в замке зажигания. Миша, Миша, зачем ты ее так оставил? Наверное, были соображения? Думал о бегстве? Не узнаешь теперь, о чем ты думал…
Людмила Сергеевна увидела, что на приборной доске закреплена присоска с маленьким футляром, а в футляр за прозрачную пленку кто-то аккуратно поместил пластилиновую фигурку — «мама» для «мамы». Перед глазами всё поплыло от слез.
Человек из будущего грубо впихнул Людмилу Сергеевну в машину, на водительское место, а сам предусмотрительно разместился сзади:
— Вперед! Вперед, баба! Иначе убью!
У подъемных ворот возникла новая заминка. Надо было выйти и под строгим присмотром задействовать механизм подъемника. В открывшийся проем из мрака ночи сразу полетели хлопья снега. Слышалась отдаленная канонада, словно во время войны — народ уже вовсю праздновал.
«Фольксваген» выехал на шоссе. Машина хорошо слушалась руля, но Людмила Сергеевна не водила больше года и едва не врезалась в ближайший забор. Пришлось резко тормозить и, пробуксовывая в сугробе, сдавать назад.
— Убью, баба! — грозился человек из будущего.
Людмилу Сергеевну перемкнуло. Страх сменился дикой злостью, что придало ей сил.
— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — заорала она. — Ты от меня зависишь больше, чем я от тебя, ясно?
Убийца притих. Похоже, от удивления потерял дар речи.
— Мы поедем в Королёв. Но ты мне скажешь, зачем тебе капсула. И откуда ты свалился. Иначе сам поведешь. И делай, что хочешь.
— Оки, — сказал человек из будущего без прежнего нажима. — Но ты же ничего не поймешь, баба!
— Разберусь.
Людмила Сергеевна наконец справилась с управлением и погнала автомобиль по шоссе от Города. Куда угодно, только от Города.
— Куда мы едем?
— В Королёв. Тебе нужен Королёв? Получишь Королёв.
На самом деле она не знала, как добраться с Рублёвки до Королёва. Не знала и того, находится ли там спускаемый аппарат, ведь Архангельский ничего не сказал об этом. Она надеялась только на одно — чудовище раньше или позже устанет, утратит бдительность, и тогда можно будет воспользоваться электрошокером, который лежал в кармане халата. Необходимо вернуть Ася!
— Кто ты? — спросила Людмила Сергеевна.
Человек из будущего помолчал, потом ответил с оттенком самодовольства:
— Порфирий Соколов. Майор-ас Ракетной авиации имени Естествосвятого маршала Жукова. Второй полк, эскадрилья асов.
— Это… РАЖ?
— Догадлива. Да, это РАЖ.
— Ты искусственный интеллект?
— Нормальный я интеллект. Когда-то был такой же, как вы. Говорю, Соколов — моя фамилия. Понятно?
— Что ты здесь делаешь?
— Смешная баба! А ты не видишь, что я здесь делаю? Вы все идиоты, ничего не знаете. Откуда вам знать? У нас война, понятно? С внешними ублюдками — с кыш! Готовится атака на орбитальное транспортное кольцо, понятно? Нужно было донести инфу. Срочно. Но меня подбили при джампе, понятно? И теперь я среди вас, идиотов. Но — ничего! Ничего! — В голосе майора-аса зазвучало воодушевление. — Прорвусь! РАЖ не сдается! Через капсулу закачаю в сеть оператив. Умники меня найдут и сделают реков. Такое случалось раньше, с другими, понятно? Не раз случалось! Слышишь, баба? Не раз! Всё будет оки.
Над шоссе на низкой высоте прошел вертолет. Его вращающиеся лопасти подняли небольшую снежную бурю, и несколько секунд вокруг ничего не было видно.
— Тебя уже ищут, — заявила Людмила Сергеевна, напряженно следя за дорогой. — Лучше сдаться властям. Отсюда не вырваться. Если окажешь сопротивление, тебя убьют.
— Всё-таки ты дура, баба! — Человек из будущего засмеялся. — Убьют не меня, а мясо!
В глазах потемнело от страшной догадки. Людмила Сергеевна ударила по тормозам.
— Что?! Что ты сказал?!
— Мясо. А ты как думала? Это мое четвертое мясо, понятно? Не привыкать. Реков, и сделают пятое.
— Он же человек!
— Какой он человек? — Майор-ас глумливо хохотнул. — Г-М-О. Мясо. Мы их выпекаем пачками, понятно? Веди автомобиль, не стой!
ГМО. Генетически модифицированный организм.
«Мораль… — подумала Людмила Сергеевна с тоской. — Я и вправду дура-баба… Но какое всё-таки скотство это ваше будущее…»
Она вжала педаль газа, быстро набирая скорость на пустом шоссе. Бедный, бедный Ась. Снова взглянула на пластилиновую фигурку в футляре. И почувствовала прилив глухого ожесточения. Я его верну! А ты, Соколов, сдохнешь!
— Давай, баба, давай, — подбадривал ее майор-ас. — Ты-то естества, тебе умирать не хочется, я знаю.
Но проехали они еще не больше двух километров. Впереди был заслон из поставленных поперек трассы машин. За снегопадом угадывались проблесковые маячки и конус света от большого прожектора.
— Что это?! — Человек из будущего сорвался на крик, яростно стиснул плечи Людмилы Сергеевны.
— Я не знаю, — морщась, ответила та. — Но дальше дороги нет.
Майор-ас помолчал. Потом снова засмеялся — тихо и зловеще.
— Придется разбираться. Всё будет оки, баба!
Он отпустил Людмилу Сергеевну и приоткрыл дверцу. Тут же хлопнул выстрел. Близко свистнула пуля.
— Прекратить огонь! — раздался усиленный мегафоном голос.
Людмила Сергеевна узнала его. Кир, Кира, брат! Ты увидел!
— Пришелец, слушайте меня внимательно, — продолжал Кирилл. — Мы знаем, кто вы. Мы знаем, откуда вы. Мы видели, на что вы способны. Но у вас нет ни единого шанса. Либо вы сдадитесь прямо сейчас, либо… у меня есть приказ стрелять на поражение. Выходите из машины с поднятыми руками. И без глупостей!
Людмила Сергеевна оглянулась. Человек из будущего сидел, откинувшись на диване, и криво улыбался. Капюшон закрывал ему лоб, нелепо торчали рожки. В этом человеке ничего не осталось от Ася, но всё же… это был Ась.
— РАЖ не сдается, — спокойно сказал майор-ас.
Людмила Сергеевна опустила руку в карман, нащупала холодную рукоятку электрошокера.
— Живи, баба! Наслаждайся. Недолго вам осталось.
Майор-ас вылез из салона, встал на шоссе. И объявил громко и отчетливо:
— РАЖ не сдается!
Хлопнул выстрел. Еще один. Пуля попала человеку из будущего в грудь, ударом его развернуло влево, он оступился и упал на колени. И тогда, невзирая на стрельбу и не чувствуя мороза, Людмила Сергеевна птицей ринулась из салона, выхватила электрошокер и воткнула его майору-асу в поясницу.
Электрошокер сработал, как и обещалось. Соколов зарычал и повалился лицом на обледенелый асфальт. Заливаясь слезами, ломая ногти, Людмила Сергеевна перевернула человека из будущего, приподняла, сдернула капюшон, освободив копну золотистых волос. Кровь выплеснулась из раны, запачкав костюм и халат.
Человек из будущего открыл глаза.
— Мама, Ась нет, — сказал он.
Людмила Сергеевна обняла его, прижала к себе из последних сил и закричала с отчаянным надрывом, как может кричать только мать:
— Маленький мой! Никому не отдам!
Павел Амнуэль
Исповедь
13
Спасибо, отец Александр, что согласились прийти и выслушать меня. Вы правы, я восемь лет не был на исповеди и не причащался. Но этот грех — ничто по сравнению… Когда вы меня выслушаете, то поймете… надеюсь.
Мне больше некому поведать историю своей жизни… или того, что принято называть жизнью. Марина давно ушла. С Леночкой у меня отношения сложные, особенно в последние годы. А внуки… Что внуки? У них свои дороги, с моей они не пересекаются, так получилось… Друзья? Были у меня друзья, но Господь прибрал их. Теперь моя очередь.
Сил у меня всё меньше, я слишком долго готовился к исповеди… Прежде я был хорошим прихожанином, верно, отец Александр? А сейчас…
Простите. Соберусь с силами и начну… Вы не могли бы дать мне напиться, вот на столике чашка? Спасибо.
Слушайте.
1
Родился я двенадцатого марта сорок пятого года. Особенное число. Не знаю, оно ли принесло мне счастье… или несчастье, какого мало кто… если кто-то вообще…
Да.
Родился я в Баку, могу сказать точно, потому что ни разу не было такого, чтобы в документах значился другой город. Потом вы поймете, отец Александр, почему я это подчеркиваю. У человека должна быть одна родина, верно? Место, где родился. Я — в Баку, незадолго до победы… Священной победы, конечно, как иначе. Жили мы бедно, а кто тогда жил хорошо? Мать у меня была замечательная женщина… Ее давно нет, а я до сих пор помню ее глаза.
Знаете, каким было мое первое воспоминание? Мы ехали в поезде, яркий солнечный день, звуков не помню, только ощущение яркости, и мужчина в солдатской шинели поднимает меня на руки. Эти руки я запомнил, вот странно, мне было чуть больше года, и больше ничего я не помню из той жизни, но почему-то знаю, что ехали мы с мамой к ее брату, моему дяде Семену, он жил в селе под Тулой, работал в совхозе, и весной сорок шестого мы отправились к нему, мама хотела, чтобы я попил парного молока, прямо из-под коровы… Отец… его я не помню… то есть не помню из той жизни, все-таки я был слишком мал. Солдата запомнил, а отца и дядю — нет, и вкус парного молока тоже остался для меня загадкой.
Я потом долго думал: откуда мне было известно, что ехали мы именно к дяде под Тулу, если в памяти остался только один кадр — переполненное купе и тот солдат?
Представления не имею. Память — странная штука, она мне потом столько загадок загадывала…
Еще помню кошмар. Не могу описать словами, нет таких слов. Когда-нибудь придумают слова, способные выразить самые глубинные человеческие ощущения, самые сложные эмоции. Язык развивается, у наших пещерных предков не было и сотой доли нынешнего словарного запаса. А мы, сегодняшние, со своим убогим русским, в котором всего-то две сотни тысяч слов, покажемся нашим далеким потомкам такими же пещерными людьми, не способными выразить словами самые, возможно, важные духовные искания…
Извините, отец Александр, увлекся.
2
Так о чем я? Кошмар, да. До определенного возраста я не вспоминал о нем, не мог, будто в подсознании поставлен был блок, устройство, запирающее память. Помнить себя по-настоящему я стал с трех или даже четырех лет, а всё, что было раньше, представлялось запертой на ключ комнатой или, если хотите, книгой со склеенными страницами. Я только понимал, что нельзя этого касаться, нельзя об этом думать — так человек обходит стороной место на дороге, где, как ему сказали, находится глубокая яма, куда он может свалиться. Сам-то он ямы не видел, может, ее и нет, но на всякий случай…
Помню детский сад на улице поэта Хагани в квартале от знаменитого бакинского бульвара, где уже в те годы было прохладно летом под еще не такими большими, как много лет спустя, но все-таки уже раскидистыми деревьями. Папа работал в музее Сталина, в огромном здании с колоннами, оформлял документы для экспозиции — наклеивал на паспарту, вставлял в рамки, называлась его должность фотомонтажист, получал он… ну, сколько мог получать простой советский служащий? Много позже, перед пенсией, его зарплата была девяносто рублей, представляете? Нет, конечно. Вы и слова такого не знаете: «советский». И фамилия Сталина вам не знакома. Я говорил о том, как нам порой не хватает слов. Но эти слова я не придумал, поверьте. Вы только слушайте, отец Александр, и поймете. Надеюсь…
Да.
Мама была бухгалтером в цехе индпошива одежды, сидела за стеклянной перегородкой и записывала числа в толстые тетради, а потом что-то считала на счетах, и после ее вычислений работницам начисляли зарплату.
Цех — большая комната в одноэтажном старом доме — находился от нас в двух кварталах, и, когда я пошел в школу, то, бывало, после уроков прибегал к маме, и работницы угощали меня снедью — пирожки там были, помню, еще что-то вкусное…
Но я забежал вперед, а от детского сада у меня остались, понятно, отрывочные воспоминания — как я на Новый год был наряжен зайцем, в последний момент, перед выходом (точнее — выбегом) на сцену мне нестерпимо захотелось в туалет, и воспитательница повела меня, ругая на чем свет стоит, иначе я опозорился бы перед публикой, а в зале собрались родители, и мои папа с мамой, мне было жутко неприятно, но я ничего не мог с собой поделать, и меня ждали, а потом… потом я не помню, стресс прошел, и всё стало, как обычно.
Время было послевоенное, бедное, жили мы втроем в маленькой комнате, восемь квадратных метров, представляете, с одним окном, выходившим на крышу соседнего одноэтажного дома, я иногда вылезал на эту крышу погулять, но соседи меня быстро сгоняли, потому что я топал у них по головам, можете себе представить, какими там были потолки…
В школе я считался первым учеником — не потому, что так уж сильно стремился к знаниям, скорее был ленив, чем усидчив, не мог просидеть над уроками больше часа-полутора, а остальные корпели до вечера, и полдня после школы я играл на улице один, заглядывал в чужие дворы, наблюдал, как жили соседи, об одном этом мог бы написать книгу. Но это была бы книга не обо мне, а о нравах большого по тем временам города, который не мог оправиться после большой беды — в войну почти у всех погиб кто-нибудь из родственников. У мамы было пять сестер и шестеро братьев, представляете, отец Александр? Сестры жили в Брянске, откуда и сама мама родом. Там и оставались в оккупацию, а братья ушли на фронт и погибли — ни один не вернулся. И сестры погибли — отступая, гитлеровцы согнали людей, как скот, в огромный сарай и подожгли со всех сторон, чтобы никто не выбрался. Помните Минскую бойню… то есть не помните, конечно, это ведь было… Неважно.
Что вы говорите, отец Александр? Простите меня, грешного… Память моя не то чтобы выделывает кульбиты, я очень хорошо всё помню, в этом моя беда, в этом вся проблема, это я и хочу вам поведать… Если бы память подвела меня хоть раз, я, возможно, прожил бы жизнь счастливым человеком, но…
В тот вечер, когда мама рассказала о трагедии своей семьи, я с трудом удержался от того, чтобы напомнить ей: как, мол, так — ведь весной сорок шестого мы с ней ездили в деревню под Тулой, к ее брату Семену. Может, мне приснилось? Я долгое время так и думал, тем более что было еще одно воспоминание… даже не воспоминание, а его след, эмоция, застрявшая в подсознании и время от времени пытавшаяся всплыть, всякий раз неудачно, как-то до середины, я не мог уловить смысл, но… мне чудилось, и иногда я даже был в этом уверен, что отец мой, тот, что каждый вечер укладывал меня спать, когда я был маленьким, и рассказывал сказки — наверно, вычитывал их в книгах, но мне казалось, что он придумывал сам, фантазировал сказочные импровизации… да, так вот, папа — мне так мнилось порой — не вернулся с войны, и жили мы с мамой вдвоем, я это помнил и не помнил. Когда такая память выбрасывала свои щупальца, я говорил себе, что это был сон, и опять возвращался глубинный ужас, и я убеждал себя, что животный страх, объяснения которому долгое время не было, как-то связан с памятью об отце, что-то он, возможно, сделал такое…
Глупость. Я рассказываю об этом, потому что, как вы увидите, отец Александр, тот детский ужас и мой не вернувшийся с войны отец, и погибшие мамины сестры и братья — всё это через много лет сложилось в единую цепочку…
А о папиной семье я не знал ничего — странно, правда? После того вечера мама часто — будто плотину прорвало — рассказывала мне о своей сестре Марии, замечательной рукодельнице, и о своей сестре Клавдии, талантливой художнице, и о своем брате Аркадии, и, конечно, о Семене, общем любимце, погибшем, по ее словам, в последние дни войны под Льежем… В конце концов, я сказал себе: никуда мы в сорок шестом не ездили, за какие шиши мы могли куда-то поехать, если у мамы тогда не было работы, и родители едва сводили концы с концами?
Характер у меня был нелюдимым, я всех стеснялся, мне казалось, что надо мной подшучивают — иду по улице, навстречу девчонки моего возраста, смеются, зыркают в мою сторону глазами, и мне кажется, что это меня они обсуждают, надо мной смеются, и мне хотелось спрятаться, стать маленьким… Я ненавидел, когда меня вызывали к доске, мне казалось, что весь класс надо мной потешается, а больше всех — учительница, задававшая вопросы таким язвительным тоном, будто уличала меня во лжи. Я отвечал, закрыв глаза, чтобы никого не видеть, и удивлялся, когда обнаруживал в дневнике пятерку…
Что? Извините, отец Александр, я не расслышал. Закон Божий? Нет, по Закону Божию у меня в школе не было оценок, потому что, понимаете ли, не было такого предмета. Не было, и всё. Нет, память у меня была замечательная, она и сейчас… Если бы я мог забыть, если бы…
И в других школах Закона Божия не было в программе. И быть не могло, потому что… Какой Закон Божий в стране победившего социализма, в стране, захватившей всю Европу до Лондона и Мадрида, в стране, где последнюю церковь снесли в году… сейчас вспомню точно… да, в сорок шестом — это был Нотр-Дам в Париже, я читал в детской энциклопедии, там и фотография была: до и после. До — высоченное здание, устремленное в небо, множество скульптурных фигур со страшными когтями и злобными лицами, ну что я рассказываю, вы прекрасно знаете, как выглядит Нотр-Дам… Конечно, такое здание следовало убрать с глаз долой… это я тогда так думал… как все, впрочем. А после — следующая фотография — красивый парк на острове, беговые дорожки, стадион, много отдыхающих…
Если я заслуживаю осуждения Господня, отец Александр, то не за это, уверяю вас, не я ведь Нотр-Дам разрушил, не я снес Кёльнский собор… Нет, с памятью моей всё в порядке, вы обещали выслушать меня, все мои, как вы говорите, бредни — я не заговариваюсь, отец Александр, я в здравом уме и твердой памяти, просто слушайте, прошу вас, и не прерывайте, мне недолго осталось, перед смертью люди не лгут… во всяком случае, не должны.
Ладно.
Я не знал, что такое церковь. То есть видел две. На улице Двадцать восьмого апреля стояло красивое заколоченное, темное, все в потеках, здание — его называли Кирхой, а почему именно так, я не понимал. Еще была церковь около Парапета — так назывался сад в центре города. Церковь называлась армянской, но заколочена была так же, как Кирха. Что-то в этих зданиях было общее — мрачный фасад, наверно, и пыльные стекла, сквозь которые невозможно было рассмотреть, что внутри.
О Боге я не думал. То есть знал, что Бога нет, об этом нам сказали в первом классе, а то и раньше. Если чего-то нет, то и думать об этом бессмысленно, верно?
Пусть это будет первый мой и самый значительный грех. Оправдывает меня то… Нет, ничего не оправдывает. Я не оправдываться хочу, а поведать… вы потом сами решите… да.
Так вот, думал я в те годы о математике, которую любил за ее независимость от прочих наук, о физике, которую обожал за красоту, и о звездах, которые своим существованием поддерживали меня в жизни, хотя я всё больше убеждался, что смысла в жизни нет никакого.
Я не думал такими словами, конечно, а точнее — вовсе о смысле жизни не думал, потому хотя бы, что на этот счет всё было написано в учебнике истории. Вы этого не можете помнить, отец Александр, вы по другим учебникам учились, как и я…
То есть как и я — здесь. А в том моем учебнике черным по белому было написано на первой странице: «Смысл жизни советского человека состоит в том, чтобы вместе с партией возводить каркас светлого коммунистического будущего для всего прогрессивного человечества». До сих пор помню, хотя с тех пор было столько всякого…
Я бы и строил, наверно. Как все. То есть как те, кто строил коммунизм на воле. Были сомневавшиеся и вовсе не верившие в светлое будущее — они тоже возводили светлое здание, на стройке каждая рабочая рука ценится, но, если строитель сомневается, он может и кирпич не там положить, верно? За ним нужен глаз да глаз, об этом каждый день в газетах писали. Сомневающихся отправляли в колонии — там они строили общее светлое будущее под присмотром людей, не сомневавшихся ни в чем.
Моего отца увезли в колонию, когда мне исполнилось одиннадцать, пятьдесят шестой год. Он был коммунистом и не мог сомневаться, потому что… ну, я не знаю. Помню, папа говорил мне: «Володя, нам так повезло, ты себе не представляешь! Столько в мире горя, столько несчастных, которые даже не понимают, что мы и для них будущее строим»… А его увели. Приехали ночью, я спал, и меня не стали будить, мама говорила, что отец не велел, только подошел ко мне, откинул занавеску (комната у нас была маленькая, и спал я за занавеской, хороший у меня был тогда сон, глубокий, я ничего не услышал), посмотрел на меня и ушел, не сказав больше ни слова.
И писем не было. Из колоний писать запрещали, а мама отцу писала, но доходили письма или застревали в дороге — одному Богу известно…
Я мечтал, что пройдет время, светлое будущее, наконец, настанет, и стройка закончится. Тогда папу, конечно, отпустят…
Наше военное поколение получилось совсем слабым, не только по себе сужу, у меня был друг Фариз, жил он с матерью и бабушкой в соседнем дворе. Дружили мы до третьего класса, когда оказалось, что у Фарика слабые легкие, и его от школы отправили — посреди учебного года, заметьте, — в детский санаторий, где начальником был известнейший в Баку детский врач по фамилии Гиндилис. Как-то и меня мама к нему на прием водила, я тогда в очередной раз болел ангиной, и Гиндилис маме долго про меня рассказывал, качая головой. Но я о чем… Санаторий был для чахоточных, но я этого не знал тогда, и Фарик тоже. А может, знал, но не сказал мне, когда прощались. «Побуду, — мол, — месяц, и вернусь, ты мне задания записывай, хорошо?» Но Фарик не вернулся, а однажды я на перемене услышал, как математичка Эсфирь Моисеевна разговаривала с физиком Бабкеном Вартановичем и сказала: «А где Намазова похоронят — на санаторском кладбище или домой отдадут, матери?» Что ответил Бабкен, я не расслышал, меня эта новость так шибанула, что у меня, похоже, отрубился слух, я потом весь день не понимал ничего, когда ко мне обращались…
И мама Фарика пропала, больше я ее не видел, а заходить к ним домой мне моя мама не велела — чтобы не заразился, хотя Фарика там уже не было и микробов его тоже, наверно…
Я и сам часто пропускал школу — то ангина, то оэрзэ какое-то, поднималась температура, всё болело, я лежал под ватным одеялом, дрожал от холода, пил стакан за стаканом горячий чай с лимоном, который терпеть не мог. Кровать стояла напротив выходившего на крышу окна, и как-то я услышал удивительные звуки — чистые, бравшие за душу. Потом звук изменился и стал таким, будто кто-то водил железкой по стиральной доске, и вдруг опять полились чарующие мелодии… Потом и в другой жизни я узнал, что это была Песня индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». Когда мама пришла с работы, музыка уже не звучала. Выслушав мой рассказ, мама сказала, что в соседнем доме получил квартиру учитель музыки, бывший скрипач оперного театра. Он на пенсии, вот и подрабатывает, берет учеников. И так мне захотелось… Но я промолчал, прекрасно понимая, что учиться играть на скрипке мне не светит — во-первых, инструмент стоит, наверно, больших денег, а во-вторых, платить за мои занятия мама, конечно, не сможет, денег едва хватало от зарплаты до зарплаты.
Но было, наверно, в моем лице что-то… а может, мама сама хотела отдать меня учиться музыке. В общем, когда я поправился, пошли мы с ней к Иосифу Самойловичу. Учитель оказался стареньким и сухоньким, лет ему, как мне казалось, было больше ста, а на самом деле, скорее всего, около шестидесяти. Он поставил меня рядом с черным пианино — я-то думал, что в руки мне дадут скрипку, — заставил повторять разные звуки и сказал, что слух у мальчика абсолютный, а это редкость. Мама ему объяснила насчет стоимости инструмента и отсутствия денег. Извините, говорит, просто хотела убедиться, что у сына способности, мы уж как-нибудь, если деньги появятся…
Старик-скрипач замахал руками и сказал, что он, мол, и без денег возьмется, потому что случай уникальный, и скрипка у него старая имеется, я могу пользоваться, пока мама не накопит на инструмент.
Стал я ходить после школы к Иосифу Самойловичу, и это были самые счастливые дни того моего детства. Но счастье продолжалось недолго. Я опять подхватил ангину, неделю провалялся в постели… Зима выдалась холодной, даже снег пару раз в Баку выпал, топили мы опилками, набирали в мешок в мебельной мастерской, хорошо хоть, тащить недалеко приходилось, всего два квартала. Посреди комнаты стояла печка-буржуйка, от которой отходила в окно труба. Такие же трубы торчали из многих окон, и дым над улицей, бывало, стоял, будто над заводом, перерабатывавшим нефть в Черном городе.
После очередной ангины мама повела меня к частному доктору, не Гиндилису, он дорого брал, а к Кажлаевой. Лучше бы не ходили. Впрочем, Нина Сергеевна ни при чем, зря я на нее наговариваю. Милейшая женщина и врач, наверно, отличный — она меня всего обслушала и обстукала и сказала, что, если мне срочно не удалить гланды, то порок сердца обеспечен, шумы очень сильные, а через год-другой оперировать будет нельзя, потому что у мальчика начнется переходный возраст.
В общем, сейчас или…
«Тебе в горле всё заморозят, — сказала Нина Сергеевна, — ты ничего и не почувствуешь, а потом, кстати, будешь целую неделю питаться одним мороженым, пока ранка не заживет».
В больницу меня мама отвела холодным ноябрьским утром пятьдесят восьмого года. Семнадцатого, через десять дней после праздников. Помню руки доктора — оперировал профессор Кажлаев, муж Нины Сергеевны, замечательный, говорят, был хирург. Последнее, что запомнил в той жизни — огромные руки, нависшие надо мной, холод в горле, пальцы, которые меня раздирают, потолок больницы, лампу, слепившую глаза…
И ничего больше.
1
Забыл сказать, отец Александр. Сейчас вспомнил. Это важно, иначе дальнейшее будет не очень понятно. Когда отца увезли, и мы с мамой остались одни, часто по вечерам она садилась ко мне на кровать, занавеску больше не задергивала, отца ведь не было, и не нужно было, чтобы я не видел, как они занимались любовью, дождавшись, когда я засну. Она садилась на постель, и мы разговаривали. Мама рассказывала о работе, о женщинах в цехе, о том, кто с кем и кто о чем, и что в жизни нужно рассчитывать только на себя и близких, а я, перебивая, рассказывал о школе, о математике, звездах… Однажды вспомнил, как мы весной, когда мне был год, ехали на поезде в Тулу к дяде Семену… Мама побледнела, я даже при слабой нашей лампочке обратил внимание. «Володенька, — сказала она, — ты это придумал?» Как я мог такое придумать? Лицо солдата стояло перед глазами. «Значит, тебе это приснилось, — сказала мама. — Бывают такие яркие сны, будто в жизни». Но я-то знал, что мне это не снилось! «Неужели ты не помнишь? У солдата была фляга, и он мне дал напиться…» «Володенька, не могло быть такого, дядя Сеня погиб на фронте в сорок втором, тетя Лиза получила похоронку, и не жила она под Тулой никогда, осталась в Брянске, там и умерла в сорок восьмом…»
Тогда я вспомнил о своем ужасе, и мне стало дурно. «Да-да, — пролепетал я, — ничего не было, извини, я хочу спать…»
Закрыл глаза и ждал, пока мама поднимется и выйдет в кухню. Утром сделал вид, будто никакого разговора не было. И о дяде Семене больше маме не напоминал. Я ведь знал по ее рассказам, что дядю убили. Но знал и то, что перед тем, как случился ужас, который… о котором я не мог вспоминать… ужас был потом, а весной мы ездили в Тулу. Ездили, и все. Точка.
Вот так, отец Александр. Не спрашивайте сейчас об этом. Просто запомните, а я дальше…
3
Не могу сказать: открыл, мол, глаза и увидел… Просто увидел, да, и точно знал, что глаза у меня всё время были широко раскрыты, потому что я не мог оторвать взгляда от взлетавшей над городом летающей крепости.
А воспоминание действительно будто включилось, и я со странным ощущением, которого и описать не могу, вспомнил, что вот только что… да, в ту самую секунду я умер, я точно это знал, понимал в тот момент, что произошло, когда замечательный хирург Кажлаев полез своим инструментом мне в горло — что-то он там перерезал, сосуд какой-то, и за считанные секунды я захлебнулся кровью…
Мама… я представил ее глаза, когда кто-то из врачей вышел и сказал…
Но ведь никто не вышел, это я тоже понимал. Вот я, живой и здоровый! Я помнил, как минуту назад влез на приступочку у ворот, выходивших на угол Видади и Шелленберга, чтобы лучше видеть. Хотел пойти к Дому правительства, оттуда не только всё было видно, но и слышно тоже. Очень хотел послушать, как гауляйтер рассказывает об устройстве «летающей крепости». Но мне и мечтать не следовало о том, чтобы получить пропуск — на праздник авиации допускали только мужчин старше двадцати одного года, проверенных и благонадежных. В общем, я стоял на приступочке и смотрел, как над крышами домов появилось и застыло в воздухе удивительное сооружение: аэроплан — не аэроплан, геликоптер — не геликоптер. Действительно, крепость с тремя башенками и корпусом, похожим на настоящую крепостную стену. Сооружение и раскрашено было, как настоящая крепость: кирпичи, бойницы, из которых выглядывали (ненастоящие, наверно?) жерла пушек.
Я инстинктивно схватился руками за шею — боль еще сидела во мне, то есть сидела в памяти, будто была настоящей. На самом деле ничего у меня не болело, — но движение нарушило равновесие, я не удержался и полетел со ступеньки. Успел сгруппироваться и приземлился на руки, ударившись ладонями, но ничего себе, к счастью, не поломал и даже сильно не ушибся.
Мне совсем не хотелось вспоминать, как я открыл рот, и толстый мужчина в белом халате полез… Лучше думать о герре Шнитке, уроке истории и «летающей крепости», которая, пока я приходил в себя, медленно проплыла по небу, то скрываясь за домами, то появляясь в бледной синеве. Машина летела с тихим рокотом, пропеллеров не было видно, чудо германской техники, никогда никто не сможет превзойти гений немецкого народа, вот она летит, а я…
А я, вместо того чтобы, как все, любоваться потрясающим зрелищем, сидел на корточках и раскладывал воспоминания: направо-налево, это из одной жизни, это из другой. И обе мои, я ни секунды не сомневался. Обе одинаково реальны, обе мучительно тревожны, только в той папу увезли строить непонятный мне коммунизм, а в этой я своего отца не видел ни разу, потому что его расстреляли. Мне было два или три месяца, когда папу (он работал на нефтепромысле) забрали в гестапо. Мама получила письмо о том, что состоялся суд (военный трибунал, как положено), и отец был расстрелян за измену. Кому изменил папа? Точно не фюреру и не великой Германии, где он никогда не был. И на фронт его, слава богу, не взяли, у него, как говорила мама, была «бронь» от Азнефти. Мама постоянно об этом думала, и мне перепали крохи ее воспоминаний, иначе я и не узнал бы, что случилось с отцом — никто из соседей, знавших его, никогда о нем не вспоминал. Будто и не было человека…
Я встал, отошел к воротам, где мама с тетей Хатирой сидели на скамеечке и о чем-то разговаривали, не обращая внимания ни на меня, ни на «летающую крепость». Сердце билось так сильно, что мне пришлось сесть на приступочку, с которой я так некстати навернулся, и решить для себя — совсем я свихнулся, или это, вообще-то, для взрослых обычное дело, о котором они не рассказывают детям?
Это так странно, отец Александр. То есть сейчас мне это не кажется странным, привык, сколько уж раз приходилось… Но тогда я был в такой растерянности… Я узнавал наш дом и не узнавал. Я видел новые металлические ворота, за которыми были двор и деревянная лестница на второй этаж, где находилась наша с мамой квартира, я помнил, что ворота поменяли в прошлом месяце, приезжали рабочие из домконторы, не нашей, а городской, и немец-водитель кричал на них «шнелль, шнелль!», потому что ворота были тяжелые, рабочие с трудом выволокли их из кузова, а водителю нужно было ехать еще куда-то, у него расписание… Но я помнил, что ворота были старые, проржавевшие петли скрипели…
Еще, подумал я. Надо вспомнить еще, иначе свихнусь. Сидел и вспоминал. Вспомнил, как в четверг приезжал в школу комендант района герр Шнитке, ходил по классам и в наш тоже заглянул, мы вскочили и закричали «Хайль!», но не очень стройно, с перепугу, наверно. Герр Шнитке строго нас отчитал, а потом сел на заднюю парту и прослушал весь урок истории — молча и не вмешиваясь, но я спиной ощущал его присутствие, и, когда Меджид Ибрагимович вызвал меня к доске (хотел продемонстрировать, что в его классе к русским относятся так же, как к коренным), я струхнул и поначалу не мог вспомнить, в каком месяце был взят Сталинград, кажется, в марте, или нет, в марте сорок четвертого — это Екатеринбург, а Сталинград — в феврале сорок третьего.
«Восьмого января сорок третьего», — подсказал кто-то свистящим шепотом, я повторил и только потом понял, что подсказывал сам комендант, и потому Меджид Ибрагимович не сделал замечания, не поднял крик, не выставил подсказчика за дверь…
Я собрался с мыслями и правильно ответил: и о сибирской операции Гудериана, и о линии Гейдриха, прошедшей по Енисею и отделившей германские владения от земель японского протектората. Меджид Ибрагимович поставил в журнал пятерку и с гордостью, как мне показалось, сказал герру Шнитке: «Есть в классе ученики и получше». По мне, так хорошо бы действительно так было, а то ведь на самом деле именно я был первым учеником, просто всю жизнь робел перед начальством — всяким, даже в троллейбусе, когда входил контролер, я не вставал, как положено, а норовил спрятаться за спины, хотя мне-то чего было прятаться, до четырнадцати проезд бесплатный…
Да, но я помнил еще, как в прошлый четверг — именно в те часы, когда герр Шнитке наводил страх на нашу ученическую братию, — сидел на крыше, спустившись на нее из окна. Здесь меня никто не мог увидеть, потому что я прислонился к теплой стене, на меня падала тень соседнего трехэтажного дома, ужасного, без единого окна в торце, я сидел, сжавшись в комок и думал о предстоявшей операции. Мне было страшно, я не хотел… И правильно не хотел, чувствовал, наверно.
И еще я почему-то вспомнил, как однажды — мне было пять лет — мама взяла меня с собой на работу, потому что детские сады были закрыты. Я бывал, конечно, в ее пошивочном цехе, все меня там знали и кормили конфетами, но в тот день (потому, наверно, он мне и запомнился) в цехе висели знамена, я еще не понимал, какие, но чувствовал торжественность момента и тихо сидел рядом с мамой и толстой тетей Ашхен, которая то и дело наклонялась ко мне и говорила, чтобы все слышали: «Запомни, Володя, это великая дата — день рождения фюрера, запомни, Володя…» И больно щипала меня в мягкое место — наверно, чтобы действительно запомнил.
Это было странное ощущение раздвоенности памяти, мучительное поначалу, но я почему-то уже тогда, сидя на приступочке, знал, что на самом деле ничего странного нет, так и должно быть, так происходит с каждым в какой-то момент жизни, и это настоящая взрослая тайна, делиться которой нельзя ни с кем — даже с мамой, потому что…
Просто нельзя — и всё.
Так я и жил — с тайной, которая, как я был убежден, жила в каждом, но говорить об этом никто не хотел. Кому хочется рассказывать о страшном? Конечно, мне казалось удивительным, что, вспоминая, я совсем не путал две мои жизни — здесь, в Баку, четырнадцать лет находившемся под германским протекторатом, и здесь, в послевоенном Баку, советском городе, где я болел ангинами и начал учиться играть на скрипке… Здесь я учился у Иосифа Самойловича, а здесь — нет, как я мог у него учиться, если он был евреем? Я знал, что еврейский вопрос был решен еще в сорок третьем, мы это по истории проходили.
Здесь у меня и здоровье было не таким слабым, как в другом «здесь». А скрипку я сам бросил. Как-то мама повела меня к частному учителю герру Хенкелю, переехавшему в Баку вскоре после победы. Фюрер (мы изучали это на уроках обществоведения) приказал насадить культуру среди восточных варваров, и в Россию, а также в республики бывшего Советского Союза, поехали из Германии молодые ученые, инженеры, артисты, музыканты — учить, поднимать… За годы сталинского коммунистического тоталитаризма (как я мучился, пока не научился произносить эти слова правильно!) евреи довели народы до такого состояния, что без вмешательства кураторов люди остались бы первобытным быдлом. Герр Хенкель был молод, амбициозен; начиная урок, колотил меня линейкой по плечам, а то и по макушке, и говорил, что такие, как я, для него только трамплин, по нашим шеям (удар линейкой) он поднимется к своему истинному призванию и будет играть с Большим Берлинским оркестром под управлением самого Герберта Караяниса, который, хотя и грек, но в душе истинный ариец, и фюрер, говорят, обещал дать ему германское подданство и даже произвести в рыцари. И он, герр Хенкель, будет играть с лучшим в мире оркестром скрипичный концерт Бетховена, а ты, Володимер, давай, работай, работа делает свободным, ха-ха, вот выучишь эту простую пьеску и станешь свободнее, давай-давай…
Два месяца я выдержал, а потом сказал маме, что ненавижу скрипку, ненавижу Бетховена, ненавижу герра Хенкеля, и только я открыл рот, чтобы сказать, что и Гитлера ненавижу тоже, — мама влепила мне затрещину. «Если ты не хочешь играть на инструменте, — сказала она, успокоившись, — то не надо, только не говори глупости. Каждый выбирает для себя…» Что-то она еще говорила, не помню, но скрипку я с того дня в руки не брал.
А больше, отец Александр, мне и вспомнить нечего из тех школьных лет. Был как все — бегал с уроков в кино: появились первые цветные ленты, а потом широкий экран, и фильмы мы смотрели замечательные… мне даже сейчас кажется, что замечательные были фильмы, хотя, если смотреть иным взглядом… Но взгляд у меня был такой, как положено, и мне очень нравились «Семь рыцарей гестапо», «Индийская гробница», а сколько раз мы с ребятами смотрели «Тарзана», трофейный американский фильм, — немеряно, раз сто точно. И лазали по деревьям с криками «А-у-а-у-аа», нет, сейчас я даже близко не могу воспроизвести, да и глупо в моем-то возрасте.
А потом…
В девятом классе я влюбился в нашу единственную признанную красавицу Марину Аллахвердову. Я потом долго думал, отец Александр, уже когда женился на своей Мариночке: может, у меня призвание было к этому имени? Почему-то всех женщин, что меня привлекали, звали Маринами. Говорят, одних тянет к тощим блондинкам, других — к пухлым брюнеткам, но я не слышал, чтобы мужчины западали на женское имя, чтобы кому-то нравились только Марины, какой бы они ни были комплекции и каким бы характером ни обладали. Это странно, но, видимо, есть ген, который включается на имя… Может, Господу так было угодно — я не спорю с вами, отец Александр, я только…
Надежды у меня не было никакой, и я знал это с самого начала. От мамы у меня не было тайн, я, конечно, рассказал ей, какая Марина красивая и вообще… «Тебе только шестнадцать, — сказала мама, — у тебя первая любовь, сколько еще будет девушек, ты о Марине и вспоминать не станешь. Со всеми мальчиками в твоем возрасте это случается, и с девочками тоже. Думаешь, девочки в этом отношении от мальчиков отличаются? Я вот, когда мне столько же было, помню, влюбилась без памяти в нашего классного наставника»… Всё это были слова, а я мечтал, чтобы Марина после школы разрешила мне понести ее портфель. Сначала портфель понести, потом сказать что-нибудь остроумное, она засмеется, как только она одна и умела… Но я всегда опаздывал, и пару раз схлопотал от Ахмеда из параллельного класса, неделю хромал и за бок держался, а Марина на меня не смотрела.
Может, я пережил бы этот кризис. В самом деле, отец Александр, что особенного? Со всеми случается: первая любовь, незрелая, когда и не понимаешь, что это такое, томление тела, гормоны… прошло бы. У всех проходит. Или почти у всех. Мне не повезло — я оказался из другой части. А может, сыграл роль случай, и если бы не та встреча перед школой…
Я шел по нашей улице Гёте, там вдоль тротуара росли деревья, огромные акации. До звонка время еще оставалось, я не торопился, шел и думал: хорошо бы Инна Владимировна, математичка наша, устроила сегодня контрольную, потому что тема была замечательная, не помню, какая именно, но думал я об этом, когда за акацией увидел Марину с Ахмедом — они поставили портфели на тротуар и… не целовались, это было бы слишком, утро все-таки, оживленная улица, ребята в школу бегут. Они просто стояли и смотрели друг на друга. И я понял… Нет, ничего я не понял, мыслей у меня вообще не было. Будто выключили что-то в мозгах. Что происходило потом, я, конечно, помню, но так, будто не со мной. Будто я сижу в кино и смотрю фильм ужасов Хичкока, когда всё происходит медленно-медленно, и понимаешь, что сейчас… ждешь, а оно всё не случается, и вдруг… Так и я: помню, что повернулся и пошел домой, а был ли со мной портфель? Может, я его бросил на улице? Еще помню: ключ в скважину не влезал, я тыкал-тыкал… может, если бы еще несколько минут потыкал, то пришел бы в себя, и ничего не случилось бы. Но дверь я все-таки открыл, пошел на кухню, там в углу стояла большая коробка, а в ней всякие вещи, инструменты, и веревка лежала, я ее достал и, будто сто раз уже этим занимался, соорудил петлю, а другой конец привязал к большому крюку, что торчал из потолка. На крюке когда-то висел плафон, но сосед Вазген его снял, потому что мама попросила сделать свет над плитой. Я и не думал, что крюк может выпасть, веревка — соскользнуть, петля — не затянуться… Я вообще не думал, а память только фиксировала, как тупой стенограф, научившийся записывать значками, не понимая смысла.
И всё. То есть, я хочу сказать, был мгновенный приступ ужаса, когда я стоял на табурете и делал шаг… страшная боль в горле… мир завертелся и выключился…
Знаете, отец Александр, я увидел ангелов. Честно. Это продолжалось… не знаю сколько. Наверно, минуту — пока умирал мозг. Что-то в нем переклинивалось. Много позже я читал о туннеле (не было никакого туннеля), о светлом пятне (и пятна не было), о голосах умерших родственников (не было и голосов тоже, наверно, потому что родственников, на войне погибших, я никогда не видел). Мне явились ангелы — белые существа с огромными крыльями, они кружились вокруг меня, пока я то ли летел куда-то, то ли, наоборот, падал. Они могли мне помочь, поддержать, но не делали этого, только кружили, а потом улетели. И всё для меня кончилось.
Я умер.
4
Или не умер? Не получилось? Не хватало еще действительно умереть, чтобы меня хоронили, а Марина пришла на похороны с Ахмедом, он над моей могилой рассказывал бы ей анекдоты, а она смеялась — заливисто, как только она и умела…
Такой была первая мысль, когда я открыл глаза и увидел…
Нет, правильнее сказать: такой была первая мысль, когда я увидел… потому что глаза я, вообще-то, не открывал, они у меня были открыты, и смотрел я очень внимательно и, похоже, давно, потому что глаза слезились, и я протер их пальцами, прежде чем понял, что происходит странное.
Я точно помнил, как минуту (или прошло больше времени?) назад влез на табуретку и повис в воздухе, ломая шейные позвонки. Я точно помнил, как минуту назад у меня хрустнуло что-то в горле, и была дикая боль, а потом появились и растворились в воздухе ангелы.
Ничего на самом деле у меня не болело — я сразу понял, что это моя ложная память, точнее, одна из двух теперь моих ложных памятей — вдруг включилась в самый неподходящий момент. С памятью всегда так — думаешь когда надо о чем положено, и вдруг вспоминается, как мама заняла денег у своей подруги Доры, и мы втроем (не с Дорой, конечно, — папа, мама и я) поехали отдыхать на дачу в Шувеляны. Инжировые деревья (правда, плоды еще были зеленые), песчаные барханы, километр до пляжа, гамак, подвешенный на деревьях во дворе, я там спал днем, мама жарила яичницу с помидорами, а папа приезжал после работы, ему до дачи было ближе, чем до города, он тогда работал на промысле…
Дачу я всегда вспоминал с удовольствием, а то, что явилось вдруг… Ужасно, но я точно знал, что это случилось со мной, это была моя память и моя другая жизнь, так страшно закончившаяся только что и перекатившаяся целиком… Откуда? Куда?
Когда память вошла в меня, потеснив другую мою память о другой моей прервавшейся жизни, я сидел на «политическом часе». Нас оставили после уроков, все старшие классы, и завуч Мартын Ервандович, без обеих ног, оставленных в сорок третьем где-то в Белоруссии, рассказывал о последних международных событиях, о том, что Мао совсем обезумел, и все люди доброй воли должны объединиться против китайской угрозы. Если не прекратить сейчас безумную экспансию пекинского диктатора, то завтра у Китая появится атомная бомба, и тогда станет совсем туго, в том смысле, что у Кормчего возникнет (да уже и зреет, все знают) желание отторгнуть от Советского Союза Сибирь и Дальний Восток, и все народы Азии должны вместе с народами Европы и Америки, ну, может, Африка тоже присоединится, не говоря об Австралии…
А я думал: это из-за Маринки Аллахвердовой я руки на себя наложил? То есть мог наложить? То есть наложил, да, я еще рукой по шее провел, так и ощущая жесткое прикосновение веревки. Шея на самом деле ничуть не болела, но память была такой острой, что я боялся глотнуть…
Обернулся и посмотрел на четвертую парту у окна — Марина там сидела со своей вечной подругой Танькой Теплицкой. Ну-ну, подумал я, из-за этой коровы еще и страдать? Да лучше повеситься! Странная была мысль после того, как я действительно… Марина уловила мой взгляд, скорчила рожу, как она умела, и стала действительно похожа на корову, жующую траву. Я отвернулся и стал смотреть на карту, которую Мартын развесил на доске: Дальний Восток, советско-китайская граница, здесь китайцы строят военные укрепления, и вам, мальчики, когда вы пойдете в армию, надо будет сражаться против угрожающей нам желтой напасти…
Так о чем я, отец Александр?.. Простите, мысли, будто белки, — скачут, как хотят. Не то что память. Три мои памяти, две старые и одна новая, разделились в голове на три русла, будто три дороги, идущие параллельно. Я никогда не путал себя с другим собой, ни разу. Это, наверно, как с языками… Мне языки не давались, я более или менее выучил английский, потому что он мне оказался нужен по работе… не везде, правда, но бывало. Читал литературу, научную, конечно, с художественной было сложнее. Но знал людей-полиглотов, которые свободно говорили на двух десятках языков и уверяли, что никогда не путают и не вставляют французские слова в португальскую речь, а латынь — в современный итальянский. Я тоже… только не с языками, а с собственной памятью.
Вот. Той ночью я лежал на своей тахте за занавеской, накрывшись с головой одеялом, и думал, как другие справляются с реками своих памятей. Мама, например. Она была очень чувствительной женщиной, чуть что — в слезы. Жизнь была такая, что я редко видел маму не заплаканной, разве что в летние месяцы, когда мы ездили на дачу, и она обо всем забывала, кроме меня, папы, моря и яичницы с помидорами, которую жарила каждый день, а бывало, и дважды, если на ужин папа ничего не привозил из промыслового магазина, где по рабочим карточкам можно было и мяса купить — когда его завозили, конечно.
Я лежал и думал: может, спросить завтра у мамы (спросить у папы мне в голову не приходило — просто не приходило, и всё), как она справляется со своими воспоминаниями. Это ж рехнуться можно! Впрочем, я уже тогда знал, что не рехнусь — никто от этого с ума не сошел, значит, и мне не грозит. Нужно держать памяти в себе, рассказывать только о том, что происходило в этой моей жизни, той, что я помнил… ну, скажем так, под номером первым, а об оборванных дорогах номер два и три никому говорить не надо — наверно, это страшный проступок, вроде как выходить на улицу голым. Никто никогда (при мне, во всяком случае) не рассказывал о своих «других» воспоминаниях.
Отец Александр, я понимаю, вы мне не верите. Не верите, я вижу по вашим глазам. Я тоже не поверил бы, если бы мне рассказали. Сейчас-то я знаю, ученый уже, точнее — наученный собственным опытом. А тогда, в шестнадцать, какой у меня был опыт? Только две собственные смерти… три, на самом деле, но о третьей я еще не догадывался, не знал, что я и ее, оказывается, помню… Впрочем, не буду забегать вперед.
В начале шестидесятых, вы должны помнить, отец Александр… То есть что я говорю… Вы, конечно, помните себя в шестидесятые, и я помню, но я говорю не о той памяти. Ах, в общем, я имею в виду шестидесятые годы, на которые пришлось мое отрочество. Впрочем, какое именно? Первое, скажем так. Это был советский Баку, город, кстати, почти не менялся от меня-одного ко мне-другому. С другом моим Сашей мы жили по соседству, отец у него был полковником, и дома уже в те годы стоял большой… по тем временам, конечно… телевизор «Рубин», и огромные напольные часы с боем, и вообще квартира была шикарная, три комнаты, высоченные потолки. А Сашка, кроме обычной нашей школы, учился еще в Доме офицеров играть на кнопочном аккордеоне и каждый день демонстрировал мне свои успехи — «Чардаш» Монти, как сейчас помню, а высшим его достижением были «Полет шмеля» и увертюра к «Руслану». Играл он на время — «Шмеля» бацал за пятьдесят три секунды, а «Руслана» — ровно за пять минут и репетировал, чтобы сыграть еще быстрее, будто спринтер, которому непременно надо пробежать стометровку меньше, чем за десять секунд. А я слушал и в душе жалел, что так никогда и не пробовал играть ни на каком инструменте. Помнил, конечно, и про Иосифа Самойловича, и про герра Хенкеля, но это, хотя и происходило со мной, но не здесь. Здесь и сейчас я не умел и не пробовал играть — у нас часто денег не хватало даже на мясо по карточкам, какая тут скрипка…
У Сашки было прозвище — Бежан, не знаю почему. Меня, кстати, в школе звали Пиктом, и пусть мне кто-нибудь объяснит, что означало это слово! О будущей войне с Китаем я больше слышал от отца Бежана, чем в школе на политзанятиях. Полковник был своим парнем, часто играл с нами в «дурака» и в «пьяницу», проигрывал и почему-то очень этому радовался. По-моему, он не любил проигрывать в жизни и потому — для равновесия — старательно продувался в карты, для компенсации, видимо.
О Китае он с нами не говорил, но мы слышали его разговоры с женой, Сашиной мамой. Получалось так, что война будет, Мао решил, что он Эсэсэсэр людскими резервами забросает, у него армия пять миллионов, а надо — так и гражданское население под наши танки пустит, значит, придется атомную бомбу на Пекин бросить, Мао это понимает, и только потому военные действия еще не начались, хотя китайские дивизии развернуты по всей линии границы, нужно только отдать приказ о наступлении. Наши заставы тоже, конечно, укреплены, бояться неожиданного нападения не приходится, но ситуация неприятная… очень неприятная… втройне неприятная, потому что, если… то есть не если, а когда начнется, то на фронт загремят все, как раз то поколение, что сейчас учится в десятом классе и на первых курсах высших учебных заведений. Значит, и Сашенька? Обо мне, кстати, они ни разу не вспомнили, но Сашеньку надо было спасти. От чего спасти, я, честно скажу, тогда не понимал. Это же хорошо: пойти бить китайцев, ну и что, если их сто на каждого нашего? Зато у нас техника, «броня крепка, и танки наши быстры», а у китайцев, всем известно, старье, после войны отобранное у японцев, ничего своего за полтора десятилетия они не создали, и мы их одной левой, а если действительно атомную бомбу бросить, то и без рук можно справиться. И те, кто успеют к раздаче, станут героями. Поедут на военный парад в Москву, пройдут строем по Красной площади, и Хрущев будет махать шляпой…
В общем, юношеский бред по полной программе. Пропаганда и агитация. Я готов был гнать китайцев до самого Пекина и дальше — утопить в Желтом море.
После школы поступил на физический факультет нашего Бакинского университета. Вообще-то я хотел стать журналистом, выпускал школьную стенгазету, любил сочинять новости. Сочинять, да, настоящие новости казались мне скучными. Почему-то я воображал (и вряд ли был далек от истины), что журналисты-профессионалы новости для газет тоже, в основном, сочиняли. Но на журналистский факультет принимали только национальные кадры, была такая установка сверху, а на физику брали всех, даже евреев — впрочем, в нашей группе ни одного еврея не было, только русские и армяне, так получилось.
А Бежан уехал поступать в Питер на факультет востоковедения, там готовили военных переводчиков, и полковник правильно рассудил: если сыну армии не избежать, то служба переводчиков — самое безопасное место. Пленных ожидается много, каждого надо допросить. Понятно, в тылу, в первом отделе. Так что для переводчиков работа найдется.
Больше мы с Бежаном не виделись. Но меня он пережил, точно. Во всяком случае, последнее письмо я от него получил, когда наша часть встала на позиции вдоль речки Урми, есть такой приток Амура. Мне пришло тогда три письма — от мамы, она мне писала раз в неделю, больше не разрешали, военная почта не резиновая, еще были письма от Бежана и от Талиба Бархалова, я о нем не рассказывал, он в моей истории никакой роли не играет, университетский знакомый, он-то, в отличие от меня, учился на журналистике, и когда началась война, писал для газеты «Бакинский рабочий» фельетоны о злых китайцах, ползущих на левый берег Амура… и так далее. Я бы и лучше сумел написать — я ведь видел эти толпы, ряды, колонны… жуткое зрелище. Понимаешь, что ни твой автомат, ни «катюши», которыми мы их лупили, ни танки, ездившие по их телам, как по чистому полю… ничто не поможет, сотни погибнут, тысячи встанут на их место. На этот раз пропаганда не врала, я на своей шкуре убедился.
Мама была в своем репертуаре: требовала, чтобы я заматывал шею шарфом, потому что, хотя на дворе сентябрь, но на Дальнем Востоке уже сыро и осень. Папу, писала она, поставили прорабом на участок в Балаханах, зарплату повысили, и в будущем году мы сможем поехать на лето в Кисловодск, папе это нужно, потому что у него обнаружили язву, и доктор сказал, что ему показаны минеральные северокавказские воды.
Бежан в своем письме был краток: весь их курс, естественно, мобилизовали, и он занимался своим прямым делом — в тылу, конечно, а где именно, писать нельзя, всё равно военный цензор вымарает…
На следующее утро началась атака — первая и последняя, потому что убило меня почти сразу, я не успел ни одного китайца увидеть вблизи, посмотреть ему в глаза. Всю ночь с китайского берега били пушки, а наши не отвечали. Я не понимал почему, и кто-то объяснил, что у нас все цели пристреляны, незачем сейчас открывать себя, вот утром, когда рассветет…
Я не спал, даже не пытался — некоторые пробовали, а кое-кто храпел, привалившись к стенке окопа и не выпуская из рук автомат. А я дрожал то ли от холода, то ли от страха, безотчетного и, как мне казалось, глупого, нам ведь сто раз объясняли, что китайцы плохие вояки, берут числом, а не умением. У нас сила, мы, пехота, пойдем, когда артиллерия сделает свое дело, и когда сделают свое дело ракетчики, и когда танки проутюжат местность, добивая оставшихся, а потом еще саперы… и только после них пойдем мы занимать территорию.
Рано утром, солнце только взошло, ударили пушки — звук был такой, будто небеса грохнулись оземь и всех придавили, прежде всего китайцев, но и нам досталось, от грохота заложило уши, и я до конца своей жизни — впрочем, сколько ее оставалось, несколько минут — ничего больше не слышал, даже команды офицеров. Увидел: справа и слева от меня все поднимаются, вылезают из окопа и бегут… Я тоже вылез, побежал и что-то кричал, не помню что, может, просто «а-а-а!». Куда бежали — не знаю. По идее, бежать надо было к берегу, где переправа, понтонные мосты, по которым до нас проехали орудия и танки, но я ничего перед собой не видел, мыслей не было, кроме одной: не упасть бы, а то свои затопчут.
И всё. Последнее, что я увидел в той жизни: вспухающий земляной холм, устремившийся в небо. Без звука. Наверно, если бы слух у меня сохранился, я бы услышал свист снаряда… а может, и не услышал бы, не знаю. Что-то резануло меня по груди, по ногам, по голове — боль была хотя и ужасная, но такая мгновенная, что можно сказать: я толком ничего не успел почувствовать. Должно быть — это я потом так решил, — осколками меня просто изрешетило, и умер я сразу. Или почти сразу, потому что какое-то время происходило странное: я будто высоко подпрыгнул, то есть не я, тело мое уже умерло, но что-то… то, что еще оставалось мной… сознание, наверно… в общем, я увидел сверху, как бегут люди, как рвутся снаряды, продолжалось это очень недолго, я не могу назвать время, мне показалось, что прошло несколько минут, но думаю, что на самом деле — доли секунды. Я успел понять: со мной кончено. Жутко стало жаль маму.
С мыслью о том, как родители воспримут мою гибель, я оказался там, где мне довелось прожить лучшие свои годы.
5
Странные воспоминания нахлынули… или лучше сказать — набросились, напали, как сорвавшиеся с цепи злые псы? Да, скорее так. Я сидел на лекции по квантовой механике, вторая пара, читал декан, умный дядька по фамилии Мухтаров, имени-отчества не помню, только фамилию, и то лишь потому, что он как-то усовершенствовал формулу, которая прежде называлась формулой Клейна-Нишины-Тамма, а теперь стала формулой Клейна-Нишины-Тамма-Мухтарова, о чем, скорее всего, только Мухтаров и знал, как мне сейчас кажется.
Лектором он был хорошим, отношения с деканом у нашей группы (нас всего-то было на курсе семеро теоретиков) сложились прекрасные, я сидел за первым столом у окна, переписывал в тетрадь цепочки знаков и чисел и думал о том, что после занятий нужно заскочить в факультетский комитет комсомола, где в два часа собиралась наша команда КВН — предстояло решить оргвопросы перед началом игрового сезона.
Вдруг вспомнилось совершенно отчетливо: парю в воздухе, тела у меня нет, а сейчас и мысли исчезнут. Только что меня, похоже, разорвало снарядом, ужасная боль — хорошо, что только в памяти, иначе я там же, на лекции, потерял бы сознание, поди потом объясняй, что со мной происходило.
Я вцепился обеими руками в скамейку, на которой сидел, удержал равновесие, но ручка упала, и я полез под стол, вспоминая свое первое поступление на физфак, вот дурак-то, как можно было не хотеть на физику, это же царица наук! Правда, астрофизика еще лучше, но астрофизического отделения в нашем университете не было, а чтобы отправить меня в Москву, у родителей не было денег. Неважно, я и здесь учился с удовольствием, да еще КВН, и ребята отличные, жаль, Бежан уехал в Ленинград и учится на востоковеда, но он всегда был гуманитарием, интересовался Индией, Китаем, Японией, а у нас на востоковедение принимали только нацкадры, русских не брали — неофициально, конечно, но даже Бежанову отцу-полковнику не удалось бы прошибить стену, не стали и пытаться.
Поднявшись из-под стола с ручкой во вспотевшей ладони, я уже мог вспомнить и ту свою жизнь, где погиб на китайском фронте, и ту, где повесился (вот дурак-то) из-за несчастной любви к Маринке Аллахвердовой, которая и в этой моей жизни, конечно, присутствовала, и страдал я из-за нее, но не так, чтобы… И еще вспомнил, как мне доктор Кажлаев раздирал горло — гланды он удалил мне в тринадцать лет, ощущения были неприятные, но ничего, осталось даже болезненное удовольствие от поедания десятков порций любимого моего сливочного мороженого по пятнадцать копеек за пачку.
Мухтаров покосился в мою сторону, открыл было рот, чтобы сказать колкость, но передумал и застучал мелом по доске, а я принялся записывать, будто ничего не произошло. Ну, вспомнил, да. Оказывается, чего только со мной не случалось — не здесь, но какая разница…
Вот так, отец Александр. На китайский фронт меня, конечно, не взяли по той простой причине, что раскатали Мао еще до того, как я школу окончил. Сталин — так мы по истории учили в десятом классе — поссорился с Кормчим. Не только с ним, еще и с Тито, но тот сидел тихо, а Мао высовывался, утверждал, будто Сталин извращает великое учение Маркса-Энгельса-Ленина. В пятьдесят втором наши взяли под контроль северную часть Китая, а с юга наш флот блокировал Шанхай. С американцами договорились — они себе Корею берут, пусть подавятся, Корею мы потом освободим, время работает на нас, на лагерь социализма, а вот Китай американцы не то чтобы нам просто так оставили — силенок у них не хватило с нами бороться, тем более что в пятьдесят втором у нас была водородная бомба, а у них только атомная. В пятьдесят пятом наши взяли Пекин, Мао посадили, а новым Великим кормчим у китайцев стал Го Мо-Жо, веселый старик, большой друг СССР и лично Иосифа Виссарионовича.
Впрочем, в том же году Сталин умер, а год спустя о нем стали говорить разное: будто людей он посадил несчетное количество, культ личности, и всё такое. Папа, помню, приходил после закрытых партсобраний и пересказывал маме всё, что запомнил, даже количество расстрелянных и посаженных, я в своем углу делал уроки и слушал краем уха, а мама повторяла: «Я тебе всегда говорила, что он злодей, а ты мне что отвечал? Ах, гений! Вождь народов! Кто оказался прав?» У мамы были свои счеты со Сталиным, двух ее братьев в тридцать седьмом забрали, и никто их больше не видел.
Да, так я о чем… В тот день меня выбрали капитаном команды КВН, сначала факультетской, а зимой, когда мы выиграли у математиков и стали чемпионами университета, меня выбрали капитаном сборной. КВН тогда был не тот, что здесь и сейчас, смотрел я пару раз по телевизору… Театр, одно слово. Художественная самодеятельность, как говорили в той моей юности. У нас была настоящая импровизация: выходя на сцену, понятия не имеешь, какие вопросы тебе зададут, что скажет соперник, все придумываешь на ходу.
Поверьте, отец Александр, было так интересно жить, что я не часто вспоминал, как меня забрили и послали на Амур погибать. Или Марину, из-за которой я полез в петлю. Бывало — накатывало, ничего не мог с собой поделать, вдруг проваливался и начинал вспоминать… чаще всего нехорошее, то, что и помнить не хотелось. Что я заметил со временем — воспоминания эти всплывали… Нет, тут нужно другое слово, не всплывали, а падали, будто камень с неба, метеорит, и происходило это, когда нужно было принять какое-то важное решение. В шестьдесят седьмом, например. Я был на четвертом курсе и ждал распределения — направят ли меня преподавать физику в школу или дадут шанс поработать в научно-исследовательском институте. Здесь и сейчас это непонятно, я вижу, отец Александр, как вы поднимаете брови. Но там в те годы студентов распределяли по заказам. В университет приходила бумага: для выпускников такого-то факультета предлагаются такие-то рабочие места. В школе или НИИ.
Я не горел желанием ни учителем быть, ни в физическом институте работать. К четвертому курсу мои пристрастия сформировались — я хотел в астрономию. Изучать космос. Но такого распределения нам не давали, хотя в республике была обсерватория. Проблема состояла в том, что туда распределяли только с азербайджанского отделения, а на русском астрономической специализации не было, и на место под звездным небом рассчитывать я не мог.
И еще. Марина. Это имя стало моим жизненным знаком, моим символом. Она училась на биофаке, и мы познакомились, когда она с подругами пришла смотреть нашу встречу с командой Нефтехимприбора. Как будто у нас всё нормально было, но только как будто. С девушками у меня нормально не получалось, характер был замкнутый, часто я не понимал, о чем с Мариной разговаривать. Не знаю, что она во мне нашла. Ссорились мы почти каждый вечер, но и мирились быстро, у нас было для этого специальное место — закуток в холле первого этажа, где стояли фикус в кадке и диванчик. Туда приходил кто-нибудь из нас после ссоры, сидел и ждал, пока второй изживет обиду и появится.
Там я неожиданно нашел свою судьбу. Не Марину, хотя в закуток пришел ждать именно ее, мы вечером поссорились не помню по какой причине, я всю ночь ворочался, мешая спать родителям, а утром, после первой пары побежал в наш закуток. На диванчике сидел и читал журнал незнакомый мужчина лет тридцати. Он подвинулся и показал рукой — садись, мол, места хватит. Я и сел. А он меня спрашивает, не на физике ли я учусь. «Да, — говорю, — а что?» И тут выяснилось, что судьба, рок или что-то такое все-таки существует, потому что оказался мужчина заместителем директора по науке той самой обсерватории, куда я не мечтал попасть. Его только что назначили на должность, в прошлом году он защитил кандидатскую, причем в Москве у самого Зельдовича, а в универ приехал, чтобы подыскать студента, согласного делать под его руководством дипломную работу. Я порывался спросить: почему он пришел на русское отделение, где не было астрономии в программе, но вопрос так и не задал.
Звали его Сабир, мы быстро нашли общий язык, диплом я защищал под его руководством и получил из обсерватории персональный запрос на распределение. Я был самым счастливым человеком на свете! Вдвойне счастливым, потому что мы с Мариной поженились на следующий день после защиты; мы защищались в один день, только, конечно, в разных аудиториях.
А в то утро она, между прочим, мириться не пришла, и мы с ней неделю не разговаривали, я уж думал, что всё кончено, но однажды заглянул в закуток просто для проверки, ни на что не рассчитывая… она там сидела и плакала.
Замечательное было время. Любовь, семья, работа, диссертация, а что делалось в науке! В шестьдесят шестом наш первый полет на Луну — Комаров и Волынов на модуле «Буря». Не смотрите на меня, отец Александр, так оно было. Мы первые на Луне, и вторые тоже. Правда, американцы гораздо дальше продвинулись в непилотируемой космонавтике. Помню, как по телевизору — у нас с Мариной была черно-белая «Березка», самая дешевая — показывали запись прилунения. Удивительное ощущение: видеть, как то спокойно, то рывками приближается бугристая поверхность чужого небесного тела, а потом всё заволакивает пылью… Первым в лунную пыль спустился Волынов, слышно было, как из ЦУПа ему подсказывают: «Ногу левее, хорошо, теперь обе…» Он спрыгнул и сказал: «Луна — форпост свободного человека, социализм опять впереди».
Обсерватория наша располагалась в ста сорока километрах от города, в Шемахинских горах, там поставили новый, чуть ли не лучший в Европе, телескоп с диаметром зеркала два с половиной метра — немецкая машина фирмы «Цейсс», и из Восточной Германии к нам приезжали специалисты. Впрочем, я-то был теоретиком, и какое это было и для нас счастливое время! Несколько спутников, запущенных американцами — УХУРУ, УХУРУ-2, «Пикник», — исследовали небо в таких диапазонах, какие раньше были недоступны для наблюдений: ультрафиолет, рентген, инфракрасная область. Мы с шефом решали уравнения движения межзвездного газа, притягиваемого нейтронной звездой или коллапсаром — звездой, сжавшейся в точку.
Помню свою первую статью в московском журнале — у нас получилось, что, если звезда обладает магнитным полем (а она непременно должна им обладать), то падающий газ должен направляться по магнитным силовым линиям к полюсам, и тогда излучение будет переменным — а ведь раньше все считали, что нейтронная звезда излучает просто как очень горячее тело! — и период переменности непременно должен совпадать с периодом вращения звезды.
Понимаю, что для вас, отец Александр, это темный лес, но для меня статья в столичном журнале была самым важным событием в той жизни. Американцы готовили к запуску орбитальную обсерваторию, где наши расчеты легко можно было проверить. Мы с шефом и название таким объектам — еще не открытым — придумали: рентгеновские пульсары, по аналогии с пульсарами, которые открыл Хевиш и получил за это открытие через год (небывалый случай!) Нобелевскую премию. Вслух мы с Сабиром об этом не говорили, но у каждого в голове, конечно, теплилось — если «наше излучение» обнаружат, то…
И с Мариной всё было хорошо. Она работала в биологической лаборатории Республиканской больницы, жили мы с ее матерью, потому что в квартирке, где прошло мое детство, еще для одного человека места не было. Мы с Мариной не представляли, как могли бы… ну, вы понимаете, за занавеской родители, и каждое движение слышно. А у Марины с матерью была двухкомнатная в новом микрорайоне, и мы жили в отдельной комнате, вы себе не представляете, какое это было счастье: уйти вечером к себе, запереть дверь, чтобы никто не… правда, теща и не пыталась…
Но детей у нас не было, не получалось почему-то. По понедельникам я уезжал в обсерваторию, возвращался в пятницу, как полярник с льдины, и каждую неделю два дня, двое суток, сорок восемь часов были наши и только наши.
В семьдесят первом у меня была уже почти готова диссертация — по нейтронным звездам, конечно. Несколько статей в столичных журналах. Пару раз ездил докладывать на конференции в Москву.
Я только лет через десять и в другой жизни понял, как мне тогда везло! С женой, с работой, с друзьями. Нас было трое приятелей в обсерватории. Подружились незаметно, слово за слово, так, наверно, и рождается настоящая дружба. Возраст у нас был примерно одинаковый, Натиг Касимов на год меня моложе, занимался он звездными скоплениями, и я, бывало, приходил ночью к нему на телескоп, мы сидели у пульта, и в прорезь купола на нас глядело длинным глазом косматое от звезд небо. Потом, оставив телескоп на автоматике, мы выходили на балкон, и небо обрушивалось на нас всеми своими неразгаданными тайнами — мне казалось, что я невооруженным глазом видел далекие спирали галактик и нейтронные звезды в двойных системах, о которых писал в диссертации. Нигде и никогда больше я не видел такого огромного, плотно нашпигованного звездами и туманностями неба…
А третьим был Сёма Резник. В обсерватории он работал техником, и мы втроем, а иногда к нам присоединялись девушки из канцелярии, днем в обед уходили в лес, расстилали бумажные скатерти и устраивали пикники. Какая там была природа, не передать!
У Сёмы был мотоцикл, подержанная «Ява», импортный, обычно наши на «ИЖах» катались, «Ява» была у немногих в городе и считалась очень надежной машиной. Сёма на своем мотоцикле ездил каждую неделю из города в обсерваторию и обратно, время от времени подбрасывал кого-нибудь из сотрудников. Я на мотоцикле не любил, ветер в лицо, неудобно сидеть, предпочитал автобус. А Натиг очень часто с Сёмой ездил, и ничего никогда с ними не случалось.
В тот день, это был вторник, двадцать седьмое сентября семьдесят первого года, меня вызвали на почту к телефону. Междугородная связь у нас была только с почты — еще из кабинета директора можно было заказать разговор, но всё равно через почту, линия одна, работала плохо, и потому редко кто звонил домой в Баку без особой необходимости. И из города родственники тоже старались не звонить. Было часа три, когда в кабинет, где мы с шефом обсуждали магнитные поля в остатках сверхновых, заглянул Рафик Кулиев и сказал, что проходил мимо почты, его окликнула Надя, дежурившая в дневную смену, и попросила передать Дубинину, что ему звонила жена, теперь ждет обратного заказа, и пусть Дубинин сразу придет, потому что заказ уже сделан, линию дадут через полчаса.
Марина никогда не звонила мне в обсерваторию — значит, что-то случилось, и, конечно, ужасное. До почты от главного здания было метров триста, и я установил свой личный рекорд. Запыхался так, что Надя приказала мне сначала посидеть, отдышаться, иначе Марина твоя, мол, ничего, кроме пыхтения не услышит.
Голос жены был слышен на удивление хорошо, будто совсем рядом. Я готов был услышать… не знаю что, я и представить не мог, что могло случиться, только бы не с мамой или папой…
«Володька, — сказала Марина, — я была у гинеколога, у нас будет ребенок, представляешь, Володька, ребенок, я не могла дождаться пятницы, еще целых три дня, умереть можно, я решила тебе позвонить…»
Я слушал и молчал, молчал и слушал, хотел вставить слово, но не знал какое. Голос, конечно, пропал, что-то на линии сорвалось, как обычно. «Заказать еще раз?» — спросила Надя, она, конечно, все слышала в наушниках и смотрела на меня, как мне показалось, с одобрением. «Нет, — сказал я, — не нужно». Я уже решил, что в такой момент нужно быть рядом с женой — вернулся к шефу, всё ему объяснил, он сказал: «Конечно, поезжай», я быстро собрался… До города добираться в будний день довольно сложно — выйти на главную дорогу, голосовать, на попутке доехать до ближайшего селения, а если повезет, то до Шемахи, там есть рейсовые автобусы, и, если, опять же, сильно повезет, то поздно вечером можно оказаться дома. Я так и собирался сделать, но слухи расходились быстро, я и до нашего коттеджа дойти не успел — Сёма шел навстречу в своей кожаной куртке и держал два мотоциклетных шлема. «Поехали, — говорит. — Будем в городе через два часа».
Что-то шевельнулось в душе… Или мне потом казалось, что в душе что-то шевельнулось? Не знаю. Два часа — и дома. Конечно, поехали. Я вцепился обеими руками в держалку перед задним сиденьем, мне казалось, что мотор рычит сильнее обычного, а ветер свистит, будто хочет что-то сказать, и Сёма тоже что-то говорил, но ветер относил слова в сторону, и я не слышал ничего, кроме отдельных звуков, из которых можно было сложить всё что угодно.
На Джебраиловском спуске, в шестидесяти километрах от города, Сёма не вписался в поворот. То ли скорость была слишком большая, то ли на дороге колдобина, то ли лежало что-то… Я и понять ничего не успел — ехали мы нормально, и вдруг повело куда-то вправо, земля оказалась сверху, а мотоцикл провалился, и я почувствовал, что лечу, как птица… Так мне почудилось на мгновение, такое короткое, что я не успел насладиться полетом.
Ужасная боль — и всё.
То есть — почти. Было еще что-то, продолжавшееся то ли краткое мгновение, то ли вечность. Ощущение времени исчезло, возник свет. Слепящий, но всасывающий в себя. И чей-то голос, сказавший одно слово… Какое? Не помню.
Свет, голос…
6
Я ответил по-уставному «Так точно, товарищ старший лейтенант», щелкнул каблуками…
И тут на меня обрушилось. Пришлось ухватиться рукой за какой-то предмет, стоявший между мной и дверью. Я так и не вспомнил, что это было. Услышал: «Что с вами, капитан? Вам плохо?», покачал головой и смог выйти (вытащить себя за волосы) в коридор, где меня скрутило окончательно. Я сел на корточки и сколько так просидел, не знаю. Наверно, все-таки недолго, иначе старлей Гузеев, выйдя из кабинета, застал бы меня в непотребной позе, и могу себе представить его реакцию.
Могу себе также представить, что случилось бы с любым человеком, нормально прожившим двадцать шесть лет и вдруг — ни с того ни с сего, на ровном, можно сказать, месте! — вспомнившем, что есть (были?) у него и другие жизни в количестве четырех, и в каждой он умер, но в разном возрасте, причем в последний раз — только что, сейчас, когда я выслушал приказ старлея о плановом проведении летних полевых учений. О Господи… Этот удар. Металл или что там обрушилось мне на спину и поволокло, и мордой о камень… Почему я согласился поехать с Резником? Но ведь он хороший водитель, ни разу с ним ничего не случалось! Как теперь Марина…
Стоп. Что Марина? Жена ждет меня с дежурства, и я надеялся, что она приготовила на ужин мои любимые голубцы со сметаной.
Оклемался я быстро, все-таки четыре мои памяти, прибавившиеся к пятой, настоящей (я считал ее настоящей, хотя интуитивно понимал, что никакого преимущества по сравнению с другими она не имела), включили меня в новую-старую реальность, и я не то чтобы сразу ее принял, но шестым чувством понял, осознал, что другой не будет.
Я шел домой и распихивал воспоминания в нужные ячейки — точнее, запоминал, что где лежит, и какой я откуда. Пот струйкой стекал по спине, день выдался хотя и не из самых жарких, в августе бывало и похуже, но тридцать семь — тоже не та температура, при которой приятно выходить под солнце и плестись домой мимо кипарисов, вытянутых, как солдаты на плацу, тени от них почти не было, разве что символически.
Хорошо, что после универа я согласился на предложение майора Ханаева! Мог бы…
Не мог. Я вспомнил: в той моей жизни, что закончилась каких-то полчаса назад, не было никакого майора. То есть был, но не после универа, а на третьем курсе, еще до того, как я познакомился с Сабиром в закутке на первом этаже. Вызвали меня как-то в военкомат, там сидел тип в штатском, представился майором… не помню фамилию… И после нудного выяснения отношений («Что вам больше в науках нравится? Говорят, вы небо любите, ракеты, да?») сделал достаточно недвусмысленное предложение: после университета пойти работать (он, кажется, сказал, именно «работать», а не «служить») в ракетные части. «С вашими знаниями и оценками… С вашей любовью к полетам в космос…» Я в ошеломлении пробормотал что-то невразумительное, мол, надо подумать, посоветоваться… «Подумайте, конечно, — сказал он, — только советоваться ни с кем не надо, вообще никому ни слова о нашем разговоре, распишитесь здесь…»
Не помню, под каким предлогом я отказался… в той жизни. Кажется, сослался на детскую болезнь сердца, зафиксированную, кстати, в моей медицинской карте.
Там, да. Но здесь, в моей… скажем, так… настоящей жизни разговор с майором состоялся, когда я окончил универ, получив направление на работу в среднюю школу села Ильинское, где жили молокане, сектанты-духоборы, сосланные в Закавказье императором Николаем I. Село это — вот ирония судьбы! — располагалось в десяти километрах от той самой обсерватории, куда я не попал и попасть не мог, поскольку на русском отделении физфака не было астрономической специализации.
Сабир мне здесь не встретился — хотя я слышал, что замдиректора обсерватории по науки действительно так звали.
Когда я пришел в канцелярию, чтобы забрать диплом и никогда больше не переступать порога альма матер, секретарша Марзия, неприятная особа лет сорока или больше, выдавая мне бордовую книжицу, сказала, мол, распишитесь и пройдите в кабинет декана, там вас ждут.
Я вообразил, что сам Мухтаров хочет поздравить меня с получением красного диплома, но профессора в кабинете не оказалось, на его месте сидел грузный мужчина в форме, погоны майора, а род войск… как потом оказалось — военно-космические силы, да. И предложил он мне наплевать на преподавание («Не беспокойтесь, это мы уладим») и подписать договор… «И жене вашей работу найдем, не беспокойтесь».
Да я на что угодно готов был согласиться в тот день, лишь бы не ехать в Ильинское, где меня ожидала комнатка в общаге, и я точно знал, что Марине туда ехать нельзя, нечего ей там делать с ее специальностью биолога-клинициста.
За три года мы переменили четыре гарнизона, и все в таких местах нашей необъятной родины, какие ни на одной карте не обозначены — хуже всего было сразу после полугодовых офицерских курсов во Владимире, там-то было хорошо, Марина поехала со мной, жили мы не в бараке, как потом приходилось, а в двухкомнатной квартире, там даже телевизор был, «Березка», и по вечерам мы смотрели репортажи с полей и фильмы — «Верные друзья», например, и «Кавказскую пленницу», мои любимые. С Мариной у нас тогда всё было в порядке, проблемы начались, когда после курсов меня направили в Кашангарский гарнизон военно-космических сил — проще говоря, на базу межконтинентальных ракет подземного базирования. Какая это была дыра! Триста километров по пустыне, никаких ориентиров, одни барханы, среди них десятка два кирпичных домиков. Поселок. Из дома выходишь только на дежурство и купить что-нибудь в магазине. Именно «что-нибудь», потому что никто заранее не знал, что именно будут продавать завтра: может, масло дадут, может, рис, может, телевизор или — это вообще трофей! — стиральную машину «Альгис».
Отношения наши со Штатами в конце шестидесятых оставляли желать лучшего. Вы же помните, отец Александр… Что я говорю, конечно, вы не можете помнить, у нас здесь всё было не так, а в той моей жизни, которую я пока считал пятой, мирного сосуществования не получилось, с сорок девятого шла такая военная гонка, что за ушами трещало, и всем было ясно: добром дело не кончится. В шестьдесят восьмом, когда я окончил университет, у Штатов было двадцать семь тысяч шестьсот межконтинентальных ракет различного базирования с ядерными зарядами от тактических до самых тяжелых — в полтораста мегатонн. Нам пару раз показывали испытания супербомбы на атолле Бикини, впечатление жуткое…
У нас ракет было даже больше — двадцать девять тысяч примерно, а сколько точно, даже мы, ракетчики, не знали, военная тайна, сами понимаете. И по мощности мы американцам не уступали, во всяком случае, у нас была такая информация. Я думал, что бомба в двести мегатонн у нас есть, а может, даже триста…
И что? Вербуя меня в ракетные войска, майор Ханаев сулил если не златые горы, то очень приличную зарплату («На гражданке, тем более учителем в школе, вы в жизни таких денег не увидите!») и хорошие бытовые условия, а что мы с Мариной имели на самом деле? Мои двести рублей чистыми плюс сто двадцать у Марины — она работала лаборанткой в медпункте, делала анализы крови, очень перспективное занятие для дипломированного биолога-клинициста. И квартира — где две комнаты, а где одна, да и та проходная, как это было в Тышлинском гарнизоне. Слава богу, мы недолго там проваландались, через четыре месяца меня в очередной раз перевели — на базу в Кижре, здесь мы и застряли, здесь меня и прихватили воспоминания, которые я приволок на себе в тот день домой — будто тяжеленный мешок неизвестно с чем. То есть известно: с самим собой мешок, мое всё это, кровное, я был таким, я точно знал, что и в КВН участвовал (странная игра, никогда о такой не слышал!), и в обсерватории работал (нежданная радость, хотя и временная!), и на китайском фронте мог, но не успел отличиться (какой, на фиг, китайский фронт, только китайцев не хватало, Мао, пока не помер, только и признавался в любви к СССР)…
Тогда, помню, я впервые, как ни странно, начал серьезно задумываться над тем, что же такое со мной время от времени происходит — теперь-то я точно знал, что происходит только со мной, остальные живут одной-единственной жизнью, а после смерти… не знаю, может, и уходят куда-то в иной мир, в ад попадают или в рай, кому что дано, но никто, я точно знал, не хранил в памяти свои прежние смерти. Я начал спрашивать — осторожно, обиняками, а потом всё настойчивее. К Марине приставал, как с ножом к горлу: лучше вспомни! Мало нам было радостей гарнизонного бытия — каждый день то разборки с женой прапорщика Матвеева, то Мария, жена старлея Баринова, какую-нибудь гадость устроит, то еще что… А тут я с идиотскими, как говорила Марина, вопросами. «Что ты ко мне прицепился? Что вспомнить? Не было у меня никого, кроме тебя, не было, придурок!»
Она убедила себя в том, что мои расспросы — от ревности, от того, что я дурью маюсь и воображаю, что еще в Баку был у нее кто-то, а может, и в гарнизонах кто-то был тоже, от такой жизни с кем угодно спутаешься. «Ты по себе судишь? Наверняка с кем-то успел переспать, вот мне же и мстишь!»
Чуть не дошло до развода, это нонсенс, какой развод, товарищи? Пустыня вокруг, уходить некуда, только в шизофрению…
Мы, конечно, помирились, однако я не только удостоверился, что не было у Марины «иножизненных» воспоминаний, но понял, что с кем-то она в Баку до меня гуляла… а может, и при мне тоже.
Служба была не скажу чтобы приятной, но довольно спокойной. От ближайшего относительно большого города нас отделяли триста километров пустыни, и делать там было решительно нечего — дыра дырой.
В отпуск, конечно, ездили — в Баку, к родным. Мои родители стремительно старели, каждый год я замечал разительные перемены, от которых сжималось сердце — время играло в свои, всегда одинаковые игры. Мать Марины умерла в семьдесят четвертом. Я получил очередную лычку, мы обмывали в гарнизоне повышение, и тут пришла телеграмма. Марина поехала на похороны, а я не смог, нужно было принимать московское начальство, не нашедшее иного времени явиться на базу с инспекцией. Начальство осталось довольно, Марина, вернувшись, была в бешенстве. Обычное дело.
Бывая в Баку, я всякий раз, как на работу, ходил в Республиканскую библиотеку и штудировал книги сначала по психиатрии, потом по общей медицине, затем перешел на философию… Вспоминал, конечно, знания, доставшиеся в наследство от меня же, успевшего поработать в обсерватории, от меня, знавшего об устройстве Вселенной гораздо больше, чем положено по штату знать советскому ракетчику, пусть даже с высшим физическим образованием. Знания мои складывались и умножались, но толку всё равно не было, потому что ни в одной книге я не нашел ничего подобного тому, что со мной уже четырежды происходило, и, как я понимал, могло произойти в пятый раз.
Единственное, что я мог как-то связать с собственными смертями, — индийскую теорию реинкарнации, о которой прочитал очень немного в учебнике по научному атеизму и в паре антирелигиозных брошюр, где теорию эту развенчивали и объясняли ее нелепую и антинародную сущность. Сущность сущностью, но индусское верование хоть как-то совмещало жизнь со смертью и с возвращением из смерти в жизнь. Но почему таким странным и ужасным образом? По идее — если я правильно понимал написанное, — умерев в одном облике, человек мог через какое-то время родиться в другом, даже в облике животного, но именно родиться — с нуля, из материнской утробы, и не помня, в большинстве случаев, ничего о прежних своих жизнях. У меня было совсем не так: умерев, я мгновенно ощущал себя вновь собой, ровно в том же возрасте, более того, как я понял, — в тот же момент, будто временная ткань мироздания не разрывалась, не теряла ни одного кванта. Я становился собой — но другим, с другой биографией, имевшей, впрочем, немало общего с предыдущими жизнями. Я всегда был бакинцем, всегда отмечал свой день рождения 12 марта 1945 года, и необычность даты всякий раз придавала мне уверенности в том, что с ней связана странная и необъяснимая моя особенность.
Я пристрастился к фантастике — думал, найду если не объяснение, то какую-нибудь наукоподобную идею. «Пристрастился» — слишком сильно сказано, конечно. Читал то, что удавалось достать, — на базе была книжная лавка, куда пару раз в год завозили художественную литературу. Я купил там несколько книг из серии «Зарубежная фантастика»: «В плену орбиты» Кэйдина, «Я, робот» Азимова… Там ничего не было ни об инкарнациях, ни о возрождении кого бы то ни было после смерти. Не понравилось.
В восьмидесятом меня перевели в Восточную Сибирь, пятьсот километров от Хабаровска, там построили мощную РЛС, наши ракеты имели теперь гораздо лучшую, чем прежде, систему наведения и организации радиоэлектронных помех. Климат на новом месте отличался от того, к какому мы с Мариной привыкли. Как Ленский с Онегиным, помните: «Лед и пламень»?.. Пламень остался в пустыне, а здесь был если не лед, то почти девять месяцев в году снег, снег, снег… Удивительно красивые места: тайга на сотни километров, первозданная природа.
Марине климат не очень подошел, в первую же зиму она подхватила пневмонию и долго лежала в лазарете, лечили ее и лекарствами, и шаман приезжал, как бы нелегально, будто привез для солдат бригаду художественной самодеятельности. Самодеятельность тоже была, но и шаман представление устроил ради Марины: прыгал, в бубен бил, вопил что-то не своим голосом… шаманил, в общем. Помогло. То ли лекарства, то ли заклинания, то ли организм взял свое — не знаю. Но что точно — Марина моя больше не болела.
В восемьдесят первом у нас родился Игорь. Сын. Долго ждали. Шутка ли — почти тринадцать лет ничего у нас с Мариной не получалось. Гарнизонный врач говорил: оба здоровы, трудитесь, ребята, и всё будет в ажуре. Марина уже не ждала, и вдруг…
В восемьдесят третьем родилась Елочка, Елка, Леночка наша любимая. Марина расцвела — ушла с работы, оставила лабораторию в медпункте, сидела с детьми и была счастлива… То есть я так думал. Надеялся. Мне так казалось.
Что я еще хочу сказать о той жизни… Да, служба. Не уверен, что, дослужившись, в конце концов, до заместителя командира базы, я знал точно, какие у нас со Штатами счеты. Никсон собирался подписывать Договор о сокращении стратегических вооружений, но Никсона в семьдесят шестом скинули, а Картер повел дело по-новому, в результате чего нашим военно-космическим силам увеличили бюджет, и в поселке за год понастроили столько всякого, чего не могли сделать за прежние двадцать лет. Американцы начали конструировать и выводить в космос противоракетные системы нового поколения, в результате оказалось, что наши «Бураны» не только до целей могли не долететь, но даже в стратосферу подняться — сразу после пуска попадали под луч орбитального рентгеновского лазера.
Мне такая противоракетная защита казалась сомнительной. Рентгеновские лазеры требовали огромной накачки, откуда столько энергии на орбитальных станциях? Ради каждого выстрела взрывать тактический ядерный заряд? Можно, конечно, но надолго такой системы не хватит. Понятно было, что цель у американцев иная: заставить нас для защиты своих ракет построить системы, сбивающие спутники с орбит, а это сложная задача и неимоверно дорогая.
Я это к тому говорю, отец Александр, что последние годы моей там жизни у меня времени ни на что не оставалось — ни чтобы книги читать, если не по специальности, ни чтобы чем-то другим, кроме задач гарнизона, интересоваться. Даже Марину и детей я видел урывками, тем более что начальник базы генерал Евдокимов много времени проводил в Москве, и мы втроем, его заместители, вели всю работу, каждый на своем направлении. Я отвечал за освоение новой техники. Интереснейшая штука, всё более сложная и, я бы сказал, фантастическая, но… За делами забыл, что исполнилось двадцать лет нашей с Мариной совместной жизни. Когда я об этом подумал, то пришла такая мысль: я ведь столько времени жив-здоров, ничего со мной не случается, и похоже, больше не случится. Хватит забивать голову глупостями, вспоминать и пытаться понять… Жизнь идет своим чередом, как у всех.
В тот день… Восьмого августа восемьдесят восьмого года. Думайте что хотите, отец Александр, но именно такая была дата — одни восьмерки на календаре. Марина поехала с детьми на реку — в десяти километрах от поселка была дача, куда на лето увозили детей. Пионерский лагерь: река, тайга, ягоды… Леночка с Игорем были там с начала июня, как учебный год кончился, а Марина взяла отгул — она опять пошла работать в свою лабораторию, теперь она там была начальницей. Да, так жена взяла отгул и уехала на пару дней в лагерь, а я занимался приемкой трех новых ракет, которые должны были встать на боевое дежурство вместо списанных «Буранов».
Ничего, как говорится, не предвещало. С утра парило. Ракету ставили в шахту, и всё шло штатно. Вообще-то, я и сейчас не знаю, что именно произошло, из-за чего началась цепная реакция отказов. Потом я много лет сам для себя решал эту задачу, проигрывал в уме варианты, ведь все мои знания, вся моя память, в том числе профессиональная, остались при мне, я и сейчас могу наизусть назвать вам расположение датчиков-определителей в… Неважно.
Пламя вырвалось из шахты совершенно неожиданно. Мне даже показалось, что произошел неконтролируемый пуск ракеты. Хорошо бы… В следующее мгновение меня толкнуло в грудь — я стоял метрах в двухстах от шахты, так что можете представить, какой силы был взрыв. Что-то, наверно, ударило меня… Мир перевернулся, вместо света стал мрак, который разбился на миллиарды частиц, более темных, чем сама чернота… так мне чудилось… мрак стал звуком, черным звуком, чьими-то словами, которые я слышал, но не понимал. Кто-то будто произносил молитву, молитва эта была мирозданием, я в этой молитве растворился, как сахар в кипятке.
И всё.
7
Когда ничего с тобой не происходит, занимаешься своим делом и вдруг, ни с того, как говорится, ни с сего вспоминаешь (будто обухом по голове), что у тебя были другие жизни, в которых ты умер, и в последний раз умер только что, в эту самую секунду тебя разорвало на части… Отец Александр, никому не желаю пережить хотя бы раз такое мгновение!
Я сидел за столом, заваленным бумагами, журналами, газетами. Привычный беспорядок, в котором я легко мог найти любой нужный лист. Я перепечатывал на машинке расшифровку вчерашнего интервью с Гасановым, заместителем директора по науке из Шемахинской обсерватории. Я любил туда ездить, сочетая удивительно приятное с очень полезным: такой природы, как в этом заповеднике, не было больше нигде во всей республике. И такого приема, какой мне там оказывали, — тоже. Сабир-муэллим провел со мной, как обычно, весь вечер, рассказал о последних своих работах по планетарным туманностям, я писал на диктофон, но и слушал внимательно, чтобы потом расшифровать всё правильно и ничего не переврать. Переночевал в гостевом коттедже при настежь открытых окнах, изумительная была погода, небо такое глубокое, бесконечное, и звезды будто светили мне одному, со мной одним говорили, их голоса я тоже хотел бы записать на диктофон, но мог лишь запомнить. Утром вернулся в город и сразу поехал в редакцию — дома всё равно никого не было, Марина на работе, дочки в школе. Заправил в машинку новую ленту, главному сказал, чтобы оставил подвал на третьей полосе, материал будет готов через пару часов, сел печатать и…
Когда я всё вспомнил, то, видимо, крикнул что-то невразумительное и, помню еще, схватился обеими руками за стол, потому что мне показалось, что сейчас всё в кабинете взорвется, и что не память это, а, наоборот, предчувствие…
Но события, как это не раз бывало, очень быстро уложились в сознании. Когда на мой крик прибежали Ахад с Эллой, в соседнем кабинете обсуждавшие редакционку на завтра — что-то, связанное с решениями пленума по международным вопросам, — я уже взял себя в руки, сидел, как мне казалось, спокойно, даже невозмутимо, только сердце колотилось, и почему-то тряслись ноги, пришлось тесно прижать друг к другу колени.
«Ничего, — сказал я самым твердым голосом, на какой был способен, — кольнуло в сердце, и я испугался…» Элла предложила вызвать «скорую», с сердцем, мол, шутить не надо, тем более в таком опасном для мужчин переходном возрасте.
Я их послал. Мне нужно было остаться одному — понять, принять, успокоить сознание, пошедшее волнами и едва не сорвавшееся в водоворот.
Больше всего я испугался в тот момент, что новая память лишит меня старых, настоящих воспоминаний, и я забуду, что почти двадцать лет работаю в «Бакинском рабочем». После универа пришел сюда мальчиком на побегушках — я еще в школе писал в газету заметки о городских новостях и мероприятиях. Свой первый гонорар, тринадцать рублей сорок две копейки, отдал маме. Она была счастлива, мама всегда мечтала, чтобы ее сын стал журналистом.
Рос я без отца, погибшего, когда солдаты возвращались домой. На фронт папа не попал, мама говорила, что у него была «бронь» от Азнефти. В сорок шестом случился выброс газа из скважины, начался пожар, папа дежурил, в общем, так получилось…
У всех моих друзей отцы были, а у меня — нет, и я, бывало, обвинял своего нелепо погибшего папу в том, что он позволил себе так поступить со мной и мамой. Если уж погибать, то на фронте, тогда можно было бы говорить, что отец герой…
Глупо, да? Но эта глупость испортила мне детские годы, вы же знаете, отец Александр, какими бывают дети… Правда, у меня был друг — Саша-Бежан, сын полковника, прошедшего всю войну и три года служившего в Берлине в нашей оккупационной зоне. С Сашей мы были не разлей вода, и только после школы наши пути разошлись — он уехал в Ленинград поступать на факультет востоковедения, а я остался. У мамы не было денег, чтобы я мог осуществить мечту: поступить в Московский университет и стать астрономом. Впрочем, я не жалел, что остался: в нашем универе был довольно сильный факультет журналистики. Правда, журналистов с русского отделения распределяли обычно в какую-нибудь дыру поднимать с нуля местный орган информации. Три года каторги, а потом делай что хочешь — сам ищи, куда устроиться.
В редакции «Бакрабочего» я был, можно сказать, своим человеком и потому рассчитывал, что при распределении главред не оставит меня своим вниманием, тем более что сам работал в универе почасовиком, на четвертом курсе читал нам «Основы современной редактуры».
Ни черта он мне не помог, конечно, просто в тот год оказалось, что заявок из районов получили меньше, чем обычно, и троим из нашего потока выпало свободное распределение. Я шел на красный диплом и потому попал в число счастливчиков.
В первые годы работать мне толком не давали, приходилось не самому писать, а исправлять чужие ошибки (знали бы вы, отец Александр, с какими ошибками писало большинство журналистов, нарочно не придумаешь!) и править стиль. Я понимал, что карьера — штука долгая, неприятная и, по большому счету, бесполезная. Ну, стану я когда-нибудь заведующим отделом писем или науки — и что изменится, по сути, кроме зарплаты?
Это не интересно вспоминать, отец Александр, скажу лишь, что с Мариной я встретился и в той моей жизни. В восемьдесят восьмом, когда в меня неожиданно вошли пять моих прежних жизней, я уже был отцом двух замечательных дочек, Лены и Сони, тринадцати и девяти лет, мама вышла на пенсию и жила с нами в новой квартире, которую я получил от газеты, когда меня перевели в старшие репортеры с повышением зарплаты.
Говорят, перед мысленным взором умирающего проносится вся его жизнь. Я вам скажу точно: это не так. Когда человек умирает, то ничего не успевает вспоминать, не до того, и всякий раз это происходит по-разному, нет единого пути в смерть. А когда все прожитые жизни, включая ту, что покинула тебя мгновение назад, соединяются в тебе сегодняшнем, продолжающем жить в мире, откуда и не уходил никуда, и не ждал ничего такого… тогда да, мгновенно проносятся все жизни, и эта, и только что ушедшая, и третья, более ранняя, и четвертая… будто молнии, бьющие с неба в разных направлениях из одной точки — точки твоего рождения. И в каждой молнии, в каждом прочерченном ею пути ты видишь свою жизнь.
Я говорил, отец Александр, что жизни не пересекаются в памяти — каждая сама по себе? Говорил, да. Так вот, сидел я тогда за пишущей машинкой и вспоминал знания по астрофизике, полученные в университете и потом, за пять лет работы в той самой обсерватории, куда я вчера ездил брать интервью у того самого Сабира, который был много лет назад моим научным руководителем, но, конечно, понятия здесь и сейчас об этом не имел. Мы были с ним в хороших отношениях, он с удовольствием объяснял мне разницу между белыми карликами и нейтронными звездами, и теперь я не только всё понял, но многое мог и сам себе рассказать — правда, давно уже, семнадцать лет, я астрономией не занимался, знания мои относились к началу семидесятых, и тут уж я-нынешний мог кое-чем поделиться со мной-тогдашним, погибшим на Джебраиловском спуске. Кстати, Сёма Резник всё еще работал в обсерватории, и мы с ним — не каждый раз, но часто — выпивали, когда я приезжал писать очередной репортаж о буднях «покорителей неба». На мотоцикле, впрочем, Сёма давно не ездил, лет десять назад он все-таки разбился, но не на спуске, а неподалеку от обсерватории, на серпантине, отделался переломом ноги, мотоцикл, правда, упал с обрыва и восстановлению не подлежал. Года через два Сёма приобрел по случаю подержанный «жигуль» и ездил осторожно, тем более что возил не приятелей, а собственную жену Киру с собственным сыном Юрой. Женился он на девушке из соседнего с обсерваторией молоканского села Ильинское, с Кирой у меня сложились натянутые отношения, женщина она была… ну да не мое это дело, верно?
В тот день я вернулся домой позже, чем собирался, позже, чем обещал Марине, жена меня ни о чем не спросила, но я знал, о чем она думала, — в последнее время между нами пробежала черная кошка, было дело… В этом я каюсь, отец Александр, хотя, честно говоря, не знаю, могу ли я, нынешний, отвечать за поступки и мысли того себя, который давно умер? Вот закавыка: я это я, и тот я — тоже я, но я бы так не поступил. Впрочем, не знаю… Фарида, с которой я какое-то время был близок… Что говорить? Мне, тому мне, каким я был в том возрасте… Отец Александр, вы, наверно, совсем запутались в моей жизненной паутине… В общем, была Фарида, приятная женщина, вдова, работала одно время в редакции машинисткой, а когда между нами это случилось, то уволилась, потому что пошли разговоры, до Марины дошли слухи, отношения наши разладились… Помню, Марина как-то не поверила, что я действительно уехал в командировку в Мингечаур писать о строителях гидростанции, звонила в гостинцу… Но я тогда действительно был в Мингечауре, так что…
А в тот день я долго не мог в себя прийти, сидел, перебирал в памяти прошлое, свое, другое свое и третье… накатывал необъяснимый ужас, непонятный, тряслись руки, какое-то время я даже на телефон отвечать не мог, боялся: подниму трубку, а из нее выскочит… Нет, правда! Оказывается, это жена звонила, а я трубку не брал, и она решила — поехал к Фариде, я, мол, беспокоюсь, а он там с ней в постели…
Глупо. С Фаридой я месяца два как порвал… точнее, она со мной, ей первой надоела эта бодяга, она вообще-то хотела замуж, а я от Марины уходить не собирался, в мыслях не держал.
С Мариной мы вечером помирились, правда, ненадолго. В том смысле, что мне недолго оставалось…
Чтобы вы, отец Александр, поняли, что произошло седьмого июля восемьдесят девятого — меньше чем через год после предыдущей моей смерти, — нужно, чтобы вы ощутили тот мой мир, ту реальность… Советский Союз, перестройка, Горбачев — это для вас пустые слова, а объяснять долго. Если коротко: мы прочно застряли в Иране. В семьдесят девятом там скинули шаха, тамошний религиозный лидер Хомейни выгнал американцев и обратился к нам за помощью — у меня возникло, честно говоря, впечатление (не только я — многие так считали), что Хомейни был ставленником нашей разведки, уж очень он легко победил, пользуясь не столько религиозными, сколько коммунистическими лозунгами. Меня политика не очень-то волновала, я писал свои репортажи, а в Иран тем временем вошли наши — ограниченный контингент, обычная риторика, и с начала восьмидесятых СССР с Ираном диктовали высокие мировые цены на нефть.
Умер Брежнев, и Горбачев начал перестраивать систему — очень уж она была в то время неповоротлива и коррумпирована: почти все нефтяные деньги попадали не в государственную казну, а в карманы партийных чиновников. Парадокс середины восьмидесятых — нефть дорожала, а жизнь в стране лучше не становилась.
Иран — это рядом, от Баку до границы километров двести. Многие бакинцы ездили в Тегеран или Тебриз, граница была по сути открытой, из Ирана везли товары, каких не было у нас. В восемьдесят восьмом американский президент Рейган послал Шестой флот в Персидский залив, чтобы контролировать транспортировку нефти. По сути, так нам, по крайней мере, говорили, американцы хотели захватить сначала иракские, а потом иранские месторождения.
Нашему флоту пришлось вмешаться, и началась война. Кошмар, к которому никто не был готов, никто не мог представить, что такое может случиться с нами, с каждым. Так всё было хорошо, и вдруг… Конечно, не вдруг на самом деле, но кто о плохом думает?
Наши с Мариной размолвки сразу отошли не на второй даже, а на десятый план. На огромной площади около Дома правительства, где обычно проходили парады и демонстрации, собрался миллион народа, люди стояли сутками, а с трибуны кто-нибудь что-то провозглашал. Поможем нашим братьям в Иране! Запишемся добровольцами! В городе появились беженцы из Иранского Азербайджана, никому оказались не нужны научные репортажи, и редактор поставил меня на политические новости, потому что двое из трех журналистов отдела были призваны в армию.
Бывало, лежал я ночью и думал: почему судьба так странно распоряжается? Почему взорвалась ракета? Сейчас я бы… Да, жизнь в гарнизоне была не сахар, в Баку — в последнее время особенно — жилось куда лучше, но там была определенность, которой совсем не стало здесь. А если бы Сёма уверенно держал руль мотоцикла, то мы бы не сверзились на спуске… И если бы не случился тот ужас… Я понимал уже, что животный ужас, не дававший мне спать всё чаще и чаще, тоже как-то связан с моей расслоившейся памятью.
Призвать в армию меня не могли, потому что в детстве я перенес болезнь сердца из-за многочисленных простуд. Но человек предполагает… Никогда не знаешь, что и как повернется в жизни. Рейган предложил Горбачеву компромисс: Союз отказывается от поддержки Ирана, а Штаты гарантируют нормальную работу всех советских нефтепроводов. Назначили конференцию, местом выбрали Дубай — нейтральную арабскую столицу, нефтяной рай. Меня командировали от газеты освещать работу конференции. В нефтяных делах я разбирался слабо, но больше послать было некого, и главный преподнес мне командировку, как благую весть: поедешь, мол, за границу, увидишь, как люди живут, Дубай, конечно, не Париж, но надо сделать первый шаг, а дальше…
И Марина радовалась, не знаю чему больше: шмоткам, которые я привезу из командировки, или моему будущему новому назначению — она почему-то решила, что после возвращения меня назначат завотделом политики, а это двойная зарплата и возможность ездить не в занюханную Шемаху, а в европейские столицы.
Провожать меня в аэропорт она с девочками не поехала, попрощались мы дома, ночью, я уезжал в четыре утра, за мной пришла редакционная машина.
Всё это неважно, отец Александр, я вспоминаю детали, я в них живу, а на самом деле существенного значения они не имеют. Кроме журналистов, в Дубай летели работники из московского МИДа, мое место оказалось в проходе, и я не видел за окном ничего, кроме синего неба, в котором на третьем часу полета появилась белая — почему-то белая — точка. Сосед, сидевший у окна, сказал, помню: «Любопытный феномен… неопознанный летающий объект, смотрите». В следующую секунду самолет нырнул, будто подводная лодка, уклоняясь от вражеской торпеды, я обо что-то сильно ударился макушкой, а потом повалился в проход, кто-то наподдал мне ногой в грудь… Успел подумать: «Опять!» И еще: «Только бы не так больно…»
Больно не было. Наверно, всё случилось мгновенно, и я ничего не успел почувствовать. Чья это была ракета? Американская? Иракская? Может, действительно НЛО? Я почувствовал, что тела у меня больше нет… опять нет… видел я только белый свет и ничего больше, боль стала светом, и светом стали звуки, и всё, что я любил и помнил, обратилось в свет и застыло…
Вот так, отец Александр.
8
Я сидел за своим рабочим столом в Институте физики и смотрел в окно: на подоконнике подрались воробьи, во дворе замдиректора по общим вопросам Фатуллаев делал внушение Асадуллину, лаборанту из отдела физики твердого тела — тот уронил баллон с кислородом, подвергнув опасности не только свою никчемную жизнь, но и никчемные жизни других научных сотрудников.
Почему-то я сначала вспомнил, что забыл по дороге на работу купить в магазине у метро «Академия Наук» полкило голландского сыра — Марина поручила, ей звонила вечером подруга, мол, сыр подвезли, с утра будут давать. В перерыв сыр, конечно, кончится, даже сейчас поздно выскакивать, ничего, скорее всего, уже не осталось.
И тут вспомнилось остальное: свет-боль, ракета, самолет, и вся моя предыдущая жизнь, только что закончившаяся нелепым и ужасным образом, и все остальные мои прожитые жизни улеглись в памяти мгновенно и определенно — как всякий раз и было со мной. С той разницей, что сейчас не возникло даже секунды удивления и страха: то ли уже привык, и перемещение не вызывало особых эмоций, как не вызывает, в принципе, эмоций любое неожиданное воспоминание — скажем, о том, как я в детстве болел скарлатиной. Болел, да, вспомнилось ни к селу ни к городу, отчего вздрагивать-то?
Ладно, подумал я, сейчас не до воспоминаний, надо закончить расчет, Сабир скоро явится, захочет обсудить, а я считаю воробьев за окном и количество собственных жизней, разложенных по линиям судеб. Я оглянулся, чтобы зафиксировать в сознании не только прошлые жизни, но и настоящую, сегодняшнюю. Сева сидел за столом, опустив голову, и дочитывал «Юность» с повестью Арканова «Рукописи не горят». У двери стоял и о чем-то мучительно размышлял Исмаил — он предпочитал думать стоя и изображать работу мысли на лице, как художник изображает на картине мучительные напряжения тяжелоатлета, поднимающего штангу.
Всё, как обычно. Институт физики, лаборатория релятивизма, двадцать первый год моей трудовой деятельности на благо отечественной астрофизики. Сорок три статьи в советских и международных журналах, несколько сотен ссылок на наши с Сабиром работы, поездки на конференции — не за рубеж, конечно, кто я такой, чтобы меня за рубеж пускали. Шеф ездил в Париж и Берлин, а я как-то хотел выступить на симпозиуме в Варшаве, но денег у Института не оказалось. «Поезжай, — предложили, — за свой счет научным туристом». Откуда у старшего научного сотрудника деньги, чтобы за свой счет ездить за границу, пусть даже в Варшаву?
К тому же Марина тогда была беременна Симочкой. Короче, не поехал. А в восемьдесят третьем умер Брежнев, и через год громада Советского Союза неожиданно распалась на пятнадцать частей, будто высох клей, скреплявший «дружбу народов». Все друг на друга окрысились, всем захотелось независимости, хотя никто не понимал (и главное — не хотел понимать), что с этой независимостью делать.
Работы не стало. При советской власти мы получали зарубежные журналы, наблюдательного материала по рентгену хватало, чтобы делать интересные исследования, — несколько наших с Сабиром статей опубликовал The Astrophysical Journal, и нам даже не пришлось платить за публикацию, мы бы и не смогли, откуда в институте валюта? Заплатил Колумбийский университет — спасибо Кларку, руководителю американской программы рентгеновских космических исследований. Мы познакомились с ним в Москве во время единственной Советско-американской конференции по релятивистской астрофизике. Возможно, была бы и следующая, но Союз развалился, а в независимом Азербайджане деньги были разве что на войну с Арменией из-за Карабаха. Этого я не понимал — замечательная апшеронская нефть с уникальным содержанием углеводородов никуда не делась, скважины работали так же бесперебойно, как при советской власти, и нефтепровод в Россию никто не перекрывал, почему же в стране кончились деньги?
Я отвернулся к окну и сжал виски ладонями. Воспоминания улеглись на свои места. «Спокойно», — сказал я себе, и мне действительно стало спокойно. Не в первый раз. Так надо. Я к этому привык. Всё. Давай работать.
Когда через час — ближе к обеду — явился шеф, первые абзацы будущей статьи были у меня готовы, и мы начали обсуждать каждую формулировку, каждое предложение.
По дороге домой я все-таки заглянул в магазин у метро, но прилавок в молочном отделе был, естественно, пуст — плавленые сырки возвышались друг на друге, построенные в форме египетской пирамиды, а больше ничего не было, даже кефир к вечеру кончился.
Когда Марина устроила мне головомойку («Простого поручения выполнить не можешь!»), я неожиданно для себя тоже поднял крик — не так плохо мы живем, как ей кажется, могло быть хуже, мне вот после универа предлагали пойти в ракетные войска, я отказался, а мог согласиться, и жили бы мы сейчас не в столице независимого Азербайджана, а в среднеазиатской пустыне, до ближайшего города триста километров, а до ближайшего театра — две тысячи. Марина удивленно закусила губы, а когда я накричался, спросила только, откуда у меня буйная идиотская фантазия. «Оттуда», — буркнул я, не став рассказывать, что фантазия закончилась, когда в шахте взорвалась ракета, и в той истории, о которой ей, слава богу, ничего не известно, осталась она вдовой, и как она там продолжала жить, и как детей воспитывала… Там у нас было двое, и дочку Леной звали, а не Симой, хотя какая разница?
Институт физики располагался в нагорной части города, и я довольно часто после работы спускался к центру и, прежде чем ехать домой, совершал прогулку по книжным магазинам, лучший из которых располагался в том же пятиэтажном здании с квадратными колоннами, где была редакция «Бакинского рабочего». Хотелось войти в подъезд, показать вахтеру красную журналистскую книжечку, которой в этой жизни у меня в помине не было, подняться на третий этаж, открыть дверь в свой кабинет… Как-то я был в редакции, приходил к Натану Баринову, репортеру, писавшему о науке (вместо меня?). Натан показывал гранки статьи о достижениях азербайджанских астрофизиков, а я смотрел по сторонам и узнавал, не узнавая, знакомый шкаф со старыми газетами, машинку, к которой привык, но видел в первый раз… Дежа вю. Я подумал тогда: возможно, дежа вю возникает, когда у человека пробуждаются воспоминания о покинутых жизнях, только у большинства эти воспоминания отрывочны, ни с чем не связаны, и лишь у меня уложены в памяти так основательно, что мне ничего не стоит вспомнить свою жизнь номер один до самой смерти при операции гланд, и жизнь номер три до ужасного момента, когда мотоцикл, подпрыгивая, покатился в пропасть…
Я думал, что подобные переживания есть у всех, просто у остальных память дырявая, а у меня — так получилось — нормальная. Теперь, однако, я мог поступить, как ни в одной из своих жизней — обратиться за советом к психоаналитику. К Аслану Курбанову, например, с которым знаком был еще с университета — я учился на физическом, он на биологии, мы играли в университетской команде КВН, я был в сценарной группе, Аслан — в актерской. Получив диплом, он увлекся психологией, тогда как раз начались послабления, появились частные кабинеты психоаналитиков, самородков-самозванцев, лечивших доверчивых людей от чего угодно — могли и рак вылечить, как они сами утверждали, только сделать это им не позволили; власти довольно быстро разобрались в ситуации, кабинеты прикрыли, кое-кого из самородков посадили, а Курбанов на этой сначала поднявшейся, а потом опавшей волне сумел сделать реальную карьеру — окончил в Москве аспирантуру по клинической психологии, вернулся в Баку и поступил работать в Республиканскую больницу, организовав группу психологической поддержки тяжелых больных. Полезное дело, никто не спорил, но под этой вывеской Аслан пользовал пациентов, применяя методы психоанализа, которым обучился в Москве, когда она еще была столицей нашей великой Родины.
1
Я Аслану всё рассказал, как сейчас вам, отец Александр. Выложил, будто на исповеди. Аслан ни словом не выразил своего отношения и принялся задавать странные вопросы, на которые я отвечал будто в полусне. Так, наверно, и было на самом деле — я то ли спал, то ли бодрствовал, но понимал, что не способен контролировать свои ответы, говорил всё, что выползало из подсознания, и опять ощутил ужас, преследовавший меня время от времени, беспредметный и беспричинный ужас из детства. Что-то выползало из глубины, хватало меня за руки и ноги, затягивало, я отбивался, я, кажется, кричал, и неожиданно, будто включили объемный телевизор, увидел комнату, где мы жили с мамой (а папа? Был там папа?), послевоенное убожество, я стоял в кроватке и чувствовал, что не могу дышать, ком торчал в горле, взрывал меня изнутри. Господи, как я кричал! Мама схватила меня на руки и побежала куда-то, и мир казался таким огромным, тяжелым, страшным, страшным, ужасным…
Когда я увидел над собой озабоченное, но и удовлетворенное, лицо Аслана, ужас успел съежиться, развалиться на части, схлынуть, скукожиться… В общем, перестал быть. Я почему-то знал точно, что кошмар никогда больше не вернется, вместо него останется надорванная память о том, как я проглотил… да, всего лишь косточку от персика, большую, шероховатую, острую.
Задохнулся и умер, мама, похоже, не успела донести меня до поликлиники.
8
«Ты подавился косточкой, — сказал Аслан с удовлетворением профессионала, докопавшегося до истины. — Тебе было года полтора, как я понял. Тебя, конечно, спасли, поскольку ты лежишь здесь живой и здоровый. Но душевная травма стала причиной твоих ложных воспоминаний. Точнее — очень хорошо сконструированных фантазий. Психика, друг мой, штука сложная, детские страхи — а в твоем случае имел место действительно первозданный ужас — отзываются во взрослом человеке самым причудливым образом. А у тебя всегда была склонность к выдумкам, вспомни КВН. Раз уж мы добрались до самого донышка, не думаю, что в дальнейшем этот кошмар будет тебя беспокоить. А фантазии… Это, дорогой, не память, а напротив, игра воображения, почему бы тебе не сублимировать ее? Напиши роман. У тебя получится, я уверен».
Он еще много чего мне насоветовал. И лекарства прописал — не от фантазии, которую, как он полагал, я теперь использую по назначению, а от расшатанных нервов.
Конечно, я не стал писать роман. Я даже дневник не вел ни в какой своей жизни. Может, напрасно. Даже наверняка. Ну и ладно — не исправишь. Я понял, наконец, после сеанса психоанализа, что была у меня еще одна смерть, первая. И первая жизнь — та, в которой я ездил с мамой к дяде Сене под Тулу. С помощью Аслана я добавил к шести моим жизням седьмую, на самом деле — первую. Самую короткую.
И еще я утвердился в том, что знал и раньше: нельзя говорить об иных своих жизнях — смертях. Обратись я не к Аслану, а к другому врачу, меня немедленно послали бы на обследование к психиатру, и вердикт оказался бы однозначным: шизофрения. Ярко выраженная. В дурдом!
Может быть, первый ужас отложился в моем характере, как откладывается накипь на стенках чайника? Может, не будь первой смерти, не случилось бы и остальных?
Было, однако, то, что было, и с этим мне предстояло жить. Долго. Я не собирался умирать — в свои-то сорок четыре.
Зимой мне удалось съездить в командировку в Москву — впервые после того, как распался Союз. Интересная была поездка, полезная, а директор Астрономического института Толя Корепанов, с которым мы были хорошо знакомы по публикациям, предложил мне перебраться в Москву. «Хоть завтра, — сказал он, — возьму тебя на работу, только устрой себе московскую прописку».
Сам он помочь не мог, лимитов по прописке у института не было. Значит — или дать нужным людям на лапу, или жениться на москвичке. На лапу я дать не мог — требовались суммы, каких я в глаза не видел ни в какой своей жизни. А жениться… Ну, знаете! Это означало — развестись с Мариной, пусть и фиктивно. Я мог себе представить, какой разразится скандал, если я хотя бы заикнусь… В общем, проехали.
Той весной — был май девяностого — началась очередная, которая уже по счету, заварушка в Карабахе, армяне нарушили Минское соглашение и ввели войска в Шеки, вырезав по дороге в селении Ходжалы всё взрослое мужское население. В Баку проходили митинги с требованием возмездия. Больше всего я боялся за Симочку — ей исполнилось семнадцать, последний школьный год, подготовка к выпускному, экзамены, прогулки с мальчиками. Марина сказала: «Сима темненькая, могут принять за армянку, не нужно ей по улицам ходить». Меня, кстати, никогда за армянина не принимали, типично русское лицо. Но было боязно, конечно. Разве удержишь дома семнадцатилетнюю девицу, у которой всё в голове перемешалось, а в теле гормоны играют так, что за версту видно? Будь моя воля, я бы и в школу ее в те дни не пускал — бог с ним, с аттестатом, на будущий год получит, — но в этом даже Марина меня не поддержала.
Обычно я ездил на работу и обратно на метро, где на каждого пассажира приходилось по два милиционера или дружинника от Народного фронта. Документы проверяли чуть ли не каждый день, но чаще ограничивались наружным осмотром — похож на армянина или не похож. Неприятное ощущение, когда тебя разглядывают изучающим взглядом. Пока продолжались волнения, я не ходил в город, разве что за Симой присматривал, было дело. Но она в центр не ездила, гуляла с ребятами в нашем микрорайоне, месте тихом и, я бы сказал, почти сонном.
В тот день было спокойно — митинг у Дома правительства продолжался, конечно, народ требовал возмездия, но на фронт идти никто не хотел. Митингующие кричали «За Родину!», но в добровольцы не записывались. По телевидению сказали: жизнь в городе налаживается, всё под контролем. И я решил после работы спуститься с академической горки в центр, где в книжном, пока народу не до чтения, можно было, наверно, разжиться дефицитными изданиями.
По дороге не встретил ни одной живой души, улицы будто вымерли, мне это показалось хорошим признаком, хотя на самом деле должно было насторожить. Я шел и думал о том, надо ли учитывать асимметрию взрыва сверхновой, если удар, придающий звезде ускорение, все равно не способен выбить ее из системы, а орбита, став сначала очень эксцентричной, быстро, за какую-то тысячу лет, опять станет круговой. Что такое тысяча лет в астрономическом масштабе времени? Ничто, можно не принимать во внимание. С другой стороны, физический удар перемешает вещество звезды, динамика внешних слоев изменится, время синхронизации тоже…
Шел я, думал и видел уже поворот к Пассажу. Ускорил шаг, книги привлекали меня, как свеча бабочку, и я не обратил внимания на крики. Просто не услышал. Только подойдя к перекрестку, вынужден был остановиться — на площадь выкатилась бесновавшаяся колонна. Лица… не могу описать. Никогда прежде не видел таких лиц, даже на китайском фронте. Читал, что толпа в определенные моменты становится неразумным существом, не способным рассчитывать свои поступки, и лучше держаться от толпы подальше. Я это понял нутром, а не сознанием. Попросту — испугался до смерти, хотя причин вроде и не было. Ярость толпы направлена была не на русских, и мне, по идее, ничто не грозило, тем более что паспорт у меня, как всегда, был с собой, и я готов был предъявить документ по первому требованию.
Так никто ведь и не потребовал! Может, не нужно было поворачиваться к толпе спиной? Но разве в тот момент я способен был рассуждать здраво? Повернулся и побежал. Догнали меня очень быстро, подсекли, и я полетел на асфальт, выставив вперед руки и потеряв портфель. Что кричали, я так и не понял. Почему? За что? Им было всё равно. Если бы я успел заскочить в магазин, может, всё обошлось бы. Если бы…
Стало так больно, что я перестал видеть. Я плавал в красной жидкости, и красные вопли расходились по жидкости кругами.
Потом — всё. То есть ничего. Ни белого света в конце туннеля, ни голосов умерших родственников…
Я умер в восьмой раз в своей жизни.
9
Зная, что умираю, я хотел этого. Я понимал, что, скорее всего, умерев в восьмой раз, окажусь в иной своей ипостаси — привычной, с сорокапятилетним (но другим!) жизненным опытом. Опыт будет другой, и память другая, и всё остальное тоже. А если не умру, то останется боль, и, может, месяцы в больнице, переломанные руки-ноги, и кому я буду нужен, а для Марины с Симочкой только обуза…
Прежде у меня в переходном состоянии не было никаких мыслей. А в тот раз получилось странно: я знал, что умер, что меня забили до смерти, но еще не открыл глаза и пребывал в дремотном состоянии, когда мир сна воспринимаешь, будто реальность, а от реальности бежишь, не зная, что она тебе готовит.
Я действительно спал. Сомнения исчезли, когда я открыл глаза и понял, что лежу на диване, прилег отдохнуть после ужина, Марина с Симочкой о чем-то шептались на кухне, чтобы мне не мешать. С Симочкой? У нас сын, Валера, я слышал его басок, Марина отвечала раздраженно: мол, вот папа получит гонорар за книгу, тогда и поговорим о приобретениях.
Наверно, Валерка в очередной раз требовал видеоплеер, у друзей есть, а ему еще не купили, чем он хуже Самира или Матвея? Ничем, конечно. Я бы сказал: лучше. В шестнадцать сын прекрасно решал задачи для абитуриентов, отлично играл на гитаре и по карате победил зимой чемпиона школы. Конечно, ему нужен был видак, и компьютер тоже хорошо бы, и не только ему, в первую очередь — мне. Замечательная штука, видел я такой у Айдына Агаева, мягкие клавиши, и слова сразу появляются на экране, можно тут же исправить, не тратя бумаги.
«Я умер», — сказал я себе и сразу поверил, что всё так. Поправил под головой подушку, лег удобнее и начал вспоминать — не восемь прежних жизней, их я уже помнил, знал, а новую, то есть, на самом деле, старую, но пока мне не известную, хотя и прожитую от момента рождения до нынешнего, ничем от прочих не отличимого майского дня (точнее, уже вечера) девяностого года.
Кто я в этом мире? Писатель. Не журналист? Нет, я никогда не работал в газете. В юности был астрономом — все-таки был! — но, когда в Москве, в престижной «Молодой гвардии», вышла первая книга, я с работы ушел. С сожалением, но все-таки бросил одну свою мечту ради другой. Когда я получил гонорар, Марина сказала: «Пока ты в эмэнэсах ходил, мы Валерику хорошую игрушку купить не могли, а сейчас пожалуйста: и гарнитур, и холодильник, и цветной телевизор…»
С тех пор прошло десять лет, у меня вышли еще две книги. Гонорары были хотя и приличными, но не настолько, чтобы на них жить припеваючи. Жили, однако. Не припеваючи, но вполне сносно.
Та жизнь, писательская, чаще прочих мне вспоминалась впоследствии. Она была самая спокойная. Отечественную войну я, понятно, помнить не мог. Восточные войны — в Корее, Южном Китае, Камбодже — отгрохотали, когда я был маленьким и ничего не понимал. Холодная война с Америкой меня не интересовала вовсе. Правда, за месяц до окончания университета меня вызвали в военкомат, и товарищ в штатском предложил мне замечательную, по его словам, жизненную линию: стать ракетчиком. «Вы любите космос, мы знаем, а ракеты — почти астрономия. Сколько вы сможете заработать в институте? Девяносто? А защитите — неизвестно когда — так двести. У нас майор получает триста, и это не предел. Подумайте».
Я подумал и представил ракетную базу посреди пустыни — не знаю, почему в моем воображении родился образ, оказавшийся, как я теперь понимал, похожим на реальную картинку из шестой жизни, о которой я тогда, конечно, ни сном ни духом… «Не могу, — сказал я майору на следующем свидании, — у меня больное сердце, в медицинской карте написано, так что при всем желании…»
Но я не о том хотел сказать. Жизнь была тихая, да, я и женился тихо, только самых близких друзей позвал. Не на свадьбу даже, на домашнюю вечеринку, где мы отметили начало нашей с Мариной совместной жизни. Не то чтобы я очень любил Марину, не было такого, но маме хотелось нянчить внуков, и она заводила знакомства, выспрашивала — нет ли у кого девушки на выданье. Марина оказалась дочкой маминой новой приятельницы. «У меня дочь дома кукует. Биолог, умница». «А у меня сын замечательный, астроном, в свободное время рассказы пописывает». Так и познакомились. На третий или четвертый день после того, как мы вышли с Мариной из кинотеатра, посмотрев скучнейший, по-моему, фильм «Джен Эйр», я сказал просто потому, что считал себя обязанным выполнить некий обряд: «А не пожениться ли нам?» Многим знакомым девушкам я задавал этот риторический вопрос. Ответом бывал удивленный взгляд и отказ от дальнейших свиданий. Марина сказала, не задумавшись: «Давай поженимся, почему нет?»
Жили мы тихо и спокойно. Может, если бы по любви, то давно развелись бы, видел я такие семьи: страсть, свадьба, ребенок, измены, развод. Нас с Мариной эта участь миновала, хотя, если честно, измены были — с моей стороны точно, и с ее, думаю, тоже, но доказательств я не искал (здоровье дороже), так что настаивать не могу.
Рассказы я начал писать еще в школе — лет в пятнадцать. Познакомился как-то с известным в городе писателем, был такой Беркутов, замечательный человек, стилист, он мои опусы правил красным карандашом, так я постепенно учился строить сюжет, вырисовывать характеры.
В девяностом я был, пожалуй, в литературной среде известнее, чем Беркутов. Впору было ему, постаревшему и утратившему кураж, слушать мои советы. О новой своей памяти я учителю рассказал, и о том, как в другой реальности посещал психоаналитика, раскрывшего тайну первой моей смерти в младенчестве. «Пожалуй, — сказал Беркутов, — тебе не к психоаналитику нужно, все они шарлатаны, а учение Фройда вообще чушь. Тебе лучше к психиатру. Ложная память — вещь опасная, чревата шизофренией, это тебе надо? Сейчас у тебя психика здоровая, но если вовремя не принять меры…»
К психиатру я не пошел, впервые открыто не согласившись с учителем, которого, впрочем, на самом деле уже давно не слушал, когда речь заходила о литературных предпочтениях или жизненных проблемах. Больным я себя не ощущал ни единой секунды. У меня не было галлюцинаций, моя личность всегда была одной-единственной. Да, я помнил то, что в этой реальности никогда не происходило, и смерти свои помнил, и уверен был, что умирал в те жуткие минуты. Знал точно, что это странное свойство памяти — мое личное качество, ни у кого больше не было ничего подобного. Я и в книгах (сколько я их перелопатил!) не встречал похожих сюжетов.
Я много думал, вспоминая и раскладывая жизни по полочкам. Уверен был, что память меня не обманывала. Вспоминал такие детали, какие не мог выдумать: цвет обоев в нашей комнате на улице Видади (жизнь номер три, когда я умер во время операции), и отца своего, которого никогда не видел «на самом деле». Помнил, как он говорил, чуть грассируя: «Володя, родной, завтра с утра пойдем на вокзал смотреть паровозы, хочешь?» Конечно! Мы шли на вокзал, поднимались на пешеходный мост над путями и стояли, глядя вниз, где пыхтели паровозы, маневрируя составами. Я с наслаждением ужаса вздрагивал, когда из трубы вырывался белый пар, и грозный свисток разрывал тишину на две части.
Опять я расчувствовался, отец Александр, извините. Хочу сказать, что очень боялся повторения. Это стало моим навязчивым страхом. Может, я постепенно сходил с ума? Не знаю. Жизнь была спокойная, такая, я бы сказал, накатанная — книги выходили, Марина работала в лаборатории, Валерка окончил школу и пошел, как мама, на биологический. И в стране всё было нормально. Союз пережил падение цен на нефть в восьмидесятых, партия народу всё объяснила, мол, капитализм спровоцировал кризис, но мы выйдем из него еще более крепкими. Так и получилось. В девяносто первом наши полетели на Луну — Кубасов и Серебренников, в девяносто третьем начали вместе с американцами строить Международную Космическую Станцию, Китай занимался внутренними реформами, не посягая на чужие территории. На Апшероне построили международный курорт, и в Баку начали приезжать высокие гости: московское начальство, американские сенаторы, из Европы тоже…
Компьютер мы с Мариной Валерке купили, хлопнув весь мой гонорар за «Обещание». Критики назвали роман фантастическим, Дубинин, мол, поддался моде, кто только сейчас не сочиняет, как могла бы повернуться история, если бы… Пусть. Я всего лишь описал — в первый и последний раз — свою шестую жизнь, военную, ракетную. Присочинил тоже, не без того, в романе нужна интрига, нерв. Художественная проза — не мемуаристика, иной подход, иная эстетика. Писал бы я мемуары… Но я их не писал.
То есть писал, конечно. Для себя. В память компьютера. Запаролил тексты, никто, кроме меня, до них бы не добрался, если бы со мной что-то случилось. Я-то был уверен, что теперь, когда жизнь такая спокойная и налаженная, ничего со мной не случится. Разве что под машину попаду, так тоже маловероятно — улицу я переходил только в положенных местах и на зеленый свет. Риск — благородное дело, но, когда ты испытал восемь смертей и знаешь, как это происходит… Увольте, пусть другие рискуют.
Вот так, отец Александр… Хочу сказать: человек предполагает, а располагает всё равно Бог. Или кто там есть на небе. Советская власть не жаловала церковь. Я был атеистом и не мог быть никем другим. Но что-то есть… Это я понял в девяносто пятом, мне стукнуло полвека, и врач в поликлинике направил меня на обычное обследование. Надо, мол, после пятидесяти каждый год проходить диспансеризацию.
И всё. Анализы показали: лейкемия. Рак крови. Не лечится. Год жизни. Врачи говорили: вылечим, химиотерапия, то-сё, медицина сейчас умеет много гитик… Но я-то умел читать, перелопатил десятки книг, учебники, медицинские журналы… Год. И кранты.
В книгах часто читаешь: узнав, сколько ему осталось жить, герой все силы направляет на то, чтобы доделать начатое, попрощаться с друзьями и любимыми, в общем, прожить оставшееся время так, чтобы, умирая, не было стыдно за бесцельно прожитые месяцы. Может, кому-то удается так поступать, я, наверно, не из их числа. И сейчас мне стыдно, да. А тогда было только жуткое ощущение обреченности и никчемности. У меня лежал неоконченный роман — лучшее, как я думал, мое произведение. Я так его и не дописал, не знаю, что стало с текстом после моей смерти.
Будь у меня сила воли, я бы наложил на себя руки. Видите ли, отец Александр, я почти уверен был, что после смерти продолжу жить в другой реальности, там, где болезнь меня не свалила, мне ведь было всего полвека — жить и жить. Если бы я точно знал, что после смерти жизнь продолжится, то не страдал бы так, не мучился, встретил бы смерть если не с радостью, то с философским спокойствием. Но я не был уверен! Вдруг эта моя жизнь — последняя, и больше не будет ничего?
Отелло признавался своему лейтенанту: «Из всех страданий, верь мне, Яго, нет ужасней сомненья!» И это так, можете поверить, отец Александр. Когда точно знаешь, что скоро умрешь, но при этом сомневаешься, что будет (или чего не будет) потом.
Я умолял врачей найти лучшее лекарство, применить новейшие методы, я всех достал своим нытьем. И в то же время умолял высшие силы, чтобы всё быстрее кончилось, чтобы не было мучений, чтобы заснуть однажды, а утром проснуться в другом мире здоровым и вспомнить о пережитом ужасе, как вспоминал о других своих жизнях…
Может, если бы меня лечили в Москве… Медицина у нас была хорошая, но бедная. Я читал, на Западе уже существовали средства против лейкемии, но в Баку о них только слышали. В Республиканской больнице, где я провел последние недели, даже с простыми болеутоляющими были проблемы, и, когда начались боли…
Не хочу об этом вспоминать, отец Александр, не могу. Марина переселилась ко мне в больницу, а я не хотел ее видеть, потому что она оставалась, а мне предстояло отправиться неизвестно куда. Валерик приходил каждый день, он учился, встречался с девушками, у него, я подозревал, появилась невеста, о ней он шептался с матерью в углу палаты, понижая голос, чтобы я не слышал, не хотел, наверно, обременять меня своими проблемами, а я обижался, мне не нравилось их секретничанье, мне казалось, что они обсуждают детали моих будущих похорон.
Я пытался заглушить боль воспоминаниями. Как во второй жизни бегал с Фариком на бульвар кормить голубей. Возвращались мы домой с исклеванными ладонями, но довольные так, как больше никогда в жизни… во всех жизнях. Даже когда получил направление в обсерваторию. Или когда стал майором. Когда держал в руках свою первую книгу. Или… В общем, никогда.
И еще вспоминал студенческие годы. Четвертая, пятая, шестая жизни. В седьмой и других КВНа не было, иные случились времена, более скучные и, наверно, правильные. А в четвертой, пятой и шестой был КВН, и мы выиграли кубок города, в пятой я даже участвовал в республиканской команде, мы ездили в Москву, на телевидение, это были радостные победы, и даже поражения тоже были радостные, потому что… наверно, потому что они просто были. А могли не быть, как я понял впоследствии.
Сознание уходило. Вместо Марины я видел чужую женщину, она хотела сделать мне больно… Вспоминал шекспировское: «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж…» Остальные строчки ускользали, а эти я повторял как заклинание, а потом и их забыл, и ничего в мире не осталось, кроме почему-то желтых теней и багровой боли, которая длилась, длилась…
10
Я очнулся как-то ночью, выпал из сна, будто что-то меня толкнуло, и в первое мгновение не понял, где нахожусь. В комнате было прохладно, отопление только вчера выключили, на ночь я оставлял масляный обогреватель, придвигал ближе к дивану, на котором спал последние месяцы, после того, как…
«Наверно, приснился кошмар», — подумал я и сразу, как это всегда бывало, вспомнил первую свою жизнь, вторую, третью… до последней, девятой, закончившейся только что на койке Республиканской больницы в далеком сейчас от меня Баку.
В первые секунды в голове царила сумятица, но очень быстро все разложилось по полочкам, я встал и пошел на кухню поставить чайник. Очень захотелось кофе покрепче. Успокоиться и понять. Понять и принять. Принять и жить дальше.
Вот уже четыре года я жил в Москве. Сразу вспомнил: в этом мире я был астрофизиком. Опять. Как в седьмой жизни, занимался нейтронными звездами. Союз, однако, распался в восемьдесят четвертом сразу после того, как помер Брежнев. Как раз и цены на нефть грохнулись, а американцы начали разрабатывать систему противоспутниковой обороны, очень дорогую и амбициозную. И экономика у нас рухнула. Я тогда только-только стал старшим научным сотрудником, и «радости» переходного периода прошли мимо нашей семьи, нам с Мариной было не до политики, болела Светочка, у нее нашли митральный порок с осложнениями, врачи говорили, что девочка не выживет, нужна пересадка сердца, в Союзе таких не делали, да и в мире только в двух местах — в Берлине и Кейптауне.
Но всё обошлось. Какое было счастье, когда известный в городе кардиохирург Кажлаев позвонил нам домой и сказал, что последняя кардиограмма показала неожиданное улучшение в работе клапана. Это, мол, случается, но очень редко, ваша дочь родилась в рубашке, в том смысле, что всё не так плохо, как могло быть, операция больше не требуется, нужно соблюдать режим и не волноваться по пустякам…
В общем, заснули мы с Мариной страшным сном в стране, которая называлась Советским Союзом, а проснулись вместе со Светочкой в независимом Азербайджане. И дальше всё было прекрасно — не без сложностей, конечно. Приходилось экономить, а в конце восьмидесятых пропали из свободной продажи мясо и масло, ввели талоны, но это мелочь, главное — Светочка окончила школу с золотой медалью и поступила в университет, где и мы с Мариной учились когда-то. Решила стать биологом, как мать, склонности к точным наукам у нее никогда не было.
В восемьдесят седьмом моего шефа избрали членкором республиканской Академии, а я стал ведущим научным сотрудником. Печатались мы в зарубежных журналах — московские теперь тоже считались зарубежными, но шеф, став членкором, получил собственный валютный счет специально для оплаты зарубежных публикаций.
В девяносто втором мы переехали в Москву — Корепанов, директор Астрономического института, старый мой знакомый, тоже выбился в членкоры, только, понятно, Российской Академии, и однажды, когда я приехал в командировку, спросил: «Не хочешь ли перебраться? У меня есть вакантное место в лаборатории релятивистской астрофизики».
Тогда я, понятно, не мог вспомнить, как в другой жизни в то же примерно время тот же Толя Корепанов сетовал, что не может… нет лимитов… Вспомнил я об этом значительно позже, а Толе ответил: «С удовольствием».
Купили мы (в кредит, понятно) квартиру в не близком к центру Теплом Стане, Светочка перевелась на биофак МГУ (Толя посодействовал, замолвил слово декану), Марина устроилась в филиал американской фирмы, очень прилично получала, и всё было у нас хорошо.
Но всё хорошо не бывает, верно? В девяносто четвертом у жены обнаружили быстро прогрессирующий мышечный синдром — наследственную болезнь, которая могла проявиться, а могла и не дать о себе знать. Но — не повезло. Кому? Марине? Мне? Нашей дочери или, возможно, нашему сыну Валерику, который в другой реальности, похоронив отца, возможно, сидел сейчас у постели матери, зная, что скоро предстоят еще одни похороны?
Знаете, отец Александр, вспоминать собственные смерти не так страшно, как смерть самого близкого человека. Жили мы с моей Мариной не всегда гладко, а в двух моих жизнях совсем плохо, но так получалось, что я уходил первым, оставлял жену одну, и возвращал ее себе в продолжении своей жизни. А теперь уходила она, и самое страшное, что могла уйти совсем. Я тоже умру и проснусь в другой жизни, но Марины там может не оказаться, там она тоже уйдет раньше меня, и какими мелкими, ненужными, пустыми представлялись мне наши прошлые ссоры…
Она угасала, как… не хочется произносить банальное «как свеча», но ничего другого в голову ни тогда не приходило, ни теперь. Как свеча, да. Будто подул слабый ветер и задул, затушил…
Не знаю, когда Марина ушла из жизни. Я сидел у ее кровати, был вечер, Света уехала домой приготовить что-нибудь на завтра, Марина бездумно смотрела в потолок, меня она не узнавала второй день, сегодня не узнала и дочь. Я тоже смотрел в потолок, хотел, чтобы наши взгляды пересеклись, чтобы мы увидели одно и то же и поняли друг друга. Слушал ее дыхание и вдруг понял, что не слышу. Слишком тихо в палате. На соседних койках шумно дышали другие женщины, о чем-то переговаривались, но для меня этих звуков не существовало, как не обращаешь внимания на уличный шум или шелест несущей радиоволны. Никто не замолчал, но тишина стала невыносимой, и я понял почему.
Я не мог смотреть на мертвую жену, поднялся и вышел. Вышел и стал ждать своей очереди. Не в коридоре, конечно. В жизни. После той ночи я прожил еще тринадцать лет. Выдал замуж дочь — через год после смерти матери Светка влюбилась в киноактера, и у них всё сложилось. Актер он был хороший, только мало известный, снимался в сериалах, играл положительных персонажей, да и в жизни был неплохим человеком, изменял в меру, так что Света всего один раз от него уходила. Приехала ко мне и осталась на несколько дней. Говорили мы только о матери, о том, как Марина отнеслась бы к ее браку, к актеру этому, к тому, что он не хотел детей, а Света уже без детей не могла…
Он явился в растрепанных чувствах, и они помирились, а через год родился у меня внук Володя, по моему имени назвали, а я хотел, чтобы у них родилась дочка. Мариночка.
Что еще происходило в той моей жизни, дайте вспомнить. Не то чтобы у меня в голове путалось, просто тяжело… Не хочется. Ничего интересного и не было. Жил я один, работал много, в год публиковал пять или шесть статей, занимался теорией остатков сверхновых, ударными волнами в межзвездной среде с магнитным полем, а в двухтысячном, когда открыли темную энергию, переключился на расчеты движения межгалактического газа. Очень интересная задача. Газ, по идее, должен расширяться вместе с пространством, на больших расстояниях это движение обнаружить проще, чем тепловое движение облаков.
В две тысячи третьем году институт переехал с Воробьевых гор в новое красивое здание за четвертой кольцевой дорогой, посреди леса, впервые за много лет стало возможно наблюдать слабые объекты на наших институтских дореволюционных телескопах. Ездил я на работу на своей машине, купил в девяносто девятом подержанную «субару», через четыре года сменил на «жигуль», научились все-таки наши выпускать классные машины, не хуже японских. Бывал на конференциях — в Балтиморе, Сиэтле, Лондоне, Вюрцбурге. Налаженная жизнь. Интересная работа. В две тысячи пятом мне исполнилось шестьдесят, и директор (Толя уже ушел с поста, а новый занимался планетами, и профессионально мы не пересекались) поинтересовался, не собираюсь ли я на пенсию. «Нет, — сказал я. — Намерен умереть на трудовой вахте». Светка с Володькой почти каждую неделю приезжали, устраивали дома тарарам, мы с внучком играли в компьютерные игры и дрались на деревянных мечах, а после их отъезда я два дня приводил квартиру в порядок…
И ждал. Каждое утро, просыпаясь, прислушивался к себе: не болит ли что. Вот, в правом боку… Нет, померещилось. Или ноги… Ревматизм, все-таки уже седьмой десяток, странно, если бы вообще ничего не болело.
Ждал, да. Со страхом и надеждой. И дождался. Случилось это в девятом году. Началось в восьмом — вместе, кстати, с мировым финансовым кризисом. В Штатах валились банки, нефть резко подешевела, но, слава богу, к тому времени этот вид экспорта уже не играл для России такой роли, как при советской власти, которую народ вспоминал с ностальгической злобой, если есть такое литературное выражение. В ноябре в институте впервые за многие годы не было повышения зарплаты, а несколько должностей сократили. До меня, правда, очередь не дошла, а что происходило потом… не знаю. В ноябре мне сказали: «У вас лейкемия». Да, то же самое, что уже свело меня в могилу в девяносто шестом. Наверно, наследственное — иначе почему ж так?
Я вздохнул с облегчением, услышав диагноз. Врач, милая женщина Елена Дмитриевна, готовила меня к худшему, боялась, что я впаду в ступор. А я вспомнил, что происходило со мной тринадцать лет назад, посмотрел ей в глаза и пробормотал что-то вроде «Ах, опять двадцать пять…».
На этот раз болезнь развивалась вдвое быстрее — возраст, наверно, сказывался, — и отпущено было мне четыре месяца, до марта. Я был спокойнее, чем в прошлый раз: очень надеялся, что и теперь не умру. То есть умру, конечно, куда денусь, и Света будет плакать на похоронах — не потому, что ей так уж меня жаль, а потому, что положено.
И вот что странно. Все эти годы я много думал о физической природе моей памяти. Жил ли я в параллельных мирах, или прав был Аслан, утверждавший, что лютует моя ложная память, психическая болезнь, не имевшая аналогов, не изученная и неизлечимая? Ночная фантазия, впечатавшаяся в память? Я бродил по Интернету в поисках сайтов, где речь шла о памяти, параллельных жизнях, реинкарнациях, хотя к классической реинкарнации, как она описана в индуизме, мой случай вроде бы не имел отношения. Никто не описывал свою жизнь как череду смертей и продолжений.
В январе мое состояние ухудшилось — я отнесся к этому более философски, нежели в прошлый раз, врачи даже удивлялись моему так называемому мужеству. Мне предлагали химиотерапию, но я знал, как это бесполезно и мучительно. Врачи, впрочем, тоже знали, но такая у них работа — тянуть больного до последнего предела. «Нет, — сказал я, — увольте. Помру на пару месяцев раньше. Зато спокойно».
Когда, по моим подсчетам, оставалось мне еще недели три, я нашел в сетевом научном журнале «Квантовая физика и сознание» статью американского ученого Тегмарка, поразившую меня так, что я в ту ночь даже не лег в постель, всё равно бы не уснул, несмотря на снотворное.
Почему я раньше не интересовался новыми идеями в квантовой физике? Не до того было, шоры на глазах, как у многих узких специалистов. Что об этом говорить? Оказалось — я и не знал! — что физики давно развивали теорию ветвящейся Вселенной. Оказалось, идею придумал не физик, а писатель Борхес, опубликовавший еще в сорок девятом году короткий, но удивительно емкий по смыслу рассказ «Роща расходящихся аллей». Разве я не слышал этого имени? Но прежде Борхеса не читал — меня не интересовала латиноамериканская литература, и даже в той жизни, где я был писателем, помню, как-то открыл Борхеса, и он мне не понравился: не мое это, нет. Ни Борхес, ни Касарес, ни даже нобелевский лауреат Маркес.
Но это было давно и не здесь, хотя и со мной. Я отыскал на полке томик Борхеса — купил как-то в букинистическом еще в советское время, так он и стоял почти нечитанный, «Рощу» я точно не читал, даже не помнил названия. Открыл на нужной странице и прочитал слова, которые описывали мои ощущения, мои воспоминания, мои жизни.
Я метался по комнате, будто одержимый дьяволом. Нет, отец Александр, не подумайте, что я действительно… Это только образ. Я чувствовал, что близок к разгадке собственной судьбы, будущее представлялось мне всё еще возможным, опять возможным, и мне — вы не поверите, отец Александр, — захотелось поскорее умереть, чтобы проверить гипотезу, которую развивал Тегмарк в своей статье о квантовых самоубийствах. Наверно, я был уже не в себе… Я слишком любил жизнь, чтобы хотеть ею экспериментировать. Я слишком боялся смерти, чтобы хотеть ее приблизить. Но боли я тоже боялся, и эти два страха боролись друг с другом…
Последние мои дни были такими, какими я их себе представлял и уже пережил однажды. О Борхесе, о квантовых теориях множественных вселенных я вспоминал между приступами, уносившими меня всё дальше от реальности, от любой реальности, в том числе и от тех, что еще хранились в моей памяти, но становились всё более зыбкими. Я начал забывать, не мог вспомнить себя, служившего на ракетной базе, или себя, мчавшегося на мотоцикле… Неожиданная амнезия пугала меня больше приближавшейся смерти: если я не помню свои прошлые жизни, то не означает ли это, что нынешняя — последняя, и возрождений не будет? Всё для меня закончится именно сейчас? Нет, нет, нет, пусть опять, пусть…
Потом я потерял не только ощущение памяти, но и сознание, остались какие-то пятна, всё перемешалось — боль была не ощущением, а ярким цветом, не помню каким. Звуки из внешнего мира (кто-то обращался ко мне, о чем-то спрашивал, чего-то добивался) ощущались болью, острыми уколами, будто текстом, выкалываемым во мне азбукой Морзе.
Не было ни темных туннелей с ярким светом в конце, не было голосов ангелов или умерших родственников, ничего не было, кроме… Не могу описать, хотя и вспоминаю, да. Нет таких слов, а если я их сейчас придумаю, то они ничего вам не скажут, верно?
Не помню момента смерти, не знаю, как это произошло, но время знаю точно, потому что посмотрел на часы — инстинктивно, без всяких иных мыслей, — когда ощутил себя собой: здоровым и бодрым. Я стоял в ванной перед зеркалом и чистил свою челюсть, чтобы вставить ее привычным движением в беззубый рот. В зеркале отражались часы, висевшие над дверью, я всегда на них смотрел, умываясь и торопясь позавтракать и сесть к компьютеру, чтобы написать ежедневную порцию текстов — статью для газеты или главу нового романа, или научно-популярный очерк для журнала «Знание-сила». Я заметил время, подумал «Что-то мне нехорошо» и…
11
И вспомнил. Всё и сразу. Жизни мои всплывали не по очереди, а одновременно, и это было как шок, информационная лавина, удар по мозгам, я ухватился обеими руками за раковину, но ноги всё равно разъехались, и я опустился на пол ванной. Господи, спаси… Оказывается — у меня не возникло и тени сомнения, — я десять раз умирал, продолжая жить. Я заставил себя подняться, поплелся в кабинет, упал в кресло, закрыл глаза…
Обозрел свою память и понял, какое это счастье — жить, быть здоровым, иметь то, что я имел сейчас, и не думать, что этого могло не быть.
Помня о других своих жизнях, я не хотел забывать нынешнюю и обратился памятью к ней, будто вбивал клин, который невозможно было бы вытащить.
Мне было шестьдесят четыре, и в последний раз я лежал в больнице восемь лет назад, когда умерла Марина, и у меня случился сердечный приступ. С тех пор жил бобылем, и мне было хорошо. Я всегда мечтал о такой жизни: думать о чем хочу, писать что хочу, вечерами ездить в гости к знакомым, в том числе женщинам, у которых можно было и на ночь остаться, было бы взаимное желание. Иногда посещал концерты. С дочкой после того, как она переехала с мужем в Вильнюс, я виделся редко. Внуков — их у меня было двое: девочка и мальчик, которому недавно исполнился год, — не видел никогда. Да и не хотелось. Сонька меня раз сто звала: приезжай, папа, что ты один дни коротаешь? Случись что, тебе и стакан воды подать некому будет, или ты хочешь, чтобы я с этим стаканом каждый раз к тебе ездила?
Дался ей стакан, честное слово. У меня было достаточно знакомых, соседи тоже попались хорошие, Богдановы, например, что жили этажом ниже. Прекрасные люди, тоже пенсионеры, мы почти каждый вечер проводили вместе, обсуждая новости и дискутируя, в основном, о науке, потому что спорить на политические темы считали бессмысленным.
Я всегда был за мощную и грозную державу, а Богдановы считали себя либералами, ну и ладно. Я не стал рассказывать, как либералы в одной из моих жизней развалили вполне жизнеспособный Советский Союз. Цены на нефть упали, верно, но и либералы свои руки приложили. Я об этом не говорил — Игорь Николаевич непременно ответил бы, что свои фантазии я могу и в романе описать, а политика — искусство реального. Конечно, он прав.
Но и я был прав — в новом своем опусе, «Красном солнце Картеньи», я рассказал о своей седьмой жизни, почти ничего не присочинив, разве что самую малость для развития сюжета, в литературном произведении нужен конфликт, а в моей жизни конфликтов было не очень много. В издательстве удивились, прочитав роман: ах, Дубинин осваивает новое для себя направление альтернативной истории, неплохо-неплохо, но динамики маловато, прежде вы, Владимир Сергеич, писали ярче, вам реальные истории лучше даются, чем фантастика. Конечно, книга пойдет в производство, но имейте в виду на будущее… Читатель привык к вашему имиджу, все-таки вы если не классик, то как минимум корифей, тридцать лет творческой деятельности, семнадцать романов, три сборника рассказов, прекрасная творческая биография, нужно соответствовать.
Я не стал говорить, что и этот мой роман к альтернативной истории не имел никакого отношения. К альтернативной жизни — может быть. К альтернативной памяти — наверняка. Больше я описаниями собственных переживаний не занимался. Опыт с «Красным солнцем» остался единичным литературным экспериментом. Не любил я ставить опыты над самим собой. Книги надо придумывать, а не излагать собственную биографию — я всегда был в этом уверен, а теперь убедился, что был прав.
Астрофизику я, кстати, забросил сразу после выхода первой книги — в шестьдесят девятом, через год после университета. По распределению попал в лабораторию главного инженера на машиностроительный завод. Скука смертная. Там я написал свой первый роман «Завод», производственный опус а-ля Хейли. И любовь там была, и подлость, и месть — по-советски, понятное дело.
Роман опубликовали в московской «Молодой гвардии», прислали договор на новое произведение. «Наш советский Хейли». Я хотел быть не Хейли, а Дубининым. Надеюсь, что стал. Кстати, тогда и на Мариночке женился — наши мамы разговорились: «У меня сын никак не женится, он, кстати, писатель, Дубинин его фамилия, может, слышали?», «Ой, конечно, известная фамилия, а у меня дочь, синий чулок…» Только после свадьбы я узнал, что у «синего чулка» было до меня немало романов и даже один аборт, но Марину я любил и был уверен, что само провидение устроило встречу наших мам.
Сонечка родилась в семьдесят девятом, когда мы уже не мечтали о ребенке: врачи говорили, что после раннего аборта вероятность забеременеть минимальна.
В Москву переехали в восемьдесят шестом, когда у меня вышла юбилейная, десятая книга. Тираж оказался астрономическим — полмиллиона, не шутка. Мы купили на гонорар кооперативную квартиру в Теплом Стане. Не хотелось расставаться с родным городом, но в столицу тянуло еще сильнее. В Баку нас ничто не удерживало: родители — и мои, и Марины — лежали на новом кладбище за Волчьими воротами, в Москве для жены работа нашлась почти сразу, биохимики пользовались спросом, она выбирала несколько месяцев, пока не определилась. И Соне в столице понравилось — она училась в престижной физико-математической школе, поступила в университет, но не на физику-математику, как мы с Мариной рассчитывали, а на филфак, хотя я и отговаривал.
Всё оказалось к лучшему. Даже с ценами на нефть повезло — хотя об этой стороне жизни я задумался только после того, как вспомнил себя в других реальностях. Когда меня тряхнуло в две тысячи девятом, я стал думать: отчего это в других моих жизнях Советский Союз распался где в восьмидесятых, где в девяностых, а «здесь и сейчас» вот он — живой и здоровый, ничего ему, то есть нам, не делается. Живем неплохо. В пресловутой Америке лучше, это и по телевизору видно, и в Интернете, и те, кто ездил, рассказывают, но что значит «лучше»? В московских магазинах есть почти всё, что на какой-нибудь Семидесятой улице в Нью-Йорке. У них тридцать два сорта колбасы, а у нас девять. Лично мне достаточно двух сортов — вареной и копченой, лишь бы вкусно было. Машины у них лучше? Наверно, но меня вполне устраивала «Нива», да и куда я ездил? В концерты, в гости, пару раз на юг, в Коктебель. В Баку после отъезда ни разу не был — поверите? Мог бы, но… Что-то удерживало. Впрочем, я прекрасно понимал — что именно. «Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет». Это не только о женщинах, это, возможно, вообще не о женщинах, а об ушедшей молодости, о невозвратимом. Память должна остаться, а возвращаться не надо.
Мысленно я часто возвращался в Баку — и в тот, где я описывал усовершенствованные задвижки, и в тот, где работал в обсерватории, и в тот, откуда уехал совсем молодым, чтобы служить (вот дурак-то был!) на далекой ракетной базе. В последние годы, оставшись один, я возвращался памятью в тот или иной вариант своей молодости — по настроению: проснешься утром, всё болит, ноет, понимаешь, что нужно вставать, чтобы жить… или жить только для того, чтобы каждое утро вставать и садиться к компьютеру? Стоит ли? Вот раньше… И лежишь, вспоминаешь. Все мои памяти были подобны кадрам из хорошо снятого и сохранившегося фильма. Из десятка фильмов.
Всякий раз, конечно, появлялась мысль: почему я? Какой закон природы я нарушил собственным существованием?
И еще я думал: в каком из моих миров мне хотелось бы прожить до… не знаю… Отец Александр, какое-то время я даже воображал, что стал бессмертным. Действительно! Я умирал уже десять раз. Если бы существовала возможность увидеть из нового своего мира, что происходило в том, откуда меня выбросила смерть, я смог бы присутствовать на собственных похоронах. Я не хотел этого, и хорошо, что природа не предоставила мне такой возможности. Уходя — уходи. Но когда прервется эта череда, когда закончится эта дурная последовательность? Прервется ли вообще? Я задавал себе и этот вопрос и не находил ответа. Кстати, в той жизни, где я был писателем, не существовало теории многомирия, даже идея такая в физике не возникла. Макс Тегмарк, профессор-космолог из Массачусетса, никогда не выдвигал идей из области квантовой физики, и говорить с ним о моих жизнях и смертях было бы бессмысленно. Впрочем, мои знакомые были уверены, что ничего я в физике (в современной, во всяком случае) не понимал — подумаешь, окончил физфак, когда это было? Сорок лет назад, за это время наука стала иной, физика — подавно. Сорок лет я писал реалистическую прозу, от науки отошел, интересовался новостями, как любой обыватель… «С чего тебе, Володя, вздумалось рассуждать о многомирии, которое прилично только на страницах не очень научной фантастики? Азимова начитался? Или Кларка? У зарубежных авторов еще и не такое встретишь — на Западе в моде современные сказки, так называемые „фэнтези“, „пустые фантазии“, там у них тролли и хоббиты, а вместо звездолетов летают драконы. Буржуазная литература, нашему читателю это даром не надо. Хочешь написать фантастический роман? Подумай, тебе нужны проблемы с Главлитом на старости лет?»
Проблемы с Главлитом мне были не нужны. И роман я писать не собирался. Просто хотел знать. Объяснить. Почему в девятой моей жизни физики благосклонно относились к идее многомирия, и у меня появился шанс понять себя, а «здесь и сейчас» не возникло даже идеи? Параллельные вселенные существовали какое-то время в западной фантастике, но к началу нового века практически исчезли — сколько можно разрабатывать одну и ту же тему? Читал я эти романы. Персонажи скачут из одного мира в другой через порталы, пришельцы воюют с людьми из пятого измерения… Чушь.
Так я и жил, отец Александр, не понимая сам себя. Жил воспоминаниями, не смея даже заикаться о том, что наш Советский Союз мог не дожить даже до девяностого года. Хорошо хоть, к старости у меня не развился обычный для этого возраста склероз. То есть склероз-то у меня был, конечно. Очки забывал на диване, а искал на компьютерном столике. Не мог вспомнить имени человека, с которым был давно знаком. Ну да, Виктор. Из «Просвещения». Точно. С таким склерозом у меня всё было нормально, мы с ним дружили. Но я никогда не забывал, в какой моей жизни происходило то или иное событие. Никогда не случалось, чтобы, рассказывая о своей юности, я напутал и начал говорить о шестой моей жизни или третьей… Таким было свойство моей личной памяти? Закон природы, неизвестный никому, кроме меня?
Как-то я собрался с духом и написал письмо Тегмарку в Массачусетс. Сообщил кое-какую информацию из области квантовой физики, известную мне по десятой жизни, спросил о возможности многомирия и квантовой смерти — ведь это были его, Тегмарка, идеи… Ответа не получил. Видимо, адресат не понял, чего я от него хотел.
Семидесятилетие мое отметили в семейном кругу. Прилетела из Вильнюса Соня с детьми и мужем, внуки меня порадовали, но и озадачили тоже — у обоих были свои проблемы, мне не столько непонятные, сколько не интересные, да и дочь держалась со мной не то чтобы отчужденно, но не так, как прежде, не по-дочернему, я бы так сказал. Что поделать… Привыкли мы за эти годы общаться по телефону или по электронной почте.
К юбилею в издательстве «Советский писатель» я выпустил большой роман «Далеко-далеко» — о водителях-дальнобойщиках, о наших дорогах, а по сути — о жизни. Там и обо мне кое-что было, вкраплениями, в рассуждениях главного героя. По-моему, хороший получился роман, я на него потратил шесть лет, с кем только не разговаривал, много раз сидел в кабине трейлера, сам выезжал за шестую кольцевую, дальше правила не позволяли.
«Дубинин подтвердил свою репутацию, роман хорош, автор позволил себе…» Так писали критики, хотя на самом деле я себе не позволил такого, что хотел бы.
В шестнадцатом съездил с делегацией советских писателей в эту пресловутую Америку. Понравилось, конечно. Впрочем, ничего для себя нового я не открыл — вернувшись, подумал, что зря так стремился: сколько бумаг пришлось заполнять, сколько раз выслушивать инструктаж о поведении советского человека в капиталистических странах! Будто я сам не знал, как должно себя вести. И о письме к Тегмарку напомнили — дескать, почему послал без согласования с компетентными органами? Я и забыл уже, а в досье сохранилось.
Чуть было в партию не вступил, кстати. На одной из комиссий меня едва не «зарубили»: почему, мол, беспартийный, непорядок, вступите, товарищ Дубинин, время еще есть… Отбился. В партию меня и по молодости лет не тянуло, никогда не любил ходить строем, даже в той реальности, где служил на ракетной базе, а уж тут подавно. Не то чтобы я что-то имел против коммунизма и партии как носительницы главной нашей идеи. Все-таки Советский Союз в десятых годах был супердержавой, на Луне стояла наша база, готовился полет к Марсу. Я верил в величие коммунистических идей — всю эту жизнь верил, и даже когда вспомнил свои другие жизни, где Советский Союз развалился, всё равно верить не перестал: память, как оказалось, не отменяет веры, впитанной с молоком матери.
В Штатах мне не очень понравилось. Тем, кто родился на Западе, в Америке хорошо, с этим не поспоришь. Но я был воспитан иначе, а все эти «материальные блага»… Стар я уже, чтобы хотеть цифровой репликатор третьего поколения. Меня вполне устраивал «Камск» с двумя мегапикселами, я не собирался снимать на камеру, как бегают бактерии по моему ногтю. А уж ковырялка в носу, настроенная на биотоки… Видел я такую в супермаркете на Бродвее, действительно — прогресс от нечего делать! Лучше бы колониями занимались. В Индии, к примеру, еще с девяностых, как начался террор — мусульмане против индуистов, — так и продолжался, а в Вашингтоне только руками разводили: мы, мол, во внутренние дела не вмешиваемся. Так это ваша колония или нет, в конце-то концов?
Ну, ладно.
Чего я боялся — так это болезни, всё той же, лейкемии, она должна была вернуться, я ведь оставался собой, и генетика моя никуда не делась. Как я не хотел повторения и радовался, когда проходил еще год… и еще… Наверно, врачи в поликлинике считали меня ипохондриком, ну и ладно. Каждые полгода я делал все анализы, в том числе самые новые, за которые приходилось давать на лапу, но здоровье дороже… В семьдесят два я чувствовал себя на шестьдесят. Болячки были, как без них, но по мелочи — камень в желчном пузыре («Беспокоит?» — «Нет». — «Ну и ладно, живите себе»), радикулит («Не страшно, я вам выпишу растирание»)…
Всё было нормально, но я паниковал — что если очередной анализ покажет, что если…
Но всё случилось иначе. В феврале восемнадцатого в Баку должна была состояться Всесоюзная конференция авторов, пишущих на темы науки и промышленного производства. Вообще-то приглашали популяризаторов, благо было что популяризировать — наши три лунные базы, корабль «Вега» для полета к Марсу, первая термоядерная электростанция в Протвино, наночипы для профилактики неизлечимых болезней. И по экспорту нефтепродуктов мы были первые в мире, даже впереди Саудовской Аравии, не говоря о Венесуэле. Мне нечего было делать на конференции — я писал совсем о другом, хотя, конечно, и о науке тоже. Но — Баку! Я не был на родине много лет, отказывался от приглашений — у меня ж полгорода было когда-то в знакомых, и все звали в гости. Но… Для меня Баку навсегда остался городом юности. В любой моей жизни было так. Сейчас Баку стал другим. Лучше, красивее, больше. Но другой город был мне не нужен. Мне нужен был прежний — с узкой улицей Корганова (там давно снесли старые дома, построили огромный торговый центр), с обшарпанными тротуарами на Советской (теперь там проходил широкий проспект от гостиницы «Азербайджан» до парка имени Кирова), с «хрущевками» в микрорайонах (о «хрущевках» в Баку и не вспоминали, их снесли лет двадцать назад). Имея возможность купить билет и через два часа дышать бакинским воздухом с запахом нефти, я всячески этого избегал, но все-таки не стерпел. Такой случай…
Я даже добился, чтобы в программу конференции включили мой доклад «Художественная проза о современных проблемах мировой науки». Официальный повод изменить собственной позиции.
Самолёт должен был вылететь из Внукова в четырнадцать двадцать. Багаж я собрал вечером — да и что собирать было? Утром успел немного поработать, но волновался, и работалось плохо. Такси пришло в полдень, как заказывал. На пересечении Внуковского шоссе с Третьей кольцевой застряли в пробке. На экранчике штурмана было прекрасно видно, что на шоссе авария, бегущей строкой шла информация: рекомендуется объезд. Но «шеф» решил проскочить: «Я этот участок знаю, как пять пальцев, там есть проселок, свернем, глядите, на штурмане это тоже видно». Ничего я на карте не разглядел, скажу честно, но если профессионал уверен… Поехали и, конечно, застряли. Когда мы встали в хвост рейсовому автобусу, пробка даже по штурманской карте растянулась километров на десять. До отлета полтора часа, мы стоим. Час. Стоим. Полчаса… Начали понемногу продвигаться.
Я, конечно, раз десять звонил Корнееву, руководителю делегации, извинялся, говорил: сам виноват, полечу другим рейсом или вообще вернусь, если судьба… Но Корнеев решил иначе, и коллеги-писатели его поддержали. Если бы диспетчер или кто там во Внуково всё решает, был против, то самолёт вылетел бы по расписанию, и ничего бы не случилось. Но стало так: вылет чартера задержали на полтора часа, и я даже преисполнился гордости — из-за меня! Значит, я чего-то стою, если сто тридцать человек и самолет ждут мою персону.
Контроль прошел в ускоренном режиме, и вылетели мы с почти двухчасовым опозданием.
Это всё решило.
Над Махачкалой машина вошла в грозовой фронт. Не в грозу, конечно, не в тучи — летели мы выше, в обычном пассажирском эшелоне. Я дремал у окна, видел краем глаза, как далеко внизу что-то сверкает, не придал этому значения… Вдруг тряхнуло. И сразу — будто напильником по железу, такой звук… И яркое пламя. Помню чей-то вопль: «Молния!» Наверно, так и было, откуда мне знать?
Жар. И дышать нечем. И всё провалилось. В груди холод. Боль. Как стало больно! И мысль: «Господи, опять!» И еще: «Неужели на этот раз — всё?»
12
С такой мыслью я и выскочил в следующую жизнь. Вообще-то я думал в тот момент о том, что Марина поручила заказать новый телевизор, а я вместо этого смотрю в Интернете трансляцию бразильского карнавала. Странное занятие в моем возрасте, но захватило, не оторваться. И вдруг мысль: «Неужели на этот раз — всё?» Что всё-то?
Сколько времени я приходил в себя? Марина вернулась с прогулки (она любила после обеда посидеть с соседками на скамейке у подъезда), а я всё раскладывал новые воспоминания. Не то чтобы был в шоке, но хотелось вспоминать, вспоминать… Ведь это был я, это со мной… Я только что погиб, сгорел в самолете, и если бы не застрял в пробке, если бы вылетели вовремя, то ничего бы не случилось, и я… Что?
Марина пришла, хлопнула дверью, спросила из прихожей: «Заказал? Когда привезут?» Я промычал что-то неопределенное, переключился с карнавала на сайт магазина «Джейхан», а думал, конечно, о том, что, оказывается, мог стать писателем… то есть стал, да, и сорок лет гнал роман за романом… и от предложения майора я в свое время не отказался…
Телевизор я заказал, а потом сослался на усталость и завалился на диван, накрывшись одеялом. Марина спрашивала: «Что с тобой? Плохо себя чувствуешь?» Я вяло отвечал: «Нет, просто устал», а сам думал: могло случиться так, что я остался один. Марина, Мариночка, почему ты ушла, как ты могла… Я слышал ее голос из кухни и радовался тому, что здесь мы все еще вместе. Конечно, болячек у нас обоих достаточно, год назад, в семнадцатом, жена перенесла операцию — ей удалили желчный пузырь, но всё прошло удачно, оперировал профессор Муртазов, пришлось хорошо заплатить и хирургу, и анестезиологу, половина наших запасов ухнула, но иначе-то как? За всё приходится платить — даже перевязочных материалов в больнице не хватало.
Оказывается, мы могли жить в Москве? И я не занимался всю жизнь астрофизикой? Писал книги? То есть и книги писал, но ведь и астрофизиком тоже был, и ракетчиком, вот как интересно сложилось…
Вечером я потащил Марину в гости к внукам, хотелось развеяться, всё равно ночью не усну, буду вспоминать прожитое, пытаться понять. Пошли мы к Светочке, благо недалеко — через три дома. Весь вечер я был рассеянный — так говорили Марина со Светкой. Я не рассеянный был, совсем наоборот: сосредоточенный. Вспоминал, вспоминал… Вторая жизнь, пятая, девятая, одиннадцатая… Подумать только!
В этой моей жизни я никуда из Баку не уезжал, так и прожил здесь все свои семьдесят с гаком. В молодости, помню, звал меня некий майор в ракетные части, но я отказался. В школе, помню, был влюблен, но чтобы из-за этого вешаться… Неужели смог? Писательством никогда не занимался, не было у меня к тому способностей, хотя время от времени возникало желание. Или все-таки способность была, а я не воспользовался, упустил? Теперь и проверять не было смысла. Стар слишком для таких экспериментов.
Астрофизика — да, любовь всей жизни. Сабир заприметил меня еще в университете, и я проработал в обсерватории без малого сорок лет, до пенсии. И дальше мог бы, но с финансированием у нас всегда были проблемы, а после того, как нефть подешевела чуть ли не втрое, жить стало не очень весело. Ельцин, конечно, обвинял в обвале империалистов, ну, ему по должности положено, на секретных пленумах кому надо объяснили, а те, кому надо, рассказали женам, жены — подругам, в общем, вся страна прекрасно знала, что живем мы хреново не потому, что грохнулись цены на нефть (не из-за Америки, а потому, что пошли в серию малогабаритные термоядерные станции, у нас их еще не выпускали и не закупали — дорого, — а в Штатах и Европе еще в третьем году начали переходить на альтернативные источники). Живем мы хреново, потому что приходится две трети (подумать только!) бюджета пускать на военные программы. Надо поддерживать паритет, иначе американцы и НАТО нас сомнут, давно нацелились, еще со времен старшего Кеннеди.
На пенсию я вышел в начале шестого года, Марина чуть раньше. Тогда мы еще жили, между прочим, вполне прилично, не нужно было брать ссуду, чтобы купить новый телевизор. Тогда я и компьютер приобрел — не ездить же в обсерваторию за сто километров всякий раз, если нужно почитать статью Кормана, к примеру, или узнать точно, что наблюдали на WASPe. Да и бывшие коллеги к моим наездам относились не то чтобы плохо, но… Я их понимал — в том числе и бывшего своего шефа, ставшего академиком и директором. Дружба дружбой, а время на компьютерах расписано, извини, Володя… Я понимал и купил себе персоналку, лишив Марину поездки в Кисловодск. А ей нужно было — воды попить, полечиться… «Нет, — сказала она, — тебе важнее».
Полезная штука компьютер. Я прекрасно помнил, как в восьмидесятых считал на логарифмической линейке распределение пульсаров в Галактике. Конечно, счетно-вычислительные машины уже и тогда были — в институте математики, к примеру, стояли две М-400, и очередь расписывалась на месяцы вперед, как и время на нашем двухметровом телескопе. Привыкли мы к очередям — если что-то получается без очереди, удивляемся: ах, удалось… Да, о чем я, отец Александр… Считал на линейке, и ничего — мы с шефом тогда опубликовали несколько статей в центральных журналах, я даже в Москву на конференцию ездил в девяносто пятом. Это была первая международная встреча советских астрофизиков с американскими коллегами. Сам Кларк приезжал, он у них руководил космическими рентгеновскими исследованиями, и я рассказал о нашем каталоге источников, изрядно удивив американца. Они приехали со своими переносными компьютерами, у них уже тогда был Интернет. А я привез наш каталог на листочках бумаги. Посидели мы, помню, в номере, Кларк полистал карточки, время от времени поднимая на меня взгляд — то ли уважительный, то ли удивленный, — а потом сказал, что это обязательно нужно публиковать в The Astrophysical Journal, уникальный, мол, материал. И срочно в Интернет выложить, это важно для всех, кто готовит новые рентгеновские эксперименты.
Эх… Ну, не понимал человек, что у нас нет валюты, чтобы платить за публикацию, и экспертный совет не пропустит материал за границу, потому что одно слово «космос» заставит цензоров дрожать в предвкушении выговора с занесением. Помню, я пробормотал что-то неопределенное: дескать, очень ценю его мнение, теперь надо думать, где публиковаться.
Каталог вышел в Москве, в «Астрономическом журнале», и я добился разрешения отправить экземпляр со статьей Кларку в Штаты.
Сейчас вспоминалось об этом с ностальгией, хорошие были времена, но странные. В девяносто девятом в продаже появились первые личные компьютеры, но стоили они больше автомобиля, примерно двадцать зарплат.
Я всегда думал, а иногда мы с шефом даже обсуждали, если далеко от телефонов, которые, конечно, прослушивались: почему мы от Америки отстаем — чем дальше, тем больше? В газетах и по телевидению всё преподносилось иначе, но мы-то знали, что наш двухметровый телескоп, хотя и крупнейший, но не в Европе, как написано было в рекламном проспекте, а только среди восточноевропейских обсерваторий. И уж очень далеко не первый в мире — на Гавайях американцы поставили десятиметровую махину и наблюдали такие дали, о каких нам и не мечталось. А оборудование? А вычислительная техника? Электроника? Или, если взять легкую промышленность — у нас всё для народа, но почему тогда в Штатах автомобиль — средство передвижения, а у нас — предмет роскоши?
Вспоминая другие свои жизни, я сравнивал, пытался анализировать, делать выводы. Понять, что произошло с моей памятью, как с этим жить? Ни с кем не делился — помнил из прошлого опыта, насколько это бесперспективно и чревато последствиями. Конечно, прошлый опыт нужно было принимать с оговорками — другие жизни, другие времена, всё другое…
Я даже Марине не сказал ни слова. Она видела, что со мной творится неладное, я был рассеян, отвечал невпопад. Потом пришел в себя, копался в памяти, когда оставался один, никогда не пробовал записать — на бумаге точно не стал бы, но в компьютере… Нет, и компьютеру не доверился. Ходили слухи, что в Конторе читают все файлы, даже если их не пересылать по почте, а хранить на диске. Как они это делали, я не знал и, честно говоря, не очень верил, но лучше перестраховаться, чем иметь неприятности. Почту проверяли, почему не заглянуть заодно и в диск?
Конечно, я изучил всю литературу по физике времени-пространства, что нашел в академической библиотеке и раскопал в сети — выхода на зарубежные источники у меня не было, но кое о чем можно было догадаться по публикациям в «Журнале философии» и «Журнале теоретической физики». Никаких идей, разве что в фантастике, которую я не очень любил, можно было найти опусы о параллельных мирах. В основном, переводы с английского: Хенлайн, Азуров, Сименс…
В шестнадцатом году на экраны вышел американский фильм «Вперед, в прошлое!» — мы с Мариной ходили, ей понравились дурацкие погони на машине времени, чушь собачья. Но снято было отлично, наши так не умели. Глядя, как главный герой метался из будущего в прошлое и обратно, я рассуждал о том, что человеческая память, возможно, формируется под влиянием не только реальных событий, но и потенциальных, возможных, не случившихся. Скажем, как с майором, предлагавшим мне пойти в ракетчики. Я отказался, а в памяти сформировался узелок, и серые клеточки в мозгу начали просчитывать — что могло бы произойти, если бы я согласился? Поскольку это лишь нейронная симуляция, «предчувствие» мозгового компьютера, то он и считал неправильно, сформировав в памяти образ, которого не могло быть…
И другие варианты так же. Но почему тогда переброс от памяти к памяти происходит в момент как бы смерти? Это, наверно, тоже можно объяснить: программа считает, пополняя ложную память, доходит до финала и коммутирует с другой программой, которая тоже существовала в мозгу и рассчитывала другой, еще не закончившийся вариант.
Шизофрения это, если приглядеться. Даже с моей, непрофессиональной точки зрения — типичное раздвоение личности. Не раздвоение, а удесятерение… и то ли еще будет.
Во всяком случае, в реальной физике идей, способных объяснить мои ложные памяти, я не обнаружил. Может, на Западе… Но и на Западе, как я себя уверил, не могли развиваться идеи о том, будто реальный мир может состоять из множества ветвей, переплетенных друг с другом, как ветки деревьев.
В двадцать первом американцы с англичанами полетели на Марс — у нас об этом сообщили в новостях, и в Интернете было довольно много публикаций с нужными комментариями. Мол, всё это интересно с точки зрения абстрактной науки и гонки, навязанной нам мировым империализмом, но на самом-то деле кому нужна космическая показуха? На Марсе нет жизни, а яблони там цвести всё равно будут, но не американские, а советские — мы за сенсациями не гонимся, и наша экспедиция, когда настанет срок, повезет на красную планету не пару приборов для измерения состава воздуха, а настоящие саженцы, которые…
И так далее. О том, что на Луне уже восемь лет работали две постоянные станции, сообщали в промежутках между «демонстрацией безработных перед Белым домом» и прогнозом погоды. Как-то я разговорился на скамейке (пошел с Мариной посидеть, сам потом не рад был) с одним старичком, бывшим начальником цеха на ламповом заводе. Я ему: «Американцы на Марс полетели, здорово, правда?» А он: «Значит, теперь и оттуда будут на нас ракеты нацелены. Мы это так оставить не можем, и ответ наш будет асимметричным, но верным. Значит, опять масло подорожает, и путевки в санаторий придется ждать не по два, а по четыре года, а время идет, старость не радость, опять в боку будто огонь полыхает…»
Я встал и ушел. Старость, конечно, не радость, но выслушивать чужие стоны… Увольте.
Я любил вспоминать — не ту жизнь, какую прожил реально, а другие, вымышленные. То есть я так думал, что вымышленные моим собственным мозгом. Было что вспомнить — на десяток жизней хватило, разных по длительности. Смерти свои вспоминать не любил. Старался о них не думать. Иногда не получалось, и тогда накатывало… Марина от меня в такие часы пряталась, а Света и Лера, младшая внучка, брали в оборот — Лера у нас стала врачом, вот и лечила мою психику, как считала нужным. В основном, беседами.
В двадцать третьем почти полгода провалялся в больнице — инсульт. Знаете, о чем я подумал, когда мир вокруг меня вдруг закачался и начал рушиться? Сейчас умру, и начнется, то есть продолжится, другая жизнь, там всё будет нормально. Я не хотел боли в своем мире, я хотел покоя после быстрой смерти. Но умереть не довелось. Может, к счастью. Была боль, долгие дни… Марина переселилась в больницу, и Света с Лерой часто навещали, я заново учился говорить, двигаться…
Это случилось, когда я вернулся домой. Каждая моя смерть, отец Александр, не повторяла предыдущую. Кроме лейкемии, но и то… В тот вечер по «Времени» передали: астрономы обнаружили астероид, который мог столкнуться с нашей планетой. Оснований для паники нет, вероятность не такая уж большая, ученые всего мира ведут наблюдения.
Наутро я позвонил в обсерваторию. Там давно было всё новое: начальство, сотрудники. Сабир умер в семнадцатом, я был на похоронах… Неважно. Позвонил, спрашиваю: «Что за астероид, что известно?» Мне, как бывшему коллеге, доверили… Без распространения, конечно. Траекторию в Хьюстоне рассчитали довольно точно, астероид упадет, но пока неясно — где именно. Большой район — от западной Атлантики до Урала, от Москвы на севере до Тегерана на юге. Произойдет это двадцатого января — через две недели, значит. Масса огромная, размер камня метров двести.
Баку оказался в зоне возможного падения. Зона большая, но даже если… Куда ехать-то? И на какие шиши? По телевидению каждый день передавали: опасность невелика, американцы хотели расстрелять астероид ракетами с водородными зарядами, но Совет Безопасности запретил, и правильно — даже если удалось бы раздробить астероид на фрагменты, опасность лишь увеличилась бы. Расчет траекторий обломков сильно затруднился бы, а времени до их падения оставалось бы совсем мало. В общем, ждите, и будь что будет. Что делали на Западе, я не знаю. Наверно, что-то все-таки предпринимали, но у нас об этом не сообщалось ни слова, а Интернет вообще вырубили, и по радио начались сплошные помехи. Чтобы народ не пугать, наверно. Народ и не пугался. Зачем пугаться, если говорят, что ничего страшного не ожидается? Упадет, да, и будет красивое зрелище… для тех, кто окажется далеко от места падения.
Восемнадцатого стало понятно, что грохнется где-то неподалеку. Из города стали уезжать начальники, по улицам в сторону аэропорта носились черные лимузины, а наша соседка, она работала в буфете республиканского цека, сказала, что партийные бонзы уехали и семьи вывезли, и что-то, наверно, будет, возможно, война с Ираном, потому что и войска из города уходят.
С обсерваторией связи не было, я звонил каждый час. Марине сказал, чтобы собрала чемодан, больше не надо, в любой момент могут объявить эвакуацию, когда станет известно место и время падения астероида. Света с мужем и Лера тоже сидели на чемоданах.
Господи, какой я был дурак! Впрочем, что я мог сделать, если бы даже знал? Ничего.
Упала эта дрянь в ночь на двадцатое. Мы с Мариной не спали, время было непозднее. Услышали рокот, будто танк едет или что-то тяжелое. Вышли на балкон. Увидели вспышку, такую яркую, что мир сразу погас, ничего не осталось…
Я даже не знаю, от чего умер — может, от ударной волны, может, обрушился дом, а может, я умер от ужаса, от черного кошмара, навалившегося прежде, чем я что-то почувствовал.
Внутри разорвалось, лопнуло, пролилось… И всё.
13
Я проснулся среди ночи, сердце билось, как молот, я не мог отойти от приснившегося кошмара, нащупал у изголовья пузырек с таблетками, руки дрожали, вот, думаю, так и помру сейчас, бросил в рот две капсулы, на столике стояла чашка с водой, но в темноте я ее уронил на пол, услышал звон… Пришлось глотнуть без воды.
Полежал несколько минут, пришел в себя. Встал, зажег свет, надел очки, вставил зубы — почему-то эти привычные действия успокоили меня больше, чем лекарство.
Господи, спаси, — подумал. Какое знамение мне было? Не сделал ли я чего-то, за что Творец пожелал наказать меня этим кошмаром?
И сразу понял… Это было, как знание, пришедшее с небес. Память. Не помнил ничего и вдруг вспомнил. Двенадцать жизней. Двенадцать смертей. Только что, когда я спал, случилась последняя.
Господи, думал я, что я сделал в жизни такого, чтобы быть наказанным столь страшным образом?
Я вышел на балкон, мне не хватало воздуха, ноги подкашивались, ночь была морозной, градусов десять ниже нуля, но мне было жарко, жар шел изнутри, будто возникшие во мне памяти выделяли энергию, энергию чуждого духа…
Не знаю, почему я не простудился и даже насморка не схватил, простояв на морозе… не знаю сколько. Десять минут? Час?
Вернувшись в комнату, я точно знал, что жизнь моя нынче — тринадцатая. Последняя. Почему-то я точно знал, что, когда умру в следующий раз, смерть будет окончательной, и я, наконец, предстану пред Господом.
Включил компьютер и до утра записывал, пальцы бегали по клавишам, будто не я вспоминал, а само вспоминалось, и само себя записывало, а я был только проводником, ничего не понимавшим, но все помнившим. Провидение двигало моими пальцами, отец Александр. К утру, совсем выдохшись и ощутив, что небесное вдохновение покидает меня, я записал файл, задал пароль и тут же, у компьютера, провалился в сон, пустой, без сновидений. Проснулся около полудня, потому что позвонила внучка, Лерочка — хотела прийти, прибраться. «Да, родная, — сказал я, — рад буду тебя видеть».
Сразу всё вспомнил и захотел поглядеть записанный ночью файл, но не смог не только найти его, но даже пароль на память не приходил. Так всё и пропало. Значит, на то была воля Господа. Больше я файл не искал — пропало, значит, так тому и быть. И больше я ничего не записывал — нельзя дважды искушать судьбу и идти против воли Творца, высказанной столь очевидно.
Но я всё помню, отец Александр, помню и знаю, что было мне дано искушение. Искушение — не грех, верно? Грешным может стать преодоление искушения или, если поддашься… Возможно, я должен был в тот же день прийти к исповеди и вам, своему духовнику, поведать о жизнях, вошедших в мою память. Но в тот день я был так разбит… Лерочка, приехав, дала мне лекарство, посетовала на мой не очень здоровый вид и опять, в который раз, завела речь о том, что мне следует переехать в староприимный дом, где старики вроде меня доживают остаток дней без забот, но не без печалей, какими полна старость и каких я хотел избежать, оставаясь один в своем жилище. Может, и это был грех, грех гордыни, я слишком надеялся на свои слабые силы и думал, что лучше умереть среди знакомых, привычных, родных вещей, нежели, пусть и в покое, но среди чужих и чуждых… Это грех, и я прошу вас, отец Александр, отпустить мне его, ибо не хотел я причинять никому никаких хлопот, но старики эгоистичны, вы знаете…
Случилось это семь лет назад, в январе двадцать четвертого. С той поры каждый свой поступок я стал сверять с иными моими жизнями, изумляться происходившему и пытаться понять суть и причину Господней милости. По зрелому размышлению, отец Александр, я пришел к выводу, что не случайно дана мне эта память, это знание. Ни одного мгновения я не сомневался, что всё, о чем я так неожиданно вспомнил, действительно происходило со мной. Четкость, ясность, безусловность моей памяти для меня — профессионального астронома — однозначное свидетельство реальности. Каждый ощущает разницу между сном и бодрствованием. Каждый может отличить воспоминание о реальном событии от бесовского наваждения, порожденного выпитым, например, или наркотическим препаратом, искажающим восприятие. Никогда в жизни — ни в этой, ни в каких других — я не принимал наркотиков. Выпивать тоже не любил — разве что рюмочку сладкого по праздникам: на Рождество, Крещение, Пасху и еще в день тезоименитства Его Императорского величества. Вы знаете меня не первый год, отец Александр: я был крещен, как положено, и крестным моим отцом был замечательный человек Иван Дмитриевич Богатов, автор «Песни о государстве Российском».
Мать моя Вероника Власьевна Дубинина, в девичестве Федорова, была женщиной высоконравственной и воспитание мне дала соответствующее. Отец, Михаил Владимирович Дубинин, погиб во Вторую Отечественную — ушел на фронт рядовым и не вернулся, его призвали в самом конце военных действий, он только и успел доехать до передовой, его часть брала Бухарест, там его и убило. Я родился через полгода после его гибели и за два месяца до великой победы.
Знаете, отец Александр, почему я стал астрономом? В детстве любил смотреть на звезды, это понятно. Рисовал созвездия по контурам звездных россыпей. Помещал на небо героев любимых сказок: была там Курочка-ряба, и Змей Горыныч, и Серый волк, и Емелю я изобразил, где на обычных звездных картах находится созвездие Ориона. Но в школе я мечтал стать не астрономом, а писателем. Мечтал стать известным, как Семенов, прославивший себя романом «Живые и мертвые». Как потрясающе показаны там государь-император и его семья, их страдания о родине в дни тяжких испытаний! Хотел писать, как Фалеев, я зачитывался его «Молодой гвардией», поручик Кошевой, партизан, духовный наследник Дениса Давыдова, не давал мне спать по ночам…
Но я не стал писателем, отец Александр. В последнем классе, когда нужно было выбирать жизненную дорогу, я пошел на исповедь, это было еще в Баку, я был прихожанином церкви Святых Жен Мироносиц, там меня выслушал отец Константин, замечательный человек и пастырь, я всю жизнь ему благодарен. Поведал о своих мечтаниях и метаниях, и о безответной любви к Марине Светловой, она училась в пансионе, что был от нас на соседней улице… Отец Константин мудро сказал: «Грех плотской любви простителен в молодости, думай о душе, только глас душевный, исходящий из сути твоей, подскажет тебе правильную дорогу. И запомни: лучше быть первым на деревне, чем вторым в городе, ты понял меня?»
Я понял. Я и сам знал, что не смогу писать ни как Семенов, ни как Фалеев. А быть хуже… И я поступил на физический факультет нашего Бакинского университета. Мама благословила меня, она хотела видеть сына ученым, считала литературную стезю недостойным применением моего таланта. Матери всегда переоценивают своих детей, это простительный грех.
Я окончил университет, когда в астрофизике начался бум открытий: пульсары, квазары, рентгеновские двойные, нейтронные звезды, черные дыры… Все — в течение одного десятилетия. Естественно, я занялся этими удивительными объектами, свидетельством бесконечной мудрости Господа. Мы с моим шефом Самиром Гасановым в те славные годы были первыми, кто описал кривые блеска рентгеновских новых звезд и верно определил расстояния до планетарных туманностей. Шеф был магометанином, да я ведь и жил многие годы в Баку, городе магометанских традиций, но наши религиозные расхождения никогда не мешали научной работе. Жаль, Самира уже нет в живых, надеюсь, что в магометанском раю он вкушает наслаждение в обществе гурий, в которых истово верил.
Отец Александр, я всегда знал, что занятие астрофизикой — лучший способ проникновения в замысел Творца, после изучения священных книг, конечно. Всю жизнь свою я искал прямые соответствия между научными открытиями и теми пророчествами, что содержатся в Новом и Ветхом заветах. Я написал две книги и, возможно, они не прошли мимо вашего внимания: «Прикосновение к небесам» и «Сказ о великом и низменном». В первой я сопоставлял теорию черных дыр с путешествиями Ионы и со страданиями Иова, и книга эта была отмечена Синодом, сам патриарх Московский и всея Руси Михаил, когда был еще митрополитом Богородским, а в миру Михаилом Сергеевичем Горбачевым, автором замечательных «Советов прихожанину», так вот сам будущий патриарх отметил мою книгу, выступая с проповедью по телевидению — было это в семьдесят восьмом и придало мне таких сил…
Да, отец Александр, вы это знаете, конечно. Вы исповедовали меня — и не один раз. Вы отпускали мне грехи, но не знали обо мне того, что знаете теперь. Я и сам узнал об этом восемь лет назад, и с тех пор — очень об этом сожалею! — не ходил на исповедь. Вы знаете теперь, что я прожил не одну, а тринадцать жизней, двенадцать раз прошел через смерть, двенадцать раз переходил из одной своей жизни в другую, как переходит пассажир с поезда на поезд, когда состав заходит в тупик, останавливается, а дальше следует поезд, проходивший в тот момент мимо — ты успеваешь вскочить на подножку и едешь дальше, помня о прошедших днях, жизнях…
Почему это случилось со мной? Последние годы я беспрестанно думал об этом чуде или наваждении, или Господнем даре, или Господнем же проклятии. Я старый человек, я уже был старым, когда новое знание вошло в меня, внедрилось и осталось. Могла ли наша великая страна, наша Российская империя пройти через те испытания, что я видел, прожил, чему стал свидетелем? Победивший социализм? Партия коммунистов у власти? Вражда с Америкой — нашим великим союзником? Мы вместе здесь и сейчас, мы всегда были вместе — и когда побеждали бесноватого немецкого фюрера, и когда укрощали китайцев, и когда летели на Луну, и сейчас, когда наши космонавты водрузили российский и американский стяги на суровой поверхности Марса… Мы живем в мире с магометанами, это хрупкий мир, но это мир, и мне страшно вспоминать, что в другой моей жизни был всемирный джихад, и миллионы христиан погибли.
Я много думал о своих жизнях. Я знаю, что это не болезнь. Это физический феномен, который нужно изучать так же пристально, как я всю жизнь изучал жизнь далеких галактик, описывая их место и суть в картине мира, созданного Господом. Я прочитал множество книг — как православных, так и католических, и протестантских физиков: Виллера, например, и Хокингера. Я даже магометан читал, каюсь, но не нашел в их трудах ничего для себя полезного.
И вот к какому выводу я пришел, отец Александр: Господь в мудрости своей создал мир, способный к саморазвитию. Это и без меня известно, это в любом учебнике написано. Но мир наш куда более сложен, чем нам сейчас представляется. Он бесконечно сложен, поскольку бесконечно сложны помыслы Творца, мы понимаем лишь малую их часть и надеемся понять больше, но поймем ли до конца? Нет, ибо пути Господни неисповедимы! В созданный им мир Творец вложил способность, которая мне сейчас представляется не только естественной, но необходимой для наиболее полного воплощения Замысла.
Послушайте, отец Александр. Я старый человек и могу говорить то, что думаю. А думаю я вот что. Нам дана свобода воли, верно? Это главное, чем отличил Господь человека от тварей неразумных. Человек решает сам: быть верным слугой Творца или нарушить Его заповедь и стать убийцей. Он ответит на Страшном суде, но здесь и сейчас человек сам решает. И человечество решает само. Выбирает. В семнадцатом, после февраля Россия выбрала путь, которым прошла к буржуазной республике, а в двадцать третьем — к восстановлению монархии, возвращению императора Николая. Но могло быть иначе, верно? В октябре, например, когда коммунисты едва не захватили Зимний. У них, к счастью, не вышло, но — могло? В бесконечном Господнем мире реализуются все возможности, все пути развития — Творец оставил нам свободу выбора, а выбрать мы можем любой из потенциальных вариантов, верно? Я вам больше скажу, отец Александр. В квантовой физике уравнения Шрединга имеют не одно, а множество решений, и это тоже известно любому первокурснику. Каждый квантовый процесс может завершиться двумя или даже миллионом вариантов. Почему физики отбрасывают ненужные, как им кажется, решения? Разве этим они не умаляют Творца? Если что-то может осуществиться, оно должно осуществиться — Господь не оставляет нереализованным ничего из того, что сам же сделал возможным!
Я хочу сказать, что мир наш суть великое множество вселенных, где всё возможное — реально. Есть мир, в котором государь Николай Второй не отрекался от престола, и есть мир, в котором Россия не победила Гитлера, и есть мир, в котором Володя Дубинин прожил полтора года и умер, подавившись косточкой. И есть мир, где Дубинин жил в страшной стране, под коммунистами, стране, не признававшей Бога, и наложил на себя руки от неразделенной любви. И есть мир…
Понимаете, отец Александр? Разве я один такой? Все мы, каждый из нас, проживаем множество жизней во множестве миров, и Творец следит за каждым из наших решений, каждому решению позволяет воплотиться, и в этом истинный смысл свободы воли, которой Он наградил нас.
Каждый мог умереть в полгода, мог — в десять лет или в тридцать, и это действительно происходит, но в нашем мире, в нашей веточке бесконечно разветвленного Древа мироздания, здесь и сейчас мы не подозреваем о существовании иных ветвей, иных Господних миров.
Но иногда… Может, в одном случае из миллиарда… Или еще реже… Отец Александр, любой закон природы может быть нарушен по воле Господа. Статистическая физика описывает такие процессы. Вода не течет вверх, верно? Но очень редко, так редко, что такое, наверно, не случалось ни разу, водный поток может побежать в гору. Вода может закипеть, если ее охладить, а не нагревать. Статистика. Неизбежное следствие того, что нельзя предписывать Господу, как Ему поступать с нашим миром в каждом конкретном случае.
Вот со мной и получилось… Умирая в одном мире, я оказывался в другом, там, где продолжал жить. Наверно, каждый из нас проходит через все свои возможные смерти, но Господь в милости своей дарует нам счастье не знать об этом. А я — помню. Почему Творец позволил мне помнить? Почему — мне? Это знак? Означает ли это, что я должен поведать миру о других вселенных, где другие мы живут… живем, осуществляя свободу воли?
Если бы мне было тридцать лет или хотя бы сорок, я, возможно, попробовал бы описать эти идеи уравнениями. Но мне уже восемьдесят пять. Я устал жить. Помню себя молодым — здесь, в нашем мире, и в десятке других. Умирая, я ощущал желание жить, любовь к этому воздуху, свету, к этим людям, деревьям, светилам небесным и гадам морским. Я хотел жить даже тогда, когда забирался на табурет, чтобы уйти из жизни, нарушая заповедь Господню, но не подозревая об этом. Я радовался, возрождаясь в ином мире после очередной смерти, и, в конце концов, решил, видимо, что так будет вечно, и что я, подобно Мафусаилу, переходя от одного своего «я» к другому и сохраняя память о себе-любимом, буду жить столько раз, сколько миров существует в бесконечно разнообразной Вселенной, созданной Творцом.
В гордыне своей я вообразил себя таким же бессмертным, как Господь наш, милостивый и всемогущий. Я старался не нарушать заповедей — здесь, в мире, что окружает нас с вами, отец Александр. Но я грешил в других жизнях. Грешил неверием, гордыней, и множество других пороков были мне свойственны. Последние годы я думаю об одном: если это было со мной, но не здесь, не в этом мире, то грешен ли я только потому, что помню? Принял ли я на себя все свои грехи, все свои греховные мысли? Я ведь грешил не по своей воле, но по незнанию. Если в том мире, где я погиб на ракетной базе, Россия была не такой, к сожалению, какой должна быть и какой мы ее знаем, если в том мире я был воспитан в безбожии и не знал никаких путей к Господу, разве был я грешен? Да-да, незнание законов, в том числе законов Божьих, не освобождает от ответственности и прежде всего — от ответственности перед Создателем. Я грешил, отец Александр, но — грешил ли я?
У меня нет больше желания жить, я устал. Я слаб, и врачи устали бороться с моими болячками. Я знаю, что, умерев, не найду себя больше ни в каком из Господних миров. Нигде я не прожил более того, что здесь и сейчас. Не спрашивайте, откуда я это знаю. Наверно, так мне внушил Господь в доброте своей.
Я умираю, отец Александр, и прошу отпустить мне грехи. У меня была странная жизнь. Или лучше сказать — странные жизни. Двенадцать раз я умирал и продолжал жить. Если Творец позволил мне помнить, то, наверно, для того, чтобы, уходя окончательно, я мог исповедаться в тех грехах, что совершал не здесь, а там. Я понимаю, отец Александр, что это сложная богословская проблема. Я понимаю, что вы никогда с таким не встречались. Может, это и вам Господь посылает испытание — испытание мудростью понимания.
Если бы я ничего не помнил… Если бы помнил только себя в этом нашем мире, лучшем из миров, как сказал вольнодумец и богохулец, но мудрый человек Вольтер… Но так получилось, что я…
Простите, отец Александр, у меня больше нет сил. Вспоминать. Просить. Жить…
Скоро я встречусь с Мариной, моей любимой женой. Как, по-вашему, отец Александр, какой будет наша встреча? Марина не помнила себя в других мирах, в каждом из них она была со мной и была уверена, что других миров не существует. Но теперь, когда мы встретимся, когда наши души воссоединятся… Кто подойдет со мной к вратам рая? Марина из шестой моей жизни, потерявшая мужа в страшном ракетном пожаре? Или Марина из девятой моей жизни, ушедшая с мукой и страданиями от страшной болезни? Или моя Марина, с которой мы не расставались почти шесть десятилетий? Кто из них? Может, у них одна душа, и одна душа у меня, и мир на самом деле един, как един Творец, но, как и у Творца, у его создания множество лиц и воплощений?
Спасибо, отец мой. Спасибо… Теперь у меня достаточно сил, чтобы уйти. Увидеть свет… Я уже видел его не однажды и знаю, как это выглядит. Свет и голоса.
Мне легко…
Аминь.
Евгений Войскунский
Девиант
1
— Знаешь, — сказал однажды Олег, — в детстве у меня был ручной кит.
— Игрушечный, да? — спросила я.
— Да нет, не игрушечный, самый настоящий. Огромный. Я держал его на привязи у причала, но иногда отпускал поплавать.
— И где же твой кит плавал, интересно?
— В Мозамбикском проливе. Там достаточно просторно.
— В каком проливе?
— В Мозамбикском.
Всегда, когда Олег начинал нести околесицу, он напускал на себя такой вид, словно он по меньшей мере кандидат каких-нибудь наук. Но я-то видела, что в его прищуренных глазах притаилась усмешка.
— Трепись! — сказала я.
У нас на испанском отделении иняза Олег Хомяков появился на третьем курсе. До этого он учился в нашем же институте на английском отделении. К нам Олег перевелся, как он объявил, потому, что «на испанском самые красивые девушки». И, подумав немного, добавил, что к тому же его просил о переводе король Хуан Карлос. «К тому же»!
Он был худ и высок ростом. Длиннорукий, немного сутулый, Олег ходил быстро; такое было впечатление, что он всегда куда-то спешил.
В точности такая походка была и у его мамы, директрисы средней школы. Когда я у них появилась, она резковато спросила, за кого я собираюсь голосовать на выборах? Я открыла было рот, чтобы ответить, но Олег меня опередил:
— Оля будет голосовать за Вильгельма Завоевателя.
Мама Олега махнула на него рукой и быстрой походкой ушла в свою комнату, а потом и из дому — сильно хлопнула дверь.
У них была «двушка» на пятом этаже хрущевки. Из окон открывался вид на какой-то сквер, в котором еще не весь снег растаял, и на церковь с колокольней, обнесенной лесами. В сквере что-то дымило — может, там жгли мусор.
Вдруг приблизилась к моим глазам голова Олега — непутевая, с рыжеватым чубом, голова. Его близко посаженные глаза синим огнем вспыхнули.
— Люблю! — прокричал он, обдав меня табачным духом. — Люблю тебя!
Шла весна, дождливая, необычно теплая. Летело, шумело громовыми речами шальное митинговое время. А мы с Олегом были словно в угаре…
Приближались госэкзамены. Вдруг Олег стал где-то пропадать, не приходил на занятия в институт, не звонил, не назначал мне свидания в «нашей хате» — пустующей квартире его школьного друга Джамиля Джафарова.
— Где ты ходишь? — спросила я, когда он наконец появился.
— К монархистам хожу, — сказал Олег, дымя сигаретой. — Они приличные люди. Мы, Хомяковы, — все монархисты.
— Трепись! — сказала я. — Ты сам говорил, что не имеешь отношения к тому Хомякову. Славянофилу.
— Que va! — воскликнул он. — Мало ли что я говорил. Оля, сегодня к шести приходи на нашу хату.
Я приехала в начале седьмого туда, на юго-запад, на улицу Двадцати шести Бакинских Комиссаров. Обычно Олег был уже там, открывал дверь и выкрикивал: «Holla, Оля!» Но тут мне открыл Джамиль. Мы были знакомы, раза три я видела его. Джамиль Джафаров учился в МФТИ и жил там, в Долгопрудном, в общаге. В своей однокомнатной московской квартире он бывал редко. Олег мне рассказал, что эту квартиру купил Джамилю отец, важный человек в Баку, зам какого-то министра. А мать у Джамиля была русской, москвичкой. Что-то у них там произошло — наверное, крупная ссора, — она забрала Джамиля и навсегда уехала из Баку в Москву. После развода она вышла замуж за пожилого вдовца, гинеколога, и, кажется, была с ним счастлива.
— Привет, — сказал Джамиль. — Хомячок еще не приехал. Садись, отдыхай.
Он рылся в книгах на этажерке, что-то искал. Но вдруг подсел ко мне на диван, спросил, когда у нас начинаются госы. Он-то уже свалил один, теперь экзамен по физике будет, очень трудный, а потом защита диплома. Я спросила, куда он пойдет работать — по распределению или сам будет устраиваться?
— С распределением теперь неясно, — ответил Джамиль и потеребил свою огромную черную шевелюру. — Меня звали на работу в один «ящик», но там начались какие-то… ну не знаю… Кажется, физики теперь не нужны. Уходят кто куда, клянусь… В Америку двое знакомых уехали.
— Ты тоже уедешь?
Джамиль исподлобья пристально посмотрел на меня.
— Никуда я не уеду. Кофе попьем? Или чай?
Мы перешли в кухню. Джамиль включил электрочайник, достал из шкафчика банку «Nescafe». Бормотало радио — что-то о положении в Чечне. Мне было как-то неловко: сижу пью кофе с малознакомым парнем, а Олег все не идет, черт бы его побрал. Вот допью — и уйду.
Между тем Джамиль рассказывал что-то об Олеге. Я навострила уши.
— …В девятом классе учились, когда умер его отец. Он очень пожилой был, участник войны. С палочкой ходил. У нас в школе преподавал английский. А через две недели после его похорон Олег убежал.
— То есть как — убежал? — удивилась я.
— Сбежал из дому Он тебе не рассказывал?
— Нет.
— Ну не знаю. Хотя ничего секретного нет, клянусь… Почему ты крекер не ешь?
— Спасибо, не хочется. Так куда он сбежал?
— В Калининград. Его мама подняла большой шум. Олега там милиция задержала. Он околачивался в порту.
Джамиль посмотрел на часы. Я тоже посмотрела и встала. Не буду больше ждать. Но всё же спросила из любопытства:
— А что он там делал, в порту?
— Хотел уплыть в океан, — сказал Джамиль и тоже поднялся. — Он разных книг начитался. Этого американского, как его… Эдгара По. О приключениях Артура Пима. Ты читала?
— Нет.
— Ну вот. Как этот паренек, Артур Гордон Пим, значит, тайком забрался в трюм зверобойного судна. И ушел в плавание.
— Олег тоже ушел?
— Нет. Он лез на пароходы, просил, чтобы юнгой взяли. А какие теперь юнги? Его гнали, конечно. Ну, менты его сцапали и отправили домой, в Москву. Ты что, не будешь его ждать?
— Не буду.
Джамиль посмотрел на меня исподлобья.
— Я бы посидел с тобой еще, но мне надо на электричку. В Долгопрудный. Ты подожди, Олег вот-вот придет.
— Не хочу ждать.
Когда я приехала домой, сестра сказала:
— Звонил твой Олег. Вы что, поссорились?
— Да нет, — сказала я. — Просто разминулись.
Вскоре Олег позвонил снова:
— Оля, извини, что опоздал. Я был на митинге, всё шло спокойно, вдруг приехала милиция и нас задержали.
— Что-то тебя часто милиция задерживает, — сказала я.
— Как это — часто? Первый раз.
— Не первый. Забыл, как в Калининграде тебя поймали?
Я слышала, как он дышит в трубку.
— Алло, — сказал он после паузы. — Ты завтра будешь в институте? Да? Ну, завтра поговорим.
Разговор у нас получился сумбурный. Олег пустился было в подробное изложение неприятностей, которым подвергается монархическая партия, но я прервала его:
— Очень сочувствую бедняжкам монархистам, но мне нет никакого дела до вас до всех.
— Оля, не будем ссориться! — вскричал он. — И вообще, я уже пошатнулся в своем монархизме.
— И теперь будешь бегать на митинги республиканцев? — съязвила я.
— Буду бегать на наши свидания.
— Если они состоятся.
— Оля, мне больно, когда ты так говоришь. Я хороший!
Глубокое раскаяние выражали его синие глаза. Я засмеялась и сказала:
— Хороший? Ну ладно, посмотрим. Почему ты мне не рассказал, как сбежал из дому в Калининград?
— А что тут рассказывать? Сбежал, а милиция поймала и отправила домой. Неинтересно. Это Джамиль тебе наболтал? Вот я сделаю ему укоризну.
— Сделаешь что?
— Это в одной книге Уэллса. На острове Ремпол жило племя, у них если кто-то провинился, то получал удар дубиной по голове. Это называлось укоризной.
Госэкзамены сдали благополучно, получили дипломы и возможность устраиваться на работу кто как сможет. Мне, правда, предложили пойти преподавать испанский в одну школу, вернее гимназию. Но я предпочла работу в турфирме, которая налаживала связи с испаноязычными странами и нуждалась в переводчике. Это Светка, младшая сестра, устроила мне. Она вообще-то была спортсменка, бегунья на короткие дистанции, но список ее знакомств был очень даже не короток.
А Олегу предложили работу в «Аэрофлоте» — переводить служебные бумаги с английского. Он с детства прекрасно владел английским (испанским хуже). Но ведь Олег был мальчиком с неожиданными бросками. Вдруг объявил, что едет с какой-то артелью на Белое море — добывать мидии. Я провожала его на Ленинградском вокзале и увидела эту «артель» — двух загорелых грубоватых парней, которые, по-моему, были способны добывать не только мидий, но и акул. Но акул в Белом море нет, а вот мидии, как мне объяснили, это небольшие двухстворчатые моллюски. Парни были веселые, явно «поддатые», и от Олега, когда мы поцеловались на прощание, тоже пахнуло водочным духом.
Из Кандалакши Олег прислал письмо с восторженным описанием процесса добывания мидий. Оказывается, у мидий есть, кто бы мог подумать, железа́, выделяющая биссус, это такие нити, которыми она, мидия, прилипает к скале или свае причала, да и друг к дружке они тоже лепятся. Очень интересно. Олег и его сотоварищи ныряют и отдирают мидий от прибрежных скал. «А вода холо-одная, — писал он. — Мидии, когда их сваришь, замечательно вкусные. Питерские рестораторы хорошо за них заплатят».
Спустя недели три пришла открытка. Олег сообщил, что ему «обрыдла мидвозня» и что он скоро приедет.
Вдруг мне позвонил Джамиль. Спросил об Олеге, а потом — не смогу ли я перевести с испанского и на испанский несколько деловых писем? Конечно, могу. Я назначила встречу на станции метро «Октябрьская» — тут я обычно переходила на кольцевую линию и ехала в свою турфирму. Джамиль поджидал меня в назначенном месте — выдвинулся, улыбаясь, из толпы. Он теперь не очень походил на того лохматого студента в выцветших джинсах, каким запомнился мне. Шевелюра аккуратно подстрижена, по широким щекам пущены черные бакенбарды, и ладно сидел на плотной фигуре бежевый костюм с галстуком, излишне пестрым.
— Куда ты едешь? — спросил он, передав папку с письмами. — На Таганку? У меня машина, могу подвезти.
— Где ты работаешь? — спросила я, когда мы сели в его зеленые «жигули».
Джамиль ответил не сразу. Он осторожно выезжал из скопления машин.
— Где работаю? Ты знаешь, я не пошел в науку. Физики теперь не очень требуются, клянусь… Мы с братом на пару купили кафе.
— Кафе? — удивилась я.
— Да… Ну куда ты лезешь? — проворчал Джамиль, притормаживая, обращаясь к иномарке, опасно подрезавшей нас. — Понимаешь, отец нам помог. Мы там всё переделали. Придали национальный колорит. Завели нужные связи, в том числе с испанской фирмой, у которой хотим покупать маслины и столовое вино.
Он говорил несколько стесненно, словно оправдываясь в том, что пошел не в науку, а в коммерцию. Я сказала, что вполне его понимаю, что такое время теперь — умный может много заработать. Джамиль заулыбался.
— А я, по-твоему, умный?
— Думаю, да, — сказала я. — Вот только… можно дать совет? Галстук надо бы другой, не такой пестрый.
— Непременно сменю, — сказал он.
Мы договорились, что через неделю он приедет ко мне на работу.
Приехал точно в назначенное время. Я вышла из комнаты, где мы, туроператоры, работали, в коридор и отдала Джамилю папку с переведенными письмами. Он рассыпался в благодарностях, вручил мне коробку конфет «Раффаелло» (надо же, угадал мой вкус!) и пригласил поужинать в своем кафе.
— Спасибо, Джамиль, — сказала я. — Но я не смогу: сегодня приезжает Олег.
— Ну, тогда в другой раз, — сказал он, пристально глядя на меня. — Олежке привет передавай.
После работы я поехала к Олегу. Он открыл дверь и гаркнул: «Holla, Оля!» В квартире пахло чем-то неприятным и, как всегда, было накурено. Они оба много курили — и Олег, и его мама-директор.
— Ты здорово загорел, — сказала я. — Как тебе удалось, на северном-то солнце?
— А что тут такого? Над Белым морем то же солнце, что и над Черным.
Мы вошли в его комнату, набитую книгами. И тут Олег вдруг пал на колени и, обняв мои ноги, воскликнул:
— Как ты прекрасна!
Синим пламенем горели его глаза.
Кто бы устоял при таком натиске…
Над его тахтой висела картина: трехмачтовое судно с массой парусов, упруго надутых ветром. Их отражения белели на сине-зеленых волнах. Мы лежали на тахте, переводя дыхание после бурных минут. Я смотрела на картину, мне почудилось, что мы плывем на этом паруснике — незнамо куда…
Олег сказал, прерывисто дыша:
— Боже, возможно ли именовать мир юдолью скорби… раз в нем дано вкушать столь дивные наслаждения… Но, увы! слабая их сторона в их быстротечности…
— Откуда ты выкопал такие слова?
— Это из «Манон Леско». Ты читала?
— Нет.
— Дам тебе прочесть, это же великая вещь, — сказал он. И добавил: — У тебя задорный смех, как у Манон.
Вот таким он был, Олег: напичкан книжными цитатами. Память у него была удивительная. Он запоминал целые страницы из книг, которые ему нравились, особенно о путешествиях, плаваниях, приключениях. Обожал книги Тура Хейердала, цитировал из «Аку-Аку»: «Подобных церемоний я не видел в Полинезии лет двадцать, с тех пор как расстался со старым отшельником Теи Тетуа в долине Оуиа на Фату-Хиве». Такие фразы восхищали его.
— Задорный? — Я засмеялась. — Ты находишь?
Тут послышался звук отпираемой двери, шаги в передней — пришла Нина Андреевна. Мы стали быстро одеваться. Она без стука заглянула в комнату Олега — мы еще не успели застелить постель, — сухо поздоровалась и вышла.
Пили чай на кухне. Нина Андреевна, рыжевато-седая тощая дама, жаловалась, что Олег «привез какую-то дрянь, стал ее варить, вся квартира провоняла», а Олег возразил:
— Это не дрянь, а мидии. Просто я не совсем правильно сварил. Добавил не те ингредиенты.
Она закурила и, глядя водянисто-голубыми глазами в окно, заговорила о своем споре с учительницей истории, которая на уроках объявила, что Рюрик был не норманном, а из южно-балтийских славян. Ссылалась на какие-то новейшие изыскания.
— Я сама раньше преподавала историю и что-то не припомню, чтобы среди славянских племен в Южной Балтике были варяги, — говорила Нина Андреевна. — Там были поморяне, сорбы, лужичи. А в летописи сказано о варягах, а варяги — именно норманны. Да и имена первых русских князей — скандинавские.
— Например, Олег, — подтвердил Олег. — Не говоря уж об Ольге.
Нина Андреевна, прищурясь, посмотрела на меня, словно пытаясь разглядеть на моем лице скандинавские черты, и сказала:
— Олег и Ольга… Ну что же, молодые люди. Вот взяли бы и — поженились.
— Que va! — воскликнул Олег.
Мне бы, как благовоспитанной девице, смущенно потупить взор, сказать: «Ну что вы… я и не думаю об этом…» Но я просто промолчала.
Олег пошел проводить меня до метро. По дороге рассказывал о книге философа Николая Федорова: что-то такое об общем деле человечества — о преодолении смерти, о воскрешении отцов. Но меня «общее дело человечества» как-то не волновало. Со своими делами бы управиться. С квартирными, например. Светка объявила, что выходит замуж за Дмитрия Караваева, прыгуна с шестом. Да пожалуйста, пусть выходит. Но дело-то в том, что прыгун Караваев приехал откуда-то из Сибири, жилплощади в Москве не имел и, значит, запрыгнет прямо в нашу квартиру. А у нас двухкомнатная малогабаритка в Черемушках, мы с сестрой в одной комнате, мама во второй — и придется мне переселиться в мамину десятиметровую. Это, скажу прямо, нежелательно. После того как отец от нас ушел к другой женщине, мама очень сдала, стала слезлива и раздражительна, и в больнице, в которой она работала медсестрой много лет, что-то у нее разладилось. Светка со своим прыгуном сейчас на легкоатлетических сборах, но в октябре они возвратятся в Москву, и мне придется «очистить помещение».
Обо всем этом я Олегу, конечно, не рассказала. Зачем? Подумает еще, что я склоняю его к женитьбе. «Que va!» — Ну да! — выкрикнул он в ответ на руководящее пожелание мамаши. Да я, по правде, и не очень-то представляла Олега своим мужем. С ним, само собой, не соскучишься: он яркий… мой первый мужчина… Но ведь муж — это нечто другое. Опора, защита, надежность — разве не так?
— Вся история, — продолжал между тем Олег, — это разрушение природы и истребление людьми друг друга. У нас в подкорке — войны и ненависть.
— В моей подкорке нет войн, — сказала я. — И ненависти нету.
— В подкорке, то есть в долговременной памяти, есть всё, — возразил он. — Вся история гомо сапиенса — от первобытной дикости до Освенцима. До Хиросимы. Прав Теодор Адорно: история европейской цивилизации — это история сумасшествия разума.
— Олег, спустись с неба на землю, — попросила я, взяв его под руку. — Какие у тебя планы теперь, когда ты покончил с мидиями?
— Какие планы? — У него в глазах появилась знакомая мне усмешка. — Я полностью отдаю себе несколько запоздалый отчет о насущной необходимости составить план дальнейшей жизни. Разумеется, давление обстоятельств требует от меня немалого напряжения в достижении благородной цели, коей можно считать сближение России и Индии…
— Трепись! — Я отпустила его руку и ускорила шаг. — Не можешь ответить на простой вопрос.
— Оля, я правду сказал! В Москве открылся офис смешанной российско-индийской компании. Они берут меня переводчиком с английского. Я еще до отъезда в Кандалакшу с ними связался, а сегодня позвонил, они подтвердили. Оля, не торопись! Куда ты бежишь?
Куда я бегу? Хотела бы знать. Вернее — не куда бегу, а
В субботу утром позвонил Джамиль и напомнил о своем приглашении. Нет, он не сказал, что приглашает
Там оказалось очень неплохо. На каждом столике вазочка с гвоздикой или ромашкой. Стены ярко расписаны орнаментом, как на восточных коврах, в центре главной стены изображение круглолицей девы в саду, среди созревших красных гранатов.
— Эта картинка взята из старинной школы миниатюр, — сказал Джамиль. — Семнадцатый век. Нравится тебе?
— Да, красиво.
Мы сели за столик, и тотчас девица, похожая на ту, что на стене с гранатами, поспешила к нам с приветливой улыбкой.
— Тамила, — сказал ей Джамиль, — принеси самое лучшее, что у нас есть.
Минуты через три наш стол превратился, можно сказать, в цветущий сад. Были чудные кутабы с зеленью, потом долма, люля-кебаб, что-то еще. Никогда прежде я не ела так вкусно, так много. Джамиль провозгласил тост за меня («За самую красивую девушку Москвы» — так он сказал), потом за моих родителей, а я добавила к тосту и его папу-маму, и тут он пустился рассказывать о своем сводном брате, сыне отца от первого брака, какой он замечательный спортсмен и сколько в нем энергии — он-то и заварил эту кашу, то есть покупку кафе.
— А твой брат не прыгун с шестом случайно? — спросила я.
— Нет, Адиль борец. Он был чемпионом республики по классической борьбе. А при чем тут прыгун с шестом?
— Ни при чем. — Я смеялась. От красного прекрасного вина туманилась голова. — Просто слышала, что прыгуны иногда запрыгивают не туда… не туда, куда нужно.
— Я никогда об этом не слышал, — сказал Джамиль.
За соседним столом пировала шумная компания, оглушительно хохотали две девицы, черненькая и рыженькая, а парни были разнообразные — и обычного московского вида, и восточного. Да и вообще зал был полон. Громко играла резковатая музыка.
— У вас веселое кафе, — сказала я. — И так каждый день?
Джамиль не ответил. Он исподлобья смотрел на компанию, пировавшую за соседним столом. Там веселье вдруг обернулось ссорой.
— Ну и нечего руки распускать! — кричала рыженькая девица, вся какая-то взъерошенная, своему соседу.
— Не ори! — огрызнулся тот, кривя рот под черными усиками. — Что на тебя нашло, дура?
— А ты чурка! Пошел ты!
Черненькая подруга пыталась успокоить рыжулю, но та, как видно, была сильно на взводе. Выкрикнув: «На, подавись своими туфлями!», — она выскочила из туфель-лодочек и швырнула их в черноусого. Пошатываясь, пошла в чулках к выходу. Подруга бросилась за ней, повела обратно. А тем временем разгорелась ссора между парнями. Один, вихрастый, двинул черноусого в челюсть, на него накинулись двое, он отбивался с криком: «Козлы! Валите на свой Кавказ!» Вся компания вскочила, замелькали кулаки, матюги взлетели в воздух, насыщенный винным и шашлычным духом, заглушили музыку.
Джамиль решительно направился к дерущимся, крикнул, чтобы немедленно прекратили, не то будет вызвана милиция. И откуда-то появился атлетического вида усач в коричневом кожаном пиджаке — угрожающе надвинулся на драчунов. И те присмирели. Вихрастый парень, зажимая платком нос, потребовал счет. Расплатились, на плачущую рыжулю надели лодочки и, хмуро переругиваясь на ходу, пошли вон из кафе.
Джамиль вернулся за наш столик и представил мне атлета в кожаном пиджаке:
— Это Адиль, мой брат.
— У вас веселое кафе, — повторила я.
— Оля, ты не думай, это первый раз, — сказал Джамиль.
А его брат-борец расправил ладонью пышные усы и с улыбкой сказал:
— Очень рад познакомиться с такой красивой девушкой.
Он выпил с нами бокал вина, галантно поцеловал мне руку и ушел в служебное помещение.
Джамилю, видно, хотелось загладить неприятное происшествие. Он принялся рассказывать что-то смешное из студенческой жизни, но вдруг, не досказав, уставился на меня и предложил:
— Давай выпьем за углубление нашего знакомства.
— Как это понимать? — спросила я.
— Оля, ты не думай, — заговорил он несколько смущенно. — Я просто по-дружески… Если тебе что-нибудь будет нужно, то я всегда, всегда, клянусь…
Оранжевыми и желтыми листьями осыпалось бабье лето, зарядили в начале октября дожди. С Олегом мы встречались не часто: «хаты» теперь не было, я приезжала к нему после работы. Нина Андреевна домой приходила не рано (засиживалась в школе да и в магазин заглядывала), но каждый раз мы опасались, что она может прийти раньше, чем обычно. Мы торопились… мне не нравилось это…
Олег объявил, что сотрудник, которого он называл Чотто (его полное имя — Чоттопадхайя — мало кто мог выговорить), — словом, этот Чотто предложил ему съездить в Индию, закупить там камни-самоцветы, привезти их в Москву и продать с большой выгодой.
— Твоя новая блажь, — сказала я.
— Никакая не блажь! — Олег выдохнул облако сигаретного дыма. — Ты не представляешь, как дешево там стоят самоцветы! Да и всего-то на две недели поездка.
Я думала: покричит, пошумит — и успокоится. Однако он взялся за дурацкое это дело всерьез — записался в очередь в ОВИР, бегал на переклички. Чотто организовал ему приглашение в город Бомбей.
Между тем возвратилась со сборов Светка со своим ненаглядным Митенькой. Он оказался длинноногим красавчиком — вылитый Том Круз с улыбкой в сто зубов. Приветливый, услужливый, он даже сумел смягчить страдальческое выражение на лице мамы — особенно после того, как починил разболтавшуюся дверцу кухонного шкафчика и очистил балкон от накопившейся дряни. Да что ж говорить, мужчина в доме — это очень нужно и полезно.
Но…
Я переодевалась в своей комнате, вернее в маминой десятиметровке, куда мне пришлось переселиться из большой, в которой теперь расположились молодожены, — стояла, как писали в старых романах, в
— Ой извыни! — крикнул он. — Я плоскогубцы ищу…
Плоскогубцы он, видите ли, искал. Ну да ладно. Я «извынила».
Но спустя несколько дней, приехав с работы, я стояла под душем — и тут он вошел. Оно, конечно, задвижка на двери ванной у нас слабенькая, легко срывалась от толчка, но было же слышно, как лилась вода…
Я прикрылась мочалкой, насколько можно, и заорала:
— Убирайся!
— Извыни! — выкрикнул Митя, но не торопился выйти, смотрел с неприятной улыбочкой.
Я запустила в него мочалкой. Он замотал головой, ладонью отирая лицо от мыльной пены, и вышел из ванной.
Вскоре приехала Светка из своего «Спартака». Позвала меня пить чай. Я вошла в кухню в японском цветастом халате, увидела, что и Светка сидит в таком же, мы же вместе их покупали, — и взъярилась еще больше. Не хочется вспоминать эту безобразную сцену. Что-то я орала об элементарных приличиях, которые надо соблюдать, даже если ты
Стыдно вспоминать.
В ноябре на Москву обрушился снегопад, но тут же и потеплело. Таял снег, под ногами превращаясь в серую липкую кашу. Беспокойно мне жилось в том ноябре. Со Светкой я не разговаривала. Вдруг как-то вечером — я смотрела фигурное катание — она мне говорит: «Тебе нужны новые сапоги?» А мне как раз и были нужны, я подумывала — где бы их достать? «Будут, — говорит Светка. — Закажу Карине. Какого цвета взять?» «Вишневого», — говорю.
Ну ладно.
А Олег получил загранпаспорт, купил авиабилет в Индию и позвал меня попрощаться. Мы выпили коньяку, потом пили кофе с тортом «Отелло».
— Сегодня мама придет поздно, — сказал Олег, — так что можно не торопиться.
Он был ласков и мил в тот вечер.
— Ты моя хорошая, — говорил, лаская меня. — Я привезу из Индии самоцветы, и мы заживем хорошо…
Вдруг Олег увидел, что я плачу.
— Олечка, да что ты? — Он прижал меня и целовал, целовал. — Всего-то на две недели улетаю, — твердил он.
Но он не вернулся — ни через две недели, ни через два месяца.
2
В Москве было по-мартовски слякотно, минус один, мокрый снег. А тут — пальмы вдоль улицы, в газонах — кустарник, утыканный крупными красными цветами, и солнце с синего андалузского неба припекает по-летнему. Не спеша идут по калье Кармен праздные туристы, многие в майках и шортах. Сидят за уличными столиками бесчисленных баров, попивают пиво, кофе, оранжад. В переулках справа синеет море.
— Только в кино, — говорит Ольга, восторженно глядя по сторонам. — Только в кино бывает такая жизнь. Правда?
Джамиль кивает. Да, только в кино, где ж еще? Не очень хотелось уезжать из Москвы, полно дел у него, но Ольга настояла: поедем, Джаник, поедем в свадебное путешествие, полетим в Испанию. Тут никогда не кончится зима, а там — солнце и пальмы. Вот они и прилетели в Малагу, а оттуда приехали сюда, на Costa del Sol, Берег солнца.
Плещется вокруг пестрая, многоязычная, неправдоподобная жизнь.
— Жарко! — Ольга снимает жакет. Теперь она, в вишневой блузке без рукавов и серых обтягивающих брючках, больше соответствует здешнему пейзажу. — Ты тоже можешь снять пиджак. Ой, Джаник, зайдем сюда!
Они входят в небольшой магазин, тут полутемно, но ярко освещены витринки с часами, кольцами, браслетами. Черноусый коротышка ювелир подходит с улыбкой, интересуется по-английски: что угодно господам? О, сеньора говорит по-испански! Bueno! Итак?.. Да, это часы японской фирмы — Сейко. Сеньор делает правильный выбор.
Сеньор не говорит по-испански. Но он весьма осмотрителен, ни одни часы не обходит вниманием. Да, всё же эти Сейко — лучше всех. И как хорошо смотрится золото на белой руке Ольги. Но триста долларов — очень дорого. Джамиль согласен на 250. В конце концов стороны останавливаются на двухстах восьмидесяти.
— Спасибо, Джаник. — Ольга сияет. — Не слабо! Ой, знаешь, что он сказал? Что у тебя красивая жена!
— А то я не знаю, — ворчит Джамиль, аккуратно отсчитывая купюры. — Скажи ему, пусть сдачу даст песетами. Сегодня курс сто двадцать шесть за доллар — значит, будет…
Он мгновенно сосчитал. Коротышка ювелир тоже доволен, он предлагает хорошим покупателям выпить по рюмке красного вина.
— Да не хочу я пить с этим донжуаном.
Джамиль берет за руку смеющуюся Ольгу и выводит на улицу. Не спеша идут они дальше по калье Кармен, и встречные международные мужчины поглядывают на Ольгу. Она и верно хороша собой — только в Черемушках можно встретить таких сероглазых Афродит с небрежно заброшенной за спину волной русых волос, с таким победным очерком крупных коралловых губ, с такой классически правильной грудью. Рядом с ней неплохо смотрится и Джамиль — солидный, склонный к полноте мужчина с широким лицом, обрамленным черными бакенбардами. В его густой шевелюре заметна седая прядь.
Март месяц на дворе, а жарко, будто летом. Ну да, Берег солнца же. Но пиджак-букле Джамиль не снимает. Может, он находит неприличным расхаживать в водолазке? Хотя водолазка у него хорошая, тоненькая, вишневого цвета.
Возле фруттории, выставившей на наклонных ящиках все фрукты, какие есть на свете, они останавливаются. Обсуждают, что купить — груши или клубнику?
— Купим и то и другое, — предлагает Ольга.
И тут проходящий мимо парень, очень худой и высокий, в красной майке и пестрых шортах, услышав русскую речь, вскидывает на них изумленный взгляд.
— Holla, Оля! — восклицает он, смеясь, и делает движение, чтобы обнять ее, но Ольга, слегка отступив, протягивает ему руку.
— Здравствуй, Олег. — Она тоже очень удивлена. Надо же, где встретились, на Costa del Sol! — Что ты тут делаешь?
— А что всегда, — следует беспечный ответ, — смотрю, как люди живут.
Олег трясет руку улыбающемуся Джамилю.
— Поздравляю, Джан! Знаю, что вы поженились, мама мне написала, когда я еще в Индии был.
— Да, твоя мама звонила однажды, — говорит Ольга, — но я уже там не жила. Ей моя сестра сказала.
— А где вы живете? Там же, на Двадцати шести Комиссарах?
— Пока еще там, — говорит Джамиль, — но в мае переедем в новую квартиру. Олег, как ты тут очутился?
— Долгая история! Я писал тебе, Оля. Но ты не ответила.
— Я ничего в твоей открытке не поняла. Вид какого-то собора с мощами, какого-то святого…
Олег улыбается:
— Хочешь посмотреть на пейзаж Гоа? Взгляни на мои «бермуды».
На его шортах изображен многоцветный город — церкви, пальмы, башни. Да и сам Олег, можно сказать, под стать своим экзотическим штанам — очень загорелый, в выцветшей майке, в видавших виды кроссовках.
— Тут за углом, — говорит он, — бар с видом на Медитерраниа, давайте посидим, ребята. Кофе попьем.
Они усаживаются за столик на улице, спускающейся к морю. Молоденький официант приносит на подносе кофейник, молочник, чашки. И начинается неожиданное кофепитие в городке Торремолиносе, уютно прильнувшем к Средиземному морю между Малагой и Гибралтаром. Оно, море, синеет внизу, как бы взятое в рамку угловых домов. По нему скользят две белые яхты, нет, не парусные, и ветер — легкий утренний бриз — доносит деловитый разговор их моторов.
— Какие красивые, — говорит Ольга. — Интересно — куда плывут?
— Корабли плывут будто в Индию, — говорит Олег, поднимая от чашки облупленный под солнцем юга красноватый нос.
— Ну и что твоя Индия? Много накупил самоцветов?
— Самоцветов там полно, но все не укупишь. Если хотите знать, главное чудо Индии — это Гоа.
И Олег, закурив сигарету, рассказывает, как они с Чотто прилетели в Бомбей, а там ничего интересного, огромный современный город, страшно шумный, а, между прочим, был когда-то поселением, захваченным в шестнадцатом веке португальцами, а в семнадцатом — подаренным Англии в качестве приданого португальской принцессы, которую отдали замуж за английского короля Карла II…
— Очень интересно, Олег, — говорит Ольга, — но ведь ты не из-за этой принцессы застрял в Индии?
— Я застрял из-за маратхов.
— Это еще кто такие?
— А-а, вот послушайте, ребята. Недалеко от Бомбея — город Пуна. Приезжаю туда с Чотто и узнаю, что эта Пуна, где пальмы на каждом шагу, была когда-то столицей государства маратхов. Слышали про такое?
— Никогда не слышал, — говорит Джамиль.
— Вот и я… Маратхи — они, конечно, индуисты, но язык у них свой, и история тоже. В семнадцатом и восемнадцатом веках воевали с мусульманской империей «Великих Моголов». Они и сейчас не растворились в Индии, у них литература своя.
— Ты выучился их языку?
— Нет. Ну два-три десятка слов. Но некоторые книги маратхских писателей переведены на английский, я прочел. Хочу, ребята, перевести их на русский.
— Зачем? — спрашивает Джамиль. — Кто будет это читать?
— Ну как — кто? Разве перевелись в России читатели? В Пуне у отца Чотто плантация манговых деревьев. Он посылает автопоезда с ящиками манго в Гоа — там их грузят на пароходы, они идут на экспорт. Я приехал с такой автоколонной в Гоа — и попал в сказку! Старый город потрясает. Пальмы, церкви, построенные португальцами, — они же четыреста лет владели Гоа. В базилике иезуитов — в серебряном саркофаге — мощи святого Франциска Ксавьера, миссионера знаменитого. Я пил пальмовое вино в тавернах, помнящих матросов д'Альбукерка, завоевателя Гоа. Помнящих Камоэнса! А вокруг — международная тусовка, толпы туристов, торговцы, нищие, моряки, педерасты, монахи. Бродят среди людей коровы. И какой-то над Гоа пряный воздух — будто шафраном пахнет или корицей. Что-то в этом городе мистическое, потустороннее…
— Ну, понесло тебя, — негромко замечает Ольга.
А его, и верно, несло. Может, просто выговориться захотелось при неожиданной встрече с московским прошлым — излить накопившиеся впечатления другой, совсем не похожей на это прошлое, жизни.
— Возле бывшей церкви францисканцев торговала морскими раковинами женщина невозможной красоты. Глазищи в пол-лица. Я и утонул… утонул в ее глазах… — Олег прикуривает от окурка новую сигарету и откидывается на белую спинку пластмассового стула, курит быстрыми затяжками.
— Ну и что она, твоя красавица? — спрашивает Ольга.
— Чару, — говорит Олег сквозь дымовую завесу. — Так ее и звали — Чару. Она была маратха. Я купил у нее большую розовую раковину, мы разговорились, она умела по-английски. Я спросил, откуда раковина, а Чару посмотрела на меня… или сквозь меня… и говорит, что такая раковина уже была у меня в руках — в прошлой жизни.
— В прошлой жизни? — переспрашивает Ольга. — Как это?
— В бывшем перевоплощении я был португальским моряком — так она сказала.
— И ты поверил?
— Да.
— Твои вечные фантазии, — говорит Ольга.
— Чару сказала, что Дающий может в один миг открыть человеку целый мир, надо только уметь видеть.
— Что за Дающий?
— Так они называют Шиву. И я однажды увидел… Это было под Новый год. Мы поднялись на холм к вилле Браганса. День был, как всегда в Гоа, теплый и влажный, над нами плыли облака. Мы сидели на траве, я говорил о рассказах Сатхе, которые только что прочел. Вдруг заметил, что Чару выключилась. Она сидела, прикрыв глаза, очень прямо, и что-то шептала. Невольно и я стал тянуться кверху. Тут из-за облаков вырвался свет. Очень яркий луч света. Чару мне крикнула: «Look!» И я увидел… Я будто взлетел над своей оболочкой и сверху увидел не только Гоа, но и всё Малабарское побережье… горы, зеленые берега, море, пену прибоя…
— Трепись, — говорит Ольга.
Но, глядя на прежнего друга, она не видит в знакомых синих глазах усмешки, в былые времена сопровождавшей его трепотню. Нет, не усмешлив взгляд Олега. От этого становится даже немного не по себе.
— Это было недолго, — продолжает Олег. — Но я понял одну важную вещь. Своим внешним зрением мы видим лишь привычный облик мира, а не его сокровенную глубину.
— Побережье, которое ты увидел, это и есть сокровенная глубина? — спрашивает Джамиль, глядя исподлобья.
— Нет. — Олег расплющивает окурок в пепельнице. — Давайте о другом. Ребята, я тут работаю в клубе La Costa и хочу предложить…
— Ну и что твоя Чару? — прерывает его Ольга. — Долго ты с ней жил?
— Недолго. Вдруг приехал ее муж. Я и не знал, что она замужем.
— Он набил тебе морду? — интересуется Джамиль.
Олег смотрит на него, морща загорелый лоб под рыжевато-белобрысой прядью длинных волос.
— Он был здоровенный бородатый маратх. Он на своем катере шастал вдоль всего побережья, с помощником, они ныряли, искали раковины. Да, он вполне мог набить мне морду. Но Чару сказала, что он меня убьет. Убьет, если я немедленно не покину Гоа.
— И ты покинул?
— А что же оставалось делать? Так вот, я тут работаю в клубе, который…
— Куда же ты бежал из Гоа?
— Ты правильно сказала: я бежал. Какое-то время скитался по побережью, можно сказать, как саньяси, то есть бездомный бродяга. Ну ничего. С английским в Индии не пропадешь. Я брался за любую работу — мыл машины, мыл посуду в ресторанах. Даже плёл циновки из кокосовых волокон — кстати, это дело очень нелегкое. Ну а потом… Опять Чотто помог, я улетел в Малайзию.
— И что ты там делал? Продавал самоцветы?
— Мои самоцветы остались у Чару. А в Пенанге я работал садовником в доме богатого китайца. Прогуливал его собак. Когда надоело, уехал в Кланг. Бывало, за день съешь только пару бананов, они там дешевые. Ночевал в заброшенной лодке… на автомобильной свалке… — Он тихо смеется. — Под шелест пальм спится хорошо… Потом уехал в Куала-Лумпур. Там я месяц ждал визу в Испанию. В Мадриде мне повезло. В Прадо я торчал перед полотнами Гойи — там потрясающий Гойя! — вдруг рядом со мной возник скандал. Служительница требовала от одного посетителя, чтобы он перестал фотографировать, в картинных галереях это запрещено, а он щелкал и щелкал, потом сказал «sorry» и убрал камеру. Он был, знаете, похож на киноартиста Пьера Ришара, такой же мелкокудрявый, экспансивный. Спрашивает меня: «Вы говорите по-английски? Правда, эту „Молочницу“ Гойя писал с моей жены?» Я посмотрел — и верно, «Молочница из Бордо» невероятно похожа на спутницу этого фотографа. Она стояла рядом с ним и улыбалась такой, знаете, загадочной улыбкой.
Олег снова закуривает.
— Хомячок, — говорит Джамиль, — а что это — пальмовое вино?
— Ну, точно не знаю. Наверно его гонят из пальмовых листьев.
— Что же эта дама с загадочной улыбкой? — спрашивает Ольга. — Она пленила тебя?
— Пленила? Да нет… Но они интересные люди. Джордж Хантлей — бизнесмен из Эдинбурга. По его словам, он происходил из древнего и знатного шотландского рода. Он с женой путешествовали по Испании, взяли напрокат машину и как раз собирались поехать в Малагу, осмотреть дом-музей Пикассо. Не знаю, почему я приглянулся Джорджу, но он предложил мне поехать с ними. Вот я и очутился в Малаге. Ну а оттуда — на Costa del Sol. Тут очень хорошо, ребята. Много солнца, и такой воздух… Я устроился агентом в клуб La Costa. Мы предлагаем приезжим туристам купить таймшер. Знаете, что это?
— Никогда не слышал, — говорит Джамиль.
— Это международная система клубов RCI — Resorted Condominium International. Можно купить апартамент из одной, двух или трех спален на неделю, на месяц, на год или на всю жизнь. Живи в апартаменте в пределах срока. Можешь поменять его на такой же в клубе в любой части света, включая Австралию. Предлагаются льготы…
— Ты уже купил себе апартамент?
— Купил бы непременно, если б имел деньги. А вот тебе очень советую…
— Нам не нужно.
— Джаник, — говорит Ольга, тряхнув головой, — давай все-таки посмотрим, что это такое.
— Ладно, посмотрим, — говорит Джамиль.
И вот расторопный Олег, в своих пестрых бермудах и майке, выгоревшей на солнце бесконечного юга, останавливает такси, и они едут по ярким улицам, мимо отеля Аl Andalus, в котором не далее чем вчера поселились Ольга с Джамилем, и выезжают на приморское шоссе.
— Видите башню? — Олег, сидящий рядом с шофером, указывает на круглую темную башню, одиноко торчащую на невысоком холме. — Она осталась от старинной мельницы, и от нее пошло название города. Torre — башня, molinos — мельница.
Ольга восторженно смотрит на проплывающие с обеих сторон виллы — белые, песочные, голубые, строгие классические, причудливые, с мавританскими арками, высящиеся среди пальм и кипарисов.
Смуглолицый водитель, поглядывая в зеркальце, улыбается ей.
— Как будто на другую планету попали, — говорит она.
А когда приехали в La Costa, Олег приставил к ним тоненькую брюнетку с мальчишеской стрижкой и кукольным улыбающимся личиком, а сам уехал — должно быть, снова ловить туристов на улицах Торремолиноса. Брюнетка оказалась, вот же удивительно, москвичкой из Медведкова, ее звали Катей. Она повела Ольгу и Джамиля по территории кондоминиума. Среди зеленых лужаек стояли белостенные одно- и двухэтажные домики под красной черепицей, в их архитектуре были заметны мавританские мотивы. Заходили в один, в другой, Катя расхваливала внутреннее убранство — вот односпальневая квартира на неделю… а вот — на две, на красный сезон… в кухне новейшее оборудование… Домики и впрямь были прекрасные, жить в них, наверное, одно удовольствие. Тут и бассейны с аквамариновой водой. В конюшне стояла, хрустела сеном пара упитанных лошадей, у одной из них, пегой, был красный глаз — может, от конъюнктивита. И несколько красавчиков пони мотали головами, словно приглашая прокатиться, — не понимали, видно, что не дети пришли, а взрослые.
— Спасибо, Катя, — сказала Ольга, когда, всё осмотрев, шла к административному зданию. — Вы давно в Испании?
Катя словоохотливо рассказала: второй год пошел, как она здесь. У нее дома, в Москве, не заладилась жизнь; однокурсник по институту культуры, за которого она на первом же курсе вышла замуж, оказался психом, патологическим ревнивцем. Катя его прогнала, они развелись, но он изводил ее, скандалил, просто не было спасенья. Тут ей с подругой предложили поехать в Испанию, работать танцовщицей — так она оказалась в Малаге в группе гёрлс, в дорогом ресторане. Двухлетнего сыночка, Сереженьку, оставила маме с папой в Москве. Кончился годовой контракт, она в Москву улетела, но там всё та же суматошная жизнь… в Медведково как-то не очень… в общем, она вернулась в Испанию… Но танцевать в ресторанах больше не хочет. Вот учится здесь, в La Costa, гостиничному бизнесу, ну и, конечно, языку… без языка нельзя…
Уже подходили к офису, и тут Катя замедлила шаг и — тихонько Ольге:
— А можно я спрошу? Вы с Олегом давно знакомы?
— Довольно давно. А что, Катя?
— Он всегда был такой?
— Какой — такой?
— Ну, чудной… беспокойный…
Ольга посмотрела на Катино миловидное лицо, умело подкрашенные глаза. Подумала: а ты вовсе не такая куколка, какой кажешься… бедненькая, и ты, как видно, запала на него…
— Скажу вам, Катя, по правде. Олег очень привлекательный, с ним не соскучишься. Но если вы хотите устойчивости… семейных отношений хотите…
— Катарина! — позвал из дверей офиса молодой человек с острой лысиной среди черных кудрей. — Скорее веди клиентов в зал. Начинаем!
Он это по-испански выкрикнул, но Ольге-то было понятно. Катя по-испански ответила, а Ольге быстро сказала:
— Спасибо. Я всё поняла.
В зале за несколькими круглыми столиками сидели «клиенты» — три пары спокойных пожилых людей и семья восточного типа с двумя лупоглазыми мальчиками. Катя усадила Ольгу и Джамиля за свободный столик, на котором стояли графин с оранжевым джусом и высокие стаканы. Менеджер с острой лысиной обратился к собранию с приветливой речью на английском. По его словам выходило, что никому еще не удавалось так осчастливить человечество, как это делает клуб RCI. Только одно и нужно клубу — чтобы приличные люди и жили прилично, «with pleasure», то есть с удовольствием.
Затем к каждому столику подсел служитель RCI, а к Джамилю и Ольге и сам остролысый менеджер, а Катя принесла поднос с кофе. И пошел разговор, исполненный соблазна, но также и сомнений. Джамиль всё прекрасно понял: одна спальня, красный сезон, то есть ежегодно две недели в любое время с мая по сентябрь, — это будет твоя собственность, она стоит всего двадцать пять тысяч долларов, причем полторы тысячи сейчас, а остальное — в три приема в течение трех месяцев.
Менеджер говорил убедительно, Катя переводила, а Джамиль кивал, исподлобья глядя на остролысого, и отвечал, что ему надо подумать, ведь дело серьезное, нельзя так вот, сразу. Уже служители во всеуслышание объявили, что все три пожилые пары согласились стать мемберами клуба (восточная семья тараторила внутри себя и не давала ответа), а Джамиль всё еще не соглашался. Менеджер даже пошел навстречу — снизил плату до двадцати двух тысяч пятисот, а он, упрямец недоверчивый, всё твердил, что надо подумать…
Ольга в разговоре не участвовала, но настроение у нее явно испортилось. Она отодвинула недопитый кофе и сказала, что хочет домой, то есть в отель.
Когда сели в такси и поехали, Джамиль обнял ее и сказал:
— Конечно, жаль, но ты же понимаешь… Вот раскрутим дело — появятся свободные деньги…
— Да-да, понимаю, — кивала Ольга.
— Мы кафе на Каширке непременно купим. И в Строгино наверное. У нас будет целая сеть, клянусь. Олечка, не огорчайся…
— Да-да, конечно.
Она, и верно, понимала, что не бывает, чтобы всё сразу приобрести. Да, понимала. Не на облаке же, а на твердой земле жила. Но — настроению не прикажешь. Белый домик под красной черепицей возле бассейна с аквамариновой водой — ну ничего же особенного, а вот — запал в душу.
А может, что-то еще — не только белый домик — встревожило Ольгу? Кто ж ее знает… Женщин разве можно понять?..
К вечеру похолодало. Пообедав в гостиничном ресторане, сидели у себя в номере, смотрели по ТВ бракосочетание инфанты Елены с молодым аристократом Хайме де Малцинаром (кажется, так). В Севилье, в соборе, где всюду золото, архиепископ в высокой митре благословил новобрачных. Невеста в белом платье, с диадемой в волосах — ну, принцесса из сказки. Рядом с ней — длиннющий жених, тоже сказочно красивый. По окончании церемонии сели в открытую пролетку, кучер в круглой черной шляпе вскрикнул, тронул лошадей и покатили по улицам Севильи в сопровождении конных гвардейцев в старинных мундирах, а улицы запружены толпами — орут, размахивают платками, флажками, приветствуют новобрачных.
Как будто оперу показывали из давнишней испанской жизни.
— Джаник, я хочу в Севилью, — сказала Ольга.
— У нас заказан на двадцать второе отель в этой, как её… в Марбелье.
— Хотя бы на один день. Севилья же недалеко. Успеем до двадцать второго.
— Ладно, — сказал Джамиль. — Позвони в рецепцию, спроси, как ходят автобусы в том направлении.
Ольга тут же позвонила и узнала: очень просто, надо в Travel agency купить экскурсию в Севилью, только и всего.
И утром, после завтрака, Джамиль отправился в Travel agency. А Ольга принялась мыть голову, потом просушила феном. Только вышла из ванной в цветастом японском халатике, с копной пышно распущенных после мытья волос, как в дверь постучали.
Вошел Олег, улыбаясь широко и, как показалось Ольге, несколько виновато. На нем сегодня не майка и не пестрые бермуды (в таком виде могли бы и не пустить в приличный отель), а джинсы и распахнутая на груди голубая рубашка.
— Holla, Оля, — сказал он, шагнув в комнату. — Вы вчера отказались от таймшера…
— Не отказались, а решили подумать.
— Да? Катя сказала, что отказались, и я подумал, что вы сегодня уедете, и вот зашел попрощаться. Портье дал номер вашей комнаты.
— Садись, Олег. — Ольга кивнула на кресло у низкого столика и сама села в кресло напротив. — Не кури, пожалуйста. Мы пока не уезжаем. Вот только в Севилью хотим. Джан пошел покупать билеты.
— Севилья — это чудо. Надо бы вам и в Гранаду съездить, посмотреть Альгамбру.
— Гранада — это чудо, — поддразнила его Ольга.
— Совершенно верно. Мир полон чудес.
Они помолчали, глядя друг на друга.
— Оля, — сказал Олег, понизив голос. — Милая Оля, я очень перед тобой виноват…
— Нисколько не виноват. — Ее голос прозвучал резковато.
— Знаю, ты уязвлена тем, что я исчез надолго… не объяснил, не объяснился…
— Не нуждаюсь ни в каких объяснениях.
— Оля, не надо так… непримиримо… Понимаешь, когда я прилетел в Индию, меня будто захватил поток…
— Тебя захватила твоя Чару.
— Поток разнообразной жизни. Можно сказать — я услышал, как течет сама История.
— История и у нас течет, не только в Индии.
— Это верно. Но когда с московских улиц попадаешь в мир совершенно другой, то тебя будто оглушает… и ты пытаешься понять мир не как простое скопление вещей… Мне трудно выразить словами, Оля…
— Ах, Олег… твои вечные фантазии… — с потаенным вздохом сказала она. — Понять мир! Просто не умеешь жить как все.
— Оля, прости меня!
— Тебя вечно заносит. Не замечаешь, что своими поступками причиняешь боль. Вот и Катя вчера… Заморочил голову бедной девочке…
— Прости, прости! — Олег вдруг пал на колени и обнял ее ноги. — Умоляю тебя, прости!
— Встань сейчас же! — крикнула она.
И тут распахнулась дверь, вошел Джамиль. Остановился на миг. Лицо его, обрамленное черными бакенбардами, потемнело. Не глядя на поднявшегося с колен Олега, он прошел к окну, бросив на ходу Ольге:
— Я оплатил экскурсию в Севилью. Завтра в девять.
Возникло трудное молчание.
— Сильный ветер сегодня, — сказал Джамиль.
Олег вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет, сунул ее обратно. Он как-то ссутулился больше обычного, словно стремясь стать малозаметным.
— Понимаю, должен уйти… — Он вздохнул. — Оля тебе подтвердит: я просто просил прощения.
Ольга сидела молча, подперев щеку ладонью. На ее гладком лбу прорезалась между бровей складочка.
— Я, как всегда, во всем виноват. — Олег опустил голову. — Простите. Всего вам хорошего.
Он шагнул было к двери, но тут Джамиль сказал резко:
— Очень хочу набить тебе морду.
— Ну, набей… если сможешь…
— Перестаньте! — властно сказала Ольга. — Уходи, Олег.
— Я тебя ненавижу, — сказал Джамиль, медленно двинувшись к Олегу. — Ни одному слову не верю, клянусь. Взлетел над побережьем! Прогуливал китайских собак! Сплошное вранье!
— Это дело твое — верить или нет. — Олег сощурил узко посаженные синие глаза. — Джамиль, не советую лезть в драку, — быстро добавил, уловив его угрожающее движение. — Я занимался карате.
— Чем еще занимался? — Джамиля было не узнать: лицо будто затвердело, баки топорщились. — Циновки плёл? Баб соблазнял?
— Ты живешь во времени, — сдержанно ответил Олег, — и я живу во времени. Только мы по-разному понимаем…
— Что? — выкрикнул Джамиль. — Что понимаем по-разному? Ты вообще ничего понимать не хочешь. Ты… ты девиант!
— Девиант? Ах, ну да, девиация… То есть отклонение… А ты чем занят, Джамиль? Ты, физик, занят наукой? Черта с два. Харчевню открыл, шашлыки жаришь. Нувориш!
— Новый русский, да? Ну и пусть! А ты кто?
— Прекратите! — заорала Ольга, ладонями сжав виски. — Заткнитесь оба! — Ее голос сорвался в визг.
— Всё, всё, умолкаю. — Олег пошел к двери. — Только учти, — бросил Джамилю, — ты не Штольц, я не Обломов. Оля, прости! И прощай.
3
— А денёк-то сегодня хорош, — сказал Аффонсо, задрав к небу клочковатую желтую бороденку, отросшую за время плавания.
День, и верно, выдался погожий. Корабли, стоявшие на якорях, лишь слегка покачивало на зыби. С неба наконец-то сползли тучи, поливавшие нас холодным дождем, пока мы шли черт знает куда (перекрещусь при мысли о черте), не зная, обогнули ли мы проклятый этот мыс или всё еще не дотянули до него. Наши корабли мотало и швыряло с волны на волну, с волны на волну. Стонали переборки, скрипели и гнулись мачты, будто под тяжестью туч, и ветер завывал страшно. Молнии то и дело взрезали темное небо — не иначе, как
Мы валились с ног, окоченевшие, обессиленные, третий день без горячей еды. И ропот пошел на «Сао Рафаэле». Аффонсо, ну да, он-то первым и начал зудить и подбивать нас, матросов, на бунт. Но когда капитан с высоты кормовой крепости закричал нам, сгрудившимся внизу, на главной палубе, чтобы немедленно спустились в трюм вычерпывать воду, — вперед выступил не Аффонсо, нет, а его дружок Жануарио с лошадиной нижней челюстью. Да, Жануарио проорал сквозь завывания ветра требование экипажа: повернуть обратно и идти в Лиссабон… потому что вперед дороги нет, а в гости к морскому епископу никто не хочет. Капитан стал грозить заковать бунтовщиков в кандалы, а зачинщиков вздернуть на рею. И он это сделал бы, потому что капитан «Рафаэля» был нисколько не добрее своего старшего брата, капитана-командора, шедшего на «Сао Габриэле». Но тут кормчий крикнул, что с «Габриэля» сигналят флагами о перемене курса.
Ну да, капитан-командор повернул флотилию на северо-восток — должно быть, решил, что уже обогнули мыс Бурь.
И так оно и было, слава Господу. Шторм утих, через два дня мы увидели берег. Он был гористый, неприветливый — а с чего ему быть приветливым? В этих краях если и живут люди, то уж у них, верно, собачьи головы. Это Аффонсо так говорил по вечерам в кубрике, когда матросы, свободные от вахт, валились на свои жесткие койки.
И опять трепал нас шторм, и один из кораблей — маленькая каравелла-ретонда, груженная провиантом, — сильно потекла и стала совсем непригодна для плавания. На стоянке в заливе, в который впадала какая-то река, капитан-командор приказал перегрузить бочки с водой и вином и ящики с провиантом на другие корабли, а ретонду сжечь. Всю ночь она полыхала. А утром на берег вышли черные почти нагие люди — должно быть, их привлекло ночное зарево. Головы у них были обычные, не собачьи. В общем, они были такие же, как на той стороне Африки, в Гвинее, откуда уже лет двадцать в Португалию привозили чернокожих рабов.
И пошла на берегу потеха. Из ящика со всякой мелочью туземцам дарили бубенцы, стеклярус, зеркальца. Они радовались, как дети. Отдавали в обмен ожерелья из зубов каких-то зверей, браслеты из слоновой кости. Мне досталась большая розовая раковина. Приложишь ее к уху — услышишь легкий гул, будто утренний бриз посвистывает. Хорошая была раковина — пока Аффонсо не положил на нее глаз.
— Эй, кастельяно, — сказал он, когда мы вернулись с берега на «Сао Рафаэль». — Отдай раковину.
— Это еще почему?
— Чернорожий
— Врешь, — говорю. — Я ему пуговицы дал, а он мне раковину.
— Я вру? — прошипел Аффонсо. У него такая была манера: когда злился, оттягивал углы рта чуть не к ушам, губы вытягивались в неровную нитку, и он шипел, как рассерженный кот, а из злобно прищуренных глаз только что искры не вылетали. — Я вру?! Ах ты, кастильская собака!
Он бросился на меня, стал вырывать раковину, я его отпихнул, в следующую секунду мы сцепились, покатились по кренящейся палубе, тыча кулаками куда попало. От сильного удара в нос я взвыл, раковина выпала из руки, Аффонсо быстро перехватил ее и, размахнувшись, вышвырнул за борт. Ругаясь, я кинулся на него, но ребята нас разняли.
Не знаю, почему этот злыдень невзлюбил меня, можно сказать, с первого взгляда. С того дня, когда на «Сао Рафаэле», стоявшем в лиссабонском пригороде Бе́леме, на синей широкой воде Тежу, начал размещаться экипаж. В кубрике я занял койку и рундук рядом с ней. Рундук для моряка, сами знаете, вещь очень важная: в нем он хранит, под замком, добычу, ради которой вообще-то и пускается в дальнее плавание. Сорок крузадо, выданных каждому матросу перед отплытием, тоже, конечно, вещь далеко не лишняя. Но их можно и на суше заработать, если повезет. А вот в дальнем плавании, когда идешь искать дорогу в Индию, непременно должна быть добыча: либо в новых землях ее возьмешь, либо на кораблях, которые захватишь и обчистишь в море. Тут-то и нужен хороший запирающийся рундук. Так вот, только я занял рундук рядом с койкой и возился, присев, с его замком, как кто-то пнул меня сапогом в зад. Я вскочил и воззрился на невысокого широкоплечего матроса. У него из-под вязаной шапки из овечьей шерсти торчали во все стороны вихры, такие же темно-желтые, как и шапка. А глаза были железного цвета.
— Чего надо? — сказал я. — Чего ты пихаешься?
— «Чего пиха-а-ешь»! — передразнил тот, оттягивая углы губ чуть не до ушей. — Ты откуда, из Кастилии, что ли? Это мой рундук!
— Нет, мой, — говорю. — Я его занял.
— Я занял раньше. Убирайся!
— Сам убирайся!
— Не хочешь по-хорошему? — Взгляд Аффонсо, так его звали, стал прямо-таки режущим. Рука легла на широкий пояс, с которого свисал матросский нож в кожаных ножнах. — Эй, Жануарио! — крикнул он.
К нам сунулся верзила с лошадиной нижней челюстью, в плаще с капюшоном.
— Покажи этому… этому кастельяно, — прошипел Аффонсо, — кто раньше занял рундук.
Я взглянул на огромные ручищи Жануарио, выругался: «Voto a Cristo!» — и пошел искать другой свободный рундук. Ну их к черту (я перекрестился). У меня тоже, конечно, висел на поясе матросский нож, но — очень уж неравные были силы.
Кастельяно — так прозвал меня этот бесноватый Аффонсо.
Вообще-то я, и верно, не совсем португалец. Мать-то у меня португалка, а отец родом из Кастилии, из Алькантара — городка на реке Тахо, в том ее месте, где она пересекает португальскую границу и дальше называется уже не Тахо, а Тежу. Отец рыбачил, ну а я с малолетства шастал с ним по реке в его лодке — управлялся и с веслом, и с парусом. А когда вошел в возраст, стал наниматься матросом на морские суда. Португальский язык похож на испанский, я на нем говорю свободно, ну, может, немного растягиваю слова. Это что — повод, чтобы обзывать меня «кастельяно» и ненавидеть? За что?
Когда после долгой стоянки в бухте Святой Елены снимались с якоря, крутили кабестан, медленно идя по кругу и грудью налегая на вымбовки, Аффонсо, шедший за мной, вдруг ударил ногой по моей ноге так, что у меня коленка подкосилась. Я заорал от боли, покрывая скрип кабестана и мотив унылой песни, какую всегда поют, выбирая якорь. «Эй, вы, что такое?» — гаркнул офицер. Нет, я не стал жаловаться ему на Аффонсо. Что толку? На кораблях не бывает без ссор и драк.
А однажды в кубрике, после ужина (день был постный, без мяса, с овсяной кашей, ну и, как положено, выдали по чашке вина и немного сыра), Аффонсо принялся рассказывать, будто видел в горах озеро, на поверхность которого всплывают обломки кораблей, потерпевших крушение в дальних морях. Вдруг остановил свою травлю, крикнул мне:
— Эй, кастельяно, чего усмехаешься? Не веришь?
Я говорю:
— Где ты видел такую гору? Ты ведь из Алентежу, там и гор никаких нету.
— Как это нету? — зашипел он. — Вот я набью твою кастильскую морду!
И двинулся было ко мне, но усилившаяся качка бросила его в сторону, и тут вахтенный прокричал сверху из люка:
— Марсовые, к вантам! Брать рифы у марселей!
Я карабкался по вантам на тринкетто — переднюю мачту, она уже здорово раскачивалась. Хоть и привычно, но всё равно страшно. Ветер быстро набирал силу, но от тебя требуется еще бо́льшая сила, чтобы, вися на марса-рее, зарифлять неподатливый парус. Проклятый ветер рвал завязки из рук, озябших до костей. Океан, будто обуянный непонятной злобой, гнал вал за валом, и под их ударами корабль содрогался своим деревянным телом, валился с борта на борт, стонал от боли. Клочья пены летели, достигая до марсовых, висящих на верхотуре. В завываниях ветра мне вдруг почудилось: «Убью-у-у… убью-у-у… чужезе-е-мец…» Я покосился на Аффонсо, работающего слева от меня, — его рот был растянут от уха до уха, так уж мне показалось, — растянут в злобной усмешке.
Идя на север вдоль африканского побережья, мы давно уже оставили позади белый столб над высоким обрывом — «падрао», водруженный Бартоломеу Диашем в крайней точке своего знаменитого плавания. Похоже, что мы вышли из полосы штормов. Морской черт перестал скалить зубы. Под Рождество миновали зеленый берег, на котором паслось стадо безрогих коров, — его так и назвали: «Natal», то есть Рождество. Встречные течения, безветрие останавливали продвижение. Но мы всё же шли и шли. Капитан-командор упрямо вел корабли в неведомые воды, к незнакомым берегам.
Была долгая стоянка в заливе близ широкого устья реки. Набирали в бочки пресную воду. Выменивали у чернокожих обитателей этих мест продовольствие (надо же, у них были такие же куры, как в Португалии!) — в обмен на зеркальца и тряпки. Ждали попутного ветра.
Аффонсо задрал к безоблачному небу клочковатую бородку и сказал, лениво потягиваясь:
— А денёк-то сегодня хорош.
— Еще как хорош, — подтвердил Жануарио. Он всегда и во всем соглашался с Аффонсо. Скажи тот, что, к примеру, вон с того холма взлетела ведьма на помеле, он и это подтвердит. Не дал Господь ему, Жануарио, большого ума. Зато силы у него было много, хоть отбавляй.
День, клонившийся к вечеру, и верно, выдался прекрасный — как бывало на Пасху в моем детстве в Алькантаре. «Сао Рафаэль» — наше деревянное корыто, изрядно расшатанное штормами, — слегка покачивало на зыби. С моря тянул теплый ветерок, ласковый, как голос мамы, сзывавшей нас, пятерых деточек, на ужин. Я маму плохо помню, она умерла при очередных родах, но голос-то ее застрял у меня в ушах. Облокотясь на фальшборт, я глядел в морскую даль. Откуда я знал, что море тут называется Мозамбикским проливом? Странно. Уж не приснилось ли это название? В морских снах чего только не углядишь, не узнаешь…
И тут я увидел: в наветренной стороне, не далее чем в полулиге, всплыло как будто здоровенное бревно… темно-оливковое, лоснящееся на солнце… выбросило в небо фонтан веселой воды…
— Кит! — крикнул я. — Смотрите! Это мой кит!
Тут и дозорный с тринкетто заорал:
— Киты!
Да-да, вон еще фонтан… и еще… да их тут целое стадо!
— Киты!
Вмиг с «Рафаэля» слетело сонное оцепенение. Из своей каюты вышел капитан, приставил к глазу длинную подзорную трубу. Должно быть, и он подумал о том же, о чем кричали, перебивая друг друга, матросы на главной палубе: кит — это свежее мясо! Отличный жир для освещения, вместо вонючих сальных свечей! Что же — неужели упустим возможность поразвлечься… загарпунить такую зверюгу?!
— Киты! Киты! — орали мы, столпившись на правом борту. — Сеньор капитан!
И капитан велел спустить на воду обе шлюпки.
Он и сам пошел в одной из них на охоту.
— Навались! — кричал капитан, сидя в корме и размахивая рукой в такт гребле. — Навались, чертовы лентяи! А ну, покажите, на что способны моряки короля Маноэля!
А мы и не знали, что он такой азартный.
И уж мы не жалели сил, клянусь Святой Троицей! Откидываясь назад, приподнимаясь над банками, мы с такой силой загребали веслами, что только жилы не лопались. Шлюпка летела по синей воде, как стрела, пущенная из арбалета.
— Догнать их, догнать! — вопил капитан. Над его черным беретом колыхалось огромное перо. — Навались!
Сидя на банках спиной к китам, мы не видели их, но понимали, что они не очень-то хотят, чтобы их настигли.
— Ага, толстячок! — закричал капитан, подавшись вперед, чуть не щекоча своей бородой лицо загребного. — Вот так, матросы, еще немного, и мы его возьмем! — Он повел вправо рулевое весло. — Давай, давай! Эй, гарпунщик! Не спи, чтоб тебе не иметь отпущения грехов! Готовься!
А Жануарио — он-то и был гарпунщиком, с его бычьей силой, — уже стоял наготове в носу лодки, за моей спиной. Я сидел на носовой банке, от бешеного темпа гребли сердце так колотилось, что казалось, — вот-вот оно выскочит и, горячее, плюхнется в океан… в этот, как его… Мозамбикский пролив… и пролив задымится… Пот катил по лицу, заливая глаза… Voto a Cristo! Нелегко быть моряком короля Маноэля…
Стоя за моей спиной, Жануарио громко сопел и бормотал себе под нос — молитву, что ли? Один из трех гарпунов, лежащих на длинной полке под планширем, был у него в руках. Эти гарпуны — страшное оружие, они тяжелые, с острым железным наконечником. Такой вопьется в китовое мясо — уф-ф-ф!
— Суши весла! — скомандовал капитан «Рафаэля».
Теперь лодка скользила по инерции, и слева от нее оказался кит. Мой кит! Мы его догнали! Он плыл, приподняв огромную голову, и начал было поворачивать…
— Бей, гарпунщик! Не дай ему уйти!
Жануарио размахнулся и, хрипло вскрикнув, метнул гарпун. Футов сорок было до кита, даже больше, но недаром Жануарио слыл первым силачом флотилии: посланный им гарпун летел чуть ли не со скоростью ядра из бомбарды. И воткнулся киту в бок. Да, прямо в лоснящийся на закатном солнце жирный бок — мы видели это! Мы заорали от восторга — но тут же ор и оборвался. Раненый кит дернулся, и размотавшийся до конца канат, которым гарпун был привязан к планширю, резко сотряс лодку. Жануарио повалился навзничь…
— Эй, на носу! — выкрикнул капитан. — Второй гарпун!
И тут от удара по голове я свалился с банки на дно шлюпки. Не знаю, успел ли Аффонсо метнуть в кита второй гарпун. Да, Аффонсо… он греб на соседней банке, его широкая спина, обтянутая желто-серой фуфайкой, была у меня перед глазами. Он кинулся через мою банку к планширю, под которым лежали гарпуны, при этом локтем или кулаком двинул меня в висок. Кажется, я потерял сознание… а может, просто красным полотном заката заволокло… не знаю…
Но хорошо помню, что очнулся в воде. Холодная вода плеснула в лицо, и снова стал я зрячим… Увидел рядом качающийся берет капитана с мокрым пером… А вот голова Аффонсо в желтой вязаной шапке, приросшей, наверно, к его волосам…
Черная корма нашей лодки косо уходила под воду…
4
Ну и задал мне работы Тукарам! Уже несколько дней бьюсь над одним его стихотворением. Таким высоким стилем воспевает божественную любовь, что я пребываю в сомнении: не использовать ли старинную — церковно-славянскую — лексику? Наподобие того, как это сделал Гнедич при переводе «Илиады»…
Нет, я, конечно, не сравниваю. Я не Гнедич, а Тукарам — не Гомер. Он, как рекомендует его в своей антологии Митчелл, самый знаменитый из старых маратхских поэтов. Выходец из низшей касты шюдра, странник, аскет… удивительный идеалист из семнадцатого века… Жилось Тукараму трудно, как и каждому идеалисту, и прожил он, бедняга, всего сорок лет.
И вот я сижу над пожелтевшими страницами антологии «The chief Marathi poets», составленной Митчеллом в конце девятнадцатого века, и ищу слова, наиболее точно передающие красоту и смысл оригинала. Перевожу, как вы уже поняли, с английского. Маратхский язык я немного знаю, научился разбираться и в письме деванагари, но этого мало, чтобы напрямую переводить старые индийские тексты. С английского — мне легче. Обложился словарями, под рукой шастры — священные книги индусов. Пепельница полна окурков, в комнате сильно накурено — Катя придет с работы, обругает меня, кинется открывать окно. «Ты какой-то сумасшедший, — скажет. — Неужели приятно сидеть в дыму?» А я отвечу цитатой из Горация: «Лучше безумцем прослыть и болваном, чем умником хмурым». «Ну, — засмеется Катя, — ты все-таки не безумец, значит — болван».
Она хорошая, моя Катя. Заботливая, домовитая. Первое время, когда приехали из Испании, мы жили врозь. Мама тяжело болела, я долго ее тянул — почти три года. Конечно, очень помогали учительницы из ее школы. И Катя приезжала из своего Медведкова, дежурила у постели мамы, когда я уходил по своим делам, навещала маму, когда ее клали в больницу. А после маминой смерти Катя с Сережей переехали ко мне. Наш брак не зарегистрирован. Я не зову Катю ни в загс, ни в храм (она верующая), а она тоже помалкивает. Хотя я понимаю, чувствую, что ей неприятна неурегулированность наших отношений.
Эта моя повышенная чувствительность… Порой она тяготит меня, но я не знаю, как от нее избавиться. Да и можно ли?
Я Кате сказал, что в прошлой жизни она была цирковой наездницей.
— Что за чушь, — удивилась она. — Какая еще прошлая жизнь? Такого не бывает. И я боюсь лошадей.
Я не стал спорить. Но точно помню: однажды во время моих «озарений» (так уж я называл про себя
Прыжка я не видел, но испытал страх за Катю, и казалось, что однажды она все-таки упала на арену. Может, поэтому теперь боится лошадей?
Сегодня Тукарам дается мне плохо. Пачка «Мальборо», начатая утром, подходит к концу. И странное ощущение вдруг возникает: будто должно произойти что-то нехорошее.
Встаю, открываю окно. С привычным уличным шумом, с вечным гулом транспорта в комнату входит февраль. Морозный воздух холодит лицо и руки. Неохотно рассеивается табачный дым. И неизвестно откуда — из глубин подкорки, что ли, — является летучая мысль о граде Китеже.
Не в первый раз уже. Довольно давно я вычитал эту сказку… вернее, сказание… Вы помните, наверное. Тринадцатый век. «Прииде нечестивый и безбожный царь Батый на Русь воевать; грады и веси разоряше… людие мечу предаваше… и бысть плач великий». Плакал и благоверный князь Георгий, внук равноапостольного князя Владимира. А поплакавши собрал дружину, Богу помолился — и пошел навстречу Батыеву войску. «И бысть сеча велия и кровопролитие многое». Храбро бились русские, но очень неравны были силы. Князь Георгий с остатком своей дружины ушел вниз по Волге и засел в Малом Китеже. Весь день бились с Батыем, осадившим город, а ночью Георгий с уцелевшими бойцами бежал в Великий Китеж, что стоял на берегу озера Светлый Яр (или Светлояр). Утром Батый ворвался в Малый Китеж и стал выведывать: куда ушел Георгий. Некто Гришка Кутерьма не выдержал пыток и указал хану дорогу на Великий Китеж. Но когда Батыево войско приблизилось, этот город — этот странный град — по Божиему заступничеству стал для татар невидимым. Будто и не было его. Будто он опустился на дно Светлояра.
Вот такое сказание. Ученые люди причисляли его к средневековым ходячим сюжетам о затонувших городах. Но было на Руси еще и такое толкование сюжета: во время раскола в Китеже спасались праведники — приверженцы старой веры — от антихриста, каковым считали Никона. В окрестных сёлах еще долго слышали колокольный звон, доносившийся со дна озера…
На географических картах Китежа нет — ни Малого, ни Великого. Нет и тогдашнего озера Светлояр. (Есть одноименное, но оно, расположенное километрах в ста к востоку от Волги, вряд ли было тем самым легендарным Светлояром.) Но ведь это не означает, что Китежа не было в действительности. На пустом месте не возникают легенды. Трои тоже не было на картах, но Шлиман раскопал же, нашел ее. Короче: я стал наводить справки и выяснил, что Китеж мог стоять на том месте, где теперь город Городец — в Нижегородской области, у южного края Горьковского водохранилища. Возможно, в этом водном бассейне сохранились какие-то следы затонувшего древнего града. Я подговорил двух ребят, с которыми ездил когда-то на Белое море добывать мидии, — уговорил их летом поехать в этот Городец, понырять в водохранилище, посмотреть, что прячет оно на дне. Мы опытные дайверы — может, и найдем что-нибудь такое… осколки старинной сказки…
Но прежде мне нужно управиться с Тукарамом и Махипати, а также, по возможности, и с Анантапханди — на переводы их стихов со мной недавно заключило договор одно издательство, заинтересовавшееся литературой маратхи. В периодике прошли два рассказа Сатхе в моем переводе, и теперь я как бы числюсь по разряду переводчиков.
Однако пора закрыть окно. Дыма в комнате стало меньше, но холоду я напустил многовато. Закрываю — и вдруг опять, опять… Что-то произошло нехорошее — с кем?.. Скорее всего, ложная тревога. Может, какое-то уличное происшествие случайно царапнуло мой сверхчувствительный нерв. Но на всякий случай я звоню в турфирму, где работает Катя. Набирать приходится несколько раз, у них вечно занято, но вот наконец я слышу высокий Катин голос. Ну слава богу, всё в порядке.
— Нет, ничего не нужно, — говорю в трубку. — Я просто так звоню. Хочу тебе сказать, что не оттого я доволен, что мне тепло, но мне тепло оттого, что я доволен.
— Ой, Олег, не морочь голову.
— Это не я, — говорю. — Это Спиноза.
— Мне некогда, тут посетители. Сережа пришел из школы?
— Нет еще… Ага, вот хлопнула дверь. Пришел.
— Накорми его. В холодильнике тефтели и пюре.
— Накормлю, не беспокойся. — Я кладу трубку.
Бормоча себе под нос: «Неужели в самом деле в холодильнике тефтели», отправляюсь на кухню. Насчет пюре у меня тоже есть придумка:
Разогретые мною тефтели Сережа поедает быстро. Он вообще очень динамичный мальчик, постоянно в движении, велосипедист и роликобежец. Ему идет одиннадцатый год, и я думаю, что по возрасту он мог бы быть более начитанным. Я-то, во всяком случае, в свои десять лет читал куда больше. Но Сережа, как и все нынешние дети, книгам предпочитает телевизор. И обожает компьютерные игры — это, можно сказать, всеобщее генеральное поветрие. Мне кажется, оно не способствует развитию IQ, то есть коэффициента интеллекта.
— Почему ты не ешь пюре?
— Не хочу, — говорит Сережа, скользнув по мне быстрым взглядом. — А что такое «Трансваль»?
На днях сообщили об ужасном происшествии в Ясеневе — там обвалилась крыша аквапарка, почему-то названного этим именем, — погибли люди.
— Трансвааль, — говорю. — Через два «а». В Южной Африке есть река Вааль. Так ее когда-то назвали голландские поселенцы — буры. А местность за Ваалем назвали Трансвааль. Там шла война между англичанами и бурами.
— А зачем голландцы полезли в Африку?
— Ну, не то чтобы они полезли, — говорю. — Они бежали из Европы от религиозных притеснений, основали на юге Африки Капскую колонию. А когда вторглись англичане…
Тут я умолкаю: вижу на Сережином лице отсутствие интереса. Он, дожевывая последнюю из тефтелей, срывается с места — спешит к компьютеру. Вскоре из его комнаты — бывшей маминой — доносятся вой моторов, крики, автоматные очереди, ну, в общем, пошла игра. Бессмысленная и беспощадная.
Будь моя воля, я бы запретил Сереже эти компьютерные «стрелялки». Поначалу, когда Катя с ним переселились из Медведкова ко мне, я попытался принять участие в его воспитании. Сережа был неглуп. И красив, весь в маму — стройный и тонкий, с чертами лица, словно вычерченными по хорошим лекалам, только уши немного портили, стояли торчком, — наверное, достались от папочки (Катя говорила, что он наконец оставил их в покое, уехал на заработки не то в Анголу, не то в Алжир).
Да, но вскоре я понял, что мое вмешательство нежелательно. Не только потому, что в Катиных глазах я, со своими странностями, не гожусь в воспитатели, — тут она, возможно, права. Но дело в том, что она, Катя, остро чувствует
Что и говорить, при ее незначительной зарплате (и при моих нерегулярных заработках) такое безудержное попечение очень напрягает наш скромный бюджет. Вообще-то мне ничего не нужно — удовлетворяюсь минимумом еды, ношу старые джинсы и свитеры. Кате, конечно, как и любой женщине, хочется покупать модную одежду и украшения, но она умеет ограничивать свои желания. Носит то, что привезла из Испании. Сосредоточена на потребностях сына и, увы, не замечает (или не хочет замечать) его возрастающий эгоизм.
Сережа, конечно, знает, что я ему не отец. Не называет меня папой. Дядей Олегом — тоже. Никак не называет. Я для него — некто живущий с его мамой, и меня можно использовать как справочное бюро. Что такое Млечный Путь? Какая разница между револьвером и пистолетом? А что такое сталинские репрессии?.. Он мальчик толковый, быстро схватывающий информацию, коей переполнена нынешняя жизнь. Но я не знаю, сможем ли мы стать друзьями, когда Сережа подрастет.
Не умолкает, всё более нарастает треск автоматных очередей в его комнате. С кем он там воюет?
Возвращаюсь к Тукараму — и вдруг взрывается телефон. Так уж мне показалось: не зазвонил, а будто взорвался. В трубке — плачущий Катин голос:
— Ой, Олег, беда, беда! Убили Джамиля!
— Как — убили? Кто убил?
— Ой, не знаю… — Катя всхлипывает. — Кто-то стрелял из машины… К нам позвонил помощник Ольги Викторовны… Не знаю… просто ужас…
Посыпались отбойные гудки.
Я сижу над телефоном с трубкой в руке. Надо бежать… куда бежать — к Кате в турфирму? Или к Ольге?.. Но я даже не знаю, где ее офис… где они с Джамилем живут… Мы же не общаемся… Вернее, Катя иногда с Ольгой… С того далекого марта, когда они познакомились в Испании, в La Costa, их отношения не прерывались. Почему-то Ольга расположилась к Кате — устроила на работу в турфирму, в которой прежде сама работала оператором. Не знаю, как объяснить это ее покровительство… но подозреваю, что оно замешано на прежних наших отношениях…
Боже мой, Джамиль убит! Невозможно поверить…
В школьные годы играли с ним в баскетбол, наша команда была не из слабых. Лохматый, порывистый, увлеченно говорил о протонах, электронах… о кварках… Выдержал труднейшие экзамены в МФТИ и все пять лет учебы шел хорошо. Его звали в какой-то засекреченный институт, занятый космическими разработками, «небесными делами», как говорил Джамиль. Но вместо неба он кинулся на землю… в персть земную… Одно кафе, другое, третье пали под его напором. Со своим братом Джамиль сделался владельцем целой сети кафе и ресторанов. Здорово разбогател. А Ольга… Ну что ж, она получила ту жизнь, которую я никогда не смог бы ей дать… которую она хотела… Holla, Оля! Ты тоже не сидела сложа руки — пустила часть Джамилевых миллионов в туристический бизнес, стала полновластной хозяйкой крупной компании…
Сыплются отбойные гудки. Я кладу трубку на рычаг.
Некуда бежать.
В семь в последних известиях передали: «Сегодня совершено покушение на бизнесмена Джамиля Джафарова. Он вышел из подъезда своего дома, когда из проезжавшего мимо автомобиля был открыт огонь. Телохранитель, бросившийся к Джафарову, подхватил его тело. Бизнесмен скончался у него на руках. По словам охранника, стреляли из автоматического оружия из окна синих „жигулей-девятки“. План „Перехват“ пока не дал результата…»
Ну, как всегда.
А в девятичасовом выпуске новостей снова повторили про убийство Джамиля и добавили, что машина, из которой стреляли, найдена — убийцы бросили ее в Кузьминках, на улице Юных Ленинцев. И еще сказали, что в качестве главной версии преступления рассматривается экономическое соперничество.
Катя приехала домой поздно: весь вечер просидела у Ольги. Там, в квартире Джафаровых, собралось немало народу — сослуживцы, родственники, друзья.
— Ой, ты знаешь его брата — Адиля? — спросила Катя, когда я в передней стягивал с ее ног сапоги.
— Знаю, — сказал я. — Он иногда приезжал из Баку. Мы еще в школе учились, а Адиль уже был знаменитым борцом.
— Ой, такой толстый, усатый. Голос пронзительный — как у Жириновского. Кричит, что найдет убийц. Из-под земли достанет.
— Он достанет, — говорю. — Мой руки, пойдем чай пить.
— Я напилась, не хочу. Сережа, ну как ты? — крикнула Катя в комнату сына, откуда доносились спорящие голоса, перемежаемые стрельбой.
— Нормально! — откликнулся тот меж двумя выстрелами.
— Уроки сделал?
— Сделал, сделал.
В Сережином голосе отчетливо слышалось: не мешай занятому человеку.
Я пил на кухне чай с хрустящими хлебцами. Катя вышла из ванной в красном махровом халатике, села напротив меня. Того детского наивного выражения, которое когда-то, на Costa del Sol, привлекло мое внимание, давно уже не было на Катином лице. Ее лицо, с высоко поднятыми черными тонкими бровями, с приоткрытым маленьким ртом, теперь выражало озабоченность, а сейчас еще и усталость и, я бы сказал, насыщенность неприятностями жизни. Мне захотелось погладить Катю по голове, приласкать, сказать ей ободряющие слова. Но я просто поставил перед ней чашку:
— Может, попьешь?
— Ладно, налей. — Катя потянулась к хлебцам. — Знаешь, что сказала Ольга Викторовна? Утром Джамиль ей говорит, что видел страшный сон. Будто они прощаются на берегу океана, и он, Джамиль, садится в лодку, берется за весла и уплывает. Ольга кричит ему: «Когда ты вернешься?» А он отвечает: «Никогда». Подумай, какое жуткое совпадение.
— Да, совпадение, — сказал я. — Совпадение во времени двух причинно не связанных событий, имеющих одинаковый смысл, кажется сверхъестественным. Юнг называл это синхроничностью.
— Кто называл?
— Карл Юнг. Я тебе о нем рассказывал.
— А, это тот ученый, к которому влетел в окно жук?
— Да, тот самый.
Уж не помню, в связи с чем я рассказал однажды Кате эту известную историю из области психоанализа. К Карлу Юнгу обратилась за помощью тяжело больная женщина. Она уже потеряла надежду на излечение — и вот, прослышав о Юнге, приехала к нему на прием. И пустилась подробно рассказывать о болезни. Как раз она излагала Юнгу свой сон о том, как ей подарили золотого скарабея, и тут послышался легкий стук в окно. Юнг отворил окно, и в комнату влетел жук — местная разновидность того скарабея, которого в Древнем Египте считали священным. Женщина была настолько поражена этим совпадением, что быстро пошла на поправку. Возможно, уверовала, что жизненный ресурс еще не исчерпан.
Однако странный сон Джамиля зацепил меня. С чего это приснилось ему, что он садится в лодку и уплывает в океан? Когда я вижу во сне, как мы налегаем на весла и гоним шлюпку по синей воде, чтобы загарпунить кита, то это можно понять. Я с детства, самого раннего, мечтал уйти в океан. Наверное, в меня впечатаны морские гены (если таковые существуют). Но Джамилю, абсолютно сухопутному человеку, — ему-то почему показывают морской сон?
Мы с Катей пили на кухне чай с хрустящими хлебцами. Из-за стены доносились угрожающие крики и выстрелы — то одиночные, то длинными очередями. За окном истекал тусклым фонарным светом долгий февральский вечер.
Спустя два дня в ритуальном зале Троекуровского кладбища проходила панихида. Мы с Катей приехали за полчаса до ее начала, но уже было много народу. В медленно текущей очереди мы приблизились к гробу и положили красные розы на длинных стеблях. По грудь в цветах лежал Джамиль в костюме-тройке, в белой сорочке с черным галстуком. Странно, но я не сразу его узнал. Давно ведь не видел. Он был
Тихо играла музыка — струнный квартет.
В нескольких шагах от гроба на длинной скамье сидели родственники Джамиля. Ольга, заметно располневшая, со знакомой трудной складкой между бровями, с незнакомой взбитой прической, сидела очень прямо, неподвижно, одетая во всё черное. Когда мы с Катей подошли со словами соболезнования, Ольга секунды на три задержала на мне взгляд и медленно молча кивнула. Рядом с ней сидела мама Джамиля, молодящаяся дама лет шестидесяти пяти. Я помнил ее: в наши школьные годы она была розоволицей блондинкой, строго требовавшей, чтобы я немедленно разулся, когда входил в их квартиру. Я знал, что ее муж, старый гинеколог, умер довольно давно. Вытирая платочком заплаканные глаза, она воззрилась на меня, когда я произнес сочувствие, поблагодарила, но, кажется, не узнала.
А вот Адиль, сидевший рядом с ней, узнал.
— Хомячок? — сказал он. — Ну, ты почти не изменился.
— Прими мое сочувствие, Адиль.
— Да-да. Убили нашего Джана…
Он был пузатый, облысевший, с седыми, неровно подстриженными усами. А ведь какой был когда-то красавчик — мускулистый борец, победитель спартакиад и женских сердец. Я знал, что Адиль редко бывает в Москве, у него какой-то бизнес в Баку.
— Отец тоже хотел прилететь, — сказал он, — но врачи не пустили. Болеет сильно. Смерть Джана его совсем подкосила.
По другую сторону от Ольги сидела, обливаясь слезами, ее сестра Светлана. Я, конечно, помнил ее, она была не такая красотка, как Ольга, но тоже прекрасно сложена. Светлана была профессиональной бегуньей, ей принадлежало несколько рекордов, в том числе и всероссийский. А с мужьями ей не везло. Первый муж, прыгун с шестом, оказался жутким бабником, ни одной юбки не пропускал, — Светлана терпела год, терпела два, а потом прогнала прыгуна. Второй муж тоже был из мира спорта, пловец с олимпийскими достижениями, с весьма серьезными намерениями, — вдруг он угодил в автокатастрофу, врачам не удалось его спасти. Теперь Светлана замужем за скалолазом Тимохиным — это я знал от Кати.
А увидел его тут, на похоронах Джамиля, в первый раз. Рядом с плачущей Светланой сидел широкоплечий блондин не блондин — человек средних лет с желтоватой шевелюрой, будто растрепанной от постоянного трения о скалы. Впрочем, он уже давно не занимается скалолазанием (это я тоже знал от Кати, от кого же еще), а имеет какой-то бизнес. Вернее — имел. Что-то производил он для огородников — сетки, покрытия для теплиц, — но прогорел. И еще какую-то потерпел неудачу, еле выкрутился. А теперь у него было охранное агентство — это всё, что я знал о нем. Никогда, повторю, я раньше не видел Тимохина, а теперь взглянул, и его лицо показалось мне странно знакомым.
Началась панихида. Нет, не церковная, а гражданская (Джамиль не был верующим). Очень тепло говорили о нем друзья и коллеги по бизнесу — люди солидного вида, хорошо одетые, при галстуках (кажется, я один тут был в джинсах и старом своем пуловере, прежде в сине-голубых ромбах, а теперь неопределенного цвета). Молодой самоуверенный очкарик, помощник известного депутата Госдумы, сказал, кивая головой на каждом слове:
— Джамиль был потрясающе удачлив. Всё, за что он брался, приносило успех. Это свойство восхищало нас, его друзей…
«И вызывало, наверное, зависть», — подумал я. Ну как же: богат и успешен, красавица жена — такие «свойства» не только восхищают.
— …Располагал к себе людей, — говорил другой оратор, кудрявый франтоватый малый (от Кати я потом узнал, что это — весьма модный кутюрье). — Особенно женщин. Да, это точно. Его все любили, да. Решительно все…
«Какими, однако, друзьями обзавелись они, Джамиль и Ольга», — думал я, стоя среди хорошо одетых людей с печальными лицами. Такая удавшаяся жизнь… и так нелепо оборвалась…
— …не только отремонтировали здание, но и сменили всю мебель. Устроили компьютерный класс, — говорил, грассируя, пожилой человек со старомодной седоватой эспаньолкой. — На пожертвования Джафарова наш детский дом совершенно преобразился. Его благотворительная деятельность — замечательный пример…
«Благотворитель», — думал я. Но в прежние годы Джамиль вовсе не отличался щедростью. Напротив, был расчетлив и прижимист; о таких, как он, говорили: лишней копейки не потратит. Вероятно, и благотворительность была его рассчитанным шагом… Впрочем, не знаю, не знаю… De mortuis aut bene, aut nihil…
Джамиля похоронили там же, на Троекуровском кладбище. Опять говорили речи. Ольга стояла над гробом будто окаменевшая. А сестра ее Светлана прямо-таки рыдала в голос. Плакала и мама Джамиля.
Потом автобусы привезли всех граждан в одно из принадлежавших Джамилю кафе. Там уже были накрыты столы, мы расселись, и начались поминки. Руководил ими тот же самоуверенный помощник депутата.
Я слушал вполуха. Поглядывал на стену, расписанную ярким восточным орнаментом, на изображение жеманно улыбающейся круглолицей девы в саду, среди созревших красных гранатов. Напротив меня, наискосок, сидела Ольга — очень прямая, с незнакомой высокой прической, со знакомой складочкой между бровей. Она ничего не ела, только пригубливала из фужера с красным вином после каждого тоста. А тостов было много, говорили о Джамиле: какой он порядочный, а в бизнесе это самое главное — порядочность, ну и, конечно, какой он умный, и энергичный… и как странно, что приходится употреблять глагол «был»…
«Джонни Уокер», шведский «Абсолют» и прочие первоклассные напитки делали свое дело — горячили головы, повышали голоса. Невольно я прислушался к спору, возникшему между помощником депутата и Адилем.
— Чепуху городите! — кричал Адиль, заметно раскрасневшийся от выпивки. — Это только политикам-шмалитикам было нужно! А нам совсем не нужно!
— Кому это — «нам»? Спортсменам? — сыронизировал помощник депутата.
— Народу Азербайджана! В том числе и спортсменам! Зачем нам было отделяться? Мы прекрасно вместе жили с русскими, грузинами, евреями…
— С армянами, — вставил помощник.
— Да, и с армянами! — выкрикнул Адиль. — Если б они не начали карабахскую истерику, никто бы их не тронул! У меня были друзья армяне, я их не выгонял из Баку!
— Вы, конечно, не выгоняли, но ваши сограждане…
— Никакие не сограждане! — Темно-карие глаза Адиля пылали, седые усы топорщились. — Сволочи политики всё заварили! Была большая страна…
— Адиль, успокойся, — сказала Ольга.
— Да разве можно об этом спокойно? — Адиль, однако, сбавил тон. — Ездили друг к другу, соревновались, а эти взяли и кинули всех нас на лопатки. А теперь — что, всем хорошо стало жить?
— Теперь, — сказал мой сосед по столу Афанасий Тимохин, — ваши сограждане завладели московскими рынками.
Он это тихо сказал, ни к кому не обращаясь. Но Адиль услышал.
— А-а, московские рынки! — воскликнул он. — А чего же вы, москвичи, пустили туда моих сограждан? Наполнили бы рынки своими фруктами-шмуктами, тогда азербайджанцы и не сунулись бы. Не скажешь, Афанасий?
— Ничего не скажу. — Тимохин с усмешкой обратился ко мне: — Передайте горчицу.
Я посмотрел на него — и обмер от внезапного удара памяти: у Тимохина углы рта оттянуты чуть не до ушей, губы — как неровная нитка…
И снова, снова нахлынул страшный сон: в красноватом свете заката косо уходит под воду черная корма лодки…
Я передал Тимохину горчицу и сказал:
— Но ведь тогда никто не утонул?
— Вы о чем? — не понял он.
— Ну, когда кита загарпунили. Не помните разве?
— Какого кита? — В прищуре его глаз было что-то острое, режущее. — Вы меня с кем-то путаете.
— Возможно… Извините…
Я не решился спросить, метнул ли он
«О Господи, опомнись!» — сказал я себе. Мало ли что может присниться. Нельзя же продолжать наяву странное ночное кино. Права Катя, когда говорит, что нечего забивать себе голову выдумками о прошлой жизни. Даже если она и была на самом деле.
5
Ну и дела!
Сидел себе спокойно над книгами, в табачном дыму, некто Олег Хомяков, строчку за строчкой переводил никому не ведомого маратхского поэта — и вдруг всё разом изменилось.
Из-за Адиля, конечно. Из-за Адиля с его бешеной энергией.
— Хомячок! — прокричал он в мобильник. — Хомячок, мы нашли бабку, она полуглухая, но зрение хорошее. Она видела, как они вышли из машины…
Я сразу понял: «они» — это убийцы Джамиля, которые бросили в Кузьминках машину.
— Ну-ну? — говорю. — Что бабка рассказала?
— Она сидела на скамейке у подъезда дома номер тридцать два, она целыми днями там сидит. Подъехала, говорит, синяя машина. Подъехала и стоит, долго никто не выходил. Ну, бабке торопиться некуда. Полчаса, говорит, прошло, а может, больше, потом из машины вылезли двое. Один длинный, другой пониже, оба в темных куртках, в кепках. Который ниже — с косой.
— С косой? — переспрашиваю.
— Так бабка сказала: коса сзади торчала. Вылезли оба и быстро пошли к парку Кузьминскому, или как он там называется.
Спрашиваю, изготовили ли фоторобот.
— Да какой фоторобот? — прокричал Адиль. — Довольно далеко бабка сидела, лиц не разглядела, только косу заметила. Теперь такая мода-шмода, мужики косу носят. Я чего звоню, Хомячок? Послезавтра девять дней, Ольга просит прийти. Приходи со своей женой. Или она кто тебе? Подруга?
Разговор этот вызвал у меня тревожное чувство. Я долго ходил по комнате из угла в угол, курил подряд, скользил взглядом по корешкам книг на стеллажах — как будто в них, книгах, содержался ответ на вопрос: кто?
Я знал, конечно, что следствие шло, что оперативники опрашивают всех, кто так или иначе были связаны с Джамилем по бизнесу. Знал со слов Адиля, принявшего активнейшее участие в следствии, что за два дня до убийства у Джамиля был неприятный телефонный разговор. Это Ольга ему, Адилю, рассказала. Был вечер, они сидели в кухне, ужинали, и тут раздался звонок. Джамиль взял трубку. Слушал с кружком нацепленного на вилку поджаренного баклажана (он эту еду очень любил), потом сказал: «Да, да, понял. Только одно мне неясно: гарантии. — И, опять послушав, повторил: — И всё же это не гарантировано… Понимаю, но не могу. Без серьезных гарантий невозможно… Извини, не могу». И положил трубку. «Вечно недоволен, — пробормотал сердито. — Надоел, черт его дери…» «А кто звонил?» — спросила Ольга. «Неважно», — сказал Джамиль.
Установить, кто звонил, не удалось: «вечно недовольный», вероятно, звонил из будки автомата. Подозревала ли Ольга кого-то? Не знаю. Адиль вычислил одного деятеля, крикливого и вспыльчивого карачаевца, поставщика ранних овощей, с которым у Джамиля бывали споры. Но карачаевец всю зиму сидел у себя в Черкесске, так что… впрочем, я не сыщик.
Что до синих «жигулей», то выяснилось, что машину угнали в день убийства с одной из улиц Марьиной Рощи, а ее владелец, пожилой переводчик не то с китайского, не то с японского языка, лежит в больнице после урологической операции.
Следствие шло трудно.
На поминках девятого дня народу было заметно меньше, чем в день похорон. Проходили они не в кафе, а на квартире Джафаровых. Она, квартира, поразила меня абсолютным несходством с обычными московскими двушками-трёшками. Во-первых, потолки были раза в два выше, а вместо привычных развесистых люстр на них размещались два ряда ламп, утопленных в бетоне — или из чего они, такие потолки, сделаны. Во-вторых, квартира была двухуровневая, а из скольких комнат она состояла, не знал никто, кроме, разумеется, хозяев и этого, как его, ДЭЗа. Мы сидели за овальным столом в зале, стены которого были увешаны картинами в дорогих рамах. Одна, самая большая, несомненно была написана Айвазовским — бурное темно-зеленое море, катятся белопенные валы, вдали корабль с зарифленными парусами, а на переднем плане зловещие черные скалы. Остальные картины тоже были хороши, но — главным образом из авангарда, который меня не волнует. Так, пестро, разнообразно, а то и вовсе безобразно. Словом — модно.
Помощника депутата на сей раз не было, и обязанности тамады исполнял Адиль. Во время его речи спустились по изящно изогнутой лестнице две девочки лет восьми-девяти — сероглазые, в одинаковых голубых платьицах с кружевными воротниками, русые волосы заплетены в косички.
— А вот и мои племяшки, — воскликнул Адиль, — две половинки моего сердца! Идите сюда, азизим!
Девочки были прелестные, их усадили за стол между Ольгой и Адилем, и они сразу заговорили между собой, затараторили. Ольга строго сказала им что-то, и девочки, замолчав, принялись за еду.
Адиль мне первому предоставил слово: мол, одноклассник нашего дорогого Джамиля, старый друг. Я подтвердил — да, дружили, в одной команде играли в баскетбол, призовые места занимали на межшкольных соревнованиях… Джамиля все любили в школе, ну как же — он и спортсмен, и красавчик, и математическая голова, ему сам Адам Адамович прочил большое будущее в науке… Тут я малость запнулся (будущее-то у Джамиля оказалось не в науке, а в коммерции), а Ольга вдруг сказала, что Джамиль заочно окончил высшие экономические курсы и работал над диссертацией — очень жаль, что не успел довести ее до защиты. И пошел, прерываемый тостами, разговор о том, как серьезно Джамиль относился к экономике и какие строил планы развития бизнеса — не только ресторанного, но и, оказывается, всероссийского. Такая замечательная была голова…
Черт, не надо было, наверное, налегать на «Абсолют». Уже и Катя, сидевшая рядом, спросила:
— Ты что, хочешь выпить всю эту толстую бутылку? Остановись.
Такую хорошую, мягкую водку мне раньше пить не доводилось. Может, она и на самом деле была абсолютным решением идеи водки? Вопрос интересный. Впрочем, абсолютного на Земле нет ничего — иначе остановилось бы развитие… черт, опять меня занесло куда-то в сторону от обычного течения жизни…
Девочки-близняшки, съев по большому куску белоснежного торта, по команде Ольги вылезли из-за стола и стали подниматься по лестнице. Их косички торчали в разные стороны… Может, «Абсолют» ударил мне в голову, но вдруг представился мне малый, лезущий по лестнице… по лестнице, приставленной к стене… а стена еще не достроена, такая оранжевая кирпичная кладка… у малого в руках как будто доска, а сзади из-под кепки торчит коса, перевязанная черной ленточкой… и небо над ним голубеет…
Чертовщина какая-то! «Протри-ка глаза», — скомандовал я себе. Это девочки в голубых платьицах поднимаются по лестнице в неведомые покои… дочки Ольги и Джамиля… да-да, они могли бы быть твоими дочками… твоими и Ольгиными… но Оля
А время, по своему обыкновению, незаметно текло, и гости стали расходиться. Уже и мы с Катей встали из-за стола, но не успели произнести прощальных слов: вдруг между Ольгой и Светланой возникла перепалка. Я знал, что сестры и прежде ссорились, но мало ли что бывало в прежние времена…
— Ты же всегда делаешь только по-своему! — кричала Светлана, сердито глядя на сестру. Щеки у нее были в красных пятнах.
— А с чего ты взяла, что Руслана надо заменить? — холодно, не повышая голоса, сказала Ольга. — Руслан ничем не хуже охранников твоего Афанасия.
— Разжирел он, реакция не та! Но ты же никогда не слушаешь…
— Прекрати орать.
— Только свои дела на уме! Вместо того, чтобы заботиться о Джане…
— Девочки, не надо, прошу! — вмешался Адиль, делая быстрые, как бы разнимающие жесты. — Не надо!
Я так понял, что муж Светланы Афанасий Тимохин, владелец охранного агентства, предложил заменить некоего Руслана, телохранителя Джамиля, своим, более ловким, охранником — а Ольга не захотела. Кстати: а где Тимохин? Почему не пришел на поминки девятого дня?
В полупустом вагоне метро, когда ехали домой, мы с Катей сидели молча. Я посмотрел на ее тонкий белый профиль, на полуприкрытый веком карий глаз, спросил:
— О чем ты думаешь, Катенька?
Она повернула ко мне голову:
— У нас в турфирме давно болтали, что он с ней жил. А мне не верилось. Ведь они такая хорошая пара…
— Постой. Кто с кем жил?
— Ну, Джамиль со Светланой. Но кто может это доказать? Они всегда на официальных встречах и приемах были вместе…
— Кто?
— Ну кто? Ольга Викторовна с Джамилем, конечно. Ты что, плохо слышишь?
— Я слышу хорошо.
— По-моему, Светлана ей завидовала.
— Вполне возможно, — сказал я. — Но это не наше дело, Катя.
Эскалатор вынес нас из теплой утробы метро в метель, подстерегавшую у выхода на площадь. Последние дни февраля стояли очень холодные. Катя заторопилась к троллейбусной остановке, но я застрял у киоска, у меня сигареты кончились. Купил две пачки «Мальборо» — из-за этого опоздали на троллейбус. Катя расстроилась:
— Теперь жди полчаса! Они же по вечерам редко ходят. Такая холодина!
Я обнял ее:
— Не дам тебе замерзнуть.
Но Катя движением плеч отвергла мою заботу.
— Не надувай губки, — попросил я.
Она промолчала, отвернувшись. С огорчением я подумал, что у нас участились размолвки. Катя часто бывала недовольна мной, как мне казалось, по пустякам. Но, конечно, была и глубинная причина ее недовольства. Я понимал это — но что же мог я поделать? Наверное, Кате нужен был не такой, как я… более молодой, более обеспеченный… Более подходящий…
Март шел бодрой поступью, то высыпая снежные заряды, то разгоняя тучи и растапливая сугробы на обочинах улиц. Весна заявляла о скором приходе.
А у меня подходил к концу лирический цикл Тукарама. Должен признаться, я устал от его красивых слов, от жалостливых вздохов и восклицаний. Зачем оповещать весь мир, что тебя недостаточно сильно любят?
Вот он сравнивает наплыв своих чувств с волнением моря. В английском тексте — «будто синие волны бегут по морю». Я расхаживаю по комнате, с сигаретой в зубах, и бормочу варианты: «Будто море плеснуло синей волной… синью волн наливается море… ходит синей волной Кондо-озеро…» Ну, занесло меня: «Кондо-озеро»! Это же из Луговского. Достаю со стеллажа томик его избранных стихов. Вот оно: «Вьются листья — червонные козыри. Ходит синей волной Кондо-озеро. Кондо-озеро, ширь тревожная, На отцовскую землю положенная…» Читаю это дивное стихотворение, и непонятное тревожное чувство вдруг охватывает меня. «С моря Белого журавли летят. К морю Черному журавли трубят. Снова тянется песня вечная, Перелёта нить бесконечная…»
Журавли! Что-то с ними связано. «В небе древний клич уходящих стай…» Древний клич… Прикуриваю от догоревшей сигареты новую и хожу, хожу из угла в угол.
Древний клич журавлей… Откуда это: журавли помогли опознать убийц?
Откуда, откуда?!
Из угла в угол, из угла в угол.
Вдруг — как озарение: «Ивиковы журавли»! Как жаль, что минувшей осенью я загнал на книжном толчке восьмитомник Шиллера! С деньгами было туго, Катя нуждалась в новых сапогах на зиму, и я потащил Шиллера на продажу.
Но я и так помню его балладу в переводе Жуковского. Ивик, древнегреческий поэт, певец, шел на Посейдоновы игры, на соревнования поэтов. На безлюдной лесной дороге его подстерегли и убили двое разбойников. Умирая, Ивик видит летящую над ним стаю журавлей и обращается к ним — единственным свидетелям преступления — с мольбой о мщении… обрушить на убийц гнев Зевса… На Играх, собравших огромную массу людей со всей Эллады, оплакивают Ивика. Вдруг в небе над амфитеатром появляется та самая журавлиная стая. И один из убийц (они тоже тут) в страхе кричит второму: «Смотри! Ивиковы журавли!» И по этому выкрику убийц опознают и тащат на правый суд…
Очень жаль бедного Ивика. Две тысячи лет прошло с той поры, античная цивилизация мощно развилась и расцвела, но и теперь за неким поворотом нас кто-то подстерегает. Цивилизация цивилизацией, а человеческая натура неизменна. Всегда были и есть негодяи, желающие
Да, но почему так взволновало меня древнее происшествие? И при чем тут журавли?
Первого апреля, хотите верьте, хотите нет, я закончил Тукарама и начал подбираться к Махипати. Совсем другой поэт — отнюдь не жалостливый. Может, с ним будет легче управиться? Не знаю.
А в середине апреля Сережа угодил в больницу. В школьном дворе произошла большая драка, кто-то из дерущихся огрел Сережу по голове ранцем. До дому Сережа добрался, а в прихожей вдруг рухнул, не успев снять башмаки. Я вызвал скорую, Кате, конечно, позвонил. С тяжелым сотрясением мозга Сережу увезли в больницу.
Что там за драка была, дознаться не удалось. Но, поскольку в ней участвовали, так сказать, дети разных народов (в школе учились подростки из грузинских, армянских, узбекских семей), она, драка, явно имела национальный акцент.
— С ума посходили! — возмущалась Катя. — Когда я училась в школе, у нас в классе были кто хочешь! Армяне, евреи, один мальчик вьетнамец, девочка якутка. Ну и что, что национальность другая? Драки были, без драк мальчишки не могут, но не потому, что национальность не та! А теперь? С ума сошли!
Страшно нервничала Катя. Сама-то не могла по будням ездить в больницу, только в выходные дни. Ну а я же не на работе сижу, человек вне служебных обязанностей — я и мотался через день к Сереже, отвозил соки, фрукты и всё такое. Лечащего врача поджидал и ловил. (Катя требовала: «Расспроси его подробно, пусть честно скажет про Сережино состояние».) Врач вечно куда-то спешил, он был молодой и веселый. «Гематома, конечно, большая, — сыпал он мне скороговоркой на ходу. — Ничего! Управимся! Речь восстановится. Не помрет ваш сын!» «Спасибо!» — кричал я ему вслед.
В четверг мне назначил встречу Алексей Иванович Коробов — индолог, один из немногих у нас специалистов по языкам современной Индии, включая язык маратхи. Я просил его о консультации — кое-что в текстах было мне непонятно, — и он выкроил мне два часа из своего расписания. Накануне, в среду, я сказал Кате за вечерним чаем, что завтра не смогу поехать в больницу.
— То есть как? — Она воззрилась на меня с таким удивлением, словно я оповестил ее о конце света. — Сереже нужен сок и творог. Яблоки!
— Катенька, профессор Коробов очень занятой человек, я с трудом добился консультации…
— Ты же знаешь, какая ужасная еда в больнице! — выкрикнула Катя. — Как же ты можешь…
Она не хотела слушать моих доводов. Расплакалась, убежала, не допив чаю, из кухни, бросилась на тахту. Я поспешил за ней, присел на краешек тахты, погладил Катю по голове:
— Успокойся, милая. Яблоки у Сережи на завтра есть. А в пятницу я отвезу…
— Конечно! — проговорила она сквозь слезы. — Сережа не твой сын, и тебе безразлично…
— Ты не права, Катя. Я люблю Сережу как…
— Никого не любишь! Ни моего сына, ни меня! Кто я тебе? Так, очередная любовница…
— Ты не права, — повторил я, поднявшись. — Хорошо, — сказал я, — откажусь от консультации, поеду в больницу. Не плачь только.
Коробов, конечно, удивился, когда я ему позвонил и, сославшись на неожиданные обстоятельства, попросил перенести консультацию. «Ну, посмотрим, — сказал он. — Позвоните недели через три».
Я привез Сереже сок, творог, яблоки — всё, что надо человеку в больнице для поддержания жизни. Сережа, с обмотанной головой, заговорил. Почти неделю молчал, Катя и я беспокоились: вдруг речь не восстановится? А тут, глядя на меня из бинтов, Сережа спросил очень тихо:
— А почему Папа Римский не едет в Россию?
— Вот что тебя беспокоит, — говорю. — Видишь ли…
Я объяснил ему этот прискорбный факт с точки зрения мирянина. Вполне возможно, она, точка зрения, не совсем совпадала с действительным положением дел. Но Сережу она удовлетворила. Он съел яблоко, очищенное мною от кожуры, и, немного невпопад, заметил, что «Лексус» — самый лучший из джипов. Наверное, так оно и было.
Выйдя из больницы, я увидел, что к ее облезлой стене приставлены леса, или, если угодно, подмостье, и на него по лестнице взбирается человек восточного типа, в шляпе с опущенными полями, с большим ведром. И тотчас предстал перед мысленным взглядом
Приехав домой, я сразу набрал номер мобильника Адиля и рассказал о своем
Адиль удивился:
— Но это несерьезно, Хомячок. Тебе приснился парень с косой…
— Не приснился. Адиль, это трудно объяснить, но я его увидел. И косу увидел, и кольцо на пальце. Убийца строит дом.
— Где же он? Где строит дом?
— Не знаю. Наверно, где-то в Подмосковье.
— Ты представляешь, сколько людей теперь строят дома в Подмосковье? Спасибо, Хомячок, но твое видение-шмидение к делу не подошьешь.
— Еще одна деталь, — сказал я. — Журавли. Каким-то образом они связаны с этим делом. Ну да, журавлей тоже к делу не подошьешь… Ладно, Адиль, извини, что голову морочу. Но мне нужно было высказаться. Счастливо.
6
Сережа пошел на поправку. Гематома рассасывалась, полностью восстановилась речь. Как и до больницы, он засыпал меня вопросами, когда я приезжал с творогом, соком и яблоками. Кто такие шахиды? Почему американский робот ищет на Марсе воду? И так далее. Ему хотелось поскорее вернуться домой, к компьютерным стрелялкам. Думаю, этот мощный порыв способствовал процессу выздоровления.
Но и Махипати не давал мне расслабиться. Под его тяжеловатым пером страдали за веру подвижники, сражались герои народных преданий, а боги невозмутимо взирали с высоты на земную круговерть. Боги индийского пантеона ничуть не похожи на богов Эллады, которые постоянно вмешивались в людские дела и не скрывали своих пристрастий — одним покровительствовали, других терпеть не могли и преследовали. Очень не просто было мне с индуистскими божествами. Я не совсем понимал какие-то когнитивные элементы индуизма. Сложная система. Для каждой касты свой закон жизни — дхарма. Если соблюдаешь свою дхарму, получишь хорошую карму: после смерти твоя душа перейдет в тело человека высшей касты. Перевоплощения вечны. Но, если они очень уж вас утомили, то есть и покой — нирвана. Высшее блаженство… полное избавление от земной суеты, от страданий…
Но я отклонился от своего сюжета, извините.
Начало мая, в соответствии с классическим стихом, прогремело грозами. В первый же тихий солнечный день Адиль поехал на своем старом ЗИЛе в какой-то подмосковный поселок. Вечером он позвонил мне.
— Хомячок! Подумай, какое совпадение… — Его голос задыхался от волнения. — Ты Игнатьева Богдана помнишь? Знаменитый был борец, в полутяжелом…
— Помню Игнатьева. Дальше?
— Мы с Богданом дружили, хотя я ни разу не смог прижать его к ковру. Он после инсульта на даче сидит безвылазно. Ну, я поехал навестить Богдана. И сбился с дороги, повернул не туда, там проселочная дорога, которой нет на карте. Слева лес, справа заборы какие-то…
— Адиль, а нельзя ли…
— Нельзя! — крикнул он так, что я трубку отодвинул от уха. — Не перебивай! Да, заборы тянулись, и вдруг вижу указатель, на нем название места: «Журавушка». Ты понимаешь?!
— Пока нет, — говорю, а сам насторожился.
— Я тоже не сразу понял, еду дальше, въезжаю в поселок. Обычные темные домики, садики-шмадики, почта, магазин «Продукты». Вдруг озеро, а на его берегу — новенькие коттеджи. Дачный поселок строится! — Адиль закашлялся, потом снова раздался его хриплый взволнованный голос: — Возле одного недостроенного коттеджа я притормозил, на дороге грузовик разворачивался. С него стали разгружать плиты, или как они называются — ну, для крыши. Двое работали, а один им указывал. Я как глянул на этого хозяина, так сразу тебя вспомнил! Хомячок, клянусь, он точно такой был, как ты тогда по телефону… Из-под кепки коса торчит, а сам невысокий, и кольцо на пальце! Ты слышишь?
— Слышу, слышу.
— Я смотрю на него из машины, он оглянулся и кричит: «Чего стоишь? Что надо?» Я спрашиваю: «Это дорога на Кирилловку?» А он: «Не туда заехал, лох! Езжай обратно до развилки!» Я грубость не люблю, другой раз вышел бы да и набил ему морду за «лоха»…
— Значит, поселок называется «Журавушка»? — спросил я.
— Да! Ты про журавлей говорил, а тут — «Журавушка». Такое совпадение, Хомячок! Охренеть можно.
— Адиль, что ты думаешь делать?
— Хочу оперативнику доложить. Не возражаешь, если сошлюсь на тебя?
— Не возражаю, — сказал я. — Вот только поверит ли оперативник в мое… ну, в то, что я увидел…
— Гаврилюк не поверит, — сказал Адиль, помолчав немного. — А вот Мирошников… Он умный мужик. Живой. Попробую с ним связаться.
Я вернулся к Махипати, к подвигам маратхских героев. Но, по правде, мои мысли занимали не столько они, сколько застройщик из поселка Журавушка, малый с косой. Так ясно я видел его… Какого черта он влез в мою жизнь?..
А дней десять спустя опять позвонил Адиль и закричал в трубку так, что я отвел ее от уха:
— Хомячок, задержали его! Мужика из Журавушки! Представляешь? Нет, твою наводку Мирошников не принял, в ней нет юридического основания. Но он же головастый! Возьмем, говорит, по подозрению в угоне машины. Они же из Марьиной Рощи угнали…
— Я помню, — говорю. — Дальше что?
— А дальше прямая улика! Его отпечатки пальцев совпали с отпечатками на руле «девятки». Хомячок, ты здорово навёл!
Вот как получилось: здорово навел, но — не по-юридически…
Потом плотным строем пошли юридические события. Величко — такая была фамилия у застройщика из Журавушки — признался в угоне машины, а куда ему было деваться, пальцы-то отпечатались, но напрочь отрицал участие в убийстве. Стали проверять его личность, в криминальных банках данных он не числился, но выявилась удивительная вещь: Величко состоял в штате официального охранного агентства, принадлежавшего Афанасию Тимохину. Да, тому самому, мужу Светланы.
Допросили и Тимохина. Он заявил, что знает Величко давно, лет восемь, скалолазанием занимались в Теберде и других географических местах. Никогда он, Величко, не был замешан в незаконных делах. Нес охранную службу по контракту в банке, а в последние месяцы — в районной поликлинике, и никогда никаких нареканий… Угон машины? Это трудно понять, у Величко есть своя машина, кажется, «Тойота», хоть и подержанная. Может, эта «девятка» не ему понадобилась, а другому человеку… угнали, но опомнились, бросили…
«Другому человеку»… Старушка Валерия Петровна, которая вечно сидит на скамеечке у подъезда дома на улице Юных Ленинцев, подтвердила, что видела, как из синих «жигулей» вышли двое — один высокий, второй пониже, с косой.
Но главным-то свидетелем был Руслан, телохранитель Джамиля, он и номер машины запомнил и то, что убийц было двое. Стрелял ли из окна «жигулей» этот, Величко, или некто второй, Руслан показать не мог. Он, Руслан, со слов Адиля, «вообще стал психованным»: плачет, кричит, что покончит с собой…
Величко упорно отрицал всё, кроме угона. Не знаю подробностей следствия (да и Адиль, конечно, знал не всё), но в первых числах июня вдруг произошел поворот: Величко стал сотрудничать со следствием. Он признал свою вину: польстился на крупную сумму денег, согласился помочь Горохову. Нет, он, Величко, не знает, кто заказал убийство Джафарова. Горохов Николай всё и организовал, и сам стрелял из окошка «девятки», а он, Величко, только за рулем сидел. Не стрелял он. И Джафарова знать не знал. А с Гороховым он, Величко, знаком по первой чеченской войне, в одном батальоне служили, вместе кровавую кашу хлебали.
Горохов был известен уголовному розыску — в связи с ограблением дорогого бутика в Юго-Западном округе. Главные персонажи дерзкого налета были надолго отправлены на нары, а Горохов, тогда еще молодой правонарушитель, только-только отслуживший в «горячей точке», получил полтора года в нестрогой колонии. Отсидев срок, Горохов какое-то время шел по пути исправления в своем городке, трудился на фабрике синтетических продуктов, но не по нём была тихая провинциальная жизнь со слабым заработком. Уехал в Москву, разыскал знакомых братков, гулявших на свободном промысле, — и покатился, как говорится, по наклонной.
Конечно, ни по каким известным милиции адресам Горохова не нашли, его объявили в федеральный розыск.
Неторопливо шло следствие. Допрашивали всех возможных конкурентов Джамиля по ресторанному и гостиничному бизнесу, коим могло быть выгодно его устранение. Задержали и того карачаевца, на которого указал Адиль; да, у него бывали ссоры с Джамилем по поводу сроков привоза и качества ранних овощей и фруктов, но чтобы замыслить и заказать убийство?! Возмутился карачаевец, раскричался — еле угомонили его. И отпустили за отсутствием оснований для дальнейшего расследования.
Однажды позвонил Адиль:
— Хомячок, я еду к тебе. Адрес знаю, только скажи, какой подъезд, этаж, домофон?
Никто никогда не спрашивал: можно к тебе приехать? не отрываю ли от работы? Моя занятость как бы и вовсе не существовала. Ничего не поделаешь. Я остановил на полуслове очередное сражение маратхских богатырей и, раскрыв холодильник, стал соображать, чем угостить Адиля. Ничего там не было такого, что порадовало бы его. Заглянул в кошелек — пожалуй, на торт хватит. Послать Сережу в угловой универсам? Да нет, он еще слабоват после больницы. Да и Катя обрушится на меня с упреками, если узнает, что я послал его…
Надо идти самому. Но только я снял пижамные штаны и натянул джинсы, как заверещал домофон. Быстро добрался Адиль. Наверное, звонил из своей машины, подъезжая к моему дому.
Он вошел пузом вперед, лысый, с неровно подстриженными седыми усами. Сунул мне в руки флакон с трехзвездным азербайджанским коньяком и какую-то коробку, скинул туфли и, жалуясь на жару, прошествовал в носках на кухню.
— Ну и накурено, — сказал, усаживаясь за стол. — Какой чай у тебя? В пакетиках? — Адиль поморщился. — Чай надо заваривать. Лучше всего — Ахмад ти английский. Ну ладно, наливай коньяк, одну рюмку выпью.
Мы выпили. В коробке, принесенной Адилем, оказалась чудная бакинская пахлава. За чаем мы поговорили о вчерашнем четвертьфинальном матче Англия — Португалия. Игра была замечательная, атака за атакой, основное время и овертаймы закончились вничью, два-два, последовал обмен пенальти, исход матча решил португальский вратарь Рикарду, сумевший отбить один из ударов. Всю ночь не спал, ликовал Лиссабон, да и я порадовался (как-никак в прошлой жизни я ведь был португальским моряком, не так ли?).
Затем Адиль приступил к делу, ради которого приехал.
— Хомячок, ты здорово нашел Величко. Теперь ты должен найти Горохова. Вот он.
Из нагрудного кармана своей просторной рубахи Адиль извлек фотокарточку. Парень, запечатленный на ней, вовсе не был похож на убийцу. В моем представлении они, киллеры, обладали мрачным взглядом, тяжелой нижней челюстью. А этот, Горохов, весело улыбался. Пожалуй, в его улыбке, очерченной тонкой полоской усов и коротенькой черной бородкой, было и нечто дерзкое: вот он я, а хрен поймаете…
— Найди его, — повторил Адиль. — У тебя же способности как у этой, ну, в Болгарии… как ее…
— Ванга, — сказал я.
— Да, Ванга. Мирошников говорит, что слышал про нее, но не верил, а теперь, когда ты навел на Величко… Он говорит, ты ясновидящий…
— Адиль, это не так…
— Обожди, не перебивай! Вот, выпей еще рюмку. — Он плеснул через край. — Хомячок, мы должны довести дело до конца. Джан не простит нам, если мы не найдем убийц. Ну, ты понимаешь.
— Понимаю, Адиль. Но пойми и ты: я не ясновидящий. Это верно, иногда на меня находит… вдруг вижу то, что обычному взгляду не видно, скрыто временем или расстоянием. Но, во-первых, очень редко находит. И неожиданно. То есть, я… ну, не могу управлять… вернее, вызывать такое состояние не умею. Это нечто вроде озарения, понимаешь?
Адиль смотрел на меня немигающим тяжелым взглядом.
— А во-вторых, нужен какой-то образ. — Мне хотелось, чтобы Адиль понял, но ведь я и себе-то не мог внятно объяснить свои «озарения». — Ну вот коса, — продолжал я. — Когда ты сказал, что у одного торчала из-под кепки коса, я сразу увидел… схватил образ… И отсюда пошло дальше…
— Образ, — сказал Адиль. — Ну так вот он лежит, образ.
Он ткнул пальцем в фото Горохова.
— Нет. Это для розыска. Для милиции. А мне нужен… ну, какая-то деталь нужна, которая…
— Я понял. Тебе, как собаке, надо дать понюхать вещь, ботинки-шматинки…
— Допустим. Собачьего нюха у меня нет, но… лучше объяснить я не могу. Пусть будет по-твоему, Адиль.
Он налил в рюмки коньяк, залпом выпил свою.
— Ты же за рулем, — напомнил я.
Адиль отмахнулся. Грузно поднялся, посмотрел на меня исподлобья (точно так смотрел когда-то Джамиль) и сказал:
— Не хотел я говорить. Не такие отношения… Но если тебе нужны деньги, то…
— Нет, — отрезал я. — Это исключено.
Он медленно кивнул и прошлепал в прихожую. Мы простились без рукопожатия.
Неприятный осадок остался от этого визита. Я надеялся, что Адиль понял… понял, что все-таки я не полицейская ищейка… что мои
А лето шло. В июле пала жара, раскалившая каменные ущелья Москвы. Катя захлопотала о том, чтобы отправить Сережу «на природу», но ехать в так называемый летний оздоровительный лагерь в Подмосковье Сережа отказался наотрез.
— Ну да, — сказал я, — без компьютера что за отдых.
— Ты насмешничаешь, — выпалила Катя, — тебе нет дела до того, что ребенок сидит в духоте и не может окрепнуть после больницы.
— Вечно я во всем виноват, — вздохнул я. — Знаешь что, Катя? Мы с Вадимом хотим поехать на Волгу, понырять в водохранилище. Возьмем Сережу, если он пожелает.
Сережа, сидевший тут же, в кухне, за вечерним чаем, вскинул на меня вопрошающий взгляд.
— Ну да! — воскликнула Катя. — Только нырять ему недоставало.
— Конечно, это не Кипр, не Анталья. Но все же отдых на воде. А нырять будем мы с Вадимом. Сережа просто поплавает на поверхности. Ты ведь умеешь плавать? — обратился я к мальчику.
— Нечего, нечего, — сказала Катя. — Вы будете нырять, а он…
— Я поеду с вами! — выкрикнул Сережа и со стуком поставил чашку на блюдце.
Можно сказать, все свои креативные силы я бросил на тексты Махипати, чтобы ускорить отъезд. Но только в начале августа я кончил переводить и переслал своих маратхов на электронный адрес издательства.
С Вадимом мы обсудили детали поездки, уточнили маршрут и снаряжение. Жаль, конечно, что Федя не сможет поехать: у него жена была на сносях, в любой день мог произойти демографический взрыв. Он, Федя, был знатным дайвером (и, между прочим, инициатором давней нашей экспедиции на Белое море — ездили туда добывать мидии). Ну да ладно. Поныряем с Вадимом. Как раз у него начинался отпуск, совпавший с разводом, который уже давно назревал в связи, как говорил Вадим, с «психологическим разнообразием характеров». Мы с ним были знакомы еще с детского садика, он и тогда уже отличался независимостью суждений, которая, конечно, возрастала по мере того, как он становился инженером-теплотехником, специалистом по ступенчатым испарениям.
Я засиделся у Вадима, мы выдули поллитровку, обсудили грядущую поездку и попутно международное положение. Поздним вечером я, сойдя с автобуса, пересекал по диагонали безлюдный сквер, что перед нашим домом, — вдруг навстречу вышли, будто из кустов, двое. Они шли тесно, плечо к плечу, и мне вспомнилась фраза из рассказа О. Генри: «Они были неразлучны, как два кладбищенских вора». «Ты Хомяков?» — спросил один из них хриплым голосом. «Что вам надо?» — сказал я. И получил оглушительный удар в лицо. Я упал, но тут же сумел вскочить и избежал удара ногой. Хмель мгновенно испарился. Я применил прием карате, вывернул руку одному из нападавших, он заорал от боли, а второму я тут же нанес удар ногой в пах…
7
Не знаю, как жить дальше. Такая тоска берет за горло, что я задыхаюсь.
Плюнуть на всё, продать акции, продать недвижимость, взять девчонок и улететь туда, в Мадрид, в Марбелью?..
Это странно, очень странно, но похоже, что он всё еще ждет меня. Из газет, а скорее, из Интернета узнал об убийстве Джамиля и прислал мне на e-mail соболезнование.
Не хочу о нем думать. Не хочу вспоминать.
Но всё равно думаю. Всё равно, ворочаясь в постели без сна, вспоминаю, как в день открытия конференции, в перерыве, он подошел и сказал по-испански: «Донна Ольга, я Антонио Мартинес. Хотелось бы знать: вы любите Баха?» Его черные глаза смотрели так почтительно, его баритон звучал так призывно… Словом, назавтра, в воскресенье, вместо назначенной поездки в Версаль, я очутилась на органном концерте в соборе Парижской Богоматери. Под высокими сводами, где сгустилась тень, билась, замирала, мощно вступала такая музыка… такая музыка… божественная, иначе и не скажешь… Эти хоралы Баха так и назывались: «Верим в единого Бога…», «Славься, Бог единый, на небесах…», «Моя душа возносит Господа…». Я сидела, потрясенная, рядом с Антонио… мне было так хорошо, возвышенно… Он говорил тихонько: «Здесь бракосочетались Генрих Наваррский и Маргарита Валуа… короновали Наполеона… отпевали де Голля…» Мы вышли из Нотр-Дам в сияющий майский день. По мосту Пон-Нёф прошли на левый берег. «Это самый старый мост в Париже. Тут когда-то были лавки мелких торговцев, предлагали свои услуги зубодёры…» На кэ Вольтер, в доме, где он умер, под красным навесом ресторана, тоже носящего имя Вольтера, мы ели поразительно вкусную рыбу под соусом, запивая белым вином. «Людовик Шестнадцатый был очень добрый, спокойный, — рассказывал Антонио. — Он что-то мастерил, когда ему доложили: „Сир, в Париже восстание, взяли Бастилию!“ — „Ну и что?“ — сказал Людовик».
Дважды я была в Париже с Джамилем — в туристской и деловой поездках. А в этот раз — три года назад — приехала одна на конференцию по проблемам международного туризма. И в мыслях не было у меня заниматься чем-то помимо этих проблем — тем более что я привезла несколько деловых предложений для западных коллег. И вот… обо всем забыла, старая дура…
«Донна Ольга, а знаете, что означает „Сена“ на галльском языке? Извилистая…» Антонио превосходно знал Париж. И он показал мне его дивные уголки, не входящие в обычные туристические маршруты. Он ухаживал в такой мягкой ненавязчивой манере. «Вы совсем не похожи на своего знаменитого соотечественника», — сказала я ему. «Вы имеете в виду Дон Жуана? Его напористость? — улыбнулся Антонио. — Ну, он был моложе меня. И потом… вряд ли ему попадались такие очаровательные женщины, как вы, донна Ольга…» Ох!.. От таких слов, право, могла голова закружиться…
Последний вечер в Париже был, наверное, лучшим в моей жизни. На Монмартре уличные художники заканчивали рисовать желающих увековечить себя. На ступенях Сакре-Кёр здоровенный негр в желтом балахоне продавал заводных пластмассовых голубей по сорок франков. Мы нашли местечко среди целующихся парочек, вокруг было полно молодежи. «Единственная седая голова тут моя», — усмехнулся Антонио. Еще не зажглись фонари, воздух был наполнен таинственным синим светом раннего вечера. Безумно хотелось любви. Близости хотелось…
Антонио не был мачо, совсем нет. Ни широких плеч, распирающих клетчатый пиджак, ни пылкого оценивающего взгляда. Почему-то он казался мне похожим на Босини из «Саги о Форсайтах». Мы ужинали в ресторане на первой платформе Эйфелевой башни, с шампанским, с мидиями, которые оказались очень вкусными, и телятина с шампиньонами была превосходная. Антонио немного рассказал о себе. Он был (как и Босини) архитектором, но получил в наследство крупную туристическую фирму, она надолго отвлекла его от проектирования особняков на Costa Bravo, на Costa del Sol. Два года назад умерла от рака его жена, с которой он, Антонио, прожил двадцать три года — «почти безоблачных». Своей внешностью я очень похожа на его жену — вот почему его сразу «притянуло с такой неотразимой силой». Так он сказал.
После ужина мы поднялись в лифте на вторую платформу. Вечерние огни Парижа, отраженные в Сене, «извилистой», мне снились впоследствии не то чтобы часто, но — ярко. Облокотясь на барьер, мы долго стояли, не в силах оторваться от огней Парижа. Не в силах оторваться друг от друга. Завтра я улечу — и всё кончится. «Донна Ольга, — сказал Антонио, — я не смогу забыть вас. Если вам понадобится любящий человек, который…» Не дослушав, я закрыла ему рот поцелуем. Наши комнаты были в одном отеле, только на разных этажах. Последнюю ночь в Париже моя комната пустовала…
Невозможно было устоять.
На Рождество, на Пасху, на День России приходили от Антонио коротенькие поздравления на мой служебный электронный адрес. Однажды он пригласил меня, хотя бы на две недели, в Марбелью — там он построил себе виллу. О, как захотелось туда, на Costa del Sol… к теплому морю… под пальмы… обо всем позабыть, кинуться в объятья к любящему человеку… Ведь я всего лишь слабая женщина…
Но я сильная женщина. Волевая. Такой меня считают. Джамиль тоже считал. Наши характеры «притирались» один к другому не просто. Джамиль был, конечно, цивилизованным человеком, но вот эта черта у него, вероятно, сохранилась от восточной ипостаси: ему хотелось, чтобы жена сидела дома. Ну, это было не по мне. Мы жутко спорили. Джамиль кричал, что способен прокормить свою жену и детей (которых еще не было), а я кричала в ответ, что не для того родилась, чтобы торчать у плиты. «Ой-ой, ты уже начинаешь визжать, — пугался (или делал вид, что пугался?) Джамиль. — Ладно, будь по-твоему».
Он уступал мне обычно. Он был добр ко мне. Когда я «раскрутила» турагентство, купленное на его деньги, Джамиль одобрительно сказал: «Ну ты стала настоящей бизнес-вумен, поздравляю». И дал мне еще денег для дальнейшей раскрутки.
Да, он по-доброму относился ко мне, хотя ни по натуре, ни по бизнесу вовсе не был добряком. Ему нравились мои наряды, нравилось появляться со мной, хорошо одетой и хорошо причесанной, в обществе, «в свете». Мы выглядели очень благополучной парой.
Но я знала, что Джамиль мне изменяет. Он летал в Баку навестить отца и обговорить очередные дела с Адилем — там была у него любовница. Когда справляли тридцатипятилетие Джамиля, съехалось много народу, из Баку прилетели гости — среди них была она, миловидная крашеная блондинка с выдающимся задом. (Мне ее показала Надежда, моя всезнающая подруга, по-старому завкадрами, а ныне — завперсоналом в моей фирме.) Наверное, как и все мужики, Джамиль не мог удовлетвориться только одной женщиной. Что мне было делать? Поднимать скандал? Требовать развода? Но ведь это значило круто изменить налаженную жизнь. Девчонок лишить отца… Стать притчей во языцех в обществе… «в свете»… Что ж, я заткнула крик, рвавшийся из уязвленного горла. Ничего не поделаешь, надо соответствовать…
Но когда от той же Надежды я узнала, что Джамиль сошелся со Светланой, меня такая ярость охватила, что я набросилась на него («с диким визгом», как потом говорил Джамиль), отхлестала по щекам, чуть глаза не выцарапала. Он, конечно, отрицал: Света для него не более чем свояченица, ну, поцелует ее иногда в щечку, хлопнет по заднице — что тут такого?
Я и сама не раз видела, как Джамиль, так сказать, по-родственному тискает ее. Да и Афанасий видел, и вряд ли это ему нравилось. Но он помалкивал.
Этот рыжий скалолаз ввязывался в скверные истории. То затевал производство теплиц для подмосковных огородов — и прогорал, Джамилю приходилось погашать его банковскую задолженность. То он, Афанасий, открывал дело по установке металлических дверей в новых домах — и опять терпел неудачу, не выдерживал конкуренции. Бизнес не давался ему, он злился на весь белый свет, злился и на Джамиля, каждый раз вытаскивавшего его из банкротства.
Почему Джамиль помогал Афанасию Тимохину? Только ли как родственнику (хотя какие они родственники? Ха!)? По просьбам Светки он, конечно, помогал. Ну а Светка… для меня просто нестерпимой была мысль, что она где-то встречается с Джамилем… что они трахаются…
Я знала, давно знала, что Светлана мне завидует. «Ну, — говорила она не раз, — ты у нас везучая. Всё у тебя тик-так». Это дурацкое «тик-так» меня раздражало. «Девочки, умоляю, не ссорьтесь», — просила мама. Но вот уже два года, как мама ушла из этой жизни. С тех пор я перестала бывать там, в Черемушках, на нашей старой квартире.
Перед Новым годом это было. Я приехала вечером домой, вышла из машины, сказала Борису, моему водителю и охраннику, чтобы утром, как обычно, подал машину к девяти — и тут увидела припаркованный на той стороне улицы знакомый белый «пежо». Из него вылез Афанасий и направился ко мне.
— Можно я зайду к тебе на полчаса?
— Зайдите, — говорю.
Он обращался ко мне на «ты», а я к нему на «вы». Не любила я Афанасия и, по правде, побаивалась. Когда он улыбался, растягивая тонкие губы чуть ли не до ушей, мне как-то неуютно становилось.
Джамиля, конечно, дома не было, он приезжает поздно. Девчонки в своей комнате смотрели мультики. В гостиной я предложила Афанасию выпить вина или виски — он отказался.
— Оля, — сказал он, стиснув своими ручищами скалолаза подлокотники кресла, — разреши без предисловий.
Я кивнула.
— Джамиль ведет себя неосторожно. Считает, что ему всё можно. — Он улыбнулся своей длинной улыбкой. — В рифму получилось… Мне стало известно, что…
Далее последовало сообщение, что Джамиль хочет приобрести целую сеть супермаркетов в области, скупает акции, и это очень не нравится тамошней управляющей компании.
— Они точат зубы на Джамиля, — сказал Афанасий, глядя на меня немигающими желтоватыми глазами. — Там крутые люди. Тем более не любят, когда лезут не наши. Понятно, нет?
— Что значит «не наши»?
— А то и значит. Пусть он усилит охрану. Руслан у него разжирел, как кот. Который мышей не ловит. Могу кого-нибудь из своих ребят посоветовать. Вернее будет.
— Джамиль с Русланом не расстанется, — говорю. — Много лет уже они вместе.
— Дело ваше. А я предупредил. Свой долг исполнил.
С этими торжественными словами Афанасий поднялся. Я поблагодарила его за предупреждение. Он легкой походкой двинулся к двери, но вдруг остановился — и негромко так, через плечо:
— А Светлана где сейчас, не знаешь случайно?
Я разозлилась, крикнула:
— Это
Впервые сказала ему «ты». С трудом удержалась, чтобы не обложить его матом.
Я пересказала Джамилю разговор с Афанасием. Он усмехнулся:
— Тоже мне, предупреждальщик! Ну, сеть паевых супермаркетов выставляет свои акции на продажу. Я их покупаю, почему бы нет? Что, не могу диверсифицировать свои вложения? А насчет угроз… Клянусь, ни одного серьезного бизнесмена нет в России, кому бы не угрожали.
— А перед уходом, — сказала я, — он спросил, не знаю ли я, где сейчас Светлана. Может быть, ты ответишь на этот…
— Да пошел он к черту! — Джамиль дернул головой как от удара в челюсть. — Опять Светлана! Сто раз говорил, ничего у меня с ней нет. Сколько можно одно и то же…
— Но он явно подозревает.
— Пусть подотрется своими подозрениями!
Никогда я не видела Джамиля таким разозлившимся. Никогда таких слов от него не слышала.
— Работаю как верблюд! — бушевал он. — А приедешь домой — вместо отдыха подозрения!
— Успокойся, Джамиль…
— Я бы тоже мог тебя спросить кое о чем! Кто тебе шлет письма из Испании? С праздником поздравляет, приглашает в Марбелью!
— Ах вот ты как… Да, у деловых партнеров в Европе принято поздравлять по праздникам, — говорю, а у самой в голове прямо-таки кипит: кто из моих служащих лазит в мой компьютер и докладывает ему?..
Новый год мы, как обычно, встретили на даче в Купавне. Приехали близкие друзья, три пары. Светлану и Афанасия я не пригласила — не хотела их видеть за своим столом, портить себе настроение. Вообще-то настроение было не из лучших: старый год уходил в историю под знаком разгрома «Юкоса», всполошившего российский бизнес. Пили за то, чтобы наступающий год был спокойным, благоприятным для семейной и деловой жизни.
Внешне всё шло нормально. Работа со своим выверенным ритмом и информационными качелями. Посещение выставок, презентаций и прочих тусовок, на которых надо бывать обязательно: noblesse oblige. Но что-то было не так, как обычно. Женским, что ли, чутьем я ощущала некую нараставшую тревогу, словно разлитую в воздухе. Возможно, у Джамиля что-то не ладилось в делах. Нет, он мне ничего не говорил, он и вообще был довольно скрытный, но — я чувствовала: что-то его тревожит. Всю жизнь он прекрасно спал, а тут — стал просыпаться ночью, вставал и уходил к себе в кабинет. Что делал там? Диссертацию незаконченную листал? Или просто так сидел, думая о чем-то? Не знаю.
Как-то вечером мы сидели в кухне, ужинали, вдруг зазвонил телефон. Джамиль, с нацепленным на вилку кружком поджаренного баклажана (он очень любил баклажаны, называл их по-бакински: «демьянки»), слушал довольно долго. Слушал, мрачнея лицом. Потом сказал, что неясно с гарантиями. Собеседник, наверное, очень настаивал, но Джамиль повторил, что без серьезных гарантий не может принять предложение: он всё понимает, но — «Извини, не могу», — сказал и дал отбой. «Вечно недоволен, — пробормотал он. — Надоел, черт его побери». «Кто звонил?» — спросила я. Он сказал: «Неважно». И занялся «демьянками», запивая крепко заваренным чаем.
Я почти не сомневаюсь, что звонил Афанасий. Наверное, пытался заинтересовать Джамиля очередным проектом, а уж проекты его только одну цель и преследовали: крупное вложение денег. Но Джамиль, раньше помогавший Афанасию, вытаскивавший его из провалов, теперь не хотел выбрасывать в прорву большие деньги.
Спустя два дня его убили.
Убили, убили моего Джана.
Страшная тоска сдавила мне горло… О, какая тоска…
Но — надо было держаться. Надо соответствовать.
Адиль, прилетевший из Баку, энергично помогает следствию. Поклялся, что убийцы будут найдены, схвачены. Я в это не верю. Почти никогда у нас не находят киллеров, а уж заказчиков — и вовсе никогда.
Вдруг каким-то образом Олег вычислил одного из убийц. Я давно знаю Олега, очень даже знаю, он всегда был со странностями, его «закидоны» подчас раздражали меня. Непредсказуемые люди не вызывают доверия, я поняла это, когда Олег обрушил мои надежды… мою любовь… да, я любила его, любила… но он был занят только собой, своими вечными фантазиями — он их называл «познанием жизни». Что было делать, я вычеркнула Олега из своей жизни.
Много лет пролетело, прежде чем я увидела его на похоронах Джамиля. Олег выглядел неважно — похудевший, плохо одетый, и его глаза, когда-то вспыхивавшие синим огнем, показались мне погасшими. С ним была Катя, подруга, когда-то привезенная из Испании, из клуба La Costa, где они вместе работали, — милая девочка Катя, которую я устроила на работу в турагентство. Как она, бедная, выдерживает разболтанный характер Олега?
Так вот, когда Адиль рассказал, что Олег вычислил одного из убийц, я была поражена. Он что же — ясновидящий? Как герой какого-то фильма по роману Стивена Кинга?
Но еще больше поразило меня то, что этот Величко — охранник из агентства Афанасия Тимохина. Черт побери, господа! Черт побери… У Джамиля было немало завистников, это обычная вещь в бизнесе, всегда завидуют тем, кто более удачлив, предприимчив. Среди них были и такие, которые ненавидели Джамиля за азербайджанское происхождение. Хотя он только по имени-фамилии азербайджанец, даже языка не знает, кроме двух десятков расхожих фраз. Но если к зависти примешана еще и ревность…
Афанасий, наверное, знал — ну уж точно подозревал, что Светлана сошлась с Джамилем. Не знаю, были ли у него объяснения со Светкой (он и поколотить ее мог, хотя это спорно: она бы не стерпела, ушла бы от него). Но желание отомстить Джамилю наверняка жгло Афанасия. И могло завести далеко…
С самого начала меня оглушила мысль, что заказать убийство Джамиля мог Афанасий. Но я гнала… не допускала… Когда же возник охранник из агентства Афанасия… близкий, видимо, ему человек, тоже бывший скалолаз… Черт побери!
Оперативник угрозыска, допрашивавший меня, спросил прямо: «Мог ли Тимохин заказать своему охраннику Величко вашего мужа?» Я растерялась. Промямлила: «Не знаю…» Этот Мирошников, глядя в упор, ожидал продолжения ответа. И я сказала: «Мог». Трудно было выговорить это короткое слово. Но ведь «мог» не значит «да, заказал». Я сообщила Мирошникову о своем разговоре с Афанасием — о его предупреждении относительно крутых людей из управляющей компании, недовольных тем, что Джамиль скупал акции. Мирошников выслушал и сказал: «Мы работаем с этой компанией, но пока ничего подозрительного не нашли». И задал очередной вопрос: «Могли ли быть у Тимохина мотивы личного характера против вашего мужа?» И опять я ответила: «Могли».
Трудное, трудное шло лето. Жара, стопроцентная влажность. В городе просто нечем дышать. Девчонки сидели на даче с няней, а я моталась из Москвы в Купавну, из Купавны в Москву…
Только что позвонил Адиль: позавчера ночью на Олега напали двое, он еле отбился.
Что означало это нападение? Случайно ли оно?..
8
— Сережа! — окликнул Олег, заглянув в комнату мальчика. — Ты еще не собрался?
— Нет еще, — ответил тот сквозь пальбу с экрана телевизора.
— Завтра в семь утра мы выезжаем. И если ты не будешь готов…
— Я буду готов, — сказал Сережа таким тоном, каким говорят: «Чего пристал?»
«Ну ясно, — подумал Олег, отступая в глубь прихожей, — ждет, засранец, прихода Кати с работы, чтоб она уложила его вещи. Вот он, результат безудержного мамочкиного попустительства, — растет ярко выраженный эгоист».
Тут прозвенел звонок — отрывисто и, как показалось Олегу, требовательно. Кого еще принесла нелегкая? Мягко ступая босыми ногами, он прошел к двери, отворил и — отпрянул в оглушительном изумлении. Вошла женщина во цвете, как говорится, лет, несколько полная, но прекрасная, с башнеобразной прической, с неясной улыбкой на крупных коралловых губах. Облегающее платье — неяркие голубые цветы на сером фоне — оставляло обнаженными руки от плеч.
— Holla, Оля, — пробормотал Олег. — Извини, пожалуйста.
Он, конечно, имел в виду свой неподобающий вид: на нем были только шорты, сильно выцветшие от долгого употребления.
— Ехала мимо, — сказала Ольга, — и решила зайти. По старой памяти. Здравствуй.
— Да, да… Подожди минутку. Я сейчас…
Олег кинулся к себе в комнату, быстро натянул джинсы и майку с изображением штурвального колеса, поискал взглядом тапки, не нашел и, мысленно чертыхнувшись, позвал Ольгу в комнату. Она вошла всё с той же неясной улыбкой, несколько секунд смотрела на висящую над тахтой старую картину (трехмачтовое судно с массой парусов, упруго надутых ветром) и тихо сказала:
— Всё как было раньше.
— Хочешь сказать — такой же беспорядок? — Олег схватил распятый на тахте гидрокостюм, кинул его на стул возле книжного стеллажа, ногой отпихнул в угол раскрытый чемодан. — Садись, Оля. Мы завтра уезжаем… — Он убрал с тахты и зачехленное ружье для подводной охоты. — Сборы, понимаешь ли… извини…
— Хватит извиняться. — Ольга села на тахту, всмотрелась в лицо Олега. — Ну, ничего. Адиль сказал, что на тебя напали, избили. Решила проведать, как раз проезжала мимо.
— Да, спасибо… — У Олега под глазом темнел синяк, угол рта на той же стороне лица был крест-накрест заклеен пластырем. — Не то чтобы избили… я им не дался… но всё же…
Он был явно смущен: такой визит! Спохватился:
— Чаю хочешь, Оля? Или, может, выпьешь вина?
— Ничего не хочу. Сядь, пожалуйста. — Она достала из сумочки веер, обмахнулась. — Ужасная жара. Олег, разреши спросить: это нападение — как ты его объясняешь?
— Никак не объясняю.
— Да? Странно. Ты же ясновидящий… Увидел, как Величко, которого никогда не видел… как он строит дом в Подмосковье..
— Я не ясновидящий. — Олег вспомнил вдруг нужное слово: — Я девиант.
— А что это такое?
— От слова «девиация». То есть отклонение.
— Отклонение? От чего?
— Стрелки компаса, например, от магнитного меридиана. Под воздействием массы судового железа. Поэтому на кораблях девиацию устраняют. То есть вводят поправку.
— Но ты же не стрелка компаса.
— Совершенно верно. Просто человек с отклонением. С отклоняющимся поведением. Знаешь, кто первый назвал меня девиантом? Твой Джамиль.
— Вот как? Это еще когда вы в школе учились?
— Нет, позже. А если точно, то когда мы встретились на Costa del Sol. В отеле — не помнишь?
— Помню, — не сразу ответила Ольга. — Ты стоял передо мной на коленях, и тут вошел Джамиль. Вы чуть не подрались.
— Да. У тебя прекрасная память.
— Просто есть вещи, которые невозможно забыть.
— В том-то и дело, — сказал Олег и потянулся к пачке сигарет, лежавшей на письменном столе. — Можно, я закурю?
— Ты у себя дома.
— Ладно, потерплю, ты же не любишь дыма.
— У тебя тоже хорошая память.
— Именно в памяти всё и дело. Память о минувшем времени, я думаю, не исчезает. Она заключена в самой земле… в земной поверхности… вернее, в поле Земли… И если подкорка человека, то есть долговременная память, сонастроена с этим полем Земли… Оля, извини. Это вряд ли тебе интересно.
— Очень даже интересно. — Она снова обмахнулась веером. В комнате, залитой солнцем, было жарко. — Ты бы шторы задернул, Олег, — сказала она.
— Я люблю, когда жарко. — Олег задернул шторы у окна и снова сел, поджав под стул босые костистые ноги.
— Ну да, ты же у нас девиант. Так что там с подкоркой, если она… Как ты сказал? Сопряжена с памятью Земли?
— У Волошина, — сказал Олег, — есть такие строки:
— Это красиво звучит, — сказала Ольга, подняв брови, — но… не очень понятно. Как это — трепет жизни всех веков?
— Не берусь объяснить, потому что я и сам… Ничто не проходит бесследно — вот это я твердо знаю. Наша подкорка насыщена памятью о прошлой жизни, но таит это, так сказать, в запаснике, в потаенных клетках, чтобы не перегружать мозг. Но иногда, в редчайших случаях, в минуту, например, большого душевного подъема, подкорка разворачивает как бы картину из предыдущей жизни… такой сон наяву…
— Почему же, — сказала Ольга после небольшой паузы, — почему твоя замечательная подкорка ничего не подсказывает насчет нападения? Кто на тебя напал — грабители, случайно оказавшиеся в сквере, или…
— Нет, не случайные грабители. Они назвали меня по фамилии.
— Ты не думаешь, что это… ну, кто-то боится, что ты и его опознаешь, как опознал Величко?
— Да. Кто-то хочет, чтобы я молчал.
— Кто же это?
Они молча смотрели друг на друга с полминуты, а может, и больше. Потом Олег тихо сказал:
— Ты знаешь это лучше, чем я.
9
Не хочу дурно отзываться обо всем водохранилище, но здесь, в его южной части, нет на дне ничего, заслуживающего внимания. Старые автомобильные покрышки, пластиковые бутылки, тряпье и прочие отходы быта — этого добра навалом.
— Нету твоего Китежа, — говорил Вадим. — И не было никогда.
— Был, — ворчал я в ответ, — но его закидали мусором.
Как всегда, трудно было расстаться с мифом. Но, разумеется, я понимал, что найти хоть малейший след града Китежа в условиях изменившихся коренным образом географии и социального бытия — невозможно. Я даже придумал соответствующее четверостишие:
Мы распевали это замечательное произведение на мотив старой песенки «Ах, Самара-городок», распивая очередную бутылку. По правде говоря, пить мне не очень-то и хотелось, я знал, что Сережа нажалуется Кате — мол, днем нырял, а по вечерам выпивал. Но, во-первых, Вадим без выпивки не мог обходиться, а во-вторых, нам неожиданно составила компанию Анна Тихоновна.
У этой достойной женщины мы сняли комнату, когда из Городца, где купанье-нырянье оказалось технически невозможным, приехали в Заволжье. Как это обычно и бывает, нам помог случай. Мы стояли возле дилижанса (так Вадим называл свой внедорожник Nissan Patrol, на котором мы и прикатили из Москвы), стояли в раздумье, в рассуждении, что делать — искать тут, в Заволжье, частное пристанище (местная гостиница, по случаю нашего приезда, оказалась на ремонте) или ехать обратно в Городец, где по крайней мере номер в гостинице был безусловной реальностью. И тут проходившая мимо женщина вполне средних лет, статуарного телосложения, в желтом платье с зеленой отделкой, в шапочке из голубого шелка, вдруг остановилась и вперила в Вадима удивленный взгляд.
— Вы хотите что-то сказать, мадам? — спросил Вадим.
— Нет… извиняюсь… обозналась, — ответила она голосом низкого, почти мужского, звучания.
И двинулась было, но я задержал ее вопросом:
— Простите, не знаете, случайно, где можно снять комнату на три недели?
Женщина внимательно посмотрела на меня, на Сережу. Вряд ли ей понравился мой фингал под глазом. Но Вадим, с его орлиным профилем, хоть и несколько помятым об нездоровый образ жизни, явно производил на даму благоприятное впечатление. Она поинтересовалась, кто мы такие. Узнав, что мы москвичи, приехавшие отдохнуть, покупаться в водохранилище, сказала:
— У нас мало кто купается. Вода грязная. — И, подумав немного, добавила: — У меня есть свободная комната, но только одна тахта. — И, еще помолчав: — Могу взять у соседки раскладушку.
Быстро договорились об оплате, сели в дилижанс и покатили по уснувшим под горячим полуденным солнцем улочкам с пыльной травой, торчащей из разбитого асфальта, с двухэтажными домами, стены которых тут и там были разрисованы непонятными граффити — признак того, что и до глубинного райцентра докатилась дурацкая манера столичных юных олухов.
Поворот, еще поворот, палатка «Фрукты, овощи» — и мы въехали во двор хрущевки-пятиэтажки. Тут росли несколько старых усталых тополей, стояли штук пять машин. В углу двора галдела возле турника группка подростков. Здоровенный желтый бульдог, сидевший там, вскочил и облаял нас, когда мы вылезли из дилижанса.
— Сидеть, Джон! — крикнул ему раскачивавшийся на турнике мальчик в белой бейсболке и длинных черных трусах с синими лампасами.
Вслед за дамой — ее звали Анной Тихоновной — мы вошли в крайний подъезд.
— Нет собаки ласковее бульдога, — объявил я, поднимаясь по лестнице, — но на вид этого не скажешь.
— Неплохо придумал, — засмеялся Вадим.
— Это не я, — признался я со свойственной мне скромностью. — Это Джером Клапка Джером.
У Анны Тихоновны была малогабаритка на пятом этаже. В маленькой комнате помещалась она сама со своей кошкой Фросей — белой пушистой красавицей в рыжих пятнах. Комната побольше служила ей, как видно, мастерской. На столе прочно стояла швейная машинка, вокруг валялись обрезки голубого шелка — Анна Тихоновна шила на продажу дамские шапочки типа чалмы. («На пенсию разве проживешь?» — говорила она.) Проворно стала она наводить порядок, потащила машинку, я отобрал ее и вынес в маленькую комнату, поставил по указанию хозяйки на стул в углу, возле телевизора.
В «нашей» комнате над широкой тахтой висел фотопортрет военного в капитанских погонах — я невольно ахнул, взглянув на него. Мрачноватый прищур, ироническая улыбка, орлиный нос — ни дать ни взять наш Вадим, поразительное сходство! Только шевелюра погуще, чем у моего друга с его ранней лысиной. Понятно, почему Анна Тихоновна удивленно воззрилась на Вадима.
— Это мой сын, — сказала она. — Его убили в Чечне.
Ранним вечером притащили из ближнего гастронома хлеб, банку сайры, бутылку «пшеничной». Позвали, конечно, Анну Тихоновну. Она сварила картошку, из холодильника извлекла миску квашеной капусты. Сели в маленькой кухне ужинать.
— Вам сколько лет, молодые люди? — спросила наша хозяйка после первой рюмки. — Тридцать шесть? Вот и моему Мише столько же… было бы… Восемь лет уже, как его чечены убили.
Вадим снова налил в рюмки, предложил почтить память погибшего. Анна Тихоновна выпила залпом. Раскрасневшаяся, с влажными глазами, заговорила, глотая от волнения слова:
— Думали, раз Грозный взят, значит, всё… А они ворвались обратно в Грозный, окружили наших. Миша со своей ротой отбивал, отбивал ихние атаки… запрашивал по радио, чтобы помощь… а не было помощи… В цинковом гробу вернулся в Горький, Зинаида, сноха, его привезла. Там мы и похоронили Мишу, в Горьком.
— В Нижнем Новгороде, — сказал я.
— А я привыкла по-старому называть, — с некоторым даже вызовом возразила Анна Тихоновна.
Сережа, напившись чаю, попросил:
— Можно я телевизор посмотрю?
— Ой, конечно! — Анна Тихоновна отвела его в свою комнату, включила «ящик» и вернулась в кухню. — Что с Россией сделали! — заговорила после третьей рюмки. — Не знаю, как вы, а я против. Уж лучше бы Горбачев не начинал эту чертову перестройку. Были, конечно, недостатки, но в общем жили хорошо, спокойно.
— Ну да, — сказал я, — с обязательным единогласием, с очередями за сахаром, колбасой, водкой. За гэдээровским и чешским ширпотребом. Миллиарды гнали на гонку вооружений…
— Я была директором педтехникума, — гремел басовитый голос нашей хозяйки, — мне зарплаты на всё хватало! Ездили в Крым, в санаторий. А теперь? Вот на пенсию вышла, а разве на нее проживешь? Что толку, что очереди исчезли и продуктов много, если не на что их купить?
— Горбачева теперь ругают за перестройку, — вступил в разговор Вадим, поглядывая веселыми, как всегда при выпивке, глазами, — а я хвалю! За плюрализм. За то, что вывел войска из Афганистана.
— Он вывел, а Ельцин ввел в Чечню! Зачем? Не знал, что ли, что эти чечены — бандиты?
— Не все же они бандиты…
— Независимость им подавай! — горячилась всё более Анна Тихоновна. — Ну и надо было дать — нате, подавитесь! Колючей проволокой от них отгородиться!
«Далеко же мы ушли от дружбы народов, — с грустью подумал я. — А ведь так ею гордились…»
Я попытался переключить нашу хозяйку на другую волну — спросил, знает ли она о граде Китеже?
— Град Китеж? Ну это сказка какая-то, — сказала она, наморщив лоб. — Зачем он вам?
А и верно: зачем мне нужен этот фантастический град? Почему мерещатся его темные бревенчатые дома-срубы, деревянная церковь с главами-луковицами, покрытыми, как чешуей, осиновыми лемехами?
До водохранилища было недалеко. Можно и пешком, но у нас же было дайвинговое снаряжение — акваланг, гидрокостюмы, ласты, ружья для подводной охоты. Не таскать же всё это «на горбу». Подъезжали в дилижансе к берегу настолько близко, насколько позволял ландшафт, а проще говоря — лес. К самой воде спускались уцелевшие от затопления дубы, пихты, ели. Вадим молодец — здорово маневрировал меж ними на своем видавшем виды внедорожнике. Он сидел за рулем в красной футболке, на спине которой белели волнующие призывные слова:
Mr. diver!
Jump into the adventure
То есть: «Мистер ныряльщик! Прыгни в приключение».
— Держитесь, ребята! — кричал Вадим. — Сейчас потрясет немного. Кишки придерживайте, чтоб не разболтались!
Водохранилище, если смотреть на него не на карте, а отсюда, с берега, ничем не отличалось от моря: огромное пространство сине-серой воды уходило в даль, слегка позлащенную утренним солнцем. Если присмотреться, можно было различить движущиеся там, вдали, белые штришки волжских теплоходов. А неподалеку покачивались на воде две-три надувные оранжевые лодки с терпеливыми фигурами местных рыболовов.
Один из нас с помощью другого надевал акваланг — закидывал за спину спаренные баллоны, застегивал ремни и пояс, закреплял на ногах ласты, натягивал маску и, взяв в рот загубник, уходил в мутноватую у берега воду. Чаще нырял Вадим. Я оставался с Сережей (Катя строго наказала перед нашим отъездом: от Сережи ни на шаг!). Он плавал неважно, я учил его, как надо правильно дышать и чем отличается кроль от обычных саженок. Он пялил на акваланг ненасытные глаза, так похожие на Катины, но я категорически отказал ему в нырянии. Однако разрешил пользоваться шноркелем — дыхательной трубкой. Натянув маску и пошевеливая ластами, Сережа плавал, опустив голову в воду и старательно дыша через трубку. Я объяснил ему, как пользоваться ружьем для подводной охоты, он жаждал подстрелить какую-нибудь рыбу, несколько раз стрелял, но всё мимо.
Нырял, конечно, и я (а Вадим присматривал за Сережей), но ничего путного на грунте не видел. Я поражался обилию автомобильных покрышек, выброшенных за ненадобностью. Странная, думал я, у нас цивилизация: заботимся о непрерывном производстве, но не знаем, куда девать отходы.
Нам кричали рыболовы из резиновых лодок, что мы всех рыб распугали.
— Убирайтесь отсюда! — требовали они.
Мы передвигались вдоль берега. Однажды, на пятый или шестой день, к нам подплыл один из рыболовов. На голове у него косо сидела соломенная шляпа с растрепанными полями, из густой черно-седоватой бороды торчал багровый нос, свидетельствующий об алкогольном усердии. Неожиданно мягким тоном рыболов проговорил:
— Видите тот мысок? Поныряйте там. Здесь вы ничего не найдете.
— Откуда вы знаете, что мы что-то ищем? — спросил я.
Но он не ответил — взялся за весла и отплыл.
Вечером я рассказал Анне Тихоновне об этом красноносом рыболове. Она понимающе покивала:
— Да, он стал много пить.
— Вы его знаете?
— Так это ж мой бывший муж. Широков Маврикий. Обождите минутку.
Анна Тихоновна вышла из кухни в свою комнату, где Сережа смотрел какой-то нескончаемый сериал. Оттуда раздался раздраженный кошачий мяв, негодующее восклицание. Анна Тихоновна, вернувшись в кухню, обратила ко мне полнощекое лицо со строго сведенными углами бровей:
— Вы скажите своему сыну, чтоб Фросю за хвост не дергал.
Она раскрыла принесенный альбом, показала нам большую фотографию: сидят на скамейке во дворе одноэтажного дома пятеро улыбающихся женщин, в центре — Анна Тихоновна, с видом полного удовлетворения; за ними стоят трое мужчин разного роста и возраста, все при галстуках. В самого невысокого, единственного неулыбающегося, словно застигнутого врасплох, ткнула наша хозяйка пальцем:
— Вот он, Маврикий. Русский язык и литературу у меня в техникуме преподавал.
— Трудно узнать, — говорю. — Он же зарос бородой.
— Я за ним следила, чтоб брился, чтоб аккуратно ходил, в галстуке. А как развелись, так опустился Маврикий.
Со вздохом перелистнула она альбомный лист.
— А вот я на партактиве района выступаю… А вот мы всем техникумом на демонстрацию Первого мая идем…
«Бедная женщина, — подумал я, — всё у нее в прошлом — в этом толстом малиновом альбоме, в старомодных черно-белых фотографиях, никому, кроме нее, не нужных».
— А это мне на пятидесятилетие почетную грамоту вручают…
Целая жизнь прошла, отшумела и, круто видоизменясь, понеслась дальше, отбросив еще не старую и весьма по натуре деятельную женщину на обочину дороги… оставив ей только этот альбом… и шитье шляпок на продажу… и неутешную боль о сыне, убитом на жестокой войне, которую велят называть не войной, а контртеррористической операцией…
Мы досмотрели — из вежливости — альбом до конца, кликнули Сережу и сели ужинать. Выпили, конечно. Вадим, поглядывая веселыми глазами, разглагольствовал:
— Я был способный мальчик. Да, представьте себе. Техническая голова, спортсмен. Мне прочили хорошую будущность. А вот — не стал ни чемпионом по прыжкам в длину, а ведь уже близко было, ни академиком. А почему? А потому что фамилия такая — Дурындин. Разве с такой фамилией допрыгнешь?
— Надо было сменить ее, — сказал я.
— Сменить! Я хотел бы, да ведь не разрешают.
— Раньше разрешали. В тридцатые годы. Я видел в старой подшивке «Известий» целые страницы объявлений о смене фамилий. У Ильфа в записной книжке есть запись: «Наконец-то! Какашкин меняет фамилию на Ленский».
— Какашкину повезло, успел, а я — нет. Чего ты смеешься? — обратился Вадим к Сереже. — Я тебе в поучение рассказываю. Не разбрасывайся, понятно? Наметил себе цель — и иди к ней. Дуй до горы. Фамилия у тебя хорошая — Хомяков.
— Я Потапов, — сказал Сережа, тыча вилкой в атлантическую сельдь.
— Тоже красиво. Не бери с меня пример, Потапыч.
Тут мой мобильный телефон сыграл первое колено из вальса «Минуты счастья».
— Катенька, привет, — сказал я, прижав черную коробочку к уху. — У нас всё в порядке.
Катя звонила каждый вечер. Беспокойная женщина — не могла избавиться от подозрений, что Сережа оставлен без присмотра на воде.
— Полный порядок, Катя, — говорю я. — Сережа загорел, поправился на шесть кило и доволен жизнью.
— Ты скажешь! Шесть кило! — услышал я ее высокий голос. — Олег, сегодня мне позвонил Адиль и знаешь, что сказал?
— Нет, — говорю, — не знаю.
— Сказал, что Горохова задержали. В Калининграде!
— О! — говорю. — Это новость серьезная. Надо обмыть.
— Олег, ты там не очень, — строго сказала Катя. — Дай трубку Сереже, хочу его услышать.
Новость действительно была изрядная. Когда легли спать (мы с Сережей помещались на тахте, а Вадим спал на раскладушке), я представил себе, как везут в Москву под конвоем Горохова, а он, молодой, с черными усиками, дерзко ухмыляется… Тут меня поразила мысль, что Николай Горохов воевал, может, в одном батальоне с капитаном Михаилом, сыном Анны Тихоновны. Воевали вместе, а судьба — врозь…
Сережа, лежавший рядом на широкой тахте, сказал:
— Ты не спишь? Валерка говорит, тут есть интернет-кафе. Мы, может, сходим туда. Слышишь?
Валерка был соседский мальчик, он всегда ходил в белой бейсболке, в сопровождении бульдога. Сережа не то чтобы подружился с ним, но — сошелся, так сказать, на почве общего интереса. Раза два по вечерам он ходил в соседний подъезд к Валерке играть в компьютерные игры.
— Нет, Сережа, — говорю. — Интернет-кафе — это для взрослых. Не ходи. Нечего тебе там делать.
Следующий день начался с дождя, но вскоре, около одиннадцати, туча уплыла, унося дождь к северу, и снова воссияло солнце. Мы погрузились в дилижанс и покатили к водохранилищу.
Но вначале заехали на АЗС. Пока Вадим ожидал своей очереди и заправлял машину, мы с Сережей сидели в примыкающем к станции сквере на скамейке в тени раскидистого клена. Очень жарко было в машине, да и тут, на воле, воздух был предельно насыщен влажной духотой. Сережа сидел, вытянув ноги в любимых белых кроссовках с синей надписью «Maradona» на каждой и обмахивался крупным кленовым листом. Загорелый, в пестрой маечке, заметно подросший за лето, он был хорош собой.
Говорили, конечно, об Олимпийских играх, которые сегодня откроются в Афинах. Как всегда, у Сережи накопились вопросы.
— Древние греки устраивали Игры каждые четыре года в городе Олимпии, — рассказывал я. — Они посвящались Зевсу — их главному богу. На время Игр прекращались войны. Из всех греческих городов съезжались атлеты.
— А допинги у греков были? — интересовался Сережа.
— Допинги? А кто их знает? Может, и были какие-то.
Тут Вадим свистнул, крикнул, чтоб садились. Поехали к тому мысочку, на который вчера указал рыболов Маврикий Широков, бывший муж нашей хозяйки, человек, заросший бородой. «Хорошее у него имя, — думал я, трясясь на неровностях, из которых состояла грунтовая дорога. — Вот бы попасть когда-нибудь на остров Святого Маврикия… Кажется, там зарыт и до сих пор не найден клад Сюркуфа, грозы морей…»
Дорога исчезла, превратилась в бездорожье, но нашему Вадиму всё было нипочём. Он был не только отличный дайвер, но и искусный драйвер. Здорово маневрировал Вадим среди елей и пихт — и вот, подпрыгнув от удара об толстый корень огромного дерева, дилижанс взревел и остановился.
Мыс Маврикия — так мы его назвали — своим диковатым видом пробудил в памяти старую песню: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс…» Он спускался к воде крутыми уступами, и сразу начиналась глубина — плавай и ныряй, пока не посинеешь.
Первым нырнул Вадим, а мы с Сережей плавали поверху, и он опять неудачно выстрелил во встречную шуструю рыбу. Мы отдохнули на плоской скале у подножья мыса Маврикия, дождались появления Вадима.
— Здесь дно чище, — сказал он, расстегивая ремни и снимая с моей помощью баллоны. — Песок. Ямы какие-то. Ты в них не лезь.
Надев акваланг и ласты, сунув в рот загубник, я нырнул. Почти сразу заложило уши. Я сглотнул давление и, медленно работая руками и ластами, погрузился в темно-зеленую глубину. Сквозь стекло маски я видел неровное песчаное дно, слабое колыхание водорослей, стайки мелких рыб. А вот бревно, полузанесенное илом. Еще и еще бревна… нет, стволы деревьев… А дальше — что это? Дно резко понижалось — словно пропасть разверзлась, черная, опасная, странно влекущая. Вадим прав: не надо лезть в яму. Ну, может, только немного… Вода заметно стала холоднее… Не стоит нырять глубже… Ни черта не видно… Нет, нет, глубже не пойду…
И тут я услышал. Вначале подумал: в ушах звенит. Нет! Отдаленный, но явственный равномерно повторяющийся звук… Колокольный звон!
Слабо поводя руками, я повис над подводной черной ямой. Тихие-тихие удары колокола отдавались в душе радостным изумлением: неужели подтверждается старинное сказание? Да нет, что-то мешало поверить… уж очень необычно, необъяснимо… А вот и услужливая подсказка рационального мозга: случайно донесся стук винта крупного теплохода, идущего по водохранилищу. Ведь звук хорошо распространяется в воде…
Вот он и умолк. Тишина. Подо мной черная яма, понижение дна, а никакой не град Китеж с его колокольней, с главами, покрытыми, как рыбьей чешуей, осиновыми лемехами.
Я даже, вынырнув и подплыв к берегу, не стал рассказывать Вадиму о своем «открытии». Засмеёт Вадим. Уж он-то в старые сказки не верит.
Вечером смотрели открытие Олимпийских игр. Здорово придумали греки: словно с древних амфор сошли фигуры бегунов и дискоболов… Вдруг стадион превратился в море, идет старинное судно… взмахи длинных весел… летит над судном женщина в хламиде, или, вернее, в пеплосе — да это Афина Паллада, не иначе! А вот и Аполлон летит… А это, наверно, Геракл, ну точно, нельзя же обойтись без этого богатыря, с которого, кажется, и начались Олимпийские игры…
Как они, греки современные, умудрились показать в небе над стадионом, без всяких экранов, такое великолепное кино? Вадим говорит: голография может всё что угодно изобразить. Чудеса техники, в общем.
Долго смотрели парад. В алфавитном порядке прошествовал по стадиону весь мир — сто две команды, в том числе огромные, человек по четыреста-пятьсот, как, например, наша, и китайская, и американская, — и крохотные, два-три-пять спортсменов с экзотических островов вроде Науру, Тонга, Восточного Тимора.
Три вечера мы смотрели Игры. Наши атлеты не очень-то радовали нас. Но зрелище было превосходное: сама по себе эстетика спорта завораживает. Какой же молодец этот барон де Кубертен, возродивший античную традицию. Соревноваться в силе мускулов, а не в убойной силе оружия, — это прекрасно. Дружелюбие и приязнь вместо неприязни, злобы, ксенофобии…
Но в четвертый вечер произошло такое, что мне стало страшно жить. Мы смотрели соревнования гимнастов. Сережа сказал, что пойдет к Валерке поиграть, я отпустил его на часок. Анна Тихоновна в тот вечер ушла навестить подругу по педтехникуму, у которой разыгрался радикулит.
Мы с Вадимом, умеренно пия любимый напиток, болели за нашего Немова, храбро противостоявшего гибким китайским гимнастам. Вдруг я ощутил как бы толчок в спину. Взглянул на часы — полдесятого, Сереже надлежало давно быть дома. Номера телефона этого Валерки я не знал, но помнил, что он жил в соседнем подъезде на третьем этаже. Я отправился туда, позвонил наугад в одну из двух квартир и услышал басовитый собачий лай. «Джон, сидеть!» — крикнули там. Дверь отворил рыжий встрепанный подросток в длинных трусах с синими лампасами. Жуя жвачку, он воззрился на меня. За ним в маленькой прихожей сидел и тоже пялил на меня неприязненный взгляд желтый бульдог.
— Здравствуй, Валерий, — сказал я, шагнув через порог. — Сережа у тебя?
— Сережа был, — ответил он ломким переходным голосом. — Но давно ушел.
— Куда ушел?
В прихожей было жарко, и пахло жареным луком, что ли, но меня будто холодным ветром продуло. Валерка растерянно молчал.
— Куда?! — крикнул я.
— Он пришел, — торопливо заговорил парень, — мы поиграли немного… он говорит: «Давай туда сходим…», а тут гимнастика начиналась… я хотел посмотреть…
— Куда он пошел? — Я старался держать себя в руках, но, наверное, я орал.
Бульдог тихо зарычал. Из кухни вышла блондинка баскетбольного роста в коротком цветастом халате.
— В чем дело? — спросила. — Что вам надо?
— Это папа Сережи, — посыпал скороговоркой Валера. — Сережа приходил, звал меня в интернет-кафе, а тут гимнастика на Олимпийских… я говорю, хочу посмотреть…
— Он пошел в интернет-кафе?
— Наверно… не знаю… — Валерка выдул большой белый пузырь.
— Пойдем! — Я спохватился, обратился к блондинке: — Извините. Я не местный, не знаю, где это кафе. Разрешите Валере показать…
— А сами не можете найти по адресу? — строго спросила женщина.
Наверное, мое лицо выражало крайнее отчаяние, — вдруг она смягчилась, сказала сыну:
— Приведешь его к кафе, и сразу домой. Джона возьми.
Валера живо натянул на свои вихры белую бейсболку, надел на собаку поводок, и мы втроем выбежали из дому.
В тот вечер было полнолуние. Городок, до краев залитый лунным светом, был весь на виду — до последней травинки, торчащей из разбитого асфальта, до каждого иероглифа, намалеванного на стене дома. Мы быстро шли, перед нами скользили наши вытянутые тени. Из окон доносились переливы поп-музыки, знакомый голос спортивного комментатора. Вдруг ворвалось страстное: «А на том берегу пригубил первый раз дикий мед твоих уст…» — будто из космического пространства прилетело и туда же унеслось.
Интернет-кафе было недалеко (в Заволжье всё близко), я с разбегу влетел в неказистый подъезд, но в прихожей меня остановил молодой человек, накрытый огромной шапкой черных волос, и сказал, что кафе закрыто, поздно уже. Но я видел в приоткрытую дверь: за длинным столом сидели несколько человек перед компьютерами.
— Я ищу сына, — говорю. — Здесь мой сын.
Но среди запоздалых посетителей Сережи не оказалось.
Молодой человек сочувственно щурил на меня глаза из-под нависающей на брови растрепанной шевелюры.
— Да, да, — говорил он. — Приходили подростки, четверо или пятеро. Но они давно ушли… Как вы сказали? Белые кроссовки с надписью «Maradona»? Знаете, я на обувь посетителей не смотрю.
— А я видела, — вступила в разговор тоненькая девица, обтянутая красной майкой, значительно выше пупка, и голубыми джинсами. — Тот, у которого «Maradona», пришел один, сказал, что первый раз тут, и денег у него было на час работы. К нему, я видела, подсели двое ребят, потом еще один…
— Ты этих ребят знаешь? — спросил молодой человек.
— Нет, раньше они к нам не приходили. — Девица чиркнула зажигалкой, закурила тонкую коричневую сигарету. — По-моему, они из Балахны.
— Из Балахны? — переспросил я.
— Ну, я слышала, кто-то из них сказал, что в Балахне дороже. Что именно дороже — не знаю.
— Они вышли вместе? — спросил я. — Мой сын и эти ребята?
— Да. Господа! — возгласила девица. — Заканчивайте! Кафе закрывается.
Я вышел на улицу и зажмурился. Лунный свет бил по глазам нестерпимо. Вот лечь тут, на проросший дикой травой щербатый тротуар, — и умереть. Будь я проклят! Раззявил рот на олимпийцев, вместо того чтобы глаз не спускать со своенравного мальчишки!
Тут подошел ко мне Валера со своим бульдогом.
— Ты чего? — сказал я слабым голосом. — Мама ведь тебе велела…
— Да ничего, — сказал он. — Что, нету Сережи?
Выслушав мой ответ, Валера выплюнул комок жвачки.
Что-то он говорил о Балахне, о тамошних пацанах, и о том, что последний автобус туда уже ушел, — я слушал невнимательно. Мне вдруг представилось: не луна, а солнце пылает на безоблачном небе, и мы укрылись от зноя в тени раскидистого клена, сидим на скамейке, и Сережа, вытянув ноги в белых кроссовках, обмахивается кленовым листом…
— Что ты сказал? — спохватился я. — А, да… может, уже пришел домой…
Может, Сережа уже дома, а я, как последний дурак, выскочил из дому без мобильника, не могу позвонить, чтоб узнать… Ну, тут недалеко…
Мы зашагали по той же дороге обратно, волоча за собой длинные тени. Вдруг я будто наткнулся на невидимый барьер.
— Вот что, — говорю, остановившись. — Автозаправка. Мне надо туда. Как к ней пройти?
— Какая автозаправка? — У Валерия желтые брови взлетели к козырьку бейсболки.
— Которая на выезде из города, — говорю, и мне совершенно всё равно, что Валерий глядит на меня как на человека с поехавшим чердаком. — Там рядом с ней сквер. По этой улице можно к ней пройти?
Валерий, должно быть, сам себе удивлялся, составив компанию сумасшедшему дядечке из Москвы. Один только Джон, желтый бульдог средних лет, ничему не удивлялся. Он бежал ровной легкой рысцой рядом с обожаемым хозяином. Наверное, он всё более ощущал приближающийся неприятный запах автозаправки. Мы дошли до нее за полчаса, она была пустынна, над ней горел одинокий (и как бы ненужный при полной луне) фонарь.
Сквер близ автозаправки был тоже безлюден. Клены в нем поникли ветвями, тяжкими от сновидений. Под одним из них на скамейке что-то лежало… Я ускорил шаг… побежал…
— Сережа-а-а…
Бежал, не слыша собственного крика.
Сережа, полуголый, в одних трусах, лежал на боку, согнув ноги так, как это вряд ли сделает взрослый. Подбежав, я затормошил его. Он издал стонущий звук и приоткрыл затуманенные глаза.
— Накурился, — тихо сказал Валерий.
10
Представляю, как бы всполошилась Катя, как страшно бы закричала, если б узнала о том, что приключилось с Сережей. Конечно, я ей ничего не рассказал, когда она в очередной раз позвонила. И Сережа не обмолвился о своем позоре. Он сделался молчалив и задумчив. Что ж, это неплохо, когда человек задумывается.
Вадим, при поддержке Анны Тихоновны, требовал, чтобы я заявил в милицию: группа подростков из Балахны затащила приезжего мальчика в подъезд какого-то дома, задурила голову наркотиком, обокрала и бросила голого на уличной скамейке. Но Сережа воспротивился: не надо в милицию! Я понимал его. Он сам виноват. Никто его не тащил — пошел с веселой компанией, не отказался от сигареты с наркотой, интересно же попробовать, такой кайф… ну а потом… потом сплошной туман…
Из сквера, где мы его нашли спящим на скамье, я тащил его на закорках, но на полдороге Сережа очухался и дальше пошел сам. Ступал он босыми ногами нетвердо, и мы с Валерием поддерживали его, хоть он и протестовал слабым голосом.
Не скрою, очень хотелось задать этому засранцу хорошую трепку, но, конечно, я себя сдерживал. Только сказал, когда после душа Сережа вошел в кухню, где мы с Вадимом и Анной Тихоновной пили полночный чай:
— Будь я хорошим воспитателем, я бы как следует выпорол тебя.
— И надо! И надо, — подхватила Анна Тихоновна. — Такое безобразие! Что за молодежь пошла! Как будто с цепи сорвались, никакого запрета не знают, ничего святого! Садись чай попей. И отцу скажи спасибо, что нашел тебя. А то ведь мог замерзнуть, ночи холодные, или — мало ли что!
Сережа молча, ни на кого не глядя, пил чай. Он был подавлен, я видел это. Впрочем, не знаю. Может, просто переживал, что лишился щегольских кроссовок имени Марадоны и пестрой майки, с которой улыбался кто-то из битлов с гитарой в руках.
— А как вы догадались, что он лежит в этом сквере? — спросила Анна Тихоновна.
— Не знаю, — сказал я. — Просто пришло вдруг в голову.
— Он у нас такой, — сказал Вадим. — Далеко видит.
— Как это? — не поняла наша любознательная хозяйка.
Утром я пошел под моросящим дождем в универмаг покупать Сереже обувку. Выбрал дешевые желтые босоножки. Хватит форсить, пусть походит в том, в чем люди ходят. Расплатившись, вышел на улицу и — схватился рукой за грудь: закололо слева… да что ж это такое… что с тобой, ретивое?.. Никогда не болело, и вдруг… Я переждал, прислонясь к витрине и тихонько потирая грудь. Ну вот, отпустило.
Когда я, войдя во двор, направился к подъезду, на меня уставилась группка подростков возле турника. Среди них был и Валера в своей белой бейсболке. Он крикнул мне:
— Здрасьте! Как Сережа?
— В порядке, — ответил я.
Кажется, я стал дворовой знаменитостью.
В тот день мы не поехали на мыс Маврикия: усилился дождь. Сережа пребывал в безмолвной задумчивости. Я тоже, знаете, был не в форме. Зато Вадим разглагольствовал за троих, а достойнейшая наша хозяйка Анна Тихоновна, внимая ему, смотрела таким глубоким взглядом, каковой, если б не значительная разница в возрасте, можно было бы назвать влюбленным.
— …Они приехали из Италии в Штаты в девятьсот пятнадцатом, — говорил Вадим с рюмкой в руке. — Шестеро братьев Джакузи. С бешеной энергией начали изготавливать сперва винты для самолетов, а потом… — Он вылил из рюмки в рот и снова ее наполнил. — Потом их фирма переключилась на производство насосов. А почему? Сын Кандидо Джакузи болел артритом, ему прописали водные процедуры, гидропатию. И тогда папа сделал насос для домашнего лечения сыночка в ванне. В шестидесятые внук одного из братьев наладил выпуск ванн-джакузи. Вот как это было. Whirlpools… эх, забыл! Олег, как будет по-английски: насосы, которые выросли из отцовской любви?
— Whirlpools that grew out of the father's love, — перевел я.
— Да! Так их называли. История техники — увлекательнейшая вещь. Олег! — повел Вадим свой орлиный нос в мою сторону. — Вот ты писучий человек, давай с тобой напишем историю техники. «Занимательная техника»! Начнем с Архимеда, с Витрувия. Разбогатеем! Купим Анне Тихоновне шляпный магазин!
— Вы скажете, Вадим, — смеялась Анна Тихоновна. — Магазин! Я, кажется, не буржуйка.
Тут мой мобильник проснулся и сыграл «Минуты счастья». Обычно Катя звонила по вечерам, а сейчас было около часу дня. Что еще случилось, черт побери?
— Ой, Олег! — услышал я высокий Катин голос. — Только что мне Адиль позвонил. Афанасий сбежал!
— Как это — сбежал?
— Ну, исчез! В неизвестном направлении. Ой, прямо не знаю, что и думать.
— Пусть об этом думает милиция, — говорю.
— А вы где сейчас? На водохранилище?
— Нет, дома сидим. Дождь у нас. С Сережей хочешь поговорить?
— Да, да, конечно.
Сережа, как обычно, на расспросы матери отвечал одним только словом.
— Нормально… да, нормально, — цедил он сквозь зубы, и выражение лица у него было соответствующее. — Нормально…
Странно, что известие о бегстве Афанасия Тимохина меня не очень удивило. То есть нет, не ожидал я
Вероятно, задержание Горохова не оставило Афанасию другого выхода. Он, конечно, понимал, что после ареста Величко следствие подбирается к нему. И, если и Горохов расколется, то… В общем, скалолаз сделал свой выбор.
Куда он бежал? Хотелось бы знать это. Я понимал, нет, точно знал, что я у Афанасия «на очереди». Он не простит мне того, что я вычислил Величко. При первой же возможности он доберется до меня. Вдруг явилась странная мысль: а не убрался ли Афанасий в свою прежнюю жизнь — в конец пятнадцатого века… на кренящуюся под ударами волн палубу каравеллы… вернее, каракки, идущей к неведомым берегам… Вот и ладно — разойдемся во времени… А я, чтобы еще дальше разойтись, нырну в тринадцатый век… в славный град Китеж, чей колокольный звон я услышал… или это почудилось мне?..
Поистине, голова у меня устроена как-то иначе, чем у других людей. Не то чтобы по-дурацки устроена, но… одним словом, девиант.
Несколько дней прошли спокойно, при тихой и мягкой погоде. «Уж небо осенью дышало». Готовясь к осенней непогоде, солнце умерило свой жар, всё чаще скрывалось за облаками. Задували холодные утренники.
Сережа теперь вышагивал в простеньких босоножках, и маечка на нем была без затей. Он вел себя как пай-мальчик. По вечерам сидел дома, смотрел вместе с нами Олимпиаду, катившуюся к концу, или слушал байки Вадима из истории мировой техники. К Валерке я его теперь не пускал.
Отъезд мы назначили на тридцатое августа. Двадцать девятого в последний раз прикатили на мыс Маврикия. День был пасмурный. Водохранилище, взрыхленное ветром, лежало пред нами неприветливое, как бы предостерегающее от купанья. Я и сказал Сереже: «Сегодня купаться не будешь». Он, насупившись, и слова поперек не вымолвил. Сел под сосной, подобрал шишку, стал ковырять ее.
Вадим нырнул первым, но пробыл под водой недолго. Он вылез на плоскую скалу, стянул маску и, взглянув на манометр акваланга, сказал:
— Воздуху не больше чем на час.
Я и сам знал, что дыхательная смесь в баллонах подходит к концу, а зарядить их тут негде. Ладно, поныряю немного напоследок. Надев акваланг и закусив загубник, я пошел в воду.
Поверху волны ходят, а тут, в глубине, хорошо, покойно. И дно чистое, без мусорного безобразия. Я даже узнавал то место, над которым раза два уже проплывал. Вот древесные стволы, прикрытые илом. А вот понижение грунта, яма, наполненная тьмой. Ладно, пойду потихоньку обратно.
И тут моего слуха коснулся далекий, тихий-тихий детский голосок:
— Что-то мне тоснется, мамо…
Я застыл, пошевеливая руками и ластами, над черным провалом. Померещилось, наверное…
— Спи, донюшка, — донесся издалека женский голос. — Вот я тебя толстиной укрою.
— Мамо, а как же нам тут жити? — Чуть слышен был голос девочки, я весь ушел в слух. — Завыть водой залита… кругом вода…
— Зато нас Батый не зрит. Очеса ему залило.
— Пошто он хощет нас убити?
Слабый звук покрыл голоса — будто плеснула вода. А потом:
— …Не нашего роду-племени. И веры другой. Донька, ты ясти хощешь? Вот тюрю сделаю…
— Другой веры — так убивати надобно?
— Ты глуха еси? Рече, тюрю сделаю.
— Не хощу тюрю. Ту́порва жили, про Батыя не слыхива. Откуда он приидоша?
— Аз не ведаю…
Я слушал, затаив дыхание, этот бесконечно далекий разговор, прерываемый слабым плеском — либо, может быть, гулом моей крови?
— Пошто тятя нейдет?
— Нейдет, понеже он кормщик на шняке… Сама ведаешь… Вниз по Волге поплыша…
Голос женщины прервался. Я опустился пониже, чтобы не упустить захвативший меня разговор. Обдало глубинным холодом. Опять заложило уши. А когда, судорожно глотая, я освободился от подводной глухоты, то сразу услышал:
— Не плачь, донька.
И плачущий детский голос:
— Не прииде тятя… Несть инако, мамо… Ты же затаила, не хощешь сказати… Батый тятю убил…
— Не плачь… не плачь, донюшка…
Плеск, плеск воды. Или кровь в ушах шумит?
Вдруг я вспомнил: время под водой течет незаметно. Взглянул на манометр — воздух на исходе…
Кончился, кончился воздух… Я рванулся вверх, загребая руками, отталкиваясь ластами… Кажется, вода светлеет… Но вдох не получается — нет воздуха в баллонах… Нельзя без вдоха… О-о…
— Олег! Олег! — слышу сквозь багровое беспамятство.
Где я? Что со мной? Живой ли?..
Отчаянный крик — «Оле-ег! Не умирай!» — заставляет меня открыть глаза.
По колено в прибойной пенной воде стоял Сережа и кричал, руки ко мне простирая:
— Оле-е-ег!
Обхватив меня одной рукой, а другой загребая, плыл к берегу Вадим. Толкал меня перед собой. Громко отфыркивался у моего уха. Невнятно бормотал. Материл меня.
Глотая воздух, я упал лицом на плоскую скалу. Вадим, с помощью Сережи, подтащил меня повыше. И, стянув с головы свою голубую резиновую шапочку, бурно дыша, повалился рядом со мной.
Было неудобно лежать грудью на гофрированном шланге, идущем от ненужного теперь загубника к заспинным баллонам. Я приподнялся. Сел. Сказал Сереже:
— Не ори. Живой я. Помоги снять баллоны.
Руки плохо повиновались мне. Да и ноги. Такая навалилась усталость, что я еле тащился к дилижансу. Ветер внезапным порывом будто смел нас с мыса Маврикия.
Дилижанс трясся, лавируя среди деревьев. Вадим, в своей красной футболке с надписью на спине, призывающей «jump into adven ture» — прыгнуть в приключение — не переставал поносить, материть меня:
— …И ведь знал, что воздуху с гулькин…, а торчал на глубине. Как последний мудак. Вынырнул без сознания. А если б я опоздал на три секунды?
Мне было плохо. Наглотался, конечно, воды, когда выпустил изо рта загубник… в попытке хоть один вдох сделать… Вот и нырнул… прыгнул в приключение… «Не плачь, не плачь, донюшка…» Неужели я услышал это?!
Чертова тряска. Вдруг, как несколько дней назад, закололо слева в груди. Да так сильно, остро. Потирая грудь, я попросил Вадима остановить машину.
— А что такое? — обернулся он.
— Очень трясет, — пробормотал я. — Переждем немного.
— Сердце, да? — догадался Вадим. — Нанырялся в свой Китеж. Тут по дороге аптека. Потерпишь десять минут?
Я кивнул.
Вскоре Вадим выехал на асфальт и погнал машину. Затормозил у аптеки. Болело у меня сильно, всё сильнее, хотелось лечь. Вадим принес из аптеки валидол, корвалол, что-то еще — он разбирался в сердечных лекарствах. Сунул мне под язык таблетку.
— Мне объяснили, где тут больница, — сказал он, склонив надо мной свой орлиный нос. — Повезу-ка я тебя в больницу.
Но я отказался. Мне стало легче. Правда, ненадолго. Дома приступ повторился. Анна Тихоновна вызвала скорую. Пожилая женщина-врач в старомодных роговых очках оказалась ее старой знакомой (как и все другие, думаю, жители этого города). Она измерила мне давление, велела медсестре сделать укол. Какое-то время посидела на кухне с Анной Тихоновной, пила чай, до меня доносились их басовитые голоса. Потом врач снова измерила мне давление, выписала рецепт и объявила:
— Ну, ничего страшного. Гипертонический криз. Придется несколько дней полежать.
Вечером смотрели закрытие Олимпиады. Как прекрасно это: спортсмены — дети разных народов — вперемешку заполняют стадион. Улыбки, объятия, танцы… а на помосте — знаменитые певцы Греции… музыка не умолкает… Завтра уедут в свои страны, но сегодня — все вместе, всем хорошо… о спорт, ты — мир… Но вот спускают флаг. Десятилетняя девочка-гречанка снизу дует на огонь — и олимпийский огонь на высоченной вышке гаснет. Всё… кончен бал…
Такая печаль вдруг меня охватила, что — смешно сказать — слезы наворачивались…
Плач девочки из затонувшего Китежа растревожил мне душу, вот что. «Пошто он хощет нас убити?..» Род человеческий, что же с тобой происходит? Каждые несколько поколений неузнаваемо меняется жизнь: дома, одежда, орудия труда — короче, вся техносфера. Но неизменной остается ненависть. Неприязнь к чужому, непохожему, иначе говорящему, по-иному верящему…
Не хочется думать, что, по Адорно, в нашей подкорке доминируют войны и ненависть. Что история европейской цивилизации — это история сумасшествия разума… Да разве только европейской? Разве не погубили свою цивилизацию ацтеки и майя жуткими кровавыми жертвоприношениями?.. Разве Батый не залил кровью древнерусские города?.. Разве нынешние исламские фанатики, взрывающие себя в толпе случайных прохожих, не дискредитируют свою религию?..
«Другой веры, так убивати надобно?..»
Так что же это такое — цивилизация? Кто кого поймает, тот того кай-кай?.. Ты идешь своей дорогой, а за углом тебя подстерегает некто со злобным оскалом? О Господи…
— Как вы себя чувствуете, Олег? — спросила Анна Тихоновна. — Что-то вы… хоть и загорелый, а бледный.
— Чувствую себя хорошо, — говорю, — но пойду прилягу. Устал от впечатлений.
С трудом встал, но и двух шагов не сделал, как зазвонил мобильный. Сережа нажал кнопку:
— Алло. Привет, мам. Нормально. — Он взглянул на меня: дескать, надо ли говорить о моей болезни. Я покачал головой. — Нормально, — повторил Сережа. — Нет, завтра не приедем. Ну, не знаю… Я Олегу трубку дам.
Я услышал Катин встревоженный голос и поспешно ответил:
— Нет, нет, с Сережей всё в порядке. Абсолютная правда. Я немножко… простыл немножко. Да. Ничего страшного. Когда приедем? Да, наверно, послезавтра. В крайнем случае первого.
— Неужели такая простуда, — зазвенел Катин голос, — что ты не сможешь в машине… Олег, умоляю, скажи правду!
— Сейчас скажу. А на том берегу пригубил первый раз дикий мед твоих уст…
— Что? — растерянно спросила Катя. — Что за дикий мед?
— Твоих уст, — повторил я. — Спокойной ночи, милая. Я тебя люблю.
С этими словами выключил мобильник. Вадим сказал, ухмыляясь:
— Ты классно ее подготовил. Простуда! Как в армянском анекдоте. Карапет поехал в командировку, заболел и умер. Родственники, прежде чем сообщить об этом его жене, решили ее подготовить. И дают осторожную телеграмму: «Карапет немножко заболел похороны понедельник». Жена испугалась, телеграфирует: «Срочно сообщите жив ли Карапет». Родственники отвечают: «Нет еще».
— Вы скажете, Вадим! — смеялась Анна Тихоновна, влюбленно глядя на него. — Нет еще!
А я смотрел на моего друга и думал: «Как хорошо, что ты у меня есть… что есть еще настоящие мужики, которые подоспеют к тебе, если ты тонешь, и вытащат… с которыми, как говорили когда-то, пойдешь в разведку… да ведь и я для тебя всё сделаю, если помощь понадобится… Но вот об услышанном давеча разговоре — о донесшемся сквозь века плаче из затонувшего Китежа — я тебе, дорогой мой Вадим, не расскажу. Потому что не поверишь, засмеешь, ты же насмешник… Объявишь меня старым фантазером…»
Легли спать. Вадим сразу принялся храпеть, у него было так заведено: легкий храпок, потом свист, снова храпок — и так шло до утра. Сережа повертелся, подтыкая простыню, рядом со мной на широкой тахте. Тихо спросил:
— Олег, а где находится Византия?
— Находилась, — ответил я. — Ее давно нет. На Балканах она была. И на территории современной Турции.
— Там по-гречески говорили?
— Да. Спи, Сережа.
Вскоре он заснул, ровно дыша.
А мне не спалось. Память как бы прогоняла перед мысленным взором картины моей жизни.
Вот мы с отцом выходим из зоопарка, отец медленно идет, постукивая палочкой, и рассказывает, как в конце войны их батальон, участвовавший в штурме Кенигсберга, выбил немцев из тамошнего зоопарка и как тяжело умирал от ран огромный слон. Ну да, человечьи смерти были привычны, обычны, а вот слон…
Память выталкивает пред бессонным взглядом калининградский порт — столпотворение судов разных размеров, округлые кормы, черные борта, белые надстройки, трубы, мачты, нити антенн, стаи чаек в воздухе, пропахшем гнилой рыбой. Я лезу по трапу на одно из судов, сверху мне кричит вахтенный — здоровенный матрос с красным лицом, в затемненных очках:
— Ты к кому, парень?
— К капитану, — дерзко отвечаю.
— А ты ему кто? Сват или брат?
— Я хочу к вам юнгой…
— Х-ха, юнга! Юнги в книжках только остались.
— Пустите меня…
— Видишь? — Матрос ткнул пальцем вверх, указав на плещущийся на мачте флаг — синий квадрат на белом поле. — Через час отход, понял? Вали отсюда, юнга!
Из затемнения, как в кино, выплывает женщина — невероятной красоты лицо, удлиненные колдовские глаза… Чару!.. Под длинными пальцами — раковины, поднятые с морского дна… Твои речи на плохом английском не всегда понятны… но, если я понял правильно, родоначальник людей Ману, которому богиня Сарасвати дала дар речи, оставил на все времена законы — как надо человеку правильно жить… Прекрасная Чару, ты и вправду была в моей жизни? Не ты ли пробудила во мне странную способность к озарениям?..
Но даже и ты, колдунья, не сможешь ответить на вопрос, не дающий мне заснуть: правильно ли я живу?
Мне тридцать шесть, это возраст, в котором миллионы людей уже совершили великие дела, прославившие род человеческий. Ладно, я не Моцарт, не Пушкин, даже не Тукарам, но всё же — что-то ведь нужно было сделать, не обязательно нечто великое… Вон мой друг Вадим — ему покорились ступенчатые испарения, которые почему-то нужны человечеству. Джамиль многие годы кормил москвичей шашлыками и кутабами. Не великие дела, но — дела! А что сделал я? Перевел на русский несколько произведений малоизвестных индийских поэтов, которые прочтут, прямо скажем, немного читателей. Это что — дело жизни?.. Ну, стремился к познанию, прочел целую гору книг — это оправдание моей жизни на планете Земля? Кого я осчастливил своим существованием?
Вот он, вот главный вопрос!
Ольга, дорогая, я поклонялся твоей красоте, и ты любила меня, правда? Holla, Оля! Но в решающие дни нашей любви я улетел… слинял… исчез из твоей жизни… испарился, как утренний туман…
А ты, дорогая моя Катя? На далеком берегу засмотрелся на твое кукольное личико… пригубил дикий мед твоих уст… Вот уже несколько лет мы живем вместе… спим вместе… Но осчастливил ли я тебя? Увы, нет… Всё чаще у нас размолвки, ты недовольна мной… своим неопределенным положением недовольна…
«Что же получается, Олег Хомяков? — думаю я этой августовской ночью. — Выходит, только собой ты был занят… только своей персоной…»
Похрапывает, посвистывает Вадим. В окно стучится ночной дождик. А я лежу без сна, и прошлое мелькает как из окна скорого поезда, и не дает покоя мысль о том, что живу я неправильно.
А как — правильно?
И тут приходит, слетает, вероятно, с неба ответ на мучительный вопрос. Да всё очень просто: назначение мужчины в том, чтобы
Утром повторился приступ. Опять вызвали скорую. Молодой врач, белобрысый, с холодными руками, вкатил мне укол магнезии и предложил ехать в больницу. Я отказался.
Анна Тихоновна объявила, что она сама «гипертоничка» и знает, что нужно делать. Она заварила какую-то травку — вернее, смесь трав, названия которых я не запомнил. И принялась отпаивать меня.
Знаете, мне, и верно, полегчало. Возможно, помогло и самовнушение — настойчивой мыслью я призвал себя: а ну, кончай валять дурака!
Вечером позвонила Катя.
— Мне лучше, — сказал я, — но завтра еще полежу. Приедем первого.
— Олег, не обманывай меня! — раздался ее быстрый высокий голос. — Что случилось? Не простуда у тебя! С выпивкой связано? Пьете там, да?
— Нет, Катя, нет. Немного выпиваем. Совсем немного.
— Ты обманываешь! Если сейчас же не скажешь, что с тобой, я завтра же приеду.
— Ни в коем случае, — возразил я, полагаю, решительным тоном. — Теперь, когда мне лучше, могу и сказать: сердце прихватило. Давление подпрыгнуло. Но сейчас лучше — честно тебе говорю. Не волнуйся, милая.
— Ах, Олег… Нанырялся там… Сердце! Забываешь, что ты уже не молоденький.
— Это точно, Катенька. Знаешь что? Купи себе белое платье до пят.
— Зачем? — удивилась она.
— Так принято, чтоб невеста в белом платье…
— Олег, это что — твои вечные шуточки?
— Никакие не шуточки. Я делаю тебе предложение выйти замуж.
Я слышал ее дыхание.
— Алло, Катя! Ты слышишь?
— Да…
— Мы поженимся. Ты родишь дочку. Непременно дочку, потому что сын уже есть. Слышишь?
— Да…
— И у нас будет куча внуков. В дальнейшей жизни. Ну вот, я сказал тебе всё, что хотел сказать. Катя, какая в Москве погода?
— Хорошая… — По ее тону я слышал, как она ошеломлена.
— Ну, до встречи. Я люблю тебя.
Я выключил мобильник и сел на тахте, нашаривая ногами тапки. Фрося, белая пушистая красавица, шла мимо, высоко держа хвост. А Сережа, вошедший в комнату в конце телефонного разговора, может, в первый раз не дернул Фросю за хвост. Он стоял в нескольких шагах и внимательно смотрел на меня карими, так похожими на Катины, глазами.
— Анна Тихоновна зовет чай пить, — сказал он.
Утром первого сентября мы простились с этой достойной женщиной. Она вручила Вадиму полиэтиленовый пакет, наполненный испеченными накануне пирожками с капустой.
— Так и не нашли вы свой Китеж, — сказала она, пожимая нам руки. — Приезжайте еще. Не забывайте Заволжье.
— Никогда не забудем, — сказал Вадим.
«Ты-то забудешь за первым же поворотом», — подумал я. А вот со мной навсегда останется этот городок, и Анна Тихоновна со своим альбомом и шитьем шляпок, и сине-серый морской простор водохранилища.
Навсегда останется плач девочки из затонувшего города.
Кажется, я всё же нашел свой Китеж.
Наш дилижанс мчался по шоссе на запад, к Москве. Вадим вел машину ровно. Слева и справа долго летели леса — сплошные темно-зеленые полосы. Потом потянулись поля, перелески, мягко освещенные солнцем. День был пленительно хорош. «Еще не всё потеряно для жизни человека на этой удивительной планете», — думал я, погружаясь в дремоту. На заднем сиденье Сережа как включил при отъезде транзисторный приемник, так и не выключал его. Негромко вещали дикторы, вступала музыка, потом снова что-то бормотали… На дорожном указателе промелькнуло слово «Вязники»…
Вдруг я насторожился. Передавали что-то ужасное.
— Сделай громче, Сережа.
— …захватили школу, — грянуло из приемника. — Группа террористов заперла в спортзале несколько сотен учеников и учителей…
— В каком это городе? — крикнул Вадим, скосив на меня взгляд.
— В Беслане, — сказал я.
Ярослав Веров
Бозон Хиггса
Двенадцатого мая две тысячи двенадцатого года в ЦЕРНЕ после недельного функционирования Большого адронного коллайдера на девяноста девяти процентах мощности внезапно вышел из строя детектор ATLAS, отвечавший за поиск «частиц массы» — скалярных бозонов Хиггса. Все попытки восстановить детектор не достигли результата. Работа ВАКа была остановлена на неопределённый срок…
Мой ламповый телевизор 1980 года изготовления утром превратился в хлам. А вечером хламом стала картина Пикассо «Философия сферы» стоимостью в двадцать лямов грамм-эквивалентов. Дело не в цене. Дело в нижнем пределе уровня жизни. На Карте жизни нижний предел сместился на целую абсолютную единицу. За сутки. А это непонятно и страшно. У Антона Васильевича за все сорок восемь лет жизни — на одну сотую сместился. В сторону увеличения.
И что с этим делать?
Сталкер
Сталкер Косой Иван вернулся в полис вчера вечером. Сперва, конечно, решил дела с Антоном Васильевичем. А потом, уже заполночь, мы встретились с ним в Нижнем районе, в просторечии — Городе даунов. Потому как незачем Антону Васильевичу знать о моих делах со сталкерами. Нет, папа — человек адекватный. Да и как иначе он стал бы Олигархом? И интересуют его сейчас марки, а не картины. Где Косой эти марки добывает — ума не приложу. Неужели они могли где-то сохраниться? Или он их криминальным путём?.. Да нет, у Антона Васильевича дистанционный психозонд, а его не обманешь. Криминальный антиквариат папа в Пирамиду не допустит. Умный он у меня. На сотни лет вперёд смотрит.
Особняк у Косого не то чтобы роскошный, но в Городе даунов — вполне себе достопримечательность. Правда, уже
Ваня и в самом деле косой. Смотрит, кажется, куда-то в угол, а при этом — на тебя. Говорит, для сталкера очень полезное свойство. Очень, говорит, сбивает с толку противника, когда целишься в него.
Интересная жизнь у сталкеров. Ведь целый необитаемый мир вокруг, чего там только нет! Когда-нибудь обязательно напрошусь в экспедицию.
В Нижнем районе натуральной пищи не найдёшь — синтетика. У Вани же на столе яблоки-дичка, притащил
Косой со мной очень вежлив. Антон Васильевич говорит — невоспитанные сталкеры не выживают. Одна-две экспедиции — и всё. Где речь идёт о ценах от ляма грамм-эквивалента и выше, там грубым быть нельзя. Поэтому всё по имени-отчеству и на «вы». Иван Сергеевич да Олег Антонович. Вот он мне о чудесах рассказывает и вроде бы в угол смотрит, где стоят бронзовые каминные часы. Не антиквариат, но под старину и массивные. Чрезмерно массивные. Для сталкеров в предметах главное — масса. Такие тонкие материи, как изящество, эстетика и дух старины — им чужды. Я их понимаю. Девяносто процентов жизненного времени — риск непрерывный. Где-то застрял на периферии — и пошёл массу терять. А теряется она невозвратно…
Цену Иван Сергеевич набивал в своей манере: с ужасными подробностями. Про развалины древнего города, полыхающие в ночи вампирическим кровавым свечением. Про черный скелет-дарк, что левитировал над светящимся холодным ртутным блеском диваном, удерживаемый от того, чтобы взмыть в небо, — потолка в доме-призраке не было, — лишь весом картины, которую он, Иван Сергеевич, спас от дематериализации. Цена, понятно, определялась не именем автора картины, а затраченной на экспедицию массой. Ну, понятно, и моральными издержками.
Торговались долго. Косой успел выложить с десяток подобных историй и ближе к рассвету наконец вынес картину.
Да. Это был праздник. Мой походный мюоноскоп моментально «сделал стойку», как только я приблизил детектор к полотну. Подлинник! Мюонно-резонансный спектр грунта давал полное соответствие по базе данных именно для Пикассо. А визуальный анализатор структуры мазка показал девяносто восемь процентов соответствия! Подпись, правда, оказалась фальшивая. Но это ничего. Это в истории искусства встречается часто. Я пробил по базе общее изображение. Картина называлась «Философия сферы» и считалась бесследно исчезнувшей во время Второй мировой войны после бомбардировки Кёльна — нынешней западной окраины нашей Северной Конференции полисов.
Картину надо было брать обязательно. И я взял. Сбросил Косому его лямы и не без трепета приложил свою Карту к обратной стороне холста. Наверное, это передалось мне от отца, этот сакральный трепет, когда соединяешь вещь со своей жизнью…
Джош
Я тупо смотрел на ручной дисплей Карты. Быть этого не может. Целое деление на абсолютной шкале. Достал из подсумка, с которым вчера ходил в Нижний район, саму Карту. И на её трёхмерном дисплее всё та же потеря целой единицы уровня жизни.
Тупо уставился в окно. С высоты тридцатого этажа нашего личного Здания, подсвеченная со всех сторон, хорошо видна Пирамида Антона Васильевича. Там, рядом с нею, заложен фундамент и моей будущей Пирамиды. А будет ли теперь у меня будущее? Девять дней такого падения — и меня нет. Даже светляком не успею побыть. Говорят, светляком быть приятно, первое время.
Действовать надо. Делать что-то. Я закрыл глаза. К отцу? Не по-мужски. Ему ведь никто не помогал решать его проблемы, когда он, Учёный секретарь института сильноточной электроники, остался в двадцать втором году без работы, практически никем среди моря хаоса. Государств нет. Политики — никто. Люди тают как свечи. И только шарики чёрные — туда-сюда, туда-сюда. И ничего с этими шариками не сделать. Ничем не расщепить. Даже сдвинуть такой невозможно, когда он медленно плывёт над землёй, прошивая насквозь всё, что попадается на пути. Если ты его повстречал, значит, тебе не повезло.
Сработала система автоинформирования, будь она неладна. Стоит смежить веки более чем на полминуты — получите выпуск свежих новостей. Никуда не денешься — трансляция идёт прямо на нервы, ушной и глазной. Чтобы разорвать соединение, нужно лишь открыть глаза. Но открывать не хочется. Хоть на пару минут отвлекусь от своих проблем.
Транслировались новости экономики. У нас, оказывается, инфляция с самого начала года. Такого продолжительного периода роста инфляции, оказывается, не было с самого учреждения Конференции. И в других Конференциях картина сходная. А в Уральской так вовсе жуть — галопирующая инфляция. Масса грамм-эквивалентов растёт неудержимо. Что ж, не у одного меня проблемы. Но что-то это не бодрит.
А пойду-ка я к Джошу. Сын целого нобелевского лауреата, эмигранта. Друг. И брат несравненной Дженифер.
Двенадцатиэтажка Джоша недалеко, за нашей лужайкой для гольфа. В паре минут лёта на левитре. Но захотелось пройтись по мокрой, политой на ночь траве.
Луна в небе, редкие звёзды между облаков. Тихо. Страшно. Страшно хочется жить. Прихлёбываю тоник, как последний дебил. Ничего, надо держать себя в руках, надо быть мужчиной. И не проболтаться Дженифер.
Отшвырнул пакет из-под тоника. Тот вспорхнул, подхваченный ночным ветерком, ярко вспыхнул и исчез. Так исчезну и я. Такой же мгновенной вспышкой… Нет, брат, держи себя в руках.
Джош в это время обычно на крыше. Там у него обсерватория, там его личный вычислительный центр. Бесполезное это занятие — поиск внеземных цивилизаций. Хотя, Джошу виднее.
Я не стал говорить много. Я вообще ничего не стал говорить. Отстегнул браслет и показал.
Джош сразу всё понял. Он тоже ничего не сказал. Я оценил его взгляд. Спасибо, друг, мы ещё повоюем.
— Может, это сбой Карты? — сказал я.
— Может, — сказал он.
— Как проверить? — сказал я.
— У отца в институте. В лаборатории проверки вип-карт. Но там секретно. Допуск придётся оформлять через Антона Васильевича.
— Не хотелось бы подключать его к этому делу.
— Есть ещё хакеры, — сказал Джош. — Я знаю одного толкового.
— Далеко?
— Да здесь, в Академическом.
— Давай с ним свяжемся прямо сейчас. — Мой голос дрогнул, и я, наверное, покраснел.
— Нет. Все каналы связи отслеживаются Разведкой. А ты ведь решил не подключать Антона Васильевича.
— Да. И Дженифер, прошу, ничего не говори.
— Само собой, друг.
— Спасибо, друг. — На этот раз мой голос дрогнул не от страха, а от благодарности. — Полетели к твоему хакеру.
Хакер
Левитирующая платформа несла нас вдоль улиц Центрального района. Высоко не забирались — опасно. Хотелось держаться поближе к земле. Когда подплывали к Академу, прямо над нами огромным чёрным силуэтом проплыл хиггс.
Вдоль силового барьера, разделяющего районы, светя во все стороны прожекторами, неторопливо перемещался патрульный левитр. Бдят. Общественная охрана — Пятое управление Личной охраны Олигарха, блюдут порядок в Центральном, Академическом и Технологическом. Интересно, что Академ и Тех отстроены так, чтобы их разделял Центральный. Понимаю мудрость папы. Нужно минимизировать связи между прикладниками хай-тека и учёными. А то вдруг кто-то из учёных сделает открытие, расскажет своему соседу-технологу. А тот подпольно «спаяет» такой девайс, который отменит суперкарту Олигарха. И тогда весь порядок вещей полетит в тартарары. Живи учёные и технологи рядом — и как тогда Разведке отслеживать их контакты?
В Академе ландшафт совсем другой — рощи, цветники и особняки вокруг институтских корпусов. Ничто не повторяется. А по массе любого особняка можно вычислить научный талант его хозяина и заслуги перед полисом. И ни один не
Особняк хакера оказался вполне рядовым, двухэтажным. Без статуй и фонтана в саду. Подняли мы хакера из постели. Он даже не обиделся. Весёлый, шутник.
Сели в зале, рассказали, показали. Смотрит, улыбается. Неужели не просёк?
— Да вы, ребята, — говорит, — не кипешуйте. Сбои в Карте случаются и у сильных мира всего. Здесь что надо иметь в виду? Что макрокалибровочная привязка выполняется Картой на субквантовом уровне.
Про эту фигню нам с Джошем в лицее все мозги просверлили.
— Чего кривитесь, парни? — расплылся в улыбке хакер. — Я работаю как раз там, где изучают субквантовый уровень материи, в Институте перспективных исследований. Думаю, проблема пустяковая — нарушено электронное сопряжение шкалы с самой Картой. Реальный же масс-индекс жизнеобеспечения не изменился, так как измениться он не мог в силу самоё природы макрокалибровочной привязки. Хотя… Случаются случаи. Вон, наверное, слышали про свадьбу Алекса Бора в Праге?
— Это когда невеста развоплотилась? — уточнил Джош.
— Точно, парни. Прямо перед алтарём посерела. Мгновенное падение нижнего предела индекса жизнеобеспечения за двадцать два. Флуктуация. От флуктуаций никто не застрахован, даже сильные мира всего.
Хакер не боялся меня обидеть, потому что чувствовал свою неуязвимость. Как рассказал Джош, Разведка, само собой, в курсе его вечерних подработок. Но хакера не трогают. Во-первых, он и в самом деле высококлассный специалист, эмигрант, из самого Бостонского технопарка. А во-вторых, никакого ущерба порядку в полисе от его хакерских делишек нет. Он занимается незаконными подключениями к сетям, всякими электронными махинациями, даже иногда — перекачкой грамм-эквивалентов.
— Не думаю, что это флуктуации, — сказал я.
Потому что посеревшие телевизор и Пикассо в эту схему как-то не укладывались.
— Ладно, парни, как скажете. Сейчас всё подробно проверю. Вы тут посидите, кофейку попейте.
Он спустился по винтовой лестнице, а мы с Джошем попробовали хакерского кофейку. Наши химические зонды обнаружили в кофейке изрядную дозу эндорфинов. Поэтому пить его мы не стали.
— Так, — без прежнего веселья в голосе произнёс вернувшийся хакер. — Олег Антонович, извините меня, пожалуйста, за неуместное зубоскальство. У вас действительно проблемы. Видите ли, я всего лишь инженер-электронщик и системщик. За исправность вашей Карты я теперь ручаюсь. Работает она железно. У вас и в самом деле индекс поплыл. Говорите, днём он опустился на единицу. Сейчас упал ещё на полделения. Теперь шестьдесят с половиной. Значит, через десять дней выйдет на уровень Авогадро, это в просторечии уровень Тревоги. И то, — если исходить из линейной зависимости потери индекса. Правда, и на уровне Авогадро не так страшно, как многие думают. Это деградация всего лишь около семидесяти тысяч нуклонов вашего тела в секунду. В сутки — десять в девятой степени, сущие пустяки. С такой потерей массы можно тысячи лет жить!
— Что ты успокаиваешь? — возмутился Джош. — Ты нас за дураков не держи! Пока из тела летит «всего» семьдесят тысяч нуклонов, из вещей Олега в эти же секунды летят граммы, а потом — тонны. Их диапазоны привязки, между прочим, тоже ползут вниз, в область хлама.
Я снова вспомнил про телевизор и понял, что здесь что-то не то.
Хакер почесал рыжую шевелюру.
— Вот что, парни. По-настоящему в Картах разбирается только один человек в полисе. Я ведь только что могу? Добавить к обычной относительной шкале абсолютную да подправить электронику. А Джордж работает глубже. Запоминайте адрес.
Гениального Джорджа следовало искать всё в том же Городе даунов, районе чудес и аномалий. Туда мы и направили свой левитр.
Суперхакер
Долго петляли в трущобах Нижнего. Наконец, оказались в районе
Джордж обитал в бункере. Долговязый, какой-то отстранённый. Заторможенный, но не сонный. На приветствие не ответил, при упоминании хакера из Академа лишь кивнул. Никуда приглашать не стал. Пришлось излагать прямо в тамбуре, у гермодвери, ведущей в глубь бункера.
Потянул из моих рук Карту, повертел. Вернул.
— Что от меня требуется, господа?
— Нам сказали, что вы можете исправить Карту на субквантовом уровне, — сказал Джош.
— Кто вам такое мог сказать? На субквантовом даже в Техе ничего изменить не смогут, на специализированных стендах. И потом, не Карта у вас неисправна. Вы сами неисправны, — без тени чувства произнёс он.
У меня подкосились ноги.
— Может, всё-таки это связано с макрокалибровочной привязкой? — спросил Джош.
— Нет, господа. В Технологическом вам бы так и ответили, что дело в привязке. Но всё гораздо хуже. Вы третьи, кто обращается ко мне с подобной проблемой. Первый пришёл полгода назад. Второй — месяц тому. Вот теперь вы. Если это объективный процесс нарушения глобального равновесия… — Он помолчал. — Ну, вы понимаете. Экспонента, господа. Дальше пойдёт быстрее и быстрее. Странного ничего не замечали?
— Я? — переспросил Джош.
— Нет, конечно. У вас, Олег Антонович, странных потерь массы не было? Ну, там любимый гаджет ненароком посереет?
— Знаете, Джордж… — начал было я, но суперхакер перебил:
— Зовите меня Гоша, господа. Я из сибиряков.
Мне что-то расхотелось рассказывать ему про телевизор. Зря он так высокомерно. Да и сам сказал, что ничем не может помочь.
— Знаете, Гоша, мы, пожалуй, откланяемся. Привет Сибири. — И рукой помахал.
Он даже бровью не повёл. Крутанул колесо на своей гермо-двери и скрылся за ней.
Мы вышли из подвала. Занимался рассвет. Хижины-дарки угрюмо чернели полуиспарившимися остовами, не отражая ни крупицы света.
Я обреченно посмотрел на браслет.
— Блин, Джош, пятьдесят восемь! Он падает нелинейно! Я так и знал. Мне конец.
— Без паники, друг. Может, всё-таки, рассказать Антону Васильевичу? Подумай.
Куда делась моя твёрдость? Мне хотелось рыдать. Но что подумает обо мне Дженифер?
И я решительно ответил:
— Полетели к отцу.
Олигарх
Пришлось ждать, пока Антон Васильевич закончит утренний туалет и поднимется в тренажёрный зал. Он размашисто вышагивал по беговой дорожке, а я излагал. Путано, сбивчиво. Он, казалось, не замечал меня, но я-то знал, — папа слушает и очень внимательно. И наверняка уже принял какое-то решение.
Я не стал рассказывать о мрачном Гоше. Наверняка тот ошибается, Карту мою даже не захотел изучить. Поэтому ограничился историей с хакером из Академа, ну и пришлось про Пикассо.
— А Сибиряк что тебе сказал? — сойдя с дорожки и отерев пот с лица махровым полотенцем, внезапно поинтересовался Антон Васильевич.
— Ну…
— Имей в виду, Гоша закончил Новосибирский университет с красным дипломом. И там же защищал докторскую. Это элита, сын.
Чего? Элита в районе
— Не удивляйся. У каждого творческого человека свои маленькие слабости. Нужно уметь не замечать их. Он принципиально не желает работать на полис. Но такими людьми не разбрасываются. Так или иначе, но он работает на нас. Просто об этом не знает. Или не догадывается. Или догадывается, но принимает правила игры.
— Кто на меня настучал?
В Джоше я был уверен. Значит, сам суперхакер?
— На то и Разведка, чтобы я всё знал.
Значит, отец и про мои встречи с Косым знает. А чего другого было ждать? Болван я всё-таки. Тоже мне, наследник престола.
— Так что сказал Гоша? — Антон Васильевич уселся на скамью, набросил полотенце на шею.
Я остался на ногах — Олигарх не приглашает присесть, значит, разговор будет недолгий.
— Ну, ты же всё знаешь?
— Я-то знаю. Я хочу услышать твою интерпретацию.
— Я плохо понял. Вроде как с макрокалибровкой что-то не так. В глобальном смысле.
— Угу. Это надо ещё посмотреть. Хотя набирается настораживающая статистика. Ты за вип-новостями следишь?
— Ну…
— Скажем, про инфляцию слышал? Она ведь не с экономикой полисов связана. Масса теряет свой статистический вес. А ловушки Хиггса растут.
— Куда уже им расти?
Я представил обычного хиггса, или, как их называют учёные, — ловушку Хиггса. Угольно-чёрная человекоподобная фигура размером с трехэтажный дом. Они возникают из ниоткуда, и в самых причудливых позах, отрицающих законы равновесия, плывут высоко в небе. И так же внезапно исчезают. Спонтанная визуализация — так называют это учёные. На самом деле ловушки парят над нами всё время, только видимыми делаются изредка.
— В том-то и дело, сын, в том-то и дело. Ничего, выкрутились же мы тогда! — произнёс он с внезапным ожесточением. — И теперь выкрутимся. Должны. Голимый коллайдер!
Отец никогда не ругался, ни на кого не повышал голоса. Он считал, что хватит с окружающих и того, что они целиком от него зависят. Его вообще трудно было вывести из себя: когда-то он успел проститься с тем, что было его жизнью. Когда-то ушло и пропало всё — его жизнь, жизнь его близких, сгинула вся цивилизация.
Мне стало жалко отца. Совсем останется один.
Отец улыбнулся.
— Не бойся, Олег. У Роберта есть идеи.
Роберт Эф Каст — друг отца, руководитель научного центра, нобелевский лауреат. Отец моего друга Джоша. И Дженифер.
— Иногда мне кажется, что он знает всё, — сказал отец, — даже то, чего знать никому не нужно.
Мы спустились в его кабинет, где нас уже ждал Роберт. Сидел у окна, помешивал ложечкой чай и рассеянно смотрел в окно на залив.
— Боб, Сибиряк полагает, что скоро наступит всецелый конец, — сказал отец.
— Оптимистично. По мне, мы в этом всецелом конце и обитаем. Доброе утро, Олег. — Он всегда так произносил мое имя, с ударением на «о». — Какой у тебя сейчас индекс?
— Пятьдесят шесть, — обреченно ответил я.
Отец странно на меня глянул — отчего-то по коже пробежали мурашки, — положил руку мне на плечо.
— Ничего, сынок.
Какие-то колокольчики зазвенели в моей башке, и тут до меня дошло: никогда Антон Васильевич не называл меня «сынок». Только сыном или по имени.
— Так что, Боб, у нас имеется рецепт лечения?
Роберт поднялся, отставил чашку.
— Рецепт имеется. Машина времени.
— Однозвенную Карту можно пропустить через машину?
— Само собой, можно. Что я могу сказать? Если временная подстройка операторов не поможет, тогда…
— Тогда я приму решение.
Что было в его взгляде? Никогда так странно отец на меня не смотрел. С любовью он на меня смотрит, вот. И… ещё что-то есть. Что?
— Забирай парня.
И уже когда мы с Робертом Филипповичем выходили, произнёс:
— А чтобы ты не питал иллюзий, — и голос и взгляд его вмиг сделались прежними, — настучал на тебя, как ты выражаешься, именно твой друг. И это — правильно.
Учёный
Машина времени, как называли это секретнейшее устройство отец с Робертом, находится, я знал, в самом низу нашего дома, на минус одиннадцатом этаже. Чем глубже, тем надёжней. Даже рейтинг вещи повышается. Ещё надёжнее прятать в пирамиде. Рейтинг от этого не растёт, но и хиггсы почему-то из пирамиды ничего забрать не могут. Висят тёмным вихрем над её вершиной, и только.
Рейтинг… У каждой вещи свой рейтинг, или, как называют это учёные, Индекс привязки. Его величина определяет для каждой вещи вероятность потери массы. Он складывается из того, насколько вещь ценна и насколько необходима. На обычных Картах есть только одна — относительная — шкала, в единицах грамм-эквивалента. Шкала рейтинга вещи. Учёные из Академа всё пересчитывают рейтинги на своих Картах в абсолютных единицах. Или бегают к хакерам, чтобы те «вбили» в Карту абсолютную шкалу Индекса. Смешные. Прав отец, лучше многого не знать. Вот будь у меня только относительная шкала, я бы ни за что не узнал, насколько плохи мои дела. Прожил бы нормально оставшиеся дни… неужели это мои последние дни? Нет, и ещё раз нет. Отец же пообещал. У него всегда есть спасительное решение. Иначе бы он не стал тем, кем стал.
Так просто в личный технологический модуль Антона Васильевича не попадёшь. Я, если честно, не был ни разу. Но, сосканировав электронный образ Карты Роберта Филипповича, автоматика отворила входы и на нижний этаж, и в секцию, и в саму лабораторию «точной синхронизации».
Роберт Филиппович присел за столом-пультом. За спиной его мерцали разноцветьем оптоволоконные панели.
— Садись, Олег. Энтони спрашивает, есть ли рецепт. Когда-то всё было правильно. Мы заболевали, шли к врачу. Теперь у всех «болезнь Хиггса», и идти не к кому.
Что-то о такой я не слыхивал. Секретное что-то?
— Это я абстрактно. — Роберт Филиппович налил из графина воды и пшикнул туда какой-то дряни. — Хлебни.
Успокоительное, наверное. А что, пускай. Ноги не держат. Я выпил залпом, не чувствуя вкуса. Сел в кресло, по телу прокатилось тепло, и стало легче. Но голова ясная. Не транк какой дешёвый для работяг, ясное дело.
— Ты, конечно, слышал об устройстве точной синхронизации Карт? — Я пожал плечами — ни о чём таком я не слышал. — О так называемой машине времени? А, неважно. Пропускать через машину однозвенную Карту ни к чему. В многозвенной Карте, которая у твоего отца, накапливается рассинхронизация привязки. Ты ведь понимаешь, от того, насколько в порядке Карта Антона Васильевича, зависит наше благополучие, жизнь сотен тысяч людей полиса?
Я кивнул. Да, обычная Карта, даже вип-Карта, как у меня или Роберта Филипповича, связывает только хозяина Карты с той вещью, которой он владеет. Пусть даже эта вещь — сорокаэтажный дом Антона Васильевича, точнее, пятидесятипятиэтажный, учитывая подземные уровни. Но отцовская Карта связывала вещи гораздо сложнее. Она воспроизводила технологические цепочки, объединявшие такие предметы, как корпуса цехов, техническое оборудование, всё, что необходимо для обычного и хай-тековского производства, она определяла своё место в диапазоне глобальной нужности и ценности общественным зданиям, общественным коммуникациям, транспортным средствам. На ней держалась вся жизнь полиса. Потому что Карта Антона Васильевича хранила от деградации массы всё, что, окажись оно в частных руках, не имело бы высокого рейтинга и быстро бы дематериализовалось.
Значит, сейчас не меня будут лечить, а мою Карту. Сейчас всё закончится. Всё встанет на свои места. Я уже предвкушал, как буду рассказывать о своих приключениях Дженифер. А Роберт Филиппович продолжал:
— Рассинхронизация многозвенной Карты — неизбежное дело. Время от времени приходится подправлять. Если квантовые частицы можно контролировать с помощью операторов рождения-уничтожения частиц, то как контролировать сами операторы? До катастрофы считали, что физические операторы — это способ описания законов материи. Оказалось, что они и есть материя. И они как-то регулируют взаимоотношения вакуума с частицами. Напрямую воздействовать на операторы мы не можем. Зато можем сдвинуть время на субквантовом уровне, который и есть уровень существования операторов. Сдвинуть можно только вперёд, и не более чем на доли пикосекунды. Но больше и не надо. Малые времена сдвига помогают операторам подстроиться друг под друга, согласовать свои фазы. И всё приходит в порядок, — улыбнулся Роберт Филиппович. — Что же, Олег, попробуем?
— Попробуем, — согласился я.
Я уже совсем успокоился. Если эта машина времени приводит в порядок Карту отца, такую сложную и уязвимую, то мою и подавно исправит.
Карту Роберт Филиппович положил в особый приёмник, откуда сразу же стал откачиваться воздух. Наконец, Роберт Филиппович предложил мне пройти в бокс. Ведь все физические поля Карты замыкаются на электромагнитном поле её хозяина. Значит, меня будут сканировать и передавать мой электромагнитный образ на устройство синхронизации. Что-то вроде этого.
Процедура заняла не меньше получаса. Сканирующая система датчиков медленно описывала круги, охватывая меня сферической сетью электромагнитных импульсов.
Наконец, всё закончилось. Я надеялся, что и в самом деле всё.
— Всё в порядке?
Роберт Филиппович не ответил. Он медленно массировал подбородок, смотрел в пол. И, кажется, тихо мычал.
Я взял со стола наручный дисплей. Пятьдесят пять с половиной. Пускай индекс понизился за те два часа, что мы тут с Робертом Филипповичем. А теперь он остановился. Остановился? Роберт Филиппович отводит взгляд.
Может, машина испортилась?
— Не синхронизирует? — наконец спросил я.
— Да нет, всё в порядке, — погасшим голосом ответил Роберт Филиппович. — С установкой всё в порядке, — уточнил он. — Пошли к Антону Васильевичу.
Это, наверное, хитрый транк так поработал, что я как бы раздвоился: одной половиной хотелось куда-то бежать, звать на помощь, плакать, а вторая — с холодной отстраненностью задала вопрос, который никак не должен был прийти мне в голову:
— Я хочу знать, что меня убивает.
— Что убивает, Олег? Дерьмо. Мы думали, что находимся в вечном равновесии с мирозданием. В голову не могло прийти, что физический вакуум — это хищник. И хочет он одного — пожрать всю материю без остатка. Он как лемовский Солярис — единое целое. Но его структура сложнее всей над-вакуумной Вселенной. Нас на Земле до двенадцатого года от атак вакуума охранял квантовый уровень. Пока его не пробил БАК. И вакуум заинтересовался нами, людьми.
Дженифер
Вот всё и решилось. Прощай, моя Дженифер. Теперь я могу писать «моя», потому что больше мы никогда не увидимся. Пишу тебе на борту левитра Ивана Косого, это сталкер. Летим куда-то в Судеты. Там есть пещеры с повышенной концентрацией радона. Радон — радиоактивный газ. Ты знаешь, кому полезна радиация…
Я не хотел, чтобы ты видела меня в таком дурацком положении. Всё-таки я паршиво выглядел, когда Роберт Филиппович сказал папе, что у меня отклонения от всеобщего закона Привязки, что моя Карта до сих пор «не скинула» меня в область
Отец выслушал Роберта Филипповича спокойно. Думаю, он ожидал это услышать. Он сказал, что можно было бы подержать меня в Пирамиде, пока физики не найдут решение. Роберт Филиппович возразил, что поиски могут занять несколько лет, плюс время на создание соответствующей технологии. Несколько лет, потому что современная физика не предусматривает возможности таких отклонений от закона Привязки. «Современная физика, — невесело сказал отец. — Да она у нас меняется каждые полгода. Может, нам и нескольких месяцев хватит?» Роберт Филиппович покачал головой. А если Роберт Филиппович считает, что всё настолько серьёзно, значит, тут уже спорить не о чем.
Короче, решили отправить меня в пещеры. Хорошо, что в городе был сталкер. Ты ведь знаешь, как тяжело застать сталкеров в городе. Они всегда где-то на необитаемых территориях.
Под нами проплывают леса, сочные зелёные пятна лугов. Там, где когда-то были дороги, растёт трава. Длинные и прямые как стрела газоны. На тысячи километров вокруг ни одного человека. Только я и Ваня. В небе летают птицы. Внизу, в лесах, наверное, полно всякого зверья. Говорят, вдали от полисов защитное действие Карты ослабевает. Об этом не думаешь, когда сидишь дома. А здесь это сразу приходит на ум. Спросил Ивана, как ему удаётся не думать об ослаблении защиты от хиггсов. Отвечает, что просто не думает. У сталкеров всё просто. Это когда после своих странствий они начинают с тобой торговаться, всё у них оказывается сложно и страшно.
Помнишь ночь на мосту Канта? Когда мы забрались на остров, и обратно решили добираться пешком. А на мосту смотрели на звёзды. С моря дул влажный и терпкий, звёздный, как тогда я его назвал, ветер. Ты знаешь о звёздах всё. Конечно, интереснее смотреть на галактические туманности на дисплее компьютера. Но это совсем другое. И это с тобой.
А теперь всё будет без тебя. Хотя это трудно объяснить. Но мне кажется, что всюду со мной ты. И то время, в котором я плыву по своей мировой линии — Дженифер. И мой город. Наш город — Дженифер.
Знаешь, я хочу, чтобы я остался для тебя другом. Другом, который просто переехал, как переезжают в другие полисы. Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Чтобы ты жила долго. И счастливо, настолько счастливо, чтобы лишь изредка вспоминала обо мне.
Твой отец говорит, что будет конец света. Что экспонента — коварная кривая, и рассчитать время невозможно. Они спорили с папой о сроках. Но это не важно. Важно, что в Пирамиде Олигарха найдётся место для тебя. Отец обещал мне.
Прости, что не попрощался. Моя Дженифер.
Светляк
Мы зависли над лесом. Левитр ухнул вертикально вниз, прямо на посадочную площадку у подножия горы. Габаритные огни по периметру. Ухоженное место. Дубы вокруг огромные, старые. Тишина, только кукушка вдали.
Вход в пещеру — массивные ворота, распахнуты. Последний приют.
— Не дрейфь, парень, — Косой хлопнул меня по плечу, один глаз его смотрел на меня, второй — вперился в сочное разнотравье. — Всё там путём. Как войдёшь — ныряй в лифт, электричество есть. А вот внизу надо поосторожнее.
— А сам ты
—
— Антон Васильевич просил?
— Само собой. Да и учёные за каждого пещерного просят. Хорошие деньги сулят. Только никто ещё не показывался. Ты иди.
Я глянул на индикатор. Сорок девять. Ниже уровня Авогадро. Быстро всё как. А может не сразу, может лучше по лесу побродить?..
— Ты, Олег Антонович, даже не думай шутить, — произнёс Косой. — У меня личная ответственность. Я должен дождаться, пока не спустится лифт.
В воротах темно, где лифт? Я протянул руку. И вдруг в глаза ударил свет. Я, оказывается, уже стоял в кабине. Никаких кнопок не было. Створки ворот плавно закрылись. Я поплыл в невесомости. Наконец, левитационная кабина остановилась неизвестно на какой глубине.
Действительно пещера. Небольшая. Рядом с лифтом сложены коробки и ящики. Тут же опёрлась о гранитный выступ хибара из пластика. И на крыше хибары прожектор светит.
Сухо и холодно. Тишина, совсем не такая, как наверху. Даже пещерный ручей беззвучен. Да, вон они, камушки, по которым Тупой Мартин пошёл без спроса.
Гнетёт меня этот свод. Поблёскивает искорками. А назад никак.
На третий день мой Индекс привязки упал до двадцати двух, уровня хлама. И я начал сереть. Весь.
На четвёртый день я потемнел и начал светиться. Бежать из пещеры мне уже не хотелось. Стало легко и безразлично.
Весил я уже как годовалый ребёнок. И ничего мне уже не хотелось — ни есть, ни спать.
И тогда я увидел светящуюся фигуру на том берегу ручья.
Призрак
Времени здесь нет. Времени для нас не существует. Нас много. Мы вечны, пока не иссякнут запасы радона и не перестанут фонить толщи гранита. А они не перестанут никогда.
Мы — единое целое. И мы различны. Теперь я знаю, что вакуум не хищник, просто закономерность природы. А человек и есть оператор рождения и уничтожения всевозможных квантов.
Мы создаём электромагнитные поля и поля ядерных сил. Но адронами мы ещё управлять не можем. Пока не стали призраками.
Мы называем себя светляками и общаемся фотонами. Это очень красиво, когда из области головы истекает струя кристально-голубого света, означающая мысли, а из области сердца — розовая, означающая чувства. И, соединяясь на устах, они образуют мерцание смыслов.
Раздражение нейронов вокруг наших деградирующих атомов провоцирует выброс допаминов и эндорфинов. Это забавно, ибо выражение «светиться от счастья» обретает для нас буквальность.
Мы общаемся с электромагнитным полем Земли и видим всё, что происходит на поверхности. По силовым линиям мы путешествуем внутренними полостями наших пещер.
Однажды приходил Косой. Он стоял у ворот. Долго. Мне вдруг захотелось с ним повидаться. Но Призрак его не впустил. Потому что всем в пещере управляет Призрак. А я не попросил.
Мы существуем, ибо масса вовсе не обязательный атрибут вещества. Не зря все калибровочные квантовые теории оперируют частицами без массы, и потому лагранжианы взаимодействия материи симметричны. А природа избыточна. Она стремится нарушить симметрию. И нарушает. Единственное физическое состояние, не обладающее симметрией — вакуум! В нём присутствует постоянный конденсат скалярного поля. И именно этот конденсат имеет размерность массы.
Теперь я точно знаю, что произошло в две тысячи двенадцатом году. Когда энергия встречных пучков протонов превысила семь тераэлектрон-вольт, при жёстких столкновениях стали возникать пары частиц хиггс-хиггисино. Хиггс — элементарный носитель массы. А хиггисино — его счастица. Элементарный носитель отсутствия массы. И никто не ожидал, что эта, сопутствующая хиггсовому бозону частица, окажется такой странной. Она стала замещать в адронах хиггсовы бозоны.
И вакуум увидел нас. Увидел наш макроуровень. Он смотрел на нас глазами счастиц. И поступал с нами так, как привык поступать с волновыми структурами на квантовом уровне. Он выпустил ловушки Хиггса. Он лишь управлял полевыми операторами рождения-уничтожения. Это его работа. А операторами стали мы. Не повезло.
Ловушки росли и поднимались всё выше, а когда люди изобрели Карты, — приняли антропоморфные формы.
Теперь жизнь человеческая могла окончиться не только естественным образом, но и потерей массы, когда все нуклоны тела деградировали: теряли хиггсовы бозоны и получали взамен невесомые счастицы. Они гасят вещество, превращают нуклоны в дарки, а вслед за ними дарками становятся атомы. Только приток жёсткой радиации извне удерживает нестабильные дарковые структуры. Нас. И какое-то время, пока сами не стали дарками, соседние атомы излучают энергию.
Я видел конец всего. Как хиггсы перестали соблазняться тем, что им предлагали Карты, и перестроились на людей. Наверное, человекоподобный вид хиггсов был своего рода предупреждением. Может, людям был дан срок найти какие-то иные решения…
Я видел, как развоплощались тысячи людей. Как укрывались в своих пирамидах олигархи. И Дженифер с моим отцом.
Нашим сообществом светляков руководит Призрак. Он настоящий дарк. Древний. Когда-то он был атлантом и пережил гибель Атлантиды. Одну из многих гибелей человечества. С нами он общается редко. Но насыщенно. Пучками гамма-излучения. В одном пучке содержится столько информации, что переваривать её приходится сообща.
От него мне известно про пирамиды. Они воспроизводят на макроуровне симметрию фундаментальных лагранжианов. И внутрь них не могут проникнуть хиггсы.
Так выжили лучшие из атлантов. А тысячи лет спустя великие пирамиды использовали египтяне, отдалённые потомки выживших, в ритуальных целях. В их мифах сохранилось, что пирамиды переносят человека через смерть, но забылось, через какую.
После того как хиггсы сжирают всё человеческое, происходит обратный процесс. Бозоны аннигилируют со счастицами. Вакуум теряет связь с макроуровнем. Остаёмся только мы, тени и призраки. И люди в пирамидах.
Единственное сильное желание, живущее в нас, — уйти в вакуум. Некоторые так и поступают. Поднимаются на поверхность. И растворяются.
Не знаю, как Призрак существовал эти десятки тысяч лет. Или зов вакуума не властен над ним, или сильна воля к жизни. Даже к такой — призрачной. Впрочем, времени для нас не существует.
Хочу ли я стать призраком? Самым совершенным и мудрым существом на этой планете? Зов вакуума не цепляет меня. И я всё ещё помню о Дженифер…
Я хочу наверх.