Война между Рифтом и Бальграмом давно потеряла всякий смысл Никто уже не помнил ни первоначальной причины конфликта, ни когда он начался Вместе с тем никто не видел и путей к достижению мира. Война продолжалась, то затихая, то разгораясь с новой силой Для очередного пожара было достаточно самого незначительного повода.

Сообщение с борта “Пульсара”, дальнего космического разведчика, принял диспетчерский пункт космофлота Земли, разместившийся на Япете. Несколькими секундами позже оно было получено в штабе Сил самообороны Земли, скрытом в середине крупнейшего горного массива планеты, и вызвало там немалый переполох. Основания для этого были: возникла реальная опасность быть втянутыми в “межзвездный спор”, и не в качестве третейского судьи. Радиограмма сообщала: “Секторе В-34С нейтральной зоны подобран бальграмец. Ждем указаний Бальдер”.

— Мистер Хемингуэй, а мистер Хемингуэй!

— А? Что?

— Мистер Хемингуэй! Да проснитесь же!

— Где я? Что со мной?

Он сел на постели, кулаками протер глаза, огляделся.

— Опять я в клинике Мэйо?

— Нет, мистер Хемингуэй. Это не клиника Мэйо. Это нечто совсем другое.

— Черт побери! Хотел бы я знать, что это за место. Надеюсь, глоток хорошего виски у вас найдется?

— А как же, мистер Хемингуэй! Специально для

вас припасли!

— Тащите его сюда, да поживее! У меня в горле

пересохло.

Человек в белом халате сделал знак стоявшей рядом с ним девушке. Она вышла, но скоро вернулась. В руке у нее была початая бутылка шотландского виски и стакан. Она протянула все это Хемингуэю. Тот аккуратно налил виски в стакан и сделал порядочный глоток.

— Совсем недурно, — сказал он. — Вот разве что немного гарью попахивает.

— Другого виски сейчас делать не умеют, — сказал человек в белом халате.

Услыхав его слова, Хемингуэй одобрительно щелкнул пальцами.

— Вот именно, сейчас, — сказал он, обрадовавшись чему-то. — Раньше такого не было. Раньше и виски было о'кей. В прежние времена за такое виски владелец завода жестоко поплатился бы. И поделом! А сейчас… Миром правят подонки. Муть, вроде той, которая остается на дне пивной кружки, куда проститутки набросали окурков.

Он запустил в бороду пятерню, поскреб ее. Потом сказал:

— А где я? Что со мной было? Что-нибудь серьезное? Или как обычно — автодорожное происшествие, авиакатастрофа, уличная драка, отравление алкоголем, белая горячка?

Хемингуэй засмеялся. Он пребывал в хорошем настроении. Это был добрый признак.

— Вы… в больнице, — ответил человек в белом халате после секундного замешательства. Замешательство было небольшим, неуловимым, почти незаметным, но наметанный глаз Хемингуэя был начеку. Эрнест умел правильно оценивать обстановку. Эрнест всегда жил по-настоящему. У него был большой опыт, и этого у него никто не мог отнять. Никто и никогда. Никогда и никто.

— Вы в больнице, — повторил человек и тут же поспешил добавить: — Но вы совершенно здоровы. Совершенно. Легкое сотрясение мозга, которое произошло у вас в результате несчастного случая, и небольшой курс психотерапии, к которому мы прибегли в целях вашего лечения, теперь уже позади. Все плохое уже позади. Вы абсолютно здоровы. Мы вас выписываем. Сегодня же мы отвезем вас домой.

— Кой черт! — сказал Хемингуэй, вставая на ноги. — Если я здоров, то нечего со мной цацкаться. Ужасно не люблю, когда со мной носятся, словно с ребенком. Я сам доберусь домой. Слава богу, с памятью все в порядке. Не волнуйтесь, я помню, где живу. Отлично помню.

Он выпрямился. Умные глаза смотрели на собеседника, под выцветшей ковбойкой билось мужественное и доброе сердце Папы. Лоб прорезали глубокие морщины — неуловимые следы времени, которые не минуют никого из нас, живущих на Земле.

— Ну, чего уставились? — громко сказал он, глядя в глаза поочередно то человеку с усталым лицом в белом халате, то девушке, стоявшей рядом с тем и, надо полагать, его помощнице, медсестре. — Давайте лучше выпьем. За знакомство.

Он нетерпеливо щелкнул пальцами, и человек в белом вновь сделал девушке знак. Она опять вышла, а вернулась уже со стаканами.

Девушка была хороша собой. Волосы у нее были, словно вороново крыло, грудь — высокая и красивая, и вообще вся она была длинноногая, стройная. Приглянулась Хемингуэю. Все это время, — пока она выходила, отсутствовала, а потом возвращалась, — человек в белом халате ненавязчиво наблюдал за Хемингуэем и, видимо, остался удовлетворен результатами. Во всяком случае, теперь в его глазах уже не было тревожных огоньков, как вначале.

— Давайте знакомиться, — повторил Хемингуэй сразу, как только девушка вошла. — Хотя меня вы, вероятно, знаете. Пока я валялся здесь без сознания, вы, должно быть, хорошо изучили мои потроха. Но результатами вашей штопки я доволен, — он поиграл бицепсами и нарочно выпятил грудь. От глаз его разбежались в разные стороны веселые лучики, включая теплую улыбку на добром лице. — А вот я вас совсем не знаю. — Он протянул ладонь человеку в белом: — Эрнест.

— Мигель, — представился тот. И, поколебавшись, добавил: — Лечащий врач.

— Дайте рецепт, доктор, — незлобно съязвил Хемингуэй и горячо потряс его руку.

Потом повернулся к девушке:

— А вас как зовут, юное создание? Горный эдельвейс? Прелестный цветок Италии? Волшебная испанская роза? Или же в ваших жилах течет горячая кровь предков-индейцев?

— Рената, — скромно ответила девушка, потупив взор. Она почувствовала, как кровь ударила ей в голову, и щеки начали наливаться пунцовой краской.

— Ого-го! — восхищенно воскликнул Хемингуэй. — Даже смуглая кожа не в состоянии вас спасти.

— Мистер Хемингуэй, — обратился к нему человек в белом, но был тут же перебит великим писателем:

— Зови меня просто Эрнесто, Мигель. Мы договорились, не правда ли?

— О да! Эрнесто, как вы себя чувствуете?

— Как я себя чувствую?

— Да, как вы себя чувствуете теперь?

— Теперь я чувствую себя просто великолепно. Я чувствую себя замечательно. Я полон сил, здоровья, желания, страсти жить! Какая все-таки это славная штука — жизнь! Давайте выпьем.

Они сдвинули стаканы, и те издали негромкий, но чистый звук.

— А можно ли называть вас Папой? — спросила девушка, осмелев.

— Конечно, дочка, — не задумываясь ответил Хемингуэй. Она была на добрых сорок лет моложе его. Каждый, кто увидал бы их рядом, сказал бы, что она на добрых сорок лет моложе его. И не ошибся бы.

— Я очень люблю твои книги, Папа, — сказала девушка. — В них столько искренности и чистоты! В них столько человечности, — она махнула рукой, и недопитое виски в стакане заколыхалось. — Я не умею так говорить. Умеешь так говорить ты, Папа. Помнишь, ты писал: «Думая о новом доме, я вспоминал, как моя мать постоянно наводила там чистоту и порядок. Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда отец вернулся домой, вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и оглянулся на огонь.

— Это что такое? — спросил он.

— Я убирала подвал, мой друг, — отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце.

Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы.

— Дай-ка мне кочергу, Ник, — сказал он.

Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, разную утварь, точила и много наконечников для стрел. Все это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут же, на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.

— Снеси ружья и сумки в дом, Ник, и достань мне бумаги, — сказал он.

Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.

— Бери что-нибудь одно, — сказал отец. — Не тащи все сразу.

Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.

— Самые лучшие наконечники пропали, — сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, и я молился за обоих».

Хемингуэй слушал ее не прерывая. Если б отрывок из его рассказа начал читать Мигель, он бы перебил его. Но Эрнест никогда бы не перебил девушку. Он слушал не столько свой рассказ, сколько ее голос…

— У вас отличная память, — наконец проронил Хемингуэй. — И превосходные актерские данные. Вы могли бы стать хорошим чтецом.

— Быть может, я и есть чтец, — ответила с улыбкой девушка. — Чтец по натуре. Это хобби, когда я не занята основной работой.

— Давайте выпьем, — предложил Хемингуэй. — Самое время промочить горло. Давайте выпьем за Ренату, — сказал он.

— Давайте, — сказал Мигель.

Рената промолчала. В глазах ее затаилась улыбка. Волосы чудесным дождем рассыпались по плечам. От нее пахло свежестью, светом, близкой мечтой.

Хемингуэй залпом опорожнил стакан. Мигель последовал его примеру. Рената только пригубила виски, чуть-чуть. Виски было очень горькое и пахло дымом. Дымом костра.

— А над чем вы сейчас работаете, мистер Хемингуэй? — поинтересовался Мигель. Он уже хорошо захмелел. Он был уже здорово «на взводе», хотя всеми силами старался не показывать этого. Напротив, ему хотелось показать, что голова его ясна, как никогда, и разум нисколько не изменяет ему. — Я имею в виду, то есть я хочу спросить, какую книгу вы пишете?

Хемингуэй несколько секунд помолчал, словно раздумывая, стоит ли ему отвечать, а потом сказал:

— Amigo, я же говорил тебе, не называй меня «мистер Хемингуэй». Зови меня просто «Эрнесто». А пишу я сейчас одну книгу, которая мне очень дорога и в которой я рассказываю о далеком, но чудесном времени. Это было время моей молодости, лучшие годы… Я почти закончил книгу. У нее пока еще нет названия, но я что-нибудь придумаю. Это, конечно, не беллетристика в точном смысле слова, но если вы пожелаете, то сможете считать ее беллетристикой. Я не люблю заранее раскрывать содержание книги или пересказывать ее до того, как она появится на книжных прилавках. Это понятно каждому, кто считает себя причастным к писательству и пишет по-настоящему, кто пишет простую, честную прозу о человеке. Нет в мире дела труднее, чем это, скажу я вам. А что касается моей новой книги, то в свое время вы ее прочтете. В ней я писал о людях и о городе, который меня с ними свел: о Париже. Париж — город особый. Он никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за все, что отдавал ему. И. таким был Париж в те далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы.

На минуту воцарилась тишина. Слова Хемингуэя произвели на Мигеля и Ренату глубокое впечатление.

— Ну, что молчите, друзья? — широко улыбнулся Эрнест. — Все виски выпито, все речи произнесены? Чего еще вы от меня хотите?

У него был ясный, проницательный ум, который всегда работал четко, как хорошо отлаженный сложнейший механизм.

— Поедем домой, Эрнесто, — сказал Мигель.-

Мы отвезем тебя домой, на финку «Ла-Вихия», что под Гаваной. Или же в Кетчум, штат Айдахо.

— Поедем домой, Папа, — ласково сказала Рената.

Хемингуэй посмотрел на нее, остановил взгляд на свежей, словно омытой утренним дождем, коже девушки, заглянул в глубину ее глаз.

— Ладно, — ответил он. — Уговорили. Куда я должен идти?

— За мной, — торопливо сказал Мигель, — все время за мной…

Они направились к двери: впереди — худой некрасивый Мигель в белом халате, чуть доходившем ему до колен, затем — Эрнест Хемингуэй, статный, ладно скроенный; позади — Рената, стройная и гибкая, словно добрая пантера, с ярко высвеченными большими карими глазами на выразительном лице и чувственными губами.

За всю дорогу Хемингуэй не проронил больше ни слова. Он замкнулся и попробовал уйти в себя, но полностью это ему не удавалось, и изредка он поглядывал то на Ренату, то на Мигеля, но больше на Ренату. Взгляд его, хотя и излучал тепло, дружелюбие, однако на лице уже появлялась печать разочарования. Все окна в автомобиле были, разумеется, плотно зашторены, как впоследствии и иллюминаторы в самолете, которым они летели на Кубу или же в Кетчум. Впрочем, об этом можно было только догадываться. Можно было только догадываться и о том, кто управляет этими машинами на самом деле, хотя Мигель и прикладывал все усилия к тому, чтобы как можно правдоподобнее «крутить баранку» и «держать штурвал». Но глядел он прямо перед собой в какую-то ненормальную пустоту, и Хемингуэй это сразу понял. Понял, но виду не подал. Теперь он сидел, сложив руки на груди, и думал о чем-то своем. Для него — вокруг лежал его реальный мир, в котором был самый разгар жаркого лета 1961-го, того самого лета, в котором… Впрочем, может быть, он так не думал? Но о чем же?.. Никто не знает. И теперь не узнает. Никогда, никогда… Вот только в одном можно быть уверенным: вряд ли он догадывался, что волею других людей, ценою их неимоверных усилий, по сути, он родился заново. Вновь появился на свет в трехтысячном году от рождества Христова, в далеком будущем, которое строили другие, не он.

В тот день Мигель и Рената доставили Хемингуэя домой. И в тот день дома его встречали все те, кто когда-то действительно встречал его после возвращения из клиники 30 июня 1961 года. И весь следующий день он провел с теми, с кем он действительно его когда-то провел, и он был внимателен к своим товарищам, но почему-то очень спокоен.

А 2 июля произошло непредвиденное. Впрочем, непредвиденное ли? Ведь это должно было случиться, и потому случилось.

Его нашли ранним утром, в комнате, где хранились ружья, лежащим на полу с простреленным черепом. Он выстрелил одновременно из обоих стволов охотничьего ружья, вставив дула в рот. Как выяснилось позже, он покончил с собой после того, когда убедился, что его перенесли в грядущее, о котором он не мечтал и о котором он никогда не писал в своих книгах. Это было не его будущее. Это будущее строил не он, другие.

Возможно, если б ученые, назвавшиеся Мигелем и Ренатой, организаторы эксперимента, сразу рассказали Хемингуэю правду, все оказалось бы иначе? Или если б они постоянно контролировали Хемингуэя, опекали, «держали за руку»? Кто знает! Хотя… Он должен был решить все сам. И он решил.

Хемингуэй до конца оставался самим собой: непобежденным…

— Здравствуй, волк!

— Привет!

— Я очень рад тебя видеть! Как дела? Хорошо?

— Угу.

— Пойдем погуляем?

— Угу.

— Ты не голоден? Ты сыт?

— Угу.

— Это правда?

— Угу.

— Ну, ладно. Пойдем…

Волк бежит впереди, мальчик — следом. Уже появился первый ледок, пока еще тоненький и хрустящий, словно хорошо зажаренный картофель. Деревья стоят не шелохнувшись, ветра совсем нет. Мохнатые ели кружатся, кружатся, проплывают мимо, исчезают вдали. Впрочем, это не они проплывают мимо, это так быстро бегут мальчик и волк. В едином ритме, в едином темпе, синхронно…