Стихи. Оды. Басни

В. ТРЕДИАКОВСКИЙ

СТИХИ ИЗ РОМАНА «ЕЗДА В ОСТРОВ ЛЮБВИ»[1]

* * * Там сей любовник, могл ей который угодить,[2] Счастию небо чиня все зависно,[3] В жаре любовном целовал ю присно; А неверна ему всё попускала чинить! Вся кипящая похоть в лице его зрилась; Как угль горящий все оно краснело. Руки ей давил, щупал и все тело. А неверна о всем том весьма веселилась! Я хотел там убиться, известно вам буди: Вся она была тогда в его воли, Чинил как хотел он с ней се ли, то ли; А неверна, как и мне, открыла все груди!

1730

* * * Перестань противляться сугубому жару[4]: Две девы в твоем сердце вмястятся без свару[5], Ибо ежель без любви нельзя быть счастливу, То кто залюбит больше, Тот счастлив есть надольше. Люби Сильвию красну, Ирису учтиву, И еще мало двух, быть коли надо чиву. Мощной богини любви сладость так есть многа, Что на ста олтарях ей жертва есть убога. Ах! Коль есть сладко сердцу на то попуститься! Одна любить не рада? То другу искать надо, Дабы не престать когда в похоти любиться И не позабыть того, что в любви чинится. Не печалься, что будешь столько любви иметь: Ибо можно с услугой к той и другой поспеть. Льзя удоволить одну, так же и другую; Часов во дни довольно, От той с другой быть вольно. Удоволив первую, доволь и вторую, А хотя и десяток, немного сказую!

1730

* * * Не кажи больше моей днесь памяти слабкой,[6] Что невозможно в свете жить без любви сладкой, Не кажи,[7] мое сердце, надобно, чтоб Слава Больше тысячи Филис[8] возымела права. Ступай и не противься куды ведет тая: Сей любви не может быть лучше иная. Ты выграшь сей пременой: Слава паче красна, Нежель сто Аминт, Ирис, Сильвий, и всем ясна.

1730

СТИХИ НА РАЗНЫЕ СЛУЧАИ

Песенка, которую я сочинил,

еще будучи в московских школах,

на мой выезд в чужие краи[9]

Весна катит, Зиму валит, И уж листик с древом шумит. Поют птички Со синички, Хвостом машут и лисички. Взрыты брозды, Цветут грозды, Кличет щеглик, свищут дрозды, Льются воды, И погоды; Да ведь знатны нам походы.[10] Канат рвется, Якорь бьется, Знать, кораблик понесется. Ну уж плынь спешно, Не помешно, Плыви смело, то успешно. Ах! широки И глубоки Воды морски́, разбьют боки. Вось заставят, Не оставят Добры ветры и приставят[11]. Плюнь на суку, Морску скуку,[12] Держись черней,[13] а знай штуку[14]: Стать отишно И не пышно;[15] Так не будет волн и слышно.

1726

Описание грозы,

бывшия в Гаге[16]

С одной страны гром, С другой страны гром, Смутно в возду́хе! Ужасно в ухе! Набегли тучи Воду несучи, Небо закрыли, В страх помутили! Молнии сверкают, Страхом поражают, Треск в лесу с перуна, И темнеет лу́на, Вихри бегут с прахом, Полоса[17] рвет махом, Страшно ревут воды От той непогоды. Ночь наступила, День изменила, Сердце упало: Всё зло настало! Пролил дождь в крышки, Трясутся вышки, Сыплются грады, Бьют вертограды. Все животны рыщут, Покоя не сыщут, Биют себя в груди Виноваты люди, Бояся напасти И чтоб не пропасти, Руки воздевают, На небо глашают[18]: «О солнце красно! Стань опять ясно, Разжени тучи, Слезы горючи, Столкай премену[19] Отсель за Вену. Дхнуть бы зефиром С тишайшим миром! А вы, аквилоны, Будьте как и оны; Лютость отложите, Только прохладите. Побеги вся злоба До вечного гроба: Дни нам надо красны, Приятны и ясны».

1726 или 1727

Стихи похвальные Парижу[20]

Красное место! Драгой берег Сенски![21] Тебя не лучше поля Элисейски: Всех радостей дом и слáдка покоя, Где ни зимня нет, ни летнего зноя. Над тобой солнце по небу катает Смеясь, а лучше нигде не блистает. Зефир приятный одевает цвéты Красны и вόнны чрез многие леты. Чрез тебя лимфы[22] текут все прохладны, Нимфы гуляя поют песни складны. Любо играет и Аполлон с музы В лиры и в гусли, также и в флейдузы[23]. Красное место! Драгой берег Сенски! Где быть не смеет манер деревенски: Ибо все держишь в себе благородно, Богам, богиням ты место природно. Лавр напояют твои сладко воды! В тебе желают всегда быть все роды[24]: Точишь млеко, мед и веселье мило, Какого нигде истинно не было. Красное место! Драгой берег Сенски! Кто тя не любит? разве был дух зверски! А я не могу никогда забыти, Пока имею здесь на земли быти.

1728

Стихи похвальные России[25]

Начну на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Ибо все днесь мне ее добрόты Мыслить умом есть много охоты, Россия мати! свет мой безмерный! Позволь то, чадо прошу твой верный, Ах, как сидишь ты на троне красно! Небо российску ты солнце ясно! Красят иных всех златые скиптры, И драгоценна порфира, митры; Ты собой скипетр твой украси́ла, И лицем светлым венец почтила. О благородстве твоем высоком Кто бы не ведал в свете широком? Прямое сама вся благородство: Божие ты, ей! светло изводство. В тебе вся вера благочестивым, К тебе примесу нет нечестивым; В тебе не будет веры двойныя,[26] К тебе не смеют приступить злые. Твои все люди суть православны И храбростию повсюду славны; Чада достойны таковой мати, Везде готовы за тебя стати. Чем ты, Россия, не изобильна? Где ты, Россия, не была сильна? Сокровище всех добр ты едина, Всегда богата, славе причина. Коль в тебе звезды все здравьем блещут! И россияне коль громко плещут: Виват Россия! виват драгая! Виват надежда! виват благая. Скончу на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Сто мне язы́ков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило!

1728

Ода IV.[27]

Похвала Ижерской земле[28]

и царствующему граду Санктпетербургу

Приятный брег! Любезная страна! Где свой Нева поток стремит к пучине. О! прежде дебрь, се коль населена! Мы град в тебе престольный видим ныне. Немало зрю в округе я доброт: Реки́ твоей струи легки и чисты; Студен воздýх, но здрав его есть род: Осушены́ почти уж блата мшисты. Где место ты низвергнуть подала Врагов своих блаженну Александру[29], В трофей и лавр там лавра[30] процвела; Там почернил багряну ток Скамандру,[31] Отверзла путь, торжественны врата К полтавским тем нолям сия победа; Великий сам, о! слава, красота, Сразил на них Петр равного ж соседа. Преславный град, что Петр наш основал И на красе построил толь полезно, Уж древним всем он ныне равен стал, И обитать в нем всякому любезно. Не больше лет, как токмо с пятьдесят, Отнеле ж все хвалу от удивленной Ему души со славою гласят, И честь притом достойну во вселенной. Что ж бы тогда, как прόйдет уж сто лет? О! вы, по нас идущие потомки, Вам слышать то, сему коль граду свет, В восторг пришед, хвалы петь будет громки. Авзонских[32] стран Венеция, и Рим, И Амстердам батавский[33], и столица Британских мест, тот долгий Лόндон[34] к сим, Париж градам как верьх, или царица, — Все сии цель есть шествий наших в них, Желаний вещь, честнόе наше странство,[35] Разлука нам от кровнейших своих; Влечет туда нас слава и убранство. Сей люб тому, иному — тот из нас: Как веселил того, другой другого, Так мы об них беседуем мног час, И помним, что случилось там драгого. Но вам узреть, потомки, в граде сем, Из всех тех стран слетающихся густо, Смотрящих всё, дивящихся о всем, Гласящих: «Се рай стал, где было пусто!» Явится им здесь мудрость по всему, И из всего Петрова не в зерцале: Санктпетербург не образ есть чему?[36] Восстенут: «Жаль! Зиждитель сам жил вмале». О! боже, твой предел да сотворит,[37] Да о Петре России всей в отраду, Светило дня впредь равного не зрит, Из всех градов, везде Петрову граду.

1752

Строфы похвальные

поселянскому житию[38]

Счастлив! в мире без сует живущий, Как в златый век, да и без врагов; Плугом отчески поля орющий, А к тому ж без всяких и долгов. Не торопится сей в строй по барабану; Флот и море не страшат его; Ябед он не знает,[39] ни обману; Свой палат дом лучше для него. В нем всегда или он виноградны Вяжет лозы к ты́чкам и шестам; В дни гуляет, те когда изрядны, По долинам, либо по стадам. Он в иной серпом день очищает Ветви все негодные с дерев, Добрый к оным черен прививает; Смотрит, в хлебе нет ли вредных плев. Либо мед и сот кладет сам в кади; И ночь или бывает рыб ловец; Сам же иногда, волны́ в дом ради, Всех обросших он стрижет овец. Осень как плодом обогатится, Много яблок, груш и много слив; О! как полным сердцем веселится, Их величину, их зря налив. Что тогда из всех плодов зреляе, Отбирает разно по частям: То шлет в храм к молитве, что честняе; Приходящим часть хранит гостям. Часть в подарок сродникам, часть брату; Благодетель ту б взял, говорит; Ту несите куму; ту часть свату; Пусть за ту мне друг благодарит. Иногда лежит под старым дубом, Иногда на мягкой там траве; Нет в нем скверных мыслей зле о грубом: Что есть дельно, то всё в голове. Быстрые текут между тем речки; Сладко птички по лесам поют; Трубят звонко пастухи в рожечки; С гор ключи струю гремящу льют. Толь при разном диком сельском шуме Ненадолго спит вздремавши он; Что ни было доброго на думе, Забывает всё в глубокий сон. Но зимою нападут как снеги И от стужи избы станут греть, Много и тогда ему там неги: Начнет род другой забав иметь. В поле ездит он или с собаки, Боязливых зайцев в сеть ловя; То с волками смотрит псовы драки, То медведя оными травя. Тешит он себя и лошадями; И кладет отраву на лисиц; Давит многих иногда силками, Иногда стреляет разных птиц. Часто днями ходит при овине, При скирдах, то инде, то при льне; То пролазов, смотрит, нет ли в тыне, И что делается на гумне. Кто ж бы толь в приятной сей забаве Всех своих печалей не забыл? Хоть в каких бы кто честях и славе, Как сея б он жизни не взлюбил? Буде ж правит весь толь постоянна Дом жена благословенный с ним, Сарра коль была или Сусанна,[40]— То спокойства нет сравненна с сим. Весь некупленный обед готовит, Смотрит, пища чтоб вкусна была, Из живых птиц на жаркое ловит, И другое строит для стола. А потом светлицу убирает К мужнему приходу с дел его; Накормивши деток, наряжает, Встретить с ними б мужа своего. Тот пришел в дом кушать, и садится За накрытый, набранный свой стол: Что ж порядочно у ней все зрится; То причины нет, чтоб был он зол. Каплуны прочь, птицы африкански, Что и изобрел роскошный смак; Прочь бургонски вина и шампански, Дале прочь и ты, густой понтак[41]. Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба, Молодой барашек иногда; Все ж в дому, в чем вся его потреба, В праздник пиво пьет, а квас всегда. Насыщаясь кушаньем природным, Все здорово провождает дни; Дел от добрых токмо благородным, Не от платья и не от гульни. Счастлив, о! весьма излишно, Жить кому так ныне удалось. Дай бог, чтоб исчезло все, что пышно, Всем бы в простоте святой жилось.

1752

ОДЫ ДУХОВНЫЕ

Парафразис вторыя песни Моисеевы[42]

Вонми небо, и возглаголю.

Второзакония, глава 32

Вонми, о! небо, и реку, Земля да слышит уст глаголы: Как дождь я словом потеку; И снидут, как роса к цветку, Мои вещания на долы. Как туча падает на злак, Или как иней где на сено, — Господне имя есть мне в знак, То мыслей призвано не в мрак;[43] Славь бога всяко в нас колено[44]. Бог — истинны его дела И все пути его, суд правый, — Бог верен, а неправда зла, Не зрится ни тоя в нем мгла, Святый весь, он душам свет здравый. Согрешшии вельми пред ним, Не чада стали уж пороком![45] О! род строптив, развратен сим, Сие ль ты господу твоим Воздать за благо мог оброком? Сих оный есть народ делец, Кой весь не мудр и пребезумен: Тебя ж не сам ли сей отец Приял и был тебе творец? Доколе в помыслах ты шумен![46] Воспомяни те дни веков, И купно разумей все лета От рода древнего родов; Спроси у рождшего следов, Познаешь старших всё от света. Как бог язы́ки разделял, Сынов Адамлих рассевая, Пределов столько поставлял, Коль верных слуг себе счислял, От ангельска числа то зная. И стала быть господня часть — Иаков[47] род его избрáнный; Наследием возмог подпасть Израиль весь ему во власть; Всяк прочий люд уж был как странный[48]. В пустыне всем его снабдил[49]: Он жажду, в превеликом зное, В земле безводной утолил, Обвел его и сохранил, Как зéницу очей, в покое. Гнездо как кроет всяк орел, И над птенцами сей летает, — Простер так кри́ла он и сшел, На рамена его возвел, Подъемлет, взносит, соблюдает. Вождем им был господь един, Никто бог чуждий не был с ними; Взвел их на верьх земных плотин, Поставил свыше всех судьбин, Насытил житами благими. Из каменя потек им мед, Елей из тверда ж камня рáвно; Млекό, тук, масло скот дает, И цвет пшеничный всем растет, Их питие — вино преславно. Иаков в сытости процвел, Отвергся вскоре толь любимый; Утыл и толсто расширел, Отступством бога он презрел, Забыл, что спас ему[50] он чтимый. Во нравах все творца чужих И в мерзостях преогорчили: Бесáм пожерли[51] в сквернах сих, Богам, отцам что странны их, От напитавша ж отступили Узрев господь, возревновал, И раздражился он презельно; В сынах и дщерях злость познал, Которых сам он снабдевал, Се взбесновавшихся бездельно. Господь рек: «Сам я отвращу Лице мое от всех их ныне; И напоследок им отмщу, Род развращенный, веру тщу, Не буду видеть в благостыне В гнев привели тем, что не бог[52], И раздражили суетою; Народом их сломлю я рог, Кой не народ, хотя и мног, От глупых и людей бедою.[53] От ярости уж моея, Разжегся огнь палящ до ада; Съест землю и плоды ея; Все попалит страны́ всея Гор основания для глада Употреблю премного зол; Пущу на них мои все стрелы; В снедь птицам ляжет плоть на дол; Пожрет живых зверь в произвол[54]; Не будут и от змиев целы. Внутрь истребит их страх; Извне меч острый обесчадит: Юн с девою погибнет в прах; С седым младенца при сосцах Смерть люта в век изгладит.[55] Изрек бы: их рассею всех, И память в людях уничтожу; Когда б не для противных тех, Которым бы не сбить в поспех, Я в гневе коих сам убожу.[56] Еще чтоб не сказали так: Рукою мы свершили сею, А не господь то всё никак[57]: Сей род, в чием совете мрак, Весьма глуп мыслию своею». О! ежели б все разуметь, И возмогли понять то ясно, Чтоб ныне налящи́ посметь, И всё в руках уже иметь, Что впредь велит он самовластно.[58] Как тысящи един гонить, Как двинуть два б могли тьмы целы, Когда б не предал бог сам бить? И не дал бы господь сломить, Творя их воины толь смелы. Но боги их не таковы, Каков есть бог наш, велий, сильный; Враги ж все наши хоть как львы, Хотящи нашея главы; Однак в них разум необильный. Их из Содома виноград, И от Гомо́рры все их розги[59]; Их грозд есть токмо желчь и смрад; Их ягода горька стократ, Сок отравляет шумны мо́зги. Змиина ярость их вино, И аспидов злость неисцельна, Не богом ли отведено, В сокровищах заключено, Печать на всем том зле презельна? В день мести то воздаст он сам, Когда те прéткнутся ногами. О! гибели день близок вам; И быть чему, стоит уж там: Тем движете его вы сами. Своим бог правду сотворит, И умолен об них он будет; Расслабленных, бессильных зрит, Истаявших не уморит, В конец рабов сам не забудет. Так рек господь: «Их боги где, На коих все вы уповали? Тук ели оных жертв везде, И пили треб вино в чреде, А о сотворшем не внимали. Да встанут, и да вас спасут; Да в помощь вашу те потщатся; На вас покров пусть нанесут[60]; Врагов за вас да потрясут, И да исполнить то помчатся. Но зрите, зрите, что есмь я; И нет нигде другого бога: Мертвит, живит рука моя, Цельба и язва от нея; Нет, кто б исторг, когда та срога[61]. На небо ону возведу, Клянясь десницею моею, Вещаю словом на средý, Да будет слышимо предý: Живу вовеки сам я с нею. Когда я изощрю мой меч И на престол судебный сяду, То тем врагов хощу посечь, И в месть нелюбящих повлечь, И ненавидящих поряду. Я кровью стрелы напою, Наестся меч мой мяс от тела, От тела язвенных в бою, От глав князей, что убию, Их попленивши грады, села». Возвеселитесь, небеса, Вы с богом нашим купно; Да прославляет чудеса, От древнего уже часá, Весь ангельский чин неотступно. Языки́! вы с его людьми В веселии сердец ликуйте; Сынов род, крепость восприми И радостию возгреми; Все ныне славно торжествуйте. Отмщает бог за вас в день сей, И ненавидящим сурово Он в правде воздает своей; Земле ж его чад и людей Есть очищение готово.

1752

БАСЕНКИ [62]

Петух и жемчужина[63]

Петух взбег на навоз, а рыть начав тот вскоре, Жемчужины вот он дорылся в оном соре. Увидевши ее: «Что нужды, говорит, Мне в этом дорогом, что глаз теперь мой зрит? Желал бы лучше я найти зерно пшеницы, Которую клюем дворовые мы птицы; К тому ж мне на себе сей вещи не носить; Да и не может та собой меня красить. Итак, другим она пусть кажется любезна, Но мне, хоть и блестит, нимало не полезна».

1752

Ворон и Лисица[64]

Негде Вόрону унесть сыра часть случилось; Нá дерево с тем взлетел, кое полюбилось. Оного Лисице захотелось вот поесть; Для того, домочься б, вздумала такую лесть: Воронову красоту, перья цвет почтивши И его вещбу еще также похваливши, «Прямо, говорила, птицею почту тебя Зевсовою[65] впредки, буде глас твой для себя, И услышу песнь, доброт всех твоих достойну». Ворон похвалой надмен[66], мня себе пристойну. Начал, сколько можно громче, кракать и кричать, Чтоб похвал последню получить себе печать; Но тем самым из его носа растворенна Выпал нá землю тот сыр. Лиска, ободренна Оною корыстью, говорит тому на смех: «Всем ты добр, мой Вόрон; только ты без сердца мех[67]».

1752

ПРИМЕЧАНИЯ

Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769) — поэт, ученый-филолог. Родился в семье священника в Астрахани. Здесь же обучался у католических монахов «словесным наукам», на латинском языке. Самовольно оставил родительский дом и, добравшись до Москвы, поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Спустя два года отправился за границу, слушал лекции в Сорбонне и Парижском университете. В 1730 году возвратился в Россию и в том же году издает перевод любовно-аллегорического романа Поля Тальмана «Езда в Остров Любви». В 1732 году назначен переводчиком со званием секретаря Академии наук.

В 1735 году печатает трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», положивший в России начало силлабо-тоническому стихосложению. В 1745 году получает звание профессора «латинския и российския элоквенции». В 1751 году печатает перевод философско-политического романа Джона Барклая «Аргенида».

Под давлением враждебного ему академического начальства вынужден был в 1759 году оставить Академию наук.

В 60-е годы на основе французского романа Фенелона «Похождения Телемака» создает эпическую поэму «Тилемахида», написанную «российским гекзаметром» (шестистопным дактилем).

Завершает перевод древней и новой истории Роллена-Кревье (всего тридцать томов). Умер в нищете.

Сочинения Тредиаковского печатаются по тексту издании: В. Тредиаковский, Избранные произведения (Библиотека поэта. Большая серия), «Советский писатель», М. — Л. 1963; басенка «Петух и Жемчужина» — по тексту издания: В. Тредиаковский, Сочинения и переводы, т. I, СПб. 1772.