Однако ни нарочитый цинизм, ни нигилизм не исчерпывали сложный и противоречивый художественный мир поэта, лирический герой которого был способен и на самоотверженный подвиг сострадания и служения людям («Старик! Тебе не тяжело мешки…», «Я на соломину чужого глаза…»), на бескорыстное восхищение хрупкой красотой природы и искусства («В четвертом этаже играют Баха…»), и на возвышенно-целомудренную любовь («В твоих объятьях можно умереть…», «Катушка ниток – шелковая бочка…», «Одни и те же каменного улья…»), и на искреннее покаяние и молитвенное просветление («Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»).

В самых проникновенных вещах Божнева (далекого и от «патологии», и от «цельности неприятия мира», приписываемых ему некоторыми критиками — тем же Г.Струве!) выражена вера в «мудрый и простой чертеж» божественного создания и всепобеждающую силу любви.

Следующий лирический сборник Божнева «Фонтан» (Париж, 1927), состоящий из восемнадцати восьмистиший, подтвердил его репутацию «самого опытного и взыскательного» (Г.Адамович) среди молодых парижских поэтов. Книга «ознаменовала собою поворот поэта в сторону «неоклассицизма» и заставила современников возвести литературную генеалогию Божнева к метафизической линии в русской лирике XIX века, к Баратынскому и Тютчеву, воспринятым поверх и независимо от посредничества символистов и акмеистов» [8]. По сути сборник представлял собою единый лирический цикл со сквозным образом фонтана, символизирующим «закованно-свободную» красоту человеческого духа и вечный круговорот бытия (образ, восходящий к стихотворению Ф.И.Тютчева «Фонтан»). В целом книга вызвала положительную реакцию эмигрантских критиков, отметивших «внимательную собранность» поэта, добившегося «необычной сдержанности» и «содержательности стиха <…> путем искусного подбора многозначительных образов и слов» [9]. Высоко оценил «Фонтан» даже такой строгий и придирчивый критик, как В.Сирин (В.В.Набоков): «В его [Божнева] стихах есть и мысль, и пение, и цельность. Некоторая извилистая неправильность фразы в ином восьмистишии создает своеобразное очарование, как бы передавая музыкально-воздушные повороты воды <…>. О недостатках не хочется писать – столь усладительны эти стихи…» [10]

Тем не менее Божнев не избежал упреков в излишнем увлечении «словесной и образной игрой, порою убивающей <…> «поэтическую непосредственность» его стихотворений (мнение, высказанное М. Слонимом), в стремлении «блеснуть техникой за счет вкуса и меры» [11]. Некоторые рецензенты, считавшие, что в основу поэтического мировоззрения Божнева легло «сальерическое начало» (А.Леонидов) [12], обвиняя поэта в холодности и рассудочности. Например, в рецензии А. Бахраха читаем следующее: «Порой в формальной вылощенности божневских стихов есть нечто преувеличенное, холодок, от которого его восьмистишии слегка отдают бездушием» [13].

С теми же обвинениями подошли критики и к следующей книге Божнева, поэме «Silentium Sociologicum» (Париж. 1936), в центре которой стояла «проблема молчания и высказывания в искусстве» (М.Цетлин) [14]. По мнению Г.Адамовича, в ней «царит <…> невнятица, вызванная нагромождением слишком многозначительных слов, непрерывным напряжением тона, отсутствием теней, отсутствием свободы и простоты» [15]. Поэма была забракована и ведущим критиком парижской газеты «Возрождение» Ю.Мандельштамом: «Поэму нельзя назвать удачей: от Божнева можно бы ожидать большего. Свое переживание он засушил и явно снизил. Построение поэмы — чисто головное, почти публицистическое» [16]. Это мнение разделил и Ю. Терапиано, пренебрежительно назвавший «Silentium Sociologicum» «умствованием, изложенным в стихах», «почти что публицистической статьей на заданную тему» и выразивший мнение о том, что «Божневу сказать нечего» [17].

К тому времени Борис Божнев, женившийся на Элле Михайловне Каминер, приехавшей в Париж из тогдашней Палестины, постепенно отходит от активного участия в литературной жизни русского Парижа. После провала «Silentium Sociologicum» и выхода книги стихов «Альфы с пеною омеги» (Париж. 1936), оставшейся незамеченной критикой, связи поэта с русской литературной средой ослабевают настолько, что к концу 30-х годов он «сознательно порывает с эмигрантским литературным миром и все последующие издание адресует узкому кругу ближайших почитателей и друзей» [18]. Познакомившись с владельцем небольшой парижской типографии, Божнев самостоятельно печатает свои поэтические книги, используя старинный русский шрифт времен Елизаветы Петровны и бумагу XVIII века (чаще всего – старые обои, салфетки и даже нотную бумагу), которую за гроши добывал на Блошином рынке. Таким экзотическим способом, тиражом не более 100 пронумерованных и именных экземпляров, были напечатаны: лирический цикл «Саннодержавие. Четверостишия о снеге» (1939) [19], поэмы «Утешенность разрушения» (1939) и «Элегия эллическая» (1940) [20].

Рассылая свои книги (ныне представляющие собой библиографическую редкость) небольшому числу «истинных ценителей прекрасного», разбросанных едва ли не по всем пяти континентам (отсюда и название самодеятельного божневского «издательства» — «Five Continents»), скромный Борис Борисович прилагал к каждому экземпляру сопроводительное письмо примерно следующего содержания (полагаюсь на свидетельство Бронислава Сосинского): «Если Вам дорога русская поэзия, Вы должны принять эту гениальную поэму или сборник гениальных стихов), а за труды тяжкие гениального автора и чтоб он не умер с голоду и не ночевал под парижскими мостами Вы должны прислать ему, по крайней мере, 10 долларов США. Если у Вас их в данный момент нет, то одолжите у друзей, конечно, без отдачи: поворчат ваши друзья и… простят. Но зато Ваша библиотека украсится новым шедевром — эпохальной вехой в истории русской поэзии».

С началом Второй мировой войны Божнев вместе со своей женой переезжает в Марсель. Там Божневы испытали все тяготы немецкой оккупации. «Как российский подданный, Божнев подлежал в 1941 году интернированию, но сумел избегнуть его. В 1944 году Элла Михайловна чудом спаслась облавы на еврейское население в Марселе, а Борис Борисович – от казавшегося неминуемым ареста. Они скитались из дома в дом, влача подпольное существование, прячась в семьях знакомых и друзей. В сентябре 1944 года во время десанта Союзных войск, Божневы вместе с семьей близких друзей просидели неделю в самодельной траншее под беспрерывным артиллерийским обстрелом» [21].

После войны Божнев жил на юге Франции, лишь иногда наведываясь в Париж и изредка поддерживая контакты с литераторами русского зарубежья (А.Гингером, А. Присмановой). После того как в 1947 году его жена была вынуждена уехать в Палестину к престарелой и больной матери, окружение Божнева становится полностью франкоязычным.

Занимаясь в основном рисованием и коллекционированием в Марселе он создал музей деревянных ангелов и купидонов, сохранившийся, кажется, до сих пор. – Божиев не прекращал писать стихи. «Кустарным» способом он издает целый ряд поэтических книг: «Оратория для дождя, мужского голоса и тумана» (1940; опубл. 1948), «Фуга светлых следов» (1948). «Колокольный звон над "Царство Божие внутри нас"» (1948). «Утро после чтения "Братьев Карамазовых”» (1948). «Уход солдат на русско-японскую войну» (1949). «Высоко белеющие строки и свист площади» (1949). Как видим, и в послевоенный период Божнева отличала удивительно высокая продуктивность, говорящая о его напряженных творческих поисках, хотя именно в это время в литературной эмигрантской среде (из поля зрения которой Божнев, как уже говорилось, выпал еще до войны) утвердилось мнение о том, что еще в 30-е годы поэт исписался и «сошел на нет» из-за тяжелой душевной болезни [22].

В своем послевоенном творчестве Божнев все чаще обращался к «жанру, в котором чувствовал себя недостаточно уверенно — к стихотворному эпосу, отступая от формы лирической миниатюры, в двадцатые годы обеспечившей ему особое место на эмигрантском Парнасе» (Л.Флейшман). Далеко не все из послевоенных книг Божнева можно назвать удачными; некоторые (например, «Уход солдат…») грешат многословием, утомительными повторами, темнотой и непроясненностью образов, чему способствовало обилие сложных многоступенчатых метафор, оксюморонных сочетаний и катахрез, а также злоупотребление композиционным приемом варьирования стихотворных строк, придававшим некоторым произведениям характер откровенно формалистических упражнений (прежде всего это относится к «Фуге светлых следов», построенной по образцу стихотворных экспериментов Игоря Северянина («Рондолет» и «Квадрат квадратов»)). Нередко художественное чутье изменяло поэту, и тогда из-под его пера вырывались стихи, удручающие своим безвкусием («В рог изобилия дуют бедняки. / Задами злата чтоб сребристо пернуть…»). Однако в лучших своих вещах («Оратория для дождя…», поэма «Чтоб дольше сна продлилось пробужденье», оконченная в 1959 году и не изданная при жизни автора) Божнев создал неповторимый поэтический мир, в котором причудливо перекрещиваются влияния французского авангарда конца XIX — начала XX века, русского символизма и поэтов «пушкинской плеяды». В стихах Божнева парадоксально взаимодействуют компоненты полярных стилистических систем, сопрягаются элементы различных лексических пластов — поэтизмы и торжественные архаизмы уживаются с прозаизмами и вульгаризмами («Растленно-ангелическая морда / В небытие ударилась ничком…», «…темной желтизной мочи Псалтирь / Гласил Осанну перед санным бегом…», «…смертью смерть — иканье – не поправ…»), — усложненная архитектоника (зачастую напоминающая принцип организации музыкального произведения сонатного типа) и зыбкость сюрреалистических образов сочетаются с неподдельной искренностью лирического чувства и глубиной осмысления вечных законов человеческого бытия.

Последние годы своей жизни Борис Борисович Божнев жил в Марселе, в семье художника-примитивиста Жильберта Пастора, изредка встречаясь с Э.М.Каминер во время ее коротких летних визитов во Францию. Умер Божнев 24 декабря 1969 года от последствий тяжелого гриппа.