Злой город

Предисловие

Татаро-монгольское нашествие 1237–1240 годов в истории Руси было страшным событием, память о котором в сознании русского народа неизгладима. Она живёт в былинах, песнях, поговорках, не говоря уже о летописях и памятниках литературы. Одно из самых значительных и передовых государств Европы было словно смерчем опустошено бесчисленными полчищами кочевников, вышедших из степей Монголии; это были сотни тысяч вооружённых всадников, за которыми двигался гигантский лагерь шатров на колёсах. Полный гордости за свою «светлоукрашенную Русскую землю», народ видел её погибель. Опустошение пронеслось над территорией от Волги до Дуная.

Первой жертвой завоевателей пала в 1237 году Рязанская земля[1]. Тщетно рязанский князь просил помощи у своего соседа владимиро-суздальского Великого князя Юрия Всеволодовича. Тому не было дела до несчастья «чужой земли», хотя через короткое время оно неотвратимо пришло и к нему. В феврале 1238 года Владимир был разгромлен, а князь Юрий сложил свою голову на берегу реки Сити.

Русь в ту пору была разобщена, раздроблена на отдельные княжества, каждое из которых представляло собой самостоятельное государство. Ослабление Руси и его причины давно уже видели передовые русские люди. Ещё за полстолетия до татаро-монгольского нашествия автор замечательного «Слова о полку Игореве», с болью и тревогой следивший за судьбами Русской земли, призывал князей оставить ссоры и всем вместе стоять за Русскую землю, Тревогой и призывом полны страницы русских летописей.

Русские люди умирали, но не сдавались. В поэтичном образе Евпраксии, княгини небольшого удельного Зарайского княжества, входившего в состав Рязанской земли, автор «Повести о разорении Рязани Батыем» передал это с необыкновенной остротой. Евпраксия бросилась с терема и разбилась (по-древнерусски «заразилась», откуда по легенде и происходит название Зарайска), только бы не быть рабыней завоевателей. Но это был пассивный протест. Народ умирал, борясь с врагом до последнего. Именно простой народ — крестьяне и ремесленники противостояли войскам монгольского хана Батыя[2]. И русский богатырь Евпатий Коловрат был одним из них, был олицетворением силы народа. Он один был подобен целой крепости, поразить его враги могли только осадными стенобитными орудиями. Хан Батый без боя не взял ни одного города, но особо «злым» для него оказался небольшой городок Козельск, многие дни сопротивлявшийся несметной силе.

И не болота, леса и морозы, а именно эта сила народного сопротивления изнурила татаро-монгольские войска, которые уже не в силах были двигаться далее на север и оставили неразорённой обширную Новгородскую землю. Враги вынуждены были повернуть на восток и только через два года, в конце 1240 года, новым походом пришли на Русь, опустошив на этот раз Киевскую землю.

Русь заслонила собой Европу, спасла её культуру и цивилизацию. Имея в своём тылу такой «злой» и непокорный народ, будучи обессилен его сопротивлением, Батый не мог двигаться в глубь Европы.

На Русь легло двухсотлетнее татаро-монгольское иго, сковавшее всю жизнь страны, отбросившее её назад, но не сломившее русский народ. Многие годы народ вынашивает мысль об освобождении. Вспыхивают восстания против поработителей в Ростовской земле в 1262 году, в Твери в 1327 году.

Но все эти разрозненные выступления против татаро-монгольского ига не могли привести к успеху. Победу можно было одержать только сплочёнными усилиями всех русских земель.

Борьбу за освобождение Руси возглавила Москва. Москва терпеливо скапливала силы, неуклонно собирала вокруг себя русские земли. В 1380 году русские одержали победу на поле Куликовом. Подвиг потомков Евпатия Коловрата был не напрасен. Куликовская битва, хотя и не принесла окончательного уничтожения татаро-монгольского ига (оно пало лишь через столетие — в 1480 году), показала, что и татаро-монголов можно победить.

Усилия русского народа принесли победу. Талант, государственный ум и прозорливость князей при всём своём значении не могли определить судьбы России. Народ переживал национальный подъём и духовное возрождение. Русские люди строили города и монастыри, осваивали новые земли. Расцветали литература и искусство. Важнейшими центрами культурной жизни были монастыри. В них велось летописание. Летописцы донесли до нас страшную картину разорения и двухвекового ига и народной борьбы с ним. Летописцы не были, как это некоторые представляют себе, беспристрастными и сторонними свидетелями происходивших событий. Они жили одними чувствами со своим народом, в каких бы тихих кельях отдалённых монастырей они ни находились. Одним из основателей монастырей в XIV веке был Сергий Радонежский. С его именем тесно связана подготовка Куликовской битвы, вдохновителем которой он был. Его ближайшие ученики Ослябя и Пересвет мужественно сражались на поле Куликовом. Русский живописец того времени Андрей Рублёв гениально выразил дух народного возрождения. Всё его творчество наполняет мысль о единстве, любви и жертвенности, столь близкая людям славной эпохи объединения Руси и самоотверженной борьбы за её национальную свободу.

Татаро-монгольское нашествие оставило страшный след в истории Руси и задержало её развитие, но не сломило дух русского народа. Захватчики, сами того не подозревая, способствовали объединению Руси, сплочению всех её сил воедино. И когда настал час, народ, который мог показаться навсегда задавленным и погубленным, проявил высочайший героизм и навсегда сбросил ненавистное иго.

А. Рогов

Я живу в угрюмой, тесной келье, Из окошка узкого я вижу Небо и верхушки тёмных ёлок. Над окошком носятся, щебечут Ласточки с рассвета до заката, Дразнят вольной волей, жизнью прежней И обратно в мир зовут вернуться. Я люблю не меньше, чем другие, Ласковое солнце, песни ветра, Только недосуг мне наслаждаться — Дни мои в молитвах и трудах В монастырской тишине проходят. Очинив гусиное перо, Я кладу перед собой пергамент И пишу о том, что видел сам И что слышал от людей надёжных. Я пишу, чтоб вы, потомки, знали О делах неслыханных, ужасных — О нашествии орды татарской. Чтоб вы знали, что не робость наша Обрекла на муки Русь святую — Честно, до последнего мы бились, И немногим довелось живыми Выйти из побоищ этих страшных. Чтоб вы знали, что пришла к нам гибель Из-за княжьих распрей бесконечных. Испокон веков они, как волки, Грызлись меж собою, разоряли Города и сёла друг у друга, Смердов убивали друг у друга, Злобу вымещали на невинных. Не умели жить они в согласье — Смерть их помирила, неразумных.

Русь объята на юго-востоке Небывалым, жестоким пожаром. Из степей на Рязанскую землю Повалила орда кочевая Страшной огненной саранчой. Исчислять татарскую силу, Что ковшами вычерпывать Волгу. Воздвигать для пришельцев преграду, Что плотину строить для ветра. Ни обычаем, ни обличьем Эти люди на нас не похожи: Низкорослы и смуглокожи, А мечи их не прямы, а кривы, А слова их коварны и лживы — Обещаньям их верить нельзя. Зажигают село или город, Тут и греются возле пожара, Как мы греемся возле костра, А потом на пожарище этом На уголье конину пекут. Всё сжигают они по дороге, Что с собою им взять не под силу Всё живое они убивают, Что с собою не могут угнать; И дымящейся чёрной пустыней После них остаётся земля. Но до града Владимира[3] ветер Не донёс ещё запаха гари. Князь Георгий[4] пирует с дружиной Возвратясь с удачной охоты. Нынче тур[5] им попался огромный — Мало стало таких великанов. А рогов столь длинных не видел Даже самый старый боярин. На исходе ноябрь промозглый, Но уютно в гриднице[6] княжьей. На столе жаркое дымится — Тут зверина, говядина, птица. Ходит чаша по кругу, как солнце, И весельем гостей одаряет, Мёд им в голову ударяет И развязывает языки. Похваляются друг перед другом: Тот медведя убил кулаком, Этот вышел на тура с ножом, Третий пуще народ удивил — Воробья на лету подстрелил. Вдруг какой-то неведомый воин В княжью гридницу быстро вошёл, Поклонился, перекрестился И сказал Великому князю: — От рязанского князя с поклоном Прискакал я к тебе во Владимир. Он велел мне сказать, что татары К нам в Рязанскую землю явились, И просил, чтоб ты вышел на помощь Или выслал войско хотя бы. И ещё умолял он не медлить — Ведь врагов подождать не заставишь! Усмехнулся Георгий: — Не медлить?.. Ишь ты, быстрый какой!.. А скажи-ка, Вы Чернигов[7] на помощь не звали? — Звали, — тихо ответил гонец. — Ну, и что же черниговский князь, Он небось поспешил к вам на помощь? — Нет, — ответил гонец ещё тише И умолк, потупясь угрюмо. Князь опять усмехнулся: — Не медлить!.. Ну, а если я вовсе не выйду, Сам не выйду и войско не вышлю? — Плохо, князь: все потонем в крови! Как покончат татары с Рязанью, Сразу двинут к тебе во Владимир, Ту же самую чашу ты выпьешь! Князь сурово сказал: — Возвращайся! И рязанским князьям передай: Может, помнят они, что когда-то Разоряли окраины наши И что я наказал их примерно — Так пускай же теперь басурмане Их накажут за те же бесчинства! Обо мне же печёшься напрасно — Коль татары в отчину нашу Сунут нос, проучу их жестоко, Как и вас, бывало, учил, Только звать на помощь не буду! Вот ушёл рязанский гонец, Князь велел гуслярам-запевалам Запевать весёлые песни, Чтобы снова радость, как пламя, В княжьей гриднице заполыхала. Но весёлые старые песни Уж не так-то и веселы будто… Не пылает пламенем радость — Всем другое мерещится пламя. Даже мёд уж не сладок, как прежде, Словно этот рязанский посланец Отравил его горечью слов. Князь, дружина и гусляры Пили, ели, пели, плясали — Всё старались веселье вернуть, Но оно с той поры во Владимир Никогда уже не возвращалось. * * * Ростовскому епископу Кириллу Случилось с Бела озера весною К себе в Ростов Великий возвращаться. Ни талый дух, ни солнце, ни ручьи Не веселили старца, как бывало: Скорбел он крепко о народе русском И небеса молил о милосердье. Рязань и все другие города Земли Рязанской сжёг Батый проклятый. Владимир пал, все жители погибли, Великая княгиня, и невестки, И внуки — все сгорели на полатях В соборной церкви. Сыновья убиты. И вся земля Владимирская впусте Лежит, как и Рязанская земля. А сам Великий князь ещё, быть может, Не знает о судьбе своей столицы — Отправился он войско собирать. Повсюду кровь… А что-то будет дальше? Насытился ли хищник этой кровью?.. Так размышлял Кирилл, когда увидел, Что возле речки Сити снег подталый Усеян густо мёртвыми телами. И жители поведали ему, Что бился здесь с татарами недавно Великий князь Владимирский Георгий С дружиною отважною своей И что из русских ни один не спасся. И отыскал епископ тело князя — Недвижные глаза глядели в небо И в них стояла талая вода. И залился слезами добрый старец, И вспомнился ему осенний пир, Пророчество гонца о смертной чаше И княжеские гордые слова…

Над Рязанью холод с вьюгой На зиму венчается. Фёдор Юрьевич[8] с супругой У крыльца прощается. Может, скоро бездыханным На снегу ему лежать — Едет князь на встречу с ханом, А воротится ль — как знать? Ни пред кем могучей выи Князь не гнул до сей поры, А теперь везёт Батыю Унижённые дары. Юрий Ингоревич[9] сыну Поручил дары отвезть И просил, чтоб чин по чину Оказал он хану честь. Нелегка такая ноша Для того, кто сердцем горд. То ли дело меч хороший, Булава или топор! Но Рязани мало проку, Что князья её горды. Ей, сражаясь одиноко, Не отбиться от орды. А подмоги нет Рязани — Кто беду понять горазд? У соседа упованье: Обойдёт меня, бог даст! На конях кругом бояре Из любимцев княжеских. С ним не раз они стояли Против ратей вражеских. Молодые, пожилые Воины суровые, С князем все невзгоды злые Разделить готовые. Среди них седой, как снег, Одноглазый воин, И, как видно, больше всех Он обеспокоен. Голова его от дум, Словно колос, клонится. Это княжеский пестун[10] Именем Апоница. Всюду кони, всюду сани, Злато-сёребро и ткани Из заветного ларя — Это всё дары Рязани Для татарского царя. * * * А княгиня Евпраксия[11] Ничего не говорит. У неё глаза сухие. У неё спокойный вид. На морозе рдеть должна бы, А она, как плат, бледна. Ровно каменная баба[12], Нынче сделалась она. Что ж, слезами не поможешь Никому и ничему, Лишь напрасно растревожишь Душу князю своему. Всё как будто перед казнью — Некогда опомниться: Вот сейчас подъедет к князю Преданный Апоница, Вскочит князь в седло — и сразу Поезд княжий тронется.

* * * Знобко матушке-княгине, Хоть натоплено в дому. Сердце в страхе, словно в тине, И не выбраться ему. Всё она перед иконой, Целый день не пьёт, не ест. То земные бьёт поклоны, То целует медный крест. То на башню теремную С князем маленьким взойдёт. Смотрит, смотрит в даль пустую, Пока солнце не зайдёт. Ночь настанет — не приляжет, Боязливо ждёт зарю. — Ох, не ездил бы ты, княже, К нечестивому царю! Если ты в орде у хана Сложишь голову свою, От тебя я не отстану — Я сама себя убью! Наклоняется над зыбкой — В зыбке, в белой пелене, Сын отцовскою улыбкой Улыбается во сне. Вспоминает Евпраксия, Как, совсем ещё юна, Покидая Византию, Горько плакала она. Не хотелось ей, царевне, Из Царьграда да в Рязань. Ей казалось: там деревня, А живёт там пьянь да рвань. Только после оказалось: Грусть была напрасною. И Рязань ей показалась Сказкою прекрасною. Как до града доскакали, Охала да ахала. Всюду храмы засверкали, Как головки сахара. А Рязань-то вся резная, Леденцово-пряничная, Золотая, расписная, Солнечная, праздничная. Людно, весело в Рязани, И народ собой хорош — С васильковыми глазами, С волосами, точно рожь. А у князя молодого Красота, и ум, и стать! А уж храброго такого В целом свете не сыскать! * * * Раз под утро Евпраксия Всё ж забылась тяжким сном. Ей приснился стан Батыя И он сам в шатре своём. В колпаке, вооружённый, На престоле золотом, Справа слуги, слева жёны, Гридни топчутся кругом. Перед ним стоят рязанцы, Ближе всех к Батыю — князь. Хан беседует с посланцем, На престоле развалясь. Показался он княгине Не пригожей сатаны. Ликом жёлт, подобно глине, Надо лбом рога видны. Глазки злобные, косые. Пасть пылает, точно печь. И о ней, о Евпраксии, Он заводит с князем речь: — У тебя, я слышал, княже, Роду царского жена? Может, ты её покажешь — Какова собой она? Говорят, что Евпраксия Знаменита красотой, Что искать жену красивей И стройнее — труд пустой. Если правду люди бают, Привези её скорей! Ждёт княгиню честь большая Будет здесь женой моей! — Вздрогнул князь. Рукой тяжёлой Шарит — ищет рукоять. Князь забыл — мечи монголам У шатра пришлось отдать! Князь угрюмо усмехнулся: А Батый куда как смел! Усмехнулся и встряхнулся И на хана поглядел. И с усмешкой, но спокойно Продолжает разговор: — Это русских недостойно — Жён водить к вам на позор! Завизжал Батый поганый, Точно раненая рысь, Будто когти, пальцы хана В подлокотники впились. — Изрубить его, строптивца! И всех прочих вместе с ним! И швырнуть зверям и птицам — Пусть их жрут на страх другим! А кривому да седому Дайте борзого коня! Ты, кривой, скачи до дому: Будь посланцем от меня! Объяви в своей Рязани, Чтобы каждый слышал сам: Воронью на растерзанье Всех строптивых я отдам! * * * Закричала Евпраксия И очнулася от сна. Меркнут свечи восковые, Свет струится из окна. Сын заплакал в колыбели, Страшным криком пробуждён. Боже правый, неужели Ей приснился вещий сон?.. * * * Потеплей одела сына И на башню поднялась. Даль безмолвна и пустынна. Нет, не едет милый князь! Лишь какой-то верховой С бородой седой и длинной, С непокрытой головой, Заснежённою равниной, Белой, точно простыня, Гонит борзого коня. Он спешит, как будто следом Сам нечистый гонится. Верховой княгине ведом: То старик Апоница. И княгиня Евпраксия, Как былинка, сотряслась, Поняла, что от Батыя Не вернётся больше князь. Значит, сбылся сон вчерашний, Значит, сбылся прежний страх… И она метнулась с башни С малым сыном на руках. * * * Не умолкли причитанья Над княгиней молодой, Как явился под Рязанью Хан Батый со всей ордой.

Вдоль по Выселкам метелица бродит, Белой лапою в окна стучится, Только ей дверей не отворят, А захлопнут ещё поплотнее — Видно, проку не ждут от седой. Добрела она до крайней избушки, Подползла по сугробу к оконцу Поглядеть, как живёт Колотило, Знаменитый в округе кузнец. А кузнец, как всегда, за работой, Колотило от скуки на все руки — Вяжет сети иглицей кленовой. И живёт он, как видно, в достатке, Чисто в доме его и уютно, Спит младенец в резной колыбели, А вдоль стен резные скамейки, А в углу резной умывальник — Всё его, Кузнецова, работа. На стене полотенце в жар-птицах, На полу пестреют дорожки — Рукоделье жены кузнецовой. А сама кузнечиха за прялкой — До чего молода и пригожа, До чего бела и румяна! А уж волосы, верно, чернее, Чем крыло молодого грача. Тянет нитку льняную из кудели, Тут же сына качает в колыбели, Успевает менять в светце лучину И поёт колыбельную сыну. И так сладко поёт кузнечиха, Что метелица не утерпела И запела сама тихо-тихо, Нежно-нежно седая запела: — Хороша ты, Кузнецова молодка, Ещё краше станешь ужотко! Белой лапой твои волосы трону — Станут белые они, точно иней. Белой лапой твои щёки поглажу — Побелеют они, точно снег. Колотило взглянул на оконце, Показалось ему, будто что-то Он увидел, а может, услышал. Пригляделся, прислушался — пусто, Ничего — ни тени, ни звука, Только воет метелица глухо Да лучина тихонько трещит. Вдруг в сенях шаги раздалися, Распахнулася дверь и ворвался Пар морозный, и кто-то вошёл, А войдя, упал у порога. Как покойник, пришелец был бледен, Как покойник, лежал неподвижно, С кровью смёрзлась его бородища, И в крови вся одежда была. Чуть живой он лежал трое суток, И за ним, как за малым, ходили, И знахарку ему приводили, И очнулся неведомый гость И, очнувшись, вот что поведал: — К нам явился Батый окаянный И потребовал дани несметной — И людьми, и конями, и прочим, А Великий князь Юрий и братья Порешили биться с Батыем. И была жестокая сеча, Крепко билось рязанское войско, Много пало полков у Батыя, Но бесчисленна рать нечестивых, Что песок на морском берегу. Все погибли: князья и дружины, Храбрецы, бойцы удалые, Ни один живым не вернулся, Все остались лежать на снегу. А Батый, распаляяся злобой, Обошёл всю Рязанскую землю, Разоряя веси[13] и грады, Без пощады губя всех людей. И пришёл окаянный к Рязани, Всею силой своею великой Окружил наш город и бился Неотступно пять дней и ночей. Басурмане[14] друг друга сменяли, Мы же бились всё время бессменно, Многих наших татары убили, Многих ранили, а иные Не снесли великих трудов. На шестое утро татары Притащили тысячи лестниц, Без числа стенобитных орудий И огонь, чтоб метать через стены, И зажгли, и взяли Рязань. Был я ранен, когда уже битва, Как пожар, перекинулась в город, И очнулся под грудою трупов, И была уже поздняя ночь. Кое-как из-под мёртвых я вылез, Оглянулся на город горящий И побрёл, сам не знаю куда… И задумался кузнец Колотило: Засеяна земля мертвецами, Полита земля кровью невинной, А враги урожай собирают. Смерть кругом, а он, Колотило, Здесь сидит, у жениной юбки, Лютой местью не мстит нечестивым Чаши смертной не пьёт, как другие… Колотило смотрит в оконце, А метелица не утихает, Третий день без устали пляшет, Рукавами белыми машет. Но недолго пришлось ему думать — В дом к нему соседи явились, Говорят: — Бросай, кузнец, работу! Слышь, пришёл Евпатий Коловрат[15] — Набирает по сёлам дружину, Хочет биться с проклятым Батыем, Отомстить за невинную кровь! Встал кузнец, жену свою обнял, Поглядел на малого сына И сказал невольному гостю, Что лежал возле печки на лавке: — Мне, как видно, уже не воротиться, Оставайся хозяином в доме! — И, чтоб женских рыданий не слушать, За порог шагнул поскорей. Прихватил он из кузницы молот И пошёл без оглядки от дома, А жена на крылечке стояла, И метелица ластилась к ней.

Ни стона, ни рыдания В Рязани не слыхать. Порублены, погублены И жители и рать. Здесь некому оплакивать Невинных малых чад. Растерзаны, растоптаны Родители лежат. Где высились вчера ещё Хоромы и дворы, Теперь дымятся чёрные Огромные костры. Как будто адским пламенем Земля обожжена. Неслыханная, страшная Настала тишина. Ни воинов, ни жителей, Ни храмов, ни жилищ. Лишь бродит в белом саване Метель средь пепелищ. * * * В ту пору был в Чернигове Евпатий Коловрат, Когда орда Батыева Опустошала град. Услышав о нашествии, Он поспешил домой, И ни души в Рязани он Не отыскал живой. И горе в сердце крепкое Рогатиной[16] впилось. Упал на снег со стоном он, Как недобитый лось. А ум его желание, Как пламя, обожгло: Воздать орде языческой За сделанное зло. По весям, схоронившимся Подале от дорог, Собрал дружину малую — Кого господь сберёг. И бросился в погоню он, Чтоб супостатов бить И в битве чашу смертную, Как прочие, испить. Селенья придорожные В развалинах, в золе, А сам Батый бесчинствует На Суздальской земле[17]. Евпатий с ханом встретился У Каменки-реки[18] И начал сечь без милости Татарские полки. Безбожные в смятении: Откуда храбрецы? Неужто для возмездия Воскресли мертвецы? С какой великой яростью Ведут неравный бой, Один дерётся с тысячей, А два дерутся с тьмой! А если у которого Подзатупился меч, Хватает меч татарский он И продолжает сечь. А если у которого Не вынес конь трудов, Садится на другого он И вновь разит врагов. Один с кузнечным молотом, Видать, из кузнецов, Как яйца, колет головы Батыевых бойцов. Проносится сквозь полчища Евпатий Коловрат И, как крапиву, рубит он Татар за рядом ряд. Увидел сечу лютую И убоялся хан — Подальше от побоища Переместил свой стан. * * * Пять воинов Евпатия От ран изнемогли. Схватили басурмане их И к хану привели. — Откуда вы явилися И, не жалея сил, Пошто вы зло чините мне? Батый у них спросил. — Мы жители рязанские Пришли — и стар, и млад. Позвал же в путь-дорогу нас Евпатий Коловрат. И мы сюда на Каменку Явилися не зря — Хотим тебя почествовать, Могучего царя. Да вот досада горькая: Уж ты не осуди — Не успеваем с чашею Всё войско обойти! Дивится хан ответу их, Велит послать скорей На Коловрата избранных Своих богатырей. С богатырями съехался Евпатий Коловрат, И по шеломам бьёт он их, Как будто бьёт в набат. Как стонет сталь калёная — Тяжёл его удар! И нет в доспехах кованых Спасенья для татар. Что делать? Зятя милого Зовёт татарский хан. Он видом просто чудище, А ростом великан. Зовётся Хостоврулом он, У хана он в чести. Он посулил Евпатия Живого привести. С отрядом храбрых воинов Спешит Батыев зять. Бесстрашного Евпатия Живым он хочет взять. Ему навстречу соколом Рванулся Коловрат, Как в стадо лебединое, Он врезался в отряд. Тут, помня обещание, Батыев великан Накинул на Евпатия Волосяной аркан. Ещё одно мгновение — И петлю б затянул На шее у Евпатия Проклятый Хостоврул. Но Коловрат проворен был, Успел аркан схватить И разорвал верёвку ту, Как шерстяную нить. Глядит он: что за чудище? Ни зверь, ни человек! И великана страшного Он до седла рассек. И дрогнули у воинов Батыевых сердца — Доселе не встречалось им Подобного бойца! Бесчисленные пороки[19] Приволокли тогда, И била по Евпатию Из пороков орда. И пал рязанец яростный От многих тяжких ран. И к телу бездыханному Тогда склонился хан. — Евпатий, — тихо молвил он, С дружиною своей Сгубил ты много доблестных Моих богатырей. И пали нынче многие Отважные полки От рук твоих товарищей И от твоей руки. А у меня служил бы ты, Могучий Коловрат, Ты был бы сердцу ханскому Милей, чем кровный брат! И отпустил он раненых, Захваченных живьём,— Пускай их беспрепятственно Идут своим путём. И бренный прах Евпатия Он взять позволил им, Чтоб схоронили воина Обычаем своим.

Зазвенели ручейки под снегами, Зашумели водопады в овраге, А бугры, где снег уже растаял, Прошлогодней травой зазеленели. Только небеса ещё покуда, Словно талые воды, студёны, И плывут по ним, точно льдины, Ноздреватые облака. Скоро, скоро уже над Козельском[20] Поплывут гуси-лебеди на север, На лесные дальние озёра. Но невесело молоденькой княгине, Как полынь, её долюшка вдовья, А теперь ещё новая тревога Чёрным вороном застит ей свет. Ходят страшные, тёмные слухи О каких-то татарах безбожных, Будто все с кривыми мечами, Не щадят ни старых, ни малых. Дев и жён, молодых и красивых, Забирают в полон нечестивцы И навек превращают в рабынь… Кабы никто её не видел, Облегчить бы сердце слезами, Пасть бы на землю сырую, В голос, не стыдясь, запричитать: «Князь мой милый, сокол мой ясный На кого же ты меня покинул, Сиротиною сына оставил? Некому-то нас, горемычных, Оберечь от лихих супостатов. Злой татарин руки мне свяжет И утащит в терем на колёсах[21], А сынок наш, князь малолетний, Век недолгий в муках окончит На безжалостном вражьем копье!» Но молчит молодая княгиня, Лишь солёные слёзы глотает Да глядит, как играет Василий, Здешний князь удельный — мальчонка Четырёх годков от рожденья. А на князе багряный кафтанчик Золотой бахромой оторочен, Золотым пояском подпоясан. Голова у князя покрыта Синей шапкой с жёлтой опушкой, На ногах голубые сапожки. Сдвинув бровки свои к переносью, Машет князь деревянным мечом. — Отчего ты, матушка, печальна? Ты скажи мне, кто тебя обидел? Я пойду на обидчиков войною, Разорю города их дотла! Слыша речи ребячьи, княгиня Улыбается сыну сквозь слёзы, Как осеннее бледное солнце. * * * Князь владимирский погиб на Сити[22], С ним погибла вся его дружина, А Батыевы степные волки Всей ордой к стенам Торжка[23] явились И долбили пороками стены Днём и ночью — две недели кряду. А пробивши стены, истребили Весь народ от мала до велика. Истребивши, далее пустились К Новгороду[24] древнему, на север. Тут Батый, по слухам, убоялся Полых вод, озёр, болот бескрайних И велел орде идти на полдень, В землю половецкую степную[25]. Позади — пожарища дымятся, Впереди — селения и грады, Новые кровавые пиры. Вот татары подошли к Козельску, Смотрят, город вовсе не великий — Впору придавить копытом конским. По лукавому обыкновенью, Хан Батый послов отправил в город, Предлагает горожанам сдаться, Обещает пощадить им жизнь. Козличи недолго совещались, Как один, решили не сдаваться: Лишь глупец поверит нечестивым — Меч у них кривой и речь кривая! Князь наш молод, биться сам не может, Но положим животы за князя, А в награду здесь получим славу И венцы небесные — на небе! * * * Семь недель татары город осаждают, Семь недель на город падают их стрелы, Дождь смертельный зарядил не на шутку Это страшное ненастье, как видно, Никогда уже не сменится вёдром. По оврагам и лощинам снег растаял, И на смену подснежникам нежным Одуванчики жёлтые явились. Речка Жиздра[26] ото льда освободилась И на гладь её, спокойную как небо, Гуси-лебеди спускаются на отдых. Сказки нянины княгиня вспоминает, Вспоминает, как маленькая, шепчет: — Гуси-лебеди, милые, возьмите Маленького Васеньку с собой, В лес дремучий на север унесите В дом к своей государыне лесной. Может, сжалится Яга над дитятей, Приютит у себя сироту! Гуси-лебеди взмывают в небеса, Гуси-лебеди летят себе в леса, Гуси-лебеди гогочут да ячат, А ей кажется — хохочут да кричат. День и ночь татары лезут на стены, День и ночь не умолкает шум битвы. Притомится один отряд, сражаясь, Новый, свежий, отряд его сменяет — Это чтобы осаждённые не знали Ни минуты сна и покоя. Горожане на стенах разят пришельцев И мечи свои, иззубренные за день, Даже ночью наточить не успевают. День и ночь кипят котлы со смолою, Чтобы лить её на злых басурманов. День и ночь жёны делают стрелы, Чтоб мужья стреляли в нечестивых. Стар и млад таскают камни на стены, Чтобы рушить на головы безбожных. Разбирают дома свои на брёвна И бросают брёвна на проклятых. Сотни пороков стоят у стен Козельска, День и ночь долбят, клюют стены града, Как огромные чудовищные дятлы, И к концу седьмой недели расклевали, Продолбили толщу стен крепостных. Ворвались тогда татары в проломы, Всей ордой поднялись на вал высокий. Горожане повстречали их с ножами И дрались с ордой проклятою, покуда Не испили смертной чаши, как один. А которые не в силах были биться, Те в домах на засовы затворялись И в домах разжигали костры. А всех прочих, оставшихся живыми, Малых в люльках и старых на полатях, Повелел иссечь Батый безбожный. А про княжича одни говорили, Что разрублен татарскою саблей, А другие — что в крови утонул. Гуси-лебеди не вняли княгине И за сыном её не прилетели. Только стаи облаков белоснежных Проплывают над пожарищем чёрным. * * * Много русских погибло в Козельске, А захватчиков — тех ещё больше. Победители долго искали Трёх князей своих средь убитых, Не нашли и отправились дальше, В половецкие знойные степи. Вспоминали Козельск и, не смея Говорить это страшное имя, Нарекли ему имя: Злой город.

Над Выселками полтора столетья Прошло с тех пор, как Колотило бросил Семью и дом по зову Коловрата И вместе с ним погнался за Батыем. На деревенском кладбище могилы Его потомков — тоже кузнецов, А где лежит их предок, неизвестно. Вся Русь стонала полтора столетья Под нестерпимым игом басурманским, А пуще всех Рязанская земля — От Золотой Орды[27] она всех ближе. Шли годы. И татарские владыки, Как прежде наши, стали грызть друг друга, Всё чаще им бывало не до русских Из-за кровавых споров и раздоров. Шли годы. И с Москвою во главе Неспешно, потихоньку, понемногу Из множества разрозненных земель Единое слагалось государство, Как из перстов слагается кулак. И вот по русским городам и весям Прошла молва: Великий князь московский Теперь повсюду собирает войско — Намерен он с татарами сразиться И Русь от ига тяжкого избавить. И вот к нему все русские князья Пришли с друяшнами и ополченьем, И даже из Литвы пришли два князя — Димитрий Брянский[28] с Полоцким Андреем[29]. И Троицкой обители создатель Премудрый старец Радонежский Сергий[30] Благословил на битву это войско, Сказал, что в ней прольётся много крови, Но русские одержат в ней победу. И отпустил с московским ополченьем Двух чернецов, Ослябю с Пересветом, Что мужеством прославились в миру. И лишь Олег[31], рязанский князь, в то войско С дружиною своею не пошёл. Он не поверил в силу русской рати И торжества Мамая убоялся — Рязань-то ведь всех ближе от Орды! Молва о том, что будет бой великий И в Выселки рязанские пришла. Кузнец Иван, потомок Колотила, Сказал: — Князь не идёт, так сам пойду Поцеловал жену и малых деток, Взял молот и отправился в Москву.

[32]

Пыль густая над Доном клубится, Точно лес, колышутся стяги, Боевые хоругви и копья, Золочёные шлемы сверкают, Будто главы церквей православных — Это войско Великого князя Вышло степью к синему Дону. И задумался Дмитрий Иванович[33], И созвал воевод многомудрых, Чтоб решить, на каком берегу Лучше встретить Мамаево[34] войско. — Перейди, — говорили одни,— Через Дон: пусть нас Дон охраняет Со спины от рязанского князя! — Не ходи! — говорили другие.— Коль случится, что нас одолеют, Никому не уйти из-за Дона! Князю по сердцу первое мненье, Не затем мы явились сюда, Чтобы спины подставить татарам! Он велел, чтоб мостили мосты И надёжные броды искали. Всплески, клики, стук топоров, Звон доспехов и конское ржанье Не стихали всю ночь над рекою, А наутро в тумане густом Близ Непрядвы[35], за Доном широким, К битве строилась русская рать. Кто без удержу весел, гогочет, Сыплет шутками, словно из торбы, Кто, напротив, тих и задумчив — Где он мысленно? В прошлом? В грядущем? Шутят старые над молодыми, Молодые смеются смущённо. И иной, из весёлых весёлый, Обрывает свой хохот внезапно, А в глазах печаль и тревога. Вот над Доном туман поредел, Проглянуло сентябрьское солнце И прошло по рядам ополченцев, Ждущих встречи с Мамаевым войском. Заскрипели телеги вдали, На холме показались татары И, как воды морские, с холма Потекли на широкое поле. Имя полю тому — Куликово. Разом двинулась русская рать И сошлась с басурманскою ратью, Будто в небе две тучи сошлись И низвергли разящие громы. Началась великая брань, Небывалая, страшная битва — О подобных побоищах раньше На Руси никогда не слыхали. Степь ковыльная на десять вёрст Загудела от топота, звона, Криков, стонов и конского ржанья, Кровь лилась, как вода в половодье. В тесноте задыхались бойцы, И коням преграждали дорогу Горы трупов татарских и русских. Где же пешие ратники наши? Их великое множество было! Нету ратников — всех покосила Смерть с кривою татарскою саблей!

Вот лежит богатырь из Рязани И сжимает рукою недвижной Молот, бурый от вражеской крови. Обессилел могучий Ослябя, Меч иззубрил, как будто о камни, О татарские шлемы стальные, Шуйцей[36] рану в боку зажимает, А десницей[37] рубит врагов. Нет с ним храброго Пересвета — Чернеца поразил в поединке Челибей[38], богатырь басурманский. Где же знамя Великого князя? Уж не плещет оно над войсками! Может, тело Великого князя Топчут в поле татарские кони? А Мамай — тот стоит на холме. Пять князей знатнейших с ним рядом. По татарскому обыкновенью, Самый главный начальник не должен Рисковать драгоценною жизнью: Он лишь издали смотрит на битву. Битва радует сердце Мамая: Хоть и много татарских голов На засохший ковыль покатилось, Скоро сломят татары урусов И, как прежде, хлынут в их землю Жечь и сечь, надругаться и грабить. Золочёных шлемов московских И московских червлёных[39] щитов Меньше, меньше виднеется в поле. Лишь осенняя роща сверкает Золочёной листвой и червлёной. И не знает Мамай, что в той роще Притаилось русское войско И что брат Великого князя Храбрый князь Владимир Андреевич[40] Истомился, сидя в засаде, Исстрадался, глядя на поле, Где татарская конница гонит, Топчет, рубит нашу пехоту. Рядом с ним воевода московский, Седовласый Дмитрий Михайлович[41]. Не стерпел Владимир Андреевич, Говорит воеводе с обидой: — Для того ли мы шли на Мамая, Чтоб трусливо глазеть из укрытья, Как безбожные топчут конями, Рубят саблями ратников наших? — Потерпи, Владимир Андреевич! Скоро будет самое время, Чтоб ударить в спину врагам! И когда из рощи, как ястребы, Полетели русские всадники В тыл татарам, топтавшим пехоту, Ужаснулся всем сердцем Мамай. Видя гибель татарского войска, Он не стал дожидаться, покуда И его, как курёнка, изловят — Прочь от страшного места помчался На своём жеребце белогривом. Наши гнали татар сорок вёрст, Надевали проклятых на копья И тупили мечи о кольчуги. Мало кто из Мамаевой рати В Золотую Орду воротился! То не клик журавлиный над полем И не рёв олений осенний — Это князь Владимир Андреевич Громко в грубы трубить приказал, Чтоб живые на зов собирались. И явилось на зов сорок тысяч, А четыреста тысяч осталось Возле рек Непрядвы и Дона. Там лежат они и поныне. А московского князя искали По всему Куликовому полю И нашли чуть живого средь трупов. Князь очнулся, узнал о победе И велел возвращаться домой. * * * Грады великие, Малые веси Громоподобная Весть огласила: Русская сила Татарскую силу На Куликовом поле Сломила! Слава, как буря, К морю рванулась, К Кафе[42], к Царьграду[43], К Дербенту[44] и к Риму: Русь одолела Злых басурманов! Русь победила Татар окаянных!