Каменный пояс, 1975
Литературно-художественный и общественно-политический сборник. Его подготовили Курганская, Оренбургская и Челябинская писательские организации.
Особое место в книге отводится статьям и очеркам, посвященным 30-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне.
Литературно-художественный и общественно-политический сборник. Его подготовили Курганская, Оренбургская и Челябинская писательские организации.
Особое место в книге отводится статьям и очеркам, посвященным 30-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне.
30-ЛЕТИЕ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ
УРАЛЬЦЫ БИЛИСЬ ЗДОРОВО!
Всякий раз, когда мне приходится бывать в Волгограде, я иду на Мамаев курган, на ту священную землю, которая в памятные дни Великой Отечественной войны была так обильно полита кровью советских воинов — защитников Сталинграда. Сегодня этот легендарный курган венчает памятник-ансамбль, воздвигнутый в честь подвига советских героев грандиозной битвы на Волге. В граните и металле, бетоне и бронзе запечатлены героизм и мужество, стойкость и отвага тех, кто двести огненных дней и ночей смотрел смерти в глаза, кто не дрогнул перед фашистскими ордами и выстоял. Благодарное человечество всегда будет склонять свои головы перед их незабвенной памятью.
Среди скульптурных композиций и архитектурных сооружений на мраморном пьедестале установлен танк Т-34. Он стоит, как недремлющий часовой, охраняющий покой и мирный труд советских людей, как грозное предостережение поджигателям новой мировой войны.
На пьедестале надпись:
«Здесь 26.1.43 г. в 10.00 произошла встреча этого танка. шедшего с запада впереди танковой бригады полковника Нежвинского, с частями 62-й армии, оборонявшей Сталинград с востока; соединение 121-й танковой бригады с частями 62-й армии разделило немецкую группировку на две части, что способствовало ее уничтожению».
Есть надпись и на башне боевой машины: «Челябинские колхозники». Она напоминает о величайшем патриотическом подвиге советских людей. Ведь целая танковая колонна «Челябинские колхозники», и в том числе возвышающийся на пьедестале танк, были сооружены на средства тружеников полей Южного Урала.
В ночь под новый, 1943 год танковая колонна «Челябинские колхозники» была эшелоном отправлена в Сталинград.
Челябинские танки из района Котлубани в составе наших наступающих войск острым кинжалом врезались в оборону врага, рассекли вражескую группировку и достигли Мамаева кургана, где и произошло соединение войск 21-й и 62-й армий. Первым на Мамаев курган ворвался танк под командованием уральца Макурина. В честь его подвига и воздвигнут на Мамаевом кургане танк «Челябинские колхозники».
Опорный край нашей могучей державы — Урал внес неоценимый вклад в победу советского народа в Великой Отечественной войне. Он был не только кузницей непревзойденного советского оружия и грозной боевой техники, но и неисчерпаемым источником людских резервов — воинов-богатырей.
Мне, как и многим другим, посчастливилось служить и воевать в составе стрелкового полка, сформированного на Урале. Будучи начальником штаба полка, я был свидетелем величайшего энтузиазма воинов-уральцев в овладении оружием и боевой техникой, неистребимого желания как можно быстрее попасть на фронт и вступить в схватку с ненавистным врагом.
Части и соединения, сформированные на Урале, покрывали свои боевые знамена неувядаемой славой. В сражениях под Витебском, Ельней и в Подмосковье, например, особо отличилась 153-я стрелковая дивизия. 18 сентября 1941 года она в числе первых четырех соединений Советской Армии была удостоена почетного звания гвардейской.
Боевое крещение под Москвой в суровую осень 1941 года получила 375-я стрелковая дивизия. С той поры до самых светлых дней Великой Победы воины-уральцы в стужу и зной, днем и ночью мужественно сражались с противником. Серьезным экзаменом для славной уральской дивизии явилось ее участие в исторической битве на огненной Курской дуге. Дивизия одной из первых с тяжелыми боями форсировала могучий Днепр, участвовала в окружении и ликвидации большой группировки вражеских войск в ходе Корсунь-Шевченковской операции, в прорыве вражеской обороны под Яссами.
Знамена 375-й стрелковой дивизии развевались над боевыми порядками советских войск под Бухарестом, Будапештом и Веной. Свой ратный 12 000-километровый путь дивизия завершила освобождением Златой Праги.
За годы войны прославленная Уральская дивизия совместно с другими соединениями и частями освободила 1 205 сел и деревень, участвовала в освобождении 56 городов и в том числе столиц четырех европейских государств — Румынии, Венгрии, Австрии и Чехословакии.
Свидетельством славных ратных дел дивизии являются боевые ордена на ее знамени и знаменах ее частей, почетные наименования «Харьковская» и «Бухарестская», 18 победных салютов в столице нашей Родины — Москве.
Славный боевой путь прошла 106-я танковая бригада. Цементирующим составом в ее строю были свердловчане, челябинцы, пермяки — люди особого склада: стойкие и мужественные, смелые и храбрые, отлично владевшие боевой техникой. В их умелых руках уральский снаряд и броня всюду сокрушали коварного врага.
В июле 1943 года бригада в составе 12-го корпуса 3-й танковой армии принимала участие в Курской битве. В этих боях личный состав бригады проявил особую стойкость и наступательный дух. При взятии города Одинска исключительное воинское мастерство показал командир танкового батальона майор Н. 3. Брацюк. Бойцы его батальона уничтожили до 3 500 вражеских солдат и офицеров, захватили 844 винтовки, 674 автомата, 138 легких пулеметов, 34 миномета, 12 пушек, 8 танков, 4 бронемашины и много другой техники Родина высоко оценила подвиг боевого комбата. Майору Н. 3. Брацюку было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.
За мужество, отвагу и героизм, проявленные на полях сражений, 106-ю Уральскую танковую бригаду удостоили почетного гвардейского звания, и она стала именоваться 53-й гвардейской танковой бригадой.
Пятого ноября 1943 года, преодолев мощные укрепления врага, бригада совместно с другими танковыми частями освободила город Фастов. Первым в город ворвался танковый взвод гвардии младшего лейтенанта Ю. П. Шаброва, проживающего ныне в орденоносном Свердловске.
Воины-уральцы 53-й гвардейской Фастовской четырежды орденоносной танковой бригады начали свой боевой путь на калужской земле и завершили его в Праге, пройдя с боями свыше 4 300 километров. 36 воинов были удостоены высокого звания Героя Советского Союза, а генерал-майор танковых войск В. С. Архипов, ныне генерал-полковник в отставке, этого звания был удостоен дважды. Четыре отважных бойца стали полными кавалерами ордена Славы, свыше тысячи солдат, сержантов и офицеров бригады были награждены орденами и медалями Советского Союза.
По достоинству оценен подвиг танкистов-уральцев: на центральной площади города Фастова на гранитном пьедестале возвышается знаменитый Т-34, а боевое знамя бригады с орденами Ленина, Красного Знамени, Суворова и Богдана Хмельницкого, как дорогая реликвия, хранится в Центральном музее Вооруженных Сил.
О славных делах воинов-уральцев знают всюду. Их помнят в Москве и Ленинграде, в Крыму и на Волге, на Кавказе и в Донбассе, в Приднепровье и Белоруссии, в Прибалтике и Молдавии. Они принесли освобождение многим странам Европы. Их знамена реяли над поверженным Берлином и над восставшей Прагой.
В письме на Урал в сентябре 1941 года начальник штаба Брянского фронта генерал Г. Ф. Захаров писал:
«Я собственными глазами не раз наблюдал, как храбро дерутся уральцы, уничтожая фашистских гадов. Прошу передать партийным организациям Урала мое коммунистическое спасибо за то, что они воспитали таких бесстрашных партийных и непартийных большевиков».
Многим известно имя коммуниста ефрейтора Григория Кунавина. Это ему в городе Каменск-Уральском воздвигнут памятник, на котором солдат изображен во весь свой богатырский рост. Это он, солдат-уралец, стал Почетным гражданином польской деревни Герасимовиче.
Такая высокая почесть ефрейтором Кунавиным завоевана не только кровью, но и самой жизнью. Было это 25 июля 1944 года. Рота, в которой служил Кунавин, вела тяжелый бой за деревню. Вдруг из вражеского дзота дробно застучал пулемет. Продвижение наших наступающих цепей могло остановиться. Тогда вперед выскочил наш славный земляк коммунист Кунавин и своим богатырским телом закрыл амбразуру дзота. Пулемет, захлебнувшись кровью бесстрашного воина, смолк. Своим героическим подвигом Кунавин спас жизнь многих боевых товарищей и обеспечил успех роте. На месте гибели героя состоялся траурный митинг, в котором участвовали все жители Герасимовиче.
Польские крестьяне в знак признательности и благодарности великому русскому народу приняли постановление:
«Мы, жители польской деревни Герасимовиче, узнали имя героя, который сердцем своим прикрыл пулемет врага, чтобы быстрее пришла свобода в наш дом, чтобы вырвать нас из лап немецкого зверя.
Григорий Павлович Кунавин пришел на нашу землю с далекого Урала воином-освободителем.
Его сердце пробили пули врага. Но он проложил таким же, как он сам, отважным бойцам Красной Армии дорогу к победе.
Он сражался за наше счастье, за то, чтобы враг никогда не ступил на порог нашего дома.
Мы поднимаем имя русского солдата Григория Кунавина как знамя великого братства русского и польского народов.
Мы собрались в селе, где еще дымятся развалины наших домов, где вместо жилищ — страшные пепелища. Это следы разбойничьих дел гитлеровцев. Но сквозь дым пожарищ и слезы наши глаза видят завтрашний день, залитый ярким солнцем завоеванной в битвах свободы.
Имя русского воина Григория Кунавина будет для нас всегда озарено светом этого солнца, как имя человека, отдавшего жизнь, чтобы навсегда разогнать тучи.
В знак благодарности русскому брату-освободителю общее собрание жителей деревни Герасимовиче постановляет:
1. Занести имя русского воина Григория Павловича Кунавина навечно в список Почетных граждан польской деревни Герасимовиче.
2. Высечь его имя на мраморной плите, которую установить в самом центре деревни.
3. Просить о присвоении школе, где учатся наши дети, имени Григория Кунавина.
4. Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе рассказом о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу. Пусть прослушают дети рассказ стоя. Пусть их сердца наполняются гордостью за русского брата воина-славянина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и русского народов».
Больше тридцати лет прошло со дня героической гибели Григория Кунавина, но память о нем всегда будет жить в сердцах благодарных потомков. Люди никогда не забудут тех, кто отдал жизнь в борьбе за их свободу.
Сыновья Урала не посрамили чести своего края. Когда на фронт отправлялась 171-я стрелковая дивизия, в составе которой было большинство челябинцев, трудящиеся дали ей наказ — дойти до Берлина. Дивизия этот наказ выполнила. В апрельские дни 1945 года воины ворвались в Берлин, по-уральски громили врага и в конце месяца участвовали в штурме рейхстага. Это их батальон под командованием старшего лейтенанта К. Самсонова в числе первых ворвался в последнюю крепость фашизма, его воины — младший сержант Михаил Еремин и рядовой Григорий Савенко — водрузили советский красный флаг над главным входом в рейхстаг.
Особой немеркнущей славой покрыл свои боевые Знамена Уральский добровольческий танковый корпус.
Как известно, этот прославленный танковый корпус был оснащен на добровольно внесенные средства трудящихся, вся боевая техника и оружие были сработаны сверх плана, сверхурочным трудом. Пошли служить в корпус те, кто был забронирован за производством и добровольно решил подготовить себе замену, чтобы отправиться на фронт. В части корпуса тщательно отбирались наиболее подготовленные во всех отношениях люди, а Уральский военный округ дал корпусу лучших офицеров.
В начале мая 1943 года на митингах перед строем воинов в Свердловске, Челябинске и Перми торжественно прозвучали слова Наказа трудящихся Урала своим посланцам-добровольцам. В этом историческом Наказе говорилось:
«Родные наши сыны и братья, отцы и мужья! Исстари повелось у нас на Урале: провожая на ратные дела своих сынов, уральцы давали им свой народный наказ. И никогда не отступали сыны Урала от наказа народа. Никогда не позорили они вековую русскую славу.
Провожая и благословляя вас на битву с лютым врагом нашей Советской Родины, хотим и мы напутствовать вас своим наказом. Примите его, как боевое знамя, и пронесите в своем сердце сквозь огонь суровых битв».
Уже первое боевое крещение, которое корпус получил на Курской дуге, показало, что уральцы свято выполняют наказ своих земляков. На одной из Центральных площадей Праги вечным памятником славы Урала стоит челябинский танк № 23. Это он первым ворвался в столицу Чехословакии на помощь восставшим против фашистского ига братьям-чехам.
За два года участия в Великой Отечественной войне корпус прошел с тяжелыми боями от Орла до Берлина и Праги свыше 5 500 километров. За эти два года уральцы освободили от гитлеровских захватчиков тысячи населенных пунктов.
Родина высоко оценила боевые заслуги Уральского танкового добровольческого корпуса, наградив его орденами Красного Знамени, Суворова и Кутузова. Всего же части и соединения корпуса награждены 53 боевыми орденами. За умелые боевые действия, героизм, мужество и отвагу 42 368 воинов-гвардейцев корпуса отмечены орденами и медалями Советского Союза, а 38 особо отличившихся в боях удостоены звания Героя Советского Союза.
О неувядаемой славе уральских патриотов — верных сынов и дочерей социалистической Отчизны — говорят такие факты: более 800 воинов-уральцев получили звания Героя Советского Союза. А такие отважные летчики, как М. П. Одинцов, Г. А. Речкалов и Г. Ф. Сивков этого почетного звания удостоены дважды. Навсегда запомнятся имена навечно зачисленных в списки личного состава уральских частей сержанта Алексея Соколова и младшего сержанта Алексея Каширина, а также полных кавалеров орденов Славы гвардии старшин Александра Катаева и Семена Смирнова, сотен и тысяч других прославленных воинов.
Весомый вклад в дело Великой Победы над врагом внесли наши уральцы и своим героическим трудом в тылу. Фронтовики постоянно ощущали трудовое дыхание Урала, откуда все возрастающим потоком шли на фронт боевая техника, оружие, боеприпасы и снаряжение.
Боевые подвиги фронтовиков, как и трудовые подвиги уральцев в годы Великой Отечественной войны, вдохновляют нынешнее поколение наших воинов на славные патриотические дела. Традиции отцов и старших братьев приумножаются в повседневной боевой учебе.
В начале минувшего года Указом Президиума Верховного Совета СССР Уральский военный округ за большой вклад в дело укрепления оборонной мощи Советского государства и его вооруженной защиты, успехи в боевой и политической подготовке награжден орденом Красного Знамени. Наш Уральский военный округ стал Краснознаменным.
Награждение округа, орденом Красного Знамени — яркое проявление заботы Коммунистической партии и Советского правительства о наших славных Вооруженных Силах, в то же время эта высокая награда Родины есть признание особых заслуг не только воинов-уральцев, но и уральцев-тружеников, заслуг всего Уральского края.
Она налагает на всех нас высокую ответственность: быть достойными немеркнущей памяти наших старших братьев и отцов, верными сынами своей любимой Родины. Воины-уральцы стремятся с честью оправдать доверие партии и народа, вручивших нам, наследникам боевой славы, самое современное оружие и технику. Днем и ночью на учебных полях, полигонах и стрельбищах не смолкает гул машин и самолетов, звуки автоматных и пулеметных очередей, раскаты орудийных залпов. Воины всех родов войск и специальностей, творчески используя опыт фронтовиков, настойчиво совершенствуют свое мастерство.
Они, как и отцы и старшие братья, беззаветно служат своему народу, своей Отчизне, родной Коммунистической партии, бдительно стоят на страже завоеваний социализма. И всегда, по первому зову Родины, выполнят свой патриотический и интернациональный долг.
УХОДИЛИ ДЕВУШКИ, НА ПЛЕЧАХ ШИНЕЛИ
Много писем накопилось в моем архиве. Их можно назвать живой историей заводской комсомолии, преемственности боевых традиций тракторостроителей.
А как же не нужна? Страшные вести с фронта приходили: пылают наши города и села, гибнут беззащитные старики и дети...
Елена Захаровна живет и работает в городе Оргеев Молдавской ССР, с благодарностью вспоминает ЧТЗ, комсомольскую организацию, где прошла ее юность.
Я встречалась с героинями своего очерка с душевным трепетом и волнением. Годы идут, и им, в прошлом веселым, смешливым, хохотушкам и непоседам, — уже по пятьдесят.
Знакомясь с семейными реликвиями девушек-добровольцев, я рассматриваю их солдатские награды — благодарности Верховного Главнокомандующего, орденские книжки, боевые медали.
Если сложить все вместе, то среди них награды: «За оборону Сталинграда», «За оборону Ленинграда», «За оборону Кавказа», «За оборону Советского Заполярья», «За взятие Будапешта», «За взятие Кенигсберга», «За освобождение Праги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина»... «Партизану Отечественной войны».
Знаки солдатской доблести рассказывают о героическом пути наших уралочек.
Я вернусь, мама
6 мая 1942 года.
Долго не уходил солнечный день. Глубоко дышала теплым воздухом земля. Пахло свежестью, набухли почки на деревьях, зеленела трава. Город одевался в весенний наряд. Таким девчата запомнили тот день, шагая по булыжной мостовой. А рядом шли их матери, сестры, братья, в узелках несли испеченные на дорогу пироги и лепешки.
На станционном пути недалеко от вокзала стоял товарный состав.
— Прощайте, дорогие!
— Бейте фрицев!
— Берегите себя!
— Я вернусь, мамочка!
Кто-то пел, кто-то плакал.
Только четверо знали друг друга: застенчивая, круглолицая Оля Сальникова и хохотушка Миля Морозова без слов подчинялись энергичной и боевой Шуре Митрофановой, а все вместе — маленькой, белокурой — Нине Малой.
— Аня Боякова, — протянула подругам руку пышноволосая девушка.
Потом узнали имена остальных — голубоглазая, кудрявая Наташа Кочеткова, очень юная, общительная Таня Усова, угловатая, с большими печальными глазами Валя Малыгина... А Люда Семенова оказалась настолько застенчивой, что почти всю дорогу не спускалась с верхних нар.
Девичий монастырь
...Лето 1942 года. Ульяновская школа связи.
— Взвод! Равняйсь! Шагом м-аарш!
В столовую строем, на учения строем. Подводит их маршировка, трудно держать равнение. Ноги в жестких ботинках — «подарок Черчилля» — словно чужие, не слушаются.
— Кто там нарушает строй?
— Я, товарищ старшина.
— Что случилось?
— Обмотка оборвалась.
— Поо-править!
После завтрака — на учебу к берегу Волги. Правильно ползать по-пластунски умеют немногие. В пятый, в десятый раз возвращает их к исходной позиции упрямый старшина.
Трудно старому служаке. Никак не дается строевая подготовка бойцу Морозовой. Все давно отдыхают, а она на плацу. Раз-два! Раз-два! Устанешь с ней, а завтра будет то же самое.
Каждый день с девчонками что-нибудь случается. Вчера пришел проверять обмундирование, а новых портянок ни у кого нет.
— Куда подевали?
— Мы из них, — говорят, — кофточки сшили. Посмотрите, как красиво, товарищ старшина.
Придумают тоже!
На тактических занятиях ночью в наряде стояли. Теленка за диверсанта приняли, переполох такой устроили, стрельбу открыли.
По вечерам в казарме стихи читают, песни поют, хохочут... Нет, не соскучишься в этом «девичьем монастыре»!
Только не во всем был прав старшина. Насмешливость сочеталась в девчатах с застенчивостью, ребячливость с серьезностью. Деловито и упрямо изучали они радиодело, поражая упорством и успехами даже опытных командиров.
Отчаянно смелые, скромные и тихие, они одинаково выполняли свой долг перед Родиной: скидок на слабый пол и молодость война не давала.
Партизанская «Ока»
Боевое крещение Шура Кокорина получила под Сталинградом. После одного из тяжелых боев в окопе десять бойцов-коммунистов принимали в партию маленькую радистку. Когда политрук спросил: «Кто — за?» — все десять подняли руки.
Она воевала под Миллерово, в Днепропетровске, Запорожье. Но главное испытание было еще впереди. Однажды радистку вызвали в политотдел и предложили работать в тылу врага. Ей не приказывали, ее спрашивали, и она ответила: «Да».
О том, что было потом, рассказывает в воспоминаниях заместитель председателя секции бывших партизан Молдавии В. Коваленко:
«20 июля. На аэродроме Комрат — 50 самолетов. На станции Романовка — 15 зениток. Немцы строят укрепления от Котовска до Романовки по правому берегу Кагильника. Все мосты минированы».
«26 июля. В селе Костешты разгромлен жандармский участок — убиты начальник и четыре жандарма».
«28 июля. Из Кишинева на Кайнары прошло два эшелона с немцами».
«29 июля. Активное движение войск на запад через Гура — Галбена на Хуши».
«5 августа. На станции Романовка большое скопление эшелонов с техникой и машинами со знаком — статуя человека с палкой, за спиной — змея. В восточной части Кишинева на базарной площади большой склад горючего».
Свыше 60 радиограмм отстучала Шура своим ключом. Сведения, передаваемые радисткой, тщательно изучались в штабе Пятой ударной армии. На оперативные карты наносились новые обозначения о положении в тылу врага. Летчики получали срочные боевые задания. Командиры стрелковых и танковых частей использовали уточненные данные для ударов по гитлеровцам.
Штаб получал лишь самые ценные сведения. Что небольшой группе смельчаков пришлось вступать в бой с противником, избежать несколько облав полицейских с собаками, знали лишь они сами.
Труднее всего было «Шурупчику» — так ласково называли партизаны Кокорину. В любых условиях ей надо было сохранять рацию и в точно назначенное время выходить в эфир.
Инженер по планированию производственно-диспетчерского отдела ЧТЗ Марина Павловна Заркина рассказывает:
И снова — фронт. Со своей рацией Шура Кокорина не расставалась. Риск был ежеминутный, а домой шли спокойные письма:
В феврале штаб партизанского движения (он находился тогда в Киеве) направил Шуру Кокорину на учебу в партийную школу при ЦК компартии Украины.
После войны Александра Карповна работала инструктором горкома комсомола города Львова, руководителем лекторской группы Закарпатского обкома комсомола, инструктором обкома партии. Она закончила Ужгородский университет, получила специальность историка.
В последние годы работала в школе на далекой Печоре. Шутит: «Старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути».
Вспомним, товарищ
В Москве, в сквере у Большого театра, они встречаются через каждые пять лет, 9 мая. Приезжают из Чарджоу и Таллина, Ростова и Нижней Тавды, из Крыма и Молдавии. Вместе с ними и Прасковья Кондратьевна Агеева (Ламзенкова) — старший инженер управления капитального строительства Челябинского радиозавода. Оргкомитет бывшего 125-го отдельного полка связи 3-й гвардейской армии — Бабурин, Рычагова, Козин — никому не забудет послать приглашение. Последняя такая встреча состоялась 9 мая 1975 года. В своей квартире принимал однополчан бывший командир полка Кац.
Прасковье Кондратьевне дороги эти встречи. Когда сдвигают они стаканы и едят вареную картошку из солдатского котелка, с дымком ее приходят воспоминания о юности, опаленной войной, о Волге и тех, кто остался лежать на ее берегах.
В октябре 1942, года они прибыли в Сталинград. Ночью на катерах переправились на другой берег, окопались у самой воды. Фашистов слышали на расстоянии голоса. Встать во весь рост — значило подставить свою голову под пули.
В окопах Сталинграда дожила Паша до великого дня наступления. Гордо билось ее сердце, когда 31 января 1943 года передавала радиограмму о пленении Паулюса.
Потом были бои под Ростовом, в Донбассе. На могучем Днепре.
Крещение огнем
4 декабря под Сталинград в авиакорпус дальнего действия прибыла радистка Аня Боякова (Антонычева). А уже 22 декабря была награждена медалью «За оборону Сталинграда».
— Меня приписали к бомбардировочному корпусу, — рассказывает Аня. — Был в его составе и женский полк. Приказ получат, смотришь, уже кто-то кричит: «Ну, бабоньки, полетели».
А бабонькам этим по двадцать с небольшим, но летали и бомбили не хуже мужчин. Только и здесь женщинам была небольшая привилегия: больше всех несли потери те, кто летал впереди и в хвосте, а наши летчицы всегда в середине оказывались.
Многие наши девушки служили в авиачастях. Задачи были, на первый взгляд, просты: на новом месте быстро развернуть радиостанцию, установить антенну, выйти на связь.
— Будто ничего особенного не совершали, — замечает Шура Митрофанова, участвовавшая в сражениях под Рязанью, Тулой, в Смоленских лесах, в Карелии и Польше, а также в разгроме Квантунской армии, — мы только там, где это было возможно, заменяли мужчин.
«Мы с Тамарой ходим парой...»
Была Тамара худенькая, с резко очерченными чертами лица. В брюках и военной гимнастерке ее многие принимали за подростка. Знала радиодело, училась на снайпера, имела диплом фельдшера, а смелости была отчаянной. Потому и взяли ее во взвод разведки.
— Примета такая у ребят, — сказал как-то старший лейтенант Меркулов, — если ты с нами, все проходит успешно.
В ту ночь, сдав документы, в маскхалатах, проползли разведчики через проход, сделанный саперами в колючей проволоке. Километров на пять в глубь вражеской территории ушли. Замаскировались возле дороги и считали фашистские танки. Внезапно одна из машин остановилась. Немецкий офицер двинулся к кустам. Перепрыгивая через кювет, наступил Тамаре прямо на спину. Но ничего, как видно, не понял. Остановился. Потом снова — по ее же спине — к машине.
А утром, когда пыльные и грязные разведчики возвратились к своим, полковник Русак, как всегда, встретил Тамару словами:
— Мы с Тамарой ходим парой, мы...
И вдруг обалдело крикнул:
— Да что с тобой случилось?
— Что?
— Ты же седая...
22 августа 1944 года в нейтральной полосе шальная пуля тяжело ранила старшего лейтенанта Николая Ивановича Меркулова. Было это под Подул-Илоаей, в Румынии.
Как старшая по званию командование взяла на себя лейтенант Тамара Агафонова (Кричевская). Теперь она была в ответе за жизнь командира, за жизнь ребят. Не выйти в определенное время в точно назначенный пункт — значило подвергнуть всю операцию огромному риску. Но не зря когда-то Тамара изучала ориентирование на местности. Она вывела бойцов к своим.
Тамара считает, что родилась «под счастливой звездой». Четыре тяжелых ранения — и четыре раза снова вставала в строй!
Первого октября 1944 года, когда 11-я гвардейская дивизия резерва Главного командования вступила на территорию Венгрии, Агафонову тяжело ранило в ногу.
Почти пять месяцев она пробыла в госпитале. Ждал ее здесь приятный сюрприз: Галю Плаксину встретила. Глаза огромные, точеный носик. На всякий случай спросила:
— Вы, случайно, не из Челябинска?
— Из Челябинска.
— Вы в 12-м инорса живете?
— В 12-м.
— А я в 14-м. Тамара я, Агафонова. На ЧТЗ работала в отделе главного конструктора.
— А я в цехе «200».
Галя Плаксина (Денисова) ушла на фронт несколько позже. Она закончила курсы медсестер, успела поработать в 1941-м в медсанчасти ЧТЗ, в госпитале. Выхаживала тяжелораненых. Но рвалась на фронт.
Письмо с фронта
«Красноармейская книжка
Комсорг роты связи. Три месяца, проведенные в ополчении под Ленинградом, закалили ее характер. Но боль и большое личное горе не сделали ее черствой. За внешней суровостью скрывалась редкостная доброта. Она-то умела ценить человеческое доверие!
Сохранилось письмо, адресованное на Урал бабушке Нины:
1943 год».
Да, в тяжелую для Родины годину они быстро становились взрослыми. Они были молоды, и им очень хотелось жить, но никогда никто из них не думал об этом, выполняя очередное задание.
Еду, письма развожу
После одного из боев телефонистка запасного полка связи Люда Семенова почти потеряла слух, но она наотрез отказалась возвращаться домой. Была писарем, развозила почту. И когда стройная, тоненькая стояла она среди летчиков, протягивая им белые треугольнички — весточки от матерей и любимых, радости ее не было границ.
...Медленно набирает высоту У-2. И вдруг проваливается, словно в яму. Люда хватается за ремень. А Лешка, оглянувшись, озорно улыбается. Снова и снова падает самолет.
— Не полечу с тобой в следующий раз, — сердито говорит девушка, выкарабкиваясь из машины.
— За что, Людмила? Я теперь тебя, как на пуховой подушке повезу, увидишь.
Молодость! Нет-нет да напомнит она о себе то полудетской шуткой, то ребячливым смехом. А ведь в сущности Лешка — отличный парень и смелый летчик (в этом не раз убеждалась Людмила в минуту опасности).
Просто мы уцелели...
Я заканчивала свой рассказ, когда пришло письмо от Татьяны Ивановны Усовой (Дьяковой). Читала его и думала: она не будет на меня в обиде, если я прочту его вам.
«Ну, а тем, кому выпало жить...»
Слез не скрывали. Да и как сдержать их, когда пришел час долгожданной радостной встречи. Спустя 30 лет собрались бывшие комсомолки Тракторного, участницы Великой Отечественной войны, 12 из первой группы девушек-добровольцев, ушедших на фронт в мае 1942 года.
Скромные и милые женщины, они и сегодня в строю. Трудятся честно, самоотверженно.
Разве не символично, что почти все они награждены медалями «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина».
Закончила строительный техникум Прасковья Кондратьевна Агеева (Ламзенкова), Нина Владимировна Малая (Осаркова) заведует копировально-множительным участком управления автотранспорта, Наталья Степановна Кочеткова (Якушева) — телефонистка пожарной части № 5. В Южно-Уральской бассейновой инспекции заведует отделом кадров Александра Николаевна Митрофанова, в городской детской больнице работает Валентина Михайловна Малыгина (Агеева), кассиром в магазине — Людмила Васильевна Семенова, киоскером «Союзпечати» Эмилия Николаевна Морозова (Антонова). Вышли на пенсию Анна Яковлевна Боякова (Антонычева), Ольга Ивановна Сальникова (Гнатюк).
Все они были участниками встречи, которой предшествовали годы поиска. Начало ему положило письмо Александры Карповны Кокориной, присланное в редакцию газеты ЧТЗ «За трудовую доблесть» в канун 50-летия Советской власти. Александра Карповна упомянула лишь одну из подруг — Таню Усову.
Спустя год мне удалось узнать, что в числе первых добровольцев была Анна Яковлевна Боякова. Та назвала еще одну фамилию: Тоня Мальчикова. Но Тоня умерла.
В холодный вьюжный день в редакцию позвонили из райисполкома. Просили приехать. Поздравляли столетнюю Екатерину Степановну Кочеткову.
Старушка плохо слышала, и на вопросы отвечала ее дочь Наталья Степановна. Мимоходом я узнала, что Наталья Степановна тоже была на фронте и имеет награды.
Тогда я спросила:
— А вы Анну Яковлевну Боякову знаете?
— Как же, мы ведь вместе учились в Ульяновске.
— А Александру Карповну Кокорину?
— Шурочку?..
От Натальи Степановны Кочетковой (Якушевой) потянулась еще одна ниточка.
...Милые женщины, как нелегко вас было найти! Ведь многие из вас сменили свои фамилии.
О Тане Усовой сведения поступили самые противоречивые. Узнала, что до войны ее семья жила в поселке Озерном. Одна из долгожительниц вспомнила Усовых. Через нее я разыскала брата Тани. Потом отыскала Галину Ивановну Лыкову — инженера завода «Строммашина».
Из Краснодара получила письмо от Надежды Федоровны Ковалевой (Шипулиной).
Разыскать, к сожалению, не всех пока удалось. Я не знаю, где живут и работают Клава Шубина, Маша Гречина, Надя Гордеева, Нина Денисенко. Быть может, кто-нибудь помнит о них?
Юность этих девушек-комсомолок связана с тракторным заводом. И жизнь каждой из них — яркая страница истории заводской комсомолии.
Им было по восемнадцать-девятнадцать лет, когда началась Великая Отечественная война.
А в тылу остались, заменили их девушки помоложе.
«Станок — орудие, участок — поле боя», — так решили члены комсомольско-молодежной бригады пятнадцатилетней Шуры Садиковой.
И я, словно наяву, вижу маленькую, хрупкую Аню Куруч, чьи нежные девичьи руки «обували танки». С трудом доставала девочка до рукояток фрезерного станка, но давала за смену не 180, а 300 и больше деталей.
Тридцать весен с тех пор пролетело. Треть века над нами мирное небо и мирное солнце.
Нашему счастью мы обязаны миллионам советских людей, и тем, кто дошел до Победы, и тем, чьи имена высечены на обелисках славы на Мамаевом кургане, на руинах Брестской крепости, чьими именами названы улицы, площади, скверы. Своим счастьем мы обязаны и девушкам с Челябинского тракторного.
ВСЕ ВПЕРЕДИ. И СЛАВА, И НАГРАДА...
Все впереди. И слава, и награда.
И мир. И тишь. И, может быть, музей.
Все впереди. А здесь бомбежка рядом,
И смертный скрежет танковых осей.
И до предела выжатая фраза.
Окопный, настороженный народ.
И коммунисты — молча, без приказа
Из ряда выходящие вперед.
Сигнал — в атаку! Ветер хлещет в лица.
На штык наткнуться тут немудрено.
И первыми кидаются партийцы,
Иного им в атаке не дано.
Мы — ленинцы, мы все — однополчане
На этих тропах, где горит броня.
Мы столько раз друг друга выручали,
И столько нас не вышло из огня!
Еще немного. Мы додавим гада.
Живи в тиши. Поля боев засей.
Еще чуток... А здесь бомбежка рядом
И смертный скрежет танковых осей.
МЕНЯ ЩАДИЛИ ПУЛИ НА ВОЙНЕ
Меня щадили пули
на войне,
Осколки, те кровавили, бывало.
Они порой шевелятся во мне
Жарою проржавевшего металла.
Уходят годы потихоньку вдаль,
Все отдаленней памятная дата.
И разъедает
крупповскую сталь
Горбатая артерия солдата.
Былое в помощь изредка зови,
Мы научились многому тогда ведь:
Чужую сталь пережигать в крови,
Чужие пушки на заводах плавить.
У ЗЕМЛЯНОК В ТРИ НАКАТА
У землянок в три наката,
В деревеньке, белым днем
Молча падали ребята,
Остывая под огнем.
Танки выли и горели,
И, упрятанный в омет,
Как в ознобе, на турели
Содрогался пулемет.
Руша недругов спесивых,
В пекле яростной струи
Умирали за Россию
Сотоварищи мои.
В час последнего обряда,
На виду родной земли,
Как сражались рядом — рядом
В погребение легли.
И над их последней кровлей
Громыхали, как валы,
Будто крашенные кровью,
Раскаленные стволы.
...В тишине, на зорьке алой,
В чистой россыпи росы,
Я брожу в деревне малой
На окраине Руси,
Там, где в грозной обороне,
В лямке общего гужа,
Был убит и похоронен
Полк, не сдавший рубежа.
Там, за старицей-рекою,
В черном трауре до пят,
Над заплаканным покоем
Наши матери скорбят.
Тишиной и небом синим
Там склонилась над звездой
Матерь вечная Россия,
Обойденная бедой.
ПОМНЮ
Помню серые колонны
На истерзанном шоссе.
Я вас помню, Аполлоны,
В полной силе и красе,
В маскхалатах полосатых,
В кирзе, выходившей срок,
Почерневших от надсады
В грязном поле без дорог.
Помню в слякотных окопах,
В сгустках крови и огня,
В час, когда гудела копоть,
Грузно рушилась броня.
Помню ваш порыв единый
И терпенье на посту,
Помню ранние седины,
Ваших шрамов красоту.
В чистом поле, у ракиты,
Там, где ворон крик простер,
Я вас помню, Афродиты,
Сострадание сестер.
Помню девочек служилых,
Наших нянек и врачей,
Рук натруженные жилы,
Чары сказочных очей.
Помню свист над городами,
Смерть на холоде дрянном
От прямого попаданья
В красном дыме кровяном.
В далях долгого похода
Жгли вас стужа и жара,
Вашу жизнь четыре года
Убивали снайпера.
Вас душили пыль и порох
В той немыслимой дали,
И остался в ваших порах
Прах металла и земли.
Не с того ли у России,
В беспредельности путей,
Нет ни чище, ни красивей,
Ни сердечнее детей!
ТАК ДЛЯ МЕНЯ НАЧАЛАСЬ ВОЙНА
Славная была биография у нашей 4-й Донской казачьей дивизии: создавал ее еще в гражданскую С. М. Буденный, а с 1933 по 1937 год командовал дивизией Г. К. Жуков, но в сорок первом, перед самой войной переформировали ее в 210-ю механизированную дивизию. Стояли мы тогда в Минской области. Сдали своих добрых скакунов и стали получать автомашины, танки, броневики.
Меня назначили начальником бригадной (на два полка) школы по подготовке младших командиров. 21 июня вечером я получил распоряжение начальника штаба дивизии: разгрузить прибывший на станцию эшелон с автомашинами и мотоциклами.
В 3 часа 22 июня курсанты приступили к разгрузке эшелона, а в 04.00 налетели немецкие самолеты и начали бомбить станцию. Так для меня и моих курсантов началась война.
В составе 20-го механизированного корпуса генерал-майора Никитина дивизия вышла на рубеж обороны по бывшей границе с Польшей в районе Барановичи.
Немцы бомбили почти непрерывно. Часто фашистские самолеты на бреющем поливали нас свинцом из пулеметов. Десантные части противника действовали в нашем тылу.
Трудно было в таких условиях отражать атаки. Гражданское население вклинивалось в наши боевые порядки. Но дивизия, как и корпус в целом, мужественно отбивала удары врага. Примечательно, что сбить нас немцы с занимаемых позиций не смогли. Вплоть до 28 июня, пока не стало ясно, что корпус уже в глубоком вражеском тылу, и было принято решение об отходе.
Тяжелые первые дни войны никогда не изгладятся в моей памяти. Вот один эпизод. 24 июня, раннее утро. Мы с комиссаром школы Яковом Васильевичем Пшеничниковым обходим передовые позиции курсантов. Идем по высокой ржи, которая так высока, что почти в наш рост. Тихо. И вдруг в этой тишине не то стон, не то писк...
— Подожди здесь, я сейчас узнаю, — говорит Пшеничников и скрывается во ржи.
И вскоре зовет меня:
— Товарищ капитан, иди сюда, здесь такое...
Я бросился на его голос. И увидел действительно «такое», что занялось сердце.
Во ржи лежала убитая молодая женщина, рядом с ней — два детских трупа: девочка- лет шести и мальчик лет двенадцати. А еще один малыш не старше двух лет, весь перепачканный кровью, дергал мертвую мать за кофточку и не плакал, для этого у него уже не было сил, а тихо так попискивал. Глазки его оплыли от комариных укусов, и он почти не поднимал их.
Пшеничников наклонился над трупами.
— Их, видимо, еще вчера пулеметной очередью с самолета срезали, — заключил он.
— Ох ты, горемычный! — вырвалось у меня. — Всю ночь возле мертвой мамки.
Я взял малыша на руки. Он обхватил меня за шею и не отпускал, пока мы не принесли его в свою санчасть и не сдали врачам.
Что с ним стало потом, я не знаю. Потому что скоро сам попал в беду.
Нашей школе были приданы артиллерийский дивизион и танковый батальон. Мы прикрывали отход основных сил и попали в окружение. Отбивались, пока были снаряды, гранаты, патроны. Но наступил момент, когда они кончились. Что делать?
Ужаснее положения для солдата нельзя придумать. Можно биться с врагами, не имея хлеба, не имея воды. А когда нет боеприпасов?
Но мы ведь не просто солдаты. Мы — советские солдаты!
И мы пошли в штыковую.
Обычно немцы не выдерживали наших штыковых ударов и отступали. Но сейчас они, догадываясь, что у нас нет даже патронов, с автоматами наперевес нагло шли на нас.
Когда до сближения двух лавин осталось совсем немного, я выбрал для себя цель — офицера, шедшего в строю. Намеревался нанести ему удар прикладом автомата. Но сойтись в рукопашную не пришлось: враг раньше открыл огонь.
Я получил пулевое ранение в живот и левую ногу. Ранение было тяжелым, и я остался на поле боя. Случилось это 5 июля, на тринадцатый день войны.
На другой день утром белорусские крестьяне убирали с поля боя трупы и наткнулись на нескольких раненых. Среди них был и я.
Нас погрузили на подводы и после долгого и тяжелого пути по лесам спрятали на сеновале во дворе лесника Тимофея Никифоровича Демидовича. У него была большая семья: жена Лукерья Родионовна и 8 дочерей. Все знали, что за укрывательство советских командиров, комиссаров, коммунистов немцы расстреливают людей. Рискуя жизнью, семья Демидовича делала все, чтобы раненых вернуть к жизни. Благодаря заботам этой семьи более двадцати офицеров были возвращены в строй и продолжали борьбу с фашистами.
На сеновале нас было семеро офицеров. Четверо русских, один украинец, один татарин и один мордвин.
А через два дня в доме Демидовича разместился штаб немецкой дивизии. Семья наших спасителей и лечившая нас врач (была из Бобруйска) лишились возможности посещать нас. Тимофей Никифорович пошел на хитрость. Он попросил детей устраивать во дворе игру в горелки, а прятаться на сеновал. Часовые на игру детей не обращали внимания, и благодаря ребятам мы стали получать, продукты.
Особенно рискованно действовали Таня Демидович и ее подруга Лида Бабич, им в ту пору было лет по тринадцать-четырнадцать, и брат Лиды — Гриша. Они снабжали нас не только едой, медикаментами а еще свежей информацией. К тому же доставали оружие.
Можно было только восхищаться мужеством старших дочерей Демидовича Кати и Нины, которые без устали стирали и сушили кровавые бинты и тряпки, ежеминутно ожидая, что немцы застанут их за такой работой.
Так продолжалось более двух недель. За это время лишенные нормального медицинского ухода двое наших офицеров умерли. Их трупы лежали вместе с нами. А когда немцы выехали из дома, хозяин и его семья перенесли нас в лес, где, как они узнали, нашим армейским врачам удалось вырыть землянку и устроить временный лазарет. Здесь мы получили необходимую помощь.
Почти два месяца функционировал этот наш госпиталь, пока мы не набрались сил настолько, чтобы начать выход к своим. И мы вышли, громили потом врага на разных фронтах от Балтийского до Черного моря. И всегда добрым словом вспоминали своих спасителей — белорусских колхозников.
Недавно с большим трудом мне удалось разыскать семью Демидовича. Вскоре добрая белорусская семья радушно встречала нас. Вместе со мной поклониться и сказать «спасибо» моим спасителям ехали: моя жена Нина Андреевна, тоже участница Великой Отечественной войны — санинструктор, прошедшая вместе со мной в одной части путь от стен Москвы до Сталинграда и Берлина, сын Вячеслав — капитан Советской Армии и его супруга Тамара.
Радость встречи омрачилась отсутствием главы семейства. Осенью 1941 года, после нашего ухода, он был схвачен и зверски замучен фашистами. Перед смертью фашисты раздели его и долго били палкой на глазах всей семьи (младшим из дочерей было по 5—3 года), требуя, чтобы он отдал документы и оружие раненых, закопанное в лесу.
Так погиб патриот Родины, ценою жизни спасший советских воинов. Жена его, Лукерья Родионовна, умерла в тяжелое послевоенное время. Дочери Тимофея Никифоровича проживают в Кировском районе Могилевской области. С ними я и имел счастье встретиться.
Большую помощь в розыске сестер оказал нам Кировский райком КПБ и заслуженный учитель Михаил Михайлович Ярчак. Мы были очень тронуты теплым приемом, сказанным нам в Белоруссии.
Встречались со школьниками, с колхозниками, с ветеранами войны и бывшими партизанами. Были приняты секретарем райкома партии.
Во время бесед мы вновь и вновь возвращались к именам тех, кто заплатил самую дорогую цену за победу над фашизмом — жизнь.
Это лесник Демидович. Это его друг и помощник — Демешко Борис. Это Бабич Григорий — комсомолец, активист. Это его сестра Бабич Лида, которую затравили собаками фашисты. Лишь чудом удалось избежать смерти Демидович Тане и ее сестрам. Да и не осталось никого в Малиновке, не тронутых войной, как и не осталось самого села.
В мемориальном комплексе «Хатынь» есть земля из села Малиновки, жители которой до конца остались верными своей социалистической Родине, своему патриотическому долгу.
ФАНТИК ОТ «СЧАСТЛИВОГО ДЕТСТВА»
Час прощальный
Реглан вкусно пах кожей. Сочно поскрипывала портупея. В темно-синей густоте гимнастерки парили серебристыми птицами эмблемы. Они гордо вещали миру: этот человек не простой, этот человек — пилот. Не нынешний летчик (слово-то бесцветное, куцее), а именно пилот!..
Запомнились еще его глаза, голубовато-серые. Веселые. Даже озорные...
— Ты останешься за главного, — голос его чуть дрогнул, но тут же повеселел, даже слишком повеселел, — не куксись, скоро я вернусь. Выше голову, сынок!
Он порылся в карманах и вынул конфету.
— Возьми-ка! Не ешь, вырабатывай силу воли, жди меня. Вернусь и пополам поделим...
Это было в пронизанный радостным солнцем воскресный день двадцать второго июня сорок первого года. По радио пели:
Отец хлопнул меня по плечу. Легонько обнял маму. И ушел. Как уходил на аэродром свой ежедневно. Только на этот раз у меня оказалась шикарная шоколадная конфета с золотой надписью по глянцевому красному фантику — «Счастливое детство».
Прошел долгий, томительно долгий год...
1. Не смейте сюда являться!
Сны отставали от жизни. Снилось давнее, казалось, навсегда забытое: румяные лепешки. Пухлые довоенные лепешки шипели на сковородках. Дышали сытым теплом шаньги. Сочился сладко-вишневым соком пирог...
Странное холодное лето незаметно перелилось в сухую осень. Серела вокруг города взъерошенная от беспрестанных ветров степь. Стыли возле безразлично-зеленой воды безлюдные пляжи. В выцветшем небе толклись пустые безжизненные облака. На форштадском глинистом обрыве валялись обломки гипсовых рук и ног, бурые от крови повязки, гнойные бинты и прочие госпитальные отходы. И на Урал нам с Аркашей приходилось ходить как раз мимо этой страшной свалки. Шли мы здесь быстро, почти бегом. Торопились к излучине, туда, где река билась о правый яр, рвала берег трещинами, съедала в водоворотах песчаные глыбы. Опасное место. Но именно здесь лучше всего клевал юркий, хитрый, жирный голавль...
Аркашка медленно разматывал леску, следил за поплавком и дергал удочку всегда наверняка. У меня же, увы, не оказалось рыболовного таланта. Около моего крючка, я видел, голавль вился. Чувствовал, как жадно хватал он наживку. Дерг — пусто!
Утешало меня воображение. Я мечтал и явственно представлял, как мне, наконец, поймается огромная рыбина. Мы потащим ее домой вдвоем на жердинке. Прохожие будут восхищенно качать головами. А Волька взглянет на меня удивленно и красиво, точь-в-точь, как киноактриса Любовь Орлова, на которую она, по-моему, была ужасно похожа. Сивая — раз. Веселая — два. Пела — три.
Уходили с Урала до того, как садилось солнце. Боялись возвращения лихорадки. Она и так истерзала нас. На дворе жарища, а тебя бьет будто током, на койке чуть ли не на метр подскакиваешь, а зубы лязгают так, что на соседней улице слышно.
Малярия пришла вместе с войною. Озера заливали нефтью — это чтобы комарье извести. В школе насильно давали противный зеленый акрихин. Но малярия не сдавалась. Притихнет, а сырым вечером вдруг ка-ак схватит! Казалось, все болели. Пожалуй, один Илья Дмитрич (среди своих просто Илюха) не поддался лихорадке. Порой среди урока он поднимет коричневый палец, утвердит его перпендикулярно земной поверхности и продребезжит:
— Пейте полынную настойку. Народная медицина сильнее любых профессоров.
Последователей, однако, у Илюхи не было. Акрихин, зажмурясь, можно проглотить, а его настойка не лезла в горло. Рот обжигало горечью, и весь день эту самую горечь ничем не вытравить. Тезка литератора — Филя Письменов утверждал, что этой настойкой можно прожигать броню легких танков. Конечно, он преувеличивал. Иронизировал, по выражению математички Ольги Федоровны. Да иначе он не мог поступать, ибо его мать работала в эвакуированном медицинском институте.
— Приходится поддерживать авторитет врачей, — говаривал Эдвард Винсловский.
О, Эдик умел говорить. Он в основном умел хорошо делать два дела: красиво говорить и поразительно притворяться, мог на уроке пропеть петухом и тут же принять невинный вид, при вызове к доске вдруг натурально побледнеть и внезапно заболеть. От него мы впервые услышали о системе Станиславского.
— Мировая система. Кто овладел ею, тот может перевоплотиться в любого...
— Даже в отличника? — спросил его тогда Филя и прикрыл черные глазки, дабы не разгадали — всерьез спрашивает или ехидничает по привычке.
Эдик пояснил, что для овладения системой необходимо окончить институт.
— Ха, — усмехнулся Филя, — раз институт окончен, зачем в отличника перевоплощаться? Кому эта канитель нужна? Дорого яичко к христову дню.
Это он копировал Илью Дмитрича. Тот всегда поговорки приводил. Особенно, когда мы шумели. Скажет, к примеру: «Красна птица перьем, а человек ученьем», — и класс утихает, думает.
У Илюхи поговорки, что у географа Никанора Николаевича — указка. Никанор берет в свою единственную руку указочку, подходит к разбушевавшемуся ученику, легонько трогает кончиком указочки прическу нарушителя, и тот умолкает...
— До завтра, пока! — сказал мне Аркашка.
И я вспомнил, что завтра с утра надо идти в школу, которую уже заняли под госпиталь. И нас опять — в который раз! — будут переводить в другое здание.
Мама пришла с завода, когда я уже спал и успел увидеть во сне свою непойманную рыбину — нечто среднее между огромным пескарем и маленьким кашалотом. Приятно закончился день: хоть во сне, но рыба была изловлена...
А на следующий, напряженно-ветреный день впервые по радио прозвучало ожегшее всех слово — «Сталинград». Значит, правду шептали в очередях: «Немцы вышли к Волге». С суровым ожесточением диктор повторял через каждый час:
«В течение 25 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-западнее Сталинграда, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Прохладной и южнее Краснодара».
Мы слушали перечисление городов, как слушали бы фамилии погибших родных. Старухи, глядя на черно-серые тарелки репродукторов, крестились.
В школе нас построили во дворе и зачитали списки. Нам повезло — класс оставался в прежнем составе. Только добавили пятерых. Учиться будем в небольшом здании на Советской, в двух шагах от бульвара и трех — от Урала. Красота!
Мы почти полным классом двинулись на Советскую и прошли мимо будущей школы (внутрь не пустили). Затем Аркадий, Филя, Эдик, Славка Воробьев и я пошли на бульвар полюбоваться рекой. И на свободе покурить. Эдик где-то ради такого случая добыл пачку «гвоздиков». К нам присоединился один из новеньких, которого, как оказалось, Эдик знал раньше.
Мы уселись на парапет, свесив ноги вниз, закурили, пуская дым точно на восток, в сторону, лежащей за Уралом, Азии. Тут и состоялось знакомство с новичком. Он был худ и черен, но рука была крепкой. Звали его Сережей Осениным. Чуть не Сергей Есенин. Конечно, спросили, а не пишет ли стихов? Увы, он стихов не писал. Ну, что ж, хватит на наш класс и одного поэта (таковым являлся я, именно мне приходилось писать в стенгазету стихи к каждому празднику).
Сережа оказался молчаливым. Смуглое лицо его было сосредоточенно-серьезным. Он, как и Эдик, курил по-правдашному, затягиваясь. Я сразу как-то почувствовал к нему расположение. Красивый, высокий, сильный, печальный — Сережа привлекал уверенностью в себе и некоторой загадочностью, что ли. По его виду, жестам, скупому разговору угадывалось раннее знание жизни. Он наверняка знал больше нас с Аркашей. Мы были фантазерами. И это порой ставило нас в весьма неловкое положение. И лишь однажды воображение сыграло, как сказал бы Эдик, положительную роль. Но об этом исключении потом, в свое время.
Побродили по роще. Шелестели на ветру тонкие тополя. По речной воде бежала рябь. Мелкая, как от дождя. Небо же было чистое, бледное.
Вечером Аркаша и Сережа зашли ко мне почитать «Два капитана» Каверина. Книжка была старая, пухлая, разъединившаяся по листкам. Читать такую очень удобно. Сразу одну книгу могли читать практически столько же человек, сколько в ней страниц. Сережа читал начало, Аркадий середину, а я дочитывал (уж который раз!) последние главы. Книга мне нравилась очень. Герой, Саня Григорьев, сирота, не пропал, а благодаря воспитанию силы воли сумел попасть в авиацию.
Мама пришла усталая. Взяла оставшийся суп, разогрела. Поставила чугунок на стол.
— Ну, герои, поможете мне? Берите ложки и — в бой!
Это у нее от отца передалось: шутить тогда, когда даже плакать хочется. Супа там в чугунке одному-то еле-еле... Мы отказались.
— Что ж не представишь друга?
Она улыбнулась бледными губами и показала на Сережу солдатской ложкой. Ей всегда нравилось, когда у меня товарищи. И чем больше друзей, тем ей отчего-то приятнее было. Хотя у самой подруг не было. А может, от того, что не было у нее подруг, она радовалась моему окружению?
— Понимаешь, мама, какая история — имя и фамилия у него почти как у поэта. Сергей, но не Есенин, а Осенин.
По идее эти слова должны были еще больше развеселить маму, но случилось совсем непонятное. Совсем на нее не похожее. Она вдруг бросила ложку в чугунок со злым громким стуком, встала резко из-за стола, побелела лицом. И чужим голосом сказала:
— Я вас очень прошу, Сережа, уйти сейчас же от нас.
Он медленно пошел к выходу. А мама, срываясь на крик, глядя куда-то вверх, в потолок, не могла остановиться:
— Я прошу не являйтесь сюда. Не смейте сюда являться! Пока я жива...
Сережа ушел. Мама стихла, уронила голову на руки. Я подумал, что она заплакала. Нет, она подняла голову: лицо ее было каким-то застывшим. Она подошла к кровати и одетой повалилась в постель.
Я ошалело разглядывал сброшенные ею туфли. Их купил когда-то давно-давно отец. Наимоднейшие туфли наимоднейшего цвета беж...
От отца не было писем уже четвертый месяц.
Так хотелось заплакать!
Пока я разглядывал туфли, незаметно ушел Аркаша.
2. Любовь Орлова и Никанор
Мы учились в третью смену. Вечером. При тусклом желтом свете. И те годы мне запомнились в цвете: рыжеватые, напряженно-молчаливые.
По натуре я разговорчив. Хотя часто моя болтовня вредила мне жестоко. И в целях закаливания воли я старался сдерживаться. Раз даже молчал два урока. На обоих получил по двойке.
На географии подкатился к Сереже, окольным путем решил выведать у него, почему мама так обошлась с ним. Ничего не узнал, но был изгнан «за разговорчики» Никанором с урока. Хотя надо честно и объективно признать, что с нового учебного года наш Никанор подобрел. Обычно он даже за паузу в ответе сердился и снижал отметку. Нынче паузы на оценку не влияли, но по-прежнему он сердился на мямлящих и язвительно ухмылялся, выписывал указкой затейливые узоры в воздухе.
С нового учебного года Волька начала носить новую прическу, которая сделала ее сразу старше, особенно, если посмотреть издали — прямо-таки взрослая девушка. Их девчачья школа располагалась напротив нашей. И домой доводилось ходить нам с Волькой вместе. Честно признаться, потому ходили вместе, что я хитрил, поджидал ее на углу. Именно на углу у меня всегда расстегивался портфель, развязывался шнурок на ботинке, отрывалась пуговица.
Волька загорела за лето сильно. Стала как негритянка. А волосы, теперь зачесанные назад, совсем выгорели, сделались белыми. Откуда-то появилась у нее новая, снисходительная улыбка и привычка щуриться, смотреть на тебя остро, будто свысока.
Как бы то ни было, а я любил Вольку. Любил давно. Со второго класса. И, как ни стыдно признаться, ревновал. Понимал, что ревность — пережиток капитализма, но ревновал.
...На толкучке продавали все, что угодно. Меня же особо привлекали старые книги. Именно там, у старушки в золотом пенсне, я купил за десятку (что за деньги! Буханка черного хлеба стоила восемьдесят рубликов!) потрепанную, без обложки, книгу какого-то мудрого француза. На все случаи жизни француз приводил соответствующие изречения. Я их учил наизусть. Укреплял память и, конечно, при случае мог выдать мудрую фразу и посоперничать с Эдиком. Так вот, ревнуя Вольку, я тщательно оберегал ее от длительных контактов с Эдиком и Сережей. Первый был красив и красноречив. Второй мог подействовать на Вольку, как человек, чье имя созвучно Есенину. Хотя в школе творчество «упадочного поэта» не изучалось, стихи его все читали взахлеб, а песни пели и в радость, и в горе.
Волька на этот раз вроде бы даже сама меня ждала. По крайней мере, я задержался, договариваясь с Аркашей насчет вечера (встретимся на бульваре! Или нет, лучше у моста...), в общем, я задержался, а Волька не ушла с угла.
— А мне купили новые ботинки, — сообщила она мне так, будто передавала сводку Совинформбюро, — тебе нравятся?
Ботинки обыкновенные. И не мне же их купили. Почему же они должны мне нравиться или не нравиться? Вот она, женская логика! Я не знал, что ответить, но тут тренируемая ежедневно память услужливо подала соответствующую цитату из французской книги. Еще не вспомнив до конца, я машинально раскрыл рот и:
— Подобно тому, как рыбу надо мерить, не принимая в расчет головы и хвоста, так и женщин надо разглядывать, не обращая внимания на их прическу и башмаки.
Цитату я выдал слово в слово, но произвела она, увы, не тот эффект, который ожидал. Волька вздернула голову, сощурила глаза и презрительно бросила:
— Дурак!
Солнце в моих глазах на секунду потемнело. Я нагнал Вольку, попробовал объясниться. Она зажала уши ладошками. Прибавила шаг. Не бежать же за ней на виду у всей улицы, Я сделал безразличный вид и направился домой. Мама спала. На столе стояла обернутая в одеяло пшенная каша. Аппетит — пропал, но я (только для закалки воли) съел кашу.
Тихонько подкрутил репродуктор. Диктор прошептал доверительно:
«В течение 11 сентября наши войска вели упорные оборонительные бои в районе Сталинграда. После многодневных ожесточенных боев наши войска оставили город Новороссийск...»
Мама во сне мучительно всхлипнула. Тяжелая долгая смена у станка — она работала на патронном заводе, да еще учеба на курсах медицинских сестер выматывали у нее все силы. Я осторожно прикрутил радио и пошел на улицу.
Все как-то шло неладно, наперекосяк. Ко всему еще три двойки обозначились в журнале против моей фамилии. Правда, все три были по-немецкому языку. Филя, на что старательный ученик, а и то хватал по-немецкому колы. Однажды он даже осмелился заявить завучу при всем классе:
— Не могу учить язык фашистов.
Завуч, конечно, не стала ругать Филю и других двоечников. Конечно, она прочла лекцию о том, что язык народа не виноват, а виноват Гитлер. Что на немецком языке писал Маркс и Гете. Но никого не убедила. И, почувствовав это, вздохнула, попросила нас сидеть тише ради уважения к старушке учительнице. Нине Николаевне было где-то лет под сто. Она и не требовала много от нас, только тишины. Отвечать ей было легко. Прямо с места. Читаешь немецкий текст, и потом русский перевод, написанный между строк учебника мелким почерком Эдика. Он знал немецкий не хуже русского. Знал он также польский и украинский.
Однажды он принес газету с такой заметкой.
«Получено сообщение о боевых действиях польского партизанского отряда, руководимого Казимиром Соколинским. Польские патриоты недавно совершили нападение на мастерские по ремонту танков. Перебили охрану и уничтожили семь ремонтировавшихся немецких машин».
Эдик был восторженным человеком, Он зачитывал заметку каждому и восхищался далекой Польшей:
— В центре оккупированной Европы, а борются!
— Подумаешь, семь танков, — сказал ему какой-то старшеклассник, — немцы рвутся к Баку, отрежут нефть. Что тогда?
— Дам по шее, — ответил Эдик, — узнаешь. У нас Бугуруслан есть... Если мы льем нефть в малярийные озера, то ее хватит и на фашистов.
Эдик умел говорить. И убеждать. С ним я хотел бы встретиться. Рассказать о маме и Сереже. Конечно, оказали бы вы сегодня, проще спросить было маму. Сегодня и я бы спросил. Но тогда было другое время. Другие были и мы...
Мама говорила мне лишь то, что считала нужным. Она не любила расспросов. И потом я чувствовал, что любое напоминание о том вечере ее бы больно ранило.
Эдика дома не было. Аркаша ждал меня вечером. И я пошел туда, где можно было отвлечься и досыта помечтать. В кино.
Зал кинотеатра «Октябрь» выглядел совсем не так, как в мирное доброе старое время. Тогда в холодноватом каменном фойе продавали эскимо, лимонад, конфеты с ликером. В зале сверкали полировкой кресла. Зритель был дисциплинированный. Сейчас же мозаичный пол пустынного фойе казался слишком липким от грязи. В зале щелкали семечки. И было все неуютным, спешащим, как на вокзале.
И Любовь Орлова выходила на экран не смешливой Анютой, не Марион Диксон, нашедшей счастье в СССР, не пробивной Дуней-Стрелкой, а несчастной, запутавшейся в сетях иностранной разведки, загубленной врагами народа женщиной. Герой фильма инженер Кочин разглядывал волосы Орловой и восхищался, как они блестят на свету. Говорил вроде бы о прическе, а на самом-то деле о своей любви. И Орлова, хотя и делала вид, что не понимает его, отлично понимала все.
Бывают же на свете все понимающие с полуслова, с полувзгляда девчонки. Может, Волька не понимает меня оттого, что не любит? Но ведь она ни на кого другого вроде бы не обращает внимания. А раз бывает со мной, то все зависит, конечно, от меня самого: надо сделать все, чтобы она не могла не полюбить меня. Не может быть любви безответной. Большая любовь одного обязана вызвать такое же чувство и у другого. Об этом, правда, у француза не было сказано. Но это я вывел сам, на основе собственных знаний, почерпнутых из кино и литературы. Если человек совершает героический поступок, ставит рекорд, отличается талантом или трудом, его, как правило, вознаграждает не только правительство, к нему именно-то и приходит настоящая любовь. Значит, я должен стать необыкновенным. Героем. И хочет или не хочет, а полюбить ей меня все же придется.
Так думать хорошо в темном кинозале. И представлять на месте Орловой Вольку тоже легко, сидя в кресле, а выйдешь из кинотеатра и...
После яркого экрана улица показалась хмурой. Ко всему, еще и дождь пошел. Он тихо стекал холодноватыми струйками с крыш, растекался лужицами по тротуарам, но иссохшую землю под деревьями был напоить бессилен.
Аркаша, преданный мой друг, стоял на условленном месте — в начале лестницы, ведущей от бульвара к Уралу, терпеливо стоял под монотонным дождем, на самом ветру и ждал.
Мы молча ушли от ветра под защиту дощатого сарая. Прижались в сухом уголке друг к другу. И тогда лишь Аркаша сказал ломким голосом:
— Нашего Никанора обокрали. Все из дому унесли, дочиста...
3. Корябушки
У нас уж так: ежели жара, то асфальт плавится, ежели ветер, то крыши сносит, а дождь пойдет — значит, недели на две, а то и на три.
— Континентальный климат, — пояснил Эдик. Но от пояснения легче не становилось. Грязь, особо у нас в Фронштаде, образовалась непролазная. Ботинки не просыхали. Ходили с мокрыми ногами. Но не простужались.
В Ленинском сквере облетели листья. И среди смоляно-черных мокрых ветвей резко выделялся серебристый колокол радио. Под столбом в любую погоду стояли люди, слушали последние известия. Подойдешь, и жестяной голос докладывает все одно и то же:
«В районе Сталинграда продолжались ожесточенные бои. Севернее города после упорного сражения немцам удалось занять один населенный пункт...»
И вот в это тревожное хмурое время Илья Дмитрич, наш старославянский Илюха, вдруг объявил, что в музее открылась выставка картин местных художников и что мы должны посетить эту выставку. Война, а тут вам картиночки — видочки! Конечно, никто не пошел бы. Соврали бы, что были, и точка. Но Илюха не так уж прост. Он поднял палец и, когда гул в классе временно стихнул, проскрипел:
— И каждый напишет свое мнение о выставке. Это будет домашним вашим сочинением. «Может, вся свадьба и песни не стоит?»
Ну, поговорка сделала свое черное дело: класс молчал. Так и пришлось тащиться на выставку. Мы пошли вместе: Аркаша, Филя, Эдик и я. Причем я уговорил и Сережу. Он не хотел идти. Может, он на меня сердится? Из-за мамы? Так при чем я здесь? Я за этот странный случай и так чувствую себя неловко перед Сережей. Вот не виноват, а неловко как-то... Никого не стал бы упрашивать, унижаться. А его упросил. Пошел с нами. Понял, что я не отстану, пока своего не добьюсь. Любыми путями, но я бы его затащил в музей. Раз решил — все, точка! У меня даже шальная мысль промелькнула, что будь он девчонкой и я бы папину конфету, может, отдал, а уговорил бы. Ну, не всю конфету, конечно, а свою половину, возможно, и отдал бы...
От отца письмо все же пришло. Короткое. Бодрое. На листке нарисован Гитлер, бешеные глаза, над низким лбом свисала черная челочка, руки загрубевшие в крови. Никто не звал его к нам. Полез. И лезет, лезет. К Волге уже долез, гад...
В музее было тихо, как в госпитале. Белые стены. Белая лестница. И даже каким-то лекарством попахивало.
Выставка занимала один зал. Картины навешаны были по стенам от потолка до пола. Глаза разбегались...
Мы встали у порога. Даже Эдик и тот оробел. Тут еще прямо перед нами с большого полотна на нас смотрел смертельно раненный матрос с гранатой в руке. Мучительно, укоризненно смотрел.
Наверное, мы бы потоптались у порога и ушли, если бы не подошла молодая женщина в черном костюме. Ее темно-синие глаза были теплыми и даже знакомыми. Она улыбнулась всем нам, а спросила Сережу:
— Это твои?
Он ничего не ответил. Мы посмотрели на него. Он покраснел густо, и тут мы догадались, что женщина — его родственница, так похожи они были. Эдик все же быстро освоился и взял инициативу в свои руки:
— Нам задано сочинение о выставке. Не будете ли вы столь любезны пояснить работы?
Она еще ласковее улыбнулась и помолодела. Это уж потом я заметил, что все люди искусства любого возраста порой могут казаться ровесниками и юношам, и зрелым людям. Видимо, они умеют перевоплощаться, потому и сходятся легко с людьми, потому, наверное, с ними всегда интересно всем. А молодеют они не столько от улыбки и доброты, сколько, если можно так выразиться, от профессиональной необходимости — быть в душе всегда молодым. Без молодости и свежести восприятия окружающего не может быть художника. Но это я понял после, а тогда в зале выставки я только восхитился красотой и молодым задором женщины. Я, честно говоря, мог в нее влюбиться с первого взгляда и навек, если бы не было на свете Вольки...
Женщина была художницей. Звали ее, как и мою маму — Людмилой Александровной. Ничего в этом особенного не было, ибо я давно замечал, что в определенные годы бывает мода на одни и те же имена. То подряд всех называют Нелями, то Светланами, то Тамарами...
Я тихонько спросил Сережу:
— Кто она тебе?
Я был уверен, что он не ответит, но ошибся. Он коротко бросил мне: «Сестра». Людмила Александровна, не в пример брату, говорила охотно и вдохновенно, предугадывая наши вопросы.
— Спросите: почему вместе с картинами на военную тему мы экспонируем пейзажи? Подсолнушки. Рощицы... Может, вот ты ответишь?
Она обратилась к Славке. Тот пожал плечами.
— Тогда иначе подойду, скажи: за что идут в бой красноармейцы?
Славка уже тогда отвечал, как по газете читал:
— Бойцы Красной Армии идут в бой за Родину.
— Верно. А что такое Родина? Это и роща, и речка, и росистая трава на лугу. Показать красоту Родины и дать бойцу новые силы...
Она говорила не как учительница, а как наша сверстница. Задорная, уверенная в себе, убежденная в необходимости своего дела и своей жизни, отданной этому делу. И я тогда впервые задумался: а кем я стану? Смогу ли найти себе такое же дело, которое захватит меня так же крепко, сольется с моими мечтами, станет самой жизнью моей?
Пока я размышлял, видимо, что-то прослушал. Ибо я вдруг увидел Филю, тихого Филю, дрожащего от возмущения:
— Не согласен! Для меня сегодня лучше самого Левитана плакат, что висит на Доме Советов: «Папа, убей немца!» А вы подсолнушки...
Филя тоже прав: все чаще радио и газеты сообщали о зверствах оккупантов. Сжигали села. Вешали женщин и детей.
Людмила Александровна не отступила, однако.
— Если бандит режет, то, значит, все мы должны поступать так же?
— К нему только так. Кровь за кровь, — сказал Эдик.
— А к другим? К себе?
— При чем мы? — спросил я.
— Разобьем человекоподобных извергов, а дальше? Нам жить. Да и немцам жить надо будет дальше. Если и мы тоже ожесточимся? Чем мы окажемся лучше фашистов?
Дальше спор не разгорелся. Подошел пожилой мужчина, пошептал художнице на ушко, и она, вздохнув легонько, тихо сказала:
— На этом закончим. Если есть вопросы по конкретным работам, задавайте.
Нас больше интересовали ее картины. Их было всего две. На одной — изображен был густой лес и набухшее сизыми тучами низкое небо. Под одним деревом ярко алел цветок. Единственное светлое пятнышко на холсте. Вроде искорки. На второй картине была нарисована маленькая девочка. В больших синих глазах ее стыли печаль и ожидание чего-то. Темные волосы и светлое лицо были чуть смазаны, как на экране при потерянном фокусе. Четкими были глаза и губы, губы робко улыбались...
Мы двинулись по домам, и Аркаша вдруг сказал:
— Ребята, ведь Никанор голодный.
— А мы что можем? — жестко бросил Филя.
— У тебя есть конкретное предложение? — спросил Эдик.
— Есть. На день или два откажемся от корябушек, получим целыми буханками и отдадим Никанору. Как?
Корябушками мы называли тоненькие кусочки хлеба, которые нам выдавали ежедневно в школе. В большую перемену дежурный приносил ломтики на подносе в класс, и мы быстро расхватывали их, стараясь ухватить потолще или еще лучше — корочку.
Мы молчали. За всех ответил Сережа:
— Так и надо сделать, завтра же.
— А то проголосуем, хотел бы я увидеть, кто окажется «против», — поддержал его Эдик, — слыхали, под Люблиным польские партизаны пустили эшелон с фашистами под откос?..
4. Портрет за шкафом
Ночь была холодной. В нетопленой комнате (мы берегли дрова на зиму) пахло сырой глиной. В эту промозглую ночь мне впервые приснилась Волька. Мы шли с ней куда-то по серебристой прозрачной воде. Волька была в черном лоснящемся костюме, как у Людмилы Александровны, Повзрослевшая. Строгая. Я отставал от нее, а она шла и шла, изредка оборачиваясь на меня. Волосы падали на ее лицо, скрывали его под пушистой солнечной волною. Размывали черты, как на портрете печальной девочки. И губы чуточку улыбались...
Утром я проснулся от ощущения какой-то тревоги. И чтобы полегчало на душе, решил полистать своего мудрого француза. Эх и книга! На все случаи жизни в ней есть совет...
Эх, если бы эту книгу прочитала Волька... Я ей как-то пытался предложить ее, но Волька наотрез отказалась. Она читает только тех писателей, которые рекомендует школьная программа. Я же, наоборот, больше люблю читать Джека Лондона, Синклера, Пришвина, Есенина и всех молодых, малоизвестных авторов. Дочитал до конца «Два капитана». Все сцены с Катей я знал наизусть. Я даже любил ходить по улицам поздно вечером в снегопад. Почему-то мне казалось, что именно в такую погоду и время я полнее ощущаю атмосферу повести. Однажды я Вольку назвал Катей...
Жизнь, однако, шла своим чередом и была куда прозаичнее моих сновидений. Дома кончилась крупа и вообще все припасы кончились. По карточкам не давали ничего, кроме вязкого черного хлеба. Розовые, голубые, светло-зелененькие талончики с надписями «сахар», «масло», «кондитерские изделия» и прочими полузабытыми понятиями хранились пока до лучших времен. Мама продала шерстяное платье и купила десяток больших оранжевых тыкв, бутылочку хлопкового масла и банку какой-то серой крупы.
Она никогда не жаловалась, а тут я случайно подслушал, как оказала соседке:
— Какая уж жизнь, тетя Степанида, одно существование. Все я понимаю. Терплю, а вот сердце устает. Боюсь не выдержит... Без него я жить не могу...
«Без него» — это, конечно, не про сердце. Под «ним» мама подразумевала отца. Оказывается, она тосковала по нему каждый день, каждый час... И в голосе ее звучали такая безысходность, что мороз по коже пробегал.
— Надорвешь сердце эдак-то, — посочувствовала соседка, — а, упаси бог, вдруг что случится с ним? Тогда как? Живой ляжешь в могилу?
— Лягу... Без Саши зачем я?
— Эх, беспокойный народ пошел. Мало любят — ругаются, друг дружку изводят. И большая любовь тоже, гляди, до беды за вершок...
Несколько дней в школе не появлялся Сережа Осенин. Аркаша, как староста класса, дал мне поручение навестить больного. Я с удовольствием согласился.
Осенины жили в четырехэтажном красном доме на улице Челюскинцев, рядом с летным училищем. В коридоре, загроможденном ящиками, ларями, тазами, велосипедами и прочей рухлядью, пахло луком и пылью. Тусклая лампочка сиротливо рыжела под прокопченным потолком. Я нашел дверь с номером «13» и постучал. Дверь тотчас же отворилась, и я увидел Сережу. Он был здоров, как бык. Нес ведро с помоями, держал на весу, на двух пальцах. Увидя меня, покраснел.
— Проходи, — произнес он по обыкновению тихо, — я сейчас.
— Кто там, — услышал я знакомый голос Людмилы Александровны, — доктор?
— Нет, это товарищ...
Стены комнаты были, как на выставке, увешаны картинами. На столе валялись тюбики, кисти. И все в комнате было взъерошено, в углу сбились в кучу стулья, на диване лежали большие листы с репродукциями картин знаменитых мастеров, у окна красовался самовар, а на вешалке висели детские платья и абажур. Я осторожно прошел к дивану и сел на краешек. Людмила Александровна появилась из второй комнаты. Она была и теперь, дома, в том же черном поношенном костюме. Я ждал, что она начнет извиняться за беспорядок, но она протянула мне руку.
— Вот какой ты, оказывается. Ну-ка подойди ближе к свету. Так, поверни голову, еще немного...
Она бесцеремонно тормошила меня и разглядывала в упор.
— Вылитый отец. Это очень хорошо, отлично!
Конечно, это неплохо, если дети похожи на родителей, но дает ли сие повод для такого обращения? Пока я формировал свою мысль, подыскивая наиболее изящную форму, Людмила Александровна вдруг оставила меня, быстро подошла к простенку между окон, сдернула чей-то портрет и сунула его за шкаф. Затем села за стол, отгребла от края краски и кисти и посмотрела мне в лицо печальным взглядом. На этот раз и я уставился на нее, почти не моргая. Возле глаз у ней собрались мелкие морщинки. Так мы играли в гляделки, пока не вернулся Сережа.
Когда Людмила Александровна не улыбается, глаза у нее совсем другие делаются. Диковатые, чуть косящие, ждущие какие-то...
— Вот, понимаешь, домашние заботы, — извиняюще пояснил Сережа, — младшие сестренки заболели.
— Оля простыла, а Рита сломала руку, — вздохнув, подхватила Людмила Александровна, — близнецы они у нас, даже болеют вместе. Ты снимай пальто, снимай. Сережа, ухаживай за другом.
Он назвал меня товарищем, а она — другом. Она оказалась щедрее...
— Ну, как там, в классе? — спросил Сережа, вешая мое рыжее пальто рядом с абажуром.
— Все одно и то же. Существенных изменений не произошло.
И все, говорить не о чем. Я встал с дивана, посмотрел в окно. На стекле припаялась серая пыльная пленка. Внизу на улице, носящей имя полярных исследователей, бледнел свежий снежок и от стылой пустынной улицы было по-полярному одиноко и зябко. Странные люди, эти художники. Жить в такой квартире, смотреть в такое окно, а писать солнечные, щемяще прекрасные картины...
Я невольно потянулся к картинам и незаметно увлекся, забылся. Я, как ребенок, которому подсунули книжку с цветными картинками, не мог оторваться от полотен. Стал, как выразился бы Филя, и глух, и нем...
На маленьком картоне — одинокий тополь. Сквозь тяжелые черные листья светится лимонное небо. Такой же тополь есть в роще, прямо возле старицы. Отдельно стоит от всех деревьев. Я был прошлым летом там с Волькой. Перед ее отъездом на каникулы в деревню. И листья против света казались черными, и небо светилось золотисто, прощальным желтым цветом.
— Искупнуться бы сейчас, — предложил я, — жарища, аж листья почернели, бедняжки.
Волька прикрыла мне рот прохладной ладонью.
— Тише, слушай — листья поют!
Листья поют? Они же не соловьи, чтоб распевать. Я думал, что Волька решила разыграть меня. Нет, не смеется. Я прислушался. И действительно свершилось чудо: я услышал, как листья тихонько вздыхали в шелковисто-золотистом воздухе, перешептывались и... пели!
Удивительно, что простой тополь на маленьком картоне заставил вспомнить меня то предзакатное счастливое мгновение, когда мир видится вдруг совсем по-иному, когда сладко падает сердце в предчувствии каких-то перемен.
Наверняка Сережина сестра талантлива. И как все талантливые люди имеет странности. Чей портрет она так быстро спрятала? И зачем? По натуре я ужасно любопытен (тоже имею свои недостатки!).
— ...нравится? — голос Людмилы Александровны дошел до меня постепенно, как бы приближаясь на автомобиле, пробиваясь сквозь плотные слои атмосферы моего проклятого воображения.
— Не страшно рисовать, — спросил я, — зная, что уже были Репин и Рафаэль?
— Очень страшно, — откровенно призналась она. Впервые робко улыбнулась. И как-то вмиг помолодела, похорошела, показалась совсем своей, давней, близкой знакомой...
Она говорила со мной, как с равным. Говорила, рассуждая.
Во время разговора Сережа несколько раз уходил в соседнюю комнату к сестренкам. И хотя ему было нелегко, хотя в доме боролись с болезнью, все же я неожиданно позавидовал ему: он не был в семье единственным ребенком. Почему-то считают, что один ребенок в семье — это плохо лишь для родителей, что он всегда растет эгоистом и эдаким чурбаном, капризным баловнем. Чепуха все это. Хуже всех этому единственному. Он одинок. А что может быть страшнее одиночества?!
Людмила Александровна не отпустила меня без чая. Мы пили военный жидкий чай. Мне и Сереже она выдала по галете. Раньше я читал о галетах лишь в морских романах, их грызли в тяжкие часы кораблекрушений Робинзон Крузо и все следующие за ним герои-моряки. Кроме галет было предложено еще одно редкое блюдо: мелкоструганная и поджаренная морковь. На вкус она напоминала урюк.
Чай располагает к откровенности. Я осмелел и спросил о родителях. Людмила Александровна пояснила ровно, будто речь шла о чужих:
— Мама умерла до войны, отец погиб в июле сорок первого.
— А твой отец? — неожиданно спросила она, и голос у ней дрогнул. Я вгляделся, но кроме внимания ничего не увидел в ее лице, просто мне показалось (заносит мое воображение на поворотах).
— Жив. Пишет, правда, редко.
Вот тут-то, наконец, появился долгожданный доктор. Седенький старичок в высоких калошах. У него, как у всех врачей, было розовое, вымытое лицо и повелительный голос. С ним ушли в комнату к девочкам Сережа и Людмила Александровна.
Ругайте меня! Бейте меня ногами! Снижайте оценку по поведению! Но я поспешил к шкафу и вытащил портрет. И ошалел. С портрета на меня смотрел — я сам. Собственной персоной!..
5. Дрова разной породы
Аркаша принес в класс газету. И зачитал, поглядывая многозначительно на Эдика, о том, что наши самолеты бомбили военные объекты гитлеровцев в Варшаве. Что ж, за последние дни это была единственная утешительная новость. Сводки сообщали:
«В течение 30 октября в районе Сталинграда наши войска продолжали вести напряженные оборонительные бои». «Чудовищное злодеяние совершили немецко-фашистские захватчики в деревне Ольховатка Курской области. Мерзавцы расстреляли всех мужчин деревни в возрасте от 14 до 60 лет».
У нас в школе, как и везде на заводах и в учреждениях, собирали теплые вещи для армии.
Дожди сменились снегами. Распаренная, раскисшая земля враз захолодела. И во вьюжных ненастных узорах побледнело небо, на стенах зданий и заборах прочно намерзла глянцевобелая эмаль.
Все чаще по вечерам гасло электричество. И уроки приходилось делать при коптилке. Тонкий фитилек чадил, пламя шевелилось от дыхания, и по комнате вокруг меня плясали ленивые страшные тени. Мама еще больше замкнулась в себе, почернела, осунулась лицом и, будучи дома, все чаще лежала в вялом полусне, оберегая силы для нового дня. Мне было жаль ее. Но временами жгла сердце обида: даже поговорить не хочет ни о чем, не то, что приласкать. И я все отдалялся от нее....
Билось от дыхания пламя коптилки. Я смотрел на зажатый в латунной трубочке фитилек, на стакан с грязным лигроином, и мне чудилась низкая фронтовая землянка, спящие одетыми бойцы, беззвучно падающая капель с оттаявшего наката. У огня, там далеко, в четырех шагах от смерти, наверняка, кто-то сидит и пишет письмо родным.
Возможно, где-то возле затемненного, замаскированного аэродрома вот так сидит и пишет очередное веселое письмецо отец...
Может, он тоже летал и бомбил фашистов в Варшаве? Ходить в школу было трудно: ранние жесткие морозы вымораживали скопившуюся за осень влагу, и утрами дорогу застилал тяжелый и вязкий туман. Дышать приходилось в варежку.
Илюха говорил о правилах грамматики, о произведениях бессмертных писателей, говорил, время от времени приподнимая желтый от табака палец, говорил, давясь сухим кашлем. Серые, с ржавыми подпалинами усы почти сливались с потемневшей кожей лица, и на этом пергаментно-сухом лице резко выделялись выпуклые водянистые глаза в тонких красных прожилках.
Раздал он наши сочинения о выставке, против обыкновения, без разбора, без похвал. Лучшие сочинения всегда раньше зачитывал. Мне было немного обидно от того, что Илюха изменил привычке. Тем более, что мое сочинение он оценил высоко. На клетчатом листке красовалась вытянутая, с затейливой палочкой, пятерка. Симпатичная, узорчатая, церковно-славянская пятерка.
Я подкараулил на заветном углу Вольку и похвастался:
— Я за сочинение о художниках пятерку отхватил!
Волька спокойно, взросло улыбнулась и подняла ресницы, но посмотрела на меня бегло и испытующе, тут же отвела глаза и махнула кому-то в толпе расходившихся домой девчат, крикнула звонко:
— Значит, в шесть у меня!
Я оглушенно потоптался, чувствуя себя лишним, но решил не сдаваться. И от решимости, от скопившейся тоски по Вольке, от ревности к той девчонке, которой еще надо напоминать о встрече в шесть, я выкинул совершенно неожиданное: вежливо попросил у Вольки портфель, попросил помочь донести портфель. От удивления Волька отдала портфель и пошла рядом. Она быстро, однако, оправилась от замешательства, посмотрела на меня пристально, и я увидел в ее больших золотисто-карих глазах старую ласковость.
— Зима нынче рано наступила, — сказал я первое пришедшее в голову.
— Дай мне твое сочинение, — попросила Волька, — хочу почитать.
Если бы она попросила меня отдать все сочинения, залезть на столб или подраться с целым классом, я бы не отказался.
У крыльца она протянула мне руку. Впервые мне протягивали руку. Нежная рука в пуховой варежке.
— А ты что же не носишь рукавиц, — спросила Волька, — форсишь?
Я пожал плечами. Не мог я сказать ей, что отдал свои овчинные рукавицы для фронта. Мне нечего было сдать больше. Филя принес фуфайку, Аркаша шерстяные носки и кисет с махоркой... Я снял рукавицы и положил на учительский стол — что я, хуже всех? А в тылу и без рукавиц можно пока обойтись. Все равно я люблю руки в карманах держать...
Мама похвалила меня за пятерку. Но когда я скромно упомянул Людмилу Александровну, ибо, честно говоря, без нее я бы не смог так порассуждать о выставке, мама сразу замолчала. И снова давящая, тревожная тишина заполнила нашу комнату.
Сорвались уроки литературы — не пришел Илюха. Заменить его было некому, и мы использовали время по своему желанию. Большинство удрало в кино смотреть боевые киносборники. В оживлении, в праздничной атмосфере неожиданной свободы я вдруг, сидя в темном зале кинотеатра, понял, почему Илюха не стал разбирать сочинения, он перемогался, заболел. Мы бесимся, а он лежит один дома и, возможно, умирает...
— Аркаша, — шепнул я другу, сосредоточенно смотревшему на мерцающий экран, — давай-ка сходим к Илье.
Он ответил, не поворачивая голову, тихонько:
— Я уже подумал об этом.
Я не удержался от улыбки: он думал, а сказал вслух на этот раз ведь я! Я предложил проявить внимание к учителю. И не потому, что он мне пятерку поставил. Пятерки получили еще трое.
Илюха жил в длинной, сводчатой, похожей на гроб, сумрачной комнате. Лежал на кровати под одеялом из) шинельного сукна. Рядом на стуле — стакан с водой, порошки какие-то, книжка стихов Блока. Я думал, что книг у Илюхи великое множество. Ведь литератор. А у него была всего-навсего одна полка. И на ней все больше журналы и тетради. В древних, из «мраморной» бумаги обложках.
— А, юноши, — бледно улыбнулся Илья Дмитрич и приподнялся, сел в постели, кутаясь в одеяло, — приболел некстати. Скучен день до вечера, коли делать нечего.
— Истопить бы надо, — Аркаша нахмурился, — больно уж зябко у вас.
— Благодарю, — усмехнулся Илюха, — но зима, увы, не посчиталась с графиком: нам дрова обещаны во второй половине ноября. Ничего. С базара пока погостимся...
Я отлично знал, как рассчитывать на базарные дрова. Там продавали поленья кучками — по пяти в каждой. Цена разнилась в зависимости от породы: самые дорогие — дубовые, затем вязовые, а мягкая порода — осина да ветла дешевле. Мы дома топили осиной. Польешь керосином, щепками обложишь, бумагой — вроде бы загорятся, но вскоре зашипят поленья, изойдут обильной слезой и один дым дают, тлеют, тлеют...
Горько смотреть на больного учителя. Ведь учитель — это всевидящий, всезнающий, бессмертный человек. Он должен вовремя являться в класс, должен вдалбливать ученикам знания, должен многое и не должен одного — болеть. Когда человек болеет, его жалеют. Жалеть учителя нельзя: он тогда снизойдет с высоты своей, тогда рухнет дисциплина и вообще педагогическая наука пошатнется.
На улице я хлопнул Аркашку по плечу и заговорщицки подмигнул.
— Хочешь, я сейчас скажу, о чем ты на этот раз подумал?
— Ну, — буркнул он, — только без штучек-дрючек.
— Без них. Ты подумал, что надо взять сани, объехать ребят и собрать для Илюхи на первое время топлива.
Аркаша был честным человеком и не понимающим иронию:
— Не угадал. Я не успел об этом подумать. Но идея верная. Идем!
Мы бегали по квартирам наших ребят, не чувствуя мороза, возбужденные. Вот как, оказывается, радостно делать доброе дело. Куда лучше заботиться о других. Когда о тебе хлопочут, то все равно где-то в душе, далеко, а шевелится неловкость.
Дрова Илье мы добывали легко и весело, в конце похода даже с эдаким купеческим размахом, с удалыми прибаутками.
— А ну, торопись, наваливай!
— Сучкастых не берем.
— Для костра святой инквизиции...
Топили печку с великим удовольствием. На Илью избегали глядеть. До чего болезнь учителям вредна: размягчает душу. Уж очень растрогался старик. Смахивал слезу пальцем.
Мы же — все внимание на печку. Изучали породы. Твердые и мягкие. Дубовые поленья желтовато-серые, звонкие. Сосновые — занозистые, но душистые, сливочного вкусного цвета. Вязовые — с красноватым отливом, волокна жесткие, витые...
Жар источала печка щедрый. Мы и не заметили, как Илюха от тепла сморился, затих.
6. Я, кажется, догадываюсь...
Странно устроен человек. Все чем-то недоволен, все что-то хочет, все куда-то стремится. Встретил другого человека и не может забыть. Тянет к нему. Знаешь наверняка, что тебя могут даже унизить, поиздеваться могут над тобой, а все-таки хочется увидеться. Такое стремление, что вся закалка силы воли летит к чертям.
Но вот приходит счастливый долгожданный случай. Ты же упускаешь его, как самый последний идиот и размазня.
Постучали в дверь. Мама вздрогнула, побледнела. Почему-то ей кажется, что похоронки вручают под роспись, как срочные телеграммы. Я открыл дверь и на пороге увидел Вольку. Она принесла сочинение. Я взял тетрадку, И стоял в дверях, пока Волька не ушла. А ведь раз она приходила, то, конечно, уж зашла бы к нам домой. Поговорили бы. Посидели. Не смог пригласить войти даже! Постеснялся...
Я открыл своего француза и стал искать утешение.
«Желая чего-нибудь, мы безоговорочно сдаемся на милость того, от кого надеемся это получить...»
Что же, в этом что-то оправдывающее меня есть... Однако в другом месте я прочел:
«И при зарождении и на закате любви люди всегда испытывают замешательство, оставаясь наедине друг с другом».
Люблю я давно (со второго класса), выходит сейчас я наблюдаю закат?!
Я лежал без сна и представлял, как в Париже времен Людовика Четырнадцатого, в тесной узкой мансарде, при свете угасающего камина сидел за столом и, сжимая мерзнущими пальцами гусиное перо, писал эту книгу некий господин с длинной бородкой. Может, он и противоречил себе кое в чем, но старался он писать искренне, желая добра тем, кто будет жить после него.
Мудрый, добрый собеседник мой! Французский коллега-мечтатель. Наивняк! Пытавшийся на все вопросы предоставить ответы... А их, вопросов, жизнь ставит ежечасно и ежеминутно десятками...
Почему мама так странно относится к Осениным? Откуда мой портрет у них? Отчего Людмила Александровна (так хочется назвать ее Милой!) спрятала его при моем визите?..
Я пытался сосредоточиться, представить портрет до мельчайших подробностей...
И незаметно уснул.
Да, правы ученые: бывает, что во сне мы делаем открытия. Кажется, Менделеев именно во сне составил свою периодическую систему, а какой-то (фамилия начисто выскочила из головы) композитор сочинил лучшие свои произведения в теплой постели. Но не будем забегать вперед...
Итак, я уснул.
Виделось мне, казалось, давно и прочно забытое, далекое из довоенного времени. Все в светло-блеклых тонах. Как негатив. Выгоревшее небо. Истонченные листья тополей. Отец в белой тонкой рубахе, расстегнутый чуть ли не до пояса. Отец сидит на скамье. А я бегаю по желтенько-кремовой дорожке, норовлю подобраться к краю бульвара, к обрыву, откуда тянет речной освежающей сыростью.
Я залез на каменный парапет и с высоты увидел головокружительный простор — Урал, рощу и дальнюю голубую степь у горизонта. Было страшно, но и приятно, казалось, будто паришь в высоком небе. Но тут меня обняли чьи-то, не отцовские, руки, тонкие и мягкие.
Потом про меня забыли. Но я сидел присмиревший, смотрел и слушал.
Смотрел, как двое ходили вокруг меня. Он шутил, иногда понижая голос, вроде бы успокаивая, то расстегивал ворот ослепительно белой на ярком солнце рубахи. Она больше слушала, чем говорила. Губы ее улыбались. Но в глазах не было той девичьей беззаботности, которая ожидалась по всему: по ее возрасту, по улыбке, по порывистости движений, по тону их разговора.
Было в глазах ее то, что, наверное, бывает в людях потерявшихся, какая-то запекшаяся обреченность, безысходное согласие, вялость, покорность.
Должно быть, забытая действительность боролась с буйным моим воображением, ибо я очень уж все ясно видел, все подмечал остро, а картины сменялись все чаще, становились все более разрозненными, отрывочными. Вот мы уже идем по узкой улице между высоких темно-красных домов...
Меня, кажется, несут... Лицо отца близко, я ощущаю его дыхание. От свежевыбритых щек слабо пахнет одеколоном.
В розовом далеком свете появляется толстый альбом в вишневых бархатных корках. На серо-желтых картонных листах — фотографии. Какие-то барышни в кружевах и с высокими прическами. Стройные юноши в темных облегающих костюмах. Дети, испуганно смотрящие в объектив. Некоторые снимки насованы в альбом просто так, одни приткнуты за старые фото, другие лежат россыпью...
Одна была такая громадная фотография, что края ее торчали из альбома, На ней в кружочках было изображено множество лиц. Среди них очень знакомое...
Я проснулся внезапно, как от толчка, ночью и прямо перед собой увидел слабомерцающее голубоватым сахарным светом окно. И в окне на миг почудилось знакомое лицо. Меня точно кипятком ошпарило.
Ведь у Осениных не мой портрет. Моего там и быть не могло. Это портрет отца! Портрет моего отца в то странное довоенное время...
До рассвета я спал плохо. Встал злой. И по дороге в школу ругал себя то за тугодумие, то за избыток фантазии. То я был уверен, что портрет отца, а то сомневался...
Нет большего мучения, чем сомнения! Но, увы, без них жизнь не обходится. Меня сомнения научили думать.
Большая перемена принесла ошеломляющую весть. Радио передавало следующее:
«В течение дня наши войска, в районе города Сталинграда преодолевая упорное сопротивление противника, выбили немцев с нескольких улиц и, развив наступление, заняли населенные пункты Якты-Юл, Сенышин, Савинский!..»
Что тут начало твориться! Особенно нам понравился безвестный ранее Якты-Юл. Эдик произносил Якты-Юл с такой нежностью и восторгом, что название это звучало великолепнее, чем Рио-де-Жанейро или там какая-нибудь Санта Мария да Вера Круц!
Мама вернулась с курсов раньше обычного. Неужто отпустили, как и нас, подумал я, вглядываясь в ее похудевшее и странно помолодевшее лицо. Я ждал хотя бы улыбки. Улыбки не было. Это меня стало уже раздражать. Вот у людей: и топлива нет, и голодно, и родных фашисты убили, а живут же. У нас квартиру не сожгли, отец жив-здоров, я учусь... Двоек нет. Полугодие закончу с одной тройкой по немецкому.
Еще секунду, и я бы сделал худо. Худое было бы не в том, что я отчитал мать. Нет. Я бы поторопился, и, быть может, мои упреки сломили бы ее. А может, и не сломили бы, но я бы этого себе никогда не простил. Короче — я уже было открыл рот, когда мама вдруг обняла меня и растерянно, совсем чужим голосом прошептала:
— Сыночек, у меня карточки пропали...
У нее вытащили продовольственные карточки. Украли. Бедная миленькая мама не могла сказать об этом прямо, она сказала так, будто виновата была сама: — ...пропали!
А до Нового года еще надо было жить несколько дней и ночей. И надо было еще этот Новый год встречать. Праздновать.
7. Самая нужная группа — первая
Дров было очень мало, и, чтобы растянуть их до весны, мы купили просяную лузгу. Горела она жарко, но оставляла очень уж много пухлой золы, которая легко разлеталась по комнате. Оказалось, что лузгу можно использовать в пищу. Не саму, а мелкую мучку от нее. Для этого надо лузгу просеивать. Ежели ведро просеять, то на столе останется небольшая горстка серой мучки, ложки две-три. А иногда и побольше. Маме на заводе дали кулек ржаной муки. Мы мешали высевки с мукой, пекли рассыпчатые оладьи, и ели их вместо хлеба.
Какие вкусные были эти эрзац-оладьи!
Мама, однако, ела их с трудом. Под моим нажимом. Я не мог смотреть на нее, когда она пыталась есть оладьи. Казалось, что желтые скулы сводит судорога, а черные губы сжимаются намертво.
Мама, молчаливая, бедная, милая, странная, молодая моя мама! Почему мы стесняемся своих чувств и даем им волю тогда, когда уже слишком поздно...
Я видел худую, в морщинках шею ее. А ведь она была тогда такой молодой! Я посмотрел на прозрачно-худые пальцы, вспомнил разговор с соседкой, и жалость, не хорошая, не мужская, жалость растопила сердце. От отца опять перестали приходить письма. И поздно вечером, после своих медицинских курсов, мама подолгу перебирала старые фронтовые треугольники. Не читала их. А просто трогала, ласкала руками, ощупывала.
Отец, наверное, и на фронте оставался бодрым и веселым. Он не умел унывать. Раз в учебном полете отказал мотор. И отец посадил самолет на шоссе и ждал аварийной машины. Подъехали — слушают: отец сидит и поет.
Это рассказывали, а другое я сам видел.
Катались мы в парке на большом колесе. Как поднимешься наверх, увидишь под ногами верхушки деревьев, домики и маленьких прохожих на улицах, и сердце замирает. Отец очень любил это «чертово колесо». Говорил: катайся чаще, человек не должен бояться высоты, он должен летать выше птиц и иметь смелое сердце.
Раз мы покатались и уж пошли домой, как вдруг у колеса крики. Вернулись. Спрашиваем, в чем дело. Оказывается, застопорило колесо. И наверху дети плачут со страха. Внизу родители в панике, клянут администрацию парка. Отец переговорил с растерявшимся механиком и, спокойненько насвистывая, полез по спицам колеса вверх. Добрался до оси колеса, вытащил из кармана ключ, поколдовал там и так же, насвистывая, спустился на землю. Механик включил рычаг, и колесо пошло.
Все от радости ошалели.
В войну даже на каникулах аттракционы не работали. Раньше зимой в парке расчищали аллеи, изо льда сооружали всяких зверей, кругом развешивали разноцветные лампочки. А в фанерных киосках наряженные под русских барышень краснощекие девушки продавали печенье, конфеты и другие сладости.
От того далекого сладкого мира осталась одна только конфета. И та стала сухой, жесткой на ощупь. Я от соблазна не разворачивал ее. Так иногда откроешь заветную жестяную из-под индийского чая баночку, потрогаешь цветистый фантик и спрячешь снова...
В предновогодний день мы умудрились выпустить стенную газету. Не было бумаги. Искали повсюду. И только Мишка Сидоренков, тихий, скромный сын профессора, смог добыть лист настоящего звонкого ватмана в самый последний момент. Славка нарисовал красноармейца, держащего на штыке Гитлера. Штык поддел фюрера сзади, пронзил ягодицы и держал бесноватого, извивающегося Адольфа высоко, над передовой статьей. Передовицу подготовил Вовик Самохин, который всегда писал передовые и всегда давал им один и тот же заголовок: «Главная задача — учиться на хорошо и отлично!» Так как заголовок занимал почти полстолбца, то сама статья получалась сжатой и для фамилий места уже не оставалось. Потом шли разные заметки. О дисциплине. О подарках фронтовикам. О посещении госпиталя. И, конечно, я выдал очередное стихотворение. Удачное. Строки — лесенкой. И рифма новаторская, боевая: «ель — бей», «броня — с тобой и я» и так далее.
Мы задержались, вывешивая газету, и я, увы, не смог перехватить Вольку. Так уходил в вечность этот год без свидания с любимой. Печально уходил...
И когда Сережа пригласил меня к себе, я охотно согласился. На людях печаль, как говорится, развеется быстрее.
Так, с тоскливым видом, я вошел в красный дом, прошел тесный, керосино-луковичный коридор и переступил порог Осенинской квартиры. Оказывается, нас ждали. Было на этот раз все прибрано. На столе красовалась чистая белая скатерть. Абажур висел там, где ему полагается быть, над лампочкой. На диване лежала жесткая цветистая ткань. Потом я узнал, что ткань эта называется гобеленом.
За столом чинно сидели сестренки Сережи. Бледненькие, очень похожие друг на дружку. На косичке одной — завязан синий бантик, а на волосах второй — зеленый. Людмила Александровна, однако, по-прежнему была в своем черном костюме. Она помогла нам с Сережей раздеться. А я смотрел на нее и думал, что, наверное, она и спит в этом костюме.
Пока я думал о костюме, Людмила Александровна быстренько принесла кипящий чайник и расставила по столу чашки и тарелки. Я заглянул в тарелки: кремовыми лепестками лежало сливочное масло, коричневой пирамидкой высились конфеты из постного сахара, снежной нежной белизною светилась нарезанная французская булка. Все это, казалось, попало сюда откуда-то из фантастического мира.
Девочки взяли по ломтику булки и положили сверху по лепестку масла. Булочная корочка красноватая, почти прозрачная. На масле держатся мелкие, очень мелкие капельки, вроде бы обрызгано росой. Я тоже взял ломтик, и, как ни старался, все же, наверное, поспешнее, чем хотел, поднес бутербродик ко рту. Никогда я не думал раньше, что от простого куска с маслом можно испытать такое сверхъестественное наслаждение.
Булка исходила сладким молоком. Масло холодило и нежно плавилось, отдавало свежестью жарких лесных полян, пряностью степного разнотравья.
Но чем большую сладость ощущал я во рту, тем сильнее охватывала меня какая-то пронзительная жалость к маме, тупая ненависть к себе. Ватными руками я отложил надкусанный бутерброд.
— Извините, я пойду...
Если бы меня не удержали, все бы закончилось, верно, миром. Но Людмила Александровна встала, подошла ко мне, наклонилась, касаясь моего плеча мягкой грудью, и, как малыша, стала увещевать:
— Ну, что ты? Никто тебя не пустит. Правда, девочки? Вот, сиди... Теперь бери в правую ручку...
Она обращалась со мною, как с несмышленышем. Я вырвался из ее рук и, встав к ней вплотную, чувствуя, как пылает лицо, вдруг заорал:
— Ананасы жуете?! Весело, да?! Весело?!
Людмила Александровна отшатнулась от меня, дернула руками, будто защищаясь. Я увидел аккуратные заплаточки на локтях, худенькие зеленовато-молочные оголившиеся от рукавов руки, и предательские слезы рванулись волною к горлу. Я сжал веки. А когда открыл глаза, вместо Людмилы Александровны увидел рядом Сережу. Или я одевался, а он мне мешал. Или он мне помогал одеваться. Или... Я смутно сознавал все, что происходит вокруг, и очнулся лишь на улице, вдохнув морозного воздуха. Лицо было мокрое, и я полез за платком, но платка не нашел. Рядом стоял Сережа. Он протянул мне платок и сказал тихо:
— Мила так хотела отметить Новый год с тобой. У вас что-то случилось?
Я пожал плечами. Покачал отрицательно головой. И тогда он добавил, как ударил:
— Мы не буржуи. И не воры. Мила кровь сдает, а за донорство выделяют дефицитные продукты.
— Какую кровь? — подавленно прошептал я и почувствовал во рту ужасную сухость.
— Обыкновенную, — жестко пояснил Сережа, — человечью. У нее первая группа, самая нужная...
8. Человек в новых погонах
Это был наш первый командир, которого я увидел в погонах. Мы привыкли, что погоны — признак белогвардейского офицера. А это был красный офицер. Притом с пистолетом. И главное, боевой товарищ отца, как он сразу представился.
Он пришел днем и целый час просидел у соседки, ожидая меня. Я все каникулы пропадал обычно то у Аркаши, то у Эдика.
С любопытством я осматривал его, человека в новых, необычных, только что введенных погонах. Человека, приехавшего с фронта. Видевшего смерть и боль долгие месяцы... Он снял шинель, оправил гимнастерку. Сел за стол, разглядывая меня в упор. Закурил.
Он посмотрел на меня испытующе. Разогнал дым толстыми рыжеватыми пальцами. Крупный нос как бы обнюхивал меня. И так же бдительно морщил молочновато-розовый лоб. Торчком стояли жесткие короткие темно-русые волосы. На вид ему можно было дать и двадцать, и тридцать, и пятьдесят лет. Зеленые цепкие глаза молодили. А белесая изморозь в висках старила.
— Значит, так, — сказал он, докурив и ткнув папироску в цветочный горшок, — обо мне Саша, может, и не писал, а я его фронтовой дружок. Зовут меня просто — Василий, а отчество мудреное — Мафусаилович, А потому называй меня дядей Васей. Договорились?
Он хлопнул меня по плечу и удобнее сел на стуле, откинувшись к спинке. Отчий стул, давно не державший тяжелого тела, охнул жалостливо.
— Мать когда придет? — спросил он и, получив ответ, вздохнул довольно. — Прекрасно. Мы к ее приходу успеем приготовить все, как положено.
Он оживился, захлопотал. Принес дров. Заставил меня разжигать печку, а сам стал вынимать из вещмешка, как из сказочного ларца, консервы, хлеб, сало, сахар. Мы готовили обед, а вернее ужин, вместе. А дядя Вася успевал к тому же курить почти без перерыва. И, возможно, от дыма сумерки наступили раньше. И мама явилась, как чувствовала, раньше обычного.
— Что он говорил об отце? — почему-то спросила она меня, всматриваясь в огонь, плескавшийся из печки. — Сейчас я зажгу лампу.
Она достала и зажгла давно уже стоявшую без дела керосиновую семилинейную лампу. По сравнению с коптилкой света было больше, но свет был не уютный, непривычно холодноватый.
— Совсем взрослый мужик у тебя, — дядя Вася кивнул на меня, — знает порядок, поперед батьки не спешит... Сейчас, сядем, и все я обскажу...
Присказка попортила похвалу, я уж привык к Илюхиным поговоркам, которыми он загораживался от нас в классе. Дядя Вася похлопал красноватыми ресницами, вприщур кинул взгляд на маму, крякнул и вынул из бездонного вещмешка бутылку водки.
Я думал, что мама зашумит, заставит убрать водку, но она молча подошла к шкафу и стала доставать рюмки.
— Давай, Людмила, три, — скомандовал осмелевший гость, — равноправие, так уж равноправие.
Мама и с этим согласилась. Дядя Вася ловко выбил пробку с маху, налил три рюмки до краев, не уронив ни капли.
— Взяли, — вздохнув, скомандовал он, — быть добру!
Я посмотрел на маму. Она почувствовала мой взгляд, повернула голову и кивнула разрешающе. Лицо ее показалось мне необычайно бледным. Она взяла рюмку твердой рукою и выпила горькую жидкость не спеша, как бы боясь разжать зубы. Я впервые в жизни выпил, и, когда пил, воображал себя морским волком, хлещущим ром. Воображение помогло мне не уронить свое мужское достоинство, не закашляться и даже не покраснеть.
Я ел американскую свинину, и она казалась мне безвкусной, вроде прелой капусты. Мясо было волокнистое и разваренное до предела. Зато соленое сало с коричнево-красными аппетитными прожилками пришлось мне по вкусу. Я ел и все ждал, когда же дядя Вася начнет рассказывать об отце.
А он не торопился. Хрустел, щеки его двигались и даже бобрик волос ходил вверх-вниз. Закусив, он снова взялся за бутылку. Мама опять не возразила ему. Он налил рюмку себе и маме доверху, а мне плеснул чуть-чуть. Я было обиделся, но сдержал себя. В голове у меня начинала биться волнами кровь. И сердиться я уже не мог: мне все нравилось. И лампа. И стол с закусками. И молодая красивая моя мама. И добрый фронтовой друг отца...
Будто со стороны я видел маму. Она была сейчас розовой и мягкой, с расширенными по-девчачьи глазами, с небрежной и от того еще более милой пышной прической. Свет матово переливался на темно-красных завитках.
Дядя Вася так пристально и долго глядел на маму, что я стал чувствовать какую-то нехорошую тревогу. Наконец он застегнул воротник гимнастерки и начал рассказ:
— Батя ваш, прекрасный мужик, меня вышучивал так, что хоть в омут кидайся. Остер на язык. На фронте это, скажу вам, как лекарство — веселое слово...
Он закурил без позволения. И мама спросила его еле слышным свистящим шепотом:
— Что ж вы тянете? Что с ним? Он передал вам письмо? Записку?
Она уставила на дядю Васю блестящие глаза и сцепила руки, сжалась вся как-то. Дядя Вася крякнул, взялся было за бутылку, побултыхал остатки водки, но разливать не стал. Встал, опершись руками о стол:
— ...Ты, Людочка, родненькая, держись... Или поплачь... Погиб Александр.
Он выдохнул воздух, будто вынырнул из глубины. И отвернувшись к темному окну, зло стукнул кулаком по кресту рамы.
Помню, что я удивился своему спокойствию. Я не умер, не закричал, не заплакал. Я смотрел на стоявшую молчаливую маму и искал, как и чем бы утешить ее сейчас. И ничего не мог найти.
— ...Сын-то молодец, ты уж не убивайся, не молчи...
Мама разлепила запекшиеся губы:
— Наливай, что уж.
Дядя Вася поспешно и покорно разлил водку. Ей и себе. Мне он не налил. А только подмигнул невесело. Они выпили не чокаясь.
— За что же его... — сказала мама, и вдруг горе прорвалось у ней.
Она уронила руки на стол, затрясла головой. Дядя Вася отодвинул тарелки, рюмки, закурил жадно.
Мама рыдала беззвучно и оттого особенно страшно. Ее били судороги, и она цеплялась пальцами за оголившийся стол, скребла живое дерево ногтями.
Дядя Вася подошел к маме и стал гладить ее по голове, как маленькую.
Я продолжал сидеть, окаменев. В сердце запекался тугой горький комок, он подкатывался к горлу, затем вновь уходил вниз и теснил грудь.
Дядя Вася остался ночевать у нас. Он вышел, а мы с мамой разделись и легли вместе в ее кровать. Это была теперь ее кровать, а не их с папой. А дядя Вася лег на мой диван, придвинул к себе стул с пустой консервной банкой вместо пепельницы и стал курить одну за другой папиросы. Лампу мы погасили. Только от горевшей папиросы прыгали время от времени красноватые блики по стенам.
Спать мы не могли. Но притворялись, что спим.
Первый не выдержал молчания дядя Вася.
— Батю вашего все у нас любили. А доставлять весть такую мне довелось. Ежели бы не приказ и не командировка... Надо кому другому бы поручить, кто деликатнее, ловчее...
Он помедлил, шипя папиросой.
— Эх, судьба-матушка. Кому что на роду написано, то и произойдет. Летали мы первые месяцы в тяжелых условиях. Немца на один наш самолет вдесятеро, а то и поболее. Клевали они нас, как коршуны голубей. А Александр невредимым выходил. Смеялся: заговоренный. И точно: полетят пятеро, а возвращается на базу он один. Лихо сражался. Геройски.
Дядя Вася пошуршал, и вновь вспыхнул огонек, видно, он прикурил от одной другую.
— На счету его, пожалуй, поболее всех в полку, — восемь вражьих стервятников, а уж боевой техники и живой силы не счесть. Его недавно к ордену Ленина представили за удачно проведенную операцию...
Время для нас в ту ночь шло по особым часам. И не спали. И не говорили почти. А окна уже заливала утренняя стынь. И с нею стыло в душе, и я уже ничего не боялся, даже смерти. И понял, как это страшно: не бояться смерти...
— Погиб он на моих глазах. Трое «мессеров» из тучи ринулись на флагманский... Он бросил машину наперерез гадам. Ну и командира спас, а сам...
Но и когда дядя Вася ушел, я все еще не мог поверить в гибель отца. Не верю и сегодня...
9. Мы не виноваты...
Несколько дней я находился в каком-то оцепенении. Наверно, отвык от друзей. Когда забежал ко мне Аркаша, я встретил его равнодушно. А он, вопреки обыкновению, возбужденный, с порога еще закричал:
— Нажимают наши под Сталинградом!
И мне так захотелось взять автомат, очутиться на Волге и стрелять, стрелять! Убивать этих убийц в дымчато-зеленых саранчовых мундирах. Гнать их с нашей земли. Топтать. Уничтожать...
Аркаша как староста, однако, поругал меня за пропуск уроков. Наша помощь фронту — хорошая учеба. Я улыбнулся невесело его наивным рассуждениям. Но пообещал:
— Завтра приду. Отца у нас, Аркаша, убили...
Я хотел сказать все это по-взрослому, спокойно, солидным баском, но на слове «отец» голос сорвался, дрогнул.
Хорошо, что Аркаша не стал расспрашивать подробности. Он сочувственно молчал. Он был хорошим человеком и знал, что смерть есть смерть. Что о ней говорить? Мужчинам?
Некстати вдруг мне пришла фраза из француза, которого я уже давно забросил:
«Не столько ум, сколько сердце помогает человеку сближаться с людьми...»
А когда Аркаша ушел, почему-то сделалось грустно от того, что первым пришел и посочувствовал горю нашему он, а не Волька.
Заглянула соседка. По поводу моих прогулов у нее было иное мнение.
— Ты дома? Это очень хорошо. Помоги напилить дровец, любезный мой.
В промозглом полупустом сарае в углах нанесло снега. Пилить пришлось толстенное, с добрый метр, сосновое бревно. Видимо, мелкие стволы соседка сожгла уже, а с таким бревнищем не справилась. Пилить было трудно. Пила была тупой и почти без развода зубьев. А главное, соседка пилила по-женски, усердно дергая и к себе и от себя. Пот лился с меня градом. Я снял пальто.
— Простынешь, сынок.
Соседка старательно толкала пилу ко мне, выгибая ее дугой и мешая мне тащить.
Я промолчал. Меня злила тупость соседки. Старая, а пилить не умеет. А может, привыкла пилить одна и потому дергает сюда-туда? Но сейчас мы же работаем вдвоем. Ведь проще дергать к себе. Быстрее, удобнее и не мешая друг другу. Учить старших не педагогично, да и бесполезно.
И я молчал. И уносился в воображении туда, где было труднее, но никто не жаловался. Я вспоминал Павку Корчагина, полузамерзшего, голодного, раздетого, который строил железную дорогу. Конечно, он строил для всего народа. А тут вроде бы мелочь, а не работа. Хотя, если глубже вникнуть, то и в этой мелочи можно увидеть больше, чем пилка дров для соседки. У нее муж и два сына на фронте. Живет одна. Разве помочь ей — не благородное дело?
Аркаша говорил, что наша задача помогать фронту хорошими отметками. А помогать семьям фронтовиков — это чья задача?
Павка начинал тоже не сразу. Он озорничал на уроках. Он любил девочку в нарядной матроске и с заячьей душой...
Вольке нравится наряжаться. Вон тогда ботинками хвасталась...
— Ну, слава богу! — соседка перекрестилась на отвалившийся розово-смолистый круг. — Благодарствую, иди, я сама тут уж справлюсь...
— Нет, — ответил я упрямо, — распилим все бревно, и тогда я уйду.
И с ужасом прикинул, что надо для этого сделать нам еще четыре раза. От пота слиплись волосы и на висках щипало. Я подумал, что соседка не согласится, но она покорно взялась за пилу.
Я пилил и не видел конца работе. Соседка вздыхала, посматривала умоляюще на меня. Наверно, она привыкла к мужскому руководству. Я в ее глазах был, какой-никакой, а представитель мужской высшей командной категории. Ну, что ж, раз не можешь вытравить из себя бабскую рабскую покорность, терпи тогда!
Время тащилось, как дряхлый верблюд. Я заметил, что время (как, оказывается, подметил вместе со мною еще один человек — ученый Эйнштейн) может идти быстро и медленно. И зря я в душе немного грешил на забывчивость друзей в последние дни: для них, занятых бурной жизнью класса, время летело мгновенно. Может, и Волька еще не знает о нашем горе?
Бревно мы распилили. Соседка заметалась, пытаясь чем-то отблагодарить меня. Конечно, я сделал обиженное лицо. И тут уж коротенько, но с удовольствием, отчитал соседку. Пояснил ей, что нет ничего выше бескорыстия. И окончательно убил бедную женщину выплывшей цитатой из французской книги:
«Творить добро — значит, действовать, а не через силу совершать благодеяние».
Отобрав у соседки топор, расколол все чурбаки. Хорошо, что мерзлая сосна кололась, как сахар, легко и споро.
Оказывается, когда втянешься, работа уже не кажется такой тяжелой, действуешь как-то автоматически.
Вечером мы с мамой пили морковный чай. К нам постучали. Я встал и открыл дверь.
Вот уж чего я никак не ожидал! Пришла Людмила Александровна. Она кинулась было к маме, но, натолкнувшись на молчание, сразу сникла и присела на краешек стула.
— Извини меня, я не могла не прийти в такое...
Людмила Александровна всхлипнула и, почему-то повернувшись ко мне, проговорила тихо и просяще:
— Я на минуточку. Я не буду раздеваться. Я уйду сейчас...
Затем обратилась к маме:
— Значит, это правда?
Она казалась постаревшей, глаза ввалились и стали еще больше, платок обрезал лицо и делал его монашеским, строго-бледным. Мне было жаль ее. И так хотелось сказать ей что-то приятное...
— Вы бы разделись... у нас тепло.
— Правда, — тихо сказала мама. И не понятно было, отвечает она на вопрос Людмилы Александровны или подтверждает мои слова.
Людмила Александровна порывисто встала. Я не мог даже придумать каких-нибудь отвлекающих слов, которые принято говорить в таких случаях.
Мама тоже встала. И они стояли одна против другой. Испытующе и горько разглядывая друг друга. Мама смотрела будто сквозь гостью, смотрела прищуренными глазами, и какая-то не добрая дремлющая улыбка скользила на ее потемневших губах. Людмила Александровна глядела широко раскрытыми, будто остановившимися мертвыми глазами и, казалось, прислушивалась к чему-то, творящемуся внутри ее, как больной прислушивается к боли.
— Вот и конец, — в мамином голосе прозвучала усталость. Но стояла она, напряженно выпрямившись, подчеркивая, что гостье пора и честь знать, пора уходить.
— Мы не виноваты, — начала Людмила Александровна громко, а затем все тише, будто ее быстро уносило течение далеко, далеко, — ни ты, ни я, ни он... не виноваты! Так пришлось... одного и того же человека...
Я стоял, и в ушах моих тоже билось течение, шумело волнение. Я вздрогнул, услышал напряженно-жесткий мамин голос:
— Выйди-ка, выйди же!
Я не успел обидеться и ушел во двор. И на холодном ночном ветру почувствовал себя маленьким и лишним, Но тут вдруг дошла до меня вся сцена встречи мамы с Осениной, она как бы пробежала убыстренной киносъемкой передо мной, и ясно уже я осознал, почему был изгнан из нашего дома Сережка...
Не успел я поразмышлять над всем этим, как мимо меня прошла Людмила Александровна. Отойдя шагов пять, она пошатнулась, я хотел было броситься, поддержать ее, но она сама повернула назад. Она обняла меня. Лицо ее было мокрое, и вся она — вялая и слабая.
Мы стояли на ночном ветру, продувавшем пустой темный двор, и мне вдруг, к стыду моему, захотелось крепко обнять эту женщину, прижаться к ней...
— Вас проводить? — наконец спросил я.
Она тяжело покачала головой.
— Иди домой. Ты ей нужен сейчас...
Она пожала мне локоть и пошла через ночной ветреный двор, сквозь серый дымящийся снег. Я последовал за ней, проводил ее. Но она ни разу так и не обернулась.
...У нас дома все было как час назад. Будто ничего не произошло. Только чай остыл.
Мама при моем появлении стала зачем-то двигать чашки, перекладывать ложки. Одна ложка выскользнула из ее рук. Упала, звеня, на пол. Я поднял ее. И заставил себя посмотреть маме в лицо...
Мама устремила свой ласковый взгляд, но далекий, растерянный, не мне предназначенный. Она, как и Людмила Александровна, словно бы прислушивалась к чему-то своему, дорогому и томящему, уже никогда не повторимому...
10. Мне иначе нельзя...
Надо было учиться. Надо было жить. За последние дни класс наш как-то повзрослел, на уроках сидел тише (кроме немецкого), двоек стало меньше.
Илюха задавал на дом помногу, но никто не возмущался.
А тут произошло нечто из ряда вон выходящее, как выразился Эдик. Были прерваны уроки, и всю школу выстроили в коридоре. Директор, тая улыбку, придирчиво оглядывал всех, лично поправлял воротнички, кому-то застегнул пуговицу. Затем он взглянул на часы и, припадая на протез, поспешил к репродуктору. Включил на полную громкость.
И торжественно-волнующий до слез, мужественный голос Юрия Левитана объявил:
«В последний час! Наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда. Второго февраля историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск...»
Директор стоял по стойке смирно. А «немка» наша улыбалась, и слезы лились по дряблому ее лицу. Но она не вытирала их, лишь комкала в коричневой руке кружевной платочек.
К концу уроков дежурный принес праздничные «корябушки» из белого забытого хлеба, и на каждом ломтике сверкала щепотка настоящего сахарного песка. Такого праздника более уже не праздновал никогда...
Придя домой, я неожиданно увидел маму. Сказал ей о Сталинградской победе. Она уже знала, конечно.
Я достал заветную конфету.
— Давай съедим?
Мама с укоризной сказала:
— Такое выдержали, а уж... Съешь в день полной победы. Когда в Берлин войдем... А фантик сохрани.
Она говорила так, будто я один хотел съесть эту конфету.
До вечера мама прибиралась, чистила посуду, штопала одежду, бросая на меня взгляды, как бы винясь передо мною в чем-то...
А ровно в шесть вечера, посидев с минуту без дела за столом, вздохнула и приказала:
— Одевайся!
Я не спросил, куда мы пойдем. Я чувствовал, что не надо спрашивать. Во дворе, точно на том горячечном месте, где обняла меня Людмила Александровна, мама подошла ко мне вплотную и провела ладошкой над моей головой.
— Скоро меня перегонишь. Вытянулся. Большой уже...
Темные, зарывшиеся в синие сугробы, домишки теснили улицы. В звонко-темном небе мигали звезды. Где-то среди них, наверняка, жили другие люди. Но там были, наверное, добрые и умные существа, не убивающие друг друга. Заботливые, понимающие...
...Отец любил рассматривать звездное небо. И пытался научить меня, как находить страны света. Он мне объяснял, откуда произошли названия: Большая Медведица, Стрелец, Полярная звезда, туманность Андромеды, Близнецы...
Однажды мы вырвались на рыбалку с ночевой: у отца были какие-то отгулы. Мы лежали у тлеющего костра на душистом сене и разглядывали над собою небосвод. Звезды ярко светились, мигали, некоторые, не удержавшись, падали, сгорая на бегу. В этом бесконечном далеком звездопадном мире шла своя жизнь...
Мы вошли с мамой в хорошо знакомый мне красный дом, поднялись на пятый этаж и, как я уже догадывался, постучались в Сережкину дверь. Дверь отворилась, и Людмила Александровна испуганно отшатнулась от нас.
— Так уж случилось, — не поздоровавшись, начала мама, — теперь мы к тебе пожаловали. Позволишь раздеться?
Мама усмехнулась, пряча растерянность и напряженно следя за Людмилой Александровной. Я стоял у порога, ненавидя себя за немоту и за то, что покраснел и даже вспотел от неловкости, как девчонка.
Осенина быстро справилась с собой и вежливо ответила:
— Раздевайся, — и все же вздохнула. — К чему нам притворяться? Теперь уж ни к чему...
Я с тревогой подумал, что мама сейчас уйдет, хлопнув дверью. Но она сняла пальто, сдернула платок и потянула меня за рукав:
— Раздевайся же!
— Сережа с девочками скоро придут, — зачем-то пояснила Людмила Александровна, — пошли навестить одних тут, знакомых... Сейчас я сварю чай...
Она волновалась и, видно, ей хотелось скрыться от маминых глаз. Мама же очень быстро освоилась. Портрет отца в новой раме на стене она как бы не видела.
— Говорят, кто прошлое помянет... — мама по-учительски строго поджала губы.
Я уже понял великую оборонительную силу поговорок и присказок...
— Конечно, прошлого не воротишь, — согласилась Людмила Александровна каким-то безразличным тоном.
Мама, видимо, уловила в этих словах какой-то тайный смысл и вдруг сказала искренне:
— Не таи на меня зла...
Тогда я впервые почувствовал с тонкой щемящей болью, что мама что-то задумала.
— Я пришла просить, — еле-еле выговорила она слово «просить», будто протолкнула его через себя, — не оставить его...
Она кивнула на меня:
— Я добилась... Завтра уезжаю на фронт... Конечно, с завода меня так не отпустили бы, если...
Она замолчала на полуслове.
— Я все сделаю, — твердо сказала Людмила Александровна, — сделаю все, что могу... Я на минуточку — там чайник, поди, выкипел!
Меня, как громом, оглушило. Мне даже не сказала ничего. А притворялась, что доверяет, что считает меня главой семьи, советовалась по пустякам.
Людмила Александровна принесла чайник. Выставила на стол булку и сахар. Я вспомнил о том злополучном чаепитии и решил ничего не говорить пока. Сел и стал пить обжигающий чай. Я сейчас и расплавленное олово выпил бы не поморщившись.
— Извини меня, — Людмила Александровна легко улыбнулась, — но я хочу спросить совета у него...
Она показала головой в мою сторону. Я опустил глаза. Очень уж все вежливые... Даже обо мне вспомнили.
— Конечно, — милостиво разрешила мама, — только я уж решила... мне иначе никак нельзя...
— Мне кажется, что ему все же лучше перейти к нам... временно, конечно... девочки мои его так любят...
Вот это новость! Меня, оказывается, любят малышки Осенины?!
Я понимал наивную хитрость Людмилы Александровны и потому не стал ее огорчать, в сущности она была права. Однако ответил с легкой иронией:
— Раз любовь, то возражать не смею.
Никто не улыбнулся. Даже я сам. Все решено. И надо ждать завтрашнего дня — дня расставания с мамой.
Это было не расставание с отцом. Я уже знал, что такое война.
Прошли годы...
В яркий, какой-то особенно яростно-солнечный вешний день пришла Победа. Плача от радости и не стыдясь своих слез, мы с Людмилой Александровной поделили отцовскую конфету на семь долек. Две дольки остались в фантике. Доля отца. И доля мамы.
Ее убили на рассвете девятого мая 1945 года.
КОМИССАР ПОДМОСКОВНОЙ ОБОРОНЫ
Над искрящимся снежным полем была такая тишина, точно сама природа встала в почетный караул, охраняя вечный сон советских воинов, что покоились в братской могиле под краснозвездной пирамидой.
С трудом сдерживая волнение, Ахмеджан Латыпович Мухамедьяров шел на свиданье с фронтовым прошлым. Поле было совершенно такое, каким запомнилось ему в тот неповторимый день, шестнадцатого ноября сорок первого года. Тогда здесь, в Подмосковье, у безвестного разъезда Дубосеково, насмерть стояли панфиловцы, совершившие неувядаемый ратный подвиг.
Мухамедьяров остановился у братской могилы и замер, обнажив голову. Колючий ноябрьский ветер растрепал пряди посеребренных волос. Комиссар поднял промерзший ком земли, подержал его в ладони.
Миновало больше трех десятилетий, а события тех дней и сейчас свежи в его памяти.
...В блиндаже зазуммерил телефон. Мухамедьяров мгновенно открыл глаза, отгоняя сон.
Связист протягивал командиру полка Илье Васильевичу Капрову трубку полевого аппарата.
— Товарищ полковник! Вас вызывает двадцатый.
Дремавший Капров взял трубку.
— Слушаю вас, товарищ двадцатый!
Мухамедьяров следил за выражением его лица, слабо освещенного лампой-коптилкой, старался уловить, о чем говорил командиру полка генерал Панфилов.
Простуженный голос Ивана Васильевича едва долетал до Мухамедьярова.
— Прочесали, говоришь, передний край и на этом успокоились? А ты, Илья, не верь затишью: оно, знаешь, обманчиво, и нередко бывает перед бурей.
Панфилов и Капров были старыми друзьями, вместе дрались с басмачами в гражданскую войну. Панфилов любил умного, мужественного комполка, доверял ему самое сокровенное.
— Пленные показывают: Гитлер приказал любой ценой взять Москву. Да и мороз фрицев подгоняет. Мечтают, вшивые, в московских квартирах погреться!
— Вот мы их и погреем, как следует, Иван Васильевич!
— Погреем, Илья, погреем! — согласился Панфилов. — Только учти, силен немец, его шапками не закидаешь. А кто у тебя на фланге, у Дубосеково?
— Рота Гундиловича.
— Это хорошо. Народ у него надежный, да и сам он не промах. Но все равно, Илья, надо посмотреть, как там у ребят дела, побеседовать с коммунистами и комсомольцами. От их поведения, примера в бою многое теперь зависит. Комиссар, говоришь, туда идет? Ладно. Потом доложишь.
Капров вернул трубку телефонисту, взглянул на старшего политрука, собравшегося в роту Гундиловича.
— Ясно. Вопросов нет, — сказал Мухамедьяров, на ходу застегивая полушубок. И уже с порога добавил: — Я на КП.
Морозный ноябрьский ветер обжигал щеки. Мухамедьяров торопливо зашагал в предрассветной мгле вдоль низкорослого кустарника, надеясь проскочить на КП, пока немцы снова не начали обстрел минами и тяжелыми снарядами. Невдалеке заметил фигуру человека, спешившего в сторону передовой, к разъезду Дубосеково. Замедлил шаг, присмотрелся. Судя по размашистой походке, это Клочков. Окликнул:
— Политрук!
Тот остановился, быстро отозвался на знакомый голос комиссара:
— Я!
Сошлись, поздоровались.
— Куда в такую рань? Да еще один, — поинтересовался Мухамедьяров. — Заблудишься, попадешь к немцам.
— Что вы, товарищ старший политрук! — весело, в тон Мухамедьярову, ответил Клочков. — Мне тут каждый бугорочек, как дом родной, знаком! Сколько раз по-пластунски пришлось ползать! Ориентиры есть приметные, не заблужусь. А иду к истребителям танков: взводного у них вчера тяжело ранило. Участок, сами знаете, опасный. Фланг. Танкопроходимый. Вот мы с Гундиловичем и решили: капитан с ротой, а я за взводного. Противотанковые ружья туда подбросили, бутылки с горючей смесью. Воевать есть чем. Кстати, и обращение Военного совета захватил, надо еще раз бойцам прочитать.
Мухамедьяров заметил:
— Это вы с Гундиловичем правильно решили. Панфилов только что звонил, предупредил Капрова: жарко должно быть, Гитлер приказал любой ценой Москву взять. Так что немцы попрут напролом. Учти это и бойцам передай. Надо выстоять.
— Понятно. Передам. Народу, конечно, маловато, но выстоять должны. Разрешите идти?
— Желаю успеха!
Они обменялись крепким рукопожатием и разошлись в разные стороны.
Не знал Мухамедьяров, что в последний раз разговаривает с политруком, что пройдет совсем немного времени, и Василий Клочков спрыгнет в окоп истребителей танков, чтобы разделить с ними, двадцатью восемью героями-панфиловцами, бессмертную славу несгибаемых защитников Москвы.
...Перед взором Мухамедьярова, будто ожив, стояли его питомцы, те, что грудью прикрыли столицу от врага. Около четырех часов продолжался бой горстки храбрецов с пятьюдесятью фашистскими танками и пехотой. Панфиловцы не отдали врагу разъезда Дубосеково: Василий Клочков и его боевые друзья сдержали обещание выстоять, выполнили клятву на верность Родине. Даже и тогда, когда на разъезде не осталось ни одного живого советского человека, немцы не решились его снова атаковать, чтобы выйти на Волоколамское шоссе.
В памяти вспыхнули имена: Гавриил Митин и Григорий Безродный, Нурсутбай Есибулатов и Дмитрий Калейников, Аликбай Касаев и Яков Бондаренко, Душанкул Шопоков и Петр Емец, Мусабек Сенгирбаев, Илларион Васильев, Иван Шадрин... Русские, украинцы, узбеки, таджики, казахи, киргизы. Сыны одной матери — Отчизны.
Здесь, в Подмосковье, оставил Мухамедьяров часть своего сердца, навсегда простился с генералом Иваном Васильевичем Панфиловым, верными помощниками и соратниками — коммунистами Иваном Манаенко, Евдокимом Медведевым, Альфисом Какулия, Анапом Мусиным, Петром Клементьевым, Михаилом Анашкиным...
...Вспомнился тот день в Алма-Ате, когда впервые представлялся Панфилову. Много был наслышан об этом человеке, знал, что служил генерал когда-то у самого легендарного Чапаева, пользовался доброй славой, что бойцы и командиры любят его безмерно, готовы идти за ним в огонь и воду. Шел и волновался, какой-то будет встреча? А когда генерал попросил рассказать о своей жизни, и Мухамедьяров дошел до боев с басмачами, Панфилов широко улыбнулся:
— Выходит, дорогой комиссар, мы с тобой братцы-среднеазиатцы! Это здорово! Теперь, значит, вместе Гитлеру хребет будем ломать.
— Будем, товарищ генерал! — согласился Мухамедьяров. Навсегда сохранилась в памяти Ахмеджана Латыповича эта короткая беседа, с генералом Панфиловым.
Осколок вражеской мины оборвал жизнь отважного чапаевца, талантливого полководца.
За окном снежная пороша покрывает асфальт. Ноябрьский ветер раскачивает ветки деревьев. Ахмеджан Латыпович долго молча смотрит в окно.
Он протягивает мне альбом.
— Подарок боевых друзей.
Вот на снимке запечатлены Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский и политрук роты В. Клочков. Вот генерал Панфилов. А это портреты однополчан, боевых соратников, друзей, с которыми комиссар Мухамедьяров четыре года шел дорогами войны, делил и горечь невосполнимых утрат, и радость побед. Фотография самого Ахмеджана Латыповича: решительный, проницательный взгляд, энергичное выражение лица. На груди орден Ленина, два ордена Красного Знамени и два — Красной Звезды, множество боевых медалей — свидетельства его ратных заслуг перед Родиной.
Взгляд задерживается на снимке пожилой женщины в окружении красногалстучных мальчишек и девчонок. Это жена, подруга прославленного полководца Панфилова — Мария Ивановна. На обороте ее рукой написано:
«А. Л. Мухамедьярову — бесстрашному комиссару стрелкового полка Панфиловской дивизии, замечательному человеку, храброму и мужественному воину-панфиловцу, защитнику нашей столицы Москвы, участнику героической битвы за нашу Родину. Подвиги, которые Вы совершили в годы Великой Отечественной войны, всегда будут жить в сердцах воинов гвардейской дивизии. Ваша жизнь — пример для молодежи. Желаю долгих лет жизни, много сил, неиссякаемой энергии. М. Панфилова. Москва».
А рядом — фотография Василия Клочкова с малолетней дочкой Эллой. Клочков написал на снимке:
«И за будущее дочки ухожу я на войну...»
Обширна его почта. В каждом письме — взволнованный рассказ о человеческой судьбе. Элла Клочкова спешит порадовать Ахмеджана Латыповича:
«После окончания физико-математического факультета Казахского пединститута имени Абая получила направление в госуниверситет — преподавать математику. Сейчас работаю над диссертацией. Хочу быть похожей на отца и во всем достойной его памяти».
Мария Ивановна Панфилова вложила в конверт свой акварельный рисунок и приписала:
«Дарю кусочек подмосковной природы».
Бывший политрук роты, воспитанник Мухамедьярова, Герой Советского Союза Малик Габдулин «рапортует» комиссару о том, что ныне он — доктор филологических наук, профессор; бывший командир пулеметного взвода Алексей Кузнецов «докладывает», что стал кандидатом исторических наук. Радуется сердце Ахмеджана Латыповича: как выросли люди! Прославленный комбат и друг Баурджан Момыш-улы и командир батареи Дмитрий Снегин — известные писатели, инструктор политотдела Акай Нусупбеков — вице-президент Академии наук Казахской ССР. Не забывают комиссара Герои Советского Союза Иван Шадрин и Григорий Шемякин — двое из двадцати восьми панфиловцев, чудом оставшиеся в живых.
Балтабек Джетпыспаев, бывший комсорг полка, правая рука комиссара, вспоминает:
«Вечером 4 ноября сорок первого года в районе северо-западнее разъезда Дубосеково у нас состоялось собрание партийного актива полка, на котором выступил комдив Панфилов. Он обрисовал положение на фронтах. Поставил перед коммунистами конкретные задачи. Заканчивая, генерал сказал: «Чтобы уточнить намерение противника, который вынашивает планы захвата Москвы, нам очень нужен «язык»...
После собрания командир полка Капров приказал сформировать разведотряд. Возглавить его вызвались комиссар Мухамедьяров и командир 4-й роты Гундилович. Много отважных бойцов просились тогда с ними в разведку.
В час ночи, когда из-за снежной метели нельзя было ничего разобрать в пяти шагах, мы вышли по направлению к селу Жданово, что в нескольких километрах от Волоколамска. Под самым носом у немцев проскочили через вражескую оборону. Подобрались к крайней хате села, выведали у хозяйки, что за подразделение гитлеровцев расположилось здесь. Соблюдая меры предосторожности, вышли к центру села. Возле дома маячил часовой. Сняли его без выстрела. Неподалеку стояли танки, запорошенные снегом. Возле них мерз второй часовой. Видимо, приняв нас за своих, гитлеровец подпустил нас к себе, но вдруг заорал: «Партизан!», поднял стрельбу. Разгорелся бой. Старшие отряда Мухамедьяров и Гундилович умело руководили разведчиками, которые действовали решительно и дерзко. Много фашистов полегло тогда от наших гранат и автоматных очередей.
Разведчики захватили трех пленных. Пора было уходить. В небо взвилась зеленая ракета. Наша артиллерия, как было условлено, открыла по противнику огонь. Под его прикрытием мы благополучно преодолели вражескую оборону, доставили в штаб «языков» — офицеров эсэсовской дивизии «Мертвая голова»...
Боевой комиссар, человек исключительного мужества, полный партийной страсти и энергии, таким видели и знали панфиловцы Мухамедьярова. Он умел подобрать ключ к сердцу каждого воина, улавливал его настроение, понимал чувства и мысли солдат, шел к ним с открытой душой, поднимал их дух.
На краю села Игнатково, чуть южнее Волоколамска, в тесной избенке, битком набитой военными, комиссар проводил партийное собрание. Командир полка Капров коротко нарисовал сложившуюся обстановку на участке полка. Затем поднялся Мухамедьяров.
— Приказ Родины: ни шагу назад! — сказал он. — Долг каждого из нас, долг коммуниста и комсомольца — быть впереди, быть примером храбрости, отваги, стойкости. Пусть каждый помнит о своем долге перед Родиной, свою военную клятву.
И бойцы с партийными и комсомольскими билетами у сердца выполнили наказ комиссара.
На рассвете следующего дня грянул бой. Вскоре из уст в уста полетела весть, переданная комиссаром: коммунист Самжан Тлеукобылов, солдат из Казахстана, метким броском гранаты уничтожил фашистский танк и пал смертью храбрых в единоборстве с другим вражеским танком; яростно дрался врукопашную начальник штаба Иван Манаенко; беззаветно сражался славный сын грузинского народа коммунист Альфис Какулия; отважно отстаивал родную землю коммунист Григорий Маслов.
Всюду, где было трудно и опасно, — там панфиловцы видели своего комиссара. Спокойный, мужественный, он вселял в бойцов бодрость, веру в победу.
Потом был жаркий бой в деревне Шишкино. Немецкие танки и автоматчики к вечеру подошли вплотную к деревне, стали ее окружать. Советские воины оказывали врагу яростное сопротивление: гранатами, бутылками с горючей смесью они забрасывали танки противника, истребляли гитлеровцев, В рядах сражавшихся был комиссар. Вот он взмахнул рукой, связка гранат ударила в стальное чудовище, грянул взрыв, и ослепительная вспышка пламени объяла фашистский танк.
Сколько было таких схваток с врагом — не перечесть! Сколько раз смотрел комиссар Мухамедьяров смерти в глаза — не сосчитать.
Выстояли панфиловцы, и большая заслуга была в том коммунистов и комсомольцев, воспитанных партией Ленина.
Измотанный, обескровленный в полях Подмосковья враг был остановлен. Шестнадцатого декабря части Красной Армии перешли в контрнаступление против немецко-фашистских войск на Западном фронте.
Незадолго до этого он услыхал, как его позвали:
— Товарищ старший политрук, вас к телефону вызывает комиссар дивизии Егоров.
Мухамедьяров поспешил к аппарату. По дороге думал: «Это еще зачем? Час назад разговаривали. Неужто что-то случилось?» Взял трубку, сказал:
— Слушаю вас, Сергей Александрович.
— Ну, друзья, поздравляю! — услыхал Ахмеджан Латыпович радостный голос Егорова, едва узнавая его. — Нашей дивизии присвоено наименование гвардейской и награждается она орденом Красного Знамени! Это награда и нам, коммунистам. Так и разъясните всему личному составу. Поздравь от моего имени Илью Васильевича, скажи Капрову пусть чарку поднимет!
Чувство радости и гордости охватило комиссара: что может быть выше для коммуниста, чем такая оценка его ратного труда! Ему вдруг захотелось, чтобы вот сейчас, тут, рядом, оказались отец с матерью, брат Талгат и сестры Амина, Муршида и Дельара. Ему даже почудилось, как мать Шамсикамал говорит отцу:
— Посмотри, Латып, наш ли это сынок, Ахмеджан? Что-то я его нынче не узнаю!
Да, изменился Ахмеджан. Они помнили сына, когда тот был комсомольским вожаком в родном Темире, а с тех пор прошла целая вечность: в конце двадцатых годов был секретарем Актюбинского губкома комсомола, потом призвали Ахмеджана в термезский кавалерийский полк, с которым гонялся он в седле за басмачами Ибрагим-бека и Джанаид-хана. Суровую школу жизни прошел в ту пору секретарь партийного бюро полка Мухамедьяров. Армия закалила его характер.
Долгим и трудным путем шел Ахмеджан Латыпович в минувшую войну к победе. На этом фронтовом пути было вдосталь всего: и победы, что радовали сердце, и невзгоды, ложившиеся тяжелым грузом на солдатские плечи, и могильные холмики, под которыми оставались боевые друзья. Ничто не забыто, никто не забыт. Но самыми памятными днями остаются дни сражения за столицу Родины — Москву.
Комната, в которой мы беседуем, полна книг. Вот мемуары Балтабека Джетпысбаева — комсорга полка. «Путь солдата», а это документально-художественный рассказ писателя Александра Кривицкого «Подмосковный караул» с дарственной надписью автора:
«Легендарному Ахмеджану Мухамедьярову — комиссару полка, откуда 28 героев-панфиловцев шагнули в бессмертие, дорогому другу, золотому человеку».
С большой душевной теплотой, с искренней любовью рассказывают они о нашем земляке.
В предисловии к «Подмосковному караулу»[1] Сергей Михалков отмечает:
«Любопытнейшие его (А. Кривицкого) изыскания в сфере воинской психологии соседствуют с портретами людей, написанными живыми красками, с тонкими переходами из света в тень. Таковы образы комиссаров-воспитателей двадцати восьми героев — Ахмеджана Мухамедьярова, Сергея Егорова и политрука Василия Клочкова».
А А. Кривицкий пишет[2]:
«Героизм есть результат целесообразного военного воспитания, говорит нам военная история. И моральный дух, поднявший двадцать восемь гвардейцев на вершину героизма, был не даром судьбы, не минутной вспышкой отваги, а славным итогом терпеливого, упорного воспитания людей».
И дальше:
«Мухамедьяров был... спокойный, волевой человек, он говорил немногословно, будто отмерял все, что нужно сказать в том или ином случае, — ни звука больше. Работал спокойно, но за его внешней флегмой скрывались упорство, настойчивость, желание сделать все точно, в кратчайший срок. Он хорошо знал людей полка, дружил с Гундиловичем, любил молодого, порывистого Клочкова, был человеком, беззаветно преданным долгу, и часто повторял:
— Присягу мы давали? Давали. Она наш воинский долг. Присяга — не Коран, серьезное дело. Ее выполнять надо...»
И вот миновала четверть века.
«Мы стояли с Ахмеджаном Мухамедьяровым в комнате Славы того самого знаменитого полка, где служил он в войну комиссаром. С той поры прошло уже ни много ни мало — четверть века, а в каждой такой четвертушке, как известно и старому и малому, ровно двадцать пять лет. Не всякий поймет, что означает этот срок, а только тот, у кого он лежит на загорбке. Да не один, а как тяжелый довесок к тому грузу, что пронесла на себе молодость. У нас с Мухамедьяровым была эта поклажа за плечами.
...На большом, наверно, переснятом с маленькой карточки фотоснимке верхом на Рыжем упружисто и лихо сидел Мухамедьяров, молодой темноглазый комиссар подмосковной обороны. По посадке его, по схваченному объективом движению видно: горячил коня. Фотография висела высоко. Задрав головы, мы глядели на нее, на это видение, возникшее оттуда, из снегов сорок первого года.
У Мухамедьярова смуглым блеском сверкнули глаза, он весь вытянулся, неотрывно смотря на самого себя, тридцатитрехлетнего, красивого, здорового, ладного, с белозубой улыбкой на темном лице. И эта встреча с самим собой была полна, мне показалось, и печали и торжества, странной смеси острых воспоминаний с мучительным ощущением безжалостного хода времени и гордости прошлым, годами, когда решалась участь всех людей нашей земли и его собственной, слитая с другими в буре, катившей валы по взбаламученному морю миллионы судеб...»
Генерал Панфилов высоко ценил его личный пример в бою, уменье поднять настроение, дух воинов.
Дочь генерала, Валентина, служившая в дивизии медицинской сестрой, вспоминает[3]:
«...16 ноября разгорелись особенно тяжелые бои: не умолкая гвоздила немецкая артиллерия, фашистские стервятники беспрерывно висели в воздухе. Кругом стоял оглушительный грохот разрывов. Казалось, земля рвется на куски, изрыгая фонтаны огня и копоти.
Поступившие к нам раненые сообщали тревожные вести: на всем участке нашей обороны танки, огонь и танки и снова беспрерывный огонь, а в воздухе ни на минуту не умолкает гул самолетов.
В этот день, день генерального наступления на Москву, враг твердо решил стереть в порошок все живое на своем пути.
Наши бойцы отражали яростные атаки танков бутылками с горючей жидкостью, противотанковыми гранатами, а когда не хватало противотанковых, бойцы связывали по нескольку пехотных и рвали ими гусеницы танков. Артиллеристы выкатывали орудия и били прямой наводкой.
Раненые говорили, что нашим очень тяжело. Фашисты рвутся к Москве. Их не останавливают ни громадные потери в технике, ни колоссальные потери в живой силе. Москва любой ценой...
17 ноября на рассвете я, санинструктор Стрельцов и санитар Григорьев получили приказ: пробраться в дивизион минометчиков 1075-го стрелкового полка, уточнить обстановку с выносом раненых, оказать помощь на месте.
До минометчиков было пять километров. Наш путь лежал через наблюдательный пункт дивизии в деревне Гусенево. Пока наши зашли на дивизионный пункт медпомощи, я заскочила к отцу.
Ох, как был рад отец нашей встрече!
Папа за эти дни заметно похудел, веки были воспалены, видно было, что он не одну ночь провел без сна.
— Вам сейчас, конечно, жарко? Работы много?
— Да, папа, работы очень много! Но не это самое главное! Главное то, что даже тяжелораненые отказываются уезжать в госпиталь, просят отправить в часть.
— Значит, ты слышала, Валюша, как сражаются мои орлы-гвардейцы? Да, именно гвардейцы, ты не ослышалась! Так сражаться может только гвардия!
— Ты знаешь, как называют нашу дивизию фашисты? Дикой дивизией. Видимо, потому, что дивизия многонациональная, им же, арийцам, не понять, как может объединиться тридцать четыре национальности в дружный, единый кулак. «Сами, — говорят, — черные, глаза узкие — дикий народ». Но я-то, Валюша, знаю, какие это прекрасные, талантливые люди! Сколько замечательных командиров, таких, как казах Баурджан Момыш-улы, выдвинулось у нас! Баурджан — отчаянный командир, любимец всех бойцов.
— Я, папа, слышала много о нем от раненых, очень они им гордятся.
— А Ахмеджан Мухамедьяров? Башкир по национальности. Какой большой души человек, умница! Или Джетпыспаев Балтабек! Хоть кого личным примером заразит, увлечет, недаром он комсорг полка у Ивана Васильевича, настоящий герой! Где только опасность — там и он.
Русские и казахи, туркмены и киргизы, татары, белорусы, украинцы... словом, тридцать четыре национальности дышат одной могучей ненавистью к врагу. Один за всех и все за одного! Техника бессильна против смельчаков. Это победа, да, победа! Сегодня бои уже ослабли, генеральное наступление на Москву захлебнулось! Не видать фашистам Москвы, как своих собственных ушей!
Именно тут, под Москвой, они найдут себе могилу, и тогда окончательно развеется миф о непобедимости фашистской орды.
Отец весь дышал гневом:
— Там, где проходил гитлеровский сапог, города и села превращались в пепел, в груды развалин. Там, где побывал фашистский завоеватель, остались трупы стариков, женщин и детей. Виселицами и концлагерями покрылась земля, где хозяйничала коричневая чума. Но час возмездия скоро настанет!.. Увлекся твой батька. Ты, Валя, кушай, кушай хорошенько!
Папа заулыбался, видимо, вспомнил что-то приятное...» (с. 71 — 73).
Послевоенная служба привела Ахмеджана Латыповича на Южный Урал, в Челябинск. Это было в 1951 году. Настало время уходить в отставку. Он остался в городе, с которым породнился и который стал ему близким, дорогим. Сняв погоны, Мухамедьяров — боевой комиссар-гвардеец — не покинул строя, нашел любимое дело: военно-патриотическое воспитание подрастающего поколений Большой, важный и ответственный участок государственной и партийной работы целиком захватил его. Нет, кажется, школы и молодежного общежития, учебного заведения и воинского подразделения, где бы ни выступал ветеран-панфиловец.
— Моя профессия — военный, — говорит он, — и если вклад любого человека в укрепление нашей Родины может быть выражен материально, то у военных всегда была одна забота — защищать, охранять завоевание народа. Я рад, что и мне довелось выполнять такую почетную миссию. С первого своего пенсионного дня включился в военно-патриотическую работу. Руководил военной секцией городского Совета ветеранов, теперь, много лет, бессменный председатель Совета. Наши ветераны — а их немалая армия — помогают партии и комсомолу воспитывать молодежь в духе патриотизма и интернационализма, верности традициям. Можно было бы привести цифры. Десятки тысяч выступлений ветеранов перед молодежью, сотни тысяч слушавших эти выступления... Участие во всех делах комсомола от субботников до Ленинских уроков... Ветераны шефствуют над школами и общежитиями, над памятниками... И еще чем мы очень гордимся — у сотен комсомольцев, сотен молодых коммунистов в анкетах записаны рекомендации ветеранов. Мы поручились за этих людей. Мы поручили им быть в первых рядах борцов за коммунизм.
Не стареют душой ветераны!
ГЕОРГИЮ СУВОРОВУ
Солдату и поэту,
погибшему в боях за Ленинград
В неброской спокойной обложке
Твой том я раскрыл у Невы,
И грянула в сердце бомбежка,
Жестокая правда войны.
Глотая строку за строкою,
Я счастлив был тем, что с тобой
Одною был связан землею,
Фамилией гордой одной.
И родины запах кедровый
Несли мне живые листы.
И рвались на крыльях багровых
За дымную Нарву костры.
Ты шел сквозь пожары и холод
Из боя бессонного в бой,
Из песни смертельный осколок
Своей вырывая рукой.
БЫКИ
Сквозь жар степной, косматый,
Сквозь чахлые лески
С рогами, как ухваты,
Шли медленно быки.
Война. Надсада. Жажда.
Иссох ручей в логу.
С досадой горечь влажная
Стекала с бычьих губ.
Ярмо скрипучей ношею
Истерло шею в кровь.
Ни трактора, ни лошади,
Одни хребты бугров.
Да вихри черной пыли,
Что все живое жгли.
В поту быки стожильные
Тяжелый тыл везли.
ЕДИНЕНИЕ
В начале Великой Отечественной войны состоялся пленум Челябинского обкома партии, который объявил областную партийную организацию полностью мобилизованной на защиту Отечества.
Сложность определялась большим военно-экономическим потенциалом Южного Урала, перебазированием сюда из западных районов страны огромного количества промышленных предприятий, превращением удаленного от фронта края в кузницу резервов для Красной Армии.
В результате комплексного развития промышленности за годы предвоенных пятилеток наша область превратилась в крупнейший индустриальный район страны с развитой металлургией, топливно-энергетической базой, машиностроением и транспортом. Это дало возможность с первых дней войны приступить к успешному выполнению задач военного времени, поставленных партией под девизом: «Все для фронта, все для победы над врагом!»
Была проделана огромная работа по строительству новых и размещению эвакуированных предприятий. Скоростными методами сооружено около 40 заводов, в их числе такие крупные, как Челябинские металлургический, кузнечно-прессовый, трубопрокатный, Миасский автомобильный, Златоустовский машиностроительный, Чебаркульский металлургический, Челябинская ТЭЦ.
Важнейшей хозяйственной и военно-политической задачей было наращивание мощностей в черной металлургии. За годы войны создано 6 доменных печей, 5 прокатных и 3 трубопрокатных стана, 28 мартеновских и электропечей, 5 коксовых батарей. На территориях действующих заводов и комбинатов и на вновь созданных площадях было размещено более 200 эвакуированных промышленных предприятий.
Только от кировцев фронт получил 18 тысяч танков и 48,5 тысячи танковых моторов. Общеизвестна выдающаяся роль Магнитки. Каждый третий снаряд, выпущенный по немецко-фашистским захватчикам, сделан был из магнитогорской стали, в каждом втором танке защищала советских людей броня Магнитки. Миасские автомобилестроители дали десятки тысяч автомоторов и автомобилей. Область производила «катюши», пушки, пулеметы, минометы, автоматы, мины, снаряды, гранаты, патроны, кавалерийские клинки, и все это непрерывным потоком шло на фронт.
Не было такого рода войск Советской Армии, в вооружении и оснащении которого не принимали бы участие южноуральцы.
«Урал взял на свои могучие плечи главную тяжесть снабжения Вооруженных Сил нашей Родины, — говорилось в передовой статье газеты «Правда» 3 января 1943 года. — И уральцы выдержали! К старой неувядаемой славе прибавили они новую, бессмертную. Доменщики Магнитогорска... сталевары Златоуста... горняки Магнитной... цветники Уфалея... шахтеры Копейска... уральские мастера танков и самолетов, орудий и снарядов своим самоотверженным, искусным трудом поддержали героических защитников Севастополя, Сталинграда, Ленинграда и Москвы».
Наша область дала фронту стойких, преданных, обученных бойцов, командиров и политработников.
Массовая мобилизация, начавшаяся 22 июня в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР, вызвала огромный патриотический подъем. В области стали формироваться добровольные соединения и учебные части, готовившие младших командиров и бойцов различных боевых специальностей.
За время войны Челябинское авиаучилище отправило на фронт немало авиационных подразделений, полностью обеспеченных материальной частью, вооружением, боеприпасами и укомплектованных личным составом.
Даже ярый враг нашей страны Геббельс в январе 1943 года был вынужден признать:
«Кажется каким-то чудом, что из обширных степей появлялись все новые массы людей и техники, как будто какой-то великий волшебник лепил из уральской глины большевистских людей и технику в любом количестве».
Но не волшебник ковал победу над фашизмом. Рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция понимали, что фронт и тыл — единый, неразделимый лагерь, готовый преодолеть все трудности, и своей беспредельной преданностью цементировали его, превращали в несокрушимый монолит.
Большое значение имели в те годы регулярные поездки трудящихся области на фронт, тесная связь с уральскими соединениями и частями.
Крепкая дружба связывала трудящихся Челябинской области с воинами Северо-Западного фронта, с 1-м Украинским и, в частности, 4-й танковой армией, Ленинградским и отдельными соединениями Белорусского фронта.
Начало этой дружбы положил приезд в конце декабря 1941 года делегации с эшелоном подарков на Северо-Западный фронт.
Проявил инициативу коллектив рабочих, инженерно-технических работников и служащих ЧГРЭС. Десятки тысяч южноуральцев в течение 8 дней любовно приготовили 97 617 индивидуальных посылок на сумму 9 596 934 рубля. Всего было отправлено новогодних подарков 63 четырехосных вагона.
В состав делегации вошли лучшие люди области: Айкашев Кузьма Иванович — депутат Верховного Совета СССР, председатель Тракторозаводского райисполкома; Махнев Михаил Александрович — металлург, начальник смены мартеновского цеха № 3 Магнитогорского комбината; Калистратов Михаил Александрович — лучший мастер завода имени Колющенко; Блинов Иван Петрович — знатный машинист Южно-Уральской железной дороги; Яворская Софья Серафимовна — секретарь Миасского райкома ВЛКСМ; Кочуткин Александр Григорьевич — стахановец, мастер ЧГРЭС; Попов Павел Фирсович — мастер по ремонту оборудования Кировского завода (ЧТЗ), и другие. Возглавлял делегацию секретарь Челябинского горкома партии Николай Петрович Шувалов.
Посланцы нашей области в суровой фронтовой обстановке вместе с воинами встретили Новый 1942 год, посетили части и подразделения, на передовых позициях вручали подарки, докладывали бойцам, командирам и политработникам о трудовых подвигах уральцев.
Младший лейтенант Тихонов рассказал делегатам:
«Мы получили с вашего уральского завода новый танк. Он держал испытание на фронте под деревней Клинцы. Здесь мы проверяли не только скорость и маневренность машины, но и ее огневую мощь и силу брони. Танки поддержали наступление пехоты. В разгар боя я увидел, что немецкая противотанковая пушка ведет огонь по нашей машине. Через несколько секунд — тяжелый удар по корпусу. Машина содрогнулась, но не остановилась. Второй снаряд угодил в переднюю броню танка. Не сбавляя скорости, танк мчался вперед, налетел на пушку и раздавил ее вместе с расчетом. После боя мы осмотрели машину. В броне были две вмятины — и только...»
Пребывание делегации на фронте завершилось подписанием договора о боевом соревновании между танкистами 11-й армии и рабочими, строителями танков, Кировского завода (ЧТЗ).
«Великая дружба» — так назвал свое стихотворение известный поэт Михаил Матусовский, посвятив его прибывшим на фронт уральцам.
То было поистине «великое содружество фронта и тыла». На Урале люди, не считаясь с лишениями, из своего скудного пайка выкраивали хлеб, масло, сахар и скромной посылочкой на фронт отправляли воину-освободителю. Сами ходили полураздетые, но бойцам отправляли валенки, свитеры, телогрейки. Женщины вязали варежки и носки.
Уже к 1 октября 1941 года в области созданы специальные комиссии по сбору теплых вещей, открыты пимокатные и овчиновыделочные мастерские, а также артели для пошива полушубков, шапок и т. д. Каждый колхоз выделял по 20 овчин и 10 пар валенок.
Граждане, не имевшие возможности сдавать теплые вещи, добровольно вносили денежные средства. Только в сентябре-ноябре 1941 года поступило от населения на покупку одежды и обуви для Красной Армии 663 тысячи рублей.
Всего с 10 сентября 1941 по март 1944 года на склады военного интендантства от челябинцев поступило теплых вещей на сумму 12 217 474 рубля. В том числе полушубки, валенки, меховые рукавицы, шерстяные перчатки и варежки, шапки, телогрейки, свитеры и джемперы и многое другое.
Школьницы, комсомолки вышивали для фронтовиков кисеты, добывали махорку.
И это солдату было так же дорого и необходимо, как снаряды, патроны, пушки, танки. Оно напоминало о доме, о том, что их помнят и ждут с победой.
За годы Великой Отечественной войны трудящиеся Челябинской области собрали и отправили бойцам и офицерам Красной Армии 630 четырехосных вагонов продуктовых и промтоварных подарков на сумму 243 936 552 рубля. В том числе — один миллион 578 тысяч индивидуальных посылок.
По неполным данным, в посланных воинам на фронт подарках было отправлено следующее количество продуктов и промышленных товаров: колбаса — 74 156 кг, мясо — 309 651 кг, масло — 88 393 кг, яйцо — 973 090 шт., сыр — творог — 26 682 кг, уральские пельмени — 873 750 кг, рыба — сельди — 26 082 кг, икра — 1804, консервы — 59 766 банок, пряники — печенье — 474 828 кг, хлебные изделия — 320 563 кг, сухари — 12 826 кг, сахар — 25 901 кг, конфеты — 5 804 кг, мед — варенье — 27 166 кг, сало соленое — 7 361 кг, чай, кофе, какао — 1871 пачка, сушеные овощи — 23 169 кг, соленые овощи — 265 920 кг, свежие овощи — 48 385 кг, грибы соленые — 18 108 кг, лук — чеснок — 28 654 кг, водка — вино — 764 389 литров, табак — 38 521 кг, папиросы — 84 483 пачки, портсигары — 26 571 шт., мундштуки — 53 626 шт., зажигалки — 12 489 шт., спички — 221 075 коробок, кисеты с табаком — 189 978 шт., часы ручные и карманные — 445 шт., расчески — гребешки — 34 781 шт.; бритвы — 4 041 шт.; бритвенные приборы — 7 435 шт.; одеколон — духи 74 034 флакона, мыльницы с мылом — 2 890 шт., мыло — 206 820 кусков, портянки — 12 752 пары, полотенце — 37 100 шт., носки — варежки — 85 216 пар, белье нательное — 11 876 пар, носовые платки — 346 314 шт., подворотнички — 796 560 шт., шапки — 1 998 шт., сапоги — 379 пар, валенки — 4 420 пар, карандаши — ручки — 252 254 шт., конверты — открытки — 653 980, бумага листовая — 316 645 листов, блокноты — тетради — 83 265 шт., зубные щетки — 20 995 шт., зубной порошок — 52 340 коробок, зеркало — 6 657 шт., музыкальный инструмент — 1 356 шт., шарфы — 1 732 шт., шахматы — шашки — 1 354 комплекта, крем сапожный — 4 435 банок, ножи финские — 19 500 шт. и много другого неучтенного ассортимента продуктов и промтоваров, вложенных в посылки. На передовую линию фронта в 14 эшелонах выехало более 300 южноуральцев.
Среди них: Амосов Василий Матвеевич — знатный сталевар Златоустовского металлургического завода; Алексеева Римма Петровна — лучшая колхозница сельхозартели имени 8-го Марта Красноармейского района; Мургина Мария Никитична — стахановка консервного цеха Троицкого мясокомбината; Захаров Александр Иванович — председатель колхоза «Красный партизан» Верхнеуральского района; Черемных Наталия Ивановна — председатель Кировского райисполкома Челябинска; Степайкин Тимофей Матвеевич — знатный плавильщик Карабашского медеплавильного завода; Рогов Михаил Захарович — стахановец-кузнец Кировского завода (ЧТЗ); Пермякова Татьяна Степановна — зав. военным отделом Сталинского райкома партии Челябинска; Трифонов Петр Викторович — стахановец, электрик медеэлектролитного завода Кыштыма; Воронина Александра Васильевна — председатель колхоза «1-е Мая» Нагайбакского района; Надеждина Феодосия Михеевна — лучший мастер Златоустовского абразивного завода; Кустова Людмила Ивановна — заместитель секретаря комитета ВЛКСМ Магнитогорского комбината; Елизарьева Екатерина Ивановна — зав. сектором парткадров обкома партии; Казымов Радий — комсомолец, отличник учебы.
Эту делегацию посчастливилось возглавлять мне.
Эшелон от Челябинска до Валдая (штаб фронта) вел паровоз Уфалейского депо ЮУЖД (машинист Сокольских В. И., помощник машиниста Семенов А. Г., кочегар Шмарина Е. Г.).
20 февраля 1942 года нас встречали представители соединений и частей, офицеры штаба фронта и политуправления, а также заместитель командующего войсками фронта генерал-майор Найденов.
На следующий день делегацию приняли в политуправлении командующий фронтом генерал-лейтенант Курочкин А. В., член Военного совета корпусный комиссар Богаткин В. В. и начальник политуправления бригадный комиссар Ковалевский А. С.
Челябинцы вручили фронтовикам письмо трудящихся области.
Мастер Худяков Н. З. рассказал, как танкостроители с каждым месяцем увеличивают выпуск первоклассных боевых машин нового образца, как в чрезвычайно короткий срок наладили поточно-конвейерное производство и достигли выполнения намного увеличенного плана. Он назвал имена рабочих и специалистов, которые отличились в борьбе за увеличение выпуска танков. Среди лучших из лучших был бригадир Саломатов и его бригада, выполнившая месячный план за 15 дней февраля на 150,5%.
Агафонов П. А. — машинист паровоза № 20—2692, руководитель колонны имени Государственного Комитета Обороны, сообщил, как железнодорожники работают в период массовой мобилизации, широкого развертывания и переброски войск и боевой техники на фронт. В то время резко выросла загрузка Южно-Уральской железной дороги, появились заторы. И по предложению его, Агафонова, были сформированы боевые колонны, бригады перешли на казарменное положение; по нескольку суток люди не сходили с паровозов.
Генерал-лейтенант Курочкин и член Военного совета СЗФ Богаткин сердечно поблагодарили делегатов за их рассказы о делах тыла и в свою очередь ознакомили с оперативной обстановкой на фронте.
В честь нашей делегации находившийся в то время на Северо-Западном фронте поэт Сергей Михалков написал стихотворение «Посылка».
В ту же ночь, разбившись на десять групп, по 3—4 человека в каждой, мы выехали на передовую линию с тем, чтобы накануне и в день Красной Армии встретиться с воинами.
В Челябинске проживает ветеран стрелковой бригады, которую в те дни мне с группой делегатов довелось посетить. Фамилия его — Тихомиров В. П. Он вел фронтовой дневник.
Вот одна из записей:
А вечером в деревне Ногаткино, неподалеку от Старой Руссы, в просторной избе, делегация встретилась с командованием и активом бригады.
Немного вина, простая фронтовая закуска... Тусклый свет... Закрытые половиками проемы окон без рам... И танцы под гармошку — воспоминания о давно забытых днях мирной жизни.
В избу вошел командир разведывательной роты Кузнецов.
— Товарищи! — обратился он к делегатам. — Наши бойцы-разведчики отправляются на выполнение боевого задания. Может быть, скажете напутственное слово?
Перед единственным уцелевшим домом деревни в разбитом сарае выстроились разведчики в белых маскировочных халатах. Мне посчастливилось поздравить храбрых разведчиков с Днем Красной Армии, передать от челябинцев горячий привет и пожелать им боевых успехов в разведке.
К 1 мая 1942 года на Северо-Западный фронт снова выехала делегация.
К этому времени на предприятиях области широко развернулось патриотическое движение многостаночников и тысячников. С делегатами на фронт было отправлено письмо, которое подписали более 600 тысяч трудящихся.
В том письме, озаглавленном: «Героическим защитникам Родины», сообщалось:
«С каждым днем на заводах и фабриках растет число героев, гвардейцев труда. Стремясь дать как можно больше военной продукции для фронта, они показывают чудеса в своей работе, выполняя задания на тысячу, две и пять тысяч процентов.
Слесарь-лекальщик Н. П. Галкин добился выполнения нормы до 3600%, фрезеровщик завода имени Орджоникидзе Н. Я. Ковалев выполнил норму на 2200%, монтажники одной из новостроек Монахов и Криволапов дали по 50 норм за день...
Хорошо написал о наших тысячниках, богатырях труда, рабочий поэт:
Знатный бурильщик Бакальских рудников Саткинского района Василий Федосеевич Кривоносов рассказал фронтовикам, как он работает один за 40 человек и выполняет норму на 4042%.
Трудовые подвиги уральцев вдохновляюще действовали на солдат и офицеров, усиливали их волю и стремление к скорейшему разгрому врага. Об этом свидетельствует письмо командования и политотдела 7-й гвардейской стрелковой дивизии, присланное обкому партии в ноябре 1942 года. В нем говорилось:
Эта дивизия входила в состав 1-го гвардейского стрелкового корпуса Северо-Западного фронта.
Просьба фронтовиков была удовлетворена. Шефство над дивизией взяли коллективы промышленных предприятий Калининского района города Челябинска.
Необычной была поездка делегации на Северо-Западный фронт в феврале — марте 1943 года.
Челябинские железнодорожники сформировали, ярко украсили лозунгами и плакатами 2 эшелона с подарками. В Челябинске собрали 13 вагонов, Магнитогорске — 10, Златоусте — 9, Миассе — 5, Уфалейском, Катав-Ивановском, Кыштымском, Кочкарском и Чебаркульском районах — по 4 вагона подарков.
Еще на станции у города Ярославля встретили нас фронтовики во главе с полковником Сорокиным С. И.
Снова теплые радостные встречи, приемы в частях и соединениях. Приветствовали нас командовавший фронтом Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко, командующие армией генерал-лейтенант Курочкин А. В., Трофименко С. З., члены Военных советов генерал-лейтенант Богаткин В. В., генерал-майор Шевченко Т. П., Панков И. Х., Поляков А. Д.; начальник политотдела 11-й армии генерал-майор Шабанов С. И.
Председатель колхоза «Красный партизан» Верхне-Уральского района Александр Иванович Захаров рассказал о том, как он купил танк, как внес из личных сбережений 121 тысячу рублей.
В красноармейской газете «Мужество» знатный шахтер города Копейска В. А. Артемьев писал в своей статье, которая называлась: «Встреча с маршалом»:
Первого марта 1943 года советский народ узнал из сообщения Совинформбюро о большой победе войск Северо-Западного фронта — ликвидации укрепленного плацдарма противника в районе Демянска. В течение 17 месяцев фашистские захватчики упорно стремились удержать за собой этот плацдарм, превратив его в мощный район, который они назвали «Демянской крепостью». Теперь эта крепость была в руках советских воинов. За восемь дней боев освобождено 302 населенных пункта, захвачено в плен три тысячи немецких солдат и офицеров, взяты большие трофеи. На поле боя осталось более восьми тысяч вражеских трупов.
Наши представители были в районах Демянска, Лычково, Залучье, Старой Руссы. На передовых позициях у пехотинцев, танкистов, артиллеристов, летчиков. Делегаты Скугоров П. И., Пухов А. П., Романюк А. С, Галлиулин Х. Г., Кравченко А. И., Трутнева А. Г., Молчанов И. В., Глинчиков А. В. вручали воинам, отличившимся в боях, ценные подарки.
На один из участков фронта пригласили Героев Советского Союза. Среди них: младший лейтенант Иван Яковлевич Середа (уничтожил 2 танка, расстрелял 20 мотоциклистов, захватил трех немцев в плен); Янис Вольдемарович Вильхелмас (только за два дня убил 116 фашистов, не считая многих десятков, уничтоженных им на снайперской охоте в минуты затишья); Михаил Семенович Харченко (партизан-пулеметчик, коммунист. Отважный народный мститель уничтожил 150 гитлеровцев). Летчик-штурман капитан Василий Сергеевич Романенко (за последнее время он совершил 42 боевых вылета, уничтожил до 500 нацистов, 23 самолета, 2 танка и несколько складов с боеприпасами). Старший сержант Хазимурдза Заурбекович Мильдзихов. (На счету его 130 уничтоженных фашистов; он сбил из пулемета немецкий бомбардировщик и в поединке с противотанковой пушкой вышел победителем, полностью истребив расчет вражеского орудия.)
Летчик-бомбардировщик старший лейтенант Дмитрий Васильевич Майский. (Около 50 тонн бомбового груза сбросил на головы оккупантов, уничтожил десятки важных военных объектов.) Снайпер, старший сержант Федор Кузьмич Чегодаев (уничтожил 250 гитлеровцев, и в их числе 12 снайперов).
Рассказали о своих храбрых, боевых подвигах Герои Советского Союза: летчик-разведчик старший лейтенант Григорий Евдокимович Бойко, летчик-штурмовик капитан Петр Матвеевич Марютин, снайпер, эстонский комсомолец Арнольд Константинович Мери, летчик-бомбардировщик капитан Федот Никитович Орлов и другие.
Делегаты от имени всех трудящихся поблагодарили героев за их подвиги.
Хорошо сказал в своем стихотворении, опубликованном в красноармейской газете «Мужество» 4 марта 1943 года. Д. Коневский:
При отъезде из Валдая делегации было вручено письмо. В нем говорилось:
Когда мы прибыли с фронта, нас пригласили в обком партии. 1-й секретарь обкома Николай Семенович Патоличев ознакомил делегатов со следующей телефонограммой, переданной с фронта по «ВЧ»:
Желанными гостями делегаты были на Северо-Западном фронте и в ноябре 1943 года.
В дни 26-й годовщины на одном из участков фронта группа челябинцев встретилась с разведчиками.
Бойцы рассказали делегации о бесстрашном сержанте Пестереве. И машинист компрессора Усть-Катавского завода Мария Иосифовна Савинская в награду преподнесла Пестереву кинжал.
Об этом было рассказано в красноармейской фронтовой газете. И тут же редакция поместила стихотворение Михаила Матусовского:
Подарок стахановки Челябинской области был в надежных руках и нашел надлежащее применение.
В мае 1943 года добровольцы Уральского танкового корпуса получили в подарок каждый по такому ножу. А в ноябре этого же года, после первых боев на Орловском направлении, командир корпуса генерал-лейтенант Родин с Брянского фронта писал:
Как известно, после Орловской операции, за активные боевые действия танковый корпус получил наименование гвардейского и более тысячи добровольцев награждены орденами и медалями Советского Союза.
На большом митинге воинов 63-й гвардейской Челябинской танковой бригады выступила забойщица шахты № 22 города Копейска, кавалер ордена Трудового Красного Знамени Анна Самохвалова.
15 октября 1943 года в корпусной газете «Доброволец» была опубликована небольшая, но душевная речь знатной забойщицы «Мое оружие — отбойный молоток»:
Теплые и сердечные слова произнесли делегаты: Черемных Наталия Ивановна — председатель Кировского райисполкома, муж и сын которой ушли добровольцами Челябинской танковой бригады; Анна Матвеевна Долгих — от Челябинского тракторного завода, Исаак Иванович Синяков — председатель колхоза «10 лет Октября» Миасского района, Петр Иванович Быков — сталевар.
К новому 1944 году с подарками к танкистам прибыли делегаты и группа артистов Челябинского театра оперетты и филармонии. Работники искусств дали более 40 концертов.
В ноябре 1944 года в Польшу на Сандомирский плацдарм добровольцам было доставлено 10 000 индивидуальных посылок.
У меня сохранилось письмо бывшего командира разведывательного батальона Нила Петровича Беклемишева. Он писал:
В настоящее время Беклемишев, гвардии полковник танковых войск, находится на заслуженном отдыхе, проживает в Москве.
Командир Уральского танкового корпуса генерал-майор Белов и начальник политотдела гвардии полковник Захарченко, выражая благодарность трудящимся области, в письме секретарю обкома партии Н. С. Патоличеву в ноябре 1944 года писали:
Как уже говорилось, первая новогодняя делегация, приехавшая на Северо-Западный фронт в декабре 1941 года, положила начало развитию социалистического соревнования коллективов южноуральских предприятий с воинскими частями.
Челябинские танкостроители организовали соревнование в честь героических дивизий Красной Армии, освобождавших от немецко-фашистских оккупантов советские города и села. Бригадам, сменам и цехам, выполнившим взятые обязательства, вручались Красные знамена, которые закреплялись за ними постоянно и являлись свидетельством активной помощи заводчан фронту.
Бюро обкома партии одобрило инициативу танкостроителей и рекомендовало всем райкомам и горкомам партии поддержать это начинание и развернуть соревнование в честь героических дивизий на всех заводах, предприятиях, в колхозах и совхозах области.
Бюро обкома признало необходимым, наряду с учреждением Красных знамен, вручать цехам, сменам, бригадам и отдельным рабочим, выполнившим свои обязательства, Почетные грамоты, барельефы и ценные подарки с изображением эпизодов героических боев.
Красноармейская газета 11-й армии «Знамя Советов», которую редактировал полковой комиссар Владимир Борисович Фарберов, регулярно сообщала о боевом соревновании тыла и фронта, выпускала специальные номера: «Слушай, Фронт! Говорит Урал!», где рассказывалось о самоотверженной работе танкостроителей, и «Слушай, Урал! Говорит Фронт!» — где воины сообщали о своих ратных подвигах в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.
Трудящиеся Троицка соревновались с воинами 126-й отдельной стрелковой бригады. (Командир бригады полковник Карлов, начальник политотдела майор Иванов.)
Крепкое содружество было у коллектива Челябинского станкостроительного завода имени Орджоникидзе с 371-й стрелковой дивизией Северо-Западного фронта.
Воины стрелковой дивизии полковника Ивсакова вызвали на соревнование шахтеров Краснознаменного Копейска.
Будучи на фронте делегатом, Катя Васильева — ныне Олюнина — старший экономист цеха № 5, посланец комсомольцев завода имени Колющенко, — привезла большую пачку писем. И вскоре на фронт ушли ответы. Приведем некоторые из них.
Александра Крюкова — токарь из Магнитогорска, вместе с посылкой подарков отправила письмо на Северо-Западный фронт, на конверте которого написала: «Прошу мое письмо вручить бойцам, вернувшимся из удачной боевой разведки». А в письме она писала:
А вот ответ магнитогорских комсомольцев комсомольцам Северо-Западного фронта в феврале 1943 года.
Самоотверженный труд рабочих, инженеров, техников, служащих Челябинской области в годы Великой Отечественной войны высоко оценили партия и правительство. 10 500 лучших тружеников награждены орденами и медалями Советского Союза. 18 передовых предприятий и строек отмечены высокими наградами. Им же переданы на вечное хранение знамена Государственного Комитета Обороны.
Все, что необходимо было фронту для достижения победы, давал тыл. Наш советский тыл.
Вот поэтому говорят: «Огневые позиции на фронте и в тылу. Победа на фронте — это одновременно победа тыла».
Прошло 30 лет с тех пор, как советский народ нанес поражение фашистской Германии. И все эти тридцать героических лет наша страна славит воинов Советской Армии, славит тружеников тыла.
ЗЕМЛЯ ВСЯ ВЗРЫВАМИ ИЗРЫТА
Земля вся взрывами изрыта,
Хозяин лошади убит,
Подняв переднее копыто,
Она, убитая, стоит.
Не утихает шум шрапнели,
И камень, кажется, горит.
...Ее глаза остекленели,
Она, убитая, стоит.
В боях о смерти много знаю,
Не раз я был металлом бит.
...На поле боя вороная,
Давно убитая, стоит.
ОПОРНЫЙ КРАЙ ДЕРЖАВЫ
Снарядами, танками, тоннами
стали
Уральцы священную клятву
держали.
Глубокий тыл — так говорили об Урале военных лет. Но глубокий тыл, край, где не было затемнения, денно и нощно работал для нужд фронта. Никогда не сотрется в памяти народной, не будет забыт подвиг индустриального Урала в годы Великой Отечественной войны.
В первые месяцы войны Советский Союз потерял жизненно важные районы на западе и юге, дававшие Родине значительную часть металла, машин, топлива. Урал стал важнейшим арсеналом и кузницей оружия и боеприпасов; он давал 40 процентов всей военной продукции СССР. Около половины артиллерийских орудий и минометов, более двух третей танков дали уральские оружейники и танкостроители. Они производили 60 процентов средних и 100 процентов тяжелых танков от общего числа выпускавшихся в стране.
Всего на Урале выпускалось более 100 видов боевой техники и вооружения.
Урал стал и главной металлургической базой страны. В четвертом квартале 1941 года наш край давал уже 62 процента всего произведенного в стране чугуна, 50 процентов стали, более 50 процентов проката.
Тяжкие и славные годы войны врываются в сознание пожелтевшими газетами того времени, выцветшей фотографией, кадром старой кинохроники. Ни с чем нельзя сравнить волнующие рассказы героев битвы за броневую сталь, создателей танков, «катюш».
Снова и снова будут перелистываться страницы былого, отыскиваться новые факты беспримерного мужества и героизма тех, кто ковал победный меч.
Из хроники великого мужества и героизма тружеников тыла в годы войны мы выбрали только три эпизода. О том, как рождалась магнитогорская броня. О том, как в прославленном Танкограде (Кировском заводе на Урале) за 38 дней организовали производство знаменитых «тридцатьчетверок». О том, как в Челябинске строилась легендарная «катюша». Об этом наш рассказ.
1. Поэма о броневой стали
Вы ходите сегодня по тем же цехам, где тридцать четыре года назад «писалась» поэма о броневой стали Магнитки.
Вот он — мартеновский цех. Обычная, привычная картина. Идете мимо мартеновских печей, и каждая из них смотрит слепящими зрачками. Крыша цеха — светло-желтая от света, излучаемого металлам в ковшах, и кажется, что это светит солнце. А вот и мартеновская печь № 3, на которой была сварена первая плавка броневой стали. Знаменитая третья! Здесь тогда трудился прославленный сталевар Алексей Грязнов, который соревновался с Макаром Мазаем...
Блюминг № 3: здесь был прокатан первый слиток броневой стали. Вы смотрите, как могучие валки заглатывают слиток, срывая с него с треском «рубашку» из окалины. Кто-то невидимый выбрасывает вытянувшийся слиток по другую сторону валков, потом возвращает его обратно, поворачивает, давит... Угнетаемый валками металл как бы страдает, охает, хрустит, стонет.
Вас захватывает ошеломляющее зрелище прокатываемого металла.
Неужели такая длинная череда годов разделила сегодняшний день и те напряженные, томительные, порой страшные из-за риска, а подчас безумно радостные дни и ночи, когда рождалась в муках броня Магнитки?
Ничто не забыто и не потускнело в памяти людской, все, все буквально отпечаталось в памяти сердца, как на магической пленке.
В годы войны я не был в Магнитке: мне пришлось воевать на машинах, изготовленных из магнитогорской брони. И все, что происходило здесь в страдном июне, в том душном лете сорок первого, я скрупулезно, шаг за шагом восстанавливаю в беседах с участниками событий. Сохранились и воспоминания о тех незабываемых днях ныне покойных бывшего директора комбината, прославленного металлурга Григория Ивановича Носова, бывшего старшего мастера мартеновского цеха № 2, Героя Социалистического Труда М. П. Артамонова. Так и воссоздается картина в целом.
Как писал поэт Сергей Наровчатов:
«Пройдут года, и даты сменят даты. Иная новь взойдет в моем краю, но не забудут старые солдаты единственную молодость свою».
Сталевары, прокатчики в те годы были теми же солдатами.
Только не в Действующей Армии, а в Действующем Тыле.
...Первый день войны.
Через два часа после того, как радио разнесло по всему миру весть о нападении фашистов на нашу Родину, собрался актив комбината. Прочли вслух сообщение правительства. Выступления были короткими и решительными: «Нет таких врагов у советской земли, которые не были побеждены», «Нас заставляют драться — будем драться», «Борьба будет тяжелой, потребует больших жертв, но победа будет за нами!»
Директор комбината Григорий Иванович Носов сообщил: получено задание правительства — организовать на комбинате выплавку и прокатку броневой стали.
Броневой металл... Как его плавить? Где? Не было ни опыта, ни знаний новой технологии, почти не было специальных легирующих материалов.
Носов созывает свой «совет в Филях». Решается вопрос: как и где варить броневой металл?
Некоторые специалисты решительно отвергают даже мысль о возможности варить броневую сталь в магнитогорских мартенах. Довод простой: такую сталь надо варить в 50-тонных печах, чтобы можно было металл хорошо прогреть, полностью удалить из него вредные примеси. А в Магнитке — 180-тонные печи. И заключение: «Технически невозможно».
Начальник мартеновского цеха В. А. Смирнов заявляет:
— То, что казалось технически невозможным в мирное время, может и должно стать возможным в дни войны. Будем искать решение коллективно. Думать и искать всем. Решать, как боевую задачу.
Для разработки технологии выплавки броневой стали и руководства броневым производством на комбинате было создано Броневое бюро. Для работы в Броневом бюро горкомом партии была отобрана группа коммунистов — научных работников и инженеров. Из Ленинграда приехала группа молодых ученых, специалистов по броне — их прислал нарком. С других заводов прибыли опытные люди, знающие этот процесс. Вскоре в цехах хорошо узнали этих деятельных, энергичных «броневиков» — В. И. Морозова, С. И. Сахина, Е. Е. Левина, К. К. Нейланда, Н. Н. Родионова и других. Они вели поиск.
В кабинете начальника второго мартеновского цеха В. А. Смирнова несколько ночей горел свет: здесь тоже искали.
И нужное техническое решение общими усилиями было найдено: варить металл дуплекс-процессом, последовательно двумя стадиями: сначала в обычной печи (полупродукт), а затем в печи, переоборудованной под «кислый» процесс.
Я демобилизовался из армии в сорок шестом и вернулся в Магнитку, на комбинат. Моим соседом по квартире был, тогда еще сталевар, М. П. Артамонов, человек обаятельный, открытый, компанейский, великолепный мастер своего дела. Он частенько заходил к нам «на огонек». Мы сидели за чаем, толковали, вспоминали. И однажды я записал его рассказ о первой плавке броневой стали.
Вот он, этот рассказ Артамонова:
— Первая плавка должна была родиться в реконструированной мартеновской печи № 3. На этой печи в то время работали сталеварами я, Алексей Грязнов, а также Дмитрий Жуков...
Мы сутками не выходили из цеха. Тревожные сводки Совинформбюро заставляли забывать о сне и отдыхе. Мы понимали: остановить врага поможет воинам наша броня. Ох, как же хотелось скорее ее получить! Но поначалу не ладилось: первые плавки пошли в брак. Снова искали, «колдовали» в Бронебюро, в цехе. Создали новую технологию.
Наступил день 23 июля... На рабочей площадке — руководители комбината, парторганизации, все «броневики», ученые. Здесь почти все сталевары третьей печи — усталые, невыспавшиеся. Ожидали. Сердце стучит так, что, если бы не гул мартенов да грохот завалочной машины, — этот стук можно услышать.
Плавку выдал Дмитрий Жуков под руководством мастера Егора Сазонова.
Посылаем пробу в экспресс-лабораторию для анализа. Все затихли, ждут.
И вот радостная весть: «Годен!» Первая броневая сталь Магнитки!
Какая нас охватила радость — словами не рассказать. Обнимаются, поздравляют друг друга. Кто-то мелом написал на ковше: «Смерть немецким оккупантам от магнитогорского металла!»
Успел сварить свою плавку броневой стали коммунист Алексей Грязнов. Одну-единственную. После этого ушел на фронт.
С фронта прислал жене письмо, в котором писал:
Алеша Грязнов, один из тех, кто сварил первую броневую сталь, погиб под Ленинградом. Теперь его именем названа одна из улиц Магнитогорска. Поэт написал о нем песню:
Еще задолго до того, как была получена первая плавка броневой стали, в Москве и Магнитогорске искали пути, как эту сталь прокатать, превратить ее в броневой лист для танков. Таких станов в Магнитке не было.
Нарком черной металлургии Иван Федорович Тевосян сообщает директору комбината Носову по телефону 4 июля:
— Центральный Комитет партии решил перебазировать в Магнитку самый мощный в стране толстолистовой броневой прокатный стан Мариупольского завода имени Ильича. Где вы разместите этот стан?
— Иван Федорович, нужно специальный цех построить...
— Сколько потребуется для этого времени?
— Построить цех и смонтировать оборудование — несколько месяцев.
— Много, Носов, ох, много... Броня нужна немедленно. Времени у нас нет.
— Понимаю.
— Тогда подумайте, как ускорить дело.
— Подумаем.
«Совет в Филях» повторился. Носов собрал прокатчиков, механиков — думали, обсуждали, искали выход.
Предоставим слово лауреату Ленинской премии, трижды лауреату Государственной премии, бывшему заместителю главного механика комбината, а ныне начальнику Главного управления ремонтных служб и ремонтных предприятий Министерства черной металлургии СССР Н. А. Рыженко:
— И, как это часто бывает, решение пришло неожиданно: а если начать катать броню на новом, недавно смонтированном у нас блюминге! Это был великолепный агрегат, сделанный на «Уралмаше». Запас прочности у него большой — должен выдержать! Вместе с товарищами я начал считать, прикидывать, набрасывать эскизы... Работали всю ночь напролет. И, глубоко убежденный в своей правоте, в том, что техническое решение найдено, я пошел к директору комбината Григорию Ивановичу Носову.
Сразу же появились люди, которые и «про себя», и вслух говорили: «Авантюра». Им мерещилось страшное: громада блюминга развалится, нажимные винты лопнут, валки разлетятся, не выдержав обжатия слишком твердой для них стали, двигатели «не потянут».
Сомнения, колебания, яростные споры...
Что же Носов!
Прекрасный инженер, он сразу же уловил все выгоды предложения. В сознании его звучало неотступное: «Фронт ждет!»
На техническое обоснование предложения дали 24 часа. Мне и раньше этого события, и потом не раз приходилось работать очень напряженно. Но я не помню в своей жизни таких суток, которые отняли бы у меня каждую минуту без остатка.
Кончились 24 часа, и мы были готовы дать ответ на все вопросы.
Носов связался по телефону с народным комиссаром черной металлургии И. Ф. Тевосяном, доложил ему план магнитогорцев и не скрыл, что все-таки риск есть: блюминг может выйти из строя. Нарком ответил:
— Без риска ни одно дело не делается. Тем более во время войны. Бросайте на это все силы. И немедленно.
...Сталин, опустив глаза, внимательно слушает Тевосяна, не перебивает его, когда он касается даже некоторых технических деталей. Поднял глаза, едва лишь нарком заговорил о риске.
— Значит, риск все-таки есть? — спросил он глухо. — Но если рискнем, то выиграем время, — я вас так понял, товарищ Тевосян? Какой выигрыш во времени?
— Думаю, дней сорок пять.
— Нам сейчас время дороже всего. А рисковать приходится, надо только свести риск до минимума. — Встал, вышел из-за стола. — Передайте магнитогорским товарищам, что мы в них верим и надеемся на них, пусть действуют смело, решительно, мобилизуют все силы.
Силы были мобилизованы действительно все. Днем и ночью проектировали приспособления и тут же их воплощали в металл. Днем и ночью шла реконструкция блюминга. Невыносимо трудно было выдержать чрезвычайно напряженный ритм.
Звонит Тевосян, беспокоится, сообщает, что доложил о проекте магнитогорцев членам Политбюро, Сталину.
— Зачем вы рассказали Сталину? — беспокоится Носов. — Рано, очень рано еще...
— Ничего, ничего, — отвечает нарком, — будете горячее работать. На вас сейчас вся танковая промышленность смотрит, вы выполняете наиважнейшую боевую задачу.
Наступило 28 июля сорок первого года.
В последний раз проверены все механизмы и приспособления. У главного поста управления в напряженном ожидании — Носов, Рыженко, секретарь горкома партии, парторг ЦК ВКП(б) на комбинате, почти все, кто причастен к этому делу.
Была твердая уверенность в успехе. Но разве можно все предусмотреть! На всякий случай решено было первые испытания провести не с броневой, а с более мягкой сталью.
Отдана команда. Старший оператор Василий Спиридонов взялся за рукоятку. И вот уже слиток зажат в валках блюминга. Прокатка идет нормально.
И вдруг — треск. Авария мотора. Это было чистой случайностью, именно такой, которую почти невозможно предусмотреть — прямого отношения к прокатке авария не имела.
Через 28 часов вновь начали испытания.
Василий Спиридонов сел на свое рабочее место. Он не в силах совладать с волнением. Мучает мысль: а вдруг...
Слитки мягкой стали прокатаны отлично.
Спиридонова предупреждают: пошел слиток броневой стали. И только в эту ответственную минуту к старшему оператору пришли спокойствие и уверенность. Работает с ювелирной точностью, тонко, осторожно. Первый пропуск через валки — миллиметр обжатия. И так — постепенно — сорок пять пропусков... Лист убран с блюминга.
Его ждала вся страна — с надеждой и волнением. И пошла броня Магнитки.
Варка броневой стали в мартенах дуплекс-процессом — это был выход только на первых порах. Метод малопроизводительный.
Было бы идеально, если бы удалось варить броневую сталь в большегрузных мартеновских печах с основным подом, словом, в обычных магнитогорских мартенах.
Да, но это — неслыханная техническая дерзость, покушение на каноны металлургической науки и практики.
...К Носову являются два ленинградца из Бронебюро. Разговор идет о том же: как увеличить выплавку броневой стали. Ленинградцы рассказывают, что они давно уже думают над тем, как организовать выплавку броневой стали в обычных, так называемых основных мартеновских печах. Они пришли договориться о том, чтобы продолжить опыты на комбинате. Не согласится ли директор выделить им для этого небольшую печурку в фасонно-литейном цехе?
О том, как дальше развивалась беседа директора с «броневиками», вспоминал несколько лет спустя Г. И. Носов:
— Сколько же времени вы экспериментировали и на каком заводе?
— Около шести лет, на Ижоре.
— И добились успеха?
— К сожалению, все пошло в брак, но...
— Нет, нам с вами не по пути. В фасонно-литейном цехе вам делать нечего.
Вижу их удивленные и разочарованные лица. Минутная пауза — и я добавляю:
— Хотите — попробуйте на мартене. Дадим вам печь.
— На больших мартенах? А если не выйдет! — почти испуганно восклицают они.
— А если мы подведем фронт и не дадим ему нужной стали? — отвечаю я вопросом на вопрос.
Эти два научных работника взялись за дело. Решено было через несколько дней провести опыты на большой печи. Сначала пять плавок, а если бы нас постигла неудача, то еще пять плавок.
И вот большая печь загружена по новому рецепту. Процесс ведут сталевар Авраменко и мастер Хилько.
Первая плавка не удалась.
Вторая плавка удалась. Третья пошла в брак, и четвертая тоже. Пятая, шестая, седьмая, восьмая... удались. По химическому анализу броневой металл ничуть не отличался от сваренного в «кислых» печах. Броню прокатали и отправили на полигон для испытания.
«Металл годен», — сообщили нам через несколько дней.
Каждый второй танк и каждый третий снаряд в годы войны были изготовлены из магнитогорской броневой стали.
2. Наша «катюша»
В годы войны, да и целые десятилетия после ее окончания, о «катюшах» не принято было ни говорить, ни расспрашивать.
Вспоминаю, когда осенью сорок второго года я был назначен военным комиссаром бронепоезда, начальник отдела кадров Главного политического управления Красной Армии бригадный комиссар Дубинский спросил меня:
— Вы знаете, что такое реактивная артиллерия?
— «Катюша»? Слыхал о них. А конкретно — не знаю.
— Теперь придется узнать... Вашему бронепоезду придаются две установки БМ-13. С тактико-техническими данными «катюш» вас ознакомят в дивизионе. А пока прочтите вот это...
Бригадный комиссар протянул мне бумажку: это был текст донесения командира одной из фашистских частей своему командованию.
«Русские применили батарею с небывалым числом орудий. Снаряды фугасно-зажигательные, но необычного действия. Войска, обстрелянные русскими, свидетельствуют: огневой налет подобен урагану. Потери в людях значительные...»
Тут же была выдержка из директивы, которую гитлеровское командование отправило своим войскам. В ней говорилось, что
«русские имеют автоматическую многоствольную огнеметную пушку... Выстрел производится электричеством... При захвате таких пушек немедленно сообщить...»
Тем, кто захватит «секретное оружие» или сдаст его командованию немецкой армии, были обещаны высшие ордена фашистской армии, огромные денежные суммы и отправка в тыл Германии «для наслаждения всеми благами жизни».
— Понятно? — спросил меня бригадный комиссар. И, не ожидая ответа, продолжил: — Гитлеровцы охотятся за нашими «адскими мясорубками», охотятся хитро, выбрасывают специальные диверсионные группы захвата. Так что будьте начеку. В любых условиях враг не должен получить никаких данных о гвардейских минометах. Если возникнет безвыходное положение — чего на войне не случается! — боевые установки и боеприпасы взорвать. Ясно?
— Ясно, товарищ бригадный комиссар.
— И еще: доступ к реактивным установкам, кроме боевого расчета, — только для командира и комиссара. Все. Желаю удачи.
...Этот разговор происходил примерно через год после очень важного, прямо скажем, исторического события: в ночь на 3 июля 1941 года из Москвы по Можайскому шоссе вышла странная по внешнему виду воинская часть. На фронт шла Первая отдельная батарея реактивной артиллерии, в то время единственная в Красной Армии и во всем мире. Позднее артиллерию эту в тылу и на фронте назвали ласковым словом «катюша». Это была родоначальница нового грозного советского оружия, которое сыграло выдающуюся роль в разгроме фашистских полчищ.
И вот теперь мне предстояло самому убедиться в мощи этого оружия.
Это было за несколько дней до нового, 1943 года, при штурме Великих Лук. Я был на наблюдательном пункте.
Командир установки доложил по телефону на НП: «К бою готовы!» И командир бронепоезда сразу же скомандовал: «Залп!»
С того места, где находились «катюши», донесся оглушительный рев и скрежет. Поднялись черные клубы дыма. И тут же взметнулись ракеты, оставляя за собой ясно видимые следы — беловатые, курчавые, которые как бы таяли в морозном воздухе.
Почти сразу же у трансформаторной будки с грохотом, с воем и ослепительным блеском начали рваться термитные ракеты. Все вокруг будто было окутано огнем. Там долго что-то ухало.
Потом постепенно начало стихать. И как-то совсем незаметно, очень быстро стало темнеть. Наступила тихая-тихая ночь, сыпался снег. Только изредка взлетала мертвенно-белая ракета, на какие-то секунды освещала железнодорожное полотно и гасла. Тьма становилась еще гуще. Немцы, оглушенные и подавленные атакой «катюш», нервничали: они боялись налета бронепоезда и десанта.
Вместе с командирами боевых установок я сидел в землянке-блиндаже. Топилась печка, сделанная из проржавленного ведра, горела лампа-коптилка. Мы обсуждали, как прошло «боевое крещение», кто отличился.
— Как вела себя материальная часть? — спросил я командира установки Коршунова.
— Отлично! — ответил он. Потом прищурился и с какой-то особенной гордостью добавил: — Так заводская марка какая! Наша, уральская, челябинская!
— Челябинская? — обрадовался я. — Значит, из нашей области!
— Так вы чего же молчали, товарищ капитан? Стало быть, земляки вы с «катюшей»?
— Выходит — земляки.
Челябинские «катюши»...
Только три десятилетия спустя я получил возможность рассказать (и то очень бегло) о тех, кто строил реактивные установки на Челябинском заводе имени Колющенко.
Признаюсь, что пока я к этой теме только-только прикоснулся. Еще предстоит долгое копание в исторических фактах и документах, о которых пока не могу иметь суждения ввиду недоступности многих подлинных материалов. Предстоят также долгие и терпеливые беседы с участниками этих событий. Все это — впереди.
И было искушение: «Не надо торопиться. Следует подождать!»
Но жгучее стремление к 30-летию Победы вспомнить добрым словом создателей «катюш», — это стремление победило все. Пока не поздно, хочу поторопиться: то, что упущено, может исчезнуть навсегда.
Однако ограничусь сейчас интервью с одним из тех людей, которые в те строгие и трудные роды стояли в центре событий, — с бывшим главным конструктором завода имени Колющенко Семеном Михайловичем Тарасовым, ныне пенсионером, одним из создателей заводского музея.
Мне с ним очень интересно было беседовать. Его воспоминания углубляли и обогащали то, что я узнал от других, из некоторых документов.
Невольно пришли на память прекрасные и мудрые слова Льва Толстого:
«...Это была действительность, это было больше, чем действительность: это была действительность плюс воспоминания».
Тарасов, естественно, не молод, говорит тихо, медленно, с одышкой. Иногда он загорается молодым энтузиазмом, и худощавое лицо его как бы озаряется внутренним светом.
О чем же вспоминал Семен Михайлович Тарасов?
Уже летом 1941 года завод получил задание — начать производство реактивных установок БМ-13 и реактивных снарядов M-13l
— Меня вызвали к директору завода Сергею Алексеевичу Полянцеву. Зашел в кабинет, а там, кроме директора, — заместитель министра Николай Иванович Кочнов и другие не знакомые мне люди. Рассматривают какие-то чертежи. Озабоченные, хмурые лица, чувствуется — чем-то взволнованы. Полянцев обращается ко мне: «Взгляни, Семен Михайлович, на эти чертежи». Подошел, внимательно вглядываюсь в одни чертеж, другой, третий... Все молчат, ждут. Спрашиваю: «Что от меня требуется?» Заместитель министра говорит: «Товарищ Тарасов, дело архиважное, сверхсрочное и абсолютно секретное. Это — наше новое реактивное оружие. От вас требуется вот что: собрать очень узкий круг людей, крайне вам необходимых, составить спецификации, нормы расхода материалов. Понятно?» А Полянцев добавляет: «Чертежи из комнаты не выносить ни под каким видом. Сборочный чертеж сдать немедленно».
Так это началось...
Тарасов со своими помощниками просидел над чертежами около полутора суток. Когда закончили работу, только-только начало светать. Пристроились на несколько часов передохнуть прямо на столах кабинета.
А с начала рабочего дня вновь закипела работа. Выдали все заявки на сырье, материалы. Под руководством М. С. Арасланова, Н. М. Гончаренко приступили к подготовке инструмента, технологических инструкций.
И с первых же шагов — трудности...
Тарасов оперся головой на руку и задумался, как бы что-то вспоминает. Или заново переживает то, что сейчас вспомнил и очень ему дорого.
Деликатно прерываю это молчание.
— Вы говорите: возникли трудности...
— Да, да... О, их было очень много, этих неожиданных и самых невероятных трудностей. Например, история с фермами. Варим фермы, а работа эта особой точности требует, ведь как-никак — вооружение, артиллерия. А тут, как на грех, при сварке «ведет» конструкцию. Чего только не придумывали — не получается. Какой-то секрет нужно отгадать, а какой? Смотришь — неточность составляет какой-то миллиметр, один-единственный миллиметр. А контролер ОТК по фермам Евдокия Люшина — ни в какую. Не принимает.
Тарасов вспоминает, с какой яростью и напряжением сил искали решение задачи. Вспоминает ночные заседания парткома (днем нельзя было отрывать людей, рабочий день длился 12—14 часов). Пригласили на завод группу рабочих и мастеров с московского завода «Компрессор», вместе с ними продолжали поиск. Сутками «колдовали»: то паяльной лампой подогреют, то «компресс» положат.
Парторг ЦК ВКП(б) на заводе С. М. Пилипец расспрашивал, вникал в суть вопроса, потом отводил Тарасова и начальника цеха № 15 Александра Аверьяновича Вдовина в сторону, говорил им: «Как же так: коммунисты — а не можете трудности преодолеть? Не в нашем это характере! Выдержите или варягов звать? Ведь из ЦК каждый день звонят. Из ГКО — что ни день вопрос: нужна ли помощь?.. Так как?» Одолели мы эти фермы. Вспоминаю: с каким напряжением, с какой огромной затратой сил велась эта работа! Дни и ночи. Ночи и дни напролет, без сна и отдыха. Люди, словно из самой крепкой стали. Мастер Александр Николаевич Гусак, сварщики Ефрем Трофимович Рябенький, Исаак Израйлевич Дубинский... Множество молодых парней, совсем мальчишек. Откуда мужество бралось, силы...
Фермы начали делать с ювелирной точностью. Люшина была довольна.
Тарасов широко улыбнулся, гордый тем, что «одолели» фермы. Словно то, о чем он сейчас рассказывает, произошло не давным-давно, а только сейчас. Семен Михайлович как бы вновь переживал события, которые когда-то доставили ему, да и всему коллективу, столько волнений. Да, это был труд священный, труд, одухотворенный великой любовью к Родине и ненавистью к фашизму.
Вглядываюсь в умные, приветливые глаза, худощавое, энергичное лицо моего собеседника и вижу в них безмерную усталость и волнение. И потому спешу перевести разговор в другое русло.
С Семеном Михайловичем любопытно потолковать о многих вещах. Например, о литературе, о музыке. Его не надо упрашивать: он нередко садится за пианино и с удовольствием играет Чайковского, Шопена. Только ему не надо мешать — в эти минуты он отдыхает, успокаивается.
Потом мы вновь возвращаемся к разговору о «катюше».
— В нашем деле, — говорит Тарасов, — я имею в виду машиностроителей, главное — не тушуйся. Никогда не спеши, но всегда поторапливайся. Особенно, когда сознание и днем и ночью занято мыслью о страшной войне. Тогда невозможное становится возможным.
В беседе с Семеном Михайловичем пытаюсь найти ответ на интересовавший меня вопрос: как мог такой старый и в те годы плохо технически оснащенный завод, как завод имени Колющенко, решить важнейшую производственную и оборонную задачу?
Напрашивается такой ответ. Ведь чуть не все, что у нас в стране было опытного, талантливого и знающего, перекочевало в годы войны на восток. Верно, перекочевало. В том числе, как мы говорили, и на завод имени Колющенко. И это, несомненно, сыграло огромную роль.
— Безусловно, — быстро отвечает Тарасов, — это очень важно. К нам начали прибывать эвакуированные заводы — сначала из Херсона, потом из города Сумы. Прибыл московский завод «Компрессор», который первым начал строить «катюши». — Тарасов смотрит на меня хитрющими глазами, которые как бы говорят: «А вот я тебя сейчас удивлю». — Не надо, однако, забывать, что мы в Челябинске начали строить «катюши» за несколько месяцев до прибытия на Южный Урал заводов Москвы и Юга.
— Тогда в чем секрет?
— А никаких секретов тут нет.
— Все-таки...
Глаза Тарасова уже «не хитрят», не смеются. Они задумчивы и серьезны.
Он говорит:
— Завод имени Колющенко не случайно называют «дедушкой челябинской индустрии». А раз «дедушка» — стало быть, опыт, традиции. Мы встретили москвичей и южан не «голенькими», нет. Здесь десятилетиями воспитывались умельцы, здесь с начала века начали складываться славные революционные традиции, которые воспитывали у людей смелость, боевой дух, готовность преодолевать трудности; сюда, начиная с тридцатых годов, начала проникать новая техника и технология. И вот все это слилось с тем, что привезли на Урал москвичи и украинцы, в единый чудесный сплав.
Эти люди смогли в дальнейшем шагнуть дальше. В конце сорок второго года было получено новое задание — освоить производство 300-миллиметровых фугасных реактивных снарядов весом 92,5 килограмма. Оружие наступления, взламывания обороны противника.
Тарасов вспоминает о них с азартом и восхищением:
— Новые «эресы» называли «ванюшами». Для «ванюш» была разработана пусковая установка БМ-31-12 с двенадцатью направляющими. Представляете себе, как ухнет такая установщика! Я наблюдал на полигоне, на испытательных стрельбах — по-моему, в аду не хуже... И хотя у нас был уже накоплен немалый опыт и обучены кадры, сейчас, вспоминая тогдашние трудности, просыпаюсь в холодном поту. И все-таки все трудности преодолели.
— Сколько же вы давали фронту «катюш»? — спрашиваю я.
— Теперь это не секрет. Каждый месяц 45 челябинских «катюш» уходили на фронт. За годы войны завод изготовил свыше миллиона реактивных снарядов.
Пытаюсь осмыслить эти цифры, и в моем воображении возникают виденные мною на фронте длинные колонны машин, на которые погружены какие-то фермы, тщательно укрытые огромными чехлами из темно-зеленого брезента; за ними — машины с длинными ящиками, также укрытые брезентом, бензовозы...
— Что за часть? — интересуются солдаты встречных подразделений.
— Понтонеры мы, — смеясь, отвечают из колонны. — Спешим на фронт мосты строить на той дороге, по которой фашисты в ад пойдут.
3. Хроника доблести
...К производству средних танков приступил и Кировский завод на Урале. Партийный актив этого предприятия постановил: «Решение Государственного Комитета Обороны о производстве новой машины рассматривать как священную обязанность кировцев в дни смертельной опасности, нависшей над нашей Родиной»... 22 августа — точно в назначенный срок — танк Т-34 поступил в серийное производство. До конца месяца с конвейера сошли первые 30 танков, а в октябре завод выполнил государственный план выпуска средних танков на 100 процентов.
«Тридцатьчетверка»... Сколько о ней сложено легенд и песен! Танкисты любовно называли ее «ласточкой». А в стане врага танк Т-34 наводил панику.
Более 350 настоящих Т-34 установлены на постаментах там, где прошли они с боями.
— Но это не только монументы ратной славы, — говорит один из создателей «тридцатьчетверки» Николай Алексеевич Кучеренко. — Т-34 — не просто сплав из самой крепкой советской брони, но и сплав творческой мысли конструкторов, самоотверженного труда танкостроителей. И не случайно на медали, посвященной 50-летию советского танкостроения, выбит барельеф «тридцатьчетверки».
Все годы войны шло состязание конструкторских умов воюющих сторон. Германия трижды меняла конструкцию своих танков. Однако гитлеровцам так и не удалось достигнуть боевой мощи советских танков.
Вспоминает бывший главный конструктор легендарного Танкограда, а ныне генерал-полковник инженер Жозеф Яковлевич Котин, Герой Социалистического Труда, доктор технических наук, четырежды лауреат Государственной премии:
— Вначале гитлеровские стратеги рассчитывали осуществить идею «блицкрига» на легких быстроходных машинах с тонкой броней и слабой пушкой. И просчитались. Такой знаток военной техники, как немецкий генерал Эрих Шнейдер, писал: «Танк Т-34 произвел сенсацию. Этот 26-тонный русский танк был вооружен 76,2-миллиметровой пушкой, снаряды которой пробивали броню немецких танков с 1,5—2 тысяч метров, тогда как немецкие танки могли поражать русские с расстояния не более 500 метров, да и то лишь в том случае, если снаряды попадали в бортовую или кормовую части танка Т-34.
...Июль сорок второго. Гитлеровцы принимают отчаянные попытки прорваться к Волге в районе Сталинграда, захватить этот важнейший стратегический пункт и крупнейший промышленный район. Ударная группировка врага прорвалась в большую излучину Дона. Началась величайшая битва второй мировой войны.
Принято решение эвакуировать один из крупнейших заводов страны — Сталинградский тракторный, который в военное время освоил выпуск танков Т-34.
Кто его заменит?
Решением Государственного Комитета Обороны производство «тридцатьчетверок» организуется на Кировском заводе в Челябинске. Установлен самый короткий, самый жесткий срок начала выпуска новых машин. И герои Танкограда сделали, казалось бы, невозможное: через 38 дней была выпущена первая на заводе «тридцатьчетверка».
Расскажем, как это было.
Завод выпускал тяжелые танки «KB». Это были танки прорыва, поистине стальные крепости на гусеницах.
В середине июля сорок второго года на завод приехали нарком танковой промышленности И. М. Зальцман и первый секретарь Челябинского обкома партии Н. С. Патоличев.
В зале заседаний дирекции собрался партийный и хозяйственный актив Танкограда. Нарком изложил суть вопроса:
— Задача, поставленная перед нами, не имеет себе равных. Танк «KB» остается в производстве. Но сегодня судьбу фронта, прямо скажем, судьбу Родины во многом решает танк Т-34. История не знает таких примеров, чтобы в течение одного месяца весь завод перестроили на новую машину. Считается, что это технически невозможно. В ЦК партии мне так и сказали: «Да, технически невозможно. Но Родине нужно, и кировцы должны это сделать!..»
Инженеры, конструкторы, технологи, партийные работники, собравшиеся в этом зале, не были новичками в танкостроении, уже решили немало смелых технических задач, преодолели огромные трудности. Но вот сейчас... Каждому ясно: надо совершить чудо.
Чувства людей хорошо понимал Патоличев. Он поднялся с места и сказал:
— Нам отводятся считанные дни и для решений, и для дела — одновременно. Мы просим вас — считать это наше совещание для кировцев историческим. Обком партии просит и твердо требует от каждого коммуниста, от каждого работника отдать все для решения этой задачи. Пусть борьба за Т-34 явится самой яркой страницей в жизни Кировского завода! И мы глубоко уверены: все сделаете. Такой у нас народ!
Разработан совмещенный график, выверенный не только по дням, но и по часам. Продумана до мельчайших деталей организация работ всех подразделений завода. Каждому поставлена практическая задача: подготовка мощностей, технологии, оснастки... Подготовка кадров.
В Нижний Тагил, где уже было организовано производство «тридцатьчетверок», направляется большая группа кировцев для изучения всех тонкостей этого дела. В свое время челябинцы крепко помогли тагильчанам «стать на ноги». Теперь пригодится их опыт.
Самолетом летел в Нижний Тагил вооруженец Дмитрий Кузьмич Пахомов. В принципе танковую пушку и всю систему вооружения он изучил еще во время службы в танковых частях. Собирая танки «KB», он прекрасно освоил монтаж, устранение дефектов системы вооружения. Теперь ехал оттачивать свои знания на новой машине Т-34.
Летел в Нижний Тагил начальник электро-радиоучастка Дмитрий Денисович Супереко, бывший путиловец, собиравший еще в Ленинграде первые танки «KB».
Георгий Артемьевич Замураев, коренной челябинец, работавший на тракторном со дня его пуска, мастер сдаточного участка, прекрасный водитель и знаток тяжелого танка «KB», теперь должен был также освоить новую машину.
Первое, что надо было сделать, это провести реконструкцию завода. Создать новый механический цех, который обеспечивал бы и тяжелые и средние танки деталями и узлами ходовой части. На месте главного конвейера сборки тракторов — организовать новый цех сборки танков Т-34. Предстояло реконструировать многие цехи завода. Установить в них более 1200 новых станков и около 700 переместить из цеха в цех.
Надо было также обучить тысячи рабочих и мастеров, как создавать новую машину.
Их было множество, этих первоочередных, не терпящих отлагательства задач, каждая из которых решала успех дела. И все необходимо было выполнять одновременно, параллельно, в предельно сжатые сроки.
— Триста технологов и конструкторов по приспособлениям были собраны в одно место и работали по 15 часов ежедневно, — вспоминает главный технолог завода в военные годы С. А. Хаит. — Сутками не уходили домой. Спали тут же, в бюро.
В этот день состоялось собрание партийного актива. Обсуждался один вопрос: ответственность перед Родиной за строительство машины Т-34. В резолюция собрания впервые за всю историю существования партийной организации завода появилась суровая запись:
«Невыполнение задания коммунистами несовместимо с пребыванием в партии. Секретари парторганизаций и партком обязаны обсуждать всякий случай невыполнения графика отдельными коммунистами, привлекая виновных к строжайшей партийной ответственности».
Заводская газета призывала кировцев:
«Вперед, товарищи, ломайте все преграды на пути! Модельщики, литейщики, кузнецы, термисты и рабочие механических цехов, выше темпы! Помните: победа куется здесь, в тылу, нашими руками. Сделаем все, чтобы приблизить ее!»
Бригаде монтажников — Егорову, Алексееву, Александрову и Ноздре — было поручено в течение двух суток демонтировать сушильную и красильную камеры на главном конвейере. 36 часов трудилась бригада без отдыха и на 12 часов раньше срока выполнила задание.
В этот день состоялось второе за короткое время собрание партийного актива завода. Обсуждался ход выполнения особого задания ГКО и ЦК партии и решения собрания актива от 25 июля.
«Коммунист-руководитель, — записано в резолюции, — который 20 августа не войдет в график, должен нести партийную ответственность, как срывающий важнейшее государственное задание в дни смертельной опасности, нависшей над Родиной».
В новом сборочном цехе еще не был накоплен опыт сборки сложных узлов. Коробку перемены передач собирали, как говорится, на ощупь. При установке игольчатых подшипников сборщики не могли выдержать зазор между роликом и втулкой вала. Узел разбирали и собирали вновь. Время шло, смена закончилась, но никто и не подумал уйти домой.
17 часов упорно трудились сборщики Никулин, Шкапров, мастер Захватов и старший мастер Лазарев, собирая первую коробку перемены передач.
Так было со многими узлами.
Боевой призыв: «Даешь Т-34!» все это время неотвратимо парил над всем коллективом Танкограда, все шире простирал свои крылья. Мастерство кировцев мужало под гул времени, под грохот жесточайшей битвы у берегов великих русских рек — Дона и Волги. Да, в самой природе этих людей, в их сознании было заложено: сверять свой труд, свои усилия с тем, что нужно Родине, Красной Армии.
В этот день собрали первую «ласточку». Сборку первого танка Т-34 вели лучшие из лучших. Работой руководили старший мастер А. Герасимов, мастера Г. Замураев, А. Беляков, М. Ядрышников, слесари А. Евсеев, В. Чертов, Д. Братус, Ф. Панифидин, М. Никитин, Н. Смирнов и другие.
В цех СБ-34 потянулись люди со всех сторон. К сборщикам шли и кузнецы, и литейщики, и токари, и технологи, и конструкторы... Пришли сюда руководители завода, Зальцман, Патоличев. У главного конвейера стоял танк «KB», превращенный в импровизированную трибуну.
Первая «тридцатьчетверка» заработала на малом газу. Механик-испытатель Константин Ковш взбирается на место механика-водителя. Он улыбается. Но как только притронулся к рычагам, сразу посерьезнел, отрешился от всего.
На «KB» стоит Патоличев. Рука поднята, пальцы сжаты в кулак. Он говорит:
— Мы должны работать так, чтобы каждый из нас после разгрома врага мог сказать: «Я в суровые дни Отечественной войны работал в коллективе Танкограда. Мы давали фронту грозные танки, мы сделали все для победы над врагом».
Финишная ленточка на конвейере перерезана. Танковый дизель ревет во всю мощь, Т-34 осторожно трогается с места. Люди бросают вверх кепки, танковые шлемы, кричат «ура!» Но слышен только оглушительный вой мотора.
Кое-кто не выдерживает, вскакивает на броню танка. Начальник цеха Воронцов пытается снять «десант», машет руками, грозит. Но его никто не слышит.
Первая «тридцатьчетверка» ушла из цеха.
«Пятьсот лошадей» умчали ее, как птицу. Первая «ласточка»!
Это для танкистов она — «ласточка». А для всей Советской Армии, для Верховного Главнокомандования — грозная сила, и эта сила была точно учтена в стратегических замыслах Генерального штаба, когда готовился разгром фашистов. Удар по врагу был нанесен с такой беспощадной мощью, что заставил содрогнуться от скорби и ужаса сердца врагов и восторженно возликовать сердца миллионов советских людей и наших друзей во всем мире.
В ОДНОМ СТРОЮ...
Говорят, что среди коллекционеров есть и такие, кто собирает театральные афиши. Можно представить, как интересна была бы выставка афиш времен Великой Отечественной войны.
«В помещении театра им. Цвиллинга ночной концерт. Сатира и юмор. Начало в 12 часов 30 минут вечера. (Видно, не поднялась рука написать «в половине первого ночи». —
И. В. Ильинский приехал в Челябинск осенью 1941 года в составе труппы Государственного академического Малого театра. В городе, где до того работал свой, хотя и не плохой, но все же скромный театральный коллектив, разом оказалась плеяда выдающихся деятелей искусства. А. А. Яблочкина, Е. Д. Турчанинова, В. И. Пашенная, М. И. Царев — всех их можно было видеть теперь не на экране, не на обложке журнала или книги, а здесь, наяву, в нашем стареньком уютном театре — «Народном доме».
Впрочем, только ли там? За неполный год пребывания театра в Челябинске москвичи дали около 600 концертов в цехах, воинских подразделениях и госпиталях, много ездили по области.
Столь поздний час начала концерта, указанный в афише, объясняется тем, что днем и вечером люди были заняты на производстве, нередко выполняя задание на 200—300 — 500 и даже 1000 процентов. Говорит это и о другом: по-иному, уплотненно строили свой день и артисты.
Заходя в зрительный зал, всегда такой нарядный, торжественный, люди словно попадали в иной мир. Они забывали про усталость, едва раздвигался бархатный занавес.
О том, как много значил для челябинцев Малый театр, видно из заметки, помещенной в газете «Челябинский рабочий» 15 сентября 1942 года.
Под этими словами стоит подпись: «Деханов, директор Челябинского завода ферросплавов, лауреат Государственной премии». Под ними мог подписаться каждый житель города.
Словно отвечая на слова благодарности, директор и художественный руководитель театра Н. А. Светловидов писал:
...Еще в годы войны Седьмая симфония Д. Д. Шостаковича, «симфония всепобеждающего мужества» («Правда», 1942, 30 марта, ст. Е. И. Ярославского), написанная и впервые исполненная в осажденном Ленинграде, обрела мировую известность, ее исполняли лучшие симфонические оркестры Соединенных Штатов Америки, Англии.
Случилось так, что очень скоро после создания своего едва ли не самого знаменитого произведения Дмитрий Дмитриевич оказался проездом в Челябинске. Он направлялся из Ленинграда в Новосибирск на репетиции с родным ему симфоническим оркестром Ленинградской государственной филармонии. В Челябинске состоялась встреча композитора с творческой интеллигенцией. Д. Д. Шостакович рассказал уральцам, как создавалась симфония, поделился творческими замыслами. Уральцы высказали пожелание поскорее познакомиться с новым произведением. И вскоре это удалось! Концерт состоялся в помещении Челябинского драматического театра. Седьмую симфонию Шостаковича исполнил Государственный симфонический оркестр Союза ССР под управлением Натана Рахлина.
Кого только не довелось видеть и слышать в военную пору уральцам! В студии Челябинского радио играли Эмиль Гилельс и Давид Ойстрах. Народная артистка Советского Союза В. Н. Пашенная выступала перед горняками Копейска. В Миассе прямо под соснами выступали артисты Государственного ансамбля народного танца Союза ССР под управлением Игоря Моисеева. На концерте присутствовало 15 тысяч зрителей — строители и рабочие автозавода.
Приезжал и Государственный русский народный хор под управлением А. В. Свешникова. Первоначально предполагалось, что хор пробудет на Южном Урале недолго. Однако начались концерты, сначала в Челябинске, затем последовало приглашение в Магнитогорск (ну как откажешь сталеварам!), затем в Златоуст (нельзя же обидеть старых умельцев!), и пребывание затянулось. Вместо 10 было дано 17 концертов!
...Особенно желанными гостями были артисты в госпиталях. В палате или коридоре — свободных помещений не было — собирались все, кто мог: приходили на костылях, те, у кого ранение полегче, помогали передвигаться товарищам. У нашего земляка, ныне известного поэта, Михаила Львова есть стихотворение, посвященное памяти мастера художественного слова Всеволода Аксенова. Вот оно:
Никогда не забыть челябинцам, людям старшего поколения, замечательных чтецов, мастеров художественного слова: Всеволода Аксенова, Дмитрия Журавлева, Антона Шварца, Сергея Балашова и, конечно, Владимира Яхонтова.
То, что именно на Урале, в Челябинске, зародилась у Яхонтова мысль построить на средства, полученные от концертов, танк для Советской Армии и назвать его «Маяковский», не случайно. Он часто выступал со стихами любимого поэта на Кировском заводе, где тогда делали танки.
В самое трудное для страны время советское искусство верно служило своему народу. Оно выполнило предназначение, о котором говорил великий Ленин, — объединять чувство, мысль и волю масс, подымать их.
Мастера большого искусства оказали огромное влияние на развитие местных творческих сил, формирование художественного вкуса уральцев, прежде всего — молодежи.
После того как москвичи вернулись домой, приехал из Шадринска в родной город драматический театр имени Цвиллинга. В годы войны наш театр «сделал наиболее крупный шаг по пути творческой зрелости». («Челябинск», ЮУКИ, 1971.) С аншлагом шли спектакли: «Кремлевские куранты» Н. Погодина, «Русские люди» К. Симонова, «Партизаны в степях Украины» и «Фронт» А. Корнейчука. Коллектив в это время пополнился рядом ведущих артистов — таких, как Н. Соколов, М. Горбатова, И. Баратова, Е. Агеев.
Не раз выезжали челябинские артисты на фронт. Вот что рассказал об одной из таких поездок Я. Лельгант:
Немногим более тридцати лет назад советские воины добили врага в его логове. И повсюду вместе с ними и с теми, кто ковал меч воину-освободителю, были мастера искусств, артисты.
ПРИНАЛЯГ, ПОДНАЖМИ, ПОСПЕШИ!..
Бригадир наш,
уральскою стужей каленный,
в пестрой шубе собачьей
хромал впереди.
Пулей финской еще
навсегда окрещенный,
нас, как в бой, поднимал:
— На объект выходи!
Дружно шли на объект.
И пимы, и сандали,
и ботинки с обмотками —
был бы согрет.
Словно Север и Юг
собрались на Урале —
полушубки, плащи,
и тулуп, и бешмет.
Как-то радостней стало,
теплее и проще,
будто души раскрылись —
светлей, веселей.
Тачка легче,
и путь до отвала короче.
Пайку другу отдай
и себя не жалей.
Снова
шаг одного
подгоняет другого,
и веселая,
звонкая искра души
зажигает нас
яростной силою снова:
Поскорей!
Приналяг,
поднажми,
поспеши!
Так с темна до темна —
день за днем — неустанно.
Сколько лет улеглось?..
Скольких нет среди нас?..
Помнишь,
грузно поднявшись со дна котлована,
мы спустились
в колодец глухих теплотрасс
обсушиться,
погреться от слякоти жесткой.
Крепко спали у труб,
как на летнем огне.
Что-то в полночь кричал
про кетмень и картошку
тот, веселый,
в бешмете
туркмен Кемине.
Кемине под бешметом
к земле прижимался.
Мы с тобою за ним —
голова к голове.
Где-то влево от нас
паровоз задыхался,
котлован заполнялся бетоном —
правей.
Явь, наверно, во сне
повторялась сначала,
и тяжелая тачка
тянула к земле.
Из-под ног
уходила земля и качалась.
И веселые искры
погасли в золе.
Лом врубается в камень,
огонь высекая,
и лопаты скрежещут,
подобно штыкам...
...Мы еще землекопы —
братва заводская.
Только стены поставим
и встанем к станкам, —
так парторг говорил —
тихо, просто и строго,
глянув каждому
жестким вопросом в лицо...
Я впервые за жизнь свою
видел парторга —
деревенский мужик,
в чем-то схожий с отцом.
Точно так же усы
над губою ершились,
седина из-под шапки,
мешочки у глаз.
Говорил,
а слова будто дело вершили:
— Нужно сделать за смену
Надежда на вас. —
Или голосу,
иль словам повинуясь,
как солдаты, стоим,
будто он командир.
И глазами,
душою к нему потянулись...
Встал и руку поднял,
как сигнал, бригадир:
— По местам!..
— Эх, да что!.. —
баламутный Егоркин
перебил:
— Закурить бы...
Позвольте у вас.
Нам, товарищ начальник,
нельзя без махорки.
Так душа истомилась,
что слезы из глаз...
И тогда началось:
осмелев не на шутку,
каждый просьбу свою
донести норовит:
— Если можно,
талоны бы нам на обувку...
— Измочалилась напрочь одежда!
— ...Горит!
— Фронт оружие ждет.
Все, что делаем — срочно.
А цеха не достроены —
стены без трасс.
За станками —
под ветром —
бригада рабочих...
Нужно сдать котлован.
Вся надежда на вас. —
А глаза —
до мурашек по коже —
спокойны
и холодно чисты,
как штыка острие.
Будто сам он прошел
все за Родину войны
и когда-то спасал
не однажды ее.
И опять полетели минуты, часы ли —
Пот стираю со лба
или капли дождя.
Пред глазами огни
или звезды застыли.
Или ветры над нами,
или трубы трубят.
Утра хмарь или вечер —
не помнили точно.
Кто-то выдохнул вдруг:
отдохнуть бы пора...
Только знали мы:
надо.
Немедленно.
Срочно!
...Был сегодня обед,
а быть может,
вчера?
Только скрежет и хруст.
Ни дымка самокрутки
да натужные вздохи,
да ветер шуршит.
Ломит ноги усталость
и голод — желудки,
и ничто этой силы
не заглушит.
Только видится мне:
он
под ветром буранным.
Деревенский,
сутулый,
похож на отца,
из бригады в бригаду
идет неустанно,
по цехам,
и забота не сходит с лица.
И тревожная,
горькая зоркость во взгляде,
и тяжелая воля в словах,
как судьба:
— Вся надежда на вас.
Хлеба нет в Ленинграде.
Время тратим.
За Волгой горят города.
А на сборке — костры,
высоки и лучисты.
Пламя сварки —
вновь сутки ребята без сна...
Танки прямо из рук
принимают танкисты —
цель одна
и тревога одна.
Ой вы, мысли о хлебе,
теперь не мешайте:
голосами родными,
дыханьем одним
фронт кричит нам:
— Давайте!
— Давайте!
— Давайте
танки, пушки, снаряды —
и мы победим!
Снова —
шаг одного
подгоняет другого,
и безмолвная,
звонкая искра души
зажигает нас
яростной силою снова:
Поскорей!
Приналяг,
поднажми,
поспеши!
А НАЧИНАЛОСЬ ОНО В ЛИХОЛЕТЬЕ
Последний эшелон ушел из Новочеркасска под покровом темноты 7-го ноября, а через несколько часов в город вступили немецкие танки.
Алексей Сорокин с группой рабочих следовал с этим, последним эшелоном, груженным станками и оборудованием. Путь его оказался необычным: через Минводы — Грозный — Баку, затем морем до Красноводска, оттуда вновь погрузили оборудование вручную на платформы и по Турксибу — на Урал. Из Челябинска новочеркассцев направили в Усть-Катав.
Стояла очень суровая уральская зима, когда сюда прибыл последний эшелон и рабочие приступили к выгрузке станков и оборудования. В маленьком городе для такой массы людей жилья не хватало. Семьи размещались в вагонах, поставленных в тупики на станциях Катав-Ивановск, Запрудовка, Юрюзань... Езда до Усть-Катава занимала ежедневно 5—6 часов в один конец: магистраль Южно-Уральской работала с большими перегрузками, «зеленую улицу» давали литерным фронтовым поездам.
Подъемных средств не хватало, работа велась вручную, такелажным способом. Помещения не отапливались, люди то и дело подбегали к кострам, — они были разложены прямо в цехах, — чтобы хоть с минуту погреться. Как только заканчивался монтаж оборудования, станки сразу же пускались в работу, и тут же начинали поступать детали... Для обогрева в здании установили паровоз, но холод был страшенный, не помогали и поставленные у станков железные печки. И ни слова жалобы, упрека!
А люди были в буквальном смысле раздеты и разуты, особенно приезжие. Когда из Ставропольщины приехали на работу около шестисот рабочих, главным образом женщин, администрация завода обратилась в областные торгующие организации с просьбой продать им без талонов ватных чулок (чунь) — 500 пар, теплых хлопчатобумажных костюмов — 400 штук, мануфактуры для белья и одежды — 1000 метров, несколько десятков головных платков и немного валеной обуви. Заявка на обувь не была удовлетворена: валенки шли на фронт. Еще хуже обстояло дело с мужской обувью. Завод запросил из ресурсов района 5 тысяч пар лаптей. Но и их не оказалось в наличии. Тогда усть-катавцы наладили производство деревянных колодок, обшитых сверху брезентом. Такой обувью пользовались в любое время года, до конца войны.
Рабочие, а среди них все больше женщины и подростки, не считались со временем: не было случая, чтобы кто-то уходил из цеха, не выполнив задания. Среди рабочих основных профессий сразу же внедрили сменно-суточную систему организации труда. Каждый человек твердо знал, сколько он должен изготовить деталей в смену. Питание было нерегулярным, скудным. Варили капусту, у кого она была, по весне — крапиву и щавель. И все-таки, отказывая себе в лишнем куске хлеба, заводчане вносили свои сбережения в фонд обороны: на танковые колонны, самолеты, подводные лодки и корабли.
За годы войны резко увеличился и обновился станочный парк и производственные мощности завода. Наряду с ростом мощностей внедрялись более совершенная технология и передовая организация производства.
В 1942 году завод перешел на поточный метод производства и работу цехов по замкнутому циклу, в результате по отдельным видам продукции снизилась трудоемкость на 40—50%. Были применены наиболее современные производственные методы обработки деталей. В этом очень помогали рационализаторы и изобретатели, которые находили все новые возможности для роста производства. К тому времени коллектив полностью сложился и все уверенней наращивал темпы. Широкий размах получило социалистическое соревнование, движение двухсотников, трехсотников и тысячников. Прекрасные образцы труда показывали стахановцы: расточник, Герой Социалистического Труда Добышев, строгальщик-орденоносец Ульянцев, шлифовальщик Знарок, расточник Садов, сверловщик Петрешин, фронтовая комсомольско-молодежная бригада Алексея Сорокина. Она была одной из первых на заводе, создали ее в сварочном цехе. Молодые слесари-сборщики Казаков Виктор, Котельников Павел, Соколов Владимир, Шумилин Федор, Кочетов Василий, Шекунов Павел и сварщица Фролова Клавдия выполняли по 500—600% сменного задания, постепенно увеличивая эти показатели. Работали, не выходя из цеха по несколько суток, ели тут же около станка, спали в неотапливаемом вагоне — он стоял на заводском дворе.
В середине сорок третьего часть бригады Сорокина вместе с самим бригадиром была переведена в другой цех — осваивать новое изделие. Это изделие включало в себя сорок с лишним операций. Освоить их нужно было в наикратчайший срок. Начали с того, что каждый осваивал по две-три операции и уже через неделю стали выпускать по десяти изделий вместо восьми. В новом цехе бригаду Сорокина составили: Илья Кирюшин, Владимир Соколов, Александр Меркурьев, Николай Варганов и Петр Котельников.
На этом же участке создана была еще одна молодежная бригада, возглавил ее Юрий Торгман. Между двумя бригадами разгорелось соревнование. Гласность трудового соперничества показывалась по часам: через каждые 60 минут записывалось количество изготавливаемых деталей.
Цех вышел из прорыва — помогли эти два молодежных коллектива. Они держали первенство по заводу долгое время. Первыми вышли в число тысячников.
Широкий отклик в цехах завода нашел патриотический почин Егора Агаркова с южноуральского завода, по предложению которого несколько участков объединялись в один. Это давало возможность высвободить половину рабочих и инженерно-технических работников, использовать их на других работах. Почин Агаркова первой подхватила бригада Сорокина, за ней — Торгмана. Заводской комитет комсомола присвоил этим бригадам звание фронтовых, а еще позже во Всесоюзном соревновании сорокинцы завоевали третье классное место. Характерным в работе Сорокина и Торгмана являлось то, что члены их бригад работали на один наряд, тогда как в других коллективах каждый имел свой. Это говорило о солидарности сорокинцев и торгманцев, работали на совесть: «Один за всех и все за одного».
Дружба, взаимопомощь, рост мастерства — вот основа духовной общности двух молодежных коллективов. Если кто не управлялся с заданием, отставал, ему немедленно оказывал помощь кто-либо из товарищей, и работа снова входила в ритм. Заработанные деньги делили поровну, несмотря на различие разрядов. Прогулов и нарушений дисциплины не было, да и не могло быть. Жили только работой... Члены бригад обретали мужество и стойкость в обстановке нелегких трудовых будней. Они старались походить на своих отцов и старших братьев, ставших образцом служения народу.
Вот один из таких примеров.
31-го августа сорок третьего у котла ТЭС остановилась топка. Все попытки пустить ее оказались безрезультатными. Для ремонта требовалось охлаждение котла, а это означало бы срыв военных заказов. Стахановец, слесарь ТЭС Иван Егорович Кувайцев при работающей второй топке, покрывшись кошмой, при очень высокой температуре залез в топку и произвел ремонт. Котел продолжал работать. Только из приказа по заводу люди узнали об этом героическом поступке своего товарища: подвиг и в тылу становился нормой поведения.
Вскоре после этого случая произошел еще один, равносильный тому, что совершил Александр Матросов. На этот раз подвиг совершил комсомолец Алексей Сорокин.
Было так.
Рано утром Клавдия Фролова прихватывала сваркой металлические листы. А выше, на козлах, стояла торцом готовая рама. Ее надо было опустить на листы, что сваривала Фролова. Сорокин, стоявший неподалеку, заметил, как рама стала падать на Фролову.
«Задавит!» — ужаснулся он. Не думая о себе, бросился к девушке, оттолкнул ее, приняв на себя часть тяжести девятисоткилограммового груза. Хрустнул позвоночник, потемнело в глазах...
Сорокина, в свою очередь, спасли товарищи.
В другое время бригадира отправили бы в санаторий, лечили в лучшей столичной клинике, а в тот переломный сорок третий Сорокину некогда было думать о себе. Скрывая боль, выходил на смену, а по ночам ему в неотапливаемом общежитии подавали бутылки с горячей водой: грелка приносила временное облегчение.
«Надо как-то заставить Алексея сменить профессию, убрать из цеха от сквозняков, иначе он долго не протянет», — думал Торгман. Алексея избрали секретарем заводского комитета комсомола. Два срока был он вожаком заводской комсомолии. Немного окреп и все-таки вернулся в цех. Работал мастером, старшим мастером, начальником отдела техники безопасности завода, а последние несколько лет руководит лабораторией в отделе главного сварщика. Внес несколько рацпредложений с большим экономическим эффектом... Труд Алексея Павловича Сорокина отмечен Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР, юбилейной медалью, нагрудным значком победителя социалистичского соревнования за 1974 год. За особые заслуги перед коллективом А. П. Сорокин удостоен высшего почетного звания «Заслуженный ветеран завода». Ученик и последователь Алексея Павловича — сварщик Михаил Лазарев удостоен звания Героя Социалистического Труда.
Однокашники его из комсомольско-молодежной фронтовой бригады тоже сохранили верность традиции, рабочую закалку — все они стали ударниками коммунистического труда, получили новые профессии. Так, Соколов Владимир стал наладчиком станков, Варганов Николай овладел специальностью прокатчика, а под старость перешел в железнодорожный цех, он один из лучших в смене рабочих. Подобин Иван вырос до мастера, заслужил звание наставника молодежи, недавно его с честью проводили на заслуженный отдых.
Многие товарищи и друзья, в том числе Юрий Торгман и Клавдия Фролова, вернулись на родину: в Брянск, Мытищи, Новочеркасск, Ставрополье. Но до сих пор не забывают они своего бригадира, пишут ему, спрашивают о ставшем родным усть-катавском вагоностроительном. Не забывают пору военного лихолетья и своего труда, который способствовал победе советского народа.
За успешное выполнение заданий Наркомата Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 сентября 1945 года завод награжден орденом Трудового Красного Знамени. Около двухсот передовиков производства удостоены орденов и медалей. А бывшим работникам завода Кондрину С. Ф. и Феничеву Н. И. за боевые подвиги присвоено звание Героя Советского Союза.
...Прошло 30 лет с тех пор, как в Европе замолкли пушки, отгремели последние залпы войны.
За годы мирного труда на усть-катавском заводе сделан большой скачок в развитии. Сейчас это современный, технологически высоко-оснащенный производственный комплекс, выдающий отличные трамвайные вагоны КТМ-5МЗ, по качеству не уступающие мировым образцам. Они перевозят пассажиров более чем в восьмидесяти городах Советского Союза. Кроме того, различные виды товаров народного потребления: гладильные столы, хлебницы, детские велосипеды «Уралец», узлы для силосоуборочных комбайнов и многие заказы по кооперации...
Задания четырех лет девятой пятилетки были чрезвычайно напряженными — завод осваивал новую марку трамвая и модернизировал старые вагоны. Однако планы успешно выполнены — коллектив занимал трижды классные места во Всесоюзном соревновании. Происходило это главным образом за счет технического прогресса, в том числе внедрения в производство станков с программным управлением. Резко повысилась производительность труда и улучшилось качество обрабатываемых деталей.
Многое сделано по совершенствованию организации труда и производства, широко подхвачен метод работы бригадного подряда. Комсомольско-молодежные бригады ряда цехов поддержали почин: «Работая за себя и за того парня», выполнить к 30-летию Победы полугодовую программу. Слово свое молодежь сдержала.
И так всегда: наши люди — в постоянном напряжении трудовых будней, в неустанном творческом поиске. Они продолжают ковать победу теперь уже на трудовом фронте.
Думая о судьбах Родины и нашего народа, еще и еще раз убеждаешься — стократ прав Белинский:
«Чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее. Так и у всякого народа своя история, а в истории — свои критические моменты, по которым можно судить о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем грандиознее царственное достоинство его истории, тем поразительнее трагическое величие его критических моментов и выхода из них с честью и славой...»
МЫ ШТУРМУЕМ РЕЙХСТАГ
Назначение
Наконец окончена напряженная учеба, и мы стали офицерами. Как судьба распорядится каждым из нас?
Вечером, за праздничным столом, сидели мы: Чильдинов, Василий Запорожец, Василий Колычев и я.
Колычев сказал:
— Встретимся ли мы еще и когда?.. А хорошо бы встретиться, скажем, в Берлине. Давайте так и запишем, в Берлине!
В резервный полк постоянно прибывали офицеры и отсюда разъезжались по назначениям. Подошла и моя очередь. Получил я направление в 3-ю Ударную армию. А дальше пошло без особой задержки: мне вручили в штабе 150-й стрелковой дивизии направление явиться в 674-й полк.
...Кто-то трогает меня за плечо.
— Товарищ младший лейтенант...
Это подошел штабной офицер.
— Вы назначаетесь командиром взвода второй роты первого стрелкового батальона.
Для сведения добавил:
— Комбат — майор Твердохлеб. Ротой командует лейтенант Греченков. У него выбыл командир. Ступайте туда и принимайте взвод. Проводит к нему наш офицер, а то тут недолго угодить к гитлеровцам.
Прижимаясь к стенам, мы перебирались через развалины, перебегали разрушенные улицы. Кругом огонь и дым.
Вот за стеной одного дома стоит минометная батарея и ведет огонь. Совсем близко. Отчетливо слышна автоматная дробь. Над нашими головами с ревом пронеслись «ИЛы». Их было много. А выше «ИЛов» — истребители. Такого множества самолетов я еще не видел. Уж больно красивое зрелище.
...Невольно припомнилось лето 1943 года. Курская дуга. Стоим в обороне. Повиснет, бывало, над нами «рама» (так мы называли немецкий корректировщик), сделает круг-другой, и плюхают потом немецкие пушки в тот «круг» свои снаряды. А «рама» перелетит рядышком — и опять за свое. И ничем ее, проклятую, не возьмешь. Бьют по ней наши солдаты, бьют, а ей, что горох об стену. Сколько тогда было высказано горьких упреков: «Что же наших-то самолетов не видать? Эх-ма!»
Так было. Вот как стало! Сбылось, о чем думалось и мечталось.
...Прибыли в расположение роты. Вскоре во дворе стали появляться солдаты и сержанты. Строятся у стены, а сами не спускают с меня глаз. Мне их тоже надо запоминать: знакомство-то будет очень короткое.
— Сержант Досычев, — представил ротный своего боевого товарища. — Временно замещал взводного. Теперь ваш помощник.
Подошли к взводу. Началось знакомство. Передо мною стояли усталые, закаленные в боях воины. Глядя на их потрепанные и измазанные шинели, сапоги, почувствовал себя неловко в своем новом обмундировании. Отлично понимал их изучающие взгляды: «Кто ты?»
Чтобы снять томительное напряжение, достал папиросы и предложил закурить. С большой охотой потянулись за «подарком из России», так окрестили солдаты пачку «Беломорканала». Меня окружили.
— Товарищ младший лейтенант, вопрос можно? — это сказал Николай Досычев.
— Давайте.
— Ребята просили узнать: вы откуда попали в училище, из гражданки? — и замолк, как провинившийся.
Совсем близко идет бой. Надо коротко отвечать на вопрос.
— Нет, не из гражданки попал я, ребята, в училище, а после фронта и госпиталя. Участвовал в боях на Курской дуге. Только был там солдатом, снайпером. Взводом буду командовать впервые.
Разом все загудели. Времени нам отведено очень мало, но просили рассказать, как там, до́ма... Это было так необходимо для закрепления доверия по суровым законам войны.
...А через час мы вступили в бой.
Через канал
Пытаясь приостановить наше продвижение, гитлеровцы сильно укрепили Берлин. Что не могло служить для обороны — минировалось. На перекрестках закапывали танки и самоходки. Получались мощные узлы, способные вести сильный огонь в любом направлении. Из окон и с чердаков на наших воинов выплескивался свинцовый ливень.
Дорогу прокладывали пехотинцы. По их указанию артиллерия и танки разделывались с огневыми точками врага. В боях за Берлин взвод не мог действовать как единое подразделение. Дробился он, как правило, на отделения и даже на небольшие штурмовые группы. Так легче проникать в комнаты, подвалы, чердаки. Командирам отделений и штурмовых групп приходилось принимать решения на месте самостоятельно. От их сметки, ума, ловкости зависел общий успех операции взвода.
Особенно серьезной преградой был канал, отходивший от реки Шпрее.
Мы вышли к нему под покровом ночи.
Его почти отвесные берега выложены массивными каменными плитами. Это значило — карабкаться по вертикальной стене! А мост весь осел в воду. К тому же противник время от времени пускал осветительные ракеты.
Мы с Досычевым отправились на разведку, решили узнать, как глубоко осел мост и не разорван ли он? Рота залегла на берегу, готовая прикрыть нас огнем.
Заходим в холодную апрельскую воду. Прощупываем настил. Стараемся не плескать, ступаем бесшумно. Руками держимся за шаткие перила. При каждой вспышке ракет застываем на месте. Вокруг ухают разрывы снарядов.
Вода стала доходить до груди. Но тут же начало мелеть. Значит, балка, по которой я шел, сильно согнулась от взрыва, но не треснула.
Сразу отлегло от сердца. Это была радость. Ни плыть, ни наводить переход не придется.
Обратно ноги несут сами, а спешить нельзя: легко испортить дело. Из-за ракет приходится делать частые остановки.
Вот и берег. Выливаем воду из сапог. Мокрая и холодная одежда прилипла к телу. Поясняем бойцам, с какими предосторожностями следует переправляться через канал. Форсировать решили по одному. Растянулись длинной цепью и не теряя ни минуты двинулись. Переправляется первое отделение. Остальные изготовились для поддержки товарищей огнем, если гитлеровцы их заметят и попытаются отбросить. Мы с Досычевым — в качестве проводников. Автоматы на шее.
От нас в обе стороны — бой.
Вот уже отделения сержантов Лосенкова и Зуева на той стороне. Следом выходят солдаты третьего отделения сержанта Лосева. Воины стали рассредоточиваться вдоль набережной. Впереди, метрах в сорока, начинается квартал домов.
Это расстояние можно преодолеть за считанные секунды. Но очередная ракета высветила набережную, и гитлеровцы нас обнаружили.
Тут заработали их пулеметы. Завизжали, зарикошетили пули, веером рассыпаясь по воде. Посылаю связного к мосту, чтобы ускорили выход на берег.
Мы тоже ответили огнем, ударили наши и с другого берега. Немцы освещают набережную ракетами. Но этот свет помогает и нам. Неподалеку замечаем разбитую грузовую машину и танк.
Часть взвода, поддержанная огнем, доползла к этим укрытиям. Прячась за ними, наметили места, куда следовало ворваться. До ближнего разрушенного дома — метров двадцать...
По-пластунски ползем к обломкам стены. Нас чуть больше десяти. Изготавливаемся к решающему броску, не выдавая своего присутствия. Пусть думают, что мы на прежнем месте. Едва очередная ракета погасла, как вся группа стремительно бросилась к дому.
Несколько секунд — и мы у стены. В разбитые окна летят гранаты. Прорываемся в дом. Остальная часть взвода спешит на помощь. А наша группа, отбив у противника несколько комнат внизу, стала подниматься по разбитым лестницам.
Враг пытается сбросить нас вниз. Завязался упорный бой. Те, у кого кончались боеприпасы, брали немецкие автоматы. Бойцы расширяли плацдарм. В дом пробрались другие товарищи, и наши силы стали увеличиваться.
Со второго этажа кто-то заметил бегущих по двору людей. Свои? Чужие?
— Кто там? — крикнули мы.
В ответ — треск автоматных очередей.
— Гранаты! — командует сержант Зуев.
Штурмовые группы, словно весенние ручьи, текут, текут, текут, захватывая все новые участки.
Безысходность берлинского гарнизона была очевидной, но сопротивление не ослабевало. Более того, ближе к центру оно усиливалось, будто сжималась огромная пружина. Гитлер приказал ставить под ружье всех, кто способен держать оружие в руках. Так создавались отряды «фольксштурма», в которые были мобилизованы все мужчины, вплоть до шестнадцатилетних подростков. Из юнцов создавались отряды «гитлерюгенд».
Однажды мы столкнулись с таким отрядом.
Подбегает ко мне рядовой первого отделения Чебодаев, докладывает:
— Товарищ младший лейтенант, там за поворотом улица перегорожена баррикадой!
Поднялись на четвертый этаж.
Так и есть: улица перекрыта двойной стеной из досок, а между ними — мешки с песком. Устроены бойницы. За баррикадой несколько минометов. Бегают какие-то люди в необычной форме с красными повязками на рукавах.
Командуют офицеры. Фигурки торопливо снуют в дом и обратно, подтаскивая к минометам ящики с минами. Как потом выяснилось — «гитлерюгенд».
В тюрьме Моабит
Гитлеровцы несли большие потери. Но и у нас мало оставалось солдат во взводах. 674-й стрелковый полк, которым командовал подполковник Дмитрий Алексеевич Плеходанов, отвели во второй эшелон. После гибели майора Твердохлеба батальоном стал командовать капитан Василий Давыдов. Все мы ждали пополнения. И вот 28 апреля, как только стемнело, наш батальон повели в неизвестном направлении. Подошли к большому зданию. Через ворота — во двор. Мы знали, что это тюрьма Моабит.
Передали приказ: «Офицеры — к комбату!»
Капитан Давыдов сообщил, что здесь получим пополнение. При этом добавил:
— Эти люди бо́льшей частью состоят из пленных советских граждан.
Нас с Николаем Досычевым повели внутрь тюрьмы. Там было слабое освещение. В коридорах и бывших казематах сидели и стояли люди в военной форме. Однако воевать никому из них не приходилось. Накоротке научились обращаться с оружием и стрелять из него. Они хотели отомстить гитлеровцам за пережитое на чужбине.
Мы привели новых солдат во взвод. Объяснили, кто в каком отделении.
Рядовой Чебодаев
Батальоны 756-го стрелкового полка нашей 150-й стрелковой дивизии, захватив мост через Шпрее, завязали упорные бои за овладение домами на другом берегу.
Гитлеровцы оборонялись упорно. Да это и неудивительно: недалеко отсюда стояло огромное здание министерства внутренних дел Германии — дом Гиммлера. От него до рейхстага — рукой подать.
На помощь воинам 756-го стрелкового полка был брошен наш пополненный батальон. Первый взвод ворвался в один из домов, и завязался бой с обороняющимися гитлеровцами. Для наших молодых солдат это был первый бой.
Я бегом спускаюсь по лестнице, соединяющей этаж с подвалом.
Едва оказался в длинном коридоре, вижу: впереди бежит немецкий офицер, а за ним Чебодаев. Был во взводе такой отважный, отличный стрелок. Охотник из Хакасии. Он обладал завидным хладнокровием. Но на этот раз пришлось его отчитать. Без скидки на войну. Отстреливаясь из пистолета, нацист несся к пролому в стене. Я кричу Чебодаеву: «Стреляй!» Мне этого делать нельзя, могу поразить своего. А Чебодаев и не думает подымать оружия.
Я решил, что у солдата кончились патроны. До пробоины оставалось несколько шагов. Вот преследуемый уже взбегает наверх по кирпичам. А там — улица. И в тот самый момент, когда фашист подбежал к пролому, Чебодаев, едва вскинув карабин, выстрелил. Офицер застыл на месте и, схватившись руками за грудь, повалился на пол. К нему подбежал Чебодаев. Я закричал на него:
— Ты что делаешь, а? Да ты как посмел подставлять себя под пули! Почему сразу не стрелял? Он мог тебя убить еще вон там!
Мне нужно было, чтобы солдат понял бессмысленность своего поступка. А Чебодаев уставился на меня немигающими глазами. Смотрю на его спокойствие, и точно меня обезоружили. Не знаю, что ему такое сказать.
— Запрещаю тебе так безрассудно лезть на смерть, понял?
Чебодаев на ломаном русском языке совершенно серьезно отвечает, пожимая плечами:
— Не понял, товарищ командыр...
Теперь я не понял, чего он не понял.
— Хотел я плен брать немецкий офицер. А он стрелял — не страшно. Ему страшно, а потому глаз плохо видит. Метко не мог стрелять, понимаешь, командыр? Видел его глаза? Э-э, — произнес Чебодаев непонятное для меня это «э» и взял карабин «на ремень».
Зло стало проходить. Но не отступаю:
— Смотри, — говорю ему. — «Глаз плохо видит». Брось дурить, не тайга тут. Этот зверь с оружием.
А бой продолжался. После я узнал, что мы сражались в доме швейцарского посольства в Германии.
В доме Гиммлера
Дом Гиммлера был взят штурмом 29-го апреля. За его овладение сражались наш 1-й стрелковый батальон капитана Василия Давыдова и батальон соседнего, 756-го стрелкового полка капитана Неустроева.
Рано утром по дому Гиммлера был произведен короткий артналет. Это здание стояло вблизи только что очищенного от гитлеровцев швейцарского посольства.
Лейтенант Греченков крепко пожал мне руку — «на дорогу». Но едва мы пошли в атаку — из дома Гиммлера по нам открыли сильнейший огонь из стрелкового оружия. Откуда-то издали стали долетать мины. Заградительный огонь заставил залечь наших бойцов за разбитыми машинами, в развалинах зданий, в воронках.
Громадное здание ожило огневыми точками всех шести этажей. Создалась тяжелая обстановка. Пули жужжат, рикошетят от камней мостовой, высекая искры. Казалось, невозможно продвинуться ни вперед, ни назад. И все-таки улавливали нужный момент — успевали преодолевать два, три метра и снова укрывались. За нашими спинами захлебывались пулеметы, поддерживая нас огнем.
Бойцы взвода лейтенанта Кошкарбаева первыми ворвались в здание. Взводы лейтенанта Лушкова и мой решительным броском преодолели двадцать метров. Штурмовые группы и отделения стали проникать внутрь дома. Группа сержанта Лосева, ворвавшись в коридор, встретила настолько яростное сопротивление, что вынуждена была отступить на улицу. Отделение сержанта Зуева проникло в одну из комнат, «обработав» ее предварительно гранатами. Эта большая комната была загромождена опрокинутыми шкафами, сейфами, столами. Ворвавшиеся воины увидели несколько убитых гитлеровцев и одного живого. Рослый крепкий солдат Демьян Добрянский выбил из рук немца автомат и погрозил ему увесистым кулаком. Тот понял намек и, выдавливая улыбку, забормотал:
— Я, я! Гитлер капут!
— Так-то понятнее! — усмехнулся Добрянский.
За опрокинутым сейфом лежали заряженные фаусты. Отделение Зуева закрепилось здесь надежно. Вскоре Зуев выскочил с фаустом на улицу и, подбежав к двери, выстрелил по ней из трофейного оружия. Сильный взрыв упругой волной выкатился из коридора. Туда вторично устремилось отделение Лосева. Этот фауст начисто разметал баррикаду, перегородившую коридор. Несколько ее защитников упали замертво, а ручной пулемет превратился в кусок искаженного металла. В отвоеванную часть здания проник весь взвод.
Николай Досычев во главе штурмовой группы пошел вперед. Взрывы гранат и фаустов трясли дом. В ушах стоял звон, приходилось не говорить, а кричать.
Лосев и рядовой Печка вывели в коридор еще одного пленного с поднятыми руками.
— Сторожить здесь пленных некому, оставлять так нельзя, — говорю Печке. — Доведи до двери и укажи направление, пусть сами идут в плен.
— Есть! — ответил Печка и ткнул эсэсовцев автоматом.
Фашисты повиновались, но, дойдя до выхода, заупрямились. Печка что-то им крикнул по-немецки и выгнал прочь. А тем уж ничего не оставалось, как нестись во весь дух под пулями в нашу сторону. Воротившийся Печка сказал, что фашисты умоляли его не стрелять в спину, они, мол, не желали помирать и сами сдались в плен.
Но сдавшихся «добровольно» были буквально единицы. Эсэсовцы с яростью обреченных дрались за каждую комнату, этаж, лестничный марш, цеплялись за все, что хоть мало-мальски служило прикрытием.
Весь день в доме Гиммлера не прекращались жестокие схватки, часто переходившие в рукопашный бой. Пьяные эсэсовцы шли в атаку открыто, беспрерывно стреляли из автоматов. Мы их били «карманной артиллерией» — ручными гранатами. Да и немецкие фаустпатроны шли в дело.
Часто одна и та же комната переходила из рук в руки по несколько раз. Эсэсовцы лезли напролом. Непомерно трудно приходилось и оттого, что мы не знали планировки комнат, коридоров, переходов, поэтому не представляли, откуда можно ждать вылазки врагов. В таких условиях бои шли весь день 29 апреля.
Бой не прекращался до глубокой ночи, вспыхивая то в одном, то в другом месте. Но общая обстановка складывалась в нашу пользу. Поздно ночью на 30 апреля дом Гиммлера был полностью в наших руках.
Ужасное зрелище представляло собой это здание. Все в нем было разбито в щепы — не уцелело ничего. Стены изрыты глубокими оспинами от пуль. Довершали картину трупы фашистов, нашедших в доме Гиммлера свой бесславный конец.
Мы собрались в комнате второго этажа. Только теперь все почувствовали, как хочется есть и пить. Но стоило сесть на пол, как еда и все другое отходило на задний план. Ребята падали, засыпали с оружием в обнимку.
Пока я решал вопросы по доставке пищи и боеприпасов, минул час с небольшим.
К нам зашел командир роты лейтенант Греченков.
— Как настроение у ребят?
— Устали. Крепко устали, — кивнул я в сторону спящих. — Новым непривычно такое напряжение, а ребята — хорошие.
Под конец разговора Греченков, не скрывая торжества, сказал:
— Я от комбата. Получено важное сообщение: батальон будет штурмовать рейхстаг. Наша рота тоже. Понимаешь?
Блики света от свечей тускло высвечивали лицо ротного, и трудно было понять: шутит он или нет. Он понял мой немой вопрос и вконец развеял сомнение:
— Твой взвод в наступление пойдет первым, Фома неверующий.
И Греченков повел меня вниз, в подвальный коридор. В конце его было окно. К нему мы и подошли.
— Присматривайся. Вот отсюда через это окно и начнем.
Сразу за домом начиналась площадь. Дальние отблески пожаров еще больше подчеркивали черноту ночи. Что там, на площади, где рейхстаг, какой он и далеко ли, какие укрепления предстоит преодолеть? Сведения были очень скупые.
У этого окна побывали командир полка подполковник Дмитрий Алексеевич Плеходанов, комбаты.
Командир роты сказал: «Присматривайся». Это потому, что приказа на штурм еще нет. Одно было несомненно: площадь и сам рейхстаг очень сильно укреплены и бой за него будет тяжелый и жестокий. Рейхстаг я ни разу не видел даже на снимке. Греченков тоже. Ну да ладно. Главное: штурмовать его будем мы. Я очень волновался. Еще бы! Даже самые смелые прогнозы на выпускном вечере в училище не могли такого предугадать. Побыв минут пять-семь, Греченков ушел. Я остался один. Слышу:
— Товарищ младший лейтенант, вы здесь?
Это был Досычев. Я стоял в углу, совсем невидимый в темноте (если кому довелось смотреть послевоенный фильм «Падение Берлина», то в нем показано то самое окно, через которое мы уходили на рейхстаг).
— Хорошо, что пришел, — откликнулся я. — Что там у нас?
— Ужин для роты принесли.
— Добро. Есть хорошая весть, Николай, будем штурмовать рейхстаг.
— Да ну-у?! — вырвалось у Николая. — То-то я смотрю, куда это вы вдвоем потопали: как заговорщики!
Мы были с ним, как говорят в народе, погодки: мне не хватало месяца до двадцати одного года, Николаю — двадцать лет, — и стали большими друзьями. Я очень ценил его за ум, смелость, умение в трудной обстановке принимать верные решения.
Настроение у нас было превосходное. Только одного боялись: а вдруг командование переменит решение? Говорили мы и об этом, хотя знали, понимали, что ничто не может измениться. Значит, нельзя зря терять времени.
Последний штурм
Скоро взвод получил задачу. Мы штурмуем рейхстаг. Взвод подняли на ноги. Кое-кого пришлось потрясти. Сразу принялись за еду. Покончив с едой, разобрали боеприпасы, гранаты. Их нужно много, потом доставлять не будет возможности. Заменили несколько карабинов автоматами. Неохотно отдавал свой карабин Чебодаев.
Перед тем, как выйти на исходный рубеж, все собрались вместе минут на десять. Перед воинами с краткой речью выступил парторг батальона лейтенант Исаков.
— Нашему батальону и, в частности, вашей роте выпала большая честь: штурмом овладеть гнездом фашизма — рейхстагом, — сказал он. — Знамя для водружения с нами. Пусть оно зовет на подвиги во имя окончательной победы над врагом!
На суровых солдатских лицах можно было прочесть решимость выполнить долг до конца.
Командиры увели свои взводы на прежние «квартиры». Еще раз проверили, все ли в порядке. И хотя все было в лучшем виде, волнение не покидало нас. Понимали, какой предстоял бой. Я собрал командиров отделений, еще раз уточнил детали штурма.
Наступал рассвет тридцатого апреля. Поступил приказ выходить.
Взвод спустился в подвальный коридор, где мы побывали с командиром роты поздно ночью. Шли цепочкой. Я с командирами отделений и с Досычевым осторожно направился к окну.
Наступавшее серое утро слегка выделяло недалекое от нас строение — трансформаторную будку. Рейхстаг не видно: сгустившийся к утру туман, смешанный с дымом, застилал все впереди. Решили, что каждое отделение по очереди будет обязательно проходить под прикрытием этой будки. Я знал от командира роты, что на площади есть широкий ров, наполненный водой. Местом сосредоточения отделений выбрали этот ров. Наступление будет поддерживать полковая батарея капитана Саида Сагитова.
Рейхстаг — наш конечный пункт. Начало наступления, как мне помнится, совпало с началом артогня по площади и рейхстагу. Должны были работать дивизионные и полковые пушки.
Решили, что с первым отделением сержанта Василия Лосенкова пойдет Досычев. Я же отправлюсь с последними солдатами второго отделения сержанта Зуева, где новичков больше. Третье отделение пойдет со своим командиром, сержантом Лосевым. Заболотного назначил связным.
И он настал, этот час: поступил приказ выходить.
Без шума и суеты бойцы становятся вдоль стены, напротив окна, длинной цепью. Чувствуется плохо скрываемое волнение.
Не последуй скорой команды к наступлению, и солдаты без нее пойдут.
Но вот грянули орудия — их выстрелы всегда кажутся внезапными — и в один миг площадь закипела взрывами. Страшной силы сотрясение докатилось до нас. Минут через двадцать подаю команду:
— При-го-товсь... пошли!
Без суеты вскакивали солдаты на подставленный ящик, забирались на подоконник и исчезали. Замаячили фигурки: падают, опять бегут. Там, возле трансформаторной будки, — уже Досычев с Лосенковым. Что у них, как дела? Тревожно стучит сердце. Пошло второе отделение Зуева. Нет, новые солдаты не пасуют. Кричу командиру третьего отделения Лосеву:
— Не задерживайся! Уйдешь замыкающим! — и с последними солдатами второго отделения — рывок на площадь, в неизвестное. Связной — следом за мной.
Гитлеровцы встретили нас плотным огнем. Били из рейхстага, из соседних строений на площади. Пушки, даже зенитные орудия поставлены на прямую наводку по наземным целям.
Вздыбилась земля, осколки и пули сыпались что горох из мешка. Дым от снарядов и пыль в несколько минут накрыли площадь. С трудом я добрался со связным до будки и вбежал через сорванную дверь внутрь. Здесь полно солдат: спасаются от губительного огня. Вижу, тут место гиблое. Если сюда угодит снаряд, получится на всех один каменный гроб.
— На площадь! — кричу что было сил. — Немедленно, марш на площадь. Всем развернуться в цепь!
А-а-ах! — разорвался снаряд. Будка — ходуном. Все припали к полу. В следующий миг — все из будки.
— Куда, — кричу, — наружу, в цепь!
Но меня не слышат. Себя, свой голос сам плохо слышу. Скорее жест понимают, нежели слова. Покинули и мы с Заболотным будку, когда последние солдаты рассредоточились на площади.
Едва отбежали на пять-шесть шагов, пришлось кинуться на землю: ухо уловило шелест летящего снаряда. Солдат точно определяет, когда снаряд летит с перелетом или недолетом. Только упали — впереди разорвался снаряд. Чудо, что нас не задело осколками.
По-пластунски добрались до ближних воронок. Я уполз вправо. Взвод — рядом. Продвижения почти нет. Лишь одиночки бросаются вперед в воронки от снарядов.
Крепко нас прижали, основательно. Сколько же выдержки у солдат, чтобы вынести такой ад! Надо бы выяснить обстановку в отделениях, но ясно, что связные тут не помогут: их просто-напросто не напастись.
Решаем всеми силами продвигаться ко рву, уничтожая на пути огневые точки.
Приметив воронку, вихрем рванулся к ней и кубарем влетел в яму, а там солдат. Он повернул ко мне лицо, и я увидел Бабанина. Воронка хоть и не велика, но укрывает, если скорчиться. Но двоим делать нечего.
— Как устроился? — кричу почти в ухо. — Где ребята?
Бабанин улыбнулся слову «устроился», сказал:
— Чуть впереди. А в ровике — Чебодаев и, кажись, Бородулин. Рядом тоже наши лежат.
— Давай вперед по-пластунски. Передай по цепи: продвигаться к каналу, — приказал я Бабанину, а сам — к Чебодаеву.
Где-то справа впереди непрерывно бьет пулемет, рвутся снаряды и мины. Несколько минут пришлось посидеть в укрытии. Едва выдался момент, я кинулся вперед, но тут же, в нескольких шагах, крякнула мина.
Напрямую от дома Гиммлера мы ушли всего на сто метров. До рва еще далеко, метров восемьдесят. Позади нас тоже чьи-то солдаты и так же прижаты огнем. Не успел после взрыва сделать бросок, как почувствовал, что сверху на меня кто-то навалился.
— Товарищ младший лейтенант, я ранен, — корчась от боли, проговорил Бурко.
За плечами солдата — вещмешок, а в нем — скрипка в футляре. Она была всегда с ним — боялся потерять.
Достаю бинт, разрываю окровавленный рукав гимнастерки. Ох, ты! От плеча до локтя мякоть руки разорвана осколком. Такую рану не враз забинтуешь.
— Потерпи, дружок, потерпи, — прошу его. — Кость вроде цела.
А над нами свистят пули, шуршит смертоносный металл.
— Если есть силы, постарайся проскочить назад, в дом Гиммлера, там потише.
— Прощайте!.. — крикнул Бурко и побежал, держа автомат здоровой рукой.
Он медленно удалялся: то падая, то вновь перебегая. Дом Гиммлера был уже близко. Еще две-три перебежки — и окно рядом. Увидев близкое спасение, Бурко поднялся почти в рост. Я облегченно вздохнул. Вдруг он остановился, неестественно вскинул руки с автоматом и повалился навзничь.
Сердце мое сжалось от боли. Еще об одном: «Был... Жил...» А собирался поиграть нам на скрипке.
Я сделал несколько перебежек. Почти автоматически. Казалось, мне безразлично стало, что тут гуляет смерть. Все мерещился красивый смугловатый молдаванин Бурко...
Добрался до разбитой зенитки. Под ней лежали наши солдаты. Передохнули и — снова по одному вперед.
Скоро продвижение взвода приостановилось. Больше других страдало отделение Зуева. Гитлеровские пулеметы прижали его к земле, ведя огонь по перебегающим солдатам. Создалось невыносимое положение: прижатых на одном месте можно легко уничтожить артогнем. Обезвредить пулеметы было сложно: обстрел, особенно минометами, не прекращался.
С этим отделением находился и Досычев. Он мне потом рассказывал уже, что там произошло, так как я был на левом фланге и подробности видеть не мог.
Когда засекли пулемет, сержант Зуев подполз к своему пулемету, закрепил на нем магазин и бил по гитлеровцам очередями. Скоро немецкий пулемет захлебнулся. Прекратил огонь и Зуев, полежал, подождал, не оживет ли точка вновь. Но тут рядом с ним, задев отделенного, упала мина. Воткнувшаяся в землю, она задымила, но не взорвалась. Это было чудо. Зуев в горячке подхватил пулемет, стремительно отбежал вперед на добрый десяток метров. Потом упал и оглянулся на дымившуюся мину.
И в этот момент разрывная пуля попала ему в голову. Досычев подполз к другу и попытался взять пулемет, сделать это было нелегко, так крепко держался убитый за него. Досычев взял командование отделением на себя.
Мы бились на площади не меньше четырех часов. Даже больше. С невероятными трудностями продолжали преодолевать оставшееся до рва расстояние. На пути — разбитые зенитки, врытые самоходки. Изуродовали их наши славные артиллеристы. Сколько тем самым жизней сберегли.
Из бойниц в замурованных камнями окнах рейхстаг поливает огнем. Бьют снайперы.
Канал все ближе, мы настойчиво передвигаемся к нему.
Скоро почти весь взвод оказался возле канала. Через него положены металлические балки. Теперь необходимо переправиться на ту сторону.
Подползает сержант Лосев и докладывает:
— Все здесь, товарищ лейтенант, кроме Бурко.
— Бурко погиб, — сказал я, выслушав его доклад.
— Еще трое раненых. Один дальше идти не сможет, а двое ничего.
— Передохнем и перемахнем на ту сторону, — сказал я. — Перебежим по мостику.
Перекинутые через ров балки не на уровне земли, а ниже метра на полтора. Согнувшись, можно перебегать. Так часть солдат и поступила. Некоторые переплывали канал. Я и несколько солдат, а также Лосев, полусогнувшись, подошли к мостику. Я стремглав побежал по балкам. Проскочил за один вдох и, не добежав до края, спрыгнул вниз, оглянулся назад. За мной бежали другие.
Поверх голов — свист пуль. Вот последний благополучно спрыгнул ко мне.
Не терпится хоть мельком глянуть на рейхстаг с близкого расстояния. Смотрю, согнувшись, бежит по рву Досычев. С ним — рядовой из отделения погибшего Зуева. Как я им обрадовался!
— Ну, что, Коля, с первым успехом? Вот он, рейхстаг. Хотел на него взглянуть и к вам наведаться. Как дела на фланге, потери какие?
— Раненые есть, тяжелораненые тоже.
Ребята отрывали углубления в скате рва. Досычев ушел, имея наказ быть готовым к штурму.
Рейхстаг в ста двадцати — ста тридцати метрах, как говорится, рукой подать. Но это будут трудные метры.
Чуть приподняв голову, я решил рассмотреть его лучше. Видны заложенные камнем большие окна с узкими бойницами. Огромное здание покоится на высоком, из тесаных камней, фундаменте. В рейхстаг ведут ступени, оканчивающиеся площадкой с массивными колоннами. Верх его венчает купол, фасад сильно изрыт снарядами.
Все это охватил одним взглядом, запомнил. Да, рейхстаг живет огнем и неизвестностью.
Ждем сигнала на штурм. Минут сорок, как мы во рву. Вдруг стал слышен полет снарядов. В ту же секунду они разорвались впереди. По рейхстагу и площади произведен короткий артналет. Едва он стих, как по исходному рубежу прокатилось «Ура!», и могучая сила подняла всех на штурм.
Спустя столько лет трудно описать подробно все, что произошло за короткие секунды атаки. Говорят, что некоторым удалось тогда добраться до ступеней рейхстага. Это не лишено основания. Кто-то пал на ступенях. Но встреченные губительным огнем гитлеровцев, мой и другие взводы откатились в ров. Единицы остались немного впереди, кто сумел найти укрытие.
Первая атака не удалась. Сколько она длилась? Который был час? Сейчас говорят по-разному, но мне кажется, что не раньше трех часов дня.
Всем стало ясно, что так просто рейхстаг не взять. Опаленный и изъязвленный снарядами, он стоит крепко. Это, видно, учло наше командование. Прошло небольшое время, и по зданию снова ударила артиллерия. Рейхстаг заволокло дымом и каменной пылью.
После артподготовки вновь поднялись в атаку. Дружно, без перебежек, сильно потрясли гитлеровцев: на сей раз взвод мог продвигаться свободнее. Расстояние до рейхстага проскочили стремительно.
Вот и ступени рейхстага. Боевые порядки взводов перемешались. Взбежав на одном дыхании наверх, увидели, что входная дверь вынесена снарядом. В нее мы и ринулись. Ошеломленные нацисты не успели оказать решительного сопротивления. Мы тут же устремились в правую часть первого этажа. Фашисты пришли в себя. Завязался бой. Тесня гитлеровцев огнем и гранатами, взвод ворвался в огромный зал. Там стоял полумрак. Лишь бойницы да пролом в одном из окон пропускали немного света. Но большое количество нагроможденной мебели заслоняло и этот крошечный свет.
Взвод упорно продвигался вперед, загоняя гитлеровцев в глубь здания.
В рейхстаге
Утверждения некоторых очевидцев, будто часть солдат проникла в рейхстаг через проломы в замурованных окнах — сущий вымысел. Это мог сказать тот, кто там не был. Первый этаж находился высоко от земли, а проломов в окнах почти не было.
Итак, взвод в рейхстаге, рассредоточившись, казался в этом огромном зале совсем крохотным. Выбивать фашистов приходилось из-за тумбочек, кресел, шкафов. В сплошном треске автоматов и гранат невозможно было говорить и подавать команды. Все делалось молча. Лишь можно было видеть, как отчаянно бились закаленные в боях воины и пополненцы.
Постепенно гитлеровцев выбили из зала. Но на этом бой не закончился. По неведомым нам выходам нацисты появлялись внезапно в темном зале, вели автоматный огонь. Теперь уже мебель служила укрытием нам.
Мы решительными ответными действиями загоняли врага в подземелье. Но, проклятье! Откуда он появлялся?
Я понял, что есть лазейки. Только где они, искусно замаскированные люки?
Предлагаю командирам отделений найти их и прочно блокировать. Пулеметчикам приказал занять позиции около выхода. Зал соединялся широким маршем со вторым этажом. Лестница шла вначале немного вверх. Там, видимо, еще не было наших.
С этой стороны нас тоже частенько беспокоили немцы. Мы решили блокировать вход ручным пулеметом. Продвигаться же взводом далее на второй этаж было безрассудно, так как сюда незамедлительно ворвались бы гитлеровцы. Распылять взвод неверно. Уже в рейхстаге несколько человек получили ранения. Их отправили в вестибюль, где развернулся госпиталь.
В такой обстановке прошла ночь. Наступил день первого мая, а мы даже забыли, что он праздничный. С наступлением дня в зале стало светлее. Да и глаза привыкли.
Мы очень устали. От порохового дыма слезились глаза, першило в горле, трудно дышалось. Во рту пересохло, языки стали неповоротливыми, будто пересыпаны горячим песком. Пить! Никогда в жизни не хотелось так пить.
Я стоял у выхода, прислонившись к стене. В руках — автомат. Здесь только что отбили очередную вылазку фашистов. На площадке осталось несколько вражеских трупов. За пулеметом лежал сержант Николай Такнов.
Выждав момент, к убитым побежал Такнов взять оружие. Не успел он пробежать и десяти ступенек, как из-за колонны выскочил немец. Такнов полоснул по нему очередью из автомата. Тот успел укрыться за колонну. Такнов бросился вдогонку. В этот момент на ступени вылетела граната и едва не у самых ног Николая взорвалась. Пламя и дым обволокли сержанта. Все бросились к нему. Подхватили на руки.
— Коля, живой? — кричу ему. Я хотел убрать его руки от лица. Но не смог. Между пальцев ручейками бежала кровь. Он тяжело застонал.
Лосев пустился за гитлеровцем. Вскоре послышалась автоматная очередь.
— Понесем, живой, — отвечал я на немой вопрос подбежавшего Лосева.
— Готов фашист! — остервенело сказал Лосев не то Такнову, не то всем нам. Подбежали еще ребята, и Николая осторожно понесли в госпиталь.
— Глаза как? — спрашиваю санитара.
— Не задело, — как-то буднично отвечал он, бинтуя голову Такнова. Видно, не в диковинку ему такое. Чему, мол, удивляться, бывает хуже.
Уходя, легонько потрогали Николая — попрощались. А он смотрел на нас единственным, не забинтованным глазом.
В зале рейхстага мы приспособились и неплохо ориентировались. Казалось, все надежно перекрыто, как вдруг в одном месте появились несколько гитлеровцев.
— Ложись! — успел кто-то скомандовать в тот момент, когда в нас полетели гранаты. Мы успели лечь. К счастью, не пострадал никто: опять мебель спасла. Из другой части зала по гитлеровцам ударили из автоматов. Один из лазутчиков упал. Остальные нырнули в люк, успев втащить и упавшего.
Мы побежали к люку. Оказывается, есть еще лазейка: незаметно вделанная в пол крышка. Только теперь и разглядели. Попробовали открыть — не поддается. Приказываю тщательно осмотреть весь пол. А у люка поставил солдата, дал в руки обломок стула и велел сунуть под крышку, как только она поднимется.
Солдаты стали осматривать пол. Подбежал боец и сообщил, что нашел немного воды. Потащил меня к двери.
Тут я сделаю небольшое отступление для описания «нашей части рейхстага», где сражался взвод. Чтобы попасть в зал, нужно было от вестибюля повернуть вправо, подняться ступеней на шесть. Перед выходом — прямоугольная площадка. В левой стороне от нее находилась небольшая комната, очевидно, подсобное помещение. Там и нашли солдаты под столом ведро с какой-то жидкостью. Понюхали — пахло квасом. Попробовали на язык.
— Пить можно! — обрадовался «дегустатор». — Почти квас!
И припали солдаты потрескавшимися губами к ведру, передавая его из рук в руки, отпивая по два глотка. Это менее половины стакана. А что такое полстакана для изнуренного жаждой человека? Ясно, что ничтожно мало.
— Вот попейте, товарищ младший лейтенант. — И подают ведро. — Пейте досыта.
— Что это?
— Вроде бы квас. Да им не сомневайтесь, мы пробовали, ничего. Легчает.
Я медленно-медленно отпил глоток, другой. Приятная истома потекла по всему телу. Сделал еще глоток и поставил ведро на стол.
— Да вы пейте! — настаивают.
— Делить на всех, — сказал я, поблагодарив солдат. — Однако не хватит воды.
Один за другим, на несколько секунд, забегали солдаты, сержанты, чтобы отпить свою порцию и — бегом на место. Я вернулся в зал. Подбегает Досычев.
— Говорят, где-то возле рейхстага, в какой-то постройке есть вода в чанах. Только бьют снайперы.
— Мало еще потерь?!
— Ребята ослабли. Есть не просят, а пить — ох, как надо! — не отступал мой помкомвзвода.
— Ладно, — говорю. — Только вначале сам разведаю. Котелки давай.
А в комнате допивали последнюю влагу, выжимая ее в самом прямом смысле из раскисшего хлеба. Оставив за себя сержанта Лосенкова, я побежал с Досычевым к новому выходу, через который будто уже пробирались другие. Там нам указали на низкое строение с плоской крышей, предупредив: «Опасно, снайперы бьют».
«Ладно, попробуем». Отдаю Досычеву автомат, чтоб не мешал. И что есть духу вниз по ступеням. Потом еще с десяток метров — по асфальту, и оказался в надстройке. А там, точно, целое море воды в чанах. Пил большими глотками без передышки. Напившись, почерпнул воды и вылил себе на голову. И будто вновь народился.
Набрал полные котелки. Однако я не выскочил сразу, а присел у двери и быстро открыл вторую половину. У снайпера, видимо, нервы были на пределе, и он уже не смог удержаться от выстрела. На это я и рассчитывал. Зная психологию снайпера — сам снайпер! — моментально срываюсь с места и, не чуя, как говорится, под собою ног, мчусь в рейхстаг. Стрелял по мне снайпер еще или нет — не слышал. Думаю, да. Значит, счастливо отделался. Вбежал и гляжу: в каждом котелке едва-едва по половине. Но и это вода.
— Ребятам отдай. Но туда — чтоб никого.
И взял автомат. Уходя, оглянулся назад: на ступенях лежали двое убитых солдат. Видно, тоже добытчики воды.
В приоткрытый люк все же сунули ножку стула! Крышку откинули, обработали ход гранатой. Спускались туда солдаты Васильев, Бородулин, Бабин, еще кто-то. Дошли до массивной двери, но ее не открыть.
Мне захотелось тоже побывать внизу. Спустился на глубину, превышающую два метра. Оказался в невысоком проходе. Стены и потолок бетонные. Очень темно, фонариков нет, идем на ощупь. Добрались до двери. Открыть ее не под силу. Делать нечего, вернулись.
Потом гитлеровцы снова пытались проникнуть к нам через тот ход. Туда полетели гранаты. Что они наделали взрывом, мы не знали, так как больше никто туда не спускался.
И все же ход не давал мне покоя. Выручили огнеметчики. Они были из подразделения, пришедшего к нам на помощь.
— Братцы, дело есть. За мной, — потащил я их. У одного из бойцов за плечами висел ранцевый огнемет. — Вот в эту проклятую дыру фуганите.
— Есть, фугануть! — обрадовались солдаты.
Через несколько секунд струя воспламеняющейся жидкости с тугим шипением и нарастающим гулом устремилась вниз. Загудело там, заплясало огненным смерчем. И, не помещаясь в проходе, пламя вырвалось обратно с большой силой, лизнув ближнего огнеметчика. Тот проворно отпрянул, но чуб, выбившийся из-под пилотки, и брови обгорели.
Поблагодарив огнеметчиков, я отпустил их. И как только утихло пламя, мы ход захлопнули крышкой.
Больше нас не тревожили из подполья.
Время перевалило за полдень. Подбегает ко мне рядовой Демьян Добрянский.
— Товарищ младший лейтенант! К рейхстагу через парк идет немецкий танк. Посмотрите!
Выглянул — не танк, а самоходка. Мысль, что молния. Вот когда пригодился расчет противотанкового ружья.
— К бою, живо! — скомандовал. — За мной. — И бегущему мне навстречу Досычеву: — Ручной пулемет ко мне!
— Уже там! — ответил Николай, поравнявшись со мною.
А у небольшого пролома в окне собралась едва ли не половина взвода. Лица ребят тревожны. Пулемет и ПТР установили в пробоине. Видно стало, как, лавируя между деревьев, «фердинанд» подошел на короткую дистанцию к рейхстагу, вращая орудием. Выжидать некогда, нужно опередить его.
— Огонь!
Сверху самоходка открыта, туда и ударили. Забил лихорадочно пулемет. Бьют солдаты из автоматов. И в этой дроби — баритончик ПТР — хлесткий, упругий. «Фердинанд» резко остановился, и из ствола его пушки плюхнул огонь. Но, видать, не успели навести орудие точно. Снаряд угодил выше и левее нас. Стена вздрогнула. А мы бьем, не переставая. Смотрим, «фердинанд» дал задний ход и, не сделав больше ни выстрела, удалился.
Прекратили огонь и мы. Я снял пилотку и вытер мокрый лоб. Страдаем от жажды, а поди ж ты, еще и потеем. Говорить ни о чем не хотелось. Каждый отлично понимал, сколько бед натворил бы этот «фердинанд».
Тут как из-под земли появилась фляжка с водой.
— Где взяли?
— Да кто-то притащил... оттуда.
А откуда — не сказал. «Понимай, мол, сам». Ни о чем я больше не спрашивал. Откуда «оттуда» — я знал. Жажда была наш первый враг, и даже самое строгое приказание «не ходить» — не поможет. Все равно пойдут, не уследишь.
Скоро в зале стали рваться гранаты. Черт, откуда они? Все залегли, спрятавшись, кто за чем. Осколки нас не достают, застревая в побитой мебели. Зато оторванные щепки летят под самый потолок. Кто-то заметил, что гранаты выпадают через круглые отверстия, проделанные в потолке. Мы их видели и раньше, но опасности оттуда не ждали. Это, видимо, вентиляционные отверстия. Мы выпустили вверх по короткой автоматной очереди.
Только покой обрели ненадолго. Очень скоро разыгралось такое, о чем уж никак не подозревали. Гитлеровцы применили последнее средство: забросили в зал огненный шар. Я взглянул и обомлел: термитный! Его ничем не затушишь!
Ко мне подбежали солдаты. Родионов метнулся от нас и через две-три секунды вернулся с ведром, в котором был до основания отжатый хлеб. Кто-то попытался выбросить шар саперной лопатой через бойницу. Но не сделал и трех шагов, как шар вспыхнул, и от него посыпались огненные искры. Родионов бесстрашно подбежал к шару и накрыл его, думая, что сырые отжимки кваса погасят пламя. Едва он отбежал, как ведро, прогорая, стало оседать.
Пополз кверху дым, взметнулось пламя. А подойти опасно: уж начал гореть пол. Трещала сухая мебель, вспыхивала, будто издевалась над нашим бессилием.
Это случилось часа в четыре дня. Шар сгорел. Солдаты бросились тушить мебель. Хватали горевший предмет и сбивали пламя. Наши усилия почти не принесли пользы. Все перемазались углем и, без того чумазые, стали похожи на чертей. Многие спалили гимнастерки, остались без пилоток, сбивая ими пламя.
Но, борясь с огнем, мы не забывали о фашистах. Выделенные мной люди взяли под прицел места, откуда они могли появиться.
Вскоре стало совсем трудно: огонь не стихал, а наши силы истощались.
И самим непонятно было: чем еще там дышали, где брали силы? Без жалоб шли дружно туда, где опаснее.
Так боролись с огнем около двух часов. Удивляюсь и восторгаюсь простыми парнями до сих пор.
Тем не менее пришлось солдат отвести. Только у ступеней, где ранило Такнова, находились еще молодые пулеметчики. Совсем рядом с огнем. Почти весь взвод толпился перед входом: кто на ступенях, кто на площадке. Но скоро оставаться пулеметчикам в зале стало тоже опасно. Приказал оставить позицию, покинуть зал: в такой ад сам сатана не полезет!
Так и стояли шагах в пяти-шести от огня. Дым уже совсем прижался к полу. Света — увы! — нам теперь вполне достаточно, несмотря на наступивший вечер.
От дыма кружило голову, неимоверная горечь была во рту, дышали открытыми ртами, вдыхая раскаленный воздух. Пожар бушевал во многих местах. Мы были как бы в огненном мешке. Но не вместившееся в зале, стесненнее со всех сторон, пламя вдруг огромнейшим языком прорвалось в нашу сторону.
У-у-ух! — застонало оно, ринувшись вверх. Нас всех как метлой смело вниз.
Бегом относили раненых подальше от огня.
Однако уходить мы не собирались, хотя и был слух, что командование дало приказ или разрешение покинуть рейхстаг. Более суток пробыли там. Не тот ли единственный приказ, которому не подчинился солдат? Столько сил и жизней положено — и уйти! И не ушли! Сгоревшее нас уже не беспокоило. К полуночи пламя, казалось, иссякло. Около часа ночи 2 мая я получил приказ: выделить отделение, проскочить через «круглый зал», что под куполом, и занять оборону у входа.
«Круглый зал» начинался сразу после вестибюля. Там мы должны были сменить чье-то подразделение. Пошли. В зале, в свете пожара, на высоких пьедесталах видны статуи рыцарей в шлемах, кольчугах, с мечами.
В «круглом зале» мы были не более часа. Поступило новое распоряжение: вывести взвод из рейхстага и занять оборону с левой его стороны (если смотреть от дома Гиммлера). Рейхстаг оставили часа в два ночи 2 мая.
Выйдя на ночной прохладный воздух, мы вздохнули полной грудью. После нестерпимой жары вроде родились заново на свет, хотя и на улице стлался дым от пожаров.
Через проломы и бойницы окон чрево рейхстага светилось пламенем. Казалось, будто какое-то мифическое чудовище со множеством голов ощерилось раскрытыми пламенеющими пастями.
Взвод прибыл на место. Оно метрах в ста пятидесяти от рейхстага. Железнодорожная ветка с обеих сторон завалена серым камнем.
В этих камнях и окопались, точнее ими обложился каждый солдат. Наша задача — держать под прицелом мост через Шпрее. Здесь Шпрее, изогнувшись крутой дугой, близко подходила к рейхстагу, и можно было ждать всяких неожиданностей.
Окопавшись, мы с Досычевым обошли участок. Блики пожаров полыхают повсюду, доносятся взрывы и приглушенная расстоянием стрельба.
А у нас тихо. Настороженная тишина. Все мы очень устали, валились с ног.
Только солдаты не показывали эту свою усталость. Шутили, вспоминали забавные фронтовые случаи. И смеялись, черти, до слез! Будто им и горе не горе.
Обойдя участок, собрал командиров отделений. Посоветовались, что делать дальше? Решили: пока никто не беспокоит, бодрствуют лишь наблюдатели, сменяемые через каждые полчаса. Остальные — отдыхают.
Досычев спать отказался. Посидели на камнях, покурили «в рукав». Пустые желудки давали себя знать. В Шпрее набрали воды, пытались ею заглушить чувство голода.
Шагах в тридцати от нас стояла каменная постройка. Мы с Досычевым зашли внутрь: каменные ступени ведут в подземелье; на одной ступени лежит солдат, а где-то ниже слышен русский говор. Значит, тут наши. Мы — к солдату. Лежит в фуфайке, поджав ноги, в обнимку с автоматом.
Подумали, что солдат мертв. На всякий случай потрясли его. Слышим, что-то бормочет, отмахивается рукой, не встает. Тогда Досычев как закричит у самого его уха:
— Подъем! Пожар!
В тот же миг — солдат на ногах!
Вернулись во взвод.
Вскоре появился связной от комбата. Пришел с сообщением, что командование немецкого гарнизона просит парламентеров для переговоров. Наши ушли. Условие единственное — безоговорочная капитуляция.
Весть молнией облетела взвод. Сонливость будто ветром сдуло. Передали приказ комбата: быть на чеку, можно ожидать от гитлеровцев всяких провокаций. Стало слышно лязганье затворов, воины протирали автоматы. В оставшиеся гранаты ввернули запалы.
Но скоро тот же связной известил, что условия безоговорочной капитуляции приняты. Прекращение огня — ровно в 12 часов дня местного времени 2 мая. Его начало возвестят белые ракеты и белые флаги в местах нахождения немецких частей. С этого момента запрещалась всякая стрельба. Затем последует сдача вражеских войск советским воинам.
Как ждали мы этого часа! Особенно тягостными были последние пять-десять минут. Уж больно долгими они показались.
И вот оно, началось! Белые ракеты! Всюду, всюду, всюду. Они прорезали шелестящим полетом чистое небо и, хлопнув в вышине, рассыпались веером ослепительных искр. Еще и еще! Сотни, сотни, сотни ракет!
Надо было видеть, что случилось со всеми нами! Выскочили из обжитых мест. Вверх полетели пилотки, фуражки. Я опомниться не успел, как оказался над головами солдат.
— Ура-а-а! — прокатился над площадью многоголосый, теперь уже не боевой клич — клич радости.
— У-у-ра-а-а! — полыхало это слово из края в край. Потом бросились друг к другу. Тискали до хруста в костях, поздравляли, целовались. И... слезы на глазах.
А день-то какой! Светило солнце. Тепло. И никакой стрельбы. Не надо прятаться. Трудно верилось, что можно ходить открыто, свободно. Автоматы за спиной. Звучат гармони. Суровые солдатские лица цветут улыбками.
Из подземелий рейхстага стали выползать сдавшиеся в плен немецкие офицеры.
Наши воины посуровели. Встали плотной стеной по обе стороны выходивших фашистов. Пленные проходили через живой коридор советских шеренг. Указали гитлеровцам места, где складывать оружие. Бросают автоматы, карабины, пулеметы, фаусты — словом, все то, что еще совсем недавно сеяло смерть.
А сдавшиеся все идут и идут. Лица бледные, глаза опущены. Бросив оружие, многие заученно говорят: «Гитлер капут» и идут на пункты сбора. Горы оружия росли и росли. Да, это конец. Конец фашизму. Но это и начало. Начало мирным дням нашей Родины.
Скоро длинные колонны пленных потянулись вдоль улиц. Весь Берлин покрылся белыми флагами. Лишь теперь заметили, что на уцелевших ветках распустились почки. Нежные, молодые лепесточки возвещали весну. Весна природы и Весна человечества. Новая жизнь пробивала себе дорогу, набирала силу.
ЖИЗНЬ В БОЮ
Когда над землею раскаты
Салюта на праздник гремят,
О чем вспоминают солдаты,
Которым сейчас пятьдесят?
Они вспоминают Россию
От моря до моря в огне,
Друзей, молодых и красивых,
Оставшихся там, на войне.
«О чем вспоминают солдаты...»
Эти слова из песни — словно про Николая Дмитриевича Денисова. Ему сегодня пятьдесят четыре. Из них четыре года он воевал. У него была одна из очень трудных военных профессий — фронтовой разведчик. Кавалер пяти боевых орденов, награжденный многими медалями, сегодня Николай Дмитриевич работает начальником цеха на Челябинском заводе железобетонных изделий № 1.
Спросите сегодня его, бывалого воина, что больше всего ему запомнилось из минувшей войны? Первый бой? Первое ранение? Первая боевая награда? Покачает воин седой головой, задумается... Время многое притуманило в памяти, сразу и не ответишь. Разве вот только старые шрамы на теле — незабываемые меты войны — помогут найти дорогу в прошлое. Наверное, помогут, потому что трудно забыть это — места, где лилась твоя кровь, где порою лишь чуть-чуть теплилась надежда, что выживешь, что тебя найдут на поле боя свои, выручат, а потом ты снова вернешься к товарищам, возьмешь в окрепшие руки оружие.
Николай Дмитриевич Денисов четыре года шагал военными дорогами, изведал горечь отступления и невыразимо гордую радость побед, когда стремительно погнали врага с родной земли.
А первый бой? Он его никогда не забудет, потому что принял его в первый же день войны.
Накануне того дня долго не спали в солдатском лагере. Тиха и прекрасна была эта июньская ночь на Львовщине. Где-то рядом звенели цикады, с бархатисто-темного неба лился ровный свет по-южному крупных звезд. После отбоя в палатках звучал приглушенный солдатский говор — о доме, о любимых, о том, что будто бы намечаются большие окружные учения.
Под тихий этот говор вспомнилась Николаю родная Рязанщина, поля, совсем не похожие на здешние, тихоструйные речки да белоствольные березы. Всего полгода назад прибыл он, двадцатилетний парень, на службу в этот пограничный гарнизон. Еще грустил по родным местам, по товарищам из комсомольской ячейки, которую возглавляли которая считалась одной из лучших в районе.
Его зачислили в отдельный танковый разведывательный батальон. Николай проходил специальное обучение, штурмовал карпатские кручи, учился водить танки и бронеавтомобили, изучал многое другое.
...На рассвете Денисов выскочил из палатки под злой, торопливый разговор зениток. На родную землю пришла война...
В те минуты Николай еще не знал, какой длительной и чудовищно-истребительной она будет. Не знал, какие испытания выпадут и на его собственную долю.
В первом же бою танк БТ-7, которым командовал Николай, фашистам удалось поджечь. Чудом сумел экипаж в огненной сумятице выброситься из машины. После Николай с другими «безлошадными» танкистами участвовал в боях как пехотинец, отражал вражеские десанты, ходил в рукопашную.
В первую танковую бригаду, которую формировали в Подмосковье, поступали новые машины — знаменитые «тридцатьчетверки». Николая определили опять в разведывательную роту командиром бронеавтомобиля БАО-10. Здесь, в тылу, собрался наконец Николай и написал домой первое за время войны письмо: «Жив-здоров». Не знал молодой воин, что его уже заживо похоронили, что в родном селе его горько оплакивала мать Наталья Ивановна.
Вернулся домой раненый земляк и рассказал ей о том, что своими глазами видел, как в первом бою буйным факелом вспыхнул танк Николая...
А он — хоть бы и знал о том, как убивается в безысходном горе мать — откуда и с кем мог отправить весточку домой, если непрерывно находился в боях и неизвестно, где находится эта самая почта полевая?
Осенью сорок первого, когда нашим войскам приходилось особенно тяжело, по тылам врага совершал свой легендарный рейд кавалерийский корпус генерала Доватора, Конники разрушали коммуникации, лихими и неожиданными налетами громили гарнизоны фашистов, сеяли панику во вражеском расположении. Взбешенные гитлеровцы бросили против корпуса свои отборные части. Немецкое командование решило окружить и уничтожить русских кавалеристов, которые путали им все карты.
Первую танковую бригаду советское командование спешно направило на выручку кавалеристов. Танкисты должны были протаранить вражескую оборону и вывести корпус из окружения.
Разведывательная рота шла впереди. Разведчики, как известно, — глаза и уши армии. Они — впередсмотрящие, в любом случае должны представить только точные сведения о противнике. И смерть, и слава — все первое у разведчиков...
На одном из привалов комбриг приказал: роте выдвинуться вперед, разведать пути возможного прорыва танкистов. Заработали моторы броневиков, наполняя лесную дорогу бензиновой гарью.
Резко разносились в глухой ночи трескучие звуки связных мотоциклов. Николай занял свое командирское место в броневике.
Зорко следил командир за дорогой, готовый в любую минуту прильнуть к пулемету или ударить из пушки. Но стрелять ему на этот раз не пришлось. Зачихал вдруг мотор, и машина заглохла. Ротный оставил для связи и помощи мотоциклиста Василия Платонова, а сам повел разведчиков дальше.
С рассветом вместе с механиком-водителем устранили неисправность. Только двинулись вперед, как навстречу на бешеной скорости вылетел Платонов, посланный Денисовым для уточнения обстановки.
— Назад! Там фашисты, — не доложил, а всполошенно выкрикнул мотоциклист командиру.
Оказалось, немцы устроили на дороге засаду. Храбро сражались разведчики, но одна за другой вспыхивали факелами машины, падали сраженные автоматными и пулеметными очередями бойцы.
Силы были слишком неравны, почти все разведчики погибли в этом бою. Только двое, обожженные, израненные, остались в живых.
Первые раны
Бригада выполнила свою боевую задачу, помогла кавалеристам выйти из окружения и продолжала воевать. В короткие минуты затишья, когда механики латали машины, когда ждали подвоза горючего и боеприпасов, Николай мучительно думал о том, скоро ли они остановят врага? Как это трудно — километр за километром пятиться назад, покидать города и села, отдавать их на разграбление и поругание врагу! Вот они оказались и на тихом Доне. Здесь через реку, кипящую от взрывов снарядов и бомб, переправлялись на другой берег к станице Вешенской.
— Вон видишь, дом Шолохова, — показал один из бойцов, — да не туда смотришь, вон там, на взгорье, двухэтажный...
Рассмотрел Николай сквозь пороховую гарь и густую, по всему горизонту, пыль дом писателя. И невольно замерло сердце: «Разорят его фашисты». И в горле запершило — то ли от густой летней пыли, то ли от злой, удушающей обиды за то, что позволяем гитлеровцам топтать самое дорогое для нас.
До войны Николай одно время работал в своем селе избачом и часто длинными зимними вечерами читал вслух землякам «Тихий Дон», «Поднятую целину». А теперь кипит тихий Дон от вражеских снарядов, и они, шолоховские читатели, с великой скорбью в сердце отступают за вспененную реку на восток. Скоро ли погонят гитлеровцев с родной израненной земли?
Об этом думал каждый боец бригады, каждый ее командир. Но впереди еще предстоял Сталинград.
В это время случилось страшное. Когда уцелевшие танкисты сосредоточились у речки Нижняя Гнилуша, обнаружилось, что нет знамени бригады. Знамя — символ воинской чести, и оберегать его должны как зеницу ока... Но воины еще не успели прийти в себя, как в расположении бригады появился командир взвода разведки старший лейтенант Григорий Каняев. Невысокий, почерневший и донельзя исхудалый, он едва волочил ноги. Многие дни и ночи пробирался он по территории, занятой врагом. Днем таился в балках, а ночью упорно шел на восток. И больше всего опасался попасть гитлеровцам в плен.
Нет, не за свою жизнь боялся старший лейтенант. Под гимнастеркой у него была святыня бригады — знамя. При отступлении, когда шел отчаянный бой, он заметил горящий штабной автобус. Кинулся к нему, увидел — водитель убит. Рванул дверцу, разглядел зачехленное знамя. Григорий выхватил его буквально из огня...
Как радовался, как гордился тогда старший сержант Денисов тем, что именно разведчик, его командир в трудные часы боя и отступления не растерялся, спас воинскую честь бригады!
...Ночью на окраину Сталинграда, где бригада остановилась на короткий отдых, налетели «юнкерсы». Бомбы ложились рядом с садом, в котором танкисты замаскировали свои машины. Заухали зенитные пушки противовоздушной обороны, застрочили счетверенные пулеметы. Танкисты бросились под машины — больше укрыться было негде.
Здесь, под машиной, и настиг Николая шальной осколок. Пробит сапог, ранена правая нога. Но молчит, сцепив зубы от боли, старший сержант. Только когда кончился налет вражеских самолетов, пулеметчик Миша Ерпулев (позднее погиб под Севастополем) обратил внимание, что у Николая разодран сапог.
— Ты ранен?
— Не сильно.
Денисова отправили в один из сталинградских госпиталей. Дней двадцать терпел Николай госпитальный режим. Как только рана затянулась, сбежал из госпиталя. Начальник санитарной службы бригады майор Зинченко всполошился, увидев хромоногого вояку, сердито потребовал, чтобы Николай немедленно вернулся в госпиталь. Пришлось обращаться лично к полковнику Кричману. В бригаде уважали командира за справедливость и личную храбрость. Высокий, по-военному подтянутый, он даже внешним своим видом внушал бывалым воинам уважение.
Комбриг хмуро слушал сбивчивую просьбу старшего сержанта, а сам думал о том, что в бригаде с каждым днем становится меньше опытных, обстрелянных бойцов. И не хватает, ох, как не хватает командиров с боевым опытом!
— Принимай взвод разведки, — неожиданно приказал комбриг.
— Слушаюсь! — подтянулся Денисов, а сам с торжеством посмотрел на обескураженного Ивана Александровича Зинченко.
Теперь под командой Денисова было больше пятидесяти человек, закаленных, опытных бойцов. Во взводе насчитывалось шесть легких танков Т-60, восемь бронемашин, мотоциклы. И за все в ответе он, командир. Прежде всего — за жизнь подчиненных, за сохранность техники. Но попробуй укройся от противника, когда его самолеты «ходят пешком по головам», а кругом — ни лесочка, ни балочки. Голая степь... Под ногами — словно бетон: глина. Трудно, очень трудно солдату окопаться, отрыть щель, чтобы укрыться от осколков и вражеских пуль.
Медленно пятились к Сталинграду, огрызаясь пушечным и пулеметным огнем, бросаясь на врага в отчаянные танковые контратаки. В Сталинграде бригада заняла оборону возле завода «Красный Октябрь». Здесь во время бомбежки Николая контузило и второй раз ранило. Опять госпиталь в какой-то уцелевшей толстокаменной церкви. И опять, не долечившись, сбежал из госпиталя, случайно встретив хозяйственную машину из своей танковой бригады.
В бригаде, едва принял свой взвод, приказали:
— Отправляйся в Сталинград на Рабоче-Крестьянскую. Там тебе вручат правительственную награду.
Оказалось, за летние бои под Воронежем, за освобождение Нового Оскола старшего сержанта Денисова в числе других отличившихся воинов наградили орденом Красной Звезды.
Свой первый орден в тот раз Денисов не получил. Два дня без передышки эскадрилья за эскадрильей заходили на город с пяти сторон фашистские стервятники и бомбили, бомбили неприступный с земли Сталинград. Город пылал.
Как им удалось тогда уцелеть, Николай Дмитриевич до сих пор удивляется. До награды ли тут? Кого и где найдешь после такого ада? Решили возвращаться в свою часть. Бригада стояла в те дни в балке Дедова. Туда и пробирались танкисты по дороге, искореженной бомбами и снарядами.
...А орден? Что же, орден ему вручили. Позднее. На берегу Волги. В штабе тринадцатой стрелковой дивизии генерал-майора Родимцева, которой придали в то время шестую гвардейскую танковую бригаду (звание гвардейской шестая бригада только что получила). Насмерть стояли гвардейцы у волжской твердыни. И с прославленным героем обороны Сталинграда, безукоризненно-корректным генералом, спокойным даже в сложнейших обстоятельствах, Денисову довелось встречаться еще несколько раз, когда он являлся к нему с донесениями от комбрига. И каждый раз высокий, статный генерал поражал его невозмутимым спокойствием, особым волевым обаянием, с которым тот решал боевые задачи.
В том же памятном сентябре на сталинградской земле Денисов стал коммунистом.
Командир взвода Денисов воевал, как все: не досыпая, порой — не доедая, всегда готовый выполнить любое задание командования. Чтобы уточнить силы врага, ходил в разведку боем, и тогда разведчикам придавали танковую роту или батальон. Пока танкисты крушили позиции врага, отвлекали его, разведчики уточняли расположение огневых точек, охотились за «языками».
А нередко Денисов с бойцами уходили за линию обороны пешими. Так было и в тот раз, когда комбриг приказал младшему лейтенанту Денисову уточнить обстановку и замыслы противника, стоящего в районе села Рождественского. В бригаде знали, что там расположен штаб одной из немецких частей.
«Захватить бы «языка» из штабных», — думал Николай, когда готовился к вылазке. Группу захвата Денисов решил возглавить сам. На задание вышли вчетвером — командир подобрал в группу смелых, находчивых ребят, не раз проверенных на таких делах.
Сгущались поздние летние сумерки. Слышались разрывы снарядов, совсем близкая автоматная трескотня. Война не замирала круглые сутки. Над Волгой, над ее обычно величавым и чистым простором стояла удушливая гарь — горела нефть. Фашисты бомбили все живое, что появлялось на реке, и уже погибли десятки барж, доставляющих горючее для защитников Сталинграда.
Сторожко шли разведчики с автоматами наготове. Где-то на полпути к селу, на «ничейной» земле повстречали старика. Изможденный, со впалыми щеками, одетый кое-как, он, однако, держался с достоинством. Будто мимоходом спросил:
— Далеко ли путь держите, ясные соколы?
Николай усмехнулся:
— На войне, дед, таких вопросов не задают. Сам знаешь, военная тайна.
— Как не знать, — согласился дед. Помолчал, тихо добавил: — Секреты ваши мне ни к чему, а только я могу, наверное, вам помочь. Я ведь из местных. До войны инженером работал.
— Присядем, дедушка, потолкуем, — со сдержанной радостью пригласил командир. И не таясь, объяснил, что надо им скрытно пробраться в село Рождественское.
— Скрытно, никак не выйдет, сынок, — раздумчиво покачал головой старик, — тут дозоры ихние шляндают. А вот если вы... — и рассказал такое, что у ребят сразу повеселело на душе.
Кто-то полез за махрой, и дед с достоинством принял кисет с газетой, свернутой в «гармошку». Кто-то потянулся к вещевому мешку за продуктами, и командир одобрительно взглянул на него: «перекусим». Но время торопило, и Николай нетерпеливо приступил к расспросам. Их новый знакомый до войны строил канализационную систему и по памяти воспроизвел для разведчиков схему ее расположения.
— Вот таким путем вы и доберетесь потихоньку до самой Рождественки, — показывал он огрызком химического карандаша на тонкие линии, нанесенные на обороте карты Денисова, — а там уж, детушки, дело ваше.
Почти сутки пробирались смельчаки по пути, указанному дедом, — по узким для человека трубам ливневой канализации. Три километра. Но какие они бесконечно длинные в спертом воздухе! Ни разогнуться, ни выпрямиться. А главное — не сбиться бы с маршрута. Николай часто останавливался, освещал фонариком дедовскую схему, сверялся, правильно ли идут.
Когда, по расчетам командира, добрались до намеченного пункта, он приказал бойцу Сидоренко уточнить обстановку на местности. Александр выглянул в люк и тотчас нырнул обратно: в нескольких шагах стоял немецкий часовой. Начали шепотом совещаться, как лучше взять «языка». Добро бы, какое укрытое место было, а то кругом — голым-голо. Да еще надо выскакивать из люка — по времени тоже не так просто. Решили: брать немца будут Сидоренко и командир, остальные — прикрывать их.
И все-таки в последний момент вскрикнул немец. Поднялась тревога. Фашисты подняли стрельбу. Пока разведчики втаскивали пленного в люк, Александра Сидоренко ранило. Ребята забинтовали ему рану, двинулись назад. Преследовать русских разведчиков подземным ходом немцы не решились. Обстреляли, когда Денисов вывел группу наверх.
Пленный сообщил: ему известно, что готовится удар по нашим частям в районе Центрального рынка и завода «Красный Октябрь». Как раз там, где стояла в обороне и шестая гвардейская танковая бригада, Командование вносило коррективы в план обороны объектов.
Последний раз под Сталинградом Николай ходил в разведку в сентябре. Старые воины помнят не по учебникам, а по тем беседам, которые проводили политруки под огнем, в окопах о том, что 27 сентября Гитлер отдал приказ взять Сталинград в ближайшие дни. На героических защитников — сегодня их имена звучат, как легенда, — обрушились тысячи тонн металла. Выполняя волю «фюрера», фашисты не жалели бомб и снарядов, чтобы сломить непокоренную твердыню.
Гибли в смертоносном огне воины Сталинграда. Таяли силы гвардейцев-танкистов.
Комбриг приказал: всем, кто способен держать оружие, занять огневые. На позиции вышли писари, охрана штаба, уцелевшие разведчики. Денисову приказал разведать позиции врага на окраине поселка «Красный Октябрь». Разведать и вывести на прямую наводку танкистов для обороны наиболее уязвимых участков.
Ночью вшестером отправились в разведку. Пробирались в развалинах. На пути были искореженное железо, груды битого кирпича и бетона. В жутких этих развалинах была своя жизнь — суровая боевая жизнь в суровом сорок втором... Молча шли разведчики в ночь. И так же бесшумно возвратились обратно, выкрав очередного фрица, который мечтал о «блицкриге».
А дороги фронтовые
...Память возвращает нам зримо только то, что отпечаталось в ней рельефно и твердо. После Сталинграда Николаю Дмитриевичу помнятся калмыцкие степи. Помнятся полынной горечью. Безводьем. Отравленными колодцами. За пресной водой уходили в дальние рейсы автомашины в сопровождении танков. Воду распределял строже, чем сухари. И гибли нередко солдаты, добывая глоток воды...
Сплошного фронта не было, бригада находилась как бы в своеобразном рейде. Разведчики, как всегда, впереди. Однажды разведывательная рота обнаружила вражеский аэродром. Шквальный огонь танкистов разогнал и уничтожил фашистских летчиков и аэродромную охрану. Шестнадцать черных остовов застыли на взлетном поле после налета разведчиков.
Затем разгромили батальон пехоты в населенном пункте Чилгир. Разведчики Денисова изучили дороги, подступы к вражеским окопам и укреплениям, а на рассвете вывели к месту атаки танковый батальон и десантную роту. Мало кто уцелел тогда из вражеского гарнизона. Разве только те четверо пленных, которых «прибрали к рукам» разведчики Николай Щербаков и Тимофей Карасев.
Стремительные переходы. Глубокие рейды в тыл врага. Грохот боя лишь иногда сменялся коротким отдыхом. Тогда отсыпались и приводили себя в порядок. Тогда извлекал Николай гармошку и под ее негромкие переливы напевал:
И уже собирались возле него в кружок танкисты и, глядя в пространство затуманенными глазами, простуженными, охрипшими голосами негромко подтягивали гармонисту.
Рядом со смертью жила, грела солдатское сердце песня, неразлучная подруга фронтовиков, И как-то удивительно быстро доносил до передовой линии «солдатский телеграф» новые песни — те, в которых изливал фронтовик свою тоску по дому и близким людям, по утраченным в боях друзьям.
А фронтовые дороги вели все дальше. Теперь — только вперед! Под Ростовом Денисова вызвал к себе комбриг.
— Утрачено взаимодействие с соседом. Уточни обстановку.
По зимнему Дону шел Денисов на задание. Осторожно, прощупывая обстановку, объезжали один из островов. И вдруг начался артиллерийский обстрел. Не успели развернуться, снаряд угодил в броневик. Пробил баки с горючим. В ногу Николая впился осколок снаряда. В ту же самую, что была уже ранена... С трудом вытащили его из машины, сдернули горящую фуфайку. Отдышался от удушливой гари, приказал отползать: вот-вот начнет рваться боезапас в машине.
Первым пополз механик-водитель. В ранних сумерках на белом снегу четко выделялась его фигура в черной фуфайке, в черных ватных брюках. По живой мишени ударил немецкий пулемет. Метров пятьдесят успел отползти механик. И замер. «Убит», — решили Денисов и пулеметчик Ерпулев. «Вперед, двинулись», — приказал Николай, и Михаил понял своего командира. Этот смышленый и храбрый боец, родом из Обояни Курской области, побывал вместе с Николаем во многих переделках. И позднее они воевали рядом, пока не сложил Михаил свою буйную голову при штурме Сапун-горы в Севастополе.
А сейчас они медленно удалялись от своей машины, которая стала опасней вражеских пуль. Когда стемнело, зашевелился, потом подполз к ним водитель. Позднее объяснил: «Притворился убитым, чтобы не стреляли...»
С трудом дотянули до своих. Там, обессиленный болью (осколок впился в кость), Николай попросил связистов:
— Возьми плоскогубцы, выдерни ты эту железку.
— Да ты что придумал?! — изумился товарищ.
— Ничего, выдержу, — поморщился разведчик, — ты только на ногу наступи, прижми крепче.
В это время распахнулась дверь, и вошедший комбриг замер от неожиданности. Связист, только что выдернув, держал в плоскогубцах рваный осколок, а на полу корчился от боли младший лейтенант.
— Что тут происходит? — строго спросил полковник.
— Да вот, осколок у него был в ноге.
— Ну и ну! — покачал головой комбриг. — Каков гусь, а? — Вдруг построжел, прикрикнул: — Немедленно в госпиталь!
Отлежался Николай в Зернограде и опять отыскал свою гвардейскую часть. Войска наступали в Крыму. Гвардейцам шестой отдельной танковой бригады предстояло штурмовать знаменитый Турецкий вал. Но прежде на рубежи соприкосновения с противником вышли разведчики. «Работы у нас тогда было по горло, — вспоминает Николай Дмитриевич. — Надо было обнаружить минные поля, захватить пленных».
Двое суток наблюдали разведчики за противником. Сквозь пелену мокрого снега видели, как по высокой насыпи движется взад-вперед бронепоезд, уточняли движение немецких патрулей по железнодорожной линии. На вторые сутки Денисов приказал: «Сегодня будем брать патрульных».
Группы залегли в двух местах у насыпи, недалеко друг от друга. Когда патрульные, о чем-то тихо разговаривая, прошли первую группу, Николай громко крикнул:
— Хенде хох!
Немцы быстро оглянулись на голос. А в это время сзади на них бросились бойцы второй группы. Все решилось в считанные мгновения. На допросе в штабе пленные рассказали об укреплениях, о расположении блиндажей и дзотов.
Дзоты на переднем крае выжигал танковый батальон из огнеметов. А затем двинулись вперед танки.
Пять раз ходили в атаку танкисты, но одолеть Турецкий вал не смогли. Только отчаянная ночная атака первого батальона во главе с капитаном Кононовым принесла успех. Десант, посаженный на броню, помог танкистам закрепить успех ночной атаки.
Потом была «дорога Фрунзе» через Сиваш. Первыми ворвались разведчики в Симферополь. Этот город памятен Николаю Денисову теплотой встреч с горожанами. Девчата, встретившие танкистов, подарили на память лейтенанту старинный морской кортик.
...Такой летней ночью остановились танкисты на ночлег неподалеку от Севастополя. Умолк рокот моторов и лязг гусениц. И слышно вдруг стало, как поют на рассвете соловьи... Но не давала покоя эта тишина комбригу Жидкову. Полковник вызвал к себе Денисова.
— Проверить надо, где противник. Вдруг немцы удрали в Румынию, а мы тут соловьиные концерты слушаем, — шуткой прикрыл свое беспокойство комбриг.
С группой разведчиков Денисов отправился уточнять обстановку. В предрассветном тумане показались траншеи наших пехотинцев. И здесь, на переднем крае, тоже стояла затаенная глубокая тишина.
— Молчат? — спросил у ротного.
— Молча-ат, — протянул старший лейтенант. — Пока молчат, но зарылись в землю здорово, гады.
— Та-ак, ясненько, — словно про себя отметил Денисов. — Значит, и нам будет работа.
— Не без того, — усмехнулся ротный.
Совсем недалеко отошли разведчики от переднего края, когда в воздухе раздался зловещий посвист. Поблизости разорвался тяжелый снаряд. Замертво упал сраженный осколками сибиряк Каширский. Тяжело ранило Федора Медведева. Не пережил Садык Калиев тяжелого ранения в живот. Денисов тогда получил сразу пять новых «пробоин».
— Не помню, как полз, откуда брались силы, — вспоминает Николай Дмитриевич, — но все равно самому бы не добраться до своих.
Денисова спасла счастливая случайность: из соседнего полка возвращался разведчик. Он-то и приметил торчащие из окопа щегольские сапоги. Кто-кто, а разведчики доподлинно знали, что генеральские трофейные сапоги носил Денисов.
Когда солдат извлек командира из окопа, тот был без сознания. Что делать? Разведчик стремглав кинулся в штаб бригады, доложил о беде комбригу. Василий Федорович Жидков торопливо приказал:
— Санитаров в мою машину. Показывай, где Денисов.
И на этот раз спасли медики отважного разведчика.
Десятки раз витала над ним смерть. Гибли товарищи, близкие друзья-фронтовики, а сам все-таки остался жив. Недаром написала ему недавно фронтовичка Нелли Федоровна Середа такие удивительно-задушевные строки:
«Коля, славный ты наш разведчик! А ведь ты в сорочке родился. Теперь можно признаться, что часто, когда тебе отдавали приказы на задание, я содрогалась от мысли, что не выбраться тебе оттуда живым. Всегда смотрела на стриженый ежик и думала, что не сносить тебе головы. А ты назло всем смертям выжил».
...Николай Дмитриевич давно снял военную форму. У него очень мирная профессия на Челябинском заводе железобетонных изделий. Цех, которым руководит бывалый фронтовик, носит почетное звание цеха высокой культуры, а коллектив — коммунистического труда. В прошлом году Денисову вручили диплом и нагрудный знак «Ветеран труда».
Но по-прежнему чувствует себя солдатом этот пожилой человек с пристальным взглядом серых глаз. Многое видели эти глаза. Он выжил в страшную войну. Выжил, сражаясь. Только остались на теле глубокие шрамы — символ высокого солдатского мужества и верности России.
ВДОВЬИ ПЕСНИ
Нет, не ослабнет наша память, если
Однажды крепким связана узлом...
Ах, эти песни, эти вдовьи песни
Над тихим вечереющим селом!
Как будто ветры заблудились в поле
И плачут, на траву лицом упав,
И вот встают невысказанной болью
Над сонмом трав, деревьев и купав,
...А за столом сгорит, наверно, скатерть —
Так яростно сияет самовар!
Поют.
И удивительно некстати
Той песни довоенные слова!
И те слова подхватывает ветер,
А травы — не поднять им головы.
Нет ничего тревожнее на свете
Зеленого волнения травы...
ИВАН ДАНИЛОВИЧ
Нас было трое. Мы шли по лесам и болотам. Шли, путаясь, в камышах и осоке, а присев отдохнуть, боялись потерять лишнюю минуту. Шли обеспокоенные, настороженные. И никто из нас толком не знал — далеко ли идти, где свои и когда все это кончится.
У нас были сухари, и мы делили их поровну. Но каждый раз, смотря на Чинкова, прибавляли к его доле: Алексей совсем ослаб. Потом и сухари кончились: питались клюквой, грибами, постоянно чувствуя голод. Но страшнее голода была обстановка, неопределенность нашего положения. Вчера еще гремели орудия, а сегодня и орудий не слышно. Где фронт? Куда идти?
— Ты командир, — говорили бойцы. — Тебе виднее. Веди.
И я вел.
Бойцы доверяли мне, надеялись на меня, а я и сам не знал, куда их выведу. Однако признаться в этом, значило, расписаться в своей слабости. И я, подняв голову, шагал впереди, как бы говоря: пустяки, мне все известно, на то и учили меня в школе сержантов! Одно я хорошо понимал — наши уходят на восток, и теперь, наверное, уже у Припяти, а может, даже у Днепра...
Утром, когда мокрые, облепленные грязью, мы выбрались на один из холмов, Чинков обхватил руками сосну, припал к ней грудью и, задыхаясь, прохрипел:
— Сержант, не могу...
— Что ты! — кинулся к нему Каримов. — Так мало идем... Много идти надо!
Но Алексей, прижимаясь к сосне и дрожа, как в ознобе, начал сползать вниз, сдирая со ствола коричневую шелуху. На секунду задержался у комля и упал на спину, бессильно уронив белую, как лен, голову.
— Попей, Алеша, — расплескивая воду из пилотки, потянулся к нему Каримов. — Попей...
Алексей дотянулся обветренными губами до пилотки, притих. Капли воды, скатываясь с подбородка, падали на гимнастерку.
Мы с трудом сняли с него сапог, пробитый пулей чуть повыше щиколотки. Нога распухла, посинела. Сквозь марлю проступала темная, смешанная с грязью кровь. Перебинтовывая рану, я стал было утешать Алексея, успокаивать его, что все будет хорошо, но сам понял — говорю не то. Да и что можно было сказать! Все, чем мы жили, — это была дорога к своим. Глухая, неизведанная, которую во что бы то ни стало надо пройти. Но кто знал, где она, эта дорога, как выбраться на нее, и есть ли она вообще...
Алексей лежал на спине и, не мигая, смотрел в небо. Мы присели рядом. По его волосам скользнул луч солнца, и они, льняные, приняв свет, слегка отливали золотом.
Мы подняли его и, пригибаясь под ветвями еловника, понесли. Казалось, еще немного — и лес кончится. И там, где-то на опушке, а может, на окраине села, стоят свои. Но лесу, как и нашим мыслям, не было конца.
Сумерки застали нас в чаще.
Наступала третья лесная ночь. Когда совсем стемнело, прилегли у ручья. Алексей тяжело дышал и, чуть слышно, просил пить. Я поднимался: черпал воду пилоткой. Он делал два-три глотка и успокаивался.
Боясь потревожить раненого, мы с Каримовым больше молчали. Думали: Алексей отдохнет, ему станет легче, и тогда пойдем. Спать не решались. Я старался представить себе, как будем переходить линию фронта. Дорога к своим и радовала, и устрашала. Шагая вслед за немцами, по захваченной ими земле, было нетрудно оказаться в плену. И я впервые подумал, а что если оставить Алексея где-нибудь на хуторе или в лесной сторожке? Но тут же спохватился, негодуя на себя: «Оставить друга?»
Мы подружились с Алексеем еще до войны, в Орле, где служили в воинской части. Наши койки в казарме стояли рядом. Мы читали с ним одни и те же книги, за которыми вместе ходили в библиотеку. Не расставались даже в выходные дни и, как правило, добивались увольнения в город в одни и те же часы.
Потом — война... И мы опять вместе.
Страшно было в первом бою. Кончились мины, и мы растерялись. А когда немцы ринулись на батарею, опасность сама подсказала, что делать. Били в упор из винтовок, забрасывали врагов гранатами. И как обрадовались, увидя, что фрицы отступили! Однако радость была недолгой. Фашисты отошли, но тут же появились снова. И тогда подбежал Каримов:
— В лес!.. Уходить в лес! — прокричал он.
Алексей все время был с нами: шел прихрамывая. Но вот совсем сдал. Он теперь лежал, как пласт, у ручья.
— Смотри, смотри! — толкая меня в бок, поднял голову Каримов.
Над вершинами сотен вспыхнула и медленно рассыпалась красная ракета. Вслед за этим донесся гул орудий. Он нарастал, усиливался.
Чьи это были орудия — мы не знали, но решили идти на выстрелы. Стреляют, значит, там фронт...
Приладив скатки, осторожно подняли Алексея и оцепенели.
Алексей был мертв.
На рассвете мы с Каримовым вышли на поляну и оказались в расположении одного из полков нашей дивизии. С этим 121-м полком вырвались из огненного кольца. Многие погибли. Оставшиеся в живых через три дня были в Гомеле. Там я заменил командира взвода. Командовать взводом было нелегко, не было опыта, но в ходе боев — отходов и наступлений — понемногу освоился.
Спустя год, пришло звание лейтенанта. А еще немного погодя, к осени, когда наша часть уже была на Северо-Западном фронте, меня назначили командиром батареи.
Порой, в минуту затишья, я вспоминал старых друзей, которых уже никогда не встретить, и особенно жалел Алексея. «Нам бы тогда с Каримовым поторопиться: пройти еще немного... — размышлял я. — Но кто же знал!»
Думы об Алексее не покидали меня. Я часто видел его во сне, веселым, улыбающимся. А проснувшись, страдал от мысли, что его уже нет.
Утром я отправился в штаб.
Мы несли большие потери... И ждали пополнения.
Мне казалось: там, в овраге, у штаба полка, бойцы пополнения стоят тесным строем и ждут, когда их разведут по батареям. Но спустившись в овраг, я увидел всего-навсего одного солдата. Что бы это значило? Солдат сидел под кустом, задумавшись, и смотрел куда-то в сторону. Погруженный в свои мысли, он вовсе не заметил моего появления. Я решил, что это — раненый, ожидающий отправки в госпиталь. Молча прошел мимо, и уже был готов войти в штабную землянку, как навстречу вышел сам начальник штаба.
— А-а, Степанов! — воскликнул он. — Где же вы были? — и, не дав опомниться, продолжал: — Вам десять человек? Да вы с ума сошли!..
— У минометов не хватает прислуги.
— Ставьте по два человека на ствол.
— Не выходит.
— А я что вам, запасной полк? — строго бросил начальник, но тут же помягче добавил: — Можете взять одного, — и показал на солдата, сидевшего под кустом.
Солдат поднялся, козырнул, и я увидел на его груди рядом с гвардейским значком две алые нашивки за ранения. Видать, бывалый. Лицо солдата в морщинах, он выглядел пожилым, и только светлые шильца усов, торчавшие чуть вверх, придавали ему бравый, молодцеватый вид.
Солдат мне сразу понравился.
Немного погодя, мы уже были в расположении батареи. Раскрыв тетрадку, я стал записывать данные о нем, как этого требовала форма.
— Фамилия?.. — отозвался солдат. — Чинков моя фамилия... Чинков Иван Данилович.
Я вздрогнул от неожиданности. Уж не родственник ли Алексея? У него, солдата, такие же синие глаза, такой же прямой нос...
— У вас сын... — я хотел сказать «был», но воздержался.
— Так точно, есть сын, — поспешно ответил солдат. — Воюет.
У меня отлегло от сердца. Мало ли Чинковых на свете.
— Пишите: сын Алексей Иванович, — диктовал он. — Старуха... виноват, — жена Варвара Степановна...
Глаза солдата поблескивали. Сидя на пне, он рылся в карманах.
— Жив он, Алешка!.. Весь год не слышно было, ан объявился. Цел!.. Письмо старуха переслала... Да и сам я мотался: то в госпитале, а то из одной части в другую переезжал... Как-то все недосуг. Да, признаться, и до писания не очень-то охоч. Где ж ему, сыну, надежную связь с батькой поддерживать? — Он наконец подал скомканное письмо. — Вот, читайте...
Письмо было без даты, номер полевой почты стерся — не разобрать. Но широкий, размашистый почерк не оставлял никакого сомнения — это был его почерк — Алексея.
Странное чувство охватило меня: и хотелось рассказать отцу о гибели сына, и в то же время я не мог почему-то решиться на это. Стоит ли?.. Надо прежде обдумать... И, помолчав, я заговорил о первых днях войны, которые встретил вместе с Алексеем, о том, как нелегко было отступать, оставлять родную землю, — так я хотел, исподволь, подойти к главному: подготовить отца выслушать то страшное, что вот уже более года носил в сердце.
А он, спрятавший было письмо, опять развернул его. На лице появилась улыбка, и шильца усов смешно задвигались. Вдруг он заговорил о том, как Алексей приезжал в отпуск, как отбив косы, они с рассветом уходили на дальние луга косить траву. А трава вон какая, по пояс!
— Страсть луга люблю, — продолжал солдат. — Эх, кабы войне конец!.. Размахнись, коса, раззудись, плечо!
Я дивился его хорошему настроению, и меня уже грызла мысль: а стоит ли тревожить старика?
Но тут, будто кто подсказывал со стороны: «Нет, зачем же, так нельзя. Отец есть отец, и он должен знать все о сыне... Надо рассказать. Не сейчас, так после, в другой раз...»
Нашу часть каждый раз бросали в самое пекло. Но где бы ни приходилось бывать, не мог я не думать об Алексее. И вот теперь, когда здесь появился его отец, эти раздумья особенно обострились...
Повстречав как-то Ивана Даниловича, совсем было заговорил с ним об Алексее, но почему-то перешел на другое, служебное: спросил о состоянии оружия, о том, давно ли солдаты мылись в бане. Потом, памятуя о коварстве врага, приказал быть начеку и ушел на НП.
Был конец апреля, а мутная Ловать все еще не входила в берега, бурлила, пенилась, омывая сваи подорванных мостов. Половодью, казалось, не будет конца. В эти дни наша часть получила приказ — сняться с огневых позиций, не дожидаясь замены, и переправиться через Ловать в тыл. Мы поняли: нас переводят на другой фронт. В тот же вечер начали валить деревья, мастерить плоты: других средств переправы не было. На плоты ставили минометы, ящики с минами; грузили все, что могло понадобиться там, на другом фронте. Иван Данилович, выросший на большой реке, оказался хорошим кормчим: всю ночь гонял плоты между берегами и заслужил благодарность командира.
К рассвету вся часть была на левом берегу. Мы радовались, наконец-то вырвались из болот, хотя не имели никакого понятия, куда попадем и что там ожидает нас. В тот же день погрузились в эшелоны. А еще через сутки высадились в степи между Белгородом и Курском.
На Курской дуге назревали бои, но мы об этом пока ничего не знали. Конечно, понимали — не к теще на блины приехали. Будем воевать. Однако совершенно не представляли, что здесь разыграется одна из величайших битв, в которой столкнутся три миллиона солдат и после которой мы уже будем гнать и гнать фашистов до самого Берлина.
А пока стояла тишина. Тишина на огневых, на НП. Это успокаивало, настраивало на мысли о доме. Изредка кружился над головой самолет... Но и он улетал, терялся в дымном небе.
И опять тихо.
Мы старались не выдавать своего присутствия на новой линии обороны. Окапывались только по ночам, зарывались в землю, а чуть свет, прекратив все работы, замирали.
Так прошло около двух недель.
Однажды, когда солнце было уже совсем низко и ложились длинные тени, я пришел на батарею и увидел Ивана Даниловича. Он сидел в конце блиндажа на ящике из-под мин и как-то странно смотрел в одну точку. «Скучает», — подумал я. Скучал не только он, Ожидание надоело всем. В бою и то лучше. Там, по крайней мере, про все забываешь, думаешь только о том, как выжить и победить.
Я присел рядом с Иваном Даниловичем. В конце концов ему надо рассказать о сыне. Да и кто расскажет, как не я. Каримов в госпитале, и едва ли вернется: пули продырявили ему обе ноги. Да и моя жизнь тоже может оборваться. И тогда Иван Данилович ничего не узнает об Алеше. «Вот сейчас успокоюсь и начну», — подумал я. Но Иван Данилович повернулся и еле слышно вымолвил:
— Старуха померла...
Я не сразу нашелся, что ему сказать, и только представил его одиночество. Дома у Ивана Даниловича больше никого не оставалось.
— Добре, Алешка жив, — прибавил он. — А то совсем с ума сойти можно.
У меня подкатил комок к горлу. Я поднялся, постоял немного и, сам не знаю для чего, приказал вызвать старшего на батарею.
В конце войны меня откомандировали в штаб фронта, а оттуда — на Дальний Восток. В день отъезда Иван Данилович отсутствовал, и я уехал, не простившись с ним. В том же году, после разгрома Квантунской армии, меня демобилизовали. Я, никогда не думавший быть военным и ставший им по случаю войны, бесконечно радовался, что наконец-то, после долгих лет службы, сдам оружие и уеду домой.
...Позади остались синие воды Байкала, туннели, Шаманский камень, покрытые первым осенним золотом леса Сибири. Поезд миновал Омск и подъезжал к Уралу. Я поминутно выглядывал из окна, стараясь не пропустить села Барабихи, что рядом со станцией и вот-вот должно показаться. Это было село Алексея, куда я непременно собирался заехать. Хотелось поклониться местам, где он родился и вырос и где, наверное, сейчас, вернувшись с войны, доживает свой век Иван Данилович.
Едва поезд замедлил ход, подходя к станции, как я уже соскочил с подножки вагона.
С трепетом в сердце подошел к заветной избе. Остановился у крыльца: постучать или обождать немножко? Да, надо успокоиться. Наконец, собравшись с мыслями, потянулся к стеклу. На стук никто не отозвался. Ладно, подожду еще. Меня охватило чувство, будто я стою не у чужого, а у своего дома, в котором не был много лет, и вот сейчас должен встретиться с матерью, хотя знаю, ни дома, ни матери у меня нет с сорок первого года.
Постояв немного, бросил папиросу и открыл дверь. В избе никого не было. Мне стало неловко, и я подумал, что надо выйти, постоять на крыльце, пока кто-нибудь появится. Но выйти уже не мог. Из старой багетовой рамки, висевшей на стене, на меня смотрел Алексей. Он улыбался, сверкая белыми зубами, над его льняным чубом — ветка цветущей яблони. Весна... Я застыл, не в силах оторваться от фотографии. В памяти всплывали картины пережитого. Да, это было тогда в Орле, где начинали службу. Там, на берегу Оки, в саду, который почему-то назывался «Ботаник», и был сделан этот снимок. Мы даже получать его ходили вместе... И вдруг стало казаться, что Алексей жив, что он сейчас войдет в избу... Стук в сенцах вывел меня из полузабытья. Я обернулся и увидел Ивана Даниловича.
— Ох ты, вот удача-то! — воскликнул он и вдруг остановился. — Постой, да ты, никак, майор? Виноват. Сразу-то и не приметил.
— Все. Отслужился я...
Он будто не слышал, вытянулся — руки по швам — пристукнул каблуками: солдат всегда солдат.
Мы сидели и вспоминали бои на Днепре, под Яссами, на мутном Одере, куда довелось дойти вместе. И по тому, как он прищуривал правый глаз, как причмокивал языком, я снова видел того Ивана Даниловича, которого знал на войне. Веселый, разговорчивый, он был душою солдат. Нередко, сидя в окопе, рассказывал какую-нибудь историю и порой подсыпал такого перцу в свой, наверняка, выдуманный рассказ, что все покатывались со смеху.
— Значит, домой?
— Домой, Иван Данилович.
— Ну что ж, веселись, душа!.. Только помнится... — он понизил голос. — Помнится, нету у тебя дома.
— Нету, Иван Данилович.
— А ты вот чего, — он поднял синие, окаймленные морщинами глаза, — оставайся... У нас тут простор. Леса, озера... И еще стройка развертывается... Сам думал пойти на строительство. Приехал с войны — бобыль бобылем. Тоска... Совсем было пошел, а председатель — не пущу и только. Что ж это, говорит, получается, столько лет в селе прожил, а теперь — бежать? Никак это тебе, старому, не подходит. Он, председатель, бывший старшина. Душа человек. Подумал, как такого обидеть? Да и года не те. На стройку оно сподручней молодым. Ладно, говорю, давай на ферму. Поначалу возчиком был, теперь за скотом хожу... Крепнет хозяйство. — Он походил по комнате и снова повторил: — Так, значит, домой... Ну, что ж, веселись, душа!.. А мне люди передали: «Беги, Данилыч, тебя военный начальник ищет». Что, думаю, за начальник? Бегу, ломаю голову, а чтоб про тебя — и в мыслях не было...
Весь день гостил я у Ивана Даниловича и все обдумывал, как лучше завести разговор об Алексее. Он, отец, и теперь, наверное, ждет сына. На что-то надеется... Но я чувствовал, что уже не смогу умолчать.
— Прости, Иван Данилович, — начал я, усаживаясь за стол. — Виноват...
— Виноватых бьют, — тотчас подхватил старик и поднял свою рюмку. — Ну, давай за встречу.
Он вытер ладонью усы и, повеселев, заговорил, не давая мне вернуться к начатому разговору.
— Люди встречаются — хорошо. Встреча молодит, разлука — старит. Столько разлук на свете... Нет, мы за встречу!.. Я все о тебе думаю — молодой, неженатый ты... Мне, старому, что? А тебе никак нельзя. Я, можно сказать, закругляюсь, а тебе жизнь начинать. А начинать ее как? Непременно с семьи. Бери женку-красавицу, да чтоб работящую. В одной красе, скажу тебе, проку мало... А у нас тут такую кралю найти можно! Сколько их, девчат, без женихов осталось!
Разговор опять перешел на другую тему. Иван Данилович подмигнул, дескать, не зевай, и начал рассказывать, как женился, хотя однажды я уже слышал эту историю на фронте. Но он, видимо, забыл и, подкрутив усы, заново излагал ее во всех подробностях.
— Я, знаешь, в молодости рыбачил... Вон куда по реке ходил! — он показал в угол, что означало вверх по течению. — Так вот, значит, рыбачил я... И была в ту пору у нашего артельщика дочка. Высокая да ладная, на лицо — кровь с молоком. Варюхой звали... И в это самое время папаня возьми да и задумай меня женить. И на ком? Если б на Варюхе — слова бы не сказал. А то — на дочке мельника. Видал, на выгоне мельница стоит? Давно не работает. Ему, Стребкову, принадлежала. Богач на всю деревню был... Ну вот, папаня мой и позарился на богатство. А мельник — что? Он согласен, потому как засиделась его Степанида в девках, никто не берет. Ему, Стребкову, завидно — бедных берут, а к его дочке хотя бы какой шелудивый посватался.
Зачуял я беду и... на реку! Взмахнул веслами — поплыл, полетел к рыбакам-товарищам. Так и так, говорю, помогите, братцы... Выслушали они, не горюй, говорят, всегда поможем... Так и вышло... Вернулся я к зиме и, понятно, не сам, а с Варюхой. Иду, значит, ко двору — на плече у меня вязанка рыбы сушеной. Что будет, думаю, то и будет. Смотрю, папаня навстречу выскочил. Обрадовался. Думки у него были, будто я утоп... Усмехается: с тобой, говорит, чертом, не сладишь! Ладно, говорит, живи!
Так и зажил я с Варварой Степановной...
За окном пробежала грузовая автомашина. Послышался гудок паровоза.
— В гостях хорошо, но надо и честь знать, — сказал я, поднимаясь из-за стола.
По лицу хозяина проплыла как бы дымка грусти, но он сбил ее улыбкой. Мне тоже не хотелось расставаться с ним. Я ведь пока ничего не сказал ему об Алексее. Сколько раз намеревался и все-таки как-то не мог. Выходило, жалел его, а может, просто не решался, выжидал чего-то. А чего и сам не знал.
— Не понравится здесь — на стройку можно, — как ни в чем не бывало продолжал Данилыч. — Тут у нас несметные богатства в недрах... Скоро такое начнется... Одной, скажу тебе, дороги мало, непременно вторую надо... Прямо отсюда в тайгу... Ученые тут проезжали, изыскатели, значит. Вон так, сказывали, и пойдет по долине. И еще про уголь, про нефть толковали — богатые наши края!
Я радовался, что он так цепко хватается за жизнь, и в то же время не мог не думать о его одиночестве. В кармане у меня лежал вызов в институт, где я учился до войны и теперь горел желанием завершить учебу. Сибирь всегда манила меня, и я, наверное, буду проситься сюда, став инженером.
— Летом у нас раздолье, — не переставал Иван Данилович, — что грибов, что ягод!..
Внешне он был спокоен, но в душе у него, я это видел, тлело горе. Вот-вот, казалось, вспыхнет, вырвется наружу, попробуй, погаси его. Это его горе страшнее пожара: пожар отпылает и погаснет, а оно — вечно... И как я сразу не понял: ему, старику, все известно о сыне! Вот же они, письма Каримова на столе. Такие же синие треугольники он присылал и мне...
Иван Данилович стоял передо мной, и у него подергивались усы, но он тотчас приглаживал их рукою и почему-то кашлял.
Я сказал:
— Обязательно приеду. Выучусь и приеду.
Он тихо пожелал мне всяких благ.
Выйдя из избы, я направился было к станции, но вскоре вернулся. Почему — и сам не знал. Но я сказал, что забыл папиросы, а на самом деле, видимо, боялся за него.
Я вошел и стал у порога, смотря ему в спину.
Сидя за столом, Иван Данилович перебирал письма, не решаясь обернуться, а может, просто не замечал меня, и его сухие плечи вздрагивали.
ГДЕ ШЛИ В ШИНЕЛЯХ, ПОЛУШУБКАХ
Где шли в шинелях, полушубках —
взяла опять свои права
простая травка-зимолюбка,
багровая плакун-трава.
Где вражью сталь встречали шквалом
противотанковые рвы —
цветут лиловые бокалы
светолюбивой
сон-травы.
Где каска, встретившая пулю,
упала с головы бойца —
краснеет медонос в июле,
летит цветочная пыльца.
Мы в зеленях бредем с тобою.
И снова показалось мне:
еще горячая
от боя
под нами каска в глубине!
РОВЕСНИКИ
Телефонный звонок
— Алло! Мне адвоката Селиванову!
— Я вас слушаю.
— Я — Корчагина.
— Вера Фомина?
— Ага!
— Где мы увидимся, Вера?
— Мы увидимся девятнадцатого июня в три часа дня у меня дома на улице Гоголя... Приедешь?
— А кто еще будет?
— Все, кто остался в живых.
Все, кто остался в живых
Сошла с троллейбуса. С трудом разыскала улицу Гоголя. Прожив в Челябинске почти всю жизнь, я даже не предполагала о существовании этой тихой улицы на окраине города. По обе стороны — тополя в цвету, яблони, березы...
На завалинках и лавочках сидят женщины. Возле них — детишки. Где-то средь белого дня заорал непутевый петух.
Привыкнув к шуму больших улиц, я шла посередине дороги, и было такое чувство, будто попала в незнакомую большую деревню. Шла и думала: «Четверть века я не видела многих ребят из нашего класса. Вдруг не получится разговора. Не выйдет встречи».
Я шла медленно, думая о своих учителях... и о тех, с кем проучилась все десять школьных лет. Какие они, мои школьные товарищи? Интересно, был ли кто на могиле Лекши Сервилина? Ему поставили памятник на берегу Черного моря, возле Туапсе.
Вдали на дороге появилась большая группа людей. Они замахали руками, закричали и кинулись бежать навстречу мне. У меня заколотилось сердце. Я прибавила шаг. Потом пошла еще быстрее, еще и наконец побежала что есть духу...
Кто-то целовал меня, кого-то целовала я. Кто-то плакал, кто-то взял мой плащ, кто-то сумку...
— Здравствуйте, девочки, мальчики!
Первый тост
Если бы не было войны, то, наверное, этот тост был бы веселым. В те минуты казалось, что нам не по сорок два и даже не два раза по двадцать. Нам всем было за этим столом по семнадцать лет, как тогда — в сорок первом, когда мы собрались на выпускной бал в четвертой челябинской школе.
Наш класс давал концерт. Читали поэму В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Лекша и я были ведущими. Лекша стоял на правом фланге в новом сером наутюженном костюме. Щеки его пылали. Сжатый кулак рубил воздух:
— Не шумите, девчонки! Первый тост не будет веселым! Первый тост за тех, кого нет среди нас! За тех, кого нет в живых! За Лекшу Сервилина!
В комнате стало тихо, как тогда в сорок первом, когда объявили, что началась война. Потом кто-то встал и сказал:
— Уходили на фронт все. Вернулись немногие. За мальчиков из нашей школы, что не вернулись!
— За Женю Овчинникова! За Колю Батракова! За Бориса Саломатова!
— За Борю Басова! За Витю Ошибкина... За Лапыцко Сережу! Наш первый тост.
Об этом потом...
Отчет перед классом держали все. Не только челябинцы, но и те, кто приехал на встречу из Москвы, Херсона и Владивостока. Как будто отвечали урок стоя. Как будто снова вступали в комсомол.
Я тоже очень волновалась. Словно отчитывалась не только перед теми, кто сидит за столом, но и перед теми, кто никогда не сможет сесть с нами рядом.
С чего начать? Все ждут рассказа от меня, затаив дыхание... Сказать, что окончила ленинградский институт? Так после войны они, сидящие здесь, почти все получили высшее образование. Что вырастила двоих детей? У Кати их трое... И к тому же еще — она кандидат наук... Рассказать, что, желая попасть на фронт, кончила курсы медсестер, ухаживала в госпиталях за ранеными, сдавала в фонд обороны кровь? Так кто ее не сдавал тогда? Вот Ира Калюсинская, приехавшая из Херсона, потеряла на фронте слух. Вера Докучаева несколько месяцев после контузии была слепой. Может, рассказать о том, как, падая от усталости, всю ночь носила из вагона раненых, а утром дремала на лекциях?
А может, рассказать, как до глубокой осени собирали урожай, как в рваных лаптях косили застывший горох? Зачем об этом?
Вот Вера Докучаева, теперь Коленкова, ей есть что вспомнить. У нее семь боевых наград. После войны стала учительницей.
Или Толя Окороков... Он дрался с врагом. У него орден Красного Знамени, орден Славы и медали. Вот он стоит перед нами, наш Толька, теперь уж Анатолий Константинович Окороков, кандидат технических наук, доцент Челябинского политехнического института, и говорит не об институтских делах, а о том, как в сорок третьем перед боем в окопе вступил в партию, как потом после тяжелого ранения, демобилизовавшись, работал директором совхоза.
А рядом с ним Лия Трефилова, его жена. Это ее в своих фронтовых треугольниках называл Ликой наш Лекша.
Встает Катя Любимцева. В Троицке ее знают как доцента зооветеринарного института, кандидата наук — Екатерину Ивановну Селунскую. В войну она стояла у станка, чтобы было больше орудий на фронте.
Она была отличницей нашего 10-го «А». Мы всегда любовались ее длинными пальцами, свободно бегавшими по клавишам нашего школьного пианино.
Под ее музыку мы пели: «В далекий край товарищ улетает...» Сегодня мы споем и эту песню, и про синенький скромный платочек, и про то, как расцветали яблони и груши и плыли туманы над рекой.
— Споемте, девочки, мальчики!
Здравствуй, фотокарточка
Мы фотографировались 17 июня сорок первого года. А выкупить карточки не успели. Собственно, нечего было выкупать. Фотограф отпечатал маленькие фотографии каждого, а смонтировать общую не успел — ушел на фронт. За ним и остальные работники фотоателье ушли на фронт.
Но в городе осталась наша учительница Людмила Ивановна Окорокова. Она-то достала наши снимки и наклеила их на большой лист ватмана. Бережно хранила лист всю войну.
И когда вернулся с фронта живым ее племянник Толя Окороков, подарила ему эту фотографию.
А перед нашей встречей Вера Фомина, теперь Корчагина, отпечатала ее для всех нас.
И смотрят с нее мои ровесники. Живые и мертвые.
Лекша
Сервилин... Сервилин... Не помню, кто его прозвал Лекшей. Вскоре не только вся школа, но и мать с сестрой Галкой стали звать его не Валентином, а Лекшей. Ничем особенным он и не отличался в классе. Как все мальчишки играл в футбол, катался на коньках. Может быть, чуточку больше других любил стихи да играл в шахматы.
И подрался-то только один раз после выпускного вечера. Девчонки говорили тогда, что подрались они с Толькой из-за Лийки. Она и сама не знала, кто из них третий лишний. Оба были ей дороги.
Когда это было? 17 июня 1941 года, накануне войны. Толя до сих пор переживает, что дрались не на шутку. Не знал он, что через несколько дней — всего несколько дней — окна города станут черными, а они наденут военные гимнастерки и шинели.
Последний раз видели Лекшу 29 июня сорок первого. На перроне вокзала, когда паровоз уже собирался набрать скорость, Лекша сказал Лийке, что любит ее, а поцеловать и тогда не решился.
Памятник на горе
Близ дома отдыха «Магри» стоит этот памятник высоко над морем, метрах в пятидесяти от автодороги Туапсе — Сочи...
Он поставлен лейтенанту Валентину Сервилину, нашему Лекше. И ходят там о нем легенды.
Сестра его, Галя, слышала, как гид объяснял туристам: «Здесь похоронен Герой Советского Союза, пилот...»
Сжалось ее сердце. Хотелось крикнуть:
— Люди! Мой брат не был пилотом. Он погиб под вражеским огнем, налаживая железнодорожный путь, чтобы туапсинская нефть не досталась врагу. Знал, что, если не восстановить путь, не пройдет эшелон с горючим к своим. А без горючего не поднимутся в небо самолеты, не пойдут танки и машины. И это не менее ответственно, чем принять бой в воздухе.
Лежат в шкафу Елены Ивановны Сервилиной вместе с ее орденом Ленина письма сына и извещение военкомата о геройской его гибели.
Как самое заветное из рук в руки передала она мне документы и письма очевидцев. Дрожали губы, когда она просила меня:
— Расскажи, Лена, молодежи о моем сыне: хочу, чтобы она знала о своем ровеснике.
Письма
6 июля 1941 г.
Вот я и на месте. Воздушная тревога. Гитлеровцы, черти, все время летают, да еще так нахально низко. Зенитки бьют.
28 августа. Буй.
Моя будущая специальность — строить и восстанавливать железные дороги. Скорее бы на фронт...
3 ноября.
Занята вся Украина. Весь Донбасс... А теперь Крымское направление. Так обидно сидеть в тылу...
25 апреля 1942 г.
Телеграмма. Еду Крымский фронт подробности письмом лейтенант Сервилин.
29 мая.
Краснодарский край.
Работаем на строительстве очень важной в стратегическом отношении железной дороги. Я командир взвода. Подчиненные мои — ребята замечательные. Участок работы моему взводу попал очень трудный (полунасыпь — полувыемка на косогоре), но справились. Закончили раньше всех и сегодня переходим на другой объект.
1 августа.
...Дорогу, которую мы строили, сдали в эксплуатацию и уже сами по ней ехали. Здорово получилось! Оказалось очень приятно ездить по железной дороге, которую ты и возвел. Теперь впереди еще более серьезная работа. Нужна особая вдумчивость и осмотрительность.
19 сентября.
У меня праздник. Получил ваше письмо, мамочка, письмо от Гали и от Лики. Послал вам 900 рублей и с гордостью сказал, что посылаю деньги маме и сестре. Дорогая Галочка, спасибо за заботу о маме. Мама ведь такая старенькая. Я нахожусь в Туапсе. Галка! Какая ты смешная! Где же на карте ты найдешь наш поезд? Ха-ха-ха-ха! Ты ищи Туапсе!
9 октября.
Город, возле которого я нахожусь, бомбят. Да, мамочка, хорошо было когда-то, а теперь война! Как много горя и переживаний принесла она всем. Передайте привет учителям. Особенно Борису Андреевичу, любимцу всего нашего класса.
Письмо без даты.
Здорово, старина!
Фашисты совсем обнаглели. Летит эдакий «мистер-шмидт» и, как только заметит кого-нибудь, снижается и начинает охоту. Двух возчиков, ехавших на лошади, один сволочь расстрелял из револьвера, прямо из кабины самолета. Затем, не удовлетворившись, дал пулеметную очередь.
Нам здорово мешают работать. Все время бомбят. Такая дура килограмм на 250 как ахнет... Знаешь, как эти гады издеваются над нашими пленными и мирным населением!..
Потом не стало писем
Пятые сутки бомбит фашист железнодорожный путь, зная, что это единственная жилка, которая соединяет туапсинскую нефть с тылом. Перережь ее — и не взлетят самолеты, не пойдут составы с оружием, не двинутся танки. Пятые сутки не спит лейтенант Сервилин со своим взводом. Под непрерывным огнем восстанавливает путь, меняет поврежденные рельсы и шпалы. Надо, чтобы поезд с горючим во что бы то ни стало прорвался...
А враг все злее. Он послал семьдесят самолетов, чтобы уничтожить железнодорожное полотно, смести его с лица земли. Только не испугался Лекша фашистов. Он прикручивал последнюю гайку, когда уже был смертельно ранен. Не услышал перестука колес прошедшего вскоре поезда с горючим.
Командир батальона майор Синицын писал:
«Лейтенант Сервилин за храбрость и мужество, за большое русское сердце был любим всеми бойцами и командирами. Он погиб настоящим героем 3 ноября 1942 года, как верный сын своей Родины, выполнив до конца приказ командира, и похоронен в районе станции Магри железной дороги имени Ворошилова».
Много писем прислали матери воина из взвода Валентина Сервилина.
Живой памятник
У дома, где жил Лекша, рос большой вяз, его посадил отец, наказав сыну: «Поливай дерево! Вырастет оно большое-пребольшое». Лекше очень дорого было это дерево.
Когда в Челябинске строили новый вокзал, дом снесли, а дерево оставили. В память о Лекше растет оно в нескольких метрах от монумента «Сказ об Урале». К сожалению, немногие знают, чем дорог нам этот вяз.
Экскурсии по нашему городу начинаются от вокзала и привокзальной площади. Но экскурсоводы проходят мимо, не замедляют шага у вяза.
А возле этого дерева в ноябре сорок второго года прочла мать извещение о геройской гибели сына.
— Нет! Нет! Нет! — закричала она тогда, рухнув на землю.
— Нет! — сказала она, когда много лет спустя при сносе домов строители хотели срубить вяз. — Это дерево моего погибшего сына. Пусть растет.
И люди оставили вяз на привокзальной площади. Асфальт подошел чуть не к самому стволу дерева. Диву даешься, откуда берется сила у него каждую весну распускать пышную листву.
Хотим мы, ровесники Валентина Сервилина, чтобы этот вяз на привокзальной площади Челябинска был живым памятником, сказом об уральце, которому и через двести лет будет всего девятнадцать.
У ВЕЧНОГО ОГНЯ
Грохот гроз,
Тишину снегопада
И шуршанье осеннего дня,
Понимаете,
Сердцем лишь надо
Здесь, у Вечного слушать огня.
И тогда про дела боевые
Нам расскажут былые года.
Вижу я,
что всегда молодые
Перед свадьбой приходят сюда.
Долговечней становится нежность,
Если жить,
Вечно в сердце храня:
И прозрачной фаты белоснежность,
И суровые всплески огня.
Я гляжу,
как веселою стаей
На деревья снежинки летят,
Как на Вечный огонь, не мигая,
Молодые глядят и глядят.
Грохот гроз,
Тишину снегопада
И шуршанье осеннего дня,
Понимаете,
Надо мне,
Надо,
Здесь, у Вечного слушать огня.
О ВРЕМЕНИ
Отчаянье приходит по утрам,
Когда глядишь:
всего не переделать, —
У времени,
Отмеренного нам,
Жестокие и зримые пределы.
Но над хребтами высветленных крыш
Восходит солнце
Истиною вечной:
Пока ты не шагаешь,
А стоишь,
Дорогу представляешь бесконечной.
И вот кирпич
Ложится к кирпичу,
И буровой пронзаются высоты,
Нам все дела бывают по плечу,
Когда мы не пугаемся работы.
И думаешь порой по вечерам:
Вот почему успели мы все сделать, —
У времени,
Отмеренного нам,
Жестокие и зримые пределы.
ПОДВИГ В УРАЛЬСКОМ НЕБЕ
Мы летим на Кубань. В чемоданчике, осторожно поставленном в багажную сетку, груз необыкновенный — рыжеватая земля. Вчера вечером мы взяли ее с могилы. Вчера же Игорь выкопал в лесу у аэродрома четыре наши уральские березки. И теперь мы молим о том, чтобы желтые, уже тронутые морозом листья удержались на шатких ветках. Мы сильно взволнованы. И горды. Завтра, когда белое полотнище соскользнет с памятника, мы... впрочем, скорее всего мы не сделаем ничего. Правда, я, наверное, заплачу. Мне простительно: я женщина. Ну, а Игорь и Станислав несомненно выдюжат. «Иначе и не могло быть», — будет написано на их лицах. Ну, конечно, тысячам станичников совсем не обязательно знать, что переживают эти уральские парни.
А пока мы одни в хвосте самолета и можем не таиться друг от друга. Мы рады, просто по-человечески рады. Это победа. Это справедливость. Он заслуживал этого давно.
Мы летим сегодня на реактивном самолете. А ведь он тоже был летчик. И поднимался с той же взлетной полосы, что и Игорь. И тоже вел реактивный самолет. Только второй такой машины тогда не было ни на одном аэродроме мира. Другие узнали космос. Он не дожил до этого времени. Космонавт № 1 недаром в юности мечтал быть однополчанином героя. Теперь его называют «старшим братом космонавтов». И завтра на его родине будет открыт памятник.
А все началось с чемоданчика, с которым штурман Катенев в один прекрасный день появился у нас в редакции. Впрочем, так началось все для меня. В дневнике же Игоря Катенева первые записи датированы гораздо раньше.
Летчики принимают решение
...Около двадцати лет оставались безымянными три могилы на маленьком уральском кладбище. Однажды прилетели из Москвы военные, привезли скромный памятник, и узнали любопытствующие прохожие, что в трудные фронтовые дни были погребены в этой тыловой земле военные летчики-испытатели. Только одна фамилия из трех могла что-то рассказать людям. И то немногим. Мало кто знал тогда имя пионера ракетного летания Григория Яковлевича Бахчиванджи.
Через некоторое время на свет появился вот этот документ.
ПРОТОКОЛ
профсоюзного собрания летного подразделения
Уральского управления гражданской авиации
Коллектив коммунистического труда подразделения постановляет:
1. Увековечить память о пионере ракетного летания Григории Яковлевиче Бахчиванджи. Добиться установления памятника ему.
2. Поручить сбор материалов, рассказывающих о жизни этого замечательного человека, его подвиге, штурману самолета ИЛ-18 Игорю Павловичу Катеневу.
А еще через месяц произошла первая встреча с Игорем Катеневым, встреча переросшая в дружбу, скрепленную совместным поиском, большой и трудной целью.
Уже в тот день Игорь пришел в редакцию не с пустыми руками. В чемоданчике, помимо нескольких газетных информации и снимков, была красная коленкоровая папка. Свыше ста прошнурованных страниц: воспоминания, документы, письма. И хотя были они порой противоречивы и разрознены, от них тянулись нити к людям, которые лично знали Григория Яковлевича, были свидетелями его подвига.
Как же попала эта бесценная папка к Катеневу?
Среди военных, которые весной 1962 года привезли на уральское кладбище скромный памятник, был друг Бахчиванджи — полковник Аркадий Ефимович Мусиенко. Вот со встречи с ним и решил начать свой поиск Игорь Катенев.
Прилетев однажды в Москву, он узнал в справочном бюро необходимый адрес, а еще через некоторое время позвонил в дверь дома на Котельнической набережной. Но Игорь опоздал. Дверь открыла вдова Мусиенко. Аркадия Ефимовича схоронили несколько месяцев назад.
Мусиенко ни разу не поднял в воздух машину, но мечтой Аркадия Ефимовича была книга о мужестве летчиков-испытателей. Многие годы, десятилетия ушли у него на сбор материалов, значительная часть которых была посвящена жизни Григория Яковлевича Бахчиванджи. Но Мусиенко не суждено было завершить свой труд. Умирая, он сказал жене: «За папкой о Бахчиванджи наверняка придут уральцы. Отдай им ее».
Событие за событием, жизнь за жизнью прошли перед Игорем в те долгие часы, когда он медленно листал документы. Утром штурман Катенев поклялся себе, что завершит начатый Мусиенко труд.
В небе Урала
В ту пору, когда Константин Эдуардович Циолковский предложил жидкостно-реактивный двигатель-ракету, доказав возможность ее использования для межпланетных перелетов, Гриша Бахчиванджи еще делал первые шаги по земле. В день похорон выдающегося ученого летчик-испытатель НИИВВС, капитан Бахчиванджи уже был готов ценой жизни доказать, что «за эрой аэропланов винтовых должна следовать эра аэропланов реактивных».
...15 мая 1942 года в уральском небе раздался первый реактивный гром, и маленький самолет-ракета, оставляя за собой дымный шлейф, мгновенно устремился ввысь. На самолете испытывался новый двигатель, сыгравший огромную роль в техническом перевооружении авиации. Пилотировал машину человек большой смелости и упорства. Дав путевку в жизнь ракетоплану, полеты, выполненные Г. Я. Бахчиванджи, явились своего рода шагом и в освоении космического пространства. Григорий Яковлевич погиб при одном из испытаний, впервые в мире достигнув звуковой скорости.
В папке, которую Игорь Катенев принес в редакцию, были собраны воспоминания очевидцев первого полета, создателей машины и двигателя. Крупные ученые цифрами и фактами доказывали то, что впоследствии было заключено в скупую строку: «Открыл новую эру в авиации».
Вспоминает заслуженный деятель науки и техники, доктор технических наук, профессор, генерал-лейтенант запаса В. С. Пышнов:
Воспоминание главного конструктора самолета, заслуженного деятеля науки и техники РСФСР, доктора технических наук, профессора, генерал-майора запаса В. Ф. Болховитинова:
Разыскать в Москве создателей самолета и двигателя было нетрудно. Сейчас это видные ученые, лауреаты Государственных премий, воспитавшие не одно поколение учеников. А тогда, в трудном 42-м, и Леониду Степановичу Душкину, и Алексею Михайловичу Исаеву, и Алексею Яковлевичу Березняку едва ли перевалило за 30. Старше своих коллег был лишь Виктор Федорович Болховитинов.
Много лет прошло с того напряженного, сурового времени, много новых свершений, больших и сложных, принадлежит этим людям. Но свято хранит их память образ человека, который ценой своей жизни утвердил для человечества их идею.
Недаром Леонид Степанович Душкин при первой же встрече достал из своего архива и подарил Катеневу кинопленку, которую хранил четверть века. Живой, веселый Бахчиванджи улыбается с экрана. Вот он последний раз пожал руки товарищам, уверенно подошел к своему самолету, поправил реглан, очки, легко забрался в кабину, опустил фонарь. Два человека вывели самолет на старт. Мгновенье — и гаснет в небе пламенный след от самолета.
Не так снаряжают сегодня в путь летчиков, и маленький фанерный БИ-1 совсем не похож на современные реактивные самолеты. Но именно от него, легко помещавшегося под крылом рядового бомбардировщика, ведут свое происхождение сегодняшние крылатые машины.
Там, где рождался БИ-1
Маленький уральский поселок затерялся среди гор. Расположенный вдали от столбовой дороги истории, он и не претендовал на какую-то особую роль. История лишь дважды вспоминала о нем. Один раз, когда местный литейный заводик посетила императрица. Екатерина. Второй — спустя два столетия. Тогда, в грозные дни Великой Отечественной войны, принял он коллектив авиаконструкторов. Время было тревожное, напряженное. Работали люди на совесть, не чувствуя усталости и не всегда точно зная, что именно делают. Ясно было, что для уничтожения фашистов. Правда, поговаривали тогда в народе, что один самолет-то и собрали за все время, вроде маловато. Ну, а что это был за самолет, знали лишь конструкторы да кудрявый смешливый летчик, который в декабре 41-го появился на заводе.
Невелик поселок, все знают друг друга сейчас, знали и тогда весельчака, остроума Жору. Прилетая в поселок, он сажал свою машину прямо на замерзший пруд, и даже взрослые, не говоря уже о ребятишках, сбегались посмотреть на этого человека.
Когда мы с Игорем Катеневым появились в парткоме завода, Петр Яковлевич Махмутин искренне удивился — первый реактивный у нас? Вы что-то путаете, товарищи. А впрочем...
Через полчаса собрались у секретаря ветераны, в основном, женщины-работницы, трудом которых в годы войны создавалась удивительная машина. Пошли по рукам привезенные нами фотографии. Кто-то узнал себя, друзей, завод. Нашли даже точку в цехе, с которой 15 мая 1942 года, в день полета Григория Яковлевича, неизвестный фотограф снял цеховой митинг. «Привет капитану Бахчиванджи, первому в мире совершившему полет в новое» — плакат был протянут через весь цех, он ясно был виден на пожелтевшей от времени фотографии, переданной нам совсем в другом конце Союза.
А вечером заводчане собрались в клубе. Всего несколько минут демонстрировали мы кинокадры, сохраненные профессором Душкиным, но люди смотрели их с большим волнением. Спустя четверть века встретились рабочие со своим детищем. Вставали из зала те, кто вместе с Григорием Яковлевичем оживляли машину, рассказывали о нем, о тех днях
Ранюк включается в поиск
Кто ведает, как раскручивалась бы ниточка поиска дальше, ответь в тот день на телефонный звонок из Краснодара кто-нибудь другой, а не Александр Тарасович Ранюк. Далеко в трубке неизвестный человек, назвавшийся штурманом Катеневым, спросил Александра Тарасовича, что знает он о Григории Яковлевиче Бахчиванджи. Председатель сельсовета Ранюк к этому вопросу готов не был: о Бахчиванджи он совершенно ничего не знал.
В остальную минуту разговора он успел догадаться, что человек, за которого так горячо ратовал неизвестный штурман, — личность замечательная, раз, и к станице Брыньковской, по всей вероятности, имеет отношение самое прямое, два.
На этом разговор оборвался: стоянка ИЛ-18 в Краснодаре заканчивалась, и Катенев торопился.
Кто знает, как сложились бы дела дальше, имей председатель сельсовета иной склад характера. Краевед и журналист, он был человек увлеченный, одержимый и упрямый. Уже несколько лет писал Ранюк книгу о родном крае, о суворовском генерале Брынькове, основавшем это урочище; о героических делах своих односельчан в годы войны и мира.
Но о Бахчиванджи он услышал впервые.
И Ранюк включился в поиск.
Вскоре после революции 1905 года появился в приазовской казачьей станице Брыньковской «иногородец» Яков Бахчиванджи, пролетарий, механик, мастер на все руки. Работать поступил на мельницу. Вскоре женился на дочери бедного казака. Когда Грише было три года, мать умерла. Воспитывала его Агнеса Степановна Бахчиванджи, вторая жена отца. К этому времени семья переехала в соседнюю станицу Ахтари...
Начав поиск, Ранюк разыскал людей, которые хорошо помнили семью Бахчиванджи, соседей по дому, сверстников по играм. Помогали ему пионеры, красные следопыты.
Семью Якова Бахчиванджи в станице больше помнили под фамилией Садовниковы. В самом деле, «бахча» («садик») — ходовое слово в Болгарии, да и у нас, во многих районах страны, оно часто употребимо. Вполне вероятно, что выходец из болгарского поселения на Кубани Яков Иванович сам переиначил свою фамилию на русский лад. Позже эту несложную догадку подтвердила семья Бахчиванджи.
Обо всем этом Ранюк написал штурману Катеневу. И через пять дней получил телеграмму, в которой было сказано, что сегодня в пять часов дня в Краснодарском аэропорту его ждет Катенев, чтобы вместе лететь на Урал, на торжественное заседание, посвященное памяти его земляка.
Пора в станице была горячая, страдная. Но станичники решили: пусть Ранюк едет.
К исходу дня в Краснодарском аэропорту появился высокий сутуловатый человек с папкой. Терпеливо ждал он не известного ему Катенева. Но час проходил за часом, а тот не появлялся. Наконец, запасшись билетом на последний уральский рейс, Александр Тарасович стал обдумывать обстановку. Думать пришлось долго: рейс задерживался. Когда же, наконец, объявили посадку, и так ничего и не решивший Ранюк пошел к посадочным вагончикам, аэропортовское радио предложило ему встретиться у справочного бюро со штурманом Катеневым.
Медленно и трудно пополнялось наше досье. Появлялись новые документы, фотографии. Нашими активными помощниками стали пионеры. Телефон на моем столе звонил без конца.
Мне советовали. Мной руководили. Мне, наконец, приказывали.
— Оксана Сергеевна? — спрашивал веселый пионерский голос. — Мы разыскали сослуживца Бахчиванджи — Бессалова. Завтра в 11 часов он будет у вас.
— Редакция? Мы познакомились с Кутьиным. Он знал Бахчиванджи. Завтра в...
Они очень много сделали, наши быстроглазые помощники. Они буквально за неделю перевернули весь город. Они горели, они жили этими событиями. Их пионерская дружина боролась за право носить имя летчика-испытателя.
А в мастерской молодых скульпторов Валентины и Владимира Грачевых тоже полным ходом шла работа. По фотографиям они создавали образ человека, которого никогда не видели. Работали на энтузиазме, полностью на общественных началах. Они тоже с нетерпением ждали каждого прилета Игоря, каждой новой фотографии, факта.
В путь-дорогу
Шла запоздалая уральская весна, когда мы, нагруженные кино-, звуко- и светоаппаратурой, отправились в путь. Теперь с нами было трое операторов. А это верный признак того, что телепередача уже не за горами. Действительно, через две недели зажглось привычное табло «Передача идет», и мы с Игорем, как говорят у нас, вышли в эфир,[4] то есть стали рассказывать о человеке, с которым все последнее время и наяву и во сне были связаны наши мысли.
Но вернемся к нашей поездке, к той, что предшествовала передаче. Начавшись на южном берегу Азовского моря, на родине Григория Яковлевича, она должна была завершиться на северном, там, где, по нашим, не совсем проверенным данным, могла жить семья Бахчиванджи.
Станица Брыньковская. Земля Кубани. Здесь, на азовских берегах, прошло Гришино босоногое детство. Может, это седой разливистый Бейсуг научил мальчика упорству и твердости? Или штормовой ветер с азовских лиманов вдохнул в него смелость и сноровку? Или песни, предания старых казаков донесли до него мудрость его дедов?
...Станица встретила нас ароматом цветущих садов, теплом и рыбой. Шла весенняя путина, и приметы этой страдной поры заявляли о себе на каждом шагу.
Из всех незабываемых встреч той весны нас ждала здесь, пожалуй, самая главная.
Откликнулся на наше приглашение и прилетел в станицу заслуженный летчик-испытатель СССР генерал-майор запаса Петр Михайлович Стефановский, командир истребительного полка, в котором начинал Великую Отечественную войну Григорий Яковлевич Бахчиванджи. До этого мы были знакомы с Петром Михайловичем заочно, встреча же произошла здесь, на кубанской земле.
Мы знали, что Стефановский — один из старейших испытателей страны, впервые в мире выполнивший фигуры высшего пилотажа на реактивном самолете. 304 типа машин испытал этот Герой Советского Союза. Наша телеграмма оторвала его от книги «Триста неизвестных», над которой он работал[5].
Послушать прославленного командира, своего земляка собралась, кажется, вся округа — тысячи людей приехали из соседних станиц. Митинг состоялся на площади, у братской могилы 99 солдат и офицеров, погибших в боях за Брыньковскую.
Он жил в станице...
Молодежь станицы Брыньковской, кажется, твердо ответила себе на извечный вопрос вопросов: «Делать жизнь с кого?». Ну, конечно же, с Бахчиванджи. Его большой портрет, нарисованный станичным художником, уже давно детально изучили молодые казаки. Как и стенд из фотографий, который привез и подарил школьникам от имени уральских летчиков Владимир Николаевич Хусаинов. И не один брыньковский пацан примерил себе летную фуражку, совершенно уверенный в том, что всего остального — храбрости, упорства — ему не занимать.
Девочки написали о земляке стихи. На торжественной линейке красных следопытов дружины имени Г. Я. Бахчиванджи их прочитала Люда Федоряка:
То, что он «мальчик был обыкновенный», для ребят звучало обнадеживающе: и на коньках-то Гриша бегал, как они, и в ночном любил коней попасти, и был он мастер на выдумки, песни.
Кто лучше всех в станице рассказывает сейчас о Грише? Конечно, ребята. А еще Александра Калинична Качура. Росла она вместе с Гришей, семьи были соседями. Сколько песен с Гришей перепето, сколько игр переиграно! Александру Калиничну разыскал А. Т. Ранюк весной. И теперь каждый вечер у ее хаты, под абрикосами, собираются мальчишки. Александра Калинична и поговорит с ребятами, и песни тех лет вспомнит.
Особенно ребятам нравится та часть ее рассказа, где вспоминает Калинична, как сказал однажды ее дед, старый казак, о Грише, что «парень этот будет звезды с неба доставать».
Ребята уже назубок знают ту часть книги Ю. А. Гагарина «Дорога в космос», где пишет Космонавт № 1 о Бахчиванджи.
А слова о том, что без звездного полета Бахчиванджи, может быть, и не было бы 12 апреля 1961 года, написаны на фасаде их школы, перед которой они сами заложили памятник земляку.
Красивый курортный город Приморско-Ахтарск, центр целого района, мало напоминает старые Ахтари. И не только время тому причиной. Война, ураганом пронесшаяся над Кубанью, снесла не одну станицу, не один город. Напрасно искали мы старое паровозное депо, в которое летом 1926 года пришел новый помощник машиниста Гриша Бахчиванджи. Не сохранился и центральный станичный дом, в котором на веселые вечерки собиралась молодежь.
«Гриша там был любимцем всех. Его улыбка покоряла и привлекала к себе. Играл он на гитаре и мандолине. Любил петь. Садился и за рояль, но дома у нас такого инструмента не было».
Строки эти взяты из письма сестры Григория Яковлевича — Олимпиады Яковлевны Бахчиванджи. Это письмо 15-летней давности было адресовано А. Е. Мусиенко.
В том же письме сестра вспоминала:
«Когда Григорий начал работать помощником машиниста на паровозе, он однажды сломал руку, но уже через час после накладки гипса оказался на рабочем месте. Он был самоотверженно предан своему делу. Уже в те годы чувствовалась у него сила воли и любовь к труду».
Первое, что мы увидели в Приморско-Ахтарске, выйдя утром из гостиницы, была большая афиша, извещавшая о том, что сегодня в 6 часов вечера Герой Советского Союза генерал-майор Стефановский П. М. будет рассказывать о нашем замечательном земляке Г. Я. Бахчиванджи.
А меж тем положение у нас создалось незавидное. Петр Михайлович лежал в краснодарском госпитале: сказались переживания этих дней и старые раны. Посоветовались и решили: выступает Игорь (в конце концов он тоже летчик, хоть и не генерал). Покажем киноленту полета Григория Яковлевича и кадры о сегодняшних испытателях. Пусть смотрят люди, сравнивают. На встречу собралось много молодежи. В полном составе пришли курсанты мореходной школы. Слушали с большим интересом и, видимо, поняли, что хоть и не поднялся их земляк в космос, но был человек замечательный, первооткрыватель.
Пока Игорь беседовал с ребятами, я вела переговоры с капитаном катера рыбонадзора «А. Морозов». Вот уже несколько дней море сильно штормило. Утром было шесть баллов, в ночь обещали девять. Порт был закрыт. Кораблям выход в море запрещен. Но мы не могли задерживаться ни часа: день передачи, объявленный газетами, был очень близок.
А впереди еще город Жданов, и самый короткий путь к нему — морем.
Экипаж коммунистического труда, которому в виде исключения разрешили отплытие, ждал нас. Затем были десять часов сплошной болтанки, когда в залитые водой иллюминаторы едва проникает свет и кажется, что целое море накинулось на маленькое суденышко. Когда мы вошли в Ждановский порт, на его мачте были вывешены черные шары — это значит, что шторм максимальный. На следующий день в местной газете мы прочитали сообщение о двух героических сейнерах, в шторм оставшихся в море. Эту газету мы привезли домой для сомневающихся.
Гайдаровское детство
Тем же путем, что проделали мы, много лет назад в простой рыбачьей лодке переплывал море Гриша Бахчиванджи. Было ему тогда 9 лет, и плыл он в Мариуполь, чтобы вызволить из белогвардейской тюрьмы отца и его товарищей — матросов Азовской флотилии.
Если бы Аркадий Гайдар знал Бахчиванджи, он обязательно — я верю в это — написал бы о нем книгу. Они не встретились — писатель и летчик. Но жизни их так же, как и героические смерти, были полны одной романтикой, служением одной большой цели. Гражданская война. Белогвардейцы подходили к Ейску, где по решению революционного комитета отец Гриши, специалист по моторам внутреннего сгорания, восстанавливал мельницу. Гриша жил с отцом, семья оставалась в станице. Когда город взяли белые и начались облавы, Яков Иванович Бахчиванджи вместе с пятью матросами поселился в тайнике под террасой своего дома. Знал об этом один Гриша. Каждый день девятилетний мальчик уходил в город на связь с товарищами отца. Возвращаясь, он приносил свежие вести, инструкции, продукты, патроны. А когда в городе начались расстрелы, Гриша принес отцу приказ: уходить в Мариуполь. Глухой ночью знакомый рыбак, которого разыскал мальчик, увез отца и моряков. Но когда они высадились на косе Ляпино под Мариуполем, их схватил белый патруль. Тюрьма, ежедневные расстрелы коммунистов, зверства. Наверное и Якова Ивановича постигла бы судьба многих, не появись в городе Гриша. В одну из передач он вложил две ножовки. И вот однажды, когда охранник уехал на станцию Волноваху расстреливать коммунистов, Яков Иванович с товарищами перепилили прутья решетки и бежали. Мальчик ждал их недалеко от тюрьмы.
Сердце матери
Итак, Мариуполь. Город, в котором прошли годы юности Григория. Здесь он вступил в заводскую семью, возмужал, впитал в себя лучшие традиции рабочего класса. «Любимый город», откуда рабочий Григорий Бахчиванджи шагнул в большую жизнь, навстречу своему бессмертию.
Горит, перемигивается огнями завод «Азовсталь». Тогда, в тридцатые годы, на этом месте, в рыбачьем поселке Бузиновке, жила семья Бахчиванджи. Началось строительство завода, и семья переехала в Новоселовку. Пятнадцать лет назад жили Бахчиванджи по улице Бойкой, 30. Пятнадцать лет назад... Живут ли в этом городе сегодня? А если — да, то кто? Из письма Олимпиады Яковлевны мы знали, что Яков Иванович умер; поминались в ее письме еще сестра Виктория и брат Анатолий. Решаем ехать на улицу Бойкую. Может быть, сохранилась там память об этих людях, может, и встретим кого-нибудь из них.
Тихая улочка у старого Мариупольского аэродрома. Уже несколько лет не взлетают отсюда самолеты. В двух домах от старой взлетной полосы — тридцатый номер. Останавливаем такси у двора напротив, и Игорь отправляется в разведку.
Решаем так: если Бахчиванджи живут здесь, к матери сегодня не пойдем. Время позднее — зачем беспокоить старого человека. Узнаем адрес сестер или Анатолия, заедем к ним. А уже завтра, когда они как-то подготовят к нашему беспокойному визиту Агнесу Степановну, наведаемся и к ней. Словом, предусмотрели, казалось, все. Все, кроме одного.
Чем измерить, как рассчитать глубину материнского сердца? Кто осмелится утверждать, что знает все его глубины? Что заставляет его бить тревогу, когда к сыну приходит беда? И совсем неважно, сколько сынов и дочерей прошли через это сердце, боль о каждом погибшем, тревога за каждого живого всегда живет в сердце матери.
Никто не подсказывал Агнесе Степановне в тот вечер, что машина, стоящая у дома напротив, имеет отношение к ней, к ее сыну. Но вот на пороге дома появилась седая женщина и, прислонившись к косяку, замерла в напряженном ожидании. Я взглянула на нее и поняла: это она, Агнеса Степановна Бахчиванджи.
А когда глубокой ночью Степан и Анатолий, вернувшись от нас и вопреки нашей просьбе не беспокоить мать до утра, пришли к ее дому, она ждала их.
...В большой трудовой семье вырос Гриша Бахчиванджи.
Девятерых детей воспитали Агнеса Степановна и Яков Иванович. Двоих сыновей отняла война. Трое уехали из родного города. А Борис, Анатолий, Степан и Виктория живут здесь. Именно в дом Степана Яковлевича и постучал в тот вечер Игорь Катенев.
Наверное, это очень непросто жить в городе, где ты можешь пройти по улице его (а следовательно и твоего) имени, где право носить это имя оспаривают целые коллективы, где его глаза глядят на тебя с портретов. Непросто, но почетно. Почетно, но и ко многому обязывает.
Семья Бахчиванджи известна в городе. И не только слава брата тому причиной. Хорошие, трудовые люди воспитаны в ней. Кажется, нет в городе завода, где не трудился бы кто-нибудь из этой рабочей династии. О кадровых рабочих, носящих эту фамилию, пишут нередко приазовские газеты. А когда-то, в 30-м году, трудовую традицию этой семьи начинал слесарь мартеновского цеха завода имени Ильича Григорий Бахчиванджи.
Гаврош с Кубани
За месяцы поисков он перестал быть для нас только объектом передачи. Мы воспринимали его как живого человека, очень дорогого нам, близкого. Поэтому понятно то волнение, с которым перешагнули мы порог этого дома.
Два портрета Григория на стене. Здесь он не только летчик-испытатель, человек, открывший новую эру. Он — сын и брат. Поэтому вместе с гордостью в этом доме навсегда поселилась печаль.
Вспоминает мать, рассказывают братья, и встают страницы детства.
1918 год. Банды белогвардейских генералов Корнилова и Покровского наступали на Ейск. Частям Красной Армии и рабочим отрядам приходилось туго. До последнего часа работали оборонные предприятия города. По приказу коменданта оставался на своем посту и Яков Иванович Бахчиванджи. Его мельница обеспечивала мукой красные войска.
Но слишком неравны были силы, мельницу пришлось оставить. Уже несколько часов Яков Иванович с товарищами, примкнув к красноармейцам, отбивался от белых на окраине города. Вдруг он услышал голос: «Мальчик! Зачем ты здесь? Уходи домой! Погибнешь!». Оглянулся — Гриша. Оказывается, утром юный Бахчиванджи решил отнести завтрак отцу, но угодил в перестрелку. Весь день, до конца боев оставался Гриша с красноармейцами. Когда же подошел Ахтарский полк и появился пулемет, мальчик подносил патроны пулеметчику, помогал перевязывать раненых. Корниловцы были отброшены далеко за город.
А через три дня Бахчиванджи встречали красные отряды, под духовой оркестр входившие в город. На братской могиле красноармейцы поклялись отомстить за погибших. Гриша был на митинге. И там мальчик почувствовал себя бойцом великой армии, к которой принадлежал отец и его товарищи.
Двадцатые годы. Смутное, трудное на Кубани время. Семья Бахчиванджи решила уехать к родственникам под Мариуполь. Там, в деревне Николаевке, отец поступил на кооперативную мельницу и был избран в Комитет незаможных крестьян.
По всей Украине орудовали белые банды. Разные «батьки» руководили ими, и разные порядки наводили они по селам и хуторам. Но роднила их ненависть к новому советскому строю. Они расстреливали коммунистов, убивали сотрудников советских учреждений.
В один из дней, когда к Николаевке подошел отряд очередного «батьки», Яков Иванович получил приказ уходить. Прощаясь с сыном, показал ему на мельницу. Для разговоров времени не было, но Гриша понял, что хотел сказать отец. Яков Иванович научил Гришу разбираться в частях двигателя, объяснил их назначение. И теперь это очень пригодилось.
Когда бандиты прискакали к мельнице, она не работала. Хлопчик, встретивший их, проводил главаря в машинное отделение. И сказал, что приходил какой-то человек, что-то открутил и унес.
Не могли догадаться беляки, что одиннадцатилетний мальчик разобрал главные части двигателя и спрятал их на угольном складе.
Разгромили белых. Вернулся отец, заработала мельница. И сам командир дивизии подарил Грише свой ремень с портупеей.
На пороге бессмертия
Спустя десять лет, перед отъездом в армию, Григорий вновь провел несколько дней в этой деревне. В то время здесь жил известный украинский писатель Остап Вишня.
Молодежь хороводилась вокруг Гриши. Вечерами он играл на рояле в сельском клубе, днем ходил с ребятами в походы по ущельям и скалам. Разучивали пьесы. Остап Вишня обратил внимание на талантливого юношу. Однажды он заметил: «Эй, хлопец, буде з тебе великий чоловик». Сказал эти слова Вишня ненароком, да не ошибся. Еще через десять лет Григорий Бахчиванджи подошел к бессмертию. Именно столько понадобилось заводскому парню с мариупольской окраины, чтобы встать рядом с лучшими летчиками-испытателями страны. Высшей наградой страны — орденом Ленина был отмечен 17 октября 1942 г. большой труд испытателя, его, по словам Стефановского, «потрясающая храбрость».
Летчику-испытателю пригодились и знания слесаря, полученные в юности, и мастерство вооруженца, которому он обучился в специальной школе, и уж, конечно, летное искусство, полученное в школе Красных командиров в Оренбургском летном училище. Годы учебы Григория, годы становления его характера были временем большой героики и романтики в масштабах всей страны. Эпопея челюскинцев, первая научная экспедиция на Северный полюс, героические перелеты Чкалова, Громова, Осипенко. Какой мальчишка, какой юноша тех лет не жил этими событиями, не видел себя Папаниным или Чкаловым! Грише повезло: уже к концу десятилетия он, испытатель чкаловской школы, сам давал путевку в жизнь сложнейшим машинам. Мало кто знает, что Григорий Бахчиванджи вошел в историю ракетной техники дважды: еще за 5 лет до своего исторического полета он впервые в мире испытал на самолете авиационные «катюши».
День, с которого я начала рассказ, день, когда мы летели в станицу Брыньковскую на открытие первого в стране памятника Бахчиванджи, был дорог для меня еще и тем, что тогда состоялось наше личное знакомство с профессором Душкиным. Собственно, знакомы мы с ним были раньше. У меня хранится его письмо: в начале нашего поиска Леонид Степанович обещал свою помощь и поддержку. Кинолента полетов Бахчиванджи, переданная профессором, тоже материальное доказательство этого знакомства. Но видели друг друга мы впервые.
Сухощавый, подвижный человек небольшого роста. Почти ровесник Бахчиванджи, моложе летчика на несколько месяцев. Для меня все это время Душкин оставался олицетворением того поколения, тех людей, в окружении которых мужал и креп талант испытателя.
Сын пастуха, Леонид Степанович сумел достичь высот авиационной науки. Ученик К. Э. Циолковского и замечательного русского инженера-ученого Ф. А. Цандера, он воплотил в жизнь идеи своих учителей.
Жидкостный реактивный двигатель, сконструированный Душкиным еще в 1939 году, впервые был установлен на планере конструкции С. П. Королева и зимой 1940 года испытан летчиком В. К. Федоровым. И хотя тот двигатель еще не мог поднять планер непосредственно с земли и на высоту выводил его самолет-буксировщик, полет этот подтвердил: двигатель может быть установлен в хвостовой части самолета. Этот опыт помог ученому в очень короткие сроки первого года войны создать новый реактивный двигатель.
«В науке нет службы с 9 до 5, — в этом весь Душкин, — в науке лишь тот дойдет до вершины, кто непросто служит, а для кого она — сама его жизнь».
Сам человек интереснейший, замечательный, он очень горячо и одержимо рассказывал станичникам о Григории Яковлевиче, о его испытаниях самолета-ракеты. Создать истребитель-перехватчик, способный быстро подниматься с аэродрома и на большой скорости догонять вражеские самолеты — было задачей номер 1 авиаконструкторов. Таким самолетом стал БИ-1. Его вертикальная скорость на подъеме достигала 82 метров в секунду, почти в 4 раза превышала результаты самого современного «мессершмитта». Фронт ждал этих машин. Накрытые чехлами, первые партии их были готовы к отправке. 27 марта 1943 года при заключительном испытании этой машины Григорий Яковлевич первым в мире достиг звукового барьера. Это стоило испытателю жизни.
Колышет ветер редкие листья берез. Уральские деревца несут бессменный караул у памятника Бахчиванджи.
Мы втроем стоим в стороне. У каждого свои думы. Мне вспомнился рассказ жены Григория Яковлевича — Ирины Борисовны. Однажды Григорий сказал ей, что, когда врачи запретят ему летать, он устроится комендантом аэродрома, и жизнь его вновь будет связана с авиацией.
Через час мы все уезжаем отсюда. И поэтому грустно. Завтра мы вновь займемся своим делом: Игорь улетит куда-нибудь на восток. Станислав будет воплощать в бронзе чью-нибудь новую задумку. А меня ждут следующие статьи, передачи. Новые волнения, новые люди войдут в наши жизни. Но в одном мы не сомневались: в сердце каждого из нас человек этот останется до последнего дня.
ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ
СУДЬБА ПО ВЫБОРУ
Я пришел к нему в субботу на квартиру в большой дом, что стоит напротив Дворца спорта. Николая Атаманюка не оказалось на месте — отправился в школу на родительское собрание. Семиклассник Валера читал «Два капитана». На широком диване, в окружении одеял и подушек, лежал Саша — худенький, лет пяти. Мама, Алевтина Георгиевна, кварцевой лампой грела ему ухо.
Вскоре пришел отец, принес почту. Едва раздевшись, выхватил из пачки газет продолговатый толстый пакет, надорвал кромку, вынул тетрадь.
— Контрольная? — спросила жена.
Николай быстро полистал тетрадь и нараспев протянул:
— За-че-ет!
— Где учишься? — спрашиваю Атаманюка.
— В Нижнем Тагиле, горно-металлургический... И зачем, спрашивается, я туда пошел? На сессию надо ездить — неудобно. Закончу третий курс и в машиностроительный буду переводиться, все-таки дома...
Мы сидим и час, и другой, и третий. Возвращаемся к его юности, в Харьков, где он работал столяром на мебельной фабрике, жил в общежитии, дружил с Сергеем, деревенским парнем, тоже столяром.
...Их общежитие стоит на окраине города, Вечереет, и августовское небо наливается синевой, вспыхивают звезды. Сергей лежит на кровати, наблюдает за приятелем: Николай пришивает пуговицы к рубахе.
— Может, сходим на танцы? — предлагает Сергей.
— Сходим.
Танцы тут же, во дворе.
Радиола чуть хрипит, попадаются старые пластинки, но никто не обращает внимания. Николай задумчив, Вчера на фабрике вывесили объявление: «Строится новая железная дорога Абакан — Тайшет». Можно туда поехать, стоит только получить комсомольскую путевку. Серега, тот сразу:
«Едем, Николай!»
Уже несколько раз ходили они вместе на вокзал и с грустью провожали вагоны, уходящие на восток. Ветер дальних дорог звал и волновал молодые сердца...
Однако ехать Атаманюку пришлось одному. Перед самой дорогой Сергей заболел.
Удивительно, но друзья встретятся вновь. В Кургане, на машиностроительном заводе...
И вот Николай ровно год в Кургане. Столяр, плотник, бетонщик, маляр. Построили дома, кафе, Дворец культуры, целую улицу поставили — прямую, одели в зелень.
На ответственности Николая Атаманюка — бытовой сектор. Хлопотная работа. Тридцать три национальности собрались под единой крышей: латыши, белорусы, литовцы, татары, русские, украинцы...
Пока он отсчитывает лестничные клетки, пока обходит комнаты, вспоминает свою первую встречу с Алей...
Там, у болота, в одном из бараков, был красный уголок, куда строители по вечерам стекались в кино или потанцевать. Как раз Николаю выпала очередь смотреть за порядком. У входа толпилась группа девчат.
Вперед выступила она, Аля. На височках, на ресницах иней. Чистые, как роднички, смешливые глаза...
На другой раз сам напросился дежурить и долго мерз в холодном коридоре, дожидаясь тех девчат.
А в январский день 1959 года сыграли скромную свадьбу. Ваня Лаптенок держал речь:
— Вот карта. Сам начертил. Синяя линия — путь нашего Николая. Зеленая — Алевтины.
На карте Дворец культуры железнодорожников и Дом культуры в Катайске, теплые дома на улице Коли Мяготина и Красина — это труд жениха и невесты. Новые пути на Шадринск и вокзал в Кургане — их работа. Да, еще вокзалы на станциях Кайранкуль и Зауралье — вот, ребята, дороги, по которым прошли девушка из Пскова и парень с Украины. Они встретились здесь, чтобы дать жизнь новому поколению строителей. Я завидую такой романтике и благословляю ее. Ура, ребята!
...Атаманюк давно стал профессиональным строителем. Найти бы сейчас ту самодельную карту Вани Лаптенка, да добавить множество новых линий — мест, где оставила свои следы бригада, пометить заново школу-интернат, больницу, станционные здания, к которым приложил свои сильные руки украинский хлопец Коля Атаманюк, во что вложил частичку своего большого и доброго сердца. Пока прожил на свете всего двадцать один год. И успел построить кварталы нового Кургана, посадить сад, дать начало новой человеческой жизни, с отличной характеристикой возвратиться с флотской службы и завести там хороших и верных товарищей...
...В пяти километрах от станции — Зауралье.
На партийном собрании холодно-штампового цеха разбирают заявление Николая Тодоровича Атаманюка.
Работать с ним трудно и интересно. Трудно потому, что человек он жесткий и требовательный. Сам много делает и от других того же требует.
— Вопросы к товарищу Атаманюку?
— В партию вступаете почему?
— Есть примеры. Там, на целине, два моих знакомых по весне горючее на тракторах через реку везли. Лед еще стоял. Тракторы ушли под воду... В степи под Атбасаром им памятник... Видно, надо было идти через реку, хотели спасти людей эти двое, С горючим же шли... Оба в партии состояли.
— Как повышаете знания?
— В школу мастеров записался.
— Молодец, чего там, парень грамотный!
— Ну, Николай Тодорович, поздравляем, это для тебя большой день. Мы верим, будешь настоящим коммунистом.
Собрание перешло к следующему вопросу, а ему, Атаманюку, предложили, если хочет, остаться.
Надо сказать, что в холодно-штамповом цехе укрепилась традиция: выступать руководящим товарищам-хозяйственникам. Молодому рабочему не все было ясно из того, о чем говорил начальник цеха, и он попросил слово. Сказал:
— Товарищи знают: десять месяцев я учился на сварщика. Выучился вроде, в цех пришел, а здесь моей науке и места нет. У меня свидетельство на сварку ручную, а в цехе полуавтоматическая. Значит, негоден? Подучился в цехе, варю сейчас... Варю и думаю, а если нам бригаду создать. Сами видите, я сварочные работы бросаю и на должность слесаря вступаю, ну, раз такая у нас работа, А если бригаду создадим, тогда я свое буду делать, слесарь свое — и деталь готова... Может, я не так выразился, может, я чего-то там еще не совсем понимаю... Вижу я при этом и график ритмичности, и научную организацию труда и культуру производства...
Правильную мысль Атаманюк про свой участок высказал.
В его бригаде и процент выработки, и дисциплина людей — все, как положено. Тут занятость технологическим процессом полная и взаимозаменяемая. Скажем, сварщик знает слесарное дело и наоборот. Главный вопрос современности: делать больше, красивее, быстрее, дешевле. Атаманюк со своей бригадой сначала обещает выйти на рекорд, а потом ставит этот рекорд.
Он приходит спозаранку в цех. Весь день в рабочем общении. Уходит, когда убедится: взята еще ступенька годовой производственной программы. Рвение, за которое не платят дополнительных вознаграждений, но без которого бригадир — просто распорядитель, ремесленник с холодными руками и остывшим сердцем. Можно дать рабочим задание и уйти. Атаманюк же организует эту работу. Без чернового начала не быть победному концу. Это — педагогика производства материальных ценностей.
Заводскую проходную широко распахивают образованные молодые люди с аттестатом средней школы. Не с аттестатом зрелости, нет. Эти люди далеко еще не зрелы, к жизни не приспособлены, делу не обучены. Но в соответствии с богатыми приобретениями по части математики, физики и прочих ученостей парень требователен в своем трудоустройстве. А его ставят к прессу и говорят: четыре тысячи нажимов ногой на педаль и — норма готова. С непривычки ни деталей, ни ног не сыщешь к вечеру. Парень недоволен. Он мечтал о станках с программным управлением, а тут — эдакая отсталость. И поворачивает паренек курсом в другой цех, где автоматика и электроника властвуют. Он не берет в резон, что педаль отживает последние часы, что сварочные автоматы, автоматы-прессы уже отгружены для цеха — он нетерпелив, этот «ученый» молодой человек.
Но Атаманюк повидал на своем веку всякое и всяких. Встает открыто, требовательно перед коммунистом Атаманюком социально-техническая сторона жизни цеха. Ну-ка, соберемся, поговорим. Перед мальчишками в заводском ГПТУ выступает бригадир. Да, когда-то и он, Атаманюк, учился в «вечерке», с азов познавал завод. Теперь вот школу мастеров посещает. Сейчас на заводе столько специальностей получить можно. Это же университет современного индустриального труда! И учебный комплекс одновременно: можно получить среднее образование. А если оно есть, тогда — специальное среднее и специальное высшее.
...Утром, едва редакция многотиражной газеты приступила к работе, раздался телефонный звонок:
— Атаманюк говорит, здравствуйте!
— Здравствуйте, Николай, — отвечает редактор. — Есть новости?
— Еще какие! Вчера из телевизионной передачи я узнал, что сварщик с завода колесных тягачей Коля Адмаев выиграл соревнование у нашей бригады.
— Подожди, подожди, Коля... Что значит «узнал из передачи»? А ты-то где был, когда итоги подводили?
— В том-то и дело, что никто этих итогов и не подводил. У нас в цехе, во всяком случае, об этом никто и не знает.
Пообещав Атаманюку разобраться, редактор отправился в заводской профсоюзный комитет.
Но и здесь об этом слышали впервые. Выходит, что подведение итогов трудового соревнования происходило формально, как говорится, при закрытых дверях. Кому на пользу пошел этот фальшивый финал в соперничестве двух рабочих бригад?
Много вопросов возникло после того, как Николай Атаманюк поделился с редакцией своей обидой. Ну, ладно, кто-то поспешил, не удосужился хотя бы по телефону (бывает и так) обобщить данные в соревновании двух мастеровых сварщиков.
Но ведь огласить с трибуны имя человека, результаты соревнования или поместить его фотографию на доску Почета — это не означает, что осуществлена пропаганда опыта.
Атаманюк не сомневался, что произошла какая-то ошибка. А потому с прежней настойчивостью продолжал трудиться над выполнением принятых социалистических обязательств.
Разработанный бригадой план был поучительным. И в плане использования внутренних резервов, и в опыте организации соревнования. Обязательства каждого члена бригады — действительно напряженные, экономически обоснованные и тесно увязаны с пятилеткой завода.
А определяющее политику нынешней пятилетки: весь прирост выпуска продукции осуществить только за счет повышения производительности труда.
Какие имеются здесь возможности? Первое, очень важное: максимальное уплотнение рабочего времени. Резерв — не скрытый, не требующий никаких материальных затрат.
Но он встает во весь рост, как свидетельство мастерства, высокой сознательности рабочих бригады. Это и есть передовой опыт, реальное достижение техники, технологии и личного творчества.
Вступая в новый год пятилетки, бригада к октябрьским праздникам намерена завоевать звание коммунистической. А чтобы соревнование сохранило дух состязательности, живого соперничества, чтобы работать, наглядно видя плоды своего труда, бригада Николая Атаманюка вызвала на соревнование по досрочному выполнению задания бригады сборщиков из своего же цеха, а бригадир принял вызов электросварщика Николая Адмаева.
Но и это не все, что дал почин бригады Атаманюка. Вслед за нею с намерением все 100 процентов прироста промышленной продукции получить за счет увеличения производительности труда вступили в соревнование коллективы целых участков.
Инициативу атаманюковцев и двух участков холодно-штампового цеха областной совет профессиональных союзов одобрил и рекомендовал к широкому применению на всех промышленных предприятиях области.
Сказать, что новое трудовое соперничество набирало силу, вовлекало в свои ряды все новых и новых соревнующихся — этого будет мало. Надо побывать в цехах, своими глазами увидеть людей, близко к сердцу принявших государственные заботы, людей, устремленных к рабочей славе. На собраниях в цехах признанные мастера фрезы и резца выступают вперед и дают слово закончить годовое задание на месяц, а то и два месяца раньше. Они обязуются не потерять, не загнать в брак ни одной детали. Назавтра их строгие обязательства призывным кличем расходятся по цехам, и уже десятки, сотни рабочих берут на них равнение. Большие и глубокие чувства заставляют с виду сдержанных людей возглавить движение за досрочное выполнение государственных планов, светлое чувство долга перед партией движет их патриотическим порывом.
Вливаясь в напряженные рабочие будни, эти люди ставят своей целью доказать, что каждый из них может больше сделать, если творчески, вдумчиво будет исполнять свои обязанности.
На совещании актива Атаманюк берет слово:
— Когда мы говорим о соревновании, нельзя, наверное, сводить все к нормам и процентам, к выполнению плана, к статистике. Хотя, разумеется, сравнимость результатов соревнования имеет очень важное значение. В соревновании нам дорога не только его материальная сторона, но и воспитательное значение, его роль в повышении общественной активности трудящихся завода.
Настало, товарищи, время хорошо и умно растолковать каждому рабочему, каким бесценным богатством он владеет. Богатство — время. Оно невозвратно, и преступно его транжирить на перекуры, праздную болтовню, разгильдяйство. Мы должны, нет, мы обязаны все рабочие часы отдавать делу. Да, это трудно, это требует огромного напряжения, но ведь это работа, а не отдых на пляже. То, что поручено сделать мне, никто другой не сделает...
Тысяча девятьсот семьдесят первый год — он был особым в судьбе завода, в биографиях рабочих. Начало новой, девятой пятилетки, год могучего скачка в решении задач научно-технического прогресса.
В январе — партийная конференция завода. Она обсудила вопросы партийно-воспитательной работы, вопросы технического совершенства производства, роста его эффективности — разговор о партийном влиянии на хозяйственные дела. Заводской коллектив принял новые социалистические обязательства на год 1971-й.
И вот наступил тот день, 11 февраля, когда стало известно: завод награжден орденом Трудового Красного Знамени. В марте во Дворце культуры имени Ленинского комсомола — торжество. Орден к знамени завода прикрепил первый секретарь обкома КПСС Ф. К. Князев.
Рабочая пятилетка начинала свой разбег.
Этот день влился в трудовые будни, как обычный, а закончился вечером чествования победителей предсъездовского соревнования. Во Дворце культуры они доложили о своих достижениях и приняли обращение ко всем трудящимся завода с призывом приумножить достигнутые в работе темпы, продолжить ударную вахту труда до конца года...
Из Дворца мы вышли вместе, я пошел проводить Атаманюка. У дома он приглашает зайти. Когда мы зашли в квартиру, было часов девять вечера. Саша, младший сын, спал, но, услышав голос отца, открыл глаза, заулыбался, кинулся навстречу, вцепился, повис. Глядя на отца с сыном, я подумал: это счастье быть таким необходимым папой.
— Знаешь, Коля, — говорю Атаманюку, — вспомнил я сейчас слова одного доброго и хорошего человека, писателя. Он говорил: человека, чтобы он был здоровым, светлым, всю жизнь должна тормошить такая вот неугомонная личность вроде твоего Саши. И еще он говорил, что человеку назначено до глубокой старости иметь около себя малышей, не дающих покоя. Дети не всегда понимают, что, когда мы с ними возимся, мы их воспитываем. Но и мы не всегда понимаем, что, когда дети возле нас, они нас воспитывают. Нам они нужны и полезны не меньше, чем мы им. Они не дают нам дряхлеть душой, заражают веселой энергией, дают нам уроки искренности.
— Да это и правильно, — сказал Атаманюк в ответ. — Такой разве даст состариться?
Он поиграл с Сашей, повалил его на диван.
— Завтра суббота, верно? Гулять с тобой пойдем.
Сказал сыну «пойдем» — значит, так и будет.
Гулять они отправились вчетвером: составили компанию Валера с мамой. Бродили по парку и площади, ели мороженое, в магазине купили черной туши для папы и коробку пластилина для Саши. Потом пошли в музей смотреть волка и лося. Саша прижался к отцу, испуганно спрашивал: «А он не укусит тебя?»
— Теперь не укусит. Он из ваты, этот волк, понимаешь? Только шкура волчья, а сам из ваты и опилок, наверное. Аля, — обратился Атаманюк к жене, — не знаешь, чем набито это чучело волка?
Мама не слышит. Она уже в другом зале, с Валерой рассматривают чугунную пушку времен Пугачева.
Обедали в кафе, потом еще погуляли. Саша уснул на отцовских руках, пришлось ехать домой. Погремев железным ящиком, Валера достал газеты, дома положил их на стол. Включили телевизор. Диктор читал:
— Звания Героя Социалистического Труда удостоен резьбошлифовщик Владимир Семенович Епишев...
— Это же про наш завод! — удивился Атаманюк. — Слушайте...
— ...Орденом Ленина награждено семь человек, двенадцать — орденом Октябрьской Революции, сорок два — орденом Трудового Красного Знамени...
Радовались, ликовали в семье Атаманюка за рабочего Епишева, за всех награжденных. И не знали, что сам Атаманюк отныне — кавалер ордена Трудового Красного Знамени. Узнали завтра. Из газет...
Трудовая пятилетка открыла на машзаводе счет своим героям, людям рабочей доблести и славы.
Холодно-штамповый цех готовится к публичной защите своих рабочих обязательств. Что такое? Где и когда это будет? Секретарь партбюро Борис Петрович Шалашов разъясняет:
— Мы соревнуемся с нашим соседним цехом, так? Соседи — главные потребители нашей продукции, это тоже ясно. Но вот заминка с планом у соседей почему? Потому что с вами снизили темпы в работе, подводим соперников. Для того и устраивается публичная защита обязательств. Надо разобраться, как помогаем мы цехам-смежникам выполнять свои обязательства. А публичная — это значит пристрастная и принципиальная тоже.
Это и анализ того, что мы уже сделали, это и мужество, если хотите, с каким нужно воспринимать замечания, признавать ошибки и находить силы, чтобы их преодолеть. Понятно теперь?
Защиту решено провести в просторном кабинете председателя профкома. Сели за длинный стол. Справа — сторона «нападающая», слева — «защищающаяся». Начальник холодно-штампового цеха первым берет слово:
— Каждый из нас хорошо понимает, что соревнование развивается тем успешнее, чем больше людей в него вовлечено. Тем больше это соревнование порождает творческих начинаний. В этом плане характерен пример бригады Атаманюка. В сентябре бригада установила заводской производственный рекорд: выдала 230 изделий. Но партийная организация и цехком профсоюза не могут довольствоваться успехом, (пусть даже рекордом одного рабочего или бригады. На этом участке соревнование растет от единиц новаторов к массовому повторению передового опыта. Приживается правило: помогай делу, общему успеху.
Начальник цеха убеждает цифрами, диаграммами, расчетами. Перед лицом представителей соседнего цеха хочется выглядеть как можно убедительней.
— За год мы пополнились в рабочей силе процентов на одиннадцать, преимущественно на участке товаров ширпотреба, а выпуск продукции возрос по цеху на 39 процентов...
Еще не скоро закончит речь свою начальник цеха, скажет, что 43 рабочих трудятся по календарю следующего года, что сварщица Люба Петрова справилась с годовым заданием в июле, и о том, что маяком в соревновании надо считать партийную группу участка.
И все поглядывают на Атаманюка, ждут, что скажет передовой бригадир. А передовой бригадир сидит, как на иголках. Злит и раздражает его должность обязательного, штатного оратора. На заседаниях любой значимости, любой протяженности. Не сдержался однажды: «Ну, что за манера — прицепимся к одному человеку и давай трясти, хвалить-перехваливать. Так и занянчить недолго. Нельзя же...»
— Давай, давай...
Кто-то подтолкнул бригадира: «Слово предоставляется...»
Ну, что тут поделаешь! Хорошо, он скажет. Уж если говорить, то высказать нечто такое, чего не сказали другие. И бригадир делится, как может, своими соображениями, где интонацией голоса, где жестом руки подчеркивает главное.
— Хотелось бы видеть наши обязательства не в чьем-то столе, а на витрине, принародно пусть висят. Чтобы каждый знал, на столько-то я выполнил свой план, на столько-то соседняя бригада. Скажем, наш участок частенько претендует на призовые места. Этого же добивается и восьмой. Обогнали нас — хорошо. Но за счет чего, какими средствами — вот бы что знать! Полная информация о соревновании побуждает лучше трудиться.
Подошла очередь высказаться «оппонентам» — начальнику соседнего цеха. С лета подхватывает выступление Атаманюка и так его продолжает:
— Я знаю ваш коллектив давно. До сих пор сохраняем дружеские, в то же время деловые отношения. Мне нравятся ваши люди, я говорю о рабочих и мастерах. Встречаемся мы каждый день. Но, признаюсь, мало у нас наглядности, показа соревнования. А что касается сегодняшней встречи, то она обязательно пойдет на пользу...
По поводу соревнования у нас с Атаманюком бывали долгие разговоры и неоднократные. Я думаю, в его бригаде экономика — главное поле деятельности. Без нее техника — что топор без топорища — размаха нет, ухватиться не за что. Соревнование за наивысшие показатели без расчетов экономистов — голый формализм и надувательство.
— Как ты думаешь? — горячится Атаманюк. — Чему отдать предпочтение: красному вымпелу или денежной премии?
Атаманюк не курит, но в азарте предстоящей полемики хватает сигарету, долго мнет ее пальцами.
— По-моему, поощряется у нас в основном частный успех (перевыполнение норм за месяц, за смену). А для завода важны конечные итоги — продукция, уровень производительности труда, прибыль. Так? На них влияет не только выполнение нормы, но и, скажем, бережливость, планомерное повышение культуры производства, состояние трудовой дисциплины.
Атаманюк перечисляет, загибая на руке пальцы.
— Допустим, — говорю. — Но это уже из арсенала моральных, этических норм производственного коллектива.
— Вот-вот, ты слушай дальше. К ним-то, моральным и прочим там сторонам, у нас порой остаются равнодушными. Знаешь, почему? Потому что при подведении итогов соревнования у нас частенько не хватает терпения суммировать производственные и, отмечаю особо, моральные приобретения коллектива.
— Прежде, чем вывести его в передовые, хорошо бы подытожить, сколько от каждого члена коллектива отдано сфере общественной жизни предприятия, труду творческому, Верно я говорю?
Не зря же три года учился в школе мастеров Коля Атаманюк. Не зря диплом с отличием получил. Отличную мысль подает бригадир. Правда, хлопотно покажется соединять воедино плод мускульных и умственных усилий, но это уже дело времени. А его, это время, воочию видишь в живой практике заводского дела. Современность в полный рост вышагивает от станка к станку, в полный голос заявляет о себе. Есть, есть тому примеры!
...Первое место в апрельские дни в одном из цехов присудили пятому участку. Но рабочие второго участка справедливо заметили:
— Конечно, процент выработки у них несколько выше. Но у нас лучше показатели по рационализации, экономии инструмента. К тому же пятеро наших товарищей заняты общественными делами.
Поощрение коллектива не за частный результат, а, главным образом, за конечный, экономический, за исполнение общественных обязанностей в сугубо конкретной, контролируемой форме — разве не очевидно, что цели, критерии, рычаги соревнования получают тогда определенное выражение и значимость.
В сталелитейном цехе завода рабочие, борясь за крепкую социалистическую дисциплину труда, заявили, что отныне все они в ответе за любое нарушение со стороны любого члена коллектива...
Это пример того, как процесс соревнования тесно сплетается с процессом воспитания человеческого характера, нового отношения к труду, к товариществу, к социалистической собственности.
Так что же такое моральное стимулирование? Иду за ответом снова в бригаду Атаманюка, к его ребятам. Обычно начинается разговор о флажках, знаменах, книгах Почета, то есть средствах-символах. Ну, а суть в чем? Отвечают каждый по-своему.
Сергей Хамков, сварщик:
— Чувство сознательности. Вручением награды как бы подтверждается: ты к труду относишься хорошо, это замечательно, и дальше так действуй.
Виктор Иванов, слесарь:
— Дух состязания, стремление померяться силами.
Да, пока еще не все ясно. Материальные стимулы — это понятно, а вот как с моральным поощрением?
Слесарь Фомин, по возрасту и заслугам — ветеран, красноречием не отличается. Ему легче что-то из железа смастерить, чем речь держать. Но задело за живое:
— Лучше жить (материально) плюс быть хозяевами завода, своими руками делать лучшую жизнь для всех (морально), так я понимаю это дело.
Ай, да тихоня Фомин! В самую точку. У серьезного рабочего отношение к заработанным деньгам тоже серьезное. Такому оскорбительны трешки, пятерки. Это же даровые деньги.
— Мне грамоту на днях выдали. Почетную. А там золотом моя фамилия выведена, и все у меня в семье знают, за что такая грамота мне дадена...
— Давай дальше, Фомин. Верная речь твоя! Материальные стимулы — это не просто оплата труда. В них заключены моральные факторы. Так ты хотел сказать?
В спорах о том, что может служить моральным поощрением человека, какими средствами выразить общественное признание его полезности, уже давно определились критерии — в разных условиях разные способы хороши. И красные вымпелы, и фотографирование на фоне Красного знамени, и книга Почета. Главное в том, рассуждаем с Атаманюком, что моральное стимулирование нельзя упрощать, сводить лишь к эпизодическим поощрительным мерам. Оно означает создание всеми средствами той атмосферы, в которой труженик постоянно ощущает себя хозяином, полноправным и ответственным перед обществом.
Семьдесят третий год гулко пошел по заводу. Бригада Атаманюка уплотнила план, нашла такое ускорение, чтобы дело, рассчитанное на пятилетие, закончить на год, полтора раньше. Особенно налегая на качество, на идеал технологии, на эталон надежности и красоты...
Я пытаюсь дозвониться в холодно-штамповый цех. Задаю один и тот же вопрос: «Атаманюк не пришел?» — «Нет, нет, нет...». С утра он занят. В профкоме заседание по случаю принятия нового коллективного договора, предварительное чтение.
«Ладно, — думаю, — пойду в цех и там все узнаю».
Мимо холодно-штампового не пройдешь: грохот, лязг, электросварки сполохи. Цех приметный и важный. В обойме основного производства. Делаю поворот вправо, лицом к лицу — Атаманюк.
— Освободился?
— Нет, но не уходи, послушай, как ругаться будут.
Ведет меня к столику, месту, где он будет ругаться. Что-то новое!
За столом — работница из технологического отдела, вся бригада в полном составе.
— Собрались мы, ребята, по причине вот их несогласия, — кивает на девушку-технолога, — с нашими предложениями.
Ставит на стол замысловатую штуковину — изделие бригады.
Обращается ко мне:
— Чтобы ты был в курсе дела, скажу: наше занятие — не только сваркой заниматься. И между прочим, думать. В бригаде есть хорошие руки, но в бригаде есть и замечательные головы.
И стал рассказывать: бригада получила недавно задание варить одну хитрющую вещь. «Вот она», — рукой похлопал по столу.
— Пришли конструкторы, технологи, каждый стоит за свою методику, свой тактический план. Мозговали три дня. Опробовали массу вариантов, а деталь не проваривается до конца. Хоть тресни. Тогда собралась бригада подумать. После сказали специалистам, что у нас имеется маленькое рацпредложение, коллективное. Мысль такая, смотри сюда...
Берет Атаманюк свою «хитрющую штуковину», тычет пальцем:
— Сварку надо вести по узлам. Сначала внутренние детали — затем наружные. И соединить их вместе. Вот... А технолог что-то сомневается. Сомневаешься, да?
— Теперь нет. Мы в отделе пришли к такому же выводу.
— Спасибо, за это спасибо! — смеется Атаманюк. — Наша взяла!
Да, с ругачкой, как обещал Атаманюк, дело явно не вышло. Впрочем, «на горло» технический прогресс не взять, это точно,
Сегодня бригадиру полагается хорошо знать чертежи. Надо уметь объясниться с инженером на инженерном языке. Бригадиру нужно и работать так, чтобы перед товарищами не оплошать, видеть всех. И в необходимый момент произвести перестановку сил, если этого требует работа.
Кто-то из заводских стихотворцев сказал: «Поэзия труда — это проза рабочего дня».
— Я пришел на работу, — говорит Атаманюк, значит, все должен делать, как положено. А не помочь человеку, своему же рабочему, — знаешь, последнее дело.
Когда его в партию принимали, Василий Иосифович Фомин, свой же слесарь, напомнил:
— Ты, Николай Тодорович, только впереди быть должен. Рядом с тобой — люди, они смотрят, какой из тебя коммунист.
Пятилетку — за четыре года... Если говорить о Николае Атаманюке, то нет здесь просчетов или заниженных норм. Есть научные расчеты, напряженный план. Наблюдается скачок в производительности труда не за счет поверхностного планирования и мускульных усилий, а за счет перекроя техпроцесса изготовления детали, содружества с передовой технологией, рабочей смекалки.
Думается, в буднях его бригады сохранится на долгие годы новаторство, будничная проза труда переплавится в новую звонкую строку, какой надо говорить о высоком устремлении чувств, ясном понимании задач партии и о собственном осмыслении того, как эти задачи решить.
Бригада Атаманюка стала как бы эталоном крепкой и сознательной дисциплины.
— Социально здоровые ребята подобрались, — отшучивается Николай Тодорович в ответ на просьбу обнародовать секрет крепости бригады.
Психологическая и нравственная совместимость экипажа, как в многоместном пассажирском корабле. Здорово, хорошо, серьезно. Но именно такой коллектив и не явился готовеньким, не вдруг спаялся. Кто-то крепко постарался. Борис Павлович Шалашов, секретарь партбюро цеха, в первую голову. Разработана им настоящая диссертация на тему воспитания человека в коллективе. Хотите выдержку?
Пожалуйста:
— Наши кадровые рабочие понимают дисциплину не просто как своевременную явку на работу, соблюдение правил трудового распорядка и даже не только как систематическое выполнение норм выработки. Социалистическая дисциплина труда — это полная отдача сил своему делу, активность и инициатива в труде, хозяйское отношение к производству. Это уверенность в том, что твоя работа нужна, что производственный процесс идет в заданном ритме и что твои товарищи трудятся хорошо. Это, если можно так сказать, и резервы человеческой души — такие резервы не втиснешь ни в какие планы и графики, не обозначишь никакими цифрами.
Резерв души... Вот именно. Сила огромной величины, резерв человеческого откровения...
Целую полосу переживаний и горечи прошла бригада Атаманюка, пока стала эталоном, запрограммированным материалом партийных диссертаций. Цех, в котором Атаманюк, горячий. А раз горячий — значит, тут и есть передний край борьбы за государственный интерес. Раздумывая над сложнейшими проблемами цехового хозяйства, переплетением человеческих взаимоотношений, Атаманюк верит: настанет день, и весь цеховой коллектив прочно врастет в государственные нормы, рабочий коллектив придаст своему труду черты большой оперативности, энергии, живого темперамента. Этого уже недолго ждать.
Пожалуй, напряжение предыдущих пяти лет уместилось в одном — семьдесят третьем...
Бригаде выдали годовое задание, но ребята сказали, что для них это маловато. Так появилось коллективное обязательство: весь прирост готовой продукции получить только за счет повышения производительности труда. В облсовпрофе инициативу нашли полезной, она пошла по городу. И еще бригадир высказал мысль: сделаем план впятером. А было их семеро в бригаде. Хамков повел за собой другую бригаду.
Атаманюк нервничает, осунулся, похудел. Бригада ищет и предлагает новшества в технологии, в организации труда. Устранены встречные грузопотоки, создан технологический поток по подузлам — на 47 процентов поднялась выработка в бригаде.
...В конце июля случилось вот что. На втором этаже, где разместились цеховые технические службы, к концу смены становится многолюдно: каждый несет сюда свою заботу. Но вот распахивается дверь кабинета с табличкой «Бюро технической подготовки производства» и появляется на порожке его начальник Владимир Якушев.
— Ребята, товарищи! — кричит он. — Поздравляйте Атаманюка, есть годовой план!
Владимир скачет по ступеням лестницы вниз, за ним устремляется группа рабочих, спешат узнать подробности.
Счастливая бригада принимала поздравления. Ребят окружили, хлопали по плечам, говорили много хороших, приличествующих моменту слов. Атаманюк что-то хотел сказать, подумал, потоптался и... не сказал.
Но он скажет. Это случится в праздничный, торжественный день, когда завод получит Красное знамя ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ. За ударный труд в году семьдесят третьем. И когда станет известно: Николай Атаманюк — Герой Социалистического Труда!
Он выйдет к трибуне торжества, взволнованный и чуточку растерянный. Уберет со лба прядь черных волос и посмотрит на свои руки, не зная, куда их деть. Руки он вытянет по-солдатски и скажет слова сердечной, искренней благодарности, добавит, что высокая награда по праву принадлежит тому коллективу рабочих людей, где и он среди них. Он будет говорить о том, что поднимается из года в год значение государственного плана, поднимается наша ответственность за его выполнение и что есть в бригаде «порох в пороховнице», задор, молодость, силы — есть!..
Грамотный, серьезный, научно обоснованный план не просто перекрыть. Для этого нужна талантливая новаторская работа, которая бы революционизировала процесс производства новыми достижениями мысли, творческими делами, глубинными проблемами техники, новым опытом.
Он, верно, думал, работая, что все геройское и громкое — в прошлом. 18 января телетайп отстучал:
«...Присвоить звание Героя Социалистического Труда...».
И на его долю хватило!
Была трудная, каменистая тропа Обручева. Была титаническая работа Королева. Были изнурительные расчеты Циолковского. Были долгие рабочие будни Курчатова. Большие ученые, прославившие человека, шли в науку простыми тружениками. Мальцев остался ученым в крестьянских сапогах. Гагарин готовил себя в рабочие.
Они не ладили себе крыльев. Их поднял труд и талант. История вознесла их сама. Они и есть наша рабочая слава, те, что каждый день просто ходят на работу и отдают ей все силы и способности. Из года в год делают одно и то же полезное дело: растят хлеб и учат детей, лечат больных и строят дома, собирают станки и делают книги.
Электросварщик Николай Атаманюк — с ними.
ПИСЬМО ИЗ ДЕТСТВА
Пишет бабка
из деревни:
май, мол, нынче —
сущий юг.
Жду тебя
ко дню рожденья,
приезжай.
Купи мне, внук,
электрический
утюг.
А еще,
чуть не забыла,
(старость —
памяти уж нет)
Люся Гурина
просила
передать
тебе привет.
Приезжай скорей,
мой свет.
Люська!
Это ж та девчушка,
та, что
двадцать лет назад..
Вспоминается:
в ракушках
речка Пандуга
и сад,
и садовник
дед Игнат.
Да компания такая:
Василек-дружок,
да я,
да рыжущая,
худая,
не девчонка —
сноп огня,
Васьки Гурина родня.
Ели вместе,
спали вместе.
Что там — восемь лет...
Но вслед
нам враги:
— Жених с невестой!..
А врагам —
по восемь лет.
Мы врагам —
язык в ответ.
А потом —
как будто
буря!
Кто-то здесь,
а кто-то —
там...
Знаю
только:
Васька Гурин
на заставе —
капитан.
И ни писем —
хоть бы слово...
И ни встречи —
хоть бы раз...
Знаю только:
Люська снова
в той деревне,
но без нас.
Учит в школе
«Вас ист дас».
Память кошкой
душу лижет...
Соберусь,
наверно, в путь!
Под окном
у этой рыжей
так мечтаю
щегольнуть!
Только
чем бы щегольнуть?
Что я сделал?..
Что я мог бы
сделать
для своей земли!..
Край родимый —
слишком много
дал мне
песен и любви.
Нет, старушка,
не зови...
Я послал
посылку бабке,
что просила,
и конфет.
И открытку
С текстом кратким:
не болей
еще сто лет!
Люсе Гуриной
привет.
ОТПУСК В РОДНЫХ МЕСТАХ
В Кыштым
Волнение охватило Андреева, когда поезд, останавливаясь, как говорят, у каждого телеграфного столба, добрался, наконец, до станции Бижеляк. Отсюда начинались истинно кыштымские места. В детстве ездил сюда за клубникой, которой было много на солнечных полянах за кирпичными сараями. На озере Улагач, в километре от станции, у деревни Селезни, ловил с отцом окуней. Ближе к Кыштыму, в пологих каменистых берегах, заросших диким малинником и шиповником, плескалось голубое озеро Акакуль — рыбное, красивое, издавна облюбованное под пионерские лагеря. В свои пионерские годы Григорий Петрович бывал здесь. Мало что осталось в памяти от тех времен, но вот военную игру запомнил на всю жизнь. Звеньевого Гришку Андреева выбрали тогда командиром отряда, и отряд бесславно проиграл сражение. Пионервожатый, бывший матрос, успокоил тогда:
— Выше голову! За битого двух небитых дают. Сам Суворов говаривал это!
Позже была настоящая большая война, которая опалила и Григория. Вот уже и после войны выросло новое поколение, и ребята послевоенных лет служат в армии. Неумолимое время!
Если до этого за окнами вагона мелькала степь вперемежку с березовыми рощами, которую географы называют колковой, то за Бижеляком густо зазеленела сосновая тайга и стало сумеречнее. На верхушках сосен догорал тихий июльский закат. Лес перемежался с вырубками, на которых дружно поднимался молодой сосняк.
Внезапно над молодыми соснами вырос светло-зеленый купол церкви. Знаменитая белая церковь — видно ее с любого конца города.
Прогремел под колесами мост через Кыштымку. Смиренная плотиной электролитного завода, она расплескалась в крутых берегах — в крутоярах, как говорят кыштымцы. Течет медленно, заросла ряской, кувшинками, камышами.
На крутых берегах гнездятся дома, сбегаются в улицы и уходят к центру города.
Из вагона Григорий выскочил первым. Приземистое желтое здание станции почти не изменилось. Только за последнее время с боков пристроили к нему служебные помещения.
Этот вокзальный дом повидал многое. Темной ночью провели здесь жандармы Бориса Швейкина, втолкнули в арестантский вагон и увезли на расправу в Екатеринбург. А десятилетие спустя, светлым июньским днем, вернулся он из сибирской ссылки в родные края. Ступали на эту землю и Михаил Иванович Калинин и Серго Орджоникидзе, и хранят об этом дорогую память кыштымцы.
А вон высятся Сугомак и Егоза, безмолвные и вечные часовые. Они всегда приветствуют приезжающих первыми, их отчетливо видно на горизонте еще у Аргаяша.
Дома в Кыштыме, в основном, одноэтажные, рубленые из сосен или заливные из шлака. Расселились по земле широко — с огородами, садами, амбарами, сеновалами. Улицы то стремительно взбираются на косогоры, то сбегают с них. Нет здесь звонкого движения как в Челябинске. Зато воздух — не надышишься. Притек он с гор, попахивает лесным дымком и настоем трав, а еще в июле — огородным укропом.
Давненько не живет здесь Григорий Петрович. И наезжает в гости редко. Потому и друзья в этом тихом городке у него почти перевелись.
И чудно как-то! Идет по знакомой улице. В иных местах даже камни горбятся те же самые, что горбились еще в его детстве.
А люди другие.. Неведомые.
Вот дом на углу Пушкинской и Республики — корпус, как называют здесь четырехоконные дома. Те же наличники, тесовые добротные ворота с резными украшениями. Даже лавочка-скамеечка у ворот сохранилась из тех немыслимо далеких времен. Прошумело над домом тридцать лет, а он вроде бы и не изменился.
Но постучи в окно и спроси:
— Здесь живет Михаил Муратов?
На тебя посмотрят с удивлением — это что же, человек с луны свалился? Убит Михаил Муратов в Отечественную, похоронен вдали от родного Кыштыма, на далекой Смоленщине.
Или еще один дом, тоже корпус, на улице Кирова, рядом с отчим домом. Идет мимо него Андреев и косится на окна. Никого не видно. А то появится чье-либо неведомое лицо: постояльцы. Сам хозяин в тихий летний вечер сидит у ворот на лавочке и разговаривает сам с собой. Ему семьдесят. Он почти глух. Волосы редкие, седые наполовину. Оброс седой щетиной, бреется редко — раз в неделю.
Это дядя Петя Бессонов. В четырехоконном доме до войны было шумно и тесно — росло семеро ребят, один другого подгонял. Жил здесь и друг Григория — Николай. Не вернулся с войны.
Повырастали бессоновские ребята, обзавелись семьями, понастроили свои дома. Умерла хозяйка. Опустел шумный, веселый дом. И доживает свой век дядя Петя один-одинешенек. Пустил вот квартирантов в свой огромный дом.
С людьми говорить ему трудно — на уши слаб. Был он котельщиком. Клепал котлы, ставил металлические трубы. Не было тогда еще сварки. Били в ту пору заклепки кувалдами — звон стоял по всему Кыштыму. Глохли на такой работе. Оттого и звали их глухарями.
Часами сидит дядя Петя на лавочке и разговаривает сам с собой, беседует с покойной женой своей Антониной Назаровной, отчитывается ей о своем житье-бытье бобыля:
«Вот ведь, Тонь, как дела. Пензию получил, чекушку купил, тебя помянул. У Генки гости были, меня не позвали. Не позвали, Тонь. Лялька приходила, чаю приносила. Я ведь чаю, Тонь, забываю кипятить. Мне одному-то зачем!»
— Здравствуйте, дядя Петя! — здоровается с ним Григорий Петрович.
— Мое почтенье! — отзывается тот. — С приездом!
И опять уходит в себя. Отгорела яркими сполохами его жизнь. Но не исчезла бесследно — продолжается в сыновьях и дочерях, во внуках тоже — собери вместе, целая рота получится. Продолжается его жизнь в трубах и котлах, которых он понаставил на своем веку несметное множество и которые продолжают еще служить людям.
Встреча на Сугомаке
Проснулся Андреев вдруг. Загадывал не проспать, но проснулся не потому что загадывал. Разбудили петух и собака. Петька горланил во все горло под самым окном, а оно было открыто и только занавешено тюлем. Пушок лаял не на чужого, а на кого-то своего — радостно, с повизгиванием. Потом звякнула щеколда. Пес тявкнул умиротворенно и, гремя цепью, полез обратно в конуру досматривать свои собачьи сны. Ага, это Виктор, муж сестры, ушел на работу. Сама сестра с двумя сыновьями теперь в пионерском лагере — она там воспитателем.
А петух не унимался. Если не орал, то горделиво и звонко выговаривал: «Ко-ко! Ко-ко!»
В комнате полусумрак. Солнце придет сюда во вторую половину дня. В этом доме Григорий Петрович прожил первые восемнадцать лет.
Мать давно не спит. Ходит в другой комнате — слышен звук отодвигаемого стула, шарканье веника по полу.
Мать старенькая — под семьдесят. Но неугомонная и деятельная. Их с отцом соединила гражданская война. Иначе откуда бы коренному кыштымцу узнать девушку с Камы? Отец, пока военная судьба не забросила его в городишко Сарапул, вообще плохо представлял себе Каму-реку. А мать про Кыштым не слышала и подавно. Приехав сюда, поначалу тосковала по Каме, но годы и новые привычки сделали свое. И лишь недавно горько повздыхала — как хочется поглядеть на родные места.
Мать всю жизнь швея. С пятнадцати лет. Еще ученицей всадила в палец иголку, стала вытаскивать и поломала. Так обломок иголки и остался в пальце. Сразу не вытащила, а потом побоялась — не сделать бы хуже. Со временем притерпелась. И лишь на склоне лет почувствовала тянучие боли в левой руке. Палец оперировали, извлекли обломок иглы, сплошная ржавчина.
После того, как умер муж, совсем изменилась — стала раздражительной. А послушает разговор дяди Пети с самим собой и не может удержаться от слез.
Бессоновский дом примыкает к дому Андреевых — двор ко двору, потому и слышно все.
Встает мать рано. Сейчас, подметая другую комнату, остановилась у дверей и прислушалась: спит ли сын? Услышала крик петуха. Вышла с веником во двор и замахнулась на горластого:
— Кыш! Ишь раскричался!
Андреев улыбнулся. Спрыгнул с постели и выглянул в окно. Мать заметила его. Спросила:
— Разбудил тебя мохноногий?
— Какой час?
— Шестой.
— Ого! Пора!
— Куда хочешь?
— На Сугомак.
Озеро Сугомак в двух километрах от города, по берегам оторочено сосновым бором. С запада смотрится в ясную воду гора Сугомак. Если поглядеть на южный берег, через седловину проглядываются горы главного Уральского хребта. Юрма. Сплошная синь без резких деталей.
Григория Петровича опередили мальчишки. Трое из них замерли у кустов. Серьезные рыбаки, если прибежали в такую рань и не шумят. А у каменной насыпи пристроился дед. На седых волосах лежит кепчонка. В зубах папироса. Плечи, несмотря на тепло, покрыты брезентовой робой — такие выдают на заводах как спецовку. Черные шаровары заправлены в кирзовые сапоги. У ног — плетеная корзина-пестерь, закрытая фанерной крышкой. Сбоку на крышке сделан вырез — бросать улов.
Веером закинуто пять удочек — основательный рыбак. С таким не грех посидеть рядышком, если не прогонит.
— Доброе утро, — поздоровался Григорий Петрович.
Рыбак глянул из-под лохматых бровей, пробурчал что-то невнятное и потянулся за одним из удилищ — поплавок с красной головкой принялся подпрыгивать, а от него по тихой воде побежали мелкие круги. Однако вскоре поплавок успокоился.
Старик выпрямился и выплюнул под ногу потухшую папиросу.
— Ну, как, отец, клюет?
— Балуется, — неохотно отозвался тот.
— На уху поймать можно?
— Попробуй.
Григорий Петрович расположился неподалеку. Насыпь выложена камнями, к воде спускается круто. Когда англичане в Кыштыме стали налаживать производство меди, то они проложили узкоколейную дорогу в Карабаш. Там добывали колчедан, выплавляли из него черновую медь, которую везли по этой дороге в Кыштым на электролиз. В нынешние времена проложена до Карабаша широкая колея в другом месте, узкоколейку забросили, а рельсы отправили на переплав.
Андреев поудобнее примостился на камне и стал готовить удочки — у него их было две. Одолевало нетерпение. Вроде бы самый храбрый ерш и самый отчаянный окунь только и ждут твоего червяка. Не поторопишься — упустить можешь, дед поймает, вон у него сколько удочек. По давнишней, еще с детства, привычке, поплевал на червяка и забросил первую удочку, затем — вторую. Поплавки легли на воду спокойно и замерли.
Григорий Петрович косится на деда. Тот внимательно наблюдает за своими поплавками. Ага, у него качнулся один, завалился набок и поехал в сторону. Но дед не спешит, выжидает — пусть покрепче возьмет крючок. Потом берет удилище и тянет на себя. С плеском выскочил из воды окунь и повис в воздухе на леске, дергаясь. Дед ловко поймал его, снял с крючка и сунул в пестерь. Пока налаживал червяка, заплясал другой поплавок. Дед закинул удочку, которую держал в руках, и взялся за другую. Раз — и вытащил ерша. И начался у деда конвейер. Не успеет снять рыбку с одного крючка, глядишь, болтается уже на другом.
А у Андреева тишь и гладь. Не признала сугомакская рыба челябинского рыбака! Дед не успевал справляться с пятью удочками, а Григорий Петрович за это время поймал всего семь окуньков.
Но наступило затишье и у деда. Вот тогда он и проявил интерес к соседу.
— По обличью-то, как я погляжу, вроде нездешний? — сказал он. — Откудова?
— Из Челябинска.
— В отпуск, небось?
— В отпуск.
— У нас хорошо. Раздолье. И рыбалка опять же ладная. Красотища кругом — помирать не надо. У сродственников гостишь-то?
— У матери.
— Чей же будешь?
Григорий Петрович ответил.
— Вон оно как! Знавал твоего родителя, любитель был рыбу ловить, царство ему небесное. Житье-то в Челябинске ничего, лучше нашего?
— Как сказать? Лучше там, где нас нет.
— Это верно. Мой Васька в Свердловске живет, а пишет: тятя, не тот коленкор, лучше нашего Кыштыму нету на свете городов. Тоскую, пишет.
— Возвращался бы домой.
— Я ему тоже — плюнь на все и сюда, в Кыштым. Не едет, ядрены шишки. Нечего, слышь, делать у нас.
— Кто же он?
— По ученой части. Тоже приезжает рыбачить, а нынче у моря отдыхает. Чего туда потянуло?
У деда снова запрыгал поплавок, у Григория Петровича — сразу оба.
Возились с удочками молчком. А как снарядили их, продолжили разговор, благо поплавки вели себя мирно.
— Меньшая-то каждое лето приезжает. Страсть уважает свежую рыбу. Как она тут, я рыбаком становлюсь. Все озера обшастаю, а на уху или пирог поймаю. Намедни на плесе подъязка славного словил — на кило, пожалуй, потянет. Вчерась окунь здесь подходящий клюнул.
— А дочь тоже в Свердловске?
— Там. Она, вишь, десятилетку кончила, а Васька туда ее и вытребовал. Учил в институте. Теперича она сама там студентов учит. Башковитая, не хвалясь скажу. А вот по семейной жизни невезучая.
— Отчего бы?
— В лицо уродилась красавица, не в меня, в мать. У меня-то, гляди, нос картошкой, брови, как у лошади грива. Нету во мне красоты. А вот Евдокия у меня баская в молодости была, Ленка в нее. Только вот мужика себе подходящего не найдет. Повязался какой-то брандахлыст, она ему и поверила. Мальчишку народили, и брандахлыст-то укатил неведомо куда. Советовали через суд его разыскать, а она, ядрены шишки, не хочет. Больно ученая, нос задирает. Я, говорит, унижаться не хочу, сама проживу. Внучонок ласкобайкой растет, пятый годок ему. Нам со старухой утеха. Ленка-то в Свердловске, а он у нас. Намедни и сама прикатила.
— Учительница?
— Я ж говорю — студентов учит. Дома не успеет носа показать — и по соседям. Собирает она, вишь ты, как его... уж больно мудреное слово, натощак и не выговоришь. Ну, песни там всякие, небылицы...
— Фольклор?
— Во-во! Будь оно неладное. Поначалу ко мне приставала: расскажи да расскажи. В молодости-то я и вправду всяких сказок знал, не перечтешь сколько, а теперича перезабыл. Стану рассказывать, а она останавливает — не то, говорит. Будто повторяю, которые уже в книжках написаны. Откуда мне знать — писаны они или не писаны. Осталось в памяти, вот я и рассказываю. Одну сказку все же записала. Про Липунюшку.
— Так эта сказка тоже в книгах есть.
— Вот так ядрены шишки! А она говорит нет. Где та сказка напечатана-то?
— Ее Лев Николаевич Толстой написал.
— Вон оно как. А что же, он в здешних местах бывал?
— Нет.
— А как же он про Сугомак сказку знает?
— У него не про Сугомак.
— А моя про Сугомак. Интересуешься?
— Конечно!
— Сказка — дело умное. Рыба-то никак перекур устроила? Может, и нам того — перекурить?
Старик вытащил пачку «Беломора», хотел угостить Андреева, но тот отказался — давно бросил.
— Видишь мыс в озере выдается? — показал старик на дальний берег: там был взгорок и корабельные сосны на нем. — Знаешь как зовут?
— Толстый мыс.
— Верно, парень. Хоть живешь в Челябинске, а родные места не забыл. Толстые там сосны растут, потому и прозвание такое. В ранишние-то времена землянка там была, а в этой землянке и жил Липунюшка.
— Землянка, наверно, и сейчас есть?
— Нету. Теперича там рыбаки балаган поставили. Да ты меня, ядрены шишки, не перебивай. Сам собьюсь. Была у Липунюшки мать-старушка и на всем белом свете никого больше. Девицы на него не заглядывались, сморчок на вид был — рябенький да сухопаренький. Но голову бог дал светлую и руки золотые. Рыбу-то, вишь, ловил, а матушка продавала. Тем и жили. До войны, бывало, какая-нибудь старушка покладет рыбу в решетку, решетку на тачку, ездит по улицам — кому рыбы надо? Помнишь, небось?
— Еще бы!
— Липунюшка ловил, а она — продавала. Придет на бережок, сядет на камушек и кричит сынка-то. Он услышит ее голосок и отзывается — плыву, матушка, плыву, рыбки тебе везу. Привезет, а рыба вся на подбор — лини, щуки, окуни с лопату, подъязки случались тоже. Мать ему поесть принесет. Посидят так-то на бережку, поговорят о том, о сем и опять каждый на свою работу. Однажды слышит Липунюшка, будто кто-то зовет его в неурочный час. Матушка не должна еще прийти: голос-то на ее и не похож. Не поплыл, а вскорости матушка пришла, ее-то голос он знал, отличал от любого. Отдал ей рыбу, поел, как водится, и говорит: «Звал меня кто-то, матушка. Голос твой и не твой. Не поплыл я». — «Еще позовет, тоже не плыви, сынок. Это лесная девка тебя кличет». А тот, глупенький, спрашивает: «Какая такая девка? Не слыхал я что-то про такую». — «И дай бог не слыхать. У нее любовь жгучая. Кто полюбит лесную девку, белый свет забудет. Ее за то от людей прогнали. Полюбит одного, высушит и другого ищет. Не откликайся ей, сынок». — «Ладно, матушка», — это ей Липунюшка отвечает, а сам думает: «Ишь какая на свете любовь есть, а я и не знал. Чудно даже — от любви высохнуть можно. От любви цветут, ядрены шишки, а не сохнут, тут матушка что-то напутала». И вот на другой день приходит опять лесная девка — уж она как повадится, ее не отобьешь — и зовет Липунюшку. Так, ядрены шишки, и зовет: «Иди ко мне, Липунюшка, иди, не покаешься. Дам я тебе то, чего никто не давал и не даст».
Любопытно ему все же хоть одним глазком взглянуть, какая она есть-то. Вспомнил наказ матушки, шепчет: «Чур, чур, не меня». Оторопь берет. А девка кличет и кличет его. Будто чует, что на сердце у него смятение. Ладно, думает, гляну однова и обратно. За погляд-то ведь денег не берут. Поплыл Липунюшка к берегу, не надо было ему уж плыть-то. Матушка далеко, не поможет, хотя и вещало ей сердце о беде. Пристала лодка к берегу, глянул Липунюшка на лесную девку и оторопел. Она красавица невозможная, а в глазах прямо-таки огонь — опалил Липунюшкино сердце. И стояла она перед ним в чем мать родила. Потерял Липунюшка волю свою и увела его девка в лес. Пришла матушка на бережок, видит: лодка на волнах качается, рыба в ней всякая, а сына нету. Обо всем и догадалась — значит, увлекла его лесная девка в свои владения. А оттуда еще никто не возвращался. Собрала в кошелку последнюю рыбу, поплакала, предала анафеме бесстыжую и поплелась домой.
И что главное, парень, материнская-то любовь нисколько не слабее девкиной оказалась. Девкина любовь сушит Липунюшку, злая эта любовь. А материнская бережет. Видит девка не простой парень ей попался, еще сильнее распаляется. Вот-вот Липунюшка поддастся ей, вот-вот сгорит от ее любви, ан нет — опять он силу набирает, силой материнской держится. А Липунюшка уловил минутку да сбег. Опять же на Сугомак и пришел, где лодку-то оставил. Глядит, а на пенечке матушка горюет о нем. Закричал от радости. Только глядь-поглядь, откуда ни возьмись, встала перед ними бесстыжая лесная девка, глазами жгет Липунюшку, а добиться ничего не может. Потому как рядом матушка стоит, чары ее отводит и девкин огонь тушит. Озлилась тогда лесная девка, в черную гадюку обернулась и ужалила матушку. Схватил Липунюшка сук и размозжил змее голову. И в тот же миг в клен превратился. Рядом вдруг старая береза поднялась, сережки в воду опустила. И сейчас стоят рядом — клен и береза, сын и мать. От лесной девки и следа не осталось. Уразумел что к чему?
— Уразумел-то, уразумел, — отозвался Григорий Петрович. — Только вот не пойму: зачем же было враждовать материнской любови с девкиной? Парню ведь и та и другая нужна.
— А тут, видишь ли, злая любовь.
— Разве любовь бывает злая?
— А то как же? — удивился старик. — Пора уже домой, ядрены шишки. В глыбь ушла рыба, полдневать.
Старик принялся сматывать удочки, связал их бечевкой и положил рядом. Сам присел у воды на корточки, напился из пригоршней, умыл лицо.
— Сугомакской водой умываться, — сказал он, — одно удовольствие — молодеешь. А вы все позабрались в тесноту, дымом да пылью дышите да еще радуетесь.
— Кому что нравится.
— Ну, прощевай, за байку не обессудь.
В самый последний момент Андреев вдруг спросил:
— Послушай, дед, продал бы ты мне рыбы на уху. У тебя же много, а из семи моих уху не сваришь.
Старик навесил на глаза густые брови, враз как-то ощетинился, Григорий Петрович даже подивился — совсем другой человек перед ним. Возьмет сейчас и отругает, а того хуже — отматерит. Зачем, скажет, ты деньги предлагаешь, на уху-то я тебе и так дам. Но старик ответил:
— На уху? Пошто же — можно! Давай так — я тебе тридцать окуньков дам, а ты мне трояк, для ровного счету.
Андрееву поначалу показалось, что старик шутит, за тридцать рыбок — и трояк! В кармане у него был всего один рубль, прихватил на всякий случай. Старик ждал, буравя его глазами.
— Спасибо, но у меня с собой и денег таких нет.
— Дело хозяйское, — пожал плечами старик, закинул на плечо удочки, взял пестерь и пошел прочь. Андреев чувствовал себя худо — не то из-за того, что затеял этот неловкий разговор о рыбе, не то от того, что старик вдруг повернулся к нему неприглядной стороной, это после рассказа-то про Липунюшку и про своих детей.
С гор потянул голубой ветерок. Озеро пошло рябью. Чуть позже ласковая волна стала тихонечко биться о камни.
У Глазковых
Андреев пробыл на Сугомаке до вечера. В самую жару загорал. Под вечер все-таки на уху на рыбачить сумел. Домой вернулся в отличном настроении.
Виктор, муж сестры, лежал в амбаре и читал книгу. Там пахло стариной и было прохладно. При появлении Григория Петровича он вышел на рундук и спросил усмешливо:
— Ну, как, рыбак — солены уши?
На лбу у Виктора большие залысины, лицо продолговатое, насмешливое.
— Лучше всех.
— Ну, коль есть уха, будет и пол-литра.
Мать вывалила рыбу в эмалированный тазик, устроилась на завалинке и принялась ее чистить. Белый с подпалинами кот, поставив хвост трубой, терся о ее ноги, сладко жмурился и надоедливо вякал — просил рыбку. Виктор ушел в магазин. Григорий Петрович приспособился помогать матери. Сказал, как бы между прочим:
— Старика одного встретил.
— Чьего же?
— Не спросил. С отцом был знаком.
— Кто же это?
— Здоровый еще старикан, на таком пахать можно, у него сын в Свердловске и дочь тоже. Сейчас дочка гостит у него.
— А она-то не разведенка?
— Кажется. Невезучая, говорит, в семейной жизни.
— Куприянов это. Константин Иванович. По приметам сходится. Жадный, каких на свете мало. А нос еще картошкой?
Григорий Петрович засмеялся, вспомнив, как Куприянов свой портрет ему обрисовал. А мать продолжала:
— Бровищи густющие, завесит ими глаза — страх берет.
Андреев разрезал окуня и обнаружил в нем махонького окунька — своих ест. Бросил внутренности вместе с мальком коту.
Мать сказала:
— Ты Алешку-то Куприянова должен знать.
— С которым в школе учился?
— Его. Алешка-то у Кости старший, Васька средний, а дочь самая последняя.
— Алешка, говорят, погиб.
— Зачем же? В плену был, потом к американцам попал. Никто же не знал, лет пять назад объявился.
— Любопытно.
— Костя-то с твоим отцом годки, в солдаты в первую германскую призывались. А в гражданскую Костя в бегах был.
— Как в бегах?
— В лесах скрывался, за Сугомаком.
— От кого же?
— От всех. Поначалу от Колчака, а после от красных.
— Чудеса!
— У Кости брат был, старший — Кирилл, партейный. При Советах начальником заделался. Костей-то Кириллу глаза кололи: сам, мол, партиец, а брат дезертир. В тридцатом-то Кирилл уехал в деревню, колхозы создавать. Его там кулаки и убили.
Вернулся из магазина Виктор. Мать на шестке пристроила таганчик и поставила варить уху. Втроем распили пол-литра, похлебали ухи, вдоволь поговорили и разбрелись по своим углам.
Алешку Куприянова Григорий Петрович помнил смутно. Но хорошо в памяти отложилось одно — парень был смышленый. Обнаружились у него способности на изучение языков. Учительница немецкого занималась с ним дополнительно. Ушел Алешка из девятого класса, поступил в какое-то военное училище, и с тех пор Григорий Петрович не слышал о нем ничего. Просто забыл о его существовании.
На другой день Андреев на рыбалку не пошел: не каждый же день. «Посплю лучше подольше!» — решил он. Однако мохноногий крикун не дал спать и на этот раз. Забрался на завалинку и загорланил на всю улицу. Экой крикун!
Григорий тихонечко сполз с кровати, на цыпочках подкрался к окну. Белый инкубаторный петух, такой замухрышка — смотреть даже не на что, стоял на доске, на которой вчера чистили рыбу, и круглым, немигающим глазом уставился в окно. То повернет голову так, то эдак, а глядит-то все в окно. Жирный красный гребень мелко вздрагивал. Григорию даже показалось, что петух все понимает и кричит нарочно, чтоб разбудить его: мол, приехал рыбу удить, так нечего нежиться на постели.
Григорий Петрович осторожно сдвинул шторку, готовясь резко выбросить вперед руку, чтоб схватить мохноногого за хвост. Но это был сообразительный петух. Чуть только колыхнулась шторка, он спрыгнул с завалинки, и как ни в чем не бывало, зашагал по двору, скликая к себе кур: «ко-ко-ко».
Сон улетел. Григорий Петрович вышел в огород. Пахло укропом, сухой прогретой землей и зеленой ботвой картофеля. Картофель цвел. Белые и синие бутончики цветов покоились сверху буйной широколистой ботвы. Шершавыми листьями огурцов прикрыло парник. Тонкие, но тоже шершавые плети, извиваясь, опускались к земле. На них кое-где горел желтый цвет и видны были с мизинец величиной пупырчатые зародыши — опупыши, как их зовут здесь. Морковь бойко подняла кудрявые хвосты.
Дальше наливались зрелостью огороды соседей. У дяди Пети Бессонова частоколом выстроились подсолнухи. Они цвели, и в огороде было ярко от их цвета.
Мать открыла калитку и сообщила:
— Коля Глазок идет.
Григорий Петрович встретил старинного друга у ворот. Поздоровались и сели во дворе на бревно.
— Надолго? — спросил Николай.
Ему тоже за сорок. От природы смуглый, глаза коричневые, чуть навыкате. Щеки впалые, сколько ни помнил Андреев друга — всегда такой худощавый.
— Поживу, — неопределенно ответил Григорий Петрович.
Николай сутуловатый, ходит и горбится. После фронта работал грузчиком — на горбу носил мешки.
— Думаешь, зачем я пришел?
— Не знаю.
— Давай вечером ко мне. Утром пораньше махнем на Травакуль. Окунишка там похватывает. Ты, Гриша Петрович, не морщись. Приходи и баста. На озеро можно с вечера уйти,у костра переночевать.
И Андреев не устоял. Вообще-то он любил бывать у Глазковых. Семья у них большая, дружная и работящая. Жили на Нижнем Кыштыме, на самой окраине, у леса. Завели корову, теленка, кроликов, кур, черт те чего только у них нет. Купил Николай себе мотоцикл, чтобы летом гонять в лес и на рыбалку. Работал на огнеупорном заводе, трудился на совесть.
Самая маленькая у Глазковых Оленька, кареглазая ласкобайка. Все дети в отца, но Оленька, пожалуй, сильнее всех походит на него. Как только Григорий Петрович появился у них, Оленька обхватила его за колени и подняла на него лукавые глазенки. Он дал ей шоколадку. Мать сердито опросила:
— Что говорить-то надо?
Оленька смущенно шепчет:
— Спасибо! — и бежит к отцу, который сидит на табуретке и курит самосад. Она устраивается между коленей и смотрит на Андреева исподлобья и чуть кокетливо.
— Поедем жить в Челябинск? — спросил Григорий Петрович и сел рядом с Николаем. — У нас хорошо.
— Не-ет.
— А чего? У нас зверинец есть, трамвай, мороженое.
— Не-ет.
— Езжай, — посоветовала мать. — Будешь жить у дяди Гриши. Учиться там пойдешь.
— И папка поедет?
— Хитрая какая! — засмеялся Андреев. — Пусть папка в Кыштыме остается.
Оленька теснее прижимается к отцу. А того распирает от радости. Оленька отказывается наотрез:
— Без папки не поеду.
— Моя дочка, — прижимает Оленьку Николай. Давно ли сами были маленькие? И сорок лет, как один миг. Когда долго не видишь близких и знакомых, то просто теряешь ощущение времени. А придешь вот так в гости и с грустью убеждаешься, что время летит ракетой.
Проговорили они в этот вечер допоздна. А встали рано. Еще не взошло солнце, в низинах копился белесый туман, когда рыбаки двинулись на Травакуль. Это озеро — часть озера Иртяш. Если сесть в лодку-моторку на травакульском берегу и плыть до конца, то очутишься у Каслей.
С южной стороны Травакуль стало затягивать травяной коркой. От берега она протянулась метров на двести, а местами и того больше. Толщина ее чуть поболее полметра. Вроде ковра из травы и земли — осока растет густая, кучерявятся низкорослые кустарники. Тяжесть человека корка выдерживает, но зыбится. Встанешь на нее, она качнется, нога по щиколотку погрузится в воду. Так и идешь качаясь, словно по резине. Этот травяной ковер, лежащий на воде, зовут в Кыштыме лабузой.
Еще до войны любили рыбачить с лабузы глухой дед Павел с племянником. Во время рыбалки старший засыпал. Сидит, сидит дядя Павел, смотрит на поплавки и вдруг заснет. Минуту спит, другую и так же вдруг просыпается. А тут начинал вздрагивать поплавок. Племянник кричал на все озеро:
— Дядя Павел, момошит! — это у него вместо слова «тормошит».
Крик слышали все рыбаки. И с тех пор, как кто-нибудь зазевается, тому кричали:
— Эй, дядя Павел, у тебя момошит!
Николай Глазков любил повторять эти слова даже теперь, спустя тридцать лет.
Рыбаки выехали на лодке к лабузе. Облюбовали маленький заливчик с темноватой и заросшей наполовину круглыми листьями кувшинок водой и взялись за дело.
Поднялось солнце. По теплой воде струились остатки белесого тумана. Из зарослей, потревоженные кем-то, поднялись две кряквы и, свистя крыльями, улетели к середине озера. Из города донесся паровозный гудок. Николай навесил козырек кепки на самые глаза — мешали солнечные блики. Три донных удочки приспособил на весле и закурил. Но леску с ходу повело первым у Андреева. Окунь схватил сразу и сильно, удилище стукнуло о борт. Леска поехала вкось. Андреев потянул и с радостью почувствовал упругое сопротивление. Зеленого с черными поперечными полосами окуня в лодку выбросил рывком.
Почин сделан. Здесь рыбалка обещает быть повеселее, нежели на Сугомаке.
Ловили рыбу и разговаривали. Григорий Петрович спросил:
— Алешку Куприянова знавал?
— Заречного?
— Ну.
— Знавал.
— А его старика?
— Дядю Костю? А кто его не знает?
— Я его на Сугомаке встретил. Говорит, что из-за дочери рыбачит. Любит она рыбу.
— Пусть не брешет. Зимой на Аргазях пропадает. Старик тот еще, хитрющий.
— Почему?
— А вот слушай. Эй, Гриша Петрович, смотри — момошит! Не спи, как дядя Павел!
— А ты рассказывай.
— Мы зимой удим на Аргазях каждое воскресенье. Директор грузовик дает. Набьется таких, как я, целый кузов и всю дорогу хохот. На Аргазях окунь хватает шибко хорошо. Но как ни приедем, а старик уже там. Спрашиваем: «Как дела, дядя Костя? Клюет?» — «Балуется, вишь, какая мелюзга», И показывает окунишечка с наперсток. И что интересно — Куприяныч никогда не долбит лунки там, где все. Норовит особнячком. Нам окуни все-таки приличные попадаются, весело артелью рыбачить. Ноги отекают долго сидеть-то. Вскочишь поразмяться и к Куприянычу. У него же два-три окунишечка всего и валяется. «Дядя Костя, чего это вы мерзнете из-за такого улова, айдате к нам, у нас славные похватывают». «Да уж ладно, — отвечает, — мне старику, и этого хватит, невезучий я». Как бы не так, стал бы Куприяныч из-за такого улова мерзнуть. А что делал? Аргази-то, знаешь, — Миасс запрудили. Они и разлились как море. Раньше пашня тут была. Куприяныч и наткнулся на место подходящее. Клюнет ему окунище с ладонь, он его зароет возле себя в снег и ничего не видать. На снегу лишь валяются окуничешки-маломерки. Думаешь, как он хитрил?
— Понятия не имею.
— Заметит, что к нему кто-то идет, на полметра леску поднимет и сидит. Ему мальки и попадают. Уйдет посторонний, он на полметра леску опустит, до самого дна, а там окунище вон какой клюет. Понял?
— Да-а.
— Боялся, что мы рядом сядем. А нас сомнение взяло. Клюет плохо, а он с места не сходит. Как это так? Решили проследить. В конце дня сели возле него и ждем. Не вытерпит, все одно откроется. И открылся. Взял лопаточку и давай снег разгребать. Поверишь, я таких окуней сроду не видел. Во! — Николай отмерил правую руку до плеча. — Именно такие, не сойти мне с места, понимаешь, ухмыляется: мол, провел я вас, архаровцев. На следующий выходной вокруг Куприяныча лунок надолбили, поверишь — решето, а не лед стал. И ничего не поймали.
— Говорят, Алешка у них объявился?
— Как тебе сказать? Был слух. Спросили мы как-то старика. А он брови нахмурил и ответил; «Собака лает, ветер носит». У него разве правду узнаешь? Но будто бы тетя Дуся, жена его, ездила к Алешке.
— Куда?
— Этого не скажу, не знаю. Будто Алешку американцы с парашютом сбросили, а он, сказывают, с повинной пришел. Будто бы ничего ему не сделали. Но в Кыштым не едет.
— Дыма без огня не бывает.
— Понятное дело. Неужели у него сердце-то не болит? Отец, мать здесь, родина здесь, а он там по заграницам, шпионом еще заделался. Знаешь, снится мне Колька Бессонов, ну, как живой. Помнишь ведь его: курчавый, здоровущий, ботинки носил сорок пятого размера. Постучит будто ко мне в окно, а я выгляну — ба, Колька вернулся! Здоров, говорю, где ты пропадал столько лет? Далеко, отвечает. Письмо бы хоть написал. В таком месте был — нельзя. Погоди, говорю, Грише Петровичу телеграмму в Челябинск дам, он живо приедет. А Колька пятится, пятится от меня, будто чего-то боится. Просыпаюсь, а никакого Кольки Бессонова нет. Может, и он там, где Алешка был?
— Нет. Тетя Тоня сразу после войны на могилу к нему ездила.
— А что, Гриша Петрович, не пора ли нам ухой заняться? — Уха! Если бы в ресторанах умели готовить такую, какую готовят кыштымцы на берегу, пожалуй, там не было бы отбоя от посетителей.
Да, нигде не умеют готовить такую уху, как в Кыштыме. Некоторые придумывают там всякую «многоэтажную» уху, но все это чистейшая ерунда. Мол, нужно сначала сварить рыбью мелочь, потом рыбешку выбросить, а на отваре варить настоящую уху — из щуки, крупных окуней, а еще лучше из линей.
Нет, это кулинарные излишества. Лучше нет простой незатейливой ухи. Сначала сварить картошку, потом засыпать рыбу. Дать закипеть на крутом огне и сразу же крутой огонь надо убрать, доваривать обязательно на медленном огне. Так она лучше «доходит». Чебачишек следует выпотрошить, а окуней ни в коем случае. Когда у окуней побелеют глаза, уха готова. Сдобрить ее перцем, укропом, лавровым листом. Зеленый лук кладут только тогда, когда садятся за еду.
На зеленой травке расстелили плащ, поставили посредине ведро с ухой — начался пир! И почему еще уха хороша — так это от дымка. Григорий Петрович ел и покряхтывал от удовольствия.
Познакомьтесь — Огнева
Два дня Андреев сидел дома и читал книги, какие нашлись в скудной библиотеке сестры. Дни стояли жаркие, утвердилась банная духота. Потом он ходил на заводской пруд купаться, валялся в амбаре на кровати Виктора. Чтобы светло было, открывал дверь. И тут мешал проклятый петух. Он приводил всю гурьбу тоже белых инкубаторных кур и расхаживал по амбару, как хозяин.
На третий день с гор потянуло прохладой. По небу понеслись белые кучевые облака. На пруду всполошились крупные волны. Григорий Петрович решил сходить в редакцию местной газеты, редактор был ему хорошо знаком. Там стояла тишина, лишь в дальней комнате стучала машинка. Сотрудники разбежались по заданиям. В открытые окна врывался, вздувая голубоватые шторки, ветер с синих гор, проверял на столах бумаги.
Редактор читал полосу, которая резко пахла типографской краской. Снял очки, когда вошел Андреев, заулыбался. Половина полосы густо испещрена чернилами, а другая пока еще чиста.
Редактор поднялся навстречу, на голову выше гостя, в белой рубашке с отложным воротничком, и крепко пожал руку.
— Слышал, что приехал, — сказал он, — да вот не показываешься почему-то.
— Первым делом нанес визит рыбам, — ответил Андреев, — а потом уже тебе — ты же занят. А я отпускник — вольная птица.
— Газеты, наверно, давно не читал? Почитаешь. В той комнате на столе все подшивки. Сегодняшняя почта вот она, — редактор подвинул к краю стола пачку газет. — Если не секрет — какие у тебя планы на сегодня?
— Да никаких!
— Поехали на Увильды?
— Сейчас?
— Машина пойдет через полчаса, одного товарища подбросить туда надо. А пока смотри газеты. Чем томиться здесь, езжай. Позагораешь. А я прикачу к вечеру — сегодня газетный день.
— Прыткий ты, однако.
— Смотри, я тебя не неволю.
Редактор снова сел и стал дочитывать полосу. Андреев зашуршал газетами, через полчаса в кабинете появился шофер, уже пожилой грузный мужчина.
— Я готов.
— А где товарищ?
Шофер оглянулся на дверь, показывая этим, что товарищ шел следом за ним. И верно, в кабинет энергичным шагом вошла плотная женщина среднего роста, с валиком волос на затылке. Очки в массивной роговой оправе придавали лицу строгость. Женщина тряхнула редакторскую руку и сказала:
— Карета подана — нас в путь зовет дорога.
— Познакомьтесь, пожалуйста, — редактор простер руку в сторону Андреева. — Отпускник из Челябинска.
— Очень рада, — живо обернулась женщина и протянула ему свою руку. — Огнева.
Он назвал себя и мимолетно сумел определить, что глаза у нее большие и голубенькие. Ему даже показалось странным, что такие глаза упрятаны за стекла.
— Предлагаю отпускнику составить вам компанию, да что-то не вижу особого восторга с его стороны.
— Поедемте, — поддержала редактора Огнева. — Прогулка заманчивая! Вы бывали на Увильдах?
Григорий Петрович улыбнулся снисходительно:
— Бывал.
— Езжай, езжай, — подогрел еще редактор. — Часикам к пяти и я прикачу. Отдохнем вечерок вместе.
Андреев решился ехать. Редакционный газик бежал бойко, привычно подминая под себя километры. Дорога здесь хорошая, только недавно прошел грейдер. Грунт крепкий, не хуже асфальта.
Огнева сидела рядом с шофером. Ей, вероятно, лет тридцать пять. В крепких округлых плечах, обтянутых крепдешиновой кофточкой, во всей упругой фигуре чувствовался человек зрелый, в зените своего расцвета.
Дорога ныряла с косогора на косогор. По обе стороны медно-зелеными стенками тянулись сосны. Изредка между ними выделялись яркой зеленью березы.
Ехали молча. Андреев просто не знал, о чем сейчас надо говорить. Огнева, наконец, спросила шофера:
— Где-то здесь эти озера со странными названиями?
— Подъезжаем, — ответил тот.
Огнева повернулась к Андрееву, и опять он увидел ее голубенькие глаза в стеклянных застенках.
— Вы, надеюсь, слышали про эти озера — Тпруцкое и Нуцкое?
— Каждый кыштымец их знает.
— Представьте, я тоже имею основания считать себя кыштымкой, но узнала о них недавно.
— Неудивительно, вы — не рыбак.
— А почему они так называются?
— Все просто. Была здесь конная дорога — покосы, лесные делянки для заготовки дров. Возили рыбу с Увильдов. Груженый воз в гору идет туго. Хозяин и кричал на лошадь: «Ну! Ну!» С горы боязно, чтоб воз не разогнало. Вот и кричал: «Тпру! Тпру!» А поскольку одно озерко недалеко от подъема, его прозвали Нуцким, а другое соответственно — Тпруцким.
— Нет, неоригинально!
— Зато правильно.
— Ну, а слышали вы что-нибудь про Дунькин сундук и Самсонкин гроб?
— Читал. Книжка есть про них.
— А про Силантия Сугомака?
— Нет. Зато я про Липунюшку знаю! — по-мальчишечьи похвастался Григорий Петрович, чтобы подзадорить Огневу. Она живо обернулась и спросила обеспокоенно:
— Откуда?
— Дед один рассказывал.
— Так я и знала! Я его предупреждала — про Липунюшку пока никому не говори. Будет у меня публикация, тогда пожалуйста!
— А! — радостно засмеялся Андреев. — Теперь я вас знаю.
— Положим. А вы кто?
— Я? Отпускник.
— А профессия у отпускника есть?
— Журналист.
Она обхватила голову руками:
— Ах, как я опрометчиво поступила! Не поинтересовалась наперед, кого мне редактор в попутчики определил.
— Действительно!
— Вы же конкурент. Знаете, зачем я еду на Увильды?
— Понятия не имею.
— Послушать одну старушку. Для нашего брата фольклориста — она сущий клад. И что ценно — ее никто еще не открыл. Я буду первая.
— Не бросите же вы меня одного!
— Почему бы и нет?
В разговоре не заметил, как подкатили к Увильдам в том месте, где была деревушка Сайма. Газик влетел в тихую зеленую улицу и остановился враз, как вкопанный.
Рыбацкая деревенька Сайма стояла в стороне от большой дороги на берегу протоки, которую образовывал матерый берег и берег острова. Остров зарос липой, елями, ольхой и березами. На нем целое лето без пастуха паслись козы и овцы. Протока местами заросла камышом, на воде кругляшками лежали кувшинки. Отсюда на лодке можно выплыть в само озеро, на его бескрайную голубую гладь. У мостков и возле них чернели, голубели всякие лодки: и увалистые плоскодонки, и юркие долбленки, и красавицы шлюпки. Большой рабочий баркас лежал у воды на боку, подпертый березовыми кольями, — ремонтировался.
Улица была широкая. Цвела на ней репчатая гусиная лапка, колыхались одуванчики. Желтыми глазами смотрел на синее небо курослеп.
Мальчишки и девчонки гомонили на берегу протоки — купались. На завалинке двухоконного дома сидел седобородый дед в валенках и посматривал красными глазами на машину. Шофер развернул ее и нацелился на обратную дорогу.
Огнева сказала:
— Обожди минутку, — и направилась к деду. Тот почему-то забеспокоился, заерзал на завалинке.
— Скажите, папаша, где найти Аграфену Степановну Кареву?
Старик моргал слезящимися глазами, зрачки которых обесцветились до того, что трудно определить, какие они были в молодости. Видимо, вылиняли глаза на озерном ветру. Дед ничего не ответил. Огнева приняла его за глухого.
— Боже ты мой! — вздохнула она и повысила голос: — Аграфену Кареву нам надо, понимаете?
— Ты, девка, не кричи, — неожиданно прошамкал дед. — Не глухие мы, слышим, поди. У меня ухи вострые, это глаза малость слезятся, а ухи вострые.
— Почему же тогда не отзываетесь?
— Я соображал.
— Чего тут соображать-то?
— Как чего? Где она, Кариха-то? Она старуха-то, знаешь, какая?
— Какая?
— Непоседная. И соображаю, где она седни. Утром червяков копала да удочки ладила. Выходит, рыбалит она.
— Как рыбалит? — удивилась Огнева и взглянула на Андреева. В уголках ее резко очерченных губ пряталась улыбка: вот на каких чудных стариков наткнулись. Один еле шамкает, а «ухи» у него вострые, а другая, которой по слухам тоже где-то под семьдесят, ловит рыбу.
— Обыкновенно. Сидит на лодке за островом и ловит. Валяйте к ней. Весло мое возьмите, вон оно к стене прислонено.
Андреев взял кормовое весло, еще не зная, поплывет Огнева к Карихе или будет ожидать ее на берегу. Видимо, этим он положил конец ее колебаниям. Она махнула шоферу: мол, можешь уезжать. Шагая к лодкам, сообщила Андрееву:
— Старуха, кажется, любопытная.
Андреев подумал, что старуха-то, понятно, любопытная, но и сама-то Огнева из людей, видать, непростых. Григорий Петрович выбрал плоскодонку, сдвинул ее на воду и пригласил Огневу садиться. Она сняла туфли, забралась в лодку босиком, и он обратил внимание на ее маленькие аккуратные ноги, на красивые, будто точеные, пальцы.
— Теперь я вижу, что вы кыштымец, — улыбнулась Огнева, когда он вывел лодку на глубокую воду и уверенно направил ее по протоке, намереваясь выбраться из горловины на простор. Огнева легла на носу лодки, опустила руку в воду и радостно проговорила:
— Прелесть-то какая!
Ветра не было. Лодка плыла без качки, оставляя за собой морщинистый след, расходящийся веером. Справа уплывал назад каменистый берег острова, а за камнями буйствовала дикая малина вперемежку с крапивой. Липа цвела, и на лодку волнами накатывал медвяный аромат. Слева никли камыши с черными гроздьями головок.
Из-за мыса виднелся кусок серебристой водной дали, а в синем мареве дня горбились горы.
Небо совершенно безоблачное, облака куда-то уплыли и уволокли за собой ветер.
Григорий Петрович гребет тихонько. Весло слабо шкрябает о борт. Звонко всплескивается вода. Огнева уставила очки вдаль, о чем-то задумалась. Ее округлые плечи потеряли обычную напряженность, сникли. Была она сейчас обычной бабой, которую легко обидеть и у которой слезы были совсем близко. Он остро почувствовал это, вспомнив рассказ старика Куприянова о дочери и то обидное, слово, которое тогда сорвалось у матери: разведенка.
Огнева, вероятно, ощутила на себе его взгляд, зябко поежилась и вдруг поднялась, села на беседку лицом к Андрееву, округлыми движениями ладоней поправила волосы и улыбнулась.
И тут Григорий Петрович заметил лодку, которую они искали. В ней сидела женщина, словно окаменелая. Голову ее плотно прикрывал белый платок. Поперек лодки лежало несколько удилищ. Старуха терпеливо ждала клева. На ней был серый мужской пиджак и сарафан.
— Кариха, — кивнул головой Андреев, и Огнева обернулась.
Подплыли к Аграфене близко, с противоположной стороны от той, куда были заброшены ее удочки. В рыбацком этикете Андреев кое-что смыслил. Но все равно старуха среагировала обидчиво:
— Пошто здесь остановились? Или места мало? Чапайте, чапайте дальше.
— Аграфена Степановна, а ведь мы к вам, — сказала Огнева.
Старуха повернулась к ним лицом и удивленно, нараспев произнесла:
— Ко мне? Какой же леший вас ко мне привел?
— Без лешего, Аграфена Степановна.
— Ты меня по имени-отчеству, а я тебя чо-то не знаю. Откель же ты такая будешь-то?
— Я из Свердловска, а вот он из Челябинска.
— А курить-то у вас есть?
— Я не курю, бабушка, разве что Григорий Петрович.
— Тоже не балуюсь.
— Экие греховодники, — сказала старуха. — Всю мою рыбу перепугали, а закурить не дают.
— Вам бросать пора курить-то, — улыбнулся Григорий Петрович.
— Вот умру, тогда и брошу. Эх, перебили вы у меня рыбалку. В толк вот не возьму — неужели из-за меня в такую даль тащились?
— Из-за вас.
— Айдате на берег. Смотаю удочки и догоню.
Андреев привел лодку на остров. Огнева проворно спрыгнула на берег и подтянула суденышко. Через несколько минут приплыла и Кариха. Веслом орудовала сильно и споро, экономя силу: аккуратно прижимала весло к лодке и при взмахе не откидывала далеко. Движения отточены, почти механические — всю жизнь на озере прожила.
Роста она небольшого, сухощавая. Глаза совсем молодые и бойкие. Даже не верилось, что на морщинистом лице, дубленном всеми ветрами, жарой и морозами, могут быть такие чистые, будто росой умытые глаза.
Кариха облюбовала отполированный камень-валун, села на него, положив руки на колени, и поглядела на стекла очков Огневой:
— Пошто глаза-то испортила, молоденькая ведь еще?
— Ничего не поделаешь! Вы, говорят, Аграфена Степановна, много сказок знаете?
— Кто же их не знает? Без сказки-то внучку и спать не уложишь. Ну так что, коли знаю?
— Я вот сказки собираю, потому и приехала к вам.
— Экую забаву нашла, милая, — сказки собирать. Малое дите, что ли?
— Ваши сказки, кроме внучки, кто еще слышал?
— Ну, а как ты думала? Наши деревенские шалуны слышали.
— А надо, чтоб все их знали, не только деревенские. Вот я запишу ваши сказки да в книжке напечатаю.
— Гляди, какая прыткая! Да ты, поди, там меня на смех выставишь. Нет уж, милая, уволь ты меня от этого греха!
— Ох, нехорошо получается, Аграфена Степановна, — покачал головой Григорий Петрович. — Нелюбезно вы гостей встречаете.
— А какие вы мне гости? Я вас и знать-то не знаю, и вижу-то первый раз. Даже табачком не угостили.
— Да я вам заплачу, не беспокойтесь, Аграфена Степановна.
— Чего, чего? — будто ослышалась Кариха.
— Не бесплатно, за деньги... — потерянно проговорила Огнева, понимая, что зря обмолвилась о деньгах, обидела вот Кариху. Та встала и молча пошла к лодке. Огнева с досады кусала губу, вид у нее был такой — вот-вот заплачет. Григорий Петрович торопливо догнал странную старуху и сказал укоризненно:
— Любопытно, знаете: всегда считал, что горячиться могут только молодые люди...
— И, милый, нисколечко я не кипятюсь. Только не желаю сказки за деньги рассказывать, грешно это.
— Да ради бога! — воскликнул Григорий Петрович. — Валяйте за так, за спасибо!
— Ох и настырный ноне народ пошел. Сказок им захотелось!
— Очень захотелось, Аграфена Степановна!
— Ну чо с вами, неугомонными, поделаешь. Загнали старуху на остров, деваться некуда, так и быть, — а в молодых глазах ее лукавые искорки засветились. Огнева даже расцвела, когда увидела, что Кариха возвращается, и благодарно поглядела на Андреева. Кариха села на тот же валун, сняла с головы платок. Волосы у нее седые, с желтизной, редкие, зачесаны назад и там собраны в тощий пучок. Платок перекинула на шею, опустив концы на грудь.
— Ужо ладно. Расскажу вам про Клима Косолапова, как он на Морском острове скрывался и как дед Петрован со внучком Никитушкой помогли ему. Клима-то шибко искали стражники, потому как он супротив хозяев-кровопийцев поднялся.
Легенда была интересная. Кариха рассказывала живо, хотя и неторопливо. Стражники пронюхали, где скрывался Клим Косолапов, поплыли на Морской остров и прихватили с собой Петрована. Внучек Никитушка опередил стражников, сообщил Косолапову об опасности. Но он был один, а стражников много.
Когда Аграфена Степановна кончила, Андреев сказал:
— Не был здесь Косолапов, из истории известно.
— Много ты понимаешь. У народа память крепкая.
— В конце концов это не важно, был на Увильдах Косолапов или не был, — возразила Огнева. — Это народное творчество. Давайте, бабушка, еще что-нибудь.
— Какая я тебе бабушка? Зови Аграфеной. Меня даже Танька, внучка моя, по имени-отчеству кличет.
Они просидели со старухой до вечера. Кариха устала, да и выговорилась вся. Андреев и Огнева ахнули: совсем забыли про редактора. Он, наверно, сбился с ног — ищет.
Вернулись на Сайму, но никакой машины не было — не приходила. Ждали, ждали, но она и позднее не появилась. Начало смеркаться.
— Вот это да! — присвистнул Андреев. — История, однако! — Бабка Кариха, узнав о их затруднении, предложила переночевать у себя. Но неожиданно воспротивилась Огнева.
— Не выйдет! — заявила она. — Не могу отказать себе в удовольствии прокоротать ночь у костра единственный раз в жизни. А вы, товарищ Андреев, спите в избе.
— Ночи нонче с воробьиный нос и теплые, — поддержала Огневу Кариха. — С богом!
По утрам падает холодная роса. На этот случай Кариха принесла старый полушубок и телогрейку. Андреев выпросил топор и спички, и они уплыли на остров.
Григорий Петрович до темноты успел найти сухостойную сосну, свалил ее. и приволок на берег. Обрубил сучья и завел из них костер.
Огнева внимательно следила за его работой, скрестив на груди руки и накинув на плечи телогрейку. Спросила:
— Вы что ж, хотите всю сосну рубить?
— Зачем? И так сгорит, — и Андреев подтянул лесину к костру и сунул комель в огонь.
Огнева поначалу хотела ему чем-нибудь помочь, но он усмехнулся: не бабье дело! Позднее, когда уже пылал костер, вспомнил про свою резкость, когда отверг помощь: Огнева могла обидеться. Но она молчала. Незаметно было, чтобы сердилась. Андреев подкатил к костру камень и сказал:
— Садитесь.
Ей вроде нравилось ему подчиняться. Она села. Наломала тоненьких сучков и поджигала их по очереди. Наблюдала, как огонек бежал по тощей палочке. Лиловый отблеск качался в ее очках.
Григорий Петрович подбросил в костер сушняку. Стайка искорок взметнулась в темное небо. На короткий миг огонь уменьшился, его придавил сушняк, и темнота незамедлительно приблизилась к ним. В смутной дали того берега тоже мигал красный огонек. Вода, хотя и налилась чернотой, все же слегка отсвечивала и лениво покачивалась мертвой зыбью. Она налезала на прибрежную гальку, шуршала ею, сонно бормотала всякую несуразицу и не могла заснуть.
Однако же через минуту бойкие красные струйки огня оплели сухое дерево и взметнулись чуть не до самого неба. Огнева откинулась — ей стало жарко.
— Вы поминали о каком-то Силантии Сугомаке.
— Ничего не слыхали о нем?
— Нет.
— Это один из вариантов легенды о Сугомаке. Наиболее распространен вариант про батыра по имени Сугомак и про девушку Егозу. Сугомак похитил Егозу, бежал с нею в тайгу. Но злой волшебник настиг их и превратил в горы.
— Слышал.
— А про Силантия могу рассказать...
Григорий Петрович уселся поудобнее, подкатив свой камень поближе к Огневой. Она сняла очки, близоруко щурилась на костер. Без очков выражение лица ее было непривычным. Она снова водрузила на место очки и сказала:
— Кыштыма еще не было. На его месте шумела тайга. С Невьянской каторги бежал сюда рудокопщик Силантий Сугомак. Пробирался по кочковатым болотам, обдирал одежду о бурелом, лез по лесистым горам и со змеиных шиханов осматривал таежную глушь. Искал свою счастливую дорогу. Наслышался от бывалых людей, что где-то на юге Каменного пояса есть глухомань — край несметных богатств, и до той глухомани еще не дотянулась жадная рука невьянского царька.
Тайге не было конца и края. Одна к другой теснились темные сосны, цеплялись друг за дружку ветвями и цедили через лапник солнечный свет. А иногда разбушуется вольный ветер и пойдет жуткий стон. Однажды столкнулся с медведем, да слава богу, обошлось без беды. Вновь побрел дальше — хотелось пить, язык прилипал к небу. Лес поредел. Пахнуло сыростью. До озера добрался уже ползком и жадно прильнул к воде. Напившись, отполз в мелкий сосняк и затаился. Дремотно билась о берег волна, шелестел береговой камыш, плескалась рыба.
И вдруг на той стороне озера, на вершине горы, зажегся факел, свет был необычный — тускло-золотой, без трепета и отблеска. Кто зажег? Люди? Но Силантий бежал от них. И больше уже не мог — силы оставляли его.
К утру факел исчез. Силантию сделалось совсем плохо. Жизнь уходила.
Ночью на горе снова зажегся факел. Тогда Силантий побрел вдоль берега, еле передвигая ноги. Падал, вставал и снова шел. К утру выбился из сил и потерял сознание. Но когда очнулся, ничего не мог понять. Лежал он в пещере со сводчатым потолком. Потолок и стены облицованы малахитом, яшмой, рубином. Силантий приподнялся на локтях и увидел овальный выход из пещеры и солнечный свет на воле. К Силантию спешила девушка — высокая, стройная, в розовом сверкающем платье до пят. Золотая коса билась за спиной. Он опустился на лежанку и прошептал: «Святая мать богородица, неужто я на том свете?»
Девушка наклонилась над ним, положила холодную руку на лоб.
— Где я?
— Дома, желанный человек.
— Чей это дом?
— Великого хранителя сокровищ. Я дочь его — Золотая.
...Огнева смолкла, кажется вслушивалась в звуки ночи. Андреев тоже прислушался. В гулкой темноте четко работал мотор баркаса. К острову, покачиваясь, приближался белый электрический светлячок. Видимо, рыбаки припозднились, на Сайму торопятся. Мотор стучал все громче. Уже проглядывается черная громада баркаса и электрический фонарь на носу. Мелькали огоньки папирос.
Баркас вошел в протоку. Через минуту мотор, взревев напоследок, умолк.
— Значит, попал Силантий в пещеру к Золотой...
— Да, и стала Золотая ухаживать за ним. Отпаивала его настойками, кормила рыбой и птицей.
Когда совсем поправился, рассказала ему о богатствах здешнего края. Завела на гору, и открылась ему таежная ширь и громада гор. Золотая сказала ему такие слова:
— Отныне эти края принадлежат тебе, Силантий. Мой отец, уходя на север, наказал ждать людей и отдать им богатство. Пусть сокровища принесут людям счастье. Я ждала долго, ночами стояла здесь и зажигала золотой факел.
И ушла... Сугомак на берегу светлой речушки срубил себе избу. По берегам искал золото. В горах собирал самоцветы. Прятал в тайнике. За горой нашел бурый железняк.
Время двигалось своим чередом. Много накопил Сугомак золота и самоцветов. Собирать их больше не было смысла. Зачем они ему в глухомани? Без людей они теряют силу. Он вспомнил Золотую и по-новому оценил ее щедрость...
— Вы были в пещере? — спросила Огнева, оборвав легенду.
— Был.
— Значит, колодец видели. С тех пор гора, пещера и озеро называются Сугомакскими...
Андреев снова подбросил в костер сушняку, подвинул ствол сосны — комель уже обгорел. Григория Петровича кто-то легонько ткнул в спину. Он вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял козел и тряс бородкой. В круглых глазах его прыгали рыжие искорки.
— Сгинь, нечистый! — замахнулся на него Андреев, и козел попятился в темноту.
— К людям тянутся, — вздохнула Огнева. — Все живое тянется к людям. А человеку к кому тянуться?
— К человеку.
Огнева помолчала. Пошевелила палкой костер. Потом сказала:
— Надо было у старухи попросить картошки. Мы бы ее сейчас в золе испекли.
Она помолчала и внезапно спросила:
— Интересно, что вам говорил обо мне мой старик?
— Ничего особенного.
— Само собой, что он мог сказать обо мне особенное? Но все-таки?
— Что вам не везет в семейной жизни.
— Мужа моего как называл?
— Прощелыгой, что ли.
— Брандахлыстом, наверное?
— Совершенно верно!
— Между прочим, Огнева я не виню. Странно, правда?
— Почему же?
— Он сильный, красивый, характер кремневый. Но я ведь тоже не из тех, у кого одна защита — слезы. Кремня хватает и во мне. Я с вами по-бабьи откровенничаю, в меня вы все равно не влюбитесь.
— Интересно! — улыбнулся Андреев.
— Все буднично. У вас, наверно, и сын жених уже?
— Пожалуй.
— Так вот про своего Огнева. Бывало, схлестнемся с ним — искры летят. Дура дурой я была. Нашлась другая, которая дала моему Огневу то, чего он ждал от меня — уступчивость, доброту.
— Кто же она?
— Моя приятельница. Вместе в университете учились.
— Они в Свердловске?
— Уехали в Сибирь. Если б не они, уехала бы я. Тесно в одном городе. Дура, я думала независимостью и самостоятельностью больше буду нравиться мужу.
— Кому как.
— Это и печально, что плохо разбираюсь в психологии. А мне ведь тоже хочется спрятаться за широкую спину, под мужское покровительство. Странно, правда?
— Как говорят французы — се ля ви.
— Гаденькая философия, — поморщилась Огнева. — Ею всегда можно прикрыть острые углы. Такова жизнь, потому нечего и стараться.
Козел стоял в стороне и, освещенный трепетным светом, казался самим чертом с рогами.
— Я вас не заговорила?
— Что вы!
— Я и сама себе иногда кажусь странной. Меня мучают необъяснимые желания, и я им порой поддаюсь. Мне почему-то захотелось проследить свою родословную, и я по клочку стала собирать материал. Написала несколько тетрадей. Хотите, дам почитать.
— Не откажусь.
— История у Куприяновых колоритная, не соскучитесь. Завтра заходите к нам.
— Один вопрос?
— Валяйте, как говорит мой тятя.
— Будто вернулся Алексей?
— Давно.
— Я учился с ним в школе. Где он сейчас?
— В Москве. Собирается в гости.
Они замолчали. Огнева села на прогретую землю, привалилась к камню и закрыла глаза. Андреев прикрыл ее полушубком, и она благодарно улыбнулась.
Он сидел возле потухающего костра, глядел, как укрываются пеплом красные угольки и думал о всем том, о чем они сегодня говорили...
До Кыштыма добирались рейсовым автобусом. Редактор сокрушенно извинялся перед ними — поломался многострадальный газик. Но ни Огнева, ни Андреев не были на него в обиде...
Немного воспоминаний
Мать встретила Григория Петровича упреками. Сын отмалчивался — перед нею, действительно, виноват. Не предупредил, а она переживала. День отлеживался в амбаре, читал до ряби в глазах. К вечеру заглянул Николай Глазков. Он готовился к сенокосу. Поэтому и разговор весь крутился возле этого — недавно ездил в лес, побывал на покосе, трава нынче хорошая, а вот ягод маловато — неурожай что-то на них. Но он знает место, где пропасть черники: с ходу набрал ведро. Если Гриша Петрович захочет, то можно скататься за черникой, пока не начались горячие сенокосные деньки.
Андреев почему-то вдруг вспомнил давнюю-давнюю историю. Пацанами еще, по весне ходили они с Глазковым за кислицей, есть трава такая вкусная: ее можно сырую есть, а можно и в пирогах. Набрали полные мешки да отвлеклись малость. А мешки-то у них украли. Встретили потом дядьку и подумали на него. И вот у Григория Петровича неотвязно кружилась мысль о том, что тем дядькой был старик Куприянов. Оттого спросил Николая, помнит ли тот случай.
— Еще бы! — воскликнул Глазков.
— Не Куприянов ли тогда нас у избушки встретил?
— Дядя Костя, думаешь?
— Ну? Давно ведь это было, стерлось в памяти.
— Не он.
— Вот помню, что где-то мы с ним до войны схлестывались, а где именно — убей, не помню!
— Подумай хорошенько, Гриша Петрович. Перед самой войной ходили мы на гору Гораниху. В феврале, по-моему?
— В феврале.
— Дикого козла еще поймали?
— Правильно! — вспомнил Андреев.
Три Петровича зимой часто ходили в лес на лыжах. Поводы разные были — ставили на зайцев петли, охотились на белок.
Зима в тот год выдалась странная. В январе, как и положено, ударили сильные морозы. Сосны трещали от лютого холода, воробьи замерзали на лету. И тревожная то была зима — наши войска штурмовали линию Маннергейма. Кыштымцы тоже воевали там.
В феврале морозы отступили и сделалось тепло: стал таять снег. Оттепель продержалась неделю, и морозы затрещали с прежней силой. На сугробах образовалась ледяная корка. Если идти по ней на лыжах, она свободно держала человека. Но без них ноги сразу проваливались. Такая гололедица опаснее всего для диких коз и сохатых. Они на корках обдирали в кровь ноги.
В один из хмурых февральских дней Петровичи на лыжах забрались далеко в тайгу — очутились на склоне горы Горанихи. У всех троих были ружья. Как всегда, лыжню прокладывал Николай Бессонов. За ним поспевал Глазков, а замыкал — Григорий.
У Бессонова зоркие глаза. С ходу мог заметить белку на сосне. Мог на торной заячьей тропе обнаружить свежий след.
В тот раз Николай Бессонов тоже первым обнаружил следы дикого козла. Они были хорошо заметны — крупные, глубокие. Бессонов сказал:
— Горяченькие. От нас побежал.
Он показал рукавицей на гору — там лес редел и белела поляна. И три друга прибавили шагу. Охота на диких козлов была запрещена, но друзьями уже овладел охотничий азарт.
И они догнали животное. Козел застрял в снегу на середине поляны. Ледяная корка здесь оказалась особенно толстой, с палец. Копыта козла свободно ее пробивали, и ноги глубоко погружались в снег. Острые края корки обдирали шерсть и до крови ранили ноги. Козел смог одолеть только половину поляны. Выбился из сил, искровянил ноги. Когда друзья подкатили к нему, он дернулся раза два, пытаясь выкарабкаться из ледяного плена, и покорно затих. По серой с проседью шкуре пошла судорога. В круглых глазах застыл страх.
Друзья растерялись. Минуту назад в охотничьем азарте они могли изрешетить козла дробью. А сейчас Бессонов снял ружье и отдал Глазкову.
— Мы его вынесем в лес и отпустим. Ладно? — спросил он. — Нельзя же бить лежачего, нельзя добивать раненого.
Бессонов поднял козла — одной рукой за шею, а другой за ляжки задних ног. Сильный все-таки парень был!
Друзья пересекли поляну. Дорогу прокладывал Глазков, за ним шел Бессонов со своей необычной ношей.
От опушки леса неожиданно отделился человек и заскользил на лыжах навстречу. Это и был Куприянов. Сравнительно молодой еще, а брови такие же густые, как и теперь. За спиной у него торчало двуствольное ружье. Он проявил ярый интерес к козлу и без обиняков потребовал его себе. Бессонов возразил:
— Он раненый. Не дам!
— Я те не дам, сопляк! — прикрикнул Куприянов. — Быстро сделаю из твоей головы рукомойник!
Дело прошлое, но тогда они испугались этого дядьку, хотя ружья у них были, в случае чего, постоять за себя могли бы. Но им даже в голову не приходило, что ружье можно сейчас нацелить на человека.
Бессонов бросил козла на снег. Животное сначала вскинулось, сделало отчаянный прыжок, но снова утонуло в сугробе. Немного не дотянуло до опушки — метров пять. А там ледяная корка неопасна.
— Варнаки! — загремел Куприянов. Он подошел к козлу и, быстро выхватив из-за голенища валенка финку, полоснул ею по горлу козла. Кровь хлынула ручьем на снег.
— Бандит, что ты делаешь? — заорал Бессонов.
— Эт-та каким словом ты в меня плюнул, сопляк? — окрысился Куприянов. — Да я тебе!
Он угрожающе повел рукой, словно бы собираясь снять с плеча двустволку. Друзья схватились за свои ружья. Куприянов сделал вид, что ему наплевать на все, и занялся козлом. Досадливо махнул рукой:
— Улепетывайте, пока целы!
Ушли друзья, удрученные случившимся.
Да, это был тот самый Куприянов, которого Андреев встретил на Сугомаке. Отец Огневой. Смотри, какой стал — благообразный, словоохотливый. Ничего не скажешь — колоритный папаша у Огневой.
Записки Огневой
Андреев полагал, что Огнева, в пылу откровения обмолвившись о тетрадях, забудет про свое обещание. Она оказалась хозяйкой своему слову. Когда Григорий Петрович вновь появился в редакции, редактор передал ему плотно упакованный пакет. Это были тетради.
Дома незамедлительно принялся за чтение.
...Подошло время, свершилась Октябрьская революция. В Кыштыме установилась Советская власть. Опять дядя Кирилл звал тятю к себе. Поначалу-то отказывался, но потом согласился, стал пулеметчиком.
А в конце весны подняли мятеж чехословаки. Заняли Челябинск и двигались на Кыштым. Был бой возле станции Селезни, которая теперь зовется Бижеляком. Чехи подогнали бронепоезд и стали бить из орудий по нашим позициям. Потом в атаку пошли.
Тятя рассказывал:
А дома тятя остался так. Попросился у Кирилла:
— Слышь, братуха, дозволь до матушки сбегать?
Не хотел было отпускать, но мать пожалел — беспокоится о них старушка.
— Иди. Матушку-то и за меня обними. Да поскорей возвертайся!
Пришел тятя домой, а матушка больна, с кровати встать не может. А тут и белочехи появились. Убежал тятя в лес. Прожил там год с лишним. Землянку себе выкопал. Ночами иногда приходил навестить матушку. Мяса ей приносил — в лесу охота богатая была.
Одичал тятя в лесу, бородой оброс. Но вот прогнали Колчака, вернулись свои, дядя Кирилл тоже. Стали новую жизнь налаживать. Но тятя из лесу выходить не собирался. Как оно все пойдет? А вдруг опять Колчак нагрянет?
Домой по-прежнему наведывался. Приходил и Кирилл. Матушка взяла да ему проговорилась: мол, Костя здесь, в лесу за Сугомаком, скрывается, домой заглядывает, но не часто. И все по ночам. Дядя Кирилл нахмурился, неловко ему, что брат оказался дезертиром. Вот и решил с ним потолковать.
Тятя рассказывал:
Это ладно, что тятя со мной откровенен до конца, иначе я уважать бы его перестала. Я даже вообразила, как они разговаривали. Дядя Кирилл сидит за столом, весь в коже, как сказал тятя, хмурит брови и не может понять брата, тем более простить его. А тятя в лаптях неловко топчется возле двери, страшится вперед пройти, сесть рядом с братом за стол и по-хорошему поговорить. Отец просто не имел права на такой хороший разговор. Матушка, худенькая, измученная горем и болезнями, прижалась спиной к печке, зябко спрятала руки под фартук, слушает, как Кирилл отчитывает непутевого брата и боится слово вставить. Разве о такой встрече братьев она мечтала?
Пришлось менять тяте свое убежище. Перебрался в другое место. Вот уж никто никогда не сложит легенду о таком глупом лесном сиденье, вот уж о ком не останется ничего ни в памяти народной, ни в его устном творчестве. А про дядю Кирилла вспомнят, может, песню сочинят и памятник поставят. Никогда яркая жизнь, отданная народу, не исчезнет без следа.
Да, я, кажется, расфилософствовалась без меры.
Дядя Кирилл слов на ветер бросать не любил. Послал красноармейцев искать отца. Вот как об этом рассказывает сам тятя:
Привели красноармейцы тятю в Совет. Дядя Кирилл с ним и разговаривать не стал. А молва о том, что брат брата арестовал, по всему Кыштыму разнеслась и до моей бабушки докатилась. Хоть и не здоровалось ей, а собралась и пошла к Кириллу. Какой у них разговор состоялся — никто не знает. Но мама моя говорит так:
А выпускать пришел сам дядя Кирилл. Тятя рассказывает:
С рыбаками тятя пробился целый год. Наступил двадцать первый, голодный.
Мама моя в девичестве носила коренную кыштымскую фамилию — Ичева. Нигде, кроме Кыштыма, я такой фамилии более не встречала.
Жила мама на Нижнем заводе, недалеко от кордона, со старушкой, бабушкой моей. Трое братьев маминых погибли: старший — на германской, два других — в гражданскую войну, сражаясь с белогвардейцами. Бабушка была совсем уж плохая — доконали ее похоронки на сыновей. Умом тронулась. Ночами зажигала лампаду перед иконами, вставала на колени и рассказывала богу, какие у нее ладные сыновья, один к одному — богатыри. Скоро вернутся домой, и тогда ей, старушке, можно помирать. Мама слушала это безумное бормотание и плакала от страха и неизвестности.
Весна выдалась теплая. Раньше обычного зацвела сирень. Кругом зазеленело. Мама брала тачку и уходила в лес за хворостом. С зимы не осталось и полена дров, не на чем было вскипятить чай. Собирала хворост, привязывала веревками к тачке и везла домой. Хватало хвороста на неделю, самое большее.
И вот однажды, собирая хворост, почувствовала на себе чей-то взгляд. Выпрямилась, оглянулась и увидела бородатого человека. Испуганно вскрикнула.
Тятя рассказывал:
Разбойник и все! Да что его теперь осуждать?
Мама рассказывала:
Вот такие истории случаются в жизни. Я, конечно, понимаю — из всего, что узнала о тяте, можно сделать о нем плохой вывод. Это правильно — и дезертир, и от борьбы прятался, и с мамой по-разбойничьи обошелся. Но тятя появился второй раз, и она не прогнала его.
Тятя рассказывал:
А тут пожар. Вспыхнуло вдруг и сильно. Началось со склада серной кислоты. Погода стояла жаркая и сухая. Небо было белесым. Таким оно становится в нестерпимую жару, хотя на дворе была вторая половина мая. Все живое пряталось в тень. Ребятишки баландались в заводском пруду.
Быстрое жаркое пламя взметнулось на складе. Образовался ток воздуха, создались мощные вихри. Ими из пекла выбрасывались горящие плетеные корзины, в которых когда-то хранились бутыли с кислотой. Занялись ближние дома. И пошел огонь плясать по тесовым крышам. Вот уже целая улица пылает. Все в один миг, неожиданно. Люди обезумели, не успевают вытаскивать из огня свои пожитки. Метались с кудахтаньем куры, поднимались вверх на своих немощных крыльях. Их подхватывало током воздуха и кидало в огонь. Телят и овец, которых не успевали выгонять из сараюшек, давило горящими бревнами и досками, и они сгорали заживо. Старухи тащили иконы, крестились, бога упрашивали — помиловать.
Отличился дядя Кирилл. Собрал мужиков, разбил их на команды и послал в дело.
Ураган огня бушевал над Верхним Кыштымом. В середке шквала этого — белая церковь.
Тятя рассказывал:
Сильно пострадал Кыштым от пожара. В Екатеринбург поездом «Октябрьская революция» приехал Михаил Иванович Калинин и решил побывать в Каслях и Кыштыме. Из Каслей в Кыштым ехали восточным берегом Иртяша.
Видят рыбаки — пылит диковинка: автомобиль. Тятя-то был на германской войне и видал машины, а дед Зиновий и не слышал, что есть телеги, которые сами бегают, без лошадей. Увидев автомобиль, он вроде бы испугался, стал истово креститься. Но тятя объяснил ему, что к чему. Дед затылок почесал и говорит:
— Вот так ядрена Феня!
Калинин заметил рыбаков, и любопытно ему стало поглядеть, какую рыбу ловят и сколько. Сказал шоферу, чтоб остановился, спрыгнул на землю и подошел к артели. С дедом Зиновием поздоровался за руку. Дед поначалу руку свою о рубаху обтер, а потом уже подал. Она у него загрубелая, пальцы не выпрямляются. Дед стеснялся своих рук. Он понимал, что здоровается с начальством, к тому же с большим, раз оно на такой чудной телеге ездит. Но ему и в голову не приходило, что это сам Всероссийский староста, о котором он был сильно наслышан. Михаил Иванович одет был просто — в белую рубашку, подпоясанную ремешком. Бородка торчала клинышком.
— Похоже вы, папаша, стыдитесь своих рабочих рук, — улыбнулся Михаил Иванович.
— Как тебе сказать, мил человек? — отозвался Зиновий. — Неоткуда им быть хорошими-то. Летом в жаре, зимой в стуже. И лодки опять же смолить приходится.
— Руки у вас честные, рабочие руки. Я тоже крестьянской работы немало переделал, у станка на заводе стоял. Знаю цену рабочим рукам.
— Не серчай, мил человек, но скажи мне, темному: откедова ты и кто ты есть?
— Зачем же серчать? Приехал я из Москвы.
Дед Зиновий усомнился:
— Из самой белокаменной? На этой телеге?
— До Маука на поезде, а оттуда на автомобиле. Зовут меня Михаил Иванович Калинин.
Дед еще больше дивится:
— А не врешь?
— Могу показать документы, — улыбнулся Михаил Иванович.
Дед оглядел его внимательно. По его-то понятиям Михаил Иванович заместо царя был, да уж больно простецкий, начальственного в нем ничего нет, если не считать самоходную телегу.
— Ты уж извиняй, — наконец пришел в себя Зиновий, — ежели я что не так...
— Все хорошо и правильно, отец, — успокоил его Калинин. — Не мешаем вам?
— Это пошто же? Торопитесь куда?
— В Кыштым.
— Может, ухой побалуетесь? Нашенской, уральской.
— Не откажемся.
Дед к своим молодцам повернулся:
— Давай, ребя, сделаем тоню, постараемся для самого Михаила Ивановича.
Тятя рассказывал:
Михаил Иванович хотел с дороги немного отдохнуть. А кыштымцы прослышали о его приезде и сами стали стекаться к Белому дому. Чуть не весь город и пришел задолго до митинга. Каждому интересно знать, что скажет Михаил Иванович. Туго им тогда жилось. Заводы почти не работали. Не хватало хлеба. А тут еще такая жара — на огородах и заимках все поблекло, ошпаренное зноем. И пожар к тому же, какого еще не случалось. Одна треть города — дотла. Жутко смотреть — торчат печные трубы, да чуть возвышаются каменные фундаменты. Погорельцы разместились кто где мог — у знакомых, у родных, понакопали землянок, понастроили шалашей. Ладно, что лето стояло. А через два-три месяца пойдут дожди, начнутся холода, что тогда делать?
Гудит, волнуется народ, запрудивший площадь возле Белого дома. Мужики курят самосад, сизый деручий дым ползет над толпой. Пищат грудные младенцы. Баба побойчее кричит:
— Начинайте, чего тянете!
— Тише, горластая, — увещевает ее мужик. — Придет срок — начнут.
Дядя Кирилл был вместе с Калининым, рассказывал ему про Кыштым. Потом они поднялись на балкон Белого дома, и вмиг на площади воцарилась тишина. Дядя Кирилл говорил речь, призывал к выдержке и самодеятельности. Только самодеятельность и взаимная выручка могут помочь кыштымцам в беде.
Мама рассказывала:
После митинга Михаил Иванович со своими товарищами поехал на станцию, где стоял поезд «Октябрьская революция». В том поезде был кинематограф, кыштымцам обещали показать картину. Первыми прибежали мальчишки, а потом стали собираться и взрослые.
С Михаилом Ивановичем приехал и дядя Кирилл. Зашли в вагон. К дяде Кириллу с вопросом обратился корреспондент, который был прикомандирован к поезду. Пока они разговаривали, Калинин вышел на улицу. Они — за ним.
Вечер был тихий и свежий. После одуряющей жары дышалось легко. Сразу за станицей начинался лес. Михаил Иванович туда и направился. Устал за день, хотел отдохнуть в одиночестве. Корреспондент и дядя Кирилл не отставали от него. Леса здесь глухие, вмиг заблудиться можно. Да и лихие люди не перевелись, на одиноких нападали частенько.
Дядя Кирилл знал каждый кустик и каждую тропку. Михаил Иванович шел, опираясь на трость. Кожанка у дяди Кирилла наброшена на плечи.
Выбрались на тропку, пошли по ней. Очутились на небольшой поляне. До войны здесь была смолокурня. Потом все пришло в запустение. Бочонки как были наполнены черным варом, так здесь и остались — люди воевали, не до того. Бочонки от времени рассохлись, вар на жарком солнце расплавился и растекся по поляне лавой. Лава эта затвердела, никакое солнце ее уже не брало.
Михаил Иванович остановился на краю поляны. Сказал дяде Кириллу:
— Сколько добра пропадает!
— Руки не доходят, Михаил Иванович, — ответил дядя Кирилл. Замечание он воспринял как упрек.
— Знаю, знаю. Но край у вас богатый, добро всюду — и в земле, и в озерах, и в лесах. Будет еще оно служить народу!
— И красиво у нас, Михаил Иванович!
— Изумительно! А люди какие! В Каслях смотрели художественное литье. Сейчас там делают бюсты Карла Маркса. До чего же искусные руки у каслинских мастеров. Какую красоту производят. Да, — неожиданно улыбнулся Михаил Иванович, — каслинские рыбаки хотели нас ухой накормить, но, к сожалению, неудача их постигла.
— Какая же?
— Невод порвался. Беда очень огорчила старика-артельщика. Я сегодня несколько раз вспоминал, и мне по-рабочему жаль его.
— Артель знакомая. Деда зовут Зиновием, потомственный рыбак.
— Краю вашему великое будущее принадлежит. Оправимся от разрухи, укрепим свое положение, и тогда увидите, какие тут дела развернем. Товарищ Ленин придает Уралу громадное значение. И мы еще с вами встретимся, Кирилл Иванович.
— Непременно!
Михаил Иванович постучал посошком по затвердевшей лаве вара. Выбрал осколочек, достал платок, аккуратно завернул кусочек и сказал дяде Кириллу:
— Представьте, в Москве трудно достать хорошего вару. А у меня в Кремле знакомый сапожник есть, подарю ему. Вот обрадуется!
— Михаил Иванович! — воскликнул дядя Кирилл. — Мы сколько хотите...
— Спасибо, спасибо! Обрадуется и этому кусочку. Не всегда же будем бедные! Дай срок, разбогатеем — весь мир удивится. И не за горами то время. Не пора ли нам обратно?
Об этой встрече мне рассказывал тоже тятя, рассказывал, понятно, по-своему, знал-то он со слов других. Дядя Кирилл женился поздно, и был у него единственный сын, года на четыре старше меня. Как-то приезжал он в Кыштым, и я с ним познакомилась. Живет в Ленинграде, крупный инженер. У него сохранилась статья корреспондента, который ездил с Михаилом Ивановичем. Корреспондент описал разговор на поляне подробно, однако статья почему-то не была опубликована. Я сняла с нее копию и храню у себя.
И еще об одной встрече тяти с дядей Кириллом рассказывала мне мама под большим секретом. Сколько потом не наводила я тятю на эту тему: мол, о чем вы в последний раз с братом беседовали, — отмалчивался.
Год был голодный, тут еще пожар. Совсем тяжелая жизнь настала. Ну, а мама с тятей жили сносно.
Мама рассказывала:
На этом записки Огневой заканчивались.
Алексей приехал
Григорий Петрович долго размышлял над прочитанным. Надо отдать должное Огневой — она человек объективный. На свою семейную хронику глянец не наводила, хотя искушение, возможно, и было. И это делает ей честь. Своего отца, этого бродягу-отщепенца, могла бы представить этаким романтическим типом.
Андреев отчетливо вспомнил Огневу, увильдинскую ночь у костра, лицо ее, когда она рассказывала про Силантия Сугомака. Видимо, все-таки Огнев — недалекий человек, если не понял такую женщину. А если не дурак, то одумается и прибежит.
Тетради Андреев завернул в тот же пакет и решил занести в редакцию.
По пути встретил Огневу. Но не подошел к ней. Она шла под руку с полковником. У того спортивное сложение, благородная осанка. Жаль — не спросил: Огнев — военный или гражданский? Огнева его не заметила, была увлечена разговором: что-то с жаром рассказывала, а он слушал с трогательной улыбкой, с какой обычно старшие слушают милую болтовню детишек. Хотя лицо полковника было моложавым, он все-таки выглядел старше ее. На кителе пестрели три ряда орденских планок. Огнев. Чувствуется в нем с первого взгляда тот кремень, о котором поминала Огнева.
Григорий Петрович на месте редактора не застал. Пришлось возвращаться домой с тетрадями. На другое утро только сел с матерью завтракать, к дому подкатил редакционный «газик». Из него вышла Огнева. Он встретил ее у ворот. Пушок лаял зло, чуть ли не землю рыл под собой. Она энергично пожала Андрееву руку, спросила с улыбкой:
— Не ждали?
— Не ждал. Заходите.
— Нет, не могу.
— Тогда минуточку, тетради я сейчас вам вынесу.
— Я не за ними. Приехала звать вас с собой.
— С собой?
— Ну, да.
Андреев улыбнулся. Она пояснила:
— Хочу познакомить вас с одним интересным человеком. Не покаетесь.
Ага, значит, действительно вернулся Огнев. Вон она какая радостная. А что — любопытно познакомиться, судя по внешности — занятный человек.
И вот старый «газик» снова подминает под себя километры. Мчит по той же дороге к Увильдам. Огнева опять устроилась на переднем сиденье. У Андреева настроение было так — среднее. Огнева повернулась к нему, спросила:
— У вас скверное настроение?
— Вроде ничего.
— А отчего нахохлились?
— Признаться, ваш приезд застал меня врасплох.
— Кстати, успели прочитать мой опус?
— Да.
— И как?
— Прилично. Журналист из вас мог бы получиться.
— В устах журналиста это, видимо, высшая похвала?
— Пожалуй. Записки будете продолжать?
— Не знаю. А стоит?
— Безусловно.
Машина миновала Сайму, круто повернула на узкую мягкую дорогу, пробивающуюся сквозь заросли липы, ольхи и черемушника, и выскочила на открытый берег. Григорий Петрович увидел костер, а возле него массивную фигуру старика Куприянова, который, как видно, варил уху. Над костром висело ведерко, на каменной плитке лежали приготовленные лини, окуни и разрезанная на части щука. «Ишь, кашеварит, — насмешливо подумал Григорий Петрович. — Кирилл всего себя отдал революции, сгорел во имя ее, а этот отсиделся, на задворках прятался — и жив вот!»
Огнева между тем выпрыгнула из кабины на землю и крикнула:
— Ну, что, повар, скоро кормить будешь?
Куприянов вскинул лохматые брови и ответил:
— Прыткая какая! Малость подождешь!
— Знакомься, тятя, это Андреев.
Старик глянул на Григория Петровича вприщур. Глаза старика острые и цепкие, хитрость гнездится в них.
— А мы знакомы, — сказал Григорий Петрович. — Мы ершей вместе ловили на Сугомаке.
— Может и ловили, — уклончиво отозвался Куприянов.
— Ты ж про Липунюшку-то ему рассказывал.
— А-а! — неожиданно оживился старик. — Ну, как же. Так ты чей, говоришь?
Григорий Петрович пояснил:
— Ну, да, Павлыча сын. Знавал, знавал я твоего отца.
Озеро было спокойное. Лесистые берега отражались в нем. Слева, у островка, грива зеленых камышей, возле них лодка. В ней рыбак. Противоположный берег таял в синей дымке. Огнева сложила руки рупором:
— Ого-го-го-го!
Крик гулко прокатился по озеру и замер вдали. Рыбак зашевелился, приподнял шляпу и помахал ею. «Это, надо полагать, и есть Огнев, — подумал Григорий Петрович. — Ну, что ж, посмотрим!»
Рыбак смотал удочки и греб к берегу.
Шофер поставил машину под куст боярышника, постелил возле нее коврик и прилег на него с книгой.
Рыбак подплыл к берегу. Лодка врезалась в гальку. Огнева схватилась за скобку и вытянула суденышко на берег. То был вчерашний полковник, только на этот раз в спортивных брюках, в майке и в соломенной шляпе. Руки еще не загорели. Значит, на солнце был мало. Упругие бицепсы у него играли. И вообще он был красив телом. Лицо умное, волевое. А глаза синие, приветливые, но твердые.
— Где же твоя рыба? — спросила Огнева.
— Ни черта не клюет, — сознался рыбак, выбираясь на берег. — Две малявки — и весь улов.
— Тоже мне рыбак!
Полковник виновато развел руками.
— Да, — спохватилась Огнева. — Знакомьтесь, пожалуйста!
Она кивнула полковнику на Андреева. Тот шагнул к нему, протягивая руку:
— Андреев.
— Куприянов.
Григорий Петрович вскинул на него недоуменный взгляд. Огнева перехватила его и засмеялась — видимо, в самом деле глупый вид был у Андреева. Куприянов улыбнулся:
— Алексей Куприянов.
У Андреева пересохло в горле. Вот так встреча! Вот так сюрприз преподнесла ему Огнева. И ведь ни слова за всю дорогу, пока ехали сюда. А он-то уж подумал бог весть что. В Сибирь уехал Огнев, незачем ему сюда и спешить. Синие твердые глаза полковника внимательно ощупывали Андреева с ног до головы.
— Забавно получается, — улыбнулся Куприянов. — Мы с вами уже были знакомы, а теперь вот приходится знакомиться заново.
— Се ля ви, — лукаво повела очками Огнева, и Андреев понял ее намек.
— Мне о вас рассказала Аленка. Мы и сговорились пригласить вас на уху.
— Спасибо, польщен.
Старик расстелил на поляне брезент. Огнева нарезала хлеб. Расставила эмалированные миски. Алексей из рюкзака извлек пузатую бутылку с красивой этикеткой. Расставив в шеренгу, словно солдат, стопочки, стал наливать в них жидкость, похожую на вишневый сок. Расселись вокруг брезента, кое-как уговорили шофера разделить компанию.
Алексей поднял тост. Он осмотрел всех с улыбкой.
— За встречу на родной кыштымской земле!
Осушил стопку. Андреев выпил и понял, что это ром. Огнева только пригубила и поставила стопку обратно. Шофер пить отказался. Старик Куприянов сначала понюхал, потом посмотрел на свет и, повернувшись к сыну, произнес:
— Со свиданием, сынок!
И выпил медленно, закинув голову. Потом рукавом рубахи обтер губы, заметил:
— Вонючая проклятая. И в нос шибает. То ли дело русская горькая.
Огнева разлила уху по мискам, сдобрила ее мелко нарезанным зеленым луком. Ели молча. Слышно было, как скребутся алюминиевые ложки о миски, да на озере тукает лодочный мотор.
Налили по второй. Алексей сказал, что пьет за школьных друзей и за тех, кто здравствует ныне, и за тех, кто сложил головы в боях за Родину. Огнева ухаживала за Андреевым — подвинула побольше хлеба, выбрала хорошего линя и положила в миску, спросила:
— Любите линей?
— Само собой!
— Я тоже.
Она добавила ему уху, хотя он и возражал.
Исподволь Григорий Петрович оглядывал Алексея Куприянова. Алешка, с которым они учились вместе, был далеким неправдоподобным началом полковника Куприянова. Андреев подумал: неужели и он, Григорий, так неузнаваемо изменился с тех пор?
— Ешь, ешь, — сказал старик, заметив, что Андреев отодвинул миску. — Рыба — она пользительная. Ученые люди говорят — ума прибавляет.
Андреев, наконец, освоился — помог ром. Будоражило присутствие Алексея Куприянова. Безусловно, любопытный человек Елена Огнева, но, пожалуй, еще интереснее Алексей. Откуда он взялся? О нем по Кыштыму ходили самые невероятные слухи, окрестили уже и американским шпионом. А он вот явился домой полковником, с полной грудью орденов — не изгоем, не отщепенцем, как о нем судачили.
— Если не секрет, — обратился к нему Андреев. — Откуда сейчас приехали?
— Никакого секрета — из Москвы.
— Живете там?
— С некоторых пор.
— Понятно — вопросы больше нежелательны?
— Отчего же?
— Григорий Петрович — журналист, любопытство у него — профессиональная черта.
— Вон оно что!
— Слышал о вас многое...
— Будто я американский шпион? — улыбнулся Алексей. — Батя мне рассказывал.
— Диву даюсь, — встрял в разговор старик. — Откуда что народ берет?
— Чему ты, батя, удивляешься? Ты и сам не знал, где я.
— Не больно отца-то почитаешь.
— Не в том дело. Не знал и всякие предположения строил.
— Знамо дело, ядрены шишки.
— И другие тоже. Только на выдумку они не стеснялись. Раз после войны не объявился, значит дело не чистое. И придумали про американского шпиона.
— Вот, пожалуйста, — повернулся Андреев к Огневой, — так рождается устное творчество.
— А что? Конечно! — согласилась она всерьез. — Обязательно что-нибудь сочинят, тем более, что Алеша не очень посвящает нас в свои дела.
— Когда-нибудь напишу мемуары, — улыбнулся Алексей. — Уйду на пенсию и засяду. Славка вырастет и будет их читать.
Когда покончили с ухой, шофер удалился к своей машине дочитывать книгу. Огнева принялась мыть посуду. Старик Куприянов уплыл к островку рыбачить. Алексей снял майку, сел на камень, подставив спину солнцу. Голову прикрыл шляпой. Андреев примостился рядом. Ему хорошо была видна Огнева. Она сбросила туфли, зашла в воду, чуть приподняв платье. Посуду погрузила в воду. Вымытые миски складывала на берег, на мохнатое полотенце. У гривы камыша то и дело помахивал удочками старик — он умел ловить рыбу в любое время.
— Вы не обиделись, что мы вас сюда привезли? — спросил Алексей.
— Я рад.
— Мне Аленка про вас говорила. Как ни странно, однако из всех ребят нашего класса я лучше других запомнил вас. Может потому, что мы однажды здорово подрались. Помните?
— Еще бы! Носы друг другу поразбивали. А вот из-за чего — не помню.
— Я тоже. А приятель ваш, с которым вы меня колотили, где?
— Убит на фронте.
— Много наших не вернулось?
— Много.
— Вы где воевали?
— Везде понемногу, в основном — Белоруссия.
— Про меня не спрашиваете?
— Неудобно. Видимо, не на все вопросы сможете ответить.
— А вы спрашивайте. Вопрос, на который трудно ответить, можно и замолчать, без обиды, конечно.
— Какая там обида!
— Я воевал за линией фронта.
— У партизан?
— Не совсем. Я чекист. Владею немецким. Английским тоже.
— Помню, еще учительница говорила — у вас способности. И долго там были?
— Порядочно. Для всех война кончилась в сорок пятом. Меня совсем недавно отозвали на родину.
— Ясно. Трудно было?
— Трудно. Дома я не был с тридцать девятого. Годами не было рядом русского лица. Не слышал родной речи.
— Переживали, когда ехали в Кыштым?
— Еще бы! — воскликнул Куприянов. — До Кувалжихи еще крепился. Ну, а после душевно ослаб. Стоял у окна и слез не мог остановить. Возвращался ведь в мир детства и юности. Это было великое счастье. Почти тридцать лет не вычеркнешь из памяти, они что-нибудь да значат. Но мне казалось, что я возвращаюсь домой юным.
— Я пять лет не был дома, — сказал Григорий Петрович, — и то плакал, когда возвращался.
— Аленке было восемь лет, когда я уехал, она училась в первом классе. Отец выглядел молодо и крепко. Он у меня вообще-то со странностями. Жил боком, людей сторонясь. Первую, самую красивую ночь у костра на берегу озера я прокоротал с ним. Это не забывается. И потом вот что скажу, не знаю как с другими, но с нами, с детьми своими, он был всегда порядочным. Не особенно ласковым, но зря не обижал, чего уж там говорить.
— Не забывается, — задумчиво подтвердил Андреев.
— Хожу по Кыштыму — он вроде бы изменился и не изменился. Наверняка похорошел. В первый же день случилось маленькое происшествие. На нашей улице живет товарищ моего детства Ваня Юрьев, возможно, вы знаете его.
— Нет, не знаю.
— Неважно. Ваня был на фронте и там потерял ногу. Обо мне же прошел нехороший слух, вы сегодня сами говорили об этом.
— Да, да.
— Решил сходить на почту. Облачился в гражданский костюм. На улице встретил Юрьева. Увидел меня, оперся на костыли и глядит зверем. Сначала решил, что Ваня меня принимает за другого. Поздоровался с ним. А он цедит сквозь зубы: «Я с предателями не здороваюсь. Я предателям плюю в рожу!» И плюнул. Выдержка у меня есть, в других обстоятельствах она выручала не однажды. Но здесь я чуть не сорвался. Так стало обидно. Однако не сказал Юрьеву ни слова, обошел его стороной. Мое молчание он истолковал по-своему, еще больше распалился и кинул в меня костыль. Костыль я перехватил, положил на землю и ушел. Юрьев кричал вслед самые обидные слова. Представляете мое настроение после этого?
Подошла Огнева, села возле брата, поджав под себя ноги. Алексей пояснил:
— Про встречу с Юрьевым рассказываю. Вернулся с почты, возмущаюсь. Батя мне и объяснил, почему такое вышло. Ничего себе — заслужил Алексей Куприянов на родной земле славу! Неловко стало. Но поразмыслил и думаю — разве Юрьева тут надо винить? Он же убежден, что я — продажная шкура. На его месте я бы точно так же поступил. Надеваю полковничий мундир, беру коньяк и иду выяснять отношения. Ваня дома, копается в радиоприемнике. Увидел меня, побледнел, глотает воздух и просит: «Извини, Алексей Константинович, черт попутал, всяких паршивых слухов наглотался». Я ему сказал, что камень за пазухой не держу. И предложил выпить за встречу.
— К нам надолго?
— Хочу отдохнуть вдосталь, до конца лета. За много лет. Попрошу Аленку подыскать мне старушку в жены...
— И подыщу!
— А семья?
— Семьи не было. Так уж случилось. Слишком долго прожил на чужбине.
Алексей и Огнева сговорились купаться. Андреев отказался. Алексей кинулся в воду первый. Огнева осталась в купальнике. Тело налитое, упругое и красивое. Она сняла очки, осторожно положила их на платье и без них беспомощно щурилась. Она помахала Григорию Петровичу рукой и сказала:
— Напрасно не купаетесь! — и бросилась в воду.
Андреев лежал на спине. Небо уходило вглубь прозрачной голубизной. Его необъяснимость чувствовалась физически. Необъятность мира, немыслимость расстояний. На земле где-то есть другая жизнь, не похожая на нашу. Андрееву не дано познать ту жизнь незнакомого мира. А вот Алексей Куприянов познал и потому богаче. И для других загадочнее. Он знал много такого, чего никогда не узнают простые смертные. Но он сейчас ничем не выделял себя, держался по обыкновению просто и свободно. Ему знакомы чужие обычаи и нравы, он в любую минуту может превратиться из Алексея Куприянова в кого-то другого и будет совсем не похож на себя, каким он есть на самом деле. С ним бы, конечно, интересно пооткровенничать, один на один. Но это невозможно, ибо существует грань недозволенного, которую Алексей не имеет права переступить никогда. Лучше не думать об этом. Он был рад, что познакомился с семьей Куприяновых. Он нисколько не сомневался, что свердловский Василий, который вот-вот будет профессором, тоже, видимо, интересный человек, по-своему оригинал. Потому что вся семья у них такая. И как-то даже дико, что такое славное семейство пошло от Константина Куприянова, человека, который за всю свою жизнь никому не сделал добра, кроме разве одного — народил вот таких детей.
Вернулись в Кыштым вечером. Андреев попросил высадить его возле центральной автобусной остановки. Алексей сказал:
— Заходи в гости, поговорим.
— И верно! — живо поддержала брата Огнева. — Я вам еще кое-какие записи покажу. Приходите, а?
— Спасибо, друзья, но увы — в Челябу пора.
— Ничего не сделается с Челябой, — возразила Огнева. — Подождет.
— Мне послезавтра на работу!
Андреев попрощался с Куприяновым, пообещав, что если будет в Свердловске, то зайдет к Огневой, если в Москве — то к Алексею.
Удивительная женщина эта Елена Константиновна! Честное слово, будь он на месте Огнева, ни за что бы не укатил в Сибирь! Идя по тихой улице Республики, вдоль духовитых зарослей акации, лип и рябины, вспомнил увильдинскую ночь у костра и категорическое утверждение Елены, что он все равно не сможет влюбиться в нее. Ах, как она неправа, как неправа! Он чувствовал, как Огнева постоянно, но властно завладевает его воображением, как ему невольно хочется все время думать о ней, видеть ее рядом с собой...
Однако лучше, если об этом будет знать лишь только он один! Еще раз вспомнил ее слова, что не сможет влюбиться в нее, усмехнулся. Черт его знает, кто в таких случаях может поручиться за себя! И сказал насмешливо вслух:
— Ну и Гриша Петрович!
Сказал и испугался — не слышал ли кто?
Но рядом никого не было, и он успокоился.
Раздумье
Утром, проснувшись, Григорий Петрович несколько минут лежал без движения. Каждое утро привык вставать под крик петуха-горлана. А сегодня почему-то тихо.
Неужели мать выполнила свою угрозу и крикун попал в суп? Жаль петьку. Все-таки с ним как-то веселее. В петушином пенье есть что-то от умиротворенности. Вдруг просыпается в тебе нечто крестьянское — от предков, что ли, заложено?
Григорий Петрович представил себе немигающий красный глаз петуха, его жирный гребень, свешивающийся набок. Вскочил с постели, распахнул окно. Мать на завалинке чистила окуней. Кот, как всегда, сидел у ее ног и, ворча, ел рыбьи потроха.
— Хочу пирог с рыбой испечь, — сказала мать, увидев сына. — Коля Глазок вчера привез, на Травакуле рыбачил.
— А где же петух?
— Я его в сарайку закрыла. Базластый такой и спать тебе не дает.
— Ясно, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я уж думал, ты его головы лишила.
— Пусть до осени погуляет. Эта в очках-то, которая за тобой вчерась приезжала, кто же будет?
— Куприянова.
— Небось, разведенка?
— Она.
— Я ведь ее девчушкой знавала. С матерью ее, Дуней-то, мы, бывало, по ягоды ходили, молодые. А старика видал?
— Видел. Алексей у них приехал.
— Ишь ты! Людям-то в глаза прямо смотрит или прячется?
— Почему ж ему прятаться, мама?
— Ну, так ведь... Народ-то что говорит?
— Это тебе тряпичный телефон передал. И неправду. Алексей — большой человек, мама, разведчик.
— Ишь ты! — не то удивленно, не то недоверчиво покачала головой мать. — За сколько купила, за столько и продала. Выпустить петуха-то?
После пирога Григорий Петрович пошел проститься с Сугомаком. Изо всех озер, пожалуй, больше всего любил он это.
Кыштымские озера отмечены природной красотой. Их обступает лес. Если близко к берегам подступают сосны, это значит здесь сухое место, берег каменистый и удобный для рыбалки. Если же у берега приютились карликовая береза либо широколистая ольха, то место заболочено. Горбятся вихлявые кочки, покрытые жесткой травой — осокой. Возле таких берегов в воде растут камыши, плавают круглые листья кувшинок, а в полдень распускаются белые лилии с желтой начинкой в сердцевине. Пахнут они неброско, но дурманяще. Над ними парят стрекозы. На некоторых озерах заросли камышей образуют непрерывный береговой воротник.
В июле вода в озерах, кроме Увильдов, цветет. В Увильдах прогревается плохо — слишком оно большое и на дне много холодных ключей.
Сугомак красивее других озер. Рядом высится островерхая гора, того же названия. В безветренные дни она, считай, вся отпечатывается на глянце озерной воды. С южной стороны берег низменный, и вдали просматриваются синие громады главного Уральского хребта. Иногда с тех громад неожиданно и сильно срывается ветер, влетает на озеро и баламутит его. Озеро сразу густо синеет, по нему, подгоняя друг друга, стремительно торопятся к северному берегу волны. От этой стремительности на гребешках закипают белые барашки. Можно часами стоять на берегу, подставив грудь свежему ветру, и мягкие ласковые брызги будут долетать до тебя, особенно когда ретивая волна разбивается о прибрежный камень. И тогда от синих громадин спешат к озеру белые облака. Однажды он даже сочинил стихи:
Отдать бы эти стихи Огневой, возможно, сошли бы за фольклор. Андреев улыбнулся этой нечаянной мысли. И опять он представил Огневу у костра на острове в наброшенной на плечи телогрейке. И бойкие рыжие искорки на ее очках. И тихую застенчивую улыбку...
Говорят, что начинаешь стареть, если тебя обуревают тени прошлого. Может, это и так, а возможно и нет. Только Андреев часто вспоминает летний день, ласковое прикосновение ветерка к лицу. На Толстом мысу у берега росла старая сосна. Вода подточила ее корни, и сосна рухнула в озеро. Из земли выворотились могучие корневища, похожие на сказочных змей. Любопытство потянуло Григория на скользкий ствол упавшей сосны. И он тут же... скатился по нему в воду. Перед глазами поплыли зеленые круги, качались солнечные блики, пробивающиеся сквозь толщу воды. Вынырнув, схватился рукой за сучок и закричал отчаянно.
Это было первое знакомство с несуразностями мира, но оно не отбило охоту к поэзии, а сделало эту поэзию только более земной и обаятельной. И всякий раз, бывая на Сугомаке или вспоминая его издалека, он слышал всполошные сказки голубого ветра и свое первое в жизни крещение в сугомакской воде.
И еще помнит он это озеро в прохладное августовское утро. Небо и воду еще вяжет белесый туман. Вода отдавала небу свое тепло, накопленное за лето. Стаями носились над берегом скворцы. Журавлиные крики по болотам становились тоскливее и призывнее перед дальней дорогой на чужбину. Сбивались в стаи утки, чтобы тоже лететь в теплые края. Уже пламенела осина, в багрянец рядились березы. Чаще падал на озеро северный ветер, пока еще не зло, но весомо, и вода наливалась от него свинцом.
В такое утро, закутанное в туман, плыли они с Николаем Бессоновым по Сугомаку и вглядывались зорко в белесую муть. Николай греб, а Григорий сидел на носу с ружьем и высматривал уток. Тихий ветерок повел, словно кисею, туман в сторону, и Григорий заметил крякву. Выстрелил навскидку. Кряква осталась на воде, распустив раненое, с белым подбоем крыло. Но когда к ней приблизилась лодка, кряква встрепенулась и, чуть приподнимаясь над водой, кинулась от охотников прочь. И неожиданно исчезла. Они искали ее долго. Уже взошло солнце. Обнаружили крякву под водой. Зимой в этом месте ловили рыбу. Рыбаки от жгучего ледяного ветра прячутся за снеговой стенкой, которую иногда укрепляют сосенками. Весной, когда лед тает, сосенки некоторое время плавают на воде, но сильно намокают и тонут. Кряква и зацепилась за такой топляк. Остыла там, но на поверхность не выплыла. Григория поразило это и он отказался доставать птицу. Бессонов задумчиво сказал:
— Птица, птица, а сообразила вот. Гордая.
Григорий Петрович медленно шел по берегу озера, направляясь к Голой сопке. Вода подступает здесь к самому подножью. Когда проходят машины, с бровки камешки сыплются прямо в воду.
Андреев миновал дорогу и лег в траву. Стал рассматривать озеро.
Сугомак...
В это озеро кинулась девушка Пелагея из-за того, что палачи утопили здесь ее любимого. И голубое озеро восстало против несправедливости. И ярые синие волны гневно дыбились на нем!
Здесь жил Липунюшка, которого хотела ожечь любовью лесная девка, но спасла его материнская любовь.
Григорий Петрович внезапно приподнялся на локтях. Кто-то шел по берегу. Пригляделся. Вон кто! Куприянов, старик, нес на плече связку удочек, за спиной висел пестерь. Старик больше обычного сутулил спину. Не сидится дома, бродит по озерам, ловит рыбу. Идет он, видимо, с Толстого мыса. Всю жизнь, семь десятков, бродит неприютно по земле...
Вспомнилась вдруг Огнева... Григорий Петрович, как ни силился представить ее в Свердловске, в городской тесноте, так и не мог. Стоило воображением перенести ее туда, как она незамедлительно теряла свою привлекательность.
Он не скоро сообразил, что его зовут:
— Эй, Гриша Петрович, здорово!
Над ним склонился улыбающийся Николай Глазков.
— Привет! — ответил Андреев, поднимаясь. — На такой травке да на таком солнышке уморило!
— Еду мимо, гляжу человек лежит, уж больно знакомый. А это ты.
Мотоцикл ждал хозяина на дороге. Николай пригласил Андреева ехать домой. Мотоцикл был маленький — «Ковровец». На нем сильно трясло, бросало на ухабах. Николай что-то говорил, до Григория Петровича долетали только одни гласные — а-а, о-о.
— Не слышу!
Николай чуть повернул голову:
— Оля про тебя спрашивает!
— А!
— Почему, говорит, дядя Гриша обиделся? Что я не поехала с ним в Челябинск?
— Скажи, что не обиделся.
— Втолковал! Поехали ко мне?
— В другой раз!
На улице Кирова они расстались. Николай сказал:
— Мороки прибавилось.
— Почему?
— Кто-то траву режет на моем покосе. Поймаю — уши оторву. Ну, пока, Гриша Петрович. Теперь когда к нам в Кыштым?
— Не знаю, может, на будущее лето.
Николай укатил. Андреев подумал о том, что у Глазкова свои заботы. У него летний день забит до отказа, даже отпуск, если он падает на июль, оборачивается самым напряженным месяцем — и покос, и ягоды, и заготовка дров, и рыбалка.
Григорий Петрович весь остаток дня бесцельно слонялся по двору, дурачился с Пушком, который от радости поднимался на задние лапы, приплясывая, а передние все норовил положить Андрееву на грудь. Но и Пушок убрался в свою конуру.
Из соседнего двора доносился глуховатый голос дяди Пети:
— Тонь, а Тонь, а мне вчерась семьдесят стукнуло, старик я стал, Тонь. Пензию-то не принесли, через неделю принесут-то, у меня даже на чекушку не осталось. И никто меня не поздравил. Лялька одна и пришла. Ляль, говорю, мне сегодня семьдесят, дай рупь с полтиной на чекушку. Дала три рубля, Тонь. Купил чекушку. Тоскливо мне одному, скоро умру я.
Мать подошла к Григорию Петровичу неслышно. Он обратил на нее внимание лишь тогда, когда она тяжело вздохнула. В глазах копились слезы.
— Частенько так разговаривает-то, — проговорила она. — Как выпьет, так и разговаривает. До самой смерти это, видать...
ЛЕН В ЦВЕТУ — СИРЕНЕВЫЕ СТРОЧКИ
Лен в цвету — сиреневые строчки
Синеву роняют среди дня.
На корню
Крахмальные сорочки —
Нежные —
Такие у меня.
Радуюсь,
А время мчится быстро...
Нарастают птичьи голоса.
Украшают ягоды-монисты
Между гор уральские леса.
В камышовых зарослях озера,
Подпевают чайкам кулики.
И, потупив взоры, как саперы,
Роются в дубравах грибники.
Я и сам
Встаю с постели рано:
И, пожалуй, раньше всех людей,
Чтобы «разминировать» поляны
От слепых синявок и груздей.
Только нет.
Такое не под силу —
Ощущаю каждую версту,
Вкруг меня обильная Россия...
Небо в звездах,
А земля в цвету.
СТИХИ ЧИТАЕМ НЕ В САЛОНЕ...
Стихи читаем не в салоне,
А растянувшись на соломе.
Здесь грусть с задором пополам.
Что ваши нормы и лимиты!
Здесь, как винтовок пирамиды,
Стоят лопаты по углам.
Здесь длятся споры дольше ночи
О том, что где он, прежний пыл?
Что лирик в физике — не очень,
А физик
лирику забыл...
Встречают здесь светло и просто,
И не глядят в глазок на гостя.
И все у нас,
как быть должно...
Здесь байки с выстраданной темой
И хохот содрогает стены,
Хотя и ночь уже давно.
Идет по кругу самокрутка.
И все уместно здесь вполне:
Свеча,
гитара на стене
И стройотрядовские куртки
С маршрутом летним
на спине...
Иду на улицу из круга,
И, попросив табак у друга,
Курю на дедовский манер...
А в темноте белеют срубы,
И провода гудят,
как струны,
Как века нынешнего нерв.
ЧЕРНОВИК
Говорят мне:
Мараешь ты горы бумаг,
Мол, не в старческом возрасте
Пишутся вещи.
Только юноши пылкого
Смелый размах —
Вот закон для поэзии,
Козырь первейший!
Как всегда, я молчу
И дышу тяжело.
Однозначный ответ не держу
Наготове, —
Он и в детстве, что где-то
Травой заросло,
И в неброском,
Пока что не вызревшем
Слове...
Наши пазухи были полны
Кочерыжек
И подмерзлой картошки
В обрывках газет.
Мы на годы отброшены были
От книжек,
А от старца Гомера —
На тысячи лет.
Мы в детдоме
К подножному корму привыкли,
И бросало нас в спальне
То в холод, то в жар...
Потому-то и делал нам фельдшер
Прививки,
Подслащенный на кухне
Давал нам отвар.
Наши боли больней,
А дороги длинней,
Потому-то и много
Зачеркнутых строчек,
Потому черновик
Ночи темной черней,
И вот этим-то он и отличен
От прочих!
НАБРОСКИ КАРАНДАШОМ
Николай Кузьмич
Круглый год по утрам Николай Кузьмич купается в реке, потом полчаса занимается гимнастикой и, наконец, несет штангу. Это не простая штанга, а полная ось от вагонетки с двумя чугунными колесами по краям. Он кладет ее себе на обнаженную грудь и уносит на сто метров, в дальний конец двора. Вечером, после работы, прежде чем приняться за ужин, приносит свою штангу обратно и кладет ее возле угла дома.
Так прошла уже четверть века, изо дня в день.
Ребятишки на улице часто играют в «Николая Кузьмича». Они изготовили себе деревянные штанги и таскают их, похваляясь силой.
Но Николай Кузьмич силой не похваляется. Он показал ее лишь один раз и то по крайней необходимости.
Однажды напротив его дома в кювет свалилась легковая машина «Волга». Было скользко после дождя, скаты буксанули на повороте, и машина, взбрыкнув, сначала повернулась задом наперед, потом опрокинулась набок, как пьяный сапожник. Ушибленный и перепуганный шофер закричал. Вот тогда-то Николай Кузьмич, сидевший за чаем у открытого окна, и показал, на что он способен.
Спокойно, деловито, словно штангу, он приподнял кузов машины, подтолкнул ее грудью и поставил на мостовую, а затем также невозмутимо отправился обратно в дом допивать свой чай.
Шофер даже ахнул:
— Тягачом бы тебе работать или домкратом! Силы-то!..
Зря пропадала сила у Николая Кузьмича: всю четверть века он работал на заводе бухгалтером и просидел за одним и тем же столом.
Васькин
Он, этот Василий Васькин, был очень могуч и велик телом, как Илья Муромец. На строительстве ни в одном складе не нашлось спецодежды, чтобы его одеть и обуть. Пришлось полушубок шить по особому заказу, из семи овчин, а валенки сшил сапожник из двух пар последнего размера: одну распорол спереди и поставил в разрез полосы, чтобы пролезала в голенище нога, а носки обрубил и надставил их носками от другой пары. Так обутый и одетый Васькин ходил всю зиму и всю весну, а в День печати, 5 мая, когда мы шли колонной рабкоров со стройки в городской театр на торжественное заседание, в день жаркий и душный после дождя, Васькину тоже нечего было надеть на ноги, сапоги были еще не готовы, и пришлось нарядиться в те же валенки.
Но это тогда, в тридцатом году, никого не смущало — время было простое, трудное для всех.
Работал Васькин землекопом, жил в общем бараке с артельщиками-сезонниками, по артельным канонам, питаясь кашей с салом из общего котла, где полагалось начинать хлебать кашу по команде «старшого». Как многие деревенские мужики, прибывшие на стройку тракторного завода в Челябинск со всех концов великой России, был он неграмотный, но его примитивные взгляды на жизнь здесь, посреди множества людей, занятых общим трудом, просветились, и его деревенский ум, ничем не засоренный, практический, цепкий, обстоятельный, вобрал в себя величие и грандиозность совершаемого народом подвига. Он все замечал на стройке походя, хорошее и плохое. Хорошему радовался почти по-детски, а плохое тяжело переживал, и тех, кто допускал плохое, готов был раздавить в своих огромных ручищах.
— Пошто? — спрашивал он. — То ли энто собственное?
По его понятию, свое собственное можно испортить или сделать так себе, «шаляй-валяй», оно только для себя, но испортить общее, что для всех, стыдно и бесчестно, и в этом он был твердо уверен.
Мы в редакции научили его рассказывать не торопясь, коротко и сосредоточенно, и, пока он, подбирая слова, рассказывал, наша машинистка Ксана Бугуева успевала записывать, ничего не пропуская.
Запись на машинку доставляла Васькину необъяснимое удовольствие. Он, не отрываясь, наблюдал, как слова, которые находил и говорил, словно прилипали к белому листу бумаги, их можно было потрогать пальцем и сохранить, как гвозди, забитые в доску.
Если ему не терпелось о чем-нибудь нам сообщить, он звонил по телефону, предварительно спрашивая:
— Але! Энто кто тут вдоль телефона?
В слове «вдоль» было у него тоже что-то свое, самобытное и какое-то особое представление, а не шутка.
Все, что он видел и делал, о чем говорил, — представлялось ему очень важным.
Лето в тот год стояло сухое, жаркое, часто носились по стройке пыльные бури. Тысячи горожан с заводов и учреждений по субботам нескончаемыми колоннами, со знаменами впереди, как в большой революционный праздник, приходили ворочать грузы, копать котлованы, убирать с огромной строительной площадки мусор, а Васькин в ту пору работал с артелью от зари до зари, как на деревенской страде.
Однажды в полдень необычно коротко и тревожно звякнул на моем редакционном столе телефон, однако в трубке пробасил ровный голос Васькина:
— Але! Энто кто вдоль телефона? Слушай сюды! На промплощадке пожар...
В прозрачное небо, прокаленное, подымался столб черного дыма. Горела контора промплощадки, ее штаб, размещенный в деревянном бараке. Пылало все: стены, крыша. Огонь угрожающе шумел, высовывая из окон длинные раскаленные языки. А вокруг сотни людей, пожарники в медных касках, водяные дуги...
Лишь позднее мы узнали, какую ловкость, находчивость и смелость проявил в этот час наш Васькин. Закутав голову телогрейкой, он выбил с размаху дверь в кабинет главного инженера, где хранились важные документы, а на стенах вместе с генеральным планом основных цехов завода были развешаны проекты и схемы. Без всего этого стройка остановилась бы на долгое время.
Потолок в кабинете уже горел, сверху сыпались искры и угли, путь назад был отрезан, в коридоре рухнули балки, но Васькин деловито и основательно, не суетясь и не спеша, как он все делал, по-хозяйски собрал со стен все нужное, сложил в огромный разукрашенный резьбой старинный дубовый стол, тщательно закрыл ящики, позвонил по телефону в редакцию, потом, управившись, выломал в окне железную решетку, поднял стол на плечи и вылез с ним наружу, где его уже дожидались артельщики.
— А чего! — сказал он, когда его похвалили. — Эко дело! Коль я могу! Вот кабы не мог...
Такая верность
Уже вечерело, на столе кипел самовар, вкусно пахло домашними шанежками. Разливая чай в чашки, хозяйка, женщина полнотелая и румяная, продолжала доказывать:
— Это ведь не баловство, не так себе: сегодня женился, а завтра развелся. Что за любовь, если ее хватает на день, на два! На всю жизнь, при любых трудностях, в радости и печали всегда рядышком, рука в руку, такая она всамделишная, от которой на земле тепло, уютно и жить хочется долго, не переставая. И не спорьте, что такой нет, что она выдумана кем-то, что вся-то любовь — поспал да ушел. Про мужиков многое не скажу, но посреди нас, женщин, может только отдельные штучки найдутся, коим все равно, каков мужик, лишь бы мужик! А если женщина самостоятельная, не ахти, прости господи, да честью своей дорожит, то уж, поверьте мне, не свихнется, не станет у каждого забора спину себе натирать. И вовсе не в том причина, что мужик красив и умен, и плечи у него широкие, и ты у него в руках, как пушинка, но исключительно вся причина в душе. Она ведь, душа-то, прирастает к другой, и уж никакой силой ее не оторвать. Мне за такими примерами ходить далеко не надо. Вот из окошка выгляну и сразу найду. Как раз через дорогу от нашего дома живет Дарья Степановна.
На той стороне улицы дом пятистенный, на четыре окна по фасаду, еще из старых деревенских построек. Но хорошо прибран, отремонтирован, нигде ничего не кособочится, не валится. В глубине открытого двора видна домашняя баня, тоже деревянная, с дерновой крышей, и сложенная у стены поленница дров. Дальше огород, где в густой зелени картофельной ботвы яркие шляпы подсолнухов.
— С нее и начнем! — говорит хозяйка, — А как же случилось? Конечно, не месяц назад, а уж годы прошли. Когда кончилась война, многие наши мужики не вернулись. Вечная им память за то! Вечный покой! Не пришел домой и Никифор, муж Дарьи Степановны, А ведь они как раз за полгода до начала войны поженились и тогда даже ребенка еще не успели прижить. В девятнадцать лет осталась Дарья солдаткой. Да вдобавок одна во дворе, без родителей. Не отрицаю, всякое в ту пору случалось от горя, от безнадежности, от скудности и тягости, кои пали бабам на плечи. Иная баба уже в годах, а не вытерпит, честью поступится то со стариком, то с дурачком, но с Дарьей не случилось такого, уж я-то знаю вернее-верного: мы же подружки с ней. Захотела бы, так у нее отбоя бы не было от охотников, падких на даровщинку. Молода ведь была, верткая, огневая, как взглянет, так любой заикаться начнет. А потому она соблюдала себя и давала охотникам-то от ворот поворот, что проводила мил дружка не в гости, не на гульбу, на труды, коих свет не видывал.
Ну, и после войны, уж по вдовьему положению, не то чтобы от горя замкнулась, а просто не попускалась верностью, не дозволяла честь замарать. Должность у нас в совхозе она занимала уже не малую, избирали ее председателем рабочкома, это значит — всегда на людях. И появилось тут немало приезжих. Небось, каждому лестно, взять себе в жены непотрепанную да видную и в делах серьезную, а в любви не студень, не заливную рыбу на блюде. Без конца холостые охотники к ней в женихи набивались. Даже инженер-механик Игорь Петрович, человек все ж таки с большим образованием и сам по себе городской, вдобавок на пять лет Дарьи моложе, а и тот целый год обивал пороги, обхаживал Дарью и отстал от нее нехотя, когда понял, что ничего ему не поддует, напрасные хлопоты. Я как-то спрашивала ее:
— Неужели собралась во вдовах засохнуть? Худо ведь без семьи.
— А я не верю, — говорила она, — никак не верю, что Никифора в живых уже нет. Похоронки-то на него не получала, нечем мне, в случае чего, перед ним оправдаться, да и нелюб никто, кроме него...
Все годы, сразу после войны, писала она письма-запросы по всяким адресам. Искала своего мужика. Но то ли писала не туда, куда надо, то ли затерялась где-то на Никифора учетная карточка, ответы не обнадеживали. Вот уж и сама-то Дарья начала вянуть, седые волосики на голове начали пробиваться, когда однажды все-таки натакалась. Жив оказался Никифор, только без рук, без ног и находился здесь же, у нас на Урале, в таком специальном госпитале, где бы самые трудные инвалиды войны могли доживать свой век. А потому Никифор о себе весточек не подавал, страдал там один, что считал свою жизнь напрочь конченной, и Дарью жалел. Пусть-де, хоть у нее этого горя не будет. А Дарья-то, как получила известие, в тот же день отпуск взяла, быстрехонько собралась в дорогу и неделю спустя привезла мужика домой.
Этак вот, ежели по справедливости рассудить, никто бы Дарью не осудил, не попрекнул черствостью, коли она побывала бы в том госпитале, повидала Никифора и оставила бы его на чужом попечении. Ни поесть, ни попить, ни на двор сходить сам не может, значит, надо его нянчить, как ребенка, хоть и пенсия ему назначена и своим куском хлеба он обеспечен. Но уж такая Дарья! Привезла Никифора, отскребла и отмыла с него войну, с лица, из глаз, все его горе сняла. Да чтобы не скучал Никифор, пока она на работе, не задумывался, а беспрестанно чуял бы и видел мир, устроила ему постель у окошка. Проходят люди мимо, на машине ли проезжают дорогой, а ни один не забудет шапку снять, поприветствовать. Люди ведь умеют ценить то, что свято хранится!
ВАГОН ЗАГНАЛИ В САМЫЙ ДАЛЬНИЙ...
Вагон загнали в самый дальний,
Поросший лебедой тупик.
Теперь его покой печальный
Не потревожит проводник.
Ему уже в веселом гуле
Не колесить по всей стране.
Как будто трещины от пули,
Сеть паутины на окне.
Лишь ветер от вокзальных зданий
К нему доносит пестрый гам,
И горький дым воспоминаний
Над ним витает по ночам.
А память у него богата...
Он помнит рельсов гул и дрожь,
Мостов чугунные раскаты
И плавное круженье рощ.
Забыть ли, как поют колеса
Ту песню длинную без слов...
И пар — клочками по откосу,
Как будто пена с удилов.
Он помнит бомб кромешный грохот,
Целинной пахоты размах,
И сквозняки крутой эпохи
В его гудели тамбурах.
Да вот, как видно, вышел порох —
Закончен путь у тупика...
Глазок зеленый светофора
Его манит издалека.
И нестерпимо одиноко
Вагону старому, когда
Вновь золотым пунктиром окон
В ночи мелькают поезда.
МЕДВЕДИЦА
В глазах кедрач кружил
и небо плыло,
Вздымались круто впалые бока,
И кровь текла...
Но, напрягая силы,
Она вела сквозь дебри сосунка.
К горячей ране
прикипали листья,
И каждый шаг вперед был все трудней.
Но, видно, в звере сила материнства
Была превыше смерти и сильней.
И лишь когда улегся шум погони,
Втянув ноздрями ветер низовой,
В расслабленные лапы, как в ладони,
Она уткнулась тяжкой головой.
Лес бормотал извечное спросонок,
Катилось запоздалое «ку-ку»...
Лохматый несмышленый медвежонок,
Урча, припал к остывшему соску.
ЗНОЙ
Зной молчалив, недвижен и безбрежен.
Ни марева, ни тучки на пути.
И далеко упрятана надежда,
Куда корням уже не дорасти.
Земля горит, черна и безъязыка,
Озера высыхают, как глаза.
Зной неприступен. И ломает пики
Откуда-то пришедшая гроза.
Спрессован зной.
Он властвует надменно.
И сквозь него почти что наугад,
Наискосок в сухие копны сена
Молнии отчаянно летят.
Но нет огня.
Предпламеньем дрожащим
Напряжены и воздух, и колки,
Готовы вспыхнуть высохшие чащи
От прикосновения руки.
Но... ни вздохнуть, ни шевельнуть рукою.
И только мысль в тебе еще жива,
И только пересохшею травою
Еще шуршат какие-то слова.
ПРОБЛЕМЫ, ПОИСКИ, ОТКРЫТИЯ
ЭТОТ ГОРОД, ЗНАКОМЫЙ ДО КАМНЯ...
Мы живем в городах подолгу.
Город привычен нам и оттого незаметен, как незаметна мать, и медленное течение времени мешает нам заметить новые морщинки возле ее глаз.
Я люблю свой город за невидимую особость, вкрапленную в пласты привычного. Может, от того, что я строитель, я вижу вкрапления эти в строительных материалах, издалека тянущих нить истории. Так, видимо, биолог видит происхождение птиц по перу, а историк узнает эпоху по рисунку на камне.
Камень
Есть красивые звучные названия: халцедон, сердолик, аметист. Есть прозрачные, как росы, кристаллы — хрусталь, алмаз, топаз... Есть поэмы, написанные об этих каменных цветах. Но как мало отдано чести просто камню! Гранит — праматерь и праотец глины, песка, слюды... Он встречается в городе почти на каждом шагу. Но если в него всмотреться...
Есть в городе, теперь уже почти в центре, трехсотлетний бор. Корабельные бронзовые сосны тянут свои вершины к каленому мартеновским жаром небу. Жесткие ветки прогибаются под пуховиками апрельского и даже майского снега. А из-под земли вырастают черные корни. Слишком мало они проникли вглубь за три века. Слишком неравна была эта борьба — живого теплого корня и холодного камня. Там, под сосновым бором, — гранит, древнее тело земли...
Только человек мог в него проникнуть. Я стою над вертикалью каменоломни, над крутым сколом словно полированного камня. Недвижна вода. В зеленоватой глубине ее видны кремнистое дно, пирамиды, плиты, на которых играют тени облаков. И чудятся мне руки каменоломщика — изъеденные царапинами и порезами, обмотанные тряпками от ударов, пахнущие щелочью и потом.
Я представляю закушенные от напряжения треснувшие губы моего предка, бичеву, охватившую взмокшие и пыльные волосы, мускулы, бугрящиеся под почернелой от солнца кожей. Он ищет волосяную трещину в камне, остаток зоны реликтового перепада температур магмы, некогда переплавившей этот панцирь земли. И медленно, вбивая клин за клином тяжелым молотом из пудлингового (не мартеновского!) железа, он расшатывает спайку гранита, рвет мельчайшие и оттого крепчайшие связи кристаллов.
Города остаются в камне. Сметливые лютеране-голландцы освоили глазурованный кирпич, хетты довольствовались высушенной на солнце глиной. Уральцы, прокопченные пожарами деревянных изб, вгрызались в гранит. И памятниками не прижимистым владельцам каменных лабазов, а безвестным камнеломам и камнетесам стоят сейчас в городе редкие здания из дикого, как сейчас говорят, камня.
Я прохожу по городу, как по живой истории камня. Вот уцелел на полгода — не больше (до утверждения сметы девятиэтажного колосса) старинный амбар с чугунными решетками на окнах и угластыми бутовыми глыбами. Вот осел в землю грубо тесанный лабаз керосиновой лавки — ныне магазин скобяных товаров. В сырой мрак полузасыпанного пустого подвала ведут замшелые ступени, а плитой перекрытия над крутым входом служит полутораметровая пластина гнейса.
Возле оперного театра стоит мой любимый комплекс из трех домов. Двухэтажные прямоугольные здания, удивительно мощно звучащие в лучах вечернего солнца. И стоят они так, что попадают на них только вечерние пятичасовые лучи, косо кладущие свои длинные тени на прошивные ровные швы, на крупнорустованную поверхность камня, на изогнутые арки надоконных проемов с крупными призмами замковых клиньев. Что было в этих домах раньше, на былой Тверской улице? Модный галантерейный салон или рыбная лавка, куда прямо из Иртыша привозили семгу, а с Яика — осетров? Не знаю, но всегда удивляюсь мастерству людей, сотворивших над входом в каменное могучее здание тончайший чугунный козырек с нехитрым и музыкальным узором. Не было тогда другой сварки, кроме кузнечной, и потому железными петлями скреплены завитки, и скромностью своей достойно соперничают они с именитым трехскульптурным зданием оперы.
Многое можно рассказать о камне в городе.
Камень требует упорства. И не только малахит, что в царских палатах Эрмитажа, не только мрамор, что в московских станциях метро, но и серый, красноватый, зернистый гранит — наш работяга, уральский.
Не случайно поэтому в неполированном щербатом граните рублен первый в городе памятник Ильичу. Руки каменотесов, сбитые на ломке угрюмых пород, пропахшие порохом классовых битв революции, вытесали эту могучую песню камня, это причудливое сочетание уступов, лестничек, цокольных пирамид и таинственных от полутеней арок.
Памятник был ставлен в годы, когда остра и неизбывна была боль от утраты, когда человеческий земной облик Ленина вставал перед глазами каждого, и архитектор сумел с необычайной силой передать это чувство.
Гранит, гранит. Материал фундамента — материал мысли прошлых лет...
Кирпич
Часто бываю в столице по строительным делам и все слышу в проектных ли мастерских, в институтах: Зеленоград, Зеленоград... Что за чудный город такой? В чем его слава? Вырвался как-то на автобусе — через густые леса дорога, город многоэтажный, аккуратненький. Газончики, елочки на площадях — типичная картинка модного журнала... И вдруг над излучиной старого русла Москвы-реки вижу чудо: краснокирпичное невысокое здание с золотистыми витражами, беломраморной аркой при входе, с медными часами на старинный манер и плоской крышей со световыми фонарями. Все лаконично — ни ложных украшений ни колонн — четкие плоскости стен, крытые переходы, внутри торжествует естественный верхний свет, нет закоулков и наших надоедных тамбуров с перегородками... Это здание института электронной техники. Естественно, новому надо учить в новых зданиях, старое входит в нас заскорузлостью клетушек и толстостенных колонн.
Но меня поразило и то, что здание выполнено в кирпиче — материале, о котором и в нашем институтском курсе говорилось как о милом, но отжившем свой век старичке. А тут — на тебе!
Мой гонор был посрамлен: кирпич гордым ритмом геометрических узоров лежал в стенах здания, заслуженно получившего Государственную премию в 72 году. Кирпич в эпоху стали и бетона? Именно так. И, подумав, я решил, что в этом большой смысл... Чудесный неблекнущий поджаристый кирпич во многом еще не раскрыл своих возможностей.
Он совсем не так прост, как кажется. Издавна в бедных камнем местах Европы, в болотистых низменных равнинах нижнего Рейна и Одера он был единственным материалом и для островерхих голландских кирх, и для неприступных замков крестоносцев. Прибалтийские народы создали ему славу, да и в патриархальную боярскую Москву он пришел с немецкой слободы, с Кукуя, где проводил свою юность с верным Лефортом царь Петр. Именно Петр повелел строить в России «из жженой глины» дома, и появились вместо традиционных рубленых теремов и тесаных хоромин аккуратненькие оштукатуренные и грустно однообразные казармы.
Кирпич совсем не прост. Уже со средних веков, охраняя города от пожаров, он имел сотни видов. Лекальный, трубный, колонный, клинчатый, полистовой, пустотелый — да разве перечислишь, если возводили из него сказочные дворцы, горящие через века жаром печной глазури. Кирпич любил арку — плавно перелетающую через пролеты входов и окон. И оттого здания из кирпича еще в недавнюю старину имели словно парящие проемы, вздыбленные контрфорсы готики...
Да что готика! Я стою в родном городе возле четырнадцатиэтажной молодежной гостиницы. О, эта торжествующая номенклатурная простота панелей, сплошных проемов и лоджий! Тут же в десяти метрах — каменная симфония кирпича, двухэтажное здание с вывеской какого-то мудреного института. Даже неискушенному в архитектуре человеку с первого взгляда становится радостно от узора изящных карнизов, от ритма ажурных арочных окон, от зубчатых коронок на парапете. Я пробовал считать: сорок три вида кирпича разных размеров и очертаний, типичное расточительство; даже для розетки под окошком — отдельный тип кирпича! Я не говорю уж о неповторимой по красоте литой решетке выносного балкона. (Издержки провинциального стиля модерн.)
Здание трогает своим настроем, игрой света на гранях конусного цоколя, чеканной жалюзной дверцей, отдушиной слухового окна на крыше. Честное слово, такое здание стоит сохранить и в сверхиндустриальном веке!
Из неоштукатуренного кирпича в городе немного зданий: дорог облицовочный кирпич был и тогда, дорог он и сейчас. Два собора, здание первой городской электростанции, кондитерская фабрика — вот, пожалуй, и все. А нынче не будем считать достижением пятиэтажки из силикатного страдальца: он и за пять лет чернеет. Закрыть бы его плющом, как делают в Германии с почернелыми торцами столетних домов, да не растет, видно, плющ в наших зимах...
В выставочном зале Гражданпроекта я видел чудный проект застройки Заречья города. По берегу Миасса высятся стеной тридцати-сорокаэтажные дома-пластины. И рядом столь же величественный собор с колокольней и островерхим куполом. Что это? Неужели наш нелепый музей с несуразными тумбами на крыше? Именно он, и так он бы мог выглядеть, приложи к нему руку умный реставратор, ценящий прошлое не ради фальшивых восторгов, «ах, старина, ах, десятый век!». Пусть не десятый, пусть девятнадцатый век, но собор имеет право на красоту, а не на уродство, которому его обрекли в антирелигиозном рвении когда-то... Ведь украшает Калининский проспект беленькая церквушка с простеньким шатром колокольни, ведь гордимся мы нетронутым Суздалем и Ростовым. И судьба кирпичного музея, в котором многие из нас постигали азы истории края, достойна большего внимания.
Скажу откровенно — тревожит старожилов и печальный остов из красного кирпича, что стоит против Сад-острова на Миассе. Промышленным зданиям прошлого не так везет на внимание, как их гражданским собратьям. Первая электростанция построена в начале века. Конечно, ни архитектурой, ни пропорциями она гордиться не может. Лучшие самобытнейшие здания знаменитых уральских зодчих горнозаводского Урала — Тележникова, Чеботарева, Свиязева — находятся далеко от нашего города. Златоуст, Кыштым, Тагил до сих пор сохраняют черты, приданные им этими крепостными гениями архитектуры, чьи строения удивляли иностранцев в давние времена. Ими впервые в мире найдены четкие формы промышленных зданий доменных и кричных цехов, созданы первые формы конструкций из металла. Есть в их судьбах многое, что заслуживает интереса. Но где, как не в Челябинске, создать музей их памяти? Где, как не в городе — наследнике великих рабочих традиций, городе-заводе показать отечественную историю промышленной архитектуры, самой базовой отрасли современного мира. Я стою перед зданием ныне не действующей электростанции и будто слышу мудрые слова Свиязева:
«Наше дело построить здание прочно, удобно, хозяйственно и правильно. Это проза архитектуры, менее идеальная, более ученая и необходимая для общества».
Да, о многом может рассказать обыкновенный кирпич. И хотя в городе из него выстроено немного, он, словно кровеносная артерия,связывает нас с прошлым. И современный конвертор, и блюминг-автомат, и элегантный партцентр с кирпичными контрфорсами — все вышли из обожженной калильным жаром печи. Даже металл, что плавит город в облицованных магнезитовым панцирем домнах, мартенах и стотонных грушах бессемеров.
Дерево
Дерево, деревня, дрова, двор... Сама этимология слов ведет нас в глухие леса Заонежья, Печоры, Пермских земель, куда бежали от гнета и нашествий наши предки, где научились они самобытному искусству рубки бревенчатых изб и шатровых храмов. История свидетельствует, что поток переселенцев на Урал первоначально шел с пермских и вятских краев. Раскольники, беглые крепостные, вольные казаки мощной струей перевалили через Каменный пояс Урала в низкой его срединной части, что возле Свердловска, и по таежным дебрям двинулись в Сибирь. Тобольск родился в 1587 году, Красноярск — в 1627, Иркутск — в 1666. Поначалу предки наши избегали открытых равнин, что простирались к югу от сосновых и еловых лесов, ниже Исети и Чусовой. Лишь в XVIII веке петровские указы положили начало освоению степной зоны — и 1735 году заложен Оренбург, на год позже — Челябинская крепость. И все-таки основной поток шел опять мимо города нашего, через степные приволья Яика в Казахстан, Среднюю Азию. Горы гигантским щитом прикрывали его от притока людских масс. История не доходила до него. На севере губернаторствовал Екатеринбург, распоряжаясь металлом и лесом чуть не для всей Европы. На юге, вооружаясь до зубов, покорял Азию казачий атаманский Оренбург. Челябинск с его гербом: на щите сверху — соболь, обитатель тайги, внизу — верблюд, тяговая сила кайсаков, как называли казахов, — не дотягивал до немецкого «бург», что только и означало «город»... Спячка двух веков была деревянной. В 1870 году насчитывалось всего 9 каменных домов. Кто-то метко назвал город «Ухабинском». Мало, слишком мало крупиц прошлого осталось в его индустриальном облике. И дерево — не камень. Оно горит и исчезает без следа... И все-таки... Я открываю маленькую коричневую книжечку с названием «Деревянное зодчество старого Челябинска». Автор — моя институтская преподавательница, неутомимый труженик и художник архитектор Мария Петровна Мочалова. Ее маршрутом иду по улицам туда, к Миассу, где начинался город, стоят рубленные из древних лиственниц домики. Улица Труда, 77а.
Осели в землю венцы сруба. Бревенчатая клеть с высокой двускатной крышей украшена лаконичным орнаментом. Мощные торцы бревен сложены «в обло», то есть вырубкой с оставлением концов. Скульптурна и выразительна стена, не обшитая тесовыми досками. Наличники оживлены глухой резьбой, словно насечкой на потемневшем металле...
Стою в задумчивости перед этим домом, искусство рубки которого так древне и так осмысленно. Действительно, только опыт веков подсказывает строителю — клади бревна горизонтально, ибо дерево сырое, начнет сохнуть — сдавит щели. Вертикальная постановка — как в Норвегии, Дании — была чужда нам. Класть углы «в лапу», стесывая концы и тщательно подгоняя, избегая выпуска, — неразумно при щедром богатстве лесом. Так будут делать потом, когда появятся у плотников пила, стамеска, рубанок.
А пока дома целиком тешутся топором, без единого гвоздя. Даже слово «тес» говорит о топоре. Тесовая крыша ставится на стропильных ногах, упирающихся в бревна верхнего венца — «подкуретники». Сильные ветры, вьюги не сорвут тес, так как он зажат в нижних концах застрехой или «водоточеной», а по коньку — тяжелым «охлупнем». Там на коньке торжествующий плотник вырежет диковинного зверя, по фризовой доске пустит веселый узор, но основа дома, скрытая от поверхностного взора, прочна и надежна. Живи, хозяйка, сто лет — будет и тепло и сухо...
Потолок дома состоит из массивных матиц, к которым столь часто крепят на крюках детские люльки, а доски забраны в матицу либо «прямью», либо в косяк. Проемы двери узки, но какой несокрушимой прочностью веет от массивных косяков, вырубленных целиком из гигантских лиственниц. Забота о сохранении тепла дает дверям малые размеры, снабжая их высоким порогом и кованой, наглухо защелкивающейся щеколдой...
Древней строгостью, простотой и силой веет от дома. В нем — сноровистость наших предков.
Я не разделяю восхищение многих хитрой узорчатой резью дерева, когда поздние мастера фигурностью наличников и прорезями ставень пытались выразить наивную мечту простого человека о пышности и богатстве. Точеные полукружия, арочные занавеси, луковки и полукружия, что рассыпаны по многим окнам ныне здравствующих городских домов, — это уже подлинный провинциализм, игра в большой купеческий город. Но есть здесь и тонкое чувство меры, которое никогда не изменяет подлинным мастерам.
Хозяину требовался сеновал, сарай, хлев, баня. Все это надо было по сотне раз в день, в дождь, вьюгу, метель, посещать. Нужен был и погреб — голбец. И Урал, продолжая традицию Севера, строил такие крытые дворы, что к сейчас стоят остатками среди каменных громадин.
Чаще всего они покрыты плоским камнем — продуктом каменоломен. Из плитняка — кое-где и заборы. Но особенно интересна чисто уральская деталь — глухие ворота с далеко выступающей крышей, в калитке которых имелось окошечко.
Старожилы рассказывают, что, когда, хоронясь от людей, шли беглые каторжники, сердобольные хозяева ставили на полочку калитки кружку молока и каравай хлеба. Прибредет акатуйский бедолага, тишком подзакусит, обсохнет под крышей, и дальше — в родную курскую или воронежскую мглу...
На стыке двух боров — Каштакского и Шершневского поставлен был юрод. И много строительною теса вывезли из лесов. По деревянным костям пролегли чугунные, а потом стальные нити, давшие Челябинску молодость и новую жизнь. Опалубка первых бетонных сводов, леса элеваторов и скотобоен, опоры заморского чуда — телеграфа... Да разве перечислишь, сколь многим мы обязаны мудрости предков, поставивших город возле сосновых раскидистых мачт!
Читаю книгу А. Н. Комаровского «Записки строителя». Генерал армии, заместитель министра обороны закладывал в годы войны металлургический завод. В редких колках березняка на взлобочке за Миассом рос в метельную зиму сорок первого гигант качественной стали. Перекрытия цехов горячею производства сплачивали из досок. Тоже старое, но надежное средство предков — дощатогвоздевые балки, которые отвергнуты всеми современными нормами, но упорно стоят до сих пор на многих построенных в военное время заводах. Каштакский лес и здесь сослужил добрую службу.
Мы, металлисты-строители, сейчас меняем десятки перекрытий старых деревянных зданий. Огнеупорный цех ЧМЗ, главный корпус сборки ЧТЗ, почти все цеха завода Орджоникидзе сменили обветшавшие крыши на новенькие, стальные. И каждый раз, подписывая проекты реконструкции, мы помним: дерево помогало нам в годы войны. Дерево заслуживает глубокой благодарности и уважения... Но в прошлом ли оно? Или, может, правы студенты, что с иронией слушают читаемый им курс «Деревяшек», подтрунивая над врубками и гвоздевыми балками?
И тут я вспоминаю чудесную лакированную древесину арок финского дворца «Калевала», где проходило первое заседание Европейского совещания по безопасности. Клееная чудесная фактура древесины, узор природных линий и невероятная прочность — вот что такое дерево. Только оно может выдержать там, где бессильны металл и бетон. Это не парадокс, это данные современной строительной науки...
Придет и к нам дерево в новом облике, когда рачительный хозяин использует и опилки, и хвою, и кору. А пока мы инстинктивно украшаем кинотеатр теплым и сучковатым тесом для облицовки интерьеров, наслаждаемся выжженным узором на стенных досках ресторана «Русская изба», фантазируем из кореньев фигурки демонов и аистов... Дерево рядом с нами. Оно входит в город невиданными раньше в этих краях липами и карагачами, вязами и рябиной.
Прошлое надо беречь. Это признак зрелости миллионного города. Будущее надо высаживать, пестовать, хотя плоды его, как желуди дуба, достанутся лишь потомкам. Это тоже признак зрелости — уважение к дереву...
Бетон
Есть в городе два здания, разделенные узким тупиковым переулком и... эпохой.
И все-таки они — братья, ибо мощные стены их выполнены из одного материала. И если современное здание Главюжуралстроя — это костяк впервые освоенной серии высотных железобетонных колонн, то стоящий против него старичок-элеватор — памятник эпохи начала освоения монолитного бетона...
Город оживила железная дорога. Через скалы десять лет пробивались путейские бригады, вооруженные кувалдами и аммоналом. Высчитывали крутизну уклонов инженеры. Торили кратчайший путь из Южной Сибири, хлебного Зауралья к Европе. Стуком железнодорожного телеграфа простучал городу двадцатый век.
И символом роста его стал городской элеватор — огромное по тем временам ненасытное чрево на триста тысяч пудов.
Я поднимаюсь по узкой металлической лестнице главного корпуса туда, где стоят сепараторы, где воет в стальных гулких трубах сухая полова и свинцовой дробью ударяется о стенки зерно. Притрагиваюсь к шершавым пилястровым колоннам, чувствуя, как напряжены в них стальные нервы. Таинственная сила обжига превратила их из серого известково-глиняного варева в монолит, способный пережить века. Ни камень, что медленно трескается, превращаясь в песок, ни металл, что корродирует бурно и пузырится от кислоты, влаги, ни дерево не могут тягаться с этим долгожителем строительства. То что страшно для них — вода, огонь, время — для бетона пустяки. Он старше нашего поколения... Он старше нашего века, эры...
Действительно, еще римляне, собирая пепел потухшего Везувия, обнаружили, что, смоченный водой, он дает вечные камни. Гранит, мрамор, из которого они строили храмы и памятники, желтел и трескался от воды, особенно когда она замерзала в прожилках. Бетон же только твердел от времени, словно издеваясь над законами природы, над песком древних городов, руинами колизеев и пепелищами крепостей. Раз обожженный адовым пламенем вулкана, он был, как боги, бессмертным, и потому его секрет таился надежнее других.
Только в 1824 году английский каменщик Джозеф Эспедин нашел секрет структуры игольчатых кристаллов, в которые формируется обожженный порошок из глиноизвестковой смеси. Соленые волны моря не могли разъесть кладку на таком порошке, и первыми сооружениями Англии стали портовые маяки. Так и назвали этот порошок — «портландским цементом», то есть цементом «земли портов», в отличие от старого «романского». Внешне эти камни-порошки не походили друг на друга, но это был тот же вечный камень. Он не боялся огня. А когда сметливый садовник Монье волей случая и сметки бракосочетал бетон со стальной арматурой в конце XIX века, то камень стал способен на чудеса. Он работал на растяжение, сжатие, изгиб, был готов принимать любые формы. Возводили дамбы и каналы, доходные дома и элеваторы. Демидовы построили в своей невьянской вотчине цементный завод — первый на Урале...
Не из их ли цемента с броской маркой «Русский соболь» наш городской элеватор? Я видел эту пеструю рекламу начала века — дюжина соболей, изящно выгнув спинки, везет по крупичатому снегу санки с бочкой. На ней надпись: «Портландцемент! Только у нас!».
Советские люди ставили фундаменты ЧТЗ и металлургического.
Можно гордиться, что наш город стал пионером механизированного строительства. Панельные дома встали на месте одноэтажных хибарок Кирсараев, Порт-Артуров, Колупаевок. Белоснежные корпуса Северо-Запада, и вокзал, и мощный Торговый центр — все это цемент, бетон, без которого немыслим современный город. И все они — родственники городского элеватора, первого здания из удивительного по прочности материала.
Мы знаем сейчас, что бетон — это не только благо, хотя достоинств у него достаточно. Бетон — и поставщик новых проблем, проблем нашего времени, которые решать нам. Не убьет ли серый порошок, что клубами валит из труб Еманжелинского цементного, березовые колки на десятки километров вокруг?
Не обезличат ли иные стандартные коробки неповторимый облик городских кварталов?
Словом, легкой жизни от бетона ждать нечего. Он вечен, к радости и к сожалению. Он может стать и изящной стеновой панелью с веселой керамикой облицовки, и безликой коробкой, которую вы не в состоянии потом изменить. Он — отражение нашего гуманизма и нашего равнодушия, нашего чувства прекрасного и нашего же порою консерватизма с претензией на долговечность. В этом смысле он требует осторожности в квадрате, в кубе!
Вот почему мне кажется, что право на работу с этим материалом должно даваться не каждому. Внешне все просто — замесил порошок из бумажного или полиэтиленового куля, добавил промытой щебенки — и порядок. Простоит века! Но что ты построил? Кого порадует твое детище? Кого тронет за душу?
Я смотрю на Торговый центр. Крупнейший в стране пролет — сто метров без единой опоры! Давно напечатаны и успели устареть фото с эскизами, начертанными уверенной рукой архитектора. В добром десятке статей описаны способы расчета оболочки, а центр только снял (снимает) строительные леса. Нелегко даются пролетные метры монтажникам, строителям, ученым. Пять лет провел мой знакомый на полигоне стройки. Тысячежильные канаты, скрытые теперь в толще бетона, не сразу подчинились математическим выкладкам Могучие домкраты, натягивающие тело оболочки, требовали сотен опытов и бессонных ночей, чтобы их сила дала ожидаемый эффект. Но зато верится — сооружение не оставит никого равнодушным. На фоне высотных зданий, что встанут вдоль зеркала реки, напоенной уфимской водой, приземистая черепаха оболочки будет гигантским контрастом.
Таков этот прекрасный и требовательный материал — подлинное чудо нашего века.
Металл
«Металл», как известно, рифмуется с «Урал». Это такая же неразлучная рифма, как пресловутые «розы-морозы» или «кровь-любовь». Однако в этой рифме, несмотря на ее привычность, заключен глубокий и нелегкий смысл.
Вот уже три века нерасторжимы с уральским пейзажем огненные сполохи домен и горьковатый запах угольного дыма, сначала томленого, древесного, потом каменного, потом коксового происхождения. В 1725 году выкован козырек знаменитой Невьянской башни. Это первая в мире полностью металлическая несущая конструкция. А в 1757 году безвестные умельцы из Кыштыма соорудили из тонкого кованного кричного железа невиданное ранее покрытие цеха молотов, поразительно используя прочность и форму сечения отдельных элементов. В наши дни, сравнивая со студентами вес этой конструкции, мы убедились, что она легче современных сварных, сделанных на оснащенных заводах! Под ударами кузнецов горновая древняя сварка давала луковки церквей, стропила заводских крыш и даже арки речных мостов. Всего на три года отстали уральцы от англичан, соорудив чугунный мост для Царского села в 1782 году.
Советская власть взяла дело решительно и масштабно И новой жизнью Магнитки, как свежим дыханием кислорода, загорелись плавки стали в уральских краях. Тончайшая, но необходимая добавка к качественной стали — ферросплав — стала производиться в моем городе. А сколько сил, ума и смекалки для этого потребовалось, сколько инженеров превратились на этом заводе из мастеров в командармов металлургии страны! Памятью о подвигах металлургов стоят на площадях стальные памятники — то хромированный штык на черном лабрадорите, то угрюмо-могучий танк на гранитном цоколе. Недаром стальным Танкоградом звался город в дни войны...
Однако и сейчас, когда от демидовских печурок и кричных мастерских мы шагнули к конверторам и гигантским домнам, во внешнем облике города металл играет, на поверхностный взгляд, скромную и даже второстепенную роль. Радиомачта, похожая на мачту парусного брига, пирамидальная башня телецентра, верхушка которой частенько протыкает облака, новый автодорожный мост. Вот, пожалуй, и все, что попадает на глаза, если праздно бродить по городу. Но это обманчивое впечатление.
Металл сегодня скрыт под толщей бетона, облицовок, подвесных потолков. Спешный рост новых высотных зданий (а город перешел только на девятиэтажные и выше дома), где посверкивает электросваркой монтажник — это прежде всего сталь, не только втопленная в бетонную форму, но и облегающая колонны «с головы до пяток», чтобы можно было приварить к ним потолки, соединить каркасы, лестницы, стены.
Конечно, сталь сегодня — могучий костяк индустрии Урала, края, где на человека приходится более шести полновесных тонн. Это в семь раз больше, чем в Японии, и в десять раз больше, чем в США.
Но все-таки в архитектуре города, в обстановке нашего быта, отдыха металл еще является глазу до обидного редко. И не потому, что он невыразителен или сух. Каждый заметит по-ленинградски музыкальный узор решеток городского моста или скупую пластику опоры у входа в парк, что выполнена из нержавеющей стали и подняла вверх эмблему на пятнадцать метров. Но это редкие примеры. Сталь только-только входит полноправно в ансамбль города.
Открылся новый Дом книги — крупнейший в России. И в нем наконец-то видна несущая структура выставочного зала — сплетение обнаженных стальных нервов, зримо передающая игру сил в конструкции. Уже готовы проекты покрытия хоккейного стадиона ЧТЗ, где инженеры остроумно перекинули над полем рыбообразную ферму, которую тоже незачем будет прятать или маскировать, как клепаные изделия потолка Дворца спорта «Юность». Напряжение и мощь стали — само по себе эстетическое и впечатляющее зрелище. Таков лозунг современных архитекторов. Разве не заворожила нас паутина тросов на мюнхенском стадионе, когда мы смотрели Олимпийские игры? А мембраны крытых стадионов фигурного катания?
Словом, сталь должна войти и входит в наиболее значительные и крупные сооружения нашего города. Именно в ней видится мне и раковина будущего цирка, и стремительная парабола лыжного трамплина на Монахах. В стали решают архитекторы цветок дворца бракосочетаний и монумент «Европа — Азия», что встанет возле Златоуста на автобане Москва — Владивосток. До уровня телебашни поднимутся высотные дома со стальным каркасом, оставив нетронутой зелень сосновых массивов.
И все это — не фантазия. Для конструкций, о которых я сейчас рассказал, строятся новые заводы, некоторые у нас в городе, остальные — по всему Уралу. И лучшим из них, наиболее поражающим воображение по устремленности в будущее будет завод рифленого стального настила. Продукция его коренным образом изменит облик и наших цехов, и наших жилых зданий. Яркие, сочные, не стареющие от времени краски — от оранжевой до лазурной появятся на стенах домов. Я видел на выставке в Сокольниках, как за три часа бригада в зеленых комбинезонах создала из набора, вроде нашего игрушечного конструктора, двухквартирный дом с полным сервисом, алюминиевыми переплетами окон и веселыми паласами на полах. Ни одной капли цемента, ни искры сварки — все на болтиках, гаечках, заклепках...
Вы скажете — на выставке чего не бывает. Но именно такие дома станет делать завод профилированного настила, дома, что в упакованном виде поедут до Игарки и Норильска, где природа дает считанные часы для строителя, когда не то что раствор разводить, а кабель для сварки провести неоткуда или долго. Такие дома увидим и мы в своем городе, надеюсь.
Пластики
Немногим менее ста лет назад в нескольких химических лабораториях, соединяя дешевые растворы формалина, аммиака и углекислого газа, ученые получили удивительные твердые материалы. Тонкие цепочки вещества, обволакивая связующие нити, держались друг за друга. Если пропитать в таком растворе бумагу, ткань, очески хлопка, получится легкий, эластичный материал, не похожий ни на один из тех, с которыми сталкивался человек. Материал может не гореть, если пропитать асбест, может гнуться в дугу, если скелетом будет ткань, может каменеть, если добавить отвердитель.
Как всегда бывает, сначала такой материал ценили на вес золота. Его брусочки показывали на Всемирных выставках, из него делали украшения дамам, но химия шла вперед. К началу первой мировой войны концерн ИГ-фарбениндустри из одних исходных компонентов делал по заказу то смертельные вещества, то легкие прочные строительные материалы. Пластмассы в наш век научились быть добрыми, приносить свою, неброскую пользу.
Мы знакомимся с ними с первых дней жизни. Игрушки, выключатели, дверные ручки — все это вещи, полученные в прессах заводов пластмасс. За каждой такой вещью стоит художник, спроектировавший форму, изгиб линии, размерность. Стоит инженер, нашедший материал исходя из сил, которые стараются поломать предмет, прогнуть его поверхность. Стоит химик, умело подобравший простые дешевые вещества, чтобы вещь могла войти в любой дом, не терять цвета, не издавать неприятных запахов (ведь это химия!). Стоит армия тружеников, работающая в цехах, где миллионами штампуют пластмассовые изделия. Недаром говорят: химия перевернула быт, вошла в каждую семью.
Кто не знает, скажем, пленку — прозрачную, мягкую, полиэтиленовую пленку, что миллионами километров мотают в барабаны химкомбинаты. Пленка — это благо не только домохозяйкам, что носят с собой по дюжине мешочников для теста, мяса, крупы. Это тара для цемента, тара замечательная по прочности, непромокаемости, дешевизне. Это покрытие оранжерей.
Удивительны пластмассы — дутыши, похожие на морские губки многочисленными порами и отверстиями. Они — застывшая пена, остановленное мгновение химической реакции, в которой пузырьки газа пронизывали все вещество.
Но та же пена может стать жесткой и неподатливой, и тогда понесут дети снежные куски пенопласта к морю, чтобы плавать на нем. Начнут с визгом резать его на стройке пилы, чтобы уложить теплую крышу дома, которой не страшен долгий мороз уральских зим.
Шли споры, ученые гадали, когда полностью откажутся люди от металла — и капризен на морозе, и дорог, и ржавеет. То ли дело пластмасса — ничего не боится, становится такой, какой захочешь — хоть дом из нее, хоть шестерню, хоть автомобиль делай. Крутили арифмометры, хороня сталь, алюминий, чугун. Делали выставки — пластмассовые корабли, пластиковые одежды, синтетические мосты. В редакции приходили письма — когда начнется массовое производство нейлоновых лодок, элановых троллейбусов, кримпленовых палаток. Химия перехлестывала все планы...
Но юный материал, как подросток, не мог тянуть слишком тяжелую кладь. Виниловые плащи сохли на солнце и трескались за один сезон. Пластмассовые корпуса кораблей коробились от времени и рассыпались, как стекло, от ударов. Поролоновые пальто не пропускали влаги и люди ходили в них, вспотевшие и усталые. Материал искал союзника.
Строители не доверяли пластикам до конца, пока не совершили второй брак по расчету — сталь подружилась с пластиком. И произошло это в наши дни, вернее, происходит у нас на глазах. А разве не замечательно — быть современником рождения нового материала? Такое бывает не часто.
Тонкая пленка поливинила прочно соединяется с листом стали. Что происходит? Вроде бы ничего. Но сталь отныне не боится коррозии, а для пленки не страшно время: держится она на стали, и нагрузку несет за нее сталь. А пленку можно сделать любого цвета. Эпоксидная смола может на сорок — сто лет обеспечить нам молодую сталь, по виду отделанную... под дуб, мореный, с прожилочками, сучками и косослоем! Я видел кабинет директора завода профнастила, отделанный этим диковинным материалом. Перегородки можно было двигать на роликах, и ощущение благородства дерева сочеталось с легкостью стали, точностью размеров и хромировкой деталей. Но самое удивительное сочетание стали и поролона — пластик в полости между двумя стальными листами. Теплая шуба между стальными латами — вот какая конструкция появилась у строителей в последние годы. Долой полуметровые кирпичные и бетонные стены! Долой мастерки и кельмы, которыми тысячи каменщиков, смахивая пот, месяцами кладут толстенные стены. Незачем надрываться кранам, поднимая мощные армированные панели кровель из бетона: для самых лютых морозов толщина стен из поролона будет не более десяти сантиметров. Такую стену поднимут легко два рабочих с помощью лебедки и раз-раз... завинтил шурупы, зачеканил болты.
Все, о чем я рассказал, есть или будет в нашем городе. Будет постепенно, не сразу, но чтобы увидеть новое, чтобы создавать его, надо уметь видеть красоту старого. Неброскую, но теплую красоту будничной архитектуры родного города Челябинска.
ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ
ЗАМРИ, ЗАВОРОЖЕН...
Замри, заворожен
Моим усталым взором,
Забудься, поражен
Речей простым узором,
Руки моей тепло
Не променяй на солнце, —
Не верь, что утекло
И больше не вернется;
Уверен будь: с тобой
Идти я не устану,
И я твоей судьбой,
Твоей звездою стану —
Прекрасна и светла,
И вся неповторима,
Не той, какой была,
А той, какой любима.
ПОДАРИ МНЕ ЦВЕТЫ
Мне цветов
никогда не дарили.
Может, нет в этом
страшной беды.
Что цветы?
Это мелочь.
Забыли!..
Или, может быть,
просто решили:
Некрасивой —
к чему ей
цветы?
Тихо шепчут
бессонные травы,
И слова
я ловлю на лету:
«Может, правда —
к чему?
Может, правда
Некрасивым
цветы не идут?..»
Вновь холодные ветры
завыли.
Только теплятся
тайно мечты...
Мне ни разу
цветов не дарили.
Я прошу —
подари мне
цветы.
В КРАЮ КАШТАНОВ
Я опять в краю каштанов
И забытых встреч.
Я хочу у той поляны
Сказку подстеречь.
Может быть, по узкой тропке,
Как в чудесном сне,
Детство
в платьице коротком
Выбежит ко мне.
Удивится: «Я ли это?»
Крикнет: «Догони!..»
И мелькнет в косице лента,
Как былые дни.
Или, может, юность встречу.
Спросит: «Как дела?»
Спросит: «Что сутулишь плечи?
Ноша ль тяжела?»
Край каштанов-великанов,
Край забытых встреч!
Вот бы мне у той поляны
Сказку подстеречь!
ДОЧЬ РИСУЕТ
Дочь рисует небо и цветы,
Синих птиц, оранжевую кошку
И до неба звездного дорожку...
Дочь рисует детские мечты.
Вот березы встали у реки,
И того не замечая сами,
Всем земным законам вопреки
Держат солнце тонкими ветвями.
У берез — красивый желтый дом,
Из трубы — веселый дым-колечки.
Чудится: когда-то в доме том
Вечерами грелась я у печки.
Дочь рисует мир счастливых снов,
Мир, пришедший из волшебных сказок.
Он понятен мне без всяких слов
Трепетом живых, веселых красок.
ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ
М. И. КАЛИНИН НА ЮЖНОМ УРАЛЕ
В январе 1918 года, по инициативе В. И. Ленина, были созданы агитационно-инструкторские поезда. Они пропагандировали решения партийных съездов и декреты Советской власти, помогали местным партийным и советским учреждениям России налаживать работу и вовлекать широкие массы рабочих и крестьян в строительство новой жизни.
Во главе такого агитационно-инструкторского поезда «Октябрьская революция» Михаил Иванович Калинин в ноябре 1920 года был направлен на Урал и в Сибирь. Здесь, после разгрома колчаковских войск, предстояла большая созидательная работа по восстановлению разрушенного войной народного хозяйства.
Все десять вагонов поезда были красочно расписаны. Вот громадная фигура рабочего, выметающего метлой царя, генералов, попа и капиталистов. Рядом лозунг:
«Рухнут царские троны, сгинет поп и банкир; смолкнут голодные стоны...»
«Рабочие и крестьяне! Вы кузнецы своей судьбы! Куйте железо, пока горячо!» —
написано на другом вагоне.
На заседании ВЦИК 23 октября 1919 года Михаил Иванович докладывал:
Народ образно и метко назвал поезд «Октябрьская революция» ВЦИКом на колесах.
В поезде находилось бюро жалоб, которое на месте разбирало заявления граждан и принимало соответствующие решения.
Михаил Иванович в своих беседах разъяснял трудящимся причины упадка промышленности и сельского хозяйства страны, знакомил с международным положением, говорил о путях улучшения жизни граждан.
Огромную роль играла газета, выпускаемая редакцией поезда. Называлась она — «К победе». Газета сообщала последние новости по стране, освещала международные события, отмечала работу, проделанную инструкторами поезда. Тираж ее достигал 5000 экземпляров.
Утром 17 ноября 1920 года поезд «Октябрьская революция» прибыл в Златоуст.
На станции — кладбище разбитых вагонов и паровозов. Всюду кипит работа: подвозят заготовленные дрова, ремонтируют подвижной состав, локомотивы. Среди работающих — красноармейцы, бойцы 1-й Армии Труда.
Поезд «Октябрьская революция» окружили железнодорожники, красноармейцы, местное население.
На заводе имени Ленина Калинин выступил с большой речью. В заключение он сказал:
Златоустовцы заверили посланца партии, что они не отстанут от рабочих Москвы и Петрограда и приложат к тому все свои усилия.
Через две недели (3 декабря 1920 г.) коммунисты 1-го Железнодорожного района города Златоуста на общем собрании отмечали, что рабочие, не считаясь с трудностями, выпустили сверх производственной программы в подарок Красному фронту 6 паровозов и 40 вагонов.
За время стоянки поезда «Октябрьская революция» в Златоусте посетили киносеансы на открытом воздухе около 6000 человек. Из книжного склада поезда 36 организациям было продано на 34 218 рублей художественной и политической литературы. Часть книг и брошюр роздана бесплатно.
Утром 18 ноября 1920 года поезд «Октябрьская революция» прибыл в Челябинск. Челябинцы торжественно встречали М. И. Калинина. На перроне вокзала был выстроен почетный караул.
В 2 часа дня на площади Революции состоялся военный парад. После рапорта начальника территориальных войск Михаил Иванович, в сопровождении представителей губкома партии и губисполкома, обошел колонны допризывников и выпускников школ красных командиров.
В своей приветственной речи Всесоюзный староста, как окрестили М. И. Калинина в народе, сказал:
После митинга М. И. Калинин выступил перед железнодорожниками, которые сверх плана обязались выпустить один паровоз и два пассажирских вагона.
В 8 часов вечера в здании Народного дома (ныне драматический театр имени С. М. Цвиллинга) состоялось заседание 2-го уездного съезда Советов, где также с большой речью выступил Калинин.
19 ноября Михаил Иванович посетил Челябинские угольные копи.
Около рабочего клуба собрались шахтеры, женщины, ребятишки — ждали приезда посланца партии. Машина остановилась под громкие крики «ура!», и с переднего сиденья открытого автомобиля встал пожилой человек в очках, с бородкой клинышком, в черном пальто и мерлушковой шапке. Близоруко щурясь, он протирал очки. Простой и задушевной была беседа Михаила Ивановича с шахтерами, вспоминает инженер В. В. Данилов[6]. Он без всяких прикрас рассказал о тяжелом положении молодой Советской республики, о том, что Донбасс у Деникина, Кизеловские копи только что освобождены Красной Армией и угля еще не выдают, а поэтому партия и правительство вынуждены целые части Красной Армии перебрасывать с фронтов на заготовку дров, чтобы как-то обеспечить работу железнодорожного транспорта. «Но дрова, — говорил Михаил Иванович, — свежей заготовки, сырые, горят плохо, и мы не успеваем, вывозить из лесов, не хватает тягла».
Михаил Иванович особо подчеркнул, что уголь, так крайне необходимый для восстановления нормального движения на железнодорожном транспорте, выдают в данный момент только два угольных района — Подмосковный и Челябинский.
По поручению Советского правительства он вручил отличившимся в труде горнякам ценные подарки, позаботился об улучшении быта шахтеров: рабочим увеличили продовольственный паек, был создан специальный фонд для поощрения лучших горняков и оказания помощи семьям погибших красноармейцев.
В 5 часов вечера того же дня М. И. Калинин возвратился в Челябинск и выступил с речью на митинге перед трудящимися города в помещении цирка.
20 ноября поезд «Октябрьская революция» прибыл в Курган. Калинин посетил консервный завод и железнодорожные мастерские и выступал на митинге в здании театра.
В 1921 году Михаил Иванович снова посетил Урал. 24 июня с поездом «Октябрьская революция» он прибыл в Екатеринбург.
Узнав о пожаре в городе Кыштыме, М. И. Калинин 26 июня с поездом «Октябрьская революция» выехал туда, чтобы лично ознакомиться с размерами бедствия и оказать помощь погорельцам.
Михаил Иванович посетил и Каслинский завод, где разрешил на месте ряд неотложных дел.
В 1929 году в Москву к Михаилу Ивановичу направилась делегация от рабочих Нязепетровского завода. Она обратилась с просьбой восстановить их предприятие. При активном вмешательстве Калинина в 1929 году завод был пущен в эксплуатацию. И с 7 ноября 1930 года носит его имя. Именем Калинина назван и Кыштымский механический завод.
В 1932 году М. И. Калинин от имени Президиума ВЦИК вручил грамоту Героя Труда шахтеру г. Копейска Л. Н. Федячкину, который спас шахту от затопления. Такими же грамотами были награждены машинист станции Курган И. А. Алексеев и мастер локомотивного депо ст. Златоуст Ковригин К. П. Это были первые Герои Труда на Южном Урале.
1 июня 1933 года М. И. Калинин прибыл на торжественный пуск Челябинского тракторного завода.
В 15 часов 30 минут на заводской площади состоялся торжественный митинг.
М. И. Калинин, обращаясь к рабочим завода, сказал:
Михаил Иванович посетил завод ферросплавов, ЧГРЭС, завод имени Колющенко.
Занятый важными государственными делами, М. И. Калинин всегда находил время вникать в нужды отдельных людей и оказывать им необходимую помощь.
Интересны воспоминания Агафьи Петровны Брюховой из села Кременкуль. На V съезде Советов в 1927 году она, делегат съезда, познакомилась с Михаилом Ивановичем Калининым.
Вот что рассказала нам А. П. Брюхова:
«Легко было с ним беседовать, потому что он знал наши крестьянские дела, как свои пять пальцев. Михаил Иванович очень удивился, когда узнал, что я малограмотна.
— А как же вы так хорошо политику нашу понимаете, будто все книжки по этим вопросам прочитали?
Я ответила, что память у меня хорошая и что на съезде говорилось, могу пересказать.
— В партию вам надо вступать, товарищ Брюхова, и учиться надо... построение социализма — работа творческая, без знаний здесь никак нельзя...
У меня сохранились письма, задания, которые я получала от Михаила Ивановича, от ВЦИК Союза ССР, замечания и предложения, касающиеся деятельности села. Часто я получала из Москвы материалы для бесед с крестьянами. Как дорогую память, храню я членский билет за № 57 члена ВЦИК Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов 13-го созыва. Этот билет подписан М. И. Калининым».
Встречался с Михаилом Ивановичем делегат VII Всесоюзного съезда Советов, знатный забойщик Копейской шахты № 2 Илья Иванович Кузнецов. Он видел Калинина, когда Михаил Иванович приезжал в Копейск в 1921 году; второй раз — в Свердловске в 1933 году, на Всеуральском слете ударников-шахтеров, где Кузнецову было присвоено звание «Лучший ударник первой пятилетки». В 1935 году как делегат VII Всесоюзного съезда Советов в Москве Кузнецов в третий раз встретился с М. И. Калининым.
Большое внимание Михаил Иванович уделял культуре и образованию трудящихся нашего края.
15 нюня 1932 года магнитогорцы получили следующее письмо от Михаила Ивановича:
Как известно, Магнитка выполнила это пожелание М. И. Калинина.
В январе 1935 года крестьянин С. И. Санников из деревни Давыдовка (сейчас Притобольский район Курганской области) обратился к Михаилу Ивановичу с просьбой выслать ему учебники для семилетней школы и художественную литературу. Не оставил без внимания эту просьбу Михаил Иванович — 39 книг получил от него Санников.
Всесоюзному старосте писали письма рабочие и крестьяне, просили совета, помощи, и он всегда отвечал на эти письма и просьбы.
Бережно хранит общую фотографию коммунистка Василиса Павловна Лузина-Харланова, жительница Надеждинского сельсовета Троицкого района. На снимке — она вместе с передовиками сельского хозяйства и М. И. Калининым, который вручал ей в 1936 году орден Ленина за ударный труд.
1 апреля 1940 года М. И. Калинин прислал на Челябинский тракторный завод телеграмму:
М. И. Калинина глубоко уважали и горячо любили южноуральцы. Об этом говорят и названия улиц наших городов, и мемориальные доски, установленные в местах, где он выступал, и скромные подарки от уральских рабочих, хранящиеся в музее в Москве. Имя М. И. Калинина присвоено ряду колхозов и совхозов нашей области и одному из районов города Челябинска.
СЛОВО О СТАРШИХ ТОВАРИЩАХ
ПО СТУПЕНЯМ ВРЕМЕНИ
Это было в конце пятидесятых годов. Шло обычное воскресное занятие литературного объединения металлургического завода. И вдруг к нам неожиданно пришли поэтесса Людмила Татьяничева и драматург Николай Смелянский. Мы засуетились, прервали очередное обсуждение, а Людмила Константиновна извиняюще посоветовала продолжать обсуждение.
Творчество ее мы хорошо знали и высоко ценили. Крылатые строки Л. Татьяничевой об Урале «Живу я в глубине России, среди озер и рудных скал» и многие стихи волновали наши юные поэтические сердца. В то время у Л. Татьяничевой уже вышло немало книг в Челябинске и Москве, а имя приобрело всесоюзную известность.
Для наших гостей мы поочередно читали свои первые вирши и ждали, что скажет Л. Татьяничева. Она с тактичностью гостя сделала свои замечания по прочитанному, по-матерински напутствовала нас:
— Мы только что были в мартеновском цехе вашего завода, удивительные люди работают там. И вам, молодым литераторам, предстоит завидная доля показать их труд во всей широте и глубине сегодняшнего дня. Меня радует накал стихов Валентина Сорокина (в то время В. Сорокин широко печатался в областных газетах, но не издал еще первой книжки), он умеет горячо, напористо, пусть порой сбивчиво, но знаючи рассказать о своих товарищах по заводу.
Закончились занятия, но мы долго провожали наших дорогих гостей к трамваю.
После близкого знакомства с поэтессой, я заново перечитал ее книги. И все старался разгадать секрет творческой удачи Л. Татьяничевой. Вдумчиво вчитывался в ее внешне простые стихи. Меня в них привлекало умение поэтессы коротко и емко сказать о нашем времени, о человеке, о железном и синем крае. Через «линзы» душ людских она, как часовой мастер, ищет «застрявшие минуты», предупреждая:
В Челябинске в ту пору систематически проходили литературные среды при областном отделении Союза писателей. На этих средах всегда собиралось много народу, особенно молодежи. Председательствовала на них Л. Татьяничева. И когда выходил какой-нибудь новичок читать стихи, она советовала, что прочитать. Оказывается, поэтесса уже раньше познакомилась с его творчеством. Не оставляла без присмотра и тех «крестников», которые уже пружинили крылья для взлета.
Помню, как Валентин Сорокин восторженно рассказывал, что был с рукописью стихов у Л. Татьяничевой дома. Помогла Людмила Константиновна составить и издать первые книги А. Куницына, К. Скворцова и др. (В данный момент я говорю о литераторах моего поколения.)
Есть у нее стихотворение, которое вполне можно отнести к самому автору:
Давно Людмила Константиновна живет и работает в Москве, и порядочно минуло лет с того памятного дня, когда напутствовала нас в стенах литературного объединения. И хотя поэтесса имеет столичную прописку в паспорте, присутствие ее на Урале всегда чувствуется, — чувствуется но стихам, частым звонкам и приездам в Челябинск. Отсюда не случайны строки:
Я часто выступаю в разных аудиториях, перед людьми всех возрастов и принадлежностей. На проходящих вечерах меня расспрашивают о Л. Татьяничевой как поэте, так и человеке. На таких вечерах звучат ее стихи из уст читателей. Значит, творчество поэтессы волнует и зажигает сердца и умы людские.
Недавно появился в продаже сборник избранных стихов Л. Татьяничевой «Корабельный бор». Книга моментально была распродана.
Я прочитал, а вернее перечитал эту книгу, выпущенную в свет издательством «Советская Россия». В нее вошли произведения, знакомые мне по публикациям в журналах и ранее издаваемым сборникам. Издательство сообщает:
«В книгу известной советской поэтессы вошли лучшие стихи разных лет».
Автор пишет в предисловии:
«Отбирая стихи для этого, одного из наиболее полных моих отчетных сборников, я стремилась оставить лишь те стихи, которые не исчерпали «запас прочности» и могут встать плечом к плечу со своими более молодыми собратьями на одной из улиц-страниц избранного».
И так я прошел по «Главной улице» творчества Л. Татьяничевой. По страницам предъюбилейного сборника, как по ступеням времени, я поднялся на высокую вершину, имя которой — поэзия! И вижу, как автор книги выпускает «коней своей судьбы» — прожитые годы на волю. Встает большая судьба человека, рожденного перед самой Революцией.
Я увидел предреволюционную Россию в лице «плакальщицы Насти», у нее погибли сыны на войне. И от своего личного горя, от нужды бедняцкой за корку хлеба она голосила на похоронах по мертвым, «разрывая на части сердца» живых, таких же, как она, несчастных. С приходом Революции преобразилась жизнь этой женщины, и пела она со всеми и о «светлой участи живых».
Лирический герой Л. Татьяничевой ведет меня по двадцатым годам ее детства. Детство этого поколения в первые годы становления Советской власти было далеко не сказочное. Рядом с ним свирепствовали «разруха, голод, нищий быт», но дети есть дети, и им нужна забава. Очень глубокое и трогательное стихотворение «Глиняные куклы» выражает психологический настрой детворы того периода:
Простая деталь быта. Но как хорошо поэтесса сумела обобщить время. Подобный стихотворный оборот присущ многим стихам Л. Татьяничевой.
Легко перевернуть очередную страницу сборника, если стихи тебя не тронули, не задели за живое. Но вот передо мной стихотворение: «Первый концерт». В этом стихотворении, на первый взгляд, немудреный сюжет:
А в городишке нет «ни клуба, ни даже захудалого кино». Концерт решили провести в кузнечном цехе у «застывшего горна». У застывшего горна! Люди, изнуренные голодом, разрухой, пришли послушать московских артистов. Но после концерта «свершилось чудо! В горне кузнечном запылал огонь!» Вот какое магическое воздействие имеет искусство, повернувшее полумертвый городок к жизни.
И уместно сказать, что все творчество Л. Татьяничевой жизнеутверждающее, в нем нет слезливости, фальшивой грусти, голос ее стихов всегда звучит молодо, призывая к разуму и мудрости, а это все дается опытом жизни, ценою крови.
Поэтическая и трудовая юность Л. Татьяничевой начиналась у «зажженного горна» и горы Магнитной. В начале тридцатых годов пришла она совсем девочкой на великую стройку первой пятилетки — Магнитострой, встала у токарного станка, как и многие ее сверстники. Любая работа безусловно влияет на характер человека и формирует его. Измеряя выточенные детали микрометром, молодой токарь училась точности.
С такой же меркой поэтесса постоянно подходит и к написанным ею стихам. Стихи Л. Татьяничевой всегда лаконичны, точны, со своими допусками и припусками... А измеряет она их трудом человека, его радостью, горем, болью души. Гражданственность — главная линия ее творчества.
Есть поэты, которые остаются выразителями своего поколения, только одного определенного куска времени. Л. Татьяничева, встав на трудовую и поэтическую вахту своего поколения, всегда шла и идет в первом ряду его, через юность, молодость, к зрелому возрасту. Она вместе со своими одногодками строила завод у горы Магнитной, через ее молодость прошли «года тяжелые, как танки», когда «из гнева плавился металл, а слезы превращались в порох». В эти военные годы, как и миллионы советских женщин, «на трудном хлебе» растила она сына, и он «не заморыш вырос, не обсевок, а молодец из девичьих запевок». И, вырастив сыновей, с гордостью матери заявляет:
Но перед нами встает и другой образ матери, — матери, пришедшей в бургомистров дом сына-предателя «правый суд вершить» над изменником Родины («Баллада о партизанке»), и она свершила этот суд, утверждая превыше всего на земле — преданность и любовь к Родине.
Чувство Родины у Л. Татьяничевой врожденное.
В одном из стихотворений доверительно признается поэтесса:
На Россию она смотрит с высоких гор Урала, с вершин человеческого труда и его духовного мира. И с этих высот, как добрый и мудрый товарищ, протягивает руку дружбы ко всем людям, населяющим нашу великую страну. «Не может — не смеет! — пишет она. — Считать себя русской пустая душа и скупая рука».
По посвящениям в сборнике видно, что у Л. Татьяничевой предостаточно друзей, живущих в разных уголках страны и говорящих на разных языках.
Прочитав книгу «Корабельный бор», я не заметил грани деления ее на циклы, как я не замечаю деления Азии и Европы столбом под Златоустом. Все стихи, дополняя друг друга, как ручьи сбегаются в широкую и глубокую реку поэзии Л. Татьяничевой, а люди, как известно, с древних пор селятся по берегам рек...
60-летний юбилей Людмилы Константиновны Татьяничевой не подводит итоги творчества большой русской поэтессы, а лишь суммирует то, что сделано ею за прожитые годы. Л. Татьяничева трудолюбива и плодотворно работает. Кроме того, как секретарь правления Союза писателей РСФСР, много сил отдает она общественным делам. По-прежнему заботливо помогает молодым литераторам. Особенно пристально следит за родным Уралом, за его литературной сменой.
Много ездит по стране. Она всегда в пути. Об этом можно сказать ее стихами:
ПЕРЕСЕКАЯ РУБЕЖ
Только одна пожилая женщина видела, как военный с легким чемоданчиком в руке, осмотревшись, направился к правлению колхоза.
И майор невольно подумал: «Вот я приехал в свой первый послевоенный отпуск отдыхать, а не покажусь ли чудаком людям, занятым уборкой хлебов?»
Стоял разгар страды 1947 года. Август выдался исключительно знойным.
Ранним утром отпускник отправился посмотреть окрестности. Знакомой дорогой, петлявшей лесом, вышел к Сакмаре, через которую вчера переправлялся на пароме. У переправы уже сбился обоз с хлебом. Его везли колхозники на элеватор. Здесь и состоялся первый разговор писателя со своими будущими героями.
А потом колхозники видели Анатолия Рыбина за рулем трактора в поле. Тут пригодился ему опыт танкиста. Видели его часто и в кузнице с кувалдой в руках. И в этом деле у него имелся опыт заводского рабочего. Но не в ремонте лобогреек, не в борозде, проложенной им вместо приболевшего тракториста, хотя колхозу при нехватке рабочих рук и это было важным, находил Рыбин суть своего пребывания в деревне. У него уже тогда начинал складываться замысел повести о людях послевоенной деревни.
На следующий год свой отпуск Рыбин снова провел в Екатериновке, теперь уже среди знакомых ему людей. А в 1948 году в альманахе «Степные огни» была опубликована его первая повесть «На холмах». Через два года в том же альманахе писатель напечатал вторую повесть — «В степи».
Эти произведения были замечены критиками. Так, о повести «В степи» Н. Капиева писала:
27 апреля 1958 года газета «Южный Урал» опубликовала письмо выпускницы средней школы, города Медногорска Л. Ивановой:
В 1951 году Анатолий Гаврилович Рыбин стал членом Союза писателей СССР.
Самостоятельная трудовая деятельность Анатолия Рыбина началась в 1937 году. Он работал в Коломне слесарем и учился в машиностроительном техникуме. Занимался в литературном кружке, организованном при заводе. Проводить занятия с кружковцами приезжали московские поэты: Алексей Сурков, Павел Железнов, Владимир Замятин, литературовед Гребенников.
И уже тогда Рыбин в своих незрелых стихах рассказывал о том, чем жил, что думал, что делал. Он печатал их в заводской многотиражной газете «Полный ход».
Двадцать один год, с 1937-го по 1958-й, Рыбин отдал службе в Советской Армии, в рядах которой возмужал, получил большую идейно-политическую закалку, пройдя путь от рядового солдата до полковника. В армейских рядах он стал (1939 год) коммунистом.
Механик-водитель танка, заместитель политрука, курсант военно-политического училища, военный журналист — таков армейский послужной список Рыбина. Он участник освободительных походов Советской Армии в Западную Украину, в Бессарабию и Северную Буковину. Побывал на финской войне.
Все четыре года Великой Отечественной войны Анатолий Рыбин — на фронте. Война застала его на западной границе в мехкорпусе К. К. Рокоссовского. Не забыть ему и через тридцать с лишним лет жаркие бои у Луцка, на реке Стырь, под Житомиром, при защите Киева, ожесточенные бои Сталинградской эпопеи, сражения у стен Ленинграда и Нарвы, десант на остров Эзель. О фронтовых заслугах Рыбина говорят его боевые ордена и медали.
Журналист в действующей армии — прежде всего солдат, боец, воин. Чтобы правдиво описать бой, надо участвовать в нем. И газетчик «дивизионки» Рыбин пробирался на передний край. Редкий номер газеты выходил без его статьи, очерка, зарисовки или стихотворения.
Анатолий Гаврилович вспоминает случай, который помог ему поверить в свои литературные силы. Было это так: однажды начальник политотдела дивизии, пригласив его к себе, сказал, что Политуправление Ленинградского фронта объявило конкурс на лучшие фронтовые рассказы и стихи. Предложил принять участие.
Рыбин послал на конкурс рассказы: «Ненависть» и «Зверь па дороге».
Автор был вызван в Ленинград, и там, в Доме офицеров, узнал, что рассказ «Зверь на дороге» отмечен премией. Председатель комиссии Николай Тихонов посоветовал: «Пишите, у вас дело пойдет».
Рассказ в 1943 году был напечатан в сборнике «В бой за Родину».
В творческой судьбе Рыбина безусловно сыграли свою роль добрые ободряющие слова Н. Тихонова и В. Саянова, равно, как и встречи его в дни обороны Киева с Аркадием Гайдаром и Иосифом Уткиным.
Сейчас Рыбин живет в Оренбурге. Он написал романы: «Люди в погонах», «Скорость», «Трудная позиция».
Широкую известность у читателей получил роман «Люди в погонах», впервые изданный в 1960 году в Оренбурге под названием «Офицеры». Книга затем выходила в Южно-Уральском книжном издательстве и дважды в Воениздате. В настоящее время готовится пятое издание в серии «Подвиг».
«Люди в погонах» — одно из первых художественных произведений о современной Советской Армии; в нем затронуты острые проблемы обучения и воспитания воинов в условиях оснащения армии новейшими видами оружия. Роман заметно выделяется и художественными достоинствами. О нем появилось много положительных рецензий и критических статей в местной и центральной печати.
Анатолий. Рыбин, отдавший многие годы службе в Советской Армии, сказавший о себе на одной из читательских конференций: «Вообще, в душе я чувствую себя человеком военным и всегда им останусь», не стал, однако, писателем чисто военной темы. Как мы видели, от военных рассказов и очерков он перешел к темам послевоенной колхозной деревни, потом заинтересовало его новаторство на железнодорожном транспорте. Длительное время писатель наблюдает за работой станции Оренбург, ее депо и Оренбургского отделения Южно-Уральской дороги. Он — частый гость железнодорожников, вникает в их дела, нужды, заботы, присматривается к характерам людей, к их личной жизни, быту, словом, ко всему тому, чем живет большой коллектив рабочих и служащих отделения.
Так появился роман «Скорость», изданный в 1965 и 1972 годах Южно-Уральским издательством.
Как и в предыдущих романах А. Рыбина, в «Скорости» на первом плане — борьба передового с цепляющимся за жизнь старым.
Шестьдесят лет — возраст почтенный. Но писатель Рыбин полон сил и творческой энергии. Обширны его творческие замыслы.
В 1973 году товарищи по перу избрали его ответственным секретарем областной писательской организации.
Верится, перешагнув рубеж своего шестидесятилетия, Анатолий Рыбин порадует читателей еще не одной добротной книгой о наших современниках.
КРИТИКА, БИБЛИОГРАФИЯ, МЕМУАРЫ
ПРИСТРАСТНОСТЬ
В разное время печатались мои заметки о поэтических книгах южноуральских литераторов. Чаще они писались по «свежему следу», вскоре после выхода сборника. Наверное, поэтому в них преобладали первые общие впечатления и оценки могли быть с известной долей эмоционального сиюминутного восприятия. Впрочем, как правило, я писал о поэтах, творчество которых мне давно знакомо.
Я помню, например, первые, еще несовершенные стихи Вячеслава Богданова, молодого рабочего-монтажника Челябинского металлургического завода, активного члена заводского литературного объединения. С тех пор минуло почти полтора десятка лет. Но и тогда поэтическая одаренность Вячеслава Богданова не ставилась под сомнение. Сегодня же имя поэта, члена Союза писателей СССР известно не только на Южном Урале. Его книги выходили в московских издательствах. Циклы стихов нередко появлялись в центральных журналах.
Магнитогорец Михаил Люгарин состоит в писательском союзе со дня его основания — с 1934 года. Жизненная и литературная судьба поэта не проста. Но пережитые горести не сузили творческие интересы писателя. Поэтическое слово, вышедшее из-под пера Михаила Люгарина, всегда многоцветно и искренно, оно полно любви к человеку, к родной южноуральской природе.
Из молодых мне хочется выделить челябинца Бориса Калентьева, члена Магнитогорского литобъединения Римму Дышаленкову и газетчика Атиллу Садыкова.
В каждом поэте мое внимание привлекает прежде всего авторская пристрастность. Пристрастность к избранной теме, к лирическому герою, словом, та социальная направленность, которая делает поэзию партийной, боевой, современной.
Остановимся несколько подробнее на каждом из названных поэтов.
Звено единства
У Вячеслава Богданова есть небольшое пятистрочное стихотворение, в котором поэт полушутя заявляет:
Поэт признается в пристрастии к деревне, где он родился и с детских лет приобщился к нелегкому крестьянскому труду, и к Челябинскому металлургическому заводу, ставшему на целых 16 лет его добрым наставником в огневом ремесле.
Деревня и завод — два родника, питающие поэзию В. Богданова.
Это заключительная строфа поэмы «Звено», написанной несколько лет назад.
Деревня и город в творчестве В. Богданова обретают новые точки соприкосновения, новые поэтические краски.
Как в труде крестьянина, так и в делах рабочего одно роднящее начало — творчество.
«Научитесь понимать» — так назвал одно из стихотворений поэт, в котором сталевар говорит своим единомышленникам: «Надо научиться понимать огонь!» Но и тракторист высказывает ту же мысль ученику, главное в профессии хлебороба — научиться понимать землю.
В прошлом году в московском издательстве «Советский писатель» вышел сборник Вячеслава Богданова «Светунец». Удачу новой поэтической книги во многом предопределила поэма «Рождение».
...В город к сыну из деревни приезжает мать, ставшая в двадцать солнечных лет вдовой:
В поэме автор показывает картины крестьянского труда в те годы, когда работы было невпроворот, да такой, от которой «сердце не вмещалось в груди». Но главное испытание было впереди...
И сегодня, через тридцать лет после войны, продолжает сниться солдатской вдове тот черный день.
Но с печи неотрывно смотрят на нее глаза детей. Теперь она им — единственная опора. И они — ей. И надо жить...
Тут мы осознаем все величие подвига наших женщин. Как похвальное слово им звучат в поэме строки:
«Мужьям за подвиг — памятники ставят, а жены — тяжесть подвигов несут. И молчаливо, гордо и достойно хранят живую память о мужьях...»
В поэме образу фронтовика-отца автор придает большое значение. Он один из миллионов советских людей, создавших монолитное единство, о которое разбилось фашистское нашествие.
И, уходя на фронт, он был уверен: России быть! И место в монолитном строю советских людей займет его сын. «Вот только подрастет, вот только подрастет...»
Случилось именно так, как хотели отцы, уходя в бессмертие... Сыновья верны заветам отцов, они — «крупицы вечности земной».
Вячеслав Богданов опоэтизировал вечную пору рождения, становления человека, гражданина. Произведение обрело крылья социальной возмужалости.
Совсем недавно местное издательство выпустило новый большой поэтический сборник Вячеслава Богданова под названием «Избранная лирика». В книге собраны не только известные лирические стихи поэта. Здесь помещено более двух десятков новых произведений. В лучших из них, казалось бы, сокровенное, личное приподнято до высот поэтической публицистики.
Поэт призывает не верить ветрам, «что дуют резво в спину!» Человек обретает радость жизни в борьбе: «острей чутье, когда идешь на ветер» и «хоть путь тяжел, подъем к вершине крут, но ты придешь к вершине бездорожьем».
Вся конструкция стихотворения, как бы сама противостоит «ветру зла», здесь нет случайной строчки или слова.
Таким же мне видится и стихотворение «Стог».
Скупа стихотворная строка, а метафорическое сравнение (месяц, как меч) кажется на пределе точности. Сейчас просто немыслимо себе представить, чтобы десятилетний голодный мальчишка глухой ночью крался за клочком соломы. Так случалось в суровое военное время...
Стихотворение смелое и поэтому кристально правдивое. Время в нем повернуто к нам не самой яркой своей гранью. Да, так было.
Но память тех лет не ожесточила сердце. Поэт твердо говорит:
Поэзия Вячеслава Богданова заключает в себе некое завидное свойство не стареть. Более того, перечитывая его стихи, каждый раз открываешь в них для себя что-то новое.
Вот стихотворение «Покой» со своей непреходящей мудростью бытия.
Но не эти строки несут в себе главный, смысловой заряд. Главное начинается тогда, когда поэт находит свежие слова, чтобы сказать об огромном уважении к памяти наших отцов...
Много лет назад в одной из статей И. Л. Сельвинский высказал мысль, что поэта должны признать сначала мастера, потом — читатели. Если этого не случилось, значит литератор «не дотянул» до истинного поэта.
Вячеслава Богданова уже признали многие мастера — о нем сказали доброе слово Василий Федоров, Виктор Боков, Александр Межиров, Егор Исаев...
Поэт шел верной дорогой к широкому читателю со своей большой нравственной правдой.
Случалось, что из-под его пера выходили и сырые строки. Или В. Богданов брался за серьезную тему («Баллада о сердце»), но его перо оказывалось для этой темы «не очиненным», и в стихотворении вдруг появлялась картежная атрибутика, а высокие мысли выливались в банальную припевку: «повезет — не повезет», «чет — не чет».
Талантливая книга стихов похожа, думается, на слаженный оркестр с умно составленным репертуаром. И досадно, когда вдруг прозвучит фальшивая нота.
Влюблен навечно
Несколько лет назад я прочитал у поэта-магнитогорца Михаила Люгарина такие строки:
И удивился, насколько прост и вместе с тем емок художественный рисунок поэта.
Примером поэтической образности могут служить и следующие стихи Михаила Люгарина:
Судьба поэта неотделима от судьбы его поэтических сборников. Жизнь Михаила Люгарина сложилась не просто. Начав свой творческий путь в начале 30-х годов на строительных лесах легендарной Магнитки вместе с Борисом Ручьевым, плотник Люгарин стал поэтом потому, что стихи жили в нем и он жил ими. И эта празднично-тяжкая, изматывающая ежедневная работа над каждой строфой, над каждым словом и была его судьбой. И пусть потом в жизни ему привелось работать и за слесарными тисками, и в редакции газеты, и в поле, он оставался поэтом, добытчиком того единственного слова, которое приносит потом радость людям, заражает любовью к родным полям, лесам, рекам — ко всему тому, что мы называем Отечеством.
Михаил Люгарин назвал один из последних сборников совершенно точно: «Гляжу на мир влюбленными глазами».
Торной тропкой пролегла главная тема в нем — воспевание и возвеличивание земли-матери, самого сущего для человека.
Земля открыла поэту самое заветное: красоту свою — в цвету, мудрую щедрость — в тяжелом колосе, целомудренность — в первом снеге.
И всюду художественную мысль Михаил Люгарин выражает свежей метафорой, верным сравнением, запоминающимся эпитетом.
В стихотворении «Журавли» весна шагает «в косынке легкого тумана», а вот в другом стихотворении весна уже предстает как «всегда начало счастья», как озорная девчонка, по своей прихоти расцветившая небо радугой.
Отрадно заметить, что Михаил Люгарин верен своему принципу и сегодня: он продолжает серьезно и кропотливо работать над словом, прежде чем поставить его в поэтическую строку.
Шаг в страну Поэзию
Впервые поэтический голос Бориса Калентьева прозвучал сравнительно недавно, три гола назад, на семинаре рабочих поэтов Урала, который проходил в Магнитогорске. Тогда стихи 23-летнего шахтера из Копейска выгодно выделились своей искренностью и гражданской зрелостью. Со стихами начинающего поэта читатели познакомились по публикациям в «Челябинском рабочем», «Вечернем Челябинске», «Комсомольце». Вскоре лучшие его стихи помещаются в журналах «Урал», «Советский шахтер», «Сельская молодежь».
Главная тема стихов молодого автора — труд, человек труда.
В стихотворении «Герои» автор пишет:
Работа пьянит, работа захватывает тебя всего без остатка. Вот и тогда приходит уверенность в трудовой победе.
Шахтерскую работу ни с какой другой не сравнишь. Сталевару нелегко, но он на земле; машинист зорко всматривается в убегающие за горизонт рельсы, готов к любой неожиданности, но он на земле; токарь обрабатывает деталь с точностью до микрона, надо быть предельно внимательным, но он на земле. Шахтер под землей. Чтобы добыть огонь людям, чтобы добыть «хлеб» домнам, чтобы взлететь ракетам к звездам.
Стихи Бориса Калентьева ярки своей конкретностью. Знание рабочих деталей профессии приходит с годами и после того, как изведаешь тяжесть отбойного молотка, крепежной стойки...
Вчерашний школьник, Борис Калентьев приехал в Копейск, спустился в шахту. Но не сразу стал забойщиком, не враз овладел специальностью машиниста подземного электровоза.
В стихотворении «Первая награда» автор ведет поэтический рассказ о том, как его лирического героя наградили «Медалью Ильича». Впервые молодому рабочему сказали о его трудовой доблести. И был оркестр, и были аплодисменты:
Молодой поэт выбирает уважительные слова, когда рассказывает о своих старших товарищах-шахтерах. Ведь больше его, юноши, «Медаль Ильича» заслужили они. И вот взволнованные, «при галстуках», чинно подходят к столу солидные мужчины. Идут они раскованно, не впервой Родина отмечает их вдохновенный труд. Но сегодня особый день и особая награда — медаль с изображением самого дорогого человека — Ленина.
...Пришло время, и молодой шахтер надел солдатскую шинель. Мирный труд сменился трудом ратным. И в этом труде солдат Калентьев видит высокую честь и высокий долг гражданина СССР. Поэт сумел рассказать об армейских буднях взволнованно, но без прикрас и скидок.
В стихотворении «Присяга» русоволосые парни клянутся охранять рубежи Родины:
В стихах этого цикла автор подчеркивает преемственность всех поколений воинов Советской Армии. В «Удивительной балладе» развернута картина учений на ракетной огневой позиции. Десять секунд до пуска. Командир ведет отсчет: десять, девять... а перед мысленным взором его, участника прошедшей, войны, встают руины советских городов и сел, павшие товарищи на поле брани. Шесть, пять... Вспоминается любимая, погибшая на чужбине. И поэтому здесь — командир и эти молодые парни, чтобы не повторился Бухенвальд, чтобы парни встретились с любимыми. И вот, когда «решительно» палец на кнопку ложится, по радио раздается:
В сборнике помещено несколько лирических стихотворений из цикла так называемой пейзажной лирики, которая как бы высветляет еще одну грань творческих возможностей молодого автора. Пробовал свои силы Борис Калентьев и в других жанрах. В «Вечернем Челябинске» публиковалась его романтическая поэма «Ловелла». Мне думается, что в этом направлении молодой поэт еще проявит себя.
Борис Калентьев сделал первый шаг в страну Поэзию. Верный шаг. Значит, так держать!
Одна из самых замечательных примет нашего советского образа жизни — единство духовной и производственной деятельности человека, гражданина. Можно привести массу примеров, когда именно отличный производственник, ударник коммунистического труда является и активным общественником, партийным вожаком, депутатом Совета. А когда поэтически одаренный рабочий человек берется за перо, чтобы словом выразить свои чувства, часто лучшими его стихами становятся те, в которых он рассказывает о своих товарищах по труду, о заводе, ставшем родным, колхозной бригаде, школе.
Такими я бы назвал стихи Риммы Дышаленковой: «Вступление», «Завод», «Крановщица», «В цехе». С подкупающим гражданским пафосом звучат строки:
Может быть, стоит только посоветовать магнитогорской поэтессе не пользоваться фразами, которые давно уже потеряли поэтическую свежесть. Когда говорится о глазах, то непременно — глубоких, руках — теплых, друге — единственном и т. д.
Атилла Садыков сейчас работает в районной газете. Каждый день он как бы вновь и вновь встречается с лирическими героями своих стихов. Вот и сегодня в поле журналист А. Садыков разговаривает с совхозным механизатором, и ему живо вспоминается совместная работа и дружба с восемнадцатилетним Колей Грибовым, трактористом, погибшим на целине, — комсомолец спасал горящий хлеб. И вот из-под пера льются взволнованные строки о героическом подвиге нашего современника. Именно таким, как Николай Грибов, поставлен в целинной степи памятник — трактор:
В каждом своем стихотворении Атилла Садыков — боец и гражданин, не прошла зря трудовая закалка в юности.
Широка и глубока река большой поэзии. И ее струи полнятся притоками. Каждый раз, когда знакомишься с новой поэтической книгой, веришь, что еще один ручеек выбрал себе верное русло.
АЛЕКСАНДР ПЕТРИН И ЕГО ГЕРОИ
Давно присматриваюсь с интересом к творчеству челябинского юмориста Александра Петрина.
Чем же привлек мое внимание и завоевал мою симпатию этот автор?
В Москве я знаю фельетонистов и юмористов — имя же им легион, которые отлично понимают, о чем и как надо писать, чтобы в газетах и журналах принимали бы куцые юморески и не менее куцые рассказы. Все это — литераторы второго отражения. О жизни они знают по предыдущим сочинениям других авторов. Но «игра ума» не заменяет познания действительности. И жизнь не стоит на месте: то, что происходит сегодня, не могло иметь места вчера. А читателям интересно постигать новые явления. Повторение пройденного не радует.
Говорю о сем, ибо в Петрине есть имманентная свежесть: он черпает свои темы и своих персонажей из самой гущи быта. Для сатирика нет лучше источника в творчестве. К тому же Петрин пришел в литературу из среды, которая доселе мало выдвигала писателей. Его многолетняя работа в системе торговли (Министерство торговли, Центросоюз) дала и продолжала давать такие обильные впечатления, что он не знает недостатка в темах, сюжетах, типах сегодняшних людей и т. д. Не надо только думать, что наш автор ограничивает свою тематику работниками товаропроводящей сети. Он — настоящий бытописатель, который видит человека не только на работе, но и в личной жизни, во всей сложности взаимоотношений с микросредою, в которой существует каждый из нас. И эти «микросреды» — важный компонент в рассказах Петрина. Они-то и обнаруживают острое и глубокое понимание писателем реальности наших дней.
15 рассказов, вошедших в последний сборник Петрина «Блудный муж» (Южно-Уральское книжное издательство), написаны в том же ключе, что и его прежние произведения. В них те же достоинства: реальные проблемы наших дней; живые образы; сатира, опирающаяся на действительные недостатки, а не на придуманные авторами, любящими «игру ума», парадоксальные ситуации. Диалог в рассказах Петрина живой, энергичный, фабулы достоверные.
И, как водится, недостатки нашего челябинца суть продолжение его достоинств: стремительность и жизненность, пронизывающая небольшие, но емкие вещи, иной раз оборачивается неразборчивостью в средствах выражения. Хотелось бы увидеть сдержанность — особенно, когда речь идет о прямой речи и поступках отрицательных героев, Петрин не всегда решает свои сюжеты с точностью, которая требуется в сатире. Однако его всегда интересно читать, ибо даже самый неудачный из рассказов сообщает читателям не истрепанные другими юмористами приметы времени, быта, людских помыслов и поступков. А это — самое важное!
Хочется надеяться, что Петрин доживет до того дня, когда будет выпущена большая книга его рассказов, а не микросборники, что выходили доселе.
«ДОРОГАЯ ЕВДОКСИЯ ФЕДОРОВНА!»
Так начинаются письма Валериана Николаевича Правдухина к Никитиной, чье имя тесно связано со знаменитыми «Литературными субботниками» и с накоплением уникальной коллекции автографов выдающихся деятелей литературы и культуры нашей страны.
Письма В. Правдухина сохранились в рукописном отделе Всесоюзной государственной публичной библиотеки имени В. И. Ленина — нашей богатейшей национальной сокровищницы. Они ценны тем, что вводят нас в душевный мир этих писателей.
Три письма В. Правдухина относятся к 1926 году. Четвертое датировано 1929 годом. А пятое, судя по записке Сейфуллиной, относится к тому времени, когда наши земляки переехали в Москву.
И хотя, на первый взгляд, письма эти носят личный, доверительный характер, они раскрывают некоторые подробности, связанные с творчеством и общественной деятельностью В. Правдухина и Л. Сейфуллиной, стоявших у истоков зарождения советской литературы. А если учесть, что эпистолярное наследие В. Правдухина не собрано и, вероятно, утрачено, то каждое письмо или обнаруженная рукопись приобретают исключительное значение, ибо восполняют страницы еще ненаписанной биографии писателя.
В письмах к Е. Никитиной Валериан Николаевич предстает как талантливый критик-литературовед, разрабатывающий свои темы и заботящийся о творчестве близкого ему человека — Сейфуллиной.
Из переписки мы также узнаем, что писатели любили путешествовать по отдаленным уголкам родной страны. Именно к этому периоду В. Правдухин уже написал свои воспоминания-очерки «По излучинам Урала. В лесной степи», продолжал работать над книгой «Годы, тропы, ружье».
Последнее письмо В. Правдухина интересно библиографическими сведениями, восполняющими пропуски, допущенные в таком солидном издании, как «Русские советские писатели-прозаики», подготовленном Государственной ордена Трудового Красного Знамени публичной библиотекой имени М. Е. Салтыкова-Щедрина.
В письмах указываются факты, важные для историков литературы: точно устанавливаются даты работы над повестью «Каин-кабак», задуманной еще в Челябинске, рассказывается о премьере «Виринеи», поставленной студией пролетарского актера.
Думается, уральский читатель с интересом отнесется к предлагаемой его вниманию небольшой по объему переписке.
Примечание. 1, 2, 3 и 5 письма хранятся в рукописном отделе под шифром: Н. С. к 15 ед. хр. 60, четвертое письмо под шифром: Н. С. к 15 ед. хр. 61.
САТИРА И ЮМОР
ХАМЕЛЕОН
Через двор идет председатель домового товарищеского суда Очумелов в новом болоньевом плаще и с папкой в руках. За ним шагает рыжий активист с футбольным мячом, конфискованным у ребятишек.
Открытые по случаю жары окна многоэтажных корпусов глядят уныло, и только из одного вырывается истошный вопль запущенного на всю мощность магнитофона: «Джамайка-а-а!!»
Под этим окном толпится народ.
В центре толпы стоит человек в полосатых пижамных штанах и фетровой шляпе, подняв вверх правую руку.
В этом человеке Очумелов узнает бывшего завкадрами Хрюкина.
— По какому случаю тут? — спрашивает Очумелов, врезываясь в толпу.
— Да вот вышел я на скамейку — кислородом подышать... — начинает Хрюкин, брызгая слюной. — Врачи рекомендуют для общего омоложения организма... А этот подлец ревет, аж уши лопаются!.. Я — человек, тридцать лет проработавший!.. Работа была нервная, очень даже нервная. Если каждый теперь будет у меня под ухом такой шум устраивать, то лучше не жить на свете!..
— Гм!.. Хорошо... — говорит Очумелов строго, кашляя и шевеля бровями. — Чье это окно?
— Это, кажись, художника... Косматый такой...
— А, знаю!.. — обрадовался Очумелов. — Который каждое утро вокруг квартала бегает в синих обтянутых штанах? Я этого так не оставлю, я ему покажу Кузькину мать! Пора обратить внимание на подонков, не желающих подчиняться постановлениям! Как выселят его, мерзавца, по статье «за невозможностью совместного проживания», узнает от меня, что значит «жемайка» и прочая порнография! Я ему покажу синие штаны! Давно добираюсь!.. Я уже наводил справки об выселении как тунеядца. А там говорят: «Член творческого союза, работает дома...» Порядки, а? А он вон что творит!.. Надо же!
— Небось, навел полную квартиру разных голых натурщиц... — завистливо вздохнул какой-то старичок, провожая пристальным взглядом идущую через двор девицу в смелом мини.
— Елдырин, — обращается председатель товарищеского суда к рыжему активисту. — Немедленно составляй заявление, обойди квартиры и собери побольше подписей!
— Да это не у художника, а у самой товарища Жигаловой! — говорит кто-то из толпы.
— Товарища Жигаловой? Гм... Помоги-ка, Елдырин, снять плащ... Ужас, как жарко. Должно полагать, перед дождем... Одного только я не понимаю, чем тебе музыка помешала? — обращается Очумелов к Хрюкину. — По закону до одиннадцати часов вечера каждый гражданин имеет право играть на любом музыкальном инструменте, в том числе, на магнитофоне... Ты, должно быть, поругался с женой, а теперь ищешь, на ком зло сорвать... Известный народ! Знаю вас, склочников! Только бы анонимки писать да кляузы разводить!
— Нет, это не у Жигаловой... — глубокомысленно замечает рыжий общественник. — Будет она «жемайку» заводить, ей авторитет не позволит...
— Это ты верно знаешь?
— Верно!
— Я и сам знаю! У товарища Жигаловой, надо полагать, все пластинки — классические: Чайковский, Шульженко, Шопенгауэр там... А это — черт знает что! Абстракционизм какой-то, пошлость одна! Ты, Елдырин, дела этого не откладывай... нужно проучить! А то — напялит синие штаны...
— А может и у Жигаловой... — думает вслух активист. — Недавно видел, ей вроде бы какие-то пластинки на дом несли из «Мелодии»...
— Конечно, у Жигаловой, — говорит голос из толпы.
— Гм... Помоги-ка, брат Елдырин, надеть плащ... Что-то ветром подуло... Знобит... А вы, граждане, расходитесь... Нечего под чужими окнами толпиться, совесть надо иметь! У товарища Жигаловой может какой юбилей отмечается, а вы тут таращитесь, ушами хлопаете, как на сельской свадьбе!
— Вон домработница жигаловская идет, ее спросим! Ей, Прохоровна! Поди-ка, милая, сюда! Это твоя хозяйка музыку заводит?
— Выдумал! Она отродясь никакой музыки терпеть не может!
— И спрашивать тут долго нечего, — говорит Очумелов. — Художник нарушает! Что тут долго разговаривать! Выселить — и все! Оргии тут, понимаешь, развел!
— Это не она, — продолжает Прохоровна. — Это сынок ее, что намедни приехал... Какой день колобродит — в честь, значит, своего прибытия вновь под родительский кров... Не поспеваю за бутылками бегать... Навел дружков, девок, того гляди — нижний потолок обрушат! Страсть!
— Значит, сынок ихний приехали! Валера? — спрашивает Очумелов, и все лицо его заливается улыбкой умиления. — Ишь ты... А я и не знал! Погостить приехали?
— Приедешь, ежели из третьего института по шее вежливо сопроводили, — хмуро отвечает Прохоровна.
— Ишь ты... Соскучился по мамаше! А я ведь и не знал! Так это он веселится? Очень рад... Оригинальная мелодия... «Жямайка», а? Ха-ха-ха! Чувствуется столичная культура: ван-клиберновское что-то...
Прохоровна, не отвечая, ковыляет с тяжелой кошелкой к подъезду.
— А до этого космополита я еще доберусь! Я ему устрою — синие штаны! — грозит Очумелов и, запахивая плащ, продолжает свои путь по двору.
ВЫРУЧАЙ!
Скажи мне,
кто прав?
Буду ясности рад.
Как друг
выручай
из беды.
Одни утверждают:
«Роман суховат!»
Другие: «В нем мною воды!»
ТУНЕЯДЕЦ
Его удел
Быть не
у дел
ПО-СМЕШНОМУ О МНОГОМ
Литературные художества — это еще не художественная литература.
Она была уверена, что тайну надежнее хранить сообща.
Кто способен бережнее плагиатора донести мысли автора до читателя?
Спрос на книгу жалоб превышал предложения.
Анахронизмы: сапожник без сапог, пирожник без пирогов, продавец пива без «Жигулей».
Самые поучительные истории — «истории болезни».
Сколько старую перечницу ни ремонтировали — из нее все перец сыпался.
Профессор упорно откладывал встречу со старостью: свидания назначал молодым студенткам.
Микрофон отключили, и король эстрады оказался голым.
Зеленый змий: «Кошелек и жизнь!»
Иногда думают, что «достаток» — производное слова «достать»...
Зуб вылечили на «1» с флюсом.
Ничто не разделяет людей так, как переполненный трамвай.
Приемная комиссия решила, что принять дом можно, но жить в нем нельзя.
ЗАМЕТЫ
— Пять за поведение, — сказал врач больному старику.
— Значит, я снова впал в детство, — усмехнулся больной.
Листья, уносимые ветром, шептали: «Мы падаем, мы падаем, но мы летим...»
Холодные глаза не знают горячих слез.
Выступать с трибуны — еще не значит быть трибуном.
— Ну, как твое дело? — Лежит под пудом.
Если у него просили совет, он неизменно отвечал: «А я вам советую — как хотите».
Вольная жалуется: «У меня голова кружится, как спираль».
Девочка матери: «Это не и плачу, это глаза плакают».
Студент на экзамене: «Можно танцевать от объективных данных...»
Второй студент:«Можно бы облокотиться на такие факты...»
— Не с кем мне теперь нервничать, — пожаловался старик. — Бабушка моя долго жить приказала.