ВЛАДИМИР БЕЛОБРОВ
Вновь солнце заходит над желтой рекой.
Два старых китайца хромают домой.
Желтеет на ветках бамбуковый лист.
На ужин им подали пареный рис.
В лимоновых лицах усталость сквозит.
«Как я постарел». — Ван-Шин-Мэн говорит.
«Когда-то я был молодой мандарин.
Ходил я пешком из Шанхая в Пекин.
Я плавал по желтой реке Хуанхэ,
Туда и обратно, мой старый Бэн-Хэ.
Кругом крокодилы, но я не робел, —
Я смело в глаза крокодилам смотрел.
Теперь я как дряхлый, вареный трепанг.
Не держит рука моя сакэ стакан.
Увяли сакуры, желтеет бамбук.
Я стою не больше юаня, мой друг.»…
Вновь солнце заходит над желтой рекой.
Два старых китайца хромают домой.
«Ну что ж, такова Сэ-Ля-Ви, старый Бэн.» —
Сказал просветленный буддист Ван-Шин-Мэн.
— Хикай кика чучка.
— Вынэгрэдт?
— Хи-хи-хи! Цам Вынэгрэдт! Гэ ЦАМБА.
— Цамба? А чи е нында?
— Е нында зэ шмулики и кыцыки.
— Кыцыки?!
— Кыцыки.
— Ниучтя кыцыки?!
— Вэ, кыцыки.
— Ооооооооо! Витыта Цамба! А вэ Цамба нуников?
— Ниа. Нуников Цамба вэ ниа. Ита цантяньская Цамба!
— Цантяньская?
— Цантяньская.
— Ниучтя цантяньская?!
— Цантяньская
— Ооооооооо! ЦАНТЯНЬСКАЯ ЦАМБА!!! Значтя нуников ниа?
— Нуников ниа.
— А чи ё нында ита Цамба, Ешля нуников ниа? Тьфу!
— Ак ти цукин-кыц! Ччац цамбой кыкну!
— Ми цамбой?!
— Цамбой!
Бум, бум, бум! Усе шмунькают. Цамба милькнет и укизает. Жига-дрыга шеит мякаки. Уси сторны прыг-прыг шмулики и кыцыки. «Цамба! — слично с дыльний тычки, — ЦАМБА!!!»…
Под взглядом твоих керосиновых глаз
Я чахну и сохну, как листик.
Мой котик, зачем покидаешь меня?
Мне пристани нет в этой жизни.
Мой зайчик игривый, слоненочек мой,
Смешная моя черепашка,
Я в стенки и доски стучусь головой,
Я волосы рву и рубашки!
Мой стройный павлинчик, козленок, жучок,
Вернись, мой цыпленочек хрупкий!
Вернись, мой родной земляной червячок!
Где ножки твои, ручки, губки?
Где носик, где зубки, где ушки твои?
Где щечки, где спинка, где пузо?
Где легкие, сердце, печенка, кишки?
Где горла широкая луза?
Готов я часами тебе говорить
О том, как нежны твои ноздри,
Твои физкультурные мышцы хвалить
И челюсть, торчащую грозно.
Рубашкам — кранты, лошаденочек мой!
Все волосы выдраны с корнем!
Устал в доски лысой стучать головой!
Вернись, буду я твоим конем!
Мы летим на самолете
И сбиваем по дороге
Много куриц быстроногих.
Перья сыплются повсюду.
Лезут к нам в иллюминатор
Куриц свежие кусочки,
Клювы, крылышки, кишочки.
Пассажиры очумело
Все бросаются костями.
По салону то и дело
Носятся кусочки тела.
Маленький и бойкий мальчик
Подобрал в проход ногу,
И швырнул ее как мячик
В шею первого пилота.
Резко вправо накренилась
Половина самолета,
Все схватились за животы,
По салону прокатилось
Тело мертвое пилота.
И измазанное в перьях
Перемешанных с пометом,
Очень быстро укатилось
За салон второго класса.
Грязный дядька истопник
Раскидал вагон угля.
Мы шагаем напрямик,
По полям и по морям!
Журавли летят на юг!
Галки прыгают на сук!
Дятлы стукают: «Стук-стук!»
Девяносто девять штук!
Бегемот рычит: «Ры-ры!»
На нос сели комары!
Мы сжевали все штаны
Из лимонной кожуры!
Грязный дядька истопник,
Грозный дядька истопник
Раскидал вагоны вмиг
И шагает напрямик!
По полям и по морям!
Он махает помелом!
Он швыряет тут и там
Уголь и металлолом!
Мы сжевали все щипцы!
Раздавили все часы!
Вот какие молодцы!
Отрастим теперь усы!
Бежит по дороге шальная корова,
Бежит и отчаянно машет хвостом.
Бежит постовой за безумной коровой,
Бежит и отчаянно машет свистком.
Корова взлетает, копытом мотая,
Как галка, на небе крутясь и вертясь.
И только теперь постовой замечает,
Что это обычный КОРОВНЫЙ ПЕГАС!
Залез на сундук и сидит дядя Федя,
Тот самый, известный вам всем дядя Федя,
Который за завтраком кушал медведей,
Залез на сундук и тихонько сопит.
Сидит и сопит и свистит дядя Федя,
Бурлят монотонно в желудке медведи,
И думает, весело крякая, Федя,
Что скушает он за обедом медведей,
И будет за ужином кушать медведей,
И будет все время медведями сыт.
Ударился Сидор об медную балку.
Лицом и затылком ударился он.
Лицом саданулся об балку сначала,
А развернувшись — затылком еще.
Сидит мужик на ветке дуба.
Швыряет желуди оттуда.
А мы кричим: «Ведь это грубо!
Слезай, мужик сейчас же с дуба!»
Я палку взял, я кинул метко,
Ему я целил прямо в зубы.
Лишь: «Уй! — сказал мужик на ветке,
И в тот же миг свалился с дуба.
Я еду на велосипеде,
Вращаю руль, ору, ругаюсь!
Шальные козы в спицы лезут,
Шныряют гуси вдоль дороги.
Ест мыло старец у канавы.
В округе — тишь и благолепье.
Лишь молотки и плоскогубцы.
Летают изредка повсюду.
Воробьи, воробьи, птицы чумовые,
Что глядите на меня, клювы растопыря?!
Вот пульну сейчас по вам метко из рогатки,
Только перья полетят и хвостов остатки!
Мы поем и пляшем.
Мы плюем с моста.
Мы руками машем.
Просто красота!
Там вдали за буем,
Прямо на волнах,
Девки маршируют
С кепками в руках!
Мы с моста сигаем
Книзу головой!
Мы парим, летаем
Плавно над рекой!
Там вдали за буем,
Прямо на волнах,
Девки маршируют
С лыжами в руках!
Пароходы едут
Задевая мост!
Кочегары лезут
От испуга в нос!
Там вдали за буем,
Прямо на волнах,
Девки маршируют
С бревнами в руках!
Мы парим, летаем,
Мы плюем на все!
Весело ныряем
Мы за карасем!
Там вдали за буем,
В бешеных волнах,
Девки потонули
С гирями в руках!
НА СМЕРТЬ ХУДОЖНИКОВ
В лимонно-желтый выкрашу живот.
В лилово-красный — шею и затылок.
Помоюсь, а потом наоборот
Покрашусь, — чтоб красивей было!
В лилово-красный выкрашу живот.
В лимонно-желтый — шею и затылок.
Бордово-рыжий напихаю в рот.
А в уши — окись хрома и белила!
Что было сначала — сурик или Суриков?
Одни утверждают, что Суриков.
Другие, напротив, говорят, что сурик.
Свихнуться можно от этих суриков-муриков!
ИЗ ДРЕВНЕ-ЯПОНСКОЙ КЛАССИКИ
У меня на лбу сияет надпись,
Сделанная красной авторучкой.
Вот бы обвести мне эту надпись
По краям зеленой авторучкой.
Вот кто-то идет мне навстречу.
В руках у него мясорубка.
Еще, чего доброго, влепит
Он мне мясорубкой по уху.
Уж лучше я спрячусь за дубом.
Звезды сверкают на небе.
Я сочиняю про звезды.
Я сочиняю про звезды поэму,
Про то, как они сверкают.
Я сочиняю большую поэму,
Большую поэму про звезды.
Про то, как они сверкают на небе
Поэму я сочиняю.
И вот я сижу на макушке березы
И оттуда я наблюдаю,
Я наблюдаю оттуда звезды
И то, как они сверкают.
Мимо несутся с шумом и свистом
Птицы и попугаи.
Но я все сижу на макушке березы,
Звезды я наблюдаю.
Поглотав шкафы и вилки,
Поплевали на ладони,
Почесали на затылке,
Поиграли на гармони…
Я не буду прыгать с крыши!
Дайте, дайте мне веревку!
Тише, тише, тише, тише!
Распилите мышеловку!
Я не буду есть будильник!
Я не буду спать на люстре!
Не хватайте холодильник!
Не выпячивайте флюсы!
Лейте воду из кувшинов
На котов и канареек!
Трите зубы керосином
И носы об батареи!
Плюйте, харкайте, чешитесь!
Запекайте гвозди в булки!
Ешьте лавки, вилки гните!
Бейтесь мордой в переулке!
Я влечу к вам птицей пестрой,
Я усядусь на комоде,
Я сломаю вашу люстру
И исчезну в дымоходе!
Я хотел бы иметь усы!
Я хотел бы иметь длинный хвост!
На хвосте бы я вешал часы,
А усы бы запихивал в нос!
Я хотел бы иметь часы!
Я хотел бы иметь также нос!
Да такой, чтоб вмещались усы!
А часы бы я вешал на хвост!
Я поднимаюсь на сопки Шанхайские.
Веет прохладой с вершин.
Где-то живет за лесами туманными
Славная девушка Дзин.
Словно весенний бамбук — желтогубая.
Словно сакура — цветет.
Словно косуля она резвоногая,
Скачет весь день без забот.
«Эй! — я скажу ей, — постой, яшмоглазая!
Слушай, чего покажу.»
И извлеку не спеша из-за пазухи
Жареный рис и хун-жу.
Комары кусают в нос.
Надо же, вот гады!
Был вначале нос как нос,
А теперь — лопата!
Не хватает грубых слов!
К чертовой их матери!
Бей, ребята, комаров
На лету кроватями!
Объелся Егоркин сырыми грибами.
Схватился за брюхо и начал икать!
Икнет, и болтает, как дурень, ногами.
Нет, право, противно про это писать.
Бегемоты лезут в дверь.
Не было заботы!
Не хватало мне теперь
Только бегемотов!
Вот лежишь, скребёшь живот,
А потом, вдруг, — НАТЕ! —
Развалился бегемот
На твоей кровати!
Ходят по полу, плюют.
Во, какие хамы!
Я метелкой их гоню:
«Кыш, гиппопотамы!!!»
У инвалидов плексиглассовые ноги.
У инвалидов челюсть на пружинке.
Бывает, скажут слово, ну а челюсть
Потом вибрирует по пять минут и больше.
Вот если бы какой-то инвалид,
Заместо плексиглассовой ноги,
Приделал па шурупах табуретку,
А вместо глаза, выбитого в драке,
Приклеил бы часы с секундомером,
А если нет часов с секундомером,
То можно лампочку поставить небольшую,
А провода с квадратной батарейкой
В кармане спрятать и включать оттуда.
Тогда бы все другие инвалиды
Ему, наверное, завидовали очень.
Наташе Головиной
Ослики пасутся па лугу.
Курочки глотают шелуху.
Без тебя, мой котик, не могу.
Сохну я, как листик на дубу.
Зайчики мелькают впереди.
Без тебя, мой птенчик, нет пути.
Если ты обманешь, то учти —
Ухнусь в пруд с гантелей на груди.
Лыжники падают с гор.
В проруби тонут моржи.
С крыши сосульки летят,
И убивают людей.
Скоро придет новый год.
Дети нацепят коньки.
И на каток поспешат
Стукаться лбами в толпе.
Вьются мухи перед носом.
Я луплю по ним подносом!
Металлическим подносом,
Чтоб не вились перед носом!
Что бы стало с моим носом,
Если б не было подноса?
Я чешу свой чудный нос.
Хорошо, что есть поднос!
Желтобрюхий Гао Линь ловко уплетает рис.
Он живет в краю Ишань, что у речки Хуншуйхэ.
Там китайцам хорошо, — только плюй и веселись,
Только плавай на плоту по стремительной реке.
Там китайцы все подряд носят по двое порток,
От зари и до зари лопают горстями рис,
Песни бойкие поют и растят себе живот,
А у девушек глаза светятся, как фонари.
Приезжайте к нам в Ишань, мы вас рисом угостим,
На бамбуковом плоту покатаем по реке,
Песню бойкую споем и подарим вам портки.
Приезжайте к нам в Ишань, что у речки Хуншуйхэ.
Мы не хочем чтобы птичек убивали из рогатки,
Мы не хочем чтобы кискам выковыривали глазки.
Мы не хочем чтоб собачкам в мясо сыпали булавки.
Мы не хочем чтобы дети ковыряли бородавки.
Мы не хочем есть сосиски из замученных коровок.
Мы не хочем есть котлетки из куриных тонких шеек.
Мы не хочем чтобы мушек отравляли дихлофосом.
Мы не хочем чтобы гусю из хвоста щипали перья.
Два китайца под гармонь
Яростно плясали!!!
Я на горе сижу в малиновых штанах
И молча наблюдаю, как внизу
Китайцы копошатся, сеют рис,
А я сижу в малиновых штанах.
Вся жизнь прошла, как с белых сакур дым, И ни фига меня вам не понять.
Я здесь сижу в малиновых штанах,
А вы там копошитесь, жрете рис,
А жизнь течет быстрее Хуанхэ.
Я подергаю за нос тебя,
Свистну в ухо, за бок ущипну.
Не грусти, мой цветок, жди меня,
Вытри слезки, я скоро вернусь.
Я люблю людей с усами.
Заглянуть люблю в ноздрю.
Я люблю людей с носами.
А без носа — не люблю.
Если б ты не хлюпала,
Если б ты не цыкала,
То тогда б ты хрюкала,
То тогда б ты пшикала!
Если б ты не булькала,
Если б ты не чавкала,
То тогда б ты уйкала,
То тогда б ты гавкала.
Я в носу не ковыряю
никогда.
Пузырьки я не пускаю
изо рта.
Не чешусь я и не харкаю
на пол.
Не сажусь я с грязной ряхою
за стол.
Дурно пахнущих и вшивых
не люблю.
От слюнявых и сопливых
я блюю.
Лишь завижу я зеленую
соплю,
Сразу сморщусь и блюю, блюю,
блюю.
Косозубые вертятся штибрики,
Словно цыбрики, словно цыбрики,
Словно бы косозубые цыбрики,
Косозубые вертятся штибрики.
Я кладу молотки между стульями.
Я влезаю на люстру стремительно.
Где-то там, вдалеке, за кастрюлями
Слышу шелест я твой удивительный.
Я впиваю твой голос по капельке.
Я роняю твой волос за рампою.
Я сигналю тебе самоварами.
Я теряю тебя за диванами.
Я раньше ничего не понимала
И кажный вечер дула в нос свому коту.
Бывало, так ему я задувала,
Что выдувала иногда, бывало,
Оттудова котиную соплю.
Швямпики — жвямпики!
Зумтики — хьюмтики!
Выдрики — юдрики!
Брямцыки — клямцыки!
Трямбики — гримбики!
Жлумбрики — цымбрики!
Шумбики — юмбики!
Гигимотумбики!
Босоногие китайцы дуют из Пекина!
Только мусор вылетает из-под желтых пяток!
Впереди, быстрее всех, прытко чешет их главарь,—
Ихней стаи командир — толстопузый мандарин.
«Эй, китайцы, как вас там, вы куда несётесь?»
А они мне: «Цунь-Кынь-фэ.
Лянь-Гунь-Хынь Цам-Цам ХЭ-ХЭ!»
А чего за «фе» да «хе»?
Хрен их диких разберёт.
Басурмане, что с них взять,
Моются, небось, раз в год!
На деревне всё не так.
Не мычат животные.
Только серют на пинжак
Птицы перелётные.
Только слышно там и тут
Как басами мощными
Песни грязные орут
Девки непорочные.
Штангисты — горячие парни!
Они для своих упражнений
Подмышками гири таскают
И, взяв по авоське гантелей,
Шатаются с ними повсюду,
Чтоб лучше тягать свои штанги.
Ребята они боевые
Чуть-что, норовят сразу в драку
От этих нахалов штангистов
Уж лучше держаться подальше,
Чтоб вдруг не зашибли гантелей
И гирей не дали по харе!
Каньзаки достают своё бемьзо.
Их пухлики шнурят и жомыхают.
Шмунят выпучинки и жухлики милькают. Каньзаки достают своё бемьзо.
Жую ли бамбук в Поднебесной стране,
Жую ли трепангов с бобами,
Я грежу и грежу, как будто во сне,
О той, с золотыми зубами.
Я девушек разных в Китае любил.
Любил озорных, яшмоглазых.
Худых как циновки и пухлых таких,
Что в дверь пролезали не сразу.
Любил я румяных и шустрых любил,
Хохочущих без перерыва,
Ныряющих смело в пучины реки,
Но чтобы такую, — впервые!
Я девушку эту так нежно спрошу:
«Пойдешь за меня, моя киса?»
Женюсь я на ней и тогда попляшу!
Все зубы ее я в ломбард заложу
И в рисовой лавке себе закажу
Мешков, эдак, семьдесят риса!
Ветры дуют в морду!
Шпарит град в затылок!
Я шагаю гордо
К девушке любимой!
Словно водолаз я
Шкурою рискую.
Пусть поймет, зараза,
Как ее люблю я!
Я иду, топчу гусей,
С Манькой, милою моей.
И, почти как соловей,
Горлопаню песни ей.
А навстречу мужики.
На них желтые портки!
У них рыжие усы!
У них красные носы!
Что мне рыжие усы!
Что мне желтые портки!
У меня у самого
Харя тоже ничего!
Малэнький цобачка оторфало лапа,
Малэнький цобачка расбифало нос.
Ми его нэ бросым тюхлая канафа.
Он кароч цобака эта грязьний пёс!
Молодые горластые бабы
Впопыхах примеряют рейтузы.
Тут и там суетливо мелькают
Молодые здоровые пузы.
За два фыня я купил
Девку удалую…
Ван-Фэй. "Мелодия умирающих цветов".
Разбегались курицы и зайцы,
Крокодилы спрятались в реке.
Выходили на берег китайцы,
На высокий берег Хуанхэ.
Выходили, песню заводили
Про дела китайские свои:
Сколько риса за год смолотили,
Сколько фыней пропили они.
Спели песнь про девушку простую,
Что на дальнем берегу живет.
А потом обратно затянули,—
Сколько риса слопали за год.
Не страшны китайцам крокодилы,—
Им плевать с высокого сука!
Лишь бы фыни в кошельке водились,
Лишь бы риса было до фига!
Мужики и бабы,
Дети и собаки,
И другие твари,
Что скакают тут-же:
Все мы хочем чтобы,
В морду мимо били.
Все мы хочем морды
Чтобы с выраженьем
Счастья и восторга.
Чтобы двигать носом,
Лбом и челюстями.
Чтобы в морде ловкость,
Мужество, и чтобы
Зубы симметрично
Лезли изо рта.
Почикали ножиком финским сомбреро,
Расшибли гитару об лоб на куски —
В Севильи солнечной пять кабальеро
Мутузят сеньора в кустах у реки.
В Севильи солнечной плачут гитары.
Испанки бросают с балконов цветки.
В Севильи шибко горячие парни,
Как двинут гитарой, — так нету башки!
Шальные прыгали рейтузы
Вдоль рыжих стен из-за угла.
На ветках звонко пел Карузо.
Весна, весна к нам в дом пришла!
Я пью зеленый чай в тени сакур,
А мимо, важно выпучив живот,
Шагает, верно, знатный господин.
По виду он купец из Шаоян.
В руке его бамбуковая трость,
А к поясу подвязан за шнурок,
Набитый туго фынями кошель.
Вот это господин из Шаоян!
Он нашим Шуацзинским не чета!
Два деда, кряхтя и плюясь поминутно,
Сундук кантовали в счастливое завтра.
Так мы, дорогая Маруся, отсюда
На крылах любови умчимся внезапно!
Птицы стремятся ввысь.
Вот загадка для умов пытливых!
Чего они, дуры, стремятся ввысь?!
Наверное у них в голове вывих!!!
Я хлопаю Вас по брюху.
Я Вам говорю: Хай-фу!
Вы мне говорите: Юхуху!
Я Вам говорю: Хухти-ху!
Я Вам говорю: Хабиба!
А Вы мне в ответ: Гвямжу!
Я Вам говорю Пам-пи-па!
И левой рукой машу!!!
БАСНЯ
Однажды утка, краб и мойва
Задумали сыграть «Спид Кинг».
Набрали где-то контрабасов штук пятнадцать,
И ну по ним фигарить, что есть мочи!
Да, к счастью, не прошло и получаса,
Как, очумев от грохота и шума,
Мартышка отрубилась по соседству.
Тогда уж только прекратили хулиганство.
А то бы, может, сутки так гремели!
Мораль сей басни такова:
Ослам не доверяйте контрабасы,
Не то они мартышек всех уморят.
У Шивы четыре руки.
Позади у него — две и три.
Но трогать его не моги
За две и четыре руки.
Щетина сильно украшает морду
Мужчины, что желает получиться
На фотокарточке, как ястреб сизокрылый
Вонзивший когти жадно в куропатку,
И взором диким вдаль притом глядящий
С единой мыслью в помутневшем оке:
Кому б еще попортить животину.
Такая фотокарточка, по праву,
Подарок лучший девушке любимой.
Журавли не шкварчат,
Не свистят соловьи.
Лишь тоскливо глядят Из кустов воробьи.
Не слыхать во саду Звонких песен твоих…
Потонул во пруду Белокурый жених.
Этой девушке я Подарю восемь ваз,
Чтоб любила меня,
Обожала меня.
Этой девушке я Подобью левый глаз Чтоб ценила меня,
Уважала меня.
Журчат ручейки, голосят на кустах воробьи.
Воняют отходы, в помойные ямы стекая.
А я, как безумный, твержу эти строки любви!
И лоб разбиваю об письменный стол до крови!
И, как попугай, я опять и опять повторяю:
Что в жизни моей тебе, моя дорогая!
Что в жизни моей тебе, моя дорогая!
Что в жизни моей тебе, моя дорогая!
Что в жизни твоей мине, моя дорогая?
Опять продираюсь сквозь частый бамбук
Вперед к восходящему солнцу.
Мне старый Го-Фэн говорил: «Погоди!
Поешь лучше риса, безумный!»
Хватал он за полы халата меня.
Он мне предлагал мандарины.
Кричал он и злился и прыгал вокруг,
Ну точно петух сиадуньский!
На что мне нужны мандарины его?!
Зачем буду рисом давиться?!
Стремится, быть может, синицей взлететь
Китайское прыткое сердце!
Ехал на ярмарку бухарь-купец.
За три копейки всем делал фуц-фец!
Шел я как-то темной ночью
По проспекту от угла.
Вдруг, навстречу, птица точно,
По мосту летит она.
Подхожу, играя бровью.
Поправляю воротник.
И, без лишних предисловий,
Говорю ей напрямик:
«Не желаете, простите,
Прогуляться к фонарю?
Если, девушка, хотите,
Я вам розу подарю!».
Птичка зернышки клюет,—
Просо и овсянку.
Жучка весело грызет
Грязную баранку.
На дубу два соловья
Надрывают глотки.
В мутном пруде там и сям
Плавают селедки.
Я на лавочке слова
Лупой выжигаю.
К нам с тобой любовь пришла
Прямо ух какая!
КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ
Как василек не может жить без лета,
Китаец жить не может без велосипеда.
На болоте в лесу,
Где растет серый мох,
Темной ночью в грозу,
Под кустом ослик сдох.
Шел солдат по улице, двигая плечом.
Вдруг его зашибло красным кирпичом.
Денег на микстуру
Рыцарь пожалел.
Через это, сдуру,
Рыцарь околел.
Мухами облепленный,
Вдоль по мостовой
Шел сантехник Беркутов
Весело домой.
Запахи негожие
Густо испускал,
Отчего прохожие
Дохли наповал.
Подрисуйте мне углем усы,
Чтобы был, как герой я, — с усами!
Подарите мне, други, весы,
Чтоб с врагами сражаться весами!
Над морем в тиши копошился магнит.
Его неустанные руки сплелись
С руками границы земли и воды.
Ты видел, ты помнишь, ту странную нить?
Ты помнишь, катался в кустах мандарин?
То был абрикоса сияющий лик.
Ты чувствуешь те центробежные дни,
Когда мы ловили кокосовый миг?
Куда ты торопишься, зверь африканский?
Скажи, не таясь мне, что мучит тебя?
Кружат вентиляторы мерно над нами.
Жужжат рапидографы где-то в дали.
Врезается циркуль в животные части.
Он — старый разбойник, злодей, и садист!
Куда ты торопишься, зверь африканский?
Куда ты спешишь, острозубый бандит?
Уронили сэру
На затылок таз!
Выдавили сэру
Пальцем правый глаз!
И везде без глаза
Ходит сэр сейчас.
Говорит: «Заразы!
Выдавили глаз!!!».
Напудра Гусеевна Мумина
Открыла мне все по секрету.
Напудра Гусеевна Мумина.
Зачем же вы сделали это?
Ходил я с веревкой и кортиком,
Отчаянно плавал в бассейне.
Вы, может быть, жизнь мне попортили
Навеки, Напудра Гусеевна!!!
НА СМЕРТЬ ПОЭТА
Он был прозорливый гений!
Он был поэтом стихов!
Один его стихотворений
Был выше любых похвалов!
Другой его стихотворений
Звался «Нутреные шумы»!
Он был прозорливый гений!
И мастер складать рифмы!
Что за люди-паразиты?!
Что за дикие слова?!
Я к ним шел с душой открытой,
А они мне: «Ква-ква-ква!»
Я хотел разведать только —
Отчего и почему?
Я спросил их: «Это сколько?»
А они мне: «Му-му-му!»
Я сказал им: «Прекратите!
Что за шутки, что за нрав?!
Что вы, граждане, хамите?!»
А они мне: «Гав-гав-гав!»
«Что вы, право, как гундосы?!
Перестаньте, говорю!
Отвечайте на вопросы!»
А они мне: «Хрю-хрю-хрю!»
Ошалев, я прочь пустился.
Потеряв последний ум,
Я по улицам носился,
Повторяя: «Бум-бум-бум!»
Бердык базарик Ефрумей
Антипа Гну.
А че их ефа шуфа фей
веревки шну?!
Я влезаю на коня!
Я скачу галопом!
Хорошо, что у меня
Нет в усах укропа.
Хорошо, что у меня
Зашибись с усами!
А не то бы все в меня
Тыкали пальцами!!!
Я схвачу вас за талия!
Ну и талия — ух!
Я хотел бы, Наталия.
Подержать вас за брюх!
Я хотел бы, Наталия,
Потрепать вас за ух!
Я хотел бы, Наталия,
Вам жужжать, словно мух!
Когда я ехал в трамвае,
С кустами на самой макушке,
Меня укусила за палец
Акула капитализма.
Не то, чтобы это приятно,
Но странно весьма, признаться,
Когда тебя вдруг за палец.
Акулы кусают ловко.
В небе пернатая стая кружится.
Что-то мне капнуло прямо на рожу.
Я в настроении нынче хорошем.
Здравствуйте птицы!
И тогда ты отпустишь Ефима.
И Тамара ухватит Егора.
А Илья будет дуть, да все мимо.
А Маруся падет у забора.
У Федула отклеются уши.
Их Варвара найдет у канавы.
Иннокентий скончается в душе,
А Матвей на коленях у Клавы.
Я смотрю на предмет снаружи,
И я вижу 105 отверстий.
Я смотрю изнутри и вижу,
Что отверстий гораздо меньше.
Я беру с табуретки счеты,
И считаю отверстия снова.
Получается, что отверстий
Изнутри почему-то больше.
Я ногтями чешу в затылке.
И никак не могу постигнуть, —
Почему мы даем дорогу
Незаконным явленьям природы?
У кого-то есть пятки и уши.
У кого-то есть зубы и пятки.
У кого-то есть брюхо и зубы.
У кого-то есть хвост и затылок
Есть усы у кого-то и челюсть.
Есть спина у кого-то и шея.
У кого-то есть волосы в ухе.
У кого-то есть мускулы тела.
У кого-то есть мышцы затылка.
У кого-то есть брюхо желудка.
У кого-то есть прыщик во взгляде.
У меня — только ты, дорогая.
Если б розовым был сей неясный предмет,
Я бы смог извлекать из штанин пистолет.
Но все будет не так, как три тысячи лет.
Я скажу тебе, коротко: «Нет».
И обрушатся медные чресла мои,
Как голодные гвозди, на ваши скамьи.
И с дерев у реки упадут петухи,
Прямо в сети коварной любви.
И ворвется на полосы свежих газет
Исполинскими звуками ватерклозет.
И вскричит черный мавр: «Это знак Зумбы-Зет!»
И в ноздрю углубит дивный перст.
Луне одинокой в помощь
Мерцает в ладонях спичка.
Меня раздавила в полночь
Последняя электричка.
Я рисую небо в пятнах,
Как художник Рафаэль.
Пржевальским быть приятно, —
Можно ездить на осле.
Если б я был Менделеев,
Я бы хвастал бородой.
Я б носил медаль на шее,
Если б я был Лев Толстой.
Когда я сижу в клозете,
И молча смотрю, как в бездну
Уносит потоки влаги,
И части меня былого,
Тогда я отчетливо вижу
Безбрежность пространств и связей,
И тщетность постигнуть мозгом
Великое таинство жизни.
Когда я вбиваю гвозди,
И вдруг, роковым ударом,
Себе отшибаю палец,
И зычно кричу от боли,
Тогда я стараюсь думать
О тех, кто сгорел на службе,
И прочих, уже постигших
Великое таинство смерти.
На дереве птица сидела
В лучах уходящего дня.
И девушка крупного тела
Сказала, что любит меня.
И я, как в бреду ошалелый,
Спустился с сосны у ворот,
И к девушке крупного тела,
Рыдая, упал на живот!
Когда тебя читаю между строк,
Меня охватывает бешеный мосторг!!!
В черных отверстьях бездонных
Канет нас целое море.
Что с нами станется вскоре,
Дети ножа и батона.
В это безумное утро,
Каждой молекулой тела
Чувствуем перерожденье,
Видим движение чуда.
Зрим исполненье закона
В цепких сетях мирозданья.
Что же нас встретит за гранью,
Дети ножа и батона?
РЕКВИЕМ НА ТАШЕ МИХАЙЛОВОЙ
Когда кричит ночная птица
В окно пустующего дома,
Мне в звуках чудится укромных
Девиц безмозглых вереница.
Я опоздал на праздник этот.
Когда младенцем, прыгал с тумбы,
Когда младенцем лазил в урны,
Когда в грязи валялся где-то.
И пел и над тобой смеялся,
И обзывал тебя словами.
Когда мы путались хвостами
Я не робел, а лишь плевался.
И я кусал тебя за локти,
А ты сносила молча это…
Паяльной лампой разогреты,
Ушли навеки птичьи ногти.
Ушли навеки птичьи раны,
И птичьи перья улетели,
А мы с тобою всё потели
Над скрытым смыслом строчек странных.
А мы с тобою жарким летом
Хотели выпрыгнуть в окошко.
Ты вынула из носа брошку,
Я тайный знак увидел в этом.
Я задержал тебя у края,
Но ты взметнулась, точно кошка,
Я за тобой влетел в окошко…
Мы умирали у сарая.
И на обломках контрабаса
Напишут наши имена…
Прокати меня по ветру, по снегу
На коне, на коне, на коне!
Я хочу чтоб ты мчалась на ослике
Наравне, наравне, наравне!
Я тебе посвящу, моя курочка,
Восемь строк, со слезами до луж.
Я хочу чтобы ты, моя дурочка,
Называла меня А. С. Пуш.
ИСПОЛНЯЕТСЯ СТОЯ.
В недра избы проникал
Светоч далекой звезды.
С дальнего берега ты
Красной портянкой махал.
Я побежала в кусты.
Бережно тайну храня.
Ты, ожидая меня,
В сторону бросил костыль.
Мы взобрались на бугор,
Чтобы грядущее зрить.
Я побелела, как нить,—
Из лесу вышел Егор.
Из лесу вышел Егор,
Вытащил вострый топор,
И изрубил на куски
Гордую юность мою.
ДРЕВНЯЯ ДАОССКАЯ ПЕСНЯ
Он спускается с гор и стоит предо мной неподвижно.
Его лик удален от меня на 14 цуней.
Он кладет на чело непонятный предмет формы шара.
Он с чела убирает предмет.
И я удивлен.
Он тогда достает из-под платья сушеную рыбу,
И сует ее в рот, торопливо жуя и глотая.
Он ломает мои представленья о внутреннем мире.
Я недвижно слежу за процессом.
И я изумлен.
Он тогда извлекает две палочки тонких для пищи,
И скребет свой затылок при помощи палочек этих.
Он ломает мои представленья о свойствах предметов.
Я слежу за движеньями рук
И я озарен:
Это Мяо — Человек-бамбук.
Вдоль дивных клумб один бреду.
Прощай, прощай, цыганка Зина.
Земле несли деревья на съеденье
Сухих ветвей ржаные сухари.
Мы измеряли времени теченье
Круговоротом жидкости внутри.
Осенний сад раздето-бесконечный
Цеплял ветвями небо за края.
Мы говорили о плененье вечном
В тугих тисках издержек бытия.
Осенний сад застыл смущенно-дивный.
Желудок пивом весело журчал,
Когда запретный плод под куст невинный
Запретной влагой бурно истекал.
За храбрость мне дали орден,
И знак за гуманные зверства.
Я, их разместив на морде,
Отправился к даме сердца.
Пыхтя дорогой папиросой,
Я мимо прошелся важно,
И глупая баба с носом
От зависти лопнула даже!
О чем поет ночная птица,
Почуя заворот кишок?
Седьмая песня Гиппократа.
Спустился сумрака рукав
На берег спелого банана.
Дремали мавры на ветвях
И попугаи на лианах.
Дремал в морях июльский зной,
Дыша волною в лунном свете.
У спящей девы неземной
В носу свистел бродяга-ветер.
Когда надменная Варвара
Включает лампочки на миг,
В туманном боке самовара,
Я вижу свой пытливый лик.
И я хватаю посох твердый
Железной хваткой молодца,
Но износившийся намордник
От мира прячет пол-лица.
Но вещим снам не дав разгадки,
Мы возвращаемся домой.
Моя любовь мне чешет пятки
Старинной бронзовой трубой.
Нам ночь — сестра.
В ее карманах
Златых дукатов не сыскать.
Наш папа — страх.
В его чуланах
Нам предназначенно икать.
Но ты, что всюду оставляешь
Свои следы, скажи, как есть,
Ужель из носа извлекаешь
Ты столь диковинную смесь?
Валялось на розовом склоне
Светило — бездомная тварь.
Я вас ненаглядно батонил,
Как тетеревицу глухарь..
Я вам патефонил сигналы.
Я вас кукарачил, шумя.
Я вам из кустарников вялых
Биноклил глазами двумя.
Когда ж запрыщавились звезды
На заднице негро-небес
Вы, вспрыгнув до самой березы,
Умчались, хихикая, в лес.
Я ощущений грядущего полон.
Пухнет, причинно и следственно, темя.
Я прижимаюсь грудью к заборам,
Чтоб обьегорить лукавое время.
Если за что-то задену я низом,
Не изрыгаю ругани сгустки.
Видеть вперед без оптической линзы
Мне позволяют мысли и чувства.
НАТАШЕ МИХАЙЛОВОЙ
На вашем лбу я видел жилу.
В ней мысль светилась, как звезда.
На вашем темени пружина
Вздымалась ввысь, как никогда!
Я убираю припухлости тела
Внутрь штанов, чтобы выглядеть бодро.
Девушки любят в мужчине — Отелло,
Если на нём симпатичная морда.
Мы гуляли под белой берёзой,
Под зелёной сосной.
Я у девушки выпросил розу
И платок носовой.
Я теперь вспоминаю берёзы
Трепыхавший листок,
Я мечтательно нюхаю розу
И сморкаюсь на память в платок.
Я утром вскочил с раскладушки,
Голодный и жаждой томим.
Плыла предо мною подружка
Моя, как поджаристый блин.
Лапшой макаронилась грива,
Батонились булки грудей,
С затылка свисали игриво
Креветки её бигудей.
Рождали урчанье в желудке
Румяные бублики глаз.
Я корчился в коликах жутких,
Дивясь на её ананас.
Её прогремела отрыжка,
Как выстрел шампанским вином…
Я высохшей пал кочерыжкой
У входа в её гастроном.
По панели принцесса скакала,
Сундучками клонимая ниц.
На чело намотав одеяло,
Ждал её необузданный принц.
Я люблю Ваше пенье прибоя,
Ваших внешних структур рубежи.
Я ловлю Вас подзорной трубою
На другом берегу моей жи.
Я люблю ваши вздохи, Елена,
Но внутри нечто движется вспять.
Гонит осень по небу полено,
И его не догнать, не догнать…
Гулял я по пышной аллее,
Стволы наблюдая и кроны.
В возросшую сучность деревьев
Запуталась сущность вороны.
«Застряла, пернатая морда?» —
Я справился официально.
Она, было, каркнула бодро,
Но тут же затихла печально.
Линии челюсти — чётки и строги.
Мускулы тела — сталь и резина.
Я уважаю в морозную зиму
В проруби мыться и спать на дороге.
Выйду на улицу.
Вон, к магазину
Кто-то устроил забег.
Я ж с аппетитом кушаю снег,
Или таскаю за пазухой льдину.
Кошенька Чуча жалко мяучет,
Ухо к забору прижав.
Кошеньке Чуче одна собачуча
На ухо сделала «Ав!»
За сиреневый лес улетают орлы.
Поднимаются ввысь голубые шары.
Уноздряются вглубь носовые платки.
Льются слезы у синей вдовы.
Ускользают мечты. Отпираются рты.
Золотые листы поедают скоты.
Человечее тело ползет за кусты.
Рвутся стоны у синей вдовы.
Раздвигаются мраки скрипучих лесов!
Выезжает наружу из тьмы колесо!
Человечее тело ползет из кустов!
Бьются пульсы у синей вдовы!
Вьется над лесом кукушкин надрыв.
Корчится зуд комара-упыря.
Головы в скорбной тоске обнажив,
Мы провожаем в поход глухаря.
Мы — рудокопы словесной руды.
Мы — водохлебы совместной воды.
Мы — антилопы окрестной беды.
Мы — эскалопы всесмесной бурды.
Давится выпь у прокисших болот,
Стоны скребутся о стенки преград.
Мы провожаем в последний поход
Верный летательный наш аппарат.
Под кожей дома безутешно
Зудела цепь водопровода.
Нас кутал мрак в свои одежды.
Нам шорох лгал на ухо что-то.
И в глубине подвалов пыльных,
Где страха мышь во тьме возилась,
Ты, как беременный будильник,
Уродцем-звуком разродилась.
И он скакал трёхногим эхом,
О стенки тельцем ударяясь,
И постепенно покрываясь
Безмолвия шершавым мехом…
Возникшие в грязи вокзалов,
В угарных трубах дымоходов,
Мы — дети мусоропроводов,
Мы — дети дырок и подвалов.
Сидела Клава на заборе,
Соображала что к чему.
Пока она соображала,
Откинув вверх соображало,
Внизу Варвара пробежала,
Гоняя по двору Фому.
Прытко девушка бежит
С женихом встречаться милым.
Нос восторженно дрожит!
Счастье морду искривило!
Теряя ловкость, скачет лошадь. Покрыли сумерки равнину.
Старуха-ночь ползет по кочкам, таща луну на поводке.
И глазом черным смотрит, в окна лица просунув половину,
где лампа тусклая мерцает и мышь скребётся в уголке.
Когда я книгу открываю на сто двенадцатой странице,
и вслух читаю: "..лы кафтана граф вытащил колбасный нож,
подкрался, криво ухмыляясь, и в молодую поясницу
воткнул орудие брезгливо…" — меня охватывает дрожь.
Однажды Сидоров Гордей
С балкона плюнул на людей.
И, почесав ногтями глаз,
Пошел на кухню кушать квас.
ДУНЕ СМИРНОВОЙ
Надменный тип с лицом и тростью
В буфете подавился костью.
Гремят кастрюльки, чайник свищет,
Бежит Степан с куском во рту.
Глафира принимает пищу,
Уткнув лицо в сковороду.
Анфиса лупит булку хлеба,
Григорий поедает кекс.
А я мечтаю, глядя в небо,
О зыбких формах Дуни С.
Где из воды туман пророс,
Вздыхала самка у струи:
Поверь, красавец абрикос,
Мне тайны свежие твои».
Играя плотью налитой,
Нагие падали плоды.
Сползал в могилу день седой.
Окрест клубился чёрный дым…
Присел на нюхотливый нос
Рассвета пёстрый какаду.
Ей не ответил абрикос,
Катая косточку во рту.
Кобылы дергали поводья,
Трепя по ветру шкур лохмотья,
Задравши кверху морды тетьи
И веники хвостов.
Зрачков под мехом спрятав гайки,
С боков напрыгивали лайки.
И дребезжали балалайки
Надменных мужиков.
Но виден лук и виден перец,
И на поляне виден немец,
И англичанин крошит хлебец
Фарфоровой десной.
И вот научная старушка
Несёт отверстие в макушке.
И из раскрытой черепушки
Валит туман густой.
Вот зверь на ветке неслучайно
Исполнен важного урчанья
И измененье окончанья —
Последствием тому.
Гласит строкой пузатый Бухель.
Трусит ногой усатый Мухель.
Но полосатый Гугель-Бугель
Вершит конец всему.
Я лесом шел и длинные деревья
Забором городились вкруг меня.
Звенело в небе птичее отрепье.
Бежала тварь, в желудке страх храня.
Окрест трава густилась волосато,
Плелась ветвей колючая броня.
Я лесом шел и некий зверь усатый
Рассматривал внимательно меня.
Трусил куда-то цуцык незнакомый,
Трепя по кочкам плоскость живота.
Я лесом шел и стадо насекомых
Меня кусало в разные места.
Какая-то холера, скорчив морду,
Болталась равномерно над кустом.
Я лесом шел и, глядя на природу,
Махал оптимистически хвостом.
Когда появлялась на небе звезда,
Ты в страхе бежала за мост.
И там, на колени припав у куста,
Бубнила молитву под нос.
Из леса туманного слышался вой.
Кружилась сова, хохоча.
За ворот стекая струей восковой,
На маковке тлела свеча.
Когда ж из-за туч выползал, молчалив
Луны желтолицый горбун,
Ты, кол позвоночника вдруг преломив,
Долбила об землю чугун.
Годы видоизменяют содержание человека.
Иногда у него на лице чего-нибудь отрастает:
Иногда у него, ни с того, ни с сего, начинает дергаться веко.
Или, вдруг, в волосах насекомых заводится стая,
Так что чешется он с темпераментом древнего грека!
«Жаба, жаба, где твой хвост?
Где твоя щетина?
Где твой вертикальный рост,
Глупая скотина?»
Жаба смотрит, как утюг,
Не соображая.
Тюк! ее ботинком, тюк!
Мерзость-то какая!!!
В волшебном бреду, не владея собой,
Он ей протянул ветви тонкие рук.
Графиня к нему обернулась спиной
И тут испустила взволнованный звук.
Сидит мудрец на сером камне.
Кусает булку молчаливо.
В его глазах клубится разум.
В его усах застряли корки.
Мудрец спокойно смотрит в воздух.
Мудрец поглаживает брюхо.
А если мимо мчится муха,
Он лупит муху толстой книгой.
Вдоль бамбуков тугих я иду по тропе.
Спелый персик жую, достаю абрикос.
Мимо едет, как сам император Юй-Хэ,
На кобыле один пучеглазый даос.
В его ноздри продето большое кольцо.
Я, в восторге, пляшу, потрясая бамбук.
Он, на это, лишь важное строит лицо,
Указуя перстом на божественный пуп.
…и так далее…
Платон, "'Диалоги".
— Что есть человеку ВЕЛИКАЯ ДРАМА?
— Штаны переполнить в присутствии дамы.
— Что есть человеку ВЕЛИКОЕ БЛАГО?
— Гарантия прав подтираться бумагой.
Если у человека превосходная печень,
То тогда он становится водолазом-подводником.
Если человеку откусывать нечем,
То его выпускают гулять без намордника.
Если, сидя на сопке Шань-лу,
Неподвижно глядеть на скалу,
То уже на семнадцатый день
Начинает урчать в животе.
Родная, протянем с порога Незримо грядущему руки.
Мы — мясо одной мясорубки.
Мы — моль одного гардероба.
Хорошо бы, для селекции человеческой породы,
Разместить на затылке носовое устройство,
Тогда, при внезапном упадении морды,
Сохранялось бы в целости человеческое достоинство.
Мне хочется быть папуасом,
Чтоб прятаться в Вашу тень.
Мне хочется быть унитазом,
Чтоб видеть Вас трижды в день.
Если в лице существа наблюдается взора приличность
Или вдобавок оно там во что-то одето,
То перед вами на стуле сидит, несомненно, какая-то тонкая
личность,
Даже способная, может, по запаху чуять, чего подается к обеду.
Если лицо гражданина
Всё в бороде и усах,
То перед вами, должно быть, мужчина,
Или же дама вся в волосах.
Слава магниту-стяжателю.
Длани его загребущие
Есть квинтэссенция истины
В чаше познания тайного.
Слава магниту губителю
Гаек, от Бога доверчивых,
Скрепок, от века распущенных,
И целомудренных шпиндиков.
Всё, что было внутри на простор заспешило,
Многоногому враз уподобясь скоту.
Как лягушка к доске пригвожденная шилом,
Посиневший язык трепыхался во рту.
Прочь из носа струя поползла жидкотела,
Поползла, побежала, повалилась на бок.
Как осенний листок, голова отлетела,
С голубыми глазами на багровый восток.
Бывает, понюхаешь розу
И в небо глядишь, как балда.
Кому-нибудь стукнуть по носу
Не хочется даже тогда!
Она под деревом сидела,
А он вдоль дерева ходил.
И грязной лапой то и дело
Хватал за бороду её.
Я поливаю из лейки
Ухи, живот и спину.
Из меня вырастают ветки.
И на каждой — по апельсину!
Человек отличается от животных скотов
Наличием в организме разнообразных желаний.
Иногда он, к примеру, попрыгать готов.
А то, наоборот, — отдохнуть на диване.
Или, скажем, возьмёт, ни с того, ни с сего, да и скушает
шницель.
Или бороду вдруг отстрижёт и сидит безбородый.
А когда уж я палкой чешу поясницу,
Я себя ощущаю царём природы.
Ловкий Ляо чешет пузо
Под сакурой у фанзы.
А другой рукой в кармане
Держит фыни и юани.
Вот так Ляо! Ну и ловок!
Ишь, чего сообразил!
Мы такого в Шаодуне
Не видали отродясь!
Припрятав в штанах двести фыней,
Гуляет Фу Сы вокруг дома.
Он ноги кладёт аккуратно
И смотрит спокойно на воздух.
А сделав шага три-четыре,
Фу Сы задирает рубаху,
И руку в штаны запускает —
Пощупать — на месте ли фыни.
И, фыни пощупав, он снова
Спокойно идёт вокруг дома.
Бо-Су, богатей знаменитый,
Живёт у реки Сунгари.
Имеет Бо-Су знаменитых
Бамбуковых палочек — три.
Одной из бамбуковых палочек
Он мух отгоняет от носа.
Другой из бамбуковых палочек
Сбивает в саду абрикосы.
А третья, последняя палочка,
Всегда с богатеем Бо-Су,
Бо-Су держит третью палочку
Для жены, яшмоглазой Хунь-Су.
Замечательно девка Лу-Сяо
Выпекает лепёшки из риса.
А уж как она, шельма, танцует
Танцы хуан-хуан и син-син!
А ловка как, когда у трактира
Пересчитывать фыни садится!
Прямо слюнки текут от восторга,
Когда вижу Лу-Сяо вблизи!
Бай Цао, весьма знаменитый в Шаньдуне даос,
Достиг совершенства такого в познании мира,
Что может спокойно разглядывать собственный нос,
Приклеив на кончик его деревянную щепку для ориентира.
Мудрый даос, учитель Вэй Хо
Держит брюхо всегда наготове.
Как приспичит, — покушает вдоволь;
А покушав, — глядит на пупок.
Мухи разнообразные,
Блохи и насекомые
Тоже, небось, согласные,
Чтоб не давили пальцами.
Это ж приятно чувствовать
Братство со всякой гадостью,
Если к вам на нос прыгает
Что-то совсем незнакомое.
Если кто-то строит вид, будто брюха много,
Или корчит ум лица складками на лбу,
Я такого не люблю, потому что — плохо.
Я про это говорю — «Гадость» или «Фу!»
Покажи китайцу фиг,—
Съест без риса в один миг.
Китайская пословица.
Улёгшись вверх пузом, чтоб больше вошло,
Ван Цуй поедает лепёшки.
Проглотит одну и тотчас за другой
Уверенно тянется к плошке.
Ну прямо хозяин! Чего говорить!
Ишь как! Точно боров уханьский!
Да, всё же умеют у нас закусить
По нашему так, по китайски!
Нету зубков у синички.
Нечем косточку разгрызть.
Потому мне жалко птичку
За её беззубый жизнть.
Если камень размеров средних,
Приподняв, уронить невольно,—
Может он расшибётся мелко,
Может ногу отдавит больно.
Никому не случалось права
Даже нос подержать в грядущем.
Так любовь моя к Вам; хоть, правда,
От неё в животе шкволущет.
Утро свежо. Одиноко сижу у ручья.
Только лишь ветер чуть слышно ласкает бамбук,
Да воробьи бестолковые скачут вокруг.
Рис из кармана повыклевать, видно, хотят.
Ну и нахальная птица у нас развелась!
Выклюют рис, это точно! Видать по всему!
«Кыш, лупоглазые! Вот я вас палкой сейчас!
Ишь, захотели! Тут мало и мне самому.»
Я видел в профиль вас вчера.
В носу у вас была дыра.
Когда сегодня видел в фас,
Я насчитал их две у вас!
Раскатистым дятлом наполнился воздух.
Прижав к подбородку сухие колени,
Он вписывал в клетки древесного мозга
Значки сумасшедших своих уравнений.
И в небе лиловом, как прыщик на теле,
Я видел — мелькал оглушительный тетерев.
Так страус любви убегает за дерево
Фигурой движенья тревожной материи.
Так пища, остатком в желудке томимая,
К свободе торопится в качестве новом.
Здесь — связь молотка и гвоздя неделимая,
Как связь между носом и дырками в оном.
Если вглядеться в бутылку
Сквозь узкое горлышко,
Можно увидеть бутылки
Округлое донышко.
Любознательный Цуй, отдыхая обычно в трактире,
Не сидел, словно пень, неподвижно, а наоборот,
Проходящему мимо частенько заглядывал в рот,
Углубляя свои представленья о внутреннем мире.
Если к девушке подкрасться, разрешенья не спрося,
И нарочно свистнуть в ухо или громко закричать,
И она сквозь это охнет или станет падать вся,
Значит в ней есть тонкость духа и воздушности печать.
Когда размышляешь о тайном,
Сокрытом и недоступном,
Различные соображенья
И мысли роятся в мозгу.
Бывает, что в завтра заглянешь.
А то, вдруг, всплывёт из детства,—
Как стукнулся раз об двери
И шишку набил на лбу.
Что ты, девушка, нос отвесила,
На бок голову наклоня?
Хочешь, тряпку съем, чтобы весело
Поглядела ты на меня.
Человек, окружённый множеством предметов,
Ощущает влияние с их стороны.
Так, когда убивает клопа табуретом,
Или разглядывает собственные штаны,
Или ковыряется вилкой в зубе,
Или же трётся спиной об забор,—
Человек замечает изменения в структуре
И новые свойства диалектики форм.
Стая гусей пролетает над тихой рекой.
Машет бамбук тонкой веткою птицам вослед.
Нету в родимом краю китаянки такой,
Чтобы чесала мне пятки осенней порой.
Покушав как следует риса,
Сижу под кустом. Отдыхаю.
Гляжу, как домашняя птица
Вдоль по двору важно гуляет.
А вот если вспомнить даоса
Чу Фэня, так этот, по слухам,
Нарочно ел только известку.
Мол, в ней больше пользы для духа.
Чего под луной не бывает.
Ведь вот же — куда уж, казалось,
Известная личность такая,
А жрал прямо всякую гадость.
Внешность морды возможна таковая на вид,
Чтобы важности в пузе доставало всегда,
Чтобы каждый пусть думал: «Вот так птица сидит!
Это сразу заметно по лицу живота.»
На мир чумовой сквозь столетий погост
Смотрела так странно она иногда,
Как смотрит макака на жареный хвост
Собрата по разуму от живота.
Как звука затихшего эхо ничьё,
Сверкнув электричкой в пустой темноте,
Железнодорожное тело её
Похабно таращило фары грудей.
Выхожу из трактира на двор. Прячу деньги в карман.
Только что кушал рис у Сы Чу. Девять фынь — пиала.
Это если продать порций десять, то будет юань
Без какой-нибудь там плёвой мелочи. Ну и дела!
Иду поутру от Цзань Лоу.
До дома — ли восемь осталось.
Да, эдакой девки бедовой
Давненько мне не попадалось.
Прикинуть пока что ль от скуки
Расходы, «спокойней всё же».
Так, значит считаем: я должен
Две фыни был ей за услуги.
Отдал девять фынь, а вернула
Мне сдачи — шесть фыней Цзань Лоу.
Вот-шельма! Кажись обманула!
Чтоб ей подавиться маньтоу!
С ветки сакуры в полдень
Наблюдаю Ши Чу из Иннаня,
Как он по двору ходит
И на пузо глядит временами.
Если вид недостойный,
Достаёт из платочка маньтоу,
И покушав спокойно,
Начинает разглядывать снова.
Вот так гусь! Право слово,
Не напрасно я пёрся. Фигура!
От восторга такого
Как бы мне не свалиться с сакуры.
Ишь, усы разрослись! Не в пример
Бороде, что видна еле-еле.
Не отрезать ли сколько-то мер,
Чтоб добиться гармонии в теле?
Полдень. Сижу под горою. В штанах —
Горстка орехов к обеду и ужину.
Тонет вершина в густых облаках.
Жизнь представляется рисинкой тьфушною,
Если недвижно сидеть под горой,
Кожей — её ощущая величество.
Жалко, весьма отвлекает порой
Мух незначительное количество.
Порой гляжу на ножку от стола.
Особенно в те дни, когда случайно
Приходишь ты, как лампочка светла,
И грациозна как китайский чайник.
Порывистый ветер метельный Нас свёл в этом доме под вечер.
Уж очень Вы потолстели Со времени прошлой встречи.
С высокой сосны, притворившись кукушкой,
Ворона вспорхнула, кукукнув два раза.
Из дырки гнездившейся в центре макушки
Легко выходили излишние газы.
Как скальпеля лезвие множит предметы,
Как рушит игла анатомию глаза,
Как некая птица с бамбуковой ветки
Глядит вожделенно на смерть папуаса,
Как брюхо болтается камнем на шее,
Так странный петух по фамилии Страус
Одною ногой гнал павлинов взашей,
Другой головой напевал точно Штраус.
Жизнь ненадёжна, как пища в желудке.
Скажем, вчера в лавке Чжао Цыньлуна
Спёрли юань, пока делал покупки.
Нету гармонии в мире подлунном.
Осень. Гнут бамбук порывы ветра
В небе сером — птицы косяками.
В эти дни мне кажется, Что нету
Пищи лучше риса с потрохами.
Однажды в студёную зимнюю пору
Из фанзы я вышел. Был сильный мороз.
Гляжу — поднимается медленно в гору
Лу Шао, мой старый знакомый даос.
Шагнет и пыхтит, как осел из Нанкина.
Докушав маньтоу, к нему подхожу:
— Чего еле прёшься, хромая скотина?
— Да вот, у Фу Цы обожрался хун-жу.
Упорхнула птица с голой ветки,
К югу полетела далеко.
Что же ты стоишь как табуретка,
Растопырив ноги широко?
Между нами три тысячи ли снегового покрова.
Дум тревожных исполнен, я сижу в опустевшем саду.
Не свалилась ли с крыши ты снова,
Как в прошлом году?
Когда я слежу за рождением дня.
Я чувствую негра внутри у меня.
Шевелится негр подобно глисту.
И ежели ухо прижать к животу,
То можно услышать сквозь пузо
Как тихо гремят его бусы.
Белого гуся к ногам опустилось перо.
Весточкой из дому, словно, легло на пути.
Тихо вокруг, лишь урчит помаленьку нутро.
Видно настала пора подкрепиться пойти.
Печальнее повести не было в мире подлунном,
Чем повесть о девке Ван Сю и купце Лао Бо:
Она запросила шесть фыней с купца за услуги,
А он дал ей в морду разок и три фыни всего.
Сидел на ветке дятел длинный.
То был не дятел, как казалось,—
Опилками набитый филин
Сверкал стекляшками-глазами.
Так мы с тобою зренье тратим
В эфире внутренних извилин,
Как тот продолговатый дятел,
Который есть — набитый филин.
Стояла Мария в кустах у берёзы,
И медленно капали тихие слёзы.
Схватила графиня корову за хвост,
А граф ухватился за гриву. Но поздно.
Уж Тузик убитый валялся в пыли,
И мимо Марию куда-то несли,
И графа давно раздавило коровой,
И только графиню случайно спасли.
Только луна навещает теперь опустевший мой дом.
Цитра моя с каждым разом звучит всё печальней.
Где ты, любимая? Я шибко сильно скучаю.
Нешто опять убежала в Ханчжоу с проезжим купцом?
Однажды принцесса влюбилась в меня,
И бросилась с дерева вниз головой,
И там она шею свернула у пня
Безлунною ночью осенней порой.
ИЗ ТУРЕЦКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ КОНЦА ХУНГ ВЕКА
Любовь моя, ты где-то в Турции,
А я тут нюхаю настурции.
* * *
Под сакурой цветущей пивка попил.
Урчание в желудке полном
Отрадно слышать.
* * *
Домой возвращаюсь от девок.
Персики в цвету навевают
Приятные воспоминания.
* * *
Праздник Нового года.
Опять Муромато Акино
Зенки залил.
* * *
Всё ждал одну девку
Под сливой засохшей,
Да так и заснул.
* * *
Сандалии сняв,
Перехожу помаленьку ручей.
Не замочить бы подштанников!
* * *
Жирная девка,
Растянувшись, под деревом спит.
Такую б пощупать!
* * *
Холодный зимний ветер
Проникает сквозь тонкие одежды.
Задница стынет.
Когда приходит ночь и звуки замирают,
Незримо притаясь в кромешной тишине,
И только ты одна, как призрак попугая,
На ухо вновь и вновь бормочешь что-то мне.
БАЛЛАДА О ДОБЛЕСТНОМ РЫЦАРЕ
Один как-то рыцарь отважный,
Чтоб выразить верность свою,
На лошадь вскочил подле башни
И пикой прикончил свинью.
А юная леди глядела
В тот час на него из окна,
И бросила белую розу
В подарок герою она.
БАЛЛАДА О ЖЕНА ТОМ РЫЦАРЕ
Один как-то рыцарь женатый,
Чей герб был — клинок и змея,
На поиски подвигов ратных
Поехал в чужие края.
Он ехал сквозь грязь по колено,
На кручи взбирался легко,
И розы цветок неизменно
Алел на груди у него.
И вот, как-то раз отдыхая
В харчевне за кубком вина,
Узнал, что его дорогая
Ему в этот час не верна.
И рыцарь отмстить ей поклялся.
И, верный клинок обнажив,
Он к дому галопом помчался,
Забрало и лошадь забыв.
Скакал он три дня и три ночи
До замка. И в гневе большом
Красавицу тут же прикончил
Старинным столовым ножом…
С тех пор миновало немало
Всего, только из году в год
Печальный цветок розы алой
Над старой могилой цветет.
Я себе представляю мысленно
Образ девушки нежно любимой.
У нее на лице написано,
Что она не обманет мужчину.
И пониже немного написано.
Что-то светлое мелким почерком.
И пониже, совсем неразборчиво,
Тоже что-то такое написано.
У одной привлекательной девушки
Появился красавец жених.
Они в парке встречались под деревом
И бродили меж яблонь и слив.
И в аллеях тенистого парка
Ей жених признавался не раз:
«Если б не был Ваш нос, точно палка,
Я бы сразу женился на Вас».
Я полюбил одну брюнетку.
И, завернув цветы в газетку,
Я побежал к брюнетке в гости.
Да разодрал штаны об гвозди!
Ах, что мне делать?! Как мне быть?!
Как к брюнетке в гости идтить?!
Я думал, взирая на воду в тазу:
Быть может, весь мир только запах в носу.
Здесь скрытый закон диалектики форм,
Как если впотьмах налететь на забор.
Человек упал с моста.
Он на птицу стал похожим.
Только клюва и хвоста
Не хватает как-то всё же.
РОМАНС
Я девушку встретил в саду городском.
Она выходила в тот миг из кустов.
Промчалися годы, но в сердце моем
Живет и поныне та грусть и любов!
Имеющий на теле насекомых Не знает одиночества.
Я снова
Один сижу в осенний этот день,
Подобно рисинке застрявшей в бороде.
Нету слов в Поднебесной мудрее:
«Чем держать сразу двух тощих женщин,
Лучше как бы одну пожирнее»,
В смысле — рису сожрет все же меньше.
Однажды мне девушка вдруг подмигнула,
А я растерялся как дурень набитый.
То может Любовь от меня упорхнула
В далекие страны к арапам немытым!
Зимним утром холодно весьма
Без подштанников застигнутым в дороге.
Нет помехи в этом — лишь немногим,
Согревает их Любовь сама!
Красивая птичка скакала по травке. Скакала по травке, резвилась.
И вдруг у нее отвалилась лапка И крылышко вдруг отвалилось.
И вдруг у нее отвалился хвостик И выпал язык. И — вот те на! —
Красивая птичка скакала к нам в гости,
А прискакала уродина.
Как не тяни удовольствие,
Риса пиала становится скоро пустой.
Только урчанье в желудке порой
Напоминает о прошлом.
Дум исполнен, сижу у ручья.
Жизнь прошла, словно путник в тумане.
Сколько фыней потрачено зря,
Сколько спущено даром юаней!
Красавица Мо мне назначила встречу
Под ивой, где быстрая речка течет.
Я было пошел, да подумал: далече
Тащиться, не лучше ли выпить ещё.
С какой стороны не разглядывай ветку бамбука.
Ей веткой сакуры не стать, приносящей весну.
Зато проучить ею можно раззяву-жену,
Забывшую бросить в жаркое зеленого лука.
Она была прекрасна и толста,
И я любил ее нежнее всех и дольше.
В ней было килограмм не меньше ста.
Я бредил ей,
Но видел сны о чем-то большем.
И в дождь, и в снег, и в ясную погоду,
И при луне, и днем,
И круглый год
Мне неспокойно, словно бутерброду
Попавшему в живот.
В саду осеннем с девушкой прекрасной
Я встретился. Она брела сквозь сад
Изысканная, как сардины в масле,
Которые я ел два дня назад.
Прозрачен и ленив осенний пруд.
Вон — карп блеснул и скрылся, как монета
В кармане у торговца. Сдачей медной
Поднялись пузырьки. И снова тихо
И пусто, как в желудке поутру.
Бежали греки. Выл бродяга-ветер,
Как воет пёс на полную луну
Но с ветки дуба лишь тебя одну
Я в этот час единственно заметил.
И воздух был похож на запах странный.
Следы ж и пятна не касались глаз.
Усы и брови вымазав сметаной,
Скакал по кочкам дикий папуас.
Из мелких сумм в единое слагаем,
Он, словно пряник брошенный в окно,
Лиловым попугаем лег на дно
И там затих зеленым попугаем.
И день прошел всё так же незаметно,
Как ты прошла с улыбкой на устах.
Романтик бледный спрятался в кустах,
Прикрыв три части лба ладонью медной.
По ком тоскуешь утром ранним,
Приладив трубку к голове?
В твоем широком рукаве
Сидит блоха, как пыльный странник
Под дерева ветвистой кроной
И ест укроп и макароны,
И кружат подле мухи две,
Как стрелки две во время оно.
НАТАШЕ МИХАЙЛОВОЙ
Сквозь раскаленный песок
Рыба ползет по-пластунски.
Турки в сандалиях узких
Молча бредут на восток
Но, посыпая крупой
Темя, ты смотришь с балкона,
Левой вращая ногой,
Словно испанская дона,
Словно мгновенье, когда
Под изнуряющим солнцем
Мир разродился японцем
О четырех животах.
На девять фынь купил трепангов шайку,
Хотел с одной красоткой отобедать,
А та и не пришла. Чего вот делать?!
Всё не сожрать, а выбросить-то жалко!
Одна девица мне отказала
Весенним утром у трех вокзалов.
Над розовым морем, как гайка стальная,
Безумная птица безумным крылом
Махала безумно. За ней наблюдая,
Стоял я недвижно, как дама с веслом.
И наша любовь, словно глупая птица,
Мне виделась вновь далеко впереди.
И падали вниз, как осенние листья,
С ее головы бигуди.
Досадно пукнуть громко, но ужо
Досадней быть лишь запахом из жо…
Прошедший день обратно не зови.
И жирный гусь изжаренный в сметане
Заменою достойной вряд ли станет
Твоей любви.
Ли Бо нечаянно нагрянет
Когда его совсем не ждешь…
Ду Фу
Сегодня Гу зашла ко мне домой.
Стучалась в дверь. Я не открыл засова.
Что проку в рисинке одной?
Пошамкал челюстью, а вкуса никакого.
Как воет пёс на полную луну,
Его блоха не спит, но, как простуду,
У пса в желудке чует ветчину,
Сыр, масло, шпроты и другие блюда.
Так новая любовь приходит к нам
И полнит нас, как сыр и ветчина.
Где долгие беседы под сакурой
С тобою, дорогая, мы вели,
Там нет уж больше нас и только куры
Тягают червяков из-под земли.
Когда я шел, исполненный тобою,
И ты ждала с усмешкой на устах,
И выдох прочь летел из живота.
Я гвоздь сжимал в руке и был покоен.
Тут птица черная нависла, как гора,
Как табурет над головой тирана.
Когда б не гвоздь в руке, когда б не слишком рано,
Когда б не нёс на голове ведра,
Когда б не ухмылялась ты в усы,
Я наземь пал бы, как сарай непрочный,
Как падают семейные трусы
С измученного тела в час полночный.
Во тьме, как далекие денежки,
Заманчиво звезды блестят.
Меня обманула девушка
На три пятьдесят…
Я мог бы звезду тебе с неба достать,
Но я ж не Гагарин, едри его мать!
Час не припомню и место забыл.
Помню фонарь и аптеку напротив.
Девушку странную я полюбил.
Да и она оказалась не против.
О внезапный сучок дятел выдавил глаз,
Выбил зубы об ствол — потерял красоту.
Так и в жизни моей стало пусто без Вас,
Как у дятла беззубого стало во рту.
На ветке березы печальная галка
О чем-то прошедшем задумчиво пела,
Так гаечный ключ непослушную гайку
Терзает в объятьях стальных неумело.
И чувствовал я, как несмелые звуки
В меня проникали сквозь ноздри и уши,
Так в брюхо голодного падают булки,
Селедки, колбасы и спелые груши.
Так кошка, свалившись в кастрюлю с бульоном,
Мечтает — скорее стать птицей свободной,
Чтоб в небе парить или с ветки зеленой
О чем-то прошедшем свистеть беззаботно.
Так мы дорогая, впотьмах не заметив,
На ствол налетаем прекрасной березы,
И тихо вздыхаем о прожитом лете,
Из носа с тоской извлекая занозы.
Я все смотрел, как в небе сером утки
Летели прочь в далекие края,
И думал о тебе и встрече нашей.
Вот так однажды гречневая каша
Нашла себе приют в моем желудке,
А ныне нет ее, как рядом нет тебя.
Я подарил любимой бусы
Из красных в крапинку камней,
Чтоб было мнение у ней,
Что я мужчина с тонким вкусом.
Когда постепенно, как в дырку червяк,
Пузатое солнце ползло на покой,
Она залетала в окно, как сквозняк,
Мотая и дрыгая тонкой ногой.
И бледный меж кресел стоял Николай,
И жалась к буфету Елена, дрожа,
Когда мимо носа ее, как трамвай,
Летела со свистом нагая душа.
Лев Николаевич Толстой
Писал, что мы есть только мухи,
Или чего-то в этом духе,
Или не он, а кто другой.
Но в пору, как приходит лето,
Я на небо гляжу с тоской,
И так кого-нибудь, порой,
Прихлопнуть хочется газетой
Когда б на голове моей кусты
Прекрасных роз цвели, благоухая,
Ты б чаще приходила, дорогая,
Чтобы понюхать этой красоты.
ОЛЕГ ПОПОВ
1. Полководец Ганнибал
Всех врагов перепугал.
2. Героический Перикл
Негодяям не бибикал.
3. Гой, негодная Сапфо!
Пой на Лесбосе совхоз!
4. Из-за леса, из-за гор
Шлёт штаны нам Пифагор.
5. Александр Македонский —
Полководец зашибонский.
6. Древний трагик Еврипид
С малолетства в бочке спит.
7. Полководец Артаксеркс
Был известный гомосек.
8. Уже в юности Овидий
Коммунизма свет увидел.
9. Полководец Фемистокл
Не любил очки без стекол.
10. Наблюдательный Гомер
Всем писателям пример.
11. Благородный Апулей
Щипал поле ковылей.
12. Убелённый Демокрит
Аристотелем покрыт.
13. Целомудренный Гораций
При детях не смел ширяться.
14. Полководец Митридат
Был умеренно мандат.
15. Дядя Цезарь Юлий Гай
Выступал до фига.
16. Аристотель Эпикуру
Часто оставлял окурок.
17. К сожалению, Платон
Не дожил до спортлото.
18. Беспризорный Диоген
Спал стоя на одной ноге.
19. Саблезубый Юний Брут
Был весьма с царями крут.
20. Ловкорукий Марциал
Амфорами фарцевал.
21. Таки слопал Птолемей
Всех афинских голубей!
22. Сроду не видал Сократ
От правительства наград.
23. Деспотический Тиберий
Гадом был по крайней мере.
24. Перед смертью Аристотель
Неохочим стал до тетей.
25. О! Как жаждал Демосфен
Раз пройтиться по Москве!
26. Редко звал Аристофан
Еврипида под диван.
27. Нанес въедливый Лукулл
Угрызение быку.
28. Уважаемый Софокл
Всех актерок перечмокал.
29. Злоязыкий Ювенал
Из оливок водку гнал.
Знал я одного человека — по имени он был Роман
А по фамилии он был — Война и Мир
И была у него своя черноусая маман,
Которая покуривала, обязательно, «памир»
И был у этой маман один посторонний хахаль.
Который, когда напивался — то становился ужасно хам
И соседям в стенки невообразимо громко бабахал
Которые задумчиво терялись в догадках —
Чего это у них так невообразимо бабахает там.
С собой этот хахаль приволок собаку и дочку,
Которая таскалась по квартире нагишом
И собака была почти такая же сволочь
И любила нажраться на кухне чьих-нибудь рыбьих кишок
За свою бесстыжую любовь к кишкам
Собака заработала себе солитёра,
Который иногда выползал из неё и ползал кругом везде.
Пока его не раздавила в крепком ещё ботинке нога лифтера
Спешащего на улицу по работе или же по нужде.
Так вот, граждане, если смотреть в корень
То вот какой Романа заел макрокосмос
И вот какая заела его микросреда.
Но это нам, граждане, горе — не горе —
Или, аналогично говоря, — не беда.
Среди подержанных колбас
Кепчонку не сниму со лба-с.
Вот я опять распластан по стене
И у меня — розетка меж лопаток.
Но ток Отечества мне кажется родней
Чем штык американского солдата.
Я медленно откалывал от платья гопака
Ломая ногти о хитиновую млечность.
Он медленно откалывался — но пока
Сидела глубоко его конечность.
Как он жалел — дурак членистоногий —
Что поленился прикрепиться к телу
Вот так халатность и лентяйство эти
Безвременно животное сгубили.
Благостный вечерний звон
Нарушал интимный шопот —
В переулке пьяный слон
Наступал себе на хобот
На слоне сидел индус
И по индусьей привычке
На затылке держал сундук
А в сундуке лежали ломики и отмычки.
Напротив башни Крылова
Слону случилось плохо
И какую-то злую собачку
Этот слон безобразно запачкал.
Огибая грязные лужи
Наступая куда посуше
Слон, торжественно шествуя в осень.
По пути утрамбовывал мосек.
Белый изящный ажурный вампир
Бегал по залу, покусывал фалды
Если бы пили вампиры кефир
Фалды бы он не кусал. Да!
Я памятник себе воздвиг по праву
Вознесся выше он житейских бурь
Я увенчал его бобом какао
И головами от строптивых кур
И долго буду тем любезен я народу
Что люстры добрые я сыром украшал
Что в мох жестоких рек
Поставил я комоды
И мыла в кашу насовал!
Я живу все лучше и лучше.
И вот, внезапно, ко мне
Несомненное благополучие
Свалилось как на голову снег
Прикончив глазунью из яиц утконоса
Перейдя к восхитительному хрен-брюле
Я вытер рукою с папиросой
Слезы умиления на моей скуле.
Сумасшедшая собака
Шибко бегала по кругу
Из себя она теряла
Свою внутреннюю ось.
Сумасшедшая собака
Обрела в пути подругу
Они вместе побежали
Но хвостами вперехлест.
Где случалось ступать лишь туземьей ноге
Убежав от богем жил художник Гоген
И имел средь лагун и средь вальмовых рощь
Он три тысячи жен и три тысячи тещь.
Ласковый ветер —
Ихний тотем.
Дуют то этим,
То тем.
Над разливами млекопитающих рек
Там неизменно сияет заря
И туземцы в своей благодатной жаре
Там не курят и не сорят.
Там, где дует тропический ветер пассат
На блестящую плоскость ленивых морей,
Из окна самолета неплохо б взглянуть
И вернуться в Союз поскорей.
Мы гуляли по бульвару
На бульваре — Че Гевар
Достает из шароваров
Свой огромный самовар
— Эй! Эй! Че Гевар!
Застегни-к свой шаровар
И не пачкай самоваром
Наш прогулочный бульвар.
Рассердился Че Гевар
— Тары-бары-шары-вар!
Я — грит — ложил самовар
На ваш долбаный бульвар!
Не наврал Че Гевар,
Расчехлил свой шаровар
И огромным самоваром
Опаскудил наш бульвар.
Прошли годы.
Вот и нету Че Гевар
Вот и нету шаровар
Только после самовара
Обезлюдел наш бульвар.
НЕМЕЦКАЯ НАРОДНАЯ ПЕСНЯ
Он был в салоне парикмахер
Сигары длинные курил
Носил в своих карманах сахер
И девкам уличным дарил
Гулял, покудова не встретил
Девицу писаной красы
Он на приветствие ответил
И стал подкручивать усы.
Он поминутно, ежечасно
Вниманья знаки ей дарил
И чтобы выглядеть прекрасней
На щеках прыщики давил
Была уж свадьба их близенько
Но в сердце вороны стучат
Лежит любимый на ступеньках
Из сердца ножницы торчат
Она рыдала по-немецки
Лобзала мертвые уста
Потом пришел к ним полицейский
И ловко ножницы достал
И долго сыщики гадали
Кто мог убить тогда его
Но ничего не отгадали
Не посадили никого.
Пришла зима и в эту местность
Покрыли землю всю снега
Он был один на всю окрестность
Кто мог так складно подстригать.
Плохо быть мудаком —
Не по делу пи…дить.
Хорошо быть моряком —
Океаны бороздить!
Так они тащились со своими чемоданами, пока не оказались у стен Кремля. Перед воротами Ленин остановился, поставил свой чемодан наземь и кликнул Дзержинского.
— Филя! — сказал он. — Поди.
Феликс Эдмундович скинул с себя поклажу и поспешил на призыв, похрустывая новым кожаным пальтом. Ильич отмотал от Дзержинского все пулеметные ленты, снял с него кобуру с маузером, повытаскивал из карманов гранаты и запасные наганы, во внутреннем кармане нащупал карамельку, развернул и сунул себе в рот, потом повернул его спиной и ловко вскарабкался ему на шею. Там он чуть-чуть повозился, усаживаясь поудобнее, подоткнул под себя кепку, чтобы не натереть яйца об острые шейные позвонки, снял свой галстук в горошек и, держа его двумя руками за концы/середину дал закусить Феликсу, — встряхнул остатками волос и заорал на всю площадь.
— Внимание! Исторический момент. Въезд в Иерусалим! Н-но! — пришпорил он Дзержинского и громко захохотал.
Феликс Эдмундович заплетающимся галопом домчал наездника до нужного этажа. Ильич молодцевато соскочил с Дзержинского и привязал его к перилам.
— Золотое ты существо, Филька, — похвалил он его и ласково потрепал по шее. — Будешь у меня еще и транспортом заведовать.
Дзержинский преданно затопотал сапогами.
Пока заносили вещи, Ильич распаковал свою любимую полочку, нашел молоток и носился по всем комнатам, примеряя её к разным местам. Снующие с чемоданами соратники, солдаты и матросы предлагали ему свою помощь, но Ильич решительно отказывался.