Горшечник Эвалк работал в большой общественной мастерской в одном из селений Пилосской области. Сейчас он стоял у ворот мастерской в был очень удивлен, увидев, как кузнец Никифор вышел из дома сельского старосты и, не заходя домой, злой и раздраженный, направился по дороге в Метану, где находился дворец их басилея — правителя. Эвалку также надо было идти в Метану, куда его призывали в войско, но ему не хотелось идти одному, и он искал попутчика. Поэтому он громко окликнул Никифора: «Стой, Никифор! Пойдем вместе!» «Ладно! Только поскорее», — проворчал Никифор.

Никифор шел молча, опустив глаза и свирепо ударяя посохом по земле. Он не зашел даже домой, чтобы переодеться: смуглое, мускулистое тело было прикрыто только короткой пестрой юбкой; голова была непокрыта. Никифору было уже шестьдесят лет, но он выглядел сильным и бодрым. Он так был погружен в свои думы, что не замечал крутых подъемов и спусков трудной гористой тропинки и не замедлял шага. Эвалк молча следовал за раздраженным Никифором.

Примерно через час на горном перекрестке к ним присоединилось еще двое: крестьянин Ге́ктор, арендатор «земли народа», и дифтерофор (письмоносец) Орке́й. Дифтерофор шел рядом с ослом, нагруженным дифтерами, правительственными распоряжениями. Они не были написаны на бумаге и не были вложены в конверты: их написали на продолговатых глиняных табличках, имевших форму пальмового листа. Они были аккуратно уложены в деревянный ящик. Таких табличек было много; ослу приходилось тащить большой груз, и он шагал тяжело и медленно.

— Что ты такой унылый? — спросил у Никифора дифтерофор Оркей; он хорошо знал Никифора, так как не раз приносил в его селение дифтеры.

— По небрежности богов и воронов. По старому обычаю, меня следовало бы убить, как только я дожил до шестидесяти лет, и воронам надо было уже давно расклевать мое тело. Но и боги и вороны забыли обо мне, и вот мне приходится жить, хотя куда лучше было бы умереть.

— Кому-кому, а уж не тебе бы жаловаться на жизнь, — возразил горшечник Эвалк. — Много ли найдется людей в нашем селении которые живут так счастливо, как ты? Ты имеешь собственный участок земли, да еще тебе дают в аренду недурной кусочек «земли народа» — всего ты имеешь 60 мер, а я должен быть доволен десятью мерами земли. Но я не ропщу. А как живут наши соседи! Мой сосед Энато имеет крохотный участок земли в одну меру, полученный им от народа, — на нем только немного овощей можно посадить. Да разве только в земле дело! Ты — кузнец, а это самая прибыльная профессия; вдобавок ты получаешь медь из казны, работаешь дома, сколько хочешь, — только сдаешь басилею готовые изделия. А если у тебя с басилеем хорошие отношения и ты ему подаришь что-нибудь, то он запишет, что ты сдал больше, чем в действительности. За сданные изделия ты получаешь из казны пшеницу, ячмень, фиги, масло, — и все это сверх того, что дает тебе твоя земля. У тебя остается еще достаточно времени после выполнения казенных заказов — ты работаешь для соседей, они тоже неплохо платят. Ты имеешь трех рабов; на одного из них, работающего в твоей кузнице, ты получаешь продовольствие от государства. А вот я должен с утра до вечера работать в казенной мастерской под присмотром надзирателя. Податей и налогов ты платишь меньше, чем я, потому что ты — кузнец и работаешь для войска, ты освобожден от поставок льна. От многих повинностей ты освобожден как исконный житель нашего селения — твои предки жили здесь с древнейших времен. Я же должен платить еще особые налоги, так как мои предки были переселенцами. А тут еще неурожай, и я не смог уплатить налога зерном. Пришел надсмотрщик, составил протокол и наложил запрещение на мою землю. Не тебе, а мне нужно жаловаться на жизнь.

— А как ты живешь с женой, с детьми? — спросил его Никифор.

— Слава богам, в этом-то я счастлив, — отвечал Эвалк. — И жена моя хорошая женщина, и из детей, надеюсь, выйдет толк, старшие уже работают, и работают хорошо. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?

— А твою жену и детей не берут на общественные работы? Не заставляют идти в прислуги к знатным людям?

— Что ты говоришь! Мы свободные люди; кто же посмеет превратить нас в рабов?

— Вот видишь! А как бы ты себя почувствовал, если бы у тебя отобрали жену или детей?

— Я бы не перенес этого! Неужели с тобой могло случиться что-нибудь подобное?

— Разве ты не знаешь? В этом-то мое несчастье: в дни моей юности северные люди — фессалийцы — совершили на нашу страну набег. Они всегда нападают целым родом: за мужчинами следуют повозки с женщинами и детьми. На нас обрушился поток этих людей. Нам удалось победить их: мужчин мы перебили, а женщин взяли в плен и превратили в рабынь. Конечно, большая часть рабынь досталась знати; но одна пленница от горя исцарапала себе лицо, глаза у нее вспухли от слез, и она лежала в обмороке. Никто из знати не хотел взять ее, и она досталась мне. Она оказалась красивой, доброй и умной женщиной; она говорила на языке, очень похожем на наш, ахейский. Я не был еще женат; я полюбил ее и, вместо того чтобы искать себе жену в нашей деревне, я взял ее в жены. Но наши законы не признают таких браков, и у сельского старосты она числится моей рабыней. Мы прожили с женой долгую жизнь, у нас родилась единственная дочь, умная и красивая. Мы с женой живем только для нее. А ты знаешь, есть такой закон: «девушки, рожденные от брака свободного с рабыней или раба со свободной, должны стать рабынями высших сановников». И вот на днях дифтерофор приносит старосте нашего селения дифтеру от правителя. Там сказано, что от нашего села должны быть отправлены в Метапу, а оттуда в Пилос три рабыни, в том числе моя дочь. Я пошел к старосте. Он только развел руками.

— Я сочувствую твоему горю, Никифор, — сказал он, — но ничем не могу тебе помочь. Другие, у которых родились дети от рабов, не считают их своими детьми, а видят в них только рабов и с удовольствием отослали бы этих рабов в Метапу вместо тебя, если бы ты их за это вознаградил. Но сейчас в нашем селении нет больше рабов, а не выполнить приказ басилея я не могу. Это может разрешить сам басилей.

— И вот я должен спешно бежать к басилею, иначе староста прикажет схватить и увести мою дочь. Но надежды на успех у меня мало, хотя я не посмотрю ни на что и так поговорю с басилеем, что он надолго это запомнит…

— Ничего из этого не выйдет, — сказал печально крестьянин Гектор. — Эта знать нас ни во что не ставит, мы, как они говорят, «в число не идем». Народное собрание — демос — собирается редко. Считается, что демос — хозяин страны, как он решит, так и будет. Но вот соберется народ. В середине на гладко отесанных камнях рассядутся советники басилея. Они между собой уже заранее уговорились, какое решение предложить народу. Они говорят красивые речи, а затем предлагают криками выразить наше согласие… И мы кричим!

— Но вы ведь можете и не принять их предложений, — заметил дифтерофор.

— Попробуй только не согласиться и спорить с ними! Со мной несколько лет назад было вот что: меня призвали в войско. Наши корабли переплыли море и высадили войско около одного города. Однако город оказался хорошо укрепленным, взять его приступом было невозможно. Осада затянулась. Уже оставалось немного времени до осенних бурь — надо было или сейчас же плыть назад, или зимовать в лагере под стенами города. В войске началась заразная болезнь, многие умирали. Продовольствие тоже кончилось — приходилось совершать набеги на окрестные поселения. Поселения эти были бедными и малолюдными. Всю добычу забирали себе знатные воины, а рядовым воинам еле хватало на пропитание. И вот наш вождь собрал народное собрание всех воинов, чтобы решить, плыть ли немедля назад или зимовать в лагере. Знатные воины уже решили, что войско должно остаться зимовать. От народа требовалось только, чтобы он криками выразил одобрение. Я от войны ничего не получил и получить не надеялся; дома поле стояло необработанным, я боялся, что зиму не переживу, умру от болезни. И вот в отчаянии я встал, вышел вперед и сказал: «У нас поля не засеяны, мы все равно не привезем с войны никакой добычи, счастье еще, если не умрем здесь на поле боя или от болезни. Лучше поплывем сейчас домой к нашим семьям!» Все стояли молча, понурившись, а вождь бросился ко мне и принялся меня бить. Вот что бывает, когда мы выступаем против басилеев!

Дифтерофор Оркей прервал его.

— Как ты смеешь так говорить! Правильно с тобой поступил вождь. Что ты понимаешь в военных делах! Вот теперь на нашу родину наступают с севера дикие орды дорян. Может быть, ты скажешь, что и теперь надо уйти из войска к жене и детям и оставить страну беззащитной?

— Никто этого не говорит, — недовольно пробурчал Никифор. — Мы хорошо знаем, что будет, если они нас победят. Они разрушат наши города, не оставят и следа ни от дворцов, ни от хижин, поработят наших жен и детей, перебьют мужчин…

— Мало того, — сказал Оркей, — над теми из нас, которые уцелеют, будут править царьки этих чужих и враждебных нам дикарей!

— Ну, это уж ты оставь! — вмешался Никифор. — Какие это дикари? Они хоть и не ахейцы, но мало чем отличаются от нас, да и язык их похож на наш. Вот и моя жена, — разве мне трудно было понять, что она говорит, когда она попала ко мне? А она из племени фессалийцев! И какая она хорошая!

— Слышал я от стариков, — поддержал Никифора крестьянин Гектор, — что мы — ахейцы, ионяне и дорийцы — родные друг другу: мы происходим от двух братьев, Ахея, Иона, и их дяди Дора. Ахей и Ион пришли сюда, когда еще сыновья Дора были на севере. А здесь в то время жили только пелазги. Их еще и теперь немало среди нас — вы их хорошо знаете: и по языку и по обычаям они не похожи на нас. Пришедшие с Ионом и Ахеем простые люди сохранили свою старую веру и старые обычаи, а знатные и богатые ахейцы позавидовали пелазгам, позавидовали тому, что они имеют красивую мебель и красивые домашние вещи, что у них много серебра и золота и что они умеют хорошо рисовать и писать. И вот наша знать оставила свои старые обычаи, стала жить в каменных дворцах с колоннами, коврами, мебелью и раскрашенными стенами, научилась письму и даже стала говорить на языке пелазгов. Вы ведь знаете, как говорят пелазги: они не могут выговорить «Гектор», а говорят «Гекото», не могут сказать «Алектрувон», а говорят «Алекутулуво». Так стала говорить и наша знать. Прихожу я недавно к нашему знатному воину — колесничему. Он ко мне обращается как будто по-ахейски, а я слушаю, но ничего не понимаю. Право же, — закончил Гектор, — я не знаю, кто нам ближе: эти, как ты их называешь, дикари или наша наполовину пелазгическая знать!

— Пусть наша знать не так хороша, как вам хочется, — сказал Оркей. — Но только знатные имеют медные панцири, щиты и копья, колесницы и коней. Они в силах дать отпор врагу и спасти вашу жизнь, имущество, жен и детей.

— Да, детей! — иронически сказал Гектор. — Вот эта знать, наши защитники, отбирает у Никифора его единственную дочь, а отберут ли ее у Никифора доряне, еще неизвестно.

Разговаривая так, путники незаметно пришли в Метану. Вид города изменился до неузнаваемости: со всех сторон шли военные отряды во главе с командирами. Они располагались лагерем на улицах и площадях города. Слышалось ржание коней, запряженных в колесницы, звон медных доспехов. Население города было объято страхом: некоторые из крестьян, побывавшие на севере от города, видели уже собственными глазами передовые отряды врага. С ужасом рассказывали они, что дорийцы одеты не в медные, а в страшные железные доспехи, что они все сжигают и истребляют на своем пути. Часть граждан шла в войско, другие уходили в леса и горы Аркадии. Никифор и Эвалк разыскали своего басилея. Эвалк сразу же был зачислен в один из отрядов, а на Никифора басилей посмотрел с удивлением: «В твоем возрасте в войско не берут. Нам старики не нужны!»

Никифор разъяснил, что пришел не для того, чтобы поступать в войско, а с просьбой освободить его дочь от отправки в Пилос. Басилей сурово ответил ему, что теперь во время войны никто не станет заниматься какой-то рабыней. Никифор вышел из себя: «Лучше убейте меня, но не трогайте моей дочери», — сказал он таким голосом, что басилей побледнел и отступил на шаг. «Ну, ладно, — сказал он, — пошлем вместо твоей дочери какую-нибудь другую девушку», — и приказал своему секретарю принести таблички с перечнем посылаемых в Пилос рабынь. Но, посмотрев в табличку, басилей сурово сказал: «Ничего не могу для тебя сделать! Все прочие указаны только числом, а твоя дочь названа по имени: “Мира, отец — кузнец Никифор, мать — рабыня”. Очевидно, твоя дочь приглянулась кому-то в Пилосе, и я не стану из-за нее портить отношения со знатью. Если так уж необходимо, поговори с самим военачальником!»

Военачальник в это время находился в Метане, где собиралось войско. Но он был окружен со всех сторон стражей и придворными; даже колесничие, ожидавшие встречи с ним по делам, не могли к нему пробиться.

Когда Никифор попытался пробраться к нему, один из придворных ударил его кулаком, он упал на дорогу и долго лежал, прежде чем пришел в себя. Кто-то его поднял — это был крестьянин Гектор, с которым он вместе шел в Метану.

— Ну что? Прошла охота обращаться с просьбой к пелазгам? — спросил тот.

— Да, прошла, чтоб они погибли! А ты что, пришел поступать в войско?

— Хотел, но, знаешь ли, раздумал, — сказал Гектор.

— Что же ты думаешь делать?

— То же, что многие другие. Я здесь нашел одного знакомого человека, владельца судна в гавани. Он отправляется через два дня в заморскую Ахайю[1] и может взять меня с собой. Я однажды видел твою дочь на празднике, и она мне очень понравилась. Если ты согласишься выдать ее за меня, то корабельщик возьмет и тебя, и твою жену, и твою дочь, и кое-что из твоих вещей. Твоя дочь станет женой хотя и бедного, но честного крестьянина и не должна будет рабыней исполнять все прихоти господ.

— Нет, — решительно ответил Никифор, — здесь родились мои предки, здесь родился и прожил долгую жизнь я. Я люблю эту страну и не оставлю ее в беде. А смерти я не боюсь — все равно мне жить осталось недолго. Но тебя я понимаю и не смею осуждать. Ты мне нравишься своей прямотой — бери мою дочь в жены и увези ее отсюда…

Спор о богах длился всю ночь. К утру все разошлись по палаткам. У потухающего костра остались только Паисий — египетский воин, служивший в тяжеловооруженной пехоте, и Андротион — из отряда греческих наемников.

Дело происходило в VI в. до н. э. в Египте. По приказу фараона большая армия египтян и наемников — греческих и ливийских — направлялась на юг, к истокам Нила. Поход был труден, греки плохо переносили жару. Уставший от похода Андротион говорил тихо и злобно:

— Ты хвалишь своих богов, Паисий! По-твоему, боги египтян сильнейшие, и не последний среди них — Апис. Не так ли? В Мемфисе я был во время праздника в честь всемогущего бога Аписа.

Тогда я еще не таскал на себе, подобно вьючному ослу, эту кожаную крепость, — Андротион с ненавистью ударил лежащий рядом с ним кожаный щит, — я толкался среди праздничного народа и расспрашивал всех о всемогущем боге Аписе. И я узнал, что всесильный, могучий Апис, явившийся в Мемфисе, — это всего лишь черный бык с белым пятном на лбу. Разве грозные боги могут быть бессловесными животными? Ответь же мне, о мудрый Паисий.

Коричневое лицо Паисия задрожало от гнева.

— Зачем же ты явился в страну наших богов? Отчего ты не просил у своих богов удачи на родине? А может, ты здесь потому, что боги твои бессильны. Подумай об этом на досуге.

Оставшись один, Андротион долго сидел неподвижно и думал. Может быть, прав Паисий. Счастье, действительно, забыло к нему дорогу. Ему не везло в Милете. И в Египте он не смог, как многие его земляки, заняться выгодной торговлей в Навкратисе — греческой колонии в дельте Нила. Он тянет лямку наемника. А разве мало жертв принес он греческим богам?

Чья-то тяжелая рука легла на плечо Андротиона. Он схватился за меч, висевший у пояса. При свете костра Андротион разглядел рослого ливийца, который давно уже сидел невдалеке от костра. Пока Андротион разговаривал с Паисием, ливиец сидел, не меняя позы, казалось, что он спит, низко свесив голову; видна была только густая шапка курчавых волос.

Коверкая греческие слова, ливиец сказал:

— Я слышал, как вы спорили. Расскажи мне о своей стране и богах. Я хочу знать о них больше.

Андротион с благодарностью взглянул на ливийца. Он тосковал по родине, и воспоминания о ней были для него приятны.

— Садись, — сказал он, — мой рассказ будет долгим… На севере земли, населенной эллинами, находится страна Фессалия. На границе с Македонией, среди гор, со всех сторон окружающих фессалийскую равнину, возвышается гора Олимп — самая высокая из всех гор Эллады. Склоны ее покрыты густыми лесами. Там растут дубы и каштаны, вечнозеленый кустарник. Трудно подняться на эту гору, скалистые склоны ее обрывисты, на вершине лежит вечный снег.

В ясные дни снега Олимпа горят на солнце, но вершина горы всегда окутана густыми облаками. Там в вышине — золотые чертоги бессмертных богов. Смертному невозможно проникнуть в них. В царстве богов всегда лето, и в чертогах светло. С неба льется яркий голубой свет.

В чертогах пируют бессмертные боги. На высоком золотом троне сидит Зевс — царь богов и людей. Рядом с ним его супруга Гера. Здесь же дети Зевса — близнецы Аполлон и Артемида, Афина, Гермес, Арес и Гефест — бог огня и кузнечного дела. Это он выстроил для богов прекрасный дворец на вершине Олимпа. Каждому из богов подвластны дела и судьбы людей. Но сильнейший из них — Зевс, сын бога Крона. Крон был рожден Ураном — Небом и Геей — Землей. Обманом и хитростью Крон низвергнул Урана. Боясь, что дети лишат его власти, Крон приказал своей жене Рее приносить ему только что родившихся малюток и проглатывал их. Последнего сына — Зевса — Рея пожалела. Она поднесла отцу спеленутый камень, и Крон проглотил его. Рея укрыла Зевса на острове Крит, в одной из горных пещер. Пчелы кормили его медом, а коза — молоком. Если маленький Зевс плакал, юноши, охранявшие пещеру, начинали военную пляску и ударами оружия по щитам заглушали крик ребенка, чтобы Крон не узнал о его существовании. Говорят, что на Крите еще и сейчас юноши пляшут военные танцы в честь Зевса.

Когда Зевс вырос, он заставил отца извергнуть проглоченных детей, а его самого сковал и бросил в мрачную пропасть Тартар, куда никогда не проникает луч солнца. После победы Зевс в колеснице, запряженной четверкой коней, направился на Олимп вместе с другими богами. Владычество над миром он поделил со своими братьями, которые помогли ему одолеть Крона. Аид получил власть над царством мертвых, Посейдон стал морским владыкой. Зевс же с тех пор правит небом и землей.

Зевс сильнейший из всех богов. Бури и грозы, ветры и дожди, молнии и гром — все это происходит по воле Зевса, он тучегонитель и громовержец. Горе тому, кто нарушит порядок, установленный Зевсом на земле! Взмахнет могучий бог правой рукою и поразит клятвопреступника пламенной молнией. Поэтому те, кто клянутся, всегда призывают Зевса в свидетели. «Клянусь Зевсом!» — говорят у эллинов.

Зевс оберегает домашний порядок. У эллинов во дворе каждого дома — жертвенник великого бога. Он покровитель чужестранцев, каждый из них может найти защиту у алтаря Зевса. Во многих местах священным деревом почитается дуб. Такой священный дуб Зевса находится в роще Додоны — в Эпире, на севере Эллады. Зевс часто отдыхает в этой роще. Голос его слышится в шелесте листьев и в журчании ручья, протекающего в глубине рощи. Непосвященный ничего не поймет в этих звуках. Но вещие жрецы и престарелые жрицы толкуют по ним волю Зевса. Свою волю Зевс может также передать людям, послав священную птицу — орла. Если греки видят орла, они считают, что им будет сопутствовать удача.

У великого Гомера в «Илиаде» троянский царь Приам, отправляясь к Ахиллу, обратился к Зевсу с молитвой:

Зевс услышал молитву старца и послал ему своего орла. После Зевса Гера — первая среди олимпийцев. Когда Гера в Зевс действуют заодно, все боги бессильны перед ними. Зевс чтит Геру и советуется с ней. Но часто ссорятся Зевс и Гера, нередко возражает Гера повелителю богов, а иногда вмешивается в его дела. Если Зевс сильно разгневан, умолкает Гера. Она помнит, как некогда Зевс, сковав ее золотыми цепями, подвесил между землей и небом, привязав к ногам тяжелые наковальни, и бичевал молниями.

Прекрасна и могущественна Гера. Спускаясь с Олимпа, несется над снежными вершинами высоких гор ее богато украшенная золотом и серебром колесница. Гера — царица среди богинь, Афина выткала ей роскошную одежду, украшенную разноцветными узорами. Сама богиня Земли Гея поднесла царице богов яблоню с золотыми плодами.

Прекрасна и величава Гера, но часто загорается гневом лицо богини, и сурово расправляется она тогда с людьми и богами. Во время троянской войны Гера много зла причинила троянцам. Когда богиня Артемида стала на сторону троянцев, Гера в гневе ударила ее по лицу колчаном, так что стрелы разлетелись во все стороны. А маленького Гефеста, который родился хилым, богиня в гневе бросила с Олимпа вниз, и он остался хромым на всю жизнь.

Эллины почитают Геру как царицу богов и защитницу семейного очага. Особенно чтут ее в Аргосе и Спарте, в Коринфе и Олимпии. На Самосе поклоняются деревянной статуе Геры, закутанной в покрывало. Любимая птица богини — павлин. Хохолок из перьев на голове птицы показывает, что она принадлежит к свите царицы богов.

В городе Милете больше других богов чтут владыку морей Посейдона. Для милетян морская торговля — основа жизни. А судьба мореплавателя в руках Посейдона. Ударит грозный бог морей своим трезубцем, и поднимается на море страшная буря, вздымаются огромные пенящиеся волны, как легкие скорлупки швыряют они корабли, захлестывают их или с силой разбивают о прибрежные скалы. Но отложил свой трезубец Посейдон — утихают волны, спокойна бескрайняя гладь моря, и могут продолжать свой путь мореплаватели. А Посейдон на колеснице, запряженной золотогривыми конями, спускается на дно моря в великолепный дворец, где живет он со своей женой Амфитритой — прекраснейшей из нереи́д — дочерей морского старца Нерея.

Богу морей и его супруге послушны обитатели глубин — морские чудовища.

Горе тому, кто оскорбит владыку морей! Жестоко преследовал Посейдон Одиссея, ослепившего его сына, одноглазого циклопа Полифема.

Лишь в отсутствие Посейдона выпросила Афина у Зевса, чтобы тот разрешил ее любимцу Одиссею вернуться на родину. Не только на море могуч Посейдон. Ударами трезубца он колеблет землю, сдвигает горы, создает бездонные пропасти, обращает вспять течение рек.

Бог морей служит своему старшему брату Зевсу, выпрягает из колесницы царя богов коней и покрывает чехлом его великолепную колесницу.

Самый мрачный из богов — Аид царит глубоко под землей, в царстве мертвых. Вход в его царство находится там, где заходит солнце, глубокая пропасть ведет в царство Аида с поверхности земли. Нет оттуда возврата. В царстве мертвых катят свои волны реки Стикс и Ахерон. Угрюмый перевозчик Харон перевозит души умерших через мрачные воды Ахерона. Трехглавый пес Кербер сторожит вход в царство Аида.

Лишь немногим могучим героям позволили боги посетить царство умерших и живыми вернуться на землю. Одиссей побывал там и увидел тени героев троянской войны. Поведал Одиссею Ахилл, что лучше быть живым поденщиком на земле, чем царем в царстве Аида. Побывал там и Геракл. Он принес из царства мертвых адского пса Кербера, это был один из двенадцати подвигов героя.

Мертвых судят три неподкупных царя — Минос, Эак и Радамант, удостоенные этой чести за правдивость и доброту при жизни на земле. Злодеев обрекают они на вечные страдания. Тантала, оскорбившего богов, вечно мучат голод и жажда. Он стоит по пояс в воде, но стоит ему наклониться — вода убегает от него, а плоды дерева, стоящего рядом с ним, поднимаются кверху, когда он протянет к ним руки[3].

Хитроумный Сизиф, обманом вернувшийся однажды из царства Аида на землю, снова попал туда и осужден вечно вкатывать тяжелый камень на высокую гору. Но лишь достигнет Сизиф вершины, камень падает вниз, и он должен снова начинать свой бесполезный труд[4].

Душами мужчин подземного царства повелевает Аид, душами женщин — жена его Персефона — дочь богини плодородия Деметры.

Аид похитил ее, когда она, юной девушкой, беззаботно собирала в поле цветы. Горько плакала и отбивалась Персефона, но умчал ее на колеснице, запряженной черными конями, мрачный Аид. Жалобный крик дочери услыхала Деметра. Девять дней бродила богиня по земле, с факелами в руках искала она дочь и темными ночами. На десятый обратилась Деметра к всевидящему богу Солнца — Гелиосу и от него узнала, что дочь ее по воле Зевса находится в царстве мертвых.

Безгранично было горе Деметры. Ушла она от богов и, чтобы никто не мог узнать ее, приняла образ старухи. Проливая горькие слезы, блуждала она по земле. Но как только Деметра покинула Олимп, на земле стали засыхать виноградники и оливковые деревья, растения и животные погибли от засухи. Среди смертных начался голод, люди перестали приносить жертвы богам. Опасаясь гибели всего живого, Зевс послал к Деметре вестницу богов Ириду. Долго уговаривала Деметру вестница богов. Но Деметра объявила, что она не вернется на Олимп, пока не увидит Персефону. Тогда Зевс послал к Аиду Гермеса. Быстро достиг Гермес ворот подземного царства и объявил Аиду волю великого Зевса: Аид должен отпустить Персефону к матери. С огромной радостью бросилась Персефона к колеснице и помчалась на землю. Но перед отъездом Аид дал ей съесть гранатовое зернышко — символ брака — и тем навсегда связал ее с царством мертвых.

По решению Зевса две трети года — весну и лето — Персефона проводит с матерью на земле. В это время цветут деревья и цветы, а поля дают хлеб. А на треть года спускается Персефона под землю, к мрачному Аиду, и земля замирает, засыхает растительность, с тем чтобы пышно расцвести, когда вновь вернется на землю Персефона.

Много у Зевса детей, вместе с ним пирующих в светлых чертогах Олимпа. Самый прекрасный из них — бог солнечного света, покровитель искусств, златокудрый Аполлон — любимец Зевса. Без промаха разят врагов стрелы его лука. Он поразил ими страшное чудовище — дракона Пифона, жившего в Дельфийском ущелье. И с тех пор в Дельфах находится святилище Аполлона.

Чтят златокудрого бога и на Делосе, где он родился. Все умолкают, когда Аполлон появляется вместе со своими спутницами музами. Их девять, и каждая из них — покровительница науки или искусства[5]. С восторгом внимают боги хору муз и игре Аполлона на струнах.

Дивно играет прекрасный бог, но не переносит он ни насмешек, ни замечаний. Жестоко наказал Аполлон фригийского бога полей, сатира Марсия, за то, что тот дерзнул состязаться с ним в музыке. Победу присудили Аполлону, а Марсия Аполлон повесил, содрав с него кожу.

Боятся люди встреч с сестрой Аполлона — вечно юной и прекрасной Артемидой — богиней природы и покровительницей охоты. С колчаном за спиной и луком в руках, легкая и быстрая, она преследует дичь по горам и лесам. Ее любимые спутницы и подруги — нимфы — богини полей и лесов и наяды — богини рек и источников. Охотники посвящают Артемиде первых убитых животных, головы и клыки кабанов. Горе смертному, который приблизится к юной богине! Стрелы ее так же метко разят, как и стрелы божественного Аполлона. Жестоко расправились Аполлон и Артемида со смертной женщиной Ниобой, оскорбившей их мать Латону. Семь сыновей и семь дочерей было у Ниобы. Возгордившись, отказалась Ниоба приносить жертвы Латоне, родившей только двух детей. Услышав жалобы матери, перебили Аполлон и Артемида всех детей Ниобы меткими стрелами. Окаменела от горя несчастная мать, она превратилась в скалу, из которой бьет источник. Вечно плачет Ниоба о своих детях.

Нет на Олимпе богини прекрасней Афродиты. Из белоснежной пены морских вод родилась прекрасная богиня близ острова Киферы. Поэты называют ее «рожденною из пены». Раньше всего начали чтить Афродиту жители островов Киферы и Кипра, где росла прекрасная богиня. С радостью приняли ее боги Олимпа в свои чертоги. Куда ни ступит богиня — повсюду благоухают цветы. Дикие звери — львы, волки, пантеры — следуют за ней, как ручные. Афродита — богиня любви и красоты. Она добра и нежна ко всем, кроме тех, кто любит лишь самого себя. Так, ею был наказан холодный и гордый красавец юноша Нарцисс, влюбившийся в собственное отражение в воде[6]. Не ел и не пил Нарцисс, любуясь самим собой. Измученный голодом и тоскою, он умер, но тела его не нашли. На том месте, где умер Нарцисс, вырос белый красивый цветок. Люди зовут его нарциссом.

Страшен и людям, и богам кровожадный Арес — бог войны.

Фракию, где живут воинственные племена, считают родиной Ареса. В честь Ареса воины, идущие в бой, издают дикий воинственный клич. С мечом в руке, в полном вооружении носится Арес на колеснице по полю боя. За ним мчатся его сыновья Деймос и Фобос (Ужас и Страх) и богиня раздора Эрида. Ужасен Арес во время битвы. Он разит даже тех, кому обещал свою помощь. Не любит Ареса великий Зевс. Он сказал, обращаясь к кровавому богу войны:

Но и свирепого Ареса можно одолеть. Не раз побеждала его любимая дочь Зевса — грозная и воинственная Афина. В полном вооружении, в шлеме и с острым копьем вышла Афина из головы Зевса. Вздрогнул Олимп, когда богиня спрыгнула на землю. Грозная богиня помогала героям Эллады. Она вернула на родину Одиссея. Афину почитают как покровительницу городской жизни. Она богиня порядка и разума, покровительница ремесла. Любимому городу Афинам богиня подарила священное оливковое дерево. Она научила эллинов различным ремеслам и сама была искусна в различных мужских и женских работах. Аргонавтам она помогала строить корабль Арго, а эллинам, сражавшимся под Троей, — деревянного коня. Особенно искусна богиня Афина в ткачестве.

Как и все боги, Афина не выносит соперничества смертных.

В безобразного паука превратила она девушку Арахну, осмелившуюся состязаться с ней в искусстве ткать покрывало. Работа Арахны не уступала по красоте покрывалу богини, но за дерзость девушка была жестоко наказана.

Не только Афина искусна в ремеслах. Славится своим ремеслом и бог Гефест. Маленького Гефеста, хилого и некрасивого, сбросила с Олимпа рассерженная Гера. Но его укрыла богиня Фетида на дне моря, под островом Лемнос. Там научился он ковать «кольца витые, застежки, уборы волос, ожерелья». По просьбе Фетиды Гефест — бог огня и кузнечного дела — выковал чудесное вооружение ее сыну — славному герою Ахиллу.

Сделал Гефест и золотое кресло для Геры. Кресло было очень красиво, но, едва богиня села в него, ее обвили несокрушимые путы, и она уже не могла подняться. Только Гефест мог освободить Геру, но нелегко было уговорить его сделать это. Тогда богу огня и кузнецов поднесли чашу вина. Забыл свои обиды Гефест, освободил Геру и остался среди богов. Он построил на Олимпе золотой дворец для богов.

Искусен и Гермес — быстрый вестник богов, покровитель дорог и путников.

В Элладе на всех перекрестках стоят каменные столбы с головою Гермеса наверху — гермы. Он провожает души умерших в подземное царство Аида, заботится о стадах и заблудившихся овцах. Покровительствует Гермес и торговым делам, посылая богатство. Он научил людей азбуке и искусству счета, изобрел для них меры веса. Гермес хитер, ловок и изворотлив. Он искусный вор. Еще ребенком он угнал стадо коров у Аполлона. Веселый проказник Гермес любит подшутить над богами — он украл однажды у Зевса скипетр, у Посейдона — трезубец, у Ареса — меч, а у Аполлона — лук и золотые стрелы. Гермеса чтут путешественники, купцы и даже воры. Таковы наши боги. Они прекрасны и могущественны. Так же прекрасна и могущественна земля эллинов! Ты понял меня, ливиец?

Уже совсем рассвело. Наступал час подъема. Ливиец тяжело поднялся и, разминая затекшие ноги, подошел к Андротиону.

— Ты рассказал мне много интересного о своих богах. Я верю, что они прекрасны и смелы. Но здесь, в Египте, тебе следует молиться и египетским богам — это тебе принесет больше пользы. Ты же знаешь, что многие эллины в нашем войске молятся египетским богам. Не следует всецело полагаться на одних богов и забывать о других. Кто из них могущественнее — рассудит время.

Прошли столетия. Опустели склоны горы Олимпа, исчезли густые леса. Никто не верит теперь в то, что на вершине Олимпа живут боги. Люди больше не молятся олимпийским богам, как не молятся и богам древних египтян. От веры в олимпийских богов остались только легенды, или, как мы их называем, мифы. Изучая мифы древних греков, ученые доказали, что в образах богов люди поклонялись могучим силам и грозным явлениям природы, которые не могли правильно объяснить.

Изучая мифологию древних греков, можно узнать много полезного. Без знания древнегреческой мифологии нельзя изучать искусство, так как на протяжении многих веков замечательные художники и скульпторы, писатели и поэты всех стран использовали древние мифы в живописи, скульптуре, музыке, литературе.

Пир подходил к концу. В большом бревенчатом зале с потемневшими от дыма стенами стояли длинные низкие столы, некоторые из них были украшены бронзой и медью. За столами на низких скамьях сидели гости. Во главе стола на мраморном сидении со спинкой и подлокотниками находился хозяин дома — вождь племени — басилей. Гости уже утолили голод, и юноши черпая ковшами вино из большого золоченого сосуда, наполняли кубки и обносили гостей, начиная с правой, почетной стороны стола.

В стороне от гостей, прислонясь спиной к высокой колонне, сидел седобородый слепец. Над его головой висела кифара — музыкальный инструмент, имевший только четыре струны. Рядом со старцем стояла корзина, наполненная едой, и небольшая чаша с вином. Это был приглашенный на пир аэд.

Аэдами в Греции называли бродячих певцов, которые под аккомпанемент кифары пели о подвигах вождей и героев. Песни эти передавались из уст в уста, из поколения в поколение. С появлением письменности многие из них были записаны и вошли в знаменитые поэмы «Илиада» и «Одиссея», автором которых предание называло слепого Гомера.

Видя что гости насытились и наступил час развлечении, хозяин велел подать старику кифару и спросил гостей, какую из песен старины они хотели бы услышать. Один из наиболее знатных гостей попросил спеть о троянской войне и о посрамлении Терсита. Старик встал со своего места, взял в левую руку кифару, правой ударил по струнам и запел.

Он пел о том, как во время осады Трои поссорились два ахейских вождя: могучий и быстроногий Ахилл и предводитель всех ахейских племен Агамемнон. Так начиналась знаменитая поэма о троянской войне — «Илиада». Обиженный Агамемноном, Ахилл отказался сражаться и ушел в свой шатер. Уход Ахилла и его воинов ослабил ахейское войско. Война длилась уже десятый год и много воинов погибло. Все устали от длительной и неудачной осады Трои. Чтобы решить вопрос, продолжать ли воину Агамемнон созвал народное собрание, так как только оно могло решать такой важный вопрос, как прекращение или продолжение войны. Даже совет басилеев не имел права решить его без.

Глашатаи звонкими голосами созывали всех воинов на площадь в середине лагеря у кораблей, вытащенных на берег. От шатров и палаток спешили воины, собираясь по племенам и усаживаясь на площади. Воины садились полукругом, а для вождей в центре были специальные места на обтесанных камнях. Часто при решении важных вопросов в народном собрании возникали долгие споры. Так и сейчас. На площади стоял несмолкающий шум. Девять глашатаев неистово кричали, убеждая народ успокоиться и прислушаться к голосу вождей.

Наконец, когда все успокоились, поднялся Агамемнон, держа в правой руке скипетр — разукрашенный жезл, знак власти верховного предводителя. Вождь хотел испытать своих воинов и совершенно неожиданно для собрания предложил прекратить осаду и возвратиться домой:

Едва Агамемнон произнес эти слова, все собрание ахейцев всколыхнулось, как разбушевавшееся море. Поднимая тучи пыли, неистово крича от радости, воины ринулись к своим остроносым кораблям. У судов, стоявших на суше, выбивали подпорки и тащили их к воде. Общее ликование охватило лагерь. Все снимали свои шатры, несли к кораблям поклажу.

Только Агамемнон и несколько вождей, стоя в стороне, злобно глядели на эти приготовления к отплытию. Вожди о чем-то совещались. Один из них, вождь племен, прибывших с острова Итаки, хитроумный Одиссей, взял у Агамемнона его скипетр и, отделившись от кучки басилеев, быстро двинулся к суетившейся на берегу толпе воинов. За ним, едва поспевая, бежал глашатай. Подбегая то к одной, то к другой кучке шумевших воинов, Одиссей старался найти того, кто своими речами увлекал остальных к кораблям. Если это был простой воин, то с ним Одиссей не стеснялся:

Если же в толпе спешащих воинов Одиссей встречал вождя или знатного человека, он старался мягкой речью убедить его вернуть своих воинов в собрание:

Эти слова вселили тревогу в сердца вождей. Все они боялись Агамемнона и только сейчас поняли, что притворная речь вождя была лишь испытанием. Он хотел выявить тех, кто подбивал войско бежать от Трои, опозорить их перед лицом собрания, сурово наказать и таким образом укрепить дух воинов перед предстоящим решительным сражением. Увещания Одиссея и жезл оказали свое действие. Воины вернулись от кораблей. Скоро все снова собрались ил площади и водворилась тишина. Только в одном месте продолжался шум. Это шумел и кричал простой воин Терсит…

Аэд отложил кифару и отпил из чаши золотистого вина. Гости из дальних углов пиршественного зала пересели поближе к певцу. Имя Терсита было известно всем. Аэды часто пели об этом воине, который осмеливался перечить басилеям, обличая перед народом их жадность. Его насмешливые слова нередко повторял простой народ, и за это басилеи ненавидели Терсита еще больше.

Все теперь ждали, как слепой певец изобразит этого врага басилеев.

Аэд взял кифару и запел. Чтобы угодить своим слушателям, он изображал Терсита необычайным уродом:

Последние слова были покрыты громким хохотом. Среди здоровых и сильных гостей образ Терсита казался особенно смешным.

Но когда аэд перешел к речи Терсита, часть гостей, сидевших на левой нижней половине стола, перестала смеяться. Послышались даже сдержанные, одобрительные возгласы… «Чем ты опять недоволен, Атрид, и чего ты желаешь?» — спрашивал Терсит Агамемнона:

«Вот и я тоже, — забывшись, громко произнес лохматый, бедно одетый человек, сидевший на нижнем конце стола, — привел локрийского вождя на ремне в наш лагерь. Все их племя собирало золото для его выкупа. А много ли я получил?»

Но он внезапно замолчал, когда заметил устремленный на него грозный взгляд хозяина дома…

А речь Терсита, о которой пел аэд, становилась все дерзостней. Терсит призывал народ покинуть Агамемнона и вернуться домой:

Голос аэда звучал грозно и громко. Словно невидимая стена разделила гостей: верхний конец стола во главе с хозяином дома мрачно молчал, на нижнем шептались, у многих разгорелись глаза. Аэд почувствовал, что пора ослабить впечатление, произведенное речью Терсита. Он стал рассказывать, как против Терсита выступил хитроумный вождь Одиссей, которого за его ум ценили больше других ахейских вождей:

Одиссей напомнил собранию, что во время войны твердая власть единого начальника необходима:

Обращаясь к Терситу, он закричал:

«Странное доказательство своей правоты, — пробормотал тот гость, который прежде вспоминал, как он захватил в плен локрийского вождя, — дубиной можно доказать все, что угодно». Певец и сам чувствовал, что посрамление Терсита вышло неполным. Боясь разгневать знатных слушателей, он всячески старался теперь показать представителя народа жалким и смешным трусом:

Образ воина в латах, утирающего слезы кулаками, казался действительно смешным. Знатные гости громко захохотали, послышались крики одобрения. Хозяин сам налил огромный дорогой кубок лучшего вина и послал его аэду.

Когда пир был окончен, гость, сидевший на нижнем конце стола, взялся проводить певца в отведенное ему для ночлега место. Перед дверью слепец споткнулся о собаку. «Осторожнее, не упади, — сказал аэду спутник, поддерживая его за локоть, — ты и так сегодня достаточно замарал себя, угождая басилеям и стараясь опорочить честного Терсита. Дар песен ведь дан тебе от богов, чтобы радовать людей, славить красоту и правду».

Певец засмеялся. «Не для сегодняшних слушателей слагаю я свои песни, — отвечал он. — Мои песни поет народ, и народ сохранит их для грядущих поколений. Речи Терсита в моей песне расскажут им, как жили и что думали простые люди наших дней, а пока пусть басилеи смеются над его худобой и лысой головой, заостренной кверху».

Ночь была морозная. Сильный ветер с моря продувал насквозь маленькую, наскоро сколоченную хижину. Генрих Шлиман и его жена — гречанка София, несмотря на поздний час, не могли уснуть. Холод был такой сильный, что от него нельзя было укрыться ни под какими одеялами. Даже Шлиман, много лет живший в Петербурге и привыкший к русским морозам, не мог заснуть в такую погоду.

…Была зима 1873 года. Уже второй год жили Шлиманы в глухом уголке Турции, занимаясь раскопками холма Гиссарлык. Само название холма подсказывало, что копать надо именно здесь. «Гиссарлык» по-турецки означает «место развалин». Местность очень походила на ту, где, по описанию Гомера, находилась древняя Троя, или, как ее иначе называли греки, «Священный Илион». На востоке от холма высилась лесистая гора Ида, с запада протекала река Скамандр, также описанная Гомером. В нескольких километрах виднелись Эгейское море с небольшим заливом и Геллеспонт — нынешние Дарданеллы — пролив, ведущий в Мраморное море.

Шлиман и его жена сидели закутавшись у небольшого очага и тихо беседовали: «Возьми книгу, София, — попросил Шлиман, — и прочти о гибели Трои». София открыла старинную толстую книгу и стала читать вслух:

«Весь ахейский лагерь гудел. Чинили корабли, рассохшиеся от долгого пребывания на берегу, снимали палатки. Кричали воины, ревел скот, рыдали пленницы, которых гнали к чернобоким кораблям. Перед самым заходом солнца все было погружено на суда, подняты якоря, загремела дружная песня гребцов, и ахейские корабли покинули гавань. Скоро из глаз скрылась крепкостенная Троя, и лишь покрытая лесом гора Ида, освещенная последними отблесками заката, долго еще виднелась на темневшем горизонте.

С первыми лучами солнца во дворец троянского царя, старца Приама, прибежал вестник. Он принес удивительную новость: враги, так долго и упорно осаждавшие Трою, неожиданно уплыли, потеряв, очевидно, надежду на захват города. Но вестник не решился подойти к покинутому лагерю, так как видел издали какое-то огромное деревянное сооружение, одиноко черневшее на песчаном берегу.

По распоряжению Приама были посланы люди, чтобы разведать, совсем ли покинули ахейцы берег и нет ли здесь какой-либо хитрости. Посланные вернулись и донесли, что враги сожгли и разрушили все остатки лагеря.

“Ясно, что теперь они уже не вернутся”, — сказал стоявший тут же Эней — родственник Приама, один из самых храбрых троянских воинов. Разведчики рассказали также, что на берегу стоит огромное деревянное изображение коня — единственное, что осталось на место долгой стоянки врагов, если не считать многих куч мусора. Когда в городе стало известно, что осада снята и губительная война, стоившая обеим сторонам стольких жертв, прекратилась, все жители выбежали за ворота в поле. На этом обширном поле почти ежедневно десять лет бились греки и троянцы. Теперь все оно было покрыто народом. Радостно шумя, троянцы приблизились к покинутому лагерю. Всем хотелось взглянуть на места, где стояли палатки знаменитых ахейских вождей. Толпа в изумлении окружила громадного коня: зачем нужен был ахейцам этот деревянный копь, почти с гору величиной, почему они оставили его здесь на берегу? В толпе возникли споры.

Один из молодых воинов, в плаще, с копьем в руке и щитом за спиной, без шлема, горячился больше всех: “Ахейцы уже не раз хотели бежать из-под Трои. Они не меньше нашего устали от десятилетней войны. Раньше их пиратским шайкам удавалось грабить наше побережье, убивать мужчин и увозить наши богатства. Они думали, что, объединив много племен, они захватят и Трою. Но не тут-то было. На этот раз им не посчастливилось. Они уже не вернутся. Коня же надо перевезти в Трою и поставить на священном холме. Пусть он напоминает грядущим поколениям о наших славных делах”.

Воину так же горячо возражал седобородый старик: “Зачем нам тащить в город такую громаду? Лучше сжечь его или сбросить в море. Забавно будет посмотреть, утонет он или поплывет”. Троянский царь Приам слушал эти споры молча. Он не знал, на что решиться.

В этот момент, расталкивая толпу, к Приаму приблизились несколько пастухов. Они вели худого, оборванного юношу. Он был весь измазан тиной и болотным илом. Под глазом у него был синяк, вся спина и плечи в кровоподтеках и царапинах. Руки его были скручены за спиной. Он шел понуря голову, подталкиваемый пинками пастухов. Когда вся группа приблизилась к царю, один из пастухов резким толчком поставил пленника на колени.

— Кто ты такой? — спросил Приам.

— Я несчастный ахеец Синон, — ответил пленник, — мой старый враг, хитроумный Одиссей задумал погубить меня. Ахейцы, утомленные войной, давно хотели отплыть от ваших негостеприимных берегов, но мешали противные ветры. Жрецы сказали, что боги требуют человеческой жертвы, иначе ветры не утихнут и никто не вернется домой. Одиссей указал на меня. Все были рады спастись, пожертвовав одним человеком. Накануне дня жертвоприношения я бежал из-под стражи и скрывался в болотах. Сегодня на рассвете я увидел, что лагерь ахейцев опустел, и выбрался из своего убежища. Ваши люди схватили меня, когда я брел по равнине к Трое. Мне теперь закрыт путь домой, и я надеялся, что найду у вас или новую родину, или смерть.

Эней, стоявший рядом с басилеем, спросил:

— Скажи нам, перебежчик, зачем ахейцы построили это чудище да еще оставили его нам. — И он указал на высившуюся громаду коня.

Синон отер лицо и заговорил снова:

— Этого коня ахейцы построили в дар богине Афине и нарочно оставили здесь. Сейчас я открою вам тайну, которая принесет Трое огромную пользу. Может быть, за это вы пощадите меня и дадите приют жалкому беглецу, лишенному отечества. Ахейцы рассчитывали, что вы уничтожите это чудовище и тем навлечете на себя гнев богини. Было предсказание: если этот посвященный Афине конь будет в Трое, неприступным сделается город троянцев, а ахейцы в будущих войнах потерпят поражение. Вот почему греки не жалели трудов и старались сделать коня таким огромным, чтобы он не мог пройти в ворота города.

Приветливо смотрели теперь троянцы и сам Приам на жалкого пленника. Царь приказал развязать ему руки, и, подняв их к небу, Синон сказал: “Клянусь всеми богами Олимпа, что все сказанное мною — истинная правда! Пусть мне не жить, если клятва моя — ложь!” Пастухи, доставившие пленника, выступили вперед, рассчитывая на щедрую награду.

— Зачем вы слушаете этого обманщика? — раздался громкий голос. Все обернулись. С высокого холма, на котором стоял храм морского бога, колебателя земли Посейдона, быстро сбегал почитавшийся всеми троянцами за мудрость жрец Лаокоон. В руке он держал боевое копье, волосы его развевались от быстрого бега. За ним едва поспевали оба его сына. — Что за безумие овладело вами, — крикнул он, расталкивая толпу, — неужели вы верите, что ахейцы ушли совсем. Вы верите шпиону, подосланному врагами, и хотите втащить это деревянное чудище в город. Что вы, слепые? — и обернувшись к стоявшим в растерянности пастухам, он повелительно крикнул:

— Ну-ка, быстрее несите сюда хворост. Посмотрим, как горит это сооружение.

— Стоит ли так торопиться, — возразил Приам.

— А что же мешкать? Мне противно и страшно все, сделанное руками ахейцев, — и с этими словами Лаокоон метнул свое копье в коня. Со свистом пролетело пущенное могучей рукой копье и впилось в бок чудовища. Странный звон раздался внутри коня.

Но в этот момент вспенилось море, и на поверхности его показались две огромные змеиные головы. Змеи быстро приближались к берегу, оставляя за собой след в волнах. Выбравшись на берег, извиваясь блестевшими на солнце кольцами, змеи кинулись на сыновей Лаокоона. Все в страхе побежали. Особенно быстро бежал Синон. Лицо его исказилось от ужаса. Ему казалось, что змеи гонятся именно за ним. Несчастный Лаокоон бросился на помощь к детям. Змеи охватили своими огромными кольцами сыновей и отца. Вмиг все трое были задушены, а змеи, не тронув больше никого, проскользнули в храм Афины и скрылись там в ногах статуи богини.

Все стояли пораженные страхом.

— Оскорбитель святыни понес наказание по заслугам. Ведь он хотел уничтожить священный дар, поднесенный Афине, — закричал Синон, увидев, что опасность миновала. Эти слова убедили суеверных троянцев. Гибель Лаокоона показалась им знамением свыше.

Все теперь спешили втащить коня в город. Под чудовище подвели колеса, веревками обвязали огромное тело. Как и предупреждал Синон, конь не проходил в ворота, и пришлось ломать часть стены. Наконец, он был поставлен в крепости возле храма Афины. Радостно провели вечер троянцы. Песни и веселье не смолкали до поздней ночи. Наконец, валясь с ног от усталости и выпитого вина, жители разошлись по домам. Лишь небольшая стража осталась у ворот и у пролома в стене. Глубокий сон охватил всех.

В это время далеко в открытом море в ночной мгле вспыхнул огонь. Это был сигнальный фонарь на корме корабля Агамемнона. Ахейцы лишь сделали вид, что навсегда покидают троянский берег. Когда наступила ночь, весь ахейский флот повернул обратно к Трое, и войско в полном молчании стало высаживаться на берег.

В Трое было тихо, но как только в море засветился сигнальный фонарь, чья-то темная фигура скользнула к храму богини Афины, около которого стоял деревянный конь. Закутанный в плащ человек приблизился к коню и постучал три раза в деревянный бок. Внутри чудовища опять послышался звон, а затем приглушенный голос спросил:

— Это ты, Синон?

— Выходите быстрее, — отвечал стучавший. — Агамемнон с корабля подает сигнал о высадке наших войск.

Из коня один за другим стали выскакивать воины, стараясь не звенеть медными доспехами. Затем весь ахейский отряд, во главе которого стоял Одиссей, придумавший эту военную хитрость, в полной тишине двинулся к воротам. Сонная стража, никак не ожидавшая нападения из города, была перебита раньше, чем успела поднять тревогу. Ворота широко раскрылись, и ахейское войско, высаженное с кораблей, подобно многоводному потоку, прорвавшему плотину, беспрепятственно вливалось в спящую Трою.

Пожар быстро охватил город. Пламя, вздымавшее к небу тучи багровых искр, отражалось в водах залива, освещая ряды ахейских судов. Сонные жители, застигнутые в постелях, были беспомощны. Среди рушившихся домов небольшие кучки троянцев бились с врагами на узких улицах. Перевес был явно на стороне ахейцев, так как троянцы были захвачены врасплох. Уже был взят высокий дом Приама, один за другим гибли защитники города. Начались грабежи и убийства. Когда рассвело, на месте Трои виднелись лишь дымящиеся развалины, среди которых бродили в поисках добычи ахейские воины. По направлению к греческим кораблям вдоль берега брели толпы пленниц со связанными руками, подгоняемые победителями, взявшими, наконец, Трою».

София закрыла книгу.

— Ты знаешь, София, — поднял голову Шлиман, — мало кто верит сейчас в то, что действительно была троянская война, даже в то, что существовал когда-то город Троя. Но я уверен, что события, описанные древними, не просто досужий вымысел поэта, а быль о прошлом греческого народа. Разыскать древнюю Трою, доказать истинность всего рассказанного древними поэтами стало с детских лет целью моей жизни. Множество препятствий стояло на моем пути, но я преодолел их. Осталось последнее: вырвать из недр Гиссарлыка скрытые там памятники истории. Над моими усилиями смеются многие ученые, но я верю, что настанет время, когда им придется признать мою правоту. Я найду развалины разрушенной ахейцами Трои.

Уже рассветало. На раскопе появились первые рабочие. Начинался трудовой день.

Для Шлимана это был великий день, оправдавший его упорные поиски. Рабочие отрыли стены, на которых явно виднелись следы пожара. Шлиман был уверен, что он нашел наконец сожженную ахейцами Трою. Раскопки продолжались. Скоро под одной из стен Шлиман и его жена нашли клад драгоценностей. Им удалось обнаружить более восьми тысяч золотых и серебряных вещей, бронзовое оружие и сосуды.

Шлиман не сомневался, что он на верном пути и твердыня троянцев, которая была сожжена ахейцами, засыпана песком, благодаря его усилиям увидела теперь свет, чтобы поведать миру удивительные истории о людях, живших более трех тысяч лет назад.

Многие из предположений Шлимана были неверны. Золотые вещи и город, им найденный, оказались более древними, чем описанное Гомером время троянской войны.

Но в одном он был прав. Его раскопки начали эпоху открытий, заставивших ученых по-новому отнестись к древним поэмам. В этих поэмах много легендарного, как например рассказы о богах или о змеях, задушивших Лаокоона и его сыновей, но вместе с тем выяснилось, что многое из того, о чем рассказывается в этих народных былинах, правдиво изображает далекое прошлое греческого народа.

Корабли вошли в тень, падавшую от прибрежных утесов. Острые скалы нависли над морем, как сказочные великаны, протянувшие руки, чтобы схватить добычу. Однако сидевшим на веслах ахейцам было не до красот природы.

Корабли носили на себе следы многодневной бури. У многих не хватало мачт, на некоторых была снесена часть палубы. Гребцы так устали, что не было даже слышно песен, обычно помогавших соблюдать ритм при гребле. На корме переднего корабля у руля стояли два человека. Один из них, в медном панцире, в шлеме, с мечом у пояса, был хитроумный Одиссей — басилей острова Итаки. Другой, маленький, темнолицый человек, закутанный в плащ, был его глашатай Эврибат. Каждый басилей имел своего глашатая. Глашатай от имени басилея созывал собрание, громко объявлял воинам распоряжения предводителя, служил посланником для переговоров с противником.

Одиссей внимательно вглядывался в мрачные утесы.

— Несчастливо идет наше возвращение домой после разрушения Трои, — сказал Эврибат. — Вся дружина надеялась поживиться в пути, нападая на прибрежных жителей. Только в первые дни плавания нам это удалось, когда мы разграбили город Исмар. Но и тогда мы понесли большие потери. А с тех пор только несчастья. Сначала посещение острова великана циклопа Полифема, где мы потеряли шесть спутников, а потом эта страшная буря!

Одиссей, занятый своими мыслями, не слушал товарища.

— Опять нет подходящего места для причала, — пробормотал он и внимательнее стал вглядываться в очертания берега.

— А где мы теперь находимся? — спросил Эврибат, стараясь вызвать Одиссея на разговор.

— Где-то на краю земли. — Одиссей отвечал неохотно, хотя понимал, что верный друг старается расспросами отвлечь его от печальных мыслей. — Буря занесла нас, очевидно, к великому Океану[7], обтекающему землю. Путешественники рассказывают, что жизнь здесь суровая и люди необычные. Они не сеют хлеба, разводят стада коров, лошадей, питаются молоком и сыром. Они доят кобылиц и делают из их молока вкусный и пьянящий напиток. За это и прозвали их путешественники «гиппомолги» — доильщики лошадей. Люди они справедливые: все у них общее, кроме чаш и мечей. Они любят свободу и храбро сражаются, если на них нападают.

— Странно, час уже поздний, а все еще светло, — заметил Эврибат. Ему хотелось, чтобы Одиссей продолжил свой рассказ об удивительной стране, к берегам которой их занесла буря.

— Летом, — продолжал разговорившийся Одиссей, — здесь так светло, что скот можно пасти и днем и ночью. Зато где-то дальше живут киммерийцы. Там никогда не появляется солнце. Постоянная ночь окружает людей. Небо покрыто облаками, а на земле стоит влажный туман. Какими мужественными должны быть люди, которые могут выдержать такие трудные условия жизни!

Речь Одиссея была внезапно прервана криком, раздавшимся на носу корабля: «Гавань видна!» Этот крик повторили на других судах. Гребцы дружнее налегли на весла, и корабли понеслись быстрее.

Налево виднелся залив, который, суживаясь, исчезал между двумя высокими горами. Одна из них, увенчанная зубчатыми утесами, напоминала какое-то страшное чудовище. Одиссей подал знак, и корабли вошли в тихие воды бухты. Ахейцы поставили суда рядами в глубине бухты, связав их между собой. Одиссей приказал поместить свой корабль отдельно у самого выхода в открытое море, привязав его к утесу только одним канатом. Вслед за тем, сопровождаемый Эврибатом, он сошел на берег и, взобравшись на высокую скалу, стал осматривать окрестности. Кругом, насколько хватало глаз, не было видно ничего, кроме гор, покрытых лесом, и зеленых лугов.

— Эврибат, — обратился Одиссей к глашатаю, — возьми с собой двух воинов и разведай, какие здесь живут люди. Если эти места населены могущественным народом, постарайся завязать с ними дружественные отношения. Помни, что нам нужно отдохнуть, набрать запас пресной воды и пищи и что наши корабли нуждаются в починке.

Эврибат кивнул головой и спустился с утеса к воде, где ахейские воины уже приступили к разбивке лагеря. Через некоторое время, сопровождаемый двумя спутниками, он покинул берег и двинулся вперед по каменистой тропе.

Скоро путники вступили на гладкую, хорошо вымощенную дорогу.

— Путь хороший, — сказал Эврибат, — народ здесь, видимо, живет не дикий. Эта дорога приведет нас к какому-нибудь городу.

— Если город богат, может быть, нам удастся поживиться? — спросил один из ахейцев. — Мы давно уже не нападали на прибрежных жителей.

— Одиссей приказал завязать с жителями дружеские отношения и воспользоваться их помощью для починки кораблей. Ну, а когда корабли будут в порядке, конечно, Одиссей не откажется захватить добычу, если представится случай: ведь мы все хорошо знаем нашего вождя, — ответил Эврибат.

В это время за поворотом дороги показалась длинная вереница повозок, запряженных быками. Повозки были наполнены дровами. У последней повозки, которую скоро догнали ахейцы, шагал загорелый возчик очень высокого роста. В руке он держал тяжелую суковатую палку. Около других возов виднелись такие же высокие загорелые люди.

Эврибат, опытный в посольских делах, подошел к возчику, который молча разглядывал глашатая, ожидая, пока тот заговорит первый.

— Скажи, друг, к какому народу занесла нас, несчастных, жестокая буря? — спросил Эврибат.

— Мы народ могучих лестригонов[8]. А вы люди с кораблей, которые подошли сегодня к нашему берегу? — спросил возчик, недоверчиво поглядывая на ахейцев.

Эврибат объяснил, что они посланы к вождям племени завязать дружеские отношения и просить о гостеприимстве. Пока продолжался разговор, путники достигли города. Со слов возчика Эврибат понял, что лестригонам уже известно о прибытии чужого флота в их гавань. К своему удивлению, ахейцы нигде не видели пасущихся стад, хотя лестригоны им сказали, что здешние жители занимаются главным образом скотоводством и лучшие пастбища лежат на берегу бухты, в которую вошли корабли. Опытный Эврибат понял, что жители боятся чужеземцев и уже приняли меры предосторожности на случай внезапного нападения.

У стен города ахейские послы увидели источник, около которого толпились рослые девушки с медными кувшинами, набиравшие воду. Эврибат обратился к одной из девушек, выделявшейся красотой и богатой одеждой, с хитрой и вкрадчивой речью. Называя ее царской дочерью, он рассказал ей о всех бедствиях, которые претерпел Одиссей и его спутники, умолчав, конечно, об их разбойничьих набегах, и униженно просил указать, к кому могут обратиться несчастные путники с мольбой о покровительстве и гостеприимстве в чужой стране.

Девушка, выслушав льстивую речь Эврибата, сказала, что она может отвести послов к своему отцу, вождю лестригонов Антифату. Эврибат облегченно вздохнул: под покровительством дочери вождя послы могли чувствовать себя в полной безопасности. Пройдя через многолюдный город, девушка и послы Одиссея подошли к дому Антифата. Войдя во внутренние покои, они встретили супругу вождя, которая на речи Эврибата ответила, что им придется подождать возвращения мужа, за которым она тут же послала Антнфат в это время находился в народном собрании. Узнав о прибытии чужеземных послов, Антифат поспешил во дворец. В это время осторожный Эврибат, оставив во дворце одного из спутников, вышел с другим на улицу и стал ждать исхода переговоров. Он видел, как Антифат с вооруженными людьми быстро вошел во дворец. Тотчас ахейцы услышали крик оставленного во дворце товарища и звон оружия. Поняв, что его товарища убили, Эврибат со своим спутником бросились к кораблям, чтобы предупредить Одиссея о надвигающейся опасности.

Антифат с первых же слов посла понял, что перед ним грабитель из тех ахейцев, что в течение десяти лет, воюя с Троей, разоряли окрестные народы. Узнав, что двое бежали, Антифат организовал погоню. Он хотел захватить корабли ахейцев. Преследуемые лестригонами, Эврибат и его спутник достигли берега и подняли тревогу. Как безумные, метались ахейцы, поднимая якоря и садясь за весла, но только корабль Одиссея успел выйти в открытое море. Не зря предусмотрительный итакийский вождь поставил свой корабль у самого входа в бухту, где он качался на волнах, привязанный к утесу одним только толстым канатом.

На всех прибрежных утесах появились лестригоны и начали бросать в греков большие камни. Крик поражаемых камнями и копьями ахейцев, треск разбиваемых кораблей создавали невообразимый шум… Одиннадцать кораблей Одиссея погибли.

Одиссей, выйдя в открытое море, некоторое время ожидал, не вырвется ли еще кто-нибудь из страшной бухты. Охваченный горем и злобой, смотрел итакийский вождь на гибель своих товарищей. Когда Одиссей, наконец, убедился, что все корабли, находившиеся в бухте, затонули, он отплыл прочь от опасного берега. Он знал теперь, что здесь живет могущественное племя, которому не страшны ахейские пираты.

…Свежий ветер надувал паруса, и скоро гавань лестригонов скрылась из виду. Кругом было необъятное и бурное море, в котором ахейцев ждали новые опасные приключения.

О необыкновенных странствиях Одиссея, басилея Итаки, и его спутников повествует древняя поэма «Одиссея». Автором ее греки считали слепого певца Гомера. «Илиада» и «Одиссея» были любимыми поэмами древних греков.

Человек, стоявший за высокой конторкой, поднял седеющую голову от больших листов только что отпечатанной книги. В широко раскрытые окна ворвался прохладный вечерний ветер, зашуршал таблицами и картами, разбросанными на большом столе, сбросил несколько листов на пол. В комнате быстро стемнело (на юге ночь приходит сразу, без долгих сумерек), но человек не стал зажигать свет. Он подошел к раскрытому окну и загляделся на ранние, робко замерцавшие в небе звезды.

Большая книга, лежавшая на конторке, и светлые, загоревшиеся в небе звезды напомнили ему один из самых замечательных вечеров его далекого детства. Был канун рождества — самого веселого и любимого из всех праздников не очень-то веселой жизни маленького Генриха; сына строгого пастора Шлимана. Вся семья собралась за праздничным столом, и у каждого под салфеткой оказался небольшой подарок: у кузины Трудхен, чистенькой девочки с льняными косичками, — футляр с ножницами, наперстком, иголками в красивом игольничке, у рыжего братца Вилли — перочинный ножичек с перламутровой ручкой, у молоденькой матушкиной сестры — пестрая шкатулочка для ниток. А у Генриха под салфеткой не было ничего. Глаза у него наполнились слезами, он низко опустил голову, все еще не веря, что в такой праздник его могли оставить без подарков. В это время мальчик услышал веселый голос матери, воскликнувшей: «Взгляни-ка, Генрих, что это у тебя за спиной?» Он почувствовал, как на сиденье его стула положили что-то большое и твердое. Быстро обернувшись, Генрих увидел книгу в нарядном кожаном переплете, на котором было написано: «Всемирная история для детей». С радостью схватил он этот великолепный подарок и весь вечер разглядывал книгу. Воображение Генриха поразил один рисунок. В клубах дыма, объятый пламенем погибал великолепный город, окруженный зубчатыми стенами и высокими башнями. Воины в шлемах, украшенных пышными султанами, яростно сражались, но было ясно, что защитники города обречены на гибель.

Из пылающего города выходил высокий мужественный воин в богатых доспехах. На спине он нес обессилевшего старца, а за руку вел маленького рыдающего мальчика. Это Эней покидал, по воле богов, гибнущую Трою, спасая своего отца и сына.

Хотя маленькому Генриху было только восемь лет, он уже хорошо знал сказание о троянской войне. И когда отец, отвечая на его многочисленные вопросы, рассказал ему чудесную историю царя Энея, Генриха удивило, как мог художник, никогда не видевший настоящей Трои, так верно, ярко и правдиво изобразить картину ее страшной гибели. Генрих с жадностью перечитывал рассказ о войне греков с троянцами и надоедал отцу бесконечными расспросами и рассуждениями по поводу взятия Трои. Пастор Шлиман терпеливо объяснял сыну, что мощные стены и башни горящей Трои вымышлены художником, что никто не может сказать, как они выглядели на самом деле, поскольку прошедшие тысячелетия обратили все в прах, не оставив даже следа на поверхности земли. Генрих не мог этому поверить.

«Такие высокие стены, такие огромные башни не могли сгореть дотла и совсем разрушиться, — твердил он упрямо. — Когда я вырасту, то поеду туда и непременно разыщу их». Рассерженный упорством сына, пастор Шлиман велел ему читать «Илиаду», надеясь, что трудные и длинные стихи отобьют у мальчика охоту заниматься выдумками. Но Генрих с небывалым интересом стал читать удивительную поэму о богах и героях, об их жестоких битвах, о доблестных подвигах Ахилла и Гектора. На всю жизнь мальчик полюбил стихи Гомера. Страницы «Илиады» уносили его в древнюю прекрасную страну. Вот быстроногий Ахилл готовится к смертельной схватке, шлемоблещущий Гектор прощается с прекрасной Андромахой перед своим последним боем, вещая Кассандра предсказывает гибель Трои. Генрих представлял себе все происходившее так живо, словно сам наблюдал эти события с высоты троянских стен. Целыми вечерами он грезил, сидя в уголке, пока мать не отсылала его спать.

Когда Генриху исполнилось четырнадцать лет, его мать умерла. Все в доме пришло в упадок, пастор Шлиман с трудом сводил концы с концами, и Генриху пришлось поступить в услужение к лавочнику, чтобы хоть как-то помочь семье. Мальчику приходилось нелегко. Каждое утро старая Марта, кухарка хозяина, поднимала его в шесть часов. Он должен был прибрать в лавке, принести воды, помыть вымостку перед входом, а затем стать за прилавок и помогать хозяину. И хотя Генрих был быстр и сообразителен, зарабатывал он так мало, что ему еле-еле удавалось скопить немного денег на нужные ему книжки. Читал он обычно ночью. Тогда Генрих забывал об опостылевшей ему работе, о свечах, о мыле и селедке, которыми он торговал днем.

По-прежнему Шлиман не расставался с «Илиадой», и бессмертный Гомер был его самым близким другом. Как-то летним вечером Генрих уже готовился закрывать лавку и ждал, когда уйдут последние покупатели. В дверях появилась нелепая фигура Михеля, вечно пьяного помощника мельника. Говорили, что Михель когда-то учился в гимназии. Но вино сыграло с ним плохую шутку, и Михель так и остался работать на мельнице.

— Все читаешь, Генрих, — сказал Михель, садясь на бочку и глядя на Генриха мутными, воспаленными глазами. — Брось, никому это не нужно! Вот посмотри на меня, — продолжал пьяница, воодушевившись общим вниманием, — я могу читать по-гречески твоего любимого Гомера. А кому это нужно, а? Хочешь, прочту начало «Одиссеи»?

И тесная темная лавка наполнилась торжественными стихами, звучанием непонятного, но прекрасного языка. Генрих был потрясен. Слезы выступили у него на глазах. Он словно услышал голос живого Гомера. «Еще, еще, прочтите еще», — только и мог он выговорить. За стакан вина Михель согласился еще раз прочитать отрывок из поэмы. Генрих заплатил последние деньги, чтобы вновь услышать звучную эллинскую речь. Он закрыл глаза, и снова перед ним встали любимые образы его детства — Ахилл, Гектор, прекрасный город троянцев. Генрих понял, что не может больше оставаться в этой лавке. Ему нужно учиться. Он хотел сам читать Гомера по-гречески.

После долгих колебаний Генрих сделал решительный шаг — он бросил лавку, где проработал почти пять лет, и поехал искать счастья. Через некоторое время он попал в Амстердам. Этот город, старинный центр морской торговли, сразу оглушил Генриха шумом и суетой. Здесь было много торговых фирм и контор, и в одной из них ему удалось устроиться на скромную должность конторщика с грошовым заработком. Но бедному юноше без денег и без рекомендаций трудно было рассчитывать на нечто лучшее. Генрих снял дешевую каморку и тщательно распределил скудное жалованье. Большую часть получаемых им грошей Генрих тратил на занятия языками. Его преподавателями были студенты — такие же бедные, как он. С удивительной быстротой юноша усвоил несколько языков — английский, французский, итальянский и даже испанский. Вскоре Генрих перешел в более солидное торговое предприятие, которое вело дела с русскими купцами. Генрих стал усердно изучать русский язык и, к удивлению учителя, после трех месяцев упорных занятий уже мог самостоятельно составить деловое письмо на русском языке.

Убедившись в блестящих способностях своего служащего, хозяин торгового дома предложил Генриху поехать в Россию в качестве представителя фирмы. Это предложение стало поворотным пунктом в судьбе Шлимана. Генрих поехал в Петербург и надолго остался в России. Дела его шли блестяще, через несколько лет он стал весьма состоятельным человеком. Удачные торговые операции приносили Шлиману все большие доходы, и он составил себе уже значительный капитал.

А его детские и юношеские мечты о древнем прекрасном городе, воспетом Гомером? Неужели они были полностью вытеснены погоней за наживой, выгодными торговыми сделками? Нет. Правда, они отступили на второй план, так как Шлиман был занят делами, связанными с торговыми и финансовыми операциями. Но он надеялся, что капитал поможет ему осуществить заветную мечту — открыть древнюю Трою.

Так шли годы, а открытие Трои все откладывалось, хотя богатство Шлимана уже давно позволяло ему привести в исполнение давние планы. И кто знает, может быть, и остался бы Генрих Шлиман самым заурядным, хотя и преуспевающим, немецким капиталистом, если бы не одно событие, всколыхнувшее в душе Шлимана все лучшее, что было заложено в ней с детства.

Как-то, приехав в Лондон по делам, Шлиман зашел в Британский музей, чтобы полюбоваться замечательными сокровищами древнегреческого искусства, привезенными лордом Эльджином, английским дипломатом, из Греции. Это были рельефы и статуи, украшавшие афинский Парфенон, самым варварским образом выломанные из стен и фронтонов древнего храма. Когда Шлиман вошел в залы, где были выставлены эти великолепные произведения древнегреческого искусства, он испытал глубочайшее потрясение от той красоты, величия и радости жизни, которая была запечатлена резцом великих художников в мраморных плитах Парфенона. Торжественно выступающие в священных процессиях юные девушки в легких, падающих красивыми складками одеждах. Прекрасные полуобнаженные фигуры юношей, несущих на плече жертвенные сосуды. Скачущие на горячих вздыбленных конях молодые афиняне в развевающихся коротких плащах. Это была древняя Греция, прекрасная, но не умершая и превратившаяся в миф, а полнокровная, захватывающая своей живой, ощутимой красотой.

Шлиману стало страшно при мысли о том, сколько лет он потратил на бессмысленную и опустошающую погоню за наживой, в то время как давно уже имел возможность отправиться на поиски Трои.

Выходя из музея, Шлиман дал себе клятву немедленно начать приготовления для осуществления своего замысла. Спустя некоторое время все было готово для поездки на западное побережье Малой Азии, которое принадлежало Турции. Там, на берегу синего Эгейского моря, должна была находиться древняя Троя, сказочный город героев, воспетый Гомером.

Но началась Крымская война, и Шлиману пришлось отложить поездку. Он опять занялся торговыми делами. После заключения мирного договора между Россией, Англией и Францией Шлиман вновь вернулся к мысли о раскопках на побережье Эгейского моря. Но он не хотел прийти на троянскую землю неподготовленным к встрече с миром Гомера. Со свойственной ему настойчивостью Шлиман засел за изучение древнегреческого языка. Через три месяца он уже свободно читал Гомера на древнегреческом языке, а спустя некоторое время знал весь греческий текст «Илиады» наизусть. Ему казалось, что он с закрытыми глазами смог бы пройти по троянской земле и узнал бы каждый камень, бывший частью стен или башен Трои. Шлиман безоговорочно верил Гомеру, что казалось нелепым серьезным ученым того времени. Они полагали, что в основе гомеровских поэм лежат древние сказки и мифы, а потому сама мысль о поисках Трои представлялась им столь же нелепой, как попытка найти тридевятое царство или замок спящей красавицы. Но Шлиман твердо верил в свою мечту.

В 1871 г. Шлиман прибыл в Дарданеллы — захолустный городок на берегу пролива, носящего то же название. Наняв лошадь, Шлиман с огромным волнением направился к деревушке Гиссарлык, где некогда, по преданию, на холме стояла твердыня троянцев — богатый, обнесенный крепкими стенами город Троя. С трепетом ехал Шлиман по древней Троаде. Кругом были невысокие холмы, покрытые скудной растительностью, болотца, заросшие осокой, масса квакающих в них лягушек и аисты, охотящиеся за ними. Но для Шлимана каждый ручей был священным — из него пили кони древних героев; каждый холм был свидетелем подвигов славных воинов у стен могучей Трои. Образы гомеровской поэмы звали Шлимана к открытиям.

С большим трудом удалось Шлиману получить от турецкого правительства разрешение на раскопки. Ему позволили копать Гиссарлыкский холм с условием, что половина всех найденных вещей будет принадлежать Турции.

Шлиману не терпелось начать раскопки, чтобы скорее раскрыть стены древней Трои и показать всему миру, что Гомер говорил правду. Вместе со Шлиманом на раскопки приехала его жена — гречанка София.

Начались раскопки. Их надо было вести осторожно, строго соблюдая определенные правила. Ведь так легко перемешать древние слои почвы и затруднить решение вопроса, к какому времени относятся найденные вещи. Но Шлиман не был специалистом-археологом. Он искал гомеровскую Трою. Шлиман считал, что гомеровская Троя должна находиться в глубоких слоях. Поэтому на обнаруженные остатки домов, черепки сосудов, кости Шлиман не обращал никакого внимания. Это не Троя, решил он, нет следов пожара. Первый год раскопок кончился неудачей.

В марте 1872 г. Шлиман с женой были опять на Гиссарлыке. Запутавшийся в сложных переплетениях стен и фундаментов, раскрытых на холме, Шлиман задумал перерезать весь холм поперек, с севера на юг, огромным рвом шириной в семьдесят и глубиной в восемнадцать метров. Таким образом он хотел сразу раскрыть мощные стены гомеровской Трои и обнаружить священный город во всем его величии. Рытье траншеи требовало большого количества рабочих рук и много времени. Наконец, рабочие наткнулись на могучую стену. На этот раз Шлиман решил не разрушать ее. Каково же было его удивление, когда вслед за первой стеной были отрыты остатки стены такой же длины и ширины. Шлиман принял вторую стену за Большую башню гомеровской поэмы. С этой башни, думал Шлиман, старец Приам с тревогой следил за битвой славного Гектора с бесстрашным Ахиллом. Мощность стен убеждала Шлимана в том, что он прав.

Наступила зима, и раскопки были прекращены. Но уже в феврале следующего года Шлиман в сопровождении жены вновь появился на Гиссарлыке. Они вставали в шесть часов утра. Было холодно, дул яростный ветер. Замерзала вода в умывальнике, замерзали чернила. Однажды измученная холодом жена Шлимана оставила на ночь топящуюся печку. От выпавших углей загорелся пол, вся комната наполнилась дымом. К счастью, Шлиман вовремя проснулся, и пожар был потушен.

Через несколько дней рабочие отрыли стены, носившие следы страшного пожара. Это могло служить уже серьезным доказательством того, что Шлиман открыл действительно Трою. Шлиман забыл о сне и о еде. Он увеличил число рабочих и стал копать сразу в нескольких местах. В слое, носившем следы пожарища, была отрыта большая дорога, выложенная гладкими каменными плитами. На плитах были видны колеи, выбитые колесами, катившимися по ним десятки столетий тому назад. Дорога привела к мощным двойным воротам, находящимся в стене возле Большой башни. Ну, конечно, это Скейские ворота, главные в Трое, отсюда троянские воины выходили на поле битвы!

Наступила весна, и Шлиман заболел малярией. Он глотал хинин, но это почти не помогало. Он чувствовал себя очень плохо и видел, что нужно прекращать работу. Жена заставила его установить твердый срок отъезда — 15 июня. За день до назначенного срока Шлиман в шесть часов утра, как обычно, спустился в раскоп. Рабочие расчищали одну из стен. Под лопату попал какой-то металлический предмет. Шлиман остановил рабочего и отпустил всех домой, объявив, что он сегодня именинник. Заработок за свободный день за рабочими он сохранил. Рабочие охотно удалились. Шлиман сам спустился в раскоп, и его усилия увенчались небывалым, сказочным успехом. Он нашел тайник, полный сокровищ. Одна, другая, пятая, десятая, сотая, тысячная вещь — и все из золота! Стена могла в любую минуту обрушиться. Но Шлиман не думал об опасности и работал до темноты. Жена помогала ему.

Вечером на большом дощатом столе в их деревянном домике сверкали матовым блеском сокровища древней Трои. Всего здесь было более восьми тысяч предметов из золота и серебра. Золотые и серебряные чаши и кубки, две драгоценные диадемы[9] замечательной работы из тончайших золотых цепочек, двадцать четыре золотых ожерелья, сотни золотых колец, браслетов, булавок, бляшек, высыпавшихся из большой серебряной вазы. Кроме драгоценных вещей, здесь были золотые и серебряные слитки и бронзовое оружие. Весь этот клад лежал в совершенно истлевшем деревянном ларце, прикрытом медным котлом, принятым Шлиманом за щит. Конечно, это клад царя Трои, решили взволнованные и потрясенные Шлиманы.

Эта находка вознаграждала Шлимана за три года самоотверженных трудов и лишений, за все насмешки тех, кто упорно не желал признавать открытие Шлимана. Он верил, что этот великолепный клад принадлежал самому царю Приаму, а драгоценный золотой убор, диадему, ожерелья, серьги и кольца носила, конечно, сама Елена, красота которой погубила, как рассказывает древний миф, могучую Трою.

Шлиман прекратил раскопки и решил тайно вывезти клад. Клад удалось в простом деревянном ящике привезти в Афины.

Когда Шлиман напечатал сообщение о находке клада с описанием найденных им вещей, поднялся переполох. Турецкое правительство, имевшее право на половину найденных вещей, возбудило судебное дело против нарушившего договор Шлимана.

Ученый мир был потрясен троянскими находками, но признать значение этих сокровищ ученые отказались. Книга Шлимана «Троянские древности» вызвала нападки и насмешки. Некоторые ученые утверждали, что Шлиман нашел все эти предметы не во время раскопок, а просто скупил их у собирателей древностей, благо денег у него достаточно.

Много горьких минут принесли все эти выпады Шлиману. Но он продолжал работать.

В 1879 г. ему удалось снова заняться раскопками Трои. Он учел свои прежние ошибки, стал более осторожен. Уже была отрыта большая часть городских стен, окружавших холм, на котором высился древний город. Большая башня, откуда, по мнению Шлимана, наблюдал за битвой Приам и где прекрасная Андромаха прощалась с мужем Гектором, оказалась состоящей из двух отдельных и в разное время построенных стен. Чем больше раскрывался холм, чем больше сооружений было найдено, тем труднее было разобраться, какое из них древнее, какое более позднее. Но все-таки Шлиману удалось насчитать семь городов, последовательно строившихся на Гиссарлыкском холме. Гомеровская Троя в слое со следами пожара была, по мнению Шлимана, третьим по древности городом (если считать снизу)[10].

Шлиман тщательно исследовал здание, которое раньше он принимал за дворец Приама, а теперь осторожно называл домом царя или правителя. Возле этого дома он нашел большой глиняный сосуд грубой работы, доверху наполненный золотыми предметами — браслетами, кольцами, серьгами. Неподалеку от места, где был найден глиняный сосуд, рабочие обнаружили еще три клада золотых и серебряных сосудов, украшений и слитков, но в меньшем количестве, чем знаменитый «клад Приама».

Во второй половине XIX в. были начаты раскопки в долине Пелопоннеса, на месте древнего города Микены. В поэмах Гомера Микены названы «златообильными» и «многолюдными».

В Микенах правил царь Агамемнон, предводитель греков под Троей. Развалины микенской крепости два с лишним тысячелетия лежали на высоком холме под слоем земли. На поверхности земли виднелась только верхняя часть ворот крепости. С них Шлиман и начал раскопки. Над воротами стоял огромный треугольный камень. На нем высечены две львицы, поднявшиеся на задние лапы по сторонам колонны. Рядом с Львиными воротами рабочие обнаружили в крепостной стене маленькую каморку. Шлиман назвал ее «жилищем привратника». Часть рабочих откапывала и расчищала огромные стены, идущие от Львиных ворот, часть работала в центре крепости. Скоро рабочие наткнулись на каменную плиту с изображением воина, мчащегося на колеснице. Шлиман насторожился — это была надгробная плита, значит, поблизости находятся погребения. В следующие дни нашли еще два надгробия. Затем была обнаружена плоская каменная плита, поставленная на ребро. К ней была приставлена следующая. Плиты шли одна за другой и образовывали двойное кольцо. Это была новая загадка. Шлиман начал исследовать площадку, обнесенную этим своеобразным двойным забором. Здесь было найдено пять гробниц, вырубленных в скале (поэтому их назвали «шахтовыми гробницами»). Огромное количество золотых вещей извлекли Шлиман и его жена из этих погребений: пояса, составленные из золотых пластин, кубки из золота и серебра, золотые диадемы тончайшей работы, золотые браслеты, пуговицы, бляшки, нашитые когда-то на одежду, которая давно, истлела, вазы из полупрозрачного камня алебастра, драгоценные камни. Вместе с павшими воинами было положено их оружие — множество бронзовых мечей с золотыми рукоятками, великолепных бронзовых кинжалов с золотыми узорами, наконечников копий и стрел.

Но самой удивительной находкой были тонкие золотые маски, когда-то покрывавшие лица умерших. Они были выдавлены из тонких золотых пластин с непередаваемым искусством и, несомненно, сохраняли черты людей, погребенных в священных могилах. Одну из этих масок Шлиман назвал маской царя Агамемнона.

Шлиман вновь торжествовал — Гомер опять оказался прав. Древние Микены действительно были «златообильными», их крепчайшие стены недаром считались неприступными — они охраняли несметные сокровища могучего царя Агамемнона.

Теперь Шлиман мог сказать, что борьба, которую он вел в течение стольких лет, окончилась победой. Те, кто смеялся над открытой им Троей, обвинял его в невежестве, в нелепом преклонении перед сказками Гомера, должны были признать правоту Шлимана и Гомера. Многие поняли, что открытия, сделанные самоотверженным археологом-любителем, имеют огромное историческое значение. Они пролили свет на совершенно неведомый мир, считавшийся до сих пор миром вымысла и преданий. Перед учеными раскрывалась широкая картина жизни древнегреческих племен в эпоху Гомера и более раннее время. Шлимана слушали с уважением и глубоким вниманием. Он делал многочисленные доклады о раскопках на холме Гиссарлык и в древних Микенах. Труды многих лет увенчались успехом.

Со свойственной ему стремительностью Шлиман в течение двух месяцев написал книгу о Микенах. Ученые по достоинству оценили труды Шлимана и его книгу. А через несколько лет была написана книга «Илион — город и страна троянцев». И вот она лежит на конторке, огромный том в 900 страниц — труд всей его научной жизни, проведенной в непрерывных исканиях, его неудачи и победы.

Всем жителям Афин был хорошо известен красивый двухэтажный мраморный особняк Шлимана на Университетской улице, окруженный великолепным садом. Между первым и вторым этажами крупными золотыми буквами была выведена надпись: «Дворец Илиона». В нижнем этаже помещался музей, хранивший бесценные сокровища — вещи из раскопок древней Трои.

Мебель в доме Шлимана была выдержана в древнегреческом стиле. Драгоценные древнегреческие расписные вазы, изящные терракотовые статуэтки[11] из Танагры (древнего города в Средней Греции), мозаичные полы, стены, расписанные картинами из «Илиады», — все это производило впечатление простоты и богатства одновременно.

Великолепная мраморная лестница вела на второй этаж, где помещались библиотека и кабинет владельца дома. В огромной библиотеке было множество самых редких изданий по искусству и истории древнего мира. Ряды полок заполняли рукописи самого хозяина дома.

Работы по постройке особняка еще не полностью закончились. На крышу дома подняли еще не все статуи древнегреческих богов, которые должны были украсить здание. В залах мозаичники не закончили шлифовку полов.

Шлиман в задумчивости сидел за письменным столом. Справа на обычном месте лежал томик Гомера в пергаментном переплете, побывавший с ним всюду — на Гиссарлыкском холме, на острове Итаке, где царствовал некогда хитроумный Одиссей, и, наконец, в могучих «златообильных» Микенах.

А впереди было еще много работы — ждала не раскрытая до конца «священная» Троя, неведомый еще «златообильный» Орхомен и «крепкостенный» Тиринф, о которых повествовал Гомер. Все это нужно было исследовать, чтобы до конца раскрыть величественную картину древнегреческого мира, воспетого великим Гомером.

Это выполнили уже после кончины Шлимана. Раскопки на острове Крит показали, что и здесь существовала древняя и богатая культура. Благодаря раскопкам Шлимана и открытиям на Крите перед нами предстали совершенно новые страницы древнейшей истории Эллады.

«Подъем!» — закричал ирэн. Мальчики быстро вскочили с земли, на которой они спали на подстилках из тростника. День начинался обычно. В древней Спарте только до семи лет мальчики оставались в отцовском доме под присмотром матери. Как только им исполнялось семь лет, их забирали из родного дома и делили на агелы, что значит «стада». Они жили и ели вместе и приучались проводить время друг с другом. Начальником каждой группы назначали самого понятливого, смелого и сильного из юношей, достигших 20 лет. Начиная с этого возраста и до 30 лет, спартанские юноши назывались ирэнами. Ирэн, назначенный командиром агелы, проводил все время с детьми. Все входившие в его агелу мальчики должны были слушаться его приказаний. Воспитанием детей в Спарте ведало государство. Школа была прежде всего школой послушания. Главная цель ее — воспитать дисциплинированного и смелого воина. Грамоте и другим наукам детей учили только по мере необходимости, чтобы они могли прочесть приказ или написать краткое донесение.

Окунувшись в холодную воду протекавшей рядом реки Эврот, мальчики съели по куску хлеба — скудный завтрак, выдававшийся им по утрам.

Построившись, мальчики ждали распоряжений начальника. Впереди стояли дети в возрасте до 12 лет, одетые в длинные рубашки. Двенадцатилетние и старшие в рваных плащах на голом теле стояли сзади. И зимой и летом босые, остриженные наголо, должны были они ходить в этих плащах, принимать участие в дальних переходах, и поэтому не удивительно, что лишь жалкие лохмотья прикрывали их жилистые тела.

Ирэн повел мальчиков в гимнасий — огороженную колоннами площадку, где жители Спарты, занимаясь физическими упражнениями, проводили большую часть своего времени.

Придя туда строем, мальчики сбросили одежду и разделились по возрасту на отдельные группы. Гимнасий представлял собой любопытное зрелище: дети и взрослые метали диск, копье, упражнялись в беге, бились на кулаках и даже мечами. Взрослые показывали юношам образцы военного искусства, старики наблюдала за упражнениями и подавали советы, рассказывая о подвигах предков.

В состязаниях в беге и борьбе вместе с юношами принимали участие и девушки. В Спарте считали, что и женщины должны быть физически сильными, выносливыми и ловкими.

Один из старейших и наиболее уважаемых граждан был приставлен к мальчикам в качестве педонома — воспитателя. Педоном, наблюдая за играми детей, нарочно подзадоривал их, стараясь довести до настоящей ссоры. Только таким путем, считал он, можно выявить характер каждого, узнать, не испугается ли он настоящей опасности, не побежит ли в будущем с поля сражения.

Взрослые не боялись, что в драке дети искалечат друг друга — слабому не место среди воинов-спартанцев. Лучше ему не жить вовсе, если он не может силой постоять за себя, так считали спартанские законодатели.

Два мальчика, Клеандр и Филипп, готовились к кулачному бою. Клеандр и Филипп были приятелями. В казарме их тростниковые подстилки находились рядом и часто, после того как все засыпали, они вели долгие беседы.

Клеандр очень любил страшные сказки и рассказы, а Филипп знал бесчисленное множество историй о фессалийских ведьмах, призраках и прочих страшных вещах.

Сейчас приятели, подзадориваемые педономом, готовились начать кулачный бой. Они еще не мерялись силами, и исход сегодняшнего поединка волновал обоих. Сначала они наносили удары как бы нехотя, каждый щадил другого, не было настоящей злобы друг против друга. Но, когда Филипп, более высокий ростом, сильно ударил противника по лицу, Клеандр рассвирепел и стал драться всерьез. Филипп начал поддаваться: один глаз был подбит, из носа шла кровь. «Молодец, — кричал педоном, — не жалей этого труса, всыпь ему хорошенько!» Поощряемый этими криками, коренастый Клеандр удвоил усилия, и Филипп растянулся на земле. Это означало конец поединка.

Когда Клеандр увидел своего долговязого противника лежащим, все его озлобление разом пропало. Ему стало даже жаль Филиппа. Ведь он был его лучшим другом. Пользуясь тем, что педоном занялся другими мальчиками, Клеандр помог приятелю поскорее подняться. Он очень боялся, что педоном, как это было принято, начнет зло высмеивать потерпевшего поражение, а то еще и накажет его за то, что он вел себя недостаточно мужественно. Все, однако, обошлось.

После нескольких часов упражнений взрослые граждане покинули гимнасий и большими группами двинулись к площади, где сегодня должны были происходить выборы в герусию — спартанский совет старейшин. Если бы не такое событие, мальчики отправились бы раздобыть себе чего-либо поесть, так как после скудного завтрака их не переставал мучить голод. Но народное собрание собиралось только раз в месяц, и они вслед за взрослыми побежали за город.

Собрание происходило на обширном поле, недалеко от ручья, впадавшего в Эврот. Здесь не было ни красивых зданий, ни галерей, ни даже статуй богов. Голое поле, на котором чернело несколько жалких домишек. На поле были мужчины старше 30 лет, имевшие право принимать участие в народном собрании. На возвышении сидели два царя, недавно вернувшиеся из похода, и 27 геронтов — старейшин, каждый из которых был старше 60 лет.

Все они происходили из самых знатных спартанских семей. Обычно геронтов было 28, но один из них, почти столетний старец, на днях умер, и сегодня предстояло выбрать кого-либо на его место.

Вдруг граждане расступились. К возвышению, на котором сидели геронты, молча и важно прошли 5 человек. Когда они приблизились, все, включая царей, встали.

Это были эфоры. Эфоры в Спарте держали в своих руках все управление. Они созывали народные собрания и герусию, руководили внешней политикой страны и заведовали государственными финансами. Эфоры могли привлечь к суду любого из геронтов и даже царей или наложить на них денежный штраф.

Каждый месяц спартанские цари давали эфорам клятву царствовать по законам государства.

«Эфоры» — значит «наблюдатели». Раз в восемь лет они собирались в святилище спартанской богини-прорицательницы и наблюдали за падающими звездами. Если звезда падала в определенном направлении — это означало, что один из спартанских царей должен быть смещен.

Горе было царю, который пытался им воспротивиться. Уже не раз эфоры изгоняли неугодных им царей, а некоторых даже приговаривали к смерти.

Старший из эфоров открыл собрание: он предложил выбрать комиссию, которая будет судить о результатах выборов. Тотчас один из геронтов назвал имена. В толпе народа послышался легкий шум: громких криков протеста не было слышно и председательствовавший эфор объявил, что комиссия избрана. Так обычно в Спарте протекало народное собрание. Выступать разрешалось только царям, эфорам и геронтам. Народ криком утверждал или отвергал предложение властей.

Членов комиссии отвели в закрытое помещение в центре площади, откуда они могли слышать все происходящее, но ничего не видели. Сегодня на освободившееся место геронта должны были выбрать одного из четырех старцев. Все они происходили из старинных знатных семей. Они бросили между собой жребий, в каком порядке им пересекать площадь и проходить мимо закрытого помещения, где находилась комиссия.

Шествие началось. Толпа приветствовала каждого из проходивших криками одобрения. Комиссия, слыша эти крики, решала, кого из проходивших приветствовали с наибольшим воодушевлением. Так как окна дома были заколочены и члены комиссии не видели, в каком порядке старцы проходили через площадь, то комиссия, вынося свое решение, сама не знала, в пользу кого именно раздавались самые громкие крики.

На этот раз комиссия решила, что громче всего приветствовали того, кто проходил последним. Клеандр был очень горд, потому что избранный был ему родственником. Филиппу же казалось, что крики в пользу нового геронта вовсе не были самыми громкими, что не случайно избранным оказался брат одного из эфоров и что члены комиссии, стремясь угодить могущественному эфору Кассандру, дяде Клеандра, ухитрились каким-то образом узнать, в каком порядке проходили кандидаты.

Народное собрание в Спарте никогда не было долгим. Хотя граждане и стояли, но у выносливых спартанцев не успевали даже устать ноги. Все вопросы решались быстро, так как эфоры и герусия подготовляли все решения заранее, а дисциплинированные спартанцы никогда не оспаривали мнения должностных лиц.

Правда, на этот раз часть народа расходилась с собрания с ропотом. Далеко не все были довольны результатом выборов, но наступивший час обеда прекратил все споры. «Теперь они думают только о сытном обеде, — сказал Филипп товарищу. — Пока каждый спартанец может есть не работая, раздоры между народом и знатью не будут долгими. Всех нас ведь кормят рабы. Стадо не мычит, пока рот занят».

Клеандра не волновали все эти вопросы. Его гораздо больше беспокоило, что сам он голоден. Обед спартанские мальчики должны были добывать себе сами. Лучше всего было последовать за взрослыми в сисситию.

Никто из взрослых спартанцев не имел права обедать у себя дома. Даже цари должны были подчиняться этому правилу и вносить в общий котел определенное количество муки, сыра, вина, фруктов и ежедневно являться на совместный обед. Такие обеды назывались сисситиями. Детям разрешали присутствовать во время трапезы. Считали, что они многому научатся из бесед, которые обычно вели за столом спартанцы. Но детей больше привлекали не разговоры, а остатки пищи, которые им иногда удавалось подобрать, а то и просто стащить.

Каждые пятнадцать обедающих занимали отдельную палатку. Посредине палатки стоял стол. На нем — кувшины с вином и блюда с хлебом. Спартанцы расселись на длинных скамейках вокруг стола. В большой миске внесли черную похлебку. Это было любимое блюдо спартанцев, приготовлявшееся из чечевицы и бычьей крови. Об этой похлебке в Спарте рассказывали следующее: один из персидских царей, прослышав про это лакомое блюдо, купил в Спарте повара и велел ему приготовить знаменитую черную похлебку. Отведав ее, он заявил, что в жизни не пробовал большей дряни. На это повар ответил ему: чтобы любить это блюдо, нужно родиться на берегах реки Эврот. Тяжелые физические упражнения, скудость пищи делали вкусным для спартанцев то, что всем остальным казалось едва съедобным.

Спартанцы усердно работали челюстями, а мальчики, стоя позади сидящих, прислушивались к их разговорам и ждали. Вот уже кончили есть похлебку. Принесли сыр и фрукты.

— Слыхал, Гиппоник? — сказал бородатый спартанец. — Самосские послы приходили просить о военной помощи. Два часа упрашивали бедняги.

— Ну и что же ответили им эфоры?

— Не согласились. Кассандр сказал им: «Начало вашей длинной речи мы забыли, а конца не поняли, так как забыли начало».

— Верно! — восторженно закричал Гиппони́к, высокий детина с длинным лошадиным лицом. — Мы, спартанцы, много болтать не любим. В нашей стране ловкие речи не могут помочь человеку. Помнишь, как оправдывался один ловкач, когда мы хотели исключить его из сисситии за то, что он пропустил подряд несколько обедов. «Я сделал это невольно», — кричал он. «Вот и неси невольное наказание», — сказал я ему.

Громкий смех Гиппоника был прерван бранью его соседа. Сыр и фрукты, только что лежавшие перед ним, уже исчезли. Он обернулся, но Клеандр, стоявший позади, сделал вид, что он внимательно прислушивается к беседе старших.

— Ты украл сыр, проклятый мальчишка! — закричал рассерженный спартанец.

— Не пойман — не вор! — захохотал Гиппоник. — Знаешь историю с лисенком?

— Какую историю?

— Недавно один мальчик, пока отец его обедал, украл у него лисенка и спрятал его под своим плащом. Лисенок страшно царапал ему живот, но мальчик все терпел, боясь быть выпоротым.

Лисенок успел прогрызть ему большую дыру в животе. Мальчишку так и не спасли. Умер в тот же день к вечеру.

— Вот и врешь! Вовсе не у отца украл он лисенка. Все знают эту историю. Все мы гордимся этим храбрым мальчиком. Настоящий спартанец!

— А ты пустой болтун. Если ты знал эту историю, зачем спрашивал? — опять захохотал Гиппоник.

«Настоящий спартанец — это тот, кто ловко ворует! — подумал Филипп, слышавший весь разговор. — Ну ладно! Попробуем вечером и мы попытать счастья. Мы ведь тоже настоящие спартанцы!»

Уже давно Клеандр уговаривал Филиппа совершить этот опасный набег, но Филипп не решался. И только после того как он услышал рассказ о мальчике, укравшем лисенка, и громкие похвалы старших ловкому вору, он сам предложил товарищу пойти этой ночью за город, чтобы раздобыть себе что-нибудь вкусное.

Смеркалось, когда мальчики прошли мост, украшенный статуей Ликурга, учредителя спартанских законов, и храм Геракла и очутились за чертой города.

Спарта была единственным из городов Греции, который не окружали стены. До сих пор спартанцам приходилось только осаждать чужие города, и они говорили, что, если неприятель и подойдет когда-нибудь к Спарте, стены все равно не будут спасением. Не стены, а люди — защита города, заявляли спартанские старейшины.

Хотя мальчики и спешили, но, выйдя за город, они тщательно осмотрелись и лишь потом побежали к зарослям у реки, стараясь не попасться никому на глаза. Они не хотели идти по широкой дороге, которая вела из города, ни пробираться распаханными полями, на которых, несмотря на поздний час, работали илоты.

Илотами назывались спартанские рабы. В отличие от рабов в других греческих государствах они были греками. Илоты жили в деревнях вокруг Спарты, имели семьи, свои хижины и хозяйство. Вся земля в Спарте вместе с обрабатывающими ее илотами была разделена между спартанцами. Каждый спартанец владел значительным участком земли, но сам ее не обрабатывал и даже не следил за работами. Илоты были обязаны снабжать своих господ всем необходимым, отдавая им больше половины урожая. Илотов было по крайней мере в двадцать раз больше, чем спартанских граждан. Чтобы держать в подчинении такую огромную массу рабов, спартанцы превратили свой город в настоящий военный лагерь, а всех граждан — в солдат, всю жизнь проводивших в военной подготовке и готовых по первому сигналу выступить на подавление восстания.

Чтобы предупредить самую возможность восстания, спартанцы постоянно убивали наиболее смелых и беспокойных илотов, стараясь запугать остальных. Этим занимались ирэны — спартанские юноши, которые таким образом приучались к войне и убийствам. Чтобы как-то оправдать это кровопролитие, эфоры сразу при вступлении в должность объявляли войну илотам. Отряды молодежи, вооруженные только короткими мечами, отправлялись в поход против рабов. Они старались нападать на илотов внезапно и тайно, чтобы не дать им возможности бежать или сопротивляться. Поэтому такие набеги назывались «криптии», что значит «тайные».

Илоты ненавидели своих угнетателей. Были среди них и такие, которые не упустили бы случая расправиться с отставшими от отряда спартанцами, если только была надежда сделать это совершенно тайно.

Вот почему два спартанских мальчика не хотели встречи с илотами. Филипп и Клеандр залегли в кустах на краю поля и стали ждать, когда можно будет безопасно продолжать путь. Как раз в тот момент, когда илоты, целиком занятые своим делом, ни на что не обращали внимания и мальчики приготовились быстро пересечь поле, из соседнего виноградника выскочило около десятка спартанских юношей.

Прежде чем илоты успели опомниться, четверо из них уже были опрокинуты на землю и зарезаны. Пятый, единственный оставшийся в живых, сбив с ног ударом мотыги одного из нападавших спартанцев, бежал по направлению к поселку. Видя, что его уже не догнать, спартанские юноши исчезли в кустах так же стремительно, как и появились.

— Молодцы, — сказал Клеандр, — быстро сделано! Недаром говорят, что мы, спартанцы, потому и носим короткие мечи, что любим быть ближе к врагу!

— Теперь им придется отложить нападение на деревню илотов, — шепотом ответил Филипп, — бежавший поднимет тревогу, и они, конечно, не найдут ни одного из тех, кого намечали убить! А может получиться и хуже! Ты ведь знаешь, как погиб мой старший брат. Также ночью выступили они небольшим отрядом, и ни один не вернулся. Тела тоже не были найдены, а илоты даже под пыткой уверяли, что ничего не знают. Наверно, устроили засаду, перебили весь отряд, а тела спрятали.

— Славно пасть в бою за отечество, — сказал Клеандр. — Твой брат умер доблестно, и жаль, что мы были слишком молоды и упустили случай оказаться в его отряде.

Мальчики тихо лежали в зарослях камыша, дожидаясь темноты. Они боялись не только илотов, но и своих спартанцев. Если бы их заметили, педоном стал бы выяснять, зачем мальчики вышли из города, и это могло кончиться жестокой поркой. Только когда совсем стемнело, мальчики тронулись в путь. Они быстро и молча шли по знакомой тропе через густые виноградники. Целью их пути была усадьба периэка Дамофила.

Периэки составляли особую группу жителей Спарты. Они не имели права участвовать в народном собрании, не могли занимать государственных должностей и вообще не имели никаких политических прав, хотя их и заставляли служить в спартанской армии.

Так как сами спартанцы не занимались ничем, кроме войны и военных упражнений, они нуждались в услугах периэков, среди которых были искусные оружейники, торговцы, доставлявшие из соседних стран необходимые для войны изделия. Некоторые периэки благодаря искусству в ремесле и ловкости в торговле богатели и становились богаче самых знатных спартанцев. Богатые периэки имели рабов, купленных в чужих землях. Несмотря на это, они по-прежнему оставались бесправными подданными Спарты.

Одним из таких зажиточных периэков был и оружейный мастер Дамофил, усадьба которого была расположена на берегу Эврота, в двух с половиной часах ходьбы от Спарты. Его обширный сад и огороды привлекали внимание вечно голодных спартанских мальчиков. Однако дальность от города и хорошая охрана спасали овощи и фрукты Дамофила от маленьких разбойников.

Несколько дней назад Клеандр случайно узнал, что старый сторожевой пес Дамофила околел. Теперь можно будет незаметно пробраться в усадьбу. Откуда начинать вторжение, мальчики решили заранее. Усадьба Дамофила глубоко вклинивалась между виноградниками и стояла почти особняком от остального поселка периэков. Усадьба была огорожена высокой изгородью, которая, однако, не могла быть серьезным препятствием для двух сильных и ловких мальчиков.

Наконец, Филипп и Клеандр оказались перед знакомой оградой, выбрали самое отдаленное от дома место и ловко и бесшумно перелезли через забор. Через несколько минут Филипп уже складывал в свой плащ стручки чечевицы, а Клеандр опустошал оливковые деревья. Когда они, нагруженные добычей, встретились в условленном месте в углу сада, Клеандр сказал, что было бы неплохо ознакомиться и с содержимым кладовой Дамофила или, во всяком случае, разведать обстановку. Оставив свою добычу близ стены так, чтобы ее можно было бы быстро перекинуть через ограду, если придется убегать, мальчики отправились на разведку. Прежде всего нужно было узнать, где находится работник, силач Ификл, а затем выяснить, чем занят старый раб Дамофила, стороживший сад.

Дамофил вместе с Ификлом оказались в старой кузнице. Оба отдыхали. Ификл, прислонив к стене тяжелый молот, сидел на коротком чурбане, Дамофил — на наковальне. Рядом зевал немой племянник Дамофила, подросток, обычно работавший у мехов. Дверь в кузницу была полуоткрыта. Дамофил и Ификл продолжали, видимо, недавно начатый разговор.

— Все народы живут своим трудом, работают, как пчелы, — говорил Дамофил, — одни спартанцы, как осы, живут грабежом и войной. Везде есть трудолюбивые ремесленники, искусные художники, ловкие торговцы, одни спартанцы всю жизнь проводят в постыдной праздности, которую они зовут свободой, занятые только военными и гимнастическими упражнениями. Среди них нет ни одного ремесленника, ни одного живописца, скульптора, архитектора, поэта. У них есть только солдаты.

— Однако спартанцы храбрее и сильнее всех других греческих народов, — возразил Ификл.

— Храбрее и сильнее! — засмеялся Дамофил. — Спартанцы давно уже были бы рабами персов, если бы не Фемистокл и афинские бедняки, служившие во флоте. Помни, что Платейская победа на суше была бы невозможна без морской победы афинян при Саламине.

— Все же, кажется мне, нельзя бранить все спартанские учреждения без исключения, как это делаешь ты, — заметил Ификл, — учти хотя бы то, что среди спартанцев нет безземельных, все они, по законам Ликурга, имеют наделы, которые никто у них не может ни купить, ни отобрать за долги.

— Зато можно отобрать у задолжавшего спартанца его долю урожая, — вскричал Дамофил. — Многие в Греции мечтают об этих спартанских земельных участках, которые нельзя ни купить, ни отнять. Однако все забывают, что и в Спарте богачи опутывают бедняков долгами и, хотя не могут отобрать землю в счет долга, прекрасно ухитряются отбирать урожай. Разве ты сам не знаешь, что многие спартанцы настолько опутаны долгами, что не могут вносить свою долю продуктов на общественные трапезы, а ведь известно, что тот, кто не может вносить свою долю в сисситии, лишается всех прав и преимуществ и перестает быть спартанцем. Разве таких мало?

— Да, это правда, — согласился Ификл, — но все же нельзя не похвалить их воспитания хотя бы за то, что оно позволяет растить смелых, сильных и выносливых людей.

— Не людей, а зверей, диких зверей, которые готовятся только к тому, чтобы убивать, грабить, насильничать. Может быть, нам самим доведется увидеть, как теперешние маленькие спартанские звереныши вырастут и, превратившись во взрослых зверей, растерзают всю Грецию.

Мальчики, притаившиеся у двери, по-разному отнеслись к разговору двух периэков. Филипп вслушивался внимательно в слова Дамофила, стараясь понять их, а Клеандр был занят размышлениями совсем другого рода.

— Где же сторож? — прошептал он и, когда они отползли от кузницы, добавил: — Пока этот старый болтун разглагольствует, неплохо скрутить сторожа и наведаться в кладовую. Только тихо и ждать моей команды.

Старик, раб Дамофила, дремал на плаще близ входа в кладовую. Мальчики навалились на старика, скрутили ему руки его же плащом и обрывок плаща засунули в рот.

— Теперь уже не закричит, — удовлетворенно сказал Клеандр. Открыть дверь для привычных к такого рода действиям ребят было делом одной минуты. Проникнув в кладовую, они некоторое время натыкались в темноте на какие-то глиняные сосуды. Но постепенно глаза их привыкли к темноте. Клеандр разыскал горшок с медом, Филипп, разгребая в углу кучу золы, натолкнулся на сосуд, в котором оказались серебряные монеты. Однако мальчики не обратили на них внимания. В этом не было ничего удивительного. Ведь в Спарте употреблялись только железные деньги. Это были длинные железные прутья, не имевшие почти никакой ценности. Над спартанскими деньгами смеялись во всех остальных государствах Греции. Чтобы перевезти самую незначительную сумму таких денег, приходилось запрягать упряжку волов. Мальчики никогда не видели серебряных монет, темнота же, царившая в кладовой, помешала им разглядеть вычеканенные на монетах диковинные изображения крылатых коней, дельфинов и богов.

В этот момент старику рабу удалось освободить рот, и он громко закричал. «Старикашка, наконец, подал голос, — хладнокровно заметил Клеандр, беря горшок с медом и пару хлебов, — пора удирать, нет никакого смысла здесь задерживаться».

Клеандр выскочил из кладовой и легкой, бесшумной походкой направился к месту, где осталась прежняя добыча. За ним с амфорой вина шел Филипп. Однако около ограды их ждала неожиданность.

Когда Дамофил поспешил на крик старика, хитрый Ификл побежал вдоль изгороди и отрезал мальчикам путь к отступлению. После короткой борьбы оба мальчика стали пленниками силача Ификла. Подоспели Дамофил со стариком и племянником, и неудачливые воришки были заперты в свином хлеву. Клеандр сохранял полное спокойствие, хотя и знал, что Дамофил сообщит о случившемся педоному и их ждет порка.

Наутро связанных мальчиков привели в Спарту, к палатке, в которой они жили. Дамофил рассказал ирэну о ночном нападении и просил наказать мальчиков, но ирэн приказал развязать их.

— Вы понесете наказание потом! — сказал он им. — Ведь двое наших юношей должны быть сегодня переведены в ирэны.

При этих словах Филипп побледнел, а Клеандр хотя и попытался усмехнуться, но улыбка вышла кривой.

Переход в ирэны сопровождался публичным бичеванием у алтаря покровительницы города богини Артемиды. Юноши должны были доказать свое мужество и пренебрежение к боли, чтобы все: и враги, и илоты — видели, что спартанец — образец силы и выносливости. Кричать во время порки считалось позором. Спартанцы внушали молодежи, что кратковременные страдания могут служить источником долгой славы, и иногда юноши, не желая обнаружить свою слабость, умирали под бичами.

Маленьких мальчиков подвергали бичеванию только за важные провинности. Ирэн, командовавший отделением, в котором были Филипп и Клеандр, решил воспользоваться ежегодным бичеванием у алтаря Артемиды, чтобы серьезно проучить их. Мальчикам казалось несправедливым, что за ограбление периэка их накажут так жестоко, но они знали, что всякие жалобы и просьбы бесполезны.

В это утро после завтрака весь строй мальчиков двинулся по западной дороге к невысокому холму, под которым стоял храм Артемиды. Сюда же собрались и взрослые спартанцы, для которых порка была интересным и желанным зрелищем. Когда отряд остановился, Клеандр с радостью увидел рядом с собой своего отца и его брата, могущественного эфора Кассандра.

— Может быть, — подумал он, — отец избавит меня от наказания, если я объясню ему, что мы ограбили дом не спартанца, а ничтожного периэка, да еще к тому же ругавшего наши порядки. И взяв отца за руку, мальчик, торопясь, стал рассказывать о ночном приключении и о несправедливости ирэна.

— Хороший был бы я спартанец, — сказал отец, отталкивая Клеандра, — если бы слушал твои жалобы. Иди на свое место, а потом я выдеру тебя, чтобы впредь отбить у тебя охоту жаловаться. Воруй, но не попадайся! Дать связать себя какому-то периэку! Это позор не только тебе, но и мне, твоему отцу!

В это время педоном вызвал из толпы четырех рослых юношей. Они подошли к жертвеннику — большому плоскому камню, возле которого стояла жрица, державшая в руках маленькую деревянную статую богини Артемиды. Коренастый юноша лег на алтарь, а два ирэна, взмахнув бичами, начали истязание.

Когда-то в Спарте существовали человеческие жертвоприношения. Спартанцы, если их постигало какое-либо несчастье, приносили в жертву богине — покровительнице города — того из сограждан, на которого падал жребий. Несчастного закалывали на жертвеннике и думали, что божество сжалится, увидев, что люди не жалеют для него даже своей крови.

Легендарный законодатель Спарты Ликург первый будто бы предложил заменить человеческие жертвы поркой мальчиков. Кровь, которая лилась при этом, должна была удовлетворить кровожадную богиню, а спартанцы не теряли своих граждан, нужных им для постоянных войн.

Первого юношу сняли с алтаря без сознания. Скоро наступила очередь Клеандра. Мальчик смело лег на жертвенник. Ирэнам, совершавшим наказание, стало жаль красивого малыша. Кроме того, они боялись, что если мальчик будет убит или искалечен, то это может вызвать гнев его дяди — могущественного Кассандра. Удары бича сделались легче.

Тогда жрица, державшая статую богини, наклонила ее и сказала:

— Слишком мало льется крови. Богиня гневается. Статуя ее стала тяжелой, и ее трудно удержать прямо! — Удары посыпались чаще, и кровь Клеандра обагрила жертвенник. Когда потерявшего сознание мальчика сняли с алтаря, бледный Филипп подошел к жертвеннику. Зубы его были стиснуты, худенькое тело дрожало. От первого удара он весь съежился. В голове его пронеслись воспоминания о сисситии, где взрослые, как бы сами толкая его на воровство, хвалили тех, кто умеет любым путем добывать себе пропитание, о периэке, говорившем, что спартанские дети подобны волчатам, признающим только право сильного.

— Прав был Дамофил, — подумал он, — действительно мы живем, как звери. Разбой и насилие! Только когда наталкиваешься на силу, с которой не справиться, начинаешь понимать, что так жить нельзя!

Как случилось, что Аристион, всеми уважаемый крестьянин, усердно трудившийся на своем участке, вдруг разорился?

Участок Аристиона был расположен в Педиэе, в плодороднейшей части Аттики. Но и в Педиэе были лучшие и худшие участки, и, конечно, лучшие участки принадлежали знати. Деревня Лакратиды, где жил Аристион, расположена на склоне каменистого холма, открытого морскому ветру, и урожаи пшеницы здесь были не очень высокими. Аристион, который вкладывал много труда в обработку своего поля, получал урожай чуть-чуть выше среднего. В последнее время самым выгодным делом для аттических крестьян оказалось разведение винограда; на аттическое вино был большой спрос, и торговцы давали за него хорошие деньги. Правда, уход за виноградником требовал очень большого труда, но труда Аристион никогда не боялся. В первые два года Аристион и его семья жили впроголодь, так как виноградник не сразу приносит урожай. Но зато его старания увенчались успехом: три года подряд виноградник давал прекрасный урожай.

На четвертый год произошло несчастье. В начале зимы ударили сильные морозы, подул холодный, пронизывающий ветер с моря, и все лозы вымерзли. К весне Аристион оказался нищим: у него еле-еле хватило средств, чтобы прожить с семьей до осени, а если посадить новые лозы, то урожая нужно ждать только через два года. Пришлось вернуться к пшенице, но ни семян, ни денег на их покупку у Аристиона не было. Он был вынужден обратиться за ссудой к Ликургу. Богач Ликург был его родственником, и Аристион надеялся, что он ему поможет.

Ликург действительно принял его очень радушно, как сородича, подарил ему даже кое-какую поношенную одежду для жены и сына, но дружба дружбой, а дело делом: Ликург многим давал деньги взаймы, но брал за это немалые проценты. Аристион должен был написать расписку: «Занял Аристион у Ликурга 10 медимнов[12] пшеничного зерна на один год сроком (с сего числа). Взыскание же пусть будет произведено без суда с самого Аристиона и с его семьи, как если бы суд уже состоялся». В действительности Аристион получил от Ликурга только 5 медимнов; остальные 5 медимнов шли в счет процентов.

Аристион знал, что в случае неуплаты долга на его земле будет поставлен закладной столб, а сам он должен будет стать шестидольником: работать на Ликурга, отдавая ему 5/6 урожая, а если урожая не хватит на уплату процентов, то Ликург еще через год будет вправе продать как самого Аристиона, так и его жену и сына в рабство. Но Аристион был уверен, что он без особого труда соберет 10 медимнов на покрытие долга, в крайнем случае что-либо прикупит. К тому же он думал, что Ликург постесняется соседей и не решится обратить своего всеми уважаемого сородича в шестидольника.

Аристион, не терявший надежды вернуться к зажиточной жизни, на одной половине участка снова посадил виноградные лозы, другую — засеял пшеницей. Но в это лето деревню Лакратиды и соседние селения постигло настоящее нашествие хлебного жучка. Собранного урожая оказалось даже меньше, чем было взято взаймы — всего 4 медимна. Все свободные деньги ушли на виноградник, и вернуть долг крестьянин не смог.

Аристион снова пошел к Ликургу. Расчеты Аристиона оправдались: тот не решился обратить его в шестидольника и отсрочил уплату долга еще на год. Старую расписку уничтожили и составили новую, но в ней указывалось, что Аристион должен Ликургу 20 медимнов, хотя на самом деле Аристион ничего больше у Ликурга не брал. У Аристона было очень мало зерна, и он смог засеять только 2 медимна. Урожай был хороший, но от 2 медимнов много не получишь. И опять Аристион не смог уплатить долг.

Ликург через сельского старосту предупредил Аристиона, что на этот раз в случае неуплаты он поступит по закону. Аристион понимал, что, став шестидольником, он уже не вырвется на свободу, и после долгого раздумья отвез жену и сына в дом ее родителей, в Марафон. Формально жена считалась как бы разведенной с мужем, ее и сына записали снова в списки рода ее отца. В то время все население Аттики делилось на четыре большие части — филы, каждая фила делилась на 3 фратрии, а каждая фратрия состояла из родов. Аристион и отец его жены принадлежали к разным фратриям. Обращаться в чужую фратрию с требованием выдать жену Аристиона Ликург не мог. Жена взяла с собой все домашние вещи. Дом и сельскохозяйственный инвентарь Аристион оставил, рассчитывая, что Ликург заберет его в оплату долга. Аристион был прекрасным плотником и столяром; он никогда не приглашал на помощь себе ремесленников и все делал сам. Он решил разъезжать по деревням в качестве странствующего ремесленника. Это занятие считалось позорным для такого почтенного человека, как Аристион, но оно было доходным для хорошего мастера. Аристион рассчитывал, что его земли, дома и инвентаря хватит на покрытие долга, а если немного и не хватит, то он доплатит из заработанных им денег.

Целый год Аристион странствовал. Заказчики из уважения к его почтенной наружности, хорошему роду и высокому искусству обращались с ним не как с простым ремесленником. Аристион был человеком бывалым и притом грамотным. Все с вниманием слушали его рассказы о жизни, о том, что он видел, слышал и читал, и вместе с ним возмущались несправедливостью богов и превратностью судьбы. Он получал много подарков — платья, вещи, продукты. Продукты он отсылал семье, а платья и вещи продавал за бесценок, так как не мог проводить много времени на рынке. Работал он хорошо, и его наперебой приглашали в разные дома.

Так незаметно прошел год. Наступила весна. Аристиону передали предупреждение Ликурга, что, если он не явится для расчета, Ликург заберет его участок. Вернувшись в свою деревню с деньгами для уплаты, Аристион с облегчением узнал, что попытка Ликурга овладеть его участком и поставить на нем закладной столб окончилась неудачей. Пока Аристион «сидел» на участке, заимодавец мог поставить на участке столб и заставить бывшего хозяина работать на себя. Но если хозяин покинул свой надел, он по закону переходил к его ближайшим сородичам, так как земля в те времена была не частной, а общинной собственностью. Иметь дом на чужой земле Ликург также не имел права; он мог забрать дом Аристиона только на слом, да еще взять сельскохозяйственный инвентарь.

Когда Аристион явился к Ликургу, тот сообщил ему, что из родственных побуждений он отложил уплату долга еще на год. Обрадованный Аристион готов был тотчас же уплатить ему стоимость двадцати медимнов зерна, но Ликург заявил, что прошел еще год и поэтому 20 медимнов превратились в 40. Аристион понял, что Ликург не забрал его имущества прошлой весной не из любви к сородичу, а из желания выжать из него еще 20 медимнов. У Аристиона таких денег не было; к тому же он считал требование Ликурга несправедливым и отказался платить, зная, что Ликург имеет расписку только на 20 медимнов.

Ликург обратился в суд. Судьи были друзьями Ликурга, все они не раз пировали за его столом. К тому же в это время в соседних Мегарах, Коринфе и Сикионе произошли восстания крестьян против заимодавцев-аристократов, закончившиеся успехом. В Мегарах заимодавцев заставили вернуть крестьянам все процентные деньги, полученные ими в течение всей их жизни.

Судьи, которые судили Аристиона, также были ростовщиками — отдавали деньги в долг под проценты. «Оправдаешь Аристиона — и другие платить не будут», — решили они.

Суд постановил, что Аристион должен Ликургу не 20, а 40 медимнов, а так как Аристион не мог уплатить долг, его приговорили к «публичному позору».

Аристиона привязали к столбу на центральной площади и дали ему в руки кофин (небольшую корзину). Аристион должен был рассказывать проходящим о своем несчастье и просить сжалиться над ним. Проходящие могли бросать в корзину деньги и помочь ему собрать сумму, достаточную для уплаты долга.

Наказание было унизительное. Обычно прохожие или идут мимо, не обращая внимания, или бросают такие мелкие деньги, что собираемая сумма оказывается достаточной только для пропитания опозоренного. Проходит установленный срок, нужная сумма оказывается несобранной, и тогда заимодавец получает право продать должника в рабство. Но Аристиона любили крестьяне, а несправедливый приговор всех их возмутил. И сам он держал себя не так, как можно было бы ожидать; вместо того чтобы просить милостыню, Аристион читал стихи о том, что закон и судьи всегда поддерживают богача, а если бедняк попробует добиться справедливого решения у судей, ничего, кроме позора, он не получит.

Даже самые бедные крестьяне жертвовали все, что могли, отдавая иногда последнее. Уже через несколько дней Аристион собрал всю требуемую сумму, но его друзья передали, что правители собираются заключить его в тюрьму, а может быть, и убить за бунтовщические стихи. Ближайшей же ночью, когда сторож развязал Аристиона, чтобы тот мог выспаться под навесом на городской площади, он под покровом темноты бежал в Марафон, где находились его жена и сын.

Прибыв в Марафон, Аристион стал странствовать по соседним селам в поисках работы. Ему повезло: в работе он не имел недостатка. Однако новая жизнь была не по душе Аристиону. Он всегда был крестьянином-земледельцем, ходить из дома в дом и просить работу казалось ему тяжелым унижением. Но тут Аристиону помог Гиппократ — самый влиятельный человек в Марафоне и соседних землях, человек небогатый, по знатный и поддерживавший дружбу с крестьянами. Благодаря его хлопотам Аристион был принят на собрании членов фратрии в род своей жены и получил небольшой надел на склоне горы.

Участок этот до тех пор не обрабатывался и был гол и каменист. С большим трудом Аристион, его жена и даже маленький сын таскали с равнины на гору в мешках землю, пока на участке не образовался слой, достаточный для посадки виноградных лоз. Чтобы земля не осыпалась, Аристион с женой соорудили трехрядный плетень и укрепили его камнями.

Через три года Аристион имел первый хороший урожай дорогого сорта винограда. Но несчастия Аристиона не кончились: ему сообщили, что по требованию Ликурга он вызывается на гелиэю фесмофетов в Афины. Этот суд имел право судить всех жителей Аттики. На гелиэю собирались все полноправные жители Аттики. Если гелиэей руководил главный правитель, архонт-эпоним, в нем обсуждались государственные дела, если архонт-полемарх — военные дела, если басилей — религиозные дела, если же шесть судей, фесмофетов — судебные дела. Собиравшиеся на эти собрания граждане ничего не решали; они только выражали криком одобрение или неодобрение оратору, а решали фактически только фесмофеты с заседателями-аристократами (экклетами), специально вызванными в суд.

Аристион узнал, что среди фесмофетов и экклетов много приятелей Ликурга и надежды на то, что суд решит дело в его пользу, нет. Аристион оставил свой участок семье жены и ушел в изгнание на остров Кеос. Кеос находился недалеко от берегов Аттики, но был независимым государством.

И здесь Аристион как искусный мастер хорошо зарабатывал, но жизнь его была тяжелой. В маленьких греческих городах-государствах жителей чужих, даже соседних государств считали бесправными — метеками. Таким метеком стал и Аристион. Тяжело было ему и без семьи. За три года он поседел и постарел.

В один из таких печальных дней к нему пришел гонец и сообщил, что в стране началось восстание против аристократов. В Аттике все помнят имя Аристиона и его печальную судьбу. Если он вернется, это поднимет дух у восставших.

Раньше Аристион никогда не думал о восстании. Но годы страданий, все, что он пережил и передумал, многое изменили в душе Аристиона. Он решил, что если не вернется на родину в такое тяжелое для нее время, то поступит как изменник и предатель.

Прибыв на родину, Аристион направился к семье, а оттуда поспешил в лагерь восставших крестьян. Перед ним открылось целое море людей в шлемах, со щитами, копьями в руках. Было ясно, что аристократам нелегко справиться с этим движением.

Аристион был старым опытным воином, и его поставили в одном из передних рядов. В первых рядах противника Аристион увидел старика Ликурга. Ликург также узнал Аристиона, и лицо его искривилось злобой: он знал, как его ненавидят крестьяне, и виновником этого считал мятежного Аристиона. Поэтому, не ожидая общей команды, Ликург прицелился, натянул тетиву лука, и через миг стрела пронзила сердце Аристиона, и он упал мертвым.

Возмущенные крестьяне хотели ринуться в бой, но предводитель восставших удержал их: незачем жертвовать жизнью, когда благодаря посредничеству Солона уже было достигнуто мирное соглашение, по которому все шестидольники получали свои участки в полную собственность, а проданные в рабство за пределы страны выкупались и возвращались на родину за казенный счет…

Прошло почти 2500 лет. При раскопках в окрестностях Афин нашли надгробие. Мраморное изображение мужественного воина хранит следы раскраски; древние греки любили расписывать статуи яркими красками. Под изображением написано «Аристион».

Многие школьники пишут стихи. Но спросите у мальчика или девочки, сочинивших стихотворения, почему они расположили слова в строчках именно так, а не иначе.

Едва ли услышанной объяснение сможет вас удовлетворить. В большинстве случаев юный поэт и сам не знает, как пришли ему в голову строчки его стихотворения.

Если задуматься, почему мы пишем стихи именно так, а не иначе, то обязательно рано или поздно придем к мысли, что это результат того, что мы когда-то уже слышали или читали стихи, в которых слова были расположены таким или почти таким же способом.

— Как же, — возмутится иной молодой поэт, — вы подозреваете нас в том, что мы берем чужое, а не сами сочиняем свои стихотворения?

— Нет, конечно! Ваши стихотворения вы сочинили сами. Об этом свидетельствует их содержание, выражающее ваши собственные мысли и чувства, о которых никто, кроме вас, не смог бы рассказать. Но вот форма ваших стихов…

— Что же вы имеете против формы? Может быть, вы скажете, что мы списали чужие рифмы? Вы не верите, что мы их придумали сами?

— Верим, верим. В русском языке столько слов имеют одинаковые или сходные окончания, что своих нигде не услышанных и никогда не употребленных рифм хватит еще многим поколениям поэтов. Но зачем вам понадобилось подыскивать рифмы? Для чего нужно, чтобы строки стихотворения имели одинаковые или сходные окончания?

— Как для чего? Что же это за стихотворение без рифмы?

— Вот видите, — ответили мы, — вы и попались! Сами признали, что рифмы вы подбирали из подражания, потому что в большинстве стихотворений, которые вы читали или слышали, концы строк были срифмованы. Однако вы должны знать, что рифмы вовсе не обязательны. Вы ведь наверняка знаете немало хороших стихов, написанных без всяких рифм. Взять хотя бы пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке». Немало и стихотворений Пушкина написано без рифмы, например одно из последних стихотворении поэта, посвященное, статуе скульптора А. В. Логановского «Парень, играющий в свайку»[13]:

— Какие же это стихи? — может быть, скажут некоторые. — Они отличаются от прозы только тем, что напечатаны по-другому и каждая строка начинается с большой буквы.

— А вот и неверно! Попробуем прочитать второе слово второй строки так, как его принято теперь произносить, не обращая внимания на поставленное ударение:

Чувствуете, что невольно хочется произнести это слово так, как его произносили во времена Пушкина: «легок». Если не сделать так, то вторая строка не подойдет к первой. Это заметят даже те, которые сначала утверждали, что стихотворение Пушкина «На статую играющего в свайку» ничем не отличается от прозы.

— В чем же дело? Что изменилось от того, что мы переставили ударение? Многие, наверное, уже догадались, что от перестановки ударения изменился размер — та особенность стихотворной речи, которая отличает ее от прозы. Размер для стиха более важен, чем рифма. Мы убедились, что стихи без рифмы вполне возможны, а вот если мы прочтем строчки, различные по количеству слогов, ударений, в порядке чередования которых мы не сможем обнаружить никакой закономерности, то мы не признаем эти строчки стихами. Они могут быть очень красивы, поэтичны, иногда даже хорошо запоминаются наизусть, и все-таки, если в чередовании слогов нет определенной закономерности — размера, мы будем считать эти строчки прозой, в лучшем случае «стихотворениями в прозе», как называл свои маленькие рассказы великий русский писатель И. С. Тургенев.

Когда начинающий поэт пишет стихи, он всегда сознательно или бессознательно старается поставить слова так, чтобы в каждой строке было одинаковое количество ударений, примерно одинаковое количество слогов и чтобы слоги с ударениями стояли через равные промежутки в один или два безударных слога. Правильное последовательное чередование ударных и безударных слогов и создает тот стихотворный размер — ритм, который в классической поэзии является характерным отличием стихотворной речи. Вот почему в приведенном стихотворении Пушкина, где ударения стоят в начале каждой строки, а затем через два слога на третьем, нельзя произнести по-современному «лёгок». Тогда между первым и вторым ударными слогами «строен» и «лёгок» был бы только один безударный слог, а между вторым и третьим ударными слогами «лёгок и могуч» находилось бы целых три слога без ударения. Это и резало наш слух, привыкший в предыдущей строке к правильному чередованию ударений.

Однако каждый из вас читал стихи, в которых длинные строки чередовались с короткими или несколько длинных строк завершались одной или двумя короткими, образуя так называемую строфу. Порядок чередования ударных и безударных слогов тоже не всегда одинаков в каждой строке. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно перечитать разобранное нами стихотворение Пушкина. В первой и третьей строках ударения действительно стоят регулярно через два слога на третьем:

Но если мы посчитаем, как расположены ударения во второй и четвертой строках, то убедимся, что в середине этих строк два ударных слога оказались рядом:

Почему же в этом стихотворении в четных строках другой ритм, чем в нечетных? Когда появился и кто придумал такой размер? Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется перенестись мысленно более чем на 2600 лет назад — в VIII–VII вв. до н. э., в древнюю Грецию, где впервые возникло большинство современных стихотворных размеров и даже само слово «стихи», которое все мы хорошо знаем и любим с детских лет, не подозревая, что оно греческое.

В это время письменность в Греции только появилась. Записать свое сочинение аэд обычно не умел. Для того чтобы передаваемое из уст в уста сочинение (по-гречески «поэма», отсюда и наше слово «поэзия») легче было запомнить, аэд придавал ему такую форму, чтобы никто не мог пропустить в сочинении какое-либо слово или фразу или хотя бы заменить удачно выбранное слово на какое-нибудь менее подходящее. Для этого сказитель и пользовался складом — размером. Слова в строчке расположены таким образом, что в чередовании слогов соблюдается определенный закон, нельзя незаметно изменить не только слова, но даже ударения[15]. Такую написанную стихами строку легче запомнить, чем фразу, слова в которой расположены в обычном, ничем не примечательном порядке.

Слово «стихи» первоначально по-гречески означало «боевые шеренги» — строй, в котором каждому воину было отведено свое строго определенное место. Постепенно, однако, слово «стихи» стали применять и по отношению к рядам слов, связанным, подобно воинам, особым строем — «ритмом»[16], как говорили греки. Прозаические произведения, если они не записаны, быстро исчезают из памяти. Долгое время песни аэдов были если не единственным, то во всяком случае наиболее часто встречающимся видом поэзии.

Однако бурная эпоха VII–VI вв. до н. э., характерная ожесточенной социальной борьбой, привела к перевороту в литературном творчестве, к возникновению новых литературных форм, многие из которых живут и поныне.

Седьмой век до новой эры был для Греции временем быстрого развития производства и общественной жизни. Совершенствуется техника изготовления и раскраски гончарной посуды, все больше производят железных изделий и оружия, корабли бороздят воды Эгейского моря, проникают к северным берегам Черного моря. Повсюду: на востоке, на западе, на юге и на севере от Балканского полуострова — возникают новые греческие поселения — колонии. Туда устремляются люди из материковой Греции, Малой Азии, с островов Эгейского моря, чтобы избегнуть злого голода и долгов, которые грозили превратить их в рабов собственных сородичей. В этот период нарушаются старые, установившиеся родовые связи.

Старая родовая знать, владевшая лучшими участками земли, вынуждена уступать свое руководящее положение новым людям, разбогатевшим на морской торговле или на доходах, получаемых с ремесла. Но знать не желает добровольно уступать свои преимущества. Разгорается ожесточенная борьба, и литературные произведения той поры отражают взгляды и интересы борющихся групп. Это резко отличает произведения VII–VI вв. до н. э. от литературы предшествующего времени. Если раньше целью сказителя было рассказать о великих событиях далекого прошлого, прославить подвиги родовой знати и ее предков, то теперь стихи и песни слагаются на темы сегодняшнего дня. Произведения приобретают индивидуальный характер, рассказывают факты из жизни сочинителя, передают его отношение к событиям, личные переживания — все, что раньше считалось совершенно недопустимым. Меняется и форма литературных произведений.

Поэзию, возникшую в этот период, принято называть лирикой. Слово это происходит от названия простейшего музыкального инструмента лиры, игра на которой сопровождала исполнение песен поэтов того времени. Лира состояла из рамы, часто сделанной из панциря черепахи, на которую были натянуты четыре или семь струн. Хотя музыкальное сопровождение вследствие своей примитивности мало влияло на впечатление от исполнявшейся поэмы, оно привело к усложнению ритмов. Вместе с тем с самого начала для лирики, как и в наше время, считается характерным, чтобы поэт выражал свое личное отношение к описываемому им событию, свое чувство или настроение, вызванное этим событием.

История литературы связывает появление и развитие лирической поэзии с именем величайшего из стихотворцев Греции — Архилоха, которого древние называли мудрейшим и прекраснейшим из поэтов и сравнивали с самим Гомером. Архилоху приписывали изобретение многих новых стихотворных размеров. Не следует, конечно, думать, что все эти новые размеры (с одним из которых мы познакомили вас, приведя стихотворение Пушкина «На статую играющего в свайку») — результат работы только Архилоха. Поэт находил новые размеры для своих произведений в творчестве своих предшественников, в народных песнях и прибаутках. Но от этого значение поэзии Архилоха нисколько не становится меньше. Благодаря Архилоху элегии и ямбы, трохеи и стихотворные басни получили такое распространение, превратились в излюбленные поэтические формы, которыми уже больше двух с половиной тысячелетий широко пользуются поэты различных народов и эпох.

Архилох родился на острове Паросе — одном из Кикладских островов в центре Эгейского моря. Отец его, Телеси́кл, происходил из старинной знати, а мать, Энипо, была рабыней. Мальчик не унаследовал почетного положения в государстве и богатств своего отца. Всю жизнь он испытывал нужду и ему пришлось заниматься тяжелым и опасным трудом наемного солдата, рискующего своей жизнью за кусок хлеба и глоток вина.

Так описывает Архилох свою жизнь в одном из стихотворений.

Горький это был кусок хлеба. Наемный солдат нужен, лишь пока идет война и он может сражаться. Больной или раненый, он становится лишним, и о судьбе его никто не станет беспокоиться.

говорит Архилох своему другу Главку в единственной дошедшей до нас строке какого-то стихотворения. Не удивительно, что именно эта строка пробилась к нам сквозь толщу тысячелетий. Вероятно, не один воин, погубивший свою молодость и здоровье ради чужого дела, с горечью повторял эту фразу, прежде чем спустя три столетия ее включил в свою книгу один греческий ученый.

Время жизни Архилоха не может быть определено с полной точностью. Позднейшие греческие ученые писали, что поэт жил в начале VII в. до н. э. Это подтверждается и тем, что в одном из его стихотворений упоминается полное солнечное затмение: «В полдень ночь пришла на землю». Астрономы могут не только предсказать наступление солнечного затмения, но и вычислить, когда оно происходило в любом из прошедших веков. Затмение, о котором пишет Архилох, было в Греции 6 апреля 648 г. до н. э. Архилох был еще нестарым человеком, так как он участвовал в битве, которая прекратилась во время затмения. Значит, время творчества поэта приходится на середину VII в. до н. э.

В это время сограждане Архилоха, паросцы, решили захватить плодородный остров Фасос, лежащий на севере Эгейского моря, у самого побережья Фракии. На острове и на близлежащем фракийском берегу были богатые золотые россыпи, и это золото привлекало больше, чем плодородная земля.

Гонимый нуждой у себя на родине, Архилох отправился на Фасос в надежде разбогатеть. Однако надеждам его не суждено было осуществиться. За богатые земли началась борьба между колонистами из различных государств Греции, да и местные жители, свободолюбивые, «чубатые» фракийцы, отчаянно сражались за свою родину. Скоро Архилох понял, что он воюет ради чужой выгоды, и это определило его отношение к войне.

Несмываемым позором для воина считалось потерять в битве щит. Щит, наиболее громоздкую часть вооружения, бросали только но время панического бегства; но, если боец сохранял свое место в строю, щит можно было отобрать у него только вместе с жизнью. И вот Архилох осмелился рассказать всем в стихах о том, как он лишился своего щита. Архилох признается, что он бросил щит в кустах, зато избежал смерти:

говорит он в другом стихотворении.

Фракийцы сражались с сильными и многочисленными врагами, борьба была неравной, и в стихах Архилоха ясно слышится злая ирония, не щадящая и его самого:

Все свои мысли Архилох облекает в чеканные фразы, связанные четким ритмом, точно выражающим настроение поэта.

Архилох был больше поэт, чем воин, и даже в пылу битвы его не оставляет меткая наблюдательность.

Недаром сказал Архилох о себе:

Что же это за размер, который в последних двух стихах Архилох избрал, чтобы рассказать о своих занятиях? Наверное, многие, перечитав последние строки Архилоха, заметят, что они написаны таким же размером, что и стихотворение Пушкина:

Так же как и в этом стихотворении, у Архилоха в первой строке ударения чередуются регулярно, шесть раз повторяются они через каждые два слога на третьем. Такой шестимерный размер, которым пользовались греческие аэды, называется гекзаметром. В «Одиссее» и «Илиаде» все строчки одинаковы, и это придает поэмам величавое спокойствие, вполне подходящее для описания событий далекого прошлого. Но когда речь идет о событиях сегодняшнего дня, торжественная монотонность гекзаметра подходит не всегда. Чтобы передать напряжение минуты, надо иногда сталкивать сильные ударные слоги, и именно это мы видим во второй строке примененного Архилохом размера:

Оттого что в середине строки два ударения стоят рядом и в конце строки стоит ударение, выраженная здесь мысль стала острей и вся строка более страстной и напряженной. Такое сочетание двух строк — одной медленной и тягучей, а другой страстной и напряженной — называется элегическим размером. Название элегия азиатского происхождения и означает, вероятно, плач над мертвецом[17]. Этот восходящий к народным песням размер и использовал Архилох для передачи своих чувств, одним из первых введя его в письменную поэзию.

Именно Архилоху, вернувшемуся вскоре с острова Фасоса, принадлежит, вероятно, мысль использовать элегический размер для эпиграмм. «Эпиграмма» означает по-гречески «надпись». В ту древнюю эпоху это был единственный род поэзии, который предназначался не для слушателя, а для читателя, либо как надпись на могильной плите, либо как посвящение на вещах, подаренных божеству.

В творчестве Архилоха мы встречаем оба вида надписей. Вслед за ним элегическим размером для эпиграмм стали пользоваться античные авторы[18].

Главным изобретением Архилоха в области стихотворных размеров считают ямбы. Этот размер, гораздо более близкий к обычной разговорной речи, существовал в народных прибаутках с незапамятных времен, но только Архилох ввел его в литературу, использовал в своих стихах, переживших тысячелетия.

Быстрота и бойкость этого размера, если сравнивать его с гекзаметром, привела к тому, что Архилох, а за ним и другие древние поэты использовали этот ритм для язвительных, полемических стихов.

Судьба Архилоха была такова, что поводов негодовать и сердиться было больше чем достаточно. Недаром впоследствии о поэте говорили, что он в своей поэзии «растворил горькие слезы змеиной желчью». Поэт говорил о себе, что

Архилох полюбил девушку из одной знатной семьи — красавицу Необулу. Отец девушки Ликамб обещал отдать ее Архилоху в жены, но, когда пришел срок выполнять обещание, Ликамб предложил поэту взять вместо Необулы ее старшую некрасивую сестру. Это возмутило Архилоха, и он обрушил на Ликамба поток негодующих ямбов:

Предание, долго сохранявшееся на острове Паросе, передавало, что злые насмешки Архилоха довели Ликамба и его дочь до самоубийства.

Архилох ввел в поэзию похожий на ямб размер, также заимствованный им из народной поэзии, — трохей[19]. Название размера происходит от греческого слова «бегать». Длинные строчки, написанные Архилохом в этом ритме, скорее мрачные, чем насмешливые, они передают тревожное настроение, охватывающее человека перед постоянными изменениями, непрерывным бегом событий.

Архилох первый из известных нам писателей использовал стихотворную форму, чтобы сохранить для потомков народную мудрость, содержащуюся в баснях. Известно содержание нескольких его басен: одна из них рассказывала об обезьяне, вырядившейся в львиную шкуру, а другая — о мести лисицы, у которой орел, нарушивший заключенный с ней договор о дружбе, похитил и пожрал детенышей. Впоследствии орел лишился и своих детей, которые выпали из гнезда и были съедены лисой.

Басни Архилоха были написаны удивительным и очень выразительным размером, в котором одна строка не похожа на другую, но когда прочтешь целый куплет — строфу, создается впечатление стройности и законченности.

Архилох погиб в битве с врагами родного острова, будучи еще в расцвете сил. Крупнейший греческий поэт Феокрит посвятил ему эпиграмму, написанную одним из изобретенных Архилохом сложных поэтических размеров. Это лучшее свидетельство того, что жизнь Архилоха не прошла даром и созданное им продолжало жить в памяти людей спустя столетия. Феокрит писал:

Однажды жители Афин были удивлены необычным зрелищем. На центральную площадь города выбежал Солон, один из наиболее уважаемых афинских граждан, и, собрав вокруг себя большую толпу, стал читать стихи. Последнее время про него поговаривали, что он сошел с ума. Прислушиваясь к стихам Солона, граждане начали понимать, что слухи о его сумасшествии едва ли правильны: о слишком важных и серьезных вещах, касавшихся каждого афинянина, говорилось в них.

Дело в том, что незадолго до этого афиняне вели войну с другим греческим городом — Мегарами, который оказался сильнее Афин и сумел захватить находящийся близ Аттики остров Саламин. В результате этого афиняне потеряли открытый выход в море, необходимый для ведения и развития торговли. Все попытки афинян отвоевать остров ни к чему не приводили, и Афины терпели поражение за поражением. Тогда богатые и знатные землевладельцы эвпатриды, которых вообще мало интересовало развитие морской торговли, воспользовались тем, что власть находилась в их руках, и провели закон, по которому запрещалось настаивать на продолжении войны, каждому, кто осмелится в народном собрании заговорить о возвращении Саламина, угрожала смертная казнь.

Вот почему Солон распустил слухи о своем сумасшествии: он хотел избежать жестокого наказания, если его призыв продолжать войну не будет иметь успеха. В стихах, с которыми Солон обратился к народу, говорилось, что скоро гражданам города будет стыдно сознаться в том, что они афиняне:

В заключение Солон горячо призывал: «Пойдемте же на Саламин, сразимся за наш остров и сбросим с себя тягостный позор!»

Толпа, слушавшая выступление Солона, состояла из ремесленников, владельцев мастерских, торговцев — словом, из городских жителей, которые были частью афинского демоса. Для них прекращение морской торговли означало разорение и нищету. Поэтому они были за продолжение войны и горячо поддержали Солона.

Вскоре суровый закон был отменен, война с Мегарами возобновлена, а Солон назначен главой афинского ополчения. На этот раз афиняне одержали полную победу, и она прославила имя Солона по всей Аттике.

Теперь городской демос видел в Солоне своего вождя и защитника. Но и крестьяне, находившиеся в полной зависимости, в долговой кабале у эвпатридов, тоже надеялись на его защиту. В Аттике началось большое восстание против родовой знати, против эвпатридов, и власть оказалась в руках Солона.

Из-за чего началось это восстание?

Аттика была страной сельского хозяйства, и главными занятиями населения были земледелие и скотоводство, но наряду с ними ко времени Солона стали развиваться ремесла и торговля. В главном городе Аттики, Афинах, жили знатные люди — эвпатриды, а на окраинах города наряду с землевладельцами селились ремесленники. Здесь были гончары, ткачи, башмачники, красильщики, печники, плотники, маляры, кузнецы, мукомолы, оружейники, кораблестроители. Тут же селились люди, занимавшиеся торговлей. В Афины приезжало много людей из других греческих городов и чужеземцев, которые оставались здесь жить и занимались ремеслом или торговлей. Таких переселенцев греки называли метеками.

В Аттике в это время было много рабов. Если раньше они были заняты в домашнем хозяйстве своих господ, трудились в поле и пасли стада, то теперь они стали нужны и в ремесле, и для работы в рудниках. Серебро, добываемое рабами в рудниках Аттики, в Лаврионе, увеличивало богатство страны и способствовало развитию афинской торговли. Численность рабов все время возрастала. Дети, рожденные от рабов, по обычаям того времени, тоже становились рабами. Но больше всего давали рабов война и морской разбой. В рабов превращали военнопленных, а на Средиземном море издавна процветало пиратство, и морские разбойники приводили в ужас прибрежное население, совершая грабительские набеги и уводя жителей в рабство.

Жизнь рабов была очень тяжелой. Ушли навсегда и остались лишь воспоминанием обычаи далекого прошлого, когда раб считался почти членом семьи. На рабов смотрели теперь как на даровую и необходимую силу. Каждый афинянин, будь то владелец ремесленной мастерской или владелец большого участка земли — эвпатрид, стремился вести свое хозяйство руками рабов.

В те времена вся власть в Афинах принадлежала эвпатридам — самым знатным и богатым землевладельцам, потомкам старинных и прославленных аристократических родов. Эвпатриды владели лучшими, наиболее плодородными землями Аттики. Из их среды ежегодно избирались девять высших должностных лиц — архонтов и ареопаг — древний совет старейшин, который пополнялся отбывшими свой срок полномочий архонтами. Эвпатриды решали важнейшие государственные вопросы, разбирали дела в судах, они же были полководцами и жрецами.

Некоторые эвпатриды занимались и торговлей, но таких было немного; большинство эвпатридов продолжали прочно сидеть на своих старинных родовых землях, получая с них доход, используя труд рабов или крестьян.

Вся тяжесть власти эвпатридов ложилась на плечи крестьян Аттики. Крестьяне владели мелкими участками земли, которые назывались клерами. Крестьянские клеры, расположенные на каменистых, плохо орошаемых землях неплодородной Аттики, приносили незначительный урожай. Крестьянская семья далеко не всегда могла прокормиться урожаем ячменя или пшеницы со своего маленького участка.

Крестьяне часто были вынуждены обращаться за помощью к эвпатридам, прося у них в долг зерно, инвентарь для обработки земли. Находясь в безвыходном положении, крестьяне поневоле соглашались на различные, даже самые тяжелые условия выплаты этого долга. Они должны были или работать на поле эвпатрида, или вернуть долг с большими процентами. Эвпатриды соглашались давать в долг на выгодных для себя условиях, умножая таким способом свои богатства.

В городах в это время появились люди, которые занимались тем, что давали деньги в долг под проценты. Это были ростовщики, наживавшиеся за счет разоряемых ими должников. Не в силах расплатиться с ростовщиками, крестьяне прибегали к единственному средству, которое было в их распоряжении: они отдавали в залог свои земельные участки, неизбежно переходившие затем в руки эвпатридов. Владельцы участков становились шестидольниками[21].

Оставалось еще одно крайнее средство: крестьянин мог отдать в залог самого себя или членов своей семьи. Так зачастую и происходило. Эвпатриды брали за долги самого крестьянина, его дочь, жену или сына, продавали их на чужбину в качестве рабов или оставляли для работы в своем хозяйстве.

Так в Аттике возникло рабство-должничество.

В 594 г. до н. э. архонтом был избран Солон. Он получил право «отменять или сохранять существующее и вводить новое». Свои реформы Солон начал с введения закона, отменившего все долги шестидольников эвпатридам. Этот закон не разрешал и в дальнейшем обращать в рабство крестьянина или членов его семьи за долги. Таким образом, закон Солона уничтожил долговое рабство в Афинах. Отмена долговых обязательств крестьян по-гречески называлась сисахфия, то есть «стряхивание бремени».

Заложенные крестьянские земли были возвращены их владельцам, залоговые столбы, стоявшие на участках, сняты, выдача кредита под залог самого должника прекращена, а проданные в рабство за долги афиняне возвращены к семьям за счет государства.

Реформы Солона подорвали могущество старой родовой знати, имевшей до тех пор в Афинах всю полноту власти. До проведения сисахфии большая часть земель Аттики находилась в руках эвпатридов: теперь в Аттике оказалось множество мелких крестьянских наделов.

Но Солон не хотел отменять рабство вообще. Он и сам был рабовладельцем. Его закон был направлен лишь против рабства соотечественников, рабства-должничества, которое мешало развитию афинского хозяйства.

Возвращая шестидольникам землю, отнятую у них эвпатридами, Солон не трогал земель, которые издавна принадлежали самим эвпатридам. Несмотря на просьбы шестидольников. Солон не захотел увеличивать их наделы за счет земель богачей, он считал, что людям из народа нечего стремиться к богатству.

Законы Солона хотя и улучшали положение крестьян, но не избавляли их от бедности и тяжелой жизни. Восставшие крестьяне не получили всего, чего хотели добиться, и по-прежнему мечтали о переделе земли.

Важное значение имели те законы Солона, которые устанавливали новое государственное устройство в Аттике.

По законам Солона все коренное население Аттики делилось на четыре разряда, в зависимости от получаемого дохода. Доходы измерялись медимнами — мерой сыпучих (зерно) и жидких (вино, оливковое масло) тел. Деньги не получили еще тогда большого распространения.

По законам Солона люди, получавшие доход, превышавший 500 мер продуктов сельского хозяйства, зачислялись в высший, первый, разряд и назывались пятисотмерниками; получавшие свыше 300 мер дохода относились ко второму разряду и назывались всадниками; те, кто имел до 200 мер дохода, составляли третий разряд и назывались зевгитами; наконец, к четвертому разряду относилось все остальное малоимущее и неимущее население (феты.) Рабы не входили в состав народа и никаких прав не имели.

Деление афинских граждан по величине их имущества сильно подрывало значение родовых порядков. Знатность происхождения теперь уже не имела прежнего значения. Главную роль стала играть частная собственность: кто больше имел, тот и попадал в высший разряд. Правда, и участие граждан в управлении Афинами зависело теперь только от принадлежности к тому или иному имущественному, разряду, установленному Солоном. Дела по управлению страной решало теперь народное собрание, затем специально созданный Солоном Совет четырехсот, а также различные должностные лица.

В народном собрании принимали участие все граждане четырех разрядов, включая малоимущих и неимущих фетов, но доступ в Совет четырехсот и к занятию государственных должностей был для фетов закрыт. Самые высшие должности — архонтов и казначеев — могли занимать только граждане первого разряда. На остальные должности могли избираться и всадники, и зевгиты.

Народное собрание не решало всех дел в государстве, но все же его роль была велика, особенно при избрании должностных лиц. Однако вопросы, поступавшие для решения в народное собрание, всегда предварительно обсуждались на Совете четырехсот. Рабы, как класс угнетенный и не имевший прав афинского гражданства, никогда доступа в народное собрание не имели. Не имели права участвовать в народном собрании и афинские женщины.

Наиболее народный характер имел созданный Солоном суд — новая гелиэя, в которой могли участвовать все граждане, достигшие 30 лет. Избрание членов суда производилось по жребию. При этом не имело значения, к какому имущественному классу принадлежит человек. Гелиэя следила за деятельностью должностных лиц, охраняя интересы афинского народа. Но рабов не защищала и гелиэя.

Войско в Аттике теперь строилось тоже не по родам, фратриям и филам, как было когда-то, а по имущественным признакам. Граждане первых двух разрядов служили в коннице, зевгиты составляли тяжеловооруженную пехоту, а феты — отряды легковооруженных воинов или команды кораблей.

Изменения, происшедшие при Солоне, подорвали господство родовой знати. Но власть не перешла к народу. Власть оказалась в руках наиболее богатых рабовладельцев.

Легенда рассказывает, что, установив свои законы, Солон потребовал от всех афинских граждан клятву, что они в течение десяти лет ничего не будут менять в этих законах, а сам уехал в далекое путешествие.

Но, вернувшись в Афины из путешествия, Солон увидел, что борьба в Аттике между демосом и аристократами не прекратилась. Солону пришлось дожить до нового переворота в Афинах и захвата власти тираном Писистратом.

— Боюсь, что ты не прав, дорогой учитель, — сказал Анаксимандр, обращаясь к собеседнику. Оба прогуливались по тенистой галерее, окружавшей внутренний двор богатого дома.

— Почему ты сомневаешься в истинности моих слов? — спросил человек, которого Анаксимандр назвал учителем. Разве я недостаточно ясно показал тебе, что затмение Солнца происходит потому, что, двигаясь по своему пути, Луна проходит перед Солнцем и закрывает его на некоторое время? Вот, взгляни, сейчас я тебе это изображу. — Он оглянулся в поисках, чем бы нарисовать чертеж, и, не найдя ничего подходящего, подошел к жертвеннику Зевса, стоявшему в центре дворика. — Надеюсь, милостивый Зевс простит меня, — сказал ученый, улыбнувшись, и взял уголек из золы, оставшейся от утреннего жертвоприношения. Он нагнулся и стал чертить углем на плитах мраморного пола.

— Вот видишь, это земной диск, плавающий на поверхности вод, этой извечной и основной движущей силы всего живого мира. Над землею — небесный свод. Вот это — Солнце, дающее свет и тепло всему миру и всему живому. Вот — Луна, она только отражает свет Солнца. Она движется по небесному своду. Теперь смотри, Луна проходит между Солнцем и Землей. Она заслоняет Солнце, в это время мы и видим солнечное затмение. А так как Луна движется по небосводу беспрерывно, затмение должно повторяться. И я вычислил, что это затмение Солнца Луной, которое все считают «знамением богов», должно происходить через каждые шесть тысяч пятьсот восемьдесят пять дней.

Когда я был в Египте — более восемнадцати лет тому назад, я первый раз в жизни наблюдал солнечное затмение. Тогда в городе Навкратисе я встретился со жрецом бога Тота. Этого жреца звали Онху. Он любил науку и знал тайны звездного неба. Онху объяснил мне, как при помощи созвездия Малой Медведицы и ее последней звезды Киносуры (Полярная звезда) находить север в открытом море и в пустыне. Я научил этому милетских мореплавателей, и они считают меня мудрецом. А ведь вся моя заслуга в том, что я ездил по чужим странам с открытыми глазами и учился всему, чему мог, в то время как другие искали только выгоды в торговых делах. Но мы отвлеклись, Анаксимандр. Неужели ты продолжаешь считать, что я не прав, объясняя солнечное затмение именно так, как его можно объяснить? Ты продолжаешь считать его знамением богов? А тогда как ты объяснишь то, что произойдет через два дня? Зачем богам через определенный промежуток времени посылать «небесное знамение» не раньше и не позже? Разве это разумное объяснение? — Учитель посмотрел на ученика строгим испытующим взором.

— Я не смею утверждать, что неверно твое предположение, учитель, — ответил Анаксимандр. — Я уверен в том, что ты не прав, полагая, что граждане города Милета поймут твои объяснения и им поверят. Ты не прав, если думаешь, что после твоих объяснений солнечное затмение перестанут считать изъявлением воли богов.

— Не может быть этого, — возразил ученый, сдвигая широкие темные брови. — Неужели, если я завтра объявлю жителям Милета, что скоро должно наступить солнечное затмение, и объясню народу, почему оно происходит, мне не поверят? Нет, Анаксимандр, в людях прежде всего должен говорить разум. — Ученый опустился на скамью. Анаксимандр остановился перед ним.

— Учитель, — сказал он, — ты много старше меня, ты много видел и знаешь, пожалуй, больше всех из живущих среди нас. Но ты забываешь, что народ верит в сказки о богах и ему трудно избавиться от заблуждений. Людям проще увидеть в затмении волю богов, как разъясняют жрецы, чем понять, что это явление — следствие законов природы. Вспомни, скольких людей обманывал дельфийский оракул, и тем не менее все продолжают ему верить!

Ученый покачал головой.

— Нет, Анаксимандр, я не верю и не хочу верить тебе. Я завтра же расскажу на агоре народу о том, какое явление природы должно произойти и почему оно наступит.

Этот разговор происходил в 585 г. до н. э. в доме богатого милетского купца, мореплавателя и ученого Фалеса. Милет, расположенный на малоазийском побережье Эгейского моря, был крупнейшим торговым центром древней Греции. «Жемчужиной Эллады» называли этот прекрасный цветущий город с его великолепными зданиями и храмами. В четырех гаванях Милета встречались корабли, приплывшие из Сирии, Финикии, Египта, Крита.

Главная гавань Милета называлась Львиной. Узкий вход в нее охраняли два огромных мраморных льва. На широкой набережной гавани толпились носильщики, торговцы, матросы, менялы, проводники. Вся эта шумная толпа набрасывалась на чужеземцев, прибывающих в Милет, предлагая услуги, товары, размен денег. Вдоль набережной тянулся большой рынок. С трех сторон его окружали мраморные галереи с колоннадой. К ним примыкали лавки торговцев и столики менял. От огромных ворот порта с шестнадцатью мраморными колоннами вела в город широкая главная улица Милета. Неподалеку от ворот стоял величественный храм Аполлона с мраморными жертвенниками и статуями. Но еще более славился древний храм Аполлона, воздвигнутый вблизи от Милета, в Дидимах. Здесь находился знаменитый оракул Аполлона Дидимского, куда стекались на поклонение люди со всей Греции. К этому святилищу вела широкая «Священная дорога», она поднималась вверх, вилась среди холмов, проходила через небольшой лес. По обе стороны дороги стояли мраморные статуи с изображениями богатых жертвователей Дидимского храма, надгробия знатных милетян; мраморные львы охраняли «Священную дорогу».

Ежегодно в январе — феврале происходило торжественное шествие из Милета в Дидимы. От главного городского святилища — Дельфиния — жители Милета с венками, пением гимнов и священными плясками направлялись по «Священной дороге» к храму Аполлона Дидимского, ведя жертвенных животных.

Но купцов, прибывавших из многих стран в Милет, привлекали не красоты города и его окрестностей. Тончайшая шерсть милетских овец славилась повсюду в древнем мире. Садоводы Милета и его окрестностей выводили великолепные сорта роз. Из лепестков роз изготовлялось драгоценное розовое масло, его продавали каплями.

Ни одна богатая и знатная женщина не обходилась без благовоний, и самые дорогие благовония с нежным и острым ароматом приготовлялись из розового масла. Владельцы лавок благовоний платили огромные деньги за розовое масло. Розовые кусты были богатством Милета.

Дом Фалеса был одним из самых богатых в Милете. Получив от родителей значительное состояние, Фалес увеличил его успешной торговлей. Но в путешествиях привлекала его не только нажива. Где бы Фалес ни был, везде он стремился узнать новое и передать свои знания согражданам.

В Египте Фалес увлекся математикой. Талантливый юноша скоро постиг все, чему его могли научить египетские ученые-жрецы, удивлявшиеся быстроте, с которой иноземец усваивал математику. Скоро Фалес уже знал, как по тени, отбрасываемой самой высокой из пирамид, можно вычислить ее высоту, как по созвездиям проложить путь кораблю в открытом море.

Без точных математических вычислений нельзя было построить грандиозные египетские пирамиды. Фалеса, видевшего пирамиды, поражала необычайная тщательность обработки огромных каменных глыб, из которых сложены пирамиды. Плиты так плотно прилегали одна к другой, что в шов между ними нельзя просунуть и лезвие ножа. Но Фалесу и в голову не приходила мысль о том, сколько сил, рабочих рук и человеческих жизней потрачено на то, чтобы выполнить эту грандиозную и бесполезную работу, предназначенную для того, чтобы увековечить имя фараона. Этот огромный труд выполняли рабы и крестьяне. А рабов не считали людьми. Это — «одушевленные орудия», или, как их называли, «человеконогие» в отличие от четвероногих животных. Так смотрели на них все свободные, так смотрел и Фалес.

Знания Фалеса, приобретенные им в путешествиях, сделали его одним из известнейших ученых своего времени. Фалес заботился о процветании родного города. Он установил в одной из милетских гаваней дальномер — прибор, который позволял ему определять расстояние от берега до кораблей, находившихся еще далеко в море. У египтян он заимствовал водяные часы — клепсидру[22], и жители Милета стали узнавать время по этим часам. В Египте Фалес внимательно присматривался к тому, как искусно соорудили египтяне оросительные каналы. Использовав опыт египетских мастеров, Фалес предложил воздвигнуть плотину на реке Галис, расположенной недалеко от Милета, и сам руководил работами по ее постройке.

Вокруг Фалеса, охотно делившегося своими знаниями, собрались юноши, стремившиеся к знаниям. Анаксимандр был самым способным из них. Он проявлял большую склонность к математике, а его живой и пытливый ум заставлял Фалеса внимательно и с большим интересом следить за мыслями своего талантливого ученика.

— Когда же ты хочешь сообщить о своем открытии гражданам Милета, Фалес? — еще раз спросил Анаксимандр.

— Сегодня я буду просить, чтобы глашатай объявил на агоре о приближающемся солнечном затмении и о том, чтобы граждане Милета спокойно наблюдали это замечательное явление природы, — ответил Фалес.

Вошел раб и доложил Фалесу, что ученики собрались в саду и ожидают прихода учителя. Дружески положив руку на плечо Анаксимандра, с сомнением покачавшего кудрявой головой, Фалес быстрыми шагами прошел по галерее и вышел в сад. Несколько юношей почтительно поднялись со скамей при его появлении. Он знаком предложил им сесть и спросил: «На чем мы остановились в прошлой нашей беседе, Клеохар, напомни мне!»

— Ты говорил, учитель, — волнуясь, начал один из учеников, — о том, что мир произошел из влаги, что вода — основа всех вещей. Из воды происходит все, и все в нее возвращается.

Фалес кивнул головой.

— Разве есть на земле, — сказал он, — вещество, не пропитанное водой, в которое она не входила бы составной частью? Ведь если не было бы воды, не было бы растений. Без растений не было бы ни животных, ни человека. Иной жизни не могло бы быть на земле. Вода, вечно движущаяся, вытекает стремительными ручейками из недр, сливается в полноводные реки, образует озера и моря. Вода приносит плодородный ил. Вода вечно движется, и в ее движении заключается жизнь. Вода испаряется солнцем, поднимается к тучам и дождем снова возвращается на землю. Вот ее пути, вот ее вечное движение. На стене храма в Египте видел я надпись, сделанную много веков назад. Она гласила: «Вода произвела все живые вещи, из которых выходит все».

Фалес замолчал. Анаксимандр прервал его молчание.

— Прости, учитель, я помню, как ты говорил мне — египетские мудрецы утверждали, что жизнь зародилась в иле реки Нил, насыщенном водой и нагретом лучами солнца. Если вода — первооснова всего, конечно, жизнь могла зародиться только в воде. А для воды ни одно живое существо не приспособлено лучше рыбы. Выйдя на сушу, эти живые существа меняли свой вид. И сам образ жизни их менялся.

Фалес внимательно слушал Анаксимандра, словно сам он был учеником.

— Это верная мысль, Анаксимандр, — сказал он медленно, — ее стоит обдумать и развить. Будем рассуждать об этом вместе, — закончил Фалес, обращаясь к ученикам.

Весть о солнечном затмении, которое завтра наступит, распространилась по Милету. Глашатаи объявили о предсказании Фалеса на агоре в утренние часы, когда на ней было больше всего народу. Но Фалесу не верили.

— Слишком много берет на себя наш Фалес, — рассуждали граждане на улицах и площадях Милета, — смертный человек еще может знать, что произойдет на земле, на море. Но на небе — жилище богов — он ничего предвидеть не может, как не может предвидеть появления знамения, данного богами.

Однако все ожидали с замиранием сердца дня, назначенного Фалесом. Ученики Фалеса, а больше всех Анаксимандр, боялись, что учитель ошибся в вычислениях и затмения не произойдет в назначенный день. Жители Милета ожидали либо позорного провала прославленного мудреца, либо просто боялись гнева богов. Один Фалес был совершенно спокоен.

С утра народ толпился на улицах, многие взобрались на крыши домов. Суеверные старушки прятались в самые глубины гинекеев (женской половины дома), шепча молитвы. Солнце сияло в безоблачном небе, не собираясь никуда скрываться, вопреки предсказанию Фалеса. Тревога милетян стала рассеиваться в лучах яркого солнца. Среди молодых милетян, склонных к шуткам и зубоскальству, стали раздаваться насмешливые замечания по поводу неудавшегося пророчества Фалеса.

На ступенях колоннады, окружавшей агору, показалась высокая фигура Фалеса, окруженного учениками. Рядом с ним, держась за его руку, стояла тоненькая стройная девочка, его младшая дочь Клеобулина.

— Ты не боишься? — спросил наклонившись к ней Фалес.

— Нет, я верю тебе, отец, — ответила девочка улыбаясь, — солнце уйдет ненадолго.

— Ну, смотри и запомни, — сказал серьезно Фалес. Затем он повернулся к толпе, запрудившей агору, и ясным громким голосом, покрывшим шум и смех толпы, сказал:

— Граждане Милета, вы пришли сюда, чтобы увидеть удивительное явление природы, которое повторяется каждые восемнадцать лет. Не бойтесь, не считайте его наказанием богов. Оно не означает ничего, кроме того, что все в природе движется, изменяется и подчиняется законам. Если бы не было движения, не было бы и жизни на земле.

Наступило молчание. Все словно ожидали чуда. Но ничего не произошло. Солнце светило по-прежнему, и ни одно облачко не омрачало его. Снова раздались насмешливые крики, хохот, шум.

Вдруг Анаксимандр, смотревший на солнце сквозь пластинку темного прозрачного хрусталя, с силой сжал руку Клеобулины.

— Смотри, смотри! — сказал он торопливо. Она, прищурив левый глаз, взглянула на солнце сквозь такой же темный прозрачный камень. На круглый солнечный диск неторопливо наползала густая черная тень. Сначала она закрыла небольшую часть диска потом поползла дальше, и солнце начало превращаться в подобие луны, а затем стало жалким ущербным месяцем. Вокруг темнело. В толпе больше не смеялись. Раздались испуганные крики, детский плач. В потемневшем по-вечернему небе вспыхивали яркие звезды. Внезапно налетел порыв холодного ветра, и Клеобулина крепко прижалась к отцу.

— Не бойся, девочка, — шепнул тихо Фалес.

Жители Милета, пораженные суеверным страхом, смотрели, как исчезает солнце. Жалобно мычал испуганный скот. Со свистом носились вылетевшие на ночную охоту летучие мыши. Совсем стемнело, и вокруг солнца вспыхнула великолепная нежных жемчужных красок корона…

— Это кара богов! — закричал кто-то в ужасе. — Солнца больше не будет, мы погибнем!

Раздался спокойный голос Фалеса: «Милетяне, успокойтесь, сейчас луна отойдет от солнца и не будет его заслонять!»

Наступило тревожное молчание, полное ожидания. Прошло несколько мгновений, они казались бесконечными.

Но вот брызнул яркий солнечный свет, и показался серп солнца, он увеличивался и сиял все больше. Звезды гасли, и мрак рассеивался. У всех было такое чувство, словно их, постепенно выпуская из мрачного царства Аида, возвращают на землю.

Клеобулина взглянула на отца. На его лице видна была радость и гордость ученого.

— Я счастлив, учитель, — шепнул ему Анаксимандр, — ты великий ученый, ты был прав. Прости меня!

Они пошли домой, медленно пробираясь сквозь радостно возбужденную толпу.

— Боги оказали нам милость, боги не захотели нас покарать, боги были к нам благосклонны, — слышалось вокруг них.

Фалес, замедлив шаги, внимательно оглядывал говоривших. Потом он решительно двинулся дальше, крепко держа за руку дочь. Анаксимандр и остальные ученики следовали за ним. Когда все подошли к дому Фалеса, он повернулся к ним лицом и сказал:

— Прости меня, Анаксимандр, ты оказался прав. Пока еще вера в богов сильнее всех научных доказательств. Но мы должны добиться, чтобы люди верили науке, а не заблуждениям.

Уже несколько часов подряд скакали всадники по пустынной бескрайней степи, озаренной жаркими лучами летнего солнца. Садал был в задних рядах кавалькады. Перед глазами Садала маячила широкая спина его дальнего родственника Папака. Именно Папаку был обязан Садал тем, что скакал сейчас на подаренном ему отцом коне в свите скифского царя Скила. Мать его была против того, чтобы он поступил в услужение к Скилу. «Убьют Скила или умрет он своей смертью, — говорила мать, — и придется тебе, Садал, сопровождать его в загробный мир; прирежут тебя на его тризне как барана вместе с другими его слугами и конями». «Глупо ты говоришь, женщина, — ответил ей Папак. — Скил еще молод. Своей смертью скоро он не умрет. А на войне он осторожен, и нет равного ему в военном искусстве. Если твой сын будет постоянно рядом с ним, он многому научится. Когда же он станет настоящим воином, Скил может поставить его во главе одного из отрядов своего войска. Садал станет вождем, а не простым слугой, а вождей на тризнах в жертву не приносят».

Отец Садала в разговоре не участвовал. Он смотрел своим единственным глазом на говоривших, слушал и молчал. Глаза отец Садала лишился года два назад. В то время к скифам по широкой реке, которую они называют Борисфеном (нынешний Днепр), приплыли греки на своем корабле, груженном всякими товарами. Они пристали к левому, степному берегу, корабль вытащили на отмель, разбили шатры.

Большое скифское кочевье было неподалеку от того места, где высадились греки. Многие из кочевья, захватив товары, устремились к греческому лагерю. Началась оживленная меновая торговля. Шкуры быков и баранов, зерно выменивались на украшения, посуду, оружие греческой работы, а также на остродонные амфоры с вином и оливковым маслом. Некоторые скифы привели пленников со скрученными за спиной руками. Греки за них хорошо платили. Отец Садала и Папак тоже привезли для продажи шкуры быков и баранов. Объясняться с греческими купцами приходилось жестами, так как ни отец Садала, ни Папак греческого языка не знали, греки же не говорили по-скифски. Папак дотронулся рукой до большой амфоры с вином и до кинжала, а потом показал купцу-греку четыре пальца и еще один палец. Это значило, что за свои шкуры он хочет получить четыре амфоры вина и кинжал. В ответ грек показал три пальца и потом один палец. Папак кивнул головой. Тут же вьюки с кожами были сняты с коней и два дюжих раба греческого купца отнесли их в сторону. Папак получил три амфоры с вином и кинжал. У отца Садала были точно такие же вьюки со шкурами. Он повторил жесты Папака, и те же два раба отнесли и его тюки к тому месту, где греки складывали выменянные товары. Но вынесли ему только три амфоры с вином, а кинжала не дали. Почему? Ведь он отдал греческому купцу столько же шкур, сколько и Папак. Отец Садала пытался объяснить это купцу, но тот только качал головой и нагло улыбался. Отец Садала возмутился. Он схватил грека за плечи и стал его трясти. В этот момент отец Садала услышал топот конских копыт. К ним подскакал Скил. Купец стал быстро что-то говорить Скилу на своем языке, и Скил ему отвечал. Мать Скила была гречанка из причерноморского города Истрии, и по-гречески он говорил так же хорошо, как и на родном языке.

Гнев исказил красивое лицо Скила. Свистнула конская плеть. Отец Садала почувствовал жгучую боль. Удар пришелся по лицу и левому глазу. Глаз заплыл. Потом опухоль спала, но глаз перестал видеть. Садал чувствовал себя глубоко и несправедливо оскорбленным. Ведь он был прав, а Скил, не разобравшись, его изувечил. Другие тоже говорили, что Скил всегда и во всем принимает сторону греков, что он им предан и забывает своих соплеменников. Говорили об этом, однако, только шепотом. Скила боялись. Не только сам Скил, но и его отец и дед были вождями их племени. Когда Папак предложил Садалу поступить в услужение к Скилу, отец Садала промолчал. Он не простил Скилу обиды, но он любил сына и не хотел портить ему будущее.

Папак пользовался расположением Скила, и по его просьбе Скил включил Садала в свою свиту. И вот теперь Садал находился в свите царя. Сам Скил скакал впереди всех. На нем, как и на остальных, был короткий кафтан, шаровары, заправленные в низкие голенища мягких сапог. Но в отличие от других Скил был подпоясан ремнем с золотыми бляшками, короткий меч его имел золотую рукоять и золотые ножны, на груди мерно в такт движению коня покачивалась золотая гривна. Все эти вещи сделали искусные греческие мастера.

Царь и его свита направлялись на юг к тому месту, где Борисфен сливался с Гипанисом (нынешним Бугом). Там стоял богатый торговый греческий город Ольвия. Каждый год посещал Ольвию Скил, жил в городе по месяцу и дольше, но никто не знал, что он там делал, так как Скил не брал в город своих спутников. Они оставались за пределами города и терпеливо ждали его.

Скил со своим отрядом достиг левого берега Гипаниса, когда солнце стало клониться к закату. Река в этом месте была широка, и, чтобы через нее переправиться, нужно было подняться вдоль берега вверх по течению. Уже стемнело, когда всадники подъехали к небольшому поселку у места переправы. Скил решил заночевать в поселке.

Садал впервые был в этих местах и с интересом рассматривал все вокруг. Жилища в поселке были совсем не такими, какие Садал привык видеть в поселениях оседлых скифов. Там были тесные землянки и полуземлянки, здесь — просторные дома прямоугольной формы на фундаментах из камня, со стенами, выложенными из слоев золы и глины. Фасады некоторых домов были облицованы большими, хорошо отесанными каменными плитами. Внутри каждого дома было по нескольку помещений.

Скил остановился в самом большом и лучшем из этих домов. Но и тот дом, в котором заночевал Садал вместе с Папаком и еще двумя земляками, был вовсе не плох. Гостеприимный, одетый по-скифски хозяин провел их через маленький дворик с колодцем в дом. Небольшой глиняный светильник с плавающим в оливковом масле фитилем освещал комнату, в которую они вошли. Вдоль одной ее стены на особой приступке стояли вылепленные от руки миски и кувшины, серая и красноглиняная посуда, сделанная на гончарном круге, а также расписная посуда греческой работы. Рядом с одним: из кувшинов стояла небольшая глиняная статуэтка, изображавшая греческую богиню, закутанную в длинный плащ.

«Должно быть, хозяин дома выменял все это у греков», — подумал Садал. Но вскоре из завязавшегося между Папаком и хозяином дома разговора понял, что местные жители не выменивали свое зерно и скот на другие товары, а продавали их греческим купцам за деньги. За эти деньги они могли купить в Ольвии все, что им было нужно. Хозяин дома сказал Папаку: «Наши пахари сеют хлеб не только для своих нужд, но и на продажу. Сеют они также лук, чеснок, чечевицу и просо и все это также продают грекам из города за деньги». Садалу потом много раз приходилось видеть эти деньги. Они имели форму медных рыбок, форму литой медной монеты с изображениями на ней голов греческих богинь и орлов с распростертыми крыльями. При более крупных торговых сделках использовались серебряные и даже золотые монеты и местной чеканки, и иностранные.

Об этом Садал узнал уже позже. Сейчас же он спросил хозяина: «Зачем греки из города скупают столько продовольствия и хлеба во всей округе, неужели они могут сами все это съесть?» Хозяин засмеялся: «Разве ты не знаешь, что греки торгуют нашим хлебом и всем, что у нас скупают? Ведь на их родине своего хлеба не хватает. Вот греческие купцы и покупают его у нас, а потом продают у себя на родине и очень хорошо наживаются. Ольвия из года в год становится все богаче и богаче».

«Так вот почему греки оказались в нашей стране, — подумал Садал и спросил: — А давно ли греки появились в наших краях и когда они построили свой город?»

— Этого я точно не знаю, — ответил хозяин. — Сами греки рассказывают, что еще во времена незапамятные их герой Геракл, которого они чтут почти как бога, оказался в нашей стране. Дело было зимой. Застигли Геракла мороз и вьюга. Закутавшись в свою львиную шкуру, заснул он богатырским сном, а в это время лошади его ушли. Проснувшись, Геракл стал их разыскивать и встретил женщину-волшебницу. Верхняя часть тела была у нее, как у всех людей, а нижняя, как у змеи. Понравился ей Геракл. И сказала она, что его кони у нее, но вернет она их Гераклу лишь в том случае, если он возьмет ее в жены. Пришлось Гераклу согласиться. От этого брака родилось три сына, и младшего из них назвали Скифом. От него и идет наш род.

— Ерунда все это, сказки, — сказал Папак. — Мой дед рассказывал, что при его отце в нашей стране греков еще не было. Только изредка появлялись их корабли в море и причаливали к берегу. Они привозили с собой разные товары и охотно выменивали их на хлеб. А потом поселились они у нас, но не на том месте, где Ольвия сейчас стоит, а на островке, вблизи которого Борисфен впадает в море. Боялись они нас. А потом осмелели, почувствовали, что нужны нам. Уж очень нравились их украшения, оружие, посуда, вино нашим вождям и вообще богатым людям. Вот и переселились греки туда, где сливается Борисфен с Гипанисом, и здесь основали свой город.

— Они и сейчас нас побаиваются, — сказал хозяин, обращаясь к Садалу. — Увидишь завтра, какими стенами и башнями они: окружили свой город. Они торгуют с нами, но все боятся, что мы нападем на них, прельстившись богатствами города.

Итак, Садалу предстояло увидеть много интересного. Еще до наступления рассвета, когда он сладко спал на разостланной кошме, Папак разбудил его. Быстро вскочив и выйдя на улицу, Садал увидел, что почти все его спутники уже собрались. Вскоре на своем коне показался и Скил. Властным голосом отдал он приказания. Солнце еще не взошло, когда Скил и его свита поскакали к переправе. Переправлялись они на двух плотах, сколоченных из толстых бревен. Переправа затянулась и закончилась только тогда, когда солнце стояло уже высоко.

Ехали быстро. Скилу явно хотелось поскорее попасть в Ольвию. Они ехали по берегу, поросшему деревьями и кустарником. Попадались им перелески, иногда возделанные поля и поселки. По мере приближения к Ольвии поселки и возделанные поля встречались все чаще. Внешний вид жителей этих поселков изменился. Мужчины и юноши были одеты в рубахи из шерсти или полотна с короткими рукавами, по талии подпоясанные тесьмой. Кое-кто носил рубахи только с одним рукавом, так что правая рука и часть груди оставались открытыми. На некоторых мужчинах поверх рубах были наброшены с левого плеча широкие плащи с застежкой на правом. Обуты они были по большей части в сандалии, державшиеся на ремнях. Женщины носили широкие и длинные одежды, ниспадавшие складками почти до ступней.

— Скажи, — обратился Садал к своему соседу, — это греки?

— Нет, — ответил Папак, — это не греки, а каллипиды. Еще их называют эллино-скифами. В них греческая кровь пополам с нашей, а обычаи у них и одежда, как видишь, уже греческие.

— И этот тоже каллипид, — спросил Садал, указывая на бородатого худого мужчину, в рваной рубахе с одним рукавом, тащившего на спине тяжелый куль.

— Не знаю, каллипид ли он, — ответил Папак, — но несомненно раб. Рабов и тут, и в городе немало. А вон те в плащах — большие господа. Некоторым из них принадлежит здесь много земли, а некоторые, кроме того, еще и торгуют. Среди них есть и чистокровные греки. Сами они не работают, на них работают другие.

Но вот показался город. С небольшой возвышенности, на которую поднялись всадники, он был хорошо виден. Городские кварталы спускались с холма к самой реке. Ширина реки при слиянии Гипаниса и Борисфена достигала семи километров, так что противоположный степной берег вырисовывался лишь темной полосой на фоне водной глади и неба.

— Со стороны реки, — сказал Папак, — ни одному врагу к Ольвии не подступиться, разве что зимой по льду. А со стороны суши город надежно защищен высокими стенами и башнями. У западной и северной стен расположены глубокие овраги.

— А кто правит жителями города? — спросил Садал.

— У них ни царей, ни вождей вроде нашего Скила нет, — ответил Папак. — Все свои дела жители города решают на народном собрании. Там же выбирают они из своей среды большинством голосов должностных лиц сроком на один год. Эти должностные лица и суд в городе вершат, и ополчением городским командуют, и за порядком на рынке наблюдают, и монету чеканят.

— Значит, — поинтересовался Садал, — каждый житель города может быть таким должностным лицом?

— Нет, — сказал Папак. — Не все могут участвовать в народном собрании и выбираться на должности. О невольниках, а их в городе немало, я уже не говорю. Но вот приедет, допустим, грек из другого города в Ольвию и поселится в ней, так ему никаких прав не дают. Он, конечно, человек свободный, может заниматься, чем хочет, но ни голосовать в собрании, ни занимать должностей он не имеет права.

За этими разговорами время шло незаметно. Всадники спустились с возвышенности. Город уже был совсем близко. Неожиданно Скил повернул своего коня круто влево и поскакал к реке. Недалеко от берега стояло строение из сырцового кирпича, вокруг него было несколько больших полуземлянок и столбы для привязи коней. Скил всегда оставлял здесь своих спутников, когда приезжал в Ольвию. В город он направлялся без свиты, лишь в сопровождении одного-двух самых верных своих слуг, которых через некоторое время тоже отсылал в лагерь.

Так было и в этот раз. Кони уже были расседланы и развьючены, когда Скил кивнул головой проходившему мимо него Садалу и сказал: «Пойдешь со мною». Вскоре они зашагали к городу. Скил шел впереди, а за ним Садал с тюком на плече и еще один молодой скиф, тоже с тяжелой ношей. Они подошли к городским воротам. Вход в город охраняли несколько греческих воинов, вооруженных копьями и мечами. Скила они, видимо, хорошо знали, потому что обступили его и заговорили по-гречески. Отвечая им, Скил улыбался, и в глазах его светилась радость. Никогда еще Садал не видел Скила в таком хорошем настроении. Когда говорил он со своими соплеменниками, выражение лица бывало у него совсем иным.

Миновав ворота, путники пошли по узкой, вымощенной гладкими камнями улице. С этой улицы они повернули на другую, спускавшуюся вниз к реке. Еще издали увидел Садал большой, принадлежавший Скилу дом, украшенный беломраморными изваяниями грифонов и сфинксов. Скила в этом доме явно ждали. Как только стукнул он в дверь, она сразу же открылась и на пороге появилась молодая и красивая женщина в греческой одежде. Но заговорила она со Скилом не по-гречески, а по-скифски. Садал догадался, что это была жена Скила, родом скифянка, которая жила в Ольвии. Она увела Скила внутрь дома. Садал же и другой скиф остались у входа. Они сняли с плеч свою поклажу и стали ждать. Через некоторое время к ним вышел Скил. Его трудно было узнать. На нем было греческое платье, волосы его были тщательно расчесаны и смазаны благовонным маслом, в глазах было все то же радостное выражение. «Ступайте в лагерь, — сказал он им, — и не возвращайтесь до тех пор, пока я вас не позову».

Жизнь в лагере скифов протекала однообразно. Время от времени к ним заходили местные жители. Самим скифам ходить в город Скил запретил, и Папак строго следил, чтобы этот запрет не нарушался. Примерно через месяц в лагере неожиданно появились их соплеменники. Среди прибывших было четверо старейшин, отец Садала и еще несколько человек. Оказывается, за это время кочевье скифов продвинулось к Ольвии и теперь находилось неподалеку от реки. Встреча с сородичами внесла некоторое разнообразие в монотонную жизнь лагеря. А вскоре произошло то, что навсегда запечатлелось в памяти Садала.

Однажды, когда солнце уже клонилось к закату, скифы услышали вблизи от лагеря звуки тимпанов, свирелей и пение. Из города показалась процессия. На головах у мужчин и женщин были венки из плюща, на многих козьи шкуры, наброшенные прямо на голое тело. Они вели козла, у которого рога были увиты цветами и лентами, за ним еще несколько козлов, навьюченных корзинами с фруктами и бурдюками с вином. Четверо юношей несли изображение какого-то греческого бога. С пением, приплясывая в такт тимпанам, двигались участники этой процессии к близлежащей тенистой роще. Все это было настолько любопытно, что Садал и многие другие вскочили со своих мест и устремились к роще.

Когда они подошли к роще, процессия уже остановилась. Изображение бога было поставлено, видимо, на заранее изготовленный небольшой помост перед жертвенником. Вперед выступил пожилой благообразного вида грек в длинной одежде, с большим ножом в руках. К нему подвели козла. Одним ловким движением он перерезал козлу горло. Это была жертва их богу. Уже совсем стемнело. Запылали факелы. При их колеблющемся свете, под звуки флейт и тимпанов началась пляска. Пляшущие двигались все быстрее и быстрее. Одежды их развевались. Стали раздаваться дикие выкрики. Некоторые из пляшущих дошли до полного исступления, и на их искаженные судорогами лица страшно было смотреть.

— Ну и ну, — сказал один из скифов. — Кажется, они из ума выжили.

Рядом со скифами стояло несколько пожилых греков. Один из них, понимавший и говоривший по-скифски, сказал: «Ничего особенного, просто в них сейчас вселился бог вина и веселья Дионис».

— Ну и бог у вас, — захохотал один из скифских старейшин. Грек обиделся. «Вот вы, скифы, смеетесь над нами, — сказал он, — не верите, что в нас во время таких праздников сам бог Дионис вселяется, а он сейчас вселился и в вашего царя Скила». «Ну, это ты уж напрасно говоришь, — вспылил скифский старейшина, — не может никогда такого с нашим царем произойти». «Лжешь ты, клевещешь на нашего царя», — закричали другие скифы. «Нет, не лгу, — ответил грек. — Пойдемте со мною хоть сейчас в город, и я вам покажу Скила. Своими глазами тогда увидите, вселился в него бог Дионис или нет». «Ну, что же, покажи, — заговорили скифы, — и если окажется, что ты солгал, хорошо тебе не будет».

Несколько скифов отделились от толпы и пошли за греком. Среди них был отец Садала и двое старейшин. Увязался за ними и Садал. Взошла луна и озарила дорогу, по которой грек вел их к городу. Они подошли к башне с уже знакомыми Садалу воротами. Грек тихо сказал несколько слов страже, и та пропустила их в город. Миновав ворота, они повернули направо и пошли вдоль стены к высившейся неподалеку другой башне. С той стороны доносились крики и музыка. По крутым ступеням башни поднялись скифы на самый ее верх и отсюда увидели небольшую, примыкавшую к городским укреплениям площадь. Сейчас она была полна пляшущими, беснующимися людьми, выкрикивающими возбужденными голосами какие-то, казавшиеся скифам бессвязными слова. В свете луны и пламени факелов люди эти были хорошо видны с башни. Среди них скифы сразу же узнали Скила. Он скакал, высоко подбрасывая ноги, в одной наброшенной на плечо козьей шкуре, с венком на голове. Лицо его выражало полное исступление. Хриплым голосом он что-то дико выкрикивал. Скифы остолбенели. «Ну, что, — спросил грек, — увидели вашего царя?» Никто ему не ответил. Молча спустились скифы с башни.

В ту ночь в лагере никто не сомкнул глаз. Всюду шли возбужденные разговоры. Старейшины о чем-то долго совещались. Отец Садала теперь уже в полный голос рассказывал всем, при каких обстоятельствах он лишился глаза. Те, кто его слушал, открыто осуждали Скила, говорили о его пренебрежении к отечественным обычаям и своим соплеменникам. Поздно ночью двое из старейшин переправились в лодке на другой берег и ушли к кочевью скифов, чтобы рассказать сородичам о том, что произошло в городе.

Утром Садал увидел на дороге, идущей от переправы, столбы пыли. Множество воинов их племени на взмыленных конях неслись к лагерю. Впереди всех скакал Октамасад, родной брат Скила. Прибывшие спешились и смешались с теми, кто был в лагере. Возбуждение усилилось. Старейшины собрали всех в центре лагеря. Октамасад поднялся на сложенные седла. Суровое лицо его пылало гневом.

— Скил нам изменил, — сказал он негромким глухим голосом, но было так тихо, что каждый услышал его слова. — Скил перенял чужие обычаи, — продолжал Октамасад, — и попрал обычаи наших отцов и дедов. Он продался чужеземцам и не может быть больше нашим царем.

— Смерть ему, — громко закричал отец Садала. «Смерть!» — закричали все остальные.

Двое старейшин подвели к Октамасаду оседланного коня Скила. Это значило, что теперь царем скифов будет Октамасад. Все воины тоже вскочили на своих коней. Потрясая копьями и мечами, они понеслись к городу. Дорога была пуста. Видимо, местные жители почувствовали что-то неладное и в страхе попрятались по домам. Городские ворота оказались запертыми. На башне и стенах стояли греческие воины в полном вооружении. Глашатай закричал им по-скифски, что Скила в городе нет, на рассвете он бежал в неизвестном направлении. Значит, Скила кто-то предупредил. Садал посмотрел вокруг. Папака среди скифов не было; ночью его не было и в лагере.

Куда бежал Скил? Что с ним стало потом? Об этом Садал узнал лишь некоторое время спустя, когда его соплеменники во главе с Октамасадом отправились походом во Фракию. Садал не участвовал в этом походе. Его не взяли с собой и оставили в кочевье, очевидно, потому, что не доверяли. Ведь он был родственником Папака, который теперь бесследно исчез.

Из рассказов участников похода Садалу стало известно, что на берегу широкой реки Истр Октамасад вступил в переговоры с фракийским царем Ситалком, к которому бежал Скил. Октамасад потребовал выдачи Скила и угрожал в случае отказа немедленно начать военные действия против фракийцев. Чтобы избежать кровопролития, Ситалк выдал Скила. Его привели к Октамасаду со связанными руками. И Октамасад приказал тут же отрубить Скилу голову, хотя он был его родным братом. Так оберегали скифы свои обычаи и сурово расправлялись с теми, кто от них отступал.

Деметрий сидел на камне у своего недостроенного дома. Настроение у него было скверное. Вот уже несколько дней бушевало море и с севера дул пронизывающий ветер. Небо обложено тучами, и вот-вот снова должен начаться дождь. Поношенный хитон[23] и гиматий[24] Деметрия совсем не приспособлены для этого климата. Здешние греки носили куртки, теплые плащи, штаны и скроенные на скифский манер сапоги. Но для приобретения всего этого нужны деньги, а у Деметрия, как и у других приехавших вместе с ним переселенцев, их было мало. За время продолжительного пути все порядком успели поиздержаться. Даже богатый Ксенократ, выбранный переселенцами до их отъезда, еще в Милете ойкистом — устроителем вновь основанного поселка — не был исключением. Видимо, и Ксенократ просчитался, хотя именно он своими рассказами об этих местах соблазнил их покинуть родину. По словам Ксенократа, здесь ожидало переселенцев изобилие, даже самый бедный из них скоро станет состоятельным человеком, для всех на новом месте наступит «жизнь при Кроне» (золотой век). Действительность их обманула.

Перед глазами Деметрия было еще несколько жалких, неблагоустроенных, сложенных на скорую руку из сырцового кирпича и местного известкового камня домов. На пороге одного из домов сидела соседка и чистила рыбу. Как всем им надоела рыба! Есть ее приходилось без приправ и соуса, потому что для приготовления их нужны лук, чеснок, а главное — оливковое масло, к которому они так привыкли на родине. Но здесь оливковые деревья не росли, масло же привозилось из Греции, и платить за него было нужно втридорога. Не успели переселенцы обзавестись и огородами. Чеснок и лук поэтому приходилось покупать либо у окрестных скифов, либо на рынке в городе.

Стены и башни этого города были хорошо видны Деметрию. Сразу же за поселком начиналась выжженная летним солнцем, а теперь мокрая и холодная степь. На горизонте она переходила в гряду холмистых возвышенностей, подходивших к морю. На самом высоком из этих холмов лет пятьдесят назад поселились земляки Деметрия, выходцы из того же Милета. За истекшие полвека они успели обжиться, выстроить хорошие дома, воздвигнуть храм богини Афродиты и святилище Геракла, обнести свой город стенами с башнями. Последнее было совсем не лишним.

Далеко не все скифские племена были настроены дружелюбно к колонистам. Если с одними из этих племен городу удалось наладить мирные отношения, покупать у них или выменивать на греческие товары зерно, скот, рыбу и пленников-рабов, которых перепродавали потом в Грецию, то другие норовили напасть на колонистов, мечом и копьем добыть то, что им было нужно. Особенно опасны были скифы для тех граждан, которые жили на своих участках за пределами городских стен. Здесь они сеяли хлеб, выращивали овощи и виноград, разводили скот. Не раз нападали на них скифы, и они должны были спасаться бегством в город под защиту его стен. И тем не менее город жил и богател. В гавани можно было видеть торговые корабли, со всех концов Греции. Сюда привозили изделия греческих ремесленников, оливковое масло и вино в остродонных амфорах и увозили местные товары: зерно, соленую рыбу, другие продукты, а также рабов. Многие горожане, занимавшиеся торговлей, получали большие прибыли. Другие открывали в городе свои ремесленные предприятия и жили тоже неплохо. Они изготовляли посуду не хуже той, какой Деметрий пользовался на родине.

Казалось, отчего бы не присоединиться Деметрию и другим приехавшим вместе с ним переселенцам к гражданам города, не влиться в их ряды? Но не тут-то было.

Деметрий хорошо помнит тот день, когда после многонедельного утомительного пути их корабли достигли городской гавани. Уже под вечер, высадившись на берег, переселенцы во главе с ойкистом Ксенократом направились к городским властям. Но главный городской архонт Археанакт, уже несколько лет занимавший эту должность без переизбрания, встретил переселенцев холодно и неприветливо. «Напрасно думаешь ты и твои спутники, — сказал он Ксенократу, — что мы и наши отцы трудились столько времени для того, чтобы принять вас на все готовое. Ни я, ни мои сограждане никогда на это не согласимся».

На другой день Археанакт собрал городской совет и собрание граждан и выступил перед ними с речью. После этой речи и голосования вновь прибывшим переселенцам было объявлено решение «совета и народа». Включить их в гражданские списки город решительно отказался. Довольствоваться положением неравноправных метеков, выплачивать в городскую казну особую подать, не иметь права владеть в городе ни собственным домом, ни участком земли за городом переселенцы не захотели. Вот и пришлось им плыть дальше, высаживаться на этом пустынном, необжитом берегу, строиться на пустом месте.

Затруднения у переселенцев возникали на каждом шагу. У них не было ни рабочего скота, ни рабов в достаточном количестве, ни нужных инструментов, ни запасов продовольствия. Все это приходилось добывать иногда с очень большим трудом на месте. Хорошо еще, что Ксенократ оказался человеком на редкость энергичным, предприимчивым. Он постоянно посещал город, покупал, выменивал, правдами и неправдами добывал все нужное для поселка. Не пренебрегал он, разумеется, и собственными интересами, но это ему уже можно было простить.

Дома переселенцы строили каждый сам для своей семьи. Колодец решили рыть сообща. Пришлось рыть его глубоким и выкладывать стенки обтесанным камнем. Это стоило большого труда и заняло много времени, но нельзя же было оставлять поселок без воды и ходить за нею далеко вниз к ручью.

Не далее как несколько дней назад Ксенократ созвал граждан на собрание и настаивал на немедленной постройке оборонительных стен вокруг поселка. Однако это предложение особого сочувствия не встретило. Уж очень все устали. К тому же окрестные скифы вели себя пока мирно. Уже несколько раз подъезжали они к поселку и на ломаном греческом языке предлагали переселенцам зерно, овец, быков и коней в обмен на греческие товары. Деметрию посчастливилось обменять привезенный с собой гребень хорошей милетской работы, кинжал и три расписные чашки на двух баранов и такое количество зерна, какого хватит им с женой самое меньшее на четыре месяца. Да, хлеб здесь дешев, но есть его приходилось всухомятку, не макая в вино. Вино здесь добыть можно только в городе, и оно им не по средствам.

Но что будет дальше? Что будет с ними, когда все, что они с собой привезли, будет обменено? Некоторые из них уже начали распахивать прилегающую к поселку землю и сеять хлеб, но урожая ждать еще долго.

Ксенократ и некоторые другие предлагали снарядить два или три корабля на родину за товаром. Но для этого нужно было предварительно загрузить эти корабли зерном. Вряд ли это сейчас по силам даже Ксенократу. Кроме того, наступало время штормов и бурь, опасных для такого далекого плавания.

Грустные размышления Деметрия были неожиданно прерваны.

— Здравствуй, Даматрий! — сказал с сильным дорийским акцентом подошедший мужчина в заплатанном гиматии и войлочной шляпе.

— Здравствуй, Леотихид, — отвечал ему Деметрий. — Откуда ты появился и как поживаешь?

Леотихид не был уроженцем Милета. Родиной его был дорийский город Галикарнас, расположенный на малоазийском побережье, южнее Милета. Преследуемый политическими врагами, Леотихид бежал из родного города. Он побывал во многих городах и, оказавшись в Милете, примкнул к партии переселенцев ойкиста Ксенократа.

Семьи у Леотихида не было. Он наскоро построил себе полуземлянку, а потом надолго исчез из поселка.

— Откуда ты? — повторил свой вопрос Деметрий.

— О, я тут попутешествовал немного и теперь могу кое-что для тебя интересное рассказать, — ответил Леотихид.

Из его дальнейшего рассказа выяснилось, что он познакомился в городской гавани с двумя местными купцами-греками и вызвался сопровождать их в трехдневном путешествии в глубь страны по торговым делам. Поехали они на конях, оседланных по-скифски. С ними было еще пять коней, навьюченных тюками с товаром, и двое рабов. Путешествие оказалось неудачным. Несколько местных поселений, которые они посетили, недавно разграбили кочевые скифы. Ничего выменять там им не удалось.

Уже на обратном пути увидели греки в степи несколько повозок, крытых войлоком. Женщины и дети сидели у костра, над которым был укреплен на треноге большой котел с мясом. Тут же находилось несколько мужчин в коротких скифских кафтанах и шароварах, заправленных в низкие сапоги. Рядом паслись стреноженные скифские кони, а за ними было видно большое стадо рогатого скота и овец.

Леотихид и его спутники подъехали к скифскому лагерю. Один из купцов-греков немного знал язык скифов.

— Приветствую вас, — сказал он по-скифски. Скифы в ответ склонили головы.

— Это ваше стадо? — сказал купец, указывая на пасущийся скот.

— Нет, — ответил высокий и сильный старик с седой бородой и длинными волосами, — это стадо принадлежит, как и многие другие, нашему вождю — царю Таксакису.

Имя это было известно купцам. Таксакис нередко посещал греческие прибрежные города, в том числе и их город. Жена его была гречанкой, и сам он научился говорить по-гречески. Рассказывали даже, что Таксакис чтит греческих богов. Городские купцы совершили с ним много выгодных торговых сделок, обменивая у него товары на зерно, скот и рабов.

Однако в городе было известно, что еще весной Таксакис ушел с большей частью своих соплеменников в далекий поход на север, и с тех пор о нем ничего не было слышно.

— Послушай, — сказал купец старику, — не хочешь ли ты обменять пару своих быков, коров или хоть овец на наши товары?

С этими словами он велел рабам распаковать один из тюков. При виде оружия и украшений работы греческих мастеров глаза у скифов заблестели. Но старик (видимо, он был у них старшим) решительно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не можем мы обменивать скот на эти вещи. Не сносить нам голов, если мы будем распоряжаться скотом нашего хозяина без его воли.

Никакие уговоры не помогли. Старик продолжал стоять на своем, упорно отказываясь от сделки. Пришлось купцам ни с чем ехать дальше.

Уже смеркалось, когда они услышали сзади топот конских копыт. На всем скаку к ним подлетел и круто осадил коня скифский всадник. Леотихид сразу же узнал в нем одного из скифов, толпившихся вокруг раскрытого тюка. На ломаном греческом языке скиф сказал:

— Мы согласны менять скот на ваши вещи.

— А старик? — спросили купцы.

— Это уж наше дело, — ответил скиф и улыбнулся.

Купцы и Леотихид сошли с коней. Снова были распакованы тюки, и начался торг. У купцов были действительно хорошие и дорогие вещи. Скиф внимательно осматривал их и ощупывал. Особенно понравились ему золотые серьги с изображением грифонов и серебряная чаша, на которой был изображен конный скифский воин.

— Мы согласны отдать вам половину нашего стада за эти вещи, — сказал скиф, — и все стадо, если вы переправите нас на ту сторону пролива. До зимы, когда пролив замерзает и можно по льду перейти на другой берег, ждать долго; нам сейчас нужно попасть туда.

— А сколько вас? — спросил купец. Оказалось, что вместе с женщинами и детьми скифов было больше полусотни.

— А что скажет Таксакис, когда узнает, что вы обменяли его скот? — снова спросил купец.

— Таксакиса уже нет в живых, — отвечал скиф.

— Для чего же вам в таком случае так поспешно переправляться с женами и детьми на ту сторону пролива?

На этот вопрос скиф не дал ответа.

Купцы договорились, что встретятся со скифами для окончательных переговоров через три дня невдалеке от города, у двух древних курганов, которые, по преданию, были насыпаны еще киммерийцами, обитавшими в этих местах до скифов.

Когда скиф ускакал, один из купцов сказал:

— Дело это для нас выгодное, но не очень-то оно мне нравится.

— А почему? — спросил его Леотихид. — Ты думаешь что они убьют старика?

— Это меня меньше всего интересует, — отвечал купец. — Старик не мой отец и не мой родственник. Пусть его убивают. До этого нам дела нет. Гораздо хуже другое. Пригнать в город большое стадо скота и переправить на тот берег пролива полсотни скифов втайне нельзя. Значит, нужно говорить с архонтом Археанактом. А он никогда этого не позволит.

— Почему ты так думаешь? — в один голос спросили и Леотихид, и второй купец.

— Археанакт никогда не даст нам своего согласия, — повторил первый купец, — потому что он боится скифского царя Таксакиса.

— Но ведь тот убит, — возразил Леотихид.

— Убит? — сказал купец. — Это еще надо проверить. Если же он жив и вернется со своими соплеменниками в наши края, плохо придется не только нам, но и всему нашему городу. Он жестоко отомстит за то, что мы посягнули на его скот.

Купец оказался прав. Когда они вернулись в город и отправились к архонту Археанакту, он сказал им:

— Таксакис в дружбе с нашим городом. Наши граждане очень дорожат этой дружбой, потому что она приносит им и всему нашему городу большую пользу. Я никогда не допущу, чтобы из-за вашего проклятого скота Таксакис стал нашим врагом. Это грозит городу неисчислимыми бедами. — Не поверил Археанакт и вести о смерти Таксакиса. Не так-то легко его убить.

В заключение Археанакт пригрозил изгнанием обоим купцам, если они попытаются тайно от него и от граждан получить скот у скифов и переправить изменивших Таксакису скифов на другой берег пролива.

И вот теперь Леотихид пришел к Деметрию.

— Даматрий, — сказал он, произнося это имя на дорийский лад. — Даматрий, ты в дружбе с нашим ойкистом Ксенократом. Поговори с ним об этом деле.

— А сколько голов скота в стаде? — спросил Деметрий.

— Да не меньше 300 скифских безрогих волов и коров и столько же примерно, если не больше, овец.

— А откуда же мы возьмем так много вещей или денег, чтобы заплатить за большое стадо? — снова спросил Деметрий.

— Какой ты чудак, — сказал Леотихид, — да все дело в том и заключается, что заплатят за скот мои друзья, городские купцы, а нам останется только принять от скифов стадо, подержать его у себя, пока купцы не перепродадут его дальше, и переправить полсотни скифов на одном из наших кораблей на ту сторону пролива.

— А какая нам от этого будет выгода? — снова спросил Деметрий.

— Купцы, — ответил Леотихид, — обещают нам за это одну треть барыша.

Деметрий и Леотихид вместе отправились к ойкисту Ксенократу. Ойкист задумался.

— Откуда вы знаете, что Таксакиса нет больше в живых?

— Если бы он был жив, — сказал Леотихид, — скифы, которых мы встретили в степи, никогда не решились бы продать нам его стадо.

— Это верно, — сказал Ксенократ. Довод показался ему убедительным.

— А зачем скифам понадобилось переправляться на ту сторону пролива? — спросил он.

— Да мало ли почему это могло им понадобиться, — ответил Деметрий.

На этом разговор с Ксенократом закончился. Никакого определенного ответа ойкист им не дал. Однако к вечеру он собрал у своего дома наиболее именитых и уважаемых переселенцев. Леотихид по просьбе ойкиста снова рассказал присутствующим всю историю с начала и до конца. Но Деметрий заметил, что о разговоре с городским архонтом Археанактом он не сказал ни слова. Деметрий тоже промолчал. Уж очень выгодным казалось ему это дело.

Долго судили и рядили переселенцы и в конце концов пришли к единодушному решению. Они согласились на предложение купцов, но при условии, если жители поселка получат половину стада. Леотихид немедленно отправился в город, чтобы сообщить купцам об этом условии.

На другой день только и было в поселке разговоров об этом деле. Только к вечеру Леотихид вернулся из города и сообщил, что купцы условие приняли. Все жители поселка вновь собрались и по предложению ойкиста приняли решение завтра же устраивать загон для скота.

Прошло еще три дня, и вот, когда солнце уже было близко к закату, Деметрий одним из первых увидел в степи многоголовое стадо скота. Вокруг стада гарцевали на конях скифы. За стадом следовало больше десятка запряженных волами и покрытых войлоком скифских повозок. Впереди стада ехало четыре всадника. Когда они подъехали ближе, Деметрий узнал в них Леотихида, двух городских греков и молодого скифского воина. Деметрий сразу догадался, что это были купцы и скиф, продавший им стадо. Весь поселок высыпал им навстречу. Мычащих быков и коров, блеющих овец стали размещать в загоне. Леотихид и купцы распоряжались, а все жители поселка, не исключая ойкиста, выполняли их распоряжения. Скифы поставили свои повозки у самого поселка, выпрягли волов, стреножили коней, разожгли костры. Поселенцы, и стар и млад, окружили их со всех сторон и с любопытством рассматривали. Пришел сюда и Деметрий. Но высокого старика с седой бородой и длинными волосами среди скифских мужчин он не заметил.

— А где старик? — спросил он подошедшего к нему Леотихида.

— Какой старик? — переспросил Леотихид.

— А тот, который не хотел вам отдавать стадо.

— Не знаю, — ответил Леотихид, и Деметрий понял, что он не хочет больше разговаривать на эту тему.

Вернувшись домой, Деметрий сказал жене:

— Ну теперь мы должны возблагодарить богов и в первую очередь нашу покровительницу Артемиду. Черные дни для нас кончились. За зиму мы можем быть спокойными, а там и урожай подоспеет.

— Подожди благодарить богов, — отвечала ему жена. — Получи сначала нашу долю скота или денег, вырученных за его продажу.

— Ничего ты не понимаешь, — ответил ей с раздражением Деметрий. — Если скот в нашем загоне, значит, это теперь наш скот.

Деметрий проснулся, когда было еще темно, от сильного шума, криков и громких воплей жены, которая трясла его за руку. Деметрий вскочил с ложа и, как был в одном хитоне, схватил меч и выбежал на улицу. Мимо его головы просвистело несколько стрел. Пригибаясь к земле, по улице поселка пробежали двое или трое переселенцев с копьями и мечами в руках. Деметрий побежал за ними. У того края поселка, где стояли скифские повозки, раздавались громкие крики, был слышен стук оружия, стоны раненых. Деметрий увидел несколько подростков и женщин, с лихорадочной поспешностью перегораживавших улицу кучами камней. Обогнув их, он побежал дальше. Но в этот момент он почувствовал сильную боль в груди и потерял сознание.

Очнулся Деметрий уже в своем доме. Через открытую дверь светило солнце и было видно голубое безоблачное небо. «Совсем как на родине», — подумал Деметрий. Рядом с его ложем стояла жена с примочкой в руках. От нее он узнал, что на их поселок внезапно напали скифы. Деметрия нашел со скифской стрелой в груди и перенес домой ойкист Ксенократ. Вскоре он пришел навестить Деметрия. Ксенократ сказал, что скифов, нападавших на поселок, привел с собой высокий старик с седой бородой и длинными волосами. Видимо, заподозрив неладное, он бежал в степи и успел предупредить верных царю Таксакису скифов о готовящейся измене и угоне скота. По следам этого стада скифы во главе со стариком и пришли прямо к поселку. Другие подробности были неизвестны, потому что и Леотихид, и оба городских купца, и все скифы, пригнавшие к ним стадо, и еще 8 человек переселенцев, жителей их поселка, были убиты. Напавшие не пощадили и скифских жен и детей. Все они были перебиты у своих повозок на окраине поселка. Участь их должны были бы разделить и все жители поселка, если бы не городской архонт Археанакт. В самый острый момент он подошел к поселку с большим отрядом вооруженных граждан и уговорил напавших прекратить резню.

Все стадо скота немедленно было возвращено скифам. Высокий старик внимательно пересчитал быков, коров и овец. В руки скифов попали и ценности, которыми погибшие купцы успели заплатить за это стадо. Но самое главное, архонт Археанакт властно потребовал от переселенцев за спасение безоговорочного признания его верховной власти над поселком.

— Какой ответ, по твоему мнению, Деметрий, мы должны теперь ему дать? — закончил свой рассказ Ксенократ. — Неужели пришел конец нашей свободе и независимости? — сказал он горько.

— Ну, что мы можем ему ответить, — слабым голосом произнес Деметрий. — Разве у нас есть другой выход?

В древности рассказывали, что причиной похода персидского царя Дария в Скифию было его желание отомстить скифам за их смелые набеги. Действительно, и киммерийцы, и скифы не раз вторгались в Азию. Сильнейшие государства древнего Востока — Урарту и Ассирия — были бессильны преградить им дорогу. Греческий историк Геродот рассказывает, что во время одного из таких вторжений скифы дошли до Египта, опустошили огромную территорию, обложили население данью и 28 лет господствовали над ним.

Все это, однако, произошло больше чем за сто лет до Дария. Поэтому истинной причиной похода было не столько желание персов отомстить скифам и обезопасить себя от их вторжений, сколько стремление расширить Персидскую державу новыми завоеваниями и закрепить за ней северный берег Черного моря.

Государство персов сложилось при предшественниках Дария как государство завоевателей. Каждый новый военный успех давал персам богатую добычу и военнопленных, которых обращали в рабов. Население побежденных областей облагалось налогами и обязывалось участвовать во всех походах, какие предпринимали персы. Поэтому персидские рабовладельцы стремились к новым завоеваниям.

Поход через Фракию и Западное Причерноморье в богатую хлебом страну скифов в случае успеха сулил персам огромные выгоды. В успехе же они не сомневались: до этого времени персы не знали военных неудач.

К походу в Скифию персы готовились как обычно. Дарий разослал по всем подвластным ему областям гонцов с повелением одним прислать пехоту, другим флот, третьим приступить к постройке моста через Боспорский пролив, по которому собранные Дарием войска должны были перейти из Малой Азии в Европу и через Фракию двинуться на скифов. Такого рода приказания получили и греческие города западного побережья Малой Азии, незадолго перед тем вынужденные признать свою зависимость от персидского царя. Им было предписано доставить Дарию корабли и принять непосредственное участие в походе.

Когда войска и флот были собраны и все приготовления к походу закончены, Дарий направился в город Калхедон. Этот город был расположен на берегу пролива, там, где спешно достраивался плавучий мост. Здесь Дарий сел на корабль и через пролив вышел в Черное море. Перед его глазами развернулась черноморская ширь. Высадившись на побережье, он смотрел на морской горизонт, скрывавший далекие берега неведомой Скифии. Дарий мечтал о покорении этой страны. Потом он отплыл обратно к мосту.

Мост был уже готов. Строился он под руководством грека с острова Самоса — Мандрокла. Дарий был доволен его работой. Щедро одарив Мандрокла, он повелел поставить на берегу пролива два столба из белого мрамора и начертать на одном из них по-персидски, а на другом по-гречески названия всех подвластных ему племен и народностей, принявших участие в этом походе.

Вскоре началась переправа. Пехота и конница Дария по мосту перешли на европейский берег пролива. Все находившиеся здесь греческие города изъявили Дарию покорность. Сопротивление его войскам казалось им безнадежным.

Среди покорившихся был афинянин Мильтиад, правитель на полуострове Херсонесе Фракийском, будущий герой Марафона. Вместе с остальными греками он получил приказание двинуться на кораблях вдоль западного берега Черного моря к устью Дуная (древнее название Дуная — Истр).

Затем греки должны были подняться вверх по течению и построить мост для перехода войск Дария на левый берег Дуная, в скифские степи.

Войска персов во главе с Дарием двинулись на север, через Фракию к Дунаю. Через некоторое время они достигли реки Теара и расположились здесь лагерем. Река, вкус ее воды и окружающая местность понравились Дарию. Когда пришло время сниматься с лагеря и отправляться в дальнейший путь, Дарий велел в память о своем пребывании у полюбившегося ему Теара воздвигнуть на берегу столб с надписью: «Вода Теара самая приятная и полезная для здоровья; сюда пришел во главе войска доблестнейший и прекраснейший из всех людей Дарий, сын Гистаспа, повелитель персов и всего материка».

Войска Дария стали подходить к Дунаю, к тому месту, где грекам было поручено построить через него мост. Греки были поражены шириной и многоводьем Дуная, столь не походившего на маловодные и высыхающие в летнее время реки их родины. Мост был готов к сроку. Армия Дария перешла без всяких затруднений на левый берег. Перед Дарием расстилались бескрайние скифские степи.

Скифы были смелые и предприимчивые воины, отличные стрелки и наездники. На своих выносливых степных конях они быстро передвигались на большие расстояния, неожиданно и стремительно атаковали неприятеля. Трусость считалась у скифов величайшим позором. На ежегодном собрании скифских воинов только тот, кто одержал победу над врагом, мог получить чашу вина из рук вождя. Те, кто не совершил воинских подвигов, должны были садиться в стороне. Это переживалось скифами как самое большое унижение.

Перейдя через Дунай, персы не увидели ни одного скифского воина. Степь была пустынна. В войске Дария был грек по имени Коес, родом из Митилены, расположенной на острове Лесбосе. Как островитянин, он, очевидно, был связан с черноморскими колониями греков, а может быть, и сам побывал в Скифии, во всяком случае, Коес хорошо знал скифов и их военные повадки. Коес сказал Дарию: «Ты готовишься, царь, вторгнуться в такую страну, где не найдешь ни вспаханного поля, ни населенного города, в блужданиях по этой стране нас ждут невзгоды». Поэтому он советовал Дарию хорошенько подумать об обратном пути из скифских степей и обязательно сохранить мост через Дунай. Дарию этот совет показался разумным. Милостиво выслушав Коеса, он обещал щедро одарить его по возвращению домой. Потом он призвал военачальников греческих отрядов и поручил им стеречь мост. При этом Дарий вручил им ремень с шестьюдесятью завязанными узлами и сказал: «Начиная с того времени, когда я пойду на скифов, развязывайте на ремне каждый день по одному узлу; если минует число дней, обозначенных узлами, и я не вернусь, плывите обратно на родину; но до той поры берегите и охраняйте мост».

Тем временем скифские племена объединились для защиты своей страны. На совете скифских вождей было решено не давать Дарию открытого большого сражения, но, отступая, заманить противника в глубь страны. Для осуществления этого плана скифы разделили свои силы на два больших отряда. Один из них под руководством Скопасиса, к которому присоединились и племена савроматов, должен был находиться вдали от противника и напасть на него, как только истомленные лишениями персы повернут назад. Второй отряд под командованием Идантирса и Таксакиса следовал впереди персов, поддерживая расстояние между собой и противником в один день пути. Повозки со скифскими женщинами и детьми и весь скот были отправлены далеко вперед. При себе скифы оставили лишь столько скота, сколько им требовалось для прокормления отряда. По дороге воины Идантирса и Таксакиса засыпали все колодцы и источники, поджигали степь, истребляли растительность.

Войска Дария начали поход в восточном направлении от Дуная. На третий день пути на горизонте показались и быстро приблизились к персам скифские всадники. Дарий приказал своей коннице немедленно атаковать скифов. При виде неприятеля скифы повернули назад, конница персов устремилась за ними, но так и не догнала их.

Армия Дария вновь двинулась вперед. День за днем шла она по опустошенной пожарами степи. Скифы больше не показывались. Еще через некоторое время персы набрели на покинутые скифами деревянные укрепления и сожгли их. По мере дальнейшего продвижения вперед местность становилась все более и более пустынной.

В то далекое время наступающие войска обычно снабжались за счет населения тех районов, через которые они проходили. Но здесь не было населения. В армии Дария во всем ощущался недостаток. Утомление от продолжительного похода давало себя чувствовать, а враг был неуловим. Дойдя до большой степной реки (Геродот называет ее Оар), Дарий расположился лагерем на ее берегу. Персы принялись за возведение укреплений, восьми громадных стен, замыкавших большое пространство. Потом, когда поход Дария стал уже далеким прошлым, на берегу реки все еще продолжали возвышаться обломки этих укреплений, так и не доведенных до конца.

Дело в том, что до Дария дошли новые вести о скифах: они обошли его и теперь находились у него в тылу. Царь немедленно покинул недостроенные стены и со всем войском повернул назад на запад. Быстрым маршем он вернулся в скифские степи и здесь, наконец, повстречался с двумя большими отрядами скифов. Но повторилась уже знакомая картина. Войска Дария устремились на скифов, те немедленно отступили. Персы погнались за ними, но скифы были неуловимы: по-прежнему они находились впереди, поддерживая расстояние между собой и противником в один день пути.

Между тем время шло и не предвиделось конца странствованиям войск Дария. Тогда Дарий послал к Идантирсу всадника с поручением произнести перед ним речь следующего содержания: «Зачем ты, чудак, все время убегаешь? Тебе следует выбрать одно из двух: или остановись, не блуждай больше и сражайся; или же, если ты чувствуешь себя слабее меня, то так же приостанови свое бегство и вступай со мной в переговоры, как со своим повелителем». В ответ на эту речь Идантирс отвечал: «Никогда прежде я не убегал из страха ни от кого, не убегаю и сейчас от тебя; я не сделал ничего нового по сравнению с тем, что делаю обыкновенно в мирное время; у нас нет городов, нет засаженных деревьями полей, нам нечего опасаться, что они будут покорены или опустошены; нечего поэтому мне торопиться вступать с тобой в сражение».

В войске Дария ходила молва о том, что скифы послали Дарию странные подарки: птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Смысл этих подарков раскрывался так: «Если вы, персы, не улетите, как птицы, в небеса или не скроетесь в землю, как мыши, или, как лягушки, не ускачете в озеро, то не вернетесь назад и все погибнете от наших стрел».

Положение войск Дария становилось все более тяжелым. Теперь скифы изменили тактику. Каждый раз, когда отряды персов отправлялись добывать продовольствие, скифы нападали на них. Нередко вступали они в сражение и с персидской конницей, не раз обращая ее в бегство и преследуя до самого лагеря. Потом они поворачивали назад и снова уходили в степи. Нападения скифы часто совершали под покровом ночной темноты. Чтобы внушить противнику ложные надежды, дольше задержать в своей стране и еще больше измотать его силы, скифы время от времени оставляли вблизи персов небольшие стада скота. Каждый раз, когда истощенным голодом воинам Дария попадали в руки такие подачки, они ликовали, точно после большой победы. Силы персов продолжали неуклонно истощаться.

Наконец наступил столь долго ожидаемый Дарием момент. В непосредственной близости от его лагеря пешие и конные скифы стали выстраиваться в боевой порядок. Казалось, настал час решающего сражения. В это время через ряды скифов пронесся заяц. Тотчас скифы нарушили свой строй и с громкими криками и шумом понеслись за зайцем. Недоумевающий Дарий спросил окружающих о причинах тревоги и шума в рядах неприятеля. Когда ему донесли, что виновником всего явился заяц, он задумался, а потом сказал: «Эти люди смотрят на нас с полным пренебрежением; наше положение представляется мне сейчас таким, что следует серьезно обдумать, каким образом обеспечить возвращение на родину».

Находившийся при Дарий его советник Гобрий, считавшийся мудрецом, полностью с ним согласился и посоветовал, когда стемнеет, разжечь в лагере костры и со всеми воинами, способными к передвижению, уйти к Дунаю, пока скифы не разрушили наведенный через него мост.

Так Дарий и поступил. Костры были разложены. Раненым, больным, истощенным походом воинам было объявлено, что царь уходит из лагеря с отборной частью войска, чтобы совершить ночное нападение на скифов. Кроме того, были оставлены все ослы и мулы. Своим криком они должны были вызвать у неприятеля впечатление, что никаких перемен в персидском лагере не произошло. Затем Дарий форсированным маршем выступил к Дунаю. На следующий день утром лагерь огласился воплями и стонами брошенных на произвол судьбы воинов.

Узнав о поспешном ночном отступлении Дария, скифы решили его преследовать. Догадавшись, что он направился к Дунаю, они устремились туда.

Отступающие войска персов большей частью состояли из пехоты и двигались медленно; кроме того, персы вообще плохо знали дороги в степи. Скифы же двинулись кратчайшим путем. Поэтому они первыми достигли Дуная.

На Дунае скифы увидели корабли греков. Хотя все узлы на ремне были уже развязаны, греки продолжали охранять мост. Вступив с ними в переговоры, скифы сообщили о бегстве Дария и потребовали, чтобы греки разрушили мост. Грекам же они посоветовали поскорее возвращаться на родину и там наслаждаться свободой. «За эту свободу, — сказали они, — вы должны быть благодарны нам, потому что мы нанесли вашему прежнему владыке такой удар, что он уже ни на кого не пойдет войной».

Вожди греческих отрядов собрались на совет. Военная мощь персов казалась им раньше несокрушимой. Но теперь предпринятый Дарием поход закончился полной неудачей: скифы заманили громадное войско персов в глубь своей страны и истощили его силы.

Выступил афинянин Мильтиад. Он настойчиво советовал разрушить мост и поднять восстание против персов на берегах Геллеспонта и на всем ионийском побережье Малой Азии, чтобы вернуть греческим городам, порабощенным персами, свободу. Предложение Мильтиада, однако, было отвергнуто. С возражениями выступал правитель города Милета — Гистией. Как и многие другие правители, посаженные персами в подвластных им греческих городах, он получил свою власть над Милетом из рук Дария. «Если могущество Дария будет сокрушено, — говорил Гистией, — то в наших городах поднимется народ и лишит нас власти». Слова Гистиея показались участникам совета убедительными. Все они хорошо знали настроение большинства своих граждан, мечтавших не только об освобождении от власти персидского царя, но и о ниспровержении своей собственной аристократии. Когда началось голосование, большая часть голосов была подана против предложения Мильтиада.

Но греки не рискнули отклонить требование скифов о разрушении моста, так как было ясно, что скифы не остановятся перед тем, чтобы силой заставить их выполнить свое требование, или разрушат мост сами. Поэтому для вида они разобрали часть моста, прилегавшую к скифскому берегу, на протяжении полета стрелы и заверили скифов, что разберут и остальную часть.

Так как Дария с его войсками все еще не было, скифы снялись с места и отправились его разыскивать. Дария спасло то, что скифы искали его преимущественно у дорог, вблизи которых были хорошие пастбища для лошадей. Скифы были уверены, что Дарий выберет именно этот путь для возвращения к Дунаю. В действительности же персы шли обратно по своим прежде проложенным следам, через выжженные степи. Ночью подошли они к Дунаю. Когда выяснилось, что прилегающая к берегу часть моста разобрана, в войске распространилась паника. Каждую минуту можно было ожидать нападения скифов.

В свите Дария находился один египтянин, обладавший исключительно громким голосом. По приказанию Дария он вышел к реке и позвал Гистиея. Греки, услышав его голос, подплыли на кораблях к берегу и быстро навели мост. Персы успокоились лишь тогда, когда очутились на правом, фракийском берегу Дуная. Отсюда Дарий с остатками войска дошел до Геллеспонта и переправился в Малую Азию.

Поход Дария против скифов был первой крупной военной неудачей персов, до того почти не знавших поражений. Слава о их военной мощи была сильно поколеблена. У многих народов, покоренных персами, проснулась надежда сбросить ненавистное ярмо чужеземной власти.

Через некоторое время скифы произвели опустошительный набег на побережье Геллеспонта, а в греческих малоазийских городах вспыхнуло восстание против персов.

В 491 г. до н. э. владыка Персии царь Дарий I направил в города Балканской Греции послов. Именем «великого царя, царя царей» послы потребовали от греческих городов-государств «земли и воды», т. е. признания власти персов.

Посольства почти везде достигали цели. Страх перед мощью Персидского царства, простиравшегося от Индии до Средиземного моря, был велик. Греки помнили о недавней жестокой расправе Дария с мятежными греческими городами Малой Азии, восставшими против гнета персов. Многие цветущие прежде города подверглись столь страшному опустошению, что уже никогда не смогли подняться. Борьба против огромной державы персов казалась делом безнадежным.

Только в двух вольнолюбивых городах Греции персидские послы встретили достойный ответ. Спартанцы в ответ на требование персов «земли и воды» бросили послов в глубокий колодец со словами «возьмите сами!». В Афинах персидские послы были также убиты.

Персы решили жестоко покарать афинян. Царь не мог забыть, что Афины и Эретрия помогали мятежным городам греков, послав 25 кораблей для поддержки восставших. Когда восстание малоазийскнх греческих городов было жестоко подавлено, Дарий повелел, чтобы ему ежедневно напоминали во время обеда: «Царь, помни об афинянах!»

Первый поход, предпринятый персами против Греции, окончился неудачно. Огибая Афонский мыс, персидский флот попал в сильную бурю. От разбушевавшейся стихии погибло много персидских кораблей. Уцелевшие суда повернули обратно.

Тогда Дарий задумал новый поход на Грецию. Его полководцы Датис и Артафрен получили приказание завоевать Афины и Эретрию и обратить в рабство их жителей. Датис и Артафрен с большим сухопутным войском расположились лагерем на побережье Малой Азии.

Персидское государство было огромным, но непрочным. Народы, покоренные персами, ненавидели своих завоевателей. Отдельные области с населявшими их народностями жили своей жизнью, сохраняли свои обычаи, старые, доперсидские порядки, свой язык. Но все они были подвластны персидскому царю и, когда тот начинал войну, должны были поставлять ему вооруженные отряды и боевые корабли. Собственно персидские воины составляли ядро вооруженных сил персидской державы. И на этот раз подданные Дария получили приказание доставить корабли, необходимые для перевозки войск в Грецию, в том числе и суда, приспособленные для перевозки персидской конницы, Когда все приготовления были закончены, Датис и Артафрен погрузили свои войска на корабли и поплыли через Эгейское море к Балканскому побережью Греции. По пути Датис и Артафрен останавливались у отдельных островов и подчиняли их жителей власти персидского царя. Так они высадились на острове Наксос. Не дожидаясь неприятеля, жители острова бежали в горы. Персы сожгли город наксосцев и тех, кто попал к ним в плен, обратили в рабов.

Переплыв Эгейское море, Датис и Артафрен подошли к острову Эвбея, высадились у Эретрии и осадили этот город. Шесть дней жители отчаянно защищались, но в городе нашлись предатели, и на седьмой день осады Эретрия пала. Ворвавшись в город, персы разграбили его, сожгли храмы.

С персидским войском плыл Гиппий, старший сын афинского тирана Писистрата. Власть Гиппия была свергнута афинянами. Гиппий был уже глубоким старцем, но он надеялся восстановить свою власть над Афинами при помощи персов.

После взятия Эретрии персидский флот переплыл узкий пролив, отделяющий остров Эвбею от побережья Аттики. По совету старого Гиппия персы высадились в Марафонской долине. В Марафонском округе отец Гиппия — Писистрат некогда имел много сторонников. Видимо, Гиппий надеялся, что и сейчас он, вернувшись на родину, найдет среди них поддержку и, подобно тому как его отец 48 лет назад, быстро и победоносно пройдет из Марафона в Афины. Датис и Артафрен разделяли эти надежды, но действительность их не оправдала.

Никто из местных жителей не сочувствовал персам и их ставленнику Гиппию. Все бежали от захватчиков. Гиппий тогда же понял, что никакой надежды утвердиться в Афинах у него нет. Рассказывают, что, когда Гиппий помогал персам своими советами при высадке на побережье Марафона, он сильно закашлял. При этом у него выпал один зуб. Тщетно стал его разыскивать Гиппий в песке; когда же убедился, что зуб не найти, он вздохнул и сказал: «Если мне и принадлежит на этой земле что-либо, то это только один мой зуб».

Марафонская долина оказалась удобным местом для персидского лагеря. Персы вытащили суда из воды, разбили палатки. Палатка Артафрена была поставлена на возвышенном месте у самого берега. Отсюда он мог обозревать всю долину.

Сразу же после высадки персы принялись грабить и опустошать занятый ими берег. Над Аттикой и Афинами нависла смертельная опасность. Но афиняне были полны решимости с оружием в руках защищать свою свободу и независимость.

Ополчением афинских граждан руководили десять стратегов, каждый из которых командовал воинами своей филы. Военный совет стратегов возглавлял архонт-полемарх.

Одним из стратегов в этом году был избран Мильтиад — человек опытный, хорошо знавший персов. В свое время, когда Мильтиад был правителем на полуострове Херсонесе Фракийском, ему пришлось вместе со многими греками участвовать в скифском походе Дария. Но, оставшись сторожить мост через Дунай, Мильтиад предложил его разрушить, чтобы затруднить возвращение Дария из скифских степей и поднять в тылу у персов восстание.

После подавления восстания малоазийских греческих городов, когда персы утвердились на обоих берегах пролива, Мильтиад нагрузил своими сокровищами пять кораблей и бежал в Афины. Ко времени битвы при Марафоне Мильтиаду было уже более 60 лет, но он был еще крепок, смел и предприимчив.

На совете афинских стратегов было решено прежде всего обратиться за помощью к Спарте. Туда послали афинского гонца Фидиппида. Необыкновенно быстро (в два дня) Фидиппид дошел до Спарты. «Афиняне просят вас им помочь, чтобы старейший эллинский город не впал в рабство», — сказал он спартанцам. Но спартанцы решили воздержаться от немедленного выступления. Их область отстояла далеко от места высадки персов. Будущее должно было показать, вступить ли с персами в борьбу или начать переговоры. Поэтому, сославшись на древний обычай, спартанцы обещали выступить на помощь афинянам не раньше, чем наступит полнолуние. В лучшем случае они могли явиться в Аттику только через 10 дней. Эту безрадостную весть и принес Фидиппид на пятый день в Афины. Афинянам, таким образом, предстояло один на один встретиться с врагом, превосходящим их своими силами. Весь вопрос теперь состоял в том, оставаться ли в городе, под защитой его стен и башен, или выйти в открытое поле и дать персам решительное сражение. Мнения стратегов разделились.

Мильтиад стоял за решительное сражение. Он опасался, что в случае осады, особенно если она затянется, в Афинах могут найтись изменники, которые в трудный момент откроют врагу городские ворота. Немало афинских аристократов мечтало об уничтожении существовавшего в Афинах государственного строя любой ценой. Всем им была известна политика персов в зависимых от них греческих городах — они всюду поддерживали аристократов против остальной массы граждан. В Афинах имелись и сторонники Писистратидов, также готовые перейти на сторону врага. Мнение Мильтиада разделяли еще четыре стратега, но пять других были против него. Голоса в военном совете, следовательно, разделились пополам. Теперь все зависело от того, к какому из этих мнений присоединится архонт-полемарх, председательствующий в военном совете. Эту должность занимал Каллимах.

Перед началом голосования Мильтиад отвел Каллимаха в сторону и сказал ему: «От тебя, Каллимах, зависит теперь, быть ли Афинам в рабстве или оставаться свободными… С самого основания Афины никогда еще не подвергались такой опасности. Если мы не дадим сражения, то я опасаюсь восстания; афиняне его поднимут при одной мысли, что мы хотим сдаться персам. Если же мы дадим сражение, прежде чем некоторые афиняне успеют изменить, то у нас есть надежда его выиграть. Решение этого вопроса теперь в твоих руках». Когда началось голосование, Каллимах присоединил свой голос к предложению Мильтиада. После этого старики и плохо вооруженные остались в городе для защиты его стен, а всех боеспособных афинян Мильтиад повел к Марафонской долине. В афинском войске было 10 тысяч тяжеловооруженных воинов.

По афинским обычаям, главное командование ежедневно переходило по очереди от одного стратега к другому. На этот раз все стратеги единодушно отказались от своего права в пользу Мильтиада и поручили ему, как самому опытному воину, командовать афинянами.

Через несколько часов после выхода из города афинское войско остановилось на склоне горы. Отсюда открывался широкий вид на спускающуюся к морю замкнутую горами полукруглую долину и огромный, расположенный на самом берегу моря персидский лагерь. Афинские воины разбили свой лагерь на возвышенности у рощи. Позади их лагеря находилось селение Марафон, впереди простиралась долина.

Первый день прошел спокойно. На второй день утром афиняне построились в боевой порядок, рассчитывая, что персы нападут на них первыми. Но нападения персов не последовало.

В этот же день к афинянам пришла неожиданная помощь из Платеи. Жители этого небольшого беотийского городка, расположенного в непосредственной близости от границы Аттики, прислали на помощь афинянам тысячу тяжеловооруженных воинов.

Таким образом, перед сражением силы противников были следующие: афинян вместе с платейцами — 11 тысяч воинов, персов, по свидетельству древних авторов, — 100 тысяч. Если даже считать цифру древних авторов о численности персов преувеличенной, огромный перевес персидских сил не может вызывать сомнений.

Между греками и персами было различие и в вооружении, и в приемах ведения боя. Греческие тяжеловооруженные воины носили на голове высокие шлемы, тело их защищали панцири и большие щиты. Главным оружием было длинное копье. В атаку греки шли плотно сомкнутыми рядами, глубиной в 4–6 и больше рядов, стараясь опрокинуть противника и не разорвать собственный строй. Персы славились стрелками из луков и конницей, вооруженной саблями. Тяжелые шлемы и панцири были у них редки. Защищались они при помощи легких плетеных щитов. Сражение обычно начинали стрелки, засыпавшие противника стрелами. Потом в решающую атаку шла конница.

Но самое существенное различие между персами и греками заключалось не в вооружении и приемах ведения боя. Персидские воины смотрели на свое пребывание в Греции как на очередной завоевательный поход. Успех должен был принести им богатую военную добычу. Греки же явились защищать свою родину, свой дом и родных, независимость своего города, свою свободу. Поражение означало для них рабство. Поэтому они готовы были стоять против врага не на жизнь, а на смерть.

Сражение произошло 12 сентября 490 года до н. э. Утром Мильтиад расположил свое войско на обращенном к персам склоне горы перед рощей. Опасаясь, что враг, используя численный перевес, обойдет греков, Мильтиад растянул свою боевую линию и по возможности укрепил фланги. Правым флангом командовал Каллимах, на левом находились платейцы. Воины на флангах были построены в 5–6 рядов, следующих один за другим, в центре — только в 2–3 ряда. Из-за растянутости боевой линии поставить здесь большее число рядов Мильтиад не мог.

Сражение начали греки. Чтобы не дать персидским стрелкам времени их обстрелять, а персидской коннице атаковать, воины Мильтиада сначала быстрым шагом, а потом бегом бросились по склону в атаку на неприятеля. Для персов эта атака была неожиданной. Они не предполагали, что греки при своей малочисленности первыми решатся на такое смелое нападение.

Закипел жаркий рукопашный бой. После напряженной борьбы персы прорвали слабый центр афинян и стали преследовать отступающих. Им удалось уже захватить вооруженных пращами афинских рабов, выносивших из строя раненых. В это время на правом и на левом флангах афинянам удалось обратить своих противников в бегство. Но они не стали преследовать бегущих, а повернули свои сомкнутые ряды против неприятеля, сражающегося в центре, и ударили по нему и справа и слева одновременно. Теперь персы оказались сжатыми с трех сторон. Скоро они обратились в беспорядочное бегство.

Афиняне гнали врага к морю. Сражение перенеслось к кораблям. Афиняне стремились захватить их и поджечь. Персы спешно спускали корабли на воду, быстро садились на них, чтобы отчалить от берега.

Рассказывают, что одному из афинян, брату знаменитого поэта Эсхила, отрубили руку, которой он схватился за персидский корабль. Тогда храбрый воин схватился за корабль другой рукой, и афиняне овладели вражеским судном.

Победа афинян была полной. На поле боя остались 6400 персов. У афинян было 192 убитых, в их числе Каллимах, стратег Стесилай и много других видных афинских граждан.

Торжество афинян по случаю победы было безмерно. В Афины с радостной вестью был послан гонец. Покрытый кровью и пылью, он, задыхаясь, добежал до Пникса[25] и, успев лишь крикнуть «Победа!», упал мертвым. В память об этом подвиге проводятся состязания в марафонском беге на 42 198 м.

Однако с врагом еще не было покончено. Отдалившись от берега и подсчитав свои силы, Датис и Артафрен решили обогнуть на своих кораблях Аттику и напасть на Афины, пока афинские воины не вернулись еще с поля сражения. Но этот маневр противника был разгадан Мильтиадом. Он оставил в Марафонской долине небольшой отряд для охраны военной добычи, главные же свои силы быстро повел к городу. Когда на другой день вражеские корабли подошли к афинскому берегу, персы увидели выстроившихся в боевом порядке афинян, готовых к новому сражению.

Персы не решились на новую высадку и повернули свои корабли в открытое море.

Велико было значение марафонской победы. Афиняне показали всем греческим городам, что сплоченные ряды граждан, воодушевленных любовью к своему родному городу и стремлением отстоять свободу и независимость, могут побеждать численно превосходящего противника. Многие из греческих городов, которые совсем еще недавно согласились стать подданными персидского царя, после марафонской победы объявили себя независимыми.

Вся Греция вновь обрела веру в свои силы и уверенность в конечной победе.

Павшие в сражении воины были погребены на поле боя. Память о них высоко чтилась всеми греками.

Не было пределов надменности персидского царя. Не только Азия покорилась ему, но и мятежный Египет, и далекие эфиопы признали его власть. По первому же слову его наместники — сатрапы — могли привести персидскому царю огромное войско из подвластных племен и народов. Несметные сокровища, добытые трудом его подданных, стекались в царскую казну. Жестокая казнь ожидала каждого смельчака, решившегося оказать неповиновение. Только два темных пятна омрачали величие персидского царя: неудача скифского похода и поражение при Марафоне. Только два народа, скифы и греки, не подчинились могуществу персов, сумели отстоять свою независимость.

После смерти царя Дария на персидский престол вступил его сын Ксеркс. Он начал готовиться к новому походу на Грецию. Ксеркс приказал своим сатрапам собирать войско и флот.

Четыре года продолжалась подготовка к походу. Еще в первом походе на Грецию персидский флот во время бури потерпел крушение у мыса Афон, который находится на полуострове Халкидика, поэтому Ксеркс приказал перекопать мыс и вырыть пролив такой ширины, чтобы две триеры могли рядом проплыть по нему. Три года воины и рабы различных народностей перекапывали мыс под ударами бичей персидских надсмотрщиков. Наконец все было готово — перешеек прорыт, войско и флот собраны, продовольствие заготовлено и размещено по пути следования войска. Выступив из своей столицы Сузы, Ксеркс привел армию в главный город Лидии — Сарды.

Узнав, что персы готовят поход, афиняне послали троих лазутчиков, чтобы они разузнали о силах Ксеркса. Лазутчики были пойманы и приговорены к казни. Однако царь приказал немедленно освободить их, показал им свое войско и флот, а затем отпустил домой. Ксеркс надеялся, что афиняне, услышав о том, как велики его силы, откажутся от сопротивления.

Но он ошибся. Афиняне были полны решимости бороться за свою свободу. Глава афинской демократической партии Фемистокл провел в народном собрании решение о постройке нового сильного флота. Афинам принадлежали богатые серебряные рудники в Лаврионе, на юго-востоке Аттики. Обычно доходы от этих рудников делились между гражданами, по 10 драхм на человека. Теперь по предложению Фемистокла было решено на эти средства выстроить 200 боевых триер.

Между тем Ксеркс, расположившись в Сардах, послал, как некогда Дарий, глашатаев по греческим городам с требованием «земли и воды». Одновременно он приказал построить мост через Геллеспонт, от малоазийского города Абидоса к мысу у Херсонеса Фракийского, где пролив Геллеспонт имел ширину в 7 стадий (1,3 км). Мост сооружали финикийцы и египтяне на папирусных и льняных канатах. Когда он был наведен, поднялась сильная буря и разрушила мост. Царь пришел в ярость и велел отрубить головы тем, кто строил мост.

Другие мастера предложили новый способ устройства моста, который и был осуществлен: 360 судов были поставлены на якорь вплотную друг к другу. По этому плавучему мосту с наступлением весны Ксеркс начал переправлять войско на европейский берег. Семь дней длилась переправа, царские надсмотрщики бичами подгоняли тех, кто отставал или шел недостаточно охотно. Во время переправы началось солнечное затмение, и жрецы объяснили царю, что это добрый знак: так закатится солнце эллинов!

Пройдя некоторое расстояние по фракийскому побережью, Ксеркс решил устроить генеральный смотр своим силам. На обширной равнине расположилось огромное войско.

Тут были персы и мидяне в войлочных шапках — тиарах, пестрых хитонах и чешуйчатых панцирях, вооруженные короткими мечами, копьями, луками; ассирийцы в медных шлемах, с дубинами и льняными щитами; парфяне, хорезмийцы, бактрийцы и саки с луками и секирами; индийцы в длинных одеждах; арабы в подпоясанных плащах, с луками на правом плече; эфиопы в барсовых и львиных шкурах, с раскрашенными белой и красной краской телами, с луками из пальмового дерева и кремневыми наконечниками стрел и копий; фракийцы в лисьих шкурах и длинных пестрых плащах, с дротиками и маленькими щитами; кавказские народы в шлемах, украшенных бычьими ушами, с кожаными щитами и короткими копьями.

Отдельно стоял отборный десятитысячный отряд воинов из знатных персидских юношей, называвшихся «бессмертными», так как каждого выбывшего из строя сейчас же заменяли другим, не менее достойным, так что число «бессмертных» всегда оставалось неизменным. Копья и вся их одежда сверкали золотом. Отдельно выстроилась и конница персов, мидян, бактрийцев и арабов. А на море виднелось 1207 триер, построенных искусными мореплавателями — финикийцами, египтянами и греками с островов, покорившихся Персии.

Чтобы сосчитать все войско, придумали следующий способ: 10 тысяч воинов были поставлены вплотную друг к другу, тесной толпой. Затем снаружи очертили линией то пространство, которое они занимали, и построили по этой линии стену. Получилось огороженное место, вмещающее ровно 10 тысяч человек. Затем в эту ограду стали вводить всех остальных воинов, каждый раз по десятку тысяч, и так определили их общее число.

Греки впоследствии рассказывали, что у персов оказалось 1 миллион 700 тысяч пехотинцев и 80 тысяч конницы. Кроме того, были матросы, слуги царя и знати, обозная прислуга. Всего в войске персов было свыше 5 миллионов человек. Конечно, греки значительно преувеличивали, но все же войско Ксеркса было очень велико; такой вражеской армии еще не было никогда на земле эллинов.

Постепенно Ксеркс дошел до Фессалии и северо-восточной части Балканского полуострова, разоряя жителей встречающихся городов, чтобы добыть средства на пропитание своим войскам и на пиры для себя. Греки говорили, что следует возблагодарить богов за то, что царь обедает лишь раз в день, иначе все они погибли бы голодной смертью.

Один за другим возвращались глашатаи, посланные требовать у городов «земли и воды». Многие приносили «землю и воду», особенно из тех городов, где была сильна аристократия, предпочитавшая персидское иго власти народа.

Но некоторые греческие государства решили сопротивляться захватчикам. Во главе их встали Афины. Только у них был флот, способный помериться силами с персидским. Спартанцы предлагали перегородить стенами Истмийский перешеек в надежде остановить таким образом наступление Ксеркса. Но, господствуя на море, царь легко мог взять прибрежные города, и грекам все равно пришлось бы покориться. Это отлично понимали в Афинах, где старались усилить флот и привлечь как можно больше городов к союзу против персидского царя.

Чтобы не оттолкнуть спартанцев, которые все еще надеялись отсидеться за истмийскими стенами и не спешили выступать, афиняне согласились предоставить им командование не только в армии, но и во флоте. После долгих совещаний собравшиеся на Истме члены союза решили послать флот примерно из 300 судов под командой спартанца Еврибиада к мысу Артемисию, на побережье Эвбеи, а войско — к Фермопилам, горному проходу, через который шел путь из Фессалии в Среднюю Грецию. Проход этот столь узок, что по нему могла проехать только одна повозка. С запада тянулась неприступная отвесная гора, а на востоке до самого моря простирались непроходимые болота. Некогда жители Фокиды, обороняясь от соседних фессалийцев, перегородили этот проход стеной; около нее протекали теплые источники, от них самый проход получил название Фермопилы — «теплые ворота». Здесь маленькое войско, решившееся твердо выполнить свой долг, могло надолго задержать самого сильного врага.

Невелики были силы греков, расположившихся у Фермопил: 300 спартанцев, 1120 аркадийцев, 400 коринфян и еще тысячи полторы воинов из других городов Пелопоннеса да более тысячи воинов из Средней Греции. Остальные силы союзников должны были прибыть позже, когда кончатся происходившие как раз в это время Олимпийские игры.

Отрядом у Фермопил командовал спартанский царь Леонид, человек твердый и мужественный, опытный в военном деле и любящий свою родину.

Еще не успело подойти к Фермопилам ожидаемое подкрепление, как стало известно, что приближается войско Ксеркса. Пелопоннесцы предлагали отступить и сосредоточить все силы на защите Истма. Но жители Средней Греции горько упрекали своих союзников, готовых выдать их беззащитными персидскому царю. Леонид решил остаться, он только послал гонца в Спарту, чтобы поторопить подкрепление. Несмотря на отчаянное положение, греки не теряли мужества. Когда им сказали, что персов идет такое множество, что они своими стрелами заслонят солнце, один спартанец ответил: «Будем сражаться в тени!»

Ксеркс, расположившись со своим войском к северу от Фермопил, послал разведчика посмотреть, что делают греки. Вернувшись к царю, посланный донес, что видел спартанцев, которые вели себя совершенно спокойно: одни из них занимались гимнастикой, другие расчесывали волосы. Ксеркс надеялся, что греки без боя уйдут от Фермопил. Но дни шли, а греки не уходили.

На пятый день Ксеркс послал мидян с приказанием захватить и доставить к нему живыми этих безумцев. Но все атаки мидян были отбиты. Мидяне отступили, и Ксеркс послал в бой «бессмертных». Сидя на возвышении в кресле, царь надеялся очень скоро насладиться зрелищем победы, но оказалось, что «бессмертные» имели не больше успеха, чем мидяне. Сражаясь в узкой теснине, они не могли воспользоваться своим численным превосходством, а в единоборстве спартанцы оказывались сильнее. Несколько раз спартанцы делали вид, что отступают, а когда персы с громкими криками бросались за ними, вдруг оборачивались к своим преследователям и убивали их. Трижды в страхе за свой отборный отряд вскакивал Ксеркс с кресла, неоднократно пытались персы перестроиться и изменить тактику, но так и не продвинулись ни на шаг.

Царь не знал, что предпринять. Но вечером явился к нему греческий перебежчик, местный житель Эфиальт и сообщил, что через горы шла обходная тропа, ведшая к Фермопилам, о которой почти никто не знал. Предатель брался провести по ней войско персов в тыл защитникам Фермопил. Ксеркс с радостью принял это предложение и тотчас же снарядил большой отряд под командой начальника «бессмертных».

К ночи отряд выступил. Сначала персы шли вдоль протекающей через ущелье горной речки, потом переправились через нее и стали подниматься в гору. На заре они достигли вершины горы, покрытой дубовым лесом. Здесь находился греческий сторожевой отряд.

Услышав шаги, греки бросились к оружию. В этот момент перед ними появились персы, которые тоже не ожидали встретить здесь неприятеля. У персов возникло опасение, не спартанцы ли это, но Эфиальт их успокоил: это не спартанцы, это воины из Фокиды, их нечего бояться. Построившись в боевой порядок, персы открыли стрельбу из луков. Поражаемые множеством стрел, фокеяне бежали. Тогда, не обращая на них больше внимания, персы стали спускаться с горы к главному лагерю греков.

Здесь уже знали от перебежчиков и лазутчиков, что персы обходят гору. Леонид решил отослать союзников — он хотел спасти по возможности больше воинов для будущих битв, а возможно, не очень полагался на их храбрость. Сам он решил оставаться на месте и как можно дольше задержать персов. С ним остались его спартанцы и воины города Феспии. Спартанцы считали позорным покинуть доверенную их защите позицию, а феспийцы не хотели оставлять в беде друзей. Всего у Леонида осталось 1200 тяжеловооруженных бойцов; они приготовились к смерти, но решили продать жизнь как можно дороже.

Спустя немного времени после восхода солнца персы начали наступление. Эллины встретили их у выхода из теснины, с ожесточением отражая натиск многочисленных персидских отрядов. Ударами бичей гнали начальники все новые толпы царских подданных в атаку. Когда у эллинов ломались копья, они рубили мечами, если ломались мечи, они с отчаянной храбростью действовали кулаками и зубами. Вот уже пал сам Леонид, и над его телом завязалась жестокая схватка. Четыре раза обращали спартанцы в бегство персов, старавшихся завладеть телом доблестного вождя. Все меньше и меньше оставалось в живых греков, но и множество персов погибло под Фермопилами. Два брата Ксеркса также пали в этом знаменитом сражении.

Но вот в тыл грекам ударили персы, приведенные предателем Эфиальтом. Тогда греки отступили за теснину и ограждавшую ее стену. Здесь после последней отчаянной схватки они все до одного были перебиты. Ксеркс приказал отыскать труп Леонида и обезглавить его.

Известие о славной гибели защитников Фермопил всколыхнуло всю Грецию. Двух спартанцев, которые остались живыми после сражения, потому что один был болен и не пошел в бой, а другой был послан вестником в Фессалию и задержался в дороге, спартанцы объявили лишенными чести. Никто не говорил с ними, и их называли трусами. Один не выдержал всеобщего презрения и покончил с собой, другой остался жить и в новой битве с персами, при Платеях, смыл с себя позор мужественной смертью в бою. Однако и тогда спартанцы отказали ему в почетном погребении, которого обычно удостаивались все погибшие за родину.

Над павшими греками, погребенными здесь же, у Фермопил, была поставлена плита со стихами знаменитого поэта Симонида:

При входе в Фермопилы была воздвигнута статуя льва в память Леонида. На статуе высечены стихи Симонида:

И рядом была надпись в честь воинов, павших при Фермопилах вместе с Леонидом:

Сражение при Фермопилах показало персидским захватчикам, на что способен народ, защищающий свою независимость.

— Итак, Фемистокл, что же говорили на военном совете? — спросил Мнесифил, когда начальник афинского флота Фемистокл возвратился на свой корабль после совещания командиров союзного греческого флота, собравшегося при острове Саламине. По мрачному и задумчивому виду Фемистокла его собеседник уже догадался, что на совещании принято неблагоприятное для Афин решение.

Действительно, положение было очень тяжелым. После битвы при Фермопилах персидские полчища, все уничтожая на своем пути, вступили в пределы Аттики. Пелопоннесские союзники не оставили надежды перегородить стеной Истмийский перешеек и, отсиживаясь за ней, оборонять свой полуостров. Афины, оставшись одни, не могли защищаться на суше. Что оставалось делать? Фемистокл утверждал, что выход один: отправить женщин, детей и стариков в безопасное место, а всем боеспособным мужчинам сесть на корабли, отплыть к острову Саламину и там дать решительный бой персидскому флоту. «Будущее Афин на море», — твердил он с самого начала своей политической деятельности. Еще раньше Фемистокл настоял на том, чтобы Афины построили 200 кораблей на доходы от серебряных рудников в Лаврионе. Тяжелую борьбу приходилось ему выдерживать. Аристократы оказывали ожесточенное сопротивление. Богатые землевладельцы отлично понимали, что вопрос о флоте — это не только вопрос о военной тактике, но и о будущем политическом устройстве Афин. Матросы, кормчие, рулевые — все это были бедные люди, не то что тяжеловооруженные пехотинцы, которые должны иметь приличный доход, чтобы купить дорогое вооружение. Если основными защитниками родины станут бедняки, они потребуют главной роли и в государстве. Тогда уже не древний ареопаг, оплот аристократии, будет вершить все дела, а народное собрание, где бедных и простых людей всегда будет больше, чем богатых и знатных. И богачи не хотели сдаваться без борьбы.

Во главе аристократов стал Аристид, упорный соперник Фемистокла. Только добившись в народном собрании изгнания Аристида, смог Фемистокл осуществить свой план увеличения флота.

Фемистокл не мог похвастать происхождением. Отец его был незнатным человеком, а мать даже не афинянкой, а уроженкой Фракии. Поэтому его считали человеком с «нечистой кровью» и не допускали в школу, где учились сыновья полноправных граждан. Да он и не слишком старался получить поверхностное образование, которое считалось обязательным для знатного молодого человека. Способный, горячий, честолюбивый, он больше всего любил сочинять речи, знакомиться с государственным устройством и окружающей его действительностью.

В тридцать с небольшим лет Фемистокл был избран архонтом и в этой должности с большой энергией заботился о сооружении Пирея, а через три года мужественно сражался при Марафоне во главе своей филы. Но всего этого казалось ему мало. Рассказывали, что после марафонской битвы его часто видели бродящим по ночам без сна в грустной задумчивости. «Лавры Мильтиада не дают мне спать», — будто бы говорил он друзьям. Но у него были более серьезные причины для беспокойных размышлений. Один из немногих в Греции, он сознавал, что победа при Марафоне не конец, а лишь начало войн с Персией и что Греции потребуется напрячь все силы в предстоящей борьбе. Упорно добиваясь создания сильного флота, Фемистокл вместе с тем понимал, что необходимо подавить сопротивление аристократов, среди которых было немало людей, готовых ослабить оборону родного города и даже подчиниться персам, лишь бы не дать усилиться демосу.

Когда Ксеркс со своими полчищами вторгся в Грецию, Фемистокл был назначен командиром афинского флота, посланного к мысу Артемисию. Всем флотом союзников командовал спартанец Еврибиад, хотя большинство судов принадлежало Афинам. Флот Ксеркса во много раз превосходил греческий, но страшная трехдневная буря сильно потрепала его в открытом море. Когда было получено известие об исходе битвы при Фермопилах, Фемистокл согласился с командирами союзников, что дальнейшее пребывание греческого флота у Артемисия бесцельно. Надо было отплыть на юг, к Аттике, куда двигалась персидская армия. Наиболее подходящим местом для новой битвы он считал Саламинский пролив. Именно здесь, говорил Фемистокл, предстояло им защищать родной город. Но чтобы спасти Афины от персидского ига, приходилось идти на тяжелую жертву — оставить страну на разграбление врага и сосредоточить все свои силы на море. Чтобы убедить сограждан решиться на этот шаг, Фемистокл сам отправился в Афины.

Перед отплытием от Артемисия Фемистокл принял меры к тому, чтобы по возможности внести раскол в лагерь врага. Он рассчитывал, что если ему удастся отторгнуть от персов ионийцев — малоазийских греков, подпавших под власть Персии, то флот Ксеркса будет значительно ослаблен. Во всех удобных для стоянки местах, которые мог выбрать для себя персидский флот, он оставлял надписи: «Несправедливо поступаете, ионяне, воюя для порабощения Эллады, лучше переходите к нам или, по крайней мере, держитесь в стороне. Если же вы не можете сделать ни того, ни другого, то помните, что вы происходите от нас и в случае столкновения будьте нерадивы в бою». Он твердо надеялся, что или ионийцы последуют его призыву, или Ксеркс, прочтя эти надписи, заподозрит их в измене и сам устранит от участия в морском сражении.

В Афинах Фемистокл застал растерянность и смятение. Знать не желала покидать свои земли и богатства. «Как оставить врагу отеческие могилы и храмы богов!» — восклицали многие. Но так как сопротивляться персам на суше было невозможно, они готовились подчиниться Ксерксу. Но не так думал народ. Не отдаст он без боя своей свободы, не падет на колени перед персидским царем. И народное собрание приняло предложение Фемистокла.

Из средств ареопага всем садившимся на суда было выдано по восемь драхм. Женщин, детей и стариков решили отправить в арголидский город Трезену. Жители Трезены согласились оказать им радушное гостеприимство, содержать их, разрешить афинским детям рвать плоды в любом саду и даже нанять для них учителей.

Стонами и рыданиями наполнились Афины, когда стали прощаться старики родители с сыновьями, маленькие дети с отцами, жены с мужьями, а все вместе с родной землей. Придется ли еще увидеть своих близких и родину? Но вот тяжелое прощание окончилось, и жители стали покидать город. Только небольшой отряд самых упорных афинян остался в акрополе. Когда пришли персы, греки отказались сдаться. Они забрасывали наступавших огромными камнями. Однако горсточка храбрецов не могла долго выдержать неравный бой. Персы овладели акрополем и перебили его защитников. В далекую столицу Персии, Сузы, поскакал гонец с радостным известием от Ксеркса: непокорный город, наконец, в руках персов, царь отомстил за поражение при Марафоне.

Ужас объял эллинов, собравшихся у Саламина.

Нашлись малодушные, утверждавшие, что сопротивление бесполезно. Жители Пелопоннеса во главе с Еврибиадом настаивали на том, чтобы флот оставил Саламин и перешел к Истму. Им хотелось быть ближе к своей земле, где они могли спастись в случае поражения. Спартанские военачальники боялись, что Саламин будет окружен персидским флотом и они окажутся запертыми в проливе, а главное — незачем уже тратить силы на защиту Аттики, попавшей в руки врагов. Так говорили на военном совете, и Фемистокл рассказал теперь об этом своему другу Мнесифилу. Сам Фемистокл был чрезвычайно недоволен настроением союзников, и Мнесифил разделял его точку зрения: ведь стоит только дать знак к отплытию, как союзные корабли разбредутся по своим гаваням и Ксеркс без труда захватит всю Элладу. К тому же несправедливо заставлять афинян, которым принадлежит больше половины всех судов, драться вдали от своей земли.

Обдумав все эти вопросы еще раз, Фемистокл решил возвратиться на корабль Еврибиада и заставить его снова созвать военный совет. Еврибиад выполнил его требование с большим недовольством.

Когда военачальники собрались, Фемистокл, не дождавшись, пока Еврибиад объявит цель нового совещания, начал говорить. Командир коринфского флота Айдамант, угадывая, о чем будет речь, сказал ему насмешливо:

— На состязаниях, Фемистокл, бьют палками тех, которые поднимаются преждевременно.

— Да, — ответил Фемистокл, — но оставшиеся позади не получают венка.

Вспыливший Еврибиад замахнулся на Фемистокла палкой.

— Бей, но выслушай, — спокойно возразил тот.

Обескураженный таким хладнокровием, Еврибиад позволил ему спокойно говорить.

Не желая обижать союзников, Фемистокл скрыл свои предположения о том, что они могут разбежаться. Он говорил лишь об удобстве позиции для боя при Саламине и напомнил о некогда полученном предсказании, что именно здесь греков ожидает победа. Айдамант попробовал было снова уязвить Фемистокла, сказав, что тому, кто не имеет теперь родного города, легко и другим посоветовать бросить на произвол судьбы свои земли. Тогда Фемистокл впервые вспылил: «Да, негодяй, — вскричал он, — мы бросили наши дома, потому что не пожелали стать рабами. Но у нас есть город, равного которому по силе и величине нет в целой Греции, — это наши 200 триер, и если вы уйдете, если вы измените нам, то и мы не станем защищать вас: возьмем своих домашних на корабли и найдем новую землю в Италии. Вы вспомните мои слова, когда лишитесь таких союзников». Эта угроза подействовала, и было решено остаться у Саламина.

Но когда подошел огромный персидский флот, союзники снова заколебались. Они знали, что уже со времени гибели Леонида при Фермопилах пелопоннесцы строят стену через Истм, что многие тысячи людей днем и ночью носят песок, кирпичи и бревна, что стена быстро вырастает. Союзники потребовали, чтобы Еврибиад пренебрег безрассудными, по их мнению, советами Фемистокла и приказал уходить. Ксеркс, догадываясь о положении во флоте противника, не начинал сражения, ожидая, что греки вскоре покинут Саламин и разбредутся по своим городам, которыми он без труда овладеет с помощью войск или с помощью золота, на которое так падки многие аристократы.

Взвесив и оценив все, Фемистокл решил пойти на хитрость. Он приказал своему рабу, персу Сикинну плыть в лодке к персидскому флоту и передать его командирам или самому царю, что Фемистокл втайне желает Ксерксу победы и советует немедленно напасть на греков. Ксерксу будет легко разбить их, причем вполне возможно, что часть греков во время сражения перейдет на его сторону. Хитрость удалась. Поверив известию, Ксеркс приказал своим кораблям ночью окружить греческий флот, чтобы ни один их корабль не мог спастись.

Ничего не подозревавшие военачальники греческого флота в то время спорили между собой на обычную тему. Вдруг Фемистоклу доложили, что с ним спешно желает поговорить какой-то человек. Выйдя из собрания, он увидел своего недруга Аристида. Аристид рассказал ему, что, увидев, как персидский флот окружает Саламин, он поспешил переплыть сюда из близлежащей Эгины, чтобы не дать грекам застать себя врасплох.

— Теперь твой спор со спартанцами и коринфянами не имеет смысла, — сказал он, — даже если бы они хотели, они уже не могут увести отсюда свои корабли. А нам с тобой, Фемистокл, — продолжал он, — пора прекратить нашу ссору и соперничать только в служении благу Греции, потому что я признаю, что твой совет дать сражение на море был самый умный и спасительный. Теперь я готов помогать тебе во всем.

Фемистокл обрадовался и принесенному Аристидом известию, и ему самому. Он попросил Аристида войти в собрание и сообщить там свою новость. С удивлением и даже недоверием слушали собравшиеся рассказ Аристида о том, с каким трудом ему удалось на своей лодке проскользнуть, переправляясь из Эгины, между персидских кораблей, окружавших Саламин. Но вот прибыла триера жителей с острова Теноса, перебежавших от Ксеркса к грекам, и все сомнения рассеялись. Перебежчики подтвердили известие Аристида. Теперь выхода не было, оставалось готовиться к сражению.

С первыми лучами солнца Ксеркс приказал поставить свой золотой трон на берегу на возвышение, с которого он может наблюдать за битвой. Вокруг Ксеркса разместились писцы; они должны были записывать все подробности сражения.

И вот начался бой. «Вперед, сыны Эллады, — призывали афиняне, — за могилы прадедов, за алтари родных богов!» Сильный ветер, гнавший волны в пролив, не вредил небольшим греческим кораблям, но высокопалубные персидские суда сильно накренялись. Греческие суда, воспользовавшись этим, таранили их. Персы не могли маневрировать в узком проливе, не могли ввести в бой все свои суда, которые беспорядочно толпились, не соблюдая единого строя. Тяжелые, неповоротливые персидские суда садились на мели, разбивались о подводные камни. Большинство персов, не умевших плавать, тонуло в море. Успевших доплыть до берега уничтожал Аристид, стоявший там с отрядом пехоты. Смятение в стане персов повлияло на ионийцев: многие из них вняли призывам Фемистокла и сражались только для вида. Наконец, персы обратились в бегство. По пути их ждали в засаде жители Эгины, нападавшие на проплывавшие мимо корабли. Потери персов были огромны, лучшие воины и командиры пали в бою; флот был разгромлен. По словам прославлявшего в стихах греческих героев поэта Симонида, эллины одержали самую блистательную из всех побед, когда-либо бывших до того в мире.

Героем саламинской битвы был Фемистокл. Когда через некоторое время было решено увенчать главного героя Эллады, то большинством голосов было названо имя Фемистокла, а когда он посетил Спарту, его при отъезде провожал до границы почетный конвой из 300 спартанцев — честь, которую в Спарте еще никогда и никому не оказывали.

Однако, как ни великолепна была саламинская победа, с персами далеко еще не было покончено.

Ксеркс вернулся в Персию, но в Греции остался родственник царя Мардоний с многотысячной армией. Приходилось вновь готовиться к войне на суше.

Начальником афинской пехоты был избран Аристид. Командовал всей союзной армией спартанец Павсаний.

Греки встретились с армией Мардония возле беотийского города Платеи. Пять дней стояли при Платеях греческие и персидские войска, не вступая в бой. Каждая из сторон опасалась напасть первой.

Греки умышленно медлили: к ним все время прибывали подкрепления, а у Мардония же силы таяли, начали истощаться запасы продовольствия. Наконец, Мардоний решил наступать.

Поздней ночью к греческому лагерю подъехал какой-то человек и вызвал Аристида. «Я царь Македонии, — сказал он ему, — и хоть связан с персами, но в душе я эллин и мне невыносима мысль о порабощении Эллады. Знай, что назавтра Мардоний назначил бой, пусть же он не застанет вас неподготовленными». Сказав это, македонский царь ускакал обратно в персидский лагерь.

Битву начала персидская конница, осыпавшая греков тучей стрел. Мардоний смотрел, как наступает его конница, и был доволен. «Не говорил ли я, — обратился он к окружающим, — что на суше греки не устоят против нас, лучших бойцов в мире». Но радость его была преждевременна.

Преодолев первое замешательство, греки сомкнулись щитом к щиту. Летели стрелы, сверкали мечи, падали люди, и павших бойцов сменяли новые. Бой был долгим и упорным. Сам Мардоннй пал в битве.

Наконец, персы побежали. Греки бросились в погоню. Лишь немногие из тех, кто год назад пришел в Грецию, спаслись. Огромная добыча — золото, скот, рабы — досталась победителям. И главное, Эллада была, наконец, свободна; народ, сражавшийся за свою свободу и независимость, победил захватчиков.

Стать олимпиоником — победителем на Олимпийских играх — было заветной мечтой каждого греческого юноши.

Пышным и торжественным было прибытие олимпионика на родину. Он въезжал в город, стоя в колеснице, запряженной четверкой лошадей, увенчанный венком, в драгоценной пурпурной одежде. Его окружала толпа друзей и почитателей, для него устраивались торжественные шествия, великолепные пиры, всюду его встречали как героя, прославившего родной город. В честь олимпионика пели гимны, поэты слагали стихи.

Восхищенный красотой и ловкостью юного олимпионика Феогнета, знаменитый греческий поэт Симонид написал четверостишие-эпиграмму, которая была вырезана на пьедестале статуи, изображавшей Феогнета:

Олимпионик, победивший в состязаниях трижды, получал право поставить в Олимпии свою собственную статую. Обычно город, откуда был родом победитель, заказывал статую олимпионика самому прославленному скульптору своего времени, и статуя была не только свидетельством славной спортивной победы, но и произведением искусства.

Завоевать победу на Олимпийских играх было нелегким делом. Ведь на них съезжались самые искусные атлеты древней Греции.

Каждые четыре года в Олимпии — древнем городе в области Элида на Пелопоннесе — можно было встретить жителей из всех городов и областей Греции. Специальные вестники сообщали заранее о начале Олимпийских игр. Они продолжались пять дней, и на это время по всей Греции провозглашался так называемый «священный мир». Все военные столкновения прекращались, и заключалось перемирие, за нарушение которого виновные карались крупным штрафом.

На Олимпийские игры приезжали жители не только из самой Греции, но и с побережья Малой Азии, из Сицилии, Италии, Африки, отовсюду, где находились греческие города-колонии.

Все прибывающие в Олимпию считались «гостями Зевса» — верховного божества древних греков и находились под его защитой. Издревле Олимпия была одной из главных святынь Греции. С Олимпией связана легенда о победе Зевса над его свирепым отцом Кроном, который, боясь, что сыновья отнимут у него власть над миром, пожирал своих детей, как только они рождались. Лишь одного маленького Зевса удалось спасти жене Крона, богине Рее.

Окрепший, выросший Зевс победил Крона и захватил власть в свои руки. В ознаменование победы Зевса над жестоким Кроном а были учреждены священные общегреческие состязания в Олимпии — Олимпийские игры. Их, по преданию, учредил греческий герой, сын Зевса — Геракл.

Все пять дней, в продолжение которых шли состязания, в Олимпии совершались торжественные жертвоприношения и священные процессии в честь Зевса — «отца богов и людей».

На главном алтаре приносились жертвы, которыми все города Греции желали почтить Зевса. Каждое жертвоприношение сопровождалось пением гимнов и пышными шествиями.

Каменная ограда с пятью входами окружала Альтис, место, где находились все главные святыни Олимпии. Люди, приехавшие в Олимпию на празднества, размещались за пределами ограды и на берегах реки Алфея. На время игр люди побогаче ставили кожаные палатки и тростниковые шалаши, а бедняки ночевали прямо под открытым небом. Но это никого не пугало, так как Олимпийские игры происходили обычно после 22 июня (в первый день полнолуния), а это было время большой жары. Вместе с огромным количеством паломников в Олимпию приезжало и множество торговцев самыми различными товарами. Кроме покупки и продажи, крупные купцы различных городов заключали между собой торговые сделки.

До начала состязаний «гости Зевса» осматривали достопримечательности Олимпии, где главной святыней был храм Зевса Олимпийского. В нем находилась знаменитая статуя верховного божества греков, изваянная великим греческим скульптором Фидием. Статуя была сделана из слоновой кости и золота. Созданная замечательным мастером, она поражала величием и красотой.

Зевс был изображен сидящим на троне в спокойной и величественной позе. Голову его венчал золотой венок из оливковых листьев, золотые волосы и борода обрамляли строгое прекрасное лицо. Золотой плащ покрывал полуобнаженную фигуру бога. В правой руке Зевс держал золотую статуэтку крылатой богини победы — Ники. Жезл, на вершине которого сидел орел — любимая птица Зевса, — сделанный также из чистого золота, находился в левой руке статуи.

Ноги Зевса были обуты в золотые сандалии. Все это великолепие усиливалось тем, что поверхность золота была украшена искусной чеканкой. Различные фигуры, цветы, разнообразные узоры украшали плащ и сандалии Зевса. У ног статуи была сделана надпись: «Афинянин Фидий, сын Хармида, создал меня».

Трон, на котором сидел Зевс, был также украшен золотом, слоновой костью, великолепной резьбой. Храм, где находилась статуя, был величественным и строгим зданием. Мощные мраморные колонны (их было 34), мраморные ступени высокого подножия, на котором стоял храм, мраморная черепица, покрывавшая крышу, — все сияло под лучами яркого южного солнца. Пол внутри храма был выложен плитами черного мрамора. Он смягчал яркий блеск золота, которое в таком изобилии украшало статую Зевса.

Почитатели Зевса жертвовали олимпийскому храму богатые дары. В числе пожертвований были чаши, сосуды из драгоценных металлов, статуи. Один из полководцев, захвативший на войне богатую добычу, поднес святилищу Зевса 101 золотой щит.

Часто города, воевавшие между собой, десятую часть трофеев уделяли храму Зевса Олимпийского.

В ограде Альтиса было выстроено большое количество особых сокровищниц для хранения богатых даров. В священной роще, окружавшей храмы святилища, стояли статуи олимпиоников. Их было множество, так как самой большой честью для победителя в состязаниях было право поставить статую в Олимпии. В древней Греции даже ходила поговорка: «Самое драгоценное имущество — золотая статуя в Олимпии».

Но, конечно, главной притягательной силой, привлекавшей в Олимпию такую массу народа в дни священных празднеств, были не столько достопримечательности святилищ — храмы, статуи, прославленный Фидиев Зевс или портик Эхо, где семь раз повторялось сказанное слово, сколько сами состязания. Лучшие атлеты Греции тщательно готовились к состязаниям. Новички, в первый раз выступавшие на олимпийском стадионе, приезжали в Олимпию за месяц до начала игр и под руководством опытных тренеров проходили специальную подготовку.

Имена участников состязания вносились в списки, составлявшиеся за год до начала очередных Олимпийских игр. Этими списками и всем устройством олимпийских празднеств ведали особые лица — элланодики, избранные на должность олимпийских судей.

На них было возложено соблюдение устава, по которому в состязаниях могли участвовать только полноправные, свободнорожденные граждане греческих городов. Человек, запятнавший себя преступлением, не мог появиться на состязаниях, каким бы выдающимся атлетом он ни был.

Устав Олимпийских игр предписывал также, чтобы ни одна женщина под страхом смертной казни не принимала участие в состязаниях. Даже присутствовать на них женщинам было запрещено.

В первый день Олимпийских игр на стадионе, вмещавшем около сорока тысяч зрителей, звучал сигнал трубы и толпа, затаив дыхание, слушала глашатая, объявлявшего о начале состязаний в беге. Он называл имена атлетов, спрашивал у народа, могут ли названные им лица принимать участие в состязаниях, нет ли среди них нарушителя священного устава Олимпийских игр. Если никто не выступал с обвинением против участников состязания, атлеты удалялись в особое здание, где, сбросив одежду, натирали все тело оливковым маслом.

Выйдя на стадион, каждый вынимал из серебряной урны жетон, на котором стояла буква, означавшая номер (в древнегреческой письменности не было цифр, они обозначались буквами алфавита). Элланодик отбирал у атлетов жетоны и распределял спортсменов по группам из четырех человек в соответствии с номерами. По сигналу трубы вперед бросались первые четыре бегуна. Тот, кто первым достигал столба, стоявшего у возвышения, на котором восседали элланодики, объявлялся победителем. После пробега всех групп атлетов начинались состязания победителей отдельных групп. Снова звучала труба, и глашатай объявлял имя первого олимпионика — победителя в простом беге. Его именем называлась вся олимпиада.

Постепенно условия состязаний в беге усложнялись. Были введены состязания в двойном, а затем и в шестерном беге, когда участники забега должны были шесть раз обежать вокруг арены. Самым же тяжелым видом этого состязания был бег в полном вооружении греческого воина — шлеме, поножах, с копьем и щитом в руках.

Затем шли состязания в борьбе. Обнаженные борцы, тела которых были натерты маслом, чтобы легче было выскальзывать из рук противника, подходили к урне с жетонами. Те борцы, у которых буквы на жетонах были одинаковыми, сходились для борьбы. Борец, три раза опрокинувший и прижавший лопатками к земле своего противника, считался победителем. Победители попарно боролись между собой, пока не оставалось двух сильнейших. Их схватка решала, кто же из них будет олимпиоником по борьбе. Кулачный бой, следовавший за борьбой, представлял собой жестокое зрелище. Хотя головы атлетов, бившихся попарно, были защищены бронзовыми колпаками на войлочной подкладке, но кулаки, обернутые кожаными ремнями с металлическими шишками, были страшным оружием. Таким бронированным кулаком часто наносились серьезные, а иногда и смертельные увечья. До наших дней сохранилась статуя работы греческого скульптора Дионисия, изображающая одного из победителей в кулачном бою. Художник мастерски передал сильную фигуру сидящего атлета, положившего на колени мощные руки с тяжелыми кулаками, которые завоевали ему славу олимпионика. Но эта слава досталась спортсмену нелегко.

Лицо атлета изуродовано страшными ударами противников, переносица переломлена, искалечено ухо. Об одном из таких бойцов писал греческий поэт Лукиллий:

Позднее (уже с 33-й олимпиады) в число состязаний был введен панкритий — сочетание кулачного боя и борьбы. Однако у бойцов не было защитных шапок и ремней с металлическими шишками для обматывания кулаков.

Состязания в Олимпии начинались с зарей и продолжались до сумерек. Зрители расходились уже при свете факелов, мерцавших в священной роще и на берегах реки Алфея.

Следующий день Олимпиады открывался пятиборьем. Все пять видов состязаний шли одно за другим: снова бег, борьба, метание диска, прыжки в длину и бросание копья. Олимпиоником пятиборья становился атлет, одержавший победу по всем пяти видам состязаний.

В последний день Олимпиады происходили состязания на ипподроме[27] — бег колесниц. Это было захватывающее зрелище.

Тысячи зрителей криками подбадривали состязающихся. На огромной скорости колесницы, запряженные четверками лошадей, неслись по арене ипподрома, стремясь вырваться вперед и оттеснить соперников.

Вознице, правящему лошадьми, требовалось большое искусство и хладнокровие, чтобы подчинить своей воле разгоряченных и рвущихся коней, сдержать их на крутых поворотах, не перевернуть колесницу, огибая конечный столб арены. Двенадцать раз надо было промчаться по ипподрому, обогнав соперников.

Несчастные случаи на ипподроме были очень часты. Колесницы сталкивались, ломались, разгоряченные кони на поворотах разбивали колесницу о конечный столб. Однажды из сорока колесничих, состязавшихся на олимпийском ипподроме, благополучно закончить бег удалось только одному из участников.

Бурей восторженных криков встречали зрители победившую колесницу.

Однако часто возница, благодаря своему мужеству и искусству вышедший победителем, сам не был владельцем коней и колесницы, а звание олимпионика по уставу Олимпийских игр присуждалось хозяину упряжки. И тогда олимпиоником становился богач, вся доблесть которого состояла в том, что он владел колесницей и конями.

По окончании состязаний наступал торжественный момент раздачи наград новым олимпионикам.

Снова звучала труба, и глашатай громко называл имена победителей во всех видах состязаний, имена их отцов и город, из которого они прибыли.

Новые олимпионики в ярких одеждах, окруженные восторженной толпой, направлялись к храму Зевса. Здесь элланодики, облаченные в пурпурные одежды, торжественно возлагали на головы победителей венки из листьев оливы, по преданию посаженной героем Гераклом, сыном Зевса. A венках, перевитых белыми шерстяными лентами, с пальмовыми ветвями в руках, олимпионики вслед за судьями торжественно шествовали к алтарю двенадцати олимпийских богов. Это была пышная процессия, сопровождавшаяся пенном гимнов в честь учредителя Олимпийских игр — могучего Геракла. Шествие замыкали кони-победители, украшенные гирляндами цветов. Под звуки флейт, окруженные жрецами, многочисленными послами греческих городов и почетными гостями, новые олимпионики совершали благодарственные жертвоприношения.

Затем начинались пиршества, часто продолжавшиеся несколько дней, так как победители, желая отпраздновать звание олимпионика, устраивали их одно за другим.

Возвратившись в родной город, победитель на Олимпийских играх получал знаки благодарности и от своих сограждан. Торжественно въезжал он в город и в храме Зевса посвящал божеству свой венок. Снова начинались пиршества, устраиваемые правителем города, желавшим почтить соотечественника, прославившего свою родину. Некоторые города выбивали монеты в честь победы на Олимпийских играх. Олимпионик всю жизнь пользовался большим почетом. Ему отводились лучшие места в театре и на празднествах, часто его освобождали от общих повинностей и налогов, иногда государство назначало ему пожизненную пенсию.

Добиться победы на Олимпиаде — об этом мечтал каждый юноша древней Греции. Но для этого недостаточно было быть свободнорожденным и полноправным гражданином. Чтобы получить звание олимпионика, победив всех соперников на состязаниях, нужна была длительная тренировка, требующая много сил и времени. Это было доступно только людям состоятельным. Владельцами же колесниц и коней могли быть только богатые люди. Держать искусного возницу, умеющего обучить коней, стоило больших денег, и это могли себе позволить люди, принадлежащие к знатным греческим родам. Это значит, что по сути олимпиониками могли стать в основном зажиточные и знатные люди Греции. У бедняков, у простого народа не было ни средств, ни возможностей готовиться к общегреческим состязаниям в Олимпии. Простой народ древней Греции в лучшем случае был зрителем великолепных олимпийских празднеств.

По извилистой дороге, окаймленной по краям серым от пыли кустарником, медленно двигался большой караван. Мулы, запряженные в двухколесные тележки, груженные пестрыми тюками, медленно поднимались в гору. Ослы, навьюченные так, что были видны только их тонкие ножки да торчащие длинные уши, позвякивая бубенчиками, уныло брели вслед за тележками.

Смуглые погонщики, шагавшие сбоку, подбадривали животных криками. Сзади шли рабы, которых охраняли надсмотрщики, подгонявшие отстающих ударами бича.

Впереди этой шумной массы людей и животных, поднимающей густое облако пыли, ехало несколько человек в богато расшитых ярких одеждах. Всадники были чернобородые, смуглые, с резкими чертами лица. Их сильные руки украшали широкие золотые браслеты, на пальцах сверкали золотые кольца. Знатных путешественников сопровождал небольшой отряд воинов, вооруженных много богаче, чем принято у греков. Сияли позолоченные шлемы и щиты, панцири были украшены золотом.

Крестьяне, работавшие на виноградниках, вившихся по склонам холмов, бросали любопытные взгляды на пышные одежды и украшения незнакомых людей, на богатое вооружение воинов.

Это было посольство лидийского царя Креза, славившегося своим сказочным богатством. Посольство с драгоценными дарами направлялось в Дельфы, священный город Греции, где находился знаменитый дельфийский оракул. Здесь бог Аполлон через своих жрецов отвечал на вопросы, которые ему задавали люди, приезжавшие со всех концов древнего мира.

Из всех знаменитых оракулов древности царь Крез более других чтил оракул в Дельфах. В его проницательности царь убедился таким образом. Он послал несколько посольств с богатыми дарами ко всем прославленным оракулам древнего мира — в святилище Зевса в Додоне, в храм Аммона в древнем Египте и, наконец, в Дельфы. Царь велел на сотый день после выезда из Сард, столицы лидийского царства, задать оракулам один и тот же вопрос: чем в настоящее время занят царь Крез? Ответ оракулов послы должны были вручить, не встречаясь, царю в собственные руки.

Когда Крез распечатал все таблички, его поразил ответ дельфийского оракула, который гласил:

Царь сразу же уверовал в правдивость дельфийского оракула. Именно в тот день, когда его посланцы задавали вопрос всем оракулам, он собственноручно варил в медном котле, прикрытом крышкой, черепаху, разрубленную на части, вместе с мясом ягненка и был совершенно убежден, что никто не сможет догадаться, чем он занимается.

Поверив в истинность предсказаний бога Аполлона, Крез снарядил в Дельфы новое посольство, поручив ему совершить пышные жертвоприношения в честь бога-прорицателя, принести богатейшие дары и задать один чрезвычайно важный вопрос. И вопрос, и ответ на него должны были сохраняться в глубокой тайне.

Вот это посольство и направлялось к священному городу Дельфам по пыльной горной дороге, неуклонно поднимавшейся вверх.

— Доберемся ли мы до места к концу дня, Садиатт? — спросил один из путников, обращаясь к пожилому мужчине с сильной проседью в бороде и пышных кудрявых волосах.

Садиатт, знатный лидиец, приближенный царя Креза, возглавлявший лидийское посольство, уже несколько раз бывал в Дельфах.

— Как только ты увидишь отвесные стены, преграждающие путь, знай, что мы у цели, — отвечал Садиатт низким густым басом.

— Ты говоришь загадками, подобно оракулу, к которому мы направляемся, — вмешался в беседу третий спутник. Садиатт улыбнулся в свою седеющую бороду.

— Я хотел этим сказать, что нам придется подняться на высокий отрог горы Парнаса и тогда мы увидим всю дельфийскую долину, которая находится среди высоких гор, — объяснил он. — Спуск пойдет много легче и быстрее.

Вскоре слова Садиатта оправдались. Горы в последний раз поднялись неприступной стеной, словно желая преградить путникам доступ в священную долину, а затем с вершины перевала перед ними открылся великолепный вид.

Долина, окруженная со всех сторон высокими отрогами горы Парнаса, поражала воображение своим угрюмым величием. В северной части долины вздымались два почти отвесных утеса, разделенные узкой расселиной. Это были знаменитые Федриады — скалы, с которых сбрасывали в пропасть святотатцев, нанесших ущерб или оскорбление Аполлону и его святилищу. По преданию, с одной из Федриад был сброшен великий баснописец древней Греции Эзоп, ложно обвиненный в похищении священных золотых чаш, принадлежащих святилищу.

От подножия Федриад долина спускалась уступами к быстроводной реке Плейсту. В одной из Федриад было высечено несколько глубоких прямоугольных ниш, куда ставились дары, приносимые Аполлону. Из-под этой скалы выбивался ключ прозрачной холодной воды «удивительного вкуса» — Кастальский источник. Вода, бьющая из источника, собиралась в специальный водоем, вырубленный в скале. В этой воде совершали омовения или окроплялись ею богомольцы, прежде чем войти в ограду, окружавшую храм Аполлона. Священный источник находился прямо перед главным входом в эту ограду.

Храм являлся центром всего святилища. По преданию, самый древний храм, стоявший на этом месте, представлял собой шатер, сплетенный из ветвей лаврового дерева, посвященного Аполлону. Второй храм, согласно легенде, был слеплен из воска и пчелиных, крыльев. Он был сказочно прекрасен — прозрачный и светящийся. Третий храм был сооружен из меди. Только четвертый был построен из камня. После того как он сгорел, все города Греции собрали крупные средства и снова выстроили великолепный храм с мраморными ступенями и роскошной колоннадой из паросского мрамора. Фронтон храма украшали изображения Аполлона и Артемиды и их матери Латоны.

Храм Аполлона был воздвигнут на том месте, где, согласно легенде, бог Аполлон вступил в борьбу с чудовищным змеем Пифоном. Огромное чудовище приносило неисчислимые беды, отравляя воздух своим ядовитым дыханием, пожирая людей и их стада. Когда Аполлон и Артемида были еще младенцами, отвратительный змей напал на их мать Латону и долго ее преследовал. И Аполлон решил отомстить Пифону, сеявшему смерть и разрушение. Бог напал на змея в дельфийской долине, где среди мрачных скал и глубоких ущелий гнездился злобный Пифон. Меткие золотые стрелы Аполлона пробили твердую чешую змея. Терзаясь страшной болью, каталось чудовище по земле, било хвостом в смертных муках, дробя камни, ломая деревья. Его дикий рев потрясал окрестные скалы. Долго извивалось его огромное тело, тяжко дыша, боролся он со смертью. И тогда промолвил Аполлон: «Согнивай здесь, на этой земле. Ты уже не будешь ужасом для людей, которые, питаясь плодами этой прекрасной земли, станут приносить мне благодарственные жертвы». И покрыл мрак очи чудовища, и труп его сгнил под лучами священного солнца и принес земле плодородие. А люди воздвигли храм в честь благодетельного «далекоразящего» Аполлона, спасшего их от смертельной опасности.

Так рассказывали поэты о возникновении святилища в Дельфах.

Храм стоял на высоком подножии из белого камня. К главному входу вели широкие мраморные ступени. Мраморная ограда окружала всю террасу, выложенную большими каменными плитами, на которой возвышался храм Аполлона.

В ограде было сделано множество проходов для того, чтобы в праздничные дни большие толпы паломников могли беспрепятственно проходить на священную территорию. За оградой находился большой жертвенник, поставленный прямо против входа в храм, К жертвеннику в первую очередь направлялись те, кто желал получить ответ у оракула.

Посольство Креза прибыло к святилищу. Торжественная церемония жертвоприношения началась с омовения послов в священном источнике. Очистившись для участия в жертвоприношении, послы Креза приблизились к алтарю, где высились богатейшие дары, которые царь Крез велел сжечь в честь бога-прорицателя. Тут были ложа из драгоценного дерева, украшенные золотой и серебряной обивкой, бесценные пурпурные ткани, золотые и серебряные сосуды, наполненные ароматическими маслами.

По знаку главного жреца весь этот великолепный костер запылал, распространяя благовонный дым, клубы которого высоко поднялись к безоблачному утреннему небу. Это было благоприятным признаком — богу была угодна жертва, приносимая царем.

Затем к алтарю привели мощных круторогих быков и овец с тонкой шелковистой шерстью. Все они были заранее осмотрены жрецами и одобрены ими как жертва, достойная божества. Животных окропили водой из священного источника и закололи во славу Аполлона. И снова все предзнаменования оказались благоприятными для послов Креза.

Закончив церемонию жертвоприношения, жрецы торжественно направились в храм. За ними по широким мраморным ступеням медленно поднялось и посольство с Садиаттом во главе. Лидийцы успели заметить, что самые значительные и драгоценные дары, привезенные ими, уже украсили храм. Две огромные чаши — одна золотая, другая серебряная — стояли на мраморных ступенях по сторонам главного входа. А статуя льва, отлитая из чистого золота, поставленная на золотые плиты, специально изготовленные по приказанию Креза в виде кирпичей, была помещена у колонн храма. Здесь же стояли четыре больших серебряных бочонка, украшенных искусной чеканкой. Они тоже были выставлены для обозрения как подношение богатейшего из царей великому богу-прорицателю.

Следуя за жрецами, послы прошли внутрь храма. На стенах притвора были начертаны изречения: «Познай самого себя», «Ничего слишком» и много других. Эти изречения приписывались семи мудрецам древности, которые, побывав в Дельфах, принесли, таким образом, в дар Аполлону свою мудрость. Здесь же на невысокой колонне стояла медная статуя прославленного Гомера. Войдя в следующее помещение, послы увидели мраморный жертвенник, посвященный богу Посейдону. Прямо напротив входа возвышалась на постаменте статуя прекрасного бога Аполлона. По сторонам его стояли статуи двух Мойр (богинь судьбы). Возле жертвенника находился священный очаг, где пылал неугасимый огонь. Здесь главный жрец остановил послов и, обратившись к Садиатту, приказал ему следовать за собой. Они вошли в самую важную и тайную часть храма — адитон, куда доступ разрешался только жрецам-прорицателям, истолкователям оракула Аполлона, и тому, кто желал получить ответ у божества. Адитон был сооружен над самой расселиной, из глубины которой поднимались удушливые испарения, вызывавшие пророческий экстаз у жрицы-предсказательницы — пифии. Ее устами бог Аполлон объявлял свою волю вопрошавшим его.

Садиатт увидел треножник, стоявший над глубокой расселиной. Он был обложен со всех сторон ветвями лавра, очевидно, для того, чтобы священные испарения не рассеивались по оборонам. Здесь было душно и сумрачно.

В сопровождении жрецов-истолкователей к треножнику проскользнула призрачная женская фигура в светлой девичьей одежде. В полумраке Садиатт не мог разглядеть лица пифии, но, когда она проходила, от ее одежды пахнуло благовонным дымом, которым ее окуривали перед тем, как она должна была воссесть на треножник.

Жрец подал пифии лавровую ветвь. В другой руке она держала листья лавра. Сев на треножник, пифия взяла листья лавра в рот и, опустив голову, погрузилась в забытье.

— Ты готов задать вопрос великому Аполлону? — спросил Садиатта главный жрец.

Садиатт утвердительно наклонил голову.

— Спрашивай, — повелительно сказал жрец.

— Царь лидийцев и прочих народов, Крез, — начал торжественно Садиатт, — почитая твой оракул единственным у людей, посылает дары, достойные твоих изречений, и спрашивает тебя, вести ли ему войну с персами и не соединиться ли в союзе с каким-либо другим войском?

Наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь тяжелым прерывистым дыханием пифии, окруженной ядовитыми испарениями. Садиатт почувствовал, что сам начинает задыхаться в этой тяжелой, гнетущей атмосфере. Вдруг пифия, словно разбуженная чьим-то повелительным окриком, подняла отяжелевшую голову. В ее затуманенных глазах вспыхнул тусклый грозный огонь. Садиатту показалось сначала, что она глядит прямо на него, но потом он понял, что взор пифии устремлен далеко за пределы храма. Казалось, что этот пристальный взор проникает в далекую заморскую страну, откуда прибыл посол, и видит все, что ждет эту страну в ближайшем будущем.

Губы пифии раскрылись, она стала быстро бормотать слова, среди которых Садиатт разобрал, только «Галис», «Крез», «царство». Жрецы-истолкователи торопливо записывали ее бессвязные речи. Пифия замолкла так же внезапно, как и начала говорить. Садиатту почудилось в выражении ее измученного лица что-то зловещее и неотвратимое, но он подумал, что всему виной удушливая атмосфера прорицалища. Жрец вывел его из адитона, и Садиатт с наслаждением вдохнул свежий теплый воздух.

— Ответ ты получишь завтра, — сказал жрец, расставаясь с Садиаттом.

Когда царь Крез распечатал таблички, доставленные Садиаттом, то убедился, что ответ оракула весьма краток: «Галис, реку, перейдя, Крез обширное царство разрушит».

Сочтя, что это предсказание благоприятно, Крез выступил в поход против персов. И здесь счастье, сопровождавшее его всюду, ему изменило. Он был разбит и взят в плен персидским царем Киром, который решил сжечь его на костре. Взойдя на место казни, Крез трижды воскликнул: «О, Солон!» Кир потребовал, чтобы Крез объяснил ему, что значит это восклицание. И тут Крез рассказал, что некогда его, великого и самого богатого в мире владыку, посетил греческий мудрец Солон. Видя, как равнодушен Солон к роскоши и блеску, окружавшим царя, Крез спросил Солона, кого же мудрец считает самым счастливым человеком в мире. На это Солон ответил царю, что никого нельзя считать счастливым при жизни, так как никто не знает, какой конец его ждет. «И я, — закончил Крез, — разгневался на этого мудрейшего из людей, вместо того чтобы послушать его и научиться чему-нибудь. А теперь вижу, что он, глядя на мое тогдашнее положение, предугадывал мой конец».

Кир, пораженный этим повествованием, освободил Креза. Тогда Крез, возмущенный вероломством дельфийского оракула, вновь отправил посольство в Дельфы и велел принести в дар те цепи, в которых он шел на костер Кира. И еще велел спросить божество, не стыдно ли ему, Аполлону, ложным пророчеством подтолкнуть Креза, всегда высоко почитавшего святилище в Дельфах, на убийственную для лидийского царства войну. На это оракул дал примерно такой ответ. Прежде всего, сам Аполлон не может избегнуть того, что определено роком. Затем Крез неверно понял прорицание. Ведь, действительно, в результате войны было разрушено обширное царство самого Креза. Вот если бы Крез второй раз вопросил оракула, какое «обширное царство» имеет в виду Аполлон, тогда и ответ был бы более ясным.

И Крез, потерявший все, чем владел, был вынужден согласиться с тем, что прав оракул, упрекавший его в поспешности и неосмотрительности. Так закончилась история царя Креза, мало доверявшего собственным силам и слишком полагавшегося на прорицания оракула.

Но, хотя этот случай получил широкую известность во всем древнем мире, он нисколько не поколебал популярность дельфийского оракула.

Ни одно святилище в Греции не пользовалось таким авторитетом и не оказывало столь значительного влияния на жизнь эллинских государств, как оракул в Дельфах. Для важных государственных начинаний, таких, как ведение войны, основание колоний, установление законов или религиозных праздников, постройка храмов, — для всех решающим являлось вещее слово дельфийской: пифии. И даже у иноземных правителей и народов дельфийский оракул пользовался уважением и доверием. Ценные дары, поднесенные святилищу Аполлона целыми государствами и отдельными лицами, пополняли сокровищницы храма.

Эти сокровищницы, воздвигнутые на террасах, спускавшихся от храма к реке, представляли собой маленькие храмы. Внутри они были обиты медью. Такие сокровищницы сооружались жителями отдельных городов в память событии, связанных с «правильным» предсказанием оракула Аполлона или «помощью» самого бога.

У главного жертвенника была поставлена медная статуя волка с надписью, гласившей, что спартанцы первыми имеют право вопрошать оракула. Близ главного входа стоял огромный медный бык — подношение жителей острова Керкиры. Они прислали его Аполлону в благодарность за чудесный улов, посланный им богом. Бык, находившийся на берегу, мычанием известил жителей Керкиры об этом чуде. Неподалеку от быка были воздвигнуты статуи Аполлона, богини победы Ники и скульптурные изображения героев города Тегеи. Эти статуи были поставлены в честь победы тегейцев над спартанцами. В свою очередь спартанцы поставили в ограде храма ряд статуй в память победы над афинянами при Эгоспотамах. Здесь, кроме изображений богов — Зевса, Аполлона, Артемиды и Посейдона, находились 28 статуй вождей спартанцев и их союзников в битве с афинянами.

Сокровищница афинян была построена в память марафонской битвы.

Дар афинян — великолепные статуи Аполлона и Артемиды были созданы прославленным скульптором Фидием. Афиняне поднесли богу также статуи знаменитого полководца Мильтиада и древних афинских царей. Эти фигуры тоже были исполнены гениальным резцом Фидия. Дары жителей Аргоса — медное изображение коня и статуи аргосских героев — находились неподалеку от приношений афинян. После битвы при Платеях города-государства Эллады из десятой доли захваченной у персов богатейшей добычи соорудили золотой треножник, поддерживаемый бронзовой колонной, в виде трех переплетенных змей.

На изгибах змеиных тел были вырезаны названия греческих государств, которые участвовали в общей борьбе эллинов против персов. Бронзовая колонна, увенчанная золотым треножником, занимала почетнейшее место — стояла против входа в храм, как особенно дорогой для святилища дар. Этот памятник — одно из немногих приношений в дельфийский храм, сохранившихся до нашего времени. В IV в. треножник был увезен из Дельф императором Константином в Византию и поставлен на ипподроме среди прочих достопримечательностей. Обломок этой бронзовой колонны (под названием «змеиная») и теперь еще находится на ипподроме в Стамбуле. При раскопках на ипподроме была обнаружена эта подставка от треножника и обломок одной из трех змеиных голов. Надписи, сделанные на поверхности змеиных тел, сохранились и были прочтены учеными. Известно, что для греческих городов считалось большой честью быть внесенными в этот список. До пас дошли также прекрасные мраморные статуи двух братьев — Клеобиса и Битона, украшавшие священный путь к храму Аполлона. Об этом даре жителей города Аргоса рассказано у Геродота. Юноши были добры и благородны. Они считались прекрасными атлетами и побеждали на всех состязаниях. Однажды их мать, жрица богини Геры, опаздывала на праздник в храм. Тогда юноши впряглись в повозку вместо быков и, пробежав значительное расстояние, привезли свою мать sa празднество вовремя. После участия в богослужении и священной трапезе они заснули и больше не проснулись. По словам Геродота, мудрец Солон назвал имена Клеобиса и Битона среди самых счастливых людей, которых он перечислял царю Крезу. Аргосцы, пораженные их счастливой кончиной, поднесли статуи братьев в дар Аполлону.

Не только отдельные города или народы делали подарки святилищу. Было там и подношение знаменитого врача древней Греции Гиппократа — статуя из меди, изображавшая изнуренного болезнью человека, такого худого, что видны были кости под натянутой кожей. Дар сицилийца, победившего в состязании на колесницах, — бронзовая статуя возничего. Она удивительно хорошо сохранилась и дает яркое представление о том, какие великолепные произведения искусства заполняли ограду храма Аполлона.

Выше храма находилась знаменитая дельфийская «лесха» — здание для отдыха паломников с открытой мраморной галереей. Стены этого здания расписал великий художник древности Полигнот с острова Фасос. На одной из двух больших фресок он изобразил взятие Трои — разрушенные стены пылающего города, который грабят ворвавшиеся греки, морской берег и море, корабли, готовые поднять паруса. Вторая фреска изображала Аид — царство мертвых. Обе они были сделаны с таким мастерством, что производили глубочайшее впечатление на всех, кто их видел.

К дельфийскому оракулу прибегали не только при решении вопросов государственной важности. Часто люди приходили узнать о судьбе своих мелких дел. Так, посетители спрашивали божество, будет ли у них удача в торговых делах. Одного волновал вопрос, будет ли в его семье мальчик, он не хотел больше дочерей. Пастух спрашивал, удастся ли ему выгодно продать баранов, и просил бога указать лучшее время, когда можно получить самый большой барыш. Один земледелец спросил у оракула, какой урожай он получит с засеянных полей. Жрецы приказали земледельцу прийти за истолкованием слов оракула через пятнадцать дней. Пока он ждал ответа, в селение, где он жил, был послан один из служителей дельфийского храма. Он узнал, что все посевы вопрошающего погибли от заморозков. После этого жрецы сообщили ответ оракула земледельцу: на его полях не вырастет ни одного колоса.

Такие предсказания, конечно, увеличивали славу оракула. Дельфийские жрецы были людьми хорошо осведомленными обо всех делах в стране. Огромные богатства, которые хранились в сокровищницах дельфийского храма, позволяли им влиять на жизнь древнегреческих городов. При финансовых затруднениях государства обращались за займами к дельфийскому храму.

В отличие от других стран древности в Греции жрецом мог быть любой гражданин. Должность жреца можно было занять и оставить в любое время. Она ничем не отличалась от других государственных должностей. В одних греческих городах жрецов назначали как чиновников, в других эта должность передавалась по наследству. Иногда должность жреца можно было купить, причем стоила она дорого, ибо была очень выгодной. И действительно, жрецы получали большие доходы от жертвоприношений и других даров верующих. В распоряжение жрецов поступали шкуры, рога и значительная часть мяса жертвенных животных. Приносимые на алтарь божества плоды, хлебцы, мед, драгоценные ароматические масла оставались жрецам. Ежегодно в Дельфах бывало огромное количество жертвователей; вот почему должность жреца так привлекала граждан и они были готовы платить за нее большие деньги.

В Дельфах было пять главных жрецов, которые ведали делами храма и судили преступников, повинных в святотатстве. Кроме них, были жрецы, записывающие предсказания пифии. Число жертвующих и жаждущих получить ответ оракула все росло, приходилось увеличивать число дней, благоприятных для прорицаний, и пифий стало уже три.

В подчинении у верховных жрецов находились второстепенные служители, которые ведали жертвоприношениями, священнодействиями, занимались гаданиями по жертвенному пламени и выполняли различные обряды, связанные с омовениями, очищениями и окуриваниями людей, приходивших к оракулу. Этим низшим служителям дельфийского святилища приходилось собирать самые различные сведения о людях, ожидавших ответа от оракула. На них лежала ответственность за правильность истолкования предсказаний, которые строились на собранных ими сведениях. Обычно ответ оракула составлялся в очень осторожных и неясных выражениях, чтобы его можно было истолковать по-разному. Не случайно в древности говорили: «Дельфийский бог не изрекает всего прямо, не скрывает, а намекает».

Жрецы были заинтересованы в том, чтобы в Дельфы стекалось как можно больше богомольцев — они увеличивали и без того огромные богатства храма. Жрецы заботились о том, чтобы об удачных пророчествах было известно по всей Греции и за ее пределами. Они поддерживали и распространяли веру в «знамения богов», пророчества, приметы, поощряли всяческие суеверия. Так, например, по всей Греции ходила легенда о чудесном «знамении богов», происшедшем в дельфийском святилище с одним из афинских даров. Афиняне поставили в ограде храма Аполлона медную пальму, увенчанную изображением богини Афины с копьем в руке и совой у ног. И пальма, и статуя были покрыты пышной позолотой.

И вот, когда афинский флот собрался в поход на Сицилию, огромная стая воронов налетела на медную пальму и клювами содрала всю позолоту, обломав при этом наконечник копья Афины.

Афинский поход окончился тяжелой неудачей, так как, по словам дельфийских жрецов, полководцы не приняли во внимание посланного им «знамения».

Древнегреческий писатель Теофраст нарисовал яркий портрет суеверного афинянина, который из-за многочисленных примет не смел спокойно ни шагу ступить. «В праздник он целый день ходит с лавровым листом во рту, предварительно окропив себя водой из священного источника и омыв руки. Если дорогу ему перебежит хорек — он с места не сдвинется до тех пор, пока не выскочит другой хорек или пока он сам не бросит через дорогу камень. Если он увидит где-нибудь на дороге священную змею, тут же воздвигнет ей жертвенник. Если он проходит мимо стоящих на перекрестках улиц статуй богов, то непременно перед каждой преклонит колена и совершит возлияние из сосуда с ароматическим маслом, который повсюду носит с собой. Мышь прогрызет у него мешок с мукой — он отправится к толкователю узнать, что это значит и как ему поступить. А вернувшись к себе, принесет богам умилостивительную жертву. Все время ему кажется, что его сглазили — он часто делает очищения и омовения. Если приснился суеверному сон, он побывает везде — и у снотолкователя, и у гадателя — и ко всем пристает с вопросом, какому богу или богине надо молиться. Если встретит на перекрестке человека с чесночным венком — вымоет немедленно голову и спешит к жрицам, чтобы они его очистили морским луком и кровью щенка. А заметит припадочного или сумасшедшего, сразу начинает плевать себе на грудь, чтобы отвратить зло».

Вот такие суеверные люди и были частыми посетителями и жертвователями дельфийского оракула.

Огромное число паломников в Дельфы привлекали и знаменитые пифийские состязания, которые, согласно легенде, были установлены самим богом Аполлоном в честь его победы над Пифоном. Игры происходили раз в три года в августе — сентябре и были среди эллинов популярны не менее Олимпийских игр. Поскольку Аполлон считался покровителем музыки и носил прозвище «Мусагет» — предводитель муз, главное место в пифийских играх отводилось состязаниям музыкантов. Основным считалось состязание певцов — кифаредов[28], певших пэаны[29] в честь «далекоразящего, сребролукого победителя Пифона».

Затем состязались искуснейшие флейтисты древней Греции и певцы, певшие под аккомпанемент флейты. После музыкальных происходили гимнастические состязания и, наконец, конные. Победителям присуждались драгоценные призы и венки из лавра — священного дерева Аполлона.

При раскопках в Дельфах было найдено несколько гимнов в честь Аполлона, исполнявшихся на пифийских играх, записанных нотными знаками. Игры собирали участников и зрителей со всей Эллады и также приносили святилищу Аполлона огромные доходы.

В это безоблачное летнее утро на рыночной площади Афин, как всегда, кипела и бурлила толпа. Торговцы наперебой расхваливали свой товар. Одни из них стояли на открытом воздухе, держа в руках корзины или лотки, другие разбили небольшие полотняные палатки, а у некоторых товар был разложен в переносных лавочках, сплетенных из ветвей или камыша. Для каждою вида продуктов на рынке отведено особое место: есть рыбный, мясной, винный, горшечный ряды.

Кое-где возникают споры и перебранка, тотчас же ссорящихся окружает плотная толпа зевак, которые подбадривают то одного, то другого спорщика. Мимо спешит раб-повар, с бритой головой, в одной руке он несет молодого кролика, в другой — корзину винограда. И то и другое предназначено сегодня на обед его господину. Важно проходит воин в полном вооружении. На земле, усевшись в кружок, несколько молодых людей с азартом играют в «пять камешков». Игра состоит в том, чтобы, подбросив камешки в воздух, поймать их на ладонь. Игроки настолько увлечены, что не замечают, как к ним приближается агораном — рыночный надсмотрщик, который сейчас разгонит их или даже оштрафует, потому что играть на деньги строго запрещено.

Вокруг рыночной площади расположены различные мастерские, лавочки торговцев благовониями, парикмахерские. Здесь же сидят за столиками менялы, которые разменивают любую иностранную монету и дают деньги в долг, помогают писать различные деловые документы. В парикмахерских и лавочках обсуждают городские новости, семейные дела, подробности последнего празднества или театральной постановки, а иногда новости политического характера: ход военных действий, прибытие спартанского посольства, новое постановление народного собрания.

Рыночная площадь — агора — предназначена не только для торговли. На агоре находятся прекраснейшие здания: храмы, государственные учреждения; здесь посажены величественные платаны и тополя, поставлены статуи богов и героев. Здесь же возвышается трибуна, с которой глашатаи объявляют важнейшие распоряжения и судебные приговоры.

Агора — центр Афин, где проходит вся общественная жизнь города. Вот и сейчас на трибуну взошел глашатай, мощным голосом сообщает он какое-то важное известие. «Слушайте, слушайте!» — раздается вокруг. Выкрики торговцев замолкают, постепенно затихает шум толпы, и все внимательно слушают. Сегодня день народного собрания. Значит, торговля должна быть прекращена, городские ворота заперты, а все афинские граждане обязаны присутствовать на собрании. Вот о чем сообщает глашатай.

На площади снова гул: запираются лавки и мастерские, торговцы собирают свои товары, погонщики понукают ослов. Народ начинает расходиться, и площадь пустеет. Афинские граждане спешат на Пникс — холм, на котором обычно происходят народные собрания и где полукругом расположены скамьи для его участников. А по улицам еще ходят глашатаи, созывая граждан.

Сегодняшнее собрание особенное. Совсем недавно состоялось народное собрание, на котором обсуждался всего один вопрос: можно ли кого-нибудь из афинских граждан заподозрить в стремлении к тирании? Если у собрания имеются сведения о подозрительных в этом отношении лицах, их следует немедленно изгнать из Афинского государства.

Так как народное собрание в прошлый раз утвердительно ответило на этот вопрос, сегодня граждане созваны, чтобы решить, кого же следует изгнать. Это делалось так. Собравшимся давали по глиняному черепку, и каждый писал на нем имя человека, которого считал опасным для государства. Голосование было тайным.

Черепки собирали в особую урну и подсчитывали. Если всех голосовавших было менее шести тысяч, голосование считалось недействительным. Если голосовало больше, то черепки раскладывались по именам, и тот, чье имя было написано большинством, считался осужденным и должен был отправиться в изгнание на десять лет. Так происходил в народном собрании суд при помощи черепков, который назывался остракизмом (от греческого слова «остракон» — черепок).

Остракизм был введен крупным афинским государственным деятелем Клисфеном, который стал во главе афинской демократии вскоре после изгнания тирана Гиппия. Поэтому Клисфен прежде всего хотел обезопасить государство от новых попыток захватить власть.

Но Клисфен знаменит не только тем, что ввел остракизм. Он укрепил и развил афинскую демократию. Клисфен упорно боролся с родовой знатью, с афинскими аристократами. Взамен старых четырех родовых фил он ввел 10 новых и распределил по ним всех граждан так, что знатные были перемешаны с незнатными, богатые — с бедняками. От каждой филы выбиралось теперь по 50 человек в высший государственный орган — Совет пятисот. Был создан народный суд — гелиэя — из 6 тысяч человек. Все государственные должности стали выборными, а народное собрание собиралось чаще, чем прежде, и значение его возросло. При Клисфене были приняты в состав афинских граждан многие метеки, жившие иногда в Афинах долгие годы, но не имевшие гражданских прав.

Имя Клисфена пользовалось популярностью, многие из пожилых граждан, спешивших на собрание, хорошо знали Клисфена. Знали они также и о его борьбе с вождем аристократов Исагором, который даже обращался за помощью к спартанцам.

Площадь, на которой происходит голосование, огорожена забором с десятью воротами: каждая фила имеет свой вход. Граждане проходят через ворота и подают должностному лицу черепки, поворачивая книзу написанную сторону.

После подсчета черепков один из членов Совета пятисот объявляет результаты голосования. На сей раз большинством голосов присужден к изгнанию Аристид, сын Лисимаха.

Народ расходится с собрания, оживленно беседуя. Изгнание Аристида вызвало много споров. Некоторые находят это решение неправильным, вспоминают заслуги Аристида перед государством, его мужественное поведение во время марафонской битвы, его прозвище «Справедливый». Какой-то аристократ и богач, сторонник Аристида, с возмущением говорит окружившим его друзьям, что все это — дело рук личного врага Аристида, Фемистокла. Другой из этой же группы рассказывает, что он стоял в толпе недалеко от Аристида и видел, как к тому подошел какой-то крестьянин. Он, конечно, не знал Аристида в лицо и подошел к нему случайно, чтобы только попросить написать на черепке имя, так как сам был неграмотен.

— Чье же имя написать тебе? — спросил Аристид.

— Аристида, — был ответ.

Тот удивился и спросил, уж не причинил ли ему Аристид какого-нибудь зла.

— Ровно никакого, — отвечал крестьянин, — я даже не видал этого человека, но мне надоело слушать, что всюду его называют справедливым.

Однако большинство народа, расходящегося с собрания, — крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы — одобряют изгнание Аристида. «Аристид всегда выступал против создания военного флота, — говорят они. — Все знают, что его не так беспокоит защита родины, как то, что бедняки, поступив гребцами на корабли, перестанут нуждаться в куске хлеба и не будут уже подчиняться богатым и знатным. Недаром Аристид всегда так восхищается аристократической Спартой и ее союзниками. Ему бы хотелось, чтобы и в Афинах народ навсегда остался в подчинении у аристократов. Вот пусть и едет к своим друзьям — вон из Афин!»

Далеко позади остался один из «Кругов» — так афиняне называли рабские рынки. Только что купленный лидиец Алиатт шагал за маленьким словоохотливым афинянином, управляющим большой рабской мастерской — эргастерием.

Прошли афинскую площадь — Колон — с рабочей биржей, где с утра толклись желавшие наняться на работу грузчики, матросы, ремесленники и сельскохозяйственные рабочие. Тут были и свободные, и рабы, их даже нельзя было отличить друг от друга: и те и другие одеты в короткие до колен хитоны — рубахи с одним рукавом, подпоясанные поясом. На всех сандалии или башмаки со шнуровкой. Все одинаково шумят и ругаются на языке предместий, языке рабочего люда, который с трудом может понять приезжий.

Сюда приходят наниматели и уводят с собой рабов, посланных хозяевами на заработки, а иногда и целые группы рабов. Алиатту давно хотелось побывать в Афинах — богатейшем торговом и ремесленном городе того времени. И вот теперь он попал сюда, но попал рабом. Никогда не думал Алиатт, что будет рабом. В родном городе он слыл знаменитым кузнецом. Случайно попал он в рабство: приехал в приморское местечко Малой Азии по торговым делам и был захвачен пиратами. Прощай дом, семья, родная страна, прощай мастерская, приносившая немалый доход…

Несмотря на печальные мысли, Алиатт зорко поглядывал вокруг. На улицах много лавок. Чуть ли не в каждом доме в задних помещениях — мастерская, а в передних, выходящих на улицу, — лавка… Вот лавка сапожника. За хорошие башмаки он выручает десять драхм за пару. Работают у него 13 рабов. Такому сапожнику можно жить неплохо. Вот булочная. Всю ночь туда с мельниц подвозили муку, всю ночь потные полуголые рабы вращали тяжелые жернова, а в булочной у пылающих печей без устали суетился с десяток рабов. Пекли славившийся повсюду в Греции афинский хлеб. Торопились поспеть к утру. Утром в булочную придут торговки и закупят товар, чтобы продавать его потом в разнос на рынке. Много мастерских шорников, ювелиров, лавочек брадобреев, парфюмеров. И всюду, несмотря на войну со Спартой, толпы покупателей. В парикмахерских и лавках, торгующих ароматными маслами, весь день толкутся афинские щеголи — нужно завиться и постричь бороду по последней моде, приобрести только что прибывшие из далекой Аравии редкие благовония.

В шорных лавках знатные афиняне покупают седла, сбрую. Не пустуют и лавки ювелиров. Всюду шум, давка.

— Теперь направо! — голос сопровождавшего оторвал Алиатта от его наблюдений. — Теперь уже недолго — скоро придем. Это — Керамик, предместье Афин.

И действительно, вид улицы изменился. Здесь живет ремесленная беднота. Жалкие лачуги — четыре шага в ширину и пять в длину. Стены деревянные или из мелкого камня, скрепленного глиной. Часто задней стены нет вовсе, а вместо нее скала, к которой пристроен дом. Наверху чердак с приставной лестницей. Видно, что и на чердаке живут, очевидно, он сдан в наем какому-то бедняку. Домишки внутри разделены на две половины: в одной — вместе лавка и мастерская, в другой — жилье хозяев. Вместо пола сглаженная каменистая почва.

Здесь в предместьях работают кузнецы, гончары, оружейники, литейщики, плотники, столяры, ламповщики, валяльщики сукон.

Немало здесь рабов, которых хозяин отпустил на заработки. У них тоже свои маленькие мастерские. Многие из этих ремесленников работают на скупщиков. Скупщики дают им сырье, а после по дешевке скупают у них готовые изделия.

У мелкого ремесленника рабов, конечно, нет, ему помогают жена и дети. Доход его 1–2 драхмы в день — меньше, чем богатый афинянин тратит на содержание пары рабов.

Такой бедняк даже во сне думает, где достать четыре обола[30], чтобы завтра лечь спать, поужинав черствым хлебом или ячневой кашей, пучком салата или парой луковиц.

Попав в Керамик, Алиатт шел осторожно: то и дело приходилось глядеть себе под ноги. Отбросы и нечистоты здесь выкидывали прямо на улицу.

— Это все мелочь, — говорил меж тем афинянин, указывая на окружающие лачуги, — здесь, в Афинах, имеются и крупные мастерские. Взять хотя бы Клеона, Анита, Навзикида, Пантената или нашего хозяина. У них по нескольку десятков рабов, не считая свободных мастеров.

Большие мастерские, где трудятся рабы, дают много дохода. Мелкие ремесленники разоряются. Труд рабов выгоднее, дешевле…

Управляющий привел Алиатта к большому двору с широким низким зданием посредине, из глубины которого доносились тяжелые удары кузнечных молотов. Во дворе всюду лежали дрова, груды древесного угля и руды.

Первое, что увидел новый раб в мастерской, был наказанный человек. Руки и ноги провинившегося плотно охватывала тяжелая деревянная колода, закрытая на замок, и на шею было надето деревянное ярмо. Искаженное лицо несчастного без слов говорило о безмерных муках.

— Ага! Наш Кариец опять попал в колодку, — спокойно заметил управляющий, подходя к наказанному, — что он натворил?

Подбежавший надсмотрщик объяснил, что раб испортил сегодня подряд четыре клинка.

Управляющий заявил, что привел с собой опытного лидийского кузнеца, и приказал поставить вновь приобретенного раба к сыродутному горну.

Алиатт уверенно подошел к большой, в рост человека, круглой печи из камней, обмазанных глиной.

Снизу в печь были вмазаны трубки из обожженной глины, на них надевались кожаные мехи.

Два голых раба, обливаясь потом, работали мехами, нагнетая в печь воздух. Такую печь наполняли чистым крупным древесным углем и железной рудой, смешанной с речным песком и промытой в воде золой. Уголь и руду загружали послойно — слой угля, слой руды и так дальше. На дно печи клали дрова для растопки. Наполнив горн, сразу же закрывали верх каменным сводом с отверстием для воздуха и начинали работать мехами. Варить железо в те времена было искусством. Вначале надо было сильно вдувать воздух, чтобы разжечь угли, но потом следовало работать медленней, иначе железо станет слишком хрупким и будет крошиться под ударами молота. Нельзя и слишком слабо нагнетать воздух: тогда варка не удастся. Только по времени да по горячему воздуху, который шел из отверстия в печном своде, мог узнать опытный мастер, готово ли железо.

Алиатт пощупал печной свод, понюхал горячий воздух, дрожавший над ним… «Готово!» По его приказу рабы бросили мехи и железными ломиками отвалили большой, вмазанный в нижнюю часть горна камень. Из печи пахнуло обжигающим жаром.

Алиатт, надев кожаные рукавицы, запустил в печь полутораметровые клещи, затрещала опаленная жаром борода, отросшая за то время, что он был на пиратском корабле. Отворачивая лицо, Алиатт пошарил клещами в огнедышащей печи и вытащил крицу — черную губчатую глыбу железа величиной с детскую голову.

В древности железо не могли довести до жидкого состояния, так как температура древних горнов была слишком низка. Его вынимали из горна не в жидком, а в твердом состоянии. Пористые куски железа напоминали по форме круглые хлебы.

Обычно железо добывали там, где имелась руда. В Аттике этим занимались в Лаврионе, близ знаменитых серебряных рудников. В город привозили уже готовые крицы. До войны лучшее железо покупали в Лаконии. Но теперь, когда вся Аттика была в руках спартанцев и готовые железные крицы приходилось возить на кораблях с острова Эвбеи, некоторые хозяева мастерских предпочитали ввозить более дешевую руду и ставить горны в самом городе.

Алиатт, поднатужившись, поставил раскаленную крицу на наковальню и кивнул подручным. Они поняли его без слов и, схватив тяжелые молоты, начали уплотнять, «осаживать», раскаленную крицу. Под их могучими ударами крица стала круглой. Затем прокованное железо разрубили зубилом, проверяя качество металла. Подошедший надсмотрщик одобрительно кивнул головой: «Хорошо! Лучше не надо!»

Тем временем двое мальчиков-рабов торопливо продували и прочищали железными прутьями глиняные трубки мехов, чистили и заново наполняли горн. Нужно торопиться. За день печь дает всего две крицы. Если делать из такой крицы одни топоры, их получится только пять штук…

Поодаль, во дворе, стояло десяток с лишним горнов, но этого было мало: государство, ведущее упорную войну, требовало все больше металла, и владельцы расширяли свои мастерские.

Алиатт показал себя умелым мастером, и надсмотрщик поручил ему продолжать варку железа. Работа около печи оставляла достаточно свободного времени у наблюдавшего за горном мастера. Поэтому Алиатт сумел осмотреть здание большой кузнечной мастерской. Всего в эргастерии работало до 30 рабов. Одни, как сам Алиатт, варили во дворе железо, другие внутри здания ковали различные железные изделия: топоры, серпы, лемехи плугов, гвозди, но больше всего — клинки мечей и наконечники копий. Работа спорилась.

Кузнец-мастер в кожаном переднике клещами держит раскаленный докрасна кусок металла и, постукивая маленьким молоточком, указывает молотобойцам, куда бить. Молотобойцы, огромные, почерневшие от пота, со вздувшимися шарами мускулов, поднимают и опускают тяжелые молоты. Наковальня гудит от богатырских ударов.

Другие мастера закаляют клинки. Закалка — сложное мастерство. Нужно не перекалить изделие в кузнечном горне, но нельзя и опустить его слишком рано в холодную воду… Многое зависит от воды, в которую опускают металл после нагрева. Одни клинки закаляют в стоячей, другие — в проточной воде. Нельзя передержать клинок в воде: хороший мастер должен точно знать, сколько времени нужно держать в ней то или иное изделие. Очень тонкие железные вещи обыкновенно закаляют в оливковом масле — вода придает им чрезмерную хрупкость. Многие мастера работают у тисков, с помощью однорядно насеченных[31] напильников изготовляя разные мелкие предметы, главным образом ключи и замки.

Возвращаясь к своему горну, Алиатт почувствовал, что ему неловко идти: маленький острый камешек попал в башмак. Алиатт наклонился, чтобы вынуть его. При этом он укрылся за один из соседних горнов, чтобы надсмотрщик не рассердился, что он бродит по мастерской и бездельничает. Внезапно Алиатт услышал необычный разговор, который заставил его задержаться, укрывшись за горном. Разговаривали два раба, работавшие у мехов.

— Не придется ли нам отложить задуманное, — говорил один, — бедный Кариец вряд ли сможет скоро оправиться…

— Пустяки, Геракл! — отвечал другой, — его ведь не били… просто сунули в колодку и все… нужно спешить: теперь последние темные ночи — в полнолуние не убежишь.

— Тише, не кричи, — прервал его другой. Они помолчали. Спустя некоторое время тот, которого звали Гераклом, снова заговорил:

— Слушай, Сириец! Правда ли, что спартанцы обещают свободу тем афинским рабам, которые перебегут к ним?

Сириец вздохнул:

— Только б добраться до Декелей, до спартанского лагеря… ты ведь знаешь — много рабов убежало туда…

— А что с нами будет, если афиняне победят? — опасливо спросил Геракл.

— Тогда мы уйдем из Декелей. Но только афинянам не победить. Как бы не так, — насмешливо протянул собеседник. — Вся Аттика в руках спартанцев. Афиняне даже носа не смеют высунуть за городские стены… Нет, после сицилийского поражения могущество Афин пошло на убыль. Разве ты не слышал, что союзники один за другим покидают афинян?

С радостным чувством слушал Алиатт этот разговор. Все-таки судьба — владычица людей и богов — благосклонна к нему. В первый же день она посылает ему надежду на бегство и надежных товарищей. Не раздумывая, Алиатт поднялся из-за горна и направился к говорившим.

Оба они побледнели, это было видно даже сквозь сажу, покрывавшую их закопченные лица, и с ужасом уставились на него. Огромный Геракл, прозванный так, очевидно, за свой богатырский рост и великолепную мускулатуру, инстинктивно поднял тяжелый молот для удара. Алиатт бесстрашно подошел к ним.

— Друзья! — сказал он тихо. — Я случайно слышал ваш разговор…

— Что же, доноси, если сможешь! — прорычал Геракл, угрожающе замахиваясь молотом.

— Не торопись! — ответил Алиатт, быстро перехватывая его руку. — Я не доносчик. Я просто хочу, чтобы вы взяли меня с собой. Я здесь новый человек, Афин не знаю, и мне трудно бежать одному. Возьмите меня, я буду вам верным товарищем…

— Придется его взять, — вмешался Сириец, оценивший положение быстрее своего могучего друга. — Если его не взять, он выдаст нас. Лишний человек нам не помешает. Особенно, если он смел и решителен: Карийца-то ведь придется оставить…

— Ну, нет! — возразил Геракл. — Карийца я не брошу, хотя бы мне пришлось тащить его на плечах. Тебя еще здесь не было, когда мы вместе задумали бежать…

— Надсмотрщик глядит сюда! — испуганно пробормотал Сириец. — Не услышал ли он что-нибудь?

— Ну что ты! — усмехнулся Алиатт. — Разве можно услышать что-нибудь в таком грохоте. Здесь и себя-то не слышишь…

— Иди, иди прочь! — замахал на него руками Сириец. — Не нужно, чтобы он обращал на нас внимание. Поговорим в обед.

— Хорошо, — коротко сказал Алиатт и, круто повернувшись, направился к своему горну. Он работал, не помня себя от радости, и не заметил, как наступил вечер и пришло время обеда.

В Греции обедали вечером. По древним обычаям, вновь купленного Алиатта в первый день должны были накормить особо, лучше других. Но время военное, а хозяин скуповат. Поэтому Алиатту пришлось наравне с остальными рабами довольствоваться ячменной кашицей, соленой рыбой и двумя головками чеснока. За едой Сириец шепнул ему, чтобы на ночь он постарался устроиться рядом с Гераклом. После обеда рабов отвели на ночлег: мужчин — в подвал, женщин — наверх, на чердак.

Как было условлено, Алиатт нашел Геракла и устроился с ним рядом.

— Делай вид, что спишь, и жди, когда другие заснут, — прошептал Геракл…

Томительно долго тянулось время. То в одном, то в другом углу раздавался громкий храп. Наконец все, утомленные тяжелой работой, уснули. Только в правом углу слышны были вздохи и стоны наказанного Карийца.

— Поднимайся! — услышал Алиатт тихий шепот Геракла. — Иди к выходу и постарайся не разбудить никого. А я пойду к Карийцу…

Осторожно, чтобы не задеть спящих вповалку на соломе людей, Алиатт пробирался к двери. Ощупывая стену, чтобы найти дверь, он внезапно натолкнулся на чье-то плечо и замер в испуге.

— Это ты, Геракл? — услышал он тихий шепот Сирийца…

— Геракл пошел за Карийцем, — ответил Алиатт.

Они замолчали, напряженно прислушиваясь.

Наконец появился Геракл с Карийцем. Геракл достал что-то из-за пояса рубахи и долю возился с дверью.

— Ну-ка, ты, новичок, берись… помоги!.. — послышался сдержанный шепот Геракла. Алиатт понял, что обращаются к нему.

Он нащупал рукоять короткого ломика, который Геракл старался просунуть в узкую щель между дверью и косяком.

— Нажимай крепче, только не резко, чтобы но было шума, — объяснял Геракл. — У них там засов на двери сделан непрочно, да я его еще давно попортил… Сломать его нетрудно: только бы не загремел…

— Ну, молодец, — похвалил богатырь Алиатта, когда дверь, наконец, была открыта. — Руки у тебя, как клещи. Я уже думал — одному придется справляться! Кариец после сегодняшней колодки еле руками шевелит, а этот слабоват для такого дела.

Он кивнул в сторону Сирийца.

Темными улицами они добрались до высокой стены. Дождались, когда по ее гребню прошел очередной дозор и, цепляясь за выступы, — стена была сложена неровно, на скорую руку, в кладке часто попадались даже надгробные памятники, — забрались наверх.

Геракл и Алиатт помогали Карийцу. Сириец лез вперед, указывая дорогу. В тот момент, когда он уже прикрепил заранее припасенную веревку к одному из зубцов и спустил ее вниз с внешней стороны, на гребне стены раздались тяжелые шаги, звон оружия и показался тусклый свет фонаря. Часовой обходил порученный ему участок стены.

— Вот и попались! — упавшим голосом прошептал Сириец.

— Погоди хныкать! — ответил Геракл.

— Алиатт, бери ломик и — за мной! — Геракл с неожиданной для своего огромного тела легкостью бесшумно скользнул навстречу часовому. Алиатт, сжимая ломик, последовал за ним.

— Кто идет? — крикнул часовой и осекся. Фонарь упал, послышался хрип и приглушенная возня.

Когда Алиатт подоспел на помощь, часовой лежал неподвижно, а Геракл стоял наклонившись над ним. Алиатт, неизвестно зачем, тоже наклонился над телом и потрогал жилу на виске. Она не билась.

— Да чего там! Готов! — прохрипел Геракл.

Внизу, под стеной, пробираясь через колючие кустарники, Алиатт последний раз взглянул на огромный город, где он был рабом всего один день. Впереди — свобода!

В доме Андокида ежегодно в памятный день спасения хозяина от гибели в битве устраивался пышный пир. Старший сын Леагор, лучший в Афинах знаток вин и кушаний, не пожалел средств, чтобы пир удался на славу. Здесь было и мясо драры, невиданной птицы из Азии, и замечательного вкуса пиво из Фракии, и сладкое кушанье из особого вида тростника, приготовляемое в Индии. Были приглашены актеры и танцовщицы. Ручные павлины важно расхаживали среди гостей. В числе гостей был сам Перикл — первый человек в Афинах. Старик хозяин жаловался Периклу на своего младшего сына Антифонта: «Мальчик способный, по не хочет учиться». Чтобы мальчик изучал судебные законы своей родины, старик пригласил лучшего в Афинах учителя, но Антифонт не хочет заниматься, постоянно огорчает учителя и задает ему нелепые вопросы. А мальчик одарен и пишет стихи немногим хуже самого Еврипида.

Перикл заинтересовался рассказом и пожелал услышать стихи мальчика. Юный Антифонт вышел на середину комнаты и стал декламировать стихи собственного сочинения.

— Стихи звучны, — сказал Перикл. — Но откуда у тебя такие мысли? Твои родители богаты, тебе никогда не придется переносить то, о чем ты говорил. И почему ты не хочешь изучать законы нашей страны?

— Если отцовское богатство сохранится и моя доля перейдет ко мне, я буду богат и без изучения законов. А если случится беда и я стану бедным, знание законов мне не поможет.

— Каждый гражданин, как бы он ни был беден, должен знать законы своей страны.

— Но я не понимаю, что такое закон! Не можешь ли ты объяснить мне, что это значит?

— Конечно, могу, — ответил Перикл. — Это совсем просто. Закон — это все, что народ, собравшись вместе, постановляет, решает и записывает, что следует и чего не следует делать.

— Но не потому ли хорош закон, — спросил Антифонт, — и не потому ли мы подчиняемся ему, что он учит нас делать хорошее, а не плохое?

— Клянусь Зевсом, юноша, только поэтому!

— Ну, а если сходятся на собрание для вынесения письменных постановлений лишь немногие богатые люди, там, где у власти не демократия, а олигархия?

— Все то, — ответил Перикл, — что постановит и письменно изложит высшая власть в государстве, называется законом.

— Значит, если тиран захватит власть в государстве и станет предписывать гражданам, что им делать, это тоже закон?

— Да, если это предпишет тиран, пока он у власти, это тоже закон, — отвечал Перикл.

— Ну, а что же такое насилие и беззаконие, Перикл? Не будет ли беззаконием такое положение, когда сильнейший притесняет слабейших, заставляя их не путем убеждения, а путем насилия делать, что ему угодно?

— Именно так, — сказал Перикл. — Я беру обратно свои слова относительно тирана. Издаваемые тираном приказы не законы, а беззаконие.

— Но почему же? Ведь люди, которые имеют власть при тиране, одобряют его приказы, а до остальных ему нет дела.

— Как это нет дела? — вспылил Перикл. — Все, к чему небольшая кучка людей вынуждает народ против его воли, — насилие, а не закон!

— Но ведь у нас, в Афинах, — возразил Антифонт, — большая часть населения — рабы и метеки. А разве их приглашают на народное собрание; разве, когда народное собрание принимает законы, оно спрашивает у рабов и метеков, одобряют ли они эти законы? Значит, ваши постановления, согласно твоим же словам, не законы, а беззаконие и насилие!

— Ловко сказано, — недовольно ответил Перикл. — Ты искусный спорщик, но какие же уважающие себя граждане станут спрашивать мнение рабов? В молодости я тоже был силен в подобных спорах; я также умничал, как ты теперь.

— Как жаль, что я беседую с тобой теперь, а не тогда, когда ты был молод! — скромно сказал мальчик.

Старик Андокид, желая перевести неприятный для Перикла разговор на другую тему, сказал Антифонту:

— Обычно на пирах мальчики не философствуют, а, взяв в руки ветку лавра, поют что-нибудь поучительное из трагедии. Спой хотя бы из трагедии любимого тобой поэта Еврипида песнь о том, как надо «чтить богов бессмертных, родителям почтенье воздавать», дальше ты сам знаешь.

— Хорошо, я спою из Еврипида, но не эту, а другую песню.

И, взяв лавровую ветвь в правую руку, мальчик стал петь:

Автор этих слов Еврипид имел в виду афинян и их вождя Перикла, притесняющих города-колонии. Возмущенный Перикл поднялся и, распрощавшись, ушел.

После этого случая Андокид понял, что из занятий мальчика ничего не выйдет, и с болью в сердце отпустил учителя. Но мальчик не бездельничал и не сидел сложа руки: он либо куда-то уходил, либо сидел дома над книгами, которые неизвестно откуда доставал. Андокиду сообщали, что его младшего сына нередко видят в обществе рабов. Он беседовал не только с рабами Андокида, но часто проводил время с Кефисофонтом, рабом Еврипида. Андокид был этим очень огорчен. Раб Кефисофонт был образованным человеком. Говорили, что он помогал Еврипиду писать пьесы. От него услышал Антифонт о несправедливости рабства. Кефисофонт рассказывал, что слова о несправедливости рабства в трагедиях Еврипида вставил он, Кефисофонт, но Еврипид переделывал все по-своему: у него всегда оказывалось, что умные и благородные рабы — это бывшие царские дети, попавшие случайно в рабство, а люди, родившиеся от рабов, всегда оказываются дурными.

Другое сообщение об Антифонте до слез огорчило отца. Мальчика видели в мастерской резных камней метека Харакса. Он сидел среди рабов и терпеливо вырезал гемму — камень с изображением совы. Отец позвал мальчика и возмущенно сказал ему:

— Как тебе не стыдно позорить мою старость? Где это ты слышал, чтобы знатные люди сидели среди грязных рабов и занимались низким ремеслом, недостойным свободного человека? Разве у тебя не хватает денег на жизнь?

— Отец, — ответил мальчик, — сейчас я ни в чем не нуждаюсь, но мало ли что может случиться! Я должен быть уверен, что всегда смогу заработать себе на жизнь.

— Но где ты слышал, чтобы порядочные люди занимались трудом, позорящим человека?

— Как где слышал? Самый знаменитый из мудрецов нашего времени — Гиппий из Элиды гордился тем, что все то, что на нем, сделано его собственными руками: он сам вырезал камень на перстне, так как он искусный резчик; сам стачал сандалии, так как он искусный сапожник; сам соткал материю на плащ, так как он искусный ткач. Я хочу быть таким, как Гиппий, и научиться все делать сам.

Старик действительно слышал, что Гиппия уважают не только в Афинах, но и в Спарте, и, не зная, что возразить мальчику, сказал:

— Не быть тому, чтобы сын Андокида занимался рабским делом! Если так будет продолжаться, я объявлю, что ты мне больше не сын, и лишу тебя наследства!

Когда Антифонт достиг восемнадцати лет, он поступил в эфебы[33] для подготовки к будущей военной службе. Мальчик сразу же обратил внимание командиров исключительной выносливостью, силой, ловкостью, точностью прицела в стрельбе из лука. Услышав об этом, Андокид — человек старого закала, считавший, что самая высокая доблесть аристократа — военное дело, чрезвычайно обрадовался. Окончание эфебии он решил, по обычаю, отпраздновать пышным пиром и цепным подарком юноше.

Вернувшись домой с военной службы, Антифонт узнал, что его брат Леагор собирается продать своему товарищу недавно купленную Андокидом рабыню Тиру, которая уже давно нравилась Антифонту за кротость права. Антифонт пожалел Тиру, и, когда отец, по обычаю, спросил его во время пира, какой подарок был бы ему всего приятнее, сын совершенно неожиданно для отца попросил подарить ему Тиру. Отца очень огорчила эта просьба. Он думал, что его храбрый сын попросит, как это было принято, ценное оружие; но, следуя обычаю, Андокид исполнил просьбу сына.

Через некоторое время старику Андокиду сообщили о новом проступке Антифонта: подаренную ему рабыню он отпустил на волю, а затем женился на ней, отказавшись от невесты, которую сватал за него отец. Андокид пришел в ярость, зато Леагор, старший брат Антифонта, обрадовался. Он хотел один получить после смерти отца все родовое имущество. Леагор подговаривал отца отречься от Антифонта, и старик пошел на это.

У Антифонта был только один путь отстоять свои права — доказать судьям, что отец выжил из ума и что, отрекаясь от младшего сына, он разоряет родовое имущество. Доказать это было нетрудно: о слабоумии старика знал весь город, на суде выступили и врач, лечивший старика, и его управляющий, и приказчики, и члены рода; эти же сородичи показали, что Леагор — злостный расточитель и губит родовое имущество. Но Леагор нанял за огромные деньги известного болтуна Кефисодема, постоянно торчавшего в суде: тот заранее написал для старика речь. Андокид выучил ее и вместо того, чтобы опровергать то, что говорил Антифонт, произнес эту речь, в которой в ярких красках рассказывал о поведении сына: юноша проводит время в обществе грязных рабов, занимается рабским ремеслом, женат на бывшей рабыне, не верит в богов, считает, что свободные и рабы равны, и подговаривает рабов к бунту против хозяев. Все это возмутило судей, они отказали в иске Антифонту и признали его отца здоровым человеком.

Это дало право Андокиду выступить в народном собрании перед всеми гражданами с торжественным заявлением о том, что он отрекается от сына и лишает его наследства. Общественный глашатай громко повторил его слова. По афинским законам сын, проклятый отцом, лишался права посещать народное собрание и служить в войске.

Антифонт остался с женой без средств к существованию. В это время началась война со Спартой, но в армию его не взяли, как «отреченного». Первое время Антифонт бедствовал, но изученное ремесло спасло его от голодной смерти. Кроме того, судебный процесс, в котором он участвовал, сделал его известным. Сначала метеки и отпущенные на волю рабы, а затем и свободные граждане стали обращаться к нему за помощью и советами. Вскоре он стал давать «уроки мудрости». Люди старых взглядов, презиравшие рабов и считавшие всякую работу за плату унизительной для свободного человека, ненавидели его, как «разрушителя общества». Но Антифонт понимал, что правда на его стороне. Он решил написать книгу и изложить в ней все то, что пережил и передумал. Свою книгу Антифонт назвал «Правда». Он объяснял свое понимание справедливости — не обижать других, но и не допускать, чтобы другие тебя обижали. Он убедился, что суд решает дела в пользу богатых и сильных, а слабые и бедные всегда проигрывают дело в суде. Поэтому, писал Антифонт, участвовать в таком суде несправедливо: честный человек не должен быть в таком суде ни судьей, ни обвинителем, ни свидетелем.

Но особенно резко выступал Антифонт против рабства. Он писал:

«Мы делим людей на варваров и греков, на знатных и простых; знатных мы уважаем, простой народ презираем. Но при этом мы сами поступаем как варвары, так как нигде не презирают так простой народ, как у варваров: вот, например, египтяне считают только египтян людьми, а всех прочих людей варварами, в том числе и греков. А в действительности между людьми нет никакой разницы: все рождаются голыми, все дышат воздухом, едят руками».

У греков отец имел полную власть в семье. Дети должны были исполнять любую волю отца. Отец, например, мог женить сына или выдать замуж дочь, не считаясь с их волей, а за непослушание объявить о своем отказе от сына, и тогда сын лишался наследства и важнейших гражданских прав. Антифонт испытал это на себе. В своей книге он заявляет, что сын не должен слушать отца, если отец был несправедлив к сыну. В этой же книге Антифонт писал о природе, впервые познакомив афинян с учением знаменитого философа Демокрита из Абдер, который учил, что богов нет, а все происходит по законам природы.

Книга Антифонта вызвала ярость и возмущение богатых рабовладельцев. Его поносили философы, авторы комедий высмеивали Антифонта в пьесах. Но это не остановило Антифонта, и он бесстрашно продолжал свою деятельность.

После смерти Антифонта враги его постарались уничтожить самую память о нем. Сочинение Антифонта было забыто, мало кто читал его или переписывал.

Прошло две с половиной тысячи лет. Никто не мог подумать, что в Греции, все хозяйство которой было построено на тяжелом труде рабов, были люди, открыто выступавшие против рабства и считавшие рабов такими же людьми, как и свободных. Но в начале XX в. при раскопках в египетском городе Оксиринхе, в верхнем течении Нила, был найден в мусорной яме обрывок сочинения Антифонта «Правда» и стало известно, что думал и за что боролся замечательный мыслитель древности Антифонт. Но, конечно, таких людей в то время было очень мало, а если они и были, то их преследовали так же, как и Антифонта.

Вот уже три года, как лидиец Леодавл, отправившийся на корабле по торговым делам на остров Самос, пропал без вести. Три года семья его, жившая в Сардах, главном городе Лидии, ничего не слыхала о нем. Думали, что он утонул в море. Но затем прибыл плывший на этом же корабле греческий купец Афинодор и сообщил, что корабль был захвачен пиратами. Афинодору удалось выкупиться за большие деньги, а все остальные обращены в рабство и проданы разным хозяевам на рабском рынке на острове Хиосе.

Жена Леодавла пыталась узнать, где ее муж, но из этого ничего не вышло. Да если бы она и узнала, ничего бы не изменилось, так как денег на выкуп здорового, сильного мужчины из рабства у нее не было.

И вот однажды, когда семья Леодавла уже давно потеряла надежду его увидеть, кто-то тихо постучался в дверь. Старший сын вышел в сопровождении собаки и в ужасе отскочил. Перед ним стоял седой старик, одетый в лохмотья, с искалеченной левой рукой, с широким шрамом через все лицо и гноящимися глазами. Но страшнее всего было огромное кроваво-красное клеймо через весь лоб, на котором было выжжено: «Возврати беглого Клидему».

Сын Леодавла, испугавшись, хотел закрыть калитку, но вдруг обратил внимание на то, что его злая собака, всегда бросавшаяся на чужих, особенно на грязных и оборванных бродяг, не лает и не кусается, а дружески виляет хвостом и лижет руку оборванцу. И тут юноша узнал в нищем старике отца, который только три года назад был здоровым, могучим мужчиной сорока двух лет, без единого седого волоса.

На крик юноши выбежала вся семья. Отца ввели в комнату, вымыли, переодели и накормили, но все отворачивали глаза от него — настолько был ужасен его вид. Когда Леодавл немного пришел в себя, он стал рассказывать о своих несчастьях.

«На рынке рабов в Хиосе всех покупателей привлекали мой рост, здоровье и мышцы. Деньги отобрали пираты; я не мог обещать, что меня выкупят, так как знал, что у вас нет таких денег. А ремесла я никакого не знал. Богатый афинянин, заметив, что я не только силен, но еще и грамотен, купил меня, чтобы поставить надсмотрщиком над рабами на руднике, который он взял в аренду у Афинского государства; здесь нередки были бунты рабов, и, чтобы быть надсмотрщиком, надо иметь большую силу и ловкость. Я должен был бы радоваться, так как надсмотрщику живется лучше, чем простому рабу, но я человек не злой и с ужасом думал о своих будущих обязанностях истязателя.

После недолгого пути мы с хозяином приплыли в афинскую гавань Пирей, а оттуда в сопровождении приказчиков меня и других рабов отправили на рудник хозяина. Я увидел несколько сот рабов, спавших в наскоро сколоченном бараке, открытом со всех сторон ветрам. Из досок были сделаны в два этажа нары; часть рабов спала вповалку, вплотную друг к другу, на полу; остальные — на нарах. Стояла отвратительная вонь; многие из рабов были покрыты шрамами от ударов и гноящимися ранами, которые никто не перевязывал, никто не лечил. На лбу у многих были выжжены клейма.

Спать рабам полагалось только пять часов; один раз в день им давали жидкую похлебку из муки; работать же они должны были восемнадцать часов в сутки. И что это была за работа! Небольшими лопатками люди углублялись в землю… Лежа на спине, они выбивали породу молотком; пыль и мелкие камни непрерывно сыпались им в глаза. Дышать было нечем: время от времени приходилось зажигать коптящую светильню — веревочный фитиль, опущенный в масло, и от этого в шахте становилось еще более душно. Я и другие надсмотрщики должны были следить, чтобы непрерывно раздавался стук молотков; если где-нибудь молоток замолкал, я должен был вползать внутрь, отыскивать виновного, вытаскивать его наружу и беспощадно избивать бичом. Никаких жалоб и оправданий выслушивать не разрешалось; я должен был заранее считать, что всякая такая жалоба — притворство. Если поверить жалобе одного, все начнут жаловаться, так как все были измучены до крайности и работали через силу. Ежедневно вывозили с рудника несколько трупов.

Однажды я позволил себе заметить господину, что такое ведение хозяйства очень убыточно: за раба платят большие деньги, а через короткое время он гибнет. На это хозяин сказал, что я ничего не понимаю в делах: уже больше двадцати лет длятся войны, на море господствуют пираты, и рабов на рынке так много, что их можно купить за бесценок. В среднем каждый раб может прожить на рудниках 3–4 года, а своей работой за это время он втрое или вчетверо покрывает расходы на его покупку и жалкое пропитание. Я понял, что обращаться к совести этого человека бесполезно. Я не мог дольше оставаться надсмотрщиком и решился на побег.

Хозяин неоднократно посылал меня в сопровождении приказчиков и других надсмотрщиков в Пирей для доставки вновь прибывавших рабов, провианта и инструментов. Во время одного из таких путешествий я случайно встретил Гирандсса, сына моего приятеля Кройса, давно покинувшего Сарды и жившего в Пирее. Так как никто из моих спутников не понимал по-лидийски, я вступил в разговор с Гирандесом и узнал, что Кройс на днях уехал навсегда на родину и, если мне удастся бежать, Гирандес спрячет меня и поможет вернуться домой.

Впоследствии оказалось, что мои спутники догадались, о чем я беседую с земляком. Когда мы в следующий раз направились в Пирей, они взяли с собой собак и не спускали с меня глаз. Но по дороге, когда мы шли по берегу ручья, я сорвал пустой внутри стебель тростника, как бы для того, чтобы опираться на него как на палку.

Я отстал от своих спутников и попытался скрыться в одном из боковых переулков. Но они бросились за мной, спустили собак, успели забежать вперед и отрезали мне путь по переулку.

Я бежал быстрее своих преследователей, но они гнали меня к берегу, к гавани, где было очень много народу и где беглому рабу невозможно скрыться. Положение становилось безвыходным: мне не оставалось ничего другого, как нырнуть под воду. Выставив наружу конец тростниковой трубки, я мог дышать и долго находиться под водой. Я пробрался между судов и поплыл в открытое море. Я прекрасно плавал, и мне удалось незамеченным отплыть довольно далеко от берега. Там я увидел корабль, плывший на близлежащий остров Эвбею; подплыв к нему, я сказал, что моя лодка опрокинулась; мне поверили и отвезли на Эвбею, в город Карист.

К сожалению, в Каристе я никого не знал. У меня было с собой несколько драхм хозяйских денег. Я пришел к Евангелу, хозяину мастерской железных изделий. Имя этого человека было мне случайно известно. Я выдал себя за лидийца Кройса, ехавшего на родину, сказал, что потерпел кораблекрушение у берегов Аттики, и мне дали работу в кузнице, с которой я благодаря своей силе быстро освоился.

В мастерской кузнеца лучше всего жилось рабам, знавшим ремесло и имевшим собственный инструмент. Они жили отдельно, в своих хижинах, приходили на заре и, как только начинало темнеть, уходили. Хозяин платил им немного, но после ухода домой они прирабатывали у разных заказчиков. Некоторые из них копили деньги, чтобы выкупиться на волю. Хуже было положение свободных чернорабочих, не знавших ремесла, вроде меня.

Мы работали с утра до глубокой ночи только за обед и помещение. Хозяин, правда, обещал нам впоследствии выдать жалованье, но опытные люди смеялись над этим обещанием.

Но совсем плохо приходилось в мастерской простым рабам, не знавшим ремесла. По большей части это были мальчишки. Спать они могли только пять часов в сутки: весь день они ходили сонные, но когда нечаянно закрывали глаза во время работы, то получали оплеуху или удар тяжелым инструментом; иногда хозяин и его помощники кололи рабов булавками или обжигали горящей лучиной. За всякую провинность их беспощадно избивали мастера. Рабов заставляли делать однообразную, одуряющую работу; более тонкой работе мастера их не обучали, боясь, как бы мальчишки, научившись, не заняли их места. В эргастерии было, конечно, не так душно, как в шахте, но рабы в мастерской месяцами находились в полутемном помещении, не выходя на свежий воздух, и поэтому были бледны, как привидения.

Как вы знаете, я был очень силен; поэтому легко справлялся с работой и чувствовал себя неплохо. Больше всего ободряло меня то, что работал я поденно, ничем не был связан с хозяином и, как свободный человек, мог в любое время уйти, куда глаза глядят. Я уже успел сговориться с одним корабельщиком, что на следующий день отплыву с ним в Сарды; он назначил большие деньги за перевозку, но я поклялся выплатить эти деньги ему в течение полугода по приезде. Казалось, свобода была близка.

Но, очевидно, судьба меня еще преследовала. Вернувшись в мастерскую, я неожиданно застал там брата моего афинского хозяина, пришедшего за железными цепями для рабов. Разумеется, я уже до того принял все меры, чтобы меня нельзя было узнать. Всю жизнь я носил длинные волосы и бороду; теперь я наголо побрился, выбрил даже брови и стал походить на молодого египтянина. Заметив брата хозяина, я быстро прошмыгнул в эргастерии, где работали рабы, но на мою беду он сразу же узнал меня.

Мой новый хозяин, кузнец, больше всего боялся, как бы его не сочли укрывателем беглых рабов, поэтому он и еще несколько рабов окружили эргастерии. Мне не удалось вырваться из их рук; меня связали и отвезли назад в Афины.

Прежний хозяин, вопреки ожиданиям, отнесся ко мне милостиво. Я получил только двадцать ударов истрихидой. Так назывался большой бич, в который были вплетены заостренные косточки. После этих ударов я несколько дней пролежал на земле, обливаясь кровью; раны в некоторых местах нагноились, но в общем я оправился и мог продолжать работу. Однако хозяин предупредил, что в случае нового побега он заклеймит меня и замучит до смерти.

Конечно, надсмотрщиком он меня уже не назначил. Я должен был носить тяжелые мешки с породой. От этого к вечеру спина ныла, горела и болела. Казалось бы, меня можно было только жалеть, но есть немало злых и завистливых людей. В числе рабов были такие, которые завидовали тому, что я не работал в шахтах и что хозяин наказал меня за побег сравнительно мягко. Один из них рассказал мне по секрету, что решил бежать, что ему поможет один из окрестных жителей и корабельщик. Он предложил мне и еще нескольким рабам бежать вместе с ним. Я обрадовался, но оказалось, что все это было только ловушкой. В том месте, куда я бежал по его указанию, подстерегала засада, посланная хозяином, и меня взяли голыми руками. Остальные рабы, к их счастью, не могли уйти из шахты и не явились.

Нет сил описать все, что со мной проделали после этого. Прежде всего меня пытали. Меня подвесили на веревочную лестницу и стали выкручивать руки и ноги, требуя, чтобы я назвал рабов, которые собирались бежать вместе со мной; при этом мне переломили левую руку. В конце концов я сказал, что назову своих сообщников, но назвал как раз наиболее преданных хозяину доносчиков и негодяев; не знаю, поверили ли они, но пытку, наконец, прекратили. Затем меня били без конца плетью. При этом сам хозяин ударом кнута рассек мне лицо, как ножом. Затем явился клеймовщик с краской и иглами и поставил мне это клеймо на лоб. Не дожидаясь, пока я хоть сколько-нибудь оправлюсь от истязаний, мне дали молоток и отправили в забой. В шахте я в необыкновенных мучениях проработал полгода, почти не получая пищи; я сам не понимаю, как выжил.

Наконец, у меня созрел план нового побега — все равно терять было нечего. Когда я был надсмотрщиком, то видел, как поступали с ослабевшими и умиравшими рабами. С ними никто не хотел возиться, кормить их было тоже незачем, поэтому таких рабов сбрасывали живыми в ров за рудником, где лежали трупы уже умерших рабов. Я решил притвориться умирающим. Я расцарапал себе нёбо острым камнем; когда ко мне подошел надсмотрщик, я открыл рот и хлынула кровь, затем я упал на землю и, сколько он ни бил и ни топтал меня, я не вставал. Надсмотрщик доложил приказчику, они вдвоем подняли меня, понесли и швырнули с высоты в ров, на груду трупов.

Упал я на мягкое и потому не очень разбился. Долго я лежал среди зловонных трупов. Ночью я пополз к противоположному краю рва; я был слаб и несколько раз срывался вниз, но, наконец, вылез на поверхность земли. Я понимал, что мое положение почти безнадежно: всякий, нашедший раба с клеймом на лбу, возвратит его немедленно владельцу. Действительно, как ни тихо я пробирался, на полпути к Пирею мои шаги услышал какой-то прохожий и нагнал меня.

К счастью, это был Гирандес, сын Кройса, тот самый, который обещал мне помочь бежать. Он пришел в ужас, увидев, каким я стал, но не испугался преследований и не забыл дружбы к старому приятелю и земляку его отца. Он завязал мне лоб платком, чтобы не видно было клейма, в темноте отвел меня в свой дом, а затем с верным человеком отправил в Сарды.

И вот я перед вами. Три года провел я в прекрасной Элладе, в знаменитых Афинах, о которых слышал столько хорошего. Да будут они прокляты!»

На корабле убирали парус. Моряки забегали по палубе, закрепляя канаты. Весла опустились, и гребцы-рабы затянули унылую песню. Невысокий, богато одетый хиосский купец, стоявший опершись о борт, обернулся к своему соседу:

— Скоро Афины! Много там любителей хорошего вина, и мой товар придется им по сердцу. Я везу пятьдесят амфор отличного хиосского вина!

— Не такая уж необходимая вещь твое вино, — возразил его сосед, худощавый торговец с Понта, — кто станет его покупать? Два-три богача-аристократа! В Аттике хватает и своих виноградников! Вот мой товар действительно пойдет нарасхват. Я везу хлеб. Прошли те времена, когда Афинам хватало продуктов, производимых в Аттике. Теперь город полон рабов и метеков. Их больше, чем коренных граждан, и без привозных товаров город существовать не может.

— Это ты верно говоришь! — вмешался другой купец, судя по говору, коренной афинянин. — Афины стоят на берегу моря, а им не хватает даже своей рыбы. Я очень выгодно закупил партию соленой рыбы в Херсонесе Таврическом и уверен, что мой товар найдет в Аттике хороший сбыт.

Хиосец кивнул головой.

— Да, бедняки Аттики только и кормятся, что соленой и сушеной рыбой.

Вдали показался берег. На фоне высокой горы виднелись холмы, на одном из которых можно было различить очертания крепости. Афинский купец, указывая рукой в направлении берега, воскликнул:

— Вот они — Афины! Это гора Пентеликон, где добывают мрамор для строительства, а под ней, ближе к нам, — акрополь. Скоро будем в Пирее! Хозяин корабля тоже торопится. Смотрите, как надсмотрщик хлещет гребцов. Корабль набит рабами, и они мрут как мухи.

— Да! Он купил большую партию рабов на Хиосе, и уже половина умерла, — заметил хиосец. — Македонский царь все время воюет с фракийцами, и хиосские купцы закупают у него пленных. А в Хиосе они раскупаются всеми греческими городами.

— Афинам сейчас не хватает рабов: ведь несколько лет Афины не ведут никакой войны, а без рабов не может развиваться ни ремесло, ни торговля. Наш корабельщик выручит за своих рабов хорошие деньги.

За этими разговорами купцы не заметили, как корабль вошел в афинскую гавань Пирей. Началась разгрузка привезенных товаров.

Многие высадившиеся с корабля пассажиры направились к большому пирейскому базару, где обычно прибывшие из разных стран купцы выставляли образцы своих товаров, чтобы затем продать их не только в Афины, но и в другие государства Греции. Другие путешественники, сойдя по сходням на берег, толпились около корабля нерешительно, не зная, очевидно, куда им направиться.

Какой-то долговязый пассажир, размахивая руками, объяснял своему тучному спутнику: «Вон там, направо, видишь, — высокая крепость и гавань Мунихий. Слева, за заливом, — некрополь, афинское кладбище! Прямо перед нами — город Афины, а чтобы попасть туда из Пирея, придется пройти между Длинными стенами, которые построил Перикл. Пройдя их, мы попадем на афинский рынок и пойдем к трапезитам». Трапезиты занимались обменом монет, привезенных из других мест, на монеты местной чеканки, а также принимали на хранение деньги, одалживали их под залог имущества, переводили деньги из одного города в другой, если хозяин почему-либо боялся брать их с собой в путешествие. В этот момент нахлынула большая толпа носильщиков, матросов и приезжих и увлекла говоривших с собой. Все торопились к открытию афинского рынка.

Квартал, примыкавший к афинской агоре — рыночной площади, постепенно заполнялся народом. Был уже третий час по афинскому времени, приблизительно соответствующий нашим 8 часам утра. Толпы людей, громко разговаривая, двигались к агоре по узким улочкам мимо открытых дверей посудных, кожевенных, оружейных и других мастерских. Вот из одного домика высунулась растрепанная голова какого-то человека. Он оглушительным голосом стал предлагать прохожим купить у него «лучшие лампы, какие когда-либо видела Эллада». Многие заглядывались на искусно сделанные лампы и разукрашенные светильники с одним и двумя фитилями. С ловким ламповщиком тщетно соперничал гнусоватый торговец книгами — свитками папируса. Сквозь полуоткрытую дверь его мастерской были видны обнаженные спины согнувшихся рабов-переписчиков. Они быстро опускали заостренные камышинки в черную краску, заменявшую тогда чернила, и что-то писали.

«Купив мои книги, — гнусил книготорговец, — вы станете мудрыми и богатыми, вы узнаете, как выгоднее вести домашнее хозяйство, как получить больше дохода от ваших рабов, как оправдаться в суде и убедить в своей правоте всякого, кто спорит с вами!»

На рыночной площади было еще теснее, чем в прилегающих узких улицах и переулках. К нескольким большим зданиям тесно примыкали легкие, передвижные палатки и ларьки рыночных торговцев. Для каждого товара было отведено свое место. Направо находился горшечный ряд. Дальше шли овощной, сырный, винный. В середине рынка возвышалось недавно построенное большое здание для торговли хлебом. В узких проходах между рядами ларьков, толкаясь и шумя, толпился народ. С громкими криками, наперебой расхваливая свой товар, сновали разносчики. Выбирая товар и торгуясь, бродили по рядам посланные хозяевами рабы и рабыни. Тут же свободные афинские граждане запасались всем необходимым.

Среди многоголосой толпы покупателей, заполняющей рынок, не видно ни одной почтенной афинской гражданки: в Афинах свободные женщины никогда не посещали рынка. Обязанность делать покупки лежала на рабах или рабынях. Иногда закупки делал сам хозяин дома.

На миг движение толпы по фруктовому ряду приостановилось. Куча зевак собралась вокруг торговки смоквами (инжиром). Торговка, неистово ругаясь, трепала за уши худого, грязного и оборванного мальчишку, пытавшегося стянуть у нее из корзинки смокву. Мальчишка ревел.

В это время в толпе, окружавшей торговку, появились два знакомых нам пассажира. Долговязый, с покрытым прыщами узким лицом, бойко работал локтями, стараясь протолкаться поближе. За ним, держась за полу его одежды, следовал низенький толстяк, несший в левой руке странной формы корзину с крышкой. На обоих были нарядные хламиды — короткие плащи, обычная одежда путешественников.

— Куда ты опять полез, — бормотал толстяк, — здесь и корзину могут раздавить… Вечно тебе нужно быть там, где давка, скандал, толпа… Тут даже не к чему прицениться. Что тебе здесь надо?

— Потерпи минутку! — отвечал высокий, продолжая отчаянно толкаться. — Это очень интересно! Как ты не понимаешь?

Их препирательства были прерваны звоном, возвестившим об открытии рыбного рынка. Толпа хлынула туда. Оба приятеля поспешили вслед за другими. Они шли мимо ларьков, заваленных разными товарами. Здесь были замечательное хиосское вино, египетские ткани, персидские ковры, слоновая кость из Африки, лен и папирус из Египта, аравийские благовония. Громкий крик глашатая возвещал о прибытии большой партии леса из Фракии, его перебивал крик другого, предлагавшего привезенных из Азии искусных рабов-ремесленников.

— Можно подумать, что в Афины свозят добро со всей земли, — сказал толстяк своему товарищу.

— Еще бы, — отвечал долговязый. — Ведь Афины господствуют на море! Нет такой страны, где бы одновременно были и лес, и лен, и железо, и медь, и хлеб, и рыба. Только торговля может собрать все эти вещи в одном месте.

— Кровопийцы твои афиняне, — возразил толстяк, отдуваясь и с трудом поспевая за товарищем, — стали бы наши города свозить сюда свои товары, если бы афиняне не принуждали их к этому.

В этот момент они столкнулись с глашатаем, который кричал, что сдается внаймы для проезжих просторный дом с обслуживающими его рабами.

— Это как раз то, что нам нужно, — заметил высокий, направляясь к глашатаю.

— Подожди, Леандр, сначала надо получить деньги, — умоляюще говорил толстяк.

— Да, ты прав, Хремил, — со вздохом произнес Леандр, — нужно идти к трапезитам.

В это время они достигли рыбного рынка, через который нужно было пройти, чтобы попасть к столам трапезитов.

На рыбном рынке стоял еще больший шум, чем в какой-либо другой части площади. Толпы людей толкались, торговались, бранились и клялись у прилавков и лотков, на которых была разложена свежая рыба. Особенно сильно шумели около одной торговки, которую покупатель — судя по виду, афинский моряк — обвинял в том, что она обрызгала явно несвежую рыбу водой, чтобы придать ей вид только что пойманной. На крики явился агораном — надзиратель за рыночной торговлей.

Леандр хотел было остаться поглядеть, чем кончится дело. По афинским законам торговка должна была подвергнуться наказанию, если она совершила поступок, в котором ее обвинял покупатель. Однако толстый Хремил решительно настаивал на том, чтобы, не задерживаясь, идти к трапезитам. Долговязый Леандр со вздохом двинулся вслед за Хремилом, который, несмотря на то что нес корзину, шагал теперь с неожиданной резвостью.

Несколько раз Леандр пытался остановиться поглядеть на забавные сценки рыночной жизни, но каждый раз воркотня Хремила заставляла его идти дальше.

— Ты любопытен, как мальчишка, — недовольно говорил Хремил, с которого градом лил пот, — нечего тут задерживаться. Вот получим свои деньги у трапезита и тогда можем смотреть сколько угодно и на что угодно.

— Может быть, ты устал? Давай я понесу корзину! — сказал Леандр, пытаясь задобрить толстяка.

— Не дам! — коротко ответил Хремил. — Ты полезешь в толпу, и ее раздавят. Ты весь-то не стоишь содержимого этой корзины! — Видя, что толстяк рассердился, неугомонный Леандр, наконец, умолк. Молча достигли они столов трапезитов.

— Где здесь трапезит Сосил, сын Евфориона из Мегар? — спросил Леандр, подойдя к одному из столов.

— Вон он, третий справа! — ответил один из сидевших за столами, указывая на худого трапезита с бегающими глазами, который в это время отсчитывал деньги какому-то человеку, по-видимому, богатому торговцу. Друзья подошли к Сосилу в тот момент, когда он, отпустив купца, что-то записывал в свою торговую книгу.

— Кто вы такие, — спросил Сосил, убрав книгу в ящик, — что вам нужно?

— Я Леандр, сын Харикла, с Самоса, а это мой земляк Хремил, сын Демократа, — ответил Леандр. — Чтобы не рисковать деньгами в морском путешествии, мы вместе с земляком внесли на острове Самосе три эвбейских таланта Навзикрату, сыну Диотима, с Хиоса, и он поручил нам получить эту сумму с тебя, ибо ты должен ему ровно три эвбейских таланта. Вот письмо Навзикрата, по которому ты должен уплатить нам 18 000 аттических драхм.

С этими словами Леандр протянул трапезиту письмо, скрепленное печатью Навзикрата.

— В письме лежит и его симболон, — добавил Леандр. Симболон — условный знак, известный трапезиту, который хозяин денег давал как удостоверение личности человеку, получавшему за него деньги.

Взглянув на печать, Сосил беспомощно развел руками:

— Да, да! Это печать Навзикрата! Но неужели он забыл, что три таланта, которые я ему был должен, давно выплачены Никеарху, сыну Милона, из Афин? Бедные молодые люди, я ничего не могу сделать для вас. Вот, смотрите! Долг давно уплачен! — И трапезит стал показывать смущенным друзьям какие-то записи в счетной книге.

Приятели растерянно отошли от стола Сосила.

— Кто-то из них лжет, либо Навзикрат, либо Сосил, — сказал Леандр, — но это ничего, у меня есть расписка и свидетели, видевшие, как я отдавал наши деньги Навзикрату. Деньги не пропадут!

— Это верно, — отозвался Хремил, — но что мы теперь будем делать в чужом городе совершенно без денег? Нам никто не поверит в долг без поручителей. Даже этот плут трапезит, видевший печать и симболон Навзикрата, отказался дать нам деньги хотя бы в долг.

— Ничего, у меня есть еще 50 драхм, — сказал Леандр. В этот момент к ним подошел раб в сильно потрепанном хитоне. Раб давно прислушивался к разговору друзей.

— Молодые люди, наверно, приезжие, — сказал он, обращаясь к Леандру, — и не знают, где им весело провести время? Я могу отвести вас в один дом поблизости, в котором обычно собираются молодые афиняне из знатных семей. Там вы сможете приобрести хорошее знакомство или просто приятно развлечься.

У Леандра загорелись глаза.

— Вот где пригодится наша корзина, — сказал он Хремилу. — Идем! — И Леандр двинулся вслед за рабом.

— Ладно! Только без твоих обычных глупостей, — ответил его приятель, беря в руки корзину, которую он поставил было на землю.

Когда друзья вошли в дом вольноотпущенника Состена, там шла игра в кости. Молодой афинянин тряс в руке кубок с тремя костями, а затем, ловко перевернув его, выкинул кости на стол; окружающие ахнули: все кости показывали 6 очков.

— Ну и везет тебе, Филострат! — воскликнул один из присутствующих, — получай с меня 6 драхм!

Леандр хотел присоединиться к играющим, но Хремил остановил его.

— Мы сейчас не можем рисковать, — сказал он и спросил: — Где здесь устраивают петушиные бои?

Раб, который привел их, сказал, что в одной из соседних комнат как раз идут петушиные и перепелиные бои. Оба друга отправились туда. По пути Леандр несколько раз принимался ахать:

— Нет, ты подумай! — говорил он. — Ведь такая удача, когда все кости показывают 6 очков, бывает чрезвычайно редко. Это называют броском Афродиты!

Они вошли в комнату, где вокруг большого стола с высокими бортами толпились нарядно одетые молодые люди. На столе стоял огромный черный петух. На его голенастых ногах угрожающе поблескивали шпоры с острыми бронзовыми наконечниками. Прищурив глаз, петух, казалось, хитро посматривал на все окружающее. Красный гребень его лихо свешивался набок. Второго петуха на столе не было. Очевидно, никто не рисковал выставить соперника этому великану.

Широко улыбаясь, Хремил протискался со своей корзиной к столу. За ним следовал Леандр.

— Что же вы в Афинах, вместо того чтобы стравливать птиц, проводите время, глазея на это перекормленное чучело? Эй, Хремил, доставай-ка Никеарха!

Хремил развязал корзину и бережно достал оттуда небольшого огненно-рыжего петуха. Пока Хремил привязывал петуху бронзовые шпоры и кормил его чесноком, чтобы разжечь в нем воинственный пыл, Леандр хвастал без зазрения совести.

— Этот петух стоил нам 200 драхм. Мы сами видели, как он на острове Родосе побил всех тамошних петухов в течение одного вечера. Мы купили его в дороге, хотя пришлось истратить на него все наличные деньги.

Хозяин черного петуха спокойно слушал хвастливую речь Леандра.

— Пускай наши петухи померяются силами. Не думаю, что ваш петух одолеет моего. Я заплачу вам 200 драхм, если это случится, а если мой петух победит, то заплатите вы мне.

Приятели смущенно переглянулись.

— Мы можем заплатить только 50 драхм. Остальные наши деньги у трапезита, — ответил Хремил.

— Ну ничего, хотя мой петух и не привык драться за такие маленькие суммы, но, чтобы поддержать честь Афин и не обидеть приезжих, начнем бой.

Хремил поставил своего петуха на стол. Черный петух, увидев соперника, ринулся на него. Несколько минут летели пух и перья, слышалось звяканье бронзовых шпор. Наконец петухи разошлись.

С минуту они стояли друг против друга, а затем снова стали яростно наскакивать, взъерошив перья. Спустя некоторое время всем стало ясно, что черный петух устает. Маленький легкий противник явно превосходил его подвижностью и яростью.

— Пора сделать перерыв! — закричали несколько юношей, стоявших возле стола. — Петухи устали. Удары слишком слабы. Черный вот-вот побежит, и рыжий будет попусту гоняться за ним!

Леандр стремительно схватил Никеарха и, отойдя от стола, стал слизывать языком кровь с его исклеванного гребня. Хремил принес воды и обмывал раны птицы. Хозяин черного петуха также отошел со своей птицей в сторону, где его окружили друзья.

Когда обоих петухов опять поставили на стол, черный петух, казалось, совсем оправился от перенесенной трепки. Правда, в хвосте и на боках у него отсутствовало много перьев, но следов ран совсем не было видно. Бой возобновился с новой силой. На этот раз преимущество было на стороне черного. Никеарх слабел с каждой минутой, а черный великан был свеж, как будто только что начал бой. Наконец, Никеарх в последний раз яростно бросился на своего врага, выклевал ему глаз и, пронзенный бронзовой шпорой, упал мертвый посреди стола.

— Вот это бой! — сказал кто-то из окружающих. На глазах Хремила выступили слезы. Леандр, отсчитывая деньги хозяину черного петуха, выглядел совсем несчастным.

— Что же мы теперь будем делать без денег? — растерянно сказал Хремил, когда друзья вышли на улицу. Леандр молчал, видимо, что-то обдумывал.

В это время к ним подошел тот самый раб, который привел их в дом вольноотпущенника Состена.

— Что вы смотрели? Я давно делал вам знаки. Ведь во время перерыва они подменили петуха! На эту уловку поддаются только простаки-приезжие. Все Афины знают, что их черные петухи похожи один на другого как две капли воды!

Хремил хлопнул себя по лбу, и оба приятеля одновременно, не сговариваясь, повернули обратно к дому Состена.

— Куда вы? — закричал раб. — Кому вы будете жаловаться? Ведь вы ничего не сможете доказать! Приятели Состена вас и в дом не впустят, да еще и побьют, если вы затеете драку. Их там много. Они ведь тоже внакладе. Чтобы обманывать простаков, им теперь придется выколоть глаз у второго петуха. Иначе они не смогут подменять птиц!

— Им что, а у нас — ни драхмы! Даже домой ехать не на что! — и Леандр стал жаловаться рабу, как их обманули.

— Вашему горю легко помочь, — ответил раб, подумав. — Мой хозяин — богатый купец. Он сговорился с другими купцами поднять цены на зерно. Сейчас начнется период осенних бурь, и корабли перестанут привозить в афинскую гавань хлеб с Понта. Урожая в самой Аттике никогда не хватает, чтобы прокормить город. Нынче хлеба в Афинах мало, и скоро будет еще меньше. Вот почему хозяин и его товарищи решили сейчас скупить весь хлеб на рынке. Ремесленникам и матросам не на что делать запасы. А без хлеба они не обойдутся. Будут платить, сколько запросят купцы.

Чтобы помешать купцам богатеть и обирать простой народ, был издан закон, запрещающий одному человеку покупать больше 50 корзин зерна. Поэтому хозяину нужны люди, которые помогли бы ему накупить побольше зерна.

Через некоторое время Хремил и Леандр с деньгами, полученными от купца-хлеботорговца, снова появились на рынке и направились к зданию, где шла торговля зерном. Они торопились: около трех часов пополудни рынок закрывался, а им нужно было закупить побольше, чтобы заработать себе на ночлег и пропитание.

Цены на зерно были почти одинаковы у всех хлеботорговцев, и у распорядительного Леандра покупка хлеба не заняла много времени. Хремил был плохим помощником, и пока Леандр торговался, он большей частью стоял в стороне, лишь изредка поддакивая своему товарищу. Оставалось организовать доставку хлеба. Неожиданно обычно не жалеющий денег Леандр проявил отчаянную скаредность при найме носильщика. Видимо, он рассчитывал выгадать немного денег, чтобы весело провести с приятелем вечер.

— Клянусь собакой![34] — кричал он. — Ты хочешь лишить меня последней хламиды! Мы лучше сами дотащим все эти корзины до повозки, чем платить такую несуразную цену!

— Не кричи, — ответил носильщик, — забыл что ли, сколько ты накупил хлеба!

— Ты еще грозить! — закричал совершенно взбешенный Леандр, не обращая внимания на то, что Хремил давно уже толкал его в бок, умоляя не устраивать скандала. — Вот тебе, получай! — И с этими словами он ловким ударом сбил носильщика с ног.

— Ах, так, — сказал носильщик, поднимаясь и держась за щеку. — Это тебе дорого обойдется! Зовите скифа![35]

Эти метеки — спекулянты! — закричал он, обращаясь к сновавшему по площади народу. — Чужеземцы скупают хлеб, чтобы переморить голодом весь афинский народ.

Толпа тесным кольцом окружила дерущихся. Раб хлеботорговца, очевидно, посланный хозяином следить за приятелями, чтобы они не сбежали с деньгами, увидев, что дело принимает скверный оборот, куда-то исчез. Скиф-полицейский, наблюдавший за общественным порядком, тотчас явился на зов. Он повел приятелей, уже изрядно помятых толпой, к эфетам-судьям, разбиравшим дела о спекуляции.

— Ты не очень толкайся! — продолжал кипятиться Леандр. — Что за порядки в этих Афинах! Всякий жалкий раб будет толкать свободного гражданина! Не имеешь права! Вот дойдем до суда, там я с тобой иначе поговорю!

— Шагай, шагай, — на ломаном языке хладнокровно отвечал бородатый скиф, — попадешь к «одиннадцати», там узнаешь свои права. — Леандр притих. Он слыхал, что «одиннадцатью» в Афинах называют палачей, производивших казни по приговору суда.

Сопровождаемые скифом, они углубились в тесные улицы. Толпа, привлеченная скандалом, осталась далеко позади, продолжая слушать побитого носильщика, который вдохновенно врал об открытом им заговоре метеков, угрожавшем благополучию всего афинского парода.

— Чем ругаться со скифом, попробуй дать ему взятку, — тихо сказал Хремил своему товарищу, — деньги у нас сейчас есть, нашего хлеботорговца нам больше не видать… Попытайся.

Скиф оказался сговорчивым. За неожиданно малую сумму он отпустил обоих друзей.

— Нечего нам больше делать в этом городе торговцев, спекулянтов и жуликов, — говорил Хремил в то время, как Леандр подсчитывал оставшиеся деньги, — идем скорей к пристани! Если мы теперь беспрепятственно сядем на корабль, можно считать, что мы легко отделались!

— Напрасно полагаешь, Перикл, что, подлаживаясь к народу, ты можешь подорвать влияние Кимона! Нужно быть последним глупцом, чтобы надеяться на это!

Так кричал аристократ Кинофил, неотступно следуя за Периклом, шедшим своей обычной дорогой из Совета пятисот домой.

— Стыдись, безумец! Ты человек знатного рода, твой отец разбил персов, а ты, забыв своих друзей, кривляешься на потеху подлой черни!

Перикл не отвечал. Он молчал всю дорогу, слушая визгливые крики Кинофила, а когда они дошли до дома, спокойно позвал раба и приказал ему, взяв факел, проводить грубияна домой.

Не было в те времена человека более известного, чем Перикл. Его противники говорили, что в Афинах демократия существует только по имени, на самом же деле там правит «первый из граждан» — Перикл. Многих удивляло, что он примкнул к народной партии. Ведь он происходил из знатного аристократического рода. Отец его Ксантипп прославился как победитель персов в морском сражении при мысе Микале, совпавшем со знаменитой победой при Платеях.

Всем было известно, что Перикл знал в Афинах только одну дорогу — ту, которая вела на площадь, к зданию, где заседал Совет пятисот. Он редко ходил на пиры и на обеды и только один раз за тридцать лет принял приглашение и пришел на свадьбу своего родственника, но пробыл там недолго и ушел перед тем, как гости начали пить вино. Перикл не часто выступал перед народом, чтобы каждое его выступление было важным событием, которое надолго бы оставалось в памяти слушателей. Перикл гордился тем, что никогда не терял самообладания, не поддавался чувству гнева. Вот почему он не ответил ни одним словом на оскорбления Кинофила.

Аристократы терпеть не могли Перикла. Смеялись над его головой, похожей на луковицу; говорили, что лицом он вылитый тиран Писистрат, возмущались, что народ наделил его прозвищем «Олимпиец» за те громы и молнии, которые он обрушивал в речах на своих врагов. Ненавидели они и его жену, уроженку Милета, Аспасию, женщину умную и образованную, собиравшую около себя самых выдающихся ученых и философов того времени.

По афинским законам брак с гражданкой другого города не признавался законным. Перикл предложил не считать полноправными гражданами детей, родившихся от такого брака. Впоследствии он сам стал жертвой этого закона, так как его сыновья от первого брака с афинянкой умерли, а оставшийся в живых сын Аспасии не считался гражданином Афин. Только ввиду особых заслуг отца народ принял сына Аспасии и Перикла в число граждан.

Когда Перикл начинал свою деятельность в Афинах, во главе государства стоял аристократ Кимон, сын Мильтиада, известный полководец, одержавший много побед над персами. Но преклонение Кимона перед аристократической Спартой сделало его имя ненавистным народу, хотя он тратил огромные средства на угощение бедняков, стараясь привлечь их на свою сторону.

Однажды в Спарте произошло сильное землетрясение. Город был почти полностью разрушен, многие спартанцы погибли. Воспользовавшись этим, восстали илоты и стали убивать уцелевших спартанцев.

Царь Архидам с трудом собрал войско, чтобы отразить нападение илотов. Тогда илоты тоже организовали свое войско и начали упорную войну. К илотам примкнули периэки — жившие вокруг Спарты ремесленники и торговцы.

Спартанцы оказались в отчаянном положении и обратились за помощью в Афины. Спартанский посол сидел бледный, в позе молящегося у алтарей афинских богов и просил оказать Спарте военную поддержку.

Бурным было народное собрание, на котором обсуждался этот вопрос. Ближайший соратник Перикла Эфиальт резко выступал против посылки войск в Спарту. «С какой стати, — говорил он, — должны Афины помогать своему извечному врагу; пусть лежит раздавленный во прахе, тем лучше для афинского народа». Но Кимон горячо поддержал просьбу спартанцев. «Надо помочь, — сказал он, — второму крупнейшему государству Эллады: ведь если оно погибнет, Греция охромеет, потому что единственной ее опорой будут Афины».

Мнение Кимона взяло верх. Как ни гордились афиняне своей демократией, но народом они ведь считали только свободнорожденных граждан. Рабы должны трудиться и повиноваться, и если илоты в Спарте победят, как бы афинские рабы тоже не взялись за оружие. Афиняне решили послать на помощь спартанским рабовладельцам отряд своих воинов. Когда афинский отряд прибыл в Спарту, спартанцы были заняты осадой горы Итомы, где укрепились илоты. Сперва спартанцы радостно встретили афинян, но так как осада не имела успеха, стали вскоре относиться к ним недоверчиво. Они знали, что афиняне гораздо лучше их умеют брать укрепленные города, и теперь думали, что те просто не хотят показать все свое умение и помочь им по-настоящему. «Да и чего ждать от этих демократов, — говорили спартанцы, — конечно, афиняне не хотят ничего для нас сделать. Того и гляди они перейдут на сторону мятежников: ведь для них простой человек лучше знатного». Дело кончилось тем, что спартанцы предложили афинянам удалиться к себе домой.

В Афинах были страшно оскорблены таким недоверием. Это привело к окончательному разрыву между Афинами и Спартой. Кимон, сторонник Спарты, был изгнан остракизмом.

В то же время Перикл и Эфиальт делали все возможное, чтобы окончательно сломить влияние аристократов в Афинах. Главным оплотом знати оставался ареопаг. И вот, чтобы подорвать его влияние, они начали возбуждать обвинения против членов ареопага. Они доказывали, что ареопагиты злоупотребляют своей властью и злоумышляют против народа. В конце концов Перикл и Эфиальт добились того, что основные права ареопага были переданы народному собранию, Совету пятисот и суду присяжных. Собрание афинских граждан стало верховным органом государства.

Вскоре, после того как были проведены эти постановления, Эфиальта нашли убитым в его доме. Смерть Эфиальта вызвала страшное возбуждение в народе. Враги Перикла пытались бросить на него тень подозрения. «Это он, — говорили они, — тщеславный, не терпящий соперников, расправился со своим другом, завидуя его популярности». Но эта клевета никого не убедила. Вскоре стало известно, что Эфиальт пал жертвой мстительных аристократов, и народная ненависть к ним еще больше усилилась.

Новый глава аристократов — Фукидид нападал на Перикла за то, что тот расходует деньги союзников на великолепные постройки. Но Перикл доказывал, что Афины достаточно сильны и богаты и могут себе позволить украшать свой город и давать работу ремесленникам. Народ поддержал Перикла, и Фукидид был вскоре подвергнут остракизму.

С тех пор Перикл стал самым влиятельным политическим деятелем в Афинах. Ежегодно он избирался в стратеги и руководил важнейшими делами государства. Деятельность Перикла отражала интересы большинства афинских граждан. Этим и объясняется доверие к нему граждан и успех его политики.

При Перикле Афины достигли наибольшей мощи и расцвета. Лучшие скульпторы и художники украшали их, самые знаменитые ученые и философы вели здесь беседы и открывали свои школы. Афинский театр стал лучшим в Элладе, и на театральные представления стекались зрители из самых отдаленных городов.

Перикл задумал возвести новые здания на акрополе, и этот план был выполнен в короткий срок. Сотни кораблей доставляли в Пирей грузы — ослепительно белый, золотистый, серый, голубой и лиловый мрамор, драгоценную древесину кипариса, черного дерева, тиса, слоновую кость, медь, бронзу, золото. Тысячи каменотесов, столяров, резчиков по камню и дереву, ювелиров, грузчиков, литейщиков от зари до зари трудились на акрополе. Работами руководили великие мастера-зодчие Иктин и Калликрат, а общий надзор осуществлял гениальный Фидий. Работы длились 16 лет.

Широкая мраморная лестница вела на акрополь, расположенный в центре Афин. Здесь находились главные святыни города и хранилась государственная казна. Поднявшись по лестнице, путник подходил к Пропилеям — парадному входу в акрополь. Через Пропилеи «дорога священных процессий» вела на обширную площадь. Здесь высилась гигантская бронзовая статуя Афины-Промахос (предводительницы в битве), отлитая Фидием. Блеск золотого шлема и копья богини видели моряки, находившиеся далеко в море.

Над всеми зданиями акрополя высился Парфенон — храм Афины-девы, великолепнейший из храмов Эллады. Парфенон виден отовсюду: и из любого места Афин, и из афинской гавани Пирей.

Весь Парфенон, вплоть до черепиц крыши, возведен из белого пентелийского мрамора. Длина храма — 69,5 м, ширина — 31 м, т. е. его площадь — 2154,5 кв. м. 40 колонн, в 10,43 м высотой каждая, окружают четырехугольное здание храма.

Треугольные пространства, образованные двускатной крышей (фронтоны), были заполнены скульптурами высокохудожественной работы. На одном из фронтонов было изображено рождение из головы Зевса великой богини Афины, во славу которой и сооружен этот прекрасный храм.

На другом фронтоне путник видел сцену спора между Афиной и колебателем земли, богом морей Посейдоном о власти над Аттикой. Победила в этом споре Афина и стала владычицей Аттики. Тут же великий Фидий изобразил Афину, которая дарует афинянам оливковое дерево — источник благосостояния многих афинских граждан.

Снаружи все четыре стены храма опоясывал широкой лентой барельефный[36] фриз (пояс). Здесь изображено торжественное, праздничное шествие афинян. Раз в четыре года происходило это шествие, им завершались Панафине́йские празднества. Во время этих торжеств происходили состязания певцов-рапсодов, поэтов, музыкальные и гимнастические соревнования. Победителя награждали лавровым венком, умащивали священным маслом; он получал в дар драгоценную вазу высокохудожественной работы с изображениями сцены состязания и самой богини (панафине́йская амфора). В последний день празднеств процессия поднималась по священной дороге и вступала в храм, чтобы принести там в дар богине сотканное руками знатных афинянок из тончайшей дорогой шерсти одеяние с золотым шитьем — пеплос. Гигантский фриз передавал шествие очень точно — изображенные в мраморе люди казались живыми. Идут девушки с венками из цветов, ведут жертвенных животных, выступают старцы с ветвями оливы в руках, юноши с оружием, победители в состязаниях; вот посольства городов-государств Эллады, прибывшие, чтобы почтить богиню-покровительницу самого богатого и славного города Греции.

Еще изумительнее был отделан Парфенон внутри. В центре его высилась статуя Афины, выполненная Фидием из слоновой кости и золота. Топкие, подогнанные одна к другой пластинки драгоценной слоновой кости покрывали лицо и руки богини. Плащ, шлем и щит Афины были сделаны из золота. Высота статуи — 12 м, она превышала высоту колонн Парфенона, а мраморная плита — подножие статуи — имела 8 м в ширину.

У северной стены акрополя был заложен меньший по размерам изящный храм — Эрехтейон, носивший имя сказочного царя Афин — Эрехтейя и посвященный Афине и Посейдону. С южной стороны вместо колонн портик храма поддерживали статуи юных и прекрасных девушек.

Беспощадное время уничтожило многие памятники древности. В XVII в. турки, владевшие Грецией, устроили в Парфеноне склад пороха, который взорвался, разрушив половину древнего храма. Замечательные рельефы Парфенона выломал и увез в Лондон английский посол в Турции лорд Эльджин (см. об этом в очерке «Открытие Трои»). Но и поныне Парфенон вызывает изумление всех, кто видит это великолепное творение древних художников и зодчих.

При Перикле Афины украсились и другими замечательными зданиями. Специально для поэтических и музыкальных состязаний было построено величественное здание Одеон.

Расцвет архитектуры, искусства и литературы при Перикле говорил о могуществе, богатстве и величии Афин. Но процветание Афин было недолгим. Мощь Афинского государства, вся жизнь афинских граждан, культура и искусство Афин были созданы на эксплуатации труда рабов.

Жизнь рабов была невыносимо тяжелой. Раб так же, как и домашнее животное, должен был обязательно иметь хозяина.

Если афинянин хотел освободить раба за какие-либо заслуги, он должен был заявить, что «дарит раба богу», о чем составлялся особый документ. В таком исключительном случае бывший раб получал свободу и становился вольноотпущенником.

Но не только рабов угнетали Афины. Откуда брались средства на жалованье многочисленным должностным лицам, избираемым народным собранием присяжным-судьям, на раздачу гражданам особых денег на посещение театра и на многое другое? Деньги эти поставляли афинянам их «союзники».

После блестящих побед над персами Афины стали во главе обширного морского союза, провозгласив себя защитниками свободных эллинов от персидских варваров. Но прошло немного лет, и члены союза почувствовали, что эта защита обходится им недешево. За свою помощь афиняне требовали денег, и немалых. Казна союзников, прежде хранившаяся на острове Делосе, была перевезена в Афины, которые распоряжались ею как хотели. Но дело не ограничилось деньгами. Афиняне поставили союзные города под постоянное наблюдение, требовали, чтобы граждане этих городов приезжали судиться в афинский суд, стремились целиком подчинить их власти Афин.

Попытки отдельных городов избавиться от афинской опеки и выйти из союза немедленно пресекались Афинами. В таких случаях афиняне действовали, не останавливаясь перед самыми решительными мерами. Их флот направлялся к берегам непокорного союзника, афиняне высаживались, ставили в союзные города свои гарнизоны, часто отбирали у союзников их земли и селили на них своих вооруженных колонистов.

Нередко дело доходило до военных столкновений. Так, например, когда из состава союза попытался выйти остров Наксос, афиняне начали против него военные действия, вынудили наксосцев сдаться, заставили их выдать свой флот и уплатить большую сумму денег. То же произошло и с островом Фасосом, у которого афиняне отобрали золотые прииски и ряд торговых пунктов на фракийском побережье. Когда фасосцы восстали, афиняне направили против них крупные военные силы и заставили восставших сложить оружие. После этого в главном городе острова были срыты стены и башни, и афиняне заставили Фасос выдать им все оставшиеся военные корабли.

Так же сурово расправились афиняне и с некоторыми другими городами, пытавшимися от них отделиться. Свои собственные военные силы в союзе в дальнейшем продолжали сохранять только острова Лесбос, Хиос и Самос, все остальные союзные города лишились их. Из союзников они фактически превратились в афинских подданных.

С отдельными городами решено было заключить особые договоры. Что это были за «договоры», лучше всего видно из дошедшего до нас соглашения Афин с эвбейским городом Халкидой. Халкидяне поклялись не изменять афинянам ни словом, ни делом, доносить на тех, кто задумает изменить, быть верными союзниками, во всем повиноваться и вносить установленную подать. Такую клятву должны были дать все совершеннолетние халкидяне специально посланному из Афин посольству. Отказавшиеся присягать лишались гражданского звания и имущества. По всем важнейшим делам халкидяне должны были судиться в афинском суде. Чтобы Халкида не вздумала нарушить договор, заложники халкидян должны были остаться в Афинах.

Что же обещали афиняне в свою очередь? Они «обязались» не изгонять, не разорять, не арестовывать и не казнить халкидян… без разрешения своего же афинского народного собрания. Союзники горько шутили, что этот договор похож на договор хозяина с лошадью: «Сперва ты меня повози, а потом я на тебе поезжу».

Поэтому, когда наступило для Афин время тяжелого испытания — война со Спартой и городами возглавляемого ею Пелопоннесского союза, Афинский морской союз в ходе этой войны распался.

В театре Диониса шло представление трагедии Софокла «Эдип-царь». В Греции хорошо знали миф об ужасной судьбе Эдипа.

У коринфского царя Полиба не было детей. Однажды пастух, пасший стада этого царя в горах Киферона, отделяющих Коринфский перешеек от Беотии, принес царю Полибу новорожденного мальчика, будто бы найденного им на пастбище. Ножки младенца были окровавлены и опухли: какой-то жестокий человек проколол острым шилом и туго стянул ноги ребенка. Царь Полиб пожалел ребенка, залечил раны на его ногах и усыновил мальчика, назвав Эдипом, что по-гречески означает «пухлоногий».

Эдип вырос в семье Полиба, ничего не зная о своем происхождении и считая себя законным наследником коринфского царя.

Когда Эдип уже был молодым человеком, один из гостей на пиру в доме его отца неосторожно обмолвился, что юноша не по праву считает себя наследником и сыном Полиба. Нежно любивший приемного сына царь Полиб сумел успокоить взволнованного Эдипа. Но все же юноша решил обратиться к дельфийскому оракулу, чтобы божество подтвердило или отвергло слова оскорбителя, назвавшего его «поддельным сыном».

Пифия, предсказательница дельфийского оракула, ничего не ответила Эдипу по поводу его происхождения, но предрекла ему страшное будущее. Эдипу предстоит, сказала она, убить своего отца и стать мужем собственной матери. В ужасе выслушал Эдип слова пифии и тотчас решил сделать все от него зависящее, чтобы пророчество дельфийского оракула не исполнилось. Он не сомневался, что его отцом является коринфский царь Полиб. Ведь оракул не подтвердил оскорбительные слова наглого гостя.

Чтобы сделать невозможным исполнение предсказания, Эдип решил уйти из отчего дома и никогда не возвращаться в область, где правил коринфский царь. Бездомным странником отправился царевич куда глаза глядят, чтобы избежать предсказанной ему страшной судьбы. Много приключений произошло с ним по дороге. В те древние времена путник только силой и смелостью мог отстаивать свою жизнь и имущество. Никакие законы не защищали иноземцев. Если у человека не было родичей, которые стали бы мстить за его смерть, он мог рассчитывать только на собственные силы. Эдипу тоже пришлось бороться за свою жизнь, когда на перекрестке трех дорог на него чуть не наехала колесница, сопровождаемая тремя всадниками. Лишь чудом удалось смелому юноше спасти свою жизнь в возникшей драке. Четверо из его пятерых противников нашли свою смерть в этой битве.

Вскоре странник подошел к цветущему городу Беотии — Фивам. Здесь новая опасность поджидала его. Сфинкс, чудовище с львиным туловищем, птичьими крыльями и головой женщины, останавливал всех проходящих и загадывал им загадку:

Никто не мог разгадать загадку чудовища, и оно пожирало путников.

В Фивах в это время не было царя. Старый царь Лаий погиб незадолго до появления сфинкса, и было решено, что царем станет тот, кто избавит Фивы от чудовища.

Мудрый юноша Эдип сумел разгадать загадку сфинкса. «Человек, сказал он, — такое существо, о котором говорится в загадке. Первый год жизни, совсем еще слабый, он четвероногий так как не ходит, а ползает. В зрелом возрасте твердо и быстро шагает он по земле на двух ногах. Состарившись, человек становится слабее и нуждается в третьей опоре — посохе. Тогда он превращается в трехногого».

Когда чудовище убедилось, что его загадка разгадана, оно бросилось в пропасть, и жители Фив получили возможность выходить за стены города и ездить в чужие страны.

Радостно встретили фиванцы Эдипа и сделали его своим царем дав ему в жены вдову Лаия, красавицу Иокасту.

Прошло около 15 лет. Фивы под властью Эдипа процветали и жители славили мудрого правителя. Внезапно гнев богов обрушился на страну. В Фивах началась чума…

С описания страшных бедствий, вызванных болезнью, началась трагедия Софокла, которую только что смотрели афиняне. Трудно было придумать начало, которое так сильно подействовало бы на зрителей, как описание несчастий, причиняемых чумой. Ведь эта страшная болезнь свирепствовала и в Афинах. Слушая стихи Софокла о «яростных волнах болезни, захлестнувших город», каждый афинянин думал о собственном горе и, следя за судьбой мудрого и справедливого Эдипа, сравнивал ее с участью Перикла недавно еще бывшего первым гражданином Афин.

Мудрый Перикл так же, как Эдип, много лет счастливо правил в родном городе. Он был кумиром сограждан; афиняне называли его «Олимпийцем», приравнивая к бессмертным богам Как опытный кормчий, твердой рукой вел он Афинское государство среди всех трудностей и опасностей. Не раз Афины, казалось были на краю гибели и избегали ее только благодаря уму и предусмотрительности Перикла. Но вот началась война со Спартой. Перикл давно понял что это столкновение неизбежно, и заблаговременно подготовил Афины к предстоящей борьбе. Длинные стены соединяли город с гаванью, и, господствуя на море, афиняне могли выдержать долгую осаду. Напасть на Спарту Перикл решил с моря, высаживая войско в Пелопоннесе и поднимая восстания илотов.

Вначале военные действия развертывались так, как предполагал Перикл.

Однако на второй год войны, летом, случилось то, чего ни Перикл да и никто другой не мог предвидеть. В городе вспыхнула эпидемия чумы. Эта непредвиденная беда подорвала авторитет Перикла. Его привлекли к суду, отстранили от занимаемой должности и подвергли большому штрафу.

Несчастья одно тяжелее другого преследовали Перикла. Его ближайшие друзья, родная сестра, наконец, оба сына умерли от чумы. Раньше Периклу никогда не приходилось переживать сколько-нибудь значительных неудач или несчастий, и теперь, когда беды посыпались на него одна за другой, он пал духом. Правда, сограждане через несколько месяцев снова избрали его первым стратегом и доверили управление государством, но Перикл уже не сумел оправиться от обрушившихся на него ударов. Через два с половиной года после начала войны Перикл умер.

Чума, поразившая Афины, продолжала свирепствовать уже второй год. Все приметы чумы, все несчастья, которые постоянно происходят в городе, охваченном эпидемией, были известны каждому афинянину. Переживший это бедствие афинский историк Фукидид записал все виденное им так точно, что и сейчас, читая его лишенное прикрас описание, можно ясно представить картину города, в котором свирепствует страшная болезнь.

«Болезнь, — пишет Фукидид, — начиналась у всех одинаково: краснели глаза, распухала гортань и дыхание человека становилось зловонным. Кожа синела, и на ней появлялись пузыри и нарывы. Жар был настолько силен, что больному казалось невыносимым прикосновение самой легкой одежды. Обезумевшие от жара люди в поисках холодной воды нагими выскакивали на улицу, бросались в колодцы и там тонули. Чума распространилась даже на птиц и собак, живших среди людей и переносивших болезнь из дома в дом. Врачи были бессильны против этого бедствия: они сами заражались и умирали».

Распространению эпидемии способствовала скученность населения. Крестьяне, изгнанные из деревень войной со Спартой, бежали под защиту надежных афинских стен и жили в палатках и выстроенных наспех шалашах посреди улиц, на площадях и даже на храмовых участках, хотя храм и прилегавший к нему священный участок считались местом, которое посещает бог, и поселение здесь людей было оскорблением божества. Самым страшным, по представлению древнего грека, было осквернение святилища смертью. Оскорбленное присутствием покойника божество могло покинуть храм и лишить город своего покровительства. Крайне редко случалось прежде, чтобы человек умер, а тем более был убит в святилище.

Сотни лет вспоминали жители такое событие и виновников «святотатства» обычно изгоняли из города и даже потомкам их запрещали возвращаться на родину. А в этот страшный год люди в Афинах ежедневно умирали повсюду: на площадях, улицах и даже на ступенях храмов.

Умирающие лежали вперемежку с трупами или ползали no улицам, мучимые непрерывной жаждой. У людей иногда не было сил похоронить своих близких как полагается. Каждый совершал похороны как мог. Многие ждали, когда будут сжигать какого-нибудь богача, чтобы бросить тело своего родича в чужой костер. Находились и такие, которые, захватив чужие, приготовленные для погребального костра дрова, совершали погребальный обряд раньше, чем успевали прийти те, которыми костер был сложен. Вера в богов пошатнулась у афинян. Разуверившись в могуществе богов, люди отваживались на такие дела, о которых раньше не смели и помыслить. Их не удерживал страх перед богами или законами. Никто не надеялся дожить до того момента, когда он сможет понести наказание за свои преступления. Некоторые стремились взять от жизни хоть что-нибудь, прежде чем их настигнет смерть.

Спартанцы, осаждавшие Афины, боялись, как бы эпидемия не перекинулась в их войско, и увели своих воинов назад в Пелопоннес. Афинские крестьяне получили возможность расселиться по деревням, но чума в Аттике, хотя и пошла на убыль, все-таки не прекращалась.

Наступил март, когда в Афинах было принято справлять праздник весны — Большие Дионисии. Граждане, как обычно, собирались в театре Диониса, расположенном у подножия акрополя, и, забыв о своих горестях, с напряжением следили за событиями жизни Эдипа. Казалось, что трагедия Софокла рассказывает не о далеком и легендарном прошлом, а о сегодняшнем дне. Зрители с напряжением ждали, что произойдет дальше. Перед ними развертывалось окончание страшной сказки, вторая часть мифа об Эдипе.

…Только что вернулось посольство, направленное в Дельфы, чтобы узнать причину чумы, бросившей жителей Фив в пучину бедствий. Дельфийское божество приказало найти до сих пор ненаказанных убийц предшественника Эдипа, царя Лаия, и отомстить за совершенное злодеяние изгнанием их из родной земли. Эдип энергично принимается за розыски. Он удивлен, что убийцы не были разысканы сразу же после совершения преступления. Брат его жены, царицы Иокасты, Крео́нт, правивший Фивами до прихода Эдипа, напоминает царю, что после гибели Лаия Фивы подверглись нападению чудовищного сфинкса и нависшая над городом опасность заставила забыть о розыске убийц.

Слуга, сопровождавший покойного царя, рассказал, что царь был убит многочисленной шайкой разбойников, разыскивать которую в тот момент не было никакой возможности. Теперь найти преступников стало еще труднее. По совету Креонта Эдип прибегает к обычному в те времена способу — призывает местного прорицателя, древнего Тире́сия, про которого говорят, что он хотя и слеп, но видит больше, чем иные зрячие. Однако на этот раз Тиресий упорно отказывается помочь в розысках убийц. Эдип не может понять упорства прорицателя. Он подозревает, что Тиресий связан с убийцами, и осыпает слепого старика градом упреков. Разгневанный прорицатель не желает больше молчать. В ответ на упреки царя он называет Эдипа убийцей Лаия. Эдипу ни на минуту не приходит в голову, что обвинение выдвинуто Тиресием серьезно. Он подозревает, что брат Иокасты Креонт, посоветовавший вызвать Тире́сия, подговорил предсказателя обвинить Эдипа, чтобы захватить власть в Фивах. Может быть, Креонт, стремясь к власти, сам нанял убийц, покончивших с Лаием, и умышленно не довел расследование до конца. Страшными словами проклинает Эдип убийцу покойного царя, навлекшего своим преступлением чуму на город, и клянется разыскать его, чего бы ему это ни стоило. Зрителям трагедии становится жутко от этих проклятий. Почти каждый из них знает или хотя бы подозревает, кто окажется убийцей.

Целью Эдипа, помимо розысков убийц, становится борьба с Креонтом, в котором он видит вдохновителя преступления. Пришедшего к нему Креонта он встречает угрозою предать его немедленной казни. Креонт защищается, но Эдип не желает слушать его оправданий.

В этот момент появляется жена Эдипа, сестра Креонта — Иокаста. «Не время сейчас, в годину народного бедствия, сводить личные счеты», — обращается она к брату и мужу. Креонт клянется, что Эдип несправедливо обвинил его в злом умысле. Иокаста советует Эдипу не обращать внимания на пророчества Тиресия. Желая успокоить и утешить царя, она рассказывает ему, какое нелепое пророчество было дано покойному царю Лаию. Жрецы в Дельфах предсказали ему, что он умрет от руки собственного сына. Жестокий отец, чтобы сделать невозможным исполнение пророчества, приказал убить сына, пока тот был еще младенцем. Но это страшное дело, признается Иокаста, Лаий совершил напрасно. Пророчество оказалось лживым. Лаий не был убит сыном, а погиб на перекрестке трех дорог от рук разбойников.

Рассказ жены не успокоил Эдипа. Впервые у него появилось подозрение, что, разыскивая убийцу Лаия, он ищет самого себя.

говорит царь жене. В его памяти встает забытая картина схватки, которую ему пришлось выдержать. Эдип расспрашивает жену, как выглядел ее первый муж и с кем отправился он в свое последнее путешествие.

С ужасом узнает Эдип в описании Иокасты того высокого человека, которого он убил на перекрестке дорог вместе с тремя спутниками. Эдип рассказывает жене обо всем, что с ним произошло тогда. «Боюсь, — говорит он, — слепой провидец был прав, назвав меня убийцей Лаия».

Одно только успокаивает Эдипа, дает ему право не признавать обвинение прорицателя: ведь единственный спасшийся слуга Лаия утверждал, что царь и его спутники убиты «несметной силой рук» целой шайки разбойников, а Эдип хорошо знает, что он был один, когда сражался со старцем в повозке и с его спутниками, мужественно сражался один против пяти. Необходимо разыскать этого единственного свидетеля смерти Лаия. Только он один может, подтвердив свои прежние слова, снять с Эдипа тяжкое подозрение. Тщетно Иокаста уговаривает Эдипа прекратить поиски убийцы. Она страшится, что розыски принесут Эдипу лишь новое горе.

Но царь неумолим. Пусть виновником несчастья окажется он сам, но он должен довести дело до конца, избавить Фивы от страшной чумы. В этом его долг правителя. Он посылает за видевшим смерть Лаия слугой, который, как сообщила Иокаста, покинул после воцарения Эдипа дворец и пасет стадо далеко в горах. Со страхом ожидают Эдип и Иокаста решения своей судьбы. Этот момент наивысшего напряжения, когда зрители с нетерпением ждут решения вопроса о виновности героя трагедии, Софокл сумел продлить умышленным замедлением, новой перипетией, как говорили греки. Неожиданно к дворцу Эдипа подходит прибывший из Коринфа вестник. Он сообщает, что умер коринфский царь Полиб и жители просят Эдипа вернуться и стать их правителем. В душе Эдипа, хотя и опечаленного смертью нежно любимого отца, вновь проснулись надежды. Предсказание дельфийского бога не исполнилось. Не он, Эдип, убил Полиба; может быть, и Лаий пал не от его руки, и тогда ему еще удастся найти истинного убийцу и спасти жителей Фив от страшной болезни.

Хотя смерть Полиба доказала Эдипу, что предусмотрительный человек может избегнуть своей судьбы, Эдип решил отклонить предложение коринфян стать их царем. Оставалась ведь вторая часть дельфийского предсказания: брак Эдипа с родной матерью. Вдруг боги нашлют на него безумие или потерю памяти, и он с помраченным разумом исполнит страшное предсказание и женится на вдове Полиба. Нет, лучше жить вдали от матери. Этими опасениями Эдип поделился со стариком, принесшим ему известив о смерти Полиба. Вестник издавна был своим человеком в доме коринфского царя.

Услышав слова Эдипа, старик засмеялся; сейчас он освободит Эдипа от страха, преследующего его всю жизнь, даст ему великое счастье — право вернуться на родину. И старец сообщает ошеломленному Эдипу, что Полиб вовсе не был его отцом, а жена Полиба не его мать. Младенцем был Эдип найден в горах с проколотыми и связанными ногами. Старец знает это очень хорошо. Ведь это он, служивший тогда пастухом у коринфского царя, развязал ребенку туго стянутые ноги и отдал его бездетному царю Полибу.

Старик удивлен, что его слова, возвращающие Эдипу право вернуться на родину, не вызвали никакой радости. Отчего так испугалась Иокаста, жена Эдипа? Для нее теперь все ясно; она хорошо помнит, что жестокий Лаий, когда ему предсказали, что он умрет от руки рожденного ею сына, передал его пастуху, проколов и связав ножки младенцу, и приказал бросить ребенка в горах Киферона. Каждое слово коринфянина, рассказывавшего о ранах на ногах младенца, о фиванце, передавшем ему ребенка, причиняет Иокасте мучительную боль. Она умоляет мужа прекратить расспросы. «Довольно и того, что я страдаю», — убеждает она мужа, но Эдипа уже невозможно остановить. Он даже не замечает горя жены, ему необходимо выяснить, кто же его настоящие родители.

Наступает трагическая развязка. Приходит вызванный Эдипом свидетель смерти Лаия. Он испуган предстоящим допросом: ведь чтобы оправдать свое позорное бегство, он обманул всех, придумав рассказ о нападении целой шайки разбойников. Теперь, возможно, его ждет расплата за трусость и обман. Но, подойдя к Эдипу и увидев прибывшего из Коринфа вестника, слуга испугался еще больше. Он сразу понял, что ему грозит еще одно наказание за старый проступок — нарушение приказа, которое, как он думал, никогда не будет открыто.

Когда-то Лаий призвал его к себе и приказал ему бросить в горах израненного младенца, а он, пожалев ребенка, передал его пастуху из соседней страны. Пастух обещал забрать мальчика на свою родину. Слуга был уверен, что никогда не увидит больше ни этого пастуха, ни ребенка и никто не узнает, что он ослушался своего господина. И вот теперь он узнает в прибывшем из Коринфа вестнике человека, взявшего из его рук сына Лаия. Отпираться бесполезно. Вестник тоже сразу узнал пастуха, передавшего ему Эдипа. Но Эдип не собирается наказывать неверного слугу. Впервые он до конца осознал весь ужас своей судьбы. Теперь ясно, что это он сын Лаия и Иокасты. Может ли он, убивший своего отца и женатый на родной матери, осуждать кого-нибудь? Есть ли на свете более тяжелые преступления? Предсказания дельфийского оракула исполнились. Иокаста не в силах перенести позор, на который ее обрекла судьба, покончила с собой. Эдип, сорвав застежку с одежды Иокасты, выколол себе глаза, чтобы исполнить приговор, вынесенный им самому себе. Он не смеет уйти из жизни и должен нести расплату за невольно совершенные им преступления. Последние стихи трагедии обращены к зрителям:

Трагедия окончена. Зрители, покидающие театр Диониса, выходят на площадь. Много мыслей пробудил в них страшный конец трагедии. Виновен ли Эдип и справедливо ли постигшее его бедствие? Споры об Эдипе тотчас же переходят в споры о Перикле, судьба которого казалась афинянам сходной с судьбой фиванского царя.

Теперь, когда Перикл умер, многие не скрывают той ненависти, которую вызывал у них вождь афинской демократии.

В толпе афинян, выходивших из театра, особое внимание привлекали три громко споривших человека: один из них, судя по одежде, был моряком, другой, пожилой, крестьянином, третий, державшийся несколько в стороне, резко отличался от них щеголеватой одеждой и был, по-видимому, аристократом.

— Мышь рылась, рылась, да и дорылась до кошки, — громко говорил он, обращаясь к спутникам, — хотел Эдип узнать правду, вот и пришлось выколоть себе глаза и пуститься по белу свету нищенствовать. Да и поделом ему. Навлек на город чуму. Сколько людей погибло из-за него одного… Так и у нас. Затеял Перикл войну со спартанцами, и вот поля наши в запустении: все крестьяне спрятались за стенами города, а спартанцы хозяйничают на нашей земле. Софокл хорошо показал всем в своей трагедии, что прорицаниям надо верить. Ведь и у нас болезнь возникла потому, что мы прогневили богов. Дельфийский оракул давно предсказал афинянам: «Наступит со Спартой война и чума вместе с нею». Перикл не побоялся предсказания, и божество покарало его. Да и мы хороши, сколько времени терпели в Афинах отродье Алкмеонидов. Все потомки отвечают за преступления своих родичей. Ведь один из потомков Алкмеона — предка Перикла — совершил страшное преступление: перебил людей, искавших защиты у священного алтаря богинь. С тех пор весь этот род проклят богами, а мы еще поставили Перикла главой города. За это и чума!

— Оракулы и предсказания здесь ни при чем, — резко возразил моряк. — Чуму завезли к нам из Египта. Там эта болезнь вспыхнула раньше, чем у нас, хотя египтяне не нарушали религиозных законов и никакие оракулы не предрекали им беду. Не случайна у нас, в Аттике, болезнь началась в гавани — в Пирее, куда прежде всего попадают приезжающие из Египта. Из Пирея эпидемия распространилась и в Афины. Перикл и Алкмеониды не могли вызвать появление этой болезни, так как чума началась не в городе, где они живут. Что же касается Софокла, то, пока Перикл был жив и могуществен, поэт никогда не выступал против него. Софокл считался его ближайшим другом, всегда голосовал за все его предложения и даже вместе с ним участвовал в военном походе. Из трагедии Софокла вовсе не следует, что автор осуждает Эдипа. Эдип не жалел себя, отыскивая причины постигшей город болезни. Он не виноват в том, что навлек на город несчастье. Эдип не преступник, а жертва судьбы, с которой он мужественно боролся.

— Неважно, где началась эпидемия, — сухо возразил аристократ. — Сейчас поэт вовремя напомнил афинянам о том, что воля богов сильнее всякой государственной мудрости. Демократия, которую насаждал Перикл, привела к тому, что люди забыли установленные богами старинные порядки и древнее благочестие, и государство наше идет к гибели.

— Ну, не скажи, приятель, — неожиданно заговорил внимательно слушавший его речь крестьянин. — Каждый честный человек должен защищать демократический строй. Демократия дала мне землю, орудия, чтобы ее обрабатывать. Теперь у нас правый суд, и такие, как ты, не могут больше безнаказанно притеснять крестьян. Ни один здравомыслящий человек в Афинах не станет сейчас верить предсказаниям дельфийского оракула. Все знают, что жрецы в Дельфах открыто встали на сторону спартанских аристократов. Поэтому-то они и сулят нам чуму, голод и другие несчастья, если мы не смиримся перед спартанцами. Нет, раз уж война началась и дома наши разорены, мы не дадим себя запугать и отомстим за все наши страдания.

Старый крестьянин был прав. Трагедия «Эдип-царь» понравилась народу не за то, что автор убеждал почитать дельфийского оракула, все самые невероятные предсказания которого исполнялись в его драме чудесным образом. Таких трагедий, доказывающих мудрость предсказателей и всесилие богов, афиняне и раньше видели немало.

Софокл первый показал человека, который пытается бороться с предсказанной ему судьбой, не смиряется под ее ударами и не сдается, даже когда самые тяжелые беды постигают его. Эдип сам обрек себя на слепоту, чтобы не смотреть на невольно причиненное им людям горе, но он не пытается трусливо уйти из жизни. Он гордо идет навстречу своему горькому будущему, не прося пощады, уверенный, что, даже лишенный зрения, он еще будет полезен людям и искупит совершенное им зло.

Зрители покидали театр Диониса, веря в силу и могущество человеческой воли.

Пускай сегодня на Афины, как некогда на Эдипа, обрушиваются всевозможные несчастья, афиняне сумеют перенести их, не отступая перед врагами. Может быть, через тысячи лет описание их бед так же, как и трагедия об Эдипе, покажет грядущим поколениям, что мужество помогает преодолевать самые жестокие и нежданные удары судьбы.

Невесело справляли афиняне праздник Ленеев[37] в январе 425 года до н. э. Зима в Греции не суровая: редки морозы, почти никогда не бывает снега, но афинянам, привыкшим к долгому лету и безоблачному небу, даже обычные в зимнее время холодные ветры с моря, дожди и туманы кажутся чересчур сильными. В афинских домах нет печей, жители греют руки над маленькими жаровнями с горящим углем, жаровни с углем стоят кое-где и на улицах.

В Афинах не по-праздничному пусто. Шестой год тянется опустошительная пелопоннесская война. Многие из соседних государств, жители которых обычно посещали веселые Афины по праздникам, — Беотия, Мегары — теперь воюют на стороне врага; из союзных Афинам государств также мало кто приехал на праздники; большая часть земель союзников расположена далеко от Афин, а пускаться в далекие путешествия не позволяют военные действия.

Огромный театр Диониса в Афинах, вмещающий 17 тысяч зрителей, не полон, но народу в нем все-таки много. Здесь почти все взрослое и свободное мужское население Афин (женщин, детей и рабов в театр не пускают). Вход платный, но и бедняки из числа свободного населения Афин имеют возможность пойти в театр: по закону все они получают денежное пособие на покупку театральных билетов.

Театр расположен на склоне большой горы, возвышающейся над Афинами, у афинской крепости — акрополя. Представление происходит днем — театр расположен под открытым небом и не имеет крыши. Он напоминает современный цирк: места для зрителей, амфитеатр, уступами спускаются к открытой круглой площадке посреди театра — орхестре. На орхестре выступают артисты и хор, участвующий во всех спектаклях: и в трагедиях, и в комедиях. За орхестрой маленькое помещение для переодевания актеров — скене; скене закрыта от взоров зрителей колоннами — проскением. К проскению прислонено несколько досок, на которых нарисованы стены домов. Это своего рода декорация.

Театр гудит — представление началось с утра, и зрители уже просмотрели две пьесы — грубоватую, но смешную комедию Кратина и остроумную комедию Эвполида. После окончания третьего, последнего представления группа из десяти человек, выбранных по жребию (по одному от каждой филы), присудит награду за лучшую пьесу. Кто выйдет победителем? Вероятно, один из прославленных авторов — Кратин или Эвполид. Третий автор, Аристофан, пьеса которого пойдет последней, еще молод, он даже не решается выступать под собственным именем. Пьесы его ставятся от имени почтенного актера Каллистрата, но многие знают, что в действительности автор их — Аристофан. Несмотря на свою молодость (ему всего 25 лет), он уже получил известность: в прошлом году Аристофан написал дерзкую комедию «Вавилоняне», в которой критиковал политику афинян, грабивших своих «союзников». «Союзников» он изображал в виде несчастных вавилонских рабов, а вождя демократической партии Клеона — в виде надсмотрщика над рабами. Всесильный Клеон легко узнал, кто настоящий автор пьесы, и Аристофан был вызван в суд. С большим трудом ему удалось избежать наказания.

Представление начинается. Выступив на середину орхестры, глашатай громким голосом восклицает: «Каллистрат! Введи свой хор!» На орхестру выходит Каллистрат, за ним хор из 24 человек. По амфитеатру пробегает легкий шум: на хористах зрители узнают знакомые одежды крестьян, жителей одного из селений в Аттике — Ахарны. Когда-то ахарняне пользовались большим почетом в Афинах — они доставляли в город уголь, необходимый в зимнее время. Теперь Ахарны выжжены и опустошены врагом — обездоленные жители переселились в Афины. Их хорошо знают в городе, когда-то важных и зажиточных, теперь голодных и оборванных, вечно жалующихся на разорительную войну, но живущих ненавистью к пелопоннесцам и мечтами о победе. Их и сейчас много в театре. Хор новой пьесы будет изображать ахарнян, и сама пьеса называется по названию хора — «Ахарняне».

Хор ахарнян проходит через орхестру, и снова она пуста. На пустой площадке в задумчивой позе сидит только один человек, в такой же крестьянской одежде, как и хористы. Это главный герой комедии, старый крестьянин Дикеополь, а площадка, на которой он сидит, изображает Пникс, площадь, где собирается афинское народное собрание.

Дикеопель скучает. По своей крестьянской аккуратности он пришел на Пникс очень рано, а горожане еще и не думают собираться: большинство из них еще только встает. Старик ворчит, он недоволен городской жизнью, бранит проклятую войну, пригнавшую его в город. Но вот орхестра наполняется людьми, толкающими друг друга и дерущимися из-за лучших мест. Глашатаи созывают народ на площадь, огороженную веревкой; собрание начинается. Дикеополь многого ждет от этого собрания — может быть, он узнает там, когда, наконец, кончится война. Но нет! — собрание занимается не вопросами мира, а новыми военными союзами. На Пникс торжественно является посол персидского царя Лже-Артаб — «Царев Глаз»; он принес ответ царя на просьбу афинян помочь им и прислать деньги для войны со Спартой.

Появление на орхестре персидского посла вызывает громкий смех зрителей. «Царев Глаз» пышно разодет в персидский костюм; на голове у него маска с огромным глазом. Вдобавок говорит он на каком-то непонятном языке, из которого с трудом можно разобрать только, что у персидского царя денег для Афин нет. Один из зрителей, старик, в такой же, как у Дикеополя, деревенской одежде, вздыхает. Ему не нравится, что афиняне обращаются за помощью к персам — к тем самым персам, с которыми он, старик, когда-то воевал, но что же делать, как одолеть Спарту, где найти средства окончить войну?

Но Дикеополь, оказывается, нашел такое средство. Недовольный затянувшейся войной, он решается на неслыханное дело: Дикеополь один, лично от себя, отправляет посла к врагам Афин и предлагает им заключить мир. Спартанцы, оказывается, тоже хотят мира: посол приносит Дикеополю в трех бутылках, будто вино, «три сорта» мира. В одной бутылке мир на пять лет, в другой — на десять, в третьей — долгий, тридцатилетний мир.

Первая бутылка не нравится Дикеополю — пятилетний мир, по его словам, пахнет смолой: надо уже заранее готовиться к новой войне и смолить корабли. Вторая бутылка тоже недостаточно хороша; зато третья, в которой долгий, прочный мир, лучше всех. Он решает: пусть остальные афиняне воюют, он, Дикеополь, заключает мир.

На орхестре появляется хор. Это ахарняне, возмущенные предательством Дикеополя. Как смеет он заключать мир с врагом, разрушившим их дома и разорившим виноградники? Они хотят побить Дикеополя камнями. Но Дикеополь оправдывается. Пусть только его выслушают, и он докажет, что не за что так ненавидеть спартанцев, не они одни повинны в войне, афиняне сами во многом виноваты перед Спартой, всем им следует кончить войну и заключить мир.

Тут уже начинают возмущаться не только артисты в хоре, но и зрители в амфитеатре.

— Ишь ты! — кричит тот старик, который вздыхал, глядя на персидского посла. — Мириться с ними хочет! А мои виноградники вытоптаны!

Восклицания раздаются с разных мест: возмущаются Дикеополем, возмущаются и автором пьесы Аристофаном.

— Тише! — говорит зритель поспокойнее. — Дайте ему говорить. Пусть он объяснит, пусть защитит своих милых спартанцев.

Но Дикеополь не торопится. Чтобы говорить такую речь, чтобы убедить упорных ахарнян, грозящих ему смертью, а заодно и зрителей, ему надо как следует приготовиться и приодеться. Он решает пойти к Еврипиду, автору трагедий, занять у него подходящий наряд для выступления в защиту своих взглядов…

Автор трагедий Еврипид был в то время знаменит. Любимыми героями его трагедий («Медея», «Ипполит», «Ион» и другие) были несчастные, одинокие люди, гибнущие под ударами судьбы; таким же одиночкой, мрачно смотрящим на жизнь, был и сам Еврипид.

Аристофан не любил Еврипида; крепко связанный со старым крестьянским бытом Аттики, он возмущался тем, что Еврипид не считается с этим бытом, не уважает его. Уже в первых своих комедиях Аристофан стал осмеивать вечные страдания героев Еврипида, их замысловатые ученые речи, всевозможные театральные машины, которые охотно использовал Еврипид, чтобы произвести большее впечатление на зрителей.

Дикеополь идет к дому Еврипида. Уже раб Еврипида, встречающий его на пороге, не похож на обыкновенных рабов: на вопрос, где Еврипид, он отвечает: «И дома, и не дома», — понимай, как знаешь! Оказывается, Еврипид дома, но слишком занят, чтобы выйти! Но Дикеополь умоляет принять его, и Еврипид, наконец, соглашается «выкатиться» с помощью специальной машины. Проскений раскрывается, и на орхестру выкатывается целая платформа на колесах. На ней, задрав ноги кверху, сочиняет свои трагедии Еврипид. Дикеополь умоляет дать ему лохмотья какого-нибудь из несчастных героев Еврипида: ему надо разжалобить хористов и зрителей, чтобы они его выслушали. «Какого же?» — спрашивает Еврипид. У него все герои несчастные и все в лохмотьях. Дикеополь берет рваный плащ одного героя, нищенскую шапку другого, клюку третьего, дырявую корзину четвертого и до тех пор клянчит и пристает к Еврипиду, пока тот не прогоняет его.

Теперь все приготовления окончены. Одетый в лохмотья, готовый к смерти, если ему не удастся убедить слушателей, Дикеополь начинает защитительную речь. Он больше не шутит, он серьезен. Он тоже пострадал от спартанцев не меньше, чем остальные, ему не за что их любить. Но ведь здесь все свои, на праздник Ленеев не приехал никто из чужих. Зачем же скрывать? Ведь в войне повинны не только одни пелопоннесцы. Не афиняне ли первые начали вражду, запретив торговлю с Мегарами и захватив мегарские товары? Что же было делать мегарцам, как не обратиться за помощью к спартанцам? Если бы кто-нибудь захватил афинские товары, разве афиняне не начали бы воевать? Да разве в Афинах нет людишек, которые рады раздувать войну, так как она приносит им выгоды? Посмотрите на них — раньше у них гроша за душой не было, а теперь они наживаются на войне, получают награды, должности…

— Но их выбрало народное собрание! — кричит с места какой-то хорошо одетый зритель, видимо, один из тех, в кого метит Дикеополь.

— Три кукушки выбрали! — отвечает Дикеополь. — Почему всегда выбирают тех, кто похитрее и половчее, а честных людей не выбирают? — Дикеополь поднимает голову и обращается прямо к амфитеатру, к зрителям:

— Вот ты, например, Марилад, — кричит он старику, который протестовал против мира со Спартой, — ты честный человек, ты защищал родину под Марафоном, а тебя выбирали когда-нибудь в послы или на другую выгодную должность?

— Нет! — отвечает старик с места.

— А тебя, Дракил?

— Нет! — слышится с другой скамьи амфитеатра.

— А тебя, Евфорид? Тебя, Принид?

— Нет! Нет! — разносится по театру. Зрители волнуются, в разных концах театра начинаются споры и даже потасовки. Комедия задела афинян за живое, заставила вспомнить о многих бедствиях и несправедливостях, которые им пришлось вытерпеть не от врага, а от своих же сограждан.

Представление продолжается. Покончив с войной, Дикеополь теперь начинает пользоваться всеми выгодами мира. К нему, единственному афинянину, который не воюет, приходят с товарами жители пелопоннесских городов. Вот они, эти «враги», «чужеземцы», такие же измученные войной, такие же изголодавшиеся, как и сами афиняне! Вот мегарец — ему нужна афинская соль, чеснок и смоквы, но продать ему нечего; он решает продать Дикеополю под видом поросят своих дочерей. Они и сами мечтают о сытной еде, о теплом крове, при виде смокв, маслин и других вкусных вещей они принимаются изо всех сил хрюкать. Вот беотиец, он принес множество товаров и в том числе любимое лакомство афинян — маринованного угря, но взамен он требует того, чего «нет в Беотии, а есть в Афинах».

Что могут предложить беотийцу обедневшие Афины? Дикеополь догадывается: он продает беотийцу доносчика, всюду вынюхивающего измену и на всех ябедничающего, — этого добра в Афинах довольно, и от него не жалко избавиться!

— Да на что он ему? — спрашивает один из участников хора.

— Ладно, — говорит беотиец. — Посажу в клетку вместо обезьяны.

Амфитеатр гремит, хохочет. Афиняне забыли, что они только что возмущались Дикеополем и автором пьесы, забыли усталость после целого дня в театре, забыли даже свои повседневные заботы и огорчения. Сейчас они поглощены той чудесной сказкой о мире, которую показал им Аристофан, мечтой о прекрасном времени, когда кончится, наконец, война.

А Дикеополь торжествует. Сытый и беззаботный, он идет к друзьям на веселую пирушку и смеется над горе-воякой, полководцем Ламахом, отправившимся на войну и свалившимся по дороге в канаву. Веселой песней Дикеополя и печальным оханьем Ламаха кончается комедия…

Возбужденные и веселые возвращаются зрители домой по темнеющим афинским улицам. Первую награду за лучшую комедию получил молодой Аристофан, дерзко выступивший за мир во время войны и сумевший внушить зрителям такую же мечту о мире. Сейчас они вместе с Аристофаном верят в близость мира, в возможность его заключения.

Но уже завтра они будут думать иначе, уже завтра они поймут, что дело не так-то просто, как говорит Аристофан. Конечно, большинство пелопоннесцев, так же как афиняне, хочет мира, конечно, и в Афинах, и всюду есть люди, нарочно разжигающие войну. Но может ли существовать Афинское государство без привозного черноморского хлеба, без заморских колоний и подневольных «союзников»? Господство Афин над морем приносит большие выгоды богачам, но кое-что получают и небогатые граждане, почти все, кроме рабов, которых не пускают в театр и у которых не спрашивают их мнения о войне и мире. А другие государства не могут допустить господства Афин над морем. Войны становятся неизбежными.

Мечта Аристофана о мире не осуществилась. Правда, через четыре года после постановки «Ахарнян» Афины заключили долгожданный мир с пелопоннесцами. Аристофан написал по этому поводу комедию «Мир», где рассказывал, как крестьянин Тригей верхом на жуке взлетел на небо и там освободил богиню Мира из пещеры, куда ее заточил Раздор. Но мир 421 года оказался как раз таким миром, о котором Дикеополь говорил, что он пахнет смолой и подготовкой новой войны. Война возобновилась очень скоро после заключения этого мира.

В эти весенние солнечные дни граждане Афин были охвачены необыкновенным возбуждением. Все обсуждали один и тот же вопрос — о военной экспедиции в Сицилию.

На афинских улицах и площадях, в лавочках и мастерских собирались группы стариков и молодежи. Многие здесь же на земле или песке чертили карту Сицилии. Сторонники похода горячо доказывали, что афиняне легко овладеют этим богатым и плодородным островом. Наиболее пылкие из них заявляли, что, овладев Сицилией, следует начать борьбу с Карфагеном, подчинить северное побережье Африки и установить афинское господство в западной части Средиземного моря. Тогда наступит счастливое время, и самые бедные из афинских граждан станут богатыми после получения огромной добычи, которую принесут эти завоевания. Признанным вождем сторонников похода в Сицилию был Алкивиад. В эти дни его имя было у всех на устах. Одни им восторгались, другие говорили о нем с ненавистью.

Алкивиад получил прекрасное для своего времени образование. Одним из его учителей был знаменитый греческий философ Сократ. Они стали большими друзьями и участвовали вместе в военных походах. В боях Алкивиад проявил большую храбрость и блестящие военные способности. Но в то же время Алкивиад любил славу, почести, богатство, ему были безразличны общественные интересы и нужды государства.

Такой человек стал инициатором и вождем похода в Сицилию. Он считал, что успех похода принесет ему небывалую славу и он станет первым человеком в Афинах, более знаменитым и могущественным, чем в свое время Перикл. Благодаря своему ораторскому таланту, щедрости и большим связям Алкивиад добился того, что план похода в Сицилию был поставлен на обсуждение в афинском народном собрании.

С утра весь город был на ногах. На собрание явились даже люди из отдаленных мест Аттики. Вопрос о Сицилии волновал всех. Алкивиад выступил с речью, доказывая, что Сицилию подчинить нетрудно. Ни один из сицилийских городов, говорил он, не имеет достаточного вооружения. Кроме того, эти города постоянно враждуют друг с другом; можно быть уверенным, что они не смогут объединиться для совместной борьбы. Что касается Спарты и вообще Пелопоннесского союза, то надо не только уметь отражать нападения, но и предупреждать их. С подчинением Сицилии вся Греция покорится власти Афин.

Речь Алкивиада имела успех; народное собрание большинством голосов приняло решение послать в Сицилию афинскую эскадру. Стратегами были избраны Алкивиад, Никий и Ламах. Несмотря на свой пожилой возраст, Ламах отличался такой же горячностью, как и Алкивиад. Он был опытным полководцем, но особенной популярностью среди граждан не пользовался. Может быть, причиной тому была его скупость. Рассказывали, что после каждого похода он представлял народному собранию счет на изношенную им во время похода обувь и одежду.

Что касается Никия, то он был решительным противником похода. Он не любил рисковать и был известен как очень осторожный и даже несколько нерешительный полководец. Народное собрание избрало Никия стратегом против его воли с определенной целью. Говорили, что война будет идти успешнее, если развести крепкое вино водой, то есть к Алкивиаду и Ламаху прибавить осторожного и рассудительного Никия.

Но Никий даже после своего избрания в стратеги попытался еще раз воздействовать на сограждан и отговорить их от опасной затеи — сицилийского похода. Он выступил в народном собрании с речью. Отправляя свои силы в далекий поход, сказал Никий, афиняне остаются лицом к лицу с многочисленными врагами. Если дела в Сицилии пойдут неудачно, враги не замедлят напасть на Афины, так как мир со Спартой непрочен. Главная задача афинян — не борьба за Сицилию, а охрана собственного государства.

Затем Никий заговорил об Алкивиаде. Он упрекал его в том, что, советуя предпринять поход, Алкивиад преследует лишь личные интересы: он молод, радуется своему избранию в военачальники, потому что хочет славы и богатства. «Не давайте Алкивиаду возможности, — воскликнул Никий в своей речи, — блистать за счет безопасности государства!» Речь Никия не имела успеха. Вслед за ним говорили другие ораторы и настаивали на том, чтобы решение народного собрания осталось в силе. Выступил и Алкивиад. С обычным для него остроумием он возражал Никию. Под конец он сказал: «Не бойтесь моей молодости и легкомыслия. Пока я молод, а Никию благоприятствует судьба, извлеките пользу из нас обоих!»

Народное собрание не только не отменило своего решения об организации похода в Сицилию, но даже вынесло новое постановление: предоставить стратегам самые широкие полномочия в наборе войска, кораблей и ведении военных действий.

Начались спешные приготовления к походу. Набирались воины, матросы и гребцы; запасали оружие и продовольствие; в гавани готовили к выходу в море военные и транспортные корабли.

Были посланы специальные гонцы во все союзные Афинам города.

Когда все эти приготовления уже подходили к концу и был близок день, назначенный для выступления, в Афинах произошло событие, взволновавшее весь город. Ночью, неизвестно кем, были изуродованы и разбиты стоявшие на перекрестках афинских улиц каменные гермы — изображения бога Гермеса. Бог Гермес, по афинским верованиям, был богом торговли, покровителем путешественников. Поэтому поругание герм все восприняли как дурную примету для предстоящего похода.

Были приняты срочные меры, чтобы разыскать виновников этого дела. Их не нашли, но зато по городу пошли странные слухи. Говорили, что в ночном преступлении замешан Алкивиад. Особенно упорно поддерживали этот слух враги Алкивиада, которых у него было немало. Вспоминали, что он не раз высказывал пренебрежительное отношение к старым афинским обычаям и даже к религии. Его имя в связи с надругательствами над гермами называли все чаще и чаще.

Тогда Алкивиад потребовал разбирательства этого дела и суда над собой в народном собрании. Пусть ему предъявят обвинения открыто. Если он не сможет их опровергнуть, то готов нести любое, наказание. Если он докажет свою невиновность, должны быть наказаны клеветники.

Однако суд над Алкивиадом не состоялся. Во-первых, никто из его врагов не решался выступить в народном собрании. Такая попытка заранее была обречена на неудачу. Кроме того, разбирательство дела надолго отсрочило бы поход в Сицилию, а народное собрание решительно высказалось против всяких задержек похода. Итак, было решено, что экспедиция выступает немедленно.

На заре назначенного для отплытия дня на берегу пирейской гавани собралось множество людей — почти все население города. Одни садились на корабли, готовясь к отплытию, другие вышла их провожать. Это были родственники, друзья и просто знакомые отплывающих. Они переживали разные чувства: и надежду на благополучное возвращение своих близких с победой и с богатой добычей, и чувство тревоги, потому что у них не было уверенности в том, что снова увидят они друг друга.

Но большинство собравшихся в гавани, в том числе рабы и метеки, просто пришли сюда, чтобы посмотреть на редкое зрелище. Перед их глазами развертывалась яркая и красочная картина.

На рейде стояло под парусами 100 триер, готовых к отплытию. Из Пирея и раньше отправлялись большие военные эскадры, но никогда еще корабли не были так снаряжены, как в этот раз. Афинские триерархи, которые обязаны были за свой счет снаряжать военные корабли, не пожалели средств и сил. Каждый из них старался, чтобы снаряженная им триера была лучше, чем триеры других. Корабли были богато украшены снаружи и внутри. Экипажи состояли из самых отборных людей, и каждый из них стремился превзойти другого оружием и блеском военного убора. Все это скорее было похоже на военный парад, которым афиняне хотели показать свою военную мощь перед всеми греками, чем на начало трудного и опасного похода.

Когда отплывающие взошли на корабли, когда все, что они брали с собой в поход, было погружено и приготовления к отплытию закончены, раздался сигнал трубы. Наступила торжественная тишина. Глашатай громким голосом произнес обращенную к богам молитву, какую полагалось произносить перед отправлением войск в поход. Слова этой молитвы повторялись матросами и воинами на всех кораблях одновременно и народом на берегу. Задымились жертвенники, матросы и командиры совершили по древнему обычаю возлияния из золотых и серебряных кубков, в которых вино было смешано с водой. На кораблях и на берегу запели гимн, и корабли снялись с якорей. Четким строем вышли они из гавани и взяли курс на запад. В условленном месте к афинскому флоту присоединились корабли, высланные союзниками. Теперь эскадра имела 136 военных кораблей, не считая транспортных судов. Афинское войско, посланное в Сицилию, вместе с экипажами военных кораблей насчитывало 36 тысяч человек.

Войска афинян и их союзников высадились на западном побережье Сицилии, в районе города Катаны. Здесь начались и первые стычки с главным противником афинян в Сицилии — жителями крупнейшего города-государства Сиракузы. Но произошло неожиданное событие.

Из Афин в Сицилию прибыл государственный корабль «Саламиния», который привез Алкивиаду и еще некоторым участникам похода предписание народного собрания немедленно вернуться в Афины и предстать перед судом по обвинению в заговоре против народа. Как и следовало ожидать, враги Алкивиада, после того как он отплыл из Афин, не дремали: на Алкивиада поступил ряд доносов, и им удалось добиться его возвращения в Афины.

Алкивиаду пришлось сдать командование и отплыть домой. Но по дороге, во время остановки в одном из южноиталийских городов, он бежал. Народное собрание вынесло Алкивиаду заочный приговор: он был приговорен к смертной казни и конфискации всего имущества. Узнав об этом приговоре, Алкивиад воскликнул: «Я докажу им, что я жив!» После этого он вступил в переговоры со спартанцами, злейшими врагами своего родного города, и перешел на их сторону. Прикидывавшийся раньше другом народа, Алкивиад теперь прямо заявил о своей ненависти к господствовавшей в Афинах демократии.

Спартанцы охотно приняли Алкивиада. Они считали, что он принесет им большую пользу. И действительно, Алкивиад, перейдя на сторону спартанцев, дал им два совета, чрезвычайно важных для дальнейшего хода войны: один — о посылке войска в Сицилию, другой — относительно Декелей.

Декелея — небольшое местечко в Аттике, в 20 километрах к северу от Афин, расположено на возвышенности, которая господствует над окружающей местностью и над районом Афин. Алкивиад посоветовал спартанцам захватить Декелею. Он убедил их, что если они займут Декелею и хорошо ее укрепят, то смогут держать афинян на положении полуосажденных. Занятие Декелей, таким образом, означало возобновление войны на территории Аттики.

Спартанцы послушались советов Алкивиада. Они послали на помощь осажденным афинянами Сиракузам большой и хорошо вооруженный отряд воинов. В то же время спартанцы вторглись в Аттику и заняли Декелею. В предшествующие годы спартанцы не раз нападали на Аттику. Но тогда эти вторжения длились недолго, и после каждого из них аттические крестьяне снова выходили за пределы стен и башен своего города, укрывавшего их от врагов, и возвращались на свои поля. Теперь дело обстояло иначе. Спартанцы, заняв Декелею, не только держали Афины под угрозой, но и перекрыли почти все дороги, ведущие к городу. Прекратилась даже разработка Лаврийских рудников.

В самом городе начались заболевания, голод. А когда на сторону спартанцев перебежало более 20 тысяч афинских рабов, положение Афин стало очень тяжелым.

Спартанцы хорошо использовали предательский совет Алкивиада!

Афиняне долго и упорно вели осаду Сиракуз. Им удалось окружить город с суши и с моря. Они ввели свой флот в сиракузскую гавань, а со стороны суши окружили город осадной стеной. Сиракузяне отчаянно защищались, но их положение казалось безнадежным. Многие сицилийские города готовы были перейти на сторону афинян, а некоторые уже выслали им в помощь свои отряды. В самих Сиракузах все чаще раздавались голоса о безнадежности дальнейшего сопротивления. Уже были начаты переговоры с Никием об условиях сдачи, но в это время совершенно неожиданно и для сиракузян, и для афинян положение резко изменилось.

Спарта направила в Сицилию крупный отряд под командованием опытного полководца Гилиппа. Гилиппу удалось захватить несколько афинских укреплений, а затем прорваться в осажденный город. Настроение сиракузян резко изменилось. Теперь уже афинянам нечего было думать о том, чтобы взять город со стороны суши. И на море афинянам не удалось добиться решающих успехов.

Уныние охватило афинян. После отозвания Алкивиада и смерти Ламаха, убитого в начале похода, командование перешло к Никию. Противник сицилийской экспедиции с самого начала, нерешительный по натуре, Никий окончательно потерял надежду на успех. Он отправил в Афины народному собранию малодушное письмо. «Получилось так, — писал он в этом письме, — что не мы осаждаем других, а сами ими осаждены». Никий просил народное собрание отозвать войска из Сицилии или выслать крупное подкрепление и деньги. Ссылаясь на болезнь, он просил освободить его от командования.

Письмо Никия пришло в Афины в трудный момент: спартанцы вторглись в Аттику и заняли Декелею. Днем и ночью афинские граждане должны были находиться на страже у стен своего города; ежедневно происходили стычки с врагом. И все же афинское собрание, обсудив письмо Никия, не освободило его от командования и не отозвало своих войск из Сицилии. Чтобы довести дело до конца, было решено послать новый отряд кораблей и новые войска в Сицилию под командованием опытного и энергичного полководца Демосфена.

Но пока Демосфен собирал силы и готовился к отплытию, в Сицилии произошло еще одно сражение, неудачное для афинян. Семь афинских кораблей были потоплены, некоторые серьезно повреждены, афиняне потеряли много воинов. После этой победы сиракузяне прониклись твердой уверенностью, что одолеют афинян и на суше, и на море. К этому времени вся Сицилия, за исключением нейтрального города Акраганта, была уже на стороне Сиракуз. Военные неудачи оттолкнули сицилийских греков от афинян.

Новое поражение самым пагубным образом сказалось на афинянах. Многие месяцы, полные опасностей и лишений походной жизни, истощили их силы. С часу на час можно было ожидать нового нападения врага, грозившего полностью их уничтожить. У большинства афинских моряков и воинов уже не было веры не только в победу, но и в возвращение на родину. Но в один тягостный для афинян день на море появился многочисленный флот. Когда эскадра приблизилась, стало видно, что это афинские корабли. Демосфен спешил к своим на помощь.

Сиракузяне и их союзники были поражены. Они знали, что спартанцы проникли в Аттику и угрожают Афинам. Как при таких условиях афиняне могли послать в Сицилию корабли и войско? Могущество Афин снова представлялось сиракузянам несокрушимым и силы их неистощимыми. Эскадра подошла к сиракузскому берегу. 73 богато разукрашенных афинских корабля вошли под звуки военной музыки в Большую гавань. На палубах кораблей стояли с оружием в руках афинские воины. Не считая многочисленных гребцов и матросов, с эскадрой прибыло около пяти тысяч тяжеловооруженных воинов и не менее трех тысяч копейщиков, лучников и пращников.

Афиняне воспрянули духом. Демосфен был полон решимости немедленно приступить к штурму. В афинском лагере знали, какое впечатление на противника произвело появление эскадры. Демосфен потребовал, чтобы афиняне тотчас же напали на врага и теперь же овладели Сиракузами, а если это не удастся, сняли осаду и отплыли домой.

Той же ночью афиняне сделали попытку захватить Сиракузы. Ярко светила луна. Афиняне подошли к передовым сиракузским укреплениям и быстро заняли их. Испуганные неожиданным ночным нападением, сиракузяне не смогли оказать сильного сопротивления. Афиняне продолжали быстро продвигаться вперед. Победа, казалось, уже была близка.

Но, преследуя отступающих врагов, афиняне расстроили свои ряды. В этот момент устремились в контратаку беотийские воины, недавно прибывшие из Греции на помощь Сиракузам. Завязалось яростное сражение. В лунном свете вырисовывались только темные силуэты сражающихся, трудно было распознать, кто свой, кто чужой.

Всех, кто двигался афинянам навстречу, они принимали за врагов. Наталкиваясь друг на друга и вступая друг с другом в схватки, афиняне растерялись. Постоянно выкрикивая свой пароль, они открыли его врагам. Среди афинян началась паника; вскоре под ударами неприятеля они побежали. В эту ночь афиняне потерпели решительное поражение.

Пришлось снимать осаду и отправляться домой. В афинском лагере был созван военный совет, на котором было решено обнести стеной небольшое пространство на берегу около стоянки афинских кораблей. За этой стеной останутся все больные и раненые (а их было немало!) с охраняющим их гарнизоном. Все остальные, способные держать в руках оружие, должны сесть на корабли и плыть на родину.

У афинян было еще 100 годных к плаванию кораблей. Но неприятельский флот преградил им путь. Прежде чем дать команду о посадке на корабли, Никий обратился к афинским воинам и морякам с краткой речью. «Вас, — сказал он, — ожидает борьба за жизнь и честь отечества. Не следует падать духом. Все зависящее от командования предусмотрено. Так как предстоит жаркая схватка с противником, все наши корабли снабжены железными абордажными крюками. Сцепившись при помощи крюков с неприятельскими кораблями, вы не должны отпускать их до тех пор, пока не перебьете врага на палубах. Ведь весь находящийся за нами берег, за исключением небольшого, обнесенного стеной пространства с нашим гарнизоном и ранеными, будет у врага. Вы должны помнить об этом и держаться до конца. Если нам не удастся победить врагов, с которыми мы здесь сражались, они немедленно пойдут на Элладу. Нашим братьям, оставшимся дома, тогда будет не под силу отразить и их, и тех, с кем они сейчас борются. На нас держится сейчас государство, на нас покоится великое имя Афин».

После этой речи Никий повел сухопутное войско к кораблям. Палубы наполнились тяжеловооруженными воинами, стрелками в метателями дротиков. Корабли снялись с якорей и поплыли к неприятельским судам, чтобы прорваться в открытое море. Сиракузский флот преградил им дорогу. Часть сиракузских кораблей находилась у заграждений, часть была расположена полукругом у гавани. Афиняне с первого же натиска начали одолевать. Но в этот момент сиракузяне и их союзники ударили по афинянам со всех сторон. Завязалась жаркая битва. Гребцы не жалели сил. Пока корабли сближались, находившиеся на их палубах воины метали друг в друга дротики, стрелы и камни. Затем началось рукопашное сражение.

На небольшом пространстве сгрудилось до 200 кораблей. Было так тесно, что на некоторых кораблях воины на одной стороне палубы нападали, а на другой сами подвергались нападению.

С берега сражение наблюдали оставшиеся афиняне и сухопутные сиракузские войска. Зрители были возбуждены не менее сражающихся. Все надежды афиняне теперь возлагали на свой флот: удастся ли ему прорваться из гавани? Неровности берега мешали всем одинаково видеть ход боя. Над толпой стоявших на берегу афинян носились возгласы радости и вопли отчаяния. Напряжение достигло крайней степени.

Тем временем сиракузяне напрягли все свои силы и, сделав еще один решительный натиск, опрокинули афинян. С громкими криками они преследовали их до берега. Уцелевшие в этой битве афиняне бросились искать спасения. Одни из них устремились к уцелевшей части укреплений, другие метались из стороны в сторону.

После этой последней неудачи у афинян оставался один выход — отступление по суше. Но афиняне и его не сумели использовать как следует; они выступили из лагеря только на третий день после морской битвы, когда сиракузяне успели занять все дороги.

Из лагеря вышло не менее сорока тысяч человек. Каждый нес на себе необходимые пожитки и скудный запас продовольствия. Даже тяжеловооруженные воины, вопреки обычаю, были вынуждены сами нести свои вещи и вооружение. Прислуживавшие им рабы давно уже перебежали к неприятелю. Никий делал все, чтобы поднять дух отступающего войска. Переходя от одной группы воинов к другой, он убеждал их не терять надежды на спасение. Отстающих и рассыпавшихся в беспорядке он снова собирал и выстраивал. То же делал и Демосфен.

Афиняне шли двумя отрядами: впереди отряд Никия, позади — Демосфена. Двигаясь на запад, они достигли реки. Здесь у переправы поджидали их выстроенные в боевой порядок сиракузяне. Афиняне быстро их опрокинули и, переправившись через реку, двинулись дальше на запад. Сиракузяне шли невдалеке. Время от времени к афинянам приближалась неприятельская конница, легковооруженные вражеские воины метали в них дротики. Поэтому афиняне продвигались медленно. В первый день отступления они сделали всего около 7 километров. На второй день, пройдя еще меньшее расстояние, афиняне расположились лагерем у селения. Здесь они намеревались пополнить запасы продовольствия и воды, так как дальнейший путь лежал через безводную местность. Сиракузяне прошли вперед и преградили им путь.

Когда на следующий день афиняне тронулись с места, на них напала неприятельская конница. Афиняне долго отбивались, а затем были вынуждены отойти к месту своей прежней стоянки. Рано утром они снова выступили. Теперь враг ни на минуту не оставлял их в покое. Всякий раз, когда афинянам удавалось потеснить его, сиракузяне отступали, с тем чтобы вновь напасть на задние ряды.

На пятый день отступления у афинян подошли к концу запасы продовольствия. В их рядах было много раненых. Стало ясно, что так дальше продвигаться нельзя. Когда стемнело и оба войска остановились на отдых, Никий и Демосфен, чтобы обмануть противника, приказали развести как можно больше костров, сами же снялись ночью и, круто изменив направление, быстро двинулись дальше.

Сиракузяне узнали об уходе афинян, только когда рассвело. Немедленно была организована погоня. Афиняне шли по-прежнему двумя отрядами. Отряд Никия ушел далеко вперед, отряд Демосфена, в котором было меньше дисциплины, отстал. Его-то и настигла сиракузская конница. Афиняне успели дойти до огороженного невысокой стеной места, засаженного редкими оливковыми деревьями. Сиракузяне не пошли на них в атаку, но, окружив со всех сторон, стали обстреливать стрелами и дротиками.

Целый день длился этот обстрел. К вечеру сиракузянам стало ясно, что израненные и измученные афиняне не способны уже к серьезному сопротивлению. Гилипп через глашатая предложил Демосфену сдаться. Заручившись обещанием, что никто из сдавшихся не будет умерщвлен, афиняне сложили оружие.

На следующий день сдался и Никий — после того как большая часть его отряда была перебита и после обещания Гилиппа пощадить оставшихся воинов.

Все пленные были отведены в город. Здесь их спустили в каменоломни. В небольшом, высеченном в скале помещении была страшная теснота. Днем афиняне страдали от жары, а когда начались осенние ночи — от холода. Они терпели жажду и голод. Среди пленных начали распространяться болезни, многие умерли, и трупы оставались лежать среди живых. Затем большинство пленных было продано в рабство. Никий и Демосфен были казнены. Гилипп, знавший прежде и уважавший Никия, хотел пощадить его, но в смерти Никия были заинтересованы те сиракузские рабовладельцы, которые прежде, во время успехов афинян, вели с ним тайные переговоры. Они поспешили избавиться от свидетеля своих изменнических планов.

Так бесславно окончилась сицилийская экспедиция. Долгое время в Афинах не могли поверить катастрофе в Сицилии. Погибла лучшая часть афинского войска и почти весь флот. Силы афинской морской державы были окончательно подорваны. Отдельные города стали безнаказанно выходить из Афинского морского союза, и афиняне уже не могли их удержать. Хотя война со Спартой длилась еще около десяти лет, сицилийская катастрофа предрешила поражение афинян.

В Афины пришла долгожданная весть о победе. В морском сражении у Аргинусских островов афинский флот потопил до 70 вражеских кораблей, остальные обратились в бегство. Командующий неприятельским флотом Калликратид был смертельно ранен и утонул.

Вести о победах в эти годы не так-то уж часто приходили в Афины. Шел 25-й год изнурительной войны. Много за это время пережили афиняне: опустошительные вторжения врага в первые годы войны, страшную эпидемию чумы, унесшую много афинян. Но еще большие бедствия пришлось пережить афинянам в дальнейшем. Рухнули их замыслы подчинить себе богатые города Сицилии. В сицилийской экспедиции погиб почти весь флот Афин и лучшая часть войска.

Афинский морской союз разваливался; афинская казна истощилась. Особенно опасным было для афинян то, что их враги энергично действовали не только на суше, но и на море. Большую роль тут сыграли персидские деньги, на которые спартанцы значительно увеличили пелопоннесский флот. Денег же персы не жалели.

Вскоре в Спарте выдвинулся способный флотоводец Лисандр — решительный и в то же время очень осторожный, чрезвычайно честолюбивый человек, непримиримый враг афинской демократии. В короткий срок Лисандр смог восстановить сильно пострадавший пелопоннесский флот. Ему удалось одержать победу над афинянами в морском бою у мыса Нотий.

Но вскоре после этого успеха Лисандр был отозван в Спарту, так как окончился срок его службы. На его место был назначен Калликратид, который вскоре погиб в морском бою.

Победа афинян у Аргинусских островов была полной, сами они потеряли всего 25 кораблей.

Сразу же после сражения афинские стратеги поручили небольшой эскадре подобрать людей с разбитых и затонувших кораблей, сами же с главными силами направились к Митилене. Оставшейся на месте боя эскадрой командовали триерархи — Ферамен и Фрасибул. Они тотчас же попытались выйти в море, по которому плавали обломки разбитых кораблей с уцедившимися за них людьми, но поднялась сильная буря. Ферамен и Фрасибул не смогли выполнить приказание стратегов. Почти все афинские моряки и воины с разбитых и затонувших кораблей, за исключением нескольких человек, выброшенных волнами на берег, погибли. В результате в Афины одновременно с известием о блестящей победе над неприятельским флотом у Аргинусских островов пришла и другая весть — о гибели многих афинских граждан, оставленных их товарищами без помощи.

Любая военная победа связана с жертвами. При других обстоятельствах радость большой победы была бы сильнее горя от утраты родных, близких, сограждан. Но в истощенных военными лишениями Афинах все приняло иной оборот. Едва успели участвовавшие в сражении стратеги сойти на родной берег, как на них посыпались обвинения.

Вскоре стратеги предстали перед судом народного собрания. Тут с обвинениями против них выступил ряд лиц; среди них были Ферамен и Фрасибул — те самые люди, которым стратеги поручили после сражения подобрать пострадавших. Чувствуя, что главная вина падает на них, они больше всех нападали на стратегов, требуя вынесения им сурового приговора. Стратеги как могли защищались, снова и снова упоминая о буре.

«Если вы хотите во что бы то ни стало кого-нибудь обвинить, — говорили они в своих защитительных речах, — то виновны прежде всего те, кому было поручено подобрать жертвы морского боя, то есть Ферамен и Фрасибул. Но, хотя оба они теперь обвиняют не себя, а нас, мы повторяем, что единственной причиной того, что пострадавших в бою не удалось подобрать, была ужасная буря».

С горячей речью в защиту стратегов выступил один из участников собрания Евриптолем. Он говорил своим согражданам:

«Вы станете невольными союзниками спартанцев, противозаконно осуждая тех, кто победил и уничтожил семьдесят кораблей… Счастливые победители, вы хотите поступить так, как поступают только несчастные, потерпевшие поражение… Вы готовы осудить, как изменников, людей, которые не в силах были поступить иначе, чем они поступили… Не делайте же этого: правильнее увенчать победителей венками, а не подвергать их смертной казни, послушавшись совета дурных людей».

Речь Евриптолема произвела на многих сильное впечатление. Тем не менее при голосовании, восемь стратегов, руководивших Аргинусским сражением, были приговорены к смертной казни. Шесть из них были казнены. Двое успели бежать.

Афинское народное собрание, таким образом, само обезглавило руководство своим флотом — основной военной силой афинского государства.

Последствия этого были очень тяжелыми. Одержанная афинянами у Аргинусских островов победа не была использована для нанесения новых ударов врагу.

Между тем и спартанцы, и их пелопоннесские союзники учли урок поражения при Аргинуссах. Союзники отправили в Спарту особое посольство с требованием назначить Лисандра командующим флотом. С такой же просьбой к спартанскому правительству обратился и сын персидского царя Кир. Особенно были заинтересованы в возвращении Лисандра крупные рабовладельцы, которым он обещал уничтожить в Афинах демократический строй. Хотя по спартанским законам один и тот же человек дважды не мог быть назначен командующим флотом, спартанское правительство сумело угодить своим союзникам и Киру. Командующим был назначен для виду Арак, а Лисандр стал его помощником. На самом деле морское командование было целиком в руках Лисандра.

Узнав, что берега Геллеспонта афинянами не охраняются, Лисандр со всеми своими силами отплыл к городу Лампсаку, державшему сторону Афин. Сюда же были направлены и сухопутные силы спартанцев. Осажденный с суши и с моря, Лампсак был взят приступом. Лисандр отдал его на разграбление своим воинам.

В это время к Геллеспонту подошел афинский флот из 160 боевых кораблей. Афиняне узнали о падении Лампсака. Они немедленно двинулись дальше проливом, подошли к городу Се́сту и здесь запаслись продовольствием. Чтобы ближе подойти к неприятелю, афиняне бросили якорь в устье небольшой речки Эгоспотамы, впадающей в пролив со стороны Херсонеса Фракийского. На другом берегу пролива, почти напротив афинян, у Лампсака, находился неприятельский флот. Обе стороны готовились к большому сражению.

На следующий день, еще до восхода солнца, Лисандр приказал матросам и кормчим взойти на корабли и быть готовыми к бою. На берегу выстроились в боевом порядке войска. Когда взошло солнце, афиняне подплыли сомкнутым боевым строем к неприятелю. Корабли Лисандра стояли, повернувшись к врагу носовой частью. Афиняне стали вызывать врага на битву. Но корабли противника и выстроившееся на берегу его войско стояли в полной тишине. Лисандр послал к передним кораблям лодки с приказом не двигаться с места и оставаться в строю, не обращать внимания на крики афинян, не выплывать им навстречу. Целый день крейсировали афиняне на виду кораблей Лисандра, не вступая первыми в бой.

С наступлением сумерек они повернули к своему берегу и расположились на ночь в устье Эгоспотамы. Лисандр разрешил своим морякам сойти на берег только после того, как посланные им в разведку корабли донесли, что афиняне тоже высадились на берег.

И на второй день, и на третий повторилось то же. Снова афинские корабли подходили почти вплотную к флоту Лисандра, но тот не вступал с ним в сражение. Настроение афинян поднялось. Враг казался им испуганным и уклоняющимся от сражения. Они преисполнились к нему презрением.

На пятый день афиняне возобновили очередную вылазку, и, так как враг по-прежнему не обнаружил желания вступать в бой, они с надменным и пренебрежительным видом вернулись к своему берегу.

Между тем Лисандр выслал на разведку несколько своих кораблей и приказал им, как только они увидят, что афиняне уже высадились, вернуться и на середине пути поднять на носу одного из кораблей блестящий щит. Щит этот должен был послужить всему флоту сигналом для выступления.

Разведчики донесли, что афиняне высадились на берег. Засверкал на солнце щит, на корабле Лисандра заиграла труба, гребцы взялись со всей энергией за весла. Пелопоннесский флот быстро приближался к неприятельскому берегу.

Из афинских военачальников первым увидел с суши подплывающий флот врага Конон. Он был единственным из участвовавших в Аргинусском сражении стратегов и, кроме того, единственным по-настоящему понимающим дело афинским флотоводцем. Конон сразу же понял опасность. Но большая часть афинян разбрелась из лагеря. Кто отправился в окрестные селения, кто на рынок, кто просто побродить. Те же, кто остался в лагере, либо спали в палатках, либо готовили завтрак. В ужасе вскочили они со своих мест и бросились к кораблям, но было уже поздно.

Враги быстро подошли к афинским кораблям. Неопытность и беспечность командования, распущенность экипажей принесли афинянам поражение. Часть кораблей спартанцы захватили пустыми, часть пустили ко дну в тот момент, когда на них пытались взойти афинские моряки.

Спартанцы высадились на суше. Здесь они встречали бегущих к кораблям и большей частью безоружных афинян и их уничтожали. Победа Лисандра была полная. Он овладел почти всеми афинскими кораблями и перебил большую часть их экипажей и воинов. Три тысячи человек, в их числе и уцелевшие афинские стратеги, были захвачены в плен. Из сражения у Эгоспотам спаслись только быстроходный государственный корабль «Парал» и восемь кораблей Конона. Конон успел бежать к Кипру, а «Парал» прибыл в Афины и привез туда страшную весть о гибели всего афинского флота.

Спартанцы и их союзники торжествовали. Опустошив афинский лагерь и взяв на буксир афинские корабли, Лисандр под звуки флейт и победных песен вместе с пленными отплыл в Лампсак. Все три тысячи взятых в плен афинян были приговорены советом победителей к смерти.

Положение Афин после гибели флота и войска у Эгоспотамы стало безвыходным. У них уже не было сил и средств восстановить флот. Кроме того, враг не давал им передышки.

Вскоре Лисандр послал гонцов в Спарту с известием, что он направляется со своими двумястами кораблями на Афины. Под афинскими стенами уже стояла большая пелопоннесская армия. Когда корабли Лисандра подошли к афинскому берегу, город оказался осажденным и с суши, и с моря. Но афиняне все еще не сдавались, хотя положение их было безнадежным. У них не было уже ни союзников, ни флота. Вскоре не стало и продовольствия. В осажденном городе начался голод, от которого каждый день умирало множество людей.

Наконец, доведенные до крайности афиняне направили к спартанскому царю Агису послов, выразивших готовность подчиниться Спарте при условии, что Длинные стены будут оставлены невредимыми. Агис ответил, что он сам не может заключить с афинянами мир, и предложил послам отправиться в Спарту. Когда же афинское посольство прибыло в Спарту и повторило там, на каких условиях афиняне предлагают заключить мир, спартанцы предложили им вернуться назад и, «если Афинам действительно нужен мир, подумать».

Спартанцы не умели брать хорошо укрепленных городов, но они вовсе и не стремились штурмом овладеть Афинами. Они предпочитали хладнокровно ждать у афинских стен, когда голод сделает свое дело.

Афинских граждан охватило отчаяние: если сдаться, всех ожидает рабство; если вступить в новые переговоры — пока придет ответ из Спарты, множество людей умрет от голода. Но никому не приходило в голову согласиться на уничтожение афинских стен, и когда кто-то из граждан внес предложение сдаться на милость победителя, его немедленно заключили в тюрьму. Афинское народное собрание приняло особое постановление, запрещающее гражданам вносить такого рода предложения.

При таких обстоятельствах выступил Ферамен и предложил народному собранию отправить его послом к Лисандру: там он разузнает, требуют ли спартанцы срытия афинских стен и обращения всех афинян в рабство, или им это нужно только для того, чтобы обеспечить прочность мира со Спартой.

Предложение Ферамена приняли, и он пробыл у Лисандра три с лишним месяца, выжидая, пока афиняне дойдут до такого состояния, что готовы будут согласиться на любые условия. Лишь на четвертый месяц Ферамен вернулся в голодающий осажденный город и сообщил, что Лисандр долго медлил с ответом и удерживал его при себе, а в конце концов сказал Ферамену, чтобы тот отправился в Спарту.

Народное собрание, обсудив сообщение Ферамена, выбрало его вместе с другими девятью послами для окончательных переговоров со спартанцами. Ферамена и других послов, прибывших к Спарте, спросили, по какому делу они сюда явились. Когда послы ответили, что они уполномочены говорить о мире, спартанские эфоры ввели их в город.

Было созвано народное собрание спартанских граждан, на котором присутствовали представители Коринфа, Фив и других союзных Спарте городов. Союзники, особенно торговые соперники афинян — коринфяне и фиванцы, требовали разрушения Афин и продажи всех жителей города в рабство. Один фиванец предлагал разрушить город и на его месте устроить пастбище для овец. Но спартанцев такое решение участи Афин не устраивало.

Спартанцы хорошо понимали, что, если Афины действительно будут стерты с лица земли, их место займет тот же Коринф. Тогда он станет опасен для спартанцев. Поэтому они предпочли сохранить Афины, чтобы противопоставить их Коринфу и другим городам.

В конечном счете условия мира оказались не такими жестокими, как можно было ожидать. Афины потеряли все свои владения, за исключением Аттики, Саламина и еще двух небольших островков в северной части Эгейского моря. Афинский союз был распущен, Афины вступали в союз со Спартой.

Спарта отняла у афинян все остававшиеся у них корабли, кроме двенадцати сторожевых.

Вскоре были разрушены и знаменитые Длинные стены, соединявшие город с гаванью Пиреем в единое укрепленное кольцо. Лисандр собрал всех флейтистов, какие нашлись в городе, и присоединил к ним тех, которые были у него в лагере. Под звуки музыки и победных песен в присутствии всех союзников, одетых в праздничные одежды, с венками на головах спартанцы приступили к разрушению афинских укреплений.

Вслед за тем спартанцы посадили в Афинах послушное им правительство, получившее мрачное прозвище правительства «тридцати тиранов». В составе тридцати тиранов нашлось место и Ферамену.

Так закончилась поражением Афин 27-летняя война. Результаты этой войны были очень серьезны. Цветущая пора истории древней Греции окончилась навсегда.

Афинянина Мелесия никто и никогда не мог обвинить в сочувствии демократии. Наоборот, он казался прирожденным и естественным ее врагом. Во время пелопоннесской войны Мелесий имел много друзей в Спарте, тайно сносился со спартанцами и с жестокой радостью узнавал о военных неудачах своих сограждан. Страшное поражение афинян при Эгоспотамах во Фракии осенью 405 г. до н. э. наполнило его сердце мстительным восторгом.

Наконец, в 404 г. до н. э. осуществилась мечта его жизни. Власть «дурных людей» (так называли аристократы демократов) была окончательно свергнута спартанцами, на акрополе находился спартанский гарнизон, у власти стал «совет тридцати» — близкие друзья и родственники Мелесия.

Правда, новый вождь государства Критий всего за два года до переворота изображал из себя самого крайнего демократа и пользовался таким доверием демократических вождей, что они поручали ему важные и тайные дела.

Но Мелесий и его друзья знали, что Критий, принадлежавший к знатному роду в Афинах, в душе был сторонником Спарты и ее порядков и втайне мечтал об уничтожении той самой демократии, которой он для видимости служил, упорно и осторожно собирая сторонников будущего переворота.

Для этой работы нужны были средства, и Мелесий, хотя он сильно разорился в годы господства демократов, тайно давал их Критию; еще больше денег получал Критий от друга Мелесия — Никерата, отец которого, знаменитый полководец Никий, был одним из богатейших людей в Афинах, владельцем тысячи рабов в серебряных рудников на Лаврионе.

В один из дней Мелесий пробудился от послеобеденного сна в самом лучшем расположении духа, что случалось с ним очень редко. Ему доложили, что его ждет племянник Крития — Платон.

Платон, красивый юноша-аристократ, в свои 23 года славился в Афинах как один из образованнейших людей. Он ненавидел демократию не менее самого Мелесия и потому при новом олигархическом строе занял высокий государственный пост. Приход Платона обрадовал старого Мелесия, и он с приветливой улыбкой вышел навстречу молодому человеку.

— Страшные дела творятся, Мелесий, — сказал Платон.

— Что случилось? Новые успехи демократов? Они вновь наступают из Фил? По-моему, мы напрасно беспокоимся: пока на акрополе стоит спартанский гарнизон, нам нечего бояться.

Незадолго до этого Мелесий получил известие о том, что афинские демократы, бежавшие за границу и собравшиеся в соседних с Аттикой Фивах, захватили пограничную аттическую крепость Филы и посланный против них отряд афинской аристократической молодежи потерпел поражение.

— Я не о Филах говорю. Не на поле битвы, а в городе творятся ужасные дела. Ты знаешь Леонта из Саламина?

— Ну, еще бы — это богатый, воспитанный, спокойный и вежливый человек. Он недавно гостил у меня…

— Наши правители убили Леонта под каким-то предлогом, чтобы воспользоваться его деньгами. Они арестовывают и убивают множество людей — не каких-нибудь демократов, а наших людей — только за то, что у них есть деньги. Я враг демократии, но я люблю свой город, и я не могу видеть, как во главе нашего государства стоят подлецы и спартанские прислужники.

Мелесий, раздражаясь все больше, возразил:

— Ты еще молод и ничего не понимаешь. Ты не знаешь, что такое политика, политика не делается чистыми руками. Знаешь ты, в каком положении наше государство? Корабли больше не плавают, доходы в казну не поступают. Податей мы с союзников также не получаем, а они были главным источником наших доходов. Между тем расходы по управлению и охране города очень велики; к тому же мы должны кормить гарнизон в 700 спартанцев. Откуда взять деньги?

— Не знаю, но это не значит, что правители могут заниматься наглым грабежом. Ведь подумать только: ими было вынесено постановление, что каждый из «тридцати» может арестовать одного неполноправного иностранца — метека, убить его и отобрать его имущество.

— Сейчас идет борьба с демократией не на жизнь, а на смерть, — ответил Мелесий. — Или мы их, или они нас. Сейчас, как на войне — мы должны уничтожать врагов, и у нас нет времени возиться с судами. Многим из этих метеков демократы обещали гражданские права, а мы собираемся лишить их всех прав, выселив в один квартал города. Ясно, что в душе они ненавидят нас, и если в суматохе погибнет несколько метеков без вины, то это не такая уж беда, ведь метеки — это шелуха, а граждане — зерна в государстве. К тому же правители отбирают у них имущество не для собственного обогащения, а для спасения государства, для пополнения нашей пустой казны.

Неожиданно в комнату вбежал юноша. Его одежда была в беспорядке, и на лице написан ужас. Это был сын Никерата.

— Только что арестовали моего отца. Боюсь, что его уже нет в живых. Сейчас они обыскивают наш дом и забирают имущество.

Тут уже и Мелесий возмутился:

— Как? Никерата, моего друга Никерата, который все время щедро снабжал правителей деньгами?

И, не сказав больше ни слова, Мелесий взял свой старческий посох и быстрыми шагами вышел на улицу. Он решил поговорить с самим Критием и по-дружески предостеречь его.

Пройдя несколько кварталов по пыльным и грязным улицам Афин, он увидел на другом конце улицы своего старого знакомого — исотела Полемарха. Исотелы представляли особую группу метеков, которые за заслуги перед государством были освобождены от специальных налогов для метеков и имели право владеть домом. Полемарх был сыном богатого владельца мастерской щитов, которого Перикл некогда уговорил переселиться в Афины. Полемарх и его родичи пользовались общим уважением как образованные и воспитанные люди и горячие афинские патриоты, потратившие много денег на усиление флота, на благоустройство Афин, выкуп афинских пленных и т. д. Мелесий направился было навстречу Полемарху, но внезапно из-за угла показался один из тридцати правителей, известный негодяй Писон. Пока старый Мелесий шел к месту происшествия, Полемарх был схвачен, и все скрылись из глаз.

Арест Полемарха взволновал всех находившихся на улице. Быстро собралась кучка людей, оживленно обсуждавших происшедшее; раздавались брань и угрозы по адресу тридцати правителей.

Один из толпы сказал:

— Я хорошо знаю, что Полемарх с братом дали Писону огромную взятку и этот негодяй поклялся им, что пальцем их не тронет, а вот теперь уже оба они арестованы!

Взволнованный всем, что видел и слышал, Мелесий направился в дом Крития.

Критий лежал на ложе, покрытом коврами, и отдыхал после занятий государственными делами. Он был одет в мягкий шерстяной плащ и лаконские туфли и полулежа писал сочинение о спартанском государственном устройстве. Мелесий сообщил Критию, что в городе растет возмущение, собираются сходки недовольных и причина этому — совершенно ненужные казни вполне надежных и ни в чем не повинных людей.

Крития, однако, сообщение Мелесия нисколько не взволновало и не тронуло.

— Политика не делается чистыми руками — ты сам это часто говоришь, Мелесий. Недовольство смутьянов надо пресечь самыми жестокими мерами. И в Лакедемоне илоты — большинство населения — ненавидят существующий строй и готовы растерзать спартиатов, но их держат в постоянном страхе, и они послушно работают на своих господ. В Лакедемоне каждый год происходят «криптии» против илотов и каждый спартиат вправе убить из засады без всякого суда тех илотов, которых он подозревает в опасных мыслях. А чем метеки лучше илотов? Не забывай также, что метеки — самые богатые люди в Афинах и их имущество может спасти наше государство в его бедственном положении…

— Вряд ли, — прервал его Мелесий, — если это имущество в большей своей части пошло в карман Писону.

— Писон — бедный человек и не аристократ, но он ревностно служит нам. Чтобы он служил еще ревностнее и мог бы жить так, как подобает одному из правителей государства, надо смотреть сквозь пальцы на его поступки и дать ему возможность немного подзаработать и поправить свои дела.

— Ну, хорошо, — сказал Мелесий, — расправляйтесь с метеками. Но что вы сделали с моим другом Никератом?

— Твой друг Никерат? — насмешливо спросил Критий. — Нет уже твоего друга Никерата. Мы его казнили.

— Никерата? — вскричал старик. — Никерата, который столько денег отдал на борьбу с демократами? Да вы без него бы никогда и к власти не пришли!

— Мелесий! — сказал Критий спокойно, но с угрозой в голосе. — Ты, кажется, вздумал кричать на меня? Ты, видно, забыл, что здесь не народное собрание. Мы не для того пришли к власти, чтобы давать тебе отчет о наших поступках.

— Неправда, — возмущенно ответил Мелесий, — мы свергли власть черни, простых людей. Но нами, аристократами, вы не смеете командовать, с нами вы должны считаться и нам обязаны давать отчет.

— Ах, Мелесий, Мелесий, — нагло смеясь, сказал Критий, — разве ты не знаешь басню Эзопа о том, как зайцы собрались на собрание и просили львов разрешить им брать такую же долю добычи, как и они? А что ответили им львы? Заведите себе сперва такие же клыки и когти, как у нас, тогда и добыча будет равной!

— Ну, прощай, лев! — мрачно сказал Мелесий.

— Подлец! — бормотал он, торопливо идя по улицам Афин. — Правду говорил Платон — даже для нас, аристократов, невыносима власть этих «тридцати тиранов», как зовет их народ!

— Расшумелся старикашка! — думал тем временем Критий, лениво нежась на ложе. — Придется его убрать. Не забыть бы сказать об этом Писону…

Если бы можно было чудом перенестись в город древних греков, даже в такой большой, как Афины, многое бы там и удивило, и разочаровало. В Афинах были кривые, пыльные, замусоренные улицы, большей частью столь узкие, что по ним лишь с трудом могла проехать одна повозка; невзрачные с виду, сложенные из сырцового кирпича и булыжника дома. Вторые этажи и балконы в этих домах выступали над первыми. Деревянные лестницы со вторых этажей часто спускались прямо на улицу и мешали прохожим. Комнаты в домах были тесными, темными, с земляными полами. Окна прорубались далеко не во всех помещениях и напоминали узкие щели, стекол в них не было, и прикрывались они ставнями. Многие дома не имели дворов, и тогда двери из комнат открывались прямо на улицу. Печей не было, и зимою жители грелись у переносных жаровен.

В таких домах жило большинство городского населения. А в центре города красовались великолепные храмы, портики, гимнасии и другие общественные здания.

Во второй половине V в. до н. э. повсюду в Элладе славился милетский архитектор Гипподам. Он первым предложил строить дома в одну линию, создавать улицы и площади по продуманному плану. Применить эти новые идеи Гипподама, однако, можно было только при строительстве новых кварталов или новых городов. В старых городах владельцы домов не очень-то были расположены тратить средства на их перестройку. Кроме того, земля в городе, окруженном стенами, стоила очень дорого. При таких условиях в городах трудно было избежать тесноты и скученности построек.

Городские жители, пользуясь мягкостью климата, большую часть времени проводили вне дома, под открытым небом. Афинские улицы днем всегда были полны народу. В любой час на них можно было увидеть и афинских граждан, и приезжих из других городов, и метеков, и рабов. Особенно оживленно было на городской площади. Здесь торговали и с открытых лотков, и в лавочках, сюда приходили за покупками или чтобы встретиться со знакомыми, потолковать с ними о городских новостях и происшествиях.

На площади в часы, когда торговля кончалась, афиняне играли в кости или бабки, смотрели петушиные бои, до которых были большие охотники. Под открытым небом или в тени портиков часто занимались афинские школьники, знаменитые, славившиеся на всю Грецию философы вели беседы с учениками. Жаркие споры, поучительные, длившиеся часами беседы можно было слышать на афинских площадях и улицах.

Вот почему даже дома состоятельных и именитых афинских граждан отличались скромностью и простотой. На фасадной стороне дома, выходившей на улицу, не было никаких украшений. В стене с небольшими окошками открывался вход в дом.

Направо и налево от входа шли нежилые помещения — конюшни, лавки, кладовые. Входящий должен был постучать висевшим у притолоки молотком в дверь или громко закричать «еге!». Тогда за дверями раздавался лай цепной собаки, и на пороге появлялся раб-привратник.

Через небольшое помещение можно попасть во внутренний двор. Окруженный галереей с колоннами двор был центром дома. Сюда выходили двери из парадных и жилых комнат, комнат для гостей, кладовых и других помещений. Посередине двора, а часто и по его углам возвышались жертвенники богам. В хорошую погоду хозяева дома обедали во дворе, здесь же, в тени галереи, отдыхали и принимали посетителей.

На противоположной от входа стороне двора широкая дверь вела в мужскую половину — главную комнату дома. Здесь находился домашний очаг и жертвенник богине домашнего очага Гестии. Оштукатуренные стены этого зала, как и других парадных комнат, были украшены стенной живописью, бронзовыми и даже золотыми пластинками художественной работы. В этом зале собиралась вся семья. Здесь обедали, праздновали семейные торжества, здесь хозяин дома принимал гостей и устраивал пиры.

Мужской зал соединялся дверью с женской половиной дома — гинекеем. На этой половине дома, состоящей из нескольких помещений, жила со своими детьми и взрослыми дочерьми хозяйка дома. Здесь она пряла вместе с рабынями, руководила хозяйством дома. Правом входа в гинекей пользовались только члены семьи и домашние рабы. Посторонние сюда не допускались.

За гинекеем находился небольшой садик. Приятно было посидеть в нем в жаркие дни в тени деревьев, когда в комнатах душно.

Ряд других помещений в богатых домах отводился под пекарню, баню, кухню. Кухню обычно строили поближе к мужскому залу, чтобы удобнее было туда носить кушанья во время обеда. Для вывода дыма из печи в кухне делали трубу. Это была единственная в доме труба, потому что все остальные помещения в холодные месяцы, как и в домах бедняков, отапливались только переносными жаровнями. Вторые этажи, даже в домах богатых людей, часто сдавали внаем жильцам. Под двором и примыкающими к нему помещениями находились погреба с вкопанными в землю бочками, в которых хранились всякого рода продовольственные запасы.

Для прислуживавших в доме рабов и рабынь отводились особые помещения, тесные и темные, здесь рабы спали вповалку на полу.

Именно таким был дом именитого афинского гражданина Аполлония. И отец, и дед его были богатыми людьми и видными афинскими государственными деятелями. От них Аполлоний, помимо дома, считавшегося одним из лучших в Афинах, унаследовал еще большой участок земли в наиболее плодородной части Аттики и мастерскую, изготовлявшую амфоры, в которой под присмотром опытного мастера-вольноотпущенника трудились 20 рабов. Хотя времена были трудными, Аполлоний не жаловался на доходы. Правда, и расходы у него были большие. Уже несколько раз он как богатый человек, принадлежавший к высшему имущественному разряду пятисотмерников, должен был выполнять литургии — тратить свои средства на общественные нужды. Каждый раз литургии стоили Аполлонию немалых денег и многих хлопот. Особенно дорого ему обошлись прошлогодние Дионисии, когда он должен был за свой счет набрать хор для ставившейся в театре трагедии, нанять музыкантов, пригласить руководителя хора, всех их поить и кормить, пока шли репетиции и, наконец, приобрести всем им дорогие одежды для выступления в спектакле. Аполлоний не пожалел денег. Его хор и музыканты были самыми лучшими на состязании. Он был награжден бронзовым треножником. Теперь этот треножник красовался в особом здании у восточного склона акрополя, и каждый мог прочитать начертанное на нем имя Аполлония, одержавшего победу на состязаниях.

Но не прошло и года, как богатый судовладелец Лисикрат, назначенный триерархом (в обязанности триерарха входило оснастить и снарядить за свой счет корабль для афинского военного флота), признал эту литургию слишком для себя обременительной и предложил Аполлонию, более состоятельному человеку, принять ее на себя. Дело дошло до суда.

По афинским законам Аполлоний должен был или согласиться с предложением Лисикрата и стать вместо него триерархом, или обменяться с ним имуществом. Но Аполлонию жаль стало отдавать Лисикрату свой прекрасный дом и участок земли в обмен на его корабли. Неровен час, корабли могли погибнуть в бурю или стать добычей морских разбойников. Поэтому Аполлоний предпочел нести обязанности триерарха. Теперь он должен был не только тратить свои деньги на оснастку и снаряжение военного корабля, но и отчитываться в казенных деньгах, отпускаемых ему на выплату жалованья морякам. Снова много забот и хлопот. Хорошо, если ему в конце концов удастся достигнуть своей заветной цели и пройти на ближайших выборах в стратеги. Тогда окупились бы его труды и затраты. Однако не зря говорили ему умудренные опытом друзья: чтобы стать стратегом, нужны не только заслуги перед отечеством, но и влиятельные связи и покровительство виднейших людей государства.

Но сегодня Аполлоний не думал о делах. В его доме предстояло большое семейное торжество. На днях его старшему сыну Леократу исполнилось 18 лет. Как быстро идет время! Давно ли, кажется, Аполлоний давал, по афинскому обычаю, клятву перед членами своего дема в том, что младенец действительно рожден его законной женой Теофилой. А теперь, и не далее как вчера, довелось ему услышать клятву из уст самого Леократа. Как и полагалось, в день 18-летия Леократа члены его дема собрались в храме Аглавры близ акрополя. Леократ выступил вперед, торжественно прозвучал его голос: «Клянусь, что я не посрамлю священного оружия и не оставлю товарища в битве. Я буду защищать и один и со всеми вместе все священное и заветное, не уменьшу силы и славы отечества…»

Какие знакомые слова! Когда-то, в юности, Аполлоний сам произносил их в этом храме. Теперь, через много лет, он может, положа руку на сердце, сказать, что не нарушил клятвы. Не нарушит клятву и его сын. В этом был уверен и сам Аполлоний, и присутствовавшие в храме члены его дема. Все они подали свои голоса за Леократа, и он был внесен в гражданские списки. Теперь Леократу предстояло быть зачисленным в эфебы и два года проходить военное обучение: год в Афинах и год в составе гарнизона какой-либо из афинских крепостей. Но до этого нужно было еще отпраздновать его совершеннолетие.

Этим предстоящим праздником и были заняты мысли Аполлония. Кого пригласить? Чем угостить приглашенных? Как развлечь их во время пира? Конечно, в первую очередь нужно пригласить таких людей, в дружбе с которыми Аполлоний был заинтересован. Хорошо, если бы в пиршестве приняли участие его знакомые стратеги: Парменион и Клеофонт.

Парменион был очень влиятельным человеком. От него во многом зависело, сможет ли Аполлоний пройти в стратеги на ближайших выборах. А Клеофонт ведал эфебами, и, следовательно, дружба с ним могла стать полезной для сына Аполлония. Вся беда в том, что Парменион и Клеофонт друг друга не любили. Значит, нужно так разместить их, чтобы во время пиршества они находились подальше один от другого. Нужно будет также обязательно пригласить сиракузянина Каллия. Это очень веселый и остроумный человек. Шутки его поднимут настроение гостей. Ну а что, если к обеду снова явится хромой Хармид? Конечно, он уж узнал о предстоящем празднике и, как всегда, придет без приглашения. Он только и думает, как бы поесть и попить за чужой счет. А не пустить его тоже нельзя. Знакомых у него множество! Мигом разнесет он весть по городу о жадности и негостеприимстве Аполлония, а это может повредить при выборах в стратеги.

Размышления хозяина дома были неожиданно прерваны стуком в дверь. Залаяла собака. Во двор вошел тучный и уже немолодой человек в хитоне и гиматии из дорогой милетской шерсти.

— А, здравствуй, Дионисий! — воскликнул Аполлоний. — С нетерпением я ожидаю тебя. Что скажешь хорошего?

Дионисий был поваром и славился в Афинах своим искусством. Родился он в Беотии, а беотийцы известны как любители хорошо покушать. Дионисий уже давно покинул свою родину и переселился в Афины, получив здесь права метека. Когда в домах богатых граждан происходили пиры, Дионисия неизменно приглашали, и он орудовал на кухне со своими помощниками — рабами. Никто не умел так, как он, готовить холодные закуски с острыми соусами, зажарить мясо или птицу, вкусно приготовить рыбу и сладкие блюда, подобрать вина. Умел он и убрать к пиршеству зал, украсить его цветами. Наконец, среди рабов повара были искусные танцовщицы и флейтистки, мальчики-плясуны и даже фокусница.

— Ну, что скажешь, Дионисий, хорошего? — повторил свой вопрос Аполлоний.

Дионисий отвечал, что ему уже удалось раздобыть отличных угрей из Копаидского озера по 3 драхмы за штуку, он уже закупил жирных куропаток и поросят, достал лучшее хиосское вино.

Хозяин и Дионисий вместе прошли в мужскую половину дома, и Дионисий опытным глазом прикинул, как расставить ложа, чтобы они образовали правильный полукруг, куда поставить низкие обеденные столы и специальные столы для напитков. Прошли они и на кухню. Осмотрев ее, Дионисий сказал: «Все будет в полном порядке». Договорились, что Дионисий приведет с собой на пир своих мальчиков-плясунов, танцовщиц, флейтисток и фокусницу. Тут же Аполлоний отсчитал 50 драхм в виде задатка. Дионисий простился и ушел.

Все было хорошо, все шло на лад. Только одно омрачало настроение Аполлония — болезнь его жены. Теофила, мать виновника торжества Леократа и других детей Аполлония, была больна, и больна серьезно. Уже больше года назад стала она жаловаться на боли в сердце и головокружение. Аполлоний, как и многие афиняне, мало верил в заклинания и поэтому пригласил врача. Это был известный в Афинах врач, считавшийся учеником знаменитого Гиппократа. Высокий, упитанный и розовощекий, явился он в дом Аполлония и еще до осмотра больной стал объяснять, как будет ее лечить. Для того чтобы правильно определить болезнь и найти верный путь лечения, говорил он, нужно многое принять во внимание. Нужно выяснить, в какое время года появились первые признаки болезни, каков воздух, которым дышит больная, каковы ее привычки, занятия, мысли, сон и сновидения, слезы, как работают ее почки и кишечник. Нужно обратить внимание на то, как она кашляет, чихает, икает, каково ее дыхание, какое действие на нее будут производить те или иные лекарства. После этой речи, преисполнившей Аполлония чувством глубокого уважения к познаниям своего собеседника, оба они прошли к больной Теофиле. Врач провел около нее больше часа, внимательно ее осмотрел, много и долго выспрашивал. После этого Аполлоний вручил врачу 5 драхм.

На другой день врач прислал горькое лекарство, которое Теофила должна была принимать по глотку три раза в день. Теофила послушно принимала лекарство. Прошел месяц. Еще несколько раз побывал у них врач. Каждый раз Аполлоний выслушивал пространные его рассуждения о строении человеческого тела и о влиянии природы на организм. Так, ему стало известно, что в Скифии климат сырой и холодный, вследствие чего скифы обладают мясистым, сырым и немускулистым телом, животы же у них отличаются чрезмерным изобилием влаги. Поэтому скифам полезны всякого рода прижигания. А вот у египтян совсем другой климат — сухой и жаркий. Поэтому египтяне сухи и жилисты.

Когда Аполлоний робко заметил, что скифы-рабы, которых нередко можно встретить на афинских улицах, вовсе не производят впечатления слабых людей, а, напротив, поражают своей силой и мускулами, врач ответил, что это совсем не типично и, кроме того, скифы, которых встречает Аполлоний, дышат афинским воздухом и живут в условиях афинского климата. После каждого визита врач получал свои 5 драхм. Но лучше Теофиле не становилось. Теперь она настолько ослабела, что уже с трудом вставала с постели.

Тогда, после совета с друзьями и родственниками, было решено отвезти Теофилу в Эпидавр, в знаменитое святилище бога Асклепия.

Про чудесные исцеления больных и калек в этом святилище говорили по всей Греции. Так, например, рассказывали, как одного тяжелобольного человека, который даже не мог ходить без посторонней помощи, на руках принесли в храм. Здесь его положили у жертвенника бога Асклепия, и он заснул. Во сне к больному явился бог и сказал, что он станет здоров, если принесет в жертву козла и после жертвоприношения омоется в священном источнике. Так больной и поступил, а через месяц он совершенно выздоровел. Рассказывали и о слепых, которым бог Асклепий возвращал зрение, немых, обретавших вновь дар речи, и даже об одном лысом человеке, которому бог намазал голову мазью, после чего на ней стали расти волосы.

И вот в этот знаменитый храм отправился Аполлоний со своей больной женой. Путешествие было для нее тягостным, но она терпеливо переносила все неудобства пути, лишь бы снова стать здоровой. Наконец они добрались до города Эпидавра в Пелопоннесе. Но, прежде чем быть допущенной в храм бога Асклепия, Теофила должна была подвергнуться ряду процедур. Долго ее мыли в бане, потом подробно выспрашивали о ее болезни, потом она должна была принести особые очистительные жертвы, стоившие немалых денег. Только после этого ей разрешили войти в храм, где она осталась на всю ночь. Теофиле было страшно оставаться одной в храме. Вокруг ползали священные змеи, слышались крики совы и какие-то шорохи.

Всю ночь Теофила не сомкнула глаз, а на утро пришли жрецы и стали расспрашивать ее, что она видела во сне. Узнав, что она не спала, жрецы предложили Теофиле остаться в храме и на вторую ночь. На этот раз Теофила устроилась на мягкой шкуре жертвенного животного и, хотя ей было по-прежнему страшно, она заснула и проспала до самого утра. Но никаких снов Теофила не видела. Жрецы, которым с самого начала было ясно, что вылечить Теофилу им не по силам, сказали, что бог Асклепий отказывается помочь больной. Пришлось ни с чем вернуться домой. После неудачной поездки в Эпидавр Теофиле стало еще хуже, и она уже не поднималась с постели. Мысль о больной отравляла Аполлонию радость предстоящего пиршества.

На другой день все было готово к пиру. К вечеру стали собираться гости. Аполлоний, одетый в праздничную одежду, с венком из душистого сельдерея на голове, встречал гостей у входных дверей. Рабы помогали гостям снимать обувь, мыли им ноги и натирали их душистым маслом. После этого хозяин провожал гостей в мужской зал, убранный для пира. Женщины, по афинским обычаям, на пирах не присутствовали. Стены зала были украшены гирляндами цветов. Расставленные полукругом ложа покрыты разноцветными узорчатыми шерстяными покрывалами. Чтобы гостям было удобно и мягко на ложах, на них были положены подушки и валики. Хозяин дома сам указывал каждому гостю его место. Самые почетные гости получали место по правую руку от хозяина и виновника всего этого пиршества, его сына Леократа.

С тревогой думал Аполлоний, как он рассадит двух самых почетных своих гостей, стратегов Пармениона и Клеофонта. И тот и другой могли обидеться, если бы получили места один хуже другого, а устроить их рядом было тоже нельзя, потому что они не любили друг друга. К счастью, пришел только один Парменион. Само собой разумеется, что не преминул явиться хромой Хармид. Аполлоний отвел ему самое дальнее ложе.

Когда все гости заняли свои места, рабы подали им воду, чтобы они могли вымыть руки и приступить к еде. Вилки и ножи не были тогда в употреблении, и ели пальцами. После этого рабы внесли в зал низкие столики, уставленные закусками, призванными возбудить аппетит. Гости принялись за еду. После закуски последовали рыбные и мясные блюда. Занятые едой гости говорили сравнительно мало. Настоящий пир начинался только после обеда, когда рабы уносили столы с обеденными блюдами и вносили сосуды с вином и десерт — свежие фрукты, сыр, всякого рода сладкие и соленые печенья. Тогда гости снова ополаскивали руки в воде, вытирали их полотенцами, принесенными рабами, возлагали на себя венки и совершали возлияния богам.

Каждый при этом отпивал глоток чистого вина. Остальное вино тут же на глазах гостей смешивалось с водой в особых сосудах — кратерах и разливалось по чашам. Рабы разносили их пирующим. Гости и хозяева пели посвященный богам гимн. Все это было сделано и в доме Аполлония. Хозяин был рад. Обед удался на славу, и гости были довольны.

Теперь Аполлоний с удовольствием предвкушал, как он хлопнет в ладоши и в пиршественную комнату впорхнут танцовщицы в сопровождении музыкантов, чтобы усладить и взоры, и слух пирующих. Но в этот момент к Аполлонию подошел Евмей, один из самых старых рабов, выросший в доме его отца. Евмей нагнулся к Аполлонию и что-то тихо сказал. Аполлоний сразу же поднялся со своего ложа и смертельно побледнел. Гости с недоумением смотрели на него.

— Глубокочтимые друзья! — сказал им Аполлоний дрогнувшим голосом. — Боги ниспослали в наш дом большое несчастье: только что скончалась моя жена Теофила.

Вскрикнул и зарыдал Леократ. Гости вскочили со своих мест и окружили Аполлония.

Через два часа в комнате, находившейся у самого входа в дом, собрались все члены семьи и несколько самых близких друзей Аполлония.

Тело умершей Теофилы было положено на парадное ложе с точеными ножками. Женщины уже успели обмыть покойницу, натереть ее душистым маслом и облечь в белые одежды. Чело покойной было украшено золотой диадемой. В рот умершей положили монету для уплаты Харону — перевозчику душ умерших через мрачные реки подземного царства, отделявшие царство живых от царства мертвых.

На следующий день с утра у входной двери был поставлен сосуд с чистой водой. Смерть осквернила дом, и каждый, кто приходил сюда, чтобы попрощаться с покойной, должен был потом погрузить свои руки в воду и совершить обряд очищения.

Много в этот день перебывало людей в доме Аполлония: и родственники, и друзья, и просто знакомые. А на заре следующего дня, когда было еще темно, сразу же после торжественного жертвоприношения на домашнем алтаре, печальная процессия выступила из дома. Покойную вынесли на носилках. Впереди шла женщина с сосудом в руках для возлияния на могиле. За ней — все остальные участники процессии. Их было немного — только самые близкие родственники. Впереди мужчины в темных, траурных одеждах, за ними женщины. Они громко плакали и причитали. Шествие замыкали несколько флейтистов, вторивших своими инструментами плачу женщин. По еще темным узким улицам и переулкам процессия вышла из города на кладбище. Здесь тело Теофилы было опущено в могилу.

Когда Аполлоний и Леократ возвращались с похорон домой, оба они думали об одном и том же. Могли ли они предвидеть, чем закончится этот так торжественно и радостно для них обоих начавшийся пир?

На могиле Теофилы потом была поставлена мраморная плита с рельефом, изображавшим умершую, и надписью: «Теофила, жена Аполлония, сына Деметрия. Прощай!»

Когда афинскому мальчику, сыну состоятельного гражданина, исполнялось семь лет, его отдавали в школу. До этого возраста он проводил время дома, на женской половине, играя с братьями и сестрами, слушая песни рабынь, трудившихся над пряжей, тканьем, вышивкой, приготовлением пищи, или сказки няни и матери. Ни один посторонний мужчина не входил на женскую половину. Изредка отец водил своего сына в гости или разрешал ему присутствовать в мужском зале, когда гости собирались у него в доме.

Но не только радости были у детей. Были у них и печальные минуты, когда за провинности раб-нянька, называвшийся педагогом, или отец жестоко поучали их палкой. Вообще детей не слишком баловали: купали в холодной воде, заставляли выходить легко одетыми даже в самые холодные дни, чтобы они стали крепкими и закаленными.

Однако их совсем не приучали к работе. Ведь у родителей были рабы, которые должны были прислуживать и взрослым, и детям, и малыш с раннего возраста привыкал смотреть с презрением на труд, считая, что неприлично работать ему, сыну свободного гражданина. С детства внушали ему, что трудиться должен раб, а его задача — развивать свой ум и укреплять тело, чтобы быть достойным членом народного собрания, государственным деятелем, храбрым воином, полководцем.

С семи лет начиналось обучение в школе. Прощай, женская половина дома и игры с сестрами! Девочек в школу не отдавали. Ведь афинские женщины не участвовали ни в выборах, ни в народном собрании, ни в судах. Все, что от них требовалось, это быть скромными, покорными женами и домовитыми хозяйками. Чем реже показывались они на людях, тем больше гордились ими отец и муж. А для такой жизни вполне достаточно было обучить их дома ткать шерсть, печь хлеб да присматривать за рабынями.

…И вот мальчик идет в школу. Только что взошло солнце, а двери школы уже открыты. Отовсюду стекаются ученики. За ними следуют рабы, обязанные сопровождать господских сыновей в школу. Они несут за мальчиками учебные принадлежности: деревянные, покрытые воском таблички для письма, палочки — стили, которыми писали, а для старших мальчиков — и лиру, на которой они учились играть.

Школы были частными, родители платили учителю за обучение детей. Афиняне, как и все рабовладельцы, презирали тех, кто работал за плату, и потому учителя не пользовались большим уважением в обществе. Когда о каком-нибудь человеке долго не было вестей, знакомые говорили: он, верно, или умер, или сделался учителем. Этим они хотели сказать, что пропавший ведет слишком жалкую жизнь, чтобы подать о себе весть друзьям. Это не мешало учителям, так же как педагогам и отцам, щедро наделять непослушных и невнимательных учеников палочными ударами, так что спина ученика делалась «пестрее шкуры змеи».

Обычно в школе училось несколько десятков (иногда и более сотни) мальчиков. При входе в школу стояла статуя Аполлона, покровителя наук и искусств, и статуя одной из девяти муз. Как и Аполлон, музы считались покровительницами наук и искусства.

В школе мальчика прежде всего учили грамоте. Чтобы обучение шло легче, учитель давал ему глиняные таблички, на которых были написаны буквы и слоги, и ученик постепенно обучался складывать из них слова. Для учеников составлялись особые пьесы, в которых действующими лицами были буквы. Грамоте ообучали долго, года три. Сначала учили писать на восковых табличках, потом и на папирусе, изготовлявшемся из росшего в Египте растения — папируса, на нем писали тушью заостренным тростником.

Осилив грамоту, ученики приступали к чтению Гомера. Сидя на кресле с высокой спинкой, учитель развертывал на столе свиток, на котором были написаны песни «Илиады» и «Одиссеи». Разместившись вокруг него на низеньких скамеечках, мальчики внимательно слушали чтение. Прочитав какой-нибудь отрывок, учитель разъяснял его ученикам, рассказывал о богах и героях, упомянутых в стихах, о политических учреждениях и битвах. На примерах героев гомеровских поэм он старался показать учащимся, каким должен быть хороший гражданин, свободный грек, не раб. Читали в школе и поэму древнего поэта Гесиода о происхождении богов, сотворении мира и людей, о том, как первые боги, гиганты, воевали со сменившими их богами — олимпийцами. А в другой поэме Гесиода «Труды и дни» рассказывалось, как надо вести сельское хозяйство, как выбирать корабль для плавания, как разбогатеть от торговли. Когда-то, говорил Гесиод, было время «золотого века», тогда все были равны и земля сама давала обильные плоды. Но шло время, люди делались все хуже и хуже, боги разгневались на них и отняли свои дары. Ушла справедливость из мира, землей завладели цари, настал жестокий «железный век», когда люди стали свирепы и воинственны и сильные угнетают слабых. Но поэт советовал слабым не роптать и не возмущаться: как бы хорошо ни пел соловей, ястреб может его съесть; как бы ни был прав и добродетелен простой человек, знатный всегда может его погубить.

Поэмы Гесиода считались очень полезными для детей. Они давали много сведений по ведению хозяйства, а каждый афинянин должен был научиться управлять своим домом; они учили повиновению, а каждый гражданин должен был уметь повиноваться. Изучали в школе произведения и других поэтов, особенно таких, которые в своих стихах давали нужные советы. Прочитав стихи, учитель вызывал ученика и заставлял его читать, требуя, чтобы он произносил слова правильно и с выражением. Затем стихи заучивали наизусть. Образованный человек должен был знать наизусть множество стихов Гомера и других поэтов и уметь кстати привести их в застольной беседе, в речи на народном собрании или в суде.

В школе мальчиков учили игре на кифаре, на лире и на флейте, а также пению. Всякий афинянин должен был уметь играть и петь. С раннего возраста хоры мальчиков участвовали в музыкальных состязаниях во время игр и празднеств, а впоследствии, став взрослыми, афиняне пели в праздничных хорах или выступали на состязаниях певцов. Кроме того, греки считали, что изучение музыки возвышает и облагораживает человека, как и знакомство с математикой. Поэтому арифметика и начала геометрии тоже преподавались в музических школах, но не слишком подробно. Тогда арифметика была сложным делом. Греки не знали цифр, подобных нашим, и обозначали их буквами алфавита. Это делало очень трудными и громоздкими задачи с многозначными числами, и дальше изучения четырех действий арифметики в школе не шли. Да, кроме того, афинская школа и не ставила себе целью подготовить учеников к работе, требовавшей сложных практических знаний. Работа была уделом рабов, иноземцев, вольноотпущенников, детей которых в музическую школу не принимали.

Небогатые афиняне не могли содержать в школе сыновей в течение девяти лет, как это делали состоятельные родители. Беднякам приходилось усваивать разве только грамоту, а потом они возвращались домой, чтобы научиться у своих отцов обрабатывать поле, ухаживать за скотом или перенять их ремесло. Мальчики же из состоятельных семей учились в музических школах до 16 лет.

С 12–13 лет мальчики начинали посещать также и гимнастические школы, а с 14 лет гимнастика почти совершенно вытесняла в их жизни музическую школу. Изучение гимнастики считалось ве менее важным делом, чем знакомство с музыкой и литературой. Ведь гражданин должен быть и воином, а кому же нужны такие воины, говорили афиняне, которые дрожат на морозе, слабеют от жары, задыхаются от пыли, слабы и неповоротливы, которые не умеют ответить на удар ударом, переплыть реку или догнать убегающего врага.

Прозанимавшись первую половину дня в музической школе, мальчики отправлялись в палестру — так назывались гимнастические школы. Сбросив одежду и натерев кожу оливковым маслом, чтобы она стала упругой и гладкой, они выходили на усыпанное песком открытое пространство, где происходили занятия. Учитель гимнастики, вооруженный тростью, которой он действовал не менее усердно, чем учитель музической школы, уже поджидал своих учеников. Начинались упражнения: бег, борьба, прыгание, метание диска и копья. Готовясь к состязаниям на играх и к войне, юноши стремились стать сильными, ловкими и быстрыми.

Вот несколько учеников бегут по полю, усыпанному толстым слоем песка. Ноги вязнут, бежать трудно, но мальчики крепятся — это хорошая подготовка для бега на Олимпийских играх или для бега с факелами в праздник Панафиней. А вот двое борцов — победителем будет тот, который трижды положит на спину другого, сам устояв на ногах. Когда ученики усвоят все приемы борьбы, они перейдут к кулачному бою — одному из самых трудных упражнений, при котором бойцам надевали на руки ремни, снабженные металлическими шишками. Кто много занимался кулачным боем, не боится ран, не теряется при виде крови. Юноша с каменными гирями в руках готовится к прыжку через ров. Другой ученик держит в откинутой назад руке выпуклый диск. Сейчас он метнет его, и диск полетит, описывая в воздухе дугу. Удастся ли ему метнуть диск так же далеко, как делали это прославленные метатели диска — дискоболы? В другой части палестры юноши изучают приемы метания копья: как нужно бросить его, чтобы оно пролетело как можно дальше и точно попало в цель.

В палестру часто приходят и взрослые, любители гимнастики. Приходят известные философы поговорить с юношами, познакомить их со своими учениями. Здесь же, в палестрах, юноши обучались танцам под музыку кифар и лир. Пляски соединялись с пением — юношам, может быть, придется выступить в хоре во время театральных представлений, они должны уметь и петь, и плясать одновременно…

Кроме частных палестр, были в Афинах и три гимнастические школы — гимнасии, принадлежавшие государству. Это были Академия, Ликей и Киносарг. На содержание их давали средства, по предписанию государства, богатые граждане, называвшиеся гимнасиархами. Впоследствии Академия прославилась благодаря тому, что там учил знаменитый философ Платон, а Ликей — благодаря школе, созданной там философом Аристотелем, одним из самых прославленных ученых древности.

Когда молодые афиняне трех имущественных разрядов достигали 18 лет, они кончали учение в школах и гимнасиях и шли на военную службу, становились эфебами. Отныне мальчик считался совершеннолетним. Теперь его имя вносили в списки их родного округа — дема. Это была важная и торжественная церемония, потому что внесенный в списки становился впоследствии гражданином, мог участвовать в народном собрании, управлять своим имуществом и, когда достигнет определенного возраста, занять любую государственную должность. Граждане дема, демоты, проверяли каждого вносимого в список: граждане ли его отец и мать, действительно ли он достиг 18 лет и свободнорожденный ли он. Такую же проверку производили и члены совета. Если демоты допускали ошибку и вносили в списки человека «нечистой крови», их судили, а если кто-нибудь обманывал демотов, пытаясь «незаконно» попасть в списки граждан, его привлекали к суду.

Но вот все испытания окончены, и юноши внесены в списки. Теперь они стали гражданами и приносят торжественную присягу на верность родному городу.

Эфебы должны были провести два года в афинских крепостях — Мунихий и Акте, продолжая обучение военному делу и неся гарнизонную службу. Там они учились плавать, бегать в полном вооружении, ездить верхом, стрелять из луков и метать камни пращой, обращаться с военными машинами. Через год эфебы должны были показать собравшемуся народу, чему они научились, и получить от государства щит и копье. Если к концу второго, последнего, года службы оказывалось, что эфебы хорошо выполнили свой долг, повиновались законам и начальству, соблюдали строгий порядок, совет предлагал народному собранию наградить отличившихся эфебов, их учителей и начальников. Им присуждались венки и почетные места на играх, и постановление народного собрания высекалось на мраморной плите, которую ставили на площади.

Но эфебы за время своей службы не только упражнялись в гимнастике и обучались военному делу. В свободное время они посещали театры и палестры, частные дома и общественные портики, где афинские и приезжие философы, ученые и ораторы вели беседы и поучали желающих. Особенно много слушателей собирали учителя мудрости — софисты. Когда по городу разносился слух, что приехал софист Протагор из фракийского города Абдер, или Продик с острова Коса, или Горгий из Леонтин в Сицилии, толпы юношей и взрослых афинян уже с раннего утра собирались к дому, где остановился прославленный гость. Завязывались споры, возникали диспуты, до которых афиняне были большие охотники. Больше всего рассуждали о том, как поступать человеку, чтобы стать мудрым, прекрасным и добродетельным, как следует ему жить и что должен он знать, чтобы приносить пользу государству и чувствовать себя счастливым. Во время бесед возникало много других вопросов: какова природа человека, как возникло государство, что такое счастье и справедливость, как следует относиться к богам, как устроен мир.

Молодежи нравились смелые мысли, которые проповедовали софисты, их умение говорить красноречиво и убедительно. Они умели так представить самую сомнительную вещь, что все начинали ей верить; они брались с одинаковым блеском и силой доказывать в обосновывать самые противоречивые и прямо противоположные мнения.

Молодые люди, которые собирались выдвинуться своими искусными речами в народном собрании или суде, охотно учились у софистов так же, как они, красиво говорить, так же убедительно приводить доказательства в пользу защищаемого ими мнения. Софисты не отказывались брать учеников, но требовали большую плату за обучение. Многие резко осуждали их за это. Ведь по тогдашним понятиям всякий, бравший деньги за свой труд, унижал себя и даже унижал свое дело. О софистах презрительно говорили, что они торгуют мудростью, но количество их учеников от этого не уменьшалось.

Многих, особенно аристократов, возмущали идеи, которые софисты внушали молодежи. Не разрушится ли государство, думали они, если каждый начнет судить обо всем по своему разумению? Вот Протагор учит, что всякий человек от рождения наделен чувством совести и правды и потому он может участвовать в жизни государства, которое должно быть основано на справедливости. Значит, и простой ремесленник, и метек, и даже раб ничуть не хуже знатного афинского гражданина? Были среди софистов и такие, которые решались выступать против рабства. А другие проповедовали, что иноземцы ничуть не хуже афинян. И притом еще позволяли себе неслыханно вольные суждения о богах! Некоторые софисты прямо говорили, что богов нет, что их придумали для внушения страха нарушителям законов или по невежеству приняли за богов солнце и луну, гром и молнию. И хотя афиняне говорили, что ни у кого нет такой полной свободы, как у них, они обвинили Протагора в богохульстве и судили его. Знаменитому софисту пришлось бежать из Афин.

Проучившись некоторое время у какого-нибудь известного софиста, богатый молодой афинянин считал, что его образование закончено. Теперь он мог надеяться выдвинуться на войне, выйти победителем на играх, обратить на себя внимание речами в народном собрании или суде. Он мог блеснуть в кругу друзей кстати сказанным стихом, в споре с философом — рассуждением об обязанностях человека и гражданина, на празднике — песней и пляской в хоре. Он умел также отдавать приказания своим рабам, которые возделывали поле или трудились в мастерской. Для него этих знаний было вполне достаточно. Теперь он был уверен, что принадлежит к лучшим, благороднейшим и образованнейшим людям и может свысока смотреть на тех, кто всю жизнь работал на него и обеспечил ему досуг для усовершенствования его ума и тела.

Лишь в редких случаях молодые люди, заинтересовавшись философией или ораторским искусством, продолжали занятия у какого-нибудь славившегося своей ученостью мудреца. Иногда такие юноши в дальнейшем и сами становились видными учеными, как например ученики знаменитого Сократа или величайшего философа Греции Аристотеля.

Стратон открыл глаза. Его разбудил резкий крик жены и громкий скрип лестницы, ведущей со второго этажа.

Евпраксия, эта негодная рабыня, опять принесла с рынка несвежую рыбу. Жена будет ворчать, что ходить на рынок — мужское дело. С этой мыслью Стратон собирался снова растянуться на своем деревянном ложе, но тут у двери, ведущей на улицу, громко застучал молоток. Так оповещают о себе посторонние, прежде чем войти в дом. Затем кто-то прошел по двору и резко открыл дверь. Стратон зажмурился от яркого света, хлынувшего в комнату, едва освещенную небольшим бронзовым светильником. Знакомый голос сказал: «Клянусь собакой, этот лентяй еще спит!» Стратон приоткрыл глаза. У постели стоял его младший брат Эратосфен. Он выглядел щеголем. Верхний плащ — гиматион, к концам которого были прикреплены кисточки со свинцовыми шариками, спадал изящными складками, оставляя открытой правую руку. Тонкий белый шерстяной плащ был украшен каймой. (Такие плащи привозили из Милета, и они стоили очень дорого.) Борода Эратосфена аккуратно подстрижена, длинные волосы тщательно уложены. Видимо, Эратосфен с утра побывал у парикмахера. Стратон почувствовал аромат благовонных мазей. Тотчас же явилась мысль: «Откуда у бездельника деньги? Свою часть наследства он давно промотал». Стратон сказал самому себе: «Если будет просить денег — не дам». На приветствие брата он едва наклонил голову. Но Эратосфен не обратил внимания на нелюбезный прием. Удобно устроившись в легком кресле с небольшой спинкой и расправив плащ, он неторопливо заговорил:

«Эти скифы там, на Боспоре, падки на оливковое масло и виноградное вино». Стратон не понял. Какое вино? Какие скифы? Как всегда в разговорах с братом, у него появилось ощущение, что тот его дурачит.

Стратон нетерпеливо перебил брата:

— К чему ты говоришь мне все это?

Но Эратосфена не так легко было сбить:

— Теперь весна. Многие собираются плыть на Боспор. Чего только не везут с собой: красивую глиняную посуду, оливковое масло (оно ведь дешево в Афинах), виноградное вино.

Стратон обозлился. Теперь уже у него не было сомнений, что брат просто смеется над ним.

— К чему ты говоришь о вещах, которые всем известны?

— Да, но и вино, и масло, и даже амфоры на Боспоре стоят больших денег, — голос Эратосфена звучал по-прежнему спокойно. — А оттуда можно привезти зерно. Как тебе это покажется? Мало ли народу разбогатело, торгуя зерном!

— Меня это не интересует, — начал Стратон, но Эратосфен перебил его:

— Я не стал бы тебя беспокоить, но ростовщики не дают мне ни драхмы, если я не представлю человека, который поручится за меня. Ты — мой брат. К тому же, если все сойдет хорошо…

— И ты ему веришь? Тебя, как куропатку, заманивают в силок, а ты ждешь, когда он затянется? Я не допущу, чтобы тебя обманывали. О боги, долго ли мне еще нянчиться с этим глупцом?

От резкого крика Клеи Стратон и Эратосфен вздрогнули. Когда она успела войти? Не вмешайся жена, Стратон ответил бы Эратосфену отказом. Но теперь он не мог позволить, чтобы брат рассказывал повсюду, что в доме у Стратона всем верховодит женщина. Небрежно накинув гиматион, он коротко сказал: «Пойдем, Эратосфен» — и вышел из дома.

Пройдя шумную, залитую солнцем агору, они вошли в полутемную и прохладную лавочку ростовщика. Навстречу им почтительно, поднялся ростовщик Хрисипп — полный, скромно одетый человек в темном плаще.

— Приветствую тебя, Стратон, здравствуй и ты, Эратосфен! Что привело вас ко мне?

Разговор шел неторопливо. Метек выспросил все: для чего деньги, куда плыть? Стратон будет поручителем? Лучшей гарантии и не нужно. Кстати, что за имущество у Стратона? Во сколько он оценивает свой загородный участок? Сколько у Стратона рабов? Трое? Это хорошо. Он с удовольствием ссудит деньги. Но нужны свидетели. Без них не совершается ни одно дело. Он доверяет и Стратону, и его брату. Но время сейчас такое ненадежное…

Эратосфен сказал: «Пусть будет два свидетеля. С одним я сговорился. Это Гиблесий, владелец корабля, на котором я хочу плыть на Боспор».

Ростовщик ответил после некоторого раздумья: «С моей стороны свидетелем будет Конон. Он афинский гражданин и честный человек».

Хрисипп хлопнул в ладоши и крикнул в глубину дома: «Сириец, сбегай позови Конона!» Смуглый, обритый наголо раб с безволосым лицом, одетый в хитон — рубаху без рукавов из грубой шерстяной ткани, скрылся за дверью.

Пришли свидетели. На двух кусках папируса дважды написали текст договора. «Хрисипп дал взаймы Эратосфену три тысячи драхм серебра[38] для поездки из Афин на Боспор при условии, что тот отдаст по возвращении в Афины, кроме трех тысяч, еще 750 драхм». Процент был назначен очень высокий. Спор из-за него шел долго. Даже Эратосфен разгорячился и вышел из себя. Но хозяин не уступал. Плавание опасно. Кораблекрушения, пираты. А доходы? Эратосфен вернется богатым человеком и сможет расплатиться. Но если Эратосфен и Стратон считают, что процент велик, пусть идут к другому ростовщику. Иные берут и больше. На то и морская ссуда.

Морскими ссудами назывались денежные ссуды, которые ростовщики давали купцам, ведущим морскую торговлю, для покупки товаров. Морская торговля была делом прибыльным, поэтому каждый купец стремился взять с собой как можно больше товаров. Но плавание по морю из-за кораблекрушений и нападений пиратов было очень опасным. Купец не хотел в случае неудачи терять много денег. Он предпочитал часть товаров закупать на деньги ростовщика. Купец и ростовщик как бы объединялись для закупки товаров, которые можно было выгодно продать на Боспоре, в Сицилии, Италии и других местах. Они делили не только убытки, но и прибыль. Ростовщик получал большие проценты, а купец, рисковавший во время поездки жизнью, всю остальную прибыль. Зато в случае кораблекрушения ростовщик мог потерять все свои деньги. Если товары гибли, с купца по закону нельзя было взыскивать долг. Поэтому ростовщики соглашались рисковать своими средствами только при условии, если купец тоже вкладывал в это предприятие значительную сумму своих денег. Тогда ростовщик мог быть уверен в том, что купец будет в пути очень осторожен. Вот почему Стратона не удивило, когда Хрисипп объявил, что, получив в долг 3 тысячи драхм, Эратосфен должен купить товаров на целый талант, т. е. на 6 тысяч драхм.

Эратосфен сказал с усмешкой: «Это же вдвое больше того, что ты мне даешь».

Но ростовщик потерял свою любезность и разъяснил очень сухо: «У нас, ростовщиков, такой уж закон: мы даем ссуду под товары только тому, кто вложит в купленный груз половину своих денег. Давать деньги плывущему морем опасно. Море не шутит. Ты знаешь, что корабль, благополучно приходящий в гавань, называют “спасенным” кораблем? Я рискую, ты должен рисковать не меньше. Тогда я буду уверен, что при первом кораблекрушении ты не будешь прыгать за борт и спасать свою жизнь, ты не скажешь — пусть гибнет корабль и все, что на нем. Ты постараешься спасти, что можно: ведь там будут товары, купленные и на твои деньги. Есть у тебя свои три тысячи, Эратосфен? Если есть — покупай товары, я даю тебе свою половину денег. Нет — ступай своей дорогой. Ты напрасно отнял у меня время». Эратосфен помолчал, потом ответил: «У меня есть три тысячи драхм».

Ростовщик продолжал: «Обратно ты должен плыть на том же корабле. Когда прибудешь в Афины, ты должен отдать долг и проценты не позднее чем через 20 дней. Не вернешь деньги вовремя, недостачу я получу от продажи твоего имущества. Ты все понял?»

Голос Эратосфена прозвучал хрипло: «Все». Стратон давно перестал понимать происходящее. Откуда у бездельника такие деньги? Он подумал в ужасе: «Ведь для того чтобы получить три тысячи драхм, Эратосфен должен продать все до последней нитки». Стратон, правда, слышал от многих, что на Боспоре часто удавалось выгодно торговать. А если Эратосфену не повезет?

Заключительные слова: «Ничто не может быть прочное, чем этот договор» — прозвучали для него, как удары судьбы. Стратон послушно поставил свою подпись, подпись поручителя, и поплелся домой.

Через две недели брат отплыл на корабле Гиблесия. Стратон отправился в гавань. У причала покачивался широкий корабль. В ширину он был почти такой же, как в длину. Казалось, что корабль круглый. Двадцать весел, вытащенных из воды и выступавших сквозь отверстия в бортах корабля, были похожи на большие широкие лопаты. Прочными ремнями они были привязаны к специальным колышкам. На корме корабля — руль, его рукоять выдавалась над невысоким бортом. Здесь же, под небольшим деревянным навесом, место рулевого. Помощник рулевого командовал гребцами, отбивая такт молотком. Рослые и здоровые гребцы сидели на скамьях. В центре корабля — крепкая мачта. Сейчас на стоянке она опущена на специальные мачтовые вилы на корме. Но вот дан сигнал к отплытию. Канатами из воловьей кожи подняли и закрепили мачту. На поперечной рее заполоскался парус из полотна. С берега на корабль торопливо взбегали рабы, грузившие товары в обширный трюм. К своему удивлению, Стратон убедился в том, что на корабль был погружен и товар брата — амфоры с оливковым маслом. Среди народа, толпившегося на пристани, Стратон заметил Хрисиппа.

— Эта лисица пришла проведать, что я погружу на корабль, — сказал на ухо Стратону Эратосфен, — на корабле Гиблесия он посылает своего раба. Раб везет какие-то товары самого Хрисиппа и будет всю дорогу следить за мной.

— Что ты хочешь, — рассудительно ответил Стратон, — ростовщики всегда посылают кого-нибудь следить за должником.

Но Эратосфен злобно скривился: «Ну, ничего. Это мы еще посмотрим» — и направился к кораблю.

Подняли якорь — камень, привязанный к длинному канату.

Долго смотрел Стратон вслед кораблю. Последние слова Эратосфена встревожили его. И хотя Стратон знал, что раньше чем через месяц он не получит никаких известий (из Афин до Боспора плыть не меньше 14–15 дней), он каждый день ждал каких-нибудь неожиданностей. Но прошел месяц, другой. Наступила осень, близился конец навигации, а вестей все не было. Стратон старался как можно меньше бывать дома. Клея изводила его самыми мрачными предсказаниями.

Однажды вечером Стратон брел по пыльной улице. Быстро темнело. Вдруг кто-то взял его сзади за плащ. Обернувшись, Стратон увидел Сирийца — раба Хрисиппа. Тот сказал: «Хрисипп просит тебя прийти к нему. Пойдем».

Еще на улице Стратон услышал причитания Хрисиппа: «Мои деньги, мои деньги! Три тысячи драхм!» Тучный ростовщик встретил его без всякого почтения. «Ты и твой брат разорили меня, — закричал он, — иди послушай, что рассказывает Дорион, этот ленивый раб! Двадцать ударов бичами, которые он заслужил, подождут».

Тут только Стратон заметил раба, отплывшего вместе с Эратосфеном. Дорион выглядел усталым, голова его была перевязана. Вот что он рассказал.

Путь их корабля из Афин до Геллеспонта шел вдоль берега. Опытный рулевой вел корабль ночью по звездам. Днем он проверял себя, просматривая перипл — краткое описание морского пути. В нем указано, сколько дней длится плавание от одного пункта до другого, описаны особенности берега, указаны опасные места. Войдя в Понт, корабль сначала тоже шел вдоль берега, но, пройдя устье Истра (Дуная), он вышел в открытое море, чтобы прямым путем добраться до Боспора. Это вдвое короче, чем идти вдоль берега. Плавание было благополучным. Спокойно прошли все самые опасные места. Путешественникам не встретился ни один пиратский корабль. Но когда показался Пантикапей, все обрадовались. Каждому хотелось скорее ступить на берег и почувствовать себя в безопасности.

Еще издали они увидели, что берег почти безлюден. Это было странно. Греческих купцов всегда встречала шумная толпа: товары из Греции ценились дорого. То, что они узнали, высадившись на берег, потрясло всех: на Боспоре война со скифами, торговля нарушена, на товары нет спроса и цены на них немногим выше, чем в Греции. Хрисиппа это не коснулось. Его товары Дорион отдал компаньону ростовщика, жившему на Боспоре. Кончится война, и зимой, когда плавание между Боспором и Грецией прекратится, товары будут проданы по огромной цене. Но как быть остальным? Они ждать не могут. В Афинах надо платить долги.

Время шло. Сначала все ожидали, когда поднимутся цены. Затем многие, не выдержав, продавали товары очень дешево и уезжали. Наступил август, нужно было торопиться. Наконец, продали товары Эратосфен и сам Гиблесий. Стали нагружать корабль для обратного рейса. Зерна, на которое многие рассчитывали, было мало. Война помешала боспорским купцам закупить его у скифов и у подвластных Боспору племен. Грузили соленую рыбу, кожи, шерсть. Одному из купцов посчастливилось купить рабов.

Все ходили мрачные. К Эратосфену нельзя было подступиться. Товаров он погрузил мало, почти ничего. Дорион подходил к нему не один раз, но слышал в ответ только: «Пошел прочь, собака!»

Наступил день отъезда. Гиблесий объявил, что они поплывут вдоль берега до Борисфена (Днепра). Может быть, в Ольвии им посчастливится. Первый день пути прошел спокойно. Дорион бродил между пассажирами, издали наблюдая за Эратосфеном. Но тот сидел, закутавшись в плащ, и мрачно смотрел в сторону берега. Вечером Дорион заметил, что Эратосфен о чем-то шептался с Гиблесием. Когда все заснули, Дорион увидел, как Эратосфен поднялся, тихо прошел вдоль борта и вдруг исчез в темноте. Дорион неслышно последовал за ним. Ему стало страшно. Что задумал Эратосфен? Куда он так внезапно скрылся? Неясные, глухие удары донеслись до слуха Дориона. Они шли откуда-то снизу. И вдруг Дориону все стало ясно — звуки идут из трюма. Эратосфен рубит днище корабля. Дорион слышал о том, что должники, не желая платить, не останавливаются перед тем, чтобы погубить корабль. Сейчас вода хлынет в трюм, погибнут товары, утонув люди.

С криком ужаса Дорион бросился в трюм. Спотыкаясь о подставки для амфор, падая на связки вонючих кож, он торопливо пробирался к месту, откуда слышались равномерные удары топора. «Эратосфен, остановись! — крикнул он. — Что ты делаешь?»

Эратосфен кинулся навстречу Дориону. Сильный удар по голове оглушил его, и больше он ничего не помнит. Когда он очнулся, ему рассказали: на его крик в трюм кинулись матросы. Увидев людей, Эратосфен бросился бежать. Пользуясь темнотой, он выскользнул из трюма и кинулся в море. Пробоина оказалась небольшой, но пришлось вернуться на берег, чтобы заделать ее. На берегу Дорион узнал, что Эратосфен благополучно добрался вплавь, накупил на остальные деньги товаров и отплыл на Родос. Все говорят, что Гиблесий был с ним в сговоре. Он ведь тоже задолжал, и его корабль по возвращении в Афины все равно был бы продан за долги.

Когда Дорион кончил свой рассказ, Хрисипп сказал: «Твой брат больше никогда не сможет получить ссуду ни у одного ростовщика Греции. Об этом я позабочусь. Но в Афинах у него имущества не больше чем на обол. Он все распродал перед отъездом, чтобы получить три тысячи драхм. Ты поручитель. Свой долг я взыщу с тебя».

Стратон понимал, что, если дело дойдет до суда, по судебному приговору все его имущество будет продано с торгов полетами — должностными лицами, ведавшими продажей имущества осужденных.

По афинским законам, прежде чем подать жалобу, сам обвинитель должен вызвать обвиняемого на суд. Но вызвать нужно обязательно вне дома, так как дом афинского гражданина — его неприкосновенное убежище.

Долгие дни Стратон отсиживался, не выходя на улицу и выслушивая бесконечные упреки Клеи. Но суды по торговым делам заседают с осени и до весны — до начала новой навигации. Столько времени дома высидеть невозможно. А Хрисипп устроил настоящую осаду. Он поджидал Стратона со свидетелями всюду и наконец поймал его. Попытки кончить дело миром — Стратон предлагал ему тысячу драхм — ни к чему не привели.

Ростовщик подал жалобу особым чиновникам — фесмофетам. Эти шесть архонтов-фесмофетов должны рассмотреть дело, собрать все документы и свидетельства. Через 30 дней дело, как обычно, слушается в народном суде — гелиэе. Стратона будут судить несколько сот присяжных из 6000, избранных народом. Представителем фесмофетов будет один из разбиравших дело на предварительном следствии. Какой именно? Не все ли равно. Ведь у Хрисиппа много свидетелей, которые докажут, что Эратосфен нарушил сделку, заключенную при его, Стратоне, поручительстве. Правда, один из свидетелей самой сделки, Конон, в прошлом месяце внезапно умер. Но жив Гиблесий. А главное — существует договор, на котором стоит подпись Стратона. Правда, Стратон слышал о том, что Хрисипп не представил судьям договор для снятия копии. В этом было что-то странное. Но все равно договор существует. А стало быть, надежды для Стратона нет.

В суд ему не хотелось идти, но жена выпроводила его из дома. Когда Стратон пришел, на деревянных скамьях за перегородкой уже сидели присяжные — гелиасты. Каждый из них при входе получил свинцовый жетон. После заседания, при выходе, в обмен на этот жетон он получит 3 обола. В Афинах судьи получали плату за участие в заседаниях суда. На возвышенном месте сидел архонт-фесмофет, а около него — секретарь. Тут же стоял большой глиняный сосуд, в котором до суда хранились запечатанными свидетельские показания и документы, относящиеся к делу. На суд собралось много народу, чтобы узнать, чем кончится это дело.

Стратон занял место, предназначенное для обвиняемого. Хрисипп тоже сел на отведенную ему скамью. По знаку председателя присутствующие стали молиться о том, чтобы с помощью богов все было решено хорошо и справедливо. После молитвы встал секретарь и громко вызвал истца — метека Хрисиппа и ответчика — Стратона, сына Стратона.

Стратон слушал невнимательно. Проиграет он наверняка. Скорее бы все кончилось.

Слово было предоставлено истцу. Хрисипп, красный и потный, взошел на особое возвышение и начал речь, составленную для него знаменитым оратором.

Хрисипп рассказал о том, что прежде сам был купцом, плавал по морю и подвергал свою жизнь опасности, но вот уже семь лет, как он зарабатывал себе на жизнь морскими ссудами — давал деньги купцам для морской торговли.

Затем Хрисипп перешел к обвинению: «Я расскажу, судьи, о случившемся по порядку. Мой должник, Эратосфен, пришел ко мне вот с этим Стратоном». При каждом упоминании его имени Стратон слегка вздрагивал. Он тоскливо думал о том, что Хрисипп может добиться, чтобы до оплаты долга его посадили в тюрьму.

По просьбе Хрисиппа секретарь вынул из сосуда и громко прочел свидетельство Гиблесия. В толпе слушателей начался неясный гул. Но Хрисипп продолжал свою речь еще увереннее. Он рассказал о нарушении договора, и секретарь прочел свидетельские показания одиннадцати пассажиров о злодеянии Эратосфена. В толпе раздались крики: «Погубить корабль — это не шутка! Проклятый мальчишка!»

Хрисипп ободрился, он чувствовал, что завоевал симпатию присутствующих. А для него — метека — это нелегко. Голос его звучал громко и уверенно: «Не забывайте, судьи, что теперь, решая эту тяжбу, вы решаете дела своего рынка. Ведь без ссуд ни один торговый корабль не выйдет из гавани. Если вы накажете тех, кто нарушает договоры о морских ссудах, то ростовщики охотно будут ссужать свои деньги и рынок ваш будет процветать».

Что и говорить, речь была составлена мастерски. Толпа шумно одобряла ее. Но тут, к общему удивлению, поднялся председатель. «Хрисипп, — сказал он, — ты говоришь нам о договоре, в котором Стратон записан как поручитель. Но на предварительном следствии ты не дал нам для снятия копии ни договора, ни свою книгу, в которую ты записываешь все о ссудах. Ты опираешься только на свидетельство Гиблесия. Что же с твоим договором?» Как сразу изменился Хрисипп! Он побледнел, и голос его задрожал так, что ответ был едва слышен: «Договор и книга, в которой я записал ссуду, украдены».

Украдены! Стратон почувствовал, что плечи его распрямились. Договора нет! Он спасен! Едва дождавшись слов: «Выслушаем ответчика», Стратон почти побежал к возвышению, откуда, еле волоча ноги, сходил Хрисипп.

— О судьи, — голос Стратона креп с каждым словом, — вы слышали здесь, как этот метек поносил афинского гражданина? Он говорит, что я был вписан поручителем в его договор с Эратосфеном. Но где же сам договор? Потребуйте его. Для чего люди заключают договоры и скрепляют их печатью? Для того, чтобы, если возникает какое-нибудь недоразумение, обратиться к записанному и представить доказательства своей правоты. Он говорит, что я был поручителем? Из чего это следует? Из договора? Так неси его сюда, Хрисипп, не мешкай! Ты молчишь? Ты сказал, что договор украден? Но послушайте дальше, о судьи. О моем поручительстве свидетельствовал Гиблесий. Но вы же слышали, судьи, как говорили свидетели, что этот Гиблесий злоумышлял вместе с моим братом потопить корабль. Здесь же, в Афинах, он отказывался быть свидетелем на суде. И лишь когда ему пригрозили штрафом за уклонение от показаний, он пришел к фесмофетам. Свидетельствовал Гиблесий, который сам занял деньги под корабль и лишился его, потому что не выполнил договора!

После этого Стратон набросился на самого Хрисиппа: «Он говорил о своих заслугах перед городом? А сказал ли он, сколько нажил, живя здесь, в Афинах, и пользуясь нашим рынком?» Стратон упомянул и о своих заслугах во время Священной войны: «С каких пор заслуги воина ценятся ниже заслуг ростовщика?»

С поднятой головой Стратон прошел на свое место. Он ликовал. Афинские судьи, конечно, оправдают его, афинского гражданина. Он покажет жене на что способен.

Председатель объявил о начале голосования, и судьи, обсуждая процесс, направились к урнам. Каждый из них должен был бросить один камешек: белый — в металлическую урну или черный — в деревянную. Если окажется, что белых камешков больше — Стратон оправдан, если черных — виновен.

Когда все судьи проголосовали, урны опрокинули на мраморный стол. Председатель подсчитал камешки и поднялся, чтобы объявить о результатах голосования. В напряженной тишине прозвучали слова председателя: «Стратон, сын Стратона, невиновен».

У Стратона мелькнула мысль, что оправдания он добился нечестным путем. Но тут же он утешил себя тем, что под суд он попал тоже несправедливо. В его беде был виноват Эратосфен.

Не поверь он брату, ему не пришлось бы лгать и обманывать.

Домой Стратон летел как на крыльях. Он вбежал в небольшой внутренний дворик. Клея сидела у жертвенника Зевсу. Она молилась об исходе дела.

«Я выиграл, Клея, выиграл! С этим процессом покончено. Но ты послушай!» — Стратону хотелось рассказать, как ловко он вывернулся. Но что это? Лицо жены было сурово. Она открыла двери одной из комнат. Оттуда вышли двое. Что это за люди? На них такие лохмотья, которые стыдно надеть и рабу. Один из них крив. Вытекший глаз как будто подмигивает и придает физиономии отвратительное выражение. У второго нос свернут на сторону, словно вынюхивает что-то, голову он держит набок. У обоих испитые лица. Стратон остолбенело глядел на них.

«Уплати им, — сказала Клея небрежно, — это воры, пробивающие стены домов. Они для тебя украли договор у Хрисиппа. Вот он!» Помолчав, она добавила: «На этот раз я вытащила тебя из силков. В следующий раз, когда ты захочешь снова иметь дело с ростовщиками, проси, чтобы боги наделили тебя умом и хитростью. Честному человеку на афинском рынке не сдобровать».

Был вечер, когда уставший гонец прискакал в Афины и сообщил, что войска македонского царя Филиппа вторглись в Среднюю Грецию и угрожают Афинам. Страшная опасность нависла над Грецией, и прежде всего над Афинами. Члены афинского Совета совещались недолго. Они направились на рыночную площадь города, вызвали всех людей из лавок, и затем по их приказу лавки были подожжены. Зарево пожара должно было послужить сигналом для жителей окрестных селений, по которому они обязаны поспешить в город. Одновременно было отдано распоряжение глашатаям и трубачам всю ночь обходить город и объявлять о созыве народного собрания.

Рано утром сошлись афиняне на народное собрание. Когда они узнали, какое известие принес гонец, воцарилось тягостное молчание. Уже несколько раз глашатай обращался с вопросом: «Кто желает говорить?», но народ, подавленный страшной вестью, молчал. Никто еще не собрался с мыслями и не мог внести предложение о том, как следует поступить, чтобы предотвратить нависшую над родным городом угрозу. Взоры всех присутствующих были обращены к знаменитому афинскому оратору Демосфену. Все знали его как горячего патриота и заклятого противника македонского царя Филиппа. Демосфен, видя, что собравшиеся с нетерпением ждут его совета, попросил слова. В своей речи он призвал граждан быть мужественными и доказывал, что положение вовсе не безнадежно. Он советовал направить посольство в крупный город Фивы и предложить фиванцам союз. Одновременно следует, говорил Демосфен, послать войско к границам Аттики, чтобы все, в том числе и Филипп, поняли, что афиняне собираются защищать свою свободу и независимость.

Страстная и убежденная речь Демосфена вернула мужество афинянам. Все его предложения были приняты; в Фивы направили посольство, в состав которого вошел и Демосфен.

Демосфен был крупным политическим деятелем и одним из самых выдающихся греческих ораторов. Он с детства стремился к изучению красноречия — искусства, которому древние греки придавали очень большое значение. Рассказывают, что еще мальчиком он как-то раз в суде слышал речь известного оратора и пришел в такой восторг, что решил сам во что бы то ни стало сделаться оратором. Однако это было не так просто. В Афинах, где искусство красноречия было высоко развито и где ежедневно выступали опытные ораторы, публика была очень требовательна и избалована. Каждое неудачное слово, каждое неловкое движение вызывало у слушателей смех, который нередко заставлял оратора покидать трибуну. Оратор должен был иметь громкий, звучный голос, правильный выговор и чистое произношение.

Казалось, у Демосфена нет никаких данных, чтобы стать оратором. Болезненный от природы, он имел чрезвычайно слабый голос, слегка заикался и картавил, кроме того, у него была привычка подергивать плечом. Поэтому, когда Демосфен выступил в первый раз в народном собрании с большой речью, начался такой сильный шум, что ему пришлось замолчать и сойти с трибуны. Вторая его попытка выступить с публичной речью также окончилась неудачей. Упавший духом, закрыв лицо, чтобы не попадаться на глаза знакомым, спешил он домой и сначала даже не заметил, что следом за ним шел один из его друзей, известный афинский актер. Вскоре он нагнал Демосфена, и они пошли вместе. Демосфен начал жаловаться другу на свои неудачи, говорил, что народ, очевидно, не ценит и не понимает глубокого содержания его речей. «Все это так, — ответил Демосфену актер, — но я попробую помочь твоему горю. Прочти мне какой-нибудь отрывок из трагедии Софокла или Еврипида». Демосфен прочел. Когда он окончил, актер продекламировал то же самое, но с такой выразительностью голоса и жестов, что Демосфену показалось, будто он слышит совсем другие стихи. Он понял теперь, чего ему не хватает, и с усердием взялся за работу.

Прежде всего Демосфен принялся изучать греческую литературу и историю. Особенно тщательно он изучал произведения историка Фукидида. Он слушал лекции философа Платона, считавшегося замечательным мастером слова. Затем Демосфен всерьез взялся за укрепление своего голоса и улучшение произношения. Он приучил себя громко декламировать, когда всходил на гору или прогуливался по берегу моря, причем старался перекрыть своим голосом шум волн. Чтобы добиться полной чистоты произношения, Демосфен набирал в рот камешки и старался говорить ясно и громко.

После долгих и упорных усилий Демосфен достиг своей цели и стал выдающимся оратором. Когда ему исполнилось тридцать лет, он начал принимать участие в политической борьбе и всю силу своего ораторского таланта обратил против того, кого считал самым опасным врагом Афин и всей Греции, — македонского царя Филиппа.

Македония находилась на севере Балканского полуострова. Еще недавно она была слабой и отсталой. Однако постепенно Македония становилась крупным государством. При царе Филиппе II, который вступил на македонский престол в 359 г. до н. э., Македонское государство было уже грозной силой.

Филипп ввел новое устройство македонской армии. Воины строились в колонну в 16, а иногда и больше рядов. Они были вооружены громадными щитами, закрывающими все тело, мечами и длинными копьям, которые назывались сариссами. Сариссы достигали в длину пяти и более метров, поэтому воины задних рядов клали свои копья на плечи передних. Таким образом, передние ряды оказывались защищенными несколькими рядами выставленных вперед копий.

Сомкнутая масса воинов, закрытых щитами, ощетинившаяся копьями и двигавшаяся как единое целое, представляла собой в те времена почти несокрушимую силу. Этот строй назывался македонской фалангой. Гордостью македонского войска была и тяжелая конница, носившая панцири. Здесь служила македонская знать — «товарищи царя». Впервые при Филиппе в македонском войске начали применять боевые машины для осады крепостей. Был создан флот.

Филипп II вел войны и значительно расширил границы Македонского государства, подчинив ряд племен, живших на севере Балканского полуострова. Часто он достигал успеха путем переговоров, не брезгал подкупом родовой знати, продававшей независимость своего племени за богатые дары македонского царя.

Когда Македония стала могущественным и богатым государством, Филипп II задумал захватить Грецию. При этом Филипп удачно использовал внутренние раздоры среди греческих государств. Сначала ему удалось подчинить Фессалию и утвердиться в Северной Греции. Но это было только начало.

В самой Греции не было единодушия, и поэтому греки не могли дать Македонии дружного отпора. Некоторые греческие государства, враждуя друг с другом, сами обращались к Филиппу за помощью и были готовы признать его власть. И в Афинах, и в других греческих государствах шла жестокая борьба между богатыми и бедными. Бедняки требовали отобрать и разделить имущество богачей, и в некоторых городах дело дошло до открытых столкновений. Не удивительно, что находились люди, которые иногда прямо говорили, что лучше подчиниться власти македонского царя, чем продолжать бесконечные распри. Это были главным образом богатые рабовладельцы и торговцы, считавшие, что, признав власть Македонии, они смогут спокойно владеть своим имуществом. Если македонское войско займет Грецию, оно не допустит никаких восстаний, не допустит и войн между греческими государствами. Прекращение этих войн будет способствовать развитию торговли, а это выгодно купцам и вообще богатым людям.

Во главе антимакедонской партии встал Демосфен. Он не раз выступал в народном собрании с речами, стараясь разжечь в афинянах патриотические чувства. Он говорил, что необходимо объединить все силы для борьбы с македонским царем, который готовит грекам порабощение. Речи Демосфена, направленные против Филиппа Македонского, стали называться Филиппиками. Филиппикой и у нас называют горячую, страстную речь.

Сначала Демосфену было трудно вести борьбу с богатыми и влиятельными сторонниками македонского царя, но когда македонские войска захватили Фессалию, настроение афинян резко изменилось. Большинство граждан поняло, что владычество македонян уничтожит демократические порядки, которые еще сохранились в Афинах, и решило отстаивать независимость своей родины. Сторонников Македонии предали суду. Афиняне стали готовиться к решительному отпору. Это было время наибольших успехов и славы Демосфена. Он становится руководителем Афинского государства. Ему удается снова укрепить морской флот — главное оружие афинян — и добиться решения народного собрания о том, чтобы государственные доходы шли на военные нужды. Демосфен пытался создать общегреческий союз против Македонии и сам посетил ряд греческих государств, призывая их объединиться с Афинами.

В это время в Афины неожиданно пришло взволновавшее всех известие: взят и разрушен город Амфисса! Войска Филиппа — в Средней Греции! Наступал решающий момент борьбы.

Когда Демосфен во главе афинского посольства прибыл в Фивы, чтобы предложить фиванцам союз против македонского царя, оказалось, что Филипп опередил его. Здесь уже находились македонские послы, которые не скупились на самые щедрые обещания. Однако Демосфен добился блестящего успеха. Его речи о чести и славе Греции, о необходимости дать отпор общему врагу решили дело: фиванцы стали на сторону афинян.

В первых числах августа 338 г. до н. э. около города Херонеи произошло решающее сражение. Объединенные силы греков встретились с македонским войском. Греки превосходили своего противника численностью.

Оба войска на рассвете выстроились в боевом порядке. Правым крылом македонского войска командовал Филипп, левым — его восемнадцатилетний сын, будущий великий полководец Александр. Началось яростное сражение. Долгое время нельзя было понять, на чьей стороне окажется победа. Первым решающего успеха добился Александр: воины, находившиеся под его командованием, нанесли сокрушительный удар «священному отряду» фиванцев. На том фланге, которым командовал Филипп, афинянам удалось прорвать ряды македонян и потеснить их. «За мной! — вскричал афинский военачальник Лисикл, — победа наша! Прогоним этих несчастных обратно в Македонию!» Упоенные успехом, наступающие афиняне расстроили свои ряды. «Неприятель не умеет побеждать», — сказал Филипп, который наблюдал с высоты за ходом боя. Он быстро перестроил свою фалангу и снова ударил по афинянам. Вскоре все греческое войско обратилось в беспорядочное бегство…

Позднее на месте битвы был воздвигнут памятник павшим в сражении фиванцам — Херонейский лев.

Битва при Херонее решила судьбу Греции. Греки надолго потеряли свою свободу и независимость. Всюду власть переходила в руки немногих богачей, сочувствовавших Македонии. Хотя Афины и не были разрушены, афинской демократии пришел конец. Богатые граждане могли теперь не опасаться за свое имущество. Филипп запретил во всех греческих государствах отбирать имущество богатых, производить передел земли, отменять долги и освобождать рабов. Богатые рабовладельцы предали свою родину, и Филипп мог полновластно распоряжаться в Греции. На следующий год он созвал в городе Коринфе общегреческий съезд, на котором было принято решение о «вечном мире и союзе» между всеми греческими государствами и Македонией. Македонский царь назначался верховным командующим объединенными военными силами. На этом же съезде было принято решение о войне с Персией.

Македонскому царю Филиппу предложили купить прекрасного, но необъезженного коня Буцефала. Испытание коня было назначено за городом, на широкой равнине. Сам царь, окруженный пышной Свитой, присутствовал на нем. Однако испытание оказалось неудачным. Лучшие ездоки пытались справиться с Буцефалом, но безуспешно. Конь сбрасывал каждого, кто пытался на него сесть.

Раздраженный Филипп приказал увести коня. Тогда сын царя Александр с горечью воскликнул: «Какого великолепного коня теряют из-за трусости и неумения его объездить!» Филипп сердито сказал сыну: «Почему ты высмеиваешь старших за то, чего сам не в состоянии сделать?» — «Если ты только позволишь, — уверенно отвечал мальчик, — я его объезжу!» Все присутствующие рассмеялись, они отнеслись к ответу мальчика, как к веселой шутке. Филипп, улыбаясь, дал сыну разрешение.

Александр между тем смело подошел к Буцефалу, схватил его под уздцы и повернул головой против солнца: он заметил, что лошадь пугается своей собственной тени. Потом мальчик стал ласкать и гладить коня и вдруг в одно мгновение очутился на нем. Конь стал на дыбы, начал вертеться и бить ногами, пытаясь сбросить седока. Но Александр сидел на коне крепко. Тогда Буцефал стрелой помчался по равнине и скоро скрылся из глаз вместе с всадником.

Филипп и все присутствовавшие были в отчаянии, считая, что мальчик погиб. Каковы же были их изумления и радость, когда через некоторое время они снова увидели Александра на взмыленном Буцефале, который во всем слушался своего седока.

Когда Александру исполнилось тринадцать лет, Филипп пригласил для воспитания сына знаменитого греческого ученого и философа Аристотеля. Аристотель принял приглашение и три года прожил с Александром в маленьком македонском городке, вдали от царского двора. Нелегко было Аристотелю сладить со своим воспитанником. Александр рос упрямым и своенравным мальчиком. Уже в это время в его характере появились те черты, которые особенно ярко обнаружились впоследствии: смелость, доходящая до безрассудства, вспыльчивость, упрямство и непомерное честолюбие. Когда до Александра доходили известия о новых победах отца, юноша с завистью восклицал: «Мой отец ничего не оставит на мою долю!»

Аристотель старался привить своему ученику любовь и уважение к греческой культуре. Любимым произведением Александра стала «Илиада», поэма великого Гомера. Свиток «Илиады» он всегда держал под подушкой, а излюбленным его героем был Ахилл.

Александру исполнилось шестнадцать лет, когда Филипп отправился в длительный поход против города Византия и оставил сына вместо себя управлять государством. За это время Александру пришлось выступить походом против одного из племен, поднявшего восстание против Македонии.

Поход был удачен: македоняне захватили и разрушили главный город этого племени. В восемнадцать лет Александр командовал левым флангом македонских войск в знаменитой битве при Херонее.

В 336 г. до н. э. погиб Филипп. Александру только что исполнилось двадцать лет. Молодой царь попал в трудное положение. Как только в Греции узнали о смерти Филиппа, там снова появились надежды освободиться от македонского ига. Демосфен в праздничной одежде, с венком на голове явился на заседание афинского Совета и поздравил всех с радостным известием. Александра он презрительно называл мальчишкой.

Узнав об этом, Александр воскликнул: «Под стенами Афин я докажу им, что я уже не мальчишка!» Не успели греки опомниться, как войско Александра оказалось в Средней Греции, недалеко от Фив. Идти походом на Афины уже оказалось ненужным, так как афинские правители направили к Александру посольство, умоляя о прощении.

Тогда Александр по примеру своего отца собрал общегреческий съезд, на котором его провозгласили верховным командующим объединенными греко-македонскими войсками.

Во время пребывания Александра в Коринфе там находился известный философ Диоген, который проповедовал, что человек, если он хочет быть счастлив, должен довольствоваться малым. Поэтому Диоген даже не имел жилища в доме, а жил в большой бочке, его тело было прикрыто изодранным плащом. Слава о Диогене, о его учении и образе жизни широко распространилась среди греков. Александру захотелось увидеть философа и побеседовать с ним. Окруженный пышной свитой, он отправился к Диогену и застал его лежащим перед своей бочкой и греющимся на солнце. Диоген немного привстал. Александр долго беседовал с ним, а в заключение спросил: «Могу ли я сделать что-нибудь для тебя?» — «Конечно, — ответил Диоген, — вот посторонись немного и не заслоняй мне солнца!» Все присутствующие расхохотались, но Александр обернулся к ним и сказал: «Если бы я не был Александром, то желал бы быть Диогеном!»

Когда Александр вернулся в Македонию, ему пришлось вести войну на севере Балканского полуострова. Жившие там племена, покоренные в свое время Филиппом, теперь готовились к восстанию и даже к вторжению в Македонию. Александр выступил со своим войском и почти год провел на севере полуострова. Он покорил иллирийские племена, а фракийцев оттеснил до Дуная. В одном из сражений Александр был ранен. Распространился слух о его смерти. Когда этот слух дошел до Греции, греки решились на отчаянную попытку освободиться от македонского господства. В городе Фивах, где находился небольшой македонский гарнизон, началось восстание. Фиванцы обратились ко всем грекам с предложением присоединиться к ним и совместными усилиями сбросить ненавистное македонское иго. Хотя афиняне колебались и не решались еще открыто выступить на стороне Фив, тем не менее положение было очень серьезным. Александр узнал о событиях в Греции и быстро двинулся со своим войском на юг. Менее чем через две недели он очутился под стенами Фив. Пораженные фиванцы не верили своим глазам, когда увидели македонское войско и самого Александра: они ведь считали его убитым. Александр предложил осажденным сдаться и обещал им прощение, если они выдадут руководителей восстания. Фиванцы ответили отказом. Они не хотели предать своих руководителей и надеялись, что воспитанный греком Аристотелем Александр не решится разрушить один из стариннейших и славнейших городов Греции.

Но Александр в своих честолюбивых замыслах не остановился перед неслыханной жестокостью. Фивы были взяты штурмом и превращены в груду развалин, а все жители проданы в рабство. Александр не щадил ни исторических памятников, ни знаменитых ученых. Впервые полностью раскрылся его характер неумолимого завоевателя, не останавливающегося ни перед какими разрушениями для достижения поставленных перед собой целей. А целью Александра было, удержав в своей власти греческие государства, начать завоевание некогда великой персидской монархии, которая к этому времени значительно ослабела. В Греции замыслы Александра встретили сочувствие у богатых рабовладельцев. Они надеялись, что с Александром в поход из их родных городов уйдут и те бедняки, которые, требуя себе пропитания, грозили отобрать у богачей имущество.

Вот почему, опираясь на поддержку богатых людей, Александр смог быстро сломить сопротивление в остальных городах Греции, даже не прибегая к таким жестоким мерам, как в Фивах.

Весной 334 г. до н. э. сотни кораблей перевозили пехоту и конницу македонского царя Александра через узкий Геллеспонт на берег Малой Азии. Отсюда начинал Александр поход в сердце огромной Персидской державы.

Немного войска имел молодой царь: всего 30 тысяч отборной и закаленной в битвах пехоты, 5 тысяч всадников, флот в 160 кораблей. В обозе везли камнеметные боевые машины и грозные тараны для разрушения стен вражеских крепостей.

Персидская держава раскинулась от реки Инд до Средиземного моря. Древние и богатые страны Востока — Египет, Ассирия, Финикия — давно вошли в состав Персидского царства и были только провинциями в огромном государстве персидских рабовладельцев.

Государство делилось на сатрапии, управлявшиеся царскими наместниками — сатрапами. Сатрапы грабили и разоряли население и считали себя самодержавными царьками.

Персидская армия была огромна. Лучшую ее часть составляли царская гвардия и отряды греческих наемников. Каждый сатрап приводил в поход ополчение, и в армии персидского царя сражались египтяне, вавилоняне, сирийцы, индийцы, арабы, бактрийцы и воины многих иных народностей. Прославленные мореходы древности — финикийцы — были матросами и гребцами на кораблях, которые строились и оснащались в Тире, Сидоне и других городах Финикии.

Но огромная Персидская держава вовсе не была могучей и сильной. Под владычеством персидских угнетателей томились сотни народностей, мечтавших о том, чтобы сбросить ненавистное иго. Армия, состоявшая из людей покоренных народностей, была плохо обучена и не умела выдерживать трудные походы. Персидские царевичи непрерывно боролись за власть. В стране постоянно происходили восстания, перевороты и гражданские войны.

Противник Александра, царь Дарий III, был слабый, нерешительный человек и бездарный полководец.

Узнав о переправе Александра через Геллеспонт, сатрапы Малой Азии собрали большое войско. Один из военачальников, грек Мемнон, опытный и осторожный полководец, советовал избегать сражения и, медленно отступая, опустошать страну, чтобы Александр не мог нигде найти ни пристанища, ни продовольствия. Но персидские сатрапы воспротивились этому плану и говорили, что Мемнон хочет лишь затянуть войну. Уверенные в своем превосходстве, они жаждали решительного сражения. Поэтому персы заняли позицию на правом берегу маленькой горной речки Граник.

Александр, подойдя к Гранику, увидел на противоположном берегу построенную в боевом порядке персидскую конницу, а позади нее на возвышении — греческих наемников. Один из соратников Александра, Парменион, посоветовал расположиться лагерем на берегу реки, дать отдохнуть войску и отложить нападение на следующий день. «Я постыдился бы, — отвечал Александр, — столь легко перейдя через Геллеспонт, быть задержанным этой ничтожной речонкой», — и отдал приказ немедленно атаковать неприятеля.

Часть македонского войска переправилась через реку, но не могла взобраться на крутой противоположный берег. Тогда сам Александр с македонскими всадниками перешел Граник и врезался в ряды противника. Закипел горячий бой.

Сражение становилось все ожесточеннее. Персы бились стойко, но наконец македонянам удалось прорвать их центр, и персы обратились в беспорядочное бегство.

Победа Александра была полная. Пало владычество персов в Малой Азии. Летом 334 г. до н. э. войско Александра заняло Сарды, Эфес и Милет. Затем Александр вступил в горные области Малой Азии и подчинил их. В городе Гордии, древней столице Фригии, армия остановилась на зиму. Здесь Александру показали знаменитую колесницу, принадлежавшую легендарному царю Гордию. На ней был сделан узел из ремней, которыми прикреплялось дышло. Существовало древнее предсказание, что тот, кто развяжет узел, овладеет Азией. Александр сделал попытку развязать узел, но безуспешно. Тогда он выхватил меч и одним ударом разрубил узел. Но до завоевания Азии было еще далеко. Персидский царь не считал себя побежденным, и вскоре Александр узнал о приближении огромной персидской армии во главе с самим Дарием III.

Македонское войско, двинувшись навстречу врагу, горными проходами вышло в долину у города Исса, где на берегу реки Пинара расположились силы персов. Передавали, что персидская армия насчитывала 600 тысяч человек, и хотя эта цифра сильно преувеличена, бесспорно, силы персов превосходили войско Александра. Основная масса персидской конницы находилась на крайнем правом крыле; там же расположились греческие наемники, на левом — так называемые кардаки — персидская молодежь, вооруженная и обученная по греческому образцу. В центре находился сам царь, окруженный конным отрядом из знатнейших персов. Остальная пехота, которой уже не было места в передних боевых рядах, расположилась в колоннах, позади первой линии.

Когда войска сблизились на расстояние полета стрелы, Александр во главе македонских всадников ринулся вскачь в воды Пинара и с такой силой и стремительностью атаковал центр неприятельской линии, что она начала подаваться и отступать. Вскоре под угрозой оказался Дарий, окруженный своей гвардией. Когда Дарий увидел Александра, стремительно несшегося ему навстречу во главе отборного отряда македонской конницы, он испугался и, пересев с колесницы на коня, бежал с поля боя настолько поспешно, что бросил свой лук и царскую мантию. Царская гвардия некоторое время еще стойко держалась, отбивая атаки Александра, но постепенно зловещий слух о бегстве царя распространился среди персов, они дрогнули, начали отступать, а затем отступление превратилось в бегство.

Александр, вернувшись из погони за неприятелем, вошел в роскошную палатку Дария. Он был поражен видом царской бани, с ее золотыми ведрами и сосудами с благовониями, столовой, увешанной коврами, уставленной диванами, столами с драгоценными приборами. «Вот что значит быть царем!» — сказал он усмехаясь, окружавшим его боевым друзьям. В этот момент ему передали сообщение, что мать и жена Дария, а также две его дочери захвачены в плен.

Победа при Иссе имела огромное значение. Силы Персии были значительно ослаблены, и вся западная часть персидской монархии перешла в руки Александра. Недаром после этой битвы Дарий сделал попытку начать переговоры о мире, отвергнутую Александром.

Вскоре македонские войска двинулись на юг, к финикийскому побережью Средиземного моря. Большинство городов открывало ворота македонскому завоевателю без сопротивления. Только город Тир отказался впустить Александра. Жители Тира считали свой город неприступным. Он был расположен на острове, отделенном от материка нешироким проливом, и окружен мощными стенами. Кроме того, Тир обладал сильным флотом. При тогдашнем уровне военной техники взять его считалось невозможным.

Тем не менее Александр решил овладеть Тиром. Началась осада города. Она продолжалась более семи месяцев. Александру пришлось применить всю осадную технику, которой славилась македонская армия: тараны, осадные башни, камнеметные машины; пришлось соорудить насыпь через пролив, отделяющий Тир от материка. Наконец после многих трудов и жертв город был взят.

Взятие неприступного Тира произвело огромное впечатление. Дарий снова обратился с мирными предложениями. На этот раз он предлагал Александру уступить всю территорию от Евфрата до Эгейского моря, 10 тысяч талантов в качестве выкупа за семью а руку одной из своих дочерей. На совете, который собрал Александр для обсуждения этих предложений, старый полководец Парменион заявил, что если бы он был Александром, то принял бы предложение Дария, вместо того чтобы подвергаться дальнейшему риску и превратностям войны. Подумав, Александр ответил, что и он, если бы был Парменином, принял бы эти предложения. Но так как он — Александр, то они его не удовлетворяют. Дарию было отправлено письмо, в котором Александр писал, что он не желает получить часть территории Персидского государства, когда может иметь ее всю, что в деньгах он не нуждается, а что касается женитьбы на дочери Дария, то он может сделать это и без его разрешения, поскольку царские дочери находятся у него в плену. Получив этот ответ, Дарий понял, что нет никаких надежд на мир, и начал усиленно готовиться к новым военным действиям.

Александр между тем направился со своим войском в Египет. Здесь он не встретил никакого сопротивления. Египтяне были рады сбросить ненавистное персидское иго. В дельте Нила, на морском берегу, завоеватель основал город Александрию, который в скором времени превратился в крупнейший торговый и культурный центр и сохранял это значение на протяжении многих столетий.

Весной 331 г. до н. э. македонская армия выступила из долины Нила и начала поход через Финикию и Сирию на Восток. Теперь Александр вступил в борьбу за восточную часть персидской монархии. Предстояла новая схватка, которая должна была решить судьбу Дария и его державы.

Дарий готовился к предстоящему сражению. Он провел набор войск в восточных сатрапиях, собрал огромную армию и снабдил ее лучшим вооружением. Главное, на что рассчитывал Дарий, — были усаженные острыми серпами боевые колесницы, которые, врезаясь в ряды противника, производили страшное опустошение.

Двигаясь навстречу противнику, македонская армия переправилась через Евфрат и через вторую большую реку Месопотамии — Тигр. Здесь, на левом берегу Тигра, на большой равнине, недалеко от местечка Гавгамелы, стояло наготове войско Дария. Получив известие о близости неприятеля, Александр дал своим воинам четыре дня отдыха перед решающей битвой. Затем он снялся с лагеря и утром 30 сентября вывел войско на холмы, с которых был виден неприятель. Сражение Александр назначил на следующий день. Дарий, опасаясь ночной атаки, до рассвета держал своих воинов в строю.

Утром 1 октября 331 г. до н. э. Александр построил войско на поле сражения. В центре боевого построения греков находилась македонская тяжелая пехота, на обоих флангах — легковооруженные воины и конница. Правым крылом командовал сам царь, левым — Парменион. На обоих флангах была поставлена вторая линия войск, которая в случае захода персов в тыл должна была повернуться кругом и отразить нападение.

Сражение началось попыткой персов охватить правый фланг Александра. Дарий сразу же пустил в ход боевые колесницы. Однако надежды на это оружие не оправдались. Македоняне быстро расступились в стороны, а колесницы, проскочившие в тыл, были легко захвачены.

Выбрав минуту, когда строй персов на левом фланге нарушился, сильная ударная группа македонской конницы во главе с Александром бросилась к образовавшемуся прорыву. За ними двинулась тяжеловооруженная фаланга. Дальше и дальше проникала в ряды неприятелей эта ударная группа, сокрушая все на своем пути. Бой кипел уже поблизости от Дария, и тут повторилось то, что произошло при Иссе. Царь снова бежал. За ним обратились в бегство гвардия, затем персидские войска, находившиеся в центре, а потом и вся армия.

Победа была полной. По словам греческих историков, персы потеряли убитыми более ста тысяч человек. Александр с небольшим отрядом весь остаток дня и всю ночь преследовал Дария, но так и не смог его догнать.

Битва при Гавгамелах имела решающее значение. Была уничтожена основная военная сила персов, и Дарий больше не смог собрать и подготовить новую армию.

Крупнейший город Востока Вавилон, центр древневосточной культуры, сдался Александру без сопротивления. Честолюбивый Александр присвоил себе титул «Царь Вавилона и четырех частей света».

Выступив из Вавилона, войско Александра заняло одну за другой три столицы персидской монархии — Сузы, Персеполь и Экбатаны. В этих городах в руки Александра попали огромные богатства — казна персидских царей.

Дарий, отступавший с небольшим отрядом на восток, вскоре превратился в пленника своих же приближенных. Один из сатрапов схватил его и затем вез в своей повозке. Несколько месяцев преследовал Александр беглецов; наконец, когда его отряд после утомительной погони, продолжавшейся днем и ночью, уже настигал персидского царя, Дарий был убит.

Смерть последнего персидского царя завершила крушение огромной восточной монархии, основанной еще Киром. Теперь она оказалась в руках македонского завоевателя. Александр, оставаясь македонским царем и вождем эллинского союза, становился, кроме того, повелителем персидской державы.

Поход Александра на этом не кончился; он продолжался еще несколько лет. Александр подчинил себе все восточные сатрапии Персии — Гирканию, Арию, Арахбзию, Бактрию и Согдиану. Он даже перешел восточную границу персидской монархии и вторгся в Индию. На развалинах персидской державы возникло новое огромное государство.

Но Александр напрасно думал, что создать такое государство так же просто, как разрубить мечом гордиев узел. Многочисленные страны, находившиеся под властью Дария, теперь признали власть македонского царя. Но внутри этих стран мало что изменилось. Как и Персидское государство, держава Александра Македонского состояла из разнородных земель с разной культурой, разной жизнью и разными языками. Между ними почти не было никаких торговых связей. Сколько бы ни восхваляли Александра придворные льстецы, для народов его государства он был таким же угнетателем, как и персидский царь.

При жизни Александра государство это еще держалось, объединенное силой оружия. После его смерти оно начало быстро распадаться.

Старик отложил острозаточенную тростниковую палочку для письма — калам и взглянул в окно. Отсюда, со второго этажа, были видны плоские кровли соседних домов и высокая скала с расположенным на ней афинским акрополем. Старик подумал, что вряд ли хоть один из сограждан догадывается, что здесь, в этом скромном доме, пишется история походов македонского царя Александра.

Об этих походах и завоеваниях написано уже много книг. Казненный царем племянник философа Аристотеля Каллисфен, участник походов военный инженер Аристобул, историк Клитарх, моряк македонского флота Онесикрит, ставший царем Египта полководец Птолемей — все льстили свирепому завоевателю и, прославляя его подвиги, умалчивали о его неудачах и преступлениях.

Он, Амфикрат, афинский гражданин, сторонник демократии, сражавшийся против македонян всюду, где бы ни появились эти варвары с их ненасытной жаждой завоеваний, не унизится до лжи и лести. Он постарается правдиво рассказать о честолюбивом и жестоком Александре. Он не будет преувеличивать силы персов, чтобы прославить подвиги македонского завоевателя, не станет чернить и обвинять в трусости царя Дария.

Несчастьем Дария была слабость его державы, которую не мог бы спасти даже великий основатель персидского государства, царь Кир. Не македоняне победили Персию, а сама она, подобно состарившемуся дереву, сгнила изнутри; достаточно было толчка, чтобы она рухнула…

Амфикрат вместе со многими другими греками служил наемным солдатом царя Дария и близко знал его. Старик не переставал удивляться короткой памяти людей: все те, кто считал единственной причиной поражений персов трусость Дария, совсем забыли, что не всегда он был трусом. Именно отчаянная храбрость и военные подвиги сделали известным каждому персу имя Дария, отдаленного родственника царского дома. Военная слава была первой ступенью лестницы, по которой Дарий взошел на персидский трон. Теперь же, после того как он потерпел поражение и погиб, помнят только о его трусости, порочат неудачника и извращают истину, чтобы польстить победителю.

Царь Александр уже умер, а созданную им державу разделили между собой его полководцы. Каждый из них считает себя продолжателем дела Александра, его ближайшим сподвижником. Превознося Александра, историки прославляют и его полководцев, унаследовавших власть в отдельных частях созданной им державы.

Старый Амфикрат в своей книге отдаст должное храбрости и военному искусству Александра, но будет также справедлив к персам. Он прославит доблесть своих товарищей — греческих наемников Дария, которых все теперь считают изменниками, не желая понять, что в Персии они сражались за свободу Эллады, сражались против македонских поработителей. Пусть его сочинение не будет пользоваться любовью современников. Все равно исторические факты, которые он сообщает, дойдут до потомков и позволят правильно судить о событиях его времени. Может быть, какой-нибудь ученый воспользуется сведениями, которые сохранил Амфикрат, и оценит его честность.

Старик снова склонился над свитком папируса. Буквы, написанные смесью сажи и клея, не расплывались, четко выделяясь на желтоватом поле листа. Амфикрат перечитывал свое описание знаменитого сражения Дария с Александром при Иссе, в котором сам он принимал участие на стороне персов.

Македонская армия стояла на севере, в малоазийской области Киликии. Дарий со своим войском находился южнее, в Сирии. Персы и македоняне одновременно выступили друг против друга. Благодаря случайности оба войска, идя разными горными дорогами, разминулись. Македонская армия, находившаяся на чужой территории, оказалась отрезанной от своих баз снабжения. Обстановка сложилась для персов чрезвычайно выгодно. Македонянам необходимо было восстановить связь со своими продовольственными базами на севере. Для этого им следовало повернуть обратно, напасть на персидскую армию и разгромить ее, тогда связь с тыловыми базами в Киликии была бы восстановлена. Если бы этого не произошло, лишенные продовольствия македонские воины разбрелись бы в поисках пищи по стране. Армию, распавшуюся на толпы грабителей и мародеров, легко уничтожить. Значит, единственной задачей персов было помешать македонянам восстановить связь с их базами в Киликии. Для этого следовало занять выгодную позицию на единственной дороге, которая вела вдоль берега Средиземного моря из Сирии в Киликию. Достаточно удержать дорогу, и македонянам не будет спасения.

Численность персидской и македонской армий была почти равной: македоняне имели около 30 тысяч пехотинцев, персы — немногим более. Конница персов была многочисленнее македонской, но пехота Александра превосходила персидскую боевыми качествами.

Амфикрат поднял голову и, оторвавшись на минуту от чтения своей рукописи, подумал, что участники и современники этой войны всегда сильно преувеличивали силы персов. Сведения о численности персидской армии брались из сообщений, которые Александр посылал в Грецию. Все верили этим сводкам, и мало кто понимал, что единственной их целью было прославление подвигов македонского завоевателя.

Перечитывая описание отдельных частей македонской армии, Амфикрат вспомнил, как, отправленный однажды на разведку во главе небольшого персидского отряда, он увидел македонскую армию на марше.

Персидские разведчики расположились на вершине утеса, у подножия которого тянулась приморская дорога. Было жарко, и, выставив часовых для наблюдения, Амфикрат вместе с остальными разведчиками лег отдохнуть в тени кустарника. Ему казалось, что он едва успел заснуть, когда сильный толчок разбудил его. Над ним наклонился проводник-сириец. «Смотри!» — прошептал он, указывая на извивавшуюся внизу дорогу. Все персидские воины, не отрываясь, смотрели в том же направлении. Внизу медленно двигался большой отряд конницы. Всадники ехали по четыре в ряд по левой стороне дороги, оставляя правую совершенно свободной. Зоркие глаза Амфикрата различали одежду и вооружение воинов.

Медные шлемы и латы блестели на солнце. Ноги всадников были покрыты поножами, бронзовые наколенники защищали колени, медные набедренники — бедра. В левой руке каждый всадник держал круглый бронзовый щит, а в правой — копье с острым наконечником, напоминавшим по форме лист лавра. На поясе у воинов висел длинный меч в кожаных ножнах. Головы коней были защищены медными или железными наглавниками с отверстиями для глаз. Грудь каждой лошади была прикрыта бронзовыми латами в виде полукруга, концы которого соединялись с покрывалом или ковром, служившим седлом.

Амфикрат следил за движением отряда, боясь упустить малейшую деталь.

— Передовой отряд македонян… Тяжелая конница: македонские гетайры или союзная кавалерия греческих городов, — сказал проводник шепотом, хотя внизу на дороге его не могли услышать, если бы даже он говорил во весь голос.

Следом за конницей показалась пехота. Это были критские лучники, одетые в холщовые панцири. Такие панцири изготовлялись из нескольких слоев полотна, сшитых вместе и вымоченных в насыщенном растворе соли. Холст так пропитывался солью, что, когда он высыхал, его трудно было разрубить даже топором. Критяне не имели щитов, так как обе руки у них должны были оставаться свободными для стрельбы из лука. Их длинные луки в футлярах и колчаны, полные стрел, висели за спиной. К поясу был прикреплен короткий меч. Лучники прошли, и дорога на некоторое время опустела.

Амфикрат, мысленно производивший подсчет неприятельских сил, насчитал в передовом отряде более 500 всадников и около 1000 стрелков. Зная, что сейчас должны появиться основные силы македонян, он попросил проводника тоже вести счет неприятеля, чтобы затем сравнить полученные цифры.

Тем временем на дороге снова появились колонны войск. На этот раз шла тяжелая пехота. На пехотинцах были медные латы, стянутые на животе кожаным поясом, покрытым металлическими бляхами. От пояса вниз, прикрывая живот и бедра, спускалась юбка из плетеных кожаных ремней. Голени были прикрыты металлическими поножами. На поясе у каждого висел короткий меч, за спиной на ремне щит, точно такой же, как у только что проехавших всадников. На плечах воины несли копья длиной чуть выше человеческого роста. Это были гипасписты — щитоносцы, пешая гвардия македонского царя. Их вооружение отличалось от греческого: шлемы без забрала, закрывающего лицо, а юбки из ремней, покрывающие живот и бедра, не имели нашитых медных пластин.

Вслед за гипаспистами двигались педзетеры, составлявшие знаменитую македонскую фалангу. От гипаспистов они отличались тем, что их шлемы были с забралом, а копья — более длинными. После педзетеров — самой большой части македонского войска — снова появилась тяжелая конница, по вооружению почти не отличавшаяся от передового отряда. Однако Амфикрат узнал их: «Гетайры — “друзья” македонского царя, а там, за ними, знаменитая фессалийская конница».

Дальше шли гоплиты — тяжеловооруженные воины-пехотинцы союзных греческих государств. Затем показался обоз. Повозки и вьючные животные, разделенные на группы, следовали в строгом порядке. Внезапно по правой свободной стороне дороги, поднимая клубы пыли, во весь опор промчался небольшой отряд всадников.

Во главе его скакал воин в блестящем шлеме с белыми перьями. «Сам Александр со своими полководцами, — подумал Амфикрат. — Видимо, подгонял отстающих, а теперь возвращается к гетайрам…»

За обозом снова шли критские стрелки. Затем — легкая пехота фракийских наемников — пельтастов. Название их происходило от деревянного щита — пельты, имевшего форму полумесяца. Походную колонну замыкали вооруженные длинными копьями всадники дикого вида, в звериных шкурах вместо панцирей. Это была фракийская легкая кавалерия. Она шла вперемежку с агрианийцами — пешими копьеметателями и стрелками из лука.

«Сколько насчитал?» — спросил Амфикрат проводника, когда последняя шеренга македонян скрылась из глаз. «Союзной греческой конницы — пятьсот человек, гипаспистов — три тысячи, критян — две тысячи, греческих гоплитов — четыре тысячи, фракийской конницы — пятьсот человек, фракийских пельтастов — четыре тысячи, агрианийцев — три тысячи… — проводник продолжал считать. — Всего, не считая обозных служителей, приблизительно 30 тысяч бойцов», — быстро закончил сириец. Цифры сошлись, и Амфикрат был доволен: он получил исчерпывающие сведения о численности врага.

Старик отогнал от себя воспоминания и стал перечитывать описание позиций, на которых разыгралась битва при Иссе.

Дорога из Сирии в Киликию тянулась по узкой равнине с юга на север от города Мирианда, где находился в это время Александр со своей армией, к городу Иссу, занятому персами. С востока эта равнина была ограничена непроходимыми горами, с запада — Средиземным морем. Посередине между Мириандом и Иссом, почти на равном расстоянии от них, равнину пересекала небольшая река Пинар, начинавшаяся в горах и впадавшая в море. Всякий, кто ехал по приморской дороге из Сирии в Киликию, неизбежно должен был переправляться через Пинар. Заняв правый берег реки, персы приготовились к решающему сражению. Это была наилучшая из всех позиций, какую могли выбрать военачальники Дария. В том месте, где протекала река, ширина равнины от гор до моря составляла 21 стадий[39]. Однако большая часть этого пространства была непроходимой из-за глубины реки и крутизны ее берегов. Оставался только небольшой участок, около 9 стадиев, у самого устья, при впадении Пинара в море, пригодный для битвы. На этом участке три стадия у самого моря годились для переправы конницы. Следующие три стадия из-за крутого подъема на правом берегу реки были пригодны только для действий тяжелой пехоты. Еще три стадия из-за крутых берегов были почти непреодолимы даже для легкой пехоты, действующей в рассыпном строю. Далее Пинар становится совершенно непроходимым. Лишь в 18 стадиях от устья был удобный брод, имеющий в ширину около плетра[40].

Персы поставили свою кавалерию у самого моря в том месте, где река доступна для конницы. Благодаря этому персидские всадники могли не только обороняться, но и в любое время перейти в наступление, переправившись на левый, южный берег Пинара.

Выше по течению реки расположилась лучшая часть пехоты Дария: десять тысяч греческих тяжеловооруженных наемников под командой македонского перебежчика Аминты. Позади них — персидский царь со своими телохранителями.

Таким образом, доступная для тяжелой пехоты часть берега была надежно прикрыта отборным отрядом, который по своим качествам вполне мог соперничать с македонской фалангой. Слева от греков, в той части, где переправа через реку была почти невозможна, Дарий поставил кардаков. Этой части персидской тяжелой пехоты недоставало дисциплины и выучки. Поэтому, ей поручила наименее ответственный участок.

Вдоль всего правого берега реки были рассыпаны отряды стрелков из лука и копьеметателей. Сильный отряд персидской легкой пехоты был переправлен за реку, на левый берег. Он должен был расположиться в горах, в тылу македонян. Полководцы Дария рассчитывали, что атаки этого отряда помешают Александру воспользоваться узким бродом в верховьях Пинара. Прикрытые Пинаром, как огромным рвом, персы ожидали македонскую армию. Александр сначала не хотел верить тому, что персы захватили город Исс и отрезали македонян от баз в Киликии. Он послал разведывательное судно к устью Пинара проверить сообщение разведчиков. Когда корабль вернулся, македонский царь начал готовиться к сражению.

На рассвете следующего дня македонская армия выступила из Мирианда и двинулась на север к Пинару.

Старый Амфикрат отложил рукопись… С необычайной яркостью вспомнил он теплый осенний день, день битвы при Иссе. Македонян ждали с самого утра. Уже на рассвете персидская армия построилась для боя, а противник все не появлялся. Было за полдень, когда на противоположном берегу Пинара показался отряд персидских всадников. Поднимая брызги, кони бросились в воду, и вмиг весь отряд оказался на правом берегу. Видно было, как к ним подъехал командовавший персидской конницей сатрап Набарзан. По рядам войска пронеслась весть: «Македоняне идут!» Все замерли в тревожном ожидании, пристально глядя вперед, туда, где за рекой, в теснинах между горами и морем, извивалась дорога.

Наконец, вдалеке засверкали на солнце бронзовые щиты македонян. Двадцатитрехлетний Александр вел войско с осторожностью опытного полководца. Медленным шагом, чтобы не разорвать широкий строй на неровностях местности, приближалось македонское войско. Как только равнина становилась шире фронта наступающей армии, идущие по бокам всадники и стрелки отодвигались вправо и влево. Образовавшиеся в боевом строю промежутки заполняли новые отряды, выступавшие из длинной походной колонны, тянувшейся позади.

Наконец вся македонская армия развернулась в боевом порядке. У моря на левом фланге македонян расположилась тяжелая конница греческих союзников Александра, фракийские всадники и отряд критских стрелков. Дальше встала фаланга педзетеров, угрожающе ощетинившихся огромными копьями. Рядом с ними — гипасписты. И наконец, против левого крыла персов, на самом краю македонского правого фланга разместилась тяжелая фессалийская конница, гетайры, а также пельтасты и агрианийские стрелки. Небольшая группа всадников поскакала к реке, на рысях промчалась вдоль ее русла и вернулась обратно: очевидно, Александр осматривал позиции персов на правом берегу Пинара. Македонский полководец, увидев, что персидская конница сосредоточена у устья Пинара, понял, что русло реки там проходимо для всадников, и решил усилить свой левый фланг. По его приказу фессалийская конница, промчавшись позади фаланги, перешла на левый фланг македонян, к морю. Гетайры заполнили брешь, образовавшуюся с уходом фессалийцев, и вплотную примкнули к гипаспистам.

Вдруг среди агрианийцев и фракийских пельтастов, стоявших рассыпным строем правее гетайров, совсем рядом с горами, началось какое-то замешательство: некоторые побежали, другие стали пятиться к гетайрам. С горы на них, отчаянно крича, стреляя из луков и бросая дротики, неровной цепью надвигались персидские стрелки и копьеметатели. Это был отряд, посланный на левый берег реки в тыл македонянам. Македонский царь с двумя эскадронами гетайров бросился на помощь своей легкой пехоте. Тяжелая конница восстановила положение. Ободренные ее появлением, пельтасты и агрианийцы перешли в наступление. Остатки персидского отряда, бросая раненых и убитых, бежали на вершину горы.

Убедившись в слабости этого отряда, Александр оставил пробив него небольшой заслон, а сам с остальными гетайрами вернулся на прежнее место.

Тем временем македоняне, несмотря на стрелы персидских лучников, разведывали речные броды. Скоро гонцы от всех частей войска уже скакали на правый фланг к царю. Посовещавшись с окружавшими его военачальниками, Александр отдал несколько коротких приказаний. Пока гонцы возвращались к своим частям, гипасписты сделали поворот направо и вместе с агрианийцами и пельтастами беглым шагом направились вдоль реки на восток к горам. За ними последовали гетайры, предводительствуемые самим царем. Скоро все они скрылись за деревьями и кустарниками.

Амфикрат, хорошо знавший позицию персов, догадался, что Александр попытается переправиться на правый берег через узкий брод на востоке, у самых гор. Однако эта попытка показалась ему безнадежной. Внимание Амфикрата сосредоточилось на событиях, развернувшихся поблизости от него, у устья реки.

После ухода Александра плотные шеренги фессалийской конницы на всем скаку вошли в реку и устремились к правому берегу против конницы персов, не обращая никакого внимания на стрелы, которыми осыпали их персидские стрелки.

Одновременно вся македонская фаланга, стоявшая против греческих наемников Дария, также стала переправляться через реку. Амфикрат услышал приказ — приготовиться. Персидские стрелки, стоявшие впереди греческих наемников, рассыпались в разные стороны, очистив берег. Прямо перед греками выросла щетина копий. На береговом откосе появилась первая шеренга пехотинцев, за ней — вторая. Раздалась команда: «Вперед!» Кто-то сильно толкнул Амфикрата в спину, и он вместе с остальными греческими наемниками бросился на неприятеля.

После короткого боя берег был очищен от македонян. Амфикрат, вырвав копье из тела убитого врага, оглянулся по сторонам. Его сосед слева, спартанец Архидам сдирал с мертвого македонского педзетера роскошный пояс с золотыми бляхами. На пустом пространстве лежало несколько десятков тел: македоняне и греки вперемешку. Взглянув направо, Амфикрат увидел, как у самого устья реки отступала расстроенная фессалийская конница. Разгоряченные персидские наездники, преследуя врага, вырвались на занятый македонянами берег. Одни из них рубили и гнали фессалийцев. Другие, сбившись в кучу, готовились атаковать конницу греческих союзников македонского царя, неподвижно стоявшую рядом с беспорядочно толпившимися педзетерами.

«Победа! — подумал Амфикрат. — Полная победа!» В этот миг отчаянные крики, доносившиеся оттуда, где находились кардаки, заставили его обернуться. На левом фланге персов творилось что-то неладное: кардаки разбегались, преследуемые македонскими всадниками. Александр сумел пробиться через брод в верховьях Пинара. Часть вражеской кавалерии уже заходила в тыл наемникам и схватилась с царскими телохранителями. Самого Дария и его пышной колесницы нигде не было видно.

Все еще не понимая, что происходит, Амфикрат беспомощно посмотрел направо: персидская конница врассыпную отходила обратно на свой берег. Одинокий всадник — наверно, сам Набарзан, загнав коня в середину реки, размахивал мечом, пытаясь остановить своих, но не мог. Персов никто не преследовал: греческая союзная конница по-прежнему стояла на месте. После разгрома фессалийцев она не решалась атаковать персов.

«В строй!» — услыхал Амфикрат голос Аминты. Командир наемников сгонял греков в кучу, колотя их обломком копья. Как только строй был восстановлен, Аминта обратился к грекам с короткой речью: «Персидское войско разгромлено! Дарий бежал! Наше спасение в том, чтобы держаться тесно в рядах и точно следовать приказам!» Затем он скомандовал: «Кругом!»

Фаланга четко, как один человек, повернулась спиной к реке. Справа и слева к ней пристраивались легковооруженные греческие пельтасты и остатки персидских лучников. Снова раздалась команда, и наемники беглым шагом двинулись прочь от реки, на северо-восток, к горам, прямо против македонских всадников.

Когда впоследствии Амфикрат пытался вспомнить эти несколько часов до захода солнца, все происходившее казалось ему мучительным сном. Амфикрат знал, что у отступающего отряда, преследуемого вражеской конницей, мало надежды уцелеть. Хорошо еще, что отступающих греков не нагнала македонская пехота, а присоединившиеся к наемникам пельтасты и лучники не давали неприятельским всадникам приближаться и забрасывать фалангу дротиками.

Особенно трудно пришлось перед самым закатом, когда на помощь македонской коннице подоспели гипасписты. Уклоняться от сражения стало невозможно. Пришлось принять бой, в котором все преимущества были на стороне противника… Аминта говорил потом, что, запоздай спасительная ночь хоть на час, никто из наемников не смог бы спастись.

Последние атаки всадников, причинившие особенно большие потери, обрушились на греческую фалангу уже почти в темноте у самого подножия гор. Однако наемники держались тесными рядами, зная, что только в этом их спасение. Никто не пытался бежать. И македоняне, наконец, отступили, потеряв надежду разделить и уничтожить по частям этих усталых и озлобленных людей.

Когда отряд вступил в горы, преследование прекратилось. Почти всю ночь шли наемники, стараясь уйти от противника как можно дальше. С рассветом разрешено было сделать привал. После короткого отдыха произвели смотр. Оказалось, что из десяти тысяч греков уцелело восемь. Большинство наемников не верило больше в силы персов и решило захватить и разграбить Египет. Лишь незначительная часть греков осталась верной Дарию. Среди них находился и Амфикрат. После долгих скитаний, присоединившись к остаткам разбитой персидской армии, они пережили бесчисленные отступления, неудачную битву при Гавгамелах, бегство и смерть Дария. Лишь немногие вернулись на родину. В числе этих счастливцев оказался Амфикрат. Уже тогда, во время трудных странствий, зародилась у него мысль описать события, свидетелем которых он был.

На склоне лет довелось ему начать задуманную работу…

Амфикрат взял калам, чтобы завершить рассказ о битве при Иссе: «Многие из греков, состоявших в свите Дария, считали, что причиной поражения при Иссе был брод шириной в плетр в верховьях Пинара. Именно через него сумел Александр переправить войска и разгромить карданов. Однако справедливость требует сказать, что своим поражением персы обязаны не случайностям войны, а превосходству македонской армии. Дисциплина и маневренность войск Александра позволили ему, ослабив стоявшие у моря части, перебросить вверх по реке лучников, гетайров и гипаспистов. Македонский царь был уверен, что, даже с открытым правым флангом, его пехота сможет атаковать персов и отвлечь их внимание от опасного участка. Исход боя решил не узенький брод, которым, если бы сумели, могли воспользоваться и персы, а лучшая выучка и организация македонской армии».

Как и предполагал Амфикрат, написанное им сочинение показалось его современникам оскорблением памяти македонского завоевателя. Этот исторический труд позднейшие ученые, писавшие о походах Александра, читали лишь тогда, когда им нужно было рассказать о персидском войске или дать точное изображение военных действий. Грек Диодор Сицилийский и римлянин Квинт Курций Руф черпали из него ценные сведения. Последующие поколения забыли об этом сочинении, и оно было утеряно. Только сто лет назад ученые пришли к заключению, что в древности должна была существовать запись о походах Александра, автор которой симпатизировал персам. Этим можно было объяснить, что в сочинениях писателей, живших на 300–400 лет позже македонского завоевателя, среди постоянных восхвалений Александра неожиданно сообщаются факты, рисующие его жестоким честолюбцем. В этих работах встречаются подробности, которые мог сообщить только грек, долгое время служивший в персидской армии. Так ученые убедились, что в древности существовало сочинение, посвященное истории греческих наемников Дария, дававшее беспристрастную картину покорения Персии македонянами.

Когда корабль подходил к Александрии, новой столице египетских царей Птолемеев, основанной Александром Македонским в дельте Нила, первое, что поражало взор приезжих, был знаменитый маяк, прославленный на весь мир как одно из чудес света. Он стоял на островке Фаросе[41], соединенном с городом искусственным перешейком длиной около 3–4 километров. Строил маяк греческий архитектор Сострат. Здание маяка украшали скульптуры из мрамора и бронзы; восемь гранитных колонн поддерживали купол, увенчанный огромной, в семь метров высоты, статуей бога морей Посейдона. Под куполом пылал костер, пламя которого, отраженное металлическими зеркалами, издалека указывало мореходам путь в гавань.

Когда архитектор закончил свою постройку, он высек на ней надпись: «Сострат, сын Декстифона из Книда, посвятил богам-спасителям ради мореплавателей». Затем он покрыл свое имя тонким слоем штукатурки, неотличимой от мрамора, и написал на ней имя царя Птолемея. Сострат знал, что со временем штукатурка отвалится и весь мир узнает, что он был создателем этого чуда строительного искусства.

Миновав маяк, корабль входил в гавань. Их было две в Александрии, по обе стороны перешейка, соединявшего Фарос с косой, на которой расположилась египетская столица. Множество судов стояло в этих гаванях. Они прибывали из всех стран мира, привозя, кроме товаров для огромного города, бедняков, решивших завербоваться в войско Птолемея, искателей счастья, надеявшихся разбогатеть в Египте, ученых, приезжавших работать в знаменитой Александрийской библиотеке, поэтов, приехавших к царю со своими произведениями, и просто любопытных, желавших поглядеть на величественный и многолюдный город.

Из гавани прибывшие не сразу попадали в город. Туда пропускали только тех, кто уплачивал в портовых таможнях пошлину за привезенные товары.

Тут же у приезжих просматривали бывшие при них книги. По приказу царя особенно редкие и ценные книги отбирались для библиотеки, а для владельца изготовлялась копия с пометкой, удостоверявшей, что она совпадает с оригиналом. Миновав таможню и портовые верфи, путешественник вступал в Александрию.

Недалеко от моря протянулась длинная и широкая главная улица Александрии — Канопская, пересекавшая город с востока на запад. Поперечные улицы разбивали столицу на правильные кварталы, обозначавшиеся буквами греческого алфавита. Тенистые портики с колоннадами украшали улицы и защищали прохожих от палящего солнца.

Приезжих поражала ширина улиц египетской столицы. Здесь свободно проезжало несколько повозок, а ведь в узких, кривых улочках греческих городов даже две повозки с трудом могли разъехаться. Если любопытным хотелось сразу окинуть взглядом большую часть Александрии, они могли подняться на выстроенную в центре города искусственную гору, окруженную парком. Она была посвящена богу лесов Пану и называлась Паней. К востоку от нее простирались здания и сады царского дворца, занимавшего почти четвертую часть города. Здесь же помещался мавзолей Александра Македонского, прах которого покоился в золотом гробу. Вокруг постепенно воздвигались новые гробницы египетских царей. К востоку от дворца путешественник видел великолепное здание дома муз, богинь-покровительниц науки и искусства (музей).

Дом муз — музей в Александрии — имел огромную библиотеку, слава о которой распространилась по всему миру. Здесь хранилось до 500 000 книг: поэмы, исторические, медицинские, математические и философские труды.

По всему миру собирали египетские цари книги для своей библиотеки. Птолемей II выписал из Афин драгоценные рукописи трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида с тем, чтобы снять с них копии. 15 талантов[42] золота потребовали у него афиняне в залог того, что рукописи будут возвращены. Царь предпочел лишиться залога и оставил подлинники у себя, отослав в Афины копии.

Древняя книга вовсе не походила на нашу. Ее писали на листах папируса.

Папирус в древности заменял бумагу. Он изготовлялся из стеблей высокого тростника, росшего в устье Нила. Тростник разрезали вдоль и получали узкие длинные ленты, которые склеивали и прессовали. Высохшие листы походили на светло-желтую бумагу. Листы папируса склеивали один с другим и получали длинную полосу. На папирусе писали тростниковой палочкой, обмакивая ее в тушь — черную или цветную. Начало отдельной мысли или главы писец обычно украшал буквой или иероглифом красного цвета, и отсюда наше выражение «писать с красной строки».

Когда лист кончался, к нему приклеивали другой, получался длинный столбец. Были книги в сто и более метров в длину! Окончание такой книги прикрепляли к стержню (палке из дерева, металла, кости) и свертывали книгу в свиток. Читать такую книгу было не очень удобно. Надо было постепенно ее разматывать. Древние люди никогда не писали и не читали за столом или за партой. Низенькие столики были только для еды, а писали и читали либо держа свиток на коленях, либо стоя за высоким пюпитром.

Готовая книга перевязывалась шнурком и, если это была ценная книга, укладывалась в трубку — футляр из дерева. В древности не было картона, его заменял пергамент, на котором начали писать со II в. до н. э.

Пергамент — это тонкая, хорошо выделанная кожа молодого скота. Шкуры козлят, верблюжат, ягнят, ослят, поросят очищали от волоса и подкожного жира, полировали и лощили, белили, растягивали и нарезали листами правильной формы. Папирус рос только в Египте, а пергамент можно было изготовлять везде. Рассказывают, что, когда царь Египта запретил вывозить из страны папирус, в Пергаме (Малая Азия) стали изготовлять писчий материал из шкур скота, поэтому этот материал и называется пергаментом. Хороший пергамент напоминает тонкий, плотный, полупрозрачный картон такой же толщины, как почтовая открытка или обложка ученической тетради.

Египтяне сначала изготовляли из пергамента футляры для книг, но потом поняли, что пергамент прочнее папируса и писать на нем можно с двух сторон. Можно счистить старый текст (для этого применялся пористый и очень легкий камень — пемза) и снова писать на листе. Теперь ученые могут особыми сложными способами прочесть даже совершенно невидимый глазу и счищенный текст между строками нового письма. Это позволило многое узнать о жизни древних людей, об их литературе и науке.

Книга из пергамента тоже свертывалась в свиток. Много позднее лист пергамента стали сгибать вдвое или вчетверо и, получая таким образом тетрадь (от греческого слова тетра — четверть листа), сшивали ее нитками.

Путешественник с трепетом вступал в великолепное здание Александрийской библиотеки. Статуи девяти муз — богинь наук я искусств — встречали посетителя в просторном круглом зале. Мраморные скамьи расставлены в читальном зале, перед читателем стоит мраморный бог Аполлон — покровитель науки и повелитель муз.

Старый библиотекарь проводил путника в хранилище. Тянутся на сотни метров вдоль коридоров полки, на них лежат свитки, торцовой (боковой) стороной они обращены наружу. Опытный и знающий библиотекарь быстро найдет нужную книгу. Он читает ярлычки, прикрепленные к торцовой стороне свитка, на них указан автор, название, часть (бывали книги в нескольких свитках), условный номер (шифр) книги.

В Александрийской библиотеке хранились книги на греческом, египетском, латинском языках, книги на папирусе, пергаменте, пальмовых листах, пластинках из дерева и кости. Здесь были рукописи из далекой Индии, имелись и надписи на неведомых никому и забытых уже тогда языках исчезнувших народов и культур.

Отовсюду съезжались к Александрийскому дворцу знаменитые писатели и ученые. Они получали бесплатную квартиру в музее, были освобождены от всех налогов и повинностей, их обязанностью было только прославлять царя. Самые известные из них назначались хранителями библиотеки и наставниками царских детей и их товарищей из знатных семей, которые воспитывались при дворе и впоследствии занимали высокие должности в государстве. Поэт Тимон с насмешкой писал о деятелях музея: «В многоплеменном Египте многочисленные кропатели книг откармливаются в клетке муз».

И действительно, «в клетке муз» приходилось или восхвалять царей, или обращаться к мелким, далеким от жизни темам. Вот, например, знаменитый поэт Феокрит. Он родился в Сиракузах и учился на острове Косе, где познакомился с будущим царем Птолемеем II. Вернувшись в родные Сиракузы, Феокрит пытался войти в милость к царю Гиерону II. Он обратился к нему с изящными стихами, в которых жаловался, что никто не хочет поддержать бедного поэта, все гонятся за деньгами и не интересуются стихами, говоря, что с них вполне достаточно и Гомера. А ведь тот, кто поделится своим богатством со служителем муз, приобретет вечную славу и останется жить в его песнях. Но Гиерон не откликнулся на воззвание поэта, и Феокрит направился в Александрию. Он воспевал великодушие Птолемея II, его мужество и благородство, его «божественных» родителей, его обширные владения и сильное войско. Он описал в стихах великолепные празднества «наилучшего повелителя свободнорожденных людей».

Хранитель Александрийской библиотеки Каллимах составил подробное описание всех находившихся в ней рукописей, на что потратил много лет. Но он успевал писать также поэмы и гимны в честь богов и короткие стихи — эпиграммы. Когда царь Птолемей III Эвергет уходил на войну в Сирию, его жена, царица Береника, обещала посвятить свои волосы богине красоты и любви Афродите, если царь вернется здоровым и невредимым. Царь вернулся, и коса царицы была возложена на алтарь, но вскоре оттуда пропала. Тогда придворные льстецы назвали одно из созвездий «Волосами Береники», а Каллимах в стихах прославил волосы царицы, взятые богами на небо. Он воспевал также умершую царицу Арсиною, которая, по его словам, стала четвертой Харитой; три Хариты были богинями красоты, песен и веселья. Каллимах стремился сделать свои стихи необычными, часто повторяя, что он не хочет идти по проторенной дороге, не хочет «пить из общего колодца».

Наука в те времена сделала значительные успехи. Философ Эпикур вслед за известным ученым Демокритом призывал людей изучать природу и вселенную, чтобы избавиться от гнетущего страха перед смертью и богами. Пусть люди поймут, что смерть не страшна, потому что за гробом их не ждут никакие мучения, они просто перестанут что-либо чувствовать. Пусть они узнают, что в вечной и бесконечной вселенной возникают и гибнут миры, состоящие из вечно движущихся частиц материи — атомов, и что боги тут совсем ни при чем. Люди выдумали их, потому что не понимают грозных сил и явлений природы, а выдумав, стали их бояться. Тот, кто все это поймет, станет спокойным, свободным и счастливым.

Многие ученые изучали в Александрийской библиотеке творения древних авторов: Гомера, афинских поэтов, авторов комедий; сличали копии, устанавливали, какие из них наилучшие, писали подробные примечания, объяснения и толкования.

Другие занимались историей и географией. Среди ученых прославился в это время Эратосфен, много лет стоявший во главе библиотеки. Он написал сочинение по истории от падения Трои до царствования Александра Македонского. Эратосфен пытался установить точные даты всех событий, пользуясь списками спартанских царей и записями Олимпийских игр. Эратосфен был прекрасным математиком и попытался решить трудную задачу — измерить окружность Земли. Его вычисления были очень точны.

Значительно продвинулось в то время изучение естественных наук. Врачи впервые уяснили значение пульса. Вскрывая животных, они пришли к выводу о связи нервов с мозгом. Хирурги выполняли сложные операции, тщательно исследовали действие различных лекарств.

Ученик Аристотеля Феофраст, которого Птолемей II пригласил в Александрию, написал обширный труд о растениях. Он подробно описывал их корни, стебли, листья, цветы, семена, их распространение в зависимости от почвы и климата. Более двух тысяч учеников было у Феофраста, и он призывал их неустанно и добросовестно трудиться. «Или откажись от науки, — говорил он им, — труд этот очень велик, или занимайся ею с жаром, тогда и слава будет велика».

Но особенно большие успехи сделала математика и механика. Великий математик Эвклид открыл школу в Александрии. Его работа по геометрии «Элементы» на века стала настольной книгой ученых и учащихся. И до сих пор школьники изучают доказанные им теоремы.

Эвклид писал и работы по астрономии, музыке. Один из его учеников спросил, что он приобретет, усвоив все эти познания. Эвклид кликнул раба и приказал дать ученику мелкую монету: пусть возьмет ее, если он учится лишь для того, чтобы наживать деньги. А когда Птолемей I пожелал как можно скорее усвоить его науку, Эвклид смело ответил, что к геометрии царская дорога не проложена.

Из астрономов самым замечательным был Аристарх Самосский, который пытался измерить расстояние от Земли до Луны и до Солнца. Он доказывал, что Земля вращается вокруг своей оси и вместе с другими планетами вокруг Солнца. Почти никто не соглашался с ним. Только спустя более полутора тысяч лет воскресла и победила его идея вместе с учением Коперника.

Были и у других тогдашних ученых отдельные верные догадки, например, что магнетизм как-то связан с электричеством, которое тогда знали лишь по наблюдениям над рыбой — электрическим скатом. Пытались строить различные, главным образом военные, машины. Но не было желания и выгоды трудиться над усовершенствованием машин, помогающих человеку. Ведь в древнем мире было много рабов, труд которых никто не жалел и никто не стремился облегчить. А если бы рабу и дали какую-нибудь машину, он не стал бы стараться понять, как с нею обращаться, потому что ему вовсе не хотелось лучше работать: все, что он создавал, шло на пользу лишь ненавистным господам.

— Ты не любишь римлян? А кто их любит? Ты уверяешь, что римляне обманут нас, что обещанная нам самостоятельность окажется пустыми словами? Что римляне будут высасывать из нас соки так же, как из других своих союзников? Я тоже так думаю и глубоко уважаю людей, которые готовы пожертвовать не только своим благополучием и своим имуществом, но и своей жизнью для блага родины. Но есть люди, которых я не уважаю: я не уважаю глупцов!

Так говорил богатый сиракузский купец Фрасон, нервно расхаживая во дворе дома Адранодора, близкого родственника сиракузского царя Гиеронима. Двор был построен в египетском стиле, с пальмами, прудом и фонтаном.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Адранодор.

— Вот ты подбиваешь Гиеронима порвать отношения с римлянами и вступить с ними в открытую войну, и мальчик-царь в восторге от твоего патриотизма. А подумал ли ты, что значит война сиракузян с римлянами? На каждого нашего воина придется не меньше десяти римских солдат, у них превосходный флот, отличное вооружение и, что важнее всего, огромные средства для ведения войны. Война с Сиракузами для них не более чем увеселительная прогулка. Так разве можно, пусть из самых лучших побуждений, послать весь цвет сиракузской молодежи на верную смерть?

— Ты был бы прав, — сказал Адранодор, — но ты не учел одной мелочи: у нас есть Архимед!

— Ха, ха, ха! — засмеялся Фрасон. — У них корабли, осадные машины, а у нас сумасшедший старичок Архимед! Неужели ты веришь фантазиям Архимеда? Он уверял, что если найдет подходящее место, на которое может стать, то он сдвинет с места Землю. И этому ты тоже веришь? Про него рассказывают, что он бежал голый из бани по улице и кричал: «Нашел! Нашел!»

— Это все глупые россказни, — прервал его Адранодор.

— Пусть это выдумки! Я не спорю, он хороший математик. Его глобус, на котором вращаются Луна и звезды вокруг Земли, его механические игрушки и приспособления для полива полей — все это презанимательные вещи. Но глупо думать, что при помощи таких игрушек можно заставить римлян отступить от Сиракуз! Они сначала, может быть, удивятся, даже испугаются, возможно, что архимедовы орудия будут стоить им нескольких жизней. Но зато и расправа с нашими гражданами после победы римлян будет еще более жестокой.

— Так что же по-твоему? — гневно возразил Адранодор. — Отдаться на милость победителю? Ждать, когда все население Сиракуз будет обращено в рабство и увезено в Рим за неуплату долгов римским ростовщикам? В этом, по-твоему, долг патриота?

— Я считаю, — заявил Фрасон, — что покойный царь Гиерон, перед которым вы все так преклоняетесь, держался более умной политики: он старался не озлоблять римлян и посылал им ценные подарки…

Спорящие не заметили, как во двор вошел Архимед. Он вмешался в разговор и, обращаясь к Фрасону, сказал:

— Я был близок к Гиерону, он советовался со мной по всем политическим вопросам. И смею тебя уверить, что он, а не кто другой дал указания, как нам поступать после его смерти. Мы только исполняем задуманный Гиероном план. Но сейчас не время об этом говорить: твои единомышленники ведут себя так, что мне пришлось на время забыть о подготовке военных машин и заняться борьбой с заговорщиками, потому что царя окружают растяпы, которые не могут защищать нас от врагов родины.

— Ты имеешь в виду наши переговоры с римлянами? — сказал Фрасон. — Но никакой закон не запрещает вести такие переговоры. Наша единственная цель — спасти гибнущую родину.

— Хороши спасители! — перебил его Архимед. — Мне только что удалось раскрыть заговор против молодого царя, его организовали твои друзья. Если бы не придуманная мною хитрость, Гиероним был бы уже мертвым. Боюсь, как бы тебе не пришлось думать не о спасении родины, а о спасении своей жизни.

— Что ты говоришь? Не выдумка ли это? Я, Фрасон, во всяком случае, никакого участия в этом заговоре не принимал, этого вы никогда не докажете! Я не боюсь вас! Но я не советовал бы вам раздувать это дело, это было бы очень глупым шагом!

— Почему глупым? — спросил Адранодор.

— Гиероним очень непопулярен в народе. Союз с Карфагеном, грубый прием, оказанный им римским послам, нелепое требование вернуть подарки, которые Гиерон в свое время послал римлянам, — все это либо глупость, либо он нарочно вызывает римлян начать войну против Сиракуз.

— Все, что делает царь, он делает с согласия военного совета, и я полностью одобряю его действия, — гневно сказал Архимед. — Да и вообще тебе в доме Адранодора нечего делать: ты ничего здесь не выведаешь. Ты бы лучше поскорей пошел прятать свои богатства, я ведь знаю, что вам, богачам, дороже жизни! А мы займемся своим делом.

Со времени этого разговора прошло более двух лет. За это время произошло много событий.

Независимая политика, которую вел сиракузский царь Гиероним, привела к тому, что римляне твердо решили убрать его со своего пути. Они двинули войска против союзных с Сиракузами городов Сицилии.

Когда римские войска стояли уже поблизости от Сиракуз, римским агентам удалось убить царя Гиеронима. Так же погиб и родственник царя Адранодор, в доме которого происходил спор Архимеда с богатым купцом Фрасоном.

Богачи, придя к власти, поспешили заявить, что Сиракузы будут подчиняться римлянам. В своем низкопоклонстве перед завоевателями они дошли до того, что даже послали сиракузское войско на помощь римлянам, разорявшим города Сицилии. Однако воины, увидев, как бесчеловечно ведут себя в Сицилии захватчики, поняли, что ожидает Сиракузы, если римляне овладеет островом. Они отказались участвовать в походе и вернулись в Сиракузы.

Власть снова перешла к противникам римлян. Сиракузяне захватили огромный пятиярусный римский военный корабль, на котором находились римские послы; едва удалось удержать народные массы от убийства послов.

После этого римский флот и сухопутное войско, уже находившееся в Сицилии, двинулись к Сиракузам и осадили их с суши и с моря.

Фрасон, в последнее время отошедший от политических дел, уныло бродил вдоль городской стены. Всякое сопротивление римлянам казалось ему нелепым и бессмысленным. Римский флот состоял из 60 огромных хорошо вооруженных судов, трехъярусных и пятиярусных. На кораблях находилось большое число воинов, закаленных в боях. Римляне везли с собой множество метательных и осадных машин. Одни из этих машин выбрасывали огромные камни, другие могли бить по каменным стенам тяжелыми таранами.

Фрасон видел с городской стены, как огромный флот подплывал к Сиракузам.

— Не пройдет и нескольких часов, — думал он, — как стены будут проломаны и римляне войдут в город.

И он уже стал подумывать о том, как спасти свою жизнь. Ему заранее удалось приготовить подземный ход, через который он в тяжелую минуту мог выйти за стены города.

Но в это время произошло такое, чего Фрасон совершенно не ожидал. Навстречу римлянам не вышло ни одного сиракузского судна, никого не было и на зубцах стен. Но из отверстий в городской стене вдруг начали вылетать огромные камни, каждый весом в четверть тонны, множество стрел, огромные куски свинца. Все это неслось со страшным шумом и свистом, точно попадало в римские корабли. Они начали быстро выходить из строя: разбивались корпуса, разрывались и уничтожались скрепы, воины прыгали в воду и спасались на лодках.

Все это было делом рук гениального Архимеда.

Римский флот был, однако, очень велик, и уцелевшим кораблям все же удалось подойти к самой городской стене. Фрасон с трепетом ждал, что будет дальше.

Но тут произошло еще более неожиданное. Внезапно из отверстий в стене высунулись странные бревна, загнутые в виде рога, гигантские лапы, какие-то клювы, вроде журавлиных. Эти лапы и клювы схватывали корабль за нос, поднимали его в воздух и ставили корабль вертикально. Меньшие корабли эти лапы поднимали иногда высоко над морем; суда раскачивались, вися в воздухе, и с них сыпались в воду матросы. Затем лапа отделялась и переводилась на другой корабль. Схваченный лапой корабль опрокидывался, и лишь немногим матросам удавалось спастись…

И Фрасон увидел то, чего он уже никак не ожидал: римляне отошли от городской стены, прекратили сражение.

Фрасон понимал, что римляне не уйдут домой: еще не было случая, чтобы римляне отказывались от своих планов. Возобновят ли они приступ, попытаются ли вынудить сиракузян к сдаче голодом или рассчитывают на помощь изменников в городе?

И Фрасону стало стыдно за всю свою прежнюю деятельность. Ему было уж за семьдесят лет, он любил свой город и много говорил о патриотизме, о долге, но в сущности ничего не сделал для родины. А сейчас самое важное для родины — знать намерения врага.

У Фрасона была приготовлена лазейка для выхода. Он знал, что даже если римляне поймают его, то вряд ли они его убьют: он известен как бывший вождь римской партии. Пробравшись во вражеский лагерь, он мог бы добыть ценные сведения.

Фрасону с группой преданных ему молодых людей удалось выйти через подземный ход и подойти незаметно к берегу моря.

На берег были выброшены остатки римского вестового судна. Судно было разбито снарядами Архимеда. Людей на нем не было. Они, очевидно, были убиты или бежали. Среди выброшенного хлама Фрасон увидел большую цилиндрическую коробку. Он знал, что в таких коробках римляне хранят всякие документы При перевозке по морю. Он вскрыл коробку. В ней лежало донесение римского полководца Марцелла своему правительству. Хотя оно было написано в веселом, шутливом тоне, было совершенно ясно, что Марцелл чрезвычайно обеспокоен происшедшим. В донесении было написано:

«Как это ни нелепо, но нам приходится изменить наши планы из-за одного старичка, математика Архимеда. Этот человек решил напоить наши корабли допьяна морской водой. Из-за его машин известные своей храбростью римские солдаты стали так трусливы, что если замечают, что над стеной движется кусок каната или бревно, то кричат: “Вот оно! Вот оно!” — и бегут, думая, что это новая машина Архимеда, несущая им смерть. Я думаю, что нам надо перестать драться с математиком Бриареем[43]. Он, сидя спокойно у моря, уничтожает наши корабли, затмевая подвиги сторуких великанов. Мы не можем идти на такие потери, вдобавок в войске паника. Все наши силы должны быть теперь направлены на то, чтобы не дать карфагенянам подойти к городу на помощь Сиракузам. Тогда в городе начнется голод, а остальное будет доделано нашими друзьями, которых немало в Сиракузах. Терпение — высшая добродетель римлянина».

Фрасон был замечен гарнизонными воинами с городской стены, его приняли за перебежчика, и он пал, сраженный меткой стрелой. Но, умирая, Фрасон приказал своим спутникам передать перехваченное письмо руководителям Сиракуз, и это было выполнено…

Восемь месяцев осаждали римляне Сиракузы. Они пускали в ход всяческие уловки, передавали изменникам, находившимся в городе, большие суммы денег, но идти на приступ больше ни разу не осмеливались.

Древний историк Плутарх писал по этому поводу:

«Такова чудесная сила одного гениального человека. Располагая огромными силами, сухопутными и морскими, римляне надеялись с первого же приступа взять город и сделали бы это, если бы кто-нибудь удалил из Сиракуз одного старичка. Но он был, и римляне не решались идти даже на приступ».

Расчеты Архимеда и его соратников оправдались: карфагенянам удалось прорваться в город на помощь сиракузянам. Сиракузян погубило случайное обстоятельство: в войске карфагенян вспыхнула эпидемия чумы, и сицилийские греки утратили могучего союзника. В городе началась паника. В результате голода и упадка духа среди сиракузян изменникам удалось передать в руки римлян одно из сиракузских укреплений, и тогда судьба города была решена. Римские воины ворвались в Сиракузы, грабили и убивали жителей города. Оставшиеся в живых были обращены в рабство.

Знаменитый математик Архимед был убит. О его смерти рассказывают следующее. В разгар боя на улицах города Архимед сидел на пороге своего дома, углубленный в нарисованные им на дорожном песке чертежи. Пробегавший римский солдат наступил на рисунки, и тогда Архимед бросился на римлянина с криком: «Не тронь моих чертежей!» Разъяренный солдат ударом меча убил Архимеда.

Легенда о гибели ученого придумана впоследствии, чтобы создать образ углубленного в свою науку и оторванного от жизни мудреца. Достоверные факты жизни Архимеда опровергают легенду о том, что он был убит случайно. Архимед был не только великим ученым, но и патриотом, активным борцом за свободу и независимость. Он пал, защищая родной город.