Андрей потянул широкую лопасть пропеллера и поскользнулся — тупой удар по черепу сбил его на снег. Не помня себя, он торопливо отполз на четвереньках и поднялся на ноги. Обеспокоенное лицо инструктора высунулось из кабины:

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Всё благополучно, — ответил Андрей, удивляясь своему спокойному голосу; этот спокойный голос и напугал его больше всего. Андрей поправил шлем и, ощутив за ухом что-то горячее и липкое, бросился бежать прямо по посадочной полосе.

На старте не поняли, в чём дело: перед взлётом прогревались моторы, и вдруг через поле кто-то побежал, кто именно, определить было трудно. Инструктор взволнованно отстёгивал ремни, отдавая приказание двум подоспевшим курсантам:

— Один за ним, другой к санитарке!

Дежурный по полетам распорядился выложить на старте крест.

Возле самолёта уже собиралась толпа, с молчаливым любопытством разглядывая лопасти винта.

— Вот это долбануло.

— И как это он бежит?

Андрей бежал, не чувствуя боли. «Не повезло. Месяц остался до окончания, и вот тебе на! Придётся с другим выпуском заканчивать курс… Вот досада!»

Невесёлый день отражался в широкой лакированной полосе, оставленной санями. Она текла под ноги Андрею, вытягиваясь в бесконечную серебряную ленту: это немного напоминало ощущение быстро скользящей земли, когда самолёт идёт на посадку. «Ничего не произошло: просто лёгкий удар и — всё… Ведь бегу же я…» И Андрею стало стыдно, что из-за такого пустяка он взбудоражил весь аэродром. Но те четыре ступеньки, которые в другое время он мог бы перемахнуть одним шагом, теперь казались непреодолимым препятствием. Опираясь на перила, Андрей поднялся на площадку и ввалился в амбулаторию. Лекпом собирался обедать и уже был в шинели.

— Винтом по голове ударило, — сказал Андрей, опять удивляясь своему спокойному голосу.

— Кого ж это угораздило?

— Меня…

— Что-то незаметно, — неторопливо застегивал свою шинель лекпом. — Чего же ты сюда по всякому пустяку несёшься, когда на аэродроме санитарная машина дежурит?

Андрей, не настаивал на том, что с ним произошло серьёзное несчастье, наоборот: в том, что лекпом принимал его за здорового, он находил для себя даже некоторое облегчение. «Может, и правда?..» И он собрался было уходить, как в распахнутую дверь ворвался запыхавшийся курсант, посланный вдогонку за Андреем.

— Перевязывай… Что ж ты вылупился? — закричал он на лекпома. — Или не видишь, человека долбануло, еле на ногах держится? Садись, Андрюшка! — Он подставил табурет и усадил его.

Лекпом не спеша расстегнул пряжку на шлеме Андрея, но, увидев на шерстяном подшлемнике тёмно-красное пятно в полголовы, бестолково засуетился. Андрей сам осторожно стащил уже прилипший к волосам подшлемник.

— Беги за доктором! — распоряжался курсант. — А ты закури, Андрюша, закури! Когда куришь — легче… Потом и с медицинской точки полезно.

— Уйди, Гаврик…

Засучивая на ходу рукава, торопливыми шагами вошёл врач и следом, тяжело дыша, лекпом.

— Иди, я тебе говорю! — уже сердито закричал Андрей.

Гаврик задержался в приёмной. Вытянув шею, он прислушивался ко всему, что происходило в амбулатории. Вот хлопнула дверца шкафчика. Звякнуло стекло. Защёлкали ножницы. Потом тишина и негромкое «ой» Андрея. Опять тишина. Шаги. Скрип раздираемого бинта.

— Ну вот и готово!

— Можно идти? — голос Андрея.

— Что?.. Что вы, батенька, в уме ли? Мы вас в госпиталь сейчас отправим. Лежать, лежать…

— И надолго? — упавшим голосом спросил Андрей.

— Там видно будет.

Свалилась табуретка. Шаги. Дверь распахнулась.

— Куда пройти?

— Может, помочь, Андрюша?

Гаврик заботливо потянулся поддержать товарища, Андрей хмуро оттолкнул его:

— Брось, я не ребёнок! — И, смущаясь того, что пошатывается, Андрей нетвёрдо зашагал по коридору.

Цветные бабочки вдруг заметались перед его глазами, и пол и дверь стали уходить куда-то вниз. «Так на петле уходит земля», — успел подумать он и во весь рост грохнулся оземь.

Каждое утро над госпиталем с контрабасовым гудом пролетали самолёты. Андрей не мог спокойно слышать этого гуденья: он начинал ненавидеть и койку, и простыню, и белую безжизненную тумбочку, запах лекарств становился омерзительным. Ему непонятна была профессия врача и сестры, которые всю жизнь проводили в этих спокойных палатах. Хотелось сорвать повязку и бежать без оглядки туда, в ангары, к ребятам, где так приятно пахнет отработанным бензином, грушевой эссенцией эмалита, где простор и — ветер, ветер!

Во время перевязок он приставал к врачу с одним и тем же:

— Скоро выпустите на волю?

— Нетерпимость — отрицательная черта для летчика. Вас, батенька, с таким характером попрут из авиации.

Андрей ненавидел врача. Лежать надоело. Книг читать не разрешали. Единственным развлечением был сосед по палате, старый лётчик Волк-Волконский. Его обветренное лицо, узкое и скуластое, было иссечено множеством морщин. Hо это не были морщины старости, они вели своё происхождение от упорства и настойчивости. С замиранием сердца ожидал Андрей его рассказов. Волк-Волконский выражался односложно, нехотя.

— Вопрос о притяжении к препятствиям в науке пока не освещён. А тебе знать надо… Я из-за этого потерпел аварию. Это четвертая в моей жизни. У меня сдал мотор. Высота была. Планирую. Кругом поле, садись куда хочешь. И на всем поле одна фабричка. И представь себе: сажаю машину и мажу прямо во двор этой самой фабрички… Разбился вдребезги… Вылез. Курю. Откуда ни возьмись — фотограф. «Будьте любезны, говорит, залезьте в кабину, я вас там в обломках и засниму». Поверишь, обратно не мог влезть — так была смята кабина. Я и не знаю, как выбрался оттуда… Но это мелочь, чепуха, а вот почему я вмазал во двор фабрики, а не куда-нибудь в поле, не могу понять? Или внимание слишком заострено было?

А в двадцать третьем году мы перегоняли «ньюпоры» в другой город. Со мной на второй машине летел летчик Трошкин. У него забарахлил мотор. Пошёл на посадку. А «ньюпору» сесть — пятачок нужен. Кругом природный аэродром — сплошная степь, а в середине стоит одинокая вековая липа. И он, чудак, ухитрился сесть как раз на эту липу. Так и остался сидеть, как птичка. Приезжает аварийная комиссия: налево — степь, направо — степь, кругом — степь, а он, видите ли, посадочную площадку себе на дереве разыскал… В чём дело? Так и не мог объяснить…

А на чём летали? Помню случай — колесо отвалилось. Теперешний разве полетел бы? А я взлетел. Боевая обстановка. Запаса частей ждать неоткуда. Привязал палку волоком, как к телеге со сломанным колесом, и давай бог ноги! За моё почтенье: поднял машину, как бокал!

Волк показал Андрею старую фотографию, где он был снят в пилотке с четырьмя Георгиями:

— Я всю войну на германском фронте провел. Повидал, брат, горячего. И сам сбивал, и самого сбивали. А в семнадцатом сразу перешёл на сторону революции. Я всегда ненавидел офицеров. Раз я летчик — значит, я должен летать. И драться. А командовать — это не наше дело. Под Царицыном я вёз товарища Кирова на Терек через астраханские пески. На курятнике летели. Раз пятнадцать на вынужденную садились. На песок. И ничего, доставил. В приказе благодарность получил. Из того поколения нас осталось раз-два — и обчёлся…

Андрей слушал Волка с восторженным благоговением, ему хотелось быть таким же смелым, отчаянным и бесшабашным.

В выходной день курсанты пришли навестить Андрея. Каждый торжественно нёс подарки: кто печенье, кто папиросы, кто конфеты, а Гаврик — книгу стихов.

— Возьми, — сказал он бесхитростно, — всё равно валяется. Тебе тут делать нечего, читай-почитывай… А я стихов не люблю.

— А ты спроси, с каких пор он перестал стихи любить?

— Расскажи, расскажи!

Гаврик охотно сплюнул в ладони и потер их, словно собирался рубить дрова.

— Может, не стоит? Как, ребята, может, не стоит? — справился он мрачным басом.

— Дуй, дуй, чего там! Нам тоже интересно.

— Ладно. Дело, значит, было так: дежурил я по школе. Скучно. Сидел-сидел, дай, думаю, сочиню чего-нибудь про лётное ремесло. Взял бумагу и сел. Сижу, как заправский поэт, карандаш грызу с задумчивостью. Грызу и грызу. Половину сгрыз — ни черта не получается. Но тут ночь на подмогу подошла. А ночь была, уй-юй-юй, как в Африке! Звёзды большие. А луна! Невозможная. Гляну в окно — и невозможно… Начал писать. Первая строчка получилась скоро:

Никак дальше рифму не подыщу.

«Дежурю, журю, пурю, турю, каратурю» — и всё какие-то неизвестные слова подвертываются. Наконец нашлось такое словечко. Начал прилаживать. Вышла и вторая строчка. Не заметил, как и ночь прошла. Утром сдал дежурство, отпросился в город — и бегом в редакцию. До редакции-то бегом, а там тихо вошёл. В коридоре оправил ремень, откашлялся и вхожу… Сидит эдакий луй-валуй. В очках. «Садитесь, — говорит, — товарищ». — «Ничего, — говорю, — я и постоять могу». — «Заметочку принесли?» — «Нет, — отвечаю, — стих сочинил». — «А ну, покажите». — «Я, — говорю, — лучше сам прочту». И давай ему читать, не сходя с места.

Взял он, значит, у меня стихотворение, посмотрел и говорит: «Содержание есть, а форма слабая. Форма на первом месте должна быть. А вы, — спрашивает, — моих стихов никогда не слыхали?» — «Нет, — говорю, — не слыхал». — «Ну, тогда послушайте». И давай, сукин сын, читать! Часа два. Мне спать охота, ночь дежурил, а он не останавливается. «Вы, — спрашивает, — замечаете, какая у меня тонкость, например, ход поезда как изображен: колесо на колесо, колесо на колесо… Вот как надо писать!..» Я слушаю, а сам думаю: «Ах, ты луй-валуй!»

Пришёл домой и стал думать, где бы себе такое колесо разыскать? На самолёте ведь они не стучат. Отчего, думаю, самолёт по рельсам не ездит? Тогда б легко было. Думал-думал и нашёл. У меня как раз две посадки плохо вышли, одна — недомаз, другая — перемаз. Я пока четыре строчки сочинил:

Андрей вытирал концом простыни выступившие от смеха слезы. Прибежала сиделка:

— Товарищи, тише. Вы же не в театр пришли.

— Ладно, ладно… А при чем тут «налево — море, направо — Кавказ»? — смеясь, спросил Андрей.

— А это, чтобы во время посадки по бокам не глядел.

Андрей узнал от ребят приятную новость: школа разъезжалась досрочно в отпуск. На целый месяц.

— Неужели на месяц? Вот хорошо. Поеду домой, голова заживёт, и кончим курс вместе!

— Ты, гляди, не подкачай, вылечивайся…

Андрей распрощался с товарищами. Ступая на носки, они осторожно вышли из комнаты. На смену им в палату тихо вошёл вкрадчивый вечер, неся полную охапку радости, размышлений и снов. Андрей ощущал приятное вспыхивание пульса в висках, туго стянутых бинтами. И когда он закрывал глаза, то получал полное впечатление головокружительной бесконечности. Боязнь того, что из-за этой раны он никогда в жизни не сорвётся со старта, не будет управлять машиной, наполняла его страстным желанием выздороветь. Все мысли, вся воля работали в одном направлении: выздороветь, выздороветь, выздороветь…

Он поедет домой! Андрей представлял себе, как он идёт по улице своего поселка, сзади бегут школьники, из-за занавесок на него смотрят девушки. Они ни разу в жизни не видели летчика. Он первый. Он идёт, не обращая на них никакого внимания. Он подходит к заветной калитке и садится на скамейку. На скамейке вырезаны ножичком две буквы: А и М. Ему невыносимо захотелось увидеть эту скамейку с буквами…

Палата теряла углы и делалась мягкой и облачной: так самолёт входит в туман…

Вагон мягко покачивался на рессорах, в окне вихрилась освещённая солнцем пыль. Андрей молча лежал на верхней полке и, подперев ладонями подбородок, провожал глазами пробегавшие деревья. Молодая трава пригибалась от ветра: так на пробе мотора от струи винта она гнётся и трепещёт позади самолёта. Хорошо бы уйти сейчас в воздух! Рядом с вагонами, кренясь и ловя крылом воздушную струю, летит коршун. Андрею понятны все его движения. Вот он мягко и стремительно пошёл вниз. «Набирает скорость за счёт инерции, сейчас развернётся», — угадывает Андрей. И коршун тотчас же развернулся в полувираже. Андрей снисходительно заключил: «Неправильно летает, крен даёт не по скорости!»

Понять что-нибудь — это значит получить удивительную радость. Впервые это чувство Андрей испытал, когда научился читать. Это было удивительно: раскрыть книжку и, не сходя с места, бродить по свету. Второй раз, и гораздо острей, он ощутил это на уроке алгебры. Цифры и знаки имели душу. И третий — в школе летчиков, когда не на первом, не на втором, а лишь на сто одиннадцатом полете машина открылась перед ним как откровение. И он обрёл сердце летчика.

Андрей приехал на рассвете. Вокзальчик, куда выходил он с ребятнёй по праздникам встречать поезда и побалагурить с девчатами, показался до смешного маленьким.

Разноголосо пели гудки, вызывая растерянные и вновь обретаемые образы юности. Он знал наизусть каждый из них — густой, басовитый, с захлёбом — шахта ГПУ, двуголосая сирена — химзавод. Высокой пастушеской свирелью протяжно пропела шахта «Комсомолка». По этим гудкам он в детстве просыпался и вместе с Марусей шагал в школу. Маруся!.. Как давно они не встречались, — последний раз он видел её перед отъездом. Стоял погожий осенний день. Он ожидал поезда. На запасном пути в товарный вагон взбирались дети — пионерский отряд выезжал на экскурсию. Маруся распоряжалась посадкой; она, как и все, была повязана красным галстуком и издали казалась совсем подростком. Она стояла в дверях вагона, солнце било ей в спину, и светлые волосы вокруг её головы светились. Прозрачное платье просвечивало — это особенно запомнилось. Маневровый паровозик поволок за собой вагон, дети запели, Маруся махнула рукой и крикнула:

— Прощай, Андрей!.. Пиши чаще! Обо всём пиши!.. — В её голосе ясно звучала зависть.

Любопытно бы повидаться с нею!

Конь втащил линейку на бугор, и перед глазами, в низине, раскиданный вокруг солнечного озера, в сизом тумане возник родной посёлок. Но не всё здесь такое, каким он оставил при отъезде в школу: по берегу, в цветущей облачности вишенника и голубовато-зелёных верб, стояли весёленькие домики с одинаковыми черепичными крышами.

Линейка, обгоняя поднятую черноватую пыль, с разгону влетела в узкий, скособоченный переулок. По улицам уже спешили на работу шахтёры. Андрей с замиранием сердца вглядывался в каждого встречного, надеясь признать в нём знакомого.

Вот и милые, обшарпанные непогодой воротца. Одряхлевший Рябчик не узнал его и, волоча через двор по звонкой проволоке кольцо, надсадно залаял.

Андрей, согнувшись, ввалился в крохотные сени. В чистой комнате всё дышало утренней свежестью, на плите трещал крышкой чубатый чайничек.

В соседней комнате задвинули ящик комода (по скрипу Андрей определил, что ящик нижний, с бельём), и мать, простоволосая, худенькая, бросилась к нему на грудь. Поглаживая её по спине ладонью, Андрей осторожно поставил чемодан на пол.

— Здорово, батька! — приветствовал он отца через голову матери.

— И куда тебя, дьявола, выдуло так? — смеялся такими же, как и у сына, серыми глазами счастливый отец.

И вот Андрей в родной комнатушке, побеленной, с тем же столом и знакомым скрипом стульев! Совсем не верится, что это он на самолёте поднимался за облака. Он всё тот же маленький Андрюня, который становился на стул, чтобы разыскать на комоде ножницы. А теперь комод еле-еле достаёт его груди.

Отец наспех хватил стакан чаю.

— Гуляй тут, а мне пора, гудки прогудели!

Мать делилась поселковскими новостями:

— Маруся на втором курсе, учится хорошо-о… Часто в гости заходит.

Андрей смотрел через окно в скудное выцветшее небо, высоко стоявшее над дворами. Здесь, в сдавленных кособоких улочках, рождалась и крепла его любовь к простору и ясной, захватывающей чистоте пространств.

Вечером он встретился с Марусей. Розовая от гордости, в светлом платье, обтягивающем её тонкую, натренированную фигуру, она повела гостя на водную станцию. Ей нравилось, что у него голубые, её любимого цвета, петлички. Андрей, хотя школы и не окончил, чувствовал себя старым, видавшим виды летчиком. Подражая Волку, он разговаривал односложно, отрывистыми фразами.

На привязной пристаньке сторож пристраивал к лодке уключину.

— Добрый вечер, дедушка…

Сторож не отозвался.

— Глухой, громче кричи, — посоветовала Маруся, по-хозяйски входя в сторожку за веслами. — Беру две пары, — крикнула она оттуда.

— Де-едушка!..

— Аю? — Старик оставил лодку.

— Добрый вечер, говорю!

— Добрый, добрый… Што-то не признаю…

— Никиты Клинкова сын.

— Андрюнька!..

— Что же ты шахту-то оставил?

— В инвалиды вышел. Второй год. Из-за баб ушёл…

В поселке знали эту особенность старика — он был закоренелым врагом женщин. В первые годы старик выступал на собраниях, протестуя против равноправия, а потом смирился, но с женщинами разговаривал, как будто оказывал им милость. Увидев с веслами Марусю, сторож нахохлился и без видимой надобности вынул уключину, повертел в пальцах и опять вставил её на место.

— Не любит меня, — рассмеялась Маруся. — Ты, Андрей, садись на «Пионерку» — вон вторая лодочка с краю, а я на «Авиатора» — это моя постоянная…

— Зачем же, давай вместе!

— Нет-нет, — отстранила она его концом весла, — мы сейчас померяемся, кто из нас больше приспособлен к авиации. Ты же сам писал, что необходимо заниматься спортом. Садись и доказывай теперь…

Никогда в жизни Андрею не приходилось грести, и он озабоченно ухватился за потемневшие рукоятки весел.

— Дистанция: круг по ставку и обратно…

— Есть!..

Андрей думал, что обгонит её в две секунды, но не тут-то было: вёсла вырывались из непривычных рук. Лодка кружилась, виляла носом, одно весло выскользнуло и упало в воду. Андрей из-под руки наблюдал за Марусей: белая её лодочка, с нежно-голубой по борту каёмкой, легко уходила вперёд, оставляя за собой раздвоенный, сверкающий клин. Казалось, что лодка сама взмахивала жемчужными от влаги крыльями, огибая пологий берег озерка. «Тут силой не возьмешь, — убеждался Андрей, — нужна сноровка». Белая лодочка шла ровно, неутомимо подвигаясь к плоту. Как ни обидно было ему сознаться в своем поражении, пришлось с половины дороги ковылять по прямой через пруд. Маруся, держа в руках шпильку и поправляя волосы, ожидала в лодке.

— Ну, бравый летчик, подкачал? Гляди, — протянула она смуглую руку.

— Чего глядеть-то?

— Пульс. Пульс уже опять в спокойном состоянии. Постоянная тренировка!

Андрей видел её насквозь: в каждом слове и жесте проглядывало скрытое желание уверить его в том, что она тоже может быть лётчиком. Он и сам ещё находился в первой поре юношеской влюбленности в летное ремесло.

— По здоровью подходишь, — сказал он, выбираясь из лодки.

Она только и ожидала этого признания: вприпрыжку оттащила в будку весла и выпорхнула оттуда весёлая, прищёлкивая пальцами.

— А теперь айда в клуб… Ребят посмотришь.

Сизые сумерки опускались на поселок, багровые стволы тополей по колено стояли в синем озере удушливого, оседающего слоями, ядовитого чада. К водной станции, отработав смену, спешила молодежь; по дороге к клубу, в мешковатых малоношеных костюмах, степенно шли взрослые шахтёры с жёнами.

Весть о приезде Клинкова уже облетела весь поселок. Перед началом спектакля артисты устроили небольшой митинг. Андрея посадили в президиум. Несколько смущаясь, он вскарабкался на сцену и уселся за стол. В прохладный простор сцены из зала струилось тепло; через рампу Андрей видел расплывчатые пятна лиц передних рядов.

— Даёшь Клин-ко-ва!.. Клин-ко-ва!.. — многоголосо потребовал зал.

Андрей подошёл к рампе — два прожектора ошарашили светом. «О чём же я буду говорить? О чём, о чём?..»

— Рассказывай! — подстегнули из зала.

— Товарищи, честное слово, я не знаю о чём…

— Обо всём рассказывай!..

Им, всю жизнь проводящим под землёй, было интересно знать всякую пустяковую мелочь, которая касалась бы летающих по-птичьи людей. Самолёты пролетали над посёлком редко: кто эти люди, о чем они думают, испытывают ли страх, кружится ли от высоты голова, холодно ли наверху? И вот перед ними свой, вместе выросший, такой близкий и уже окутанный дымкой какой-то недосягаемости Андрей, Андрюнька, сын потомственного шахтёра. Зал откашлялся и притих. Андрей вгляделся в мерцающую мглу зала.

— Дорогие товарищи, человек рождён не только для того, чтоб ползать по земле, но и летать в небе…

Из всего зала Андрей видел лишь глаза Маруси. Они сияли, как звёзды. Как звёзды на чистом предутреннем небе, когда самолёты, с ещё влажными от росы крыльями, срываются со старта и уходят в воздух. Это был не доклад, не речь, не рассказ. Это было признание в любви. В любви к небу. К упругому ветру, поднимающему крылатую машину, к той, что слушала его из зала, к своему молодому и радостному счастью. Казалось, он читает поэму.

На сцену выполз сторож лодочной станции, всё время стоявший за кулисами с напряжённо приставленной к уху ладонью, и сказал:

— Одобряю… Я, товарищи, как инвалид и старый, но всё ж хоть перед смертью хочу полетать и подивиться: што оно там, за облаками? И я хочу, штоб мы держали шефство над той воздушной эскадрой, где служит Андрюшка Клинков. А как отстроим свой самолёт, пусть он, сукин кот, разуважит старика!.. Хоть и обгоняют его бабы на лодках, ну да бес с ним!

Андрей вышел за кулисы, где ожидала с подругами Маруся: она смотрела на него с детской восторженностью, зелёные огоньки пересыпались в её глазах.

— Хорошо сказал, Андрей, — заметила она, оправляя завернувшийся воротничок его гимнастерки.

— Пойдём, уже начало!

С шёпотом и тихим смехом они вошли в ложу. Андрей сел сзади, где потемнее: только тут он пришёл в себя и успокоился. Ударила музыка: густым моторным гудом потянули виолончели, загрохотали литавры, и с мягкой торжественностью раздвинулся синий занавес, открывая перспективу далёкого города.

На следующий день Андрей навестил местный комитет комсомола. Из старых ребят остался лишь один завполитпросвет Филя Рудман.

— Прямо повальное бедствие, — жаловался Рудман, — на местах не хватает людей, все более или менее способные хотят учиться… Знаешь, Андрей, мне это напоминает голодного, которого впустили в гастрономический магазин. Выучатся, приедут, а там и моя очередь подойдёт: терпение, терпение и ещё раз терпение! — сказал фельдмаршал Кутузов… — Филя криво и жалостно усмехнулся. — В работе, конечно, забываешься, но становится трудней и трудней… Ребята уже не те, с запросами, на пять голов выше. Приходят из клуба, спрашивают: «Что лучше для молодежи: «Евгений Онегин» или «Снегурочка»?» А я, честное слово, даже содержания не знаю. «Ставьте Онегина. Повыдержанней будет!..» Делаю вид, будто знаю. Мелковат стал для этой работы, хоть краем уха черпнуть бы культуры… Где-то в Москве диспуты, университеты, театры, писатели, а тут еле газеты успеваешь просмотреть. Времени в обрез. Завидую я тебе…

Под выходной день в честь приезда Андрея у Марусиной подруги, штейгерской дочки, устроили вечеринку.

Приход Андрея сразу поджёг и поднял настроение. От двух рюмок у него закружилась голова, появилась легкость, стало казаться, что он очень остроумен, — девушки поддерживали любую шутку.

Нечаянно Андрей подслушал за спиной сдержанный спор Маруси и хозяйки дома.

— Я пущу, — настаивала штейгерская дочка, накручивая со скрипом ручку патефона.

— Только не эту, только не эту, — умоляла Маруся.

— Что тут за спор? — Андрей откинулся на спинку стула.

Хозяйка вставила новую иголку:

— Я достала старую-престарую авиационную пластинку, а она боится…

— Авиационную? Ставьте немедленно!..

Пластинка зашипела, и встревоженный тенор неясно доложил:

— В самый разгар праздника русской авиации в Петербурге, во время состязаний на рекорд высоты, аэроплан отважного летчика капитана Мациевича вдруг накренился, как раненая птица, и авиатор, потеряв равновесие, упал вниз с высоты более пятисот метров. — Голос артиста поднялся до трагической высоты и дрогнул от подступивших искусственных рыданий.

Андрей не выдержал и, обхватив голову руками, упал на стол, дрожа плечами.

Девушки всполошились.

— Андрей, что с вами?.. Андрей, не волнуйтесь, уже всё!..

Хозяйка виновато складывала в коробочку иголки.

— Довольно же, не надо так расстраиваться…

Плечи Андрея вздрагивали (сначала от смеха, а потом он повторял это движение нарочно: попугать девчат).

— Ну и чудаки!.. Неужели вы думаете, что такая слюнявая чепуха может повлиять на летчика?

— Да, но разве можно смеяться над смертью?

— Над смертью — не скажу, а вот над пластинкой — сколько угодно. Летчик бьётся не от того, что «аэроплан потерял равновесие», а просто по незнанию материальной части или из-за плохой подготовки к полету. Мы с этим боремся.

О пластинке все скоро забыли. Андрей плясал чеченскую лезгинку с вилками вместо кинжалов.

Разошлись поздно. Луна плыла, подёрнутая синим туманом отработанного газа, завод полыхал огнями и светлыми шашками прямоугольных окон.

Маруся нежно держала Андрея под руку, влюблённо заглядывая ему в лицо.

За время отпуска Андрей вполне оправился, но повязку не снимал, чтобы мать не увидела шрама. «Обрасту волосами, тогда пожалуйста!» Провожая его, партийный комитет договорился: взять шефство над той частью, куда назначат Андрея после окончания школы. Уезжал он с радостным ощущением того, что в родном посёлке шахтёры и комсомольцы следят и интересуются его судьбой.

Последний вечер, накануне отъезда, Андрей провел с Марусей. Они ходили далеко в степь, где по-весеннему пахло свежей землёй и молодой травкой. Когда они возвращались с прогулки, уже на окраине поселка их настиг первый весенний ливень. Маруся втащила Андрея в недостроенное здание поликлиники. Они молча стояли на подмостках, прижавшись к кирпичной стене. Пронзительно пахло сырым цементом.

— Знаешь, Андрей, когда-то влюбленные встречались в старых запущенных садах, среди роз и жасминов. А наши встречи связаны с запахами строек: кирпичей, глины, извести. И, честное слово, это ничуть не хуже роз!

— Такое время, — вздохнул Андрей. — Сейчас не до цветов.

Он о чём-то мучительно думал, и Маруся, почувствовав это, не стала отвлекать его своими расспросами. А думал Андрей о возвращении в школу, неясная тревога теснила его сердце.

— О чем ты думаешь, Андрей?

— Так. О разном.

Она помолчала, ожидая, что он продолжит разговор. «Если дождь перестанет, — загадала она, — то он расскажет. Обязательно расскажет…» Ей так страстно хотелось проникнуть в его мысли, в настроение, может быть помочь ему советом, поддержать его, — и дождь, как по заказу, тотчас же перестал. Но Андрей не проронил больше ни слова. Стоя с ним рядом, она чувствовала его необъяснимую отчуждённость. Ей хотелось, чтобы он обнял её, сказал доброе, ласковое слово, погладил по щеке ладонью…

— Андрей, ты любишь меня?

Он с грустной полуулыбкой поглядел на неё и молча кивнул головой.

— Нет, не так. Ты скажи словами.

— Ну, люблю.

— Эх ты, нулюблю, — передразнила она.

Андрей молча, с невесёлой усмешкой передёрнул плечами.

— Ты сегодня какой-то нелюдимый.

Ей так хотелось нежности, немного, ну, совсем-совсем чуть-чуточку, а он стоял, замкнувшись в самом себе и видно никого не хотел впускать в своё сердце. И это вызывало у Маруси беспокойство. Что же это за друг, за товарищ такой, если не хочет поделиться с тобой своим горем, своей бедой? Она чувствовала сердцем, что у него случилась какая-то беда, но Андрей не захотел поделиться с ней своими переживаниями.

Однако напоследок он всё же обнял её и поцеловал нежно, именно так, как хотелось ей. И по щеке погладил.

После отъезда Андрея Маруся в своём дневнике записала: «Андрей — это звонкое имя заполняет в моём сердце весь мир! Я возвращалась с вокзала под сильным дождём. И хотя промокла до нитки, не прибавила и не ускорила шага. Дождь лил ливмя, а мне казалось, что вокруг всё светится — и мокрая трава, и пустые вагоны, и железнодорожные шпалы, по которым я шагала, и даже сам воздух светится… Что это, неужели любовь?.. Да, я люблю, я ещё крепче полюбила Андрея, я готова на всё, лишь бы слышать его голос, видеть его улыбку, делить с ним все трудности, помогать любимому.

Странное состояние — раздвоение. До сих пор больше всего на свете я любила детей, мечтала стать педагогом, учительницей. Другая затаенная моя мечта (увы, недосягаемая!) — авиация. И вот в мою жизнь негаданно вошёл Андрей. Нет, любовь к нему не уменьшила моей любви к детям, а ещё больше окрылила её. Андрей, Андрей — жизнь моя, радость моя!»

Каждое утро Маруся с волнением подбегала к плоскому ящику, висевшему в вестибюле института, где за стеклом выставлялась очередная почта, адресованная студентам. Писем почему-то не было. Проходили дни, недели. Маруся не знала, как истолковать это непонятное и необъяснимое молчание Андрея. Она послала ему уже три письма — ни ответа, ни привета… Время для неё тянулось невыносимо медленно и неинтересно, она старалась заполнить дни работой, хлопотами, вечера проводила в Доме пионеров. Но что бы она ни делала, чем бы ни заполняла свой досуг, ни на одну секунду не покидало её тревожное и ноющее чувство ожидания и неизвестности. Маруся избегала одиночества, но в то же время ей было стыдно признаться подругам в том, что она покинута. Покинута, какое обидное слово! Неужели он покинул её? Снова и снова вспоминались ей встречи с Андреем, все его слова и недомолвки, которым она теперь придавала особое значение. Вспомнилось, как они возвращались ночью с прогулки и он обнял и поцеловал её. Поэтому его молчание было особенно оскорбительным…

«За полмесяца я не написала в дневник ни строчки. Мне так не хотелось заполнять его страницы чем-нибудь горьким и невесёлым, чтоб впоследствии, перечитывая его, не пережить вторично то обидное, что так больно ранит сердце. Но мне не с кем поделиться своими переживаниями. На три моих письма ни звука. Необъяснимо. Родным прислал одну открытку. Нужно совсем не иметь самолюбия, чтобы писать, не получая ответа. На эту жестокость хочется невольно и самой ответить чем-нибудь таким, чтоб человек почувствовал, как он жесток.

Всё валится из рук. Креплюсь, занимаюсь, стиснув зубы. Днём в институте, вечером с ребятами. А ночью — плачу в подушку. Тысячи мыслей и предположений терзают моё сердце. Да и в самом деле, почему я, глупая, вбила себе в голову, что он ко мне неравнодушен? Просто втемяшилось. Меня ослепило собственное чувство. Его обычную вежливость я принимала за знаки внимания влюбленного, а товарищескую внимательность — за нежность. Как больно…»

Андрея мучила неопределённость с аттестацией. «Неужели отчислят?» Страх перед грозной и, как ему казалось, никчёмной будущностью, если он не будет летать, заставили его с особенным рвением налегать на теорию. Он не ходил в клуб, забросил любимый велосипед и все вечера просиживал за учебниками.

С ветрочётом и расчётной линейкой Андрей теперь работал, как заправский штурман. Он помогал в мастерских ремонтировать самолёты, заменяя моториста. Командир эскадрильи не мог надивиться такой подвижнической прилежности молодого курсанта, проникаясь к нему невольной симпатией. «Неудача всегда мобилизует человека», — думал он, любуясь, как Клинков старательно контрил тросы растяжек.

Однако обстоятельства складывались не в пользу Андрея — член медицинской комиссии, врач-невропатолог, пока не давал своего окончательного заключения. Андрей не спал ночами, с ужасом представляя ту минуту, когда ему сообщат об отчислении из школы. С новой, исступленной энергией наваливался он на учебники, на работу в мастерских.

Боясь разочаровать друзей, Андрей перестал отвечать на письма. Даже Марусе не ответил, не хотел кривить душой, в родной дом отделался скупой открыткой. Можно было любить девушку, товарищей, цветы, музыку, но как было не любить самолёты, птиц, облака и всё, что летает! Андрей завидовал даже бумажке, поднятой вихрем на высоту, мысленно летя с ней над аэродромом, над выгнутыми крышами ангаров, над синей степью, над бегущей к морю речкой Качей. Он болезненно скрывал от всех эту свою странную, ни на что непохожую любовь. Летать он готов был с утра до ночи, хоть круглые сутки не садясь на землю. Эта одержимость переходила в заболевание, в тоску по небу.

«Какое это изнуряющее чувство — любовь. Любовь без взаимности. Никогда не предполагала, что это состояние может так изматывать силы человека. Человек становится душевнобольной. У него болит душа. Куда бы ты ни сунулся, чем бы ни занялся, оно, это грызущее чувство, не оставляет тебя. Несмотря на страшную занятость по общественной линии, мои дела в институте, к собственному удивлению, идут «на отлично». Может быть, это оттого, что я хочу забыться в труде от разъедающих душу сомнений. И силы и то время, которые я уделяла своим переживаниям, теперь переключены на другое. Особенно увлекают меня практические уроки по языкам. Я уже довольно свободно читаю (правда, с некоторой помощью словарей) отрывки из произведений Гюго и Гейне. Французский мне почему-то больше по душе. Он музыкальней.

Кстати, о музыке. Удивительное наслаждение, а вернее — отклик на мои самые сокровенные переживания, я нашла в музыке. До сих пор я больше всего любила народные песни. Особенно украинские. А недавно у нас проводился концерт приехавшего из Киева пианиста. Он исполнял произведения Рахманинова. Что-то бурное, дикое, цыганское услышала я в его игре. Не верилось самой, что музыка может так захватить и поднять. Мне казалось, что я лечу на русской тройке в какую-то неизвестную снежную даль, где счастье и радость. И хотелось сделать что-то необыкновенное, доброе и сильное, свершить подвиг, пожертвовать жизнью, не знаю… Такое со мною впервые. Будто открылось особое зрение. Даже непонятно, как могла я жить до сих пор, не понимая всей волнующей глубины настоящей музыки. И вот теперь я вознаграждена полностью.

Чем больше я живу на свете, тем больше вижу, как много мне недостаёт. Музыку я воспринимала через события. Но просто музыку… Или я ничего не понимаю, или мне действительно недоставало сильных душевных потрясений. Передо мной открылся новый, необыкновенно увлекательный мир, мир света и чувств. Все последние дни хожу с очарованной душой…»

Марусю вызвали в комитет комсомола. За столом сидел незнакомый военный. Голубые петлицы. Капитан. У неё беспокойно забилось сердце: уж не случилось ли какой беды с Андреем? А она о нём думала так нехорошо…

С тревожным ожиданием глядела она на военного. Он молчал, в свою очередь разглядывая её. У него было несколько странное лицо: крутой, выпуклый лоб и крошечный, детский подбородок, верхние передние зубы выставлялись над нижней губой, это придавало его лицу выражение какой-то виноватости, будто он был виноват в том, что так некрасив. Но его лицо освещали глаза — большие, умные, добрые, несомненно, много повидавшие: они так сияли, что из-за блеска трудно было определить их цвет.

— Садитесь, — пригласил он, улыбаясь, отчего его передние зубы обнажились ещё больше. — Моя фамилия Хрусталёв. Я из штаба округа по делам авиации.

Присев на краешек стула, Маруся с удивлением слушала капитана. А он рассказал ей о том, как на поле одного украинского птицесовхоза опустился на вынужденную посадку самолёт.

— Он сел недалеко от стада гусей. Гусей пасла простая украинская дивчина. И вдруг из самолёта вышла женщина в кожаном пальто и в шлеме. Это была журналистка, пассажир, но малограмотной птичнице она показалась чудом. Она приняла её за пилота. С восторгом глядела дивчина на эту необыкновенную женщину. И когда самолёт поднялся над подсолнухами и ушёл в небо, девушка поняла, что это к ней прилетала её судьба…

Маруся слушала капитана с возрастающим недоумением, не понимая, к чему он клонит.

— Малограмотная птичница захотела стать летчицей. Вдумайтесь в этот факт! Все знакомые и родные стали её отговаривать, смеяться над нею, но упрямая девчонка уехала в Севастополь и поступила в школу военных пилотов… простой официанткой! В столовую. Лишь бы поближе к авиации. Днем в столовой, а вечером — на занятиях. И вот её зачислили курсантом. Она добилась своего. И представьте, преотлично летает. Зовут её Полина Осипенко. А вот вас, товарищ Нестерова, комсомольская организация рекомендует в аэроклуб.

От изумления Маруся даже привстала.

— Меня?!

— Да, да, именно вас.

— Но я должна стать педагогом. Хотя… — Она замялась.

— Одно другому не помеха, — возразил капитан и, растопырив свои тонкие, длинные пальцы, показал их Марусе. — Я вот, например, тоже мечтал о консерватории. Хотел стать музыкантом. Но вы читаете газеты, знаете, какая музыка слышится на Западе. Там готовятся к большому концерту. И мы сейчас широко привлекаем молодёжь в авиацию. Ваше согласие, товарищ Нестерова, имеет немаловажное принципиальное значение. Вы будете в аэроклубе первой девушкой. Первой! Вы спортсменка. Общественница. По вас будут равняться другие. — Здесь капитан многозначительно помолчал. — Говорят, что вы к авиации имеете самое непосредственное отношение…

Он явно намекал на Андрея, и Маруся, поняв намек, густо, до слёз покраснела. «Знали бы…», — с горечью подумала она. Однако Хрусталёв по-своему расценил её замешательство: «Влюблена и любима». Он встал.

— До завтра, товарищ Нестерова. Жду в одиннадцать. Подумайте и приходите.

«Всю ночь до рассвета читала газеты с сообщениями о спасении наших полярников с героического корабля «Челюскин». Лежала с открытыми глазами и явственно представила себе морозную полярную ночь, на льдине сколоченные наскоро из выловленных брёвен бараки, и в них — женщин и детей, направлявшихся на зимовки. Самой маленькой из них, родившейся в Карском море, дали имя Карина. Мои мысли и сердце с ними.

А что бы могла сделать я для спасения этих людей? Ничего. Вот я стою на берегу, вижу где-то вдалеке зарево костров, а сделать ничего не могу.

Но наши герои-летчики показали всему миру, на что они способны.

Первым достиг лагеря Ляпидевский. Как он вывез женщин, как спас детей в немыслимую погоду, рассказать невозможно. Здесь нужна музыка. Гимн. Читая об этом и представляя всю картину, я от радости плакала навзрыд. Со всех концов к лагерю летят наши герои. У Доронина замерзал мотор, и он несколько раз был вынужден садиться в незнакомой местности в тайгу, на снег. При пятидесятиградусном морозе!

От счастья и гордости у меня сжимается в горле.

Молоков подвешивал под крылья дополнительные патроны из фанеры, и в них вывозил людей. Он один спас около сорока человек.

Нет, теперь это уже неоспоримо, я должна научиться летать!

Уже светает, а я всё ворочаюсь, думаю. Картины, одна другой обворожительней, возникают передо мной. То я лечу на север. То вожу почту. То доставляю врача в недоступную глушь.

Вдруг осенила догадка: может, Андрей не пишет потому, что принимает участие в спасении челюскинцев! А я, глупая, думаю о нём самое нелепое, что может прийти в голову.

Андрей, мой дорогой, прости, я позволила тебя оскорбить подозрением! Как хочется, чтобы он был там, среди летчиков-спасателей.

Девчата спят. А я лежу и от бессонницы записываю в дневник. Пахнет жжёной бумагой, дымится самодельный абажур из газеты. По краям весь почернел, вот-вот вспыхнет. Пора гасить свет. Голова разламывается на части… Но я же не такая смелая. Я обыкновенная. Не знаю. Подруги советуют. В конце концов, отказаться всегда можно. Не знаю, не знаю… Все же какое-то чувство, похожее на самолюбие или желание доказать Андрею, что он зря гордится, подталкивает меня. Как всё в жизни странно складывается. А вдруг это само счастье постучалось ко мне в окошко! «Ау, Марусенька…» А я сама, своими руками оттолкну его… Гашу свет, пора бай-бай…»

С тяжелой головой, невыспавшаяся, Маруся явилась утром к Хрусталёву. Он уже ждал ее.

— Вы поднимались когда-нибудь в воздух?

— Ни разу.

— Гм.

Хрусталёв побарабанил пальцами по столу.

— Мне хотелось отвезти вас в аэроклуб. Но прежде один весьма дельный совет: никогда и ни при каких обстоятельствах не удивляться и не показывать вида, что вы испугались. Понимаете, наш брат иногда любит позабавиться над новичками.

Невысокий, по-девичьи миловидный пилот-инструктор, в новых щегольских сапожках, с низко опущенными по последней моде голенищами, но (что считалось высшим шиком) в старой залётанной кожанке, побывавшей, бог весть, в каких переделках (Хрусталёв видел насквозь этого «ветерана авиации»), доложил, что на аэродроме проводятся учебные полеты, дежурный по старту — инструктор аэроклуба пилот Рюмкин.

Держа руку под козырек, дежурный недоумённо косился на Марусю.

Товарищ Рюмкин, — обратился к нему Хрусталёв. — А не могли бы вы продемонстрировать нам ваше летное мастерство? — И он выразительно поглядел на свою спутницу. «Приехали проверять», — можно было прочитать по выражению лица Рюмкина. Привычным движением он застегнул пряжку шлема.

— Есть, товарищ начальник!

Хрусталёв помог Марусе привязаться ремнями и одобрительно похлопал её по плечу… «Главное, не подавать вида». Её оглушили резкие выхлопы набирающего скорость мотора, самолёт, покачиваясь, тронулся с места, и вот уже трава и земля, слившись в однообразную серо-зелёную реку, стремительно заструились в обратном направлении. Минута — и крылья машины повисли в воздухе. Это было новое, незнакомое Марусе, удивительное состояние невыразимой лёгкости! Будто во сне. Крыло напоминало рубчатую крышу вагона, когда смотришь на неё с железнодорожного моста. Крыша летит по воздуху. На стойке крыла полощется кем-то забытая тряпочка. Обыкновенная тряпочка.

Маруся наслаждалась безмятежной сказкой полета. Неожиданно какая-то незримая сила прижала её к сиденью, перед ней стеной вздыбилась тёмная земля, встав косо, она понеслась навстречу Марусе. Машину резко передёрнуло, горизонт поднялся и сразу рухнул куда-то вниз, перед ошалелым взором Маруси вытянутой полосой закружились облака. Она ничего не понимала в этой воздушной сумятице — то падающей, то взлетающей, то встающей стеной. Ей казалось, что они висят на месте, а земля, небо, облака, весь мир вихрем проносится мимо. Пилот кидал машину в петли и перевороты, закладывая крутые виражи и сваливая самолёт в штопор. Прижатая многопудовой силой к сиденью, Маруся ничем не выдавала своих переживаний.

Рюмкин повел машину на посадку. Когда Маруся выбралась на крыло, Хрусталёв поинтересовался:

— Ну, как?

У неё хватило сил лишь ответить:

— Не очень…

Она имела в виду своё состояние, но Рюмкин расценил её ответ на свой лад, дескать, пилот летает так себе, не очень…

Никогда потом Рюмкин не мог простить себе этой оплошности.

С какой обидной снисходительностью она, впервые поднятая в воздух, чёрт возьми, так пренебрежительно отозвалась в присутствии Хрусталёва о технике его пилотирования! Подумать, обыкновенная девчонка, на таких он на улице даже внимания не обращал.

С мальчишеской мстительностью Рюмкин старался потом, уже в учебной группе, чем-нибудь насолить Нестеровой, заставлял её выполнять самую чёрную и неблагодарную работу, мыть самолёт, подтаскивать бензин. Как ни странно, но эта незаслуженная несправедливость настроила Марусю ещё яростней налегать на занятия, ей уже хотелось доказать Рюмкину, что она способна стать лётчицей, и она докажет ему это!

«Теперь мой наилюбимейший запах, несравнимый ни с какими самыми изысканными духами и одеколонами, — запах аэролака. С ним связаны мои самые добрые и счастливые воспоминания. Я полюбила рассветы и бегущие по полю длинные утренние тени от взлетающих самолётов.

Мне хочется, чтобы каждый человек научился летать и испытал то удивительное и необыкновенное ощущение, какое испытываю я, поднимаясь в воздух. Раньше я летала только во сне. Теперь летаю наяву.

Правда, незаметно у меня стала появляться самоуверенность и верный её спутник — рассеянность. Вчера при заходе на посадку не обратила внимания на выложенный крест. На земле менялся старт. Изменилось направление ветра. Замечание инструктора было справедливым. Обратить на это внимание!

Хрусталёв хорошо объяснил мне три этапа овладения техникой.

Первый — когда курсант, впервые поднявшись в небо, видит пейзажи, крыши, поезда, рощи и реки. Это хорошо можно определить по их рассказам и письмам к родным. Они полны восторженности и бахвальства, в каждом письме — одни восклицательные знаки (не избежала этого и я). Но на этом этапе овладения машиной курсант ещё осторожен, он плохо знаком с техникой, боится её.

Гораздо опасней второй этап. Ещё неоперившемуся птенцу кажется, что он уже стал орлом. Письма обычно заполнены техническими терминами: элерон-лонжерон, вираж-мираж, разворот-переворот. А сам автор этих писем так и норовит загнуть что-нибудь из ряда вон выходящее. Ослеплённый своей самоуверенностью, он калечит машину, а зачастую и себя. На этом этапе — гляди да гляди…

Третий этап — это когда у летчика за плечами большой многолетний опыт. Такой никогда не допустит панибратства с машиной. Она подстерегает рассеянных и тех, кто относится к ней без уважения. Секунда — и человек гибнет под обломками.

Я это очень хорошо усвоила и теперь в каждом полете усилила самоконтроль. Непонятно, как я могла жить до сих пор, не зная ощущений полета! Небо — моя любовь, моя радость!..»

Таяли последние звезды. Предутренний ветерок забирался в рукава лёгкого комбинезона. На старте тускло светили фонари.

Позади уже были ознакомительные полёты, полёты по прямой, мелкие и глубокие виражи, ввод и вывод из штопора, расчет на посадку и сама посадка. Маруся взлетала и сажала машину, но… пока ещё с инструктором. Рюмкин непрерывно в переговорный аппарат делал ей различные обидные замечания.

— Куда, куда, подскальзываете на крыло! — орал он запальчиво. — Я вижу, из вас, дорогая, толку всё равно не будет…

До самой посадки дела у Маруси шли сносно, но на прохождении бреющего полета — в метр-полтора от земли (для того, чтобы натренировать ученику глаз и определить: в состоянии ли он вести машину в одной горизонтали на заданной высоте) Маруся сплоховала. Машина шла неровно, словно катилась по воздушным ухабам, то поднималась, то приближалась к земле, иногда даже стукаясь колесами: на авиационном языке это называется «не видеть земли», у курсанта отсутствует глубинное зрение.

У Маруси это получалось от излишней старательности и напряжения, она слишком жёстко зажимала в руках ручку управления.

Рюмкин подал рапорт об отчислении Нестеровой «по непригодности».

В школу для проверки прилетел Хрусталёв, решив лично опробовать лётные способности своей подопечной. Дело было принципиальное.

Мотор уже работал на малых оборотах. Маруся сидела в кабине и слушала последние указания Хрусталёва, стараясь угадать по тону его голоса, по выражению лица, по десятку мельчайших подробностей — выпустит он её или отчислит? Но Хрусталёв, кажется, настроен хорошо…

— Взлёт. Полёт по кругу. Посадка.

Его руки лежат на бортах кабины. Он полностью доверяет ей. И это его спокойствие сразу освободило её от чувства неуверенности, заставило поверить в свои силы. С благодарностью она глядела на его перчатки с широкими раструбами. Ей доверяют! Она сама поднимет самолёт в воздух.

Обычно инструктор на взлете и особенно на посадке всегда держал руку на управлении, и Маруся никогда не была убеждена в том, что это именно она сажает самолёт. Ей всегда казалось, что за нее это выполнял Рюмкин. А сейчас она взлетела сама, сама развернулась (обе руки Хрусталёва спокойно лежали на бортах, за весь полёт ни разу не сдвинувшись с места). «Какой он умный и добрый, всё понимает», — думала с восхищением Маруся, разворачивая самолёт на посадку.

— Не устали? — спросил её на земле Хрусталёв.

— Ни капли, — отозвалась Маруся с восторженной готовностью.

Рюмкин, пренебрежительно отвернувшись, курил у стартового полотнища, словно бы и не интересовался её посадкой, хотя она отлично видела и угадывала по его напряженным плечам, с каким жадным нетерпением ему хотелось повернуться в их сторону. Маруся с таким любопытством разглядывала его, что не совсем точно расслышала то, что приказал ей Хрусталёв. В общем она поняла, что они пройдут сейчас вдоль старта на бреющем полете, что управлять самолётом будет Хрусталёв, а ей поручено следить за оборотами мотора.

— Поняли?

Кивком головы Маруся подтвердила, что всё поняла.

— Взлетайте!

Взлёт нормален. Левый разворот. Вздрогнув по выходе из полувиража, самолёт прошёл в обратном направлении и развернулся для выхода на прямую. Вот они подошли к земле, она наблюдает за указателем оборотов.

— А теперь переходим на бреющий! — командует Хрусталёв.

Маруся оставляет управление, левая рука ее на секторе газа, самолёт, как по ровному асфальту, мчится над землёй, на высоте одного метра.

— Так. Так. Вот так! — слышит она в наушники голос Хрусталёва и понимает это, как показательный полёт для неё, вот, мол, как нужно летать на бреющем, не раскачивать машину по воздушным волнам. Они пронеслись над всей посадочной полосой на полном газу. Неожиданно, уже у самого края поля, самолёт вдруг резко полез в гору, теряя скорость.

— Куда задираете? — услышала она окрик Хрусталева, и тотчас же машина, подчиняясь его вмешательству, резко клюнула вниз и, сильно стукнувшись колесами о землю, взмыла вверх.

— Зачем вы задирали машину?

— Я не задирала, — испуганно отозвалась Маруся.

— А кто же, по-вашему, задирал? — сердито переспросил Хрусталёв. — Кто управлял самолётом?

— Я не управляла, — растерянно оправдывалась Маруся.

— Я же приказал вам взять ручку управления, а сам следил за оборотами. Чтоб сосредоточить ваше внимание на одном элементе, на управлении…

— А я поняла наоборот, — призналась Маруся, — что управлять будете вы, а за мотором должна следить я…

— Выходит, самолёт шёл над землёй без нашего вмешательства, — отходя сердцем заключил Хрусталёв. — Одна секунда, и мы могли бы сгореть. Ладно, возьмите управление! — приказал он и, отстегнув ремни, свесился через борт, разглядывая шасси: не подломалось ли? Маруся как можно бережнее вела машину по прямой.

На земле Хрусталёв разобрал ошибку. На этом примере он объяснил Марусе, и она это прекрасно поняла, что самолётом управлять не нужно. Он летит сам. Пилот подправляет машину лишь в случаях отклонения. И это правило относится не только к машине, но и к людям. Опытная няня не вмешивается в игру ребенка, она лишь помогает ему исправлять его ошибки.

Не раз вспоминался потом Марусе неуправляемый, но правильно отрегулированный самолёт, который в метре от земли пронесся над лётным полем по безукоризненной прямой. Она замечала, как молодые, неопытные шоферы от излишней и ненужной старательности слишком быстро устают.

— Вы не устали?

— Ни капельки. — Глаза у Маруси сияли.

Хрусталёв медленно отстегнул привязные ремни.

— Тогда летите одна. Полёт по кругу!

Нет, она совсем не представляла, что это застанет её так неожиданно, врасплох. Сто раз ложась в постель и просыпаясь, в своих мечтаниях уходила она в самостоятельный полёт, жадно расспрашивала товарищей из старшей группы, и вдруг так неожиданно. Надвинув на глаза очки, Маруся с повышенным вниманием, чувствуя на себе необычную ответственность (в глубине души ей ещё не верилось, что это она, Маруся Нестерова, девочка, выросшая в шахтёрском поселке), сейчас поднимется в небо.

Стартер отмахивает ей разрешение на взлет. Рука продвигает сектор опережения газа: мотор запевает свою мощную песню, она чуть-чуть отпускает рули, машина поднимает хвост и стремительно мчится по полю. Колеса отрываются от земли, продолжая по инерции вертеться в воздухе. Набирая высоту, Маруся внимательно следит за приборами. Она в воздухе одна! Просто не верится! Одна. Совершенно одна! А кругом — синий океан неба, солнце, простор и одиночество. Нет, ощущение первого самостоятельного полёта несравнимо ни с чем! Самолёт нежен в управлении. Он как скрипка. Нет, в сто раз лучше скрипки! Люди, глядите, я лечу по воздуху! Совсем одна. Я научилась управлять машиной. Какое это счастье!

Ей хотелось петь, кричать, смеяться, передать всем на свете, что это она, Маруся Нестерова, летит по небу. Вез инструктора. Сама летит. Машина подчиняется каждому её движению, любому желанию. Это непередаваемо… Ну, теперь берегись, Андрей!

«Как это замечательно получилось с аэроклубом! Занятия помогли мне отвлечься и на время забыть свои сердечные дела. Я не пропустила ни одного полета, а по теории даже помогла отстающим товарищам по группе. В институте сданы почти все зачеты, осталась история русской литературы. Выпустила 24 номера стенной газеты — немало! По волейболу наша курсовая команда вышла на первое место в институте. В аэроклубе подошли к последнему упражнению (полёт по маршруту и посадка на чужом аэродроме). Со стороны поглядеть — полон короб счастья. А на самом деле, где-то там, в самой глубокой глубинке, тлеет оно, то, никогда не угасающее, чувство обиды… Как много сил и времени уходит на бесплодные переживания! Стала больше любить музыку и стихи.

У Обуховой низкий, хватающий за душу голос. Я люблю такие голоса. Они тревожат, волнуют, куда-то зовут…

18 августа. День авиации. На аэродроме был устроен праздник с показом полётов. По группе курсантов я демонстрировала технику пилотирования (конечно, под наблюдением Рюмкина). Виражи мелкие и глубокие, боевые развороты, три петли, два переворота через крыло и один срыв в штопор. Сердце звенело от восторга и чувства превосходства над теми, кто наблюдал за моим полетом с земли (жалкая и ничтожная хвастунишка!). Но дневник — это откровенность. Он моя совесть. Да, как ни прискорбно, но именно это чувство переживала я там, в небесах. По радио была названа моя фамилия. И Рюмкина. Он гордится мной, как ученицей. Посадила машину на три точки. Прямо к посадочному знаку. Хрусталёв поздравил меня с удачным полётом и намекнул на то, что я могу поступить в школу военных пилотов.

Надо взвесить все — за и против.

День полон добрых предзнаменований. Дома меня ожидала приятная весть. Оказывается, Андрей уже в нескольких письмах справлялся обо мне. Я просила ничего ему не сообщать. Пусть. Необъяснимо устроена наша девичья душа: так хотелось с ним встретиться, похвалиться, рассказать о своих успехах, а узнала, что он ищет меня, — и всё уже наоборот.

Вчера у нас на вечере выступали поэты из Москвы: Ольга Бергольц и Михаил Голодный. Голодный читал стихи, посвященные трём погибшим стратонавтам:

По разрешению медицинской комиссии Андрея допустили к полетам, но аттестацию изменили: по окончании школы он выпускался не в истребительную авиацию, а в разведывательную.

Ребята ходили молодечествуя, воображая, что каждый из них сбил, по крайней мере, не меньше пяти неприятельских самолётов, хотя никто из них ещё ни разу не держался за ручку верткой истребительной машины.

Наступили счастливые дни окончания школы. Портные дни и ночи стучали машинками, срочно готовя выпускникам синие парадные костюмы.

Сбрасывались изношенные, со стоптанными каблуками, чёрствые сапоги, надоевшие шинели, гимнастёрки и штаны.

Несмотря на жару, все до позднего вечера, потея в синих суконных костюмах, гуляли по городским тротуарам, снимаясь у фотографа группами, с инструктором и поодиночке.

После прощального банкета начальник школы вызвал

Андрея:

— Из округа пришло распоряжение о направлении вас в отряд Волк-Волконского, куда вы с Гавриком, кажется, особенно стремились!..

Через два дня Андрей отбыл из школы в часть.

Самолёты, один за другим, обгоняя собственные тени, срывались со старта. Андрей сидел в кабине новой машины и знакомился с устройством и расположением приборов.

— Вот это хозяйство… — восхищённо докладывал он. — Штурвальчик, выдвижной радиатор, пожарный кран, высотный газ, сиденье поднимается. А козырёчек — никакой ветер не страшен.

Техники и мотористы оглядывали и ощупывали машину со всех сторон.

— Да-а… Не то что наши балалайки, обвешены проволокой, как струнами.

Сегодня по уговору с Андреем Волк должен был лететь на испытание машины вверх колесами. Такие испытания в частях строжайше запрещались, но Волку хотелось чем-нибудь поразить молодого летчика. Позавчера в отряд для освоения новой материальной части прислали из Москвы новенький двухместный разведчик.

Полдня просидел Андрей с командиром в душном бараке, изучая формулы полётных данных новой машины.

— Теоретически никаких осложнений не предвидится. Единственное — может захлебнуться мотор.

— Чепуха. Всё зависит от летчика. Хороший летчик должен уметь летать даже на благородном порыве…

— А не посчитают ли это за воздушное хулиганство? — несмело возражал Андрей.

— Главное — молчи! Пойдём будто по маршруту, а там найдём место поглуше, от начальства подальше. Ты как, не дрейфишь? Значит, затоптано.

Волк вяло ковырял спичкой во рту. Настроение у него было пониженное. «Не выспался. Плохо стал спать. Нервы… И аппетит пропал. Не обедал. А теперь ишь как гложет…» По старой привычке разыскал в кармане кусочек сахару и положил в рот. «Пососу — и пройдет…»

Вместе с сумерками садились последние самолёты. Волк выкурил подряд две папиросы и полез в кабину.

— Я с Клинковым пойду в часовой маршрут.

Андрей бросил фуражку под сиденье и застегнул шлем.

Надо было отрегулировать длину привязных ремней: при полете вниз головой можно было выпасть наружу.

Мотор работал на малых оборотах. Андрей сидел в задней кабине, она была просторна и неуютна.

— Готов?

Андрей кивнул головой и надвинул на глаза очки. Не поднимая руки, Волк по-хозяйски двинул сектор газа: мотористы, державшие самолёт за плоскости, едва успели отскочить в стороны. Машина нерешительно тронулась с места и резво бросилась вперед.

Уже на высоте шестисот метров земля начала затягиваться дымкой. Тьма, словно прорвавшись через плотину, хлынула на аэродром и, затопив его, покатилась на город.

По тёмной фиолетовой земле извивалась налитая пламенем река, вода напоминала расплавленный, остывающий металл. Самолёт, позолоченный закатом, горячо набирал высоту, ангары исчезали.

Крутыми просторными кругами Волк над аэродромом набрал две тысячи метров. Андрей через борт смотрел вниз. Там, над глухой пустыней полувидимой земли, как чаинка в стакане, кружился в вираже одинокий самолётик. «Гаврик раздоказывает», — улыбнулся Андрей. В далёком утонувшем городе вспыхивали игрушечные ожерелья уличных огоньков. Мотор пел ровным ревущим голосом.

Летели минут двадцать, и Волк подал знак Андрею приготовиться. Словно с крутой горы, наклонившись, самолёт покатился вниз и с оглушающей плавностью начал взбираться к звездам — полоска горизонта бросилась под колёса. У Андрея было такое ощущение, будто мотор и передняя часть машины валятся на него — он лежал на спине. Волк начал шуровать ручкой и ногами — машина на один момент застыла в перевёрнутом положении. Над головой Андрея, внизу, помаргивали городские огоньки, бледно-зелёные звёзды горели под колесами. Андрей почувствовал, что висит на ремнях: он ухватился за борта кабины. Из- под сиденья, мимо глаз, проскользнули фуражка и какой-то сверкнувший продолговатый предмет (как потом оказалось, непристёгнутая ручка запасного управления) и сгинули в пространстве. Кобура с револьвером, соскочив с плеча, держалась где-то за ухом. Мотор закашлял, зафыркал и начал работать с перебоями. Плохо подчиняясь управлению, потерявший скорость самолёт нелепо кувыркнулся и ринулся на крыло — ветер, как из ушата, плеснул с левой стороны; решительным движением Волк вывел машину в линию горизонтального полета.

Полуминутный антракт — не успел Андрей одуматься, как Волк бросил машину во вторичную атаку: пять — десять секунд самолёт кое-как зависал в перевернутом положении, и мотор начинал захлёбываться. «Значит, мои предположения верны, — уже спокойно заключил Андрей, — захлёбывается. А ты вот и попробуй теперь на благородном порыве», — с затаённым превосходством подумал он про Волка. А тот, словно угадывая мысли Андрея, истязал послушную машину. Устав от безуспешности поставленной затеи, но не смирившись, Волк с горящими от досады глазами подал знак включить телефон.

— Не идёт, стерва! — услышал Андрей в трубку его сиплый пересохший голос.

— Карбюратор…

— Клинков!

— Слушаю!

— Так лететь скучно. Пойдём на высоту! У меня в кабине на часовом циферблате сидят две мухи. Буду набирать высоту, пока они не подохнут!

— Согласен! Вызываю мух на соревнование!..

Андрею хотелось узнать предельный потолок новой машины. Он ни разу ещё не забирался на большую высоту, пределом пока были три тысячи метров, да и то днём. А тут удобный случай испытать на самом себе влияние разрежённой высотной атмосферы. Так Андрей старался извлечь какую-то пользу из нового сумасбродства Волка.

— Как там с горючим? — спросил он в трубку.

Волк махнул рукой, что обозначало: будь покоен.

Становилось холоднее. Настигая зарю, самолёт карабкался в гору. На земле уже давно была ночь, а они ещё продолжали видеть прощальную улыбку заката. В молчаливой неподвижности Волка ощущалась суровость. Скромный фонарик, как свечка, тускло освещал перед ним выдвинутый аналойчик с развёрнутой полётной картой. Молчание и одиночество угнетали Андрея.

— Одна муха подохла! — услышал он голос Волка.

Андрей включил свет и посмотрел на приборы: альтиметр показывал четыре тысячи триста метров высоты. Он потушил лампочку.

— Долго держалась!

— А вторая сидит… Заморозим и эту!

И опять молчание…

Как-то не верилось, что где-то на земле идёт обычная жизнь, а здесь, у предельных слоёв атмосферы, два маленьких человечка молча летят на самолётике, величиной с точку. «Мать, наверное, сейчас готовит дома ужин, — думает Андрей, — накрывает стол скатертью. Отец моет под рукомойником свою загорелую, растресканную шею. А Маруся? Почему она не ответила на мое письмо. Обиделась?»

Андрей глянул за борт вниз: далеко-далеко угадывались смутные очертания моря. Берега были светлее. И на миг, на сотую секунды, его пронизал страх от этой головокружительной высоты. А что если с машиной какое несчастье?.. Падать в море?.. Сядешь на воду. Ночь. Пустыня. Холод. Берега не видно. Ори не ори — никто не услышит… Ему стало не по себе. Мерзли руки и ноги. Он похлопал сапог о сапог. Волк наклонился к рупору.

— Мы на высоте Казбека! И даже выше!.. Зорька-то держится… Ты бывал когда-нибудь на Казбеке?

— Не слышу!

— Горы, спрашиваю, видел когда-нибудь?

— Видел!

— Помнишь, как на земле уже ночь, а вершины гор ещё светятся? Вот мы сейчас с тобой на вершине!

Андрею вспомнилось детство и географический учебник с описанием восхождений на вершины. Сколько было затрачено усилий, отваги, упорства для достижения цели! Люди платили жизнью за миг — побывать на высоте. И мальчику Андрею они казались недосягаемыми, суровыми, неземными существами, мужественными, с седыми бородами, — и вот он без каких-либо особых усилий достиг таких же высот.

Он взялся было за турель, но тотчас отдёрнул руку: пальцы прилипли к металлу. Андрей поспешно натянул перчатки и зажёг лампочку на шнуре. Посветив за борт, чтоб посмотреть на температуру, он не поверил глазам: градусник показывал двадцать два градуса мороза.

Волк чувствовал себя плохо: не хватало воздуха. Уже трудно было дышать. Муха, присмирев, сидела на циферблате. «Может, и замерзла?» Но он не трогал ее. Было досадно, что Клинков оказался прав. Хотелось в чем-нибудь доказать своё превосходство, и Волк, не чувствуя от холода ни рук, ни ног, молчал, ожидая, чтобы Клинков первый признался в своей несостоятельности.

Волк черпал воздух по-рыбьи, широко раскрывая рот. В ритме дыхания наступали паузы. Самолёт медленно карабкался по спирали, достигая потолка. Стрелка высотомера трепетно дрожала, цепляя цифру 6000. Шум пропеллера раздражал уши. Клонило в сон. Минутами казалось, что самолёт подвешен на месте и работает вхолостую. Андрей вспоминал теорию завихрений: вот воздух, как вода по борту бегущей лодки, струится по телу самолёта, и часть его влетает в кабинку и крутится незримым столбиком. Андрей с жаждой, как к роднику, припадает хватающим ртом к борту и дышит-дышит… Как будто помогает. Но нет, тяжелый захлёб широко распирает ребра. Безостановочно он растирает перчаткой нос и щеки. Подбородок совсем одеревенел. Кровь пульсирует в висках толстыми, медленными толчками.

Андрей перестал хлопать сапогами, всё становилось безразличным.

Волк легче Андрея переносил атмосферные влияния, но давал себя знать голод — сахар не помогал, и Волк пошёл на уступку.

— Шесть тысяч девятьсот! Машина начинает проваливаться!

— Как муха? — Андрей стыдился выказывать перед Волком своё малодушие.

— Муха давно замерзла. Как ты?..

Андрей ничего не ответил, будто не слышал.

— Клинков, как ты себя чувствуешь?

— Трудновато дышать… Не хватает…

«Сдался», — подумал обрадованно Волк.

— Значит, домой?.. А то, может, попрём бога за бороду хватать?

— Нет, уж хватит! — быстро согласился Андрей.

— Тогда держись! Закладываю пике!

Довернув прощальные полкруга, Волк резко отжал ручку от себя, и машина, как с обрыва, рухнула в бездонную пропасть. Голова у Андрея откинулась назад, он ухватился за турель и встал на ноги. Ветер хлестал по лицу морозными вениками, уши захлопнуло, словно на них упали чугунные задвижки, стальные ленты стяжек выли. Хотелось свистеть, орать, выть от восторга быстроты, — а может, он и орал, — он не слышал собственного голоса, ветер набивался в рот, как пакля. В мозгу пролетали слова, не имеющие по смыслу никакой связи между собой: сатана — Вагнер. Почему Вагнер? (Ага, слышал по радио!) Вагнер — удар — ударь…

Буйство охватило Андрея.

Но что это? Ломит виски… Какая нестерпимая боль! Что-то уж долго?.. Не пора ли?.. Самолёт продолжает падать. Андрей быстро глянул на альтиметр: пять тысяч. Вслед за этим удивление его перешло в тревогу. Тревога возникла от положения туловища Волка: он как-то странно навалился грудью на управление. Андрей растерянно потряс его за плечи — голова безвольно завалилась в угол кабины. «Умер». Стрелка указателя высоты продолжала падать, самолёт развивал сумасшедшую скорость. Андрей знал, что показание прибора запаздывает: до земли гораздо ближе… Через голову Волка он попытался достать до ручки управления, но это была немыслимая затея. Тяжелое, невидимое море, разрастаясь, надвигалось на него — все ближе и ближе. Андрей быстро метнулся в свою кабину, к запасной ручке управления, но тут он вспомнил, что ручка и фуражка выпали. Не помня себя, он ухватился за башмак второго управления и, напрягая согнутую спину, с нечеловеческим усилием начал тянуть его на себя. Рычаг был слишком мал… «Успею или нет?» Одна эта мысль застыла в голове.

Волк пришёл в сознание от встречных потоков ветра, тотчас же чутьем он определил положение машины и, схватив ручку, медленно, с величайшей осторожностью вывел самолёт в линию горизонтального полета. «Спаслись…» Альтиметр показывал три с половиной тысячи. «Вот это да, — удивился Волк, — упал с Казбека?.. Уже второй случай…»

«Обморок». И Волк быстро произнес слово наоборот: «Коромбо, коромбо, коромбо, коромбо». Произнося механически слово, он не забывал, однако, добавлять оборотов, чтобы прогреть мотор. «Коромбо, коромбо, коромбо, коромбо… Обморок!.. Коромбо, коромбо…»

Льдинки пота висели по краям шлема. Волк ощущал в теле слабость. Интересно, заметил ли Андрей его обморочное состояние? Он обернулся: Клинков пристраивал оборванный шланг телефона.

— Ну, как тебе нравится такая фигурка? — с деланным молодечеством засмеялся Волк.

Андрей не отвечал.

— Клинков!

— Алло?

— Трухнул, спрашиваю?

— Да уж!..

— А я люблю! Правда, на больших высотах пикировать долго не следует. Резкий переход опасен для кровеносной системы. Организму надо давать осваиваться с переменой давления!

Андрей промолчал. Сердце ещё скакало, но постепенно он овладел собою. В кромешной мгле, слева и внизу, проплывали огоньки. Волк внимательно рассматривал карту.

— Проходим над рыбацким поселком!

Машина, как взнузданная, терпеливо и монотонно ввинчивалась в ночь. Серые лохматые облака изредка окутывали самолёт. Волк шёл с легким снижением: вдали уже виднелось пепельное сияние над городом. Сияние служило ориентиром направления.

— А здорово я над тобою подшутил?

— Я уж думал — конец, — простодушно признался Андрей.

Справа, по чёрному бархату темноты, медленно полз красный светлячок.

— Поезд!

Обогнав огонёк, самолёт быстро подвигался к городу. Андрей растирал занемевшие руки. Усталость и нервное напряжение давали себя знать.

Вот уже и город: тысячи огней помаргивают, словно развеянные угольки костра. Волк включил сигнальные огни. Самолёт, разукрашенный, как елка, шёл низко, над самыми крышами. Перевалившись за борт, Андрей узнавал улицы. Вот сад. В раковине играет оркестр. По главной улице проходят гуляющие. Гостеприимно светят витрины магазинов. Как хорошо сейчас прогуляться бы с какой-нибудь девчонкой!

Будто огромная разноглазая рыбина, торжественно плыл самолёт, уходя из золотой сети городских огней во тьму…

Покружив над аэродромом, Волк прицелился и пошёл на посадку. Андрей выбрался из кабины и побежал как будто на чьих-то чужих, деревянных ногах. Он ещё находился под впечатлением высоты и от этого иначе смотрел на людей и вещи, ожидая от товарищей участия и беспокойства за их отсутствие, но ребята встретили его без удивления и даже с признаками неприязни.

— Разлетались, черти! — с сердцем сплюнул Гаврик. — Из-за вас разбор полетов задерживается. Жрать, как собака, хочу. И автобус в город уже ушёл…

Андрея так и подмывало рассказать кому-нибудь о полёте. Как во сне, перед ним проходили облака, закат, стремительность падения, оживлённость городских улиц, но он забывал, что каждый из товарищей живет сейчас своим. Сколько раз он сам, стоя на старте и встречая прилетевших, замечал на их лицах отчуждённое, самосозерцающее выражение. Редко кто отзывался на приветственный кивок головы: каждый ещё находился под впечатлением полета и внутреннего напряжения от выполнения посадки. Самолёт становился в ряд с другими машинами, мотор, доработав остатки бензина, затихал, летчик устало отстегивал ремни и постепенно переключался на землю. Так это происходило и с Андреем. Отойдя в сторону, он молча курил папиросу и пренебрежительно, как хорошую знакомую, рассматривал на небе Большую Медведицу.

Командир звена бежал с каким-то распоряжением.

— Домой! Разбора не будет!

Андрей устало побрёл в столовую.

В полётном листе, куда заносилась работа мотора и характер выполненных полётов, Волк вписал своей рукой: «Полёт по маршруту на ориентировку». Остальное было скрыто.

В этот период воздушный флот густо насыщался свежими людьми. В отряд прибыл новый комиссар, Ираклий Чикладзе, партийный работник с Грозненских нефтепромыслов.

Знакомить комиссара с работой лётчиков взялся сам Волк, решив с первого полета воспитать в нём уважение к этой профессии и навсегда отбить охоту вмешиваться в работу командира.

Средней облачности день плыл над аэродромом. Комиссар неумелыми пальцами застёгивал шлем, Волк уже ожидал в кабине. От торопливости пряжка выскальзывала из рук комиссара, а попросить кого-нибудь застегнуть ремешок он стеснялся. Волк отвернулся и досадливо сплюнул; комиссар это увидел и ещё больше заспешил. Общаясь преимущественно со стажёрами и слушая их восторженные отзывы о первых полётах, он и не подозревал, какие неприятности предстояли ему в этом воздушном крещении. Правда, он учитывал разницу между своим поношенным организмом и здоровьем этих краснощёких, широкоплечих ребят, но ему готовили особый полёт.

«Я ж тебя помотаю, — думал Волк, выруливая на линию взлёта, — чертям тошно станет!»

Самолёт тронулся, чужие очки запрыгали на носу, комиссар стал их прилаживать, решив проследить момент отрыва от земли: он слышал от стажеров, что этот миг совершенно неуловим для глаза. Приладив резинку, он глянул за борт и ахнул: далеко-далеко внизу лежали тёмно-вишнёвые крыши ангаров. Нет, ощущение первого полета совсем не похоже на то, что ему рассказывали и как это он себе представлял. Неощутимый привычному обонянию Волка запах отработанного газа, вылетающий из патрубков, вызывал у комиссара тошноту.

На виду у всех Волк вёз комиссара осторожно. Прошли первый слой облаков. Машина шла по прямой, мотор гудел полным, жизнерадостным голосом и вдруг осёкся, словно перерезанный: комиссар тревожно глянул на Волка. Самолёт, легко покачиваясь, медленно оседал по вертикали. Чикладзе испытывал приятнейшее ощущение.

— Парашютирование! — крикнул Волк. — Правда, приятно? — И не успел комиссар кивнуть головой, как машина, свалившись на правое крыло, с опущенным носом завертелась в сумасшедшем вихре. Чикладзе, вцепившись скрюченными пальцами в сиденье, глядел поверх крыла — облака белой каруселью шли перед глазами. Со свистом выйдя на прямую, Волк крикнул:

— Штопор!.. Мы сделали три витка!

Он с усмешкой наблюдал в зеркало за растерянностью комиссара.

Затем промчавшись по прямой и дав пассажиру немного прийти в себя, Волк сделал лихой переворот через крыло. Чикладзе, не понимая, что происходит с самолётом, ухватился за борта кабины: горизонт провалился куда-то вниз, резко и косо по вертикали пересёк поле зрения, и облака вдруг бросились на машину. «Ну и ну», — думал комиссар, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

Волк видел его бледность, но не оборачивался. «А ну, попробуем горкой!..»

Верный способ вызвать у любого человека тошноту — набирать высоту горками: раскачиванием машины с хвоста на нос — тут уж никто не выдержит. На пятой горке голова комиссара завалилась в кабину и показалась обратно с позеленевшими щеками. Волк продолжал пытку. Чикладзе стыдился говорить о том, что ему нехорошо. Помотав как следует комиссара, Волк разогнал машину и сделал подряд четыре мёртвых петли. Разорванные облака, голубые клочья неба, солнце, горизонт — в пьяном нагромождении сыпались куда-то вниз. Чикладзе уже совсем не разбирался в происходящем. Выйдя из петли, Волк сразу завалил машину в глубокий вираж: обед густо хлынул из горла комиссара. Он уже ничего не видел и, повиснув на ослабевших руках, глядел в кабину. «Так опозориться?.. Ай-яй-ай-яй!..» — покачивал он головой. Волк убрал газ и крикнул:

— Ну, как?!

Комиссар поднял лицо и виновато улыбнулся.

— Что такое? — словно не понимая, спросил Волк.

Чикладзе высунул язык и показал рукой, что с ним происходит.

— Тошнит?.. Рано, рано. А я думал ещё пару переворотиков завернуть…

Комиссар покачал головой: довольно.

— Значит, домой?..

Чикладзе так ослабел, что выбрался из кабины лишь с помощью Савчука. Отойдя в сторонку, он лёг на траву. Голова шла кругом: и небо, и люди, и облака, и солнце тянулись в хороводе. Волк насмешливо чиркал о коробок спичкой, переглядываясь с Андреем.

— Теперь наш комиссар грамотный стал.

— Слабоватый мужчина…

На разборе полетов Чикладзе не присутствовал. Сев в автомобиль, он прямо со старта уехал домой.

Моторист Савчук догадывался, в чём дело, и из сочувствия к комиссару с особенной старательностью мыл кабину, хотя обыкновенно к людям, страдающим в полете, он питал тайное презрение.

В столовой к Андрею подбежал вестовой из штаба.

— Товарищ Клинков, вас командир отряда срочно вызывает!

Волк ожидал в автомобиле за рулём.

— Передайте начальнику штаба, что я вернусь через два часа… Пообедал? — по-свойски спросил он у Андрея, включая скорость.

— Наполовину.

— Дообедаешь. Поедём в лес прокатиться. Опять неприятности: ночью разбился отрядный шофёр.

Машина вырвалась из ворот и понеслась мимо авиагородка к железнодорожному переезду. Шлагбаум был опущен: пыля, проходил скорый поезд. Волк проводил его долгим задумчивым взглядом.

— А завтра он будет уже в Москве, — произнёс он со вздохом… — Спички у тебя есть?.. Давай, брат, закурим… Хороший ты парень, Андрей, жалко, что поздно в авиацию пришёл. Теперь не то. Раньше в нашей столовой вино подавали. Сели бы с тобой в уголочке да побеседовали. Пей, сколько влезет. И никакого позора. Ты как?..

Андрей сразу понял, к чему клонилось дело.

— Я, что ж… Не без этого…

— Я ещё в госпитале определил, что парень ты свой.

Андрею льстила фамильярность командира, он робко перешёл на «ты».

— Да и… ты мне понравился…

— Ну, вот и хорошо… Сейчас я тебе хочу вывозной полёт дать…

— То есть как вывозной?

— У нас такая компания есть. Старая организация. Соберёмся, выпьем немножечко, на гитарке побренчим. Девушки. То да сё… Старые члены выбыли: кого перевели в другую часть, кто разбился, кто женился, кто вообще оторвался от масс. Вот я и хочу ввести тебя в общество. Сегодня как раз провожаем одну девушку. Артистку. Из Москвы. Стихи читает, закачаться можно… И знаешь, скажу откровенно, я в неё… — Волк переключил машину на тихий ход: она нежно вошла в лес, — по уши. Как мальчишка. Никогда не думал. Вот почему я вздохнул на переезде: завтра в этом же поезде она отчаливает в Москву… — И Волк опять вздохнул.

Дорога струилась, уходя под колеса, густые каштаны приветственно шевелили широкими ладонями листьев, красный флажок на радиаторе отдавал им трепетный салют.

Калитка, почерневшая от дождя, прихлопнулась глухо. Завязывая на ходу галстук, Волк не спеша пошагал вниз по кривой улочке. Тощие ветки, нагруженные тяжёлыми медными листьями, гнулись над заборами. В тумане, в лощине, дымился далёкий вишнёвый город. Волк решил пройти в авиагородок через кладбище. Пройдя овраг, он медленно, упираясь ладонями в колени, полез по крутому косогору вверх. Ноги дрожали от напряжения, и Волк с грустью определил, как он постарел. «Усталость гнездится в глазницах», — мысленно прочитал он строчку. Эти слова приходилось вспоминать всё чаще и чаще. После каждой пьяной ночи в теле прибавлялась ясно ощутимая тяжесть, мускулы костенели, точно облитые остывающим воском. «Раньше пивали по две ночи подряд, и я не знал этого ощущения. Стареем, брат».

Невероятная вещь, но он проспал весь последний выходной день. «Мотор требует перечистки… Усталость гнездится в глазницах… Усталость, усталость. Наоборот — тсолатсу. А старость?.. Тсоратс… Тсолатсу — тсоратс. Тсоратс — тсолатсу. Моё почтение! Селям-алейкум! Годится вместо приветствия».

Привычка читать слова наоборот преследовала Волка. Вначале он воспитывал в себе эту черту как защиту от окружающих неприятностей. В жизни встречалось немало страшных слов: авария, старость, катастрофа, усталость и другие. И каждый раз он пытался вытеснить их смысл произношением этих слов наоборот: афортсатак, яирава, яирава, яирава. Эта черта постепенно врастала в характер и теперь была уже навязчивостью. «Нервы пошаливают… Тсоратс, тсоратс…»

На опушке кладбища Волк задержался: из ворот авиагородка с необычной медленностью выползал грузовик с красным гробом. Следом за грузовиком в полётных комбинезонах шагал отряд и красноармейцы гаража: хоронили отрядного шофера. Первым инстинктивным побуждением Волка было вернуться обратно и не встречаться с процессией, но ему стало стыдно за своё малодушие. «В чём дело?.. Ну, опоздал, задержался». И он быстро зашагал навстречу отряду, правда, уже жалея о принятом решении. «Чёрт, и зачем я не обождал? Теперь каждый догадается, что я не ночевал дома. И комиссар тут…»

И все действительно догадались, что командир возвращается после разгульной ночи: это было видно и по воротничку и по криво повязанному галстуку, выдавала и спина френча, вымазанная мелом. «Не ночевал, не ночевал. Лавечонен, лавечонен… Яслаполв». Опустив глаза и ни с кем не здороваясь, он хотел было проскочить в ворота, но его настиг окрик комиссара:

— Товарищ Волк, вы придёте на кладбище? Как командиру отряда вам необходимо сказать несколько слов…

Вынув папиросу, Волк, нахмурившись, постучал мундштуком о крышку портсигара. «Хочет узнать: пил или не пил».

— Мне некогда. Я приеду прямо к полётам.

— А зря… Удобный случай заострить внимание на аварийности!

В его тоне Волку послышалась скрытая угроза.

— Ладно! Переоденусь и приду.

Кладбище лежало в овраге. Летчики окружали могилу синим венком. Грузовика не было видно, и издали казалось, что люди держат гроб на плечах. Над обнажёнными головами поднимались винты авиационных памятников, они стояли наклонно, как свёрнутые знамена, окованные по краям золотым солнечным позументом.

Чикладзе взобрался на подножку грузовика. Голос у него был будничный, и Волку показалось, даже пренебрежительный. «Деляга. Нормальной почести мертвому отдать не может».

— Товарищи! Вы видите эти винты?.. Последняя могила помечена тридцатым годом. С этого времени партия и нарком объявили войну авариям. Мы бьёмся за безаварийность воздушного флота. На первый взгляд, покажется странным, что у гроба шофёра я адресуюсь к летчикам. Но лётчики, шофёры — это люди, поставленные страной к машинам, и они обязаны эту машину знать. Из-за чего произошла катастрофа?.. Из-за отсутствия дисциплины. Человек, плохо умеющий править машиной, не проверив после ремонта материальную часть, гнал машину с недозволенной скоростью. И пусть он услышит наше суровое обвинение! Накануне катастрофы он пил. Его преждевременная гибель — наглядный урок для некоторых наших командиров, которые после бессонных ночей являются на полеты…

Волк сердито чиркал спичкой о коробок. «Позорит, — нахмуренно думал он, — ладно, ладно. Посчитаемся!.. Позорит, обратно — тирозоп».

Четвёртого дня этот шофёр вёз Волка на аэродром. Его только что прислали из школы мотористов. Волк сразу определил неопытность в управлении машиной: тронув с места, моторист не убрал до отказа тормоз и полдороги суетился с ручкой скоростей, удивляясь, почему машина не даёт скорости. Волк видел его ошибку, но молчал: пусть догадается сам. Проехали два километра, и моторист обеспокоенно остановил машину. Подняв капот мотора, он забрался туда.

Не найдя там ничего, он озабоченно полез под машину. Мотористу выдали новую спецовку — синюю, безукоризненной свежести. Приятели завидовали ему. И вот ради дела, жертвуя спецовкой, он лез в пыль, в грязь — проверить мотор. За эту жертвенность он и понравился Волку. «Будет толк из хлопца». Шофёр вылез из-под машины, закрыл капот. На его лице ясно обнаруживалась растерянность, спецовка, выпачканная в пыли и масле, уже потеряла свою свежесть. Мотор работал безупречно (в этот раз он отдал тормоз до отказа), и машина легко снялась с места. Не поворачиваясь, искоса, Волк в его посадке заметил наивную профессиональную гордость: вот, мол, какой — полез, исправил, и машина что надо. Волк наверняка знал, что моторист так и не обнаружил своей ошибки, но он любовался этой его непосредственностью, вспоминая и свою молодость.

Он простил ему незнание материальной части — и вот… В ответ долетели слова комиссара:

— Мы должны бороться, ибо, кроме материальной части, мы несём большой урон человеческих жизней. Машина не любит панибратства, и за малейшую невежливость в обращении она немедленно мстит человеку. Ваша задача в постоянной, непрерывной настойчивости в овладении техникой. Смерть можно побить только знанием…

Волк с тревогой взглянул на часы. «Треплешься тут, а поезд уже ушёл…» Комиссар слез с подножки и, махнув рукой, дал знак опускать гроб в яму. Волк не стал дожидаться, когда гроб засыплют землёй, и полез в машину. Чикладзе видел, как Волк то и дело посматривал на часы, и расценивал по-своему его беспокойство: «Знает, что виноват, и старается наверстать в работе. Как командир — хорош, но пьёт. Ишь как погнал».

Волк жалел о том, что не успел перед полётом обтереться холодной водой. Точно такое состояние было у него перед памятным ночным полётом над морем.

Отряд из-за похорон потерял по расписанию тридцать минут. Волк распорядился прогревать моторы и сразу выруливать на старт.

— Задания дам на месте…

Акиоткин заканчивал контровку тросов.

— Как мотор?

— Готов, товарищ командир. Как часы… А погодка — бубенчик!

Застегнув шлем, Волк залез в кабину, и от этого пустякового усилия перед глазами суетливо заплавали разноцветные мушки. «Фу, чёрт! Может, отказаться от полёта?.. Неудобно, сразу подозрительно станет».

Руля на старт, он обдумывал наспех задание. «Слабое место стрельбы. Забыл приказать оружейникам подвесить конуса. Каждый раз так… Ладно, пусть сходят на пилотаж. Опять на пилотаж?..»

Стажёры нестройно толпились у самолётов, завистливо провожая улетающих. Каждый из них надеялся, что командир возьмет кого-нибудь из них. Теоретически они прошли больше половины программы, а летать пришлось по разу: ознакомительный шестиминутный полёт над аэродромом. Секретарь отрядной ячейки робко отделился от товарищей.

— Товарищ командир, разрешите обратиться?

Волку претила эта преувеличенная армейская учтивость.

— В чём дело?

— У нас по программе — ориентировка по маршруту.

— Ну?

— Нельзя ли подлетнуть с вами?

— Придёт время — полетите, — ответил Волк, рассматривая кавалерийские, обшитые кожей брюки стажера, и, повернувшись, приказал:

— Товарищ Аксюткин, полетите вы! Надо опробовать в воздухе мотор.

— Слушаю.

И как только самолёт взвился над ангарами, Волк лёг на курс норд прямо по железной дороге. Поезд настигли через полчаса.

Прижавшись к самой земле и чуть не касаясь колесами пашни, Волк пошёл рядом с поездом. Из окон вагонов махали платочками и руками. Обогнав поезд, он развернулся и нагнал его во второй раз. Так, оставляя и догоняя, он провожал состав до самого полустанка.

Отходя от поезда, Волк над самой землёй выполнял виражи с таким глубоким креном, что вызывал у пассажиров крики испуга и восхищения: с поезда казалось, вот-вот крыло самолёта чиркнет о землю. Окна вагонов были заполнены любопытными. Волку льстило такое внимание, он чувствовал себя, как артист на арене. Не отдавая себе отчета, он выделывал такие штуки, что даже у привычного Аксюткина останавливалось сердце. Мотор ревел, как загнанный, выполняя все прихоти пилота.

Охваченный вдохновением озорства, Волк перевалил через крышу железнодорожной будки и, обгоняя окна, пошёл совсем рядом с поездом, между составом и линией телеграфа. Это был рискованный номер: малейшая оплошность — и самолёт на полной скорости мог зацепиться за столбы. Аксюткин, забыв о страхе, стоял в кабине и, подняв руки, орал от восторга. Волк, наконец, увидел её — полсекунды, шоколадный вагон, третье окно, развевающийся по ветру светлый локон (она придерживала его рукой). Этого было достаточно. Над самым лесом, рискуя оторвать голову о вершины деревьев, он загнул на прощание мертвую петлю. Весь поезд ахнул от ужаса. Выйдя из петли, самолёт с набором высоты круто развернулся и, потеряв скорость, на сотую секунду остановился в воздухе, замер и… посыпался на пики сосен. Поезд с шумом ворвался в лес — всё скрылось… Разорванные клочья белого дыма повисли на проволоке телеграфа, как саван.

…Волк не растерялся. Заметив, что машина падает, он быстро убрал газ и выключил зажигание: мог произойти взрыв. Резко двинув ногой, он повалил машину на левое крыло, чтобы уменьшить силу удара. Все движения производил точно, в остром сознании.

На старте обеспокоенно ждали возвращения командира. Через полчаса убрали полотнище старта и порулили к ангарам. По телефону дали знать командиру части, он тотчас же выехал на аэродром.

Слух об исчезновении командира отряда быстро облетел всю часть, в столовой только и разговору было, что о Волке.

— Опять не повезло. Тянулись, тянулись, целый год ни одной аварии, а теперь нате, вынужденная посадка!

— Хорошо, если вынужденная, а как авария?

— Припаяют.

Более опытные помалкивали.

— Все на ниточке висим…

На розыски пропавших командир части приказал отрядить самолёт. Начальник штаба прибежал в столовую:

— Товарищ Клинков, сейчас же вылетайте на розыски командира отряда.

— Есть!

— Прикажите готовить машину. Дополнительные указания получите на старте.

Дожёвывая бутерброд, Андрей пошагал к ангарам. Машины стояли на красной черте.

— Товарищ Алексеенко, готовьте мою машину. Приказание командира части.

— Далеко?

— За командиром отряда…

В это время командиру части вручили телеграмму. «В районе станции Люлино, справа от железной дороги, в лесу сел самолёт. Впредь до особого распоряжения приказываю экипаж от полетов отстранить. Начвоздух Краунис». Не сказав никому ни слова, командир части поспешно сунул телеграмму в карман.

Проверив мотор, Андрей отошёл в сторону покурить: неясность с Волком угнетала его. Мучили сомнения. Вспоминая обещание Волка проводить артистку, Андрей тогда как-то не поверил ему. «Просто спьяна сболтнул».

От комендантского здания мчался зелёный фордик командира части. «Что-то торопится». Андрей бросил папиросу в траву. Командир части выскочил из машины.

— Готовы?

— Так точно!

— Заводите мотор. Полечу с вами я, — Он по карте дал направление.

«Так и есть, — подумал Андрей, — дела неважнец».

Неостывший мотор взял сразу. Из столовой выбежали ребята. Андрей понимал их любопытство. Придержав машину над землёй и набрав скорость, он мягко потянул ручку — самолёт прошёл над самой столовой. Андрей собрался было сделать круг над аэродромом, но командир досадливо хлопнул его по плечу: «Валяй прямо». Самолёт с разворота сразу лёг на курс.

Волк пришёл в сознание от тишины. Ветер злобно шипел хвоёй. Встревоженно каркала ворона. Хотелось отодвинуть восприятие случившегося, и он минуты три сидел, не поднимая век. «Тибу?.. Живой», — радостно определил он.

Руки шевелились. Хорошо! Ноги тоже. Отлично! Неприятность ощущалась во рту. Рот был чужой: не хватало двух передних зубов. «Отделался зубами… А где Аксюткин?» Стекло компаса обожло глаза нестерпимым отражением солнца. Сосны стояли косо, как в шторм мачты. Самолёт висел на деревьях. Волк выглянул за борт — желтохвойная земля была в одной сажени. «Счастливо отделались». Левая плоскость, смявшись гармошкой, приняла на себя весь удар. Правое, отломленное крыло, поднималось стеной. Волк оглянулся назад: сразу бросились в глаза шасси, оставленные на вершине дерева, — колёса висели, как спасательные круги. Фюзеляж переломился надвое. Сзади никого не было. Волк глянул вниз: выпавший техник, широко раскинув ноги, лежал под кустом.

— Аксюткин! — позвал громко Волк, но распухшие, разбитые губы не подчинились и произнесли: — Ксутки.

Техник не отозвался. «Мёртвый?..» Отстегнув пряжку ремня и захватив ящик с аптечкой, Волк спрыгнул на землю.

— Его тревожила неподвижность техника.

— Аксюткин! — наклоняясь, крикнул он.

В ответ открылся один глаз.

— Живой?

Техник беззвучно пожевал губами и утвердительно шевельнул мизинцем.

— Долетались мы, брат, с тобой. — И Волк опустился на колени. — Что это у тебя с носом?.. Сейчас я подниму голову повыше…

Волк забинтовал технику лицо. С ногой дело обстояло сложней. «Лучше не трогать. Это дело врача. Надо что-то предпринимать». Он мысленно прикинул местонахождение самолёта. Определив по солнцу направление, решил идти за помощью.

— Ты лежи, да, смотри, не шевели ногой. Пойду за людьми, понял? Жди меня… — И Волк стал было продираться сквозь кусты, как вдруг над самой головой на бреющем полете проскочил самолёт. По голубой тройке на хвосте он сразу узнал машину Клинкова.

— Аксюткин, Андрюшка здесь!

Самолёт прошёл во второй раз и бросил им перчатку с запиской.

Волк, прихрамывая, кинулся за перчаткой.

В тот же вечер позади лагерных палаток, на сложенных брёвнах, состоялось экстренное закрытое собрание партийной и комсомольской ячеек отряда.

Андрей нервно выпускал изо рта папиросный дым и всматривался прищуренно в холодную, предсумеречную розовость палаток. Они напоминали ему вершины снежных гор. В памяти возникал последний полёт с Волком: «Помнишь, как на земле уже ночь, а вершины гор ещё светятся?.. Вот мы сейчас на вершине…» Эти слова почему-то особенно задержались в памяти. «Ещё вчера все было поправимо, а сегодня… — Андрей сердито, щелчком, сбил с папиросы пепел, — а всё я… Прибеги вовремя — он и не вылетел бы…»

Андрей испытующе оглядывал собравшихся, его особенно раздражало нахмуренное лицо секретаря ячейки. «Этот кого хочешь утопит. Сознательный», — определил он и решил защищать командира до последней капли крови. «Волк — искренний человек. И поступок его от искренней любви…»

Притащили стол и лампу. Чикладзе снял стекло, подышал внутрь, аккуратно протёр скрученной бумагой и, посмотрев стекло на свет, надел его на лампу. «Аптекарь. Этот до всего докопается», — подумал Андрей, следя, как высыхает от огня запотевшее стекло.

Секретарь ячейки поднял руку и, как показалось Андрею, угрожающе доложил:

— На повестке дня один вопрос: авария товарища Волка. Слово имеет комиссар отряда.

— За такой короткий срок два крупнейших события постигли наш отряд: автомобильная катастрофа и авария самолёта… Случаи, на первый взгляд, разные, но если разобраться и присмотреться к ним поближе, они имеют общую подоплеку. Это — порочный метод командования. Партийное руководство отряда позорно проморгало. Огромная вина во всём этом падает и на меня, но одному уследить за всем трудно. Тут дело в общей атмосфере работы. Вы оглядитесь вокруг и вдумайтесь, до чего мы докатились. Уже перевалило за середину лета, и мы израсходовали около восьмидесяти процентов моторесурсов летнего периода. А выполнено по диаграмме, ну, дай боже, двадцать пять — тридцать. Голый налёт… Каждый без толку утюжит облака… Две машины поднимаются в воздух, летят полчаса до полигона, выпускают для стрельбы рукав, и тут выясняется, что летнаб забыл на земле магазины с патронами… Возвращайся назад не солоно хлебавши… А командир отряда отделывался шуточками. И, главное, в отряде такая атмосфера, что приведённый случай прошёл почти незамеченным. Это уже стало обыкновением…

Говоря это, комиссар недовольно следил за чёрной бабочкой, летавшей вокруг лампы.

— А стрельба?.. До чего нужно опуститься, чтобы просить другие отряды показать правила стрельбы?.. Стыдно! Командир звена накладывает взыскание, а командир отряда, ради того чтобы прослыть за «своего», наказание отменяет. И ошибка командиров подразделений заключалась в том, что они замалчивали эти случаи и не сигнализировали вышестоящим. Сегодняшний случай воздушного хулиганства должен мобилизовать наше внимание. Вместо того чтобы по плану возить на ориентировку стажёров, командир отряда сажает своего «приближенного» техника, догоняет поезд и на виду у всех откалывает такие номера, аж волосы дыбом! Что же остаётся делать подчиненным, когда сам командир показывает возмутительнейший пример недисциплинированности?..

Комиссар прихлопнул, наконец, ладонями беспокойную бабочку и сел. Андрей с возмущением жевал сорванную под сапогом травинку. Выступление комиссара он считал лицемерным. «Когда Волк был в отряде, так он молчал, а за глаза обливает помоями». Андрей подходил к командиру с личной, приятельской точки зрения. «Я стою за справедливость, а они хотят его опорочить, чтобы спасти свой авторитет». Особенно возмутили его выступления стажёров. Каждый из них приводил факты недисциплинированности, халатности и авиационного чванства.

— Правда, — говорил секретарь, держа по-кавалерийски носки сапог внутрь, — это не во всех отрядах. Я беседовал с нашими хлопцами, прикомандированными в штурмовую и в тяжёлую эскадрилью, там того нема. Есть, правда, непорядки, но не в такой форме, как у нас. Наш отряд, как паршивая овца. Стреляют плохо, плана не сполняють, общественной работы, чорт-ма!.. Главной пружиной непорядков был товарищ Волк. Он отравлял сознание своих подчиненных летчиков, культивируя панибратство. Каждый с нас испытал это на своём горбу. Мы должны пресечь авиачванство и пренебрежение лётного состава к приходящим товарищам из армии. Через год-полтора и мы навесим на рукав авиационный трафарет и вступим в строй. Вы тоже не родились с крылами. И заноситься тут нечего… «Мы, мол, ангелы, аристократы, а вы — так, черепашки». Товарищу Волку, я думаю, дадут по заслугам, а наше дело — вырвать из-под его влияния молодых лётчиков, подпавших под его романтизм, и развеять легенду воздушного богования!..

Андрей вышел к столу. Мерцающий огонь лампы отразился в его жёстких глазах.

— Тут все набрасываются на командира отряда. Но разве мог один человек уследить за всеми погрешностями в отрядной работе? Выступавший тут комиссар признал свою вину в том, что проморгал… Командир отряда — старый, отличный летчик, у которого очень многому можно научиться. Сознаюсь откровенно, что я ему завидую… А стажёры, которые в авиации без году неделя, лезут в чужой монастырь со своим уставом. Надо сперва полетать, выработать лётную психологию, а потом и соваться. Рассуждать со стороны легко, а поставить вас на место командира отряда, интересно, что бы вы запели!

Андрей сознавал, что говорит бледно, на язык подворачивались совсем ненужные, невыразительные слова: хотелось сказать о том, что так привлекало в Волке — об его отваге, спокойствии, приятном высокомерии, благородстве, искренности, риске, душе… Да разве можно здесь говорить о душе, когда к человеку подходят с формальной, казённой точки зрения! Андрей так увлекся, что не заметил, как от штаба подошёл командир части Мартынов, хмурый, с заложенными за спину руками, и молча стал позади него.

— Разбирают тут действия командира отряда, как преступника, не зная ещё как следует подробностей. В чем его вина? В том, что разбил машину? Но разве каждый из нас гарантирован от того, что завтра же с ним не случится авария? Я говорю, конечно, с летчиками, а не с теми, которые не понимают в этом деле ни уха ни рыла.

— Правильно! — крикнул Гаврик.

— Я предлагаю прекратить обсуждение и до прихода в часть самого товарища Волка не выносить никаких резолюций. Никто из вас не знает существа дела. Человек, может быть, умирает, а вы тут каркаете…

— Уже знают, товарищ младший летчик Клинков, — громко из-за спины произнес Мартынов.

Андрей вздрогнул, но не обернулся.

— За преступное опоздание на сегодняшние полеты отправляйтесь сию же минуту на гарнизонную гауптвахту. Доложите, что на двадцать суток… А там мы ещё посмотрим!..

Андрей взял под козырёк и слишком отчетливо, глухим голосом повторил приказание.

— Можете идти. Да не забудьте застегнуть ворот! — распаляясь, крикнул вслед Мартынов.

Уже выходя, Андрей услышал начало его выступления:

— Вчера вечером была попойка. От одного из участников нам удалось узнать некоторые подробности…

Встретив на гауптвахте Голубчика, Андрей сразу догадался, кто выдал их командованию…

Голубчик приветствовал его как самого закадычного друга. Лицо у него было опухшим, а нос и лоб расцарапаны. Он одиноко сидел за шахматной доской.

— Здорово, страдалец за правду!..

Андрей промолчал.

— В шахматы играешь?

— Играю, но сейчас не хочется.

Андрей снял сапоги и устало прилёг на койку. Ему совсем не хотелось разговаривать.

— Ты что, в первый раз? Не огорчайся. Это, брат, каждому на роду написано… Всё это — дым, дуй ветер…

Голубчик вызывал в Андрее чувство раздражения и злости, все ему не нравилось в этом человеке: и распухшее лицо, и белесые, поросячьи ресницы, и манера передвигать шахматные фигуры — средним и указательным пальцем — и его самоуверенность. Хотелось поступать во всём наперекор ему.

— Разве теперь гауптвахта?.. Просто дом отдыха… И чай, и обед, — передвигая пешку, позёвывал Голубчик.

— А общественное мнение, по-твоему, тоже дым? — не удержался Андрей.

— Общественное мнение? Знаешь, друг, на это я отвечу тебе одним примером с охотником и львом. Один английский охотник высчитал, что на четыре убитых льва приходится одна человеческая жизнь. «Слишком дорого это обходится», — подумал охотник и решил ловить львов новым методом. Накупил он собак и надрессировал их: как поднимет руку, так они выть начинают. Поехал он с собаками в пустыню. Окружили они логово льва, подал он сигнал, и завыли собаки, так завыли, что чертям тошно стало… От воя деваться некуда.

— Ну, а лев?

— А лев, брат, подох. От гордости… Он считал ниже собственного достоинства реагировать на завыванье каких-то там дворняг.

— Значит, ты нашу общественность сравниваешь…

— Не совсем сравниваю, но какая-то в этом мораль скрыта, — зевая, ответил Голубчик.

Впервые за всё время Андрея охватило чувство жгучего стыда. «Подумать, до чего докатился!.. Ну, а если слух дойдёт до поселка? Отец узнает, мать, ребята, Маруся…» Одна мысль об этом заставила его покраснеть. Он накрылся с головой и постарался отодвинуть от себя неприятные мысли. Он вспомнил свой отъезд из поселка. Обещания отвечать на письма. Собственно, на что же ему отвечать? Никто не пишет. Ну ладно, ребята, старики ещё туда-сюда, но Маруся… В чём там, интересно, задержка? Наверно, на почте теряют. А может, адрес неточен? Было неприятно думать, что Маруся могла ему не писать. Не могло этого быть, чтобы она забыла его. «Лев», — тут же подумал, горько усмехнувшись про себя, и рывком сбросил с головы одеяло.

На столе лежала стопка книг. Поймав его взгляд, Голубчик подмигнул:

— Бери, бери, не стесняйся, этим тут снабжают охотно!

Андрей взял из стопки самую тоненькую книжечку.

Оказалось пьеса «Ромео и Джульетта». Никогда не читал пьес. В театр ходить любил, а читать не очень. Вначале читать было неинтересно, какие-то незнакомые, чужие имена, люди, но постепенно содержание книги захватило Андрея. Он невольно сравнивал себя с героем пьесы. И как только он представил себе это, так действие и поступки героев приобрели вдруг удивительную ясность, заставив его волноваться за каждый шаг уже любимой Джульетты. Конечно, у неё светлые волосы, в этом он ничуть не сомневался. Любит кататься на лодке… Правда, автор об этом нигде не упоминал, но это само собой подразумевалось… Андрей уже не мог оторваться от книги…

Посветлело небо, и жёлтый свет лампочки стал ненужным. Давно храпел Голубчик. Андрей, зажав в руках прочитанную пьесу, лежал с широко раскрытыми глазами, покорённый необычайной историей любви и смерти славного Ромео и его верной подруги Джульетты.

Намаявшись за день, комиссар устало повалился на койку. В голове гудело: вот сбросить бы сапоги, нырнуть под одеяло и провалиться в прохладную яму сна на двое суток. Но нет, надо заниматься!

Чикладзе, принявшему во временное командование отряд, приходилось трудно. Он знакомился с постановкой дела в других отрядах, вникая в каждую мелочь авиационного ремесла, приглядывался к работе техников, оружейников, мотористов. Недоступна была работа лётно-подъёмного состава: на разборах полётов комиссар молчал. Иногда ему казалось, что в этом случае экипаж должен бы был поступить иначе, но, боясь показаться смешным, он помалкивал. Надо было самому осваивать технику. На это не хватало времени. Выписав на большом листе бумаги типы и названия облаков, он повесил лист над кроватью, в ногах, и каждый вечер, засыпая, и утром, просыпаясь, заучивал формулы наизусть. Так началось овладение метеорологией. Названия строились этажами, как и облака: верхняя строчка — верхний слой — альто-циррус. Пониже альто-стратусы. Кумулюсы. В нижнем этаже жили нимбусы. Циррус, стратус, кумулюс, нимбус. Он и шрифты сделал похожими на облака: циррус — написано тонкой, еле уловимой линией, наоборот, нимбус — жирно и угрожающе. Так легче запоминать. Циррус, стратус, кумулюс, нимбус.

Высокие циррусы видны в ясную, солнечную погоду. Они живут на высоте в десять тысяч метров. У них снежное тело. В жаркие дни появляются кумулюсы. Они рождаются прямо в небе. Вот если лечь жарким днем на спину возле моря, то можно увидеть, как поднятые солнцем пары превращаются в маленькие облачка, они лениво переворачиваются, объединяются, превращаясь в пухлые белотелые облака. Черные нимбусы, с рваными краями, приносятся ветром. Мрачной лавой они прут над самой землёй, цепляясь за горы и оседая на крыши домов. Они осыпаются дождем и снегом. Циррус, стратус, кумулюс, нимбус… Циррус, стратус, кумулюс…

Сегодня во второй раз в жизни комиссар поднимался в воздух. После полета с Волком у него осталась скрытая неуверенность в своей приспособленности к воздушному ремеслу. Но всё вышло как-то просто и неожиданно. Полётами распоряжался командир звена Евсеньев.

Улетая с Поповым в маршрутный полёт, Евсеньев отдал приказание Гаврику набрать тысячу метров, сделать восемь виражей, четыре переворота и, потеряв высоту на скольжении, идти на полигон для стрельбы по наземной мишени.

— Имейте в виду, ниже пятидесяти метров подходить к мишени запрещаю!

Чикладзе стоял рядом.

— Полетите с Гавриком?

Если бы ему дали подумать хотя бы одну минуту, он, пожалуй, и отказался бы.

Пока заправляли машину горючим, небо затянуло облаками. Евсеньев уже улетел, и Гаврик остался в раздумье.

— На пилотаж идти нельзя, нет высоты. Пожалуй, лучше сходить на вторую половину задания.

Чикладзе даже обрадовался: ну его к черту, с этими виражами и переворотами, лучше приучать себя постепенно.

— Это будет разумно, не будем даром терять времени.

Евсеньев был опытней Гаврика, и приказание о пилотаже он отдал не зря. Идти на стрельбу по земным мишеням с полными баками было небезопасно. Машина, перегруженная бензином, с большим запозданием выходила из пике.

Чикладзе сидел, держась за борта кабины, и с некоторым смущением ожидал приступа тошноты; самолёт изредка врывался в лохматую, влажную мглу облаков — никаких приступов, удивительно!.. Даже приятно. Он наблюдал за стрелкой компаса. Тут компас не такой, не обыкновенный. Комиссар старался установить направление и путался. Метеорологией занимался, а вот с аэронавигацией подкачал. Чёрт его знает, в каком направлении полигон?.. На земле он мог показать — за четвёртым ангаром. С воздуха все выглядело иначе. Здесь нужно воздушное мышление. Вот лес, река — полигон на самом берегу. Правильно, вон и щиты расставлены. Самолёт прошёл над полигоном и, получив разрешение на стрельбу, развернулся к реке. Гаврик через левый борт выбирал мишень. Машина немного снизилась, пошла по прямой и вдруг резко ринулась вниз. Комиссар инстинктивно ухватился за сиденье и закрыл глаза — показалось, что вот-вот самолёт воткнется носом в землю. Та-та-та-та-та — застучал пулемет. Пули летят через пропеллер. На высоте пятидесяти метров Гаврик потянул на себя ручку, но перегруженная до краев машина, не подчиняясь управлению, стремительно шла по инерции прямо на мишень. Гаврик рванул сильнее — самолёт со свистом выровнялся уже над самой землёй. В это время комиссар открыл глаза: машина с испуганным рёвом быстро набирала высоту.

«Ловко. Мастерски!» — похвалил про себя комиссар Гаврика. Ему этот номер понравился.

Гаврика пот прошиб. Не делая второго захода, он сразу развернулся на аэродром. Три раза он заходил на посадку и никак не мог приземлиться — так разволновался. С полигона сообщили, что все пули легли в центр мишени. Евсеньев, ревниво относившийся к своему первенству по стрельбе, не поверил и особенно подробно расспросил комиссара о выполнении задания. Чикладзе простосердечно рассказал, что они подошли очень низко и стрельба была проведена нормально. На разборе полетов ему стало неудобно за свою малую осведомленность. Он чувствовал и на себе вину за разрешение стрельбы с полными баками.

И вот теперь Чикладзе вспомнил сцену разбора, и ему было неловко. «Главное, парня ни за что подвёл… Будет думать — плохой комиссар. Циррус, стратуе, кумулюс… Циррус, стратус, кумулюс…»

Комиссар дунул в лампу и залез под одеяло. Через стенку слышалось спокойное дыхание уставших летчиков.

Голова пошла вниз, прошла три этажа и застряла в нижнем, тёмном и удушливом кимбусе…

В ожидании перевязки Волк сидел в приёмной и скучал. Двери распахнулись, и вошёл начальник санитарной части. За ним молча шли представители шефских организаций. Волк отвернулся к стене.

— Каждый год лётно-подъёмный состав проходит медицинскую комиссию, — объяснял начальник. — В комиссию входят лучшие специалисты: терапевты, невропатологи, ушники и глазники. К профессиональным заболеваниям летчиков относятся в первую очередь именно эти категории. Труд летчика тяжёл, поэтому лётный состав пользуется в год двухмесячным отпуском. У каждого лётчика имеется своя санитарная книжка, куда в самой подробной форме заносятся все его заболевания. Сейчас я вам покажу… Товарищ Кружкин, — крикнул он в приоткрытую дверь, — достаньте мне санитарную книжку.

— Чью? — отозвался злой голос лекпома.

— Все равно, чью…

Я занят, рецепты пропали. Там на столе лежит книжка нового командира разведывательного отряда…

Лекпом сказал это безучастным тоном, но Волка передёрнуло от его слов. «То есть как нового командира? На моё место? А я?..» Он уже не слушал объяснений начальника санчасти, весь охваченный чувством негодования. «Выходит по шапке?.. Выбрасывать за борт заслуженных командиров? — задыхался он от обиды. — Шалишь, брат…»

И как только комната опустела, он схватил со стола широкую в сиреневой обложке книжку и ревниво, с нахмуренными бровями откинул первую страницу. Душило любопытство узнать своего заместителя. «Летнаб или лётчик?..»

«Личная санитарная книжка летчика, летнаба, воздухоплавателя», — нахохлённо прочитал он стандартный напечатанный заголовок. Слово «лётчика» подчёркнуто. Так-с…»

Фамилия, имя и отчество — Хрусталёв Арсений Петрович. Год рождения… Партийность — ВКП(б). Специальность — школа военных лётчиков. Основная профессия до военной службы — педагог.

Заслышав шаги, Волк бросил книжку на стол и уселся на скамейку.

Сердитый, с засученными рукавами, вошёл лекпом. Он исподлобья глянул на ожидавшего.

— Вы что ж опаздываете, товарищ командир?

Лекпом говорил это, зная, что не услышит возражений — рот у Волка был забинтован. Развязывая бинт, он высказывался больше для самого себя:

— Сиди вот тут, ожидай…

Волк с ненавистью, в упор разглядывал его синий, чисто выбритый подбородок, думая, что с наслаждением дал бы ему по челюсти. «А за что?.. — поймал себя на мысли. — А за то, что он первый сообщил о назначении нового командира…»

Ехидным блеском скалились из шкафчика хирургические инструменты. Волк отвёл глаза на стенку. В таз падали грязные бинты. «И не знает, что я тут страдаю из-за неё, — с горечью вспомнил он окно вагона. — Хоть бы адрес прислала… Забыла… Алыбаз, алыбаз, алыбаз».

Хрусталёв прибыл в отряд накануне осенних манёвров.

— Очень рад, очень рад!.. — встретил его командир части Мартынов. — Вы уж извините меня, батенька, жара. Барак нагрелся, как духовка. Пройдемте-ка в душ, да и вам с дороги не мешает.

— Я с удовольствием!

— Долгонько, однако, округ задерживал назначение…

Летний душ был без крыши, просто обнесённое забором место. Жаркое солнце палило сверху прямо в голову. Намылившись, Мартынов влез в освежающую радужную путаницу весёлого дождя. Хрусталёв следил, как хлопья мыла падали с головы на розовый сабельный шрам через всё его левое плечо. Тело у командира части было белое, а большие короткопалые руки — в коричневых перчатках загара. «Загорать-то небось ему и некогда», — определил про себя Хрусталёв.

— Итак, укутываясь в простыню, сказал Мартынов, — прежде чем вы вступите в исполнение служебных обязанностей, я должен с вами побеседовать частным образом по-семейному. Должен предупредить, что вам дали тяжёлую задачу. Вы получаете совсем больной отряд… В лётной семье отряд на положении заражённого. Часть молодых лётчиков подпала под влияние старого командира, о котором вы, наверное, уже слышали. Он отстранён от должности, и дело его, думаю, будет решаться в Москве. Необходимо ознакомиться с человеческим составом и отобрать лучшее. В отряде есть бузотёры; мы их переведём в другие части. Лётчик Клинков, летнаб Голубчик, техник Аксюткин и ещё человека три-четыре. В другой обстановке на них будет влиять среда. К вам в отряд на обмен дадим ребят поскромнее. Как вы думаете?..

Хрусталёв помолчал.

— Может быть, это слишком самонадеянно, но я просил бы до моего знакомства с отрядом оставить пока всё по-старому. По личному опыту я знаю, что так называемые бузотёры в боевых условиях нередко оказываются смекалистыми людьми.

Мартынов, продевая поднятые руки в рубашку с любопытством посмотрел на Хрусталёва.

— Ну-ну! И подумал про себя: «Молодой, да ранний… Но видно, с секретом!»

Андрею новый командир не понравился, не понравился за белый воротничок под гимнастёркой.

«Этот дисциплину будет требовать»,

— На чистый воротничок ответим грязной шеей! — бросил басом Гаврик.

«Дело плохое: командир ушёл, ребят хороших мало, одни стажёры», — думал Андрей.

— Гаврик, давай попросимся в штурмовую эскадрилью.

— Ха, придумал! Какой же дурак поведёт тебя из разведки в штурмовики?..Уж если переводиться, так совсем в другой город.

— Я готов хоть к чёрту. Что-то мне новый командир не по душе: тихий, мягковолосый.

— Да уж против Волка ему трудно устоять.

Хрусталёв перенёс в барак два своих чемодана и поселился в общей комнате с отрядом. Он прибил над койкой гвоздь и повесил на него теннисную ракетку.

Перед вечером возле барака устроили отрядное собрание. Лётчики рассматривали Хрусталёва с недоверием: после лающих партизанских приказов Волка уравновешенность нового командира казалась неестественной. «Прикидывается бычком, — думал Андрей, — а там хватит за горло, только держись».

Хрусталёв просто и ясно изложил свои требования: моральную стойкость человеку придают тот классовый принцип, который положен в основу системы его воспитания, и та среда, в которой он живёт и работает. Техническая выучка достигается подготовкой командира в стенах школы и систематической, беспрерывной учебой в течение всего срока службы его в армии.

Такие важные элементы боевой подготовки, как практические навыки, опыт, личная инициатива, приобретаются исключительно кропотливой работой над собой и среди подчинённого личного состава. Командир только тогда будет полноценным, когда будет иметь у подчиненных авторитет как командир, как товарищ, как общественник, как спортсмен, как лётчик и вообще как высокоразвитая личность…

— Я не знаю, как проводились занятия у вас в отряде и проводились ли они вообще… Должен сказать, что основная моя установка будет на повседневную, высокорезультативную работу… Что требуется от вас?.. Дисциплина и главным образом личная инициатива. Каждый должен честно делать то, что ему поручено. Честно… Запомните! А то у нас так бывает, что внешне всё благополучно, а по существу работа ведётся с прохладцей.

«Этот умней. Но построже», — определил Андрей.

После собрания он подошёл к Хрусталёву.

— Товарищ командир, медицинская комиссия признала, что у меня невоздержанный характер и мне лучше будет перейти в другую часть. Там я поставлю себя по-новому.

— А почему вы здесь себя не можете по-новому поставить?

— Характер не позволяет. Некоторые меня здесь считают чуть ли не воздушным хулиганом.

— Как ваша фамилия?

— Клинков.

— Ладно, пока оставайтесь. Не сработаемся — уйдёте. Вы плаваете?»

По дороге к реке Андрей молчал, нажимая без заметного усилия на педали велосипеда. Хрусталёву нравился этот сероглазый, грубоватый, застенчивый юноша. Он успел уже заметить в его характере признаки самолюбия: Клинков не мог выносить равнодушно, если рядом шёл другой велосипед, — его всё время тянуло вырваться хотя бы на колесо вперед.

— А интересно, товарищ Клинков, кто это вас считает воздушным хулиганом?

Андрей приотстал.

— Как ни странно, но хуже всех относятся ко мне свои же — партийцы и комсомольцы.

— Ну что ж, это ничуть ни странно… Тем строже рабочий класс будет с вами расправляться, чем ближе вы будете стоять к нему. Вот откуда рождается нетерпимость ваших товарищей. Собственно, в этом и заключается ценность настоящего друга, если он прямо, с открытым забралом дерётся с вашими ошибками…

Андрей молча объехал сложенную кучу камней.

Не успел ещё Хрусталёв ознакомиться с отрядом, как часть вылетела на осенние маневры. Приходилось изучать людей уже в действии. В этом году манёвры проводились в усложнённой обстановке.

По плану, тщательно разработанному штабом руководства, в восемь часов после предварительной артиллерийской подготовки намечалась лобовая атака конницы по наседавшей пехоте противника. Разведка донесла, что ночью через реку переправился неприятельский дивизион и, замаскированный, встал в лесу на правобережье. Для успешного проведения атаки требовалось уточнить место расположения дивизиона и взорвать мост, чтобы отрезать противнику отступление. Ночью в штаб авиационной группы, треща и разбрызгивая лужи, примчалась мотоциклетка с пакетом. Разбуженный, сонный Мартынов, натягивая подтяжки, прочитал бумагу и вызвал к себе Хрусталёва. Ознакомив его с содержанием пакета, он приказал:

— Задание выполнить к шести часам. Сейчас же сбросить вымпел о результатах выполнения на пункт штаба руководства. Операция требует точнейшего выполнения. Выделить самых опытных летнабов. Позывной сигнал вам известен. Можете идти!

— Слушаюсь!

Хрусталёв вышел на крыльцо. С вечера шёл проливной дождь. В темноте, устало переминаясь с ноги на ногу и громыхая кормушкой, хрустели сеном привязанные кони. В раскрытом сарае при желчном свете танцующего огонька шофёры, переругиваясь вполголоса, перебирали сломанную рессору фордика. Постояв с минуту на крыльце, Хрусталёв решительно пошагал через огород к метеорологической станции. По приказанию Мартынова сводка погоды каждые два часа доставлялась в штаб, но Хрусталёв решил дойти до палатки сам.

Серебря фарой грязь дороги, переваливаясь и громыхая железными бочками, проехал грузовик с бензином.

Освещённая изнутри, словно сделанная из промасленной бумаги, намокшая палатка стояла недалеко от дороги. Нахмуренно наклонясь над синоптической картой погоды, Вера, дежурный метеоролог, сердито хлопала ладонью то по щеке, то по шее, отбиваясь от осатаневшей мошкары. Тучи комаров ядовито трубили над ухом, грызли нос, уши, руки, лезли в глаза, заполняя палатку ноющим зудом.

Хрусталёв познакомился с Верой только на манёврах. Вылетев на три дня раньше отряда для подыскания посадочной площадки, он целый день снимал кроки. К вечеру размер и местоположение аэродрома лежали в его походной сумке. К ужину ожидался эшелон с техническим составом и имуществом. Хрусталёв в одиночестве осматривал местность. Авиационная группа располагалась в бараках постоянных кавалерийских лагерей. Кавалерийский полк, принимавший участие в манёврах, ушёл походным порядком к морю. Длинные бараки стояли в тени громадного парка. Несусветные полчища комаров пытали тело. К счастью, ударил дождь. Скрываясь от дождя и радуясь отсутствию присмиревшей мошкары, Хрусталёв забрался в выгнутую раковину оркестра. Отряхивая о колено мокрую фуражку, он в сумерках секущего дождя увидел военного и, судя по брюкам, командира. Командир бежал мелким шагом, по-женски приложив руку к груди. Ещё издали Хрусталёв рассмотрел голубые авиационные петлицы. «Кто бы это мог быть?» — натягивая фуражку, соображал он.

По ступенькам резво взбежала девушка в военной форме с техническим трафаретом на рукаве. Мокрая чёлка подрезанных волос по-ребячьи струилась из-под козырька на её загоревший лоб.

Она посмотрела на Хрусталёва суровым, нелюдимым взором.

— Вы откуда здесь?

— Я?.. Прибыла с эшелоном, — ответила она нахмуренно, по-женски выкручивая подол гимнастерки.

— А разве эшелон прибыл?

— Только что…

— Вы техник? Я в части недавно и ещё всех не знаю.

— Метеоролог.

Дождь припустил сильнее, косые сабельные удары молний полосовали небо. Тяжкими обвалами рушился над головой гром. Они стояли молча на эстраде, скрытые от посторонних плотным серебристым занавесом осеннего ливня. Стремительно падали сумерки. Хрусталёв подышал: робкий пар кисеей вылетел изо рта. «Осень».

— Вы не можете определить, надолго зарядил этот дождик? — как можно мягче обратился он к ней.

— К несчастью, надолго… нимбусы.

— Почему «к несчастью»?

— А потому, что я хотела до ливня определить место разбивки метеорологической площадки. Теперь пропали целые сутки.

— Неужели на сутки?

«Вот чёрт, не повезло», — вздохнул он и, заметив в глубине раковины пианино, подошёл и поднял крышку. Пальцы жадно легли на жёлтые, захватанные клавиши: слишком долгим было его душевное затворничество. Вера слушала музыку, припав плечом к стене, прижмуренно всматриваясь в скользящие блёстки дождя. Встреча и музыка застали её врасплох. Звуки у неё приобретали зрительное выражение.

…Жаркий июльский полдень, десятилетняя девочка-подросток несёт отцу судки с обедом. Отец — каменщик, работает по прокладке шоссе. Идти к нему нужно через весь город, мимо кладбища и берёзовой рощи. В городе жарко, кирпичные стены дышат зноем. Девочка идёт босиком, нагретый асфальт уминается под пяткой. Рука устала от напряжения: судки надо держать несколько на отлёте, чтоб не облить синенькое платьице и не обжечь горячей кастрюлькой голую ногу. В самом центре города стоит двухэтажный особняк со львами. Раньше в нём жил хозяин кожевенного завода, сейчас — она знала — председатель местной кооперации. У председателя есть дочка, её сверстница. В полдень у неё урок музыки. Девочка ставит обед на ступеньки и, поджав пыльные ноги, садится в короткую тень льва и слушает. Тут у неё привал. Окна раскрыты, на них висят серьёзные тёмно-зелёные шторы. В прохладном сумраке комнаты другая девочка на сверкающем лакированном рояле разучивает этюды. И девочке, сидящей на жарких ступеньках, кажется, что из комнаты, через окно, вылетают круглые стеклянные шарики, с чудесными колокольчиковыми голосами, вылетают и тают на солнце. Тяжёлые шары басов торжественно плывут над подоконником и, медленно покачиваясь, садятся на мостовую. Они, басы, не могут подняться вверх. Девочка сидит пятнадцать минут, положив черноволосую головенку на острые колени. Но уже пора идти: тень льва достигла края тротуара. Со вздохом она поднимается со ступенек, берёт в руку звякающие кастрюли и торопливо, словно боясь задержаться, шагает по мягкому асфальту. Через базар, мимо железнодорожной будки, она входит в прохладную аллею старого кладбища и, оглядываясь по сторонам, выходит в поле. Тут надо идти осторожно, колючки кусают босые ноги.

Светлое шоссе уходит вдаль. У самого края, разворачивая прохладный песок и прилаживая очередной камень, стоит на коленях прокопчённый махоркой отец. Мокрая выгоревшая рубаха облегает его согнутую спину. Отец вытирает фартуком потное лицо и, щурясь от солнца, встречает её с таким удивлением, словно не виделся с нею три года.

— Казак с добычей прискакал!

Девочка очень хочет быть мальчиком, и ей нравится, что отец называет ее казаком. Каждый раз он придумывает ей какие-нибудь неожиданные имена: казак, матрос, шофёр, авиатор, охотник, кавалерист. Ей не нравится имя Вера, она хочет быть Владимиром…

Упругий дождь настойчиво клевал крышу. Хрусталёв безотчетно угадывал настроение девушки и играл, не останавливаясь, боясь, чтоб не окончился дождь. Не оборачиваясь, он точно знал, что она стоит к нему спиной, облокотившись плечом о стенку. Изредка, затаив дыхание, она оглядывается и внимательно, затуманенными глазами, смотрит ему в спину. Пальцы яростней бьют по клавишам, и мужественное нагромождение звуков вызывает у неё такие же воспоминания:

…Высокие волны взрываются у борта потерянного парусника. (Девочка сидит в кино). Она видит погибающий корабль. Ночь, шторм… На корабле паника. В трюме течь. Оголтелый ураган срывает парус, мачта падает на палубу. Корабль то взлетает на вершину волны, то проваливается в бездонную пропасть. Гибель.

У руля, в штурманской фуражке, стоит девушка. Холодный дождь сечёт её лицо. Глаза тревожно всматриваются во мглу, но руки твёрдо держат колесо штурвала. Вот где-то вдали мелькнул огонёк: это на берегу развели сигнальные костры. Она поворачивает к берегу. Через два часа избитый, обескровленный корабль, с растерянными парусами, входит в бухту. Спасённая команда благодарит рулевого, но он стоит скромно, нахмурив свои тонкие брови.

Хрусталёв как-то неожиданно оборвал музыку, обернулся и поймал в её глазах блеск.

— Вы читали о новой шведской теории холодных течений? — спросил он, как ей показалось, трезвым, безучастным голосом.

— Холодных? — с улыбкой спросила она. — Читала… Но мне пора идти. У дождя маленький антракт…

Через день он подвез её на машине с аэродрома в столовую. Разговор опять струился вокруг метеорологии. Но сущность его заключалась не в теме, а в тоне. Вера, словно боясь чего-то неслужебного, выражалась односложно и так же неприветливо, как при первом знакомстве. Но он уже догадывался, что её внешняя холодность зависела от собственной неуверенности. Ему нравилась эта насупленность подростка. «В ней ещё очень много детского», — думал он, любуясь сбоку смуглостью её щеки и напряжённой нахмуренностью бровей.

Вера удивилась ночному приходу Хрусталёва. Внешне в этом не было ничего неестественного: командир отряда зашёл на метеорологическую станцию выяснить прогноз погоды, но кровь предательски бросилась в лицо; она не подняла головы и наклонилась над картой ещё ниже. Она боялась признаться в том, что ждала его прихода. Хрусталёв видел на её смуглой склоненной шее застывшего комара: при других отношениях он немедленно прихлопнул бы его ладонью, но сейчас не решился.

— Вы так занялись картой, что не слышите, как комар сосёт вашу кровь!

Она молча хлопнула ладонью — и на шее осталось алое пятнышко.

— Привыкла, — сурово буркнула она.

Хрусталёву хотелось поговорить с ней нежно, откровенно, но он деловито раскрыл сумку, достал блокнот и по-служебному спросил:

— Разрешите у вас узнать состояние погоды?

— Одну минутку, товарищ командир, сейчас я нанесу на карту последние данные и сообщу…

«Как удивительно устроен человек, — думал Хрусталёв. — Правильно сказал какой-то философ, что язык дан людям для того, чтобы скрывать свои чувства!»

Добрым взглядом он ощупывал узкие женственные плечи, трогательный в своей суровости коричневый ремень и чуть примятую, поношенную фуражку с тусклым козырьком.

— Есть! С Черноморского побережья идёт антициклон. К утру ожидается прояснение…

На рассвете Андрей с Голубчиком вылетали на выполнение операции. Андрей участвовал в манёврах впервые, и командиром экипажа на время полета Хрусталёв назначил Голубчика. Как старый летнаб, он имел уже за собою некоторый опыт. Хрусталёву хотелось проверить его на деле. Втайне он не совсем доверял ему, но у Хрусталёва был свой личный подход к подчинённым: несколько авансировать человека. «Чем труднее поставлена задача, тем больше усилий, таланта, предприимчивости и находчивости должен приложить он», — рассуждал Хрусталёв.

Плохо выспавшийся, вернувшийся после полуночи летнаб, дрожа от рассветного холода, намечал по карте пункт штаба руководства, невнимательно слушал указания командира.

— Вы хорошо уяснили себе задачу?

— Так точно!

— Значит, проходите через полотно, потом вдоль вот этой просёлочной дороги, у изгиба реки поворачиваете вправо и выходите на цель с тыла. Высота не ниже полутора тысяч. Танковая колонна ночует в этом леске. Бомбите мост, исследуете побережье и немедленно направляетесь на пункт штаба руководства, где сбрасываете вымпел с результатами выполнения и разведки. Ясно?.. Сейчас же наша кавалерия бросается в атаку. На авиационную группу возложена чрезвычайно ответственная задача, не подкачайте! Штаб руководства на высоте семьдесят четыре… У мельницы.

— Есть!

Через десять минут, будоража стылость рассветного неба, одинокий самолёт бодро поплыл на юго-запад. Хрусталёв молча стоял на месте до тех пор, пока он не скрылся из глаз.

Трубач проиграл зорю. Лагерные собаки, не выносившие звука трубы, завыли нестройно и разноголосо. Летчики бежали к умывальникам. День шёл своим чередом: в столовой расставляли на столы хлеб, заспанный, но весёлый повар встряхивал на жаровне картошку.

По расчётам Хрусталёва, самолёт должен был вернуться через полтора часа. Он спокойно пошагал к столовой.

Через час к штабу отряда подъехал на автомобиле Мартынов.

— Товарищ Хрусталёв, вы выслали самолёт?

— Уже около часу, товарищ командир части.

— Не знаю, не знаю, — пожал плечами Мартынов, — только что из штаба руководства звонили по телефону, никаких известий. Уже пора атаковать, но они не имеют донесений о расположении дивизиона! Вы кого послали?

— Клинкова и Голубчика.

— Товарищ командир отряда, — Мартынов еле сдерживал свой гнев, — вы берёте на свою ответственность выбор экипажа! Немедленно вылетайте лично по тому же заданию!..

Согнувшись, командир части вскочил в машину и так хлопнул дверцей, что Хрусталёв невольно зажмурил глаза. Приказав Попову готовиться к полету, он тут же отбыл на аэродром.

Андрей целиком полагался на Голубчика: впервые вылетая по такому серьёзному заданию, он побаивался одного — заблудиться. Волк, обучая летчиков технике полетов, совсем выпускал из виду занятия по аэронавигации. «Всё зависит от сноровки, — говаривал он, — хороший летчик всегда найдёт дорогу. Он должен обладать чутьём птицы. А аэронавигация — святое дело летнаба». Основное внимание Андрей вкладывал в мотор, по молодости он ещё не умел так рассредотачиваться, чтобы следить одновременно за приборами, картой, курсом направления и землёй: с этим он кое-как справлялся, но только при неослабном внимании. Ему не хватало ещё боевого опыта.

Голубчик сидел спокойно, судорожно позёвывая от скуки, и изредка посматривал за борт, не считая нужным даже сверяться с картой. На себя он надеялся, как на гору. Под крылом натянутой тетивой прошла в стремительном изгибе железная дорога — отсюда начиналась «неприятельская» территория. Голубчик подобрался, перестал зевать и переключился на полёт. Минут через двадцать он засуетился, вынул из сумки карту, начал выглядывать то за правый, то за левый борт.

— Не туда идём! Заблудились! — услышал Андрей сквозь шлем его истошный, перекрывающий шум мотора тревожный голос.

«Врезались. Осечка». Клинков полуобернулся.

— По компасу идем правильно!

— По компасу-то правильно, а по карте здесь должна быть речка, а её нету!

— Курс-то ты мне давал? — обозлился Андрей. — Куда только ты смотрел?

Голубчик виновато держал рвущуюся из рук карту. Заложив машину в крутой вираж, кружась на одном месте, Андрей рассматривал землю: сплошной массив леса, с редкими пятнами прогалин, на речку никакого намёка!

— Что же теперь делать?.. Ты — командир экипажа, принимай решение!

— Заворачивай назад!

Легли на обратный курс. Оба молчали. Солнце уже совсем выползло на деревья. Уходило дорогое время.

«С первого раза — и заблудился! Какой позор! — хмурился Андрей. — Ждал, пока носом не ткнули! Ну, а сейчас что делать?..»

Рваные облака стремились на юг. Андрей, облизывая языком сухие, обветренные губы, нетерпеливо ожидал появления железной дороги.

Вот и железная дорога. Двинули обратно. Но речки опять не нашли.

— Может, высохла? — соображал Андрей, убавляя обороты мотора.

— Когда ж ей сохнуть, дожди и дожди! — кричал Голубчик. — Она, правда, хоть и узкая, вроде канавы, но глубокая!

Покружившись минут пять, взяли направление на пункт штаба руководства: лететь к месту по своим расчетам Голубчик уже не решался. «Так хоть машину в целости доставим, а то заберёмся в дебри… Куда тут садиться: лес и лес?..»

Штаб руководства еле разыскали… Внизу беспокойно, ожидая донесений, суетилось начальство…

Южный, с тёплым дыханием антициклон расчищал небо. Легкие, алюминиевые облачка уходили за чёрную полоску далёкого леса. Умытое солнце взлетало над горизонтом. Добавляя скорости, Хрусталёв нахмуренно следил, как от струи винта высыхало влажное крыло самолёта. Настойчивый голос мотора усыплял. Внизу тянулись черные от дождя дороги и серые холсты неприветных осенних полей. Изредка он поглядывал в зеркало на летнаба: Попов возился с ветрочётом.

Хрусталёв торопился наверстать потерянное время. Но уже было поздно: из леса на дорогу выползали светло-серые жучки танков. Повернув к мосту и обозначив ракетами сброшенные бомбы, самолёт метнулся к пункту расположения штаба руководства. Успеет ли конница атаковать противника или танки прорвут нашу линию?.. Попов торопливо строчил донесение, указывая количество и направление танков. Самолёт шёл на полном газу. Дорога была каждая минута. Ах, как медленно проходит внизу земля! Хотелось выскочить из кабины и, опережая самолёт, улететь самому по воздуху с донесением! Через четверть часа решался исход сражения… Вон вдали, на бугре, показался долгожданный ветряк. Чуть правее и штаб руководства. Скорее, скорее!! Приблизившись к мельнице, Хрусталёв увидел, что над разложенными сигналами полотнища ходит самолёт и принимает донесение, а над ним кружится, судя по белым полосам на крыльях, неприятельский. «Любопытная картина, — улыбнулся Хрусталёв, — Голубчик, по-видимому, принимает донесение и так увлекся, что не видит над собой противника! А ну, держись, сарынь на кичку!» Хрусталёв ринулся на врага, расстреливая его через пропеллер пулемётным огнем.

Заметив атаку, неприятель неуклюже развернулся и угодил прямо под турельный огонь Попова. Противник был «сбит»… Хрусталёв вышел над пунктом: брошенный вымпел с донесением, вибрируя красным тряпочным хвостом, стремительно полетел к палаткам. Самолёт Клинкова (это уже различалось по голубой тройке на хвосте) поплыл домой. На синем квадрате полотнища, разложенном на траве, начали раскрываться цифры, и Попов принял шифрованное приказание: следить и доносить о продвижении танковой колонны.

Мотор взвыл, и самолёт вскарабкался к облакам. От мельницы поскакали два коннонарочных. С высоты в тысячу метров Попов наблюдал за разворачивающейся картиной боя: вот на лесной дороге столкнулись два конных разъезда, неясная минутная суматоха — и красные поскакали вспять, противник недолго их преследовал и, по-видимому обстрелянный пехотой, повернул обратно. Вслед за этим из леса на опушку выползла кавалерия, конники перестраивались. Серые жучки неприятельских танков уже прорвали линию красных и переползали через чёрные зигзаги окопов и ям. Одиночками рассыпалась пехота. Но что оказалось совсем неожиданным, так это моторизованный отряд противника, выскочивший из-под прикрытия и направляющийся во фланг красной конницы. Обстановка складывалась в невыгодную сторону.

— Необходимо предупредить штаб руководства! — крикнул он Хрусталёву.

Танки ползли через ямы и канавы, ломая мелкие деревья.

Хрусталёв и сам следил за разгорающимся сражением. Отряд мотомехчасти остановился, и с автомобилей поползла в кусты пехота с пулемётами. Надо торопиться!.. Попов выпустил по отряду две красные мерцающие ракеты. Уже подлетая к мельнице, он заметил вдалеке звено неприятельских истребителей, высланных, по-видимому, вдогонку за ними. Они сбросили донесение и, чтоб не раскрыть противнику местоположение штаба командования, повернули на юг. Хрусталёв, оглядываясь назад, постепенно набирал высоту, подбираясь к потолку удобной для маскировки облачности. Истребители, обладая большим запасом скорости, уже настигали их. Подняв турельный круг, Попов решил встретить их пулеметным огнем. Три вертких, настойчивых скоростных истребителя наверняка могли сбить один малоповоротливый разведчик, но Хрусталёв решил потягаться. Как только они насели на хвост, разведчик сейчас же сунулся в облачность: лохматый туман дохнул в лицо сыростью. Чтобы обмануть преследователей, Хрусталёв развернулся и пошёл в обратном направлении. Он отлично водил машину по приборам и поэтому спокойно пробивался через дремучесть облаков. Истребители сунулись следом, но тут же, словно задохшись облачным дымом, вырвались на воздух. Пройдя минут пять в тумане, Хрусталёв вывел машину на простор, истребители, высматривая, кружили под самыми облаками. Они совсем не ожидали, что разведчик выскочит у них в тылу. Все трое бросились в атаку.

— Шалишь, брат! — Хрусталёв сверкнул зубами и опять юркнул в облака.

— Пусть теперь поищут! — крикнул Попов.

— Кошка — мышка!

Истребители бросились в облачность. Хрусталёв изменил направление и вынырнул совсем в противоположной стороне. Трое преследователей оголтело метались под облаками, с нетерпеливой, нервной настойчивостью они бросались к разведчику, но тот, издеваясь, подпускал их и прятался опять. С земли увидели воздушный бой и по телефону сообщили в авиационную группу: через пятнадцать минут на выручку Хрусталёву торопилось дежурное сторожевое звено красных истребителей. Неприятель не принял боя и помчался домой.

Усталый, но бодрый от удачи, Хрусталёв снизился на своём аэродроме. На старте его встретил Чикладзе и, пожимая плечами, тревожно и быстро сообщил какую-то новость. Хрусталёв его почти не слышал.

— Плохо слышу, — ответил он, как глухой, крича.

— Начальство требует к себе! Произошло что-то нехорошее!

Не снимая шлема, Хрусталёв на машине отбыл в штаб авиационной группы. В передней штаба стрекотала пишущая машинка, посыльный из маленького чайничка разливал по полу сверкающие ручьи. Из-за двери доносился густой, сердитый бас Мартынова. Хрусталёв взял у посыльного чайник, жадно, прямо из носка, глотнул воды и постучал:

— Да-да!

На оранжево-зеленоватом фоне развешанной во всю стену карты-трёхверстки, исчерченной красными и синими линиями и утыканной разноцветными флажками, стоял командир части. Багровый, как туча на закате, он исподлобья глядел на Клинкова и Голубчика, вытянувшихся у стола в струнку.

— Полюбуйтесь на разведчиков! — язвительно загудел Мартынов. — Заблудились в таком пустяковом полете?! Речку потеряли… Что это вам, перочинный ножичек? Вы знаете, во что обошлась нам эта потерянная речка? Из-за вашего опоздания конница выступила не вовремя, танки прорвались через нашу линию и теперь крошат почём зря пехоту!

Андрей стоял как в столбняке, лиловый от стыда, теребя пальцами штанину. Воображение работало с потрясающей реальностью, — он не видел ни карты, ни сияния дня за окном: ветер набегом шумит в мокром лесу, и Андрей вместе с пехотой лежит в заставе. «Скоро пойдём в наступление! — говорит лежащий рядом красноармеец. — Видишь, наш самолёт полетел в разведку!..» Пехотинец-Андрей поднимает голову и видит в лебяжьих облаках летящий, поющий самолётик, и в нем, он знает, сидит летчик Клинков при летнабе Голубчике. «Сейчас разведает и всё доложит по начальству, — радуется сосед по окопу. — Пустим в море мы тех «синих» интервентов!»

Дробно застучала за дверью пишущая машинка. Но Андрею чудится, что это стучит пулемет. Ему нравится это удивительное раздвоение на Клинкова-пехотинца и Клинкова-лётчика. И вот Клинков-пехотинец ждет от Клинкова-лётчика донесений о разведке, чтоб идти в атаку. Но что это?.. Самолёт виражит на одном месте, разболтанно суетится и нерешительно поворачивает обратно. «Лётчик Клинков заблудился, он не знает аэронавигации!» Клинков-пехотинец видит это с земли, с досадой сплёвывает и хочет выругаться. В это время из далёкого леса выползают неприятельские танки и, сея из пулеметов смерть, покачиваясь и поднимаясь на дыбы, ползут, ползут, жуткие, как во сне. Сосед по окопу, пробитый в голову пулей, валится навзничь, из его виска выкатывается толчками кровь и засыхает, похожая на пучок калины. Клинкова-пехотинца берет досада. Эта сложная раздвоенность длится один миг. Андрей готов провалиться сквозь землю. «Не дай боже, начнёт проверять аэронавигацию!» — с ущемлённым сердцем холодеет он. Ему не так стыдно командира части, как укоряющих светлых глаз Хрусталёва: «Подвели. Зря доверился…»

В комнату, тяжело дыша от бега, влетел связист.

— Товарищ командир части, разрешите обратиться? Срочная с пункта командования!

Мартынов сердито вырвал у связиста бумажку, и по мере того, как пробегал её глазами, лицо его темнело.

— Обскакали всю авиационную группу!.. Танки прорвались, позиция сдана, отрезан и захвачен кавалерийский полк!.. Убирайтесь отсюда! — не своим голосом закричал он. — Товарищ Хрусталёв, сейчас же пришлите ко мне командира штурмовой эскадрильи!

— Слушаю!

Хрусталёв вышел вслед за Клинковым и Голубчиком, и самым обидным было то, что он долго шёл рядом и не проронил ни одного слова. Войдя в барак, Голубчик спокойно, без особенных угрызений совести начал чистить сапоги.

— И на солнце бывают пятна, — заметил он вскользь, сплёвывая на щётку.

— На солнце бывают, а в отряде не должны быть! — неожиданно для самого себя выпалил возмущенно Андрей.

Через десять минут с аэродрома в атаку на танки снялась штурмовая эскадрилья.

В последний день манёвров, по заданию штаба руководства, соединённые силы лёгких бомбардировщиков и разведчиков атаковали неприятельский порт, где сосредоточился морской флот. Перед вылетом Андрей сам, уже не надеясь на летнаба, рассчитал курс, поднял карту и весь путь сверял карту с землёй, благо идти пришлось в строю, по ведущему. Первое время было очень трудно: практики хождения строем он почти не имел, и как только голова высовывалась за борт, машину сейчас же подсасывало к командирскому самолёту: ощущение несколько походило на то, как человек, закрыв глаза, хотел бы пройти по ровной дорожке: идёт, идёт, растопырив руки, и сознает — идёт правильно, но инстинктивно открывает глаза и видит, что уже свернул в сторону. Требуется тренировка и большая уверенность. Так и Андрей — не успеет свериться с землёй, как ему начинает казаться, что машину, словно магнитом, тянет к ведущему.

Атака намечалась в обход, с моря. Сверкнул белый на солнце сахарный пляж с тёмными крапинками загорающих дачников. Бескрайнее васильковое море развернулось в таком величественном размахе, что дух захватывало. С полутора тысяч метров Андрею отлично видно сквозь прозрачную воду морское дно: крупные, бутылочного цвета скалы, целые леса водорослей, похожих на ржавчину, ядовито-синие провалы лощин и ущелий, а вот ясно различимое тело подводной лодки, оставляющей за собой лёгкие царапины белой пены. Вдали показался порт. С берега водопадом катились к морю утопающие в голубой дымке испарений разноцветные крыши городка. В порту дымят чёрные игрушечные пароходики, по тихой голубой заводи порта суетливо ползают, как козявки, крохотные катера. Вниз — это особенно заметно на тёмно-синей глади моря — стремительно сорвались красные, зелёные, светло-солнечные ракеты с дрожащими хвостами голубоватых дымков. Эскадра гибнет в этом переплетённом дожде огней, несколько ракет попадает прямо на палубы. Сброшены зажигательные бомбы. Пользуясь удобной облачностью, ведущий поворачивает влево и уводит за собой всю стаю, спасаясь от обстрела зенитной артиллерии.

Андрей спрятал карту: дорога домой была знакома.

Последнюю ночь перед отлетом Голубчик пропадал на селе и чуть не опоздал к вылету: усталый и осунувшийся, он примчался прямо на аэродром; его комбинезон был мокр. На счастье, отряд задержался, и командир не заметил опоздания, отбыв по срочному вызову в штаб.

— Откуда это ты сорвался? — полюбопытствовал Андрей, брезгливо оттягивая двумя пальцами прилипший к его спине, почерневший, насквозь пропитанный потом комбинезон.

— Был в одном месте. Ну, и…

Голубчик хотел что-то сказать, но в это время за спиной рявкнул мотор и заглушил его слова; оглянувшись с досадой на самолёты и увидев в кабине инженера, проверявшего мотор, он хвастливо подмигнул Андрею.

Хрусталёв получил добавочное задание. Выстроив лётный состав в полукруг, он сообщил:

— Отряд участвует в общем параде. Строй остается тот же: угольником. Идём в правом крыле авиационной группы. Изменяется высота: вместо полутора тысяч — четыре. С четырёх тысяч бомбим строем свой полигон. Сейчас же на все самолёты подвесить бомбы! Отбомбив, делаем над городом круг и строем выходим на аэродром. Предупреждаю, парад принимает начальник воздушных сил округа лично. Лётчикам особенное внимание приложить на правильную дистанцию и сохранение строя. Не суетиться, не отставать, не напирать на соседей. Товарищ Краунис, как известно, большое значение придает хождению части строем. Летнабам внимательно следить за воздухом и не терять из виду ведущего, сигналы выполнять точно и быстро. После того позора, что выпал на наш отряд во время манёвров, у нас остался последний козырь — пройти строем образцово. Можете разойтись покурить, через четверть часа выруливаем на старт и взлетаем!..

Оружейники заметались с подвеской бомб. Андрей, как и все, надел кожаное пальто.

— А ты что ж, в одном комбинезоне?.. — остановил он Голубчика.

— Забыл кожанку в бараке. Авось и так не пропаду. Гляди, какой тёплый день.

— Ну-ну! — покачал недоверчиво головой Клинков. — Смотри, чтоб не прошиб тебя цыганский пот…

Через полчаса отряд оставил землю и, выстроившись в воздухе косым угольником, журавлиной станицей потянулся на север. Аэродром опустел и как-то сразу утерял свой смысл и значение: сиротливо стояли теперь ненужные стремянки, лёгкий ветер гнал по степи брошенные бумажки, пожарный тащил к палаткам тачку с огнетушителями. И лишь длинные пропашки неглубоких борозд в рыжей траве, оставленные самолётными костылями, навевали грусть и тихое ощущение заброшенности. Невесело стоял под деревом Савчук; казалось, что существование без самолётов не имело смысла: привычка ожидать машину из полета вошла в кровь. Длинная искусственная аллея врытых в землю деревьев, маскировавших стоянку самолётов, высохла и пожелтела. Ломкие листики звенели, как на похоронных венках. Мотористы складывали на машины чехлы от самолётов, пустые пулемётные магазины, верёвки, стремянки. Солнце вяло выползало на синюю скатерть осеннего неба. На земле ещё было тепло, но в воздухе текли холодные струи: тяжелей по весу, они срывались к земле нервными, изломанными воздухопадами, а тёплый, более лёгкий воздух, вытесняемый холодом, стремился вверх. В атмосфере происходил невидимый бой извечных врагов — холода и зноя — за обладание землёй. Только птицы да лётчики остро ощущают это жестокое сражение, скатываясь по хрустальным горам холодных течений, называемых в просторечье «воздушными ямами», и подбрасываемые вверх гейзерами восходящих тёплых потоков. Но сильный мотор вгрызается в пространство, и лётчик твёрдо держит рули, инстинктивными движениями предупреждая жестокие удары ветра.

Вера упаковывала в ящики метеорологические приборы. Она тоже провожала отряд в последний рейс. С каким наслаждением взлетела бы и она со всей стаей самолётов!

В последнюю встречу Хрусталёв проговорился:

— Я узнал от доктора ваши физические данные. Они отличны.

«И какое ему дело до моего здоровья?..» — стараясь рассердиться и не умея, притворно хмурилась Вера, сворачивая в рулоны старые карты.

Воспользовавшись приездом в часть начальника округа, Волк решил переговорить с ним о своём положении. Вместе они поступали в школу, вместе её окончили. Краунис принимал участие в боях с белополяками и был известен своими рекордными перелётами. Ранний заморозок седины уже тронул его волосы, но прозрачные глаза светились, согреваемые боевым жаром. Крутой затылок выражал твёрдость в поступках. Волк надеялся, что он уладит с Краунисом свои дела: в школе они дружили.

Краунис принял его в кабинете командира части и, что показалось неприятным Волку, в присутствии самого Мартынова. Волку, как и прежде, хотелось перейти на ты и потолковать по-свойски, но Краунис сразу взял холодный, деловой тон.

— Садитесь, — пригласил он сухо, бровями указывая на стул, — чем могу служить?..

«Не в духе, — определил Волк, — надо было прийти после обеда…»

— Я пришёл выяснить моё положение в части!

Мартынов стоял к ним спиной, заложив руки за спину. Он раздражал Волка: хотелось выложить все начистоту, рассказать Краунису по-свойски, по-старому о строгости командира части, о зажиме, излить наболевшую душу, сказать о том, что в нем ещё сохранился дух боевого летчика, но обстановка и тон начальника не позволяли.

— Мне чрезвычайно больно, — сказал Краунис сухим голосом, совсем не соответствующим содержанию и смыслу слов, — но приходится сообщить вам, что округ смотрит на ваше пребывание в военных частях отрицательно.

Волк нахмуренно молчал. Мартынов вышел из кабинета.

— Будем говорить начистоту. Мне надоело тебя уговаривать, — сказал Краунис и затушил пальцем папиросу, — хочешь служить по-честному?

— Летать хочу…

— Я спрашиваю: хочешь служить?..

— Хочу летать…

— Можете быть свободны!

С дикой злобой Волк хлопнул дверью и, как на лыжах, скатился с лестницы.

«И этот с ними? С ними… Иминс — иминс….»

Вскоре после разговора с Волком Краунис выехал на аэродром — встречать прибывающую с манёвров часть. Самолёты кружились над полигоном, сбрасывая бомбы, — сюда доносились глухие, словно укутанные ватой, удары разрывов. Вот части построились ровным угольником и пошли над городом. Краунис неотрывно следил за ними в бинокль: всё шло хорошо, но неожиданно в правом крыле произошло замешательство — две машины, следовавшие за ведущим, одновременно выскочили вперёд и пошли фронтом на одной линии, задние засуетились, занервничали, сунулись было следом, но те вдруг отстали, задние стали на них напирать, и правильная геометрическая фигура смялась, нарушенная этим, ничем не оправданным маневром. Краунис, взвинченный ещё от разговора с Волком, побелел от злости.

— Товарищ командир части, что это за манипуляции производятся во время парада?.. Какая часть у вас идёт справа?..

— В правом крыле? Отдельный отряд Хрусталёва.

— Полюбуйтесь-ка! Никакого соблюдения воздушной дисциплины. Вызвать командира отряда для личных объяснений!

— Слушаю!

Мартынов сплюнул: «Вот короста на мою голову навязалась!.. Всю часть опозорили!»

Самолёты мыкались, напирали друг другу на хвосты и кое-как наконец приняли строй угольника. Вся эта суета происходила как раз над самым городом, когда от летевших частей требовалась предельная стройность и выдержка.

«Зря я доверился Хрусталёву, — думал Мартынов, растирая уставшую от долгого напряжения шею, — надо рассортировать людей, а то, чего доброго, и до катастрофы доведут».

Самолёт, подплясывая, подбирался уже к полигону. В первый заход промерялась база для прицела, бомбы сбрасывались со второго захода. Далеко на рыжей траве лежало белое колечко — прицельный круг. В коробчатом от мороза комбинезоне, от холода уже не чувствуя ног и лица, Голубчик кое-как промерил по прибору базу — слёзы застилали глаза. Он не был уверен в правильности расчетов, но какие уж тут расчеты, когда трясутся руки и зубы стучат непрерывно, как в лихорадке. Скорей бы на землю!.. Холодные ножи ветра пронзали Голубчика, один раз он глянул на себя в зеркальце и увидел там синее, крошечное, как у новорожденного, личико. Но отвлекаться нельзя — вот уже круг вошёл в прицельное кольцо и медленно пополз к отсчитанной чёрточке; раз и два он дернул скрюченными, ничего не ощущающими пальцами за рычаг — и обе бомбы, сперва плашмя, потом опускаясь книзу тяжёлой частью, сорвались из-под фюзеляжа: летят, летят — вот уж, кажется, грохнутся оземь, как далеко ещё до цели. Андрей, перевалившись за борт, следит за бомбами — трах, одна угодила прямо в край круга, распустившись крошечным дымком, вторая перелетела далеко вперёд. Хорошо хоть и одна!

Голубчик, уже ничем не интересуясь, согнулся на сиденье. Во время работы он ещё кое-как отвлекался от холода, но сейчас мороз становился нестерпимым. Над самым городом ему вздумалось поразмяться и чуть разогреться — он с бешенством начал выбрасывать в стороны руки. «Подзаймусь гимнастикой, авось и разгоню кровь!» Следовавшие сзади машины поняли его жесты как сигнал — перестраиваться, быстро выдвинулись вперед и пошли крыло в крыло с Клинковым. Команда в воздухе подавалась условными сигналами, выполняемыми руками. Задние поднажали (эту суматоху как раз и наблюдал в бинокль стоявший на аэродроме Краунис). Заметив беспорядок и не поняв, в чем дело Хрусталёв отдал знаком приказание звену Андрея оторваться и следовать угольником: двое убавили газ и приотстали, задние продолжали налезать на хвосты. При такой болтанке дело случайно не окончилось катастрофой. Голубчик сидел, присмирев, сразу согревшись от ужаса. Хрусталёв, проклиная всё на свете, вел машину на снижение.

Вечером того же дня Голубчик со свёртком под мышкой уныло шагал в город. У железнодорожного переезда его повстречала знакомая продавщица из магазина.

— Куда это вы?

Он неопределенно махнул ладонью.

— В баню.

— Ну, что ж, желаю вам как следует попариться!..

— Спасибо, — выдавил сквозь зубы Голубчик и, загребая ногами пыль, тронулся по дороге.

В кармане у него лежала путёвка, адресованная коменданту гарнизонной гауптвахты.

Хрусталёв получил от начвоздуха личный выговор.

Волк нигде не появлялся. Он сидел дома в одиночестве и пил водку. Обед ему приносила Машутка, бодрая старуха с такими кривыми ногами, словно кто пытался из каждой её ноги выгнуть по дуге и на половине оставил эту затею. Судьба Машутки была тесно связана с авиацией. В 1919 году она поступила поварихой в авиационный отряд и провела с ним всю гражданскую войну. Она совершенно свободно, как заслуженный, боевой командир, оперировала цифрами, названиями частей и местечек.

Рассказывали, что помоложе она, несмотря на кривоногость, была довольно привлекательной, но за последние годы сразу сдала и осела, как избушка, построенная на разбитой дождями почве. Она жила при кухне в квартире Волка и, коротая одиночество, привечала у себя бездомных кошек. Машутка была очень привязана к Волку: убирала его комнату, обшивала, стирала бельё, получала пайки и таскала водку.

Волк шагал по комнате. Пьяные мысли терзали мозг, на столе и на полу валялись разорванные листы исписанной бумаги: он не мог подыскать подходящих выражений для письма в Москву. Ел он мало. Машутка не спала последнюю ночь, вслушиваясь, как за дверью бесконечно раздавались шаги, скрипело перо, трещала раздираемая бумага. «Сопьётся парень». Она вытирала о подушку мокрое от слёз лицо. Утром Волк позвал её в комнату: вид его был страшен — небритый, с жёлтой, отвисшей кожей, непричёсанный и в разорванной до самого пояса рубахе.

Вот тебе пакет. Отнеси на почту. Пошли заказным.

Или, постой, лучше спешным. Квитанцию обязательно!..

Приняв письмо, она молча вышла. По дороге на почту прочитала адрес: «Москва. Штаб ВВС. Начальнику военно-воздушных сил Республики. Лично».

«А птица сидела в клетке». Волк озлобленно бросил гитару на кровать. Тень оконного переплёта стояла над ним, как чёрный крест.

— К чёрту!.. Возьмусь за перчатки…

В зимних и высотных полетах у Волка мёрзли руки и ноги. Он стеснялся старости и по вечерам работал дома над усовершенствованием перчаток и валенок, решив устроить электропроводку для обогревания. «Сяду, включу штепселёк, и ноги — как на печке».

Вынув из чемодана перчатки, Волк ножницами осторожно распорол их по шву. В это время из-за крыши столовой в синюю гладь неба выскочило звено самолётов. Волк бросил перчатки на пол и уперся ладонями в подоконник. Вот они перестроились и закружились над городком. «Молодых вводят в строй…» У него от зависти подгибались колени. «Давай газишку», — беззвучно кричал он отставшему.

Он видел себя в самолёте. Незаметно для себя он двигал ногами, словно управлял педалями, и наклонял ножницы, туго зажатые в кулаке. Ветер скользит по фюзеляжу, мотор ревёт, как зверь, — он сидит в кабине. Как хорошо! Ни облачка. Набрать высоту и пикировать строем две тысячи метров. У-ух!..

Он заговорил вслух, как обыкновенно разговаривал в одиночных полетах. «Хочу летать!.. Хочу, хочу, хочу!.. Мотор — мой брат и сердце — вьюга!..»

Стук в дверь захватил врасплох. Он испуганно задвинул ногой перчатки под кровать.

— Войдите.

— Товарищ командир, вам пакет!

Волк торопливо черкнул карандашом в книжке, взял пакет, но, увидев на нём печать штаба воздушных сил, осторожно положил его на стол. Подойдя к двери, два раза повернул ключ и достал из шкафа бутылку. Горлышко дробно застучало о край стакана: один и другой — подряд. С отвращением.

Он понюхал хлеб, как нюхают розу. Пакет лежал на столе, страшный и загадочный. Невыносимо тянуло разорвать его.

«Немножко терпенья, Волк. Такие пакеты приходят раз в жизни. Не торопись! Сбавить газ». И Волку вдруг стало весело, он распахнул окно. Листья берёз горели, как раскаленные угли. Розовая свинья, виляя задом, шла по дорожке. Волк был счастлив. «Будем жить!» Он шагнул к столу, схватил пакет и разорвал его — из середины выпал рапорт. В глаза сразу бросилась резолюция, острая, как удар шашки.

«В резерв».

Смысл слова как-то сразу не дошёл до сознания. «Не может быть!..»

Волк тяжело повалился на кровать. Голова шла кругом, комната вертелась, как земля на глубоком вираже. «Неужели конец?.. В резерв. В извозчики? В почтальоны? Нет, недоразумение!..»

И тут он припомнил, как в подобных случаях вытеснял смысл слова обратным его повторением. Он прочитал резолюцию наоборот и не поверил себе.

Ошалело вскочив с кровати, Волк судорожно схватил рапорт.

«В   р е з е р в».

Наоборот это произносилось так же. Выхода не было.

И Волк зарыдал.

Ближайший наперсник и собутыльник Волка летнаб Голубчик и тот из осторожности перестал заходить к бывшему другу и командиру. Он не любил опасностей. Хотя и ведал в отряде парашютной службой. На эту должность его пристроил Волк. За несение службы прибавлялось жалованье, кроме того, за каждый свершённый прыжок выплачивалось по сто рублей.

Девушки с любопытством разглядывали изящный синий жетончик с белым парашютиком, украшавший его гимнастерку. Да что девушки, весь авиагородок! Про себя Голубчик приравнивал этот жетончик к боевому ордену. Даже ставил и выше. С орденами немало народу, а он со своим синим знаком пока на весь гарнизон один-единственный! Всюду почёт и уважение.

Дело это было новое, незнакомое. Во всей части, кроме Голубчика, с парашютом никто, ни разу не прыгал. Он был окутан ореолом героя. Одна неприятность: надо было прыгать самому, а это его не устраивало. С содроганием сердца вспоминал он свой единственный учебный прыжок на слёте парашютистов округа.

Случайно Андрей с Гавриком подслушали разговор Голубчика с продавщицей мебельного магазина, той самой толстушкой, что была с ним на вечеринке. Не видя их, Голубчик вовсю расписывал ей об опасности своей профессии.

— И вам не страшно? — испуганно вскидывала накрашенные брови продавщица.

— Страшно?! Чудачка, из всех отобрали лишь одного. Одного! Выбирали по физическим данным, чтоб сердце здоровое, нервы. Кроме того, психические данные: смелость, решительность, хладнокровие…

— А вы смелый?

— Как сказать, — с ложной скромностью сбивал Голубчик с папиросы пепел, — врачам это больше известно. Не зря, видно, отбирали…

Самовлюблённо оглядывая себя в непроданном трюмо, он хотел было уже назначить ей свидание, но неожиданно услышал из соседнего отделения гулкий бас Гаврика:

— Подумать только, как богат наш язык! — с невинным видом обращался он к Андрею. — Вот, например, слово — хвалится. А ведь можно сказать и — хвастается. Или, бахвалится. Похваляется. Выкобенивается. Травит. Треплется. Врёт. Заливает. Капает на мозги. Да просто-таки, брешет, как говорят украинцы!..

Голубчик не стал задерживаться и, попрощавшись с продавщицей, тут же вышел из магазина.

Савчук вылил из радиатора воду, в последний раз прошёлся тряпкой по магистрали, законтрил краник и натянул на мотор громыхающий капот. Он торопился: до испытания парашюта оставалось уже несколько дней, и ему всё казалось, что изобретение требовало какой-то доработки. Осталось переставить самолёт с лыж на колеса, вкатить машину в ангар, надеть чехлы — и всё в порядке…

— Товарищ Савчук, заседание бюро состоится?

— Как же, как же… — Опытным глазом Савчук определил, что у Гаврика нет никакого желания идти на бюро.

Больше всего Савчук боится этого безразличия на лицах: всю свою работу он старался построить так, чтобы это всем было интересно, не отвлекало бы человека, а, наоборот, помогало бы делу. Сам он говорил коротко и только по существу. Трепачей презирал.

— Это не ценный… Когда человек много говорит, то это подозрительно. Компенсация…

О законе компенсации у Савчука выработалась целая система заключений. Для облегчения управления машиной на элеронах и хвостовом оперении устраиваются компенсаторы. А люди и животные компенсируют то, чего им не хватает.

Человек, много и зря болтающий, старается прикрыть свою бездеятельность лишними разговорами.

Мысли о компенсации не принадлежали самому Савчуку: впервые он услышал их от своего бывшего инструктора Петра Кузьмича Прянишникова.

В позапрошлом году по отбору медицинской комиссии кровельщик Иван Савчук попал в школу военных пилотов. Стать летчиком — было его заветной мечтой. Работая на крыше, он целые дни слышал над головой ураганы самолётов. Доказывая своё бесстрашие и приспособленность к авиации, Савчук ходил по краю крыши пятиэтажного дома. Ухватившись руками за желоб, он повисал над улицей и, сгибая в локтях руки, поднимал и опускал своё тело по десяти раз кряду. У бывалых мастеров замирало сердце от этих номеров.

Несколько раз он извещал товарищей о том, что сделает большой зонт и спрыгнет с двухэтажного дома на землю.

И вот, как на счастье, его отбирают в школу пилотов.

Он прослыл в школе за чудака. На заседании первомайской комиссии Савчук внёс любопытное предложение.

— Авиационной школе отделываться одними лозунгами грех. Как я слышал от инструктора, была такая машина «Мартинсайд». Она вся была опутана стяжками. На пикировании стяжки от встречного ветра гудели, как струны. Предлагаю этот способ использовать. А именно: между верхней и нижней плоскостью самолёта натянуть струны разной толщины, чтоб и басы, и альты, и дисканты. А на струны — лапки. За лапки — тросики, и протянуть их в заднюю кабину. Как протянешь тросик, лапка отстаёт, и струна от ветра загудит. А в заднюю кабину музыканта, чтоб прижимал клавиши. Каждому тросику своя клавиша. Как пианино. Таким образом, можно на демонстрацию выпустить воздушный оркестр. Играй, что хочешь: хоть «Интернационал», хоть марш, хоть «Всё выше и выше…»

Свои предложения Савчук вносил самым серьёзным тоном. Он верил в них.

— Ну и чудак! — удивлялись курсанты.

Инструктор Прянишников обратил внимание на малоразговорчивого курсанта. Савчук оказался выносливым и понятливым человеком. Петр Кузьмич возил его на пилотаж, приучая к ощущениям на разных фигурах.

Но сколько инструктор ни бился, дело не подвигалось. Савчук, чувствуя себя в чём-то виноватым, развивал бешеную работоспособность: чище всех содержал машину, точно выполнял приказания, организовал субботник по осмотру материальной части, но ничто не помогло: его отчислили.

Вот тут-то Прянишников и выразил свою мысль о законе компенсации.

— Ты не грусти, брат. Не ты первый, не ты и последний. Это физический дефект. И сколько ты ни хлопочи, делу не поможешь…

Горе глыбой навалилось на плечи Савчука: он не спал всю ночь. Уйти навсегда из авиации, от того дела, с которым он уже сроднился и к которому начал привыкать?..

До слез жалко было расставаться со школой и мечтой — летать самому. Савчук остался в авиации на должности моториста. Это была постоянная пытка: готовить машину, вытирать её, поить маслом и бензином, а потом целый день стоять на старте и сгорать от зависти к счастливцам. Но человек, однажды столкнувшийся с авиацией, на всю жизнь заболевает любовью к воздуху, и пусть он переменит свою профессию или выйдет в инвалиды — всякий пустяк, всякий авиационный случай, простая газетная заметка всегда заставят биться его авиационное сердце. И острей всех испытывают это чувство отчисленные из школ курсанты, работающие техниками и мотористами. Как любимую девушку, уведённую счастливым соперником, провожают они свою машину в воздух.

Волку не нравился этот слишком прямолинейный и чудаковатый комсомолец; при каждом удобном случае он издевался над мотористом и собирался уже убрать его совсем, когда в отряд прибыл Хрусталёв. Новый командир по-хозяйски оценил Савчука, дал ему возможность работать над изобретениями.

Савчук придумал простое и несложное устройство, обеспечивающее безопасность парашютного прыжка. Прикреплённый к самолёту длинный тросик другим концом привязывался к вытяжному кольцу. И если, растерявшись, парашютист мог бы забыть дернуть за кольцо, оно вытягивалось тросиком. Хрусталёву эта идея очень понравилась. Он помог Савчуку в теоретических расчетах.

Савчук возглавлял в отряде комсомольскую организацию.

У Клинкова с мотористом были странные отношения: на общем собрании, после известного случая с Волком, Савчук яростней всех нападал на Андрея, хотя в глубине души моторист относился к Клинкову с уважением. Андрей ещё толком не разобрался в этой сложности отношений и на всякий случай держался от секретаря подальше. Но его, влюбленного в технику, привлекал к себе этот обычно молчаливый парень, который отлично разбирался в тонкостях авиации. Андрей понемногу забывал обиду, а после разговора с Хрусталёвым начал проникаться к Савчуку чувством симпатии.

Испытание парашюта было назначено на выходной день. После завтрака всем отрядом поехали на аэродром. Солнечный свет сиял по-праздничному. Деревья стояли не шелохнувшись, вытянув над придорожной канавой свои мохнатые лапы. От них через дорогу тянулись нежно-голубые наивные тени.

Героями дня были Савчук и Голубчик. Моторист по обыкновению молчал, хотя на его лице изредка, легким ветерком проходила скромная, еле уловимая улыбка. Он держался с торжественной простотой. Голубчик нервничал, хохотал по всякому поводу, и всем было ясно, что его непринужденность была показной.

Через полчаса переставленный на лыжи самолёт Андрея, оставляя за собой две широкие бирюзовые полосы, выруливал на старт. В задней кабине сидел Голубчик и «Иван Иваныч», как называли летчики болван с песком, выбрасываемый для испытания парашютов. Его подвешивали под машину, за кольцо привязывали верёвку, другим концом она крепилась к самолёту. Манекен сбрасывался и летел вниз, верёвка вытягивала кольцо, и парашют распускался. Первым прыгал «Иван Иваныч». Просторными кругами Андрей набрал над аэродромом четыреста метров. Он вёл самолёт по прямой, через центр поля. Голубчик, держа в руке трос, выглядывал за борт: кромка крыла проплыла над группой ожидающих, ещё две секунды — и он отпустил трос. Болван плашмя рухнул вниз — парашют выпорхнул из ранца: легко покачиваясь, «Иван Иваныч» медленно опустился на землю.

На вторичном испытании, к общему изумлению, парашют не раскрылся: «Иван Иваныч» грохнулся оземь с такой силой, что снег столбом пошёл. Он разорвался пополам, песок рассыпался во все стороны. Уложенный парашют лежал на снегу с невырванным кольцом. Савчук суетился с ним, капельки пота рассыпчато обметали его возмущённое лицо.

— Мама, он же забыл привязать кольцо. Так и сбросил…

— Бедный «Иван Иваныч»!

— Внутренности-то как разнесло…

И хотя никто об этом вслух не говорил, но Хрусталёв ясно читал на лицах, что все восприняли катастрофу манекена, как смерть живого человека: уж слишком много наблюдалось в глазах тревожного любопытства. Как опытный командир, Хрусталёв понимал, что восстановить авторитет парашюта среди летного состава необходимо было сейчас же, иначе сомнение разъест душу каждого. Сомнение рождало робость, робость — трусость, и в результате — потеря боеспособности. Моторист обращался к каждому, доказывая, что виноват Голубчик, но голос его, обмякший и дрожащий, вызывал недоверие. Хрусталёв внимательно осмотрел упакованный парашют: всё было на месте. Кольцо вытягивалось свободно.

Голубчик вылез из машины.

— Вы забыли привязать вытяжное кольцо! — обратился к нему Хрусталёв.

Достаточно было одного признания своей ошибки, чтобы разрядить напряженную атмосферу, — Хрусталёв и бил на это, но Голубчик как-то засуетился, заморгал:

— По-моему… Я, кажется, выполнил всё…

— Как же вы расцениваете данный случай? — сердито спросил Хрусталёв.

«Какой возмутительный эгоист! Из-за боязни признать свою оплошность он разлагает весь отряд…»

Дрожащими руками летнаб ворочал упакованный ранец.

— Так как будто всё правильно… Но…

Дело усложнялось, нужен был выход, подтверждение. Хрусталёв чувствовал, что сейчас потеряет самообладание.

«Только не здесь, только не при подчинённых!»

Внешне его выдавала легкая, злая бледность.

— Парашют вы укладывали? — сдержанно спросил он.

— Я.

— Вы твёрдо уверены в том, что правильно уложили?

— Твёрдо.

— Можете прыгнуть сейчас?

— Могу.

Голубчик произнес это нечаянно: твердость ответов совсем не соответствовала его неуверенным движениям. Он поднял ранец и попросил помочь прикрепить лямки. Андрей побежал запускать мотор. С этого момента на старте никто не произнес ни одного слова. Усиленно курили. Вот самолёт взвился над комендантским зданием, развернулся и, нестерпимо блестя крылом, стал набирать высоту. От железной дороги он пошёл по прямой, неся над головами своё сине-зелёное стрекозье тело. Хорошо было видно, как из задней кабины на крыло вылезла маленькая фигурка с привязанным за спиною мешком. Савчук стоял, не шелохнувшись и затаив дыхание: изо рта даже не шёл пар. Самолёт пронесся над стартом, фигурка освободила из стремени ногу: сейчас прыгнет… Ну!

Нога стала на место, и фигурка поспешно полезла обратно в кабину.

— Пропустил удобный момент.

— Снова разворачивается!..

Во второй заход Голубчик высунул ногу наружу и сел верхом на борт. Посидев так с полминуты, он хлопнул Клинкова по плечу, — машина пошла на посадку. Хрусталёв попросил у инженера папиросу: это означало у него высшее напряжение. Летчики недоверчиво усмехались.

Как все это произошло, Хрусталёв и сам не мог объяснить. Обстановка требовала, и он решился. Не глядя в лицо Голубчику, Хрусталёв приказал снять парашют и надел его на себя. Движения его были спокойны и неторопливы.

Голубчик стоял растерянный, потерявшийся. Всё внимание сконцентрировалось на командире. Савчук светлел. Больше всех, даже, пожалуй, больше самого Хрусталёва, был напряжён Андрей: сердце сжалось у него, как скрученная пружина, и пружина никак не могла развернуться. Андрей путал осторожность Хрусталёва с трусостью, и вот…

— Товарищ командир отряда, разрешите мне вылететь на это испытание!

Как это вырвалось у Андрея, он не смог бы объяснить и сам. Но ему хотелось чем-нибудь выразить своё восхищение смелым поступком командира. Хрусталёв внимательно поглядел на Клинкова и молча стал отстегивать карабины подвесной системы. Он сам поднял Андрея в воздух. Андрей старался ни о чем не думать. На землю решил не глядеть. Прыгать, как в воду. Он не допускал мысли, что парашют может не раскрыться. Надо прыгнуть. Решение принято, выполнить его во что бы то ни стало! Пульс повышен. Андрей встал на сиденье и закинул ногу через борт. Нащупав ступеньку, он выпростал вторую ногу и стал на крыло. Рука на кольце. Ветер, сбивая, непрерывно дул в лицо. Андрей цепко держался за борт одной рукой. Прыгать надо навзничь, вниз головой. Инстинктивно он глянул под ноги: как далека земля и как крохотны люди!.. В первый раз за всю свою летную практику он так остро воспринял высоту. Однако пора прыгать! Стиснув зубы и задержав в лёгких воздух, он разжал пальцы и оттолкнулся от самолёта: ветер хлынул в лицо… свист в уши… рывок и — сразу наступила редкостная тишина. Т-и-ш-и-н-а…

Хрусталёв глядел через борт: тело Клинкова, с полусогнутыми в коленях ногами, быстро сокращаясь в размерах и кувыркаясь, полетело в пустоту.

Андрей запомнил два ощущения: отрыв от самолёта, неприятный, ошарашивающий, теснящий дыхание, и удивительную солнечную тишину после раскрытия парашюта. Кольцо вырвал почти бессознательно, в тот же миг над головой с ружейным выстрелом вспыхнул светло-лимонный шёлковый потолок, — первое впечатление было таким, будто он остался на месте: ни ветра, ни скорости, ни моторного рёва — оглушающая тишина. В этот момент он почувствовал неподдельное счастье. Хотелось петь! Снижаясь, он услышал с земли окрики Голубчика:

— Ноги, ноги подбирай!..

Ухватившись за лямки, Андрей подтянулся на руках и подобрал ноги — сверкание снега все ближе… Обидно, что так быстро пролетело это очарование парашютного одиночества… Хоп — и, спружинив удар, он упал на снег. Парашют, сложившись, бездыханно лёг рядом. От санитарной машины, вырывая из глубокого снега сапоги, бежали люди. Первым, с оскаленными в восторге зубами, мчался Савчук, он уронил перчатку, обернулся было её поднять, но, увидев настигающего доктора, махнул рукой и побежал без неё.

— Ну как? — встревоженно спросил розовый от возбуждения доктор.

— Нормально.

Настроение у всех было повышенное. Моторист, забывшись, фамильярно похлопывал Андрея по плечу, безостановочно приговаривая:

— Вот спасибо, вот спасибо, вот выручил!..

Все так хлопотали около Андрея, что не заметили посадки самолёта. От переполнения чувств Хрусталёв слишком круто подошёл к земле, и машина, толкнувшись о снег, взмыла и запрыгала, как стреноженный конь.

Разговоров в авиагородке было на целый месяц.

День выдался наудачу, редкие стратусы плыли по небу. Хрусталёв сидел в штабе, хмуро разглядывая полоски диаграмм, — его особенно раздражал столбик выполнения стрельб. Он никак не мог докопаться до причины плохой попадаемости. Правда, при Волке теории воздушных стрельб почти совсем не проходили, но за это время Хрусталёв лично проводил занятия с отрядом. Попадания не улучшились, и это бесило. Сегодня он решил во что бы то ни стало докопаться до причины. Уже в ангаре ему передали бумажку из санитарной части: предлагалось сегодня же весь лётный состав отряда направить на годовую комиссию. Хрусталёв сердито позвонил по телефону и вызвал начальника санчасти.

— Говорит командир отдельного отряда. Что за безобразие, устраиваете разные осмотры, не согласовав с командованием? У меня по расписанию полётный день, и я не намерен из-за ваших осмотров срывать план боевой подготовки. Почему вы не пригласили истребителей?..

Негромкий голос нудно объяснил, что прибыл приказ и что медицинский осмотр обязаны пройти все летчики.

— К чёрту ваши осмотры!.. Я не буду выполнять этого нелепого приказания!

Нудный голос обидчиво пообещал доложить командиру части.

— Из-за прихоти какого-то командира отряда комиссия врачей в полном составе должна сидеть без дела… Ответственность за это ложится на вас.

— Может, вы считаете меня ответственным за рождение таких олухов, как вы?.. — запальчиво крикнул Хрусталёв. — Тогда извините!.. А по поводу «какого-то командира отряда» мы с вами ещё побеседуем!.. — Он со злостью бросил трубку.

Самолёты уже ждали на старте. Инженер отряда доложил, что руководитель полетами не допустил на старт семёрку.

— Почему?

— Машина вышла с опозданием на полчаса.

Ещё новость!.. Хрусталёв чувствовал, что больше не выдержит, и, чтобы не обругать инженера (он знал, что у Алексеенко больное сердце), подошёл к оружейникам. Постояв минут пять и немного успокоившись, он отдал распоряжение о вылете.

Перед обедом на старт пришёл командир части.

«Наверно, нажаловался, чёртов санитар», — прикинул про себя Хрусталёв. После маневров у него с Мартыновым отношения испортились, и, как ему казалось, он придирался теперь к каждой мелочи.

— Как у вас тут дела?

— Стреляем.

Возле пожарных саней оружейники рассматривали отстрелянные конуса: как назло — ни одной пробоины. Мартынов наблюдал за их работой молча. Хрусталёв готов был зарыться с головою в снег. Единственная надежда — Попов. Хоть этот должен выручить!

— Как у вас личные показатели?

Вопрос был обыкновенным, но Хрусталёву показалось, что этим вопросом его хотят унизить.

— Я выполнил больше половины…

— Угу… — покачал головой Мартынов и отошёл покурить.

Попов застегнул ремни.

— Готово! — крикнул он.

Самолёт взлетел. Все было буднично и обыкновенно. Попов сидел, не шевелясь и обдумывая, где бы достать замазки, чтобы законопатить окно в своей комнате. Сам он ползимы прожил с незамазанными щелями, а тут приезжает жена, она не выносит сквозняка. Не меняя положения, он следит за приборами: альтиметр показывает семьсот метров — пора… Совсем по-домашнему Попов деловито начинает готовиться к промеру ветра, он вынимает из сумки бортжурнал и заносит туда температуру воздуха на высоте. Нужна большая ловкость, чтобы держать тонкий карандаш в меховой рукавице. Похлопав Андрея по плечу, он указал рукой на водокачку и начал через визир, висевший снаружи борта, определять направление ветра на высоте.

Со стороны подошёл самолёт и качнулся с крыла на крыло — это был условный знак: распускай конус, я готов к стрельбе. Скорость нужно было сбавить: конус сбрасывался на малой скорости, чтобы не оборвалась верёвка. Попов нажал кнопку хвостового держателя и резко потянул за рычаг: оглянувшись назад, он не увидел конуса. Попов надавил сильней и рванул за рычаг, уже двумя руками — конус не распускался. Тогда он высунулся через борт и посмотрел, в чем дело; ветер наотмашь ударил в висок, очки запрыгали на носу, конус, сорвавшись с замка, зацепился железным ободом и, прижатый ветром к фюзеляжу, не распускался. По приказанию командира отряда в таких случаях нужно было немедленно садиться на землю и снова подвешивать конус.

Попов решил обойтись без посадки.

«Две машины вышли в воздух, прошли уже такое расстояние и теперь возвращайся назад? Это дорого будет стоить. Ну-ка, брат, даёшь встречное решение!»

Вынув из держателя запасную ручку управления, он перегнулся через борт и стал отталкивать конус вниз, чтобы струёй ветра его отбросило от машины. Но короткая ручка не доставала. Тогда Попов отстегнул привязные ремни, встал на сиденье и перевалился за борт наполовину. Порывом ветра самолёт неожиданно качнуло в сторону, и летнаб, потеряв равновесие, повис вниз головой, уцепившись за прибор, по которому он только что определял ветер. Удержавшись ногами за турель, он медленно, с невероятным напряжением подтянулся на руках и еле всунулся в кабину. Первым ощущением его был не страх, а сразу вспотевшие ноги. «Чёрт возьми, такой мороз, а пяткам скользко», — подумал он, уже старательно застёгиваясь ремнями.

Оглянувшись назад, Попов увидел длинную верёвку и на конце её упруго болтающийся полосатый рукав. Обтерев мохнатой стороной рукавицы взмокревший нос, он победно уселся на место. Андрей в зеркало видел всё это происшествие и показывал большой палец: «Молодец!»

Только теперь Попов понял: оказывается, он чуть-чуть не угробился. Вот это номер! И окно не замазано… И жена приехала бы как раз к похоронам.

Сразу стало холодно — скорее бы сесть на землю, побежать в буфет и напиться горячего чаю. Он боязливо выглянул за борт и определил место, куда бы упал. На железнодорожный переезд. «Ничего себе смертушка!»

Но вслед за этим его охватило чувство восторга, он вдруг увидел треснувшую на валенке кожу, которую забывал смазать маслом и вспоминал об этом как раз в те минуты, когда под рукой масла не оказывалось.

Снежная земля и перламутровый дымок из паровоза были восхитительны… А облака! Переваливаясь и клубясь, они пробегали мимо. По ним, прыгая через сырые, сумрачные провалы и взлетая на ослепительные вершины, мчалась в стремительном беге тёмная тень самолёта, обвитая радужным нимбом.

«Хорошо жить!» — сказал вслух Попов и запел о том, что было перед глазами. Он пел, не слыша своего голоса:

(Ему было и самому неясно, почему «но солнце», но как раз эта бессмысленность и нравилась ему своей простой и какой-то невероятной искренностью, глупой и смешной, к которой у него появлялась потребность в каждом полёте).

И если бы этому вечно молчаливому и серьёзному на земле человеку сказать, что он пел в воздухе эту песню, то Попов никогда бы в жизни не поверил тому и обозвал бы его дураком.

На старте стояли в ряд крошечные самолётики, и вправо от них лежало «Т», указывающее направление посадки. Попов разглядел на нём красноармейца, сметавшего метлой снег с чёрной парусины «Т».

Самолёт пошёл на посадку — приятнейшее ощущение, вызываемое усталостью, желанием покурить и встретиться на старте с товарищами. Он мысленно рисовал себе встречу с командиром и ту скромность, с которой он доложит о проявленной инициативе.

Машина ползла по нейтральной полосе. Возле пожарных саней оружейники рассматривали сброшенный им конус, подсчитывая отверстия попаданий. Попов с наслаждением выпрыгнул из кабины, моторист что-то кричал ему, указывая на рукав, но уши были заложены, — Попов не слыхал его слов. Рукав комбинезона, располосованный вдоль, безобразно обнажал мохнатый мех. Быстрыми шагами летнаб направился к командиру.

Хрусталёву уже доложили о происшествии. Как только Попов подошёл с рапортом, он, уже не сдерживаясь и не дав летнабу вымолвить слова, закричал каким-то несвойственным ему визгливым голосом:

— Довольно!! К чёрту! Немедленно отправляйтесь под арест!.. Это не люди, а чёрт знает что такое!!

Попов оцепенел от такой встречи. А Хрусталёв всё больше распалялся от собственных слов. На старте повисла напряженная тишина: в таком состоянии ещё никто ни разу командира не видел.

— Чего же вы ожидаете? Выполняйте приказание!

Попов повернулся кругом и торопливо зашагал к ангарам. Хрусталёву стало стыдно за свою вспышку, он не находил нормального тона для приказаний.

— Полёты отставить!.. Товарищ Клинков, садитесь в машину и рулите к тиру, проверим пристрелку пулемётов!

Сам Хрусталёв, забыв об оставленном командире части, влез в кабину и порулил к тиру. Андрей видел, что командир ещё не совсем остыл: самолёт так быстро скользил по снегу, что сопровождавший его Савчук бежал всю дорогу и взмылился, как лошадь.

С горечью пришлось удостовериться Хрусталёву в беспечности оружейников и лётного состава: пулеметы так сыпали пули, что нельзя было найти, куда они попадали, пришлось пространство вокруг мишени оклеивать развернутыми листами газет. Только тут он установил неправильность пристрелки. В недосмотре он обвинял и себя. Из-за этой оплошности отряд потратил вхолостую полтора лётных дня. Все упражнения приходилось перестраивать снова.

— А всё от небрежности технического состава: полез техник заправлять мотор, зацепил рукавом за мушку, сдвинул чуть, и — готово, самолёт потерял боевые качества!.. А что это значит в боевой обстановке? Гроб…

На разборе полетов он особенно подробно остановился на чувстве личной ответственности.

— Каждый обязан выполнять только то, что ему поручено. Большего никто не требует. Из-за лени и халатности одних мы принуждены устраивать штурмы, работать через силу. Работа перекладывается на плечи других, более сознательных. Что будет, если из двух самолётов мы, например, будем всё время летать на лучшем?.. Он скорей и развалится. Мы на это не пойдём. Страна дорожит хорошими людьми. Их нужно беречь. Обязанность партийцев и комсомольцев — следить за точностью выполнения нормы. Заявляю, что я буду требовать самого строжайшего выполнения дисциплины!..

Обедать Савчук не пошёл. Не пошёл и ужинать. До самого вечера он возился в оружейной мастерской, скрежетал пилой и напильником.

Оружейники дивились его упорству.

— Опять задумал какое-то чудачество!

— Воздушную балалайку выпиливает.

Савчук смахивал рукавом пот со лба и не отзывался.

Утром он принес своё изобретение инженеру: две металлические щечки, как ладони, обхватывали с двух сторон пулемётную мушку и предохраняли её от искривлений. Алексеенко расхохотался.

— Ну и голова у тебя, Савчук, как у Эдиссона! Тут, брат, не только рукавом, кулаком бей — не согнёшь!

Прибор приняли на вооружение, Савчук получил премию — фотоаппарат.

Чикладзе проснулся от стыда. Это было невероятно, но спать он не мог. Он даже закурил, хотя по обыкновению натощак курить воздерживался.

За окном, во тьме, качался фонарь, и смятая его тень ошарашенно ползала по потолку. По звуку бумажки комиссар определил, что ветер северный. Осенью он заклеил окно бумагой, в одном месте она отстала, в щелочку задувал ветер, и отставшая полоска жужжала, напоминая осеннюю муху. У Чикладзе выработалась бессознательная привычка: определять по тону жужжания силу и направление ветра. Если тонкое, визгливое — значит, ветер с севера (окно выходило прямо на север), если низкое, альтовое — задувало сбоку: с северо-запада или с северо-востока, молчала бумажка — значит, с юга. С юга дули благоприятные ветры. Бумажка исполняла роль метеорологической станции: ещё не выходя на улицу, комиссар приблизительно определял — можно летать в этот день или нет. И хотя в комнате от этого бывало прохладно, а топить приходилось самому, он не заклеивал щели.

Жужжало тонко и непрерывно, но Чикладзе поспешно начал одеваться. Он торопился на аэродром. Ветер мёл по полю неуютную снежную пыль. Подняв меховой воротник кожанки, комиссар приближался к аэродрому.

Месяц назад он ездил к шефам. Встретили его там приветливо и на заседании райкома попросили:

— На шахтах прорыв. Район недодаёт угля. Мы просим вас, как представителя Красной Армии, выступить на собрании и поделиться опытом своих достижений. Надо поднять дух шахтёров!

Чикладзе согласился. Но боевая программа зимней учёбы отрядом была не выполнена — мешала погода и расхлябанность в работе, комиссар же об этом говорить стеснялся. Глаза шахтеров горели требовательным, хозяйским любопытством.

— Товарищи, в Красной Армии прорывов быть не может!

Он отвлекал внимание слушателей от выполнения боевого плана, с лишними подробностями останавливаясь на безаварийности и быте авиации. Каждое его слово воспринималось как откровение — шахтёры были кровно связаны с отрядом. Чикладзе преследовал одну цель: так красочно и зажигательно рассказать о борьбе летчиков со стихией, чтоб каждый из слушателей, возвращаясь домой, подумал: «Вот как нужно драться за выполнение плана!..» Он хотел возбудить классовый стыд, тот самый, от которого он страдал теперь сам. Вина отчасти лежала и на его совести: выполняя приказ, он слишком усердно налёг на самообразование, переложив работу на неопытного секретаря ячейки. Это была ошибка. И хотя комиссар не потратил зря ни одной минуты, раньше всех в бригаде сдав экзамен на лётчика-наблюдателя, он все же считал себя виноватым.

Часовой у аэродромных ворот обдирал с шерсти сторожевой собаки намёрзшие льдышки. Чикладзе предъявил пропуск и повернул к метеорологической станции.

Вчера в отряд приехали представители шефов: старый шахтёр и мать лётчика Клинкова. Они прибыли прямо на аэродром. Тут же, в штабе, пришлось организовать летучее собрание. Старик сидел прямо, молодцевато, положив на колени большие руки с кривыми, неразгибающимися пальцами. Сухие его губы ни разу не шевельнулись до самого выступления. Все ожидали Хрусталёва, но командир отряда был занят на испытании прибывшего из школы молодого пилота. Старик потряс всех своей простотой.

— Я — инвалид. Работаю на лодочной станции. Мне шестьдесят четыре года. От работы в шахте был освобожден. Иду раз и слышу: прорыв!.. Кидаюсь до шахты. Я под землёй сорок лет рубав — не пускают. Стал ругаться — пустили. Полез я рубать. И мне, как инвалиду, было задание: в сутки отбивать угля тридцать вагонеток… А я даю — сто пятьдесят или сто шестьдесят… Простите, тут и закончу. Я не умею рассказувать, бо я инвалид…

Не сговариваясь, лётчики поднялись со скамей, и дикий, сердечный, неожиданный, ошарашивающий плеск ладоней ударил ливнем: из соседних комнат стали сбегаться мотористы. Хлопали седой голове, большим рукам с кривыми пальцами, дымной бороде и растроганному лицу шахтера. И старик заплакал… Он плакал от радости, от сознания собственной старости и ещё чего-то такого, что так приятно обволакивало сердце… Чикладзе сел, потом встал, опять сел и опять встал. Он решил сознаться.

— Вы слыхали?! А у нас план боевой подготовки выполнен лишь наполовину. Правда, вина тут отчасти падает и на плохую погоду… Но разве мы не могли летать при ветре двенадцать метров?.. Могли. Почему другие отряды могут?.. Смотрите, рабочие дерутся как черти. А вы?.. Разве это отношение к делу?.. Должен сообщить здесь одну печальную новость: только что обнаружено, что у нашего уважаемого инструктора товарища Голубчика новое достижение — мыши прогрызли шёлковые парашюты. Рабочий класс поручает ему охрану имущества, а он, видите ли…

— Встать, встать! — закричало несколько голосов.

Голубчик поднялся бледный и растерянный.

— Сейчас же отправляйтесь к командиру части, там всё уже известно!..

В похоронной тишине Голубчик вышел из комнаты.

— Рабочие передали нам двенадцать шахтёрских ламп для обслуживания ночных полетов… Отряд же, к своему стыду, до сих пор ещё не организовал у них обещанного авиауголка!

Желая хоть немного замять создавшуюся неловкость, Чикладзе похлопал старика по плечу.

— Папаша, до вас сколько километров?

— Шестьсот.

— Шестьсот?.. Поближе к весне прилетим к вам по воздуху!

— К тому времени мы к вам под землёй пробьёмся!

И шутка старика прозвучала, как укор.

Стыд жёг не только одного Чикладзе: Хрусталёв приехал на метеорологическую станцию на полчаса раньше комиссара. Ехал он с тяжёлым сердцем. В лёгком тумане проскакивали заснеженные деревья. Обогнув по шоссе заваленные снегом ангары, Хрусталёв подъехал к штабу.

Вера встретила его беспокойным, каким-то замученным взглядом: она дежурила ночь, и скулы её, туго обтянутые кожей, выпирали.

— Ну как? — спросил он таким тоном, будто требовал от неё долг.

Из-за погоды у Хрусталёва с Верой портились отношения: погода вмешивалась в чувства. И хотя до сих пор они разговаривали только по служебным делам, ни одним словом не обмолвившись о своих чувствах, но втайне они ревниво наблюдали друг за другом.

Хрусталёв понимал, что она ни в чем ему помочь не может, но у него сложилось какое-то странное убеждение, что именно от неё и этих тихих, записывающих и расчерчивающих атмосферные колебания аппаратов зависит управление погодой. Это было глупо, но ему почему-то казалось, что стоит ей нажать кнопку, как ветер стихнет и разойдётся туман. Вера хотя и смутно, но угадывала состояние Хрусталёва. Она скорбно смотрела на обработанную карту погоды, на стрелки с хвостиками, по которым она легко и свободно читала рождение и передвижение ветров. Она наклонилась совсем низко, чтобы Хрусталёв не видел прикушенных губ.

— Ну, да-к как же?.. — настойчиво потребовал он.

— Нимбусы. Высота — двести метров… Ветер порывистый до шестнадцати метров… К рассвету возможно прояснение…

— Гм, возможно?.. Печально… Всего хорошего, товарищ нимбус!.. — Он не хотел этого сказать, слово вырвалось нечаянно.

Оставшись одна, Вера чуть не зарыдала от обиды: разве ей не хотелось сообщить, что небо ясное, что ветер не больше четырех метров в секунду и погода будет держаться целый месяц?.. Пять месяцев подряд! Год!.. Проклятый туман!

Меньше всего ожидал Чикладзе встретить на лестнице командира отряда. Они молча остановились, и обоим стало как-то неловко. Хрусталёв досадливо махнул рукой, и комиссар понял его без слов.

— До полётов ещё целых три часа. Поедемте домой, поспим.

Так молча они и возвратились в авиагородок.

В полётной комнате старика одели в зимний комбинезон. От шерстяного подшлемника он отказался.

— Надень, надень, папаша, лицо отморозишь!

— Ничего. Борода тёплая… А ты не лети, — сурово обратился он к матери Андрея, — то не бабье дело!

— Вот враг! И всегда он против баб…

У ангара, работая на малом газу, ожидал самолёт. Андрей удивился, увидя чужую машину.

— Товарищ командир, кто летит с шефами? — Он ничуть не сомневался, что своих будет катать он.

— Сюрприз, товарищ Клинков!.. Летит новый пилот. Вы не видали его?

— Нет, — нахмуренно ответил Андрей.

— Вчера пробовал. Техника пилотирования хорошая.

Андрей самолюбиво отошёл в сторону: он уже заочно возненавидел соперника.

Закрываясь ладонью от струи ветра, Хрусталёв отдавал пилоту приказание:

— Высота четыреста метров!.. Один круг… Расчет с девяноста!

— Есть: высота — четыреста, один круг над городом, расчёт с девяноста!

Старик с любопытством потрогал крыло самолёта.

— Гм, а я думал, шо оно железное…

Его усадили в кабину и привязали ремнями.

— Удобно?

— Та куда там, як в санатории!

Через пять минут самолёт оторвался от земли. Старик сидел спокойно. Он пристально всматривался в круглое зеркальце, висевшее с правой стороны от летчика. Оттуда глядело на него румяное мальчишечье лицо, из-за полумаски очков лукаво поблёскивали глаза. Изредка машину подбрасывало ветром, но лётчик ловко предупреждал удары лёгкими движениями управления, сопровождая их улыбкой: у старика возникало впечатление, что покачивание самолёта зависело именно от этих улыбок. «Испытует, — решил он про себя, — ну-ну, нашего брата, шахтёра, не так-то просто запугать!» Старик неотрывно глядел в зеркало, тогда летчик показал рукой. Старик посмотрел через борт. Внизу, схваченный суставами переулков, медленно поворачивался заснеженный город. Старик смотрел так, как смотрят на собственные сапоги, — мысли его были заняты другим.

— Ты хлопец чи нет?.. — Наконец закричал он.

Лётчик, увидев в зеркало движения его губ, показал на уши и помахал рукою — ничего не слышно. Тогда старик погладил себя по щеке ребром ладони и крикнул:

— Бриешься?..

Летчик понял знак пассажира как просьбу: пройти бреющим полетом. Он рассмеялся, отрицательно покачал головой и нахмуренно указал на аэродром — без разрешения командира нельзя… Влететь может…

Старик же понял по-своему: «Чего брить, коли брить нема чего… Ишь, як нахмурил брови…»

Прошли пороховые погреба, и самолёт пошёл на посадку.

Выбравшись на землю, старик долго не отвечал на вопросы, наблюдая, как вылезает из кабины летчик.

— Так неужели ж баба?!

— Внучка, папаша. Военный пилот Маруся Нестерова.

Старик по привычке хотел сплюнуть, но как-то неожиданно для самого себя проглотил слюну и, потрясенный, пошагал к штабу. Он не сказал больше ни слова.

Появление нового пилота явилось событием не только для старика. Андрей, не веря глазам, разглядывал Марусю. Вот оно, оказывается, какой сюрприз готовил командир!.. Вот почему она не отвечала на письма! Нестерова стояла возле машины, засовывая под шлем выбившуюся, серебряную от инея, прядку волос.

— Что ж вы стоите, как медведи? — засмеялся Хрусталёв. — Знакомьтесь с новым товарищем!

Все стали по очереди знакомиться.

— Гаврик.

— Алексеенко, инженер…

— Попов.

— Клинков! (Андрей сделал вид, будто знакомится с нею впервые).

Её заиндевевшие ресницы сожмурились от удовольствия.

Алексеенко подмигнул Андрею, и — странно — в другое бы время Андрей не придал этому значения, а сейчас подмигивание инженера показалось ему оскорбительным.

Савчук и тот подтянул пояс на две дырки. Вернувшись с полетов, Андрей заставил мать выгладить синий костюм.

И чувство Андрея, до этого дня тлевшее где-то глубоко в сердце, вдруг вспыхнуло с новой силой. И что бы он ни делал в тот вечер — чистил ли оружие, поднимал ли карту, — мысли, как прирученные, возвращались к Марусе. Вот она стоит возле самолёта, окружённая ребятами… Ветерок ревности трогает Андрея: почему она отказалась уехать с аэродрома домой вместе с ним? Странно ведёт себя Гаврик: проводил её в ангар и вообще держался с нею, как закадычный друг. Тоже поэт… Лучше бы на технику пилотирования нажимал.

Маруся! Какая радость — думать о ней! Правда, его несколько удивила её самостоятельность, хотя она как будто ни в чём не выявила этого, но он каким-то подсознанием угадывал в ней изменения — в улыбке, в походке, в манере разговаривать, пожалуй, даже в том, как она сидела в самолёте — сурово и независимо. Всё-таки он пригласил её вечером в гости.

Андрей побрился, почистил сапоги. Матери велел заварить чай.

— А ты можешь сходить в кино… Сегодня идёт очень интересная картина. Из кавказской жизни.

Мать послушно накинула платок.

— Понимаю, понимаю…

Андрей обнял её и поцеловал в седые волосы.

— Ах ты, мать, замечательный ты мой товарищ. Как это хорошо, когда тебя понимают с полуслова… Ну, до свиданья!

Минут через десять за дверью послышались шаги и неуверенный стук. Маруся!.. Андрею показалось, что в комнате стало светлее. Ей очень идёт форма. Он хотел было, как и прежде, помочь ей раздеться.

— Я сама… — И покраснела.

Действительно, вышло как-то неловко: пальто ещё туда- сюда, но снимать шинель?! С военного?

— А где же мать?..

— Мать ушла в кино…

Она села на диван и взяла с этажерки альбом. Андрей присел рядом и положил руку на её плечо. Она не сняла руки. Сердце стучало в груди до неприличия громко. Андрей откашливался и с жаром давал пояснения к снимкам. Вот их поселок. А вот они вместе в лодке, помнит ли она?.. Ещё бы!.. Школа, учебные машины, чистка моторов, лагерные палатки.

Затуманившись, она смотрела альбом, ощущая на шее дыхание Андрея.

Ей вспомнились их прошлогодние встречи, вечеринка, подруги. И снова откуда-то из глубины сознания поднялось то чувство горечи и недоумения, связанного с необъяснимым молчанием Андрея и боли, так незаслуженно испытанной ею. Хотелось рассказать ему об этом со всей искренностью, расспросить его, предупредить, что настоящие друзья так не поступают, но чувство гордой девичьей стыдливости удержало её. И она не пожалела об этом. Угадывая её состояние, он сам рассказал ей обо всём, признавшись и раскаиваясь в своём поведении.

Андрей готов был сидеть так с ней и давать объяснения хоть сутки, не вставая, но… Он шумно вздохнул — надо было бежать в магазин за покупками.

— Ты посиди, я через пять минут!

Возвратившись из магазина, Андрей ещё в коридоре услышал настойчивый голос Гаврика. «Опять, чёрт, не вовремя припёрся!» Андрей прислушался: Гаврик читал стихи. «Уже успел, собака…»

Гаврик тоже был в парадном костюме. Видно было, что он неспроста надел его. Увидев нахмуренного приятеля, Гаврик сочувственно спросил:

— Ты не в духе? Что с тобой?..

— Так, одна маленькая неприятность.

— Слушай, Андрей, я к тебе по делу: посмотри, как на мне френч сидит. Ребята говорят, что будто мне его перешить нужно. Как ты думаешь?

Гаврик так простодушно смотрел в глаза Андрею, что Маруся поверила. Но Андрей хорошо знал своего друга. Он насквозь видел его коварную душу и наивное притворство.

— Френч как френч… Всё на месте…

— Я ему то же самое говорила, — сказала Маруся.

Гаврик крутился перед зеркалом, то снимая, то надевая ремень:

— А по-моему, пожалуй, лучше перешить, а?

Андрей ненавидел сейчас приятеля от всей души. «Дать бы тебе по шее раза два, не захотел бы и перешивать!»

Гаврик читал стихи, шутил, и всё у него выходило как-то к месту, ладно, у Андрея же всё получалось до обидного неестественно. Как ему хотелось остаться с Марусей наедине, поговорить, рассказать, но Гаврик не уходил. Хотя обыкновенно в подобных положениях они всегда мирились и без всяких страданий уступали друг другу, но тут было не то. Маруся держалась просто, но Андрею казалось, что она слишком много внимания уделяла приятелю. «Стихи, например, могла б и не хвалить…»

Гаврик наседал, нахваливал её посадки, мягкость и решительность боевых разворотов, — он бил наверняка. Андрей зло разливал чай. Маруся рассказывала о школе. Первое время ей было очень трудно. Строй. Караульная служба.

— Да и у ребят нужно было авторитет зарабатывать. Сажает кто-нибудь машину, и плохо. Разговоры: «Кто это так мажет?» Тут же готовый ответ: «Кто же, как не она!» А я тут же сзади, на земле стою… И столько в этом слове «она» презрения и глупого, незаслуженного мужского превосходства, что готова была, кажется, наброситься на обидчика и бить его, и кусать, и царапать!..

— Смотрите, какая!.. Ничего, зато потомство будет знать, как первые женщины пробивали себе дорогу в небо…

— Потом я поняла, что это ребята так, беззлобно: такая дружба завязалась, ни разу не дали почувствовать, что я девчонка. А когда меня по успеваемости перевели в ускоренную группу на боевую машину, тут уж и совсем дело на лад пошло. Тут уж я ребятам крутила хвосты, по специальности!

— По какой специальности?

— Общественные дисциплины. Я руководила кружком политической грамотности повышенного типа.

И зардевшись, Маруся взглянула на Андрея, как бы ища у него одобрения: несмотря на свои успехи, она считала его гораздо опытнее, умнее себя, и в этом взгляде Андрей увидел ту, прежнюю Марусю, которую он выносил в своём сердце и без которой, он понимал, жизнь его теперь будет невозможна. Присутствие Гаврика теперь стало особенно нетерпимо. Андрей вспомнил о Савчуке. Одевшись, он вышел и позвонил ему из штаба по телефону.

— Савчук?

— Я!

— Говорит Клинков! Слушай, Савчук, будь другом, выручи!.. Понимаешь, сидим в комнате трое: я, Нестерова и Гаврик. А у нас разговор… Ну, мешает… Одним словом, что тебе говорить, ты человек понимающий, вызови там будто по делу!

— Ладно, — охотно согласился Савчук.

Довольный выдумкой, Андрей вернулся домой. Ждать пришлось недолго: минут через двадцать в комнату вошёл вестовой и передал Марусе записку:

— Вас секретарь ячейки просит зайти!

— Кого, кого?! — Андрей взял из рук посыльного записку. — Тут несомненно произошла ошибка.

— Не знаю, приказано передать командиру Нестеровой…

Гаврик подал Марусе шинель:

— Я вас провожу!

С досады Андрей набросал в стакан шесть кусков сахару. И главное, он не знал: ошибка тут или подстроено?..

Савчук предложил Марусе присесть. Он мельком глянул на её рукав, где легко раскинул серебряные крылышки авиационный трафарет, и тяжело вздохнул.

— Товарищ Нестерова, какую работу вы можете нести по общественной линии?

— Могу, — сказала Маруся серьёзно, глядя в полураскрытый рот секретаря: на его простодушном лице ясно отражалось восхищение, — могу руководить кружком политграмоты, могу работать в стартовке. Я рисую.

— Что ты, что вы говорите? — поправился Савчук: он хотел с ней заговорить на «ты», но её лётный авторитет давил его. — Вот счастье! Нам как раз не хватает таких людей. Очень рад! Я сейчас согласую этот вопрос с комиссаром — и можете приступать. Значит, затоптано: вы руководите кружком и работаете по печати.

— Не много ли будет сразу две нагрузки?

— Нет, основное — кружок, а там будете по свободе. Там у нас товарищ Гаврик. Поэт. Стихи сочиняет. Хороший поэт: на любой случай может сочинять.

— Серьёзно?..

— А вы попросите…

После ухода Нестеровой Савчук по-хозяйски потёр руки и засмеялся. В отряде, как на грех, отсутствовали художники, и на выставках стартовок он завидовал, разглядывая чужие, богато разрисованные газеты, грустно проходя мимо своей малокровной, не останавливающей внимания. Единственный раз газета вышла с иллюстрациями, и то благодаря его изобретательности: по случаю дня рождения звеньевого техника ребята устроили на квартире выпивку, пропустили собрание и опоздали на работу. А на пятерке забыли снять чехольчик с трубки сафа, и прибор не показывал скорости. Савчук пригласил ребят заснять их своим новым фотоаппаратом. Расположились в самых романтических позах. На эту же пластинку Савчук крупно заснял водочную бутылку: на фотографии вся компания оказалась в бутылке.

Три предмета служили основой интересов Андрея: техника пилотирования, математика и аэронавигация — им отдавал он своё предпочтение и досуг. Волк ушёл, и Клинков стремился выйти по технике пилотирования на первое место в отряде. Всё свободное время Андрей отдавал теперь изучению аэродинамики и расчётам нагрузки на мотор. Он ревниво следил за всякой похвалой другому летчику. Но в этом однобоком увлечении таился и свой порок: Андрей почти не читал книг. Хрусталёв иногда затрагивал эту область клинковских познаний, но не хватало какого-то сильного толчка, чтобы сдвинуть и дать им инерцию. Толчок получился с самой неожиданной стороны: Андрей попал в политкружок Нестеровой. Вначале это было любопытно, и ребята из других групп завидовали, но на первом же занятии, когда она стала определять уровень политических знаний каждого слушателя, Андрей сплоховал. Маруся снисходительно улыбалась, подсказывала, и это оскорбляло его самолюбие. В первый же вечер Андрей пошёл в библиотеку и набрал книг. Придя домой, обложился ими и начал читать подряд, без разбору, стараясь вникнуть в смысл читаемого. Половины он не понимал. Требовалась помощь более опытного человека. Но к кому идти?.. Маруси он стыдился. После долгих размышлений решил обратиться к комиссару.

Чикладзе встретил Клинкова и сразу побежал в кухню разогревать чай.

— С кишмишем будем пить. Товарищи мне посылку с Кавказа прислали. Я очень сладости люблю. Ешь! — Он поставил на стол ящик, откуда ударило запахом апельсинов. — Тут и хурма есть. Любишь хурму?..

Он ходил по комнате в лёгких чувяках и довольно почёсывал чёрную, словно вырезанную из бурки бровь.

— Я очень рад! Понимаешь, Клинков, то, что ты пришёл ко мне, это замечательный факт. Понимаешь, ты, может, сам этого не понимаешь!.. Как мне рисовалось положение отряда, когда я пришёл?.. Вот сад. Молодой сад. И в саду растёт дуб. И дуб душит молодую поросль, он захватил всё место. Что делает умный хозяин? Он дуб срубает, понимаешь? Дуб — это Волк. Своим индивидуализмом он душил инициативу остальных. Что представлял собой отряд в боевом отношении?.. Ничего не представлял. Один Волк. Стало быть, дуб необходимо было срубить, тем более, дуб гнилой. И что мы видим? Молодая поросль потянулась к солнцу… Стала видна работа других: и Хрусталёв, и ты, и Савчук, и стажёры — все идут дружно. Смерть дуба вдесятеро окупилась ростом молодняка. Это надо понять. И то, что ты пришёл ко мне, показывает твой личный рост.

Надо уметь понимать вещи… И все это я говорю к тому, чтобы ты подходил к изучению политических наук не ради того, чтобы стать первым, а потому, что они дают человеку возможность правильно понимать мир и явления!

Комиссар побежал посмотреть чайник, оставив Андрея в раздумье. Как он точно угадал его больное место — быть первым… Андрей чего-то недопонимал. Вот ходят вокруг него люди, такие же, как он, но видят вещи по-иному. А он как будто страдает дальтонизмом. Надо раз навсегда разделаться с этим, чтоб уметь понимать вещи, как комиссар, как Хрусталёв, как Нестерова!.. О, эта её снисходительная улыбка!..

Чикладзе вошёл с чайником в руках.

— Понимаешь, до сих пор было так: политсостав занимался политической стороной, а командиры — строевой. Но теперь наши линии пересекаются: ты, овладевший техникой, идешь к её идейному пониманию. Я, понимающий идею, должен был овладеть техникой. Из этих пересекающихся линий получился крест. Крест на старом методе.

Вечером Савчук пришёл к инженеру. Алексеенко испытывал в ванне резиновый костюм. Несмотря на своё больное сердце, инженер был в отряде самым неутомимым охотником. Таскаясь по лесам и болотам, он возвращался домой в мокрых сапогах, простуженный, кашлял потом по три дня. Савчук подал ему мысль — и Алексеенко начал собирать куски резиновых камер в ангарах, в гаражах, в мастерских, из этих кусков, не стесняясь их расцветкой, он постепенно склеил костюм по типу водолазного. Сидя в наполненной ванне, инженер двигал ногами, поворачивался, погружался в воду по самую шею — костюм не протекал. Алексеенко весело обращался к повизгивающей собаке:

— Ну, Авро, теперь до свиданья простуда!.. Теперь мы с тобой не боимся ни болот, ни дождей.

Увидев моториста, инженер поднялся на ноги.

— Ну, как дела?

Сказочный костюм блестел на нём, высыхая.

— Начальник мастерских разрешил пользоваться только в нерабочее время.

— Добре!

Командир отряда получил новую машину. Полученная при Волке, она налетала уже больше ста часов и теперь передавалась для тренировочных полётов. Техников в отряде не хватало, и на эту машину Хрусталёв назначил Савчука.

Савчук гордился тем, что из всех мотористов выбрали именно его. Целые дни возился он со своим хозяйством: переделал по-своему контровку тросов, вычистил до блеска приборы, отрегулировал бомбосбрасыватели — машина оживала. Вытирая плоскости исхлёстанного ветрами и непогодой самолёта, он исподволь поглядывал на новую командирскую машину — она гордо стояла в центре ангара, свежая, нетронутая, сияя деталями. На ней работал техник Холмогоров; без дела громыхая капотом, он самодовольно пробовал сапогом упругость покрышек.

Инженер помогал Савчуку овладевать новой материальной частью, в свободные вечера моторист приходил к нему домой, и инженер объяснял ему устройство карбюрации, работу помп, систему зажигания. Савчук налегал с упорством: он знал теперь, почему свечи в цилиндрах ставятся сбоку, а не сверху, какая разница между грозненским и бакинским бензином и отчего происходит детонация. Савчук задумал перекрыть новую машину не только безотказной работой мотора, но и внешней отделкой. Частями он покрывал уже самолёт лаком — хвостовое оперение, потом плоскости, фюзеляж оставался пока непокрытым, и для непосвящённых его работа была мало заметна. Инженер всячески поощрял Савчука. Моторист ходил к начальнику механических мастерских просить дрель.

Утром в выходной день они пришли в ангар вместе с Алексеенко. Самолёты, покрытые чехлами, казалось, отдыхали в тишине.

Савчуку была неприятна эта праздничная, похоронная тишина ангара: он принялся за работу с азартом. Пока инженер снимал капот и настраивал дрель, Савчук достал ножницы, нитки, иголку и полез в кабину.

К полудню удалось отработать правую и половину левой щеки капота, оставался верх и распределительная доска приборов. Савчук, мокрый, с лоснящимся, нахмуренным лицом, сосредоточенно наводил по металлу сверкающие кружочки, цепляя их вязью один за другой. От непрерывной работы болели руки и живот, куда упиралась дрель. Алексеенко видел, что моторист устал.

— Ты бы пообедать сходил, а я давай покручу…

— Если обедать, то вместе, — упрямо заявил Савчук, наводя очередной сверкающий кружок.

Капли кота падали с его лба и стремительно скатывались по масляной наклонной плоскости капота.

— Иди, иди, — Алексеенко вырвал у него дрель, — а мне из буфета принеси чего-нибудь. Я есть не хочу, что-то не по себе…

До столовой Савчук бежал, у вешалки от переполнения чувств хлопнул по затылку оружейника, тот ответил тем же, и, беспричинно смеясь, они вошли в столовую.

Захватив бутерброды и бутылку нарзана, Савчук вернулся на аэродром. Подняв победно бутылку, он с шумом ворвался в ангар, но у дверей остановился: на полу, головой на нижней выгнутости колеса, лежал с закрытыми глазами, белый, как жесть, инженер. Рядом валялась дрель. Савчук расстегнул инженеру гимнастерку, намочил нарзаном платок и приложил к сердцу. Алексеенко открыл глаза.

Моторист заботливо подсунул ему под голову свои перчатки.

— Может, в санчасть позвонить?..

— Не надо…

— Значит, работу откладываем до завтра? — с сожалением произнёс Савчук.

— Пустяки. Отлежусь.

Савчук расстелил возле стены чехол от мотора и поднял с пола дрель: чувство благодарности и тревога за инженера обязывали его поторапливаться. С тихим скрипом инструмент прикасался к ровной матовой поверхности капота, рассыпая одинаковые серебристые кружочки друг за дружкой, — металл будто покрывался морозным узором, молодел. Нахмурив брови, моторист озабоченно точными и однообразными движениями поворачивал ручку. От неосторожных движений капот иногда погромыхивал — Савчук с тревогой через плечо оглядывался на инженера. Тень от колеса уже вытянулась на метр, наступал вечер, надо было спешить… Мокрая рубашка стыла и неприятно касалась разгорячённого тела, пусть — зато завтра он покажет всем, что можно сделать даже из старой машины! Вечернее солнце вышло из-под низких, серых, далеких туч и брызнуло светом в распахнутые двери ангара: кружочки ожили, будто запели нежными рубиновыми и зелёными искрами. Когда Савчук менял положение головы, на смеющейся выпуклости капота неуловимо возникали и исчезали феерические круги радуг. Он был доволен: оставался нижний, последний ряд и ложбинка, идущая к пропеллеру. То-то завтра будет разговору! Устали руки — чёрт с ними, ещё два десятка поворотов, и работе конец. Весенние сумерки входили в ангар. Алексеенко поднялся.

— Вздремнул немного.

Савчук повернул к нему потное, красное, счастливое лицо.

— А кончили мы вовремя!

Они расстались у ворот аэродрома — инженер пошёл домой, моторист повернул в общежитие.

В тихом небе рождались звёзды, они переливались металлическими огоньками — казалось, кто-то наводил дрелью кружочки, один за другим, один за другим…

Выведенные из ангара самолёты стояли в шеренгу на красной линейке. Возле савчуковской машины толпился народ, проходившие мимо техники и мотористы других частей тоже останавливались, любовались, лезли в кабину, смотрели сияющую доску приборов, ручку управления, обшитую алым бархатом. Бархат особенно изумлял: пустяк, а сразу придал кабине изящество.

Савчук с молчаливым достоинством докрывал фюзеляж самолёта лаком. Он держался по-будничному, словно ничего особенного и не сделал. Холмогоров курил в отдалении, сощуренно смотрел на машины, — сравнивая обе, — и оскорблённо сплёвывал на снег.

В конце января Клинкова послали на краткосрочные курсы парашютистов. Голубчик был отдан под суд.

За полтора месяца Андрей выполнил тринадцать прыжков, четыре из них — затяжных. Работая старостой группы, он всё свободное время налегал на книги. За отличное выполнение прыжков его наградили грамотой и отметили приказом по воздушным силам Республики. Андрей переписывался с Гавриком и знал, что отряд выполнил больше половины зимней программы и вышел в части на второе место. Впереди шла штурмовая эскадрилья. Попутно Гаврик сообщал, что у него с Нестеровой дела на мази, и — чем чёрт не шутит! — он думает на ней жениться. Встречаются на работе каждый день. Это было неприятное известие. Просиживая над книгами, Андрей всё время видел перед собой её оснеженные волосы: это подталкивало. Хотелось ошеломить её знаниями.

Как всякий влюбленный, он ошибочно приписывал ей больше, чем это было на самом деле. Маруся тоже думала о нём. Возвращаясь однажды с Хрусталёвым и комиссаром, она узнала из разговора, что Клинков аттестован на командира звена. Всякий слух о нём заставлял сильнее биться её сердце. Андрей в её восприятии приобретал, независимо от своих усилий, какую-то недосягаемость.

Андрей вернулся в часть похудевший. В выражении его лица и в разговоре появился налёт какой-то неуловимой серьезности, словно он понял что-то очень важное. А передумал он за эти полтора месяца много. Иным блеском теперь светились его глаза, в бровях явилась напряжённость, в улыбке — превосходство над окружающими. Острей всех поразило это выражение Марусю.

Андрею хотелось застать её скучной и одинокой, но вышло не так. Приехав ночью, он радостный шагал по тёмной аллее авиагородка, легко покачивая в руке тяжёлый чемодан. Проходя мимо освещённого окна, Андрей полез через сугроб, чтобы постучать Гаврику и порадовать приездом, но у самого подоконника задержался: спиной к окну, поправляя волосы, стояла Маруся, — и не успел он как следует вглядеться, как в комнате потушили свет. «Всё ясно». Четверть часа простоял он у подоконника, но свет так и не зажёгся.

Андрей вошёл в свою комнату расстроенный, зажег настольную лампу, поставил чемодан и, не раздеваясь, присел на кровать. Без мыслей, без желаний сидел он в звенящей тишине, устремив глаза на огонь. Его обманули. Жестокое чувство охватило его душу. Оказывается, верить нельзя даже самым близким людям. Он верил, а его надували просто, без сложностей, как дурака. Его передёрнуло от этой мысли. Ухватившись за спинку кровати, Андрей затряс её изо всей силы, кровать заскрипела.

Появилось желание сломать что-нибудь, разбить, крикнуть, выбросить.

Он оглядел комнату, всё в ней было, как при отъезде. Нижний ящик стола, откуда он доставал бритву, остался незадвинутым. Он тогда опаздывал на поезд, и Маруся помогала ему упаковывать вещи. На столе лежала белая верёвка. Она принесла, думала, что пригодится. Заботилась. А теперь о другом заботится! Другого обнимает… Эта мысль была невыносима. Андрей схватил со стола верёвку и с остервенением швырнул её в угол… Он лёг на кровать и закрыл глаза. С невыразимой болью возникла перед ним картина их первых свиданий, осторожного скрипа калитки, многозначительных недомолвок, сладостной таинственности записок, где слова, выражающие чувства, обозначались точками.

Особенно запомнилось расставание на станции, когда солнце ей било в спину и волосы вокруг головы светились. Он вспомнил, как белая её лодочка с жемчужными крыльями огибала пологий берег озерка. Ах, Маруся, Маруся!..

Андрей поднял с пола верёвку, бережно намотал её на руку и положил на стол.

Если бы она знала, как он страдает, она немедленно бросила бы Гаврика и прибежала сюда. А он простил бы её?.. Несомненно, простил бы.

Однако, остывая и отходя сердцем, Андрей приходил к горькому убеждению, что Маруся потеряна для него навсегда. Без всяких надежд на возвращение. Он и сам не позволит себе теперь унизиться до того, чтобы вернуться к ней после Гаврика. Именно после… Это было обидней всего. Никогда, ни за что!.. Он разделся и уткнулся разгорячённым лицом в подушку.

Как Андрей ни старался убедить себя в том, что он её не любит, что Маруся потеряна, и навсегда, однако какая-то смутная надежда, тихая, маленькая и ясная, как свечечка, всё же где-то теплилась в сердце.

Явившись утром на аэродром, Клинков хмуро прошёл мимо Нестеровой и нелюдимо пошагал в штаб, — Маруся долго и непонимающе смотрела ему в спину.

В хмурый, тёмный день отряд занимался в классе — проходили тактику штурмовой авиации. Снег хлопьями осыпался за окном, надевая на столбы белые папахи. Руководил занятиями Хрусталёв. Он давал вводную задачу:

— В ночь на 8 июня разведка доносит, что юго-западнее высоты 107 обнаружены две неприятельские батареи. Третью батарею обнаружить не удалось, но по некоторым данным можно предполагать, что она расположена в квадрате 28–13. Наша эскадрилья придана стрелковой дивизии. Вечером из штаба получена телефонограмма с сообщением, что наутро дивизия идёт в наступление. Штадив приказывает командиру эскадрильи уничтожить артиллерию противника, мешающую нашим войскам. Понятно?..

Андрей с Гавриком следят по карте за сложившейся обстановкой. Всё ясно — к утру эскадрилья должна вывести из строя все три батареи.

Хрусталёв дает время продумать обстановку и потом указывает на Гаврика.

— Ваше решение?

Гаврик неторопливо начинает излагать свои соображения.

— Я бы, конечно, в первую голову… ну, позвал бы начальника штаба и объяснил бы ему всё по карте.

— Так. Вызывайте начальника штаба! Как вы будете его вызывать?

— Я пошлю за ним дежурного.

— Ну, я дежурный — отдавайте приказание!

— Товарищ дежурный… немедленно вызвать ко мне начальника штаба.

— Есть! Вызвать начальника штаба! Начальник штаба пришёл, что дальше?

— Объясняю ему по карте.

— Объясняйте!..

— Товарищ начальник штаба, утром дивизия идёт в наступление и наша эскадрилья должна разбомбить неприятельскую артиллерию… Один отряд, значит, нужно выслать…

— Позвольте, сколько времени вы объясняете по карте?

— Ну… полчаса…

— Есть ли смысл, при отсутствии времени, объяснять обстановку одному начальнику штаба или ещё кого следует позвать? Кто ответит?

Андрей сидит рядом, и ему досадно: как это у Гаврика всё вяло выходит и совсем не по-командирски. Эту же досаду он видит и на других лицах, — да разве ж можно так долго возиться и терять золотое время? Тут бы надо…

Когда сидишь рядом и молчишь, то замечаешь все ошибки товарища, его неуверенность и отсутствие командирской распорядительности.

Мысль напряжённо работает. Карта на столе уже и не карта, а настоящая действительность. Полоски рек голубеют и начинают течь, вырастают горы, и опускаются лощины. Как удобно по этому ущелью провести на бреющем всю эскадрилью и, выбравшись из-за леса, ударить на врага с тыла!

Обведённое красным карандашом колечко неудержимо расширяется, и перед Андреем уже не колечко, а хороший, просторный аэродром. Под деревьями, замаскированные, стоят самолёты с чехлами на моторах. Он даже видит эти чехлы: они серые, выпачканные в масле.

Андрей — командир эскадрильи. Только что поужинал и выходит из палатки. Он потягивается и ложится на траву отдохнуть. С любопытством разглядывает он жизнь, протекающую в траве: вот тонконогий комар, трепеща прозрачными крыльями, ползёт по стеблю травинки, и ему стебелёк кажется не травой, а, наверное, никак не меньше огромного корневища. Придавить бы его, да жаль — тоже летает. Подбегает дежурный телефонист:

«Из штаба дивизии срочная телефонограмма!»

Андрей берет телефонограмму, быстро её пробегает и приказывает:

«Немедленно собрать ко мне начальника штаба, командиров отрядов, инженера эскадрильи и инструктора по вооружению!»

Дежурный повторяет приказание и мчится к палаткам. Андрей раскладывает на столе карту и упорно думает. Через пять минут в палатку входят вызванные.

«Товарищи, мною получена телефонограмма из штадива с приказанием вывести из строя неприятельскую артиллерию. По данным разведки…»

Он красочно и выпукло рисует боевую обстановку: слова льются легко, такие простые и убедительные. Андрей приятно удивлён своими ораторскими способностями — обыкновенно в жизни у него не получается так кругло.

«Итак, обстановка ясна?»

«Ясна».

«Товарищ Попов, через полчаса мы с вами для уточнения обстановки вылетаем на разведку. Своим заместителем оставляю командира первого отряда Хрусталёва!»

Все происходит с такой реальностью, что Андрей видит на Хрусталёвской фуражке даже светло-золотистую соломинку. Но ему некогда.

«Товарищ инженер эскадрильи, завтра к четырём утра привести материальную часть в боевую готовность!»

«Есть!»

«Командиры отрядов, поднять карты и проверить под личную ответственность знание материальной части у молодых стрелков-бомбардиров!»

«Есть, разрешите идти?»

«Можете».

Кажется, всё… Андрей берёт с собой карту и шагает к деревьям. На ходу определяет, что ветер северо-западный, значит, взлетать можно с места… Он влезает в кабину, пробует рули и оборачивается: Попов кивает головой.

Очки на глаза, и самолёт отрывается от земли.

Андрей отлично знает капризы своей машины — она имеет тенденцию разворачиваться влево и у нее тяжеловат хвост, для облегчения он подворачивает стабилизатор на два витка.

И вот они летят вдоль жирной, кофейной реки; возле моста отошли вправо. Теперь задача: пересечь линию фронта, чтобы не быть замеченными неприятельскими постами ПВО. Высота шестьсот метров. Он осматривает небо: впереди над головой удобная для маскировки облачность, на глаз — две, две с половиной тысячи. Андрей высчитывает, сколько времени потребуется на набор такой высоты. Земля начинает затягиваться сумерками. «Успеем ли?»

Самолёт врывается в облака, пробивает их. Облака лежат круглые, гладкие, как сугробы. Они закрывают от неприятельских глаз. Пора снижаться: Попов рассчитал, что самолёт находится над местом наблюдения. Андрей ищет в облаках окошко и ныряет туда. Всё точно!..

За то время, пока они шли над облаками, земля здорово потемнела, но тем ясней видны букеты орудийных огней неприятельской батареи, замаскированной у леса. Попов указывает вниз, и Андрей видит у моста зарядные ящики и выпряженных лошадей.

В это время совсем рядом под машиной разрывается снаряд. Из-за шума винта звука разрыва не слышно, но на правой плоскости, как пузырьки во время дождя, поднялась в двух местах парусина. Осколки?.. Эге, дело плохо!.. Пошёл за облака!.. Попов возится с пулемётом. Лицо его встревожено. В чём дело?

«Пикируй!..»

Ага, понятно, из-за облаков прямо на них, стараясь попасть в мёртвую зону обстрела, наседает неприятельский истребитель. Один?.. Это не страшно. Попов через центроплан обстреливает его из пулемета. Истребитель делает стремительный переворот. От пикирования у Андрея большой запас скорости, он закладывает крутой вираж: истребитель виснет в воздухе и растерянно отваливается вправо, но так медленно, что Попов успевает повернуть турель и чуть ли не в упор всадить ему в пузо полдиска пуль. Истребитель падает, извиваясь штопором: «О-о, — Андрей от торжества орёт во всё горло, — браво!» Один, два, три, четыре, пять, шесть витков. Но что это? Манёвр? У самой земли истребитель выравнивается и начинает спиралить. Никак он опять собирается гнаться следом?.. Нет, пошёл на посадку. Андрей берёт направление на свой аэродром. Попов что-то пишет; в зеркало Андрей видит только сгорбленную его спину. Через минуту он суёт записку: «Сел в лесу на деревья».

Самолёт приземляется уже в полной темноте. Они идут в палатку и уточняют план атаки. Лётный состав спит. Андрей тоже валится на койку, но от возбуждения не может уснуть.

Он выходит из палатки. Темно. Висят крупные звезды. По густой траве он идёт к самолётам, от росы сапоги сверкают, как лакированные. Навстречу идёт командир отряда.

«Товарищ Хрусталёв, вы позавтракали?»

«Так точно, товарищ командир эскадрильи!»

«Через десять минут вы вылетаете в доразведку. Найти удобные пути подхода… У вас карта при себе?»

«При мне».

Оба рассматривают карту, и Андрей назначает ему место встречи с эскадрильей и условный опознавательный сигнал. Перед полётом он вызывает к себе командиров отрядов и звеньев, проверяет исполнение приказаний. Эскадрилья готова: карты подняты, бомбы подвешены, лётный состав отдохнул.

«Вылетаем через двадцать минут: первый и второй отряд! Веду я».

«Есть!»

Ровно через двадцать минут оба отряда срываются со старта. Круг над аэродромом, отставшие подстраиваются, и он ведёт за собой эту поющую стаю огнеглазых птиц. Андрей понимает, что на нём сосредоточено внимание всей эскадрильи, и сердце его, как зеркало, в которое попало солнце, горит огромным собранным мужеством.

Он впервые ощущает настоящее чувство командира.

Вот, наконец, и пункт встречи. Эскадрилья кружится над лесными болотами. Через десять минут на бледном экране восхода показывается самолёт, посланный в доразведку. Он даёт сигнал следования за ним. Эскадрилья идёт лощиной, она неширокая: вот-вот крыло самолёта, кажется, зацепится о берег. Резво взмыли и пошли в обход по лесной опушке на уровне деревьев. Ветер дует навстречу и относит шум винтов в сторону от неприятеля.

Наседают, как снежный обвал, — сразу и ошеломляюще. Высота — десять метров. В две минуты от неприятельской артиллерии остаются жалкие обломки…

— Товарищ Клинков, вы — командир эскадрильи… А вы, товарищ Гаврик, садитесь!

Андрей стоит красный и растерянный. Как дым рассеялась вся его атака, а с нею и все командирские способности.

— Рассказывайте: что бы вы стали делать в данном положении?

«Хм, что бы он стал делать?..»

Андрей неуверенно мычит и обнаруживает в себе полное отсутствие командирской предприимчивости. Вся построенная в воображении атака проносится перед глазами в бешеном галопе, и он не может сразу отобрать главное от второстепенного. А Хрусталёв, отосланный им в доразведку, сидит у края стола и улыбается.

Понемногу Андрей овладевает собой и разворачивает план действий.

— Садитесь!

И как только он опускается на скамейку, воображение снова начинает работать с удвоенной силой. Оказывается, он забыл многое, не запросил метеорологическую сводку, не использовал радиостанцию, не предупредил о вылете свои посты ПВО и действовал один, не связавшись со штабом дивизии.

— Перерыв на десять минут!

Андрей вырывается из дверей, выбегает во двор и, схватив полную пригоршню душистого снега, набивает им рот.

— Ты лучше на затылок приложи, — подковыривает Гаврик, — говорят, что если приложить холодного, то кровь отливает от головы!

«Здравствуй, Андрюша, ждали мы тебя ко дню Красной Армии, но ты не приехал и почему-то из ваших тоже никто не приехал. Наши обижаются. Праздник провели сами, Филя делал доклад, потом ставили пьесу про летчиков: один белый, один красный — два брата, и красный побеждает белого. Ставили комсомольцы. Почему-то после нашего отъезда от вас нет никаких известий, комиссар обещал обязательно написать, в случае ваш отряд займёт первое место.

Мы ждем письма. В чём дело, напиши, может, где на почте затерялось, почта что-то плохо работает. Всё у меня спрашивают, а я отвечаю, что, наверно, на почте потеряли. Ответь на это подробно. Мы тут по приезде доложили и обещали от вас первое место. Так что поторопи комиссара, а то нам неловко. Што ж, говорят, Андрей там задаваться стал? Как с глаз долой, то и с сердца вон?.. Очень обижены.

А наш старый актив, лодочник, после, как полетал с Марусей, стал в себе не свой. Приутих. С бабами помягче стал. Передай ей про это. Невеста под пару тебе, я уж тут отцу рассказала, смеётся, говорит — пусть как сам знает, ему видней. Видней-то оно видней, а все ж и родителям приятно.

Мы переехали в новую квартиру. Приезжай в гости. Паёк твой товарищи переслали, спасибо, но письма при посылке не было, я расстроилась. Напекла белых пирогов с рисом. У Федотовых сын Гриша женился, и уже родила двоих — обои мальчики. То-то нянчутся.

Я хоть и не верю в бога, но иногда молюсь за тебя, по-своему, чтобы ты был здоров и поспешения тебе как в службе, так и в делах твоих. Молодых надо ценить и беречь, они у нас главное. Береги себя, чтоб не было каких ошибок.

Передаю тебе привет от отца и всех товарищей и благословляю тебя заочно, материнское благословение нерушимо и сохраняет от бед. Ещё раз просим, приезжай с кем хочешь».

Тщательно зачеркнув те места, где упоминалось о Нестеровой, Андрей показал письмо комиссару. Чикладзе виновато почесал бровь.

— Понимаешь, Клинков, я обещал написать письмо, если мы выйдем на первое место. Но мы ещё не вышли. Скоро выйдем. Стало быть, надо ещё немножко обождать. Напиши им, что ты был в Воронеже и про отряд ничего не знаешь. А то, понимаешь, как-то неудобно писать, когда отряд ещё на втором месте. А письмо оставь мне, я его зачитаю на партийном собрании. Надо вопрос ещё больше заострить. А с комсомольцами ты сам лично проверни!

Письмо, и особенно упоминание о женитьбе, задело Андрея. По поводу Маруси он уже прикидывал и сам, но…

Между прочим, почему волосы у неё неодинакового цвета: со лба и на висках — светлые, а на затылке чуть потемнее?.. Или на солнце выгорели?..

Утро Мартынов встретил в благодушном настроении: из Москвы на адрес части по железной дороге следовали пять новых самолётов. Хорошо!.. Упершись ногами в спинку кровати, Мартынов проделал несколько гимнастических упражнении, укрепляющих мышцы живота. «Толстеть, толстеть начал». По утрам, если хватало времени, он всегда принимал холодный душ, но сегодня времени не было: до завтрака необходимо повторить заданный урок по немецкому и заехать на строительство.

Поднимаясь наверх по доскам, он с удовлетворением вдыхал запахи свежераспиленного леса, стружек, замазки. Свет проходил через широкие окна, в огромном, сером, неуютном зале гулял ветер. Мартынов похлопал прораба по плечу:

— К маю закончим, а?

Прораб развёл руками:

— К маю навряд ли, а вот к августу наверняка. Масла нет, красить нечем.

— Масла? Неужто не нашли?

— Всё облазили.

— Гм!

Возле кабинета уже ожидал с папкой начальник штаба — Мартынов молча вошёл в кабинет. Начальник штаба раскрыл папку: деловой день начался. Полигон просил грузовую машину для подвоза извести. Своя машина стоит в ремонте, а полигон необходимо готовить к весне. Давно ли машина в ремонте?.. Месяц? «Отпустить машину на два дня». Комиссия по ремонту помещения штаба представила своё заключение: полы необходимо перестилать, доски тронуты грибком. Расход по смете увеличивается на двадцать одну тысячу. Гм!.. Аэродромные собаки плохо несут службу, а расходы по содержанию на них большие. «Выяснить, почему плохо. Перевести на довольствие из кухонных остатков». Механические мастерские выпустили из ремонта мотор, в воздухе отказала масляная помпа. Второй случай. «Вызвать начальника мастерских». Комсомольцы подшефного колхоза бесплатно навозили льда в ледник. «Объявить благодарность».

Смета из санчасти. По приказу из округа все строительства должны быть закончены летом текущего года. Комбинат требует шестьдесят восемь тысяч рублей. «Послать в округ». При инспекторском осмотре команды связи обнаружено, что красноармейцы по утрам моются не до пояса. «Наложить взыскание на начальника команды». Бумажка из райкома партии с выговором, он — член райкома — пропускает уже второе заседание. Мартынов покривился. Не хватало времени. Он так старался распределить свой день, чтобы ни одна минута не пропадала даром. Начальнику штаба казалось, что командир части слишком поспешно расправляется с бумагами, внешне это так и выглядело, на самом же деле каждое, самое пустяковое дело сопровождалось у него целой гаммой своих соображений. Он давно знал, что полы в штабе затронуты грибком. И не только в штабе: позавчера на вечере танцев он упорно думал, придется ли менять в клубе полы или нет? А постороннему могло показаться, что командир части просто разглядывает танцующих. Неделю назад повезли в город роженицу, дорога тряская, и она разродилась в автомобиле. О строительстве он беспокоился больше начальника санитарной части, но у него была выдержка и выработанная невозмутимость командира.

Начальник штаба выкладывал бумажки одну за другой, и каждой из них давалось такое направление, чтобы все они работали на одно — на усиление боевой подготовки, пусть это будет дело даже о простой аэродромной собаке.

Ого, уже одиннадцать? А к завтрашней игре ещё не подработана задача.

— Всё?

— Тут ещё секретные приказы…

— Оставьте, я их сам просмотрю. Кстати, конторку мне сделали?

— Так точно, прикажете внести?

— Да.

Он закурил и посмотрел на небо — погода неважная. По двору на простой телеге везли обед караулам. «Опять хлеб раскрытым возят!» Взял блокнот: «Напомнить, чтобы закрывали хлеб и сделали повозку на резиновом ходу».

В это время позвонили. То, что он услышал по телефону, взорвало его.

— Оставить все на месте, я сейчас сам приеду!

Он выбежал на двор. «Поломка… На земле, не в полете!» Проходя мимо технических мастерских, он подумал, что на обратном пути обязательно отчитает начальника мастерских. Возле сломанного самолёта стояли инженер и техник. Поломка, действительно, была нелепая: машину собирались выводить из ангара, техник неточно подвёл под костыль тележку, самолёт опустили, и тележка проломила ферму хвоста. Мартынов в злом недоумении развел руками: неприятности подкрадывались с самой неожиданной стороны. Уже совершенно злой, он пошагал в мастерские.

Через неделю, без всякого предупреждения, авиагородок навестил нежданный гость, сам начальник военно-воздушных сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Со строгим лицом он выслушал доклад командира части, и Мартынов не мог понять, к чему относилось редкое «гм!» начвоздуха: то ли к одобрению, то ли к недоверию. Начальник прямо и жёстко смотрел в глаза докладчику. До полудня он разбирался в делах эскадрилий, не упускал ни одной мелочи. Пообедал и тут же выехал с Мартыновым на аэродром. Обледеневшее поле, местами присыпанное снежком, тускло поблескивало под суровым, серым небом. Начвоздух хозяйски окинул пустое пространство. Попов, дежуривший по аэродрому, стоял позади, удивляясь его плечам и росту…

— Так почему же часть не может выполнять плана? — как будто мимоходом поинтересовался начальник.

— Вы же видите?

— Что вижу?

— Аэродром.

— Ну, и что?

— Лёд.

— Ну, и что?

— Как же сажать машину? — развел руками Мартынов.

— Вы не знаете, как сажать машину?.. Прикажите выкатить один истребитель!..

— Товарищ начальник…

— Я вам приказываю выкатить одну машину!

Через пять минут по полю мчался грузовик со стартовой командой, из ангара выводили пузатый, сверкающий зелёными боками истребитель. Начальник застегивал шлем и протирал платком очки.

Пять посадок — одну в одну — точно и легко выполнил он на глазах удивлённого, притихшего Мартынова. Выбравшись из кабины и отстегнув парашют, начвоздуха угрожающе глянул на него.

— А теперь мы будем разговаривать!..

Попов, рассказывая о полётах начвоздуха, шагал с Гавриком в столовую.

— Теперь, брат, такое дело получилось, в пору штурмовой месяц объявлять.

— Неужели ж сам летал?..

— Летал, да ещё как!.. Снайперская посадка: одна в одну.

— Ну, а командир части?

Словно в ответ, из парикмахерской вылетел розовый от бритья и хмурый Мартынов. Ответив на приветствие, он вдруг остановился и поманил Гаврика.

— Товарищ командир, вы какой части?

Мартынов отлично знал, какой он части, и Гаврик почувствовал в вопросе недоброе.

— Младший летчик отдельного отряда Хрусталёва.

— Так-с!.. А почему вы не бриты, товарищ командир?

— Отпускаю бороду! — не теряясь, выпалил Гаврик.

— Угу, — одобрительно покачал головой Мартынов, — когда отпустите — доложите мне лично!

— Есть, когда отпущу бороду, доложить вам лично!

Командир части пошагал к гаражу, а Гаврик с вытянутым лицом остался на месте. Попов, обхватив руками телефонный столб, хохотал до слез.

— Скушал?.. Говорил, не попадайся на глаза, борода Магометова.

— Пошёл к черту!

Весть о бороде Гаврика облетела сразу столовую: каждый подходил и поздравлял его.

— С новой модой вас!..

— Прощай, девушки! До стариков они не охочи.

— А ну вас к чёрту! — Не дообедав, Гаврик сердито встал из-за стола и покинул столовую.

— Расстроился парень.

— Это ничего. Наука остальным, — заметил на ходу Хрусталёв. — Ну, а теперь, товарищ Попов, готовьтесь как следует!.. Разрешение на полёты получено. Завтра заканчиваем стрельбы и переходим к ночным полётам. Думаю, что период успеем закончить ещё на лыжах.

В бригадной газете появилась статья с крупным заголовком: «В чём секрет достижений части Хрусталёва». И каждому из бойцов, уже как-то свыкшемуся с плохой славой отряда, было вдвойне радостно читать про себя похвалу.

— Ты понимаешь, Клинков, — говорил Чикладзе, радостно потирая руки, — ты понимаешь, до чего это хорошо, когда всё организованно и машина не стучит и работает без перебоев?.. Наладить правильную работу мотора трудно, ещё трудней организовать человека. Здесь надо уметь предвидеть чрезвычайное количество привходящих случайностей. Собственно, случайностей быть не должно, большевик должен учитывать события не в статике, а в их самой сокровенной потенции. Это очень кропотливая, сложная работа, связанная с некоторым риском. Риск в том, что ты можешь ошибиться в человеке. Но зато как радостно угадать свои прозрения!.. Ты поймёшь это впоследствии, когда будешь работать с подчинёнными. Ты ощутишь необычайную радость инженера, художника и математика одновременно. Радость открытия. Радость Колумба! Ты знаешь звук и музыку нормально работающего мотора?.. Увеличь это чувство в сто раз — и ты поймешь моё состояние! Отряд работает одним сердцем. С такими людьми, веришь, можно всё отстоять.

Андрей, изучая тонкости парашютного дела, с азартом отдавался своей новой профессии. В конце месяца он показывал прыжки с пилотажных фигур: два — с петли, один — с пикирования и один — самый опасный — со штопора. У него постепенно накапливался материал, он заносил его в отдельную тетрадку. Особенно интересно было наблюдать за поведением других перед прыжками: иные курили папиросу за папиросой, другие, несмотря на долгий и крепкий сон, начинали усиленно зевать: каждый нервничал по-своему. Андрей отлично понимал их — всё это было пройденным, он и сам всегда возбуждался перед прыжками. Большинство лётчиков прыгало смело, без замедления, но лучше остальных выполняли прыжок истребители.

У Андрея вырабатывалась своя, особая оценка людей. Недолюбливал он трусливых. Всеми способами: лаской, спокойствием, улыбкой, криком — старался он побороть в каждом малейшее проявление нерешительности. Инструкторская работа требовала личного показа, и он обязан был держаться невозмутимо, не теряться при любом положении. Эти черты органически врастали в его характер. Проникновенней всех угадывал Андрея Хрусталёв, угадывал и радовался.

В тихий морозный день Андрей повез на прыжок Нестерову. В этот раз он и сам волновался. Вез он её с каким-то раздвоенным чувством: с одной стороны, ему хотелось почему-то её унизить, обидеть, собственными глазами убедиться в её трусости, с другой же — он боялся обнаружить в её характере эту оскорбительную, по его понятию, черту. После возвращения с курсов у них установились странные отношения: Клинков избегал с ней встреч, находя в этом какое-то удовлетворение. Маруся не понимала состояния Андрея, не знала, чему приписать его гордость и зазнайство, но держалась просто.

Она хотя и волновалась, но решила выполнить прыжок по-истребительски. Андрей неотрывно следил в зеркало за её лицом и любовался (он знал, что через светофильтр стекла и полумаску очков нельзя узнать выражение его глаз). Она старалась отвлечься наблюдениями за приборами и землёй, но как только стрелка альтиметра достигла назначенной цифры, Маруся вся подобралась. Выказать своё состояние перед Клинковым?.. Никогда!

Андрей заставил её выбраться на крыло раньше времени. Уцепившись рукой за борт его кабины, она укрепилась на крыле, Андрей сбавил газ, и самолёт, покачиваясь, плавно парашютировал в синей тишине. Как ему хотелось погладить её руку!..

Она думала, что стоять на крыле будет гораздо страшнее. Оказывается, нет. Так просто, по-домашнему, близко плечо Андрея, ей ничуть не страшно. И она улыбнулась (за всю его практику это была первая улыбка перед прыжком).

— Что это вы с Гавриком по ночам делаете, при фонарике?..

Маруся посмотрела вниз.

— Ещё рано! — угадал ее мысли Андрей. — Я тогда скажу!..

— В тот вечер я, он и Савчук проявляли снимки. Мы снимались на лыжной вылазке и торопились — утром выходила стенная газета.

Неужели?.. Андрей махнул в счастливой досаде рукой и крагой перчатки двинул сектор газа: мотор рявкнул радостной грудью, Андрей тотчас же потянул сектор газа к себе.

Кромка крыла уже прошла над изогнутой, как улыбка, линией железной дороги. Андрей высунул голову за борт — и вот её лицо совсем рядом! Он слышит, он угадывает её дыхание.

— Приготовиться! — крикнул он ей в самое ухо. Маруся обернулась, и Андрей в упор увидел её глаза. Неужели заколебалась?.. Он как-то неожиданно для самого себя обнял её за шею и поцеловал в прохладный, набитый ветром рот. Одной рукой она держалась за борт, другой — за кольцо.

— Прыгай!

Она отпустила руку и сорвалась с крыла: Андрей следил за ней горящими глазами. Вот рука откинулась в сторону — она вырвала кольцо, узкая струя сложенного шёлка тотчас же выплеснулась в пространство и расцвела, точно сказочный зимний цветок. Андрей сразу почувствовал облегчение.

— Ай, да Маруся, молодец! — Он остался один, он чувствовал такое переполнение радостью, точно прыгнула не Нестерова, а он сам. И Андрей, стараясь перекричать шум винта, запел полным голосом:

Через поле на сближение с парашютом неслась по снегу его прозрачная тень: темнея и ускоряя бег, они сошлись в одной точке.

Вместе с начальником штаба Хрусталёв лично ездил на полигон расставлять щиты для стрельб и проверять освещение мишеней. Приказал набить патронами все резервные магазины, ленты и подбросить на старт бочки с бензином.

Савчук заканчивал оборудование пулеметов для ночных стрельб, крепил крошечные фонарики, освещающие мушку, — своё последнее изобретение.

После ужина отряд собрался в полётной комнате. Какие праздничные лица!..

Хрусталёв глядел на синие стекла, густо усыпанные звёздами. «Вот уже и окна не замерзают. Весна…» И оттого, что отряд не упустил погоду и вовремя заканчивает период, сердце стучало легко.

— Последняя штурмовая ночь! — сказал он весело. — Сегодня мы особенно должны постараться. Я лично проверил всю подготовку материальной части, и, кажется, никаких происшествий не предвидится. Остановка за нами. В ночных полетах требуется особенное внимание. Следить за воздухом и сигналами. Садиться только по выложенному номеру. В случае отказа мотора — ракета и немедленная посадка на аэродром… Все выспались за день?..

— Все.

— Имейте в виду, что оплошность одного человека кладёт пятно на весь отряд.

На стене ангара висел огромный плакат. Чикладзе позвал Хрусталёва.

— Читали? «Комсомолец!.. Грамотный вираж, точно выполненный разворот, меткая пуля — приносят тебе победу!.. В нашем тылу работает диверсионная группа. Их имена: Недисциплинированность, Недосмотр, Разгильдяйство, Политнеграмотность и известный русский белогвардеец: Авось-ка.

Враг с фронта высылает воздушные эскадрильи.

Противник считается сбитым лишь в том случае, если боевое задание каждым комсомольцем будет выполнено без одного отказа.

Лётчики — грамотный взлёт, разворот, отличное попадание, посадка — на три точки!..

Лётчики-наблюдатели — безукоризненное знание аэронавигации, поднятые карты, снайперская стрельба, наблюдение за воздухом.

Техники и мотористы — безотказная работа мотора; оружейники — ни одного заедания, ни одного отказа пулемётов; техники по приборам — приборы в ночных полётах основное. В ваших руках жизнь экипажа. Вынужденная посадка — условная смерть».

Дальше шёл длинный список воздушных пар.

— Интересно, кто это выдумал?

— Выдумал Савчук, — пояснил стоявший рядом оружейник, — а разработано на бюро ячейки!..

Очистив о подножку налипший на подошву валенка снег, Хрусталёв полез в машину. Следом за ним взобрался и комиссар с пулемётными магазинами. Хрусталёв поднял руку и уже после того, как винт ударил ветром, стал застегивать привязные ремни.

Андрей готовился к затяжному прыжку. Каждый месяц газеты сообщали о новых рекордах: парашютист Зворыгин установил всесоюзный рекорд затяжного прыжка, пройдя за 41 секунду 2200 метров свободного падения. Зворыгин не знал, что мировой рекорд перешёл от Афанасьева, пролетевшего 1600 метров, к американцу Меннингу.

Парашютист Кайтанов задержал раскрытие парашюта на 62 секунды. За это время он покрыл свободным падением 3170 метров, не дотянув до мирового рекорда всего 30 метров.

Вскоре появилось сообщение о новом рекорде: датский парашютист Транум выпрыгнул с самолёта на высоте 7000 метров и пролетел, не раскрывая парашюта, 5300 метров. Но летчик Евдокимов, оставив самолёт на высоте 6700 метров, свободно падал 108 секунд и прошёл 6200 метров, превысив мировой рекорд Транума.

Эти сообщения подстегивали и волновали Андрея. Надо было торопиться… Вечерами он просиживал за математическими расчетами.

Расчеты были очень сложными — вес и площадь тела, скорость и инерция падения, давление атмосферы на разных высотах; здесь требовалась большая точность. По расчетам выходило, что скорость падения среднего человека с распущенным парашютом не превышала пяти метров в секунду. Скорость же парашютиста, падающего затяжным прыжком, достигает 45–50 метров в секунду. Обычно полагают, что тело человека должно увеличивать свою скорость падения по законам физики до бесконечности (закон падения тел в пространстве), на самом деле это было не так. Андрей подсчитал, что тело парашютиста достигает своей предельной скорости падения на двенадцатой секунде. Общее расстояние за эти 12 секунд равнялось 420–460 метрам. При более длительном прыжке скорость падения уже не увеличивается, а становится постоянной. Разница зависит от положения тела: если падение происходит вниз головой или ногами, то скорость больше, если плашмя, спиной, то меньше — сопротивление воздуха о тело настолько сильно, что не даёт уже инерции прироста скорости.

Свой последний прыжок Андрей затянул до двух с половиной тысяч. Как трудно было побороть в себе естественное желание рвануть за кольцо! В каждом полете он тренировал свой глаз на чувство высоты. Раскрытие парашюта при затяжном прыжке давало очень сильный рывок; для смягчения удара он сконструировал особые подушечки, чтобы подкладывать их под ножные обхваты и грудную перемычку подвесной системы. Андрей не боялся разрыва парашюта во время раскрытия: конструкция была рассчитана на большой запас прочности. Это не был риск случайного рекордсмена, ставящего себе задачу во что бы то ни стало побить рекорд, его риск основывался на кропотливой, повседневной подготовке к прыжку. Два человека пока знали о подготовке: командир отряда и врач. Хрусталёв должен был везти Андрея на высоту.

— Разгрузим машину до предела: снимем турель, пулемёт. Чтоб увеличить потолок, сэкономим и на горючем, оставим в баках самое необходимое количество и с облегчённой машиной поскребёмся на высоту. Гляди, и нацарапаем лишних сто метров.

Он проверил математические выкладки Клинкова и остался доволен: предусмотрено было всё.

Ждали подходящей погоды.

Под выходной день Андрей зашёл к отрядному врачу Липману.

— Салют парашютисту!.. Ну-ка, жена, грей чай!.. Раздевайтесь! Не раздумали ещё?..

Андрей засмеялся.

— Пока нет. Не знаю, как дальше…

Жена Липмана смотрела на гостя с тревогой.

— Скажите, Клинков, для вас, наверно, уже не существует никакого страха, правда?.. Вырабатывается ли у парашютиста привычка к прыжкам?..

— Эге, легко вы подходите к нашему ремеслу… Я имею около тридцати прыжков и сказать, что для меня свершить прыжок — ерунда, я не берусь… Привычки нет и не может быть: инстинкт самосохранения довлеет над всеми чувствами… Воля! Берёшь в кулак нервы — и всё!

— А как лучше лететь?.. По-моему, вниз ногами легче. Вниз головой страшно…

— Самым лучшим положением тела при затяжном прыжке является падение вниз головой, оно даёт возможность всё время видеть землю. Кроме того, такое падение лучше всего переносится. При прыжке вниз ногами происходит «замирание сердца», или, как в просторечье говорят, захватывает дух…

— Мне нельзя прыгнуть?

Липман прикрыл ей лицо ракеткой.

— И она туда же!.. С твоим ли сердцем?

— При чём тут сердце?

— Первый прыжок самый трудный. Здесь такая психологическая и физиологическая нагрузка, что вопрос о состоянии сердечно-сосудистой системы является важнейшим… А бывают случаи, — Клинков знает, — когда вполне здоровый человек, имея отличное здоровье, но со слабой волей, не может прыгнуть.

— Вы не слушайте его, — вступился Андрей, — совсем запугал. Между прочим, я по делу. Чем можно устранить давление на уши при затяжном прыжке?

— Пением…

— То есть как пением?

— Летите и пойте во все горло. От этого барабанные перепонки будут получать противодействие изнутри!

— Одним словом, по небу полуночи ангел летел?

— Правильно: и громкую песню он пел. Запомните, громкую. Это при Лермонтове тихо пели…

— А я знаю одного парашютиста, который перед прыжком обязательно съедает конфету.

— Отвлекающий рефлекс?

— Нет, он так подрассчитал, что этот процесс равняется как раз трём секундам. Вылезет на крыло с конфетой и одновременно с прыжком разворачивает бумажку. Только положит конфету в рот, тут и пора раскрывать парашют…

— Хитро придумал. А при вашем прыжке сколько потребуется?

— Если класть по четыре секунды на конфету, то никак не меньше кило.

— Кстати, берёте ли вы с собой кислородный прибор?

— Беру. Правда, за всю практику я только один раз поднимался выше шести тысяч, но запомнил это на всю жизнь. Воздуху не хватает уже с пяти. Прыгать, конечно, я собираюсь без прибора.

От Липмана Андрей ушёл только в полночь. Всё было ясно.

Он медленно поднимался по лестнице и удовлетворенно похлопывал ладонью по перилам.

Намаявшись за день, Андрей улёгся не раздеваясь.

Маруся сидела у лампы и пришивала пуговицу к воротнику его зимнего комбинезона. Она пристально рассматривала его лицо, ресницы, полураскрытые губы с влажным сиянием зубов. Вот лежит он, дышит, на груди рука то поднимается, то опускается. А завтра?.. А завтра он так же может лежать, но… А что если его отнесёт ветром и он упадет куда-нибудь в лес или в овраг? И не разыскать тогда…

Ей уже кажется, что у неё четыре руки, они одинаковыми движениями пришивают сразу четыре пуговицы. Что ж это такое?.. Она снимает свои сапожки и в одних носках тихо подходит к кровати, пристально смотрит спящему Андрею в лицо, целует, отходит к столу, быстро пишет что-то на бумажке и суёт записку в карман его комбинезона.

Проснулся Андрей поздно. Первым побуждением было осмотреть небо: редкие, высокие стратусы стояли в синем небе. Хорошо! Маруси не было. Он пощупал ладонью кофейник: холодный — значит, ушла рано. Однако пора заниматься гимнастикой. В выходной день он всегда проводил зарядку дома. Руки в стороны, глубокий вдох!.. Как легко проходит через ноздри прозрачный воздух!.. На дворе закричал петух. Весна!.. Гниёт двойная рама. Он нетерпеливо ободрал ножом замазку и выставил раму на пол. Окно настежь!.. Небо хлынуло в комнату — сразу стало просторней. Вот теперь хорошо! Руки вверх — вдох, руки вниз к ступням — выдох! Вдо-оох… И резко — выдох! Вдо-о-ох… Выдох! Он не чувствует тела: оно легко сгибается в пояснице. Теперь бой с тенью. Левый кулак защищает подбородок, правый — солнечное сплетение. Английская стойка. Бой с воображаемым противником. Наотмашь он наносит тыльной стороной ладони левой руки ложный удар — сфинг, противник поднимает руки и обнажает лицо. Правой он бьёт в челюсть — кроше, левой — в бок и правой — снова в подбородок — аперкут. Серийный удар! Отскочил назад. Закрылся локтем. Противник ошеломлён, но в следующую секунду он собирается в ком и прыгает, как леопард, прямо на выставленный вперёд кулак Андрея. В боксе думать некогда, у летчика высоко должны быть развиты рефлексы. С такими качествами никогда не растеряешься… Раз, раз — кроше, уход вниз, удар в челюсть — противник на полу…

Зал аплодирует. Нет, это стучат в дверь. Хрусталёв. Он улыбается и выразительно указывает глазами на окно.

— Погода подходящая!..

Андрей бежит с полотенцем в ванную и в коридоре чуть не сшибает Евсеньева с самоваром.

— Сегодня прыгаю! — сообщает радостно Андрей.

В зимних комбинезонах они шагают с Хрусталёвым к гаражу. Из столовой без кожанок, по-весеннему, в одних костюмах выходили летчики. Они встречали Клинкова шутками.

— Гляди, ребя, никак на Северный полюс собрались?

— Весну пугают…

— Куда это ты, Клинков?..

— К обеду узнаешь, — отшучивался Андрей, — военная тайна…

В автобусе уже ждали члены комиссии. Они разглядывали Андрея с каким-то особенным чувством, он понимал значение этой необычной внимательности. Он — центр.

— Ты позавтракал?

— Хватил чайку. — Андрей ответил так, как будто собирался на будничное, обыкновенное дело.

Он, собственно, ничуть не волновался. Ему и самому нравилось это своё спокойствие. Не поворачиваясь, он видит, как Чикладзе упорно разглядывает его в профиль. Андрей просит обождать несколько минут — он ждет Марусю. Её нет.

Автобус вылетел за ворота авиагородка: на винтовке часового резко сверкнуло солнце. Мысли Андрея вились вокруг обыкновенных вещёй.

Через полчаса уже стояли у самолёта. Липман помогал Андрею надевать парашют. В кабине устанавливали барографы, на старт понесли теодолиты и бинокли. Комиссия сверяла часы. Савчук внимательно осматривал самолёт. Андрей застегивал последнюю пряжку кислородного прибора: пока они достигнут нужной высоты, необходимо сохранить свои силы свежими. От этого маленького баллона, в сущности, зависит его жизнь. Жизнь?.. А что такое жизнь?.. Вот уж никогда не думал! Это — движение рукой, вбирание в грудь воздуха, улыбка… Улыбка?.. Будем же, чёрт возьми, улыбаться.

Он готов. Хрусталёв ждет. Полезли в кабины. Андрей с трудом выбрал положение: тесно, даже шевельнуться невозможно.

— Устроился!

Самолёт порулил на старт. Савчук сопровождал машину за крыло и всю дорогу оглядывался на Андрея.

Взлёт проходит торжественней обычного: старт даёт командир истребительной эскадрильи. Самолёт тронулся с места. Андрей сидел лицом к хвосту и хорошо видел на старте комиссию у приборов: они приветственно махали руками. Один Попов стоял уныло, держась рукой за щеку: у него второй день болели зубы. А кто это там бежит у ангаров?.. Маруся! Опоздала. Торопится!

Андрей смотрит на хвостовое оперение, оно легко шевелится, как у рыбы. За бортом знакомый пейзаж: аэродром, комендантское здание, на балконе кто-то с биноклем. Наверно, командир части… Полустанок. От него во все стороны густые росчерки путей. А вон стоят длинным рядом тракторы — машинно-тракторная станция. Андрей рассматривает землю, словно видит её впервые. Солнце бьёт в нижнюю плоскость, лак сияет, вторично отражаясь в верхнем крыле, — со всех сторон сыплется свет, он режет Андрею глаза. Глаза устали от света. Он смотрит в кабину: фанерный борт захватан грязными руками. Шляпки гвоздиков сияют. Обыкновенные гвозди, обыкновенная фанера, но каждому гвоздику своя судьба: один летает, один держит забор в колхозе, а третий — картину в гостиной. В общей сложности они работают на одно… Он обернулся, чтобы посмотреть на альтиметр: набрали уже две тысячи.

Ещё круг…

Люди на земле кажутся точками. Прошли редкие кучевые облака. На всякий случай он запоминает, что высота облаков — три тысячи.

Машина лезет выше.

Четыре…

Четыре с половиной… Дышать становится трудней. Андрей надел кислородную маску. Теперь самолёт набирал высоту с меньшим углом. Время тянулось медленно: прошло уже больше часа, как они оставили землю. Тлело скрытое желание, чтобы набор высоты продолжался подольше. Неужели он сдрейфил?.. Андрей хмурится и берёт нервы в кулак. Это выражение он придумал сам: как только возникало сомнение, он говорил себе — «взять нервы в кулак!» Это мысленное внушение действовало, как боевое приказание. Он ещё ни разу не отступил перед ним. Как близко, совсем по-домашнему, выглядит ободранная краска на фюзеляже!.. Это Попов нечаянно зацепил диском. Андрей помнит: десять, нет, тринадцать дней назад. Почему он с такой точностью старается установить этот никому не нужный срок?.. Не потому ли, чтобы отвлечь внимание от прыжка?..

Он вспоминает, как во время гражданской войны и артиллерийских обстрелов, мальчиком, он забирался в собачью будку. Это был не страх, нет, он просто хотел вызвать восприятие обыкновения — этот уголок никогда не нарушался событиями извне. Туда он прятался от всего. Однако чертовский мороз! Хорошо, что дышать легко. Липман велел петь. Какую же песню выбрать?

Андрей посмотрел за борт: в голубой солнечной яме ворошились редкой, снежно-кипенной, лебединой белизны облака. Солнце освещало их в упор. Представление о белизне облаков с земли условное: солнечный свет проходит через их толщу. Настоящее представление об ослепительной чистоте белого имеют лишь лётчики да птицы.

Стрелка альтиметра подбирается к шестой тысяче.

Как здорово тогда на испытании парашюта гробанулся «Иван Иваныч»!.. Песок на десять метров разлетелся… А если человек?.. Блин!.. Взять нервы в кулак! Есть, взять нервы!.. Интересно, куда это Маруся ходила утром?.. Ага, вспомнил, в магазин! Накануне продавец говорил ей, что теннисные туфли начнут продавать в выходной день, и чтоб их не расхватали, надо прийти с утра. Купила или нет?

Никакой разницы: что пять, что шесть с половиной. Земля нежней, она будто опутана несколькими слоями голубой солнечной паутины. На горизонте тускло блестит далекое море. Людей на земле уже не видно. Крыши ангаров тонут в голубом дыме. Он полетит в этот дым. Вниз. На старте члены комиссии. Они по очереди следят за самолётом в бинокли. У Савчука бинокля нет. Он смотрит, прикрыв глаза от солнца ладонью. А чтоб не болела шея, лёг, наверно, на спину.

Солнце горит на хвосте, тень крыла медленно вползает на руль поворотов — последний круг. Стрелка альтиметра уже больше не двигается: семь тысяч… Самолёт качнулся с крыла на крыло. Пора! Ой, как отсидел левую ногу… Пузырьки… Такое впечатление, будто она наполнена нарзаном. Андрей стал готовиться к прыжку: отвернув редуктор кислородного прибора, снял маску. Сердце застучало сильней, но он спокоен. «Взять нервы в кулак!..» Борясь со встречными потоками ветра, он встал на сиденье и перебросил левую ногу через борт. Хрусталёв смотрит в зеркало. Выражения лица не видно. Не забыть бы песню! В меховых рукавицах неудобно, Андрей снял их и полез в карман за шерстяными перчатками, торопился и забыл надеть их под меховые. Вместе с перчатками вынул из кармана записку. Он же не клал в карман записок. Марусин почерк.

«Тело доставить в авиагородок…»

«Чье тело?.. Моё?.. Глупая, глупая!» Он улыбнулся, сунул руку в перчатку, лег на борт кабины животом и стал сползать вниз. Очки запотели: он ничего не видит. Снять очки невозможно, руки заняты, он держится ими за борт. Решил покинуть самолёт вслепую, а на пути к земле протереть очки… Андрей медленно разжал пальцы…

Что такое?.. Он не падает!.. Быстро поднял очки: запасной передний парашют остался в кабине, а он, по другую сторону борта, повис у холодного кузова машины. Сильная струя воздуха тянет тело под стабилизатор. Руки каменеют от холода. Андрей попытался ухватиться за борт кабины и подтянуться, чтобы освободить парашют. Он упёрся обеими руками в фюзеляж и что было силы стал отталкиваться от самолёта. Рванувшись вниз, он одновременно нажал на левой руке кнопку секундомера.

Обозначая отрыв, Хрусталёв выстрелил красной ракетой.

Сначала Андрей падал вниз ногами, но потом голова перетянула. Скорость увеличивалась с каждой секундой.

Ветер режет глаза… Натянул очки: теперь всё стало видно… Собачий холод… Глянул на секундомер — прошло уже двадцать семь секунд. В ушах появилась боль. «Надо уравновесить давление на барабанную перепонку!» Судорожно глотнул воздух через рот.

— Ого-го!!

Трудно дышать… Опять судорожный глоток…

Боль прошла. Перестал петь — боль опять возобновилась.

Откуда эта старая песня?.. В детстве слыхал: пели откатчицы.

Центр вращения пришёлся на парашют. Андрей, помимо своей воли, начинает вертеться штопором, перед глазами концентрическое месиво. Чтобы принять нормальное положение, он начинает регулировать полёт рукой и ногой: выбросил руку в сторону, и вращение остановилось. Ветер работает, как тормоз. Глянул на секундомер: минута тридцать семь секунд… Пора следить за землёй!

Воздух дерёт горло, как спирт.

Проскочил сырую мглу облаков — облака быстро взметнулись вверх — и взялся за кольцо. Хочется вырвать!.. Так и тянет отбросить руку в сторону. «Взять нервы!»

Опять больно ушам.

Земля надвигается с чудовищной скоростью. Окраска предметов проясняется и густеет… Пора!.. Он дёрнул за кольцо: шёлк мгновенно пополз вверх белым столбом… Удар… Потемнело в глазах, и солнце показалось ему зелёным. Заплавали туманные точки и круги. Андрей поднял голову вверх, осмотрел купол — он был цел. От сильного рывка с левой ноги соскочил валенок и, кувыркаясь, быстро полетел на землю.

Его несло на железную дорогу. Поезд!.. Машинист тревожно выглядывал в окошко и безостановочно давал гудки. Андрей потянул руками левую группу строп и, придав парашюту косое положение, скользнул в сторону от насыпи. Парашют перевалился через телеграфную проволоку, и Андрей повис в метре от земли. Ветер надувал расправленный парашют, как парус, и Андрея медленно подтягивало вверх, к проволоке. Какое глупое положение!.. Поезд проходил мимо, из окон с любопытством глазели пассажиры. Как, однако, тепло на земле!

Через переезд проскочил автомобиль, мчались встревоженные члены комиссии.

Андрея спустили на землю. Липман сразу схватился за пульс.

— Ну и нервочки!.. Сто четыре!

Все наперебой поздравляли Клинкова.

— Висеть на проволоке — это не значит ещё приземлиться.

— Отколол номер!

Андрей молча складывал парашют: разговаривать ему не хотелось.

Тут же на старте сверили секундомеры. Чикладзе побежал с докладом к командиру части.

Маруся стояла невдалеке и ожидала, когда Андрей освободится. Он издали показал ей записку и погрозил кулаком. Она виновато отвернулась.

В полдень телеграф передавал в Москву сообщение о новом мировом рекорде комсомольца Клинкова.

Отряд, как вышедший на первое место в округе, вызывался в Москву для участия в майских торжествах. Все готовились к перелёту с охотой.

Гаврик по-прежнему мучился со своей бородой: каждый день по утрам он с отвращением разглядывал её в зеркало, борода росла жидкая, кустиками и рыжая, как табак.

Накануне отлёта в парикмахерской было людно. Старый мастер, обвязывая салфеткой горло Евсеньева, опытным глазом профессионала сразу определил его семейное положение.

— Вы женаты, — заявил он с мрачной уверенностью.

— Женат, а почему вы узнали?

— Шея давно не брита. Мелкая дисциплина падает… Холостяк никогда до этого не допустит.

— Э, не всегда, — засмеялся Евсеньев, указывая на Гаврика, — вот вам, пожалуйста!

— Неужели холостяк?

— Типичный. Но бриться ему нельзя.

— В приказном порядке носит. Командир части приказал.

— Хватит, — огрызнулся Гаврик, — и без вас тошно…

Мастер с ожесточением намыливал шею Евсеньева. Андрей, жалея Гаврика, отвёл разговор в сторону.

— Интересно, какое пространство волос вы выбрили за всю жизнь?

В авиагородке знали страсть парикмахера к арифметическим обобщениям.

— Пространство?.. Если сложить вместе все выбритые мною бороды, шеи и головы, то в сумме может получиться площадка, на которую свободно может сесть самолёт с небольшим посадочным пробегом, например типа «ньюпор» или «У-2».

— Гляди-ка, как разбирается!

— Следующий!

Не успел мастер намылить Андрею подбородок, как Алексеенко, просматривавший газеты, привскочил со стула:

— Хлопцы, Клинков!

— А ну, покажь!

— Читай вслух!

«Мировой рекорд летчика Клинкова! Сто двадцать восемь секунд свободного падения с высоты семь тысяч метров!»

Парикмахер застыл с раскрытой бритвой. Андрей слушал, не поворачивая головы.

«Летчик Клинков совершил с высоты семь тысяч метров затяжной прыжок, длившийся сто двадцать восемь секунд. За время свободного падения покрыто шесть тысяч семьсот восемьдесят метров. Температура при прыжке — минус тридцать девять по Цельсию. Пилотировал самолёт Хрусталёв».

— Это вы?! — Брови парикмахера залезли на половину лба.

— Он, он!..

Старик засуетился:

— Одну минуту, я для вас хорошую бритву достану!

Андрей испытывал чувство какого-то приятного неудобства. «Откуда в редакции достали мою фотографию, — думал он, — я им не посылал…»

В парикмахерскую, весело разговаривая, словно они всю жизнь были самыми неразлучными друзьями, вошли Хрусталёв с командиром части.

— Ну, Клинков, слава пошла, — сказал Мартынов, вешая на гвоздь кожанку. — Это по всему миру будет напечатано — и в Англии, и во Франции, и в Америке, и в Японии…

Евсеньев, уже с фуражкой в руке, ожидал, пока мастер выпишет счет. Старик высчитывал долго и наконец со вздохом заявил:

— Две тысячи двести шестьдесят…

Евсеньев чуть не выронил фуражку.

— Сколько?!

— Я подсчитал, что товарищ Клинков падал с крыши дома высотой в две тысячи двести шестьдесят этажей… В одном этаже — три метра. Я умножил время на количество метров в секунду и разделил на три. В секунду он пролетал пятьдесят три метра, или четырнадцать этажей с небольшим фронтончиком!

— В секунду четырнадцать этажей!

Мартынов расхохотался.

— Отлично, отлично!

— Наши вообще отличаются ото всех, — вставил Алексеенко.

— Чем же? — усаживаясь в кресло, добродушно спросил Мартынов.

— Кто чем. Бородой, например.

Не оборачиваясь, командир части в зеркало посмотрел на Гаврика.

— Я пошёл было навстречу его желанию, а бородёнка неважная вышла. Как вы находите, товарищ Хрусталёв?

— С такой и в Москву неудобно показаться…

— Пожалуй, придется сбрить, а?..

Сдерживая улыбку, Гаврик подтянул голенища.

— Намучился я с нею. Несколько раз хотел к вам обратиться…

— И почему ж не обратились?

— Стеснялся.

— Хо-хо! Чего ж вы стеснялись?

— Вы не в расположении духа были.

— Заметил!.. А знаете, от чего у командира расположение зависит?

— Знаю.

— То-то ж… Ну, а теперь как с дисциплиной будет?

— Каждый день буду бриться!.. Внукам закажу.

Уходя из парикмахерской, Андрей узнал от Хрусталёва, что отряд получил разрешение на залёт в Донбасс.

Гаврик вышел на улицу в праздничном настроении, не веря себе, он всё время ощупывал ладонью гладкий, глянцевый подбородок. Солнце нагревало белые стволы берёз, покрытых прозрачною сетью молодых листиков. Казалось, весь мир преобразился. Повстречать бы Нестерову!.. В авиагородке, кроме Хрусталёва и соседей по квартире, ещё не знали о её замужестве.

Маруся играла с Хрусталёвым в теннис. Выждав, когда она побежала за мячом в его сторону, Гаврик лихо перемахнул через ограду.

— Вот это прыжок, — восхищённо заметила Маруся, — забор-то почти моего роста…

— Я беру сто семьдесят, — скромно ответил Гаврик.

Взмахивая ракеткой, она крикнула:

— А без бороды куда лучше!

Проигравший Хрусталёв, обтирая платком лоб, пошёл в конец площадки, где висел на заборе его ремень. Маруся, поправляя волосы, присела на скамейку. Находясь ещё под впечатлением игры, она обожгла Гаврика таким жизнерадостным взглядом, что он приступил к делу без всяких околичностей.

— Слушай, Маруся, как ты вообще смотришь на женитьбу?

— Ты серьезно?

— Ну-с!..

— Вообще, положительно.

— А если муж и жена летчики?

— Очень.

Подошёл Хрусталёв.

— Я совсем упустил из виду: командование парка подыскало вам комнату.

— Поздно. Пусть кому-нибудь другому отдадут.

— Как, ты уже устроилась? — удивился Гаврик.

— Отлично.

— А в гости?..

— Милости прошу. Понеси-ка ракетку!

По мере приближения к квартире лицо у Гаврика вытягивалось всё больше и больше.

— Тут, кажется, Клинков раньше жил?

— Он и сейчас живёт.

— А ты?

— И я.

— Так, значит…

— Да-да.

— И давно? — спросил он так, словно разговор шёл об умершем.

— Пожалуй, с месяц. Немного побольше.

Ему сразу стало скучно.

— Ничего окопались, — обронил он, уныло оглядывая комнату.

— Куда же ты?

— Я ещё зайду…

— Заходи, я целый день дома…

И невесело уже светило солнце, и белые стволы берез торчали, как обглоданные кости. «Зря бороду сбрил».

Перед отлётом Хрусталёв наведался на метеорологическую станцию. Он поднимался по лестнице с лёгким сердцем. Почему он так грубо зимою разговаривал с Верой?.. В чем же, собственно, заключалась её вина? В том, что она принуждена была сообщать отрицательные прогнозы?.. Именно принуждена. Даже не верилось… А он?.. Стало неудобно за своё поведение, и в двери он вошёл с чувством осознанной вины и раскаяния. Вера принимала по радио сводку с периферии и не слышала, как он вошёл: она сидела спиной к дверям. Хрусталёв остановился. Перед ним ясно встал дождливый вечер их первого знакомства. Как тонко он тогда ощущал на спине её взгляд!.. Ему пришло вдруг на ум ревнивое желание проверить Веру. «Почувствует или нет?» Он стал смотреть ей в затылок — и она тотчас же оглянулась. Он успел поймать в её глазах замешательство.

— Здравствуйте! — сказал он приветливо.

— Одну минутку, я сейчас освобожусь.

Он присел на край стола, чтобы видеть её лицо: хотелось сказать ей что-нибудь доброе-доброе.

— Улетаете? — спросила она, освобождаясь от наушников.

— Пришёл за погодой.

— Погода ясная, — ответила Вера, светясь.

— Как там, не предвидится ли чего страшного?

— А вы чего боитесь?

— Нимбусов.

— Опытный летчик должен уметь водить свою машину и в облаках. Нимбусов боятся те, которые низко летают…

— Я все-таки предпочитаю солнечную погоду.

— Если машина исправна и пилот уверен в себе, то к солнцу всегда можно пробиться… На всем пути ясно, — сообщила она, заглянув на карту, — небольшая облачность возле Миллерово.

— Обойдём стороной.

— Вам видней… Вы, кажется, всегда обходите облачность стороной?..

— Интересно, удержится ли солнечная погода до нашего возвращения? — спросил он многозначительно.

— Как сказать, — лукаво усмехнулась она, — пожалуй, да.

— Ну, будьте здоровы! Не скучайте без нас.

— Счастливого пути! — Она проводила его до дверей и сейчас же подбежала к окну — посмотреть, как он будет выходить из здания.

Проверив крепления парашюта, Андрей полез в кабину. Комиссар вручил ему рапорт.

— Всё ясно?

— Ясно всё!

Построившись в воздухе фигурой ромба, отряд двинулся на север. Нестерова шла замыкающей. Самолёты плыли в прозрачной солнечной тишине, управление не требовало никакого напряжения. Андрей сидел сзади Маруси и вспоминал, как вот так же, ранней весной он ехал домой на поправку. До чего же он был тогда наивен!.. А коршун, который неправильно делал развороты!.. Внизу медленно тянулись поля, реки, железные дороги и рощи, уже тронутые нежной зеленью.

Поле вокруг поселковского аэродрома было запружено народом.

По сигналу Хрусталёва самолёты подтянулись и пошли на сближенных дистанциях. Андрей внимательно рассматривал посадочную площадку и трибуну, стоявшую у самого края. Резко сверкнули трубы оркестра. По трепетавшим знаменам он определил направление ветра у земли: юго-восточный. Самолёты прошли над ставком, озеро сияло под солнцем, как серебряное блюдо. Андрей увидел вышку. У пристаньки — рыбья стайка лодочек. Вспомнил старика— где он?.. Небось с флагом пошёл!.. Разыскал свой домик: двор был пустой и без будки. «Пес-то, неужели подох?..» Стало жалко собаки. По улицам бежали на выгон запоздавшие.

Приветствуя собравшихся, отряд сделал над посёлком два круга. С головной машины ударила алая ракета — и последний самолёт тотчас же оторвался от стаи. Крутой спиралью он набрал высоту и, разогнавшись по прямой, пошёл на мертвую петлю. Когда самолёт достиг своего зенита и уже лежал на спине, из него что-то вывалилось. На земле сначала не разобрали — что именно, но через секунду вырвались сдавленные крики:

— Человек выпал!.. Человек, человек!..

Толпа стихла; казалось, у всех перехватило дыхание: человек падал с раскинутыми ногами, вниз головой. Вот он откинул руку, и над ним распустился светлый одуванчик парашюта.

— Ура-а! — Крик облегчения понёсся по всему полю.

Видно было, как парашютист регулировал направление посадки. Он приземлился перед самой трибуной. Его узнали сразу.

— Андрей, Клинков, ура-ура!.. — Оркестр грянул марш, и Андрей, освободившись от парашюта, подошёл к трибуне, держа руку под козырёк.

Он увидел среди стоявших на подмостках свою мать, старика лодочника и секретаря партийного комитета. Оркестр умолк, в наступившей тишине разнесся громкий голос военного летчика Клинкова, отдававшего рапорт своему шефу — шахтёрам Донбасса. Самолёты гулко кружились над головами, и во все стороны с них сыпались разноцветные огни ракет. По всему полю хлопали, как крылья голубей, ладони.

Друг за дружкой садились машины на землю, и поднятая костылями пыль относилась ветром, словно дым орудийных салютов.

Выстроившись в колонну, под гул барабанов и труб, отряд, сопровождаемый толпой, пошагал к посёлку.

В огромной, светлооконной столовой гостей ожидал праздничный обед. Счастливая мать теперь не расставалась с невесткой. Марусю разглядывали с ещё большим любопытством, нежели Андрея, — уже весь посёлок знал, что они поженились.

Филя Рудман сидел между Андреем и Гавриком, делясь новостями. Они построили аэродром, и неплохой. Правда, пыль. Но осенью его распашут и засеют особой травой, с длинными корнями, чтобы укрепить почву. «Тогда можно будет принимать тяжёлые корабли, и даже в распутицу». Создан кружок планеристов, и не сегодня-завтра прибудут два учебных планера. Подыскиваю инструктора.

Столовая была разукрашена зеленью; в самом центре, под часами, висел огромный портрет ровно расчёсанного юноши: видно было, что художник особенно налегал на причёску и каждую волосинку старался выписать отдельно. Над головой юноши — четырехколесный аэроплан неизвестной конструкции, а внизу жирная подпись жёлтыми и синими буквами:

«Красный военный летчик А. Н. Клинков, выходец из пролетарской семьи, побивший всех буржуазных пилотов тем, что установил мировой рекорд, прыгнув семь вёрст без парашюта».

Андрей смотрел на портрет и смеялся:

— Одни петлицы похожи…

Клинков-отец беседовал с Хрусталёвым. С обеда он ушёл пораньше: набить угля, нагреть колонку и попотчевать гостей с дороги ванной.

В зеленом палисадничке стоял белый домик, покрытый жаркой черепицей. О, он совсем не походил на ту развалину, где прошло детство Андрея! Входя в просторную, набитую солнцем комнату, он испытывал такое же ощущение, словно переходил со старой учебной машины на боевой, сверкающий лаком самолёт. Четыре комнаты!

— А мебель нам в рассрочку всю выдали, — с бесхитростной гордостью хвалилась мать.

Лодочник ходил в толпе, окружавшей самолёты, и с видом бывалого человека давал желающим любые пояснения.

Рано утром, ещё до восхода солнца, отряд вылетел на Москву. Андрей шёл уже на собственной машине — голубой тройке. Наблюдая за правильностью дистанции в строю, он изредка оглядывался на уходящие пирамиды терриконов, окутанных фиолетовым газом. Прощай, родной посёлок…

Первый, кого повстречал Андрей в Москве, был Волк. Он шёл по направлению к аэропорту. Они оба обрадовались встрече.

— На май прилетели? — улыбнулся Волк, и во рту его блеснуло золото.

— Весь отряд тут!

— Что ты говоришь! — Он было сделал движение немедленно пойти к машинам, но тут же раздумал. — Достаточно, что я тебя увидел. Ну, как ты? Слышал, поздравляю! — В его голосе ясно прозвучала зависть.

— Спасибо, а ты где?

— На заводе. Сдатчиком. Работа малоинтересная, да и вообще житьишко скучноватое.

— Женился?

— Холостякую. Встретил ту, помнишь?.. Одним словом, не сошлись. Ну и чёрт с ней, вперед мне наука. А ты?

— Женат. Жинка тоже летает.

— Небось коряво?

— Нет, ничего…

— Из бабы не будет толка.

Андрей хотел было рассказать о жизни отряда, но Волк перебил его:

— Это дело второстепенное. А вот запиши лучше мой адресок и заходи — побренчим на гитарке…

— Не пью, — ответил Андрей.

Волк покачал головой и, ничего не сказав, махнул рукой. Махнул без удальства. Это уж был не тот Волк. Мимо пробежал вспотевший от забот комендант аэродрома.

— Здравствуй, Волк!

— Здорово. Маешься, брат?

— Май у меня вот где! — И комендант хлопнул себя по затылку.

— Обожди, нам по дороге… Бувай здоров, Андрей, заходи…

— Счастливо!

Встреча с Волком оставила у него нехороший осадок… Даже словом не обмолвился о работе отряда. А гитарка… Неужели это когда-то могло нравиться ему?.. Смешно…

Людно и шумно было в столовой: на праздник слетелись из разных городов. Загорелые, возбуждённые, встречались старые друзья, делились новостями: Аркашка уже командует отрядом, Алёшку перевели в морскую, в Севастополь, Костя на Дальнем Востоке, Володька за спасение рыбаков получил орден.

Андрей остановился в дверях, разыскивая глазами своих. Из угла рявкнул бас Гаврика:

— Клинков!

Все головы обернулись в сторону Андрея. Он не понял и тоже обернулся. Сзади никого не было. «Неужели на меня смотрят?» Андрей не осознавал ещё своей популярности. Сопровождаемый взглядами и чувствуя уже знакомую неловкость, он быстро прошёл в угол, к своим.

Несколько сот самолётов выстроились рядами, заняв весь аэродром: куцые, хищные истребители, поджарые разведчики, грозные в стремительности конструкции бомбардировщики и сзади тяжёлые корабли, одним крылом которых можно покрыть квартиру из четырёх комнат. Искрилось солнце на медных обшивках винтов, празднично цвели на тёмно-зелёных хвостах машин голубые, алые, жёлтые, синие и белые краски отрядных опознавательных знаков. Отряд стоял в четвёртой линии, крайним с левой стороны. Отсюда видно было, как к комендантскому зданию подъезжали бесшумные машины начальства и гостей. В первой машине Андрей разглядел начальника воздушных сил.

Иностранец в серой шляпе сходит на землю. Военный с тремя ромбами подзывает Хрусталёва и что-то спрашивает. Андрей слышит свою фамилию. Хрусталёв показывает рукой. Иностранец обходит по фронту. Он внимательно вглядывается в лица и пожимает плечами. Подошёл к военному и недоуменно разводит руками.

— Что такое? — полуобернувшись, справляется начальник воздушных сил.

Военный отвечает:

— Он хотел увидеть парашютиста Клинкова!

— Ну, и что ж?

— Он говорит, что по лицу трудно узнать — они все похожи друг на друга!

Хрусталёв ведёт иностранца прямо к Андрею. Андрей вытягивается и чуть приподнимает подбородок. Иностранец смотрит на него добрыми золотистыми глазами; подняв седые брови, он одобрительно качает головой и жмёт Андрею руку — у него тёплая, пухлая ладонь и толстое кольцо. Автомобили едут дальше, но Андрей успевает заметить, что начальник воздушных сил зачем-то подзывал к себе Хрусталёва.

Белая ракета выбросилась в небо.

— По самолётам!.. Заводи моторы!

Хрусталёв, поднявшись на подножку машины Андрея, кричит:

— Поздравляю с командиром звена! Вечером — в Кремль!

Андрей включил зажигание: пропеллер разнёс солнце серебряным кругом.