Земля — это элемент спокойствия и телесности.

Она символизирует наше место в этом мире, материю, которая предоставляет нам пропитание и кров над головой.

В потенциале в этом элементе заложена идея преуспеяния.

Я чуть было не уснул в ванне, когда раздался звонок телефона. Целый день я сражался со сценарием передачи о возможности путешествовать во времени. Покончив наконец с черновым вариантом, решил принять горячую ванну, чтобы расслабиться.

У меня оставалось еще два часа на работу с текстом, однако когда я увидел на экране мобильника номер Иветты, продюсера нашего канала, то испугался надвигающихся проблем.

Вот уже два года я писал сценарии радиопередач для программы «Сеть» с минимальной аудиторией слушателей. Идеальная работа для городского отшельника вроде меня: если мне и звонили из редакции, то только ради того, чтобы в последний момент сообщить о перемене темы. Сейчас, когда мне достались путешествия во времени, я был готов воспринять подобное почти что с благодарностью, однако на другом конце телефонной линии меня поджидали совсем иные новости.

— Какие у тебя планы на вечер? — спросила Иветта.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сформулировать хоть какой-нибудь ответ. Продюсер «Сети» была одной из самых привлекательных женщин, которых я знал, однако я никогда не подумал бы, что у нас с ней имеются хоть какие-то шансы. Это была неприступная девица, никогда не выходившая из рамок профессиональных отношений.

Уверившись, что Иветта приглашает меня поужинать тет-а-тет, я в конце концов ответил:

— Вообще-то никаких. Я целый день пытаюсь себе представить, как можно исхитриться путешествовать во времени, но все, что мне удалось отыскать, — это роман Герберта Уэллса, недоброкачественную кинопродукцию да труды теоретиков, которые еще хуже, чем фильмы.

— Путешествия во времени подождут. Я хочу предложить тебе кое-что поинтереснее.

«Точно, это приглашение на ужин», — подумалось мне.

Я уже видел себя в ресторане, при свечах, в компании божественной Иветты.

Задавая вопрос, я почувствовал, как краснеют мои щеки.

— Что может быть интереснее, чем путешествия во времени?

— Те пятнадцать минут славы, на которые, как говорят, имеет право каждый смертный. Впрочем, тебе повезло больше: на твою долю выпало пятьдесят минут славы. В три раза больше, чем для всех прочих.

— Да что ты несешь?

— Хавьер, ты дебютируешь в роли гостя нашей студии. Один человек, приглашенный на сегодняшний вечер, угодил в аварию, и заменить его мне некем.

Я глубоко вдохнул и выдохнул. Дело было не только в том, что романтическая фантазия, порожденная моим мальчишеским воображением, растаяла без следа. Речь шла о выходе в прямой эфир — при моей-то робости я ведь и на собраниях соседей по дому боюсь голос повысить. К тому же, поскольку сценарии готовятся за неделю, я даже не помнил, какая тема намечена на сегодняшний вечер.

— До передачи осталось всего два часа, — запротестовал я.

— Да, конечно, но ты ведь специалист почти по всем вопросам. Или я ошибаюсь?

— Нисколечко. Мое ремесло — это «вырезал и вклеил», только выступать в прямом эфире на пятидесятитысячную аудиторию — совсем другое дело.

— Сорокатысячную, — уточнила Иветта. — По данным последнего опроса, мы опустились еще на одну ступеньку по лестнице в преисподнюю.

— Как бы там ни было, и этого количества достаточно, чтобы сделать из меня посмешище. А что, позвать больше некого?

— Ответ отрицательный. Ну ладно, брось отлынивать от работы. Тебе и делать ничего не придется. Основной груз интервью взвалит на себя Эрнан. От тебя всего-навсего требуется с умным видом вставить два-три слова за всю передачу.

— Ну да, на закуску, — усмехнулся я, пытаясь вспомнить, над каким же сценарием трудился неделю назад.

Горячая ванна, казалось, начисто растопила мою память.

— «Относительно ясный Эйнштейн», ты не забыл? — Иветта нетерпеливо неслась вперед. — Вся программа крутится вокруг этой книги. В студию явится сам автор.

— Да ведь он же зануда! — Теперь я вспомнил. — Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь составит для себя представление об относительности, если прочитает его книгу. По-моему, этот автор совсем не разобрался в Эйнштейне. Хотя, хвастать не буду, я тоже.

Иветта не обратила на мои слова ни малейшего внимания и поспешила закончить разговор:

— Вот и прекрасно. Итак, сегодня вечером ты выступаешь у нас. Не опаздывай, ладно? — И повесила трубку.

Занудство гостя студии превзошло все мои ожидания. Уходя по касательной от каждого вопроса, задаваемого Эрнаном, он ухитрился продемонстрировать слушателям весь свой послужной список.

Десять драгоценных минут радиоэфира Боннин потратил на объяснение системы постдипломного образования в Стэнфордском университете, где сам он подвизался в качестве приглашенного профессора.

За стеклом в радиорубке появилась Иветта. Она отодвинула звукооператора в сторону и двумя пальцами показала мне воображаемые ножницы, что означало: «Срочно заткни ему пасть».

До этого момента все мое участие в диалоге заключалось в «здрасьте» на первых минутах и одном библиографическом уточнении. Теперь, когда передача перевалила за середину, мне предстояло выступить в роли «плохого полицейского». Я неуверенно поднял руку.

Эрнан воспользовался этим знаком и перебил автора «Относительно ясного Эйнштейна»:

— Мне кажется, Хавьер хочет что-то добавить по этому поводу.

Каков таков «этот повод», я совершенно не представлял. Я отключился уже довольно давно, и только вмешательство Иветты вернуло меня к беседе, которая окончательно превратилась в монолог Боннина.

Чтобы не выглядеть идиотом, мне пришлось задать самый банальный вопрос про теорию относительности:

— Профессор, не могли бы вы объяснить нашим слушателям, почему Эйнштейн в качестве четвертого измерения добавил время? Ведь без этого фактора понять его теорию попросту невозможно.

Боннин одарил меня неприязненным взглядом — несомненно, рассказывать о самом себе ему доставляло куда больше удовольствия — и привел объяснение, к которому, вероятно, сотни раз прибегал на своих лекциях:

— Для Эйнштейна пространство состояло не из трех, а из четырех измерений. К длине, ширине и высоте он добавил еще и время. До Эйнштейна в рассуждениях о пространстве его представляли словно бы застывшим в определенный момент, что мешало проникнуть в суть многих явлений. Вот вам классический пример. Если бы в одной из галактик на расстоянии в два миллиона световых лет произошел взрыв, то мы узнали бы об этом не раньше, чем через два миллиона лет, поскольку фотону, который считается самой быстрой из элементарных частиц, понадобилось бы именно столько времени, чтобы добраться до Земли. Следовательно, мы можем постичь происходящее во Вселенной — как видимое, так и невидимое, — только если присовокупим еще и четвертое измерение, то есть время.

— Кстати, о времени, — вмешался Эрнан. — До окончания программы у нас остается всего несколько минут. Последняя глава вашей книги носит интригующее название «Чего не сказал Эйнштейн». Простите за столь предсказуемый вопрос, но чего же все-таки он не сказал?

Пока гость программы поражал слушателей своей ученостью, я улучил момент и раскрыл свой экземпляр книжки на последней главе, которую отметил листком-закладкой. На беду, профессор сидел в кресле рядом со мной и тотчас же прочитал мой комментарий на желтой бумажке: «Интеллектуальное рукоблудство».

Меня охватил ужас. Профессор смотрел на меня сначала с недоверием, потом с едва сдерживаемой яростью. Пусть сейчас я и выступал в иной роли, но понял, что эта запись, предназначавшаяся только для меня, может стоить мне места сценариста на студии.

Случилось так, что эта дурацкая записочка заставила профессора отойти от накатанного сценария.

— Конечно, никто не возьмется за несколько минут изложить то, о чем умолчал Эйнштейн, но я полагаю, что у моего коллеги-журналиста имеется на сей счет собственное мнение.

Он меня подловил. Теперь я был вынужден импровизировать, чтобы не оказаться в дураках перед многотысячной аудиторией. Я не имел ни малейшего представления о том, что мог Эйнштейн оставить на дне чернильницы.

Мне стоило немалого труда разобраться даже в том, что было изложено в его книгах, однако я предпочел броситься напролом, рассуждая вслух:

— Ну что же, теперь, когда мы имеем возможность взглянуть на исследования Эйнштейна с некоторого расстояния, создается впечатление, что чего-то здесь недостает. Он начал формулировать свою теорию относительности в тысяча девятьсот пятом году, а в двадцать первом получил Нобелевскую премию, однако вовсе не за эту теорию, сделавшую его знаменитым…

— Что ж, вполне логично, — авторитарным тоном перебил меня профессор. — Ведь даже сам Нобелевский комитет не мог постичь суть относительности. Эти люди боялись вручить премию за теорию, которая впоследствии могла оказаться ошибочной. Поскольку никто не сомневался в том, что Эйнштейн — гений, ему дали Нобеля за исследование более прикладного характера — «За объяснение закона фотоэлектрического эффекта».[3]

— Я собирался сказать вот о чем. Между девятьсот пятым и двадцать первым годами, будучи относительно молодым человеком, Эйнштейн совершил невероятные открытия, по сравнению с которыми — вот что странно — все его достижения за последующие тридцать четыре года жизни выглядят не столь впечатляюще.

Я сконструировал эту фразу, воспользовавшись хронологическими данными из книги, автор которой сидел рядом и просто кипел от гнева.

— Так, значит, молодой человек, и квантовая статистика Бозе — Эйнштейна, и единая теория поля — это для вас сущие пустяки! — заявил он.

— Как явствует из самого названия, упомянутые вами статистические данные он опубликовал совместно с молодым индийским физиком, который их и обсчитал.[4] А единая теория поля так и осталась несбыточной мечтой. — Я защищался из последних сил. — Эйнштейну до конца жизни не удалось привести к общему знаменателю все известные на тот момент физические явления.

По мрачному взгляду Эрнана я догадался, что вышел за рамки дозволенного. А вот Хуанхо Боннин явно намеревался на последних минутах передачи выставить меня полным дебилом.

— Итак, этот господин, которого мне, к сожалению, не представили, утверждает, что величайший гений современной науки попусту растратил вторую половину своей жизни! — произнес наш гость. — Эйнштейн опубликовал расчеты, ему не принадлежавшие, и безуспешно пытался сформулировать некую теорию. Правильно я вас понимаю?

— Нет, неправильно. Моя гипотеза такова: в это время Эйнштейн совершил еще ряд первостепенных открытий, но по каким-то причинам не сделал их достоянием гласности, — отозвался я, хорошо понимая, что уладить дело миром не представляется возможным.

— Ну и что же это были за причины? — саркастически поинтересовался профессор. — Всем ведь известно, что Эйнштейн обожал находиться в центре внимания.

— Справедливо. Однако при этом он знал, что его формула Е = mс² породила атомную бомбу. Это могло сделаться достаточно веской причиной для замалчивания других открытий, к которым человечество было еще не готово. Вот почему, быть может, Эйнштейн унес в могилу свой «последний ответ».

Из-за стекла радиорубки Иветта снова показала мне ножницы. На сей раз указание предназначалось для меня. И уже через несколько мгновений прозвучал сигнал об окончании часа, отведенного для нашей радиопередачи. Как только время истекло, автор «Относительно ясного Эйнштейна» порывисто вскочил из-за стола. Профессор был явно вне себя от злости. Какой-то заштатный журналистишка к концу программы похитил у него центральную роль, принадлежавшую ему по праву!

Эрнан отправился следом за профессором.

Тот уже твердым шагом покидал студию, однако на ходу успел бросить мне грозную фразу:

— Мы еще поговорим.

До полудня субботы я не вылезал из постели, всю ночь смотрел ранние фильмы Джима Джармуша,[6] пытаясь позабыть о том, что случилось в «Сети». Ураганные ветры содрали с города грязное покрывало, впервые за неделю небо избавилось от облаков.

Освободив от книг и бумажек поверхность стола в гостиной, я с чашечкой кофе в руке снова принялся изучать конверт, который кто-то доставил для меня в радиостудию. Пристальнейшим образом разглядев формулу E = ас² на оборотной стороне, я вынул из конверта открытку с видом Кадакеса и перечитал адрес и дату, проставленные над загадочной фразой.

Воскресенье, то есть завтра, в тринадцать тридцать. Неужели какой-нибудь радиолюбитель приглашает меня пообедать в свой загородный дом?

Раздумывая над этим вопросом, я отложил открытку в сторону, а конверт собрался выкинуть — и тут из него выскользнула бумажка, которую я сначала не приметил. Я подобрал ее с пола.

Это оказался автобусный билет, оформленный на завтра:

Дверь открыл пожилой японец с недовольным лицом. Одет он был в простой халат. По пристальному вопросительному взгляду хозяина я догадался, что меня он не ждал.

Я начал опасаться, что стал жертвой дурацкого розыгрыша, когда господин Йосимура представился и произнес:

— Вы четвертый незнакомец, который является в мой дом сегодня вечером. Еще кто-нибудь придет? Спрашиваю, чтобы понять, сколько воды мне кипятить. Ваши товарищи уже пьют чай.

Последние слова японец выговорил с легкой улыбкой, как будто в глубине души сложившаяся ситуация его развлекала.

— Мои товарищи? Что вы вообще говорите? — в растерянности спросил я, вытаскивая почтовую карточку. — Я просто получил…

— Я знаю, — прервал меня японец. — Все, кто пришел до вас, показывали мне точно такую же открытку.

Это что, какое-то пари, телевизионный розыгрыш?

Дело оказалось даже более диковинным, чем я предполагал заранее, так что мне захотелось распрощаться со стариком и убраться отсюда, но хозяин жестом уже приглашал меня пройти внутрь.

— Прошу вас, выпейте чашку чая. Я не имею к этому посланию никакого отношения, но если вы и все прочие собрались здесь, значит, в этом есть какой-то смысл.

Произнеся эту фразу, японец направился в дом, убежденный, что я последую за ним. Дверь захлопнулась за мной с легким стуком. Я прошел в ярко освещенную библиотечную комнату. Одна из стен — стеклянная — выходила во внутренний дворик в стиле дзен. В глубине виднелся большой валун, окруженный морем мелкого гравия.

Внутреннее убранство этого помещения показалось мне столь необычным, никак не соответствующим традиционному быту рыбацкого поселка, что поначалу я даже не обратил внимания на людей, которые вполголоса что-то обсуждали за просторным столом из тикового дерева.

— Архитектура — мой конек, — сказал Йосимура, отметив интерес визитера к домашней обстановке. — Однако некто, по-видимому, разузнал и о моем увлечении Эйнштейном. Не желаете присоединиться к гостям?

Совершенно сконфузившись, я зашагал к столу, как автомат. В чаепитии принимали участие двое мужчин неприятной наружности и женщина лет тридцати, выделявшаяся горделивой осанкой. Я уселся на свободный стул и задумался, кто же из них устроил эту странную встречу. Хозяин представил меня собравшимся и попросил у всех извинения. Ему нужно было вскипятить новую порцию воды для чая. Мне было по-прежнему неловко. Я пробормотал свое имя, раздумывая над тем, какое действие произведет горький чай на мой пустой желудок.

Первым протянул мне руку доктор физических наук из Краковского университета. Выглядел он лет на пятьдесят. Толстые стекла очков превращали его вытаращенные глаза в поистине кошмарное зрелище.

Доктор огладил рыжеватую бороду и обратился ко мне на правильном испанском языке:

— Моя фамилия для вас непроизносима, так что вы можете называть меня просто по имени — Павел.

Следом за поляком представился Йенсен, маленький щуплый датчанин неопределенного возраста. Детские черты его лица плохо сочетались с паутинкой морщин и начинающейся проплешиной.

— Я проживаю в Аликанте, при этом являюсь редактором «Мистерие» — научно-популярного журнала, у которого в моей стране больше тридцати тысяч подписчиков, — произнес он с заметным северным акцентом. — Темой нашего последнего номера стали семь загадок Эйнштейна.

Павел, по-видимому считавший Йенсена шарлатаном от науки, бросил на него презрительный взгляд. Я едва успел удержаться от вопроса — что же это за семь загадок?

Йосимура уже возвращался в комнату с горячим чайником. Теперь очередь была за дамой. Под черным свитером с высоким воротом угадывались очертания стройной фигурки. Мое внимание привлекла бледность ее лица в обрамлении темно-каштановых волос. Голубые глаза сверкали, как две звезды при свете дня.

— Меня зовут Сара Брюне. Я француженка, но вот уже четыре года стажируюсь в Мадридском университете — заканчиваю диссертацию о Милеве Марич, первой жене Эйнштейна.

— Бедная Милева, — заметил Йенсен. — Она столько лет делала за Эйнштейна всю грязную работу, а потом была выброшена, точно окурок. Без ее расчетов Альберт не добился бы ни стипендии, ни докторской степени.

— Ваши утверждения ни на чем не основаны, — авторитетно возразил Павел. — Никем не доказано, что Милева всерьез участвовала в его расчетах. Вообще-то говоря, ей даже не удалось доучиться в Цюрихском политехническом институте, где она и познакомилась с Эйнштейном.

Француженка холодно взглянула на спорщиков, а потом добавила мягко, но убежденно:

— Она не получила диплома, поскольку наш славный Альберт ее обрюхатил и бросил. В те времена ребенок у незамужней женщины воспринимался как скандальная ситуация. Вот почему она оставила институт, но продолжала заниматься самостоятельно.

— Что же случилось с малышом? — спросил я.

— С малышкой, — поправила меня француженка. — Она появилась на свет в тысяча девятьсот втором, за год до того, как Милева и Эйнштейн поженились. Ей дали имя Лизерль — это уменьшительное от Элизы. Родилась она в сербском городке, где жила мать, в то время как Эйнштейн работал в патентном бюро в Берне. Полагают, девочка умерла от скарлатины год спустя.

— Быть может, вам для вашей диссертации будет интересно узнать, что на этот счет существует и другая версия, — возвестил Йенсен тоном триумфатора. — По данным самых современных источников, Лизерль не умерла на первом году жизни, а была передана в другую семью, на воспитание ближайшей подруге Милевы по имени Елена Савич.

— Я слышала об этой гипотезе, — невозмутимо отозвалась француженка. — Мол, девочке дали другое имя, Зорка Савич, и она прожила до тысяча девятьсот девяностого года.

В этот момент доктор физики будто утратил последние остатки терпения и заявил:

— Кому теперь, черт подери, важны эти сплетни? Мы говорим об отце теории относительности, об основоположнике квантовой физики, хотя сам он об этом и не догадывался!

— Вот потому-то нам и любопытна история Лизерль, — перешел в контратаку Йенсен. — Ведь вся она целиком состоит из загадок. Известно ли вам, что о ее существовании биографы Эйнштейна ничего не подозревали до восемьдесят шестого года?

— Это верно, — подтвердила Сара. — Всю свою жизнь Эйнштейн замалчивал рождение этой девочки, пока в конце концов его законная внучка не обнаружила связку писем Альберта и Милевы.

Редактор «Мистерие» уяснил, что его гипотеза получила поддержку, возвысил голос и изрек, не обращая внимания на высокомерные взгляды Павла:

— Я осмелился бы зайти еще дальше и задать участникам нашей беседы такой вопрос: вдруг первая дочь Эйнштейна не умерла в девяностые годы, до сих пор жива и хранит секрет, утаенный ее отцом? Не будем забывать, что всю Нобелевскую премию он передал Милеве, с которой к тому времени уже развелся. Вполне возможно, что его дочь Лизерль в последние дни жизни Альберта получила компенсацию иного типа. Например, «последний ответ».

Мне было почти стыдно слышать повторение собственных слов из уст этого шарлатана. Он, несомненно, слушал радиопередачу с моим участием. К тому же Йенсен говорил, не сводя глаз с бюста француженки.

— Даже если эта самая Лизерль, которая вас так интересует, до сих пор жива и является хранительницей какого-то научного секрета, все это кажется мне чистейшей выдумкой. Не думаю, что в свои сто восемь лет она еще способна передать его суть, — цинично добавил Павел. — Чтобы рассуждать о физике, господа, требуется ясная голова.

Эта отповедь была адресована не только директору журнала, но и Саре Брюне, да и мне самому, хотя я до сих пор не отважился и рта раскрыть.

Заново наполняя чашки, Йосимура заговорил примирительным тоном:

— Во время чайной церемонии споры не допускаются. Вам это известно? Разрешается говорить только на темы, привносящие гармонию в души участников церемонии, например о произведениях искусства или о том, как прекрасен мир в любое время года.

Сара откликнулась на это замечание широкой улыбкой. Она, по-видимому, тоже была рада отвлечься от неприятного спора. Я краешком глаза оглядел француженку и подумал, что в этой комнате она является олицетворением всей красоты мира.

Японец поставил на стол чугунный чайник и произнес:

— Теперь, когда вы успокоились, я расскажу вам красивую историю.

Йосимура отвел нас в японский сад. Мы прошли туда прямо из библиотеки. Большой гладкий камень казался панцирем какой-то странной черепахи, спрятавшей голову в море гравия. Дорожка из камушков двигалась по спирали, все расширяясь с каждым витком.

Наш хозяин возвел очи к синему небу, затем указал на ракушку из гравия и сказал:

— Она выполнена в пропорциях золотого сечения. Каждый виток спирали в одну целую шестьсот восемнадцать тысячных раза длиннее предыдущего. Это и есть число, которое именуют золотым.

— Что это означает? — поинтересовалась Сара, наклонилась и поправила какой-то камушек.

Физик скользнул взглядом по соблазнительной заднице француженки, потом ответил:

— Это число используется в физике уже много тысяч лет. Египтяне вывели его, изучая геометрию природы, которая очень часто творит, повинуясь этой пропорции. Прожилки на листьях некоторых деревьев, витки на спинах улиток увеличивают свой размер, следуя пропорции золотого сечения. Так, если первый из них равен десяти миллиметрам, то длина следующего составит шестнадцать целых восемнадцать сотых миллиметра, и так далее. Проектируя свои здания и статуи, греки обращали на это соотношение большое внимание.

— Браво! — поздравил его японец. — Наверное, и мне не удалось бы объяснить лучше.

— Это чуть проще, чем квантовая физика, — пошутил Павел, довольный своим выступлением. — Совершенно определенно, вам пришлось немало потрудиться, выкладывая из камешков эту спираль.

— Нисколько, признáюсь вам, — ответил старик, сложив ладони на груди — знак скромности. — Когда я приобрел дом, этот сад уже существовал. Мне пришлось только очистить его от листьев, годами осыпавшихся с деревьев. Они полностью покрывали спираль вокруг валуна. Представьте мое изумление, когда я обнаружил всю эту красоту.

— Меня удивляет, что кто-то из жителей Кадакеса устроил здесь сад в стиле дзен, — вставил я. — За исключением причуд Дали в его особняке Порт-Льигат, местная архитектура вполне традиционна.

— Как раз об этом я и собирался поговорить, — закивал японец. — Вы выхватили у меня изо рта начало прекрасной истории, которую я намеревался рассказать. Известно ли вам, кто распорядился выстроить этот дом в тысяча девятьсот двадцать седьмом году? Немножко подскажу. Этот же человек создал и сад, причем собственными руками, теми самыми, которые…

— Якобы держали смычок и скрипку на одной из близлежащих площадей, — добавил я.

— Альберт Эйнштейн! — вырвалось у Йенсена. — Господин Йосимура, я вынужден просить у вас позволения, чтобы мои ребята приехали сюда и сделали репортаж о доме и об этом саде. Если Эйнштейн создал его собственными руками, несомненно, здесь кроется какая-то загадка.

— Одна целая шестьсот восемнадцать тысячных, — раздраженно заметил Павел. — Вот единственная загадка, которую вы здесь обнаружите. Тайный шифр, который даже в Древней Греции знали наизусть.

— Секундочку, — вмешалась Сара, в глазах которой вспыхнули голубые огоньки. — Самое странное в этой истории — наша встреча в доме Эйнштейна, который не был упомянут его биографами.

— До сих пор, — отозвался Йосимура. — Я составляю биографию ученого, которая включает в себя и этот отрезок его жизни. Нам не так уж много известно о его появлениях в Кадакесе. Мне представляется, что Эйнштейн заказал построить здесь дом, чтобы время от времени скрываться от мира в этом уголке Средиземноморья. Архитектор был его другом, так что это здание было оформлено в его собственность, чтобы все оставалось в тайне. Дом унаследовал сын Эйнштейна. Через пятнадцать лет, когда начался наплыв туристов на Коста-Браву, он выставил его на продажу. По счастью, мне удалось купить постройку прежде, чем какой-нибудь спекулянт распорядился бы снести ее и возвести здесь роскошные апартаменты.

— А откуда вы узнали об этом доме? — спросила Сара. — Если он даже не был записан на Эйнштейна, то разыскать его представляется делом не из легких.

— Мы, японцы, проявляем крайнюю въедливость, если уж беремся что-либо изучать. С тех самых пор, как окончил университет по специальности «история науки», я готовлю свою биографию Альберта Эйнштейна, полную и окончательную. Мне повезло родиться в обеспеченной семье, к тому же отец и мать одобрили мой интеpec к этому исследованию, которому я уже посвятил полжизни. Когда один токийский агент по недвижимости оповестил меня, что в Кадакесе выставлен на продажу необыкновенный дом, я приобрел его без колебаний. Потом я перебрался сюда, чтобы продолжать свой труд. К концу этого года собираюсь закончить.

— Вы мой герой, — пылко провозгласил Йенсен. — Помимо фоторепортажа о доме и саде с золотым сечением я, с вашего разрешения, хотел бы опубликовать в «Мистерие» пространное интервью насчет ваших исследований о гении.

— Не знаю, согласится ли на это мой издатель, — ответил японец, жестом приглашая нас вернуться в библиотеку. — Вот уже два года я получаю ежемесячное пособие на том условии, что мои открытия не станут достоянием широкой публики.

— Открытия! — восторженно повторил Йенсен.

— Но я мог бы поведать вам о многих обстоятельствах жизни Эйнштейна, каковые не представляют секрета, хотя и малоизвестны в широких кругах, — продолжал Йосимура. — Вот, например, скрипку, которая хранится на верхнем этаже дома, я с удовольствием вам продемонстрирую. Прошу следовать за мной.

Поднимаясь по лестнице, датчанин настаивал, что завтра же пришлет в дом своих ребят, чтобы как можно более ускорить дело с фоторепортажем, на что японец возразил:

— Боюсь, им придется обождать пару недель. Завтра я улетаю в Принстон. Вы ведь знаете, Эйнштейн работал там в последние десятилетия своей жизни.

— С тридцать пятого по пятьдесят пятый год, — уточнила Сара.

— Совершенно верно, — продолжал Йосимура. — Мне сообщили, что в его рабочем кабинете совсем недавно был обнаружен документ, спрятанный им.

— Еще одно открытие!.. — отозвался Йенсен, едва сдерживая возбуждение.

— Быть может, в нем нет ничего любопытного, однако директор учебного центра обещал показать этот документ мне первому. Как бы там ни было, если эта бумага представляет интерес, я включу ее в окончательную версию своей книги.

— Но тогда это будет уже не сенсация!

— Напишите пока о золотой спирали и о скрипке Эйнштейна. Полагаю, что этим объектам до сих пор не уделялось должного внимания.

Несколько пристыженные, мы уделили это самое внимание простенькой витрине, внутри которой помещалась поврежденная сыростью скрипка. Казалось, часть своей пенсионной жизни она провела под открытым небом. Рядом со скрипкой и смычком лежала пожелтевшая партитура: «Танец ведьм» Паганини.

— Насколько я понимаю, ему нравилось исполнять эту пьесу, а не только произведения Моцарта, — предположил Йосимура, довольный тишиной, воцарившейся перед витриной. — Скрипка да эта партитура — вот и все следы пребывания Эйнштейна здесь. Разумеется, не считая сада.

Вечерний свет как-то стремительно померк, пока мы разглядывали фотографии старого Кадакеса, развешанные на стенах.

— Пока не увидят свет ваши открытия, главная загадка состоит в том, кто разослал нам письма с приглашением в этот дом, — наконец отважился я заговорить.

Все мы, включая хозяина, молча оглядели друг друга. Очевидно, что если инициатива исходила от кого-нибудь из нас, то этот человек по каким-то причинам не желал раскрывать свое инкогнито.

Понедельник, последовавший за этим странным собранием, начался как нельзя хуже. Проснувшись, я сразу понял, что оставил в доме Йосимуры свой «Молескин»[8] с кучей записей последних лет. Я доставал книжечку из жилетного кармана, чтобы свериться с данными обратного билета, который держал в потайном отделении, и вот — забыл положить ее обратно.

Воспоминание озарило меня, как вспышка молнии. Книжка осталась лежать на чайном столе, когда мы отправились в японский садик. Получить ее обратно раньше чем через две недели не представлялось никакой возможности. Мне совершенно не улыбалось, чтобы какой-то незнакомец, будь то даже пожилой японец, копался в моих заметках о жизни и книгах.

Но худшее было еще впереди.

Утром, попозже, я получил электронное письмо от Иветты. Начальница сообщала, что отныне мне предстоит делить свою работу со штатным сценаристом из радиоредакции. Это означало, что мой заработок срезается наполовину.

Аренда квартиры и шестьсот евро отступных для моей бывшей супруги, обосновавшейся на Лансароте,[9] уже съедали больше, чем мне полагалось получать за месяц.

Как же мне сводить концы с концами? Если я не отыщу какой-нибудь новый источник доходов, то дело обернется плохо.

С тоской усаживаясь за работу над сегодняшним сценарием под названием «Параллельные миры», я размышлял о возможной связи моего дебюта в качестве приглашенного гостя «Сети» и наказания, которому я подвергся. Быть может, Хуанхо Боннин пожаловался на меня в дирекцию, и там приняли решение заморозить мой доход — хотя бы наполовину?

Сердитый и в то же время подавленный, я принялся рыться в своих записях на заданную тему. До этого утра я не понимал, почему люди так ею интересуются. Стоило нам запустить программу о квантовой механике, и радиослушатели начинали слать письма с вопросами о параллельных мирах.

Неожиданно ко мне пришла разгадка. Когда ты понимаешь, что твоя Вселенная себя исчерпала, то начинаешь тешить себя надеждой, что в каком-нибудь другом мире ведешь жизнь, о которой всегда мечтал.

Неужели то же самое происходит и со мной? Решение отправиться в Кадакес!.. Не является ли оно подтверждением, что иногда нам необходимо наведаться в параллельную Вселенную, чтобы привести в порядок свою незадавшуюся жизнь?

Я перечитал статью Эверетта[10] о множественности Вселенных, но она оказалась слишком наукообразной для того, чтобы излагать ее в эфире. Даже я, журналист, пишущий о науке, не был уверен в том, что правильно понял этот текст.

Вконец запутавшись, я отыскал спасительный путь в описании параллельных миров, которые приводились в научной фантастике. В большинстве этих книжек утверждается, что путешествие в прошлое и возвращение в настоящее невозможно осуществить в рамках твоей родной Вселенной. Нет уж, если ты нарушил законы времени, то тебе придется жить дальше в параллельном мире. Он весьма схож с тем, откуда ты начал путь, но все же чем-то отличается.

С помощью такого решения можно было избежать так называемого парадокса вневременных путешествий. В соответствии с принципом причинно-следственных связей, если бы некто сумел отправиться в прошлое и убить своего дедушку, то этот «некто» уже не родился бы на свет, следовательно, не смог бы вернуться в свое время.

Проблема — в этом и заключался парадокс — коренилась в том, что если путешественник не рождался на свет, то кто же тогда отправлялся в прошлое убивать этого чертова дедушку?

Полный абсурд.

Параллельные миры как нельзя более пригождались для решения этой проблемы, по крайней мере в кино. У путешественника появляется законная возможность переместиться в прошлое и заняться своим дедом. Затем, чтобы не исчезнуть бесследно, этот криминальный элемент переходит в параллельную Вселенную, где никакого дедушки может и не быть, а вот сам он существует.

Такие вот измышления помогли мне набросать теоретическое вступление для передачи, а потом я вдруг почувствовал себя вконец измотанным. Как будто бы проблемы квантовой физики поглотили последние электроны моей энергии. Я доплелся до постели и тотчас заснул от усталости.

Пока я летел сквозь вакуум бессознательного, в голове моей поочередно вспыхивали разные элементы — золотое сечение, задница Сары Брюне… и под конец надпись: «Последний ответ действительно существует».

А потом была темнота.

Я провел бессонную ночь, в любой момент ожидая звонка в дверь и появления полиции. Поверят ли сыщики в столь невероятную историю?

В качестве свидетеля у меня имелся охранник из редакции радиостанции, передавший мне конверт. Все-таки оправдывать свое поведение получением анонимной открытки с адресом, датой и временем означало бы только усугубить свое положение подозреваемого. Определенно, этот путь не годился.

Я налил себе полную рюмку «Бушмилса»[11] — очистка, проверенная временем, — чтобы прочистить мозги и разрешить эту безнадежную головоломку.

Свидетелями моего путешествия являлись водитель автобуса и пассажиры, если только они обратили на меня внимание. А еще обитатели Кадакеса, в первую очередь тот старичок, у которого я справлялся об улице, указанной в открытке. Уж он-то точно меня заприметил. Скорее всего, узнав об убийстве, этот человек поспешил в полицию и помог составить мое описание.

Второй глоток «Бушмилса» придал мне достаточно энергии, чтобы вернуться в постель в ожидании развития событий. Бутылку я поставил в изголовье, дабы продолжать топить мое горе в этиловых парах. Я попытался отвлечься с помощью «Бланкетс», философского комикса Крейга Томпсона о братьях, у которых на двоих одна постель, о первой любви одного из них. Пятьсот страниц с картинками — история столь же печальная, сколь и депрессивная.

Путешествуя вместе с главными героями по заснеженным лесам континентальной Америки, я все же пристально следил за поведением телефона и входной двери. В час ночи я прочел последнюю фразу: «Небеса — это надежда, а Эдем — лишь воспоминание», а потом смежил веки, желая исчезнуть навсегда.

Необычайное предложение заставило меня на время забыть о полиции. Прежде чем погрузиться в море вопросов и несостыковок, которыми было переполнено это письмо, я открыл приложение в формате pdf. Это был контракт. Принявшись за его изучение, я одновременно начал распечатывать триста восемьдесят страниц биографии Альберта Эйнштейна, послужившей могильным камнем для Йосимуры.

Послание Рэймонда Л. Мюллера было написано на безупречном испанском языке, но контракт был составлен на запутанном юридическом английском. На семи страницах текста, набранного мельчайшим шрифтом, неоднократно повторялось, что нижеподписавшийся — фамилия и имя — не обладает никакими авторскими правами. Здесь же перечислялось несметное количество санкций, угрожающих нижеподписавшемуся в случае раскрытия содержания текста третьим лицам до публикации произведения — вплоть до возвращения денежных средств, полученных авансом.

Я настроил мозг на рабочий режим и про себя решил, что для человека вроде меня, привычного к перекраиванию текстов, несложно будет заполнить лакуны, оставшиеся в незавершенной биографии. Двадцать пять тысяч долларов представлялись мне неплохим стимулом, помогающим взяться за дело, хотя частично их и придется потратить на поездки и сбор документов. Вероятно, в моей ситуации было бы даже лучше оказаться подальше от здешних мест. А еще я нуждался в деньгах.

Прежде чем поразмыслить над очевидной ошибкой — меня объявляли верным учеником человека, о котором сутки назад я и слыхом не слыхивал, — я проставил свою электронную подпись на всех листах контракта, а в конце указал номер моего банковского счета.

Отправив обратно подписанный документ, я почувствовал себя ребенком, которого приняли в увлекательную игру. Знай я заранее, на каком поле мне придется играть, никогда не нажал бы на табличку «Отправить». Но было уже поздно.

Двадцать пять тысяч долларов, конвертированные в евро, уже лежали на моем счете. Я не верил собственным глазам, изучая перемены в своем финансовом положении на экране компьютера. По моим прикидкам, между бездумным подписанием контракта и поступлением денег прошло всего три часа. Невероятная сумма поступила на мой банковский счет с пометой PQI.[15]

Единственное разумное объяснение, пришедшее мне в голову, было таково: у Принстонского квантового института имелось доверенное лицо в Барселоне. После телефонного звонка этот человек и произвел все необходимые операции. Скорость трансакции напомнила мне о письме, доставленном на радиостудию всего через пятнадцать минут после начала моего выступления. Может быть, действовала одна и та же персона?

Я задавался и другим вопросом. Не звонили ли мне домой в полвосьмого утра именно из PQI? Я чувствовал, что нахожусь под наблюдением, а контракт обязывал меня немедля взяться за исследование, которое могло завести куда как далеко. Учитывая трагический конец профессора Йосимуры, я понимал, что любая предосторожность не будет напрасной.

Факты таковы: я подписал контракт и деньги уже лежали на моем счете. Теперь мне оставалось только выполнить обещание и приступить к работе.

В мою пользу играло то обстоятельство, что я все еще оставался свободным от подозрений в убийстве. Как гласит каталонская пословица: «Иной день целый год бережет». Я был уверен в том, что рано или поздно полиция на меня выйдет. Но если я оставлю свой мобильник в Барселоне, а сам отправлюсь в путь по следам Эйнштейна, то объяснений по делу в Кадакесе от меня потребуют не так уж скоро. Быть может, к тому времени полицейским удастся отыскать настоящего убийцу.

Правда, оставалась и другая возможность: убийца найдет меня.

Мне всегда думалось, что поезда навевают меланхолию. Так сложилось не только из-за того, что я познакомился с Дианой, которая на два года стала моей женой, именно в поезде. Невыразимая печаль железнодорожных путешествий охватывает меня еще до их начала.

Пусть вокзал Сантс начисто лишен всякой романтики, но я влился в молчаливую толпу людей, волокущих чемоданы, и почувствовал себя беженцем, лишившимся счастливого пристанища. Свершившаяся катастрофа вкупе с пинком судьбы — если можно так выразиться — выпихивала меня в Швейцарию, обманчивое укрытие от всех проблем, стучавшихся в мою дверь.

Пока я в пути, ничто мне не угрожает. По крайней мере, так мне хотелось думать.

Проводница легким движением руки указала, что мне надо пройти еще мимо нескольких вагонов. Я заторопился, почти что перешел на бег, хотя до отправления оставалось двадцать минут. Возможно, боязнь быть в последний момент опознанным и задержанным заставляла меня укрыться в этой алюминиевой коробке.

У меня было место в купе на четверых. Устраиваясь на сиденье, которое с наступлением ночи должно было превратиться в постель, я страстно желал, чтобы поезд отправился полупустым и мне не пришлось бы ни с кем делить свою каморку.

Поезд компании «Талго» отбыл точно по расписанию, и мое желание оказалось исполненным. Хотя бы на время. Уставившись в оконное стекло, я возбужденно разглядывал туннели с рядами рельсов, которые разветвлялись во всех направлениях. Они казались мне аллегорией бесконечности жизненных путей. В сорок один год я начал кое-что понимать. Все они вели в никуда.

Когда центральные районы Барселоны остались позади, я заметил, что солнце постепенно скрывается за дешевыми железобетонными многоэтажками. Философские аллегории себя исчерпали, я погрузился в воспоминания об истории любви, которая завершилась для меня столь плачевно.

Эту часть фильма о моей жизни я мог воспроизвести с доскональной точностью.

Все началось четыре года назад, в ночном поезде Санкт-Петербург — Москва. В те времена мне нравилось путешествовать в одиночку, и вот, проведя три дня в Северной столице, я захотел посмотреть, как обстоят дела в главном российском мегаполисе.

Санкт-Петербург произвел на меня впечатление имперского города периода упадка — там было мало баров и еще меньше улыбок. Я успел сонной курицей побродить по Эрмитажу и страшно скучал в ложе бенуара на балете в Мариинском театре. Я и сам тогда переживал не лучшие моменты своей жизни. Даже головокружительной высоты каблучки русских женщин не спасали от тоски.

Мне взбрело в голову отправиться в Петербург в разгар зимы, вместо того чтобы приехать летом, в сезон белых ночей, когда солнце в этом городе вообще не садится.

Один пьяный художник уверил меня, что в Москве я развеюсь. Там, мол, весь год как сплошной праздник. В Петербурге я увидел уже достаточно, а до обратного рейса в Барселону оставалось еще три дня. Поэтому я решил взять билет на «Красную стрелу» — этот поезд выезжает в полночь, а поутру прибывает в российскую столицу.

Наверное, я повидал уже слишком много русских красавиц и успел утомиться от этого очарования. Вот почему мое внимание привлекла хрупкая черноволосая девушка, спавшая в моем купе на соседней полке. Я неподвижно сидел напротив, не подозревая, что этой лингвистке с Канарских островов, как позже она сама себя аттестовала, предстоит на недолгое время сделаться моей супругой.

Наш роман был столь же искрометен, сколь и безнадежен.

Я уже два часа созерцал спящую девушку в свете полной луны, потом сам наконец-то закрыл глаза и тотчас услышал:

— Пожалуйста, не засыпай.

Услышать родной язык здесь, в этом поезде, у черта в заднице!.. Я был поражен. Ведь мне казалось, что рядом со мной спала то ли грузинка, то ли армянка.

— Почему это «не засыпай»? — спросил я со смесью удивления и раздражения. — И откуда ты знаешь, что я говорю по-испански?

Диана смерила меня хитрым взглядом и только потом ответила:

— Тебя выдает твое пальто. У моего брата — такое же. Здесь подобные штуки не продаются, уж будь уверен. На русские морозы оно не годится.

Мне нравился мягкий канарский выговор моей соседки. Она рассказала, что уже год трудится в Институте Сервантеса в Москве, а на выходные ездила в Петербург — навещала подружку, которая поменяла место работы.

Только сейчас я заметил, что девушка не ответила на мой первый вопрос, и снова спросил:

— Почему я не должен спать?

— Потому что если заснешь ты, то я всю ночь не сомкну глаз, а спать хочется жутко. Один из нас двоих должен быть начеку, понимаешь? Этот поезд печально знаменит ночными кражами. Только моргни — и вещей уже нет.

— Уж это вряд ли. И потом, ты не находишь, что с твоей стороны не совсем справедливо заставлять меня караулить всю ночь, чтобы ты могла выспаться?

— А жизнь вообще несправедлива, — ответила она, глядя в окно на бескрайние снежные просторы. — Да так даже и лучше. Будь все устроено по-другому, нам не на что было бы жаловаться.

Я оторопело разглядывал эту нахалку. По моим прикидкам, ей было чуть меньше тридцати. Такое впечатление, что она в совершенстве владела искусством вертеть незнакомыми мужчинами, как минимум пентюхами вроде меня.

Я решил перейти в контратаку и спросил:

— А что мне будет за то, что я не сомкну глаз до самой Москвы?

— Я разрешу тебе смотреть, как сплю сама. Мой отец всегда говорил, что я в это время сущий ангел.

— Может, и так, но купе настолько темное, что мне почти не видно твоего лица. Я не увижу ангела.

— Тогда подвинься поближе, — сказала она шепотом и снова закрыла глаза.

У меня была только одна возможность подвинуться поближе — пересесть на ее полку. Так я и поступил. Игра начинала мне нравиться. Диана словно давно только этого и дожидалась. Она улеглась ко мне на колени и подложила руки под голову.

Такая доверчивость меня поразила. Теперь на ее лицо падал лунный свет. Сущий ангел.

Я долго смотрел на девушку и колебался — можно ли погладить ее волосы, волной рассыпавшиеся по моим ногам. Диана дышала ровно, и я подумал, что теперь уже она не проснется.

Когда мои пальцы отправились в плавание по ее кудрям, она прошептала:

— Давно пора.

Проснувшись в вагоне, залитом светом, я понял, что забылся с мыслью о Диане, лежавшей у меня на коленях. Значит, хотел я того или нет, день для меня начался с приступа ностальгии.

Однако фигура, лежащая напротив меня, помогла выкинуть из головы бывшую женушку. Пока я спал сидя, упершись спиной в жесткую стенку, другой пассажир расстелил постель и теперь громогласно храпел. Моим соседом оказался довольно тучный дядька лет пятидесяти. По его неброской прическе и белой хлопковой футболке я заключил, что это коммерческий агент из числа тех, что колесят по Центральной Европе, пытаясь втюхать какой-нибудь заказ.

Полнейшее одиночество — вот какая аура исходила от этого человека, сотрясавшего свое ложе храпом.

Поезд остановился на границе Франции и Швейцарии, чтобы принять на борт отряд полицейских. На несколько минут мои беспокойные мысли снова вернулись к убитому Йосимуре и моей записной книжке, оставленной на месте преступления.

Когда страж швейцарской границы прокричал: «Passkontrolle»[17] и попросил наши документы, я был уверен, что тут-то мое путешествие и завершится. Однако же полицейский пролистал в свете карманного фонарика страницы моего паспорта и вернул его мне с дежурной фразой: «Gute Reise».[18]

Когда дверь купе затворилась, мой сосед-коммивояжер залез обратно под одеяло и попытался снова заснуть, время от времени противно причмокивая языком. А я с облегчением подумал, что через пару часов буду уже в Цюрихе, где никто меня и знать не знает.

Так мне казалось.

Прежде чем погрузиться в чтение рукописи, которую мне предстояло дописать, я отвлекся на мягкий перестук колес и вспомнил, что классическим примером, объясняющим, что есть теория относительности, является движущийся поезд. Сам Эйнштейн часто прибегал к этой аналогии в своих публичных лекциях.

Согласно законам динамики, разработанным Ньютоном в конце XVII столетия, скорость двух или более тел можно суммировать, пользуясь правилами арифметики. Если поезд движется со скоростью двадцать пять километров в час, а какой-нибудь ребенок швырнет свой мяч в окошко вагона с той же скоростью, параллельно движению поезда, то мяч полетит уже со скоростью пятьдесят километров в час. Получается, скорости можно суммировать. Складывать.

Все-таки эта элементарная арифметика не срабатывает в отношении света, скорость которого — почти триста тысяч километров в секунду — остается всегда неизменной. Следовательно, луч света внутри ракеты, летящей со скоростью тысяча километров в секунду, не доберется до отметки триста одна тысяча километров в секунду — скорость его останется той же, что и на Земле.

Это постоянство скорости света вывело Эйнштейна на открытие ряда необыкновенных, но связанных между собой явлений. Так, например, по мере возрастания скорости объект уменьшается в размерах, а масса его при этом увеличивается. Если движущееся тело достигнет скорости света, то масса его сделается бесконечно большой.

На эту тему я когда-то написал сценарий для «Сети», но сам так ничего и не понял. Что означает «бесконечно большая масса»? Мне тогда пришло в голову: не является ли свет новой стадией существования для тел, которые движутся слишком быстро и в конце концов превращаются в ничто? Что-то в этом есть. Ведь тот факт, что масса соответствует определенному количеству энергии и наоборот — знаменитая формула Е = mс²,— он-то и породил атомную бомбу.

Неосмотрительно было бы полагать, что время начинает течь медленнее по мере того, как увеличивается наша скорость. Иными словами, время есть величина относительная, что было доказано Эйнштейном в основополагающем труде, опубликованном в 1905 году.

Вновь задумавшись над Е = mс², я припомнил, как закрутилась карусель событий, вытолкнувших меня из привычного хода жизни. Все началось с моей дурацкой выходки, когда я заявил в прямом эфире «Сети», что Эйнштейн посвятил вторую половину своей жизни разработке некоей секретной теории, которую не отважился обнародовать. Это открытие оказалось настолько значительным, что могло бы поколебать самые основания всего, чем мы являемся и во что верим.

Я посмеялся собственным фантазиям, а поезд между тем уже въехал в новые кварталы Цюриха с его небоскребами, невысокими на фоне зеленых холмов и реки Лиммат.

«Высказав свое нелепое предположение, я привел в ход механизм, действия которого непредсказуемы, — подумал я. — Сначала появился конверт с почтовой открыткой и автобусным билетом. Затем эта странная встреча в Кадакесе. Смерть Йосимуры. Контракт на двадцать пять тысяч долларов. Что ждет меня дальше?»

Швейцарская высшая техническая школа — именно такое имя носил сейчас учебный центр, в который Эйнштейн поступил в возрасте семнадцати лет. Школа помещалась на Ремисштрассе, с тех пор она значительно разрослась.

Во времена Эйнштейна институт насчитывал восемьсот сорок одного ученика и горстку преподавателей; теперь же в этом заведении числилось двадцать тысяч человек — студентов, научных работников и чиновников. Триста семьдесят преподавателей шестнадцати кафедр гордились тем, что работают в учебном центре, который за столетие с небольшим подарил миру двадцать одного лауреата Нобелевской премии.

Обо всем этом Йосимура пространно сообщал в своей книге, перед тем как перейти к биографии самого отца теории относительности.

Как я понял, в 1911 году этот самый Цюрихский политехникум только что переместился в более просторное помещение благодаря электрическому магнату Вернеру фон Сименсу. Он же парадоксальным образом способствовал разорению отца и дяди Альберта, скромное предприятие которых снабжало город электричеством.

Четыре года, проведенные Эйнштейном в институте, конечно же, открыли ему дорогу к славе, впрочем, преподаватель математики однажды обозвал его ленивым псом. А вот звезда физического отделения профессор Генрих Вебер признавал молодого Альберта способным учеником, хотя и вменял в вину Эйнштейну его непокорный нрав. «Вы, несомненно, весьма одаренный юноша, но обладаете одним крупным недостатком, — сказал однажды профессор. — Вы никого не желаете слушать».

Мне не составило труда перевести с английского главу, посвященную любовным увлечениям рассеянного студента, который, отправляясь в путешествие, порой возвращался без чемодана, так что горничные вынесли свой вердикт: «Этот паренек никогда ничего не добьется». Тем не менее Альберт был вполне хорош собой — по крайней мере, женщины находили его привлекательным. Йосимура уделил совсем мало внимания эпизоду, который на данный момент интересовал меня больше всего:

Когда мне совсем надоело рыскать в биографиях студентов прошлого века, многие из которых, по-видимому, стали обыкновенными инженерами, я решил покинуть монументальное здание Технологической школы и отправиться в кабаре «Вольтер», или что там от него еще оставалось.

Если женщина, говорившая со мной по телефону, не удосужилась назвать мне адрес этого места, значит, на то имелись свои причины. Может быть, она дожидается меня именно там? Или же в музее дадаизма я замечу нечто такое, что и должен увидеть?

Пока я разыскивал Шпигельгассе, то бишь Зеркальный переулок, и дом номер один, у меня возникло ощущение, что именно та женщина, которая звонила мне, рассылала открытки с видами Кадакеса. Вероятно, я связал тот мелодичный голос с каллиграфическим почерком на конверте.

Вопрос, кто именно мне звонил и чего ожидали от меня, возможно, получит свое разрешение в старом клубе.

Я без труда отыскал дом с розовым фасадом. Название заведения было написано строчными буквами: «кабаре вольтер». Дверь оказалась открытой.

Хотя клуб и находился на одной из самых многолюдных улиц города, я для начала только просунул голову внутрь, чтобы осмотреться. На первом этаже пол был покрыт холстом с непонятными изображениями. Странный металлический артефакт сновал по ткани туда и обратно, производя причудливые резкие движения.

Заинтригованный увиденным, я решился войти и разобраться, что же тут происходит. Дверь, негромко скрипнув, захлопнулась за мной.

Прежде чем двигаться дальше, я осмотрелся. Внизу никого не было, если не считать девочки с голубыми волосами, которая жевала жвачку, стоя за крошечным прилавком, — там продавались футболки и плакаты.

Я подошел поближе к маленькому аппарату. Оказалось, что это просто движущийся робот. Механизм возвышался от пола не больше чем на десять сантиметров. Этот аппарат случайным образом передвигался по холсту, время от времени извергая из себя черную струю — таким образом создавалось абстрактное произведение. Робот напоминал мне конструкции Джексона Поллака, которые я видел в Музее современного искусства в Нью-Йорке.

Этот забавный художественный перформанс чуть было не заставил меня позабыть, зачем я явился в кабаре «Вольтер». Я решил обратиться не к роботу-рисовальщику, а к единственному одушевленному существу, которое здесь находилось.

Продавщице сувениров мое появление, как видно, не понравилось. Девчонке еще и восемнадцати лет не исполнилось, уши ее были закрыты огромными наушниками. Музыка хип-хопа играла так громко, что вырывалась наружу.

Я довольно долго простоял перед девицей, пока она в конце концов не сняла наушники и не одарила меня неприязненным взглядом.

— Чего тебе? — спросила эта особа по-английски.

— Сувениры мне не нужны. Просто хочу задать тебе пару вопросов.

— Хватит и одного. Из-за тебя я пропускаю отличную песню. — Меломанка нахмурилась и в ожидании моего вопроса пригладила свои голубые косички.

Я пустился в объяснения:

— Несколько дней назад мне позвонила какая-то дама. Судя по голосу, уже в возрасте. Она назвала это место, поэтому я подумал, что она здесь работает… или хотя бы часто заходит в кабаре «Вольтер».

Девчонка выдула шар из жвачки голубого цвета, такого же, как и ее волосы; когда он лопнул, она изрекла:

— В чем тут, на хрен, вопрос?

По-видимому, эту шмакодявку наняли, чтобы провоцировать посетителей, но я решил не поддаваться, действовать по намеченному сценарию и спросил:

— Вопрос в том, есть ли в этом музее, галерее или как там еще женщина, подходящая под мое описание.

— Нету.

Произнеся это слово, девчонка снова напялила наушники и увеличила громкость своего хип-хопа.

Удержавшись от желания тотчас залепить ей оплеуху, я снова посмотрел на робота-художника, который, казалось, с удвоенной силой взялся за роспись полотна. Его программа, по-видимому, вступала в решающую стадию: теперь он очень быстро сновал взад и вперед, выплескивая на холст чернила; повороты его были непредсказуемы.

Совсем растерявшись, я уже был готов покинуть кабаре «Вольтер», но неожиданно заметил лестницу, которая вела на второй этаж. Там располагался малюсенький бар — всего два кресла, кофеварка и автомат по продаже баночного пива.

Повинуясь порыву жажды, внезапно накатившей на меня, я решил купить баночку, высосать ее одним глотком и распроститься с этим кабаре.

Потратив пять швейцарских франков, я получил банку холодного «Хайнекена». С пивом я уселся в кресло, с которого мне открылась неутешительная панорама: робот-художник, старательно передвигающийся по холсту, и робот-тинейджер с голубыми кудряшками, во всем ему подобная.

— Насрать, — сказал я сам себе, хорошенько приложившись к банке с пивом.

Между двух автоматических аппаратов висел огромный постер с дадаистским манифестом Тристана Тцарá:[21]

За этим текстом — несомненно, плодом интеллектуального рукоблудия — следовала еще сотня строк идиотизма, но читать дальше я не стал. В кабаре неожиданно наступила тишина — просто у робота закончился завод. То ли сели батарейки, то ли он завершил свой труд.

Я единым духом покончил с пивом и взглянул на полотно. Увиденное не оставило меня равнодушным:

ПЯТНИЦА

ПОЛДЕНЬ

БЕРН

РОЗЕНГАРТЕН

Уяснив, что три из четырех слов, изображенных роботом, были написаны по-испански, я понял, что послание предназначалось для меня.

Я бегом преодолел ступеньки лестницы, уставился на четыре слова, явственно проступавших посреди моря черных клякс, замер, затем решительным шагом направился в сторону девушки с голубыми волосами, которая все с тем же апатичным видом возвышалась над прилавком.

— Кто программировал этого робота? — Я почти что кричал.

Продавщица сняла наушники и нахмурилась в ответ.

— Этот робот-художник, — не отступался я. — Кто написал для него программу?

Девчонка усмехнулась и заявила:

— Всемилостивейший Бог.

Ночь прошла отвратительно: я пытался разгадать смысл происходящего. Постель в отеле «Адлер» была мягка как пух, но послание из кабаре «Вольтер» напрочь лишило меня сна.

Когда над швейцарским городом взошло солнце, я все еще не сомкнул глаз. Пускай и так. Я спрыгнул с кровати с единственной мыслью — поскорее оказаться на железнодорожном вокзале. Мне было не до конца понятно, что означает Розенгартен — «Розовый сад» — в Берне, но, очевидно, некто поджидал меня там в полдень.

Спускаясь по лестнице, я мечтал об одном: пусть это послание окажется последним. Настала пора взглянуть в лицо тому, кто закинул сеть.

За минуту до отправления поезда я успел приобрести маленький путеводитель по Берну, чтобы попытаться отыскать этот чертов садик.

Запрыгнув в вагон и усевшись на свое место, я без спешки принялся изучать книжечку. Путь мне предстоял недолгий, но времени было достаточно для того, чтобы ознакомиться с этой маленькой столицей, название которой произошло от немецкого слова «Вarеn», что означает «медведи». Согласно прочитанному, медведи веками проживали в этом городе. Даже сейчас в самом центре в специальном рву содержались три могучих животных.

Я проскочил историческую часть, зато проштудировал раздел про аттракционы, которые расположены рядом с Часовой башней.

Поезд уже подъезжал к городу, когда я прочитал о том, что среди учреждений культуры выделялись два музея — изящных искусств и Эйнштейна:

— Какого черта вы тут делаете? — с удивлением спросила Сара. — Вы что, гоняетесь за мной?

Я чуть было не ответил, что именно за мной повсюду гоняются, выдергивают из одного города в другой, однако вовремя заметил, что Сара слишком возбуждена, чтобы реагировать на разумные доводы.

Я ограничился притворно равнодушным замечанием:

— Одна старушка пригласила меня посетить цюрихское кабаре «Вольтер». Там я получил приказ отправиться в этот сад. Теперь я вижу, что ранняя побудка того стоила. А что насчет вас? Кто или что заставило вас появиться в Розовом саду?

— Не ваше дело. Но мы могли бы оставить это неудачное совпадение без последствий. Прошу вас, ступайте своей дорогой, как будто вы меня и не видели. А у меня здесь назначена встреча.

Оскорбленный в лучших чувствах, я уже был готов развернуться и оставить Сару Брюне одну в окружении шипов, когда к нам приблизился низенький человечек в костюме и при галстуке. Волосы у него были абсолютно седые, но вид коротышка имел атлетический. Быть может, желая подчеркнуть это свое качество, нелепый персонаж с силой пожал мою руку и лишь потом представился.

— Меня зовут Якоб Зутер, — произнес он на испанском языке, явно освоенном по учебнику. — Где же находятся прочие двое?

Этот вопрос Зутер задал уже после того, как взмахом руки поприветствовал француженку.

— Что вы имеете в виду? — откликнулась она в раздражении. — В туристическом бюро мне обещали персонального гида. Я выложила сто сорок швейцарских франков не для того, чтобы присоединяться к общей экскурсии.

Якоб извлек из жилетного кармана маленькую трубочку, терпеливо ее раскурил и лишь затем с улыбкой ответил:

— А вот мне сообщили, что вас будет четверо. Известно ли вам, что в Берне я являюсь первейшим знатоком по части Эйнштейна? Вам крупно повезло. В этом городе не найдется ни единого уголка, куда забредал этот лохматый безумец, о котором я не имел бы полного представления.

Поскольку Сара хранила оскорбленное молчание, я решил, что слово предоставляется мне:

— И что же, двое других участников тоже говорят по-испански?

— Естественно. Иначе их не включили бы в группу. А кстати, где же они сейчас? В моем рабочем плане на сегодня указано, что я должен здесь встретить трех кабальеро и одну даму.

Мы с Сарой обменялись первым сообщническим взглядом после нашей неожиданной встречи. Оба прекрасно понимали, каких двух «кабальеро» не хватало: конечно же, Павла и Йенсена. Та самая незримая рука, что свела нас вместе в Кадакесе, теперь собирала всех на частную экскурсию по эйнштейновскому Берну.

Как бы там ни было, если экскурсовод и правда был докой в своем деле, он мог бы оказать мне ценнейшую помощь по заполнению белых пятен в этой главе из рукописи Йосимуры. Присутствие прекрасной француженки явилось для меня фактом необыкновенным, но ни в коем случае не отрицательным.

Сара, по-видимому, считала иначе, поскольку, когда наш экскурсовод сорвался с места и жестом пригласил нас следовать за собой, прошептала мне на ухо:

— Я отказываюсь участвовать в этом балагане. Просто смешно! Мне даже не жалко будет расстаться с уплаченным задатком. Вообще-то говоря, я здесь не ради денег.

Я не верил собственным ушам. С каждым шагом мое путешествие оказывалось все более абсурдным и непредсказуемым. Я решил расставить все точки над «i».

— С твоего разрешения, я буду обращаться к тебе на «ты». Уж извини за мой вопрос, Сара, однако надо же с чего-то начинать, чтобы выбраться из этого лабиринта. Не получала ли ты заказа на доработку биографии Эйнштейна? А автор — не тот ли самый Йосимура, да будет земля ему пухом?

Вместо ответа француженка в ярости поджала губки. Я догадался, что она не намерена облегчать мне задачу.

Пройдя к медвежьему рву, Якоб Зутер воздел правую ладонь, призывая нас остановиться. Я опасался, что сейчас последует скучнейший рассказ о гербе Берна, однако таковой в намерения карлика не входил.

— Прошу обождать пять минут, — сказал он. — Мне нужно наведаться в туристическое бюро и выяснить, вдруг отсутствующие участники экскурсии заблудились и ожидают нас там. Эти люди уплатили полную стоимость, и я не имею права их подводить. Двое — это двое, а четверо — это четверо.

Произнеся эти слова, Зутер снова поднял руку, словно прося об одолжении. Потом он скоренько зашагал по главной улице.

Сара посмотрела на меня с досадой. Если появятся еще и Павел с Йенсеном, атмосфера сделается просто невыносимой.

Желая разрядить обстановку, я указал ей на маленькое кафе и заявил:

— Спать хочу, просто сил нет. Не составишь мне компанию? Давай попьем кофе в ожидании возвращения нашего гида.

Сара как-то вся напряглась, словно я предлагал ей что-то непристойное. В конце концов она безнадежно пожала плечами; мое приглашение было принято.

Я попросил эспрессо и щедро его подсластил, чтобы кровь снова прилила к голове. Неожиданно я почувствовал себя на грани обморока. Сара ничего не заказала. Она просто впилась в меня своими голубыми глазами, как будто бы рядом с ней сидел буйнопомешанный.

Оценив ситуацию, я предпринял последнюю попытку разбить лед отчуждения и воспользовался приемом, к которому часто прибегал, составляя сценарии для «Сети»:

— Я собираюсь рассказать тебе историю, которая, учитывая наши обстоятельства, не лишена смысла. Будешь ее слушать?

— Ты все равно расскажешь, так что выкладывай.

— Молодая парочка вместе принимала душ в квартире, когда неожиданно раздался звонок в дверь. Поспорили о том, кто пойдет открывать, в итоге девушка в расстроенных чувствах покинула ванную. Она прикрылась полотенцем, вода все еще капала, когда барышня добралась до двери. Оказалось, что это был сосед с шестого этажа. Он сразу же предложил: «Я заплачу тысячу евро, если ты сбросишь полотенце и покажешь мне свое обнаженное тело».

Теперь Сара смотрела на меня не с безразличием, а с любопытством, словно пытаясь установить, к какой категории идиотов принадлежит ее собеседник.

— Девушка, естественно, обалдела от такого странного и при этом заманчивого предложения. «Слушай, это же тысяча евро, а тебе надо только сбросить полотенце на пол», — продолжал уговаривать сосед и показал две новенькие купюры по пятьсот. Соседка заколебалась. «Только полотенце? Больше ничего?» Сосед отвечает: «Ничего. Сбрасываешь полотенце и забираешь тысячу евро». В итоге девушка согласилась, решив, что это очень удобный способ заработать. Она медленно размотала полотенце и сбросила его на пол. Сосед вдосталь нагляделся на обнаженное тело, после чего, как и обещал, отдал деньги и поднялся к себе. Девушка, все еще изумленная происшедшим, подобрала полотенце и вернулась в душ. Парень спросил, кто приходил. «Это… сосед с шестого этажа», — кратко ответила его подружка. «Прекрасно! Так он вернул тебе тысячу евро, которые я ему одолжил?»

Француженка ограничилась снисходительной улыбочкой. Прежде чем подвести мораль, я исподтишка полюбовался ее формами под красным платьем. Мне вдруг страшно захотелось побывать тем соседом с шестого этажа и чтобы Сара была той девушкой из душа.

— Чему нас учит эта басня? Опасно не делиться с товарищами самой полной информацией. Поэтому, полагаю, нам надо бы держаться вместе…

С улицы вдруг раздался душераздирающий вопль. Ему вторили два перепуганных голоса, кричавшие нечто вроде: «Hilfe! Hilfe!»[22]

Я выскочил из кафе, чтобы разобраться, что происходит, и даже не взглянул, следует ли за мной моя очаровательная спутница. Десяток горожан склонились над медвежьим рвом, оттуда доносился пугающий рев.

Еще ничего не поняв, я тоже бросился ко рву и все увидел. На дне лежало окровавленное тело Якоба Зутера. Его голова была оторвана мощной лапой зверя.

Полицейские уже огородили ров по периметру, первые бригады телевизионщиков пытались заснять кадры «неожиданного происшествия».

— Именно в такой версии события излагают по радио, — кратко пояснил нам таксист, по виду индиец.

Мы ехали в отель «Мартахаус», где остановилась Сара. Весь мой багаж состоял из одного чемоданчика и мешка с вопросами, на которые не было ответов.

— Ты действительно считаешь, что Зутер свалился в ров, пытаясь покормить медведя? — спросил я француженку, которая рассматривала нашего водителя.

— Скорее мне кажется, что его скинули в ров в тот момент, когда поблизости не было туристов, — очень серьезно отозвалась Сара, разглаживая складки красного платья на рельефно очерченных коленях. — Хотя стена не такая уж низкая, чтобы человек опрокинулся от простого толчка. Тут понадобились бы усилия…

— Парочки «кабальеро». И Якоб Зутер падает в ров. Теперь мы знаем, почему они не появились в Розовом саду — у них нашлись дела поважнее.

— Ты имеешь в виду Йенсена и Павла?

Учитывая, что наше положение все больше усложнялось, готовность Сары поговорить я воспринял с радостью, хотя она пока что ничего не рассказала мне о роли, которую сама исполняла в этой смертельно опасной игре.

— У нас есть двое подозреваемых — те, что находились в доме Йосимуры в день перед убийством. Правда, ты тоже там присутствовала, — добавил я. — Значит, остаешься не менее подозрительной особой, чем Йенсен и Павел.

— Но в убийстве экскурсовода меня обвинять нельзя. Ведь я сидела с тобой в кафе.

— А это ничего не доказывает. Большинство убийств совершается через третьих лиц, — заметил я, чтобы поддержать игру. — Барышне вроде тебя не пристало марать руки, сталкивая несчастного экскурсовода в ров к медведям.

— А еще это было бы весьма неразумно, — лукаво улыбнулась француженка. — Ведь я выложила сто сорок швейцарских франков, чтобы Якоб Зутер показал мне Берн Эйнштейна. Теперь придется разбираться в одиночку.

— Ты не одинока. Мы могли бы…

В этот момент к Саре вернулась вся прежняя холодность, которую я испытал на себе в Розенгартене.

— Мы могли бы дождаться, пока не уляжется буря, — в раздельных помещениях. А потом пусть каждый из нас отправляется своим путем.

— Ты хотя бы рассказала, кто направил тебя в Розовый сад.

Ответом мне было красноречивое молчание.

Такси доставило нас к дверям «Мартахауса», который выглядел скорее как дешевый пансион, а не отель. Я позволил француженке расплатиться с таксистом. Мне вдруг вспомнились ее слова, сказанные в доме Иосимуры. Эта женщина заканчивала диссертацию, посвященную Милеве Марич.

Вот чем объясняется ее поездка в Швейцарию. Ведь первая жена Эйнштейна здесь жила и училась. Однако присутствие Сары на чаепитии у Йосимуры и наша встреча в полдень в Розовом саду свидетельствуют, что кто-то продолжает дергать нас за невидимые ниточки. Игра уже идет, только вот правила нам неизвестны.

Пройдя в холл отеля, Сара забрала ключ от своей комнаты и направилась вверх по ступенькам. Я следил за колыханием красного шелка на ее бедрах.

Француженка, должно быть, заметила, что я так и застыл столбом у перил, не отводя от нее взгляда, обернулась и бросила мне с высоты своего положения:

— Может быть, чуть позже нам и следует обменяться информацией, чтобы со мной не случилось того же, что и с той девушкой в полотенце.

В следующее мгновение она на прощание улыбнулась и скрылась из виду.

Меня разбудил осторожный стук в дверь. Я не сразу сообразил, где нахожусь. Засыпал я еще при свете дня, и вот, открыв глаза в потемках, долго не мог понять, что это — Цюрих, Берн или медвежий ров.

— Ты здесь?

Я узнал мягкий вкрадчивый голос Сары Брюне. После вечерней рвоты комнату наполняло едкое зловоние.

Я застыдился собственной нечистоты и ответил:

— Сейчас оденусь. Выйду через минуту.

— Я жду тебя внизу. Мне нужно тебе кое-что показать.

Я принял освежающий минутный душ, потом надел последнюю смену чистого белья. Если бы мне удавалось задерживаться в одном и том же городе хотя бы на сутки, я давно воспользовался бы услугами прачечной.

Через пять минут я уже спускался в гостиничный вестибюль. Сара в коротком белом платье дожидалась меня с коричневым конвертом в руке. Когда девушка, воздержавшись от комментариев, передала его мне, я заметил, что он ничем не отличался от того конверта с открыткой, с которого и началось все это безумие.

— Мне его только что передал носильщик. Говорит, доставлено было с курьером. Но любопытнее всего, что конверт адресован нам обоим.

Я поднес конверт к яркой лампе и отметил уже знакомый мне каллиграфический старомодный почерк. Действительно, таинственный отправитель проставил на письме сначала мое полное имя, а строчкой ниже вывел: «Сара Брюне».

Увидев два наших имени написанными рядом, я ощутил странную радость, хотя мне скорее полагалось проявить беспокойство. Кукловод этой игры в любой момент имел представление о том, где и с кем я нахожусь. Если именно этот человек устранил Йосимуру и экскурсовода, ему оставалось только выбрать подходящий момент и выдать мне пропуск в иной мир.

— Тебя не интересует содержание? — спросила Сара.

Я подозрительно взглянул на девушку, удивленный ее неожиданным желанием поделиться информацией.

То, что я обнаружил внутри конверта, поначалу меня сильно разочаровало. Там лежали двадцать погашенных марок, каждая ценой в пятьдесят итальянских лир. Все марки были одинаковые, на них изображалась Ева в раю — картина эпохи Возрождения, погашены во Флоренции.

Если в этом надо было отыскать какой-то след, то единственным ясным указанием представлялась отсылка к городу Медичи.

— А что, Эйнштейн бывал во Флоренции? — вырвалось у меня.

— Насколько я понимаю, да. В тысяча восемьсот девяносто пятом году его семейство обосновалось в Милане, чтобы заняться коммерцией. Альберт совершил много пеших путешествий по всей Северной Италии.

Я вернул Саре конверт с марками и задал новый вопрос:

— Означает ли это, что мы теперь должны перебраться во Флоренцию?

— Должны? — поморщилась Сара.

— Разумеется, каждый за свой счет, — добавил я не без иронии.

— Мне не доводилось слышать ни об одном доме в этом городе, где останавливался бы Эйнштейн, ни об одном месте, имеющем значение для его биографии.

— Из сказанного тобой я заключаю, что ты тоже штудируешь рукопись Йосимуры. Неужели его издатель настолько недоверчив, что дважды оплатил одну и ту же работу? Вероятно, он опасался, что один из нас не справится, может быть, возложил эту миссию на всех четверых, встретившихся тогда в Кадакесе.

Пристальность взгляда голубых глаз француженки явно дала мне понять, что мое предположение недалеко от истины.

Вот что я, к своему удивлению, услышал в ответ:

— Или издатель боится, что за редакторами рукописи Йосимуры ведется охота, и надеется, что хоть кто-то из нас допишет книгу и останется в живых до конца?

«Ну что же, значит, и она замешана в эту историю», — подумал я.

Выражение «до конца» напомнило мне о роковом выступлении на радио и краткой надписи на почтовой открытке: «Последний ответ действительно существует».

— Итак, пока мы живы, нам нужно загрузиться чем-нибудь поосновательнее! — воскликнул я. — Могу я пригласить тебя на ужин?

Местечко под названием «Albertus Pfanne» — «Сковородка Альберта» — рекламировало деликатесы, трудные для пищеварения. Два прожаренных яйца в мешочке, выложенные поверх румяного мяса и картофеля, так и ожидали вторжения моей вилки.

Сара заказала большую тарелку овощного салата, из которого теперь выковыривала помидоры. Наш импровизированный пир сопровождала бутылка мерло марки «Тичино». В этом ресторанчике при свечах трагедия в медвежьем рву представлялась мне такой же далекой, как звезда, которая распадается в пространстве и времени.

После второго бокала мерло я решил побольше выведать о жизни моей прекрасной подружки; впрочем, последним, что волновало меня в тот момент, была наша работа над биографией Эйнштейна.

— Почему тебя заинтересовала именно Милева? Несомненно, это весьма яркая личность, однако посвящать ей целую диссертацию — это, на мой взгляд, перебор. Тебе хватает материала?

— Его даже слишком много, — убежденно ответила Сара. — Жизнь Милевы не началась с Эйнштейна и им не закончилась. Она общалась со многими людьми, сформировавшими ту эпоху, дружила даже с самим Николой Теслой.

Пока Сара с неожиданной для меня прытью расправлялась с третьим бокалом вина, я напрягал память, пытаясь вспомнить, что мне известно про этого Теслу. Я вроде бы что-то о нем писал, когда только начинал работать на радио. Какой-то изобретатель, современник Эдисона, что же еще?

Хотя я покинул Барселону всего три дня назад, теперь меня отделяли от родного города тысячи световых лет. Впервые за долгое время я чувствовал, что волен ездить по свету куда захочу. Очевидно, игра, в которую я ввязался, пожирала самих игроков, однако здесь и сейчас меня интересовала только Сара Брюне.

Когда я заказал вторую бутылку вина, мне показалось, что в эту ночь между нами что-то может произойти.

Под звон бокалов француженка становилась все более развязной, как будто истинная суть Сары наконец проступала из-под сковывавшей ее оболочки. Я был вовсе не против. Наоборот, блеск хмельных голубых глаз, оттененный белизной кожи, притягивал меня как магнит.

Я увидел, что, возвращаясь из дамской комнаты, Сара движется неровной походкой, и подумал, что вторую бутылку мерло, пожалуй, допивать не стоило.

Француженка протянула мне руку и предложила:

— Ну что, вернемся в отель?

Наша короткая прогулка до «Мартахауса» превратилась в веселый праздник. Мы оба брели нога за ногу. Если Сара не спотыкалась на камнях мостовой, мне все равно приходилось ее поддерживать, чтобы она не врезалась в какого-нибудь ночного прохожего. Казалось, эта француженка впервые за всю жизнь напилась.

Когда мы добрались до отеля, моя голова тоже кружилась — я отнес это ощущение на счет воздействия альпийского воздуха. Избыточное количество кислорода никоим образом не рекомендуется городской крысе вроде меня.

Лифт оказался неисправен, и я сразу же понял, что если француженка пойдет наверх одна, то непременно сверзится. Итак, я решил взять на себя роль старомодного соблазнителя и подхватил девушку на руки, даже не спросив ее согласия. Сара коротко хохотнула в ответ, как будто ни о чем не тревожась.

Учитывая мое собственное состояние, подъем на третий этаж представлял собой ряд проблем технического характера, однако в конце концов мы добрались до номера Сары без потерь. Очутившись рядом со своим гнездышком, она пришла в себя, высвободилась из моих объятий, относительно удачно спрыгнула на пол и вручила мне ключ, предоставляя право открывать дверь. Когда я включил свет, меня поразили предметы женского туалета, в изобилии раскиданные по полу. Я решил, что в отсутствие хозяйки кто-то проник в комнату, и насторожился.

— Что с тобой? — спросила француженка, заметив мое замешательство.

— На полу разбросана одежда.

— Какой же ты глупенький! Что тут странного? Это я накидала. — Сара бросилась на широкую постель и порывистым движением скинула с себя туфли.

Я колебался, что делать — обрушиться прямо на нее с поцелуями или же усесться рядышком и подождать, пока француженка возьмет инициативу на себя. В итоге я избрал второй вариант. Тогда Сара открыла ящик ночного столика и достала оттуда две странички, вырванные из журнала.

— Возьми, я хочу, чтобы ты прочел эту статью, — заявила она. — Здесь написано про Теслу.

— В три часа ночи, залив в себя литр вина! Ты что, не понимаешь, что Тесла сейчас интересует меня меньше всего на свете?

Сара поглядела на меня сурово, как на несмышленыша, которого требуется поставить на место, сложила листочки пополам и с усилием запихнула в карман моих брюк.

— Никакого Теслы! — запротестовал я, по-прежнему валяя дурака.

Сара расхохоталась, потом положила мне руку на плечо, приблизилась вплотную и прошептала:

— Хочешь ко мне в норку?

Я замер как истукан, и пока искал, что сказать, Сара ответила сама:

— В другой раз. Сейчас я умираю спать хочу. А теперь проваливай.

Был уже почти полдень, когда я спустился к завтраку, и голова трещала невыносимо. Причудливая химия алкоголя разбудила меня в шесть утра. Прочитав псевдонаучную статейку Йенсена, опубликованную в не самом престижном английском журнале, я долго пытался заснуть, однако похмелье меня не отпускало.

В то субботнее утро столовая «Мартахауса» выглядела довольно оживленно. Возле окна сидела Сара Брюне, свежая, как роза; она читала «Экспресс», швейцарский журнал на французском языке.

Сара слегка кивнула мне, не отрываясь от журнала. Поначалу я расценил это как неловкость, возникшую из-за шалостей вчерашней ночи. И все-таки, когда она дочитала статью и отложила журнал на стол, никакой краски стыда на ее щеках я не заметил.

Эта женщина оставалась для меня загадкой. Холодная и в то же время чувственная элегантность француженки никак не сочеталась ни с уймой одежды, раскиданной на полу в ее комнате, ни с вчерашним загулом. Быть может, существуют две Сары — одна дневная, официальная, и ее ночная противоположность?

Мне захотелось, чтобы так оно и было и чтобы наше общение продолжилось по меньшей мере еще несколько ночей. Среди прочих плюсов эта ситуация означала бы, что мы все еще останемся в живых.

— Ты прочел про Теслу?

— Да, — ответил я, поднеся к губам чашку с кофе. — Но у меня есть собственное мнение по поводу здравомыслия автора статьи.

— Все, что он излагает, — истинно, — совершенно серьезно ответила Сара. — Впрочем, Йенсен намеренно умолчал о некоторых, самых впечатляющих эпизодах.

— Что ты имеешь в виду?

— Существует еще одна любопытная гипотеза касательно Теслы, которую Йенсен не мог не знать. Подозреваю, датчанин не желает, чтобы кто-нибудь еще начал копать в этом направлении. Вот почему мне хотелось ознакомить тебя с этой статьей. Самое важное в ней то, о чем Йенсен умалчивает.

— Не могла бы ты выражаться яснее? У меня похмелье страшное, нет сил разбирать, что же такое безумный датчанин не высказал в своей статье.

Сара мягко пристукнула по белоснежной скатерти загадочным конвертом, из которого выпало несколько марок, выпущенных во Флоренции еще до перехода на евро. Прислушиваясь к объяснениям француженки, я принялся выкладывать эти двадцать прямоугольничков стоимостью в пятьдесят лир каждый рядком по столу. Великолепное шествие Ев.

— Йенсен не упоминает о формуле Е = mс² и о ее связи с первой супругой Эйнштейна.

— Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Зачем ему понадобилось бы в статье о Тесле рассуждать о формуле энергии?

— Существует гипотеза, что знаменитейшая формула всех времен была создана Милевой Марич, которая уступила ее мужу, чтобы помочь ему достичь славы.

— Полная чушь! — воскликнул я, солидаризуясь с позицией скептика Павла. — Как могла женщина, не получившая высшего образования, открыть формулу атомной бомбы?

— Разумеется, с помощью своего друга Николы Теслы. В те времена никто больше его не знал о сущности и свойствах энергии. Итак, нет ничего странного в том, что именно Тесла применил свои познания, а математик Милева подсчитала, что энергия равняется массе тела, помноженной на скорость света в квадрате. На самом деле Тесла проводил свои эксперименты с электромагнетизмом раньше, чем Эйнштейн принялся писать на эту тему. Вот почему кое-кто утверждает, что теория относительности родилась из сотрудничества Николы и Милевы.

У меня не оставалось сил на споры — часть моего мозга все еще спала. С другой стороны, мне не хотелось перечить Саре ввиду нашего возможного сближения.

— Возможно, Эйнштейн заимствовал множество идей у других физиков, — согласился я. — Все-таки способность Альберта к синтезу идей превращает его в талантливейшего физика-популяризатора. С именем этого человека принято связывать много теорий, например о сжатии времени и пространства, хотя еще раньше эту мысль высказал Лоренц, нобелевский лауреат из Нидерландов.

После того как я таким образом блеснул эрудицией, а на самом-то деле припомнил один из своих недавних радиосценариев, за столиком воцарилась тишина. Меня овевал нежный аромат духов Сары. Мне захотелось погладить ее по волосам и прижаться щекой к щеке, но я понимал, что при свете дня получу отказ.

Чтобы выбросить из головы мысли об этой женщине — сила ее воздействия на меня была центростремительной, — я снова перевел взгляд на двадцать марок с изображением Евы. Вместе они стоили тысячу лир, то есть теперь примерно шестьдесят евроцентов. Что можно было отправить по почте с помощью одной такой марки?

Неожиданно в моей голове что-то щелкнуло: я разобрал послание, которое можно было назвать иероглифическим. Я был готов воскликнуть: «Эврика!» — или проявить ликование еще каким-нибудь первобытным способом, но в конце концов решил перейти на шепот, чтобы только Сара услышала о моем открытии:

— Полагаю, мне известно имя субъекта, пославшего этот конверт. Это тот же человек, который собрал нас вместе в Кадакесе. С помощью иероглифического письма он продолжает указывать нам путь к тайне.

Француженка снова оторвалась от журнала и задала мне вопрос взглядом своих голубых глаз.

— Ты сама найдешь разгадку, — мстительно проговорил я. — Вначале вычисли стоимость марок.

Секунды через две она ответила:

— Тысяча.[24]

— И что это за библейский персонаж?

— Ева.

— Ну так сложи эти два слова.

Теперь уже Саре пришлось сдерживать эмоции:

— Милева…

— Вот и адресант наших писем, — с гордостью заключил я.

— Секундочку!.. Это блестящее заключение, однако оно не имеет смысла. Как может быть отправителем писем женщина, умершая в тысяча девятьсот сорок восьмом году?

Я задержал дыхание, чтобы мои чувства не выплеснулись слишком бурно. Наступил черед самой рискованной части моей гипотезы.

— Нам известно, что у Милевы была дочь. Больше того — утаенная.

— Ну да, Лизерль. Если она сейчас жива, то ей уже исполнилось сто восемь лет. Так говорил Павел.

— А теперь предположим, что непризнанная дочь гения, получившая от него в наследство величайший секрет, передала его собственной дочери. В те времена младенцев часто нарекали в честь дедушек или бабушек. Итак, дочку Лизерль могли бы звать…

Сара, пораженная этим открытием, поднесла руку к груди и проговорила:

— Милева.

Воздух — элемент, символизирующий разум, вдохновение и воображение.

Мы решили в ту же ночь поездом отправиться в Сербию. Если мое предположение, разделяемое Сарой, верно, то дочь Лизерль, хранительница тайны Эйнштейна, скорее всего, продолжает жить на родине своей матери.

Когда мы окажемся в Сербии, сеть нам придется раскидывать лишь в двух городах — в столичном Белграде и в Нови-Саде, на родине Милевы Марич, бабушки той особы, которую мы разыскивали, а она, как нам представлялось, хотела найти нас.

Свой последний день в Берне я потратил на посещение нескольких домов, с которыми была связана биография Эйнштейна. Ведь рукопись следовало довести до конца. По моим сведениям, патентное бюро, первое место его работы, располагалось на Генфергассе, однако в тысяча девятьсот седьмом году переехало в здание почты, ныне снесенное.

От мира, в котором Альберт набрасывал свои первые теории, оставались лишь кафе «Больверк» и квартирка на улице Крамгассе, дом 49, где жили они с Милевой.

Я провел вечер в этом доме, кое-что фотографируя и фиксируя детали, не отраженные в книге Йосимуры. Затем мы встретились с Сарой — француженка вела собственное расследование.

Пока мы шагали по вокзалу в поисках поезда на Будапешт — в Сербию мы собирались попасть через венгерскую столицу, — Сара многозначительно шепнула мне на ухо:

— Я знаю, где нас ждут в Белграде.

— Да ну? — Я недоверчиво покосился на нее.

— Слушай, догадаться было не так-то сложно. Думаю, охоте конец.

Потом Сара вытащила из кармана свой iPhone и высветила последнее полученное сообщение. Я читал его под металлические звуки объявлений и шорох вагонных колес — уходящие и прибывающие поезда больше всего напоминают джаз-банд.

Текст оказался столь же лаконичным, как и сообщение на почтовой карточке с видом Кадакеса, телефонный звонок и послание робота-художника в кабаре «Вольтер». Оно пришло днем, в двенадцать двадцать четыре, со скрытого номера: «Белград. Отель «Рояль». Бар. Понедельник, 21.30».

— Ну и что ты думаешь? — спросила она, впившись в меня своими голубыми глазами.

— По-моему, старушка приглашает нас на ужин. Придется отыскать этот отель с высокопарным названием.

Сара взяла меня под руку, и мы направились ко второму пути, откуда через десять минут отъезжал наш поезд.

Пока мы протискивались сквозь толчею пассажиров с чемоданами и газетами, француженка добавила:

— Найти его для меня труда не составило. Это дом пятьдесят шесть по улице Краля Петра, в центре Белграда. Давай там переночуем — вдруг наша встреча затянется. Бронирование я взяла на себя.

— Я смотрю, времени ты не теряла. — Я усмехнулся, а сам гадал, один или два номера забронировала для нас Сара.

Первой моей реакцией на предательство был удар по двери в туалет, сотрясший все купе. По неизвестной мне причине прекрасная француженка решила переслать меня поездом в Будапешт, а сама выскочила за несколько секунд до отправления экспресса.

Идиотская выходка.

Я должен был заподозрить нечто подобное, когда Сара попросила меня закрыться в уборной. Ведь обыкновенно все происходит наоборот: кто переодевается, тот и отправляется в туалет, невзирая на размеры заведения. Я угодил в ловушку, точно последний недотепа.

На всякий случай я бросил взгляд на багажную полку в надежде увидеть ее красный чемодан, но нет — там остался только мой потертый «Самсонайт». Я испытал искушение как следует наподдать и ему, чтобы выпустить пар, но в конце концов покинул купе и направился в вагон-ресторан. Мне требовалась хорошая порция виски — или даже две, — чтобы проанализировать случившееся и решить, как действовать дальше.

Вагон-ресторан находился в хвосте состава. Несмотря на поздний час, все столики были заняты немолодыми парочками. Все эти люди ужинали, негромко переговариваясь между собой, только кое-где одинокие мужчины сидели за рюмкой спиртного.

Я решил утопить свое разочарование прямо у стойки бара. Официант, бледный, как вампир, пробормотал свое дежурное: «Bitte schön…»[25]

Я заказал двойной виски, мне выдали стакан с логотипом «ВВС», сонный бармен влил в него две порционные бутылочки «Чивас». Затем он дал мне понять, что я не могу находиться у стойки, потому что мешаю официантам проносить блюда с кухни.

Вконец расстроившись, я понял, что мне предстоит пить виски в своей покинутой клетке, расплатился точно по счету и прошел через вагон со стаканом в руке. Как раз когда я собирался нажать на кнопку и распахнуть дверь, резкий свист заставил меня замереть на месте.

Никто не смел подзывать меня, точно собаку. Я в ярости обернулся, полный решимости опрокинуть на свистевшего типа всю порцию напитка. Но оказалось, что мной заинтересовалась какая-то девчонка в идиотском прикиде.

Хуже того, мы были знакомы.

— Какого черта ты тут ошиваешься? — выпалила она на чистейшем английском.

Я оторопело глядел на эту девицу с голубыми косичками. На ней была футболка с надписью «Джой дивижн», ухмылялась она бесстыже.

В нормальных обстоятельствах я даже не снизошел бы до ответа, однако сейчас чувствовал себя таким потерянным в этом ночном поезде, что любой вариант выглядел для меня предпочтительнее одиночества.

— Здесь свободно? — Я указал на стул напротив.

Прежде чем дать развернутый ответ, девчонка выдула шар голубой жвачки.

— Нет, естественно. Стул придвинут к моему столику, так что он занят.

— Очень остроумно.

— Но если ты хочешь подсесть к моему столу, то я открыта для переговоров. Кстати, что это там у тебя в стакане?

— Двойной виски.

— И я хочу такой же.

Сначала я внимательно ее оглядел. Передо мной сидела то ли безбашенная малолетка, то ли худышка-студентка, которой нравился образ безбашенной малолетки.

Я спросил прямо:

— Сколько тебе лет?

— Достаточно, чтобы делать все, что пожелаю.

Я развернулся — с меня было довольно дерзостей этой синевласки.

Девчонка увидела, что я ухожу, и решила слегка сбавить обороты:

— Не будь таким обидчивым, мужик! Я ведь могу и вежливо попросить. Не угостишь ли двойным виски?

Я глубоко вздохнул, затем протянул ей свой стакан и снова направился к стойке. Пока я просил официанта с лицом мертвеца повторить заказ, поезд остановился. Через несколько секунд в вагон вошли два офицера-пограничника, началась проверка документов.

«Провалиться мне на месте, — подумал я, оглянувшись на свою юную подружку со стаканом в руке; один из пограничников направился прямо к ней и уже требовал паспорт. — Ну вот, сейчас начнется потеха, в итоге меня высадят из поезда за развращение малолетних».

Офицер внимательно изучал паспорт, несколько раз переводил взгляд на его владелицу — та преспокойно потягивала свой напиток. Как я понял, девушка оказалась совершеннолетней, поскольку пограничник возвратил ей документ и больше вопросов не задавал.

Я предъявил паспорт, к глубокому своему облегчению понял, что, вероятно, не успел угодить в списки Интерпола, и подсел к необычной приятельнице. Она неожиданно развеселилась.

— Меня зовут Лорелея. Для друзей — Лора. А тебя?

— Хавьер.

— Чин-чин! — насмешливо воскликнула девушка, чокнувшись со мной.

— Что ты позабыла в Будапеште? — спросил я, чуть успокоившись после второго глотка. — Разве в понедельник ты не работаешь в музее?

Лорелея мотнула головой и снова отхлебнула из стакана. Я подумал, что сейчас она в свой черед спросит о цели моего путешествия, но девушка просто глядела на меня и жевала жвачку.

Я поинтересовался еще раз:

— Все-таки скажи: какие у тебя дела в Будапеште?

— Переговоры.

— Какие?..

Краешком глаза я подметил, что одна пожилая парочка взирала на нас с неодобрением. Я понял, что настало время прекращать этот нелепый разговор и убираться из ресторана, поэтому кивнул на прощание и отправился в свое купе.

Я был уже у дверей, когда услышал за спиной быстрые осторожные шаги. Резко развернувшись, я столкнулся нос к носу с голубоволосой девчонкой, которая смотрела на меня как-то очень пристально и странно.

Мной овладел необъяснимый ужас. Что-то в этой Лорелее было совсем неправильно.

— Слушай, парень, ты не можешь отбросить меня вот так, будто старую ветошь. Ты мой единственный друг в этом поезде. Давай бахнем еще виски?

— Ни в коем случае. Ложись спать, мать твою, и немедленно.

— Не хочется.

— А это уже не моя проблема, — отрезал я.

— Да нет, твоя, потому что, если ты меня прогонишь, я подниму такой визг, что разбужу весь вагон. Я скажу, что ты меня лапал и предлагал бабки, чтобы я с тобой переспала.

— Я не собираюсь возвращаться в бар!

— Ну так покажи мне свое купе. Открывай эту блядскую дверь, иначе я тут же разеваю рот!

Лорелея, должно быть, почувствовала опасность по моему напряженному лицу, понизила голос и добавила приторно-сладким тоном:

— Я только на одну минуточку, а потом уйду, обещаю. Вообще-то, парень, я собираюсь тебе кое-что предложить. Ты не обязан соглашаться, но дай мне хотя бы все рассказать. Решать тебе. А после я уйду по-любому, годится?

Я понимал, что сейчас Лорелея вполне способна осуществить свою угрозу, и поспешил открыть дверь в купе. Заскочив внутрь, девушка заперлась на замок, включила свет и посмотрела на меня так, что я разнервничался пуще прежнего.

— Теперь слушай меня внимательно, — начала она. — Я угодила в мерзкую историю, и ты должен мне помочь.

Тут с нижней полки раздался голос, от которого кровь застыла в моих жилах:

— Хавьер… Ты что, с ума сошел?

Невероятно, но факт. На кровати лежала Сара. Она ошеломленно уставилась на меня, прикрываясь простыней, потом перевела безумный взор на девушку с голубыми волосами.

Лорелея ответила ей ненавидящим взглядом, бросила в мою сторону:

— Ты дорого за это заплатишь, — и покинула наше купе, громко хлопнув дверью.

Мне долго и нудно пришлось излагать Саре последовательность событий, приведших к появлению в нашем купе чокнутой девицы из кабаре «Вольтер».

— Я решил, что ты от меня сбежала, — начал я. — Почему ты ушла, не предупредив, оставив меня сидеть в туалете?

— Именно в тот момент, когда ты удалился в уборную, мне позвонили на мобильник, но внутри купе связи не было, вот мне и пришлось выскочить в тамбур.

— Но я ничего не слышал, — возразил я.

— Это был звонок в немом режиме, телефон завибрировал в моей сумочке — естественно, ты и не мог его услышать.

— Но я не слышал и твоего ответа, — заметил я с нарастающим недоверием.

По нервозному взгляду Сары, кутавшейся в простыню, я догадался, что мне удалось ее прищучить. Она не открыла мне правду, по крайней мере всю.

И все-таки эта женщина сумела усыпить мое внимание неожиданной просьбой:

— Пожалуйста, выключи свет. Мне неудобно, что ты вот так смотришь на меня голую, прикрытую только простынкой.

Я хотел было спросить, почему это Сара голая, хотя, отправляя меня в туалет, она объявила, что хочет переодеться, однако предпочел исполнить ее просьбу.

Улегшись в одежде на верхнюю полку, я возобновил свой допрос:

— Я не слышал, как ты отвечала на звонок. Откуда же ты узнала, что нет связи?

Ответом мне было напряженное молчание.

Я слышал в темноте частое дыхание Сары, потом раздался ее голос:

— Ты прав, дело было в другом. Когда телефон завибрировал, я, стараясь не шуметь, выскользнула из купе, чтобы ты не услышал, о чем я говорю. Я думала, это всего лишь на минутку, однако беседа затянулась, а когда я возвратилась в купе, тебя уже не было.

У меня на языке вертелся вопрос, кто звонил, но тогда пришлось бы впрямую брать на себя роль инквизитора, и я решил припереть француженку к стенке другим путем.

— Я выбрался из уборной и не обнаружил в купе твоих вещей. Даже чемодана.

— Я засунула его под полку. Поезд все еще оставался на вокзале, а кражи в последний момент — явление самое обычное. Даже в Швейцарии.

Сказанное имело смысл. И все-таки я понимал, что, сколько ни спрашивай, мне не удастся разузнать, чем занималась Сара во время моего отсутствия. Доверять ей я не мог. Женщина, вот уже более суток путешествовавшая вместе со мной, представлялась мне все более загадочной, но при этом обворожительной особой.

— А я тебя ждала, — неожиданно произнесла Сара, вновь сбивая меня с мысли.

Это заверение прозвучало для меня настолько приятно, что я сумел позабыть и об исчезновении француженки, и о телефонном звонке.

Ободренный парами виски, я ответил:

— Раз уж я здесь, решай сама: либо ты пригласишь меня в свою постель, либо поднимешься ко мне. Жизнь слишком коротка, чтобы ночевать на разных полках.

— Момент уже упущен, — жестко оборвала меня Сара. — По крайней мере, для меня. Мне надоело тебя дожидаться. Сам виноват, нечего было разводить шуры-муры с этой пигалицей. Как-нибудь в другой раз, спокойной ночи.

Эти слова поразили меня в самое сердце, и в то же время мне стало невыносимо за себя стыдно. Я вдруг представил, как все выглядело со стороны: дрейфующий спутник, который позволяет вовлечь себя в гравитационное поле любой планеты или даже астероида, какой только ни появится на его пути. Так случилось со мной в Барселоне, я продолжал оставаться на вторых ролях с тех самых пор, как снова встретился с Сарой.

Поезд мчался в сторону Будапешта, и я дал себе слово впредь сосредоточиться исключительно на порученной мне работе. Как только я разузнаю, кто и почему дергает меня за ниточки, сразу напишу обо всем, что представляет интерес для биографии Эйнштейна, и как можно скорее постараюсь покончить со всеми исследованиями.

Завершить книгу об Эйнштейне и вернуться в мою печальную клетку. Таков мой маршрут. И все-таки меня сбивали с толку предчувствия, не покидавшие с момента покупки билета на этот поезд.

«Я подчинен воле судьбы!» Это ощущение все нарастало по мере того, как «Винер Вальцер» отмахивал километры рельсов.

Интуиция подсказывала, что выпивке и веселью пришел конец и в Сербии меня может поджидать что угодно, только не радости плоти. До сих пор я чувствовал себя участником захватывающего приключения в компании потрясающей девушки. Даже гибель двух людей ничуть не омрачала нашей головокружительной погони за недостающими фрагментами биографии Эйнштейна.

Однако теперь наступал черед совершенно иных событий.

На этом месте мои раздумья были прерваны. В коридоре раздались мягкие, уже знакомые мне шаги, их звук затих прямо перед дверью.

Лора.

Тот иррациональный ужас, который я ощутил при встрече с ней рядом с купе — в конце концов, это была всего-навсего девчонка, — охватил меня с удвоенной силой. И дело было вовсе не в ее экстравагантной внешности. В Лоре таилось ощущение какого-то кошмара, точнее определить я не мог.

В темноте я дожидался стука в дверь или какой-нибудь новой угрозы, однако Лорелея просто стояла по ту сторону.

Очень долго.

Затем она пробарабанила своими нежными пальчиками легкую дробь по двери и удалилась.

Я напружинился и лежал без движения еще долго, пока не убедился, что девушка больше не вернется. Потом я глубоко вздохнул. Перестук колес и двойной виски погрузили меня в полуобморочное состояние, которое угрожало спокойствию моего желудка.

Я соскочил с полки при первых рвотных позывах. Сара, очевидно, спала глубоким сном.

Запершись в туалете, я поплескал на лицо холодной водой. Когда я снова взглянул в зеркало, весь мир, казалось, рывком сдвинулся с места; раздался пронзительный лязг.

Я врезался головой в зеркальное стекло. Оно разлетелось вдребезги, и я понял, что состав резко остановился. Кто-то дернул стоп-кран. Быть может, в вагоне возник пожар, но у меня не хватало сил выбраться из кабинки.

Таковы были мои последние мысли. Тяжело осев на пол, я почувствовал, как кровь и сознание выливались из моего тела единым потоком.

Венгерская столица встретила нас моросящим дождем, который придавал городу мрачный и малопривлекательный вид.

Когда я снова раскрыл глаза, Сара уже сидела у окна с чашечкой кофе в руке. На ней был тонкий фиолетовый свитер, черная мини-юбка и туфли на высоком каблуке. Я вспомнил об обещании, которое дал самому себе за минуту до злодейской остановки поезда, и с трудом сумел отвести взгляд от ее ножек.

Внезапно я подумал о разбитом зеркале. Если верить приметам, то помимо ран на голове меня ожидали семь лет невезения. Что ж, сейчас это выглядело неплохо по сравнению с участью Йосимуры и бернского экскурсовода.

Не догадываясь о моем мрачном умонастроении, француженка провела рукой по шелковистой гриве каштановых волос и воскликнула:

— Итак, сегодня!

На вокзале Будапешт-Келети мы выяснили, что в этот день нам не удастся сесть на поезд до Белграда. Неприветливый кассир объявил из своего окошечка, что нам нужен «Паннония-экспресс», отходящий в шесть часов утра.

— Не может быть! — вырвалось у Сары. — Мы должны оказаться в Белграде сегодня вечером.

Чиновник в ответ пожал плечами, уперся взглядом в бюст француженки и снизошел до бесплатного совета:

— Значит, микроавтобус.

Час спустя мы сидели в маленьком «ниссане-ванетте», зажатые среди десятка прочих пассажиров, нагруженных сумками с продуктами, бутылками и прочим скарбом.

Мы теснились на заднем сиденье в компании пузатого старика, который тотчас же распахнул огромную пасть и захрапел. Я сидел посередине, Сара — у левого окна. Багаж размещался у нас под ногами, так что мне и даме пришлось высоко задрать колени, чтобы поместиться в крохотном пространстве, отведенном нам. Впереди было почти восемь часов пути.

Все, теперь не до комфорта.

Пока наш автобус протискивался между грузовиков на выезде из Будапешта, я сосредоточился на страницах рукописи Йосимуры, посвященных Лизерль — по некоторым источникам, принявшей имя Зорка, — внебрачной дочери Эйнштейна и Милевы Марич. Сведения японца по этой части были весьма туманны и определенно скудны — о чем свидетельствовал сам автор, составивший список вопросов, на которые теперь предстояло ответить мне.

Белград оказался намного красивее, чем я предполагал. Хотя майские сумерки уже сгущали краски неба, мне запомнились широкие проспекты и парки — мы проезжали их, добираясь до конца нашего маршрута. Кстати, мы оказались в автобусе последними пассажирами.

По размерам зданий и площадей можно было догадаться, что город когда-то строился в статусе столицы могущественной державы — Югославии, в свое время обладавшей пятой по численности армией в мире.

Простившись с водителем, мы зашагали по пешеходной улице, которая, судя по нашей карте, пересекалась с той, что была нам нужна, — Краля Петра. Меня удивило большое количество книжных магазинов, а также оживленная атмосфера в барах и ресторанах в тот вечер понедельника. Там веселилась публика разных национальностей, по большей части молодежь, — казалось, город стремится восстановить свой облик после двадцати лет политических и военных конфликтов.

Пока мы со своими чемоданами пробирались через толпу, ближайшие часы пробили девять. Значит, мы явимся на встречу с десятиминутным опозданием, как и предписывают правила хорошего тона.

— Признаться, я как-то нервничаю, — произнесла Сара, указав на табличку с названием нашей улицы, написанным кириллицей. — Мы вот-вот встретимся с человеком, которого не смог обнаружить ни один биограф Эйнштейна.

— Надеюсь, этот тип нам объяснит, для чего затеял всю игру в кошки-мышки и завел нас в такую даль, — проворчал я. — Мне хотелось бы покончить с загадкой Лизерль и отправиться в Штаты. Быть может, в том самом принстонском кабинете Эйнштейна мы обнаружим недостающую деталь и сумеем собрать весь пазл.

Я намеренно употреблял множественное число в надежде, что Сара согласится поехать вместе со мной, но француженка ответила мне лишь легкой полуулыбкой. Между тем мы приближались к отелю — судя по внешнему виду, это было здание эпохи семидесятых годов. Рядом с входом я заметил маленький бар, наводненный курящими людьми.

Холл отеля напоминал о фильмах сорокалетней давности. Повсюду алюминиевое покрытие, бархатные кресла и спиралевидные лестницы.

Пока Сара объяснялась с консьержем насчет нашей брони, я успел оглядеть посетителей бара, в котором нам была назначена встреча. Несколько столов занимало целое семейство деревенского вида, кроме них здесь сидели усатые мужчины с кружками пива — вероятно, они пришли сюда по окончании рабочего дня.

Ни одна женщина в баре не подходила на роль внучки Эйнштейна ни видом, ни возрастом.

— Она не пришла, — сказал я Саре, которая закончила процедуру check in.[27] — Ключ от моего номера у тебя? Я еле на ногах стою.

— Ключ у нас один на двоих, но сначала мы должны удостовериться, что нас никто не ждет. Судя по CMC, мы явились в назначенное место в должный срок.

— Проверь сама. — Я предоставил инициативу своей спутнице.

Пока Сара прохаживалась между столиками, я пытался унять свое возбуждение. Подумать только, мы будем ночевать в одном номере! Я нагнал француженку у стойки бара, кляня себя за вопиющую непоследовательность — совсем забыл о данном себе обещании.

— Вероятно, она еще не пришла, — предположила Сара. — Выпьем пока по коктейлю?

— Сомневаюсь, что кто-нибудь вообще появится, — скептически бросил я и заказал бармену водку с тоником.

Сара попросила то же самое, мы устроились за стойкой психоделической расцветки и чокнулись.

Я еще раз оглядел посетителей — ничего нового.

Потом я обратил внимание на ступени, которые вели вниз, в небольшое полуподвальное помещение. Вход туда был перегорожен цепочкой, но огонек сигареты на несколько секунд высветил внизу одинокий силуэт.

— Она там, — указал я Саре на отгороженную комнатку.

Ни у кого не спросив, мы подхватили бокалы, перешагнули через запрещающую цепочку и спустились по ступенькам с видом торжественным и немного вороватым.

Человек в полумраке все так же продолжал курить.

Когда мы подошли, сидящий за столом мужчина щелкнул зажигалкой, чтобы мы смогли его разглядеть. От изумления Сара вскрикнула.

Это был Йенсен.

Редактор журнала «Мистерие» театральным жестом раскинул руки и так же делано рассмеялся. У меня возникло желание свернуть датчанину шею.

Я решил сразу же разобраться в причинах дурацкого розыгрыша и спросил:

— Это ты отправил эсэмэс?

— Естественно, — весело ответил Йенсен. — Пришлось немало помучиться, прежде чем Мадридский университет предоставил мне номер своей диссертантки.

Упомянутая диссертантка пришла в дикую ярость, у нее даже задрожала нижняя губа.

Дальнейший допрос я взял на себя:

— А что ты скажешь об открытке, о телефонном звонке и о послании в кабаре «Вольтер»? Это тоже твоя работа?

— Об этом мне известно столько же, сколько и вам. Или чуть больше, раз я оказался здесь раньше вас. Я ведь знал, что вы тоже идете по следу, но не будете оспаривать мой приоритет в открытии, вот и решил поделиться громкой новостью со своими друзьями.

— Можно поинтересоваться, о чем идет речь? — спросила Сара ледяным голосом.

Датчанин окинул девушку блудливым взглядом и только потом ответил:

— О «последнем ответе» Эйнштейна, само собой. Мои ребята потрудились кропотливо и хорошо. Благодаря их усилиям, а также умело вложенным средствам сегодня вечером мы узнаем, какую тайну скрывал Эйнштейн всю вторую половину своей жизни. Я все раскрою для широкой публики в моих апартаментах в десять часов тридцать минут. Вы входите в число приглашенных.

— Что-то здесь нечисто, — заметила француженка. — Если ты действительно открыл секрет, зачем же собираешься им делиться?

Йенсен с довольным видом закинул ногу за ногу и ответил:

— Потому что теперь мне понадобятся сподвижники, глашатаи. Но зарубите себе на носу, что исключительные права на открытие принадлежат мне и когда новость станет достоянием широкой публики, под ней будет стоять только моя подпись!

Маленький человечек раздавил сигарету в пепельнице и прищелкнул пальцами в знак окончания нашей предварительной беседы. По морщинкам на лице этого старого младенца я догадался, что сейчас он ощущал себя самым могущественным человеком на земле.

Через час мы узнаем, насколько он прав.

Новая встреча с Йенсеном поразила меня до такой степени, что я даже позабыл об одном пикантном обстоятельстве: мы с Сарой ночуем в одном номере на двоих. Француженка распахнула дверь самым естественным образом.

Внутреннее убранство помещения гармонировало с дизайном гостиничного холла. В номере была отдельная кабинка с душем, большое окно выходило на улицу Краля Петра, довольно оживленную в этот поздний час.

Кровать была одна, двуспальная.

Казалось, мое замешательство очень забавляло француженку, поскольку она беззаботно мне пояснила:

— Другого свободного номера не было, но мы можем попросить, чтобы принесли еще и детскую кроватку, если там тебе будет удобнее. — Сара подмигнула мне и скрылась в душевой.

Не зная, что и думать, я в отупении воззрился на ее чемодан, который девушка распахнула и бросила на кровать. Сверху лежало короткое синее платье, определенно предназначенное для сегодняшнего вечера.

Чтобы справиться с волнением, я улегся на постель почитать, входя в роль скучающего муженька, давно уже не обращающего внимания на свою супругу. За стенкой, в душе, уютно журчала вода, а я решил изучить какую-нибудь главу из середины рукописи, поскольку описание юности гения мне как-то поднадоело.

В предисловии к американскому этапу биографии Эйнштейна Йосимура приводил несколько забавных случаев. Так, например, он пересказывал анекдот про то, как по приезде в Принстонский университет лохматого Эйнштейна приняли за электрика и попросили поменять лампочку. Шутник по натуре, Эйнштейн никому не открыл, кто он такой, пока не устранил неисправность, чем сильно сконфузил университетских чиновников.

Йосимура цитировал также рассказ журналиста по фамилии Валлиас про забавный эпизод с американским шофером Эйнштейна:

Апартаменты Йенсена занимали весь верхний этаж отеля «Рояль». Лестница из просторной гостиной выводила на широкий балкон. Официант в старинной ливрее обносил напитками и бутербродиками дюжину приглашенных, которые болтали, разбившись на группы. Судя по алчности, с которой они поглощали угощение, это были журналисты, в последнюю минуту вызванные для освещения знаменательного события.

Я сомневался, стоит ли игра свеч.

— Все это выглядит куда серьезнее, чем я предполагала, — прошептала мне на ухо Сара. — Полюбуйся-ка на Йенсена.

В этот миг хозяин вечеринки пересек зал, приветствуя собравшихся, и направился прямо к нам, победоносно улыбаясь. Ослепительной белизны костюм с бордовой бабочкой придавал ему вид пришельца из иного времени.

Пожав мою руку и приложившись губами к ручке моей спутницы, датчанин изрек:

— Рад, что вы тоже здесь. Вечер этого понедельника станет ключевым моментом в истории науки.

Я недружелюбно покосился на Йенсена и спросил в упор:

— Что, придет Милева?

— Быть может, какая-нибудь Милева уже здесь, — ответил он, масляным взглядом пробежавшись по собравшимся. — Ведь в Белграде это довольно распространенное имя. Кстати, пока еще не все журналисты прибыли.

— Ты устраиваешь пресс-конференцию?

— Ну, в общем-то, я позвал некоторых местных журналистов и кое-кого из корреспондентов важнейших мировых изданий. В этот исторический вечер они сделаются провозвестниками наших идей. Вам тоже, мои любезные друзья, дозволяется распространять важную новость — начинайте хоть завтра.

Йенсен вещал, точно мессия, однако на мой вопрос о Милеве он так и не ответил. Мы до сих пор не знали, нашел ли он внучку Эйнштейна и появится ли у нас возможность хоть как-то с ней пообщаться.

Йенсен словно проник в мои мысли, выверенным движением приобнял нас с Сарой за талии и загадочно провозгласил:

— В полночь раскроется ящик Пандоры. Ничто уже не останется таким, как прежде.

— А Павел придет? — неожиданно спросил я.

Хозяин праздника недовольно воззрился на меня, как будто бы упоминание о польском физике портило все благолепие его замыслов.

— Он не входит в число приглашенных. Его механический рассудок не в состоянии постичь смысл того, что вскоре будет явлено. Скажу больше! С него станется устроить кампанию, которая пойдет нам во вред.

Сара наградила меня ядовитым взглядом. Я понял, насколько раздражало ее это употребление множественного числа. Редактор «Мистерие» явно вовлекал нас в группу посвященных.

— Прежде чем наступит великий момент, давайте предварим это событие просмотром документального фильма «Жена Эйнштейна», каковой наша ученая дама наверняка уже видела. — Йенсен подмигнул француженке. — Рассаживайтесь, пожалуйста.

Он тотчас же уверенно потащил нас на другой конец гостиной, где помещались экран и кинопроектор. Сцену довершали два ряда складных стульчиков.

Я уселся на краю второго ряда, заранее поскучнев, а Сара осталась стоять позади меня. К нам присоединились еще примерно шесть недовольных зрителей с бокалами в руках. Фильм начался.

Он шел на английском. Сначала была короткая зарисовка про Олимпийскую академию, компанию друзей Эйнштейна, которую он собрал вокруг себя в Берне, чтобы порассуждать о философии и физике. Хотя я и успел прочитать в рукописи Йосимуры об этих собраниях, меня удивила история их зарождения.

Оказывается, в 1901 году Альберт Эйнштейн в ожидании места в патентном бюро вывесил объявление: «Даю уроки математики и физики». Студент-философ по имени Морис Соливин попросился к Эйнштейну в ученики, однако до уроков дело не дошло — вероятно, у Соливина просто не было денег. Все-таки молодые люди подружились, вскоре к их компании присоединился математик Конрад Хабичт, и они основали нечто вроде клуба для обсуждения лекций Карла Пирсона, философских сочинений Дэвида Юма и даже сервантесовского «Дон Кихота». Олимпийская академия распалась, когда Хабичт и Соливин уехали из Берна в 1904-м и 1905-м соответственно.

Дальше в фильме речь пошла о событиях 1905 года, так называемого года чудес Эйнштейна. Он опубликовал в «Анналах физики» три свои статьи, которым было суждено переменить ход науки. Каждая из них давала начало новой ветви физики: теории броуновского движения, фотонной теории света и теории относительности.

То, что не поддавалось изучению в течение веков, как представляется, легко открылось никому не известному служащему из патентного бюро.

Фильм явно претендовал на прорыв в истории науки. В нем утверждалось, что Милева принимала активное участие в написании этих трех статей, подписанных двойной фамилией Эйнштейн-Марити — венгерский вариант фамилии Марич. Большинство ученых не придавали значения этому факту, поскольку в Швейцарии до сих пор принято добавлять к собственной фамилии фамилию супруги.

Содержание фильма, вкупе с тремя бокалами вина, принятыми натощак, вызвало у меня неконтролируемый приступ зевоты. Только сейчас я понял, что оказался единственным, кто досмотрел «Жену Эйнштейна» до конца. Гомон голосов вернул меня к атмосфере праздника.

За время показа документального фильма апартаменты датчанина заполнились гостями, которые охотились за официантами с целью пополнить бокалы. Я искал среди собравшихся Сару и успел заметить, что помимо белградских журналистов в гостиной появились мужчины и женщины преклонных лет, по-видимому университетские профессора. Здесь оказались также два молодых человека нордического типа, которые с недовольным видом бродили по залу с фотоаппаратом и треногой.

Как я понял, это были «ребята» Йенсена, принужденные покинуть свою плавбазу, дабы увековечить минуту славы шефа. Эти парни поднялись по лестнице и что-то прокричали Йенсену на непонятном языке.

Тогда человечек в белом костюме скрестил руки на груди и возвысил голос, чтобы все два десятка собравшихся расслышали его призыв:

— Полночь вот-вот настанет. Нам всем пора перейти на балкон, чтобы на нас снизошло откровение.

Бесплатные напитки и начавшийся кое-где флирт настроили собравшихся на игривый лад, что вовсе не соответствовало намерениям Йенсена, однако, услышав призыв, гости начали послушно подниматься по лестнице.

Я двинулся вслед за всеми, надеясь увидеть Сару на балконе, однако ее не оказалось и там. Мне в голову пришло единственное объяснение: француженка устала от происходящего и вернулась в наш номер, не предупредив меня.

Обозленный на это вторичное исчезновение, я уселся на один из стульев, расставленных вокруг импровизированного помоста. Сюда же атлетичные скандинавы доставили экран и кинопроектор.

Набираясь терпения, я поднял глаза к небу над Белградом. Освещать весь этот спектакль с непредсказуемой развязкой предстояло звездам.

Помимо отсутствия Сары кое-что еще в финальной части действа пошло не так. Я отметил это, когда Йенсен поднялся на подмостки с кислой миной, и мне подумалось, что ^внучка Эйнштейна так и не будет явлена зрителям на фоне звездного неба.

Датчанин обвел усталым взглядом два десятка людей, сидящих вокруг помоста. За его спиной на экран проецировалась единственная надпись:

— Утверждая, что энергия равняется массе, помноженной на скорость света в квадрате, Эйнштейн породил самую знаменитую на свете формулу, — громко начал Йенсен. — Это было гениальное открытие: материя и энергия оказались различными вариантами одного и того же явления. Если сильно упростить эту идею, то получится, что материя способна преображаться в энергию, а энергия — в материю.

Отчетливое покашливание, донесшееся из темноты, заставило Йенсена на мгновение прервать ход повествования.

Он бросил яростный взгляд на одного из своих помощников, сидевшего в отдалении от круга слушателей, и продолжил доклад:

— В килограмме воды содержится сто одиннадцать граммов водорода. Вроде бы немного, но если нам удастся превратить их в энергию, мы устроим настоящее смертоубийство, именно потому, что данная масса умножится на триста миллионов метров, которые свет проходит за секунду, причем в квадрате.

Йенсен взял пульт дистанционного управления и вывел на экран новое изображение: литровую бутылку с водой в горизонтальном положении, а над ней следующий подсчет:

— С помощью одного только литра воды мы могли бы вызвать взрыв мощностью в десять тысяч миллиардов джоулей. К счастью для нас, превращать материю в энергию не так-то просто. Для этого материя должна столкнуться с таким же количеством антиматерии. Подобное происходит с радиоактивными элементами. Но это уже совсем другая история.

Йенсен сделал краткую паузу, и я вмешался с вопросом:

— В чем же все-таки открытие?

Кое-кто из журналистов поглядел на меня с одобрением. По-видимому, им совсем не понравилось отказываться от выпивона ради лекции по элементарной физике. Если не будет никаких сенсаций, то не лучше ли возобновить вечеринку?

— Тень — вот в чем открытие.

Датчанин произнес эту фразу мрачным тоном. Лицо его в свете луны сделалось еще бледнее. Публика замерла в ожидающем молчании.

— Много было говорено насчет его статей девятьсот пятого года и присуждения Нобелевской премии в двадцать первом году. Это солнечная сторона Альберта Эйнштейна. Но вам ведь известно, что у каждой монеты имеется своя решка, о ней-то мы и поговорим. Учитывая, что до тысяча девятьсот пятьдесят пятого года Эйнштейн вел активную научную жизнь, зададимся вопросом: чему же он посвятил оставшиеся тридцать четыре года? Здесь мы вступаем в тень. Все мы знаем, что наш герой не только заложил основы ядерной физики, но и обратился с письмом к президенту Рузвельту, призывая его создать атомную бомбу раньше Германии и Японии. Письмо это, которое Эйнштейн позже называл величайшей ошибкой своей жизни, заставило его сохранить в полнейшей тайне последние исследования. В конце жизни Эйнштейн совершил еще одно основополагающее открытие, но предпочел его скрыть до той поры, когда человечество окажется способно использовать такие вещи во благо.

В этот момент один из журналистов поднял руку и спросил на английском, который явно был его родным языком:

— Мистер Йенсен, если Эйнштейн и занимался какими-то исследованиями, которые утаил ото всех, то мы соответственно ничего про них и не узнаем. По какой же причине вы нас здесь собрали?

Тут из нижнего зала раздался характерный звук — кто-то блевал. Ключевой момент речи мог быть безнадежно испорчен, однако Йенсен настолько погрузился в себя, что ничего не заметил.

— Причина в том, что пора настала. Именно сейчас человечество больше всего нуждается в открытии Эйнштейна. Я готов сделать эксклюзивное заявление: Альберт Эйнштейн передал свой «последний ответ» одной сербской женщине, его собственной дочери, за несколько дней до смерти. Ее звали Лизерль Эйнштейн — давайте уж вернем ей истинную фамилию. Перед смертью она раскрыла тайну своей дочери по имени Милева, названной так в честь бабушки.

Это заявление вогнало меня в краску. Мне не понравилось, что мы с этим типом пришли к одинаковым выводам. Оно вызвало шумную реакцию сербских журналистов.

Одна из них, энергичная женщина в очках со старомодной оправой, яростно завопила:

— А можно поинтересоваться, где проживает эта Милева, внучка Эйнштейна, и когда она собирается обнародовать свое открытие?

Йенсен определенно нервничал, он как-то неожиданно зашатался, диковато огляделся и произнес:

— Сейчас я могу лишь сообщить, что она сама обещала нам раскрыть «последний ответ» своего деда. Это открытие действительно сделано им. Формула, которая будет вам предъявлена, написана собственноручно Альбертом Эйнштейном, что подтвердили три независимых графолога.

В следующий миг на экране возникла надпись:

— А теперь вы, как и я, зададитесь вопросом, что же означает эта буква а, вставшая на место m — от слова «масса». — Йенсен дважды прокашлялся, он был как будто не в себе. — В данный момент я могу сказать, что через пару дней мы будем знать все об этой последней формуле, включая также собственноручные комментарии, написанные Эйнштейном. Более того!.. Когда я обнародую «последний ответ», госпожа Милева, по всей вероятности, будет стоять рядом со мной и подтвердит мои слова. Пока этот момент не наступил, заранее могу сообщить вам, что в этой букве а заключается сила более мощная, нежели водородная бомба. Нечто, способное разрушить…

Договорить фразу ему не удалось. Ноги Йенсена внезапно подкосились, его будто пронзил невидимый луч.

Он рухнул на помост и через минуту был уже мертв.

После гибели Йенсена все обратилось в хаос, и я мог только предположить, что он был отравлен на вечеринке, предшествовавшей его выступлению. Да и не он один: двое сотрудников журнала «Мистерие» тоже лежали на полу без движения.

Вдали послышались сирены полицейских и санитарных машин, и я бросился вниз по лестнице в наш номер, чтобы рассказать о происшедшем Саре. В первом приближении события выглядели так: некто проник на вечеринку и подсыпал яд в бокалы трем датчанам. Только они имели доступ к секретным документам, самый важный из которых так и не был оглашен, и могли обладать информацией о местонахождении Милевы.

Кто-то определенно не желал, чтобы «последний ответ» Эйнштейна получил широкую огласку, и на этом пути не собирался останавливаться ни перед чем.

Ботинки полицейских уже грохотали на лестнице, когда я вбежал в свой номер и заперся изнутри. Обстоятельства снова загоняли меня в двусмысленную ситуацию. На этом празднике с трагическим финалом все видели, как я и Сара обменялись с Йенсеном несколькими фразами. Несомненно, комиссар, которому поручат это дело, захочет задать нам кое-какие вопросы о предмете нашей беседы.

В спальне француженки не оказалось, тогда я постучался в дверь ванной.

Никого.

Плюхнувшись от нечего делать на наше супружеское ложе, я заметил, что ее чемодана тоже нет на месте. Он снова исчез, но на сей раз в изголовье кровати я обнаружил записку.

Под запиской лежал мой паспорт — знак того, что француженка уже позаботилась об оплате счета.

У меня не было больших надежд проскочить по лестнице незамеченным, все же я собрал вещи и как можно скорее выскользнул из номера. С верхнего этажа раздавались беспорядочные вопли, и мне удалось спуститься прежде, чем полицейские начали обшаривать весь отель в поисках подозрительных лиц.

Внизу в холле я увидел одного из помощников Йенсена — его увозили на каталке. Я подошел поближе и взял несчастного за руку, которая показалась мне мертвой.

Санитар криком отогнал меня. Я воспользовался скоплением зевак у дверей отеля и зашагал по улице, волоча за собой чемодан. Конечно, я боялся в любую минуту быть задержанным, но понимал, что пока еще слишком рано. Полиция не успела установить личности тех, кто присутствовал на пресс-конференции.

У меня имелась и вторая причина побыстрее покинуть Белград — ведь где-то здесь бродил убийца. И я мог стать очередной его жертвой.

Выяснилось, что водителя зовут Димитрий и он вполне сносно владеет английским. Достаточно, чтобы принять сто евро за восемьдесят километров пути при условии, что еще сотню я выложу ему за обратную дорогу.

Димитрий, обрадованный, что ему в ночь понедельника подвалила далекая поездка, оставил позади последние пригороды Белграда и решил пообщаться:

— Что у вас здесь за дела, приятель?

— Женщина, — ответил я, не погрешив против истины. — Мы договорились встретиться в Белграде, но она как-то занервничала и теперь уехала в Нови-Сад, к матери.

Димитрий прищелкнул языком, помотал головой и заявил:

— Ох уж эти тещи…

Потом он произнес что-то для себя по-сербски и расхохотался собственной шутке, а старенькое такси тем временем мчалось сквозь поля под звездным небом. Из его монолога я разобрал только слово «Воеводина», название провинции, в которую мы направлялись.

— Все провинциальные девчонки одинаковы, — заметил таксист. — Всегда хотят вернуться к мамочке. А уж воеводинские — пуще всех.

— Вы знаете Нови-Сад?

— Igen, то есть «да» по-венгерски. Там на многих языках говорят. По-словацки, по-румынски, по-русски… Черт их разберет! В Нови-Саде разные люди живут. Иногда и по-сербски что-то скажут или как минимум споют. Нравится вам Джордже Балашевич?

Тут таксист загнал меня в тупик. Если он решил, что у меня в Воеводине невеста, то, наверное, ожидал, что и местных звезд я должен знать.

Не услышав ответа, серб закурил новую сигарету, а другой рукой пошарил в бардачке в поисках диска. Он краем глаза оценил их и достал один с приятным бородатым дядькой на обложке. Тот был в жилетке — традиционном наряде венгерских скрипачей.

Водитель поставил диск в приемник и объяснил:

— Это Балашевич, бард из Воеводины. В свое время он был самым известным в Югославии, да и сейчас таким остается.

Через секунду салон такси наводнили печальные гитарные аккорды. Певец выводил низким приятным голосом слова, которых я не понимал:

— «Provincijalka» значит «девчонка из провинции», — сказал Димитрий, выводя меня из сонного оцепенения. — Хотите узнать, о чем он поет?

Я молча кивнул, тогда таксист загасил сигарету в переполненной пепельнице — табаком провонял весь салон — и принялся переводить:

— «Мне сказали, она приедет из провинции, в чемодане у нее будут мечты да амбиции…»

На этом месте Димитрий прервался, как будто слова песни навеяли на него какие-то невеселые думы. Таксист выключил музыку и дальше вел машину в молчании.

Мы ехали через бескрайние поля, залитые лунным сиянием, и меня тоже охватила печаль. Внезапно я вспомнил, как Диана приехала ко мне в Барселону, которая в данную минуту казалась городом, расположенным на другом конце галактики.

После нашего бурного московского романа она провела месяц в своем городке на Лансароте — Диана ведь тоже была провинциалкой, — а потом появилась в Барселоне.

Новая встреча всколыхнула целую бурю эмоций. После бесконечного объятия в аэропорту мы ехали в такси по ночной Барселоне, не в силах оторвать взгляда друг от друга, еще не веря, что все случилось на самом деле. Когда я взял руку Дианы в свою, то почувствовал, что Вселенная — не такое уж холодное и одинокое место.

Дальше мы ехали в молчании, и только наши взгляды, казалось, были соединены таинственным течением любовного эфира.

Когда мы добрались до моей квартирки, Диана поставила чемодан в прихожей, а я на руках отнес ее к широкой кровати, которую впервые за три месяца застелил чистыми простынями. Комната была озарена огоньками свечей, которые так нравились Диане, тихо наигрывала музыка Ника Дрейка. Вот уже несколько недель я без передышки слушал этого первопроходца альтернативно го фолка, и его песня «Way to Blue» превратилась для меня в нечто вроде гимна собственному одиночеству.

Вот почему, когда мы уже сняли друг с друга половину одежды и Диана спросила, можно ли выключить эту фигню, у меня возникли дурные предчувствия.

«Тебе что, не нравится Ник Дрейк?» — спросил я, раздраженно отыскивая пульт управления магнитолой.

Диана, распростершаяся на постели в одном только лифчике, устремила взгляд в потолок и ответила: «Он вгоняет в депрессию. Такая музыка вытаскивает из меня самое плохое».

Потом мы занялись любовью, но в глубине души я уже знал, что тонкая ниточка, которая нас связывала, только что оборвалась.

«Быть может, между нами не так много общего, как нам казалось», — думал я, сжимая Диану в объятии на самом пике наслаждения.

Проснувшись на следующее утро под звуки сальсы, я убедился в своих опасениях. Мне всегда была ненавистна музыка, основанная на ритме и на повторении слов. Я любил печальные мелодии, невеселых типов, которые рассказывают о своем флирте с самоубийством, или же апатичных девчонок, что ищут ответов в небе, широко распахнув глаза.

Я никогда не воспринимал жизнь как площадку для танцев.

Если бы я тогда поделился с кем-нибудь своими размышлениями, меня сочли бы фантазером или параноиком, но в самой глубине души я знал, что мы уже подбирали музыку к первой главе нашего расставания.

От всех этих мыслей меня отвлек неожиданный маневр водителя. Димитрий резко выкрутил руль, съехал с шоссе и затормозил в чистом поле. Запах паленой резины странным образом перемешался с ароматом свежей травы.

Первой моей мыслью было, что я угодил в ловушку. Я ждал, что шофер вот-вот выхватит пистолет и заберет все мои деньги и банковские карточки. Однако оказалось, что все может обернуться еще хуже.

— Нас преследуют, — помрачневшим голосом сообщил Димитрий. — И уже довольно давно.

Я обернулся назад и увидел в тумане свет удаляющихся фар; постепенно они скрылись из нашего поля зрения.

— Где вас высадить?

Такси уже ехало по жилым районам Нови-Сада, чистенького и упорядоченного, как австрийские города. Было чуть позже четырех утра, но на остановках появились первые рабочие, дожидавшиеся автобуса, который, как обычно, отвезет их на завод.

Тревога не покидала меня с тех пор, как я узнал о слежке.

Поэтому я несколько секунд размышлял и только потом ответил:

— Отвезите меня в недорогую гостиницу. Не хочу будить свою девочку в столь ранний час.

Шофер кивнул и предложил:

— Гостиница «Дýга». Мне о ней рассказывали.

Димитрий не уточнил, что именно ему говорили, однако я принял его предложение. Любое место подойдет. Мне нужно вздремнуть на несколько часов, а потом отправляться на прогулку в надежде на встречу с Сарой. Если только она уже не уехала из Сербии.

Пока мы спокойно катили по улице Кирилла и Мефодия, на которой располагалась гостиница, у меня внезапно возникло странное подозрение: а вдруг сама француженка и отравила сотрудников журнала «Мистерие»? Она покинула прием в самый удачный момент, когда все угощались коктейлем, и исчезла бесследно. С другой стороны, Сара Брюне вполне могла принимать участие и в убийстве Йосимуры.

Стоя пред дверью «Дуги», я убеждал себя в том, что в этой истории концов пока не найдешь и связную гипотезу не выстроишь — особенно в половине пятого утра. Как бы то ни было, если именно француженка устранила Йенсена и его людей, то лучше бы она исчезла из моей жизни навсегда.

В таком вот растерянном состоянии я вошел в холл, облицованный белым кафелем, как ванная комната.

Сонный портье с громадным зобом сказал, что у них найдется номер за цену, соответствующую сорока пяти евро. Я согласился на его условия, как положено, зарегистрировался и в пять утра оказался в помещении, более всего походившем на комнату в студенческом общежитии: две узкие койки, разделенные столиком, по обеим сторонам — табуретки. Несомненно, в этой комнатенке было разыграно немало карточных баталий.

Я закрылся на ключ и растянулся на койке, слишком уставший, чтобы заснуть. Я был настолько измотан, что не заметил, как свет электрической лампочки начал гаснуть как раз в тот момент, когда я принялся за рукопись японца — мне надлежало заполнить какой-то пробел в разделе о первой статье Эйнштейна:

Разгадка этой таинственной истории ждала меня по другую сторону двери. Она обладала именем и фамилией: Сара Брюне.

Провалявшись в кровати еще четверть часа, я все-таки поднялся и упаковал вещи, чтобы как можно скорее скрыться из «Дуги». Мне не хотелось задерживаться в месте, где восстают из небытия частички моего прошлого, тем более если они очевидцы преступления.

Распахнув дверь, я на пороге столкнулся с призраком во плоти: женщина, пропавшая в Белграде и обещавшая меня найти, сделала это почти что со скоростью света.

На ней был элегантный жилетный костюм кремового цвета; француженка выглядела вполне отдохнувшей.

— Куда ты собрался со своим чемоданом? — насмешливо спросила она.

— Отсюда подальше.

— Не устраивает гостиница?

— Меня не устраивает ничего из того, что со мной происходит. — Я поставил чемодан на пол, намереваясь приступить к допросу. — Почему ты сбежала из апартаментов Йенсена, не предупредив меня? Кого еще ты заприметила на празднике? Почему ты ничем не воспрепятствовала…

— Слишком много вопросов за раз, — оборвала меня француженка. — Можно, я угощу тебя завтраком? Здесь есть хороший ресторанчик, еда поможет тебе восстановить силы. На твоем месте чемодан я бы с собой не таскала — быть может, нам придется задержаться в Нови-Саде еще на ночь.

Сара предложила мне руку, я подхватил ее под локоть и сопроводил к лифту. Впрочем, внутри я закипал от ярости, и причин тому было даже слишком много.

— Где ты остановилась? — спросил я в лифте.

— Там же, где и ты. Я выбрала номер рядом с твоим, на случай, если нам вновь придется спасаться бегством.

Меня так и подмывало спросить, где Сара провела прошедшую ночь, а еще — не она ли преследовала мое такси от самого Белграда, однако я решил оставить этот артобстрел на закуску. Кое в чем француженка была права: есть мне хотелось ужасно.

До встречи с Tea Кауфлер, столетней сводной сестрой Лизерль, оставалось еще четыре часа. Мне удалось вытянуть из Сары информацию только о разговоре с сыном пожилой родственницы: француженка посулила ему финансовую компенсацию за беспокойства от нашего посещения дома старушки, каковое состоится в 20.30.

Покинув таверну, моя соратница по безумному приключению снова сделалась холодной и недосягаемой. Она как будто обдумывала сценарий вечернего разговора.

Я был слишком утомлен из-за недостатка сна и избытка спиртного, а потому решил не бороться за доброе расположение Сары и скоротать вечерок в одиночку, погулять по центру города. Я зашел в книжный магазин и приобрел в иностранном отделе карманное издание «А Short History of Nearly Everything»[34] — научно-популярного эссе одного английского журналиста.

Меня заинтересовала глава «Вселенная Эйнштейна». В ней содержалось несколько курьезных эпизодов, которые в других книжках мне на глаза не попадались. Самым забавным был, несомненно, рассказ о том, как Эйнштейн достиг всемирной славы. Речь шла об одной ошибке, имевшей место в 1919-м, за два года до присуждения Нобелевской премии.

По-видимому, все началось, когда газета «Нью-Йорк тайме» пожелала устроить интервью с ученым и отрядила для этой цели свободного на тот момент корреспондента, некоего Генри Крауча, отвечавшего в газете за секцию гольфа. Этот человек не имел никакого представления о физике, поэтому из интервью получилась полная белиберда. Особенно сильно выстрелила новость о том, что Эйнштейн уже нашел достаточно смелого издателя, готового опубликовать его книгу, «понять смысл которой сумеет лишь дюжина ученых во всем мире». Не существовало ни такой книги, ни издателя, ни круга посвященных, но публика пришла в восторг от самой идеи. Сложное всегда выглядит заманчиво.

Затем в людской фантазии эта дюжина свелась к тройке, включавшей самого Эйнштейна и британского астронома Артура Эддингтона. Когда его спросили, так ли это, британец надолго задумался, а потом ответил: «Я пытаюсь сообразить, кто бы мог оказаться третьим».

Дом сводной сестры Лизерль находился за пределами города, на краю безлюдной рощицы с пересохшим прудом.

Вероятно, Tea являлась последней родной дочерью Елены Кауфлер, которая приняла на себя заботы о дочке своей подруги в ожидании свадьбы Милевы с Альбертом Эйнштейном. Последующие события были покрыты тайной, в которую я надеялся проникнуть сегодня же вечером.

Дверь нам открыл пожилой седовласый мужчина с простецкой физиономией, назвавшийся Милошем.

Он протянул для рукопожатия мозолистую крестьянскую ладонь и произнес на более-менее понятном английском:

— Мать ждет вас в гостиной. Не слишком утомляйте ее, сегодня она не в духе.

Еще в прихожей Сара протянула Милошу закрытый конверт. Хозяин сложил его надвое и, ни слова не прибавив, спрятал в карман своей куртки.

Особнячок Tea Кауфлер представлял собой нечто вроде причудливого музея воспоминаний, наполненных пылью и горечью. В коридоре, оклеенном цветной бумагой, висел портрет маршала Тито, а также несколько фотографий какого-то партизана, по-видимому, родственника старой хозяйки.

Милош провел нас в скудно освещенную комнату, где я разглядел на стене плакат с надписью «Посетите Югославию». Две жизнерадостные девушки чокались бокалами с крепостью Дубровник, ныне это часть Хорватии.

Весь этот дом пропах затхлостью и кошачьей мочой.

Явственно оживившись, Сара схватила меня за руку, когда мы добрались до кресла-качалки, в котором дремала коротко остриженная старушка с покрывалом на коленях.

Милош шепнул мне на ухо:

— Она слепая, но точно знает, что вы здесь.

Минуту спустя он вернулся с подносом, на котором стояли четыре рюмки ракии. Одна из них предназначалась для старушки. Tea Кауфлер с завидной точностью схватила свою порцию, приблизила рюмку к губам и тщательно принюхалась, точно оценивая аромат вишен, из которых был изготовлен напиток.

Потом она дрожащим голосом пробормотала:

— Како…

Конечно же, не этот голос ворковал мне про кабаре «Вольтер», весьма вероятно, не эти руки отправляли нам письма. Тем не менее в данный момент Tea Кауфлер являлась единственным, на что мы рассчитывали, чтобы попытаться сложить хоть какие-то фрагменты головоломки.

Милош мягким голосом что-то зашептал на ухо своей матери, та пару раз кивнула в ответ и проворчала нечто неразборчивое. Тогда он взглянул на нас, давая понять, что можно начинать разговор.

Я предоставил инициативу Саре.

Скромно скрестив руки на груди, француженка поздоровалась со старушкой, поблагодарила ее за оказанное внимание, а потом произнесла:

— Наш визит вызван тем, что мы составляем биографию Эйнштейна, и нам хотелось бы разобраться в некоторых его семейных делах.

Милош перевел эти слова. Tea Кауфлер услышала фамилию физика, пришла в негодование и, кажется, принялась ругаться по-сербски.

— Эйнштейн не в большом почете у моей матери, — пояснил Милош. — Она не может ему простить, что тот ни разу не появился, не навестил свою дочь.

— А вы сами ее знали? — вмешался я.

— Помню весьма смутно. Это была очень красивая женщина, судя по рассказам моей матери. Когда закончилась Вторая мировая война, она переехала в Соединенные Штаты и больше не возвращалась.

Теперь заговорила Сара:

— Скорее всего, сводные сестры поддерживали контакт с помощью телеграмм или телефонных разговоров. Спросите у своей матушки, встречалась ли Лизерль с отцом в Америке.

Старушка слушала вопрос и с шумом прихлебывала напиток из рюмки. Она поняла, о чем идет речь, замотала головой и завыла:

— Nema, nеmа, nеmа.. — Затем Tea разразилась долгой речью.

Сын одобрительно внимал ей, потом глубоко вздохнул и приступил к переводу:

— Лизерль не имела никакого желания знакомиться с отцом, который ее бросил, особенно когда узнала, как он поступил с Милевой. С ней-то она поддерживала какие-то контакты. В Бостон ее привело вовсе не это, а любовь к одному американскому солдату, с которым она познакомилась в Триесте, в лагере для беженцев, где работала медсестрой.

Я прочел разочарование на лице Сары. Подобная версия развития событий никоим образом не вязалась с гипотезой, которую мы так тщательно разрабатывали.

Все же француженка настаивала на своем:

— А можно узнать, родилась ли у Лизерль в Америке дочь? Быть может, малышку назвали Милева?

Милош перевел этот вопрос и получил в ответ только слабое покашливание. Затем старушка бросила пару раздраженных фраз. Нам становилось ясно, что расспросы начинали ее утомлять.

Сын объяснил Саре:

— Моей матери известно только, что от солдата Лизерль родила сына по имени Давид. Потом они развелись, связь с матушкой была потеряна. Последнее, что о ней известно, — она устроилась работать медсестрой в Нью-Йорке.

По всему было ясно, что беседу пора заканчивать, но Сара попросила Милоша задать его матери последний вопрос. Не пытался ли Эйнштейн перед смертью каким-то образом вознаградить свою дочь, как поступил он с Милевой после получения Нобелевской премии?

Tea Кауфлер с негодованием дослушала вопрос до конца и ответила:

— Эйнштейн избавился от нее как от навязчивой мошки. Последним подарком, который Лизерль получила от него, был развод с Милевой, чтобы этот тип смог уложить в койку свою двоюродную сестру.

Хозяин дома перевел эти слова и сделал нам знак удалиться. Милош уже вызвал такси, оно дожидалось нас у дверей.

Устроившись на заднем сиденье, мы с Сарой обменялись понимающим взглядом. Наше расследование зашло в тупик. Таксист вез нас по направлению к центру Нови-Сада.

Девушка глубоко вздохнула и спросила:

— Так что теперь?

В Огниште мы остановились в типичной сербской харчевне с грубыми столами и бревенчатыми стенами. Из разговора с Tea можно было сделать два вывода: один положительный, другой отрицательный.

Хорошая часть состояла в том, что Лизерль действительно проживала в восточной части Соединенных Штатов. Значит, это была не Зорка Савич, которая до начала девяностых годов не покидала Сербию. Нахождение этой женщины в Штатах подтверждало нашу версию о возможных контактах между Лизерль и Эйнштейном, о том, что ученый доверил ей свой «последний ответ». Возможность существования сына по имени Давид представляла собой еще один потенциально ценный источник информации.

Худо было то, что Лизерль ничего и знать не желала о своем отце. С одной стороны, это было и понятно, с другой — уменьшало вероятность того, что именно Лизерль сделалась хранительницей его тайны. Об этом до сих пор ничего не было известно, но если в завещании Эйнштейна что-то предоставлялось на ее долю, то она, конечно же, получила свою часть. Другой вопрос: как Лизерль распорядилась наследством?

Я основательно поработал ножом и вилкой над громадной порцией жареного мяса — знаменитые сербские чевапчичи — и под вторую бутылку токайского выложил на стол свои соображения:

— Имея в виду, что прямые потомки Лизерль, насколько нам известно, в Сербии не проживают, выступление Йенсена и последовавшее за ним убийство мне совершенно непонятны. Трое датчан уже, быть может, преданы земле из-за невесть откуда взявшейся формулы.

— Но ведь Милева поддерживала связь со своей родной страной, — возразила Сара, поднеся бокал к губам. — Мы не можем сбрасывать со счетов версию, что какой-нибудь позабытый черновик ее мужа остался лежать на дне семейного сундука в Белграде или Нови-Саде. Особенно если Милева помогала Эйнштейну с математическими подсчетами. А потом, когда дом перешел к новому владельцу, документ мог попасть в руки какого-нибудь коллекционера, который теперь его и перепродал.

— Интересная версия, однако в конце своей речи Йенсен объявил, что через пару дней он представит публике и саму Милеву — якобы внучку Эйнштейна. Тогда-то и будут обнародованы все данные о новой формуле.

— Эти слова могли оказаться причиной гибели Йенсена, — добавила Сара. — Он и его помощники вышли на некую особу, возможно, ее зовут Милева, а кое-кому очень не хочется, чтобы она стала публичной персоной. Главный вопрос — почему?

Я налил себе очередной бокал сухого белого вина, как будто бы этот необычный для Венгрии продукт — токайское чаще бывает сладким — помогал разрешить хотя бы одну из проблем, накопившихся в ходе нашего расследования, и продолжил:

— Перед смертью Йенсен заявил, что формула Е = ас² обладает мощью, превышающей силу атомной бомбы. А это уже достаточный повод, чтобы кто-то пожелал дать ей технологическое применение, не оповещая об этом остальную часть человечества.

— Здесь я согласна. Как бы там ни было, у нас есть два доказательства того, что наша Милева обретается не в Сербии. Первое мы услышали из уст Tea Кауфлер. Второе состоит в том, что этой особе требуется как минимум два дня, чтобы оказаться в Белграде. Это наводит на мысль о перемещении с одного материка на другой.

— Да, именно столько времени потребовалось бы путешественнику из Соединенных Штатов, учитывая, что разница во времени играет не в его пользу. Он должен совершить несколько пересадок, чтобы прилететь в Белград. А это означает, что если искомая особа находится по ту сторону Большой лужи[36], то нам самим придется отправиться в Америку для продолжения расследования.

Мои слова были восприняты Сарой как приглашение к действию; она поднесла мою руку к губам. Этот легкий поцелуй заставил мое сердце биться с отчаянной скоростью.

Чтобы скрыть волнение, я решил продолжить разговор:

— Ну и когда, по-твоему, мы отправляемся в Америку?

Сара одарила меня взглядом голубых глаз и ответила:

— Прямо завтра.

— Кажется, у нас были посетители, — произнес я, оценивая размеры катастрофы.

Происшедшее вернуло Сару в ее обычное рациональное состояние: она созерцала разгром в комнате, опершись о стенку.

Человек, проникший в комнату, не только забрал компьютер и рукопись — он по сантиметрам исследовал весь мой рюкзак в поисках чего-то, что там не обнаружилось.

Я засунул грязное белье обратно в выпотрошенный чемодан, запер на ключ и уселся сверху. Француженка устроилась на кровати и поглядела на меня с сочувствием.

— Ты теперь остался без работы? — спросила она.

— Это был бы уже второй раз меньше чем за две недели, — проворчал я, доставая из кармана флешку. — Но, слава богу, у меня все здесь сохранено. Осталась даже копия рукописи.

— Не хватает только компьютера.

— Завтра куплю новый, хотя боюсь, что на клавиатуре будет кириллица.

Мы поглядели друг на друга, и наши улыбки переросли в идиотский хохот. Так бывает, когда все складывается хуже некуда.

— Покупай в Нью-Йорке, — посоветовала Сара. — Это ближайший пункт нашего назначения.

Я успокаивал себя беззаботным трепом, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, и вдруг понял, что позабыл задать важный вопрос.

— А что с твоей комнатой?

— Ничего, — ответила Сара. — Вор туда не заглядывал. Возможно, он даже не знал, что я остановилась в этой гостинице.

— Откуда ты знаешь? — спросил я с подозрением.

— Пойдем, сам убедишься.

На смену опьянению пришел ужасный приступ головной боли, но я поплелся за Сарой к соседнему номеру. Прежде чем вставить ключ в замок, француженка достала мобильник.

— Смотри, что будет, если я не сниму сигнал тревоги.

Она повернула ключ в замке. Как только дверь открылась, мобильник завибрировал и пронзительно заверещал. Сара нажала на кнопочку, и тревога прекратилась. Только потом француженка зажгла свет в комнате.

Как она и говорила, все оказалось в порядке. Одежда была разбросана на полу, но это входило в привычки постоялицы.

Датчик безопасности оказался маленькой кнопкой, размещенной на дверной ручке. Я догадался, что в ответ на любое движение в телефоне Сары включался сигнал тревоги.

— Да, ты девушка предусмотрительная. И что нам теперь делать?

— Допросить портье. Нужно ведь знать, кто идет по нашим следам.

— Мне кажется, все уже известно, но давай сходим.

Дядька с большим зобом оказался на месте, хотя, судя по бинтам, половина головы у него отсутствовала.

Он приветствовал нас яростным взглядом, схватился за телефон и прошептал:

— Полиция.

Портье добавил еще две фразы, в которых я разобрал только название гостиницы, и повесил трубку.

Дело принимало нежелательный оборот, и я уже порадовался, что мы спустили вниз наши чемоданы.

— Кто-то проник в мою комнату, — заявил я с вызовом.

— А в мою голову проникла бейсбольная бита, если это вас как-нибудь утешит, — ответил портье, и глаза его заплыли кровью. — У вашей подружки странный способ улаживать свои дела.

— У моей подружки? О чем это вы?

Я прекрасно понял, чьих это рук дело, однако признаваться в знакомстве с этой чокнутой мне не хотелось.

— Узнав, что вас нет в гостинице, она решила подождать в вашем номере. Я сообщил, что это невозможно: у нас могут находиться только проживающие, а уж рваться в номер к постороннему лицу… В продолжение дискуссии эта девица достала из рюкзака бейсбольную биту и треснула меня по голове. Когда сознание ко мне вернулось, пришлось отправляться в больницу.

В этот момент перед гостиничной дверью затормозила полицейская машина, из нее вышли двое в синей форме. За те десять секунд, пока они к нам приближались, Сара успела провести феноменальную операцию.

— Сколько вы хотите за то, чтобы не впутывать нас в это дело? — прошептала она забинтованному портье.

— Не понял, — отозвался тот в ужасе.

Француженка выхватила из сумочки две купюры по пятьсот евро и стремительно сунула служащему в карман.

Полицейские уже входили в вестибюль, когда Сара произнесла голосом гипнотизера:

— Мы тут абсолютно ни при чем, договорились? Скажете им, что злоумышленница наверх не поднималась.

Портье взглянул на Сару, затем на полицейских, потом поднес руку к карману, чтобы убедиться, что там действительно очутились банкноты. Лицо его сделалось пунцовым. Пострадавший завопил что-то по-сербски, указывая на свою забинтованную голову.

Один полицейский внимательно нас оглядел и что-то спросил у портье.

Тот ответил:

— Goste su[37].

Он, по-видимому, исполнил уговор. Агент отдал нам честь, поднеся руку к виску, и больше не обращал на нас внимания.

Мы вышли из гостиницы, не дожидаясь окончания допроса. Без сомнения, портье даст детальное описание этой голубоволосой бандитки, которая в данный момент наверняка готовила свой очередной ход.

Как и мы.

Лучше всего для нас было бы покинуть Сербию, пока дела наши окончательно не осложнятся. Сара побледнела — воздействие алкоголя улетучилось. Я понял, что ей стоит больших усилий держать глаза открытыми.

— Поищем другую гостиницу? — предложил я.

— Лучше не надо, — вздохнула она. — Нови-Сад перестал быть для нас безопасным местом.

— Ну и куда же мы теперь?

— В Америку.

Вода — стихия чувств и бессознательного.

В 6.45 вылетал самолет рейсом Белград — Нью-Йорк, с посадкой в Мюнхене. Учитывая нашу ситуацию, лучше всего было нанять такси до столичного аэропорта, носившего имя Николы Теслы.

Разместившись в стареньком «мерседесе», я подумал, что мне на роду написано путешествовать по Сербии на рассвете. Бескрайние поля, которые я наблюдал совсем недавно, теперь казались мне не такими безотрадными — быть может, оттого, что у меня на коленях калачиком свернулась Сара.

Подобная сцена в поезде «Красная стрела» получила драматическую развязку, но теперь мое сердце возбужденно стучало, меж тем как француженка мирно посапывала.

Девушка, в которую влюбляешься, когда она ранним утром спит у тебя на коленях, а ты тем временем движешься из ниоткуда в никуда, — вот как я представляю для себя счастье.

Когда «Боинг-735» поднялся в облака, Сара взяла меня за руку и наградила непонятной улыбкой. Это было проявление безотчетного счастья, какое может испытывать ребенок, вернувшийся домой после долгого и утомительного путешествия.

Все-таки у меня вовсе не было ощущения, что я возвращаюсь в тихую гавань. Наоборот, чем дальше заводили нас приключения, тем более потерянным я себя чувствовал — как в отношении своей миссии, так и в поисках смысла собственного существования.

Бархатистый голос Сары отвлек меня от непростых раздумий:

— Мне не понравилось, что Tea так неласково отозвалась об Альберте.

— Почему? — спросил я с удивлением. — Ты считаешь, он хорошо обошелся с Милевой?

— Нет, конечно, но я считаю несправедливым судить о нем по, наверное, самому сложному периоду его жизни.

— Мне хочется перечитать по рукописи Йосимуры историю про двоюродную сестру Эйнштейна, но придется подождать. Надо купить новый ноутбук.

— Об этой связи я и сама могу тебе рассказать, — отозвалась француженка, сделав глоток чая. — Как бы там ни было, я уже несколько лет пишу работу о Милеве Марич и знаю, что кое-что о ней не было сказано ни в одной книге.

— Да, издатель рукописи упоминал о лакунах.

— Так вот, лично мне требуется целый океан материала, чтобы разобраться, какова была роль Милевы в теориях Альберта. О ее личной жизни нам известно достаточно, особенно после того, как на аукционе «Кристис» пустили с молотка четыреста тридцать писем, которыми Альберт и Милева обменивались и в лучшие, и в худшие времена. Некоторые из них просто ужасны. Вот, например, когда любовь уже угасла, Эйнштейн выставил своей супруге три условия для совместного проживания: отказаться от физической близости, покидать квартиру по первому требованию и следить, чтобы его простыни всегда были в идеальном состоянии.

Я попросил стюардессу принести мне еще кофе и только потом обрушился на будущего доктора наук:

— Вот это меня больше всего и бесит в интеллектуалках, подобных тебе. Вы готовы повесить на первом столбе неизвестного человека с улицы лишь на том основании, что он вел себя как мачо. Зато гениям вроде Пикассо или Эйнштейна вы прощаете все, вплоть до приведения их жен на грань самоубийства.

— Послушай, быть может, эти мужчины принесли столько добра всему человечеству, включая женщин, что им можно извинить и жестокость по отношению к супругам. А вот мужчины вроде тебя, наоборот, способны выложить на чашу весов только свои обыкновенные поступки.

Свой резкий выпад Сара компенсировала ласковым поцелуем в щеку. Я продолжал сидеть с надутым видом, пока не получил второй поцелуй — на этот раз поближе к губам. Определенно, я вел себя как ребенок.

— Самое важное в этих письмах состоит в том, что они подтверждают теорию о полноценном сотрудничестве Милевы в статьях своего мужа, при помощи или без помощи Теслы, — продолжила Сара. — Например, в одном из писем он напоминает жене о «нашей работе», как если бы речь шла о совместном труде. Это предположение объяснило бы и тот факт, что Эйнштейн передал Милеве всю свою Нобелевскую премию двадцать первого года, когда они уже находились в разводе и неприкрыто враждовали между собой…

— А может быть, он перечислил эти деньги лишь потому, что повел себя как идиот? Так говорила Tea. Вдруг Альберт почувствовал угрызения совести?

— Подобные проблемы Эйнштейну не досаждали, — категорично отрезала Сара. — Я рассматриваю это скорее как подведение бухгалтерского баланса, расплату за работу, вся слава от которой досталась ему.

— Ладно, меня это и вправду не касается. Как ты верно заметила, я мужчина обыкновенный, которого интересуют только сплетни. Так что там насчет двоюродной сестры?

— Это долгая история.

— Чего у нас в самолете в избытке — так это времени. Если не успеешь закончить до Мюнхена, то мы продолжим разговор на нью-йоркском рейсе.

Сара пихнула меня локтем в бок и предупредила:

— Хорошо, я расскажу, если ты будешь слушать тихо, как мышка, и воздержишься от неуместных комментариев.

Я воздел руку к потолку в знак клятвы.

— Дела пошли хуже некуда, когда в девятьсот четырнадцатом году чета Эйнштейнов переселилась в Берлин, — приступила к рассказу Сара. — Милеве этот город совершенно не лег на душу. К тому же она начала подозревать о романе между Альбертом и его двоюродной сестрой Эльзой Левенталь, с которой он вот уже два года встречался от случая к случаю. Вот какие выражения появлялись в письмах Эйнштейна к этой особе: «К жене своей я отношусь как к служащей, которую не могу уволить».

— Замечательное признание заслуг.

— Когда Милева все узнала про Эльзу и брак затрещал по швам, Альберт написал свое знаменитое письмо с тремя условиями, делавшими возможной совместную жизнь с Милевой. Марич уже была готова согласиться, но переменила свое решение, получив новое послание, в котором супруг уведомлял, что даже всякое товарищество между ними невозможно. Мол, их брак сводится к деловым отношениям, исключающим личное общение. Письмо завершалось следующим образом: «Обещаю относиться к тебе корректно, как если бы речь шла о любой посторонней женщине».

Самолет начал снижаться. Мы приближались к мюнхенскому аэропорту, носившему имя Франца Иозефа Штрауса.

— Но чем же все кончилось? — заторопился я. — Не смей останавливаться на полуслове!

Сара вздохнула полной грудью и произнесла:

— Само собой, будучи разумной женщиной, Милева не захотела мириться со всеми этими глупостями. Она решила развестись и увезла детей в Цюрих. Через пять лет Эйнштейн женился на Эльзе, своей двоюродной сестре, и во втором браке натерпелся куда больше. Это доказывает, что гениям тоже свойственно ошибаться. Можно быть отличником по физике и двоечником в сердечной науке.

Шасси самолета уже было готово коснуться немецкой земли, когда я задал свой вопрос:

— А ты бы кого предпочла — беспомощного гения или пентюха с добрым сердцем?

Вместо ответа Сара прикрыла глаза и улыбнулась.

Манхэттен превратился в буржуазный остров, где не было возможности переночевать дешевле, чем за сто двадцать долларов, так что из аэропорта Кеннеди мы сразу же направились в Бруклин, в поисках более гостеприимного пристанища.

После бегства из Барселоны по следам Эйнштейна мои двадцать пять тысяч долларов значительно поистратились и теперь приближались к опасной сумме в пятнадцать тысяч. Если в поисках Милевы нам придется долго странствовать по Штатам, то я вернусь домой с протянутой рукой.

Если мне не удастся заполнить пробелы в рукописи Иосимуры, а издатель будет придерживаться условий договора, то придется возвращаться на радио. Мрачноватая перспектива.

Подсчитав свои финансы, я предложил Саре снять временное жилье в Вильямсбурге, а не в Бруклине. Такой вариант был и дешевле, и разумнее, поскольку нас не могли обнаружить по регистрационной карточке в гостинице.

Мы вышли из такси на Бедфорд-авеню, длинной улице, соединяющей ультраортодоксальный квартал с хипповскими барами и магазинчиками.

По сравнению с хаотическими потоками людей и машин на Манхэттене Вильямсбург выглядел частью другого города, даже страны. Здесь оказалось много старых складских помещений в два-три этажа, а вот шума неожиданно не было вовсе, как будто автомобили навсегда покинули эти места.

Да и вообще ничего здесь не напоминало о Нью-Йорке. Люди носили одежду из секонд-хенда, девушки хвастались огромными очками, соломенными шляпами и всевозможными атрибутами панк-культуры.

— Похоже на святилище вымерших городских племен, — заметила Сара, разглядывая эмблему книжного магазина «Спунбилл и Шугатаун».

— Может быть, там нам подскажут, как снять квартирку, — предположил я, входя внутрь.

Здесь на витринах были выставлены книги авангардного, нетрадиционного или просто нелепого содержания, например дорогущий том, посвященный тореро-лилипутам, или детский альбом-раскраска про войну, с оторванными головами, обгорелыми трупами и зданиями в руинах.

Возле кассы в креслах-качалках соответствующего размера раскинулись два кота.

Я обратился с вопросом о жилье к продавцу-очкарику, вылитой копии Алена Гинзберга. Тот несколько секунд почесывал черную бороду, будто тер волшебную лампу с джинном, а затем изрек:

— Полагаю, что в «Спейс» найдется свободный уголок. Скажите Бейби, что вы от Джидду. Она в курсе.

«Спейс» оказался трехэтажным зданием, поделенным на подвижные секции для проживания художников и бродяг вроде нас.

Бейби, пожилая хиппушка, вся обвешанная амулетами, ввела нас в курс ценовой политики:

— В нашем кооперативе платят только за место. В принципе, по два доллара за квадратный метр в день, но если вы собираетесь надолго обосноваться, то я дам вам скидку. За первый месяц плата вперед.

— Мы так долго здесь не пробудем, — предупредил я. — Вообще-то мы еще точно не решили.

— Хоть бы и так, — согласилась Бейби. — Но в любом случае за первую неделю платите вперед. Сколько вам требуется метров, ребятишки?

Сара со своим красным чемоданом бродила по этому залитому солнцем пристанищу. На третьем этаже обнаружились две маленькие каморки с раздвижными перегородками. Хозяйка кооператива объявила, что одна из них — татуировочная мастерская, а в другой работают три компьютерных дизайнера. За редкими исключениями, ночью весь этаж обычно пустует.

Свободного места было хоть отбавляй, и я подумал, что балованная Сара закажет для нашей штаб-квартиры в Америке большой кусок этажа.

Однако, к моему удивлению, девушка произнесла:

— С нас хватит и тридцати квадратных метров.

— Уговор, — ответила Бейби, глядя на француженку сквозь очки цвета бутылочного стекла. — В подвале у меня хранятся диваны, кровати, столы, стулья — все, что только пожелаете. Простыни тоже найдутся. Каждая вещь стоит по несколько центов в день за аренду. Выбирайте, что вам нужно, а поднять все наверх мы поможем. Скоро у вас будет собственное гнездышко. Кухня, душ и стиральная машина — общие, на первом этаже.

Пока мы спускались в подвал, я раздумывал, стоило ли тащить Сару в этот космический кооператив — такое название значилось на настенных плакатах. Все-таки, увидев, с каким энтузиазмом француженка выбирала диван, две одноместные кровати и просторный рабочий стол, я понял, что она будет чувствовать себя уютно в этом пристанище мастеров современного искусства.

Как только нам оборудовали жилье — две ширмы замкнули его в квадрат, — мы сговорились о цене. Тридцать метров площади плюс мебель обошлись нам в шестьдесят четыре доллара в день.

Зарегистрировались мы под вымышленными именами, чтобы сохранить инкогнито в этом городе. Документов Бейби не требовала, объяснив, что отношения внутри «Спейс» основаны на доверии, зато плату за неделю вперед насчитала исправно.

Когда старая тусовщица наконец-то удалилась, позвякивая своими браслетами, я осмотрел место будущего обитания в городе, который никогда не спит. Наше жизненное пространство ограничивалось четырьмя основными предметами мебели. Возле огромного окна помещался стол, рядом с ним приткнулся диван, вдоль стенок комнаты стояли две отдельные кровати.

Пара горшков с фикусами заполняла избыток пространства и придавала помещению жилой вид.

Так, квартирка у нас уже есть. Оставалось только выяснить, за каким дьяволом нам понадобилось прилетать в Нью-Йорк.

Сара плюхнулась на диван и долго разглядывала сквозь окно плоские крыши Вильямсбурга. Я впервые видел эту женщину с растрепанной прической. Так она понравилась мне даже больше.

— Учитывая, что никто нас здесь не знает, мы должны принарядиться по законам местной фауны, — заявила Сара. — Если мы чем-нибудь прикроем головы и раздобудем солнечные очки, то нас вряд ли узнают. Тогда мы избежим лишнего риска при поисках сына Лизерль и его сестры. Наши подлинные имена и происхождение никому открывать не будем, договорились?

— Зачем столько предосторожностей? — спросил я, подходя к окну. — Никто нас не найдет в девятимиллионном городе. И потом, кому нужно нас преследовать?..

Я как будто увидел в глазах Сары зловещий облик Лорелеи.

— Не будь таким наивным, — вздохнула моя подруга. — Эта психопатка с голубыми волосами пойдет за нами и на край света.

Разобрав чемоданы и отправив нашу одежду в стирку, мы приступили к розыскным операциям.

Пока Сара, подключившись к беспроводной сети «Спейс», искала упоминания о какой-нибудь Лизерль или Кауфлер в больницах Нью-Йорка — а ведь еще оставалась вероятность, что дочь Эйнштейна сменила свое имя на более простое Лиза, — я спустился вниз, чтобы разжиться подержанным ноутбуком.

Вняв советам француженки, я сначала прошелся по магазинам одежды секонд-хенд и приобрел хлопковые брюки, клетчатую рубаху, кепку и слегка потертые очки фирмы «Рэйбэн». Расставшись со скромной суммой в тридцать долларов, я вышел на улицу совершенным аборигеном, уверенный, что теперь никто, даже родная мать, меня не узнает.

Потом я прогулялся по Шестой авеню Бруклина, там, где торгуют всем на свете. Недалеко от студии «Иэ уэкс рекордз» я обнаружил компьютерный магазинчик, где продавались также и подержанные товары. Меньше чем за двести долларов мне удалось приобрести ноутбук, пусть и слегка поцарапанный, зато с испанской клавиатурой.

— Не обращай внимания на внешний вид, — втолковывал мне продавец с африканской прической. — Эта машинка ловит любой Wi-Fi в радиусе километра. Подарок, да и только.

Довольный своей покупкой, я зашел в кафе, чтобы наконец-то пообедать. В этот час заведение заполняла молодежь, собиравшаяся потанцевать под альтернативное техно или почитать «Аньон» — юмористический журнал, который здесь раздавали даром.

Я тоже взял с витрины экземпляр с фотографией Папы Римского во время его визита в США. Заголовок на обложке выглядел так: «Папа возвращается в Ватикан с готовым планом подрыва Соединенных Штатов. Белый дом, стадион «Янки» и «нулевая отметка», где прежде стояли башни-близнецы, входят в число первых целей».

Заглотив салат из морепродуктов и тофу и запив ужин стаканом чая, я решил возвращаться в нашу студию. Пора было уже хоть над чем-то поработать, хотя бы даже над рукописью Йосимуры.

Сара уснула на диване, а я все еще был погружен в изучение берлинского этапа в жизни Эйнштейна. Вот уже два часа я наскоро заполнял лакуны, а список неразрешенных вопросов только разрастался.

Я убрал ноутбук с коленей Сары и подхватил девушку на руки, стараясь не разбудить. Медленно перенося ее на кровать, которую она сама для себя выбрала, я ощущал совсем другие чувства, чем в ту ночь, когда поднимал француженку по ступеням бернского «Мартахауса».

Я нежно опустил ее на кровать и до плеч прикрыл простыней. Лицо Сары осветилось улыбкой — она была похожа на девочку, которая чувствует себя огражденной от всех ночных кошмаров.

Какое-то время я наблюдал за ее сном, пытаясь осознать перемену, происшедшую во мне. Теперь я не ощущал немедленной необходимости раздеть свою подругу, чтобы заняться с ней сексом. Она не стала для меня менее притягательной — вовсе нет. Дела обстояли гораздо хуже. Я впервые начал постигать, что желание способно преобразиться в гораздо более тонкий вид энергии, которую мне не удавалось определить.

Я был растерян.

Вернувшись к столу, я попытался выкинуть из головы будоражившие меня мысли и набросал на экране диаграмму всего, что случилось в жизни Эйнштейна после публикации его первых статей, отметив лакуны на полях.

В 1908 году Альберт получил возможность уйти из патентного бюро — ему предложили должность приглашенного профессора в Бернском университете.

После рождения первого законного ребенка семья Эйнштейн перебралась на территорию нынешней Чешской республики, где ученый определенно пошел на повышение: он возглавил кафедру теоретической физики в Карловом университете Праги.

Хотя его слава еще не успела проникнуть за океан, в академических сообществах Европы Эйнштейн начинал набирать вес. Вследствие этого физик был избран членом Прусской академии наук, и император лично пригласил его возглавить физическое отделение в Институте кайзера Вильгельма. В целом Эйнштейну было суждено провести в Берлине шестнадцать лет. За это время он успел развестись с Милевой и жениться на Эльзе, своей двоюродной сестре, которая заботилась о нем во время нервного кризиса.

В 1920-е годы Эйнштейн оказался в центре всеобщего внимания, главным образом из-за присуждения ему Нобелевской премии, хотя его научные теории были приняты далеко не везде. Отдельные немецкие журналисты обрушились на утверждения, которые в свете нацистской пропаганды представлялись им бредом больного еврейского мозга.

За год до прихода к власти Адольфа Гитлера общая атмосфера нетерпимости и антисемитизма в конце концов вынудила Альберта покинуть Германию и переплыть океан. Он отправился в Соединенные Штаты.

Все утро я портил глаза за чтением рукописи, а Сара искала по городу старинные телефонные справочники, как я и предложил вчера вечером. Натолкнуться таким образом на потомка Лизерль было так же вероятно, как найти иголку в стоге сена, однако француженка рассматривала любые возможности, не желая думать, что наша высадка в Америке окончится очередным поражением.

Компьютерные дизайнерши заявились в свой отсек ровно в девять утра. С этих пор тройное отстукивание по клавиатурам превратилось в аккомпанемент к моей нудной работе. Время от времени у них звонил телефон. Отвечающая дама верещала так громко, словно не верила в беспроводную связь, появление которой когда-то предсказал Тесла.

Каждой из них было где-то под тридцать, как и Саре, но для меня они оказались пустым местом. Три WASP[40], очевидно регулярно посещающие бары для одиноких и разделяющие взгляды Республиканской партии. Поднимаясь на третий этаж, девицы приветствовали меня апатичным «Hi», а потом исчезали за перегородкой.

Полуденное появление татуировщика было обставлено совершенно иначе. Этот парень со спутанной шевелюрой носил куртку «Hellangel», в нем было по меньшей мере килограммов сто двадцать.

В отличие от товарок по общежитию он проник на наши тридцать метров с оглушительным воплем: «Есть кто живой?», произнесенным с коста-риканским акцентом, затем уселся на наш диван с видом родственника, которого, хочешь не хочешь, приходится принимать.

— Зовут меня Фернандо Себастьян, но в Вильямсбурге все знают меня под именем Вертун.

Представившись подобным образом, Вертун внезапно поднялся с дивана и практически врезался головой в мой монитор, желая выяснить, чем я занимаюсь.

В данный момент передо мной находилась страница из рукописи японца, прямо-таки испещренная формулами. Йосимура пытался пояснить теорию Эйнштейна о скорости взаимодействия тел.

— Ты что, проф по математике?

— Это было бы неплохо. Я нанятый журналист, который безуспешно пытается разобрать одну формулу.

Я сам удивился, что разоткровенничался перед незнакомым парнем. Быть может, его простецкая внешность подсказала мне, что он для меня безопасен, как будто разумная часть Вселенной его совершенно не касалась. Однако же Вертун вскоре доказал, что кое-какие соображения по этому предмету у него имеются.

— Есть один приемчик, который никогда не подводит. Послушайся дядю Вертуна, нанеси эту формулу себе на кожу и в конце концов разгадаешь. Даже во сне твое тело не забудет, что это дело требует решения, и продолжит работать в ночную смену. Однажды утром ты проснешься с ответом, не зная, откуда он взялся.

Я не знал, что и ответить, просто долго смотрел на этого типа, который снова завладел моим диваном. Я понимал, что если у Вертуна нехватка клиентов, то встречи с ним грозят обернуться для меня кошмаром.

В подтверждение моих опасений парень объявил:

— До обеда у меня никого нет. Хочешь — займемся прямо сейчас. Давай, не будь хлюпиком.

In extremis[41] меня спасло появление Сары с большой сумкой в руках.

Словно только сейчас ощутив неуместность своего вторжения в нашу жизнь, Вертун подскочил и протянул моей подруге руку. Сара пожала ее без особого энтузиазма. Затем татуировщик скрылся в своем отсеке и врубил на полную мощность «Creedence Clearwater Revival».

Вопли одной из WASP заставили Вертуна наполовину уменьшить громкость.

Именно в этот момент Сара обняла меня за плечи. Ее лицо сияло от восторга.

— Мы напали на след, — прошептала француженка. — Быть может, простое совпадение, однако поразведать стоит.

— Что у тебя?

— На Манхэттене и в Бруклине удача мне не улыбнулась, но вот на Статен-Айленде проживает некий Дэвид Кауфлер. Я не оговорилась: «проживает», а не «проживал». Его имя значится в телефонном справочнике за этот год, что не может не радовать.

— Ты полагаешь, это и есть сын Лизерль и американского солдата?

Сара вытащила из сумки кожаную куртку-косуху, протянула мне и сказала:

— Скоро выясним. На пароме, конечно же, будет холодно.

Когда мы достигли пристани, я вспомнил, что десять лет назад уже был здесь, но только из метро на паром не пересаживался. В моем путеводителе «Нью-Йорк за неделю» значилось, что посмотреть статую Свободы, не тратя время в очередях, стоило, но на Статен-Айленд высаживаться не рекомендовалось. Причина была не в том, что это опасно, просто острову недоставало привлекательности, характерной для Большого Яблока[42].

Республиканский остров в составе города с демократическим большинством, Статен-Айленд начиная с 1980 года несколько раз пытался отделиться от Нью-Йорка, потому что население не ощущало на себе заботы городской администрации. В 1993 году был даже проведен референдум, в ходе которого шестьдесят пять процентов жителей проголосовали за отделение, однако ассамблея штата Нью-Йорк не приняла его результатов.

А недавно я прочел о новой попытке республиканца Эндрю Ланзы, который на 2115 страницах доказывает, что острову приходится платить больше налогов, чем остальным частям города, а обслуживается он в два раза хуже.

Здесь мне пришлось прервать свои раздумья о бесполезных вещах и прийти на помощь Саре. Девушка уже развернула карту и пыталась отыскать адрес Дэвида Кауфлера: Ричмонд-Хилл-роуд, дом 46. Изучив весь остров сверху донизу, мы обнаружили, что нужное нам шоссе берет начало в зеленой зоне с нехорошим названием Фреш-Киллз-парк.

Это было очень далеко от паромного причала, поэтому мы попытались найти такси, однако моросящий дождик очистил стоянку от машин. Пока мы там топтались, я увидел автобус с надписью на боку: «No trans fat», которая меня ошарашила.

— Ты заметила? — Я с возмущением дернул француженку за рукав. — В этот автобус запрещен вход толстым пассажирам. Может быть, это ради экономии бензина?

— Ты серьезно так думаешь? — рассмеялась Сара.

— Конечно! Ты же своими глазами видела.

— Видела, но эта надпись означает совсем иное. Я смотрю, ты в английском слабоват. «No trans fat» нужно понимать как «Скажем «нет» трансгенетическим жирам». По-видимому, это лозунг кампании, говорящий о пользе экологически чистых продуктов.

Пока мы болтали о совершенно не важных вещах, на стоянку наконец-то въехало такси и мы отправились в путь по нашему первому американскому следу.

Изнутри сборный дом больше всего напоминал музей ужасов. Прихожая была увешана портретами детей один страшнее другого. У одного голова намного превышала размеры рахитичного тельца, другой смеялся в жуткой гримасе, одновременно обнажая сломанные зубы.

— Это мои племяннички, — уточнил хозяин. — Живут далеко отсюда. Где-то за Детройтом.

«Тем лучше», — подумал я, переводя взгляд на стену с коллекцией мачете.

При входе висел еще и документ в рамочке. Я решил, что это акт на приобретение дома.

Разглядев гостей поближе, хозяин, по-видимому, счел нас людьми безобидными и переменил тон:

— Я приготовлю вам кофе: с вас ручьем течет. — Он исчез где-то во внутренних помещениях, оставив нас в прихожей.

Сквозь тусклое окошко я увидел, что ливень внезапно прекратился, и предложил:

— Пошли отсюда. Не нравится мне этот парень.

— Ты шутишь? Я никуда не уйду, пока не расспрошу об обитателе дома номер сорок шесть.

Исполин вернулся с двумя полотенцами. Он швырнул их нам, как будто мы были его племянниками и болтали о сущих пустяках, потом заявил:

— Вытрите головы. Я приготовил для вас сухую одежду и кофе..

Подобные знаки доверия вовсе не пришлись мне по душе. Сара, по всей вероятности, рассуждала иначе.

Она потянула меня за локоть и шепнула:

— Будь любезен, делай так, как он говорит.

Хозяин повел нас на кухню, где уже дымились две большие чашки кофе.

— Садитесь, — велел он.

Когда мы уселись, все еще с полотенцами на волосах, гигант исчез в каком-то смежном помещении. Через минуту он вернулся, держа в руках огромный коричневый свитер, шорты-бермуды и сорокалетней примерно давности платье в цветочек.

Кинув нам эти шмотки, красавец скрестил руки на груди и принялся ждать, когда мы переоденемся. То ли он был извращенцем, то ли почитал нас малютками, нуждающимися в присмотре. Я пришел в ярость, однако, судя по усилиям Сары сдержать смех, понял, что эта ситуация ее только забавляла.

Примирившись с обстоятельствами, я снял с себя куртку, рубашку и штаны, чтобы одеться в этот невозможный наряд.

Сара, в свою очередь, помедлила несколько секунд, а потом разделась до нижнего белья. На ней был комплект из черной лайкры. Затем француженка нарядилась в цветастое платье. Как ни странно, оно ей очень шло.

Пока образ этого божественного тела запечатлевался на горящей оболочке моих глаз, исполин отобрал у нас мокрую одежду и сказал:

— Положу на батарею. Только сначала включу ее.

Когда он снова вышел, я оглядел кухню. На стенах висели чашки с эмблемами американских штатов. Единственное свободное пространство занимала большая медная чеканка с изображением башен-близнецов и надписью: «Remember the towers».[44]

— Через полчаса просохнут, — возвестил хозяин, садясь за стол. — И не говорите потом, что на Статен-Айленде живут злодеи. Да, мы немного недоверчивы, но такие уж настали времена. Все же здесь вы встретите больше человечности, чем в любом квартале Манхэттена.

— Мы живем в Бруклине, — уточнила Сара.

— Bay! Там такой народец!..

Я начинал понимать, что из этого типа мы ничего напрямую не выудим, поэтому постарался нащупать лазейку.

— Одно агентство по недвижимости сообщило нам, что дом номер сорок шесть продается, причем довольно дешево. Мы с супругой пытаемся вырваться из нашей крысиной дыры в Бруклине, вот и подумали, что переезд сюда — неплохая возможность. Не знаете, где бы нам поискать хозяина дома?

Прежде чем ответить, старик огладил свою клочковатую бороду.

— Он не живет в доме вот уже много лет, поэтому странно, что вам сказали, будто дом продается.

— Быть может, именно поэтому хозяин и собирается его продать, — вмешалась Сара. — Дом, в котором не живешь, — это просто источник расходов и переживаний. Вы не знаете, где бы нам найти хозяина? Вы с ним знакомы?

— Слегка. Хороший парень, хотя большой консерватор. Меня удивляет, что он вздумал расстаться со своей собственностью. Мне казалось, он дорожит этим домом. Хотя, конечно, жить там уже невозможно. Так он сказал мне, переезжая в другой дом, размером поменьше.

— Невозможно? — переспросила Сара, пытаясь проглотить фильтрованный кофе. — Почему же там уже невозможно жить?

— Причина неизвестна. Остается думать, что в определенный момент дом умер.

Мы с Сарой обменялись недоумевающими взглядами.

Все так же держа чашку с кофе в руках, хозяин дома продолжил свои объяснения:

— Это было похоже на болезнь животного. Вот так же и дом взял да умер. Сейчас он понемножку загнивает. Сначала лопнули канализационные трубы. Потом начал обваливаться потолок. От сырости и грибка даже развалились какие-то стены.

— «Падение дома Ашеров»,[45]— отважился произнести я.

Лично я не поверил ни слову из этого рассказа, однако хозяин дома тоже не слишком-то нам доверял. Он импульсивно принялся открывать и закрывать ящик кухонного стола.

Заметив его беспокойство, Сара попробовала перевести беседу в другое русло:

— Мы не хотим вас больше задерживать, только желали бы узнать, где теперь отыскать хозяина того дома.

— Это просто. Он находится перед вами. — В следующий момент старик выхватил из ящика стола револьвер и наставил на меня. — А теперь, лживые свиньи, говорите, что вы тут разнюхиваете, раньше, чем я позвоню в полицию.

У нас оставался единственный выход — рассказать все как было. Раньше, чем этот умалишённый успел нажать на курок или позвонить местному шерифу, Сара в нескольких словах объяснила, что пишет диссертацию о первой супруге Эйнштейна. Упоминание о своей биологической матери совсем не растрогало Дэвида Кауфлера.

— Я о ней ничего не знаю и знать не хочу. Я ношу фамилию матери, потому что мой отец сказал, будто его фамилия Смит слишком обыденна, чтобы хоть чего-нибудь добиться в жизни. Теперь уже ясно, что он заблуждался. — Кауфлер бросил на стол пустой ящик и добавил: — К тому же они так и не поженились, а в те годы все было иначе, чем теперь, и вот, на свою беду, я Кауфлер.

— Все-таки нам хотелось бы что-нибудь узнать про Лизерль, — робко произнесла Сара.

Старый великан поднялся на ноги, его стул при этом пронзительно заскрипел. Я уже подумал, что на сем встрече и конец, однако, к нашему удивлению, Кауфлер потянулся к верхушке кухонного шкафа и снял оттуда запылившийся альбом.

Он повернулся к нам спиной, и мне посчастливилось завладеть револьвером Кауфлера. Оружие все еще было на боевом взводе и лежало на столе.

Я запер его в ящике стола, и сразу вслед за этим исполин произнес:

— У меня о ней осталось лишь одно воспоминание.

После этих слов альбом с шумом приземлился на поверхность стола. Сара с оживлением взирала на толстые переплеты коричневого шелка. Под слоем пыли все еще можно было разглядеть неожиданную надпись: «Doors of time».[46]

Нам пришлось дожидаться, пока огромные ручищи хозяина дома наконец-то раскрыли первую из этих самых дверей, за которой находилась черно-белая фотография стройного военного. Он с лукавым выражением восседал на ослике. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, что именно этот солдат когда-то похитил сердце Лизерль.

Кауфлер перевернул страницу так, словно эта фотокарточка в комментариях не нуждалась. Между двух групповых портретов помещалась фотография женщины с громадным ребенком на руках. Малыш выглядел столь же безобразным, как и племяннички на портретах в прихожей.

Никаких сомнений у нас не оставалось, однако исполин указал своим длинным черным ногтем на ребенка и пояснил:

— Вот это я.

Наши взгляды сами собой переместились к верхней части фотографии. Женщина, державшая на руках огромного ребенка, оказалась очень молодой и хрупкой. Под кудряшками волос сверкали хитрые живые глаза, такие же, как у ее отца, словно бросавшие вызов фотографу.

— Она оставила меня на лестнице, когда мне едва исполнилось два года, — произнес Кауфлер и рывком захлопнул альбом.

Над столом поднялось облачко пыли, похожее на ядерный гриб в миниатюре.

— У нее должна была иметься для этого очень веская причина, — несмело произнесла Сара. — Я имею в виду, что мать не покидает своего младенца, если только…

Она прервалась на середине фразы, увидев, что ящик с револьвером снова конвульсивно дернулся вперед и назад. Я подал француженке знак подниматься и уходить. Терпение хозяина дома казалось мне исчерпанным. Для него Лизерль была просто незнакомка — так он и ответил бы, если бы мы и дальше продолжали натягивать пружину.

— Наша одежда, наверно, уже высохла, — вмешался я. — Благодарим вас за то, что спасли нас от пневмонии.

Мы с Сарой поднялись в ожидании, что хозяин поступит так же и принесет наши вещи. Тогда мы сможем удалиться. Однако невербальная речь неожиданно дала сбой. Кауфлер все так же барабанил пальцами по ящику с хорошим запасом стали и свинца, при этом яростно глядя на Сару.

Он прервал свою дробь и произнес:

— Шлюха.

В голубых глазах моей подруги вспыхнуло негодование. Она шагнула в сторону Кауфлера, и я испугался, что сейчас произойдет катастрофа.

Однако великан просто пожал плечами и добавил:

— Ночному исчезновению моей мамы нет никаких оправданий. Конечно, характер у отца был нелегкий — война над ним поработала, однако ему удалось раздобыть для нас пристанище в Бостоне. Он не выпивал, не играл, не шлялся по борделям. Следовательно, это был хороший человек. — Кауфлер как будто разговаривал сам с собой, устремив взгляд в дальний угол кухни.

Я решил, не упоминая больше о его матери, перевести разговор на другую тему:

— А как вы оказались на Статен-Айленде?

Кауфлер повернулся в мою сторону с неторопливостью динозавра и ответил:

— Женился на владелице мертвого дома. Какое-то время мы были счастливы вместе, но всему хорошему приходит конец. — Сын Лизерль снова погрузился в себя.

Ящик оставался полуоткрытым, но Кауфлер больше не обращал на него внимания. Мы с Сарой растерянно переглянулись. Дэвид как будто только что вспомнил о нашем присутствии, тяжело поднялся и медленно вышел из кухни.

— Мы не продвинулись ни на шаг, — шепнул я Саре.

— Об этом никогда точно не скажешь.

Наша одежда, уже просохшая, кулем свалилась на стол. Теперь великан вышел из кухни, чтобы дать нам возможность переодеться, словно мы ему уже надоели.

Одеваясь, я уставился в пол. Я был только рад покинуть это невеселое обиталище, наполненное горькими воспоминаниями.

Кауфлер уже дожидался нас в прихожей, распахнув входную дверь. Все было сказано.

Я молча попрощался с выставкой детей-уродцев и шагнул за порог, а вот Сара, возрадовавшись обретенной свободе и зная, что пистолет остался на кухне, решилась еще на один вопрос:

— А ведь вам известно, что ваша мать, приехав в Нью-Йорк, родила еще и дочь?

Ответом был звук захлопнувшейся двери.

Пока этот человек не вернулся со своим пистолетом, мы воспользовались отсутствием дождя и зашагали вниз по улице. Когда мы снова проходили мимо мертвого дома, я заледенел при взгляде на одно из окон, не закрытых ставнями.

Я схватил Сару за руку. Девушка тотчас подняла глаза.

Она казалась подростком, хотя оба мы знали, что все не так-то просто.

Лорелея.

Спасительное такси, которое притормозило рядом с нами, явилось прямым указанием на то, что нам пора отсюда сматываться.

— Мне нужно выпить, — произнесла Сара на выходе из метро в нашем вильямсбургском оазисе.

— Мне, пожалуй, тоже.

Мы отправились в сторону Шестой стрит в Бруклине, где была сосредоточена добрая часть злачных мест всего квартала. Одно из них напоминало пляж — гамаки над песочком, полотенца и музыка в стиле калипсо.

Пока последние лучи солнца омывали стены складов, преображенные вмешательством художников, во многих барах начались выступления, что называется, без жесткой конкуренции. Каждый четверг объявлялось начало «ночи для всех». Это означало, что любой пришедший мог попробовать свои силы в песне на свой вкус, в танце или же другом выплеске эмоций.

Мы подробно обсудили психопатку с голубыми косицами, а затем Сара надолго замолчала — я уже начал привыкать к этой ее манере.

Француженка заверила, что знает о Лорелее не больше моего. Она появилась в самом начале этой истории, но никто из нас не имел представления ни о ее роли, ни о том, кто она такая. Ясно было одно: эта девушка всегда таинственным образом оказывалась возле любого источника информации о Лизерль. Казалось, ее подсылает некая личность, заинтересованная в том, чтобы секретное послание дочери Эйнштейна, если таковое существовало, никогда не вышло на свет.

В остальном же передвижения и поступки этого существа с косичками были для нас загадкой.

Мы сидели в «Галапагосах», театральном ресторанчике, который был довольно популярен в окрýге. Здесь устраивались живые представления, а скучающая публика опустошала кружки с пивом.

Я заказал пинту «Бруклина», чтобы освежиться после жары, пришедшей на смену ливню.

Сара чокнулась со мной бокалом белого калифорнийского вина и сказала в качестве тоста:

— За «последний ответ»!

Под звон бокалов я пристально посмотрел француженке в глаза, пытаясь разобраться, не шутит ли она. Однако решимость ее взгляда подсказывала, что Сара говорила всерьез.

Я призвал на помощь всю свою логику, чтобы объяснить ей безнадежность нашей ситуации:

— Мы пришли к тому, с чего начинали, а может, и того хуже. Теперь нам известно, что Дэвид Кауфлер не выведет нас на свою матушку.

— Значит, нужно вести расследование иным путем.

— Это вовсе не гарантирует успеха. Единственная очевидная наводка, которую дал нам Кауфлер, — старая фотография, а еще есть эта придурочная девица, подбирающаяся к нам все ближе и ближе. Когда она закончит рыскать по мертвому дому, непременно догадается, что мы общались с Кауфлером. Мы были чересчур беспечны, даже открыли ему, что живем в Бруклине.

— Бруклин большой.

— Ну да. Но он гораздо меньше Нью-Йорка. А Лорелея могла и еще кое-что выяснить про наше проживание. Скоро она заявится сюда. Посмотрим, что будет.

Сара призвала меня к молчанию, когда началось выступление очередной группы. Называлась она «Лхаса», томный голос молодой прихиппованной солистки напомнил мне Нико[47] семидесятых годов. Моя подруга с большим вниманием прослушала две первые композиции.

По-видимому, они натолкнули ее на какую-то мысль, поскольку француженка неожиданно произнесла:

— Мы должны провести подсчет времени, потраченного нами на поиски. Тебе известен закон десяти тысяч часов?

Я покачал головой и покончил со своим «Бруклином».

— Его вывел некий Гладуэлл. В своей книге о причинах успеха и неуспеха он утверждает, что, помимо таланта, к цели приходят только те люди, которые способны потратить десять тысяч часов на решение поставленной задачи.

— Десять тысяч часов — это ужас что такое. Если мы поделим это число на восемь рабочих часов в день, то получится что-то около четырех лет. Мой бюджет будет исчерпан намного раньше.

Сара хитро посмотрела на меня и заявила:

— Быть может, не отдавая себе отчета, ты много лет уже работаешь над этой проблемой и как раз теперь вступаешь в завершающую стадию.

— Быть может, — с сомнением отозвался я.

— А ты знаешь, как Гладуэлл открыл свой закон? Он проводил расчеты в Берлинской академии музыки, одной из самых престижных мировых консерваторий. Подсчитал количество часов, которые тратили на упражнения три группы студентов: те, кого преподаватели относили к разряду посредственностей, хорошие студенты и лучшие, с задатками великих солистов. С возраста пяти лет до двадцати, когда они заканчивали учебу, посредственные набирали приблизительно четыре тысячи часов практики, а просто хорошие посвящали своим инструментам вдвое больше времени. Звезды же начинали сверкать после рубежа в десять тысяч часов — столько же времени понадобилось «Beatles», чтобы добиться успеха. А Билл Гейтс, кажется, несколько раз терпел крах, прежде чем набрал то же количество часов.

— Я не согласен с этим правилом. Если бы оно работало, то любой идиот, просиживающий задницу за учебой, становился бы блистательным исключением. Уверяю тебя, я встречал достаточно таких типов. Закон на них не распространяется. Талант — это главное, потому что если он есть, то один потраченный час способен дать больше, чем сотня часов для человека, не пригодного к данному делу.

«Лхаса» уже покинула сцену. Новая группа готовилась добавить себе времени на пути к успеху, если следовать закону Гладуэлла.

После короткого путешествия к стойке бара за вином и пивом Сара уточнила свою мысль:

— Ты неправильно понял. Правило десяти тысяч часов вовсе не означает, что любой недотепа, пиликающий на скрипке, должен превратиться в Моцарта. Ты не разбогатеешь, как Билл Гейтс, годами занимаясь бизнесом. Оно означает, что надо вложить такое количество времени, чтобы понять, кто ты есть.

Я основательно приложился ко второй пинте «Бруклина» и добавил:

— Значит, дело в том, чтобы правильно выбирать дорогу — иначе потратишь лучшие годы жизни на дело, которое ни к чему не приведет.

— Здесь-то и вступают в силу наблюдательность и здравый смысл. Если ты изначально лишен этих качеств, то потрать хоть миллион часов — будешь вечно бродить по кругу.

Независимо от того, бродили ли мы по кругу или куда-то продвигались, недавние события подсказывали мне, что долго сидеть на месте нам не следует.

Наша преследовательница, вероятно, кружила уже где-то неподалеку, а нам ничего не было известно о ее местонахождении — если только она не сделала своей резиденцией покинутый дом, что представлялось не слишком вероятным. Я сделал попытку контратаковать и позвонил в так называемое кабаре «Вольтер», чтобы поинтересоваться личностью их служащей, однако мужской голос резко ответил мне, что персональных данных о сотрудниках здесь не предоставляют. Когда он задал вопрос, кто звонит, я притворился, что связь оборвалась.

«Передвигаться» — этот глагол стал в нашем случае вспомогательным. Мы не могли оставаться на том же месте в ожидании визита очередного преступника. Лишь такое поведение могло сыграть в нашу пользу.

В то же время меня раздражала мысль о необходимости покидать наш меблированный уголок, в котором мы так славно уживались с Сарой. Мне нравилось завтракать с ней по утрам в общей столовой, видеть ее свежевымытые волосы, пока моя подруга наблюдала из окна за жизнью Вильямсбурга, смотреть, как Сара трудилась за компьютером на своей кровати. При этом она зажимала губами карандаш, которым никогда не пользовалась.

Днем француженка обычно расхаживала в красной спортивной куртке, которая делала ее моложе, на улицу одевалась без шика, но все же по-женски. Появление такой красавицы не оставалось без внимания хиппи, причем не только молодых. На ночь Сара облачалась в пижаму, призывающую заключить девушку в объятия.

Между нами ничего не происходило, и представить себе такую возможность становилось все сложнее. С тех пор как мое вожделение уступило место все возрастающему чувству любви, я ощущал благоговейное уважение к этой женщине, которая то и дело ставила меня в тупик.

В глубине души я понимал, что Сара скрывает от меня что-то очень важное, и в то же время чувствовал, что сердце мое навсегда отдано ей. Здесь не было никакого расчета — только унылое ожидание.

Желая избавиться от своих колебаний, а также предчувствуя, что нашему нынешнему спокойствию скоро придет конец, я решил отправить письмо Рэймонду Л. Мюллеру. Директор издательского отдела Принстонского квантового института мог бы указать дорогу для наших будущих разысканий. Я использовал тот же официальный и церемонный стиль, в котором обратился ко мне сам Мюллер.

Мы впустую потратили пятницу и субботу на поиски женщины по фамилии Кауфлер, которая могла бы оказаться дочерью Лизерль, а в воскресенье решили явиться на назначенное нам ночное свидание.

Все могло оказаться шуткой или даже простой ошибкой. Возможно, нас будет поджидать отец другой Лизерль, обосновавшейся в Нью-Йорке. В общем-то, это уменьшительное швейцарское имя достаточно распространено, а в Большом Яблоке наверняка проживает не один швейцарец.

Как бы то ни было, сам факт, что «Манки-таун» — это клуб, расположенный в пятнадцати минутах ходьбы от нашей общаги, выглядел подозрительно.

То ли это очередное совпадение, то ли новая ловушка, расставленная для нас без малейшего предупреждения.

— Что может с нами случиться в ночном клубе в Вильямсбурге? — спросила француженка, сидевшая с ноутбуком на коленях.

— Да что угодно. Ведь он расположен на одной из окраинных улиц, и в полночь с воскресенья на понедельник там будет абсолютно пусто.

— Так и надо. Если встреча имеет какое-то отношение к нашим поискам, чем меньше свидетелей — тем лучше.

Перебросившись этими фразами, мы посвятили оставшуюся часть дня нудной рутинной работе. Лично я взялся за отыскание лакун в годах славы Эйнштейна, открывших ему путь в Принстонский университет.

В 1921-м, в год получения премии, ученый ездил в Соединенные Штаты собирать средства на создание Еврейского университета в Иерусалиме. Во время первой своей поездки за океан Эйнштейн именно в Принстоне выступил — при переполненной аудитории — с лекцией по теории относительности.

Уже тогда лихорадка путешествий охватила Эйнштейна настолько, что он не смог лично получить Нобелевскую премию, поскольку во время ее вручения находился в Японии. Его стремление удовлетворить все просьбы о публичных лекциях в 1928 году привело к нервному срыву, что и заставило ученого образумиться. Эйнштейн больше не ездил за границу вплоть до 1930 года.

Еще через два года, во время третьей поездки по Штатам, Эйнштейн согласился на приглашение Принстонского университета. Поначалу он собирался проводить по семь месяцев в Берлине и по пять — в Принстоне, однако в 1933 году приход к власти Гитлера заставил Альберта отказаться от всех должностей в столице Германии. Он правильно сделал, что не вернулся. Нацистский режим сразу же запретил все его теории, которые презрительно обозвали еврейской наукой. Чтобы лишить его научного престижа, была даже выпущена книга под названием «Сто авторов против Эйнштейна».

Прежде чем остановить свой выбор на американском университете, физик отверг множество приглашений в Европе, среди них и то, которое было сделано правительством Второй Испанской республики. Ему сулили личную кафедру в Мадридском университете, однако Эйнштейн предпочел пересечь океан. На этом месте я устроил перерыв. Созерцая луну, висящую над Вильямсбургом, я вспомнил, что с утра не проверял свою электронную почту. Программу Outlook я отключил уже давно, когда прочел в одной статейке, что люди, работающие за компьютером, обращаются к ней до сорока раз за час в надежде что-нибудь получить. Угнетающая статистика.

Я решил, что две проверки в день мне не повредят, и заглянул в свою почту. Среди всегдашнего спама я обнаружил ответ издателя из Принстона.

Клуб находился в темном и пустынном районе Вильямсбурга. Мы толкнули дверь, напоминавшую вход на дискотеку. Впрочем, охранников здесь не наблюдалось.

Пройдя по сумеречному коридору, мы оказались в главном помещении бара, где не было ни посетителей, ни официантов. Лишь гигантская лампа под потолком наводила на мысль, что сегодня вечером здесь что-то происходит. Налево от стойки бара мы обнаружили проход, освещенный мягким белым светом. Оттуда доносился трудно различимый шум — это могло быть животное или какой-то агрегат.

Мы неуверенно переглянулись, потом Сара решила за нас обоих:

— Пойдем поглядим, что там бурчит.

Следуя за ней, я был почти уверен в том, что мы натолкнемся на психопатку с голубыми волосами. Но нас ожидал только белый коридор с двумя дверями — сбоку туалет, а впереди та, из-за которой как раз и доносился странный шум. Однако оказалось, что это не единственный источник звука.

— Ты слышал голос? — прошептала Сара, указывая на дверь туалета. — Прислушайся…

Мы вместе прильнули к деревянной перегородке. Казалось, мы слышали долгий монолог. Слов разобрать мы не могли, но женщина говорила торжественным и даже печальным тоном, как будто сообщала кому-то прискорбные новости.

Этот голос…

Я узнал его, именно он произнес по телефону фразу: «Кабаре "Вольтер"». Я весь напрягся, но в эту самую минуту Сара потянула меня к главной двери, источнику странных шумов.

Внутри нас ожидало необычное зрелище: квадратный зал, весь увешанный киноэкранами, на белых диванах сидят около трех десятков зрителей.

Все были поглощены созерцанием фильма, который проецировался сразу на четыре стены: черно-белый вид с птичьего полета на какой-то город. Судя по дрожанию изображения, его снимали с малогабаритного самолета. Поверх этих монотонных размытых пейзажей различались нечеткие переговоры двух пилотов. Я понял, что говорилось о координатах, о высоте и о каком-то «Little Boy».[49]

Мне было неясно, почему эта киносъемка настолько заинтересовала разношерстную компанию американцев примерно нашего возраста.

Я уже собрался было покинуть этот любительский кинозал, но Сара вцепилась в мою руку, указала на свободный кусочек дивана и шепнула:

— Садись.

Места едва хватало на одного человека, и было бы невежливо заставлять даму стоять. К тому же я совершенно не интересовался кинофильмами. Но Сара так пихнула меня в бок, что я повиновался.

Я пристроился на узкий участок территории бок о бок с каким-то бородачом в дорогих очках, который недовольно рыкнул. К моему изумлению, секунду спустя Сара уже сидела у меня на коленях. Я мягко обхватил ее за талию и прикрыл глаза. Мне хотелось навсегда запечатлеть в памяти этот чудесный момент. Но неожиданно в документальном фильме что-то переменилось; зрители испуганно засопели.

Раскрыв глаза, я увидел, как огромный ядерный гриб вырастал над серым городом. Только теперь я догадался, что мы смотрим киносъемку бомбардировки Хиросимы. Когда выплеснулась эта кошмарная энергия, прозвучал голос одного из пилотов: «Боже мой. Что же мы наделали?»

Эта сцена, казалось, потрясла мою подругу. К страшному моему разочарованию, она резко вскочила и покинула зал, а публика была словно загипнотизирована разрастанием ядерного гриба.

Я бросился вслед за Сарой. Она остановилась в коридоре возле двери в туалет. На глазах ее блестели слезы.

Не зная, что и делать, я взял француженку за руку и припал губами к ее ладони. Совсем ненадолго. А потом спросил:

— Может быть, зайдешь освежить лицо?

— Я так и сделала бы, если бы эта зануда не продолжала там свою болтовню.

Я вспомнил о голосе, подслушанном нами, и снова приник ухом к двери. Определенно это была она. Все тот же мелодичный голос, звучащий без перерывов. Кто бы это ни был, меня удивляла сама продолжительность этого разговора в ресторанном туалете. Я легонько постучал в дверь.

Никакого ответа.

— Что-то здесь не так, — заметил я, толкнул дверь, и она легко распахнулась.

Уборная опустела одновременно с нашим появлением. Голос затих, как будто наше вмешательство было замечено.

Сара вошла вслед за мной, мы закрылись на задвижку.

Тогда снова зазвучала магнитофонная запись: «Письмо Альберта Эйнштейна Франклину Рузвельту, второе августа тысяча девятьсот тридцать девятого года».

Затем мы прослушали уже знакомый нам текст. В письме к президенту США отец теории относительности предупреждал его об успехах немцев в разработке бомбы неслыханной разрушительной силы. Причем Эйнштейн не просто предупреждал — он побуждал администрацию Соединенных Штатов приложить все усилия, чтобы создать атомную бомбу раньше противника, и давал некоторые практические указания для начала такой работы.

Когда письмо закончилось, чтение началось сначала. Такая вот петля, в которой — по иронии судьбы — человек, впоследствии вставший под знамена пацифизма, давал стартовый выстрел ядерной гонке вооружений.

— Какого черта?..

Я еще не успел закончить фразу, когда Сара потащила меня в коридор, по которому уже тянулись чередой зрители страшного фильма.

— Пошли отсюда, — яростно прошептала она мне на ухо.

— Мы же еще ничего не выпили. Откуда такая спешка?

Француженка показала мне экран своего мобильника. Неопознанный абонент оставил на нем сообщение: «Сейчас же уходите из «Манки-тауна». Когда ловушка опустеет, явится незваный гость».

Я боролся со сном в поезде на Нью-Джерси, а письмо, адресованное Рузвельту, все еще крутилось в моей голове. Текст, зачитанный спокойным женским голосом, явился второй частью шоу в «Манки-тауне» — первой была бомба, сброшенная самолетом «Энола Гэй» на Хиросиму.

Этот документальный фильм демонстрировал результаты предложения нобелевского лауреата. Вопрос состоял в том, кто же смонтировал этот перформанс, на который нас пригласил «отец Лизерль», иными словами — сам покойный Эйнштейн.

Не тот ли это человек, что приказал нам срочно покинуть клуб? Вот насчет незваного гостя у меня имелись кое-какие соображения. Читал ли он сообщение на страничке про потерянные вещи или же следил за всеми городскими событиями, имевшими отношение к Эйнштейну?

Прежде чем покинуть клуб, мы спросили у одинокого официанта, кто же устроил представление, но прямого ответа так и не получили.

— Программа согласована попечителями «Манки-тауна».

— И кто же они?

— Без понятия, их так много. По меньшей мере сотня.

Получалось, что мы так и не набрели на след загадочной дамы. Несомненно, именно она звонила мне по телефону, а потом зачитала письмо Эйнштейна. В общем-то, единственным моим предположением было, что это и есть его внучка, дочь Лизерль.

Все остальное представлялось громадным темным облаком.

Быть может, в шоу с бомбой, как окрестила его Сара, тоже содержалась какая-то информация, полезная для наших разысканий. Проблема состояла в том, чтобы ее выявить, а потом уже пойти по следу. На данный момент у меня имелось лишь приглашение на встречу в Принстоне, которая могла бы пролить свет на всю эту путаницу.

Сара спала как сурок, когда я выскользнул из нашего общежития, прихватив с собой те страницы рукописи, где речь шла о прибытии гения в Принстон. Я читал их в переполненном вагоне метро, а потом в не менее перегруженном поезде по дороге в Штат садов[50].

Судя по прочитанному, Эйнштейн скромно сошел на берег в Нью-Йорке в 1933 году, когда ему было уже пятьдесят четыре. Журналисты той эпохи сохранили историю о том, как Эйнштейн подшутил над многочисленной толпой встречавших. В свой третий и окончательный приезд в Америку этот эксцентричный человек прежде всего купил ванильно-шоколадное мороженое. Продавщица, узнав великого ученого, заверещала: «Я напишу об этом в своем дневнике!»

Когда по прибытии в Принстон Эйнштейна спросили, какие материалы нужны ему для работы, он ответил: «Карандаш, стирательная резинка и огромная мусорная корзина, чтобы выбрасывать туда мои ошибки».

Я перестал читать, только когда первые городские постройки Нью-Джерси уже бежали мимо моего окошка, и задумался, чтó мог чувствовать Эйнштейн, проезжая эти цивилизованные места после стольких пинков, полученных им в конвульсирующей Европе.

Из всего мною прочитанного я заключил, что это позолоченное убежище — Эйнштейн просил о годовом жалованье в три тысячи долларов, но, приехав, обнаружил, что ему назначили пятнадцать, — имело для ученого кисло-сладкий привкус. Местные жители вспоминали, что великий гений вместе с компанией детишек на Рождество ходил со своей скрипкой из дома в дом, собирая денежку на подарки. С другой стороны, у людей, посещавших его, вовсе не складывалось такого идиллического впечатления. Так, например, один из его друзей рассказывал: «В нем что-то умерло. Он сидел на стуле, перебирал пальцами свои седые волосы и говорил обо всем как будто в полусне. Больше он ни разу не улыбнулся».

Мы остановились возле двери с матовым стеклом — за ней находился кабинет гения. Меня поразило, что утром в понедельник в этом крыле здания было тихо и безлюдно.

— Институт был основан братьями Бамбергерами сразу после биржевого краха двадцать девятого года, — рассказывала Мерет. — Поначалу они думали устроить здесь училище для стоматологов, однако один знакомый убедил их создать центр теоретических исследований. В его задачи входило собирать под одной крышей эмигрантов-евреев — каковым был и Эйнштейн, — отвергнутых антисемитским Принстонским университетом.

Эта энергичная манера изложения убедила меня в том, что и сама Мерет — еврейка. Она гордилась своей работой в институте.

Прежде чем открыть дверь, женщина поглядела мне в глаза и спросила:

— Известно вам, кто возглавлял институт в последние годы жизни Альберта?

Я смущенно пожал плечами. Мне стало ясно, что мой уровень знаний о принстонском этапе оставляет желать лучшего.

— Роберт Оппенгеймер. Отец атомной бомбы, ни больше ни меньше. Можете себе вообразить, что за разговоры вели в этом кабинете мистер Эйнштейн и наш директор… Первый создал теорию, позволяющую изобрести бомбу. Второй воплотил ее в жизнь.

Мерет вставила в скважину маленький ключик, провернула его, открыла дверь и включила свет. Я почувствовал себя неофитом, вступающим в главное святилище своей религии. Тишина этого большого зала с мебелью, хранящей на себе следы прежнего владельца, была исполнена вопросов. Я понял, что если Эйнштейн к концу жизни пришел к своему «последнему ответу», то это произошло именно здесь.

Позади массивного письменного стола помещалась целая библиотека научных книг и небольшая письменная доска на ножках. Надписи на ее поверхности стерли, казалось, совсем недавно, словно бы Альберт все еще был жив и уничтожил свои ошибочные исчисления перед выходом на прогулку.

Заметив мой интерес к доске, Мерет сказала:

— Как и все в нашей жизни, самое интересное находится не на видимой стороне, а на обратной.

Она тут же перевернула доску. За секунду до того, как ее вторая сторона предстала перед моими глазами, у меня уже возникло предчувствие — что я сейчас увижу.

Хотя само написание этих значков полностью соответствовало формуле, которую показывал на своем экране Йенсен, что придавало больше достоверности его гипотезе, меня охватило разочарование. Надо же было проделать такой путь ради того, чтобы увидеть уже известное! Эта формула преследовала меня с самого начала моих приключений.

— А вам известно, что означает это «а»? — спросил я.

— Это не известно никому, — ответила Мерет, скрестив руки на груди. — А уж мне тем более. Я работаю в администрации центра. Я не физик.

Чтобы не обижать чиновницу, я заново переписал формулу в «Молескин», изображая величайшую заинтересованность.

— Теперь мне пора проститься, — объявил я. — Кажется, ближайший поезд…

— А я думала, вы хотели посмотреть нашу находку.

— Разве находка — это не формула?

— Формула находится здесь со дня смерти Эйнштейна. — Мерет коротко и сухо хохотнула. — Я имела в виду вот эту картину. Посмотрите внимательно, ничего необычного не замечаете?

Она указала мне на маленький рисуночек, висевший между двух книжных шкафов. На нем был изображен старый трансатлантический лайнер, окруженный бурными волнами, быть может, тот самый, на котором великий физик добирался до Америки. Я поискал в правом нижнем углу подпись художника, надеясь увидеть имя Эйнштейна, но ничего подобного там не было.

Я обратил на это внимание Мерет, и та ответила:

— Есть много неподписанных картин, особенно тех, которые служат лишь для украшения. Но здесь все не так просто. Присмотритесь хорошенько…

Я, заинтригованный, подошел поближе и не нашел ничего странного ни в корабле, ни в море, ни в небе. Отойдя на несколько шагов назад, чтобы увидеть все целиком, я заметил, что линия горизонта слегка съезжает направо вниз, словно бы художник немного наклонял голову, работая над картиной.

Не спросясь у чиновницы, я поднял левую сторону изображения на несколько миллиметров, так, чтобы морская линия сделалась совершенно горизонтальной. И тогда из-под картины что-то выпало.

— Вот так мы его и нашли, — с гордостью произнесла Мерет, поднимая с пола малюсенький конвертик. — Мистер Альберт устроил за рамой крохотный паз, содержимое которого выпадает, только если наклонить картину, как это проделали вы. Хитро задумано, вам не кажется?

Женщина осторожно передала мне из рук в руки конвертик, похожий на те, которые много лет назад использовались для первого причастия.

— Только мне и директору центра известно об этой маленькой тайне. Вы становитесь третьим посвященным. Это право заработано вами, поскольку вы проделали столь долгий путь.

Я аккуратнейшим образом раскрыл конверт, на котором стояла погашенная марка непонятного происхождения. Изнутри я выудил старенький листок, свернутый в несколько раз. Развернув его, я различил тот же почерк, что и на открытке из Кадакеса, только не такой уверенный, как будто детский. Спина моя покрылась холодным потом, руки чуть дрожали, когда я читал это послание.

Я аккуратно перенес в свою записную книжечку текст короткого письма. Мне очень хотелось поделиться своим открытием с Сарой! Затем чиновница вернула бумажку в тайник за картиной.

— Мы предпочитаем убирать ее на место. Если Альберт решил хранить письмо здесь, то кто мы такие, чтобы выставлять на всеобщее обозрение его личную жизнь? Хотя нам даже неизвестно…

Речь ее прервало пение сверчка. Хозяйка, извиняясь, всплеснула руками, потом извлекла из своего форменного жилета миниатюрный мобильник, который и звонил.

Мерет покраснела, отвечая своему собеседнику:

— Простите, профессор. У меня тут первый утренний посетитель, и я не уследила за временем. Теперь я к вам спускаюсь.

Отключив связь, она, все так же краснея, объяснила мне:

— Я напрочь забыла, что у нас сегодня утром еще одно посещение. В этот кабинет хочет попасть один профессор физики, друг нашего директора. Будьте любезны, я покажу вам обратную дорогу.

Пробарабанив эти фразы, Мерет совсем ненадолго закрыла стеклянную дверь в кабинет и устремилась в путь по стерильно чистым институтским коридорам. Следя за ней, я раздумывал, в каком же штате находится город Тринити, из которого полвека назад Эйнштейн получил письмо от своей внучки Милевы.

Казалось, наши подозрения о существовании второй Милевы Эйнштейн обрели серьезное обоснование. Разумеется, вряд ли она все еще жива, но обследование города, который она назвала самым печальным местом на земле, помогло бы нам свести все нити воедино. Одновременно я размышлял, имеет ли эта таинственная сила, о которой шла речь в письме, какую-нибудь связь с формулой, явленной мне уже трижды.

Ломая голову над такими вот вопросами, я добрался до главного входа, где чиновница из института уже встречала нового посетителя. Прощаясь с Мерет, я вдруг сообразил, что мы с ним знакомы. Он тоже ошарашенно смотрел на меня.

Это был Павел.

Он обратился ко мне по-испански, чтобы чиновница не поняла, о чем мы говорим. Впрочем, этот язык известен миллионам жителей США.

— Не ожидал встретить вас так далеко, — произнес он, не скрывая своего раздражения.

Мерет отошла на несколько шагов, притворившись, что изучает входящие на своем телефоне. Она будто опасалась, как бы наша беседа не переросла в потасовку.

— Откровенно говоря, и я тоже. Однако все не так уж и странно. В конце концов, это обязательное место для паломников, изучающих жизнь Эйнштейна. Рано или поздно здесь обязан побывать каждый.

Павел рассматривал меня сквозь свои толстенные очки как опасный вид насекомого. Мне показалось, что с последней нашей встречи под его выпученными глазами прибавилось морщин, хотя прошло-то всего три недели.

«Быть может, в эти недели он мало спал, — подумалось мне. — Или же для всех нас, втянутых в эту авантюру, не считая уже покойных, время ускорило свой бег».

Мерет Фолькенверг подошла к доктору физических наук Краковского университета и предложила ему начать экскурсию. Я задался вопросом, уж не станет ли Павел четвертым человеком, которому откроется маленькая тайна, а его неприветливый взгляд сделался вдруг наигранно-дружелюбным.

— Раз уж мы оба ищем одно и то же, предлагаю нам вместе пообедать и поделиться нашими открытиями.

— Простите, на двенадцать у меня назначена встреча, — солгал я.

Мне вовсе не улыбалось делиться своими предположениями с этим циником-рационалистом, однако он решил не сдаваться:

— Тогда встретимся вечером. Я отведу вас в таверну, где наливают лучшее пиво во всем Принстоне.

— Я бы с удовольствием, однако боюсь, что нашу беседу придется отложить до другого раза. Я здесь всего на один день и уже распланировал свой график вплоть до восьми часов вечера, — снова наврал я, озадаченный этим внезапно возникшим интересом. — Потом я должен возвращаться в Нью-Йорк. Там у меня также назначена встреча.

Теперь Мерет смотрела на Павла, сурово скрестив руки на груди, а он вновь хитроумно атаковал меня:

— На чем вы приехали в Принстон?

— На поезде.

— Вот и прекрасно, тогда вернемся вместе на машине, которую я арендовал. Я тоже вечером еду в Нью-Йорк. Завтра мне нужно самолетом возвращаться в Европу.

Дальше изобретать отговорки было бы нелепо. Если этот ученый муж желал мне что-то рассказать, то это нам только на руку. Я же, со своей стороны, мог ограничиться самыми смутными намеками.

Машина, арендованная Павлом, оказалась «мерседесом» класса «А», по виду как будто только что с завода. Поляк явился на встречу с двадцатиминутным опозданием, так что после девяти часов вечера мы только выезжали на девяносто пятое шоссе в направлении Нью-Йорка.

— Надеюсь, ваша подруга не ждет вас к ужину, — сказал Павел низким голосом. — Впрочем, через час мы должны быть уже на месте. Куда вас подвезти?

Я ответил не сразу. В мои планы не входило, чтобы Павел или кто-либо другой узнали о нашем тайном бруклинском убежище, однако упоминание о подруге меня взволновало — я ведь ни слова не произнес о Саре.

— А почему вы считаете, что меня ждет подруга?

Поляк с изрядным хладнокровием обогнал длинномерный грузовик, только потом чуть улыбнулся и ответил:

— В восьмидесяти процентах случаев ночные свидания мужчины назначают дамам. Насколько мне известно, научные симпозиумы по ночам не проводятся, деловые переговоры на двоих тоже устраиваются редко.

Ответ был разумный. Я немного успокоился, хотя меня все-таки раздражала высокомерная уверенность, с которой Павел высказывался по любому предмету.

Я решил ему подыграть:

— А остальные двадцать процентов?

— Это мужчины, которые встречаются с другими мужчинами — для тех же целей, что и прочие восемьдесят.

Поляк все замедлял ход «мерседеса», пока вдруг не повернул туда, где точно не было Нью-Йорка.

— Куда мы едем? — спросил я с тревогой.

— В кафе-фастфуд. Мне нужно быстренько проглотить бутерброд. Вы не станете возражать?

Хотел я этого или нет, но в любом случае понимал, что Павел привык действовать по собственной прихоти и ожидал от других только согласия. Как бы то ни было, меня тоже начинал одолевать голод.

— Гамбургер мне тоже не повредит, но я должен быть в Нью-Йорке до полуночи.

— Как Золушка, — пошутил поляк. — Что ж, так и будет.

В конце второстепенной дороги уже засверкали огни «Френдлиз». Это оказался огромный застекленный ресторан округлой формы. На красной панели мерцала неоновая вывеска с названием заведения.

В этот час внутри находилась только парочка толстяков, в молчании поглощавших свои исполинские порции.

Официант сразу же обратился ко мне по-испански с мексиканским акцентом и предложил место в противоположном конце зала.

— Откуда он знает, что я говорю на его языке? — спросил я у Павла, когда мексиканец удалился.

— Официанты — великие физиономисты, особенно те, что работают в придорожных заведениях. По внешности и походке клиента они способны распознать даже его родной город. Я, кстати, тоже обладаю этим умением.

В доказательство Павел невежливым щелчком пальцев подозвал нашего официанта и спросил, когда тот подошел:

— Вы ведь из Пуэблы, я не ошибся?

— Вы не ошиблись, сеньор. Чем могу служить?

— Подходите через пять минут, и мы вам скажем.

Официант сдвинул брови и удалился энергичным шагом. Несомненно, он нас вполголоса проклинал. Я подумал, что, очень возможно, Павел вызывает всеобщую ненависть на своем краковском факультете.

— Как вы узнали, что он из Пуэблы? — спросил я, изумленный его угадкой и грубостью.

— Чисто эмпирическим путем. Мне приходится много путешествовать по работе, и у меня есть дурная привычка спрашивать официантов-эмигрантов, откуда они родом. Таким образом я и выяснил, что мексиканцы из ресторанов Нью-Йорка и его окрестностей по большей части родом из Пуэблы.

Этот идиотский разговор уже начал меня утомлять, поэтому я решил покончить с шуточками и анекдотами, взять быка за рога и спросил:

— Как вам показался кабинет Эйнштейна?

Павел потер толстые волосатые руки и только потом ответил:

— Скукотища, как и во всех кабинетах ученых. Мне совершенно не важно, сколько раз Эйнштейн засыпал в том или ином кресле.

— А я принимал вас за великого защитника отца теории относительности. Значит, в Принстоне вы не обнаружили ничего интересного?

— Нет ничего нового под солнцем. Снова эта чертова формула, которая кое-кого сводит с ума.

Мне понравилось, что поляк выложил карты на стол — так мы быстрее закончим.

— Итак, вы, как и Йенсен, увлеклись этой формулой.

— Умоляю, — возразил мой собеседник, — не упоминайте при мне о шарлатанах. В вопросах науки я доверяю только тем, кто как минимум имеет университетское образование и докторскую степень. Всем прочим лучше бы помалкивать.

— Тогда давайте тут и окончим наш разговор! — воскликнул я, недовольный тем, что Павел плохо отозвался о покойном. — Ведь я только бедный журналист, специалист во всем и одновременно ни в чем!

— Пожалуйста, не нужно понимать меня превратно, — примирительно ответил доктор физики. — Я считаю вас человеком разумным, который не выстраивает идей по поводу того, чего не знает. Убежден, сейчас вам известно куда больше, чем мне.

— Вы намереваетесь вытянуть из меня информацию. Так вот, мне жаль вас разочаровывать, но у меня нет никаких мыслей насчет значения этой формулы. Как вы сами заметили, у меня не имеется ни докторской степени, ни университетского образования.

— Формула меня нисколько не интересует. Мои исследования имеют совершенно иную направленность. В сотрудничестве с кафедрой неврологии моего университета я работаю над мозгом Эйнштейна. Вот где ключ!.. Вскоре мы достигнем значительных результатов.

— Мне хотелось бы узнать, в чем именно заключается ваша работа, — выдал я в неожиданном приступе любознательности.

— Ваше любопытство вполне логично, но во время ужина я лучше вам ничего рассказывать не буду, иначе моя история может вызвать неблагоприятные последствия.

В следующий момент Павел уже подзывал официанта щелчком пальцев. Уроженец Пуэблы явился, едва сдерживая ярость, и у меня возникло предчувствие, что добром эта ночь не закончится.

Пока нам не принесли кофе, Павел не отваживался ввести меня в курс своих исследований. Для начала он предложил мне выложить что-нибудь взамен.

— Сомневаюсь, что могу предложить вам хоть что-то стоящее, — ответил я. — Моя работа по Эйнштейну сводится к заполнению некоторых лакун в его биографии. До сего времени я, кажется, не нашел ничего, что могло бы заинтересовать человека из академической среды.

— А об этом уж предоставьте судить мне, — заметил Павел, надевая на переносицу тяжелые очки. — Предлагаю вам сделку: я излагаю посмертную судьбу Эйнштейна, а вы за это оказываете мне маленькую услугу. Речь идет об особе, с которой мы оба знакомы.

В ресторане потушили весь свет, за исключением лампочки над нашим столом, — это был недвусмысленный намек на то, что нам пора уходить. Я оплатил счет, включая пятнадцать процентов чаевых, однако Павел вовсе не спешил подниматься из-за стола.

Он держал чашечку кофе так, что та не достигала его губ, и продолжал настаивать:

— Вы принимаете соглашение?

— Хорошо, хотя я и не понимаю, о чем вы ведете речь.

— Так вы согласны? — повторил он.

— Договорились, хотя я и не понимаю, что вы имеете в виду. А еще мне не ясно, что это за посмертная судьба Эйнштейна. Я всегда полагал, что биография человека завершается именно в тот момент, когда он отдает концы.

Павел рассмеялся про себя, почесывая густую шевелюру на затылке, затем поднес чашку к губам. По-видимому, пар, исходивший от кофе, показался ему слишком горячим, и он снова поставил чашку на стол.

— Так происходит с подавляющим большинством смертных, однако с Эйнштейном все было иначе. Как бы странно это ни прозвучало, его мозг продолжал путешествовать и после смерти. Вам неизвестна эта история?

Я покачал головой; официант тем временем забрал оплаченный счет. Уборщик уже переворачивал стулья на столы, чтобы приступить к мытью полов.

— После смерти Эйнштейна, в апреле пятьдесят пятого года, многие ученые проявили интерес к пятнадцати миллиардам нейронов, которые прекратили свою работу, — продолжил Павел. — Эйнштейну было семьдесят шесть лет, когда его тело кремировали, а прах рассеяли в окрестностях реки Делавер. Все-таки врач из Принстонского университета, отвечавший за вскрытие — его звали Томас Гарвей, — решил выкрасть мозг, прежде чем на кремацию явится семья ученого. Вот тут-то и начинается потрясающая история.

— Мозг остался в университете?

— Все было гораздо запутаннее. Сфотографировав мозг Эйнштейна, который имел самый обыкновенный вес в полтора килограмма, Гарвей рассек его на двести сорок восемь частей и изучил одну из них под микроскопом. Он ожидал найти что-то необыкновенное, однако мозг Эйнштейна оказался самым заурядным. И все-таки этот принстонский врач-патологоанатом не остановился на достигнутом.

Лампочка над нашим столом дважды мигнула. Нас явно изгоняли из бара. Это означало: «Убирайтесь немедленно, засранцы!»

Но на Павла не действовали никакие предупреждения, и он продолжил:

— Поделившись со своими коллегами некоторым количеством образцов, Гарвей решил за свой счет хранить остальное у себя дома. Он получил предупреждения со стороны самого же университета, было даже несколько доносов, однако осудить доктора не удалось, поскольку в судебной истории Соединенных Штатов не нашлось прецедентов подобного рода. Оказавшись в центре скандала, Гарвей пообещал журналистам и ученым в течение года опубликовать результаты своих исследований.

— Итак, его не покидала надежда обнаружить нечто исключительное в мозге самого выдающегося ученого двадцатого столетия, — заключил я. — Чем же дело кончилось?

— В один прекрасный день Гарвея изгнали из университета и из кругов научной общественности. Он переехал на Запад, работал там врачом в федеральной тюрьме и в разных клиниках. Выйдя на пенсию, он обосновался в одном маленьком канзасском городке, продолжая исследовать украденный им мозг. Вот так обстояли дела. Гарвей получал многообещающие финансовые предложения от миллионеров, анатомических музеев и иных организаций, однако на все отвечал отказом. На второй фазе исследований врач разослал образцы своего сокровища ученым всех пяти континентов, чтобы они помогли ему в работе. Эта рассылка не укрылась от внимания прессы, и в одном желтом журнале появилось сообщение, что Гарвей пытается клонировать мозг Эйнштейна.

Внезапно свет над нашим столиком погас, ресторан погрузился в темноту. На выходе из заведения уроженец Пуэблы, куря сигаретку, держал дверь открытой. Павел, кажется, в первый раз обратил внимание на внешние обстоятельства.

— Полагаю, нам предлагают убраться отсюда, — заметил он.

— Я тоже так полагаю.

В конце концов мы покинули свои места и в потемках побрели к выходу. Когда мы проходили мимо официанта, тот бросил свою сигарету на асфальт и в ярости раздавил ее ногой.

Неоновая реклама «Френдлиз», возле которой мы оставили машину, уже погасла. Я посмотрел на часы: почти двенадцать.

Пока физик делился со мной другими забавными подробностями насчет мозга Эйнштейна, мы покинули автостоянку и двинулись по пустынной дороге, которая вела на девяносто пятое шоссе. Однако не успели мы проехать и двух километров, как дорогу нам перегородило ограждение со знаком, предписывающим поворот направо.

— Ну вот, дорога перекрыта, — вздохнул Павел. — Создается впечатление, что кто-то упорно пытается воспрепятствовать вашему ночному свиданию с подружкой. Или, быть может, с дружком.

— Не нравятся мне эти штучки. Два часа назад этого знака еще не было, сомневаюсь, что в Нью-Джерси работы по замене асфальта начинают в полночь.

Павел приблизил свою лобастую голову к моему окошку, чтобы рассмотреть схему объезда на знаке. Мы находились на узком деревенском шоссе без всякого освещения. Впрочем, поляк не проявил признаков беспокойства.

— Скоро сюда должны приехать дорожные машины. Логичнее менять асфальт ночью, а не днем, когда движение плотное. Впрочем, возможно, что произошла авария, поэтому-то дорогу и перекрыли, — сказал он.

— Тогда давайте повернем обратно, — предложил я. — Как-нибудь да выберемся на магистраль.

— Ну что вы! Это будет бесполезный крюк. Поедемте по знаку, он выведет нас на девяносто пятое шоссе.

Павел завел мотор, и мы отправились прямо в волчью пасть.

Мы двигались медленно, поскольку дорожка была узкой и полутемной. Вцепившись обеими руками в руль, чтобы не потерять управления — камни то и дело попадали под шины, — Павел продолжал рассказывать post mortem[51] биографию Эйнштейна, которой, казалось, никогда не будет конца:

— Мне представляется, что какой-то журналист, несколько раз встречавшийся с Гарвеем для написания репортажа, в конце концов свел дружбу со старым патологоанатомом и отправился с ним на машине в Калифорнию, чтобы встретиться с Эвелиной Эйнштейн, законной внучкой гения. Мысль его состояла в том, чтобы передать ей мозг и таким образом покончить с его сорокалетним паломничеством. Когда одиннадцать дней спустя они достигли Беркли, где проживала внучка, та поглядела на ящик с мозгом своего дедушки, плавающим в формалине, и отказалась его принять. Гарвею пришлось возвращаться в Нью-Джерси с грузом, которому предстояло еще много приключений. В своей посмертной биографии Эйнштейну пришлось немало попутешествовать, — говорил Павел, а девяносто пятое шоссе все не появлялось, — Однако основной вопрос так и остался невыясненным. Никто не сумел объяснить, что такого особенного в этом мозге и где это искать.

— Быть может, дело вовсе не в мозге.

— Тогда в чем же?

Ответа я не имел. Меня сильно беспокоило, что пейзаж вокруг становился все более диким. Последние дома остались далеко позади, с каждым метром было все яснее, что на магистраль нам не выехать.

— А что вам нужно от меня? — спросил я, круто меняя тему.

— Подождите, вот доберемся до Нью-Йорка, и я вам скажу. Эти места слишком…

Павел внезапно прервался. Тогда я тоже разглядел в зеркале заднего вида пару приближающихся фар.

— Кто-то едет за нами.

Павел старался проявлять выдержку, но случившееся его сильно напугало. Он резко затормозил и высунул голову в окошко, глядя назад.

Свет фар по-прежнему приближался, но теперь заметно медленнее.

— Давайте попросим помощи, — сказал я, вылезая из салона. — Если это кто-то из местных жителей, он сможет подсказать нам дорогу к шоссе.

— С вашего разрешения, я предпочитаю не выходить из машины, — отозвался Павел и запер дверь изнутри.

Подобная реакция меня удивила. Чтобы размять ноги, я пошел в сторону горящих фар. Под звездным небом отчаянно стрекотала армия кузнечиков. Машина, ехавшая вслед за нами, внезапно исчезла из виду.

Я ничего не понимал.

Пройдя еще немного вперед, я обнаружил на обочине дороги большой валун и вскарабкался на самый верх, пытаясь обнаружить автомобиль-призрак в слабом сиянии звезд.

И я его увидел. Это была очень большая машина, она припарковалась на обочине, погасив фары.

«Наверное, водитель отошел по нужде, — подумал я. — Или, быть может, там парочка влюбленных. Они выбрали это безлюдное место, чтобы заняться сексом в машине».

Я решил, что гадать бесполезно, и пошел обратно к маленькому автомобильчику Павла. Поляка что-то напугало, и теперь я уже боялся, что он уедет один, бросив меня посреди неизвестно чего.

Машина была на месте. Из окошка высовывалась громадная голова поляка. Он заметно нервничал.

— Они больше за нами не едут? — спросил Павел, как только я уселся.

— Кажется, нет. Сколько у нас бензина?

— Достаточно, чтобы выбраться с этой козьей тропы. — Он двинул машину вперед. — Признаю вашу правоту. Нам лучше было развернуться и поехать мимо «Френдлиз».

— Теперь это уже не важно, — спокойно ответил я. — Отдадимся на волю дороги и посмотрим, куда она нас заведет.

Я едва успел договорить свою фразу, когда позади нас вновь зажегся свет. Теперь он приближался к нам с огромной скоростью.

За две-три секунды, предшествовавшие столкновению, я успел разглядеть огромный «хаммер», весом примерно с танк. За рулем мелькнуло молодое лицо, бледное, как луна.

Это было последнее, что я увидел перед тем, как раздался ужасный скрежет и звон бьющегося стекла. Машину перевернуло вверх тормашками. Потом еще раз. Тогда время пошло как бы в замедленной съемке. Я смотрел, как раскаленная железяка падала мне на лицо, но, как ни странно, не чувствовал боли.

Потом все скрылось под черной пеленой.

Когда я открыл глаза, то удивился, что не мертв.

К тому же я находился не в машине, а под звездным небом. Вокруг пахло свежей травой. С болезненным усилием я повернул голову и увидел, что сталось с нашей машиной — теперь это была груда пылающих железок.

Я рассудил, что после аварии прошло всего несколько минут, может быть секунд, поскольку огонь еще не успел уняться. Но самым удивительным было то, что я пребывал более-менее в целости и сохранности, лежа метрах в двадцати от места катастрофы. Я не был уверен, что могу подняться на ноги, но пока мне было хорошо и здесь.

Запахи бензина и жженого мяса свидетельствовали, что Павлу повезло меньше, хотя я до сих пор не понимал, как мне удалось перелететь на такое расстояние и при этом остаться в живых.

Правая рука совершенно отказывалась двигаться, зато левой я протер залитое кровью лицо. Я попытался пошевелить ногами, но мне пришлось напрячь все тело, чтобы согнуть левую коленку. Когда я решил повторить эту операцию с правой ногой, на мое лицо опустился ледяной платок — от жгучей боли я даже закричал.

Через секунду знакомый голос прошептал где-то рядом с моей головой:

— Больно?

Я подождал, пока платок покинет мою порезанную щеку, а потом ответил:

— Лорелея, это уже верх цинизма. Дай мне спокойно умереть.

— Я не хочу, чтобы ты умирал, — произнесла она, склонившись к моему лицу. — Тогда моя сестра будет грустить.

— Какая еще, к черту, сестра?

После этих слов мою челюсть пронзила острая боль. Девчонка с голубыми волосами быстро отвела взгляд, притворяясь, что рассматривает переломы на моем теле.

На мой вопрос она не ответила, но в этом и не было необходимости. Ее смутная полуулыбка показалась мне знакомой.

Я набрался сил и произнес:

— Сара.

— Хотя мы и выросли в разных странах, родная кровь — всегда родная кровь.

— Это точно. Жаль только, что вы меня так развели.

— Я только что спасла тебе жизнь, дурачок. — Лорелея снова приложила влажный платок к моей щеке, и на этот раз я не смог удержаться от болезненного вскрика, — Тебя ожидала верная смерть. Если бы вы проехали еще пару километров, то сейчас тебя уже хоронили бы.

— Что ты имеешь в виду?

Лорелея нежно подула на мою раненую щеку и пустилась в объяснения:

— Я ехала за вами от самого Принстона. Когда вы свернули к ресторану, я почуяла недоброе, подождала, пока вы войдете, и припарковалась рядом. Когда вылезла, чтобы осмотреться, я его засекла: малоприятный дядька, курящий в фургончике возле дороги. Он поспешно вытащил мобильник — наверное, получил сообщение от Павла. Сразу после этого фургон на невероятной скорости понесся вперед. В какой-то момент он затормозил. Дядька вытащил из кузова знак «Объезд», зажег огоньки да и был таков, а потом уже Павел повез тебя на пустыри. Ты едва не угодил в ловушку.

— А я бы сказал, что меня едва не расплющило посреди кучи металлолома, — возразил я слабым голосом. — Знаешь, а у тебя забавный способ спасать людей.

Лорелея уселась рядом со мной, скрестив ноги по-турецки, как будто бы я не истекал кровью и у нас было полно времени на разговоры.

— Да, у меня немножко дрогнула рука, тут я согласна. Ну не знала я, что у этой махины такая инерция! Я хотела только легким тычком сбросить вас с дороги. Надеюсь, «хаммер» не сильно пострадал. Хотя я и нанимала его со страховкой от любых повреждений, нехорошо возвращать машинку, сморщенную, словно аккордеон.

Я был скорее мертв, чем жив, но во мне бушевало негодование. Если Лорелея проявляет больше заботы о сохранности кузова своего автомобиля, чем людских жизней, то она настоящая психопатка.

— Сара приказала тебе охранять меня? — спросил я, прикрыв глаза, чтобы умерить боль.

Голова моя принялась кружиться во тьме — это означало, что вскоре я вновь потеряю сознание.

— Никоим образом. Была бы ее воля, я так и продолжала бы помирать со скуки в Лозанне. Я самолично вмешалась в это дело. Мне просто не хочется, чтобы Сара погибла. Вот отчего я за вами присматриваю.

После двух неудачных попыток я отказался от идеи подняться с земли, так как ощущал, что слабею с каждой минутой. Я потерял много крови. Если Лорелея не вызвала «скорую помощь», что маловероятно, то я умру под этим звездным небом.

Осознание этой истины неожиданно успокоило меня. Теперь было не столь уж важно — жить или умереть в этом мире, который я перестал понимать.

Именно поэтому я продолжал бормотать свои вопросы:

— А где Павел?

— Где-то внутри этой груды железа. Одним меньше: к черту Павла.

— А твоя сестра… одобряет такие методы?

— Совсем нет, она просто наивная дурочка. Думает, что люди хорошие, если только им дать такую возможность. Я смотрю на вещи иначе. Для меня люди делятся на две категории: те, кто побеждает, и те, кто нет. Когда приходишь к этому, все становится прозрачным, как вода.

— Вода, — повторил я, впадая в забытье, из которого уже не надеялся возвратиться.

Все глубже погружаясь в темноту, я расслышал эхо голоса Лорелеи:

— Я рука судьбы. Голубая смерть.

Голубым был цвет глаз, которые смотрели на меня, когда я очнулся после падения в пропасть. Я не мог себе представить лучшего возвращения к жизни, поэтому лежал молча, погрузившись в созерцание милого лица.

— Добро пожаловать в мир, — произнесла Сара.

Я осторожно шевельнул головой, чтобы рассмотреть место, где заново начиналось мое путешествие в жизнь. Я не знал, как здесь оказался, но снова был в вильямсбургской общаге, на той же кровати, с которой поднялся, чтобы ехать в Принстон.

Между прочим, я чувствовал себя так, словно побывал в преисподней.

Я попытался подняться, но острая боль в спине вернула меня в горизонтальное положение.

— Не спеши, — проворковала Сара, сидя на краю моей постели. — Ты, в общем, цел, только весь с ног до головы в синяках. Каким-то чудом ты отделался переломом руки.

Я перевел глаза на гипсовую повязку, покрывавшую всю мою правую руку. Повсюду были нарисованы голубые сердечки.

— Кто это сделал?

Сара попыталась сдержать смех и ответила:

— Да я сама, пока ожидала твоего пробуждения. Ты в курсе, что проспал уже двое суток?

Когда я узнал, что провел так много времени в бессознательном состоянии, голова моя снова закружилась.

— А как я здесь очутился?

— Мне позвонили из Бруклинского больничного центра. Человек, который тебя доставил, снабдил врачей номером моего мобильного телефона, чтобы они связались со мной. Прежде чем снова засунуть тебя в «скорую помощь», мне выставили счет с пятью нулями за все их услуги. Но об этом ты можешь не беспокоиться.

— Огромное спасибо, — произнес я, подумав о своих скудных ресурсах. — А тебе не сказали, кто меня доставил в больницу?

— Дежурный врач рассказал, что после аварии тебя на своей машине привезла какая-то девушка. Это меня сильно удивило. Я ведь знаю, что ты отправился в Нью-Джерси на поезде. Как ты очутился в машине?

— Сейчас я тебе все расскажу, но вначале ответь мне на один вопрос: как ты думаешь, кто меня спас?

— В больнице мне сообщили только, что это была очень юная девушка. — Сара в волнении провела кончиком ногтя по губам. — Она сбежала раньше, чем полиция явилась записать сведения об аварии. Эту проблему тоже пришлось решать мне.

— Проблему? — удивился я. — Что же ты сказала полицейским?

— Что ты ехал на такси, которое врезалось в фонарь. Водитель выкинул тебя на асфальт и сбежал, потому что его тест на алкоголь дал бы положительные результаты. Какая-то девушка довезла тебя на своем автомобиле до больницы, а мой телефон она нашла у тебя в кармане. Вот и все.

Я глубоко вздохнул, а Сара нежно погладила мой шрам на правой щеке.

— Пришлось наложить двенадцать швов, чтобы сделать тебе нормальное лицо, — заметила она, меняя тему. — Теперь ты мне расскажешь, что случилось на самом деле?

Я приподнял голову и посмотрел в сторону окна. Над Бруклином сгущались сумерки. Я задержал ее руку на своей щеке, а потом начал рассказ, в котором умолчал только о маленьком секрете, обнаруженном в кабинете Эйнштейна. Его я приберегал на десерт. Все остальное было изложено со всеми возможными подробностями: чиновница из института, формула на доске, встреча с Павлом и все остальное, вплоть до аварии.

Перед «десертом» я решил сделать еще один выпад:

— Твоя сестра спасла меня от ловушки, однако ее modus operandi[52] был настолько эффективным, что я чудом остался жив. Ее действительно зовут Лорелея? Или это только военные позывные?

— Нет, это ее настоящее имя. Она воображала, что оно как-то связано с ее судьбой, но не хотела знать, как именно, — сильно побледнев, ответила Сара.

— Но почему? Сколько других фактов ты от меня скрываешь, заставляя вслепую мотаться по свету?

— Есть еще парочка вещей, тебе неизвестных. Поверь, нехорошо узнавать все и сразу. Теперь ты в курсе, кто такая Лорелея. Надеюсь, она нам больше не встретится. Впрочем, боюсь, она ищет то же, что и мы.

— А что ищем мы? — спросил я с цинизмом.

— «Последний ответ».

— Лора говорит, что пытается тебя защитить. Она, мол, спасла мне жизнь, чтобы не огорчать тебя.

— Не обращай внимания на ее слова. — В голосе Сары послышались металлические нотки. — Моя сестра совершенно непредсказуема, кроме разве что одного момента. С самого раннего детства она стремилась во всем мне подражать. Поскольку у нее нет собственной жизни, ей нравится делать то же, что делаю я, даже не понимая, чем именно я занята. Она ввязалась в это приключение на свой страх и риск, даже не видя конечной цели.

— Я тоже ее не вижу.

— Да ее никто ясно и не видит… покамест. — Сара убрала руку с моего лба и пригладила свои черные волосы.

— Все же мне ясно: тебе не нравится, что Лора вмешалась в это дело.

— Скажем так, осторожность — не главная ее добродетель. Я знаю, она может быть даже очень жестокой. Лорелея попросту делит всех людей на плохих и хороших. Если добавить к этому вторую жену моего отца, безответственную миллионершу, которая дает Лоре все, чего бы та ни пожелала, ты получишь все сведения, необходимые для понимания того факта, что Лорелея — это бомба замедленного действия. Чем дальше от нас она находится, тем увереннее мы будем себя чувствовать.

— Она всего-навсего девочка, — возразил я и почувствовал, как дремота снова укутывает мою голову.

— На мой взгляд, это восемнадцатилетняя психопатка, порой способная на добрые поступки — скорее по ошибке. Например, она доставила тебя ко мне…

Тут ее губы на краткий момент приникли к моим. Это был легкий, едва намеченный поцелуй, но я ощутил где-то внутри сладостное пламя, доселе мне неизвестное.

Я раскрыл глаза и сказал:

— Если ты наградишь меня еще одним, то я отдам тебе секрет, который Эйнштейн спрятал в своем кабинете.

Сара одновременно и рассмеялась, и нахмурилась, потом заявила:

— Если только ты не будешь просить меня о третьем.

— Уговор.

— Давай, выкладывай.

— Это письмо! — воскликнул я. — Я скопировал текст на последней странице моего «Молескина», он лежит в кармане куртки.

Француженка перерыла все мои карманы, наконец нашла записную книжку, сняла с нее резинку и осторожно приоткрыла заднюю крышку. Прочитав переписанное мною письмо Милевы, она восторженно вздохнула.

Потом Сара убрала книжку в карман моей куртки и сказала:

— А теперь спи, тебе надо набираться сил. Мы должны как можно скорее выезжать.

— Не забудь о расплате! — напомнил я.

Полные губы Сары медленно приблизились к моим и наконец приникли к ним в самом прекрасном месте Вселенной, известном человечеству. Когда поцелуй окончился, я ощутил одиночество астронавта, который оторвался от корабля и куда-то уплывал в космическом холоде.

Чтобы восстановить силы, я чашками поглощал супы, которые Сара приносила мне из соседнего еврейского ресторанчика. Поцелуев больше не было, но я чувствовал такую близость, что даже ее присутствие в комнате наполняло счастьем все поры моего тела.

Я ощущал себя до глупости романтичным.

Персонажи переживаемого приключения постепенно возникали перед нашими взорами, хотя темнота все еще преобладала над щелочками света, раскрывавшимися в лабиринте, в который мы забрались.

— Так, значит, ты думаешь, что Павел собственноручно убрал Йосимуру, чтобы не дать японцу добраться до тайны, сокрытой в кабинете Эйнштейна? — прервал я ее нервное постукивание по клавишам ноутбука.

— Возможно, его мотивы были куда сложней. Моя гипотеза такова: он вернулся в дом Йосимуры ночью и пытался выудить из японца неизвестные сведения. Так или иначе, Павел лишь исполнял роль пешки в организации, подобной нашей, агенты которой разбросаны по всему свету.

— Что значит «подобной нашей»? Меня ни разу не спросили, желаю ли я вступить в ряды какой-либо организации.

— Хочешь того или нет, но по своему духу ты уже в нее входишь. — Сара безнадежно вздохнула. — Решив быть со мной, ты уже выбрал свою сторону. Йосимура, бернский экскурсовод, Мерет Фолькенверг, так называемый издатель, оплачивающий твои передвижения, — все они искали или ищут тайную формулу Эйнштейна, чтобы высвободить на свет самую могущественную энергию.

— Погоди-ка, — остановил я Сару. — Ты хочешь меня убедить, что Рэймонд Л. Мюллер, директор издательского отдела Принстонского квантового института, вовсе не собирается печатать книгу?

— Конечно. Да и издателя такого не существует, все это было проделано для того, чтобы снабдить тебя средствами. Ты должен был поехать со мной. В Принстоне даже нет квантового института. Единственная наша защита в этом приключении — полнейшая анонимность.

Это было больше, чем я мог воспринять с одного раза. Я безуспешно попытался приподняться и заглянуть Саре в глаза — она в первый раз говорила со мной так откровенно.

— Так, значит, вся работа, проделанная мной, была впустую… — пронзила меня догадка.

— Наоборот, — успокоила меня француженка и опустила руку на плечо. — Твоя работа — ключевое звено в наших поисках «последнего ответа». Мы хотим, чтобы ты продолжал править рукопись Йосимуры. Когда все будет позади, ты получишь оговоренные деньги.

Я снова рухнул на диван и заявил:

— Иными словами, я наемник, работающий на организацию, даже имени которой не знаю!

— Враги называют нашу структуру «Квинтэссенцией» — по причинам, которые сейчас к делу не относятся. Как бы то ни было, это не организация с пирамидальной структурой, с лидерами и уставом, особенно теперь, после смерти Йосимуры. Мы сообщество независимых людей, которые добровольно, каждый своим путем, подбираются к «последнему ответу». Вот что нас объединяет и заставляет помогать друг другу в нашем состязании со временем.

Несколько секунд я размышлял, пытаясь сложить кусочки этого странного пазла, в котором начинал проглядывать какой-то смысл.

— Итак, Йосимура был в «Квинтэссенции» важным человеком?

— По крайней мере, для меня. — Голос Сары задрожал. — Он руководил моей диссертацией и был мне почти как отец. Я явилась на нашу тайную встречу в Кадакесе, чтобы попытаться его защитить, поскольку мы знали, что среди собравшихся будут враги «Квинтэссенции». Как видишь, у меня ничего не вышло.

На щеке Сары появилась слезинка, чуть помедлила и разделилась на несколько ручейков скорби.

Мне захотелось подняться и заключить эту женщину в объятия, но все тело до сих пор саднило. К тому же, раз уж передо мной приоткрылась завеса тайны, я желал добраться до конца.

— А Лорелею Йосимура тоже оберегал?

— Они были мало знакомы. Сестра ведь всегда жила в Швейцарии. Мой отец умер, когда ей было пять лет, а матери у нас разные. Отношения в нашей семье запутанные. Как и в этом мире.

Печальное молчание воцарилось в нашей маленькой комнатке на третьем этаже общежития, совершенно пустынного в этот поздний час.

— А что ты скажешь насчет убийц? — Во мне снова проснулся журналист. — Люди, ликвидирующие любого, кто приблизится к тайной формуле, тоже независимы? Они считают преступление своим духовным путем?

— У наших врагов как раз имеется четкая структура, — жестким голосом заговорила Сара. — Зло — оно всегда организованно, а вот добро не признает границ. Скажу тебе откровенно, мы не имеем ясного представления о том, чего добиваются эти люди. Нам известно только, что они стремятся добраться до «последнего ответа» раньше нас. Нам удалось перехватить несколько документов, теперь мы знаем, что они называют себя «Братством».

Название навело меня на мысль о «Братстве бомбы» — секретной группы, в которую во время холодной войны якобы входил Оппенгеймер. В то параноидальное время ученых обвинили в шпионаже в пользу Советского Союза.

Я предположил уже вслух:

— Может быть, это «Братство» стремится овладеть новой формой энергии и держать ее под своим контролем?

— Возможно, или же они попросту хотят, чтобы никто о ней не узнал и пусть в мире все идет по-старому.

— И как все идет? — задал я наивный вопрос.

— Ужасно. Вот почему мы должны все переменить.

В воскресенье я проснулся в полдень. Необычайное для меня явление с тех пор, как мы устроили в Вильямсбурге генеральный штаб нашей экспедиции в никуда. Но этот долгий сон явно пошел мне на пользу: после нескольких дней боль наконец-то меня отпустила.

Помимо загипсованной руки и шрама на щеке, не прекращавшего зудеть, я отметил только легкое покалывание в левой руке. Странно — она-то вроде осталась цела. Раскрыв наконец глаза, я чуть не закричал.

На руке появилась формула, преследовавшая нас с самого начала приключения: Е = ас². Я провел пальцем по коже, чтобы удостовериться, что это не шутка Сары — ведь она уже расписала сердечками мой гипс.

Я с ужасом понял, что это татуировка. Значит, навсегда.

Используя вернувшуюся ко мне подвижность, я вскочил с дивана и бросился в каморку Вертуна, главного подозреваемого в этом акте вандализма.

Толстый патлатый татуировщик в данный момент трудился над худощавой спиной юной дамы, которая отзывалась на каждый электрический укол слабеньким вскриком. Еще раньше, чем увидел лицо девушки, я рассмотрел между ее лопаток дикую розу и девиз: «Не бывает розы без шипов».

Меня совершенно не беспокоило, что я отрывал Вертуна от работы с полуголой девушкой.

— Можно узнать, когда и зачем ты без моего разрешения сделал мне татуировку? — спросил я.

— Ты спал как ангелочек, — ответил Вертун с пуэрто-риканским акцентом. — Твоя жена сказала мне, что теперь как раз самое время. Моя работа принесет тебе удачу в сегодняшнем путешествии. Помнишь, что я тебе говорил? Если вытатуировать какой угодно вопрос, то твоя кожа станет разговаривать с тобой во сне и ночью трудиться над ответом.

— Его у меня так и нет, — вскипел я. — Мне непонятно, о каком путешествии ты говоришь.

Лежащая девушка выдала несколько гневных английских фраз насчет того, что ее спине не уделяют должного внимания.

— Поговори с женой, и все выяснится, — подвел итог татуировщик, возвращаясь к своей электрической иголке. — Я только выполнил ее поручение.

Огонь — это стихия воли, перемен и страстей.

Путешествие к пустыне Хорнада-дель-Муэрто в июньское воскресенье оказалось непростой задачей. Ближайшим населенным пунктом был Каррисосо, поселок на тысячу душ, расположенный посреди ничего. Чтобы добраться досюда, нам пришлось лететь из Нью-Йорка в Миннеаполис, оттуда — в Альбукерке, а затем, на наемной машине, отправляться б куда нам заблагорассудится.

В сумме выходило больше девяти часов пути, но все сложилось удачно, и мы достигли самого печального места на земле.

Убежденность Сары находила свое подтверждение в шоу с бомбой, которое мы просмотрели благодаря анонимному посланию. Между письмом Эйнштейна к Рузвельту и взрывом над Хиросимой находились ядерные испытания в Тринити. Все совпадало. Без сомнения, мы вышли на верный след.

В ожидании вылета на Миннеаполис я решил почитать главу из рукописи Йосимуры, посвященную проекту «Манхэттен». Я распечатал ее, чтобы узнать, что предшествовало первому ядерному испытанию в мировой истории.

В результате знаменитого письма Эйнштейна и нападения японцев на Пирл-Харбор в 1941 году правительству Рузвельта стало понятно, что они должны создать атомную бомбу раньше, чем это удастся сделать странам Оси. После нескольких несмелых попыток в сентябре 1942 года полковник Лесли Грувз принял под свое начало проект вместе со сплоченной группой ученых, инженеров и техников и предоставил им все необходимое для работы.

В день своего назначения Грувз распорядился доставить 1250 тонн урана из бельгийского Конго, каковые затем складировал на Статен-Айленде. Вторым его шагом явилось возведение завода для расщепления атомов. В октябре того же года Юлиус Роберт Оппенгеймер был назначен директором научной группы. Большую ее часть составляли эмигранты из Европы — этим людям предстояло день и ночь трудиться над изготовлением бомбы. Секретные лаборатории размещались в пустыне Лос-Аламос, штат Нью-Мексико.

Через два года проект «Манхэттен» не выдал желаемых результатов. К сентябрю 1944 года ученые не располагали чертежами, по которым можно было бы собрать боеготовую атомную бомбу. Положение улучшилось в конце года, и вот в начале 1945-го две разные бомбы — плутониевая и урановая — уже были разработаны.

Грувза, уже возведенного в генеральский чин, беспокоило лишь то, что Вторая мировая война закончится раньше, чем он успеет сбросить свои бомбы. Зачем нужно ядерное оружие, если нет врага, которого следует уничтожить?

Пусть сопротивление японской армии было уже сломлено, для капитуляции хватило бы обычных бомбардировок, но президент Трумэн принял решение сбросить атомную бомбу в качестве «дипломатической акции».

Чтобы подготовиться к этому событию, 16 июля ученые из проекта «Манхэттен» произвели успешный взрыв плутониевой бомбы в пустыне штата Нью-Мексико.

Остаток пути до Каррисосо превратился в мучительную одиссею. В Миннеаполисе нам пришлось больше трех часов дожидаться самолета на Альбукерке, сам перелет прошел в жуткой тряске.

Когда мы наконец-то приземлились в самом крупном городе Нью-Мексико, было одиннадцать часов вечера. Около полуночи мы выехали из аэропорта на взятом напрокат «форд-фокусе». На этом автомобиле нам предстояло преодолеть почти двести километров, отделявшие нас от далекой деревушки, приткнувшейся посреди пустыни.

Загипсованная рука не позволяла мне вести машину, поэтому руль достался Саре. Мы быстро покинули город и вскоре уже ехали по голой равнине, конца которой не предвиделось. Шоссе уходило за горизонт, обрамленный скалами, голубыми из-за лунного света. Нам начинало казаться, что мы действительно путешествуем по спутнику нашей планеты.

Быть может, из-за позднего часа в это воскресенье — на самом деле уже понедельник, — с тех пор, как мы выехали за пределы города, нам навстречу не попалось ни одной машины. Был час ночи, а до ближайшего населенного пункта оставалось еще шестьдесят километров. От Сокорро начиналось шоссе на Каррисосо — еще один бросок километров на сто. Я как зачарованный созерцал лунный пейзаж.

— Я страшно устала, — пожаловалась Сара. — К тому же ночью у меня слабеет зрение.

— Не беспокойся. Вероятность столкновения с другой машиной на этой дороге минимальна, если только на нас не нападет твоя сестра.

— Сомневаюсь, что она отважится сюда сунуться. Но даже если и так, ты не должен бояться Лорелеи. Тот, кто спас тебе жизнь, вряд ли ее потом отнимет.

— Не убежден.

Мы молча ехали по ночной дороге. Местность, открывавшаяся по обе стороны шоссе, была столь обширна и пустынна, что мы будто вовсе не двигались.

Нам уже давно не встречалось никаких указателей, и вдруг Сара попросила:

— Расскажи мне что-нибудь, а то глаза просто слипаются.

— Что рассказать?

— Что-нибудь красивое. Историю про пустыню.

Мне пришлось принимать неожиданный вызов. Я начал вспоминать легенды, которые использовал для своих радиосценариев, когда еще не работал в «Сети». И наконец мне припомнилась одна история, подходящая для этого голубого одиночества.

— Кажется, ее придумал Халиль Джебран, поэт из Ливана, — начал я. — Один человек всю свою жизнь брел по пустыне. На пороге смерти он обернулся, чтобы увидеть пройденный путь, и заметил, что в каких-то местах оставалось по четыре следа, а в других — только по два. Тогда мужчина задумался о своем прошлом. Он узнал отпечатки собственных ступней, рядом с которыми иногда виднелись следы Бога. Тогда он возвел очи к небу и вопросил: «Милосердный Господь, почему Ты покидал меня в самые трудные минуты?», и Бог ответил: «Я никогда тебя не покидал. Там, где ты видишь только пару следов, Я нес тебя на руках».

Эта история, казалось, тронула Сару. Она погладила мою здоровую руку кончиками пальцев.

— Теперь ты мне что-нибудь расскажи, — попросил я. — Я очень мало о тебе знаю.

— Ты знаешь обо мне больше, чем все прочие люди, — поправила меня француженка. — Мы встретились в Берне, с тех пор вместе проводили расследование, ели, спали, одновременно поднимались, путешествовали по одним и тем же маршрутам… А при такой жизни начинаешь узнавать своего спутника.

— Да, но мне не известно ничего о твоем прошлом. Я знаю только, что у тебя есть чокнутая сестра, которая следует за тобой по всему свету и призывает к ответу каждого, кто, по ее мнению, здесь лишний.

— А зачем тебе знать о моем прошлом? Разве мало того, какова я сейчас, в этой машине под звездным небом?

Я раздумывал над словами подруги. Машина мчалась по бесконечной прямой этой пустыни. В конце концов я произнес:

— Сейчас мне достаточно. Но с другой стороны, я понимаю, что — плохо ли, хорошо ли — наше путешествие окончится, а мне не хочется с тобой расставаться. Знаешь, я так к тебе привязался.

Вместо ответа Сара лишь улыбнулась, не отводя взгляда от линии горизонта, который будто от нас убегал.

Проспав ровно десять часов на одноместных кроватях, мы позавтракали по-американски и продолжили путь под испепеляющим солнцем.

Если ночной пейзаж здесь обладал лунным очарованием, то днем все обратилось в огромную пустошь, пригодную разве что для проживания ящерок, сновавших между камнями и сухими кустиками. Все прочее — только бесконечные километры голой земли, пламеневшей под лучами беспощадного светила.

Мы оставили позади церкви колонистов из Сокорро, пересекли Рио-Гранде, держа курс на Сан-Антонио, где свернули на триста восьмидесятое шоссе по направлению к Каррисосо. В сотне километров к востоку нас ожидал населенный пункт, в котором мы надеялись возобновить наши поиски.

Сара, вооружившись изящными солнечными очками, внимательно следила за дорогой, а я разглядывал бесплодные горы, возвышавшиеся по обе стороны шоссе.

— Если Милева живет в этом поселке со странным названием, то нам будет несложно ее найти.

— Почему ты так уверен?

— Там всего тысяча жителей. Судя по карте, вокруг полное безлюдье. Меня не удивляет, что где-то рядом взорвали плутониевую бомбу.

— Не говори об этом местным жителям, не то тебя линчуют.

— Если кто-нибудь другой об этом не позаботится, — добавил я.

Сара устроила себе сиесту. Она, не раздеваясь, улеглась на постель. Простыни были все в пятнах и прожжены сигаретами. Я же отправился побродить по Каррисосо, который в полдень показался мне самым неприветливым местом на земле.

На той же бензоколонке я купил две бутылки воды и пакетик печенья, затем поднялся в наш новый генеральный штаб, вовсе не напоминавший общежитие в Бруклине.

Сара все еще спала. Я подумал, что кровать у нас всего одна, но это не составит проблем, поскольку укрываться этими простынями никто из нас не собирался.

За неимением других дел я поплескал воды на лицо в крохотной ванной, а потом улегся на свободную часть кровати, чтобы поработать с оставшимися главами рукописи. С тех пор как мы вплотную занялись поисками Милевы, моя редакторская работа отодвинулась на второй план, и я не сильно надеялся успеть все сделать к назначенному сроку.

Хотя у меня не было ни издательства, ни издателя, Сара объявила мне, что «Квинтэссенция» требует от меня завершения биографии и исполнения договора — пусть даже они сами не знают, для чего это нужно.

Время уходило, деньги тоже. Единственное, что у меня было, — это любимая женщина, спящая в мерзопакостной комнате. Необычная компенсация за столь далекое путешествие.

Я проглядел переписку Эйнштейна с Зигмундом Фрейдом. Физик обратился к нему с вопросом: «Возможно ли контролировать эволюцию человеческого разума, чтобы обезопасить его от психозов, порождающих ненависть и тягу к насилию?» Я как раз собирался прочесть ответ отца психоанализа, когда в дверь дважды громко постучали.

Сара, еще полусонная, открыла глаза, а я спросил:

— Мойсес?

— Полиция, — ответил грубый голос.

За время короткого путешествия от кровати к двери ко мне вернулись призраки, которых я оставил за спиной в Барселоне. Я боялся, что стражи порядка наконец-то вышли на мой след по поводу какого-нибудь из произошедших убийств и теперь мне придется отдуваться по полной программе.

Но, увидав за дверью толстого вспотевшего полицейского с сигарой в зубах, я понял, что за мной явился не Интерпол. Предъявив свой значок, толстяк без приглашения прошел в комнату и уселся на стул лицом к спинке.

Полицейский начальственным взором посмотрел на Сару — она снова присела на краешек кровати, — затем на меня и только тогда произнес:

— Я шериф этого города, и в мои обязанности входит знать, кто сюда приезжает и кто уезжает. Здесь новости передаются очень быстро, и мы предпочитаем решать дела без проволочек.

Я передал шерифу свой паспорт, Сара сделала то же самое. Но полицейский их даже не раскрыл.

Он с явным отвращением вернул нам документы и спросил:

— Мне интересно выяснить, кого вы ищете. В поселке поговаривают, будто вам нужна какая-то взбалмошная иностранка, что, естественно, вызывает беспокойство. Здесь никогда ничего не происходит, и нам не нравится, если чужеземцы суют свой нос в наши дела. Вы хорошо поняли? Каждый хочет быть хозяином в своем доме, и Каррисосо — не исключение.

— Мы вовсе не собираемся устраивать вам проблемы, — заметил я самым дипломатичным тоном. — Мы только хотели узнать…

— Кого, черт подери, вы ищете? — перебил меня шериф, глядя на нас обоих с подозрением.

Сара повторила то, что сообщила Мойсесу, не упомянув, что речь идет о внучке Эйнштейна.

— Вы только зря теряете время, — тяжело поднимаясь, объявил полицейский. — Здесь нет никого, кто подходил бы под ваше описание, уж поверьте мне. Быть может, вы найдете кого-нибудь похожего в Капитане, Линкольне или Росуэлле — поселках, которые стоят дальше по нашей дороге. Особенно в Росуэлле. Вам известно, что в тысяча девятьсот сорок седьмом году там нашли марсианина и провели вскрытие? Об этом сняли документальный фильм, и еще много чего было.

— Спасибо за совет, — вмешался я. — Но, как бы то ни было, нам хочется посетить Тринити.

Услышав это название, полицейский внезапно напрягся, точно получил подтверждение тому, что мы собираемся творить темные дела.

Он затушил сигару прямо об пол и без всяких экивоков пригрозил нам:

— Предупреждаю, если вы попытаетесь без разрешения пробраться в запретную зону, вам придется очень худо. Обелиск Тринити можно посещать только в первую субботу апреля и в первую субботу октября.

— Всего два дня в году? — удивилась Сара.

— Именно так, — ответил полицейский, поглаживая кобуру своего пистолета. — А зачем чаще? Это же, мать вашу, не статуя Свободы!

— Можете не волноваться, — успокоил я. — Мы не поедем в Тринити в запретное время.

— Так-то лучше, — закончил шериф уже на пороге.

Прежде чем выйти, он окинул Сару долгим взглядом, а мне достался более короткий и презрительный. На секунду его глаза остановились на моей загипсованной руке.

Потом шериф добавил:

— Я бы на вашем месте перебрался к северу, в Санта-Фе. Там есть бары и дискотеки, можно повеселиться. А в Каррисосо — только женский клуб и пустые улицы. Попомните мои слова: это местечко не для вас.

Когда полицейский закрыл за собой дверь, я вздохнул с облегчением и спросил у своей подруги:

— Ну и что нам теперь делать?

Изучив карту Нью-Мексико, мы решили последовать совету полицейского и завтра же утром отправиться в дорогу. И не потому, что нас заинтересовала препарированная инопланетянка в Росуэлле, а потому, что два других поселка, упомянутые шерифом, по-видимому, находились ближе всего к запретному обелиску Тринити.

Судя по карте, чтобы подобраться еще ближе к эпицентру ядерного взрыва, нам следовало ехать по дороге, ведущей в сторону деревушек Руидосо и Мескалеро.

Все-таки у нас не было никакой уверенности в том, что мы выйдем на след Милевы.

Мы обсудили подробности за ужином в стиле текс-мекс в ресторанчике дяди Мойсеса. Немногочисленные посетители глядели на нас во все глаза.

В десять часов вечера мы улеглись на кровать, чтобы почитать под звук кондиционера, рычащего, словно лев. Мы походили на семейную пару с многолетним стажем. Сара читала «Вавилонскую башню», роман Иларио Родригеса о старой библиотеке, я все так же барахтался среди разрозненных листков, которые то доставал, то засовывал обратно в чемодан.

Самая неудачная часть трудов Эйнштейна заключалась в его попытках создать единую теорию, объясняющую природу всех сил, работающих во Вселенной, вывести формулу, отвечающую на вопрос о том, что же их объединяет.

Согласно официальным научным источникам, Эйнштейн умер, так и не найдя окончательного ответа на этот вопрос.

Прежде чем покончить с моими ночными штудиями, я прочел заключение Йосимуры о последних шагах гения:

Мойсес предпочел возглавить экспедицию на своем мотоцикле, а мы следовали за ним на нашем автомобиле. Мы направлялись в ту часть долины Огней, которую местные жители прозвали Мальпаис[58] за нестерпимую жару.

Мы проехали четыре мили по безлюдной трассе NM-380, а затем свернули на второстепенную дорогу, доходившую только до зоны палаточного лагеря. Наш гид спрыгнул с мотоцикла и показал, где оставить машину.

Небо было такое чистое, звезды светили столь ярко, что сама земля отливала голубоватым сиянием.

Мойсес вывел нас на лагерную возвышенность, с которой открывался вид на гигантские потоки застывшей лавы. Реки сожженного камня образовывали холмы и овраги, составляющие этот безумный ландшафт. Кое-где боролись за существование кусты, силясь пробиться сквозь скалы, выплюнутые вулканом полторы тысячи лет назад — словно в доказательство упорства живой природы.

— Трудно вообразить, что здесь окажется кто-то живой, — пораженно заметил я.

— Только каменная женщина и может, — ответил мексиканец. — Вот почему мы ее так прозвали.

Я оглядел зону лагеря, где не было ни единой палатки. Это место выглядело слишком одиноким и мрачным, чтобы кто-нибудь решился тут заночевать.

— Пойдемте поглядим. Вдруг мы ее встретим, — предложил Мойсес и указал нам на узкую тропинку посреди огромного лавового моря.

Мы с Сарой надели спортивную обувь, но острые камни впивались нам в подошвы, затрудняя продвижение по тропе.

Больше получаса шагали мы по этому пейзажу, достойному пера Данте, под светом громадной луны, свисавшей прямо над нашими головами.

Если Каррисосо показался мне задницей нашего мира, то Мальпаис был самым одиноким местом на свете. Пока мы взбирались по каменистому гребню, я порадовался, что стояла глухая ночь. Под палящим солнцем эти лавовые поля, должно быть, кипели как в преисподней.

— Мы почти на месте, — возвестил Мойсес, указывая нам на пещеру, видневшуюся на противоположном склоне. — Ждите меня здесь. Если нас будет слишком много, то мы можем спугнуть каменную женщину.

В следующее мгновение он уже заскользил вниз по тропе, добрался до жерла пещеры, дважды сверкнул фонариком и застыл в ожидании, уставив руки в боки, однако ничего не произошло. В итоге мексиканец полез внутрь.

Через несколько секунд он выскочил оттуда, разводя руками, что означало неудачу. Но не все новости оказались плохими.

— Она до сих пор здесь живет, — объявил Мойсес. — Внутри я приметил следы огня и корзину со свежими фруктами. Видать, она куда-то ушла.

Я окинул взглядом гигантское море лавы и спросил:

— Ушла? Куда?

— Каменная женщина прекрасно знает эти места и ищет лечебные травы, чтобы лечить свои недуги. Она старая. Хотите посмотреть ее жилище?

— Это будет нехорошо, — решила Сара. — Мы подождем здесь.

— Возможно, она всю ночь не вернется, — предупредил Мойсес. — Каменной женщине нравится бродить по ночам. Иногда она доходит до самого Руидосо — это деревушка здесь неподалеку — или даже до Аламогордо, хотя это и запрещено.

— Аламогордо? А это где?

— В долине Мертвеца, — ответил мексиканец. — Как раз там, где взорвали эту бомбу, о которой говорят по всему свету.

Во взгляде Сары я прочел то же слово, которое прозвучало и в моей голове, — Тринити.

— Но сегодня она точно не забралась так далеко, иначе взяла бы фрукты с собой. Каменная женщина мяса не ест.

— А откуда у нее фрукты? — Эта мысль меня заинтриговала. — Она что, наведывается в Каррисосо за покупками?

— Никогда! — воскликнул Мойсес, — Там ее не ждет ничего хорошего. По поселку ходят слухи, что она колдунья, потому что всякие чужаки приходят к ней с просьбами о помощи. Они приносят ей пищу, а каменная женщина ими командует, несмотря на то что эти люди делают свои дела где-то очень далеко.

— Какие дела? — изумился я. — И где это далеко?

Мойсес пожал плечами и зевнул. Он рассказал нам все, что знал.

— Вы точно собираетесь провести здесь всю ночь? — еще раз переспросил мексиканец, уже собираясь уезжать.

— Мы немножко подождем, — совершенно спокойно ответила Сара.

Поспешно распрощавшись, Мойсес затрусил вниз по склону. Было видно, как он шагал в сторону пустого лагеря, потом и вовсе затерялся среди голубых скал.

Наступила абсолютная тишина, от которой даже болели уши.

Мы уселись на ровном участке холма. Сара обняла меня рукой за талию и положила голову мне на плечо. Мы просидели так довольно долго, словно супружеская чета, которая достигла края света и не надеется, что может произойти что-либо еще. Я не помню, как заснул, но когда раскрыл глаза, моя голова лежала на коленях у Сары. Француженка мягко гладила мои волосы. Ночь в пустыне постепенно озарялась багряным светом — он поднимался над далеким горизонтом, словно покрывало.

Тишина больше не была абсолютной. Какое-то легкое потрескивание заставило меня приподняться, чтобы понять, откуда оно доносится.

— Это там, — взволнованно шепнула Сара, указывая на вход в пещеру.

Внутри трепетал слабый свет.

У каменной женщины были длинные седые волосы и кожа морщинистая, точно иссохшая земля. Тем не менее глаза ее были так же полны жизни, как и у Лизерль на фотографии, которую мы видели на Статен-Айленде. Тот же блеск любопытства, что и на всех снимках Эйнштейна.

Без сомнения, эта преждевременно состарившаяся женщина была Милева, дочь Лизерль и ее второго мужа, внучка Альберта и Милевы.

Мы достигли цели своего путешествия.

Милева пригласила нас в свою пещеру тем же нежным голосом, который я слышал по телефону. Именно он зачитывал письмо Эйнштейна к Рузвельту на пленке в «Манки-тауне». Быть может, именно эти морщинистые руки надписывали почтовые карточки, позволившие устроить встречу в городке за тысячи километров отсюда.

Как она это все проделала — оставалось загадкой, которую мы вскоре сможем раскрыть. Но вначале нам предстояло получить ответы на другие вопросы, клокотавшие, словно отвар в котле, с которым управлялась сейчас каменная женщина.

— Вы проделали долгий путь, чтобы познакомиться со старухой, забытой миром, — произнесла она по-испански с легким мексиканским акцентом. — Но боюсь, вас ожидает разочарование. У меня есть для вас множество ответов, но нет того, который вы ищете.

Мы уселись на овечью шкуру перед широким ровным камнем, который служил нам столом. Милева взяла большой половник, наполнила три наши чашки отваром пустыни и устроилась по другую сторону камня. Ее длинные седые пряди ниспадали на наряд, похожий на индейское пончо.

— Если то, что ты нам скажешь, не имеет значения, тогда зачем же ты по всему свету оставляла следы, ведущие в эту пещеру?

Старуха дружелюбно улыбнулась и ответила:

— Я не говорила, что мои слова не имеют значения. Я хочу поделиться с вами тем, что полагаю жизненно важным для мира, вот только не раскрою вам последнюю дверь. Это не моя задача. Если начистоту, мне тоже неизвестно, что там, за дверью.

Француженка смотрела на эту даму из пустыни глазами, полными слез. Я понял, что для Сары сама встреча с внучкой Милевы Марич являлась наградой, оправдавшей все наши скитания. Но у меня было иное мнение.

— Есть люди, чье ремесло — убивать тех, кто приближается к «последнему ответу». — Я намеренно упомянул цель наших поисков. — По ту сторону двери должно скрываться нечто важное, раз уж люди, желающие присвоить себе эту тайну, повсюду сеют смерть.

— Убить можно и ради чего-то невиданного, неизвестного, — произнесла каменная женщина. — Так поступали европейцы, искавшие Эльдорадо, и делают самоубийцы, ищущие Бога. Но не бойтесь, нас защищает пустыня.

Мне подумалось о нашем Мойсесе. Если те, кому нужен «последний ответ», его отыщут, то они найдут и дорогу к этому убежищу.

— Что же они надеются получить? — вмешалась Сара, которой не удавалось справиться с волнением.

— Да мало ли… Может быть, новый источник энергии для пропитания машин этого обезумевшего мира. Или им просто нужна единая теория поля, чтобы получить Нобелевскую премию по физике. Любая одержимость способна на убийство, однако боюсь, что за дверью нас поджидает нечто совсем иное.

Речи Милевы, исполненные метафор, бредущие по кругу, начинали действовать мне на нервы, и я решил выступить в роли прагматичного журналиста:

— Пусть мы и не можем открыть эту «последнюю дверь», но ты, наверное, способна показать нам другие комнаты в доме твоего деда. Удалось ли ему в итоге обнаружить формулу, объединяющую четыре основные силы?

— Да, на свой лад, вот только вы пока что не готовы ее понять.

— Когда же мы будем готовы?

— Это неизвестно. Каждый путник выдерживает свой ритм при ходьбе. Но самое важное — достичь цели.

В разговоре возникла пауза, которая вовсе не казалась мне неловкой. Рядом с Сарой и этой старушкой с мягким голосом я чувствовал себя как дома. Это был далекий дом, расположенный в самом неуютном месте земного шара, но все-таки дом.

Тлеющие угли освещали помещение, кое-где устланное коврами, с двумя ящиками для вещей и с полочкой для кухонной утвари, вырубленной в скале.

— Как ты здесь оказалась? — спросила Сара.

— После развода со своим первым мужем моя мать какое-то время жила в Нью-Йорке, а затем перебралась в Клаудкрофт — горную деревеньку неподалеку от Тринити. Она вовсе не желала знакомиться со своим отцом, но все равно ощущала чувство вины — ведь именно Эйнштейн заложил основы для изобретения атомной бомбы. Поэтому моя мать направила все свои усилия на борьбу с ядерной энергией. В Клаудкрофте, маленьком горнолыжном курорте, она встретила овдовевшего владельца ресторанчика и полюбила этого человека. Хотя матери перевалило уже за сорок, у них родилась дочь — и вот я перед вами.

— Так, значит, ты продолжаешь борьбу своей матери? — уточнил я.

— В некотором роде, хотя она так мне и не простила, что я посмела связаться с моим дедом. Помимо того что он ее бросил, мать обвиняла его во всех грехах человечества. Вот почему, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я уехала из Клаудкрофта и на деньги, унаследованные мною от деда, отправилась путешествовать по Европе. Там со мной много чего происходило — и радостного, и печального. Пару лет я прожила в Париже, вышла на связь с людьми, которые могли бы добраться до «последнего ответа», потом вернулась в Нью-Мексико и обосновалась в Капитане. Это на редкость безмятежное местечко. У меня и сейчас там домик, но пока здоровье позволяет, я предпочитаю жить в этой пустыне. Здесь лучше ощущаешь присутствие Бога.

Каменная женщина снова наполнила наши чашки, а мне вспомнилась история Халиля Джебрана.

Затем Милева посмотрела на светлое пятно, образовавшееся на входе в пещеру, и произнесла:

— Вот уже и рассвело. Вам нужно уезжать отсюда, иначе солнце вас испепелит на обратном пути.

— Когда мы увидимся снова? — спросила француженка, крепко пожимая руку старухи.

Каменная женщина одарила нас ласковым взглядом и ответила:

— Завтра в полночь.

Вечер уже овевал Каррисосо прохладой, когда я проснулся в объятиях Сары. Мы вернулись в нашу комнатку напротив бензоколонки чуть раньше восьми утра и под впечатлением встречи с Милевой проболтали еще часа два, лежа на кровати, а потом оба уснули.

Мне захотелось, чтобы наше объятие, пришедшее вместе со сном, никогда не заканчивалось. Шестое чувство сразу же подсказало Саре, что я на нее смотрю. Она тоже открыла глаза.

Вспышка голубого света на фоне ее белой кожи стала для меня словно бы вторым рассветом.

Подруга мягко высвободилась из-под моей руки, а потом спросила:

— Который час?

— Где-то после шести.

Из-за кошмарного состояния простыней и покрывала мы так и заснули в одежде, покрытой пылью пустыни.

Сара первая отправилась принимать холодный душ, а я раскрыл чемодан и занялся поисками смены белья для полночной встречи с каменной женщиной.

Хотя Милева и предупредила, что не сможет открыть для нас «последнюю дверь», за которой таился окончательный ответ Эйнштейна, пришло время задать ей ряд вопросов.

Воодушевленный этой перспективой, я слушал журчание воды по другую сторону дверцы и размышлял о великой теории объединения, над которой когда-то бился Эйнштейн. В книге «Краткая история почти всего на свете» Билл Брайсон утверждал, что одна из причин, по которой науке никак не давалась единая теория, — это то, что в XX веке сама наука разделилась надвое. Существовал свод законов для субатомного мира и другой, для большой Вселенной. В ней творились совсем иные вещи.

Подобное расслоение отнюдь не упрощало проблему.

После смерти Эйнштейна ученые создавали сложные умозрительные теории с десятью, одиннадцатью и даже двадцатью шестью измерениями, пытаясь объяснить необъяснимое, однако ответ, возможно, был много проще. Подобно другим великим открытиям в физике, он, наверное, находился так близко, что мы не могли его разглядеть.

Вопрос оставался подвешенным в воздухе: какая сила способна управлять всеми другими, известными нам?

Вторая ночь прошла в долгих разговорах с каменной женщиной, а затем и с Сарой. Они продолжались, пока сон не сморил нас. Среду я потратил на то, чтобы забить в компьютер все, что нам постепенно открывалось.

«Первый ответ» Милевы уже прозвучал как откровение. Быть может, он приоткрывал нам дверь к «последнему ответу». Я с детства задавался вопросом, почему мы считаем ответственным за наши чувства орган, который впитывает кровь и распределяет ее по всему организму. Не поместить ли эту область в мозге, который — как принято считать — порождает наши мысли и эмоции?

Теперь я знал, что в груди у нас хранится больше, чем мы могли бы себе вообразить.

Сара вспомнила один фильм по биологии, особенно поразивший ее. Снимали желток яйца, по поверхности которого плавало красное пятнышко крови. Когда его увеличили под микроскопом, ученые увидели, что этот малюсенький сгусток бьется, хотя сердце птицы еще не сформировалось.

Это доказывало, что порыв к жизни возникает даже раньше, чем орган, который позволяет нам жить.

Мы только что прикоснулись к «последнему ответу», хотя нам открылась только формула, объяснения которой мы не нашли, поэтому наше возвращение в Каррисосо имело кисло-сладкий привкус.

Через сутки нам придется покинуть Нью-Мексико, так и не добравшись до цели. Мы приблизились к ответу, подошли к его краю, даже начали что-то понимать, однако оставалось узнать, какой смысл и какое применение предлагал Эйнштейн для своей новой формулы.

Пока Сара приводила себя в порядок в ванной нашего омерзительного обиталища, я подумал, что с «последним ответом» происходило то же самое, что и с нашими отношениями. Мы сблизились, понимали друг друга, обнимались. Было даже несколько поцелуев, но все же мы так и не перешли последнюю грань.

Наши поиски подходили к концу, и у меня было мало надежды на то, что ситуация внезапно переменится. «Последний ответ» все еще не появлялся, моя любовь к Саре росла, так что ждать было уже невыносимо. Мне почти что хотелось, чтобы при последней встрече Сара подтвердила безнадежность наших поисков и мы разъехались бы по домам.

Когда подошла моя очередь отправляться в ванную, я увидел в зеркале свое небритое лицо и испугался. Я превратился в одного из тех иностранцев, что без дела шатаются по Соединенным Штатам в поисках жалких обрывков американской мечты.

Стоя под душем, я подвел баланс оставшимся средствам. Из двадцати пяти тысяч долларов, полученных от Принстонского квантового института, оставалось всего одиннадцать. Либо мы доберемся до своей цели, либо нам придется выбрасывать белый флаг.

Утром того же дня мы возвращались по триста восьмидесятому шоссе с горьким чувством поражения. Мы оставили Мойсесу благодарственное письмо с приложением сотни долларов за воду и электричество и с пожеланием отправить в прачечную простыни и покрывало.

Ночью мы вернулись из пещеры к бензоколонке и обнаружили там два черных новеньких «мерседеса». Это окончательно убедило нас в том, что пора уезжать из Каррисосо и никогда больше сюда не возвращаться.

По мере того как росло количество миль, отделявших нас от зловещего Тринити, опасность уменьшалась по экспоненте, но точно в такой же пропорции таяли наши надежды постичь тайну до конца.

Мы ехали по пустому шоссе, и я заметил:

— Невелика польза от утверждения, что содержание, то есть тайник, заключено в слове, если мы не знаем, о каком слове идет речь.

Было полпятого утра. Нам обоим приходилось прилагать гигантские усилия, чтобы не заснуть и не окончить наше путешествие самым неожиданным образом.

Сара, веки которой отяжелели от сна, ответила:

— Это должно быть какое-то очень простое слово, если Эйнштейн передал его маленькой девочке. Настолько простое, что мы его даже не расслышали.

Началась наша гонка по американским аэропортам, открывающим дорогу в Европу. Для начала нам пришлось прождать четыре часа в маленьком аэровокзале города Альбукерке.

После нашей неожиданной ночи любви, которая оставила во мне неизгладимый след, Сара с растрепавшимися волосами уснула в кресле зала отбытия. Сидя рядом с ней, я достал из чемодана свой подержанный ноутбук, чтобы хоть как-то успокоиться. Использовав десятидолларовую карту предоплаты, я вышел на связь с местным сервером и проверил свою почту.

Среди всего месива банковских сообщений — речь шла только о расходах — и всяческого спама я, к своему удивлению, натолкнулся на письмо от матери моей бывшей супруги. Она сообщала, что Диану поместили в психиатрическую лечебницу острова Гран-Канария после принятия чрезмерной дозы транквилизаторов. Скорее всего, опасность ее жизни не угрожала, однако врач настаивал на содержании Дианы в клинике до полного психологического выздоровления. Поводом к письму явился очередной счет, на сей раз выставленный ее матерью, согласно которому я должен был продолжать вносить по шестьсот евро ежемесячно.

Эта новость окрасила горечью все то чудо, которое я пережил в «Холидей инн». Удача сопутствовала мне недолго.

Согласно самой знаменитой теории Эйнштейна, относительность проявляет себя всякий раз, когда мы приходим в движение. Подсчитано, что, пересекая Соединенные Штаты на самолете, пассажир становится на одну десятимиллионную долю секунды моложе, чем те американцы, которые остаются дома.

Переменив четыре самолета — ожидание, конечно, не в счет — и добравшись до Жироны, мы, вероятно, замедлили наше старение на несколько десятимиллионных.

Все-таки настоящим эликсиром молодости явилась для меня ночь любви с Сарой, несмотря на мрачность и холодность, ожидавшие меня вслед за тем.

Еще Леонард Коэн[61] говорил: «Нет лекарства от любви, зато любовь лечит все недуги».

Вот о чем я размышлял, когда наше такси покидало маленький аэропорт Жирона — Коста-Брава в направлении Кадакеса. Если бы мы прилетели сюда из Дублина, а не из Эль Прат[62], то сэкономили бы по меньшей мере полтора часа.

В последние дни нам почти не удавалось поспать. Все-таки адреналин перед последним испытанием обострял все наши чувства. Приближался момент истины.

Когда такси начало петлять, что означало приближение к Кадакесу, Сара неожиданно спросила:

— Что ты собираешься делать потом?

Я нежно сжал ее руку и ответил:

— Дополню рукопись Йосимуры всей информацией, которую мне удалось собрать, прибавлю недостающие документы. Если наша догадка насчет камня подтвердится, то биография Эйнштейна обогатится новыми сведениями. Потом я отошлю свою работу в несуществующий институт и буду ждать поступления второй суммы, как указано в контракте.

— Я говорю не о твоей работе. Как ты собираешься жить, когда получишь свои деньги? В чем твое будущее?

Я отвел взгляд, следя за полетом двух чаек — они как будто танцевали в воздухе над утесами мыса Кап-де-Креус[63].

— Мое будущие там, где ты, — признался я.

— Не говори ерунды! Ты меня почти не знаешь.

— Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы сознавать, что влюблен в тебя и хочу быть рядом с тобой. Больше знать мне ничего не нужно.

— Твоя любовь — это только Эрос, — устало поморщилась Сара. — Я тебе нравлюсь, ты мне тоже. Мы занимались сексом. Великолепная ночь! Но мы недостаточно близки, чтобы обрести дружбу, Филиа, и очень далеки от Агапе, любви, которая не ставит условий.

— Одно идет вслед за другим. — Я был раздражен отсутствием романтики в ее рассуждениях. — Давай наслаждаться сексом, пока мы не станем настолько дружны, что сможем любить друг друга без всяких условий, если ты хочешь рассуждать в этих терминах.

— Я не знаю, чего хочу. Мне нужно время. Как бы ни сложились дела с рукописью Йосимуры, я как можно быстрее собираюсь отправиться в Париж и, наверное, вернусь нескоро.

Я никогда не был рядом с тобой, но сейчас, покидая тебя окончательно, хочу передать в твои руки самое важное открытие моей жизни.

Твое появление на свет оказалось для меня неожиданным. Я был ослеплен страхом ответственности, а когда собрался с силами, было уже слишком поздно. Только сейчас, находясь на пороге смерти, я осознаю важность твоего рождения и существования, хотя, как ни странно, ты получила от меня только разлуку и забвение.

Я всегда помнил о тебе, Лизерль. Каждую ночь моей долгой жизни я открывал глаза в темноте, представляя, как изменилось твое лицо. Однако старые ошибки становятся окончательными, непоправимыми. Стыд за проступок, совершенный мною когда-то, много лет мешал мне связаться с тобой. А потом уже стало слишком поздно.

Тебе хорошо известно, что меня считают несколько эксцентричным гением, обвиняют в бесчувственности, отсутствии теплоты и нежности. Но могу тебя заверить, что бег времени сделал меня восприимчивым к чужой боли — именно потому, что эта простая формула Е = mс² оказалась чревата такими последствиями, которые я не мог себе вообразить в самом кошмарном сне.

Хотя прямой ответственности на мне и нет, я чувствую себя участником ужасного, безумного забега по направлению к гибели человечества. Я никогда не задумывал и не желал ничего подобного, однако моя формула позволила высвободить энергию великой разрушительной силы. Мысль об этом переменила весь ход моей жизни.

Если ты читала мои многочисленные интервью, то знаешь, что в течение многих лет я занимался поиском «последнего ответа», то есть такой переменной, которая позволила бы описать все силы, действующие во Вселенной. Я желал узнать природу первородной силы, управляющей всем, что нам известно: физикой и метафизикой, психологией и биологией, притяжением и светом… Много лет я боролся за единую теорию поля.

Теперь я готов поделиться своими выводами. Понимаю, слова, которые я тебе доверю, прозвучат ненаучно. Не сомневаюсь и в том, что мое последнее письмо, послание, хранительницей которого ты станешь, многих удивит, а другим даст повод подумать, что я окончательно сошел с ума. Боюсь, что будут пересмотрены не только открытия, за которые я получил Нобелевскую премию, но и мой научный престиж в качестве создателя общей и специальной теории относительности. То, что я собираюсь тебе поведать, — это великое преобразование не только в области физики, но и всей человеческой науки.

По отзывам обо мне ты, вероятно, знаешь, что, разрабатывая свои гипотезы, я всегда был очень строг и требователен. Именно поэтому я считаю, что за всю жизнь ко мне пришло не так уж много стоящих идей. Даже они плоды внезапных озарений и интуитивных вспышек, которые я потом пытался изложить на бумаге. От меня требовались великие усилия в деле точности и дисциплины. Этим добродетелям я во многом обязан твоей матери, Милеве. Именно она обучила меня языку, способному выразить мои озарения в цифрах и формулах.

Когда я выступил со своей теорией относительности, мало кто меня понял. То, что я собираюсь открыть тебе сейчас, чтобы ты передала эту истину человечеству, тоже столкнется с непониманием и людскими предрассудками. Вот поэтому я и прошу тебя хранить эти знания, сколько сочтешь нужным — годы, десятилетия, пока сообщество людей не продвинется достаточно, чтобы воспринять то, что я изложу тебе.

В мире есть сила чрезвычайной мощности, для которой наука еще не нашла формального описания. Она включает в себя и подчиняет все остальные силы, даже стоит за всеми теми явлениями во Вселенной, которые пока не были нами обнаружены. Эта всеобъемлющая сила — любовь.

Когда ученые ищут универсальную теорию Вселенной, они забывают о самой невидимой и могущественной силе.

Любовь — это свет, озаряющий тех, кто его несет и воспринимает. Любовь — это притяжение, поскольку она заставляет людей устремляться друг к другу. Любовь — это мощность, поскольку она преумножает то лучшее, чем мы обладаем, и не дает человечеству погрязнуть в слепом эгоизме. Любовь открывает тайны и снимает покровы. Ради любви люди живут и умирают. Любовь — это Бог, а Бог — это любовь.

Вот сила, которая все объясняет и придает жизни Смысл с большой буквы. Вот та переменная, которую мы слишком долго выносили за скобки — быть может, оттого, что любовь нас пугает, поскольку она есть единственная энергия во Вселенной, которую человек не научился подчинять собственной воле.

Желая показать, что такое любовь, я произвел простую замену в моем знаменитом равенстве. Если вместо Е = mс² мы примем за основу, что энергия, способная излечить этот мир, может быть достигнута через любовь, помноженную на скорость света в квадрате, то придем к заключению, что любовь — это самая влиятельная сила, поскольку она не имеет границ.

После того как человечество потерпело поражение, не смогло использовать и контролировать другие силы Вселенной, обернувшиеся против нас, мы срочно должны начать питаться иным типом энергии. Если мы хотим, чтобы человеческий род продолжил свое существование, если мы и дальше будем искать смысл жизни, если мы хотим сохранить наш мир и всякое существование на планете, тогда любовь — единственный и последний ответ.

Быть может, мы еще не готовы к изготовлению «бомбы любви», устройства достаточно мощного, чтобы уничтожить всю ненависть, эгоизм и алчность, которые поселились на нашей планете. Все-таки каждый человек несет внутри себя маленький, но взрывоопасный генератор любви, энергия которого так и просится вырваться на свободу.

Дорогая Лизерль, если мы научимся получать и отдавать эту вселенскую энергию, то поймем, что любовь все побеждает, проходит через любые границы. Она способна преодолеть какие угодно преграды, поскольку любовь — это Квинтэссенция нашей жизни.

Я глубоко сожалею, что не смог объяснить тебе истину, хранящуюся в моем сердце. Всю мою жизнь оно билось молча. Наверное, сейчас слишком поздно просить прощения, но, поскольку время относительно, мне необходимо сказать, что я люблю тебя. Именно благодаря тебе я нашел последний ответ.

Твой отец,

Альберт Эйнштейн.

Последние лучи вечернего солнца падали на тяжелую тень от домов, опустившуюся булыжную мостовую Пасео-де-Грасия. Я остановился перед книжной лавкой «Хаймес», где бродячий виртуоз играл «Perfect day»[64] на пианино, притороченном к велосипеду.

Наслаждаясь мелодией Лу Рида, я подумал, что прошло уже три месяца с тех пор, как все закончилось. Осень вступала в свои права. Приключение длиною в полсвета постепенно обращалось в дымку бессвязных воспоминаний.

Я так и не получил вторую часть гонорара. Не пришел и ответ от Мюллера, да и от кого-либо еще, имевшего отношение к «последнему ответу». Я только прочитал в газетах, что эссеист Хуанхо Боннин погиб при загадочных обстоятельствах.

Несмотря на то что письмо Эйнштейна до сих пор не было опубликовано, подпольная война, кажется, продолжалась.

Дослушав песню, я положил евро в тарелочку пианиста и продолжил свой путь к метро. Лишнего времени у меня не было. После внезапного изменения штатного расписания я снова стал единственным сценаристом «Сети». Сегодня вечером мне нужно было подготовить программу о радиационном фоне во Вселенной. Разумеется, я собирался воспользоваться примером, который никогда меня не подводил: опасность, которая грозит нам при переключении каналов телевизора, — это на самом деле последствия Большого взрыва. По крайней мере, так говорят.

Я уже дошел до станции метро, когда рядом со мной остановилось такси. Из него вышла дама в легком голубом платье — того же цвета, что и ее глаза.

Я стоял как истукан, а она улыбалась, глядя на меня, и, казалось, была рада встрече.

Я шагнул к ней, не зная, как мне следует поступить. Как и в прежние времена, Сара взяла инициативу на себя, и мы слились в долгом объятии. Потом я пригласил ее выпить кофе в баре «Торино».

— Хорошо, но у меня всего полчаса. Сегодня я улетаю в Париж.

Когда мы уселись друг напротив друга в переполненном туристами кафе, я вкратце рассказал о своей жизни, финансовых затруднениях и о том, что никто — даже полиция — не заинтересовался мной с тех пор, как нашим поискам пришел конец.

— Это нормально, — ответила Сара. — Сейчас партия разыгрывается на другом уровне.

Такой комментарий звучал для меня не слишком лестно, однако я был так рад видеть Сару, что даже не рассердился. Я решил поделиться с ней своими предположениями по поводу всего, что с нами произошло, — за три месяца их у меня накопилось немало.

— Когда Якоб Зутер, наш бернский гид, упомянул о двух джентльменах, которые тоже записались на экскурсию, он имел в виду Павла и его сообщника, того, что сидел в фургоне. Именно они сбросили Зутера в ров к медведям и пытались выследить нас в «Манки-тауне», но, по счастью, твоя сестра нас предупредила.

Француженка ответила легким кивком, и я продолжил:

— После гибели Павла, главного агента «Братства», его начальник Боннин лично отправился в путь, чтобы заменить поляка на финальной стадии штурма «последнего ответа». Что случилось с Милевой?

— Ничего, — ответила Сара, допив свой кофе. — Я сама позаботилась о ее прикрытии, пока Боннин и его приспешник не признали свое поражение. Когда они вернулись из Америки, оба растаяли как дым.

— Кажется, ваши люди тоже особо не церемонятся.

Ответом мне был лишь долгий взгляд ее голубых глаз.

На большее я рассчитывать не мог. Сара взглянула на часы. Прежде чем дать ей уйти — быть может, навсегда — из моей жизни, я попросил ее ответить на три последних вопроса.

Француженка согласилась, и я приступил к делу:

— Кое-что осталось для меня непонятным. Мы знаем, что «последний ответ» оказался всего-навсего философскими рассуждениями, так почему же «Братство» пошло на крайние меры, лишь бы не предать его огласке?

— По многим причинам. Прежде всего, «Братство» полагало, что речь идет о новой формуле, об энергии, которую можно использовать в индустриальных или же военных целях. Но даже если бы они узнали, что суть совсем в другом, то все равно попытались бы уничтожить письмо.

— Но почему?

— «Братство» в первую очередь отличается антисемитской направленностью. Боннин, Павел и их сторонники не могли примириться с мыслью о том, что наука двадцатого века оказалась в руках у еврея и, как следствие, бомба попала под контроль Соединенных Штатов и Израиля. Эти люди не желают допустить, чтобы с опубликованием «последнего ответа» двадцать первый век тоже окрасился еврейским цветом.

Я тяжело вздохнул, взвешивая возможные масштабы этих событий. Вторым вопросом мне хотелось прояснить судьбу последнего письма Эйнштейна.

Однако я предпочел выяснить другой, намного более личный момент:

— Почему именно я стал твоим спутником?

Сара одарила меня ласковым взглядом, а потом ответила:

— Ты показался мне хорошим парнем, который иногда готов взять на себя груз ответственности. Твое выступление по радио убедило меня в том, что ты самый подходящий человек. В твоем каменном сердце билась чувствительность ребенка. Это как раз то, что нам было нужно. В течение наших поисков мы сломали два камня, один прочнее другого.

Конечно же, первым из них оказалось мое сердце, хотя сей орган у француженки тоже нельзя было назвать гостеприимным садом.

У меня оставался один, последний вопрос, прежде чем Сара вновь растворится в пространстве и во времени. Перед тем как его сформулировать, я покосился на татуировку на своей руке и вспомнил о «Квинтэссенции», ощущая в груди новую вспышку пламени — любовь к Саре.

Теперь я был готов завершить последний виток этой истории.

— Как зовут твою мать?

Сара глубоко вздохнула и ответила тихим голосом:

— Ты познакомился с ней тогда же, когда и я. Правда, я так и не сказала матушке, что наконец-то ее нашла. Такие уж мы, Эйнштейны, — обречены любить на расстоянии.

— Подожди еще немножко, — попросил я, когда Сара уже поднялась. — Я рисковал в этом деле собственной шкурой, а «Квинтэссенция» до сих пор не закрыла свой долг. Как это понимать?

— Я лично позабочусь о том, чтобы деньги поступили на твой счет на этой же неделе. — Лицо Сары Эйнштейн, дочери Милевы, помрачнело.

— Мне нужны вовсе не деньги!

— Тогда о каком долге ты говоришь?

Раньше чем Сара успела как-то отреагировать, я приник к ее устам губами, закрыв глаза. Когда я их снова раскрыл, француженка спокойно смотрела на меня.

— Когда я снова тебя увижу? — спросил я.

Она нежно сжала мои руки. Это было все. Потом Сара встала и прошла к выходу с элегантностью кометы, в хвосте которой таится неизбывное желание.

Все четыре элемента — Земля, Воздух, Вода и Огонь — представляют собой формы проявления энергии. Ими выражается все: от самой твердой и тяжелой формы вплоть до самой невесомой.

Спасибо Соне Фернандес, Жорди Пижему и Габриэлю Ровире Бонфиллу за то, что они подарили нам свет и привили любовь к науке. Их комментарии и сведения по вопросам физики, предоставленные мне, имеют первостепенное значение для этой книги.

Спасибо Франци Розесу и Исабель дель Рио за неоценимую помощь в работе с историческими документами.

Спасибо Мару де Монсеррат и Сандре Бруне — без них нас здесь сейчас бы не было.

Альберту Эйнштейну за то, что он подарил нам новый мир.

И Милеве Марич за все то, что она подарила Эйнштейну.