Отказываясь присягать императору Николаю I, 14 декабря 1825 года часть войск Санкт-Петербургского гарнизона подняла мятеж. Точнее говоря, офицеры заведомо ввели солдат в заблуждение, заверив, что новый император является узурпатором и готов с оружием в руках бороться за восшествие на престол. Офицеры-заговорщики, ради совершения революционного переворота воспользовавшиеся невежеством своих солдат и их привычкой к повиновению, вошли в историю под названием «декабристы».

Историю декабристов, строго говоря, нельзя соотносить с революционными традициями России. Однако, только разобравшись с действиями этой удивительной группы мужчин, принадлежавших к привилегированному классу общества, но, тем не менее, выступивших против существующего режима, можно понять многие события российской истории. В России начиная с декабря 1825 года разногласия между обществом и правительством, так до конца и не улаженные, легли в основу революционных выступлений. Итог всем выступлениям подвел октябрьский день 1917 года, когда с помощью вооруженного восстания, на этот раз успешного, Владимир Ленин встал во главе государства, установившего советский режим правления.

Все без исключения заговорщики являлись членами тайных обществ, появившихся в большом количестве после окончания войн с Наполеоном. Опьянение войной с французами, победное шествие по Европе сменились серыми буднями гарнизонной жизни. Вполне естественно, что молодые, наиболее энергичные офицеры стремились создать сообщества, где бы удалось найти выход обуревавшим их идеям. Война, завершившаяся победой, как это ни парадоксально, пошатнула царский режим; молодые, впечатлительные люди столкнулись с развитой и неизмеримо более свободной, нежели в России, культурой Запада. (Спустя более сотни лет, после победы русских в 1945 году, советское правительство сделало все возможное, чтобы оградить страну от проникновения западных идей и изолировать от общества тех, кто был готов к восприятию этих идей.) Офицеры не могли не обратить внимание на то, что, несмотря на поражение, во Франции не прекращалась культурная и общественная деятельность. Характерная черта России того времени – крепостничество для передового Запада было уже давно забытым понятием. Рабство и отсутствие индивидуальных прав и свобод, характеризовавшие царскую Россию, фактически отсутствовали в западном обществе, построенном на основе классовой системы.

Существовали и другие обстоятельства, заставившие молодых людей пуститься в опасное предприятие. Во время войны император Александр I выступал как олицетворение национального сопротивления французам, а затем как вершитель судьбы Европы. Правда, продолжалось это недолго; воодушевление сменилось упадком сил, а затем император впал в мистицизм. Его прежние планы по реформированию правительства и общества уступили место реакции и уверенности в том, что только армия и полиция способны сохранить статус-кво – существующее политическое и социальное отставание России. Послевоенные европейские договоры нанесли удар по национальной гордости России. Согласно решению Венского конгресса Финляндия и часть Польши в составе России получали автономию; император в них выступал как конституционный монарх. В России же он оставался абсолютным самодержцем.

В 1816 году в России появилось первое тайное общество. Оно было построено по типу масонских лож, в то время весьма активизировавших свою деятельность в России. На протяжении девятилетнего существования общество неоднократно преобразовывалось и меняло названия. В конечном счете оно разделилось на два общества: Северное, с центром в Санкт-Петербурге, и Южное – на базе Тульчинской управы, с центром в войсках 2-й армии на Украине. Основным стремлением членов тайных обществ являлось желание трудиться на благо и процветание своей страны, но самые горячие головы подумывали не только о coup d'etat, государственном перевороте, но даже об убийстве монарха. Любая организация, занимавшаяся обсуждением социальных и политических вопросов, учитывая особые условия в России в 1820-х годах (сохранившиеся вплоть до 1905 года), почти неизбежно должна была стать на противоправный путь, ведущий к революционному перевороту. В условиях абсолютизма не могло быть и речи о каких-либо, даже самых мягких, формах реформирования status quo – существующего положения. Растущее подозрение вызывали любые общественные организации. Это, в свою очередь, вело к тому, что шахматный клуб или литературный кружок являлся потенциальным источником подрывной деятельности. Поскольку сама мысль об умеренной реформе отождествлялась с изменой, время от времени даже люди самых что ни на есть умеренных политических взглядов склонялись к тому, что революция и террор могут рассматриваться как средство уничтожения наиболее явных социальных бед.

К этому порочному кругу добавился еще один, который, начиная с декабристов, определил все политические движения XIX столетия. Молодым аристократам приходилось признать, что их мечты о конституционной монархии и государственном перевороте не находят понимания и уж тем более поддержки у населения. В 1820-х годах в России отсутствовал средний класс, существовавший на Западе, и промышленный пролетариат, подобный тому, который уже развивался в Лондоне и Лионе. Основную массу населения России составляло неграмотное крестьянство, чересчур пассивное и ничего не смыслящее в политических выступлениях ради светлого будущего. Любая реформаторская и революционная деятельность неминуемо должна была перерасти в заговор, и доведенные до крайности заговорщики как к последнему средству должны были прибегнуть к радикальным мерам. Следовало поразить вершину пирамиды.

Царская семья была не в состоянии внушить уважение как государственный институт. Петр III, дедушка правящего монарха Александра I, был убит заговорщиками-дворянами при участии жены. Отец Александра I, Павел I, был убит с ведома сыновей, Александра I и его брата Константина. Однако хотя заговорщики неоднократно обсуждали убийство императора, множество причин мешало осуществлению их плана. Прежде всего, целью заговорщиков был не просто дворцовый переворот, предполагающий замену одного самодержца на другого, а изменение политической ситуации в России. Кроме того, почти все они были участниками войн с Наполеоном и служили под началом Александра I. Несмотря на усиление реакционной политики и то, что царь все больше стал напоминать своего безумного отца, он оставался тем, кто начал царствование с проведения либеральных реформ.

Но помимо преданности монарху и неприятия политических убийств, имелась еще одна, наиболее веская причина выжидательной позиции декабристов. Они были весьма далеки от создания действенной, скоординированной политической организации. Мотивы вступления людей в эту тайную организацию были весьма и весьма разнообразны. Кто-то не мог более терпеть грубость и жестокость воинской жизни, когда солдаты за малейшую провинность подвергались телесным наказаниям.[9]

Многих привело в организацию чувство дружбы и жажда приключений. Ни совместно выработанной идеологии, ни согласованного плана революционных действий, ни ясного понимания, какая форма правления требуется России, не было. Северное общество склонялось к идее конституционной монархии с ограничением привилегий. Членам Южного общества, придерживающимся более радикальных взглядов, был ближе пример якобинцев времен французской революции. Вполне вероятно, что в случае удачи декабрьского восстания между этими двумя обществами разгорелся бы конфликт, а может, и гражданская война.

Радикальная философия Южного общества базировалась на идеях одного человека, полковника Павла Пестеля. Он, единственный из всех декабристов, может считаться прообразом будущих русских революционеров. Пестель рассматривал государственный переворот не только как способ свержения самодержавия, но и как возможность создания абсолютно другого типа государственного устройства. Интерпретируя идеи якобинцев, Пестель подошел к понятию социализма (на тот момент этого термина, как и самого движения, еще не существовало) настолько близко, насколько это было возможно в 1820-х годах в России.

Однако существуют и другие мнения относительно этого молодого офицера. Революционер и чиновник по своей сути, Пестель мало чем отличался от некоторых первых большевистских лидеров. Это, возможно, о нем воскликнул Ленин: «Поскоблите русского коммуниста, и вы обнаружите русского шовиниста». Немец по происхождению, лютеранин по вероисповеданию, Пестель был ярым русским националистом, сторонником централизованного государства, готовым рассматривать православие в качестве государственной религии. По его теории подданные империи, исповедовавшие другую веру, должны были приспосабливаться; в противном случае их следовало рассматривать как иностранцев; евреев надлежало выдворить из России и части Польши, принадлежавшей России. Молодой законодатель так и не смог отстоять свое мнение; декабристы поддерживали отношения с польскими революционными организациями и рассчитывали на их поддержку. Но совершенно ясно, что он хотел, говоря современным языком, чтобы Польша стала государством-сателлитом.

Пестель изложил свои идеи с истинно немецким педантизмом в секретном проекте программы под названием «Русская правда». Согласно проекту Пестеля Россия должна была стать демократической республикой, и, по словам автора, «народу следовало сообщить о том, что он будет освобожден и чего ему следует ожидать». Когда после 1905 года наконец-то в России удалось опубликовать проект Пестеля, редактор в манере, присущей российской интеллигенции (он считал, что любые формы борьбы с самодержавием похвальны и заслуживают одобрения), писал: «Если что и может защитить Пестеля от клеветы и упреков в его адрес, так это величие его замысла, претворенного в грандиозный теоретический труд».[10]

Для того времени изобретательность автора, широта его интересов и в самом деле производили ошеломляющее впечатление. Пестель намеревался уничтожить крепостничество и покончить с классовыми различиями, связанными с происхождением. Он считал, что должна быть проведена национализация земель, и давал гарантию, что каждый гражданин сможет получить в пользование земельный надел, достаточный для поддержания семьи. Но он пошел дальше якобинцев, насколько это было возможно в 1820-х годах, по пути к тоталитарному государству. Одна из глав проекта посвящена необходимости создания тайной полиции и агентурной сети.[11]

Пестель разражается тирадами (здесь его подводит чувство юмора) против тайных союзов и заявляет, что, будь его право, запретил бы любые тайные организации. Излишне подробно останавливается на функциях полиции, ее численности и вопросе вознаграждения (педантичный немец, сидящей в Пестеле, заставляет его вдаваться в подробности, почему полицейские должны быть более высоко оплачиваемыми, чем солдаты: откровенно говоря, их обязанности не столь почетны!).

Будем справедливы, реформатор начала XIX века не имел нашей сегодняшней возможности понять, что тирания во имя высоких идей будет скорее пагубно отражаться на свободе человека, чем стремиться к защите его законных интересов; на Западе до сих пор не все усвоили это правило. В качестве оправдания следует сказать, что в 1820 году Пестель не мог осознать столь необходимую связь между свободой и государственными законами. К тому же он продемонстрировал очевидные диктаторские замашки и амбиции. Парламентские институты Англии и Франции (как часто это будет повторяться русскими революционерами) существовали для установления господства высших классов. До наступления в России реальной демократии Пестель предусмотрел период диктатуры, и члены Северного общества предполагали, кто должен был стать диктатором. Пестель был ярым противником самодержавия и твердо придерживался мнения о необходимости не только полного уничтожения института самодержавия, но и физического истребления действующего императора, всех претендентов на трон и всего царствующего дома. Болезненно-обостренное чувство насилия, развитое в этом политическом мыслителе и теоретике, будет характерно для развития революционного движения в России.

Причиной восстания послужил ряд непредвиденных обстоятельств. В 1825 году Александр I, не достигший еще своего пятидесятилетия, внезапно умер. Официальным преемником должен был стать старший из его братьев, великий князь Константин. Унаследовавший более, чем ему причиталось, семейной «странности», к тому же состоящий в морганатическом браке, он отказался от своих прав на престол в пользу брата Николая. Смерть Александра, не оставившего прямых наследников (члены царской семьи знали о существовании тайного документа о назначении наследника, который не был обнародован), повергла империю в пучину беспорядков. Константин находился в это время на посту наместника Польши. Ожидая в Санкт-Петербурге отказа брата от прав на престолонаследие, Николай тем не менее провозглашает Константина царем и приводит войска к присяге ему. К этому времени пришел отказ, и поступил новый приказ о «переприсяге» Николаю 14 декабря. Заговорщикам была предоставлена уникальная возможность, воспользовавшись замешательством, связанным со столь необычным событием, претворить в жизнь свои планы.

Неудавшийся государственный переворот был не чем иным, как грубым обманом. Декабристы отдавали себе отчет, что их политические лозунги не найдут не то что поддержки, а даже понимания у широких слоев народных масс. Воспользовавшись невежеством солдат, заговорщики предприняли отчаянную попытку убедить их в том, что Константин не отказывался от престола, а его брат, Николай, незаконно захватил трон, заключив старшего брата в тюрьму. Само собой разумеется, что при существовавшем на тот период времени уровне связи не могло идти речи о синхронных действиях всех ветвей общества и тех, кто находился на Петровской (Сенатской) площади в Санкт-Петербурге. Несостоятельность и неуверенность заговорщиков (самые решительные находились далеко от столицы, в южных гарнизонах) с самого начала обрекли восстание на провал. Лишь часть столичного гарнизона, введенная в заблуждение, вышла на площадь воевать «за Константина»; восстание было подавлено артиллерийским огнем.

Хотя восстание продолжалось всего один день и было с легкостью подавлено, его последствия оказали серьезное влияние на тридцатилетнее царствование Николая I. Многие прогрессивные историки придерживались, вообще-то говоря, необоснованного мнения, что император был крайне встревожен этими событиями. Будь Николай (по натуре солдафон и диктатор) более демократичным, на него, безусловно, заговор произвел бы сильное впечатление. В течение нескольких дней после событий 14 декабря стало совершенно ясно, что в заговор были вовлечены не только горстка офицеров и их сторонники в Санкт-Петербурге, но большое количество людей по всей России. Среди них были представители самых знатных фамилий, начиная с князей Оболенского и Трубецкого, и наиболее перспективного офицерства. Поскольку теперь их знакомые и друзья составляли элиту русского общества, самодержавию, похоже, приходилось опасаться именно того самого класса, который, по сути, должен был являться его главной опорой. Жестокое обращение Николая с декабристами (многие историки увидели в этом проявление черт жестокосердного и хитроумного тирана) продемонстрировало, кроме всего прочего, элементы присущей ему истерии. Он лично беседовал со многими заключенными. Временами начинал злиться и осыпал их оскорблениями, а то вдруг переходил на дружеский, даже братский, тон. Император всея Руси не считал ниже своего достоинства лично отдавать распоряжения, как нужно обращаться с заключенными, следует ли их держать в цепях, пускать ли к ним посетителей. И действительно, после неудавшегося восстания он стал меньше похож на деспота, чем следователь внутренних органов тоталитарного государства в XX веке.

Пушкин передает поэтическое послание, пытаясь поддержать друзей-декабристов. Из сибирской ссылки один из них (Александр Одоевский) отвечает другу от имени декабристов, подчеркивая фразу – «из искры возгорится пламя». Первый печатный орган, издаваемый русскими революционерами в XX веке, «Искра», своим названием подчеркивал преемственность революционных традиций и неразрывную связь пролетариата с дворянами, которые почти век назад поднялись против самодержавия.

Конечно, это единение не означает единства мировоззрения. Большинство декабристов имели довольно слабое представление о политических и социальных стремлениях общества.

Находясь под следствием, они во всем сознались и многие отреклись от революционных целей, отдаваясь на милость императора. В большинстве случаев они отрекались от убеждений (по степени эмоциональности они перекликаются со сталинскими «чистками» 30-х годов) не из чувства страха или в надежде на смягчение приговора. Нет, это были мужественные люди. Просто многие декабристы не были в достаточной степени убеждены в справедливости своего дела и испытывали чувство вины перед друзьями и родными.

Судьба декабристов послужила стимулом для дальнейшего развития революционного движения. Как бы ни были они наивны, какими бы запутанными ни были их мотивы и сомнительными средства, они глубоко чувствовали несправедливость жизни. Уверенный в себе император, проводящий разумную политику, продемонстрировал бы снисходительность к людям, отрекшимся от своих убеждений и потерпевшим полное фиаско в своей попытке совершить государственный переворот. Их выступление, как и жестокость наказания, создало вокруг декабристов атмосферу мученичества; царское самодержавие навлекло на себя позор варварской расправой с восстанием. Надо сказать, что фактически никакого суда над декабристами не было. Следствие закончилось, но обвиняемые не получили возможности выступить в суде, у них не было ни адвокатов, ни какой-либо другой помощи. Пятерых декабристов приговорили к смертной казни через повешение; царь заменил первоначально вынесенный приговор о четвертовании.[12]

Но чувство жалости и сострадания к ста двадцати декабристам, осужденным на разные сроки на каторгу и поселение в Сибирь, затмило даже ужас, связанный с казнью, которая в России, в отличие от Запада, применялась в исключительных случаях при совершении наиболее тяжких преступлений. Многие были приговорены к пожизненному заключению. Жены могли последовать за мужьями только в том случае, если бросали детей, понимая, что никогда больше не вернутся домой. Кто-то оказался в Сибири просто потому, что некоторое время посещал тайное общество, хотя и не участвовал непосредственно в заговоре. Адские условия труда определялись тяжестью вины заговорщиков. Наиболее выносливые из ссыльных приспособились к условиям жизни в Сибири, а вот слабые лишались рассудка или умирали. В 1856 году, после смерти Николая I, был издан манифест об амнистии декабристов, и оставшиеся в живых смогли вернуться в Европейскую Россию и воссоединиться с семьями. История декабристов и их семей не для одного поколения российского общества служила доказательством бесчеловечности системы, которая продолжала отыгрываться на людях, не представлявших никакой опасности.

Однако восстание декабристов явилось не просто человеческой трагедией. День 14 декабря наложил отпечаток на все царствование Николая I. Маловероятно, что он когда-нибудь мог поверить в конституционализм или либерализм. Но он был умным человеком, понимавшим, в чем кроются причины отставания России, и весьма сожалевшим об этом. Если бы не восстание, Николай, вероятнее всего, натворил бы гораздо больше бед. Теперь, после выступления декабристов, царское самодержавие страшилось любых перемен. В годы наиболее интенсивного индустриального и социального развития Европы все усилия России в этих направлениях, напротив, были сведены существующим крепостничеством на нет. Реформа 1860-х годов не смогла возместить ущерб, нанесенный четырьмя прошедшими десятилетиями. Проблема российского крестьянства оставалась главным источником отставания страны и косвенной причиной революционных взрывов, которые периодически сотрясали общество вплоть до 1917 года.

Восстание декабристов положило начало современной эре политических событий в России. Ссылка революционеров-дворян развеяла последний миф о XVIII веке как эпохе российского просвещенного абсолютизма. Периоды компромисса и реформ представлялись призрачными интерлюдиями между этапами борьбы двух непримиримых сил XIX века – реакционных и революционных. Царизм получил наглядный урок: обществу, включая привилегированные классы, нельзя доверять. Если часть дворянства (многие из них были связаны узами родства с царской фамилией) способна на «безрассудное стремление к изменениям» существующего режима, где же искать защиту институту самодержавия? В ответ режим попытался преобразовать Россию в некое подобие современного полицейского государства, поскольку уже нельзя было слишком рассчитывать на характерные для классической модели признаки – лояльность и пассивность подданных. Бюрократическим нововведением явилось создание Третьего отделения Имперской канцелярии – прототип печально известных учреждений, процветавших в России (и в период самодержавия, и в советские времена) и дошедших до наших дней. Охранка, ВЧК, КГБ разделяли с Третьим отделением грандиозную моралистическую концепцию охраны государства; прозаичные функции обычной полиции не шли ни в какое сравнение с деятельностью этих организаций. Третье отделение, отыскивая и ликвидируя подрывные элементы, должно было не просто сохранять, а усиливать всеобщее благосостояние. Современный тоталитаризм окружил некой сентиментальностью такого рода институты. Чего только стоит легенда, что Николай назначил начальником Третьего отделения графа Бенкендорфа, уполномочив его осушить слезы и успокоить православных россиян.

На самом же деле Третье отделение должно было заниматься крупномасштабным политическим шпионажем, доносительством и пресекать в корне любую подрывную деятельность, чтобы (как это произошло 14 декабря) она не смогла перерасти в государственную измену. Поскольку прежние административные органы проявили неоправданную, если не сказать – преступную небрежность, тайной полиции следовало действовать в обход обычных каналов, а ее шеф становился доверенным лицом монарха и одним из наиболее высокопоставленных имперских сановников. Вскоре функции Третьего отделения были значительно расширены и включили решение таких, казалось бы, не связанных с его деятельностью вопросов, как политика в области культуры, статистики и тому подобное.[13]

Третье отделение заложило основы будущей системы российских спецслужб с их своеобразным подходом к таким понятиям, как государственная измена и подрывная деятельность в отношении государства. Большинство государств, имевших тайную полицию, прибегали к услугам агентов-провокаторов. Однако именно Россия была первым государством, где под действия спецслужб подводилась философская база. Как зло является составляющей каждого человека, так и в обществе всегда зреет потенциальная измена; она может быть обнаружена и в литературной критике, и в исторических трудах, и в живописном полотне, на первый взгляд абсолютно безобидном. Спецслужбы, соответственно, должны не просто предотвращать или карать явные действия, направленные на подрыв государства, но раскрывать неосуществленные преступления и сурово наказывать за возможность их совершения. Позже мы увидим, что агенты спецслужб не только проникали в секретные организации, но, как это ни парадоксально, нередко провоцировали на противоправные действия. Со временем революционное движение должно было обрести психологическое сходство со своими преследователями: дух инквизиторства, постоянный поиск «изменников» и неуважение к законным нормам и правилам.

Посеянные Николаем на русской почве семена тоталитаризма наиболее очевидно проявились в культурной сфере. До 1825 года основным источником тревоги являлись приходящие с Запада политические идеи, подвергавшиеся жестоким гонениям со стороны правящего режима. Французская революция положила конец идеям просвещения, с которыми носилось русское самодержавие. В 1815 году был сделан очередной шаг к реакционной политике, символом которой стал Священный союз, созданный по инициативе русского самодержца Александра I. Восстание декабристов заставило правительство осознать важность идей, как философских, так и политических, и чреватых серьезными последствиями высказываний разного рода писательского люда. Теперь журналистика и литература подвергались особо пристальному изучению. Будь то сюжет исторического романа или описание страстей в поэтическом произведении – все теперь подвергалось тщательному изучению в целях выявления изменнических настроений и антипатриотических чувств. Власти старались подкупить журналистов и литераторов. Под строжайшую цензуру попал величайший поэт России. Пушкину, связанному узами дружбы с декабристами, словно школьнику, пришлось выносить оскорбительное обращение, выслушивая то похвалу, то ругань в адрес своих произведений.[14]

Возникла новая популяция журналистов, так называемая продажная «желтая» пресса, оплачиваемая правительством. Ожидалось, что они, осмеивая западные идеи и нововведения, встанут на защиту абсолютизма, православия и русского национализма. Невозможно было выполнить поставленную задачу, не сообщая сути западных идей, а потому даже самые подобострастные и продажные писаки время от времени попадали в тюрьму. То же самое происходило и в рядах официальных цензоров: где уверенность в том, что бдительность и рвение вышестоящих чиновников не позволит обнаружить им тайный смысл в самом безобидном романе или статье?

Современная русская культура зарождалась в атмосфере крайней подозрительности. В каком-то смысле попытка применения репрессивных мер спровоцировала неизбежное. Когда из цепи были удалены некоторые звенья, русская литература активно включилась в решение политических и социальных вопросов, а высокопрофессиональная критика превратилась в один из основных способов революционной пропаганды. В XIX веке самодержавие было попросту не способно организовать культурную жизнь по образцу современного тоталитарного государства. Репрессии внесли раскол между правительством и образованными людьми, которые со временем стали называться интеллигенцией. Этот термин стал практически синонимом оппозиционного духа по отношению к основным институтам империи. Только большевистская революция смогла положить конец разногласиям, уничтожив и Российскую империю, и интеллигенцию.

Политика Николая I оказала губительное влияние на развитие общественного сознания и в целом на революционное движение. Действия царя увеличили и без того жгучий интерес к Западу. Мысль о «бескультурье» России все чаще и чаще посещала интеллигенцию. В качестве компенсации за оскорбление своей отсталой страны интеллигенция проповедовала мессианское восприятие ее будущего: России предначертано отставание от других стран, поскольку именно благодаря этому ей удастся избежать недостатков западной цивилизации и создать более справедливый и совершенный тип общества. В наше время в некоторых развивающихся странах отставание в развитии нередко выливается в шовинизм, в заявления о духовном превосходстве над материалистическим Западом. В XIX веке российская интеллигенция действовала более тонко, но сколь плачевными оказались далеко идущие последствия. Они помешали реально оценить силу и слабость общества. Отчасти популярность идей социализма среди русской интеллигенции явилась отражением того факта, что социализм подвергал критике западную идеологию и громил европейские институты, подвергавшие нападкам отсталую Россию и превозносившие западных богов.

Правление Николая I явилось началом этого запутанного интеллектуального путешествия. В наши дни западные идеи являются чем-то вроде запретного плода; принятие по отношению к ним репрессивных мер только добавляет им привлекательности. Официальное преследование часто превращало рядовых мыслителей в борцов за свободу, а очередную новость – в наиважнейшее событие в культурной жизни России. Именно такой была судьба «Философических писем», написанных отставным офицером Чаадаевым, которому в 1836 году удалось опубликовать одно из них. В письме (в оригинале написанном по-французски), передававшемся из рук в руки, своего рода историческом эссе, в несколько напыщенном тоне высказывалось сожаление об отлученности России от всемирной истории, о духовном застое и недостатке традиций. «Где наши мудрецы, где наши философы… кто сегодня думает о нас?» Автор не принимал в расчет предыдущие попытки вывести страну из спячки; Петр Великий придал России только внешний налет цивилизации. Чаадаев упоминал о трагедии декабристов: «…другой великий правитель… провел нас из одного конца Европы в другой; пройдя триумфальным маршем через большинство цивилизованных стран, мы восприняли идеи и устремления, которые привели к огромной трагедии, отбросив нас на полстолетия».[15]

Этот изящный образчик французской прозы путешествовал по гостиным Санкт-Петербурга, где собиралась наиболее мыслящая часть интеллигенции, и нельзя сказать, что являлся предметом ежедневных обсуждений. Но стоило опубликовать письмо, и оно стало расцениваться как диверсионный акт. Чаадаев был объявлен сумасшедшим и попал одновременно под медицинское и полицейское наблюдение. Вспомним, как Н.С. Хрущев, столкнувшись с творчеством советских художников-абстракционистов, громогласно поинтересовался, являются ли они нормальными людьми или извращенцами. Наказание Чаадаева за инакомыслие было хорошо продуманным садистским актом со стороны Николая I, хотя этот приступ ярости нового российского диктатора, похоже, был стихийным.

Письмо Чаадаева изложено банальными фразами, без какого-либо намека на революционность, что впоследствии использовалось западниками в качестве основного аргумента: Россия может стать цивилизованной страной и занять достойное место в мировой истории только путем заимствования западных идей. Это неявно прослеживалось в планах Северного общества декабристов и соответствовало стремлениям царей, от Петра Великого до Александра I.[16]

В действительности режим сыграл сам с собой злую шутку, подвергнув критике «Философические письма» как работу сумасшедшего, поскольку в ней было затронуто направление российской общественной мысли. Лишенные возможности повлиять на существующие государственные институты, русские мыслители были вынуждены находить утешение в сфере философской и исторической фантазии. Лишенные возможности проверить правильность своих умозаключений в процессе дискуссий, публичного признания и в практическом применении, люди, воображающие себя реформаторами, были способны только парить в метафизических высотах в пылу горячих философских споров, опускаясь на грешную землю лишь затем, чтобы разрабатывать бессмысленные планы осуществления революционных переворотов и закончить жизнь в царских тюрьмах или в ссылке, в Сибири или на Западе.

В 1840-х годах идеалистическая философия Германии воспринималась в России с особым энтузиазмом, взахлеб. При тех условиях, в которых находилось на тот момент русское общество, этот жадный интерес к философским измышлениям Гегеля, Фишера и Шеллинга кажется крайне странным. В стране, породившей эти идеи, молодые интеллектуалы уже утратили к ним интерес. Один из этих молодых, Карл Маркс, заметил, что философов интересует всего лишь обсуждение различных вариантов мира, в то время как основной вопрос заключает в том, как это сделать. Но в России немецкая философия не только давала возможность уйти от гнетущей действительности, но и служила руководством к действию. В ней юношеский восторг сочетался с грандиозными понятиями абсолютного, мирового духа и им подобными. Но молодые российские интеллигенты не учитывали предупреждение Гегеля, что философия добирается до сути слишком поздно, чтобы объяснить, каким должен быть мир. Рано или поздно они нашли бы в Гегеле и Фишере то, что действительно искали: критику статус-кво и даже призывы к революции. Александр Герцен, отыскивая собственный путь к революции, убеждал, что «философия Гегеля суть алгебра революции; она предоставляет человеку исключительную степень свободы и не оставляет камня на камне от всего православного мира, мира традиций, которые пережили сами себя».[17]

Весьма сомнительно, что Гегель, лояльно настроенный в отношении прусской монархии, согласился бы с такими выводами из своей философской концепции. Двадцатью годами позже другие российские радикалы не испытали никаких трудностей, опираясь на утилитаризм, философию английских либералов, чтобы логично обосновать террористические акты. Только религия способна дать утешение в условиях политической тирании. Традиционная концепция православной церкви больше не устраивала сердитых молодых людей 1840-х годов, хотя более многочисленная, консервативная, часть интеллигенции, славянофилы, вскоре сделала попытку (здесь не обошлось без помощи Гегеля) придать православию интеллектуальный характер. На какое-то время немецкий идеализм заполнил пустоту, но затем должен был уступить дорогу новой, более заманчивой религии – социализму.

Растущий класс русской интеллигенции вел лихорадочный поиск новой философии религии, и зачастую обстоятельства оборачивались скорее комической, нежели трагической стороной. Известный литературный критик Виссарион Белинский (1811—1848) за свою короткую беспокойную жизнь прошел через стадии горячей преданности Фишеру, затем Гегелю, затем через яростное неприятие «признания действительности» Гегеля и в итоге проникся примитивной материалистической точкой зрения другого немецкого мудреца, Фейербаха. Молодежь с жадным интересом знакомилась с последними новинками французских и немецких периодических изданий. Белинский, выдвинувший тезис о социальной направленности искусства, имевшей самые грустные последствия для советской литературы, также не избежал политических метаморфоз. Он, превозносивший историческую роль российского императора, позже объявил себя социалистом. Зачастую, лишь бегло ознакомившись с творчеством автора, Белинский выносил поспешное заключение о его произведениях. Руссо был высокомерно отвергнут за «дурацкую» сентиментальность (хотя Белинский прочитал только его «Исповедь»). Незнание немецкого языка препятствовало изучению немецкой философии. Этот факт более всего приводил в замешательство поклонников Белинского, которые были готовы представить его точку зрения как образец марксистского взгляда на искусство. Русскую интеллигенцию отличал вопиющий дилетантизм и стремление следовать новейшим западным теориям.

Только тайные общества давали интеллигенции возможность относительно свободно общаться друг с другом. Правительство установило неусыпный контроль за деятельностью университетов и жесткий, унижающий человеческое достоинство режим работы для профессоров. Слыханное ли дело, чтобы на профессора, опоздавшего на лекцию, налагался штраф?! Все периодические издания находились под строгой цензурой, любой издатель и автор автоматически подпадали под подозрение. Белинский, никогда не опубликовавший ничего, что могло бы рассматриваться как противоправный акт в отношении государства, находясь при смерти, был «приглашен» в Третье отделение; присутствовавшие на похоронах агенты установили слежку за его друзьями. Кружки, группы друзей, собиравшиеся для дискуссий, и литературные общества, фактически превратившиеся в закрытые светские, стали единственными местами, где сравнительно свободно обсуждались западные теории и социальные проблемы самой России. Однако тайные агенты проникали даже в частные дома и дискуссионные группы. В надуманном мире Николая I дискуссионные группы могли незаметно перерасти в центры заговора.

Именно такой оказалась судьба кружка Петрашевского. Руководитель общества, М.В. Буташевич-Петрашевский, был из тех упрямых, язвительных натур, которые по складу своего бунтарского характера всегда будут рваться в бой. Во время учебы он курил только потому, что это было запрещено, но после окончания лицея тут же перестал курить. Когда Петрашевский узнал, что был наказан человек, не поприветствовавший встретившегося ему на прогулке императора, он тут же заявил, что, если бы с ним произошел подобный казус, он бы объяснил, что близорук, а императору следует носить на шляпе трещотку, чтобы преданные подданные могли узнавать его издалека.[18]

Так что нет ничего странного в том, что Петрашевский был признан неблагонадежным.

Достоевский и Салтыков-Щедрин, участники кружка Петрашевского, в немалой степени способствовали широкой известности этого общества. Кружок действительно заслуживает большого внимания историков, изучающих революционное движение, поскольку в нем были некоторые идеи и психологические особенности, получившие развитие в будущем революционном движении. Петрашевский, в отличие от декабристов, делал упор не просто на создании тайного общества, а на проведении пропаганды и агитации. В 1844—1845 годах он в соавторстве разработал невинно озаглавленный «Карманный словарь иностранных слов» на русском языке. Самый добросовестный цензор вполне мог «зевнуть» и пропустить (что поначалу и произошло) книгу с таким названием, которая, фактически под видом объяснений, содержала неслыханные доселе «подрывные» идеи. Объясняя значение слов «конституция», «риторика», «национальность», автор незаметно критиковал царский режим и упоминал о социалистических движениях Запада. Петрашевский обладал чувством юмора – редкая черта для революционера. О «национальности» после ссылки на Петра Великого Петрашевский писал: «…(его наследники) приблизили нас к идеалу политической и общественной жизни… (в нашем государстве) нет больше места обычаям и предрассудкам, оно управляется наукой и достоинством». Объяснение эгалитаризма он сопроводил обвинительным актом в адрес крепостничества: «Согласно учению Христа, все люди равны, и в христианском мире рабство должно быть стерто с лица земли… Все помещики должны передать принадлежащие им леса и водные пространства в общественное пользование». И далее: «Успешная борьба за восстановление утраченных прав никогда не обходится без кровавых жертв и преследований со стороны властей». Эти слова уже характеризовали суть будущей революции.

Деятельность петрашевцев сводилась не только к стремлению ознакомить с агитационной литературой образованный класс, предпринимались попытки агитационной работы и среди необразованной массы населения. Порой этот вид деятельности принимал странные формы. Петрашевский испытывал неприязнь к женщинам; его мать была отвратительной особой, и он любил говорить, что большинство бранных слов в русском языке женского рода. Дворянин по происхождению, он ходил в городской танцевальный клуб, чтобы иметь возможность проводить агитацию среди низших классов.

В неполные двадцать лет молодой революционер Петрашевский занялся организацией кружка, привлекая в него знакомых, начиная с гимназии и до Министерства иностранных дел, где занимал должность мелкого чиновника. Кружок собирался еженедельно, по пятницам, в квартире Петрашевского. Хозяин относился к тем людям, чья природная веселость, чувство юмора и экстравагантность привлекают самых различных людей. Поначалу гости приходили просто для того, чтобы за чаем обсудить литературные сочинения западных писателей. Но довольно скоро встречи приняли более организованный характер. Кто-нибудь из гостей зачитывал, к примеру, выдержку из книги или предлагал для обсуждения проблему, и разгоралась горячая дискуссия, являвшая собой модель знаменитых бесконечных разговоров, которые вела русская интеллигенция. Беседа могла начаться с обсуждения вопроса, связанного с биологией, перекинуться на социальные проблемы, коснуться печального положения, в котором пребывает отчизна, и закончиться выражением революционных настроений.

В то время слово «социализм» получило весьма широкое распространение. Главным образом оно относилось к учению Роберта Оуэна, Сен-Симона и Шарля Фурье, которых Маркс называл «социалистами-утопистами».

Стоило идеям утопистов, несмотря на строжайшую цензуру Николая I, проникнуть в Россию, как петрашевцы первыми включились в активное обсуждение проблем социализма, коммунизма и других новых увлекательных французских и немецких теорий. Утописты были очень далеки от настоящих революционеров (отсюда и весьма ироничное название, данное им Марксом). Они искали щедрых покровителей, чтобы претворить в жизнь свои идеи об общественном устройстве государства. В России, конечно, их идеи были тут же связаны с революционными преобразованиями общества. Петрашевцы превратились в восторженных поклонников Фурье. Шарль Фурье (1772—1837), обаятельный безумец, пребывал в полной уверенности, что разработал универсальный закон «гармонии», и является Ньютоном общественных наук. Сейчас, вероятно, трудно представить, как разумные люди могли поверить в безумные идеи Фурье и считать его выдающимся умом столетия. Однако у него было огромное количество последователей не только в своей стране, но и в далеких Соединенных Штатах и в России. Следует заметить, что основная привлекательность теории Фурье заключалась не в том, чтобы человеческое общество достигло благосостояния – «молочных рек и кисельных берегов» и других приятных фантазий, а в предложенных им общинах (фалангах). Членам таких фаланг, вместе живущим и работающим, будет предоставляться возможность выбрать занятие, удовлетворяющее их устремлениям.[19]

Историки социализма с долей высокомерия относятся к тем, кто имеет отношение к Фурье, явно невменяемому, и его фантасмагорической системе. Но многим вполне разумным современникам Фурье фаланги казались мечтой об острове гармонии и довольства в бурном море растущего индустриализма. У людей вроде Петрашевского фантастические идеи Фурье вызывали бурный восторг, поскольку являлись отражением не только его собственной эксцентричности, но и подтверждали безрадостную действительность, связанную с правлением Николая I. Ждать реформ или каких-либо улучшений не приходилось. Мрачная действительность способствовала тому, чтобы ухватиться за любую, даже самую невыполнимую, самую фантастическую идею, связанную с реформами, ведущими к спасению отечества.

Петрашевский безуспешно пытался применить учение Фурье на практике; еще одна из безнадежных попыток русских революционеров (такое положение сохранялось, по крайней мере, до революции 1905 года) произвести впечатление на народные массы, ради которых они якобы боролись с режимом и терпели лишения. Петрашевский решил организовать фаланстер[20] на собственные средства. В качестве первого шага он попытался убедить своих крепостных отказаться от собственных жалких лачуг и переехать в общественное здание, построенное за его счет. Крестьяне просто отреагировали на его пламенные речи о выгоде от совместного проживания: «Как пожелаете. Мы – народ темный. Как ваша светлость решит, так и будет».[21]

Как-то ночью, когда дом для общины был уже практически готов к заселению, его подожгли. Скорее всего, сами крестьяне. Так произошло одно из первых столкновений теории социализма с реалиями русской жизни.

Неудачный опыт не излечил молодого революционера от фурьеризма. Наоборот, он еще больше уверился в том, что Россия – «дикая страна» («Мы живем в наполовину варварской стране», – говорил Ленин). С невероятным оптимизмом, столь редким в среде русских радикалов, Петрашевский решил, что за пять лет ему удастся ознакомить народ с учением Фурье. Этого срока будет достаточно, чтобы массы осознали все достоинства нового учения и выгоду, которую они смогут получить, применяя его на практике. Слово «массы», еще одна связь с будущими революционерами, довольно часто звучало из уст Петрашевского. Он был противником военного переворота в духе декабристов. Петрашевский полагал, что воинская жизнь и дисциплина отупляет людей, а Фурье считал военных паразитирующим классом. И тут выясняется, что они в состоянии генерировать идеи. Нет, единственная надежда на массы и народное восстание.

Кружок Петрашевского, как и всякую революционную ячейку, разрывали жесточайшие споры и разногласия; помимо фурьеристов, были последователи других учений и теорий. Группа, называвшая себя коммунистами, настаивала на немедленном крестьянском восстании. Одно время Петрашевский считал, что они могли бы распространять учение Фурье среди помещиков. Экстравагантный бунтарь Петрашевский воображал себя в одинаковой степени революционером и реформатором. Он напоминает тех французских деятелей, которые, пережив безумное юношеское увлечение фурьеризмом и сенсимонизмом, превратились в предпринимателей и банкиров.[22]

Даже самые безобидные сочинения (вроде вполне разумного сочинения о возрастающем значении земельной собственности) использовались в царской России как лишнее доказательство неблагонадежности реформатора-дилетанта. Один из петрашевцев вынес приговор своей эпохе, который, к сожалению, имеет отношение не только к периоду правления Николая I.

«В России все – тайна и обман, и поэтому ни о чем нет никакой достоверной информации… Политика правительства заключается в том, чтобы сохранить как можно больше вещей в тайне или заниматься обманом… Рабы с готовностью или неохотно пытаются предвосхитить желания тиранов. Поэтому ложь и скрытность входит у нас в привычку».[23]

Писатель добавляет, что он говорит о русских рабах, своих современниках, а не о тех, «кто после свержения самодержавия поразил человечество своим беспримерным героизмом и благородством чувств». Увы!

В 1849 году полиция разогнала кружок, а его членов арестовала. В отличие от декабристов среди петрашевцев не было представителей высшего дворянства. В большинстве это были мелкие помещики и чиновники, занимающие невысокие должности. Тайная полиция постаралась представить кружок петрашевцев, обычный дискуссионный клуб, как общество заговорщиков. Вынесенный петрашевцам приговор, учитывая тот факт, что обвиняемые, в отличие от декабристов, отрицали свою причастность к подрывной деятельности, отличался невероятной жесткостью. В числе приговоренных к смертной казни были Достоевский и Петрашевский, двадцать один член кружка. Им уже объявили приговор, когда поступило распоряжение о замене смертной казни бессрочной каторгой (затягивание с объявлением изменения приговора до последнего момента было, несомненно, умышленным).

Вся сущность эпохи царствования Николая I воплотилась в судьбе последовавших за декабристами петрашевцев. По сути, с радикализмом было покончено. Годы революционного подъема, 1830-й и 1848-й, пошатнувшие троны и государственные институты всей Европы, нашли свое отражение в России в еще больше увеличившихся репрессиях. Восстание в Польше в 1830 году было подавлено, и русская часть Польши лишилась автономии. Россия, проявившая себя как оплот самодержавия, противостояла либеральным идеям и конституционализму всей Европы. Стабильность и могущество империи были приобретены ценой пренебрежения к проведению необходимых реформ, и после смерти Николая I, последовавшей в 1855 году, Россия была несоизмеримо дальше от Европы, чем в 1825 году. Поражение России в Крымской войне (1854—1856) явственно продемонстрировало необходимость проведения реформ; устойчивое положение империи было всего лишь миражем.

Но самым пагубным наследием эпохи явился антагонизм между правительством и просвещенным классом. У последних это выражалось в страхе и ненависти к самодержавию, заставляя их видеть в любом правительстве, даже склонном к реформам, непримиримого врага. Как бы то ни было, но в России должен был появиться либерализм. Поначалу незаметный, совсем не похожий на революционный радикализм и неохотно признающий, что имеется угроза свободе как с одной, так и с другой стороны. Политическое давление во времена правления Николая I, правительство, взявшее на себя управление религией, литературой и личными делами своих сограждан, преподали обществу опасный урок: все в конечном счете зависит от политиков. Таким образом, самодержавие подготовило почву для появления в России социализма.

Русский социализм был направлен против российского самодержавия и западного либерализма. Две личности стоят у его истоков: Михаил Бакунин и Александр Герцен. Они наиболее полно определяют характер русского социализма: мучительный, раздираемый внутренними противоречиями в поисках компромиссного решения, в котором приступы отчаяния сменялись мессианской надеждой, что Россия, русские могли бы научить мир и указать путь к свободе и социальной справедливости. Строго говоря, ни Бакунин, ни Герцен не могут считаться социалистами. Они не признавали сословных различий, и никакая система – социализм, анархизм, популизм – была не в состоянии оценить по достоинству экстраординарное многообразие и сложность идей, которые появлялись из-под пера каждого из них, множество настроений и политических позиций, которые они сменили за свою жизнь. Но они пришли к социализму, то есть писали и действовали в полном убеждении, что недостаточно одной политической реформы и только широкомасштабные социальные и экономические преобразования смогут возродить Россию. Свои радикальные идеи они высказывали в салонах Санкт-Петербурга и Москвы, выступали с ними на европейской сцене, тем самым заложив начало революционной борьбы на родине.

Наследие Михаила Бакунина (1814—1876) является в основном частью западного анархизма. В своей стране Бакунин имел немного последователей. Его жизнь была воплощением идеала радикализма, примером настоящей революционной деятельности и вошла в историю как типичная для всего движения.

Бакунин был из породы людей, вызывающих или бурный восторг, или полное неприятие. Любая попытка создать объективное жизнеописание, вероятно, будет лицемерием. Недружелюбно настроенный биограф обязательно отметит, что его бунтарский дух являлся следствием беспорядочной жизни; такой революционер не может примириться ни с одной из социальных систем. Благожелательно настроенный биограф будет вынужден опустить или преуменьшить отрицательные черты характера Бакунина: расизм, ксенофобию, полную безответственность, которая толкала к настоящим преступникам и явным сумасшедшим вроде Нечаева. В Бакунине, в явно преувеличенной форме, совместилась вся сила и слабость русского революционного движения, от героического и патетического до финального поражения (его увлеченность большевизмом), в котором было больше пафоса, нежели героизма.

Бакунин был дворянин и пробовал себя в одной из немногих профессий, предоставляемых его классу, – военной. Оставив службу в армии, он прошел курс ученичества в московских философских и литературных кружках и в скором времени сбежал в свободный западный мир. В Европе (именно так, сознательно или бессознательно, русские интеллигенты, в отличие от России, называли Запад) этот студент, изучавший немецкую философию, с головой окунулся в радикальные социалистические движения, наложившие отпечаток на 40-е и 50-е годы XIX столетия. Бакунин стал (и так и остался) так называемым заезжим революционером. Не было восстания, фактического или планируемого, в Праге в 1848 году, в Дрездене в 1849 году, в Польше в 1863 году, множества предпринятых восстаний во Франции и Италии, в которых Бакунин не был бы готов принять участие, предоставив свою помощь в качестве составителя манифестов, теоретика революционного движения и тому подобного.

Часть сознательной жизни Бакунин провел в тюрьмах и ссылке. В 1851 году австрийские власти выдали его России. Существует анекдот, согласно которому Бакунин, всегда остававшийся патриотом, после передачи его царской полиции воскликнул, что на русской земле хорошо даже в кандалах. (Писатель в XX веке мог бы сказать, что это была «фрейдистская оговорка»; передача Бакунина, борца за независимость поляков, на самом деле произошла на территории Польши, правда входившей в состав России.) Лишенный всякой сентиментальности жандарм ответил Бакунину: «Разговоры строго запрещены».

Во время пребывания Бакунина в тюрьме произошел инцидент, который его биографы затрудняются объяснить. Николай I, как уже можно было заметить, имел прямо-таки советское пристрастие к слушанию и чтению публичных покаяний заключенных в тюрьму врагов. Это же было предложено и Бакунину. Результатом явилось его признание (увидевшее свет лишь после Октябрьской революции), которое царь прочел с огромным интересом и в целом одобрил. Бакунин всячески восхвалял царя и поносил западных либералов и парламентариев. Не стоит представлять это признание как ловко составленный и оправданно лживый документ (как это сделал советский биограф Стеклов), дававший Бакунину надежду на смягчение приговора или уподобляться профессору Вентури, видевшему в признании Бакунина «негативную сторону его личности» и предположившему, что Бакунин хотел «намеренно… ввести в заблуждение и привлечь на свою сторону царственного тюремщика».[24]

Бакунин не был бы собой, если бы не добивался послабления тюремного режима, который действовал на него губительно (следующее поколение русских революционеров с презрением отвергало подобные приемы. Они искали мученическую смерть, как это было с Чернышевским). Правда, отдельные части признания звучат по-настоящему страстно. Поведение Бакунина в какой-то мере можно объяснить тем, что революционер искал что полегче. Как это ни печально, но лучше было выразить симпатию к самодержавию, чем лестно отозваться о либеральном реформаторе западного толка.

Николай I был лишен сентиментальности, и признание не принесло Бакунину освобождения. После смерти Николая I заключение в Шлиссельбургской крепости заменили ссылкой в Сибирь, где Бакунин мог, по крайней мере, свободно передвигаться и общаться с людьми. Длительное заключение в крепости для человека его темперамента неизбежно закончилось бы сумасшествием, как это случилось со многими. Из Сибири ему удается довольно быстро сбежать за границу. В 1861 году он уже в Лондоне, и интересуется очередной революцией.

Для историка, не обременяющего себя серьезными исследованиями, Бакунин – огромный, большой любитель поесть (можно сказать, обжора), беспрерывно курящий и пьющий чай (или крепкие напитки), живущий за счет друзей и ведущий весьма безалаберный образ жизни – был «типичным русским революционером», или, что еще хуже, «типичным русским человеком». Этот образ так же грешит преувеличениями, как образ типичного русского интеллигента: утонченный, в высшей степени образованный человек. Но зачастую стереотипы бывают намного значительнее действительности. Ленин (это никак не связано с его неприятием многих революционных традиций России) в личной жизни демонстрировал невероятную, прямо-таки буржуазную, умеренность и рассудительность; не было никого, кто бы с большей антипатией относился к представителям богемы. В свою очередь, эти черты проявились в советских государственных чиновниках, чей конформизм, и не только в политической сфере, заставил бы перевернуться в гробу Бакунина и Герцена.

Излишне говорить, что Бакунин не занимался всерьез философией революции и социализма. Его восприятие социализма носило скорее интуитивный характер: восстание против любого насилия и несправедливости, неприятие полумер и компромиссных решений. Одно время Бакунин был сторонником идеологии панславизма, идеи коренного отличия славянских народов от других народов Европы и необходимости создания союза славянских народов. Но ни одна философия не смогла полностью заинтересовать и удержать его внимание – ни марксизм, ни сенсимонизм, ни прудонизм. Он верил в необходимость революционной диктатуры и теорию анархизма. Анархизм позволил Бакунину разглядеть потенциальные возможности для авторитаризма, скрывающиеся в учении Карла Маркса. Марксизм был для него другим способом создания жесткого централизованного государства; «тот, кто говорит о государстве, подразумевает угнетение, а тот, кто говорит об угнетении, подразумевает эксплуатацию». По словам Льва Толстого, который никогда не находился в тюрьме, Бакунин проявил себя христианином и пацифистом-анархистом. По мнению Стеклова, Бакунину была свойственна «безалаберность», которую рассеял свет марксизма-ленинизма, но советский историк, умерший в сталинских лагерях, вероятно, имел время, чтобы пересмотреть собственное мнение.[25]

Анархизм, безусловно, превосходен с точки зрения критики других политических систем, но едва ли подходит в качестве положительного примера. Подобно всем анархистам, Бакунин мог лишь повторять: уничтожьте государство, уничтожьте господство и неравенство. И что потом? На этот нетактичный вопрос Бакунин, как и другие анархисты, мог ответить только общими фразами о добровольном сотрудничестве, федерализме и тому подобном.

К концу жизни Маркс и марксизм стали для Бакунина олицетворением зла не меньшего, чем царский режим. Бакунин выступал против Маркса и его сторонников, что внесло разлад в I Интернационал. На Западе, и в особенности в странах Латинской Америки, исторический разлад ознаменовал начало разрыва между марксистами и анархо-синдикалистскими членами рабочего движения, перешедшего затем в открытую борьбу. Бакунин, который в свое время находился с Марксом в дружеских отношениях и предполагал перевести его «Капитал» (перевод, как и большинство подобных попыток Бакунина, так и остался незаконченным), теперь испытывал к Марксу враждебные чувства. Бакунин писал: «Будучи евреем, он привлекает в Лондоне, во Франции и особенно в Германии множество евреев, более или менее умных, интриганов, любителей сунуть нос в чужие дела и спекулянтов, коммивояжеров и банковских служащих, писателей… корреспондентов… стоящих одной ногой в финансовом мире, а другой в социализме».[26]

Историки социализма неохотно признают, что радикальное движение грешило антисемитскими настроениями. Но у Бакунина это стало просто навязчивой идеей. Забыв о своем аристократическом происхождении, он воображал себя представителем «народных масс». «Они (евреи) всегда эксплуатируют труд других людей; они боятся и ненавидят массы, откровенно или тайно презирая их». Антисемитизм перешел у него в германофобию. Его ненависть подогревалось личной обидой: он испытывал чувство неполноценности рядом с Марксом. А самое главное, и евреи и немцы воплощали качества, особенно ненавидимые Бакуниным (возможно, потому, что он осознавал отсутствие в себе подобных качеств): усердие, аккуратность, практическое и деловое чутье. В сумме эти качества являлись неотъемлемой частью самодержавия или, что ничуть не лучше, составляли презренную буржуазную культуру Запада.[27]

Социализм на Западе разрушили евреи, толкнувшие его в русло авторитарного марксизма. Что же касается России, то даже Бакунин не мог представить Николая I евреем; не только императорский дом, но и высшие слои бюрократического аппарата имели немецкие корни. Российское самодержавие было «по-настоящему» немецким, и Бакунин частенько называл его «германо-татарским». Русские люди, точнее, крестьянские массы, удерживаемые в рабстве иностранной олигархией, были инстинктивно демократичны.

По существу, Бакунин был против современного общества: индустриализма, централизованного государства, структуризации, составляющих основные признаки современного общества. При всех своих странностях он придерживался традиций русского народничества, наиболее влиятельного течения до тех пор, пока марксизм не занял главенствующее положение. Следует заметить, что особую притягательность и революционную энергию марксизм позаимствовал именно у российского народничества. В Бакунине полное неприятие Запада (по Бакунину, нежелательными элементами российской действительности являются западнонемецкие) сочетается с верой в «людей». Те, кто во времена Бакунина думали о крестьянах, считались образцом нравственной добродетели, антиподом развращенной западной буржуазии. Слава богу, русский крестьянин, чей рассудок не был замутнен немецко-еврейскими идеями и западным материализмом, сохранил простоту и достоинство; демократичный по натуре, он являлся тем самым необходимым фундаментом для создания будущего социалистического государства. Все эти философские рассуждения не имели ничего общего с реальными условиями, в которых находилось русское крестьянство, и, кроме того, отдавали скрытой ксенофобией и оскорбленной национальной гордостью. Головокружительные успехи западных народов на пути прогресса явственнее видны с позиций современной жизни, нежели русскому революционеру XIX века. Однако и сегодня слышны подобные голоса, звучащие в Азии и в Африке, находящие благожелательный отзвук на Западе. Но вот что ускользнуло из поля зрения многих критиков русского народничества: отнюдь не демократическая снисходительность при сентиментальной идеализации простого человека. Крестьянин предстает в виде благородного дикаря. Он является орудием, назначение которого покарать ненавистное правительство и эксплуататорские классы и выявить сущность презренной западной буржуазии, самодовольно упивающейся своими успехами в области прогресса.

Вкладом Бакунина в русское народничество являются главным образом легенды, связанные непосредственно с его личностью и революционной деятельностью. В последние годы жизни в Швейцарии он стал объектом повышенного внимания и даже некоторого почитания в среде молодой, радикально настроенной интеллигенции, хлынувшей в 1870-х годах на Запад.

Его труды и выступления оказывали огромное влияние, побуждая интеллигенцию немедленно «идти в народ», чтобы готовить крестьян к революции. Но руководство радикальным движением перешло в другие руки. Для нового поколения Бакунин стал воплощением революционной энергии и непримиримости, но не было тех, кто бы поддержал его буйный анархизм и мечты о всеобщих крестьянских восстаниях. В своей стране Бакунину не удалось создать собственную школу. Активная антимарксистская позиция Бакунина мешала сделать его образцом для подражания будущих поколений социалистов. Бакунин, готовый сразиться с любым и каждым сторонником тирании, стоит немного в стороне от вереницы революционеров, начиная с декабристов и заканчивая Лениным. Несмотря на огромные недостатки, образ Михаила Бакунина необыкновенно притягателен.

В отличие от Бакунина, сторонника активных действий и применения насилия (своего рода донкихотство), его современник и друг Александр Герцен воплотил в себе интеллектуальную и нравственную стороны революционной привлекательности. В отношении Герцена история оказалась более доброжелательной. Несмотря на принадлежность к «сердитым молодым людям» 1860-х годов, Герцен не вполне искренне защищал революцию, имея роскошный дом; осуждал материализм, а жил на доход с миллиона рублей; подвергал резкой критике неправильные методы борьбы. Впоследствии радикалы решили признать заслуги Герцена. Ленин причислил Герцена к кругу основных предвестников большевизма. Между либералами и марксистами разгорелся спор: кому должно принадлежать наследие Герцена? Оставим в стороне политические баталии; Александру Герцену, безусловно, принадлежит особое место в истории русской литературы. Его книга «Былое и думы» является своеобразным шедевром, одним из наиболее привлекательных примеров автобиографического жанра. Даже обычные политические статьи Герцена обладают отточенностью формулировок и изысканностью оборотов, что ставит его выше русских радикальных писак с их претенциозным тоном в отношении «народа» и тяжеловесным сарказмом в адрес существующей власти.

Герцен всегда был любимцем иностранных знатоков русской революционной традиции. Это связано с его аристократизмом – и в жизни, и в творчестве. Подобно Льву Толстому, который придерживался собственных взглядов в политике и личной жизни, Герцен не мог, даже если бы и захотел, отказаться от аристократического происхождения и образа мыслей. Но в его аристократизме были и негативные стороны. Например, снобизм. Но самое неприятное, что в его частых выступлениях, направленных против материализма, присутствовал элемент притворства. Два места в книге «Былое и думы» яркое тому доказательство. Едва закончив гневную тираду, направленную в сторону Запада, и произнеся обвинительную речь в адрес буржуазии, Герцен тут же возвращается к личным делам. Царское правительство отказало ему, как политическому эмигранту, в родовом наследстве. Герцен мчится к своему банкиру, главе парижского дома Ротшильдов. Банкир сообщает царскому правительству, что деньги незамедлительно должны быть переведены владельцу, иначе оно столкнется с трудностями на международном финансовом рынке. И как весьма забавно замечает Герцен, роли тут же поменялись: подобно «купцу второй гильдии», царь покорно выполняет приказ банкирского дома. Деньги, как положено, переданы политическому преступнику. Надо сказать, что враг материализма не брезговал спекуляциями на фондовой бирже и операциями с недвижимостью. Герцен должен был испытывать некоторые угрызения совести, поскольку в Гражданской войне в США он поставил на победу «сил реакции» Конфедерации штатов Америки и продал американские облигации.

Трудно ждать, что социалисты чем-то отличаются от остального рода человеческого и должны быть более последовательны в своих мыслях и личной жизни. Во всем, что касалось революции и политических ссыльных, Герцен проявлял необыкновенную щедрость. А вот его гневные тирады в адрес коррумпированного западного материализма наносили явный вред. Он учил (а в то время влияние Герцена на русскую интеллигенцию было огромным), что только усилием воли можно добиться политического возрождения России, что устойчивые экономические институты не есть необходимое требование политической свободы. История русской революционной мысли – это история обычных людей, чье возрастающее неприятие монотонного однообразия повседневной жизни находит выход в терроризме, а затем, перегорев, они становятся активными проповедниками марксизма. Вызывавший восхищение Герцена французский социалист Прудон написал в минуту разочарования, что в человеке «таится зверь», которого интересует только пища, сон и занятие любовью. Немногие революционеры согласились бы с таким нелестным описанием обычного человека.

Герцен родился в богатой аристократической семье. Родители не оформили брак, и Герцен был внебрачным ребенком, но это обстоятельство никоим образом не сказалось ни на его образовании, ни на социальном статусе. Его отец, эксцентричный по натуре, в духе старорежимного французского аристократа, не обращал внимания на условности, к коим относилась женитьба. Трагедия декабристов потрясла воображение мальчика и послужила толчком, как писал Ленин, к последующей деятельности. Дворяне, ставшие мучениками свободы, покорили сердце четырнадцатилетнего подростка. Вскоре после этих страшных событий Герцен и его друг Огарев дадут торжественную клятву положить свою жизнь, как декабристы, за освобождение русского народа. Это был романтический жест в духе Шиллера, которым в то время зачитывалась молодежь, но Герцен и Огарев, талантливые и богатые, не имеющие необходимости заполнять политикой жизненную пустоту, навсегда остались верны юношеской клятве.

Герцен от рождения не был бунтарем и заговорщиком, подобно Бакунину. В другое время и в другой стране он мог бы стать либеральным политиком или литератором. Но Россия времен Николая I создавала все условия, чтобы впечатлительные молодые люди становились революционерами. Первый арест и изгнание из Москвы были связаны с тем, что среди знакомых Герцена было несколько молодых людей, якобы сочинявших революционные песни. Причиной второй ссылки Герцена было перехваченное тайной полицией письмо, в котором он намекал на продажность полиции. В 1847 году молодой аристократ оставил свою несчастную страну, чтобы отыскать, как он думал, на Западе гавань свободы и цивилизации.

Идеи Герцена в отношении Запада были почерпнуты из романтической литературы, немецкой идеалистической философии и являлись отзвуком трудов западных (главным образом французских) теоретиков социализма. Хотя Герцен оказался в Европе уже в зрелом возрасте, он испытал просто-таки юношеское потрясение, осознав, что политическая жизнь на Западе наполнена не только благородными идеями республиканизма и социализма и что люди во Франции и Германии заняты прозаическими делами. Революции 1848 года после некоторого замешательства и социального экспериментирования, казалось, только ослабили высший и усилили средний класс, приняв за руководящий принцип политики точку зрения среднего класса – буржуазии. Как это отличалось от романтизма! Неожиданное столкновение с действительностью выявило у Герцена националистические чувства. Европа постарела и одряхлела. Наступило время буржуазии. Вот именно с этого момента начинается становление Герцена как наиболее передового мыслителя России. Он, подобно Карлу Марксу, был абсолютно уверен, что станет свидетелем предсмертной агонии капитализма.

Привычное раздражение в отношении иностранцев обострилось у Герцена во Франции по идеологическим причинам. Русские молодые дворяне воспринимали Францию «живьем», через репетиторов и слуг, и с помощью трудов французских философов и социалистов, призывающих к борьбе с тиранией и эксплуатацией народа. Средний француз не испытывал на себе никакой тирании. Он стремился полагаться на собственные силы, был невероятно практичен и овладел тем самым извечным французским шовинизмом, который заставлял добродушно критиковать французское произношение его русских друзей. Нет ничего странного в том, что Герцен чувствовал себя намного лучше в Италии. Страдания итальянского крестьянина были такими же, как страдания русского мужика. Итальянская буржуазия была намного слабее и беднее французской, а потому не вызывала такого раздражения, как французская. В Лондоне Герцен одновременно испытывал недовольство и некое благоговение перед этим в высшей степени уверенным в себе оплотом капитализма. Он не мог не восхищаться английскими законами и индивидуализмом. В Париже, Италии и даже в Швейцарии никто не был так защищен от длинной руки царской охранки, и присутствие иностранных заговорщиков время от времени беспокоило местные власти. Британия предоставляла революционерам абсолютную безопасность, но в то же время проявляла полнейшее, оскорбительное отсутствие интереса к их делам.

Стоило Герцену в достаточной мере оценить западные институты, и он нашел средство для лечения российских болезней, принявшее форму «русского народнического социализма».[28]

О явном неприятии Герценом европейского конституционализма свидетельствует его знаменитая фраза: «Россия никогда не станет протестантской (читай, умеренной и материалистической), Россия никогда не станет juste-milieu, золотой серединой (то есть прозаическим буржуазным обществом), Россия никогда не станет революционным путем избавляться от Николая I, чтобы заменить его царскими представителями, царскими судьями, царскими полицейскими».[29]

И что потом?

Ошибочные теории приводят к негативному ходу истории. Так и в случае с Россией. Множество философских гипотез, лежавших в основе «типично русских» политических и экономических решений, являлись детищами немецких ученых. Герцен изучал творчество барона Гакстгаузена, чьи труды о русском крестьянине и сельском хозяйстве оказали огромное влияние не только на самого Герцена, но и на русскую общественную мысль XIX века. Особое внимание Гакстгаузен уделял крестьянской общине в России. На территории Европейской России община, и во времена крепостного права, и после его отмены в 1861 году, являлась основной формой аграрного хозяйства. Земля принадлежала общине, а не отдельным крестьянским семьям. В большинстве общин крестьянское собрание (в России – мир) периодически перераспределяло земельные наделы среди членов общины, решало споры и рассматривало различные вопросы (до отмены крепостничества тема обсуждения определялась землевладельцем, а после отмены – представителями правительства). Гакстгаузен рассматривал общину как относящийся к глубокой древности институт, реликт древнего коммунизма; община являлась отличительным признаком первобытного строя. России удалось сохранить эту основу крестьянской демократии и социализма, что могло оградить ее от пагубного влияния западного капитализма, где лишенные собственности крестьяне и рабочие превращались в живущий в трущобах Лиона и Манчестера пролетариат.

Русского консерватора, славянофила теория Гакстгаузена вооружала серьезным интеллектуальным оружием в борьбе против апологетов западных институтов. Крестьяне не нуждаются в парламентах; у них самая что ни на есть демократия. Община обеспечивает экономическую стабильность крестьян, придает уверенность и защищает от деградации, грозящей западному пролетариату.

Следует сказать, что в действительности община не была таким уж древним институтом. Обеспечиваемая общиной экономическая стабильность находилась на нижайшем уровне, периодическое перераспределение земли вовсе не исключало экономического неравенства среди крестьян, и, что наиболее важно, община затрудняла социальную мобильность, препятствовала техническому прогрессу сельского хозяйства и, следовательно, являлась преградой и до и после отмены крепостного права для индустриализации и экономического развития России.

Мы можем оценить происходящее, а более проницательным мыслителям дано заглянуть в будущее. Русский радикал 40—50-х годов XIX века содрогался при мысли об индустриализации мира, грязных, перенаселенных промышленных городах и ожесточенном пролетариате и всячески стремился не допустить такой судьбы для России. Теория Гакстгаузена только подкрепляла уже существующую идеализированную точку зрения русского социалиста на общину: да, Россия стремится к цивилизованному миру и социализму, но без индустриализации. Это приятно тешило национальную гордость. Кто бы мог подумать, что отсталая, самодержавная Россия может указать остальному миру путь к демократии и социализму!

Кроме того, социализм, с точки зрения Герцена, включал план объединения свободных крестьянских общин. В первую очередь следовало отменить крепостное право; крестьяне должны были получить землю, заплатив землевладельцам небольшую компенсацию или вообще без компенсации.[30]

В отличие от Бакунина Герцен был противником крестьянских восстаний, подобных тем, что имели место в России в XVII веке. Время от времени Герцен подумывал о реформе сверху и взывал к совести и уму собственного класса, дворянства. Несмотря на полное неприятие буржуазного Запада, Герцен был настоящим европейцем, по крайней мере, высоко ценил индивидуализм и не признавал насилия до тех пор, пока не будут исчерпаны все возможности для убеждения и мирного урегулирования.

Вклад Герцена в революционные традиции не ограничивался только аграрным социализмом; его точка зрения на общину и идеализация демократических, а по сути, коммунистических основ русского крестьянства не сильно отличались от взглядов Бакунина и других современных радикалов. Сама личность Герцена, учителя и вдохновителя, является основным вкладом в революционное движение. Его личность, его мастерство писателя и журналиста способствовали созданию классического образа русского интеллигента, человека, заботящегося о благе людей и считающего занятие политикой долгом каждого думающего, честного человека. Именно таким был Герцен, взявший на себя ответственность за душевное состояние русской эмиграции. Сбежавшие из России жертвы тирании чувствовали себя не просто отдельными личностями, а объединенными общей ответственностью за политическое будущее России.

В 1857 году в Лондоне Герцен начал издавать газету «Колокол». В России Герцен в свое время уже предпринимал попытки опубликовать свои идеи, но только с «Колоколом» у него появилась возможность занять главенствующее место в интеллектуальной и политической жизни. Смерть Николая I в 1855 году, поражение России в Крымской войне привели к ослаблению самодержавия. «Колокол», официально запрещенный, проник в наиболее влиятельные круги; его читал даже император Александр II. В тот момент создатели газеты очень точно уловили дух перемен после смерти прежнего деспота. Социально-политическая система давно себя изжила, что наглядно продемонстрировало поражение в войне. Власти решились на реформу; новый император не унаследовал от отца его панического страха перед любыми политическими изменениями. С первого взгляда, если не вдаваться в подробности, есть некоторое сходство этого времени с постсталинской эпохой, правда, царское правительство не обладало столь широкими возможностями, чтобы удержать либерализм в разумных рамках. Отсутствие у власти опыта умелой пропаганды лишило ее возможности отнести прошлые беды за счет культа личности.

Время от времени «Колокол» одобрительно отзывался о тенденциях в реформировании, а временами, напоминая об обещаниях, данных царем, подвергал их нападкам за излишнюю медлительность. Больше всего доставалось отжившей бюрократической системе и в особенности тем, кто продолжал цепляться за николаевский режим. Благодаря таланту политического обозревателя Герцен приобрел известность в России как в среде либералов, так и среди тех, кто придерживался умеренных взглядов. Но успех и благожелательное отношение были недолговечны. Герцен, сам того не подозревая, уже заразился западным либерализмом и превратился в либерального революционера. По его мнению, любая реформа должна была быть нацелена на будущее и привести к полной свободе и социализму. Он не мог понять новое радикальное направление, которое с большим сарказмом относилось ко всем реформам и требовало полностью уничтожить старую социально-политическую систему, не дожидаясь создания новой, социалистической России. Конфликт сулил будущий раскол в революционном движении: каждое следующее поколение смотрело на старших с жалостью и презрением, как на людей излишне мягких и не расположенных к революционной борьбе.

В политике, как, впрочем, и в личной жизни, Герцен был истинным порождением романтизма, приступы экзальтации у него периодически сменялись депрессией. Новость, что царь планирует освобождение русского народа от векового рабства, вызвала у него взрыв благодарности. Он назвал Александра II освободителем России и поместил на страницах «Колокола» несколько писем в адрес императора с советами, как справиться с противоборствующей бюрократией и реакционной частью дворянства. Временами эта односторонняя «переписка» принимала смешной оборот, как в случае, когда Герцен давал советы царской семье относительно воспитания наследника престола.[31]

Но стоило проявиться репрессивной политике нового режима, как неумеренные восторги Герцена сменялись на суровое осуждение. По сути, предрасположенность к царю (и Герцен был не одинок в своих чувствах) была связана с народничеством. Поверил ли крестьянин, что царь для него – отец родной, и не обвинил ли бюрократическое правительство в том, что оно обмануло царя, воздвигнув барьер между царем и его народом? Даже террористы, впоследствии убившие императора, стали жертвами тех же чувств, той же веры во всемогущество одной личности: они покарали несправедливого отца, который дал себя обмануть и отказал народу в свободе. Русским марксистам была абсолютно чужда атмосфера столь сокровенных революционных чувств в отношении царя. Для Ленина император был «дураком Романовым» и личностью, не обладающей никаким влиянием.

В начале 60-х прежнее влияние «Колокола» в России резко пошло на убыль. Процесс освобождения крестьянства не оправдал надежд Герцена. Царизм в очередной раз поверг его в ужас кровавым подавлением восстания в Польше в 1863 году. Герцен был в числе сравнительно небольшого числа русских интеллигентов, искренне вставших на сторону поляков. Несмотря на этническую связь (а может, благодаря ей) и всю историю двух этих народов, отношения между поляками и русскими складывались не лучшим образом. В отношении поляков русское общественное мнение придерживалось стереотипов, не слишком отличающихся от тех, которыми иногда награждали евреев. Радикалы видели в польских лидерах аристократов и землевладельцев, которые эксплуатировали своих (а нередко русских) крестьян. Консерваторы считали поляков нацией революционеров, похвалявшейся своей исключительной культурой и предавшей славянскую расу. Герцен, уверенно вставший на защиту польской независимости в тот момент, когда поляки убивали русских солдат, разбудил в России шовинистические чувства.

Герцен катастрофически быстро терял влияние и среди радикалов, готовых приветствовать любое выступление против царизма. Герцен явно отставал от «людей 60-х годов», или «нигилистов», как их иногда называют. Он был продуктом романтизма, а они вообразили себя представителями «научного» коммунизма. На их взгляд, социализм Герцена был излишне гуманным. Во многих случаях «нигилисты» были людьми низкого происхождения; их самолюбие уязвляли аристократические манеры и изысканный язык Герцена. Они прикрывали свою социальную и интеллектуальную неполноценность, как это зачастую происходит в подобных случаях, сарказмом в адрес «людей 40-х годов» с их полными благих намерений, но такими устаревшими и бессмысленными либеральными идеями (в радикальной среде слово «либерал» стало звучать как оскорбление). Новые люди, вроде Чернышевского, вызывали у Герцена скорее эмоциональное, нежели политическое неприятие. Он чувствовал, как, вероятно, почувствовал бы в большевиках, что занятие революцией, скорее всего, является для них не возможностью добиться свободы, а просто самоцелью. За их ярко выраженным материализмом и погруженностью в науку Герцену виделась враждебность к традиционной культуре, ко всему, что не могло стать «полезным», то есть не соответствующему их политическим представлениям и амбициям. В ужасе от новых радикалов Герцен произнес фразу, которая постоянно ставилась ему в вину: молодежь, писал Герцен, сохранила в своей ментальности характерные особенности, присущие «комнате для слуг, духовной семинарии и казарме». Это был прямой намек на их плебейское происхождение, обвинение в грубости и зависти к старшему, более «благородному» поколению. В другом случае Герцен воспользовался приемом, который впоследствии использовался во всех революционных спорах, а сегодня, тщательно отлаженный, прослеживается в отношениях между русскими и китайскими коммунистами, которые, отказавшись от собственной политики, ставшей «крайне» правой, служат интересам реакции. В статье под заголовком «Very Dangerous» (есть какая-то неестественность в том, что название дано на английском языке) Герцен объявил, что нападки на него служат интересам наиболее реакционной части царской бюрократии и за это правительство могло бы наградить молодых радикалов.

Герцен с горечью понял, что его противники все сильнее завоевывают умы и сердца молодого поколения России. Кроме того, к нему пришло осознание безнадежности его собственной политической позиции. Герцен не мог позволить себе долго оставаться среди людей с умеренными взглядами и отрицать любые формы революционной борьбы. В нем уже проявилась психологическая черта, ставшая проклятием будущих либералов. Как повезло Ленину, который понял и использовал в своих интересах слабоволие либералов.

В силу характера Герцен должен был вернуться к революционной борьбе. Он все еще возлагал надежды на императора, но, как и прежде, горячо реагировал на любые проявления тирании и жесткости со стороны властей. Студентам, возглавившим теперь революционные беспорядки в России, Герцен писал: «Слава вам! Вы начинаете новую эру, вы осознали, что время слухов, скрытых намеков (тайного чтения), запрещенных книг прошло». Куда же им следовало идти, если власти закрыли университеты? «К народу, к народу… показать ему… что среди вас есть те, кто готов сражаться за русский народ». На арест Чернышевского, своего основного антагониста среди радикалов, человека, который олицетворял для него духовную узость (менталитет семинарии), Герцен отреагировал статьей, в которой отдавал дань уважения Чернышевскому и осыпал проклятиями царизм.

Последние годы жизни Герцена (он умер в 1870 году) были омрачены личной драмой. Kapp в «Romantic Exiles» дает яркую картину бурной личной жизни революционера и его окружения; жизни, отравленной неверностью, а затем трагической смертью жены; мучительной связью с женой самого близкого друга, Огарева, связью, которая не смогла внести раздор в давнюю дружбу и не отразилась на политическом сотрудничестве, но, безусловно, нанесла моральный и психологический удар Огареву.[32]

Переезд Герцена на континент был связан не только со снижением популярности «Колокола», но и с личными соображениями. К тому времени в Женеве сосредоточилась новая русская эмиграция, а какой же русский мог долго оставаться в Лондоне с его холодной, викторианской атмосферой, отвратительной английской кухней, вдали от очаровательных французских кафе, столь необходимых революционерам-изгнанникам? Герцену Лондон казался «муравейником»; ничто не связывало его с интеллектуальной и политической жизнью британской столицы. Круг его знакомых практически ограничивался эмигрантами.

Герцена не приводил в восторг не только новый русский радикализм, но и многие тенденции европейского социализма. Ему были чужды «научный» социализм и то особое внимание, которое придавалось рабочему. «Рабочий любой страны превратится в буржуа». Какое дальновидное, даже если и чрезмерно оптимистичное, суждение! Русские марксисты так до конца и не простили Герцену неприятие им основной роли рабочего класса. Как можно сравнивать героический рабочий класс с продажной, филистерской буржуазией? Но против Маркса Герцен не мог устоять. Лондонский политический деятель относился к так называемому «желчному» типу революционера. Интриган, не отказывавший себе в удовольствии во время полемики оскорбить оппонента и вылить на него ушаты грязи. Герцен не разделял бакунинского патологического антисемитизма и германофобии (хотя и не любил немцев). Но Маркс для него являлся олицетворением духа немецкой буржуазии: педантичный, абсолютно неромантичный, лишенный жалости и сострадания и всего того, что он не считал необходимым для настоящего борца за народное право. За одно то, что доктор Маркс выступал или просто присутствовал на каком-либо политическом сборище, Герцен был готов простить ему все.

Последователи и противники Герцена по-разному оценивали веру Герцена в нравственную основу революции; зачастую их мнение сильно огорчало Герцена. Он писал, обращаясь к горячим головам «молодой России», распространявшим манифесты, призывающие к террору, что давно перестал на войне и в политической деятельности желать крови врага. «Всякий раз, когда будет пролита чья-то кровь, прольются чьи-то слезы». Но будущее русское революционное движение принадлежало таким революционерам, как лишенный всяческих сантиментов Чернышевский: «История шагает не по Невскому проспекту; ее путь пролегает по грязи, отбросам, через болота и овраги! Если вы боитесь покрыться грязью и испачкать башмаки, не занимайтесь политикой!»[33]

Это несправедливо по отношению к Герцену. Он не боялся забрызгаться грязью; он просто не хотел, чтобы революция запачкала руки бессмысленной кровью. «Удача» пришла к Герцену после смерти: все направления русской революционной мысли признали в нем духовного наставника. Дома он чувствовал бы себя неуютно среди либералов, пребывающих в восторге от парламентских институтов Запада, и, уж конечно, не принял бы большевизм. Коммунистам лучше всего удавалась посмертная реабилитация. Мертвых не заставишь отказаться от собственных убеждений, но их ошибки могут быть приписаны происхождению или эпохе, которой они принадлежали. В пантеоне коммунистических святых – предшественников Ленина – Герцен разделил неподходящую компанию с Чернышевским, террористами «Народной воли» и Плехановым (который бы также воспротивился подобной чести). Можно с уверенностью сказать, что, окажись Герцен в XX столетии в Париже или Лондоне, он с не меньшим пылом, чем когда-то Николая, заклеймил бы советскую власть. Можно не сомневаться, что он бы совместил разгром российской тирании с выражением протестов в адрес капиталистического Запада с его империализмом, непониманием того, что происходит в России, жестокой и деспотичной, хотя, возможно, все еще сохраняющей семена свободного и лучшего общества. Можно даже ожидать, что Герцен приветствовал бы приход коммунизма в Китай, а легендарные события, связанные с кубинской революцией, вызвали бы в нем необычайное волнение. Вероятно, энтузиазм и разочарование Герцена вызывают в нас воспоминания, относящиеся не только к России и ее прошлому.

Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889) стоит у самых истоков большевизма. В восемнадцатилетнем возрасте Владимир Ульянов написал ему восторженное письмо, а затем, после его длительной ссылки в Сибирь, письмо в Саратов. В Кремле, в кабинете Председателя Совета народных комиссаров, работы Чернышевского занимали почетное место рядом с сочинениями Карла Маркса. Чернышевский помог в создании образа революционера, Маркс способствовал формированию идейных взглядов. Но Ленин был не единственным, кто подпал под влияние Чернышевского. В мемуарах и даже в полицейских показаниях у революционеров различных политических убеждений можно часто встретить такую фразу: «Я стал революционером после чтения Чернышевского». Наиболее часто упоминаемая книга, давшая название одному из основных трудов Ленина, «Что делать?». Молодые радикалы запоем читали появившийся в начале 60-х годов роман. Но даже спустя десять – двадцать лет, когда уже удалось объяснить все туманные намеки, коими изобиловал роман, школьники все еще подпадали под его очарование.

В произведении Чернышевского мы видим влияние социальной среды, глубоко отличной от той, к которой принадлежали Герцен и Бакунин. Чернышевский был сыном православного священника. В этой среде духовный сан был фактически наследственным. Условия жизни рядового духовенства, которое не могло рассчитывать на высокое положение, не сильно отличались от условий жизни прихожан (основную часть их в XIX веке в России составляли крестьяне). С той лишь разницей, что священники должны были быть хотя бы минимально образованными людьми. Эта смесь бедности и образованности создавала основу для зарождения радикальной революционной интеллигенции. Не только Чернышевский и его ближайший сподвижник Добролюбов, но и многие другие революционеры вышли из среды духовенства.[34]

Происхождение и обучение в течение некоторого времени в духовной семинарии наложили отпечаток на характер Чернышевского. Советский биограф с неохотой отмечает, что неверующий Чернышевский тем не менее любил посещать церковные службы и, входя в церковь, осенял себя крестом.[35]

Строгое воспитание отразилось на характере мальчика, он был робок и неуютно чувствовал себя в обществе.

С моей точки зрения, очень важно остановиться на личной жизни Чернышевского. Не ради болезненного любопытства, а из-за его огромного вклада в радикальное движение и в связи с тем, что он и герои его произведения станут образцами будущих революционных бойцов.

Опять появляется соблазн свести все к упрощенной схеме: Чернышевский, как любой человек из народа, не обладал высокой образованностью и эрудицией. В нем смешались крестьянская хитрость и простодушие, а временами на смену непреодолимой застенчивости приходила высокомерная уверенность в себе. Какой бы автор так обратился к читателю, как он делает это в предисловии «Что делать?»? «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! Прочтешь не без пользы. Истина – хорошая вещь; она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей». Из тюрьмы накануне ссылки в Сибирь Чернышевский пишет жене: «Наша жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, и наши имена все еще будут дороги людям; когда наши современники давно уже будут мертвы, о нас по-прежнему будут думать с благодарностью». Человек, предупредивший читателя, что не обладает художественным талантом, с гордостью заявил полицейскому чину, что его имя будет жить в истории русской литературы наряду с именами Пушкина, Гоголя и Лермонтова.

Чернышевский героически переносил выпавшие на его долю страдания; его выносливость граничила с мазохизмом. После десяти лет, проведенных в ссылке в Сибири, правительство известило Чернышевского о том, что, если бы он подал прошение о помиловании, ему бы позволили воссоединиться с семьей. Чернышевский не выразил ни гнева, ни радости. Он с некоторым смущением ответил чиновнику, доставившему известие: «Спасибо, но, послушайте, как я могу «просить» о помиловании? <…> Мне кажется, что меня сослали потому, что моя голова устроена иначе, чем у начальника полиции, так за что мне просить помилования?» К разочарованию чиновника, Чернышевский категорически отказался просить о помиловании. Когда ему позволили вернуться в Европейскую Россию, он, будучи уже в зрелом возрасте, глубоко больным, спокойно продолжил литературную деятельность. На дурацкие вопросы, как он чувствовал себя в Сибири, Чернышевский терпеливо отвечал, что это были самые счастливые годы!

Циник захочет увидеть в этом желание создать легенду из собственной жизни. Но в личной жизни у Чернышевского проявлялись те же свойства: долготерпение, робость и твердость характера. Он влюбился в девушку из высшего общества, к тому же красивую, которой долго добивался. Чернышевского приводило в восторг, что его возлюбленная отвечает ему взаимностью. Весьма парадоксальным образом он принялся доказывать девушке, что не имеет права жениться, поскольку его тянет в политику, и, хотя он по природе труслив, должен присоединиться к революционному движению, что, вероятнее всего, закончится виселицей или тюрьмой.[36]

Перед свадьбой Чернышевский сделал самое необычное заявление, какое можно было услышать в XIX веке. Он сообщил, что предоставит жене полную свободу в прямом смысле этого слова. Более того, он заявил невесте: «Я в вашей власти, делайте что хотите». Друзьям, которые предостерегали его, имея в виду репутацию будущей жены, он ответил совсем уж невероятное: «Если моя жена захочет жить с другим, если у меня будут чужие дети, это для меня все равно. Если моя жена захочет жить с другим, я скажу ей только: «Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько».[37]

Чернышевским двигала не только любовь, но и социальная убежденность. Женщину всегда угнетали, и теперь ее эмансипация должна была начаться с временного господства над мужчиной. «Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя; это временное превосходство необходимо для будущего равенства». Впоследствии измены и легкомысленные поступки жены переносились Чернышевским с тем же невероятным терпением, с каким он выносил ссылку. Он писал ей только о своей любви и преданности и никогда ни о чем не просил. Если поведение жены, за исключением неверности мужу, не вписывалось в концепцию Чернышевского о том, какой должна быть эмансипированная и политически сознательная женщина, то он успешно скрывал это от посторонних глаз.[38]

После ссылки Чернышевский вернулся к Ольге и ради удовлетворения ее малейших капризов брался за любую, даже самую неподходящую, денежную работу.

Наиболее значительный период активности Чернышевского совпадает с последними годами правления Николая и началом царствования Александра II. Отбросив мысль о духовной карьере, он в 1846 году поступает в Петербургский университет. По окончании университета он какое-то время занимается преподавательской деятельностью, а затем начинает работать в журнале «Современник». В скором времени этот двадцатилетний сын священника становится одним из наиболее влиятельных социальных и литературных критиков России. Для России конца 50-х – начала 60-х годов «Современник» имел огромный тираж – более шести тысяч. Основанный незадолго до смерти Пушкина, он печатал Тургенева, Толстого и многих других писателей этого спокойного периода в русской литературе.

Поэт-радикал Некрасов, в то время редактор «Современника», привлек к работе Чернышевского. Критические эссе и статьи Чернышевского изменили направленность и значимость журнала, превратив его в ведущее издание радикализма. Вскоре по своему влиянию «Современник» составил конкуренцию «Колоколу» Герцена, а затем и превзошел его.

По художественным оценкам и критике Чернышевского следует рассматривать как родоначальника советского социалистического реализма; он искренне верил, что художник вправе свободно творить, как ему заблагорассудится. Однако Чернышевский не признавал искусство ради искусства, а науку ради науки; эти сферы деятельности рассматривались только с точки зрения их пользы для общества. Здравый смысл и удивительная способность принимать во внимание социальную значимость представленного произведения искусства позволяли Чернышевскому выносить художественное суждение, но временами он доходил до абсурда. Его друг и редактор Некрасов писал для «людей», а Пушкин – нет. Следовательно, Некрасов как поэт превосходит Пушкина. Правда, Чернышевский тут же спешит объяснить, делая еще хуже, что рассматривает поэзию «ничуть не с политической точки зрения». Чернышевский возвещает о социальной ответственности писателя. Это предостережение: Некрасов не должен писать «просто» стихи. Чернышевский напоминает Некрасову, что «в России на вас рассчитывает каждый порядочный человек» (вероятно, следовало писать стихи, выражающие социальный протест).

Небезынтересны высказывания Чернышевского об идеале красоты. Почему «народный идеал» женской красоты связан с образом здоровой, краснощекой крестьянской девушки? А потому, что простые люди должны упорно трудиться и у них есть все основания гордиться силой и здоровьем. Но возьмите аристократическую красоту! Годы праздности ослабили мышцы, сделали хрупкими плечи. Аристократическая бледность – яркое доказательство плохой циркуляции крови. Неудивительно, что мигрень – модная болезнь аристократок, свидетельствующая о том, что больная нетрудоспособна, а ее кровь, соответственно, скапливается в мозгу. Чернышевский довольно-таки нелогично приписывает чувствительность и хрупкость, отличительные черты идеала аристократической красоты, истощению от чрезмерных плотских удовольствий, к которым праздные классы прибегают от скуки. Неудивительно, что такие личности, как Толстой и Тургенев, беспокоились о своем сотоварище по «Современнику».

Справедливости ради следует отметить, что Чернышевский никоим образом не впадал в крайность, отстаивая «социальную значимость» литературной критики. Ему выпало защищать «Детство», «Отрочество», «Юность» Толстого от обвинения в игнорировании социальных проблем. Трилогия, стремившаяся воссоздать мир ребенка, писал Чернышевский, едва ли могла останавливаться на основных проблемах политики и социальной философии. Чернышевскому пришлось защищать такого писателя, как Толстой, и этот пример как нельзя лучше характеризует атмосферу того времени.

Под влиянием множества факторов произошло формирование политико-философской точки зрения Чернышевского. Во время учебы в университете он примкнул к фурьеристам (входил в кружок Петрашевского) и считал фаланстеры идеальной формой социального устройства, сохранив эту точку зрения до конца дней. После обычного обучения в пределах идеалистической немецкой философии Чернышевский был околдован материалистическими взглядами Фейербаха. Теперь этого философа, к сожалению, вспоминают главным образом благодаря его высказыванию: «Человек есть то, что он ест» и логическим выводам из этого принципа (вроде его совета рабочему классу не питаться картошкой, а перейти на бобы, чтобы победить разжиревшую аристократию). Поэтому нет ничего странного, что герой Чернышевского в романе «Что делать?», подготавливая себя к революционной борьбе, поедает огромное количество мяса. Необходимо повторить, что не только Чернышевский, а и многие русские интеллигенты не просто принимали и одобряли, а искренне верили в философскую систему. Чернышевский с жадностью ухватился за утверждение Фейербаха, что философию следует заменить естественными науками. На смену метафизике и идеалистической этике должна прийти наука, изучающая человека и природу, дающая человеку понимание своих реальных возможностей. Чернышевский стоял во главе интеллектуального движения 60-х годов, заставляя молодую интеллигенцию отвернуться от немецкого идеализма, покорившего в свое время современников Герцена, и искать ответы в материализме и естественных науках. Наш герой выразил свое мнение в словах, которые могли выйти только из-под его пера: «Я ученый. Я один из тех ученых, которых они называют «мыслителями»… Я был таким с ранней юности. Я привык рассматривать все, что приходит мне на ум, с научной точки зрения и не способен думать иначе». С уверенностью можно сказать, что Чернышевский (и не он один), отвергая христианскую религию, не утратил веру до конца своих дней: «Мои незначительные ошибки не повлияли на суть моего мировоззрения». Только на первый взгляд забавным кажется самомнение, звучащее в этих словах. На самом деле они проникнуты глубоким пафосом.

Подобно предшественникам, которые нашли в немецком идеализме «арифметику революции», Чернышевский и его последователи не видели никаких сложностей в восприятии сущности материализма и утилитаризма наряду с призывом к революционной борьбе. Знаменитая теория «разумного эгоизма» служила философским инструментом для необходимых преобразований. Чернышевский позаимствовал ее у английских утилитаристов, но как были бы удивлены Джордж Бентам и Джон Стюарт Милль, увидев результаты, полученные их русским последователем. Человек эгоистичен по природе, говорили радикалы 60-х с восторгом и горячностью, обычными спутниками новых открытий. Человеком движет исключительно личный интерес, а никак не Бог или нравственные законы. Но какая же наиболее рациональная форма эгоизма? «Порядочный», «настоящий» или «новый» человек (у Чернышевского это равнозначные определения) находит высший интерес, удовлетворение чувственного удовольствия в служении обществу. Эгоизм = служению человечеству = (в условиях современной России) революционной активности. В романе «Что делать?» разные персонажи идут на все, чтобы продемонстрировать свой героизм, к примеру, отказываются от любимой женщины, спят на гвоздях, чтобы закалить себя для революционной деятельности. Результат их альтруизма и любви к человечеству не что иное, как обычный эгоизм. Развитие Чернышевским теории «разумного эгоизма» имели серьезные последствия. Легко увидеть, как с ее помощью можно дать разумное объяснение политическому терроризму. Как быть, если большинство удовлетворено жизнью или недостаточно информировано, чтобы выносить жизнь в условиях политического террора? Должен ли «новый человек», если он движим внутренней потребностью, рисковать своей жизнью ради людей? Мы знаем, что Александр Ульянов, произнося речь в суде, даже не стал притворяться, что положение угнетенных масс повлияло на его решение совершить попытку цареубийства. Он признал, что имел в виду меньшинство. Разве его поступок не вписывается в теорию «разумного эгоизма»?

«Отцы и дети» Тургенева увековечили «новых людей». Их консервативным и даже либеральным современникам «новые люди» стали известны как «нигилисты», враги традиционализма, культуры и обычаев. Роман Чернышевского явился в значительной степени ответом на роман «Отцы и дети», в котором молодое поколение усмотрело оскорбительное искажение их идей. «Из рассказов о новых людях» сказано в подзаголовке «Что делать?». Рахметов – самый необыкновенный персонаж романа, задуманный Чернышевским как образец нового человека. Именно он ест много полусырого мяса и спит на гвоздях, обретая силу и выносливость для выполнения революционных заданий. (Сам Чернышевский был слабым и оторванным от жизни.) Он никогда бы не стал есть то, что не могут позволить себе простые люди, «…апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, – видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест». Рахметов феноменально груб и пренебрегает вежливостью, свойственной русскому аристократу. Ему было достаточно в течение пяти минут бегло пробежаться по страницам, чтобы понять, написана ли эта книга в научном духе, и если нет, то это мусор, и ее не стоит читать. Он читает только «самобытное» и лишь в той мере, чтобы понять эту самобытность. Он тратит значительную часть своего состояния, помогая людям, но действует как «разумный эгоист». Он, безусловно (хотя из-за цензуры об этом впрямую не говорилось), революционер.

Русское общество конца 50 – 60-х годов не примирилось с появлением сердитых молодых людей. Прежний тип радикала a la Герцен являл собой культурного человека с изысканными манерами. «Новый человек» рассмеялся бы вам в лицо, если бы вы заговорили об идеалистической философии, и насмехался бы над всем, что не связано с наукой или революцией. Хуже того, «новый мужчина» объединился с «новой женщиной», которая коротко стригла волосы, спорила с родителями и намеревалась изучать анатомию, чтобы стать врачом и работать среди простых людей. Для консерваторов все эти ужасы свидетельствовали о том, что ослабление режима, наступившее после смерти Николая, зашло слишком далеко; следовало обуздать молодежь. Когда за несколько лет невоспитанность обернулась политическим террором, консерваторы испытывали горькое удовлетворение, говоря: «Мы вас предупреждали». Радикалы с тоской наблюдали за экстравагантным духом нового поколения во главе с Чернышевским, но они видели в этом запоздалую реакцию на ограничения и жесткость николаевского режима. Но сожалея о грубости преемников и, вероятно даже, как это, забывшись на минуту, делал Герцен, приписывая их поведение низкому социальному происхождению новых лидеров, больше всего они опасались всплеска политической активности новых людей.

В политике Чернышевский был столь же расчетлив и осторожен, сколь наивен и противоречив в художественной сфере деятельности. Он действовал крайне осторожно, чтобы нельзя было обнаружить его связь с какой-либо революционной организацией. Он подвергал самодержавие жесточайшей критике под самым носом цензуры, используя с этой целью свои статьи, печатавшиеся в журнале «Современник», связанные с такими вопросами, как события в Австрии, Древнем Риме, или политикой Франции во времена революции 1848 года. Его намеки были ясны не только посвященным, но и широкой публике. Язык Чернышевского был образцом «эзопова языка», который Ленин и его соратники весьма удачно использовали в борьбе с цензурой.

Русская политика конца 50-х – начала 60-х годов представляла собой необычное явление. Большая часть радикалов никогда не была так далека от того, чтобы превозносить царя за те или иные реформы. Самые осторожные из либералов уже были готовы прибегнуть к насилию, если царь не услышит их просьбы и не погасит народные волнения. Политическая деятельность Чернышевского имела отношение и к тем и к другим. В реальной политике он был, подобно большинству своих современников, и радикалов и либералов, последователем Герцена. Именно благодаря Герцену у Чернышевского еще в юности зародилась идея служения народу и связанного с ней риска быть арестованным или сосланным. Ближайшие цели, которые ставил Чернышевский для России 50-х, повторяли призывы «Колокола»: освободить крестьян вместе с землей (коммуна станет основой будущего социализма), покончить с цензурой и созвать народное собрание.

Но пылкий революционный темперамент не мог и не искал успокоения в разного рода реформах и заявлениях. Даже Чернышевский пришел в восторг и испытал чувство благодарности к Александру, услышав сообщение, что император собирается освободить крестьян. Хотя не только обещанная реформа, а весь набор чувств и соображений толкнули его на путь бескомпромиссной борьбы с режимом. Герцен и либералы все еще сохраняли иллюзии в отношении императора, вызывая тем самым все большее негодование радикальных сотрудников «Современника». Добролюбов и Чернышевский клеймят позором умеренных и либералов. Весьма прозрачно они пишут, как либералы и средний класс повсюду, в той же Франции после 1848 года, «продают» людей и, охраняя классовые интересы, мирятся с репрессивным режимом. Обломов для «Современника» олицетворяет действующих из лучших побуждений аристократию и бюрократов. Герой знаменитого романа Гончарова – «лишний человек», постоянно мечтающий о серьезных поступках, но не имеющий достаточных сил и храбрости для их исполнения.

Чувства нового поколения выразила знаменитая фраза из известного письма в «Колокол», напечатанного в 1860 году и подписанного А. Русский.[39]

Автор призывает Герцена прекратить восхваление императора и оставить надежды на возможность революции сверху. Он формулирует позицию истинного революционера: «Чем хуже, тем лучше для нас». При Николае каждый пришел к убеждению, что только силой можно добиться человеческих условий для русского народа. Теперь, при Александре, либералы запутывали народ бессмысленными заявлениями о спокойствии и терпении, «…следовательно, кое-кто теперь сожалеет о Николае. При нем (необходимая) работа была бы доведена до окончательного результата». Из-за идиотской веры в добрые намерения царя-самодержца Россия всегда будет пребывать в рабстве. «Колокол» не должен восхвалять императора. «Наше положение трагично и невыносимо, ничто не поможет, кроме казни».

Письмо ознаменовало новую эру в русском революционном движении. Теперь единственным способом очистки общества станут революция и насилие. Царский режим разделял презрение писателей к «либеральным помещикам, либеральным профессорам, либеральным авторам». Именно парадоксальная ненависть интеллигенции к своему классу, на который она больше всего рассчитывала в деле разжигания костра революции, сформировала крепкую психологическую связь между Чернышевским и Лениным.

Призыв к революционной борьбе последовал в 1861 году вслед за обнародованием царского манифеста об освобождении народа от векового рабства. Теперь стало ясно, что вопрос с отменой крепостного права затягивается, и, как это всегда бывает, после неумеренных восторгов наступило сильное разочарование. Согласно указу крестьяне освобождались с землей, но во многих провинциях выдаваемые крестьянам земельные наделы были гораздо меньше тех, что они обрабатывали, будучи крепостными. «Обрезки», отошедшие помещикам, стали важным политическим символом. Самым огорчительным для радикалов было то, что на крестьян обрушились финансовые обязательства. Они должны были ежегодно выплачивать правительству налог за землю. Община, милая сердцу консерваторов и радикалов, сохранялась как основа социально-экономического устройства русской деревни. «Обрезки», и в особенности тот факт, что крестьянин должен был платить за «свою» землю, вызвали яростное негодование радикалов. Они всегда подозревали, что царь «продал» крестьян. Освобождение было чистым обманом; пользу из него извлекли только помещики. В ряде областей поднялись восстания. Крестьяне требовали обещанной царем земли, утверждая, что помещики обманывают их (сложные финансовые и административные особенности реформы было трудно объяснить безграмотному народу). Подъем народных восстаний продемонстрировал огромный революционный потенциал, сосредоточенный в провинции. Годы 1861-й и особенно 1862-й ознаменовались революционными манифестациями. Небольшие группы студентов и интеллигенции объединялись в революционные организации. Наиболее известная из всех – революционная народническая организация «Земля и воля».

Отношение Чернышевского к активной борьбе было неоднозначным. Он требовал послать в Лондон к Герцену эмиссара: как можно призывать молодых людей в России к активной деятельности, а самому отсиживаться в безопасности в Англии? Сам Чернышевский был очень осторожен. Несмотря на то что большинство прокламаций с призывом к восстанию приписывается ему, нет никаких доказательств его авторства. Однако его влияние заметно практически во всех манифестах. Этот ученый муж становится в 1861 году, наряду с помощником и ближайшим другом Добролюбовым (который умер в том же году), вдохновителем и руководителем революционного движения.

Существует серьезное свидетельство причастности Чернышевского к серии революционных воззваний. Они были адресованы студентам, солдатам и крестьянам. Воззвание к крестьянам, составленное простым, доступным для народа языком, вышло из-под пера самого Чернышевского. «Барским крестьянам (фактическое освобождение крестьян произошло лишь в 1863 году) от их доброжелателей поклон» – так начиналось воззвание. По сути, освобождение от крепостничества оказалось обманом. Кто несет за это ответственность? Только бюрократический аппарат и аристократия? Но ведь и царь является помещиком, так почему бы ему не соблюдать интересы помещиков? Когда же на самом деле крестьяне станут свободными? Когда они смогут распоряжаться собой по своему усмотрению, когда не надо будет платить налоги, когда не придется, бросив семью, служить десятками лет в армии? Как это сделать? С помощью революции. Пусть крестьяне посовещаются между собой, переговорят с братьями, которые служат в армии, и готовятся к знаменательному дню. А до этого они не должны предпринимать несогласованных, отдельных выступлений против правительства. Революция только тогда будет успешной, когда движение примет массовый, общенациональный характер.[40]

Трудно понять мотивацию поведения Чернышевского в 1861—1862 годах. Он сознательно стремился к мученической смерти, надеясь на ожидаемую в ближайшем будущем революцию, или просто был уверен, что его предупреждение сохранять терпение и доброе имя защитят от ареста? Вероятно, и то и другое. Члены правого крыла заходились в крике, что Чернышевский является духовным вдохновителем, если не реальным создателем революционных воззваний. Известна история, как генерал-губернатор Санкт-Петербурга князь Суворов, слывший либералом, а в некоторых кругах даже предполагалось, что он станет главой революционного режима, направил к Чернышевскому агента с паспортом и советом отправиться за границу. Но в 1860-х годах политическая эмиграция не имела ничего общего с тем, во что она превратилась при Ленине, когда мощное международное движение поддерживало русских товарищей, помогало скрываться и при необходимости легко попадать в Россию. Теперь даже космополит Герцен с его богатством влачил жалкое существование за границей, и его огромному влиянию в России пришел конец, поскольку у него не сложились отношения с новым поколением. Таких истинно русских революционеров, как Чернышевский, было немного. Он остался в России.

Весной 1862 года в столице произошло несколько серьезных пожаров. Реакционная пресса обвиняла в них «нигилистов» (тон прокламации «Молодой России» не исключал, что ее авторы могут прибегнуть к поджогам). Радикалы возражали, заявив, что это работа провокаторов правых, и утверждали, что в некоторых провинциальных городах помещики сами поджигали дома, чтобы не допустить освобождения крестьян. Так это было или нет (деревянные дома не обеспечивались необходимой защитой от пожаров), но началась активная кампания против революционеров; известные или предполагаемые зачинщики были взяты под усиленный надзор. Власти закрыли публичные читальные залы, несколько школ и петербургский шахматный клуб, все те места, которые предположительно были отравлены духом нигилизма и являлись местом встреч радикальной интеллигенции. «Современник» на восемь месяцев был запрещен. Чернышевский, давно находившийся под надзором Третьего отделения, был, естественно, арестован. Пока шло «расследование», он провел два года в Петропавловской крепости. С юридической точки зрения ему не могли быть предъявлены никакие обвинения в подрывной деятельности. Наконец, с помощью сфабрикованных доказательств, в 1864 году был оглашен приговор: Чернышевский приговаривался к семи годам каторжных работ. В действительности же только в 1883 году Чернышевскому, сильно подорвавшему здоровье на каторге, было позволено вернуться в Европейскую Россию.

Перед отправкой в ссылку Чернышевского подвергли «гражданской казни». Эта варварская процедура проходила в присутствии публики. Осужденный с табличкой «государственный преступник» на груди всходил на эшафот. Его привязывали к позорному столбу и зачитывали приговор, после чего преступник вставал на колени и над его головой ломали шпагу. Затем, закованного в кандалы, его возвращали в тюрьму. По-разному описывается реакция зрителей на «казнь» Чернышевского. Большинство очевидцев подтверждали, что некоторые представители интеллигенции аплодировали Чернышевскому во время этого ужасного испытания. Но есть одно свидетельство, что группа рабочих освистала заключенного. Для масс Александр все еще был царем-освободителем.

История мученичества Чернышевского объясняет чувство некоторой неполноценности, которое русские либералы всегда ощущали в отношениях с многочисленными радикально настроенными соотечественниками. Перед лицом многочисленных жертв и страданий казалось недостойным осуждать революционера за безрассудность или останавливаться на художественных недостатках его литературного творчества. Этот кроткий человек одержал победу не только над режимом, который ненавидел всеми фибрами своей души, но и над умеренными, которые осуждали его убеждения. Чернышевский, его соратники и последователи, по-видимому, заставили власти действовать теми же варварскими методами, которые свели к минимуму значимость основных социально-политических реформ времен правления Александра, и тем самым препятствовали просвещению и конституционализму, сулившим спасение России.

Находясь в заключении в Петропавловской крепости, Чернышевский написал роман «Что делать?». Поскольку роман сыграл важную роль в формировании русских революционеров и во многом объясняет психологию политического радикализма 60-х годов, следует остановиться на нем более подробно.

Если бы не натурализм, «Что делать?» имеет все основания считаться слабым романом: нежизненные ситуации и характеры, отсутствие литературного стиля, излишняя нравоучительность и морализирование. Полученное Чернышевским духовное образование объясняет бесконечные призывы, разглагольствования и намеки «проницательному читателю», что невыносимо даже для наиболее терпеливых читателей. Роман вышел в период наибольшего расцвета русской прозы, и немудрено, что современного читателя удивляет его шумный успех. Эта бессмысленная, скучная и пустая книга вызывала глубокий интерес у молодого поколения, которое сравнивало ее с произведениями Толстого, Тургенева, Достоевского и других необычайно талантливых и интересных писателей, находившихся в расцвете творческих сил. Понятно, что радикалы были вынуждены защищать роман Чернышевского. Герцен, чувствуя определенную ответственность за арест Чернышевского, похвалил роман за «удачные намеки». Признанный в России теоретик марксизма Плеханов обвинил критиков романа в «мракобесии». Некоторые, не имея художественного вкуса, утверждают, что роман «Что делать?» нельзя сравнивать с «Анной Карениной», но можно с романами Вольтера. Но сравнение с «Кандидом» так же немыслимо, как и с шедевром Толстого. Однако Плеханов писал: «Мы все вынесли (из романа) невероятную силу и веру в лучшее будущее». И далее: «С момента, как в России появился печатный станок, и до настоящего момента Плеханов писал это в конце XIX века ни одна печатная книга не имела такого успеха, как «Что делать?».[41]

В основе романа лежит история «новой женщины», Веры Павловны. Мать героини – злобная, неискренняя женщина, а отец – слабовольный, пресмыкающийся перед начальством и женой. У воспитанной в деградирующей буржуазной среде Веры удивительным образом развивается социальное сознание и независимость. От попытки матери выдать ее замуж за богатого, пошлого… дрянноватого бездельника ее спасает счастливый случай в лице нищего студента Лопухова, подрабатывающего частными уроками. Лопухов женится на Вере, спасая ее от ненавистного окружения, вытаскивая из «подвала». Совершенно ясно, что Лопухов является «новым человеком», сторонником «разумного эгоизма», носителем передовых идей в части эмансипации женщин и брака. Союз Лопухова и Веры всего лишь формальность в глазах закона. У каждого своя спальня, каждый может принимать друзей, не заручаясь согласием другого. Все разговоры, всякое общение проходят на нейтральной территории, в гостиной, где они собираются, пьют чай и ведут бесконечные разговоры на темы житейской философии. Конечно, это брачное сосуществование время от времени нарушается интимными отношениями, но не это главное. Их брак – один из тех условных союзов, которые в 60—70-х годах «передовые» девушки заключали ради того, чтобы избежать родительской опеки, и в которых «муж», по крайней мере теоретически, не предъявлял никаких требований к «жене». Нет ничего странного в том, что Вера Павловна влюбилась в лучшего друга Лопухова, тоже «нового человека», Кирсанова. Лопухов оставляет жену, чтобы она могла вместе с его лучшим другом обрести супружеское счастье, и геройски пускает себе пулю в лоб. Он действительно это делает? Сначала Веру Павловну, а затем и читателя уговаривают, что Лопухов инсценировал самоубийство и уехал за границу. В книге роль греческого хора отведена нашему другу Рахметову. Это он объясняет печальной «вдове» великодушный поступок мужа, советует отправиться к настоящему возлюбленному и ругает, что, погрузившись в личные проблемы, она пренебрегает общественными обязанностями. Конец истории? Нет. Спустя несколько лет на сцене появляется таинственный «североамериканский» Бьюмонт и женится на пациентке Кирсанова, ставшего к этому времени известным врачом. Молодожены поселяются вместе с Кирсановыми и «живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно». Проницательный читатель не нуждается в пояснении, кем в действительности был этот подозрительный североамериканец.

Этот короткий пересказ, конечно, не может полностью передать особый аромат романа. Его второстепенные персонажи не менее примечательны, чем главные. Отвратительная мать Веры, единственный персонаж книги, обрисованный с некоторой художественностью, воплощает всю жестокость и грубость своего класса. В романе есть проститутка, сохранившая «благородные свойства человека», которую Кирсанов убеждает сменить беспорядочные связи на более стабильное положение и бросить пить. Затем он сам снисходит до того, чтобы жить с ней, но, поскольку Кирсанов был предназначен автором для Веры Павловны, несчастная жертва буржуазного общества должна была умереть от туберкулеза. Она умирает счастливой (этому способствовала работа в швейной мастерской) и вверяет своего бывшего любовника Вере Павловне.

Скрытое насилие проходит лейтмотивом через всю книгу. Всему причиной «новые люди», но они в состоянии позаботиться о себе. «Какой человек был Лопухов? Вот какой…», и Чернышевский повествует о встрече своего героя с «осанистым» человеком.

«В то время у Лопухова было правило: кроме женщин ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «Что ты за свинья, скотина», – готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: «Ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже». Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся…»

Этот отрывок сказал нам больше, чем несколько политических эссе, вместе взятых.

То, что могло быть названо прямой социально-политической пропагандой, скрыто в романе «Что делать?» с обычной для Чернышевского осторожностью. Но, несмотря на это, непонятно, как книга, полная намеков на социализм и революционные настроения, прошла цензуру. «Новые люди», конечно, социалисты. Вера Павловна организует швейную мастерскую, где девушки вместе живут, работают и делят прибыль; чем не фаланстер Фурье? Важную роль играют промежуточные эпизоды, сны Веры Павловны, в которых в полной мере предстают картины будущего, лучшего мира.

В одном из снов (в четвертом) Вера Павловна видит общество, в котором нет места бедности и насилию, где царит равноправие и, вероятно, нет правительства. Страна – один цветущий сад (совсем немногие в этой утопии будут жить в городах). На том месте, где раньше была пустыня, среди зелени возвышаются прекрасные храмы и дворцы из алюминия и хрусталя. Здесь живет деятельный и веселый народ. «Каждый живет как пожелает». Вечера проходят в танцах и пении, хотя если кто-то хочет, то идет в библиотеку или в музей. В этих картинах утопического социализма находит отражение юношеское увлечение Чернышевского Фурье. Советские историки со вздохом признавали, что в картинах будущего ради утопической, пусть даже и социалистической, идиллии Чернышевский отказывается от материалистических взглядов. Однако его влияние все-таки распространилось на большевизм. Что представляют собой советские Дома культуры и отдыха, как не копии его хрустальных дворцов, где народ весело и интересно проводит время?

В эпилоге романа – сцена шумного веселья. Во главе его таинственная «дама в черном», тут же две счастливые пары героев романа. Для современного читателя эта сцена является полной неожиданностью; он попросту сбит с толку. А вот для современников Чернышевского это аллегория победившей революции, которая согласно историческим подсказкам должна была произойти в 1866 году. Когда в 1866 году стреляли в Александра II, в полицейских кругах обсуждался вопрос о возвращении дела Чернышевского на доследование, но этот нелепый проект был отклонен. Для посвященных книга была полна намеков на революцию, и эта недоговоренность на фоне романтической истории принесла роману ошеломляющий успех.

Книга заслуживает самого серьезного изучения. Подростку она покажется приключенческим романом, полным тайн. В то время этот жанр был чрезвычайно популярен в России, и несмотря на то что в романе нет индейцев, а действие происходит не в Африке, а в России 50-х годов XIX века, есть в этой книге элементы приключенческого жанра. Застрелился или нет Лопухов? У подростка, пытающегося установить подлинную личность Бьюмонта, временами учащается пульс в счастливом ожидании возможной отгадки. Диалоги с проницательным читателем, невероятная сентиментальность в сочетании с реализмом, грустный конец добродетельной проститутки, таинственные политические намеки, счастливый конец – все это волнует юношеский ум, что, вероятно, не под силу «Анне Карениной» или «Братьям Карамазовым».

Интерес людей старшего поколения лежит в другой области. Для них первостепенную роль играло идейное содержание книги – социально-политические свободы и особенно женская эмансипация. Консервативная пресса обрушилась на роман с резкой критикой за непристойный призыв к свободной любви, и это нелепое обвинение, естественно, способствовало возросшей популярности романа. Чернышевский был скучным и сухим моралистом, но обладал немалым достоинством: все, что проповедовал, прежде проверял на практике. Его бы шокировал роман «Любовник леди Чаттерлей», и все-таки моральный принцип Чернышевского – «Не бойтесь быть счастливым» – не слишком отличается от морали Д.Г. Лоуренса в «Любовнике леди Чаттерлей» (последствия индустриализации сказываются на жизни и любви героев). Чернышевский бросает обвинение России, под гнетом которой страдает русский народ и особенно женщины. Правда, леди Чаттерлей никогда не организовывала швейных мастерских.

В романе действуют вымышленные персонажи, хотя в какой-то мере некоторые из друзей-радикалов Чернышевского являются прототипами героев.[42]

Прототипами Кирсанова и Лопухова стали знакомые Чернышевского. Даже образ таинственного Рахметова подсказан неким Бахметьевым. Этот богатый оригинал, появившейся в Лондоне, вручил Герцену деньги на нужды революции и затем бесследно пропал (предполагалось, что он отправился создавать социалистическую коммуну в какой-то пустыне). Итак, фантазии Чернышевского совпали с настроениями радикальной молодежи. При всех своих недостатках он был гением пропаганды; социально-политическая система подверглась критике с его стороны не только потому, что была несправедлива, не только во имя высших философских принципов, а главным образом потому, что мешала счастью людей и удовлетворению их самых насущных потребностей.

Современный проницательный читатель, если захочет пройти своим путем через «Что делать?», будет шокирован одним примечанием, оставшимся незамеченным в споре о сомнительных этических и нравственных достоинствах романа, – это невероятная снисходительность, если не сказать презрение, Чернышевского к обыкновенным людям. Это еще более усугубляется тем, что в романе откровенно говорится о демократии и равенстве, о природной человеческой добродетели. Тем более странно, как просто Чернышевский обнаруживает своего рода интеллектуальный снобизм. «Новые люди» абсолютно уверены, что возвышаются над толпой. «Мы не видели этих людей шесть лет… и не важно, что мы думаем о них теперь; через несколько лет, всего через несколько лет мы обратимся к ним; мы скажем: «Спасите нас», и они все сделают как надо». Умирает Крюкова, спасенная Кирсановым проститутка, и вот как описывает Чернышевский чувства любовника-реформатора: «Прежняя любовь его к ней была только жаждой юноши полюбить кого-нибудь, хоть кого-нибудь. Разумеется, Крюкова была ему не пара, потому что они не были пара между собою по развитию. Когда он перестал быть юношею, он мог только жалеть Крюкову, не больше…» Обычный человек для Чернышевского зачастую полный благих намерений тупица; среди прочего он высмеивает мать Веры Павловны за незнание французского. Чернышевский обвиняет вырождающуюся аристократию столицы, а сам не в состоянии описать древнейшую генеалогию Рахметова. Его пристрастия, подобно многим другим его качествам, и обезоруживают, и ужасают. Создается впечатление, что Чернышевский высмеивает собственные убеждения, основанные на ненависти революционера к миру буржуазии и бюрократии.

Излишне говорить о «влиянии» Чернышевского на Ленина и дальнейшее развитие революционного движения России. Советские историки считают его великим предшественником. Ими движет страстное желание подогнать его под одну из классификационных категорий: кем был Чернышевский, народником или революционным демократом с уклоном в утопический социализм? Они подчеркивают, что при всех его недостатках в истории революционного движения до появления Ленина не было фигуры более значительной. По сравнению с Чернышевским теоретик марксизма Плеханов – холодный резонер. Революционеры «Народной воли», положившие жизнь в борьбе с самодержавием, – романтичные предшественники участников революций 1905-го и 1917 годов. Чернышевский представляет не только идею и намерения революции. Он отражает психический склад революционера: хитрость и простодушие, способность выстоять и причинить страдания, грубость и душевный подъем.

1861 год открывает беспрецедентный в жизни современного общества период русской истории. Возьмите практически любое широкое политическое обобщение, касающееся периода с 1861-го по 1881 год; оно будет содержать значительную долю правды и все-таки даст искаженную картину происходящего. Указанный период совпал с наибольшей революционной активностью; просвещенные классы были буквально пропитаны идеями социализма и революции. Лихорадкой было охвачено не только студенчество и молодая интеллигенция, но и часть бюрократического аппарата и офицерства. На эти же годы приходится усиление реакции и русского шовинизма. Жестокое подавление польского восстания в 1863 году приветствовалось подавляющим большинством. Главные движущие силы реакции, осуждение западного материализма и либерализма, усиление самодержавия, православия и мессианское видение русской нации получают достойное выражение в журналистской деятельности Каткова, прозе Достоевского и в восторженном приеме той части общества, которая устала от преобладающего положения интеллектуальной жизни левых.

Это не просто исторический период, один из тех, когда происходит разделение на два лагеря: реакционный и революционный. Нет, здесь мы видим возрастание либеральных надежд и устремлений. Это уже новая эра великих реформ. Освобождение крестьян – всего лишь одно из наиболее значительных событий, происшедших в общественной и экономической жизни России XIX века. В этот период была заложена основа местного и регионального самоуправления. Реформы в системе судебных органов зашли так далеко, что антиправительственный критик сделал невольный комплимент, заявив, что новые суды и судопроизводство, с учетом отставания других государственных институтов, напоминают цилиндр на голове дикаря. Военные реформы избавили солдат от вековечного ужаса перед службой. Эти реформы, наиболее фундаментальные в истории России со времен Петра Великого, возбудили аппетит либеральных слоев общества. Стали раздаваться голоса (чаще всего представителей привилегированных классов) о необходимости учреждения народного собрания; в адресованных царю прошениях говорилось о необходимости ослабления или отмены цензуры, об отказе от дискреционной власти, налагающей взыскания без суда и следствия. Но решительный шаг к конституционализму не был сделан, что, вероятно, объясняется не только сопротивлением режима, но главным образом невероятной активностью и особенностями революционной деятельности. Революция нанесла реформам полное поражение, и в результате в выигрыше оказалась реакция.

Если предыдущие революционеры предлагали вовлечь страну в безумные политические споры и конфликты, то нынешние думали совершенно иначе. Можно с уверенностью сказать, что в то время ни в одной европейской стране, кроме России, не было столь аполитичной народной массы, убежденной в преимуществах существующего режима. Конечно, в нерусских частях империи, особенно в Польше, низшие классы томились под гнетом иностранного владычества. Но даже там революционная пропаганда в основном осуществлялась в среде интеллигенции и аристократии. Для огромной массы русского крестьянства молодые радикалы, пытавшиеся расшевелить ее, были всего лишь «господами», которые по собственной прихоти хотели настроить их против защитника и благодетеля – царя.

Но дело не ограничивалось только вопросами, связанными с крестьянством. Ранее уже упоминалось, что представители городского пролетариата, присутствовавшие на «гражданской казни» Чернышевского, выказывали откровенную враждебность по отношению к узнику. Массы не просто неприязненно относились к политическим заключенным, которых подвергали этой унизительной процедуре, их отношение граничило с враждебностью. Только к концу означенного периода рабочие стали проявлять некоторую политическую активность, носившую поначалу невыразительный характер. Советские историки считают началом массовых политических выступлений пролетариата казанскую демонстрацию на площади Казанского собора в Санкт-Петербурге в 1876 году. По имеющимся сведениям, в этой демонстрации участвовало максимум двести – двести пятьдесят человек. Цифры, прямо скажем, не слишком внушительные, если учесть количество жителей, проживавших на тот момент в столице. Справедливости ради следует сказать, что массы слабо откликались на революционно-социалистическую пропаганду.

Чем объясняется такое положение? Может, просто невежеством масс, поглощенных борьбой за существование? Ну что ж, мы готовы поверить писателям, считающим, что причина в революции. Однако подобное объяснение столь же тенденциозно и односторонне, как и то, что предлагают реакционеры: русский крестьянин был беззаветно предан царю и православной церкви. Годы, предшествующие принятию указа об освобождении крестьян (1861), были заполнены крестьянскими волнениями. Следом за объявлением об освобождении количество крестьянских восстаний только увеличилось, и этому есть объяснение. Сложные положения закона привели крестьян в полное замешательство; во многих случаях закон не оправдал их надежд, а только добавил новые обязанности. Новая волна восстаний, инспирированная радикальной интеллигенцией, убежденной, что русский крестьянин рожден для революции, пошла на убыль в 1870-х годах. По сути, крестьянин был скорее консерватором, чем революционером.

Опыт, приобретенный за период с 1861-го по 1881 год, оставил неизгладимый след на русском революционном движении, на личности Ленина и на концепции и развитии коммунизма вплоть до наших дней. Это были годы революционной борьбы.

Радикалы этого исторического периода не просто авторы эссе, каким был Герцен, или распространители социалистических идей, подобные Чернышевскому. Опытный революционер становится активным борцом за революцию, организатором революционных кружков, агитатором в крестьянской среде и (пока еще в редких случаях) среди рабочих. Убедившись в невозможности проведения реформ сверху, он (это относится и к Чернышевскому) разочаровался в проводимых реформах; царь не собирался разрешать народное собрание и давать настоящую свободу крестьянам. Революционера новой формации больше, чем любые реформы, занимают возникающие в его мозгу картины переворота; даже схема построения лучшего, постреволюционного общества отходит для него на задний план. Смерть за идею становится для такого революционера насущной необходимостью.

Расставшись с надеждой на стихийное крестьянское восстание, поскольку «народ» отвергает или не обращает внимания на апостолов революции, новый революционер приходит к мысли о заговоре и политическом терроризме (как мы еще увидим, эти два понятия не тождественны друг другу). Давая показания в суде, революционеры часто заявляли, что пришли к мысли о заговоре или терроризме лишь потому, что не имели возможности легально распространять свои идеи. Они были искренне убеждены в этом. Не нужно обладать особой прозорливостью (революционеры были откровенны в своих показаниях), чтобы понять, что они панически боялись революции в России и изыскивали любые возможности не допустить ее. Не было ли намерения с помощью растущей индустриализации превратить крестьянина в подобие западного фермера и лишить его врожденных коммунистических инстинктов? И если царь даст согласие на систему народного представительства, не решит ли народ, что сражение выиграно, и удовольствуется тем, что его будут представлять юристы и спекулянты, как в Англии и Франции?

Эта погруженность в идею о перевороте приняла вид революционного эготизма. Теоретически молодые радикалы действовали ради людей. Они искренне верили, что хотят помочь своему народу и, более того, разделить с крестьянами и рабочими их страдания и лишения. Необходимо было приступить к революционной деятельности. Один из наиболее умеренных лидеров радикализма, Петр Лавров, предостерегал русскую интеллигенцию, что аполитичная деятельность носит бессмысленный, изменнический характер. В статье «Силы, потерянные для революции» (или «Даром потраченные революционные силы») Лавров, язвительно насмехаясь, обращается к тем, кто хочет идти в народ, чтобы служить ему в качестве врачей и учителей: «Вы думаете, что народная революция не для нашего поколения; это наша задача – вырабатывать в людях уверенность в себе, поощрять их к полезной деятельности».[43]

«Глупым и бесперспективным» делом считал Лавров «хождение в народ». Во-первых, он предупреждал молодых революционеров, что режим не оставит их в покое, что их ожидают гонения за революционную деятельность. А во-вторых, обращал их внимание на то, что часть интеллигенции, которая признает существующий режим и готова принять участие в «реформах», находится в стане врагов, всегда несших народу муки и страдания и не способных принести ничего иного, даже если бы захотели. И поэтому в силу природных особенностей не желающих народного блага, поскольку их существование основано на эксплуатации масс.[44]

Может, логические рассуждения Лаврова и не вполне понятны, но совершенно очевидны его опасения, что молодые интеллигенты переметнутся из революционного лагеря, чтобы просто работать для людей. Следовательно, любой школьный учитель, сельский врач, фактически каждый образованный человек, не занимающийся революционной деятельностью, становится «врагом народа», того самого народа, который, как признается Лавров, еще очень далек от того, чтобы признать революцию в качестве необходимой меры. У интеллигенции одна задача – «…вести пропаганду социализма и радикальной революции в массах». Только интеллигенция способна объяснить крестьянам необходимость революции. «Это настолько просто (учить социализму и революции), что достаточно одного объяснения, чтобы оно немедленно претворилось в революционное движение…» Образованные классы России, уверенно добавляет Лавров, не имеют свободы выбора. Их роль диктуется «потребностями народа и законами социологического развития». Интеллигенция не может выбрать иного пути, «поскольку любой другой путь, за исключением этого, закрыт».

По собственному мнению, Лавров верил в людей; он был бы возмущен, если бы ему сказали, что у него покровительственные манеры. Как только интеллигенция проведет разъяснительную работу и разгорится восстание, она выйдет из игры. Пламя революции охватит страну. В итоге Россия превратится в ассоциацию свободных крестьянских общин. Не будет землевладельцев, полицейских и тому подобного. Это иная, более энергичная версия видений Чернышевского. И Лавров, и Чернышевский понимают, что нужно людям. Один считает, что если бы народ избавился от суеверий и веры в царя, то стихийно поднялся во имя аграрного коммунизма. По мнению второго, если бы удалось избежать посторонней агитации, несущей пагубные идеи, крестьяне удовольствовались бы жизнью при царском режиме. Этому приводящему в бешенство самодовольству сопутствовало вполне реальное понимание: большинство сражений окажутся выигранными, если удастся победить интеллигенцию, особенно молодых образованных людей. Если этого не сделать, то не помогут ни «социологические законы», ни «инстинктивный социализм» крестьян и рабочих; Россией по-прежнему будут управлять «идиоты и бюрократы». В следующих главах мы увидим Ленина, наблюдающего, подобно ястребу, за новыми интеллектуальными направлениями. Пацифизм Толстого, новые философские воззрения, философия христианства подвергнутся яростным нападкам, поскольку способны отвлечь молодого интеллигента от занятий политикой. Ленин не мог представить себе свержения существующего режима (как бы ему этого ни хотелось) без интеллигенции, стоящей во главе народных масс.

Переворот в поисках масс – это, вероятно, наиболее точное определение рассматриваемого исторического периода. Как вырвать народ из вековой апатии и безразличия и заставить перейти к активным действиям? Рецептов было много, и они отражали не только основные принципы философии, но и характер революционера. Историки дали название «популизм»[45] всему движению, не заостряя внимания на основных различиях в стратегии. В зависимости от основной задачи, которую ставили перед собой революционеры, мы можем разделить их на три группы: пропагандисты, заговорщики и террористы.[46]

В узком смысле слова народничество относится к первой группе. Народники хотели жить и работать вместе с крестьянами, учить их и помогать личным примером и, кроме того, объяснять необходимость революции. Лавров представлял собой классический пример народовольца. Офицер, профессиональный преподаватель математики, он довольно поздно связал свою жизнь с революцией.[47]

После ареста и высылки за границу в 1870 году Лавров обосновался на Западе, где начал издавать журнал «Вперед!», решив продолжить тем самым традиции «Колокола». Но будучи посредственным писателем и мыслителем с «кашей в голове», Лавров был не в состоянии продолжить традиции Герцена, но зато ему удалось обнаружить недостатки, присущие конкурирующим революционным течениям:

«Заговорщики вполне способны пренебречь людскими намерениями, социальной революцией; они (зачастую) не понимают народ, не ассоциируют себя с ним… (Агитаторы, он имеет в виду революционеров типа Бакунина)… возбуждают в людях страсти, они не думают о движении, о его эффективности, не объясняют, что можно и нужно делать. Занимаясь агитацией ради достижения цели, они не проводят различие между ложью и правдой…»[48]

Собственное народничество Лаврова основано на повторении лозунга, провозглашенного Герценом десять лет назад: «Идите в народ». Молодая интеллигенция должна идти в крестьянские массы, добиться у них понимания неотвратимости революционных свершений, но не с помощью таких непонятных для крестьян политических требований, как установление конституционных положений, а опираясь на реальные, жизненно важные проблемы: требование крестьян увеличить земельные участки и жалобы на притеснение со стороны местных чиновников. Массы сами поднимутся на борьбу, стоит только прорасти семенам недовольства.

В 1874 году интеллигенция откликнулась на призыв идти в народ. Сотни молодых радикалов стекались в сельскую местность из небольших дискуссионных кружков и групп заговорщиков, военных училищ и университетов. Многие шли, чтобы вести пропаганду и агитировать за революцию. Но основная причина состояла в том, чтобы вместе с людьми разделять их лишения и страдания, помогать им в решении каждодневных проблем. В истории русского революционного движения 1874 год был апогеем веры в «народ». Уже никогда после того страшного лета не будут русские радикалы верить в добросердечие русского народа – «социалистов по инстинкту», в его готовность подняться и штурмовать оплот самодержавия. Русские революционеры 1860-х годов, разочаровавшись в царе, в его готовности приступить к реформированию общества, в его преемнике конца 70-х, закончили тем, что полностью разочаровались в крестьянстве и его предполагаемом революционном порыве.

Миссионеры придерживались диаметрально противоположных точек зрения на то, как им следует действовать. Многие принимали вид странствующих ремесленников, ищущих работу в деревнях. Миссионеры более реалистично смотрящие на мир предлагали крестьянам свою помощь в качестве учителей, врачей и так далее. Зачастую их попытки заканчивались полным провалом. Крестьяне испытывали инстинктивное недоверие к «господам», особенно выдающим себя за простых людей. Недоверчивые по натуре, они испытывали страх перед полицией и не спешили оказывать гостеприимство незнакомцам. Нередко студентам отказывали в пристанище или даже передавали в руки властей. Удивительно, что в такой стране, как Россия, в этот период психология и образ жизни многих интеллигентных молодых людей, выходцев из помещичьих семей или даже из крестьянской среды, оказались чуждыми образованным классам. Вполне возможно, что молодые радикалы не слишком отличались от своих современников, живущих в других странах и в другие времена. Но даже в тех случаях, когда агитаторам удавалось установить доверительные отношения с крестьянами, результат оказывался неутешительным. Студенты стремились не просто идти в народ. Они хотели избавиться от буржуазных пристрастий, комфортных условий жизни и «стать» простыми людьми. Крестьяне не видели в этом никакого смысла. Один из «паломников» отказался от мысли заниматься медицинской практикой ради оказания «помощи людям». Крестьяне объяснили ему, что будет гораздо полезнее, и для него самого, и для других, если он закончит образование.[49]

Наиболее здравомыслящие агитаторы, потрясенные силой вековых предубеждений крестьян, избегали лобовой атаки и не предпринимали попыток агитировать крестьян против царя и веры. Зачастую самая умелая пропаганда вызывала неожиданную реакцию. Страшная история о том, как в других странах землевладельцы и капиталисты выгоняют крестьян с земли, вызвала восклицание: «Наш царь никогда этого не допустит!»

Революционеры искренне верили, что крестьянин – прирожденный социалист. Конечно, крестьяне хотели получить во владение как можно больше земли. Некоторые пункты указа об освобождении вызывали их возмущение. Но не следует думать, что их не переполняла любовь к общине, а принцип частной собственности вызывал отвращение. Народ с энтузиазмом откликнулся на сообщение о новом порядке, при котором земли помещиков будут распределены между крестьянами. Отлично, сказал крестьянин, я получу причитающуюся мне долю, найму двух работников и буду вести безбедное существование. Люди, подобные Лаврову, считали, что в крестьянских массах необходимо разжечь пламя революции, но пропаганда социализма среди крестьян оказалась бесперспективной.

Кое-кто из агитаторов рассматривал свою задачу под иным углом зрения. В России в XVI—XVII веках произошло несколько массовых крестьянских восстаний. В 1773 году крестьяне под предводительством донского казака Емельяна Пугачева подняли восстание, едва не поколебавшее основы империи. Теперь, спустя столетие, оказалось трудно не только разбудить народ и поднять его на борьбу с режимом, но даже просто достучаться до сознания крестьян. «Паломники» не случайно сконцентрировали свои действия в тех областях, где в прошлом проходили крестьянские восстания. Подобные действия являлись отражением идей, изложенных Бакуниным, который с присущей ему беспечностью игнорировал тот факт, что за столетие произошли существенные изменения, например появились железная дорога и телеграф, и вряд ли крестьянские бунты перерастут в общенациональное восстание.

Так называемое Чигиринское дело 1876 года полностью объясняет все ошибки и вытекающие из них следствия «хождения в народ». Горстка революционеров, действовавших в Чигиринском уезде Киевской губернии, попыталась убедить крестьян, что царь призвал их подняться против аристократии и бюрократического аппарата. Это было не что иное, как рискованная авантюра в духе прежних восстаний, когда во главе восставших вставал самозванец, действовавший от имени императора или утверждавший, что он и есть император. Вспомним историю крестьянского восстания под предводительством Пугачева, когда он выдавал себя за давно умершего Петра III. То же и с восстанием декабристов. Но декабристы, по крайней мере, могут быть частично оправданы: их предприятие имело шанс на успех. Они не подвергали опасности простых людей, а только проверяли на практике собственную теорию. В Чигиринском уезде революционеры, чьей задачей было обучить крестьян и улучшить их жизнь, пошли на серьезный обман, который привел в неминуемой катастрофе – погибли сотни ни в чем не повинных людей. Заговорщики напечатали подложный царский манифест, призывающий крестьян формировать вооруженные отряды и готовиться к борьбе. Все это свидетельствует о невероятном невежестве масс и обособленности провинции. Безумная авантюра, длившаяся почти год, подняла тысячи крестьян. Можно было предсказать ужасные последствия этого рискованного предприятия.

Несмотря на то что многие народовольцы осудили Чигиринский заговор, но, тем не менее, он продемонстрировал тупик, в который зашло народничество. Иллюзией оказалось предположение об огромном запасе революционных и социалистических чувств, хранящемся в крестьянской среде, которые только и ждали того, чтобы выйти на волю. Революционная интеллигенция постепенно стала проникаться антидемократическими чувствами. Если народ, несмотря на страдания и жестокость режима, не поднялся и даже не отказался от старых суеверий, то, по всей видимости, бессмысленно заниматься агитацией. 70-е годы, годы надежд и тесной связи с народом, оставили тяжелое наследие: нетерпимость революционной интеллигенции и тупость крестьянских масс. Народничество так и не отказалось от идеи «хождения в народ», а наиболее дерзкие последователи этого течения вступили на путь заговоров и терроризма. Были и те, кто, отказавшись от провинции, занялся поисками более подходящих революционных кадров в среде городского пролетариата.

Если народовольцы-агитаторы готовились к «хождению в народ», то заговорщики отрицали действенность пропаганды социализма в крестьянской среде. Уже в 1862 году группа студентов объявила о необходимости создания тайной организации, чтобы захватить власть и установить революционный порядок в пассивной, недружелюбно настроенной народной массе. Революционеры создали тайную типографию. Среди печатной продукции, изданной в 1862 году, выделяется прокламация «Молодая Россия». Автором прокламации являлся девятнадцатилетний Петр Заичневский (иногда встречается Зайчневский), собственноручно написавший ее после обсуждения с единомышленниками. Читателя уже не удивит (он ведь понимает, что это был за невероятный период в истории России), что прокламация была написана в тюрьме, куда Заичневский попал за диверсионную деятельность. «Молодая Россия» призывала к свержению самодержавия, к расправе с царской династией и бюрократией. Подкупленный революционером полицейский передал прокламацию в тайную типографию. В этом эпизоде отчетливо проявляется основное качество Заичневского – жажда опасности. Как политический заключенный, Заичневский имел право на свидания с друзьями, но он выбрал в качестве курьера полицейского.

Заичневский, «одержимый бесами», сошел прямо со страниц произведений Достоевского. При жизни не было установлено его авторство «Молодой России», и Петр был уверен, что у него отличное алиби. Он питал непреодолимую страсть к заговорам и являлся сторонником авторитарной власти. Большую часть жизни Заичневский провел в тюрьмах и ссылке. Всюду, где он появлялся, в скором времени создавался тайный кружок, а воздействие его революционных призывов особенно сильно сказывалось на молодых женщинах. Присутствовавший на рассмотрении дел, связанных с обращениями рассерженных отцов, заявлявших, что он сбивает их дочерей с истинного пути (причем не только на революционный путь), Заичневский испытывал по отношению к себе необыкновенную терпимость со стороны местной администрации и полицейских чинов (а может, их жен?!). До конца жизни (он умер в 1896 году) Заичневский сохранил воинствующий экстремизм. Он так и не согласился с идеей вовлечения народных масс в революционное движение. Он стоял на позиции российских якобинцев, относившихся к группе народовольцев-заговорщиков. «Любая революция, опасающаяся зайти слишком далеко, в действительности не является революцией». Эти слова сказаны Заичневским еще в ранней юности. Вполне естественно, что несколько его последователей вступили в большевистскую партию.

«Молодая Россия» вызвала во многих кругах, в том числе и среди «умеренных» революционеров, что-то похожее на панику. Чернышевский (незадолго до ареста) предложил отправить эмиссара на поиски молодых «отчаянных голов», чтобы убедить их в бессмысленности таких экстремистских действий. По сравнению с прокламацией якобинцев даже его воззрения казались предельно консервативными. В любое другое время «Молодая Россия» вызвала бы радостное удивление, как очевидная шалость со стороны неуравновешенной молодежи, но ведь это было в 1862 году в России.

Центральный революционный комитет (!) (по словам автора прокламации) объявил, что в 1863 году в России произойдет революция:

«Мы твердо убеждены, что революционная партия станет правительством и в случае успеха сохранит существующую централизацию… чтобы в самое ближайшее время установить новые законы экономической и общественной жизни. Необходимо захватить власть и не удерживаться от принятия любых необходимых шагов. Выборы в национальное собрание должны пройти под влиянием правительства, которое должно убедиться, что в нем не окажутся сторонники старого порядка…»

Если бегло пробежаться по тактике большевиков в 1917—1918 годах, то легко увидеть в большевиках продолжателей русских якобинцев. Подобно Ленину, Заичневский отвергал террор как средство захвата власти, но до захвата власти верил в «профилактический» террор как средство в борьбе с контрреволюцией. Однако между «Молодой Россией» и Лениным имеются существенные различия в вопросе об установлении нового порядка. Заичневский стоял на позиции «крестьянского социализма», базирующегося на крестьянской общине – основе общества. Ознакомившись с учением Маркса, он, как и другие народники, так и не смог усвоить революционную тактику, использующую преимущественно городской пролетариат, и согласиться с созданием нового индустриального общества.

Если Заичневский является персонажем произведений Достоевского, то его соратник, Сергей Нечаев, фактически прототип одного из главных героев Достоевского. Нечаев (1847—1882) заслуживает внимания, и не только потому, что существует определенная связь его замыслов и тактики с ленинскими, но еще и потому, что его личность и идеи будто в кривом зеркале отражают революционную страсть, которую можно назвать даже не политическим фанатизмом, а скорее одержимостью. Нечаев погружает нас в психологическую атмосферу заговора, гротесковую и преступную одновременно, предвещавшую мрачную эпоху сталинизма.

Двадцатилетний Нечаев после неудачной попытки стать учителем находит себя в кругу революционной молодежи Петербурга. Он сразу же приступает к организации тайного общества, изображая из себя мученика, пострадавшего за политическую свободу. Изображенный Достоевским преступный психопат вызвал протесты революционеров. По их мнению, Нечаев был добродушным человеком, полностью посвятившим себя революции. Однако уже в начальный период деятельности Нечаев доносил полиции на своих врагов из революционной среды.[50]

В 1869 году Нечаев уезжает за границу. Политическая эмиграция приветствовала бывшего политического заключенного (согласно выдуманной им легенде), организатора тайного общества (такая же выдумка), агентом которого он якобы являлся. Бакунин, загипнотизированный личностью Нечаева, с готовностью поверил всем этим выдумкам; к нему вернулась надежда на революционное возрождение. Старый анархист и молодой фанатик написали в соавторстве «Катехизис революционера». Если «Молодая Россия» была результатом фанатизма и безудержного юношеского желания создать новое общество, а главное, заставить либералов трястись от страха, то «Катехизис революционера» относится к революционной психопатологии (я бы назвал это так). Революционер, согласно этому «труду», – «потерянный человек», у которого нет морали, нет чувств, нет никаких интересов, за исключением революции. «Катехизис» давал практические советы, как убивать, шантажировать и принуждать различные классы политических врагов. «Катехизис» – не политический манифест; этот документ ярко выражает человеконенавистнический «макиавеллизм» порочного и преступного юноши. «Катехизис» отразил всю безответственность и ребячливость Бакунина, которому его странный друг навязал соавторство.

В скором времени Нечаев вернулся в Россию с подписанным Бакуниным членским билетом, удостоверяющим его членство в Европейском революционном союзе (естественно, несуществующем). Нечаев приступил к организации тайного общества в соответствии с рекомендацией «Катехизиса». Рекомендация была не оригинальнее, чем известный принцип, когда письмо рассылается по нескольким адресам, с тем чтобы получатель разослал его следующим адресатам, и дальше по нарастающей. Создается группа из пяти человек, каждый из которых набирает еще по пять человек, и так далее. Рядовой член знает только членов своей «пятерки». Член основной группы, Иванов, выразил сомнения по поводу существования обширной сети, вызвав тем самым раздражение Нечаева. Этого оказалось достаточно, чтобы участь Иванова была решена. Нечаев сообщил, что Иванов является агентом полиции, и члены «пятерки» убили его. Вскоре Нечаев сбежал за границу, а его товарищи-убийцы были арестованы. Само собой разумеется, режим максимально использовал раскрытое преступление. Знаменитый процесс над нечаевцами в 1871 году коснулся убийства Иванова и «Катехизиса революционера»; материалы процесса легли в основу романа Достоевского «Бесы», одного из наиболее известных романов русской литературы.

В свой второй приезд за границу Нечаев ухитрился разочаровать Бакунина. Для большей части политической эмиграции Нечаев так и остался мучеником за идею, хотя он оказался убийцей и шантажистом. Теперь отношение революционеров к происходящим событиям существенно отличалось от их позиции еще несколько лет назад, когда Герцена могла привести в ужас одна только мысль о насилии и кровопролитии. В ответ на выдачу в 1872 году швейцарскими властями Нечаева царской полиции раздались возмущенные протесты о нарушении права на политическое убежище. На процессе Нечаев продолжал играть роль политического мученика. После оглашения приговора он, высмеивавший конституционализм и собрание, воскликнул: «Да здравствует Национальное собрание!»[51]

Террористы «Народной воли» в 1880—1881 годах предприняли попытку вызволить его из Петропавловской крепости, но с согласия Нечаева было решено отказаться от этой попытки, и то лишь потому, что приоритет был отдан убийству Александра II.

В 1882 году Нечаев умер в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. История его жизненного пути, в отличие от других мыслителей и борцов за революцию, может подтолкнуть западного читателя к вполне объяснимому, но, тем не менее, ошибочному выводу, что Нечаев – «типичный» русский революционер, предшественник революционной тактики и менталитета большевиков. Но даже Достоевский, представитель крайнего русского консерватизма, видел в Нечаеве исключение, индивидуалиста и психопата. Чего стоит одна его гипнотическая власть, которую он время от времени использовал в отношении радикалов, нормальных людей, отрицательно относящихся к его преступным деяниям.

Убийства, шантаж и доносы были гораздо чаще в ходу, чем революционный пыл и самопожертвование. Русский либерал никогда не спешил осудить жесткие меры, отстаиваемые революционерами, поскольку испытывал стыд перед революционерами – мучениками идеи. То же касается и революционеров из «Народной воли», провозглашавших высокие моральные и социальные принципы. Они видели в Нечаеве храброго, преданного делу революционера и не желали знать об убийствах и шантаже. В беспорядочном мире русских революционеров, где все было поставлено с ног на голову, либералы испытывали чувство некоторой неполноценности по отношению к террористам, а революционеры-идеалисты не отказывались от помощи преступного психопата.

Петр Ткачев, в отличие от инфантильного Заичневского, который, несмотря на все усилия благожелательно настроенных к нему историков, был не в ладах с политической философией, известен как оригинально мыслящий философ, сторонник заговорщических методов борьбы. Ткачев родился в 1844 году. Его жизнь исполнена высокого пафоса: поиск самовыражения, революция. Он прошел курс революционного ученичества и в семнадцать лет впервые попал в тюрьму. Ткачев умер за границей, в клинике для душевнобольных, когда ему было немногим больше сорока. Итогом первого заключения Ткачева стало убеждение, что возрождение России требует физического уничтожения всех людей старше двадцати пяти лет. Биограф Ткачева, по всей видимости никогда не слышавший о Фрейде, нашел это заявление «слишком юношеским» и успокоительно добавил, что вскоре Ткачев отказался от плана «омолаживания» общества.[52]

Молодые годы Ткачева проходили попеременно то в заключении, то в написании трудов на литературные и социальные темы. Ткачев был знаком с Нечаевым и являлся одним из обвиняемых на знаменитом процессе над предполагаемыми сторонниками Нечаева в 1871 году. Несмотря на серьезность его преступления – авторство революционного манифеста, – Ткачев «отделался легким испугом», и в 1873 году ему было разрешено уехать за границу.

Именно там его настигло гениальное озарение: в России время работает против революции. Рост капитализма и индустриализации несет буржуазии спокойствие и удовлетворенность. Поклонник и, как все революционеры, ученик Чернышевского, Петр Ткачев не верил утверждению учителя, что будущее принадлежит «новому человеку». Если упустить возможность, будущее будет принадлежать буржуазии, а революционный пыл меньшинства попросту иссякнет. Этот инстинктивный страх фанатиков революции перед тем, что «их» революция «потеряет управление», что «их» поколение обманным путем должно вызвать кровавый, разрушительный переворот, у Ткачева проявился особенно сильно.

Что может спасти Россию от катастрофы (под катастрофой понимается мирный переход к конституционализму) и вызвать сейчас революцию? Только объединение всех революционных сил в централизованную организацию. Бакунин выводил Ткачева из терпения своими мечтами о стихийных народных восстаниях. Ткачев с презрением отвергал принципы анархии. «Мы допускаем анархию, но только для отдаленного будущего».[53]

Только жестко организованное меньшинство сможет добиться революции. «Это меньшинство в силу высокого умственного и нравственного развития всегда имеет интеллектуальное и моральное превосходство над большинством». Принуждение определяет самую суть революции, и, следовательно, революционная организация требует «централизации, жесткой дисциплины, быстроты, решительности и согласованности действий».[54]

Тридцатью годами позже В.И. Ленин подобными словами описал революционную организацию, необходимую русским социалистам. Централизация и дисциплина, неприятие стихийных народных восстаний – вот те связующие нити между русским якобинцем Петром Ткачевым и социалистом Владимиром Лениным. Им обоим был присущ скрытый антидемократический элитизм. Ткачев, а следом за ним и Ленин отвергали индивидуальный терроризм не из сентиментального отношения к человеческой жизни, а потому, что терроризм отвлекал революционные ресурсы. Внимание следует уделять тайной, централизованной организации, чтобы нанести удар в решающий момент, – и государственный переворот «похоронит старый мир».

Неприятие террора (и дело тут не в заговорщике и прежнем товарище Нечаеве) было у Ткачева столь же сильно, как и презрительное отношение к идеям мирного убеждения («хождения в народ») и пробуждения народных масс. Ткачев с огромным скептицизмом смотрел на русского крестьянина и его предполагаемые революционные порывы. Простой человек, он настойчиво это повторял, – ограниченный эгоист, думающий о материальном благополучии, и лишь небольшая группа убежденных революционеров способна подняться над серой обыденностью человеческой жизни.

Временами пренебрежительное отношение к простому человеку переходит в ненависть (довольно частое явление среди революционеров и реформаторов). Ткачев действовал с невероятным цинизмом, когда «носился» с идеей издания революционных воззваний к массам. Будучи за границей, он решил, что должен обратиться с призывом к крестьянам. «Простым» языком он обрисовал жизнь крестьян после триумфальной победы революции:

«Крестьянин будет жить радостно. Не медные монеты, а золотые рубли будут наполнять его кошелек. Коров и птицы будет не сосчитать. Его стол будет заставлен…всякой едой, пирогами и сладким вином. Пить и есть он будет, сколько вместит живот, а работать только сколько пожелает. И никто не посмеет принуждать его: хочешь есть – ешь, хочешь лежать – лежи. Прекрасная жизнь».[55]

Русские радикалы всех мастей не отличались особой разборчивостью в средствах, пытаясь привлечь крестьян на свою сторону, но призыв Ткачева к ненасытности и жадности превзошел все мыслимые и немыслимые пределы. Лавров осудил Ткачева, и он оказался в полной изоляции, даже от экстремистов. Последующие годы (пока он не потерял рассудок) были посвящены изданию печатного органа русских якобинцев «Набат» и красноречивому, хотя и безрезультатному, разоблачению врагов в эмиграционной среде.

«Мировоззрение» Ткачева можно уложить в два слова: заговор и революция. Он называл себя социалистом, но кто со времен Герцена называл себя иначе? Советские писатели, говоря о Ткачеве, любят подчеркивать, что он читал Карла Маркса и высказывал одобрение. Он, конечно, жалел, что близкое знакомство с отцом «научного» социализма, как в случае с Герценом и Бакуниным, привело к антагонизму и изоляции. Маркс был интересен Ткачеву по той простой причине, что был революционером, придерживающимся крайних воззрений, и подчеркивал роль экономической составляющей в политике. Ткачев не смог охватить всю сложную историко-философскую систему Маркса, а если бы и смог, то посчитал бы ее пустым теоретизированием, наносящим вред реальной деятельности. Когда соавтор Маркса Фридрих Энгельс, возмущенный излишним экстремизмом русских товарищей, счел необходимым дать что-то вроде отеческого совета российским радикалам: действовать осмотрительнее, использовать более демократические способы, Ткачев грубо оборвал Энгельса; он еще нетерпимее, чем Ленин, относился к такого рода советам. Дерзкий ответ Ткачева продемонстрировал понимание революционных возможностей России, понимание, озарившее Ленина в мартовские дни 1917 года.

«Отставание России есть ее величайшее благо, по крайней мере с революционной точки зрения. На Западе общественный строй базируется на поддержке буржуазии. В России этот класс только зарождается. Что же держит нашу страну? Только государство, то есть полиция и армия. Что надо сделать, чтобы развалить это государство? Немного: два или три поражения в войне… несколько крестьянских восстаний… восстание 6 столице».[56]

Нетрудно представить, что происходило в 1917 году. «Зеленые школяры» (как Энгельс называл Ткачева и его соратников) продемонстрировали большую степень проницательности, чем соавтор «диалектического материализма» и «научного» социализма.

Не следует приписывать Ткачеву второе озарение, которое давало ему возможность в точности представить то, что произойдет в 1917 году. И конечно, его следовало предостеречь. При всей проницательности он так же бессмысленно, как радикалы, бился головой о стену, воздвигнутую царским самодержавием. Он видел уязвимые места старой системы и понимал, какая организация для захвата власти потребуется в России в переломный момент. Но Ткачеву не пришли в голову те два жизненно важных решения, которые принесли успех его великому преемнику. Первое: интеллигенция может и должна возглавить революцию, но не сможет сделать этого в одиночку. Второе: недостаточно просто революционного макиавеллизма; партия, желающая захватить и удержать власть в такой стране, как Россия, должна обладать более сложной идеологией. Ткачев, с его «дайте нам захватить власть, а там посмотрим», каких принципов будем придерживаться в 1917 году, вряд ли бы добился большего, чем очередное упоминание в истории переворотов. Гениальность Ленина проявилась в полной мере не в 1917 году, а в годы, последовавшие за Великой Октябрьской революцией.

Чем занимается революционер? Этот вопрос и ответ на него звучали бессчетное число раз. Трагедия русского общества – основная тема романа Достоевского «Бесы». Подобно большинству реакционеров, Достоевский считает экстремизм логическим следствием либерализма. Это поколение интеллигенции, утратившее связь с религией, традициями, с народом, породило «людей 60-х», воинствующих атеистов, убийц и заговорщиков. Герой романа, прототипом которого послужил Нечаев, сын в чем-то забавного, а в чем-то жалкого либерала старшего поколения. Хотя Достоевский то и дело возвращается к излюбленной теме (он постоянно толкует о том, что первопричина болезни общества кроется в потере веры), ему все-таки удается дать наиболее полный ответ на интересующий нас вопрос.

Сатирическими красками рисует писатель в «Бесах» знаменитую сцену «заседания» революционного кружка; немногие произведения могут похвастаться таким виртуозным использованием политической сатиры. Автор пародирует разных представителей «прогрессивного» рода человеческого. Здесь и «праздношатающийся семинарист», и учителя, и пожилой майор, который «никак не мог донести; ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость». Был здесь и гимназист, «очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным лицом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и, видимо, страдая за свои восемнадцать лет». Самый яркий момент – доклад революционера-любителя, который, хотя и не завершил проект создания системы будущего общества (однако написано уже десять глав), пришел к убеждению, что «что созидатели социальных систем… были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого…». Его собственная система устройства мира, «выходя из безграничной свободы», заканчивается «безграничным деспотизмом». «Прибавлю, однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого». Одним словом, он предложил разделить человечество на две неравные части. «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Однако сегодня это не кажется смешным.[57]

Безумный «философ» раздраженно заявляет, что «если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, – мужчины, чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни…». А в продолжение всей дискуссии «Нечаев» Достоевского размышляет о напрасно растрачиваемом времени. «Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу». Это замечание близко к действительности; в глазах нетерпеливого молодого человека вся Россия сосредоточилась в таком скучном «городишке».

Русский интеллигент, не принимавший участия в политико-экономической жизни России, ощущал серую, гнетущую атмосферу провинции. Для большинства «государственная служба» была единственным путем к успеху. Россия XIX века не давала возможности молодым образованным людям в полной мере приложить свои силы и таланты. Возможно, виноваты в этом, как считал Достоевский, безбожие и кажущийся либерализм образованных классов. А может, основная причина заключается в отсутствии той свободной, решительной экономической и политической активности Запада, которая захватила современников Нечаева и Ткачева.[58]

Линия, разделяющая террористов и заговорщиков, весьма условна. Этот классификационный педантизм, представляющийся странным современному читателю, является необходимым и значимым, поскольку затрагивает 60-е и 70-е годы. Заговорщики понимали, что политическое убийство, если и простительно при определенных условиях, все же не может использоваться в качестве основного средства в революционной борьбе. Террористы, в свою очередь, пришли к выводу, что план захвата власти с помощью государственного переворота – несбыточная мечта заговорщиков, не имеющая права на существование в условиях русской жизни. «Хождение в народ» окончилось неудачей. Ожидание массового революционного переворота, носящего, по Бакунину, стихийный характер или, согласно Ткачеву, с помощью жестко организованных небольших групп, смешно в любом случае. Что же остается? Радикалы от чувства безысходности обратились к самой крайней мере – политическому убийству.

То, что индивидуальный террор – наиболее действенный политический способ борьбы, отвергает вся история русского революционного движения. Убийство Александра II в 1881 году похоронило надежды всего поколения, революционеров всех мастей. Те политические партии и группы, которые возлагали надежду на террор, были полностью деморализованы и распались.

Рассмотрим вкратце причины случившегося. Общество, по большей части испытывавшее отвращение к терроризму (в России XIX века «просвещенное общественное мнение» временами допускало возможность террористических действий), возлагает всю вину за случившееся на непосредственных исполнителей. Не считая душевнобольных, идея политического убийства привлекает самых преданных делу революции идеалистов. Их освобождают от агитаторской и организаторской работы, вследствие чего партия теряет самых энергичных руководителей. Терроризм разрушает революционера как личность, и духовно и физически. Глубоко ошибочно обывательское представление о русском политическом террористе как о жестоком человеке с железной выдержкой и решительностью. Сложный психологический механизм, толкающий нормального человека на акты насилия, гораздо чаще делает его щепетильным в вопросах политической власти. Среди людей, готовых ради убеждений пожертвовать собственной жизнью и жизнью других людей, редко найдется человек, готовый спокойно подписать приказ о казни сотен и тысяч побежденных врагов. Большевики это понимали очень хорошо.[59]

В тот период поворот к терроризму был продиктован неудачами других направлений революционной деятельности. В 1875—1876 годах группы народовольцев объединились в революционную народовольческую организацию «Земля и воля». В скором времени разногласия по вопросу о терроризме привели к расколу организации. Революционная пропаганда среди крестьян становилась все более бессмысленной. Даже самые горячие сторонники «чистого» народничества оказались перед лицом неопровержимых фактов. В то время как в 60-х после указа об освобождении то и дело вспыхивали крестьянские восстания, в начале 70-х бунты пошли на спад, а уже к концу 70-х практически прекратились. Движение «в народ» сошло на нет. Предпринимались попытки проникновения в рабочую среду. Но революционное движение по-прежнему чересчур надеялось на крестьян; пролетариат еще только набирал силу, и народовольцы не возлагали на него слишком больших надежд. Народовольцы начали склоняться к терроризму.

«Начали склоняться» – не слишком подходящее выражение. Революционеров буквально захватила идея терроризма. Хотя впоследствии делались попытки представить террористов решительными и жесткими людьми, совершенно ясно, что причина их склонности к насилию зачастую крылась в душевных конфликтах и нанесенных им обидах. Убийство выражало владевшее ими нетерпение, и истинный революционер не мог позволить себе отступить от первоначальных идеалов. Этот метод борьбы привлекал и тех, кто еще не принял окончательного решения, но не мог оставаться сторонним наблюдателем. Потенциальный или реальный убийца нередко был человеком, который легко «ломался» на допросе и становился полицейским информатором или агентом-провокатором.

«Земля и воля» все больше затягивалась в болото терроризма. Сначала было принято решение прибегать к убийству «в редких случаях», только для уничтожения предателей из собственных рядов и особенно жестоких государственных и полицейских чинов. Такой подход был одобрительно встречен образованными классами. После того как Вера Засулич, совершившая покушение на петербургского градоначальника, отдавшего приказ о телесном наказании политического заключенного, была оправдана, она стала героиней «в глазах просвещенного общества». Очень скоро терроризм стал основным видом деятельности «Земли и воли». Многие активисты организации тяжело переживали сложившуюся ситуацию. Они выражали несогласие не просто с терроризмом, а с использованием его в качестве основного средства для решения политических задач организации. Агитационная работа в массах не велась. И что самое парадоксальное – убежденный террорист становился более умеренным политиком, чем его товарищ, боровшийся с терроризмом.

Подобный парадокс легко объясним. «Убийцу» царских чиновников не следует отожествлять с обычным убийцей. Он руководствуется политическими мотивами. Единственное требование, которое могло найти поддержку у большей части образованных и прогрессивных людей, – это требование конституции: наряду с любой цивилизованной страной, Россия должна иметь парламент, который будет управлять страной. Слово «конституция» резало слух многим народовольцам. Они по-прежнему тяготели к аграрному социализму. Их тактика являла собой немыслимую смесь идей Лаврова, Бакунина и Ткачева. В их глазах требование конституции было скорее «политической», чем «социальной» проблемой. Их сбивчивые возражения скрывали страх (надо сказать, справедливый), что любое собрание народных представителей не пойдет на пользу никому – ни социалистам, ни аграриям. Противники террора не уставали повторять, что стоит преуспеть «политической» кампании, как условия жизни народа значительно ухудшатся. Но у них не было никакой альтернативы террору и «политике», кроме агитации в народных массах. Но это означало биться головой о стену народного равнодушия и враждебности.

В 1879 году произошел раскол «Земли и воли». Сторонники и противники террора вели горячие дискуссии. Противники терроризма угрожали, что предупредят предполагаемых жертв. Террористы отвечали, что не колеблясь направят свои действия против информаторов. В результате организация разделилась на две: террористы назвали свою организацию «Народная воля», вторая организация – «Черный передел» – сосредоточила свою деятельность на социалистической пропаганде в деревне. Обе партии, каждая из которых была всего лишь небольшой группой людей, открыли типографии и установили слежку друг за другом. И хотя «Черный передел» вскоре распался, именно из его рядов вышли основатели марксистского социализма в России; среди них был и отец русского марксизма, учитель Ленина, блестящий и несносный Георгий Плеханов.

Более захватывающей, правда не столь далеко зашедшей, оказалась судьба «Народной воли». Хотя эта организация по-прежнему делала упор на «крестьянский вопрос», ее главными требованиями являлись созыв Учредительного собрания и демократические свободы, а основным и фактически единственным средством борьбы оставался терроризм, объектом которого был царь. Чтобы успокоить собственную совесть, было решено две трети ресурсов использовать для работы в деревне, а одну треть – для террористической работы. Но это был самообман. В организации не было достаточного количества людей для ведения агитационной работы, а все активные члены были втянуты в работу по подготовке и выполнению покушений. По заявлению некоторых историков, «Народная воля» насчитывала более пятисот членов, но это явное преувеличение. Основное ядро, так называемый исполнительный комитет, составляла горстка людей, и на протяжении двух лет эти двадцать или тридцать человек терроризировали огромную империю.

Трагическая история народовольцев связана с именами Андрея Желябова и Софьи Перовской. Это они, находящие счастье в своих идеалах и готовые пожертвовать всем ради них, являются воплощением «новых людей» Достоевского. Их любовь и мужество перед лицом смерти добавляет романтический штрих в страшную историю убийства Александра, последующего суда и казни убийц.

Особое место, отведенное Желябову среди революционеров, меньше всего связано с чувством восхищения и признательности со стороны Советов. Ленин выделял Желябова как предвестника большевизма, хотя про себя считал, что геройское самоубийство народников не имело большого смысла. В 1906 году на предложение одного из сотрудников почтить память Желябова и Перовской в годовщину их казни Ленин раздраженно ответил: «Они умерли, и что? Честь им и слава, но почему мы должны говорить об этом?» А вот народу личность Желябова как предвестника большевизма была наиболее понятной. Он был человеком действия, а не писателем. Следовательно, не оставил никаких «ошибочных» теорий. Он был здоров нравственно и физически. Общеизвестно, что Желябов был, как говорится, «широкой натурой»: веселым, общительным, любил петь и танцевать и во многих отношениях был удачливее большинства революционеров. Контраст был настолько велик, что наиболее тупоумные советские историки ощущали необходимость защищать Желябова от обвинений в дамском угодничестве и всячески превозносить его заслуги перед отечеством. В отличие от таких обитателей революционного Олимпа, как импотент Бакунин и Нечаев, Желябов жил полнокровной жизнью.

Желябов, конечно, гораздо более сложная натура. Он был сыном крепостного крестьянина и до последних дней помнил об унизительном положении крепостных крестьян, и с этим был напрямую связан его революционный энтузиазм. Желябову нелегко далось решение возглавить террористическую группу, и он выговорил себе право после казни царя вернуться в деревню, чтобы продолжить пропаганду среди крестьян. При всей его внешней веселости и решимости в поведении Желябова, и до и после ареста, просматриваются суицидальные наклонности. Он настаивал, чтобы во время убийства не было ненужных свидетелей, по всей видимости, он бессознательно страшился смерти.[60]

Софья Перовская, казненная за участие в убийстве царя, вышла из совершенно иной социальной среды, нежели ее соратник Андрей Желябов. Ее отец был губернатором Петербурга. В определенной степени к решению покинуть отчий дом и принять участие в революционной деятельности девушку подтолкнули грубый характер и недостойное поведение отца. Перовская примкнула к партии «Народная воля». Ее отношение к террору было еще более откровенным и бескомпромиссным, чем у Желябова. Эту двадцатишестилетнюю женщину не интересовали политические требования; она считала, что царь должен сполна заплатить за деспотизм режима.

В течение полутора лет революционеры вели настоящую охоту на царя. Народовольцы тщательно готовили террористические акты, но их попытки убить императора окончились неудачей. Но ошибке пропустив нужный поезд, народовольцы взорвали шедший следом поезд царской свиты. В результате еще одного покушения – взрыва в царской столовой Зимнего дворца – погибли и получили ранения слуги и солдаты охраны, царь незадолго до взрыва покинул столовую.

По иронии судьбы царь-деспот Николай I умер в своей постели, а на его сына, царя-освободителя, велась охота. Начало правления Александра II было встречено с энтузиазмом. Герцен и даже в некоторой мере Чернышевский осыпали царя похвалами и называли освободителем. В то время царь не предпринимал особых мер предосторожности. В 1866 году после первого покушения на его жизнь царь, глядя на убийцу, брошенного к его ногам, сказал: «Вы не можете быть русским» (он думал, что только поляки способны поднять на него руку) – и пришел в замешательство от услышанного ответа: «Я русский дворянин». Рост терроризма вызвал со стороны правительства двоякую реакцию: странную смесь репрессивных и примирительных мер. Введение парламентских институтов в такой политически незрелой стране, как Россия, пугало не только консерваторов. Но никакие другие меры не смогли бы изменить существующую мрачную действительность.

Прислушавшись к советам наиболее либерально настроенных министров, 1 марта 1881 года царь наконец подписал закон о введении избранных представителей в высшие государственные органы власти. Поскольку эти органы носили чисто консультативный характер, закон был еще очень далек от учреждения в России парламентского правительства. Однако первый шаг был сделан. Россия приступили к эксперименту с установлением конституционного образа правления. В тот же самый день народовольцы добрались до намеченной жертвы. Они бросили бомбу под царскую карету, следовавшую по набережной Невы. Ранило одного из конвоиров и случайного свидетеля; Александр II не пострадал. Несомненно, царь был бесстрашным человека. Любой другой, окажись он на его месте, думал бы только о собственном спасении и немедленно отправился бы во дворец. Царь вышел из кареты и склонился над раненым прохожим.[61]

В это время появился еще один террорист, бросивший бомбу между собой и царем; и сам террорист, и царь получили смертельные ранения.

Существует свидетельство, что в молодости Желябов выразил желание «нанести удар по истории». Таким ударом, вне всякого сомнения, было «первомартовское убийство», главным организатором которого являлся Андрей Желябов.

Вспомните ситуацию, сложившуюся в России после восстания декабристов. Все повторилось опять. Следом за относительно либеральным правлением Александра II наступил период жесточайшей реакции. Россия была отброшена назад. Новый император, Александр III, попал под влияние реакционного окружения и отказался проводить законодательные реформы, подписанные отцом в день смерти. Организаторы и непосредственные участники убийства царя, практически все руководство «Народной воли», вскоре были арестованы; в течение двух лет от организации не осталось и следа. Народовольцы полагали, что смерть царя принудит власть принять конституцию. На следующий день после убийства «Народная воля» повторила требование о создании Учредительного собрания. Не надо обладать особой проницательностью, чтобы понять, каким оказался результат. Новый император не отличался умом и особым рвением к реформаторству. В консервативных кругах Александра II считали опасным либералом, и его смерть оказалась на руку не только революционерам.

Общество в целом было потрясено смертью царя. Для большей части прогрессивной интеллигенции, таких людей, как отец Ленина, Александр II оставался царем-освободителем, и его смерть, естественно, вызвала неприязненное отношение этих людей к радикалам и революционерам. А вот монархисты немедленно приступили к формированию контрреволюционной террористической организации, которая просуществовала недолго, но обусловила появление гораздо более активного терроризма правых в XX веке.

Смерть царя привела народ в смятение. Среди крестьян ходили слухи, что царь убит помещиками, которые ненавидели его за доброжелательное отношение к простым людям.

Героическое поведение основных организаторов убийства на суде вызвало симпатии к ним со стороны многих представителей образованных классов. Особое уважение вызывал Желябов. В страстной, убедительной речи он защищал идеалы народовольцев и обращал внимание на то, как ему и его товарищам мешали заниматься мирной политической деятельностью. Желябов – образец революционера, стойкий, непреклонный, пренебрегающий собственной жизнью, бросающий вызов самодержавию перед лицом широкой общественности. Временами он вел себя излишне демонстративно. Когда обвинитель в ходе выступления принялся возносить хвалу умершему императору, обвиняемый расхохотался. «Народ плачет, а Желябов смеется», – сказал обвинитель, и даже советскому историку пришлось признать, что обвинитель был по-своему прав.[62]

Раскаяние первого бомбометателя, Рысакова, несколько подпортило впечатление от выступлений Желябова и Перовской. Этот несчастный юноша (ему было всего девятнадцать лет) попросил прощения и предложил свои услуги полиции. Героически державшийся в первые минуты после покушения, Рысаков не выдержал и вскоре выдал остальных заговорщиков. Однако суд и его приговорил к повешению. По мнению историков, молодежь оказалась вовлеченной в деятельность заговорщиков исключительно благодаря личному обаянию Желябова, и поэтому не следовало рассчитывать на то, что она окажется столь же несгибаемой, как опытные революционеры. Решение суда было изначально предсказуемо. Пятерых обвиняемых приговорили к повешению. Царь, несмотря на многочисленные просьбы проявить христианское милосердие (среди прочих к нему обращался Лев Толстой), остался непреклонным.[63]

Суд оказал большое влияние на будущее революционного движения в России. Спустя шесть лет Александр Ульянов, по примеру Желябова, взял на себя всю ответственность за подготовку покушения на Александра III, и только просьбы матери заставили его подать прошение о помиловании, что, как правило, застенчиво опускают биографы Ленина. Печальное наследие революционного героизма неожиданно оказало на большевиков серьезное влияние. В предреволюционной России во время суда обвиняемый зачастую становился обвинителем, и большая часть общества принимала его сторону. Для тех, кто не имеет представления об истории революционного движения, советская настойчивость кажется патологической: обвиняемый должен полностью признаться в совершенных им преступных деяниях, реальных или выдуманных. Никаких Желябовых или Александров Ульяновых!

Ленин извлек уроки из деятельности своих предшественников. Он поднял восстание не только против царского правительства и существующей системы, но и против целей и методов всего революционного движения XIX века. Большевики гораздо внимательнее, чем царские министры, изучили историю революционного движения: как превратить литературу и критику в социальное оружие, куда обратит свою агрессию образованная молодежь, если не уделять ей должного внимания, и тому подобное. Но об этом позже.

Очень соблазнительно заняться критикой русского радикализма. Но более уместно отметить, что большинство поразительных особенностей, присущих русскому революционному движению, появилось благодаря меньшинству. Банально, но факт: революционеры вышли из воинствующего меньшинства. В этом случае им была необходима сознательная поддержка большей части общества. Все это так, но только не в случае с любой революционной организацией в России в период между 1825-м и 1881 годами. Такой урок извлек молодой человек, родившийся в 80-х годах XIX века и искавший свой путь в революцию.

Зимой 1887/88 года мы оставили Володю Ульянова в библиотеке в Кокушкине. Для начала он занялся изучением старых выпусков таких прогрессивных изданий, как «Современник» и «Отечественные записки». Длившийся почти год период вынужденного безделья был до пределов наполнен изучением идей и борьбы русского революционного движения. Только в октябре 1888 года Владимиру было позволено вернуться в Казань, но для предполагаемого руководителя студенческих беспорядков двери университета были по-прежнему закрыты. Обычный юноша, потерявший ясно видимую цель или занятие, мог бы впасть в депрессию, но только не полный жизни и энергии молодой Ульянов. Мелкие придирки властей, возможно, даже сильнее, чем заключение или изгнание, вызывали в нем непреодолимую ненависть к режиму. У него просто не оставалось свободного времени; он поглощал массу книг, вступал в контакты с членами различных радикальных кружков, сначала в Казани, а затем и в Самаре. Неопределенность положения не позволяла ему, даже если бы он чувствовал склонность к этому, принимать более активное участие в радикальной деятельности.

Местная полиция не спускала глаз с семьи Ульяновых. По всей видимости, Володя, понимавший, какую тяжелую утрату совсем недавно понесла мать, не хотел подвергнуть ее еще одному серьезному испытанию. Она не могла воздействовать на пристрастия сына. Попытки заинтересовать его делами имения потерпели неудачу; на протяжении всей жизни Ленин оставался любителем природы, охоты, но представить себя в качестве помещика так и не сумел. И уж совсем не для него была коммерческая деятельность. Россия тех лет переживала удивительный индустриальный и экономический подъем, вырастал новый класс предпринимателей. Коммерческая карьера представлялась возможной для евреев и представителей низших классов. Единственным местом приложения сил для господ и интеллигентов являлась государственная служба, свободные профессии и… революционная деятельность.

17 мая 1890 года Мария Александровна пишет очередное прошение министру народного образования: «Мучительно больно смотреть на сына, как бесплодно уходят самые лучшие его годы для высшего образования. Не будучи в состоянии переносить этой нравственной боли, я и утруждаю Ваше Сиятельство покорнейшею просьбой разрешить сыну моему поступить в какой-либо из русских университетов…» Несчастная женщина с невероятной болью пишет, что «бесцельное существование, без всякого дела, не может не оказывать самого пагубного нравственного влияния на молодого человека и «почти неизбежно должно наталкивать его на мысль даже о самоубийстве».

Последняя фраза всегда приводила в замешательство советских биографов. Требовалось представлять Ленина «жизнелюбом» и революционным оптимистом; картина тоскующего, мрачного юноши плохо сочеталась с официальной легендой. Мария Александровна, возможно, несколько преувеличивала сложившее положение, чтобы смягчить сердце министра. Но Володя, безусловно, находился в весьма затруднительном положении. Для получения профессии университетский диплом был крайне необходим. В его положении, не имея диплома, нельзя было заняться революционной деятельностью по той простой причине, что даже революционеру было необходимо зарабатывать на жизнь (это впоследствии партия смогла субсидировать своих руководителей). Кроме того, диплом и юридическая практика были идеальным прикрытием для радикальной деятельности. Даже в случае ареста власти будут вынуждены с большим уважением отнестись к юристу, нежели к исключенному, безработному студенту. Социальный и профессиональный статус влиял и на положение, занимаемое в революционном кружке.

Неизвестно, руководствовался Ленин этими или иными соображениями, но требовалось срочно отменить запрет министра. Мария Александровна отправилась в Петербург, чтобы лично вручить прошение. В бюрократическом аппарате царской России, косном, зачастую грубом, временами пробуждалось что-то похожее на сострадание. Кто-то в Министерстве народного просвещения, вероятно, не рассматривал Марию Александровну как мать казненного государственного преступника и двоих детей, попавших в беду, а видел перед собой вдову государственного служащего. На сей раз просьба была удовлетворена. Владимиру Ульянову было позволено сдать экзамен на степень кандидата юридических наук. Занимаясь самостоятельно, Владимир меньше чем за год прошел курс трех с половиной лет. Он сдавал экзамены на юридическом факультете Петербургского университета в два этапа, весной и осенью 1891 года. Все предметы были сданы с самой высокой оценкой «полностью удовлетворительно». Он был первым в группе и получил диплом с отличием. Путь в профессию был открыт.

Но еще до того как Владимир Ульянов стал дипломированным юристом, он был уже убежденным революционером-марксистом. Давайте вспомним, что нам известно о перемене его взглядов и убеждений.

Сначала жуткое потрясение, связанное с казнью брата. Затем, как мы знаем, появилось желание узнать, чем занимался брат. Что заставило молодого человека, поглощенного наукой, выбрать путь заговора и убийств, которые привели его к эшафоту? Роман Чернышевского «Что делать?», который раньше не произвел на Владимира никакого впечатления, теперь приобрел совершенно иной смысл. «Новые люди» существовали в реальной жизни, и Александр Ульянов был одним из них. Чувство мести и уважение к брату должны были заставить Ленина встать на тот же путь – путь революционера-террориста, народовольца. Но, изучив историю революционного движения, восемнадцатилетний Владимир Ульянов выбрал другой путь в революцию – марксистский социализм.

Он избрал политическую философию, тогда еще малоизвестную и непопулярную среди русских радикалов. Ее основные принципы шли вразрез с глубоко укоренившимися традициями революционного движения. Вместо свободной России, не оскверненной капитализмом и базирующейся на союзе свободных крестьянских общин, эта философская система предусматривала период капитализма и отмирание мира (крестьянской общины) как устаревшего социально-экономического института. Вместо террористической деятельности и «хождения в народ» марксизм предписывал проведение пропагандистской работы среди пролетариата; в будущих социалистических преобразованиях крестьяне отходили на второй план. Ни героизм меньшинства, ни «инстинктивный» социализм крестьянина не могли оказать существенного влияния на будущее России. Она должна была развиваться по научным законам, открытым Марксом и Энгельсом, предписывавшим России пройти все стадии, пройденные «загнивающим Западом».[64]

Поведение молодого революционера, каким был Ленин в 1889 году, поддерживающего подобные идеи, казалось по меньшей мере необычным. Как партия «Народная воля» прекратила свое существование, да и движение народничества в целом находилось в состоянии упадка. Но память о погибших и преданность идеям народничества по-прежнему крепко удерживали радикальную интеллигенцию. В крупных индустриальных городах стали появляться небольшие марксистские кружки. Но заявить в радикальном кружке провинциального городка, что крестьянская община обречена, и это справедливо, а до наступления социализма придется вынести власть буржуазии, было столь же неприемлемо, как утверждать, что Александр III доброжелательный и умный правитель.[65]

Каким образом Владимир Ильич пришел к марксизму? Его переход на позиции марксизма, как он сам выразился с необыкновенной точностью, произошел в январе 1889 года под влиянием первого тома «Капитала» Маркса и книги Георгия Плеханова «Наши противоречия» – блестящего объяснения народника, ставшего марксистом. Ленин до конца дней сохранил уважение к Плеханову-философу, но ни во что не ставил его как политического деятеля. Отношение к Марксу на протяжении всей жизни осталось неизменным. Только единожды он позволил себе высказать критическое замечание в адрес кумира. Ленин поклонялся не только Карлу Марксу-революционеру; последние годы жизни показали, что Маркс – основоположник и апологет индустриальной цивилизации и централизованного государства. Таким образом, выбор Ленина не ограничивался только революционной философией; он полностью погрузился в грандиозную систему Маркса.

Советская легенда, приписывающая Владимиру слова, произнесенные им после известия о казни брата, «Мы пойдем другим путем», не соответствует историческим фактам, но вполне может являться намеком на психологическую правду. Ярко выраженное упрямство и противоречивость характеризуют его действия и направленность мыслей до самого конца жизни. Немногие люди, с кем ему довелось встречаться, заслуживали его полного одобрения или встречали абсолютное неприятие. Он не выказал ни откровенного восторга, ни явного отвращения в отношении к какому-либо социальному классу или политической проблеме. Элемент соперничества примешивался к чувству восхищения Александром. Жертва, принесенная братом, подвигла Ленина вступить в борьбу, одновременно вызвав предубеждение против движения и философской системы, требующих столь бессмысленного героизма. В Ленине, который еще в 1891 году интересовался ценностью последних научных исследований брата, вновь началась внутренняя борьба относительно смысла и значения революционной деятельности.

Вероятно, в этот момент, когда Ленин боролся с сомнениями и испытывал противоречивые чувства по отношению с предыдущему поколению революционеров, марксизм показался ему идеальным ответом на мучающий его вопрос. В марксистский социализм заложены основы двойственности. Чувства и язык марксизма шли вразрез с правилами XIX века, однако его выводы были рациональны и прагматичны. Революция представлялась не только как волевой акт, а как научная необходимость. Существует приятная картина окончательной гибели капитализма, «экспроприация экспроприаторов», но нет утопического или лирического представления будущего социалистического мира: вход в свободный мир через рост производительности и высокую организацию труда. После излишней чувствительности народничества, безумной увлеченности вымышленным крестьянином, отрицанием очевидной действительности – растущей «европеизации» и индустриализации России – марксизм продемонстрировал образец рассудительности и реализма.

К январю 1889 Ленин, безусловно, не был еще законченным марксистом. На полное ознакомление с учением и знакомство с литературой, которой было уже довольно много, должно было уйти несколько лет. Только в 1893 году, по приезде в Петербург, Ленин приступил к своей пожизненной миссии – занялся пропагандой марксистского социализма. В Казани, где он жил вплоть до весны 1889 года, и в Самаре, из которой он уехал в 1893 году, ощущалась нехватка иностранных периодических изданий. Вся политическая активность заключалась в организации студентами университета и гимназистами небольших дискуссионных кружков. В них тайно читались и обсуждались ввозимые контрабандой произведения политической эмиграции (зачастую существовала единственная копия). Затем молодые люди пускались в горячее обсуждение неисчерпаемых тем русской интеллигенции: укрепляется или слабеет крестьянская община; пройдет ли Россия, как Запад, все этапы индустриализации и тому подобное. На наш взгляд, все это кажется весьма наивным, но чем еще могли заняться серьезные любознательные молодые люди, живущие в провинции? Правда, с точки зрения царских властей это была в высшей степени подрывная деятельность, а атмосфера шпионажа и преследования придавала этим глубокомысленным дискуссиям привкус опасности.

После одиночества в Кокушкине Владимир, естественно, стремился принимать участие в спорах, чтобы скрестить мечи с представителями господствующего направления. Дом Марии Александровны превратился (вероятно, не без некоторых душевных мук с ее стороны) в место проведения политических дебатов. Один из участников этих встреч спустя много лет вспоминал молодого Ленина, который предупреждал товарищей-народовольцев: «…следует понять причины расхождений. А чтобы понять, надо прежде всего читать и читать… Революцию нельзя сделать с помощью грабителей и убийц>. Особенно интересно, учитывая попытку Александра, использовать слово «убийцы» для политического убийства. Если точность выражения по истечении многих лет может показаться сомнительной, то одна деталь этих воспоминаний, безусловно, заслуживает доверия. К огромному разочарованию товарищей, готовых ночи напролет вести споры, Ленин как-то очень не по-русски выпроваживал их из дому. Полиция следила за семьей Ульяновых, а Ленину хотелось вернуться в университет. Хотя против него не было выдвинуто никаких конкретных обвинений, в полицейских рапортах имелись неопределенные высказывания о связи Владимира Ульянова с подозрительными личностями.[66]

В восемнадцатилетнем возрасте Владимир был уже весьма рассудочным революционером, и предпринимаемые им меры предосторожности не были излишними.

В то время в Казани жил убежденный марксист, и Ленин сравнивал свою жизнь с трагической историей его жизни, обнаруживая между ними некоторое сходство. Имеется в виду Николай Федосеев. В шестнадцать лет (он родился в 1871 году) его выгнали из гимназии за чтение запрещенной литературы. Он полностью посвятил себя революции, отказавшись от мысли приобрести какую-нибудь иную профессию. В Казани этот юноша организовал несколько кружков, где занимался пропагандой идей социализма. Он пошел еще дальше. Приобрел типографию, издавал труды Маркса и вовлекал рабочих в свою организацию. Организация была раскрыта в июле 1889 года. Обвиняемых было тридцать шесть человек; многие были «виновны» в том, что проводили вечера в спорах и дискуссиях. В восемнадцать лет Федосеев был арестован и сослан. Однако он продолжал писать политические статьи и переписываться с соратниками. В Сибири группа товарищей обвинила его (безусловно, ошибочно) в присвоении денег из общего фонда. Федосеев, находясь в состоянии нервного напряжения, совершил самоубийство. Ему было двадцать семь лет.

Характерно, что, живя в Казани, Ленин не пытался разыскать Федосеева, хотя, безусловно, знал о нем и посещал некоторые из его кружков. Спустя несколько лет они стали переписываться, но никогда не договаривались о встрече. Ленин, который и сам в то время находился в Сибири, был потрясен известием о самоубийстве Федосеева. Но это была первая реакция, а в последующих воспоминаниях о человеке, который был больше чем просто проповедник марксизма на Волге, явственно слышатся нотки осуждения. Революционер не может позволить себе излишнюю чувствительность; он не имеет права обращать внимание на клевету и должен прежде всего иметь крепкие нервы.

Если бы он оставался в Казани до раскрытия дела Федосеева, рассказывал Ленин, то, возможно, оказался бы среди виновных и был арестован. Но лето он провел в деревне Алакаевке Самарской губернии. Весной 1889 года Мария Александровна решила положить конец праздному и опасному времяпрепровождению сына и предприняла попытку сделать из него помещика. Она продала дом в Симбирске, чтобы получить деньги для обзаведения хозяйством. Владимир должен был стать помещиком, и семья проводила бы зимы в Самаре, в которой не было университета, и, соответственно, там не было такого количества опасных «кружков», как в Казани. Судьба, однако, распорядилась иначе: семья Ульяновых все глубже и глубже погружалась в мир революционной активности. На первый взгляд невинная покупка имения вызвала нездоровое подозрение у полиции. Прежний владелец, Константин Сибиряков, в силу «злонамеренного» характера сам был на подозрении у полиции. Сделавший свое состояние на добыче золота в Сибири, Сибиряков, не скупясь, жертвовал средства на всякие радикально-либеральные дела. Он приобрел участок земли и занимался там опасными и, возможно, ведущими к подрыву государственности опытами и новациями. Часть земли он передал группе последователей Льва Толстого, которые, несмотря на непонимание и даже враждебность со стороны соседних крестьян, пытались построить проповедуемый великим писателем аграрный коммунизм. На своей земле Сибиряков делал попытки внедрить передовые методы культивации, закупая такие неслыханные для России орудия, как паровой плуг. В результате, потерпев финансовый крах, Сибиряков был вынужден продать землю. Полиция с интересом присматривалась к покупателям. Ее не так-то легко было убедить в простом совпадении: «подозрительные» Ульяновы покупали землю у «подозрительного» Сибирякова.

Довольно скоро «гениальный» план Марии Александровны потерпел полное фиаско. Ровесники ее сына, русские интеллигенты, могли свободно рассуждать о земельных владениях во Франции или средневековой Англии, знали до мельчайших подробностей историю крестьянской общины, но были совершенно не приспособлены и, главное, не испытывали никакого желания заниматься столь прозаическим делом, как сельское хозяйство. Упоминания об этом коротком периоде в жизни Ленина, когда он был помещиком, то есть «эксплуататором», крайне лаконичны и загадочны. Он сдался, объяснил Ленин жене, поскольку его отношения с крестьянами становились «ненормальными». Алакаевка, как в свое время Кокушкино, стала местом летнего отдыха. Отказавшись от неподходящей затеи, Ленин, как и прежде, запоем читал, занимался спортом и иногда беседовал с крестьянами.

Напрасно Мария Александровна полагала, что Самара окажется относительно спокойным местом. По решению правительства сюда отправляли политических преступников, которым после выхода из сибирской тюрьмы не позволялось жить в больших университетских городах Европейской России.[67]

Поэтому нет ничего странного, что среди местной интеллигенции оказались «неблагонадежные» люди. В 1889 году революционный потенциал семьи Ульяновых увеличился за счет брака Анны с Марком Елизаровым, сыном зажиточного крестьянина. Елизаров учился в Петербурге и, естественно, участвовал в политических волнениях. Теперь они с Анной жили в семье Ульяновых, находясь под надзором полиции. Таким образом, у Марии Александровны появился в семье не просто зять, а новый радикал.

Хотя Самара была городом со стотысячным населением, она оставалась провинциальной дырой. Местная газета делает жалкую попытку объяснить отсутствие культурной жизни в провинциальном городе России XIX века.

«Пройдитесь вечером по Самаре… загляните в окна и, положа руку на сердце, признайтесь, много ли вы видите горожан, склонившихся над книгой… Здесь играют в карты; там проходит ритуал чаепития, сопровождаемый такой зевотой, что можно подумать, будто все семейство поет некую страшную балладу. А здесь глава семейства в волнении меряет шагами комнату; там хозяйка дома сидит за пианино, в то время как ее муж болезненно гримасничает, как будто у него невыносимо разболелись зубы».

Вот бы им в то время телевизор!

Самарское «общество» благосклонно относилось к местным радикалам, даже к тем, кто находился под надзором полиции. В основном это были интеллигенты, и их беседы оживляли салон жены одного купца-миллионщика. Кое-кто из молодых радикалов, выражавших недовольство излишней буржуазной пышностью, временами вел себя непозволительно, однако неизменно присутствовал в доме. Владимир Ульянов поражал товарищей сочетанием революционных принципов и социальной терпимости. Его, в отличие от других, не раздражал стол, покрытый белоснежной скатертью, обилие столового серебра, тарелок, чашек, непременных атрибутов буржуазного дома.[68]

Мало того, Ленин при встрече целовал матери руку. Было ли его поведение реакционным? Ценя страстный радикализм Ленина, товарищи прощали его.

Политическая активность Ленина в Самаре, как и прежде, ограничивалась участием в дискуссионных кружках. В отличие от Федосеева он не пытался вести пропаганду среди рабочих или печатать запрещенные издания. То, что в Самаре Ленин возглавлял марксистский кружок, является очередной выдумкой советских писателей. А вот воспоминание о том, что Ленин в компании трех молодых людей, зачастую за кружкой пива или во время чаепития, обсуждал социалистическую литературу, вызывает большее доверие. Марксистский кружок на Волге был чем-то вроде секты для избранных, члены которой преодолевали огромные расстояния, чтобы доставить соратнику последнюю книгу или статью, контрабандой ввезенную из-за границы. Известностью пользовались основные работы Маркса, особенно первый том «Капитала», переведенный на русский язык в 1872 году. Многие работы Маркса печатались и открыто обсуждались. В глазах цензора эти сложные для понимания политико-экономические труды вряд ли могли привести к заговорам и убийствам. В то время в России марксизм еще только зарождался, но даже в Самаре появился интерес к этому учению. Работы Маркса обсуждались в дискуссионных кружках и, как правило, подвергались критике со стороны молодежи.

В радикальных кругах Ленин первым приобрел известность как выразитель марксистских идей, способный отстаивать свою точку зрения. Требовалось обладать определенной уверенностью, если не сказать – дерзостью, чтобы в двадцать лет, находясь в кругу людей намного старше себя, отрицать основные положения народничества. Однако, по свидетельствам очевидцев (даже противников), он вел себя более чем достойно.

«Владимир Ильич производил впечатление образованного человека. Он обладал глубокими и разносторонними знаниями в области политической экономии и истории, что необычно для человека его возраста. Он мог свободно читать по-немецки, по-французски и по-английски, был хорошо знаком с «Капиталом» и немецкой марксистской литературой. Создавалось впечатление, что этот человек придерживается конкретных политических убеждений. Он объявил себя убежденным марксистом… Он был уверен, что не может существовать серьезных доводов против марксизма».

Было бы, конечно, преувеличением говорить в 1890—1891 годах о Ленине как о «законченном» марксисте и приписывать ему совершенное владение иностранными языками и знакомство с трудами, которое пришло к нему, но несколько позже.

Вот эпизод, который наглядно демонстрирует, какое впечатление Ленин произвел на самарцев, и совершенно ясно, что к тому времени он был уже авторитетным полемистом. Откровенно говоря, бороться с народничеством было относительно просто. Как политическое движение, оно пришло в упадок. Как теория, развиваемая так называемыми легальными народниками, оно продолжало цепляться за упорное отрицание изменяющейся действительности: в России невозможно развитие капитализма, буржуазии и пролетариата. Следует сказать, что первое признание Ленина как полемиста и социального критика следует отнести за счет очевидной слабости его оппонентов.

Правда, с некоторой оговоркой. В мае 1892 года Самару почтил своим присутствием Николай Константинович Михайловский. Кем был Михайловский? Для русского интеллигента того времени такой вопрос показался бы кощунственным. Интеллигент, духовный отец русского народничества. Сейчас его работы интересуют только узкий круг специалистов, а в 80– 90-х годах XIX века радикальная интеллигенция встречала появление любой его статьи, социологического трактата или критической работы как важное событие. Излишне откровенно выражающий восторг, как, впрочем, и глубокую неприязнь, образованный класс видел в Михайловском не только талантливого публициста, которым он был, но и своего рода русский вариант Дарвина, Карла Маркса и Липмана в одном лице. Михайловский снизошел до того, чтобы навестить своего ученика в Самаре, который пригласил самарскую интеллигенцию послушать великого человека. Владимир Ульянов оказался в числе приглашенных, и перспектива столкновения между знаменитым народником и молодым дерзким марксистом приятно щекотала нервы местной интеллигенции.

Наконец знаменательный день настал. Нам потребуется погрузиться в забытую атмосферу политического вечера, когда острые идеологические разногласия никоим образом не влияли на традиционное русское гостеприимство, а выступающие, обращаясь к противнику, уснащали свою речь обращениями «высокоуважаемый» и «дорогой». Обращения, которые в скором времени стали использовать большевики, – «подлецы», «обыватели», «ренегаты» – казались невероятными в устах радикально-либеральной интеллигенции. Считалось, что оскорбления и брань являются прерогативой реакционеров и полицейских чинов. Интеллигенция даже в споре не забыла о хороших манерах. Уже было известно, что Ленин иногда пренебрегает цивилизованными правилами политической игры и иногда его аргументы бывают излишне ядовитыми. Разве не относился Рахметов Чернышевского с презрением к вежливой форме обращения и ведения спора как к пережитку, недостойному настоящего революционера? Однако именно Ленин сделал грубость важной принадлежностью классовой борьбы.

Тема обсуждения, как может догадаться читатель, касалась будущего крестьянской общины и действительно ли в России сначала одержит победу капитализм, а уж потом ему на смену придет социализм. Михайловский был социалистом и до некоторой степени марксистом. Почему Карл Маркс не допускал, что крестьянская община даст России возможность пропустить стадию капитализма и социализм наступит сразу после свержения самодержавия? По своему характеру это будет сельский социализм. России ни к чему следовать западной модели и так далее. Оратор с его хитростями, пафосом, ссылками на такие непререкаемые авторитеты, как Чернышевский, Герцен и Маркс, не мог не вызвать восхищения сторонников.

Наступила очередь оппонента. С горячностью, имевшей успех у присутствующих, Владимир Ульянов отметил, что Чернышевский, Маркс и прочие говорили о крестьянской общине некоторое время назад, когда еще не шел разговор о стремительном развитии капитализма в России. Идеализированная община существует только в воображении народника; а на самом деле в крестьянской общине идет процесс экономического распада. Его речь, полная язвительных замечаний, была подкреплена убедительными доказательствами и статистическими данными. Чаепитие, выступления других ораторов, споры затянулись до глубокой ночи. Расходясь после встречи по соседним дачам (дискуссия проходила в пригороде Самары), большинство участников находились под впечатлением красноречия и фундаментальности философских воззрений Михайловского. Но марксистская позиция не была уничтожена; Михайловский высоко оценил интеллект и ораторские способности Ульянова. «Выразитель мыслей» интеллигенции вскоре уехал, позабыв цилиндр, который его ученики разрезали на узкие полоски и разобрали на память о великом дне, проведенном их кумиром в Самаре.

С самарским периодом в жизни Ленина связан еще один, гораздо более значительный эпизод. Осенью и зимой 1891/92 года многие районы России были охвачены голодом. Причинами послужили летняя засуха, небывалый прирост населения, неэффективность сельскохозяйственной и транспортной систем России. Правительство связывало бедствие с экспортной политикой в отношении зерна и с отсутствием надлежащих мер по предупреждению национальных катастроф. Самара оказалась в самом эпицентре бедствия. Наступление голода вывело власти из привычного для них дремотного состояния. Наиболее активные члены общества присоединились к правительству, пытаясь спасти крестьян от голода и эпидемий, которые повлек за собой голод. Лев Толстой, оставивший на время чтение нотаций, взялся за организацию комитетов по оказанию помощи голодающим; народники вместе с государственными чиновниками – за организацию столовых и пунктов оказания медицинской помощи. В Самаре большинство членов радикальных кружков, бывшие политзаключенные и ссыльные вместе с государственными чиновниками приняли участие в гуманитарной работе. Исключение, одно из немногих, составлял Владимир Ульянов.

В Самаре среди политических ссыльных находилась Мария Яснева.[69]

После замужества она взяла фамилию Яснева-Голубева. Мы уже встречались с этой неприятной женщиной, которая в знак классового протеста проливала чай и варенье на белоснежные скатерти Марии Александровны Ульяновой. Она была русской якобинкой, ученицей Заичневского. Впоследствии Яснева-Голубева стала большевичкой. Она пережила Ленина, и старая ведьма (характеристика недалека от истины) любила с гордостью повторять, что из всех молодых радикалов, живших в то время в Самаре, только она и Владимир Ульянов не верили в возможность совместной работы с государственными чиновниками по оказанию помощи голодающим. Ульянов из принципа отказался принимать участие в оказании помощи, что подтверждается и большевистскими, и антибольшевистскими источниками. Но почему?

Заслуживающий доверия писатель-мемуарист Николай Валентинов (мы ещевстретимся с ним) высказывает мнение, что Яснева-Голубева оказала влияние на формирование взглядов молодого Ленина. Она была старше его на девять лет и в то время являлась ярым сторонником непримиримой борьбы с существующей социально-политической системой. В воспоминаниях, написанных в 1924 году, Яснева-Голубева намекает на влияние, которое она оказывала на Ленина: «Вспоминая разговоры с Владимиром Ильичем, я теперь больше прежнего прихожу к выводу, что он уже проникся идеей диктатуры пролетариата… (он) часто останавливался на вопросе захвата власти (один из пунктов программы якобинцев)…» А вот что она пишет в отношении усилий правительства и «общества» по оказанию помощи голодающим: «Среди передовой части самарцев только Владимир Ильич и я не принимали участие в этой деятельности… не от нежелания помочь голодающим… ведь молодежь так чувствительна к страданию других. (Но) очевидно, он (Ленин) считал, что у революционера нет иного пути».[70]

Нет никаких причин приписывать незначительной инакомыслящей женщине такое решающее влияние. Возможно, Ленин, невзирая на ее невоспитанность, искал с ней встречи. Его интересовал крайний радикализм «Молодой России», с которой она поддерживала живую связь. Но даже в двадцать один год Ленин был уже «сформировавшейся» политической фигурой, и знакомая едва ли могла оказать на него влияние. И уж конечно, его отказ сотрудничать с властями никак не связан с лозунгом крайних русских радикалов: «Чем хуже, тем лучше». Никто не думал, что голодные крестьяне способны поднять бунт. Мы впервые обнаруживаем в поведении Ленина две характерные черты, которые будут проявляться на протяжении всей его жизни. Во-первых, его невероятное упрямство, с которым он будет нападать на любые, идущие вразрез с ним, движения или идеи и безжалостно уничтожать их. И во-вторых, его парадоксальная ненависть к интеллигенции, к ее идеям, филантропии, елейному отношению к «сирым и убогим». Он был представителем этого класса и никогда не пытался выдать себя за выходца из пролетарской среды. Многие самарские чиновники, пытавшиеся чем-то помочь бедным и неимущим, были такими же служителями самодержавия, как Илья Ульянов, а Ленин всегда чтил память отца. Но здесь, как и во многих случаях, намерения либеральной интеллигенции и чиновников вызвали в Ленине сильное противодействие и приступы гнева, зачастую расстраивавшие его политические замыслы.

Позиция Ульянова не способствовала росту его популярности, но, как ни странно, была проявлена невероятная терпимость даже со стороны наиболее умеренной интеллигенции; его не избегали, не бойкотировали и по-прежнему принимали в обществе. К этому времени Ульянов был уже дипломированным юристом и по окончании экзаменов начал работать в конторе известного самарского адвоката Андрея Николаевича Хардина, безусловно осведомленного о передовых взглядах помощника и понимающего, что его интересы далеки от судопроизводства. За полтора года Ульянов провел всего тринадцать весьма незначительных дел, и то не слишком напрягаясь, поэтому во всех случаях его клиенты были осуждены. Хардин, юрист-либерал (а Ленин особенно ненавидел именно таких людей), испытывал к начинающему адвокату теплые чувства.

Снисходительным адвокатом и его молодым помощником владела одна сильная страсть – игра в шахматы. Общеизвестно, что наибольшей популярностью шахматы пользовались в России, и это та область, где даже русофоб не стал бы отрицать преимущества русских. Ленина можно охарактеризовать как крепкого провинциального игрока. Что касается Хардина, то сам знаменитый Чигорин, чемпион мира по шахматам, признал, что он хороший игрок. Хардин и Ульянов начали играть по почте, когда Владимир Ильич жил еще в Казани, и теперь в Самаре часто устраивали шахматные баталии. Хардин, конечно, давал противнику фору: сначала ладью, а потом, когда Владимир Ильич повысил мастерство, пешку. Советские источники пытались преуменьшить страсть Ленина к шахматам, словно это было проявлением интеллектуальной невоздержанности, недостойной вождя революции. Ясно, однако, что он был серьезным игроком, страстно увлеченным игрой. Он не позволял противнику брать назад фигуру. Часами сидел над решением шахматных задач и пытался увлечь товарищей этой благородной игрой. Ленин понимал, что шахматы отнимают у него слишком много времени, и после революции прекратил играть. Старым друзьям он объяснял свое поведение нехваткой времени. Как-то не верится, что все дело только во времени; ведь находил время Председатель Совета народных комиссаров для охоты и путешествий по стране. Но это вполне понятное времяпрепровождение, а шахматы были страстью, требующей нервного напряжения.

Хочу напомнить, что Владимиру Ильичу в то время было чуть больше двадцати. Не только политикой, шахматами и адвокатской деятельностью был заполнен самарский период его жизни. Советские источники, подчеркивающие невероятное «жизнелюбие» вождя, никогда не вдавались в подробности. Упоминалось, что временами он, глядя на реку, пил пиво, но это было всенепременно связано с политическими спорами. Существует история о длительном путешествии по Волге, с устраиваемыми на берегу пикниками с водкой. Но даже под это путешествие была подведена социальная база: в ходе поездки Владимир Ильич встречался с крестьянами, объяснял им бессмысленность народничества и подтверждал свой тезис о росте капитализма в провинции. Ленин, безусловно, был серьезным молодым человеком даже для своего поколения, где увлеченность и серьезное отношение к делу считались нормой поведения. И все-таки картина остается незаконченной; не осталось никаких свидетельств об интимной стороне его жизни в Самаре. В Петербурге в своем кругу он получил прозвище Старик, причем не только за широту знаний, но и за серьезность поведения.

Не слишком обременительная адвокатская деятельность, прогулки по Волге и горячие идеологические дискуссии придавали жизни в Самаре своеобразную провинциальную прелесть. Лето проходило в Алакаевке. Здесь в саду Владимир Ильич оборудовал своего рода «кабинет», где каждое утро с головой погружался в чтение, изучение документов и написание статей.

В полдень напряженная умственная работа уступала место физическим упражнениям, а затем чтению художественной литературы. По вечерам Владимир играл в шахматы с братом Дмитрием, пел, отдыхал. Он придавал огромное значение физическим упражнениям, особенно гимнастике, что делало его единомышленником Рахметова, который считал, что революционер должен «сохранять форму». Ленин был бы шокирован, узнав, что следует предписаниям аристократа XVIII века. Лорд Честерфилд советовал «утро отвести для работы, день для игр, вечер для общения». Но «общение» в понимании лорда резко отличалось от невинного пения под аккомпанемент Анны и Марии Ульяновых.

Интеллигенция XIX века страстно стремилась в одну из двух столиц. «Когда же мы уедем в Москву?» – этот вопрос звучал на протяжении всей пьесы Чехова «Три сестры». Если бы написать пьесу о жизни Ленина в Самаре, ее можно было бы, соответственно, назвать «Три марксиста», сопроводив тем же жалобным вопросом. В Петербурге и Москве уже действовали марксистские кружки; имелись библиотеки, в которых можно было найти новинки политической литературы. В Самаре в радикальных кругах по-прежнему господствовало влияние теории народничества, и те немногие, кто еще только нащупывал путь к марксизму, испытывали благоговейный ужас перед внушительным теоретическим и статистическим аппаратом первого тома «Капитала». Книги можно было позаимствовать у друзей, членов Коммерческого клуба, единственного места в городе, где была более или менее приличная библиотека. Какая-либо революционная деятельность в Самаре была практически невозможна. Здесь в Самаре, учитывая размеры города, любая деятельность не могла остаться незамеченной. Пример тому – судьба Федосеева в Казани. Да и некого было агитировать; в Самаре просто не существовало промышленных рабочих. Что касается крестьян, то Владимир Ильич даже не предпринимал попыток ознакомить их с принципами научного коммунизма. Рассказы о том, что во время путешествий по Волге он якобы занимался распространением своих идей, опровергаются свидетельством Анны, которая подтверждала, что слышала, как Владимир интересовался жизнью и проблемами крестьян, но никогда не навязывал им своего мнения.

Почему же Ленин продолжал оставаться в Самаре? Согласно семейным источникам, достаточно достоверным, это было вызвано тревогой за мать. Очередной удар, совпавший по времени со сдачей Владимиром экзаменов в университет, обрушился на семью Ульяновых. Сестра Ольга, самая близкая по возрасту к Владимиру, заболела брюшным тифом и умерла. В течение полутора лет он терпеливо сносил жизнь в Самаре, но в конце концов его охватило чувство провинциальной клаустрофобии. То ли жизнь в семье мешала развернуться ему в полную силу, то ли сам по себе провинциальный город, или и то и другое вместе взятое, но ему следовало бежать отсюда. Владимир признавался Анне, что атмосфера провинции действует угнетающе. Освобождение пришло в конце лета 1893 года. Закончился самарский период в жизни Ульяновых. Семья отправилась в Москву, а Владимир Ильич – в Петербург.

Путь в Петербург проходил через Нижний Новгород, названный в советское время Горьким в честь писателя, ставшего другом Ленина, пытавшегося умерить ненависть вождя революции к интеллигенции и встретившего свой конец при неясных и неприятных обстоятельствах в условиях сталинизма. Нижний гордился знаменитым марксистом, который со знанием дела писал о крестьянском вопросе, и несколькими кружками, в которых обсуждались труды Маркса и Плеханова. Владимира Ильича главным образом интересовали адреса подобных кружков в Петербурге и возможность быть представленным в них. В 1893 году небольшая группа российских марксистов напоминала одно из американских студенческих землячеств. Чтобы войти в группу, были необходимы рекомендации, местные кружки были в контакте или осведомлены о подобных кружках, находившихся в других местах. Хотя все окутывалось тайной, но ни для кого не секрет, что полиция снисходительно наблюдала за интеллектуальными играми в социализм. Там не было бомбометателей и подстрекателей к бунтам; кружки посещали всего лишь безопасные педанты-теоретики, обсуждавшие непонятные теории. Правда, после одного случая царской полиции пришлось несколько изменить свое мнение.

В Петербурге Владимир Ульянов поступил на работу помощником присяжного поверенного к известному адвокату Волькенштейну. Он, как и Хардин, был либералом и проявил такую же снисходительность и великодушие к молодому революционеру. Теперь к Владимиру Ильичу не было ни малейших претензий. Те немногие дела, которые он вел, были явно криминального плана, и он обычно выступал в качестве общественного защитника, то есть без вознаграждения. Он надевал унаследованный от отца фрак и в таком виде появлялся в суде. Причины ненависти Ленина к адвокатам не могут, конечно, крыться в пренебрежительном к нему отношении со стороны членов коллегии. Как раз наоборот. Если в царской России и имелось гражданское общество, выделявшееся своим либерализмом и независимостью, так это была коллегия адвокатов. Итак, когда Ленин перенес свою «деятельность» в Петербург, власти осторожно объяснили коллегии, что новичок не вполне надежен с политической точки зрения. Возможно, полиция не пришла в восторг от мысли, что он будет действовать в столице, в опасной близости с университетом. Чувства достоинства и профессиональной свободы адвокатов были оскорблены. Коллегия адвокатов приняла решение игнорировать полицейское предупреждение. Полиция, сама того не ведая, дала Ленину отличную рекомендацию.[71]

После Казани и Самары Петербург казался огромным, волнующим, многонациональным миром. Изысканный, культурный город, центр русской мысли. Москва того времени олицетворяла прошлое России, связь с феодальными и патриархальными традициями Средневековья. По сравнению с ней Петербург, сооруженный Петром Великим как окно в Европу, представлял современную предпринимательскую Россию – смесь Нью-Йорка и Вашингтона. Но больше исторических и культурных достопримечательностей Владимира Ульянова привлекал тот факт, что Петербург являлся индустриальной столицей (более сотни тысяч рабочих жили в мрачных предместьях Петербурга) и марксистским центром империи. Нам известно относительно немного о его личной жизни в столице, где он провел как свободный человек около двух лет. Но уже тогда личная жизнь почти полностью слилась с политической деятельностью. Даже ухаживание за женщиной, которая впоследствии стала его женой, проходило во время встреч социалистов. Хочется верить, что ухаживания чередовались с обсуждением разных вопросов, обменом мнений относительно марксистских учений, условий жизни петербургских рабочих и тому подобным.

Владимир Ильич мог себе позволить с головой уйти в политику, ведь у него не было необходимости заботиться о средствах к существованию. Очень скоро он обнаружил, что тех грошей, которые он получает за адвокатскую деятельность, хватает только на необходимые книги и бумагу. Поскольку Владимир Ильич всегда отличался умеренными запросами, скромной пенсии Марии Александровны хватило на то, чтобы сын смог полностью отдаться революционной деятельности. Почти сразу же после прибытия в столицу в сентябре 1893 года Владимир Ильич посетил Михаила Сильвина, человека, которого ему порекомендовали в Нижнем. Девятнадцатилетний студент Петербургского технологического института и руководитель марксистского кружка увидел перед собой невысокого, но крепкого мужчину, с лысиной, окаймленной рыжеватыми волосами, и с небольшой бородкой. Спустя тридцать лет Михаил Сильвин напишет, что первое впечатление от встречи с Лениным было не слишком благоприятным. Новичок хотел вступить в контакт с социалистами и в первую очередь познакомиться с его, Сильвина, кружком. По правилам новичок должен был сначала пройти испытательный срок, а уж потом выдвигать подобные требования. Революционер, современник Ленина, рассказывал, как, несмотря на безупречные рекомендации, ему на какое-то время было отказано в приеме в подобный кружок. Он окончил гимназию с золотой медалью, заслужив тем самым репутацию «карьериста», и любил поухаживать за девушками (настоящему революционеру не к лицу подобное легкомыслие). В конечном итоге все закончилось простым предупреждением. Несмотря на это, студенты стремились попасть в запрещенные кружки. У Ленина были прекрасные рекомендации, и, кроме того, он был братом мученика за дело революции. Таким образом, он стал членом тайного общества, состоящего из десяти или двенадцати молодых людей, в основном студентов Технологического института.

В течение двух лет малоизвестный «марксист из Самары» превратился в одного из главных (если не единственного), руководителей небольшого, но уже хорошо известного в Санкт-Петербурге марксистского кружка. В период с сентября 1893-го по декабрь 1895 года был фактически заложен фундамент его последующей политической карьеры. В декабре 1895 года Ленин был заключен в тюрьму, затем последовала ссылка в Сибирь и за границу. Когда после революции 1905 года он ненадолго вернулся в Россию, то был уже лидером большевиков.

Два года отмечают зарождение тех личных связей, которые впоследствии превратятся в пожизненные дружеские и антагонистические и станут частью истории России и социализма. Из молодых интеллигентов и студентов, занимавшихся революцией в кружках, выйдут не только советские комиссары и ветераны большевизма, но и те, кто скрестят мечи с Лениным, станут лидерами «уклонистов». Глеб Кржижановский относится к группе соратников Ленина. Инженер по профессии, он стал в период пребывания Ленина в Петербурге и в ссылке в Сибири самым близким его другом. И хотя Кржижановский отошел от большевиков после 1906 года, он вернулся к Ленину и партии вместе со своим необычайно редким для того времени и крайне необходимым профессиональным опытом. Это был человек необычной судьбы. Председателю комиссии ГОЭЛРО, председателю Госплана, Кржижановскому выпало пережить эпоху сталинизма. Он умер в 1959 году, последний ветеран, свидетель тех захватывающих дней, когда Владимир Ильич Ленин закладывал основы партии, которая стала управлять третьей частью всего человечества. Карьера Леонида Красина чем-то напоминала карьеру Кржижановского. Он тоже на какое-то время отошел от Ленина, но после ноября 1917-го вновь присоединился к нему. Он был наркомом торговли и промышленности, затем полпредом и торгпредом в Великобритании. Еще в 20-х годах XX столетия Красин пытался вразумить большевиков, что предпринимательский талант гораздо важнее умения произносить пламенные речи (теперь в России эта точка зрения кажется банальной).

Были и те, кто из близких товарищей превратился во «врагов», «ренегатов» и «подлецов»; такими эпитетами Ленин привычно награждал членов партии, находившихся в оппозиции к основной концепции. Первым заслужил подобные эпитеты Струве. В 90-х годах он считался «выдающимся умом» русского марксизма и наряду с Плехановым автором наиболее выдающихся теоретических трактатов. На протяжении определенного периода он во многом помогал Ленину: устраивал публикации его работ, пока Ленин находился в Сибири, обеспечивал его литературной работой и тому подобное. Но очень скоро Струве стал выразителем «экономической ереси», еще более отвратительной, чем либерализм. В результате друзья превратились в самых ожесточенных врагов. Спустя почти сорок лет после первой встречи Струве записал впечатления о человеке, который был его протеже, другом и врагом; время еще более ожесточило его сердце, не оставив там ничего, кроме ненависти и озлобленности.

А кто-то, оставшись социалистом, занял антибольшевистскую позицию. Самым известным представителем этой категории был Л. Мартов (Юлий Осипович Цедербаум). Его коллаборационизм, а затем борьба с Лениным составляют главную часть истории русского социализма до 1917 года. Мартов обладал такой притягательной силой, что даже после разрыва Ленин сохранил к нему остатки теплых чувств. Ни о какой дружбе вне политики Ленин не мог и помыслить.[72]

Уже будучи тяжелобольным, Ленин беспокоился о Мартове, покинувшем Россию после победы социализма и умиравшем на чужбине.

Что делать людям, имеющим столь резко расходящиеся точки зрения на революцию, чья деятельность приводила к заключению и ссылке? Их, твердо веривших в идеи социализма, не могла привлечь героика терроризма, как прошлое поколение революционеров. Согласно их доктрине, путь в революцию был долгим и сложным.

Автобиографические записи Мартова частично проливают свет на мотивацию молодых людей 90-х годов, выбравших этот трудный путь. Мартов родился в зажиточной обрусевшей еврейской семье. Его происхождение сыграло важную роль в принятии решения пойти в революцию. Антисемитизм являлся частью повседневной жизни, и мемуары Мартова фиксируют типичные для того периода порывы молодого русского интеллигента.

Мартов обнаружил признаки социального недовольства, будучи еще на гимназической скамье, а в первый год обучения в университете уже стремительно окунулся в полную опасностей деятельность в нелегальном кружке. Читая откровенные воспоминания Мартова, ощущаешь серую обыденность жизни русской буржуазии; начинаешь понимать, что политика вносила в жизнь энергичного молодого человека необходимый заряд бодрости и что царское правительство стремилось представить дискуссионные кружки, в которых обсуждалась политическая философия и другая литература (в том числе и запрещенная), как одну из форм государственного преступления. Серьезные молодые люди отвергали тех, кто хотел разнообразить деятельность кружков, совместив ее с музыкальными вечерами и встречами с друзьями, включая девушек. В их среде не было карьеристов и обывателей; они заботились о благосостоянии народа. Потом случилось то, что должно было случиться: полиция провела обыск в доме Мартова, надеясь найти компрометирующие его факты, ему удалось выкрутиться, и он (по его словам) невероятно гордился собой. Но, надо признать, был слегка удивлен. Мартов был уверен, что за чтение таких обвинительных актов в адрес русского полицейского государства, какие были изложены в книге Джорджа Кеннана[73], обследовавшего русские каторжные тюрьмы и места ссылки политических заключенных, жандармы тут же ночью отправят его в какое-нибудь отдаленное место. Однако арест провели два довольно вежливых полицейских, которые подписали протокол и отправили Мартова не в Сибирь, а в петербургскую тюрьму, где его могли посещать члены семьи. Но это неожиданно мягкое решение имело трагические последствия. Один из членов кружка, тоже арестованный, под нажимом матери во всем сознался в полиции. Когда их с Мартовым выпустили, он рассказал о допущенной слабости, сказал, что уедет из Петербурга и будет держаться в стороне от политики. Спустя какое-то время он вернулся в Петербург и попросил, чтобы товарищи опять приняли его в свой кружок. Ему было отказано, и он, отвергнутый друзьями, совершил самоубийство. Мартов был ближайшим другом несчастного и спустя много лет после этой трагедии написал, что вынужден добавить: по всей видимости, в принятии этого страшного решения, ко всему прочему, сыграла роль личная драма.[74]

Вхождение в революцию, как правило, сопровождалось юношескими драмами, и русское революционное движение до некоторой степени сохранило своеобразную эмоциональную юношескую атмосферу: на смену преданности внезапно приходило предательство и неуважение; юношеский идеализм и жестокость не признавали компромиссов. С другой стороны, революционеры очень быстро взрослели, чему в немалой степени способствовали тюрьмы и ссылки. Когда после многомесячного следствия Мартов был условно освобожден до оглашения приговора, он принялся серьезно изучать теорию, отказавшись от беспорядочного поиска приключений, и пришел к марксизму. Он мог вернуться в университет. Его семья, Цедербаум (он выбрал себе партийную кличку Мартов), имела связи в официальных кругах, и министр народного просвещения лично выражал желание увидеть молодого человека, чтобы прочитать ему отеческую нотацию. Но Мартов не хотел иметь никаких отношений с ненавистным царским бюрократом. Итак, он отправился в тюрьму, а затем, изгнанный на два года из столицы, выбрал в качестве местожительства польско-литовский город Вильно. Там он конечно же снова с головой погрузился в нелегальную деятельность. Но теперь в свои двадцать лет он был уже опытным конспиратором, понимавшим, как ускользнуть от внимания полиции. Его присутствие в Вильно, где, в отличие от Петербурга, пропаганда социализма велась не только среди интеллигенции, но и среди рабочих, имело важные последствия для истории марксизма в России.

Вот таким было окружение Ленина в Петербурге. Спустя многие годы эти люди делились своими впечатлениями о Владимире Ильиче, но уже преломленными сквозь призму его восходящего величия и собственных разочарований и ничтожности. Нам представляется возможность бросить быстрый взгляд на начальный период политической активности Ленина.

Не только первое появление Владимира Ильича вызвало смешанные чувства. В то время Ленин всегда иронично и резко разговаривал с интеллигенцией, что вскоре стало характерной особенностью его поведения. Он не изображал общеизвестную русскую «открытую натуру» или неискреннюю, елейную вежливость интеллигента. Мы вновь вспоминаем героя Чернышевского, который не тратил время на вежливый обмен любезностями, был груб и всегда говорил только по существу.

Однако при близком знакомстве у Ленина обнаруживались положительные качества: практицизм, умение и готовность много и упорно трудиться. Его товарищи, даже те, кто не был расположен к нему, в скором времени оценили его талант мыслителя и конспиратора. Струве утверждал, что быстро обнаружил в молодом Ульянове «отвлеченную социальную ненависть», «холодную политическую жестокость», «настоящий аскетизм» и «невероятное властолюбие». Когда Струве писал о своих впечатлениях, он, по непонятным причинам, неожиданно заявил, что Ленин умер от сифилиса. Столь же малоправдоподобными кажутся воспоминания Александра Потресова, который увидел в молодом Ульянове способность оказывать на людей «гипнотическое воздействие». Но эти заявления скорее характеризуют их авторов, а не серьезного молодого человека, приехавшего из провинции и страстно желавшего войти в революционные круги. Свидетельства Мартова, разграничивающие молодого Ульянова и будущего Ленина, заслуживают большего доверия. Мартов отмечает, что в то время Ульянов больше стремился учиться, чем наставлять; в нем еще не проявлялись та нетерпимость и подозрительность к людям (главным образом к интеллигентам), ставшие впоследствии его отличительной чертой.

За весьма короткое время в среде нелегальных кружков Санкт-Петербурга Ленин достиг положения (опять цитирую Мартова) «первого среди равных». Не следует приписывать этот успех предполагаемой гипнотической силе (Ленин, безусловно, обладал даром покорять сердца масс задолго до начала революции). Этот успех не простая дань его интеллектуальному превосходству; Струве обладал не меньшей эрудицией и теоретическими знаниями марксизма. Ленин уже тогда выделялся на фоне молодых интеллигентов с их сомнениями и колебаниями, и, вероятно, крайняя бесцеремонность и резкость создали ему репутацию деятельного и решительного человека.

Ленинский кружок вошел в историю как «кружок старых социал-демократов», или просто «старых» (средний возраст членов кружка был двадцать два года; позже был организован кружок «молодых»). Это был один из взаимосвязанных кружков молодых социалистов, занимавшихся обсуждением политических и экономических вопросов и пока еще весьма ограниченной пропагандой среди рабочих. Они собирались, обсуждали работы Маркса, Энгельса, читали собственные работы, посвященные самым разным социальным проблемам России. Они много обсуждали и запрещенную литературу, но в 1894 году Потресов и Струве сделали блестящее открытие: труд Маркса, если дать ему понятное только для посвященных название, имеет шанс пройти цензуру. Потресов, человек со средствами, за собственный счет добился публикации работы Плеханова «К развитию монистического взгляда на историю» и книги Струве с аналогичным названием. Струве подвергся критике со стороны Ленина; позже он написал статью о марксизме в буржуазной литературе и критиковал Струве за отход от традиционного марксизма.

Нечего и говорить, что эта литературно-политическая деятельность была всего лишь продолжением более крупномасштабной, чем прежде, работы, начатой еще в Самаре, где Ленин выпустил свой первый трактат, объемный, доскональный, с необходимыми статистическими выкладками, касающийся взглядов народничества на экономическое развитие России и их ошибочности. Но Ленин стремился в Петербург не только для того, чтобы писать статьи, заниматься критикой и участвовать в дискуссиях. Участие в деятельности петербургского кружка наконец-то дало ему возможность осуществить заветное желание: заняться активной деятельностью в рабочей среде.

Интеллектуальная деятельность, безусловно, продолжалась, но началась предварительная стадия работы с пролетариатом. Марксизм, кроме всего прочего, разрабатывался как философия революции для рабочего класса, и большинство научных теорий, связанных с будущим экономическим развитием России и диалектическим взглядом на историю, не могли двинуть историю ни на шаг до тех пор, пока эти истины будут известны только узкому кругу интеллигенции. Таким образом, кружки обратились к наиболее передовым и любознательным рабочим. Через незначительное время небольшие кружки рабочих, заинтересованных в самосовершенствовании и обсуждении профессиональных проблем, установили контакт именно со «старыми».[75]

Многие молодые марксисты были инженерами или студентами (будущими инженерами), которые сталкивались с рабочими в ходе обучения; это несколько облегчало установление связей между кружками. Постепенно каждый «старый» приобретал «своих» рабочих, которым объяснял (по отдельности или всей группе) правильность марксистской теории и порочность русского самодержавия.

Обратившись к воспоминаниям очевидцев, можно понять, насколько скромным было начало этой пропагандистской работы, знакомящей с марксистской теорией, которая в скором времени должна была потрясти основы могущественной империи. Рабочий, будущий большевик, Иван Яковлев знал Ленина под партийным псевдонимом Федор Петрович. Осенью 1894 года каждое воскресенье Яковлев отправлялся из пригорода (фабрики, заводы и рабочие поселки располагались за чертой города) в центр города, на квартиру тогда еще таинственного руководителя кружка. Там с десяти до двенадцати часов Федор Петрович читал «Капитал», что слегка раздражало слушателя («Я мог бы читать и сам»), но раздражение полностью улетучивалось, когда учитель начинал объяснять книгу, связывая ее с реалиями русской жизни.[76]

Учитель, в свою очередь, старался узнать от ученика как можно больше об условиях жизни рабочих. В одно из воскресений ученик не смог приехать, и в следующую встречу объяснил раздраженному учителю, что из-за препирательства с полицейским провел три дня в тюрьме. Обезоруженный объяснением Федор Петрович заявил, что он юрист и знает, как защитить своего ученика.

Пропаганда социалистических идей велась не только в рабочих группах или на индивидуальных занятиях. Хотя в целом русские капиталисты не были наделены чрезмерным социальным сознанием, имелись приятные исключения. Некоторые промышленники посещали воскресные школы и библиотеки для рабочих. Зачастую они следовали за девушками из интеллигентных семей, имевшими прогрессивные взгляды. Вполне естественно, что молодые марксисты и работающие «с народом» девушки собирались вместе; в школах, созданных на пожертвования капиталистов, велась тайная пропаганда, направленная на уничтожение капитализма. Но совместные сборища зачастую рождали романтические привязанности, именно таким образом Ленин познакомился с будущей женой, Надеждой Крупской. Она была очень серьезной молодой девушкой, на год старше будущего мужа. Она пишет в своих воспоминаниях, что Ленин привлек ее внимание задолго до встречи ходившими разговорами о его широких познаниях в области марксистской экономики. Начавшись с обсуждения проблем потребительского рынка в России, их знакомство переросло в так называемые в радикальных кругах «товарищеские отношения». Это отношения остались у них до конца жизни и были постоянным источником силы и успокоения Ленина.

Молодые марксисты занимались пропагандой, завязывали романтические отношения, но стремились добиться главной цели – повернуть рабочий класс к марксизму. Решение этой задачи казалось столь же безнадежным, как попытка их предшественников втянуть в революцию русское крестьянство. Условия жизни среднего рабочего не позволяли ему заниматься активной политической деятельностью (а может, он и не стремился к этому), не говоря уже о сложном курсе обучения, необходимом для освоения теории марксизма. Огромная пропасть пролегала между интеллигенцией и даже теми их друзьями из рабочей среды, которые изучали марксизм или организовывали собственные кружки. Студенческая интеллигенция, к примеру, разъезжалась на летние каникулы; некоторые в родительские поместья, а кто-то занимался поисками работы, чтобы оплатить дальнейшее обучение. На это время рабочие оставались одни, иронически посмеиваясь, что «революция ушла на каникулы». Помимо этого, возникали трудности с привлечением в политику тех рабочих, которые работали по двенадцать или более часов в день, да и, честно говоря, рабочие не слишком оторвались от крестьян, были ненамного умнее и не так уж стремились в революцию. Молодые идеалисты частенько убеждались в этом. Один из них вспоминал о посещении церкви в рабочем квартале. Как человек передовых взглядов, он не стал снимать шляпу: жест, инстинктивный для русского человека, вне зависимости от классовой принадлежности и политических убеждений. Рабочие, наблюдавшие за его демонстративным поведением, набросились на него с криками, силой заставили снять шляпу, и молодой философ был счастлив, что ему удалось убежать, отделавшись легким испугом. Если бы они поняли, что этот интеллигент выбирал жертву, ему бы пришлось намного хуже. Этих людей вряд ли можно было оторвать от веры в Бога и царя с помощью изучения теории прибавочной стоимости и подобных марксистских штучек. Казалось, что марксисты, подобно народникам, стремились спасти хотя бы незначительную часть «массы» от гнета и суеверий.

Эту прямо-таки печальную ситуацию удалось изменить за несколько лет с помощью нового открытия и определенных тактических шагов. Марксизм превратился в социальную силу; идея, родившаяся в 1893 году в еврейском квартале Вильно, привела к популяризации марксизма. Подобно многим идеям, изменившим историю, новое представление было простым и банальным, однако блестящим и оригинальным – именно таким, к которому в то время стремилось множество людей.

Идея пришла от Мартова из Вильно, куда он был сослан в 1893 году, но настоящее авторство принадлежало Александру Кремеру, социалисту, работавшему среди еврейского пролетариата. В Вильно еще меньше, чем в Петербурге, подходила тактика ведения пропаганды, применяемая русскими марксистами. Мало того, многие, если не все, еврейские рабочие плохо знали русский, а большая часть революционной и марксистской литературы не была переведена на идиш. Кремер предложил социалистам на время забыть труды Маркса, Чернышевского и им подобных и сосредоточиться на помощи рабочим, добиваясь правовых и экономических уступок со стороны капиталистов. Следует помнить, что в те времена профсоюзы были запрещены, и рабочие оказывались практически беззащитными перед законом. Кремер откопал давно устаревший закон времен Екатерины Великой, согласно которому рабочий день ученика состоял из двенадцати часов с двухчасовым перерывом на обед. Этот закон, который никто не отменял, был выдвинут как предлог для широкого обсуждения о сокращении рабочего дня промышленных рабочих. Очень скоро наемные рабочие стали бороться за лучшие условия труда и повышение заработной платы, а не за «уничтожение эксплуатации» и «свержение самодержавия». Для рабочего социалист-интеллигент был не более чем источник красноречивых, но бессмысленных призывов и теорий и уж никак не важный союзник в ежедневной борьбе за лучшую жизнь.

Открытие Кремера воплотилось в памфлете «Об агитации» под редакцией Мартова. В нем довольно разумно пытались уверить марксистских пуристов, что классовое сознание появляется у рабочего не из воздуха или книг, а благодаря опыту борьбы за лучшие условия и против союза государства и капиталистов. Может показаться странным, что такая здравая идея, с одной стороны, была встречена как «гениальная», а с другой – вызвала серьезные возражения. Идеология марксизма, далекая от решения «мелких нужд» пролетариата, испытывала интерес к свержению капитализма в целом. В то время даже на Западе решение «низших» целей в значительной степени оставлялось на долю профсоюзов; социалисты брали на себя решение высших задач.

Обсуждение открытия Кремера – Мартова в кружках Петербурга вызвало серьезные разногласия. Русские марксисты были большими доктринерами, чем их западные товарищи. Их опасения были вызваны следующим: новая стратегия может не обеспечить успеха или, наоборот, будет излишне успешна. Не провозглашал ли марксизм, что, пока существует капитализм, ничто не изменится в судьбе рабочих? С другой стороны, если ради рабочих пойти на уступки и это предприятие окажется успешным, не решит ли пролетариат, что в таком случае нет необходимости ради лучшей жизни совершать революцию, свергать самодержавие, уничтожать капитализм? Среди тех, кто составил наиболее сильную оппозицию новой стратегии, оказались несколько членов рабочих кружков. Новая стратегия могла преуменьшить важность их с таким трудом достигнутого совершенства в овладении учением. Преимущество будет отдано агитационным, а не теоретическим способностям; в этом была некоторая снисходительность по отношению к простым рабочим, которые не способны проникнуть в тайны марксизма, а потому в них можно незаметно развить ненависть к их хозяевам-капиталистам и государству.

Ко времени возвращения Мартова из Вильно в Петербург (весной 1815 года закончился срок его изгнания) Ленин, отбросив сомнения, осознал очевидные преимущества агитационной работы. Вскоре между Лениным и Мартовым возникли крепкие отношения, и эти двое повели социалистов Санкт-Петербурга по новому, роковому пути. Переход от пропаганды к агитации как главному оружию классовой борьбы сослужил русским социалистам хорошую службу.[77]

Следом за огромными успехами конечно же возникали трудности и разногласия. Агитационные методы не только привлекли внимание и вызвали понимание тысяч рабочих, но, кроме того, способствовали распространению еретической «экономики», что привело к расколу русских социал-демократов. Однако мы несколько опережаем события.

Для петербургских социалистов 1895 год был богат событиями. От занятий перешли к распространению листовок и прокламаций на фабриках и заводах, используя в своих интересах каждый конфликт, возникающий между администрацией и рабочими. Листовки, написанные простым, понятным для всех языком, касались исключительно вопросов оплаты и условий труда, но с обязательной моралью: правительство консолидировалось с хозяевами, и рабочим необходимо действовать сообща, чтобы защитить свои права. Ленин прикладывал руку к подготовке агитационной литературы и с обычной для него тщательностью погружался в изучение условий труда и законодательства. Этот год также был отмечен дебютом Ленина в качестве автора в нелегально напечатанном сборнике статей социалистов. Хотя впоследствии власти конфисковали и сожгли сборники статей, несколько копий удалось спасти. Итак, Ленин впервые увидел свои работы в «настоящем» печатном издании.

Год внес изменения и в личную жизнь Ленина. Он неважно чувствовал себя: были проблемы с желудком, а весной заработал еще и пневмонию. Тревога (Петербург уже отобрал жизнь двоих детей Ульяновых) погнала Марию Александровну в Петербург; вместе с ней поехал ее друг, профессор медицины. Но кризис уже миновал.

Теперь у Владимира Ильича была прекрасная причина обратиться с просьбой о заграничном паспорте для поездки «на воды». Несмотря на определенные сомнения в отношении цели поездки, запрос тем не менее удовлетворили. Вскоре полицейские агенты установили, что молодой Ульянов путешествовал не столько по водным курортам, сколько по тем местам, где сосредоточилась большая часть политической эмиграции. Для русского в XIX веке первая поездка за границу была обычно событием «мирового» значения. Он оставлял свою «азиатскую» страну с ее правом на жительство, паспортом и другими ограничениями и попадал в якобы свободное, цивилизованное государство. Деятельность Ульянова и его друзей преследовалась в Петербурге, они находились в постоянном ожидании ареста, а здесь, практически в любой европейской стране, все это делалось открыто и без всякого риска. Но даже если Ленин и чувствовал волнение, вызванное новыми впечатлениями, или, как все молодые радикалы, оказавшиеся за границей, испытывал разочарование от западного «бессердечия и меркантильности», он ни словом не дал понять об этом в письмах домой. Матери было вполне достаточно, что он не забывает ее, и она с готовностью удовлетворяла его просьбы относительно денег. Он путешествовал не ради удовольствия, а ради дела.

Требовалось установить связь с русскими социалистами, находящимися в эмиграции. Здесь Ленин впервые встретился с основателями русского марксизма, тридцатидевятилетним Плехановым и сорокапятилетним Аксельродом. Из России они казались настоящими патриархами и почти мифическими героями революционного движения, особенно Плеханов. Ветеран «Народной воли», он практически в одиночку заложил новую традицию в русском радикализме и стал близким другом таких полубогов международного марксизма, как Энгельс и Либкнехт. В России каждый марксист, по сути, был учеником Плеханова, и Ленин отправился в Женеву, где жил в то время Плеханов, к источнику своей веры.

Встреча произошла весной 1895 года и произвела благоприятное впечатление на обоих. Ленин был полон почтительности и с должной скромностью вел себя по отношению к старшему, а Плеханов, в свою очередь, пришел в восторг, узнав о распространении марксизма в собственной стране. Он предсказал великое будущее молодому ученику в качестве лидера рабочего класса. Ленин продемонстрировал результат деятельности русских марксистов, сборник статей петербургской группы, включавший его собственную критическую статью в ответ на критические заявления Струве относительно русской экономики. Плеханов тактично похвалил работу, хотя позже признался друзьям, что молодой Ульянов, при всей его эрудированности и правильном языке, писать не умеет. Если у Плеханова и были какие-то сомнения относительно взглядов Ленина и появилось легкое подозрение относительно будущих бурных споров, то он отнес это за счет резких выражений в адрес буржуазии и либералов. Согласно традиционному марксистскому учению, социалисты и либералы должны были выступать единым фронтом в борьбе против самодержавия. Теоретически Ленин был согласен, но всякий раз, когда разговор шел о «буржуазии», «либералах» или «интеллигенции», он разражался бранью. Плеханов заметил: «Мы хотим развернуться лицом к либералам, в то время как вы поворачиваетесь к ним спиной». В целом оба остались довольны встречей, и ничто не подсказало Плеханову, что победы социализма в России добьется ученик-диктатор, в то время как учитель будет умирать, испытывая лишения и опасаясь ареста и убийства.

В сентябре Ленин вернулся в Санкт-Петербург. Осенью 1895 года оживилась агитационная работа. Положение русских рабочих, особенно в легкой промышленности, напоминало условия, в которых находились рабочие на Западе лет пятьдесят – шестьдесят назад; низкая заработная плата, отсутствие правовой защиты, запрет на профсоюзы, которые могли бы защитить их от непомерных требований хозяев, свободно уменьшающих заработную плату, увеличивающих рабочий день и тому подобное. В ноябре на некоторых текстильных и табачных фабриках вспыхнули забастовки, вызванные невыносимыми условиями труда. (Забастовка на текстильной фабрике была вызвана неожиданным, ничем не обоснованным снижением заработной платы.) Социалисты тут же распространили листовки в поддержку рабочих с перечислением выдвигаемых требований. Ленин подготовил прокламацию для рабочих с текстильной фабрики. Она была написана как бы от лица рядового рабочего, хотя большая часть забастовщиков поняла, что ее написал кто-то из дружески настроенных интеллигентов. Забастовка потерпела неудачу, но создала прецедент для будущих массовых забастовок 1896-го и 1897 годов, с помощью которых удалось добиться уступок, и оставила след в истории русского рабочего движения.

Другим, более значительным событием явились массовые аресты марксистов в Санкт-Петербурге. В течение долгого времени полиция наблюдала за действиями революционеров. Несмотря на все меры осторожности, предпринимаемые «старыми» и другими кружками, своей агитационной деятельностью социалисты должны были непременно выдать себя. Появление интеллигенции в рабочих кварталах привлекло внимание полиции. В кружках были полицейские информаторы. Полиция, к примеру, была осведомлена, что еще в 1894 году Ленин принимал участие в выступлениях рабочих, занимался контрабандой политической литературы в Россию и собирался выпускать газету под названием «Рабочее дело». В начале декабря заговорщики решили немного отдохнуть от дел и устроили вечеринку. Среди приглашенных был некто Михайлов, член кружка «молодых». Многие с неодобрением относились к Михайлову. Он был дантистом (профессия не слишком престижная для революционера) и казался излишне любопытным. Подозрения в его адрес полностью подтвердились. Михайлов являлся агентом полиции, провокатором, и спустя десять лет был убит. На следующий после вечеринки день полиция отловила социалистов, в том числе и Ленина. «Улов» составил пятьдесят семь человек. Нелегальные кружки в столице были почти полностью уничтожены.

Ленин впервые попал в «настоящую» тюрьму. Арест в Казани не в счет, тогда он провел в тюрьме всего несколько дней за участие в студенческих беспорядках, что настолько же обычно для России, как для Соединенных Штатов нарушение графика поездов.

Говоря о заключении Ленина, хочется напомнить о трагикомичных парадоксах царской России. С одной стороны, и речи не было относительно распоряжения о представлении арестованного в суд (особенно для рассмотрения вопроса о законности его ареста). Ленин провел в тюрьме пятнадцать месяцев, пока шло «рассмотрение» его дела. (На самом деле рассматривать было нечего, и полиция прекрасно знала об этом.) С другой стороны, человека, вероятно, арестовали, чтобы остановить его преступную деятельность. Как бы не так, ведь это была Россия. Пребывание в качестве «гостя» царского правительства вызвало резкое повышение политической активности Ленина. Он писал пропагандистские и агитационные памфлеты, поддерживал связь с некоторыми членами своей, уже довольно большой, организации, читал марксистскую литературу. Вдобавок он заявил сестре, что получил преимущество относительно огромного большинства своих товарищей: его не могут арестовать.

Есть несколько причин, объясняющих сложившуюся ситуацию. Во-первых, в то время политическим заключенным, при условии, что они не были убийцами, предоставлялся благоприятный режим. Это не имело никакого отношения к проявлению либерализма со стороны правительства, просто политические заключенные, как правило, были «господами» и зачастую являлись родственниками влиятельных лиц. Среди политических деятелей социалисты в то время считались наименьшим злом. «Это небольшая группа, – снисходительно заявил полицейский чиновник, отвечавший за расследование, – но лет через пятьдесят из нее, может, что-нибудь и получится». Поэтому к Владимиру Ильичу регулярно приходили посетители. Он без особых трудностей мог получать сообщения и статьи, написанные молоком или лимонным соком между строчками книг, прочитывать их и отправлять обратно сестре, другим родственникам и Крупской, которая в целях конспирации согласилась принять буржуазный статус его невесты. Будущий смертельный враг, Струве, оказался особенно полезен; он доставал для Ленина последние экономические и политические книжные новинки.

Так что положение Ленина никак не вязалось со словами известной песни: «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно». В тюрьме он, как и прежде, занимался физическими упражнения, твердо придерживаясь собственного графика ежедневных занятий. Спустя какое-то время, когда его брат Дмитрий, последовав привычным путем Ульяновых, оказался в тюрьме, Владимир предложил ему воспользоваться результатами полученного опыта: самое главное, тщательно соблюдать режим питания и регулярно делать физические упражнения. Раз уж зашел разговор о питании, то следует сказать, что Ленину пошли на определенные уступки, разрешив дополнять тюремный рацион мясом и молоком, которые ему приносили с воли. Сестра Анна с удивлением отмечала, что, похоже, тюрьма пошла ему на пользу: боли в желудке прекратились. А вот от чрезмерной активности брата Анна стала уставать. Ей приходилось носиться с политическими памфлетами и сообщениями с одного конца Петербурга в другой, так что у нее не было ни минуты свободного времени. Испытывая сильное давление со стороны Владимира, она не могла скрыть своего раздражения, когда брат поинтересовался, как она проводит свободное время.[78]

Мать и друзья прилагали силы, чтобы помочь Владимиру выйти из тюрьмы. В ход были пущены все связи. Президент союза адвокатов написал ходатайство министру о досрочном освобождении молодого коллеги, сообщив, что адвокат Волькенштейн готов поручиться за своего подчиненного. С помощью этих усилий можно было бы добиться успеха, но Ленин упорно отказывался признать выдвинутые обвинения. Нет, он не виделся с Плехановым за границей. Он никогда не занимался запрещенной деятельностью, он просто оказывал рабочим юридическую помощь. Ленин, как и большинство его товарищей, упорно стоял на своем. Но не все могли сравниться с Лениным выносливостью и силой духа. Кое у кого отказали нервы; по крайней мере, в одном случае это привело к психическому заболеванию. Кто-то испытывал физические страдания. Но испытания не ослабили пыл молодых интеллигентов. Мартов рассказывал, как во время спора мнения политических заключенных разделились; разговор шел о восстании греков на Кипре. Должен ли социалист поддержать греков? Безусловно. Настоящий социалист отстаивает права угнетенных наций, борющихся за свободу. Однако… царское правительство провоцировало выступления стран Балканского полуострова против турок, и не получается ли, что на самом деле греки поддерживают империалистический замысел самодержавия? Заметьте, этим молодым людям грозило долгое тюремное заключение и ссылка, а их занимали совсем другие проблемы.

В феврале 1897 года были оглашены приговоры, и заключенные облегченно выдохнули. Больше всего молодые люди боялись заключения в крепость (в отличие от исправительного заведения, крепость могла сломать даже самый сильный характер) и ссылки в Сибирь. На деле только один арестованный получил пять лет ссылки. Ленина и еще нескольких человек приговорили к трем годам «свободного» поселения, то есть они отправлялись в сибирскую ссылку, но могли свободно перемещаться в пределах Сибири. Мария Александровна опять приложила массу усилий, чтобы смягчить сыну наказание. По «причине здоровья» ему разрешили выбрать район Минусинска, расположенного на юге Сибири. Там был вполне приличный климат; и если уж доводилось оказаться в ссылке, то этот район носил репутацию «лучшего места». Сочувствующая радикалам, богатая и влиятельная мадам Калмыкова связала Ленина с членом сибирской администрации, который в свою очередь предоставил Ленину возможность выбора. Владимир Ильич поступил очень разумно, выбрав не Минусинск, где проживало большое количество политических заключенных, а село Шушенское. Ежедневное общение с людьми, которые против собственной воли оказались вдали от дома, приводило к конфликтным ситуациям, нервным срывам, а иногда, как в случае с Федосеевым, к трагедии. В то же самое время Ленин при желании мог навещать товарищей по ссылке, чтобы пообщаться и заняться совместной политической работой.

Согласно ложным сведениям, к месту ссылки Ленина доставили под вооруженной охраной. В действительности же ему было позволено добираться самостоятельно. Это довольно странно, особенно если учесть, что Мартова, Кржижановского и других заключенных отправили к месту ссылки под полицейской охраной. После некоторых колебаний Ленин пришел к выводу, что нет необходимости подвергать себя лишним мучениям, и надо сказать, товарищи не завидовали предоставленным ему привилегиям. Мадам Калмыкова предложила оплатить дорогу, но Мария Александровна отказалась, заявив, что в состоянии сама помочь сыну и что другие осужденные социалисты нуждаются гораздо больше, чем Владимир.

Лояльный полицейский чиновник, считавший, что социализм в России сможет чего-нибудь добиться где-то «лет через пятьдесят», отнесся к осужденным по-человечески: он предоставил им три свободных дня перед отправкой в Сибирь для устройства личных дел. Мария Александровна находилась в плохом состоянии, и Ленин под этим предлогом умудрился выпросить себе дополнительные дни. Понятно, что «дела», которые до отъезда требовалось уладить, были в основном связаны с политикой.

Период пятнадцатимесячного заключения Ленина совпал с наибольшей активностью социалистов в Санкт-Петербурге. Через несколько дней после ареста Владимира Ильича в декабре 1895 года его группа взяла себе звучное название Союз борьбы за освобождение рабочего класса. Арест большей части руководителей не сказался на деятельности социалистов. Оставшиеся на свободе члены союза, пользуясь любой возможностью, продолжали выпускать листовки и прокламации. Забастовки 1896-го и 1897 годов позволили петербургским социалистам привлечь к себе международное внимание. Союз борьбы печатал листовки с требованиями рабочих, несмотря на то что забастовки носили стихийный характер.

Социалисты только начинали понимать (еще и речи не было о том, чтобы возглавить стачечное движение, как об этом позже заявили советские историки), что в борьбе за лучшую жизнь они вполне могут рассматривать рабочий пролетариат в качестве союзника. Благодаря связям с международным рабочим движением русским социалистам удавалось оказать поддержку и даже финансовую помощь петербургским забастовщикам.[79]

Таким образом, русский марксизм добился международного признания и одновременно достиг совершеннолетия на родине.[80]

Это был огромный успех, если учесть, что еще несколько лет назад все начиналось с небольшого «кружка». Приближалось время расширить сферу деятельности движения. Группы социалистов, базирующиеся в других индустриальных центрах России, приняли название петербургского общества Союз борьбы и тактику петербургских социалистов. Из тюремной камеры Ленин переправил проект программы объединенной социалистической партии. Но успехи несли с собой новые проблемы и разногласия, с которыми в феврале 1897 года столкнулись выпущенные на свободу руководители движения.

Социалистическое движение притягивало рабочих. Но в таком случае социализм должен целиком подстроиться под рабочее движение? А значит, придется, отставив в сторону цели и пропагандистскую работу, заняться насущными проблемами рабочих масс? И что, интеллигенция возьмет на себя руководство рабочим движением? Значит, Союз борьбы станет все больше превращаться в нелегально действующий профсоюз, вместо того чтобы действовать как подпольная политическая организация? Ленин имел четко обозначенную позицию. Он видел перед собой единственную цель – революцию, а все остальное, включая борьбу за права рабочих, было средством для достижения конечной цели. Он органически не выносил интеллигенцию, однако, как это ни парадоксально, прекрасно понимал, что никакой другой класс не способен возглавить революционное движение. Большинство «старых» безоговорочно согласились с аргументацией Ленина. Перед отъездом в ссылку семеро социалистов сделали групповую фотографию. Едва ли можно было предположить, что эти молодые мужчины в одежде, типичной для буржуазии, на фоне викторианской мебели, являются опасными революционерами, с помощью которых через несколько лет русский социализм из дискуссионного клуба превратится в широкомасштабное движение.

Из гордости Мария Александровна отказалась от предложенной помощи оплатить поездку сына в Сибирь, но совершенно ясно, что для ее вдовьей пенсии это был непомерный расход. Иначе чем объяснить ее прошение от 18 февраля позволить сыну присоединиться в Москве к партии ссыльных, чтобы проехать основную часть пути за государственный счет. (Как странно, что мать должна постоянно подавать прошения от имени взрослого человека, да еще и юриста!) Но если бы он поехал за государственный счет, то уподобился бы другим заключенным. Итак, после очередного бесплодного усилия отложить отъезд, 22 февраля третьим классом Ленин один выехал к месту ссылки. Мать, две сестры и зять сопровождали его на первом этапе пути.

Понятно, что именно петербургские социалисты, верившие, в отличие от своих предшественников-народников, в приход капитализма в России, должны были оказаться среди первых ссыльных, получивших выгоду от смелой инициативы. Им предстояло проехать по недавно открытому транссибирскому пути. Предыдущее поколение политических заключенных, иногда пешком и в цепях, проделывало этот долгий и мучительный путь. Если Владимир Ильич и осознавал всю глубину технического прогресса, это нисколько не уменьшало его раздражительности, естественной при данных обстоятельствах. Пассажир, ехавший вместе с ним, вспоминал, как еще в самом начале пути Ленин устроил разнос проводнику за переполненный вагон. В Самаре стояли долго. Ленин вызвал начальника станции и в эдакой барской манере перед толпой пассажиров потребовал прицепить дополнительный пассажирский вагон. В противоположность нашему демократическому обществу в царской России громкое, оскорбительное обращение к низшему должностному лицу часто давало результат. «Прицепите еще вагон», – приказал несчастный начальник станции, и политические преступники продолжили путь в ссылку как «белые люди».

Пассажир, с восторгом наблюдавший эту картину, был не кем иным, как тем чиновником, чье заступничество обеспечила мадам Калмыкова. Он узнал Ленина и пошел вместе с ним в станционную столовую. Владимир Ильич находился еще в крайне возбужденном состоянии. «Вы полицейский шпик?» – обратился он к незнакомцу. Отрекомендовавшись и объяснившись, они решили остаток пути провести в одном купе дополнительного вагона. Оказалось, что Крутовский симпатизирует народникам. Когда Владимир Ильич обрушился с критикой на бога народников Михайловского, Крутовский позволил себе не согласиться с мнением попутчика, что вызвало очередную вспышку гнева со стороны Ленина. Придя в конечном итоге к обоюдному соглашению, они провели путешествие длиной в 3000 миль в разговорах и чаепитии.[81]

Последней остановкой был Красноярск, центр огромной Енисейской губернии Восточной Сибири. В губернии, на территории которой могли бы разместиться несколько западноевропейских государств, проживало всего лишь около сорока тысяч городских жителей. В Красноярске Ленину пришлось прождать два месяца, чтобы вода в Енисее поднялась до нужного уровня и позволила продолжить путь к месту назначения. Несмотря на идеологические разногласия, обязательный Крутовский обеспечил Владимиру Ильичу не только вполне приемлемое место ссылки, но и представил местной богатой даме, сочувствующей революционерам, в доме которой Ленин получил отдельную комнату и полный пансион. Этой дамой была Клавдия Гавриловна Попова, на протяжении многих лет помогавшая политическим ссыльным, предоставляя им пристанище, давая деньги. Дом Поповой считался центром интеллектуальной жизни Красноярска. Ленин жил у Поповой с марта по май 1897 года. Все было бы замечательно, если бы не одно но. В доме иногда останавливалось слишком много приезжих, и Ленину приходилось делить свою комнату с другими «политическими». Это были в основном народники. Разгоравшиеся время от времени споры по идеологическим вопросам перерастали в жуткие конфликты, приводя в полнейшее смятение хозяйку дома. Ленин не вызывал симпатии у старожилов. Они отпускали ехидные замечания о новом типе революционеров, которые за собственный счет путешествуют по железной дороге к месту ссылки. А самое главное, что во время политических дискуссий Ленин вел себя крайне агрессивно и намеренно грубо. Прощаясь с Лениным, мадам Попова подчеркнула, что отдает предпочтение прежнему поколению революционеров, народникам. Ленин почувствовал себя пристыженным и с особым теплом поблагодарил за проявленное гостеприимство.

Прошло много лет. Социализм одержал победу. В 1921 году большая часть России была охвачена голодом. К тому времени Поповой, жившей в бедности, больной, исполнилось семьдесят лет. В Красноярске еще оставались люди, помнившие, какое великодушие она проявляла к несчастным жертвам царизма. Эти люди обратились в местные органы советской власти с просьбой выделить Поповой дополнительный продовольственный паек. Но для местных комиссаров она была «классовым врагом». И женщине, оказавшей помощь бесчисленному количеству революционеров, среди которых был Председатель Совета народных комиссаров, можно сказать без преувеличения, позволили умереть голодной смертью.[82]

Политические баталии не отнимали у Ленина много времени. Он работал над экономическим трактатом, начатым еще в петербургской тюрьме. Возникает естественный вопрос: как, находясь в сибирской ссылке, ему удавалось собирать необходимые материалы и статистические данные, касающиеся роста производства и экономики? Да, Россия поистине загадочная страна. Красноярск имел одну из известнейших частных библиотек империи. Владелец библиотеки был не менее известен. Некто Юдин, крестьянский сын, начавший карьеру с выигрышного лотерейного билета и превратившийся в богатого промышленника, библиофила. Он собрал личную библиотеку (будучи почти необразованным), насчитывавшую более ста тысяч томов, среди которых были бесценные рукописи и раритетные издания. Добившийся успеха собственными силами, Юдин не любил политических ссыльных и опасался отдавать свои сокровища в незнакомые руки. Но в Ленине он, очевидно, увидел такого же библиофила, поэтому Владимир Ильич дни напролет проводил в библиотеке Юдина. Ленин испытывал фанатичную любовь к книгам и восхищался замечательным собранием редких изданий. Правда, этот же человек, став российским вождем, начнет угрожать чиновникам тюрьмой за издание книг небрежно или без указателей.[83]

Как отмечалось ранее, Ленин довольно хорошо устроился в ссылке. Минусинск расположен примерно на двести восемьдесят миль южнее Красноярска и имеет сухой и здоровый климат. Не всем товарищам Ленина удалось устроиться столь удачно. К примеру, Мартов и Ванев оказались в северной части Енисейской губернии.[84]

Итак, в конце апреля Владимир Ильич, сначала на лодке, а затем на лошадях, проделал остаток пути к месту ссылки. Потребовалось семь дней, чтобы добраться до Минусинска, а оттуда примерно еще тридцать пять миль до конечного пункта назначения – села Шушенского.

Это тихое место с населением в тысячу триста жителей гордилось единственной церковью и тремя кабачками. Здесь, вдали от большого города, Ленин был избавлен от слишком строгого полицейского надзора и защищен от постоянных мелких ссор, бывших в порядке вещей в таких крупных городах, как Минусинск, которые являлись скоплением политических ссыльных. В Шушенском, кроме Владимира Ильича, жили только двое ссыльных, да и то простые рабочие, и Ленин превосходно уживался с ними. Местный полицейский был сержантом в отставке. Вскоре он полюбил Ульянова, и они стали вместе охотиться. В Шушенском, не опасаясь бесконечных обысков, можно было получать запрещенные книги и состоять в переписке. Владимиру Ильичу требовалась квартира, где было бы можно читать, писать и разбирать приходящую практически регулярно корреспонденцию. Он снял комнату в крестьянской избе с кроватью, столом и четырьмя стульями; не хватало только книжных полок – их сделал хозяин дома. Вскоре в ссылке установился распорядок дня, не слишком отличавшийся от привычного. Большую часть дня и поздней ночью Ленин читал и писал. Даже в самые лютые морозы Владимир Ильич совершал пешие прогулки, катался на коньках, а осенью и весной ходил на охоту. Казалось бы, такое существование было совершенно неприемлемым для человека, испытывавшего чувство клаустрофобии в Самаре, городе со стотысячным населением. Но к этому времени Ленин, видевший смысл жизни только в работе, был уже удивительно самодостаточен. Это наглядно демонстрирует его переписка. Матери он пишет нежные письма, в которых временами проскальзывает некоторая раздраженность. Он всячески старается успокоить ее: Шушенское – прекрасное место, здесь здоровый климат, он хорошо чувствует себя, тепло одет, прибавляет в весе, крепко спит (очевидно, так и было на самом деле).[85]

Но временами по отношению к матери он становился если не бессердечным, то уж точно беспечным, причем это касалось не только финансовых вопросов. К примеру, он попросил родственников попытаться приобрести для него в Москве охотничью собаку и револьвер, как будто это было нельзя достать в Сибири. Но не только Владимир заставлял страдать Марию Александровну. Арест Дмитрия, младшего сына, и необходимость отправить в поездку по Европе Марию изрядно подорвали финансовое положение семьи. В конце концов Ленин сам купил собаку, а Марии Александровне отправил письмо со словами утешения и перечнем физических упражнений и рационом питания для Дмитрия, находившегося в заключении. (Мария Александровна не могла забыть, как один из товарищей Ленина, заключенный в тюрьму, сошел с ума, и это не давало ей покоя.)

Самые подробные письма Ленин писал сестре Анне. Она была его главным политическим и литературным представителем, посредником между ним и Струве, обеспечивающим Владимира Ильича работой и публикующим его статьи, и русскими социалистами за границей, такими, как Аксельрод. На Анну свалилось самое тяжкое бремя – удовлетворять непомерные потребности брата в книгах, газетах и политических новостях. Ей приходилось откапывать малоизвестные книги и журналы и отправлять их в далекое сибирское село. В российских библиотеках в то время были весьма свободные правила выдачи книг. Анне приходилось неоднократно получать выговоры за задержку новых политических и экономических публикаций. В Якутии (самой восточной части Сибири) уже получили последнюю книгу Бернштейна, а у него, находящегося на расстоянии каких-то пятнадцати дней от Москвы, ее все еще нет! Такой же жадный интерес вызывали у Ленина любые новости, связанные с социалистическим движением. Что нового в отношении ревизионизма в Немецкой социал-демократической партии? Правда ли, что Струве отошел от классического марксизма? Кроме того, несчастная женщина должна была редактировать работы Ленина, выезжать за границу для встреч с Плехановым и Аксельродом. У Анны был муж, она получила профессию, и неудивительно, что в ее воспоминаниях о великом брате временами проскальзывают раздражительные нотки.[86]

По всей видимости, Мария (Маняша) была любимицей Ленина. Его письма к Марии на правах старшего брата полны мудрых советов, беспокойством за сестру и шутливыми поддразниваниями. Почему Маняша не хочет съездить за границу, а предпочитает гнетущую атмосферу Москвы? Возможно, из-за ненормальной обстановки в семье. Молодая девушка (она родилась в 1878 году) страдала расстройством нервной системы и не могла заниматься учебой. Прислушавшись к советам старшего брата, Мария в конце концов отправилась в поездку вместе с матерью. В письмах к любимой сестре Владимир не скрывал отрицательных сторон жизни в Шушенском. Но даже Маняше он умудрялся временами делать замечания за задержку с отправкой «Судебного курьера» или книги Семенова «Историческое значение внешнеторговой и промышленной деятельности России с середины XVII века до 1858 года».

Для решения своих проблем Ленин задействовал всю семью. Даже шурин, Марк Елизаров, с которым Ленин был не особенно близок (Владимир Ильич обращался к Елизарову на «вы», в то время как со всеми домашними был на «ты»), использовался в качестве источника информации, сообщавшего о новостях в мире шахмат, и коммерческого представителя, получавшего деньги за статьи Ленина. От кого практически не было писем, так это от Дмитрия, но он впервые оказался в тюрьме, да еще и под строгим полицейским надзором.

Многие, как Ленин, чувствовали свое предназначение и не испытывали никакого раскаяния, причиняя близким людям неудобства и обременяя их своими проблемами. Однако не стоит рассматривать Ленина как законченного эгоиста. Время от времени в его письмах сквозила тревога о ссыльных товарищах. Отправила ли Анна детские книги семье друга Ленина? А партитуры Кржижановскому, который очень любит петь? Трагические события тоже находят свое отражение в письмах сибирских заключенных. Мартов, отправленный в северную часть Сибири и не поладивший с товарищами, умолял отца сделать все возможное, чтобы перевести его в другое место (его желание так и осталось невыполненным). Один из петербургских товарищей Ленина умер от туберкулеза. К собственным неприятностям Ленин относился философски. Следовало позаботиться о зубах, но он не смог вовремя получить разрешение на поездку в Красноярск, и поэтому просто удалил больные зубы!

Минул год, и в его жизни произошло важное событие. Надежда Константиновна Крупская была арестована и сослана на три года в Уфу. Она обратилась с прошением разрешить ей отправиться в Сибирь к Ленину. Власти отнеслись с пониманием, но проявили излишнее целомудрие. Да, ей позволят присоединиться к Ленину, но при условии немедленного заключения брака. В противном случае она отправится в Уфу. Если верить рассказам Крупской и советским авторам, молодые люди попали в весьма затруднительное положение. В революционных кругах существовала святая традиция «товарищества»: мужчина и женщина вместе жили и работами, как, например, Софья Перовская и Андрей Желябов, но формальный брак считался мещанским, буржуазным пережитком. Мало того, не шло никакой речи о гражданском браке; требовалось венчаться в церкви. Советским историкам было бы, вероятно, проще говорить даже о незаконной связи Владимира Ильича, чем о законном браке двух людей, по всей видимости горячо любящих друг друга. Итак, 10 июля 1898 года Владимир и Надежда с противоположных сторон подошли к церкви, обвенчались, а затем опять же порознь, чтобы «не привлекать внимания», вернулись домой.[87]

Автор не сообщает, как удалось сохранить это событие в тайне. Свадьбу отметили скромно; состоялось чаепитие с несколькими дружески настроенными крестьянами. Может показаться, что рассказ страдает некоторым преувеличением. В письмах к семье Ленин с большой радостью пишет о приближающейся женитьбе, с забавным негодованием относясь к необходимости венчаться в церкви. Он шутливо интересуется, приедет ли его семья на свадьбу. До него всего лишь 2800 миль, и путешествие вторым классом не доставит особых неудобств. Но об этом, конечно, и речи не шло, хотя один член семьи все же присутствовал. С Надей приехала ее мать, Елизавета Васильевна. До самой смерти (она умерла во время Первой мировой войны) она оставалась в семье, помогая дочери по хозяйству. Елизавета Васильевна была вдовой мелкого чиновника и, похоже, молча согласилась с необычной жизнью дочери и зятя.

В Надежде Крупской Ленин нашел идеальную жену. Она разделяла его мысли и вкусы и была отличным секретарем. Нам не позволено даже мельком заглянуть в их личную жизнь, но брак был счастливым, и письма Ленина к жене всегда дышали теплотой и заботой. А вот для биографов Ленина этот брак был сущим бедствием. Надежда Константиновна отличалась духовной ограниченностью и фанатизмом. Она занималась революционной деятельностью так, как другие женщины занимаются готовкой и шитьем. Тот факт, что она вышла замуж за одного из наиболее значительных людей своего времени, не преисполнил ее чувством исторической ответственности в том смысле, чтобы сохранить для человечества записи мыслей и действий мужа. С ранних лет она интересовалась педагогической деятельностью, и ее так называемые «воспоминания» о Ленине на самом деле назидательный рассказ, адресованный членам Союза коммунистической молодежи. Например, она подчеркивает, что Ленин был неприхотлив в быту (истинная правда), но в таком случае кто-то может подумать, что он был – избави бог! – аскетом, мрачным интровертом в духе террористов-народников. Она не может не подчеркивать простые условия их существования без постоянных повторов: «Мы наслаждались жизнью. О да, Владимир Ильич умел наслаждаться жизнью».

Судьбе было угодно, чтобы она пережила своего великого мужа на пятнадцать лет. Сначала Крупская обнаружила себя в лагере антисталинистов, и за два года после смерти Ленина его вдова превратилась в объект насмешек и почувствовала враждебное отношение со стороны партии. Позже, выставленная напоказ по торжественным случаям, Крупская беспомощно наблюдала, как поносили ближайших сотрудников мужа и ее личных друзей, а затем убивали по приказу Сталина. Она не могла помешать тирану и его приспешникам заниматься фальсификацией биографии и идей Ленина.[88]

Холостяцкая квартира Ленина для семьи была мала. Они сняли половину дома с садом. Так прошло полтора года ссылки. Историки, обходящие молчанием церковное венчание, совершенно спокойно пишут, что семья Ульянова превратилась в «эксплуататоров», поскольку для помощи по дому наняли крестьянскую девочку, которой приходилось спать на полу. Надя ежедневно в подробностях записывала все события, чтобы сообщать свекрови и невесткам, чем занимается Владимир; она лучше понимала, что хотелось бы услышать этим женщинам.

Несколько оживилась общественная жизнь. Ссыльные были разбросаны по всей Минусинской губернии. Отношения с народниками, и без того прохладные, вскоре и вовсе прекратились. Но оставались еще петербургские товарищи, с которыми иногда удавалось встречаться. Теоретически каждый мог получить официальное разрешение на поездки, и Ленин, если учесть превосходное состояние его здоровья, подозрительно часто обращался с просьбами о посещении врача в Минусинске или Красноярске. Иногда он покидал Шушенское без разрешения, и, честно говоря, делал это довольно часто. По большей части устраивались политические встречи, но встречали вместе и Новый год, где поднимали тосты за матерей, тещ и свекровей революционеров.

Среди «соседей» самым близким и лучшим другом был Кржижановский. Он тоже жил с семьей: матерью, сестрой и шурином. Кржижановский, фамилия которого выдавала его польское происхождение, находясь в ссылке, перевел некоторые польские гимны, в том числе знаменитую «Варшавянку», ставшую одной из любимых песен русского пролетариата. Кржижановский великолепно катался на коньках, и его всегда были рады видеть в Шушенском, где он обучал Владимира Ильича этому виду спорта. Увы, среди ссыльных не было хороших игроков в шахматы, Ленину ничего не оставалось, как регулярно обыгрывать своих партнеров. Он по-прежнему оставался отчаянным игроком, во сне выкрикивая ходы и комбинации.

Последующая история исказила и без того скупые воспоминания тех, кто знал Ленина в ссылке. Однако совершенно ясно, что он занимал главенствующее положение среди ссыльных социалистов. Что касается других политических направлений, то именно Ленин настроил социалистов разорвать узы товарищества, которые объединили ссыльных всех мировоззрений. Дошло до того, что люди, пострадавшие от царского режима, иногда, не здороваясь, проходили мимо друг друга. Сквозь обычную для Ленина веселость постоянно прорывалось враждебное отношение к интеллигенции. «Не пожелай мне товарища здесь в Шушенском из числа интеллигентов», – писал он Анне. А товарищу-социалисту заявил, что после победы марксизма в России они поступят с противниками так же, как это сделали якобинцы.[89]

Однако он так и не смог избавиться от классовой принадлежности. Тот же источник, рабочий, ставший впоследствии большевиком, с благоговением писал о Ленине, что, в отличие от народников, ведущих себя несдержанно, но старавшихся быть дружелюбными, Владимир Ильич был сдержанным и замкнутым.

Сибирский период отличался особой активностью. Кроме занятий политикой и отдыхом, Ленин углубленно изучал социально-политическую литературу и иностранные языки. Струве достал для него работу по переводу книги Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика тред-юнионизма», которая принесла ему около тысячи рублей, пришедшихся весьма кстати. Крупская оказала большую помощь в переводе книги известных английских социалистов, мужа и жены Вебб. С помощью словаря и немецкого издания книги (Владимир Ильич и Надежда Константиновна еще не слишком хорошо владели английским) они сделали весьма удачный перевод, хотя, как ядовито заметил Струве, ему пришлось потратить какое-то время на то, чтобы отредактировать работу. Конечно, Ленину больше пришлась по вкусу работа настоящего марксиста, а не социалистов-реформаторов, перевод книги Каутского «Аграрный вопрос». Не могу не повториться: как повезло Ленину, что он оказался в таком месте, куда регулярно, два раза в неделю, доставлялась почта и где условия для работы были вполне приемлемыми. В отличие от Ленина Мартов получал письма не чаще восьми-девяти раз в год.

Характерно, что ни в письмах, ни в других документах Ленин не дает исчерпывающих описаний окружающей среды. Его письма – это краткое изложение ежедневных событий. Впрочем, он так же описывал свою жизнь в Париже, Женеве и Лондоне. А вот Мартов, к примеру, оставил яркие воспоминания о своей жизни в диком, затерянном на краю света Туруханске. Его рассказ, при всей ужасающей действительности, не лишен юмора.[90]

Где бы ни находился Ленин, в тюрьме, в ссылке или за границей, он всегда отгораживался от мира своей работой и привычными занятиями.

Заканчивался срок ссылки, и к Владимиру Ильичу вернулось состояние нервозности. Три года внесли серьезные изменения в международный марксизм и революционное движение в России. Ленин жаждал обрести свободу, чтобы реализовать мечту о создании социалистической газеты, которая сможет объединить русских революционеров. Всегда существовала вероятность продления срока его ссылки. Полиция прекрасно понимала, что под псевдонимами Тулин или Ильин, которыми подписывались марксистские статьи, выходившие в Санкт-Петербурге, скрывается ссыльный Владимир Ульянов. По счастливой случайности неожиданный обыск в доме Ульянова в Шушенском не дал компрометирующих доказательств. Самое худшее не произошло. В январе 1900 года Ленину позволили вернуться в Европейскую Россию. Как было принято в подобных случаях, ему запрещалось жить в крупных промышленных и университетских городах. Ленин выбрал Псков; так или иначе, но он собирался уехать за границу. Крупская, которой оставалось еще год провести в ссылке, отправилась в Уфу.

Ленин всеми силами стремился домой. Даже в Уфе, где он оставлял жену, при политических переговорах с местными марксистами Владимир Ильич соблюдал конспирацию. Один из ссыльных в своих воспоминаниях назвал ее особенной. Ленин отказался присутствовать на встрече радикалов, поскольку она проходила в доме человека, сочувствующего народникам. В данных обстоятельствах его отказ был воспринят с пониманием.

И вот, наконец, Москва, встреча с семьей. Первые слова, которые произнесла Мария Александровна: «Как ты похудел!» Да, отмечает Анна, Володя выглядел усталым и изнуренным. Сказалось беспокойство последних недель, проведенных в ссылке. Но он не мог оставаться в Москве и уже в конце февраля прибыл в конечный пункт назначения, в Псков.

Деятельность Ленина в период с февраля по июль 1900 года, до отъезда за границу, отдает какой-то мистикой. Он часто посещает запрещенные города: Москву, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, Ригу, чтобы провести совещания с социалистами и собрать средства для революционной деятельности. В Пскове он совещается с Мартовым, Струве и Потресовым. Полиция прекрасно информирована обо всех его передвижениях. Вызывало некоторое удивление, что Струве позволили выпускать марксистский журнал, но настоящей неожиданностью для социалистов явилось известие, что заместитель редактора был агентом полиции. По крайней мере, странно, что в мае 1900 года Ленин получил паспорт в канцелярии псковского губернатора для выезда за границу «на шесть месяцев». Как получилось, что в полицейском мозгу не зародилось ни малейших сомнений относительно причины, по которой Владимир Ульянов добивается разрешения покинуть Россию?

По всей видимости, разгадка тайны кроется в обстоятельствах жизни Ленина в Пскове. Здесь его поддерживали местные радикалы, включая двух богатых помещиков, Николая Лопатина и князя Оболенского. Людей такого типа Ленин ненавидел больше всего, но они принимали социалистов, были влиятельны и хотели внести свой вклад в общее дело. Поэтому нет ничего удивительного в решении некого чиновника из канцелярии губернатора, что будет лучше, если «государственный преступник» Ульянов получит паспорт, сможет легально выехать за границу и там заниматься свержением правительства.

Подобное же подозрение невольно приходит на ум в связи со следующим любопытным событием. В конце мая удача отвернулась от Ленина: его арестовали во время поездки в Санкт-Петербург. Мало того, в это же время там был арестован Мартов. У обоих при себе находились крупные суммы денег. У Ленина тысяча четыреста рублей, что было равноценно годовому окладу среднего чиновника. На допросе Ленин заявил, что деньги являются гонораром за выполненную им работу для Струве (на самом деле он уже год назад потратил свой гонорар, а эти деньги были от Лопатина). Это была явная ложь! Но полиция вновь повела себя невероятно снисходительно. Спустя несколько дней деньги Владимиру Ильичу вернули, а его самого с полицейским сопровождением отправили в поместье матери под Москвой. Там произошел инцидент, который мог бы изменить весь ход истории. Полицейский отпустил Ленина, но решил оставить его паспорт у себя, поскольку Владимир Ильич мог бы пригодиться ему в качестве адвоката. Ленин кричал на полицейского, угрожал, что обратится к властям, и ушел, хлопнув дверью. Испуганный полицейский побежал за ним и вернул паспорт. Такой, по крайней мере, является официальная версия.

Больше полиция не докучала Ленину. В июле он совершенно легально покинул Россию и оставался за границей значительно дольше означенных шести месяцев.

Уезжая, Ленин распрощался с периодом революционного ученичества. В Сибирь он отправился как один из руководителей зарождающегося социалистического движения Санкт-Петербурга. Теперь он был готов занять более высокое положение, несоизмеримое с прежним. Он претендовал возглавить социалистическое движение всей России. Находясь в сибирской ссылке, Ленин еще воспринимал себя как скромного последователя отцов русского марксизма, Аксельрода и Плеханова. Аксельрод похвалил работы Ленина, адресованные рабочим, и выразил надежду, что Ульянов и дальше будет писать в том же духе. Польщенный ученик ответил: «Я не желаю ничего иного, как только бы иметь возможность писать для рабочих». Но ближе к окончанию ссылки Ленин уже был готов критиковать Аксельрода. Возросли авторитет Владимира Ильича и его уверенность в себе. Он уже не довольствовался тем, что поносил народников и громил (это не составляло труда!) их теории, будто развитие капитализма в России не что иное, как оптический обман. Теперь Ленин защищал традиционный марксизм и был готов бороться с теми, кто в России и за границей пересматривал основную доктрину и вносил в нее изменения. Как ни странно, но до революции эта деятельность отнимала у него больше сил, чем борьба с самодержавием и капитализмом.

В Сибири Ленина захватила идея, заставившая его отправиться за границу. Следует издавать за границей журнал, тайно переправлять его в Россию и с его помощью попытаться создать единую марксистскую партию. Легко понять происхождение этой идеи. Около сорока лет назад «Колокол» Герцена играл основную роль в развитии русского радикализма. Ленин великолепно усвоил уроки русской революционной истории. Народовольцы, маленькая горстка революционеров, оказались под влиянием ошибочных представлений; они надеялись в течение двух лет парализовать работу правительства и серьезно повлиять на курс русской истории. А если решительность и дисциплинированность народовольцев совместить теперь с четкой социально-политической теорией, марксизмом?!… Стремление к идеалу объясняет бесконечные идеологические споры последующих лет, борьбу за каждое слово в программе партии, резкий разрыв дружеских отношений из-за незначительных разногласий. Словно в религиозной аллегории, путь вывел героя из болота народничества и привел его к вершинам марксизма, где его дожидался дьявол оппортунизма, выдававший себя за экономиста. Враг побежден, но он вновь появляется под видом меньшевизма, ультиматизма и тому подобного. Марксист – это тот, кто побеждает религиозное суеверие, для кого борьба против аморалистов, номиналистов и реалистов является фантастическим рассказом. Его собственный путь, узкий и трудный, пролегает между ревизионизмом и догматизмом.

Во время первой поездки за границу в 1895 году Ленин встречался с известным французским социалистом Полем Лафаргом. Он интересовался, чем занимаются русские социалисты. Во время беседы Лафарг, с присущим ему культурным шовинизмом, скептически отнесся к возможности объяснить рабочим марксистскую теорию. Французским рабочим в течение двадцати лет вбивали в голову марксизм, и все-таки они толком не смогли разобраться в нем. Как же это удастся русским? То, что эта сложная теория сможет пустить корни в такой «полуазиатской» стране, не уставало поражать французскую и немецкую интеллигенцию. Лорд Кейнс, ныне покойный, выражал типичный англосаксонский скептицизм: как может доктрина, «такая тупая и нелогичная», оказывать столь сильное влияние в мире? Известный экономист слегка ошибался. Марксизм нельзя назвать тупым. Что касается нелогичности, то вряд ли он окажется в невыгодном положении при сравнении с другими доктринами, которые оказывали влияние на мировую историю.

Модный термин современной психологии «двойственное отношение» как нельзя лучше подходит к учению Карла Маркса и Фридриха Энгельса. При близком рассмотрении оказывается, что марксизм не является совокупностью простых рекомендаций, вызывающих восторг или отвращение. Марксизм откровенно призывает к уничтожению капитализма, он видит в капиталисте эксплуататора, который живет и богатеет за счет тяжелого труда и страданий огромного большинства. Однако в «Манифесте Коммунистической партии» и «Капитале» есть места, где авторы с воодушевлением расхваливают капитализм. За несколько десятилетий, пишет Маркс, капитализм сделал для блага человечества больше, чем все прежние социально-экономические системы. Между странами завязались не только торговые отношения, но и наладился обмен идеями. Индустриализация капитализма продемонстрировала неправильность национализма и ослабила влияние религиозных предрассудков (в этом Маркс заодно с либералом-оптимистом середины XIX века). Одним словом, это означает цивилизацию и прогресс. И капиталист – основной представитель этого прогресса: его врожденная мания сохранить и инвестировать капитал является необходимым условием материального и духовного развития человечества.

Далее Маркс утверждает, что теперь (расплывчатое понятие «теперь»: в 1848 году, в год выхода «Манифеста…», или в 1867 году, издания первого тома «Капитала») научно доказано – закончилась прогрессивно-благотворительная роль капитализма, по крайней мере в Западной Европе. Как объяснить такое парадоксальное заявление? Дальнейшее существование капитализма приведет к угнетению и обеднению народных масс. Законы экономики не позволяют капиталисту, независимо от его намерений, платить больше прожиточного минимума (а что есть прожиточный минимум? Прожиточный минимум английского рабочего отличается от прожиточного минимума русского рабочего, он зависит от времени года и т. д.). Те же экономические законы с ростом индустриализации диктуют капиталисту все сильнее эксплуатировать рабочих. Машины вытесняют человеческий труд, растет безработица, и в конечном счете под ударами кризисов и революций капиталистическая система будет уничтожена. Пролетариат, задавленный экономически и политически (государством управляют буржуазия и капиталисты), стихийно превращается в сознательный и организованный класс, который в итоге уничтожает своего угнетателя. «Экспроприация экспроприаторов» будет означать победу социализма. Переход средств производства в общественную собственность обеспечит необходимый баланс между производством и потреблением. Исчезнут присущие капитализму противоречия, и дальнейший технический прогресс приведет к увеличению благосостояния каждого члена общества. Основанные на принуждении институты, включая государство, ведущие к усилению неравенства, будут уничтожены, и социализм уступит место коммунизму, основной лозунг которого: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».

Интеллектуальный блеск марксистской системы всегда привлекал к себе тех, кто стремился к интеллектуальным занятиям. Маркс снисходительно характеризует остальные системы социалистов как нравоучительные или утопические мечты. Пока экономисты и политики пытались разобраться в сложных законах, марксизм блистал теоретической сложностью и изысканностью. И не только для интеллигенции. Под массой статистических выкладок и математических формул явственно просматривается жесткий приговор, вынесенный богатству и власти этого мира, который нельзя смягчить и избежать которого невозможно. Неудивительно, что материалистическая основа марксизма всегда сохраняла тайную привлекательность для некоторых, склонных к религии, индивидуумов: обещает, и намного раньше чем в следующей жизни, наказать тех, кто не устоял перед искушением мирского успеха.

Однако успех марксистского движения был связан не с интеллигенцией или эстетствующими личностями, а с рабочим классом. Маркс возвестил, что освобождение рабочего класса в руках самих рабочих. И действительно, не считая теоретического аппарата, унаследованного из немецкой идеалистической философии и от английских либеральных экономистов, марксизм выражал чувства и стремления английских и французских рабочих 40-х и 50-х годов XIX века. Не имеющий защиты в лице государства, сгибающийся под ударами рыночной экономики, мыслящий рабочий вполне мог подумать, что промышленная революция приведет к еще большему обогащению предпринимателя, сделав его самого еще беднее и незащищеннее, и что политика, в которой у него нет права голоса, позволит буржуазии окончательно подчинить себе рабочих. В истории человечества, как правило, технический прогресс являлся предвестником несчастья. Вспомните любое нововведение, будь то паровой двигатель, механический ткацкий станок в начале XX века или автоматизация производства в наши дни. Для многих рабочих эти механические чудеса были всего лишь устройствами, которые уничтожали его как независимого ремесленника или мелкого землевладельца и выталкивали в ряды городского пролетариата. А затем он терял даже свои незначительные, жалкие средства к существованию: ему урезали заработную плату, увеличивали рабочий день или присоединяли к армии безработных. Именно эти чувства и факты питали марксизм, который превратил их в теоретическую программу политических действий.

Прошли годы, и стало ясно, что Маркс и Энгельс приняли родовые муки за предсмертную агонию капитализма. Западного рабочего 70-х и 80-х годов XIX века вполне устраивали капитализм и индустриализация. Повысился его уровень жизни. Государство встало на его защиту, регулируя рабочий день и отслеживая условия труда, закладывая основы того, что сегодня нам известно как социальное обеспечение. Почти в каждом западном государстве рабочий мог теперь принять участие в голосовании, организовывать свои партии и, отравленный революционным марксизмом, организовывать тред-юнионы, избавлявшие рабочего от чувства незащищенности перед лицом капиталиста. Промышленная революция двигалась на восток, и Россия восприняла все худшее, что она несла с собой. Нам известно, что только к концу столетия русский рабочий начал получать то, чем пользовалось уже одно, а то и два поколения его западных собратьев.

Итак, основатели марксизма столкнулись с ослаблением революционных чувств. Классовое чувство и антагонизм капиталистической системы еще царили в среде западных рабочих, но приобретали уже революционное выражение. В последующих изданиях «Манифеста» Марксу и Энгельсу пришлось найти оправдание собственным прогнозам относительно социалистической революции и неизбежного распада капитализма.

Маркс никогда не менял основу собственной теории. До его смерти в 1883 году многое из теории и условий, более уместных для Западной Европы, оставалось неизменным. Но как политический деятель и духовный руководитель международного движения, великий социалист должен был адаптироваться к любым временам. Столкнувшись с крайне нереволюционной атмосферой 70-х, Маркс согласился с тем, что в некоторых странах, Англии, Нидерландах и, возможно, Соединенных Штатах, переход к социализму можно совершить мирным парламентским способом. Это была огромная уступка по сравнению с решительным тоном «Манифеста» и «Капитала». Во Франции и особенно в Германии это позволило социалистическим партиям сформироваться и набраться избирательной силы, если не воинственности. Англия, наиболее развитая в промышленном отношении страна в мире, где революционный социализм впервые должен был одержать победу, высмеивала отца научного социализма за полную несостоятельность марксистского движения. Маркс относил это за счет скучного прагматизма англичан и неспособности понять социальные теории.[91]

А вот к русской интеллигенции это не относилось. В общем, на фоне неблагоприятного (то есть спокойного) положения, сложившегося в Европе после Франко-прусской войны, Россия, поражавшая обилием революционных движений и забастовок, составляла приятное исключение. Маркс не мог не почувствовать интерес, проявляемый к его работам русскими радикалами. В 1872 году в России впервые появился перевод первого тома «Капитала». С развитием капитализма в Европе западные рабочие практически утратили былую воинственность, и Россия казалась все более многообещающей с точки зрения развития революционного социализма.

Прежнее поколение русских радикалов весьма скептически относилось к марксизму. Маркса признавали как революционера, но не как создателя революционной системы. Занятые крестьянским вопросом и отвергающие западную модель экономического развития, русские революционеры не могли принять философию, провозглашавшую капитализм как неизбежный этап в жизни России, философию, которая превозносила промышленного рабочего и пророчила конец «идиотизму сельской жизни». «Рабочий – будущий буржуа», – с содроганием заявил Герцен. Бакунин, прирожденный критик, предложил заменить марксизм капиталистом и бюрократом, а марксистский социализм капитализмом и централизованным государством, еще более деспотичным, чем прежде.

В одном из высказываний, которые всегда вызывали острый интерес и раздражение классиков марксизма, Маркс мужественно встретил возражения со стороны русских либералов. В известном письме к русскому революционеру он указал, что Россия еще имеет возможность перескочить фазу капитализма. Крестьянская община, писал Маркс, зная, что тем самым прольет бальзам на души своих читателей из рядов народников, предоставляет России уникальный шанс перепрыгнуть из предкапиталистической фазы прямо в социализм. Маркс должен был понимать, что подобное заявление идет вразрез с его системой. Если раньше в «Манифесте» и «Капитале» Маркс отказывался от возможности мирного перехода от капитализма к социализму, то данное России разрешение перейти с помощью революции от крестьянской общины к социализму, минуя капитализм, было решительно немарксистским. Община являлась пережитком прошлого; в ней не было ничего социалистического, она служила препятствием на пути технического прогресса, а без этого нельзя было построить социализм. Это сознавали Маркс и Энгельс.

Классики марксизма израсходовали море чернил в попытке приспособить это несоответствие к общей схеме. Марксистов всех мастей отличало одно неприятное свойство: непоколебимая уверенность в том, что единственно верной и подходящей в любой ситуации является их версия марксизма. Великий революционер крепко ухватился за единственный реальный шанс на европейской сцене 70-х – начала 80-х годов. В Европе даже самые преданные марксисты занялись движением тред-юнионов, и только в России герои-народовольцы разыгрывали революционную драму. В результате, благодаря минутной слабости и готовности отказаться от основной идеи собственной философии, Маркс смог перетащить русских народников в свой лагерь. Террористы, убившие Александра II, произвели на Маркса огромное впечатление, и он полагал, что они являются олицетворением будущего революционного подъема в России.

После смерти Маркса и краха «Народной воли» западные социалисты по-прежнему придерживались этой точки зрения. Энгельс, продолжатель дела Маркса, упрекал основателей русского марксизма за враждебность по отношению к народникам и раскол революционного движения. Такая позиция, с учетом снисходительного отношения к русским товарищам со стороны международного социалистического движения, была вполне понятна. Царская Россия являлась оплотом европейской реакции и старого порядка. Мир только извлек бы выгоду из крушения этой системы под натиском революции. Самое многообещающее революционное движение, своим возникновением обязанное народничеству, было в этой непонятной стране. А значит, народникам, при всей странности их взглядов, непонимании исторического материализма, следует продолжать работу. Кучка русских марксистов может подождать. Эта точка зрения, облеченная, естественно, в соответствующую форму и высказанная высоким стилем, раздосадовала русских последователей Маркса. Их положение не слишком отличалось от положения современных африканских и азиатских коммунистов, когда Москва советует им прекратить схватки по идейным соображениям и качаться на волне национализма и антиимпериализма. В каком-то смысле Энгельс и компания придерживались мнения вышеупомянутого петербургского полицейского чиновника, заявившего, что «лет через пятьдесят, может быть, кое-что и получится» у русских марксистов. Но к концу столетия и международным социалистам, и царскому правительству пришлось изменить мнение: «кое-что» у русских марксистов могло получиться намного раньше.

Молодым радикалам ленинского поколения больше не требовалось объяснять привлекательные стороны марксизма. Для них тема народничества исчерпала себя; с «хождением в народ» и эпизодическими террористическими актами было покончено. Из какой теории социализма и революции следовало исходить? Идеи Фурье, Сен-Симона и Бакунина потеряли свою актуальность. Одно время в радикальных кругах в моде был Прудон, известный французский социалист. Но в фатальный для России момент Прудон написал памфлет, в котором попытался доказать, что женщине свойственно занимать более низкое положение по сравнению с мужчиной. Место женщины на кухне, утверждал Прудон. Русские радикалы не смогли простить Прудону подобные высказывания. Полная эмансипация женщин и свержение самодержавия были наиглавнейшими задачами, стоящими перед русскими радикалами. Прудон был тем, кем был, – мелким французским буржуа, чей социализм заключался в протесте против любой власти, за исключением власти главы семейства.

Маркс выделялся из общей массы европейских социалистов. Даже серьезные противники марксизма не могли отрицать разумность его суждений по многим проблемам экономического развития, правильность его прогноза относительно наступления века крупного капитала, осознание им значимости научно-технического прогресса. Именно это здравомыслие особенно поражало Россию 90-х годов. В то время как по всей стране словно грибы вырастали фабрики, заводы и банки, народники продолжали бормотать о крестьянской общине и избавлении России от капитализма. Растущий капитализм дотянулся до деревни. Наиболее предприимчивые крестьяне, вероятно скопившие какие-то деньги, роптали на ограничения, наложенные общиной, в которой мир периодически перераспределял землю, решал, кому позволить уйти в город, одним словом, ограничивал частную инициативу. В то же время рост сельского населения вел к перенаселенности деревень. Эту проблему можно было решить только с помощью быстрой индустриализации и освоения целинных земель в Сибири и в подобных местах. Итак, под воздействием новых экономических рычагов община медленно сдавала свои позиции.

Пролетариат России в конце столетия не пользовался ни одной из тех привилегий, которые к тому времени отвоевал западноевропейский рабочий класс. Крайняя нищета и неуверенность в завтрашнем дне определяли жизнь русских рабочих в условиях самодержавия, а потому не было причины подвергать сомнению утверждение Маркса о том, что государство является исполнительным комитетом эксплуататорского класса. Именно поэтому кажущийся парадокс марксистского социализма был впервые продемонстрирован в России. Существовала доктрина, автор которой считал, что Россия по всей логике должна превратиться в развитую индустриальную страну. История демонстрировала не раз, что марксизм обладает особой способностью возбуждать умы и чувства общества, стоящего на пороге модернизации и индустриализации, или, говоря профессиональным языком, слаборазвитого государства.

Первое выступление Ленина в качестве политического полемиста продемонстрировало его зрелость и марксистскую эрудицию тем, для кого марксизм был не только удобным предлогом, позволяющим скрыть революционные чувства, а являлся неотъемлемой частью их веры, а таких было немало. В начале 1893 года в работе, изобиловавшей статистическими данными, Ленин набросился на народников за их нежелание видеть то, что творится перед их глазами. С появлением механизации на селе началось расслоение крестьянства. Нет смысла оплакивать примитивное крестьянское хозяйство и сетовать на введение механизации взамен ручного труда. Развитие капитализма в России позволило крестьянам жить «намного чище», чем прежде.[92]

Таким образом, Ленин показал себя знатоком иносказаний Маркса: вы не можете просто сказать, что марксизм повысил уровень жизни крестьянина, отсюда «намного чище».

Книга Ленина «Кто такие «друзья народа» и как они борются с социал-демократами» целиком посвящена полемике с народниками. В ней он среди прочего бросает вызов выдающейся личности, народнику Михайловскому, и с негодованием отвергает требование народников разделить марксистское наследие. Эта работа двадцатичетырехлетнего молодого человека свидетельствует о зрелости Ленина. Теоретическая подготовленность перемешана в ней с ядовитыми оскорблениями: «поскребите «друзей народа», и вы обнаружите буржуя» (слово «буржуй» в русском языке звучит как оскорбление). Народники – «друзья народа» – претендовали стать наследниками марксизма, ничего не понимая в нем. Учение Карла Маркса – это не салонная игра и не очередная социальная утопия, это научное изложение капиталистических тенденций. Можно ухватить случайное высказывание Маркса и вытащить его из контекста (известное утверждение, что крестьянская община настоящий шип в боку русского марксизма), однако нельзя отрицать стройную логику его системы, согласно которой Россия, как Западная Европа, должна пройти все стадии социально-экономического развития.

Ранние труды Ленина говорят о его возросшем авторитете в радикальном движении. Его работы весьма убедительны; они поражают не риторическими излияниями, а своей логичностью и практицизмом. Кто сможет возразить, когда он говорит, что при всем уважении к крестьянину народники, предъявляя нереальные требования от имени народа, ничего не сделали, чтобы реально повысить уровень жизни крестьянских масс? Где образцовые хозяйства, где популярная агрономическая литература?[93]

В облике молодого революционера уже проступают черты будущего вождя, сторонника научной организации труда, чьим культом станет производство. Все это в духе марксизма.

Подобный взгляд пока еще встречается крайне редко. Заявление Струве, на тот момент друга и соратника, о том, что русским из-за отсутствия культуры придется многому научиться у (западного) капитализма, вызвало у Ленина двоякие чувства. Как марксист, он одобрительно отнесся к этим словам, но как революционер, преемник народовольцев, пришел в содрогание. России придется пройти тем же путем развития, что и Западная Европа? Удастся ли, стряхнув царское самодержавие, до прихода социализма выдержать длительный период правления капиталистов и продажных парламентариев? Другого выбора нет, отвечал сидящий в нем марксист, а революционер тем временем шептал, что следует поискать другой путь. Ленин стоял перед этой дилеммой до апреля 1917 года. Еще находясь в сибирской ссылке, он, как марксист, отметил парадоксальную роль капитализма: в России производители (то есть рабочие) «одинаково страдают и при капитализме, и при недостаточном развитии капитализма».[94]

Весьма удачное замечание, а что дальше?

Ленин, несмотря на огромное количество теоретических работ, никогда не мог быть, да и не был, чистым теоретиком. Об этом откровенно и, вероятно, по мнению коммунистов, излишне откровенно, сказал известный советский историк Покровский: «Вы не найдете у Ленина ни одной чисто теоретической работы; все они носят пропагандистский характер».[95]

В Сибири Ленин не мог позволить себе такой роскоши, как заниматься чистым теоретизированием. Прежде всего он занимался вопросом преобразования русского марксистского движения в партию; это являлось первостепенной задачей. Однако, учитывая назревающий кризис русского и международного марксизма, нужно было подготовить теоретическое обоснование задуманной революционной партии, какой бы нудной ни казалась ему эта работа.

Многосторонняя сущность марксизма притягивала абсолютно несхожих по темпераменту людей. Одни видели в нем упорядоченность и рациональность: технический прогресс, рост производства, возрастание благосостояния человечества. Другие – призыв к революции, к уничтожению конформизма во всех его проявлениях. Люди творческих профессий и интеллигенция с презрением относились к буржуазному обществу, которое не удостаивало их вниманием; бюрократия не ждала ничего хорошего от саморегулирующегося капиталистического рынка, а гуманисты выражали недовольство социальной несправедливостью капиталистического общества. Столь диаметрально противоположные мнения неизбежно вели к расколу движения.

Зарождающийся русский социализм с первых дней раздирали противоречия. Проблема агитации явилась первым камнем преткновения. Как вы помните, было признано наиболее целесообразным возглавить массы на пути к социалистическому обществу. Марксисты представляли повседневные нужды и потребности рабочих и тайком протащили на обсуждение проблему агитации, связанную с улучшением жизни рабочих. Бесспорно, в таком подходе к проблеме усматривается некоторое мошенничество (кое-кто говорит об обмане) в отношении простых рабочих. Если рабочие, объединившись, совместными усилиями сами смогут улучшить свое положение, зачем им нужен балласт в виде марксизма? И наоборот, если в условиях капитализма ничто не способно изменить условия жизни рабочих, то получается, что, занимаясь агитацией, вы играете на человеческом горе и непонимании происходящего? Разве вы забыли печальный пример некоторых народовольцев, обманом пытавшихся поднять крестьянское восстание, ссылаясь на желание царя видеть народ поднявшимся против помещиков и чиновников?

В процессе дебатов стало ясно, что сами рабочие, а совсем не интеллигенция, должны возглавить рабочую организацию. Итак, в 1897 году в Санкт-Петербурге нелегальный журнал «Рабочая мысль» приступил к публикации взглядов «самих рабочих». Основной задачей считалось создание забастовочного комитета, который станет бороться за улучшение условий труда рабочих. «Рабочая мысль», конечно, заявляла о том, что пролетариат целиком на стороне радикальной интеллигенции и поддерживает политические цели радикалов. Но пожалуйста, позвольте рабочим самим создавать свои организации, забастовочные комитеты, газеты и тому подобное.

Совершенно очевидно, что в ситуации, сложившейся в России в 1897 году, доводы «Рабочей мысли» представляли собой скорее риторические измышления, а не конкретные возможности. Мог ли простой рабочий найти время, обладал ли он необходимыми знаниями и возможностями, чтобы возглавить организацию? Журнал ссылался на высказывание Маркса, что освобождение рабочего класса находится в его собственных руках. Но если это и так, то возникает вопрос: как Карл Маркс предполагал это сделать? И кто создатели этих антиинтеллигентских организаций? Ну, главным образом представители средних слоев общества, интеллигенция! Провозгласи они, что уничтожение среднего класса – дело самого среднего класса, вплотную подошли бы к трагическому смыслу русской революционной традиции.

При всех трагикомических нюансах доводы «Рабочей мысли» являлись признаком чрезвычайно важных переживаний русских социалистов. Точно так же, как предшественники марксистов – народники из числа интеллигенции – идеализировали крестьянина, так и социалисты видели в рабочем собственноручно созданный образ благородного дикаря. Неиспорченный материализмом, смелый от природы и готовый на самопожертвование рабочий, как полагало большинство, полностью отличался от трусливой, продажной буржуазии. Позвольте заметить, что в «оригинальном» варианте марксизма не имелось абсолютно никаких оснований для подобной романтической идеализации пролетариата. По Марксу, общественные классы определялись согласно их отношению к средствам производства, и никак иначе. Ротшильд, владеющий банком, капиталист и эксплуататор, и тот же самый Ротшильд, но уже без банка и богатства, становится пролетарием. Согласно русским марксистам классовая принадлежность определяется чуть ли не физиологическими категориями, и самое поразительное, что они сами являлись представителями привилегированного и среднего классов. Использование таких понятий, как «чувство вины» и «ненависть к себе», не может полностью объяснить, как им удалось внушить рабочим, что они, социалисты, в силу поражения в правах, были намного чище, достойнее и заслуживали больше доверия, чем большинство приносивших себя в жертву революции представителей другого класса.

Временами эта мистификация пролетариата принимала прямо-таки фантастические размеры. В своих воспоминаниях рабочий-марксист Шаповалов рассказывает, как он спросил у друга Ленина Кржижановского (который сам был инженером), стоит ли ему, Шаповалову, держать экзамен за курс гимназии, которая откроет ему дорогу для получения дальнейшего образования. Кржижановский отсоветовал ему, поскольку это отделило бы его от своего класса. Шаповалов признается, что навсегда остался благодарен за этот совет. Он так и остался простым рабочим и всегда придерживался линии революционного социализма, в то время как многие представители интеллигенции (включая Кржижановского) сошли с намеченного пути. Такое же чувство классовой сознательности Шаповалов продемонстрировал, отказавшись от выпивки, курения и даже от ухаживания за женщинами (хотя, как нам впоследствии стало известно, у него был роман с революционеркой).[96]

Таким образом, религиозный мистицизм соединился с учением, проповедовавшим разумный материализм и просвещенность.

Ленин сам глубоко проникся загадочной привлекательностью рабочего класса и почти патологической ненавистью к собственному классу. В Советской России эта догма приобрела законодательную поддержку: дети отвечали за грехи (происхождение) отцов, а спустя много лет потомки «эксплуататоров» получили доступ в закрытую для них партию. Но по природе Ленин был невероятно прагматичен. Буржуазная интеллигенция отвратительна, труслива, одним словом, ни на что не годна; рабочий чист, храбр и, следовательно, достоин похвалы. Но когда в 1897 году встал конкретный вопрос о создании революционной организации, было нелепо полагать, что удастся обойтись без интеллигенции. Куда рабочие смогут повести партию? К тред-юнионизму. При всей ненависти к собственному классу Ленин, безусловно, обладал здравым смыслом. Карл Маркс и Фридрих Энгельс, писал он, являются выходцами из среднего класса. Революционная партия нуждается в интеллигенции, необходимо обратить ее в свою веру.

От созерцания двух групп интеллигенции, спорящих по вопросу, может ли интеллигент быть настоящим революционером, мы перейдем к серьезным вопросам. В 1898 году Ленин пришел в восторг, узнав, что наконец-то создана всероссийская социалистическая партия. Это событие, сыгравшее важнейшую роль в мировой истории (с этого момента начинается формальный отсчет движения, через девятнадцать лет охватившего Россию, а еще через пятьдесят лет установившего власть над одной третьей частью мира), в данных обстоятельствах казалось довольно незначительным. Девять (!) социалистов, тайно встретившись в грязном, провинциальном Минске, назвали свою встречу I съездом Русской социал-демократической рабочей партии. Начиная с этого I съезда все последующие съезды, на которых присутствовали тысячи делегатов Коммунистической партии СССР и представители коммунистических партий других стран, притягивали внимание и вызывали страх всего мира! Не совсем ясно, какое количество человек представляли эти девять социалистов, встретившихся в 1898 году. Трое из них являлись членами еврейского Бунда, четверо представляли основные марксистские центры России и двое – нелегальный социалистический журнал. Простые рабочие не имели ни малейшего понятия, что кто-то «представлял их» на этой важной встрече. Съезд опубликовал Манифест РСДРП с использованием классической марксистской терминологии. Ближайшими задачами партии назывались принятие конституции, свобода слова и печати и выборный парламент. Конечной целью – установление социалистической собственности на средства производства, включая землю. Присутствовавшие на совещании были второстепенными фигурами. Основатели русского марксизма, Плеханов и Аксельрод, жили на Западе, а начинающие приобретать влияние Ленин и Мартов находились в ссылке. Струве не присутствовал на встрече, однако являлся автором партийного Манифеста, содержавшего известное заявление: «Чем дальше на Восток, тем слабее политические настроения, тем трусливее и ничтожнее буржуазия». Следовательно, рабочий должен завоевать свободу для России.

Во время написания этого документа Струве уже начал отходить от классического марксизма. Через несколько лет он станет, по терминологии Ленина, «оппортунистом» и «ренегатом», то есть откажется от марксизма и превратится в либерала. Почему, спросит читатель, он так сурово обходится с буржуазией? В это время в России не было среднего класса в западном смысле этого слова; существовало немного крупных промышленников и купцов. Средним классом фактически являлась интеллигенция и основная часть людей свободных профессий. Излишне повторять, что ни в какие времена ни в одном обществе не было такого количества людей с развитым чувством гражданского долга, радикально мыслящих и восприимчивых, неравнодушных к судьбам людей низших классов и готовых подняться против правительства. Был ли русский буржуа «трусливее» типичного французского рантье или немецкого бюргера? Риторическая завитушка Струве, по сути, предсказала ужасную судьбу русской интеллигенции.

По возвращении из Минска почти все основатели партии были арестованы; полиция прекрасно знала о деятельности съезда. Но не сам факт ареста был важен – существовала угроза развала вновь созданной партии.

Генеалогия политических идей не всегда руководствовалась их содержанием. Так, новая тенденция (экономизм) вытекала из философии, провозгласившей, что рабочие сами должны заниматься своими делами и революциями, поскольку, если вам будет угодно, интеллигенция не заслуживает доверия, то есть, когда дело коснется реальной борьбы, она не станет решительным и стойким приверженцем рабочего класса. И вот эта крайне левая точка зрения рождает экономизм, расположенный намного правее официального марксизма. Экономисты, известные еретики, хотели, чтобы русские социалисты посвятили себя борьбе за экономические интересы рабочих, за увеличение заработной платы и сокращение рабочего дня. Когда дело дошло до политики, социалистам пришлось мгновенно подключить либералов, чтобы обеспечить России принятие конституции и создание западных институтов.

Потрясающее предложение внесла молодая женщина, Катерина Кускова. Оно не было предназначено для публикации; Кускова просто отразила чувства многих радикально настроенных русских студентов, оказавшихся за границей. Студенты увидели, что наибольших благ для рабочих удалось добиться мирным путем с помощью тред-юнионов. В то же время под давлением общества фактически любое правительство было вынуждено двигаться в сторону парламентской демократии. Конечно, Россия не Западная Европа, в ней запрещена профсоюзная деятельность, нет никакого парламента, но было очевидно, что в надлежащее время, и довольно скоро, в империи произойдут подобные изменения.

Находившийся в Сибири Ленин мгновенно отреагировал на заявление Кусковой (известное под названием «Кредо»). Он воспринимал марксизм как вернейший, наиболее научный и целесообразный путь к революции. У Кусковой русский социализм лишался воли, своего революционного значения, превращался в типичный «добренький» интеллигентский социализм. Кускова сводила на нет дела и жертвы его и его товарищей за последние десять лет. Русский марксизм до настоящего времени, писала Кускова, представляет жалкое зрелище.

Ленин немедленно собрал находящихся в ссылке социалистов. Совещание проходило в доме одного из ссыльных (у него была последняя стадия туберкулеза, и все понимали, что он вскоре умрет).[97]

Присутствовали семнадцать человек. Все согласились с мнением Ленина повести яростную атаку на экономизм, хотя некоторым было непонятно, почему чье-то личное мнение, не предназначенное для публикации, следует рассматривать фактом предательства и поводом для объявления войны. Ответ Кусковой Ленин озаглавил «Протест русских социал-демократов». Копии разослали по всей Сибири, чтобы ознакомить марксистов, которым не удалось приехать на встречу. В этом документе перед нами предстает уже совсем другой Ленин. Частное мнение, изложенное в философской статье, свидетельствует о семенах ужасающей ереси, угрожающей единству революционных сил. Ленин подверг язвительной критике своих более покладистых соратников.

«Протест» не оставил камня на камне от слабых доводов Кусковой. Ее утверждения ошибочны, она фальсифицирует историю, намеревается ослабить русский социализм, лишить его классовой борьбы. Ленин переступил все границы приличия, обливая грязью Кускову; говорят, нечто подобное происходило между Герценом и Чернышевским.

Ленин счел нужным поддержать Манифест социал-демократической партии. Социализм должен оставаться движением рабочего класса, но не может обходиться без революционного марксизма. Его ближайшая цель – уничтожение абсолютизма. Ему надлежит следовать примеру известных народовольцев, которые, несмотря на ненаучную природу их социализма и ошибочность методов, проявили энергию и решимость, достойные подражания.

Грубость формулировок являлась результатом не только природной вспыльчивости Ленина, но и свойственного ему холодного расчета, в дальнейшим сослужившего ему хорошую службу во время бесконечных внутрипартийных стычек и разногласий. Его противник или пытался спокойно убедить Ленина, что он не предает социализм и не является врагом, или просто пожимал плечами и оставлял поле боя за Лениным. У русского интеллигента, несмотря на весь его радикализм и любовь к спорам, манера политической полемики, которую позволял себе Ленин, вызывала состояние шока, и очень немногие были способны ответить ударом на удар. Зачастую, как в случае с Кусковой и ее товарищами-экономистами, люди покидали партию, вождь которой позволял себе оскорбительные выпады в адрес оппонентов, чего и добивался Ленин. И во времена существования СССР практически в любой советской дипломатической ноте не без успеха применялись эти же полемические приемы.

Но экономизм был всего лишь частью основного кризиса марксизма конца 90-х годов XIX века. Если экономизм был местной вспышкой, то ревизионизм – настоящей эпидемией. Он угрожал уничтожить основной оплот международного марксистского движения, немецкую социал-демократию.

Социал-демократия Германии вызывала восхищение мирового социализма. Здесь, в стране Маркса и Энгельса, социалистическая партия была, несомненно, главной политической силой. Преследования со стороны Бисмарка только ожесточили немецких социалистов. Теперь каждые последующие парламентские выборы приносили им все больше голосов и, соответственно, мест в парламенте. Было совершенно ясно, что в свое время социал-демократы станут самой многочисленной партией в рейхстаге и правительство могущественной страны с самыми быстрыми темпами развития промышленности на континенте окажется в их власти. Силе партии соответствовала ее блестящая организованность, мощная материальная база и интеллектуальные ресурсы. Теоретики партии, Каутский и Бернштейн, казались реальными преемниками основателей теории Маркса и Энгельса. Десятки научных журналов превозносили немецкого гения теоретики, подробнейшим образом останавливаясь на проблемах марксизма. Ничто не забывалось и не пропускалось; организация действовала с безупречной добросовестностью, включая марксистские хоровые общества. Сто тысяч рабочих в едином порыве поднимали голоса за пролетарскую солидарность и в знак протеста против несправедливости капитализма.

Для русских марксистов немецкая социал-демократия служила примером и являлась тем идеалом, который, как они надеялись, когда-то сможет реализоваться в их стране. Немецкие социалисты заседали в рейхстаге и публично бросали обвинения и угрозы в адрес прусского правительства, и даже самовлюбленный император Вильгельм II был бессилен что-либо с ними сделать. Марксисты надеялись на всяческую поддержку со стороны немецких социалистов. Находясь в ссылке, Ленин с нетерпением ждал выхода в свет книги Каутского. На заседаниях II Интернационала русские, обеспокоенные тем, что представляют отсталую, деспотичную страну, в которой еще только появляются последователи учения Маркса, пришли бы в восторг, если бы немецкие политические руководители, Каутский или Бебель, сказали несколько ободряющих слов в их адрес.

Более внимательному иностранцу с течением времени становилось ясно, что немецкие товарищи не во всем правы. Политические успехи и экономическое процветание сопровождались видимым ослаблением революционного духа. Формально социал-демократы поддерживали фундаментальное учение Маркса с его мелодраматическим видением революции и «экспроприацией экспроприаторов», но их повседневная деятельность не соответствовала марксистской программе. В условиях капитализма постоянно повышался уровень жизни немецкого рабочего. По его представлению социализм являлся формой протеста против классового общества, в котором он жил, и против тех методов, из-за которых он добивался политических и экономических уступок от капиталистов. Не считая редких случаев, вроде Первого мая, когда произносились угрозы в адрес буржуазии и монархии, рабочий предпочитал вести мирный образ жизни и, страшно сказать, все более склонялся к буржуазному существованию. Такой же феномен прослеживался среди руководства движением. Русских, побывавших в Германии, не могли не удивлять комфорт и роскошь, которой окружили себя парламентские представители, профессора и журналисты. Они мало напоминали людей, способных повести народ на баррикады. Социализм в Германии набирал силу, но, похоже, на революцию не стоило надеяться.

Многие немецкие социалисты тоже были обеспокоены положением в партии, но совсем по другим причинам. Ее возросшее влияние не внесло заметной демократизации в жизнь немцев. Исполнительная власть по-прежнему находилась в руках безответственного кайзера. Несмотря на впечатляющее развитие экономики и рост благосостояния, Германия оставалась милитаристской страной с существенными классовыми различиями. Германия должна была стать по-настоящему конституционным, демократическим обществом. Социалисты нуждались в союзниках из либерально-буржуазной среды. Но в ближайшее время этого не ожидалось. Немецкой буржуазии была понятна тревога партии, чья программа заключалась в отмене частной собственности, свержении монархии и более чем ясно намекала на возможность применения силы ради достижения своих целей.

Именно эти условия способствовали проникновению ревизионистского змея в социалистический рай. Эдуард Бернштейн являлся одним из наиболее уважаемых лидеров социалистического движения, близким другом и литературным редактором Фридриха Энгельса. Человек кристальной честности, сильный духом, что он неоднократно продемонстрировал в течение жизни, меньше, чем кто-либо, мог совершить предательство по отношению к движению. Но Бернштейна поразил контраст между показными успехами социал-демократии и ее реальной недееспособностью. Это заставило его пересмотреть некоторые фундаментальные принципы марксизма. В 1898 году он приступил к написанию знаменитой серии статей, ставящих под сомнение традиционное учение. В следующем году он сформулировал свою точку зрения в книге, вышедшей под названием «Evolutionary Socialism». Разразился скандал! На Бернштейна обрушился шквал статей и выступлений, как критикующих, так и поддерживающих его. В далеких сибирских селах ссыльные с недоверием выслушали известие о том, что один из руководителей мирового социализма предал марксизм, превратился в «оппортуниста», отказавшись от основного принципа учения, классовой борьбы.

Часть замечаний Бернштейна касалась конкретных проблем. У него вызывало раздражение, причем довольно справедливое, наглое поведение немецких социалистов, наносившее вред общему делу. Так, чтобы продемонстрировать воинственность, они отказались встать, когда кайзер посетил заседание рейхстага, позволяли себе злобные выпады в адрес противников, что явилось причиной бессмысленной ссоры между ними и их прусскими врагами. Социалисты, ввиду их многочисленности, имели право на одно вице-президентское место в рейхстаге, что значительно бы облегчило их работу. Но как могли социалисты прийти к компромиссу с классовым врагом? Принятие вице-президентского места означало надеть цилиндр и считаться с императором. Лучше уж перетерпеть это унижение, чем позволить свести на нет всю работу и подставить под удар парламентские интересы социал-демократической фракции.

Не останавливаясь на частностях, Бернштейн метит в суть проблемы: следует восстановить большинство основных принципов и прогнозов марксизма или отказаться от них. Самым ужасным, поскольку его нельзя было опровергнуть, было утверждение, что довод Маркса, ключевая позиция его системы о постепенном ухудшении положения пролетариата при капитализме, оказался ложным и от него следовало отказаться.

Это была сногсшибательная новость. Теперь каждый мыслящий марксист должен быть жить с этой позорной тайной, но большинство едва ли смело признаться себе, что учитель ошибался, да еще в таком серьезном вопросе. Однако никто не мог отрицать, что в 1890 году западный рабочий жил несравнимо лучше, чем в 1850 году, что расширилась деятельность профсоюзов и государство, этот предполагаемый инструмент эксплуататорского класса, стало более демократичным и занималось законодательными инициативами для блага неимущих граждан. Некоторые теоретики марксизма с помощью софистики или разного рода измышлений пытались объехать эту проблему: Маркс говорил не об абсолютном ухудшении положения рабочего класса, а только об относительном. Но этому изощренному доводу недоставало убежденности. Даже Ленин не знал, как поступить с этим «катастрофическим» выводом Маркса. В работе, посвященной экономизму, он решил прибегнуть к эвфемизмам. При капитализме русские крестьяне начали жить «чище». Он не смог заставить себя сказать «лучше».

Допустив такую поразительную неосторожность, Бернштейн впал в ересь. Почему бы не отказаться от всей детерминистской псевдонаучной части марксизма, от чудовищного видения мощных кризисов и жестоких революций? Это только отпугивает возможных союзников социализма из числа буржуазии. Социал-демократам следует энергично продолжать работу за социальные реформы и демократизацию общества. «Конечная цель, то есть революция и коммунизм, – писал Бернштейн, – означает для меня не что иное, как «движение», то есть постоянное улучшение жизненных условий и расцвет демократии». В этом случае марксизм сможет очиститься от классовой борьбы. Для капитализма предпочтительнее гуманный и реалистичный социализм.

Друзья умоляли Бернштейна отказаться от своей точки зрения. «Дорогого Эдди» (социалисты относились к нему с большой любовью) убеждали, что политическое движение нуждается в учении и пророческих видениях. Лишенный эмоциональной окраски, самонадеянной уверенности в неизбежности происходящего, где был бы марксизм, что было бы с немецкой социал-демократией? Все закончилось бы левым крылом либерализма. Для людей, связавших жизнь с марксизмом, ставшим для них не просто политическим кредо, а религией, образом жизни, такой конец казался немыслимым.

Согласно марксистскому учению, революция была неизбежна, а потому лидер русских марксистов Плеханов, отказавшись от народничества, несколько лет назад пошел по самому надежному пути, в революцию. Ради этого он оказался в изгнании, выносил лишения, мучительную разлуку с бывшими товарищами. Наконец, после нескольких лет, проведенных вдали от родины, когда русский марксизм за границей представляла всего лишь горстка людей во главе с Плехановым, в России начало формироваться марксистское движение, увлекая за собой молодых интеллигентов и рабочих и постепенно одерживая победу над народниками. А теперь, по иронии судьбы, по прошествии пятнадцати лет, наполненных титаническим трудом, многочисленными жертвами и лишениями, следовало «вырвать» революцию не только из социализма, но и из самого учения. Ревизионизм превращал русских марксистов в «добреньких», практически таких же, как либеральные капиталисты и дворяне, вымаливающие у царя конституцию и парламент. Если для немецких социалистов, живущих в условиях конституционного государства, можно было проявить определенную долю терпимости в отношении ревизионизма, то для русских социалистов это бы означало прямую измену. Значит, надо предать славные традиции декабристов и сесть за стол переговоров с теми людьми, которые бросали в тюрьмы революционеров и держали русский народ в рабстве?

В полном отчаянии Плеханов возопил, что или Бернштейн похоронит социал-демократию, или социал-демократия похоронит Бернштейна. Он не понимал, почему немецкая партия не может очиститься от ревизионистов, как социалистические журналы могли опубликовать статьи Бернштейна и почему такой столп классического учения, как Каутский, продолжал относиться к негодяю как к товарищу. Ах, если бы были живы Маркс и Энгельс! Хотя, с другой стороны, им очень повезло. Они избежали этого позора и осквернения их некогда знаменитого учения. Плеханов бомбардировал лидеров немецких социал-демократов протестами, писал статьи, доказывающие пагубность ревизионизма, которые по разным причинам не всегда могли быть напечатаны (подводил излишне резкий тон статей или чрезмерный объем). Немецкие социалисты ломали голову над странным поведением русских товарищей. Их достойные уважения ученики вдруг повели себя нецивилизованно. Большая часть немецких социалистов отвергала программу Бернштейна, но и речи не шло об исключении из партии его или его последователей.

Звуки сражения не долетали в далекую Сибирь. Подобно Плеханову, Ленин был горячим поклонником немецкой социал-демократии, но, несмотря на все возрастающие сомнения относительно воинственности немецких товарищей, он до 1914 года не менял своего отношения к немецким социалистам. Новости наполняли его тревогой и яростью. Но его реакция на происходящие события оказалась более спокойной, чем у Плеханова. Ленин всегда понимал, что «они» (в разное время под «они» подразумевались интеллигенты, буржуазные социалисты или салонные радикалы) в любой момент могут предать общее дело, превратиться в «оппортунистов», готовых отказаться от революционной борьбы и вести переговоры с классовым врагом. Бескомпромиссный отказ Плеханова от ревизионизма вызвал искреннее восхищение. Да, Плеханов настоящий революционный лидер, истинный преемник Чернышевского и Желябова. Увы, при ближайшем рассмотрении отец русского марксизма, кумир Ленина, оказался колоссом на глиняных ногах.

Ленин с большим нетерпением и сладострастием, чем сам великий инквизитор в предвкушении появления еретического трактата, ждал прибытия книги Бернштейна. Он ругал родственников за задержку с отправкой скандальной книги. И вот наконец она прибыла в Шушенское. После прочтения нескольких страниц Ленин понял, как он пишет сестре Мане в письме от 1 сентября 1899 года, что автор не только оппортунист, но к тому же и плагиатор. Книга слабая, повторяет идеи умеренных английских социалистов, демонстрируя обывательскую трусость автора и людей подобного сорта. Считал ли Ленин неубедительными доводы Бернштейна? Никогда в жизни Ленин ни в чем не уступал идеологическому врагу. К нему как нельзя лучше подходит такое определение, как «фанатик». В книге «Что делать?», написанной спустя два года, подразумевается признание Владимира Ильича, что следует пересмотреть взгляды и положение дел 40 – 50-х годов. Но свой ревизионизм он назвал традиционным.

Поскольку Ленин только что закончил перевод книги супругов Вебб, ему стало ясно, что именно в Англии, где Бернштейн провел много времени и либеральные политические традиции которой вызвали у него такой восторг, находится источник заражения ревизионизмом. С точки зрения классического марксиста, Англия являла жалкое зрелище. Страна, в которой на пятьдесят лет раньше, чем предсказал учитель, произошла промышленная революция, теперь пребывала в состоянии меланхолии. Рабочий класс боролся исключительно за жалкие добавки к заработной плате и тупо довольствовался тем, что голосовал за парламент. Марксисты признали, что вина лежит на английских тред-юнионах с их трусливым лозунгом: «Справедливая оплата за честный труд». Подобная позиция британских рабочих, как мы знаем, соответствовала революционному прагматизму, свойственному британцам, и объяснялась их неспособностью (в отличие от немцев) по достоинству оценить значение теоретических вопросов.

Чем же тогда объяснить распространение ревизионизма в Германии, эхом отозвавшегося в России? В последний год сибирской ссылки Ленин все больше связывал этот вопрос с проблемой корректной трактовки марксистского учения. Написание Манифеста совпало с периодом максимального рационалистического оптимизма, когда в Европе неминуемо должна была разразиться революция. Найдите правильную социальную теорию, объясните рабочим, в какой области лежат их насущные интересы, а остальное они сделают сами. Они без труда поймут, что социальное законодательство, высокая заработная плата, парламент и тому подобное не смогут улучшить их жизнь. Сами условия их существования заставят их организоваться и приведут к «экспроприации экспроприаторов». Пятидесятилетняя история показала (по крайней мере, Ленину), что до тех пор, пока дело не коснулось теории, прогнозы Маркса были неоправданно оптимистичны: рабочим, безусловно, требовалась помощь. И эта помощь могла прийти только от хорошо организованной, централизованной социалистической партии, которая, основываясь на учении, могла быстро менять свою тактику, ориентируясь по обстановке.

Расцвет ленинских идей в отношении структуры партии относится к заграничному периоду его жизни. Еще в Сибири он взялся за составление проекта программы партии. Здесь в полной мере проявился ленинско-большевистский дар – попытка совместить несовместимое. Партия, сохраняя все фундаментальные положения марксистского учения, должна иметь достаточно гибкую программу, чтобы обезоружить либералов и привлечь крестьян. Тезис, что капитализм неизбежно приведет к снижению жизненного уровня рабочих, следует сохранить. Несмотря на претензии ревизионистов, это заявление является правильным и дает прекрасный материал для проведения агитации среди рабочих.[98]

Цель партии состоит в том, чтобы добиться всеобщего избирательного права, свободы слова, печати и совести. Более того, следует исключить доктринерский подход в изучении крестьянского вопроса. Крестьянам надо пообещать конкретные экономические уступки: увеличение земельных наделов и освобождение от налогов в государственную казну. (Спустя сорок лет после отмены крепостного права крестьяне все ещеплатили взносы за землю, «полученную» вместе со свободой.) Проводя агитацию, не следует объяснять крестьянам, что в будущем, согласно марксистскому учению, их ждет отмена частной собственности на землю и частичное слияние с промышленными рабочими.

Ленин писал: «Захват власти никогда не рассматривался (русскими) социал-демократами в качестве первоочередной задачи русских рабочих. Социалисты всегда говорили, что только (при условии) политической свободы и широкого охвата народных масс рабочий класс сможет объединиться для окончательной победы социализма».[99]

Здесь Ленин безукоризненно демократичен: после свержения самодержавия и принятия всеобщего избирательного права социалисты открыто, на законном основании постараются добиться власти и обратить народ в свою веру. Но если это так, то зачем обрушивались на экономистов, зачем потребовалось выбрасывать ревизионистов из международного движения?

Парадоксальность высказываний характерна для всей деятельности Ленина и созданной им партии. Конечно, в 1900 году наивно и несправедливо было бы судить его за лицемерие. Как марксист он должен был быть терпеливым и позволить русской истории развиваться, проходя необходимые политико-экономические фазы; но как революционер проявлял нетерпение и с презрением относился к либерально-демократическим дешевым эффектам. То же самое относится и к его работам о ревизионистах. Ленин в передышке между оскорблениями жалуется, что несправедливо обвинять их в попытке превратить социалистическую партию в «сторонников правых», которые хотят преследовать «еретиков» за отступление от догмы.[100]

«Для нас, – говорит он – марксизм не догма, не религиозная вера, а социально-экономическая схема, гарантирующая различный образ действия в разных обстоятельствах в разных странах». Подобно многим деятельным людям, Ленин обладал счастливым даром – полнейшим отсутствием самоанализа.

Партия, унаследовавшая эту особенность, была задумана Лениным еще до отъезда из России в 1900 году. В последние перед отъездом месяцы он был настолько занят улаживанием организационных и финансовых вопросов, что даже прекратил спорить, по поводу и без повода. Мы видим его, дружески разговаривающим со Струве, уже зараженным ревизионизмом. Возможно, присущий Ленину практицизм заставил его понять, что внутренние разногласия могут оттолкнуть богатых доброжелателей, без поддержки которых он никогда не сможет издавать журнал, а талантливые авторы вроде Струве могут оказаться полезными хотя бы для пары статей. Он понимал, что журнал будет издаваться за границей, где и сам он будет в то время. Такое решение вызвало у его товарищей определенные опасения. Не потеряет ли он в таком случае связь с Россией и не станет ли, подобно Плеханову, профессиональным эмигрантом? Ленин никогда не отличался показным геройством, это было противно его натуре. Одно дело простому рабочему-революционеру жить в постоянном страхе ареста, а совсем другое подвергать бессмысленному риску жизнь вождя революции. Поэтому Ленин абсолютно искренне сказал товарищам, что для него вполне достаточно одной ссылки в Сибирь, на вторую он уже не согласен.[101]

В дальнейшем его неоднократно упрекали в том, что, посылая на опасные задания других, он сам оставался в Женеве или Лондоне. Но Ленин не обращал внимания на упреки подобного рода.

Его совершенно не беспокоил тот факт, что он самовольно принял на себя руководство рабочими массами. Мадам Калмыкова, от которой Ленин, как и надеялся, получил значительную сумму денег для издания журнала, ввела его в тайное псковское общество, где он опробовал свои идеи. Ленин набросал передовицу, в которой несколько раз упомянул, что пишет «от лица рабочего класса». Несмотря на свое восхищение Лениным, Калмыкова довольно скептически отнеслась к статье. О каком союзе рабочего класса идет речь и почему он позволяет себе говорить от лица этого самого класса? В ответ она услышала: «Он (рабочий класс) захочет согласиться с утверждением, что уже существует».[102]

Всякий поймет, что в самом начале своей деятельности в поисках финансовой поддержки даже молодой Рокфеллер или Карнеги не смогли бы продемонстрировать большую самоуверенность.

Мечта об издании газеты воплотилась в конце 1900 года. Эпиграфом послужила строчка поэта-декабриста: «Из искры возгорится пламя»; отсюда и название газеты – «Искра». Первый номер газеты, изданный в Германии, увидел свет ровно через семьдесят пять лет (почти день в день) после восстания декабристов. В передовой статье Ленин объяснил, что газета призвана не просто пассивно представлять интересы рабочего класса. Любая социалистическая партия, достойная своего названия, должна не просто повести за собой народные массы, а разъяснить, в какой сфере лежат их интересы. Народные массы, удовлетворенные экономическими уступками, могут не захотеть прежним темпом двигаться в революцию; партия должна убедить их в ее необходимости. Русский социализм постоянно преследует одну цель – политическую и экономическую борьбу.

Русские социалисты были не одиноки в Европе в 1900 году, в отличие от своих предшественников, которые тридцать – сорок лет назад могли общаться только с фанатиками-анархистами во Франции и Швейцарии, если у них не было средств. В 1900 году любой социалист мог надеяться, что в крупных европейских центрах он всегда найдет соратников, готовых в случае необходимости прийти на помощь, предоставить убежище, помочь деньгами и защитить от царской охранки. Это был период расцвета II Интернационала, объединившего социалистов всех мастей, от революционных ультрамарксистов до умеренных сторонников постепенного перехода к социализму. Фактически все они, включая и тех, кого Ленин называл «оппортунистами», «обывателями» и «предателями», были готовы помочь жертвам царской тирании, но не уставали удивляться неприличной грызне и резкому тону русских. На тот момент Франция являлась союзником России, существовала близкая династическая связь между германским и российским императорскими домами. Но ни Французская республика, ни даже Вильгельм II с его врожденной верой в божественное происхождение королевской власти не отважились бы отказать в праве предоставления политического убежища людям, которые (это было очевидно) замышляли свержение монарха-союзника.

Калмыкова раньше Ленина уехала в Германию, чтобы подыскать наиболее удачное место для издания «Искры».[103]

Немецкие социалисты взялись за набор газеты и посоветовали разместить типографию подальше от Берлина. Ленин лично наблюдал за выходом первого номера газеты в Мюнхене. Правда, рискованное предприятие чуть не закончилось крахом. И все-таки историческое событие произошло.

Сложность заключалась в том, что одним из редакторов «Искры» должен был стать Плеханов. Основатель русского социализма жил в Женеве. Из России Ленин прямиком направился в Женеву. Очень скоро стало ясно, что Плеханов относится с тем людям, с которыми практически невозможно сотрудничать коллегиальным образом.

Жорж, под этим именем на протяжении четверти столетия его знали и любили революционеры «Земли и воли», отличался смелостью, энергией и остроумием. Для народовольцев было страшным ударом узнать, что он не собирается влиться в их ряды. Плеханов решил пойти своим путем, который в 80-х годах XIX века привел его в марксизм. Мы знаем, что в ходе борьбы ему пришлось преодолеть недоверие Маркса и Энгельса, насмешки и упреки со стороны народников и в течение ряда лет, по сути, находиться в изоляции от большинства русских эмигрантов, живущих на Западе. Мало того, он долгие годы жил в бедности, терпел лишения, болел, а туберкулез так и остался с ним до конца дней. Плеханов был плодовитым писателем, вызывавшим уважение знатоков марксистской литературы. Многие его работы, особенно полемические, отличаются остротой и блеском. Но как любой писатель, идущий против течения, Плеханов временами впадал в доктринерство и грешил излишним многословием. Но что самое ужасное – он был страшным занудой, перенасыщал страницы своих работ цитатами и ссылками на власти. Временами, бросив случайный взгляд на страницу, написанную Плехановым, было довольно сложно понять, пишет он по-русски или по-немецки. Постепенно входя в образ корифея классического марксизма, он уже с трудом общался с молодыми людьми, которые не «понимали» или «опошляли» Маркса. Эта нетерпимость в сочетании с некоторой отчужденностью принималась, зачастую несправедливо, за высокомерие. По сути мягкий и великодушный человек, Плеханов не мог воздержаться от того, чтобы время от времени не указывать своему молодому приверженцу, что тот еще и не родился, когда перед ним (Плехановым) уже маячила виселица. Бывало, что оппонент являлся сторонником марксизма, вел себя уважительно, тогда Плеханов начинал выискивать у него, к примеру, стилистические ошибки. Он чувствовал себя преемником Герцена и Добролюбова, представителем революции в литературной республике. Невыразительный ленинский стиль письма вызывал его неодобрение.

Преклоняться перед человеком, находящимся за границей, – это одно, а работать вместе с ним – совсем другое. Ленин, находясь в сибирской ссылке, писал, что «влюблен» в Плеханова. Теперь, в Женеве, они постоянно ссорились, и Владимир Ильич понял, что невозможно на равных работать вместе с Георгием Валентиновичем. Мало того, Плеханову были свойственны диктаторские замашки, но, в отличие от Ленина, он не обладал ни практичностью, ни организационными способностями. Народная мудрость о таких, как Георгий Валентинович, говорит: «Они все знают, но ничего не могут».

Конфликты улаживались (в значительной степени благодаря вмешательству других), и в течение нескольких лет Ленин с Плехановым продолжали работать вместе. У Плеханова было два сотрудника, скорее даже приверженца, такие же, как и он, ветераны народнического движения 70-х: Аксельрод, с ним мы уже встречались, и Вера Засулич. Эта молодая женщина потрясла всю Россию, когда в 1878 году выстрелила в царского чиновника, генерал-губернатора Трепова, который приказал выпороть политического заключенного. Суд присяжных добился ее оправдания, и она срочно уехала за границу, опасаясь, что полиции удастся исправить судебную ошибку. Молодая террористка превратилась в старую деву, добродушную и сентиментальную. Она умиротворяюще действовала на Жоржа, к которому испытывала рабскую привязанность. Благодаря ее усилиям и вмешательству еще одного ветерана-народника, Льва Дойча, удалось сохранить «Искру». По вопросу о руководстве «Искрой» достигли следующих компромиссов. Как и планировалась ранее, редакционная коллегия состояла из шести человек: трех «стариков» – Плеханова, Аксельрода и Засулич и трех вновь прибывших эмигрантов – Ленина, Мартова и Потресова. Теоретически Плеханов был «самым ценным» редактором; за ним оставался решающий голос. Фактически главным редактором стал Ленин, поскольку газета издавалась им и его друзьями в Германии. Помимо прочих трудностей, редакционный совет был разбросан по разным странам: Плеханов оставался в Женеве, Аксельрод в Цюрихе, а Засулич в Лондоне. Это было крайне неудобно; статьи приходилось пересылать по почте, поэтому договорились поберечь нервы редакторов.

Увы! 14 мая Ленин пишет своему вспыльчивому учителю: «Прекрасная мысль относительно тактичности, когда дело идет об отношениях с коллегами из редакционной коллегии… что касается (наших) личных отношения… они полностью разрушены вашими стараниями, а если быть точнее, с ними покончено».[104]

Однако еще на протяжении трех лет Ленин и Плеханов продолжали сотрудничать. Ленин умел быть дипломатичным, когда хотел, и временами беззастенчиво льстил «старику», принимая вид скромного и почтительного ученика. Плеханов при всех разногласиях видел в Ленине те черты, которых ему самому явно недоставало: необыкновенную энергию и организационные способности. После разрыва с Лениным Плеханов вновь вернулся к роли философа-социалиста, окруженного революционерами преклонного возраста. Этот неприятный молодой человек выполняет административную работу, а вот он, Плеханов, руководит революционной партией, и любой марксист поймет, насколько важнее осуществлять теоретическое и литературное руководство, чем заниматься мелкими организационными вопросами.

Однако, несмотря на все споры и разногласия, их связывали общие цели. Они были убеждены в настоятельной необходимости сохранить классический марксизм и преданы идее революции. Отчуждение росло. Они прекрасно видели недостатки друг друга. Однако еще долгое время Плеханов чувствовал, как его тянет к Ленину, обладающему необыкновенной революционной энергией. В свою очередь, Ленин не уставал восхищаться интеллектуальными способностями старшего товарища, его нетерпимостью и нежеланием отступить в идеологической борьбе хотя бы на йоту. Ленинское перо не жалело ближайших друзей и сотрудников, не говоря уже о врагах. Мартов, к которому Ленин испытывал особую привязанность, со временем стал «негодяем» и «мошенником». О своем большом друге, Троцком, Ленин долгое время говорил не иначе как о «пустомеле» и «лицемере». Когда же дело доходило до Плеханова, то в разгар самой жесткой полемики Ленин проявлял сдержанность. А это говорит о многом.

Ленин и Плеханов испытывали одинаковое отвращение к любым проявлениям ревизионизма и экономизма. Эта ересь не должна проникнуть в классический марксистский мир «Искры». Уже перед появлением первого номера газеты встала еще одна болезненная организационная проблема. Что делать со Струве? К этому моменту было совершенно ясно, что он заражен ревизионизмом. Плеханов ни за что бы не согласился сотрудничать с ренегатом. Но, как мы знаем, Ленин, еще в 1899 году решивший, что Струве ему больше не друг, имел весьма веские причины водить его за нос. Струве обладал удивительной способностью: под его влиянием светские дамы и либеральная аристократия оказывали существенную материальную поддержку делу революции. Первая кратковременная договоренность была, очевидно, первой попыткой к «мирному сосуществованию». Струве и его соратники будут оказывать «Искре» денежную помощь, а редакторы оставят за собой право осуждать ревизионизм и предупреждать читателей об опасном влиянии Струве и людей подобного рода. Неудивительно, что вскоре это соглашение было аннулировано. «Искра» занялась поисками новых источников финансовой поддержки. В январе 1901 года Ленин уже называл бывшего коллегу и финансового спонсора Струве иудой. Струве, в свою очередь, прервал затянувшееся увлечение социализмом и превратился в столп русского либерализма. Революционные лидеры стали относиться к нему гораздо спокойнее. Если человек сам открыто объявил себя классовым врагом, вы знаете, чего от него можно ждать. Вы можете при случае заключить с ним временное соглашение, выступая общим фронтом против другого врага. Но иметь подобного человека в своем лагере, выдавая его вредные теории за разновидность марксизма, приводя в замешательство и притупляя классовую бдительность людей, рядовых членов партии, – никогда!

В воспоминаниях, касающихся этого периода, Струве все еще мучился сознанием вины и досадовал, что он, подобно многим русским либеральным демократам, был соучастником организации движения, разрушившего их идеалы и не оправдавшего надежд. Плеханов и Ленин сначала использовали Струве, а потом отвергли. Тридцать лет эти воспоминания жгли его душу. Мало того что они не были «предупредительны ко мне, хотя я был вправе потребовать этого как известный политический деятель», так они еще продемонстрировали неуважение к целому классу, поскольку, как заявил Струве, он являлся «истинным представителем той социальной среды, которую нельзя игнорировать или пренебрежительно не замечать».[105]

Как трогательно звучат эти эмигрантские слова на фоне сталинской России!

Все перечисленные разногласия и трудности составляли всего лишь часть того, что в советской истории носит название «искровского» периода. Газета оправдывала свой горячий призыв: разгорелось пламя, которому, похоже, нет конца.

Конечно если просмотреть номера газет, то трудно понять, в чем заключается ее важная историческая победа. Из редакторов только Плеханов обладал даром красноречия и являлся непревзойденным очеркистом. Ленин и Мартов были скорее склонны к политической полемике. Но главная функция газеты заключалась, по всей видимости, в том, чтобы обращать в свою веру простых рабочих России. Однако ее стиль и характер были совершенно непригодны для этой цели. Сотрудники газеты не могли, даже если бы очень захотели, говорить простым языком и вникать в каждодневные проблемы рабочих. Само понятие агитации требовало тесного физического контакта с пролетариатом, но это было недостижимо для газеты, издававшейся в Мюнхене или Женеве. Читателей «Искры» упорно кормили враждебной критикой экономизма, оценкой либерализма, шансами добиться у царя конституции и тому подобным. Характерно, что приезжающие из России настойчиво просили редакторов издавать другую газету, более доступную для рабочих масс. Ленину пришлось объяснять идею публикации революционной газеты за границей. Публикация в России, писал он с присущим ему здравомыслием, поставит под удар людей, потребует огромных денежных сумм, которые лучше использовать для тайного ввоза «Искры» в страну.

Он был абсолютно прав, хотя тайный ввоз в Россию и распространение там газеты подвергали опасности многих людей, но это были простые солдаты революции. Историческая роль «Искры» заключается в том, что она объединила разрозненные группы передовых рабочих, составивших российскую социал-демократию этого периода. Искровцы, как они стали называться, действовали в условиях строжайшей конспирации. Их поддерживала мысль, что, если даже распространитель газеты будет арестован, руководители движения останутся в безопасности, и полиция не сможет воспрепятствовать деятельности партии, как это было с «Народной волей». Используя современную терминологию, можно сказать, что это была форма политической партизанской войны против царского режима и, как всякая успешная деятельность, она черпала силы в руководстве и источниках снабжения, расположенных вне досягаемости врага. Ничто так не деморализует революционную группу, как чувство оторванности, понимание, что революционные силы уже на исходе и нет никого, кто бы смог выполнять работу павшего. Спустя тридцать – сорок лет люди будут поражаться тому, как коммунисты в некой далекой стране будут продолжать бессмысленную борьбу, утешаясь тем, что их руководители пользуются защитой и поддержкой Советского Союза. Именно в искровский период проявилась эта парадоксальная черта революционной психологии.

От Иркутска до Одессы марксистские группы могли ощущать себя частью единого движения, возглавляемого самыми авторитетными героями революции. Российские социалисты не могли знать о постоянных разногласиях и назревающем конфликте в редакции «Искры». Они считали, что работа дружной группы уравновешивается, с одной стороны, такими уважаемыми ветеранами, как Плеханов и Засулич, а с другой стороны – приобретающими авторитет революционными лидерами. Влияние экономизма, одно время господствующего в социалистических кружках, в 1901-м и 1902 годах явно пошло на убыль. «Искра» не могла надеяться на то, что ей удастся оказать влияние на рабочую массу, что же касается крестьян, то они сохраняли устойчивый иммунитет к учению Маркса. Для элиты революционно настроенной интеллигенции и рабочих газета служила доказательством растущего авторитета. Для Ленина она была большим профессиональным революционером, чем «массы», хранившие ключ от победы социализма.

Разработка грандиозных планов и идей на фоне непрекращающейся работы и мелких стычек определяли жизнь эмиграции. Ленин и его сотрудники жили в Мюнхене по поддельным паспортам, частично из опасения, что российские власти могут опознать их и заявить протест правительствам Германии и Баварии.[106]

Другой и, вероятно, более важной причиной, по которой искровцы скрывались под чужими именами, была надежда, впрочем, тоже бессмысленная, что таким образом им удастся избежать ненужного общения; серьезную опасность представляла знаменитая русская общительность.

Большинство русских эмигрантов считали, что любой соотечественник является законной добычей для ведения бесконечных дискуссий. В Мюнхене было относительно немного русских, но, как во всяком культурном центре того времени, в нем находилась колония русских студентов. Смешно думать, что Ленина можно было принять за «герра Мейера» или Мартова и Потресова за кого-то другого, кроме как за тех, кем они являлись на самом деле, – представителей революционной интеллигенции.

Владимир Ильич понимал, что в такой критический момент, когда его детище еще только вставало на ноги, от него требовалось особое внимание. Ему катастрофически не хватало времени, и, в отличие от соотечественников, он меньше всего думал об устройстве быта. Один из сотрудников вспоминал, что Ленин начинал работу в девять утра, а заканчивал поздней ночью. Иногда его можно было затащить в кафе, расположенное по соседству, чтобы выпить кружку пива, но эта небольшая передышка, как правило, заканчивалась отнюдь не по-русски. Через полчаса он начинал ерзать, посматривать на часы и, наконец, объявлял: «Заканчивайте с пивом. Даю вам не больше двух минут». Он крайне редко обращал внимание на местных русских, являвшихся постоянными посетителями кафе, но мог, к примеру, влезть в дискуссию, затеянную эмигрантами, и, не доспорив, уйти; это Ленин, который обычно ввязывался в любой спор, касался ли он политики, литературы или каких-то других вещей, и доводил его до победного конца. Останься он до закрытия кафе, и спор бы продолжился дальше. Как можно было не пригласить кого-то из участников диспута домой или отправиться к нему на квартиру, для продолжения спора? Они были молоды, полны энергии и обожали споры. Их голоса, закаленные пением революционных песен, вызывали негодование соседей. Как надоели эти шумные иностранцы! Именно такую Россию имел в виду Борис Пастернак, когда писал в романе «Доктор Живаго»: «Они говорили в дороге, как могут говорить только русские». Ленина сильно раздражали эти бесконечные разговоры русских интеллигентов. Он много времени уделял работе, а если оставалось свободное время, то тратил его с большей пользой, на чтение или физические упражнения. Неженатый Мартов, томившийся одиночеством, скоро поддался соблазну и много времени проводил в кафе.

Независимость Ленина отчасти объясняется и постоянным присутствием членов семьи. Сестра Анна навестила его в Мюнхене, а в скором времени к нему приехала жена. Интересно, что Крупская по окончании административной ссылки спокойно получила заграничный паспорт и покинула Россию. Власти знали, что она едет к мужу, который сверх разрешенного срока засиделся за границей, занимаясь революционной деятельностью. Надежда Константиновна приехала в апреле 1901 года. С ее приездом жизнь Владимира Ильича заметно изменилась. В пригороде Мюнхена они сняли скромный домик. Надежда Константиновна занималась домашними делами, готовила, и теперь Ленину не надо было ходить в ненавистные кафе и рестораны. Это слегка отдалило его сотрудников, и Мартов уже не решался ежедневно забегать к ним для ведения пяти-шестичасовых бесед. Ленин по-прежнему нежно любил его, но катастрофически не хватало времени, поскольку Владимир Ильич работал над книгой, ставшей впоследствии настольной книгой большевиков, – «Что делать?». Если бы не удачное стечение обстоятельств, то ни отдаленность от города, ни Надины намеки не повлияли бы на ежедневные визиты Мартова. Но тут в Мюнхен с семьей приехала Лидия Дан, еще один друг Мартова. Для старого холостяка семья Дан имела огромное преимущество перед семьей Ульяновых: у них был ребенок, и Мартов фактически переселился к ним.

Крупская не только охраняла личную жизнь Ленина, не позволяя нарушать его уединение. Она стала секретарем «Искры» и постепенно взяла на себя организацию ее отправки в Россию и связи с распространителями газеты внутри страны. Связям с родиной Ленин придавал огромное значение; ведь основная функция газеты заключалась в том, чтобы сформировать основу партийной организации, и Ленин, желая победить, стремился сохранить преданность людей, занимающихся столь опасной работой. За границей всегда имелась опасность потерять связь с Россией, с людьми и событиями, и превратиться в одного из тех коллег по редакционной работе, которые знали революционную борьбу только по названию. Отсюда понятно его желание уделять внимание скучной, отнимающей много времени административной работе.

Отправка «Искры» в империю причиняла постоянные волнения. Доверенные люди, легально возвращающиеся в Россию, везли газеты в чемоданах с двойным дном (в 1895 году Ленин сам так же ввозил в Россию запрещенную литературу). Кроме того, осуществляли контрабандный ввоз через пограничные посты в Галиции и Пруссии. Иногда, используя связи в международном рабочем движении, газету доставляли на судах, швартующихся в Одессе или других портах Черного моря. Никогда не было полной уверенности, что газеты будут доставлены и их удастся распространить.

К концу 1901 года вышло в свет тринадцать номеров газеты, но с распространением на родине возникали огромные трудности. Искровских агентов было немного, и каждый из них занимался получением и распространением газет, репортерской деятельностью, а иногда и сбором денежных средств. Такое количество функциональных обязанностей, конечно, увеличивало степень опасности. Полицейские архивы дают ясное представление о прекрасной осведомленности царской полиции; ей были известны многие искровские агенты и главные точки распространения. Частые аресты подрывали работу сети распространителей. Копии писем Ленина и Крупской попадали в полицию; «невидимые» чернила и довольно дилетантские шифры не могли сбить полицию со следа. «Искру» распространяли на фабриках и заводах, разбрасывали с галерки во время спектаклей. Многие агенты попросту увиливали от такой опасной работы, а поэтому удавалось распространить далеко не все полученные экземпляры газет. Эта раздражающая неизвестность звучит в письмах Ленина; газета, на которую затрачено столько усилий, зависит от любой случайности. Некоторых корреспондентов Ленин ругал за пассивность: «Вы только распространяете «Искру» или все-таки еще пытаетесь объединить рабочих», – писал Ленин одному из агентов. Какой-то агент оказался подлецом. Он собирал деньги для «Искры», а затем использовал их для издания собственного журнала с уклоном в экономизм. Ему объяснили, что он обязан вернуть деньги.[107]

Сотни деталей требовали самого пристального внимания со стороны Ленина. Позволительно ли искровцам сотрудничать с экономистами в борьбе против общего врага? Можно ли размножать «Искру» в России? Почему не поступают новости о крестьянских восстаниях?

Напряжение, связанное с постоянным преследованием «Искры» в период 1901—1903 годов, а больше всего гнетущая неопределенность серьезно повлияли на психику Ленина. Может возникнуть впечатление, хотя ленинские биографы и пытаются всячески ослабить его, что этот период для Владимира Ильича связан с наибольшей сумятицей чувств. Однако об этом свидетельствуют некоторые эпизоды. В России, где революционеров объединяло чувство опасности и ясное понимание цели, Ленин-революционер старался не обращать внимания на недостатки коллег, пытаясь обуздать присущие ему нетерпимость и властолюбие. Теперь, превратившись в руководителя, он в полной мере ощутил недостатки самых близких друзей, их непостижимую близорукость. Плеханов, кумир его юности, временами действовал как напыщенный, легкоранимый интеххигент. Прославленные герои революции за границей превратились в обычных болтунов. Даже в России товарищи или постоянно выражали недовольство, или занимались трудоустройством и улаживанием семейной жизни. Кржижановский и Лепешинский, ближайшие друзья по сибирской ссылке, с равнодушием относились к проблемам «Искры». Ленин не мог допустить, что революционной энтузиазм и готовность к самопожертвованию являются прерогативой молодости, а его друзья уже вступили в средний возраст.

Помимо нетерпимости к обычным человеческим слабостям, Ленин испытывал растущую нетерпимость к идейным противникам. Он признал марксизм в качестве наиболее логичного, рационального пути в революцию. Теперь стало очевидно, что создание единой системы, базирующейся только на марксизме, в один момент может рухнуть, как карточный домик. Объединившись, русские марксисты бросили вызов народничеству, продемонстрировав ошибочность этого течения. Но в скором времени, заняв господствующее положение в революционном лагере, сами социалисты разбились на враждующие фракции. В условиях раскола «Искре» все труднее было противостоять экономизму. Где же конец этим разногласиям? И какой смысл в марксизме, если каждый свободен интерпретировать его по собственному разумению? Русские марксисты, вместо того чтобы единым фронтом выступить против самодержавия и капитализма, превратились в аморфную массу, затевающую спор по каждому поводу и раздумывающую над каждым следующим шагом. Но были и те, кто не задумываясь стремился вперед.

Попытки собрать по частям РСДРП не принесли особого успеха. В 1902 году большая часть русских социалистов, живших за границей, по-прежнему придерживалась экономизма. Впрочем, и в России его влияние было еще достаточно сильным. В 1902 году в Белосток (русская Польша) съехались делегаты из разных мест, чтобы принять участие во II съезде партии. Если бы съезд состоялся, то партия оказалась бы в руках антиискровцев, поскольку в Белосток в основном съехались сторонники экономизма и другие противники курса, взятого Плехановым и Лениным. Благодаря проискам представителя «Искры» и аресту многих делегатов (власти, сами того не ведая, оказали важную услугу искровцам) встречу назвали «конференцией» и провели выборы организационного комитета. В скором времени большинство членов оргкомитета были арестованы. Стало ясно, что в России не удастся провести съезд партии.

Надо сказать, что еще до предполагаемой встречи в Белостоке взгляды Ленина на создание будущей партии существенно отличались от коллег по редакционной работе. Ленин почти не принимал участия в общих дискуссиях. В своих воспоминаниях В. Кожевникова пишет о встрече, состоявшейся в ее квартире в Мюнхене. Владимир Ильич скучал и явно обрадовался неожиданному появлению ее детей, тем самым вызвав раздражение собравшихся. Как могла она позволить детям прервать столь важное обсуждение? Бедная женщина помчалась на кухню, вероятно надеясь с помощью чая и закусок успокоить разгневанных гостей. Ленин поспешил следом за ней и успокоил, объяснив, что ничего не выйдет из их пустой болтовни. Он уже имел обыкновение советоваться с агентами, посылаемыми в Россию, за спиной своих коллег.[108]

Может, немецкие социалисты устали от русских товарищей, а может, и в самом деле, как они заявили, опасались осложнений с правительством, в любом случае они попытались убедить редакторов «Искры» в необходимости прекратить их деятельность на территории Германии. Ленин, желая избавиться от Плеханова, настоял на отъезде в Англию, и весной 1902 года они с Крупской уехали в Лондон.

Вскоре Владимир Ильич и Надежда Константиновна ощутили на себе все сложности, связанные с жизнью в этом Вавилоне мирового капитализма. С одной стороны, хотя Ленин и Крупская и переводили с помощью словаря работы английских экономистов, они не владели разговорным английским языком. С другой стороны, им приходилось бороться с мещанскими предрассудками английской буржуазии. Домовладелица относилась к ним с явным подозрением: постояльцы утверждали, что женаты, так почему же не носят обручальные кольца и не задергивают занавески на окнах? Мещанство являлось отличительной чертой не только среднего класса. Крупская, сноб от революции, была потрясена, услышав от английского социалиста, что он пришел бы в отчаяние, если бы его жена попала в тюрьму. Ее раздражала, и любой согласится с ней, присущее социалистам этого периода пристрастие к евангелическим проповедям и пению псалмов.

За границей русские революционеры часто жили коммунами, но Ленин вновь настоял на отдельной квартире. В Лондоне это имело еще более важное значение, чем в Мюнхене. Русские социалисты, в какой-то степени владевшие немецким, совершенно не знали английского языка. Оказавшись в Лондоне в полном одиночестве, они бросались на поиски родственной русской души. Люди, пережившие лютую сибирскую зиму, не выдерживали специфического сочетания британского климата с обогревательными приборами. Один из таких мучеников вспоминал, какое удивление вызвало у него открытие, что зимой часто теплее снаружи, чем в «квартире с отоплением». Бесстрашный революционер, привыкший находить дорогу в незнакомых местах, затерялся в лабиринтах этого огромного города с его предельно вежливыми, но равнодушными и непонятными жителями. В Мюнхене или Париже, по крайней мере, были кафе, которые в какой-то мере защищали собственный дом от ненужных вторжений, но в Лондоне было принято тут же бежать в гостиницу, если там остановился кто-то из соотечественников, не важно, на одну ночь или на месяц.

Ленин попросил местного искровского агента не допускать к нему на квартиру визитеров, за исключением тех, у кого будут срочные вопросы.

Один из товарищей настолько надоел Владимиру Ильичу, что он взорвался: «Неужели он думает, что мы ежедневно устраиваем приемы?» Спустя какое-то время Ленин придумал способ защиты от надоедливых посетителей; нельзя сказать, что после этого Надежда Константиновна снискала особую популярность. Жена встречала посетителя в дверях, всем видом показывая, что ему не удастся пройти, и произносила дежурную фразу: «Владимира Ильича нет дома» или: «Владимир Ильич работает».

Отдельная квартира обеспечивала минимальную защиту и для пищеварительной системы, что не менее важно. (Появляясь на английской кухне, Крупская переставала быть революционеркой, партийным работником и издавала отчаянный крик русской домохозяйки.) Мартов, Вера Засулич и еще один товарищ жили коммуной. Они сняли в бедном квартале пятикомнатную квартиру, оборудованную газовой плитой. Можно себе представить, что это был за дом! Вера Засулич славилась своей неряшливостью. Но это было ничто по сравнению с Мартовым. Его гости частенько отказывались от чаепития, поскольку сахар, как правило, был смешан с трубочным табаком. Даже в лондонских трущобах соседи с трудом выносили коммуну с постоянно орущими иностранцами. В результате домовладелец отказал шумным постояльцам, и коммуна распалась.

Несмотря на назойливых посетителей, Лондон понравился Ленину. Здесь было то, что представляло для него особую ценность: прекрасные библиотеки и парки. Если что-то и могло примирить его с оплотом плутократии, так это Британский музей. Здесь можно было работать, как в собственном кабинете, и он не переставал изумляться тому, что администрация огромной библиотеки считает себя обслуживающим персоналом. Когда дело касалось практических вопросов, Ленину доставляло удовольствие ставить своих товарищей-эмигрантов в невыгодное положение. Перед поездкой в Лондон Владимир Ильич изучил план города и теперь вызывал восхищение даже у людей, давно живущих в Лондоне, умением ориентироваться в лабиринтах улиц, тупиков и кварталов. В отличие от Засулич, не выучившей ни одного английского слова, Ленин взялся за изучение разговорного английского. Он поместил объявление, предлагая взаимообмен: уроки английского на уроки русского, которое в какой-то степени вводило в заблуждение. Ленин отрекомендовался в нем «доктором правоведения»; его кандидатская степень соответствовала степени магистра.

За год, проведенный в Лондоне, Владимир Ильич не познакомился ни с одним англичанином, не считая трех человек, с которыми он занимался разговорной практикой. Местные социалисты, выводившие его из терпения, придерживались различных реформистских или эволюционных тенденций радикализма. В то же время поражает определенная узость его активного и любознательного ума. Не существует ни записей о посещении им парламента, ни свидетельств об интересе, проявленном к каким-либо аспектам жизни британского общества. Как всегда за границей, он интересовался только политической жизнью русской эмиграции. Его письма, как и письма Крупской, о жизни в Англии ограничиваются такими банальностями, как контраст между богатством и нищетой, между роскошными домами и рабочими кварталами Лондона и так далее. В то же время он пишет, что тоскует по Волге и с удовольствием вспоминает концерт, на котором исполнялась Шестая симфония Чайковского. Англия, конечно, была вражеской страной, оплотом мировой капиталистической системы. В этой стране, где в полной изоляции Карл Маркс прожил вторую половину своей жизни, рабочий класс полностью опроверг предсказание учителя, свернув с революционного пути на путь реформизма и тред-юнионизма. Но не только в этом крылась причина того, что Владимир Ильич практически полностью изолировался от жизни Англии. Он был (как бы он был шокирован этим открытием) откровенным русским националистом.

Проведенный в Лондоне год был до краев заполнен политической работой. События в России приняли неожиданный оборот, и «Искре» следовало привести себя в порядок, если она рассчитывала занять место в революционном движении. Народничество, несколькими годами ранее казавшееся изжившим себя в качестве политического движения, вновь начало возрождаться. В 1901 году была сформирована партия «социалистов-революционеров» (эсеры). Унаследовав требования народовольцев, новая партия выдвинула программу, причудливо сочетавшую народнические и марксистские принципы и адресованную скорее крестьянам, нежели рабочим. Союз борьбы особенно подчеркивал связь новой партии с ушедшим в прошлое политическим террором. Уроки 80-х, когда террор деморализовал, а затем и уничтожил дело революции, были на время забыты. Для нового поколения радикалов эсеры, по крайней мере, занимались чем-то конкретным: они терроризировали и убивали наиболее реакционных членов правительства. В отличие от них социалисты были заняты бесконечными спорами, и вся их деятельность заключалась в распространении теоретических идей.

Одновременно прогрессивные представители дворянства и люди интеллигентного труда объединились в партию, впоследствии известную как конституционно-демократическая партия либералов, стремящуюся вырвать у царя конституцию, положив тем самым конец позору России, единственной европейской страны (не считая Турции), стонущей под гнетом самодержавия. Таким образом, социал-демократы угрожали как левым, так и правым. Революционная составляющая их идеологии стремилась оттолкнуть тех, кто считал, что Россия должна пойти по пути стран Западной Европы с их парламентаризмом и конституционализмом. С другой стороны, у молодых рабочих и интеллигентов, требовавших решительных действий, росло раздражение к «Искре», подвергавшей террор суровой критике.

Социал-демократы, с точки зрения стороннего наблюдателя, имели прекрасный шанс сесть между двумя стульями. Они так и остались небольшой фракцией, наиболее педантичной среди революционеров и наиболее смелой среди умеренных. У старых членов редакционной коллегии «Искры» такое положение дел не вызывало тревоги. Они долго ждали, пока в 1893 году Плеханов не основал группу «Освобождение труда», и теперь были уверены, что именно в их руках находится ключ к будущему России – марксизму. По сравнению с обладанием этой совершенной доктриной, что могли значить растущая популярность эсеров среди студентов и молодых радикалов или переход «представительных» членов общества в лагерь конституционных демократов? Не надо спешить, история сама все расставит по местам. Ленинской натуре было чуждо столь откровенное самодовольство. По характеру он был ближе к Желябову, который хотел подтолкнуть историю, его не устраивал тип ученого марксиста, терпеливо ожидающего одно из бесчисленных событий, обещанных доктриной верному последователю.

Ленин 1902 года еще не стал тем человеком, которым должен был стать в 1917 году. Он еще не был готов без оценки местности сжигать за собой мосты. Ситуация требовала тщательной разведки, изучения и пополнения рядов за счет новых сил. Он был осторожным стратегом, решившим в июне 1901 года успокоить слишком нетерпеливую, рвущуюся в бой молодежь. Всегда есть шанс, писал Ленин, что под ударом непредвиденных обстоятельств неожиданно падет царский режим, но было бы глупо надеяться, что это произойдет в скором времени. В принципе русские социалисты отвергали террор, но не безоговорочно. Просто в тот момент террор скорее деморализовал бы использующую его партию, чем правительство.[109]

Категорически отвергающий любые проявления либерализма, ненавидящий либерала как личность, Ленин, однако, понимал, что ради совместной борьбы с самодержавием социалистам в течение долгого времени придется мирно сосуществовать с либералами. Когда Милюков, лидер либералов, был проездом в Лондоне, Ленин встречался с ним. Серьезный ученый обладал всеми недостатками, присущими интеллигенции. Он поддерживал мнение о том, что в отношении самодержавия стоит придерживаться насильственных мер. «Искра», по его мнению, переусердствовала в кампании, направленной против террора. Пара политических убийств, и правительство тут же признает необходимость конституции.[110]

В 1902 году произошла стычка с либеральной русской профессурой. Русские открыли в Париже высшую школу общественных знаний. В качестве одного из лекторов был приглашен «знаменитый марксистский писатель В. Ильин», автор «Развития капитализма в России». Он должным образом изменил свою внешность, однако сразу же стало ясно, что Ильин и известный к тому времени революционер Ленин – один и тот же человек.[111]

Профессора были сбиты с толку; они решили, что должны вернуться в Россию. Одно дело – пригласить марксиста-теоретика, чьи работы периодически издаются в России, а совсем другое – пригласить редактора «Искры». Ленин, по всей видимости наслаждавшийся охватившей их паникой, дочитал курс лекций.

Труднее всего было поддерживать связь с российской «Искрой». Ленин лихорадочно ждал поступления свежих новостей с родины; на время даже отказались от обычных мер защиты, принимаемых против настойчивых визитеров. Много волнений было связано с Иваном Бабушкиным. Потомственный рабочий, редкое явление в политической эмигрантской среде, Бабушкин был ветераном петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса. Он жаждал вернуться домой, чтобы включиться в революционную борьбу, но Ленин убедил его написать воспоминания пролетарского революционера. Было крайне важно продемонстрировать, что рабочие-самоучки играют важную роль в «Искре» и что марксизм доступен «истинному» пролетариату. Бабушкин выполнил еще одну, не менее важную работу, он привел в порядок коммуну Мартова – Засулич. Его пояснение (наверняка Ленин пришел от него в восторг) Крупская сохранила для истории: «Русский интеллигент всегда грязный. Ему нужен слуга, поскольку сам он не может прибраться».

Но расскажем о самой важной встрече за весь лондонский период. Ранним октябрьским утром сильный стук разбудил Ульяновых. Крупская бросилась открывать дверь. Перед ней предстал Лев Бронштейн – Троцкий. Он уже приобрел известность среди социал-демократов в России и совсем недавно вернулся из сибирской ссылки. Вскоре между Лениным, так и не вставшим с кровати, и человеком, чье имя также будет неразрывно связано с революцией, завязался взволнованный разговор. Они сошлись во мнении, что недопустимо существование в России различных социалистических групп, имеющих собственные нелегальные газеты. Следует поддерживать и распространять единственную газету, «Искру».

Двадцатитрехлетний Троцкий к тому времени был уже известным революционером, личностью эффектной и испытывающей некоторую тягу к театральным манерам. Ленин, чрезвычайно уставший от своих соредакторов, видел в Троцком только энергичного, блестящего молодого человека. Следовало увлечь этого яркого человека своими планами и инициативами. Несмотря на некоторую нарочитость в обхаживании Троцкого, Ленин, как всегда, с юношеским пылом был готов увлечься новым сотрудником, хотя и понимал, что со временем разглядит его слабости и недостатки. Как с сожалением заметила вдова Владимира Ильича, он всегда какое-то время увлекался людьми. Но крайне недолго!

Троцкий стал для «Искры» ценным приобретением. В марте 1903 года Ленин предложил ввести его в состав редакционной коллегии. Плеханов был не согласен. Троцкий дерзкий, нахальный (в данном случае абсолютная правда); он еще не родился, когда Плеханов был уже… Витиеватый, а временами действительно вычурный стиль Троцкого не соответствовал сдержанной простоте преемника Герцена, считающего, что революционная газета должна обращаться к русскому народу. Вера Засулич поддерживала усилия Ленина, направленные на защиту Троцкого, но не могла повлиять на Плеханова. Достаточно было Жоржу послать ей испепеляющий взгляд, как эта женщина, стрелявшая в генерала, а затем спокойно дождавшаяся полиции, приходила в невероятное волнение. Троцкого не утвердили членом редакционной коллегии, а у Ленина появилась еще одна причина выразить недовольство положением дел, сложившимся в редакции «Искры».

За год, проведенный в Лондоне, произошло немало событий. Мартов отправился в Париж. Потресов серьезно заболел. Большая часть редакционной коллегии почувствовала естественное желание переместиться в город с большей концентрацией русской политической эмиграции. Значительная колония русских евреев располагалась в Уайтчепеле, но они были поглощены деловой жизнью и утратили интерес к политике. Париж, Женева и Цюрих с небольшими колониями русских эмигрантов и студентов притягивали людей, которым не хватало товарищеского общения на родном языке. Весной 1903 года было решено переместить «Искру» в Женеву. Против был только Ленин.

Ульяновы постепенно осваивались в Лондоне. Жизнь в пригороде в какой-то мере ограждала от частых визитов назойливых гостей. Лучшая европейская библиотека и замечательные английские парки в полной мере компенсировали чуждый образ жизни. В Женеве, не превышающей по площади один лондонский район, сконцентрировалась значительная часть русской эмиграции, что, безусловно, мешало бы работе Ленина. К тому же Владимир Ильич оказался бы в опасной близости к Плеханову. Крупская пишет, что переутомление привело к расстройству нервной системы; если верить ее описаниям, у Владимира Ильича появился опоясывающий лишай. В Швейцарию Ленин приехал в апреле 1903 года уже совсем больным и был вынужден две недели провести в постели. За выздоровлением последовал очередной прилив жизненных сил; он с прежней энергией принялся за работу. Владимир Ильич подготовил предложения по коренной перестройке партии и из лидера русских социалистов превратился в большевистского вождя.

Знаменитая работа под этим названием была издана в марте 1902 года. Она была венцом теоретических исследований и организационных действий Ленина и распространялась агентами в России. Спустя пять месяцев Ленин с тревогой писал своим агентам в Москву: «Хватает ли вам экземпляров «Что делать?»? Читают ли статью рабочие и каково их мнение?» Он жаждал, чтобы люди соглашались с его идеями. Владимир Ильич считал, что следует оформить высказанные мнения в виде официального письма, а затем напечатать его в «Искре».[112]

Его беспокойство вполне понятно. В статье Ленин давал подробное объяснение марксизма и революционной деятельности. Статья провела его через внутрипартийную борьбу, начавшуюся в 1903 году, а затем и через революцию 1917 года. Легко понять его нервозность; сказывалась напряженная работа. Ему бы пришлось либо переделать социалистическую партию по образу «Что делать?», ради чего он был готов пойти на разрыв дружеских отношений, либо превратиться в одинокую фигуру, пополнив собой галерею трагических неудачников революционного движения. С другой стороны, если бы ему удалось создать социалистическую партию такой, как он ее себе представлял, она смогла бы устоять в период кризисов и реакции и всегда несла бы элемент революционности, открыв в один прекрасный момент двери в эру социализма.

Понятно, что название статьи позаимствовано у Чернышевского. Какой парадокс, назвать сухой теоретико-организационный трактат так же, как экспансивный, сентиментальный, фантастический роман! Но с точки зрения Ленина, никакого парадокса нет. На страницах романа Чернышевского действуют энергичные, беззаветно преданные делу люди. Как отличается Рахметов от типичных социалистических пустозвонов, окружающих Ленина! Как «по-научному» занимаются герои книги революционной деятельностью; они понимают, что в определенный момент надо прекратить разговоры, забыть о сантиментах и мирской суете и начать действовать. Их так мало, но они никогда не падают духом. Они верят, что обязательно наступит время, когда народ придет к ним за помощью, не зная, что делать. Ленин доказывает поколению, еще помнившему Чернышевского, хотя его звезда в России уже закатилась, что дополнением к научной марксистской теории должна быть революционная преданность и социал-демократическая партия должна превратиться в некое подобие военной организации. В свое время он разочаровался в народничестве. Он против террористической деятельности и не верит, что индивидуальный террор может оказать влияние на ход истории. Ленин стремится в организованный мир Маркса с его историческими законами, с массами, автоматически реагирующими на изменения политико-экономических условий. Он вновь разочарован, нет, конечно же не марксизмом, а своими приверженцами, увиденными с близкого расстояния.

На первый взгляд «Что делать?» представляется продолжением полемики с экономистами. Нетерпеливый читатель может поинтересоваться, какие ужасные преступления стоят за этой неоднократно опороченной группой русских социалистов? Нам уже известно, что они верили в экономическую борьбу. Но для Ленина стачки и другие проявления классовой войны между предпринимателем и работником были необходимой частью деятельности социалистов. Относились ли экономисты (а ведь западные историки, подпав под гипнотическое влияние советских писателей, практически поверили этому) пренебрежительно к борьбе за гражданские и политические права народа? Ничего подобного. Они не шли ни на какие компромиссы в борьбе против царя и бюрократии. Их деятельность была нелегальной. Они, как и искровцы, подвергались арестам и ссылкам. Они верили, что средние классы и либералы могут сделать многое в борьбе за конституционализм и парламентаризм. Впрочем, как и Ленин. Существовало ли в таком случае негативное отношение к требованиям экономистов, считавших, что интеллигенция не должна слишком вмешиваться в дела рабочих организаций? Безусловно. Но здесь спор шел скорее о внешней стороне, нежели о сути дела. Ленин безумно хотел иметь рабочих на всех уровнях своей организации. Но, и с этим нельзя было не согласиться, формирование любой политической организации, разработка программ, редактирование журналов и другая подобная работа должна была вестись под руководством образованных людей, имеющих свободное время, то есть – извините за слово – интеллигенции. И что дальше?

«Наши разногласия только в решении организационных вопросов, – заявил Ленин посетившему его экономисту, – но они крайне важны. Экономисты суть «оппортунисты». Они, отойдя от марксизма, впали в еретический ревизионизм. Их основные трактаты разрешены в России, и некоторые даже идут в обход полицейских чинов. Безусловно, разногласия по «организационным вопросам» не оправдывают грубые выпады в адрес экономистов.

Сразу же скажем, что спор касался демократии. Некоторые русские революционеры, начиная с Герцена, могут быть отнесены к демократам в буквальном смысле этого слова. Фактически они были бы шокированы заявлением, что революция возможна только в том случае, если этого пожелают больше пятидесяти процентов людей, или, наоборот, что революционная деятельность недопустима, безнравственна (и большинство из них посчитало бы это справедливым), поскольку основная масса русского народа верит в святую православную церковь и царя. По своим убеждениям они, конечно, были демократами или занимались самообманом, заявляя, что действуют ради «истинных» интересов народных масс.

Сможет ли развиться классовое самосознание рабочих изнутри их экономической борьбы с эксплуататором за улучшение жизненных условий? Безусловно, нет. По мнению Ленина, «классовое политическое сознание может быть привнесено рабочему только извне, то есть извне экономической борьбы, извне сферы отношений рабочих с хозяевами».

История других стран показывает, что без посторонней помощи рабочий класс способен развить только тред-юнионистское сознание, то есть убежденность в необходимости формирования тред-юнионов для борьбы с эксплуататорами, добиваться от правительства тех или иных законов и тому подобное.

Социализм, перефразируя остроумное замечание Клемансо, слишком важен, чтобы оставить его рабочим. Ленин не отказывал себе в удовольствии шокировать оппонентов. Они теряли дар речи под грубым натиском его формулировок и зачастую были так шокированы, что не могли ничего сказать в ответ. В статье Ленин невозмутимо заявляет, что к рабочим социализм практически не имеет никакого отношения. Маркс и Энгельс были буржуазными интеллигентами. В России социалистические идеи всегда несла интеллигенция, представители высшего и среднего классов.

Это не был марксизм, слышатся робкие возражения – и не только со стороны экономистов. Конечно, Ленин не меньше Бернштейна пересматривал доктрину мастера. По Марксу, классовое сознание рабочих, то есть их борьба за социализм, являлось стихийным следствием экономических условий их существования. Теперь русский ученик утверждал, что рабочий требует более высокой оплаты труда, а социализм в его голову должен быть вбит извне интеллигенцией. Если Бернштейн искренне признался, что вносил изменения в марксизм, отсекая нелогичные, устаревшие части учения, то Ленин с уверенностью теолога возвестил его ревизионистом по отношению к учению Маркса.

Получается, что статья «Что делать?» является панегириком в честь партии, эдакой новинкой политической литературы. Прежние теоретики и проповедники требовали политическую власть от имени монарха, церкви, класса или лидера. А эта партия существовала пока только в сознании Ленина. Партия, по мнению Владимира Ильича, должна состоять из профессиональных революционеров. Она должна привлекать интеллигенцию, из числа которой появятся настоящие лидеры движения, но избегать тех, кто страдает типичными для интеллигенции недостатками: любовью к бесконечным научным спорам, нерешительностью, угрызениями совести и тому подобным. Опора партии – рабочие, но ее цели, безусловно, шире ограниченных интересов рабочего класса, заключающихся в улучшении условий труда и увеличении средств к существованию.

Ленин думал и писал о себе как о скромном ученике Маркса. Дисциплинированный ленинский ум возмутила бы сама мысль, что его видение партии ближе сверхчеловеку Ницше или какому-нибудь средневековому рыцарю, чем скучному политику. Прошли годы, прежде чем французский поэт сочинил песню о своей прекрасной коммунистической партии. Долгие годы прием в партию зависел от чистоты (читай пролетарского) происхождения, и до сих пор ему предшествует испытательный срок. Людей карали за «антипартийную деятельность», а немощность плоти считалась «недостойной члена партии». Знаменитый рационалист XIX века Карл Маркс испытал бы отвращение к подобным формулировкам и методам, но наибольшее отвращение ему бы внушил сам Ленин. А первопричина кроется в «Что делать?».

Что же должен делать этот коллективный герой? Партия борется со «стихийностью» и «оппортунизмом». Опять возникает параллель, теперь со средневековым перечнем пороков. Стихийность символизирует нашу старую знакомую: леность. Следуя историческим маршем, рабочий класс, соглашаясь на мелкие материальные подачки, легко теряет воинственный дух. Партия должна подгонять рабочих, объяснять революционные задачи и стойко держаться до окончательной победы. Оппортунизм близок к жадности. Как просто социалистическим лидерам примириться с малыми уступками со стороны буржуазии, соблазниться парламентскими местами и министерскими постами, все дальше отбрасывая мысль о решительной атаке на капитализм. А вот партия знает, как принять, но никогда не довольствоваться уступками, способна пережить временную неудачу, а затем перегруппироваться для очередного нападения. Социалист (так и хочется написать – коммунист или большевик) должен знать, что не следует потворствовать собственным желаниям; в этом зиждется причина терроризма. Интеллигенция не способна терпеливо дожидаться развертывания революционной деятельности. Ей проще совершить акт индивидуального терроpa, но разве история революционного движения не продемонстрировала тщетность подобных усилий?

Это высказывание вновь возвращает нас к характерной особенности, отличающей замыслы Ленина. Как на первый взгляд наивны и нереальны его представления о рыцарях революции, истинных марксистах, неподкупных и беззаветно преданных делу революции. Но с другой стороны, мог ли быть иным замысел построения партии в условиях, в которых находилась Россия в 1902 году? Слабые аргументы оппонентов начисто разбиты. Мы уже имели дело с эсерами, склонными к террору. Экономисты говорят и пишут так, как будто Россия является западноевропейской страной, неохотно позволяющей рабочим вести экономическую борьбу. На самом деле царское правительство не даст согласия на легальную деятельность тред-юнионов. В России могут существовать только находящиеся под присмотром агентов полиции объединения. А это те, которые выражают недовольство диктаторскими и центристскими тенденциями «Искры» (то есть Ленина). Но Россия – это вам не Запад. Вы не знаете, согласятся ли одесские товарищи с мнением киевских социалистов. Вы не сможете удержать раскиданные по всей империи группы, имеющие собственные независимые социалистические организации: евреев, армян и рабочих других национальностей, тянущих в разные стороны. Должна быть централизованная социалистическая партия, выражающая общее мнение и состоящая из профессиональных революционеров.

Статья «Что делать?» писалась не в состоянии экзальтации, это не мессианское видение лучшего мира. На первый взгляд это написанный тяжеловесным слогом политический памфлет. Теперь сделанные в статье намеки на революционную дерзость и отвагу, внезапные озарения и догадки, затерянные в контексте резкой, доктринерской критики групп и отдельных личностей, представляют исключительно исторический интерес. Объекты критики, экономисты и их журнал «Рабочее дело», долго покоились, используя знаменитую фразу Троцкого, на «свалке истории». Люди, на которых Ленин набросился с бешеной злобой, кого поносил и обливал грязью, Кричевский, Струве, Булгаков, Мартынов, сегодня известны только узким специалистам, изучающим этот период. Для своих современников-социалистов они, конечно, казались не менее важными фигурами, чем Ленин. Если бы Россия, как виделось в период между 1906-м и 1914 годами, последовала конституционно-парламентским путем, имена этих людей заняли бы почетное место в ее истории, а Владимир Ульянов-Ленин был бы известен только историкам. Вряд ли Ленин думал об этом, когда в начале XX века писал политическое пособие для начинающих и создавал макеты движений (не только марксистского), которые постепенно вытесняли либерализм и демократию.

При чтении «Что делать?» возникает впечатление, пока еще смутное, о зарождении раскола в рядах русской социал-демократии. И дело тут не в экономистах. С 1902 года многие из них избрали собственный путь. Главное в том, что среди искровцев идеи Ленина вызывали смутное недовольство. Внешне он оставался защитником марксистской теории и политических акций, проводимых социалистами; это вызывало одобрение со стороны Мартова и Плеханова. Кто же возразит против руководящего принципа «Что делать?»: «Без революционной теории не может быть революционного движения»? Однако большинство коллег Ленина почувствовали, что в марксизме появилось что-то новое.

Для поверхностного читателя брошюра была не более чем организационным документом. Послушайте Крупскую: «Она (статья) предлагала законченный организационный план, в котором каждый мог найти свое место, мог стать винтиком революционной машины… (Статья) призывала к упорной, неустанной работе по строительству фундамента, столь необходимого партии в существовавших тогда условиях; здесь нужны были не слова, а дела». Действительно, педантичный ум Крупской попал в самую точку. Трудность заключалась в том, что каждому предлагали стать винтиком в машине. Кто мог пойти на это? Таким людям, как Мартов и Троцкий, было затруднительно думать о себе как о простых «винтиках» прекрасно отлаженной машины.

В статье Ленин все еще обращается к Плеханову как ученик к учителю. Это, несомненно, сыграло роль в решении Плеханова остаться с Лениным во время последующего раскола между социалистами. Итак, Ленин согласился с известным плехановским определением роли агитатора и пропагандиста. Агитатор распространяет незначительное количество простых идей в массах, в то время как пропагандист объясняет сложные теоретические программы ограниченной аудитории. Это различие, навсегда оставшееся важным для Ленина, ясно продемонстрировало склад его ума. Социалистические лидеры, пишет Ленин, относятся либо к пропагандистам, либо к агитаторам. Можно предположить, что себя он считал исключением, сочетающим оба эти умения.

Организационный план, представленный в «Что делать?», возлагал управление партией на центральный орган (то есть на редакционную коллегию «Искры»), издаваемый за рубежом, а административные функции на Центральный комитет, находящийся в России. Организация в этом случае была строго иерархической, и партия действительно уподоблялась армии, отправляющей свои подразделения по всем направлениям. Центральный орган, состоящий по замыслу Ленина из профессиональных революционеров, должен управлять сетью местных комитетов. Революционер, работающий по десять – одиннадцать часов на рабочем месте, не может в «свободное» от работы время заниматься революцией. Поэтому большая часть активистов, живущих нелегально по поддельным документам, полностью посвятит себя делу революции. Никакая полиция в мире, с неоправданным оптимизмом писал Ленин, не сможет контролировать партию, основанную на подобных принципах.

Что еще? Партия все равно что армия, а если так, то необходим генерал. Кто решит, к каким частям механизма подходят те или иные винтики? Подсознательно Ленин набросал план диктатуры. Можно не сомневаться, что в данный момент это было именно подсознательно. По прошествии ряда лет Мартов упорно утверждал, что никогда не замечал у своего удачливого соперника стремления к власти. Но вся логика «Что делать?» остро нуждается не просто в лидерах, а в лидере, что с точки зрения русской революционной традиции является большой новостью. Декабристы назначили «диктатора», но только на момент восстания. Руководство народническими организациями всегда было коллегиальным. Желябов, обладая определенными способностями, мог бы подчинить товарищей своей воле, но никто не рассматривал его как лидера или единственного человека, обладающего правом руководить. Если в организациях социалистов и имелась традиция назначать руководство, то она всегда была связана с интеллектуальным превосходством. К примеру, Плеханова, как старшего по возрасту и имеющего теоретические труды, выслушивали с большим уважением, чем его менее влиятельных коллег. Ленин предлагал совершенно новый, неожиданный взгляд на партийную структуру: без всяких объяснений людям будут просто приказывать выполнить ту или иную работу, партийные ячейки будет подчиняться центру и отчитываться перед ним. Спустя двадцать лет появится должностное лицо под скучным названием Генеральный секретарь, венчая собой партийную структуру.

Но в 1902—1903 годах еще не просматриваются эти зловещие перспективы, хотя вскоре после II съезда партии Ленина обвинили в скрытых диктаторских амбициях. Действительно, как мог даже самый оптимистично настроенный социалист, в том числе и Ленин, предвидеть момент, когда его партия будет единолично управлять Россией? Работа «Что делать?» рассматривалась не как план по захвату власти, а как способ сохранить и упрочить социал-демократическую партию. Русские социалисты оказались в ужасном положении; угрозы сыпались со всех сторон. Как всегда, непостоянство интеллигенции причиняло серьезные неприятности. Студенты стекались в революционный лагерь социалистов. Люди интеллигентного труда вступали под знамена либерализма и экономизма, зачастую исполняющего роль идеологической декомпрессионной камеры между марксизмом и либерализмом. Хуже всего, что поначалу рабочих организовывала – кто бы вы думали? Правильно, полиция.

Этот оригинальный план зародился в живом мозгу начальника Московского охранного отделения СВ. Зубатова. Он убедил своих начальников, что можно разрушить планы революционеров, играя в их же игры. Бывший радикал являлся не просто циничным манипулятором. Напротив, Зубатов верил в так называемую народническую версию самодержавия. Окажись царь ближе к народу, и рабочие поймут, что не нуждаются в интеллигентах, которые, преследуя собственные цели, вносят разлад в их ряды. Зубатов организовал различные объединения и заставил предпринимателей пойти на уступки членам этих объединений. Поскольку в России даже полицейские союзы не могли обойтись без интеллигенции, Зубатов склонил к сотрудничеству нескольких профессоров и журналистов, которые стали читать лекции, носившие национал-социалистский характер. Царь на стороне своего народа, и работодатель, эксплуатируя рабочих, действует против его желания. Поскольку много индустриальных предприятий принадлежит иностранным владельцам, то, соответственно, много нерусских эксплуататоров.

Успехи Зубатова привели социалистов в панику. На церемонию возложения венков к монументу Александра II ему удалось собрать около пятидесяти тысяч рабочих. Он создал Еврейскую независимую партию, объединив наиболее классово сознательных пролетариев. Как ни странно, но Ленин довольно спокойно относился к деятельности Зубатова. Он предсказал, что зубатовцы случайные люди, зато рабочие извлекут необходимый урок. Так все и случилось; понятно, что изобретательный слуга самодержавия шел впереди своего времени. Скоро он превратился в объект профессиональной зависти; на него начали поступать жалобы со стороны завистливых коллег. Промышленники осаждали Министерство финансов. Это что-то новенькое: стимулировать индустриальный рост России, настраивая рабочих против работодателей, не так ли? Французский посол выразил протест Министерству иностранных дел. Союзническое правительство по долгу службы должно защищать французских капиталистов. Правая пресса стала изображать Зубатова как «еврейского прислужника». Эти нападки плюс несвоевременный «успех» его движения – летом 1903 года полицейские союзы охватила волна забастовок – привели к увольнению Зубатова. Изобретательного полицейского, как настоящего революционера, отправили в административную ссылку. Несмотря на это, он остался горячим сторонником самодержавия и, как и многие другие, искренне верил, что его совет мог бы спасти Россию. В 1917 году, узнав об отречении Николая II, Зубатов покончил жизнь самоубийством.

Но весной 1903 года этот «полицейский социализм» еще представлял опасность. Однако с точки зрения Ленина, это создавало определенные преимущества над экономистами. Не являлись ли объединения Зубатова яркой демонстрацией того, что случается, если вы соглашаетесь со «стихийным» рабочим движением, ограниченными требованиями по улучшению условий труда и увеличению заработной платы? Это все равно что стегать кнутом дохлую лошадь, поскольку экономизм потерпел крах и на горизонте уже вырисовывается новая борьба. Весной Женева отметила новую историческую веху в истории русского социализма: сюда для выработки единства взглядов до открытия II съезда РСДРП, который должен был состояться летом, съехались делегаты съезда.

Этот очаровательный швейцарский город Ленин называл не иначе как «проклятая Женева». В то время его раздражение было вполне обоснованно: он совсем недавно оправился от болезни и уже был вынужден расходовать свои силы на бесконечные консультации, «лоббирование» и тому подобное с товарищами, живущими в Женеве и прибывающими из России. С бытовой точки зрения Ульяновы устроились в Женеве намного лучше, чем в Лондоне. Они занимали небольшой, но удобный дом. Приехавшая к ним мать Крупской освободила дочь от тяжелой домашней работы. В этом отношении Надежда ничем не отличалась от любой буржуазной домохозяйки. Она говорила, что не хочет занимать голову домашними хлопотами. Одним словом, ей нужны были слуги. Ульяновы жили намного обеспеченнее, чем большинство русских беженцев, которым приходилось зарабатывать на жизнь, работая официантами, грузчиками, водителями.

Ленин платил себе скромную зарплату из фонда «Искры», а все «доплаты» поступали из России, из семейного бюджета Ульяновых. Каким радостным событием (тут не обошлось без помощи из дома!) для Владимира Ильича и Надежды обернулась покупка велосипедов. С ребяческой гордостью Ленин демонстрировал товарищам велосипеды, превознося до небес щедрость матери и шурина. Подарок имел для него огромное значение и как символ любви и уважения со стороны Марии Александровны.

Для приезжего русского радикала Женева была теперь своего рода революционным Олимпом. Прогуливаясь по берегам озер, можно было встретить легендарных героев революционной истории, таких, как Лев Дейч или Вера Засулич. Четверть века назад Дейч являлся одним из участников «Чигиринского заговора», когда народники с помощью поддельных манифестов попытались убедить крестьян в том, что царь хочет, чтобы они поднялись на борьбу с аристократией и бюрократией. Он прошел тюрьмы и ссылки, совершал побеги. Вера Засулич! В дополнение к выстрелу в Трепова, принесшему ей заслуженную славу, в 1881 году она получила знаменитое письмо от Карла Маркса, в котором учитель согласился с тем, что у России должен быть собственный путь в социализм или Павел Аксельрод, который, по всей вероятности, был первым марксистом.

Но даже их слава бледнела на фоне Плеханова. Его имя пользовалось известностью не только в лагере русских социалистов, он был хорошо известен в Европе.

Владимир Ильич был бы неприятно удивлен, если бы узнал, что болгарские социалисты, получив брошюру «Что делать?», пришли к выводу, что автором является не кто иной, как Плеханов, скрывающийся под псевдонимом Ленин.[113]

Каждый вновь прибывший из России стремился встретиться с Георгием Валентиновичем, который теперь с большой осмотрительностью давал аудиенции. Но можно было отправиться в читальный зал публичной библиотеки и, если посчастливится, увидеть Плеханова, склонившегося над каким-нибудь теоретическим трактатом.

Те, кого удостаивали близким знакомством, испытывали смешанные чувства. Даже будущие враги Плеханова, явно проигрывавшего в сравнении с Лениным, были вынуждены признать, что Плеханов – настоящий мыслитель и великолепный собеседник. Если в беседе не затрагивались его слабые места, он блистал остроумием, сыпал анекдотами. Плеханов был культурным, высокообразованным человеком и чаще всего тащил приглянувшегося посетителя на концерт или в картинную галерею.

Мнение, сложившееся о нем и его методах, является свидетельством не столько его слабостей, сколько невероятной узости мышления тех большевиков, которые писали о нем. Так, один из них изображал Плеханова слишком «европеизированным» и погрязшим в личных отношениях. С Лениным, наоборот, каждый чувствовал себя «самим собой, настоящим русским». Но не будем заострять внимание на точности описания Ленина. Писавший воспоминания проигнорировал тот факт, что Плеханов был не только намного старше Ленина, но имел еще хроническое заболевание. Ему следовало беречь силы и время, и он был просто не в состоянии общаться с шумными русскими вдвое моложе его самого. В 1919 году Ленин с сожалением говорил: «Поскоблите русского коммуниста и вы обнаружите русского шовиниста». Одинаково ничтожны и невыносимы обвинения в том, что дочери Плеханова говорят по-французски лучше, чем по-русски (а как же иначе, если они никогда не жили в России!), что Плеханов всегда прекрасно одет, обувь сверкает и так далее и тому подобное. Как можно завидовать больному туберкулезом и тому, что после многих лет, прожитых в бедности, он смог наконец, благодаря докторской зарплате жены, обрести нормальные условия жизни. Русские социалисты (и это относится не только к будущим большевикам и советским лидерам) были особыми людьми. У этих идеалистов и энтузиастов отсутствовало чувство сострадания и понимания.

Возможно, главная причина кроется в юношеском ощущении, что революционером может быть только сильная личность. Эти люди, пережившие аресты и ссылки, «бежали» за своими знаменитыми лидерами практически так же, как сегодняшние подростки бегают за прославленными актерами театра и кино. Юношеская увлеченность, по всей видимости, сменялась горечью разочарования. Все помнят переживания Ленина, связанные с Плехановым. Теперь в Женеве товарищи не оставляли в покое своих трудолюбивых кумиров. Они обсуждали самые невероятные вопросы. Достойно ли классово сознательного социалиста увлечение цветами? Этот вопрос, по свидетельству очевидна, обсуждался в присутствии Ленина.[114]

Ну-ну, скажет фанатик, вы начинаете с любви к цветам, а в скором времени превратитесь в русского помещика, отдыхающего с французским романом в руках в гамаке, в то время как слуги работают в вашем саду! Каково же было изумление присутствующих, когда Ленин заявил, что революционер не только может, но и должен восторгаться красотой природы. Кавказский социалист спустя несколько лет вспоминал свой приезд к Ленину. Они с товарищем чуть не учинили драку, поспорив, кому из них Ленин оказал больше внимания!

Эта ребячливость, помноженная на «широкую русскую натуру», приводила к постоянным спорам. Если «цветочная» проблема грозила привести к идеологическому расколу, то можно себе вообразить, какой накал страстей вызвало обсуждение программы партии, будущего России и подобных вопросов. На съезде партии, вспоминал один из делегатов, он настолько обезумел от «предательства» товарища, что хотел его избить. Ленину потребовалось много времени, чтобы отговорить разбушевавшегося молодого человека, и под конец тот не выдержал и расплакался, как дитя.[115]

Партийные собрания, обсуждение самых важных проблем постоянно прерывались некоторыми участниками, сердито требующими, чтобы докладчик «взял свои слова обратно», или заявляющими, что в протокол следует внести особое мнение, или обвинительное заключение, или что-то еще. Спор о том, «кто первый начал» и кто кого обманул, положил начало разногласиям между Мартовым и Лениным. Давние друзья, храбро встречавшие все опасности борьбы за общие идеалы, походили сейчас на двух рассорившихся гимназистов, со смешной театральностью демонстрирующих взаимную неприязнь.

Если в 1903 году это были опасные, можно сказать, роковые игры, то в сталинской России требование «взять свои слова обратно» превратилось в страшную традицию публичного отречения. Во время «чисток» старые большевики были вынуждены отказываться от своего прошлого и признаваться в изменнических настроениях. Ребяческое желание навязать другому собственную волю переросло в устрашающий ритуал «чистки» и «промывки мозгов». Сегодня, когда мы наблюдаем, как коммунистические партии двух великих стран, осыпая друг друга оскорблениями, требуют извинений и признания вины, странно думать, что начало этому положили молодые люди, затевавшие споры в швейцарских кафе.

Ленин, являясь обязательным участником шумных споров, тем не менее подвергал суровой критике ставшую традицией русских радикалов любовь к бесконечным спорам и разногласиям. Мы знаем о нем вполне достаточно и уже не удивляемся кажущейся парадоксальности его поведения. Интеллигент по происхождению, он яростно ненавидел интеллигенцию; горячая вера в диктатуру пролетариата уживалась в нем с полнейшим скептицизмом в отношении способностей рядового рабочего. Весной и летом 1903 года до открытия II съезда РСДРП Ленин считал, что для установления партийной дисциплины ему необходимо придерживаться умеренной позиции (позиции золотой середины) в естественных, а вероятно, и желательных (жаркие споры свидетельствовали об энтузиазме и энергии молодых людей) спорах товарищей. Пусть на конференциях и съездах люди сколько душе угодно ругаются и обманывают друг друга. Но как только будет принято решение, партия должна будет выступить единым фронтом. Отличный компромисс! Правда, упущена одна малость: что, если он ошибается и большинство проголосует против Ленина?

Дабы избежать подобной возможности, Ленин потратил весну 1903 года на проведение подготовительной работы. Теперь он принимал всех приезжавших в Женеву русских, занимался политической деятельностью и участвовал в нескончаемых дискуссиях, отвлекавших его от литературного творчества. Кроме того, он восстановил отношения с Плехановым; для придания нового вида русскому социализму Ленину требовалась помощь Георгия Валентиновича. Участие в общественно-политической жизни эмигрантской колонии в Женеве означало присутствие и на тех встречах, где дискуссии, зачастую беспорядочные, грозили перерасти в схватку. Некоторые из присутствовавших на подобных встречах вспоминали случай, когда группа подвыпивших анархистов прервала встречу социалистов, поломала мебель и была готова прямо здесь и сейчас решить вопрос о будущем России. Ленин и Плеханов сохраняли спокойствие, хотя и существовала угроза физического насилия, и анархисты отступили в некотором замешательстве.

Когда 30 июля в Брюсселе открылся II съезд партии, Ленин понял, что все его усилия не прошли даром: искровцы выработали единое мнение. Работа «Что делать?» легла в основу программы партии. В отличие от I II съезд смог отразить реальные требования русских социалистов. Большинство делегатов прибыли в Брюссель из-за границы, и в основном это были сторонники «Искры». Итак, из пятидесяти одного мандата с решающим голосом пять имели представители Бунда, организации еврейского пролетариата, хотя в то время социалистов было больше среди еврейского, а не русского пролетариата. Фактически не были представлены такие важные марксистские центры, как русская Польша и Латвия. Нельзя было достичь совершенства в условиях конспирации. По сравнению с 1898 годом, когда девять социалистов назвали свою встречу съездом, это был колоссальный прогресс. Теперь стало ясно, что русский социализм преодолеет все трудности и превратится в «настоящую» партию.

В необычных обстоятельствах создавалась эта партия, разрушившая не только империю, но искалечившая жизни людей, собравшихся в июльский полдень в помещении мучного склада в Брюсселе.[116]

Склад кишел блохами. Из-за преследований со стороны бельгийской полиции съезд был вынужден прервать работу и переехать в Лондон. Работа съезда продолжалась до 23 августа 1903 года.

Почему же возникла тема взаимных обвинений? Обращаясь к прошлому, мы склонны увидеть в Ленине будущего диктатора, а в его оппонентах защитников демократии, начинающих понимать охватившую Ленина жажду власти. Но это слишком упрощенный подход к проблеме.

По существу, любой независимый съезд русских социалистов почти всегда вел к расколу и усилению антагонизма. Это явилось откровением и послужило серьезным уроком. Те же энергия, амбиции и идеализм, которые заставляли этих людей заниматься крайне опасным делом, мешали им урегулировать возникавшие разногласия парламентскими методами, признать свое поражение и лидерство бывшего противника. Даже в Советской России партийные съезды до тех пор, пока Сталин железной рукой не превратил их в некую пародию прошлого, являлись свидетельством ужасающих интриг, вспышек тщательно скрываемой ненависти и расколов в «монолитном единстве» большевизма. В 1903 году, столкнувшись с опасностью у себя на родине, русские революционеры могли бы работать вместе, как братья. Они яростно спорили, но обычно расставались друзьями. Столкновение мнений на съезде должно было вызвать у них сильное возбуждение, сходное по воздействию какого-нибудь наркотического средства, и высвободить силу, необходимую только для решения общих задач.

Итак, съезд проходил по заранее подготовленному сценарию, и Ленин играл в нем заранее согласованную роль представителя большинства. Эмоциональное напряжение постепенно увеличивалось. Делегаты перебрасывались нелицеприятными репликами. Возбуждение росло; со всех сторон слышались угрозы. К моменту закрытия съезда стало ясно, что эти люди вряд ли когда-нибудь смогут работать вместе. Немалым достижением явилось то, что съезд, соблюдая внешние приличия, заверил в единстве партии.

По сравнению с другими лидерами Ленин показал себя в выгодном свете. Плеханов, для которого этот съезд ознаменовал крушение всех надежд, производил тягостное впечатление. Да, его выбрали председателем съезда, но он уже был не в состоянии проявить выдержку и пойти на примирение. Отец русского марксизма обнаружил довольно-таки тяжелое остроумие, заявив: «Если Ленин действительно не соглашается с Энгельсом, его следует повесить». Он приводил неудачные примеры, вроде того, что «Наполеон обожал разводить своих маршалов с женами» или «Я помню, как Энгельс говорил, что, когда вы имеете дело с профессором, готовьтесь к худшему».[117]

Троцкий вел себя самым непостижимым образом. Он вскакивал, выступал по каждому вопросу от лица еврейского пролетариата, снисходительно обращаясь к докладчику, называл его «молодым человеком» (на самом деле тот был старше Троцкого). Он продемонстрировал такое невероятное сочетание блеска и самонадеянности, которое гарантировало ему великолепное будущее, однако привело в итоге к трагическому поражению. Даже Мартов (ему приписывался ангельский характер) навлек на себя упреки тем, что в решающий момент окончательного урегулирования спорных вопросов продемонстрировал излишнюю чувствительность и недостаточные тактические способности.

Трудно осуждать Ленина за его поведение на съезде. Он открыто рассказал о своих планах в статье «Что делать?» и стремился к созданию централизованной партии, состоящей из профессиональных революционеров. Что же касается его попытки захватить власть, то мы повторяем, что в 1903 году было преждевременно обвинять Ленина в сознательном стремлении стать диктатором. Член любой партии имеет право добиваться власти, пытаться оказать влияние на результаты выборов, интриговать и уговаривать. История вознаградила его многочисленных врагов за поражение, представив их защитниками демократии. Немногие их них заслуживают такой репутации.

В начале съезда заседания проходили лучше, чем Ленин мог ожидать. Его страхи, что экономистам удастся поднять голову, вскоре рассеялись. Двое или трое делегатов пожелали защитить свою точку зрения, но крепкий блок из сорок одного мандата, поддерживавший «Искру», лишил их этой возможности.[118]

Существовал еще один момент, связанный с исключительным правом «Искры» на проведение агитационной работы, которого опасался Ленин, но и его удалось обойти. Ленинский вариант программы партии вызвал восторженную поддержку большинства делегатов.

Однако в этой восторженной атмосфере единения все-таки прозвучал голос, выражавший несогласие. Он принадлежал Акимову, личности малоизвестной и до и после съезда, сыгравшему одновременно роль несносного ребенка и греческого хора. Акимов скорее удивлял, чем раздражал делегатов бестактными вопросами и высказываниями.

Акимов понял, что предложенная программа логически вытекает из статьи «Что делать?». Не рассматривает ли Ленин в своей статье рабочих как пассивную массу, которой должна руководить элитная партия? Похоже, что социалисты совершенно не интересуются пролетарской борьбой за улучшение жизненных условий. Что Ленин подразумевает, говоря, что централизованные органы должны контролировать партийные публикации? Мы собираемся ввести цензуру? Акимов выразил сомнение, что Плеханов, уважаемый учитель социал-демократов, мог поддержать такие недемократичные, немарксистские настроения. Плеханов был вынужден добавить (чтобы продемонстрировать, что он прежде всего революционер, а уж потом демократ), что все конституционные и демократические права должны отступить перед требованиями революции. Если люди выбирают парламент с социалистическим большинством, тем лучше. Если невежественный народ выберет неудобный с точки зрения социалистов парламент, то «революция» избавится от него. Это было сильно сказано, и кое-кто выразил неодобрение. Вне всякого сомнения, Плеханов уловил революционный настрой большинства делегатов. Позже, когда поступило предложение включить в программу требование об отмене смертной казни, большинство депутатов, выкрикивая: «А как же Николай II?» – категорически отвергли это предложение. Фактически всех присутствующих устраивал тот факт, что политические преступления не должны караться смертной казнью.

По вопросу внутреннего устройства партии искровцы твердо придерживались намеченной линии. Бундовцы решили добиться для своей организации автономного положения в русской социал-демократической партии и исключительного права представлять еврейских рабочих. Это совершенно не устраивало Ленина. Стоит уступить одной национальности в праве на независимость, как остальные – поляки, латыши, грузины и прочие – потребуют того же. Во что же тогда превратится централизованная организация? Искровцы готовы были уступить Бунду только зависимое положение в отношении проведения пропаганды и агитации на еврейском языке, то есть стать передаточным звеном для еврейских рабочих, не владеющих русским языком.

Несколько лет назад Ленин в разговоре с сестрой Анной дал евреям высокую оценку. Русские, заявил он, слишком ленивы и беззаботны, они слишком быстро устали от революционной борьбы, а из евреев с их упорством и фанатизмом получились превосходные революционеры. Исходя из этого, Ленин тем более не желал автономии еврейской организации. Приблизительно половина делегатов были евреями, но обрусевшие евреи не имели права говорить за еврейский пролетариат. Они с горечью восприняли отказ удовлетворить их просьбу. Во-первых (прежде всего), Бунд играл ведущую роль в создании русской социалистической партии, но был недостаточно представлен на съезде. По отношению к таким личностям, как Мартов и Троцкий, в речах делегатов Бунда явственно ощущался классовый антагонизм. Троцкий и ему подобные, несмотря на происхождение, были для бундовцев типичными русскими интеллигентами. Дискуссия неизбежно переросла во взаимные завуалированные намеки в адрес еврейского шовинизма, с одной стороны, и антисемитизма – с другой. В итоге делегаты Бунда покинули съезд, объявив о выходе своей организации. Но горечь испытали не только бундовцы. Среди множества обсуждаемых вопросов была затронута проблема, касающаяся чистоты присутствующих на съезде делегатов: социалисты ли они, демократы, евреи? Нарастание внутренних конфликтов должно было привести к взрыву негодования.

Обсуждение Устава партии вызвало горячие споры. Особенно резкие разногласия выявились при обсуждении первого параграфа, определявшего, кто может быть членом партии. Ленинская формулировка гласила, что членом партии может быть всякий, признающий ее Программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций. Согласно альтернативной формулировке Мартова, член партии должен был поддерживать партию, «оказывать ей регулярное личное содействие под руководством одной из партийных организаций». Кто-то напомнил о Гиббоне, написавшем, как разница в одно слово в теологическом догмате привела к разделению христианства на восточное и западное. Тут растущее возмущение обрушилось на статью «Что делать?»: почему понятие профессионального революционера должно быть положено в основу Устава и главных принципов партии? С этого момента съезд стал ленинским. Владимир Ильич отстоял свои решения, убедил в правильности своей позиции Плеханова. «Правда на стороне Ленина», – заявил Плеханов. Тем не менее незначительным большинством голосов, двадцать восемь к двадцати трем, была принята «более мягкая» формулировка Мартова.

Крупская бесхитростно написала о вере Владимира Ильича в то, что «на съезде партии произойдет открытая, свободная борьба. Все, невзирая на личности, будут откровенно высказываться». Все это было замечательно, однако на какое-то время Ленин организовал собственную фракцию в «Искре». Он сумел создать крепкую группу из двадцати четырех человек и таким образом получил большинство голосов, когда пятеро бундовцев и двое экономистов покинули съезд. Теперь все было готово для раскола в искровских рядах.

Потребуется несколько томов, чтобы привести все свидетельства, обвинения и встречные жалобы относительно того, «кто начал первым», «кто кого обвинил», «кто кого прервал» и так далее. Понятно, что Ленин хотел получить большинство в центральных органах партии. По предложению Ленина в первую очередь следовало сократить численность редакционной коллегии «Искры» с шести человек до трех. Одним словом, оставить Плеханова, Мартова и Ленина, а Аксельрода, Засулич и Потресова исключить из редакционной коллегии. Поднялся страшный шум. На первый взгляд предложение было весьма разумным. Так или иначе, но именно три предложенных кандидата выполняли большую часть работы. Сокращение числа редакторов должно было прекратить бесконечные споры и положительно отразиться на деятельности «Искры». Но многие делегаты, которые без всяких угрызений совести заставили уйти представителей Бунда, невозмутимо и даже с удовольствием обсуждали проблему уничтожения «врагов народа», не могли допустить мысли, что два почтенных ветерана, Аксельрод и Засулич, будут выведены из состава редакции (о Потресове никто и не вспомнил). На каком основании выражается недоверие двум революционерам, имеющим славное прошлое? В протоколы заседания попали такие примечания, как «общий беспорядок», «угрожающие крики», крики «ложь», «позор». Старой дружбе внезапно пришел конец. Вера Засулич, страдающая воспалением гортани, хрипло кричала на своего бывшего кумира Плеханова, который поддерживал Ленина. Плеханов утверждал, что Мартов заранее одобрил новую редакцию. Мартов намекал на то, что Ленин солгал.

Ленин, говорили его оппоненты, хотел иметь преобладающее влияние в редакционной коллегии, которая, в свою очередь, могла бы диктовать условия другим партийным органам: Центральному комитету (состоящему из трех членов) и Совету партии. В начале съезда Мартов прозрачно намекнул, что партия не нуждается в лидере, она просто хочет иметь представителей в центральных органах. Невероятно, чтобы ленинский план объяснялся сознательным желанием завладеть руководством партии. Ленин был одним из трех редакторов. Да, в данный момент его поддерживал Плеханов, но Георгий Валентинович был известен своим непостоянством и мог встать как на сторону Мартова, так и на сторону Ленина. Короче говоря, трудно представить, что за ленинским планом сокращения редакционной коллегии стоял макиавеллиевский умысел.

Вне всякого сомнения, съезд отметил окончание эволюции ленинской философии. В статье «Что делать?» Владимир Ильич подсознательно запланировал партию, состоящую из лидера и «винтиков», его сторонников. Теперь, когда его обвиняли в диктаторстве, он гордо принимал вызов и не считал нужным оправдываться. «Да, товарищ Мартов абсолютно прав… Против ненадежных и колеблющихся элементов (в нашей среде) мы не только можем, мы должны объявлять осадное положение…» Это звучит так по-детски: если они хотят сделать из него диктатора, он им будет и тогда покажет им всем. Но последствия были далеко не детские.

Итак, русский социализм подобно некоему примитивному организму, казалось, размножался путем деления после каждого раскола. К концу съезда сторонники Ленина насчитывали уже двадцать четыре или двадцать пять голосов против двадцати или девятнадцати сторонников Мартова. Революционеров, получивших большинство, стали называть «большевиками», а их противников «меньшевиками». Сначала эти названия использовали во взаимных поддразниваниях и писали в кавычках, но постепенно кавычки отпали, и названия стали использоваться в своем прямом значении. Почему политическая организация должна цепляться за название в знак того, что когда-то она была в меньшинстве? Это еще одна из сторон непостижимой русской души. Несмотря на видимость единства, было совершенно ясно, что ему нанесен непоправимый ущерб. Мартов категорически отказался работать в новой редакционной коллегии вместе с Лениным и Плехановым. Таким образом, большевики захватили в свои руки центральные органы партии. Меньшевики мрачно намекнули, что их противники не смогут воспользоваться денежными средствами для возвращения в Россию. Но всех делегатов, и меньшевиков и большевиков, мучила одна и та же проблема: как объяснить оставшимся дома социалистам, что творилось в этом сумасшедшем доме под названием II съезд РСДРП?

Единственно, кто мог поздравить себя с результатами работы II съезда, так это царская полиция, агенты которой подробно информировали начальство обо всем происходящем на съезде. Надо же, позволить большинству делегатов выехать за границу для участия в работе съезда и в результате получить партию, расколовшуюся на две части. Редкая удача! Поскольку делегаты тайно пробирались домой, они встречались с социалистами, стремящимися услышать, что их партия наконец-то превратилась в единое целое. Можно представить себе изумление, тревогу и гневные обвинения, которые слышались теперь в социалистических кружках по всей России. Почему оскорбили Веру Засулич, ту самую, которая в 1878 году стреляла в Трепова, которая получила письмо от самого Карла Маркса, чье имя навсегда останется в анналах революции? А старый Аксельрод?! Отличная награда за более чем тридцатилетнюю работу ради победы социализма. Не жалели и меньшевиков. С какой стати Мартов заявил, что не будет занимать пост, на который его выдвинул съезд?

Партийные комитеты России были озабочены борьбой между этими двумя фракциями. Рядовой член партии, не присутствовавший на съезде, не мог в полной мере осознать происшедшее. Считалось, что редакторы «Искры» работают в полном согласии, как братья. Теперь они стояли друг против друга. За этим неизбежно должен был последовать раскол в партийных комитетах по всей России. Люди, скрывающиеся от полиции, борющиеся с растущей волной популярности эсеров, должны были вдобавок расходовать время и энергию на внутренние ссоры, причины которых едва ли можно было объяснить. Богатые люди в России и за границей все с большей неохотой жертвовали деньги движению, которому, казалось, из-за ерунды предначертано превратиться во враждующие группировки.

Но прежде чем столкнуться с последствиями раскола, Ленин оказался перед проблемой собственного кризиса. Мнение, что с его стороны имелся сознательный злой умысел, вызвавший раскол партии, опровергает тот факт, что у него опять началось нервное расстройство. Он заболел ещев Лондоне и, вернувшись в Женеву, был вынужден какое-то время провести в постели. Со временем здоровье восстановилось, и он возобновил излюбленные поездки в горы вместе с женой. Отдохнув несколько дней в одиночестве, он был готов продолжить бой.

Ленин всегда помнил о последствиях разрыва. Это был не просто разрыв с самым близким другом юности, Мартовым, на этом закончилась его молодость. Отныне Владимир Ильич избегал тесных дружеских отношений. У него не было друзей, только сотрудники. Если прежде Владимир Ильич обращался к Мартову на «ты», то теперь он сухо говорил ему «уважаемый товарищ».

У Ленина уже был устоявшийся взгляд на людей и жизнь. Съезд явился разграничительной линией, за которой остался молодой революционер, временами еще проявлявший терпимость по отношению к человеческим слабостям. Нынешний Ленин находил удовольствие в размышлениях о том, что после революции те, кто был не с ним, «будут поставлены к стенке и расстреляны». Съезд обозначил очередную ступень в его дикой ненависти к интеллигенции. И наконец, съезд продемонстрировал, что получается, когда группа русских интеллигентов (среди делегатов было только четверо «настоящих рабочих») пытается договориться о совместных действиях. Мартов оказался типичным интеллигентом, завистливым и истеричным. Дейч, Засулич, а вскоре и Плеханов продемонстрировали высокомерие, тщеславие, эгоизм и обидчивость, свойственные их нации.

Сразу же после закрытия съезда Ленин еще до конца не осознал все последствия раскола. Потресову, который какое-то время был близок ему и чья отставка прошла без осложнений, Ленин писал: «Почему мы должны, спрашиваю я себя, остаться на всю жизнь врагами?» Он понимал, что временами вел себя излишне возбужденно, даже безумно, но это было вызвано атмосферой, царившей во время дискуссий. Ленин попытался восстановить в памяти собственные действия во время съезда и признался, что отклонение его формулировки первого параграфа Устава партии вынудило его еще сильнее настаивать на избрании его кандидатов в редакционную коллегию и Центральный комитет.[119]

Как ни тяжело было идти против Мартова, но он ошибался, и его следовало уничтожить.

В этот же день Владимир Ильич написал Кржижановскому в Россию. Кржижановский был единственным близким другом (Ленин по-прежнему обращался к нему на «ты»), который должен был оценить степень предательства Мартова. «Не надейтесь на Мартова. Дружба кончилась. Долой нежности». По свидетельству Крупской, это письмо так и не было отправлено. Но в данном случае ее свидетельство не заслуживает доверия.[120]

В тот период Ленин часто писал Кржижановскому, и не только в отношении партийных проблем (Кржижановский был членом ЦК). Эти письма свидетельствуют о резком ухудшении настроения Ленина. На съезде и сразу после его закрытия Владимир Ильич сохранял хладнокровие, хотя это давалось ему нелегко. Теперь он практически превратился в истерика, попеременно впадая то в восторженное состояние, то в полное уныние. Меньшевики интригуют, пытаются отменить решения, принятые большинством на съезде. «Они думают, что им удастся добиться своего». Но у них ничего не получится. Что это еще за новости, будто меньшевики захватили партийные комитеты в Харькове, на Дону и еще где-то? Ленин умоляет Кржижановского «ради бога!» использовать свое влияние против гнусных интриганов. Трудно вообразить низость «мартовнев», степень их лживости и подлости. К примеру, на днях Аксельрод обвинил его, Ленина, в потенциальном диктаторстве и заявил, что большевики из революционеров превращаются в бюрократов. «Ради всего святого, приезжай сюда».

Отчаяние Ленина вполне обоснованно. Действительно, в 1903 году меньшевики весьма активно занимались интриганством. Если бы Владимир Ильич вспомнил свою неуемную страсть к шахматам, он не мог бы не восхититься тем, какие продуманные ходы делали меньшевики, чтобы вырвать партию и драгоценную «Искру» из его рук. Во-первых, Мартов и его сторонники решительно отклоняли любые компромиссы, которые, по сути, оставляли за Лениным всю полноту контроля над центральными органами власти. Все переговоры вел Максим Литвинов. Это был дебют будущего чрезвычайно ловкого и опытного наркома иностранных дел и посла в США. Но на этот раз человек, который впоследствии убедил мир, что сталинская Россия жаждет коллективной безопасности и мира, потерпел неудачу. Он признался, что не являлся настоящим мировым судьей, а только орудием в руках Ленина. «Ему надо было дать пинком под зад, – писал Мартов, который с видимым удовольствием разрабатывал контрудар против старого друга. Теперь, продолжал Мартов, вся эта гротесковая театральность (Ленина) не сломит наш дух; все указывает на то, что серьезные социалисты с нами, и если мы будем отчаянно сражаться, то обязательно победим.[121]

Плеханов являлся слабым местом в «руководстве» ленинской партией и, естественно, объектом меньшевистских нападок. Нелепо было предполагать, что он никогда не «разведется» с Лениным и его восхищение молодым человеком возобладает над ностальгическим сожалением о потере Аксельрода и Засулич. В октябре состоялся съезд эмигрантского союза русских социалистов. Согласно решению II съезда партии союз являлся единственным законным представителем русской социал-демократии за границей. Ленинцы предполагали самое худшее. В основном живущие в Европе русские социалисты были буржуазными интеллигентами. Они не могли оценить «жесткую» тактику Ленина, и меньшевики легко могли переманить их на свою сторону. Так и произошло: большая часть союза оказалась на стороне Мартова. Ленин считал, что имеет козырь про запас, «своего» человека в ЦК партии. ЦК, в манере, чем-то напоминающей действия руководителя царской полиции, объявил съезд незаконным и аннулировал все его решения. Однако до этого произошло одно важное событие. Мартов и Ленин во взаимных обвинениях и упреках достигли небывалых высот. Мартов объяснил присутствующим, что Ленин настаивает на редакционной коллегии, состоящей из трех человек, поскольку двое из них всегда могут забаллотировать Плеханова. Что и было сделано. Хотя Плеханов выслушал обвинения в адрес Ленина с натянутой улыбкой, оставаясь на его стороне, он уже решил изменить положение.

«Плеханов неожиданно предал нас», – писал Ленин. «Плеханов пришел к нам с белым флагом», – ликовал Мартов. Непостоянный патриарх потребовал восстановления прежней редакции в составе шести человек, в противном случае он грозил уйти в отставку. Ленин отверг предложенный ультиматум и сам вышел из редакции. Плеханов, как единственный оставшийся редактор, восстановил Мартова и трех прежних редакторов. Итак, в течение трех месяцев решение партийного съезда было полностью пересмотрено. Раскол партии давал Ленину возможность получить руководство «Искрой», а теперь ее вырвали, «украли» прямо из рук. Противники торжествовали победу, цитируя последнее высказывание Плеханова: «Робеспьер повержен». Но радость меньшевиков была преждевременной. Ни о какой гармонии в отношениях между членами редакционной коллегии не могло быть и речи. Иметь Плеханова союзником было почти так же трудно и утомительно, как и врагом.

Вскоре он опять заговорил об отставке, если этому молодому нахалу Троцкому позволят остаться постоянным сотрудником «Искры». Аксельрод был единственным человеком, который мог улаживать конфликты между Троцким, преклоняющимся перед ним, и Плехановым (из всех социалистов только Аксельрод продолжал дружить с Плехановым). Следует отметить, что Троцкий уже разочаровался в меньшевиках, и его блестящее статьи все реже появлялись в «Искре».

Последний случай характеризует губительную слабость меньшевиков. Из ленинской концепции построения партии логически вытекало появление главного лидера. Но меньшевики, отвергая предложение Ленина, не могли создать собственную единую, подчиняющуюся жесткой дисциплине партию. В итоге их партия превратилась в хор, состоящий из враждующих примадонн. Их идеология, честно говоря, ничем не отличалась от большевистского авторитаризма: воинствующий, революционный марксизм. В борьбе за политическую власть их концепция фатальным образом сочетала авторитарную идеологию с демократическо-гуманистическими сомнениями. В этих условиях Ленин обязан был обзавестись сторонниками в России. Нарастало революционное возбуждение, близился 1905 год. Ситуация требовала решительных действий, а сентиментальное отношение к уважаемым ветеранам, сомнения и колебания, составлявшие сущность меньшевизма, абсолютно не соответствовали требованиям дня. Зато возросло влияние Ленина. Он был решительным и «жестким». Он в одиночку выстоял против тех, кто говорил о гибели социализма.

В конце 1903 года Ленину следовало успокоиться, чтобы и дальше сохранять свое влияние в партии. Потерпев поражение в западных социалистических кружках, мог ли он компенсировать потери, распространив влияние на социалистов в России? С помощью ЦК, находящегося в России, ему удалось добиться ряда резолюций, осуждающих меньшевиков и требующих, чтобы они подчинились большинству. В откровенном, тяжеловесном слоге без труда угадывался автор. Он фактически сам написал текст резолюций, затем его агенты в России пытались запугивать, а потом обманом заставить различные «местные» комитеты отправить их на Запад, где бы он смог в качестве доказательства торжественно продемонстрировать, что «массы» стоят за большевиков. Но Центральный комитет, хотя и придерживался ленинской ориентации, начал уставать от постоянных разногласий в партии. Практически каждый в России стремился к примирению и не понимал, почему партия не может выступить единым фронтом. Итак, в чудесном саду марксистской ереси появился новый злой сорняк. Это было «примиренчество». В 1904 году Ленин обрушился на него с такой яростью, что даже его самые стойкие приверженцы в России стали подозревать, что он сходит с ума. В течение нескольких месяцев «его» Центральный комитет следовал маршрутом «его» «Искры». В декабре 1904 года в письме кавказским товарищам, ссылаясь на новые чудовищные предательства, Ленин пишет: «Вы далеки от понимания всей той мерзости, которая творится в Совете партии и Центральном комитете». В одном месте он пожелал приподнять завесу тайны в отношении этой «мерзости»: «они» систематически обманывают членов партии, «они» кооптируют новых членов в ЦК (на что они имели полное право, ведь Ленин не возражал, когда его самого кооптировали в ноябре 1903 года). В промежутках между разоблачениями Ленин обращается к ЦК с просьбой созвать очередной съезд партии. Его просьбы, вплоть до революции 1905 года, оставались без внимания. Съезд партии был связан с определенными расходами, волнениями и опасностью. Горький опыт II съезда вряд ли вселял большие надежды в отношении нового съезда. Время от времени Ленин оглядывал своих верных сторонников. Абсолютное большинство из них, заявил Ленин в феврале 1905 года, были «формалистами», и он с удовольствием подарит их Мартову. Но к тому времени революция была в полном разгаре, и Ленину так и не удалось превратить «формализм» в полноценную ересь.

Наибольшее количество документальных свидетельств относится к двухлетнему периоду в жизни Ленина, между II съездом партии и возвращением в Россию. Он опять обосновался в Женеве, и там, в раздираемой склоками и спорами русской колонии, он продолжал свою политическую и литературную деятельность.

В Женеве отношения между меньшевиками и большевиками, пока еще членами одной партии, являли собой пример того, что впоследствии советские государственные деятели будут называть «мирным сосуществованием». При случае они могли сообща действовать против общего врага, вроде анархистов или эсеров. Иногда они даже устраивали совместные вечеринки, которые, по всей видимости, заканчивались скандалами. Но в основном каждый лагерь существовал сам по себе; лидеры неодобрительно относились к излишне тесному общению. К примеру, считалось недопустимым рядовому большевику общаться, скажем, с Мартовым без специального разрешения Ленина, а если такое случалось, то виновный тут же впадал в немилость. Люди, находящиеся вдали от дома и объединенные общей ненавистью к царизму, оказались перед непреодолимым барьером; они не могли даже проводить время в дружеской беседе. Одно время Ленин с головой окунулся в обсуждение внутрипартийных дел с эсерами. Но скоро, хотя его собеседником был ветеран «Земли и воли», «Владимир Ильич рассердился сам на себя, что вступил в беседу о социал-демократических делах с тем, кто был чужд его партии».

«Мирное сосуществование» в партии вызывает мрачные воспоминания о внутрипартийной вражде в Советской России. Следует отметить, что Ленин практически не выносил насмешек. «Не будьте слишком жестоки к Ленину, – писал Плеханов в письме, ставшем достоянием общественности, – я думаю, что его странности объясняются полным отсутствием юмора». Когда Ленин, понимая собственное бессилие, отказался от должности в «Искре», то выбежал с криком: «Подлец!» Мартов был оскорблен. Фанатичный приверженец сообщил Ленину, что в России был знаком с братом Плеханова. И кем, вы думаете, он был? Полицейским чиновником![122]

В этом нет ничего странного, а уж тем более позорного. Кто из числа революционной интеллигенции не имел кого-либо из родственников на царской службе? Нельзя было упустить такую прекрасную возможность. Молодой большевик получил соответствующие инструкции. Во время открытого заседания в присутствии жертвы он выкрикнул: «У основателя русского марксизма есть брат – полицейский чин в небольшом городке!» Плеханов молча уставился на своего мучителя. За пятьдесят лет Валентинов так и не смог забыть свой позорный поступок. Большевик, обладавший даром карикатуриста, изобразил комнату в полицейском управлении, где в окружении полицейских агентов и приставов сидит начальник, Плеханов. Ленин пришел в полный восторг.

Враждующие стороны по-разному относились к возникшей проблеме. Меньшевики нападали как бы в шутку, надеясь, что в скором времени все пожмут друг другу руки и снова станут друзьями. Ленин боролся в полной уверенности, что таким людям, как Мартов, Плеханов, Троцкий и другие, нет места в его партии. Для него они были «анархическими индивидуалистами». Статья «Борьба с «осадным положением» в партии» написана Мартовым в несколько игривом тоне. Он поддел Ленина за «бонапартизм» и бюрократические тенденции, но ни словом не обмолвился об официальном исключении. В статье Ленина «Шаг вперед, два шага назад» звучит голос истории, рабочего класса, предупреждение меньшевикам опомниться, пока не поздно. В статье дается подробный анализ хода борьбы на II съезде партии. Формулировка первого параграфа, проблемы организации гласила: Все проблемы и резолюции не должны находиться в зависимости от переменчивого большинства или умного выступления. С одной стороны, «правильный», единственный путь урегулирования всех проблем; с другой – отступничество и «предательство» интересов рабочего класса. Ленину не терпелось порвать с меньшевиками, но останавливали чисто практические соображения: его не поймут лидеры международного социалистического движения.

Большевизм как умонастроение формировался в Женеве на протяжении двух лет. Относительная изоляция Ленина, его неоднократные поражения были бы невыносимы без растущего убеждения в собственной непогрешимости. Это убеждение, в свою очередь, привело почти к патологической подозрительности в отношении людей, не понимавших очевидных истин, изложенных в брошюре «Что делать?» и в последней статье. Не попали ли они под влияние ренегатов от марксизма? А может, исповедуют какую-нибудь реакционную философию? Или просто не в состоянии отказаться от привычек и недостатков, свойственных интеллигенции? Постепенно эта подозрительность и нетерпимость проникли во все сферы, не имеющие ничего общего с политикой.

Кем были люди, продолжавшие в этот период цепляться за Ленина? Было сделано много попыток для определения отличительных черт меньшевиков и большевиков. Меньшевиками в основном были евреи. Большевизм, как утверждают, больше притягивал русских. Подобные обобщения могут носить с точки зрения статистики довольно поверхностный характер, хотя подобно большинству политических умозаключений, основанных на расовой или религиозной принадлежности, они слишком преувеличены. Организации, придающие особое значение жесткому руководству, зачастую привлекают молодых, активных и бездумных. Таким организациям нужны деловые люди, а не мыслители. Среди товарищей Ленина в период с 1903-го по 1905 год лишь немногие обладали высокими моральными качествами и интеллектуальными способностями. Ленин вынужден был признать, что большинство оставшихся в живых из его немногочисленной группы после 1917 года заняли второстепенные посты. С одной стороны, Ленин злорадствовал, что под знамена меньшевизма стекались толпы непостоянной, капризной интеллигенции. С другой стороны, он сам нуждался в некоторых интеллигентах. Так не лучше ли в таком случае иметь первоклассных специалистов? Со смешанным чувством он присматривался к драчунам и задирам, тому типу революционеров, которых больше привлекали большевики, нежели их противники. Можно оправдать многие моральные прегрешения, если человек является решительным пролетарским бойцом, пусть даже он не всегда обладает чувством ответственности. Один тип, которого снабдили паспортом и деньгами для поездки в Россию, дошел до ближайшего публичного дома, где и оставил все деньги. Хотя Ленин испытывал инстинктивную симпатию к людям из народа, он не мог выносить их грубость. Многие большевики с удивлением вспоминали, что Плеханов, несмотря на постоянные стычки с Лениным, считал Владимира Ильича теоретиком марксизма.

Не следует забывать о личном обаянии Ленина. Валентинов в своих воспоминаниях прекрасно описывает основные черты ленинского характера. Образ Ленина, как это часто бывает с лидерами такого масштаба, окутан некой тайной. Валентинов, которому было около тридцати лет, рассказывает, что увивался вокруг лидера, пытаясь выяснить, чем живет этот человек, что дает ему силы. Жившие в Женеве знаменитости соответствовали революционным стереотипам: Плеханов – мыслитель, Мартов – полемист, Троцкий – человек дела. В Ленине было что-то еще, какой-то особый дар, он одновременно и притягивал и отталкивал людей. Чем можно объяснить резкие перепады настроения от чрезвычайной рассудительности до невероятной раздражительности, от дружеской общительности до оскорбительного поведения? Были ли у Ленина в прошлом какие-то инциденты, душевная боль, возможно, любовная история, объясняющие поведение этой странной личности? Явственно ощущалась дистанция между Лениным и товарищами из его лагеря. Действительно, никто не беседовал с ним, только докладывали или выслушивали распоряжения. Эта способность выказывать чувство превосходства, живя бок о бок со своими сторонниками, причем в то время, когда политическая фортуна отвернулась от него, объясняет власть Ленина над соратниками в Советской России и его способность одерживать каждодневные победы даже над теми, кто, как Троцкий, превосходил его в интеллектуальном отношении.

В то же время ленинская дистанцированность не означала, как в случае с Плехановым, аристократической отчужденности. Он был прост в обращении, отличался прямотой, любил петь и шутить с учениками, обожал пешие прогулки в горы, с удовольствием занимался гимнастикой. Ленин навсегда завоевал сердце Валентинова. Наверное, это произошло в тот день, когда он помог Валентинову тащить невероятно тяжелый чемодан через всю Женеву (Валентинов зарабатывал на жизнь, находясь в услужении у богатого социалиста). Безусловно, никто не мог ожидать от Герцена, Бакунина или Плеханова, что они станут помогать простому революционеру в такого рода делах. Но подобный жест со стороны Ленина не был ни позой, ни намеком на более тесную дружбу. Сказывалась природная простота и доброжелательность Владимира Ильича, которая произвела на молодого человека неизгладимое впечатление и только усилила его привязанность к Ленину. Были и другие подобные случаи.

В то же время Ленин обладал невероятной самоуверенностью и способностью во время спора оказывать на противника гипнотическое воздействие с помощью бесконечных повторов и невероятной напористости.

Противнику ничего не оставалось, как или согласиться с революционными убеждениями Ленина, или категорически воспротивиться той невероятной силе, которая исходила от этого человека. Во время спора Ленин никогда не использовал шутливых возражений, не цитировал Плеханова. Он говорил так, словно изгонял из противника бесов оппортунизма, мартовизма и тому подобных. Если желанная цель не просматривалась в ближайшем будущем, русский революционер начинал испытывать сомнения либо впадал в уныние. Ленин поражал своей железной волей и способностью пережидать периоды поражения и неудач. Он был уверен (так он объяснял Валентинову), что доживет до триумфальной победы социализма в России. Другой сторонник Ленина в 1907 году, когда победа социализма казалась егце дальше, чем прежде, принялся расспрашивать Владимира Ильича, что произойдет после революции. Ленин шутливо ответил, что людей будут спрашивать, были ли они за или против революции. Тех, кто против, поставят к стенке и расстреляют, а тех, кто за, пригласят работать с большевиками. Этот незамысловатый ответ вызвал возражения со стороны жены; единственный случай, когда Надежда не согласилась с Владимиром Ильичем: «получается, что вы будете карать людей за убеждения и поощрять лицемеров». Все это так, продолжает автор воспоминаний, но с началом революции ленинская «шутка» «до некоторой степени» объясняет дальнейшие события. А иначе и быть не могло, философски замечает автор.[123]

Способность Ленина убедительно описывать будущие моменты триумфа и возмездия притягивала к нему неуверенных и сомневающихся людей, искавших подтверждение тому, что их тяжкий труд и бесчисленные жертвы были не напрасны. У более впечатлительных натур такие «шутки» вызывали чувство отвращения, и временами им казалось, что не стоит их автора принимать всерьез. Хотя жесткость и даже жестокость была присуща революционным натурам. Ленин открыто признавался в своих чувствах, и это было еще одним его ценным качеством в борьбе с врагами. Они, при всем их мелодраматическом красноречии, догадывались (и вполне справедливо, как показали события), что окажутся неспособными принять решительные меры в отношении классового врага. В 1904 году, когда у его соперников были просто сторонники, у Ленина были ученики и последователи.

Их было немного, и в августе они собрались вместе, чтобы продолжить борьбу.[124]

Их было всего двадцать два, включая Ленина и его жену. Принятое совещанием обращение повторяло обвинения в адрес меньшевиков. В нем Ленин с утомляющей настойчивостью повторял: эти «интеллигенты не способны подчиняться партийной дисциплине. Они «анархисты». Он обратился с призывом к партийным организациям бороться за немедленный созыв III съезда партии. Меньшевистских лидеров он назвал «бывшими литературными сотрудниками, потерявшими доверие партии». Ленин призывал большевиков к решительному разрыву с меньшевиками, ведущими «наглое издевательство и над партией и над принципами». Иной человек, столкнувшись с отсутствием денежных средств и предательством сторонников, наверняка бы сдался. Ленин продолжал упорно бороться.

Он не обладал сверхчеловеческими возможностями и после совещания остаток месяца отдыхал от политики.

По возвращении его настроение улучшилось благодаря известию о том, что удалось найти средства для издания собственной газеты. Остается неясным, откуда поступили эти деньги, хотя меньшевики утверждали, что из незаконно присвоенных партийных фондов. С декабря 1904 года газета «Вперед» предоставила Владимиру Ильичу трибуну, с которой он громил меньшевиков и комментировал быстро меняющуюся обстановку в России. Стоило ему заняться любимым делом: писать, критиковать, разоблачать, как к нему тут же вернулось отличное настроение. Теперь небольшая группа стала называться дерзко и претенциозно Бюро комитетов большинства. Интересно, что Ленин называл интеллигентов анархистами, но в тот период два его заместителя могли бы послужить классическим примером ленинского определения. Это были A.A. Богданов, автор утопических романов, и A.B. Луначарский, средний драматург и бонвиван, будущий нарком просвещения. Ленин оказался в такой неподходящей компании, поскольку большевики испытывали недостаток в талантливых авторах и были вынуждены держаться за тех, кто оказывался рядом. В личных беседах Ленин часто с сожалением говорил об этой проблеме.

В то время как в России начиналась серьезная революционная игра, кризис в партии нарастал. В феврале 1904 года империя вступила в войну с Японией. Разочарования, связанные с поражением в войне, повысили революционный накал. В воскресенье, 9 января 1905 года рабочие Петербурга торжественно отправились к Зимнему дворцу для подачи царю прошения о своих нуждах. Царское правительство приказало открыть огонь по безоружным людям. Кровавая бойня (унесшая, по одним сведениям, сотни, а по другим – тысячи жизней) стала отправным моментом революции, явившейся генеральной репетицией перед Великой Октябрьской революцией. В ней были представлены все основные составляющие революции 1917 года: восстания и бои на баррикадах в главных городах империи, крестьянские бунты и захват земли, мятежи в армии и на флоте – и все это на фоне поражения в войне.

Можно было предположить, что события 9 января заставят социалистических лидеров немедленно прекратить вражду и устремиться в Россию. В конце концов, это был именно тот момент, ради которого они жили, работали и о котором с юности мечтали. Ничего подобного! Дома меньшевики и большевики приняли участие в восстаниях. Ничтожные споры относительно первого параграфа Устава, старой и новой редакционной коллегии «Искры», отодвинулись в сторону; сейчас появились более важные, неотложные проблемы. Но живущие в Женеве и Париже ссыльные лидеры не торопились вернуться и дать указания своим соратникам. Колонки «Искры» и «Вперед» изобиловали тактическими советами, оценками революционной ситуации в России, непрекращающимися взаимными обвинениями и политическими программами. Только в ноябре, спустя десять месяцев с начала революции, на гребне революционной активности Ленин вернулся в Россию.

Жестокие обидчики относят его медлительность за счет обыкновенного страха. Конечно, ни в 1905-м, ни в 1917 году Ленин не хотел подвергать себя опасности. Еще в 1900 году он высказал убеждение, что лидер не должен понапрасну подвергать себя аресту и заключению в тюрьму. «У него была удивительная интуиция, он знал, когда надо спасаться бегством», – писал знаменитый Покровский. Меньшевики убегали в последний момент, а Ленин всегда задолго до появления полиции.[125]

Не только присущее ему здравомыслие, можете назвать это трусостью, явилось причиной задержки. Ленин просто не мог поверить, что в тот момент социалистическая революция имела хоть какие-то шансы на успех.

Возможно, это кажется возмутительным парадоксом. Как мог Ленин, который с самого начала убеждал социалистов начать вооруженное восстание, обвинял меньшевиков в отсутствии воинственного духа, а народные массы в равнодушии, сомневаться в успехе? Он, который был уверен, что увидит победу социализма в России! На самом деле нет никакого парадокса, никаких противоречий. Какой революционный лидер в 1905 году, с готовностью произносящий слова «массы» и «революция», мог поверить в неизбежность победы социализма? Вся история русского революционного движения свидетельствовала о том, что народ никогда не поднимется на борьбу ради идеалов социализма. Успешная попытка «Земли и воли» объяснялась элементарным образом: крестьян сумели убедить, что царь хочет, чтобы они поднялись против помещиков и бюрократов. Ростки социализма пробились в рабочей среде, но лишь незначительная часть пролетариата встала на путь революционного марксизма. Стихийное восстание 1905 года оказалось неожиданностью не только для царя и его правительства, но даже для таких личностей, как Ленин. Однако он по-прежнему считал, что еще не настало время для настоящей марксистской революции; Россия должна пройти этап буржуазно-демократической республики. Этот обязательный этап предоставит политические свободы, даст возможность социалистам организовать весь рабочий класс и повести его на решительный бой. Поэтому не стоило спешить с возвращением в Россию.

Не надо сравнивать Ленина в 1917 году с Лениным в 1905 году. В 1917-м он был готов ответить на настойчивые призывы Ткачева: «Готовить революцию – не значит готовить революционера. Подготовку все время ведут эксплуататоры, капиталисты, помещики… Революционеры не готовят, а делают революцию. Так делайте ее. Не откладывайте. Преступно затягивать решение, колебаться…» В 1905 году Ленин еще готовил революцию.

Социалисты были хорошо информированы о событиях нескольких недель после Кровавого воскресенья. В Женеву приехал отец Гапон, православный священник, который повел народ к Зимнему дворцу. Кто же такой Гапон? Вспомним так называемые зубатовские организации, субсидируемые полицией. Среди них особую активность проявляла организация, руководимая священником Гапоном. В ней не было места социалистам и евреям. Полиция была очень довольна деятельностью Гапона. Он, похоже, был прирожденным лидером и умело внушал все большему числу своих сторонников послушание, глубокую веру в царя и православную церковь. Точно неизвестно, что заставило Гапона, это послушное орудие в руках властей, возглавить процессию, вызвавшую революцию. Возможно, в нем проснулось сострадание к несчастным людям. Существует вероятность, что подобно многим, нашедшим себя в качестве тайных агентов охранки в революционном движении, он сошел с ума. Гапон объяснил рабочим, что это будет мирная демонстрация; они упадут царю в ноги и будут умолять его облегчить их страдания и даровать свободу. Однако он необдуманно заикнулся о революции, на тот случай, если царь с пренебрежением отнесется к их просьбам. Кое-кто утверждает, что Гапон мечтал о том, что император пригласит его на должность министра и он будет править Россией. После катастрофы Гапон скрывался, а потом сбежал из России, оставив манифест, в котором проклинал Николая II и призывал к революции.

Теперь, появившись на Западе, он выступал в роли предводителя народных масс и злейшего врага самодержавия. Социалисты и представители прогрессивных кругов Германии и Франции носились с Георгием Гапоном как со знаменитостью и забрасывали просьбами о статьях и воспоминаниях. Русские прекрасно знали: Гапон обладает крестьянской хитростью, но политически неграмотен, а его пристрастия (он любил азартные игры и выпивку) не подходят ни для революционера, ни для священника. Однако он стал предметом серьезной конкуренции между различными направлениями радикального движения. Сначала этим бесценным достоянием завладели эсеры. Агенту Рутенбергу было поручено оберегать Гапона от влияния социал-демократов и иже с ними. Но теперь Гапон чувствовал себя лидером всего революционного движения, давал аудиенции и председательствовал на заседаниях. Ленин тоже не постеснялся использовать этого явного мошенника, к тому же страдающего душевным расстройством. Причина очевидна. Гапон обладал особым даром захватывать воображение толпы, влиять на нее и вести за собой. Его вдохновенные речи увлекли тысячи рабочих. В 1904 году Ленин с грустью вспоминал, как однажды он обращался к пятнадцати рабочим.

После Кровавого воскресенья Владимир Ильич задавался вопросом, был ли «батюшка»[126], несмотря на его темное прошлое, истинным христианским социалистом, представителем молодого, прогрессивного духовенства (Гапон был ровесником Ленина). Вскоре Владимир Ильич решительно заявил: «Факты говорят в пользу Гапона». И, отдавая должное движению Гапона, задает себе риторический вопрос: «Могли ли социал-демократы воспользоваться стихийным движением?»[127]

Но Гапона не удалось заманить в ловушку. Он начал играть роль лидера всех революционных партий. Поняв бесперспективность своей затеи, он заявил о переходе на сторону социал-демократов и провел серию совещаний с Лениным. К чести Плеханова, он отнесся к этой затее с неприязнью и скептицизмом. Когда «батюшка» объявил о переходе в социал-демократию и обратился к Плеханову, все еще общепризнанному отцу русского марксизма, тот попросил Гапона не говорить ерунды, а лучше прочитать кое-какие книги, чтобы хоть как-то понять марксизм. Спустя несколько дней Плеханов встретил Гапона на улице. Георгий Валентинович поинтересовался, как продвигается учеба, на что «батюшка» ответил, что возвращается к эсерам. Там не заставляют читать скучные книги; эсеры занимаются с ним такими интересными вещами, как стрельба, верховая езда, изготовление бомб и тому подобное. Плеханов, известный своим остроумием, объяснил Гапону, что вероломные эсеры скрывают от него свою самую важную тайну. Гапон был невероятно подозрителен и умолял Плеханова открыть ему эту тайну. Стараясь не рассмеяться, Плеханов ответил: «Как летать на воздушном шаре». Гапон смерил его взглядом и больше не обращался к социал-демократам. Вскоре он вернулся в Россию, но уже не смог играть прежнюю роль. Гапон вступил в переговоры с полицией. Рутенберг, его ангел-хранитель, проинформировал об этом Центральный комитет, который вынес смертный приговор человеку, обманувшего их надежды. Даже суровостью революционных законов нельзя оправдать такое решение: Гапон пока еще не предавал никаких революционеров, а приговор был уже приведен в исполнение. Рутенберг, полюбивший этого необычного человека, должен был уладить вопросы, связанные с убийством друга. Позже ЦК категорически отрицал соучастие в убийстве Гапона. В целом социал-демократы могли поздравить себя с неудавшейся попыткой привлечь Гапона на свою сторону.[128]

Этот случай наглядно показывает, какие отчаянные попытки предпринимали социал-демократы, в том числе и Ленин, в поисках методов и людей, которые помогли бы им овладеть сознанием масс и убедить в необходимости революции. На протяжении столетия русские радикалы отчаянно пытались поднять массы на восстание против царя. Они хватались за любую возможность, пытаясь убедить себя, что им удастся разбудить народ. Разбойники и самозванцы XVII и XVIII столетий были возведены в ранг революционных героев, поскольку смогли раскачать массы невежественных казаков и крестьян и направить их против правительства. Некоторые народовольцы поддерживали еврейские погромы, но не потому, что были антисемитами, а потому, что видели в этом доказательство того, что народный гнев может быть обращен против правопорядка. Терроризм эсеров и марксистских социал-демократов показал их неверие в возможность привлечения посторонних людей; индивидуальный террор и экономические изменения должны были привести к свержению самодержавия. Революция сделала их более оптимистичными, но едва ли более демократичными. Людей можно расшевелить и поднять на восстание, но не ради какой-то конкретной политической цели. Следовательно, если кто-то хочет овладеть массами, ему следует ввести их в заблуждение, руководить их устремлениями, даже если они не имеют никакого отношения к марксистским принципам или идут вразрез с ними.

События 1905 года явились для Ленина полным откровением и хорошим уроком. Он рассматривал революцию с точки зрения пропаганды, агитации и хорошо организованной и дисциплинированной партии. Теперь добавился еще один жизненно важный элемент – умение обращаться с пробудившимися массами. Обращение Бюро комитетов большинства, напечатанное 8 марта в газете «Вперед» и распространенное в России, одновременно отражает его сомнения в вероятности социалистической революции и растущую веру в возможность эксплуатации серьезных беспорядков и анархии. С одной стороны, Ленин предупреждает: «…нельзя забывать, что революция сильна нравственно, а не физически. Основа этой (нравственной) силы в понимании и поддержке всеми классами горстки реакционеров. Следовательно… нельзя забывать о психологии этих классов… Следует защитить частную собственность от бессмысленного разрушения и мародерства…» С другой стороны: «…при определенных условиях допустимы все средства… поджоги… террористическое акты… Как правило, таких методов следует избегать».[129]

Это уже значительный шаг в направлении ленинской тактики в 1917 году. Но пока он все еще не верит, что социалисты, не говоря уже о большевиках, смогут захватить власть в России.

Итак, 1905 год завершает еще один период в жизни Ленина и в его становлении как политического лидера. Если бы не началась революция (это относится и к войне 1914 года), большевизм, вероятно, остался бы обособленным, не слишком влиятельным элементом русской политики. Революция возродила ленинские надежды, а затем безжалостно разрушила их. Неудача не сломила Ленина. В его политической жизни было много неудач, и каждый раз он извлекал для себя полезные уроки, которые пригодились ему в час триумфа. Он любил цитировать крестьянскую поговорку: «За одного битого двух небитых дают».

В этот ответственный момент Ленин по-прежнему оставался загадкой как для друзей, так и для врагов. У него была самая обыкновенная внешность. Рост ниже среднего, кто-то даже упоминал в связи с ним определение «маленький». Лысина, окаймленная рыжеватыми волосами, и того же цвета бородка. Близорукость одного глаза выработала у него привычку прищуриваться. Кто-то из современников вспоминал, что Ленин производил «приятное» впечатление, а кто-то, что «отталкивающее». Советский агиограф представляет его в образе «мудрого крестьянина». Большая голова и черты лица, характерные для калмыка, создают образ русского волгаря.

Если на какой-то момент забыть о его политической деятельности, Ленин оказывается типичным представителем буржуазной интеллигенции. Он преданный сын и муж, заботливый брат. Та страсть, с которой биографы хватаются за отдельные случаи, вроде его детских ссор с Александром или споров с родителями, служит только лишним доказательством нормальных семейных взаимоотношений. Мало кто, не говоря уже о революционерах, мог бы вынести постоянное присутствие тещи, которая жила с Ульяновыми до самой смерти. Ленин очень горевал, что не может иметь детей. Он всегда искал и находил поддержку в семье, начиная с Анны, редактировавшей его труды, и заканчивая Марией, заботившейся о нем во время его последней, окончившейся смертью, болезни. Даже брат Дмитрий, который был не особенно близок с Владимиром Ильичем, привлекался для консультаций (он был врачом), когда болела Надежда Константиновна. Одним словом, абсолютно здоровая, гармоничная семья, так что нет повода ни для каких фрейдистских умозаключений. У Ленина были две страсти: шахматы и книги.

Как и в случае с королевой Викторией, столкнувшись с такой добродетельной личностью, современный автор ищет хоть какие-то доказательства слабости плоти. Такой автор вправе выражать негодование и даже подозревать советских авторов в приукрашивании действительности, поскольку у них Ленин предстает каким-то сверхчеловеком. Мистер Бертрам Вольф потратил много усилий на изучение отношений Ленина с Инессой Арманд, большевичкой, с которой мы встретимся в следующей главе.[130]

Удалось установить только то, что Ленин в один из периодов своей жизни был очень привязан к этой женщине, которая разделяла его политические убеждения, была веселой, энергичной и более интеллектуально развитой, чем Крупская. Ленин обращался к ней фамильярно на «ты». Но даже если у Ленина с Арманд была связь, Владимир Ильич действовал осмотрительно, чтобы не разрушить свой брак с Надеждой. Таким образом, нам не удастся удовлетворить свое болезненное любопытство.

Богемный образ жизни, свойственный многим революционерам, был абсолютно чужд Владимиру Ильичу. Он философски, хотя и с очевидным неодобрением, относился к распаду семей, вызванному революцией и Гражданской войной. Он не собирался навязывать, как это попытался сделать Сталин в 30-х годах, кодекс буржуазных моральных ценностей. Все эти разговоры о свободной любви (применяемые на практике), об отмене семьи и тому подобные были для него «детской болезнью» коммунизма, необходимым, однако достойным сожаления признаком перехода от буржуазного общества к социалистическому. Социалистическое общество создаст основу для супружеских отношений и родительской власти; разумная буржуазная позиция, особенно при сопоставлении с ханжеством современных советских властей в отношении секса, не говоря уже о чудовищном пуританизме китайских коммунистов.

Такой же разумный подход характерен для Ленина в оценке искусства и литературы. «Стыдно не знать Тургенева», – говорил он, хотя его любимый писатель был самым что ни на есть «гнилым либералом». Он высоко ценил реакционера Достоевского и, как почти каждый русский, воздавал должное гению Толстого, хотя и опасался его влияния. Современное искусство и современная поэзия были для него закрытой книгой. «Чему их там учат теперь», – вздыхал Владимир Ильич, когда молодые люди заявляли, что больше не изучают Пушкина, «буржуазного» поэта, а восхищаются пролетарской поэзией Маяковского. Пройдет и это, понимал Ленин. Не было в нем той одержимой ярости, с какой его преемники встречали новое, экспериментальное, нонконформистское искусство.

Одним словом, Ленин был типичным русским интеллигентом с налетом буржуазной сентиментальности (как бы он обиделся, узнав об этом). Он часами мог слушать Чайковского и Бетховена, но временами, вместо успокоения, классическая музыка возбуждала его. Музыка действовала расслабляюще, а ведь его ждали срочные дела, требующие жесткости и сосредоточенности! Ему редко удавалось прослушать весь концерт. И конечно же он любил душевные народные и энергичные революционные песни.

Русские радикалы вкладывали в слова «культура» и «культурный» особый смысл. Россия была «некультурной» страной из-за самодержавия, крестьянства, грубости общественных отношений. Чем же тогда продиктовано неоднократно повторяемое заявление, что Россия «еще покажет» всему миру? Уязвленным самолюбием и чувством внутреннего протеста. И насколько «культурным» был Запад с его буржуазным лицемерием и разделением на бедных и богатых? Внешне, как и положено марксисту, Ленин был западником; в отличие от народников, он не испытывал чувства вины перед крестьянином. Но за долгие годы ссылки стал очевиден его национализм. Он побывал в Париже, Лондоне, Кракове и других городах и обращал внимание только на то, что касалось политики (исключение составляли библиотеки и парки). Прожив два года в Австрийской Польше, он не сумел выучить польский язык. Эти славянские языки настолько близки, что просто непонятно, как мог русский, прожив два года в языковой среде, не выучить ни слова по-польски. Ленин был поражен, когда обнаружил, что Каутский не знал, кто такой Некрасов, хотя непонятно, почему немецкий социалист должен был знать не самого выдающегося русского поэта. Ленин оставил отпечаток национализма на большевизме, подготовив почву для Сталина.

Мартов, который знал Ленина лучше многих, считал Владимира Ильича скромным и лишенным тщеславия. Точно известно, что Ленин никогда не окружал себя таинственностью, не требовал преклонения и не строил из себя мыслителя. Закоренелый эгоист не стал бы преклоняться (как он делал время от времени) перед Плехановым или немецкими социал-демократами или так сильно переживать по поводу их предательства и слабости. Если не считать одного серьезного исключения, о котором будет сказано ниже, Ленину не был присущ фанатизм, нелогичные действия и амбиции. Он был страстной натурой, но здравомыслящим политиком, всегда способным признать поражение, реально оценить силу и возможности противника. У него не было садистских привычек и мстительности, свойственных Сталину. Но как показала революция, он был абсолютно не способен проявить великодушие к поверженному врагу, если не видел очевидной политической выгоды.

Теперь поговорим об упомянутом нами серьезном исключении – страсти Ленина, которую нельзя объяснить политикой, которая срывала или грозила сорвать его разумные планы. Этой страстью была ненависть к интеллигенции. Он пронес это чувство через всю жизнь. В его работах то и дело попадают такие словосочетания, как «подлые интеллигенты», «интеллигентская пена», «эти подонки».

Не проще ли объяснить это чувство с современной точки зрения, поскольку в наше время стало модно ненавидеть свой класс, государство, народ. Понятие русской интеллигенции было столь неопределенно, убеждения и склонности интеллигенции так разнообразны и изменчивы, от либерализма до терроризма, что она кажется довольно странным объектом для такой безумной ненависти. Революционеры часто превозносили простых людей и всячески чернили интеллигентов, но никто не делал этого с такой яростью, как Ленин. Даже самые твердолобые реакционеры, обвинявшие во всех российских бедах евреев и интеллигентов, не могли с ним сравниться. Его ярость вызывала любая концепция, любой постулат, любое явление, так или иначе связанное с интеллигенцией: либерализм, независимость судопроизводства, парламентаризм.

В январе 1905 года Ленин написал письмо, которое тайно передали в Петербург нескольким большевикам, ожидавшим суда. Больше всего Ленин беспокоился о поведении обвиняемых на суде. Эсеры считали ниже своего достоинства ссылаться на смягчающие обстоятельства и на суде, как Желябов, гордо заявляли о своих убеждениях и обвиняли режим. Теперь было важно, чтобы в глазах революционной молодежи социал-демократы выглядели как герои, храбро встречающие опасность и с презрением отвергающие снисходительность. Ленину даже не пришло в голову, насколько нелепо давать такие указания, находясь в полной безопасности в Женеве. Неудивительно, что подсудимые пришли в сильное замешательство от этого разрешения превратиться в мучеников.

Но более всего в письме поражает неистовая вспышка ненависти в адрес адвокатов. Ленин с готовностью объясняет подсудимым, что их адвокаты будут обращаться грубо и вмешиваться, не давая им выступить с разоблачительными речами. Эти подлые интеллигенты способны причинить неприятности. Люди, которым угрожает опасность оказаться в Сибири, должны следующим образом проинструктировать своих адвокатов: «Если ты, сучий сын, позволишь себе малейшую неточность или поведешь себя как политический оппортунист, то я, обвиняемый, устрою тебе ад, объявлю, что ты негодяй, и откажусь от твоей защиты».[131]

Бессвязность письма говорит о том, что его писал одержимый человек. Все это осужденные должны говорить своим адвокатам «мягко и умно».

Вы должны сказать адвокату: «Ты, маленький либеральный клоун, никогда не сможешь понять моих убеждений». А ведь Ленин сам был адвокатом! Если и имелся в России институт, противостоявший царскому режиму, многие члены которого являлись воплощением гражданского мужества, так это была адвокатура. Но мы еще сможем неоднократно убедиться, что содействие, оказанное интеллигенцией и либералами, только усугубляло ненависть Ленина к своему классу.

Даже самый близкий Владимиру Ильичу человек, его жена, отмечая необъяснимую ненависть Ленина к интеллигенции, весьма сожалела об этом. Крупская пыталась объяснить его чувство тем, что после ареста Александра либеральное общество Симбирска старалось держаться подальше от Ульяновых. Никто не сопровождал мать несостоявшегося убийцы царя до ближайшей железнодорожной станции, и несчастная женщина проделала этот путь верхом в полном одиночестве. Конечно, находились люди, такие, как директор гимназии, где учился Владимир, которые помогали охваченной горем семье. Даже режим, убивший брата, Владимир Ильич ненавидел меньше, чем собственный класс.

Возможно, ключ к пониманию этой проблемы в том, что принадлежность Ленина к столь сильно ненавидимому им классу в какой-то мере отразилась на его характере и манере поведения, и ему никак не удавалось от этого избавиться. В то время как Крупская занималась расшифровкой писем, приходящих из России, Ленин каждый день убирал свой рабочий стол, пришивал пуговицы и тому подобное. Этим он разительно отличался от революционеров, печально известных своей неорганизованностью, но являлось ли это свойством буржуазного интеллигента? То же можно сказать о спорте. Владимир Ильич любил охоту и пешие прогулки в горы – по тем временам довольно необычное развлечение для среднего буржуа. Подобного рода развлечения подходили скорее аристократам, нежели революционеру, не правда ли? Но Ленин объяснял, что революционер должен всегда оставаться в форме, ведь ему приходится убегать от полиции.

Это касается и манеры поведения. Его воспитали культурным человеком, и, в отличие от Хрущева, не задумываясь применявшего в речи нецензурные выражения, для него это не было в порядке вещей. Однако он умышленно использовал оскорбительно-грубые выражения и в выступлениях, и в печатных трудах. Вот как он объяснил это Валентинову: «Вас, очевидно, шокирует, что в партии мы пользуемся грубым языком… если бы социал-демократы в политике, пропаганде и полемике пользовались культурным, «непровоцирующим» языком, они были бы хуже унылых протестантских министров…»[132]

И он ссылался на наивысший авторитет: каким грубым бывал Маркс, когда имел дело с политическими противниками.

Имеются дополнительные сведения, объясняющие его грубую манеру поведения. Во время болезни Ленина парализовало. Он узнал от жены, что Сталин был груб с ней. Крупская, естественно, не хотела волновать больного. Оскорбленный неуважением к жене Ленин в манере старорежимного господина, типичного барина, продиктовал письмо, извещая Сталина о разрыве личных отношений. Кроме того, в письме к съезду он настоятельно рекомендовал освободить Сталина от должности Генерального секретаря, поскольку «тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью». По мнению Владимира Ильича, Генеральным секретарем следовало назначить другого человека, который будет «более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам…».

Как это ни парадоксально, но патологическая ненависть к интеллигенции и буржуазии сочеталась в Ленине с невероятным интеллектуальным снобизмом. Он был уверен, что только образованные, профессионально грамотные люди должны встать во главе революции и Советского государства. Наилучшей иллюстрацией этого неразрешимого конфликта между чувствами и практицизмом является советский период. Рассматривая его, мы увидим, как Ленин то злорадствовал по поводу мучений, на которые обрекал интеллигенцию, то сокрушался, что не хватает образованных, «культурных» людей для управления социалистическим государством. Он никогда не исключал возможности, что любой человек может руководить революцией и государством.[133]

Однако Ленин никогда не забывал, что ненавидимая им интеллигенция всегда будет необходимой составляющей успеха любого политического движения России. Потеряйте расположение и преданность интеллигенции, и ваши хваленые массы окажутся не чем иным, как стадом овец. Любое философское и религиозное увлечение может увести интеллигенцию в сторону от политики; христианский анархизм Толстого, неоидеалистическая философия стали для него врагом, затмившим даже меньшевизм и самодержавие.

Существовал ли в буржуазном интеллектуальном мире институт, который бы внушал Ленину благоговение и законы которого он готов был уважать? Да, несомненно: библиотеки и библиотечные правила. Страстный книгочей, Ленин судил об уровне культуры конкретного места по имеющимся там библиотекам. Единственное, что могло примирить его с Лондоном, этим оплотом плутократии и империализма, это библиотека Британского музея. В 1920 году Председатель Совета народных комиссаров и фактический диктатор России написал почтительное письмо в Московскую публичную библиотеку: он понимает, что книги не выдаются на дом, но нельзя ли ему взять всего на одну ночь два греческих словаря с тем, что утром он вернет их в библиотеку? Находясь фактически при смерти, он пишет Анне: взятая, в очередной раз в виде исключения, книга пропала, очевидно, ее взял приемный сын Анны. Книгу необходимо срочно вернуть, поскольку Ленин несет за нее ответственность![134]

Если бы Объединение библиотек нуждалось в святом покровителе, им, конечно, должен был стать Владимир Ильич Ленин.

Поколения русских радикалов вступали в любовную связь с «народом». Но к 1900 году любовь угасла. Конечно, для марксиста крестьянин не мог быть предметом наивного поклонения, как для землевольцев: примером естественных добродетелей для социалиста являлось коммунистическое общество. Жестокость крестьянина, чем-то напоминавшего дикаря, следовало направить на свержение старого режима, а вот что с ним делать, когда придет время создавать образованное, «культурное» общество? Многие марксисты просто старались не думать об этой проблеме. Ленин, прекрасно понимая, что крестьяне составляют основную долю населения России, считал, что они не могут быть отнесены к категории мелкой буржуазии. Нельзя сокрушаться над неспособностью крестьянства оценить марксизм и оставить все как есть. Революция 1905 года открыла социалистам глаза на то важное положение, которое по-прежнему занимал мужик. Временами это странное создание демонстрировало революционное рвение: крестьяне захватывали земли помещиков, сжигали их дома и нападали на полицию. А затем опять впадали в летаргический сон. Солдаты, набранные из крестьян, без всякого раскаяния по приказу расстреливали своих собратьев-крестьян.

Ленин не испытывал к крестьянам каких-либо чувств, но прекрасно понимал, что для успеха революции необходимо завоевать доверие крестьянства или, по крайней мере, нейтрализовать значительную его часть. При необходимости придется в угоду желаниям крестьян забыть о марксизме. Преемники народников, эсеры, попытались оказать влияние на крестьян. Марксистам следовало превзойти их и добиться доверия «мужиков».

Итак, 1905 год отмечен концентрацией всех усилий, направленных на привлечение крестьян на свою сторону. Сначала эти действия были сопряжены с определенной долей раздражения и неискренности, поскольку крестьянам нельзя было объяснить, что в конечном счете их судьба будет связана с марксистским государством. Следует покончить с «идиотизмом сельской жизни», считал Маркс, и тогда крестьянин по своему положению и условиям существования уподобится промышленному рабочему. Конечно, крестьянину нужно пообещать то, к чему он так истово стремится: землю, много земли. Если бы Ленин не был так глубоко предан марксистскому учению, ему бы не пришлось прилагать особых усилий для политического маневрирования. Крестьянин скорее бы предпочел жить хуже, но на собственном клочке земли, используя примитивную технику, чем стать рабочим в государственном хозяйстве, оснащенном передовой техникой. Борьба с крестьянином даже на том этапе представлялась большевикам борьбой с царством тьмы. Ярость, с которой партия под руководством Сталина проводила насильственную коллективизацию, явилась следствием компромиссов и уступок, которые предоставлялись крестьянам на протяжении четверти века.

Рабочие согласились с тем, что крестьянину отведена роль благородного дикаря. Ленинская вера в природную добродетельность пролетариата была оборотной стороной ненависти к интеллигенции. Однако вера в рабочих зачастую уступала место практическим соображениям. Рабочие честные, правдивые, смелые, но, увы, среди них мало таких, кто мог бы управлять государством. Если по неведению они собьются с социалистического пути, им надо строго указать на это. Стоило Ленину захватить власть, как он тут же объявил о закрытии профсоюзов, находившихся в оппозиции к большевикам. Он естественным образом воспринял жестокое подавление кронштадтского мятежа и не оплакивал судьбу моряков и пролетариата. Мы не слишком ошибемся, если скажем, что чувства Ленина к рабочим были сродни чувствам имперских офицеров к морякам: этакая смесь любви и снисхождения.

Можно сказать, что это действительно была любовь с оттенком зависти к простым пролетарским чувствам, неотягощенным мучительными сомнениями. Уже к концу жизни, потрясенный разногласиями в партии, Ленин пришел к выводу о необходимости увеличения числа членов ЦК за счет рабочих, «наиболее связанных с пролетарскими массами». Присутствие этих простых, «добродетельных» людей заставит Троцкого, Сталина, Бухарина отказаться от бесконечных ссор и интриганства.

Ленинская вера в простого человека нередко приводила к серьезным ошибкам. Нет никаких сомнений в том, что его восторженное отношение к Гапону отчасти объясняется крестьянскими корнями «батюшки». Способный человек из народа скорее завоюет доверие, чем обладающий такими же способностями интеллигент. Именно поэтому в течение долгого времени Ленин доверял и поддерживал Романа Малиновского, хотя и ходили упорные слухи (вполне обоснованные), что он – агент-провокатор, снабжающий полицию информацией о деятельности большевиков. Но Малиновский, несмотря на преступное прошлое, был «настоящим» рабочим, и Ленину не верилось, что такой человек может оказаться предателем. Весьма возможно, он выделял Сталина тоже по классовому признаку, что вызывало явное неодобрение партийных интеллигентов. «Замечательный грузин» был сыном сапожника, каким простым и понятным казался он на фоне тщеславных, суетливых интеллигентов! Ленин не поддерживал мнения некоторых народников, что преступление, совершенное представителями низших слоев общества, является примитивной формой социального протеста. Он снисходительно относился к виновным в хулиганстве или бандитизме, если их действия были продиктованы излишним пролетарским рвением. Законопослушный, дисциплинированный Ленин боролся, правда не всегда успешно, с желанием уничтожить буржуазию. Он злорадствовал при виде того, как эти лицемерные, напыщенные адвокаты, профессора и иже с ними, при всей их болтовне о личной неприкосновенности, трутся рядом с его пролетарскими «мальчиками».

Таким был Ленин в 1905 году. Последующие годы отразились на его взглядах и действиях, но сам он не изменился.

Это была генеральная репетиция – так Ленин оценил революцию 1905 года. В ней уже присутствовали основные элементы революции 1917 года: поражение в войне, враждебное отношение образованных классов к монархии, уличные демонстрации под красными флагами. Еще до событий 9 января стало ясно, что приближается важный период в истории России. Ни о какой законности и правопорядке не было речи даже среди тех классов, которые несли наибольший ущерб от беспорядков и беззакония. Общество равнодушно, а временами и с одобрением относилось к убийствам царских чиновников и министров. В 1904 году известие об убийстве эсером министра внутренних дел Плеве было встречено с радостью! В доме князя Трубецкого, аристократа, философа и правоведа, как раз вспоминали знаменитого юриста, когда пришло это известие. Князь осенил себя крестом и, по всей видимости, собрался сказать: «Слава тебе, Господи!» – но, увидев изумление, написанное на лице собеседника, довольствовался: «Господи, прости!»[135]

Сбежавший политический преступник часто искал ближайшего доктора или юриста, в полной уверенности, что не только не будет выдан полиции, но получит убежище и необходимую помощь.

Борьба за политическую свободу становилась всеобщей. Русское самодержавие считалось не просто анахронизмом и позором нации; с ним связывались все беды, начиная с отставания в развитии и заканчивая поражением в войне против маленького азиатского государства. Волна политических встреч, зачастую носивших форму совместных обедов профессиональных объединений, на которых звучали настойчивые требования о принятии конституции и созыве парламента, прокатилась в 1904 году. При восшествии на престол Николай II посчитал такие требования «бессмысленными, пустыми мечтами». Теперь общество пришло к заключению, что только с помощью силы можно заставить паря и его советников понять необходимость изменения политической системы. Люди, традиционно окружавшие трон, высказывали губительные идеи. Аристократические общества конкурировали с союзами адвокатов, врачей и другими объединениями в выдвижении конституционных предложений. На обеде союза инженеров в присутствии пятнадцати армейских генералов и ведущих промышленников высказывалась весьма серьезная критика в адрес режима.

События Кровавого воскресенья произошли вне зависимости от всех резолюций и петиций. Известие о том, что правительственные войска стреляли в безоружную толпу, мирно двигавшуюся к Зимнему дворцу, чтобы подать прошение царю, привело к строительству баррикад во всех главных городах империи; рабочие забастовки охватили всю Россию. Вскоре первая волна беспорядков спала, но мысль о серьезном восстании уже пустила корни.

В марте 1905 года лидер петербургских большевиков был приглашен на конспиративную встречу. Она проходила в отдельном кабинете одного из самых шикарных ресторанов города. Он вспоминал, что стол стонал под тяжестью бутылок с водкой, вином и шампанским. «В целях конспирации присутствовали дамы». Однако решались серьезные вопросы: свержение режима и в случае необходимости захват царя. На встрече присутствовали эсеры, либералы и… революционная организация караульных офицеров.

Представители элитных армейских подразделений (вспомним 1825 год!) создали организацию, целью которой являлось свержение самодержавия. Представители военной элиты хотели знать, сколько рабочих смогут организовать революционеры к моменту восстания. Эсеры обещали порядка десять тысяч человек; социал-демократы – только несколько сотен. По непонятным причинам в процессе обсуждения возникли разногласия, и присутствующим не удалось прийти к какому-то мнению. Но независимо от результатов встречи этот эпизод дает представление о настроениях русского общества в 1905 году.

Для нас же в этой истории наибольший интерес представляет откровенное признание большевика, что удастся собрать только несколько сотен рабочих. Благодаря этой оговорке (советские историки сообщают, что в 1905 году большевики уже возглавляли рабочие массы) становится ясно, почему Ленин проявлял осмотрительность и не спешил в Россию сразу же после начала драматических событий. К тому моменту социалисты – и меньшевики и большевики – еще не пользовались особым доверием рабочих Санкт-Петербурга. Социалисты, попытавшиеся примкнуть к организации Гапона, чтобы повернуть ее в социалистическом направлении, подвергались преследованиям за нелояльное отношение к «царю-благодетелю». Вскоре, убедившись на личном опыте, чего стоит царская благосклонность, рабочие начали вступать в революционные организации. Вскоре социалисты оказались на гребне волны; они наставляли рабочих и убеждали, что с ростом численности рядов будут расти их авторитет и влияние. Но в этом беспокойный ум Ленина увидел другую опасность. Революционный вал мог снести не только царский режим, но и руководство большевиков и меньшевиков. Их бесконечные споры и разногласия казались людям теперь не только мелкими, а абсолютно неуместными. Прогнивший царизм пошатнулся. Россия охвачена революционной лихорадкой. Происходящие дома события выдвинут новых социалистических лидеров и новых героев, которых меньше всего волнует судьба как старой, так и новой «Искры», споры и забавы номинальных лидеров, расположившихся в Женеве и Париже.

Ленин заранее анализировал каждую ситуацию, и эта, по его мнению, была чревата опасностью, грозившей не только ему. Он никогда не доверял «стихийности»; свидетельство тому «Что делать?». Революция способствовала душевному подъему, но в то же время наполняла его страхом; лишенная руководства, стихийная революционная рабочая масса могла привести их к катастрофе. Вот почему он проявил колебания, сомнения и даже пораженческие настроения. Его величие в том, что он усвоил урок и к началу второй части представления в 1917 году чувствовал себя уверенным и решительным. Но в 1905 году ему была нужна крепкая организационная почва, прежде чем он отважился бы ввязаться в драку. В то время как в России революция набирала обороты, Ленин счел необходимым созвать съезд партии. Решили собраться в апреле в Лондоне.

Несмотря на то что меньшевики отказались от участия в работе съезда (они созвали в Женеве свой съезд, который из-за малочисленности состава назвали конференцией), большевики высокопарно объявили о созыве III съезда РСДРП. Безусловно, это было явным нарушением Устава партии, что весьма неохотно признал даже Ленин: «Съезд имеет законную силу. Конечно, если следовать строгой букве закона, он может рассматриваться как незаконный, но нас следовало бы обвинить в ненужном формализме, если бы мы стали так истолковывать Устав».[136]

Это пример типичной ленинской логики. Хотя на съезде присутствовали только стойкие ленинцы, делегаты из России не хотели даже слышать о разрыве с меньшевиками. А как об этом мечтали их лидеры! Равнодушие Ленина поражало даже самых лояльно настроенных большевиков. Он не интересовался ни условиями партийной жизни, ни ходом борьбы.[137]

Незаконный съезд проголосовал за воссоединение партии и избрал большевистский Центральный комитет. Этот комитет (а попросту говоря, Ленин) имел наглость сообщить Международному социалистическому бюро, что вместо Плеханова, являвшегося в нем русским представителем, русские социал-демократы делегировали от России товарища Ульянова. Подобному действию со стороны незаконного съезда нет даже соответствующего определения в английском языке, зато в русском оно прекрасно передается словом «хамство». Когда потрясенное этим решением Бюро известило о нем Плеханова, он с удивительным спокойствием ответил, что большевики представляют не больше половины партии. Наглость Ленина, как всегда, парализовала противников. Меньшевики не стали возмущаться, что он захватил партию, не стали принимать ответных мер. Они смиренно назвали свою встречу конференцией и молча согласились с большевистским ЦК. Нервы Плеханова не выдержали, и он заявил, что отмежевывается от обеих фракций, не желая иметь дела ни большевиками, ни с меньшевиками.

В своем отношении к революции Ленин не смог продемонстрировать такую же решимость, как во внутрипартийных интригах. С этого момента, гласит легенда, только большевики были готовы идти до конца. Меньшевики спрятались за их спины, а либералы предали революцию. Однако на III съезде Ленин объяснил невозможность социалистической революции в данный момент. «Если мы пообещаем русскому пролетариату, что сможем полностью захватить власть, то повторим ошибку эсеров».[138]

Если мы очистим резолюции съезда и речи Ленина от эмоциональной и агитационной мишуры, то станет ясно, что в России на тот момент существовал буржуазно-либеральный режим. Позже Ленин заявлял, что меньшевики струсили и были готовы неотступно следовать за «прогнившими» либералами, хотя на съезде он критиковал Плеханова и меньшевиков за их радикализм и крайне левые убеждения. Большевики, пояснял Ленин, хотят принимать участие в либерально-буржуазном правительстве, которое будет создано в России. Ленин решительно опроверг, цитируя Маркса и Энгельса, доводы меньшевиков, считающих невозможным разделение министерских портфелей между социалистами и банкирами и помещиками.

Фактически все его поведение на съезде доказывало его неверие в возможность социалистов оказать влияние на массы и добиться победы в революции. Он хватался за каждую соломинку. Так, к явному неудовольствию некоторых делегатов, он упомянул «товарища Гапона» (раздались крики: «Как он стал товарищем? Когда он вступил в партию?»). Тогда Ленин поделился тайной, что Гапон «сказал мне, что разделяет точку зрения социал-демократов, но по ряду причин не может открыто признаться». Более того, Ленин заявил, что Гапон произвел на него впечатление «человека, полностью посвятившего себя революции, умного и смелого». Ну уж это-то явная ложь![139]

Он отчаянно сражался на двух фронтах. Во-первых, за сохранение власти над большевиками в России, на которых, по его мнению, произвело впечатление то, что он отобрал у эсеров такое ценное достояние, как «батюшка». А во-вторых, он должен был убедить весь мир, а возможно, и самого себя, что большевики находятся в авангарде революционной борьбы, в то время как факты говорили об обратном.

Ленин умел подчинять людей своей воле. Несмотря на явную лживость его заявлений и очевидное несогласие с некоторыми из его решений, немногим больше тридцати делегатов вновь подтвердили свою преданность. По окончании съезда многие из них вернулись в Россию, чтобы, ежедневно рискуя собственной головой, принять участие в борьбе, к которой Ленин все еще не спешил присоединиться. Решения съезда обязали делегатов объяснить рабочим, что либералы трусливы и ненадежны. Большевики должны «укреплять всеми силами связь партии с массой рабочего класса». Им следует проводить пропагандистскую работу среди солдат и матросов, но избегать безрассудных действий, которые могут привести к преждевременной революции. Съезд приветствовал усиление социальной анархии, но предостерегал против захвата частной собственности. В данных обстоятельствах это были весьма уклончивые речи, попытка застраховаться на все случаи жизни. Ну и где же тот легендарный Ленин, всегда решительный, дальновидный и бескомпромиссный?

То, что он не проявил ни одно из перечисленных качеств, свидетельствует о том, что Ленин не был ни сверхчеловеком, как о нем говорили большевики, ни фанатичным доктринером, как утверждали его враги. События 1905 года озадачили и привели в замешательство абсолютно всех: царя и его советников, либералов и революционеров.

Ленин занял наблюдательную позицию, критически оценивая происходящие в России события. Летом было отмечено усугубление революционной ситуации. Поражение в Русско-японской войне ударило по самолюбию гораздо сильнее, чем в Крымской войне, когда империи пришлось столкнуться с коалицией ведущих европейских государств. Общество равнодушно восприняло это поражение, либералы и революционеры с ликованием. Они надеялись, что режим предпримет активные действия на Дальнем Востоке, чтобы снять внутреннее напряжение. Как сказал Плеве: «В чем мы нуждались, так это в небольшой войне». Император имел обыкновение называть японцев «маленькими обезьянами». Теперь его флот затонул, армия разбита и на грани мятежа, казна пуста. Россия требует мира. Император обратился к Сергею Витте, государственному деятелю, который пользовался европейской славой, с просьбой добиться почетного мира.

Витте разительно отличался от представителей русской интеллигенции и революционеров. Он относился к тем российским реформаторам, которые, несмотря на все недостатки, ухитрялись двигать страну по пути прогресса, делая ее обороноспособной и развитой в промышленном отношении. Они почти уберегли ее от революции. Карьера Витте не подпадает под стереотипное представление о карьере интеллигента. По происхождению и воспитанию он относился к интеллигенции, закончил математический факультет университета и впоследствии стал государственным деятелем. Мы не будет отыскивать в Витте свойственную интеллигенции импульсивность и интеллектуальные способности. Они не поддаются никакой критике! В отличие от любого образованного русского, который брался за перо, его проза скучна и временами безграмотна. По сути, он являл собой тип грубого, некультурного бюрократа-руководителя (как и его советские преемники). Будь он моложе лет на двадцать (Витте родился в 1849 году) и доживи до сталинской эпохи, он наверняка занял бы место председателя плановой комиссии или министра финансов. Преданность людям, которые способствовали его карьере, ненависть к соперникам, интриганство – вот основные движущие силы его политики. Но как руководитель Витте был заинтересован в эффективности и успешности своей деятельности, касалось ли это железных дорог или экономики страны. Витте зачастую видел дальше и лучше остальных, рассматривавших Россию сквозь призму Маркса, Чернышевского, идеализированной крестьянской коммуны, славянской солидарности и тому подобного.

Он был сторонником абсолютизма, боготворил Александра III, который сначала сделал его министром путей сообщения, а затем министром финансов. В 1903 году он занимал пост председателя кабинета министров, а в 1905 году стал председателем Совета министров.[140]

Но, несмотря на свое отношение к Николаю II, Витте прекрасно понимал, что Россией уже нельзя управлять прежними методами. Поэтому, будучи человеком практичным, Витте повернулся в сторону реформ. «Единственная и, вероятно, главная причина нашей революции, – писал он в своих «Воспоминаниях», – в запоздалом развитии духа индивидуальности и в признании необходимости гражданского духа и политической свободы».[141]

Витте был человеком с широким кругозором; он не ограничивался простым проведением политических реформ. Основное зло России в ужасающем положении крестьян. Три четверти населения живет несвободно, находясь под опекой различных властей. Коммуна сдерживает инициативу, подавляет стремление крестьянина к частной собственности. Это необходимо в интересах монархии, а с точки зрения национальных интересов крестьяне должны получить все гражданские права. Крестьянина надо освободить от оков отжившего института, вырастить энергичный сельский средний класс, который бы вносил свой вклад в политическую и экономическую стабильность. Витте испытывал стыд за отставание России, и в этом он был заодно со всеми мыслящими людьми своего времени. Русские пьют меньше других народов, но пьяниц среди них намного больше. Они работают менее продуктивно, чем западные рабочие, но их труд тяжелее, условия хуже и оплата ниже, с горечью писал Витте. Будучи министром финансов, Витте поддерживал развитие промышленности и стимулировал приток в страну западных капиталов, но открыто признавал, что не в состоянии изменить общую картину без проведения соответствующих реформ. Его предостережения оставались без внимания, частично из-за инерционности бюрократической системы, частично из-за ограниченности императора. Николай был слишком поглощен планами имперской экспансии в Китае и на Балканах. Витте оказался в оппозиции к власти, что в 1903 году привело к его увольнению с поста министра финансов. Его двигали вверх на почетный пост, который не давал ему возможности остановить сползание России к войне и революции.

Именно этому человеку Николай II поручил вести переговоры с японцами, и именно он был приглашен в Америку президентом Рузвельтом. Витте ненавидели круги, близкие к императору. Реакционеры распространяли слухи, что этот своенравный человек, с трудом скрывавший презрение к царю, стремится стать первым президентом российской республики. Его личные амбиции в сочетании с грубыми манерами не снискали ему большего количества друзей среди либералов. Однако все согласились, что только он способен договориться о приемлемых условиях и, что не менее важно, обеспечить крупный заем в европейских банках. Витте высоко ценили иностранные капиталисты, и только его возвращение во власть могло рассеять их вполне понятные опасения относительно вложения средств в Россию, ввергнутую в анархию.

С лета 1905 года, когда начали разгораться угольки будущего костра революции, и до 1907-го, когда он был уже погашен, режим придерживался стратегии «кнута и пряника»: реформы сменялись репрессиями. Царь объявил о своем намерении учредить «урезанную» законодательную Думу, которая будет выполнять функцию совещательного органа. Это заявление только возбудило аппетит радикалов. Правительство предоставило большую независимость университетам, что привело к усилению беспорядков в студенческой среде. Полиция беспомощно наблюдала, как конференц-залы и студенческие аудитории превращались в места проведения политических митингов, где высказывались крамольные мысли и слышались призывы к свержению самодержавия. Близилось заключение мирного договора с Японией, но впереди ждали новые неприятности. В каком настроении вернутся солдаты побежденной армии с Дальнего Востока, где они на собственном опыте убедились в полной недееспособности и продажности имперской администрации? Совет, который дает один из царских министров, великолепно отражает глупость, беспомощность и панические настроения многих членов правительства: солдаты не должны возвращаться в Европейскую Россию, их надо расселить на целинных землях Сибири. Уважаемому министру даже не пришло в голову задуматься о том, каким образом удастся насильственно расселить солдат, рвущихся домой, к семьям.

Из докладов министра внутренних дел, «со всей покорностью представленных для августейшего рассмотрения», император узнавал о новых беспорядках в различных частях его обширной империи. Забастовки в Киеве, демонстрации в Варшаве, политические митинги в университете, где представители различных политических течений, от умеренных либералов (как правило, это были офицеры и государственные служащие) до анархистов, призывали к свержению самодержавия, требовали учреждения полноценной Думы и гражданских свобод. Летом ситуация обострилась. Стали поступать сообщения о волнениях в армии, об отказе солдат стрелять в демонстрантов.

В июне произошло одно из наиболее драматических событий революционного года: восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Это событие увековечено знаменитым фильмом Эйзенштейна, убедившим западного зрителя в стихийном характере революции. Революционная агитация на флоте давала, как правило, лучшие результаты, чем в армии. В армию в основном набирали крестьян, во флот – преимущественно городских рабочих и ремесленников. Тем удивительнее, что как раз на «Потемкине» судовая команда в основном состояла из крестьян. Зараженные революционной эпидемией, доведенные до ярости нечеловеческим обращением, матросы восстали, арестовали офицеров и подняли красный флаг на одном из наиболее мощных военных кораблей Черноморского флота. Казалось, что остальные военные суда последуют примеру «Потемкина». Матросы с других кораблей отказались стрелять в мятежный корабль. Беспорядки охватили морскую базу в Севастополе и порт в Одессе. Нескольким социалистам (увы! меньшевикам), которые пробрались на корабль, чтобы «обучить» судовую команду и повернуть восстание в революционном направлении, казалось, что скоро весь юг России последует примеру «Потемкина», а затем и оставшаяся часть России. Советские историки были вынуждены признать, что восстание было стихийным, моряки политически неграмотными, а поэтому можно было надеяться только на сиюминутный успех. И лишь в 1917 году моряки оказались в авангарде революционного движения. В 1905 году в России происходили восстания, беспорядки, но еще не социалистическая революция.

Да, это были только стихийные выступления, хотя кое-кто из правительства пытался в собственных интересах предвосхитить революцию. В южных городах были сильны скрытые до поры до времени антисемитские настроения, и ничего не стоило вытащить их на поверхность. Чиновники, кто равнодушно, кто с энтузиазмом, встретили еврейские погромы. Использование в своих интересах хулиганских, противоправных действий не ограничивалось только расовой ненавистью. Извращая социалистическую пропаганду, реакционеры пытались, иногда успешно, повернуть невежественные народные массы против «предателей» – интеллигенции и либералов, поднявшихся против царя и православной церкви. «Черные сотни» – такое название получили банды хулиганов – устраивали погромы, избивали и терроризировали студенческую молодежь и представителей свободных профессий.

Ленин хорошо понимал, насколько преждевременно погружать партию в этот революционный котел. Переписка с большевистскими комитетами в России, лежавшая в основном на неутомимой Крупской, меньше всего была связана с событиями, сотрясавшими Россию и привлекавшими внимание всего мира. По большей части письма содержат претензии к агентам, не уделяющим достаточного внимания продаже ленинской газеты «Пролетарий»[142], и о том, что слишком мало денег поступает из России в центральные большевистские органы.

Эти претензии сопровождались постоянными жалобами на преступления меньшевиков: они отказались подчиняться решениям III съезда, они завладели партийными фондами и так далее и тому подобное. Что явствует из всего сказанного? Очевидная слабость большевиков, несогласованность действий по основным моментам революционных восстаний. Когда восставший «Потемкин» снялся с якоря и покинул одесский порт и восстание могло охватить весь город, местный большевистский комитет оказался абсолютно недееспособен. Крупская была вынуждена признать, что она не знала, были ли вообще большевики на Черноморском флоте. Да, она знала одного большевика из Мелитополя. Понятно, что даже лояльно настроенные большевики в России меньше всего думали в тот момент о проведении подписной кампании на газету «Пролетарий».

Мало того, у них росло желание объединиться не только с меньшевиками, но и с эсерами, и они все меньше обращали внимание на предупреждения и упреки, поступающие из далекой Женевы. Ленин ощущал постоянно растущее давление со стороны международного социалистического движения: теперь, когда идет борьба за социализм и демократию в России, не пора ли ему прекратить затянувшуюся ссору с меньшевиками? Но особенно немецких социал-демократов огорчало враждебное отношение Ленина к Плеханову, который на протяжении последних двадцати лет был им товарищем и верным другом. В конце июля в письме, адресованном в Международное социалистическое бюро, Ленин употребил в обращении к своему старому учителю «гражданин» Плеханов, вместо принятого «товарищ» Плеханов.

Идея об объединении устраивала меньшевиков даже больше, чем их противников. Они понимали, насколько нелепо в сложившейся ситуации продолжать разногласия между фракциями одного социал-демократического движения. Но их лидеры (сами не ангелы) отчетливо представляли, что любая попытка примирения будет превратно истолкована Лениным. Его уверенность в необходимости внутрипартийной борьбы превратилась в легенду. Он уже не был тем человеком, который расстраивался из-за раскола в партии или потери друзей, как это было в 1903 году. Он сделал наглую попытку захватить партию. Он откровенно и довольно наивно сообщил об отсутствии политических сомнений. «В политике есть только один принцип и одна правда: или противник причиняет мне вред, или я ему», – заявил Ленин, возмущенный поведением одного из своих заместителей.[143]

Среди меньшевиков ходили слухи, что этот цинизм выходит за пределы внутрипартийных разногласий. Большевики якобы установили контакты с агентами японского правительства, которое согласилось финансировать революционное движение на вражеской территории.[144]

Почему бы не начать все сначала, задавались вопросом некоторые меньшевики, в особенности старый Аксельрод. Забыть о прежних эмигрантских разногласиях и интригах и создать новую рабочую партию в России. Рабочие должны создавать собственные представительные органы, включая высший орган – съезд рабочей партии. Эта партия должна будет поглотить все фракции, она будет говорить от имени всего класса и, несомненно, окажет влияние на судьбу революции. У Аксельрода родилась идея в течение нескольких месяцев создать в России советы рабочих. Но летом 1905 года идея Аксельрода была без энтузиазма воспринята меньшевиками и с несомненным ужасом Лениным. Где и когда в русской истории рабочие были способны сами создать организацию без помощи интеллигенции или полиции? После стольких лет, связанных с бесчисленными жертвами, наполненных тяжелой, кропотливой работой по созданию системы, фракциям предлагается сделать харакири в знак пролетарской солидарности, а их лидеров отодвинет в сторону новый Гапон или такой же необразованный простой рабочий!

Чем же в это время занимался Ленин? Теперь он писал, что большевики формулируют условия для сотрудничества с либералами во временном правительстве. Он заявил, что не следует бояться победы социалистов в России, поскольку это явится началом европейской революции. Известия о нарастании революционной активности в России делали его тон все более воинственным, но не способствовали выработке последовательного плана действий. «Мы» за конфискацию земельной собственности. Но кому перейдет эта земля? Здесь Ленин заявляет: «Мы никогда не соединим руки».[145]

«Мы» создадим революционные комитеты, в которые войдут не только рабочие, но и крестьяне, солдаты, бедняки и проститутки.

«Мы» – магическое местоимение, неубедительная поза и претензия большевиков возглавить революционное движение, время от времени уступало место злой критике происходящих событий и неподготовленности собственной фракции. Почему забастовки и вооруженное восстание в Москве были так плохо подготовлены? Ни одно воинское подразделение не присоединилось к рабочей демонстрации, ни одной бомбы не было брошено в полицейских. Накануне вооруженного восстания в Москве Ленин высказывает упреки в адрес петербургской организации: «Боже мой, как обидно! Мы говорили о бомбах в течение более чем шести месяцев и ни одной не изготовили». Теперь Ленин за прямые действия: «Ради бога, плевать нам на условности и тщательно разработанные планы». На смену сомнениям относительно террора приходит неистовая жажда применить силу. Надо вооружить народ ружьями, ножами, научить нападать на полицейские участки, экспроприировать банки и так далее. Можно многому научиться, стреляя даже в одиночных полицейских!

Это воинственное состояние было связано с нарастанием революции. Заключение мира с Японией только усилило всеобщее возбуждение. В Санкт-Петербурге в стачке приняли участие все коммунальные предприятия, включая железнодорожную ветку между столицей и царской загородной резиденцией, фабрики и заводы. Массовые пролетарские рабочие организации – Советы рабочих депутатов, возникнув как руководящие органы стачечной борьбы, становились органами общереволюционного движения. Помимо экономических, забастовщики выдвинули политические требования: Учредительное собрание и гражданские свободы. В сентябре и октябре политическая стачка стала всероссийской. Стачка парализовала работу железной дороги и средств коммуникации. Местные Советы взяли на себя функции городской власти. Режим предпринимал отдельные попытки подавить стачку, но не в его силах было справиться с общероссийской забастовкой. Больше месяца властям никак не удавалось дотянуться до Петербургского Совета, который все больше и больше напоминал революционное правительство.

Реакционеры из царского окружения умоляли царя дать согласие на предоставление политической свободы и конституцию. Напуганный ростом революционных сил, самодержец всей России издал 17 октября манифест, в котором обещал «гражданские свободы» и «законодательную» Думу. Даже в разгар революции в это обещание верилось с трудом. На смену удивлению, вызванному этим манифестом, пришли недоверие и скептицизм, а затем еще большее усиление революционного движения. Петербургский Совет потребовал политической амнистии, вывода из города воинских частей и создания народной милиции. В некоторых городах толпы народа врывались в тюрьмы и освобождали политических заключенных. В столице Витте пытался восстановить какое-то подобие порядка, проводил переговоры с Советом, в то время как монарх прятался в своей загородной резиденции. Витте призывал забастовщиков, называя их «братьями», положить конец беспорядкам и вернуться к работе. Совет резко ответил, что не понимают, какое отношение рабочие имеют к графу Витте. Тем не менее Витте производил впечатление на многих членов Совета благодаря репутации либерала и простым, «истинно русским» манерам. В присутствии делегатов Совета он позвонил в убежище императора, а затем, повернувшись к рабочим, сказал: «Слава богу! Могу поздравить вас, господа. Царь только что подписал амнистию». Делегаты были поражены: кто мог подумать, что правительство выполнит это обещание?

Известие об амнистии заставило многих социалистических лидеров подумать о возвращении домой. Троцкий был уже там и как руководитель успел покрыть себя славой. Вера Засулич, вынужденная томиться в эмиграции, еще какое-то время не могла вернуться в Россию. Заболевший Плеханов остался за границей. Остальные, включая Ленина, хотя и испытывали определенные опасения, стремились вернуться на родину. Их одолевали сомнения относительно личной безопасности. Несмотря на все обещания властей, всегда существовала вероятность ареста и длительного заключения. Но самые большие опасения вызывал тот факт, что в качестве политических лидеров они будут нежелательны в революционном водовороте событий. Появилось новое поколение революционных героев. Председателем Петербургского Совета был ранее ничем не прославившийся молодой адвокат Хрусталев-Носарь. Его заместителем, автором его манифестов, редактором его статей, восходящей звездой революции был не кто иной, как Троцкий. Новые времена требовали новых талантов, и прежде всего умения выступать перед широкой аудиторией. Ленин никогда прежде не выступал перед толпой. Теперь в Петербурге проходили многотысячные митинги, и молодой Троцкий уже считался непревзойденным оратором. Политические газеты и журналы издавались легально. Это было огромное благо, которое могло обернуться возможными затруднениями. Нельзя было надеяться на то, что читающая публика сможет оценить превосходных политических полемистов Мартова и Ленина, их шутки и саркастические замечания в адрес друг друга, их обвинения в предполагаемом предательстве летом 1903 года в Лондоне и зимой 1904 года в Женеве, карикатуры на меньшевиков, злорадство меньшевиков при виде растерянности Ленина, ухода Плеханова и тому подобное. Ежедневно происходили уличные бои и вооруженные восстания. В этом старые лидеры вряд ли могли быть чем-либо полезны. Они, занятые бесконечными спорами, были оторваны от событий в России. Короче говоря, окончательное поражение революции не только предоставило кратковременную передышку царскому правительству, но, не будет преувеличением сказать, сохранило большевизм и меньшевизм как политические движения.

Под воздействием революции Ленин из неистового, временами непоследовательного полемиста превратился в практичного, проницательного политика. Еще находясь в эмиграции, Ленин готовился к возвращению на родину. Большевики собирались издавать в России новую газету, и Ленину требовались авторитетные авторы. В газете «Новая жизнь» работали известные авторы, но Ленину хотелось чего-то большего. Он стремился привлечь к работе человека, чье имя и труды пользовались непревзойденным уважением среди социалистов и радикалов всех мастей. Таким человеком был Плеханов. Совсем недавно Ленин отказался считать его товарищем, а в октябре послал ему почтительное письмо. Без лишних слов Ленин сообщил «высокоуважаемому Георгию Валентиновичу», что «мы, большевики, страстно хотим работать с вами». Не соизволит ли он стать членом редакционной коллегии «Новой жизни»? Большевики, как, впрочем, и всегда, хотят, чтобы Плеханов принял непосредственное участие в революционном движении. Прошлые разногласия? Какие же это разногласия, это простые недоразумения. Он, Ленин, «никогда не хотел навязывать социал-демократам свою точку зрения».[146]

Просьбы о помощи были направлены и другим социалистическим знаменитостям. Сибарит Луначарский едва успел обосноваться во Флоренции, чтобы спокойно заняться литературной деятельностью, как в ноябре был вызван в Санкт-Петербург для участия в издании новой газеты. В том же месяце после долгих непонятных задержек Владимир Ильич наконец-то вернулся в столицу из эмиграции.

Пьянящая, возбуждающая обстановка, написал Мартов о своих первых впечатлениях от России. Всего пять лет назад он и Ленин покинули страну, в которой пропаганда социализма ограничивалась небольшими тайными кружками, а о какой-либо политической деятельности не было и речи. Теперь полиция беспомощно взирала на огромные толпы народа, слушавшие подстрекательские речи. В университетских аудиториях выступали представители соперничающих радикальных партий. Было понятно, что революция продолжается. Царский манифест от 17 октября только возбудил аппетит экстремистов. На следующий день после опубликования манифеста, 18 октября, известный московский юрист присутствовал на открытом заседании. Собравшиеся обсуждали, что больше подойдет для уличных боев, маузер или браунинг.[147]

Социалистическое движение процветало, и теперь тысячи людей стремились встать под его знамена. Денежные вливания, по большей части от богатых фабрикантов, шли на издание социалистических газет. Тиражи газет «Новая жизнь» и «Начало» (печатный орган меньшевиков) достигли пятидесяти тысяч.

Принимая во внимание оглушительный успех, Владимир Ильич для начала предпринял попытку обеспечить устойчивое положение в сложившейся ситуации. В первую очередь следовало решить проблему, связанную с отношением большевиков к Советам. Большевики враждебно отнеслись к появлению Советов, особенно Петербургского, но затем предприняли неуклюжие попытки захватить руководство этой новой формой пролетарской организации. В конце концов, их лидер учил их не доверять «стихийности». Петербургский большевистский комитет, представлявший несколько сотен рабочих, потребовал, чтобы Совет, объединяющий десятки тысяч, подчинялся ему. Вскоре Ленин понял несерьезность подобного требования; он пока еще не знал, что делать с этим «неожиданным дитищем революции». В какой-то момент он увидел в Советах будущее революционное правительство. В 1917 году, вернувшись в Россию, Ленин решительно провозгласил: «Вся власть Советам!» Но в ноябре 1905 года в Петербурге он как-то произнес неоднозначную фразу: «Совет не парламент и не орган пролетарского правительства, а орган стачечной борьбы, созданный для вполне определенных целей».

Ноябрь – декабрь 1905 года оказался тем редким исключением в политической жизни Ленина, когда на фоне важных событий он выглядел весьма незначительной фигурой. В то время как в Петербурге Совет рабочих депутатов вел переговоры с царскими министрами и, что на этот раз соответствовало действительности, руководил массами, он, самозваный лидер пролетариата, фактически оказался в роли пассивного наблюдателя. Чтобы скрыть этот позорный факт, советские историки прибегают к откровенному обману: Ленин определял стратегическую линию Совета или, что ближе к истине, большевистский комитет в целях безопасности запретил ему принимать участие в работе Совета. Но, честно говоря, подобное поведение Ленина, безусловно, говорит о его величии. Верному Луначарскому Ленин откровенно признавался во временной беспомощности большевиков.

Мало того, он отдавал должное человеку, которого больше, чем кого-либо, на протяжении двух последних лет осуждал, обвинял и оскорблял. «Троцкий заслужил свое место благодаря неустанной тяжелой работе», – со вздохом сказал он Луначарскому.[148]

Перед лицом жестоких реалий политической жизни Ленин продемонстрировал удивительную гибкость и приспособляемость. Он фактически возглавил руководство газетой «Новая жизнь», легальной газетой большевиков. Своей популярностью газета в значительной степени была обязана литературному таланту Максима Горького, большого друга большевиков, кроме того оказывавшего им большую материальную помощь. На тот момент Горький находился в зените славы и считался лучшим пролетарским писателем. По собственной инициативе он привлекал к работе таких звезд с литературного небосклона, как Бальмонт, Леонид Андреев и Евгений Чириков. Официально издателем газеты была «друг» Горького, знаменитая актриса Мария Андреева. Ленин общался с непривычным кругом людей. Это были эстеты и представители богемы, тот сорт людей, который его преемники будут критиковать за «литературные инновации» и «беспочвенный космополитизм». Но Ленин был с ними в дружеских отношениях и вел себя с ними тактично. К Горькому, который при всем своем радикализме водил дружбу с миллионерами и великими князьями, Ленин навсегда сохранил нежные чувства, пережившие политические разногласия. Горький был связующим звеном между Лениным и обществом; он из собственного кармана и из карманов сочувствующих большевикам капиталистов оказывал материальную помощь революции.[149]

10 ноября в газете «Новая жизнь» публикуется статья Ленина «О реорганизации партии». По достоинству оценив ситуацию, он становится горячим защитником внутрипартийного единства, с растущей сердечностью отзывается о меньшевиках и Совете рабочих депутатов. Вдруг неожиданно для всех Ленин стал сторонником «стихийности», предложил активнее вовлекать в ряды партии новых членов прежде всего из числа рабочих. От имени партийного аппарата и старых эмигрантских лидеров он выражал готовность учиться у рядовых пролетариев. Чем, кроме книжных теорий, могут помочь революции лидеры? Массы несут жизнь.

Нет причины не верить в искренность этих слов или приписывать их отчаянной попытке сохранить влияние большевиков. Ленин учил, что в новых революционных условиях нельзя работать по-старому, следует забыть прежние теории и планы. С самого начала меньшевики хотели объединиться и возглавить руководство Советами. Большевики тянули с решением. Пришло время признать ошибку.

В этом не было никакой уступки. Ленин говорил об объединении социал-демократической партии, но не собирался отдавать ядро организации.

Большая часть меньшевиков устала от конспиративных методов работы. Большевики должны были признать, что это не признак малодушия или пораженческих настроений. Меньшевики стремились вступить в открытую борьбу с режимом. Им, по их собственным словам, надоело «проклятое нелегальное существование» по фальшивым паспортам, тайные сборища и тому подобное. Или вооруженное восстание, или, если режим действительно предоставит политическую свободу, открытая борьба в качестве парламентской группы. Этот Ленин не предпринимает никаких действий. Конспирация превратилась у него в навязчивую идею. Он только и делает, что меняет конспиративные квартиры, опасаясь, что полиция обнаружит его след. В ноябре и декабре такие предосторожности были абсолютно ни к чему. Полиция была прекрасно осведомлена о его перемещениях. Правительство, объявив об амнистии, тоже вряд ли будет арестовывать руководителей Совета. Но начать жить открыто, под своим именем, с женой было бы с его стороны уступкой буржуазным привычкам. Отсюда эта бесконечная, истеричная и бесполезная смена адресов.

Такому человеку, как Ленин, казалось немыслимым отказаться от нелегальных методов. Конспирация была страстью, она составляла часть его натуры. Именно поэтому Ленин, наряду с созданием единой легальной марксистской партии, категорически требовал сохранить конспиративную сеть.

И все-таки интересно, что бы произошло, если бы после революции в России установился конституционно-парламентский режим. Конспиративные методы работы отошли бы в прошлое. Превратился бы Ленин в послушного парламентского лидера? При всей страстности и одержимости Владимир Ильич был весьма практичным человеком.

События избавили его от мучительного выбора. Судьба революции в основном была связана с Петербургским Советом, и в декабре стало ясно, что большинство надежд, которые возлагались на Совет, не оправдаются. Совет, по сути, не мог стать революционным правительством, как не мог стать и координирующим центром всероссийского восстания. Эта нестабильная группа насчитывала несколько сотен человек, в основном неискушенных в политике и не имеющих общего мнения. Под вдохновенным руководством Троцкого Совет объявил, что ни одно издание не выйдет из печати до тех пор, пока существует правительственная цензура. В течение нескольких недель, впервые в истории, в России существовала, по словам Троцкого, «свобода печати по американскому образцу».[150]

Консервативные редакторы сожалели о том, что их насильно лишили возможности пропускать газеты через царскую цензуру. Но к этому времени рабочие массы, от которых зависела судьба Советов, устали от борьбы. Всеобщая забастовка была приостановлена. Совет, чтобы сохранить доверие рабочих, установил восьмичасовой рабочий день. На этот раз капиталисты, многие из которых продолжали платить заработную плату забастовщикам, взяли на себя смелость подвергнуть рабочих локауту. Советы в очередной раз призвали к всеобщей забастовке, но они явно теряли влияние. Витте, в ярости от наличия в России двух правительств, его и Совета, выжидал подходящего момента для принятия контрмер. Теперь, ободренный растущей апатией рабочих и отсутствием реакции со стороны армии на революционные призывы, он арестовал председателя Совета и, увидев, что его действия не вызвали никаких серьезных последствий, вслед за ним отправил весь Совет – сто девяносто его членов, включая Троцкого, оказались надежно изолированы.

Революция проиграла первое главное сражение, но еще была далеко не закончена. Во многих провинциальных городах царил полнейший хаос, или, все зависит от точки зрения, ситуация там была более обнадеживающая, чем в Петербурге. В некоторых городах местные власти полностью передали свои полномочия Советам. По крайней мере, в одном случае губернатор выдал оружие революционной организации, умоляя не допустить мародерства и хулиганских действий. Правительственные чиновники могли пользоваться железнодорожным сообщением только при наличии разрешения, выданного забастовочным комитетом железнодорожников. Несколько населенных пунктов превратились в независимые «республики», с властью Советов и рабочей милицией, патрулировавшей улицы. Ни одна подробность этой фантастической ситуации не вызвала большего раздражения правительства, чем известие, что во время революционной демонстрации генерал-губернатор Москвы, выйдя на балкон и увидев внизу демонстрантов с красным флагом, снял шляпу.[151]

Россия была охвачена крестьянскими восстаниями. Зачастую крестьяне приходили к помещику и заявляли, что лично к нему не имеют никаких претензий, но все сделают для того, чтобы отнять у него землю. Участились акты открытого неповиновения и убийства помещиков. Крестьянские восстания носили еще более угрожающий характер, чем восстания в городах. Да это и понятно: не было в России ничего безысходнее, чем крестьянская доля. Рост населения в Европейской России и порочная система крестьянской коммуны привели к чрезмерной эксплуатации земельных ресурсов.[152]

Причина крестьянских восстаний крылась не столько в революционной агитации, сколько в бедственном экономическом положении крестьянства. В этом признавались даже генералы, прибывавшие с войсками в различные области для оказания поддержки охваченным паникой помещикам. Они докладывали, что без коренной реформы, которая бы гарантировала крестьянам увеличение земельных наделов, деревня непременно окажется ввергнутой в анархию. Проблему не удастся решить с помощью одних репрессий.

Витте, полностью разделявший это мнение, упорно придерживался принятой стратегии, сочетавший меры силового воздействия с одновременным проведением реформ (нельзя сказать, что придворные круги горячо поддерживали проведение реформ). Премьер-министр использовал любую возможность, надеясь с помощью репрессий подавить растущие беспорядки. Карательные экспедиции, отправленные на Транссибирскую магистраль, подавили забастовку железнодорожников. Понимая неизбежность гражданской войны, карательные экспедиции действовали с немыслимой, можно сказать, дикой жестокостью. Забастовщиков зачастую расстреливали без суда и следствия. Но пожалуй, особая жестокость отмечалась в подавлении революционных беспорядков в Польше и Латвии. Армия и казаки, призванные «защитить», расстреливали, сжигали и грабили местных жителей. Неудивительно, что спустя двенадцать лет латышские стрелки стали оплотом революционной армии, превратившись в элитную гвардию большевиков.

Но вернемся к рассмотрению социалистического движения. Пиком революционной активности явилось вооруженное восстание в Москве в 1905 году. В древней столице России начиная с октября действовал Совет рабочих депутатов, соперничая с Петербургским Советом. На первом заседании присутствовало сто восемьдесят делегатов, представлявших восемьдесят тысяч рабочих. Выяснив, что меньшевистское руководство Петербургского Совета не предпринимает практически никаких действий по подготовке восстания, Московский Совет призвал к всеобщей забастовке и подготовке вооруженного восстания. Эта была последняя попытка радикалов решить проблему с помощью силы и воспрепятствовать деморализующему влиянию неутешительных известий из Санкт-Петербурга. Большевики попытались приписать себе основную роль в руководстве забастовкой и вооруженным восстанием, хотя впоследствии Луначарский практически опроверг это своим заявлением: «В Москве… мы тоже не являлись руководящей силой». Восстание было отчаянной попыткой вернуть инициативу. Несколько сот вооруженных револьверами и ружьями людей не могли оказать серьезного сопротивления регулярным войскам царского правительства. Надежды найти сочувствие в солдатской среде рухнули; правительство, не доверяя московскому гарнизону, направило в Москву Семеновский и другие полки. Последовавшее массовое кровопролитие унесло множество жизней рабочих и студентов. По мнению многих, включая Плеханова, это были бессмысленные жертвы, не принесшие никакой пользы для революции. В пример ставился Троцкий, чье искусное руководство уберегло пролетариат от таких безрассудных и неоправданных жертв. Но большевики посчитали, что извлекли из московского восстания полезный урок, и, конечно, упрекали Троцкого в малодушии. Тысячи злодейски убитых армией и полицией безоружных граждан и заключенных оказались для Ленина малой ценой за уроки уличных боев и за углубляющуюся пропасть между режимом и рабочими. «За одного битого двух небитых дают», – по-прежнему любил повторять Ленин. По его мнению, несмотря на огромные потери и жестокое подавление восстания, пролетариат получил важный урок. Позже Ленин писал: «До вооруженного восстания в декабре 1905 года народ в России был не способен на массовую вооруженную борьбу с эксплуататорами. После декабря это был уже не тот народ. Он переродился. Он получил боевое крещение. Он закалился в восстании. Он подготовил ряды бойцов, которые победили в 1917 году…»

После подавления московского восстания Ленин был вынужден признать, что егце не пришло время для крупномасштабного восстания. На всей территории России Советы под натиском силы стали сдавать свои позиции. Маленькие «республики» вернули полномочия царским властям. Ленин, стремясь сохранить воинственный дух большевиков, находит великолепный способ решения этой проблемы: партизанскую войну. Он по-прежнему отрицательно относится к индивидуальному террору эсеров, но при этом сам очень близок к нему. В Польше одна из ветвей социалистического движения, Польская партия социалистов (ППС), принимала участие в нападении на правительственные учреждения и банки, тем самым деморализуя русскую бюрократию и пополняя партийные фонды. Ленина не интересовала ППС; поляки сочетали социализм с национализмом и никогда не были близки большевикам. Теперь же Ленин советовал большевикам следовать той же самой тактике внезапного нападения и «экспроприации» государственных и личных средств для нужд партии. Следует создавать группы по три – пять человек, специализирующиеся на подобных действиях. Луначарский говорил, что многие большевики поддержали это решение. Разумеется, они искали пути для восстановления прежней активности. Конечно, такой путь был чреват новыми опасностями. Кроме того, он противоречил давним традициям социал-демократов. Тонкая грань отделяла «экспроприацию» от бандитизма. Партия делалась привлекательной для нежелательных, даже преступных элементов. По мнению Ленина, партизанские действия были очень опасны, что и было доказано последующими событиями. Они внушали не только воинственность, но и страсть к вооруженным действиям. Пропаганда и агитация отошли на второй план. Участие Ленина в этой деятельности, которая практически ничем не отличалась от террористической, стала основной темой обвинений в его адрес со стороны меньшевиков и международных социалистических кругов. Большевики слишком поздно включились в революционную борьбу. Теперь, когда в этом уже не было никакого смысла, они пытались компенсировать это излишней воинственностью. Временами Ленин давал выход скрытой ярости, выступая скорее учеником Нечаева или Ткачева, чем Карла Маркса.

Подавление московского восстания изменило характер революции. Советы приостановили свою деятельность; прекратились массовые выступления. Теперь на русской политической сцене появилось новое, зловещее действующее лицо: реакционное движение Союз русского народа. Члены союза нашли поддержку У тех представителей бюрократии и духовенства, которых одна мысль о будущей конституционной России приводила в такой же ужас, как и революция, если не в больший. Россия, по их мнению, была неразрывно связана с самодержавием. Конституционализм являлся инородным, губительным для России изобретением. Все зло заключалось в интеллигенции и особенно в евреях. Для Союза русского народа Витте, отчаянно стремившийся сохранить монархию и восстановить порядок, был агентом иностранных капиталистов и, естественно, евреев.[153]

В ряде случаев, где-то с попустительства местных властей, где-то с их явного одобрения, реакцией на первую волну революционных беспорядков явились еврейские погромы. С момента опубликования Манифеста от 17 октября погромы стали носить систематический характер. Толпы людей, несущие иконы и портреты императора, под «Боже, царя храни», пользуясь любой возможностью, расправлялись с интеллигенцией и евреями.

Комендант Одессы на просьбу еврейской делегации защитить их от погромов ответил: «Вот вам ваша еврейская свобода». Порядочные чиновники, в том числе и Витте, были бессильны предотвратить погромы, поскольку Союз русского народа пользовался расположением Николая и кое-кого из его окружения. Трудно понять, как Николай мог проявить такую умственную ограниченность (не говоря уже об отступлении от строгих правил морали), когда согласился не только принять лидеров союза, но и поблагодарил их за отличную работу в оказании поддержки трону. При существующей Думе император открыто обратился к негодяю, возглавлявшему союз, некоему Дубровину, со следующими словами: «Пусть Союз русского народа будет моим преданным защитником, всегда и во всем обеспечивая законность и (с помощью силы) общественный порядок».[154]

Эти родоначальники фашизма последовали приказу императора; они не только учиняли погромы, но предпринимали попытки устранения радикальных и либеральных политиков. Было организовано покушение и на Витте, вскоре после которого он был уволен своим милосердным монархом.

И вот в этих бесперспективных условиях Россия должна была отважиться на эксперимент с конституционализмом. Наиболее заметное положение на политической сцене занимали конституционные демократы, или кадеты. Несчастные кадеты! Они вошли в историю как движение, ставшее практически синонимом политического малодушия и недееспособности. В самом их названии присутствует ироническая нотка. В этой партии не было военных. Она состояла из солидных, интеллигентных людей: профессоров, врачей, инженеров, а также представителей либеральной аристократии и дворянства. Немногие политические движения имели столь высокий интеллектуальный потенциал, как кадеты, совместившие в себе некоторые черты американских демократов и английских либералов XIX века. Несколько выступлений имели кратковременный успех и трагический исход. В 1917 году правительство оказалось в их ненадежных руках, но вместо того, чтобы руководить возрождающейся Россией, они только беспомощно наблюдали за анархией, охватившей страну. А затем большевизм отбросил их в сторону вместе с другими либерально-социалистическими партиями. В эмиграции их лидеры продолжили споры об упущенных возможностях и тактике прошлых лет: не были ли они излишне уступчивы, слишком наивны в отношениях с экстремистами? А может, их ошибка в том, что они не слишком настаивали на борьбе с самодержавием? Эти вопросы на протяжении пятидесяти лет мучили не только бывших кадетов. Как нам известно, их судьба олицетворяет собой судьбу мирового либерализма. Историки часто поддаются искушению едко высмеять те движения, которые имели шанс, но потерпели неудачу, сравнивая их с кадетами. Однако кадеты первыми утрамбовали площадку между нерациональным консерватизмом, склонным к самоликвидации, и одержимыми, неразборчивыми в средствах революционными силами, рассматривающими политическую свободу скорее как благоприятную возможность, чем как конечную цель. В 1906 году на российской политической сцене кадеты играли ведущую роль. Выборы в Первую думу принесли им блестящую победу: они оказались самой многочисленной партией. Царский режим вел переговоры с известными юристами и профессорами, лидерами партии, предлагая им войти в кабинет министров. Они сомневались и упустили некоторые возможности. К примеру, привычку находиться в оппозиции к режиму и недоверие к агентам, глубоко укоренившиеся в сознании русских либералов. Еще в 80-х годах XIX века русский либерал испытывал чувство неполноценности по отношению к настоящему революционеру. В разгар революции 1905 года кадеты повели себя нерешительно, опасаясь осудить насилие и незаконный захват земли, несмотря на то что многие из них были помещиками. И вот вопрос: не ставили ли они свои экономические интересы выше «свободы» для народа? Можно с легкостью предугадать их намерения, труднее обвинять их в чем-то. Существовавший в России конституционализм был еще очень далек от совершенства. В Готском альманахе, ежегодном справочнике о королевских семьях Европы, была помещена следующая информация: Россия – «конституционная монархия с самодержавным императором». Как остроумно подмечено! Поначалу кадетам предложили войти в кабинет Витте, где им предстояло работать с министром внутренних дел П.Н. Дурново, старым бюрократом и реакционером. Ни для кого не было тайной, что император Александр III после очередного административного скандала дал следующие распоряжения относительно Дурново: «Выгоните эту свинью в двадцать четыре часа». И это человека, которого профессора и барристеры (адвокаты) считали своим коллегой. Витте и его преемники не могли считаться премьер-министрами в обычном смысле этого слова. Придворная камарилья осуществляла непосредственный контроль за принятием тех или иных решений. В ведении Министерства внутренних дел находился департамент полиции, практически государство в государстве, являясь средоточием интриг и махинаций. Тайная полиция царской России была достойным предшественником советского КГБ. Как могли те, кто считал себя русскими учениками Стюарта Джона Милля и других светил западного либерализма, согласиться стать партнерами или помощниками министра в этом полицейском государстве? Ленин любил повторять, что революция это не гостиная с натертым полом, в которую входят в белых перчатках. То же касается и политики в целом. Но это была Россия до Первой мировой войны, с либералами, еще весьма щепетильными в вопросах чести.

Колебания и сомнения кадетов лишний раз подтвердили Ленину правильность его позиции в отношении либералов и интеллигенции. Однако он сделал определенные открытия относительно этой злополучной партии. По мнению Маркса, буржуазия являлась кровавым, жаждущим власти монстром, который, однажды захватив власть, уже никогда не откажется от нее. Как это не совпадало с действительностью! Кадеты, как проницательно заметил Ленин, не были настоящей партией; они – знамение времени. Они по своей натуре неудачники; в этом движении нашли свое место трусливые интеллигенты и реакционные помещики. Политическая слабость и нерешительность представлялись Ленину самыми страшными грехами. Что же касается кадетов, то они действительно не хотели брать руководство в свои руки.

В апреле 1906 года Ленин по-прежнему был не слишком высокого мнения о Советах рабочих депутатов, которые всего несколькими месяцами раньше называл органами революционной власти и (по всей видимости) будущим революционным правительством. «Но даже Советы лучше кадетов», – неохотно признавал Владимир Ильич. Его прежнее раздражение в отношении Троцкого проявилось в сделанном, вопреки имеющимся фактам, заявлении, что Петербургский Совет – самый нерешительный в России! Сейчас Ленин возлагал надежду только на те районы России, где наблюдался подъем революционных волнений и продолжались крестьянские восстания. Социал-демократы, включая большевиков, практически не имели влияния на крестьян. Ленин все больше думал о деревне с ее взрывным потенциалом. И конечно же меньшевики, как и прежде, оставались мишенью для нападок: это они превозносили Советы, усмотрев в них органы революционного самоуправления. «Мы, – пишет Ленин, – всегда считали Советы довольно беспомощными органами». Какова наглость.

Его язвительный тон вполне объясним. События принимали нежелательный для него оборот; он всячески противился растущему давлению, связанному с воссоединением партии. На Первой конференции большевиков в Таммерфорсе было принято решение созвать Объединительный съезд РСДРП.[155]

Могло показаться, что с помощью переговоров лидеров двух фракций легко решается вопрос о воссоединении партии. Революция шла полным ходом. Какой абсурд отрывать от дела членов партии и подвергать их опасности быть схваченными полицией ради нескольких выступлений, на которых большевики и меньшевики будут излагать свои политические платформы, стремясь набрать большее число голосов! Ленин полагал, что таким путем ему удастся захватить большинство на съезде. Итак, в декабре 1905 года состоялся этот нелепый спектакль. Члены партии, вне всякого сомнения сопровождаемые агентами полиции, собрались вместе, чтобы послушать бесконечные дискуссии большевиков и меньшевиков относительно крестьян, Думы, структуры партии и тому подобном. Ленин «в целях конспирации» переоделся буржуа, надел котелок и очки. Он часто выступал, но никогда не председательствовал на встречах сторонников. У него имелись конкретные идеи относительно приближающегося Объединительного съезда партии. Как позже вспоминал Луначарский, Ленин, «улыбаясь», сказал ему: «Если мы (большевики) получим большинство в Центральном комитете… мы будем настаивать на строжайшем соблюдении партийной дисциплины».[156]

Ленин был уверен, что меньшевики не смогут выдержать дисциплины и выйдут из партии, заклеймив себя предательством. Луначарский, весьма некстати, поинтересовался, что будет, если большевики останутся в меньшинстве. Ленин ответил, что большевики никогда не позволят себе сунуть голову в петлю.

Таким был маленький мир внутрипартийных дел на фоне грандиозных событий внешнего мира. Редко злоба и ожесточение оказывали такое влияние на самообладание Ленина и его государственный подход к делу, как в 1906 году. В то время его ближайшими сторонниками оказались люди, которых он действительно презирал и с которыми в скором времени порвал отношения. Богданов, Луначарский и Леонид Красин уже выражали взгляды, несовместимые с марксизмом. Все трое относились к тому типу людей, которых особенно яростно ненавидел Ленин. Они были интеллигентами, примкнувшими к революционному движению в значительной степени из-за любви к острым ощущениям. Их влекла конспиративная деятельность, и они были попросту не способны выполнять рутинную партийную работу. Такие грустные обстоятельства предшествовали Объединительному съезду РСДРП.

В апреле 1906 года порядка ста пятидесяти русских социал-демократов прибыли в Стокгольм, чтобы принять участие в сборище, которое только по иронии судьбы могло быть названо IV Объединительным съездом партии.[157]

Количество делегатов говорило о росте организованного социализма в России. На I съезде присутствовало девять делегатов, и одному Богу известно, кого они представляли, помимо себя. II и III съезды затрагивали еще весьма ограниченный круг вопросов. IV оказался полноценным съездом, достойным своего движения. За представленными на съезде фракциями и национальными организациями стояли более десяти тысяч членов партии.[158]

Но различие было не только в количестве членов партии и общей численности, раздутой революцией 1905 года. Предыдущие съезды напоминали встречи близких друзей. Съезд, проходивший в Брюсселе – Лондоне, имел все признаки семейного сборища; в семье, конечно, вспыхивали разногласия, но все-таки это была семья. Теперь в Стокгольме больше не существовало прежних уз и безумного эмоционального напряжения. Никто на съезде не рыдал от горя, как один из делегатов в 1903 году из-за отсутствия единства в партии. Большевики и меньшевики холодно и настороженно приглядывались друг к другу. Если бы они объединились, это было бы просто слиянием двух партий, а вовсе не воссоединением семьи.

Но они должны были объединиться. Оставшиеся дома социал-демократы больше не желали слушать о причинах, истинных или мнимых, согласно которым должен сохраняться раскол, лишавший партию единства и делавший русский марксизм бессильным в этот роковой для России период. Речь польского социалиста отразила общее настроение собравшихся: «…все, что происходит здесь, касается всех нас – евреев, поляков, латышей – не меньше, чем русских… Поляки хотят объединиться с русской партией, но только в том случае, если большевики и меньшевики прекратят борьбу и перестанут жестоко критиковать друг друга».[159]

Его поддержали многие делегаты: ради общего дела все фракции должны объединиться!

Почти семь десятилетий отделяют нас от IV съезда, но по крайней мере два звена связывают нас с этим историческим событием. Во-первых, Климент Ворошилов, в то время делегат от донецкой большевистской организации. Мог ли кто-нибудь в апреле 1906 года представить, что этот незаметный человек станет наркомом обороны СССР, вторым после Сталина в коммунистической иерархии? Или что, будучи уже восьмидесятилетним стариком, он подвергнется публичному осуждению за якобы планируемые происки, направленные против Хрущева, и что будет физически выдворен с места, отведенного советским сановникам у Мавзолея Ленина?

Вторым связующим звеном является человек не такой высокой, но гораздо более счастливой судьбы. Это Станислав Струмилин, экономист и статистик, академик АН СССР, Герой Социалистического Труда (умер в 1974 году). Годы не стерли из его памяти воспоминания о стокгольмской встрече. Он в числе других делегатов прибыл в Стокгольм из Швеции на небольшом пароходе. Когда судно наскочило на подводные камни, русские социалисты обсуждали аграрный вопрос. Финские моряки предпринимали отчаянные попытки, чтобы судно не затонуло. А чем были заняты русские? Они продолжали дискуссию об отношении марксизма к крестьянину и земельной проблеме. Страсти накалялись, и, поскольку нижняя палуба погрузилась в воду, им пришлось переместиться на верхнюю. «Странные люди эти русские революционеры», – заметил один из финнов. К счастью для съезда и будущего советского ученого, делегаты пересели на другой пароход и благополучно прибыли в Стокгольм. Там молодой экономист встретился с людьми, повлиявшими на ход истории следующей половины столетия. Среди них были Ленин, Плеханов, Сталин и будущий нарком внутренних дел Советской России Феликс Дзержинский.[160]

В Стокгольме собрались все знаменитости, за исключением Мартова и Троцкого, дожидавшегося решения суда в отношении его деятельности в Петербургском Совете. Большевики были в меньшинстве. Из ста двенадцати делегатов, имеющих право голоса, Ленин мог рассчитывать примерно на сорок шесть. Владимир Ильич активно отстаивал права представляемого им меньшинства. По свидетельству очевидца, Ленин, выступая на заседании, заявил, что «наблюдается грубое издевательство и оскорбление большинством прав меньшинства». Председатель прервал его, но Ленин продолжил: «Я повторяю, предпринимается попытка лишить меньшинство прав, полагающихся ему по Уставу».[161]

Ленин знал выход из создавшейся ситуации.

Это был уже не тот Ленин, которым управляли эмоции во время дебатов с Мартовым в 1903 году. Теперь он стал осмотрительным и непреклонным, но его противникам не дано было этого понять. Временами он председательствовал на заседаниях, соблюдая приличия и беспристрастно наблюдая за происходящим. Временами что-то происходило с ним, и он превращался в безумного фанатика. «Я разговаривал с товарищем Лениным… – рассказывал один из меньшевистских ораторов, – когда из зала, где проходили дискуссии, выбежал Луначарский, взволнованно крича, что «они не хотят вставлять слово «революционер». Ленин с Луначарским бросились обратно в зал и подняли руки, голосуя за вставку слова «революционер», хотя Ленин не имел ни малейшего понятия, куда и зачем следовало вставлять это слово».[162]

Страстность Ленина оказывала завораживающее воздействие не только на большевиков, но и на их противников. Они все были революционерами, и человек, который хотел вставить слово «революционер» в любое заявление, не мог быть исключен из партии воинствующего марксизма. Итак, хотя Ленин не имел необходимого числа голосов (в отличие от Плеханова и меньшевика Федора Дана), он, благодаря любезности соперников, был избран в президиум съезда. Каждого, кто ознакомился с протоколами, в первую очередь поражает тот факт, что Ленин, будучи в меньшинстве, стал на съезде ключевой фигурой. Лидеры противной стороны были больше всего озабочены тем, как доказать его несостоятельность, объявить его точку зрения немарксистской. Большевики, естественно, были преисполнены гордости за своего лидера. Один из большевиков сказал, что Плеханов исчерпал себя, заявив следующее: «Товарищи, по всем вопросам голосуем против Ленина». Действительно, Ленин впервые затмил всех; уважаемые ветераны Плеханов и Аксельрод, меньшевики Дан и Мартов оказались всего лишь на вторых ролях в этой драме. Как все обернулось!

Съезд проходил в атмосфере острейшей борьбы, споров и ссор. Почти на каждом заседании случались разного рода инциденты. То председатель прерывал оратора за оскорбительное обращение к одному из делегатов, то какой-то меньшевик, вскакивая, привлекал всеобщее внимание такой фразой: «Я хочу заявить, что товарищ Ленин и его соратники собирают агитационные материалы, направленные против решений съезда, мешают работе съезда, что особенно нежелательно ввиду недостатка времени». Большевики возмутились, что нарушаются их права. Плеханов, как обычно, шутил, демонстрировал эрудицию, правда не всегда удачно: «Еще Пифагор установил, что три больше двух». Даже не верится, что некоторые из этих людей вскоре захватят бразды правления в огромной стране и примутся за формирование самого дисциплинированного и одного из наиболее действенных правящих классов в мире!

Весьма символично и то, что даже на тонущем судне русские социалисты продолжали энергично спорить о стратегии своей партии в отношении крестьянства. Аграрный вопрос больше других занимал внимание IV съезда и вызывал самые ожесточенные споры. От учителя марксисты не могли получить много сведений о том, что делать с крестьянином, поскольку в системе Карла Маркса крестьянин не просматривался поблизости от страны, созревшей для социализма. Крестьянин должен был исчезнуть вместе с ремесленником, мелким предпринимателем и им подобными, уступив место огромным, оборудованным по последнему слову техники хозяйствам, которые социалистическое государство должно было конфисковать так же легко, без особой суеты, как тяжелую промышленность и банки. Капитализм сделал из мелкого фермера наемного работника или отправил его в город, где он превратился в пролетария.

Хорошо английским марксистам, которым не надо было думать об огромной массе крестьян. А вот что было делать русским социалистам? Ждать десятки, сотни лет, пока капитализм не создаст в русской деревне такую же ситуацию, как в Англии? Или рассказать крестьянину, русскому крестьянину, жаждущему земли, своей собственной и как можно больше, чье существование и все надежды связаны только с землей, что когда они победят, то сделают из крестьянина наемного работника в государственном хозяйстве? Тогда можно забыть о революции и социализме в России. Крестьянин (позвольте повториться, большинство солдат были крестьянами) будет бороться не на жизнь, а на смерть с каждым, кто попытается отобрать его землю и сделать из него наемного работника.

Все русские марксисты стремились в собственных интересах использовать недовольство крестьян, чтобы вовлечь их в революционную борьбу. Однако они не могли откровенно объяснить крестьянам, что ждет их в будущем, после окончательной победы марксизма.

Ленин долгое время размышлял над этой проблемой. Еще в 1896-м или 1897 году он придумал остроумное решение, как получить поддержку со стороны крестьян. В 1861 году в период отмены крепостного права часть крестьянской земли перешла помещикам. Кроме того, у помещиков осталась большая часть общественных земель, выгонов и лесов. В результате крестьянин по-прежнему зависел от помещика, что являлось причиной его постоянного недовольства. Чтобы получить право на выпас, крестьянину часто приходилось наниматься к помещику. Ленин считал, что социал-демократы должны пообещать крестьянину возврат «отрезанной» земли и сделать его центральной фигурой аграрной программы партии.

А теперь подумайте, кто это будет в 1906 году выяснять, сколько и у кого было «отрезано» земли в 1862-м или 1863 году? За сорок лет изменилось многое, и в ряде случаев на той территории, где раньше были крестьянские хозяйства и усадьбы помещиков, раскинулись города. Ленин, конечно, не думал всерьез вернуть «отрезанные» земли. Это был всего лишь агитационный лозунг, открывавший огромные возможности.

События 1905-го и 1906 годов ясно показали, что крестьянин хочет получить как можно больше земли, и не важно, принадлежит ли она государству, церкви или помещику. Его не устроит тот маленький участок, который граф X получил в наследство от умершего дедушки, «отрезавшего» клочок земли в 1861 году. Волнения в городах пошли на убыль. Деятельность Советов приостановилась. А деревня упорно не сдавала позиций, и это была огромная возможность для продолжения революции.

В Стокгольме социал-демократы столкнулись с неприятной задачей: пообещать крестьянину то, во что никто из них на самом деле не верил, а именно столько земли, сколько будет угодно крестьянской душе. Обе партии, и большевики и меньшевики, оказались перед дилеммой, как согласовать свои действия с марксистской совестью. Иными словами, как убедить мужика, что революция предоставит ему большее количество земли без (боже упаси!) упразднения отдельных крестьянских хозяйств и отмены частной собственности? Съезд решил, что простейший путь к сердцу крестьянина лежит через обещание, что во время революции социалисты конфискуют помещичьи, церковные и другие земли и вернут их крестьянским коммунам и хозяйствам. Надо сказать, что обе стороны стремились придумать, как убедить крестьянина, что все это произойдет, однако скрывая от него по возможности дольше истинный план, связанный с собственностью на землю. Хитроумные планы меньшевиков и Ленина могут быть сравнимы только с утонченностью взаимной критики представленных планов и, конечно, с хитростью русского крестьянина, который по-прежнему не доверял марксистам всех мастей, пока события 1917 года не отдали его в их руки.

Ленин отстаивал программу национализации земли. Права на всю землю переходят государству (народу, сказал Ленин, скрывая суть вопроса). Крестьяне получат землю, это справедливо, и будут восстановлены в своих правах; конфискации будут подлежать только земли помещиков, капиталистов и им подобных. Меньшевики закричали, что, во-первых, это не по-марксистски, а во-вторых, это только отдалит крестьян. Не по-марксистски, поскольку «мы» знаем, что государство после следующей революции окажется в руках либеральной буржуазии, а не социалистов, и они будут использовать национализацию земли для поддержания частной собственности. Почему это отдалит крестьян? А потому (этот довод вступает в противоречие с предыдущим, но о какой логике может идти речь в подобных спорах), что крестьяне поймут: национализация угрожает и их личной собственности! Теперь товарищ Ленин хочет национализировать крестьянские земли. Отличный способ внушить крестьянам доверие к социал-демократам.

Меньшевики выдвинули свое предложение «муниципализации» земли, то есть передачи помещичьих земель в распоряжение местных органов самоуправления или земств (муниципалитетов), а не государства. Теперь пришла очередь большевиков выступить с язвительной критикой предложенной программы: «Крестьяне никогда не пойдут на это». Кто будет руководить этими муниципалитетами? Буржуазия. Разве она будет заинтересована действовать в угоду социализму? Конечно нет. Так что предложенная меньшевиками «муниципализация» вредна и ошибочна и по политическим, и по идеологическим соображениям.

Не буду отнимать драгоценное время читателя, останавливаясь на всех вариантах, которые обсуждались во время этой бесконечной дискуссии по аграрному вопросу. Приведу пример только одного выступления. Делегат с Кавказа продемонстрировал удивительное здравомыслие, заявив, что крестьяне не хотят ни муниципализации, ни национализации, им просто нужна земля. Если социалисты хотят объединиться с революционным крестьянством, они должны объявить о распределении земли между крестьянами без условий и оговорок. Этим делегатом был молодой Сталин. Многим он в то время, должно быть, казался невеждой, неспособным разобраться в тонкостях марксистской диалектики.[163]

Дебаты по аграрному вопросу были напрямую связаны с другой, столь же важной проблемой. Какой должна быть следующая революция в России? Какой она будет носить характер? Что по этому вопросу говорил Маркс? Только промышленная страна, где большую часть составляет городское население, готова к социалистической революции. Русские марксисты оказались в затруднительном положении. Они жаждали начать революцию уже завтра, а послезавтра оказаться в социализме. Но доктрина была тверда и непреклонна. В 1906 году Россия была так же не готова к революции, как любая крестьянская страна, ну, может, была в лучшем положении, чем, скажем, Гватемала или Китай. Если следовать каждой букве доктрины учителя, то можно еще долгие годы ждать прихода социализма. Сначала придется пройти через чистилище буржуазно-капиталистического государства, что-то наподобие современной Франции или Германии. Затем обострение социальных конфликтов, рост рабочего класса, и только после этого, спустя десятилетия, Россия будет готова к социалистической революции.

Можно с уверенностью сказать, что, если бы русские марксисты безоговорочно приняли марксистское учение, ни один из них не вступил бы на трудный путь революционера. Они бы не жертвовали жизнью, не сидели бы в тюрьмах, не отправлялись в изгнание только для того, чтобы их страна стала просто конституционной монархией или буржуазной республикой, то есть тем, что они ненавидели едва ли не больше, чем родной абсолютизм и бюрократию. Для них демократия и парламентаризм не являлись конечной целью; они торопили приход социализма. Все социалисты, как народник Желябов, стремились «подтолкнуть историю», чтобы при жизни увидеть социалистическую революцию. Ради этого они жили и умирали, а не только для того, чтобы подготовить условия для будущих поколений.

Почему русская история не могла перескочить стадию марксистской схемы? В 1905 году этим вопросом начал задаваться Троцкий. При участии русско-немецкого социалиста Парвуса Троцкий в общих чертах описал свою знаменитую теорию «перманентной революции».[164]

Хотя это была теория Троцкого и «толстячка» Парвуса (так нежно называли его товарищи социал-демократы), не будет преувеличением сказать, что она выражала надежды и чаяния других марксистов. Суть теории заключалась в следующем. Средний класс в России слишком слаб и труслив, чтобы совершить буржуазно-демократическую революцию. Как показали события 1905 года, русский пролетариат, несмотря на малочисленность, обладает сильным революционным духом и твердостью и способен добиться демократических свобод и конституции. Но разве, одержав эту победу, рабочий класс захочет, чтобы плодами его героизма воспользовалась плутократия и бюрократия, а он десятилетиями будет терпеть эксплуатацию и парламентские игры? Конечно нет. Незаметно демократическая революция сольется с классовой борьбой, из которой победителем выйдет социализм.

Как большевики, так и меньшевики высмеяли теорию Троцкого и подвергли ее нападкам. Этот самонадеянный молодой человек считает, что может усовершенствовать теорию Маркса. Никто не решился открыто поддержать Троцкого. Только в 1917 году большевики создали свою версию перманентной революции, а затем стали мучиться в отношении марксистских стадий развития.

Вне всякого сомнения, в 1906 году Ленин в душе страстно желал полной, окончательной революции. На фоне ссылок на Маркса, выказывания уважения его историческим предвидениям явственно просматривается нетерпеливое стремление Ленина мчаться через разрушительную борьбу к блестящей победе революции. Ленин прежде всего за демократическую республику. Она только усилит классовую борьбу. «После полной победы демократической революции мелкий собственник неминуемо ополчится на пролетариат, и сделает это раньше их общих врагов, капиталистов, помещиков, банкиров».[165]

В этом бешеное нетерпение, неумение сделать передышку, дикое наслаждение от продолжающейся борьбы и страданий, которые должна будет вынести Россия. Это один из тех моментов, когда термин «марксизм» с его стадиями, предостережениями, демократичной фразеологией плохо подходит Ленину. Нет исторических этапов, есть только враги, которых следует уничтожать одного за другим. Сначала самодержавие, потом капиталистов и так далее.

Но это не марксизм, кричали Плеханов и меньшевики. Ленин возвращается к плану захвата государства меньшинством, к той идее, за которую он и социал-демократы порицали Нечаева и Ткачева, называя ее безумной мечтой! «Революция должна довести нас до цели», – одержимо повторял Ленин. В 1906 году эта цель просматривалась весьма смутно. Как мог он, лидер меньшинства партии, бывшей на вторых ролях в политической жизни России, сознаться себе или другим, что «целью» являются полномочия большевиков? Это важный психологический шаг на пути к 1917 году, к реализации того, что являлось окончательной целью революции.

В 1906 году Ленин скрывал нерешительность под утверждением, что «демократическая республика в России» (опять путаница; он хочет сказать, Россия, покоренная социалистами) нашла бы готового союзника в западноевропейских социалистах и рабочем классе. Эта зарождающаяся идея в 1917 году привела большевиков к захвату власти: дайте марксистам завоевать свою отсталую, неподготовленную страну за несколько недель, мгновенно. Они могут потерпеть крах под ударами внутренней реакции, но революционное пламя, разгоревшееся на Востоке, охватит цивилизованный Запад и в свое время вернется в страну, раздувшую революционный костер. Но в 1906 году эта мысль еще была незавершенной.

Голос его противников был голосом марксистского учения, жестко напоминающим об уроках истории. На данный момент Россия готова к капитализму, но не к социализму. «Чем является демократическая республика, к которой мы сейчас так стремимся?» – спрашивает Плеханов и сам же отвечает: «Это будет буржуазная республика». Ленинские мысли являются утопическими, его мечты о захвате государства через крестьянское восстание или с помощью зарубежных социалистов недостойны марксиста. Как может человек, убежденный сторонник научного социализма, считать, что социалисты могут и даже должны пытаться захватить власть в примитивном, по большей части крестьянском обществе? Вот так они пререкались, и в сотый раз случайный наблюдатель мог бы поклясться, что он неожиданно оказался свидетелем разговора средневековых учителей, а не совещания революционных политиков. Были ли эти люди, раздираемые эмоциями, способны повлиять на судьбу своей страны?

Итак, съезд продолжал свою работу, и внимание делегатов было обращено к двум взаимосвязанным проблемам: какова позиция социал-демократов в отношении выборов в Думу и что следует предпринять для возобновления вооруженного восстания.[166]

Оба эти вопроса упирались в проблему законности. Допустимо ли революционным марксистам голосовать, быть избранными и принимать участие в работе имперского законодательного органа? Или следует ждать, надеяться и готовиться к новому восстанию в городах и деревнях? И вот вам блестящий пример ленинского прагматизма. На оба вопроса он отвечает: «Да». Требует дать им возможность подготовить новое вооруженное восстание и сделать это профессионально. Предоставить возможность вести агитацию; царская конституция дает это право, хотя они понимают, что это очередной обман со стороны самодержавия.

В этом зачатки будущей коммунистической тактики. В демократических странах они стали бы неутомимыми парламентариями, идеальными защитниками гражданских прав меньшинства, но ни в коем случае не отказались бы от борьбы за власть, пользуясь непарламентскими, конспиративными методами. Но все это пока в далеком будущем. В итоге Ленину удалось совместить несовместимое. Но хотя он и имел влияние на своих приверженцев, командовать ими он не мог. Он мог заразить их революционным энтузиазмом, но не мог поделиться своим практицизмом. Если вы проповедуете революцию и призываете к партизанской войне, как вы можете, повернувшись на сто восемьдесят градусов, упорно настаивать на участии в этой мошеннической Думе? Как только стало известно о выборах в Думу, Ленин испытал сильное искушение использовать этот конституционный орган. Но как это сделать? Самые близкие соратники хотели немедленно приступить к вооруженным действиям, а уж никак не заниматься парламентскими выступлениями. «Для нас (большевиков) новое восстание – вопрос нескольких месяцев!» – кричал один из них. Красин и Луначарский пришли к большевикам ради того возбуждения, которое давали им силовые методы борьбы с режимом. Если им объяснить, что для революции требуется более мирная, прозаическая работа, они в скором времени займутся безопасной производственной и литературной деятельностью. До приезда в Стокгольм Ленин поддерживал бойкотирование думских выборов. Теперь он стал поддерживать меньшевиков, считая, что социал-демократы могут принять участие в голосовании, сформировать свою думскую фракцию. Мало кто из большевиков поддержал Ленина, и Первая дума стала меньшевистской.

Не надо думать, что стремление Ленина принять участие в выборах основывалось на вере в парламентаризм. Социалистам необходимо было находиться в Думе, чтобы срывать маску с конституционализма, подталкивать трусливых либералов (кадетов) на провокационные действия против режима, короче говоря, причинять как можно больше неприятностей. Не было ли среди собравшихся здесь людей, называвших себя социал-демократами, сторонника подлинной демократии? Был один. Мы уже встречались с ним на II съезде, где он шокировал делегатов заявлением, что социалисты скорее стремятся захватить власть, чем защищать интересы рабочего класса, и ругал Плеханова за антидемократические заявления. Теперь Акимов, Кассандра русского социализма, нашел смелость заявить, что созыв Думы является многообещающим, прогрессивным явлением. Если парламентские институты будут гарантировать свободу слова, собраний и политической активности, то партия не имеет права призывать к вооруженному восстанию и ради будущей демократизации общества должна сотрудничать с либеральными и прогрессивными силами. Только в случае возврата к необузданному деспотизму можно прибегнуть к такому крайнему средству, как вооруженное восстание.

Делегаты слушали его скорее с удовольствием, нежели враждебно. Что можно было ожидать от экономиста, присутствующего на съезде в качестве гостя? Кое-кто из меньшевиков, вероятно, разделял чувства Акимова, но как могли настоящие революционеры публично осудить вооруженное восстание и ждать чего-то хорошего от института парламентаризма?

Большевистский оратор иронически поздравил Акимова за смелость, ведь он открыто высказал то, о чем думали, но боялись сказать, меньшевики.[167]

Ленин разрешил Акимову присутствовать на съезде, заранее прогнозируя его поведение. Лучше иметь откровенного «оппортуниста» вроде Акимова, чем подлых меньшевиков с их уклончивыми фразами в отношении вооруженного восстания (но, пожалуйста, без специальной подготовки).[168]

IV съезд закрепил лишь формальное единство партии. По важнейшим вопросам были приняты меньшевистские резолюции, и, кроме того, меньшевикам удалось провести большинство своих представителей в ЦК. Большевики обещали подчиниться воле партии, но подвергли критике решения съезда и, по всей видимости, не собирались отказываться от собственной тактики. Русские попрощались с любезными хозяевами, шведскими социалистами, и отправились кто домой, а кто на Запад. В отличие от II съезда, где произошел раскол партии, IV съезд не имел исторического значения. Но он был серьезным шагом на пути к октябрю 1917 года. Меньшевики все больше терзались сомнениями и страхами, что им не найдется места в большой русской революции, что они, по безжалостному заявлению Троцкого, окажутся «на свалке истории». А вот Ленин видел свой путь, который через тактическую гибкость и революционную смелость приведет к окончательной победе.

После съезда Ленин вернулся к подпольным скитаниям в Санкт-Петербурге. Это означало возобновление игры в прятки с полицией, жизнь по поддельным паспортам, постоянную смену адресов. Все чаще он находил временное пристанище в Финляндии и с начала 1907 года жил там почти постоянно вплоть до отъезда на Запад. Хотя его способность избегать ареста так и осталась загадкой природы, все-таки требует некоторого пояснения. Для русских революционеров Финляндия была привилегированной территорией. Финские чиновники, пользуясь полуавтономным положением своей страны, не слишком стремились облегчить работу русским коллегам. Однако правительство дотянулось до Финляндии. Ленин ездил в Россию даже после января 1907 года, и полиция не знала о его местонахождении. Теперь он уже был известен как лидер многочисленной революционной группы. Он жил в Финляндии на даче, служившей убежищем для революционеров. Почему его не схватили?

Ответ зависит от количества предположений и быстро меняющихся обстоятельств политической ситуации. До середины 1906 года правительство не чувствовало себя достаточно сильным, чтобы, бросая вызов общественному мнению, арестовывать политических лидеров, не имеющих непосредственного отношения к актам насилия. Но и полиция была скорее нацелена на дискредитацию кадетов и преследование эсеров и других убежденных террористов, чем социал-демократов, представляющих весьма отдаленную опасность. Когда полиция начала его искать, Ленин был в Финляндии; когда они всерьез взялись за его поиски, он сбежал за границу, демонстрируя свое мастерство на шаг опережать полицию. Создание сложной сети интриг и тайн составляло внутреннюю деятельность охранки (царской тайной полиции). Чрезмерная хитроумность зачастую приводила к дурацким последствиям. Полицейские считали, что с помощью провокаторов могут держать под контролем революционные организации и управлять ими. Неудачный опыт с Гапоном ничему их не научил. Они по-прежнему считали, что знают, как надо управлять «своими» революционерами, знают, кто из них представляет опасность. Ленин был известен как первопричина разногласий и раскола в партии. Без него большевики и меньшевики вполне могли бы объединиться. Они могли бы без сожаления оказать поддержку кадетам и помочь в создании подлинного конституционного режима в России! И что в таком случае было бы с тайной полицией? Она существовала только благодаря революционной деятельности и террору. Руководствуясь этими соображениями, власти могли воздерживаться от ареста Ленина, даже когда им предоставлялась такая возможность.[169]

Пожалуй, никогда за всю свою политическую карьеру Ленин не проявлял большей активности, чем за полуторагодовой промежуток между Стокгольмским съездом и отъездом на Запад. Он поражал окружающих какой-то сверхъестественной энергией. В 1906—1907 годах, скрываясь от полиции, он умудрялся сражаться на нескольких фронтах. Боролся с меньшевиками, пытаясь отобрать у них управление партией; руководил «партизанскими» действиями сторонников, готовивших вооруженное восстание, которое так и не произошло; выступал против думских «конституционных иллюзий» и делал все, чтобы большевики отказались от бессмысленного бойкотирования Думы. В этот период Ленин написал огромное количество статей, брошюр, проектов резолюций. Работы было невероятно много, и Владимир Ильич выполнял ее с поразительной быстротой. Он, никогда не обращавшийся к большой беспартийной аудитории, впервые стал выступать на митингах.[170]

Среди всех этих дел Владимир Ильич находит время принять участие в работе V съезда РСДРП и Международного конгресса социалистов.

Поистине удивительная работоспособность. Но самое удивительное то, что по большей части он был одинок в своих политических убеждениях. Ближайшие сподвижники не могли предугадать внезапную смену решений, коренное изменение позиции или линии поведения. В революции его окружали необыкновенно талантливые заместители, бесконечно преданные Ильичу, редко отваживавшиеся оспаривать его приказания. Теперь он понимал, что Красин и Луначарский были с ним, когда дело дошло до вооруженного восстания и экспроприации, но у них испортится настроение, и они будут отказываться заниматься выборной кампанией или другой рутинной работой. Пока еще Троцкий и Свердлов не освобождали его от административной работы и не поддерживали его политических взглядов. В этот период большевизм был воплощен в единственном человеке.

В чем был источник его неиссякаемой энергии и как можно объяснить политические уловки и бесконечную смену позиций, так изумлявшие его друзей, врагов и биографов? Основная причина все та же: растущее сомнение в возможности социалистической революции. В свое время оно заставило его написать «Что делать?» и преуменьшить значение Советов в 1905 году. Марксисты верили в революцию и социализм как верующие во второе пришествие. Какое-то время их можно было обманывать, что для начала революции еще не наступил благоприятный момент. Ждать социалистического рая можно было очень долго, но исторические законы предопределили начало революции и наступление социализма. Вся деятельность Ленина в 1906—1907 годах говорит о том, что он понимал: революцию делают люди и обстоятельства и она не является неизбежным следствием исторических законов. Более того, если вы упустили подходящий момент, то может случиться так, что у вас уже никогда не будет другой возможности. В 1906 году в России наметился спад революционной борьбы. В случае успешности конституционализм мог привести к социальному примирению. Кое-кто спокойно оценивал подобную перспективу. Рабочему классу предстояло пройти через тяжелейшее испытание конституционной монархией или буржуазной республикой, чтобы, став сильнее и воинственнее, самому захватить власть. Ленин не верил в стихийную борьбу пролетариата за социализм. «Прохождение этапа» конституционализма могло превратиться в перманентное состояние; рабочий станет заботиться о собственных интересах, крестьянин утешится земельной реформой, а интеллигенция увлечется профессиональной и интеллектуальной деятельностью. Думать об этом было невыносимо, но, если бы это произошло, Ленин все равно не отказался бы от борьбы. В минуты разочарования ему казалось, что он уже никогда не станет очевидцем великих событий, но это не означало, что он успокаивался и думал о том, чтобы заняться журналистикой или юридической практикой. В случае необходимости он бы вмешался в деятельность Швейцарской социалистической партии и повернул ее на революционный путь.

Теперь, когда возникла опасность конституционализма и ослабления активности, следовало любой ценой сохранить кипящий котел революции. Если революционная активность пролетариата сходит на нет, значит, пришло время обратить внимание на крестьянство. Атаки на меньшевиков были связаны не только с желанием захватить партию; Ленин хотел пристыдить их и заставить занять более революционную позицию. Он приравнивал меньшевиков к ненавистным либералам – кадетам, требовавшим небольших реформ, чтобы «успокоить» народ. Ленин сорвал маску с кадетов, разоблачил их двуличие и трусость. Всячески понося революцию и проводя политику соглашения с царизмом, они превозносят спокойный, «гужевой», по меткому определению Ленина, путь общественного развития. Коммунисты извлекли хороший урок из борьбы Ленина в 1906—1907 годах. Отсюда их гипнотическая способность вызывать у своих либерально-социалистических противников чувство вины за недостаточный радикализм. Когда произошел раскол в современном международном движении, китайские коммунисты применили подобную тактику против своих более уравновешенных (на этот раз) русских товарищей.

Сегодня такая политика в порядке вещей, но в то время было довольно трудно объяснить поведение Ленина. В апреле 1906 года наступил долгожданный момент, состоялось первое заседание Государственной думы. Перед началом заседания были обнародованы основные законы империи: вся исполнительная власть оставалась в руках императора; большое количество ограничений накладывалось на законодательную власть Думы. Нечего и говорить, русские либералы понимали, что страна готова к более демократичной системе голосования. Серьезное недовольство вызывали состав и полномочия Думы. Ленин отметил недостатки Думы и то неловкое положение, в котором оказались либералы – кадеты. Что это вообще за Дума? Какой настоящий демократ может согласиться с этой пародией на избирательную систему? Почти в каждом предложении Ленин призывал это законодательное собрание, большей частью либеральных трусов и ренегатов, самоутвердиться и отобрать власть у царя и его министров. То, что царь доверил кадетам правительство, было для Ленина одним из самых ужасных кошмаров. Однако он смело заявил, что рабочий класс быстро разберется с этими юристами и профессорами, получившими министерские посты из запачканных кровью царских рук. Почему? Да потому, что они способны только «выпускать пар» и будут разоблачены перед рабочим классом.[171]

Он как-то забыл, что начал «срывать с них маску» с момента создания партии. его страхам и надеждам вряд ли удалось воплотиться в реальность. Реакционные круги оправились от испуга, и ни о каком конституционализме уже не шло и речи. Царь уволил Витте до созыва Думы. Витте остановил шквал революционной атаки, получил большой заем у французских банкиров и теперь стал не нужен. его место заняло бюрократическое ничтожество. Со своей стороны Дума не была настроена сотрудничать с правительством. Для многих кадетов думская трибуна являлась местом борьбы за демократизацию России. Среди депутатов было много крестьян, а основная масса крестьянства по-прежнему была предана царю; закон, дающий право принять участие в голосовании, только укрепил эту веру.[172]

Самая большая группа крестьян, так называемые трудовики, стояла левее кадетов. Многие из них по духу были ближе к эсерам (официально эсеры бойкотировали выборы). Они требовали национализации земли, кроме крестьянских наделов, мирным путем. «Пролетариат борется – буржуазия крадется к власти. Пролетариат разрушает самодержавие – буржуазия цепляется за подачки слабеющего самодержавия. Пролетариат перед всем народом поднимает высоко знамя борьбы, буржуазия – знамя уступочек, сделок, торгашества», – писал Ленин. Но Владимиру Ильичу не стоило волноваться. Дума, просуществовав чуть больше двух месяцев, была распущена. То, что произошло после роспуска Думы, показывает, насколько плохо понимали в России правила парламентской игры. Двести думских делегатов отправились в Финляндию и выпустили там манифест, призывая народ отказаться от уплаты налогов, мобилизации в армию и тому подобного. Это был призыв к восстанию в ответ на действия правительства. Многие кадеты подписали выборгский манифест, а членами партии кадетов были известнейшие юристы и историки, специализирующиеся на вопросах государственного устройства.

Реакцию Ленина можно было предвидеть. Он заявил, что, учитывая уроки 1905 года, следует «более решительно, энергично и наступательно браться за оружие». На тот момент казалось, что революция вот-вот начнется. Летом 1906 года революционное движение в стране вновь усилилось: поднялась волна политических стачек, разгорелась борьба крестьян против помещиков, произошли волнения в воинских частях. Но страна была измотана революционными потрясениями, длившимися уже полтора года. Ленин продолжал взывать к массам. В августе он писал: «Социал-демократы должны признать и одобрить массовый террор». Известия о восстании в Свеаборге и Кронштадте привели Ленина в неописуемый восторг. По его предложению Петербургский комитет принимает решение о проведении всеобщей политической забастовки в поддержку свеаборгского и кронштадтского восстаний.

С конца лета 1906 года Ленин все больше времени проводит в Финляндии. Революционерам стало опасно подолгу оставаться в России: в правительстве новые настроения и тенденции.

«…Все это (революционные атаки и пропаганда) может быть изложено в следующем ультиматуме, адресованном властям: «Руки вверх!» В ответ, господа, правительство, убежденное в своей правоте, спокойно ответит: «Вам нас не запугать». Это слова нового премьер-министра и министра внутренних дел Петра Столыпина. Обладая удивительным талантом окружать себя ничтожествами, летом 1906 года Николай II все-таки умудрился назначить на должность премьер-министра человека, который совмещал в себе искреннюю преданность трону и решимость подавить революцию с государственным подходом к излечению России от болезней. Вся изобретательность Витте была направлена в сферу социальной инженерии. Столыпин не испытывал чувства социальной неполноценности, не был он и завистливым карьеристом. Пост, который он согласился занять, и проводимая им политика подразумевали вероятность, даже возможность, политического убийства. Будучи горячим патриотом, он принимал эту возможность с христианским смирением. «…Вечером, когда я вхожу в спальню, я говорю себе, что должен благодарить Бога за то, что он даровал мне еще один день жизни. Постоянное осознание близости смерти есть цена моих убеждений». Стоицизм Столыпина не согласовывался с готовностью использовать весьма сомнительные методы для подавления революции и защиты трона. Несмотря на репрессии, он думал о гражданском примирении, процветании России и ее положении в мире.

Но для начала должно было наступить спокойствие. Столыпин верил, что парламентаризм сможет примирить с царской властью, и собирался использовать время до выборов в Думу для подавления восстаний и проведения самых неотложных реформ. Почти одновременно правительство объявило об учреждении военно-полевых судов для рассмотрения вопросов, связанных с революционными беспорядками, и создании комплексной программы реформирования деревни. С одной стороны – репрессии, с другой – реформы, в этом был весь Столыпин. Он поддерживал неблаговидные действия охранки, но одновременно предлагал представителям умеренных конституционных партий войти в его кабинет. его личная трагедия, как и трагедия всей России, заключалась в том, что либералы видели в Столыпине безжалостного палача, а реакционеры опасного реформатора.

В Куоккале (в полутора часах езды от Петербурга) Ленин размышлял над новым поворотом событий. Впоследствии он отдаст должное политике Столыпина, правда весьма сдержанно. Ленин всегда признавал сильные стороны своих врагов. Кадеты, меньшевики, обычные царские бюрократы вызывали его презрение в силу их видимой нерешительности и непостоянства. Ленин с уважением говорил о врагах, которые не сдавали позиций, как это делали Столыпин или германская военная машина в 1917 году. В конце 1906-го и в начале следующего года было еще слишком рано с уверенностью говорить о том, что на данный момент утерян шанс и в ближайшие десять лет уже не появится благоприятной возможности начать революцию. Царизм повел яростное наступление на революцию. Столыпинские военно-полевые суды превзошли по строгости наказания карательные операции, проводимые годом раньше. Тогда правительство действовало довольно бессистемно: в одних районах с безумной жестокостью, в других довольно вяло. Теперь за первые шесть месяцев с момента учреждения суды вынесли тысячу сорок два смертных приговора.[173]

Петля на виселице получила название «столыпинского галстука». Продолжались террористические акты эсеров, а также «партизанские действия» и экспроприация – большевистский вариант террора. Постепенно стало ясно, что правительство одержит верх. В 1905 году забастовочное движение переросло в революцию. В 1906 году, несмотря на продолжающиеся революционные выступления, участие в них принимало уже только сорок процентов от числа участников прошлого года. Революция была подавлена, но не уничтожена.

Дача Ваза в Куоккале стала для большевиков центром конспиративной работы. Здесь Ленин проводил совещания с ближайшими помощниками, Красиным и Богдановым, принимал представителей большевистских организаций со всех концов России, выслушивая их сообщения и отдавая распоряжения. Здесь подготавливали заговор, направленный в первую очередь против правительства, а во вторую – против меньшевиков. Большевистский центр нагло игнорировал решение Стокгольмского съезда о запрете фракционной деятельности. Здесь Ленин вел активную подготовку к очередному съезду партии, где (он был уверен в этом) большевики вернут себе большинство и управление центральными органами. Продолжались столкновения с меньшевиками: по стратегии, связанной с выборами в новую Думу, по вооруженным грабежам, которым, несмотря на запрет Стокгольмского съезда, потворствовали большевики, по финансовым вопросам и так далее. Очередной скандал вспыхнул на конференции социал-демократической организации, проходившей в Санкт-Петербурге в январе 1907 года. После взаимных обвинений меньшевистские делегаты в гневе покинули конференцию. Ленин был в восторге. В брошюре «Выборы в Петербурге и лицемерие 31 меньшевика» он обвиняет меньшевиков во всех мыслимых и немыслимых грехах и в преднамеренном предательстве. Оскорбленные меньшевики привлекли Ленина к партийному суду. Слегка наивно, но с привычной для него осмотрительностью он откровенно сообщил о своей «макиавеллиевской» политике. Да, его долг приводить в замешательство и очернять меньшевиков. Только так можно защитить рабочих от кадетов, которых меньшевики собираются поддерживать на выборах. Было абсолютно ясно, что никакой партийный суд не сможет сдержать этого человека, высмеивающего партийную дисциплину, хотя она была его собственным детищем.

Теперь, несмотря на растущее недовольство со стороны наиболее воинственно настроенных сторонников, Ленин принял участие в выборах. Он просматривал различные варианты сотрудничества в период выборов с левыми партиями, в особенности с эсерами и трудовиками. Как обычно, призывы к объединению соседствовали с поношением предполагаемых союзников. Никому из большевиков не приходило в голову считать эти партии революционными. Даже эсеры являлись представителями мелкой буржуазии. Лишь спустя многие годы Ленин нашел удачную фразу, выражающую его чувства относительно сходства между большевиками и другими политическими организациями. Обращаясь после Первой мировой войны к британским коммунистам, Ленин советует им поддержать британских социалистических лидеров таким же манером, как петля поддерживает висельника. Политические альянсы всегда были одной из навязчивых идей коммунистов. Вы объединяетесь с партией X, чтобы одержать победу над общим врагом, партией Y. Одновременно вы разоблачаете партию X, указывая на недостаточную храбрость и малодушие ее лидеров. Но что будет, если «массы», поверив в этот союз, станут думать об X как о настоящей пролетарской партии? Что будет, если ваши люди окажутся на дружеской ноге с эсерами и забудут об их мелкобуржуазном происхождении? Что, если?.. Это бесконечное метание из стороны в сторону в политическом кошмаре, вероятно, является причиной того, что коммунистическая олигархия была самой несчастливой за всю историю правящих классов. Даже капиталисты имели больше возможностей, чтобы расслабиться и наслаждаться жизнью.

Посетители дачи Ваза часто задавались вопросом, остается ли у Ленина хоть какое-то время на сон. Днями напролет он беседовал с партийными работниками, ночами писал язвительные статьи, которые подобно бомбам обрушивались на голову меньшевиков и собственных сторонников. Но внешне Владимир Ильич сохранял самообладание и строго следовал традиционному русскому гостеприимству. Независимо от ранга посетителя Ленин, как бы ни был занят, поил его чаем и, если в этом была необходимость, устраивал на ночь. Простота в обращении и искренняя заинтересованность судьбами людей сослужили ему хорошую службу. Он умел так подойти к людям, его речь была проникнута такой искренней любовью и вниманием к рабочим, что простые люди безгранично верили в Ленина. Они так никогда и не смогли поверить, что этот простой, скромный человек был виновен в интригах и подлостях, в которых его обвиняли.

Пожалуй, никогда он не работал так много и напряженно, как в тот год на даче в Финляндии. его жена ежедневно ездила в Петербург, доставляя Ленину почту и газеты, а иногда оставалась там на несколько дней. Поразительно, что даже в условиях строжайшей конспирации Ленин всегда находился в окружении домашних. В Куоккале он время от времени наслаждался обществом сестры Марии и тещи. Непонятно, насколько искренне он верил в то, что полиция не знает о его местонахождении. Крупская писала: «Живущие здесь люди были раньше эсерами, теми, кто изготавливал бомбы». Революционеры уверенно чувствовали себя в Финляндии, и не стоило даже думать о сохранении какой-либо тайны. Они, как и прежде, обожали «заглянуть на огонек». Как-то Надежда Константиновна окольными путями, чтобы избавиться от полиции, вернулась домой только для того, чтобы найти там семнадцать большевиков, требующих еды и питья. В далеком Берлине большевистским агентом был доктор Яков Житомирский. Он также работал на полицию и неоднократно обращал ее внимание на конспиративную дачу в Куоккале, где жил Ленин. Но как мы уже говорили, определенная система ограничений не всегда позволяла арестовывать революционных лидеров. Многие агенты, вероятно, терялись в догадках, почему эти проклятые радикалы разрабатывают планы, устраивают заговоры, скрываются, в то время как точно известно их местонахождение. Но в какой-то момент возросла угроза ареста, и, как довольно-таки оригинально отмечает Крупская, «полиция становилась все более и более наглой». Спустя какое-то время (Ленин уже жил на Западе) Столыпин, уставший от революционеров, регулярно вдыхавших бодрящий воздух Финляндии, присоединил к России близлежащие к Петербургу финские территории.

Очередной съезд социал-демократов – третий за три года! В мае 1907 года в Лондон с Кавказа, из Сибири, Финляндии, Польши хлынули сотни большевиков и меньшевиков, бундистов и представителей других партий, чтобы продолжить ожесточенные споры. Они прекратили партизанские действия, производство бомб и агитацию среди рабочих ради того, чтобы вновь погрузиться в бесконечные дискуссии. Ранее им не удалось прийти к общему мнению, по всей видимости, и здесь у них не было шанса достигнуть договоренности. Независимо от того, какой на данный момент была позиция Ленина, а мы видели, что она постоянно менялась, он настаивал на проведении единственно верной большевистской линии в революции, опираясь на учение Маркса. Все, оказавшиеся справа, были «оппортунистами», слева – «авантюристами» и «анархистами».

Несчастные меньшевики! Когда немарксистский историк наблюдал за тем, как их заставили отправиться «на свалку истории», появился непреодолимый соблазн подтолкнуть их, предостеречь, шепнуть совет. Почему в Стокгольме, будучи в большинстве, они не выгнали Ленина и его «фалангу»? Почему не порвали с большевиками в мае 1907 года в Лондоне, когда даже самому бестолковому было ясно, что Ленин не соблюдает стокгольмских договоренностей и никогда не согласится на сплочение партии, кроме как на собственных условиях? Большевики пострадали бы в обоих случаях: они лишились бы влияния дома и были бы опозорены в глазах международного социалистического движения.

Но для меньшевиков Ленин стал неким конгломератом власяницы, «божьего наказания» и шалуна, который показывает язык, когда вы поворачиваетесь к нему спиной. Ненависть к Ленину объединяла меньшевистских лидеров. Он был им просто необходим. Такие разные люди, как Плеханов, Троцкий и Мартов, осуждая общего врага и возмутителя спокойствия, могли на этой основе достигнуть временного соглашения.

Бешенство, которое Ленин вызывал у своих противников, выразилось в выступлении одного из меньшевистских ораторов: «Вы (большевики) не можете говорить прямо, поскольку, заговори вы простым языком, сразу же вскрылись бы противоречия ваших мыслей и позиций. Язык, правильная речь, логика падают жертвами той неразберихи, которая управляет вашими взглядами… Вы были против участия в Думе, теперь ваши представители заседают в ней».[174]

И хотя среди меньшевиков не наблюдалось никакого Ленина, у них было не меньше беспорядка, чем у большевиков. Действительно ли они были за мирный, парламентский путь к свободе России? Не совсем. Тот же оратор (а им был Дан) называет идею возрождения России с помощью парламентских методов «парламентским идиотизмом». Русские социалисты всегда отличались редкостным безрассудством. Они не понимали разумной храбрости, не могли раз и навсегда отказаться от идеи кровавых актов насилия как основного средства политического спасения. В Стокгольме ближе всех к осознанию этой мысли подошел Акимов, но теперь его имя превратилось в синоним малодушия. Меньшевики оказались на одном уровне с Акимовым, говорили большевики.

Проведение Лондонского съезда продемонстрировало высокое организаторское мастерство его устроителей. Трудно поверить, что запрещенная партия могла собрать в столице иностранного государства более трехсот делегатов. Здесь были представлены не только враждующие фракции русского марксизма, но и к этому моменту полноправные участники, а не гости, как это было в Стокгольме, в лице польских социал-демократов, еврейского Бунда и латвийских социалистов. Как было объявлено, на тот момент партия насчитывала сто пятьдесят тысяч человек, но это было явным преувеличением.[175]

На первый взгляд наиболее внушительное доказательство силы марксистского движения на территории царской России было вызвано настойчивостью большевиков. Ленин надеялся полностью изменить стокгольмский вердикт и добиться принятия своих решений. его материальные ресурсы, результат экспроприации и манипуляций с партийными фондами, давали возможность добиться небольшого преимущества над меньшевиками. Ему удалось уговорить кое-кого из нерусских социалистов, но основное большинство ускользнуло от него. Потребовалось пять лет, чтобы Ленин осознал, что не может захватить русскую социал-демократию в целом, а должен выращивать своих людей, большевиков.

Подавляющим числом голосов съезд осудил партизанскую деятельность и экспроприацию. Вряд ли является секретом (доказательством служит масса свидетельств, приведенных в работах Ленина), что большевики поддерживали и готовили такие акции, получая хорошую прибыль. Даже в тех случаях, когда подобные акции приводили к убийству, что Ленин никогда не одобрял, их нельзя было сравнивать с массовым террором.[176]

Нельзя сказать, что у большевиков были «чистые руки». Некоторые бомбы, использованные в террористических актах против царских чиновников, в том числе и при попытке покушения на жизнь Столыпина в августе 1906 года, были изготовлены в лабораториях Красина. Меньшевики больше всего боялись, как к их действиям отнесутся социалисты за границей.

Не скомпрометирует ли группа, одобряющая грабежи и убийства, если это станет общеизвестно, всю русскую социал-демократию в глазах международного социалистического движения и сочувствующих? Согласно резолюции, принятой подавляющим числом голосов, запрещались партизанская деятельность, экспроприация и любые формы борьбы, ведущие к расколу партии. Подобные действия приносят страдания невинным людям, деморализуют и отталкивают народные массы, короче, наносят вред делу социализма. Члены партии, виновные в них, должны быть изгнаны из партийных рядов. В таком случае, наивно заявил один из делегатов, придется выгнать «много ведущих членов партии». Кто бы это мог быть? Запинаясь, Мартов, автор резолюции, объяснил, что резолюция не относится к действиям, совершенным в прошлом. Надеясь на чудо, меньшевики отчаянно верили, что Ленин, Красин и остальные признают себя виновными и откажутся от немарксистской, анархистской политики.

Даже после объяснения Мартова Ленин и еще тридцать четыре делегата проголосовали против принятия резолюции. Многим большевикам не нравились рискованные предприятия, поощряемые их лидером, и они не видели особого различия между массовым и индивидуальным террором. Но исходя из корпоративных чувств они воздержались от голосования.[177]

Но до решения проблемы было еще далеко. В июне 1907 года большевики совершили печально известную экспроприацию. В течение многих лет этот случай не давал покоя Ленину и стал, как мы поймем, в период между 1908 годом и Первой мировой войной одним из наиболее скандальных и мучительных воспоминаний для большевиков.

Голосуя против резолюции, Ленин был убежден, что их действия на фоне вооруженного восстания не будут играть серьезного значения. На Ленина оказывали влияние не глупые сомнения меньшевиков, а объективные факты. Если упущен момент вооруженного свержения царизма, то продолжающаяся партизанская борьба теряет всяческий смысл. Она попросту приведет к бессмысленной потере людских ресурсов, привлечет внимание полиции к большевикам и, что самое важное, отвлечет большевиков от решения первостепенных задач, связанных с агитационной и организационной работой.

Из Лондона Ленин вернулся в Финляндию. Он решил заставить своих соратников сосредоточить все внимание на парламентской борьбе. Подобная смена тактики не была внезапной; изменились обстоятельства и, кроме того, главные черты ленинского характера.

При всем его стремлении к насилию, при всем его видении драматических революционных катаклизмом Ленин, по сути, не был военным командиром. В годы Гражданской войны он не собирался принимать на себя командование и изображать генералиссимуса. В отличие от Троцкого и Сталина Ленин не любил военную форму и не вмешивался в военные действия. Он был гражданским человеком. его оружием были перо и ораторское искусство. Он был защитником (в широком смысле этого слова) и журналистом. Испытывая отвращение к парламентаризму, он тем не менее обожал споры и использовал любую возможность, чтобы продемонстрировать ораторский талант и язвительную логичность аргументации.

Выборы во Вторую Государственную думу проходили в феврале 1907 года, и Ленин уделял большое внимание избирательным соглашениям при выборах и вопросу о тактике партии по отношению в Думе. Эта Дума разительно отличалась от первой. Кадеты имели половину мест, но теперь в Думу входили шестьдесят пять представителей от социал-демократов, которые не только разоблачали и призывали к ответу правительство, но и срывали маску с несчастных либералов и умеренных, подталкивая их насколько возможно влево. Из шестидесяти пяти социал-демократов восемнадцать были большевиками.

Большевики считали себя не представителями избирателей, а скорее их агентами, и подчинялись высшему партийному органу, теоретически Центральному комитету, а фактически Ленину; в какой-то степени у коммунистов это стало нормой. Ленин с головой окунулся в парламентскую деятельность. Он писал для большевиков, заседавших в Думе, диктовал им парламентскую тактику. его стихией была парламентская борьба. Зачем тратить большие средства и преодолевать массу трудностей при издании нелегальных большевистских трактатов, когда можно свободно вести пропаганду с думской трибуны?

Для одного из думских депутатов Ленин написал выступление по аграрному вопросу, убедительное, полное сарказма, с критикой правительственных земельных реформ, которые вызывали растущую тревогу Ленина. Стремясь успокоить крестьянские волнения, Столыпин активно проводил переселенческую политику, стимулируя перемещение сельского населения из центральных районов России в малонаселенные окраинные местности – в Сибирь, на Дальний Восток. Почему крестьяне должны куда-то переселяться? Пусть помещики едут осваивать целинные земли, а конфискованные у них поместья и земли следует распределить между жадными до земли крестьянами. Только таким способом, считал Ленин (и доказывал это с помощью статистических выкладок), удастся успокоить крестьянские волнения.[178]

Все очень просто. Если все помещичьи и государственные земли передать крестьянам, каждый из них дополнительно получит сорок акров земли![179]

Большая часть земли, которую Ленин предлагал отдать крестьянам, была занята лесами и, естественно, непригодна для возделывания. Так что все его статистические выкладки весьма сомнительны; это не что иное, как прекрасная возможность для большевиков завоевать расположение крестьян. Ленин не без удовольствия отметил, что не только крестьянские делегаты, но даже православные священники одобрительно относятся к его идее.

Предложенный кадетами жалкий компромисс – дать помещикам высказать свое мнение – привел Ленина в бешенство. «А вы знаете, что ответил на это мужик? – поинтересовался Ленин и процитировал: – Почему мы должны выкупать нашу землю? Мы что, иностранцы?»

В июне 1907 года Столыпин потерял интерес ко Второй думе. Ее роспуск сопровождался принятием поправок к закону о голосовании; правительству нужен был послушный, управляемый парламент. Социал-демократическая думская фракция была арестована за подстрекательство к вооруженному восстанию и предана суду.[180]

К их аресту Ленин отнесся безразлично. Было арестовано тридцать шесть меньшевиков и восемнадцать большевиков, и в любом случае думские парламентарии не представляли особой ценности. Ленин всегда побуждал думских депутатов произносить бунтарские речи. Опасения, что, несмотря на парламентскую неприкосновенность, их могут арестовать, оставляли Ленина равнодушным. «Ну, так это же отлично!» Рабочие, увидев, как обходятся с их представителями, осознают, что «нет ничего вреднее и опаснее конституционных иллюзий, являющихся не чем иным, как оппортунистическим, буржуазным ядом».

Ленин был абсолютно уверен, что Третья дума превратится в послушное орудие в руках правительства. Как должны отреагировать социалисты на новый закон о выборах? Бойкотировать выборы? Начать всеобщую забастовку? Вооруженное восстание?

Тут Ленин совершил такой поворот на сто восемьдесят градусов, который грозил потерей самых преданных сторонников. Он, настоявший на бойкоте Первой думы, выражал недовольство относительно участия во Второй думе, теперь настаивал на том, что большевики должны принимать участие в выборах в Третью думу, хотя она была не чем иным, как пародией на представительное собрание. На его взгляд, такая позиция прекрасно согласовывалась с предыдущей: плохой, реакционный парламент гораздо лучше, чем хороший, прогрессивный. Отпадет опасность конституционных иллюзий. Дума будет реакционно-бюрократической, и поскольку социалистам никогда не получить думского большинства, то два-три большевика смогут осуществлять пропаганду с думской трибуны ничуть не хуже, чем десять или двадцать.

В Териоки 8 июля состоялась конференция петербургской организации РСДРП, на которой Ленин подвергся критике со стороны группы большевиков под руководством Льва Каменева, в будущем его близкого соратника.[181]

Дальнейшие встречи вызвали множество разногласий. Большевистский центр начал распадаться. Красин и Богданов разошлись с Лениным во взглядах по вопросу участия в Третьей думе. Им казалось нелепым, что большевики требуют от своих сторонников нападать на полицейские участки, банки и подобные учреждения и тут же покорно голосовать за царскую Думу. Ленин упорно стоял на своем: благоприятный момент для вооруженного восстания упущен, поэтому пришло время использовать другие методы борьбы за революционное дело. Он оказался еще более одинок, чем в 1903 году.

В августе 1907 года Ленин уезжает из Финляндии, чтобы принять участие в работе Штутгартского конгресса II Интернационала. Если ситуация, сложившаяся в большевистском окружении, действовала на него угнетающе, то вряд ли его могло вдохновить положение дел в международном социалистическом движении. Интернационал, по его мнению, был далек от идеальной боевой марксистской организации. Он включал социалистов всех мастей и политиков от «ренегатов» и оппортунистов до (увы! всего лишь нескольких) бескомпромиссных, подобно ему, революционеров. Взять, к примеру, Британскую рабочую партию. Ее лидеры верили в мирные реформы, были монархистами и, вместо того чтобы изготавливать бомбы, посещали приемы в Букингемском дворце. В этом космополитическом органе господствовал деморализующий дух терпимости. По своей идеологии ближе всех Ленину была страстная и вспыльчивая Роза Люксембург. Надо сказать, что Жан Жорес, руководитель Французской социалистической партии, который в глазах Ленина был до противности умеренным, несмотря на воинственность Розы, проявлял к ней уважение и оказывал дружескую поддержку. Даже меньшевикам атмосфера, царящая во II Интернационале, казалась странной и несоциалистической. Русские, должно быть, онемели, когда увидели там Эдуарда Бернштейна, нераскаявшегося еретика, автора ревизионизма, с которым водили компанию правоверные марксисты. Даже марксисты расслаблялись в этой дружелюбной атмосфере. Объятия, дружеские отношения лидеров французских и немецких социалистов сопровождались взаимными обещаниями, что они никогда не позволят пролетариату своих стран бороться друг против друга. Пацифизм большинства делегатов возмущал Ленина. Больше всего «их» заботил вопрос, как избежать войны в Европе. Истинный марксист должен считать, что война предоставит великолепную возможность для дальнейшего развития революции и социализма.

Со своей стороны западные социалисты не понимали смысла ожесточенных споров, инициируемых русскими коллегами. «Вы как дети», – говорил Август Бебель, руководитель Германской социал-демократической партии Максиму Литвинову, когда тот сделал попытку ознакомить его с точкой зрения большевиков. Со временем Бебель понял, что русские избавились от «ребячливости» и будут действовать как немцы, обдуманно и цивилизованно.[182]

Кроме всех неприятностей, свалившихся на его голову, Ленину приходилось терпеть еще и покровительственное отношение немцев. Выход из II Интернационала грозил полной изоляцией на международной арене. Где партия сможет проводить съезды, кто защитит политических эмигрантов от отправки домой, в русские тюрьмы, если большевики отойдут от международного движения? Но помимо практической была и другая причина: Ленин все еще дорожил связями с германской социал-демократией, непосредственной преемницей Маркса и Энгельса, по-прежнему испытывал трепет перед немецкой партией и ее теоретиками. Как бы то ни было, но оставшийся в Ленине социал-демократ чтил немецких основателей и учителей. В 1914 году это почитание сменилось ненавистью и презрением.

Вернувшись в Финляндию, Ленин возглавил политическое руководство, направленное на сплочение большевиков. После ноябрьских выборов в Третью думу он, как и Столыпин, вздохнул с некоторым облегчением. Это была реакционная Дума; самый большой блок составляли крайне правые. Теперь не стояло вопроса о возможном примирении прогрессивных элементов общества с царским режимом. В Думу вошло восемнадцать социал-демократов, в том числе пять большевиков. Ленин активно интересовался деятельностью Думы. Он надеялся, что депутаты от крестьян, хотя и заявляют о преданности царю, потребуют конфискации помещичьих земель в пользу малоимущих и безземельных крестьян. Будущее революции зависело от умения воспользоваться недовольством крестьян. Однако война в Европе или новая волна революционных событий могли помешать формированию среднего класса в деревне.

Теперь не было никакого смысла оставаться в России. Большевистская организации лежала в руинах, и приступать к ее восстановлению было гораздо разумнее на Западе. Практически повторялась ситуация, сложившаяся в 1900 году, когда Ленин, уехав за границу, взялся за формирование партии. Теперь его перо вновь должно было превратиться в революционное оружие, поскольку в свете последних событий Ленин решил нанести удары по большевикам, отошедшим от партии, по меньшевикам, которые якобы избегали конспиративной работы и участвовали в легальной тред-юнионистской деятельности, по интеллигентам, трусам и предателям, и так далее. Из-за полицейских преследований заниматься этой работой в Финляндии стало невозможно. Вновь Ленин стремился в библиотеки Лондона и Женевы, где находились необходимые ему материалы. В декабре 1907 года Владимир Ильич отправился во вторую и последнюю эмиграцию.

Русские революционеры, двумя-тремя годами раньше отправившиеся в Россию полные радужных надежд, в 1908 году вернулись в Женеву, чтобы залечить раны и скрыться от полиции, начавшей на них серьезную охоту. Ленин с женой первыми отправились в эмиграцию. Вскоре к ним присоединилась теща Ленина и новый помощник, Григорий Зиновьев. За ними последовали меньшевики, эсеры, анархисты. Опять в кафе зазвучали ожесточенные споры, в основном о причинах поражения революции. Что пошло не так, как надо? Кто предал?

Ленин, трезво оценивая ситуацию, как обычно, обрушился с резкой критикой на интеллигенцию. Царское правительство укрепило свои позиции, и все это благодаря политике, проводимой интеллигенцией. Поминая крестьянскую коммуну, Ленин писал: «Проснитесь, профессор. Стряхните бренные останки народничества». Столыпин победил, потому что понял необходимость экономического развития, формирования среднего класса. Поэтому, не внимая слезам народников и консерваторов, он уничтожил крестьянскую коммуну. его социальная инженерия, по мнению Ленина, должна была надолго отвратить Россию от революции.

По этой же причине радикалы откажутся от конспиративной работы и займутся профессиональной деятельностью, что непростительно. Интеллигенция, писал Ленин Горькому, бежит из партии. Пусть уходят! Сволочи, негодяи! Горький, который имел причину подозревать, что сам подходит под эту категорию, высказав Ленину ряд упреков, в ответном письме тем не менее пригласил его на Капри. Ленин сделал попытку оправдаться; он вовсе не намеревался выгонять интеллигенцию из партии. Хотя чем больше в партии станет рабочих, тем она будет сильнее.[183]

Это абсолютно безосновательное утверждение. В течение 1907—1908 годов ряды меньшевиков и большевиков сильно поредели, и в основном именно за счет рабочих. Русские рабочие были измотаны борьбой. Статистика утверждает, что в 1907 году рабочие составляли двадцать шесть процентов от числа бастующих, в 1908 году – шесть процентов, а в 1910 году – два процента.[184]

Что следовало предпринять в подобной ситуации? Очевидно, начать все заново, понять причины поражения, создать новую организацию и переждать реакцию.

Период с 1908-го по 1917 год, особенно довоенный, явился для Ленина самым тяжелым испытанием. В то время он казался многим жалкой, покрывшей себя позором личностью. Скандалы, связанные с конфискацией и с теми методами, которыми он пользовался, чтобы получить деньги для большевиков, долгое время мучили его. Ближайшие соратники или стали его противниками, или прекратили заниматься политической деятельностью. В 1910 году, как говорили меньшевики, с Лениным было покончено. В 1914 году он был подвергнут цензуре со стороны международного социалистического движения. На фоне общего спада русского марксизма позиция Ленина выглядела более чем уязвимой. Он подвергался нападкам справа и слева, его считали основным виновником развала партии, он был человеком без политического будущего.

А может, это только казалось. Обращаясь в прошлое, можно сказать, что полная изоляция и злобные нападки явились основной причиной его величия в 1917 году. В тот период рядом не оказалось никого, кто мог бы разделить с ним руководство экстремистским курсом. Легендарный возмутитель спокойствия и догматик стал единственным человеком, соответствовавшим последней, жесточайшей стадии революции. его противники и клеветники прошлых лет были счастливы вернуться, чтобы служить под его началом. Возросшая за годы второй ссылки до невероятных размеров самоуверенность дала Ленину возможность подчинить своей воле группу выдающихся людей, окружавших его в час триумфа.

В 1908 году предстояло решить огромное количество задач. В первую очередь следовало возобновить публикацию «Пролетария» и наладить тайную доставку в Россию, проводить внутрипартийные дискуссии по вопросам, связанным с организацией партии, ее финансированием, основополагающим принципам. Поражение в революции не привело к единству русских социал-демократов, а, даже напротив, вызвало раскол внутри отдельных группировок.

Прошло не так много времени с того момента, когда большевики обсуждали, какой вид оружия предпочтительнее в уличных боях, и стоит ли марксистам следовать примеру эсеров, используя в качестве одного из методов борьбы террористические акты. То, что большевики обсуждали в 1908 году, якобы привело к расколу в их рядах. А спорили они о Махе и Авенариусе. О нет, проницательный читатель, как сказал бы Чернышевский, эти двое не были лидерами Бунда или германскими марксистами, которые вдруг одновременно появились в германской, русской и польской социал-демократических партиях. Загляни в энциклопедию и узнаешь, что Рихард Авенариус (1843—1896) был швейцарским философом, а Эрнст Max (1838—1916) австрийским физиком и философом, и оба они были основателями эмпириокритицизма. Какое же это имеет отношение к проблемам большевиков и русских революционеров в эти роковые годы?

Да самое прямое. Философские проблемы не могут существовать вне политики. Таким образом, несчастные Мах и Авенариус оказались впутаны в политические вопросы, в которые немедленно углубились большевики после поражения революции. От эмпириокритицизма и теории «принципиальной координации» до таких сугубо практических вопросов: следует ли большевикам принимать участие в думских выборах и стоит или нет отказываться от легальной деятельности в России.

Уже в 1904 году Ленин понимал, что его союзники Богданов и Луначарский интересовались весьма подозрительной философией. Ленина вполне устраивала материалистическая теория Маркса, простые и понятные объяснения Энгельса и Плеханова. Только враги марксизма, по его мнению, будут гоняться за непонятными философскими учениями, отыскивать сложные системы, отказываясь от здравомыслящего и очевидного материализма учителя. Валентинов вспоминает, как он пытался заинтересовать Ленина новыми философскими направлениями и открытиями. Все было впустую! У Ленина это вызывало только раздражение. Он категорически отказывался читать литературу, содержащую опасные новшества. Инстинкт истинного марксиста, объяснял Ленин своему ученику, советует держаться подальше от любых учений, не связанных с материализмом. Увидев навозную кучу, не стоит рыться в ней, чтобы выяснить, что это такое. Так зачем тратить время на всякую философскую чепуху?

А вот людей вроде Валентинова и Богданова прямо-таки притягивали новые философские тенденции. То же юношеское любопытство, которое привело их в революцию, заставляло искать новые теории. Материализм и рационализм в том виде, в каком он был заявлен Марксом и многими философами XIX века, был уже хорошо знаком. Конец XIX – начало XX века явились свидетелями роста новых философских и психологических течений. На слуху были такие имена, как Зигмунд Фрейд, австрийский врач-психиатр, Анри Бергсон, французский философ, и американский психолог Уильям Джеймс. А также Эрнст Мах и Рихард Авенариус. Но Ленин не слышал о них. За исключением тех поправок, которые он лично вносил в марксизм, учение должно было оставаться в прежнем виде. Ленин выгнал Валентинова из большевистской группы за ересь. Почему же тогда он терпел присутствие Богданова и Луначарского, еще больших, чем Валентинов, еретиков? Только по необходимости. В период между 1904-м и 1906 годами Богданов по степени влияния на большевиков шел сразу за Лениным, а Луначарский был бесценным пропагандистом и автором. Ленин управлял своими эмоциями, в отличие от Плеханова, который даже слышать не хотел о работе в одной газете с Луначарским. Он, Плеханов, основатель русского марксизма, а какой-то выскочка смеет оспаривать его толкование теории, которое признал лично Фридрих Энгельс.

В 1907—1908 годах Ленин сделал вывод, что его терпимость была ошибкой. Богданов и Луначарский показали свое настоящее лицо. Они подходили для той политики, от которой теперь отказался Ленин – бессмысленных вооруженных выступлений, – и были против того, чтобы сконцентрироваться на задачах, связанных с пропагандистской деятельностью, выборами в Думу и тому подобным. Являлось ли случайностью, что, когда новые времена потребовали новых методов партийной работы, безрассудно смелые, любящие риск люди впали в хандру, открыто признали немарксистские философские учения. Конечно нет! Откажитесь от основополагающего учения, позвольте себе прихоть заинтересоваться новшествами, и скоро вы станете капризным интеллигентом, а не дисциплинированным членом партии.

Поэтому поначалу осторожно, а затем с возрастающей страстностью Ленин приступил к проведению «философской» кампании. Следовало действовать с большой осмотрительностью, чтобы еще больше не разрушить поредевшие ряды большевиков. Непонятные новые течения увлекли тех людей, которых Ленин совсем не хотел терять. Максим Горький был одним из сторонников новых философских учений. Он оказывал неоценимые услуги Ленину и большевикам, помогая материально, устанавливая контакты с богатыми людьми.[185]

Кроме того, Ленин любил Горького. В письмах, относящихся к этому периоду, Владимир Ильич осторожно выясняет, как глубоко погрузился писатель в ересь, и предпринимает дипломатические ходы, стремясь защитить Горького от губительного влияния новой философии. Да, он хочет, чтобы Горький писал для «Пролетария», но только не философские статьи. А как относится «подруга» Горького (актриса Мария Андреева) к новым тенденциям? Нет, это абсолютно не так, он не ругает Горького за убеждения. Он, Ленин, верит, что художник имеет право выбора, но совсем другое дело, когда разговор идет о делах партии.

В апреле Ленин приехал на Капри для встречи с пролетарским писателем. Он с удовольствием осматривал окрестности и отдыхал от партийных дел. Однако никакие дипломатические приемы не смогли разубедить Горького. На протяжении двух последующих лет письма Ленина к Горькому и Андреевой полны сердечности, но чувствуется, как тяжело давались ему эти строки. Ленину было трудно оставаться терпимым и сохранять дружеские отношения с человеком, который, как считал Владимир Ильич, вводит большевиков в заблуждение.

Все-таки вышеупомянутые сторонники вывели Ленина из терпения. Когда Богданов решил прочесть философскую лекцию, Ленин, заранее продумав перечень вопросов, вознамерился «разоблачить» его. Хорошо подготовившись, Владимир Ильич применил метод полицейского дознания к решению философских проблем. Богданов должен был ответить, «признает» ли он, что диалектический материализм является единственным принципом, совместимым с марксизмом. Он собирается отрицать, что Мах не имеет ничего общего с большевизмом? Разве Ленин не был всегда врагом философии Маха? Не правда ли, что некоторые меньшевики являются горячими поклонниками Маха и Авенариуса?[186]

Надо сказать, что, когда современный читатель приступает к внимательному изучению взглядов Луначарского и Богданова, он начинает понимать нетерпимость Ленина и даже соглашаться с методами, используемыми им в полемических спорах. От Маха и Авенариуса еретики перешли к неким запутанным собственным теориям, называемым «богоискательством» или «богостроительством». У пролетариата должна быть собственная религия. Луначарский писал: «Вы ищете Бога? Бог – это человечество. Создайте Бога, и человечество объединится с помощью выдающихся членов общества». Слушая эти претендующие на умудренность бормотания, не следует забывать, что «богоискатели» действительно ищут что-то более вдохновляющее и возбуждающее, чем философские категории и законы Маркса, которые они, по всей видимости, считают слишком фаталистическими для того, чтобы одарить рабочий класс надеждой и стойкостью в час поражения. Они не единственные, кто сейчас отвергает скучный материализм прошлого столетия, занимаясь поисками новой религии.

Серьезность возникшей проблемы заставила Ленина заняться тем, от чего он отказывался в прошлые годы. Он копался в так называемой «философской чепухе» и разоблачал тенденцию в целом. В феврале 1908 года Ленин начал работать над книгой «Материализм и эмпириокритицизм». В мае Владимир Ильич отправился в Лондон и в течение месяца в библиотеке Британского музея собирал необходимые для книги материалы, или, строго говоря, инкриминирующие доказательства.

Книга является одним длинным обвинительным актом в адрес философов прошлого и настоящего, отошедших от простого, понятного материализма Маркса. Читатель, не знакомый с историей философии, может решить, что начиная с XVIII века философы и ученые участвовали в заговоре с целью разрушить стройные ряды русских марксистов. Это обличение перед кумирами марксизма знаменитых философов, умерших и живущих, поиск дискредитирующих цитат в работах столь не похожих друг на друга Хьюма, Беркли, Пуанкаре и многих других. Это злобные нападки, с которыми мы, к сожалению, знакомы по советской полемике против оригинальных (нестандартных) или в данный момент немодных исторических и философских взглядов. Эрнст Мах? Плагиатор, утверждает Ленин. Вооруженный Марксом и Энгельсом, Ленин смело идет в атаку. его не смущает то, что он сведущ далеко не во всех областях. Что за ерунда, писать об огромном количестве измерений! Каждый знает, что существует только три. Те ученые, которые хотят убедить нас, что их больше, на самом деле являются богословами, выдающими себя за ученых. Релятивизм ведет к идеализму, а куда ведет идеализм, известно каждому. И так все триста страниц. Даже сестра Ленина Анна, редактировавшая книгу и занимавшаяся ее публикацией, была возмущена этими нападками и пыталась смягчить некоторые слишком грубые выражения.

«Философские разборки», как их называл Ленин, привели к откровенному расколу большевиков. «Богоискатели» (или «впередовцы», по названию их газеты) продолжали атаковать и контратаковать как на политическом, так и на философском фронтах. Они выражали сожаление, что большевики принимают участие в думских выборах, что Ленин готов использовать думскую трибуну для ведения пропаганды. Теперь «богоискатели» разделились на две группы. Одни, «отзовисты», хотели, чтобы большевистские депутаты отказались от мандатов и разоблачали Думу, эту насмешку над парламентаризмом. Другие назвали себя «ультиматистами». Они хотели, чтобы их думские депутаты подвергли себя строгому партийному наказанию, дали обещание работать нелегально. В этом случае ни о какой работе не было и речи; их бы просто выгнали из Думы и немедленно арестовали.

На этот раз Ленин был вынужден отступить. его атаковали слева и справа. Большевики в Думе были его главной политической картой, основной возможностью вести пропаганду в России, удерживать связь с рабочими-большевиками, большинство из которых оставались в счастливом неведении относительно разногласий, интриг и скандалов, происходящих между их лидерами. Отказаться от этого – значит отдать меньшевикам всю легальную часть партийной работы в России, значит биться головой о стену, возвращаясь к вооруженному восстанию, у которого нет шансов на успех. Куда кинуться, чьим содействием заручиться в борьбе против бунтарей, которые насмехаются над ним, напоминая его собственный экстремистский лозунг двухлетней давности, которые прячут от него партийные фонды, как он когда-то скрывал их от меньшевиков? В какой-то момент он обратился к Троцкому. Редакционная коллегия «Пролетария» пригласила Троцкого принять участие в работе над газетой. (Ленин рассказал Горькому, что не станет лично писать Троцкому, поскольку они наговорили друг другу много неприятных вещей в 1903—1905 годах.) его будущий военный министр не соизволил ответить лично. Кто-то от его имени отказался от работы в «Пролетарии». Такое поведение пробудило в Ленине прежнюю враждебность. Ну не позер ли Троцкий![187]

В 1909-м и 1910 годах Ленин начал искать утешения у Плеханова, – явный признак, что он был в отчаянии.

Соперничающие фракции понимали, что им следует заняться обучением пропагандистов. Это привело к созданию партийных школ. Надо было набрать кадры, ознакомить их с учением, а затем направить в Россию для ведения пропаганды. Инициатива исходила от «богоискателей». Воспользовавшись гостеприимством Горького, на волшебном острове Капри тринадцать членов партии из России (среди них, как всегда, находился полицейский агент) обучались революционной деятельности, марксистской диалектике с легкой примесью «богоискательства». Организаторы обучения, Богданов и Горький, одним из лекторов пригласили Ленина. Это было новым оскорблением. Он должен будет играть вторую скрипку при Луначарском и компании, оказаться в окружении «богоискателей», ультиматистов и им подобных. Ленин написал студентам, что не может приехать на Капри, у него нет денег на путешествия. Не заедут ли они в Париж по пути домой? Там он мог бы прочитать им лекции и даже привлечь некоторых настоящих марксистов для проведения занятий. Школьная программа, писал Ленин, наполняет его тревогой. Что же касается «курса» под названием «Философия пролетарской борьбы», так это полная ерунда.[188]

Перетягиваемые то туда, то сюда соревнующимися знаменитостями, студенты сами разделились на «ленинцев» и «впередовцев». Левые обосновались в Париже.

Не сломленные неудачей и арестами тех, кто, закончив курс, вернулся в Россию, «впередовцы» на следующий год организовали другую школу в Болонье. Рабочие комитеты в России выдвинули представителей для прохождения учебы в этой школе. У четырех студентов с Урала была особая причина оказаться под солнечным небом Италии: они недавно были задействованы в экспроприации, а проще говоря, занимались вооруженными грабежами. Платой за обучение являлись, если так можно выразиться, плоды их деятельности. Организаторы в очередной раз довели Ленина до бешенства. Не смог бы он приехать и прочитать лекции? Среди приглашенных было несколько меньшевиков и Троцкий. Это было уж чересчур. С трудом сдерживаясь, Ленин грубо заявил, что школа финансируется частично благодаря награбленному, а частично из тех денег, которые Богданов незаконно утаил от «настоящих» большевиков.

Болонья как теперь, так и тогда считалась одним из центров радикализма в Италии, и итальянские социалисты радушно приняли у себя русских братьев. Школа представляла собой образцовую русскую коммуну; студенты и преподаватели жили вместе, хотя у преподавателей было больше жизненного пространства. Мадам Богданова царила в кухне, а также вместе с мужем руководила работой школы. Троцкий читал лекции по Толстому, Луначарский по философии. Будущий председатель ОГПУ Менжинский преподавал довольно неожиданный предмет: систему русского судопроизводства. Проводились практические занятия: как организовать заговор, как пользоваться кодом, как опровергать доводы эсеров, анархистов. Советских историков очень забавляло, что меньшевики занимались в этой школе, существующей на награбленные деньги.[189]

Но терпимость организаторов была только кажущейся. Вскоре выяснилось, что некоторые студенты переписываются с Лениным. Скандал! Угрозы со стороны директората и встречные обвинения студентов, что их письма перехватываются. Сторонник Ленина принял приглашение прочесть лекции в Болонье только для того, чтобы сорвать занятия и уговорить студентов приехать в Париж, где они смогут очиститься от «богоискателей», «пролетарской культуры» и тому подобного.

Схватки с «богоискателями» длились с 1908-го по 1910 год. Группа никогда не пользовалась особым влиянием среди рабочих в России, но в нее входили выдающиеся большевики. Больше всего раздражало, что они подражали ленинской тактике в отношении меньшевиков. Они объявили себя «литературной группой», ставящей единственной задачей сплочение большевиков. В то же время они выражали недовольство диктаторским поведением бывшего лидера. Луначарский бомбардировал немецких социалистов жалобами на Ленина, незаконно присваивающего партийные фонды и нарушающего атмосферу товарищества. Они требовали созыва съезда, но Ленин временно утратил страсть к подобного рода сборищам. Ему бы пришлось перед огромной аудиторией выслушивать обвинения меньшевиков в грабежах в период с 1905-го по 1907 год и омерзительных «ультиматистов» в недостаточной воинственности.

В конце 1908 года Житомирский (один из большевиков, который еще пользовался доверием Ленина) посоветовал Владимиру Ильичу съездить в Париж. Маловероятно, что в таком большом городе его смогут преследовать агенты охранки. Хотя Житомирский все еще работал на полицию, этот совет он дал Ленину по другой причине. Меньшевики и эсеры уже перевезли свой штаб, газеты и споры в Париж, где размещалось главное представительство царской тайной полиции, одним из наиболее ценных информаторов которого являлся Житомирский. Вероятно, Женева раздражала Ленина: слишком живы были воспоминания о 1903—1904 годах. Здесь он приступил к созданию большевизма и сюда спустя четыре года вернулся к тому же, с чего тогда начинал. Возможно, Париж принесет ему удачу, но он и в самом деле не выносил больших городов. Радость Крупской, что они покидают «маленькую, тихую, буржуазную Женеву», вскоре сменилась дурными предчувствиями. Муж не любил жить в больших европейских городах. Париж был памятником цивилизации и класса, который он ненавидел; город подавлял своим богатством и элегантностью.

Неизвестно, в чем причина его ненависти к большим городам. Может, он боялся, что очарование этих городов будет оказывать расслабляющее действие на революционеров, ослабит их решимость. Как эти города отличались от его «полуварварской» страны! Будет ли когда-нибудь в России что-то наподобие лондонского Гайд-парка, где люди, независимо от их убеждений, смогут выступать перед толпой собравшихся? Или места вроде французских кафе, где анархисты, социалисты и им подобные могли бы громко обсуждать свои проблемы, не опасаясь, что могут быть схвачены полицией? Однако это было искушение дьявола, цивилизованного, буржуазного, но все-таки дьявола. Крупская, наверно, чтобы в какой-то мере возместить чувство вины, перечисляет бросающиеся в глаза пороки этой хваленой «европейской» цивилизации: лондонские трущобы, продажность французских политиков, бедность парижских рабочих. В России, по крайней мере, не надо бороться с лицемерием; там нет этой видимости цивилизации и ложной демократии, за которой скрывается эксплуатация и классовая борьба. Читая воспоминания Надежды Константиновны, начинаешь думать, что Ульяновы наслаждались жизнью в буржуазном Вавилоне, а он всячески напоминал им об их революционном достоинстве. Летом 1910 года Ульяновы великолепно отдохнули на побережье в Бретани. Ленин много купался, с большим аппетитом ел омаров, которыми снабжал их хозяин, патрульный береговой охраны. Беззаботный отдых, и никакой революционной бессонницы? Не совсем так. Хозяин и его жена были яростными антиклерикалами, не утратившими чувства классовой принадлежности. «Именно поэтому Ильич очень хвалил омаров», – сообщает нам его жена.

Отдых был недолог; партийные дела требовали его неустанного внимания. Ленин сражался на двух фронтах. В 1909 году отзовисты и ультиматисты отошли от большевизма, но тем не менее они вели с Лениным переговоры (вспомните хотя бы историю с партийной школой на Капри). Тогда же Ленин заклеймил меньшевиков, во всяком случае, большую их часть, как ликвидаторов. Меньшевики-ликвидаторы добивались ликвидации нелегальных партийных организаций, прекращения подпольной революционной работы в России. Они хотели организовать реформистскую, легальную партию, призывая ограничиться борьбой за реформы.

Обвинение было абсурдным и нелогичным. С точки зрения его прежних союзников Красина и Богданова, Ленин сам был кем-то вроде ликвидатора, но они не обладали ленинским талантом давать оскорбительные прозвища, которые оставались на страницах истории. Меньшевики, как и Ленин, возлагали надежды на думскую деятельность и хотели использовать думскую трибуну для агитации и пропаганды. Ленин, как и Мартов, к концу 1907 года пришел к выводу, что вооруженное восстание окончилось поражением. В чем же тогда их отличие? Меньшевики не могли, даже если бы захотели, обойтись без нелегальной деятельности; те условия, в которых находилась России, просто не позволили бы им, как в Германии или во Франции, легально осуществлять деятельность социалистической партии. В этот период и меньшевиков и большевиков преследовала полиция, они подвергались аресту. Однако Ленин со всей силой обрушился на меньшевиков. Он убедил Плеханова и будущих историков, что они сговорились с кадетами и с самим Столыпиным! (Случались моменты, когда он называл меньшевиков «столыпинской рабочей партией».) Ленин нуждался в мальчике для битья, и таким для него стал Потресов, старый товарищ первых лет XX века. На нем Ленин срывал свой безудержный гнев. По словам Ленина, Потресов был главным ликвидатором, «мелкобуржуазным демократом» и «оппортунистом».[190]

В тот момент Ленину было крайне важно добиться поддержки Плеханова, и, обвиняя Потресова, он тем самым привлекал Плеханова на свою сторону.

В кампании против ликвидаторов Ленин в какой-то степени придерживался обычной полемической тактики: вы критикуете противника за недостойное, нереволюционное поведение, которое заставляет его перейти к обороне, тем самым компрометируя его в глазах радикальной интеллигенции и рабочих. В течение ряда лет большевиков осуждали за терпимость в период революции к бандитизму под названием экспроприация и за сомнительные методы, с помощью которых они пополняли партийные фонды. Криками о меньшевиках-ликвидаторах Ленин надеялся заглушить обвинения в адрес большевиков, что они потворствовали терроризму и вооруженным грабежам.

Давайте вернемся назад. Большевики, как вы помните, последними окунулись в революционную борьбу 1905 года. Чтобы как-то объяснить свои сомнения относительно успешности революции и причину, по которой большевики оказались в хвосте движения, Ленин, демонстрируя крайнюю воинственность, одобрил так называемую партизанскую деятельность, нападение на полицейские участки, банки и тому подобное. Вполне возможно, что эта деятельность превзошла его первоначальные предположения. Руководил деятельностью Леонид Красин, который из культурного человека, инженера превратился в темпераментного террориста. Именно он и еще один большевик, профессор Тихвинский, изготавливали бомбы. Их бомбы использовали эсеры в августе 1906 года в предпринятой ими попытке покушения на Столыпина. Даже после разрыва с Лениным и отказа от активного участия в партийных делах Красин не отошел от террористической деятельности. В 1912 году он вознамерился ограбить государственную почту, но к тому времени его уже исключили из партии.

Ленин, вне всякого сомнения, был напрямую связан с печально известной экспроприацией, которая произошла 13 июня 1907 года в Тифлисе. Лондонский съезд наложил запрет на партизанские действия и постановил исключать из партии тех, кто будет продолжать эту деятельность. В это самое время Симон Тер-Петросян, знаменитый Камо, ограбил транспорт, перевозивший в банк 250 000 рублей.[191]

Большевистские источники недвусмысленно констатируют, что деньги были отправлены Ленину в Куоккалу. Некоторые мелкие купюры (у полиции имелись серийные номера украденных банкнотов) были замечены у Крупской и обнаружены в одежде большевистского курьера, сопровождавшего Ульяновых за границу.[192]

Банкноты крупного достоинства Камо сам привез в Берлин. Попытка обменять их, по совету жившего в то время в Берлине Красина, привела к арестам большевиков по всей Европе.

В связи с разразившимся скандалом меньшевики вполне могли бы прервать отношения с Лениным, но они в очередной раз продемонстрировали губительную нерешительность. Если бы поднялся большой шум, то вся русская социал-демократия была бы опозорена. Ленин находился на грани разрыва со своими товарищами, склонными к террористической деятельности. Скандал разрастался. Когда немецкая полиция арестовала Камо, стало ясно, что операция планировалась в Берлине; большевики подготовили большую партию фальшивых денег.

Камо длительное время притворялся душевнобольным, сначала в Германии, а потом в России, которой он был выдан, несмотря на протесты «либерального общественного мнения». Он избежал смертного приговора, ухитрившись совершить побег из тифлисской тюрьмы. В 1911 году Камо навестил Ульяновых в Париже. Читая между строк воспоминания Крупской, становится ясно, что теперь Камо стал для Ленина серьезной обузой. Ленин не делал никаких попыток уговорить его не возвращаться в Россию. По-прежнему преданный Красину, Камо по его приказу опять совершил вооруженное ограбление, был схвачен, но каким-то чудом избежал смертной казни. Революция 1917 года освободила его из тюрьмы. В Советской России он чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Он безуспешно пытался освоить какую-нибудь гражданскую профессию, но, вероятно, судьба была к нему благосклонна и в 1922 году он погиб в автомобильной катастрофе. В нем трудно разглядеть, как это делают некоторые, убежденного революционера или террориста-идеалиста вроде Желябова. Даже из его официальной биографии, в которой он расхваливается, особенно в тот период, когда его непосредственным руководителем был не кто иной, как Сталин, можно понять, что Камо был политически неграмотным и что самой большой его страстью было стремление к убийству (он сильно переживал, узнав об убийстве Столыпина, что не он убил премьер-министра). После революции такие люди, как Камо, шли служить в ВЧК. Но Камо, по всей видимости, даже для такого рода деятельности оказался слишком неуравновешенным и был направлен на работу в тифлисское таможенное управление.

Тифлисский скандал совпал с делом, связанным с деньгами Шмидта. Этот молодой человек, вооружив рабочих своей фабрики, сражался вместе с ними в дни Декабрьского восстания в Москве. Полиция схватила Шмидта, и по разным версиям он то ли покончил жизнь самоубийством, то ли умер в тюрьме от ран. Свое состояние он собирался оставить большевикам, но оно отошло двум его сестрам. В анналах русской истории не значится профессия революционного альфонса. Заичневский, автор знаменитой прокламации «Молодая Россия», гордился своим умением совмещать обольщение с революционной агитацией. Большевистский эмиссар, некто Таратута, совратил одну из сестер и, шантажируя другую сестру, выманил у нее большую часть наследства. Деньги, полученные таким способом, были переданы Ленину. Свидетельствует Крупская: «Ильич был уверен, что «Пролетарий» должен платить за статьи, а делегаты должны иметь деньги на дорожные расходы».[193]

Меньшевиков можно простить за предвзятое отношение к сомнительным делам.[194]

Теперь становится понятно, почему Ленин поднял крик о ликвидаторах. Это был отвлекающий маневр. Никогда еще его перо не было таким грубым и несдержанным, как в период с 1908-го по 1910 год. Ему ничего не стоило назвать негодяем Луначарского, будущего наркома просвещения, и наградить Мартова не менее оскорбительными эпитетами. Но, пожалуй, он зашел слишком далеко, когда сравнил Потресова с недавно разоблаченным известным руководителем террористических актов, провокатором, секретным сотрудником Департамента полиции Азефом.[195]

В январе 1910 года политическая фортуна отвернулась от Ленина. Даже ближайшее окружение неодобрительно относилось к яростным нападкам своего лидера. Поэтому ему пришлось согласиться с меньшевиками-ликвидаторами и пойти на иллюзорный, недолговечный компромисс. Центральный комитет предпринял очередную попытку упразднить фракции и запретить экстремистскую деятельность. Большая часть денег, полученных большевиками весьма сомнительными способами, должна была быть передана трем немецким социалистам-доверителям.[196]

Надо было быть очень наивными, чтобы поверить, будто Ленин выполнит принятое решение. Не прошло и года, как он потребовал деньги обратно и заявил, что большевики возвращаются на прежнюю позицию.[197]

На протяжении нескольких лет несчастные немецкие доверители служили мишенью для нападок за отказ вернуть деньги. Зимой 1912 года Ленин приехал в Берлин, чтобы лично выжать деньги из Каутского, являвшегося одним из доверителей. Немецкие социалисты, с поистине христианским терпением относившиеся к русским коллегам, к этому моменту уже смертельно устали от Ленина. Владимир Ильич потребовал, чтобы Адоратский, его немецкий агент, подал судебный иск на доверителей, требуя возвращения денег. Это был бы занятный случай: судебное дело о возвращении денег, полученных с помощью шантажа и грабежей. Адоратский возразил, что у него нет достаточных оснований для предъявления обвинений. Ленин проявил невероятную изобретательность. Он знал, что немецкие газеты, борясь за тиражи, оказывают помощь своим постоянным подписчикам. Пусть Адоратский подпишется на газету и через нее доберется до Каутского. К сожалению, из этого ничего не вышло, и Ленин был вынужден обратиться к другим источникам.[198]

В Париже политические эмигранты в основном вели очень скромный образ жизни. Однако они всегда отмечали революционные праздники, которые объединяли лидеров враждующих фракций и давали возможность продемонстрировать ораторское красноречие. На ежегодном собрании в день смерти Герцена Ленин оказался в президиуме с Плехановым и Мартовым, хотя к тому моменту Владимир Ильич порвал всякие отношения с Мартовым. Иногда, во время выступлений на торжественных церемониях, он вставлял политические замечания. На торжественном заседании, посвященном памяти Парижской коммуны, Ленин заявил, что она не смогла продемонстрировать достаточную решительность по отношению к своим врагам и поэтому позволила им прийти в себя и уничтожить коммуну.

Теперь бесконечные ссоры и стычки эмигрантов оказывали на него гораздо большее воздействие, чем в прежние годы. Крупская вспоминала одну неприятную сцену. Большевики любили собираться в кафе на avenue d'Orleans. Как-то «впередовцы» ворвались в кафе, намереваясь затеять драку. Группу возглавлял бывший большевистский делегат в Думе Алексинский. Это он в 1917 году обвинил Ленина в шпионаже в пользу Германии. После небольшой потасовки Алексинского выгнали из кафе, и хозяин выключил свет. На какое-то время борьба между большевиками и отзовистами утихла. Но интересна реакция Ленина на этот мелкий инцидент, на который он в прежнее время не обратил бы никакого внимания. Крупская пишет, что Ильич не мог заснуть до утра и полночи бродил по улицам. Ему уже сорок лет. Годы революционной борьбы не смогли сломить царский режим, а ему, Ленину, пришлось сбежать за границу, чтобы быть избитым во французском кафе. Мог пострадать его авторитет, поскольку это он привечал в партии скандалистов и хулиганов вроде Алексинского.

В 1911 году фортуна стала поворачиваться к нему лицом. Большевики организовали свою партийную школу в местечке Лонжюмо под Парижем. Ленин пытался восстановить ядро партии в России и нейтрализовать действие школ на Капри и в Болонье. Было бы намного проще проводить уроки в Париже, но у Ленина зародилась бессмысленная идея оторваться от агентов охранки, заполонивших Париж. Всю весну и лето Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Зиновьев жили в Лонжюмо. В Париж и обратно ездили на велосипедах, внимательно следя за тем, чтобы не привезти за собой агентов. Понятно, что это было совершенно бессмысленно: среди студентов был полицейский агент, и охранка получала подробнейшие отчеты о деятельности школы.

Ближайшими сотрудниками Ленина и лекторами школы стали два человека, чьи имена на протяжении двадцати пяти лет будут практически неотделимы друг от друга и которых постигнет одна судьба: в 1936 году они будут расстреляны. Это были Зиновьев и Каменев. Семинарские занятия в школе вела Инесса Арманд, на протяжении нескольких лет игравшая таинственную роль в жизни Ленина.

Школа была первым шагом на пути формирования новой фракции большевиков, не имеющей никакой связи с меньшевиками. Это решение было основано на трезвой оценке ситуации. Не было никакой надежды на повторение ситуации 1905 года, когда массы требовали объединения социал-демократов или сами выбирали лидеров. Поскольку революция откладывалась, то лучше всего было бы разом покончить с меньшевиками, ультиматистами, отзовистами и другими подобными группами и сформировать настоящую ленинскую партию. Мало того, Ленин вышел бы из международного социалистического движения и был бы избавлен от постоянной критики и интриганства со стороны номинально существующей социал-демократической партии. Кроме того, он окончательно сформировал организационные принципы своей партии, которые оказали такое решающее влияние на коммунизм: партии необходимы чистки и разоблачения лидеров. Очень возможно, что его решение было связано с тем, что он винил себя в «либерализме», который проявил, допустив в партийные ряды «вражеские» элементы, осуждал себя за сотрудничество с меньшевистскими болтунами, за то, что привечал террористов и хулиганов. Одним словом, Владимир Ильич пришел к окончательному решению сформировать большевистскую партию.

Нечего и говорить, что, готовясь к окончательному разрыву, Ленин использовал свою обычную тактику: всю ответственность за раскол в партии он возложил на меньшевиков. Большевики уходили, но пытались забрать название партии. Была какая-то запутанная история с заседаниями ЦК всей партии, на которых в действительности присутствовали сторонники Ленина, с захватом большевиками партийных денег и документов. Секретарем иностранного бюро русской социал-демократической партии был большевик Николай Семашко. По приказу Ленина Семашко (будущий нарком здравоохранения) ушел из бюро, а деньги и документы передал Ленину. Известия о скандале докатились до России, но в довольно преувеличенной форме. Реакционная газета писала: «Евреи» Ленин и Семашко, украли деньги товарищей и сбежали в Америку».[199]

Ленин точно знал, на что следует потратить эти деньги. Выпускники школы в Лонжюмо, вернувшись в Россию, занимались подготовкой новой партийной конференции. Вопрос был в том, где проводить конференцию. Лондон, Париж, Женеву заполняла русская эмиграция, не гнушавшаяся никакими методами и готовая обвинить конференцию в неправомочных действиях. Вена в тот момент оказалась пристанищем троцкистов. Итак, после некоторых раздумий была выбрана тихая, очаровательная Прага, практически свободная от склочных русских.

Конференция, состоявшаяся в январе 1912 года, посягнула на права общепартийного съезда. Хотя в действительности на конференции присутствовало всего двадцать человек (среди которых было четырнадцать делегатов с правом голоса), представлявших практически всю ленинскую фракцию. Для видимости были приглашены Троцкий, «впередовцы» и Плеханов, хотя Ленин наверняка знал, что Троцкий, которого он неоднократно называл «мелкий предатель Троцкий», и враждебно настроенные «впередовцы» не приедут на конференцию. Что касается Плеханова, то он, хотя на данный момент и восстановил отношения с Лениным, не собирался поддерживать своим авторитетом незаконный захват названия партии, к тому же самой скандальной. Два сторонника Плеханова приехали на конференцию, но оказались просто беспомощными, изредка возражающими свидетелями узурпации названия партии.[200]

Конференция избрала ленинский Центральный комитет. В его состав вошли Зиновьев, Каменев, восходящая звезда большевизма и полицейский агент Роман Малиновский и Серго Орджоникидзе, сыгравший важную роль в сталинской России, но в итоге (если верить выступлению Хрущева на XXII съезде партии) покончивший жизнь самоубийством. Сталина чуть позже ввели в состав ЦК. Не считая Ленина, среди членов ЦК не было ни одного выдающегося русского социал-демократа, ни одного известного революционного лидера прошлых лет. Все они, кроме Малиновского, были преданными слугами своего лидера, почти неизвестные социалистам на родине и за границей.

В июне Ленин с Крупской переехали в польский город Краков, входивший, как и вся Галиция, в состав Австро-Венгрии. Это было более чем символическое отделение от больших центров русской политической эмиграции. Теперь Ленин собирался жить в окружении большевиков вблизи от границ Российской империи. Это было как бы двойное изгнание: из России и из России-в-изгнании. Ленин приготовился ждать. С парижским периодом связан, как открыто заявляли некоторые, великий роман Ленина, его связь с Инессой Арманд.[201]

Мы уже видели Инессу в качестве преданного сотрудника Владимира Ильича в Лонжюмо. Хотя Инесса родилась во Франции и вышла замуж за француза, воспитывалась она в России. Испытав прелести семейной жизни (у нее было пятеро детей), она оставила мужа и с головой ушла в революционную работу. С 1910 года она вошла в окружение Ленина и в 1917 году вернулась с ним в Россию. В 1920 году она умерла на Кавказе от холеры.[202]

Это только голые факты, но даже в них наблюдается разночтение. Называются три даты рождения Инессы Арманд – 1874, 1875 и 1879 годы. В более ранних источниках говорится, что она умерла от холеры, а затем появилась информация, что причиной ее смерти явился сыпной тиф.

Можно смело сказать, что даже если и были какие-то доказательства любовной связи, то советские власти скрыли этот факт. Если уж переписка Чехова с женой была подвергнута цензуре, то нечего и думать, что Советы могли бы разрешить публикацию писем или документов, раскрывающих страсть Ленина к Арманд или к кому-либо еще. А вот несоветский биограф испытывает почти непреодолимое искушение показать влюбленного Ленина. От самого имени – Инесса Арманд, – столь необычного среди всех этих Вер и Надежд, неотрывно занятых партийной работой, веяло ароматом Парижа и любовного романа. Жена Ленина вызывала у биографа вполне естественное недовольство. По этой, а может, еще по каким-то причинам он выдвинул гипотезу, что на этот раз Владимир Ильич не устоял перед искушением. Но доказательств, увы, слишком мало. Они строятся на воспоминаниях каких-то старых коммунисток о днях молодости и на том факте (это более существенное соображение), что в некоторых сохранившихся письмах, годных для публикации, Ленин обращается к Инессе на «ты». А как мы помним, он мало к кому, не считая домашних, обращался на «ты», и среди этого круга людей не было ни одной женщины. Свидетельства старых коммунисток ничего не стоят; это просто обрывки ложных слухов, вроде того, что у Ленина была дочь от Инессы, которая умерла от разрыва сердца, и прочих глупостей. Одной из этих старых коммунисток была Александра Коллонтай, сторонница свободной любви. В советский период она подвергла сомнению политику Ленина. За это была выслана им в Норвегию в качестве полпреда и торгпреда СССР. Ее воспоминания мы получили из вторых рук после ее смерти в 70-х годах. И воспоминания эти кажутся довольно подозрительными.

Имеющаяся в нашем распоряжении корреспонденция может свидетельствовать о тесных дружеских отношениях между Владимиром Ильичем и Инессой. Он поручал ей важные партийные задания, высказывал свое мнение о ее литературной работе и обсуждал книги, делился своими переживаниями. Его, безусловно, притягивала эта женщина, образованная, яркая, страстная, преданная революции. Возможно, у них был мимолетный роман, но маловероятно, чтобы это была затянувшаяся любовная связь. («В течение десяти лет она была его любовницей», – было напечатано в одном из американских журналов.) Принимая во внимание его моральные качества и нравы, царившие в революционной среде, можно утверждать, что он просто не мог бы продолжать жить с женой (и тещей), имея связь на стороне. Этические и социальные нормы революционной интеллигенции (в этом отношении Ленин был строжайшим конформистом) требовали в подобных случаях открытого, публичного разрыва отношений. Надежда Константиновна, вне всякого сомнения, продолжала бы заниматься партийной корреспонденцией, а Ленин стал бы жить с Инессой. Это было бы намного естественнее, чем затянувшийся обман жены, которую он всегда любил.

В общем, остается признать, что нам не удалось разузнать об интимной стороне ленинской натуры. Существуют вопросы гораздо более важные, чем его отношения с Инессой. В чем причина его дикой ненависти к собственному классу? Что он чувствовал, когда между 1910-м и 1912 годами политическая фортуна практически отвернулась от него? Он справился с кризисами и сомнениями и упорно продолжил путь в революцию.

В 1909 году в Москве вышел сборник статей «Вехи». его авторами были известные философы, эссеисты, литературные критики, такие, как Бердяев, Булгаков, наш старый приятель Струве, Гершензон. Сборник произвел сенсацию. Только за один год он несколько раз переиздавался и на протяжении долгого времени вызывал неизменный интерес и являлся предметом бесконечных дебатов среди интеллигенции.

Выход сборника привел Ленина в неописуемую ярость, которую нельзя объяснить только тем, что одним из автором был «главный ренегат» Струве. На этот раз Ленин был не одинок в злобных нападках. К нему присоединились социалисты и кадеты. Статьи безнравственны, они оскорбляют знаменитые традиции русского радикализма, они пытаются преуменьшить заслуги Белинского, Чернышевского. Особую остроту придавал тот факт, что большинство авторов сборника в то или иное время находились в лагере радикалов или марксистов. Теперь они проповедовали умеренность, возвращение к религии, полностью отрекались от идей и традиций русского освободительного движения. Как это все отвратительно!

«Душевный настрой молодежи является самым страшным злом нашего общества».[203]

Можно сказать, что основной темой этого сборника является искреннее раскаяние интеллигенции за свои грехи. Мы имеем возможность наблюдать за полным драматизма отходом экс-радикалов от своих прежних политических убеждений. И сегодня «Вехи» звучат удивительно современно. Пелена спала с глаз экс-коммунистов после заключения советско-германского соглашения, войны в Корее, событий 1956 года в Венгрии. Но авторы сборника не только отрекаются от прежней веры, они пытаются обнаружить причины неудовлетворенности интеллигенции окружающим миром, заставляющие их постоянно искать политико-социальную панацею. Слово «отчуждение» еще не вошло в моду, но авторов уже обвиняют в том, что они говорят об отчуждении интеллигенции. Как же так, ведь они считают царский режим национальным позором, причиной отсталости России? А православная церковь в ее нынешнем состоянии разве достойна уважения?

А если это так, то при чем здесь умонастроения молодежи? Быть революционером – значит независимо от возраста оставаться молодым. Что могут предложить ученые мужи в обмен на жизнь, полную опасностей, энтузиазма и праведного негодования? Нам следует отказаться от морализирования и признать созидательный духовный гуманизм, пишет один из авторов. На самом деле некоторые из них вернулись к вере отцов.

Появление «Вех» таило в себе опасность для революции. Первый революционный пыл угас. Ленин прекрасно понимал, что при всем их притворном покаянии эти «интеллигентские подонки» необходимы революции. Спустя годы он писал, что скандально известная книга «Вехи» пользовалась огромным успехом в либерально-буржуазном обществе, пропитанном изменническими настроениями. Демократия не отреагировала на нее должным образом.[204]

«Вехи» точно определили еще одну опасность для революционера: рост гедонизма и сексуальной распущенности в молодежной среде. Действительно, большинство студентов к моменту поступления в университет уже имели сексуальную близость, причем многие познали сексуальные отношения в юношеском возрасте. Авторы «Вех» связывали это со своего рода протестом против общества, но у Ленина был собственный взгляд на проблему. Какими убежденными моралистами были его сверстники в юности; юношеские влюбленности, сексуальные отношения, по крайней мере теоретически, отходили на второй план. Борьба за свободу была основной целью молодежи. Сексуальная распущенность на самом деле была признаком растущего индивидуализма молодежи. Затем они примутся расходовать энергию на занятия спортом или, что еще хуже, начнут делать карьеру или зарабатывать деньги? Кто теперь читает Чернышевского? В России издается в основном порнографическая литература, уныло заключил Ленин. Даже преклонение перед Толстым, усилившееся после смерти великого писателя в 1910 году, таит в себе опасность. Несмотря на гениальность, Толстой тем не менее исповедовал христианский анархизм и непротивление злу. Вся Россия, от царя до революционеров, оплакивала смерть великого писателя, и в этом Ленин усмотрел какой-то заговор. Уж не собираются ли либералы, лицемерно расхваливая Толстого, предпринять попытку оторвать русскую молодежь от революции?

Непонятная ситуация складывалась не только в среде интеллигенции и студенчества. В 1906 году Ленин возлагал большие надежды на крестьянское восстание. Он с удовлетворением отмечал, что в 1905—1906 годах пробудившиеся от вековой спячки мужики сожгли более двух тысяч помещичьих усадьб. Теперь положение изменилось. Благодаря столыпинским реформам крестьянин почувствовал себя свободным. Активная переселенческая политика решила важнейшую проблему: утолила извечную тоску крестьянина по собственной земле. По масштабам и интенсивности это напоминало заселение американского Запада. В период с 1906-го по 1910 год, признает Ленин, два с половиной миллиона крестьян отправились в Сибирь. Позволив крестьянину выйти из общины на хутора и отруба, царский министр начал формировать средний класс. Еще десять, самое большее, двадцать лет такой политики, и крестьянин поставит перед революцией и социализмом непреодолимый барьер. В чем может быть заключена для крестьян привлекательность старого призыва захватывать помещичьи земли, когда с помощью государства они получили возможность свободно выкупать помещичьи угодья?

Повсюду, от интеллигенции до крестьянства, наблюдаются признаки нежелательной умиротворенности и социального примирения. В 1907 году в России было порядка ста пятидесяти тысяч социал-демократов. Теперь их от тридцати до пятидесяти тысяч. От этих цифр Ленин приходил в полное отчаяние. Временами казалось, что живущий в Ленине неистовый революционер немного слабеет, а стойкий марксист, верящий в эволюционный процесс, становится сильнее. Столыпин ускоряет капиталистическую эволюцию сельского хозяйства? Все это хорошо, когда бы не было так плохо. Чем быстрее развивается капитализм, учит Маркс, тем быстрее наступит победа социализма. В ленинских работах проскакивает непонятная терпимость: нет причины отказывать священникам в приеме в партию. Следующей стадией развития России будет буржуазная республика. «Чем демократичнее станет система в России, тем быстрее, сильнее и шире будет развитие капитализма».[205]

И это было бы отлично. Неужели годы и поражения смягчили Ленина? Однако резкие обличительные речи в адрес меньшевиков и грубые высказывания относительно либералов заставляют нас отказаться от подобных предположений.

Ситуация в России была мрачная, но не безнадежная. Столыпинская социальная инженерия, плод труда передового бюрократа, могла быть уничтожена его менее образованными преемниками или войной. Столыпин понимал, что если не будет проведена полная перестройка социальной системы, то Россию ждет неминуемая катастрофа. Но его полномочия не простирались на внешние отношения. Мало того, ограниченность монарха связывала министру руки даже во внутренних делах. Повторялась история с Витте. Царское окружение завидовало Столыпину и внушало Николаю II, что министр вклинивается между ним и его народом. Пытаясь устранить явную несправедливость и перекрыть источник революционных настроений, Столыпин разработал законопроект о веротерпимости. Законопроект значительно облегчал положение старообрядцев, других христианских сект и вероисповеданий, отколовшихся от православной церкви. Но когда дело коснулось евреев, император написал Столыпину, что его «совесть» не позволяет предоставить евреям равные гражданские права.

Попытка сделать из России цивилизованную, полуконституционную монархию обусловливалась личностью самого царя. Ни по своему характеру, ни в силу воспитания Николай II абсолютно не подходил на роль конституционного монарха, впрочем, как не мог быть и царем-реформатором. Образцовый муж, семьянин, он находился под влиянием неврастеничной жены-немки, внучки королевы Виктории. Она ненавидела конституционализм и затевала интриги против любого министра, который в силу способностей и реформаторского рвения мог, по ее мнению, представлять угрозу прерогативам ее мужа. Если бы император больше времени предавался удовольствиям и меньше обременял себя обязанностями (как он их понимал), то мог бы почувствовать облегчение, освободившись от своей огромной по масштабам XX века власти. Даже согласившись на крайне ограниченный конституционализм, он постоянно тревожился, что тем самым грабит своих наследников. Ему был недоступен мир современных идей. Как любой аристократ, Николай II был ревностным англофилом, но в политической сфере питал отвращение к Британии и британцам. Англия, больше чем Франция, была источником опасных идей, связанных с конституционализмом, и служила убежищем для русских революционеров. Британская пресса регулярно обвиняла Россию в нецивилизованной, деспотичной манере поведения. «Англичане совсем как евреи», – заявил самодержец всея Руси потрясенному Витте.

Сын императора был болен гемофилией, и императрица, опасаясь за его здоровье, искала помощи у знахарей. Одним из них был печально известный Распутин. Влияние этого шарлатана на придворную камарилью, на дела государства и церкви являлось необъяснимой загадкой. Для просвещенного консерватора, даже если он, как Витте, презирал царя, престиж монархии был неотъемлемой составляющей национального единства. Но даже классы, традиционно преданные трону, стали терять уважение к монарху. В отличие от режима Александра II престол теперь связывался с реакцией и не мог служить стабилизирующим фактором в попытке шагнуть из самодержавия в новую эру.

Революционная ненависть к монархии основывалась не только на ее истории, но и на ее затянувшейся роли символа национального единства. Эсеры не случайно долгое время воздерживались от покушения на жизнь царя. Слишком яркими были воспоминания о реакции общественности на убийство 1 марта 1881 года. Ленин был вне себя от гнева, когда лидер кадетов во время посещения Лондона в 1909 году заявил, что до тех пор, пока в России существует парламент, либералы будут оставаться «оппозицией его величества, но не в оппозиции к его величеству».[206]

Революционеры не могли представить себе большего кошмара, чем возвращение престижа короне и придание ей конституционного символа национального единства. Но их страхи были излишни.

Реформы не находили поддержки у бюрократии. Традиционная враждебность образованных классов к российским властям основывалась на понимании, что слуги государства, будь то министры или полиция, на самом деле служили не обществу, а деспотичному строю. Чтобы установить правопорядок в стране, недавно узнавшей революцию и репрессии, требовалось восстановить доверие к властям. Но и это, как оказалось, находилось вне компетенции Столыпина. Выступая в Думе, министр подчеркнул, что он хозяин в собственном доме и не допустит «невежественной» бюрократии, невосприимчивой к государственным реформам.[207]

Никакие провинциальные губернаторы или шефы полиции не будут подстрекать к погромам; тайной полиции, независимо от министра, не будет позволено плести заговоры. Вскоре стало ясно, что это пустые обещания. В 1909 году разразился скандал с Азефом. Выяснилось, что человек, считавшийся в охранке самым ценным информатором, был подстрекателем и организатором убийств наиболее высокопоставленных чиновников. Этот человек, которому доверяла партия эсеров, руководитель ее боевой организации, выдал полиции многих революционеров.[208]

Обе стороны ощутили на себе этот удар. Любое правительство, заявил Столыпин, в борьбе с подрывной деятельностью прибегает к услугам информаторов и «подосланных» агентов. Это доказывало существование «темных сил» во времена министра, имевшего независимые, прогрессивные взгляды. Департамент полиции, сомнительный защитник правопорядка и законности, засылал агентов-провокаторов в революционные организации, а это означает, что он был наводнен психически ненормальными и криминальными элементами, зачастую преследующими свои собственные цели и не испытывавшими никаких угрызений совести. Столыпин предпринял попытку по-своему истолковать имевшиеся факты. Азеф являлся надежным сотрудником полиции и не был замешан в убийствах Плеве и великого князя Сергея! В сентябре 1911 года другой двойной агент, анархист по убеждению и провокатор по профессии, решая внутренний конфликт, выстрелил и смертельно ранил Столыпина. Таким образом, Столыпин был лишен возможности удержать Россию от вступления в войну и завершить начатые реформы, которые, по мнению многих, могли предотвратить события 1917 года.[209]

Таким образом, за внушительным фасадом из реформ скрывалось ненадежное сооружение монархической системы. 1912 год характеризуется широкомасштабным подъемом стачечной борьбы на промышленных предприятиях.[210]

Стачечное движение разрасталось. Однако повторение 1905 года казалось маловероятным, ведь режим был уже достаточно силен, чтобы устоять перед внешними силами.

Важно отметить, что начиная с 1911—1912 годов Ленин уделяет все больше внимания событиям, происходящим на международной арене. До этого его интересовала исключительно Россия. Являясь членом международного движения, он изредка писал статьи, связанные с проблемами социализма в других странах. Он словно искал окольный путь в революцию; только международный конфликт или война могли нарушить унылый ход развития событий в России. В 1910 году стало ясно, что великие державы вступили в противоречие друг с другом. Если война на Дальнем Востоке привела к революции, не приведет ли война в Европе к еще большей революции? Теперь Ленин внимательно следил за появившимися признаками социальных волнений в Европе и националистических выступлений в Азии. О китайских революционерах, и особенно о Сунь Ятсене, он пишет: «Субъективно все они социалисты, поскольку против эксплуатации и угнетения масс».[211]

Он начал понимать, что европейская государственная система, этот на первый взгляд нерушимый оплот капитализма, имеет слабое место в своих имперских владениях. Для самодовольных эксплуататорских классов Франции, Англии и Германии колониальная проблема представляла двойную угрозу. Во-первых, они вступали в противоречия друг с другом, а во-вторых, им приходилось противостоять растущему движению за независимость (в тот момент разговор шел только о странах Азии). «Пробуждающаяся Азия» – вот название одной из статей Ленина. Точно так же, как он изучал социальные проблемы в России с точки зрения возможности начала революции, он приступил к поиску благоприятных признаков на международной арене. Прошло много лет с тех пор, как Маркс, пощупав пульс западного капитализма, объявил, что тот находится при последнем издыхании. Это вызвало ярость и посеяло тайные сомнения в душах последователей великого учителя. Диагноз был поставлен, а больной, похоже, и не собирался умирать. Наоборот, он процветал и добивался невероятных успехов; буржуазные институты победным маршем двигались по миру. И только в самом начале XX века появились симптомы слабости всей системы.

В связи с новыми обстоятельствами возрос интерес Ленина к национальному вопросу. Ленин всегда подчеркивал, что в единой, централизованной революционной организации не должно идти речи о национальных различиях. Но когда дело касалось революционной пропаганды, он с такой же уверенностью провозглашал лозунг о национальном самоопределении. его раздражали мучающиеся бесконечными сомнениями марксисты, которые упорно настаивали на разъяснении каждой пропагандистской позиции. Как могут настоящие марксисты, кричали они, быть за полное национальное самоопределение? Это значит, что Польша отойдет польским помещикам и буржуазии, те районы империи, где говорят на тюркском языке, мусульманским феодалам и т. п.? Роза Люксембург категорически отрицала право наций на самоопределение. Увлеченная борьбой с буржуазным национализмом в Польше, она рассматривала право наций на самоопределение как уступку буржуазному национализму. Вообще-то Ленину нравился революционный энтузиазм Розы, энергия, с которой она обрушивалась на оппортунистов и ревизионистов немецкой социал-демократической партии. Но когда она заняла диаметрально противоположную позицию по национальному вопросу и заявила, что он вносит разлад в польскую социал-демократическую партию, Ленин стал называть ее надутой и глупой фанатичкой. Трудно было в 1912 году не заметить непреодолимой притягательности национализма. Группа Розы Люксембург не представляла особой ценности для социализма; Ленин признавал только польскую социал-демократическую партию, откровенно националистическую. Над конституционной системой Великобритании нависла угроза ирландской проблемы. Собирался ли воинствующий марксизм отказываться от готового оружия из-за каких-то гипотетических опасностей?

Ленин пребывал в блаженном неведении, что сам является русским националистом. Он с готовностью осуждал «великорусский шовинизм» и до, и после захвата власти. Однако не испытывал симпатии и был довольно нетерпим к тем народам и культурам, которые базировались на основе подлинных межнациональных отношений. Не было никакого цинизма или лицемерия в том, что он, с одной стороны, верил в политическую централизацию, а с другой – громко провозглашал шовинизм. его возмущали любые проявления русского национализма, и он искренне радовался, если видел нежелание нерусских народов сливаться с русским народом, хотя зачастую они были большими шовинистами, чем русские.[212]

Кавказский большевик Шаумян, противник буржуазного национализма, получил выговор от Ленина, а другому кавказцу, Сталину, Владимир Ильич поручил написать статью, объясняющую национальный вопрос с позиций марксизма (первоначально статья вышла под названием «Национальный вопрос и социал-демократия», а впоследствии называлась «Марксизм и национальный вопрос»).

Сталинская статья развивала взгляды Ленина, как всегда носившие двойственный характер. Каждая национальная группа, населяющая данную территорию, имела право на собственный язык. Ленин похвально отзывался о «цивилизованной» Швейцарии, противопоставляя ей дикую Россию, пытающуюся запретить польский, украинский, армянский и другие языки. Вновь громко провозглашалось право каждой нации на самоопределение. Но… осуждались децентрализация и федерализм, столь же несовместимые с современным промышленным государством, как в тот момент с революционной партией. Поляку или армянину, живущему в русской империи и подвергавшемуся преследованиям, ленинская программа впервые открыла блестящие перспективы для свободного национального развития, но в ней уже просматривались черты будущей коммунистической политики по национальному вопросу. Настаивать на своих правах в социалистическом государстве и даже требовать полной автономии значит идти наперекор революции и быть повинным в измене рабочему классу. Ленинские обещания сослужили большевикам хорошую службу в борьбе за власть, уберегли в Гражданскую войну, а благодаря небольшой вышеупомянутой ссылке удалось возвести централизованное, монолитное сооружение в виде Союза Советских Социалистических Республик.

Любопытно, насколько в этот предвоенный период Ленина интересовали проблемы будущего. По мнению современников, будь то меньшевики, Троцкий или царская полиция, он все еще оставался ловким интриганом, который препятствовал объединению русских социалистов и руководил рабочим классом. Но в некотором смысле Ленин уже смотрел поверх головы меньшевиков. Долгое время он всерьез интересовался проблемами производительности, организации промышленных предприятий. Находясь в Сибири, Ленин просил присылать ему всю информацию о последних изобретениях в области техники. Теперь он интересовался методиками и технологиями, весьма далекими от непосредственной революционной деятельности. Система организации труда, разработанная Тейлором, писал Ленин, служит для дальнейшей эксплуатации рабочих. Но социалистическое государство для повышения производительности труда будет использовать именно систему Тейлора. Изобретенная сэром Уильямом Рамсеем технология добычи газа из угля заставила Ленина на какое-то время забыть о Мартове, Троцком и иже с ними. Это изобретение открывало огромные возможности для социализма. Благодаря новым открытиям можно было бы на час сократить рабочий день, сделав его семичасовым вместо восьмичасового.[213]

Ничто лучше не опровергает заявление, что Ленин был своего рода Нечаевым, или Ткачевым, человеком «больным» революцией, чем этот его практический, очень марксистский интерес к новым методикам и научным открытиям. его Россия не имела ничего общего с Россией Чернышевского, являвшей собой одно огромное хоровое общество, предающееся невинным развлечениям. Ленинская Россия была в первую очередь трудолюбивой, дисциплинированной и организованной страной, где должен был царить культ производства.

Едва ли имелось более неподходящее место для изучения таких технократических проблем, чем Краков, очаровательный город в Галиции, полный воспоминаний о Средневековье, когда он был столицей Польского государства. Ленин жил здесь с июня 1912 года, недалеко от границы с Российской империей и вдали от русской эмиграции. Отправленные из Петербурга газеты через три дня попадали в Краков; курьеры без особой сложности пересекали границу в обоих направлениях. В Галиции правительственные чиновники были по большей части поляками, и они, можно сказать, облегчали работу русского революционера. Для поляка, живущего под снисходительной властью Габсбургов, царизм являлся главным врагом, а его враги, естественно, союзниками. Вскоре после приезда в Краков Ленина посетил полицейский чиновник. Полностью ли уверен господин Ульянов во вновь прибывшем из России, который часто посещает его квартиру? Ведь он – избави боже! – может оказаться агентом русской тайной полиции. Ленину удалось успокоить любезного полицейского.[214]

Со своей стороны имперские власти в Вене смотрели сквозь пальцы на австрийские территории, ставшие базой для подрывной деятельности, направленной против России. Польские социалисты практически открыто, с молчаливого согласия австрийского Генерального штаба, формировали воинские соединения, готовясь к приближающейся войне между двумя империями. Русские принимали ответные меры, разжигая антиавстрийские и антипольские настроения среди украинцев Восточной Галиции. Так развлекались европейские державы в преддверии большой войны.

Два года Ленин прожил в Галиции среди поляков. Как уже говорилось ранее, он умудрился не выучить польский язык, несмотря на его сходство с русским, хотя временами гордо произносил одну или две фразы по-польски. Чем не доказательство глубоко сидящего в нем, пусть даже бессознательного, национализма? Краков, при всей его провинциальности, был центром культурной жизни. У Ленина это не вызывало никакого интереса. «Володя, – шутливо (но так и было на самом деле) писала Крупская свекрови, – страстный националист». Он не посещал выставок польских художников, а вот обычный каталог московского музея вызывал в нем ностальгические воспоминания. Краков, писал Ленин, «сонный, нецивилизованный город… почти напоминает Россию».[215]

Так уж он был устроен, что отсутствие культуры оказывало на него благотворное воздействие и вместе с тем приводило в ярость. Только благодаря полякам-социалистам у него появился круг общения, куда входили и лидеры польских социалистов, чьим гостеприимством и услугами он пользовался. Ленин вел себя довольно сдержанно и сухо. В первую очередь они были поляками, а уж во вторую социалистами. Короче говоря, к «мелким буржуа» он относился даже хуже, чем к меньшевикам. Лучшим отдыхом Ленин считал пешие прогулки и езду на велосипеде. Иногда он заставлял себя сходить на концерт, но от музыки, как правило, впадал в меланхолию.

Сходство с Россией, одновременно приятное и вызывающее раздражение, особенно явственно проявлялось в сельской местности. Надо признать, что здесь Ленин чувствовал твердую почву под ногами. Деревни в Галиции были бедные. Глядя на босых женщин и детей, можно было вообразить себя в окрестностях Самары и Симбирска. Неважное состояние здоровья Надежды Константиновны (у нее было заболевание щитовидной железы) заставило Ульяновых по рекомендации врачей переехать на лето в Поронин; по их мнению, горный воздух был лучшим лекарством для жены Ленина. Жизнь в Поронине, писала Крупская, очень напоминает сибирскую ссылку, только почта ходит быстрее.

На самом деле состояние здоровья Надежды не улучшалось, а вот Владимир Ильич чувствовал себя здесь превосходно. Он с удовольствием ходил в горы, как когда-то в Швейцарии. Спорт, физические нагрузки оказывали на него благотворное влияние; он стал другим человеком. Успокоился, стал более уравновешенным, шутил; молодые спутники уставали от его активности. Один из них вспоминал, как Ленин пришел на прогулку в костюме и с зонтом, в то время как остальные оделись так, чтобы было удобно лазить по горам. Ленин добродушно выслушал едкие замечания спутников, даже шел в некотором отдалении, чтобы не компрометировать их своим видом. Но он был отомщен: когда пошел дождь, все завидовали, что у него зонт. Стоя под зонтом, Владимир Ильич довольно смеялся, но когда порыв ветра вырвал зонт из его рук, он смеялся вместе со всеми.

Конечно, горный воздух не мог излечить Крупскую от болезни. Она быстро уставала, у нее случались приступы головокружения, аритмия. Подобно людям, с головой ушедшим в работу, она испытывала страх перед врачами, которые назначат отдых и длительное лечение. Долгое время Надежда Константиновна пыталась уверить мужа, что чувствует себя лучше и может заниматься привычной работой. Владимиру Ильичу пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы отправить жену к врачу. Надежда Константиновна продолжала упорствовать: сейчас надо заниматься партийной работой, а не своими болезнями и личными проблемами. Спустя несколько лет, уже после революции, Ленин пустился на невероятные ухищрения, чтобы убедить жену в необходимости отдыха для восстановления здоровья. его товарищ фактически похитил Крупскую и насильно увез ее в Швейцарию, где вдали от борьбы и эпидемий она провела несколько недель. Он со своей стороны сделал все, что мог, а теперь ее мать должна была уговорить Надежду на операцию. Ленин не доверял местным хирургам: операции на щитовидной железе были еще в новинку. В июне 1913 года Ульяновы поехали в Берн, где знаменитый доктор Кохер сделал Крупской операцию. Какое-то время Надежда Константиновна провела в больнице, но о длительном лечение в Швейцарии она не хотела даже слышать. Неотложные проблемы гнали Ульяновых в Краков.

Ленин вернулся к прежнему распорядку дня. С девяти утра он писал статьи в большевистские газеты, готовил выступления для своих думских представителей, занимался перепиской с партийными агентами в России и за границей. В середине дня приходила почта из России, редко с хорошими новостями. Несмотря на подъем стачечного движения, в России по-прежнему свирепствовала реакция. Теперь Ленин был бесспорным лидером большевиков в России. Находясь вдали от дома, ему было трудно оградить их от опасного заигрывания с не внушающими доверия ликвидаторами. У социалистов в России было почти бессознательное стремление объединиться перед лицом общих проблем и опасностей.

Между вспыльчивым лидером и его сторонниками возникало много конфликтов. Большевики дома не всегда могли уследить за причудливым ходом его мысли и порой неверно истолковывали полученные приказы. Реакция обычно была мгновенной и вселяла сильный страх: «Я получил глупое и дерзкое письмо от редакционной коллегии», – писал Ленин. Секретарем редакционной коллегии «Правды», которому адресовались эти строки, был молодой студент, будущий инженер Скрябин, больше известный как Молотов. Владимир Ильич преподал ему уроки смиренной покорности и молчаливого повиновения, которые помогли Молотову в течение длительного периода удерживаться рядом со Сталиным. Несмотря на требования, Ленин не получал из Петербурга необходимых газет, но главное, он не получал гонораров за свои статьи. Неужели они думают, что он может жить в Кракове без денег?

Поток посетителей из России не ослабевал. Члены большевистского ЦК и думские делегаты встречались в Кракове и Поронине, чтобы обсудить организационное строительство массовой партии. Предстояло многое сделать, но с Луначарскими, Богдановыми и Красиными удалось бы разве что создать партию интеллигентов из тех, что были под рукой. Ленин решил попробовать сделать теоретика из грубого кавказского революционера. Он отправил Сталина на несколько недель в Вену для ознакомления с трудами австрийских социалистов по национальному вопросу. Затем под руководством Ленина Сталин написал статью. Учитель остался доволен «замечательным грузином». Все это лишний раз доказывало, что можно прекрасно обойтись без буржуев и интеллигентов, ренегатов и негодяев. За несколько недель сын грузинского сапожника написал вполне удовлетворительную статью.

Зиновьев и Крупская составляли ближайшее окружение Ленина. Как ядовито написала меньшевистская газета: «Центр сосредоточения марксистской мудрости, очевидно, там, где Ленин совещается со своим заместителем «Гришкой» Зиновьевым». До революции Зиновьев был неизменным спутником Владимира Ильича. Много времени в Кракове проводил Лев Каменев, как, впрочем, и Инесса Арманд, не подозревавшая, что ее присутствие будет впоследствии возмущать биографов.

Внутрипартийная борьба отнимала у Ленина много сил. Скорее даже это была борьба против давления из дома, против желания объединить социал-демократов, в разномастной толпе которых затеряются большевики. В 1912 году две основные фракции сотрудничали в период выборов в Думу, и в новой Думе шесть большевиков мирно соседствовали с семью меньшевиками. Ленина приводила в бешенство единая социал-демократическая фракция, в которую позже кооптировали польского социалиста, который, по мнению Ленина, вообще не был социалистом. Этот грозный защитник прав меньшинства был полон негодования, когда меньшевики, воспользовавшись своим преимуществом в один голос (или в два, если считать этого спорного польского социалиста), провели в Думе свое предложение. Ленин бомбардировал соотечественников и немецких социалистов весьма специфическими статистическими выкладками, «доказывающими», что на самом деле меньшевики представляют меньшинство среди рабочих и что только благодаря буржуазии они получили большинство голосов во время выборов. В 1913 году он наконец-то заставил своих думских представителей порвать с ликвидаторами и сформировать собственную группу.

Представители большевиков в Думе выпадали из партийных рядов. Это и понятно. Их основной задачей являлось чтение провокационных пропагандистских деклараций, которые очень часто писал сам Ленин. В Думе, как и в большинстве парламентов, было запрещено чтение речей, что приводило к бесконечным стычкам между председателем и большевистскими депутатами, которые совершенно не годились на роль ораторов и попросту терялись без заранее написанного текста выступления. Единственным исключением был руководитель большевистской фракции Роман Малиновский, восходящая большевистская звезда тех лет. Будучи «настоящим пролетарием» по происхождению, он, несмотря на весьма сомнительное прошлое и совсем недавний (в 1911 году) переход на позиции большевизма, быстро завоевал доверие Ленина. На самом деле у него было уголовное прошлое, и он являлся агентом полиции, которая и помогла ему попасть в Думу. Охранку нельзя обвинить в пренебрежении к парламентским институтам: после выборов в Думу полиция должным образом повысила оклад Малиновского.[216]

С самого начала поведение Малиновского было подозрительным. Ленинские агенты, недавно вступившие с ним в контакт, к примеру Сталин, были арестованы. Происходили непонятные случаи с отступлением от написанных речей для думских представителей. Ленин отвергал все слухи, считая их злобными сплетнями со стороны меньшевиков. Малиновский был желанным гостем Ульяновых в Кракове и Поронине. Когда в начале 1914 года Ленин по делам партии поехал в Париж, то взял с собой своего любимца. Малиновский расплакался, узнав о расправе, учиненной ликвидаторами над большевистской фракцией в Думе. Разве мог такой человек быть агентом-провокатором? Доверие Ленина не подорвал и последний удар. Новый полицейский начальник Малиновского весной 1914 года решил, что дальнейшее пребывание агента-провокатора в Думе может привести к скандалу. Он приказал Малиновскому отказаться от мандата, что тот тут же и сделал, и отправляться в Краков под ленинское крыло. Теперь уже все кричали, что Малиновский шпион. На первый взгляд его действия были нарушением партийной дисциплины, поскольку он без разрешения сложил с себя думские полномочия. Но Ленин вцепился в своего «пролетария». Это подлая меньшевистская клевета довела Малиновского до нервного срыва, и он допустил недисциплинированный, но вполне простительный поступок. Неужели меньшевикам не стыдно? Этот верный сын рабочего класса, человек, который удостоился его доверия, был вынужден прибегнуть к крайним мерам. Ленин упорно защищал Малиновского вплоть до окончания революции, когда удалось добраться до полицейских архивов и роль Малиновского предстала во всей очевидности. Но, несмотря на предательскую деятельность Малиновского в Думе, Ленин отдавал должное этому агенту-провокатору за все, что он сделал для революции. В любом случае это ошибка меньшевиков! Совершенно ясно, что Малиновский был не просто равнодушным агентом полиции, а человеком, раздираемым противоречивыми чувствами. После разоблачения Малиновский в 1918 году вернулся в Россию, очевидно надеясь на защиту Ленина, но был расстрелян по приговору Верховного трибунала. Кое-кто считал, что Ленин понимал, кем являлся Малиновский, но это маловероятно. Когда человек был полезен, Ленин закрывал глаза и уши, не желая ничего знать. Кроме того, Малиновский не был интеллигентом, склонным к предательству. Он был настоящим пролетарием!

Отсутствие единства между социал-демократами казалось теперь еще более парадоксальным, поскольку и ленинцы, и их противники использовали все возможности для ведения легальной деятельности в России. Большевики выпускали газету «Правда» в противовес меньшевистскому «Лучу».[217]

Насколько эффективно могли бы социалисты использовать предоставленные возможности и какую бы извлекли выгоду из растущего классового сознания рабочих, если бы они объединились! Предпринимались отдельные попытки к объединению, но в противоборствующем лагере не было личности подобной Ленину, никого, кто бы обладал такой же выносливостью и энергией, талантом пропагандиста и агитатора, способностью предугадать и разрушить планы противника. В 1912 году Троцкий предпринял попытку объединить антиленинские силы. На конференции в Вене он объединил меньшевиков с остатками ультиматистов и отзовистов. Но этот «Августовский блок» (под таким названием он вошел в историю) оказался нежизнеспособным. Ленин не преминул отреагировать: Троцкий теперь занял место, которое до него занимал Струве, а потом Мартов. «Дружески настроенный Троцкий опаснее враждебно настроенного», – писал Ленин о человеке, с которым спустя четыре года будет бороться плечом к плечу.

Словно добрые, действующие из лучших побуждений школьные учителя, пытающиеся прекратить детские ссоры, руководители II Интернационала регулярно предпринимали попытки рассудить и объединить русских. Один из них даже отправился в Россию, чтобы на месте разобраться, что на самом деле происходит между меньшевиками и большевиками. Это был июль 1914 года. В Сараеве уже звучали выстрелы, а в Брюсселе Международное социалистическое бюро организовало совещание по «русскому вопросу». На нем присутствовали представители меньшевистского организационного комитета и меньшевистского Кавказского областного комитета, троцкистской группы «Борьба», меньшевистской думской фракции, плехановской группы «Единство», группы «Вперед», Бунда, социал-демократии Латышского края, социал-демократии Литвы, польской социал-демократии, польской социал-демократической оппозиции. Ленин решил не ехать на совещание. Возможно, он не хотел подвергать себя нападкам со стороны практически всех представленных фракций. Не было никакой надежды, что он, как это было в 1907 году, согласится на объединение. Несколько лет назад Плеханов отметил, что, когда Ленин захотел объединиться с другой группой, он действовал таким же образом, как голодный человек «объединяется» с куском хлеба. Теперь ни о каком объединении не могло идти речи. Указания, которые Ленин дал своим делегатам, прибывшим на совещание в Брюссель, свидетельствовали о его непримиримости по вопросу о единстве.

Владимир Ильич поручил Инессе Арманд озвучить позицию большевиков. В этом можно увидеть доказательство его страстной влюбленности, но скорее он чувствовал, что может положиться на Инессу, в то время как другой более известный большевик мог не устоять перед соблазнительными призывами к объединению, идущими от его старых товарищей. Условия, выдвинутые большевиками, были откровенно абсурдными и неприемлемыми. Они призвали другие группы отречься от своих принципов и повести решительную борьбу с ликвидаторами. Меньшевики должны были подчиняться большевистскому Центральному комитету, польских социал-демократов следовало заклеймить как «буржуазных демократов». Они должны взять обратно клеветнические слова о большевиках, грязных деньгах и Романе Малиновском. Инструктируя Инессу, Ленин подчеркивал тот факт, что большевики не собираются обращать ни малейшего внимания на мнение большинства.

Они ни на каких условиях не согласятся на общепартийный съезд, где, по всей вероятности, окажутся в полной изоляции и в меньшинстве.[218]

Брюссельское совещание проголосовало за объединение русских социал-демократов; большевики остались в меньшинстве. На этом прения были прекращены, чтобы продолжиться на конгрессе II Интернационала, который должен был состояться в августе в Вене. Если бы конгресс состоялся, то, вероятно, Ленину и его группе объявили бы строгий выговор и, возможно, исключили из международного социалистического движения. Но вмешалась война.

Война застала Ленина в Поронине. Тот факт, что он находился на отдыхе, вдали от Кракова, доказывает, что ему, как и огромному большинству его современников, казалось невероятным, что европейский кризис, начавшийся с убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда, обернется мировым пожаром. За несколько лет Европа прошла от одного международного кризиса до другого. Каждый, кто следил за событиями, происходящими в мире, одновременно ждал и страшился приближающейся катастрофы, но мало кто думал, что все произойдет летом 1914 года. Предыдущие кризисы породили ошибочное представление (нам следует об этом помнить сегодня): великие державы не допустят «настоящей» войны; рабочий класс Европы не позволит своим хозяевам превратить его в пушечное мясо.

Ленин уже давно понял неизбежность мирового конфликта. Сможет ли царская Россия с еще не зажившими ранами безболезненно втянуться в конфликт, который задержит развитие процессов, приведших к революции 1905 года? Он был уверен, что в данном случае западные социалисты предадут рабочий класс, а все разговоры о том, что с помощью всеобщей стачки можно остановить войну, являются типичной оппортунистической лакировкой действительности. Объявление о начале войны повергло в шок. Из польских газет Крупской удалось понять, что немецкие социалисты поддержали другие партии в рейхстаге при голосовании по вопросу о военных кредитах. Ленин не мог поверить в это. Он не ожидал, что лучшие из них, такие воинствующие марксисты, как Карл Либкнехт, могут согласиться с этим преступным решением.[219]

Ленин обратился к человеку из своего окружения, знающему польский язык; Надя, должно быть, неправильно истолковала газетную информацию. Увы, все было именно так: парламентские представители партии Маркса и Энгельса единодушно проголосовали в поддержку правительства.

По практическим соображениям Ленин при известии об империалистической войне никак не проявил охватившие его одновременно гнев и ликование. Он, русский подданный, жил в стране, находившейся в состоянии войны с Россией. Развилась естественная шпиономания, даже в среде простых людей, живших в горах, которые не могли осознать всей полноты происходящего. Законопослушный крестьянин сообщил полиции о живущем в Поронине таинственном русском господине, который часто ходит в горы и, конечно, чертит планы стратегических объектов. Полиция провела обыск в доме, где жили Ульяновы, и обнаружила листы бумаги, исписанные цифрами, – безусловно, зашифрованные сообщения для вторжения казаков (на самом деле это была рукопись по аграрному вопросу, изобилующая статистическими данными). Однако полиция действовала спустя рукава, в обычной манере бюрократического аппарата Габсбургов. «Шпиону» объяснили, что на следующий день он должен явиться в полицейское управление ближайшего города. Там его допросят люди, более осведомленные в таких вопросах, чем простой деревенский констебль.

Ленина не соблазняла перспектива оказаться во время войны в качестве интернированного. Он обратился за помощью к Я. Ганецкому, поляку из своего большевистского окружения, по счастью оказавшемуся в Поронине. Мы еще встретимся на страницах этой книги с Ганецким. Во время войны он станет большевистским представителем в Швеции и сыграет важную роль в таинственных финансовых отношениях между немцами и большевиками. В Советской России он займет пост в Наркомате по иностранным делам, а затем его постигнет обычная участь старых большевиков при сталинском режиме. А в тот момент, чтобы помочь Владимиру Ильичу, он воспользовался всеми имеющимися у него связями с польскими социалистами в Галиции. По прибытии в Новый Тарг (как ему было предписано) Ленин был арестован и заключен в тюрьму. Несмотря на сложную ситуацию, Ленин пребывал в прекрасном расположении духа. Было ясно, что его заключение будет непродолжительным, в его защиту выступили очень влиятельные люди.[220]

Ганецкий связался с лидерами Польской социалистической партии Дацинским и Мареком. Ленин считал их представителями вырождающегося шовинистического социализма. В 1920 году Дацинский стал вице-президентом польского правительства, чья армия разбила большевиков на подступах к Варшаве. Но идеологические разногласия не помешали полякам встать на защиту Ленина. Они заявили, что нелепо обвинять этого стойкого революционера в шпионаже. Крупская обратилась к депутату австрийского парламента Виктору Адлеру с просьбой воздействовать на имперские власти в Вене; один из документов (это был редчайший случай) был подписан фамилией по мужу, Ульянова. Много позже Ганецкий написал невообразимую ерунду в отношении доводов, которые использовались для освобождения Ленина. Якобы австрийские власти испугались, что арестовали человека, которого боготворил русский рабочий класс. На самом деле, по собственному признанию Ленина, сделанному им в 1924 году, поляки из чувства долга помогли товарищу-социалисту. Австрийскому министру внутренних дел объяснили, что Ульянов и его партия являются врагами царизма и вполне могут в дальнейшем оказать помощь. Через десять дней Ленина освободили из тюрьмы, а в сентябре он был уже в Швейцарии.[221]

Из Цюриха Ленин послал благодарственное письмо «высокоуважаемому товарищу» Адлеру. Не в последний раз спасали его «оппортунисты» и «социалистические шовинисты». Как-то на нейтральной территории Ленин изложил свое отношение к войне: «С точки зрения рабочего класса… всех народов России, наименьшим злом было бы поражение царской монархии».[222]

И тут же выдвинул лозунг: превратить империалистическую войну в войну гражданскую. В несчастье, постигшем европейскую цивилизацию, Ленин видел прекрасную возможность для социалистического переворота. Русский революционер в нем подчинился творцу мировой революции. его больше не удовлетворяла борьба с другими фракциями русского социалистического движения. В 1914 году Ленин уже был готов сражаться с международным социалистическим движением, а тремя годами позже и со всем капиталистическим миром.

В первые месяцы войны Ленин занимал какую-то нелепо-претенциозную позицию. Большинство социалистов во враждующих странах охватило патриотическое безумие. После нескольких попыток воспрепятствовать войне немецкие социалисты, равно как их австрийские, французские и английские коллеги, на деле продемонстрировали декларируемый ими интернационализм, проголосовав за военные кредиты, а в каких-то случаях и согласившись на министерские портфели в военных кабинетах. Война ясно показала, насколько кажущимся было деление Интернационала на левых и правых. Ультралевый французский лидер Жюль Гед призывал к войне и вошел в состав правительства, а самый что ни на есть умеренный «ренегат» Бернштейн проголосовал против военных займов в Германии и требовал мира без аннексий и контрибуций. Социалист-патриот всегда находил аргументы в пользу своей националистической позиции. Немец воевал не с русским народом, а с царским самодержавием. Француз и англичанин заявляли о своем намерении оградить Европу от немецкого милитаризма и варварства. Но важнее всего, что «массы» откликались на призывы своих лидеров. Карл Маркс писал, что «рабочие не имеют отечества»? Летом и осенью 1914 года стало ясно, что это оказалось крайне неудачное пророчество основателя социализма.

Даже русские социалисты были охвачены военной лихорадкой. В Думе и меньшевики, и большевики выступали против войны, против дополнительного бюджета, но рядовых членов партии, независимо от фракций, мобилизовали в армию. За границей многие изгнанники, проведшие долгие годы в царских тюрьмах, испытывали патриотический подъем. Их страна боролась на стороне свободы наряду с Францией и Англией против Германии, которая творила страшные злодеяния в Бельгии, а Австрия традиционно являлась врагом малых славянских народов. Русские радикалы испытывали врожденную ненависть к германскому типу бюрократии, введенному еще во времена Петра I. В жилах царей текла немецкая кровь, и, как прежде Бакунин, народники поносили «германо-татарское самодержавие». Само название столицы, Санкт-Петербург, символизировало наложение на славянскую нацию и культуру чуждых, ненавистных германских обычаев.[223]

Война собиралась раздавить не только Германию, традиционного врага славян; она собиралась уничтожить то, что осталось от враждебного и деспотичного во внутренних российских делах.

Плеханов являлся олицетворением патриотических и германофобских чувств. Когда-то он был народником, верящим в русский народ, марксистом и меньшевиком. Прошли годы, и Плеханов заявил, что социалисты должны сражаться за Антанту, за Россию, за свободу и цивилизацию. Этот любитель немецкой литературы, как теперь выяснилось, никогда не любил немцев, прусских реакционеров и своих снисходительных социал-демократических коллег. «Что касается меня, так если бы я не был так стар и болен, то пошел бы в армию. Мне бы доставило большое удовольствие колоть штыком ваших немецких товарищей»[224], – недвусмысленно заявил Плеханов Ленину.

Удивительно, сколько социалистов, ненавидящих Германию, потратили жизнь на служение идеям немецкого учителя.

Известия о настроениях Плеханова достигли ушей Ленина. Он всегда подозревал самое худшее, но все же цеплялся за надежду, что его учитель не пойдет на такую низость. А в этом увлечении войной, возможно, сказалось то, что Плеханов учился в военной гимназии. В октябре Ленин переезжает из Берна в Лозанну, где перед эмигрантами собирался выступить Плеханов. Действительность превзошла наихудшие ожидания. Русский генерал не смог бы произнести более патриотическую речь. На момент объявления войны Плеханов находился в Париже. Поскоблите русского радикала, и вы обнаружите не только германофоба, но и страстного франкофила. Именно это и произошло с основателем русского марксизма. Он поносил немецких социал-демократов, оказавшихся не лучше Вильгельма II (в этом месте Ленин аплодировал Плеханову). Но тут Плеханов разразился профранцузским, провоенным энтузиазмом. Почему социал-демократы голосовали в Думе против военных займов? По крайней мере, им следовало оговорить, что они голосуют против, поскольку царские генералы не способны привести армию к быстрой победе над тевтонцами. Ленин был бледен, когда вышел на трибуну для выступления. Это был окончательный разрыв с учителем, с человеком, которого «он никогда не прекращал любить», но который теперь наряду с большинством социал-демократов предал рабочий класс Европы.

Ленину стало ненавистно само название «социал-демократ». Это именно тот момент, писал он, когда настоящим марксистам надо вернуться к названию «коммунист», олицетворяющему прежние, более воинствующие традиции партии. Название «социал-демократ» запятнано и опозорено. На этот раз Владимир Ильич подверг критике даже Маркса и Энгельса за недостаточную воинственность в последние годы. Остатки благоговения и уважения, которые он испытывал к немецким преемникам великих учителей, исчезли под градом оскорбительной брани, которую он обрушил на «ренегата» Каутского и других учителей своей молодости, показавших себя трусливыми коллаборационистами. Прежнее почитание сменилось резкой критикой. Словно разрешив внутренние сомнения, Ленин опроверг обвинение, что быть против войны вовсе не означает отсутствие патриотизма к родине. Он опубликовал замечательную статью «О национальной гордости великороссов», в которой разъяснил, как надо понимать патриотизм и как сочетать его с интернационализмом. Он с гордостью заявил, что является русским. Быть настоящим националистом значит быть против шовинизма. «Народ не может быть свободным, если угнетает другие народы».[225]

Он чувствовал себя невероятно одиноким. Социалисты, не разделявшие националистическую манию, по большей части были убежденными пацифистами. В данном, конкретном случае пацифизм мог свести на нет все усилия рабочего класса. Ленин приветствовал занятую Мартовым антипатриотическую позицию и, если верить Крупской, даже вспомнил о прежней юношеской дружбе с Мартовым. Подозреваю, что тем самым Крупская попыталась (в условиях сталинской России) осторожно намекнуть на политическую терпимость Владимира Ильича. Однако в письме своему агенту в Россию Ленин не возлагает особых надежд на Мартова: «Мартов становится радикалом только наедине с собой… Завтра он опять опустится на их уровень, начнет заглушать голос рабочих (их ум и совесть) с помощью гибких резолюций в духе Каутского…»[226]

Закончился период поиска союзников; ему были необходимы преданные сторонники.

Теперь, когда он жил в Берне и Цюрихе (вдали от Плеханова и франкофильской атмосферы Женевы), Ленин взялся за решение гораздо более трудной задачи: восстановить, прерванные войной, связи с большевистскими организациями России. Связь осуществлялась через Скандинавию. В Стокгольме (откуда он тайно приезжал в Россию) обосновался уполномоченный ЦК Александр Шляпников, через которого Ленин поддерживал регулярные связи с Петроградом и Россией. После революции Шляпников превратится для Ленина в источник постоянного раздражения. Шляпников, этот сторонник эгалитаризма и фракционной деятельности, постоянно выражавший недовольство большевистской бюрократической системой, вынудил Ленина потребовать его исключения из партии, на что смелый большевик не побоялся рассмеяться Ленину в лицо. Но сейчас, во время Первой мировой войны, он был основным связующим звеном с Россией, и Ленин прекрасно понимал, что с таким человеком нужно быть в дружеских отношениях, проявлял заботу и внимание. «Если вы сердитесь на меня, то я готов принести любые извинения, так что, пожалуйста, не сердитесь», – писал Ленин после того, как Шляпников нашел его требование чрезмерным. И дальше: «Самые сердечные пожелания и всего наилучшего. Вы больше не будете сердиться?»

С первых дней в политике Ленин приучил себя требовать от подчиненных непосильной работы и поручать им невыполнимые задания. Шляпников должен был держать шведских социал-демократов (главным образом мелких буржуа) на почтительном расстоянии и в то же время сделать так, чтобы они забыли о прежних займах и предоставили большевикам как можно больше денег. Арест большевистских думских делегатов за их антивоенную агитацию (вместе с Каменевым, который должен был руководить работой большевиков в Петрограде) заставил Ленина переживать, но не за арестованных, а за себя. «Работа нашей партии теперь стала во 100 раз труднее». Обвиняемые, следуя его указаниям, устраивали нелегальные собрания и распространяли антиправительственные манифесты; трудно понять, что его больше удивило, их арест или вынесенный им суровый приговор. Ленин слышал в свой адрес горькие упреки, что, мол, он, Ленин, сидя в нейтральной стране, вдохновляет своих сторонников на опасные и безрассудные действия. «Вот она, судьба моя, – писал Ленин Инессе. – Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма… И ненависть пошляков из-за этого. Ну а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками». Он не собирался сдаваться.

В период с 1914-го по февраль 1917 года внимание Ленина было приковано к событиям, происходящим на мировой арене. Основной задачей большевиков в России было сохранение людских ресурсов. Надвигающаяся революция должна была принять международный масштаб. Осуждая войну, Ленин временами испытывал страх: что, если империалисты заключат мир до наступления подходящего момента для перехода войны в мировую революцию? «Хитрые эксплуататоры ведущих капиталистических стран (Англии) стоят за мир (чтобы укрепить капитализм). Нас не должны смущать мелкие буржуа, сентиментальные либералы и тому подобное. Наступило время ударить в штыки. Это факт, и, значит, мы должны бороться», – писал Ленин в ноябре 1914 года. Ни «умные эксплуататоры», ни «сентиментальные либералы» не смогут остановить кровопролития. «Кто реально получит выгоду от призыва к миру? Конечно, не революционный пролетариат. Не идея использовать войну, чтобы ускорить крах капитализма».[227]

Он только забыл о том, что миллионы человеческих жизней могли бы «извлечь пользу» от «призыва к миру».

Основные задачи, которые Ленин попытался решить на Циммервальдской (1915) и Кинтальской (1916) конференциях, заключались в том, чтобы удержать социалистов от стремления заключить мир и усилить воинствующий марксизм. Хотя социалисты, присутствовавшие на этих конференциях, относились к левому крылу представляемых ими партий, большевики с их экстремизмом чувствовали собственную обособленность. Даже будущая коммунистка Клара Цеткин поддерживала пацифистов, требовала мира без аннексий и международного примирения. Кроме того, существовала еще одна причина, по которой немецкие и французские социалисты были против призыва превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Немецкий делегат напомнил Ленину, что им придется вернуться в свои страны. Уже сейчас в глазах правых, не говоря уже о правительстве, они выглядят не намного лучше, чем предатели. Как стало известно Ленину и неразлучному с ним Зиновьеву, несколько социалистов, не относившихся к большевикам, в Циммервальде примкнули к левым.[228]

В Циммервальде большевики набрали примерно семь или восемь голосов из сорока. Однако не следует думать, что Циммервальдская и Кинтальская конференции окончились полным провалом для большевиков, несмотря на призыв к «гражданскому миру». Наметился растущий раскол в рядах европейской социал-демократии; была проведена подготовительная работа по созданию нового, «чисто» марксистского Интернационала. То, что произошло с русским социализмом, теперь происходило в международном движении: умеренность чувствовала себя неловко и страдала от сознания своей вины перед экстремизмом. Некоторые из наиболее решительных противников Ленина в Циммервальде и Кинтале за несколько лет превратились в основателей коммунистических партий в своих странах. Некоторые, хотя и остались социалистами, стали защищать Советский Союз как «государство рабочих». Мартов и Аксельрод, присутствовавшие на этих конференциях, эмигрировали из Советской России.

Швейцарские конференции в какой-то мере излечили Ленина от одиночества. Как в 1907 году в Стокгольме, хотя и в меньшей степени, он вновь стал влиятельной фигурой. Большевики (это же касается и советской дипломатии) всегда испытывали удовлетворение на тех конференциях и съездах, где их противники пытались спорить с ними, считая огромным успехом и счастливым знаком, что эти прежде неразумные люди захотели сесть за стол переговоров и говорить об объединении. Вероятно, Ленин, наконец, понял несерьезность и бессмысленность своей позиции. Возможно, несмотря на все ругательства, слетавшие с его языка, он уже хотел «угомониться» и согласиться с большинством. Теперь он приобрел европейскую славу (которую не собирался терять) среди социалистов, совершенно отличную от той, что имел в 1914 году, когда его могли признать виновным и изгнать из II Интернационала. его временное спокойствие обеспечило ему симпатии противников. С другой стороны, его взрывной экстремизм помогал приобретать новых поклонников среди революционеров, которым не подходила выжидательная тактика социалистов-пацифистов. Сами того не желая, они подпадали под гипнотическое влияние его целеустремленности и демонстративного поведения. В Циммервальде Троцкий почувствовал, что вновь подпал под обаяние своего старого врага. Было ясно, что многие меньшевики устали от постоянных сомнений и возражений своих лидеров. «С каких это пор революционеры вырабатывают стратегию в зависимости от того, находятся они в большинстве или в меньшинстве?» – писал Ленин французскому социалисту, который просил его помягче говорить о Каутском, Мартове и других, кто, действуя из лучших побуждений, искал золотую середину между национализмом правых и экстремизмом большевиков.

Жизнь в Швейцарии была полна и более прозаическими проблемами. Ульяновы стали испытывать серьезные финансовые затруднения. В начале войны Владимир Ильич написал статью о Марксе для русской энциклопедии. Эта скучная работа должна была обеспечить хоть какие-то средства для жизни. Он пытался (безуспешно) найти работу в русских газетах. По сегодняшним меркам кажется странным, что такой известный революционер по-прежнему получал деньги из дома. Эта помощь не прекратилась со смертью Марии Александровны. Она умерла в 1916 году, за год до того, как ее сын оказался в зените славы. Владимир Ильич глубоко переживал ее смерть. В ноябре того же года Ленин благодарил сестру Марию за присланные деньги и намекал, что хотел бы получить еще. В феврале 1917 года этот человек, который через несколько месяцев отдаст приказ о национализации банков в своей стране, ликовал по поводу неожиданно присланных из России денег. «Ты теперь получаешь пенсию по выслуге лет», – шутливо объяснила Крупская своему сорокашестилетнему мужу.

Квартиры, в которых Ульяновы жили в Швейцарии, явственно свидетельствуют об их бедственном финансовом положении. Когда в 1916 году они переехали из Берна в Цюрих, то жили сначала в убогом пансионе, где среди жильцов были проститутки и преступники. Несмотря на утверждения Владимира Ильича, что ему интересно познакомиться с «самым дном» (Крупская была далеко не уверена в этом), они в скором времени переехали в более приличную, но весьма скромную квартиру, где проживала семья сапожника. Во дворе дома находилась колбасная фабрика, распространявшая неприятный запах. Теперь все домашние заботы лежали на Крупской (ее мать умерла в марте 1915 года), и Надежда Константиновна призналась, что от хозяйки она впервые «узнала, как готовить приличные обеды, минимально расходуя время и деньги». А ведь они были женаты уже почти двадцать лет! Ульяновы, как и прежде, совершали поездки по стране, ходили в горы, и, в отличие от некоторых из своего окружения, Ленину не приходилось заниматься физическим трудом.

Личные проблемы смешивались с политическими. При всей своей неукротимой энергии Ленин, как любой человек, впадал временами в депрессию. Существовала постоянная угроза установления мира. Временами он был уверен, как и многие в России, что германский и русский дворы ведут тайные переговоры. Это было бы логично, писал Ленин, и представлял картину, как Вильгельм II и Николай II неожиданно объявят о союзе между Германией и Россией. По крайней мере, будет повод посмеяться над глупыми социалистами-патриотами с их лепетом о борьбе за свободу и против прусского милитаризма. Или еще одна его фантазия: царь притворится, что хочет заключить договор с Германией, чтобы заставить Францию и Британию предоставить ему миллиарды и все виды уступок.[229]

Теперь понятно, откуда Сталин и Хрущев заимствовали свои дипломатические идеи?

Эти мрачные представления приводили к тому, что временами Ленин рассматривал Швейцарию как свою Эльбу, если не остров Святой Елены. Если это так, то он по-прежнему останется революционером. Ему есть что посоветовать швейцарским социалистам. Им следует отказаться от своих «социалистических патриотов», которые заявляют, что пойдут сражаться, если Швейцария подвергнется нападению. его негодование не знало границ, когда он обращался к этим якобы социалистам, которые яростно выступали против экстремистов и иностранцев, вмешивающихся в их политику. Эти гостеприимные люди, которые в 1914 году казались ему настоящими пролетарскими революционерами, являлись теперь, по его мнению, швейцарскими копиями Мартовых и Каутских.

В то время многие русские революционеры готовились уехать в Новый Свет, в Америку. В декабре 1916 года Троцкий уехал в Америку, убежденный, что видит Европу в последний раз. Бухарин, приобретающий известность теоретик марксизма, и некоторые большевики были уже в Америке. Это кажущееся отступничество не слишком угнетало Ленина. В Америке, вероятно, тоже были социалисты-революционеры. Александра Коллонтай, с которой Ленин во время войны поддерживал переписку, должна была поехать в Америку. Не могла бы она выяснить все о многообещающей группе в Бостоне и прислать ему отчет? Находясь вдали от Нью-Йорка, он получил (неточную) информацию о фракционной борьбе русских революционеров. Троцкий «попытался захватить» руководство в эмигрантской газете «Новый мир», но, слава богу, Бухарин и другие настоящие большевики отразили его атаку.[230]

Владимир Ильич хотел посоветовать американским социалистам, как пробудить революционные инстинкты масс. Как насчет призыва к независимости Гавайев!

Впечатляет широкий круг его интересов. Он с энтузиазмом пишет о мелких ссорах норвежских и датских социалистов. Везде, даже в нейтральных странах, он находит вредных «социалистических шовинистов», упрекает занимающих выжидательную позицию пацифистов и приветствует горстку истинных марксистов, стремящихся к гражданской войне. В письмах забавно отражается его интернациональная позиция: их украшают фразы на иностранных языках. Отдельные английские фразы в письмах к Инессе вызывают большие сомнения в знании им английского языка, который он якобы освоил, занимаясь переводами в Сибири, а затем и в Лондоне.[231]

Кульминацией ленинского интернационализма явился трактат об империализме, написанный им в 1916 году. Работы «Что делать?», «Государство и революция» и эта книга составили тройку наиболее значительных работ. Сегодня они известны во всем мире. По иронии судьбы крах западных государств и скандальное опровержение ленинских тезисов только усиливают интерес к его работам. Он беспощадно критиковал империализм, предрекал неминуемость международного катаклизма. Подобно многим марксистским пророчествам это произошло, чтобы урегулировать коммунистический, а не капиталистический мир.

Ленинская работа, по существу, является перефразированием выводов Маркса и работы английского радикала Дж. А. Гобсона «Империализм», написанной в начале XX века под влиянием Англо-бурской войны. Гобсон видел основную причину империализма, территориальной экспансии и соперничества за колонии в стремлении западных капиталистов обеспечить рынок для выгодного вложения капиталов. Английские, французские и немецкие капиталисты вкладывали денежные средства туда, где низкая стоимость рабочей силы гарантировала им высокие прибыли. Стремясь защитить свои капиталы, они обращались к правительству. Империалистическая экспансия происходила в атмосфере шовинизма, с лозунгами о «культурной миссии» и «распространении христианства». Но за этим скрывался империалист, захватывавший государственную власть, чтобы использовать ее в собственных низменных интересах.

Гобсон не мог отказать себе в удовольствии украсить тезисы обычным нонконформистским обвинением, адресованным высшему классу. Они, вероятно, получают огромное удовольствие, командуя индусами, кафрами и китайскими кули. В работе есть неуместные высказывания об охоте и лошадиных скачках, развлечениях богатых и родовитых людей. Он говорит об общей для радикалов, как левых, так и правых, мании, о грандиозном международном заговоре. Кто может быть настолько наивен, чтобы думать, что война могла бы начаться без разрешения семейства Ротшильдов? Но это выводы не марксиста, а радикального либерала. Разбуженные избиратели могли положить конец империализму. Английского капиталиста могли заставить вкладывать капиталы дома (конечно, с меньшей выгодой), помогая своим соотечественникам, вместо того чтобы эксплуатировать индусов. Высшее общество могло бы не отдыхать в тропиках, а заниматься полезным трудом у себя дома.

С точки зрения современного читателя, Гобсон слишком рискует, советуя позволить неевропейским государствам вариться в собственном соку, или, говоря современным языком, оставаться слаборазвитой страной. Бесчисленные экономисты и историки пытались продемонстрировать ошибочность его тезисов; колониальные власти не получают выгоды от своих владений; факт, что современная Европа, практически лишившаяся колоний, является более преуспевающей, чем во времена имперского владычества. Но положения Гобсона – Ленина, из-за их простоты, психологической привлекательности и благодаря тому, что процесс колонизации сопровождался беспрецедентной жесткостью и разграблением, остаются наиболее влиятельным мнением в современном мире. Эффект от этих работ подобен эффекту от теории народничества. На смену «страдающим комплексом вины аристократам» пришли страдающие от осознания своей вины жители Запада, рассуждающие о бедности и отсталости остального мира. Только бессердечный консерватор, используя статистические данные, мог бы отрицать ответственность Запада за сложившееся положение дел. Как в целом социализм, так и теория империализма вызывала противоречивые чувства великодушия и зависти, вины и гнева в нижних слоях.

Ленин превратил обличительные речи Гобсона в теоретическое и тактическое оружие воинствующего марксизма. В качестве теории оно пришлось весьма кстати, чтобы заглушить сомнения, которые каждый социалист испытывал относительно прогнозов Карла Маркса. После смерти учителя капитализм не только не сдал, а скорее усилил свои позиции, и жизнь рабочих не ухудшилась, а, наоборот, улучшилась. Теперь в одно мгновение можно было найти объяснение кажущемуся противоречию и наконец-то доказать несостоятельность ревизионистов. Английские, французские и немецкие рабочие косвенным путем получили выгоду от эксплуатации своих африканских и азиатских братьев. Западный капитализм мог позволить себе за счет колоний сбросить больше крошек со своего стола собственному рабочему классу. Маркс был реабилитирован. Просто выполнение его прогнозов было отодвинуто из-за вновь открывшегося обстоятельства – империализма.

В ленинской схеме то, что Гобсон считал устранимым злом, стало неизбежной особенностью исторического развития. Западный капитализм 1870-х годов миновал конструктивную, прогрессивную стадию, свободное соревнование уступило место монополиям и концернам, безнадежной борьбе за то, чтобы остановить падение прибыли в собственной стране. Тогда монополии прибегли к захвату дешевого сырья за границей, в слаборазвитых и в таких «полуколониальных» странах, как Китай и страны Латинской Америки. Затем великие державы поделили «сферы влияния». А далее последовала конкурентная борьба за обладание рынками и колониями. Следовательно, империализм есть высшая, а значит, последняя стадия капитализма.

Тактическое значение теории не вызывает сомнений. Истинные марксисты должны поддержать освободительные движения, независимо от их классового характера. Жители колоний являются невольными союзниками западного пролетариата. Их борьба за освобождение приблизит день, когда английские и французские рабочие будут в состоянии разделаться со своими капиталистами.[232]

Явные противоречия и упрощения в работе Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма» кажутся незначительными по сравнению с доказательствами о неминуемости большой войны. Совсем иные причины вызывают войну империалистическую. Обе стороны в секретных и открытых соглашениях оговаривают территориальные притязания и запланированные аннексии. Капитализм гордится тем, что обеспечил Европе век мирного (сравнительно) существования и прогресса. Теперь обман раскрыт. Какие бы ни выдвигались возражения в отношении ленинской теории (многие теоретики марксизма поспешили заявить, что она грешит против фактов и всей логики марксистской теории), она с неопровержимой очевидностью доказала, что капитализм порождает войну, приносит нищету и разорение. Воинствующий марксизм, или коммунизм, обещает мир, национальное самоопределение и дружбу между народами. Несмотря на шаткость теоретического обоснования подобных обещаний, притягательность ленинской теории была огромна. Она рассматривала коммунизм как международное движение. Русский волжанин смог создать движение и заставить поверить в него людей во всех уголках земного шара. Ленинские труды вызвали гораздо больший интерес, чем оригинальная, сложная доктрина Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Какую бы позицию ни занимал Ленин, он действовал абсолютно искренне и целиком посвящал себя идее. Теперь он был интернационалистом, обдумывающим раздел русской империи. Вопрос о самоопределении вызывал большие сомнения у марксистов. Молодой большевик Георгий (Юрий) Пятаков вызвал гнев Ленина громким заявлением, что вряд ли некоторые народы созрели для независимости. Предоставьте свободу невежественным белорусским крестьянам, египетским феллахам, и они пойдут на поводу у высшего класса, заявил Пятаков. Мы за независимость, ответил Ленин, даже если это приведет к феодальному правлению. Инстинкт революционера подсказывает ему, что в XX веке большей разрушительной силой является национальная, а не классовая борьба. Если вы хотите использовать это в своих целях, вы не можете позволить себе «если» и «но» ученых-теоретиков. После победы социализма мы предоставим независимость Польше, Финляндии, Украине, другим территориям, но это разделение будет недолгим.[233]

Коммунисты пожелали, и в большинстве случаев «разделение было недолгим».

Восемь лет назад революция в России потерпела поражение, и казалось, что страна пройдет внушающим отвращение путем к парламентаризму и западной форме демократии. Однако Ленин был уверен, что в начале 1917 года у него будет рецепт мировой революции. Обладатель этого рецепта был лидером небольшой группы изгнанников, а в России несколько тысяч рабочих поддерживали связи с большевиками. Ленин все время помнил об этом и, заканчивая в январе выступление, сказал: «Мы, старшее поколение, возможно, не увидим решающие сражения наступающей революции».

Большевики не захватили власть во время последней революции. Они взяли ее. Сначала самодержавие, а затем демократия капитулировали перед анархией. Любая группа решительно настроенных людей могла сделать то, что в 1917 году сделали большевики в Петрограде.[234]

Большевики захватили ключевые позиции и объявили себя правительством. Правительством чего? То, что когда-то было Российской империей, полностью распалось. Часть Россия была оккупирована врагом, а на остальной территории выросли, словно грибы, сотни маленьких правительств. В октябре Союз железнодорожников был, вероятно, важнее того, кто правит в столице. Каждый город, каждый полк считал себя независимым; Советы сами принимали решения подчиняться тем или иным приказам и распоряжениям. По стране бродило более двух миллионов дезертиров. Работа промышленности была парализована, но еще большая анархия царила в сельской местности.

Итак, победа большевиков в 1917 году, хотя и была огромной, бледнела в сравнении с грандиозной задачей, которую им удалось решить за следующие пять лет. Они справились с невообразимой анархией, которую сами же создали самой анархичной из революций, и построили самое авторитарное государство в мире. Гений Ленина не в том, что он был творцом революции, а в том, что он вышел победителем из этого хаоса.

Долгожданный взрыв, известный как Февральская революция, сжал все события в одну неделю. 23 февраля девяносто тысяч рабочих Петрограда устроили забастовку. На следующий день их численность достигла двухсот тысяч человек. Бастующие выдвигали политические требования, но в основном забастовка была их ответом на нехватку продовольствия и растущую инфляцию, охватившую Россию с начала войны. Забастовщики устраивали уличные манифестации и беспорядки. Поведение Петроградского гарнизона способствовало превращению бунта в революцию. Призванные помочь полиции, солдаты отказались стрелять в бастующих, а в некоторых случаях стреляли в полицию. До этого момента сценарий не слишком отличался от событий октября 1905 года. Но скоро появились существенные различия. Царский режим пал. Царь находился в Ставке главнокомандующего в Могилеве. Во главе министерства, сплошь состоявшего из ничтожеств, не было Витте. Оно не могло не то что управлять событиями или противостоять им, а даже не понимало, что происходит, а потому просто прекратило функционировать. Кто мог занять это место? Как показали события, после падения царского режима остался вакуум, и это состояние сохранялось до октября. В строгом смысле слова Россия на протяжении восьми месяцев оставалась без центрального правительства. его место заняли несколько авторитетных фигур, которые пытались управлять огромной страной, иногда сообща, иногда наперекор друг другу. Но они все больше ощущали свое бессилие перед растущей анархией и наконец сдались.

Житель Петрограда 1 марта 1917 года мог, конечно, поверить, что в стране появилось новое правительство, скорее даже два. Оба явились результатом неожиданных импровизаций, оба были самозваными. Один был парламентским созданием; Дума, ослушавшись приказа царя, прекратила работу, избрала Исполнительный комитет, который, в свою очередь, назначил кабинет министров – Временное правительство. До октября именно оно и было правительством России. Произведя на свет это чудо, сама Дума, заседавшая с 1912 года, сошла со сцены.

Другим импровизированным правительством стал Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, уходивший корнями в традиции 1905 года. 27 февраля группа социалистических лидеров различных направлений организовала Временный исполнительный комитет рабочих депутатов, который призывал рабочих и солдат выбирать делегатов в Совет. Петроградский Совет присвоил себе право говорить от лица рабочих и солдат всей России.

Оба «правительства» уверенно объявили, что царский режим ушел в прошлое.

«Временный думский комитет взял на себя восстановление государства и установление общественного порядка».

«Совет посчитал для себя главной задачей формирование народной армии и борьбу за консолидацию политической свободы и народное правительство».[235]

Будучи не в состоянии противостоять случившимся событиям и лишившись поддержки армии, царь отрекся от престола. Попытки передать трон сыну, а затем брату окончились неудачей. Россия, покончив с монархией, не превратилась в республику. Царское правительство было свергнуто, но его не заменила власть, облеченная народным доверием.

Таковы голые факты. А что же произошло на самом деле? Ответы историков, участников и свидетелей варьируются в зависимости от их идеологических убеждений. Сидевшие в Думе интеллигенты и либералы, управлявшие общественным мнением, предали твердолобых монархистов и реакционеров прежней Думы. Они воспользовались благоприятной возможностью, предоставленной стачками и забастовками, чтобы предать императора, захватить власть в жадные, но неумелые руки и открыть дверь анархии.

Либералы думали иначе. Старый режим рухнул из-за тупости и коррупции, из-за отказа принять во внимание общественное мнение и сформировать пользующееся доверием парламентское правительство. В том, что наступила анархия, виноват режим. Виноваты радикалы, и левые, и правые, нарушившие планы, не давшие России возможность установить цивилизованный, западный тип демократии и парламентаризма.

А вот мнение левого социалиста, но не большевика. Именно они, меньшевики и эсеры, сформировали Петроградский Совет и руководили им до кануна Октября, пока большевики не вырвали его из их рук. Создавая Совет, они руководствовались желанием масс. Они представляли людей, которые устали от царя, его бюрократической системы, но еще не были готовы полностью поверить промышленникам, юристам и профессорам, сформировавшим думское правительство. Могли ли они предположить, что большевики злоупотребят свободой недавно победившей демократии и используют февральские события как первый шаг в их кампании, предусматривавшей не только свержение Временного правительства, но и избавление от других социалистических партий, уничтожение «революционной демократии»?

Победители, естественно, рассуждали иначе. По мнению Троцкого, русская революция – это историческая сила, предопределившая февральские события, а рабочий класс – ее доверенное лицо. Но даже Троцкий не посмел утверждать, что большевики возглавили восстание и 27 февраля сформировали Совет. Он был вынужден признать, что большевики составляли ничтожную часть даже среди рабочего класса, следуя за идущими впереди меньшевиками и эсерами. Однако вдохновленный марксистской диалектикой и некой таинственностью, присущей большевикам, Троцкий делает неожиданный вывод. Да, события носили хаотический характер, и, хотя казалось, что рабочие пошли за другими лидерами, ими в действительности (без их ведома) руководили большевики. «На вопрос, кто возглавил Февральскую революцию, мы может ответить вполне определенно: Советы и рабочие, большая часть которых была обучена партией Ленина».[236]

Троцкий не забыл и о роли других социалистических партий. Они были преступниками, притуплявшими бдительность «сознательных пролетариев» и убеждавшими их передать власть буржуазному Временному правительству. Это слова Троцкого, который в момент восстания находился за тысячи километров от Петрограда в Нью-Йорке, но его суждение превратилось в официальную коммунистическую версию февральских событий.

Так с помощью мифа и пропаганды высказывают сожаления и оправдывают упущенные возможности, радуются фантастическому успеху партии, которая в феврале насчитывала, вероятно, порядка десяти тысяч членов по всей России. Не было никого, кто бы больше знал о Февральской революции, чем политический эмигрант, живущий в Швейцарии, которому через восемь месяцев суждено было стать преемником Романовых. Революция, писал Ленин в «Письмах издалека», была делом английской и французской миссий, которые объединились с либеральными и умеренными партиями и генералами, чтобы свергнуть царя и тем самым избежать сепаратного мира с Германией.[237]

Ленин был далек от того, чтобы поверить в «сознательных рабочих, большая часть которых была обучена партией Ленина». В этом прежний Ленин, каким он был в 1905 году, сомневающийся, что настал долгожданный момент, не верящий, что рабочие «сами» способны добиться того, что требует подготовки и руководства со стороны политической элиты – «настоящих» революционеров.

Однако в этом странном, пессимистическом выводе есть элемент истины для тех, кто смотрит на события Февральской революции сквозь призму Октябрьской революции. Причина событий февраля – марта кроется не только в восстании рабочих и мятеже Петроградского гарнизона. В большей степени, хотя в то время это никому не приходило в голову, это была патриотическая революция, направленная на свержение правительства и режима, неспособного довести войну до победного конца. Народные массы Петрограда подняли восстание под лозунгами «Хлеба» и «Долой самодержавие», но еще не «Долой империалистическую войну». Беспорядки и уличные бои сыграли решающую роль, но в тот момент высший и средний классы уже враждебно относились к царю и его окружению. Прошел слух, что императрица возглавляет клику, собирающуюся заключить сепаратный договор с Четверным союзом, что, несомненно, приведет к разгрому союзников России. После первых военных успехов царская армия стала терпеть поражения. Безобразно организованное снабжение армии, нехватку продовольствия и многое другое относили за счет недееспособности царя, принявшего на себя верховное командование, а действия его ближайшего окружения рассматривали как прямую измену. Многим генералам и чиновникам, как и революционеру Ульянову, казалось вполне логичным, что Романовы и Гогенцоллерны, объединенные ненавистью к демократии, стремились заключить соглашение, пренебрегая честью России, обязательствами в отношении союзников, долгом перед народом, понесшим невероятные потери в войне против Четверного союза. Известие о свержении царского режима вызвало подъем не только демократических, но и национальных чувств. Теперь Россия могла с полным основанием занять место среди народов, борющихся за свободу. Никто не может с безрассудной легкостью распоряжаться жизнью солдат. Свободные русские бойцы будут способны на подвиги, подобные совершенным во времена французской революции. Они накажут тиранов. Только революционер-экстремист или ультрареакционер мог обнаружить нереальность подобных утверждений. Как могла измученная войной, беспорядками и хаосом страна, с вновь открывшимися старыми политико-социальными ранами, найти в себе силы, чтобы пойти на новые жертвы, на одном только энтузиазме, без всеми признанного руководства? В этом противоречии между большими надеждами и суровой реальностью – трагедия русской революции.

В марте, как отметил Ленин, Россия стала самой свободной страной в мире. Революция пока еще не требовала слишком больших жертв. В Петрограде потери составляли порядка тысячи пятисот человек. В других местах этой огромной страны свержение старого режима прошло практически бескровно. Только в Кронштадте можно было получить представление о будущей бойне. Моряки, являясь, как всегда, самым революционным элементом армии, убили адмирала и сорок офицеров. Царские чиновники, вызывавшие особую ненависть, были заключены в тюрьму. Но еще не наступило время полного беззакония, мародерства и самосуда. Памятуя о ненависти, накопившейся за десятилетия репрессий, терроре и антитерроре 1905—1906 годов, надо признать, как это сделал мир, что Россия явила пример мягкой, гуманной революции. Мало кто мог подумать, что успешный государственный переворот не повлечет за собой убийство царя, но Николай Кровавый, как его называли революционеры, был просто арестован. Непосредственно после победы революции появилось чувство облегчения, восторга и великодушия. Каждый русский, будь он великим князем или анархистом, наслаждался обретенной свободой. Роль подколодной змеи в этом раю сыграла проблема власти, решенная беспрецедентным способом. Историки объясняют нам, что за свержением режима следует борьба различных партий, классов и личностей за власть. То, что произошло в России на следующее утро после Февральской революции, не соответствует никаким историческим законам. Великий князь Михаил отказался от трона, освобожденного братом. Генералы с тоской смотрели на некое подобие центральной власти, которая будет указывать им, что следует делать. Временное правительство со страхом думало о стоящих перед ним задачах. Теперь вместо монарха рядом с ним оказался представитель народа – Петроградский Совет, который наслаждался ролью «половины правительства», издавал манифесты, улаживал вопросы высокой политики, при этом решительно отказываясь нести ответственность за такие прозаические, будничные дела правительства, как ведение войны, сбор налогов. Идея о любом претенденте на всю полноту власти в революционной России была столь неуместна, что, когда в июле Ленин объявил о желании большевиков принять на себя руководство страной, его заявление вызвало не столько негодование, сколько всеобщее удивление. Он что, действительно может справиться с армией, голодом, с восставшим народом и сотнями других проблем, стоявших перед Россией?

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов казался олицетворением революции. Он действительно был воплощением истинной демократии, парламентом простых людей, отличным от Думы с ее ограничительным правом голосования или западных законодательных собраний, состоящих из буржуазии и политических соглашателей. Совет был огромным органом, состав которого менялся в пределах от двух до трех тысяч человек, подавляющее большинство которых были простыми рабочими и солдатами. Совет, как само собой разумеющееся, въехал в освобожденный Думой Таврический дворец, символизируя тем самым превосходство народа над буржуазным парламентаризмом. Существует много восторженных описаний Совета в первые дни революции. Давка и сутолока, царившие на заседаниях, передавали энергию этой воинствующей демократии, ее непреклонную решимость создать народное правительство. Не отшлифованные предложения парламентариев, а простые, сердечные чувства солдат и рабочих звучали в Таврическом дворце. Ни цветистое красноречие, ни политические сделки не портили эту картину демократии в действии.

Но, увы, только внешне. Под внешним глянцем скрывалась слабость Совета, его недееспособность. Хотя в Петрограде рабочих было намного больше, чем солдат, но именно солдаты составляли большинство в Совете. Кроме того, многие политики из интеллигенции, бывшие политические заключенные, были или кооптированы, или просто сами вошли в Совет. На заседаниях присутствовало множество людей «с мандатами бог знает от кого», отмечает историк революции H.H. Суханов.

Но главный недостаток заключался в размерах Совета и его нестабильности. Таким образом, в самом начале, за внешней стороной демократии, решения Совета принимались горсткой интеллигентов и лидеров социалистов. Как управляли этим огромным неповоротливым органом несколько человек, хорошо иллюстрирует случай, имевший место во время первого заседания. Из ниоткуда возник реликт прошлого, председатель Петербургского Совета в 1905 году, Хрусталев-Носарь. Он в течение долгого времени не имел никаких связей с революцией и социалистами. Хрусталев-Носарь оказался замешанным в личных скандалах и зарабатывал средства к существованию тем, что писал для реакционной прессы. Теперь он настаивал на том, что должен возглавить руководство новым Советом. Глубокое уважение к прошлому и мягкость инициаторов «революционной демократии» позволили этому вконец опозоренному человеку почти добиться своего, и лишь с большим трудом удалось убедить его искать удачу в другом месте.

Руководство Исполнительным комитетом перешло в руки социалистов. Меньшевик Чхеидзе, член Думы, стал председателем, а эсер Александр Керенский и меньшевик Скобелев его заместителями. Но, как отмечал Троцкий, «на первом этапе вдохновителем был не председатель комитета Чхеидзе, честный и ограниченный провинциал…». (Чхеидзе был грузин, и этим объясняется несколько снисходительное отношение Троцкого.) Идея создания Совета исходила от горстки радикальных интеллигентов, представляющих не какую-то определенную партию, а левое крыло. Двое, безусловно, достойны упоминания; их личности объясняют многое из того, что происходило в Совете и в революции.

H.H. Суханов написал объемный, многословный труд о 1917 годе.[238]

Ленин весьма нелестно отзывался о Суханове и людях подобного рода: «Наши мелкие буржуазные демократы, педанты и трусы».[239]

Суждение Троцкого выглядит более справедливым: «Полународник, полумарксист, скорее добросовестный наблюдатель, чем государственный деятель, журналист, нежели революционер… он был способен придерживаться революционной концепции только до того момента, пока не наступала необходимость применить ее в действии». Однако в известном смысле Суханов был необычной личностью. Во время революции он был постоянно в движении. Незваным гостем приходил на собрания большевиков, придирался и надоедал Керенскому. Казалось, что в первые драматические дни революции он был повсюду. По профессии писатель-экономист, при старом режиме Суханов занимался вполне типичным для радикального интеллигента делом. Под собственной фамилией, Химмер, он работал в Министерстве сельского хозяйства, а под политическим псевдонимом – журналистом и принимал участие в революционных разговорах.

его близким товарищем был Юрий Стеклов. Литератор и эссеист, Стеклов долгое время разрывался между меньшевиками и большевиками. В Советской России, уже будучи коммунистом, он стал одним из ведущих публицистов (им написаны труды по истории марксизма, революционного движения, биографии Чернышевского, Бакунина и других). Подобно бесчисленному множеству людей он закончил свою жизнь в тюрьме во время Второй мировой войны. Совет поручил Стеклову крайне важную работу, назначив его редактором газеты «Известия».

Суханов, Стеклов и подобные им люди, хотя и не имели никакой реальной поддержки со стороны рабочих и солдат, сыграли важную роль в те первые критические дни, поскольку были «литераторами», понимавшими, как написать воззвание, как редактировать газету, и имевшими друзей в среде радикальной интеллигенции (Суханов в то время находился в близких отношениях с Максимом Горьким). Одним словом, могли наделить революцию необходимым красноречием. Эти «неприкаянные интеллигенты» оставили заметный след в истории Совета. Они, как говорится, были радикальными социалистами. За ними не было никакой организации, их политика отражала непонятную доктрину. Что должна делать революция, то есть Совет? Ответ марксиста-интеллигента обусловливался двумя страхами: возможностью контрреволюции и реставрации старого режима. Невероятно, но этот страх, несмотря на ту легкость, с какой этот режим был повержен, упорно преследовал их. Армией все еще командовали царские генералы и офицеры, следовательно, революция, по мнению Суханова, «должна была завоевать армию», даже ценой беспорядков и поражения в войне.

Другой страх крылся в их доктрине. Революция победила, народ сверг режим. Но может ли народ захватить власть? Марксизм учил, что Россия не готова к социализму, народ – пролетариат – не готов взять в свои руки управление страной. Наступило время для «буржуазно-демократического режима», а не для социализма. Но можно ли этому буржуазному режиму доверить всю полноту власти? Конечно нет. «Революционная демократия» должна бдительно следить за банкирами, промышленниками и всеми теми, кто станет министрами, чтобы они не смогли предать революцию и интересы народа. Таким образом, радикальные интеллигенты придумали невиданную доселе форму правительства, восторженно одобренную эсерами и меньшевиками: буржуазия должна взять власть и сформировать Временное правительство. А «революционная демократия», то есть Совет, благородно откажется от участия в этом правительстве. Совет будет строго следить за буржуазным правительством и при необходимости сдерживать его, непрерывно напоминая, что оно руководит страной только благодаря великодушию Совета. Правда, возникало одно но: что будет, задавался тревожным вопросом Суханов, если буржуазия откажется взять власть в свои руки? Он успокоился только тогда, когда «капиталисты» согласились сформировать Временное правительство и избавили Совет от решения этого сложного вопроса.[240]

Совет, опасаясь возврата к царскому режиму, принял важное решение. Стеклов и юрист Соколов подготовили приказ № 1, опубликованный 1 марта 1917 года. Приказ адресовался всем сухопутным и морским военным соединениям, которые были обязаны сформировать комитеты, Советы. Теперь каждая воинская часть подчинялась Петроградскому Совету и своему солдатскому Совету. Все оружие должно было находиться в ведении Советов и «ни при каких условиях не передаваться офицерскому составу, даже по их приказу». Прежние формы приветствия и обращения между солдатами и офицерами были отменены. Советы должны были улаживать все недоразумения, возникающие между рядовыми и командирами.

Очень сомнительно, что какая-нибудь армия, следуя этому приказу, могла бы долго сохранять боеспособность. Спустя несколько дней по трезвому размышлению было издано дополнение к приказу № 1: солдатские комитеты должны решать только политические вопросы. Однако сделанного не воротишь. Авторы стремились с помощью приказа сохранить армию, панически боясь, что «человек на белом коне» погубит революцию. «Совет должен был вести упорную борьбу за армию, которую было необходимо оградить от влияния буржуазии для того, чтобы гарантировать окончательную победу революции»[241], – пишет Суханов.

Но вместе с водой из ванны выплеснули и ребенка. Дисциплинированная аполитичная армия – одно из необходимых требований демократии. Приказ № 1 противоречил этому требованию, он подрывал силы армии и воинскую дисциплину и грозил в недалеком будущем военным переворотом. Авторы приказа не думали о подобных последствиях; они были попросту не сведущи в военных делах. И среди них не было ни одного большевика.

Сторонники Ленина оставались фактически на вторых ролях во время событий февраля – марта 1917 года. Среди политически сознательной части рабочих сторонников большевиков было довольно мало по сравнению со сторонниками меньшевиков и эсеров. Шляпников и Молотов, честь им и хвала, смогли сохранить ядро своей партии и были приглашены, скорее из уважения к товарищам социалистам, на заседания исполкома Совета. Но они не относились к тем революционным лидерам, которые в непредвиденных случаях могли бы мгновенно принять решение. Возможно, они забыли указания Ленина. Когда Совет проголосовал за буржуазный состав Временного правительства, большевикам удалось набрать только девятнадцать голосов против четырехсот. Что им оставалось делать? Конечно, не было и речи о том, чтобы принять участие в буржуазном правительстве. Хотя, с другой стороны, как можно было вести борьбу против воли пролетариата, выраженной Советом? Россия не была готова к советскому правительству; об этом совсем недавно говорил даже Владимир Ильич. Поэтому Шляпников и Молотов стали ждать указаний из Швейцарии или возвращения старых большевиков, которых недавно выпустили из сибирской ссылки. А пока занимались текущими делами: возобновили издание газеты «Правда» и реквизировали под Центральный и Петербургский комитеты большевистской партии роскошный дворец.[242]

В первые дни марта революция была завершена. Возглавил Временное правительство, эту «половину власти», князь Георгий Львов, депутат Первой Государственной думы, председатель Всероссийского земского союза. Этому человеку, ставшему номинально высшим должностным лицом революционной России, больше подошла бы должность председателя или премьер-министра конституционного правительства в мирное время. Большинство историков, упомянув о Львове в связи с формированием Временного правительства, в дальнейшем вспоминают о нем только в связи с его отставкой в июле 1917 года. его правительство состояло из кадетов и умеренных демократов. Лидер конституционных демократов профессор Милюков получил портфель министра иностранных дел, а капиталист Александр Гучков, председатель Третьей Государственной думы, стал военным и морским министром Временного правительства.

Суханов и Стеклов мечтали о совершенной гармонии, однако Совет существовал отдельно от правительства. С самого начала все испортил один человек – Александр Керенский, эсер, заместитель председателя Совета, согласившийся занять должность министра юстиции Временного правительства. Многие видели в этом молодом адвокате (в то время ему было тридцать пять лет) будущего диктатора России. Он был ведущим представителем «революционной демократии» и одновременно министром буржуазного правительства. Совет, опрометчиво решивший, что ни один социалист не должен принимать министерский портфель, легко поддался эмоциональной просьбе Керенского: «Я говорю, товарищи, от всей души, от всего сердца, и если будет необходимо, докажу… если вы не верите мне… я прямо здесь… на ваших глазах… готов умереть».[243]

В будущем для него подобная манера станет довольно характерной. Человек, которому в марте прочили большое будущее, ретроспективно будет рассматриваться как Гамлет русской революции. Тогда в революции было много Гамлетов, и только один серьезный кандидат на диктатора.

В тот момент он изнывал от нетерпения в Швейцарии. Оригинальный взгляд Ленина на революцию (сговор Франции и Британии ради обеспечения сепаратного мира) вскоре уступил место более реалистичному представлению. Однако новости, по большей части оптимистичные, тоже приводили в ярость. Все замечательно, но идет не так, как было задумано. Меньшевики и эсеры предают пролетариат. Не совсем понятно, чем заняты большевики. В марте Ленин написал: мы хотим «мира, хлеба и свободы». Но так хотел каждый. Мир, но с кем и как? Еще накануне отъезда из Швейцарии 11 апреля (29 марта) Ленин не допускал возможности заключения мира с германским империализмом и заявлял, что большевики будут вести революционную войну против немецкой буржуазии. Социалистам, писал он, необходимо государство и власть; они не анархисты. Он отдавал себе отчет, что Россию может охватить анархия.

Постепенно все упорядочивалось. Россия получила своего рода правительство; отступила непосредственная угроза анархии. Но появилась другая опасность: что, если буржуазное Временное правительство решит показать зубы и подойдет к проблеме войны с деловой точки зрения? Ленин имел чересчур высокое мнение о дееспособности правительства. Об этом свидетельствует письмо Ленина Коллонтай от 16 марта 1917 года. Он сомневался, что кадеты легализуют партию большевиков (в то время каждая партия в России находилась на легальном положении), и добавлял, что, если они это и сделают, «мы все равно должны заниматься и легальной и нелегальной работой».[244]

Для Ленина Керенский, который временами многим казался столпом революции, был «болтуном», «идиотом» и «наверняка» агентом русского буржуазного империализма.[245]

События, происходящие в большевистской организации в России, заставляли Ленина всеми силами стремиться домой. 12 марта Сталин и Каменев вернулись из сибирской ссылки. Сталин, Каменев и еще один большевистский олигарх Муранов просто отпихнули младших по возрасту Шляпникова и Молотова и взяли на себя управление делами партии и ее прессой. К ужасу Ленина (хотя сам он еще не выработал альтернативной политики) вновь прибывшие заняли примиренческую позицию в отношении меньшевиков и (о, ужас!) в отношении Временного правительства. Она практически не отличалась от позиции ненавистных «социалистических патриотов». Что за ерунду бормотали раньше большевики об окончании войны, писал Ленин. «Когда армия находится лицом к лицу с врагом, будет самой большей глупостью убедить ее сложить оружие и отправиться по домам. Это будет политика не мира, а крепостничества, политика, презрительно отвергаемая свободной страной».[246]

Только уничтожение германского империализма может привести к миру.

Даже Суханов, который в начале войны гордо объявил, что всегда был «пораженцем», свидетельствовал: «В течение первых недель солдаты Петрограда не только не стали бы слушать, но не допустили бы никаких разговоров о мире. Они были готовы поднять на штыки любого неосмотрительного «предателя», ратующего за «открытие фронта врагу».[247]

Это было весьма прискорбно для «интернационалиста», «циммервальдиста», каким считал себя Суханов. Как в приватной беседе объяснил Каменев, находившийся в Швейцарии Ленин метал громы и молнии против «оборонцев», но большевики в России совсем иначе относились к этой проблеме.

Известия о том, что большевики, судя по всему, рассматривают вопрос о примирении с меньшевиками, приводили Ленина в не меньшее бешенство, чем известия о пораженческих настроениях. Как и в 1905 году, политически грамотные рабочие не могли взять в толк, почему, когда революция призывает объединить все усилия, русские марксисты стремятся к разделению. Ленин, должно быть, представлял будущие бесконечные споры с Мартовыми, Данами и другими, тогда как все возможные усилия должны были быть брошены на создание новой русской, а затем и европейской, революции. Он был абсолютно уверен, что, оказавшись в России, сможет переубедить свою заблуждающуюся когорту, а поэтому должен как можно скорее вернуться домой.

Но как это сделать? Франция, Англия и Италия не собирались способствовать в проезде по своей территории человеку, который считал, что империалистическая война должна быть превращена в гражданскую. Тем русским революционерам, которые подобно Плеханову скатывались в оценке войны к оборончеству, помогали вернуться в Россию. А вот Ленин и многие другие, как известно, не проявляли дружественного отношения к союзникам. Под давлением Совета Временное правительство согласилось помочь возвращению изгнанников вне зависимости от их политических убеждений. Но даже в этом случае Ленин не мог быть до конца уверен, что, проезжая по Франции, не будет арестован и интернирован. Остался единственный выход: пробираться в Россию через вражескую территорию.

С первых дней войны германское имперское правительство и Генеральный штаб понимали, какую большую помощь они могли бы получить от русского революционного движения. Внутренняя подрывная деятельность врага признавалась во время войны законным оружием. В случае с Россией возможности использования такого оружия были безграничны. Для решения всех вопросов, связанных с русскими революционерами, у правительства Германии был компетентный специалист и советник, доктор Александр Гельфанд, не кто иной, как наш старый приятель «толстяк» Парвус, член русской социал-демократической партии, создавший вместе с Троцким теорию «перманентной революции». Война застала его в Германии, где он стал «социал-патриотом», чуть ли не немцем. Он разбогател, причем не только благодаря спекуляциям во время войны; германское правительство оплачивало его услуги по проведению пораженческой и подрывной пропаганды в Российской империи.[248]

Гельфанд знал русских социалистов от Аксельрода до Зиновьева. Вполне естественно, что большевики должны были вызывать у него живейший интерес, но до Февральской революции он безуспешно пытался сблизиться с ними. Шляпников пишет, что во время пребывания в Скандинавии он категорически отвергал все попытки назойливого Парвуса. Большевики, жившие в Швейцарии, испытывали серьезные финансовые затруднения, но до февральских событий было бы немыслимо принять от Германии любую помощь.

Теперь в связи с революцией ситуация кардинально изменилась. Большевики, стремясь в Россию, нуждались в помощи Германии. Германский посланник в Швейцарии телеграфировал домой: ему сказали, что «известные русские революционеры хотят вернуться в Россию через Германию, поскольку из-за субмарин опасаются ехать через Францию».[249]

Настоящая причина, как нам известно, заключалась совсем в другом.

Согласно всем советским источникам инициатива возвращения Ленина через Германию принадлежала Мартову.[250]

Это был один из тех редчайших случаев, когда большевики решили приписать врагу конструктивную идею. Мало того, существует подозрительно много рассказов о нелепых планах Ленина, связанных с возможностью поездки в Россию. То он собирался ехать через Англию в парике, то через Германию, но со шведским паспортом и притворившись глухонемым. Ганецкий, агент Ленина в Стокгольме, весьма неумелый лгун, предлагает совершенно немыслимую версию: в марте Ленин просил его достать паспорта двух шведов, которые были бы похожи на него и Зиновьева. Ленин со своим неразлучным заместителем собирались проехать через Германию как два глухонемых шведа.[251]

Есть серьезное основание полагать, что Ленин решил воспользоваться помощью немцев не только для того, чтобы проехать через Германию, но и ради получения финансовой поддержки – Ганецкий, кстати, работал у Парвуса.[252]

Переговоры, по всей видимости, велись с максимальной осторожностью. Все, кто входил в контакт с немцами, были в близких отношениях с Лениным, но не являлись членами большевистской партии. Это были немецкий социалист Радек, Ганецкий, член Польской социал-демократической партии, и Боровский, имевший давние связи с большевиками.

Принимая во внимание вышесказанное, решение Ленина воспользоваться помощью немцев было вполне естественным. Оно полностью соответствовало выбранной им позиции. Ленин работал над созданием новой революции в России, которая, в свою очередь, должна была свергнуть правительство Германии и привести к победе революционного социализма в Европе. Большевики нуждались в деньгах. В период с апреля по октябрь невероятно возрос престиж партии, резко увеличилось число членов партии, что говорит не только о профессиональных талантах их лидеров, но и об огромных финансовых ресурсах. Они свободно тратили деньги на издание своих газет, на агитаторов и пропагандистов, на оружие для Красной армии. Эти гигантские суммы не могли складываться из партийных взносов (в апреле партия насчитывала сорок девять тысяч членов) и от продажи «Правды». Революции требовались деньги, и как в 1906 году Ленин, не колеблясь, получал их путем конфискации, так и в 1917 году он, не раздумывая, решил взять деньги у немцев. Если бы представилась возможность, он бы охотно принял финансовую помощь от Франции, Англии или Романовых.

Ленин и его товарищи не питали иллюзий относительно того, как в России будет истолкован их проезд через Германию. Ни минуты не колеблясь, Ленин обратился за помощью к политическому врагу, чтобы предотвратить будущую клевету. Санкционирует ли Петроградский Совет и председатель Чхеидзе поездку большевиков? Разрешение, разумеется, было дано: недемократично препятствовать возвращению человека, объявившего о своих намерениях. Это единственное, не считая издания манифестов, что сделал Совет за долгое время. Мартов собирался тупо ждать официального разрешения, но Ленин очень спешил. «Он с горечью говорил об излишней осмотрительности Мартова и остальных… Ни один разумный человек не захочет подумать, что мы едем в Россию от лица немцев… Преступление сидеть здесь сложа руки, когда мы так необходимы пролетариату в России».[253]

В целях опровержения всякой клеветы швейцарский социалист Фриц Платтен заключил договор с немецким посланником. Ленину и его спутникам был предоставлен отдельный вагон, обеспечивающий экстерриториальный проезд по территории Германии (отсюда пошла легенда об «опечатанном вагоне»). Все отношения с германскими властями осуществлялись через Платтена, сопровождавшего русских революционеров. Обращалось особое внимание на то, что пропуск на проезд давался всем эмигрантам «независимо от партийной принадлежности и их отношения к войне и миру».[254]

Единственным обязательством русских эмигрантов, проехавших через Германию, было потребовать от своего правительства освобождения такого же количества немецких военнопленных.

Итак, вместе с Лениным и Крупской 27 марта из Швейцарии выехало более двадцати эмигрантов, в том числе Зиновьев и Инесса Арманд. Из Германии они попали в Швецию, а затем в Финляндию. 2 апреля семья Ленина получила телеграмму: «Будем в понедельник в одиннадцать вечера. Сообщите в «Правду». Ленин радовался, что едет домой, но временами его охватывала тревога. А вдруг их арестуют на русской границе? Было невыносимо осознавать полное бессилие Временного правительства и крайнюю нерешительность другой «половины правительства», Петроградского Совета. На границе бывшей Российской империи Фрицу Платтену было отказано во въезде. Правительство, не посмевшее отказать во въезде людям, заверявшим, что будут бороться за его свержение, оказалось достаточно храбрым для того, чтобы ограничить в этом праве собственных граждан. Впоследствии Суханов открыто громил Совет и министров за этот недемократический шаг.[255]

Итак, вечером 3 апреля 1917 года Ленин вместе с группой политических эмигрантов прибыл на станцию Белоостров, где их ожидали Мария Ульянова, Шляпников, Каменев, другие большевистские лидеры. Ленин забросал их вопросами: какое настроение у рабочих, солдат, как обстоят дела в партии? Каменев получил от Ленина выговор: «Что это вы написали в «Правде»? Я, конечно, обзывал вас по-всякому». Но сказано это было добродушно, с улыбкой. Ленин любил Каменева. Главное, он наверняка понимал, что Каменев, непокорный «оборонец), невольно оказал партии услугу: он спас ее от народного негодования во время первой, наиболее националистической фазы революции. Каменев не отреагировал на замечание вождя. Он бегал по вагону, представляя петроградских большевиков своему большому другу Григорию Зиновьеву, чья жизнь будет неразрывно связана с его собственной и закончится так же трагически.

3 апреля в 23 часа 10 минут поезд прибыл в Петроград на Финляндский вокзал. Владимир Ильич приехал домой.

В чем Совет был непревзойденным мастером, так это в устройстве торжественных приемов и встреч героев-революционеров, вернувшихся на родину. Несколькими днями раньше горячий прием был оказан Плеханову. Торжественных встреч были удостоены Вера Засулич и легендарная народница Катерина Брешко-Брешковская, «бабушка русской революции».[256]

Революция пока еще была праздником, и великодушные победители, не задумываясь о различиях в политических убеждениях председателя, товарищей председателя Совета, «меньшевистских негодяев» (на языке вновь прибывших), поспешили на вокзал, чтобы воздать дань уважения товарищу Ленину и его партии.

На перроне был выстроен почетный караул. Под мелодию «Марсельезы» (русские оркестры еще не играли «Интернационал», а ведь «Марсельеза» была не только революционным гимном, но, как это ни прискорбно, являлась гимном «французского империализма») Ленин вышел из вагона. Раздались бурные аплодисменты. (По свидетельствам очевидцев, Шляпников вел себя словно шеф полиции, приветствующий визит царского губернатора.) Командир роты почетного караула произнес короткую речь, в которой выразил надежду, что гражданин Ленин в скором времени войдет во Временное правительство! Ленину в руки сунули букет цветов (никто не заметил, получила ли Крупская цветы; ее вообще никто не замечал) и проводили в зал для торжественных приемов, где в прежние времена проходили встречи царской семьи.

Здесь Чхеидзе от имени Совета произнес приветственную речь: революционную демократию следует защитить от внутренних и внешних врагов… необходимо единство… они надеются, что Ленин объединится с ними в борьбе за дело революции. Едва дослушав «приветствие» (Ленин явно игнорировал незадачливого председателя Совета), Владимир Ильич обратился с речью к находившимся здесь петроградским рабочим, солдатам и морякам: «Социалистическое движение охватило весь мир… наша русская революция ознаменовывает начало мировой социалистической революции… она открывает новую эру в истории человечества». Ленин, обладая трезвым и практичным умом, не мог не высказать своего мнения о революции в Германии: «Недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народ Германии повернет оружие против эксплуататоров… Германия бурлит». В то время Либкнехт находился в тюрьме, а Ленин прибыл в Россию с помощью того самого правительства, которое посадило Либкнехта в тюрьму. Но присутствующие на встрече в тот момент не задумывались о подобных мелочах.

По окончании официальной встречи Владимир Ильич выступил перед толпой, собравшейся у вокзала. Стоя на броневике, он фактически повторил свой «ответ» Чхеидзе. Затем на броневике, тесно окруженном народом, Ленин медленно отправился к дворцу Кшесинской. Здесь он произнес речь с балкона дворца. Все выступления Ленина этой ночью содержали бескомпромиссное нападение на продолжающуюся войну: «Защита Родины означает защиту одних капиталистов от других». Эти слова вызвали ропот среди солдат, слушавших выступление Ленина; кое-кто даже предложил ему спуститься вниз, и тогда они ему покажут, что к чему…

Неугомонный Суханов проводил Ленина в зал, где собрались члены ЦК и ПК большевиков. Один из товарищей произнес приветственную речь. Перед войной Ленин написал о некоторых экономических работах Суханова: «Дерзкая ложь Суханова… вне всякого сомнения, Суханов – один из самых отъявленных болтунов…» Но зачем ворошить прошлое? Какими бы эпитетами ни награждал Суханова отец большевизма, это было ничто по сравнению с тем, что он писал в адрес Троцкого. Ленин с Сухановым вели дружескую беседу, пока большевики не потребовали к себе «своего Ильича». Несмотря на усталость, Владимир Ильич выступил перед собравшимися с полуторачасовой речью. Он критиковал позицию, занятую большевиками; их нерешительность, касалось ли это Совета, Временного правительства или отношения к войне. Он стыдил их за малодушие и слабоволие. Не верится, что он говорил правду, когда заявил: «Когда мы с товарищами ехали сюда, я был уверен, что нас прямо с вокзала отвезут в тюрьму… Мы не теряем надежды, что это произойдет». Эти слова предназначались для того, чтобы пристыдить наиболее стойких приверженцев «оборончества» среди большевиков. Никто не вспомнил эти слова спустя несколько месяцев, когда, наконец, появилась возможность оказаться в тюрьме… но Ленин не воспользовался ею и попросту сбежал.

Только в пять часов утра Владимир Ильич покинул дворец, оставив своих восторженных, но пришедших в некоторое замешательство от его речей сторонников, и отправился на квартиру своей сестры Анны Елизаровой. Вождь революции ни на минуту не забывал о семье. В первые же дни после приезда он, несмотря на катастрофическую нехватку времени, умудрился выкроить минуту, чтобы посетить могилы матери и сестры Ольги.

4 апреля было первым рабочим днем Ленина в революционном Петрограде. Утром он провел совещание в квартире сестры (на квартире у В.Д. Бонч-Бруевича. – Примеч. пер.), затем в редакции «Правды» и днем в Таврическом дворце произнес две речи, вошедшие в знаменитые «Апрельские тезисы».[257]

Главную речь Ленин произнес в Таврическом дворце на объединенном заседании большевиков, меньшевиков и неприсоединившихся социалистов. Возможно, это была попытка объединить русских марксистов. Но после выступления Ленина стало ясно, что и речи нет ни о каком объединении. Многие были шокированы резким тоном и требованиями своего вождя.

Какое уж там общее единство! Как бы не произошел раскол в собственных рядах!

Ленин резко осудил систему двоевластия, которую даже такие радикальные социалисты, как Стеклов и Суханов, считали чуть не догматом веры. Вся власть должна принадлежать Советам, утверждал Ленин. Он отвергал любую идею поддержки Временного правительства. «Никакой поддержки, ни малейшего доверия Временному правительству!» Шла империалистическая война, и Ленин, ставший теперь гораздо осмотрительнее, не выступал в защиту немедленного мира, но настойчиво подчеркивал необходимость вести антивоенную пропаганду и, чтобы придать бодрость солдатам, войти в контакт с пролетариатом воюющих стран для прекращения империалистической войны. Следовало немедленно решить земельную проблему; провести конфискацию помещичьих земель и передать их комитетам крестьянской бедноты. Категорический противник объединения, Ленин потребовал, чтобы его партия изменила название на «коммунистическая», и выдвинул задачу создания нового, коммунистического Интернационала, без Каутских, меньшевиков и иже с ними.

Для большинства это было подобно удару молнии, равносильно отказу не только от прежних позиций большевиков, но и от самого марксизма. «Каждый» понимал, что партия должна взять курс на завершение буржуазно-демократической революции, а не на переход к социалистической, для которой еще не пришло время. Ленинские тезисы – это декларация анархизма, авантюризма, недостойная марксиста. «Это чистейший абсурд, – кричал один меньшевик, – безумный бред». Другим казалось, что Ленин просто не представляет реального положения, сложившегося в России, он слишком долго не соприкасался с действительностью. Осмотревшись, он конечно же пересмотрит свои взгляды. Лидеры меньшевиков с уверенностью заключили, что этого человека ожидает полное одиночество. Как Плеханов с его чрезмерным национализмом, так и Ленин с его анархизмом, безусловно, должны исключить себя из русского марксизма.

Днем все того же 4 апреля Ленин выступал, теперь как смиренный проситель, перед Исполнительным комитетом Совета. Не могли бы они защитить его от буржуазной клеветы в отношении проезда через Германию? Комитет, по большей части меньшевистский, пошел навстречу. В том, что Ленин проехал по вражеской территории, виновато Временное правительство, которое уклонилось от выполнения своих обязанностей по оказанию политическим эмигрантам помощи в возвращении. Возможно, меньшевики решили проявить солидарность с товарищем-социалистом, который был оклеветан, а может, просто испытывали жалость к человеку, дискредитировавшему себя и, похоже, навсегда покончившему с политической карьерой.

Тезисы Ленина были опубликованы в «Правде» 7 апреля и вызвали всеобщее негодование. В течение нескольких дней он страстно убеждал большевистскую организацию в своей правоте. Несмотря на противостояние Каменева, большевики в конце концов пошли за своим вождем. Какое-то время это было нормой: смелые предложения Ленина сначала вызывали протесты, угрозы, но он упорно следовал своим путем. Теперь в 1917 году Владимир Ильич имел преобладающее влияние в своей партии.

его предложения основывались на блестящей революционной логике. «Россия самая свободная страна в мире», – заявил Ленин. Это был не просто комплимент, это давало неслыханные возможности для пропаганды и агитации. Как долго продлятся провоенные настроения в массах? Россия уже понесла пятимиллионные потери. За революцией не последовало никакого чуда. Положение с продовольствием катастрофически ухудшалось, армия распадалась, национальное единство, столь ощутимое в первые дни, выродилось в классовое недоверие и антагонизм. В «Что делать?» Ленин писал, что агитация может творить чудеса. Скоро в армии были уже сотни и тысячи большевиков. В отличие от непонятных рассуждений других социалистов большевистский «курс» был прост и понятен: эта война выгодна только капиталистам и империалистам, и здесь не может быть места никаким сомнениям и возражениям.

«Вся власть Советам!» – вот ключ к пониманию ленинских предложений и, возможно, к их популярности. В 1905 году Ленин сделал серьезную тактическую ошибку: он недооценил степень популярности и привлекательности Советов. Они были детищем меньшевиков и не принимали во внимание «стихийное» движение масс. Теперь он понял, что Советы были дороги сердцу простого рабочего и солдата; они были их правительством, а не каким-то непонятным парламентом западного образца. Следовало встать на защиту Советов. Как могли обвинять большевиков в жажде власти? Ведь они составляют самую незначительную часть в Советах. Так почему же меньшевики и эсеры так боятся выдвинутого лозунга? Не потому ли, что они боятся ответственности, замышляя заговор с капиталистами из Временного правительства? «Это вы, господа, имеете большинство в (Петроградском) Совете, а не мы. Так чего вы боитесь?» – писал Ленин.

Другой ошибкой Ленина было то, что лозунг «Вся власть Советам!» мог быть воспринят как призыв к насильственному свержению буржуазного Временного правительства и созданию ситуации, при которой меньшинство могло захватить власть. Какой здравомыслящий человек мог подумать, что Петроградский Совет, этот орган из двух-трех тысяч неорганизованных членов, мог эффективно управлять Россией? Или его Исполнительный комитет, включающий восемьдесят – девяносто человек? Или что Петроградский Совет мог бы диктовать свои условия Советам в Москве, Иркутске или на западной границе? Когда согласно его призыву в июне – июле сформированные Советы начали действовать как правительство, Ленин поспешно отказался от своего лозунга и не возвращался к нему до тех пор, пока большевики не обеспечили себе большинство в основных Советах. Выдвигая лозунг, Ленин руководствовался революционным инстинктом: то, что осталось от центральной власти в России – Временное правительство, – должно быть уничтожено. Большевики могут прийти к власти только как преемники анархии.

Ленин не слишком задумывался о том, как скажется анархия на его несчастной стране. Он мыслил в мировом масштабе. Революция в России разожжет революционный костер в Германии, пламя которого перекинется на всю Европу. В этом случае хватит времени на восстановление власти в России, на проведение социально-экономических преобразований с помощью и при поддержке товарищей из развитых стран. В тезисах Ленин упорно подчеркивал, что Россия еще не созрела для установления социализма. Пролетарское правительство не может управлять государством, не имея собственных средств производства. Маркс и Энгельс учили, что рабочий класс не может просто взять старую государственную машину и управлять посредством ее, он должен заменить эту машину новым государством, превратить свое политическое господство в орудие социалистического переустройства общества. Выдвигая лозунг «Земля крестьянам!», Ленин тем не менее упорно повторял, что большая часть земли должна находиться в руках государства (того «государства», которое день ото дня становилось все незаметнее) для создания государственных хозяйств. Но это читалось между строк, и неудивительно, что рабочий и крестьянин не знали об этом. Им было ясно, что Ленин хочет передать фабрики рабочим, а землю крестьянам.

Обе «половины правительства», столкнувшись с подобными заявлениями, оказались в полной растерянности. Единая, решительная и неразборчивая в средствах власть, безусловно, воспользовалась бы первой волной недовольства, вызванной опубликованием «Апрельских тезисов». Даже моряки Балтийского флота, самый активный революционный элемент, были оскорблены. В те апрельские дни большевистский агитатор, работавший среди моряков, был выброшен за борт. Члены почетного караула, приветствовавшие возвращение Ленина, опубликовали открытое письмо: «Узнав, что господин (это, наверное, обидело его больше всего) Ленин приехал к нам в Россию по разрешению его Величества германского императора и короля Пруссии, мы выражаем глубокое сожаление, что участвовали в его торжественной встрече в Петрограде… (мы знаем, что должны были кричать)… вместо «Ура!» «Долой, возвращайтесь в страну, через которую вы приехали к нам».[258]

Более пятидесяти тысяч раненых, изувеченных ветеранов прошли по улицам Петрограда с плакатами, обвиняющими пораженцев. Раздавались голоса, требующие ареста Ленина.

Но «меньшевистские негодяи» из Совета вклинились между разгневанными массами и своим врагом. Гражданина Ленина защищали не только два меньшевика, но и «главный реакционер» Родзянко, председатель практически прекратившей свое существование Думы. Революция не должна быть запятнана самосудом и яростью толпы! Революционная демократия упорно преследует свою губительную политику. Солдатские комитеты обвиняют Ленина в подрывной кампании, ведущейся в войсках на передовой. Пока большевики ограничиваются только (!) пропагандой, они не должны подвергаться никаким репрессиям. Ленин с одобрением отнесся к этой резолюции.[259]

Да, его партия за мирное убеждение. Большевики не хотели дезорганизовывать армию, они только убеждали солдат побрататься с немцами. Нет, они не хотят разделения мира. Это клевета. Так кто же в действительности разлагает армию? Как кто? Военный министр, капиталист Гучков! Именно он угрожает и налагает дисциплинарные взыскания на те патриотические воинские подразделения, которые расстреляли старый офицерский состав и выбрали новый!

Временное правительство не воспользовалось прекрасным советом, какие шаги следует предпринять, чтобы сохранить в России демократию. Страна, уставшая от бесчисленных потерь, стремилась к миру. Подавляющее большинство политиков, а также население и солдаты видели единственный способ быстрого установления мира – разгром Германии. Такое мнение выглядит по меньшей мере глупым и губительным. Но для среднего русского образца 1917 года сепаратный мир с Германией означал единственное: победу Четверного союза и господство германской империи в Европе. Безусловно, тогда Россия могла получить лучший мирный договор, чем заключенный в 1918 году Брестский мир. Но кто мог подумать, что западные союзники окажутся в состоянии противостоять германской армии? И в случае господства Германии удалось бы России сохранить свою территориальную целостность и ее отвоеванные демократические свободы? Так что дело было не только в понятиях чести и преданности союзникам; генералы и политики верили, что победное окончание войны было делом жизни и смерти для России, и в особенности для демократической России.

Но был упущен самый важный момент. Временное правительство не могло заключить сепаратный мир, даже понимая необходимость и выгодность подобного шага. Самые суровые критики, «меньшевики-интернационалисты» и большевики, призывающие к миру, не стали бы заключать мир с «немецкими рабочими и солдатами», после того как они свергли императора. Поступи в тот момент Временное правительство так, как большевики при заключении Брестского мира, и его бы немедленно обвинили в том, что оно продалось кайзеру, предало революцию и международный пролетариат. И самый настойчивый голос принадлежал бы Ленину.[260]

Столь же нереалистичен довод, что противникам большевиков нужно было опередить их и провести аграрную реформу, передав крестьянам землю помещиков. Большевистская демагогия не подействовала на крестьян. Любые эксперименты в отношении права собственности на землю в военное время, как позже Ленин узнал на собственном опыте, приводят к ухудшению ситуации с продовольствием. Русская армия состояла в основном из крестьян. Сколько солдат останется в армии, если они узнают, что в деревне идет раздел помещичьей земли между крестьянскими хозяйствами?

Призыв Ленина «Вся власть Советам!» по иронии стал единственным ключом к способу, с помощью которого русская демократия смогла разорвать порочный круг. Если Советы или их меньшевистские и эсеровские лидеры, имевшие за собой огромное большинство, были бы убеждены, что могут взять на себя всю полноту власти, то в России было бы результативное правительство. Но Советы были совершенно недееспособны. Ни эсеры с меньшевиками, ни одна другая партия не имели такого Ленина, способного возглавить группу людей, объединенных общими интересами. Остальные социалисты были разбиты по крайней мере на три группы: сторонники войны до победного конца; «интернационалисты», или центральная группа, настаивающая на немедленном мире с «немецкими рабочими и солдатами», и левое крыло, которое все больше придерживалось разрушительной тактики большевиков.

Бывали моменты, когда Советы почти брали на себя ответственность. Сложности возникли с возвращением из ссылки меньшевика Ираклия Церетели, великолепного оратора и одного из немногих, кто не испытывал никаких иллюзий в отношении того, куда большевики поведут Россию. Очень скоро он занял ведущую роль в Исполнительном комитете, хотя номинальным председателем оставался его соотечественник, нерешительный, вечно сомневающийся Чхеидзе. Церетели взялся сообщить некоторые сведения о деятельности Совета: «Мы не должны рассматривать защиту страны как что-то не затрагивающее нас, что-то, о чем мы не говорим. Это должно стать для нас одной из основных задач революции, без которой мы не сможем заключить демократический мир и не сможем сохранить завоевания революции».[261]

Такая откровенность шокировала даже кое-кого из оборонцев. Говорить о войне, защите, одним словом, о любой борьбе, считалось чем-то непозволительным для социалиста. Это «их» дело – буржуазного Временного правительства. Представителям революционной демократии, Совету, даже если они допускали защиту страны, следовало ограничиться изданием манифестов.

Большинство раздражала революционная фразеология. Эпитет «социалист-патриот» действовал пугающе даже на самых мужественных революционеров. Однако их раздражение носило косвенный, незначительный характер. У Церетели и оборонческого большинства Советов наибольшее отвращение вызывал Стеклов. Он был редактором «Известий», официального органа Совета, и саботировал политику большинства. Однако было бы «недемократичным» нарушением прав меньшинства просто уволить Стеклова. Поэтому его противники раскопали «скандальную информацию». Стеклов, настоящая фамилия Нахамкис, подавал прошение сначала царскому, а затем Временному правительству с просьбой на законном основании изменить фамилию на партийный псевдоним. Это была позорная, недостойная социалиста попытка скрыть свое еврейское происхождение! Стеклов был дискредитирован как революционный государственный деятель, но остался редактором «Известий». Вот такие проблемы волновали Советы.

В условиях растущих беспорядков тактика Ленина была направлена на усиление рядов его сторонников. Некоторые воинские подразделения в Петрограде, которые в апреле грозились поднять Ленина на штыки, в мае уже примкнули к большевикам. Владимиру Ильичу приходилось сдерживать своих наиболее нетерпеливых сторонников, массы еще не были готовы к гражданской войне, поэтому большевикам следовало пока воздержаться от призывов к восстанию.[262]

«Сейчас мы в меньшинстве. Массы пока еще не верят нам. Нам следует переждать». Ленин несколько изменил прежнюю тактику. Критика меньшевиков и эсеров стала менее оскорбительной. Ленин практически ничего не говорил об Александре Керенском, который все еще оставался самым популярным человеком в России. В лагере врагов должны были возродиться надежды, что их бывший товарищ становится благоразумным и рассудительным, а значит, удастся достигнуть единства социалистических сил в России. Мартов, наконец-то приехавший в Россию (тоже через Германию), отдал свой голос за «интернационалистов», тем самым частично ослабив влияние Церетели. Он не только внес разлад в ряды меньшевиков, но и сделал их еще беспомощнее. Неудивительно, что большевики одержали победу на выборах в Советы.

В мае вернулся еще один политический эмигрант, Лев Троцкий. Он приехал в Россию при содействии Временного правительства, которое под давлением Совета обратилось к Британии с просьбой интернировать его через Канаду. С появлением Троцкого оживилась деятельность большевиков. Официально Троцкий пока не был членом ленинской партии. Он возглавил группу так называемых «межрайонных» социалистов. Это была партия революционных генералов, многие из которых еще с довоенного времени откололись от большевиков. Они отошли от меньшевиков из-за их фанатичного стремления к демократии, а от большевиков из-за нежелания согласиться с диктаторским поведением Ленина. Но теперь такие люди, как Троцкий, Луначарский, Урицкий, почти не отличались от сторонников Ленина. Многие из них были склонны к революционному авантюризму, а Ленин как раз и обещал новые захватывающие приключения. Сначала Троцкий, забыв прежние ссоры с Лениным, внес недостающий элемент в большевизм. Троцкий был непревзойденным оратором и агитатором. Ленин был, как выражался Суханов, этаким «аристократическим» оратором; он не любил часто выступать перед толпой, а отдавал предпочтение закрытым партийным заседаниям. Большинство старых большевиков, выступая перед народом, просто повторяли написанные вождем выступления. Исключение составлял Зиновьев, но ему никогда не удавалось так зажечь толпу, как Троцкому. Ленин, несмотря на неприязнь к Троцкому, мгновенно понял необходимость этого человека для решения собственных задач и для дела революции. Что привело Троцкого в партию Ленина, который в прошлом безжалостно эксплуатировал его и в котором он видел будущего диктатора? Во-первых, он разглядел в нем международного революционера, человека, собиравшегося устроить мировую революцию, в то время как другие только говорили об этом. Во-вторых, он понимал, что Ленин вышел победителем из политической борьбы, не прекращавшейся с 1903 года. Теперь Ленин превратился в гиганта русского марксизма, оставив за собой Плехановых, Мартовых, Данов. Было разумнее сражаться, а при необходимости и перейти на сторону человека подобного Ленину, чем, находясь в центре революции, по-прежнему оставаться политиком, просиживающим за разговорами в кафе, и журналистом. Благожелательное отношение Ленина к Троцкому вполне объяснимо; после революции и Гражданской войны Владимир Ильич считал необходимым ограничивать политическое влияние своего блестящего товарища. Ленин полностью завоевал Троцкого. До самой смерти (Троцкий был убит испанцем, агентом НКВД в Мексике) Троцкий преклонялся перед Лениным.

Кроме всего прочего, май принес правительственный кризис. Некоторым членам Временного правительства надоело находиться в зависимом положении, которое в глазах общественности именовалось не иначе как «буржуазно-демократическая половина правительства», и подвергаться постоянным нападкам со стороны второй «половины правительства», Совета. Министр иностранных дел Милюков совершил непростительный грех: опубликовал ноту, касающуюся внешней политики России, в которой особо подчеркивалось намерение продолжать борьбу на стороне союзников и ни слова не говорилось о целях, дорогих сердцу «революционной демократии», об отказе от аннексий и контрибуций и свержении царей и капиталистов. Самое неприятное, что нота была опубликована в день празднования Дня международной солидарности трудящихся.[263]

Отставка правительства была связана с юридическими сложностями: никто не понимал, кто вправе принять отставку.

Это препятствие обошел князь Львов (к настоящему моменту он превратился в столь непонятную фигуру, что о нем даже не упоминали, критикуя «министров-капиталистов»), решив ослабить революционную демократию, освободив от обязанностей Милюкова и Гучкова (подорвавших здоровье под его руководством), а вместе с ними и социалистов, входящих в кабинет министров. Теперь министром труда стал Скобелев, Церетели занял пост министра почт и телеграфов, Чернов (лидер партии эсеров, представитель крестьянского большинства) стал министром земледелия, а Керенский, ставший теперь ведущей фигурой в правительстве, получил портфель военного министра.

Теоретически новый кабинет представлял впечатляющую картину национального единства и, по сути, должен был утихомирить крикунов, призывающих отдать «всю власть Советам». В конце концов, самые видные члены Совета были теперь в правительстве. Столкнувшись с этим неутешительным фактом, большевики немедленно выдвинули лозунг: «Долой десять министров-капиталистов!», объяснив массам, что, по существу, правительство осталось прежним оплотом плутократии и социалисты, вошедшие в него, лишились права представлять народ.

Во всяком случае, «предательство» министров-социалистов, о котором сожалели Мартов и Суханов, повысило настроение Ленина и укрепило веру в будущее. Он яростно нападал на министров еще и потому, что испытывал уважение к их административным способностям, с презрением отвергая наличие таких способностей у меньшевиков и эсеров. Меньшевистский министр Скобелев заявил, что намеревается обложить стопроцентным (!) налогом «крупных капиталистов». Ленин публично предложил Скобелеву дать ему уроки марксистской экономики и воспользоваться здравым смыслом. Большевики, писал Владимир Ильич, отвергают подобные неосуществимые планы, ведущие к разрушению национальной экономики. Государство должно осуществлять только контроль над промышленностью и торговлей. При большевиках большая часть капиталистов сможет работать с выгодой и честно.[264]

Наверное, мало кто из его читателей верил, что именно так он и думал. Только пустоголовый меньшевистский фразер считал, что социалистическое государство могло обойтись без серьезных знаний и опыта, накопленного капиталистами. Ленин это прекрасно понимал.

Революция вышла из затруднительного положения. Волна крестьянских волнений, вызывающая воспоминания о событиях 1905 года, но превосходящая по силе, охватила Россию. Государство разваливалось на глазах. На Украине поднялось движение за независимость. Кронштадтские моряки 13 мая объявили, что признают единственное правительство – Петроградский Совет и не знают никакого коалиционного Временного правительства с его министрами-социалистами. Но, несмотря на то что «кронштадтская республика» вскоре изменила свою позицию, это было лишним доказательством того, что большевистский лозунг «Вся власть Советам!» нашел отклик в народных массах. Большевистская пропаганда среди солдат и матросов приносила свои плоды. В окопах распространялся специальный номер «Правды» с обращениями к солдатам, обвинениями в адрес Временного правительства и намеками на заговоры между капиталистами и генералами. В настоящий момент было бессмысленно пытаться восстановить строгую военную дисциплину. Новый военный и морской министр Керенский 9 мая опубликовал декларацию прав солдат и матросов, разрешающую все формы политической пропаганды и деятельности в армии. Каждый солдат имел право принадлежать к любой политической или профессиональной группе по собственному выбору. В свободное от выполнения служебных обязанностей время солдат мог заниматься политикой (предполагалось, что солдаты могут воспользоваться этим правом даже в окопах, во время затишья). «Право на внутреннее самоуправление, наложение наказаний» стало прерогативой выборных солдатских комитетов. Таким образом, декларация узаконила и расширила, на этот раз от лица правительства, положения приказа № 1. Офицерский корпус просил не опубликовывать декларацию, но все было тщетно. Им возразили, что декларация просто ратифицировала статус-кво и что попытка изменить существующее положение может обернуться серьезными неприятностями. Меньшевистский министр грустно заметил: «Когда нам предложат закончить революцию, нам придется ответить, что революция не начинается и не заканчивается с помощью декрета».[265]

Даже оборонцы верили, что на армию можно воздействовать силой убеждения. Церетели объяснял генералам: «Солдат поверит вам, если поймет, что вы не являетесь врагами демократии. Это единственный способ, благодаря которому Совет упрочил свою власть». Излишне описывать, какую реакцию подобные заявления вызывали у военных, так что понятно, почему многие офицеры в конечном счете ненавидели эсеров больше, чем большевиков.

Несмотря на предупреждение, что в случае немецкого штурма «русская армия рассыплется словно карточный домик», Временное правительство объявило о намерении перейти в наступление. С февраля бои шли практически по всей линии фронта, и Германия была уверена в победе. Безрассудное решение перейти в наступление можно с большим трудом оправдать лишь тем, что бездеятельность подрывала моральный дух солдат, что немцы двигали дивизии на Западный фронт, собираясь нанести смертельный удар союзникам, и тому подобным. Но главная причина заключалась в фантастической вере в силу фразеологии и привычке проводить параллели с французской революцией. Тогда армия свободных людей нанесла сокрушительный удар по войскам европейских монархических государств. Теперь «самая свободная армия в мире» собиралась продемонстрировать свое превосходство над вооруженными рабами прусского милитаризма. Все испытывали пагубное влияние революционного пафоса. Следует помнить, что большевики в какой-то момент тоже находились под его влиянием. В проекте социалистического государства Ленин предусмотрел ликвидацию постоянно действующей армии и замену ее милицией с выборными офицерскими должностями.

Олицетворением этого революционного пафоса был Александр Керенский. В приказе по армии он призвал солдат «силой оружия проложить путь к миру, правде и справедливости», идти вперед во имя «безграничной любви к собственной стране и революции». Стороннему наблюдателю могло показаться, что Керенский творил чудеса, поднимая моральный дух армии. его речи вызывали прилив энтузиазма в войсках, готовых пойти на смерть за революцию. Суханов, больше всего боявшийся, что победное наступление окажется выгодным буржуазии, платил Керенскому злобную дань: «Под ноги Керенского, призывающего их идти на смерть, солдаты бросали свои знаки отличия; женщины снимали драгоценности и от имени Керенского предлагали их для этой страстно желаемой (никто не знал почему) победы». В солдатской гимнастерке, с рукой на перевязи (он страдал от бурсита, благодаря чему выглядел раненым героем), военный министр являлся олицетворением решительной русской демократии, готовой сокрушить врага.

Ленин ни на минуту не забывал об опасности, связанной с победой в войне. Он, как и прежде, был невысокого мнения о способностях Керенского и реально оценивал возможность победоносного наступления. Но даже временный успех мог задержать или полностью изменить курс на большевизм, принятый рабочими и солдатами. В июне Ленин, который несколько недель назад говорил: «Мы знаем, как нужно переждать», был уже готов поиграть в восстание. В июне и июле он был близок к тому, что сам объяснял и критиковал как «авантюризм». Его, должно быть, тревожили воспоминания 1905 года. При всех разговорах о тщательной подготовке и необходимости покорить массы перед попыткой захвата власти Ленин понимал, что в каждой революции есть момент, который может уже никогда не повториться, если его упустить.

Выбранное время совпало с I Всероссийским съездом Советов. Из семисот семидесяти семи делегатов съезда более ста делегатов было от партии большевиков, около тридцати от межрайонной организации объединенных социал-демократов. Однако подавляющее большинство делегатов принадлежали к меньшевистско-эсеровскому блоку. Ленин пришел на съезд из редакции «Правды» и произнес более демагогическую речь, чем обычно. его заявление, что есть партия, которая готова «взять власть целиком», и это партия большевиков, вызвала невероятное изумление присутствующих; раздались даже отдельные смешки. Следует безотлагательно арестовать сотню наиболее состоятельных капиталистов и заставить их признаться в интриганстве, из-за которого русский народ выносит ужасы войны. «Мы социалисты или бандиты?» – поинтересовался Керенский. Предложение Ленина вызвало неприятие даже у крайних радикалов. Честно говоря, Ленину не стоило выступать перед такой аудиторией, но его слова, напечатанные в сотнях экземпляров «Правды», усилили подозрительность и классовую горечь пролетариата.

В «Правде» 9 июня было опубликовано воззвание ЦК большевиков с призывом к мирной демонстрации. В воззвании говорилось, что Временное правительство является инструментом в руках капиталистов и помещиков. Декларация прав солдат есть нарушение их гражданской свободы (!). Необходим мир, но без сепаратных договоров с Вильгельмом, без тайных соглашений с французскими и английскими капиталистами. Это был призыв к восстанию, скрывающийся под заявлением, что демонстрация должна быть мирной: «Выдвигайте требования спокойно и убедительно, как надлежит власти». О какой «мирной демонстрации» могла идти речь, если в ней примут участие тысячи вооруженных солдат? И это в условиях усиливающегося накала страстей.

Совершенно ясно, что у большевиков пока не было никакого конкретного плана захвата власти. Французская революция начиналась с предложения: «On s'engage, puis on voit» – начнем, а потом посмотрим, что из этого получится. Цель – свержение Временного правительства, чтобы сорвать запланированное наступление русской армии, а потом… Власть может перейти к большевикам и их союзникам. Большевики знали, что могут рассчитывать на некоторые воинские части Петрограда, которые при известии о готовящемся наступлении испытывали вполне естественный страх перед возможной отправкой на фронт. Кроме того, большевики имели в своем распоряжении вполне реальную силу, Красную гвардию.

Столкнувшись с возникшей опасностью, съезд Советов неожиданно оказался на высоте положения. Эсеро-меньшевистское большинство выступило от имени съезда против назначенной большевиками демонстрации. Не подчиниться решению значило противопоставить себя съезду Советов. В ночь с 9 на 10 июня члены блока «революционной демократии» отправились в казармы, на фабрики и заводы, чтобы объяснить солдатам и рабочим, какую игру затеяли большевики. Контрреволюционные казачьи полки и курсанты юнкерских школ были приведены в боевую готовность. Ленин с соратниками оказались в сложной ситуации. Было очевидно, что демонстрация задумана с целью передать власть Советам. Но не подчиниться решению большинства значило противопоставить себя съезду Советов. ЦК большевиков постановил отменить эту «мирную» демонстрацию, тем более что в воинских частях, поддерживающих большевиков, воинская дисциплина, мягко говоря, хромала. Они могли принять участие в демонстрации и основательно потрепать невооруженных противников, а если бы, паче чаяния, завязалось настоящее сражение? Даже в октябре этот вопрос серьезно волновал организаторов вооруженного восстания. Готовность солдат пойти за большевиками была напрямую связана с их нежеланием воевать. Однако утверждение, что демонстрация будет мирной, нельзя назвать полностью лицемерным; речь шла о том, чтобы только запугать нескольких капиталистов и «предателей пролетариата». Итак, Центральный комитет большевиков отменил демонстрацию.

Большевики, сделав вид, что вынуждены подчиниться, продемонстрировали поведение, достойное подражанию. Они согласились с волей большинства, и это несмотря на то, что большинство составило неправильное мнение об их намерениях. Они были вынуждены просить массы отказаться от демонстрации гнева, направленного в адрес «министров-капиталистов» и «оборонцев». И опять многие небольшевистские социалисты нашли их объяснения убедительными. Церетели высказал на съезде требование разоружить большевистскую Красную гвардию, чтобы не повторялась угроза вооруженной демонстрации. Мартов и Суханов в штыки встретили требование председателя Совета. Как может революция разоружать пролетариат? Не ведет ли это к буржуазной диктатуре, к реставрации царизма?

Ленин характерным для него образом отреагировал на неудачную попытку провести демонстрацию. Так ли уж соответствовал лозунг «Вся власть Советам!» требованиям времени, во всеуслышание интересовался Ленин. Советы, в которых большевики были в меньшинстве, неожиданно восприняли этот лозунг всерьез. «Даже если Советы возьмут всю власть… мы не станем подчиняться их диктату в отношении проводимой нами агитации, запрета демонстраций в столице и на фронте… Мы тогда уж предпочтем стать нелегальной официально преследуемой партией».[266]

Но скоро доверие Ленина к Советам восстановилось. Они ограничили себя резолюцией и были далеки от попытки захвата власти, не говоря уже о «всей» власти. Спустя три недели большевики были готовы предпринять очередную попытку.

Июль поставил точку на благодушном периоде революции с ее демократией, патриотическим энтузиазмом, доверием к правительству, на уверенности, что народ, а не руководители, должен заключить справедливый, «вечный» мир. Теперь стало ясно, что все не так. Начиная с июня надеявшиеся на мирный исход испытывали отчаяние. О национальном единстве или о «революционной демократии» не было и речи. Левые экстремисты открыто прибегали к использованию силы. Правые жаждали военного переворота, который освободил бы Россию от «евреев и анархистов». Слухи о провале июньского наступления разрушили легенду о непобедимости «самой демократичной армии в мире».

Ситуация резко изменилась. Съезд Советов учредил Временный исполнительный комитет, хотя бы номинально Россия получала централизованную власть. В июле этот комитет и Временное правительство казались спасителями демократии. До последнего момента обещание «настоящего» парламента, Учредительного собрания, сохраняло надежду на демократический исход революции. Но было уже поздно: терпение у народа лопнуло. Начальный этап революции был многообещающим, но ему на смену пришел новый период, принесший озлобление, вызванное войной, нехваткой продовольствия и недееспособностью правительства.

«Те, кто делает революцию наполовину, просто роют себе могилу». Это справедливое замечание Шатобриана о французской революции выражает чувства Ленина во второй половине 1917 года. Оглядываясь назад, он опасался изменения пробольшевистских настроений, но не только этого. Большевики подняли волну анархии, и эта волна с равным успехом могла как привести их к захвату власти, так и утопить в пучине. Демагогические призывы и обвинения в адрес Временного правительства и остальных социалистов вызвали ярость толпы. Но контролируемая ли эта ярость? В июне после призыва к демонстрации с трудом удалось запретить ее проведение. Солдаты и рабочие зачастую становились неуправляемыми; трудно было уследить за сменой их настроений. Дисциплинированные сомкнутые ряды Красной гвардии, руководимой большевиками, существовали лишь в воображении большевистских историков. Ленин и его соратники рассчитывали, что «успех обеспечат» массы, подстрекаемые на «мирные» революции. В противном случае они бы стали искать помощь в другом месте. В конце концов, есть настоящие анархисты, которые с начала революции призывали к свержению Временного правительства, Советов, центральных комитетов.

Теперь понятно, почему, потерпев фиаско в июне, большевики вскоре были готовы ввязаться в очередную авантюру. На этот раз дело чуть было не закончилось катастрофой. Неудачи большевиков в июне – июле были словно ниспосланы им судьбой; еще не наступил нужный момент. Даже если бы им удалось захватить власть, они бы ее все равно не удержали. Никогда еще Ленин не был так близок к крушению революционной карьеры, как в июне – июле 1917 года. Неизвестно, что бы произошло, если бы вялая, болтливая «революционная демократия», составляющая большинство Совета, активизировала свои действия.

К концу июня Ленин почувствовал себя крайне утомленным. Он находился на даче В.Д. Бонч-Бруевича, расположенной близ станции Мустамяки, в деревне Нейвола, куда 3 июля курьер принес ему известие о демонстрации рабочих и солдат в Петрограде. Неудачи на фронте вызвали взрыв негодования. Момент был в высшей степени критический. Правительство решило направить на фронт воинские части Петрограда. После выступлений Троцкого и Луначарского на политическом митинге в 1-м пулеметном полку было принято решение принять участие в демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам!». Они призвали другие воинские подразделения присоединиться к демонстрации; часть согласилась, часть сохранила «нейтралитет». Колонны 1-го пулеметного, 180-го пехотного запасного полков и рабочие Путиловского завода, оплота большевизма, двинулись к Таврическому дворцу. Под давлением масс большевистский ЦК принял решение участвовать в демонстрации, разумеется, чтобы «придать ей мирный характер». Итак, 4 июля Ленин вновь вернулся на арену массовых беспорядков.

«Возможно, нам следует попытаться сейчас» – так, по свидетельству Зиновьева, отреагировал Ленин на события начала июля. На солдат, которые полностью вышли из-под контроля, не было никакой надежды. Центральный комитет принял решение вызвать в столицу самый, как считалось, надежный пробольшевистский элемент, кронштадтских моряков. Двадцать тысяч моряков высадились 4 июля в Петрограде, чтобы принять участие в «мирной демонстрации».

Несколько сомнительно, что это была попытка государственного переворота. В своих воспоминаниях Ф. Раскольников, лидер кронштадтских моряков, пишет, что они были далеки от мысли о каком-либо физическом насилии, свержении правительства и тому подобном. Тогда возникает вопрос: зачем для участия в мирной демонстрации моряки взяли с собой винтовки?[267]

В конечном счете Раскольников признает, с морянкой прямотой разрушая официальную версию партии: «В случае успеха демонстрации и поддержки с фронта партия имела возможность превратить вооруженную демонстрация в вооруженное восстание». Попытка ввести крейсера для устрашения столицы была остановлена исключительно инициативным товарищем морского министра. Он приказал установить минные заграждения и уничтожать любые крупные корабли, приближающиеся к столице.[268]

По свидетельствам очевидцев, решимость и храбрость моряков не соответствовали их энтузиазму. Ленин и его штаб с горечью осознали, что моряки не намного лучше солдат, заполонивших улицы столицы. Гости из Кронштадта подошли к дворцу Кшесинской, откуда с балкона к ним обратились Луначарский и Яков Свердлов. По требованию собравшихся на балкон вышел Ленин, который приветствовал кронштадтцев как «красу и гордость русской революции». Он передал им привет от питерских рабочих, выразил уверенность, что лозунг «Вся власть Советам!» победит, призвал к выдержке и бдительности, но отказался давать какие-либо указания.

«Краса и гордость русской революции» продолжила движение к Таврическому дворцу, но уже стало очевидно, что с «мирной демонстрацией» не все в порядке. Попытка задержать Керенского окончилась неудачей; военный министр получил разрешение вызвать полки для защиты столицы. Это известие послужило причиной паники. Армия еще не была готова поддержать большевиков. Провал наступательной операции, выступления в тылу приносили все новые и новые жертвы. По мнению Ленина, «солдаты с фронта, обманутые либералами, могли прийти и разгромить рабочих Петрограда». В городе начались беспорядки, стрельба, столкновения моряков с контрреволюционными казачьими полками. В распоряжении большевиков вместо дисциплинированной армии оказалось вооруженное сборище мародеров, хулиганов и паникеров. Вот как описывал это Горький: «Грузовики, заполненные дрожащими от страха людьми с винтовками и револьверами… Эти винтовки стреляют по витринам магазинов, в людей, во всех направлениях… Они стреляют, потому что люди, держащие их, хотят преодолеть свой страх». Некоторые из моряков присоединились к толпе перед зданием, в котором находились Петроградский Совет и Исполнительный комитет, принуждавшие их взять всю власть. Что дальше?

Совет и его меньшевистские и эсеровские лидеры оказались во власти толпы. Еще до наступления кульминационного момента в ходе восстания большевистское меньшинство Исполнительного комитета выбрало специальную группу в количестве пятнадцати человек, которая должна была взять в свои руки руководство, как только «возмущенный народ» арестует небольшевистских социалистических лидеров и «министров-капиталистов». В своей книге Суханов рассказывает, что Луначарский сказал ему о существовании конкретного плана. Большевистский триумвират, Ленин, Троцкий и Луначарский, должен был взять власть в свои руки, и только нерешительность Ленина помешала осуществлению намеченного плана.[269]

Но, несмотря ни на что, организаторы демонстрации перед Таврическим дворцом должны были признать, что игра окончена. Толпу можно было бы направить против нескольких невооруженных политиков, но более чем сомнительно, что «краса и гордость русской революции» смогла бы защитить большевиков от солдат-фронтовиков, рвущихся в столицу.

Пока шло совещание членов ЦК и ПК, некоторые небольшевистские лидеры пытались успокоить толпу с помощью обычных увещеваний: надо сохранить демократию, дисциплину и порядок. Эти нормальные обращения привели вооруженную толпу, уставшую от бездействия, в ярость. Моряки схватили одного из ораторов, эсера Чернова, министра Временного правительства, и затолкали его в машину. Для большевиков эти действия представляли огромную опасность. Их могли обвинить в расправе над Черновым, кумиром русских крестьян, и повлечь за собой самые серьезные последствия. Троцкий и Раскольников бросились к машине. Троцкий обратился к морякам с просьбой не осквернять общее дело убийством «социалиста Чернова». Эти слова не убедили моряков; тогда Троцкий попытался демократическим путем решить возникшую проблему: «Кто здесь за насилие, поднимите руки». Гораздо проще совершать насилие, чем голосовать за него. Поднятых рук не оказалось, и лидер «революционной демократии», потрясенный, но целый и невредимый, был отпущен на свободу. Раскольников несколько наивно замечает, что Чернов не поблагодарил их с Троцким. Большевики тут же обвинили в этом инциденте «провокаторов» (что маловероятно) и анархистов (это ближе к истине).

После дальнейших увещеваний моряки отказались от осады Таврического дворца. Той же ночью некоторые полки, сохранявшие ранее нейтралитет, направили подразделения для охраны Совета. Они слышали, что в Петроград двигаются части с фронта, и не хотели, чтобы их товарищи пришли на помощь большевикам, поскольку прошел слух, что большевики продались немцам. Ленин вновь потерпел поражение.

Но на этот раз последствия были куда серьезнее. Большевики пытались захватить власть (никогда даже самые ярые их сторонники из меньшевиков Мартова не верили в разговоры о «мирной демонстрации») и проиграли. Моряки вернулись в Кронштадт, хотя кое-кто и задавался вопросом: «Как можно возвращаться домой, когда вся власть не в руках Советов?» Но Советы на этот раз действовали как единое, полное решимости правительство. Они отозвали войска с фронта и приказали принять строгие меры против большевиков. Неожиданно у «революционной демократии» прорезались зубы и выросли когти.

За одну ночь большевики из верящих в «революционную инициативу» масс превратились в решительных защитников правопорядка. Зиновьев, бледный и дрожащий, выступил на заседании Совета и попросил защитить Ленина и себя от клеветы и угроз физической расправы. Во время его выступления стояла зловещая тишина. После окончания он ушел и не появлялся вплоть до октября. Сталин нанес визит человеку, который в то время имел преобладающее влияние в Совете. Уверен ли «товарищ» (впервые за долгие месяцы его назвали «товарищем», а не «господином» или «гражданином») Церетели, что большевики защищены от неистовства толпы? Ходят слухи, что идет подготовка к захвату большевистского штаба, а это приведет к кровопролитию. Да, ответил Церетели, правительственные войска готовятся взять дворец Кшесинской, но не ожидается никакого кровопролития; большевики должны оставить дворец. Сталин молча вышел.

Большевики потеряли поддержку; стоявшая за ними военная сила испарилась. Большевистский штаб был взят без единого выстрела; помещение редакции «Правды» разгромили юнкера. Керенский, на этот раз подобно Дантону, отправил с фронта телеграмму с приказом арестовать «врагов народа и контрреволюционеров». «Краса и гордость русской революции», кронштадтский гарнизон, под угрозой блокады сдал зачинщиков восстания. На первый взгляд последствия июльских событий самым катастрофическим образом отразились на большевиках.

Ранним утром 5 июля Ленин покинул свою квартиру. Весь день он прятался, перемещаясь из одного места в другое. Еще не было ордера на его арест, но, по словам Покровского, «он знал, что следует скрыться». Хозяева квартиры пребывали в нервном возбуждении и убеждали его искать другое убежище. Их не прельщала перспектива, что Ленина, «немецкого агента», обнаружат, с ордером или без оного, у них в квартире. Тем более удивительно, что Владимир Ильич, сохраняя самообладание, нашел время написать несколько небольших статей, которые на следующий день появились в газете «Листок «Правды». Заголовки статей говорят сами за себя: «Гнусная ложь реакционной прессы и Алексинского», «Клевета и факты», «Новое дело Дрейфуса?». 6 июля наконец-то нашелся человек, готовый приютить Ленина. Это был большевик С. Аллилуев, будущий тесть Сталина.[270]

Вместе с Лениным в квартире Аллилуева скрывались Зиновьев с женой. Зиновьев был страшно напуган, даже стал заикаться, но спокойствие Ленина вернуло ему присутствие духа.[271]

После опубликования 7 июля постановления Временного правительства об аресте и привлечении к суду Ленина и ряда большевистских лидеров было принято решение, что Ленин и Зиновьев должны скрыться. Ленин сбрил бороду, а Зиновьев коротко подстригся. Вечером 11 июля в сопровождении Сталина и Аллилуева они отправились на Приморский вокзал, откуда отходил поезд в Разлив, где Ленин и Зиновьев скрывались до 8 августа.

При всем внешнем спокойствии Ленин понимал, что конец, арест или нечто худшее, совсем рядом. В письме, найденном полицией в его квартире и адресованном Каменеву, Ленин писал: «Между нами, если они уберут меня, опубликуйте, пожалуйста, мои заметки о марксизме и государстве». (Это была незаконченная книга «Государство и революция», работу над которой Ленин продолжил в августе – сентябре.) Даже находясь в состоянии, близком к паническому, первая мысль Ленина была о литературном наследии, работе, которая будет способна разжечь огонь революции. Но, как и прежде, Ленина спасли… его враги.

Обвинение в том, что он получает от немцев деньги, как это ни парадоксально, помогло Ленину избежать ареста. Обвинение вновь прозвучало 5 июля от одного из пропагандистов, бывшего большевистского думского представителя, а ныне злейшего врага Ленина, Григория Алексинского. Он строил обвинение на фактах, по большей части известных нам: связи Ленина с Ганецким, который в Стокгольме представлял интересы Парвуса. Кроме того, имелась информация от совершившего побег русского военнопленного, который, находясь в немецком плену, якобы что-то такое выяснил, но основное обвинение строилось на отношениях Ленина – Ганец-кого – Парвуса.

Сегодня уже нет никаких сомнений в том, что, по существу, не считая отдельных подробностей, обвинения соответствовали действительности: большевики получали деньги от немцев. Но интересно, насколько неуклюже в эти июльские дни отметал Ленин предъявленные обвинения. Обычно он действовал более умело, и его ложь, кстати, весьма прозрачная, служила явным доказательством охватившего его страха. Из своего убежища Ленин писал письма в меньшевистские газеты, которые совсем недавно он осуждал за «филистерство», «полусоциализм» и тому подобное. «Дорогие товарищи» – с этого начинались его письма. Он, Ленин, вынужден скрываться, поскольку не было никакой уверенности, что при аресте ему были бы даны гарантии, которые предоставляются обвиняемым «даже в буржуазных странах». Ганецкий? Да, Ленин, знал его, но виделся с ним всего один раз, на Лондонском съезде в 1907 году. Он только знает, что Ганецкий и еще один журналист, Козловский, польские социалисты, но не большевики. Все ложь и клевета! И важное предостережение, так часто и успешно используемое коммунистами: если они арестовывают нас, большевиков, сегодня, ждите, кто будет следующим. Следующая очередь за меньшевиками вроде Мартова, затем за социалистами и всеми прогрессивными элементами.

В то время как Ленин писал опровержения в газеты, министр юстиции получил копии его писем Ганецкому и Радеку. В одном из них, датированном 12 апреля, Ленин среди прочего писал: «Будьте аккуратны и сверхосторожны в связях». В другом письме: «Ничего (давно) не получал от вас, ни писем, ни денег…» Еще в одном письме он подтверждает получение значительной суммы денег от Козловского.[272]

Предостережения Ленина попали в цель. Меньшевистские лидеры в Совете задумались о слишком уж энергичном преследовании большевиков. Теперь появилась угроза революции справа, не так ли? Левое крыло меньшевиков под руководством Мартова считало, что подавление июльского восстания было слишком жестоким. Когда войска защищали Совет от большевиков, Мартов кричал: «Вот так всегда начинается контрреволюция». Несмотря на малочисленность, группа Мартова оказывала существенное влияние на меньшевиков во главе с Церетели и Даном. Они напомнили Мартову, как перед войной он писал, что Ленин не политик, а лидер организации, напоминающей мафиозную структуру внутри социал-демократической организации, мало того, склонный к установлению собственной диктатуры. Но все было тщетно. Мартов твердил, что хотя большевики и зашли слишком далеко, но они защищали интересы пролетариата. Нельзя было прибегать к насилию, следовало «объяснить рабочим, что конфликт будет улажен», и принять необходимые реформы. В этом случае авантюристы оказались бы «в изоляции».[273]

Большинство меньшевиков, хоть и смотрели на большевиков как на врагов, однако, не могли поверить, что они являются немецкими агентами. Это обвинение бросало тень на всю русскую социал-демократию. «Если мы арестуем Ленина, то войдем в историю как преступники», – заявил Дан. Меньшевики-«оборонцы» опровергали слухи, что большевики получали германское золото. Совершенно ясно, что не предпринималось никаких серьезных шагов по задержанию Ленина. В квартиру Аллилуева, где прятался Ленин, регулярно приходили его жена и сестра. Позже, когда Владимир Ильич скрывался в Разливе, его часто посещали большевики. Ничего не стоило выследить Владимира Ильича. Была создана комиссия по расследованию обвинений, выдвинутых против Ленина и Зиновьева. Постепенно расследование сошло на нет.

Но важнее другое. Вскоре были арестованы Луначарский, Каменев и Коллонтай. Троцкий с привычной для него бравадой потребовал включить себя в этот список, и его просьба была удовлетворена. При этом не предпринималось никаких попыток развалить партию. В конце концов, это была социалистическая, революционная партия, и как могли товарищи социалисты пойти на такой недемократический шаг? Большевики получили урок; здоровый инстинкт масс уберег их от очередной авантюры. Правые, как и прежде, оставались главным врагом. Совет и Временное правительство вернулись к прежнему, непростому сосуществованию: продолжили ожесточенный спор о власти и ответственности за провал летнего наступления русской армии. Наконец сошел со сцены князь Львов, и Керенский стал министром-председателем. Ретроспективно июльский кризис расценили как лишнее доказательство силы русской демократии. Все вернулось на круги своя.

Неудачи заставили большевиков критически проанализировать свои действия. Многие считали, что безрассудно пытаться прийти к власти силой и стоит отложить начало Октябрьского восстания. Бегство Ленина вызвало противоречивые чувства. Некоторые большевики считали, что Ленину нельзя скрываться, что он должен явиться в суд, иначе у партии не будет возможности оправдаться перед широкими массами. Товарищи Ленин и Зиновьев должны опровергнуть гнусную клевету буржуазии. Многие считали, что большевистские герои должны выйти из подполья и предстать перед судом. В этом не было ничего странного, поскольку они не владели всей полнотой информации. Они полагали, что если ситуация стабилизировалась, волнения улеглись, то отпала необходимость скрываться и жизни Ленина теперь ничто не угрожает. В марте отменили смертную казнь. О самосуде, учиненном пробольшевистски настроенными моряками, пока еще не было слышно. Ленину могло грозить разве что тюремное заключение, но с таким же успехом, как сейчас из убежища, из тюрьмы он мог бы выдавать партийные директивы. Так почему же товарищ Ленин лишает себя такой великолепной возможности разоблачить буржуазных клеветников? «Из суда над Лениным мы должны устроить новое дело Дрейфуса. Мы должны воевать с поднятым забралом… Этого требуют интересы революции и престиж партии».[274]

Однако возобладал реалистический подход к решению вопроса о защите большевистской чести и достоинства, и забрало осталось закрытым.

Ленин, безусловно, хотел очистить свое доброе имя от гнусных обвинений, однако это не помешало ему довольно скоро заняться решением более серьезных проблем. Большевикам следовало сформулировать новые лозунги. Теперь, когда меньшевики и эсеры скатились в лагерь контрреволюции, лозунг «Вся власть Советам!» стал, прямо скажем, неуместен. Новые времена – новые песни. В июле большевики попытались убедить Советы забрать власть у буржуазии. Теперь стало очевидно, что подобные попытки обречены на неудачу, а в стране установилась «диктатура контрреволюционной буржуазии». Следовательно, в следующий раз большевикам не следует увлекаться никакими «мирными революциями». «Власть должна быть взята только с помощью силы». Значит, должен быть выдвинут новый лозунг: «Вся власть революционному пролетариату». Это был мастерский ход; выходило, что никакого вооруженного восстания не было и в помине. Получалось, что когда большевики на самом деле решат бороться, то они обязательно победят.

Повысился боевой дух партии. К VI съезду насчитывалось уже двести сорок тысяч членов партии. Блестящая победа, особенно если учесть, что в апреле было пятьдесят тысяч человек. Цифры можно было бы оспорить, но все равно никто не взялся бы отрицать сенсационный рост влияния большевистской партии. Особенно впечатляло то, что почти половина от общего числа членов партии приходилась на две столицы: в Петрограде – сорок одна тысяча, в Москве – пятьдесят тысяч человек. Это служило хорошим предзнаменованием; «революционный пролетариат» был способен завладеть сердцем России.[275]

В отличие от большевиков партия эсеров (как и меньшевиков) раскололась на несколько групп; многие эсеры были разбросаны по деревням. Во время отсутствия Ленина повседневной работой партии руководили Сталин и Свердлов. Они умудрялись сдерживать и тех, кто страстно рвался в бой, и тех, кто готов был сдаться после июльского поражения. VI съезд партии большевиков наглядно продемонстрировал, что арест лидеров не может не только уничтожить, но даже приостановить развитие большевистского движения. Съезд, объединивший двести семьдесят делегатов, проходил в деловой обстановке, представлявшей разительный контраст с атмосферой хаоса, пререканий и излишнего красноречия, царившей обычно на заседаниях русских партий. И это спустя лишь три недели после того, как «большевистский авантюризм» рухнул (?) под ударами противника![276]

Находясь в подполье, Ленин принимал живейшее участие в работе съезда: в разработке и написании его важнейших резолюций. Ленин жил недалеко от станции Разлив, в семье большевика Н. Емельянова, работавшего на оружейном заводе в Сестроренке; рабочие завода были известны своими пробольшевистскими настроениями. Товарищи почти ежедневно навещали Ленина и Зиновьева. Чаще других приезжал Феликс Дзержинский, будущий глава органов Государственной безопасности, пользовавшийся полным доверием Владимира Ильича. Приезжали Свердлов, Сталин и Молотов, привозя Ленину доклады и уезжая от него с распоряжениями, резолюциями и статьями. Ленин работал много и плодотворно.

Емельяновы были типичной пролетарской семьей, «богатой только детьми», которых у них было семеро. Какое-то время Ленин с Зиновьевым жили в сарае, а затем хозяин переправил их на лодке через озеро, где, под видом финских косцов, нанятых Емельяновым на лето, они жили в шалаше. Бритый, в парике, Ленин действительно мог сойти за рабочего. Эти предосторожности, как пишет Емельянов, предпринимались не столько из-за преследования со стороны правительства, сколько из-за опасения столкнуться с патриотически настроенными офицерами, которые по собственной инициативе могли арестовать Ленина.[277]

Ленин, как когда-то в Алакаевке, работал на открытом воздухе; два чурбана служили ему «зеленым кабинетом». Здесь Владимир Ильич работал и принимал гостей. Здесь «финский косарь» создавал труд «Государство и революция».

Эту работу он начал еще в Швейцарии. Возвращаясь в Россию, Ленин оставил свои записи (в том числе специально отобранные цитаты из Маркса и Энгельса) в Стокгольме. Теперь он настоятельно требовал забрать их из Стокгольма (вспомните, его всегда отличала особенность причинять другим беспокойство). Таким образом, ленинская тетрадь проделала путь из Швеции в Петроград, оттуда в Разлив, а затем через озеро к шалашу! Можно было впопыхах устроить революцию, но марксистский трактат не терпел приблизительности и неточности!

«Государство и революция» необычный труд. Продолжительность подготовительной работы и крайняя озабоченность Ленина, что работа должна быть закончена, даже если его «убьют», указывают на то, что это не просто сиюминутный пропагандистский трактат. В то же время эта работа менее чем другие давала представление о политических принципах ее автора. Она так и осталась незаконченной. Причина, по всей видимости, в том, что вмешалась Октябрьская революция и автору было намного интереснее (и выгоднее) заниматься революцией, а не написанием теоретического трактата. Ленин плодотворно работал после 1918 года, но так и не закончил эту работу. Он был в ярости, что Бухарин, в то время глава левого оппозиционного крыла партии, через год после публикации перепечатал отдельные главы его книги. После 1918 года Ленин, если бы мог, забыл сам и заставил других забыть о том, что написал работу «Государство и революция». Однако она остается в собрании сочинений и служит источником раздражения официальных толкователей трудов Ленина. Итак, этот труд – самое что ни на есть пособие по анархизму. «Пока есть государство, нет свободы, когда будет свобода, не будет никакого государства».[278]

Буржуазное государство с его бюрократией, армией и классами должно быть полностью уничтожено. Нет ничего сложного в переходе общества к социализму. «Через 24 часа после свержения капитализма» простые рабочие смогут управлять производством, рядовые солдаты – армией и так далее. Нет необходимости в материальных стимулах; все чиновники, все служащие, руководители и прочий персонал будут получать заработную плату. Наступит уравнительный рай. Все граждане станут служащими одного огромного национального синдиката. Искусство руководства заключается в «наблюдении за процессом и ведении бухгалтерии».

Казалось бы, все очень просто. Так почему же потребовалось столько времени и сил, чтобы создать «Государство и революцию»? Спустя несколько месяцев Ленин будет кричать, что капиталист, который может построить железную дорогу, во много раз важнее, чем двадцать резолюций, принятых на съездах коммунистов. Бухарин заявил, что людей, зарабатывающих четыре тысячи рублей в месяц, следует расстреливать. На это Ленин резко возразил, что коммунисты должны на коленях благодарить таких людей, если они согласятся работать с ними.[279]

Четыре года, предоставленные Ленину для управления социалистическим государством, будут в основном потрачены на бесконечные увещевания и споры: «простой рабочий» способен на многое, капиталист обладает несравненными талантами по части руководства, администрирования и хозяйствования; необходима дифференциация при оплате специалистов и система материального стимулирования.

Нет никаких оснований считать Ленина в 1917 году менее «искренним», чем в 1919-м или 1920 годах, или думать, что практические трудности, связанные с управлением государством, «открыли ему глаза» на утопизм его прежних суждений и взглядов. Он был истинным марксистом. До 1914 года и даже, как нам известно, в 1917 году он радовался успехам капитализма, потому что социализм мог прийти на смену только разбитому капитализму. Пройдет много лет, говорил Ленин, возможно, сменится несколько поколений, прежде чем «наполовину дикая Россия» будет представлять собой по-настоящему социалистическое государство. Но в революции, в борьбе за власть марксизм существует и побеждает благодаря анархическим инстинктам. Ленин был настолько поглощен философией марксистской доктрины, что после прихода к власти мог, вроде бы непроизвольно, переходить от яростных нападок к упорной обороне, требовать абсолютного равенства и настаивать на дифференциации заработной платы, установлении должностных окладов и распределении функциональных обязанностей как основе построения социалистической экономики. Как могли большевики прийти к власти, если бы они решили объяснить крестьянину, что марксизм требует от него оставить свой клочок земли и работать в качестве наемного работника в государственном хозяйстве, рабочему – что он должен подчиняться назначенному государством директору, а солдату – что диктатура пролетариата не допустит слабой дисциплины в армии? Ленин умел страстно и убежденно отстаивать свою точку зрения, и это тоже являлось одной из составляющих его величия. Россия 1917 года была для него только средством. Анархическая революция в России должна была вызвать более организованные, более марксистские революции в экономически развитых, цивилизованных западных странах. И в конечном счете с их помощью в его стране должен был установиться благословенный социализм.

Анархия усиливалась. К концу июля уже практически ничего не осталось от национального единства и от эйфории, охватившей всех в первые недели революции. Волна крестьянских выступлений прокатилась по всей России. В силу разногласий правительство было не в состоянии проводить политику умиротворения и прекратить крестьянские волнения. Июньское наступление, чистой воды авантюра первой демократической фазы революции, обернулось катастрофой. Этого следовало ожидать; сказывались нехватка боевой техники, продовольствия, отсутствие жесткой дисциплины. Солдаты отказывались идти в атаку и дезертировали из армии. Дезертирство превратилось в такую же эпидемию, как захват земли.

Какой бы ни была анархия, охватившая Россию, у большевиков имелся лозунг, соответствующий реалиям дня. Они убеждали солдат, находящихся на передовой, брататься с врагом. Они одобряли «революционную инициативу» крестьян по захвату помещичьих владений. Тенденция к национальной автономии и фактической независимости от центральной власти, проявлявшаяся во многих частях бывшей империи, особенно на Украине и в Финляндии, была заранее одобрена доктриной Ленина о национальном самоопределении. Временное правительство увещевало, угрожало, но было не способно на какие-либо действия. Меньшевики и эсеры, как обычно испытывавшие угрызения совести, стали заложниками собственной идеологии. Только большевики имели готовые и простые (по крайней мере, внешне) решения.

Историки с привычной резкостью в отношении дел и движений, закончившихся крахом, стремятся сконцентрировать свое внимание на этих неудачах или на личных и идеологических недостатках противников большевиков. Им следовало заключить мир, раздать землю крестьянам. Они тратили время на разговоры, в то время как земля уходила у них из-под ног. К концу июля уже никакое демократическое решение не могло изменить направление развития событий; неминуемость катастрофы была очевидна. Левые (небольшевики) жили воспоминаниями о подавлении революции 1905 года и свержении самодержавия. Никого не пугала угроза большевизма, и даже если бы большевики захватили власть, то в лучшем случае продержались бы несколько дней. Кто мог представить умеренного и нерешительного Каменева или эстета Луначарского в роли деспотичного чиновника? Ленин был другим, но в то время он еще не был самовластным вождем большевистской партии. В партии были люди, способные обуздать его. Как долго удавалось Робеспьеру навязывать собственное диктаторство? Итак, единственная угроза заключалась в появлении нового Бонапарта!

Уверенность «революционной демократии» в вероятности подобного исхода усилилась в августе 1917 года, как и надежды и ожидания политиков правого крыла, которые они связывали с армией, разбитой и деморализованной русской армией. Левые, не считая опасности государственного переворота со стороны правых, лелеяли единственную надежду на созыв Учредительного собрания (обещанного с первых дней революции), которое явит чудо спасения русского государства и демократии. Это с позиций сегодняшнего дня понятно, что Учредительное собрание, на которое возлагали большие надежды меньшевики и эсеры и которого столь же сильно опасались большевики, не могло совершить никаких чудес. Когда в январе 1918 года состоялось заседание Учредительного собрания, представленного крестьянской партией эсеров, объединенной только названием, во главе с Керенским, с одной стороны, и людьми, последовавшими за большевиками, с другой (между ними находилось множество группировок и отдельных личностей), то нечего было и думать, что им удастся договориться о выработке единой стратегии. Временное правительство стремилось укрепить пошатнувшееся положение с помощью парламентских импровизаций, но судьба Учредительного собрания была уже предрешена. Государственное совещание в Москве, Демократическое совещание в Петрограде в сентябре 1917 года, затем так называемый предпарламентский Республиканский Совет (Керенский наконец-то провозгласил Россию республикой!) показали лишь видимость власти и народной поддержки режима Керенского. Ничто не могло заполнить образовавшийся вакуум.

Но распад существующей власти еще не означал победы большевиков. Никто не знал этого лучше Ленина, который с августа упорно пытался заставить своих соратников заняться подготовкой решительного вооруженного наступления. Несмотря на воинственность большевиков, многие из них все еще терзались сомнениями в отношении своих противников, но самодовольно верили, что их лозунги и растущая популярность являются гарантией успеха. Кроме того, как приличествует марксистам, они стремились мыслить в рамках диалектики. Пока еще было трудно представить, что власть мог бы захватить человек или группа людей; это было бы «бонапартизмом» или «бланкизмом», понятиями, не совместимыми с последователями научного социализма. «Каждый» знал, что только класс или союз классов может осуществлять политическое руководство. Как именно, с помощью каких институтов будет «революционный класс в союзе с беднейшим крестьянством» управлять государством? Не следует ли большевикам дождаться большинства в Советах? А может, имеет смысл соединиться с оставшимися меньшевиками мартовского толка? Эти мучительные сомнения приводили Ленина в бешенство. Революция была для него действием, связанным с применением силы. Как живший в нем социал-демократ на время превратился в анархиста, так и приверженец исторических законов уступил место стороннику активных действий. В августе и сентябре голос Ленина звучал столь же громко и настойчиво, как некогда голос Ткачева, когда он воскликнул: «Революционер должен не «подготавливать», а делать революцию. Так делайте ее! Делайте быстрее! Любые сомнения, всякая задержка преступны».

Шансы большевиков на успешность восстания значительно возросли в свете событий последних дней августа. Возникшая угроза бонапартизма внезапно исчезла, а с ней умерла последняя надежда, что армия сможет предотвратить готовящуюся революцию.

В июле Керенский назначил нового Верховного главнокомандующего, генерала Лавра Корнилова, народного героя, прославившегося военными подвигами. Кроме того, в отличие от большинства царских генералов, он был выходцем «из народа», сыном бедного казака. По мнению консервативных и умеренных политиков (пользуясь социалистической фразеологией, капиталистов и буржуазии), именно такой человек был способен справиться с революцией.

Но не только правые возлагали надежды на Корнилова. Керенский и кое-кто из его окружения хотели использовать генерала и для уничтожения возникшей угрозы большевизма и для устранения или хотя бы уменьшения опеки Советов над Временным правительством. Новый главнокомандующий, человек «с сердцем льва, с интеллектом овцы» (по характеристике собрата по оружию), рассчитывал, что правительство восстановит дисциплину в армии и авторитет офицерского корпуса. Увы, правительство было бессильно. Массовое дезертирство, последовавшее за разгромными поражениями русской армии, подвигло правительство на введение смертной казни, но Керенскому пришлось отказаться от этой идеи. «Революционная демократия» не могла допустить, чтобы солдат казнили за трусость и дезертирство. Раздраженный Корнилов стал прислушиваться к тем, кто нашептывал, что только военная диктатура сможет спасти Россию от предателей и большевиков.

История корниловского мятежа окутана самыми противоречивыми версиями. Но совершенно ясно, что в этой трагикомедии несчастный главнокомандующий превратился, сам того не ведая, в жертву и орудие умов более острых и коварных, чем его собственный. Керенский приказал Корнилову привести войска в боевую готовность и двинуть их на Петроград, чтобы подавить большевистское восстание и внушить Совету благоговейный страх. Корнилов решил, что глава правительства хочет, чтобы он, Корнилов, стал диктатором. Керенский довольно быстро понял, что генерал вместо того, чтобы помогать, пытается занять его место, и приказал Корнилову сложить с себя обязанности. Главнокомандующий, полностью сбитый с толку своими консервативными советниками, отказался выполнить приказ и выступил с декларацией: «Я, генерал Корнилов, заявляю всему народу, что мой долг солдата… (и) гражданина свободной России и безграничная любовь к стране… повелевают мне отказаться подчиняться приказу Временного правительства и уходить в отставку… Люди, откройте глаза и осознайте… в какую пропасть катится наша страна».[280]

Такой поворот событий вынудил Керенского облачиться в доспехи спасителя нации. Он публично осудил непокорного генерала и призвал Советы и народ Петрограда принять участие в отражении нападения армии Корнилова. Теперь Корнилов был представлен народу как человек, который хотел восстановить царизм и отобрать землю у крестьян.

Из укрытия Ленин писал ЦК, что большевики должны бороться с Корниловым, не создавая при этом популярности Керенскому. Ленин неоднократно предостерегал о возможной угрозе бонапартизма и с привычной для него проницательностью понял, что дело не только в Корнилове, а в окончательной дискредитации правительства Керенского. «Теперь мы покажем всем слабость Керенского». Он настаивал вести агитацию среди солдат и убивать офицеров – сторонников Корнилова. Большевики больше чем кто-либо использовали выгоду от этого бессмысленного мятежа. Красная гвардия смогла перевооружиться (все «демократические силы» были брошены на защиту столицы), а находившиеся в тюрьме красные командиры были выпущены на свободу. Керенский, вместо того чтобы превратиться в спасителя русской демократии, подтвердил свою репутацию неумелого интригана. Поход на Петроград был сорван; агитаторы, направленные Советом, без особого труда деморализовали войска Корнилова, не понимавшие, против кого и почему они наступали на Петроград. Незадачливый генерал и его старшие офицеры были арестованы. Временное правительство приступило к расследованию обстоятельств дела, которое было обречено так и остаться незавершенным.

Таким образом, правительство потеряло остатки доверия и влияния в армии. Офицерский корпус, сплошь прокорниловский, к этому моменту был по горло сыт Керенским и вряд ли бы пришел на помощь режиму и человеку, который, как они считали, обманул их командиров. Временное правительство внушало солдатам, что каждый офицер является потенциальным заговорщиком и должен быть под наблюдением, а при необходимости его следует разоружить и убить. Вызывает немалое удивление, что русская армия все-таки продолжала существовать, и в то время как по стране бродило два миллиона дезертиров, шесть миллионов солдат продолжали, так сказать, сохранять свои позиции. Армия, неспособная ни продолжать войну, ни покончить с ней. Бесконечные дискуссии и расследования привели режим к неизбежному концу.

Так, по крайней мере, кажется с позиций сегодняшнего дня. Однако свидетели тех событий, даже наиболее проницательные, не могли представить, что усиливающаяся анархия и отсутствие реальной власти продлятся так долго. Политики тешили себя надеждой, что произойдет «что-то такое», что оградит их от необходимости предпринимать какие-либо действия. Этим «что-то» могло быть Учредительное собрание, выборы в которое были теперь не за горами, или приближающаяся встреча союзных держав в Париже. Русская делегация собиралась добиться демократического, справедливого мира без аннексий и контрибуций. Союзники должны были согласиться; тогда бы закончилась война и можно было бы с облегчением вздохнуть. Находившейся в плачевном состоянии России было трудно диктовать свои условия Франции и Англии, но теперь, при поддержке Соединенных Штатов, ситуация, по мнению оптимистов, изменилась в лучшую сторону.

Большевики испытывали удовлетворение: все шло своим путем. В сентябре они наконец-то получили большинство в Петроградском Совете, и Троцкий, освобожденный из тюрьмы после корниловского мятежа, стал председателем Совета. А вскоре большевики и их союзники среди левых эсеров завоевали большинство в Советах Москвы и других крупных индустриальных городов. Теперь оставалось только ждать, когда новый съезд отзовет ЦК, избранный в июне большинством меньшевиков и эсеров, и возведет на престол партию Ленина – представителя русских рабочих и солдат. Зачем же тогда начинать вооруженное восстание? Ведь большевики могли получить повторение июльской ситуации.

Такие настроения для Ленина в его нынешнем состоянии граничили с изменой. Только с помощью силы можно было раз и навсегда отделить большевиков от «остальных» – меньшевиков и эсеров, верящих, что революцию можно сделать с помощью разговоров и резолюций. Если большевики не сожгут за собой мосты, отказавшись от социал-демократической трескотни относительно большинства, неприкосновенности того или иного, они будут не в состоянии сохранить власть, даже если она свалится им прямо в руки. Они подадут грустный пример социалистам Германии и других стран. Они опозорят себя и окажутся на одном уровне с последователями Мартова и Чернова.

Участие большевиков в Демократическом совещании и их желание заседать в Совете республики (еще одна неудачная выдумка Временного правительства) вызвало у Ленина состояние, близкое к истерике. Среди большевиков был только один мужественный человек (не считая его самого). «Троцкий был за бойкот (Совета республики). Браво, товарищ Троцкий».[281]

его главные оруженосцы, Каменев и Зиновьев, делившие с ним тяготы изгнания, теперь отошли на второй план. Бывший враг Троцкий, формально ставший большевиком всего несколько недель назад, оказался на высоте положения. В то время как Ленин, все еще скрываясь, набирался решимости перед Октябрем, Троцкий помогал ему своим красноречием. Трудно не согласиться с хвастливым заявлением Троцкого, что без Ленина и него большевики не отважились бы на последний, решительный шаг.

Демократическое совещание явилось полезным напоминанием, что хотя Ленин имел большую власть над партией, но она была еще далека от неограниченной. Владимир Ильич направил письмо в ЦК, в котором сообщил своим прилежным заместителям: «Вы останетесь всего лишь группой предателей и простофиль, если не окружите совещание и не арестуете этих негодяев». ЦК единогласно принял решение сжечь это письмо и оставить без внимания указание товарища Ленина. Для Бухарина, наиболее независимого из сторонников Ленина (тем не менее Владимир Ильич любил и уважал его больше других большевистских олигархов), этот случай, вспомнившийся ему спустя пять лет, явился доказательством того, что ЦК партии был иногда разумнее Ленина. Культ личности во времена Ленина сильно отличался от сталинского культа личности.[282]

Ленин приходил в бешенство еще и по той причине, что должен был оставаться вдали от Петрограда, где большевики по-прежнему действовали крайне нерешительно. В то время как остальные были выпущены на свободу, они с Зиновьевым все еще скрывались от правосудия. Возможно, слухи о готовящемся военном перевороте заставили Ленина в августе 1917 года отъехать подальше от главной сцены политических событий, и 21 августа он под видом кочегара на паровозе пересек финскую границу. Теперь в качестве убежища Финляндия была намного безопаснее, чем в царские времена. Дружески расположенные к большевикам финские социалисты заняли важные посты в местном правительстве. Ленин поселился в доме финского рабочего, который с готовностью предоставил убежище Владимиру Ильичу. Ленин был в прекрасном настроении, с удовольствием играл с детьми хозяина и очень много работал! Через какое-то время Ильич переехал в столицу Финляндии, Гельсингфорс (Хельсинки). Здесь он поселился в квартире финского социал-демократа, исполнявшего обязанности начальника гельсингфорсской полиции. С точки зрения конспирации и охраны лучшего варианта придумать было нельзя.

Находясь в Финляндии, Ленин испытывал страшное нетерпение и нервозность. Он постоянно убеждал простых рабочих в необходимости вооруженного восстания, не обращал внимания на опасности. Как большевики будут решать финансовые вопросы? «Просто… – якобы ответил Ленин, – мы включим печатный станок и за несколько дней напечатаем столько денег, сколько нам потребуется».[283]

Нехватка квалифицированных кадров административно-управленческого аппарата? Ленин ответил в духе «Государства и революции»: «Ерунда. Любой рабочий сможет через несколько дней справляться с обязанностями министра… ему не придется вдаваться в детали, он станет руководить подчиненными, которых мы заставим работать на нас».

Из Гельсингфорса Ленин 17 сентября переезжает в Выборг, поближе к Петербургу. Опасаясь за безопасность вождя или из страха, что он задаст им хорошую головомойку, товарищи удерживали Ленина подальше от Петрограда. ЦК, напоминая ему о необходимости соблюдать партийную дисциплину, запретил ему возвращаться в Петроград. «Я не вынесу этого, я не вынесу этого!»[284] – кричал Ленин.

В начале октября Ленин набрасывался на своих сторонников, словно они были меньшевиками. В статье «Удержат ли большевики государственную власть?» Владимир Ильич стыдит большевиков за их деятельность. Либеральные кадетские газеты поддразнивают большевиков, сводя на нет пролетарский героизм. Одна из газет написала, что большевики хорошо умеют вносить беспорядок, но когда доходит до дела, то празднуют труса. Первый день их прихода к власти будет и последним днем; они только и умеют, что мешать другим, а сами неспособны заниматься конструктивной работой.[285]

Противники большевиков считали: бог с ними, пусть попробуют поруководить, все равно в скором времени мы поставим их на место. Приближался решающий момент, и большевики были почти наверняка уверены в успехе революции, но с опаской думали об управлении страной. Как это любой может стать министром? Они дали обещание заключить мир, но не «сепаратный» с Вильгельмом II и его генералами. Но как это сделать?

Ответы Ленина не слишком успокаивали; он писал очень убедительно, но стоило чувствам возобладать над разумом, разражался бранью. Кто-нибудь мог спросить (достаточно обоснованно в свете грядущих событий): что заключат большевики, находясь у власти, мир или перемирие; будут ли солдаты лучше сражаться в «революционной войне», то есть за себя, чем они сражались за Керенского? Ответ: «Любой идиот может задать больше вопросов, чем десять разумных людей смогут ответить».

Зачастую его объяснения отличались риторической пышностью. Царской Россией управляла горстка помещиков и чиновников. Так почему же с ней не справится 24-тысячная армия большевиков? Если сегодня проблема управления приводит большевиков в состояние, близкое к паническому, то завтра, после всестороннего изучения, они смогут управлять фабриками, заниматься распределением продовольствия и тому подобным. В ходе решительного разрушения «угнетательского» аппарата буржуазной государственной машины необходимо сохранить так называемый «учетно-регистрационный» аппарат, созданный капитализмом. Каждый будет вынужден работать и иметь рабочий паспорт. Бездельники или отлынивающие от работы будут наказываться лишением продовольственных карточек.

Весьма проблематично, смогли бы ленинские угрозы, заверения и настойчивость заставить большевиков действовать, если бы не помощь Троцкого, вдохновителя большевистского большинства в Петроградском Совете. В октябре Совет принимает решение о создании Военно-революционного комитета в целях защиты Петрограда. По слухам, правительство Керенского было готово эвакуироваться и оставить город наступающим немцам. Эти слухи нельзя назвать беспочвенными. Помимо военной угрозы столице, многие нисколько бы не пожалели об обезглавленной революции. Социалистические партии категорически воспротивились этому, и правительству ничего не оставалось, как отказаться от планов переехать в Москву. В любом случае это бы их не спасло; большинство в Московском Совете, как и в Петроградском, имели большевики.

Итак, Военно-революционный комитет должен был заниматься подготовкой вооруженного восстания. Меньшевики и правое крыло партии эсеров категорически отказались принимать участие в работе комитета. Таким образом, большевикам и их союзникам, левым эсерам, предоставлялась полная свобода действий. Первым председателем комитета стал восемнадцатилетний эсер, а Троцкий – фактическим руководителем. Он взялся за подбор командиров для большевистской армии.[286]

Военно-революционный комитет проинформировал командование Петроградского округа, что принимает на себя прямое управление войсками. Для предотвращения нежелательных выступлений со стороны офицерского корпуса в полки были направлены комиссары. Военные власти (это слово, вероятно, следовало бы взять в кавычки) пришли в замешательство. Как-никак, а комитет официально представлял не отдельно взятую партию, а «половину правительства», Совет. Можно ли было оказать реальное сопротивление незаконному захвату власти со стороны «революционной демократии»? Так называемый командующий Петроградским округом благоразумно выбрал золотую середину. Да, попытка воздействовать на солдат была предотвращена, но фактически ничего не было сделано, чтобы помешать комитету взять руководство в свои руки. В любом случае вопрос был в значительной степени праздный: большинство петроградских полков скорее последовало бы за большевиками, чем за таким господином, как военный министр.

Только в этом непонятном Петрограде образца 1917 года (и больше нигде и никогда) учреждение Военно-революционного комитета, отменившего приказы правительства, не было воспринято как начало мятежа. Это действительно никого особенно не волновало. Совет республики продолжал обсуждения. Комиссия по иностранным делам 12 октября заслушала доклад о состоянии дел в русской армии, кстати вполне обнадеживающий. Военный министр сообщил, что «солдаты не заражены большевистской идеологией». Да, два миллиона солдат дезертировали с фронта, но ведь шесть миллионов по-прежнему остаются на постах, сдерживая натиск ста тридцати вражеских дивизий.[287]

Правительство Керенского пребывало в коматозном состоянии. Обсуждался вопрос, какие указания следует дать делегатам, отправляющимся на союзническую конференцию в Париж.

Однако кое-кто из меньшевиков и эсеров интересовался, действительно ли большевики имеют что-то на уме. Неужели они настолько немарксисты, что попытаются вооруженным путем захватить власть? Или забыли июльские события? Существовал единственный способ получить ответы на свои вопросы: спросить большевиков.

И действительно, 14 октября, когда приготовления шли полным ходом, Дан выступил против большевистского большинства в Совете. «Мы должны сегодня спросить наших товарищей большевиков, с какой целью они проводят эту политику… Я требую, чтобы большевистская партия дала нам прямой и честный ответ».[288]

Основные большевистские лидеры отсутствовали; они были слишком заняты подготовкой к восстанию, чтобы присутствовать на заседании Совета. Поэтому вопрос был адресован второстепенной фигуре, Рязанову, очень осведомленному в вопросах марксистской диалектики и совершенно бесполезному в практической деятельности. Рязанов в своем ответе действительно продемонстрировал знание предмета. Боже упаси! Большевики, как настоящие марксисты, не могут и помышлять о подготовке вооруженного восстания. Дан должен понимать это. Но, с другой стороны, восстание само готовит себя; строго говоря, причина кроется в политике Временного правительства. Однако, если, паче чаяния, восстание произойдет, большевики не смогут держаться в стороне от восставших масс, требующих, чтобы они возглавили восстание. Спустя четыре дня то же самое сказал Троцкий, но наиболее подозрительных большевистских противников не удовлетворил этот ответ. Надо сказать, что у Суханова был дополнительный повод для волнения: Совет должен был торжественно отметить 25-ю годовщину литературной деятельности Максима Горького, и восстание могло сорвать все планы.

Теперь, с учетом вышеизложенного, становится понятнее, почему Ленин был вне себя от ярости; большевистская верхушка по-прежнему испытывала сомнения в необходимости и своевременности вооруженного восстания. Официально решение о восстании было принято 10 октября на историческом заседании ЦК. Атмосфера, царившая на этом заседании, наложила свой отпечаток на трагикомическую ситуацию Великого Октября. Заседание проходило не где-нибудь, а на квартире нашего друга Суханова. Сам он был меньшевиком, преданным сторонником Мартова и противником любого насилия. А вот его жена, Г.К. Суханова, была большевичкой, и 10 октября она особенно настойчиво просила мужа не возвращаться домой с другого конца города, где он работал. Дорога отнимает у него столько сил, почему бы ему не переночевать в редакции «Новой жизни»? (Суханов был одним из редакторов этой газеты, издаваемой Горьким.) Такой совет возмутил бы многих мужей, но только не Суханова. Общественный транспорт в те дни практически не работал, впрочем, как и все остальное. Самое обидное заключается в том, что отсутствие Суханова на этом заседании не столько ударило по его самолюбию (ведь он оказался в роли обманутого мужа с идеологической точки зрения), сколько нанесло вред истории. Мы имеем весьма смутные представления о том, что произошло на этом важном заседании, лишь потому, что лишились такого неоценимого свидетеля, как Суханов.

На заседании присутствовало только двенадцать из двадцати двух членов Центрального комитета. Но этот факт не имел никакого значения по сравнению с эффектом, произведенным появлением Ленина и Зиновьева. 3 октября ЦК наконец-то принял решение «…предложить Ильичу перебраться в Питер, чтобы была возможной постоянная и тесная связь», и 7 октября загримированный Ленин выехал из Финляндии, благополучно прибыл в столицу и поселился в конспиративной квартире на Выборгской стороне. Краткое изложение речи Ленина на заседании 10 октября не может передать той страстности, с которой она была произнесена. Владимир Ильич опроверг возражения относительно неизбежности вооруженного восстания. Хватит вести бесконечные разговоры. Пора начинать. Собравшиеся были настроены скептически. Урицкий попытался возразить, что большевики еще слабы; Красная гвардия имеет сорок тысяч винтовок, «а этого недостаточно». Можно ли надеяться на поддержку петроградских полков? Вспомните июльские дни.[289]

В конечном счете возобладало мнение одного человека. ЦК принял решение о проведении вооруженного восстания. Против восстания выступили только Зиновьев и Каменев. Однако резолюция, вопреки ожиданиям Ленина, не была четкой и бескомпромиссной: «Признавая, что вооруженное восстание неизбежно и вполне созрело, Центральный комитет приказывает всем партийным органам руководствоваться этим соображением в решении практических проблем…» Вопрос «когда», по всей видимости, не был урегулирован. Политбюро, в состав которого входило семь выборных членов, испытывало большие сомнения относительно восстания, чему в немалой степени способствовали два решительных противника этого авантюрного предприятия, Каменев и Зиновьев.

Бюро не сыграло никакой роли в октябрьских событиях; не существует никаких свидетельств его деятельности. Ленин не собирался работать с двумя персонами, которые, как он теперь считал, совершенно не подходили для партии. Зиновьев и Каменев совершили серьезную ошибку, известив партийные организации противников о своем несогласии с решением ЦК. «Мы глубоко убеждены в том, что объявлять о вооруженном восстании означает не только рисковать судьбой партии, но и судьбой русской и международной революции». На заседании ЦК Зиновьев оправдывал свою пессимистическую позицию тем, что силы большевиков очень малы, а силы контрреволюции велики. Следует дождаться Учредительного собрания. Ленин был в ярости. Эти проверенные большевики, в течение многих лет бывшие его ближайшими помощниками, теперь заняли выжидательную позицию, словно были Сухановыми или Мартовыми. За их путаными объяснениями скрывался примитивный страх, боязнь ответственности, животный страх за собственную жизнь. «Враг сильнее, чем кажется». Не принимая в расчет «вооруженных рабочих, моряков и Красную гвардию», они перечисляли ресурсы врага: «Пять тысяч студентов, превосходно вооруженных, организованных, которые хотят и знают, как сражаться, затем штаб, ударные батальоны… артиллерия, расположенная вокруг Петрограда…»[290]

Они осмелились напомнить, что теперь партия обретает вес и влияние. Она будет превалировать на съезде Советов. Зачем рисковать всем ради того, чтобы «подвергнуть пролетариат удару объединенных контрреволюционных сил, которым к тому же помогает мелкая буржуазная демократия?».

Хороший офицер-фронтовик должен заставить своих подчиненных больше бояться себя, а не вражеских пуль. Вот вам характеристика Ленина в те октябрьские дни. Каменев и Зиновьев показали себя трусами, и этот аргумент относительно «пяти тысяч вооруженных студентов» преследовал их весь остаток жизни. Но даже самые бесстрашные из большевистских лидеров не могли понять, почему Ленин именно сейчас так упорно настаивает на восстании. На партийном заседании 16 октября Ленину пришлось выслушать пессимистическую оценку шансов большевиков в открытой борьбе. В этом районе рабочие равнодушно относятся к большевикам, в другом – следуют за анархистами. Однако большинство присутствующих все-таки предпочли рискнуть, нежели отречься от своего вождя. «Если мы бессильны теперь, то и впредь не станем сильнее; если мы не способны захватить власть сейчас, то не сможем сделать этого в будущем», – заявил один из участников заседания. Итак, 16 октября была одобрена резолюция ЦК, принятая 10 октября.

Но Каменев и Зиновьев не успокоились. Они потребовали созыва Центрального комитета в полном составе. Они были настолько убеждены, что партия под руководством Ленина катится прямиком в бездну, что сообщили о важной резолюции и своем несогласии с ней в редакцию «Новой жизни».

18 октября Ленин заклеймил Каменева и Зиновьева как штрейкбрехеров и потребовал изгнания их из партии. Их поступок был «в миллион раз более подлый», чем все то, что когда-либо делали Плеханов и меньшевики. Пусть господа Каменев и Зиновьев создают собственную партию; большевики не нуждаются в них. Большинство членов ЦК не поддержали Ленина. Но сейчас времени на ведение внутрипартийных дискуссий не было. Механизм восстания был запущен. Военно-революционный комитет взял на себя руководство. Основные действующие лица, за единственным исключением, готовившие восстание, были второстепенными фигурами в партии. И хотя Каменев и Зиновьев в последний момент «приползли» обратно, ни они, ни остальные большевистские лидеры не проявили себя в событиях 24—25 октября.

Героем дня (Ленин все еще скрывался) стал Троцкий. Изумленному противнику казалось, что он был повсюду: отдавал приказы Военно-революционному комитету, руководил Советом, выступал с речами перед рабочими и солдатами. его артистичность, сослужившая ему плохую службу в прежние дни, теперь пришлась как нельзя кстати. Он умел вселять в людей решимость и приукрашивать действительность. Таким был Черчилль в 1940 году и, следует отдать должное побежденному, Керенский в первые дни революции.[291]

Не столь оторванный, как Ленин, от настроений, царящих в Петрограде, Троцкий не разделял его веры в вооруженное восстание. Для начала врага надо деморализовать и разоружить. Следует расшевелить массы, убедить их в полной беспомощности противников. Троцкий считал, что восстание не может состояться под эгидой одной партии. За ним должна стоять загадочная «революционная демократия», выступающая от имени Совета. Необходимо дождаться созыва II съезда Советов, а уж потом говорить о восстании.

«Это были великие дни», – сказал Троцкий в 1920 году, когда он, второй человек в Советской России, вряд ли тосковал по периоду, связанному с опасностями и неопределенностью. Ленин испытывал нетерпение; остальные большевистские лидеры были напуганы и погрузились в мрачные размышления, что бы сказал по этому поводу Маркс, а Троцкий отлично проводил время. Было забавно пугать глупое Временное правительство и скучных меньшевиков угрозой восстания. До последнего момента социалисты не теряли веру в Троцкого. Бессмысленно спорить с Лениным, но Троцкий и Луначарский, цивилизованные люди, настоящие марксисты, они понимают полную безнадежность восстания. Суханов, уповая на председателя Совета, все еще не терял надежды отпраздновать юбилей литературной деятельности Горького. Увы, его бывший друг и соредактор отмахнулся от него, и Суханов, который вел дневник революции, наконец-то понял, что у Троцкого совсем иное на уме.

До 24 октября Троцкий участвует во всех обсуждениях. Нет темы, которая казалась бы ему незначительной или недостойной внимания. Городское правительство не нашло лучшего времени, чтобы взимать с солдат плату за проезд на городском транспорте. Это, конечно, нелепо; с таким же успехом можно было приказать им подчиняться офицерам! Троцкий использовал эту «провокацию» для подстрекательской речи; вот как антибольшевистское правительство относится к бравым защитникам страны, меньшевики и эсеры презирают рядовых солдат. Накануне восстания выяснилось, что в Петропавловской крепости хранится сто тысяч винтовок и что стоящий там гарнизон, недружелюбно настроенный к большевикам, вышвырнул представителей Военно-революционного комитета. Атаковать крепость? Но что, если гарнизон поднимет стрельбу? (Можно с уверенностью сказать, что, если бы дошло до стрельбы, солдаты, сторонники большевиков, попросту сбежали бы.) Троцкий сам отправился в крепость. После его выступления гарнизон заявил, что переходит на сторону большевиков, и выдал винтовки.

23 октября Временное правительство приказало закрыть большевистские газеты. Это решение всех застало врасплох; никто не ожидал подобной смелости от угасающего режима. И тут большевики поняли, что их штаб в Смольном (теперь в помещении Смольного института благородных девиц размещался Совет и Военно-революционный комитет) остается совершенно незащищенным. Достаточно небольшого отряда, чтобы арестовать штаб приближающейся революции. В Смольный тут же доставили пулеметы и орудия, правда, многие были в неисправном состоянии и из них нельзя было стрелять, но, по крайней мере, внешне Смольный производил устрашающее впечатление. Центральный комитет собрался в Смольном и по предложению Каменева, стремившегося сгладить впечатление от своего малодушного поведения, принял решение, что никто из членов ЦК не должен покидать здания без разрешения.

Восстание должно было начаться ночью 23 октября с захвата Зимнего дворца, где почти безостановочно заседало Временное правительство. Но план провалился; кавалерийский эскадрон разогнал воинские части, направленные на захват дворца.[292]

Случилось то, чего в глубине души боялся каждый: пробольшевистские полки не заслуживают доверия. Прибывшие из Кронштадта тысяча пятьсот моряков вместе с рабоче-крестьянской Красной гвардией, по крайней мере, не бросятся врассыпную при первых выстрелах.

Последние приготовления были завершены 24 октября. Комитет, состоящий из трех человек, Антонова-Овсеенко, Чудновского и Подвойского, должен был руководить военными операциями. Троцкий оставался в Смольном, в котором мало того что располагался штаб восстания, 25 октября должен был начаться II Всероссийский съезд Советов.

А чем было занято Временное правительство? В тот же самый день, 24 октября, Керенский на Совете республики хвастливо заявил, что теперь у его правительства есть все доказательства того, что большевики задумали недоброе. Пока никто не мог обвинить его, Керенского, в принятии решительных мер. Но теперь наступил момент, когда терпению правительства пришел конец. «Пусть население Петрограда знает, что имеет дело с решительным и твердым правительством». Подчеркнув демократическую сущность режима, Керенский потребовал, чтобы собрание поддержало его предложение.[293]

Несмотря на то что выступление Керенского вызвало бурные овации, Совет республики не собирался действовать излишне поспешно. Предложение следовало обсудить. Мартов произнес блестящую речь, выдвинув удачное контрпредложение. Он разоблачил и Керенского, и большевиков; резко осудил любые попытки государственного переворота и заявил, что суть проблемы лежит в политике, проводимой режимом. Была принята резолюция Мартова. Керенский пришел в неописуемую ярость и пригрозил уйти в отставку.

Все происходившее в дни Великого Октября казалось каким-то нереальным. В ту же ночь произошло последнее заседание Исполнительного комитета Петроградского Совета, избранного в июне. Этот комитет, в котором преобладающее влияние имели меньшевики и эсеры, заседал не где-нибудь, а в Смольном. Неутомимый Троцкий заверил своих товарищей из Исполнительного комитета, что слухи о восстании слишком преувеличены. Мартов в очередной раз выразил сожаление по поводу методов, применяемых большевиками, но уточнил, что его фракция не может выражать неодобрение «людям», захватывающим власть у инертного и реакционного Временного правительства.

В это время в Смольном уже скрывался человек, который через несколько часов должен был стать его хозяином. Вечером 24 октября уставший от ожидания Ленин подвязал щеку платком, надел парик и отправился в Смольный. Идти через весь Петроград было далеко не безопасно. Город патрулировался юнкерами. Ленина могли узнать и арестовать, а это бы значительно усложнило положение. Но, поскольку он до сих пор не был уверен в своих соратниках, ему следовало находиться в штабе, чтобы направлять их действия. его присутствие уже практически не могло повлиять на ход событий, но зато могло затруднить работу организаторов восстания.

Комментируя события великого дня, 25 октября 1917 года, историки не перестают задаваться вопросом: «Что могло бы произойти, если бы…», хотя, с другой стороны, «иначе и быть не могло». Что могло бы произойти, если бы во Временном правительстве нашелся один решительный человек и имелась бы достаточно дееспособная армия. Большевистские командиры открыто признавали, что в их распоряжении имелась вооруженная толпа, которую, если бы не отряды рабочих, можно было разогнать с помощью малочисленных, но более организованных и дисциплинированных воинских соединений. «Горький опыт июльских дней не давал нам полной уверенности в победе»[294], – писал один из большевиков.

В народе, если не считать рабочих некоторых фабрик, никакого особого воодушевления не наблюдалось. Скорее можно было говорить о равнодушии. Среди трех тысяч служащих центральной телефонной станции и телеграфа не было ни одного большевика.

В пользу утверждения «иначе и быть не могло» говорит тот факт, что армия никогда бы не поднялась против большевиков. В течение нескольких месяцев русским солдатам приказывали сначала подчиняться, а затем не подчиняться приказам царя, царских офицеров, Корнилова. Казалось, не было абсолютно никаких причин отдавать свою жизнь за кого-то из социалистов, будь то Керенский или Ленин. Левые, небольшевики, вызывали жалость своей нерешительностью и выглядели смешно с их неуместной демократичностью и угрызениями совести. Мартовы, Даны и Черновы все еще жили воспоминаниями о реакции и карательных экспедициях 1906—1907 годов. Им, как, впрочем, многим большевистским лидерам, был непонятен истинный смысл большевизма. Через несколько дней многие большевистские лидеры сложили с себя обязанности в знак протеста против властного и недемократичного, по их мнению, поведения Ленина. По своей наивности меньшевики и эсеры сравнимы с коммунистами 20-х годов, которых одного за другим перестрелял преемник Ленина. Как многозначительно заметил один из социалистов-демократов, они были первыми, кого ввели в заблуждение лозунги и торжественные заявления большевиков. Перед рассветом вооруженные отряды начали занимать стратегические объекты: мосты, электростанции, вокзалы, телефонную станцию, телеграф. Сопротивление оказано не было, так что скептики среди большевиков были посрамлены. У Временного правительства остались только юнкера и женский батальон. Рано утром Керенский, сбежав из дворца, отправился на фронт, чтобы привести в столицу войска для подавления восстания. В июле одного слуха об этом было бы достаточно, чтобы посеять панику в пробольшевистских воинских частях. Трагедия противников большевиков заключалась в их излишней любви к ассоциативным воспоминаниям: сначала аналогии с французской революцией, затем боязнь меньшевиков повторения 1905 года и самонадеянные воспоминания Временного правительства об июльских событиях. На этот раз генералы указали Керенскому на дверь, и он был вынужден довольствоваться несколькими сотнями казаков.

Обезглавленное правительство заседало в Зимнем дворце. В полдень бывшая царская резиденция была единственным островком законной власти в большевистском Петрограде и защищалась юнкерами и женщинами. Для осуществления намеченного плана следовало захватить дворец. Но триумвират, мудро руководивший восстанием, решил, что не стоит открывать стрельбу, уж слишком это будет рискованно. Выстрелы с крейсера «Аврора» и Петропавловской крепости вынудят сдаться засевшее в Зимнем дворце Временное правительство. Кроме того, было принято решение стрелять болванками. Моряки испытывали угрызения совести по поводу бомбардировки города, хотя одному Богу известно, что они могли поразить из своих ржавых орудий. «Штурм» Зимнего дворца, длившийся весь день, заключался практически в следующем: небольшие группы солдат и матросов проникали в здание и разоружали юнкеров, объясняя им всю бессмысленность сопротивления. Звучали отдельные выстрелы.

Ленин дожидался результатов в Смольном. Операция затягивалась, и он сильно нервничал. II съезд Советов проходил в этом же здании, и он не мог объяснить делегатам, что с министрами, засевшими в Зимнем дворце, возникли проблемы, а Керенский может вернуться с казаками. Ведь с самого начала буржуазия (цитирую Шляпникова), «от караульных офицеров до проституток», исчезла с улиц Петрограда, а теперь, вероятно, воспрянув духом, появилась опять. Последний бастион реакции все еще удерживал свои позиции. Городской совет принял решение выйти на площадь перед Зимним дворцом и защитить законное правительство от большевистских пуль собой. Но из этого ничего не вышло: отряд моряков преградил им путь. Им ничего не оставалось, как вернуться ни с чем.

Ленин выходил из себя и ругал заместителей за задержку. Он вникал во все детали операции, занимался даже такими на первый взгляд незначительными вопросами, как питание телефонисток (если они не получат чай и хлеб, то не будут работать). его постоянное вмешательство заставило Подвойского подать заявление об уходе. Ленин пришел в ярость: идет война, и никто не имеет права подавать в отставку; он расстреляет Подвойского. Кстати, о расстрелах. Нескольких юнкеров взяли в плен. «Некоторые товарищи в Смольном» (среди них, очевидно, и Ленин) требовали немедленно расстрелять пленных. Но здравомыслящие Троцкий и Подвойский решили отпустить юношей, предварительно прочитав им лекцию. Намного лучше использовать силу убеждения и мягкость.

Днем Троцкий и Ленин выступили перед делегатами съезда и объявили о низложении Временного правительства, и, хотя в конце речи Ленин провозгласил: «Да здравствует всемирная социалистическая революция!» – не было ещеполной уверенности даже в том, что революция одержала победу в Петрограде. Вот что пишет Суханов: «Я был убежден, что власть большевиков будет кратковременной и недолговечной. Большинство считало так же». Зиновьев был в панике. Многие большевистские лидеры, по свидетельству американского очевидца, были убеждены в полном безумии происходящего.[295]

Ночью 26 октября II Всероссийский съезд Советов заслушал сообщение о «взятии» дворца. Часть защитников покинула Зимний дворец; сказалась работа агитаторов и в немалой степени нерешительные действия министров. Преданные правительству юнкера уже ничего не могли поделать с огромной толпой, хлынувшей во дворец. Поздно ночью охрана сложила оружие и «вооруженные люди» ворвались в Зимний дворец. Временное правительство заранее обсудило, как лучше всего встретить врагов, и в результате пришло к решению, что стоит остаться на своих местах, вокруг стола. Эта сцена хорошо известна по фильму С. Эйзенштейна: Антонов-Овсеенко, по виду напоминающий нечто среднее между художником и торговцем подержанной одежды (это при том, что когда-то он был царским офицером), врывается в кабинет во главе группы красноармейцев с заранее подготовленной фразой: «Члены Временного правительства подчиняются силе и сдаются в соответствии с правилами, чтобы избежать кровопролития». Солдаты хотели устроить самосуд, но вооруженные рабочие сохранили внешние приличия, соответствующие историческому моменту. Один из министров, Малиантович, напомнил Антонову: перед революцией в его доме прятался большевик. Антонов, придя в замешательство, сделал попытку продемонстрировать своего рода революционную учтивость. По пути из дворца в Петропавловскую крепость солдаты проявляли агрессию по отношению к министрам, но прозвучавший упрек, безотказно действовавший на классово-сознательный пролетариат, тут же остановил потенциальных линчевателей. «Не убивайте их, это грубо (некультурно)». Большевизм победил, но период террора был еще впереди.[296]

II съезд Советов, овациями встретивший сообщение о взятии Зимнего дворца, вряд ли подходит под описание Троцкого как «самый демократичный из всех парламентов в мировой истории». Это был съезд рабочих и солдатских депутатов, следовательно, на нем не было представителей крестьян (не солдат). Кроме того, это были наверняка случайно выбранные делегаты. Тем не менее из шестисот пятидесяти делегатов триста девяносто были большевиками, что свидетельствует о приоритете большевиков в крупных городах. Начиная с июня меньшевики стали катастрофически терять влияние, и это та партия, которая когда-то руководила русским пролетариатом и «изобрела» Советы.[297]

Открывшийся съезд еще больше подчеркнул унизительное положение, в котором оказались бывшие лидеры «революционной демократии». «Кресло председателя занято Каменевым, одним из тех флегматичных типов, созданных самой природой для должности председателя», – ядовито написал Троцкий о политическом враге и родственнике. Сам Троцкий, далеко не флегматик, метался между залом, где проходил съезд, помещением, занятым Военно-революционным комитетом, и комнатой, где отдыхал Ленин на разложенных на полу одеялах и подушках. Это был день (или скорее ночь) Троцкого. Ему выпало выслушивать нытье меньшевиков: революция опорочена, кровопролитие следует остановить, надо придумать какое-то компромиссное решение. «Нет, о компромиссе не может быть и речи. Тем, кто устранился, и всем тем, кто делает подобные предложения, мы говорим: вы жалкие индивидуалисты, вы банкроты; вы отыграли свою роль. Идите туда, где вам надлежит теперь находиться – на свалку истории».[298]

Чувствуешь себя неловко от того, с каким злорадством Троцкий писал эти воспоминания, хотя в то время сам находился в изгнании, разделяя судьбу, отмерянную им Мартовым и Данам. Он мог бы проявить больше великодушия к людям, которые потерпели поражение из-за своих идеалов, бывших когда-то и его идеалами.

После взятия Зимнего дворца и ареста министров Временного правительства Ленин позволил себе покинуть Смольный и отправиться на квартиру Бонч-Бруевича, где мог, по крайней мере, отдохнуть в спокойной обстановке. Новый правитель России без сопровождения уехал на машине (очевидно, это было большой редкостью в те дни), «управляемой опытным шофером». После короткого отдыха Владимир Ильич потратил утро на составление первых декретов – о земле и мире. Даже если в ближайшие часы у него вырвут Петроград, декреты разойдутся по всей России: солдаты узнают, что они с чистой совестью могут занимать помещичьи усадьбы. Никакое контрреволюционное правительство не сможет отменить эти декреты.

Вечером 26 октября Ленин зачитал Декрет о мире под овации съезда. В документе, написанном в высокопарном стиле, предлагалось всем народам и правительствам враждующих стран немедленно начать открытые переговоры о заключении мира без аннексий и контрибуций. Не суть, что этот призыв прозвучал от лица тех, кто, ступив в сговор, захватил город и кто в лучшем случае стремился управлять разложившимся обществом и деморализованной армией. Важно, что это было началом мировой революции. После бурных оваций делегаты стоя пропели «Интернационал». Пение, душевный подъем большевиков возбудили зависть Суханова: «Как жаль, что я не могу присоединиться к ним… слиться в едином порыве энтузиазма с толпой и ее вождями! Но я не могу».

Затем был зачитан Декрет о земле.[299]

Этот декрет вызвал явно меньший энтузиазм. Закон имел мало общего с марксизмом: это просто была попытка успокоить крестьян и примирить их с властью большевиков. В перерыве делегаты смогли обсудить мероприятия, в корне меняющие социальную систему России. Суханов использовал перерыв для того, чтобы посеять новые сомнения в вечно предчувствующем недоброе Каменеве. Новый формальный глава русского государства (в должности председателя Исполнительного комитета съезда Советов) пил чай, когда наш «летописец» припер его к стенке: «Итак, вы действительно решили сами руководить… Я думаю, это возмутительно. Боюсь, что, когда все закончится провалом, будет уже слишком поздно». – «Но почему же мы должны потерпеть неудачу?» – неуверенно поинтересовался официальный преемник царской власти. Для него, как и для многих большевиков, было проще попытаться взвалить на свои плечи бремя управления Россией, чем предстать перед разгневанным Лениным.

Декрет о земле был принят почти единогласно; на этот раз один делегат проголосовал против. В первые часы правления партия Ленина выполнила свои обещания, высказавшись в пользу «мира и земли». Но никакое голосование не могло обеспечить измученную страну хлебом. Даже самые лояльные делегаты съезда должны были понимать, что легко голосовать за мир, но гораздо сложнее добиться его, что декрет о земле только усилит хаос и беззаконие в деревне. Но оба этих декрета – или скорее жеста – были крайне необходимы большевикам именно в этот начальный момент. «Декрет о земле был… оружием революции, необходимым для завоевания страны».[300]

Бонч-Бруевич вспоминает, как Ленин стремился немедленно разослать Декрет о земле крестьянам. Без радио, без каких-либо средств связи (в царской России священники зачитали бы его с кафедры, но большевики не могли воспользоваться таким способом) специальные агенты, главным образом солдаты и матросы, отправились по деревням с копиями этого драгоценного документа, чтобы донести новости до крестьян. Но не стал бы даже самый сознательный большевик, учитывая дефицит папирос, сворачивать самокрутку из бумаги, на которой напечатан декрет? Было решено, чтобы избавить агентов от подобного искушения, выдать им использованные календари, которые они могли бы сколько душе угодно использовать на самокрутки.[301]

Вот такие заботы одолевали новых правителей России.

Существовал еще один вопрос, которому в этот день следовало уделить внимание. Как должны называться руководящие работники нового русского государства? Министры? При этом названии перед мысленным взором тут же возникал образ царского чиновника во фраке или в мундире с эполетами. У Троцкого родилась удачная идея: давайте назовем их народными комиссарами. Ленин с восторгом поддержал эту идею; название навевало воспоминания о днях французской революции. Суханов высказал возражение, звучавшее пророчески: министр, служитель происходит от слова «слуга», а «комиссар» имеет другие дополнительные оттенки значения. Много позже Сталин решил, что слово «комиссар» слишком уж навевает воспоминания о начальном периоде революции, и «комиссары» превратились в «министров». Снова появились ранги, знаки отличия, форма для гражданских служащих; Россия была тогда мировой державой, и цепляться за символику и язык, ушедшие в далекое прошлое, казалось ребячеством и «бескультурьем».

Для управления страной съезд образовал советское правительство – Совет народных комиссаров во главе с Лениным. Большинство комиссаров были выходцами из интеллигенции; судя по всему, Ленин забыл, что еще несколько недель назад писал о том, что любой рабочий может стать министром. Имена руководителей нового правительства, за исключением Луначарского, наркома просвещения, и Троцкого, наркома по иностранным делам, были мало известны. Такие выдающиеся личности, как Свердлов, Каменев, Зиновьев и Бухарин, не вошли в правительство. Первые трое не прошли, вероятно, из-за еврейского происхождения. Правительство стремилось найти признание в массах, в которых господствовал дух антисемитизма, поэтому евреи не вошли в правительство. Исключение было сделано только для Троцкого.[302]

Была предпринята попытка привлечь квалифицированные кадры для управления государством. Сталин, вполне логичный выбор, стал наркомом по делам национальностей, Луначарский, писатель и драматург, наркомом просвещения. Безусловно, среди большевиков были люди, обладавшие административными способностями. Министерский пост был предложен Красину, но бывший террорист на тот момент не имел ничего общего с большевиками и Лениным.

Почти все новые министры, столкнувшись с непривычными обязанностями, испытывали замешательство, граничившее с паническим ужасом. Шляпников оставил забавные воспоминания о первых днях своей работы в Комиссариате по труду. Он пришел в министерство, предъявил свой мандат служителю и узнал, что все служащие министерства бастуют. Когда он попытался принять новых служащих, то навлек упреки в свой адрес: «Вы, член профсоюза, нанимаете на работу штрейкбрехеров!» Некоторые комиссары, уставшие от сидения в пустых зданиях, просили направить их на более подходящую для них партийную работу.

Дебют новых руководителей проходил в условиях невероятного хаоса. Большевик С. Пестковский описывает свою деятельность как «поиски работы». Сначала он обратился к наркому финансов, В. Менжинскому. Кабинет Менжинского в Смольном состоял из дивана, над которым красовалась надпись: «Народный комиссариат финансов». Пестковский устроился на диване и сообщил обезумевшему от забот министру, что учился в Лондонской школе экономики. «В таком случае мы сделаем вас руководителем Государственного банка», – воскликнул Менжинский. Но служащие банка отказались принять нового директора, и он устремился на поиски новой работы. Пестковский обратился в Комиссариат по иностранным делам, но Троцкий сказал, что в его департаменте нет никакой работы, заслуживающей внимания. «Я выбрал эту работу, чтобы больше времени уделять партийным делам. Единственное, что здесь надо делать, так это издавать секретные договоры (между царским правительством и союзниками), а потом я закрою лавочку». Тогда Пестковский предложил свои услуги Сталину, и Иосиф Виссарионович оказал ему содействие. Пестковский нашел комнату со свободным столом и приклеил над ним надпись: «Комиссариат по делам национальностей». «Товарищ Сталин, здесь ваш комиссариат», – с гордостью объявил Пестковский будущему диктатору. Сталин, пишет несчастный Пестковский, «издал какой-то непонятный звук, выражавший то ли одобрение, то ли недовольство». Затем Пестковского отправили занять три тысячи рублей у Троцкого на текущие расходы. «Насколько мне известно, нарком по делам национальностей так и не вернул эти деньги Троцкому». Пестковский нашел машинистку и вообще заслуживал доверия, но все-таки не настолько, чтобы оказаться посвященным в тайны руководства одного из наиболее знаменитых практиков-управленцев. Сталин, в отличие от многих большевистских руководителей того времени, был молчалив и мрачен и не распространялся о захватывающих дух ссорах и других событиях, происходящих в Центральном комитете.[303]

Только Ленин мог управляться с этим сумасшедшим домом. «Вот Ильич узнает об этом» – этой фразы было достаточно, чтобы прекратить возникшую между комиссарами ссору, заставить виновного или ленивого вернуться к исполнению своих обязанностей. В конце концов забастовка правительственных чиновников была сорвана, появились какие-то деньги и правительство начало функционировать.

Ленин настаивал на том, что первое правительство должно состоять из большевиков, а не из представителей социалистических партий, как считали многие, в том числе и его соратники. Здесь можно усмотреть отсутствие демократических принципов, но надо признать, для этого были серьезные причины. Только годы жесткой дисциплины, огромный авторитет Ленина могли удержать большевистских комиссаров, выражавших несогласие с ним и грозящих уйти в отставку. Будь Ленин Томасом Джефферсоном и Джоном Стюартом Миллем в одном лице, и то вряд ли он согласился бы управлять коалиционным правительством. Кроме того, в других партиях что-то не наблюдалось большого числа претендентов на министерские посты.

Спустя несколько дней после практически бескровного захвата власти в Петрограде в Москве тоже установилась власть большевиков.[304]

За Москвой последовали другие крупные города.

Керенский так и не вернулся. Бывший «демократический диктатор» не смог собрать каких-либо значительных сил и двинулся на Петроград с несколькими сотнями казаков под командованием генерала Краснова. Даже казачьи части вызвали тревогу в столице, особенно после того, как направленные против них воинские отряды бросились бежать, заслышав первые выстрелы. Ленин и Троцкий были вынуждены обратиться с призывом к офицерам регулярной армии помочь отбить нападение. Несколько офицеров предложили свою помощь: они ненавидели Керенского еще больше, чем большевиков. В их глазах он был лживым болтуном, который обманул и предал Корнилова, нарушил обещания, данные офицерскому корпусу. Под Петроградом казаки понесли незначительные потери и решили обсудить, зачем они с такими трудностями пытаются восстановить ненужное им правительство. Их сомнения усилились с появлением большевистских агитаторов, которые принялись рассказывать казакам, сколько политических и военных проблем было решено за последние дни. Одним из агитаторов был моряк Дыбенко, колоритная революционная личность. Он насмешил казаков, предложив обменять Керенского на Ленина. Бывший министр не захотел дожидаться результатов этой сделки и скрылся, переодевшись моряком. Казаки сдались. В это же время было подавлено выступление юнкеров, и большевики стали полновластными хозяевами Петрограда.

Каким же было на деле это новое правительство, выросшее на руинах царского режима и правительства Керенского? Оно не подходило ни под одну из привычных форм: демократию, диктатуру, олигархию. Хотя, пожалуй, олигархия больше всего соответствовала большевистскому режиму в первые годы правления. Юридически правительство провозгласил съезд Советов, но по закону оно должно было действовать как временное правительство «до созыва Учредительного собрания». Давший жизнь новому правительству съезд Советов отправился по домам. «Это был самый короткий съезд в истории», – печально замечает Суханов, забывая о том, что это был всего лишь второй съезд. «Делегаты спешили домой, чтобы приступить к строительству пролетарского государства. У центральной власти не было времени и необходимости для дальнейших заседаний». Это было первым признаком резкого изменения политического климата. Прекратились импровизированные конференции и длительные разговоры в коридорах Смольного. Правительство положило конец бесконечным разговорам.

Кто же управлял Россией? Формально главой государства был Исполнительный комитет съезда; его председатель Каменев был первым кандидатом на пост президента. Но неисправимый Каменев в очередной раз не согласился с Лениным и тут же был бесцеремонно выгнан с «председательства», а его место занял Свердлов. А что же Совет народных комиссаров? Это был наспех созданный орган, который имел какое-то значение только благодаря тому, что его членами были Ленин и Троцкий. Кое-кто серьезно считал, что Теодорович, нарком продовольствия, и Милютин, нарком сельского хозяйства, реальные претенденты на роль руководителя государства. Центральный комитет партии? Это уже ближе к реальной власти, но даже здесь часто возникали разногласия. Что же касается самого Ленина, то его положение было еще далеко от диктаторства. В его распоряжении еще не было средств, с помощью которых он мог бы добиться повиновения ЦК или Совета комиссаров. О культе личности пока не было и речи. Не было также никакого партийного аппарата, который бы очищал партийные ряды от непокорных большевиков и тайной полиции, внушавшей страх не только противникам, но и товарищам по партии.

В первые дни существования советского правительства Ленин своими бесконечными упражнениями в ораторском искусстве напоминал Керенского. Эдакий «мастер убеждать». Ему приходилось убеждать и уговаривать товарищей, используя единственное оружие, имевшееся в его распоряжении, – свое нравственное превосходство; он рассеивал сомнения, отклонял возражения, подчинял Каменевых, Бухариных и других. За несколько месяцев авторитет Ленина в массах стал настолько велик, что уже было бы невозможно представить себе большевистский режим без Владимира Ильича. Однако в октябре и ноябре некоторые большевики все еще надеялись на создание коалиционного правительства без Ленина и Троцкого. И Ленин раз за разом в новых битвах обрушивал всю силу своей логики и брани на голову сомневающихся и малодушных.

В какой-то степени он получал удовольствие от этих сражений, демонстрируя остроумие и используя серьезную аргументацию. Там, где Сталин приказал бы арестовать противника, Ленин писал едкую статью или произносил страстную речь на партийном заседании, приводя оппозицию в замешательство или заставляя отступить. В нем еще было что-то от революционного интеллигента: как приятно заставить врага открыто признать, что он не прав, что его позиция по тому или иному вопросу немарксистская или непродуманная! Он был абсолютно уверен в интеллектуальном превосходстве и не обладал обидчивостью и уязвимостью, свойственными его преемнику. Эта диктатура убеждением еще очень сильно отличалась от будущего стиля управления. Пока это было просто вызвано необходимостью. Большевики представляли слишком незначительную группу, что-то наподобие осажденного гарнизона, чтобы позволить себе роскошь устраивать партийные чистки. Где искать нового агитатора, такого же одаренного, как Зиновьев, или выразителей марксизма, которые бы заняли место Каменева или Бухарина? А если исключить их, то другие могут отвернуться от партии.

Однако даже в первое время терпимость по отношению к инакомыслящим не выходила за определенные рамки. «Относиться терпимо к существованию буржуазных изданий – значит перестать быть социалистом», – заявил Ленин в ноябре. С его точки зрения, не могло существовать никакой политической оппозиции власти большевиков; забастовка министерских служащих или требование профсоюза железнодорожников об объединении социалистических партий рассматривались им как предательство, саботаж. Террор? Ленин только обещал, что большевики не будут прибегать к излишнему террору. «Они упрекают нас, что мы используем террор, но мы не прибегали к такому террору, какой практиковали французские революционеры, когда гильотинировали безоружных людей, и я надеюсь, мы не воспользуемся им».[305]

Это заявление зачастую приводится в качестве доказательства неодобрительного отношения Ленина к террору, который якобы был вынужденной мерой в условиях Гражданской войны. Верится с трудом. Во-первых, он не рассматривал политические аресты как проявление террора («да, мы арестовываем людей») и, во-вторых, открыто заявил, что в случае необходимости придется прибегать к самым крутым мерам.[306]

Такой очевидный акт милосердия, как освобождение генерала Краснова после его обещания не сражаться против большевиков (которое он позже нарушил), был продиктован прежде всего предусмотрительностью: не стоило сердить казаков. Этим же объясняется отказ от полномасштабного террора; следовало немного переждать.

Да, Ленин отличался от своих товарищей-большевиков (не считая, пожалуй, Троцкого) политической нетерпимостью. Зато никто не мог сравниться с его готовностью искать сотрудников и помощников среди всех классов, включая ненавидимую им буржуазию и капиталистов. Еще не высохли чернила на рукописи «Государство и революция», а Ленин уже доказывал рабочим, что необходимы дифференцированная оплата труда и привилегии для специалистов: «Мы нуждаемся в инженерах и высоко оцениваем их работу. Мы готовы хорошо оплачивать их. Мы пока еще не хотим лишать их привилегированного положения».[307]

Теперь перед нами уже Ленин-прагматик, нетерпимый к пустой болтовне о равенстве и не верящий в способность простого рабочего руководить предприятием. «Наш недостаток… мы слишком много заседаем». Допускаю, что на следующее утро после захвата власти Ленин в глубине сердца был бы не прочь зачеркнуть многое из того, что он сделал за последние семь месяцев: солдаты опять должны подчиняться дисциплине, рабочие – не бастовать и митинговать, а упорно трудиться, буржуазные руководители и специалисты – руководить предприятиями. Короче, он бы предпочел, чтобы большевики управляли идеальным капиталистическим обществом.

Но об этом не могло быть и речи. Кроме того, хотя в данный момент Ленин всецело отдался проблеме управления Россией, он смотрел далеко вперед. Нельзя дать погаснуть костру революции, разгоревшемуся в его стране; пламя должно перекинуться за границу и охватить всю Европу. Революционер одерживал верх над русским государственным деятелем.

Таким был человек, в конце 1917 года вставший во главе русского государства. Государства, в котором все еще шел процесс распада. Власть большевиков продлится недолго, говорили везде и повсюду рассудительные мужи. Немецкий обозреватель сформулировал общепринятое мнение, когда написал: «На этот момент мы имеем дело с диктатурой горстки решительных революционеров, чья власть вызывает презрение у остальной части России… но через несколько месяцев, когда новое правительство прекратит свое существование и наконец-то закончится война с другими народами, их смоет поток безудержной ярости, прокатившийся по всей России».[308]

Новые правители России являлись загадкой для «хорошо информированных» западных кругов. Большевики были либо крайними анархистами, либо группой германских агентов (главным образом евреи). Душераздирающие рассказы об их подвигах передавались из уст в уста. Они стремятся уничтожить даже видимость правопорядка, они равнодушны к страданиям своего несчастного народа, их власть привела к взрыву преступности, грабежей и террора. Те, кто распускал эти слухи, и те, кто верил им, были бы потрясены, узнав, что лидером этого анархического движения был приверженец буржуазной морали, преданный сын своей страны, восхищавшийся достижениями западной цивилизации и капитализма.

В первые дни революции высокий пост председателя Совета народных комиссаров не производил на людей особого впечатления. Опыт вождя заставил Ленина осознать, с каким пренебрежением относятся в революционной России к государственной власти, к любой власти. Через два дня после вступления в должность Владимир Ильич позвонил в штаб Балтийского флота, чтобы попросить моряков прийти на защиту Петрограда. Разговор между правителем России и моряком, находившимся на другом конце провода, говорит о многом. Моряк: «Что нового в Петрограде?..» Ленин: «Части Керенского захватили Гатчину… необходимо подкрепление, как можно быстрее». Моряк: «Что еще нового?» Ленин: «Вместо вопроса «что еще», я ожидал услышать ответ, что вы готовы немедленно прибыть к нам и включиться в борьбу».[309]

В то время простому моряку (или крестьянину) просто не приходило в голову, что существует такое понятие, как полное, слепое, повиновение. Моряки любили товарища Ленина и с удовольствием помогали ему, но им следовало объяснить, почему понадобилась помощь, а они бы сами решили, насколько она необходима. Итак, Ленин (можно представить его ощущения в тот момент) вынужден был отвечать на совершенно идиотский в данных обстоятельствах вопрос: «Вам действительно срочно необходимо подкрепление?» В течение восьми месяцев большевистская пропаганда внушала морякам и всей стране, что все идет отлично. В шутке Дыбенко, когда он предложил обменять Керенского на Ленина, была доля правды: моряки приветствовали советскую власть и Ленина. Но пусть большевики только попробуют завести разговоры о «приказах», «дисциплине» и тому подобном! Эти понятия отошли в прошлое вместе с царскими генералами и адмиралами.

Для человека, столь чтившего порядок и дисциплину и не терпящего «стихийности», такое положение дел было невыносимым. Но занимать в отношении анархии твердую позицию означало навлечь на себя неприятности. В течение долгого времени большевики продолжали платить, причем очень дорого, за успех своих предоктябрьских призывов, которые привели к уничтожению гражданского единства, дисциплины и порядка в обществе. Но в то октябрьское утро Ленин осмотрительно, но довольно решительно приступил к изменению курса. В течение года в России были сформированы Красная армия и флот, в которых серьезные дисциплинарные нарушения карались смертной казнью. Была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК), несравнимая по жестокости с пресловутой царской охранкой. Если употреблять политические термины в истинном, а не в условном пропагандистском смысле, то следует сказать, что 25 октября 1917 года ознаменовало не только победу большевистской революции, но и начало контрреволюции, предпринятой той же партией большевиков.

Для выполнения поставленной задачи следовало произвести преобразования в партии. За четырнадцать лет ее существования Ленин укрепил дисциплину и освободил своих сторонников от демократических иллюзий и предрассудков. Многим большевикам-ветеранам идея однопартийного руководства казалась не столько недемократической, сколько нереальной. Как может трехсоттысячная партия руководить стопятидесятимиллионной страной? Да, она захватила власть, продемонстрировала гнилость режима Керенского, встала на защиту мира и провозгласила лозунг «Вся власть Советам!». Конечно, правые меньшевики и эсеры, сотрудничавшие с Керенским, не могли рассчитывать на благосклонность, но никто не мог предположить, что Ленин и Троцкий, говоря о передаче власти Советам, на самом деле имели в виду власть большевиков. Поддержат ли их рабочие? Уже в конце октября профсоюз железнодорожников выступил от лица правительственной коалиции всех социалистических партий. Их исполнительный комитет напомнил Ленину, что железнодорожники помогли остановить Корнилова и Керенского, и, не раздумывая, сделают то же самое с большевиками, если они займут непреклонную антидемократическую, антисоциалистическую позицию. Неисправимые Зиновьев и Каменев опять выступили против Ленина; они настаивали на коалиции. На этот раз их поддержали другие большевистские шишки, включая таких видных партийцев, как Рыков, будущий ленинский преемник на посту председателя Совета народных комиссаров, и Шляпников. Победа вместо того, чтобы уменьшить, увеличила разногласия в рядах большевиков. Опять встает вопрос: если через неделю после захвата власти двадцать, или около того, человек, входивших в состав ЦК, не смогли прийти к общему решению, как же они собирались руководить Россией?

Более слабый человек уже давно бы сдался. Но только не Ленин. Используя резолюцию ЦК, он обрушился на внутрипартийную оппозицию: пусть идут к меньшевикам, эсерам и прочим, пусть объединяются с ними, создают свою коалицию. Он, Ленин, и его преданный отряд не колеблясь будут бороться с ними тем же способом, что и с Керенским. Новая коалиция, достаточно убедительно писал Ленин, не принесет России ничего, кроме «сомнений, бессилия и хаоса».

Но не менее убедительно звучали доводы противников, которые 4 ноября заявили, что без создания «однородного социалистического правительства» из представителей различных партий Россия окажется перед лицом «дальнейшего кровопролития и голода». Они предупреждали рядовых членов партии, что «политика ведущей группы ЦК ведет к потере рабочей партией плодов своей победы и уничтожению пролетариата».[310]

Следом за заявлением Зиновьева, Каменева и Рыкова группа комиссаров, заявив о выходе из ЦК, сделала прямо-таки пророческое предупреждение: запретив «однородное социалистическое правительство», большевистский режим сможет удержаться только «посредством политического террора». В итоге пять членов Центрального комитета, пять комиссаров сложили с себя звание народных комиссаров, вышли из ЦК и стали вести внутрипартийную борьбу против Ленина. Некоторые большевики-ветераны откровенно высказывали свое мнение. Как может социалистическая партия настаивать на том, что любое правительство должны возглавлять конкретные люди, то есть Ленин и Троцкий, говорил Рязанов. Не было ли это давлением на личности, недостойным революционной партии?

Спустя годы в сталинской России многие из уцелевших в 1917 году оппозиционеров оказались на скамье подсудимых, а затем были расстреляны. Самыми серьезными среди выдвинутых им обвинений были следующие: они возражали Ильичу, боролись с ним, отказались подчиняться партийной дисциплине, сложили полномочия. С точки зрения принципов и духа большевистской партии образна 1917 года в их поведении не было ничего противозаконного или безнравственного. Любой член партии, несогласный с ее решениями, мог отказаться от возложенных на него обязанностей и заявить о своем несогласии. «Ваше требование… – писали члены оппозиции Ленину, – что мы должны всегда поддерживать политику Центрального комитета, с которой в основном не согласны, представляется нам неслыханным приказом, заставляющим действовать против наших убеждений». Это соответствовало большевистским стандартам того времени.

Опровергая утверждения о «неуступчивости» и «непримиримости» большевиков, Ленин предложил левым эсерам войти в правительство. Он вступил в следующую стадию борьбы за создание идеальной партии, которую начал в 1902 году с работы «Что делать?». В партийных рядах непозволительна такая роскошь, как личное мнение и терпимость к инакомыслящим. Действия оппозиционеров были не просто выражением инакомыслия, это было дезертирство: «Товарищи, сложившие с себя обязанности, являются дезертирами… Вспомните, товарищи, двое из этих дезертиров, Каменев и Зиновьев, уже перед восстанием в Петрограде показали себя дезертирами и штрейкбрехерами…»[311]

Или им придется подчиниться, или они будут исключены из партии. Угадайте, как они поступили? Первым «приполз» Зиновьев, прикрывая свою покорность высокопарным заявлением: «Мы предпочитаем совершать ошибки вместе с миллионами рабочих и солдат и умирать вместе с ними, а не оставаться в стороне в этот решающий исторический момент».

Сам по себе этот случай ничем не отличался от прошлых и будущих наказаний, которым подвергал Ленин внутрипартийные оппозиции. Высшие ранги большевистской иерархии были своенравными и неуправляемыми. Если бы не железная рука Ленина, они бы в скором времени влились в нестройный хор а-ля меньшевики. Но до последних дней ленинская политика хранила отпечаток опыта, приобретенного им в октябре – ноябре 1917 года. Каменева и Зиновьева опять простили и назначили на высокие посты. Будучи русским революционным интеллигентом, Ленин никогда бы не отказался от тех, кто олицетворял для него прежнюю социал-демократию, от Каменева и Бухарина. При всей их вздорности, сомнениях и непрактичности они являлись для него частью социалистических традиций, которые должны были стать неотъемлемой частью большевизма. Ошибочно считать, что Ленин критиковал их за временное отступничество исходя исключительно из политических соображений. Он тяжело переживал разрыв с соратниками, взять хотя бы тех же Мартова и Плеханова. Однако он все больше поворачивался к людям грубым и здравомыслящим. Теперь его главными помощниками в практической деятельности были Сталин и Свердлов. Эти люди, не показывающие эмоций и не имеющие сомнений, не отказались от должностей. Они были созидателями, а не резонерами. Итак, в Советской России был сделан первый шаг на пути установления власти руководителя над интеллигенцией.

Очередное доказательство ненадежности старой большевистской гвардии только усилило страсть Ленина к «простому человеку», который не будет, как Луначарский, рыдать над уничтоженным памятником или, как Каменев и Бухарин, постоянно твердить о недемократической, несоциалистической стратегии партии. С первых дней прихода к власти Ленин не уставал повторять, что «впервые в русской истории человек с винтовкой не опасен»; замечание скорее мрачное, чем смешное, особенно на фоне непрекращающихся грабежей и убийств, совершаемых дезертирами. Да и Красная гвардия всегда была готова схватиться за оружие. Но рабочий с винтовкой превратился в его речах в символ пролетарской чистоты и мудрости одновременно. Лидеры пребывают в сомнениях, а «человек с винтовкой» «инстинктивно» понимает, в чем нуждается пролетарское государство. Он непримирим к буржуазии и временами проявляет преступные наклонности, но у него добрые намерения, а его «классовое чутье» заслуживает большего доверия, чем чувства Зиновьевых и Каменевых… А потом, словно проснувшись, Ленин будет требовать самых серьезных наказаний для «людей с винтовками», для неуправляемых рабочих и солдат, которые сеяли анархию и позорили социалистическое государство.

Странные парадоксы первых дней захвата власти отразились на руководстве и рабочем стиле председателя Совета народных комиссаров. Как и другие комиссары, Ленин какое-то время еще продолжал жить на частной квартире, но вскоре для удобства решил переехать туда, где располагалось правительство, в бывший институт благородных девиц, в Смольный. Квартира Владимира Ильича, как пишет его преданный помощник, должна была соответствовать следующим условиям: 1. Располагаться в непосредственной близости от его рабочего места. 2. Соответствовать требованиям конспиративной квартиры. 3. Быть удобной для проживания. 4. Иметь отдельный вход, которым мог бы пользоваться только Ленин.[312]

Внушительный список необходимых условий!

На самом деле это была просторная пятикомнатная квартира на втором этаже с электрическим освещением, горячей и холодной водой. Те немногие, кто мог входить к Ленину в любое время, пользовались специальным лифтом. Новый правитель России был полностью удовлетворен этими скромными (по меркам Петрограда 1917 года они казались значительными) удобствами. Только у Ленина были ключи от квартиры и от входной двери (возможно, это было одним из необходимых условий конспирации). Несмотря на охрану, выставленную в коридоре у закрытой двери, посторонний человек не мог предположить, что за ней находится квартира вождя, а не один из многочисленных рабочих кабинетов правительства. Руководитель Советского государства жил так же, как перед октябрем… «в бегах».

Продовольственная проблема являлась лишним напоминанием, насколько ненадежной и примитивной была структура новой власти. Перед утренними заседаниями Совета комиссары получали стакан чаю и тонкий ломтик ржаного хлеба. Частенько их обед состоял из щей и хлеба. Это не было показным проявлением уравниловки. В Петрограде существовали проблемы с продовольствием. Бонч-Бруевич рассказывает сентиментальную, но, по всей видимости, правдивую историю. В Смольный пришел солдат, вероятно, один из тех многих, кто хотел услышать от самого Ленина, когда большевики, как они обещали, заключат мир и отпустят солдат по домам (удивительно, но многие солдаты не захотели дезертировать с фронта). его внимание привлекла огорченная девушка, которая посетовала на то, что несет Ленину на завтрак пустой чай. Нет ни хлеба, ни сыра. Без колебаний солдат достал из вещмешка кусок хлеба и протянул девушке. Рабочие и обычные просители, вспоминая свои встречи с Лениным в то время, с восторгом и удивлением рассказывают, как Ленин давал распоряжения накормить их в столовой Совета народных комиссаров. Это было не просто проявлением заботы Ленина к «простым людям», это был один из способов управления Россией в те отчаянные дни, возможностью показать массам, что среди хаоса и анархии правительство борется за лучшее будущее, что это их правительство.

Сомневаюсь, что в те первые дни, в период относительной беспомощности, голода, хаоса и разрухи, правительство Ленина пользовалось наибольшей популярностью. Хотя рабочие в основном поддерживали правительство. Крестьяне, если и не стали большевиками, то, по крайней мере, удовлетворились Декретом о земле. Еще не нависла угроза гражданской войны. На Дону казаки под предводительством генерала Каледина провозгласили независимость. Корнилов со своими заговорщиками двинулся на юг, чтобы поднять знамя восстания. Но в конце 1917-го и в первые месяцы 1918 года любые попытки вырвать власть у Ленина и его партии оканчивались неудачей. Большевики с уверенностью смотрели в будущее, если только…

Огромное «если» заключалось в двух взаимосвязанных проблемах – «хлеба и мира». Война оторвала миллионы крестьян от земли. Растущая инфляция, перебои с транспортом, голод – все эти причины вызвали крестьянские бунты в феврале 1917 года, что привело к падению дома Романовых. Затянувшийся голод грозил привести большевиков к таким же последствиям.

Только чудо могло решить эту проблему. Голод, эпидемии, террор продолжались до 1922 года, но правительство Ленина, хотя и было не в состоянии в то время решить эти проблемы, показало, что, в отличие от предшественников, не будет бездействовать.

Введение политики военного коммунизма стало первым шагом на пути решения продовольственной проблемы. Это была попытка управлять экономикой с помощью репрессий и запугивания, под лозунгом классовой войны, сваливая вину за нехватку продовольствия и ресурсов на саботаж буржуазии, а позже на кулаков, зажиточных крестьян.

18 января 1918 года Петроградский Совет заслушал доклад о тяжелой ситуации в столице. В некоторых воинских частях в течение шести дней не было хлеба. Небольшой запас продовольствия, прибывший в город, не удалось разгрузить и доставить по назначению. Всего сорок (!) рабочих было занято на разгрузке продовольствия, прибывшего в Петроград по железной дороге.

Ленин прокомментировал это следующим образом: «Все эти факты свидетельствуют о потрясающей бездеятельности петроградских рабочих». Надо создавать специальные «продовольственные отряды» для разгрузки поступающего продовольствия и организации похода против спекулянтов хлебом. Надо сформировать по крайней мере тысячу таких отрядов. Предприятия, которые не примут участия в этой работе, будут лишаться продовольственных пайков.

Правда, эти угрозы в адрес «масс» сопровождались призывом к их классовому чувству. По крайней мере на три дня следует лишить «зажиточную» часть населения продовольственного пайка. Они всегда могут обратиться к спекулянтам, пойти на черный рынок и там купить хлеб. Но все не так просто, поскольку тут же Ленин требует, чтобы спекулянтов расстреливали на месте.[313]

Тяжелое положение, крутые меры. Но вероятно, среди этих «зажиточных» не только дворяне и бывшие царские чиновники, но и инженеры, врачи, кого Ленин пытался привлечь к работе на социалистическое государство. Они тоже должны оставаться без хлеба в течение «трех дней», они, которым всего несколько дней назад он гарантировал «привилегированное положение»? В этом заключается парадоксальность советской власти, в этом проявляется двойственность, свойственная натуре Ленина. Люди, которых искали, чьего расположения усиленно добивались, которым давали дополнительные пайки, неожиданно стали классовыми врагами, их преследовали и оскорбляли «люди с винтовками».

А вот с главной проблемой, стоявшей перед новым правительством, проблемой мира, ситуация складывалась иначе. Здесь не было никаких но и если; нельзя было свалить вину на буржуазию, саботаж, кулаков или что-то еще. Мир обещали большевики. Если его не удастся достигнуть, если солдаты не смогут отправиться по домам, никакие оправдания не помогут Ленину, и он разделит участь Романовых и Керенского.

Поначалу проблема казалась легкорешаемой. К счастью для себя, большевики были введены в заблуждение собственной пропагандой: они приходят к власти, призывают все народы к миру, русские солдаты братаются с солдатами противника, заключают «мир в окопах». Скоро германская армия растворяется в превосходящей по численности русской армии, с позором выгоняет офицеров, и заключается мир. Очень просто.

Историки никогда не прекращали критиковать большевиков за простодушное предположение, что германский солдат похож на своего русского собрата и что большевистская пропаганда окажет на Reichswehr (рейхсвер) такое же влияние, как на деморализованную русскую армию. Суждение в корне неправильное. Если бы рядовой большевик перед 25 октября был в состоянии представить Брест-Литовск, то, скорее всего, пустил себе пулю в лоб или присоединился к стойким меньшевистским оборонцам. Повторюсь: счастье, что они были столь наивны.

Но так ли наивно было в конце 1917 года рассчитывать на то, что Европа после трех лет войны испытывает отвращение к человекоубийству? Волнения вспыхивали во французской армии, на германском флоте, так что надежды большевиков питались не просто доктринерской глупостью.

Разделял ли Ленин эти надежды? его поведение говорит о том, что он более реально, чем большинство большевиков, оценивал силы германской военной машины. По сути, этот русский провинциал не испытывал особого энтузиазма, в отличие от космополита Троцкого, верящего, что в течение нескольких недель Комиссариат по иностранным делам будет распущен. Ленин, говоря 24 февраля 1918 года о врагах, о германской армии и ее командующих, воспользовался откровенно грубыми выражениями: «До сих пор наши враги были жалкими и ничтожными… идиот Романов… болтун Керенский… горстка студентов и буржуазии. Теперь против нас выступает гигант…»[314]

Странный язык для социалистического доктринера. Никаких упоминаний о классах, о законах истории и т. п. Акцент делается исключительно на личной несостоятельности предыдущих противников и боеспособности немцев. В этом еще одна составляющая величия Ленина: его способность в решающие моменты абстрагироваться от любых иллюзий, порожденных доктриной.

Но в тот момент не было никакого выбора. «Солдаты, дело мира в ваших руках. Вы не должны позволить контрреволюционным генералам саботировать великое дело мира…» – с этими словами Ленин обратился к русским солдатам 10 ноября. Войска на передовой должны выбрать собственных представителей для ведения переговоров с неприятелем.

В тот же день Ленин обрушился на «лживую» буржуазную прессу, обвинившую правительство в стремлении заключить сепаратный мир с Германией. «Мы предлагаем немедленно начать переговоры о всеобщем мире». Но очень скоро он убедился в том, что западные союзники не собирались признавать в качестве правительства России эту группу анархистов и авантюристов.

Теперь об идее заключения «мира в окопах». Большевики легко решили вопрос о смене командования армией. Новым главнокомандующим был назначен прапорщик Крыленко. Прежний главком Духонин, отказавшийся выполнять указания Ленина, был смещен с должности, а затем убит революционными солдатами. Однако не с солдатскими советами Германии, а с главнокомандующим Восточноым фронтом должен был Крыленко достигнуть соглашения о перемирии. Большевикам предстояло сесть за стол мирных переговоров не с представителями рабочих и солдат, а с представителями императора Германии, Австрии, турецкого султана и царя Болгарии.

Эти мрачные обстоятельства не смогли привести большевиков в уныние. Можно было подумать, что они, представители разрушенной, голодной страны и более чем сомнительного правительства, явились на мирную конференцию как победители. Троцкий заявил, что немецкое и австрийское правительства должны рассматриваться в качестве обвиняемых, а русская делегация будет выступать обвинителем.[315]

В процессе ведения мирных переговоров большевистские делегаты упорно настаивали на свободе ведения пропагандистской работы среди немецких солдат и требовали от германского командования торжественного обещания не перебрасывать войска с Восточного фронта, чтобы использовать их против западных союзников. Немецкая делегация оторопела от столь наглых требований со стороны побежденного государства. В конечном счете начальник штаба Восточного фронта генерал Гоффман высказал решение, согласно которому за Германией хоть и оставалась свобода передвижения, но это не ущемляло революционное самолюбие большевиков: во время перемирия немецкие войска останутся на своем месте, за исключением тех, кто начал движение, и тех, кому уже подписан приказ.

Троцкий провозгласил это спасительное решение большой победой. Кроме того, добавил Троцкий, это было милостью по отношению к западным союзникам, несмотря на их отказ признать правительство большевиков. Делегаты крестьянских советов, перед которыми выступал Троцкий, возможно, поверили его словам, но вряд ли он сам верил в сказанное. Формально переговоры в Брест-Литовске начались 9 декабря и закончились 3 марта 1918 года заключением договора, если это можно так назвать.

По канонам XIX века Брестский договор можно назвать грабительским. Согласно договору Германия аннексировала Польшу, Прибалтику, часть Белоруссии и Закавказья. Если бы Германия не потерпела крах и дальнейший ход событий не аннулировал соглашение, Россия вернулась бы в прежнее положение второразрядной державы, лишенной самых развитых и плодородных территорий, и была бы отброшена назад, в то состояние, в котором пребывала нарекая империя середины XVII века. С позиций сегодняшнего дня условия, навязанные Германией России, не кажутся столь уж удручающими. Россия была полностью разгромлена. Германия не настаивала на безоговорочной капитуляции. На переговорах, как нам известно, победители проявили удивительную выдержку и терпение, по крайней мере, по сравнению с 1940-м и 1945 годами. Немцы могли потребовать отсоединения этих территорий в соответствии с так часто декларируемым большевиками принципом самоопределения, поскольку их население преимущественно состояло из поляков, литовцев, белорусов, финнов и другого нерусского населения «тюрьмы народов», как часто называл Ленин Российскую империю. Словно по мановению волшебной палочки большевики, участвовавшие в переговорах в Брест-Литовске, превратились из «интернационалистов» в настоящих русских националистов. Один из них, Покровский, узнав о территориальных притязаниях Германии, разразился слезами. Такая реакция больше подошла бы царскому государственному деятелю или кадету, но никак не революционеру и влиятельному марксистскому историку.

Немецкая делегация терпеливо сносила то, что с современных позиций оценивается как довольно провокационное поведение части представителей побежденной страны. Русские, безусловно, затягивали переговоры в надежде, что они будут прерваны известием о революции в Вене и Берлине. Некоторые их требования вывели бы из себя даже самого вежливого и терпеливого дипломата. Нельзя ли отложить переговоры, чтобы глава русской делегации смог съездить в Вену «для совещания с австрийскими рабочими»? Не лучше ли переехать из Бреста на нейтральную территорию, к примеру в Стокгольм? Озорник Радек, поехавший с Троцким в качестве эксперта по польским вопросам, довел Гоффмана до бешенства своим предложением выступать от имени польских солдат, служащих в немецкой армии. Вот так, словно они победители, вели себя большевики, отчаянно нуждавшиеся в мире.

Немцы по нескольким причинам мирились с подобным поведением побежденного врага. Их дипломаты и генералы сильно отличались от преемников гитлеровской Германии и временами просто пасовали перед наглостью русских. Но это не самое главное. Слабость большевиков была им на руку. Что будет, если на смену большевистскому режиму придет другой, стремящийся продолжить войну? Ведь огромные территории России «проглотят» солдат, отчаянно необходимых на Западном фронте. К тому же придется отказаться от тех ресурсов, которые они надеялись получить на Украине. Немцы решили, хотя их и одолевали сомнения, что им выгоднее, чтобы в России было большевистское правительство.

Оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что принятая русскими тактика затягивания переговоров оказалась очень удачной. Ленин был убежден, что следует подписать мир, даже самый тяжелый; он не возлагал надежд на скорую революцию в Германии. Однако в какой-то момент надежда появилась. 21 января прошел слух, что в Берлине создан рабочий совет во главе с Либкнехтом, и Ленин уже был готов оповестить Россию об этом радостном событии.[316]

Но неизбежное разочарование (слухи оказались ложными) укрепило его в мысли, что необходимо расстаться с призрачными надеждами. Да, они собираются подписать позорный мир, и не с немецкими рабочими, а с кайзером.

Дипломатическая дуэль в русском провинциальном городе всегда привлекала писателей, любящих изображать апокалиптические конфронтации. Какой контраст между принятым раньше описанием неизбежного конца и существующей действительностью; между милитаризмом, аристократией и пролетарской властью; между утонченными министрами иностранных дел Австрии и Германии и неотесанными русскими социалистами! Фактически не один, а два исчезающих мира были представлены на брестских переговорах, и оба эти мира были разрушены государством, появившимся в XX столетии. Представитель Германии, статс-секретарь по иностранным делам Р. фон Кюльман, и представитель Австрии, министр иностранных дел О. фон Чернин, лишились должностей и привилегий, а их оппоненты, Л. Каменев, А. Иоффе, Г. Сокольников, Л. Троцкий и другие, были в буквальном смысле уничтожены Советским государством. Члены русской делегации, высокообразованные, все еще отчасти придерживающиеся космополитических и гуманистических традиций социал-демократии XIX века, были, вероятно, ближе к немецкой и австрийской аристократии, чем к своим преемникам в сталинской России.[317]

Но разворачивающаяся в Брест-Литовске драма и принимавшие в ней участие люди не могли заслонить главную проблему, которая стояла перед Советским государством: соглашаться или нет на этот унизительный мир? Переговоры затягивались, и немцы постепенно повышали цену за мир. Если прервать переговоры, Германия продолжит военные действия. Ленин, в отличие от других большевиков не питавший никаких иллюзий, давно решил этот трудный вопрос: как ни тяжело, но надо идти на заключение мира с Германией. Против ленинского курса выступила группа большевиков. Они требовали прекращения мирных переговоров и призывали к «революционной войне» с Германией, которая приведет к восстанию в немецкой армии. Были и те, кто настаивал на продолжении союза с западными державами, чтобы с их помощью разгромить немцев. Ленин рассматривал все возможные выходы из создавшегося тупика, прекрасно понимая, что останется от армии после возобновления военных действий. Старая армия представляла угрозу, но только не для врага; ее попросту следовало расформировать. Ленин с Троцким провели беседы с западными дипломатическими представителями, которые, естественно, убеждали Россию продолжать войну, но что они могли предложить в качестве помощи, кроме как пообещать денег и продовольствие?

С 23 декабря Ленин находился в шестидневном отпуске в Финляндии. По возвращении из отпуска выбор был сделан окончательно: мир должен быть подписан на любых условиях. Ему не удалось убедить ЦК в своей правоте, на этот раз его не поддержали Даже рядовые члены партии. Как могли большевики, после всех обещаний, согласиться на подписание сепаратного мира, да еще отдать треть своей территории? Неужели большевистский режим надеется уцелеть? Ведь после того, как Россия развяжет руки Германии, она нанесет сокрушительный удар по Франции и Англии и снова обратит внимание на Восток. Большевистские круги и их союзники, левые эсеры, поддерживали вариант «революционной войны». Ленин подчеркивал, что речь идет о жизни и смерти государства, а продолжение войны приведет к гибели не только большевистского режима, но и всей страны. Русская армия, пытался объяснить Ленин, не способна даже к отступлению: нет достаточного количества лошадей, чтобы вытащить артиллерию. Среди прочих и московские большевики потребовали немедленного прекращения переговоров с «немецкими бандитами». Бухарин возглавил новое движение левых коммунистов, призывавших к «революционной войне». Те, кто видел бессмысленность подобного шага, примкнули к Троцкому, который предлагал объявить войну прекращенной, армию демобилизовать, но мира не подписывать: «ни мира, ни войны». Пусть немец двинется в наступление, если у него хватит смелости; скоро немецкая армия развалится, и ее солдаты объединятся с русскими братьями. Трезвую оценку этой позиции дал Сталин, что, несомненно, подняло его престиж в глазах Ленина: «Позиция товарища Троцкого вообще не представляет никакой стратегии… В октябре мы говорили о революционной войне, потому что мы обещали[318], что одно слово, «мир», вызовет революцию на Западе. Но этого не произошло».[319]

Сейчас не время для действий и призывов, уверяли Ленин и его окружение. Но их уговоры не смогли убедить оппозицию. На совещании ответственных работников 8 января 1918 года за «революционную войну» проголосовали тридцать два человека, за позицию Троцкого («ни мира, ни войны») – шестнадцать и за подписание мира на предъявленных Германией условиях – пятнадцать человек.

Ленин знал, когда надо оставаться непреклонным и настаивать на своем; но также он прекрасно знал, когда стоит пойти на компромисс и отступить. Пусть Троцкий вернется в Брест и попробует затянуть переговоры. Может, что-то сложится в Германии и Австрии. Если ничего не получится, то он, Ленин, согласен, чтобы его блестящий помощник попробовал свой вариант: «ни мира, ни войны». При этом Ленин был уверен, что все закончится принятием условий, навязанных Германией, и тонкие дипломатические ухищрения Троцкого не дадут никаких результатов. Владимир Ильич взял с Троцкого обещание, что, если его действия не будут иметь успеха, он больше не станет сопротивляться подписанию мира с Германией. Несмотря на творящийся вокруг ужас, Ленин все так же улыбался и шутил. Территориальные потери, связанные с необходимостью немедленного заключения мира, говорил он, будут компенсированы заключением мира с Троцким.

Готовность выиграть была связана по крайней мере с еще одной серьезной проблемой, стоящей перед большевиками: как быть с Учредительным собранием, которое должно было открыться в январе?

Наконец-то! С начала русского революционного движения созыв представителей русского народа был мечтой и либералов, и радикалов, условием борьбы, за которое революционеры шли на эшафот и в ссылку. В отличие от Думы с ее ограничением избирательных прав и Советов с их чрезвычайными представителями, это должно было быть свободно избранное собрание всего русского народа. Избранные демократическим путем представители должны были собраться и решить судьбу России.

После октябрьского переворота большевики провозгласили новый режим и (кто теперь об этом помнит?) «временное рабоче-крестьянское правительство до открытия Учредительного собрания». Выборы в этот высший орган состоялись в первые дни после захвата власти, в середине ноября. Из-за царившего хаоса выборный процесс затянулся, а в некоторых районах этой необъятной страны выборы вообще не состоялись. Однако в конце концов массы (теперь это слово не нуждается в кавычках) высказали свое мнение: из более чем сорока миллионов голосов за большевиков было отдано менее десяти миллионов.

Только полный идиот мог бы предположить, что в назначенный день Ленин будет торжественно приветствовать представителей русского народа, попросит о вотуме доверия Совнаркому и в случае отказа передаст власть Учредительному собранию. С момента начала выборов, когда большевикам стало ясно, что они окажутся в меньшинстве, вопрос об Учредительном собрании не давал им покоя. «Фальсифицировать» выборы? У большевиков пока не было административной машины развитого тоталитарного государства. В некоторых районах «люди с винтовками» могли бы терроризировать избирателей, но на огромных просторах России вряд ли бы нашлось такое количество большевиков, которые могли бы заставить замолчать «враждебно настроенные элементы». В деревнях большевики зачастую сами становились объектами насилия. Было ясно, что преобладающее количество мест в собрании захватит крестьянская партия, эсеры, собравшие свыше шестнадцати миллионов голосов. Но пока еще было преждевременно называть членов социалистической партии «врагами народа». Вообще запретить Учредительное собрание? Затруднительно, а возможно, и опасно.

29 ноября Центральный комитет рассмотрел трудный вопрос. Было решено отложить открытие Учредительного собрания и объяснить массам, что собрание не отражает интересов трудящихся. Кадеты получили два миллиона голосов и могут сыграть опасную роль, побуждая сомневающихся эсеров занять активную антибольшевистскую позицию. Теперь кадеты превратились в «партию врагов народа». Их лидеров и делегатов собрания было приказано арестовать. Большевики повели кампанию запугивания: надо напомнить противникам о судьбе генерала Духонина (он был убит солдатами).

Одновременно большевики ухитрились внести раскол в ряды крестьянской партии. С этой целью в состав Совнаркома были введены левые эсеры. Таким образом, теперь Ленин мог утверждать, что Учредительное собрание не отражает действительного соотношения сил в стране; сознательное крестьянство, оценив сложившуюся ситуацию, безусловно, отдаст голоса за левых эсеров.

Учредительное собрание открылось 5 января в Таврическом дворце. Сторонников этого органа мрачно предупредили: «Любая попытка… любой организации захватить… функции государственной власти будет рассматриваться как контрреволюционная». Большевистский функционер, которого спросили, что произойдет, если сторонники Учредительного собрания устроят антибольшевистскую демонстрацию, откровенно ответил: «Сначала мы попробуем отговорить их, а потом будем стрелять».[320]

И это были не пустые слова. Петроград в день открытия Учредительного собрания напоминал осажденный город. Отряды солдат и матросов охраняли стратегически важные объекты. Процессом руководил большевик Урицкий, председатель Петроградской ЧК. Охранять Таврический дворец, где проходило заседание Учредительного собрания, было поручено двум сотням моряков во главе со знаменитым Железняковым. Формально Железняков считался анархистом, а фактически возглавлял банду хулиганов, занимающихся грабежами и разбоем в Петрограде. Спустя несколько недель большевики были вынуждены сами обезоружить банду, а их главаря отправить на фронт, где он принял геройскую смерть (его брат и член той же банды принял менее геройскую смерть, оказав сопротивление при аресте). Но в тот момент Железняков идеально подходил на роль начальника караула Таврического дворца. В случае «инцидентов» все можно было списать на анархистов.

Ленин соизволил выступить на первом, и единственном заседании. его появлению предшествовало одно событие. Ленина встретил Урицкий, находившийся в шоковом состоянии. На руководителя большевистской ЧК только что, средь бела дня, напали бандиты, отняли у него шубу и деньги. Ленин «одновременно огорчился и рассмеялся», что было характерно для него. Огорчился, потому что бандиты хозяйничали в Петрограде, а рассмеялся, скорее всего, потому, что «мальчики», отобрав шубу, вершили классовую справедливость. У несчастного Урицкого тут же появился еще один повод для волнений. «Кто отвечает за порядок в Таврическом дворне?» – спросил Владимир Ильич. «Я», – ответил бедный Урицкий, ударив себя в грудь. «Позвольте заявить вам… кто-то здесь украл револьвер из кармана моего пальто».[321]

Урицкий не оценил шутку. Никому не пришло в голову поинтересоваться у Ленина, зачем он оставил револьвер в кармане пальто.

Собрание пошло по намеченной колее. Когда старейший делегат по сохранившейся с давних времен парламентской традиции собрался произнести соответствующую случаю (наверняка длинную) вступительную речь, Свердлов отодвинул его. «Что вы здесь делаете?» – спросил он у старика, представлявшего большинство эсеров. Как и ожидалось, Чернов, один из основателей партии эсеров, был избран председателем Учредительного собрания. «Чернов, – свидетельствует очевидец-большевик, – говорил так прочувственно и долго, что стало ясно, конца не будет его красноречию». Моряки на балконе развлекались тем, что наводили револьверы на голову оратора. Ленин направил к ним человека, чтобы напомнить: делегаты Учредительного собрания пользуются правом неприкосновенности! Моряки неохотно пообещали вести себя прилично: «Ладно, все нормально. Нельзя, так нельзя… Но мы сыты по горло этим Черновым. Что это за «господин»?» Во время выступлений противников большевики создавали невероятный шум, а вскоре и вовсе покинули заседание. Железняков получил распоряжение не позволить делегатам собраться на следующий день. Делегаты, предвосхищая возможные действия со стороны большевиков, решили остаться в Таврическом дворце. В четыре утра Железняков вошел в зал и, обратившись к Чернову, выкрикнул: «Мы устали. Мы больше не можем вас охранять (!!!), закрывайте заседание». Поспешно приняв новый закон (Учредительное собрание обольщалось мыслью, что является законодательной властью России), Чернов подчинился Желязнякову. Делегаты, впервые в истории России избранные демократическим путем, разошлись, чтобы уже никогда не вернуться.

«Как тяжело… – писал Ленин о своем участии в этом историческом заседании, – было перенестись из общества живых людей в компанию людей с того света, дышать воздухом покойницкой, опять слушать этих «социалистических» мумий… Чернова и Церетели…»[322]

Ленин приходил в бешенство от сладенького, примирительного тона «людей с того света» (так называлась статья, написанная в ночь Учредительного собрания). Чернов успокаивающе вещал, что они не собираются развязывать гражданскую войну и саботировать деятельность большевиков. Ленин обычно с презрением относился к проявлениям слабости и просьбам о примирении со стороны противников. Большевики согласились на созыв Учредительного собрания, поскольку, честно говоря, пока еще боялись откровенно нарушать демократические права. Они решили изучить общественное мнение и поняли, что страхи были напрасны. Не считая шумной демонстрации на улицах Петрограда, никакая сила не поддержала представителей русского народа. На следующий день Совнарком, а затем и ВЦИК приняли декрет о роспуске Учредительного собрания, и никто даже не поинтересовался, как высший законодательный орган России мог быть распущен неузаконенным институтом власти. «Понятно… – говорилось в декрете, – что Учредительное собрание… могло бы послужить прикрытием для борьбы контрреволюционеров, чтобы свергнуть Советскую власть».

Большевики приводили доводы, свидетельствующие о необходимости роспуска Учредительного собрания. Крестьянские массы, голосовавшие за эсеров, еще не знали о расколе партии. Отсутствие сильного общественного резонанса показало, что массы в общем-то не волновала судьба «учредилки». Большевики, как и рассчитывали, имели большое влияние в крупных городах, среди солдат и матросов. Роспуск Учредительного собрания, кроме всего прочего, продемонстрировал, как быстро ленинские соратники расстались с остатками демократических взглядов. В январе 1918 года, в отличие от октября – ноября 1917-го, уже никто из видных большевиков не ратовал за широкую социалистическую коалицию. Однопартийное правительство (стоит ли говорить о нескольких левых эсерах, входивших в его состав) стало признанной и несомненной нормой. Оправданием роспуска «учредилки» может служить слабость лидеров правых эсеров. Неужели это были те же люди, которые уничтожили царскую империю? Сейчас, имея шестнадцать миллионов голосов, они, едва заслышав выстрелы, смиренно разошлись по домам. Но роспуск демократического собрания имел для большевиков гораздо более серьезные последствия, чем казалось вначале. Он послужил поводом к разжиганию пламени гражданской войны.

Заключив «соглашение» с Лениным, Троцкий во главе делегации 17 января вернулся в Брест-Литовск. Теперь утверждение большевиков, что они являются законными представителями народов России, казалось еще более невероятным, чем прежде. Они управляли одной только силой, и эта сила, достаточная для того, чтобы разогнать «старых развалин» и «болтунов» Учредительного собрания, не шла ни в какое сравнение с внушающей ужас мощью германской армии.

Итак, Троцкий выступил со страстной речью, взяв на себя смелость говорить от лица всех угнетенных народов, о праве на самоопределение, о демократии и тому подобном. Прекрасно, что Троцкий так переживает за ирландцев и индейцев. А как насчет русских?

Если большевики рассчитывали, что могут до бесконечности вести переговоры, то на сей раз они были неприятно удивлены. Немецкая делегация, под сильным давлением родины, напомнила о подписании договора, иначе перемирию будет положен конец. Самый настойчивый голос принадлежал не вежливому и дипломатичному фон Кюльману, статс-секретарю по иностранным делам, а генералу Гоффману. Генерал, обращавший мало внимания на правила хорошего тона, представлял имперскую армию[323] и был по горло сыт дипломатическими изысками своих гражданских коллег. Гоффман презирал большевиков и стремился бросить против них свою армию. Для него все эти разговоры о мире без аннексий и контрибуций были сущей ерундой. Большевики затягивали переговоры, одновременно пытаясь вести подрывную деятельность среди солдат. Пришло время дать урок этим русским.

Украинская Рада, немного раньше провозгласившая независимость Украины, отправила в Брест-Литовск своих делегатов. Троцкий, которому выход Украины из состава России наверняка причинил боль, 28 декабря 1917 года огласил заявление о том, что русская делегация «в полном соответствии с принципом предоставления каждой нации права на самоопределение, включая выход, не имеет ничего против участия украинской делегации в мирных переговорах». После этого большевики продемонстрировали свое понимание права на самоопределение: ввели части Красной гвардии на территорию Украины, занялись преследованием националистов и основали Украинскую Советскую Социалистическую Республику.

В делегацию, возглавляемую Троцким, входили два большевика – представители нового украинского режима. Один русский, а второй украинец, с весьма неудачной в данных обстоятельствах фамилией Шахрай, что переводится как негодяй, мошенник, обманщик! Не утративший присутствия духа Троцкий тут же заявил, что представителям Рады нечего делать в Брест-Литовске. На Украине новое правительство, свободное от договоров с большевистской властью. Троцкий позволил себе поупражняться в остроумии за счет незадачливых представителей Рады. Территория, которую они представляют, ограничена комнатами, отведенными им в Брест-Литовске, сказал Троцкий, забывая, что несколько германских частей могут в корне изменить его представление.

На этот раз большевикам отплатили той же монетой. Молодой украинский националист Лубинский ответил Троцкому на языке, пока еще непривычном для участников дипломатических совещаний:

«Большевистский режим провозгласил принцип самоопределения только для того, чтобы решительно бороться против введения этого принципа в жизнь. Правительство, которое распустило конституционное собрание, правительство, которое опирается на штыки наемных солдат, никогда не признает справедливый принцип самоопределения, поскольку понимает, что не только Украина, Дон, Кавказ не признают его в качестве законного правительства… но и весь русский народ».[324]

Большевики, продолжал молодой оратор, не только с помощью наемников вторгаются на чужие территории, они «закрывают газеты, разгоняют съезды националистов, арестовывают и расстреливают политических лидеров… Известных социалистов, революционеров-ветеранов, объявляют агентами буржуазии и контрреволюционерами». его украинское правительство – законное правительство. Как показали выборы в Учредительное собрание, на Украине за большевиков проголосовало менее десяти процентов от общего числа проголосовавших. Что скрывается за большевистской демагогией? Клевета и злословие.

Свидетели происшедшего сошлись во мнении, что в течение этого монолога Троцкий чувствовал себя страшно неловко. Слабые, слезные обвинения Мартовых и Черновых не шли ни в какое сравнение со страстными словами этого молодого националиста. Больше того, Троцкий был достаточно умным человеком, чтобы не признать справедливость этих слов. Пытаясь скрыть замешательство, он иронично поблагодарил председателя за то, что тот не прервал неуместную речь украинского делегата. Все выступающие имеют полную свободу слова, ответил председатель.

Украинских националистов пока еще нельзя было выбросить на «свалку истории». Рада подписала сепаратный мир с Четверным союзом, признавшим ее законным правительством. Россия лишилась большой, плодородной части территории. Скоро германская армия выгонит большевиков, выдающих себя за правительство Украины, и к власти опять придут националисты. Та же история повторилась с Польшей. После выступления Троцкого два большевика, заявив, что представляют «голос польского народа», обратились с рядом требований к державам Четверного союза. Никто даже не попытался прокомментировать шутливо-беззастенчивое заявление Радека и его польского коллеги: «Мы торжественно заявляем от имени польского пролетариата, что до настоящего момента только революционная Россия защищала интересы и свободу польского народа, не будь Польша оккупирована, она бы уже пользовалась той же свободой, что и другие народы России». В течение двух лет Красная армия будет стремиться дать Польше эту «свободу».

Однако время для подобных игр закончилось: или большевики подписывают позорный мир, или конец переговорам. Троцкий, возможно, слегка поторопился. Гражданские лица с немецкой стороны собирались продолжить переговоры; они, в отличие от упрямца Гоффмана, далеко не были уверены, что возобновление военных действий окажется чем-то вроде парадного марша германской армии. Но Троцкому не терпелось предъявить свое секретное оружие, обнародовать свою позицию «ни мира, ни войны».

28 января он произнес свою знаменитую речь:

«Мы больше не желаем принимать участие в этой империалистической войне, в которой требования эксплуататорских классов оплачиваются человеческой кровью… В ожидании… момента, когда угнетенный рабочий класс всех стран захочет, как это случилось в России, взять власть в свои руки, мы выводим свою армию и народ из войны… Правительства Германии и Австрии хотят управлять народами и территориями на правах завоевателей. Пусть делают это открыто».[325]

Русское правительство, заявил Троцкий, отказывается от подписания мирного договора, но войну прекращает и полностью демобилизует армию.

Это шло в нарушение всех дипломатических норм ведения переговоров; немцы были ошеломлены. А теперь представьте, какое впечатление произвело бы подобное заявление во время Второй мировой войны; наверняка вызвало бы смех. Русские поздравили себя с удачным выступлением: как они обхитрили этих надутых баронов, маршалов и генералов! Это была ненужная, кратковременная победа. Как заметил Сталин, «стратегия Троцкого вообще не стратегия».

В состоянии эйфории русская делегация вернулась в Петроград, но уже 16 февраля о ликовании по поводу якобы одержанный победы не могло быть и речи: немцы перешли в наступление.

Теперь Ленин решительно настаивал на немедленном подписании мира. Перед ним стояла сложнейшая задача убедить членов Центрального комитета, и партию в целом, в необходимости подписания этого грабительского и, как казалось всем, но только не ему, губительного для советской власти мира. Слабый человек не устоял бы перед искушением сказать: «Я вас предупреждал». Слабый человек присоединился бы к большинству и потребовал продолжения войны с немцами. Упорно, но крайне тактично Ленин пытался убедить в правильности своей точки зрения: надо уговорить немцев продолжить переговоры и немедленно подписать мир, на любых условиях. Он не стал высмеивать сторонников революционной войны, как это делал Сталин, который заявил (увы, весьма справедливо), что после пятиминутного массированного огня на фронте не останется ни одного русского солдата.[326]

Ленин терпеливо вбивал в голову своих соратников мысль о том, что «с войной шутки плохи». Если вы хотите вести революционную войну, то надо отказаться от демобилизации (и он знал, что они понимают невозможность этого). В противном случае вы подписываете любой мир.

Над страной нависла грозная опасность. Немцы наступали, не встречая никакого сопротивления. Стояла зима, знаменитая русская зима, которая помогла одержать победу над Наполеоном и остановить Гитлера. Однако на этот раз не было армии, способной воспользоваться преимуществом, которое дарила ей природа. Казалось бы, так просто (это только казалось) взорвать железные дороги и остановить наступление немецкой армии. Но, как и предсказывал Ленин, русские солдаты были не в состоянии даже отступать. Горстка немецких солдат захватывала в плен целые полки.

18 февраля на заседании ЦК Ленину удалось настоять на принятии его предложения: немедленно послать германскому правительству телеграмму о согласии подписать мир.[327]

Но было уже слишком поздно. Враг не спешил отвечать на просьбу о возобновлении переговоров. Немецкие армии продолжали наступление.

Формула «ни мира, ни войны» внезапно приобрела жуткое значение. В сложившейся ситуации продолжение войны привело бы советскую власть к гибели. Единственным оставшимся оружием Ленина было ораторское искусство. его хватило, чтобы остановить деморализованные войска Корнилова и Краснова, но поможет ли оно спасти Петроград от вымуштрованных немцев?

21 февраля Совнарком опубликовал манифест с призывом к русскому народу. Это был предвестник призыва «Социалистическое Отечество в опасности», с которым Сталин обратился к народу в страшные дни 1941 года. Не революция, не правительство, а Отечество.

«Чтобы спасти нашу страну… от новых страданий… мы объявили немцам о нашем решении подписать их условия мира… но до сих пор нет ответа… Германское правительство… очевидно, не хочет мира… Выполняя приказ капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть землю помещикам, фабрики банкирам, власть монархии…»

Бессвязная, путаная речь («задушить рабочих… вернуть фабрики банкирам»). Правительство объявило и о своей готовности подписать мир с немцами, и стремлении немцев свергнуть большевиков. Манифест призывал к национальному единству, и тут же шла оговорка относительно формирования отрядов для рытья траншей. «В эти отряды должна входить вся трудоспособная буржуазия, мужчины и женщины… Оказавшие сопротивление будут расстреливаться на месте». Призывы выводить из строя железнодорожное оборудование, расстреливать немецких агентов в данных обстоятельствах только усиливали хаос и панику. К примеру, кто относится к «контрреволюционным элементам»? (Их тоже надо было расстреливать на месте.) Те, кто за мир, или те, кто против?[328]

Спасут ли Петроград вырытые вокруг траншеи? Объединится ли Красная гвардия с горожанами из трудовых батальонов? Манифест выдает замешательство и панику, охватившую большевиков.

Ленина, по воспоминаниям Троцкого, устраивал тон манифеста, особенно призыв к национальным чувствам.

Однако вряд ли все было так, как представляет Троцкий. Якобы Ленин рассматривал возможность установления большевистского режима до Урала; задавался вопросом, смогут ли Бухарин и Свердлов, если его и Троцкого убьют, занять их места и т. п. Но даже человек, обладающий ленинским упрямством и оптимизмом, должен был понимать, что пока большевистский режим не может существовать без своих твердынь, Москвы и Петрограда. Это был тот момент, когда Ленин почти разуверился в способностях Бухарина.

То, что Владимир Ильич, как никто другой, понимал безнадежность ситуации, объясняет его готовность сотрудничать с западными союзниками, несмотря на то что, с его точки зрения, возможная победа Англии и Франции представляла большую опасность для дела революции, чем победа Германии.[329]

За эти несколько страшных дней ему по крайней мере удалось обдумать предложения союзников в части оказания помощи России, если она остается в войне.

На заседании 22 февраля (теперь заседания проходили почти ежедневно) предложения Ленина вызвали негодование. Позиция Бухарина как нельзя лучше иллюстрировала умонастроения большевистских лидеров. Он был готов начать революционную войну с врагом, но был категорически против того, чтобы обращаться за помощью к Франции и Англии. Империалисты, если обратиться к ним за помощью, превратят Россию в англофранцузскую колонию. Кто-то из членов ЦК проницательно, но несколько преждевременно воскликнул: «Захватывая власть, мы забыли о мировой революции». А в это время германские армии, не встречая никакого сопротивления, продолжали наступать. Чтобы унять негодование товарищей, Ленин взял правильный тон, сказав: «Пожалуйста, добавьте мой голос к тем, кто за то, чтобы получить продовольствие и оружие от англо-французских империалистических грабителей». Таким образом, он сформулировал начальный принцип советской внешней политики.

Не слишком умный француз Жак Садуль, которому буквально в тот же день Троцкий объявил, что большевики снизошли до того, чтобы принять помощь от союзников, пришел в неописуемый восторг. «Прекрасный день. Я рад, очень рад… – писал он в дневнике, составленном в форме писем французскому покровителю и другу-социалисту Альберту Тома. – Франция никогда не узнает, чем обязана мне… Я почти целый день провел с Троцким…»[330]

Россия остается в войне. Она хочет, чтобы французские военные специалисты помогли ей с реорганизацией армии. И Садуль по-идиотски заключает: «В любом случае она понимает, что мы всерьез, искренно на их стороне. Большевики придут в себя и вернутся в войну». Садуль был одним из величайших оптимистов: как могла группа военных специалистов реорганизовать армию, которой не существовало? Спустя несколько месяцев большевики приступят к организации Красной армии, но на тот момент заявления Садуля можно было отнести только к области фантазии.

23 февраля немцы прислали ответ: русским давалось сорок восемь часов, чтобы подтвердить согласие; переговоры будут длиться только три дня. К немецкому ультиматуму Ленин добавил собственный: или ЦК соглашается на условия Германии, или он выходит из правительства и из ЦК. «Политика революционной фразы закончилась». В этот день Ленин был как никогда близок к разрыву с соратниками. Один из членов ЦК, его терпение лопнуло, открыто предложил Ленину уйти в отставку. «Мы придем к власти без Ленина». Свердлов и Сталин решительно поддерживали Ленина. Сталин, как обычно, грубо и решительно выразил то, о чем думал Ленин: «Если Петроград сдастся, это будет не просто капитуляция, а гибель революции. Или получить передышку (подписав мир), или уничтожить революцию. Других вариантов нет».[331]

За немедленное принятие германских условий проголосовало семь человек, четверо были против, четверо воздержались. Опять инакомыслящие во главе с Бухариным предали партию и ушли со своих постов. Ленин был вынужден попросить их остаться на занимаемых должностях. Он попытался успокоить их, пообещав, что, подчинившись германскому ультиматуму, они продолжат подготовку к оборонительной войне. Он готов принять любые германские условия, но никогда не согласится на утрату советской власти.

На следующий день Ленин был вынужден опять обратиться с просьбой, поскольку ни один из видных большевиков не хотел ехать в Брест-Литовск на подписание позорного мира. Троцкий заявил, что слагает с себя обязанности наркома иностранных дел. Он ни за что не вернется в Брест. Зиновьев был нужен в Петрограде; его ораторские способности требовались для того, чтобы объяснить массам, почему большевики должны подписать мир. Сокольников доказывал, что тоже должен оставаться в Петрограде для решения финансовых вопросов. Петровский был готов поехать, но только в том случае, если во главе делегации будет кто-то из известных большевиков. Нервозная обстановка привела к ссорам между членами ЦК и правительства, демонстрируя, насколько близки они были в победе и как готовы возненавидеть друг друга в поражении. Сталин заявил, что «некоторые товарищи» (Троцкий наверняка был одним из них), угрожая уйти в отставку, всегда надеются, что их попросят остаться на своих постах. В ответ Урицкий закричал, что Сталин, который только вчера намеревался выкинуть инакомыслящих из партии, теперь хочет оставить их на занимаемых должностях и, следовательно, заставить поддержать стратегию, которую они не одобряют. Ленин пытался шутками успокоить разбушевавшихся соратников, показывая этим стойким революционерам, что ни при каких условиях нельзя терять самообладание. Была принята резолюция не объявлять о решении Троцкого уйти в отставку по крайней мере до подписания мирного договора. Многие из присутствовавших никогда не простили Троцкому, что в самый критический для Советского государства период Центральному комитету пришлось потратить время на выработку решения, которое бы наименьшим образом уязвило тщеславие Троцкого.

Но даже самый заклятый враг не может отрицать, что в тот момент Ленин подобно великану возвышался над своими соратниками. Никто другой, кроме Троцкого во время октябрьских событий, не шел ни в какое сравнение с этим гигантом мысли. Без него большевики вовлекли бы страну в хаос. Бухарин призывал бороться с германской военной машиной голыми руками. Троцкий настаивал на своей бессмысленной формуле: «ни мира, ни войны». Многие едва терпели друг друга. Ленин в новой роли миротворна и третейского судьи ослабил напряжение. Уговорил Сокольникова поехать в Брест. Успокоил Троцкого. Остальные пообещали, что не будут вести агитацию против мира. Ленина не столько беспокоили чувства товарищей, сколько понимание необходимости сохранять хотя бы подобие единства. Без этого все бы пошло прахом.

Советская делегация 1 марта приехала в Брест-Литовск. В состав делегации, возглавляемой Сокольниковым, входил Г. Чичерин, нарком иностранных дел, который с исключительным мастерством будет руководить советской дипломатией более десяти лет. В дороге произошла задержка; неожиданное отступление русской армии привело к нарушению работы железной дороги. У Ленина была еще одна причина для беспокойства: не откажется ли опять русская делегация от подписания мира? Он телеграфировал: «Вы не должны сомневаться». Наконец делегация прибыла в Брест, чтобы подписать самый позорный мир в истории России. «Этот мир, я повторяю, навязан нам силой», – заявил Сокольников. Немецкую делегацию очень огорчало то обстоятельство, что русские отказались придерживаться вежливых форм дипломатического лицемерия. Россия вправе подписать договор или продолжать войну, вежливо сказал член германской делегации. Договор с Германией был подписан 3 марта 1918 года. Россия лишалась Украины, Финляндии, Польши, Прибалтики и части Закавказья. В марте 1918 года только необычайно проницательный человек мог предположить, что советская власть намного переживет этот договор. Большевики не смогли бы удержать власть, если бы поднялась волна патриотического негодования.

С 6 по 8 марта 1918 года в Петрограде состоялся экстренный VII съезд партии. В своем выступлении на съезде Ленин доказал необходимость заключения Брестского мира. Он объяснил, что в создавшейся обстановке нужно временно отступить и пойти на заключение тяжелого мира с германским империализмом; подписав мир, Советская республика получит передышку, во время которой сможет укрепить свое положение.

На съезде было принято решение о переезде правительства в Москву, но основным вопросом был, естественно, мирный договор с Германией, подписанный, но не ратифицированный и все еще вызывавший ожесточенные споры.

Тем более удивительно, что в такой момент Ленин находит время и силы на решение другой, на первый взгляд отвлеченной проблемы. Он настаивает на изменении названия партии. До сих пор партия носила название РСДРП (б). Владимир Ильич предлагает назвать партию коммунистической. Съезд принял постановление о переименовании партии, которая с 8 марта 1918 года стала называться Российская коммунистическая партия (большевиков).

Не обошлось без протестов; меньшевики требовали сохранить историческое название партии. Ленин считал этот вопрос крайне важным и не терпящим отлагательства. С 1914 года он настаивал на том, чтобы большевики отказались от определения «социал-демократическая», выбросили как «старую рубашку», и вернулись к более воинственным традициям марксизма, выраженным в слове «коммунист». Если дни большевиков сочтены, если они потерпят неудачу, жизненно важно, чтобы большевики оставили после себя новую традицию и вызов, воплощенный в новом названии. Это название «ясно выражает, что мы идем к полному коммунизму», сказал Ленин.

Фортуна явно отвернулась от большевиков. На августовском съезде, когда еще было далеко до захвата власти и большевистские лидеры находились в бегах, присутствовало двести семьдесят делегатов. Теперь правящая партия смогла собрать всего лишь шестьдесят девять делегатов, из них тридцать два без права решающего голоса. Безусловно, это было связано с беспорядком, творившимся в стране, и с готовящимся переездом правительства в Москву. Многие избранные делегаты не смогли добраться до столицы. Правда, остается открытым вопрос: а не приложил ли к этому свою руку Свердлов, сделав так, чтобы ленинскую позицию поддержало большинство? Бухарин и его левые коммунисты продолжали кампанию против мира. Они постоянно критиковали Ленина, напоминали ему о прежних обещаниях не заключать сепаратный мир, обвиняли его в предательстве интересов международного пролетариата, заявили, что заключение Брестского мира не предоставит России никакой передышки. Коммунист, жаловался Ленин, должен в действительности называть себя польским аристократом (постоянный объект насмешек в русской литературе из-за его безнадежного романтизма), поскольку верит, что «война благородна, а мир позорен». Левые коммунисты, говорил Ленин, смотрят на вещи с точки зрения ура-патриотического аристократа, а не с точки зрения крестьянина. И он был абсолютно прав.

Но левые коммунисты считались сильными, влиятельными фигурами в партии. Довольно любопытно, что предполагаемая возлюбленная Ленина, Инесса Арманд, была из их числа. Другая женщина-большевичка, Александра Коллонтай, была одним из наиболее страстных защитников революционной войны. Она выступила на съезде с предложением создать международную революционную армию: «Если наша Советская республика погибнет, другие подхватят и поднимут наше знамя. Да здравствует революционная война». Темпераментные союзники большевиков, левые эсеры, были сторонниками войны. Ходили слухи, что они обдумывали вопрос о государственном перевороте, заключении Ленина в тюрьму и установлении правительства во главе с Бухариным, готовым продолжить войну.[332]

Противниками двигали не только патриотические чувства, но и растущее негодование против Ленина. Безусловно, это был период наименьшей популярности Владимира Ильича в партии. Он не соглашался с желанием большинства, и даже те, кто раньше преклонялся перед его логикой, теперь протестовали против его методов, выходили из себя от его бесконечных разговоров о политическом реализме и завидовали его новой роли в качестве государственного деятеля. Жесткие реалии и утрата иллюзий только способствовали растущему раздражению против вождя. Россия была бессильна перед германским империализмом. Немецкие солдаты забыли о чувстве долга по отношению к русскому пролетариату. Ни в Вене, ни в Берлине Советы не появились. Некоторые большевики были бы шокированы, узнай они оборотную сторону правительства побежденной и голодной страны.

Ленин настаивал на том, что для сохранения власти большевиков и установления порядка необходимо применять драконовские меры, а в особых случаях даже террор. Некоторые большевики осмеливались намекать, что правительство, неспособное остановить немцев, таким способом изливает свою ярость и отвлекает общественное мнение от актов насилия, направленных против невиновных людей. Вот как высказывался по этому поводу Рязанов, один из самых откровенных участников заседаний: «Он, который знает, что происходит от имени Советской власти… Он, который знает о том, что произошло два дня назад, когда были расстреляны шесть абсолютно невиновных людей… по приказу, подписанному Троцким… он поймет и то, что делается от имени пролетарской партии». Рязанов был известен своим эксцентричным поведением. «Мы часто слушали его (Рязанова) выступления и привыкли не обращать на них внимания», – сказал Свердлов. Однако это свидетельствовало о том, что революция, которая в октябре казалась важной и многообещающей, теперь вызывала сильное разочарование.

В связи с этим Ленин высказал несколько горьких истин. В октябре, сказал он, многие ожидали, что один за другим последуют победные марши. Они думали, что вслед за революцией в России революционное движение охватит Запад. Однако «наша страна – крестьянская страна, измученная войной… оказалась в невероятно трудном положении. У нас нет армии, и мы оказались рядом со страной, вооруженной до зубов… мировая революция не наступит так быстро, как мы ожидали». Стране необходима временная передышка. Эта передышка даст возможность укрепить свое положение и дисциплину. «Учитесь быть дисциплинированными, вводите жесткую дисциплину, иначе окажетесь под германской пятой. Так будет до тех пор, пока народ не научится сражаться, пока не будет создана армия, которая не будет удирать и будет способна выносить любые трудности».

Ленин очень дипломатично высказывал свои предостережения. Он похвалил Троцкого за ведение переговоров и не снимал с себя вины за губительные последствия формулы «ни войны, ни мира». Он предлагал готовиться к самому худшему, к возобновлению войны. Не было никакой уверенности, что после подписания договора немцы не захотят установить в Петрограде марионеточное правительство. Он доказывал, что даже пять дней, потраченных на подписание договора, принесли большую пользу: за это время правительство смогло переехать в Москву. Но самая главная, первостепенная задача – это установление мира. Ленин сказал, что готов подписать мир в сотни раз более грабительский, чем Брестский. Разе они забыли Тильзитский мир? Тогда Наполеон, мало того что разгромил врага, заставил пруссаков отдать ему свою армию для участия в других войнах. «Берегитесь, как бы история не привела вас к такой крайней форме рабства». Но этот договор, сокрушались коммунисты-фанатики, не даст нам вести пропаганду в самой Германии и среди германских солдат. «Вы дети или революционеры? – поинтересовался Ленин. – Россия, конечно, нарушит эти условия договора. Мы уже нарушали их тридцать или сорок раз».

Ленин произнес великолепную речь на VII съезде партии, одну из лучших и наиболее убедительных своих речей. Она ознаменовала новую эру, первый и решительный шаг на пути строительства социализма в одной, отдельно взятой стране. Создалась парадоксальная ситуация: левые коммунисты, сокрушавшиеся о потере огромных территорий, призывали к войне, чтобы покончить с капитализмом. Мы всегда считали, сказал Бухарин, что русская революция «будет бороться с международным классом капиталистов. Этот момент наступил». В своей готовности пожертвовать огромными территориями и населяющими их людьми Ленин предстает большим националистом, чем его противники: Советское государство, русское государство не должно погибнуть. У него еще будут моменты воодушевления и страстной веры в неминуемость мировой революции, ради которой можно пожертвовать жизнью русских людей. Однако, повторюсь, 6 марта 1918 года ознаменовало начало политики, нацеленной на построение социализма в одной стране. Со временем эта политика приведет к подчинению интересов других коммунистических партий интересам коммунистической партии России. В свое время уравнение коммунизм = интересы руководителей Советской России оспорит коммунистический Китай.

14 марта в Москве собрался Чрезвычайный IV Всероссийский съезд Советов, созванный для ратификации Брестского мирного договора. Среди делегатов были не только большевики, но и левые эсеры, несколько правых эсеров и сторонники Мартова. Съезд принял ленинскую резолюцию о ратификации мирного договора с Германией.[333]

Брест-Литовском закончилась пора невинности; большевики оказались втянуты в сферу международных отношений. Но даже самые левые из левых большевиков продолжали утверждать, что коммунистическому государству не нужен Комиссариат иностранных дел, что мировая революция возьмет на себя заботу о внутренних делах, никаких внешних дел не будет.[334]

Левые большевики отрицали возможность и необходимость мирного сосуществования государств с различным общественным строем. Говорят, что, когда большевики, получив известие о наступлении Германии, вступили в переговоры с западными союзниками по вопросу оказания помощи, Бухарин кричал, что не потерпит подобного безрассудства. Ленину удалось убедить большевиков, что, по крайней мере, в данный момент они руководят государством и обязаны иметь дело не с рабочими других стран, а с правительствами, будь они капиталистическими, империалистическими или какими-то еще.

С самого начала в советско-западных дипломатических отношениях присутствовал элемент трагикомедии. Западные официальные представители в России были потрясены происходящими там событиями, которые привели к октябрьскому перевороту и к Брест-Литовску. Они были абсолютно не подготовлены к тому, чтобы осознать драматизм событий, разворачивающихся перед их глазами, но еще меньше они были готовы к ведению переговоров с теми странными созданиями, которые именовали себя новым правительством России. Как мог сэр Джордж Бьюкенен, чья жизнь проходила в возвышенной атмосфере европейских дворов и высшего общества, предположить, что ему придется вести дипломатические беседы с Львом Бронштейном-Троцким, которого всего несколько месяцев назад британские власти интернировали как опасного радикала? Или мистер Дэвид Френсис, ушедший на пенсию американский политик, знакомый с коммунизмом не больше, чем с нормами европейской дипломатии, демонстрируемыми его британскими и французскими коллегами? Положение осложнялось двумя моментами. Во-первых, тем, что правительства союзников отказались признать Советы, а во-вторых, весьма необычными с точки зрения дипломатии действиями большевиков. Они обращались к рабочим других стран через голову их правительств; они пренебрегали освященными веками международными правилами, например дипломатическим иммунитетом.

Запад был вынужден поддерживать определенные контакты с новыми руководителями России. Эта миссия была возложена на деятелей, занимавших не слишком высокое положение в собственной стране. Французский военный юрист, капитан Жак Садуль, был отправлен в Россию в тот период, когда правительства союзников полагали, что социалисты их стран скорее найдут общий язык с меньшевиками, большевиками и прочими социалистами, чем дипломаты. Садуль был одним из тех, кто симпатизировал большевистской России. Затем молодой шотландец, Брюс Локкарт, находившийся на службе его королевского величества, чья дипломатическая деятельность переплелась с романтической историей, о которой он пишет в своих воспоминаниях. И наконец, американец, Реймонд Робинс, официальный представитель Красного Креста, первый в длинной череде расчетливых американских дельцов, который, после некоторых раздумий, решил, что «с русскими можно иметь дело». В какой-то степени все трое испытывали непонятную тягу к большевикам. Их воспоминания (ценные свидетельства) передают неповторимую атмосферу романтизма, присущую первому периоду советской власти. Это было только самое начало страшного времени, связанного с террором, грабежами, разбоями, Гражданской войной. Да, большевистские лидеры без конца заседали на различных съездах и конференциях, но прежде всего они были бесстрашными и очень обаятельными людьми. Они являли собой удивительный контраст тем старорежимным профессиональным дипломатам, юристам и профессорам, которые преуспевали в период правления Керенского. Такие космополиты, как Троцкий и Коллонтай, с большим удовольствием разговаривали с иностранцами, посвящая их (не всегда искренне) в происходящее и даже разделяя с ними волнующие моменты своей жизни.[335]

Такой разговор приятно щекотал нервы обоим. Житель Запада мог ощутить нервное возбуждение от разговора с людьми, чьи имена приводили в панику степенную буржуазию. Большевики же испытывали тайное удовольствие от таких откровенных бесед с «агентами империализма», чьей целью было уничтожение советской власти.

Трудно сказать, насколько прочными были эти отношения. Западный «человек в Петрограде» понимал, что его правительство, фанатично приверженное правилам дипломатической игры, ослепленное идеологической ненавистью, отбрасывает возможность советско-западного сотрудничества. Робинс и Локкарт убедили себя, что, ухватись Вашингтон и Лондон за предложенную руку большевиков и предложи им помощь, Ленин откажется ратифицировать Брестский договор.[336]

Трудно представить, чтобы что-то могло повлиять на решение Ленина подписать мир с Германией, а большевики вроде Бухарина, стремившиеся к продолжению войны, категорически отказывались принимать помощь от «империалистических бандитов».

Так почему же большевики продолжали общаться с агентами правительств, которые, как они были убеждены, хотели уничтожить их режим? Для кого-то это было способом отдохнуть от тяжелых обязанностей, связанных с управлением государством, и от начавшейся борьбы за власть. Но конечно, не для Ленина. Западные нравы, лицемерный либерализм, парламентаризм вызывали в нем даже большее отвращение и неприятие, чем откровенный милитаризм и реакция. Громко провозглашаемые президентом Вильсоном цели, которые союзники преследовали в войне, являлись для Ленина постоянным раздражителем, и ему с трудом давались беседы с западными представителями союзников. Однако иного выхода не было: большевики оказались в безвыходном положении. Даже после ратификации договора не было никакой гарантии, что немцы не продолжат наступление и не установят марионеточный режим в Петрограде или в Москве.

Справедливости ради надо сказать: они бы наверняка нанесли решающий удар по классовому врагу и клочок бумаги не послужил бы для них преградой.

Большевистских лидеров периодически преследовали кошмарные видения: западные капиталисты (и это было бы вполне логично) заключают мир с германскими капиталистами, чтобы покончить с большевиками и спокойно разделить огромные территории Российской империи. Этот безумный страх заставлял Ленина и его соратников не просто терпеть присутствие западных представителей, а стараться установить связи с Западом. Они давали понять, что если Россия возобновит войну с Германией, то будет вполне уместной интервенция и высадка союзных войск в некоторых отдаленных районах Севера. Правда, в этом случае появлялась новая опасность: что, если союзники спровоцируют немцев выступить против большевиков? Итак, заигрывания с Западом сменялись оскорблениями. Когда президент Вильсон направил послание доброй воли народу России, съезд Советов не ответил на послание правительства Соединенных Штатов и обратился к «эксплуатируемым классам Североамериканских Соединенных Штатов». В обращении выражалась надежда, что в Соединенных Штатах, как и в других капиталистических странах, «трудящиеся массы… захотят сбросить ярмо капитализма». Зиновьев ликовал: «Мы дали пощечину президенту Соединенных Штатов».[337]

Ленин приобретал опыт дипломатических отношений в процессе решения проблем, связанных с внутренней политикой России. В трудные периоды, как, например, в июле 1917 года, «негодяи Чхеидзе и Церетели» становились «дорогими товарищами», к чьей помощи взывали во имя социалистической солидарности. Можно ли провести параллель между меньшевиками, столь глупо чувствительными к подобным призывам, и западными державами? Очень многое в истории советской дипломатии строилось на поиске таких параллелей.

Ратификация Брестского мирного договора происходила в Москве, которая после переезда туда Ленина и правительства стала столицей России. Переезд был продиктован требованиями времени и, вероятно, носил временный характер; но даже в 1921 году, после того как затихли звуки войны, советское правительство не вернулось на место рождения. Переезд в Москву происходил в условиях секретности. Пока поезд не отошел от вокзала, в вагоне, где ехал Ленин, не зажигали свет. Непредвиденная случайность могла обернуться серьезной опасностью: правительственный состав встретился с поездом, в котором находились моряки, те самые, которые занимались грабежами в Петрограде. Несколько дней назад правительственные войска были вынуждены разоружить их. Пулеметы, установленные на платформах правительственного поезда, были направлены на вагоны с взбунтовавшимися моряками. После переговоров моряки согласились сдать оружие и «под дулами пулеметов» дали возможность поезду проследовать дальше в Москву.

Весной 1918 года мало кто в России задумывался над тем, почему столицей стала Москва. Два века назад Петр Великий оставил древний город, который напоминал ему о полуазитском прошлом и отживших обычаях страны, и сделал столицей вновь построенный город, который должен был стать для России окном в Европу, символом и красноречивым доказательством нового европейского уклада жизни, столь деспотично насаждаемого Петром. Теперь, в 1918 году, группа революционеров вернулась в глубины России, в старую столицу великих князей и царей Московии. Немногие могли увидеть в этом переезде предзнаменование, понять, каким значимым в мировом масштабе станет российский коммунизм, как в свое время станут почитать приводивших подданных в трепет Ивана III, великого князя «всея Руси», и Ивана Грозного, «объединителей земли Русской», тоже правивших Россией из Кремля и завещавших дело сыну грузинского сапожника. В 1918 году вряд ли кто мог представить, что коммунистическое движение, высшие посты в котором занимали евреи, поляки и латыши, станет крайне националистическим, что точно так же, как патриархи православной церкви метали громы и молнии в адрес инородцев, так московские коммунисты, начиная с наследников Маркса и Ленина, будут издавать указы и предавать анафеме «беспочвенных космополитов», «новаторов» и «подражателей гнилому Западу».

Но людям, которые должны были сосредоточить все внимание на сиюминутных проблемах, было не до проведения исторических аналогий. Поражение в войне с Германией, начавшаяся на юге Гражданская война, голод и разруха, потеря плодородных земель и промышленных районов – вот что занимало умы новых правителей России. Правительство в полном смысле слова ускользнуло из Петрограда, опасаясь, что Союз железнодорожников, не слишком симпатизирующий большевикам, воспрепятствует отъезду или немцы отправят несколько батальонов, чтобы захватить спасающихся бегством комиссаров. Московский Совет известили о прибытии правительства Российской Федеративной Республики во главе с Владимиром Ильичем Ульяновым-Лениным с ближайшей от Москвы станции.[338]

В Москве никто не встречал Ленина с почетным караулом. Вообще не было никакой официальной встречи. Прибывшие были потрясены, узнав, что московские большевики создали собственное «правительство», Московский Совет народных комиссаров, возглавляемый левым коммунистом М. Покровским. Ленин вскоре положил конец этому, как он сказал, «полному идиотизму».

Для начала следовало решить самую что ни на есть прозаическую задачу: найти подходящее место для работы и жизни правительства. Председатель Совета народных комиссаров некоторое время жил в гостинице, а затем переехал в Кремль. Обнесенное стеной древнее пристанище царей должно было превратиться в огромный большевистский «муравейник». Кремль находился в плачевном состоянии. его некогда роскошные покои превратились в грязные, не годившиеся для работы и жизни помещения. Но выбирать не приходилось, да и вряд ли можно было найти более удобное и престижное место. В те неспокойные дни у Кремля было одно неоспоримое преимущество – это была крепость. Не сегодня, так завтра анархисты или левые эсеры могли поднять восстание, и, как в былые времена, новые цари в ожидании помощи могли прятаться за толстыми стенами.

Доподлинно известно, какая борьба разгорелась среди комиссаров за кабинеты и квартиры. Личный помощник Сталина вспоминал, как его начальник, недовольный домом, отведенным для Комиссариата по делам национальностей, по собственной инициативе занял дом, предназначенный Государственному экономическому совету. В сопровождении прихвостней будущий диктатор сорвал вывеску «Совет» и поселился в бывшей резиденции богатого купца. Помощник Сталина нанял за два рубля в день несколько латышских стрелков для охраны захваченного здания от членов экономического Совета (латышские стрелки якобы были элитной большевистской гвардией, и остается только удивляться, как они справлялись со своей прямой обязанностью, если занимались «частной» деятельностью). Однако «экономистам» удалось заставить «захватчиков» покинуть дом, объявив, что советское руководство должно использовать более цивилизованные способы.[339]

Ленин с Крупской занимали довольно скромную пятикомнатную квартиру с одной спальней, что в те тяжелые времена считалось нормой для государственного функционера. К концу жизни Ленин всячески противился идеям о переезде в более просторную квартиру или капитальном ремонте той, которую занимал. (Ремонт приходилось делать украдкой, пока Ленин находился на отдыхе.) Он категорически отказывался от дорогих ковров и мебели, хранящихся в кладовых Кремля. Некоторые большевистские руководители уже начинали пользоваться преимуществами своего положения, но Ленин жил очень скромно, так, как когда-то в эмиграции. Посылки с продовольствием, которые он получал от своих горячих сторонников, беспокоящихся о здоровье вождя, Ленин часто приказывал отправить в госпитали или детские учреждения; в стране был голод, и Владимир Ильич не мог позволить себе принимать помощь. Таким вот образом жил в бывшей царской резиденции новый руководитель России, под охраной латышских стрелков и под присмотром ВЧК, возглавляемой поляком.

В Москве начинается тот период в жизни Ленина, который уже можно смело назвать диктаторским. его победа в решении брестской проблемы, хотя и после многомесячной борьбы, способствовала сохранению советской власти. Воспользовавшись предоставленной передышкой, Республика Советов окрепла и вполне могла сопротивляться разрушительной силе Гражданской войны. За первые три месяца 1918 года положение Ленина в партии настолько упрочилось, что теперь никто не посмел бы сказать, что «мы можем прийти к власти без Ленина». Он наталкивался на сопротивление, временами очень сильное, но, независимо от раздававшихся голосов протеста, его слово практически всегда оставалось решающим. Никто уже не осмеливался так активно добиваться руководящего места, как это делал Бухарин в период мирных переговоров в Брест-Литовске. Троцкому, несмотря на то что вскоре он был назначен наркомом по военным делам, так никогда и не удалось полностью восстановить свою репутацию в партийных кругах: слишком сильны были воспоминания о его интригах в качестве наркома по иностранным делам. Остальные ждали своего часа и решились заняться интриганством только тогда, когда вождь уже был недееспособен. Ленин единственный среди большевиков стал при жизни настоящим национальным героем; простые люди шли к нему со своими просьбами и ходатайствами, так или иначе отделяя его от «тех», правительства и вездесущих комиссаров, как прежде крестьяне проводили различие между царем и его прислужниками и полицейскими чиновниками. Этот неизбежный культ личности был абсолютно немарксистским, и Ленин решительно боролся с его внешними проявлениями, лестью, подарками и тому подобным. Ленин, в отличие от Наполеона и Гитлера, никогда не верил в собственную непогрешимость. Но подобно другим диктаторам он все более скептически относился к способностям ближайших соратников, становился все более нетерпим к их человеческим слабостям и политическим амбициям. Эта черта характера не приняла таких болезненных форм, как у Сталина, но в результате Ленин утратил то, что составляло основную движущую силу русской революции: энтузиазм и чувство товарищества, присущие молодым радикалам. Вместе с разочарованием в товарищах наступило разочарование в людях вообще. «Человек с ружьем» стал отождествляться с хулиганом, пролетарские массы – с толпами бездельников, которых надо заставлять работать на государство. Он никогда не терял веры в достоинства и чистоту «истинных пролетариев», но, вероятно, эти размышления омрачили триумфальные годы его правления. Первостепенная задача, стоявшая перед Лениным и его правительством, заключалась в том, чтобы за время предоставленной благодаря заключению мира передышки восстановить власть, о которой Россия забыла с Февральской революции 1917 года. Социализм нельзя было построить в стране беззащитной перед внешним и внутренним врагом. Требовалось создать те институты, которые, как наивно полагали социалисты, никогда не потребуются русскому народу: армию и полицию.

Создание Красной армии началось еще в Петрограде. Очень скоро большевики поняли, что замена постоянной армии народной милицией была только мечтой, и притом довольно опасной. От старой армии остались бренные останки.[340]

После октябрьского переворота только казачьи полки сохранили сплоченность и соблюдали воинскую дисциплину, но отнюдь не из уважения к большевистской власти. Они стремились домой, на Дон и Кубань, где дезертир тут же становился изгоем. В большинстве случаев большевики давали казакам вернуться домой, что было весьма предусмотрительно. В остальных случаях вооруженные солдаты терроризировали жителей городов и деревень, в общем, всех, за исключением врага. (Матросы, как мы уже говорили, были сущим наказанием для своих сограждан.) Чиновникам из Смольного, которые пытались, впрочем, без особого энтузиазма, предотвратить беспорядки, «гордость и слава русской революции» доступно объяснила, что если моряков не оставят в покое, то они придут в Смольный и «покажут им». Правительству ничего не оставалось, как насильственно разоружить солдат. Отряды Красной гвардии, сформированные из рабочих, окружили вооруженную толпу и заставили сдать оружие. Серьезное беспокойство вызывали и так называемые национальные части, состоявшие из поляков, украинцев и других национальностей. Все они, не считая знаменитых латышских стрелков, не питали дружеских чувств к большевикам. Ленин лично заверил этих солдат, что они будут обеспечены продовольствием и всем необходимым.

Наконец-то до большевиков дошло, что придется начинать все сначала. Первоначально Красная армия комплектовалась по принципу добровольности и состояла в основном из рабочих. Но где было взять офицерский состав? Большевики обратились с призывом к бывшим царским офицерам поступить на военную службу. Это было трудное предприятие. Солдату внушили, что офицер – враг и предатель, и теперь он появился опять, правда, без эполет и под другим названием, но с прежними полномочиями. Для движения, провозгласившего себя продолжателем французской революции и не забывшего о судьбе небезызвестного французского генерала, вопрос военного командования был весьма щекотливым. Никто не мог принять первого советского Верховного главнокомандующего Николая Крыленко за потенциального Наполеона, но в целях безопасности в воинские части были направлены комиссары для наблюдения за командирами и укрепления морального духа солдат. Своеобразное советское представление о командовании привело к созданию высшего коллегиального органа. Итак, комитет, состоявший из трех человек, поначалу руководил Комиссариатом по военным и морским делам. Один из них, наш старый друг Дыбенко, показал прекрасный пример воинской дисциплины, когда в марте был заключен в тюрьму за вопиющее злоупотребление служебным положением. Досрочно освободившись, Дыбенко отправился на юг в сопровождении моряков. Он заявил, что его преследуют за политические убеждения (как и его супруга, мадам Коллонтай, он был левым революционером) и что подчинится только приговору людей, избравших его (по-видимому, моряков!), а не завистливых товарищей-комиссаров.[341]

Ленин чувствовал растущее раздражение к коллегиальному руководству, особенно в военных делах. В марте Троцкий стал наркомом по военным делам, и с его назначением на эту должность связана история создания Красной армии.

Никакая организация царского режима не воплощала для революционеров большую несправедливость, чем знаменитая охранка, являвшаяся чем-то вроде государства в государстве. Если бы кто-то предположил, что всего через два месяца после формирования советское правительство учредит институт собственной секретной полиции, которая затмит небезызвестное царское охранное отделение, Ленин назвал бы такого «предсказателя» клеветником и реакционером. С момента создания эта организация являлась предметом особого внимания Ленина. Во времена царского режима даже русские консерваторы с ненавистью относились к деятельности охранного отделения. Высший свет не жаловал руководство охранки; министры испытывали неловкость, говоря об охранке. Общественное мнение было возмущено ее деятельностью. Ленин, напротив, адресуясь к советскому прообразу охранки, с гордостью говорил: «Наша замечательная ВЧК», «Наши храбрые чекисты». Владимир Ильич не случайно превозносил ВЧК; на это у него имелись две веские причины. Во-первых, многим большевикам с их революционными и социал-демократическими традициями была противна сама идея создания подобной организации. С помощью постоянных похвал, расточаемых вождем, члены партии сначала привыкали к существованию этой организации, а следом начинали понимать, что для коммуниста нет работы благороднее и ответственнее, чем служба в ВЧК. Восхваление этой организации, которая для многих революционеров являлась прежде всего печальной необходимостью, несомненно, проистекало из особенностей его характера. Она была создана в противовес всем «прекрасным» идеям либералов и социал-демократов. Она олицетворяла непреклонную решимость пролетариата безжалостно расправляться с врагами (и с теми, кто недостоин находиться в рядах пролетариата), вопреки наивным рассуждениям о терпимости, мягкости, необходимости соблюдения закона и всего этого либерального балласта, который Ленин ненавидел еще будучи студентом юридического факультета. Это была следующая стадия в его никогда не прекращающейся борьбе с традициями собственного класса, оружие, с помощью которого он мог терроризировать этих напыщенных, ненавидимых им профессоров, юристов и журналистов, воображавших, что революция может пройти безболезненно, в соответствии с учениями Джона Стюарта Милля и Толстого. В молодости Ленин был противником индивидуального террора (ярким примером для него послужила неудачная попытка брата); подобные действия не могли изменить ход истории. А вот теперь он разрешал и даже поощрял то, что фактически являлось полицейским террором в массовом масштабе. Задумывался ли он, куда все это может привести Советское государство?

История советских органов безопасности в какой-то степени дает ответ на этот вопрос. Сначала Комиссариат внутренних дел взял на себя выполнение стандартных полицейских функций. В октябре он состоял из двух человек, чьи имена приобрели впоследствии зловещую известность: Дзержинского и Уншлихта. Комиссариат руководил полицией страны, переименованной в народную милицию. Советы требовали предоставления независимости милиции, и, как другие советские институты, в начальный период комиссариат утонул в бесконечных межведомственных спорах с местными Советами и другими комиссариатами. Чтобы выбраться из этой бюрократической трясины, в Петрограде был создан специальный комитет для борьбы с актами беззакония. Это была знаменитая «комната № 75» в Смольном, где специальная комиссия под председательством друга Ленина Бонч-Бруевича в срочном порядке решала все проблемы, связанные с беспорядками в Петрограде. 7 декабря 1917 года была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, ВЧК, положившая начало системе безопасности и сыгравшая важную роль в истории России.[342]

В определении «чрезвычайная», несомненно, была вновь обретенная уверенность и, возможно, сознание вины за создание организации, идущей вразрез с революционным идеализмом. Еще одна любопытная особенность. С первых дней советской власти ВЧК выделялась самым высоким процентом работников нерусских национальностей, входивших в ее аппарат. Не потому ли, что много лет назад Владимир Ильич сказал своей сестре Анне: «Наши русские слишком мягкие»?

Председателем ВЧК стал Феликс Эдмундович Дзержинский, впоследствии возведенный в ранг коммунистического святого, «рыцарь без страха и упрека», как писали о нем советские писатели. Родившись в семье польского дворянина, еще мальчиком Дзержинский оказался перед решением трудной проблемы: стать католическим священником или революционером. Став революционером, большую часть своей жизни он провел в тюрьмах и ссылках. У большевиков, к которым он пришел из рядов Польской социал-демократической партии, за ним закрепилась репутация фанатика, человека, может, и не слишком умного, зато кристально честного и невероятно преданного Ленину. Владимир Ильич отвечал взаимностью и, хотя Дзержинский не поддержал его позицию в отношении подписания Брестского мира, оставил его на посту председателя ВЧК, несмотря на частые жалобы на неуравновешенность Дзержинского. Действительно, трудно считать абсолютно нормальным человека, который неоднократно обращался в Совнарком с ходатайством об отмене смертной казни, одновременно руководя массовыми расстрелами сотен и тысяч людей.

Поначалу предусматривалось, что одной из самых серьезных санкций ВЧК будет лишение виновных продовольственных карточек. Но вскоре Ленин настоял, чтобы «спекулянтов и контрреволюционеров расстреливали на месте». Предполагалось, что в период перемирия с Германией немцы потребуют освобождения прибалтийских помещиков, задержанных большевиками, поэтому было принято решение расстрелять их. Однако Комиссариат юстиции и левые эсеры решительно воспротивились столь варварскому решению.[343]

Это была первая заявка на «классовый террор, то есть уничтожение людей не за реальные или предполагаемые заговоры, а просто за их классовое происхождение».

Коммунисты превозносили Дзержинского за поддержание железной дисциплины в ВЧК, за честность и неподкупность его сотрудников. К моменту переезда правительства в Москву ВЧК насчитывала уже 120 человек. «Москвичи плохо приняли ВЧК»[344], – жаловался Петерс.

Он перечисляет некоторые «незначительные» инциденты, которые привели к недоразумениям. Зайдя в бар, чекисты услышали критику в адрес советской власти. Они достали револьверы и застрелили семерых «хулиганов». Враги народа были повсюду. Во время циркового представления клоун Бим-Бом пошутил над большевиками. Опять в ход пошли револьверы, и были убиты несколько зрителей (Петерс соглашается, что им следовало подождать и арестовать клоуна после спектакля). «В общем, – грустно добавляет Петерс, – за первый год ВЧК расстреляла недостаточное количество людей: мы еще были неопытны». За первый год, по официальным данным, было приведено в исполнение 6300 приговоров. За участие в контрреволюционных организациях – 1637; за участие в беспорядках – 2431; за подстрекательство к беспорядкам – 396; за дезертирство – 39(!) и так далее.[345]

19 ноября 1917 года Ленин объявил: «Мы не применяем террор, как это делали французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, и я надеюсь, не будем».

Только неисправимые идеалисты могли обсуждать необходимость существования подобной организации в революционный период. Конечно, число жертв ВЧК значительно меньше, чем было убито с обеих сторон во время Гражданской войны, не говоря уже о массовых убийствах гражданского населения и Красной, и Белой армиями. Но речь идет о стиле работы ВЧК, который оставил неизгладимый след на советской системе. Террор как средство достижения и сохранения власти превратился в управленческий прием, который использовался в борьбе с бюрократизмом, в случае неэффективности труда и так далее. ВЧК, несмотря на невероятные беспорядки первых дней, с помощью принуждения установила «настоящую» дисциплину. Ленин поддался соблазну. «Стреляйте», «угрожайте расстрелом», – дает он рецепты для решения самых незначительных административных проблем. Плохая телефонная связь? В телеграмме Сталину Ленин советует: «Пригрозите расстрелом идиоту, который отвечает за телефонную связь».[346]

Ленин предложил приговорить издателя, напечатавшего книгу без индексов, к шестимесячному заключению. его возмутило поведение Зиновьева, который был против немотивированного террора в отношении бывшего среднего класса. «Я возражаю, – пишет он Зиновьеву, – чтобы мы вмешивались в абсолютно правильную революционную инициативу масс».[347]

Возрождение армии и милиции привело к увеличению разногласий между большевиками и их бывшими союзниками, левыми эсерами и анархистами. Советское государство больше не нуждалось в анархистах. К тому же многие приверженцы философии князя Кропоткина теперь стали обыкновенными бандитами.[348]

В апреле 1918 года ВЧК разгромила анархистский центр в Москве. Робинсу и Локкарту показали дома, где анархисты якобы предавались разврату, пока в дело не вмешались чекисты. Однако в газетах появились критические замечания: «До сегодняшнего дня большевики заигрывали со своими «левыми» друзьями… Понятна терпимость большевиков к анархистам: они были способны захватывать дома и доставать оружие».[349]

Газета анархистов взорвалась угрозами: «Вы каины… Ленин воздвиг свой октябрьский трон на наших костях… наш Октябрь еще впереди…» Превосходный повод, чтобы заставить большевиков от слов перейти к делу. Красная армия и ВЧК решили доказать, что никаких будущих «октябрей» не будет.

Не так просто оказалось свести счеты с левыми эсерами. Никто не мог утверждать, что наследники народнических традиций – обыкновенные хулиганы и бандиты. В июле – августе развернулась драма, закончившаяся исчезновением левого крыла некогда влиятельной партии, продолжавшей сохранять преданность русскому крестьянству.

Левые эсеры оказались невыносимыми союзниками. Они решительно противились доводам Ленина в отношении необходимости мира, а после заключения мирного договора их представители (без сомнения, Ленин вздохнул с облегчением) вышли из Совнаркома. Но некое подобие сотрудничества сохранялось между партиями эсеров и большевиков. Самое удивительное, что левым эсерам было позволено остаться в ВЧК; один из них был заместителем Дзержинского.

Мало того что левые эсеры энергично возражали против политики большевиков, направленной на укрепление государства (введение смертной казни, обращение к специалистам с просьбой вернуться в промышленность и в армию и т. п.), они продолжили агитационную работу против мира с Германией. Левые эсеры встретили приезд германского дипломата, графа Мирбаха, оскорбительными намеками на то, что якобы теперь он станет губернатором России и Ленин будет выполнять его приказы. Левые социалисты смогли вывести из себя не только большевиков, но даже историков. Они жаловались, что коммунисты ограничивают свободу, однако поддержали их решение о роспуске Учредительного собрания. Они оплакивали решение о введении смертной казни, но их люди по-прежнему оставались в ВЧК. Они были против войны, но настаивали на разрыве отношений с Германией. Лидер левых эсеров, тридцатидвухлетняя Мария Спиридонова являлась воплощением недееспособности партии как политической организации. В 1906 году она убила царского чиновника, губернатора Луженовского; после ареста подверглась пыткам и была изнасилована. Теперь эта истеричная женщина определяла политику своей партии. Весной в ряде провинциальных городов левые эсеры, объединив усилия, свергли большевистское руководство местных Советов. Главную атаку на большевиков было решено провести в период заседания V Всероссийского съезда Советов, назначенного на июль 1918 года. Левые эсеры оказались в меньшинстве, но они знали помимо парламентских голосований и дебатов иные способы политической войны.

Итак, 24 июня 1918 года на заседании ЦК эсеров было принято решение об убийстве графа Мирбаха.[350]

Поначалу Мирбах разделял официальную линию своего правительства, считая, что в интересах Германии сохранить власть большевиков в России, и, похоже, оказывал серьезную финансовую поддержку. Постепенно он пересмотрел свои взгляды. Большевизм, пишет он в докладе от 25 июня, скоро «падет жертвой процесса внутреннего распада…». Немцам следует «заполнить вакуум, который образуется в результате этого распада…». По его мнению, лучшими кандидатами на заполнение вакуума были правые партии и умеренные. Он советовал начать наступление, которое ускорит крах большевиков.[351]

О том, что этот доклад стал известен большевистским лидерам, свидетельствуют слова Ленина, сказанные им Троцкому на следующий день после убийства германского дипломата: «Мирбах постоянно сообщал, что мы слабы и будет достаточно одного удара».[352]

Не было бы ничего странного в том, если бы кто-то из коммунистов решил устранить Мирбаха и таким способом убедить немцев, что мир с большевиками должен быть сохранен.

Вообще обстоятельства убийства Мирбаха представляются весьма подозрительными. На открытии съезда 4 июля Ленин подвергся жестокой критике со стороны левых эсеров. Когда он заявил о необходимости создания дисциплинированной армии, поднялись крики: «Совсем как Керенский», «Мирбах вам этого не позволит». Ленин спровоцировал эсеров, заявив, что Спиридонова «лжет» и что большевики сделали большую ошибку, приняв земельную программу эсеров. Он особо подчеркнул стремление противников отказаться от мира и втянуть Россию в войну с Германией. Мирбах, находясь в дипломатической ложе, слышал угрозы в свой адрес со стороны эсеров.

В таком случае непонятно, почему не было предпринято никаких дополнительных мер по охране германского дипломата. Яков Блюмкин и еще один заговорщик, оба левые эсеры и члены ВЧК, 6 июля без труда прошли на заседание съезда. У них были пропуска, подписанные Дзержинским, и девятнадцатилетний Блюмкин был уполномочен охранять иностранных представителей (!). Блюмкин застрелил графа Мирбаха и убежал.

Одновременно с убийством левые эсеры – сотрудники ВЧК подняли мятеж и заключили в тюрьму Дзержинского и Лациса. В ряде провинциальных городов вспыхнули инспирированные левыми эсерами вооруженные выступления. Командующий войсками Восточного фронта, левый эсер М.А. Муравьев по собственной инициативе объявил войну немцам и большевикам. Правительство без труда подавило мятеж, а Муравьев, некогда герой революции, застрелился. В Москве были арестованы Спиридонова и другие лидеры левых эсеров. Члены ВЧК, включая Александровича, заместителя Дзержинского, поднявшие мятеж, были расстреляны. Блюмкин исчез, но через год появился, был прощен и принят в коммунистическую партию. И лишь спустя несколько лет при Сталине (как часто эта фраза появляется в отношении личностей того периода!) был расстрелян, первым из многих коммунистов, обвиненных в троцкизме.

Таковы голые факты заговора левых эсеров. Вполне вероятно, что кому-то из высшего большевистского руководства, осведомленному о готовящемся заговоре, пришла мысль, что появляется блестящая возможность избавиться разом и от левых эсеров, и от неудобного германского посла. Германия отчаянно нуждалась в мире (ее наступление на Западе было остановлено), но убийство посла могло привести к возобновлению военных действий против России. Ленин призывал к осторожности во всем, что касалось иностранных дел. Председатель Совнаркома отправился в посольство Германии для выражения соболезнований (можно себе представить, какие чувства он при этом испытывал!).

Ленин тут же воспользовался сложившейся ситуацией. Невероятно исказив факты, что станет впоследствии характерной чертой коммунистов, он обвинил левых эсеров в том, что они действовали в интересах монархистов и англо-французских капиталистов. Введенные в заблуждение, запутавшиеся люди были представлены им как «мелкие буржуазные» авантюристы. Это была мудрая мысль, продемонстрировать милосердие к лидерам эсеров: Спиридонова и другие руководители партии вскоре были прощены, но их тылы были разгромлены. Они уже никогда не смогли составить конкуренцию большевикам. Глупое убийство и неудачная попытка захвата власти отодвинули в тень их некогда опасный, пользующийся популярностью призыв: «Долой диктаторов-комиссаров». Как раньше в истории русского народничества, так и теперь индивидуальный терроризм оказался беспомощным перед массовыми репрессиями.

С этого момента они стали применяться без ограничений. Большевики возвращали города, захваченные во время июльского мятежа, безжалостно расправляясь с виновными. Хотя вооруженные восстания были делом левых эсеров (в случае с Ярославлем – правых эсеров), репрессии фактически были направлены против эксплуататорских классов и интеллигенции.

В качестве причины террора, предпринятого красным правительством, обычно приводится усиление Гражданской войны летом 1918 года, но есть основания думать, что мятеж и недовольство правлением большевиков явилось следствием жестоких действий со стороны ВЧК и других властных структур и что многие люди, поначалу дружелюбно или равнодушно относившиеся к советской власти, превратились в ее решительных врагов. Не надо обращаться к белогвардейской пропаганде, чтобы прийти к подобному заключению. Возьмем знаменитый роман о Гражданской войне, написанный коммунистом Михаилом Шолоховым. Герой «Тихого Дона», далекий от политики донской казак Григорий Мелехов, встает на путь борьбы с большевиками. Большевистский террор в значительной мере осложнил победу в Гражданской войне.

Сложные психологические причины, вызвавшие террор, и столь же туманные объяснения этих действий хорошо иллюстрирует история с убийством царской семьи в Екатеринбурге 16 июля 1918 года. Царь находился под арестом с марта 1917 года. Что делать с Николаем II? Эта проблема стояла и при Керенском, и при Ленине. Согласно революционной этике должно было состояться открытое судебное разбирательство, с перечислением злодеяний императора, после чего русский народ должен был отправить его на эшафот. В своих воспоминаниях Троцкий пишет, что предложил Ленину устроить такой суд и что он, Троцкий, видел себя в роли государственного обвинителя.[353]

Ленин отказался, сославшись на нехватку времени. Он бы отказался в любом случае. Летом 1918 года другие дела требовали его внимания, и предложение Троцкого, отдающее театральностью, не соответствовало его натуре. Ленин прекрасно понимал (странно, что этого не понял Троцкий), что Николая II нельзя привлекать к суду в качестве подсудимого; он скорее вызовет жалость, чем народный гнев. Бывший император, находясь в заключении, продемонстрировал такую силу духа и хладнокровие, что привел в восхищение даже своих тюремщиков.

Проблема осложнялась тем, что Екатеринбург находился в руках антибольшевистских сил, орудовавших на Урале. Хотя решение об убийстве царя было принято местным Советом, Троцкий поясняет, что на самом деле оно исходило непосредственно от Ленина. Когда Троцкий в конце июля вернулся с фронта, Свердлов сказал ему: «Мы так решили. Ильич посчитал, что мы не должны оставлять белым живое знамя, вокруг которого они могут сплотиться, особенно в нынешних сложных обстоятельствах». Троцкий объясняет, что Ленин понимал, насколько трудно будет с помощью «судебного разбирательства» уничтожить царскую семью, и все же это было необходимо сделать с точки зрения решения проблемы престолонаследия. Воспоминания Троцкого вызывают некоторые сомнения. Ленин был юристом и наверняка знал, что ни одна из дочерей императора не может стать преемницей на троне. Как, впрочем, и личный врач императора, и слуги, также расстрелянные.

Что же на самом деле скрывается за решением Ленина? Он всегда выражал недовольство тем, что русские значительно отстают от деятелей английской и французской революций, которые безжалостно расправлялись со своими монархами. «В Англии и Франции они несколько столетий казнили своих королей, а мы запоздали с нашими»[354], – доступно объяснил Владимир Ильич, выступая на съезде комитетов крестьянской бедноты.

Еще один признак культурной отсталости России.

Меловероятно, что Ленин искренне верил в политическое влияние царя. Объяснение, данное Троцким, не соотносится с событиями, происходившими в России в 1918 году. Троцкий пишет: «Расстрел царской семьи был нужен для того, чтобы запугать врага, лишить его мужества, а также для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать им, что к прошлому нет возврата, что впереди только окончательная победа или поражение… Массы рабочих и солдат не должны были ни на минуту усомниться. Они бы не поняли и не приняли другого решения. Это Ленин хорошо понимал».[355]

Для Ленина царь оставался «идиотом Романовым». Он отлично понимал, что бывший царь не популярен даже среди монархистов, которые отреклись от остальных членов семьи Романовых.

Даже во время Гражданской войны реакционное Белое движение не пыталось взывать к монархическим чувствам. Почему же тогда Ленин санкционировал расстрел? До некоторой степени это объясняется историческими аналогиями, о которых мы говорили выше, и, очевидно, желанием (здесь нельзя не согласиться с Троцким) произвести впечатление на соратников. Ленин постоянно жаловался Троцкому, что «русские слишком добрые… ленивые, мягкотелые». Даже террористы были излишне «мягкими»: убийца, готовый идти на все, старался не нанести вреда женщинам и детям, если те находились рядом с выбранной жертвой. Убийство царской семьи, по всей видимости, должно было стать хорошим уроком: «революцию не делают в белых перчатках и на паркетных полах».

Вскоре террор коснулся большевистских лидеров. 30 августа был убит председатель Петроградской ЧК М. Урицкий. Когда в Москве узнали об убийстве Урицкого, Мария Ильинична, Бухарин и многие другие стали умолять Ленина отменить намеченные на этот день выступления. Владимир Ильич категорически отказался. Первое выступление прошло гладко, а затем Ленин отправился на завод Михельсона. Шофер ждал его у машины. Позже он рассказал репортерам, что к нему подошла женщина и поинтересовалась, не машина ли это товарища Ленина. После выступления Владимир Ильич пошел к машине, но был вынужден остановиться, чтобы ответить на вопросы рабочих. Когда Ленин повернулся, чтобы сесть в автомобиль, женщина, подходившая к нему, выстрелила в него три раза. Две пули попали в Ленина.

То, что произошло сразу же после драматического события, является показательным для условий того времени. Только несколько человек из толпы обратили внимание на раненого вождя. Милиционеры бросились в погоню за террористкой. Остальные в панике разбежались. Ленин был в сознании и, когда шофер предложил ему поехать домой, согласился. Почему не в больницу? Шофер предлагает свою версию: «Кто-то… настаивал, чтобы я отвез Владимира Ильича в ближайшую больницу. Я решительно ответил, что не повезу его ни в какую больницу, а отвезу домой».[356]

Шел 1918 год. Кто мог ручаться, что в больнице Ленин не попадет в руки врача, сочувствующего кадетам или эсерам? Никому в голову не пришло вызвать врача, когда Владимира Ильича привезли в Кремль. Раненого Ленина кое-как втащили на четвертый этаж и оставили там без присмотра. С Марией и секретарем Ленина сделалась истерика, и они были не в состоянии оказать раненому помощь. Крупской дома не было. Только появление старого друга, Бонч-Бруевича, спасло положение. Он оказал первую помощь Владимиру Ильичу, но тоже не обратился в больницу, а позвонил сначала жене, которая по счастливой случайности была врачом, а затем в Московский Совет с просьбой найти заслуживающих доверия врачей. Все это время Ленин корчился от боли, уверяя, что пуля прошла рядом с сердцем. Наконец после томительного ожидания (не могли найти машину, чтобы привезти врачей) приехала жена Бонч-Бруевича с группой врачей. К этому времени Ленин, к счастью, потерял сознание. Задень пуля главную артерию, и он был бы уже мертв.

Известно, что коммунисты не доверяли профессиональным качествам врачей, эта тема еще найдет повторение в истории Советского государства, но, помимо этого, существует версия попытки покушения на Ленина, обычно о ней умалчивают. Согласно записям Бонч-Бруевича большевики больше всего опасались, что покушение на вождя является частью заговора, направленного на захват власти.[357]

Но прежде чем броситься к раненому вождю и другу, на которого фактически никто не обращал внимания, Бонч-Бруевич потратил какое-то время на то, чтобы приказать коменданту Кремля удвоить охрану и привести подразделения Красной армии в боевую готовность. Большевистские лидеры разошлись по своим командным постам и, только убедившись, что все спокойно, вернулись в Кремль узнать новости о состоянии здоровья Ленина. Большевики не отличались сентиментальностью, и Ленин наверняка бы одобрил их поведение, но вряд ли это подтверждает рассказы «о безграничной любви» к нему ближайших сотрудников. На время болезни Свердлов замещал Ленина, и Бонч-Бруевич был весьма удивлен, когда услышал от Свердлова: «Видите, Владимир Дмитриевич, мы можем руководить без Ленина». Бонч-Бруевич добавляет от себя: очевидно, Свердлов имел в виду, что хотя Ленин был незаменим, но дело коммунизма превыше всего. Остается только развести руками.

Требуются специальные знания, чтобы дать оценку противоречивым медицинским отчетам, касающимся ранения Ленина, хотя одно заключение медиков: от сильного кровотечения сердце слегка сместилось вправо – может вызвать сомнения даже у дилетанта.[358]

Ленин быстро шел на поправку. Пули остались в теле[359], но это не доказывает, что именно по этой причине стало ухудшаться состояние его здоровья.

Ленин был беспокойным больным и уже в середине сентября вернулся к работе. Между тем покушение, предпринятое безумной женщиной, стоило жизни тысячам ни в чем не повинных людей.

Свидетельства того, что Фанни Каплан была безумна, можно найти в советских источниках, относящихся к тому периоду, и отчетах о ее допросах в ВЧК. Каплан арестовали тут же на месте преступления и задали вопрос: «Зачем вы стреляли в товарища Ленина?», на что она ответила: «Зачем вам это знать?»[360]

В ходе допроса выяснилось, что она была террористкой еще при старом режиме, приговорена к каторжным работам и освободилась только благодаря Февральской революции. Она не объяснила, откуда у нее револьвер и были ли сообщники. Да, она стреляла в Ленина, потому что он «предал революцию и его дальнейшее существование подорвет веру в социализм». «Я анархистка, – заявила Каплан, – и не собираюсь рассказывать вам о своих политических пристрастиях». Однако призналась, что ее симпатии на стороне Учредительного собрания и Чернова».

Советские власти так никогда и не смогли связать Каплан ни с одной из организаций, ни с эсерами, ни с «реакционерами», ни с иностранной агентурой. Эта несчастная умалишенная была расстреляна без суда и следствия. Ее дело использовали в качестве предлога для проведения массового террора, охватившего всю страну. Циркуляр, подготовленный Комиссариатом внутренних дел, приказывал Советам быть беспощадными в отношении буржуазии. «Значительное число заложников должно быть из буржуазии и офицеров». ВЧК «очистила тюрьмы от царских чиновников и капиталистов», даже тех, кто сидел уже давно и никак не мог быть причастен ни к каким действиям, направленным против большевиков. «Московская ЧК расстреляла не более шестисот человек», – пишет ее руководитель.

Массы тоже решили проявить инициативу, и на одном из рабочих митингов было принято решение расстрелять «своих десять капиталистов». Да, Каплан была безумна, но если и связана с какой-то партией, то явно с кем-то из левых, судя по подходам в выборе жертв.

В заговоре была обнаружена и длинная рука Британской секретной службы. Агенты союзников, вроде Локкарта, несомненно, участвовали в опасной игре по установлению контактов с антибольшевистскими элементами, а следовательно, было неплохо связать их с покушением на убийство. В Петрограде в бывшем здании посольства был застрелен британский офицер, оказавший сопротивление при аресте. В Москве Локкарт едва избежал опасности. Он по глупости выслушивал некоторых личностей, очевидно агентов-провокаторов, которые предлагали подкупить латышские полки, чтобы повернуть их против большевиков. Локкарт провел мучительный месяц в тюрьме «в беседах» с совсем другим латышом, заместителем председателя ВЧК Петерсом. Согласно воспоминаниям обоих участников, их общение, с учетом всех обстоятельств, проходило в довольно благожелательной обстановке. Петерс, считавший себя светским человеком, уступил мольбам Локкарта и освободил его русскую подругу. его мучило то, что ему удалось обнаружить, писал Петерс в 1924 году, и о чем он прежде не упоминал, поскольку опасался нанести ущерб карьере Локкарта в Англии; дело в том, что возлюбленная англичанина была немецким агентом.[361]

В конце концов Локкарт и другие французские и британские должностные лица были освобождены и выдворены из России. Британия ответила взаимностью, освободив советского агента в Лондоне, Максима Литвинова, будущего наркома иностранных дел.

Лето 1918 года ознаменовалось двумя взаимосвязанными событиями, представлявшими угрозу для советской власти: иностранной интервенцией и Гражданской войной. Японцы 4 апреля высадились во Владивостоке. Войска Британии, Франции и Соединенных Штатов оккупировали Архангельск и Мурманск, Одессу, Владивосток. Союзники поставляли продовольствие и оказывали финансовую помощь антибольшевистским силам. В конце мая на средней Волге и в Сибири начался антисоветский мятеж Чехословацкого корпуса.[362]

Теперь, когда немцы уже не представляли никакой угрозы для советской власти, в конце весны 1918 года вызов Ленину и его соратникам бросили союзники, «западные капиталистические бандиты».

В борьбе против Советской республики объединились две силы: международный империализм и внутренняя контрреволюция. Так называемая Добровольческая армия сражалась с большевиками на юге. Под командованием бывших царских генералов Алексеева и Деникина Добровольческая армия стала ядром Вооруженных сил Юга России, объединившим все антибольшевистские силы для нанесения в 1919 году решающего удара по Красной армии. Главнокомандующим Вооруженных сил Юга России стал А.И. Деникин. Рано или поздно, но большевикам пришлось бы столкнуться с группами или движениями, стремящимися к независимости или автономии не только от советской власти, а от России в целом. Украинцы, грузины, армяне, донские и кубанские казаки мечтали обрести независимость. Репрессивная политика нового режима способствовала усилению Гражданской войны. Введение продовольственной разверстки оттолкнуло крестьянство. Нерусские национальности начали понимать двусмысленное значение коммунистической доктрины о национальном самоопределении. Даже рабочие поднялись против правительства, которое так горячо приветствовали в ноябре – декабре 1917 года. Пообещав на первом этапе удовлетворить требования всех групп, движений и национальностей, большевики взяли свое обещание обратно. Троцкий пытался установить в армии дисциплину, о которой не мог и мечтать царский военный министр. Ленин с грустью рассказал Троцкому, что его программа по восстановлению промышленного производства вызвала у делегации рабочих такую реакцию: «Видно, вы тоже, товарищ Ленин, взяли сторону капиталистов».[363]

Но самое важное, люди осознали, что в стране установилась большевистская, или коммунистическая, власть. В ноябре рабочие, солдаты и матросы сражались за Ленина и его партию, а не за марксизм и даже не за социалистическое государство. Они боролись за советскую власть. Магическая сила этих слов – советская власть – принесла победу большевикам. Для масс они означали самоуправление, право каждого полка, фабрики, города избирать собственный Совет, который сам будет управлять своей судьбой и поддерживать связь с властями в Петрограде и Москве. Весна и лето 1918 года показали всю беспочвенность их надежд: местные и профессиональные Советы постепенно распадались, а их место занимали комиссары. Мы, привыкшие считать, что слова «большевик», «Совет» и «коммунист» практически являются синонимами, были потрясены, обнаружив часто повторяемый призыв к мятежам и бунтам 1918—1921 годов: «Да здравствуют Советы! Долой комиссаров» (или большевиков). В общественном сознании существовала легенда о золотом периоде большевистской власти, периоде Советов. Время опьяняющей свободы и равенства, когда каждая деревня, каждый город занимался своими делами. А потом из Москвы пришел «комиссар» и объяснил, что выбранные ими представители – кулаки и мелкие буржуи и их надо заменить истинными пролетариями, то есть большевиками. Очень часто вместе с «комиссаром» появлялась ЧК.

Цикл анархия – репрессии – антибольшевистское восстание рассмотрим на примере Самары. Местный Совет Самары состоял в основном из анархистов и левых эсеров. Весной 1918 года Самарская губерния была независимой республикой, не обращающей внимания на события, происходящие в Москве. Как рыба в мутную воду, туда в апреле прибыл знаменитый Дыбенко, впавший в немилость у большевистского правительства. Грозного моряка сопровождала компания его приверженцев. Вероятно, он подумывал о создании собственного небольшого государства, которое будет вести борьбу с неблагодарными советскими руководителями. С огромными трудностями самарским коммунистам под руководством В. Куйбышева удалось его выдворить. История с Дыбенко привела к восстанию против коммунистов; свою роль сыграл случай, связанный с «мобилизацией» извозчичьих лошадей для Красной армии. Восстание развернулось под лозунгом «Пора разобраться с еврейскими комиссарами», и через какое-то время в Самаре господствовала полнейшая анархия. С помощью воинских частей большевикам удалось подавить восстание. Анархистско-эсеровский Совет был распущен. Начались репрессии.[364]

Оно заложило основу для следующего, более опасного антибольшевистского восстания. В июне эсеры убедили Чехословацкий корпус помочь им захватить Самару. Затем было объявлено, что в городе находится законное русское правительство, состоящее из делегатов Учредительного собрания (главным образом, правых эсеров), собравшихся в Самаре. Вскоре это правительство расширило сферу влияния, захватив родной город Ленина Симбирск, а в августе еще один город, связанный с семьей Ульяновых, – Казань.

Вот что написал об этом периоде Троцкий:

«Невольно возникал вопрос, хватит ли у измученной, разбитой, отчаявшейся страны жизненных сил, чтобы продержаться до тех пор, когда новый режим укрепит свое положение. Не было продовольствия. Не было армии. Повсюду вспыхивали заговоры. Чехословацкая армия вела себя на нашей земле как независимая армия. Мы почти не могли оказать ей сопротивления».[365]

В результате восемнадцать мятежных правительств составили конкуренцию большевистскому правительству в Москве.[366]

На первый взгляд ситуация выглядела безнадежной. Центральные и северные территории находились в полном смысле в окружении соперничающих «правительств». Немцы еще оставались на западных границах, когда началась интервенция. Франция и Англия, по всей видимости, не испытывали никаких угрызений совести, пытаясь избавиться от правительства, выказывающего откровенную враждебность в отношении Запада, заключившего мир с Германией, аннулировавшего долги Западу и лишившего собственных граждан права на частную собственность.

Даже в течение этого тяжелейшего периода Гражданской войны Ленин сохранял непоколебимую уверенность и невероятное хладнокровие. Уверенность основывалась отчасти на том, что большевистское правительство уже продержалось дольше, чем предполагалось до Октября, а значит, способно выжить благодаря собственным усилиям. Кроме того, он все еще возлагал надежды на всемирную революцию. В ноябре 1918 года произошла революция в Германии, а в 1919 году в Австро-Венгрии.[367]

Но в основном уверенность Ленина основывалась на трезвой оценке физической и психологической слабости врагов коммунизма. Решение русского вопроса требовало существенного расширения интервенции. Как бы могли объяснить демократические правительства Запада своим гражданам, что после четырех лет кровавой войны им вновь потребовалось собрать огромную армию для ведения военных действий в далекой стране, на огромных территориях?

Кроме того, союзники в силу различных причин (соперничество, разногласия по ряду вопросов) не могли выработать единой стратегии в отношении России и большевизма. Франция желала, чтобы в воссоединенной России установился «приличный» режим и она вновь играла роль восточного союзника. Британия одобряла сепаратистские тенденции народов Кавказа. Некоторые политики, рассматривая Россию в качестве потенциального рынка, просто хотели, чтобы в бывшей царской империи «улеглись страсти». Некоторые видели в большевизме угрозу западной цивилизации. Черчилль заявил, что нужно «задушить большевистского младенца в колыбели». Кто-то считал коммунизм, породивший в России хаос, меньшим злом, чем царский режим с его страстью к экспансии.

Большевистская дипломатия мгновенно воспользовалась соперничеством «империалистических бандитов». Ленин понимал, что Советское государство, как и любое другое, должно принимать участие в дипломатических играх и говорить об «упразднении» внешних отношений – не более чем глупость. Всемирная революция теперь казалась делом далекого будущего. В марте 1919 года Владимир Ильич сказал: «Мы живем не просто в государстве, а в системе государств, и существование Советской республики вместе с империалистическими государствами в конечном счете совершенно исключено». Самыми важными в этой фразе являются слова «в конечном счете». А тем временем он уже начал отрабатывать приемы советской дипломатии, эдакую смесь из обещаний, угроз и лести, рассчитанную на то, чтобы привести в замешательство не только политиков, но и западных избирателей.

Советская дипломатия научилась играть на основных недостатках и слабостях правящих классов ведущих капиталистических стран. Что касается Франции, то это была жадность французского рантье. Летом 1919 года, когда дела у коммунистов шли из рук вон плохо, Ленин сделал французам заманчивое предложение относительно внешнего долга. Если «мы получим настоящий мир», сказал он в беседе, то правительство России готово отдать Франции все долги.[368]

Теперь относительно Соединенных Штатов. Большевики давно поняли, что американцы легко «ловятся» на демократическую фразеологию и утешительные заверения. В декабре 1918 года член коллегии Наркомата иностранных дел Литвинов в ноте, направленной президенту Вильсону («старый лицемер Вильсон», как его иногда называл Ленин), ни словом не обмолвился о всемирной революции, зато отдал дань восхищения президентскому «чувству справедливости и беспристрастности». В интервью «Chicago Daily News» Ленин открыто заявил, что советский режим «гарантирует» невмешательство во внутренние дела других государств.[369]

В собрание сочинений входят письма к итальянской, французской и немецкой коммунистическим партиям. Ленин собирал и любил показывать благоприятные отклики иностранной прессы о большевистском режиме. Красный террор? Но ведь даже американский буржуазный журналист Стюарт Чейз писал в «New Republic», что куда более террористическим, чем советское, было правительство Маннергейма в Финляндии.[370]

Как при его занятости в тот страшный для большевиков 1919 год Ленин умудрялся выкраивать время для чтения «New Republic»?

К британскому правящему классу Ленин относился с большим уважением за его практичность и стойкую враждебность к коммунизму. Ленину было известно о возрастающем влиянии рабочего класса на британскую политику, но лейбористская партия, как таковая, вызывала его глубочайшее презрение. Марксисты приходили в отчаяние от британских рабочих: они отказались поддерживать классовую войну и боролись только за улучшение условий жизни и демократию. Однако еще большее раздражение вызывала у Ленина небольшая группа британских коммунистов, которые никак не могли понять, что они принесли бы больше пользы Советской России и всемирной революции, если бы объединились с лейбористской партией. В мае 1920 года в Советскую Россию приехала делегация английских рабочих. Во время беседы с ними нервы Ленина не выдержали. Лейбористы задавали невероятно глупые вопросы и требовали подробнейших ответов. Например, что важнее: иметь Британскую коммунистическую партию или бороться за мир с Россией?[371]

Или такие вопросы. Почему в России террор, преследуют меньшевиков, запрет на свободу печати и тому подобное? Вот тут-то Ленин и потерял терпение. «Я так часто объяснял причины, что мне уже надоело повторять одно и то же». Во время беседы и в «Письме к английским рабочим» Ленин заклеймил реакционных вождей тред-юнионов как «верных слуг капиталистов», показал, что они поддерживают империалистическую политику английского правительства, закрывают глаза на интервенцию Англии против Советской республики. Тем не менее интервенция была прекращена в значительной степени под давлением тред-юнионов.

Без вмешательства иностранной интервенции Гражданская война в России могла закончиться поражением большевиков только в том случае, если бы противник (Белое движение) имел лидера, обладающего высокими организаторскими способностями и особой притягательностью Ленина, и политическую партию, обладающую единством и сплоченностью коммунистической партии. Белое движение не отвечало ни одному из этих условий, именно поэтому успех белых носил кратковременный характер.

Обычно военные приводят следующие причины, объясняющие победу большевиков. В их распоряжении была центральная часть страны с относительно короткими внутренними коммуникациями. Их противникам приходилось преодолевать огромные расстояния, чтобы сразиться с Красной армией. Белые несли серьезные потери, проходя через территории, занятые партизанами. Нехватка продовольствия и ресурсов, эпидемии (особенно сыпной тиф) наносили тяжелый урон Белой армии. Между основными центрами Белого движения, расположенными в Сибири, на юге России и в Прибалтике, не было практически никакой согласованности действий. Ленина в очень редких случаях волновал военный аспект Гражданской войны. В феврале 1918 года, когда казалось, что немцы вот-вот окажутся в Петрограде, он был почти что в панике, а вот в конце 1919 года, когда Юденич подошел к бывшей столице, Ленин был абсолютно спокоен. Чем большие территории оккупируют белые, рассуждал он, тем они станут слабее. Немецкая военная машина была «гигантом», а Белая армия просто вооруженной толпой, не слишком отличающейся от большевистской армии, но не имеющей политической организации и всех тех качеств, которые характеризуют коммунистическую партию.

Политическое бессилие приписывается, как правило, реакционному характеру белых правительств, их неспособности завоевать авторитет у крестьян, в чьих глазах они были вернувшимися помещиками и капиталистами. Все это, однако, не объясняет фатальную судьбу Белого движения, поскольку с равным успехом все вышеперечисленные причины можно отнести и к коммунистам.

На самом деле причины, объясняющие неудачу, постигшую Белое движение, намного сложнее. Они относятся к той же совокупности причин, которая привела к уничтожению демократии в предоктябрьской России. На занятой белыми территории в период между февралем и октябрем 1917 года разыгрывался один из вариантов трагедии, охватившей Россию в целом: военный режим входил в противоречие с гражданскими властями; консерваторы ненавидели умеренных, а последние не могли сосуществовать с левыми антибольшевиками. Каждое из направлений предпринимало попытку создания демократического фронта на базе местной эсеровской организации того или иного толка. Затем, в силу несовместимости военных с несчастной партией эсеров, хилая структура разрушалась; военные видели в эсерах одну из основных причин трагедии России. Диктатура, вроде той, что была установлена в Сибири Колчаком, вскоре превратилась в посмешище; режим без политического обеспечения, с противоборствующими фракциями левых и консерваторов, вскоре разрушился сам, без военного вмешательства. Были правительства, во главе которых вставали люди, чьи имена вошли в анналы русской революционной истории, например Н. Чайковский, один из инициаторов «хождения в народ» в 1870-х годах. Но страдающей от голода, растерзанной, измученной стране не было никакого дела до знаменитых имен. Большевистская революция не оказала существенного влияния на социалистические партии: социалисты остались все теми же любителями бесконечных разговоров, с подозрением относящимися к военным и с еще большим подозрением друг к другу. В свою очередь обычный профессиональный военный не видел особого различия между этими людьми и большевиками и ненавидел всех политиков за непостоянство и неуверенность. Тот факт, что многие бывшие царские офицеры стали служить в Красной армии, нельзя относить только за счет принуждения или необходимости зарабатывать средства к существованию. Внимание военных привлекла предложенная Троцким «новая модель» армии, в которой на первый план выдвигались профессиональная компетентность и дисциплина.

Еще один, и, возможно, решающий фактор говорил в пользу большевиков: гибкая умелая политика в решении национального вопроса. К 1919—1920 годам знаменитая программа «национального самоопределения» была очищена от излишнего блеска. Самые проницательные увидели за независимостью и автономией на бумаге хорошо знакомую централизацию. Однако провозглашенное право каждой нации на автономию или, если она того пожелает, независимое политическое и культурное существование по-прежнему звучало очень привлекательно. Львиную долю доверия Ленин заслужил именно благодаря этой политике и ее успешному претворению в жизнь. С невероятным терпением Владимир Ильич объяснял соратникам необходимость проведения национальной политики, критиковал за необдуманные, чрезмерные проявления национализма и за стремление к централизации. его внимание было сосредоточено на решении основной задачи, заключающейся в укреплении советской власти. Ленин умел ждать. Он не отреагировал на потерю Финляндии и Польши. После краха Колчака в Сибири он предостерегал местных коммунистов от преждевременной советизации. Разумнее иметь «независимую» сибирскую республику, которая, как только великие державы прекратят вмешиваться в российские дела, спокойно присоединится к Советской России. Он был очень осмотрителен во всем, что касалось территориальных вопросов: ни шовинистических настроений, ни лихорадочного нетерпения.

Существовал резкий контраст между большевиками и их противниками. Ярким примером служит судьба генерала Антона Деникина, одного из наиболее успешных антибольшевистских лидеров. Деникин, в отличие от большинства большевистских лидеров, мог с полной уверенностью утверждать, что является выходцем из народа. его отец родился крепостным, а мать работала прислугой. Наполовину поляк, он вырос в Польше и по вполне понятной причине с особым вниманием относился к национальной проблеме России. Он отличился в войне и на передовой, и в штабе, и, что весьма необычно для генерала, был красноречивым оратором, человеком справедливым, отличающимся передовыми взглядами и высокими устремлениями.

Тем не менее Деникин был не в состоянии создать действенное антибольшевистское движение. Одна из причин его неудач заключается в неспособности руководить подчиненными. Как он сам признавал, кое-кто из его командующих, несмотря на запрет, позволял себе расстреливать заключенных, участвовать в антисемитских погромах, грабить крестьян на территориях, отвоеванных у красных. Но самое главное – правительство Деникина было не в состоянии справиться с национальной проблемой. Зона его действия, юг России и Северный Кавказ, представляла собой смесь национальностей, каждая из которых стремилась после революции к независимости и с подозрением относилась к белому правительству, никогда не скрывавшему своей великорусской направленности. Сам Деникин, как это часто случается с полукровками, был националистом, даже более страстным, чем чистокровные русские. Он не соглашался признать, хотя к 1919 году это был уже свершившийся факт, отделение Польши и Финляндии, заявляя (вероятно, с юридической точки зрения правильно, но с политической – глупо), что только открытое собрание России будет вправе санкционировать раздел империи. Вероятно, именно этот факт оказал важное значение в решении поляков сохранить нейтралитет.

Генералу приходилось иметь дело с требованиями о независимости со стороны украинцев, донских и кубанских казаков, крымских татар и жителей Северного Кавказа. его отношения с англичанами были отравлены страхами, вполне обоснованными, что союзники благосклонно относятся к требованиям грузин и других народов Кавказа обрести независимость. Более тонкий и хитрый политик воздержался бы от частых заявлений, что «Россия единая и неделимая», по крайней мере, до завершения главного дела – разгрома большевиков. Но Деникин был выразителем националистических настроений, отличавших русское офицерство. Этим он оттолкнул от себя даже таких союзников, как кубанские и донские казаки. Великорусский шовинизм белых дорого обошелся им и дома, и за рубежом. Деникин писал: «Из Парижа мы часто слышали: помощь союзников невелика, поскольку борьба Юга и Востока[372] не популярна среди европейской демократии, чтобы добиться их расположения, необходимо сказать два слова: «Республика и Федерация», – таких обещаний мы никогда не давали».[373]

Деникин упрямо повторял, что подобные требования означают иностранное вмешательство во внутренние дела России и что вопрос политического устройства России будут решать избранные представители, но только после освобождения страны. Ярким примером ограниченности Деникина служат сказанные им слова: «Никакие декларации и лозунги не могут изменить ход истории». Но чем, если не декларациями и лозунгами, были «Вся власть Советам!», «Земля крестьянам», «Право каждого народа избирать свое собственное правительство», которые смогли оказать влияние на ход русской революции и Гражданской войны?

Война была не только поединком армий и политиков, она являлась испытанием выносливости и моральной стойкости двух противоборствующих сторон. Лагерь белых был местом непрекращающихся интриг, личного соперничества и политических разногласий. Симптоматичен конец двух самых выдающихся лидеров Белого движения. После ликвидации режима военной диктатуры Колчак пренебрег возможностью спастись бегством и вернулся к чехам. Чехи, к тому времени уже уставшие от русского политического интриганства и стремящиеся домой, сдали Колчака в Иркутске. В 1920 году бывший «верховный правитель Российского государства» был расстрелян по постановлению Иркутского ВРК. В скором времени после этих событий офицеры обвинили Деникина в подрыве военного и морального духа Вооруженных сил Юга России, передали остатки армии под командование Врангеля и уплыли из России на британском судне. Спустя несколько месяцев белые потерпели в Крыму окончательное поражение.

Соперничество и интриги не обошли и большевистский лагерь, но, в отличие от соперников, во главе этого лагеря стоял непререкаемый авторитет – Владимир Ильич Ленин.

Роль Ленина в Гражданской войне может показаться невыразительной, лишенной драматизма по сравнению с деятельностью Троцкого или других лидеров партии, которые стремились на фронт, вдохновляя Красную армию примером собственного героизма. Любопытно, что в самые критические моменты Ленин отдавался решению задач, которые обычно ускользали от его внимания в мирные, стабильные периоды. В сентябре – октябре 1918 года его, к примеру, волновала проблема памятников. Иностранная интервенция набиралась сил, Белая армия представляла реальную угрозу, а председатель Совнаркома, озабоченный плачевным состоянием памятников, стоящих на улицах и в парках Москвы, погряз в переписке с Московским городским Советом. Несчастному городскому чиновнику сообщили, что его следует на неделю посадить в тюрьму (ленинская точность в подобных вопросах служит очередным примером его педантичности).[374]

Более чем странное занятие для текущего момента!

Воспоминания Троцкого тоже создают впечатление, что Ленин устранился от руководства Гражданской войной. В большинстве случаев Ильич возлагал всю ответственность за решение военных задач на Троцкого; он утверждал каждое его решение и преданно защищал от происков Сталина и других товарищей. Несмотря на восхищение Лениным, Троцкий не смог не подчеркнуть тот факт, что в тех редких случаях, когда Ленин навязывал свое мнение, он оказывался не прав, а Троцкий прав. Некоторым утверждениям Троцкого трудно поверить. Ленин якобы не знал о количестве привлеченных в Красную армию бывших царских офицеров и весной 1919 года был готов расстрелять всех царских офицеров, пока Троцкий «не разъяснил» ситуацию.[375]

Но нам известно, что Ленин отличался особым педантизмом во всем, что касалось руководства, гражданского и военного, и с большим уважением относился к профессиональной компетентности.

В действительности вклад Ленина в ведение войны служит одним из наиболее убедительных доказательств его величия. Ни один диктатор (даже кое-кто из демократических лидеров) не устоял перед соблазном сыграть роль высшего военного стратега. Здравомыслие Ленина заставило его отказаться от подобной роли. Он не считал нужным посещать линию фронта и армейские штабы, крайне редко вмешивался в решение чисто военных задач. Он понимал, что в лице Троцкого имеет прекрасного военного министра, и в большинстве случаев прислушивался к советам и полагался на мнение Троцкого. Это вовсе не означало, что он не интересовался военными проблемами или был просто «поддакивателем», человеком без мнения при своем блестящем военном министре.

Без поддержки Ленина позиция Троцкого скоро стала бы несостоятельной. Без его вмешательства в дела военного комиссариата другие деятели стали бы постепенно отдаляться и были бы потеряны для активного ведения борьбы. Таким образом, Владимир Ильич выступал как судья в последней инстанции, никогда не теряя из виду политический аспект проблемы. В некоторой степени Ленин исходил из эгоистических интересов: часто Троцкий был вынужден брать на себя ответственность за действия, вызывавшие негативное отношение со стороны коммунистов. Но по крайней мере, внешне Ленин не скупился на похвалы человеку, который так долго был его политическим врагом и которому в дни изгнания он адресовал самые жестокие оскорбления. Когда в июле 1919 года Троцкий устроил сцену, угрожая уходом в отставку, Ленин не стал напоминать ему, что никто не может уйти с поста в разгар войны и что его следовало бы расстрелять за такое поведение. Ленин пошел на все, чтобы успокоить Троцкого и уговорить остаться.

Примерно тогда же он вручил Троцкому документ со следующим текстом: «Товарищи, зная жесткий характер приказов товарища Троцкого, я убежден, абсолютно убежден, в правильности, целесообразности и необходимости приказов, отдаваемых товарищем Троцким, ради успеха нашего дела». Подписано В. Ульянов-Ленин[376]. Троцкий с гордостью вспоминает об этом в своих мемуарах.

«Я дам вам столько таких документов, сколько захотите», – добавил Ленин. Этот необычный документ, экзальтированно восклицает Троцкий, даровал право распоряжаться жизнью и смертью. Ни один из них не задумался, что подобный документ мог скорее исходить из канцелярии Ивана Грозного или Петра Великого, чем от председателя Совнаркома.

Партнерство этих людей представляет увлекательную историю, хотя мы и не имеем полной картины их отношений. Версия Троцкого весьма субъективна, к тому же он с излишней легкостью оперирует фактами.[377]

Что касается советских историографов, то они были вынуждены уничтожить все материалы и ссылки с одобрительными отзывами в адрес Троцкого.

Временами отношения между Лениным и Троцким становились напряженными. Троцкий был консервативнее Ленина. Как пишет Троцкий: «Я отталкивал тех, кто мешал военному успеху или впопыхах, не замечая, задевал меня и даже не находил времени, чтобы принести извинения». Создание Красной армии, по его представлению, являлось чисто технической проблемой, требующей восстановления дисциплины и военного профессионализма. В одно из первых посещений линии фронта Троцкий со всей очевидностью осознал ужасающее состояние, в котором находилась армия и техника. «Вот так всегда, – добродушно сказал командир миноносца, – когда мы отходим, двигатель прекрасно работает, когда мы наступаем, он выходит из строя».[378]

Дезертирство в Красной армии было обычным явлением. Троцкий молниеносно принял решение: расстрелять за дезертирство местного военного комиссара и еще двадцать шесть человек. Это был август 1918 года, и решение о расстреле коммунистов явилось чем-то новеньким. Троцкому долго напоминали о «казни коммунистов».

На своем знаменитом бронепоезде Троцкий появлялся на самых незащищенных участках фронта; он вел борьбу с дезертирами, поднимал боевой дух бойцов и принимал самые решительные меры по восстановлению дисциплины. Возможно, слишком жесткие меры. Мы помним, как в марте 1918 года коммунист Рязанов, известный своей прямотой, обвинил Троцкого, тогда наркома по иностранным делам, в казни шести ни в чем не повинных людей.

Нарком по военным делам часто приходил в столкновение с отдельными группировками, существовавшими внутри коммунистической иерархии. В Петрограде Зиновьев уже создал свое небольшое политическое царство, в котором существовал вплоть до 1926 года. У Сталина было собственное окружение. В Царицыне, где Сталин был политическим комиссаром, они с командующим армией Ворошиловым заключили союз, основанный на взаимной неприязни к Троцкому. Понятно, что, будь его воля, Троцкий расстрелял бы Ворошилова за неподчинение его приказам. Трудно сравнивать достоинства позиции, занимаемой Троцким, и союзом Сталин – Ворошилов. Совершенно очевидно, что Ленин был убежден в абсолютной правильности стратегии Троцкого, но не мог позволить, чтобы один старый большевик был расстрелян, а другой опозорен. Старых большевиков пока еще не пускали в расход. Ленин дипломатично добился того, чтобы все трое остались на своих высоких постах. Каковы бы были последствия, если бы в разгар войны видные большевики перешли на другую сторону?

Но не только политические соображения двигали Лениным, когда он ограничивал деятельность Троцкого. Сказывалось несходство темпераментов. Ленину была присуща страсть к непослушанию, анархии, и он так никогда и не избавился от нее. В характере же Троцкого эта черта полностью отсутствовала. По мнению Троцкого, необходимым условием ведения войны была регулярная армия с профессиональным офицерским корпусом. Троцкий с неудовольствием наблюдал за действиями партизан и отдельных неорганизованных отрядов.

Война породила множество отрядов и армий, не относящихся по своей политической ориентации ни к красным, ни к белым. Иногда во главе этих соединений стояли анархисты, иногда наемники, но практически во всех случаях они включали большое количество преступных элементов. Широкую известность получила армия Нестора Махно на Украине. Практически неграмотный украинский крестьянин, анархист Махно весной 1918 года появился в Москве. Здесь у него состоялась беседа с Лениным. Владимир Ильич любезно принял Махно и помог вернуться на Украину, оккупированную немцами. Махно организовал на Украине партизанский отряд, который сражался попеременно то с немцами, то с украинскими националистами, то с Деникиным, то с другими партизанскими отрядами. Временами он сотрудничал с Красной армией, выступая против белых, а временами боролся с красными. Часто он расстреливал пленных коммунистов, особенно если они имели отношение к ЧК. Однако в самый критический период Гражданской войны большевики были вынуждены установить некую форму сотрудничества с Махно. В апреле 1919 года не кто-нибудь, а Лев Каменев был отправлен для ведения переговоров с Махно. Иначе, как нелепым, это совещание не назовешь: один из наиболее эрудированных коммунистов совещался с практически неграмотным атаманом. Батька Махно, как его называли приверженцы, заверил Каменева, что является другом советской власти, и показал дерево, на котором только что собственноручно повесил белого полковника. Он опроверг обвинения в бандитизме и антисемитизме, и его посетитель, очевидно удовлетворившись объяснениями, сказал, что армия Махно входит в состав Красной армии, и в обращении к батьке стал использовать слово «товарищ».[379]

Троцкий был вне себя от гнева. Как можно заключать союз с атаманом, который занимается грабежами и устраивает еврейские погромы? Даже когда махновцы боролись бок о бок с красными против Деникина, Троцкий дал им такую оценку: «Эта «армия» не знает, что такое приказ и дисциплина. Нет источников снабжения… В этой «армии» офицеров выбирают… Темные обманутые… вооруженные массы стали слепым орудием в руках авантюристов… Пора покончить с этим полукулацким, полуанархическим разгулом…»[380]

Однако сотрудничество Махно продолжалось довольно долгое время, и только в 1921 году, когда в нем отпала необходимость, банда была разгромлена, а сам батька сбежал из страны.

Если бы армию возглавлял не общепризнанный анархист, то махновцы не слишком бы отличались от Советской армии на начальном этапе или партизанских отрядов. Троцкий делал все возможное, чтобы преобразовать ее в дисциплинированную армию. Он был ярый сторонник привлечения бывших царских офицеров. И большевики, и белые единодушно сходились в одном: царские офицеры много сделали для победы Красной армии. Старые коммунисты препятствовали привлечению этих людей к службе в армии. Для многих коммунистов, кто взял на себя командование или был в армии комиссаром, приход царских офицеров представлял прямую угрозу. Троцкий всячески оберегал профессиональных офицеров, не скупился на похвалы и ограждал от нападок доктринеров. В партийных кругах язвили по поводу того, что он защищает «господ» и всегда готов наказать коммунистов. Хорошо известен его приказ, в котором говорится, что в случае дезертирства подразделения сначала будет расстрелян комиссар, а потом командир. Троцкий, в отличие от Ленина, был нетерпим к любым проявлениям хулиганских действий по причине излишнего пролетарского рвения. За мародерство красноармейцев ждало суровое наказание. Троцкий зашел так далеко, что выразил протест против вымогательства и оскорблений, которым подвергалась буржуазия на вновь захваченной территории.

По иронии судьбы Ленин оказался в выигрыше от жесткости и авторитаризма своего наркома по военным делам. Теперь по сравнению с Троцким Ленин, сторонник строгой дисциплины, что вызывало раздражение многих большевиков в первые месяцы революции, казался чуть ли не анархистом. Это стало нормой ленинского руководства Советской Россией: заместитель предлагал стратегию, которая оскорбляла многих своим авторитаризмом, а Ленин, оставляя суть предложения, формулировал его приемлемым для всех образом. Таким образом он завоевывал доверие и умерял растущий антагонизм среди амбициозных коммунистических лидеров.

Такая методика укрепляла его влияние в партии, но в то же время создавала почву для борьбы за власть, которая переросла в открытое противостояние, стоило Ленину отойти от кормила власти.

Иногда Ленину приходилось вмешиваться в решение наиболее важных военных вопросов. Несмотря на возражения Троцкого, Ленин утвердил замену Вацетиса, главкома Вооруженных сил республики, на С.С. Каменева, тоже бывшего царского офицера.[381]

В своих воспоминаниях новый главком С. Каменев пишет, что редко видел Ленина. Иногда он в общих чертах обрисовывал Ленину военную операцию и как-то не смог удержаться, чтобы не обратить внимание на изящество маневра. Ленин сухо ответил, что работа главкома заключается в том, чтобы уничтожить врага, и не важно, как это будет сделано, изящно или нет.

Крайне осмотрительный в том, что касалось военных вопросов, Ленин забыл о всякой осторожности, как только почувствовал вероятность коммунистической революции на Западе. Теперь, в 1918 году после поражения германской империи, он представлял себе берлинскую версию Октябрьской революции. Несмотря на нехватку продовольствия, правительство Советской России предложило свою помощь в решении продовольственного вопроса новому социалистическому правительству Германии. Ленин обратился к Красной армии с призывом «помочь немецкому народу» в возможной борьбе против «франко-английских империалистов».[382]

Голодная Россия находилась во власти Гражданской войны, еще только делались первые шаги по созданию Красной армии, измученной массовым дезертирством, а Ленин уже предлагал сражаться на чужой земле с армиями победивших союзников и регулярной немецкой армией. Можно сказать, что поражение германского коммунизма в январе 1919 года, когда восстание «Союза Спартака» было подавлено, а его лидеры Карл Либкнехт и Роза Люксембург убиты, было ниспослано судьбой, чтобы спасти от гибели русский коммунизм.[383]

Недолго просуществовали провозглашенные на Западе советские республики, каких-то два года. Приветствуя революционные правительства Венгрии и Баварии, Ленин дал им мудрые советы, представлявшие собой конкретную программу действий пролетарской партии, вставшей у власти.[384]

В 1920 году Ленин опять был готов, отбросив благоразумие, нести коммунизм в сердце Европы.

Безусловно, условия были гораздо более многообещающие, чем в 1918—1919 годах. Красная армия стала огромной силой. Не считая армии Врангеля, засевшей в Крыму, основные силы белых были разгромлены. Поляки, начавшие весной активное наступление на Украине и дошедшие до Киева, в течение нескольких недель были отброшены в Польшу. Разгром врага вызвал подъем национализма. Некоторые публикации в прессе были откровенно шовинистическими, и Троцкий был вынужден сделать выговор редактору военного журнала, в котором «вероломному иезуитству поляков» противопоставлялась «открытая и честная» русская душа.[385]

Успехи Красной армии вернули Ленина к прежним мечтам: Красная армия доходит до границ Германии и оказывает поддержку немецкому коммунистическому движению. В марте Ленин заявил, что по сравнению с первыми днями революции коммунисты реальнее смотрят на мир. «Мы сделали много глупых ошибок во времена Смольного… когда правили хаос и энтузиазм».[386]

В июле он опять был охвачен идеей протянуть руку немецкому пролетариату. Красная армия изгнала поляков с Украины и Белоруссии, и Россия могла добиться выгодного мира. Но большевики, в данном случае именно Ленин, настаивали на переносе наступления на территорию Польши и продвижении войск к Варшаве. Согласно советским условиям Польша должна была превратиться в государство – сателлит России. Создание Временного революционного комитета Польши, который, очевидно, должен был стать первым польским большевистским правительством, говорило красноречивее выставленных условий. его председателем был Юлиан Мархлевский; среди членов – Ф. Дзержинский и И. Уншлихт. Ни один из членов комитета не имел в течение нескольких лет никаких связей с польским рабочим классом. Сами имена членов предполагаемого правительства наводили на мысль, что радикально настроенные польские рабочие примут участие в защите своей страны.

Не обращая внимания на предупреждения поляков и собственных военных экспертов, с нетипичным для него нетерпением Ленин настаивал на скорейшем наступлении на Варшаву. Связь с Россией скомпрометировала польский коммунизм в глазах польских рабочих и крестьян, и не было надежды, что польский пролетариат поднимет восстание в Варшаве и других крупных городах. Троцкий был среди сомневающихся, но их возражения не принимались в расчет. Ленин настоял на своем.

В августе Польша перешла в наступление, и Красная армия потерпела самое серьезное поражение за три года ее существования. Анализ поражения, как всегда, вызвал политическую полемику. Троцкий заявил, что именно Сталин, как политический комиссар Южного фронта, отказался оказать помощь армии, двинувшейся на Варшаву, а настойчивость Ленина привела к рассредоточению русских сил и явилась причиной поражения[387]. Командующий Западным фронтом Тухачевский, двадцатисемилетний бывший царский офицер, сам обвинил себя в скрытых политических амбициях, которые заставили его броситься на поиски быстрого успеха.

Несмотря на все объяснения, трудно поверить, что Советская Россия была уже достаточно сильна, чтобы победить и руководить двадцатипятимиллионной страной и, что кажется еще более фантастическим, попытаться провести советизацию Германии. Скорее всего, захват Варшавы мог иметь в конечном счете гибельные последствия для коммунизма в России.

Впоследствии Ленин был вынужден признать, что в Польской кампании он был неоправданно оптимистичен и есть его доля вины в поражении России. Он тяжело расставался с мечтой о революции в Германии даже после подписания мирного договора с Польшей, который привел к территориальному разделу, сохранившемуся до 1939 года. Ленин ностальгически вспоминал об упущенной возможности: «Если бы Польша стала советской, если бы рабочие Варшавы приняли помощь от Советской России… Версальский договор развалился».[388]

Ленин не имел привычки оплакивать упущенные возможности. Но это был последний вздох по утраченной мечте о всемирной революции, которую теперь следовало отложить, поскольку он, вероятно, понял, что ему не суждено дождаться ее при жизни. Теперь следовало вернуться к восстановлению страны, разрушенной и ожесточенной за шесть лет войны и революции.

Хотя официально Гражданская война закончилась в 1920 году взятием Красной армией Крыма, до середины 20-х годов продолжали вспыхивать крестьянские мятежи. Самый трудный, героический период борьбы за власть завершился; партия Ленина стала хозяйкой огромного многонационального пространства.

Когда же фактически закончилась Гражданская война? Чем была сталинская кампания по коллективизации 1929—1933 годов, как не военной операцией, направленной против значительной части населения России, против людей, неспособных оказать вооруженное сопротивление, но самим своим существованием мешавших двигаться по пути к коммунизму? В какой-то период между 1917-м и 1921 годами война перестала быть просто борьбой против белых и иностранных интервентов и стала борьбой против образа жизни, привычек и мыслей огромного большинства русских людей, а не только буржуазии и кулаков. В каком-то смысле эта борьба идет и поныне.

После покушения на Ленина Максим Горький возобновил дружбу с человеком, которого в 1917 году объявил фанатиком и разрушителем социал-демократических традиций. Ленин со своей стороны радостно приветствовал восстановление дружеских отношений. Ни один диктатор не отказался бы заполучить в свое окружение знаменитого писателя, а Ленин, несмотря на былое неприятие философии Горького, искренне его любил. Личные симпатии и антипатии Ленина были неизменно связаны с политикой. Как-то он написал Инессе Арманд, что Горький своей политической наивностью «напоминает теленка». Однако было нечто такое в мыслях великого писателя, в видении им будущего, что находило отклик в сердце Ленина.

То, что писал Горький об окончании Гражданской войны, представляет огромный интерес, поскольку является отражением его личного восприятия происходившего. Эта небольшая книга не была перепечатана в России из-за полного пренебрежения автора к официальной коммунистической мифологии и грубого тона, в котором она написана. Однако каждый, кто изучает высказывания Ленина в последние годы его жизни, найдет в них отголосок горьких мыслей Горького о России и русских.[389]

Для Горького Гражданская война была не борьбой между добром и злом, прогрессом и реакцией, а главным образом борьбой с врожденным анархизмом и инертностью русских людей. Жалобы противников коммунистов не вызывают у него сочувствия: «Позвольте мне напомнить вам, что наибольшее зло и самая бесстыдная ложь исходит от побежденных и униженных». Он не оправдывает жестокость и низость большевиков: «Политики всех уровней наибольшие грешники из всех грешников… независимо от идей, которыми они якобы руководствуются, все они ведут себя подобно животным…» Но главный герой Горького – простой человек, объект поклонения и надежд всех поколений революционеров, русский крестьянин. Горький пишет, что он никогда не видел в нем благородного дикаря, человека доброжелательного, гостеприимного, наделенного природной мудростью. В действительности это ограниченный, хитрый, скупой и ленивый человек. В Гражданскую войну Горький слушал жуткие рассказы о том, как крестьяне, не важно, красные, белые или еще какие-то, проявляли невероятную жестокость, зачастую превосходящую садистские методы ВЧК и карательных отрядов белых.

Горький показал глупую, примитивную злобу «человека из народа», хотя сам имел пролетарское происхождение. У него есть рассказ о крестьянине, который признался городскому господину в том, что очень обеспокоен: он убил башкира и украл его корову, так будут ли судить его за воровство? А не боится ли он, что понесет серьезное наказание за убийство? «Это ничего, люди теперь стоят дешево», – ответил крестьянин. Писатель с легкостью отметает официальный миф о том, что революция сделана массами. Революция, говорит он, – результат деятельности «крошечной группы интеллигентов, возглавившей несколько тысяч рабочих, которым внушили определенные идеи…».

Как насчет будущего? Есть надежда, пишет Горький, что «как евреев Моисей вывел из египетского рабства, так постепенно исчезнут из деревень полудикие, глупые и равнодушные русские крестьяне». Пришедшие им на смену люди будут не слишком привлекательны. В будущем русские крестьяне не будут «увлекаться теорией Эйнштейна, понимать величие Шекспира или Леонардо да Винчи…», но они поймут «значение электричества, важность научных методов в агрономии, пользу от использования трактора и необходимость иметь в каждой деревне квалифицированного врача и мощеную дорогу».

Мрачные мысли Горького рисуют, конечно, только одну сторону картины, ту, что изображает озлобленный горожанин – интеллигент. Даже при том, что его книга была издана в Берлине, Горький не мог, если бы и захотел, показать другую сторону: сколько бед принесли крестьянам и красные, и белые. Организованные большевиками продовольственные отряды для оказания помощи голодающим городам, приезжая в деревни, пытали и казнили бесчисленное число крестьян. Приказ Троцкого предписывал сжигать каждое жилище, где нашел пристанище дезертир из Красной армии. Если учесть, что количество дезертиров превышало два с половиной миллиона человек, то получается, что горели целые деревни.

Но, создавая новый, достаточно односторонний стереотип русского крестьянина, Горький затрагивает более глубинные проблемы. Самые идеалистически настроенные коммунисты почувствовали разочарование в прежних лозунгах и призывах, с которыми партия захватила власть в октябре. Не только «несчастный крестьянин» виделся теперь под разными углами зрения (середняк всегда вызывал подозрение, кулак был настоящим буржуем). Промышленный рабочий, главная опора партии, во многих случаях начал проявлять враждебность к большевикам. Ленину было трудно объяснить, почему наиболее классово-сознательная и организованная часть рабочего класса опять начинает попадать под влияние меньшевиков и эсеров. Типографии, доказывал Ленин, печатали меньшевистские и прочие издания, потому что были подкуплены буржуазией. Но эта странная логика вряд ли объяснит, почему столь долгое время Союз железнодорожников был источником раздражения для большевиков.

Росло разочарование коммунистов в собственной партии и методах ее правления. Основу партии составляла коммунистическая элита, сохранившая тем не менее какие-то социал-демократические традиции, дружеское равноправие и свободу дискуссий. Во время войны Троцкий, не испытывая ни малейших сомнений, заключал в тюрьму и расстреливал коммунистов-ветеранов. Просители просиживали часами в приемных наркоматов. С первых дней новой власти уже обнаружились симптомы врожденного заболевания – бюрократизма. Всего за год те люди, которые в октябре 1917-го молили освободить их от министерских обязанностей, обзавелись секретарями, персональным окружением, боролись за раздел сфер влияния, жалуясь в ЦК или лично Ленину на происки коллег и их пренебрежительное отношение к обязанностям. В августе 1918 года в одной только Москве насчитывалось двести тридцать одна тысяча партийных и государственных чиновников. Коммунистам этот буйно разросшийся бюрократический аппарат, с его привилегиями, канцелярской волокитой и пренебрежительным отношением к простым гражданам, казался чем-то невероятным и чудовищным. Ленин приходил в ярость, сталкиваясь с примерами бюрократизма и чиновничьего произвола. Он тут же направлял в комиссариат или Совет письмо, требуя отстранения от должности виновного чиновника, заключения его в тюрьму на неделю, на год. Но эти отдельные случаи не могли изменить общей картины. Бюрократия все разрасталась и разрасталась.

Ленин был не в силах победить бюрократизм. Единственным средством, с помощью которого можно было ограничить это чудовище, были правительственные законы, которые были ему так же отвратительны, как буржуазные, обывательские понятия. Невероятно чувствительный к любым проявлениям чиновничьего произвола, грубости и бюрократизму, Ленин отказывался признать, что единственный способ борьбы с этими проявлениями – судебные разбирательства. 17 мая 1922 года, уже после окончания Гражданской войны, юрист, бывший член коллегии адвокатов Самары и Санкт-Петербурга, Владимир Ульянов-Ленин писал наркому юстиции: «Нельзя обходиться без террора, обещать это было бы самообманом и ложью».[390]

Нельзя видеть в этом садизм или восхищение террором ради террора. К Ленину вновь вернулось прежнее раздражение на то, что напоминало об идеологии исчезнувшего мира либеральной интеллигенции, об «обывательских» понятиях беспристрастного правосудия и независимой судебной власти, то, к чему стремилась Россия времен его юности.

Итак, борьба Ленина против обюрокрачивания партии и государства продолжалась до конца его жизни. На смертном одре он прокручивал в уме разные схемы, на основе которых советские учреждения могли бы вернуть утраченную связь с чувствами и стремлениями масс. В своем последнем письме партии он выражает недовольство грубостью партийных чиновников, направленной в тот момент против его семьи. Сталин, творение и преданный помощник Ленина, оскорбил его жену, Надежду Крупскую.

Уже в марте 1919 года на VIII съезде РКП (б) большевики почувствовали атмосферу разочарованности, несогласия, недоброжелательства. Съезд сам по себе носил парадоксальный характер. Еще впереди были самые тяжелые испытания Гражданской войны, а съезд обсуждал новую программу партии, определявшую задачи и пути построения социалистического общества, словно уже не существовало никакой угрозы со стороны Деникина, Колчака и Юденича. Какое огромное различие с предыдущим съездом, на котором горстка делегатов тайком обсуждала, не сможет ли новое наступление германской армии не то что прервать работу съезда, а уничтожить советскую власть. Ленин тогда подвергся жесточайшей критике, отчаянно доказывая необходимость ратификации позорного договора, поскольку понимал, что он даст необходимую стране передышку. Теперь он был бесспорным лидером-победителем, и четыреста делегатов встретили его появление бурей оваций.

Но за этой атмосферой самонадеянности и всеобщего ликования ощущалось растущее разочарование масс в коммунистах. Было непонятно, как партия собирается решать национальный вопрос, проблему развития экономики и еще сотни других проблем, которые в реальной жизни разошлись с учением Маркса и их собственными идеалами и надеждами.

Ленин старался разрешить все сомнения и дать ответы на интересующие вопросы. «Как можно, начиная самую грандиозную из всех революций, заранее знать, как она закончится?» – спрашивал он сам себя, подготавливая съезд к блестящим парадоксам, которые следовали далее. Каждый отход от раннего идеализма и предреволюционных обещаний является результатом неудачного практического эксперимента. «Нам часто приходится менять стратегию таким образом, что стороннему наблюдателю это может показаться странным и непонятным». «Как это, – спросит он, – ещевчера вы давали обещания мелкой буржуазии, а сегодня Дзержинский говорит, что меньшевиков и левых эсеров надо поставить к стенке и расстрелять. Какое противоречие».[391]

Действительно противоречие, и «поверхностный наблюдатель», несомненно, назовет объяснения Ленина казуистическими: большевики борются с буржуазией, а не с меньшевиками и эсерами, но если меньшевики и эсеры повернутся против большевиков, тогда, увы, стенка. Еще пару лет назад большинство делегатов выразили бы протест против этого притворства, но к тому моменту коммунисты уже усвоили урок политической терпимости; никто не возразил против циничного определения социалистических партий как «мелкобуржуазных», никто не вспомнил, что остатки партии Мартова по-прежнему преданы советской власти, несмотря на преследования и закрытие их газет.

Это был не цинизм, который Ленин стремился навязать своим сторонникам, но странное раздвоение его души. Каждому теперь было известно, и Ленин не мог заблуждаться на этот счет, что большевики осуществляют строжайшую политическую централизацию и что независимость, скажем, Украинской коммунистической партии в 1919 году не более чем фикция. Молодой большевик Пятаков имел наглость заявить, что черномазый должен называться черномазым, а в программе партии должно быть открыто заявлено, что коммунистические партии всех национальностей (украинцев, белорусов и остальных) должны подчиняться (российскому) ЦК. Коммунист, внесший такое предложение, должен застрелиться, сказал Ленин. Позиция, занятая Бухариным по национальному вопросу (он поддерживал Пятакова), вызвала одно из наиболее удачных высказываний Ленина: «Поскоблите русского коммуниста, и вы найдете русского шовиниста».[392]

Несчастный Бухарин сказал только то, что заявляемое большевиками право наций на самоопределение должно быть изложено на бумаге так, как это происходит на практике, то есть право конкретного рабочего класса (или местных большевиков) управлять конкретной страной. Его, Бухарина, не заботит, хочет ли польская буржуазия независимости для Польши, он уважает исключительно желания польских рабочих. Опускаясь еще глубже в болото политического реализма, Бухарин заявил, что декларация независимости каждой национальности была, очевидно, тактическим маневром. Коммунисты не могли всерьез поверить, что «дикари и деревенщины» должны стать независимыми; это было сделано для того, чтобы сбить с толку британских империалистов. Подобная откровенность вызвала возмущенную отповедь Ленина.

Национальный вопрос наилучшим образом показывает непонятную работу ленинской мысли. Он искренне ненавидел проявления великорусского шовинизма и любил повторять, что поляки и финны намного культурнее русских. Царская политика по национальному вопросу вызывала у Ленина ненависть и презрение. Периодически его ярость обрушивалась на тех из его заместителей, которые пользовались такими же методами в отношении украинцев, грузин или башкир. Ленин знал, что лидер коммунистической партии и правительства Украины был болгарином по рождению, большинство чиновников были русскими и не говорили по-украински, любое движение к независимости со стороны национальности или местного отделения коммунистической партии мгновенно вызывало ответные меры со стороны Москвы. Несомненно, в его национальной политике был элемент хитрости. Несмотря ни на что, принцип «самоопределения» был достаточно привлекателен, чтобы помочь большевикам выиграть Гражданскую войну и приобрести сторонников и почитателей во всем колониальном мире.

Ленин верил, что абсолютно последователен в своих действиях. Он владел тайной «диалектики», которая давала ему возможность управлять партией, лавируя между доктринерским идеализмом и циничным удовольствием обладать властью ради власти.

Можно поспорить с этим заключением и увидеть во всех его маневрах не что иное, как хитроумно задуманный план с целью удержать власть и уверить массы в том, что советская власть это не только угнетение и тирания. Немного позже он сделает заявление, которое больше бы подошло Бисмарку, чем преданному ученику Маркса и Энгельса: «Главные проблемы в жизни народов решаются только с помощью силы».[393]

Однако в любом случае нельзя не признать его огромный педагогический талант. Ленинский причудливый ход мысли передался его партии. Политика состоит не в том, чтобы в поисках ответа на тот или иной вопрос прибегать к помощи Маркса, и это не просто вопрос использования силы. Существует «диалектика»…

Таким же образом Ленин повел себя и в отношении крестьянского вопроса. Многие делегаты съезда были членами продовольственных отрядов, которые ездили по деревням, реквизируя у крестьян хлеб и зерно. Крестьяне неохотно делились излишками зерна, и, как считали коммунисты да и вообще горожане, виной тому была крестьянская жадность. На самом деле зачастую эти «излишки» были необходимы самим крестьянам, чтобы прокормить семью и скот. Кроме того, продовольственные отряды действовали грубо, что, естественно, вызывало недовольство крестьян. Однако по версии Ленина продовольственная кампания была направлена против небольшого класса зажиточных крестьян, кулаков. Ленин заявил, что в отношении бедных крестьян и середняков намерения большевиков самые дружеские: «Мы не допустим никаких принудительных мер в отношении среднего крестьянина».

Даже кулаков, заявлял Ленин, никто не терроризирует; просто большевики пресекают их «контрреволюционные попытки». Практически каждый делегат съезда знал по собственному опыту, что насильственное изъятие продуктов у крестьян сопровождалось изъятием собственности, избиением, расстрелами. Было непонятно, где проходит грань, отделяющая среднего крестьянина от кулака. «У меня две лошади и корова. Я середняк?» – спрашивал крестьянин у членов продовольственного отряда. Коммунисты, наставлял Ленин, должны изучать «историю крестьянства, занять такую позицию по отношению к бедным и богатым», чтобы объяснить мужику его классовое положение. Но продовольственные отряды действовали в деревнях с помощью винтовок, меньше всего задумываясь о классовом положении крестьян, облагаемых налогом.

Никакая ленинская диалектика не может объяснить и оправдать репрессивную, лицемерную политику большевиков в отношении крестьянства. Причина уходит корнями в историю русского марксизма. Только пообещав крестьянину неприкосновенность частной собственности, в которую и сами не верили, русские марксисты могли захватить власть. Безумие Гражданской войны превратило антипатию в ненависть. Крестьянин, отчаянно боровшийся за выживание, казался коммунисту «полудикарем, тупым и упрямым». Крестьянин утаивал хлеб от рабочих и солдат. Теперь голодный рабочий ненавидел крестьянина больше, чем буржуя. Того хотя бы лишили собственности, а у крестьянина и еды в изобилии, и деньги от продажи продуктов на черном рынке.

Какое бы отвращение ни вызывал крестьянин у новой власти, нельзя было с помощью одной только силы, применяемой к восьмидесяти процентам населения России, добиться успеха. Пытаясь получить хоть какую-то поддержку со стороны крестьян, власти использовали все возможные средства. «Часто то, что мы даем одной рукой, тут же забираем другой», – признавался Ленин, и это как нельзя лучше характеризовало политику в сельском хозяйстве.

Делалась попытка внести раскол в крестьянскую среду, поднять знамя классовой войны в деревне. Летом 1918 года, когда режим обрел некоторую уверенность, было принято решение о создании комитетов бедноты. Кто такой бедняк? По мнению коммунистов, человек, имевший небольшой участок земли или вообще безземельный, который был вынужден наниматься в услужение к помещику (в прежние времена), а теперь к кулаку. Понятно, что бедняки достаточно натерпелись от своих богатых соседей и поэтому стали оказывать активную помощь продовольственным отрядам: разоблачали тех, кто прятал хлеб, торговал на черном рынке. Но и только. Угнетаемый государством, подвергаемый унижениям со стороны ленивых, зачастую преступных элементов (бедняков) в своей деревне, крестьянин отказывался засеивать поля и забивать скот. К концу 1918 года комитеты бедноты были распущены, и партия возложила надежды на «среднего крестьянина».

«Мы еще не научились регулировать наши отношения с миллионами средних крестьян, мы пока еще не знаем, как завоевать их доверие»[394], – сказал Ленин в своем выступлении на VIII съезде партии.

Это был один из тех блестящих тактических ходов, которые стали отличительной особенностью советской политики: к тому, кто подвергался оскорблениям и жестоким гонениям, неожиданно обращались с просьбой о помощи и поддержке советской власти. Крестьянам теперь объясняли, что притеснения были результатом недоразумений, злоупотребления властью, излишним рвением местных чиновников, их неспособностью донести до крестьян мысли и положения, которые отстаивал и Ленин, и ЦК.

Тут очень кстати неожиданно скончался Яков Свердлов, председатель ВЦИК и секретарь ЦК партии. Свердлов был евреем, и большевикам, упоенным радостью победы, казалось, что человек еврейской национальности не должен занимать такое высокое положение.[395]

Теперь, когда Гражданская война была в полном разгаре и со всех сторон раздавались крики о «еврейских комиссарах», появилась блестящая возможность назначить на это место «настоящего» русского Михаила Калинина, которого Ленин описывал как «среднего крестьянина из Тверской губернии, которую он посещает ежегодно»[396]. Калинин каким-то чудом переживет сталинские чистки.

Как огромное большинство русских, Калинин действительно имел крестьянские корни, но вообще-то был рабочим, старым большевиком. Всю свою сознательную жизнь он занимался партийной работой в крупных промышленных городах. Калинин полностью соответствовал отведенной ему роли и к концу жизни строил из себя простого мужика, одурманенного величием своего высокого положения.

Такие жесты имели важное пропагандистское значение: во главе Советского государства стоял «простой крестьянин», в то время как белые правительства возглавляли генералы, которых крестьяне отождествляли с помещиками. Но нельзя было решить крестьянскую проблему только с помощью назначения «средних крестьян» на ответственные государственные посты. На военный период пришлась еще одна попытка решить крестьянский вопрос с помощью возврата к марксистской доктрине, путем формирования крупных общественных хозяйств на базе помещичьих имений. Первыми примитивными шагами на пути к коллективизации была организация коммун, занимавших самые неплодородные земли и практически не имевших средств производства. У простого крестьянина эти «эксперименты» вызывали, пожалуй, такую же ненависть, как деятельность продовольственных отрядов. Крестьянин признал большевистскую власть, поскольку она обещала сохранить его собственный участок земли, и он вовсе не хотел становиться наемным работником или объединяться со всякими бездельниками в коммуну. Кроме того, крупное хозяйство, столь милое сердцу марксиста, едва ли было более эффективно в условиях военного времени, чем крестьянское хозяйство. Где взять технику, обученный персонал?

Люди не оправдали его надежд. Ленин разочаровался в «революционной инициативе масс», бедных крестьянах и рабочих, зато усилилась его и без того сильная вера в могущество технического прогресса. Создание необходимой материально-технической базы решило бы экономические проблемы. «Если бы мы могли, – говорил Владимир Ильич на VIII съезде партии, – дать завтра сто тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их обученными механиками, то средний крестьянин сказал бы: «Я за коммунию» (т. е. за коммунизм)». Но в 1919 году в России это было явной фантазией. Он видел крестьянина, все еще раздраженного, недовольного, вовсе не стремившегося в коммунизм. Возможно, Ленину повезло, что он не дожил до России, оснащенной техникой, превзошедшей все его ожидания.

Постепенно приобретая опыт власти, менялся и сам Владимир Ильич. Исчез полуанархист, написавший «Государство и революция». Теперь Ленин все чаще упоминал свои ранние высказывания как «безрассудные речи периода Смольного», «времени энтузиазма и хаоса». Порядок, дисциплина, организация – без этих понятий не обходилось ни одно его выступление. После завоевания политической власти, указывал Ленин, в качестве центральной задачи коммунистической партии выдвигается задача управления страной.

Ленин решительно выступал против какого бы то ни было возвеличивания его личности, восхваления его заслуг. Это уже в период сталинизма делегаты съездов, подобно марионеткам, демонстрировали полное единодушие, шумное выражение признательности вождю и его сиюминутным прихвостням. Можно представить, какое возмущение вызвало бы это у Владимира Ильича. Партия была для него не дискуссионным клубом, но и не сборищем бездушных людей-автоматов. Владимир Ильич наслаждался непринужденными беседами с соратниками по партии, любил подшучивать над товарищами. Любил поспорить и в определенных пределах соглашался с критикой в свой адрес, при условии, что в итоге последнее слово оставалось за ним. Время от времени он получал удовольствие от внутрипартийных махинаций и интриг: вставал на сторону Зиновьева, чтобы сбить с толку Троцкого; обращал внимание съезда на безрассудные предложения Бухарина, стремясь, вероятно, вернуться таким способом к счастливым дням молодости, к поединкам с Мартовым и Плехановым. Троцкий рассказывает, что перед последним ударом, который вывел Ленина из строя, Владимир Ильич планировал объединиться с ним «в блок против бюрократии вообще и организационного бюро в частности» (фактически против Сталина). В нем росло недоверие к Сталину. Понимая, что жизнь его подходит к концу, Ленин испытывал страстное желание одержать еще одну победу на съезде партии.

Чем дольше он находился у власти, тем сильнее раздражался, встречая возражения и противодействие в партийных кругах. Он протестовал против проникновения в партию бывших меньшевиков, эсеров и карьеристов. Он разражался гневными тирадами в отношении анархистских и социал-демократических тенденций, которыми постоянно донимали старые большевики. Уже во времена Брест-Литовска мы отмечали, что Ленин стал разочаровываться в большевиках, относящихся к типу ораторов-заговорщиков, и постепенно поворачивался в сторону тех, «кто мог делать дело», членов внутрипартийного аппарата, так называемых аппаратчиков. Растущая увлеченность административной работой и, вероятно, резко ухудшающееся состояние здоровья делали его все более раздражительным. В последние два года жизни он перестал давать товарищам объяснения по различным вопросам, пускаться в долгие исторические экскурсы и поражать их парадоксальностью своих мыслей. Теперь он требовал неукоснительного повиновения и применения санкций против тех большевиков, кто осмеливался возражать ему по основным вопросам.

Предпосылки к изменению в поведении Ленина стали видны на VIII съезде партии. Впервые некоторые комиссары выразили недовольство чрезмерным бюрократизмом и авторитарностью решений. Коммунистам пока еще не приходило в голову, что диктатура пролетариата постепенно превращается в диктатуру одного человека. Многим казалось, что Ленин тормозит авторитарные тенденции комиссаров и ленинцев, расплодившихся по всей территории России. Один из выступавших простодушно охарактеризовал изменения, которые в течение года произошли с половиной советского правительства. Сначала «все важные решения принимались избранными представителями, которые были в тесном контакте со своими избирателями», теперь «возникла другая практика: вся власть сконцентрировалась в руках небольшой группы администраторов или даже отдельных личностей». Оратор Н. Осинский был оторван от жизни, чтобы понять, что он описывает положение дел, сложившееся не только в партии, а во всех государственных органах. Многие коммунисты еще слишком верили лозунгам и не понимали того, что происходит в руководстве партии. Но все же Осинский[397] упомянул тот факт, что некоторые особо важные партийные и государственные решения принимал лично Ленин или вместе с ныне покойным Свердловым и некоторыми другими товарищами.

Претензия прозвучала довольно безобидно, но для Ленина послужила сигналом опасности. Съезд не должен превращаться в парламент; он не может тратить свои силы, постоянно уверяя раздраженных непонятно чем большевиков, что партия хранит верность своему народу.

Произошла реконструкция партии. В состав ЦК вошли два вновь созданных органа: Политбюро, в составе пяти человек, и оргбюро. Свердлов, обладавший невероятной способностью вдаваться в подробности, имевший блестящую память, безоговорочно подчинялся Ленину и единолично справлялся с обязанностями секретаря ЦК партии. С его кончиной возникла необходимость организовать секретариат, который поначалу возглавил Н. Крестинский, занимавший второстепенное положение в партии. Политбюро теоретически подчинялось ЦК, но не могло не занять главенствующую роль, учитывая уровень его членов. В его состав вошли Ленин, Каменев, Троцкий, Сталин.

Шестнадцатью годами раньше глупая ссора по поводу того, должно ли в состав редакционной коллегии партийной газеты входить шесть, а не, как хотел Ленин, три редактора, привела к расколу социал-демократии и рождению большевизма. Теперь новая административная перестановка грозила не менее серьезными последствиями. На первый взгляд уже давно надо было произвести реконструкцию партии. То, что правящая партия не имела секретариата, казалось по меньшей мере нелепым. До 1919 года секретариат состоял практически из двух человек: Свердлова, «который хранил партийные дела в собственной голове», и старой большевички Елены Стасовой, отвечающей за знаменитый шкаф с протоколами Центрального комитета и разного рода секретными документами. У этих двоих было несколько помощников, занятых неполный рабочий день. В ЦК в то время входило порядка двадцати человек, но, по всей видимости, критическое положение, сложившееся в период Гражданской войны, потребовало привлечения дополнительных людей, которые могли бы принимать решения на месте.

Реорганизация была вызвана необходимостью изменить атмосферу, царившую в партии. Первоначальная концепция не предусматривала такой службы, как управление делами партии и градации членов партии. Социал-демократическая партия была партией равных; ее административный аппарат состоял из секретаря и казначея. Функции секретариата и оргбюро были куда шире. Они отвечали за то, чтобы высказывания партийной организации в Курске ничем не отличались от высказываний партийной организации в Тамбове. В дальнейшем высшие чиновники Курска и Тамбова должны были пользоваться абсолютным доверием Москвы. И следующим логическим шагом было назначение Москвой чиновников в Курск и Тамбов. Последующая серия «логических шагов» привела к созданию должностного лица, получившего скромное название Секретарь Центрального комитета (затем Первый, Генеральный), обладателя такой власти, о которой и не мечтали императоры и короли.

Не менее далеко идущие цели преследовало создание Политбюро. Во времена нелегальной деятельности большевики не могли позволить себе роскошь внутрипартийной демократии. Ленин настойчиво доказывал: «Чем крепче будут наши партийные организации, включающие в себя действительных социал-демократов, тем меньше шаткости и неустойчивости будет внутри партии. Ведь нельзя же смешивать, в самом деле, партию как передовой отряд рабочего класса со всем классом». Ленину неоднократно приходилось отстаивать свою политику, он не раз подвергался критике, однако теперь он пользовался особым признанием и уважением рядовых членов партии и народа. После заключения Брестского мира уже никто не говорил: «Мы можем прийти к власти без Ленина». Подчиненных часто выводили из себя его приказы; его немощь (после попытки покушения и в 1922 году) вызывала смешанные чувства. Для рядовых коммунистов он по-прежнему был лидером партии и государства. Что касается остальных руководителей, то их положение в партии зависело от степени их популярности и числа сторонников. Появление «ближнего круга» было главным шагом на пути к формированию большевистской иерархии, существовавшей при Сталине. Божество – Генеральный секретарь – было, в свою очередь, окружено полубожествами, «своими товарищами по оружию», каждый из которых имел свое окружение, слепо повинующееся и подчиняющееся своему божеству.

В намерения Ленина не входило создавать особые привилегии отдельным группам внутри партии, но логика событий и собственный характер неумолимо вели его в этом направлении. Он уже устал от бесконечных разногласий, от необходимости доказывать и увещевать противников. Шляпников, Коллонтай и Осинский всегда были готовы оспорить его мнение по принципиальным вопросам, постоянно напоминая Ленину о прежних взглядах на те или иные проблемы. Ему казалось, что будет предпочтительнее работать с небольшой группой людей. Тогда можно рассчитывать на то, что они согласятся с его мнением и улаживание любой проблемы пройдет быстро, без ненужных дебатов. В Политбюро Троцкий и Бухарин могли иногда выразить несогласие, но Каменев, Зиновьев и Сталин воспринимали слова вождя как закон. Эти своенравные и честолюбивые люди подчинялись Ленину, преследуя собственные цели; Ленин закрывал глаза на их слабости, не мешал им создавать собственные сферы влияния и отдельные группировки. Так партию незаметно начал разъедать протекционизм, подобострастие и коррупция.

«Мы в «абсолюты» не верим. Мы над «чистой демократией» смеемся»[398], – писал в 1921 году Ленин старому большевику Мясникову, который выразил недовольство моральным разложением правящей партии.

Мясников осмелился предположить, что единственный выход – в предоставлении полной свободы печати: «от монархических до анархических газет». За такое высказывание в сталинские времена автор получил бы пулю или отправился в концентрационный лагерь, но в то время еще довольно терпимо относились к подобным предложениям. Диктатор написал большое письмо своему эксцентричному товарищу, успокаивая его, словно больного ребенка. «Вы видели столько отвратительных и тяжелых вещей, что впали в отчаяние… Мой совет, не поддавайтесь отчаянию и панике». Тяжелая работа была лучшим лекарством для расстроенной нервной системы Мясникова.[399]

Что касается его конкретных замечаний, то оргбюро создаст комиссию по их рассмотрению…

Ленин не мог отрицать, что в созданной и руководимой им партии имеется ряд отдельных неприятных, болезненных точек. В последние годы он пытался, как мог, исправить ситуацию, создавшуюся в коммунистической партии и Советском государстве. Давайте «возродим» Советы (очевидно, на третьем году существования Советского государства они уже изжили себя как органы власти), писал Ленин, пусть беспартийные граждане проверяют деятельность партийных органов. Подобная идея, если говорить серьезно, свидетельствует о том, что Ленин не был чужд самообману.

Партию душили новые политические организации и силы в России. Та партия, которую предлагал создать Ленин, должна была стать фундаментом нового прекрасного мира. Социалистическая Россия, о которой мечтали Чернышевский и Герцен, ради которой многие революционеры положили свою жизнь, могла быть создана только в том случае, если бы каждый коммунист понимал цели и задачи партии. Но какова была реальность?

«Товарищ Ленин, позвольте мне задать вам вопрос, – обратился известный большевик к Владимиру Ильичу. – Вы надеетесь спасти революцию с помощью автоматического подчинения (членов партии)?» Прошел всего год с начала административных реформ, принятых на VIII съезде, а бюрократия уже мертвой хваткой вцепилась в партию.

«Зачем тогда говорить о диктатуре пролетариата, об инициативе рабочих? Нет никакой инициативы. Вы вращаете члена партии в проигрывателе… (Члены партии) не имеют права избираться собственными комитетами. Пусть теперь товарищ Ленин спросит меня: кто будет (в итоге) назначать Центральный комитет? В конце концов, вы один будете осуществлять руководство… и если мы достигнем этой стадии (когда ЦК назначен), революция будет проиграна».[400]

Чрезмерное волнение мешало оратору ясно формулировать свои мысли.

его тревога, по всей видимости, была связана с банальными административными проблемами. Коллегиальное руководство партией и государственными институтами было заменено единоначалием. Война диктовала свои требования. Разве не лучше работает военный комиссариат, когда им стал единолично управлять Троцкий, чем это было в прежние дни «энтузиазма и хаоса», во время непрекращающихся ссор между тремя комиссарами? Как может рабочий комитет эффективно руководить фабрикой? Совершенно ясно, что это работа для специалиста. Ленин снисходительно посмеивался над прежними предрассудками и ошибками. Почему же остальные товарищи не могут так же относиться к данной проблеме?

Как полемист, Ленин мастерски умел запутывать своих оппонентов. Многим людям, и в партии, и среди историков, его оппоненты казались фанатичными противниками профессиональной компетентности и единоначалия в управлении промышленностью. И это действительно было так. Суть недовольства сводилась в основном к диктатуре партии и используемым ею бюрократическим методам. В 1920 году об этом еще можно было говорить открыто: «Следует сказать раз и навсегда, что Центральный комитет отвечает перед партией и не является самодержавной властью». А как быть с Политбюро?

Ленин понимал, что он превращается в некое подобие царя. Он не мог подвергаться критике. Кто-то искажал суть партии, следуя диктаторским и бюрократическим путем, но критики не говорили, кем был этот кто-то. Отчасти из уважения к вождю. Выступавший на партийном съезде мог сказать, что аплодисменты, которыми делегаты встречали заявления Ленина, вовсе не означают, что они одобряют ленинские идеи, делегаты просто аплодировали Владимиру Ильичу. Он, вне всякого сомнения, обладал способностью объяснять подчиненным и «остальным» причины несчастий, постоянно преследующих страну и партию. В конце концов, он ведь имел дело с людьми, многие годы находившимися под его обаянием, которых он провел через терроризм, анархизм, государственный капитализм, убеждая на каждой стадии в том, что они действуют на основании традиционного марксистского учения. Но если Ленин стоял во главе партии, как могли происходить те ужасные вещи, о которых заявляли люди? Получается, что критики пытаются убедить нас в том, что «мы имеем дело с небольшой группой руководителей, которые захватили власть и решают все»! Как можно говорить такое о коммунистической партии, которая завоевала Россию, а теперь строит социализм?

Высказываемые в адрес Ленина упреки и жалобы обычно сопровождались оговоркой, что Владимир Ильич не знал того, что делалось от его имени, или полностью не осознавал опасного значения своих идей. Так, один оратор сослался на грубое нарушение советской конституции: Исполнительный комитет Советов (согласно букве закона высший орган государства, не считая вышестоящего органа, съезда Советов, но почти такой же незначительный) принял закон. Через неделю вышел указ Совнаркома, противоречащий этому закону, «что является грубым вмешательством Совнаркома в работу ВЦИК». Даже самому наивному большевику было понятно, что Совнарком – это Ленин. Но с точки зрения оратора, виновен в нарушении закона был Совнарком, а не Владимир Ильич, который в силу занятости не мог уследить за всем происходящим.

Подобные же разглагольствования следовали за протестами, высказываемыми в отношении придирок к коммунистам, которые выступали против Ленина или просто действовали ему на нервы. Метод партийных чисток был пока еще достаточно гуманный. Несговорчивых коммунистов, особенно перед важным партийным заседанием, отправляли с длительной дипломатической миссией. Или таланты товарища X внезапно требовались в каком-нибудь отдаленном от Москвы месте, например на Урале. «Украина, – по заявлению одного коммуниста, – превратилась в постоянное место ссылки». Этот обычай издавна был известен в России. Имперское неудовольствие часто выражалось в том, что опального министра отправляли в его имение и запрещали появляться в столице. По сравнению со сталинским режимом Ленин вел себя сдержанно в отношении противников. Но в течение двух последних лет жизни он стал требовать исключения их из партии и даже ареста, если дело касалось особо непокорных товарищей.

Не вызывает сомнений, что за карательными мерами стоит его фигура. Тому есть неопровержимые доказательства. Шляпников, сказал Ленин на IX съезде партии, остается выполнять дипломатическую миссию по собственной инициативе (!) без малейшего давления со стороны партии. В этом месте К. Юренев бестактно прервал Владимира Ильича: «Но он сам мне говорил, что на него оказали давление». Естественно, вскоре выяснилось, что К. Юренев имеет удивительные способности к дипломатической работе. В 1922 году началась его дипломатическая служба, благодаря которой он объехал весь мир.

Можно было бы предположить, что дипломатическая служба, особенно в период голода и разрухи в Москве, являлась скорее наградой, чем тяжкой работой. И что большевики только были рады возможности занять руководящее место в Уфе или Харькове, чем находиться на зависимом положении в столице. Но, как в любой системе абсолютизма, и Советское государство ничем не отличалось от такой системы, желание находиться в центре событий перевешивало все остальное. Французский дворянин времен Людовика XIV дорожил своей комнатой в Версале значительно больше, чем родовыми замками и поместьями. Те же чувства обуревали большевистских лидеров, испытывавших неистовое желание находиться в Москве, рядом с властью, питаясь сплетнями и слухами.[401]

Но Ленину редко приписывались разного рода ссылки. Это Центральный комитет отправил товарища X в Осло, а товарища Y в Уфу и так далее.

Вопрос следовало сформулировать следующим образом: понимали ли коммунисты и сам Ленин, что в России нет никакой диктатуры пролетариата, диктатуры партии, а есть диктатура одного человека? Самый яростный противник Ленина назвал бы подобное утверждение низкой клеветой. И действительно, Ленин был необычным диктатором. Он обращался с просьбами к своей партии, признавал свои ошибки. Когда современный историк говорит «диктатор», он имеет в виду Гитлера или Сталина; кажется нелепым рядом с ними располагать Ленина. Хотя, по сути, власть его была диктаторской; пока он был в добром здравии, никто не мог вырвать из его рук власть над Россией. Теоретически советский парламент – Исполнительный комитет – мог снять его с должности председателя Совнаркома; партийный съезд мог не переизбрать его в Центральный комитет. Но это было так же невероятно, как если бы в 30-х годах Сталина не переизбрали на должность Генерального секретаря партии. Ленин не хотел считать себя диктатором, но он в той же мере не хотел ограничивать себя «буржуазной законностью», не любил впустую тратить время, убеждая вышедших из повиновения товарищей, не давал никому права решать, насколько справедлива в каждом частном случае марксистская стратегия. Что в результате?

«Мы покончили, слава богу, с чисто теоретическими спорами, ссорами по основным вопросам, бесконечными разногласиями относительно принципов. Эту стадию мы прошли. Теперь мы должны идти вперед, мы должны понять, что перед нами стоят практические задачи…» Эти слова, произнесенные Лениным в 1920 году, демонстрируют причудливость ленинской мысли, которую было не дано понять простому члену партии. Какие основные проблемы на сегодня улажены? Начиная с октября в коммунистической партии то и дело происходят чрезвычайные происшествия. На каждое возражение у Ленина один ответ: «Сейчас не время». Керенский, немцы, Деникин, поляки стучат в дверь. Он, должно быть, забыл, что писал Маркс Энгельсу в 1858 году, что он сам писал в работе «Государство и революция». Теперь, по-видимому, пришло время для разрешения проблем, которые были оправданны в чрезвычайных обстоятельствах: политический террор, запрещение независимых изданий, нетерпимость и преследование оппозиционеров в партии, решавших, каким путем Советское государство должно двигаться к социализму. Но и это еще было не все. Голод на Волге, эпидемия сыпного тифа, мятеж в Кронштадте были теми причинами, которые не позволяли допустить существование политической оппозиции и разногласий в партийных рядах. Разве можно позволить себе роскошь заниматься политическими спорами, спрашивал Ленин, когда два миллиона русских беженцев находятся за границей? Или когда капиталисты вынашивают планы свержения Советской республики?

Много лет назад Мартов обвинил старого друга в том, что в русской социал-демократии введено «осадное положение». Он имел в виду непрерывный поиск врагов, постоянные «разоблачения», которые стали для Ленина нормой политической жизни. В те дни Ленин мог возразить, что в условиях нелегальной деятельности не может быть никакой нормальной политической жизни. Если бы русские социалисты находились в положении своих французских или немецких братьев! «Когда еще мы сможем увидеть нечто подобное в России?» – с тоской сказал Ленин в 1907 году в Лондоне после посещения Гайд-парка.

Теперь в осадном положении оказалась коммунистическая партия, а затем и советское общество в целом. Если внимательно изучить поведение советского правительства при Ленине, приходишь к поразительному заключению: в период кризисов, чрезвычайных ситуаций допускалась наибольшая свобода и терпимость к инакомыслящим; «нормальная» мирная ситуация вызывала крайние политические репрессии. Во время Гражданской войны к сохранившимся остаткам преданных меньшевиков типа Мартова и эсерам относились достаточно терпимо; кое-кто из них оказался даже в представительных органах, в Советах. По окончании войны эта терпимость стала для коммунистов опасной роскошью: рабочие могли заявить, что теперь партия должна выполнять свои обещания, а разочаровавшись в коммунистах, могли проголосовать за меньшевиков в период выборов в профсоюзы и в Советы. Поэтому последние из оставшихся лидеров меньшевиков отправились в тюрьмы и ссылки. В 1921 году в связи с охватившим страну голодом правительство организовало специальный комитет по борьбе с голодом, в который вошли не только беспартийные, но также бывшие меньшевики и даже кадеты. В августе 1921 года, когда основной кризис миновал, беспартийный комитет был распущен, а его «буржуазные члены арестованы».[402]

Для правительства Ленина отсутствие чрезвычайного положения было само по себе чрезвычайным положением. В конце Гражданской войны коммунисты оказались именно в такой ситуации. «Практические задачи», которые Ленин и его помощники собирались решать, относились к области управления, администрирования, восстановления разрушенной экономики страны. Большевики предложили собрать то, чему они помогли разрушиться в 1917 году. Но где был социализм, где были октябрьские обещания? Относительно социализма Ленин сделал потрясающее открытие: такого понятия, как экономическая система социализма, не существует. Относительно обещаний, данных рабочим, своих собственных идей в октябре 1917-го заявил, что они являлись результатом «хаоса и энтузиазма» тех восторженных дней. Теперь же появилась возможность реально оценить состояние экономики России.

«Социализм… – когда-то писал Ленин, – есть не что иное, как монополия государственного капитализма, устанавливаемая для блага всего народа, в силу чего она перестает быть капиталистической монополией». Но конкретная часть этой сложной формулы, этот социализм был капитализмом, который просто управлялся не множеством капиталистов, а одним государством. Хотя он и настоял, чтобы социалистическая партия стала коммунистической, но с тоской смотрел в будущее, когда на смену военному коммунизму должен будет прийти капитализм. «Государственный капитализм будет для нас шагом вперед. Если мы сможем в ближайшее время установить государственный капитализм, это будет означать победу»[403], – вздохнув, сказал Ленин в 1918 году.

Слово «государственный» не более чем фиговый листок могло скрыть позорную правду. Разрабатывая и осуществляя систему чрезвычайных мер, получивших название «военный коммунизм», назначая рабочих в руководство фабриками, крестьян – коммунами, вождь коммунизма мечтал о налаженной экономике, единоначалии на производстве, трудовой дисциплине и других составляющих капитализма. Все именно так, как он и говорил: «Одной рукой даем, другой отбираем». Военный коммунизм был в значительной степени созданием Ленина. Он настаивал на немедленном осуществлении революционных мер в экономической области. К таким мерам относились: национализация всего земельного фонда страны при конфискации помещичьих земель, создание крупных хозяйств под контролем Советов крестьянских депутатов, национализация промышленных предприятий и банков, установление рабочего контроля над производством и распределением продуктов. В результате одно за другим национализировались промышленные и коммерческие предприятия, устанавливался рабочий контроль в промышленности. Он высокомерно обращался с марксистским учением, отметая все возникающие возражения: коммунизм должен был завоевать признание рабочих. Они должны убедиться, что это их государство. Теперь слова «рабочий контроль» будут означать не просто выборы комитета, наблюдающего за тем, как буржуазный руководитель, переименованный в «специалиста», ставший советским чиновником, станет, как прежде, отдавать им приказы; теперь они сами будут руководить фабриками и заводами. За короткое время большевики умудрились создать сложную промышленную бюрократию, от Высшего экономического совета через министерства и государственные тресты до частных предприятий. Но эта огромная армия чиновников управляла разрушенной экономикой. Не только война стала причиной крайней разрухи в промышленности и торговле; сказалось отсутствие опытных специалистов и трудовой дисциплины.

Лобовой атакой нельзя было решить навалившиеся проблемы. Большевики были не в состоянии дать рабочим «хлеб и мир», но взамен они дали им возможность унизить и свергнуть бывших хозяев, стать самим хозяевами, отобрать у крестьян излишки (и даже больше), чтобы накормить новый правящий класс. После этого пришло время уничтожить военный коммунизм.

«Может ли любой рабочий руководить государством? Прагматики понимают, что это чистая фантазия… Потратив годы на учение, они поймут, как руководить, но на это потребуется время». В 1921 году Ленин, выступая на профсоюзном митинге, убеждал, что русский рабочий должен учиться. Только специалисты могут управлять государством, осуществлять руководство промышленностью. Этот термин «специалист» раздражал рабочих не меньше, чем в былые времена слово «буржуй». Советское государство обращалось к рабочим с надоевшим призывом: будьте терпеливы. В свое время, постигая науки и подчиняясь приказам, каждый рабочий может рассчитывать на то, что станет специалистом, будет получать высокую заработную плату и дополнительный паек.

Сейчас читатель, вероятно, испытывает неприятные чувства, ведь все те идеи, которые Ленин высказывал в 1917 году в труде «Государство и революция», противоречили его нынешним взглядам. Теперь он называл свои прежние идеи «синдикалистской ерундой… которая должна быть выброшена в корзину». Рабочим объяснялось, что в свое время они действительно сами будут управлять государством. Когда? Вероятно, лет через двадцать, после электрификации всей России. Почему же не отложили революцию до того времени? Разве они не верили ему? «Каждый верит словам большевиков, (потому что) они проверены двадцатью годами работы партии»[404], – со своей непостижимой логикой ответил Ленин.

В последние годы активной жизни шла борьба между Лениным и его анархистским двойником. Эта борьба часто изображается как кампания партии против двух «отступников»: фракции «демократического централизма» и группы «рабочая оппозиция». Фракция «демократического централизма» может рассматриваться как случай классического одурманивания, когда после долгих лет слепого подчинения коммунисты обнаружили ошибочность стратегии партии. Они протестовали против бюрократизма, но не знали средства против этого зла. Их бессвязные речи были на руку Ленину и его сторонникам. Что там бормочут Осинский и его коллеги относительно необходимости разграничения сфер компетентности государственных институтов и партии? За сводом административных законов пусть обращаются к загнивающей плутократии Запада. Отличный способ для рабочего государства – управлять с помощью руководств по администрированию и буржуазной законности! Товарищи высмеяли незадачливых «демократических центристов», и те были вынуждены отступить.[405]

Рабочая оппозиция, не в пример фракции «демократического централизма», ставила серьезные вопросы. Так и тянет написать, что ее поражение было поворотной точкой в истории коммунизма, переходом от раннего идеализма к молчаливому признанию роли правящего класса. Партии Ленина требовалось преодолеть кризис 1921 года, как она это уже делала в 1903-м, 1912-м, в октябре 1917 года.

Оппозиционные группы. Растущее недовольство рабочего класса. Возмущение ветеранов-коммунистов тем, что их отодвинули в сторону, а их места заняли те, что «совсем недавно пришли в партию» или вообще беспартийные. Среди лидеров «рабочей оппозиции» были Шляпников и Коллонтай. В страшные дни 1914—1916 годов они были среди тех немногих, кто сохранял преданность Ленину. Неутомимая Коллонтай ездила по всему миру, находя сторонников и собирая фонды для одинокого изгнанника в Швейцарии. Шляпников оказывал неоценимые услуги в первые дни после Февральской революции. Теперь они объединились и в политике, и в любви. Коллонтай написала статью, в которой изобразила мучения рабочего в «государстве рабочих». На профсоюзных собраниях Шляпников выступал с гневными речами: партию наводнили буржуазные выскочки и карьеристы; они теснят достойных большевиков. Аргументы против нового правящего класса и его привилегий смешивались с личными обидами и недовольством группы старых большевиков.

Оппозиция требовала равенства в оплате и статусе и заявляла, что руководство экономикой должны осуществлять профсоюзы. «Все назначения на административные посты в экономике должны согласовываться с профсоюзом…все кардинальные вопросы, связанные с деятельностью партии и советской политикой, должны быть представлены на рассмотрение рядовых рабочих».[406]

Это едва ли был призыв к демократии. Скорее это был призыв вернуться к тому, что Ленин обещал в труде «Государство и революция».

Хотя к этому времени Владимир Ильич испытывал отвращение от разговоров о равноправии пролетариата, хотя ему были отвратительны Коллонтай и Шляпников, его поведение в кризисной ситуации отличалось выдержкой и хладнокровием, являя пример удивительного политического искусства и знания психологии людей, с которыми ему приходилось иметь дело.[407]

Для начала Ленин сыграл роль арбитра между двумя партийными группировками. Троцкий, чье раздражение рабочими было столь же велико, как его собственное, но чьи политические способности и такт значительно уступали ленинским, предложил повести открытую атаку на «синдикалистскую ерунду». Приобретенный военный опыт внушил Троцкому уважение к профессионализму, к дисциплине, но он с большим недоверием относился к «инициативе масс». Теперь Троцкий призывал к «перетряхиванию» руководящих кадров профсоюзов, к их «огосударствлению», к превращению их в придаток государственного и партийного аппарата, требовал «завинчивания гаек» в профсоюзах. Ленин потратил много времени, разоблачая «тезисы» Троцкого (они были близки с его собственными мыслями) и антипартийную сущность «рабочей оппозиции», столь ненавидимых им Коллонтай и Шляпникова. В партии Троцкий теперь превратился в своего рода молниеотвод, взявший на себя ответственность за авторитарность и тем самым позволивший Ленину играть роль терпимого миротворна. Упразднить профсоюзы, как предложил Троцкий? Никогда. Они должны оставаться «школой коммунизма». Лестное высказывание, но вряд ли наполненное глубоким смыслом. «Вынужден заявить, что тезисы товарища Троцкого абсолютно ошибочны и их следует отвергнуть».

Однако в действительности большинство членов партии, скорее всего, поддерживали положения, высказанные «рабочей оппозицией». Борьба была неравной: недовольство большинства против железной решимости одного человека, Владимира Ильича. Они испытывали не столько привязанность, сколько суеверный страх перед тем, что может случиться без него. За Лениным стояла большая часть коммунистов, и было бы невероятным, чтобы кто-то решился проголосовать на съезде партии против него. Он, один против всех, оказался прав в отношении Брестского мира. Он никогда не терял уверенности в самые тяжелые моменты Гражданской войны. Он защитил партию от честолюбивых стремлений Зиновьева, Троцкого и других. Кто-то из оппозиционеров выразил несогласие. Шляпников и Коллонтай обвинили Ленина в том, что он запугивал инакомыслящих. На X съезде партии один из выступавших назвал Ленина «главным бюрократом».

Но в планы Ленина не входило просто опровергнуть обвинения и оттолкнуть оппозицию. Ему не терпелось уничтожить последние остатки демократии и анархизма и приступить к «выполнению практических задач». Следовало достойным образом «похоронить» военный коммунизм, заложивший фундамент социализма, или, избегая эвфемизмов, вернуться к осуществлению капитализма на практике.

Дерзкий молодой делегат от Украины в Брест-Литовске, который обвинил большевиков в клевете, столкнулся с психологическим оружием Ленина, которое редко его подводило. Ленин вцеплялся в противника мертвой хваткой бульдога и не отпускал до тех пор, пока тот не был вынужден в панике ретироваться с поля боя. Меньшевики были не просто не соглашавшимися с ним, они были «ликвидаторами». Во время революции эпитет «мелкие буржуи», которым Ленин предварял почти каждое упоминание эсеров и меньшевиков, также поражало цель. Мартовы, Даны и Черновы непременно задавались вопросом: вероятно, сражаясь с большевизмом, они боролись за истинно пролетарскую партию; возможно, они невольно проявляли свои буржуазные корни? Теперь в борьбе с «рабочей оппозицией» Ленин охарактеризовал их цель одним словом – «синдикализм» (или «анархо-синдикализм»). Напрасно его противники открыто критиковали психологический террор, они действовали не как марксисты, а как… синдикалисты. Ленин отражал их психологическое контрнаступление, крики «бюрократизм» с вежливой самонадеянностью. Он первым признал, сказал Ленин, что в партии имеет место нежелательный бюрократизм. Почему же тогда его противники не ответили комплиментом на комплимент и согласились, что они синдикалисты? Несчастный Шляпников кричал, что с помощью этого слова Ленин пытался запугать его. Да разве мог он себе такое позволить, с негодованием оскорбленного в лучших чувствах человека спрашивал Ленин рабочих. Ведь они столько вместе пережили: подполье, революцию. Разве посмел бы он запугивать старого товарища? Почему же Шляпников не признает, что он синдикалист?

На съезде партии невероятно проницательный и смелый коммунист открыто выступил в отношении психологического крючкотворства Ленина:

«Товарищ Ленин, можно сказать, категорически, без малейших доказательств, приклеил ярлык синдикализм на «рабочую оппозицию». Психологически это понять не трудно. Товарищ Ленин – председатель Совнаркома. Он руководит нашей советской политикой. Очевидно, любому движению, которое входит в противоречие с властью, приклеивается ярлык «мелкий буржуй».[408]

Большинство делегатов встретили его выступление смехом. Можно предположить, что это был нервный смех. По словам оратора выходило, что товарищ Ленин любит власть, намеревается удержать ее, и горе тем, кто не соглашается с ним!

Никто из тех, кто знал Ленина, не мог и подумать, что подобная проницательность сможет привести его в такое смущение. Но он устоял. «Я утверждаю, что есть связь между идеями и лозунгами мелкой буржуазии, анархической контрреволюции и лозунгами «рабочей оппозиции»[409], – подытоживая сказанное, заявил Ленин. У кого хватило бы безрассудства и терпения распутать причудливую путаницу слов и клеветы, заключенной в этом коротком предложении? «Рабочая оппозиция» насчитывала в своих рядах старейших и наиболее преданных большевиков. Теперь их обвиняли «в связи» с теми, кто боролся против власти коммунистов и поднимал мятеж. Мятежники, моряки Кронштадта, оказались одновременно мелкой буржуазией, анархистами и контрреволюционерами (то есть возможными сторонниками возвращения имперского режима!).

Кронштадтский мятеж, который совпал с X съездом партии, предоставил Ленину очередную возможность для политического маневра. На первый взгляд могло показаться, что мятеж «красы и гордости русской революции», как совсем недавно называл их Ленин, продемонстрирует особую решительность большевистской олигархии, до сих пор неправильно управлявшей страной. Моряки требовали выполнения обещаний, данных коммунистами в Октябре: реальных выборов в Советы, а не назначений; политической свободы не для «буржуев и помещиков», а для социалистических партий и анархистов и прекращения террора. Моряки потребовали (сказывалось их крестьянское и рабочее происхождение) прекратить угнетение крестьян и увеличить зарплату рабочим.

Для начала правительство попыталось уговорить мятежников. С этой целью к ним отправился Калинин. Разве так уж плохи дела у простых людей, если он, деревенский мужик, «средний крестьянин из Тверской губернии», занимает высокое положение в государстве? Но моряки не захотели слушать ни его, ни другого «комиссара». Тогда правительство предприняло вооруженное наступление на Кронштадт (моряки отказались атаковать первыми), и после нескольких попыток Красная армия штурмом взяла крепость. В последних воззваниях мятежники активно выступали против правящей бюрократии. И опять объектом яростных нападок был не Ленин. Весь гнев обрушился на «кровавого фельдмаршала Троцкого» и Зиновьева, хозяина соседнего Петрограда, где он недавно подавил забастовку рабочих. В 1917 году Троцкий и Зиновьев пользовались особой популярностью в Кронштадте и на Балтийском флоте.

Предполагается, что кронштадтский мятеж побудил Ленина решительно изменить курс экономической политики. Но, как нам известно, он давно вынашивал мысль о смене экономического курса. По его мнению, новая политика, получившая название «военный коммунизм», должна была избавить страну от хаоса. То, что он ожидал какого-то восстания наподобие кронштадтского, явствует из его речи, произнесенной в январе, когда он предсказывал в привычной для него манере, что «все связано между собой»: «Капиталисты Запада попытаются воспользоваться болезнью нашей партии, чтобы предпринять новое вторжение, а эсеры предпримут новые попытки заговоров и восстаний. Но мы не боимся их…» Теперь, в соответствии с предсказанным сценарием, кронштадтский мятеж, движение протеста против голода и террора, был представлен Лениным как грандиозный заговор с участием западных держав, кадетов и еще бог знает кого. Он имел конкретные доказательства, сказал Ленин, что белые генералы руководят восстанием. Их цель вернуть помещиков, банкиров и им подобных. Ленин воспользовался Кронштадтом как своего рода дубинкой для избиения «рабочей оппозиции». «Почему бы не отдать Шляпникова под суд за подобные заявления? Если у нас организованная партия, то почему мы не говорим серьезно о единстве и дисциплине?» Теперь центральные партийные органы получили право исключать непокорных коммунистов из ЦК и даже из партии. При желании, столкнувшись с любой оппозицией, этим могло воспользоваться большинство ЦК. Ленин решительно отказался воспользоваться предоставленным правом. Эта мера предосторожности только на чрезвычайный случай. Боже избави, если придется воспользоваться ею на практике! Это право не следует обнародовать. Рядовой член партии не должен знать, что человек, избранный съездом в Центральный комитет, может быть исключен любым другим органом, а не съездом партии. В любом случае, повторил Ленин, лучше бы нам никогда не пришлось воспользоваться новым правом. Через несколько месяцев он призвал воспользоваться этим правом в отношении нескольких старых большевиков, включая Шляпникова.

Таким образом, «рабочая оппозиция» и «демократический централизм» двинулись на «свалку истории», где стали дожидаться прибытия следующих «отступников»: левых и правых оппозиционеров, троцкистов, а затем к ним присоединились сталинисты. Пожалуй, сторонники Коллонтай и Шляпникова более чем кто-либо из тех, кто встал на путь оппозиции, сохранили долю первоначального большевистского идеализма и революционной отваги, благодаря чему они оказались неким анахронизмом в бюрократическом, полицейском государстве. В условиях советской власти, когда правящая верхушка не признавала прошлых ошибок, оппозиционеры, как правило, исполняли роль козла отпущения. В значительной степени это может быть отнесено к «рабочей оппозиции». Ленин поступил очень мудро. Он не стал спешить с чисткой партийных рядов; в этом случае лидеры оппозиции могли обрести статус мучеников. Шляпников остался членом ЦК, а Коллонтай в скором времени приступила к выполнению почетной дипломатической миссии.

Это была, очевидно, часть запланированного проекта; сырые, полусиндикалистские идеи (надо отдать должное Ленину, в его определении было зерно правды), общее беспокойство, связанное с засильем бюрократии, и расхождение во взглядах должны были стать объектом долгосрочной обвинительной кампании. Ленин считал очень важным добиться идейного и организационного разгрома антипартийных группировок в открытом сражении на X съезде партии.[410]

Чтобы выполнить свою руководящую роль, правящая партия коммунистов должна быть максимально сплоченной, спаянной единой волей и железной дисциплиной. В этом Ленин видел главный урок предсъездовской дискуссии о профсоюзах. Съезд принял резолюцию «О единстве партии». Ленин рассказывал собравшимся абсурдные истории о ситуации в России, распространяемые за границей: кронштадтские мятежники захватили Петроград; Ленин с Троцким сбежали в Крым; Троцкий застрелил Ленина; Ленин застрелил Троцкого. Вероятно, у делегатов голова шла кругом от обилия впечатлений, полученных на съезде. Троцкий требовал перенести в профсоюзы военные методы, действовать по отношению к массам средствами принуждения. Шляпников провозглашал анархию. Мартов и Деникин из-за границы спровоцировали кронштадтских моряков, чтобы они повернули свои орудия против Советского государства. И все это было, так или иначе, связано между собой. Как хорошо, что есть Ильич, который может предугадать и так оперативно отвратить все опасности. Ленинский талант парламентского оратора никогда в должной степени не был оценен и по большей части растрачивался впустую, ведь он имел дело с людьми, готовыми в любом случае следовать за ним. Вероятно, он иногда жалел (про себя) о том, что рядом нет таких, как Плеханов или Мартов, с которыми он мог бы на равных участвовать в спорах; все остальные были подобны школярам. Однако его интриганство и крючкотворство оказали зловещее влияние на будущее коммунистической партии: свободная критика, оппозиция внутри партии и контрреволюционная деятельность смешались для рядового коммуниста в один безнадежно запутанный клубок. Ленин беспрерывно твердил о «единстве партии», но не замечал, как его приводит к тому, что единственной фактической основой единства становится лидер. Он врос в эту основу и не нуждался в терроре, чтобы удержаться, но любой, кто пытался достигнуть его положения после его ухода (а кто-то должен был это сделать, иначе партия превратилась бы в хор диссонирующих фракций), вынужден был воспользоваться более сильными средствами. Кто же тогда был настоящим автором культа личности?

Ленин продемонстрировал на X съезде виртуозное красноречие, и от большинства делегатов ускользнул тот момент, что они явились свидетелями коренного поворота в экономической политике, от военного коммунизма к новой экономической политике (нэп). В обычных обстоятельствах такая новость вызвала бы ожесточенные споры, обвинения в предательстве социализма, пришлось бы успокаивать крестьян. На этот раз за выступлением Ленина последовали очень короткие дебаты. Съезд вынес постановление о замене продовольственной разверстки натуральным налогом; теперь крестьянин точно знал, какую часть урожая он должен будет отдать государству.

То, что эта разумная политика была, если можно так выразиться, введена контрабандным путем, в очередной раз иллюстрирует степень влияния Ленина в партии. Только он мог зачеркнуть свои ошибки, освободить коммунистов от ошибочных понятий и иллюзий, которые сам же и заронил в их голову. Такой иллюзией являлось основное понятие военного коммунизма: с помощью энтузиазма и принуждения неожиданно изменить экономическую политику страны; в примитивной, голодающей России установить социализм и изменить менталитет крестьян. «Нелепо было мечтать, что через три года можно полностью изменить экономическую систему нашей страны… позвольте нам сознаться в грехах: среди нас много таких фантазеров. Но как можно было бы начать социалистическую революцию без таких фантазеров?»[411]

«Товарищ Ленин, – мог бы кто-то возразить, – не вы ли тот фантазер-руководитель, не вы ли убедили основную массу большевиков, что социализм в России вовсе не фантастический сон, а те, кто, как меньшевики, говорил, что это именно так, были малодушными предателями рабочего класса?» Но никто не задал этих вопросов. Признав коллективную ответственность за прошлые ошибки и фантазии, Ленин продолжил выступление. Теперь он представил продовольственные отряды, некогда провозглашенные им способом установления классовой справедливости и законного средства классовой войны, в виде мародерствующих экспедиций, которые терроризировали деревни и лишили крестьян стимула производить сельскохозяйственную продукцию. «Они по два-три раза приходили к одному крестьянину, делая его положение невыносимым; больше всего страдали самые активные производители». Это было преддверием будущей тактики Сталина. Отдав приказ о насильственной коллективизации, в разгар голода и разрухи сельского хозяйства, он призвал вместо силы воспользоваться уговорами и убеждениями, обвинив подчиненных и тех, у кого было «головокружение от успехов», в излишней жестокости.

Ярость Ленина была направлена не только в адрес «наших» ошибок в сельском хозяйстве. «Мы виноваты… что зашли слишком далеко в национализации торговли и промышленности, в ликвидации частной коммерции. Было ли это ошибкой? Несомненно». Успокоить крестьян, поддержать крестьянскую (включая, страшно сказать, кулаков) частную инициативу, разрешить частную торговлю, восстановить мелкую частную промышленность – все эти меры крайне необходимы стране с разрушенной промышленностью, с торговлей, выродившейся в натуральный обмен. Только Ленин мог разработать такой революционный план. Рабочим внушили враждебное отношение к крестьянам, и оно было очень сильным. Какой парадокс для страны, где граница между этими двумя классами была довольно размытой. Во время и сразу после окончания Гражданской войны многие рабочие вернулись в деревни, откуда они были родом. Голод поразил деревни еще безжалостнее, чем города. Но большевики внушали рабочим, что крестьяне – это «мелкие буржуи». Не важно, что они выглядят такими несчастными, они наверняка припрятали где-нибудь продукты. Эта уверенность была столь сильной, что даже Ленин не мог полностью избавиться от нее. По его мнению, крестьянин был мелким производителем, который, согласно Марксу, создавал огромное препятствие на пути быстрого экономического развития. Ленин представил новую политику как акт исключительного великодушия со стороны рабочих по отношению к крестьянам. Ведь даже во время Гражданской войны «крестьяне оказались в более выгодном экономическом положении, чем рабочий класс».[412]

А теперь эта новая неслыханная уступка: государство прекращает, как он только что сказал, грабеж крестьян и дает им возможность реализовываться. «Мы идем вам, товарищи крестьяне, на уступки, но только в определенных пределах, которые, конечно, мы сами определим».

Отношение большевиков к крестьянам всегда носило оттенок некоторой паранойи, и в этом Ленин не отличался от большинства своих сторонников. Он отшучивался, когда его обвиняли в идеологическом предательстве. Да, в государстве рабочих есть различия в заработной плате и условиях жизни, и это превосходно. Теперь часто в своих выступлениях он добродушно пересказывал поступающие из Парижа или Берлина жалобы меньшевиков и эсеров. Да, эти господа были совершенно правы, когда говорили об отсутствии политической свободы и терроре. Сам факт, что они жаловались, доказывал, что коммунисты на правильном пути. Но обвинение в мягкости по отношению к крестьянам задело его за живое. Комментарии эмигрантов относительно положения в России вряд ли отличались большей проницательностью, чем их анализ ситуации еще во время пребывания в России. Они приветствовали нэп, не скрывая злобы. Еще бы, ведь это означало, что большевики признались в своей неудаче, «победа была за крестьянами». Почему большевики должны были стыдиться этой предполагаемой победы большей части русского народа? Вспомните слова Горького о «полудиких, глупых и ленивых людях русских деревень».

Нэп, объявил Ленин, задумывался партией как долгосрочная политика. После трех с половиной лет нахождения у власти у большевиков появилась хоть какая-то долгосрочная программа. Они дали крестьянам землю, потом попытались с помощью силы загнать их в коммуны, затем добились расположения среднего крестьянина. Теперь они замахнулись на все крестьянство. Коммунисты собираются оставить крестьян в покое и разрешить частную торговлю и мелкую частную промышленность? Помимо политических и идеологических причин, невероятная неугомонность Ленина, которая передавалась всей партии, не давала ему стоять на месте. Скоро стало очевидно, насколько мудрым решением было введение новой экономической политики. Быстро заживали экономические и социальные раны. Но успех нэпа, возвращение к «нормальному уровню» экономической жизни, таил для Ленина угрозу и требовал напряжения сил. Через год после введения нэпа он был вынужден объявить, что «отступление» закончилось. Если бы он не заболел в 1922 году, то весьма вероятно, что нэп закончился бы раньше. его преемнику требовалось время, чтобы укрепить свое положение перед новой атакой: принудительной коллективизацией, быстрой индустриализацией и последующим массовым террором, который причинил русскому народу страдания, превосходящие по своему разрушительному воздействию Гражданскую войну.

Ответ на вопрос, как отнесся бы Ленин к подобному ужасу ради проведения грандиозного социального эксперимента, может быть только утвердительным. его методы достижения своих целей не шли ни в какое сравнение с методами силового принуждения, характерными для сталинской эпохи. Однако именно Ленин создал предпосылки для установления культа личности его преемника и проведения массового террора. Ленин осудил иностранного коммуниста, заявившего, что рабочие не для того создали «государство рабочих», чтобы испытывать страдания. Это не просто наивное заявление, это измена. «Революция, – объяснил Ленин, – должна происходить только в том случае, если она не нанесет слишком большого вреда положению рабочих. Я спрашиваю, допустимо ли говорить об этом в коммунистической партии? Это контрреволюционный способ ведения беседы… когда мы установили диктатуру, рабочие стали голодать и их уровень жизни понизился. Победа рабочих невозможна без жертв, без временного ухудшения их положения».[413]

Слово «временного» спасает высказывание Ленина от того, чтобы полностью превратиться в современное высказывание «умерщвление плоти полезно для души». Иностранные коммунисты еще не настолько ознакомились с учением, как русские товарищи. Однако никто не возразил, что ни с точки зрения обычной логики, ни с точки зрения марксистской логики его утверждение не имеет никакого смысла. Почему рабочие должны жертвовать своей жизнью ради того, чтобы их положение ухудшилось? Кто бы рискнул высказываться, чтобы получить ярлык не то что контрреволюционера, но, что, по всей видимости, еще хуже, филистера?

Джон Дьюи как-то заметил: те, кто не верит, что счастье должно быть целью человеческого существования, следуя своему принципу, делают других несчастными. Коммунист должен верить, что действует ради блага всего человечества в полном смысле этого слова: очищает мир от горя и социальной несправедливости и заменяет необходимость свободой. Однако без борьбы жизнь казалась Ленину пресной. Он охотно соглашался с «временным ухудшением собственных условий жизни» и ожидал, что рабочие поддерживают его точку зрения. Владимир Ильич отказался от покоя и, вполне вероятно, от блестящей карьеры юриста ради лишений, арестов и ссылок. Так почему бы «героическому пролетариату» не испытывать лишения ради светлого будущего? В редкий момент жалости к самому себе Ленин в 1916 году писал Инессе Арманд: «С 1893 года одна борьба сменяет другую, с политической глупостью, подлостью и тому подобным». Он не задумывался о том, что в большинстве случаев сам провоцировал эту борьбу, получая от нее удовольствие. Однажды начавшись, борьба продолжалась. Даже с окончанием Гражданской войны борьба не закончилась. Напротив, теперь решение даже самых рутинных вопросов было связано с борьбой в правительстве. Избавившись от одного больного зуба, Ленин тут же написал Сталину, что приступает к борьбе не на жизнь, а на смерть с «русским шовинизмом». Борьба против бюрократии, против капитализма в деревне, за электрификацию России. Те, кто писал воспоминания о Ленине, часто использовали эту терминологию. «Ильич должен был решительно бороться против любви к Мартову».

Короче, его личная и общественная жизнь, так или иначе, была связана с борьбой. Хорошее состояние здоровья не было личным делом каждого; революционер был обязан сохранять хорошую физическую форму.

Тогда вполне естественно предположить, что революция и Гражданская война для большинства людей была связана с минимальными неудобствами, ведь они получали невероятный заряд бодрости от участия в героической борьбе и, естественно, славу. Вот что сказал Ленин о союзе рабочих и крестьян: «Гражданская война вызвала огромные трудности, но облегчила решение нашей проблемы. Как ни странно это звучит, но это факт. Война не была новостью для крестьянина: он понимал войну против эксплуататоров, против помещиков».[414]

Звучит странно. Цена человеческой жизни, «огромные трудности» – против облегчения «нашей проблемы». По версии Ленина крестьянин приветствовал войну: его приучили к поджогам, бойне, конфискации, а в этом случае заставили понять необходимость союза с рабочим.

Вспоминая о жертвах революции, Ленин, следуя примеру Маркса и Энгельса, любил приводить пример родовых мук. Захочет ли человек, восклицал Ленин, отказаться от любви и детей, потому что женщина, производя на свет ребенка, корчится «в муках, надрывается, сходит с ума от боли?». Ленин признавался, что его знания в этой области почерпнуты из книг Эмиля Золя.[415]

Учитывая прогресс, произошедший со времен Маркса и Золя в анестезиологии в частности и в целом в медицине, этот пример постепенно терял свою актуальность, но Ленин приводил его снова и снова.

Какова будет природа нового общества, рожденного революцией в муках и страданиях? Ленин мучился в сомнениях, пытаясь подобрать подходящее название. Социализмом не назовешь, учитывая дозволенность мелкого предпринимательства в сельском хозяйстве и промышленности при новой экономической политике. Такие названия, как «переходный» или «государственный капитализм», вряд ли уместны. Пусть как было, так и остается – советским обществом.

Следовало придумать название и описать это единственное в своем роде, парадоксальное общество. Социалистическая партия, которая теперь называлась коммунистической, мужественно прилагала все усилия, чтобы установить в примитивной, варварской, полуазиатской стране (государственный) капитализм. Партия руководила страной от имени рабочего класса, но этому классу только что объяснили, что партия не допустит вмешательства в управление экономикой России и любая попытка будет рассматриваться как синдикализм. Другой класс, крестьянство, формально являлся союзником рабочего класса, но ему тоже объяснили доступным языком, что он не является хозяином собственной судьбы. «Мы будем решать», до каких пор оставлять крестьянина в покое. Единственной группой в этом новом обществе, освобожденной от принципа равноправия, была группа бывших (а возможно, и настоящих) классовых врагов, буржуазных «специалистов». Что же касается членов правящей элиты, то комиссар не мог получать более пятисот рублей на каждого члена семьи, и при Ленине это правило соблюдалось неукоснительно.[416]

Вражеский класс, руководители промышленности и инженеры имели право получать тысячи и, что было более важно в первые послевоенные дни, дополнительный паек и квартиры. После 1921 года привилегии распространились и на тех, кто по официальной терминологии был не просто классовым врагом, а «социальным паразитом», то есть на нэпманов, частных предпринимателей.

Несмотря на непрерывную борьбу, Ленин с удовлетворением обозревал причудливую структуру. Будь Ленин тщеславен, он мог бы решить, что никто другой был не в состоянии создать общество, существовавшее в его воображении. Парадоксальность общества отражала парадоксы его ума. Внезапные импровизации и изменение курса; партия, у которой перехватывало дыхание от изумления перед его смелыми отступлениями и атаками или одновременным движением в обоих направлениях. После его объяснений большинство людей приходили к заключению, что опять Ильич открыл им глаза; да, ситуация требовала единственного курса, марксистского.

Диктаторы обычно испытывают разочарование в собственных творениях и начинают разочаровываться в людях, которых они удостоили тем, что присвоили себе право распоряжаться их жизнью и смертью. Ленин был удачливее многих. Он не утратил веры, несмотря на растущую в последние годы раздражительность. Он был лишен тщеславия. При всей нехватке людских ресурсов, при всех разочарованиях последних лет он работал и боролся за создание нового общества, нового мира.

Каким должен быть этот новый мир? Ученик Маркса считал, что это будет бесклассовое общество, общество материального изобилия, интернационального братства. Но до этого еще очень далеко. А пока мысли Ленина были обращены в ближайшее будущее. Ленин не раз подчеркивал огромное значение науки и техники в социалистическом строительстве. Только с помощью научных достижений можно было вывести страну из разрухи и преодолеть инертность людей. Чернышевский был бы разочарован, обнаружив своего ученика, мечтающего не о превращенной в цветущий сад России, а о России с крупными промышленными городами и электростанциями.[417]

В будущей России, обещал Владимир Ильич, все меньше и меньше будут говорить о политике. На открытых заседаниях вместо политиков и руководителей будут выступать инженеры и агрономы. Ох как преждевременно он стремился заменить политиков теми, кого сегодня мы называем технократами.

Он давно уже устал от знаменитого пристрастия русских к бесконечным разговорам; особенно этим грешила интеллигенция. Ленин основал партию действия, чьи «разговоры» были формой деятельности: агитация и пропаганда. Теперь он устал от этих пропагандистов и агитаторов, старых большевиков. Эксперты, ученые, инженеры были людьми, способными руководить Россией. Это был окончательный приговор его классу, интеллигенции, людям, «которые все знали, но ничего не могли сделать».

Еще одна странность. Интеллигенция состояла не только из болтливых и высокомерных юристов, профессоров и журналистов. Инженеры, врачи и другие «специалисты», которых он хотел привлечь в свой привилегированный круг, тоже относились к интеллигенции. Посмел бы кто-нибудь другой сказать, что страной должны управлять аполитичные специалисты, неспособные процитировать главу из Маркса, но способные построить электростанцию и управлять фабрикой, его бы немедленно назвали контрреволюционером, пытающимся вернуть Россию в капитализм.

Со своими мечтами о науке – волшебным ключом к будущему – Ленин был верным учеником Маркса и заодно с огромной частью русской интеллигенции, которая вместе с Горьким, вконец устав от политических разногласий, считала, что с помощью научно-технического прогресса удастся воспитать «полудикого, глупого и ленивого» простого человека. Сам Ленин был сыном математика и братом многообещающего биолога. Было в его уповании на науку как средство создания нового общества что-то дилетантское. Могла ли электрификация страны с советской властью или без нее превратить сто восемьдесят миллионов русских в коммунистов? Когда через двадцать лет, как он обещал, Россия была бы электрифицирована, смогли бы рабочие на самом деле «управлять государством» или они оказались бы еще дальше от намеченной цели? Слова «после электрификации всей России» играли теперь ту же роль, что раньше слова «после революции». Но теперь все было по-другому.

Ленин правильно оценивал свои скромные познания в области науки и техники. Он получил классическое и юридическое образование, и его увлеченность наукой и техникой не подкреплялась конкретными знаниями в этих областях. Пару раз он предпринял жалкие попытки обсудить теорию относительности, но в основном старался не касаться в разговорах научных тем. его необычайные познания в области науки и техники, которые приписывали ему советские агиографы, опровергаются его же корреспонденцией. Письма Ленина своему старому другу инженеру Кржижановскому, ставшему председателем комиссии ГОЭЛРО, свидетельствуют о том, что он был типичным представителем культурной интеллигенции. Он знал о таком открытии мирового значения, как электричество, но, вероятно, не смог бы заменить пробки. То же самое относится и к другим областям науки и техники. Еще будучи в сибирской ссылке, Ленин зачитывался книгами об изобретениях в области механики. Каждый русский социалист считал, что Ленин – специалист в области сельского хозяйства. В свое время Владимир Ильич написал объемистый трактат об американской и прусской системе земледелия, о преимуществах кооператива перед индивидуальным хозяйством и т. п. Но он бы не стал и, вероятно, не смог бы вести беседу, как это часто делал Хрущев, о севообороте, посевном периоде или о наиболее полезных сортах удобрений. Теперь становится понятно, почему он так упорно убеждал, что «мы должны беречь специалистов как зеницу ока».[418]

Остатки буржуазии стали для Ленина ценным человеческим фондом, который надо было охранять, холить и лелеять как экзотическую разновидность.

Понятие «специалист» скоро стало распространяться не только на технического эксперта, но, стыдно сказать, и на капиталиста. Кстати, это не было такой уж неожиданностью. Тот, кто внимательно читал предреволюционные речи Ленина, наверняка обратил внимание на его обещание капиталистам, что в социалистическом государстве они смогут работать «с почетом и выгодой». В большинстве высказываний он, конечно, характеризует капиталистов как кровопийц, грабителей и эксплуататоров. Опыт, приобретенный в период военного коммунизма, позволил Ленину сделать «неожиданное» открытие: капиталист был не только ценным специалистом, он владел неким волшебным даром, которого был полностью лишен «героический пролетариат», и тут не могли помочь труды Маркса и Энгельса. Ленин пел дифирамбы не просто капитализму, что является нормальным для марксиста, а капиталисту. «Капиталисты знали, как обеспечить товарами, а вы не знаете»[419], – объяснял Ленин в 1922 году на съезде партии.

Ленин сокрушался об исчезновении этой породы людей. Ему потребовалось совсем немного, чтобы заявить, что уничтожение русских капиталистов и их отъезд за границу был частью контрреволюционного заговора меньшевиков и эсеров. Кто теперь обучит умению торговать и производить? В своих упреках он не обошел и основателя социализма. Карл Маркс написал о многом, сожалел Ленин, но ни слова не сказал о том, как «государственный капитализм может сосуществовать с коммунизмом». Незадолго до этого он объявил о закрытии Сухаревского рынка в Москве. Рынок, заявил Ленин в декабре 1920 года, является признаком капитализма. «Пока существует Сухаревский рынок, капиталисты могут вернуться в Россию и стать сильнее нас».[420]

Теперь он настаивал на возобновлении традиционных ярмарок и восстановлении рынков. Где бы найти тех, кто мог вернуть неоценимых капиталистических кровопийц?

С какого-то момента рассуждения Ленина приняли одновременно наивный и хитроумный характер. Капиталист владел секретом, как добиться расцвета экономики. Но он не станет безвозмездно делиться своей тайной. Можно сделать расчет на присущую капиталисту жадность. Почему бы не пригласить иностранных капиталистов в Россию и не пообещать, что они будут получать колоссальные прибыли? «Наши люди» будут наблюдать за их работой, узнают их секреты, и, воспользовавшись ими, Россия сможет догнать Запад. Даже Ленину было трудно заставить своих соратников согласиться с этой стратегией. Перед началом войны не только марксисты, но даже многие консерваторы выражали недовольство проникновением в Россию иностранного капитала. Они утверждали, что Россия может превратиться в полуколониальную страну. Иностранный промышленник эксплуатировал рабочих безжалостнее, чем русский капиталист. Многие православные священники призывали рабочих подчиняться властям, однако добавляли, что не будет грехом, если они станут устраивать забастовки на предприятиях, принадлежащих французам или англичанам, известным своим жестоким обращением с рабочими. Теперь Ленин предлагал принять политику концессий в отношении иностранных капиталистов в таком широком масштабе, что, если бы в свое время царский министр вышел с таким предложением, он был бы немедленно уволен. Несмотря на возмущение многих членов, Совнарком в феврале 1919 года в принципе согласился с предложениями Ленина.

Если бы предложения Ленина были реализованы, то огромные пространства России, ее полезные ископаемые, леса, фабрики и заводы перешли в пользование иностранных концессионеров; ни один царский министр, даже самый продажный, не рискнул бы выдвинуть подобное предложение. «Мы не будем завидовать иностранному капиталисту, даже если он получит 2000 процентов прибыли, потому что мы должны улучшить условия жизни рабочих и крестьян»[421], – жалобно объяснял Ленин.

Иностранным капиталистам должны быть предоставлены неслыханные привилегии: они будут освобождены от вмешательства профсоюзов, они смогут организовывать магазины, где их рабочие будут покупать все, в чем нуждаются. Советское правительство, по словам Ленина, готово сделать для иностранного капиталиста то, что не в состоянии сделать его собственное правительство, – оградить от забастовок. Любому коммунисту, предупредил Ленин, который будет препятствовать переговорам, место в сумасшедшем доме.

Судя по его собственным высказываниям, Ленин понимал всю постыдность предложенной стратегии. «Почему надо выгонять собственных капиталистов только для того, чтобы пригласить иностранцев?» – спросил коммунист. Протест прозвучал и от «полудикого, тупого крестьянства»: «Мы еще год можем мириться с голодом, но не продавайте матушку Россию». Никакие возражения не могли остановить Ленина. Он был готов заплатить любую цену, лишь бы поднять страну из руин. Он был настолько одержим идеей привлечь иностранцев в Россию, что становился просто смешон (единственный случай, когда ему подходит это определение). Иначе как еще можно объяснить его роль в деле Вандерлипа?

В 1920 году американец В. Вандерлип приехал в Россию. Он был из породы людей, к настоящему моменту очень хорошо известной. В XX веке они появились в таких странах, как Индонезия и Конго, чтобы поздравить новые власти со свержением деспотизма, предложить американские ноу-хау (за деньги), сославшись на большое влияние в официальных кругах Вашингтона. В 1920 году такой тип людей был еще в новинку, и можно простить Ленина за то, что он решил, будто Вандерлип был ответом на его молитвы. Американский предприниматель, который, к изумлению Ленина, немного знал Россию (он прежде бывал здесь), хотел «взять в аренду» Камчатку. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. В декабре 1920 года Ленин с воодушевлением объяснял на VIII Всероссийском съезде Советов, что, сдавая американцам Камчатку, можно одним выстрелом убить двух зайцев. Во-первых, капиталисты приедут в Россию и появится возможность изучить их методы ведения экономики, а во-вторых, они натравят американцев на японцев, которые вынашивают планы в отношении Дальнего Востока. Ленин был готов отдать Соединенным Штатам морскую базу на Камчатке. В манере шекспировского злодея, обращающегося к залу, Владимир Ильич посвятил делегатов в тайну: Камчатка «фактически не наша, поскольку там находятся японские части. Воевать с Японией сейчас выше наших сил… мы вовлечем американских империалистов в борьбу с Японией».[422]

Пусть империалисты дерутся друг с другом.

Правда, одно сомнение терзало душу: был ли Вандерлип «миллиардером» и действительно ли владел деньгами республиканской партии? Гардинг, избранный, но еще не вступивший на пост президента, заявил, что не знает никакого Вандерлипа. Очевидно, президент должен был так сказать в период выборов, пояснил Ленин, ловко приписывая несчастному Гардингу часть своей хитроумной политики. Признаться в том, что он является горячим сторонником восстановления отношений с Советской Россией, означало бы потерю «нескольких сот тысяч голосов». Однако сомнения не давали покоя: «Мы пока не разобрались с этими Вандерлипами, поскольку контрразведка ВЧК еще не проникла в Соединенные Штаты». Все-таки Ленин не мог удержаться, чтобы не сказать: в конце концов, есть что-то в этом Вандерлипе. После выборов Вандерлип опубликовал в американских газетах ряд статей, в которых сравнивал Ленина с Вашингтоном. С некоторым снобизмом Ленин заявил: видите, кто защищает нас в Соединенных Штатах, не только «какие-то журналисты» (невежливое замечание адресовалось, очевидно, Джону Риду и американским приверженцам коммунизма), но и «наихудший тип эксплуататоров». Ленин долго оставался во власти фантазий Вандерлипа арендовать Камчатку, выплачивать рабочим специально выпущенные бумажные деньги, на которые они смогут приобретать товары в магазинах компании. Отсюда и его вера в то, что Гардинг – активный сторонник советско-американских отношений. Одним из обвинений, которые Ленин в 1921 году выдвигал в адрес «рабочей оппозиции», было то, что они расшатывают эти отношения (!). Республиканцы только пришли к власти в Соединенных Штатах, они бы предоставили России миллиарды долларов и техническую помощь, но, очевидно, испугались, узнав о кронштадтском мятеже и всех кознях Шляпникова и Коллонтай.

Незаметно Вандерлип и невольный герой советско-американских отношений Гардинг сошли со сцены. Как ни грустно, но придется сказать: Вандерлип не был «миллиардером» (но кто мог об этом знать в Москве?), а Америка не собиралась «арендовать» Камчатку и вести войну с Японией.[423]

В советском руководстве, вероятно, были люди, которые понимали наивность подобных фантазий. Старый друг и соперник Ленина Леонид Красин, ставший теперь наркомом внешней торговли и одновременно полпредом и торгпредом в Великобритании (в 1924 году во Франции), обладал высокой технической эрудицией и хорошо разбирался во внешнеэкономических вопросах. Никакой капиталист, зная, что происходит в России, не рискнет инвестировать российскую экономику. Мало того, даже если каким-то чудом удастся уговорить иностранных капиталистов пойти на концессии, государство окажется в невыносимом положении: рабочие на предприятиях, руководимых иностранцами, окажутся в более выгодных условиях (выше зарплата, лучше условия работы), чем те, кто будет работать на государственных или частных предприятиях. Красин, невоспетый герой возрождения торговли в Советской России, упорно трудился над тем, чтобы отделить «зерна от плевел» в фантастических мечтах Ленина; добивался заключения внешнеторговых соглашений с Западом, чтобы Россия получила возможность импортировать технику и оборудование и приглашать технических экспертов.

Однако именно Ленин сыграл решающую роль в восстановлении экономики страны. Разрабатывая новую экономическую политику, Владимир Ильич считал возможным использовать различные формы «государственного капитализма». Как бывший царский офицер помог большевикам выиграть Гражданскую войну, так иностранный специалист и российский промышленник, который долгое время подвергался преследованиям, дали возможность России быстрыми темпами начать восстановление хозяйства и в скором времени превратиться в одну из могущественнейших индустриальных держав мира.

Используя новые методы хозяйствования, он вытягивал страну из отсталости и апатии. Умом он понимал, что следует забыть скандалистов, фанатиков и интриганов, с которыми отвоевал власть, и назначить на ответственные посты технически грамотных и деловых людей. Но эмоционально ему была невыносима мысль, что ненавидимая им интеллигенция займет места государственных служащих и технических специалистов в Советском государстве. Он упорно цеплялся за террор, даже когда в этом отпала особая необходимость. В разгар кампании против беззакония Ленин гневно отверг высказывание, что законы, суды и другие отжившие буржуазные понятия и институты когда-нибудь полностью заменят террор и «революционную инициативу масс».

«Одной рукой даем, а другой забираем». Это высказывание Ленина как нельзя лучше определяет его характер. В «Красной хронике» в феврале 1925 года были опубликованы воспоминания некоего Гордиенко, который написал о случае, который произошел с ним в 1918 году.

«Для нашего местного ЧК наступили тяжелые времена… Практически не было никакой работы». Причину этого прискорбного факта автор объяснял особенностями его города: население Выборга состояло в основном из рабочих. Можете себе представить, никакой буржуазии, никакой контрреволюции. Неожиданно луч надежды озарил жизнь бездействующих террористов. «Черт побери. Мы не можем сидеть сложа руки», – сказал председатель нашего ЧК, получив известие из каких-то источников». Выяснилось, что в соседнем районе обнаружен «перспективный» капиталист. Несмотря на то что они испытывали определенные сомнения в правомочности своих действий (поскольку вторгались на чужую территорию), выборгские чекисты совершили налет на одного из членов семьи миллионера Рябушинского и убедили его (можете себе представить, каким способом) расстаться с тридцатью тысячами рублей и акциями на несколько миллионов рублей. Эта операция не снискала одобрения компетентных органов. «Вы не имеете права причинять ущерб капиталистам из чужого района». – «Но у нас нет своих капиталистов», – заявили храбрые выборгские ребята. Они великодушно поделились акциями (которые стоили не больше бумаги, на которой были напечатаны), но отказались делиться наличными. Спор должен был разрешить глава городской администрации Зиновьев, но участники акции решили в обход официальных властей обратиться прямо к Владимиру Ильичу.

Автор этих «очаровательных» воспоминаний с некоторым трепетом отправился к Ленину. Вероятно, даже до него дошло (при всем его тупоумии), что их «подвиг» не что иное, как хулиганский поступок, а за такие дела людей, случалось, расстреливали. Однако он несколько взбодрился, когда заметил, что во время его рассказа Ильич не мог удержаться от улыбки. «Ну, думаю, дело в шляпе. Он обзовет меня по-всякому, и на этом все закончится». Но неожиданно Ильич превратился во Владимира Ульянова, советника юстиции. «Где протокол?» – спросил он. «Какой протокол?» – пролепетал Гордиенко. Он стоял разинув рот, пока Ленин объяснял, что выборгские чекисты должны составить официальный протокол об изъятии государством денег Рябушинского. Гордиенко объяснил, что в тот момент они были настолько возбуждены, что никто не думал ни о каких протоколах. Ленин взорвался: «Вы не соображаете, что делаете. Берете деньги, тратите их, без всякого документа. Он предъявит вам иск». Выручила природная проницательность. Они напишут протокол и подпишут его задним числом, сообразил Гордиенко. «Не могу описать реакцию товарища Ленина. Он совершенно изменился… Отсмеявшись, он погладил меня по голове и сказал: «Толковые мальчики, очень толковые…» Тут я понял, что вопрос закрыт, тридцать тысяч рублей наши». Гордиенко отправился диктовать протокол. «Трудно передать, что я испытывал, пока диктовал протокол; я чувствовал после встречи с Ильичем прилив новых сил и энергии».[424]

Не забывайте, это был 1918 год. В 1920 году за подобные подвиги Дзержинский ставил к стенке, с протоколами или без них, и, вероятно, редактор «проспал» появление этой статьи. Случай наглядно демонстрирует, что Ленин не мог бороться со своими эмоциями. Он прекрасно понимал, что людям необходимо внушать уважительное отношение к труду, к чужой собственности, и это уважительное отношение не имеет ничего общего с тем, что олицетворяют эти выборгские парни. С ними нечего думать ни о каком экономическом развитии. В то же время они были великолепным человеческим материалом: свободные от консервативных буржуазных законов и правил, проникнутые классовым духом! Нельзя обходиться с ними слишком строго! Ленин до конца своих дней испытывал преступную страсть к «истинным пролетариям», и как дорого она обошлась ему и всему русскому государству.

Отвращение Ленина к интеллигенции служило серьезным препятствием для привлечения лучших умов к строительству нового общества. Ох, с каким трудом он протягивал руку тем представителям собственного класса, без которых Россия не могла бы двигаться вперед.

В 1921 году правительство, оказавшись перед лицом серьезной транспортной проблемы, приняло решение назначить наркомом путей сообщения Феликса Эдмундовича Дзержинского. Назначение грозного председателя ВЧК должно было вызвать радикальное улучшение в этой важнейшей сфере народного хозяйства. Дзержинский, оказавшись в незнакомой обстановке, попросил Ленина дать ему в заместители опытного инженера, тем более что у него уже был готовый кандидат – некто Борисов. Из-за «реакционных взглядов» квартира Борисова три раза подвергалась обыскам, его жена умирала от сыпного тифа, а сам он был близок к голодной смерти. Ленин одобрительно отнесся к просьбе Дзержинского: «Ступайте к Борисову и в самой деликатной форме уговорите его прийти с вами в Кремль… Да, да. И скажите, что он идет в Кремль к Владимиру Ильичу. У него болеет жена. Не напугайте ее».[425]

Дальнейшие события напоминают сказку из «Тысячи и одной ночи». Классовый враг в мгновение ока стал ценным «специалистом», оплотом советской административной системы. В кабинете председателя Совнаркома Борисов поставил Ленину свои условия. Кремлевский врач должен поехать к его жене и заняться ее лечением. Моряк, вселившийся в его квартиру, должен немедленно ее освободить. Дзержинский просительно разговаривал с человеком, который совсем недавно был близок к аресту, а может, и к худшему. Теперь условия, касающиеся непосредственно работы в качестве заместителя наркома: «Я прошу дать мне право уволить неквалифицированных работников и заменить их новыми. Стрелочникам, кладовщикам и рабочим, которые заняли должности начальников станций, диспетчеров и начальников ремонтных мастерских, в силу отсутствия способностей и необходимого опыта, следует вернуться на прежние места». – «Вернуться на прежние места, – глубокомысленно повторил автор «Государства и революции». – Хорошо сказано». И Ленин уполномочил Дзержинского, с помощью своих методов, «убедить» стрелочников и кладовщиков отказаться от руководящих постов и вернуться к почетным обязанностям рядовых сотрудников. Борисов предложил назначить на руководящие должности нескольких своих коллег. Они, как оказалось, тоже были хорошо известны в ВЧК. Их собрали (конечно, «самым деликатным образом») и привели на совещание в Кремль. Таким образом, Феликс Эдмундович Дзержинский, гроза буржуазии, восстановил в должностях «бывших» специалистов, а пролетарии опять вернулись к своим метлам и швабрам.

Существует множество рассказов о том, как голодного, презираемого интеллигента Ленин в мгновение ока превращал в советского чиновника. Мораль всех этих рассказов сводилась к одному: каким понимающим и благородным был Ленин, как он, не обращая внимания на классовую принадлежность и даже политические взгляды, давал каждому возможность честно трудиться во благо Советского государства. В отличие от Троцкого, который действительно благожелательно относился к специалистам и не испытывал ни малейшего отвращения к бывшим «эксплуататорам», Ленин все это делал исключительно ради общего дела.

Письмо одного из профессоров проливает свет на проблему двойственного отношения коммунистов (Ленина) к интеллигенции. Это письмо и ответ Ленина были напечатаны в «Правде». В письме говорилось, что советское правительство, с одной стороны, всячески привлекает к работе различных специалистов, а с другой стороны, подвергает их преследованиям и оскорблениям. Люди интеллигентного труда, писал профессор, не нуждаются в таких стимулах, как дополнительные пайки. Они готовы по мере сил служить своей стране. Они патриоты и не требуют особых привилегий для выполнения своего долга перед обществом. Но они возмущены подозрением, с которым к ним относятся окружающие, и грубостью со стороны властей, ежедневно грозящих тюремным заключением или расстрелом. Он привел случай из собственной жизни: в его доме был расквартирован отряд красноармейцев, и молодой командир реквизировал его кровать, вернее, разделил ложе вместе с добропорядочным профессором и его женой!

Ленин попытался успокоить профессора, подчеркнув, что весьма прискорбно слышать о хулиганских действиях в отношении преданных граждан и виновные должны быть наказаны. Он приветствовал желание профессора работать на государство. Но не мог удержаться, чтобы не преподать урок. Профессор не должен забывать, что в семьях рабочих, как правило, одна кровать. Он не должен выражать недовольство по этому поводу. И все в том же духе. В этом ответе весь Ленин. Любой толковый читатель отлично понимает, что красноармейцу в голову не пришло вежливо попросить свободную кровать. Наверняка профессора с женой поставили в унизительное положение, о чем он был просто не в состоянии написать. Казалось бы, Ленин стремился к установлению порядка и законности, стремился привлечь техническую интеллигенцию к работе, однако не смог отказать себе в удовольствии и представил этот инцидент в смешном свете. Мы заставили буржуев спать с нами в одной постели. Как, должно быть, веселились пролетарии, читая «Правду»![426]

Создаваемое Лениным общество унаследовало его двойственное отношение к интеллигенции. Владимир Ильич учил, что «мы должны ценить каждого представителя буржуазной культуры, буржуазной науки, буржуазной техники. Без них мы не сможем построить коммунизм». Но в то же время показывал пример подозрительного и настороженного отношения. В постленинскую эру специалист, особенно в области техники, осыпался всевозможными почестями и наградами, так что привилегии, предоставленные специалисту в 1921—1922 годах, кажутся теперь весьма и весьма скромными. Специалист никогда не внушал доверия. Инженер, врач, ученый мог в один момент из баловня судьбы превратиться в «саботажника». Период первой пятилетки, с 1928-го по 1933 год, стал свидетелем чудовищных историй, связанных с саботажем инженерно-технических работников в сфере производства и распределения продовольствия. Знаменитые процессы, в 1928-м и 1930 годах, были попыткой отвлечь внимание от беспрецедентной по своей жестокости, насильственной коллективизации. Известным ученым и инженерам предъявлялись абсурдные обвинения, и они признавались в шпионаже в пользу Германии, Франции и Англии, в создании «промпартии» в целях свержения Советского государства. Очередной поворот колеса, и сталинский чиновник заявил: «Мы не привыкли ценить человека. Людей снимали с ответственных постов в промышленности и с руководящих государственных должностей, арестовывая и вынося приговоры без видимых на то оснований. В результате государство понесло невосполнимые потери».[427]

«Шпионы» и «саботажники», оставшиеся в живых, были выпущены на свободу, восстановлены в прежних должностях, в отдельных случаях их награждали и повышали в должностях. Партия гордилась способностью признавать собственные ошибки, восхищалась собственным великодушием и ожидала от потрясенных жертв и всего мира благодарности за свои деяния. Впоследствии все это будет отнесено к периоду сталинского культа личности. Но чтобы проследить истоки сталинизма, необходимо вернуться к истории Борисова, в те времена, когда инженер Борисов стараниями Ленина из так называемого «классового врага» превратился в ценного специалиста. А если государство уже не будет так отчаянно нуждаться в Борисовых, надо будет по-прежнему не обращать внимания на их классовую принадлежность? Нет, тогда это уже будет мелкобуржуазной, мещанской сентиментальностью, недостойной настоящего революционера.

Ленин всегда боролся с сентиментальностью, касалось ли это личных или общечеловеческих отношений. Он приходил в волнение, слушая музыку; она делала его чувствительным, неспособным на решительные поступки, что не соответствовало образу революционного героя. Из-за боязни показаться мягким и сентиментальным, он был безжалостен по отношению к старым друзьям, которые сбились с истинного пути. После Октябрьской революции Плеханов, уже очень больной, подвергался всяческим унижениям. Как-то в его дом ворвалась группа моряков, которые чуть не линчевали основателя русского марксизма. В конце концов он уехал с женой в Финляндию, где умер в мае 1918 года забытый всеми. Умирающий ветеран не представлял никакого интереса для партии, создателем которой он являлся. А ведь Ленин всегда считал его своим учителем. Уже в более поздний период в Советской России именем Плеханова были названы улицы и институты. Мартов (Ленин утверждал, что «любит» его) проявил невероятную преданность большевикам в период Гражданской войны. Даже Троцкий не скупился на похвалы, говоря о позиции Мартова во время русско-польской войны. Однако Ленин неизменно награждал старого друга оскорбительными эпитетами: «кретин», «милюковский лакей» и тому подобными. Никакая старая дружба не принимались в расчет, если речь шла о неподчинении. Ленин не относился к мстительным людям, но боялся приучить сторонников к терпимости. Большевики победили, потому что были твердокаменными, потому что преодолели присущую русским мягкость и беспечность. Но и теперь партия не должна расслабляться; они захватили власть, но пока они лишь крошечная часть в гуще русского народа. Как они смогут сохранить власть, если Мартовы, Плехановы и прочие опять внесут в их ряды сомнения и сантименты и превратят партию в вавилонское столпотворение?

Создатель новой России едва ли мог испытывать ностальгию по старым временам. Однако, внимательно изучая его статьи и корреспонденцию, можно заметить, что иногда его высказывания подозрительно напоминают приступы раскаяния и сожаления по добрым старым временам. Он весьма иронично комментирует Бунина. Великий писатель, находясь в изгнании, неоднократно повторяет: «Что они сделали с нашей Россией?» Однако, как всякий культурный человек, он не может не чувствовать определенную привлекательность старого мира. Во время последней болезни Владимир Ильич запоем читал сухановские «Записки о революции». И опять, несмотря на уничтожающую критику, книга вызывала у него острый интерес. Она возвращала его в лихорадочную атмосферу предоктябрьских дней, наполненных бесконечными дискуссиями, воззваниями и тому подобным. Обреченный мир, отброшенный на свалку истории, по прошествии времени казался удивительно притягательным. Да и кто после долгого, тесного общения со Сталиным и Дзержинским не вспомнил бы с ностальгической грустью Мартова и Потресова?

Конец Гражданской войны, нэп… Старый революционер постепенно погружается в решение текущих задач, связанных с управлением огромной страной, борется с антипартийными группировками, то и дело возникающими в партии, решает споры между своими влиятельными заместителями. Ему все реже удается заняться любимым делом, журналистикой. Во время Гражданской войны Ленину иногда удавалось черкнуть несколько строк для «Правды». Тон статей вызывал воспоминания о тех днях, когда перо было его единственным оружием и когда еще не было «непревзойденной ВЧК» и трехмиллионной Красной армии, способных подавить сопротивление противников. В ноябре 1918 года профессор Питирим Сорокин заявил о своем намерении уйти из политики, выйти из партии (эсеров) и посвятить себя научной деятельности. Главе государства едва ли стоило обращать на это внимание. Но для Ленина это была возможность вернуться в старое, доброе время: идеологический противник признается в своих ошибках и складывает оружие! Браво, профессор, пишет Ленин, «ценное признание Питирима Сорокина». Какой замечательный пример для интеллигенции: прекратить болтать о политике, о принципах и вернуться в лаборатории и библиотеки. Год или два Ленин пристально следил за Сорокиным. Чем он занят? Пишет о единстве и других проблемах, относящихся к сфере компетенции партии? В результате выдающийся ученый, бывший член Учредительного собрания, был вынужден уехать в Соединенные Штаты, где его теории вызывали раздражение или приводили в восторг только его академических коллег.

С 1920—1921 годов подобные развлечения стали большой редкостью. Возможно, в связи с ухудшением состояния здоровья, а может, он уже не испытывал прежнего интереса к борьбе, но Ленин становился все более раздражительным и быстро уставал. Но ни о какой «отставке» не могло идти речи. Он упорно шел против течения. Теперь ему приходилось экономить силы. Ленин с неодобрением наблюдал за основными аспектами советской жизни. его не устраивали тенденции в развитии культуры, однако государственные и партийные дела не оставляли времени для вмешательства в эту сферу деятельности. Будь он моложе и энергичнее, он бы не довольствовался руководством Россией из Москвы. Но сейчас Ленин считал, что не может надолго уезжать из Кремля: слишком много срочных дел требовало его непосредственного внимания. Теперь он даже отдыхал в пригородах столицы, хотя по состоянию здоровья ему бы лучше подошли климатические условия, к примеру, Крыма, где его преемники впоследствии отстроили роскошные резиденции. Горький в письмах из Швейцарии, упоминая о навязчивой идее Ленина оставаться в Москве, советовал ему: «Вы могли бы приехать сюда на месяц, чтобы отдохнуть от руководства старой экономической политикой (Горький непочтительно относился к нэпу). Я шучу. Знаю, что вы никуда не поедете».[428]

Усталость, накопившаяся за последние годы, и постоянная погруженность в работу во многом объясняют характер еще одного детища Ленина, III Интернационала. В какой-то момент ему казалось, что гораздо важнее заложить фундамент международного коммунистического движения, чем завоевать Россию с помощью революции. Новый, III Интернационал должен был отказаться от губительных традиций своего предшественника. По мнению Ленина, III Интернационал должен был возглавить борьбу международного пролетариата за осуществление идеалов социализма. Пламя революции осветит отсталые колониальные страны, и мировая революция нанесет решающий удар по капиталистам Франции и Англии. Коммунистический опыт России привел к созданию нового мира и, при всех недостатках, вывел вперед отсталую страну.

Теперь все внимание Ленина было поглощено проблемами русской политической жизни, и он никогда бы не признался себе, что постепенно начинает терять интерес к интернационализму, которым был захвачен в период с 1914-го по 1918 год. Революция в России уже здоровый младенец, а на Западе его рождение еще впереди, любил повторять он в период переговоров в Брест-Литовске. После неудачных попыток в Венгрии и Баварии было вполне естественно, что его мысли вернулись к растущему ребенку. В 1919 году Ленин по вполне понятным причинам не мог стать во главе III Интернационала. Председателем Исполнительного комитета стал Григорий Зиновьев. Не было бы ничего странного, если бы после 1920 года Ленин возглавил Интернационал. Но он не стал этого делать. Понятно, что фактически он являлся главой и вдохновителем Интернационала, но все реже он высказывался о международном коммунизме и все чаще говорил о реальных нуждах Советского государства. Последние записи Ленина не содержат ни слова о международном коммунизме; в них проявляется его невероятная озабоченность конфликтами, происходящими в ЦК партии, недовольство советским руководством, национальной политикой. Он не оставил нам последних указаний или мыслей относительно Коминтерна и путей его развития.[429]

Создание Коминтерна происходило второпях, с определенной долей небрежности. Первый конгресс Коммунистического интернационала состоялся в Москве в начале марта 1919 года. Не считая русских, большинство делегатов имели сомнительные мандаты или «представляли различные коммунистические и социалистические партии, существовавшие только на бумаге». Французскую коммунистическую партию представлял наш старый приятель Жак Садуль. Этот деятель, чьи исступленные письма о революции вызвали холодную реакцию Парижа, решил, что лучше остаться в Москве, чем возвращаться к юридической практике и мелким провинциальным политиканам. Господин по имени Рейнштайн, который на протяжении нескольких лет жил в России, представлял американскую рабочую партию. Раковский имел влияние на Украине, родился в Болгарии и был гражданином Румынии, поэтому сделал естественный выбор, решив представлять нечто, названное Балканской Революционной Федерацией. Что же касалось Польши, то самый значительный поляк советской иерархии, Дзержинский, был слишком занят непосредственными обязанностями, поэтому польских коммунистов был вынужден представлять заместитель Дзержинского в ВЧК, Уншлихт. Такое неудачное начало не смутило Ленина и его соратников. В конце концов, кого, кроме самих себя, представляли те девять человек, которые собрались в Минске в 1898 году? Однако они создали партию, которая теперь руководит Россией. Никто не прореагировал на замечание делегата из Германии, что сейчас не время для создания нового Интернационала и разрыва с другими социалистическими партиями. Несмотря на вышеизложенные обстоятельства, на конгрессе царила атмосфера приятного возбуждения. На Западе фактически не существовало коммунизма, но окрепли революционные чувства пролетариата. Ни к чему выяснять ситуацию, проверять мандаты и заниматься прочей рутинной работой. Рождался международный коммунизм. Ленин заявил, что следует отбросить название «социал-демократия, как грязное белье».

Многим было понятно, что этот шаг неизбежно приведет в любой стране к расколу в рядах социалистов, ослабит политическое влияние рабочего класса и сделает его неспособным справиться с зарождающимися движениями, которые сделают имена Муссолини и Гитлера не менее известными, чем имя Ленина. Но какой был смысл включать в новый Интернационал «ренегатов» и «отступников»?

Для Ленина создание III Интернационала было не просто клятвой, данной им летом 1914 года, когда он узнал о предательстве французских и германских социалистов. С помощью нового Интернационала он собирался свести счеты со старейшинами II Интернационала, которые многие годы покровительственно относились к русским социалистам, вызывая их ярость и негодование. Сколько ему самому приходилось обращаться к немецким и австрийским товарищам за различной помощью, будь то деньги, документы или защита от полиции? Сколько ему пришлось выслушать отеческих наставлений, что большевики излишне вспыльчивы, что они должны действовать вместе с другими социалистическими и прогрессивными силами своей страны? А чего стоят замечания, что большевики не могут решать свои споры цивилизованными методами? В своем труде «Пролетарская революция и ренегат Каутский», написанном в ноябре 1918 года, Ленин сполна отплатил Каутскому. Этот «ренегат» Каутский считает большевистский режим нецивилизованным. Ярость русских не имела границ; только сами русские имеют право называть свою страну некультурной. «Конечно, культурнее пресмыкаться перед капиталистами и подхалимничать». И это тот Каутский, который в течение многих лет был для Ленина светочем марксизма, истинным преемником Мастера, победителем ревизионизма. В Сибири Ленин, можно сказать, слово в слово выучил его трактат о сельском хозяйстве. Теперь Каутский оказался «идиотом» и «иудой». Какое удовольствие исключить его из революционного движения! Пусть Каутский и ему подобные создают свой собственный «желтый» Интернационал!

В тезисах и докладе Ленина на конгрессе Коминтерна чувствовалось накопившееся раздражение против ревизионистских, предательских позиций, таких, как позиция Каутского. Как нет и не может быть абстрактной диктатуры, так нет и не может быть «чистой демократии», демократии вообще. «Чистая демократия» есть лживая фраза либерала, одурачивающего рабочих. Советы являются единственно возможной формой государственной власти. «Завоевание большинства в Советах составляет (нашу) главную задачу в странах, где еще не победила Советская власть».

Огромное большинство рабочих в других странах вряд ли поняли это высказывание. Где, кроме Баварии и Венгрии, были Советы?

Итак, с самого начала русская модель была предложена в качестве образна для использования коммунистами других стран. На первых заседаниях Коминтерна царила атмосфера космополитизма. Дискуссии велись на языке Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Это объясняет отсутствие вмешательства таких доморощенных личностей, как Сталин (вот, должно быть, радовались Троцкий и Зиновьев: представляете, марксист не знает немецкого языка!). Это не могло не раздражать представителей Англии, которые не сумели выучить этот необходимый инструмент научного социализма. Садуль, так тот просто заявил, что не знает ни немецкого, ни русского.

С самого начала русские заняли господствующее положение в Коминтерне. С одной стороны, это было связано с особенностями иностранцев, которых привлекал русский коммунизм. За небольшим исключением они испытывали чувство неполноценности и благоговейного страха перед русскими коллегами. Эти люди, всего несколько лет назад никчемные журналисты и агитаторы в отсталой стране, теперь заняли руководящие посты. Культ личности зародился в зарубежном коммунизме намного раньше, чем он пустил корни в Советской России. Ни один русский коммунист не относился к Ленину (в течение его жизни) с таким чрезмерным почтением, как зарубежные товарищи. Троцкий для них располагался по статусу где-то рядом с Лениным. Троцкий выступал перед делегатами в военной форме, и некоторые из присутствующих, вероятно, решили, что в случае победы коммунизма в их странах им тоже удастся занять высокие командные посты. Садуль говорил о Троцком как о гении.

Несомненно, что в первые послевоенные годы депрессии и хаоса западный рабочий класс ощутил на себе магнетическое воздействие коммунизма, но он не смог привлечь западных социалистов, занимавших высокое положение. Убийство Розы Люксембург в 1919 году лишило западных коммунистов человека, который мог противостоять Ленину и воспрепятствовать превращению Коминтерна в послушное орудие советской политики. Сомнительно, чтобы «напыщенная Роза» и Ленин смогли длительное время сосуществовать в одной организации. В последние месяцы жизни Люксембург подвергала серьезной критике советский режим.[430]

Смерть Люксембург дала возможность немецким коммунистам сделать из нее мученицу и, вероятно, уберегла Ленина от необходимости отправлять ее в лагерь Бернштейна и Каутского.

Когда в июле 1920 года состоялся II конгресс Коминтерна, большевики с честью вышли из Гражданской войны; их армии выдворили поляков за пределы России. Делегаты конгресса считали своей обязанностью исполнить долг перед Россией; предполагалось, что русская армия в скором времени подойдет к границам Германии и революция проникнет в самое сердце Европы. Коминтерн обратился с воззванием к пролетариям всех стран сорвать планы своих правительств по оказанию помощи «помещичьей Польше». Автор резолюции, немец Пауль Леви, был так охвачен энтузиазмом, что перефразировал знаменитое изречение Нельсона: «Россия ожидает, что каждый исполнит свой долг». Он произнес его по-английски, совершенно упустив из виду, что большинство присутствующих не знает языка и вряд ли что-то знает о реакционном английском адмирале Нельсоне. Леви (чуть позже его пути с немецкими коммунистами разошлись) невольно снабдил Коминтерн весьма реалистическим девизом: «Россия ожидает, что каждый выполнит свой долг», который подходил гораздо больше, чем надпись на гербе «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».[431]

Ленин объяснил зарубежным товарищам, что пролетарский интернационализм требует единства, сплоченности и братской взаимопомощи пролетариата. Что притягивало многих к коммунизму с момента его рождения? Революционная бескомпромиссность, экстремизм, полный отказ от компромиссов с загнивающими капиталистическими государствами. Но надо же! Спустя несколько месяцев русские товарищи убеждают всех в том, что не стоит слишком торопиться и уничтожать буржуазные институты, и даже – о, ужас! – не стоит спешить с разоблачением оппортунистов и реформаторов из социалистических партий. Такова суть работы товарища Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Коммунистическим партиям необходимо быть максимально гибкими в своей тактике, писал Ленин, владеть всеми средствами борьбы, «всеми, без малейшего изъятия, формами или сторонами общественной деятельности». Коммунисты должны участвовать в буржуазных парламентах, идти работать в реакционные, социал-реформистские профсоюзы.

Многие не могли согласиться с подобной гибкостью, или, если хотите, цинизмом. Им внушали, что Макдональды, Гильфердинги и иже с ними предатели общего дела. Теперь оракул мирового коммунизма упрекал их в наивности и убеждал объединиться с предателями. Ленин приводил примеры, которые мало что значили для иностранцев: большевики, несмотря на враждебность по отношению к меньшевикам, сосуществовали с ними в одной партии и, при всей ненависти, испытываемой ими к парламентаризму, принимали участие в выборах Думы.

Будь Ленин посвободнее, он, скорее всего, привел бы более убедительные доводы, но он спешил, и несогласие иностранных коммунистов вызывало у него раздражение. «Что произойдет с Интернационалом, если каждая маленькая фракция станет самостоятельно решать свои проблемы?!» – воскликнул Ленин. Основные принципы коммунизма, заявил он, едины для всего международного рабочего движения.

В любом случае Ленин никогда не соглашался с тем, что решения Коминтерна отражали интересы Советского государства. В то время английские рабочие испытывали расположение к Советской России. Английские «меньшевики» – лейбористская партия – оказывали огромную услугу большевикам, угрожая правительству Ллойд Джорджа всеобщей забастовкой, если оно надумает оказать поддержку Польше или Белому движению. Вывод был очевиден: британские коммунисты должны войти в состав лейбористской партии. Британцев охватило смятение. По сравнению с руководством лейбористской партии Каутский был пламенным революционером. Товарищ Ленин, вероятно, не понимает, что им придется иметь дело с такими до отвращения умеренными, как Эрнест Бевин и Рамсей Макдональд?

Британским товарищам приходилось объяснять каждое слово. Нет, он не хотел, чтобы они теряли себя, вступая в лейбористскую партию. Они должны сохранить свободу пропаганды и агитации. Они могут разоблачать Макдональда и ему подобных. Желая успокоить их, он пояснил, что они должны поддерживать официальное руководство лейбористской партии так же, как веревка поддерживает повешенного. Он, Ленин, уверяет их, что лейбористская партия вовсе не партия, а конфедерация партий, а следовательно, они могут вступать в нее, не теряя своей драгоценной коммунистической чести. Разве они не понимают, что самое главное – не демонстрировать свое идиотское доктринерство и помогать лейбористской партии уничтожать людей подобных Черчиллю, бескомпромиссных врагов Советской России?

Вероятно, Ленин испытывал ужас при виде некоторых иностранных делегатов, которые напоминали ему о первых безумных днях строительства социализма в России. Что здесь делает товарищ Сильвия Пэнхарст – ветеран движения суфражисток в Англии? Она признавала единственный способ достижения коммунизма: бескомпромиссную борьбу. Не только против мужчин, но против всех власть имущих. «Я отвечу на высказывание товарища Ленина, что нельзя поддаваться левым. Я считаю, что надо стать еще левее, чем мы были до сих пор. В Англии мало смелых людей. Хотя я социалист, но долгое время участвую в борьбе суфражисток и понимаю значение радикализма и личной храбрости при защите наших идей». Товарищ Пэнхарст жаждала вернуть прежние дни, когда женщины разбивали окна, избивали членов кабинета министров и показывали трусливым английским мужчинам, что женщины добьются равных прав с мужчинами. Как убедить разгневанную старую деву, что она должна послушно присоединиться к лейбористской партии?!

Американские и английские делегаты поддерживали Пэнхарст. Они рассматривали коммунизм как возможность организовать свои десять дней, которые потрясут весь мир. Им пришлось объяснять: будьте хорошими мальчиками, вступите в лейбористскую партию и Американский трудовой союз. Помимо воинственности, англо-американские делегаты конгресса Коминтерна отличались особой чувствительностью в отношении своих прав. Они стоя выражали протест, если их речи вырезали из официальных протоколов, игнорировали их возражения и тому подобное. Они не могли понять, что это не дискуссионный клуб и что по сравнению, скажем, с немцами им не придавали особого значения. Они должны были почувствовать себя виноватыми, поскольку их страны были самыми богатыми, их рабочие были удовлетворены своим рабством и их коммунистические партии были самыми малочисленными.

Вероятно, чувством вины можно объяснить тот факт, что английские и американские коммунисты решили следовать курсу, определенному им Коминтерном. В течение ряда лет Британская коммунистическая партия присутствовала на ежегодных съездах лейбористской партии, заявляла, что придерживается других социалистических взглядов, и интересовалась, не желает ли лейбористская партия объединиться с ними. Русские товарищи вели Англию за руку, словно ребенка. 13 августа 1921 года Ленин пишет письмо товарищу Томасу Беллу относительно газеты, издаваемой в Южном Уэльсе: «Вы должны быть (поначалу) очень осторожны. Газета не должна быть слишком революционной. Если у вас три редактора, по крайней мере один должен не быть коммунистом. И по крайней мере двое должны быть настоящими рабочими».[432]

Ленин считает необходимым объяснить, что английские капиталисты поддерживают свободное распределение продовольствия, «чтобы отвлечь внимание (рабочих) от политических целей». Капиталисты, предупреждает Ленин, «умные, коварные и хитрые». А английские коммунисты?

Все это может показаться наивным, но интуиция подсказывала ему, что часто враг расслабляется, если вы сообщаете ему, что его ждет впереди. Большевики осыпали бранью кадетов. Однако действующие из лучших побуждений юристы-кадеты защищали большевиков в царских судах. Большевики интриговали против меньшевиков, однако меньшевики ратовали за единство и до самой Октябрьской революции не давали запретить ленинскую партию. Несмотря на откровенную пропаганду, проводимую Коминтерном в колониальных странах, многие английские и французские капиталисты подумывали о возобновлении торговли со страной, стремящейся разрушить капиталистическую систему. Карл Маркс писал в «Манифесте», что коммунисты считают унизительным скрывать свои цели и намерения. Тогда это было не чем иным, как пустым хвастовством; кто в капиталистическом мире в середине XIX столетия знал о молодом немецком радикале и его нескольких сторонниках? Но перед Первой мировой войной ситуация на Западе изменилась. Многие политики думали о своих коммунистах так же, как начальник петербургской полиции, сказавший в 1886 году о марксистском кружке Ленина: «Из этой маленькой группы через пятьдесят лет может что-то получиться». Динамизм и решительность коммунистов притягивали многих интеллигентов. При всех ошибках Коминтерн никогда не терял преданных сторонников среди рабочих, страдающих от гнета государств.

Вызов, брошенный капиталистическому миру и некоммунистическому социализму, был только отчасти наивным. Предупрежденный враг почувствует неуверенность, свою вину и попытается успокоить эту пугающую новую власть.

II конгресс проголосовал за двадцать одно условие приема иностранных партий в Коминтерн. Не только содержание, но и стиль документа указывали на автора. Ленин начинал свою деятельность в качестве революционного журналиста, поэтому первый пункт был о коммунистической прессе, которая должна клеймить «систематически и безжалостно не только буржуазию, но и ее помощников, реформистов всех мастей». Он боролся, используя законные и незаконные методы, поэтому американским или шведским коммунистам было объяснено, что их партии тоже должны использовать оба этих метода, хотя они и живут в обществе, сильно отличающемся от России 1895 года. Ленин гордился тем, что русские марксисты осознали важность ведения пропаганды в деревне. Пятый пункт предписывал «проводить эту работу с помощью рабочих-революционеров, которые связаны кровными узами с деревней». Совершенно бессмысленный пункт. Разве можно переносить условия, существовавшие в России времен юности Ульянова, на другие государства? Невольно возникает образ рабочего-коммуниста из Нью-Йорка или Лондона, стучащего в дверь крестьянской «хаты» в штате Айова или в Норфолке и агитирующего против местного землевладельца или правительственного чиновника. И далее шло жесткое предупреждение: «Отказ выполнять эту обязанность или передоверять ее ненадежным полуреформистским элементам равносилен предательству пролетарской революции». Никаких союзов с американскими или английскими социалистами-революционерами!

Эти условия представляют Ленина не самым лучшим образом. Он все время повторяется и буквально вбивает в тупые головы зарубежных коммунистов каждый пункт условий. Необходимо вести агитацию в армии. И опять Ленин не может не повторить грозное предупреждение: «Отказ… равносилен предательству революции…»

Если англичане и немцы тупые, то итальянцы известны своей добротой и сентиментальностью по отношению к старым друзьям. Желая избавить итальянских коммунистов от этих отвратительных качеств, Ленин удостаивает итальянских ренегатов чести, которую не оказывал даже Каутскому. Коммунистический интернационал не может допустить, чтобы «реформисты Турати, Модильяни и другие получили право считать себя членами Третьего интернационала…». Возникает вопрос, в чем состоит основная задача коммунистов: бороться с капиталистами или бывшими товарищами-социалистами? Дьявол (то есть социалист) появляется в разных обличьях: то он «социалист-патриот», то «лицемерный социалист-пацифист». В любом случае его следует разоблачить, будь он хоть «колеблющимся центристом». Даже в коммунистических партиях есть нежелательные элементы. Отсюда четырнадцатый пункт. Следует проводить периодические чистки партии, чтобы освободить ее от мелкобуржуазных элементов.

Таковы были некоторые из условий приема в новый клуб (Коминтерн). Они оттолкнули многих искренних поклонников Советской России и воинственно настроенных социалистов, которые не могли подчиниться Москве на таких позорных условиях. Эта подчиненность не шла ни в какое сравнение с тем, что произойдет в последующие годы (в очередной раз повторюсь, что политику Ленина не стоит даже сравнивать с политикой Сталина), но за год существования Коминтерна произошло существенное продвижение в этом направлении. Вначале считали, что Коминтерн разместится в одном из центров Западной Европы, в Париже или Берлине. На конгрессе было принято решение, что Исполнительный комитет должен остаться в Москве. Надоедливый депутат из Голландии заявил: «Не стоит делать вид, что у нас действительно международный Исполнительный комитет».[433]

Почему бы не сказать, что фактически это советский аппарат всемирного коммунизма? Этот делегат настаивал на том, чтобы перевести Исполком в другую страну. В противном случае иностранные коммунисты, входящие в состав Исполкома, потеряют связь со своими соотечественниками. Рабочие будут говорить: «Там (в Москве) находится наш лидер… Они согласятся с его мнением… которое не согласуется с реальной ситуацией в европейских странах и Америке». Советская делегация очень тактично ответила на это некорректное замечание, что если Исполком останется в Москве, то точка зрения русских не будет превалировать над всеми остальными. Как может французский или немецкий коммунист потерять связь с массами? Ведь в его распоряжении современные средства связи и сообщения.

К сожалению, у Ленина не было ни времени, ни здоровья, чтобы вплотную заняться проблемами, связанными с организацией и деятельностью Коминтерна. Фактически руководство взяли на себя Зиновьев и Радек. Зарубежные коммунисты глубоко уважали Ленина и восхищались Троцким, но пока еще не привыкли воспринимать слова любого советского чиновника как закон. Уильям Галлахер, будущий президент КП Великобритании, в ответ на критику Ленина сказал, что он воспринимает его слова как сын, выслушивающий выговор от отца. Но будь он проклят, если окажет подобное уважение товарищу Радеку. Действительно, Радек, секретарь Коминтерна, не слишком подходил на роль отца. Многословный и дерзкий, он, словно «сумасшедший» или «биржевой маклер», выкрикивал оскорбления в адрес зарубежных коммунистов, которые не соглашались с его мнением, и пытался наглостью возместить отсутствие авторитета. Оба, и Зиновьев, и Радек, любили отдавать приказы, давали почувствовать иностранцам, что те находятся в подчиненном положении, поскольку их страны отстают в революционном развитии. Ленин никогда не позволял себе высокомерного тона по отношению к рядовым коммунистам, а ведь его ставленники в Коминтерне имели дело с ветеранами международного социалистического движения. В Интернационале с самого начала царили интриганство и протекционизм. Надо было быть «человеком Зиновьева» или «человеком Бухарина»; коммунисту теперь было важнее завязать связи в Москве, чем поддерживать связь с массами. Делегаты, приезжавшие в Москву, громко жаловались на левизм товарища X или оппортунизм товарища Y и просили русских товарищей вынести решение.

Конечно, в первые дни Коминтерн окружала атмосфера некоторого возбуждения. В 1922 году у коммунистов не было иллюзий в отношении своего детища. Работа в Коминтерне имела свои положительные стороны. Русские коммунисты, которые раньше занимались скучными, прозаичными делами в своей стране, теперь получили возможность продолжить революционную деятельность, руководить «массами» в Польше или в Германии, упражняться в красноречии, вышедшем из моды в России. В Коминтерне властвовали пропагандисты и теоретики. Периодические вылазки за границу сочетали в себе удовольствие от путешествия с волнением, связанным с нелегальной революционной деятельностью. Советский паспорт защищал «путешественников». Но даже если кого-то арестовывали, как это случилось в 1919 году с Радеком, то заключение носило непродолжительный характер. Коминтерн представил арестованного Радека как мученика (он в сидит в подземной камере, в оковах, в холоде, в сырости). Этой жертве политического преследования дали возможность встретиться с немецкими радикальными социалистами и проинструктировать их по поводу тактики действий. Выйдя из тюрьмы, Радек нашел пристанище у бывшего генерала, где он и принимал немецких промышленников и офицеров рейхсвера.

Атмосфера Коминтерна не могла не породить цинизм в русском персонале. В годы формирования Коминтерна многие партийные идеалисты обнаружили, что находятся в оппозиции к официальной политике. Многие, к примеру Коллонтай, идеально подходили для работы с зарубежными коммунистами. Но им был закрыт вход в Коминтерн, чтобы они не заразили его ересью. То же самое и с меньшевиками, которых широко использовали на административных и дипломатических ролях второго плана. Зарубежные коммунисты, задействованные в центральном аппарате Коминтерна, отбирались исключительно с точки зрения их готовности к послушанию и знания русского языка (в основном болгары и финны). Они быстро «русифицировались». Многие из этих людей инстинктивно стремились попасть во властные структуры русской партии, они обладали способностью держать нос по ветру. Например, финн О. Куусинен был угоден таким разным начальникам, как Зиновьев, Бухарин и Сталин. Он был секретарем ЦК КПСС и умер в весьма преклонном возрасте в эпоху Никиты Хрущева.[434]

Каждой коммунистической партии вменялось в обязанность предоставлять помощь Советской России (одно из условий приема в Коминтерн). На III конгрессе Коминтерна Ленин уточнил этот пункт: «Было бы весьма ценно, и я думаю, зарубежные товарищи согласны с этим, следить за самыми важными событиями, тактическими действиями и ходами русских контрреволюционеров. Контрреволюционеры работают главным образом за границей, и зарубежным товарищам будет не особенно сложно следить за их деятельностью».[435]

Правда, имелась небольшая загвоздка. Ленин просил зарубежных коммунистов шпионить за русскими политическими эмигрантами. Получалось, что Коминтерн должен выполнять те функции, которые выполняла охранка для царской России. Естественно, это постыдное предложение было прикрыто педагогическими фразами: «Эти контрреволюционные изгнанники очень сообразительны, великолепно организованы, хорошие стратеги…» (Ленин чрезмерно польстил несчастным эмигрантам.) «Я думаю, с точки зрения пропаганды это окажет сильное влияние на рабочий класс».

Опять же, «превосходная ВЧК» должна проникнуть в рабочую оппозицию и выяснить, как она использует «тот или иной метод». То, что Ленин сделал подобное предложение зарубежным коммунистам, говорит о его отношении к их моральным принципам. На конгрессе Коминтерна он довольно дерзко заявил: «Мы знаем, как «свободная» русская пресса за границей, начиная с эсеров и меньшевиков и кончая наиболее реакционными монархистами, защищает крупную земельную собственность».[436]

Теперь становится понятным, почему русские коммунисты свысока разговаривали с зарубежными товарищами.

Во время выступлений Ленин часто повторял, что опасность исходит от «полутора или двух миллионов» русских эмигрантов и «пятидесяти газет», которые они издают. К настоящему моменту зарубежные товарищи прекратили задавать набившие оскомину вопросы о терроре в России. Они были не настолько наивны, чтобы вслух интересоваться, почему капиталистический Запад не поставляет такого количества политических эмигрантов, как Советская Россия. Для Ленина эти эмигранты, в основном беспомощные и разбитые на сотню фракций, по-прежнему представляли серьезную угрозу. Сейчас, как это ни странно, он опасался их больше, чем в 1917 году: «Когда мы взяли власть, русская буржуазия была неорганизованной и политически незрелой. Теперь она достигла уровня западноевропейского развития». Зарубежные товарищи, вероятно, отметили эти слова: «западноевропейский уровень развития». Эти люди с покалеченными судьбами пытались кое-как свести концы с концами в Париже или в Брюсселе, а Советская Россия, одержавшая победу в Гражданской войне, теперь боялась их. И зарубежные коммунисты должны были помочь ей справиться с этой опасностью.

Становится понятно, почему Ленину было так трудно сосредоточиться на проблемах всемирного коммунизма, и независимо от того, говорил ли он об итальянцах или немцах, он неизменно возвращался к проблемам Советской России. Теперь, оглядываясь назад, победа большевизма в России кажется таким простым делом – «одним ударом» – и именно поэтому столь неправдоподобным. В 1921 году Ленин был здравомыслящим государственным деятелем. Угроза вмешательства отпала; капиталистические державы были заняты собственными политическими проблемами и послевоенным спадом в экономике. Он декларирует: советская система непобедима, пройден самый трудный этап. И тут же отступает, уж слишком все просто. Где-то скрывается враг; может, это западный капиталист, или русский крестьянин, или те эмигранты, которые исподволь строят козни. Он предчувствует борьбу, по сравнению с которой захват власти и Гражданская война «покажутся относительно простыми».

Все эти волнения временами приобретают болезненную форму, и, естественно, проблема всемирной революции отступает на второй план. Поспешность и небрежность Ленина явились причиной «уродливой формы» Коминтерна, сказавшейся на его деятельности в Западной Европе. Мы уже говорили, что рабочие и интеллигенция одобрительно относились к эксперименту, проведенному русскими. Послевоенная депрессия и разочарование в либеральных лидерах социалистических партий привели к формированию коммунистических сил. Даже в Англии, похоже, наступил благоприятный момент для создания многочисленной коммунистической партии.

Но все эти возможности были тем или иным образом утрачены. Коминтерн служил интересам Советского государства, мстил зарубежным ренегатам и оппортунистам, а поэтому не был привлекателен для организованного рабочего класса развитых стран. В условиях приема в Коминтерн было упущение: в них не говорилось о борьбе за улучшение материальных условий рабочего класса. В отношении профсоюзов говорилось буквально следующее: коммунистические партии должны «проникнуть» и захватить уже существующие профсоюзы. Будучи молодым марксистом, Ленин с готовностью соглашался с тем, что политическая пропаганда среди рабочих не принесет результата, если не будет сочетаться с борьбой за улучшение условий труда и повышение заработной платы. Теперь он считал иначе: зарубежным коммунистам ни к чему реформизм. Вся их энергия должна быть направлена на захват власти, на помощь России и осуждение социалистов. Мы уже видели, как разозлился Ленин, когда его спросили, не приведет ли революция к снижению жизненного уровня рабочих. В России следствием победы «рабочих» стало катастрофическое ухудшение условий жизни. Так почему же рабочие западных стран должны оказаться в лучшем положении? Зарубежные товарищи могли только болтать.

Западных коммунистов смущало отношение Коминтерна к парламентским выборам. Коммунисты должны участвовать в выборах, но подчиняться при этом Центральному комитету. Они не имеют права действовать самостоятельно. Парламентский иммунитет? Прекрасная ширма для подрывной работы. «В тех странах, где депутаты-коммунисты пользуются парламентским иммунитетом, они должны использовать его для оказания помощи партийной организации в ее нелегальной работе…»[437]

В большинстве случаев представитель коммунистической партии должен действовать словно слон в посудной лавке: всем своим поведением дискредитировать парламентские институты. Английские коммунисты заметили, что подобное поведение скорее будет дискредитировать коммунистов, а не парламент. Но Ленин думал не о палате общин, а о тех далеких днях, когда горстка большевиков прервала работу Думы и привела в замешательство унылых юристов и профессоров, которые думали, что они смогут навязать России парламентаризм.[438]

Рассматривая искусственный характер, навязанный западному коммунизму, трудно понять, где заканчивается беспринципность и начинается детская капризность. Принципы поведения всемирного коммунизма отражают свойства характера Ленина. Некоторые западные товарищи оказались способными учениками. В 20-х годах протоколы заседания рейхстага изобилуют инцидентами, инспирированными коммунистами с намерением подорвать престиж этой организации. Депутаты кричали на министров: «Свинья», «Палач», а на братьев-социалистов: «Ренегаты», «За сколько продались?» Вот так они следовали указаниям Коминтерна о том, что «коммунисты должны использовать парламентскую трибуну не только для того, чтобы разоблачать буржуазию и ее откровенных сторонников, но и против социал-патриотов, реформистов, центристов и других врагов коммунизма…». В Италии и Германии коммунисты смогли помочь массам освободиться от иллюзий в отношении загнивающего парламентаризма.

Ленин, вплотную занимаясь русскими вопросами и только временами вмешиваясь в дела Интернационала, не хотел показывать, что всемирный коммунизм имеет для него второстепенное значение. Чичерин неоднократно объяснял разгневанным западным правительствам, что Коминтерн только располагается в Москве, но не имеет отношения к деятельности советского правительства. Он убеждал Ленина, что ему как главе правительства следует подальше держаться от этой международной революционной организации. Казалось бы, Ленин должен был попасться на подобную уловку, но он категорически отказался. «И речи не может идти о том, что мы с Троцким оставим Исполком»[439], – писал он Чичерину.

Подобный шаг, рассуждал Ленин, может создать на Западе впечатление об уязвимости Советского государства.

Ему было неприятно думать, что из-за отсутствия времени и сил он мог упустить важные моменты, касающиеся всемирного коммунизма. Наверстывая упущенное время, он лихорадочно читал французскую и немецкую прессу, отдавал указания Зиновьеву, писал письма зарубежным товарищам. Нерегулярный и неизменно поверхностный характер вмешательства Ленина в дела мирового коммунизма наглядно демонстрирует письмо от 13 июля 1921 года М. Бородину. Ленин интересуется американской партией, «рабоче-крестьянским или фермерско-рабочим союзом, (на самом деле Farmer Labor Party), которая, предположительно, «находится у власти» в Северной Дакоте. «Мне бы хотелось иметь несколько наиболее важных документов относительно этой партии и ее деятельности в Северной Дакоте… и ваш короткий комментарий по этому вопросу».[440]

Получив ответ от Бородина, Ленин просит секретаря взять на заметку: «Пожалуйста, напомните мне о нем через неделю». Впоследствии Бородин даст анализ этой партии на страницах журнала Коминтерна, но, в соответствии с приказом, не включит в статью антикоммунистическую полемику.

Фактически западные коммунисты разыгрывали историческую драму, ранее сыгранную большевиками в России, но на этот раз, если не обращать внимания на трагические последствия в Италии и Германии, ее можно было бы рассматривать как комедию.

Эта комедия кончилась для многих личной трагедией. Они расстались с идеалистическими воззрениями, с тягой к приключениям, чему немало поспособствовала московская бюрократия, превратились в послушных марионеток или с горечью и злобой в сердце оставили партию своей мечты, чтобы к концу жизни лишиться всяческих иллюзий.

Пока мы делали основной упор на западной революции. А что же на Востоке? В колониальных и зависимых странах не в такой мере проявлялись отвратительные явления западной цивилизации. Холеные паши, жадные землевладельцы, даже восточные деспоты были врагами врагов коммунистической России, а следовательно, потенциальными революционерами. Трудящиеся массы Индии и Китая не надо было отрывать от профсоюзов или лишать пропарламентских предрассудков. Даже зарождавшаяся интеллигенция Азии, слово, которое Ленин подобно Николаю II не мог произносить без содрогания, обеспечивала благоприятную почву для ведения революционной пропаганды. Короче, в колониальном мире Ленин мог с легкостью проводить курс на национализм. Колониальная проблема была уязвимым местом британского и французского капитализма. Движение за независимость на Востоке являлось прямой угрозой западному империализму и могло косвенным путем стимулировать революцию в Англии и Франции. Потеря Индии и других сфер влияния вела к снижению жизненного уровня западных рабочих.

Большевистская революция, как магнитом, притягивала многих деятелей на Востоке. Идея распространения коммунизма в Азии, не говоря уже об Африке, казалась педантичному марксисту ересью, по сравнению с которой захват власти коммунистами в «полудикой, примитивной азиатской России» был вершиной марксистского учения. Персии и Китаю еще так далеко до капитализма, а вы собираетесь устанавливать там социализм!

Ленин развеял все сомнения. Он резко осудил Бухарина, когда в 1919 году тот в приступе непонятной откровенности заявил, что готов заняться революционной пропагандой среди «бушменов и готтентотов», только чтобы досадить британцам, а не потому, что имеется какой-то шанс создания у них современного государства. Что бы произошло с коммунизмом в России, если бы коммунисты сидели сложа руки пятьдесят лет, дожидаясь окончания капитализма и рождения социализма? Вы не можете объяснять индийским и корейским товарищам, стремящимся к социализму, что им следует дожидаться своих Лениных и Троцких, пока не исчерпают себя неповоротливые исторические и экономические силы. Восточным товарищам следует сказать: «С помощью пролетариата развитых стран отсталые народы могут создать советскую систему и, пропустив капиталистическую стадию, строить коммунизм».[441]

В противном случае коммунистическим партиям Китая, Индии, Кореи не удастся укрепить свои ряды. Работать в расчете на будущие поколения является весьма благородной задачей, но каждый политик верит, что сможет достичь своей цели, захватив власть в настоящий момент. Где сейчас те меньшевистские лидеры, которые пребывали в вечных сомнениях, «созрел ли момент» для социалистической революции, для захвата власти? Идея советской системы, говорил Ленин, умышленно упрощая ситуацию, проста и имеет отношение не только к пролетариату, но и к крестьянству, феодальным и полуфеодальным отношениям.

Мы помним, как Хрущев сжимал в объятиях Насера, друга Советского Союза, в то время как этот «друг» держал под замком египетских коммунистов. Корни этой политики возвращают нас во времена Ленина. Советское государство имело дружеские отношения с Гамалем, но в это же время он заключал коммунистов в тюрьмы или топил их в Босфоре. Необходимость усиления антибританских настроений вынуждала поддерживать дружеские отношения и с афганским Амануллой-ханом, и персидским шахом. Эти господа преследовали коммунистов, но в определенных обстоятельствах, перед соответствующей аудиторией советское правительство осторожно критиковало их действия. Они были противниками форпоста капитализма, Великобритании, лидерами, как теперь говорят, освободительного движения, поэтому советское правительство обращалось с ними бережно и временами оказывало помощь. В 1920 году Коминтерн организовал в Баку конгресс народов Востока. Здесь неугомонные Зиновьев и Радек выступили в новой роли лидеров угнетенных масс Востока, призывая их начать священную войну против Британии. Радек (еврей, родившийся в Австрийской Польше) выдавал себя за немецкого социалиста, лидера польского социализма, сторонника альянса между немецким национализмом и большевизмом. Теперь он выступал в новой роли: возглавлял борьбу мусульман против неверных.

Следует отметить, что в восточной политике Ленин был куда изобретательнее, чем когда подбивал британских коммунистов на выступления против парламентаризма и профсоюзов, одновременно убеждая их проникать в профсоюзные организации. По марксистским стандартам политика, направленная на союз с национализмом, была захватывающим нововведением. Но для человека, который в далекие женевские дни всерьез искал революционных союзников среди наиболее отсталой, одурманенной предрассудками массы русского крестьянства, это оказалось естественным.

Восточная политика, разработанная Лениным, строилась на реальных стремлениях развивающихся стран. Зарождающаяся интеллигенция Востока видела в большевизме союзника в борьбе против империализма, а Советская Россия являла собой пример общества, пытающегося преодолеть отсталость и покончить с бедностью.

Гениальность Ленина как политика заключается в его способности обесчестить своих противников и посеять сомнения в их душах. его противники в партии не могли устоять перед его обаянием. «Сейчас не время…» для внутрипартийных разногласий, прекращения террора, следования марксистскому учению. Европейская интеллигенция (после Первой мировой войны это понятие, вероятно, можно применить к Западу) испытывала чувство вины в отношении империалистической роли их государств. Мировая война и Октябрьская революция положили начало общему кризису капитализма. На мировой сцене появились новые государства, неспособные добиться политической и экономической стабильности, что было выгодно советской дипломатии и всемирному коммунизму. Перед лицом собственных экономических проблем, зарождающегося освободительного движения западные государства вряд ли были способны осуществить нападение на Россию или выступить единым фронтом против коммунизма.

В прежние дни в Женеве и в Париже русские изгнанники с нетерпением ждали новостей о политических и экономических проблемах царской России. Теперь Ленин использовал старый революционный девиз «чем хуже, тем лучше» в международной политике. его враждебное отношение к «старому лицемеру Вильсону» объяснялось опасением, что Лига Наций может стать жизнеспособным институтом, всемирной организацией. «Вильсон идол буржуазии и пацифистов в духе компании героев II Интернационала… которые молились на «Четырнадцать пунктов» и писали «академические» книги об основах политики Вильсона, поскольку надеялись, что Вильсон спасет «социальный мир», помирит эксплуататоров с эксплуатируемыми, реализует социальные реформы… Кейнс разоблачил Вильсона…»[442]

Ни один изоляционист Среднего Запада не приветствовал выбора Гардинга с большей радостью, чем это делал Ленин. Мы помним, с каким нетерпением Ленин ждал вооруженного столкновения американских и японских «бандитов». Эти «умные и хитрые» западные капиталисты надеялись обмануть Маркса, повысив жизненный уровень рабочих. Но они не могли избежать кровавых революций в своих империях, а главное, собственная жадность заставит их начать войну между собой. Такая точка зрения несколько смущала коммунистов. Помните, как один из них сказал Ленину, что если Япония и Америка развяжут войну, то хуже всего придется их «крестьянам и рабочим». Ленин даже не считал нужным реагировать на подобные высказывания.

Нельзя считать, что ленинская политика в отношении колониальных стран потерпела поражение только потому, что он сам не застал победы коммунизма в этих странах. Он сумел предсказать и проявил завидное тактическое мастерство, обратив внимание коммунистов на те территории, где массам действительно «нечего было терять, кроме цепей». То, что в выигрыше от этой политики оказались поначалу не местные коммунисты, а такие националисты, как Насер и Чан Кайши, нельзя расценивать как неудачу; победа национализма в Азии подорвала влияние западных государств, их престиж. Теперь Запад был уже бессилен остановить начавшийся процесс. После разгрома интервенции Ленин объяснял, что «слабая, истерзанная, растоптанная Россия… одержала победу…» над «богатыми, могущественными странами, которые управляли миром… Почему?…потому что между этими странами не было и тени единства, потому что все они имели разные цели…»[443]

Большое влияние русских на зарубежные коммунистические партии основывалось не только на престиже единственного в мире коммунистического государства и финансовой помощи, которую Советское государство предоставляло зарубежным товарищам даже в те дни, когда голодающая Россия с трудом могла позволить себе подобную роскошь. Оно базировалось на особенностях советской тактики. Кто за границей мог так ловко манипулировать марксистскими категориями, проводить исторические параллели и выявлять суть вопроса, одним словом, действовать так же умно, как товарищ Ленин и его помощники?

Интеллектуальные традиции XIX века, заложенные социал-демократией, призывают называть вещи своими именами. Идеология II Интернационала основывалась на здравом смысле: левый социалист – это тот, кто верит в революцию, правый социалист видит достижение цели путем эволюции и ненасильственных методов. Теперь этот упорядоченный мир понятий был полностью разрушен. Временами коммунисты демонстрировали большую сдержанность, чем конституционно настроенные социалисты, а временами призывали массы на баррикады; «созидательные парадоксы коммунизма», как называл их Сталин. В контексте русской революционной традиции имело смысл жонглировать понятиями, неожиданно изменять идеологический курс. Но зарубежным товарищам было непонятно, как это можно списывать в расход союзников и всячески превозносить бывших врагов; им приходилось просто принимать все на веру. Только из опасения стать посмешищем известные западные коммунисты, не утратившие здравого смысла, воздерживались от восклицания: «А король-то голый!» Позже они не захотели разрывать долгосрочные связи, отделяться от движения, которое, при всей его порочности, защищало их. Проще говоря, это был цинизм.

Ленину оставался всего один год активной деятельности после того, как весной 1921 года он вчистую разгромил внутрипартийную оппозицию и ввел новую экономическую политику. В мае 1922 года он перенес первый удар (инсульт), через несколько недель вернулся к работе, но в декабре второй удар сделал его инвалидом до конца дней.

Две темы в жизни великих людей вызывают особое любопытство и порождают массу слухов: любовь и здоровье. В случае с Лениным недостаток информации о его любовных связях компенсируется ее избыточностью в отношении динамики развития его болезни. Он всегда очень заботился о состоянии здоровья, и собственного, и близких ему людей; это был его «пунктик», навязчивая идея. Медицина всегда представляла для него огромный интерес, и он не скупился на советы в этой области человеческих знаний. Делает ли брат Дмитрий физические упражнения в тюрьме? Почему Мария Ильинична, чтобы выйти из депрессии, не хочет поехать за границу? Культ физических упражнений, вообще-то несвойственный русскому интеллигенту его поколения, Ленин связывал с необходимостью всегда оставаться в хорошей физической форме. Он вытаскивал своих товарищей-эмигрантов из парижских кафе и женевских квартир, заставляя их совершать прогулки в горы, кататься на велосипеде, одним словом, вести здоровый образ жизни. В Кракове он лично ухаживал за товарищем-большевиком, получившим нервное расстройство, а затем отправил его в Швейцарию, напоследок проинструктировав, где и у кого надо лечиться, чтобы прийти в норму.

Конечно, замечательно, что Ленин так заботился о состоянии своего здоровья и близких ему людей. Это говорит о его благоразумии и внимательности. Но дело не только в этом. Переутомление и сильные стрессы, связанные с революционной деятельностью, могли серьезным образом сказаться на состоянии здоровья. Ленин считал, что жесткий режим и физические нагрузки помогут сохранить «здоровый дух». Однако вспомним письма матери Владимира Ильича, когда она умоляла министра образования вернуть его в университет и убеждала, что бездействие может привести ее сына к самоубийству. Большее беспокойство самого Ленина вызывало состояние брата Александра в последние месяцы. Стереотипное представление о нервном, вечно сомневающемся интеллигенте и лишенном эмоций, решительном пролетарии, на его специфической медицинской философии, сыграло огромную роль в политической жизни Ленина.

С годами он укрепился в своем представлении, и, как многие другие его личные качества, оно повлияло на развитие и характер советского режима.

Во-первых, его мнение о состоянии здоровья известных большевиков приводило к серьезным, а в каких-то случаях пагубным последствиям. Человеку, который высказывал свои возражения по любым аспектам большевистской власти, как правило, ставился один диагноз: умственное расстройство. Отсюда делался вывод, что он либо нуждается в длительном лечении, либо… в тяжелой работе, которая излечит его от недуга. Но в любом случае он уже не мог занимать ответственные политические посты. Мы помним, как отнесся Ленин к Мясникову, написавшему, что только политические свободы смогут спасти режим от разложения. Мясникову посоветовали подлечить нервы или заняться более тяжелой работой. Через год его исключили из партии, а затем вместо санатория отправили в тюрьму. Члена «рабочей оппозиции» отправили на лечение в Берлин. Оттуда он написал письмо Ленину, жалуясь на преследования его товарищей-оппозиционеров. Ленин ответил в характерном для него духе: «Я ожидал, что в Берлине вы поправите свое здоровье и посмотрите на ситуацию со стороны… вы вернетесь здоровым и сделавшим правильные выводы».[444]

Ленин одну за другой рассматривает жалобы противника, пытается опровергнуть их, а затем ставит классово-медицинский диагноз: «Нездоровый мелкобуржуазный интеллигент, увидев несправедливость, хнычет, кричит, теряет голову, контроль над собой, сплетничает и начинает нести вздор о «системе». Пролетарий… заметив какие-то ошибки, со знанием дела исправляет их… и решительно доводит дело до конца». Окончательный диагноз таков: «Наша старая дружба позволяет мне сказать: вам надо лечить нервы».

Такие же отеческие наставления Ленин адресовал Адольфу Иоффе. Возможно, в этом случае он был прав. Известный советский дипломат страдал нервными расстройствами.[445]

Как-то Иоффе неосторожно отождествил Ленина с диктатором, написав: «ЦК – это вы». Ленин с возмущением ответил: «Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления… Зачем же так нервничать, чтобы писать совершенно невозможную, совершенно невозможную фразу, будто ЦК – это я».[446]

И снова: «Вы должны серьезно отдохнуть… Думаю, не лучше ли вам поехать за границу в санаторий?» Тон письма не может скрыть того факта, что Ленин относит Иоффе к категории тех, кто «хнычет и кричит». Ленин не может удержаться, чтобы не привести в пример «пролетария», который безропотно делает одну работу за другой. Это был Сталин.

Время от времени Ленин действовал так, словно руководил санаторием. Забота о здоровье подчиненных, на первый взгляд казавшаяся столь гуманной и разумной, роковым образом сказывалась на советской политике. Ленин неукоснительно придерживался принципа, что здоровье человека, если он является советским служащим, касается не только его самого, его семьи, но в первую очередь партии. Именно партия должна взять на себя ответственность за здоровье своего сотрудника и, если необходимо, заставить его лечиться и делать операцию.

Временами Ленин доходил до абсурда в своей заботе о здоровье подчиненных. Одному из чиновников, приехавших в Кремль, он заявил, что тот очень плохо выглядит и должен немедленно отправиться на Кавказ. Человека посадили в автомобиль и отвезли на вокзал, даже не позволив ему заехать домой. Ленину пришла в голову блестящая идея (когда его обследовали немецкие доктора) проверить состояние здоровья своих сотрудников. Он собрал несколько высоких должностных лиц, включая Дзержинского, и объяснил, что им придется раздеться и пройти обследование. его медицинский деспотизм привел к печальным для него последствиям. Во время его последней болезни Политбюро, а не врачи контролировало его режим и лечение. Больной и его семья беспомощно наблюдали, как скорее по политическим, нежели по медицинским соображениям Ленин оказался в полной изоляции от окружающего мира. «Если бы я был свободным человеком», – вырвалось у Ленина. Но он сам создал эту модель.[447]

Забота о собственном здоровье вынуждала его быть благоразумным, но он абсолютно не мог выносить бездействие, волнуясь о том, что «они» делают в его отсутствие. Однако он регулярно ездил на отдых. Даже в январе 1918 года, когда власть большевиков висела на волоске, Ленин на несколько дней поехал отдохнуть в Финляндию. После переезда в Москву основным местом отдыха стали Горки, расположенные недалеко от Москвы. Даже в самые напряженные моменты Гражданской войны Ленин любил съездить «на природу». Одна из таких поездок чуть не стоила ему жизни. В январе 1919 года он поехал навестить больную жену, а потом отправился в детский санаторий под Москвой. его автомобиль был остановлен бандитами, которые силой заставили его и других пассажиров выйти из машины, затем сели в машину и скрылись в неизвестном направлении. Свидетели вспоминали, что он сильно горевал из-за потери машины и возмущался, что шофер не оказал сопротивления бандитам. Ленин всегда сильно переживал случаи хулиганства и насилие, имевшие непосредственное отношение к нему. В «Детской болезни «левизны» в коммунизме» Ленин вспоминает собственный горький опыт.

Описывая ситуацию, сложившуюся в советском правительстве во времена Брест-Литовска, он предлагает читателям: «Представьте себя в положении (пассажиров) автомобиля, который остановлен вооруженными бандитами… Вы отдаете им деньги, паспорт, револьвер (как он и сделал). (Взамен) вы отделались от бандитской компании… и смогли спасти собственную шкуру».[448]

Однако, несмотря на опасность, которую таили в себе эти загородные поездки, Ленин продолжал ездить за город. В связи с ухудшающимся здоровьем начиная с 1921 года он все больше времени проводил в Горках. Теперь он не позволял себе слишком тяжелых нагрузок, а просто много гулял, собирал грибы. Как всякий русский человек, Ленин очень любил собирать грибы и легко отличал ядовитый гриб от съедобного.

Надо сказать, что в последние годы жизни не только состояние здоровья сказывалось на его растущей раздражительности. Казалось бы, после четырех лет тяжелейших сражений в России был мир и, предположительно, земля обетованная, называемая социализмом. При ближайшем рассмотрении мир и социализм оказались довольно иллюзорными. Бандитские нападения, крестьянские волнения в 1921-м и 1922 годах. Для их подавления приходилось использовать Красную армию. После кронштадтского мятежа Ленин всерьез задумался о возможности следующего мятежа. Он опасался, что моряки, «краса и гордость революции», по-прежнему представляют угрозу для большевизма.

Что касается социализма, то было бы смешно говорить об этом в России в 1921 году. Какой социализм? Ленин убеждал, что социализм – это государственный капитализм, а коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны, но для рядового рабочего все это было пустым звуком. Положение рабочего стало намного хуже, чем при царском режиме. В период военного коммунизма положение вроде бы несколько улучшилось, но это оказалось не более чем иллюзией. Теперь фабриками управляли буржуазные специалисты. После разгрома внутрипартийной оппозиции в январе 1922 года Ленин решительно заявил: «Любое вмешательство профсоюзов в управление (государственными) предприятиями… будет рассматриваться как вредное и недопустимое». Союзы, добавил он, должны тесно сотрудничать с государством. Старым рабочим это высказывание показалось удивительно знакомым. Не эту ли точку зрения отстаивал шеф царской полиции Зубатов? Рабочие должны уважать государство, своего друга и защитника, и не слушать агитаторов (тогда социал-демократов, теперь «рабочую оппозицию»).

На поверку все большевистские высказывания оказывались колоссальным обманом. При нэпе возобновилась частная торговля и спекуляция. Крестьянина заверили, что теперь он получил право самостоятельно распоряжаться излишками продукции. Ленин часто повторял: «Теперь мы заняли «командные высоты» в экономике, то есть мы владеем ситуацией в тяжелой промышленности, на транспорте». Кто такие «мы», в 1921—1922 годах могли не понимать только зарубежные коммунисты и газетчики. В послевоенной России каждый понимал, что «мы» – это партия и государственная бюрократия, которая уже приобрела черты и усвоила линию поведения правящего класса.

Большевики не сдержали обещаний, данных в революцию. Однако народ безмолвствовал. Пока еще рано было говорить об установлении тоталитарного режима, но внутрипартийные недовольства жестоко подавлялись. Самое удивительное, что с первых дней правления, когда Ленин пообещал мир, хлеб и землю, его режим приобрел популярность. Нэп принес видимое улучшение экономического положения. Крестьяне и «специалисты» считали, что именно Ленин уберег их от уничтожения и преследования в период военного коммунизма. Возможно, они с излишней долей оптимизма считали, что, пока Ленин у власти, они будут защищены от доктринеров и новых актов беззакония. Однако в то же самое время в партии его популярность заметно уменьшилась. Многие считали, что новая экономическая политика приведет к созданию мелкобуржуазной страны, а пролетариат обретет новые цепи. Противники олигархии и протекционизма, которые в 1921 году считали, что если бы «Ильич только знал факты», то был бы с ними, теперь не были в этом уверены. Кому-то казалось, что Ленин смотрит на все сквозь пальцы, что он главный враг внутрипартийной демократии, человек, который выгонит или посадит в тюрьму тех, кто посмеет не согласиться с его мнением. Самые близкие помощники и потенциальные преемники давно уже не рассматривали его как беспристрастного судью. В последние годы они все испытали на себе его растущую раздражительность и деспотизм. Самые близкие, вероятно, понимали, что, пока Ильич жив, он защищает их друг от друга, а партию от интриганства и разложения. Эту легенду они попытались сохранить и после его смерти, но самому Ленину в течение его последней болезни они практически не оказывали ни уважения, ни внимания. Медведев, бывший член «рабочей оппозиции», выразил, скорее всего, истинные чувства многих высших должностных лиц, которых Ленин поднял от незаметных агитаторов до невообразимых высот. «Смерть товарища Ленина, – написал он, – была самым тяжелым событием. Но все относительно в этом мире».[449]

Трагедия последних лет жизни Ленина заключается в том, что он начал сомневаться в самом себе и в коммунизме. Будь он законченным циником, ему бы ничего не стоило заявить об установлении коммунизма после окончания Гражданской войны. Коммунистическая партия у власти. Новая экономическая политика возродила российскую экономику. Стоит ли волноваться о прежних обещаниях, данных в Октябре? Возможно, это скорее оздоровило бы атмосферу в партии, чем поиски призрачного социализма.

Ленин пытался найти волшебную формулу до самой смерти. Он мастерски анализировал слабости старого режима, но чем было руководствоваться новому строю? Он признавался, что Маркс не мог помочь в решении этой проблемы. Учитель убедительно написал о противоречиях и тенденциях капитализма. А это была Россия 1921 года, и было непонятно, с чего начинать.

Новая экономическая политика была объявлена «всерьез и надолго». В октябре 1921 года нэп уже представлялся как «временное отступление». Еще через несколько месяцев Ленин заявил: мы остановили отступление. Так же и в отношении партии. Он обещал, что партией будут руководить компетентные, здравомыслящие люди. Прежние агитаторы и фразеры стали абсолютно бесполезными. Спустя какое-то время Ленин установил критерии для предстоящей партийной чистки, утвержденные X съездом партии. У многих товарищей они наверняка вызвали мучительное недоумение. Ленин считал, что с повышенной строгостью следует подойти к сотрудникам, «имеющим особые привилегии», то есть к тем самым «специалистам» и профессионалам, которых сам еще совсем недавно привлекал к партийной работе; к государственным служащим, работавшим до 1917 года, и другим руководителям и чиновникам.[450]

Короче говоря, с особой строгостью следовало подойти к членам партии, имевшим опыт и административные способности, а к «агитаторам и фразерам» относиться снисходительно. В свое время многих меньшевиков усиленно зазывали на государственную работу. Партия нуждалась в знающих экономистах и других профессионалах. Большинство из них продемонстрировали преданность партии. В 1921 году Ленин заявил: «На мой взгляд, среди меньшевиков, вступивших в нашу партию в начале 1918 года, не больше одного из сотни, кто может считаться членом партии, но даже этого одного следует проверить три-четыре раза».[451]

Он откровенно смеялся над теми, кто утверждал, что он, Ленин, таким образом сводит с меньшевиками счеты за прежние разногласия. Теперь стало ясно, что он не способен забыть и простить. Еще в 1903 году он писал, какими хитроумными интриганами были меньшевики!

«Одной рукой даем, другой отбираем». Ленинский принцип большевизма. его беспокойный характер отразился на движении в целом. Сколько раз уже в наши дни советская экономика подвергалась децентрализации, чтобы через какое-то время вернуться в прежнее состояние, предавая анафеме тех несчастных руководителей и экономистов, которые верили, что принятая политика установлена «всерьез и надолго»?

Мы уже отмечали эти безумные метания Ленина в поисках волшебной формулы социализма. Все будет отлично, когда… через двадцать лет произойдет полная электрификация страны… западные капиталисты научат русских управлять экономикой или (другой вариант) коммунисты из развитых стран захватят власть, окажут материальную поддержку и предложат свои услуги русским товарищам.[452]

Для прагматика подобные формулы звучали не слишком убедительно. Удержится ли советская система до того момента, пока Россия будет полностью электрифицирована, или немецкие товарищи будут готовы оказать ей помощь? Иногда марксистов охватывало ужасное подозрение, в том ли направлении они движутся? Вот откуда у Ленина предчувствие, что в Советской России есть силы, способные помешать движению страны к социализму. Взять хотя бы крестьянина. Нэп предоставил ему определенную экономическую свободу, и у крестьянина появился стимул производить больше продукции. Однако, вводя нэп, Ленин определенно испытывал серьезные опасения. «Мелкое производство дает начало капитализму и буржуазии, непрерывно, каждый день, каждый час, спонтанно и в массовом масштабе».[453]

Владимир Ульянов в своей первой основной работе о развитии капитализма в России с одобрением отзывался о появлении капитализма в деревне, поскольку крестьянин, который живет «более чисто», станет лучшим производителем. Почему же теперь, спустя двадцать пять лет, Владимир Ульянов-Ленин рассматривал подобную перспективу как катастрофу?

Или взять кооперативное движение. Понятно, что послевоенная Россия должна была приветствовать появление всех форм кооперации. С помощью кооперативного движения можно было восстановить разрушенную экономику. Разрешая частную торговлю и спекуляцию, следует (особенно если это делает социалист) поддерживать растущую кооперацию. Разве другая экономическая форма свободна от недостатков, присущих капитализму? Разве героиня «Что делать?», организовав швейный кооператив, не демонстрировала тем самым свои социалистические принципы? Увы, теперь Вера Павловна оказалась идеологической предшественницей Мартовых и Черновых, а не истинной революционеркой.

Любой рациональный шаг таил кошмарные неожиданности. В каждом полезном члене общества виделся потенциальный враг: в крестьянине – капиталист, в кооператоре – меньшевик, в профсоюзном чиновнике – «анархо-синдикалист», в советском руководителе – бюрократ. Даже соль земли, «смелый пролетарий», по мнению Ленина, мог обернуться хулиганом.

Все эти волнения преследовали Ленина в последний период его жизни. Если к этому добавить проблемы со здоровьем и растущее разочарование в ближайших соратниках, можно получить впечатление о размерах его личной трагедии. Но не стоит думать, что Ленин приходил в отчаяние, понимая, что его силы на исходе. Он был готов до последнего бороться с плохим самочувствием и с неискренними друзьями, с удовольствием ожидавшими, как он встанет с постели и разрушит планы тех членов Политбюро, которые фактически держали его в качестве пленника. Повода для волнений нет. Все может пойти прахом, но простые и честные рядовые рабочие смогут вылечить партию от разложения, раздоров, возродить ее, и под ее руководством Советское государство пойдет по правильному пути.

С 1921 года Ленин правил Россией все более и более авторитарным способом. Он был возмущен предположением, что ЦК – это он, хотя в действительности любое несогласие с его мнением приводило Ленина в ярость. Теперь ни один из помощников не удостаивался его личной близости. В тот или иной момент каждого из них он подвергал цензуре и сбивал спесь. Зиновьев и Каменев дискредитировали себя в октябрьский период. Троцкому, чья звезда одно время горела чуть ли не как его собственная, было указано его место, когда он посмел выразить собственное мнение в отношении профсоюзов. Бухарин пострадал как бывший «левый коммунист» и за поведение в период брест-литовских переговоров. Организаторы оппозиции Шляпников, Коллонтай, Мясников окончательно выпали из «ближнего круга». Остальные были вроде Сталина и Рыкова, игравших роль преданных исполнителей ленинских приказов. Говорить о соперниках было бы нелепо.

Ленин отдалился даже от ведущих партийных и государственных деятелей. Ни один из советских олигархов не мог теперь похвастаться близкими отношениями с Владимиром Ильичем. Ближайшие друзья предреволюционного периода, Ольминский, Бонч-Бруевич, Лепешинский, занимали скромные должности или служили в таких второстепенных учреждениях, как, например, Институт истории партии. Ленин проявлял заботу о старых знакомых, писал, чтобы Адоратскому предоставили более удобную квартиру и назначили на должность архивариуса. Глеб Кржижановский, ближайший друг Владимира Ильича по сибирской ссылке, был одним из тех немногих, к кому Ленин обращался на «ты». Благодаря профессиональной компетентности Кржижановский стал председателем комиссии ГОЭЛРО, а затем председателем Госплана, но к политике не имел никакого отношения. Ленин стал обращаться к нему «товарищ Кржижановский». «Дорогой Григорий» превратился в «товарища Зиновьева». Он занимал высокое положение, но о личных отношениях с Лениным уже не было и речи. За всю историю большевистской партии единственным человеком, составлявшим Ленину конкуренцию в борьбе за власть, был Леонид Красин. После революции он вернулся в партию и занимал важные дипломатические и руководящие посты. Ленин был очень высокого мнения о способностях и высоких личных качествах Красина. Однако ему тоже не было позволено играть важную политическую роль.

Возможно, Ленин считал необходимым держать даже самых высокопоставленных деятелей на почтительной дистанции. его заместители втянулись во внутрипартийную борьбу, и он избегал выказывать кому-либо из них свое благоволение. К тому же он нуждался в отдыхе, а об этом пришлось бы забыть, если бы он позволил кому-то из них вторгаться в его личную жизнь. В воспоминаниях Троцкий всячески намекает на личную близость с Лениным. В Кремле их квартиры располагались рядом, и они пользовались одной столовой. Ленин любил играть с детьми Троцкого. Однако их личное общение было весьма и весьма ограниченным. Оба были страстными охотниками, но Троцкий замечает с сожалением: «У нас никогда не было возможности поохотиться вместе…» Ленин предпочитал отдыхать с людьми, не имевшими отношения к политике.

Он любил отдыхать в кругу семьи. Крупская усердно трудилась в Наркомате просвещения. В своих воспоминаниях она дает понять, что ей не нравился новый стиль жизни. Из-за него они отдалились от старых друзей и знакомых. Если же говорить о материальном благополучии, то их жизнь в Кремле мало чем отличалась от жизни в Женеве или Париже. Исчезла непринужденная, дружеская атмосфера былых времен. Надежда Константиновна стала ближайшим помощником мужа и его единственным секретарем. В советской иерархии она занимала скромное положение, женщин здесь не жаловали. В мировом революционном движении женщины зачастую играли ведущую роль, но теперь ветераны-большевички в основном работали в «женских» организациях, занимаясь образованием, журналистикой и т. п. Невозможно было представить женщину в роли партийного функционера, отдающего приказы о расстреле кулаков, «саботажников», или работника ВЧК (хотя были и такие).

В семье Владимир Ильич был ближе всего с Марией; она постоянно находилась при нем в Кремле и в Горках. Анна, и это чувствуется в ее воспоминаниях, написанных сразу после смерти брата, не слишком одобрительно относилась к начинавшемуся культу Ленина. Ее муж, Елизаров, был первым наркомом путей сообщения. Он не оправдал ожиданий Ленина, но кто мог бы это сделать в те дни, да еще на таком сложном участке работы?[454]

Все Ульяновы находились на государственной службе. Анна работала в Наркомате просвещения, Мария в редакционной коллегии «Правды». Даже Дмитрий, самый таинственный член семьи, работал на государственной службе. Казалось, поначалу его готовили для более серьезной работы. Дмитрий был членом Евпаторийского комитета большевиков и Крымского обкома партии, и то ли он чем-то вызвал недовольство брата, то ли просто не подходил для политики, но вскоре вернулся в Москву и стал работать в Народном комиссариате здравоохранения.[455]

Едва ли Ленина можно обвинить в кумовстве. его близкие родственники занимали скромные должности, хотя, учитывая их революционное прошлое и профессиональные качества, они могли бы добиться более высокого положения. Но они находились на правах рядовых граждан. Правда, известен по крайней мере один случай, когда они воспользовались положением Ленина. В апреле 1921 года Владимир Ильич написал заместителю наркома по военным делам, что Мария в сопровождении Бухарина, его жены и нескольких друзей едет в Крым в специальном вагоне и он просит присоединить вагон к воинскому составу, чтобы быть уверенным, что они доедут быстрее.[456]

Помимо семьи Ленин любил отдыхать с Горьким. Между ними было много общего. Для Ленина эти отношения были связующим звеном с миром интеллигенции, которую он так страстно ненавидел и по которой, как ни странно, скучал в новой России. Горький нещадно эксплуатировал дружеские отношения с Лениным. Он просил об одолжении для людей из того, исчезнувшего мира. В этом отношении интерес представляет телеграмма, направленная Лениным в адрес местных властей: «Писатель Иван Вольный был арестован. Горький, его друг, просит тщательного и беспристрастного расследования. Разве его нельзя выпустить и просто вести наблюдение? Телеграфируйте». Ленин Горькому: «Председатель комиссии по расследованию Орлов… телеграфировал, что Иван Вольный временно отпущен в ожидании решения».[457]

Попытки Горького уменьшить ненависть Ленина к собственному классу и склонить его к более гуманному обращению с париями советского общества столкнулись с непреклонной позицией Ленина. «Нельзя отказаться от арестов всех этих кадетов и подобной им публики, – писал Ленин подруге Горького. – Они готовы оказывать помощь заговорщикам. Было бы преступно (!) не арестовывать их. Лучше, чтобы… сотни интеллигентов провели несколько недолгих (!) дней и недель в тюрьме, чем прольется кровь 10 000 (20), так что лучше помогите мне».

Временами Ленин посмеивался над другом. Горький кричал, что эти арестованные люди помогали Ленину, прятали его и служили делу революции. «Да… – отвечал Ленин, – прекрасные люди, добросердечные люди, и именно поэтому мы проводим обыски и расследуем их дела… потому что они превосходные люди. Они сочувствуют растоптанным, они не любят преследований. И что они видят теперь? Преследователь, наша ЧК, преследует кадетов и эсеров, которые скрываются от нее… Мы должны поймать контрреволюционеров и обезвредить их. Следовательно, вывод ясен». В этом месте, вспоминает Луначарский, присутствовавший при разговоре Ленин разразился «смехом, в котором не было и следа злобы».[458]

Ну и шутник Луначарский.

Однако благодаря заступничеству Горького некоторых писателей и ученых удавалось вырвать из щупальцев ЧК. Любопытно, что Ленин даже входил в сговор с другом, способствуя публикации за рубежом книг эмигрантов, даже таких антибольшевистских, как воспоминания Мартова и Чернова. Некоторые члены «рабочей оппозиции» с мрачной подозрительностью присматривались к Горькому. Он заставлял Ленина тратить деньги на меньшевистский вздор. Горький и Красин были злыми духами, пытавшимися защитить остатки бывшего эксплуататорского класса от праведного возмездия. Когда один пролетарский герой написал что-то в этом духе Ленину, Ильич пришел в негодование. «Это наглая ложь», писал он, утверждать, что он руководствуется не государственными соображениями, а «желанием умиротворить Горького». Горький высоко ценил Ленина. «Будьте внимательны… – предупреждал он Ленина, – помните, что русский способен на самые неожиданные поступки – он сделает какое-то свинство, а потом будет задаваться вопросом: что, черт возьми, заставило меня это сделать?»[459]

Он подразумевал, что Ленину стоит остерегаться убийц, а может, писатель имел в виду тяжелый нрав Ленина?

Горький был одним из немногих советских писателей, заслуживших международное признание. В 1921 году во время страшного голода Горький оказал огромную помощь голодающей стране. Действительно ли он контактировал для этого с Бернардом Шоу и Гербертом Уэллсом, интересовался Ленин. Горький был одним из немногих, кто обращал внимание Ленина на грубые действия чиновников и бюрократизм. Они оба, Ленин и Горький, видели в коммунистическом эксперименте способ поднять Россию к новым культурным и научным высотам. Правда, действительность не соответствовала их мечтам. Совнарком выделил средства, чтобы отправить русских ученых за границу, но Литвинов отказывает в выдаче паспортов, жалуется Горький. Профессора отправляют во Францию для проведения важной исследовательской работы, но ЧК отказывается выдать ему разрешение. Не напишет ли Ленин Литвинову и в ЧК? Ленин не сделал этого.

Советское государство уже задыхалось от бюрократизма. Как во внутрипартийной борьбе, так и в борьбе с бюрократизмом Ленин не хотел пользоваться диктаторскими методами. В отличие от преемников в его распоряжении не было секретариата, специального «аппарата», кроме самого государства и партии. У него была женщина-секретарь, которая писала под его диктовку, приносила корреспонденцию и приказы. Никакие «серые кардиналы», вроде сталинского Маленкова или Поскребышева, не крутились вокруг него, защищая от серьезных интриг и разных мелочей. Ко всему прочему, Ленин много времени уделял работе с народом. Крестьяне из какой-то деревни пожаловались, что местные власти несправедливо преследуют их как кулаков. Ленин тут же написал в местную ЧК, или исполнительный комитет, с просьбой разобраться: «Пожалуйста, черкните мне пару строк, когда разберетесь». Это была безнадежная борьба. Как узнать, обманывают его подчиненные или нет? «У меня есть все основания подозревать, что наркомат (иностранных дел) игнорирует решения Совнаркома. Предупреждаю вас. Прошу подробного ответа…»[460]

Подчиненные вовлекали его в свои интриги и бесконечные споры. Литвинов уничижительно отозвался о возможном сопернике, советском дипломате. Тот в свою очередь написал оскорбительное письмо Литвинову, который тут же передал его Ленину. Соломоново решение было принято в пользу коварного заместителя наркома по иностранным делам: Литвинов был слишком резок в отношении подчиненного, однако возражения подчиненного носили непозволительно скандальный характер. Ему объявляется строгий выговор.[461]

Партийный чиновник жалуется, что «им» не понравилась его статья о сельскохозяйственных налогах и «они» не хотят ее печатать. Лидер Советского государства и всемирного коммунизма вынужден писать в издательство, что, по его мнению, статья может быть напечатана. Если «они» думают иначе, пусть обращаются в ЦК.

Или оскорбленные чувства старых товарищей. Некоторые меньшевики помогали Всероссийскому комитету по оказанию помощи голодающим привлекать денежные средства из-за границы. Семашко, нарком здравоохранения, выразил недовольство, что они действуют в обход его наркомата. «Мой возлюбленный Семашко, – шутливо ответил Ленин, – не сердитесь, бедняжка». Ваша власть не пострадает, если бывшие меньшевики и им подобные убедят зарубежных «квакеров» оказать нам помощь.[462]

Во многом новая бюрократия напоминала Ленину старую. Конечно, внешне они были не похожи друг на друга. Новые чиновники не носили форму, ордена и эполеты. Царская бюрократия отличалась вежливостью и обходительностью высших чинов и грубостью и подобострастностью низших; новая бюрократия – вежливостью и бдительностью. Если царский чиновник, прежде чем дойти до сути, исписывал целую страницу обращениями вроде «его Высокопревосходительству…» и т. д. и т. п., то советский писал коротко и ясно: «Товарищ такой-то», а в конце «Жму вашу руку».

Но, увы, за внешней простотой скрывался лабиринт многословия, бюрократии и тайного интриганства, который поражал самых закоренелых старорежимных чиновников. Политбюро обнаружило сто двадцать подкомиссий Совнаркома, не скрывая возмущения писал Ленин, из которых требуется самое большее шестнадцать.[463]

Вы не добьетесь решения, пока не доберетесь до самой вершины, до Политбюро, признавался Ленин. По любому пустяку требовалось мнение Политбюро или самого Ленина. Два высоких должностных лица не могли прийти к единому мнению ни по одному вопросу. Партия консервов, полностью оплаченная, находилась в иностранном порту. Консервы не могут быть отправлены в Москву, пока Красин не встретится с членом Политбюро Каменевым и не отдаст распоряжение наркому путей сообщения, который в свою очередь… Придя в бешенство, Ленин заорал, что каждого, имевшего отношение к этой проблеме, следует посадить в тюрьму. Безнадежное дело. Нельзя же пересажать весь персонал!

Помимо личного существовало профессиональное соперничество, вносящее раскол в стройные ряды бюрократии. Сотрудники Комиссариата по иностранным делам смотрели на членов Коминтерна как на никчемных людей, от которых одни только неприятности. В свою очередь кто-то считал дипломатов «паразитами» и «ловкачами». Московские власти играли в свои игры: они «отбирали» сотрудников Комиссариата по иностранным делам для партийной работы. Чичерин жаловался Ленину: Владимир Ильич, не могли бы вы написать, чтобы они прекратили подобную практику? У него скоро не останется сотрудников, кем он будет руководить?

Замечательное русское искусство написания «доносов» еще в предреволюционный период достигло невероятных высот. Старорежимный чиновник обращал внимание на коррумпированность коллеги или, что еще хуже, на его либеральные взгляды и подозрительную связь с заграницей. Если повезет, то информация оказывалась на столе его превосходительства с резолюцией: «Уволить эту свинью в течение двадцати четырех часов». Так поступал Александр III со своими подчиненными. Теперь Литвинов разыгрывал варианты той же самой игры. Дипломат ведет себя непозволительно, и доказательства этого тут же предъявляются Владимиру Ильичу. Или на самом высоком уровне. Троцкий, терзаясь, сообщил Ленину о неудовлетворительной подготовке конгресса Коминтерна в Петрограде. Для иностранных делегатов не хватило комнат и кроватей, плохое обслуживание, некачественные продукты. Что подумают иностранцы? Что Россия «некультурная» страна. (Ленин очень болезненно относился к таким высказываниям.) Не нанесет ли это вред делу революции? Из деликатности Троцкий не называет имя виновника – им был Зиновьев.

Сходство с дореволюционной Россией еще ощутимее было в деревне. В 1919 году после нападения бандитов Ленин с сопровождающими был вынужден идти пешком до ближайшего органа власти. Здесь они столкнулись с неизменным русским охранником, который не пожелал впустить «незнакомцев», и никакие преступления не могли вывести его из полудремотного состояния.[464]

Наконец, когда удалось проникнуть внутрь помещения, Ленин со спутниками были остановлены телефонистом. Может, это и Ленин, может, его и ограбили, но воспользоваться телефоном без разрешения председателя Совета нельзя, а он сейчас далеко. Ленин сталкивался с равнодушием чиновников и в менее драматических обстоятельствах. Иногда в поездках по деревням, во время охоты он беседовал с мужиками, которые жаловались ему на грубость властей.

Временами Ленин пытался шутить, попадая из-за бюрократов в затруднительные положения. Он рассказывал товарищам, как в сибирской ссылке давал консультации крестьянам окрестных деревень. его «практика» страдала от крестьянской неспособности донести суть дела и от преклонения перед «официальными бумагами», без которых нельзя было ступить шагу. Как-то пришла женщина и стала бессвязно рассказывать о своих родственниках и белой корове, которую «они» забрали. «Где документы, матушка?» – прервал ее Ульянов. Она ушла, бормоча под нос: «Без документов он даже не стал слушать о моей белой корове». Теперь, спустя двадцать пять лет, та же бессвязность и преклонение перед «документами», под грудами которых скрывалась советская система.

Было бы ошибкой считать борьбу Ленина с бюрократизмом чем-то имеющим второстепенное значение, не связанное с его основной работой. Бюрократизм вызывал в нем острое чувство горечи. Какие-то недостатки советской власти можно было отнести на счет того, что большевики еще только учились управлять государством. Но грубость чиновников, высокомерное отношение к гражданам было зловещим признаком. Порой Ленин заявлял, что это наследство досталось им от прежних времен, и бросал обвинения в адрес бывших царских чиновников и меньшевиков, проникших в советские учреждения. Но иногда он честно оценивал сложившееся положение. Девяноста девяти процентам чиновников не хватает культуры, заявлял он, хотя среди них есть и хорошие коммунисты. Они не умеют работать с людьми.

Ленин пытался показать на личном примере, как следует работать. Он интересовался здоровьем видных большевиков, условиями их жизни. Достаточно ли удобная у Сталина квартира в Кремле? Наркому, у которого большая семья, Ленин приказывает увеличить зарплату, превышающую установленную норму. Сын его старого товарища хочет освободиться от армии, чтобы продолжать учебу: можно что-то сделать? Надежда Аллилуева, дочь человека, у которого он скрывался, и, кстати, жена Сталина, временно исключена из партии; Ленин ходатайствует о положительном решении вопроса.

Ленин решительно боролся со всеми проявлениями бюрократизма, но он прекрасно понимал необходимость создания контролирующих органов. Еще не наступил тот день, когда КГБ мог бы открыто причинять вред коммунисту. Дзержинский имел дело с контрреволюционерами, но идея уже витала в воздухе. Дело шло к созданию специальных органов в партии и стране.

История создания этих органов служит иллюстрацией неспособности авторитарного режима справиться с собственными злоупотреблениями. В 1920 году был создан государственный орган, Рабоче-крестьянская инспекция (сокращенно Рабкрин). Это был «специальный» наркомат, который осуществлял контроль за деятельностью других наркоматов и государственных комитетов, боровшийся со злоупотреблениями и бюрократизмом. Ленин предлагал привлечь для работы в Рабкрине лучшие партийные силы, передовых рабочих и подготовленные, образованные кадры. Теоретически этот орган должен был стать своего рода народным контролем.

Конечно, было нелепо считать, что с помощью Рабкрина можно победить бюрократизм или что другие советские олигархи согласятся с исключительным правом одного из них, Сталина, следить за деятельностью их наркоматов. С первых дней Рабкрин превратился в самый бюрократический орган правительства. его сотрудники занимались только тем, что шпионили, жаловались и оценивали работу других. Вместо того чтобы освободить Ленина, Рабкрин добавил ему работы. Теперь Владимиру Ильичу приходилось защищать Сталина от нападок других партийных олигархов, особенно от Троцкого, который не упускал случая указать на недостатки и выразить несогласие с политикой, проводимой Сталиным. Любой советский институт, независимо от оригинальности концепции, неизменно превращался в оплот бюрократизма. «Ваш наркомат, – писал Ленин Сталину, – насчитывает уже двенадцать тысяч чиновников, а работает неважно. Не стоит ли подумать о сокращении штата? Надо взять за правило: лучше числом поменьше, да качеством повыше». Надо отобрать особенно проверенных в политическом и деловом отношении работников.[465]

Мечта о волшебной палочке, с помощью которой удастся излечиться от бюрократизма, не оставляет Ленина. В 1920 году Ленин вносит предложение объединить Центральную контрольную комиссию (ЦКК) с Рабкрином. Были предприняты специальные меры, чтобы эта организация не превратилась в средство сведения личных счетов. Состав ЦКК должен был избираться съездом партии, и его сотрудники не могли одновременно быть членами ЦК. Местные контрольные комиссии должны были избираться своими партийными организациями, и их члены, соответственно, не имели права являться членами законодательных и исполнительных органов. Новый орган, ЦКК-РКИ (далее по тексту Контрольная комиссия), помимо борьбы с бюрократизмом, должен был следить за моральными качествами и поведением членов партии. Жизнь коммуниста не была его личным делом. Если он был распутником, алкоголиком или спекулянтом, товарищи объявляли ему выговор и, если он, не вняв предупреждению, продолжал в прежнем духе, исключали из рядов партии.

Увы! Реальность не оправдала ожиданий. На самом верхнем партийном уровне контрольные органы скорее содействовали бюрократической системе, нежели ослабляли ее. Можно ли было рассчитывать, что Контрольная комиссия проявит рвение, выискивая упущения в работе и злоупотребления со стороны членов Политбюро? Или объявит выговор товарищу Ленину за грубые действия в отношении «инакомыслящих»? Или Рыкову за излишнюю тягу к спиртному? Конечно же нет. В скором времени Контрольная комиссия выступила в роли еще одного репрессивного органа Советского государства. Одной из основных обязанностей контролирующего органа стало подавление любой и каждой оппозиции, несогласной с «линией» партии, то есть с Лениным. Члены Контрольной комиссии тщательно изучали биографии бывших членов «рабочей оппозиции», следили за их поведением, отмечали их «нелояльные» высказывания. Когда в 1922 году Сталин занял пост Генерального секретаря ЦК партии, он превратил Контрольную комиссию в один из главных инструментов достижения абсолютной власти и устрашения противников.

На местном уровне контрольные комиссии превратились в настоящий бич для членов партии. Прошлое рядового коммуниста, мягко говоря, не выдерживало тщательной проверки. Некоторые были меньшевиками, кто-то скрывал свое происхождение, были те, кто отличился излишним пролетарским усердием во время Гражданской войны. Стоило этим людям проявить малейшую нелояльность в отношении руководства, компрометирующие их сведения тут же становились достоянием гласности. Наиболее часто использовался и так же легко обнаруживался обман, связанный с продолжительностью партийного стажа. Большевик, вступивший в партию до 1917 года, получал право продвигаться по служебной лестнице. А вступить в партию до 1905 года было все равно что являться потомком первых американцев, прибывших в Америку на корабле «Mayflower»[466]. Правда, было абсолютно непонятно, по каким критериям оценивать членство в партии до 1917 года. Присутствие на определенных заседаниях? Тюремный срок? Кто мог в те дни провести четкую границу между большевиками и меньшевиками? Высшие партийные круги подали пример фальсифицировать партийный стаж. Ленин написал в анкете, что состоит в партии с 1895 года. В какой партии?! Как мы помним, в 1895 году произошло объединение марксистских кружков Петербурга в политическую организацию, получившую название «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». А как быть со Сталиным, который написал, что вступил в партию в 1898 году?

Но зато когда дело касалось «неблагонадежных» большевиков, Контрольная комиссия поднимала страшный шум. Коллонтай заявила, что состоит в партии с 1898 года. Мошенница, возмущенно вскричал председатель Контрольной комиссии на съезде партии. Всем известно, что эта женщина была меньшевичкой, по крайней мере до 1917 года. Имярек написал, что он сын крестьянина-бедняка. Негодяй был разоблачен; оказывается, его отец был кулаком. Всего за год члены Контрольной комиссии заработали репутацию шпионов, сующих всюду свой нос, шантажистов, а то и того хуже. В 1922 году на XI съезде партии прозвучали требования ликвидировать Контрольную комиссию. С болью поведал ее председатель, как один коммунист заявил ему: «Мы не доверяем вам… Я вас не избирал». «Товарищ Медведев не считается с решениями партийного съезда; он выше этого»[467], – язвительно отреагировал председатель.

Далее начальник «ищеек» поведал, как некоторые люди, выступавшие с критикой руководства, фальсифицировали дату вступления в партию. К примеру, один «субъект совсем недавно вступил в партию, а уже хочет усовершенствовать ее, вместо того чтобы заняться самоусовершенствованием». В скором времени Контрольная комиссия предложила свои услуги в работе с непокорными товарищами. С этой целью Контрольная комиссия установила тесный контакт с ОГПу. Теперь этот партийный орган, задуманный с целью способствовать установлению внутрипартийной демократии и ликвидации фаворитизма, не просто сам превратился в оплот бюрократизма, а стал чем-то вроде подразделения ОГПу. Бюрократия немедленно проникала в любой орган, предназначавшийся для борьбы с этим злом. Ленин даже себе не хотел признаваться в том, что это неизбежное следствие советской системы. Он приходил в ярость от безуспешности предпринимаемых попыток. Даже самые проницательные критики Советской России не смогли понять, что основная проблема системы в отсутствии ясности. Вымысел громоздился на вымысел, парадокс на парадокс. Народная демократия сосуществовала с диктатурой, социализм с капитализмом, внутрипартийная демократия с авторитарной властью. В какой момент честная критика выродилась в уклонизм или анархизм? Где грань между фанатичной преданностью делу, которую должен демонстрировать каждый чиновник, и запугиванием? Только один человек знал ответ на все вопросы. Неудивительно, что многие сотрудники Ленина страдали от «нервов», пытаясь выполнить противоречивые распоряжения и удержаться на плаву в этой стране чудес с ее бюрократией и интриганством, называемой Советская Россия.

Ленин наверняка понимал, что только благодаря его авторитету и влиятельности удерживается эта причудливая система. Вероятно, у него возникали подозрения, что, как только он умрет, система рухнет под воздействием фракционной борьбы; ее сможет уберечь только усиление террора и деспотизма власти. Если это так, то получается, что он просто был не в состоянии придумать стабильную систему, а значит, не мог передать власть и подготовить преемника. Чем слабее он становился, тем меньше хотел передавать властные полномочия, пытаясь установить законы в отношении пустячных административных вопросов. Характерным примером служит перечень распоряжений для двух заместителей, Рыкова и Цюрупы, составленный Лениным в 1922 году, когда по состоянию здоровья он уже не мог регулярно присутствовать на заседаниях Совнаркома и был вынужден решать вопрос о возможной замене председателя.

Ленин жил работой в Совнаркоме. Он с огромной охотой передал власть в партии ради того, чтобы заниматься административно-хозяйственной деятельностью. Заседания проходили в точно назначенный срок. Он никому не позволял курить и высмеивал курильщиков, которым приходилось прибегать к детским уловкам, например отпрашивались по естественной надобности, чтобы покурить. Ленин любил эту работу; энергично руководил заседаниями Совнаркома, избегая чрезмерного разглагольствования, свойственного партийным совещаниям, и решая вопросы по-деловому, «культурно». Он очень переживал, что больше не может регулярно посещать свой маленький авторитарный мир. Но, даже не присутствуя на заседаниях, он стремился контролировать все действия Совнаркома, вдаваясь в мельчайшие подробности. Но вернемся к удивительному документу, о котором было сказано выше.

Два заместителя председателя Совнаркома, написал Ленин, должны тратить «девять десятых своего времени на экономические проблемы, а одну десятую на отдых».[468]

У каждого из них должно быть по две стенографистки. Если есть необходимость, следует заказать два диктофона за границей. Заместители занимают равное положение. В случае его, Ленина, отсутствия на заседании первые два часа председательствует Цюрупа, а следующие два – Рыков. Но оба обязаны присутствовать на всем заседании. Если они не могут прийти к общему мнению, решением проблемы занимается Политбюро. Товарищи Цюрупа и Рыков могут покидать заседания по естественной нужде только по очереди. Оба заместителя обязаны регулярно читать «Экономическую жизнь» и внимательно следить за редакторами, которые считают свой журнал скорее «независимым, буржуазно-интеллигентским, чем государственным органом».[469]

Он возлагал на заместителей обязанность бороться против «бюрократизма, волокиты, невыполнения обязательств, нечеткости в работе и т. п.». Средства борьбы: увольнять с работы, отдавать под суд и устраивать показательные суды.

Бедный Ленин. Данным документом он надеялся внести сумятицу в бюрократическую систему. Что бы произошло, если бы заместители выполняли указания наставника? Ответ ясен. Они бы, как два коршуна, наблюдали друг за другом. Удивительное отсутствие ощущения политической действительности, отличавшее Ленина в последний период жизни, явствует из следующего распоряжения: «Заместители должны освободить себя, насколько возможно, от личных встреч с отдельными наркомами… которые отнимают время…» Как мог Цюрупа, который занимал довольно скромное положение в партии, отказать во встрече Сталину или Троцкому, хотя они были просто «отдельными наркомами»? И вообще, как он мог руководить ими? Однако Троцкий отказался стать одним из заместителей председателя Совнаркома. С точки зрения политики чрезвычайно глупый поступок, но указанная Троцким причина звучит довольно убедительно. Все эти заместители заняты только одним: следят друг за другом. Без Ленина Совнарком превратился в «политического импотента»; все решения принимают Политбюро и организационное бюро.[470]

Совершенно очевидно, что неприязнь к «политике» причиняла Ленину множество неприятностей. Ведущий политический деятель, уставший от бесконечных ничтожных ссор внутри ЦК и перепалок, сопровождавших съезды партии, полностью ушел в административно-хозяйственную работу. Для решения любых проблем он предлагал стандартные решения: «привлеките подходящих людей», «наберите сотню сознательных рабочих», «реорганизуйте ГОЭЛРО, чтобы оно получило реальную власть». Он не замечал, что все уже пропитано политикой. И это свидетельствует о его полнейшей изолированности и сильном ухудшении здоровья. Мало было найти «подходящих людей», они еще должны были быть людьми Зиновьева или Троцкого. Часто один чиновник был ставленником одного партийного босса, а его заместитель – ставленником другого. У Ленина просто не хватало сил и времени, чтобы разобраться в окружавших его интригах; не хватало терпения вникать в проблемы своих заместителей и их ставленников. Он терял время по пустякам, оставляя нерешенными основные проблемы.

Очень многое в советском обществе было Ленину не по душе, но практически он уже мало что мог изменить. Революция и Гражданская война способствовали ослаблению семейных уз. Коллонтай, не считая прочих грехов, была активным сторонником свободной любви и не признавала буржуазную мораль. Сексуальный акт, писала она, имеет не больше значения, чем выпить стакан воды. «Но кто хочет пить из разбитого стакана!» – восклицал создатель Советского государства.

Ленин не понимал и не принимал новые тенденции в искусстве. На его обывательский взгляд, роман должен был иметь фабулу, стихотворение – рифму, а картины и скульптуры быть понятными. Искусство было его болевой точкой. Иногда терпение лопалось. Ленин вызывал Луначарского и спрашивал, что это за непонятный кусок мрамора. Статуя Кропоткина, следовал ответ. Тут Ленин не выдерживал. Он лично знал старого анархиста и мог ручаться, что у того была голова и два глаза. Если в прежние дни Луначарский занимался «богоискательством», то теперь он поддерживал и поощрял кубизм, футуризм и прочие измы. Весь этот ужас носил название «пролетарская культура», или, сокращенно, Пролеткульт. Пролеткультовцы с презрением относились к буржуазной культуре. «Мы охвачены бунтарским, необузданным духом. Пусть кричат, что мы разрушители красоты. Во имя нашего завтра мы сожжем Рафаэля, разрушим музеи, расплавим шедевры искусства». В столкновениях с молодыми коммунистами Ленину оставалось только защищать таких «обывателей», как Пушкин и Некрасов, убеждая, что нельзя отвергать то, что совсем не знаешь. Новые кумиры оставляли его равнодушным. Он не является поклонником поэзии Маяковского, сказал Ленин, хотя ему понравилась сатира на прозаседавшихся бюрократов.[471]

Но он понимал, что недостаточно компетентен в вопросах искусства. Эта была еще одна «детская болезнь коммунизма»; пусть Луначарский разбирается с происками и махинациями в художественном мире, которые расцвели в нем пышным цветом. Ленин не мог заниматься всеми проблемами.

Весной 1922 года возникла новая угроза: коммунистическая партия оказалась на грани распада. Причин для этого было много. Погрузившись в административно-хозяйственную деятельность, Ленин отошел от политических проблем, не замечая, как в партии стали возникать отдельные группировки. «Рабочая оппозиция» вновь подняла голову.

Мало того, рядовые коммунисты стали выражать недовольство не только ситуацией, складывающейся в России, но и собственным положением и привилегиями, которые они имели как члены партии. Раньше рядовой коммунист считал себя членом правящей партии и, соответственно, привилегированным членом общества. Теперь ситуация изменилась. его могли уволить с высокого поста в правительстве и в промышленности, как какого-нибудь меньшевика или буржуазного специалиста.

Уязвленная гордость не давала покоя. В тяжелейшей ситуации, когда под угрозой было дело революции, они встали в ряды большевиков. Конечно, многие коммунисты справедливо были наказаны за нарушение дисциплины и бюрократизм. Но многих ветеранов оскорбляло, что с ними обращались как с непослушными детьми, объясняя, что делать и говорить, как себя вести.

Они жаловались, что за короткое время Контрольная комиссия превратилась в настоящий бич. Безобразие, кричали коммунисты, комиссия выпустила кодекс поведения коммуниста. Чиновник комиссии сделал вид, что невероятно возмущен этими жалкими протестами. Они надеялись, что коммунистические моральные принципы будут напоминать буржуазные: сколько можно выпить рюмок водки, какие делать подарки? Рядовые коммунисты, конечно, не знали, что праздники превратились в оргии, принимающий подарки – во взяточника. Теперь все зависело от «Марьи Алексевны» (любого пола), которая заседала в комиссии и внимательно следила за известными революционными ветеранами.

Вызывало возмущение и растущее неравенство в партии на всех уровнях. В первые дни революции секретарь парторганизации был товарищем в прямом смысле этого слова. Если бы он стал вести себя высокомерно, его бы немедленно сняли с должности. Теперь самые незначительные партийные начальники подражали властным манерам Зиновьева и Троцкого. Снова просматривается параллель с царским режимом. В прежние времена продажный или пьющий чиновник рассматривался как допустимое зло. Большим злом являлся фанатичный приверженец порядка, деятельный чиновник. Он строил дороги и школы, но при малейшем неповиновении приказывал пороть крестьян и бросать в тюрьму евреев, нанося вред всем и каждому. Теперь все повторялось. Секретарь местной парторганизации с его страстью совершенствования мира превратился в сущее наказание. Делегаты XI съезда были потрясены рассказом о таком деспоте, который замучил «своих» коммунистов бесконечными партийными собраниями. Каждый вечер товарищам приходилось слушать лекции о Парижской коммуне, русском народничестве 80-х, американском капитализме и т. п. Горе тому, кто посмел бы не явиться или заснуть во время лекции.

Теперь рядовому коммунисту объяснили, что ему следует помалкивать, а не критиковать нэп или работу ЦК. То, что еще год назад казалось немыслимым, теперь воплотилось в реальность. ВЧК активно заинтересовалась деятельностью тех коммунистов, чьи голоса звучали излишне громко. Бывшие члены «рабочей оппозиции» утверждали, что некоторых из них навещали агенты ЧК, прикинувшиеся кем-то из оппозиционеров. Не Коллонтай ли и Шляпников были заинтересованы в создании IV Интернационала?[472]

Агенты-провокаторы использовались для установления связи с меньшевиками и эсерами, но подсылать их к членам партии было неслыханным произволом. В квартирах тех членов ЦК, которые находились в оппозиции, проводились обыски. Перехватывалась почта Шляпникова. Вот мы и оказались на пороге сталинизма.

Эти действия, которые через несколько лет будут восприниматься в порядке вещей, пока еще вызывали бурное негодование. Многие ветераны в 1921—1922 годах порвали свои партийные билеты. В некоторых крупных городах возникли группировки, в обход партийной иерархии. В них обсуждались причины, которые привели к разложению режима, и возможные средства борьбы с этим явлением. По крайней мере одно решение было найдено: легализовать не только внутрипартийную оппозицию, но и социалистические партии.

Если бы это произошло, коммунистическая партия стала бы напоминать русскую социал-демократическую партию до 1914 года, этакий конгломерат из разных групп и фракций. Это означало бы возвращение к надоевшим ссорам и обвинениям, которые внесут меньшевики и эсеры в коммунистическую партию. Ничего страшного, считали многие. Почему бы не позволить откровенную критику, столкновение мнений? Реальная внутрипартийная демократия лучше, чем обман под названием «демократический централизм». К чему нам группировки, погрязшие в интригах и борьбе за власть. Но Ленина, как и большинство партийных чиновников, не устраивала подобная перспектива. Советские партийные боссы, члены Политбюро, свыклись с атмосферой интриганства, считая приемлемым подобное положение вещей. Но чтобы их критиковали рядовые партийцы – об этом не могло идти речи.

Вполне естественно, что многие несоветские историки с симпатией относятся к оппозиционерам 1921—1922 годов. Они обвиняли режим в излишней терпимости, в том, что крестьян оставили в покое и дали работу бывшим меньшевикам и буржуазным специалистам. Они отрицали благотворное влияние нэпа на экономику страны, мечтали вернуться к «энтузиазму и хаосу» героических дней. Для многих из них главным злодеем были не партийные олигархи, правившие страной, а гуманный и здравомыслящий Леонид Красин. Этот бывший террорист упорно сражался за то, чтобы при приеме на работу оценивался профессиональный уровень человека, а не срок его партийного стажа, высмеивал пустое революционное фразерство и водил дружбу с западными капиталистами (в этом заключалась его работа; он пытался получить для Советской России займы и восстановить внешнеэкономические отношения). Среди противников партии были искренние и убежденные люди, вроде Рязанова и Осинского, но были и просто скандалисты и авантюристы, скучавшие по тревожным и возбуждающим революционным дням, ушедшим в прошлое. Теперь уже было поздно переосмысливать принципы, разработанные Лениным в 1903 году. Он санкционировал политику репрессий внутри партии. Ничего другого ему не оставалось.

На сей раз политика репрессий не предусматривала никаких послаблений. Уже в августе 1921 года Ленин выразил желание исключить Шляпникова из партии, хотя совсем недавно говорил, что подобные действия в отношении партийных лидеров будут предприниматься в исключительных случаях. ЦК не согласился с его мнением, и Ленин не стал настаивать. Но в феврале 1922 года Мясников был исключен из партии. Да, он великолепно зарекомендовал себя во время Гражданской войны, но ведь он настаивал на свободе печати, причем любой, от монархической до анархической! Ленину надоело переписываться с Мясниковым, убеждая в ошибочности его рассуждений. Вскоре Мясников покинул Россию и вернулся только после Второй мировой войны. Он был, по крайней мере, последователен, чего нельзя сказать о других противниках правящей партийной фракции.

В феврале оппозиция предприняла шаг не только глупый, но вызвавший возмущение. Коллонтай и Шляпников подали в Коминтерн жалобу о репрессиях внутри коммунистической партии (об этом говорилось ранее). Мало того, негодяи сообщили зарубежным коммунистам, что в Советском государстве армия используется для подавления забастовок. Им (иностранцам) показывают парады, в то время как рабочие голодают.[473]

Они имели право поступить так, как они поступили, признали их обвинители. Коммунизм является международным движением, и Коммунистическая партия России только одна из его ветвей. Но… они действовали как контрреволюционеры. Как они могли стирать грязное белье перед иностранцами? Исполнительный комитет Коминтерна состоял из пенсионеров советского правительства. Они вынесли вердикт: «Позиция товарищей… не помогла русской партии в ее борьбе против отклонений, объективно (!) имевших место… а напротив, ослабила партию и одновременно вооружила врагов коммунизма и диктатуры пролетариата…» XI съезд, проходивший в марте 1922 года, исключил основных обвиняемых из партии и вынес решение энергично бороться со всеми проявлениями инакомыслия.

Состояние здоровья Ленина резко ухудшалось, и он уже не мог принимать участие во всех заседаниях съезда. Он выступил на открытии съезда с политическим отчетом ЦК и на заключительном заседании.

Ему еще не было пятидесяти двух лет, а он был уже крайне усталым, смертельно больным человеком. Он усиленно готовился к XI съезду партии, участвовал в подготовке проектов решений по основным вопросам и разработал план политического доклада ЦК. «Наша основная беда в отсутствии культуры и в том, что на самом деле мы не знаем, как управлять».

Во время выступления на съезде (это был последний съезд, на котором он выступал) он чувствовал усталость и раздражение, которые, по всей видимости, ускорили ход болезни. Тем, кто был рядом с ним все эти годы, стало очевидно, что это уже не прежний Ленин. Если раньше он испытывал удовольствие от борьбы с противниками, то теперь любые возражения вызывали только гнев вождя. Гнев, смешанный с упреками и обвинениями в развале административно-хозяйственной работы. Он то и дело повторял: «мне сказали», «они объяснили мне» и т. п. его шутки были грубее обычного. О своем заместителе Рыкове, на которого он возлагал надежды как на руководителя, Ленин сказал: он ездил в Германию подлечиться, и немецкий хирург «отрезал плохую часть Рыкова… а хорошую, совершенно здоровую прислал нам». Если бы это можно было сделать с остальными коммунистами!

Когда дело дошло до партийных проблем, ярость помешала ему связно формулировать угрозы в адрес противников. Осинский попытался остановить его: «Товарищ Ленин издал фальшивую ноту… он сказал, что надо избивать, расстреливать, заставлять и т. п.»[474]

Гнев Ленина обрушился на того, кто посмел ему возражать. Вслушайтесь в его слова, скоро они зазвучат в устах Сталина: «Если товарищ Осинский не захочет обратить внимание на те советы, которые в последнее время дает ему ЦК… то он неизбежно и полностью будет опозорен». Шляпников посмел пошутить о подобном дружеском совете, который дали ему партийные олигархи. ЦК чаще осуждал его, заявил Шляпников, чем угрожал. «Владимир Ильич сказал, что мы сеем панику и с такими людьми следует бороться с помощью пулеметов…» Посмотрите на пулеметчиков, воскликнул Шляпников, указывая на членов президиума, среди которых был Ленин. Человека, который провел партию через Февральскую революцию, было не так-то просто запугать, и делегаты сочувственно отреагировали на его вызывающее поведение. Однако Ленин заявил, что подобные шутки недопустимы. Шляпников, кричал он, «никого не напугает и не внушит жалость к себе. Бедный Шляпников. Против него ополчился Ленин». Даже самые покорные сторонники Ленина попросили, чтобы он укоротил свой язык и не позорил партию, бросая угрозы в адрес одного из самых достойных и влиятельных членов старой гвардии.

Да, это был уже не тот Ленин, которого все помнили по брестским переговорам. Временами его ярость казалась необоснованной. Он возмущался меньшевиками, которые злорадствовали по поводу нэпа. «Россия не готова к социализму, – говорили меньшевики, – позвольте нам повторить все сначала». – «Позвольте нам поставить вас к стенке. Или вы заткнетесь… или, если вы будете продолжать защищать свои политические мнения… нам придется поступить с вами как с самыми опасными реакционерами»[475], – ответил Ленин.

Съезд и партия вышли из-под контроля. По крайней мере, правящая группа – Политбюро – была единогласно за Ленина. Но среди рядовых делегатов симпатии склонялись на сторону преследуемых коммунистов. Делегаты с сочувствием отнеслись не только к Шляпникову, но и к Рязанову. Этот ветеран в течение нескольких лет выводил из себя партийных лидеров. Он отличался честностью, неподкупностью, открыто критиковал недостатки. Стоит только гадать, как ему удавалось столько лет удерживаться в рядах большевиков. «Рязанова не надо принимать всерьез», – неизменно шутили на партийных совещаниях. Никто не мог обвинить его в «отступничестве» или в организации заговоров: он был излишне экстравагантен.

Он был направлен на работу в профсоюзы. Вряд ли он был тем человеком, который мог проводить линию партии и убеждать рабочих, что в государстве рабочих и крестьян полный порядок. Союзы, с которыми он начал работать, скоро превратились в гудящий улей. Критиковали власти, произносили страстные речи. Ему немедленно запретили заниматься профсоюзной деятельностью и отправили редактировать классиков марксизма.

Теперь он решил выступить на съезде. Ему, раньше Ленина примкнувшему к социалистическому движению, запрещено говорить на партийных и профсоюзных совещаниях, с ним плохо обращаются тупые бюрократы, которые еще не родились, когда он, Рязанов… Он придумал одну из незабываемых шуток, оставшихся в истории коммунистического движения. Они говорят, что английский парламент может сделать все, что угодно, но не может сделать из мужчины женщину. «Наш ЦК несравнимо сильнее: он может сделать из революционера старую бабу, и количество таких случаев умножается удивительным образом».[476]

Все прекрасно поняли, кому адресованы эти слова. Председателю ВЦСПС М. Томскому. его излишняя мягкость вызвала гнев Ленина, и в 1921 году его отправили в Туркестан, на должность председателя Туркестанской комиссии ВЦИК. После нескольких месяцев, проведенных в пустыне, Томский признал правильность линии, проводимой партией, и необоснованность жалоб, поступающих от рабочих. В награду его вернули на прежнее место. Томский пользовался огромной популярностью и влиянием среди рабочих. Рязанов не пожалел старого товарища по оружию. Лидерам партии не удалось успокоить разгневанного ветерана. Рязанов, сказал Троцкий, написал прекрасную книгу о «Коммунистическом Манифесте». Почему бы ему не остановиться на книгах, а профсоюзное движение оставить другим? Рязанов тут же крикнул с места: «Почему бы наркомам по военным делам не заниматься своей работой и не оставить экономические проблемы другим?» Ладно, ответил успокаивающе Троцкий, возможно, наступит день, когда он примется писать и говорить о том, что вне пределов его компетенции.[477]

Рязанова было не остановить. Он вносил предложение за предложением, высмеивал напыщенных партийных демократов, вызывая восхищение собравшихся. Читая отчеты съезда, Ленин, должно быть, испытывал желание ущипнуть себя: это был съезд коммунистической партии в Советской России или один из довоенных съездов русской социал-демократической партии?

Однако по важнейшим проблемам будущей политики руководителям партии удалось получить одобрение съезда. Правда, в одном случае им пришлось пойти на компромисс. Съезд отказался поддержать предложение по исключению Шляпникова, Коллонтай и других лидеров оппозиции из партии. Исключили второстепенных членов оппозиции; основные виновники остались на прежних местах. Было внесено предложение о ликвидации ненавистной Контрольной комиссии. Согласно официальным источникам против внесенного предложения проголосовало двести двадцать три депутата, за – восемьдесят девять.

Было понятно, что, если удастся предотвратить распад партии, будут предприняты исключительные меры. У Ленина не было ни сил, ни желания заниматься необходимыми реформами. Он понимал, чтобы избежать скандалов вроде того, что произошел на XI съезде партии, необходимо, чтобы секретариат возглавил деятельный человек. В настоящий момент секретарем ЦК ВКП(б) был В. Молотов. Он был из тех, кто, казалось, сразу родился в очках и двубортном пиджаке. Хотя он был старым большевиком, но у него не было личных приверженцев. его бюрократические манеры вызывали едкие насмешки делегатов съезда; он был содокладчиком Ленина. Он не был сторонником восстановления дисциплины в партии, и многие инакомыслящие уже поздравляли себя с будущей победой. Дожидайтесь следующего съезда. Ленину придется признать справедливость их замечаний, прекратить нянчиться с крестьянами и буржуазными специалистами, повернуться лицом к рабочим и восстановить внутрипартийную демократию (непонятно, что означали два последних требования). Но на другой день после закрытия съезда на заседании пленума ЦК Генеральным секретарем ЦК партии был избран Иосиф Виссарионович Сталин.

Нет никаких сомнений, что он был ставленником Ленина. Когда на съезде один из делегатов выразил негодование, что Сталин, помимо партийной должности, руководит двумя наркоматами, Ленин заметил, что это говорит о безграничном доверии и работоспособности Сталина. Где вы еще найдете такого человека, поинтересовался Ленин, «с которым представитель любой национальности мог бы решить свои проблемы?». Терпеливый, стойкий, самоотверженный Сталин! Похоже, Ленин был уже действительно очень плох. На самом деле Сталин вполне подходил для этой должности. Он был полностью предан Ленину. Он безропотно выполнял возложенные на него обязанности. Ни у кого из членов Политбюро не возникало желания заниматься прозаической канцелярской работой, общаться с провинциальными руководителями. Ни один из них не обладал необходимым терпением. Даже Троцкий старался перекинуть административную работу на своих заместителей. В апреле 1922 года выборы Сталина прошли на удивление спокойно. Он вызывал меньшее раздражение, чем любой из партийных руководителей. Они посматривали на него с некоторым подозрением, но только из-за того, что ему благоволил Ленин. Без посторонней помощи Сталин не смог бы достигнуть политических высот. Кто мог бы представить, что вождем марксизма станет человек, не знавший ни одного иностранного языка?[478]

Ему нельзя было давать по-настоящему важную работу, к примеру руководить Коминтерном или редактировать «Правду». «Похороненный» в секретариате, Сталин в скором времени превратился бы в незначительную личность вроде Молотова.

Поначалу известие о новом назначении, которое в буквальном слове встряхнет мир, было воспринято достаточно спокойно. В «Правде» были опубликованы дни и часы приема нового Генерального секретаря и двух его заместителей. Одним из них был Молотов, который наконец нашел свое жизненное предназначение в роли помощника. Простые манеры Сталина, не без выгоды для него, выделялись на фоне поведения других пролетарских вождей. Мы уже отмечали, что Сталин отличался молчаливостью, опять же в отличие от исключительно болтливых (разговорчивых) коммунистов той исторической эпохи. Характерно, что Молотов, которому Сталин второй раз помешал занять ведущее положение в партии, хранил ему преданность.[479]

Он мог быть безжалостным, это ни для кого не являлось секретом. Во время Гражданской войны поступали жалобы, что Сталин приказывал расстреливать ни в чем не повинных людей. Но какой коммунист был свободен от подобных обвинений? У него было два ценных качества, необходимые политическому деятелю. Сталин умел учиться и обладал чувством времени. Он был типичным ленинцем, но без тех внутренних противоречий и следов западных социалистических традиций, которые до конца жизни преследовали Ленина. Из всех учеников Ленина только Сталин был фанатиком. Он не скрывал страшной ярости против «неправильных» людей.

Вручив Сталину партийный аппарат, Ленин вернулся к любимому занятию: составлению инструкций для советского руководства. У преданного Цюрупы пошатнулось здоровье, и его, как в свое время Рыкова, отправили на лечение в Германию. Каменев стал одним из заместителей Генерального секретаря, оставаясь одновременно заместителем председателя СТО. Троцкий продолжал бомбардировать Политбюро письмами по экономическим и административным вопросам (обязанности наркома по военным делам уже не отнимали у него много времени). Ленин обращался за помощью именно к Троцкому и неоднократно предлагал ему стать заместителем председателя Совнаркома, но Троцкий упорно отказывался принять это предложение. Готовый критиковать всех и каждого, он тем не менее не хотел оказывать помощь в устранении недостатков. Какой контраст со сталинской готовностью взять на себя неблагодарную, каторжную работу!

Ленин несерьезно относился к мысли уехать в какое-нибудь отдаленное место для поправки здоровья. Он не понимал, связаны ли его головные боли, бессонница, потеря работоспособности с органическим заболеванием, или являются следствием умственного напряжения. 7 апреля 1922 года Ленин обращается к Орджоникидзе, первому секретарю Закавказского и Северо-Кавказского крайкомов партии, с просьбой подсказать подходящее место для отдыха где-нибудь на юге. Он хотел найти уединенное место, не слишком высоко в горах (у Надежды Константиновны было больное сердце). Но, признавался Ленин в том же письме, он не представляет, что сможет надолго покинуть Москву. Он придумывал все новые и новые отговорки, только чтобы не уезжать далеко от Москвы.

Ленин не смог, а может, не захотел возглавить советскую делегацию на Генуэзской конференции. Еще в январе он высказывал желание лично присутствовать на первой международной конференции. Но в апреле руководителем советской делегации был назначен Георгий Чичерин. Нарком иностранных дел был по сердцу Ленину: он надрывался на работе и держался вдалеке от политических интриг. Эти качества в 1922 году казались Ленину близкими к совершенству. Но даже в этом случае он не был до конца уверен, что кто-то, кроме него самого, способен общаться с коварными западными капиталистами. Сможет ли Чичерин договориться о форме компенсации бывшим иностранным собственникам в России при условии признания Советской России? Уж слишком он аполитичен! Ленин бессчетное количество раз напоминал Чичерину, чтобы тот был все время начеку, особенно с вероломными британцами. В результате вопросы, стоявшие на Генуэзской конференции, разрешены не были; часть вопросов была перенесена на Гаагскую конференцию. Однако первый серьезный успех советской дипломатии был достигнут в Рапалло, где российской дипломатии удалось заключить Рапалльский договор 1922 года с Германией.

Ленин приветствовал подписание Рапалльского договора о восстановлении дипломатических отношений, взаимном отказе от претензий и торгово-экономических связях с Германией. Наконец-то развитая западная страна окажет помощь России в решении экономических проблем! Как всегда, раздавалось неодобрительное фырканье. Это уже ни на что не похоже: ехать в Геную, садиться за стол переговоров с «бандитами-империалистами», заключать договор с буржуазной страной. Но Ленин был в восторге. Он верил в деловые качества немцев не меньше, чем верил немецким марксистам. Рапалльский договор ознаменовал собой окончание дипломатической изоляции Советской России. «Респектабельные» страны начали устанавливать дипломатические и торговые отношения с Советской республикой. Пожалуй, только деятельность ВЧК приносила Ленину такое же удовлетворение, как работа дипломатической службы. Трудно было принять этих безупречно одетых космополитов, какими были Красин и Чичерин, за представителей «бандитов и анархистов».

Но одно апрельское событие заставило Ленина почувствовать, что коммунисты были «обмануты». Он написал, что «буржуазия оказалась более искусной, чем представители Коммунистического интернационала». Вряд ли его недовольство было оправданно. Проблема была столь же трудноразрешима, сколь отвратительна. Советское правительство решило устроить показательный суд над сорока семью эсерами, за которыми уже давно наблюдала ВЧК. Причина для суда была совершенно очевидна и заключалась в попытке отвлечь общественное мнение от экономических проблем и внутрипартийных разногласий.

К несчастью, в это время Советская Россия и Коминтерн выступали «единым фронтом», пытаясь по некоторым вопросам заручиться поддержкой европейских социалистов. Радек и Бухарин пообещали зарубежным коммунистам, что ни один из обвиняемых не будет приговорен к смертной казни и что западным журналистам будет позволено присутствовать на суде. Ленин пришел в ярость.

его статья, опубликованная в «Правде» 11 апреля 1922 года, называлась «Мы заплатили слишком дорого».[480]

Он чувствовал себя оскорбленным и как юрист, и как враг буржуазной приверженности букве закона. Это было неслыханным вмешательством во внутренние дела России. Но пришлось признать, констатировал Ленин с горечью, что у Советов связаны руки. Как это можно, не посылать эсеров на смерть? Они продолжат свою революционную, то есть контрреволюционную деятельность, направленную против советской власти. Но дело сделано. Придется потерпеть ради создания единого фронта. «Цель и смысл тактики единого фронта состоит в том, чтобы втянуть в борьбу против капитала более и более широкие массы рабочих, не останавливаясь перед повторными обращениями с предложением вести совместно такую борьбу даже к вождям I и II Интернационалов», – писал Ленин.

Ленин не присутствовал на суде по болезни. Но власти действовали в соответствии с его инструкциями. На процессе не было и намека на буржуазную законность. Иностранные защитники во главе с бельгийским социалистом Э. Вандервельде были потрясены оказанным приемом. Толпы народа по всей Москве выкрикивали обвинения в адрес не только осужденных, но и их защитников. Вандервельде напомнили, что он был министром в буржуазном правительстве. Немецкого социалиста Теодора Либкнехта упрекали за то, что он приехал в Москву защищать людей, подобных убийцам его брата в Германии (Карла Либкнехта убили немецкие реакционеры). Но они были просто в шоке, когда в толпе увидели Николая Бухарина. Блестящий марксистский теоретик, один, как они считали, из самых цивилизованных и гуманных советских лидеров, смешался с улюлюкающей, орущей толпой.

В зале суда их ждал очередной сюрприз. Количество обвиняемых уменьшилось до тридцати четырех человек. Они были поделены на две группы: двадцать два «настоящих» обвиняемых, а остальные – агенты-провокаторы и бывшие эсеры, которые должны были признать вину и предъявить обвинения «настоящим» эсерам. «Виновных» защищали иностранцы, а «невиновных» – коммунисты, в том числе Бухарин. Среди обвинителей находились такие светила советской культуры, как Луначарский, Покровский и… немецкая коммунистка Клара Цеткин (если на процессе были иностранные защитники, почему бы не быть иностранному обвинителю?). Судьей был многообещающий молодой коммунист Георгий Пятаков. Само собой разумеется, что судье, обвинителям и защитникам было не обязательно иметь юридическое образование.

Все сложилось не совсем так, как задумывалось. Главные обвиняемые не сознались в главном. Они признались в таких преступлениях, как политическое противостояние большевикам и защита Учредительного собрания, но категорически отвергли обвинение, что ЦК партии эсеров замышлял попытку покушения на Ленина при содействии Деникина и других. Несмотря на прежнюю договоренность, двенадцать эсеров были приговорены к смертной казни. Троцкий, Сталин и Бухарин потребовали, чтобы приговоренные отказались от своих убеждений – в этом случае они отправятся на каторжные работы «на Север». Поступали предложения выслать их из России. Наконец Каменев внес компромиссное предложение. Казнь была временно отложена, но при одном условии: если эсеры примут участие в террористических действиях, направленных против Советской России, или в актах саботажа, приговоры этим двенадцати осужденным будут приведены в исполнение. Иностранные социалисты устроили суматоху, собирали петиции, говорили о «моральной блокаде» Советской России, но все закончилось тем, чем должно было закончиться, – ничем.

Суд над эсерами совпал с моментом, когда болезнь все-таки вырвала власть из рук Ленина. В сталинских судах заседали профессиональные юристы, и внешне они придерживались законов. Обвиняемый сознавался во всех грехах, и суд помогал ему в этом. Диктатор мстил людям, которые долгое время чинили препятствия или срывали его планы. Он старался уничтожить их не только физически, но и нравственно, стереть их имена со страниц советской истории. Ленин по-деловому подходил к данной проблеме. Эсеры представляли опасность для советского режима. Их следует расстрелять, если только коммунисты не получат «что-нибудь» в обмен за проявленное милосердие. Показательный суд закончится провалом, если обвиняемый не признает вину и будет настаивать на своих убеждениях (примером может служить XI съезд партии). О какой диктаторской системе правления может идти речь, если правящая партия признает свободу критики? Ленину все-таки повезло, что эту, как, впрочем, и остальные проблемы выпало решать другим.

26 мая у Ленина случился удар, повлекший за собой длительную болезнь. Врачи высказывали разные предположения: общее переутомление, «нервы», осложнение после болезни. Несколькими неделями раньше один из зарубежных консультантов рекомендовал удалить пули, оставшиеся после ранения, полученного в результате покушения Каплан в 1918 году. Он считал, что пули «действуют отравляюще на весь организм». Ленин требовал, чтобы врачи вылечили его и вернули трудоспособность. После удара состояние здоровья резко ухудшилось. Первый приступ болезни привел к частичному параличу правой стороны и некоторому расстройству речи. Довольно скоро наступило улучшение, но «болезнь могла затянуться на недели, дни, годы, и будущие перспективы были нерадостные».[481]

Официальные сообщения были проникнуты оптимизмом, но сотрудники Ленина наверняка понимали, что ему осталось мало лет жизни и если даже он восстановится, то сможет ли управлять страной, как это было до 1921 года. Они рассматривали все возможности, и ни одна не казалась утешительной. Если он умрет, сможет ли режим, учитывая разногласия в партии и охваченную разрухой и голодом страну, устоять без этого удивительного человека? А если он поправится, но останется инвалидом? Такой вариант казался партийным олигархам еще более пугающим. Даже в нормальном состоянии Ленин, с их точки зрения, был раздражительным и капризным. Какие идеи могут прийти в голову полупарализованному диктатору? Целиком сменить руководство партии? Легализовать меньшевиков? Нельзя исключать ни одну из этих возможностей, когда имеешь дело с человеком, который, несмотря на все сомнения и страхи, втянул партию в октябрьский переворот и ввел новую экономическую политику.

Поэтому совершенно естественно, что после майского приступа болезни руководители партии и государства должны были объединиться и выступать единым фронтом против «инакомыслящих», а если понадобится, то и против самого Ленина. К такому выводу они пришли после второго кризиса, случившегося у Владимира Ильича в декабре 1922 года. В этом заговоре не было ничего странного. Нельзя было допустить, чтобы коммунистическая партия распалась на враждующие фракции, с «проверенными» руководителями Политбюро, которых могли перекричать Рязанов или Осинский. Нельзя позволить Ленину, если он будет признан недееспособным, уничтожить дело собственной жизни.

С первым приступом болезни (параличом) Ленина обычно связывают начало борьбы за преемственность, которая длилась в течение шести лет. В 1924 году Сталин занял главенствующее положение, а к 1929 году воцарилась сталинская диктатура. Первая стадия этой борьбы, формирование триумвирата Зиновьев – Каменев – Сталин, возвращает нас в лето 1922 года, когда Ленин пошел на поправку и руководители партии пребывали в сомнениях, сможет ли он вернуться к прежней работе. Конечно, заговор не ограничивался только этой тройкой. Все руководство в той или иной степени испытывало смешанные чувства и со страхом ждало, как поведет себя Ленин после выздоровления. Было решено выступать единым фронтом.

Такая интерпретация не соответствует общепринятому предположению, что в случае, если Ленин окажется недееспособным, между потенциальными претендентами на его место завяжется борьба. Троцкий в своих воспоминаниях относительно этого периода подчеркивал, что руководителем заговора был Сталин. Остальные неохотно подключились к заговору, предположительно, из страха, а также завидуя ему, Троцкому, поскольку именно он, рассуждая логически, должен был стать преемником Ленина. Не напрасно заговорщиков тревожила судьба партии. Чуть позже один из них, Троцкий, прорвал единый фронт Политбюро, выступив против всех, включая Ленина.

Причины, по которым возник этот сомнительный союз, видны невооруженным глазом. Члены Политбюро ненавидели друг друга, и особенно в этом преуспели Троцкий и Сталин. (Интересно, что до 1926 года Троцкий продолжал тешить себя иллюзией, что Сталиным руководит кто-то более сильный, Зиновьев или Бухарин.) Но еще больше они боялись друг друга и своих возможных преемников, однако считали себя существами высшего порядка по отношению к «простым» членам ЦК. В свою очередь члены ЦК испытывали те же чувства к нижестоящим коммунистам. Однако все они понимали, что нельзя выносить сор из избы. На следующем съезде, хотят они того или нет, придется выступать единым фронтом.

В период болезни Ленина коллективное руководство осуществлял вышеупомянутый триумвират во главе с Зиновьевым. Каменев замещал Ленина на посту председателя Политбюро. Сталин руководил партией. Пока все были согласны с такой расстановкой сил. Троцкий стоял несколько в стороне, не вступая в открытую борьбу с этим трио.

В середине июня состояние здоровья Ленина стало улучшаться. 12 июля он пишет секретарю, что дело идет на поправку («мой почерк начинает походить на человеческий»). Приготовила ли она ему книги? Ему уже разрешено читать научные журналы и романы, а скоро разрешат читать газеты.[482]

Партийные лидеры начали ездить в Горки. Сталин, побывав у Владимира Ильича, написал статью о своих впечатлениях от встречи с вождем, которая была опубликована в «Правде». Он нашел Ленина «посвежевшим». Владимиру Ильичу не терпится вернуться к работе. «Мы смеялись над докторами, которые не могут понять, что политические деятели не могут при встрече не говорить о политике». Через месяц Сталин сообщил, что Ленин окончательно выздоровел. «Вернулось его спокойствие и решительность. Это наш прежний Ленин…» Они вместе посмеялись над эмигрантской прессой, которая похоронила Ленина. «Пусть себе радуются. Нельзя лишать их последнего предсмертного утешения».[483]

2 октября 1922 года Ленин вернулся из Горок в Москву. его трудно было назвать «посвежевшим», но он не обращал внимания на врачей, настаивающих на продолжении лечения. Единственное, чего им удалось добиться, – это сокращения рабочего дня, но при этом, как пишет секретарь Ленина, Л.А. Фотиева, Владимир Ильич в период со 2 октября по 16 декабря написал 224 деловых письма и записки, принял 171 человека и председательствовал на 32 заседаниях и совещаниях СНК, СТО, Политбюро и комиссий.[484]

Деловая активность Ленина объясняется не только чувством долга и неспособностью жить вне политики. Он наверняка считал, что, лишая его источников информации, сотрудники в первую очередь заботятся о самих себе. Очевидно, им есть что скрывать. Прежде чем посетители попадали к Ленину, с ними беседовал один из трех заместителей председателя Совнаркома или секретарь ЦК. Это, по их утверждению (может, так и было на самом деле), было проявлением заботы о здоровье Ильича. Зачем ему заниматься всякой ерундой, если у него есть заместители? Но Ленин видел в этом желание превратить его в «поддакивателя», человека, лишенного собственного мнения. Возможно, именно по этой причине он категорически отказывался хотя бы на несколько дней уехать в Горки. И все же 7 декабря он был вынужден уехать на пять дней, однако не столько отдыхал, сколько вел телефонные переговоры со своими секретарями. Он пришел в ярость, когда узнал, что в его отсутствие Политбюро приняло два важных решения. 8 декабря он продиктовал проект постановления, согласно которому Политбюро не имело права принимать решения за его спиной; заседания следовало проводить по четвергам в одиннадцать часов, длиться они должны были не более трех часов. Повестку дня необходимо было определять накануне заседания. Дополнительные вопросы рассматривались только в случае крайней необходимости, только в письменной форме и только если не возражает ни один из членов Политбюро. В ночь на 16 декабря у Ленина произошел новый сильный приступ, но он не хотел слышать о переезде в Горки. Он ссылался на массу причин: ехать на санях слишком утомительно; на автомобиле не проехать, поскольку дороги занесло снегом. На самом деле он просто не хотел лишаться свободы и отрываться от происходящего в Совнаркоме, в партии и в стране.

Теперь Ленин по-новому смотрел на своих заместителей. Он выдвинул Сталина, поскольку не считал его способным организовать заговор и, возможно, подсознательно не считал его кандидатом в свои преемники. Несмотря ни на что, Сталин был предан ему и партии. Теперь он объединился с «ними». Возможно, Ленин чувствовал негодование и испытывал зависть к Сталину, к его растущему влиянию. Сталин занимался всеми мало-мальски важными государственными проблемами. Вся информация стекалась именно к нему. Если бы эти два человека, Ленин и Сталин, были по-настоящему близкими бескорыстными друзьями, изменившаяся ситуация не вызывала бы излишней подозрительности со стороны старшего и затаенной злобы со стороны младшего.

В период болезни поведение Ленина отличалось некоторой истеричностью. Вопрос о монополии внешней торговли превратился у него в навязчивую идею. Он требовал его безотлагательного решения на пленуме ЦК и написал письмо Троцкому о выступлении последнего на предстоящем пленуме в защиту сохранения монополии внешней торговли. Он понимал, что власть выскальзывает из рук, и безумно боялся этого. В то же время он уже не мог принимать непосредственного участия в текущих делах. Он приказывает секретарям не просто регистрировать все документы, поступающие из ЦК, а записывать краткое содержание, буквально несколько строк. Что касается поступающих заявлений, то секретари должны фиксировать, «чего хотят, что требуют, на что жалуются» заявители. Секретари несут личную ответственность за любую неточность.[485]

Ленин решительно возражал против предложения Рыкова ограничить его личный прием предварительным отбором посетителей его заместителями и секретарем ЦК. «Должен только сказать, что с практическим добавлением Рыкова я не согласен в корне, выдвигаю против него прямо обратное – о полной свободе, неограниченности и даже расширении приемов», – писал Ленин. Троцкий, по мнению Ленина, мог помочь ему в решении этого вопроса.

В воспоминаниях Троцкий пишет о разговоре с Лениным, который состоялся за несколько недель до приступа. Ленин предложил ему сформировать блок для борьбы с бюрократией и, в частности, с организационным бюро ЦК. На следующем съезде партии они решили предложить структурные изменения, чтобы подорвать силы партийного аппарата, тщательно охраняемого Сталиным. Вполне вероятно, что такой разговор состоялся, но Ленин вовсе не собирался уничтожать Сталина. Также сомнительно, чтобы Ленин стремился сделать Троцкого своим преемником на посту председателя Совнаркома, как об этом пишет сам Троцкий.[486]

До января 1923 года ничто не указывало на то, что Ленин хочет сбить спесь со Сталина, как он делал это с Зиновьевым и Каменевым и даже с Троцким. Он подвергал их жестокой критике, предлагал исключить Каменева и Зиновьева из партии, но они вернулись и заняли прежние места в «ближнем круге».

Владимир Ильич имел несколько стычек со Сталиным. «Великолепный грузин», отвечавший за национальную политику, считал возможным объединение России и двух «независимых» советских республик, Украины и Грузии. В его предложении подчеркивалось господствующее положение России в будущей федерации. Ленин всегда решительно осуждал отступления от принципов пролетарского интернационализма как в сторону великодержавного шовинизма, так и в сторону местного национализма. Русские коммунисты, писал Ленин, «должны с величайшей строгостью преследовать в своей среде малейшее проявление великорусского национализма». Ленин изложил в письме к Сталину свои возражения относительно его проекта федерации. Ответ Сталина был поразительно дерзким. 27 сентября в записке, адресованной Политбюро, Сталин написал, что возражения Ленина не имеют особого значения. Есть свидетельства, что он неодобрительно отозвался о «либерализме» Ленина в отношении национального вопроса.

Казалось бы, такое поведение Сталина должно было вызвать еще большую подозрительность Ленина. Но Владимир Ильич по-прежнему считал, что грубость и бесцеремонность говорят о пролетарской решимости и твердости характера.[487]

Если бы Ленин намеревался «уничтожить» Сталина, он бы не стал использовать в качестве одного из секретарей его жену, Надежду Аллилуеву.

В декабре здоровье Ленина резко ухудшилось. Опять отнялись правая рука и правая нога. Каково же было удивление его сотрудников, когда уже 21 декабря Ленин начал диктовать стенографистке письмо к съезду. 24 декабря Сталин, Каменев и Бухарин провели совещание с врачами, на котором было принято решение разрешить Владимиру Ильичу диктовать стенографистке не более 5—10 минут в день, но не вести никакой переписки. Ему запрещалось принимать посетителей и вести разговоры о политике. Друзьям категорически запрещалось сообщать ему политические новости.

В этом можно усмотреть желание уберечь вождя от возможных волнений. Но ведь могло быть и так, что посетители как раз оказали бы на Ильича благотворное влияние, способствовали улучшению его здоровья. Зная характер Владимира Ильича, его соратники должны были понимать, что полная изоляция только увеличит тревогу больного человека. Так и случилось. Ленин пришел в ярость, узнав о принятом решении. По словам его секретаря, «Владимир Ильич был уверен, что не врачи руководят решениями ЦК, а ЦК дает указания врачам». Он стал узником собственного Политбюро. Под эгидой заботы о его здоровье они предприняли действия, которые должны были помешать вмешиваться ему в их деятельность.

Ленин попался в собственные сети. Ведь это он говорил, что здоровье руководителя партии касается не только самого лидера, а всей партии. Вождь не мог жить, но ему и не было позволено умирать в соответствии с собственными желаниями. Жена и сестра Мария оказались в жуткой ситуации. Владимир Ильич сохранял полную ясность мысли и требовал от них новостей. Но согласно его же установкам они были рядовыми членами партии и вынуждены были подчиняться приказам. Согласно решению Политбюро Сталин должен был поддерживать связь с врачами и фактически наблюдать за ходом лечения.

Больной Ильич пытался не только перехитрить своих соратников и докторов, но и свою болезнь. Он шел на небольшие уступки, чтобы бить врага его собственным оружием. Теперь он ежедневно диктовал свой «дневник»; так Владимир Ильич называл свои записи. Он диктовал «Письмо к съезду», в котором даже со смертного одра гневно обличал своих подчиненных и тюремщиков.

К последней борьбе он подключил своих секретарей. Шаг за шагом старый мастер интриги вовлекал «своих девочек» в заговор. Постепенно разрешенные «5—10 минут» диктовки превратились в час. Не могут ли они сделать один «тайный» звонок, чтобы узнать, чем занято Политбюро? Он был внимательным и обходительным, добиваясь их расположения. «Что-то вы сегодня очень бледная», – как-то сказал Ленин одной из секретарш. (Еще бы! Ведь Сталин поинтересовался, кто сообщает новости Владимиру Ильичу.) Ленин переживал, что они тратят на него все свое время. «Если бы я только был свободен… – говорил он, – то не докучал бы вам столько». Он обманом выведывал у них новости, и запуганные женщины наверняка считали, что трудно выполнять строгие правила, наложенные врачами или Политбюро. Должно быть, это было трогательное зрелище: полупарализованный Ленин с компрессом на голове (его мучили головные боли) просит их увеличить установленное время и отчаянно диктует, временами теряя нить рассуждений. Всемогущий диктатор, который реагировал на бездеятельность или халатность «угрозой расстрела» или «заключением в тюрьму сроком на шесть месяцев», теперь с тоской говорил: «Что касается нашего заговора, то я знаю, что вы просто вводите меня в заблуждение (успокаиваете)». Когда отчаявшаяся женщина попробовала разубедить его, Ленин ответил: «На этот счет я придерживаюсь собственного мнения».

Как мы уже говорили, одним из шести секретарей была Надежда Аллилуева, жена Сталина. После 18 декабря в дневнике дежурных секретарей уже нет ее слегка наивных записей. Неизвестно, посчитала ли она неуместным посещать Ленина, или Владимир Ильич решил отказаться от ее услуг. Главным секретарем была Лидия Фотиева, старый друг Владимира Ильича и Марии Ильиничны. «Надежда Константиновна сказала, что он (Ленин) тратит слишком много времени на исправление ошибок в статьях, и дежурная медицинская сестра не хотела меня впускать», – пишет Фотиева. Вполне понятно, что Ленин невзлюбил врачей, которые, в отличие от жены и секретарей, отказались участвовать в «заговоре». После того как он не позволил войти к нему в комнату профессору Ферстеру, известному немецкому невропатологу, пришлось ставить диагноз, основываясь на обследованиях, проведенных другими врачами.

Но среди этой суматохи Ленин не забывал о главной цели своего «заговора»: он диктовал «Письмо к съезду», документ, получивший название «Завещание Ленина». Съезд должен был состояться в марте (он состоялся в апреле) 1923 года. Совершенно ясно, что в период написания «Письма» Ленин предусмотрел возможность своей смерти до открытия съезда. Он предупредил, что все продиктованное им является абсолютно секретным. На запечатанных сургучной печатью конвертах, в которых хранились записи, Ленин попросил отметить, что «вскрыть может лишь В.И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна». Несколько копий хранилось в сейфе Крупской, несколько в сейфе Ленина, и одна была отправлена в редакцию «Правды».

Большинство рассматривают «Письмо к съезду» как директиву, указывающую на того, кто должен стать преемником Ленина и (или) как обвинительный акт в адрес Сталина.

В начале «Завещания» Ленин говорит о том, что «очень советует, чтобы съезд принял несколько изменений в нашей политической системе». Что же это за изменения? Увеличить число членов Центрального комитета с 27 человек, избранных на XI съезде, до 50 или 100, а также избрать 15—20 кандидатов в члены ЦК. Причем «ввести новых членов ЦК, главным образом, из числа местных работников, в особенности рабочих, наиболее связанных с пролетарскими массами», а не из числа тех, кто долгое время работал в правительстве и «уже сформировал широко известные привычки и убеждения, против которых мы должны решительно бороться».[488]

Зачем увеличивать число членов ЦК? Эта мера, по мнению Владимира Ильича, необходима «для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии», вместе с тем увеличение числа членов ЦК поднимет его авторитет и роль как коллективного органа руководства партией и страной, даст возможность обучить больше руководящих кадров партии цекистской работе и будет способствовать улучшению партийного аппарата.

Плохие отношения между Троцким и Сталиным, писал Ленин, являются самой большой угрозой сплоченности ЦК. Затем Ленин дал характеристики ведущим партийным деятелям. «Товарищ Сталин, сделавшись Генеральным секретарем, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно воспользоваться этой властью». Троцкий? Человек «чересчур самоуверенный и чересчур увлеченный чисто административной стороной дела». Ленин подчеркнул «небольшевизм» Троцкого, отметил факт его борьбы против ЦК. Говоря о Каменеве и Зиновьеве, Ленин напоминает «октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева» – их капитулянтскую позицию в период подготовки и проведения Октябрьской революции, позицию, которую он тогда расценил как штрейкбрехерство, как недопустимое нарушение партийной дисциплины. Затем Ленин характеризует Бухарина и Пятакова. Он указывает, что теоретические воззрения Бухарина «очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским… Он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики». Пятаков – человек, «слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».

Случайному читателю, равно как и рядовому коммунисту, может показаться, что документ проникнут отеческой заботой о партии. А вот реакция членов ЦК, получивших документ от Крупской перед открытием съезда и решивших в нарушение воли вождя не зачитывать его делегатам съезда, была, вероятно, такой: «Каков обманщик! Даже со смертного одра достает своими фокусами». Руководители партии и государства не сомневались, что своим «Завещанием» Ленин хотел посеять раздор, внести раскол в их сплоченные ряды. Зачем он дал им такие уничижительные характеристики? Чтобы они не поняли, в ком из них он видит своего преемника? Почему вообще не упомянул двух членов Политбюро, Рыкова и Томского? Короче, ему удалось посеять подозрительность и зависть среди высшего руководства и ограничить их чрезмерные притязания на господствующее положение в партии.

Что касается Центрального комитета, то Ленин понимал, что он находится всецело в руках Политбюро. его предложение увеличить число членов ЦК прежде всего за счет передовых, кадровых рабочих никоим образом не было связано с чувством долга по отношению к партийным олигархам. Останься он жив, новые члены ЦК воспринимали бы его слова как закон и дали бы ему возможность прорвать окружение заместителей. После его смерти, получив его предупреждение, новые члены ЦК смогли бы пристально наблюдать за происками руководства и вовремя ставить его на место. В отличие от Сталина Ленин не предлагал уничтожать старых «верных» друзей. Партия нуждалась в их знаниях и опыте. Но пока он был жив, он собирался бороться с унизительной опекой, а если умрет, то «Завещание» помешает «им» распоряжаться Россией и коммунизмом, всем вместе и каждому в отдельности.

Наступил момент, когда ярость Ленина вызвал один из его ближайших подчиненных (хотя теперь это слово кажется уже не слишком уместным), Сталин. Причины были и государственные, и личные.

В 1922 году встал вопрос о необходимости урегулирования взаимоотношений между Украиной, Белоруссией, Закавказской Федерацией и Россией. К пленуму ЦК по этому вопросу И.В. Сталин подготовил проект резолюции «О взаимоотношении РСФСР с независимыми республиками». Проект предусматривал «автономизацию» независимых национальных республик. 25 сентября проект был направлен Ленину в Горки. Владимир Ильич решительно выступил против «автономизации». «По-моему, – писал он, – вопрос архиважный. Сталин имеет устремление немного торопиться». Независимые советские национальные республики не вступают в Российскую Федерацию, а объединяются вместе с РСФСР в новое государственное образование. «Важно, чтобы мы не давали пищи «независимцам», не уничтожали их независимости, а создавали еще новый этаж, федерацию равноправных республик», – писал Ленин. Должно существовать настоящее национальное равенство. Нельзя распространять, как предлагал Сталин, компетенцию ВЦИК, СНК и СТО на «соответствующие центральные советские учреждения» независимых республик. И здесь он опять попал в собственный капкан: что хорошего в административной децентрализации? К тому же он сам настаивал на централизации и руководстве из центра. Читая ленинский проект по национальному вопросу, соратники, вероятно, недоумевали: что еще хочет этот старик?

Но теперь гнев Ленина был направлен против Сталина, дело было не только в национальном вопросе. Сталин выполнял незавидную работу: он был главным тюремщиком Ленина. Вызвав Крупскую, он отчитал ее за то, что она записывает под диктовку мужа его соображения, касающиеся «запрещенных» политических тем. Если так будет продолжаться и впредь, он, Сталин, будет вынужден обратиться в Контрольную комиссию (то есть ее могли исключить из партии). Бедная женщина, разрываясь между супружескими обязанностями и долгом перед партией, обратилась за помощью к старым друзьям, Каменеву и Зиновьеву: «Дорогой Лев Борисович, что можно и что нельзя обсуждать с Ильичем я знаю лучше, чем любой доктор, поскольку я знаю, что его нервирует, а что нет. В любом случае я знаю это лучше, чем Сталин… Я прошу вас защитить меня от грубого вмешательства в мою частную жизнь и от низких оскорблений и угроз».[489]

Крупская не получила поддержки от старых друзей, один из которых, Зиновьев, был особенно близок ей в изгнании.

Ленин, вероятно, почувствовал угнетенное состояние жены. 4 января он продиктовал постскриптум к своему «Завещанию». Ленин предлагал «обдумать способ» перемещения Сталина с должности Генерального секретаря и назначить на это место другого человека, «который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина тем, что он более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.». Все это может показаться пустяком, но этот пустяк способен сыграть решающее значение.

По иронии судьбы именно Ленин своими действиями, направленными против «великолепного грузина», подготовил почву для восхождения Сталина. Узнав о «Завещании», государственные деятели, должно быть, потирали от удовольствия руки: имея такой компрометирующий документ, можно в один миг сбросить Генерального секретаря, а сейчас нужно сконцентрироваться на других конкурентах. В мае 1924 года до открытия XIII съезда партии с «Завещанием» ознакомились избранные члены партии.

Интересно, что бы произошло, если бы, как предполагал Ленин, все «Завещание» было зачитано на съезде. Можно рискнуть и сделать предположение, что «Завещание» не оказало бы особого влияния на решение съезда. Этот документ написал больной человек, страдающий нервным расстройством, неспособный отличить факты от подозрений. Возьмем характеристику Бухарина: как может один из важнейших теоретиков марксизма не разбираться в диалектике? Или предложение Ленина по увеличению числа членов ЦК: взять пятьдесят человек прямо от станка, ввести их в высшие органы партии и надеяться, что не будет никакого хаоса и неразберихи? Что же касается обвинений в адрес Сталина, то у него было неопровержимое алиби: Политбюро обязало его заботиться о Владимире Ильиче, и он самоотверженно выполнял возложенную на него миссию. Пытался ли Троцкий или кто-нибудь еще оспорить решение Политбюро и потребовать, чтобы кто-то другой взялся за эту неблагодарную работу? Конечно, партии было бы труднее создать легенду о Сталине как о верном ученике и преемнике Ленина, но вряд ли бы это оказало существенное влияние на ход событий.

Продиктовав постскриптум о Сталине, Ленин, возможно, пришел к такому же заключению. С января до середины февраля его нападки на Сталина носили косвенный характер. Кроме того, в этот период у него улучшилось состояние, и он надеялся, что сможет лично присутствовать на съезде партии. Временами он тешил себя надеждой, что его болезнь связана с нервами и что физически он здоров.[490]

А если это так, то нет никакой необходимости нападать на Сталина и других заместителей и напрасно шокировать коммунистов.

Новая тактика нашла отражение в ленинских статьях и письмах об усовершенствовании государственного аппарата и органах контроля. Он не упоминал никаких имен, но тот факт, что он заострил внимание на Рабкрине, свидетельствует об объекте его нападок, Сталине, который до недавнего времени возглавлял это учреждение. Суть его предложений, изложенных в статье «Как нам реорганизовать Рабкрин», едва ли могла потрясти воображение. Он опять настаивал на привлечении к работе рядовых рабочих и крестьян, которые в любом случае обеспечат более эффективную работу. В статье «Лучше меньше, да лучше» тон его становится более резким. Давайте говорить откровенно, писал Ленин, что нет учреждения, которое работало бы хуже, чем Рабкрин. Он упорно продолжает бороться с бюрократизмом: надо учиться, находить толковых людей, отправлять их в Германию и Англию учиться у зарубежных специалистов и т. д. и т. п. Он, безусловно, искренне заботился о будущем России. «Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д. Надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем, и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятость. Вреднее всего здесь было бы спешить». Кто, как не Генеральный секретарь, позволил неразберихе и бюрократизму проникнуть не только в государственные учреждения, но даже в партию? В этом случае члены партии должны задать себе вопрос: может ли человек, не справившийся с руководством Рабкрина, руководить партией?

Целью статей Ленина было прорвать объединенный фронт Политбюро. Ленин хотел, чтобы они были напечатаны в «Правде». Сталина, естественно, не прельщала подобная перспектива. Согласно одной версии Куйбышев, чтобы успокоить больного, предложил сделать единственный экземпляр «Правды» со статьей Ленина. Троцкий и Каменев настаивали на публикации статей. Ленин через секретаря приказал отправить статьи некоторым руководителям партии. 4 марта статья «Лучше меньше, да лучше» была напечатана в «Правде». Но перед появлением статей Ленин решил опять изменить тактику и направить удар конкретно на Сталина. Возможно, он несколько переоценил свои возможности, рассчитывая, что ему удастся присутствовать на мартовском съезде партии. Он, через секретарей, оказывал давление на заместителей, чтобы ему разрешили ознакомиться с протоколами заседаний Политбюро по национальному вопросу. Он уделял особое внимание проблемам, связанным с Грузией. 14 февраля он продиктовал несколько пунктов, предположительно, наметки будущей статьи: «1) Скандал недопустим. 2) Надо идти на уступки. 3) Нельзя сравнивать поведение большой страны и маленькой».[491]

Между 14 февраля и 4 марта в дневнике дежурных секретарей нет записей, которые указывали бы на то, что состояние здоровья не позволяло Ленину продолжать диктовку. И внезапно двойной удар молнии!

5 марта 1923 года Владимир Ильич Ленин впервые за тридцать лет забыл, что прежде всего он член партии и политический деятель. Это был просто оскорбленный человек. Может, он впервые в подробностях узнал о разговоре Сталина с Крупской, а может, почувствовав подступающую полную беспомощность, перестал сдерживать чувства, но в двенадцать часов дня он позвал секретаря и попросил, чтобы она написала два письма, одно Троцкому, а другое Сталину. Ленин чувствовал себя отвратительно.

Ленин написал человеку, которого поднял до Генерального секретаря партии, которому полностью доверял, о котором по-отечески заботился, следующее:

«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением, Ленин».[492]

Письмо не было отправлено в тот же день. 6 марта Ленин перечитал его. Крупская просила мужа не отправлять письмо, с этой же просьбой обратилась к секретарю. 7 марта секретарь поняла, что не вправе ослушаться Ленина. Она передала письмо Сталину и попросила дать немедленный ответ. Сталин написал оправдательное письмо, текст которого нам неизвестен. Копии письма Ленина в тот же день были отправлены Зиновьеву и Каменеву. Ленин, поскольку его состояние резко ухудшилось, не смог в тот же день получить ответ Сталина. Нам неизвестно, когда и каким образом Ленин все-таки получил письмо; партийные архивы не дают ответа на этот вопрос.

Письмо Ленина – это акт отчаяния больного человека. Он наверняка понимал, что Сталин принесет извинения и по-прежнему останется его главным тюремщиком. Зиновьев и Каменев не помогли Крупской, когда она обратилась к ним за помощью; почему же они сейчас должны были помочь? Читатель вправе спросить, почему диктатор, пусть даже больной, оказался столь беспомощным. Почему не написал письмо в Политбюро, в Центральный комитет, требуя смещения Сталина? Почему он не потребовал, чтобы ему позволили жить и умирать как ему заблагорассудится? Повторюсь. Ленин попал в собственную ловушку. Он всегда действовал или притворялся, что действует, от имени партии, Центрального комитета; всегда говорил «мы», «от имени». Если болезнь и смерть Ленина оказали сильное воздействие на поведение Сталина, а мы верим, что так и было на самом деле, становится понятным, почему такого размаха достиг культ личности Сталина. И дело тут не только в непомерном тщеславии Иосифа Виссарионовича: он не хотел оказаться в положении своего предшественника.

Троцкого по телефону попросили дать «как можно быстрее» ответ на письмо Ленина. Это письмо – очередная попытка Ленина прорвать железное кольцо окружения. Не возьмет ли Троцкий на себя решение национального (грузинского) вопроса? Теперь «я не могу полагаться на объективность Сталина и Дзержинского. Как раз наоборот». Он вложил в письмо свои предложения по национальному вопросу. Если Троцкий не будет выступать, то не вернет ли он материалы обратно? Троцкий ответил по телефону (должно быть, струсил). Испытывая отчаяние, Ленин отбросил всяческую осторожность. 6 марта он написал грузинским диссидентам, отправив копии Троцкому и Каменеву. «Я глубоко потрясен грубостью Орджоникидзе и попустительством Сталина и Дзержинского. Я готовлю для вас записки и речь».

Троцкий повел себя как трус, а самое главное, допустил политическую ошибку. Ленин пишет, что Троцкий может оставить себе его материалы по национальному вопросу, если собирается защищать грузин (в ЦК или где-то в другом месте). Возврат материалов означал бы, что он отказывается выполнить просьбу Ленина. Троцкий вернул материалы. Но он сделал копию, собираясь использовать ее в своих целях. Он никому не сообщил о содержащейся в документах резкой критике в адрес Сталина. В своих воспоминаниях Троцкий довольно неубедительно пишет, что Ленин не хотел, чтобы он кого-либо, даже Каменева, знакомил с содержанием материалов по национальному вопросу. Полнейший абсурд. Как мы помним, 6 марта Ленин, надеясь посрамить Троцкого, отправил Троцкому и Каменеву копии своего письма грузинам, которые не были даже членами ЦК, с откровенной критикой Сталина.

Троцкий, вероятно, испытывал неловкость за свое поведение. В марте, когда Ленин был уже безнадежно болен, он выступил на Политбюро по грузинскому вопросу. Он предложил отозвать Орджоникидзе с Кавказа и, не слишком активно, защищал грузинских оппозиционеров. Копию своего выступления он передал секретарю Ленина, той же, которая передала ему письмо Ленина и просила дать немедленный ответ. Однако Троцкий ни словом не обмолвился о критике Ленина в адрес Сталина и Дзержинского, и об этом так бы никто и не узнал, если бы не решительные действия секретаря Ленина, Фотиевой (удивительно, как ей удалось выжить в сталинские времена). Фотиева знала, что Владимир Ильич хотел, чтобы его предложения по национальному вопросу получили широкую огласку. 16 апреля она написала Каменеву, председателю Политбюро, изложив суть вопроса. Дело было сделано. Троцкий был обвинен по двум пунктам. Во-первых, он скрыл от Политбюро факт получения ленинского письма. Во-вторых, он подвел Ленина: отказался ввязаться в борьбу, о которой его просил Ильич. Он проявил неискренность и малодушие.

Сталин изобразил оскорбленную невинность. Он написал членам ЦК, что сильно удивлен тем, что статьи товарища Ленина, безусловно имеющие огромное значение и полученные Троцким еще 5 марта, скрывались им в течение месяца (словно это его личная тайна), вместо того чтобы быть прочитанными членами Политбюро. До открытия съезда оставался один день.

Троцкий попытался объяснить, что он сегодня же передаст материалы в ЦК. Да, я получил письмо от Ленина 5 марта. Я сделал копию с документов, которые, конечно, имеют огромное значение, но «с другой стороны, они содержат резкую критику в адрес трех членов Центрального комитета». Теперь, сказал Троцкий, у него нет другого выхода, как ознакомить членов ЦК с письмом Ленина, но это не должно выйти за пределы ЦК. Можно себе представить реакцию руководителей партии на объяснения Троцкого. На следующий день он дал еще более путаные объяснения. Он, Троцкий, понятия не имел, что собирался делать Ленин со своими материалами по национальному вопросу. Он повторяет, что скопировал бумаги, поскольку собирался воспользоваться ими для внесения некоторых поправок в тезисы товарища Сталина по национальному вопросу. Неужели ЦК считает, что он поступил неправильно? Что же касалось желания Ленина опубликовать материалы, то он не может в одиночку принимать такие решения, а поэтому передает документы Центральному комитету.

Находясь в состоянии паники, Троцкий перешел к угрозам. 18 апреля он пишет Сталину, чтобы тот подтвердил правильность его действий, и требует от Сталина в том же духе написать письмо членам ЦК. Почему Сталин не написал письмо? Ведь как раз накануне у них состоялся разговор. Если Сталин немедленно не напишет письмо, то он, Троцкий, потребует, чтобы специальная комиссия исследовала этот вопрос и разобралась с выпадами в его адрес. «Вы лучше, чем кто-либо, знаете, что я не сделал этого до сих пор не потому, что это могло бы нанести вред лично мне», – написал Сталину Троцкий. Сталин выполнил его просьбу. Он написал членам ЦК, что действия Троцкого в отношении письма Ленина были совершенно правильными.

Уже находясь в изгнании, Троцкий попытался объяснить свое поведение, приукрасив очевидные факты. Он сделал попытку свалить всю вину на Каменева, выдумал разговор, который якобы произошел с секретарем Ленина, и тому подобное. Внимательно читая его воспоминания «Моя жизнь», понимаешь, что он сознательно путает даты писем, отправленных Лениным, и опускает телефонный разговор 5 марта, когда его попросили ответить, собирается ли он выступать по грузинскому вопросу. Он считает, что великодушно поступил по отношению к Сталину, хотя, если бы захотел, мог уничтожить его в один момент.

В чем же кроются истинные причины такого поведения? Можно предположить, что, получив 5 марта письмо от Ленина, Троцкий оказался в весьма сложном положении. Отказавшись заниматься грузинской проблемой и тайно скопировав материалы Ленина, Троцкий посчитал, что сделал правильный ход. Ленин мог выздороветь и вернуться к делам. Если бы этого не произошло, то Троцкий в благоприятный для себя момент достал бы припрятанный компромат на Сталина, и никто не смог бы обвинить его в том, что он пытается внести раскол в Политбюро и строит козни больному человеку. Но Троцкий не мог предположить, что Фотиева 16 апреля обратится к Каменеву.

Но возможно, Троцкий думал иначе. Предположим, он вступил в борьбу и сумел опровергнуть точку зрения Сталина. Кто окажется в выигрыше?

В своих воспоминаниях, написанных в 1929 году, Троцкий, естественно, выставляет Сталина негодяем. Но в 1923 году он видел в Зиновьеве своего главного конкурента в борьбе за власть. Дискредитация Сталина была бы на руку фракции Зиновьев – Каменев. У них большинство в ЦК, и, по всей вероятности, они назначат следующего Генерального секретаря. В стране Троцкий был вторым человеком, но в партии ситуация была резко противоположной. Товарищ Троцкий понятия не имеет о местных партийных организациях, он военный человек, сказал на XI съезде партии Анастас Микоян. У Троцкого было много горячих сторонников, но для партийных олигархов он оставался рядовым специалистом по военным и экономическим вопросам. Если он и мог добиться успеха, то только не с помощью партии. Следовательно, надежнее было оставить власть в руках «нейтрального» Сталина, чем дать лишний козырь Зиновьеву и Каменеву.

7 марта в состоянии здоровья Ленина произошло резкое ухудшение.

9 марта 1923 года у него случился новый, самый серьезный приступ болезни, который привел к потере речи и полному параличу правой стороны. Никаких диктовок. Никаких заговоров. Но с поразительным упорством он пытался объясняться жестами и приходил в неописуемую ярость, если его не понимали. Он успокаивался только в присутствии жены и сестры. В мае Ленин был перевезен из Кремля в Горки.

В апреле 1923 года состоялся XII съезд партии, и впервые с 1903 года он не смог принять участие в работе съезда. А ведь он так надеялся выступить на съезде! Невольно возникает вопрос: как человек, переживший в течение нескольких месяцев три тяжелых приступа, мог лелеять надежду на «полное выздоровление» или даже на частичное возвращение к прежним обязанностям? Каменев заверил, что съезд пройдет в соответствии с пожеланиями Владимира Ильича.

Политбюро продемонстрировало съезду невиданную сплоченность; за кулисами уже появились первые признаки будущей борьбы за власть. До открытия съезда встал вопрос, кто вместо Ленина будет выступать на открытии съезда. В итоге эту миссию Зиновьев взял на себя. В партии и в стране никто не понимал, что происходит в отсутствие Ленина; кто взобрался вверх, кто опустился вниз, почему. Эта неразбериха сказалась на традиционных приветствиях, которые советские учреждения направляли в адрес съезда. Кто-то приветствовал «наших вождей» Ленина и Зиновьева, кто-то Ленина и Троцкого, самые благоразумные – Ленина, Зиновьева, Каменева и Троцкого или одного Ленина. Но никто в этот день не подумал отдать особую дань скромному человеку, Генеральному секретарю партии.

Единство высшего руководства партии было продиктовано вескими причинами. Опять возникло недовольство и среди рядовых членов партии, и во внутрипартийных кругах. Различные рабочие группы высказывали недовольство новой экономической политикой и уровнем жизни городского пролетариата. На съезде открыто говорилось и о диктатуре Политбюро, которое, по выражению одного из делегатов, стало «святее папы римского». Наиболее серьезной критике подвергся Зиновьев. Вечно недовольный Осинский похвалил двух членов триумвирата, Сталина и Каменева, и дал понять, что не хотел бы видеть Зиновьева с его «генеральскими» замашками в составе триумвирата. Зиновьев попытался обезоружить противников. Что это за разговоры о власти, о нем и других членах Политбюро? «Отстаньте, пожалуйста, товарищ Осинский», – попросил Зиновьев. У них уже столько власти, что они не знают, что с ней делать. «Никто не гонится за властью».

Сталин вел себя уверенно. Если он и был обеспокоен, что в зале многие знают о критике Ленина в его адрес, то не показывал виду. Он шутками отражал критические нападки в свой адрес. Кто-то пожаловался, что на съезде отсутствует свобода слова. Сталин ответил, что этот съезд ЦК подготовил намного лучше, чем предыдущий. Сталин демонстрировал терпимость и непредубежденность. Как приятно видеть, что бывшие эсеры и меньшевики стремятся вступить в партию! Партия нуждается в притоке свежих сил; ее руководство стареет и устает – посмотрите на товарища Ленина. Поэтому он настаивает на расширении ЦК, на приходе в него «людей с независимыми взглядами». Он, конечно, собирался расширять ЦК не за счет «простых рабочих», а за счет преданных функционеров, которые помогут ему ослабить власть Зиновьева. В адрес Политбюро было выдвинуто обвинение, что некоторые свои действия оно держит в секрете. «Да, – ответил Сталин, – не обо всем можно говорить открыто; враг не дремлет. Партия в отличной форме. Как ужасно, что с нами сегодня нет товарища Ленина, он был бы горд происходящим!»

Те, кто испытывал противоположные чувства, попытались устроить скандал. Когда дискуссию по наболевшим вопросам попытались свернуть, в зале раздались крики: «Почему молчит Рыков?», «Пусть выступит Раковский». Но все было тщетно. «Наша партия сильнее, чем когда-либо», – сказал Бухарин, самый откровенный и темпераментный среди партийной верхушки.

Как ни странно, но на съезде критика чаще всего звучала в адрес Леонида Красина. В данных обстоятельствах он произнес явно непродуманную речь. Он спросил у делегатов съезда, могут ли управлять партией «агитаторы и журналисты» теми же методами, как десять лет назад. «Сейчас власть в наших руках»; сейчас мы больше нуждаемся в профессионалах и меньше в политиках. Теперь, в отсутствие Ленина, который выдвигал Красина, с ним можно было легко расправиться; ему неоткуда было ждать поддержки. Радек принялся высмеивать самозваного кандидата на вакантное место и с привычной наглостью заявил, что старый большевик продался Ллойд Джорджу! На Красина полились потоки грязи. Вскоре он был сослан на дипломатический пост.

А что же национальный вопрос? На съезде присутствовали два грузинских оппозиционера, Мдивани и Махарадзе. Они резко высказались в отношении Орджоникидзе. Но ответил им заместитель Сталина, тоже грузин, Енукидзе. Большая часть делегатов ничего не понимала в грузинских делах. Енукидзе сказал, что вмешательство Ленина объясняется тем, что он стал «жертвой неправильной информации». Если кто-то приходит к больному человеку и расстраивает его рассказами об избиении людей, оскорблениях и тому подобном, то ничего удивительного, что больной так истерично реагирует на эти сообщения и невольно клевещет на людей, которым оказывал полное доверие.

Политбюро сохранило полное единство по национальному вопросу. Известно, что, когда была предпринята попытка отойти от позиции Ленина, Бухарин сказал: «Если бы здесь был Ленин, он бы прочистил мозги русским шовинистам». Но его тон был скорее насмешливым, чем серьезным. Троцкий отсутствовал на заседании съезда по национальному вопросу, якобы на том основании, что готовился к выступлению по экономическим вопросам. Сталин пообещал внести некоторые поправки в свой проект создания федерации союзных республик. Съезд проголосовал за его предложение, и вопрос был закрыт. Последний заговор Ленина окончился неудачей.

Сам Владимир Ильич находился в тяжелейшем состоянии. До последнего его организм боролся против неизбежного конца. В августе с помощью Крупской он начал учиться говорить. В сентябре он уже мог ходить с палочкой. 19 октября он настоял на поездке в Москву, в Кремль, и в последний раз зашел в свой кабинет, где создавалась история. Рассказывают, что временами он ходил за грибами и вел разговоры с посетителями, но, по всей видимости, походом за грибами назывались прогулки вокруг дачи, а речь так полностью и не восстановилась.

Правительственные бюллетени были полны оптимизма. Ленин учился писать левой рукой, но нам неизвестно, интересовался ли он по-прежнему политикой. Жена возвращала его к воспоминаниям о товарищах прежних дней: Мартове и Аксельроде. Ленина опечалило известие о болезни Мартова. Возможно, мысли Ленина уходили к тем далеким временам, когда в Мюнхене и в Лондоне этот приятный и несносный молодой человек мог болтать по пять-шесть часов кряду, в то время как Ленин пытался работать. Старый Аксельрод тоже был плох, жил в изгнании. В 1898 году в сибирской ссылке Ленин пришел в восторг, получив письмо от почтенного соавтора русского марксизма. При всех недостатках Троцкого Ленин с женой чувствовали в нем преданность и благородство. После смерти Владимира Ильича Надежда Константиновна написала Троцкому сердечное письмо: «Чувства, которые Владимир Ильич проявил к вам, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменялись до самой смерти. Я обнимаю вас, Лев Давыдович». Приятные воспоминания: в 1902 году молодой Троцкий в несусветную рань стучит в дверь Ульяновых, чтобы узнать об «Искре». Горькому Крупская написала, что «до самой смерти он был самим собой, человеком необыкновенной воли, любящим посмеяться и пошутить…».

Ночью 20 января Ленин показал на глаза, очевидно, захотел вызвать окулиста, профессора М. Ауэрбаха. Профессор уже осматривал Ленина и нашел близорукость одного глаза. Теперь он не обнаружил никаких осложнений со зрением. Профессор сказал об этом врачам, дежурившим у больного, и уже был готов уехать в Москву, когда Владимир Ильич неожиданно вышел из комнаты. Ленин с помощью жестов показал, что волнуется, как профессор в такой поздний час будет возвращаться в Москву, и просил его остаться в Горках. Профессор, необычайно тронутый заботой больного, объяснил, что должен завтра быть в клинике, и убедил Ленина вернуться в комнату. Утром последовал новый удар, и вечером 21 января 1924 года Владимир Ильич Ленин скончался.

На следующий день члены Центрального комитета (Троцкий в это время находился на излечении на Кавказе) приехали в Горки, чтобы отдать последний долг своему вождю. А затем последовал ряд траурных обрядов, которые не понравились бы тому, кто при всех других качествах был скромным и непритязательным человеком.