Профессия: жена философа. Стихи. Письма к Е. К. Герцык

Е. В. Бронникова.

“Guarda e passa”

(О Лидии Бердяевой и ее рукописном наследии)

«Взгляни и проходи мимо», — так говорил в «Божественной комедии» Вергилий сошедшему в ад Данте. Эту фразу в качестве девиза своей жизни выбрала Лидия Юдифовна Бердяева — жена выдающегося русского мыслителя и провидца Николая Бердяева. Если о муже-философе написаны книги, статьи, диссертации, то о спутнице его жизни, особенно до их знакомства, даже документальных свидетельств сохранилось немного, и все они, в том числе воспоминания ее сестры Е. Ю. Рапп, полны противоречий и неточностей.

Лидия Юдифовна родилась 20 августа 1871 года^[1] в Харькове. В делах Департамента полиции значится: «русская, вероисповедания православного». Она была чрезвычайно дружна и почти всю жизнь прожила вместе со своей младшей сестрой Евгенией^[2]. Об их брате Александре известно немногое^[3]. Отец — Юдиф Степанович Трушев — нотариус Харьковского окружного суда, потомственный почетный гражданин, человек весьма состоятельный. Евгения вспоминала: «В детстве мы жили в богатой обстановке. Зимой в городе. У нас был собственный дом, весной и летом в деревне. У нас была вначале немка бона, затем француженка. Моя мать не принимала никакого участия в нашем воспитании»^[4]. В 1881—1889 годах Лидия обучалась в пансионе при частной женской гимназии Н. Я. Григорцевич, чуть позже, в 1884 году туда же поступила и Евгения, но курса не окончила по болезни, выйдя из пансиона вместе с Лидией в 1889 году.

Сестры, находившиеся под сильным влиянием народнических идей, искали путей, чтобы стать полезными обездо-

5\\6

ленным и страждущим людям. Своим советчиком Лидия избрала Л. Н. Толстого, которого знала только по его творчеству. 21 сентября 1890 года она написала писателю письмо:

«Чувствую все свое бессилие выразить, что именно заставляет меня обратиться к вам с этим письмом. Знаю только одно, что с тех пор как я, как мне кажется, узнала вас из ваших сочинений, я чувствую, что вы один можете дать мне совет и ответ на мучающие меня вопросы: что делать, куда приложить свои силы, жажду деятельности, по какой дороге пойти, чтобы выйти на истинный путь, а не блуждать во мраке, слыша отовсюду крики и стоны о помощи и не зная, как и чем помочь. Вы сами пережили все это, а потому поймете меня лучше, быть может, чем я сама себя понимаю. Скоро будет два года, как я окончила курс 8-ми-классной женской гимназии. Эта первая ступень на широкой лестнице знаний оказывается совершенно подгнившей, дающей в результате только сожаление о потере лучшего времени, о затрате сил. Гимназия не дала мне ничего. Эти два года я ничего не делала, заглушая в себе голос совести, который говорил, что так жить нельзя. Теперь настала развязка! Чувствую, что противиться этому голосу сил нет. Научите же меня, как жить для души, если чувствуешь ее присутствие, не дайте заглохнуть лучшим побуждениям человеческим, прибавьте еще одно дело к тем, которые дают вам имя «человека» в самом истинном значении этого слова. Есть у меня план, который хочется, чтобы вы одобрили или отвергли. Я хочу поступить на фельдшерские курсы в Петербурге, кончить их и тогда с теплой душой, желанием делать добро во имя добра и с орудием знаний в руках пойти навстречу всем обездоленным и страждущим.

Благословите же меня на этот путь, если находите его истинным, или укажите другой, но прошу, не оставьте в тяжелом, безысходном неведении и ответьте

глубоко уважающей вас Л. Трушевой.

P. S. Мне 19 лет, я имею небольшие средства»^[5]

Толстой предложил девушке сверять свою жизнь с тем христианским идеалом, о котором говорил в своей Нагорной проповеди Иисус Христос (главы V—VII Евангелия от Матфея):

«Не советую вам поступать на фельдшерские курсы. Не советую вообще искать средств делать добро. — Прежде всего на-

6//7

до искать средств перестать делать зло, кот[орым] полна наша жизнь. И нет лучшего средства делать самое плодотворное добро, как перестать делать зло. А то искание возможности делать большое добро, воображение о том, что мы готовимся к нему или делаем его, лишает нас ясности взгляда на зло нашей жизни. Для себя, по крайней мере, я делаю так, и с тех пор как делаю так, т. е. стараюсь уменьшать зло в моей жизни, жизнь моя полна, и меня не мучает сознание бесполезности ее. Человек доброе существо, и если только не делает дурное, он делает хорошее. Идеал христианский есть V, VI, VII гл. Матфея. Сличайте с ними свою жизнь, приближайте ее к этому идеалу и вам хватит работы на всю жизнь.

Л. Толстой»^[6].

Лидия попыталась продолжить переписку и 16 ноября 1890 года вновь написала письмо Толстому, оставшееся без ответа:

«Вы пишете, что нужно искоренять зло прежде, чем стремиться делать добро. Труд есть добро. А чем же и искоренять зло, как не добром?

Я думаю, если я буду трудиться для пользы ближних, то не буду ли я этим трудом искоренять зло как в самой себе, так и в других?»^[7]

Вероятно, под влиянием Толстого Лидия не стала поступать на фельдшерские курсы; над проблемой зла она размышляла всю жизнь («Как в сущности скучны и однообразны все выявления зла, — напишет Лидия Юдифовна спустя десятилетия в дневнике. — [...] Силы зла растут, а силы добра?» и т. д.), а Евангелие стало той нитью, которая помогала ей искать свой Путь и предназначение. Евгения вспоминала: «В доме у нас не было никакой религиозной атмосферы, все обряды совершались только потому, что “так принято”. Сестра с детства была очень религиозна, и ее вера сохранялась даже тогда, когда она начала принимать участие в революционной деятельности».

Вслед за сестрой к Толстому обратилась и Евгения, но письмо это не показалось, по-видимому, столь важным, как письмо Лидии:

«Мне 17 лет. Через два месяца хочу держать экзамены в университет. Теперь живу на средства мамы, значит, помочь голодающим не могу, но я тоже не могу сидеть сложа руки, зная, что там, может быть, люди умирают от голода, поэтому прошу,

7//8

очень прошу сказать, могу ли я хотя чем-нибудь, хотя немножко быть полезной Вам. Я буду делать все, решительно все... Простите. Мне стыдно писать это, так как я отлично понимаю, что не нужна, что буду лишней, что без денег теперь (только теперь) ничего нельзя сделать. Но все же помириться с тем, что я не нужна, что я бессильна, для меня немыслимо, ужасно. У меня есть надежда, и эта надежда заставила писать Вам.

Вы напишете, (я уверена) потому что Вы, кажется, хороший!»

На конверте письма Е. Ю. Трушевой Лев Николаевич написал: «не нужно отвечать»^[8].

В письмах сестер к Толстому упоминается о материальных затруднениях, возникших после смерти отца (ок. 1888—1889 года). Был продан собственный дом в Харькове на Михайловской площади. Однако Ирина Васильевна Трушева делала все, чтобы дети не чувствовали лишений. Ей удалось сохранить дачу Бабаки в Люботине Валковского уезда Харьковской губернии, которая была дорога не только ее дочерям, но в будущем стала родным домом и для Н. А. Бердяева.

В 1891 году Лидия ездила в Швейцарию, где в пансионе под Лозанной изучала французский язык. Евгения в 1896 году сдала экзамен на звание домашней учительницы.

В девяностые годы сестры вышли замуж за потомственных дворян братьев Рапп. Мужем Лидии стал Виктор Иванович (род. 1870), чиновник Харьковской контрольной палаты, совладелец издательства книг для народа («Книгоиздательство В. И. Рапп и В. И. Потапов»); мужем Евгении стал Евгений Иванович (род. 1868), выпускник Харьковского университета, присяжный поверенный, имевший довольно обширную адвокатскую практику. Они вчетвером стали частицей той антиправительственной волны, которая захлестнула Россию на рубеже XIX–XX веков. Сестры Трушевы-Рапп, предпринимая попытки в области народного просвещения (устройство библиотек, школ), встречали, по словам Евгении, на каждом шагу препятствия, поэтому они поняли, что «русский народ будет жить в цепях невежества долгие и долгие годы», и почувствовали без постороннего влияния, что единственный выход из этой ситуации — революция. В середине тридцатых годов, вспоминая свое прошлое, Лидия Юдифовна и ее знакомые (в частности К. В. Мочульский) чрезвычайно сожалели,

8//9

что не писали воспоминаний. Основываясь на документах Департамента полиции, мы попытались, по мере сил, восполнить пробел и воскресить эти события.

Лидия и Евгения по приглашению Е. М. Трутовской, преподавательницы в мужской воскресной школе, участвовали в деятельности Харьковского социал-демократического рабочего союза ремесленников. В октябре-ноябре 1899 года они проводили занятия в кружке ювелиров, бывали на собраниях Союза, где обсуждали вопросы народного просвещения. 6 января 1900 года они были арестованы и до 26 января содержались в одиночных помещениях Харьковской тюрьмы. Следствием было установлено, что они не знали о преступной деятельности сообщества и якобы занимались с рабочими чтением легальной литературы. Поэтому стараниями матери и знакомых их семьи они были освобождены под залог в 2000 рублей за каждую. Другим членам союза ремесленников не так посчастливилось: один был сослан на север, в Архангельскую губернию, другие, в их числе и Трутовская, – высланы из Харькова.

Расстроенное здоровье, разлука с товарищами на некоторое время охладили их революционную активность. Евгения с мужем, также сидевшим в 1900 году в тюрьме по политическому делу, летом ездила на Парижскую выставку. А в 1901 году сестры жили в Париже вместе, учились в Школе общественных наук, брали уроки живописи и скульптуры. Видимо, было закономерным появление у Лидии идеи скульптуры: «глаза – к небу, руки – к земле, к людям с их скорбью и мукой» (об этом она писала в своем дневнике). Этот никогда не реализованный скульптурный замысел она, тем не менее, воплощала всею своею духовною жизнью.

Вернувшись в Россию, Лидия и Евгения вновь примкнули к революционной деятельности. В 1902 году они привлекли внимание Харьковского охранного отделения тем, что занимались революционной пропагандой среди крестьян Валковского уезда, где находилась их дача Бабаки. В 1903 году Лидия вместе с сестрой и их мужья включились в деятельность Харьковского комитета РСДРП. Точнее, членом комитета, по всей вероятности, был Евгений Иванович Рапп, а все остальные домочадцы ему помогали. В Бабаках несколько дней хранилась корзина со шрифтом для подпольной типографии. Е. И. Рапп был автором статьи «Военный суд над Ростовскими демонст-

9//10

рантами в Таганроге» для «Летучего листка №1 Харьковского комитета РСДРП». Это стало известно полиции. Харьковская подпольная типография РСДРП была разгромлена. В ночь на 11 сентября в Бабаках были арестованы Лидия, Евгения, Виктор Раппы и их друзья — врач Е. Я. Левин и бывший студент Московского университета В. Исакович. Причем, узнав о прибытии полиции для обыска и ареста, Лидия выбежала в сад и попыталась уничтожить хранившиеся в доме прокламации. Евгений Рапп был также арестован.

Второе тюремное заключение сестер Трушевых-Рапп оказалось более продолжительным. В ноябре они приняли участие в голодовке за увеличение 10-минутной прогулки и за снятие щитов с политических заключенных. Революционная деятельность, тюремное заключение, участие в голодовке — ничто не могло лишить сестер Трушевых-Рапп присущих им женственности, изящества и кокетства. Жена В. Исаковича — Надежда Киприановна — писала графине Л. П. Гендриковой (проживавшей в Москве приятельнице Лидии и Евгении, которая в 1893 году участвовала вместе с ними в делах Союза ремесленников): «Никогда стены тюрьмы не видели столь блестящих и изящных арестантов. Дамы сделали массу заказов, как то: кофточки, шелковые юбки и т. д. Я отвезла им цветов»^[9]. В другом письме на имя Гендриковой читаем: «В общем невесело. Особенно как представлю себе несчастных Лилю и Женю, в их клетках с грустными глазами <...> Кланяйся Фальку [племянник Гендриковой, студент Московского университета Е. А. Фальковский. — Е. Б.] и скажи, что я прошу его прислать ту беллетристику из его библиотеки, которую он предложил для наших. Кажется, Чехов, Вересаев и Короленко. Теперь это все нужно. Отослала 100 книг и в запасе есть 10, но все серьезные, а арестанты просят только беллетристики, а ее-то и нет. Так грустно, когда нечего послать»^[10].

Ирина Васильевна заботилась об освобождении дочерей: «Я продолжаю хлопотать, но, конечно, ничего не выходит. Все знакомые возмущаются поступками жандармерии и прокуратуры, но что из этого толку. Мне теперь страшно тяжело, но все же не так, как другим. Я прекрасно понимаю, что мне теперь больше, чем когда бы то ни было, следует беречь себя, конечно, не для себя, а для них, иначе им придется плохо»^[11]. Лидию, Евгению и Виктора Рапп освободили под залог в 1000 рублей за каждого, избрав мерой пресечения выдворение их

10//11

из Харькова в любой город Российской империи по их выбору. Местом изгнанничества был выбран Киев, куда они все и прибыли под секретным надзором полиции в начале января 1904 года. Освобождение это было настолько подозрительным, что харьковский губернатор отправил в Департамент полиции 18 февраля 1904 года жалобу на действия прокурора Харьковской судебной палаты С. С. Хрулева, который в погоне за «популярностью» оказывал покровительство лицам, привлеченным к дознанию по политическим делам, и содействовал освобождению семьи Рапп, игравшей «видную роль» в местной противоправительственной пропаганде^[12].

В Киеве пути Лидии и Виктора Рапп разошлись: Виктор, видимо, после жалобы харьковского губернатора, был вновь арестован и заключен в Киевскую тюрьму, а Лидии судьба уготовила встречу с Николаем Бердяевым, начинающим философом, недавно вернувшимся из трехлетней ссылки в Вологду за содействие Киевскому союзу борьбы за освобождение рабочего класса. Евгения вспоминала об обстоятельствах этой встречи: «Нас познакомил С. Н. Булгаков. Однажды, когда мы были у него, он сказал: "Непременно познакомлю вас с молодым философом Бердяевым. У него такие же литературные вкусы, как и у вас — Белый, Блок, живопись не передвижников, как я, a "avant-garde" во всех областях..." На банкете в день освобождения крестьян 19 Февраля [...] где речи говорили Булгаков, Шестов, Н<иколай> А<лександрович> и т. д., Булгаков нас познакомил с Н<иколаем> Александровичем>, который сделался нашим постоянным гостем».

Для Бердяева в жизни произошел огромный перелом, о котором он писал Лидии Юдифовне летом 1904 года: «У меня все время чувство человека, стоящего выше жизни, в этом есть что-то печальное и радостное. Раньше я так был одинок, а теперь с тобой, мое солнце, я буду с тобой, куда бы я ни ушел. Если меня все отвергнут, а это может со мной произойти при крайности моих стремлений и радикальности всех идей, к которым я прихожу, то ты-то не отвергнешь и поймешь, и больше мне ничего не нужно»^[13]. Осенью он собрался переезжать в Петербург для того, чтобы заняться редактированием журнала «Новый путь», и предложил Лидии Юдифовне переехать вместе с ним. Скорее всего, Лидия Юдифовна сразу переехать не смогла: нужно было уладить отношения с В. И. Раппом, а кроме того, она находилась под негласным надзором полиции

11//12

и жить в столице не могла. Дело Харьковского комитета РСДРП было прекращено лишь по Высочайшему указу в ноябре 1905 года, после этого Лидия Юдифовна и ее товарищи обрели желанную свободу передвижения.

Бердяев считал, что Лидия Юдифовна как «революционер духа» не создана для обыденности и прозы жизни; он писал в «Самопознании», что его жена «по натуре была душа религиозная, но прошедшая через революционность, что особенно ценно. У нее образовалась глубина и твердая религиозная вера, которая не раз поддерживала меня в жизни. Она была человек необыкновенной духовности»^[14]. Вместе они старались «создать для себя необыденный мир», свое собственное царство^[15].

Не всегда окружающие люди понимали и принимали их «мир». Так, по-видимому, с осуждением относилась к Лидии Зинаида Николаевна Гиппиус. Об этом свидетельствует письмо Н. А. Бердяева к Гиппиус от 23 апреля 1906 года: «Я хотел Вам когда-нибудь рассказать, насколько это возможно, о моем отношении к Лидии Юдифовне. Вы невнимательны к ней и потому не понимаете, какой нежной и прекрасной любовью я люблю ее. Это единственный человек, с которым я могу жить, чувствовать себя свободным, хорошо и чисто. Но роковая проблема пола этим не решается»^[16]. Особенно важным для философа было то, что его жена близка ему в самом главном в жизни: «Я вот никогда не сомневаюсь, что Лидия Юдифовна с Христом, имею реальное от этого ощущение и буду любить ее до тех пор, пока буду любить чистоту», — писал он Гиппиус несколько позже^[17].

Николай Александрович был заботливым и внимательным мужем. Евгения Рапп вспоминала: «Сестра была человеком очень нервным, у нее бывали обмороки на нервной почве, и Н<иколай> А<лександрович> относился к ней с трогательной заботой. Вообще, я редко встречала человека, кот<орый> так заботился о других, как Н<иколай> А<лександрович>».

К этому, необыденному бердяевскому, миру принадлежали многие из тех, кого сейчас называют творцами Серебряного века — Вяч. Иванов, В. Розанов, С. Булгаков, В. Эрн, А. Блок, М. Кузмин, М. Цветаева, Л. Шестов, А. Ремизов, М. Гершензон, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Андрей Белый, а также Аделаида и Евгения Герцык, Елизавета Корвин-Круковская (в будущем — мать Мария), Майя Кювилье и многие другие.

12//13

Несмотря на материальные затруднения, в доме Бердяевых всегда, по словам В. Эрна, царствовало «многолюдство»^[18] и жили они насыщенной духовной жизнью.

Бердяевы дружили с семьями Розановых, Ремизовых, Эрнов, Гершензонов и др. Лидия Юдифовна в первое время жизни в Петербурге выделялась в этом обществе. Например, А. М. Ремизов писал жене С. П. Ремизовой-Довгелло о вечере у Г. Чулкова в апреле 1905 года: «Были, конечно, Бердяевы. Лидия Юдифовна спорила с Вяч. Ивановым. Чудно было слушать: один по Моммзену — историческая энциклопедия! другой от себя, Харьковской губ. Любопытно»^[19].

Особенные отношения сложились у Лидии с семьей Ивановых — Вячеславом Ивановичем и его женой Лидией Дмитриевной Зиновьевой-Аннибал^[20]. 5 июля 1905 года Н. Бердяев писал Лидии: «Жена В. Иванова объяснялась тебе в любви, хочет к тебе заехать. Оба они прекрасные люди»^[21]. Бердяевы были активными участниками знаменитых «ивановских сред». Сохранилось эпистолярное свидетельство Л. Д. Зиновьевой-Аннибал об их визите «на башню» в марте 1906 года:

«Бердяевы с цветами hortensia и вазочка: подражание древней с фиалками, нарциссами и гиацинтами и еще дивным глицинием, кажется, а Бердяев хотел "декадентке" (мне сплетничала Лидия Юд<ифовна>, что они даже поссорились в магазинах) — принести черный ирис. [...] Бердяева — античная маска с саркофага, [...] сам Берд<яев> — красавец, кудрявый брюнет с алмазами — горящими талантом и мыслью глазами. [...] Лид<ия> Юд<ифовна> общипала от обилия цветов, украсили женщин и мужчин. Бердяева одели греческими складками в оранжевую кашемировую ткань, повязали оранжевую bandelette через лоб и розы в волосы [...] Л<идия> Юд<ифовна> повязала греч<ескую> банделетку красную через лоб и устроила трагическую прическу, укуталась в старую, моей матери, персидскую шаль, увы, другой не было [...]^[22]».

Вместе с мужем Лидия была ненадолго принята в кружок «друзей Гафиза» — избранного литературно-философского кружка (Вяч. Иванов, Л. Д. Зиновьева-Аннибал, М. Кузмин, К. Сомов, В. Нувель, С. Городецкий, С. Ауслендер), ставшего своего рода продолжением «ивановских сред». Но она, как писал Кузмин в своем дневнике, «вначале стесняла тайно Бердяева, потом начала стеснять даже совсем и слишком явно-

13//14

»^[23] и поэтому была исключена из числа «гафизитов». Лидия Юдифовна явно не справилась с ролью той свободной женщины, «женщины-гетеры в новом — древнем смысле», на которую рассчитывали Л. Д. Зиновьева-Аннибал^[24] и ее гости. Это исключение из «избранного круга», по-видимому, очень задело Л. Бердяеву. Михаил Кузмин записал в своем дневнике 29 мая 1906 года: «Лидия Юдиф<овна> очень стремится опять в Гафиз и только боится Кузмина и хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифм<уется> с «жасмин», «властелин» и т. д.»^[25]. После смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (1907 г.) отношения с семьей Ивановым продолжились. Бердяев написал об «ивановских средах» статью^[26], а Вячеслав Иванов в своем сборнике «Сог ardence» (1911 г.) посвятил Бердяеву «Мистический триптих», а его жене стихотворение «Из далей далеких»:

Пустынно и сладко и жутко в ночи

Свирельная нота, неотступно одна,

Плачет в далях далеких... Заунывно звучи,

Запредельная флейта, голос темного дна!

То Ночь ли томится, или шепчет кровь

(Ах, сердце — темница бессонных ключей!), —

Твой зов прерывный вернул мне вновь

Сивиллинские чары отзвучавших ночей.

Тоскуя, ловил в неземной тишине

Неразгаданный стон мой младенческий слух.

И душа, как сомнамбула, шла в полусне

Чуткой ощупью вслед… И светоч тух…

Море, темное море одно предо мной...

Чу, Сирена-ль кличет с далеких камней?..

«Вспомни, вспомни», звучит за глухой волной, —

Берег смытых дней, плач забытых теней^[27].

В воспоминаниях Андрея Белого есть несколько строк об участии в «ивановских» средах Лидии Юдифовны: «[...] тема беседная: ''Что есть любовь?" Л.Бердяева томно поведала: "Есть розы черные: страсти!"».^[28] При всей вычурности и стилизованности воспоминаний они очень образны и помогают нам представить Лидию Бердяеву в петербургский период жизни.

Атмосфера творчества и духовности, окружавшая Лидию Юдифовну, создавала условия, при которых к ней самой приходило вдохновение. Бердяев писал в «Самопознании»: «Она обладает несомненным поэтическим даром, периодич-

14//15

ески у нее являлось поэтическое вдохновение, и она писала интересные стихи. Кое-что было напечатано, но охоты печатать у нее не было. М. Гершензон и В. Иванов ценили стихи Л<идии>»^[29]. В 1915 году в «Русской мысли» П. Б. Струве опубликовал, с подачи Бердяева, активно сотрудничавшего в этом журнале, три стихотворения Лидии Юдифовны под псевдонимом «Лидия Литта»[30]. В архиве сохранились образцы «поэтического вдохновения» Л. Ю. Бердяевой. Эти стихотворения, особенно дореволюционного периода, находящиеся в русле символизма, могли бы дополнить антологию поэтесс Серебряного века, Аделаиды Герцык, Софьи Парнок, Поликсены Соловьевой... Однако имя Лидии Литты до сих пор было сокрыто для читателей и исследователей русской литературы (см.: Сто одна поэтесса Серебряного века. Антология. СПб.: ДЕАН, 2000. С. 5).

С именем Вяч. Иванова и Гершензона связаны также и шуточные опыты Лидии Бердяевой в прозе. В воспоминаниях Е. Герцык читаем: «К концу 16 года [точнее: в 1915 году. — Е.Б.] резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России [...] "Ну где вам, в ваших переулках, закоулках преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!" — ворчливо замечает Вяч. Иванов. "А вы думаете, душа народа обитает на бульварах?" — сейчас же отпарирует Бердяев. И тут же мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты — Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн — и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее — Шестов, Бердяев, Гершензон — в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода... Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал "Бульвары и переулки". Особенно усердно принялись писать жены: не лишенные дарования и остроумия Лидия Бердяева и Мария Борисовна Гершензон — шуточные характеристики друзей-недругов, пародии»^[31]. В архиве Гершензона сохранились две заметки Лидии Юдифовны, писавшей для этого журнала под символическим псевдонимом Филантропов, — «Врачи и лечебницы» и «Мысли и недомыслия мудрых людей»^[32].

События 1917 года изменили не только внешнюю, но и внутреннюю жизнь Л. Бердяевой. По воспоминаниям Е. Ю. Рапп, «в Москве, уже во время революции, сестра без всякого влияния перешла в католичество. Она заболела воспалением лег-

15//16

ких в очень тяжелой форме. Во время болезни с ней произошел религиозный переворот. Она почувствовала (Св. Тереза указала ей путь) необходимость уйти из православия, которое не охранило Россию от боль<шевиков>». В период революции Лидию Юдифовну все более «томила жажда Вселенской Церкви, Единой, Нераздельной, воплощенной здесь, на земле, а не где-то там, за гранью земной». Во время болезни она случайно натолкнулась на книгу святой Терезы, изданную на старофранцузском языке в XVII веке. Читая ее с большим трудом, Лидия Юдифовна тем не менее почувствовала в ней что-то «родное, близкое, свое». Вскоре Николай Александрович познакомил ее с отцом В. В. Абрикосовым (1880—1966), который был рукоположен в католические священники и с августа 1917 года возглавил московскую католическую общину, а его бывшая жена — мать Екатерина (в миру — Анна Ивановна; 1880—1935) — стала настоятельницей русской общины монахинь-доминиканок. Побывав у обедни в молитвенном доме о. Владимира на Пречистенском бульваре, она была поражена духом царившей там первохристианской общины, что окончательно утвердило ее перейти в другую конфессию. Это произошло 7 июня 1918 года. Лидия Юдифовна считала, что, став католичкой, она обрела свой дом, свою родину, «обрела в католичестве Путь, Истину и Жизнь, по которым так томилась ее душа»^[33]. Бердяев не только принял выбор своей жены, но, видимо, попытался его оправдать. Он писал осенью 1918 года: «Мне дорого в католичестве то, что оно дисциплинирует душу, превращает ее в крепость. Вообще у меня ведь есть очень глубокие и природные католические симпатии»^[34].

Об особых отношениях Лидии Юдифовны с людьми в тот период свидетельствует ее письмо Андрею Белому (одно из немногих ее писем, уцелевшее для потомков, его можно датировать периодом после 1918 года):

«Милый маленький Боренька (вдруг так именно захотелось назвать вас). Только что говорили о вас с Н<иколаем> А<лександровичем> и о. Сергием <Булгаковым>, и мне захотелось написать вам. Лежу в постели, простудилась, бронхит. Ничего плохого, но нужно поберечься. Эти дни моей болезни часто вижу о. Сергия, и мы много и хорошо беседуем... Он только что ушел. Очень изменился... Эти годы были его пустыней, откуда он вышел, победив соблазны Искушающего нас. Думаю, каждая душа должна пройти пустыню, но не все

16//17

выходят из нее с победной пальмой в руках... Он победил, и мне так радостно общение с ним таким. Раньше я боялась за него.

Вот это хотела вам сказать о нем. А теперь о нас, т. е. обо мне и вас. В последнее время у меня такое чувство, будто между нами протянулась тоненькая золотая ниточка. У меня это не раз бывало с людьми. Будто чья-то рука нас связывала и вела. Куда? Иногда узнавали, иногда нет, но главное в том, что душа где-то знает, что узнает. И знает еще, что золотую ниточку эту нужно беречь [...] Все шлем вам нежный привет.

Л. Бердяева»^[35].

«Редкостный профиль и по красоте редкостные глаза», «прекрасные прозрачно-зеленоватые глаза сфинкса». Такой увидел и запомнил ее писатель Борис Зайцев. Она, по словам Зайцева, в двадцатые годы стала полной противоположностью мужу: «он православный, может быть, с некоторыми своими "уклонами", она — ортодоксальная католичка. Облик особенный, среди интеллигенток наших редкий, ни на кого не похожий». Зайцева, жившего в одном доме с Бердяевыми в Москве, Лидия Юдифовна поразила, сказав однажды его жене: «Я за догмат непорочного зачатия на смерть пойду!»^[36]

Лето 1922 года семья Бердяевых вместе с друзьями — писателем Михаилом Осоргиным и его женой Рахилью, жили в одном доме в Барвихе под Москвой. Осоргин в 10-летний юбилей своего обитания за пределами России писал о событиях августа 1922 года: «[...] почтенному профессору, с которым мы тогда делили деревенский уют и который сейчас живет в Кламаре, пришло в голову побывать в Москве на своей городской квартире. Ждали его обратно вечером, но он не вернулся. Вместо него приехал знакомый и рассказал, что в Москве идут аресты писателей и профессоров, и в числе других взят и милый Николай Александрович.

При нашей привычке к тогдашним нелепостям, арест Н. А. Бердяева, величайшая политическая чепуха, нас не удивил [...] Местные крестьяне говорили: "Того, патлатого, в городе забрали, а этот [то есть Осоргин. — Е. Б.], видишь, убег"

В их представлении мы, вероятно, были ловкими бандитами. По признаку патлатости, несмотря на всегдашнее изяще-

17//18

ство летнего костюма (мне, как рыболову, не свойственное), Н. Бердяев мог легко сойти за атамана)»^[37].

В сентябре 1922 года Л. Ю. Бердяева вместе с мужем покинула пределы России. Оставаться в России она не могла не только в связи с высылкой за границу мужа, но и из-за начинавшихся преследований католиков. В августе, так же как и Бердяев, был арестован отец Владимир Абрикосов. Его приговорили к расстрелу, который был заменен высылкой за пределы страны, и, так же как Бердяевы, он уезжал из России 29 сентября. Оставшаяся вместе с сестрами-доминиканками мать Екатерина вскоре также была арестована и начала свой крестный путь по тюрьмам и ссылкам, завершившийся в 1935 году в Бутырской тюрьме^[38]. Принимая во внимание все эти обстоятельства, можно только порадоваться за благополучно сложившуюся судьбу Л. Ю. Бердяевой, преисполненной тихого фанатизма и готовой пойти на смерть за догмат непорочного зачатия. Расставание с Россией было нелегким, поскольку, как с грустью писал Осоргин, «люди разрушали свой быт, прощались со своими библиотеками, со всем, что долгие годы служило им для работы, без чего как-то и не мыслилось продолжение умственной деятельности, с кругом близких и единомышленников»^[39]...

Два года прожив в Берлине, Бердяевы (точнее Бердяевы-Трушевы, поскольку вместе с супругами Бердяевыми жили мать Лидии Юдифовны и ее сестра) с лета 1924 года обосновались во Франции, которая стала им второй родиной. Они поселились в рабочем пригороде Парижа — Кламаре. Сначала снимали квартиру, а в 1938 году переехали в собственный дом, полученный в наследство от друга семьи — англичанки Флоранс Вест. Для одних дом Бердяевых был легендарным Монсальватом — замком хранителей чаши Грааля (для Г. П. Федотова), для других — «Ясной поляной», где живет русский барин, боящийся сквозняков, любящий заниматься философией, решивший стать пророком и достигший успехов на этом поприще (для Б. П. Вышеславцева)^[40]. Частыми гостями в этой кламарской «Ясной поляне» были Л. Шестов, К. В. Мочульский, Г. П. и Е. Н. Федотовы, мать Мария Скобцова, Б. П. Вышеславцев, Ф. Т. Пьянов, М. А. Каллаш, Е. А. Извольская, французские философы Жак Маритен и Габриэль Марсель, французский литературовед Пьер Паскаль, швейцарский теолог Фриц Либ, польский философ, духовник Л. Ю. Бердяе-

18//19

вой о. Августин (Якубисик) и др. Близкими приятельницами Лидии Юдифовны были Р. Г. Осоргина, Эли Беленсон, а также Лидия Иванова — дочь Вяч. И. Иванова («моя Лидия» — называет ее в дневнике Л. Бердяева). Лидия Иванова, перешедшая в Париже в католичество, писала отцу об этой дружбе: «Она мне в каком-то смысле звучит голосом Мамы»^[41].

Л. Бердяева обращалась к мужу — «Ни», он называл ее «Дусык». Лидия Юдифовна занимала особое положение в семье, и создание такого, по-русски уютного, дома скорее всего заслуга ее сестры — Евгении. Л. Ю. Бердяева признавалась мужу: «Мне всегда был чужд и даже ненавистен всякий быт, а особенно семейственный. Я всегда чувствовала себя как бы вне его, над ним. И атмосфера семьи, связывающая, контролирующая, опекающая, хотя бы и любовно — мне неприятна. Я какой-то духовный пролетарий. Нет у меня потребности в родине, в семье, в быте... Я очень люблю и ценю души человеческие, отдельные, самые противоположные. Но все коллективное — не мое. Ты скажешь, а Церковь? В Церкви все преображается в Христе. Но вне Христа всякий коллектив есть рабство в большей или меньшей степени»^[42]. Это, однако, не мешало ей любить своих близких и заботиться о них. По отзыву Е. Ю. Рапп, в Лидии Юдифовне «всегда поражало [...] желание, чтобы каждый из нас (нас было трое) осуществлял свое призвание. Всегда во всем она предоставляла нам полную свободу. И когда в жизни мы делали ошибки, она стремилась помочь нам нести их последствия».

В доме Бердяевых проходили известные собрания католиков, протестантов и православных, по воскресеньям, начиная с 1928 года — традиционные чаепития, «журфиксы», как некогда в Москве и Берлине. Е. А. Извольской, принимавшей участие в таких встречах, они напоминали «домашние собрания» где-нибудь в самом сердце России: «Мы сидели вокруг широкого стола в столовой, из которой открывался вид на липовую аллею, которая в пору цветения наполняла сад своим сладким ароматом. <...> На стол подавались разнообразные, домашнего приготовления пирожные и пироги, поскольку жена Бердяева и его свояченица обе были искусные домашние хозяйки, делившие свой досуг между философскими размышлениями и тайнами кулинарии. Чайные чашки были особенно большой величины, и все мы наполняли их по несколько раз, ведя при этом оживленный разговор»^[43].

19//20

Живя во Франции, Л. Ю. Бердяева стала деятельной участницей русского католического движения, занималась благотворительной деятельностью, опекая тяжелобольных людей; помогала в работе мужу, правила корректуры его статей и книг, а также статей для журнала «Путь», когда начались сложности с его финансированием; бывала на заседаниях Религиозно-философской академии; одно время устраивала в своем доме собрания кружка по изучению текстов Священного Писания. Продолжала писать стихи.

Сороковые годы были чрезвычайно тяжелыми для Бердяевых: война, немецкая оккупация Франции, нехватка топлива и продовольствия, преклонный возраст, болезни, серьезная операция, перенесенная Николаем Александровичем в 1942 году, гибель одних друзей, разлука с другими. В 1945 году серьезно заболела и сама Лидия Юдифовна. К этому времени относится и краткая записочка, сохранившаяся среди ее стихотворений:

«Удивительное состояние я переживаю [в] это время болезни. Я страдаю от болезни и в то же время чувствую себя счастливой. Какое-то духовное раздвоение. Очень таинственное. (Приписка рукой Е. Ю. Рапп: 1945. Год смерти.)»^[44].

По словам Н. А. Бердяева, перед смертью его жена приблизилась к святости^[45]. «В конце сентября^[46] скончалась Лидия Юдифовна, — писал Бердяев Е. А. Извольской. — Болезнь ее была мучительна, и она замечательно ее переносила. Но смерть не была тяжелой, была очень просветленной, ее духовное состояние было очень высоким. Я никогда не встречал такой силы веры, как у нее. Смерть — безумная вещь, с ней трудно примириться, но в ней есть и светлость, есть откровение любви, затемненной обыденной жизнью»^[47].

Дневник Л. Ю. Бердяева начала вести 20 октября 1934 года, последняя запись была сделана в январе 1945 года. Этот документ можно рассматривать как возможность реализации творческого начала, которое во многом сдерживалось ею в течение всей жизни. Вместе с тем он стал как бы дополнением бердяевского «Самопознания», замысел которого также возник в середине 30-х годов. Католичка в католической стране, хорошо знавшая и высоко ценившая французскую культуру, она, тем не менее, не принимала французского мышления и того рационализма, который свойствен этой стране. Вся семья Бердяевых, вынужденно покинувшая родину, испытывала не-

20//21

избывную тоску по ушедшей России, что нашло отражение не только в творчестве мужа-философа, но и стало одной из важных тем дневниковых записей Лидии Юдифовны. Живя вдали от родины, она во многом была обращена назад, к жизни в дореволюционной России, не всегда материально благополучной, но всегда духовно насыщенной. Кроме ностальгии по России, основными темами ее творчества в самом широком понимании этого слова (духовное делание, мемуаристика, поэзия) были: Всевышний и его творение — природа, противопоставленная городу; любовь, но в центре всего этого мироздания — ее муж-философ, с которым они прожили в горе и радости более сорока лет. Наряду с повседневностью дома Бердяевых и творчеством Николая Александровича дневник повествует о важных событиях — как в мировой истории, так и в жизни русского Парижа: великая депрессия, безработица, смена министерских кабинетов во Франции, победа там Народного фронта, отречение английского короля Эдуарда VIII, гражданская война в Испании, приход фашистов к власти в Германии, начало Второй мировой войны, убийство С. М. Кирова и другие события в СССР, а также разрыв Бердяева с В. Н. Ильиным, обвинение отца Сергия Булгакова в ереси, угроза исключения из Богословского института Г. П. Федотова и др. На страницах дневника можно познакомиться с множеством людей, окружавших семью Бердяева, — и с представителями русского зарубежья, и с учеными, издателями, студентами многих стран мира, но также и с людьми, имена и биографические сведения которых практически невозможно установить (некий господин «В.», с которым говорил Бердяев в книжном магазине, «затворница Мария С.», больной, которого в течение четырех лет навещала в госпитале Лидия Юдифовна и др.).

Дневник Л. Ю. Бердяевой в 1960 году (после кончины ее сестры Е. Ю. Рапп) был передан вместе со значительной частью заграничного архива ее мужа в СССР, и с тех пор хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ)^[48]. Тетради № 1—3 напечатаны по инициативе профессора В. Г. Безносова в журнале «Звезда»^[49], тетради № 5 и 6 публиковались в сборнике документов РГАЛИ «Встречи с прошлым»^[50], тетрадь № 4 публикуется впервые. При подготовке к публикации текст дневников был заново сверен с автографами, внесены некоторые поправки и уточнения; дополнен и

21//22

уточнен комментарий. Текст дневников, как и многие другие документы русского зарубежья, написанный по старой орфографии, печатается по современным нормам и правилам, явные описки исправлены без оговорок; по мере необходимости унифицировано обозначение дат; авторское написание имен собственных сохранено. Авторская стилистическая правка учитывается, однако вычеркнутые автором по соображениям самоцензуры фрагменты текста и значимые слова воспроизводятся в прямых скобках [ ], сокращенные слова раскрываются в угловых скобках < >.

Знакомство с поэтическим творчеством Л. Ю. Бердяевой помогает дополнить светлый образ женщины — страстной, страждущей, искавшей и обретшей в конце концов свой Путь и Истину. Стихи также хранятся в РГАЛИ^[51]. Кроме трех стихотворений, увидевших свет в дореволюционной «Русской мысли», несколько стихотворений были опубликованы в предисловиях к дневникам в журнале «Звезда» и сборнике «Встречи с прошлым». Здесь печатаются по автографам все хранящиеся в РГАЛИ поэтические опыты Л. Ю. Бердяевой: как стихи, переписанные набело и имеющие завершенный вид, так и черновые варианты. Они публикуются по новой орфографии с расстановкой знаков современной пунктуации, в ряде случаев варианты приводятся под строкой.

Дневник и стихи Л. Ю. Бердяевой, представленные в книге, перекликаясь друг с другом, являют собой органичную цельность. Фактографичность дневниковых записей, все более лаконичных и отрывочных в 1940-е годы, дополняется поэтическими образами и чувствами, приоткрывая непосвященному мир необыденности и духовности, окружавший эту удивительную супружескую чету.

Е. В. Бронникова

22///23

ДНЕВНИКИ

Тетрадь первая

1934

Суббота, 20 окт<ября>

Ждали Ни к обеду. Он опоздал, т. к. был задержан процессиями похорон Пуанкарэ^[52]. Рассказал, что в книжном магазине Vrin, где он всегда берет книги, вел беседу с V., и тот ему сказал: «Вот всегда так! Ругают духовенство, а умирают, и это духовенство их хоронит. Пуанкарэ был масон и к католичеству не имел отношения, но родные устроили ему эти похороны».

Ни: «Всюду одно и то же! Всюду ложь! Ты знаешь (обращается ко мне), в последнее время меня преследует эта мысль: ложь! Всюду ложь! И как трудно жить тому, кто это видит! Вот почему мне теперь так близок Толстой».

[Я: «Я думаю, что большинство людей живут и действуют вполне искренно, а лживы те, которые во имя своих интересов и целей прикрываются и религией, и политикой, и моралью».

Ни: «Но как трудно жить тому, кто слишком хорошо все это видит!»

Я: «Но я предпочитаю эту трудную жизнь всякой другой. Лучше быть зрячей, чем слепой или полуслепой».]

Встав из-за стола, Ни бежит по лестнице в кабинет. Я вхожу вслед за ним...

Ни: «Я сегодня еще ни разу не присел за стол и ничего не написал. Это такое мученье, так хочется скорее за письменный стол!»

[Я целую его в голову и ухожу. Через несколько минут к нему идет Фед. Ив. Либ^[53], наш милый, уютный Фед<ор> Ив<ано-вич>. Они о чем-то говорят, а затем Ф<едор> И<ванович> спускается вниз заниматься с Женей^[54] рус<ским> языком.]

Сегодня Ни показал мне биографию Желябова^[55] и прочитал то место, где Желябов задает вопрос о том, можно ли есть се-

27//28

ледку, не роскошь ли это. Там же описание его постели на рогоже и бревне.

[Я:] Вывернутая наизнанку христианская аскеза!

Пришел о. Стефан^[56], тихий, спокойный. Он занялся переплетом для заработка. Я рада, что он опять в Париже и есть около мамы^[57] хороший священник. К чаю приехала Нина Ивановна (княг<иня> Авалова^[58]. С ней говорили о новых книгах. Она много и серьезно читает, несмотря на службу, ребенка. Одна из женщин [немногих] с подлинной жаждой знаний и духовного развития. Любит Блуа[59], Розанова...

Вечером Ни должен был ехать на собрание[60] с докладом Эренбурга о советских писателях, но собрание было отменено. Ходят слухи, будто младороссы[61] готовят демонстрацию Эренбургу.

Воскресенье, 21 октября

Утром на обедне в St.-Germain. Чудесный орган. К 5-ти ч. у нас: проф<ессор> Heinemann, уволенный из Франкфур<тско-го> универ<ситета>, философ[62], Г. П. Федотов[63] и Фед. Ив. (проф. Lieb). Воскресенье «мужское», ни одной дамы! Говорят по-фр<анцузски> на темы главным образом философ<ские>. Пр<офессор> Heinemann недавно приехал из Германии и говорит о полном одичании страны, о невозможности печатать и издавать фил<ософские> книги. Гитлер, по его словам, язычник. На похоронах Гинденбурга[64] он сказал: «Великий вождь ушел в страну Валгала[65]!»

Разговор очень оживленный. Ни шутит, острит, весел. На вопрос Heinemann'a, пишет ли он что-нибудь новое, Ни, смеясь: «Вот Шестов[66] в прошлый раз сказал, что за лето ничего не писал, не читал и ни о чем не думал и от этого очень поправился, а вот я, если б мне прописали хотя бы неделю ничего не писать и не читать, то я бы стал буйным помешанным!»

Уже в передней Либ говорит Ни, что, по его мнению, Парацельс[67] был предшественником Бердяева и Федорова...[68]

Чудная, теплая, лунная ночь...

Перед сном, как всегда, Ни приходит в мою комнату, садится [у постели] в большом кресле, и мы говорим о впечатлениях дня... Это часы, когда мы ведем самые интересные и интимные беседы и говорим друг другу все [самое важное]... «свое»... [Перед его уходом мы крестим друг друга с краткой мо

28//29

литвой.] Затем он идет к себе и еще работает, а я перед сном всегда читаю какую-нибудь книгу, а потом главу из Библии или Евангелия.

Сегодня, когда Ни пришел ко мне, я задала ему вопрос: проявляется ли воля Божья в зле? Так, когда убивают, можно ли сказать, что Бог участвует в этом факте тем, что Он не удерживает руку преступника? Я объясняю себе это так, что Бог не может этого сделать, т. к. Он не может нарушить свободу, в какой бы форме зла [или добра] эта свобода ни проявлялась.

[Ни соглашается со мной, но привносит мысль о тайно действующей силе, которая направляет все к благу.

Я: «Ты имеешь в виду Провидение?»]

Ни: «Если хочешь, но я боюсь так точно формулировать и определять то, что принадлежит тайне... Я нахожу, что теология слишком злоупотребляет этими определениями, не оставляя места для всего таинственного и этим рационализируя религию».

Я: «Я понимаю Провидение или Промысел Божий так: это план Божий, начертанный Им о мире и осуществляемый через все события и факты и мировой жизни, и жизни каждого отдельного человека. Итак, если совершается зло, факт зла, напр<имер>, убийство, то Бог, допуская этот факт, направляет все его последствия к благу, как отдельной души, так и мировой жизни. И если это не удается в том или ином случае, то вина должна падать не на Бога и Его Волю, а на тех, кто этой воле или этому плану Бога противится...»

Ни: «[Ты права, но] Я настаиваю на тайне, кот<орая> лежит в глубине всего совершающегося, и боюсь слишком большой рационализации этой тайны...»

Сегодня получена хвалебная статья о Ни в кат<олическом> журнале «CitéChrétienne*» одного рус<ского> католика^[69]. Это первый русский, кот<орый> так пишет о Ни. Другие или ругали (в России), или молчат (здесь). Не знаю, что хуже.

Понедельник, 22 окт<ября>

За завтраком говорим о «салонности» современной фр<анцузской> литературы. Нет подлинной глубины. Все на поверхности... Изящно, остро, тонко и... пусто... За кофе появляется Фед<ор> Ив<анович>, приносит том Рильке, и мы долго говорим о нем, о его любви к России.

* «Христианский город» (фр.).

29//30

Ни до вечера занимался с M-me Вильде^[70], исправляя ее перевод его книги «Я и мир объектов». «Как трудно переводить на фр<анцузский>, — говорит он. — Я никогда еще так ясно не понимал, насколько французы отравлены картезианством... Французская школа вытравляет душу. Все рационализировано, нет места для интуиции!»

Г-жа В<ильде> (русская по матери, но фр<анцуженка> по отцу, по воспитанию) не может понять самых простых выражений, выходящих за пределы точных определений и формул. Для нее это допустимо лишь в поэзии, а в философии нет места хотя бы такому выражению, как «образы души». «Это imagination*», — говорит она...

Сегодня являлся архитектор осматривать трещину в потолке нашей столовой. Оказывается, нужен серьезный ремонт, т. к. осела стена пристройки к дому. К счастью, ремонт будет лишь снаружи.

Был Ф<едор> Ив<анович>, и мы решили на днях ехать вместе с ним смотреть «Грозу» Островского^[71]. Фильм, сделанный в России и, говорят, очень хороший... Оказалось нечто безвкусно-грубое, карикатура, да еще плохая.

Вечером читаем вслух «Войну и мир». Ни очень любит эти чтения... Я рада, что придумала приятный способ, отвлекающий его от постоянной работы. Он отдыхает, слушая любимых русских авторов. За эти полгода мы уже много перечитали в свободные вечера...

Перед сном говорили о философии. Я говорю, что философия есть постижение смысла жизни.

Ни: «А религия есть жизнь в этом смысле».

Затем перешли к Парацельсу, у кот<орого> много общего со взглядами Ни на человека.

Я: «Кто влиял на Парацельса?»

Ни: «Он вполне оригинален, и трудно найти источники его философии».

Вторник, 23 окт<ября>

Утром за кофе говорили об одном знакомом, делающем карьеру политика, очень тщеславном...

Ни: «Как я ненавижу карьеристов! Помню, мальчиком лет

* Воображение, фантазия (фр.).

30//31

12-ти, когда мне сказали, что какой-то митрополит получил орден Андрея Первозванного, я пришел в ярость, топал ногами...»

Уезжала в Париж по делам, а Ни — платить бесконечные налоги.

Вечером чтение «Войны и мира».

Среда, 24 окт<ября>

После завтрака пришел Ф <едор> Ив <анович>(Либ) и рассказал о собрании, устроенном коммунистами под предс<едательством> Жида, Мальро, Кутюрье и Эренбурга^[72]. Тема о совет<ских> писателях. Было, по его словам, 10 т<ысяч> (!), масса молодежи...

Была Эли (Беленсон)^[73]. С ней много говорили о работе среди евреев. Она мечтает посвятить себя этой работе. Пишет большую статью. Оба ее друга готовятся быть священниками и работать [главным] образом для [обращения] евреев. Эли стала христианкой, пережив тяжелую болезнь... Теперь она живет в большой бедности, но духовно тверда и очень просветленно переносит тяжелую жизнь.

Четверг, 25 окт<ября>

Встаю в 6 ч. и еду на обедню в St.-Médard и на исповедь... Вернувшись, застаю у нас Евгения Раппа (бывший муж моей сестры)^[74]. Странно встречаться раз в полгода с человеком, кот<орый> жил с нами многие годы, с кот<орым> связано так много воспоминаний. А теперь это один из визитеров. Приезжает на своем автомобиле, посидит у мамы с полчаса, поболтает, пошутит и обратно. [Женат на француженке (очень типичной даме), имеет 3 дочерей, богат, социалист, но] по природе настоящий русский помещик...

Ни уехал к доктору, рекомендованному Шестовым. В последнее время он неважно себя чувствует, и я боюсь за наступающий сезон с лекциями, собраниями...

Зайдя в кухню, вижу Александра Викторовича (Каравадин). Спрашиваю: «Отчего опоздали к обеду?» — «Не мог расстаться с лесом. Такая красота. Знаете, осенняя красота напоминает мне прекрасные лица умирающих». — «А вы разве видели таких?» — «Как же! Многих! Конечно, больше мужиков. Они умирают иначе, чем другие. Вот, напр<имер>, моя кормилица, крестьянка. Позвала меня проститься... Я, конеч

31//32

но, бросился бежать. Застаю ее такой спокойной, просветленной, будто ничего не происходит! Обняла меня, поцеловала... и отошла». На глазах у А<лександра> В<икторовича> слезы... Этот А<лександр> В<икторович> один из редких типов подлинных русских людей. Их уже немного. Был очень богат, почти всю жизнь провел в путешествиях, объездил всю землю... Революция застала его на Корсике и сделала нищим. Он с собакой (с кот<орой> никогда не расстается) перебрался во Францию, жил несколько лет у брата. Брат умер, и А<лек-сандр> В<икторович> очутился буквально на улице. Случайная встреча с нами, и он вот уже 6 лет как существует тем, что питается у нас [и кое-что зарабатывает, помогая по хозяйству] Пишет рассказы и мог бы писать хорошо, но некультурен и дико ленив. Причем ленив «из принципа». Труд ненавидит. Очень сентиментален, старомоден, но трогателен какой-то своей самобытностью, чем-то «своим», ни на кого не похожим.

Он так слился с нашим домом, что мне трудно уже представить себе наш особняк без старомодной фигуры А<лександра> В<икторовича> и его черного пса... Обломок старой России, ценный своей художественной законченностью. Мы очень к нему привыкли, делаем для него, что возможно, но подчас он бывает несносен упрямством и ленью, возведенной в принцип.

Жду с нетерпением прихода [моего] Ни. Что-то скажет доктор? Его здоровье в последнее время меня [так] тревожит. Ведь почти все лето он и лечился, и отдыхал, а поправился плохо... Несмотря на такое здоровье, он работает непосильно, чтоб сводить концы с концами в это трудное время... Живем мы очень экономно, ничего лишнего себе не позволяем. Часто Ни говорит: «Мы живем, как в монастыре. Никаких развлечений, визитов, поездок (кроме необходимого лечения). К нам приходят, а мы — никуда». И несмотря на такую жизнь, денег едва хватает... Ни очень заботлив, [так] старается окружить нас возможными удобствами и мучится, если [мне] нельзя ехать лечиться или провести лето у моря или в деревне... Я так избалована его любовью, его необычайным отношением к себе. И часто кажется мне, что я мало ценю такое отношение, близость такой души, как [мой] Ни... Сейчас эта мысль так остро встала предо мной, и мне так больно, и я так хочу сделать все, все,

32//33

чтоб [моему] Ни было хорошо... «Ты у меня одна», — слышу его голос... Знаю это, всегда знала и знаю, а все же иногда мало ценю, мало осознаю (как сейчас) всю значительность и ценность этих слов... Избалованные дети всегда эгоистичны. Вот и я сознаю сейчас с особенной остротой эту свою избалованность и обвиняю себя в эгоизме — правда, часто бессознательном. А Ни в сущности так мало нужно. Я редко видела человека столь скромного, скажу даже — аскетически скромного в своих потребностях. Он не терпит роскоши, очень аккуратен и экономен. Ничего лишнего себе не позволяет...

[Наши вкусы в этом сходятся,] и говорю я об избалованности не в смысле комфорта, а самого главного: его заботы, внимания и к внутренней и к внешней жизни моей... [Боже! Как возблагодарить мне Тебя за то, что Ты дал мне в лице моего Ни.] В Ни я нашла то, чего, мне казалось, в жизни найти нельзя... Широкий и свободный ум, глубину и какую-то детскую чистую и правдивую душу. Весь он — устремление ввысь и вдаль, его дух не знает покоя, все его творчество — бурный поток, несущий его вперед и вперед. Недавно он сказал мне: «Мне кажется иногда, когда я думаю о себе, что я человек, бросившийся с корабля в бурные волны океана и с огромными усилиями плывущий к берегу».

«Но ты не один, Ни, — говорю я. — Ты — с Христом».

«Да, конечно, но я христианин, бросившийся в мир, чтобы решать проблемы, связанные с миром, его судьбой...»

Ни очень одинок. Единственный человек, с кот<орым> он сохраняет дружеские отношения еще с киевского периода жизни, это — Л. И. Шестов. Несмотря на различие взглядов, они очень ценят друг друга, любят беседовать и много спорят при встрече... С остальными у него — знакомства или полная отчужденность…

О «себе», о «своем» более глубоком, интимном и он, и я говорим только друг другу. И это с первого же дня встречи...

Пятница, 26 окт<ября>

Мы давно собирались посмотреть советский фильм «Гроза» по Островскому. Наконец, сегодня решили ехать. К нам присоединился Фед. Ив. Либ (помешанный на России и всем русском)... В чудесный осенний день проехали весь Париж, такой красивый, серо-пепельный и будто затихший под нежным дыханием осени. И как бы вразрез с этим впечатлением пе

33//34

ред нами, в фильме, пронеслись картины такого дикого варварства, грубости и цинизма, что вернулись мы подавленные и мрачные... Если фильм имел целью пропаганду, то эта пропаганда достигла только одного: возмутить душу каждого хоть сколько-нибудь культурного человека против России и русских... И я думала: мы покинули Россию уже 12 лет. Какой бы показалась нам она теперь, если б мы вернулись? Не такой же ли, как этот фильм? Ведь эти годы не подняли, а опустили духовный и культурный уровень народа. Пусть он стал сознательнее в смысле отстаивания своих политических прав, но духовные основы его окончательно расшатаны, вера убита, нравы огрубели. И мы увидели бы перед собой нечто столь чужое и чуждое, что с тоской оглянулись бы назад, на «гнилую» Европу...

Суббота, 27 окт<ября>

Ни, [бедный,] чувствует себя нехорошо. Доктор нашел у него болезнь желудка. На днях будет рентгенизировать его.

После обеда ходила к столяру заказать полки для книг Ни. Столяра не было дома, если домом можно назвать деревянную лачугу, заваленную хламом, с завалившимся забором. Так живет большинство людей в этой прекрасной, свободной Франции, да и всюду... Республика, монархия, коммунизм — а богатые и бедные все те же. И так будет до тех пор, пока люди не поставят духовные ценности выше материальных. Но будет ли это когда-нибудь? Христос спрашивает: «Найду ли веру на Земле?^[75]» А что такое вера, как не наивысшая духовная ценность? И если она исчезнет, то что же останется? Голые аппетиты и инстинкты, и борьба: кто кого сильнее.

За чаем Ни говорит: «Я всегда очень любил хлеб и шоколад, и вот теперь мне это запрещено».

Я: «Значит, это твоя аскеза».

Я думаю, что настоящая аскеза — это та, которую Сам Бог назначает нам, а не мы ее выдумываем для себя... Каждый из нас всегда чего-нибудь хочет, и Бог именно этого нас иногда

34//35

лишает, как мудрый воспитатель. Так любящий отец лишает ребенка лакомств... А вот святые ничего не хотят, кроме того, чего хочет Бог, и потому Бог дает им все самое ценное и важное для них.

Воскресенье, 28 окт<ября>

Утром я на обедне в St.-Germain. Оттуда захожу пить кофе в кафе Flore и пешком иду до B<oulevar>d Montparnasse, где сажусь на 89 и еду домой (обычный мой маршрут по воскресеньям). Очень люблю я церковь St.-Germain. Снаружи совсем деревенская, а внутри строгая и простая. Чудесный органист Андре Маршаль (слепой)...

К чаю (5 ч.) у нас М-me Лотт (жена проф<ессора> истории Сорбонны), женщина весьма ученая, живая, она — русская, но фран<цузской> культуры, давно живущая во Франции. Затем Р. Г. Осоргина^[76], Ф. И. Либ и П. К. Иванов^[77]. Ниоживляется, как всегда в обществе. Говорят на самые различные темы: о еврейском вопросе, о фашизме, и гонениях на Церковь в Германии и пр.пр.

Понед<ельник>, 29 окт<ября>

Скучная поездка в Префектуру за carte d'identité*. Стоя там в очереди, думала: «Для чего все это? Как люди усложнили свою жизнь какими-то ненужными формальностями, какими-то "проволочными заграждениями" друг против друга и против всех». Но с удовольствием проехала Париж с загорающимися в сумерках фонарями и оживленным бульваром St.-Michel, где много лет тому назад я и сестра жили в одном фр<анцузском> пансионе и ходили на лекции в École des hautes études sociales**.

Вечером, читая вслух «Войну и мир», обратила внимание на то место, где Толстой говорит о вреде плодов с дерева познания. Покажу это место Л. Шестову. Это — его тема.

Втор<ник>, 30 окт<ября> 34

Первая лекция Ни по истории русской мысли^[78]. Слушателей много, но состав какой-то неопределенный. Несмотря на нездоровье и усталость, Ни читал хорошо, оживленно. Нездо-

* Удостоверением личности (фр.). ** Высшая школа общественных наук (фр.).

35//36

ровье никогда не мешает ему писать, читать. Иногда даже с высокой температурой и головной болью он все же работает или у стола, или даже в постели...

Среда, 31 окт<ября> 34

Вечером была М. А. Каллаш^[79]. Говорили о предчувствиях смерти, несчастий. Она рассказала о своем отце, кот<орый> за несколько лет до смерти заказал столяру сделать гроб по «своему вкусу» и до последней минуты относился к смерти совершенно спокойно, как к чему-то очень естественному.

Я ушла спать раньше обычного, т.к. чувствовала себя нездоровой. Лежа в постели в моей уютной, синей комнате, теплой и светлой, я остро представила себе тех многих, кот<орые> в этот вечер ночуют где-нибудь в сырых подвалах или под мостами Сены... И такая жалость вдруг пронзила меня, так захотелось всех, всех собрать, отогреть, накормить, успокоить... И так стыдно было, что у меня есть и тепло, и свет, и эта комната, и постель...

Четверг, 1 ноября (День Всех Святых)

Яркий солнечный день... Из окон вижу женщин, детей и мужчин, несущих снопы пестрых цветов на кладбище. День соединения земли и неба, общения ушедших с остающимися... Думаю, если б люди больше думали о смерти, то жизнь была бы выше и чище.

За завтраком Ни говорит о характерном отношении русских к философии: «Когда русский скажет: "Это философия", то для него это значит нечто не вполне серьезное, особенного значения не имеющее. Вот почему мне так трудно общение с русскими и так легко с иностранцами. Они особенно ценят интеллектуальность человека и ставят ее выше эмоционального».

Я: «Помню, как-то давно еще я сказала о России, что она душевна, но не духовна».

Ни: «Это верно, но лишь отчасти».

Я: «Я не отрицаю в ней духовности, но говорю о преобладании душевного».

Ни: «Это верно».

Затем разговор перешел на тему о творческом процессе. Говорили об одном знакомом писателе, кот<орый> в период пи-

36//37

санья так погружается в этот процесс, что он им окончательно завладевает и заставляет забывать все окружающее...

Ни: «У меня совершенно иначе. Я всюду: в лесу, в кино — продолжаю внутреннюю работу, связанную с моим творчеством. Работа эта во мне никогда не прекращается, и часто самые важные мысли приходят мне в голову совершенно независимо ни от каких внешних условий. Вся моя природа как бы всегда погружена в разрешение мировых вопросов».

Странная встреча! К чаю приехали к нам Натали (Секерина) и с ней Евгения Паскаль^[80] (жена Пьера — бывшего коммуниста) [и Марта Паскаль^[81]. С Мартой я должна была познакомиться уже давно. Она приглашала к себе меня и Н.А. и давно хотела познакомиться. Но мы к ней не поехали, что-то помешало, да мы и вообще часто уклоняемся от новых знакомств, слишком много и так людей вокруг нас. Но на этот раз, видимо, это знакомство должно было устроиться, и Марта П<аскаль> сама приехала.] И вот из разговора с ней я узнала нечто, весьма меня удивившее. Оказывается, что она (очень деятельная католичка) посещает в Clamar’e новую общину, всего год как основанную, что во главе этой общины — священник, который на собраниях общины читает книги Н.А. для изучения современных проблем и, главным образом, коммунизма. Марта П<аскаль> рассказала мне многое об этой общине, и дух ее показался мне таким непохожим на все, что я знаю до сих пор, таким новым, нужным, что я слушала ее с большим интересом. Марта П<аскаль> хочет познакомить меня с abbé (фамилию не помню) и попросить разрешения и меня повести на чтения в этой общине.

2 ноября 34 (jour des morts)*

У обедни в St.-Médard. Оттуда к о. Ав<густину>^[82]. Он — в жарко натопленной комнате, с насморком. Говорили вначале о смерти, о том, как умирают. У него теперь есть одна умирающая (терциарка)^[83]. Она всегда была очень благочестивой, особенно чтила все dévotions, pèlerinages, chapelets**, а теперь перед лицом смерти — кощунствует, проклинает Бога за то, что Он не дает ей жить. Очевидно, что благочестие, основанное на dévotions, не делает самого главного — не возвышает над земным и мир иной не делает более близким... Еще гово-

* День поминовения усопших (фр.).

** Религиозные обряды, паломничества, молитвенные четки (фр.).

37//38

рили о Лейбнице^[84] и о Декарте^[85]. О. Ав<густин> дал мне новую тему для работы: о предопределении (по Св. Писанию).

Вечером чтение «Войны и мира». Главы о смерти Андрея — самые глубокие из всего, написанного Толстым.

Суббота, 3 ноября 34

Днем Ни был в лечебнице для рентгенизации. Вернулся и говорит: «Мне казалось, будто я в аду. Какие-то синие очки, нечто вроде эшафота...»

После завтрака пришли Либ с женой^[86] и о. Стефан (священник). Либ засел у Ни, рассматривая книги в его библиотеке (он помешан на книгах и тратит все свои деньги на библиографические редкости, главным образом — русские). О. Стефан принес показать свой переплет. Он этим зарабатывает.

За обедом Ни говорит о довольно грубом обращении персонала (скорее женского) в больнице, где он сегодня был. «Это с тобой так, а что же с бедняками, кот<орые> там лечатся?»

Ни: «Да, жизнь — жестокая вещь!»

Я: «Какого еще чистилища нужно, когда эта жизнь и сама по себе достаточна, чтоб, как огнем, очистить людей. К чему и кому нужны эти запугиванья? Неужели пытками, муками можно сделать кого-нибудь лучше? Я думаю, наоборот. В этих запугиваньях чувствуется какой-то садизм».

Ни: «И мазохизм. То и другое. В книге "Назначение человека" я писал об этом».

Я: «Верю, что люди после смерти проходят разные планы, прежде чем достигнуть Царства Отца (ведь сказано, что "у Бога обителей много"). Каждая душа проходит эти обители. Но "обители эти" не есть ни чистилище, ни ад, а лишь более высокие и более низкие духовные планы; для каждой души — разные. Я не верю в перевоплощения здесь, на этой земле. Земной план есть лишь один из многих, куда души приходят из других и уходят в другие, более или менее высокие, но в том же теле (лишь более или менее одухотворенном). И это потому, что тело не есть нечто случайное, подобно одежде; [тело есть выражение души и духа, есть оформление духа.] Тело так или иначе оформляется духом через душу, а так как дух — един, то и тело, т. е. форма — едина, но лишь более или менее духовна».

38//39

Воскресенье, 4 ноября 34

Первый холодно-осенний день с дождем и туманной сыростью. Была у обедни в St.-Germain. Чудесный орган и плохая, слащавая проповедь. В газетах речь Думерга^[87](по радио), попытка спасти тонущий корабль парламентаризма.

[За завтраком говорили о статье.] Ни читал статью Ф. Степуна об А. Белом^[88]. «Эта статья написана в очень лирических тонах. Я так не пишу. Во мне нет лиризма. Если есть, то лиризм философский. Степун восхищается и А. Белым, и всей эпохой символистов, видит в ней вершину, расцвет русской культуры (Розанов, Блок, Вяч. Ив<анов>^[89]. А я отношусь к ней более критически, несмотря на то, что был ближе к ней и более с ней связан».

Я: «Именно потому, что ты слишком близко знал эту среду, [ты и относишься к ней более критически.] В твоей природе вообще преобладает такое отношение. Ты видишь лучше все отрицательное».

Ни: «И тем не менее я все же признаю всю значительность этого периода русской культуры [и ее представителей ставлю выше современных, напр<имер>, французских, хотя бы в лице Поля Валери; Клоделя^[90], Жида и пр.».

Я: «Те, во всяком случае, более оригинальны, каждый по-своему».]

К чаю приходит Генриетта Паскаль^[91]. Как всегда, оживленная, полная новых начинаний (часто весьма — увы! — фантастических). За ней Ф. И. Либ. К 8 ч. все уходят на заседание Рел<игиозно-> фил<ософской> академии, где Ни будет говорить на тему «Христианство и война». Я не иду, т. к. сегодня была уже в Париже и к вечеру устала... Остаюсь одна. Мама внизу вяжет, читает вечерние молитвы... В доме и вокруг тишина. Я люблю эти тихие вечера. Замечаю, что в тишине душа как бы расширяется, а в шуме — съеживается, как резиновый мячик.

Около 12ч. ночи Ни и сестра возвращаются с собрания. Ни, как всегда, входит в мою комнату поделиться впечатлениями. На этот раз вид у него какой-то взволнованный. «Ну что? Удачное было собрание?» — «Вот Женя тебе пусть расскажет!» Входит сестра и рассказывает мне о том, что было. Оказывается, Ниговорил с таким негодованием против христиан, оправ-

39//40

дывающих и зовущих на войну, что под конец речи несколько раз стукнул кулаком по столу и кричал: «Это не христиане, а антихристы; всех их надо отлучить от Церкви!» Впечатление было настолько сильное, что многие плакали, но за Ни сестра боялась, в таком нервном возбуждении он был. Хорошо, что сестра была с ним. Она старалась на обратном пути его всячески успокаивать... [Мой хороший Ни!] Ни всю свою жизнь [борется,] идет против течений, не вступая ни в какие компромиссы, и тяжесть такой борьбы делается для него все более непосильной. Но он не из тех, кто смиряется и склоняется перед [злом и неправдой]. Он из тех, которые на поле битвы гибнут, но не сдаются!

Понед<ельник>, 5 ноября

Ни очень плохо провел ночь — почти не спал. Утром у него сильная головная боль... Пришел (за кофе) Ф.Т. Пьянов^[92], обеспокоенный здоровьем Ни после вчерашнего его выступления. Ф. Т. П<ьянов> очень расположен к Ни и очень о нем всегда заботится... За кофе говорили о вчерашнем заседании. И у него, как и у сестры, впечатление чего-то очень значительного. К сожалению, те, кот<орые> были на собрании, — не враги, а сочувствующие, а бой направлен был на врагов... Говорили все, и Федотов, и от. Жилэ^[93], и Вышеславцев^[94] [очень хорошо, дополняя и развивая основные мысли Ни].

Несмотря на нездоровье, Ни несколько часов работал с М-me Вильде над проверкой перевода. За чаем М-me В<ильде> говорила, что ее отец, заслуженный проф<ессор> Сорбонны, возмущается низким уровнем культуры студентов по сравнению с прежними.

И я говорю Ни: «Вот видишь, а ты так возмущаешься русскими! Очевидно, это общее явление. Хотя бы, напр<имер>, в Германии. Чего же ждать от злополучных русских, забитых нуждой! И часто при всем желании не имеющих ни времени, ни средств для учения и чтения».

Хозяйство и заботы о двух часто болеющих мамы (ей уже 85 лет) и Ни отнимают много времени у сестры и у меня. Мы с ней разделили функции: она ведет хозяйство, я — горничная и секретарь у Ни. Прислуги нет, кроме старого А<лександра> В<икторовича>, который иногда помогает, [за плату, конечно,

40//41

убирать комнаты à fond]*. В доме нашем 6 комнат, и так как и я, и сестра любим порядок и чистоту и очень ценим [во всем] эстетику быта, то времени для себя остается немного. Материально кое-как концы с концами сводим, но на лишнее (поездки, театр, концерты) уже не хватает. Ни говорит: «Меня переводят на все уже языки, мои книги расходятся, а на жизнь самую скромную нам не хватает». Мы не могли бы даже удержать наш дом в Clamar’e, если б хозяева в этом году не сбавили цену, т. к. они очень дорожат нами как аккуратными плательщиками. Дом наш 5 лет тому назад был в полном запустении. Мы привели его в порядок, сад наполнили цветами и фруктами. Ни часто говорит: «Мы живем совсем по-монастырски». У нас собираются по воскресеньям, мы же нигде не бываем, кроме, изредка, на собраниях или лекциях. Ни любит бывать иногда в кламарском кино, говорит, что это его отдых от занятий. В Париже не любит ни кафе, ни кино, ни театров. «А кто такая эта Мистэнгет?^[95] — как-то спросил он, читая газету. — Ты знаешь, я никогда не был в Opera» и т. п. Я редко встречала человека с такими скромными потребностями. Он ненавидит роскошь, вещи покупает недорогие, но благодаря врожденному вкусу имеет всегда вид хорошо одетого. Аккуратен до педантичности во всем — и в делах, и в ежедневной жизни...

Сегодня по поводу одного ужасного случая: сумасшедший на религиозной почве задушил любимую мать, думая, что в нее вселился дьявол.

Ни: «У нас теперь всюду слишком злоупотребляют этим словом. Всюду видят дьявола, и это порождает такие явления у людей нервно-слабых и впечатлительных, особенно на религиозной почве».

Я: «Но ведь в Евангелии дьявол упоминается очень часто. Разве это случайно? И не прав ли Блуа, сказав: "В XX веке дьявол одержал самую большую победу тем, что его стали отрицать, не верить в его существование"».

Ни: «А я нахожу, что теперь им слишком злоупотребляют и видят даже там, где его нет, где вина в самом человеке».

Был интересный разговор с сестрой [о старости]. Моя сес-

* Основательно (фр.).

41//42

тра умная, тонкая и говорить с ней приятно. Но она часто спорит, и тогда я умолкаю, т. к. спор меня утомляет и оставляет пустоту. Сегодняшний разговор был беседой на тему старости. Сестра говорит: «Старость — совсем не то, что [часто] о ней думают. Старость — не отдых, не покой, а последнее испытание наших духовных сил перед концом. Вот почему к старости нужно готовиться, собирая в себе внутренние силы для этого испытания. Физические силы слабеют, но душевная и духовная энергия остается, и если энергия эта не направлена на высшее, то получается тот, увы!, нередкий тип несносных стариков и старух, кот<орые> портят жизнь и себе, и другим».

Вечером лекция Ни («Чаадаев и славяноф<илы>»). Народу много (около 100 ч<еловек>). Читал очень живо первую половину (1 ч.), а второй, видимо, был утомлен.

Среда, 7 ноября

Утром приехали Ирина Павловна (Irène de Russié)^[96] и Montbrison^[97], большие друзья Ни. Они оба переводят книгу Ни «Назначение человека» на фр<анцузский>.

[В 4 ч. я уехала в Париж к Рахили (Осоргиной). Видела ее новую квартиру, очень уютную, маленькую. Р<ахиль> все еще без места и очень этим подавлена. Мы много говорили. Я ее старалась ободрить.] Вернулась я к обеду и узнала о результате визита Ни к доктору. Слава Богу, ничего серьезного не нашел (рентгенизация не показала), но прописал свой режим, отменив прежний и выругав докторов, лечивших Ни раньше. Обычная история!

По дороге от Р<ахили> в метро я чувствовала особенно подавленное настроение Парижа. Все угрюмо молчат, никакого оживления, обычного в эти часы, ни шуток, ни смеха... Как перед грозой!

Четверг, 8 ноября

Кажется, гроза приближается. Выйдя после завтрака, купила газету. В заголовке крупными буквами: «Отставка кабинета Думерга». Захожу в булочную. Хозяйкабулочной в ужасе: «Est-ce possible? Que-ce qui arrivera? Ou allons-nous?»* Да, трудно предвидеть, что [теперь] будет. Неужели нам, русским, придется и здесь переживать ужасы анархии и бесправия?

* «Возможно ли это? Что же будет? Куда мы идем?» (фр.).

42//43

Либ подарил мне недавно вышедшую книгу писем Рильке (на фр<анцузском> яз<ыке>), и вчера, читая ее, я была поражена его видением Парижа... Он чувствует этот город каким-то обреченным, несмотря на весь его внешний блеск, роскошь и очарование. Этот же Либ сказал нам вчера: «Я думаю, что все мы будем задушены газами». «Почему?» — спросила я. «Я только что получил письмо из Германии, где пишут, что вся она лихорадочно занята только одним: удушливыми газами и бомбами».

Что ж? Я нисколько этому не удивлюсь. Разве мир сейчас не превратился в дом для буйных помешанных?

Пятница, 9 ноября 1934

Утром читаем о падении кабинета Думерга и новом кабинете Фландэна...^[98] Игра в бирюльки продолжается...

У Ни был сегодня один француз. По его мнению, еще один-два кабинета, и начнутся уличные беспорядки. А дальше? Никто ничего не знает... Люди устали и хотят только одного: покоя, но покой может дать только Тот, Кого они забывают все больше и больше...

Ни сказал сегодня: «Люди не ищут и не интересуются больше истиной». Это верно. Наукой, политикой, экономикой, искусством, а смысла жизни, без которого и то, и другое, и третье бессмысленно, — не ищут. Похоже на то, как если бы они с завязанными глазами бегали по комнатам, ощупывая вещи и не зная, что с ними делать.

Вечером были в кино. Шла пьеса о войне с Германией. Шпионаж, газовые атаки, взрывы... Не веришь, что это было, было еще так недавно, и вообще, что это может быть... и — страшно написать — будет.

Суббота, , 10 нюбря 19-34

Была в госпитале «Salpetriere», навещала моего больного. Из тех, кот<орые> были у меня до сих пор, т. е. за эти 5 лет, троих уже нет в живых (все были туберкулезные); этот — нервно-больной, интеллигентный человек лет 40. Окончил Мос<ковский> Унив<ерситет>, юрист. Прошел поистине тернистый путь: 2 войны, затем — работа на фабрике, полуголод... Лежит уже четыре года, не вставая. Полное одиночество, ни родных, ни друзей...

43//44

Самое кошмарное впечатление от этой больницы — женщины, бродящие по аллеям. Такие лица и фигуры я видела лишь на картинах Гойи... Особенно страшны они на фоне цветов, зелени и яркого, почти весеннего солнца, как, напр<имер>, сегодня...

[Неожиданное появление св<ященника> Георгия Цебрикова ^[99]. Почти год мы его не видели и не знали, где он и что с ним... Приехал из Вены после бурного столкновения с иерархической властью... Сейчас — без средств, почти на улице. Весь вечер говорил о том, что он пережил за это время, не желая идти по пути компромиссов и приспособлений на религиозной почве. Это душа мятежная, бурная, из тех, кот<орые> в бореньях и муках прокладывают себе путь в мире сем. Это не чиновник, как большинство, а солдат Христов.]

Воскресенье, 11 ноября 1934

Утром, просматривая газеты, Ни говорит: «Ложь! Все ложь! Ты знаешь, эта мысль меня преследует... Я напишу статью на тему о лжи... В этой статье я разовью мысль о том, что вся жизнь этого мира основана на лжи, есть как бы кристаллизованная ложь... И если б кристалл этой лжи вдруг растворился, то мир перестал бы существовать». С этими словами Ни уходит на почту и, вернувшись, говорит: «Статья уже вполне закончена во мне, остается только написать» ^[100].

За завтраком Ни говорит: «Я разбирал письма и очень устал, а от писанья не устаю. И это потому, думаю, что процесс писанья у меня не сознательный, а бессознательный. Источник его в бессознательном... Современная психология подтверждает мою мысль, говоря, что источник бессознательного никогда не иссякает...»

Затем, не помню по какому поводу, разговор перешел на огромное значение спорта, парадов и манифестаций в современной жизни. Я высказала мысль о том, что правительства очень хитро поощряют это, чтобы отвлекать массы от иных выявлений своих страстей, им мало выгодных.

Ни: «Русское самодержавие было так глупо в этом отношении, что вместо того, чтобы давать выход накопляющейся энергии, оно душило ее и этим направляло по руслу революций, бунта, восстаний».

44//45

К 5 ч. у нас собираются, как обычно по воскресеньям. Первым пришел милый Л. И. Шестов, затем Gabriel Marcel ^[101], приехали из Медона Раиса Маритэн ^[102] с сестрой Верой (Жак — в Канаде), Марина Цветаева ^[103], Елена Извольская ^[104], Карпов ^[105], г-жа Гавронская (адвокат) и молодой голландец (с письмом и рекоменд<ациями> от А. Ремизова ^[106]). Вечер прошел в оживленной беседе. М. Цветаева читала стихи. Р. Маритэн рассмешила нас, сказав, что она теперь la femme du marin*, т. к. часто ездит морем.

Понед<ельник>, 12 ноября 1934

Ни утром получил каталог антикварных книг. Это день, которого он ждет с волнением. Просмотрев каталог и отметив все более интересное, он собирает книги, ему уже ненужные, чтоб менять с доплатой на другие. Возвращается сегодня с торжеством — выменял на редкое издание St. Martin ^[107]. Радуется как ребенок... Как много в нем детского! И мама, и сестра нездоровы... Погода туманная, дождь...

Вторник, 13 ноября

Мама плохо переносит не болезни, а старость. У нее очень молодая душа, она слишком полна интереса к жизни, она боится умереть... По поводу этого отношения мамы к смерти мы опять говорили с сестрой о старости. Она сказала: «Есть две старости: темная и светлая. В темной концентрируются, как в фокусе, все отрицательные свойства человека. И это запечатлевается и на лицах. Все греховное как резцом высекается на старческом лице. Вот почему большинство старых лиц так уродливо. Наоборот, светлая старость носит на себе какой-то отблеск преображения, и в такой старости даже некрасивые лица делаются более красивыми».

За обедом Ни говорил о том, что как в христианстве человек был всегда принижен, так в Ренессансе он был слишком возвеличен... «Итак, разум утверждает человека, а христианство отрицает. Я же, будучи христианином и признавая сверхразумное начало — стою за человека, за человеческую активность, за творчество человека».

* Жена моряка (фр.).

45//46

Вечером лекция Ни о Печерине ^[108], Герцене и Бакунине. Слушателей много (человек 75). [Были Цебриков, Каллаш, Тургенева ^[109], П. К. Иванов и др.]

Среда, 14 ноября

Утром приехала Эли (Беленсон). Долго беседовали с ней на разные темы, больше о внутренней жизни. Ей живется по-прежнему очень трудно — нет работы. Перебивается изо дня в день с помощью друзей. [Но духом бодра и даже бывает веселой, что очень удивляет ее знакомых. Ежедневно бывает в церкви.] За это время она очень выросла духовно, несмотря на нищенскую жизнь.

Ни полдня на заседании.

Четверг, 15 ноября

Письмо из Японии от А. Ванновского... Он бывал у нас в Москве. С тех пор прошло уже 12 лет, и мне приятно, что он вспомнил обо мне. Пишет, что я тогда, в Москве, подарила ему мой перевод книги «Догмат и критика» с надписью «Палладину Христа», и вот будто бы эта книга вызвала в нем желание работать по вопросам, связанным с христианской культурой... Присылает рукопись своей работы по Апокалипсису...^[110]

Говорили с Ни на тему о бессмертии. Ни высказал мысль, что и Бог, и вечная жизнь непонятны, если нет личного бессмертия. Иначе все тонет, растворяется и смысл всего исчезает.

Была Е. Извольская, работала с Ни над проверкой перевода книги Ни. За чаем говорили с ней о настроениях русской молодежи, о нежелании ее идти навстречу французской молодежи, о ее замкнутости, малокультурности, обостренном в ней чувстве своего русского [мессианизма и в связи с этим –] национализма.

Извольская посещает собрания «Нового Града» ^[111], «Пореволюционного клуба» ^[112]и хорошо осведомлена. Пришла к нам из Медона, где она живет, под проливным дождем. Сегодня мерзкий, полузимний день. [Страшно думать о всех голодных и холодных, в такие дни — особенно.]

Пятница, 16 ноября

Чудесный, солнечный день... Днем ездила в Париж. Вернувшись, застала у нас М-me В<ильде>, с которой Ни работал,

46//47

исправляя перевод своей новой книги «Я и мир объектов». По поводу этой работы Ни говорит, что впервые он понял, какая непроходимая пропасть существует между франц<узским> яз<ыком> и русским. Такие слова, как «тайна», «фантазия», недопустимы на франц<узском> яз<ыке> в применении к философии. Этот язык настолько пропитан рационализмом, что не допускает ничего сверхразумного, а если и допускает, то лишь для религии...

[Из этих слов Ни я делаю вывод, что эта его чисто философская книга — не для французов.]

Суббота, 17 ноября

Говорили сегодня с Ни о том, что все раньше написанные им книги его уже не удовлетворяют. Интересны, те, кот<ото-рые> он задумывает... Он — человек будущего. Прошедшее для него лишь материал для постройки будущего. Он не живет, как большинство, прошедшим, в прошедшем.

[Была у М-me Либ и сразу погрузилась в атмосферу детского мира. Было приятно видеть вокруг себя милые мордочки, слушать детские голоса. Я люблю детей, но своих иметь никогда не хотела. Нет у меня материнского инстинкта. Я слишком чувствую огромную ответственность, лежащую на матерях...]

Вечером читаем «Войну и мир».

Воскр<есенье>, 18 ноября 1934

Утром я в церкви St.-Germain. К 5 ч. у нас: св. Цебриков, М. А. Каллаш, Н. А. Тургенева, Р. Осоргина, Алексей (Леня Чурилин-Киселев) ^[113], П. К. Иванов, Анка Ринбах (голландка).

У меня тяжелое впечатление от беседы с Цебриковым. Его положение поистине трагическое, и нужно большое духовное мужество, чтоб перенести все выпавшее на его долю... Но он очень слаб физически и нервен, и я боюсь за него... Может погибнуть.]

Понед<ельник>, 19

Почти весь день ушел на работу [моего] пальто. Решила во что бы то ни стало его окончить, т. к. наступают холода.

Вечером за чтением «Войны и мира» Ни говорит: «Когда я слушаю чтение, я всегда представляю себе обстановку, где происходит то или иное событие. Если дом, то где он стоит, направо или налево».

47//48

Это меня удивило, т. к. я всегда почему-то думала, что он скорее погружен в смысл, [в слова,] а не в образы. Отсюда мысль: как мало знаем мы даже самых близких нам людей. Не только самая последняя глубина, но даже и многое на поверхности часто от нас скрыто.

Вторник, 20 ноября

Новое министерство Фландэна начало свою реформаторскую деятельность с гонения на иностранных рабочих... Начало, не предвещающее ничего хорошего.

Приезжал Монбризон (он переводит вместе с княг<иней> Ир<иной> Пав<ловной> книги Ни). Ни не было дома, и я до его возвращения беседовала с М<онбризоном>. Он произвел на меня впечатление прекрасного человека, очень искреннего, [ищущего пути, не фанатика, не сектанта, а] свободного в своих оценках и мнениях. Он подарил Ни несколько трубок. Одну очень красивую, белую, с янтарной ручкой. На днях, проходя по улице Rivoli, я видела ее на окне и подумала: «Хорошо бы купить ее для Ни». И вот она уже у него.

Сегодня думала о сестре: у нее есть какая-то «упругость» и духа и тела. На вид она такая хрупкая, слабенькая, но в ней есть эта «упругость», которая дает ей возможность переносить и боль, и усталость... Я же принадлежу скорее к породе «мягкотелых»... Мне нелегко дается все трудное в жизни, и часто даже чисто внешние впечатления нарушают мое духовное равновесие... Лучше всего чувствую я себя на некотором расстоянии от жизни и людей, в тишине уединения...

И внешне, и по характеру мы не похожи друг на друга. Но у нас есть много и общего, что нас сближает. Во-первых, конечно, христианство. Во-вторых, интерес к вопросам духовной жизни, к литературе, искусству, нелюбовь ко всему «буржуазному», «общепринятому», свободолюбие. Сестра по натуре — художник. Страстно любит природу, живопись. У нее большие способности к скульптуре. В молодости она работала в Париже у известного скульптора NN, кот<орый> находил у нее большое дарование. К сожалению, болезнь помешала ей идти этим путем ^[114].

48//49

Вечером лекция Ни (Национальное сознание Достоевского, К. Леонтьева и Вл. Соловьева). Слушателей много, около 100 ч<еловек>, что для парижских русских, конечно, много... Меня удивила одна дама, пришедшая на костылях...

Среда, 21 ноября

Угром получила несколько писем, и до завтрака пришлось вести переписку.

Ни после вчерашней лекции кашляет и жалуется на боль в груди, а вечером ему опять предстоит выступление: у молодежи «Пореволюционного клуба».

Прошу сестру ехать вместо меня с ним, чтоб оберегать его от сквозняков и разговоров на воздухе... Организм Ни в последние годы так ослабел от постоянной работы, требующей огромного нервного напряжения, что жить он может лишь при постоянной о нем заботе. И я, и сестра стараемся все делать, чтоб доставить ему необходимые условия, но в нем самом заложена какая-то неукротимая энергия, устремленность к творческой работе, в которой он сгорает...

Четверг, 22 ноября

Утром я на обедне в St.-Médard, а оттуда у о. Ав<густина>. Говорили о предопределении [и в связи с этим о судьбе Иуды]. Затем о. Ав<густин> читал мне свою проповедь.

[К чаю у нас Цебриков и Извольская.]

Вечером чтение «Войны и мира».

Пятница, 25 ноября

Получена новая книга Ни «Судьба человека в современном мире». Я замечаю, чтоНи никогда не радуется появлению своих книг. «Мне всегда кажется, что эта книга уже устарела, и я в ней многое уже изменил бы», — говорит он.

За завтраком — интересный разговор о современном христианстве. Ни развивает мысль о том, что человеческая личность Христа на протяжении веков превращена в икону. Ему поклоняются, но не идут путем, которым Он шел. Христос всю Свою земную жизнь вел борьбу с царством мира сего, а христиане, поклоняясь Ему, борьбы не только не ведут, но всячески приспособляются к миру и ему служат. Я замечаю на

49//50

это, что первохристиане были иными. Они знали, что путь Христов есть путь борьбы с князем мира сего. Отсюда их героическая победа над язычеством.

Суббота, 24 ноября

Почему-то так ярко вспоминается мне сегодня русская зима... Москва, засыпанная снегом, уютные арбатские улички со старенькими особняками... Морозные вечера с глубоким синим небом и хрустящим снегом. Закутавшись в меховую шубку, спешишь домой, в жарко натопленные комнаты, где все уже собрались вокруг кипящего самовара, пьют чай и оживленно спорят на какие-нибудь самые волнующие темы...

Задаю сестре вопрос: «Веришь ли ты, что мы когда-нибудь вернемся в Россию?» Она печально: «Нет, не верю».

Но я так живо помню, как ровно за 2 недели до нашей высылки мы, сидя на балконе деревенской дачи (в Барвихе), говорили М. Осоргину ^[115]: «Вы, быть может, еще и попадете за границу, а мы, конечно, никогда!» А через месяц после этого разговора нам объявили приговор о высылке (на 3 года (sic!)).

Кто знает, не повторится ли нечто подобное опять? [А если нет, то да будет воля Божья и впредь определять путь наш.]

Прочла статью Зернова ^[116] «О реформах русской Церкви» и поражена приниженностью этой Церкви и 200-летним рабством у светской власти. Неудивительно, что русский народ так легко принял коммунизм с его безбожием. Что давала ему учащая Церковь? Как воспитывала его? Отвечают: «Учила смирению». Но и смиряясь, нужно знать: почему и во имя чего смиряешься. Смиряться просто ради смирения, не понимая смысла, никто не захочет!

Воскресенье, 25 ноября

К 5 ч. были: Федотовы[117], мать Мария Скобцова ^[118], М. А. Каллаш, Туринцев ^[119], m-elle Краг, m-elle Катуналь и Н. А. Соболева ^[120].

Ни сильно кашляет. Вечером температура 38,3. Несмотря на жар, он очень оживленно говорит, спорит, и я боюсь, как бы эти разговоры не повредили ему.

Понедельник, ,26 ноября

Был доктор. Нашел у Ни бронхит и советовал дня три не выходить. Лекция во вторник отменяется... Когда в доме кто-

50//51

нибудь болен, все как бы покрывается туманом грусти и тревоги. И потому так приятно было [дружеское] появление незнакомой дамы с посылкой от моей милой крестницы Нади Майкапар (из Риги). Это [такой] верный друг нашего дома... Прислала кое-какие вещи и конфекты.

Ни, несмотря на болезнь, весь день работает. Я поражаюсь его способностью читать и писать, несмотря ни на какие условия. Так, помню, в дни бомбардировки Москвы большевиками он писал статью, сидя с огарком в коридоре нашей московской квартиры. Вокруг падали гранаты и шрапнели, а он как ни в чем не бывало писал... Я и сестра удивлялись его спокойствию. «Ничего удивительного! Ведь во мне течет военная кровь», — смеясь, отвечал он.

Военная и монашеская, т. к. две бабушки Ни были монахини.

Вторник, 27 ноября

День «без определенных занятий»... У Ни сильный кашель, плохо спал, раздражителен (плохо переносит болезни и очень мнительный).

Я пишу длинное письмо Наде Майкапар; еще не выхожу, т. к. и у меня насморк и хрипота.

[Должен был прийти Цебриков, но не пришел...]

Вчера окончили «Войну и мир», и обаятельный образ Николушки Болконского остался в душе... Говорили о нем как о символе новой России, зародившемся в декабристах и через всю тьму, дикость и неправду ведущем народ к [Истине и] свободе... Сегодня начинаем чтение «Идиота» и переходим в совсем иной план: духовной трагедии.

Среда, 28 ноября

Была в Париже... Там уже заметно предпраздничное настроение, которое так идет этому городу... Вернувшись, узнала, что у нас были: Фед. Ив. (Fritz Lieb), св<ященник> о. Стефан и m-elle Извольская... Ни еще очень кашляет, но температура уже нормальная...

Четверг, 29 ноября

Новое министерство решило явно отыгрываться на злополучных иностранцах, подобно тому, как царское правительство в свое время играло на евреях. Угроза ссылок, тюрьмы вплоть до Гвианы ^[121].

51//52

Прочитав это сегодня в газете, я, смеясь, говорю сестре: «Как ты относишься к Гвиане?»

«Ты знаешь, — отвечает она, — после всего, что мы в течение 5 лет пережили в России, я ничего не боюсь, мне безразлично, где, куда и когда». И мне вдруг почему-то вспоминаются слова Пушкина: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Да, нас трудно уже чем-нибудь удивить, испугать после всего пережитого: голода, холода и бессмысленных унижений... Знаю только, что нам это пошло на пользу. Физически, конечно, нет. Мы приехали в Берлин зелено-желтыми призраками. Но духовно очень окрепли и возмужали. И это самое главное для нас — христиан...

Сестра уехала в Париж отправить посылку в Россию. Вот уже три года, как такими посылками питается семья подруги моей сестры. Эти посылки спасают их от голодной смерти.

Пятница, 30 ноября

Была в госпитале. Моему больному все хуже и хуже... Вернулась под тяжелым впечатлением разговора с ним. Он озлоблен. Говорит о Боге как о злом и несправедливом... Что ответить, если видишь, что нет у человека веры, той веры, которая одна лишь открывает глаза, и человек видит Бога как бы через все зло, через страдание и через все преграды, отделяющие Его от нас...

Ни еще нездоров и не выходит. Вечером читаем «Идиота».

Суббота, 1 декабря

К завтраку приходит Ф. И. Либ, недавно вернувшийся из Швейцарии. За кофе говорит с Ни о своей новой работе ^[122], о теософии Вейгеля ^[123] и о своей лекции в Базеле о Достоевском.

Вечерняя наша беседа с Ни в моей комнате была на тему о времени. Прислушиваясь к тиканью моих часов. Ни говорит: «Вот что говорит нам о времени». На мой вопрос, что такое время, он отвечает: «Время не есть форма, наложенная на дух. Наоборот, это дух дает форму времени, он его определяет. Есть какая-то средняя, выработанная для всех форма, как бы для общего употребления. Измеряется она годами, днями, часами. Но для каждой отдельной личности время измеряется иначе, из ее собственной глубины. Всякий на опыте знает, как переживается им время в зависимости от духовной его настроенности. Минуты радости длятся иначе, чем страдания. Я ду-

52//53

маю, что вечность адских мук определяется тем внутренним состоянием, которое превращает эти муки в вечные. Секунды этих духовных мук кажутся вечными».

С вечера разболелась нога. Не могла быть в церкви. Погода мерзкая, холодно-сырая, с дождем и колючим ветром. В такие дни я особенно остро чувствую ужас нищеты, сырых подвалов с голодом и болезнями. [И это бессилие хоть чем-нибудь прийти им на помощь!] Если б не вера в то, что все, все, что происходит здесь, на земле, имеет смысл, возможно ли было бы выносить зло и страдания этой жизни? [В детстве моем эта боль о бедных и страдающих вела меня брать деньги у отца и ездить по разным притонам нищеты, в юности она (а не какие-нибудь умственные теории или отвлеченные рассуждения) повела на путь общественно-просветительной, а затем и революционной работы. В зрелые годы она вела меня все больше и больше к Христу, так как я поняла, что только через Него, через веру в Него можно открыть смысл даже в самой злой и грешной жизни. И лишь так осмыслив эту жизнь, можно нести ее, нести крест ее и помогать в меру сил и другим нести его.]

Вечером не ждали никого ввиду исключительно дурной погоды. Но, к удивлению, в 5 ч. пришли Пьянов, Либ, Лунин (приехал из Швейцарии) и П. К. Иванов.

Был доктор. Разрешил Ни выходить, т. к. началась очень теплая погода... Сестра уехала в Париж убирать церковь, т. к. завтра по старому стилю Праздник Введения во Храм Пр<есвятой> Богородицы... Ни занимается проверкой перевода с М-me Вильде... Мама у себя читает всенощную. В доме тихо, тихо. Я люблю такие тихие дни... Вокруг жизнь такая шумная, суетливая, куда-то спешащая, напряженная, и потому так особенно ценны минуты тишины и покоя.

Ни в первый раз вышел на воздух, хотя еще сильно кашляет... Погода совсем весенняя, нежный морской воздух. Я с [таким] удовольствием работала в саду, убирая сухие листья и ветки. Есть особенная радость от прикосновения к земле, к зелени, к цветам. Я думаю, что жизнь среди улиц и каменных стен уродует души. Рай может быть только в саду.

53//54

Среда, 5 декабря

Была по делу Ни в Париже. Вернувшись, застала у нас Флоранс ^[124], кот<орую> давно не видела... Много говорили с ней ее жизни, поистине трагической, с нервнобольным мужем. Уходя от нас, уже в передней она говорит: «La vie est terribl terrible!»* А живет она, окруженная царской роскошью, ей, впрочем, совершенно не нужной. Если б не ее глубокая вера [в Христа], она, конечно, не могла бы вынести ужас такой жизни... Но она из тех немногих, кот<орые> не только верят Христа, но и живут Им.

Четверг, 6 декабря

Теплый весенний день... Хотелось бы выйти погулять, но нельзя... Сестра уехала в госпиталь к больному, кот<орого> она навещает, и нужно ее заменить.

Утром, раскрыв газету, вижу: 66 расстрелянных! В Петербурге после убийства какого-то большевика Кирова ^[125]. А затем адрес соболезнования, подписанный советскими писателям А. Толстой, М. Зощенко, Ольга Форш.

И я вспоминаю слова Флоранс: «La vie est terrible» и прибавляю от себя: «et sale»**. И думаю, что «sale» хуже, чем «terrible».

Пятница, 7 декабря

Очень устала за эти два дня. Это результат болезни Ни и мамы (она тоже болеет эти дни). Я всегда стараюсь не показывать вида утомления, чтоб не беспокоитьНи, т. к. знаю, что всякое мое нездоровье его очень мучит. Но не всегда удается справиться с моей нервной слабостью... Так и сегодня пришлось несколько часов полежать в тишине и набрать сил. А к чаю вышла, т. к. пришли Либ и М-me Вильде, работавшая с Ни над переводом... Дух мой бодр, но плоть немощна. И так мучительно сознавать эту немощь, когда хочется все сделать самой и для себя, и для других. Мы с сестрой рады, что обходимся без прислуги, но и я, и она устаем, особенно в дни болезни мамы или Ни, а эти дни — увы! — нередки.

* «Жизнь ужасна, ужасна!» (фр.).

** «И гнусна» (фр.).

54//55

Суббота, 8 декабря

Утром обычная субботняя уборка дома и рынок... К 5-ти часам мы приглашены к M-me Cain (жена директора Bibliotheque Nationale ^[126]). Она переводила книгу Ни о Достоевском, т. к. изучала русский язык. Ее перевод все находят блестящим. [На меня M-me Cain производит впечатление женщины умной, острой, но внутренне опустошенной присущим ей скепсисом. Позолоченный орех, внутри пустой.] Я не пойду [к ним], т. к. хочу отдохнуть от усталости последних дней. А Ни ушел. Это его первый выход после 2-х-недельного карантина... Кстати, погода совсем небывалая — весна.

Вернувшись от Cain, Ни говорит о впечатлении. Было много приглашенных. Среди них несколько более или менее известных писателей. Говорили главным образом о политике. Ни вынес впечатление, что все боятся: одни — реакции, а другие — революции.

Воскресенье, 9 декабря

Мы приглашены сегодня к Maritain, где будет собрание с чтением доклада о Прудоне ^[127]. Погода испортилась, дождь, и я убеждаю Ни взять автомобиль, чтоб опять не простудиться. Я не поеду, т. к. эти дни хочу отдохнуть.

К чаю приходят Осоргина и Леня (Чурилин-Киселев). Оба уже безработные. Поход на иностранцев начался, и это первые жертвы... Вечер грустный... Куда деться русским, кот<орых> лишают возможности работать? Преступления или самоубийства — другого выхода нет?

Понед<ельник>, 10 декабря

Были Либ и Эли (Беленсон). Эли — безработная по-прежнему. За завтраком говорим о Саарском вопросе ^[128]. Либ кипятится, его ненависть к Гитлеру возрастает со дня на день... После завтрака мы долго сидим с Эли у меня. Я рада дать ей немного тепла и уюта, [накормить ее чем-нибудь вкусным]. Ей живется так тяжело и одиноко. Но она тихая, кроткая, как никогда. В ней чувствуется духовная крепость, чего раньше не было. Ни занят расстановкой книг на полках лестницы.

55//56

Вторник, 11 дек<абря>

Лекция Ни после 2-х-недельного перерыва. Я боялась, что 2-х-часовое чтение (он не читает, а говорит) очень повредит горлу, но, к счастью, все обошлось хорошо.

Среда, 12 дек<абря>

Были abbé Augustin и Florence... Очень оживленно говорил на религиозные темы, о современных «идолах», об извращении подлинного христианства и замене его «petites dévotions* и различными культами, приспособленными в угоду массам.

Четверг, 13 дек<абря>

Были с Ни у Gabriel’я Marcel’я. Я познакомилась с его женой. Она показалась мне очень милой, простой, не похожей на классических французских дам. Очень уютная, небогатая квартира. Масса книг, рояль; атмосфера не «салона». Много говорили об «оксфордских группах», где они оба принимают участие, хотя и критикуют многое. Я высказала свое мнение и не выразила желания принять участие, хотя, видимо, [они] хотели, чтобы Ни и я присоединились к этому движению.

Пятница

Вечером, говоря со мной, Ни вдруг вспомнил о своем детстве и о том, что уже в 14 лет он читал Канта и Гегеля. Я думаю, что подлинное призвание должно выявляться уже в детстве.

Суббота, <15 декабря>

[У нас княгиня Авалова. Одна из очень культурных и серьезных женщин, с которой приятно говорить. В ней есть какая-то душевная мягкость и чуткость.

Ни собирался ехать к Ирине Павловне (Irène de Russie), н не поехал, т. к. все еще кашляет, а ехать далеко. И<рина П<авловна> переводит его книгу «Назначение человека».]

Вечером очень интересная беседа с Ни о процессе творчества. Ни говорит, что творческая работа у него совершается без усилия и напряжения, пассивно, а не активно. Ему кажется, будто внутри поднимаются волны, все выше и выше, все светлее, светлее, и из этих волн рождается

* «Внешним благочестием» (фр.).

56//57

мысль. Его творчество — интуиция, а не дискурсия*. Часто основная схема, скелет книги зарождается в нем совершенно неожиданно и в обстановке совершенно не подходящей. «Так, скелет моей книги "Назначение человека" возник предо мной в кинематографе», — говорит Ни. Я люблю эти наши вечерние беседы, когда Ни [так много] делится со мной своим внутренним миром.

Воскресенье, 16 декабря

Просыпаюсь под впечатлением необычайного сна... Сон этот — две картины природы, но такой, какой здесь на земле нет и быть не может. Другие формы и краски, другая, неземная красота. Для меня ясно, что вообразить такую красоту я не могу и не могла, как не может человек представить то, чего он никогда не видел. И эти виденные мной во сне картины подтверждают мою веру в то, что сон есть не что иное, как [временное] освобождение души из темницы тела, во время которого она посещает иные планы бытия и, просыпаясь, иногда помнит, сохраняет образы этих планов, но иногда и забывает в зависимости от большей или меньшей степени восприятия этих образов... Весь день я нахожусь под впечатлением сна и вновь, и вновь переживаю его настолько, что по дороге в церковь, думая о нем, путала метро, опоздала к более ранней обедне, а попала лишь к поздней.

К 5 ч. у нас собрались: Вышеславцевы, Либ с немецким теологом, П. К. Иванов и др.

Понед<ельник>, 17 декабря

Ездили с Ни в фотографию. У Ни нет ни одной приличной для издателей, и я уговорила его сняться в одной очень хорошей, где снимались Шестов и Ремизов.

В métro Ни (как всегда) читает какую-то толстую книгу. «Как ты можешь читать в метро?» — спрашиваю я. «Отчего же? Отлично читаю», — «И понимаешь?» Он смеется и показывает мне книгу. Она называется «О диалектике Платона и Гегеля». В результате чтения при выходе теряет новую перчатку и очень огорчен.

Фотограф долго возился с Ни и снял в 4-х позах.

Вернувшись домой, застаю у нас Флоранс. Пьем чай, а за-

* От позднелат. — рассудочность, логика.

57//58

тем еще полчаса я с ней говорю очень интимно [и дружелюбно]. Ее жизнь поистине ужасна, и я к ней чувствую жалость, как к замученному ребенку. [Так хотела бы хоть чем-нибудь облегчить ее жизнь, но это невозможно, увы!]

Вторник, 18 декабря

За завтраком сестра рассказывает историю брака одного знакомого... Ни: «Я не люблю слушать о жизни людей... То ли дело о жизни идей, мысли. Напр<имер>, о диалектике Платона». Сестра возражает: «Это [странно, потому что] противоречит Вашему утверждению человека». Ни: «Нисколько! Я люблю читать биографии, мемуары, но не люблю рассказы о частной жизни того или иного человека».

Заходила М-me Либ. Принесла мне ярко-красные альпийские фиалки... Ее муж говорил мне, что она расположена ко мне. Я еще мало ее знаю, но чувствую какое-то беспокойство в ней... [«Я не люблю ничего духовного», — заявила она мне при первой же встрече на мой вопрос, что ее интересует. Мне хотелось бы как-нибудь поговорить с ней поглубже, но до сих пор не удавалось...

Либ завтра уезжают на Рождество в Швейцарию к родным.]

Лекция Ни («Духов<ные> и рел<игиозные> течения в России (XVIII век)»).

В перерыве я говорила с одной из слушательниц. Она была балериной 10 лет, и очень талантливой. Теперь бросила балет и пишет философско-рел<игиозную> книгу. Одна из самых верных слушат<ельниц> лекций Ни. За все эти годы не пропустила ни одной.

Среда, 19 декабря

Ни с утра на заседании. Я заходила к Либ проститься и взять книги. Ф<едор> И<ванович> получает огромные партии отовсюду и охотно дает мне, т<ак> ч<то> у меня есть всегда запас новых. Читаю дневники С. А. Толстой и нахожу, что С<офья> А<ндреевна> — женщина довольно умная и одаренная, но, вероятно, с плохим характером и больными нервами...

Четверг

У ранней обедни в St.-Mèdard... Исповедь, а затем у о. Августина. Тема беседы: предназначение... Я высказала ту мысль, что предназначение реализуется в призвании. Пред-

58//59

назначение есть призыв исполнить то или иное призвание. Предназначение Иуды было — апо-стольство, но он изменил ему и стал предателем... Высоте призвания соответствует низость падения. Люцифер призван был быть Денницей, но стал Сатаной... Вторая тема беседы из Апокалипсиса.

Эти беседы так много дают мне, и я очень их ценю.

За обедом говорили о новой книге Ни ^[129]. Сестра читает ее и находит ее исключительной по напряженности ритма и глубине. «Впечатление такое, будто вы писали ее, задыхаясь от напряжения», — говорит она. «Это правда. Я так и писал ее». И добавляет: «Мне очень интересно: неужели книга эта, как и другие, пройдет незамеченной у русских? Ведь нигде и никто о моих книгах не упоминает. Какой-то заговор молчания, бойкот». И мы вспоминаем, как в Берлине трудно было напечатать по-русски книгу «Новое Средневековье». Одно время мы думали даже, что придется искать деньги, чтоб издать ее на свой счет... А книга эта имеет такой успех в Европе, переведена на фр<анцузский>, анг<лийский>, немец<кий>, испанский.

Вечером Ни на собрании «Esprit», читает там доклад ^[130]. Молодежь «Esprit» его очень ценит, и Ни чувствует себя там в своей среде, увы!, не так, как среди молодежи русской.

Пятница, 21 дек<абря>

Утром за кофе Ни рассказывает о вчерашнем собрании в «Esprit», где он читал доклад о личности. Народу было очень много. Среди старших: J. Maritain, Gabriel Marcel, не-мец<кие> проф<ессора> Ганнеман, Ландсберг ^[131]. Впервые в прениях выступил молодой марксист-коммунист... Самое интересное место в прениях было то, когда Ни, обращаясь к нему, сказал: «Вы защищаете рабочий класс, массы. Мне же интересны не классы, не массы, а живые люди, не отвлеченные идеи, а каждый человек, судьба каждой человеческой личности». На это молодой коммунист ответил: «Человек — это понятие сверхъестественное (surnaturel)». «Наоборот, — ответил ему Ни, — сверхъестественно ваше понимание класса и масс, поскольку оно имеет дело с чистой абстракцией, а не реальностью, каковой является каждый отдельный человек».

За нами зашла M-me Pascal, и вместе с ней мы пошли к abbé Lamain, кот<орый> живет недалеко от нас. Он настоятель одной общины католических сестер. Давно хотел позна-

59//60

комиться с Ни. Читал его книги и интересуется ими. Живет при общине. Рядом маленькая старинная капелла. Произвел на меня впечатление умного, [симпатичного,] но сухого. Расспрашивал Ни о России, о режиме большевиков. Пишет книгу о проституции и возмущается тем, что фр<анцузское> правительство разрешает это безобразие.

Вернувшись, Ни входит ко мне и говорит: «Из всех священников, кот<орых> я знаю, мне больше всех нравится о. Августин (мой духовник). В нем много человечного, не высушенного чисто формальной добродетелью». Я очень рада была услышать это от Ни, т. к. в нем есть большая чуткость в оценке людей... Лично я, чем больше знаю о. А<вгустина>, тем больше его ценю [благодарю Бога за то, что он послал мне такого духовника]. В нем большая и глубокая вера соединяется с подлинной добротой, сильной волей и большой культурностью.

Суббота, 22 дек<абря>

Была в госпитале Salpêtrière у моего больного. Застала его в лучшем виде, чем 2 недели назад. Он лежит уже 4 года на спине и едва ли встанет. Это одна из бесчисленных жертв войны.. Первый год он был совершенно заброшен, без посетителей, без денег...

Возвращаясь домой, видела вокруг себя веселую праздничную суету Парижа и думала: в праздничные дни все бедные чувствуют себя, конечно, несчастнее, чем в будни. [На фоне праздника бедность выступает особенно ярко и ранит больнее.]

Был Леня (Алексей Чурилин). За обедом говорил нам о новейших открытиях в химии. У него хорошая, чистая душа, и веет от него каким-то успокаивающим спокойствием. Ни это заметил, и я чувствую, что присутствие этого юноши действует на него хорошо. Радуюсь этому, т. к. считаю Леню моим как бы приемным сыном. Живет он сейчас в нищете, но бодр и даже весел, как ребенок.

Воскресенье, 25 декабря

[Счастливый человек не замечает свое счастье, как не замечает воздух, кот<орым> он дышит. Так и я. Оглядываясь на 30 лет жизни с Ни, я вижу, какое это огромное счастье выпало на мою долю. Любовь такой души, как Ни, это воистину

60//61

счастье, редкое на земле. За все эти годы я не помню с его стороны ничего, что бы меня огорчило, обидело, причинило боль... Между тем как я часто упрекаю себя в недостатке заботы или внимания к нему. Меня часто раздражает его нервность, суетливость, педантичная мелочность. С его же стороны напряженное внимание ко всему, что меня касается, бережная охрана меня и в смысле здоровья, и во всех даже мелочах моей жизни. Мне часто приходится скрывать от него свое нездоровье или дурное настроение, зная, как болезненно отражаются на нем и мои болезни и душевные состояния. Да, иметь около себя такого любящего друга — это счастье! Не говорю уже о ценности нашего духовного общения, лишенного чего бы то ни было чувственного, телесного, к которому и я, и он относимся и всегда относились с одинаковым презрением, т. к. и он, и я считаем, что подлинный брак есть брак духовный. И этот-то брак, о кот<ором> я могла только мечтать как о чем-то в земной жизни неосуществимом, и выпал со всеми его дарами на мою долю. Благодарю Тебя, Боже, и прошу помочь мне быть более достойной великой милости, которую Ты послал мне на земном пути моем!]

Вечером у нас: М-г и M-me Pascal ([он бывший коммунист, приговоренный к смерти во Франции, т. к. во время войны перешел на сторону России и стал коммунистом.] В течение 12 лет был в партии, но затем разочаровался и вернулся, благодаря хлопотам за него, во Францию). [И он, и она очень симпатичные. Затем были:] Л. Шестов, Мочульский ^[132], Лазарев ^[133], д-р Ильницкий^[134], Л. Крестовская ^[135]. Ни весь вечер вел горячий спор с Шестовым. Спор этот ведется между ними, по словам Ни, уже 35 лет и ни того ни другого не убеждает. [Я называю этот спор: спор Ветхого и Нового Завета. Спор этот длится с сотворения мира и будет длиться и до конца.]

Понед<ельник>, 24 декабря. Сочельник

Утром получила первое рождественское приветствие, мне самое приятное — от моего бедного больного. Затем тоже приятное от двух семинаристов. Это два брата-евреи, кот<орые> приняли католичество и будут священниками.

61//62

День провожу тихо и уединенно. Зашла ненадолго в церковь (наш приход).

К Ни приезжали кн. Ирина Павловна и Монбризон для работы с переводом книги.

Вечером открываю окно и долго смотрю на темно-синее небо... Такое же темно-синее небо — с такими же загорающимися звездами — было 2 т<ысячи> лет тому назад там, над Вифлеемом. Ангелы пели: «Слава в вышних Богу. На земле мир, в людях благоволение» ^[136]. И вот теперь эта земля с ее войнами, насилием, богоотступничеством, [жаждой крови! И] эти люди, в большинстве бездушные, холодные эгоисты, и над всем и всеми только одно — деньги, деньги и деньги!

25 декабря 1934

Утром в моей любимой церкви St.-Germain. Вернувшись, застаю стол, убранный цветами, елочными ветками, подарками, и много писем от друзей. К завтраку пришел Леня и остался на весь день. Больше никого не звали, т. к. я люблю этот день проводить среди своих. Весь день в душе благодарность к Тому, Кто послал мне таких спутников, как [мой] Ни, моя мать и [моя] сестра. Они окружают меня такой заботой и любовью. И это особенно чувствуется в дни праздников. Грустно только это разъединение Церквей, благодаря которому я, как католичка, праздную раньше на 12 дней... Но делить можно лишь тело, дух же неделим. Вот почему, несмотря на внешнее разделение, и я, и Ни, и сестра, и мама — мы прежде всего христиане, и в Духе Христа мы — едины.

27 декабря. День Св. Иоанна

В этот день всегда бываю у обедни. Это день моего покровителя Св. Иоанна. Но сегодня впервые за много лет в церкви не была. С вечера почувствовала большую усталость, плохо спала и не имела сил встать в 6 '/₂ ч. К завтраку приехала Эли, а к чаю о. Жилэ и позже М. А. Каллаш. За чаем о. Ж<илэ> говорил об оксфордских группах, в кот<орых> он принимает участие. Я и сестра задавали ему вопросы, стараясь выяснить сущность этого движения, но все его объяснения нас не удовлетворили, т. к. все сводилось, по его словам, к «исполнению воли Бога». Но ведь и без этих групп каждый верующий в Бога старается, в меру своих сил, делать это.

Вечером Ни, как всегда, пришел поговорить со мной. На

62//63

этот раз он с волнением говорил о том, что все современные духовные течения не имеют ничего общего с его идеями. Лишь в прошлом были мыслители, близкие ему по духу: Парацельс, Пико де Мирандолль ^[137], Бёме ^[138]. Они утверждали идею человека, а все современные — уничтожают и унижают человека.

«Если б ты знала, как это меня мучит», — говорит он с такой болью, с такой горечью. И мне хочется ему сказать: «[Не печалься, дорогой.] Помни, что все подлинно ценное в мире искупается страданием и все творцы этих ценностей — одиноки».

29 декабря

Яркий, веселый день после дождливых и сумрачных [этой недели]...

Приглашение от Maritain на обед в день Нового Года. Поздравление от [моей] Лидии (дочь Вяч. Иванова) ^[139] из Рима. Я так давно не имела от нее вести и рада, что она наконец отозвалась. Внизу приписка от Вяч. Ив<анова>, кот<орая> меня удивила: «С любовью. Вяч. Ив.». Удивила, потому что все эти годы он никогда не писал.

Ни жалуется на головные боли. В последнее время он очень волнуется всем происходящим на Montparnass'e, среди христианского движения молодежи. Там происходит засилье фашистов и монархистов, кот<орые> под видом христиан ведут пропаганду войны, национализма и пр<очих> антихристианских мерзостей.

Приехала Флоранс, и мы с ней долго говорили на разные темы. Я дала ей читать об Оригене ^[140]. [Я рада, что отношения с ней установились опять дружеские.] Я чувствую, что общение с нами облегчает ее тяжелую жизнь. Главная тема за чаем была о предназначении (predestination). Флоранс задала вопрос: «Если есть предопределение, то как понять свободу воли (libre arbitre)?» Я сказала ей: «По-моему, это значит, что Бог избирает ту или иную душу для особой миссии и дает ей все необходимое для выполнения этой миссии, но от свободной воли человека зависит, выполнить ли эту миссию, полностью или хотя бы частично. Иначе Бог был бы несправедлив, нарушая свободу личности, а личность превратилась бы в марионетку. Почему Бог избирает? Потому что у Него есть план, для выполнения которого нужны личности, выполняющие этот

63//64

план, но иногда его и нарушающие. Весь Ветхий и Новый Завет построен на таких личностях».

Флоранс и Ни мне на это ничего не возразили.

30 декабря 1934

Утро началось с появления в доме роскошной розовой азалии для Ни. Прислал ее один читатель [всех] книг Ни. Это пожилой уже господин, русский, живущий в большой нужде. По его словам, книги Ни оказали на него огромное влияние, вернули веру. Эти цветы он шлет Ни уже второй раз. Все мы растроганы, зная бедность этого человека. Удивительно, что цветы эти посылает не дама, а мужчина. Какая поэтично-нежная душа таится в этом на вид невзрачном человеке! В ответ на эту трогательную посылку Ни сегодня же пошлет ему свою [последнюю] книгу с надписью.

Пришел Г. П. Федотов, а затем к чаю Е. А. Дейша ^[141] (Георгий Песков — псевдоним ее) и кн. Н. И. Авалова.

Очень взволнованные разговоры с Е<леной> А<льбертов-ной> по вопросу о Церкви с сестрой (она — крестная мать Е<лены> А<льбертовны>, перешедшей из протест<антизма> в православие) и со мной.

Федотов в разговоре с Ни характеризует его как феодала и объясняет это его происхождением из семьи, где предки были исключительно военные, генералы, атаманы, георгиевские кавалеры. Поэтому в духовном типе Ни чувствуется этот воинственный дух, ненавидящий насилие, произвол и страстно утверждающий свободу. Но Ни, по словам Федотова, «предатель меча», поскольку он отрицает меч материальный и признает лишь духовный, а священник Булгаков ^[142] был «предателем алтаря», т. к. все предки его были священниками, а он до принятия сана — изменял им и лишь теперь служит тому, чему служили все они...

Было слишком много разговоров, споров, и под конец я почувствовала большое утомление, [как всегда...]

30 декабря 1934*

Плохо спала. Проснулась поздно с тяжелой головой и слабостью во всем теле. Не была в церкви. Постараюсь провести день тихо, т. к. сегодня никого не звали ввиду вечернего собрания Рел<игиозно-> фил<ософской> ак<адемии>.

* Дата «30 декабря» встречается дважды.

64//65

За завтраком Ни читал нам свое письмо, обращенное к членам Христианского> дв<ижения> (Высший совет). В этом письме он горячо протестует против засилия в Христ<иан-ском> движ<ении> правых элементов, стремящихся захватить это движение для своих целей... Протестует также против духа компромисса с преобладающими течениями в так называемом «общественном мнении». Одна фраза письма меня особенно восхитила, и я прервала чтение письма аплодисментами. Вот эта фраза: «Христианству не подобает считаться с общественным мнением; христианство должно судить общественное мнение».

Сегодня тихий день, и я могла долго оставаться одна и много думать. Ничто и никто не мешал. Думала вот о чем, в связи, вероятно, с вчерашними разговорами о Церкви.

Что для меня Церковь теперь? Церковь для меня, т. е. основа ее, это — таинства. Три таинства (указанные в Евангелии): крещение, исповедь и, главное, Евхаристия. Эти три таинства указаны Самим Христом, и потому они для меня и являются основой Церкви. «А вера?» — скажут мне. Но вера лишь приводит к Церкви. Вера лишь путь к Церкви, а дальше начинается уже сама жизнь в самой Церкви...

О таинстве Евхаристии могут сказать, что слова Христа можно понимать в том смысле, что слова «сие есть Тело Мое, за вас ломимое...» и дальше: «сие творите в Мое воспоминание» ^[143] так: «Я ради вас принес Тело Мое в жертву. Делайте и вы в Мое воспоминание то же, т. е. пусть жизнь ваша будет жертвенным служением братьям вашим». Я думаю, такое понимание было бы возможно лишь в том случае, если б не было других слов Христа: «Кто не ест Тело Мое и не пьет Кровь Мою, тот не имеет жизни вечной». А слова эти в связи с предыдущими раскрывают подлинный смысл Таинства Евхаристии. Смысл этот в том, что лишь через питание Христом, т. е. через таинственное общение с Ним в этом Таинстве, мы приобщаемся жизни вечной, той жизни, кот<орая> для нас через это общение начинается уже здесь на земле и будет продолжаться после воскресенья на небе.

Вот в чем смысл, вот где камень Церкви. Все остальное: учение, догматы, культы — это лишь внешняя форма, которая, как и всякая форма, может меняться в зависимости от тех или иных земных условий и куда примешивается всегда много всего чисто греховно-человеческого. Таинства даны нам свыше, и ничто

65//66

человеческое не может коснуться и извратить их сущность. Эту основу Церкви, и только эту, «врата ада не победят» ⁹³.

Ни, П. К. Иванов, бывший у нас сегодня, и сестра ушли на заседание Рел<игиозно-> фил<ософского> об<щества>. Вернувшись в 12 ч., Ни заходит ко мне, т. к. я еще не сплю, и рассказывает о заседании, кот<орое> прошло очень удачно. Доклад о. Жилэ на тему о Св. Духе очень интересный. Он на основании текстов Евангелия доказывает, что есть два крещения: водой и духом. (А третье — кровью?)

Я жалею, что не была, но все эти дни у меня тяжелая голова, и мне трудно слушать споры и быть среди людей.

Декабрь 31, 1934

Над Россией, несчастной Россией кровавое зарево [бессудных] казней. Утром страшно раскрыть газету. Этими ужасами заканчивается 1934 год. Неужели и 35-й несет то же, если не худшее?

Сегодня Ни работает все утро с Ир<иной> Пав<ловной> и Монбризоном над переводом «Назначения человека».

Сильный ветер и дождь, но не холодно.

Иду купить пирожных и рву в нашем садике ветви для украшения новогоднего стола. Жду с нетерпением и тревогой появления Лени с «секретом». А вдруг наш «секрет» не удастся?

Вернувшись, застала у нас Флоранс. Она привезла разные вещи для раздачи бедным.

Новый год встречаем: Ни, мама, сестра и я. Леня не приехал, и «секрета» не было. А я так рассчитывала, что Новый год встретим с подарком милого Лени.

Январь 1935

Встали поздно, т. к. поздно легли. К завтраку, наконец, явился Леня с «секретом» — ящиком «радио», которое этот милый юноша сделал сам для нас. Говорит, что вчера работал над ним до 2 ч. ночи и не успел принести, как было условлено, под Новый год. Мы с ним, под предлогом починки электричества, заперлись в столовой, и он поставил радио у нас на камине. Никто, кроме меня, не знал об этом сюрпризе Лени. Когда он все устроил, мы позвали Ни, маму и сестру, и неожиданно для них раздались звуки, очень чистые, прекрасного радио. Нужно было видеть изумление на лицах Ни, мамы и сестры... Они дол-

66,67

го не могли понять, в чем дело, и наконец решили, что Леня принес аппарат лишь для Нового Года и унесет его обратно. Леня, хороший [мой] Леня, сиял от радости, что мог доставить нам, он, нищий, безработный, такое удовольствие... И я думала: вот разница между бедными и богатыми. Богатство делает людей эгоистами. Деньги — это яд, кот<орый> незаметно, мало-помалу, убивает в человеке самое ценное: его сердце.

Долго слушали музыку, несущуюся к нам по таинственным волнам радио, со всех концов Европы. Ни все надеялся услышать Москву, но это не удалось.

К 5 ч. появилась неожиданно Генриетта Либерман и внесла, как всегда, с собой особенный, свойственный ей дух артистической богемы.

Ни к 7 ч. отправился на вечер к Maritain (я не могла — устала). Вернулся к 11 ч. и застал нас все еще слушающими радио... У Maritain было много народу. Нипонравился художник Шагал ^[144]... Когда я объяснила Ни, что радио (которое стоит не менее 1500 fr.) — подарок Лени и сделано им для нас, то он долго не хотел этому верить. «Ведь он безработный! Как же это? Меня это стесняет. Я не могу принять такой подарок от нищего», — говорил он, волнуясь. Я рассказала ему о желании Лени хоть чем-нибудь отплатить нам за все, что мы сделали для него все эти годы, и он, наконец, успокоился... Мы проводили Леню, сказав, что, благодаря ему, Новый Год был для нас таким приятным. Леня ушел сияющий и нагруженный разными необходимыми ему вещами.

Среда, 2 января 1935

Была Р. Г. Осоргина (бывшая жена писателя М. А. Осоргина). Я с ней в дружбе много лет. Это [удивительно] хорошая, прямая, верная душа. В последние годы ее жизнь сложилась очень тяжело. А теперь — особенно. Недавно она лишилась места и, несмотря на диплом высшего образования и знание нескольких языков, — не может нигде найти работы... Долго говорила с ней, и было очень грустно... После чая она захотела немного развлечься музыкой. Слушали по радио интересные вещи: Дебюсси, Стравинского. И тот и другой так ярко отражают в своем творчестве душу современного человека: разорванную противоречиями, мятущуюся, [потерявшую какие-то духовные устои].

67//68

Четверг, 3 января

Утром у Ни был Пьянов (Ф<едор> Т<имофеевич>). Рассказал ему о заседании Совета (Христиан<ского> движения). На этом заседании было прочитано письмоНи (сам он не был). В этом письме Ни говорит о необходимости утвердить в Движении подлинные начала христианства, очистив его от примеси воинствующего национализма. Пьянов говорит, что письмо это произвело впечатление и взгляд Ни защищали: о. Булгаков, [Вышеславцев] и многие другие, хотя были и несогласные. Сам Пьянов всегда защищает взгляды Ни и не уходит из Движения только потому, что хочет вести работу вместе с Ни.

Работала с Ни по переписке с различными издателями и различными организациями...

[Вечером был Леня, кот<орого> я вызвала поправить радио... Слушали музыку. Чудесную «В степи» Бородина. Ни восторгается ею — раньше не знал.]

Пятница

Ездила в Париж купить кое-какие подарки на Русское Рождество. Погода чудесная, солнце, тепло. [Вернувшись, Ни не застала дома.]

Среда, 9 января 1935

Вce эти дни не могла делать записи, т. к. благодаря праздникам (Русское Рождество) было много хлопот по дому, устройство елки, письма и пр. Кроме того, 24 декабря (по рус<скому> ст<илю>) — день именин сестры, и мне хотелось и ей устроить этот день приятным.

[В этот день к нам] пришли священники: о. Афанасий ^[145] и о. Бальфур (перешедший из англиканской Церкви в православную) ^[146]. Служили у нас молебен о здравии сестры (как именинницы) и всех нас. Мы были очень тронуты этим проявлением внимания с их стороны к сестре, которая взяла на себя заботу об украшении церкви цветами в дни больших праздников. Церковь (на rue Pétel) очень бедная, содержится исключительно на сборы прихожан. Она находится в подчинении Русской Церкви Патриаршей. Вот почему среди эмиграции ее считают большевистской — таково состояние умов большинства нынешней эмиграции, таково представление ее о Церк-

68//69

ви! Если церковь русская — значит, большевистская, а раньше, значит, была — монархическая? Для них Церковь есть не что иное, как придаток к тому или иному государственному строю. Как трудно [истинному] христианскому сознанию пробиваться сквозь эту тьму, веками затемняющую истину христианства, истину, возвышающуюся над всеми земными, чисто человеческими установлениями и формами.

11 января 1935

Вчера не успела ничего записать, т. к. с раннего утра не была дома, а вернувшись, застала гостей, кот<орые> были до позднего вечера. Утром была у обедни в St.-Médard (в 8 '/₂ ч.), затем у о. Ав<густина>, кот<орого> только вчера могла поздравить с Рожд<еством>. От о. Ав<густина> поехала в госпиталь Salpêtrière к моему больному с подарками на Рождество (русское). Больного застала очень страдающим от электризации. Он едва мог говорить со мной... Вернувшись, застала у нас двух монахов в черных мантиях и клобуках — о. Бальфур (бывший катол<ический> монах-бенедиктинец, перешедший в православие) и о. Афанасий — настоятель Патриаршей Церкви (на rue Petel). Они провели у нас молебен, а затем пили чай и вели разговор с Н<иколаем> А<лександровичем>, с сестрой и со мной... Тема — о монашестве. О. Афанасий (бывший соц<иалист>-револ<юционер>) говорил о том, что монахи своими молитвами спасают души и мир. Тогда я спросила: «Но где же в Евангелии указан этот путь ухода из мира, разрыва с миром? Христос посылал Апостолов в мир, а не из мира?» На это о. Бальфур, к моему удивлению, заявил: «Зачем в Евангелии? У ап. Павла». Очевидно, для него ап. Павел выше Христа? Ни возразил о. Аф<анасию>, что не всякая молитва спасает и мало...

(Продолжение во второй тетради)

69//70

Тетрадь вторая

...монахов, которых молитвы могли бы иметь такую силу. Кроме того, говорит Ни, монастыри имели значение тогда, когда мир был погружен в язычество и нужно было создавать нечто вроде укреплений, духовных крепостей для охраны христианства. Теперь же, наоборот, сами христиане настолько пали, что нужна проповедь и активная работа среди самого христианства для того, чтобы очистить его и поднять его уровень...

Вечером я долго говорила с Рахилью (Осоргина). Она в ужасно подавленном настроении от мысли, что ей придется навсегда уехать из Парижа в чуждую ей Палестину, к родным... Говорили о судьбе. Она — фаталистка. Я же верю в свободу и думаю, что каждый человек волен избирать тот или иной путь, иначе мы были бы не людьми, а марионетками. Уж одно то, что я в каждую данную минуту могу покончить с жизнью — доказывает мою свободу. Воля Бога, конечно, направляет мой путь, но от меня зависит, следовать ли Его воле или нет.

Пятница, 11 января 1935

Вечером после чтения «Идиота» Ни говорит, что, по его мнению, Достоевский плохо понимал психологию нигилистов. Изучая их биографию, Ни находит, что это были люди очень цельные, прямые. В них вовсе не было той раздвоенности и трагизма, кот<орые> так характерны для нигилистов у Достоевского. Изображая их, Достоевский [как бы] бессознательно раскрывал свою собственную раздвоенность, свой вну-

70//71

тренний дуализм. И в этом он является уже человеком новой эпохи, человеком нашего времени, а не эпохи 60—70-х годов. После чтения Ни заходит, как всегда перед сном, в мою комнату и говорит: «Мне иногда кажется так<им> странным, что книги мои выходят на всех почти языках. Я объясняю это тем, что в них многие находят ответ на вопросы, так остро стоящие перед современным миром. Всюду чувствуется какая-то растерянность, люди как бы потеряли почву под ногами, а в моих книгах они находят ответы на вопросы, волнующие их. И это потому, думается мне, что я не только философ, не только человек отвлеченной мысли, а во мне философия сочетается с опытом пережитого мною марксизма и знанием всех оттенков современной мысли, направлений и школ».

Суббота, 12 января

С утра снежная метель, но теплее, чем вчера (вчера мороз 6°).

Ни ушел в 4 ч. на заседание общества «La Vérité»^[147]. Вернувшись в 8 ч., рассказывал о впечатлении. Доклад делал Guènau (редактор газеты «Europe», левой, близкой к коммунизму). Доклад был о книге Guènau «Un homme de quarante ans»*. Книга эта вызвала большую критику со стороны правых, но из них никто на доклад не пришел. Это, видимо, очень не понравилось Guènau, и он говорил с яростью против правых, называя их трусами и пр. Сам он больше всего негодовал против войны, но когда кто-то заявил, что одни лишь христиане могут принципиально отрицать войну, а он, как неверующий и революционер, не может не признать, что пролитие крови иногда нужно для целей революции, то Guènau сказал: «Le sang ne me répugne pas, mais le peuple doit savoir le but au nom duquel ce sang coule»**.

По этому поводу я думала: «Какие бы возвышенные цели ни преследовались людьми, но если для целей этих нужно проливать человеческую кровь, то это значит, что цели эти лишь обман [, за которым скрыт лик Дьявола]. Поговорку «cherchez la femme»*** давно уже следовало бы заменить на «cherchez le diable»****!

* «Человек сорока лет» (фр.).

** «Кровь не внушает мне отвращения, но народ должен знать цель, во имя которой эту кровь проливают» (фр.).

*** «Ищите женщину» (фр.)

**** «Ищите дьявола» (фр.).

71//72

Ни вернулся, видимо, очень недовольный собранием. «Мне так чуждо [французское] мышление, где все распределено, размещено. Нет полноты, шири, горизонта... Каждый из своего угла оценивает другой угол. Даже в религии умудрились все расчленить, классифицировать (томизм). Все это мне очень чуждо!»

На собрании были многие писатели: Мальро, Фернандец^[148], Дри-Ларошелль^[149] и др.

Воскресенье, 13 января 1935

Ни выходит к завтраку и говорит, обращаясь ко всем нам, т. е. ко мне, сестре и маме: «Мне кажется, что сейчас мне удалось, наконец, формулировать мои разногласия со всеми современными течениями и направлениями. Ни одно из них мне не близко, все чужды, и это потому, что все они, каждое по-своему, детерминированы извне, а не изнутри. Течения правые, национальные — традициями, бытом, родовыми устоями, левые — классами, социальными условиями. Для меня же имеет значение лишь то, что не зависит ни от чего внешнего, а определяется лишь изнутри, из свободы. Все внешнее есть показатель падшего состояния этого мира. Но человек принадлежит миру иному, и лишь этот мир есть мир подлинный, ни от кого и ни от чего не зависящий!»

Я: «Это значит, что ты анархист».

Ни: «Да, если хочешь, это есть духовный анархизм».

Входит Леня, и разговор обрывается. К 5 ч. собираются: Сеземан (проф<ессор>)^[150], Г. П. Федотов с женой, Гордин^[151], Либ, П. К. Иванов, Н. А. Тургенева, Т. Ф. Баймакова)^[152]. Сеземан рассказывал о своем пребывании в России (летом). Он как финляндский подданный может туда ездить беспрепятственно. Говорит, что положение улучшается, голода нет. Всюду порядок (в столицах, конечно). Церквей мало, но все переполнены. Однако так было до убийства Кирова, а теперь все опять по-старому...

Уныло серый день... Усталость после вчерашнего вечера, когда мы вдвоем с сестрой угощаем многочисленных гостей. Усталость эта, конечно, вознаграждается при виде того, как все наши гости чувствуют себя уютно и с каким удовольствием и аппетитом поедают домашние угощения, которые сестра

72//73

делает очень экономно, но вкусно. Ни очень любит собрания у нас по воскресеньям. Это единственный день, когда он отдыхает в обществе знакомых. Он в своей бархатной шапочке с трубкой во рту сидит в конце стола, шутит, острит и чувствует себя легко и приятно...

Только что вошел свящ<енник> Иоанн Шаховской^[153], приехавший из Берлина... Остался у нас обедать. На этот раз он показался мне иным, чем в первый раз, когда он был у нас. В нем тогда чувствовалась какая-то «стилизованность». Опускание глаз, шепчущий голос, приниженная смиренность... Теперь он простой, ласковый, приятный... Очень женственный. Из его разговора я почувствовала, что у него есть подлинное призвание к духовному руководству, есть любовь к душам, что так редко у священников...

Вторник

Прибежал милый наш Ф. И. Либ в волнении узнать результаты выборов в Сааре. Увы! Для него (он соц<иал>-дем<ок-рат>) неутешительные. Он боится за своих друзей соц<иал>-дем<ократов>, кот<орые> вели в Сааре пропаганду против Гитлера.

Вечером лекция Ни (о Чернышевском, Писареве, Лаврове, Михайловском)^[154]. Возвращаемся с лекции вместе с Либом. Подъезжая на трамвае к Porte de Versailles, Либ смотрит в окно трамвая на большую площадь в ярких огнях, на толпы людей и говорит, обращаясь к Ни: «Не думаете ли Вы, Н<иколай>А<лександрович>, что все эти люди считают нас сумасшедшими? Наши книги, наши мысли, кому они нужны? Да, конечно, мы среди них сумасшедшие!» Я думаю, он прав с точки зрения толпы. Такие люди если не сумасшедшие, то никому не нужные, бесполезные и даже вредные, поскольку они нарушают «общественную тишину» их духовного благополучия...

Среда, 17 января

Ни жалуется, бедный, на сильную усталость, а вечером у него доклад у католиков-медиков на тему «Марксизм и личность». Кроме того, масса разных дел: корректур, поправки переводов, письма. Такое напряжение непосильно, и я очень

73//74

за него беспокоюсь, но что делать? Я не могу убедить его отказываться от приглашений выступать в разных собраниях. Он возражает тем, что это его интересует, дает много новых мыслей, знакомит с разными течениями...

Четверг, 18 января

Утром я у обедни в St.-Médard. Ни рассказывает мне за завтраком о вчерашнем собрании у католиков-медиков (их организация состоит из 800 членов). Студентов было много; были и профессора-медики. Перед докладом председатель сказал вступительное слово, характеризуя Ни как «grand philosophe russe»* и как человека, героически боровшегося за свои убеждения и за них страдающего в изгнании. После доклада студенты окружили Ни, задавая ему вопросы. Угощали шампанским (что Ни не понравилось) и доставили домой на автомобиле.

Вечером мы читали одну из важных сцен у Достоевского (в «Идиоте») — самоубийство Ипполита... После чтения слушали чудесный концерт (по радио) испанской музыки. Я мало слышала испанцев и была поражена оригинальностью их... Какая-то огненная сухость. Русская музыка более влажная, теплая...

Пятница, 19 января

Утром за кофе говорим о вчерашнем чтении Достоевского. Сестра высказывает мысль о том, что величие Достоевского в том, что он первый поставил вопрос о свободе человека и о трагизме этой свободы, восстающей, бунтующей и разрушающей все на своем пути. Я замечаю на это: «Как странно, что, утверждая эту свободу человека, сам Достоевский пришел к Победоносцеву^[155] и этим как бы предал свободу». На это сестра отвечает, что, по ее мнению, Достоевский испугался той бездны, которая разверзлась перед дерзновением свободы человеческой, и в Победоносцеве искал тех устоев, которые могли спасти его.

Ни говорит: «Вот разница между Дост<оевским> и Толстым. У Толстого и его героев были эти устои, и ему не страшно было все разрушать вокруг, а у Достоевского и его героев их не было».

«А разве Христос для Достоевского не был этим устоем? —

* «Великого русского философа» (фр.).

74//75

спрашиваю я. — Чём же было для него христианство? Я понимаю бунт Ипполита, но Ипполит — не христианин, а Достоевский считал себя христианином». На это сестра говорит: «Нет, Ипполит — христианин». Что она имела в виду, говоря это, я не понимаю. Нужно будет поговорить с ней на эту тему... Разговор прервался. К Ни пришел Гринченко^[156] и они долго говорили на темы, связанные с книгой, которую пишет Гринченко («Церковь и государство»)...

Ни говорит о нем, что это «томист на православной почве».

Неожиданно приехала Флоранс, и мы с ней долго сидели вместе. Она в угнетенном состоянии. Я еще никогда ее такой не видела. Видно, живет из последних сил в этой ее кошмарной обстановке... Сестра была в церкви у всенощной под Крещенье.

Суббота, 19 января

Наступили морозные дни. Здесь эти морозы без снега — неприятны.

Все эти дни, да и раньше, Ни получает много книг и журналов, но редко что-нибудь значительное... Как много «лишних» книг и как мало «нужных»!

В 4 ч. Ни уходит на Собрание Лиги прав<ославной> куьту-ры, где он читает доклад «Время и вечность»[157].

Я дома весь день — болит голова. Мама с утра лежит, но ничего серьезного.

Воскресенье, 20 января

Утром я в церкви St.-Germain.

Ни после завтрака идет на 2-е собрание Лиги прав<ославной> культуры, где останется до вечера и будет обедать вместе с членами Лиги.

К чаю приезжает М. А. Каллаш, и мы слушаем по радио концерт рус<ской> музыки (хор Кедрова^[158] и «Жар-птицу» Стравинского^[159]). Ни возвращается в 11 ч. Говорит, что доклады и о. Булгакова и Г. П. Федотова поразили его своим оптимизмом и он еще острее почувствовал разницу между собой и ими. «У них все так гладко, так взаимно примиримо, а у меня прерывно, катастрофично. И все более чувствую, что меня не понимают. У них всех стремление к единению, к соборности, а я индивидуалист по своей природе. Кроме того, им чужда парадоксальность моего мышления».

75//76

Да, думаю я, слушая Ни, он не вмещается ни в какие рамки, ни религиозные, ни социальные. Ты — один из немногих «одиноких» в своем пути... Путь этот не легкий, страдальческий путь. Но если такие «одинокие» идут за Христом, то бремя их делается легким. Лишь бы шли за Ним, не оглядываясь по сторонам и не прельщаясь обширными пастбищами для стад.

Вставить: пастухи и разбойники.

Вторник, 22 января

Ни опять чувствует себя эти дни хуже, нервнее. За завтраком говорит: «Мне кажется, я не до конца выявил мое миросозерцание в предыдущих книгах. Мне хотелось бы подвести итоги и окончательно выразить себя. Я надеюсь сделать это в книге о духе, которую напишу».

Книгу эту он задумал уже давно, но до сих пор делает лишь заметки для нее^[160]. Но мне почему-то кажется, что он скоро начнет ее писать. Знаю это, потому что когда книга уже окончательно созреет в нем, он делается внутренно беспокойным и до тех пор не успокоится, пока не начнет писать. Так было со всеми его книгами.

Сегодня лекция Ни о Толстом и Достоевском^[161].

Четверг, 24 января

У нас мало денег, во многом себе отказываем, но мы очень избалованы людьми, нас окружающими, дружбой. Так было всегда, и я, конечно, предпочту такие отношения людей — богатству. Жалеем лишь о невозможности помогать тем, кто нас окружает. Мучительно видеть нужду и не иметь возможности хоть чем-нибудь, кроме дружбы, облегчить ее. А вокруг нас нужда эта все растет и растет, кольцо ее все сжимается и душит даже тех, кто до этого года жили обеспеченно, имели или места, или работу. И вот на вопрос, поставленный мне недавно, «что же делать?», я ответила: «Единственно, что теперь нужно, это делать для других все, что от нас зависит, даже в самых маленьких вещах. Мы должны чувствовать себя как на войне и знать, что только соединяясь, общими усилиями мы можем поддерживать друг друга и бороться [с врагом]». К сожалению, у многих нужда порождает чувства совершенно об-

76//77

ратные: разъединение, зависть, эгоизм... Но, слава Богу, вокруг нас образовалась атмосфера единения и взаимной помощи, и это делает жизнь более легкой даже в самое трудное, как теперь, время.

Вчера Ни принес мне две книги (издание Desclée)^[162] — биографии двух католических монахинь. Много лет я читала мистиков, знаю почти всю мистическую литературу, но, за исключением очень немногих, нахожу, что все другие поражают однообразием своего пути, каким-то утомительным повторением тех же слов, тех же приемов для выражения внутренних переживаний, опыта. Впечатление такое, будто дана модель, и по этой модели создается бесчисленное количество более или менее удачных копий. Личность не выявляется в своем своеобразии, а подделывается под существующий образец и этим, конечно, искажается. И, думаю, нужно обладать огромной индивидуальностью, чтобы сохранить свое лицо в атмосфере подражания образцам. Такими и были Св. Франциск^[163], Св. Тереза^[164], еще немногие. Все же остальные подверглись общей нивелировке, подстрижены, обрезаны, говорят одним языком, повторяют будто заученные формулы, за которыми не видно, затуманено их самое дорогое — их личность, их лицо, их выражение...

Я люблю подлинную мистику, но не признаю мистических школ, ведущих к пути самому опасному: к лжемистике.

Ни только что вернулся от дантистки, нашей милой А. И. Каргановой... Очень устал от зубной боли. У нас застал Флоранс в жарком споре со мной по поводу Оригена. Она явно не понимает его, но с упорством защищается. Ни принял участие в нашем споре и разъяснил ей то, чего она не понимает.

Вечером у Ни собрание франц<узско>-рус<ской> молодежи (второе — первое из 3-х лиц было в прошлом году весной). К 8 '/₂ ч. подъехал автомобиль и оттуда выгрузились 6 человек: 4 барышни и 2 молод<ых> человека. Я стояла у окна и слышала их молодые, веселые голоса у подъезда. Они пошли в кабинет Ни, и там долго шла беседа. Темой этой беседы была мораль (ее источники). К 10 ч. все вышли в столовую к чаю, и за чаем беседа продолжалась просто и оживленно. Молодежь очень симпатичная, живая, одухотворенная. Среди них одна

77//78

русская (студентка Сорбонны), остальные — французы-католики, интересующиеся социальными вопросами, близкие к журналу «Esprit». В них чувствуется культурность, начитанность. Вечер прошел очень живо и приятно, и, уезжая, все очень благодарили Ни за его отношение к ним и желание помочь им разъяснить интересующие их вопросы.

Пятница, 25 января

Ездила в фотографию за карточками Ни. Он заказал всего лишь 3 портрета, т. к. фотография очень дорогая. Но любезный фотограф подарил Ни еще 3 карточки. Портрет вышел очень удачный, самый лучший из всех до сих пор. Нужно посылать издателям, требующим портреты для изданий... Вернулась под проливным дождем.

Дома застала [бедную] сестру, только что вернувшуюся от дантиста: ей вырвали больной зуб. Лежала с сильной болью... День какой-то неуютный... Сильный ветер, всегда напоминающий мне о бедствиях на море...

Перед сном перечитываю заново Пруста^[165], которого раньше не любила. Теперь нахожу места значительные по тонкости анализа...

Суббота, 26 января

Ни с утра у дантистки.

В газетах тревога о Франции. Безработица растет особенно после краха Ситроена^[166]. Неужели суждено нам вновь пережить ужасы революции?

Ни был у Либа. Он болен, лежит, но ему лучше.

Воскресенье, 27 января

Зима, русская зима! За окнами деревья в пушистом снегу. В соседнем с нами саду дети лепят бабу, бросают снеговые шарики... И все это кажется мне лишь декорацией к какой-то пьесе из русской жизни... Франции это не идет, как не идет русский кафтан испанцу или турку.

Сегодня никого не звали, т. к. вечером заседание Р<елигиозно>-ф<илософской> академии, но все же к чаю приехали: Р. Г. Осоргина, Эли Беленсон, П. К. Иванов и Леня (Чурилин) — все безработные, всем нужна помощь и материальная, и духовная... Делаем, что можем, но «можем» так мало!

78//79

Кольцо бедствий сжимается, а в такие холодные, злые дни, как сегодня, бедствия эти чувствуются с особенной остротой.

Вечером читаю биографию Стендаля. Он мне противен.

Понедельник, 28 января

Ни рассказывает утром о вчерашнем собрании с докладом Зеньковского^[167] «Об иррациональном в человеке». В связи с этим он говорит: «Я люблю человека, верю в человека, но я ненавижу условия, в кот<орых> он живет. Условия эти унижают человека, мучат его. Но вот что я заметил: все переживаемое мной с такой остротой, когда я думаю о трагизме человеческого существования, вдруг как бы притупляется и делается плоским, попадая в сферу обсуждений, споров, докладов. В чем тут дело?»

Я: «Мне кажется, что все переживаемое в духе теряет свою остроту, свою силу, воплощаясь в слова, в формулы».

Сегодня спросила у Ни, подвигается ли его новая книга о духе? «Я все время делаю заметки, подготовляю ее. Это книга, в кот<орой> я подведу итоги моего миросозерцания. Книга нелегкая», — отвечает он.

Какой неуютный день [сегодня]! Что-то холодно-тоскливое в колючем воздухе, в порывах сухого ветра. Даже птицы мои (я их кормлю все эти годы на крыше балкона) летят неохотно есть замерзшие кусочки хлеба... Нет охоты выйти из теплых комнат, и так остро чувствуешь свое преимущество перед другими, видя из окна пробегающие фигуры людей с иззябшими лицами, в холодных пальто вместо шуб... Холод — одно из выявлений зла.

Вторник, 29 января

Холодно-колючий день с ярким солнцем и ветром. Французские дома не приспособлены для морозов, и в нашей квартире — хотя и с центр<альным> отоплением — свежо. Еще бы! Окна большие, без двойных рам — не натопишь... Вечером, хотя иззябшая, все же иду с Ни на его лекцию о Вл. Соловьеве. Лекция — одна из лучших^[168].

79//80

Среда, 30 января

Ни утром много писем. Читая, он говорит: «Во мне, чувствую, все больше и больше увеличивается отчужденность. Вот я говорю, пишу, спорю, а сам где-то далеко, далеко от всего окружающего. Не знаю, замечают ли это другие? При таком отчуждении трудно вести общую работу, участвовать в общем деле».

По поводу этих слов Ни я думаю: «Таким и должно быть чувство христианина в этом мире. Единственной связью его с миром должна быть любовь. Ведь Христос, будучи на земле, всегда чувствовал себя «не от мира сего», но Он любил этот мир. Любовь и была связью Его с миром. Что же значат слова ап<остола> Иоанна: "Не любите мира"^[169]? Да, не любите тот мир, который лежит в зле, тот, кот<орый> свободно избрал зло и служит злу».

Вновь начала читать Пруста, и на этот раз по-иному. Когда читала первый раз, показался утомительно-скучным, и это потому (поняла теперь), что следила за фабулой, за действием. Теперь же поняла, что читать его нужно как бы вместе с ним, а не отдельно от него. Нужно вместе с ним войти в атмосферу жизни, которую он не рисует, а которой живет. Нужно вместе с ним всматриваться и вдумываться в малейшие детали того мира, кот<орым> он живет в своих романах (если можно так назвать его книги — скорее это летопись, записи того, что проходит в его памяти). И когда так читаешь Пруста, то он незаметно втягивает в этот свой мир и мало-помалу мир этот делается близким, с ним живешь, его видишь.

Четверг, 31 января

Письмо от В. С. Гриневич^[170] о болезни Лени... Под впечатлением этого письма весь день не могу поехать к нему из-за мамы. Если у Лени грипп (что вернее всего, т. к. в Париже сейчас эпидемия гриппа), то я не имею права занести болезнь в дом ради мамы, т. к. для нее она может быть смертельной. И вот мучусь, т. к. бедный Леня дорог и мне, и всем нам... Написала в два места о докторе и о деньгах для него...

У Ни какой-то шведский профессор [по делу о съезде антропологов]...

80//81

К чаю приехала Флоранс, очень грустная. Старалась развлечь ее.

Вечером чтение «Идиота». То место, где Достоевский неожиданно становится в позу проповедника и напяливает на бедного князя Мышкина безвкусный славянофильский кафтан, так ему не идущий.

Пятница, 1 февраля

Давно не переживала такой душевной депрессии... Слишком много горя вокруг нас и бессилие помочь. Деньги, деньги и деньги — вот что нужно, а их-то и нет. Никакие слова, жесты, никакие утешения не помогут, если человека гонят с квартиры, если он не обедает... И слова, и советы, и утешения — прозвучат насмешкой...

Ни — у доктора, а оттуда зайдет к Шестову.

Вчера мы хорошо поговорили с ним, как обычно, перед сном, но не договорили, и нужно возобновить разговор. Моя психическая депрессия все увеличивается... Стараюсь преодолеть ее чтением, но не удается. Кажется, будто несчастья людей, нас окружающих, каким-то траурным венком сплетаются вокруг.

Вечером, вернувшись от Шестова, Ни пришел, как всегда, поговорить со мной перед сном и, заметив мое настроение, так трогательно утешал меня, как утешают детей... В Ни я имею такую заботу и духовную, и материальную, какую знают немногие на земле. И одно это сознание должно делать меня благодарной Богу. Иметь около себя такую душу, такую опору, как Ни, [это] слишком много!

Суббота, 2 февраля

Утром иду на Montparnasse, 10 узнать у доктора о Лене. Меня встречает Т. Ф. Баймакова вопросом: «Читали статью [Ильина] (В. Н.) в «Возрождении»^[171] о книге Ник<олая> Алекс<ан-дровича>?» — «Мы никогда не читаем этой газеты», — отвечаю ей. «Возмутительная, безобразная. Подписана псевдонимом, но все мы, читавшие ее, сейчас же узнали автора», — взволнованно говорит она, протягивая газету.

И действительно, есть чем возмущаться. В газете помещен фельетон некоего П. Сазоновича «Идеологическое возвращенство» о последней книге Ни «Судьба современного человека». Фельетон этот — сплошная клевета и ложь не на книгу Ни, о которой, к удивлению, ни слова не сказано (кроме на-

81//82

звания книги), а на Ни как мыслителя и писателя. Узнать, кто скрывается под П. С., — было нетрудно, ибо автор был настолько наивен, что, скрыв себя под чужим именем, не позаботился о том, чтоб не употреблять тех же выражений, кот<орыми> он пользовался, бегая по всему Парижу и называя Ни «красным генералом» и «защитником Г.П.У.». Об этих выходках нас предупреждали друзья еще до появления статьи. И вот те же названия обнаруживаются в статье г. П. С., а вместе с тем ясно, что [трусливый] автор их [Владимир Николаевич Ильин]^[172]. Это тот самый В. Н. [Ильин], который в течение 10 лет считал себя самым преданным нам человеком, которого мы всюду защищали (т. к. многие его не любили, не выносили), [кот<орый> приходил чуть ли не по 2 раза в неделю, часто даже надоедая нам своими излияниями, духовными и романическими. Но мы терпеливо его выслушивали и жалели, т. к. знали, что он человек одинокий, нуждающийся в поддержке и утешении. И вот результатом этой заботы и участия является низкая, злобная клевета... Кого же он позорит, как не самого себя, трусливо спрятавшегося под анонимом, не имевшего мужества открыто выступить против Ни. Подумал ли В. Н. Ильин, что статья его есть грязное пятно на его личности? Что же касается Ни, то о его идеях и оценках говорят его книги, а не грязные анонимные фельетоны в столь же грязных газетах.]

Прочитав фельетон, Ни, как всегда, отнесся к нему с брезгливым равнодушием и даже как-то иронически^[173]. Таково было всегда его отношение ко всем критикам [(если только это слово применимо здесь) этого стиля. Все, кто читает книги Ни, знают, во что он верит, к чему призывает, что для него добро и что зло. Те же, кот<орые> книг его не знают, могут измышлять о нем что им угодно... Презрительное молчание будет им ответом.]

Воскресенье, 3 февраля

В 5 ч. у нас кое-кто из французов: М-г и M-me Cain (она переводила книгу Ни о Достоевском, он — директор Нац<иональной> Библиотеки в Париже), философ Le Senne^[174], немец<кий> проф<ессор> (в изгнании) Landsberg с женой, проф. Алексеев^[175] и Pierre Pascal (бывший коммунист) с женой.

Говорят больше о национализме, о Гитлере. В общем — оживленно и просто.

82//83

Понедельник, 4 февраля

[Неожиданно приходит одна знакомая предупредить об одной особе, которая изредка бывает у нас. По ее словам, у этой особы плохая репутация в смысле полицейском. Очень неприятно, тем более, что проверить эти подозрения нет возможности.]

Посылала к Лене узнать о здоровье и передать денег. Посланный вернулся и сообщил, что Леня уже встал, слава Богу. Грипп прошел без осложнений.

Вторник, 5 февраля

Вечером на лекции Ни^[176]. В перерыве меня окружают знакомые, взволнованные и негодующие на статью В. И[льина]. Собираются выразить протест в форме открытого письма. «Неужели Н<иколай> Александрович> подаст ему руку при встрече?» — спрашивает одна из знакомых. «Никто из нас не подаст!» — горячо говорят они. «А Николай Александрович сказал мне, что, конечно, подаст», — говорю я, потому что в каждом самом низком человеке он все же видит человека [— образ и подобие Бога]. Так поступал он всегда, всю свою жизнь, и так будет поступать и впредь.

Среда, 6 февраля

Газеты сообщают о сильной эпидемии гриппа. Ни волнуется. У него слабое место — боязнь зараз, болезней. [Думаю, это наследственная черта у него.] Его родители всю жизнь лечились, боялись простуд, зараз, и в детстве он жил в атмосфере болезней [тепличной, изнеженной]. Пытаюсь всячески бороться с этой его слабостью, но удается лишь отчасти.

Сегодня ждали демонстраций по поводу годовщины восстания прошлого года^[177], но приняты меры и пока все спокойно. Ни ушел навестить милого нашего Федора Ивановича (Fritz Lieb), который почти месяц болен желтухой.

За завтраком говорили о том пути, каким нужно идти теперь сквозь хаос, в кот<ором> находится весь мир. «Если б я была скульптором, то я сделала бы статую, отвечающую на этот вопрос, — говорю я. — Фигура статуи была бы такой: глаза поднятые вверх, а руки опущенные вниз, к земле. Глаза — к небу, а руки — к земле, к людям с их скорбью и мукой».

83//84

«Я помню, ты как-то писала мне это», — говорит Ни. И я действительно вспоминаю, что в одном из писем говорила о таком образе по поводу страданий людей и пути, каким нужно идти^[178].

Четверг, 7 февраля

Мороз с сильным ветром. К счастью, никому никуда не нужно ездить, и мы проводим день дома. Вечером начали чтение «Мертвых душ». Замечаю, что всех старых рус<ских> писателей-классиков воспринимаю как-то совсем по-новому. Другая оценка, другое нравится... Перечитываю Оригена для беседы с о. Ав<густином> и Флоранс.

Пятница, 8 февраля

Погода ужасная. Буря и мороз. Ни очень волнуется, т. к. узнал о сильной эпидемии гриппа. Его мнительность, боязнь болезней мучительны для него. Каждую минуту следит за мной, чтоб я не простудилась. Чтоб его успокоить, я никуда не выхожу... К удивлению, две гостьи, несмотря на погоду, все же приехали к 5 ч. [: М-me Федотова и М-me Карганова. А. И. Карганова много лет лечит нас (дантистка), и мы очень к ней расположены. Очень милая, ласковая. Мы давно ее не видели, т. к. вся она в работе, и приятно было появление ее живого, выразительного лица, ее улыбки и звонкого, детски радостного смеха.]

Ни весь день занят обработкой книги, заказанной ему для Англии («Источники русского коммунизма»)^[179].

За чаем М-me Федотова с возмущением говорит о статье [против Ни В. Ильина]. «Вы знаете, — говорит ей сестра, — Н. А. не хочет писать свои книги для русских, кот<орые> его книг не ценят и не читают. Между тем как иностранцы ценят все больше и больше».

«Это неверно, — говорит Е. Н. Федотова. — Книги Николая Александровича расходятся очень хорошо среди русских, и много есть людей, кот<орых> Николая Александровича даже не знает, а они многое получают от него. Хотя бы я, напр<имер>. Ведь не кто другой, как Н<иколай> А<лександро-вич>, определил мое направление своей статьей в «Проблемах идеализма»^[180], и если б судьба случайно не столкнула нас здесь, за границей, то он бы и не знал об этом влиянии. А таких, как я, много, и вот для них и нужно писать». И она рассказывает Ни о пути своего развития, [а я веду Карганову показать ваш дом.]

84//85

После ужина чтение «Мертвых душ».

Я, сравнивая Гоголя с Диккенсом, говорю: «Диккенс, описывая своих героев, смотрит на них как-то ласково, снисходительно, а Гоголь — холодно, сухо и насмешливо».

Суббота, 9 февраля

Утром письмо от Флоранс. У ее мужа удар. Парализована вся правая сторона. Бедная Флоранс, такая измученная, и вот новое страдание. Ее муж — больной деспот, но все же она к нему привязана и жалеет его.

Начала читать Тареева^[181] (Евангелие) и статью в «Esprit» «Origines du monachisme»* De Becker'a^[182], а более легкое чтение — Proust'a.

Яркий солнечный день, но очень холодно. Ни работает дома. Ему из Испании опять предложение издать «Достоевского», а из Англии — «Судьбу человека в современном мире»^[183].

Интересная беседа: Ни, я и сестра о книге Кирхегарда «Crainte et tremblement»**^[184].

Окончила статью De Becker'a о монашестве. Не думаю, чтоб эта статья понравилась Риму. «Не вливают новое вино в мехи старые». В этом трагедия всего нового, желающего влить себя в старое или хотя бы приспособить себя к нему.

Воскресенье, 10 февраля

Мороз, ветер утих, и я после завтрака иду гулять в лес. Ни приглашен к M-r Gillouin^[185]. Это тот, кот<орый> писал о нем восторженную статью в «Nouv<elles> Littéraires». Никого сегодня не звали, т. к. Ни не дома, но к 5 ч. приходит М. А. Каллаш, а затем П. К. Иванов и остаются до вечера.

Ни возвращается к ужину и рассказывает о собрании у Gillouin. Было 60 человек, смесь разных направлений и партий. Разговоры шли по группам. Ни больше с Dugrain — председ<ателем> общества «Vérité»^[186]. Типичный французский прием.

Вечером М. А. Каллаш рассказывает о своем духовнике в Москве — покойном о. Алексее Мечёве^[187], о его прозорливости. Ни знал его, был перед изгнанием, и он благословил его образком, кот<орый> Ни всегда хранит.

* «Происхождение монашества» (фр.).

** «Страх и трепет» (фр.).

85//86

Понедельник, 11 февраля

После морозов сразу мокрый осенний день. Хотела погулять, но грязь в нашем садике, а в город выходить неохота.

В доме тихо. Ни работает над книгой о коммунизме, заказанной ему в Англии. Такие тихие дни способствуют созерцанию, углублению. И странно думать, что так близко от тебя громадный Париж с его напряженно мятущейся жизнью... Я люблю этот контраст, люблю издали знать эту жизнь, не входя, как бы обходя ее. Люблю и Париж за то, что в нем, как в фокусе, отражено все: и светлое и темное, что есть в мире. От меня зависит, что брать, а что отбрасывать.

Вторник, 12 февраля

Coup de théâtre!* Письмо от В. Н. Ильина к Ни. «Дорогой Н. А. (!?), это я написал статью о Вас в "Возрождении", а затем объяснение: сделал это потому, что "не мог вынести того, чтобы такая "красавица душа", такой "аристократ духа", как Вы, мог соблазниться Белинским, Чернышев<ским> и подобными им плебеями"». И вот он, В. Н. Ильин, взял на себя суд над этой «красавицей» подобно тому, как Шатов судил Ставрогина, дав ему пощечину. [Затем идут вопли, стенания, раздирания, страдания, что разорвал с Н. А. и всеми нами. А подпись — «горячо любящий и преданный».

Что это: бред или новый шантаж? Что бы то ни было, а ничего, кроме омерзения, ни его поступок, ни покаяние вызвать не могут.]

Первое, что сказал Ни, прочитав этот документ, было: «Кто, однако, дал ему право судить меня?»^[188]

[Если б так поступил какой-нибудь взбалмошный мальчишка, думаю я, но ведь это человек уже немолодой, христианин, образованный (окончил два высших уч<ебных> заведения^[189]) и ныне проф<ессор> литургики в Богословской Академии^[190]!]

Был у Ни Брэнстэд^[191] — приглашать в «Свободную Трибуну»^[192]. Еще одна говорильня! Эти говорильни здесь вздымаются и лопаются, как мыльные пузыри, но, видно, люди нуждаются в том, чтобы выявлять свою энергию, хотя бы в словах.

*Неожиданность (фр.)

86//87

Ни, конечно, обещал когда-нибудь выступить. Он никогда и никому не может отказать, «чтоб не обидеть».

Идем на лекцию Ни ^[193].

Среда, 13 февраля

Ни получил сегодня письмо от Монбризона^[194], в кот<ором> он возмущается статьей Ильина] и говорит: «Get article plain de haïne et des mensonges excite en moi les sentiments guerriers»*. Это говорит француз, но ни один из русских ничего подобного Ни не написал. По поводу этого письма М<онбризона> Ни говорит: «Я живу за границей уже скоро 12 лет, и за это время ни один русский не написал обо мне доброго слова, а ругали многие: П. Струве^[195], Мережковский^[196], К. Зайцев^[197], И. Ильин^[198], а в России похвалил только один Розанов^[199], остальные или молчали, или тоже ругали. За границей же только и слышу похвалы, интерес, внимание».

Сегодня письмо от издателя Stock с предложением издать книгу "[200]Судьба человека".

Говорили о книгах Пруста, кот<орые> я окончила («Temps perdu» и «Temps retrouvé»**).

После чтения у меня впечатление, что это писатель, кот<орый> живет лицом назад, а не вперед. Весь смысл жизни у него в прошлом, в воспоминании, в переживании того, что было. Горизонт замкнут, нет прорыва. И люди для него интересны лишь поскольку они были, а не есть. Пруст жаждет все восстановить, воскресить, но зачем? В чем видит он смысл воскресенья того, что было? На это он не отвечает.

Погода такая мерзкая, что я отменяю визит к M-me Pascal (увы! уже третий раз).

Пятница, 15 февраля

Говорим с Ни о Кирхегарде. «Почему для него вера выше любви?» — спрашиваю я.

«Потому что вера — бескорыстна, а любовь предполагает какую-то взаимность, т. е. что-то утешающее, дающее... Вера для К<ирхегарда> есть риск. Она идет как бы вслепую. Толь-

* «Эта статья, полная злобы и лжи, возбуждает во мне воинственные чувства» (фр.).

** «Утраченное время», «Обретенное время» (фр.).

87//88

ко такая вера двигает горами... Для него высшая вера была > Авраама»^[201].

Я: «Но и Авраам горами не двигал, и никто. Значит ли это, что веры на земле нет? Но если б не было, то не было бы на земле уже давно и христианства...»

Приходит Ф. И. Либ (в первый раз после месячной болезни), и разговор прерывается.

Сегодня читала в «Nouv<elles> Lettér<aires>» статью о жизни Метерлинка^[202] (ныне графа) в его царском дворце у Сред<иземного> моря. Сказочная роскошь, и на ее фоне 75-лет<ний> старик, безбожник, любящий деньги... Жалкий по своей пошлости финал жизни поэта и художника!

Воскресенье, 17 февраля

К 5 ч. у нас: проф<ессор> философии Ганеман (изгнанный из Германии), г-н Бук (немец, живший в России, переводчик), проф<ессор> филос<офии> Аргентинского универ<ситета> Гереро, К. В. Мочульский, монахиня Мария (Скобцова), Г. П. Федотов с женой, г-жа Гавронская (адвокат). Разговоры на всех языках, вплоть до испанского, и на все темы: философия, литерат<ура>, политика.

Понедельник, 18 февраля

Наконец появляется Леня с радио, кот<орое> он починял. И дом, такой затихший, наполняется музыкой... Бедная [наша] мама так радуется музыке. Ведь она ведет образ жизни затворницы. В ее 85 лет она уже никуда не выходит, ничего не видит, кроме своей комнаты и столовой (по лестнице в другие комнаты подниматься ей нельзя), да летом наш небольшой сад.

Леня поправился, но все еще без работы. Хотел уехать к родным в Болгарию, но мать оттуда пишет, что и там гонение на иностранцев.

Вторник, 19 февраля

Самый трудный день в неделе — рынок, прачка, уборки... Усталость от беготни по лестнице взад и вперед... К завтраку приезжает Эли Беленсон, печальная, бледная. Ее вызывают в Тур к умирающей Т. С. Ламперт^[203], ее подруге, тоже крестившейся еврейке. Ее два сына крестились (православные), а два

88//89

брата крестились (католики), и оба сейчас в семинарии готовятся быть священниками.

К вечеру я так устаю, что не могу быть на лекции Ни (Герцен, Огарев)^[204].

Вернувшись с лекции, Ни приходит ко мне и рассказывает... Слушателей много больше, чем на «славянофилах». Конец лекции он импровизировал, т. к. материала на 2 ч. не хватило. Говорил о делении рус<ских> революционных поколений на 2 категории: жестких и мягких, 40 гг., 60 гг., 80, 90 и т. д. Очень оживлен, шутит... Я так люблю его детскую улыбку и смех. Большой и мудрый ребенок!

Среда, 20 февраля

Полдня провела с Р. Г. Осоргиной. Много говорили, многое вспоминали. И она, и я прожили очень сложную жизнь, богатую событиями и впечатлениями. Она окончила юридичес<кий> факульт<ет> в Риме, затем вместе с М. А. Осоргиным жила в Москве, испытала все невзгоды революции, спасая М. А. от голода в тюрьмах и ссылке, а теперь после высылки — жизнь в Париже, одиночество, безработица и в перспективе — отъезд в чуждую ей Палестину за невозможностью найти работу.

Я же свою жизнь могу разделить на 5 периодов: Харьков, где я родилась и жила до 25 л<ет> (с перерывами поездок за границу), Киев — куда меня выслали под надзор полиции до приговора по делу с <оциал-> д<емократической> типографии, Петербург, где мы жили с Ни 4 года, затем Москва — где жили вплоть до высылки за границу, т. е. до 1922 года (всю войну и революцию).

И я, и Р<ахиль> Г<ригорьевна> жалели о том, что не писали воспоминаний. Такое богатство материала и у нее, и у меня... И у меня явилось желание восстановить в памяти хотя <бы> все самое значительное в моей жизни. Попробую летом этим заняться, т. к. теперь не найду времени. Все дни уходят на необходимое, и время остается только для отдыха.

У Ни его переводчица кн. Ирина Павловна, работают над проверкой текста.

Четверг, 21 февраля

Обед у Ландсберг (немец<кий> философ, ученик Шеллера^[205], ныне эмигрант, т. к. по матери он еврей, хотя близкий ка-

89//90

толичеству). Его молодая, очень красивая жена окончила фил<ософский> факульт<ет> и пишет диссертацию о Сен-Симоне^[206]. После обеда мы вместе с ними поехали на собрание в «Esprit», где Ландсберг читал доклад на тему «Личность и смерть». К сожалению, зал для доклада был так мал, что никакие беседы были невозможны. Негде ни сесть, ни даже стоять. Духота, давка. Несколько слов сказали Маритэн и Ни. Тема значительная, но Ландсберг растворил ее в обильных и слишком общих рассуждениях, и она утратила [всю] свою остроту. Ни возразил ему, заметив, что в его докладе ни слова не было сказано о смысле смерти. А смысл этот двоякий: и положительный, и отрицательный. Положительный — иначе жизнь каждой личности длилась бы в плохой бесконечности, и отрицательный, внушающий ужас перед разрушением этой личности здесь, на земле.

Что говорил Маритэн — не поняла, т. к. говорит он очень неясно, неотчетливо.

Пятница, 22 февраля

Был Л. И. Шестов. С возмущением говорил о статье В. Ильина] и настаивал на необходимости ответить и обличить его в наглой клевете. «Этого нельзя так оставить. Сегодня льют помои на одного, завтра на другого. Это касается всех нас».

Я люблю Л<ьва> И<сааковича>. Он очень благородный и добрый. Знаем его уже много, много лет, еще в Киеве. Я и Ни с ним на «ты». Ни всегда горячо спорит с ним, но, несмотря на споры, они — друзья.

Суббота, 23 февраля

Ни на собрании «Pour la Vérité», где доклад J-R. Bloch'a^[207]. У нас княгиня Авалова, [милая], культурная женщина, с кот<орой> всегда есть о чем поговорить не по-«дамски». [Несмотря на трудные условия жизни (у нее служба и маленький ребенок), она много читает, и читает серьезно, всем интересуется и обо всем имеет свое, а не чужое мнение, что так редко даже у мужчин.]

Воскресенье, 24 февраля

Ни вернулся вчера с собрания «Union pour la Vérité» очень угнетенный и сегодня утром делится с нами, мной и сестрой,

90//91

[своими] впечатлениями. Самый доклад был вполне объективный (о советских писателях). Докладчик Jean-Richard Bloch был в России и сочувствует коммунизму, но берет его с идеальной стороны, не видя сторон отрицательных. Но что тяжело подействовало на Ни, это присутствие на собрании г-на Эренбурга, кот<орый> в своем лице как бы представлял русскую литературу. Французские писатели в лице Malreau и др. обращались к нему как к авторитету. «Вы не можете себе представить, какую горечь испытывал я, я — русский писатель, когда видел, как все лица обращались к Эренбургу, как бы ища у него ответов на все их интересующее о России».

Я: «Что же тебя удивляет? Неужели ты не чувствуешь, что весь мир теперь представляют господа Эренбурги? В Германии — Гитлер представляет эту страну с ее высокой культурой, страну философов и музыкантов? Разве это не показательно для того, в каком состоянии находится [весь] мир? И я думаю, что давно уже пора выйти из провинциализма, связывающего людей с той или иной страной. Давно пора начать чувствовать себя вне зависимости от той или иной нации и утвердить себя духовно над и вне».

Но Ни, я чувствую, слишком ранен Россией, и рана эта [в нем] не заживает.

К 5 ч. у нас: M-r Andersen^[208] и М-г Laoury^[209] с женой (американцы), M-me Lot-Borodina (русская, замужем за проф<ессором> Сорбонны, историком), M-me Тургенева-Поццо (антропософка), M-me Извольская — переводчица книги Ни.Разговор об Америке, о нынешнем экон<омическом> положении и планах нового социального устройства. Андерсен делает нечто вроде доклада и знакомит очень детально с вопросом. Самое интересное в его сообщении было то, что ам<ериканские> капиталисты, видимо, сами сознают безнадежность капит<алистического> строя и ищут выхода, не пытаясь бороться...

Вторник, 26 февраля

Утром был Г. Г. Кульман (из Швейцарии)^[210]. Он женат на русской. У него маленький сын Мишенька, о кот<ором> он рассказал мне интересную историю. У Мишеньки теперь прорезываются зубы, и вот когда боль увеличивается, он ложится на пол и говорит: «Конец!»

91//92

Меня удивило: откуда у такого малыша (ему 2 года) может явиться представление о конце? Очевидно, в душе есть уже нечто пережитое когда-то. И это подтверждает мою веру в предсуществование (не в перевоплощение здесь, на земле, а в ряд жизней до земли и после земли, в других планах).

Вечером лекция Ни (Нечаев, Бакунин, Ткачев)^[211]. Из этой лекции ясно, что Ткачев является прямым предшественником Ленина.

Среда, 27 февраля

Снег с дождем, холод, сырость. В такую погоду особенно ценишь свой дом, комнату, тепло. Но как мучительно думать о тех, у кого нет ни угла, ни тепла, ни хлеба. И вот когда говорят о первородном грехе, то главное доказательство этого греха в том, что люди создали на земле такой порядок, где основой жизни на земле является борьба одних против других, а не взаимопомощь.

Четверг, 28 февраля

В St.-Médard и у о. Августина.

К 5 ч. приехали Jacques и Raissa Maritain и сестра Raiss’ы — Вера Уманцова. Пришел и Либ. И я, смеясь, сказала: «Вот русский немец Федор Иванович и русский француз Яков Павлович», т. к. Маритэна мы зовем Яков Павлович.

Очень приятный вечер с живой беседой, характер которой я бы назвала апокалиптическим, т. к. все темы как-то сами собой сводились к признанию того, что наше время и все совершающееся стоит под этим знаком. «Каковой же должна быть роль христиан? — задала я вопрос. — Если внешняя борьба для них невозможна, то что же остается? И не думаете ли вы, что главной задачей для них является единение Церквей для совместной защиты от врагов христианства?»

«Да, это верно. Если не соединение, то хотя бы сближение на почве взаимопонимания», — отвечает Маритэн.

Пятница, 1 марта

Ни на лекции Кейзерлинга^[212]. Вернувшись, рассказывает. Темой лекции: современная молодежь. Мысль К<ейзерлинга> в том, что эта молодежь, отрицая интеллект, отрицая культуру и дух, стремится только к одному: к власти, к силе. Начи-

92//93

нается новый этап истории. Он неизбежен как реакция на предыдущий. Нужно признать его неизбежность, но не склоняться перед ним. Дух возрастает от сопротивления, и те, кот<орые> теперь будут вести борьбу, впоследствии заменят новый этап другим, духовно более высоким.

Суббота, 2 марта

Открытое письмо в «Пос<ледних> Нов<остях>» против «пасквиля» (так сказано) В. Ильина.] Подписи: Бунакова^[213], Шестова, Вышеславцева, Курдюмова^[214], Е. Извольской, Мочульского, Федотова^[215]. Разговор по этому поводу с Ни.

Ни: «Мне ужасно все это надоело. Хочется уйти от всего подальше, в свой мир. Я так нервно-чувствителен в последнее время, как никогда. Читаю какую-нибудь книгу и мучусь... Особенно мучит меня теперь вопрос о марксизме и коммунизме. Ведь вся моя молодость связана с этими вопросами, и я не могу отмахнуться от них, отойти в сторону. Да и многое другое терзает меня... Такая впечатлительность невыносима. Сейчас заглянул в глупейшую, подхалимскую книжку Деборина^[216] (совет<ский> писатель, философ) и весь издерган».

Бедный [мой] Ни! Какой дорогой ценой искупаешь ты свое призвание!

Кстати, по поводу призвания. Ни как-то сказал мне: «Настоящее призвание тогда, когда человек не может не выполнять его, если б даже хотел. И я очень чувствую свое призвание... Когда я пишу, у меня такое чувство, что мной овладевает сила, которой я не могу сопротивляться»...

Ни у Кейзерлинга. Дал ему свой портрет, т. к. К<ейзерлинг> давно у него просил. Он очень расположен к Ни.

Воскресенье, 3 марта

Утром я у обедни в St.-Germain... К 5 ч. у нас: Ф. И. Либ, Левин^[217] и немец-теолог Luthi^[218]. Разговор на немецком языке о нац<ионал>-соц<иализме>, Гитлере и современном положении Европы.

Грустное впечатление произвел на нас Luthi... Видимо, он очень страдает от одиночества и хочет общения, но как-то не умеет создать его... Он так трогательно говорил об этом. И мы с сестрой после его ухода решили позвать его и поговорить с ним. Но, к сожалению, он скоро уезжает на родину. Оставил Нисвою рукопись — книгу на просмотр и отзыв... Видимо,

93//94

очень любит русских и ждет для себя чего-то от общения с ними. Русские души влекут его своей душевностью, простотой, искренностью. С французами не сходится: «У них все "à distance»"*, — говорит он.

Понедельник, 4 марта

Весны все еще нет, хотя вчера вечером так радостно было услышать робкий голосок пичужки под [нашими] окнами... Первая свирель весны!

За кофе, читая газеты о восстании в Греции^[219], говорили о смысле всех переворотов и революций...

Ни: «Вся социальная жизнь основана на лжи. Это — мое глубокое убеждение. Не лжет лишь тот, кто не зависит ни от каких социальных условий. Кто говорит от себя и за себя, утверждая свою личность, защищая истину, в кот<орую> верит вне зависимости от других... Вся социальная жизнь и связанная с ней политика основаны на лжи, на приспособлении, на компромиссах. Не лжет лишь личность, стоящая вне этих условий».

Записываю то, о чем думала сегодня: о ближних и дальних. Любить труднее всего ближних, а не дальних. Дальние — это всегда нечто отвлеченное, смутно-туманное. А ближние перед нами со всеми своими и слабостями, и пороками. Мы наблюдаем их, сталкиваемся. Они часто ранят нас, даже не замечая, только тем, что мы не такие, как они, иначе чувствуют и понимают, чем мы. И вот любовью преодолеть и их слабости, и раны, наносимые ими часто несправедливо, а иногда и вполне справедливо, и есть подвиг любви. Для этого подвига мало одного желания, одного сознания, а необходимо всегда помнить, что между мной и ближним есть Третий, нас соединяющий!.

Вечером читаем Ибсена «Бранд»^[220].

Вторник, 5 марта

Весь день у Ни головная боль. Но все же он едет читать лекцию^[221], и я (еду с ним) в дороге думаю: «Как-то он будет читать 2 часа с такой болью?» Но, к моему удивлению, читал

* «На расстоянии» (фр.).

94//95

он с большим подъемом... Возвращаясь, спрашиваю: «Как себя чувствуешь? Как головная боль?» Он смеется: «Представь себе, гораздо лучше. Лекция — это хороший массаж головы!»

Среда, 6 марта

Уныло-кислый день... Дождь, но не свеже-весенний, а осенний...

Я корректирую статьи.

За завтраком Ни говорит: «Хочется скорее начать [мои] прогулки в лесу... Я давно не обдумывал мою книгу о духе, а во время прогулок мне всегда приходят новые мысли для этой книги. Хотелось бы потом начать книгу моей философской автобиографии^[222]... Но это позже».

Мама эти дни лежит, жалуется на слабость. Она так мнительна, что малейшее нездоровье кажется ей опасным. Вижу, наблюдая ее, как мучительна старость для людей, дорожащих жизнью, боящихся смерти. Маме 85 лет, но она вся еще в земном, в интересах дня... И потому так тяжело ей переживать неизбежный разрыв с жизнью, а нам, окружающим, сознавать, что не в наших силах облегчить ей этот разрыв...

Четверг, 7 марта

Ни на заседании антропологической группы (русской секции). Вернувшись, говорит: «Вот еще новую работу придется делать! Мне поручили составить меморандум этой группы. Я не мог отказаться, т. к. это ведь моя тема — о человеке».

Вечером смешная история. Во время игры радио Ни сверху из кабинета кричит: «Дусык (так он зовет меня), останови радио, разве ты слышишь — он испорчен*, все посты смешались. Это какая-то какофония!» — «Успокойся, — отвечаю я, — это концерт современной музыки. Играют симфонию какого-то Michel’я».

Мы много смеялись... И действительно, была какофония!

А недавно слушали речь Гитлера (на праздновании присоединения Саара). Впечатление: хриплый рев буйнопомешанного!

* Так у Л. Ю. Бердяевой.

95//96

Пятница, 8 марта

Весны нет и нет… Холодно-зимний день. Срывался снег. Я эти дни ежедневно гуляю и захожу в церковь помолиться о маме. Ей немного лучше, но утром большая слабость.

Ни за завтраком говорит: «Можете себе представить! Вчера я все думал, когда мне удастся сделать меморандум для антропологической группы, а сегодня сел и в 1/2 часа все написал!»

Воскресенье, 10 марта

Зима! Всю ночь снежная метель... Снег не тает. Картина русской зимы, и трудно представить, что мы — не в России. В окнах яркий белый свет, а за ними — деревья в пушистых хлопьях, белая пелена на крышах и по дороге.

За завтраком Ни говорит о впечатлении от книги воспоминаний Чичерина^[223](изданной в С<оветском> С<оциалистическом> С<оюзе>): «Книга эта — обвинительный акт против русской бюрократии эпохи Александра [1-го и] 2-го. Сплошное воровство, взяточничество, подхалимство, угодничество, раболепное преклонение перед сильными мира сего».

«И вот, — говорит с волнением Ни, — разве теперь не то же самое, там в С<оветском> С<оциалистическом> С<оюзе>? Не тот же культ власти, силы в лице Сталина и его приспешников? Не то же ли обоготворение государства?»

«С той, однако, разницей, — говорю я, — что тогда все же была хоть небольшая группа интеллигентов и революционеров, кот<орые> не пресмыкались перед властью, а теперь даже писатели, и те унижаются вплоть до превозношения Сталина "гениальным".

Вечером заседание Рел<игиозно>-ф<илософской> ак<адемии>. Доклад Мочульского: «Трагедия Гоголя». Ни вместе с Либом едут на собрание у Маритэн^[224], где доклад Born’а^[225]. Оттуда — на заседание Академии.

Я и сестра — дома, т. к. маме эти дни нехорошо. С нами остается П. К. Иванов. Он рассказывает нам содержание книги, которую теперь пишет (о святых)^[226].

Понедельник, 11 марта

1-й день Поста.

Для этого дня выбираю чтение «Плач Еремии». Думаю: что было тогда, не есть ли и теперь? Та же скорбь об измене заве-

96//97

там Бога, то же падение нравов, та же духовная немощь... Но теперь, после явления Христа, вина и ответственность больше, и каждый верующий в Х<риста> должен это сознавать и каяться и за себя, и за других... Особенно же русские, т. к. Россия ныне в плену и рабстве у сил антихристианских, как некогда Израиль — у языческих.

Вторник, 12 марта

Яркий солнечный день, но еще не весенний...

Узнаем по радио о подавлении восстания в Греции. Ни говорит: «Поверьте, все восстания во имя свободы будут теперь обречены на неудачу. Народам нужна диктатура. По мере того, как теряется значение человека, личности, ищут опоры в диктатуре».

Продолжаю чтение пророка Еремии. Какая мощь, свежесть, глубина!

По вечерам читаем (когда Ни дома) Ибсена. Очень его люблю. Духовный аристократ, каких так мало!

Среда, 13 марта

Меня поражает напряженность духовной энергии Ни. Сейчас он весь захвачен предстоящим диспутом в «Vérite» с коммунистом Nisan (француз)^[227].

Только что вошел ко мне и говорит: «Прочел 400 страниц Ленина, чтоб доказать, что Ленин не релятивист и признавал абсолютность знания. Это нужно мне для диспута с Nisan в субботу».

Четверг, 14 марта

Утром у обедни в St.-Médard и у исповеди.

Приехала к завтраку Эли. Она рассказала мне необыкновенную историю об одном калеке-еврее, кот<орого> она навещала в больнице. Еврей этот с детских лет полупарализован и все время живет то в одной, то в другой больнице Парижа. Теперь ему около 50 лет. Он безграмотный, одинокий, тихий, ласковый, с прекрасными светлыми глазами. Ни ропота, ни упрека на свою поистине мученическую жизнь. На вопрос Эли, жалуется ли он на такую жизнь, он кротко ответил: «Нет». — «Верите ли в Бога?» — «Да, да», — радостно говорит он. «А в Христа?» — «Да, верю!» Эли была так поражена, что не поверила ему, думая, что он

97//98

не понял ее вопроса. Она переспросила: «А в Христа верите?» Тогда он, волнуясь, громко: «Я же Вам сказал, что верю. И очень хочу креститься, но только чтобы сестра не узнала».

[И вот Эли будет заботиться, чтобы его подготовить к крещению, и хочет быть его крестной матерью.]

Каким путем этот мученик, живущий в столь невероятных условиях всю свою жизнь (в отделениях для идиотов и паралитиков), без общения, без книг, пришел к Христу — тайна, которая навеки останется сокрытой [для нас, и знает ее лишь он и Христос, призвавший его...]

Интересный разговор с Ни о православии, протестантизме и католичестве.

Православие, по словам Ни, отрицает культуру, но освящает все церковное, выделяя и сакрализируя его из мира. Протестантизм (бартианство), обрекая мир на гибель, тем не менее очень дорожит именно культурой, знанием (библейская критика). Католичество занимает среднее место (гуманизм).

Суббота, 16 марта

Ни на собрании «Pour la Vérité». Доклад коммуниста Nisan «Личность и коммунизм». Сестра едет на доклад и, вернувшись, рассказывает мне свое впечатление. Было много народу. Из писателей: Жид, Мальро, Бенда^[228], Блош^[229]... Возражая докладчику, Ни произнес большую речь... Говорил хорошо, с подъемом на тему о человеке. Признавая экономическую сторону коммунизма, его борьбу с капитализмом, он отрицал его духовную сторону, его отрицание высшего происхождения человека, его божественной природы... Интересно то, что сказал Жид после речи Ни. Он сказал: «Если я не вступаю в коммунис<тическую> партию, то <по> той же причине, о кот<орой> говорит Бердяев».

Воскресенье, 17 марта

У нас к 5 ч. Pascal с женой, проф. Тираспольский[230] с женой, Каллаш.

Понедельник, 15 марта

Утром за кофе говорим о бывшем собрании «Pour la Vérité». «Основная тема моей жизни — тема о человеке. Когда я защищаю, как христианин, достоинство человека, что же получает-

98//99

ся? Коммунисты ссылаются на христианское учение о человеке, согласно которому человек — ничто, что человек — грех и как таковой не может претендовать на высокое достоинство и происхождение, не может быть творцом. То, что я утверждаю о человеке, есть нечто совершенно новое, и в этом трагизм».

«Но разве в Евангелии не сказано: "Вы боги"? На эти слова псалма ссылается Сам Христос», — говорю я.

«Да, но об этом забывают. Помнят лишь о грехе», — говорит Ни.

Вторник, 19 марта

[Это день рождения Ни^[231], но мы отложили празднование до завтра, чтоб соединить и мои именины в один день (а мои тоже переложили на завтра вместо 23, т. к. суббота — день рынка и уборки дома).]

Ни получил много писем из Англии. Пишут об успехе его книги «Esprit et liberté» («Философия свободного духа»), только что вышедшей на английс<ком> языке. По поводу парадоксальной этики Ни заговорили: о сложности такой этики, о значении простоты. Ни говорит: «Простота — это цельность». Я определила простоту сравнением ее со спектром. Семь разноцветных лучей слиты в один белый. Этот луч и есть простота.

Среда, 20 марта

Чудный весенний день.

Ездила в Париж, но там пыль, душно. Здесь ведь нет весны — сразу переход к лету, особенно в городах.

В газетах тревога по поводу разрыва Версальского договора немцами^[232]. Какое вообще могут иметь теперь значение договоры? Нынешняя политика основана не на правах, а на силе. А сила теперь — это техника.

Пятница, 22 марта

Утром я в церкви St.-Médard и у о. Ав<густина>. Беседа с ним — большая духовная радость для меня. Всякий раз, когда я возвращаюсь после беседы, я так благодарю Бога, что Он послал мне на моем пути такого руководителя и друга... Вернувшись, застаю Ни очень нервным. «Я так завален делами, так перегружен, — жалуется мне он, [бедный]. — Ничего не успеваю, времени не хватает!» Хотя бы лето скорей, когда он может от-

99//100

дохнуть! Меня мучит его переутомление, вечная спешка. [Бедный мой!] Той работы, кот<орую> он делает, хватило бы на трех! Да и я, и сестра — все мы держимся только духовной внутренней дисциплиной. Иначе не выдержали бы давно всего, что нами пережито!

Суббота, 23 марта

Была у моего больного в Salpêtrière. Застала его в очень плохом состоянии, увы! Вернулась под тяжелым впечатлением, но дома застала Леню, сияющего от радости. Ни достал ему через милого графа де Панж^[233] рекомендацию к знаменитому ученому Луи де Брольи^[234], и Леня получит свидание с ним и будет просить устроить его в химическую лабораторию для продолжения работ по химии. Если это удастся, то Леня, наконец, выбьется на научную дорогу...

Ни был на собрании «Pour la Vérité» с докладом Massiss'a^[235] о Барресе^[236].

Воскресенье, 24 марта

[К завтраку пришла Ольга Можайская (двоюродная племянница Ни)^[237]. Ни очень взволнованно спорил с ней, защищая социализм. Его возмутили слова Ольги «Рузвельт — большевик». Ольга пропитана взглядами эмиграции, т. к. живет в атмосфере «Возрождения». Ни так волновался, стараясь доказать Ольге ужас капитализма и его бессмыслицу, что потом не мог долго прийти в себя. Удивительнее всего то, что эта Ольга сама работает как поденщица (femme de ménage) и на себе знает весь ужас подневольного труда. Но она по происхождению — аристократка, и, несмотря ни на что, ей не освободиться от ненависти к социализму. Это у них в крови.]

Воскресенье, 24 марта

У нас это воскресенье отменено из-за вечерней лекции, но несмотря на это, все же пришли: Л. Шестов, молодой немецкий теолог Люти (из Швейц<арии>), философ Унгер (из Германии)^[238] и позже жена Ф. А. Степуна — милая женщина, от кот<орой> так и веет Россией, несмотря на то, что она, как и мы, давно из России... Странно подумать: 14 лет!

Вечером мы, проводив гостей, идем на лекцию от. Бальфура (англичанин, перешедший из католичества в православие, монах). Он читал об Афоне, куда ездил и где под влиянием ка-

100//101

кого-то старца обратился в православие. Лекция в пользу прихода Патриаршей Церкви. Впечатление от лекции — тяжкое. Имея полную возможность создать на этой «святой горе» (как ее называют) христианскую общину, монахи устроили так, что рядом с богатыми монастырями есть нищие, и мало того — монастыри враждуют друг с другом из-за календарного стиля, из-за тех или иных реформ. Стоило из-за этого ограждать себя от мира и подвергать истязаниям плоти!

Понедельник, 25 марта

Провожу день в каком-то удивительно радостном и просветленном настроении. Читаю пророка Исайю — величайшего из всех.

Вечером вместе любимого моего Ибсена — «Пер Гинт»*.

Вторник, 26 марта

Наконец весна! Солнце заливает все комнаты, пение моих питомцев, абрикос в розовых цветах... Работаю в саду — очень люблю.

Письмо от [моей] Лидии из Рима. Она живет теперь с отцом (Вяч. Иванов — поэт). Зовет меня, но напрасно. Хотя Ни приглашен читать доклад в Италию, но он отказался. И мне придется огорчить моего друга — не приеду. А как хорошо было бы встретиться в Риме, кот<орый> я так люблю!^[239]

Вечером на лекции Ни^[240]. Читал о Ленине. Самое правильное, что можно сказать о лекции, это мнение Fritz Lieba, кот<орый> ее слушал. Он сказал Ни: «Вы — единственный из всей эмиграции (хотя мы не эмигранты, а высланные. Разница большая!), в кот<ором> нет ressentiment** — другими словами: ваша оценка Ленина вне каких бы то ни было личных чувств, убеждений или пристрастий». И это очень верно. Лекция была вполне объективна. В ней было и да, и нет.

Среда, 27 марта

У нас завтракал о. Стефан, был Lieb. Писала Лидии Ивановой.

* Один из вариантов русского произношения и написания этого имени. Более известный вариант — «Пер Гюнт».

** Злопамятства (фр.).

101//102

Суббота, 30 марта

Только что пришел Леня (Чурилин) от знаменитого физика Де-Бройи. Он ходил к нему по рекомендации графа de Pange с просьбой устроить его работать в какой-нибудь лаборатории. Принят был очень любезно с обещанием хлопотать за него. Что выйдет — трудно сказать, когда такое гонение на иностранцев, как теперь.

У Ни княгиня Ирина Павловна и Монбризон — переводы.

Опять холодно по-осеннему. Всюду чувствуется тревога в связи с выходками Гитлера, его воинственностью и угрозами.

Ни у всенощной в Патриаршей церкви.

Воскресенье, 31 марта

Я у обедни в St.-Germain.

После завтрака Ни уезжает на собрание «Друзей Понтиньи» («Les amis de Pontigny»), поэтому никого не звали. Несмотря, однако, на отмену этого воскресенья, пришли милые Pascal’и (муж и жена) и П.К. Иванов. П<етр> К<онстантинович> говорил им о книге, кот<отрую> он пишет: о святости.

Вернувшись, Ни рассказал о собрании, где было человек 75 франц<узских> писателей, ученых, художников. Наметили план будущих декад. Ни просили принять участие в декаде «Об аскетизме», и по поводу этого Ни говорил о своем понимании «аскетизма» как выработки «внутреннего» человека, его закала.

Вторник, 2 апреля

Холод. Даже снег срывается вместе с дождем... Заболела Женя. Сильная боль в ноге — простудила нерв...

У Ни только что был один англичанин, почтенный господин, очень элегантно одетый... После его ухода Ни говорит: «Представь себе, он читал по-русски все мои книги и приехал поговорить со мной о том, что ему делать». Он совершенно растерян. Говорит, что мир в ужасном состоянии и он, как христианин, не знает, что ему [нужно] делать, и просит Ни ему помочь, посоветовать. Ни ответил ему, что в своих книгах он отвечает на такие вопросы в общих чертах, но индивидуально

102//103

отвечать трудно. Нужно знать условия, знать самого вопрошающего, его возможности.

Знак времени! Кто бы подумал, что этот на вид такой солидный, спокойный, чинный господин едет из Парижа в Кла-мар (даже не предупредив Ни), чтобы найти у него ответ на такой вопрос? Какая всюду растерянность, и вспоминаются слова Апокалипсиса: «Люди будут в недоумении»^[241].

Вечером последняя лекция Ни — подведение итога всех предыдущих. Лекция, освещающая совершенно по-новому все события в России, углубляющая их смысл и вскрывающая источники... Думаю, мало кто понял и оценил, хотя и аплодировали^[242].

Среда, 3 апреля

Я полдня в Париже. Сначала в госпитале у моего бедного больного. Затем кое-какие покупки для больной сестры. Вечером — чтение Ибсена.

Утром за кофе Ни письмо от франц<узского> философа Le Senne. Хвалебный отзыв о книге Ни о Достоевском. Сообщает, что новая книга Ни (в издании La Senne и Lavelle) выйдет в июле, но о самой книге не пишет.

«Я думаю, — говорит Ни, — эта книга мало кому понравится. Французы в большинстве или картезианцы, или томисты, русские — платоники. Я же в линии Бёме. Я — волюнтарист».

Холод, срывается снег, и странно видеть из моего окна цветущее дерево абрикоса... Природа в таком же хаосе, как и весь мир. Для меня явно какое-то соответствие между миром неодушевленным (если, впрочем, есть таковой?) и одушевленным.

Пятница

Я у Осоргиной. Квартира полупустая. Мы ушли ужинать в кафе. Грустно!

Суббота, 6 апреля

Милая старушка няня пришла поздравить меня с именинами (хотя я праздную их по новому стилю). Принесла просфорку (вот где единство Церквей!) и бублики собственного пече-

102//103

нья. Она очень всех нас любит, а в ней для нас как бы оживает подлинная душа русского народа. Ее язык, такой московский, звучит, как голос России...

Сегодня Ни сказал мне, что вновь занялся своей будущей книгой о духе и духовной жизни. «Я перечитываю с начала Евангелие, и всюду там "дух", "рождение в духе", "дух ведет в пустыню", "дух нисходит". Но как мало обращают <внимание> именно на это в Евангелии!» — говорит он.

Воскресенье, 7 апреля

Сестра, бедная, едва двигается — сильная боль в ноге... Все хозяйство на мне. Хотя никого не звали, но к 5 ч. приходят проф. Ганеман (изгнанный из Германии), Ф. И. Либ, Извольская и М-lle Ильинская (член Пореволюционного клуба)^[243], П. К. Иванов... К концу вечера мне плохо. Как всегда, в доме переполох. В 11 ч. зовут доктора. Он делает вспрыскивание и укладывает меня в постель на три дня. Находит сильное нервное переутомление, увы!

[Мой любимый] Ни всегда так мучится, когда я заболеваю, и это еще ухудшает мое состояние. Нужно видеть его [нежность], заботу, уход, чтоб оценить его сердце... Он то и дело наклоняется ко мне: «Маленький мой! [Любимчик]» — слышу его голос над собой и мучусь, что причиняю ему страдание. Нервность его требует особенной атмосферы покоя, а где теперь возможно дать ему этот покой?

Вечером, или скорее уже ночью, он садится около меня в кресле и говорит каким-то особенно проникновенным голосом: «Я сейчас молился, и вдруг одна мысль как-то пронзила меня: если верить в Бога — ничто не должно быть страшным!»

Я догадываюсь. Он молился обо мне, боялся за меня, и эта мысль его утешила, ободрила... Ни очень боится болезней. Это травма его детских лет, проведенных у постели всегда больной (печень) матери^[244] с ее тяжелыми припадками прохождения камней, когда она кричала всю ночь, и маленький Ни дрожал от страха, слушая эти крики.

«Я не боюсь ни пушек, ни ружей, но боюсь болезни», — часто говорит он мне... И это не слова. Я как сейчас вижу его ночью, при свете огарка, склоненного над статьей (кажется, о

104//105

Соловьеве), в то время как над нашим домом летали и разрывались снаряды, [из которых один попал в комнату над кабинетом Ни, но не разорвался (каким-то чудом!) и утром был найден под кушеткой дамы, живущей над нами, и с большими предосторожностями вынесен из дома. Ходил Ни и под пулями на разные собрания в Москве во время восстания большевиков, ходил в Манеж уговаривать солдат сдаваться и напрасно не проливать кровь (в дни, когда в Петрограде уже произошло падение царской власти, а в Москве еще была полная растерянность и часть войск была на стороне монархии). Он не из тех, что смел лишь на словах... Он всюду и всегда защищает то, во что верит, и этого-то многие ему не прощают...]

Среда, 10 апреля

Вечером Ни, вернувшись с прогулки, входит в мою комнату и говорит: «Шел я и думал: вот уже 11 лет, как мы живем в Кламаре! Ведь это большой отрезок жизни. Здесь я написал свои большие книги: "Философия свободного духа", "О назначении человека", "Судьба человека в современном мире", "Я и мир объектов". Все эти книги будут связаны с нашей жизнью здесь».

[А я подумала: «Да, очевидно, Россия еще не доросла до того, чтобы такие книги писались там». Но Ни я этого не сказала, зная, что ему это будет неприятно. Его любовь к России — неизменна, несмотря ни на что.]

Четверг, 11 апреля

Со всех сторон слухи о войне. Неужели она возможна?

Неужели мир действительно в состоянии такого безумия?

Смотрю на цветущие снежно-белые деревья, на весеннее небо, слышу издали щебетанье птиц — и не верю, не могу верить в возможность такого кровавого кошмара!

Вчера и сегодня провожу дома, никуда не выхожу. Отдыхаю после сильного переутомления. Ни пичкает меня разными каплями, пилюлями... Вечера все дома, читаем Ибсена... Как мало ценят его! Какое благородство духа, какая мощь, смелость! Насколько близок мне этот северный, но такой страстный, бурный дух, и какими жалкими кажутся по сравнению с

105//106

ним все современные писатели, [особенно французские: Жид, Мориак^[245], Мальро и пр.]

Ни очень сосредоточен. Пишет статью «Персонализм и марксизм»^[246].

Пятница, 12 апреля

Утром читаем в «Послед<них> Новостях» вырезку из «Правды» (советской), где сказано, что «Николай Бердяев — белогвардеец»^[247]. Итак, «Возрождение» считает его «красным генералом», а «Правда» — «белогвардейцем». Вот как пишется история!

(Продолжаю в третьей тетради)

Тетрадь третья

Июль 1935

Ни ездил в Англию, в Оксфорд на конференцию, и в Лондоне читал доклад о социальном христианстве на собрании под председательством поэта Эллиота^[248], недавно обратившегося в христианство.

Август

Ни ездил в Pontigny на декаду об аскетизме. Встретил там еврейского писателя-мистика Бубера^[249] и проф<ессора>-итальянца Бунаиоти (католика, excommunié* и изгнанного из университета)^[250]. Оба они очень понравились Ни, особенно Бубер. Был там и Де-Беккер. Декада прошла очень оживленно, много участников (60 человек). К Ни отношение очень хорошее. Им очень интересуются, и он сам чувствует себя там в своей атмосфере. Пока это единственное место, где он встречает людей большой культуры, свободных в высказывании своих мыслей. Его там любят и ценят.

Вернувшись, Ни заявляет, что я и сестра должны ехать с ним в Виши. Вопрос этот обсуждался уже давно и получил неожиданное разрешение благодаря гонорару из Испании. Этот гонорар дал нам возможность этой поездки. В конце августа мы втроем уехали в Виши и лечились там 3 недели. Доктор, наш милый Ardouin, нашел, что мы сделали очень хорошо, т. к. у всех нас организмы очень переутомленные и требуют хорошего ремонта... Поездка была очень удачной благодаря чудесной погоде, и жили мы очень удобно в отеле, где Ни ос-

* Отлученного от Церкви (фр.)

107//108

танавливается вот уже 7 лет: Hôtel Plaisance. Симпатичные хозяева, хороший стол, рядом прекрасный, уютный парк, где так хорошо гулять среди зеленых ковров лужаек вдоль берегов реки Allier...

Мы хорошо отдохнули и возвращались домой бодрые и веселые... Но здесь нас ждала тяжелая болезнь мамы... Она оставалась под наблюдением двух дам, наших хороших знакомых. Чувствовала себя все время нашего отсутствия очень хорошо, писала нам бодрые, даже веселые письма. А на второй день нашего приезда вдруг перестала владеть правой рукой и ногой... Доктор нашел кровоизлияние и уложил в постель. Бедная наша старушка, такая жизнерадостная, теперь едва двигается...

Воскресенье, 22 сент<ября>

Несмотря на болезнь мамы, к 5 ч. у нас собираются: Л. Шестов, Федотовы, Либ, П. К. Иванов. Никто еще не знал о болезни. Л. Шестов пришел проститься перед отъездом в Палестину, куда он приглашен читать лекции. «Как бы ты не попал в плен», — говорю я ему, шутя. «Не беда, — отвечает он, — выручат в случае чего!» — «Если к итальянцам — еще ничего, ну а если к негусу, то тебе несдобровать...»

Война висит в воздухе, и все разговоры вокруг нее. Либ убежден, что Муссолини не уступит, горячится, волнуется...

Все расходятся рано, т. к. маме нужен покой.

Вторник, 24 сент<ября>

Письмо от моей бедной Рахили из Иерусалима. Одиночество, неприкаянность. Родственники не очень, видимо, ей рады, и это ей так больно сознавать!

К 4 ч. приезжает Ф. Пьянов с патером Видрингтоном (англо-кат<олический> священник). Живой, милый старик, любит русских и помогает Пьянову в его начинаниях... Войдя, он заявляет, что приехал сказать Ни о том огромном влиянии, кот<орое> он имеет в Англии. По его словам, английская религиозная мысль в последнее время находилась под влиянием немецкой, а теперь под влиянием Бердяева. Его всюду цитируют, ссылаются на него даже епископы...

Нужно сказать, что такой успех для Ни совсем неожидан, т. к. он часто мне говорил, что в Англии его поймут и оценят меньше, чем где-либо. И это тем более ему приятно.

108//109

Среда, 25 сент<ября>

Утром маме нехорошо, затем лучше... Письмо Жене (сестре) от Флоранс. Мы встретились с ней в Виши. Ее муж все так же плох, и надежды мало на его выздоровление.

Днем Фед. Ив. Либ. Ни уехал по делам в Париж, вернулся к обеду. В 9 ч. звонок. Опять Либ, и с ним проф. Ганеман, изгнанный из Германии. Не могли их принять из-за больной мамы. Вечером слушали музыку по радио — концерт Баха в Англии. Ни, слушая, говорит: «У Баха никакой устремленности. Это музыка небес».

Четверг, 26 сент<ября>

Когда болезнь входит в дом, она все покрывает своей тенью. Самый яркий солнечный день кажется сумрачным, голоса звучат глухо...

До вечера день — в мелких заботах и уходе за мамой. С ней трудно, т. к. она очень мнительна, плохо выносит боль... Я и сестра очень утомлены... Вечером, когда мама уснула, все же продолжаем наши чтения. На этот раз Лескова, кот<орого> я не люблю, не чувствую или, скорее, чувствую, но как что-то мне чуждое, какую-то фальшивую ноту.

Перед чтением я говорю на тему, о кот<орой> много думала: «Возьмем такой факт: замучили девочку (сегодня было в газете). Мне скажут: "Воля Божья". Можно ли примириться с таким ответом? Для меня он невозможен. Для меня Бог — это добро, свет, красота, и мысль о том, что Его воля может проявиться в преступлении, кажется мне кощунством! Но тогда как же? Ведь Он всемогущ, скажут мне». «Бог действует в добре, а не в зле. Его и силы, и власть проявляются лишь в плане добра», — говорит Ни.

«[Однако,] Он может остановить преступление, не допустить его, возразят мне».

«Нет, не может. Он — свобода, а свобода несвободна нарушить чужую свободу. Бог не может остановить преступную руку, т. к. это было бы с Его стороны насилием. Он может лишь одно: сделать все от Него зависящее, чтоб преступник покаялся...»

Ни: «Этот вопрос связан с вопросом о Промысле, вопрос очень важный и сложный».

Я: «Промысел Божий и выражается в том, что Бог направляет зло к добру, но действуя не насилием, а таинственны-

109//110

ми путями, нам даже неведомыми, Своего милосердия, Своей любви к каждой душе человеческой и ко всему падшему миру».

[Ни: «Я с тобой вполне согласен».]

Пятница, 27 сент<ября>

Книга Ни «О назначении человека» вышла на русском языке три года тому назад. За эти годы отзыв о ней был лишь один на рус<ском> языке: фельетон Адамовича^[251] в «Пос<ледних> новостях». И это все. Ни один русский философ-писатель о книге этой не писал. Хотя здесь, среди эмиграции, есть литературные силы крупнее г-на Адамовича.

На фр<анцузском> языке эта книга вышла в июне. И вот уже много хвалебных отзывов в письмах, кот<орые> Ни получает. На днях было письмо от Gabriel Магсеl’я. Пишет, что он с женой читает ее с энтузиазмом, что книга эта для них обоих имеет огромное значение, многое им открыла, что он все сделает для ее распространения, т. к. думает, что она должна оказать большое влияние во Франции.

Было восторженное письмо от Raiss'ы Marotain, от De-Bekker'а, от Van der Meer'a^[252]. В Англии о ней целая литература...

А среди русских — заговор молчания!

Воскресенье, 29 сент<ября>

Никого не звали из-за болезни мамы. День провели дома, тихо. Утром я в церкви St.-Germain.

Маме лучше, но она еще лежит. Ни кашляет и жалуется на недомогание. «Болезни — наш крест, — говорит он часто. — У каждого — свой. У нас — этот».

Воскресенье, 29 сент<ября>

Утром — звонок. Открываю дверь. Незнакомая дама. «Не узнаете меня?» — «Нет!» — «Я — Койген».

Это — русская еврейка, жена еврейск<ого> писателя-философа Койгена^[253], недавно умершего в Берлине. Мы встречались часто в Берлине. Но она так изменилась за это время, что я ее не узнала. Очень симпатичные люди и она, и он. Культурно-тонкие, духовные. И я, и Ни ей обрадовались... Много рассказывала о своей жизни в Палестине, куда она переселяется вскоре совсем. Теперь из Палестины едет в Лондон, где ее сын оканчивает курс. Привезла Никниги по-

110//111

койного мужа и просила Ни дать ей его новые... Живет иллюзиями возрождения еврейской Палестины, «нового слова» оттуда. После ее ухода я говорю Ни: «Вот есть еще люди, живущие иллюзиями, несмотря ни на что, ни на какие разочарования!»

Ни: «Я уже не способен... Я все больше и больше делаюсь скептиком!»

M-me Койген привезла мне привет из Иерусалима от Осоргиной. И я подумала: какой вихрь времени! Давно ли Рахиль сидела у меня и мучилась: ехать или нет? А вот она уже там и оттуда шлет слова привета.

Мы не замечаем, как «время ускоряет ход» (по Еван<гельским> пророчествам), но это, увы, так, так до жуткости!

За завтраком говорим о Койген. «Она верит в новое слово, кот<орое> скажут евреи, — говорю я. — Но евреи уже сказали Слово, которое не сказал ни один народ мира. Каждый народ имеет свою миссию и, исполнив ее, отходит, уступая место другим».

«Но миссия евреев совсем особенная, и выполнять ее они будут до конца мира», — говорит Ни.

Я: «Да, но теперь назначение их уже не в том, чтобы сказать "новое слово", а в том, чтобы стоять до конца мира перед лицом всего мира как знак исполнения о них пророчества Ветхого и Нового Завета».

Говорили еще о самоутверждении.

Ни: «Есть два вида самоутверждения: личное — своего положения, таланта, богатства, знатности, познаний — и другое, более скрытое, когда человек даже как будто очень скромный, себя не выставляющий, но самоутверждается в том, чему он так или иначе причастен — той или иной нации, Церкви, обществу, классу».

Вторник, 1 октября

Мама все еще лежит. Хотя погода солнечная, теплая, но в доме как-то сумрачно, больнично. Забегал Ф. И. Либ, как всегда, взволнованный событиями в мире. На этот раз — война Италии с Абиссинией. Впечатление такое, будто он очень хочет этой войны, хочет мирового пожара. Лишь бы сдвинуть

111//112

все с места, а главное для него — Гитлера, в кот<ором> для него весь корень зла! И я думаю: «В нем ли только? Разве все остальное лучше? Гниль и мерзость запустения всюду. Тришкин кафтан прогнил, и штопать его войнами и революциями слишком поздно».

Вечером имели удовольствие слушать патриотическую чепуху какого-то «белого» (думаю, улана или кавалергарда), воспевавшего «красный сарафан» как символ России. Речь закончилась исполнением «Боже, царя храни». Действие происходило в каком-то кабаре russe* в Англии. Передано по радио. Слушала и думала: «Где? На какой планете это происходит?»

Среда, 2 октября

Сегодня день рождения сестры (по старому стилю). Утром я убрала столовую осенними ветвями винограда и цветами... Вышло очень красиво... День провели очень приятно. За обедом я прочла сестре мое стихотворение в ее честь, кот<орое> и ей, и Ни очень понравилось. Ни при этом вновь заявил мне, что я плохо делаю, не развивая свои литературные дарования. Я и сама знаю, что они у меня есть, но я предъявляю к себе слишком большие требования. А предъявляю потому, что высоко ценю всякое подлинное искусство и все среднее считаю ненужным и даже, пожалуй, вредным.

Четверг, 3 октября

Хорошо тому, кто не видит «подкладки» жизни... Идя по улице, он с удовольствием следит за потоком блестящих автомобилей, за движением толпы. Там красочное пятно яркого костюма, вот тонкий профиль, стройная фигура, дальше — блеск роскошной витрины с горящими бриллиантами, изумрудами, рубинами...

Есть глаза, которые видят только так. Но есть и другие, которые видят и то, что за этим, видят «подкладку» всего этого.

Роскошный автомобиль... Чей он? Не ловкого ли афериста? Не спекулянта ли биржевика? Дорогие меха на стройных плечах вот той изящной дамы! Какой ценой они ей достались? Кокотка? Брак по расчету? Авантюристка? А эта толпа... Сколько лиц с печатью усталости, болезни или (что еще хуже)

* Русском (фр.).

112//113

равнодушия, злобы, холода, тупости. [Нет!, лучше не говорить.] Таким глазам лучше не видеть, не всматриваться [, а идти, опустив их к земле].

Ни сегодня у Л. Шестова, который на днях уезжает в Палестину... В газетах тревожно. Речь Муссолини с призывом ко всей Италии объединиться против (не стыдно ли) злополучных абиссинцев. Лавры Наполеона не дают ему спать. Не лучше ли вспомнить о его конце на острове Св. Елены?

Пятница, 4 октября

Объявление войны Италии с Абиссинией... Пушки и бомбометы против воробьев! Думаю: «Как стыдно быть героем такой войны!..» Несчастный негус шлет телеграмму за телеграммой в Лигу Наций. «Надеюсь на Лигу Наций и на Бога», — пишет он. (Бог, однако, на втором месте!) Очевидно, в его представлении Лига Наций — это нечто более могущественное, чем Бог. В этом он ничем не отличается от большинства самых передовых своих современников, давно заменивших Бога — нациями, государствами, а главное, конечно, золотом. Верить в Бога, конечно, можно, но надеяться нужно на власть, на силу, а любить превыше всего деньги. Таковы устои современного мира. Чего же ждать, кроме войн, хаоса, революций?

Суббота, 5 октября

В столовой сидит Ф. И. Либ с каталогом немецкого антиквара. Я вхожу и говорю: «Вы-таки немного toqué*, Ф<едор> И<ванович>, насчет книг». Он смеется, У него одна из лучших библиотек по теологии, истории религий, мистике. Особенно ценный отдел — русский...^[254] А он все покупает и покупает. «А знаете, — продолжаю я, — мне кажется, каждый человек должен быть немного toqué, т.е. un peu fou**, иначе жизнь была бы слишком невыносимой... Нужно иметь какое-то убежище — refuge, куда скрываться. Но нельзя переходить границу. А настоящая folie*** — это когда эта граница перей-

* Помешанный (фр.).

** Немного сумасшедший (фр.).

*** Безумие (фр.).

113//114

дена. И еще есть sainte folie* и folie diabolique**. Я думаю, что святые — это те, которые любят Бога до безумия — qui sont fous de Dieu***.

Ни сегодня особенно сосредоточен. Обдумывает какую-то очень трудную часть будущей книги о духе... Жизнь с ее заботами, тревогой так часто мешает ему, его внутренней работе, его творчеству, и я радуюсь редкому дню, когда он может спокойно отдаваться своему призванию.

С омерзением прочла в газете, что на авионах**** итальянцев, их эскадрильях, изображение: мертвая голова и черное пламя. Дьяволы лучшего бы не придумали!

Воскресенье, 6 октября

Утром я у обедни в St.-Germain... Выйдя из церкви, прошла по rue Bonaparte до набережной Сены и там долго рассматривала японские гравюры, развешанные в лавочках на берегу. Очень люблю японское искусство, самое утонченное из всех. Останавливаюсь у витрин книжных магазинов с вновь вышедшими изданиями. Прогулка очень приятная в хорошую погоду.

Хотя сегодня никого не звали, но пришел художник Мансуров^[255]и позже П. Иванов. Оба ушли, узнав, что мама еще больна и мы никого не можем звать.

После чая Ни читает мне и сестре свою статью для юбилейного № «Пути»…^[256]Статья эта впервые знакомит с развитием рел<игиозно>-фил<ософской> мысли в России с конца 90 г. и до основания «Пути» здесь, за границей. У Ни редкий дар в сравнительно небольшой статье так ясно и просто изложить все самое существенное по данному вопросу... Редкая отчетливость, выпуклость мысли. Здесь, думаю, сказывается его французское (по бабушке) происхождение. Эта бабушка — мать матери Ни, в замужестве княгиня Кудашева, француженка Choiseul^[257].

* Святое безумие (фр.).

** Дьявольское безумие (фр.).

*** Которые одержимы Богом (фр.).

**** От фр. avion — самолет.

114//115

Понедельник, 7 октября

Чудесный солнечный, теплый день... Выхожу в сад с ярко цветущими еще цветами и зеленью и думаю: «Как трудно представить себе в такие дни все, что происходит сейчас на земле. Это звериное ликование в Италии по поводу взятия Адуя, эти приветствия Муссолини от фр<анцузских> газет по поводу его победы, обмен любезностями между фр<анцузскими> и ит<альянскими> писателями и учеными — всю эту гадость, лицемерие, злобу, ложь!»

И я с такой радостью вспоминаю статью Montherlant'a^[258] (предисловие к его последнему роману «Inutile Service»), где он обличает всю низость современного мира и уходит от него к природе, к простым, обездоленным людям (les vaincus* — как он их называет).

Заходил Либ с каким-то венгерским журналистом. Но мы их не оставили, т. к. мама чувствует себя плохо и ей нужен покой...

Ни говорит мне: «Какое странное противоречие в себе чувствую я. С одной стороны, я человек очень социальный, я люблю общество, общение, участвую и всю мою жизнь участвовал в самых различных начинаниях, но с другой — находясь в обществе или участвуя в тех или иных делах, я всегда чувствую себя на бесконечно далеком расстоянии от всего и всех. Как это объяснить?»

Я: «Я думаю, что основное для тебя в общении с людьми и участии в общ<их> делах — это внести туда нечто свое, направить и людей, и те или иные начинания по своему пути, наложить свою печать. Отнюдь не смешиваясь и не соединяясь и не получая от других в этом общении, а утверждая себя, свое. Я сравнила бы тебя с воином, засевшим в крепости и оттуда время от времени делающим вылазки для борьбы с врагом или для разведки».

Ни: «Пожалуй, ты права».

Сегодня был доктор-священник Липеровский^[259]. Нашел ухудшение сердца у мамы. Тяжело, тяжело изо дня в день видеть постепенное угасание близкого человека. Да, смерть — дело дьявола. Иначе нельзя понять всего ее ужаса и мучения.

* Побежденные (фр.).

115//116

Бог, Бог Отец через Сына воскрешает. Умерщвляет — Дьявол!

Итак, Бог не всемогущ? Смерть не в Его власти?

Нет, Бог всемогущ в добре, в красоте, в милости и любви, но не в зле, не в мучении, не в уничтожении, не в злобе и лжи.

Но если Он всемогущ, то почему же Он не уничтожает зло в том или ином его проявлении?

Потому, что не хочет нарушить свободу. Не не может, а может, но не хочет.

Смерть есть нарушение свободы человека, потому что все сотворенное Богом хочет жить, хочет жить вечно, потому что создано для вечности. Прекращение жизни есть нарушение свободы человека. И это нарушение не может исходить от Бога. Смерть вошла через грех, говорит Св. Писание. Но грех есть уже проявление дьявола, его силы в человеке... И так как дьявол через грех овладел миром, то он и разрушает его. Оружия же его: смерть, болезни, убийства, войны — для людей. Землетрясения, голод, ураганы, пожары, наводнения — для природы.

Вторник, 8 октября

Ни обедал у Маритэн. Я не могла из-за болезни мамы.

Вернувшись, Ни рассказал о впечатлении... Находит, что оба они, и Jacques, и Raïssa, очень изменились за это время. Сдвинулись духовно влево, освободились от слишком ортодоксального томизма. Книгой Ни «О назначении человека» Raïssa восхищается, a Jacques еще не все прочел, но очень заинтересован. Ни было у них очень приятно. Оба они очень дружественно к нему относятся. Принес он от Raïss’ы книгу ее поэм с трогательной надписью мне и Ни...

Среда, 9 октября

Утром ездила по делам в Париж. Ни на заседании на Montparnass'e^[260]. Вернулся страшно взволнованный. «Я устроил скандал... Страшно вспылил!»

Я испугалась, т. к. знаю, что такие вспышки гнева очень для Ни опасны. В прошлом году после одной такой вспышки у него шла кровь носом, и доктор предупредил, что ему нужно быть осторожным. «Что такое?» — спрашиваю с тревогой.

«Представь себе: некий г-н Гринченко поднес мне бумагу от митроп<олита> Елеферия^[261], где о. Булгаков обвиняется в

116//117

ереси^[262]. Сделано это по доносу отсюда, из нашего прихода. Я заявил, что с доносчиками ничего общего не желаю иметь. Страшно кричал... Какое безобразие!»

Я едва его успокоила, боясь, что вся эта история кончится для него плохо... С его характером, не выносящим никакого посягательства на свободу мысли, никаких компромиссов с совестью, идущим всегда и всюду против течения, — жить мучительно трудно. Он так чувствителен к всякой несправедливости, к лжи, к лицемерию. В такие минуты его гнева я и боюсь за него, и восхищаюсь им, благородством его души, его рыцарским закалом!

На этот раз все прошло благополучно, но я думаю, инцидент с г. Гринченко так не окончится... Будет доложено куда следует... Увидим.

Воскресенье, 13 октября

Со среды ухудшенье у мамы. Ночь сегодня прошла тревожно. Но утром она уснула, и я могла поехать в St.-Germain помолиться о ней. Обедню служил новый священник. Поразил меня какой-то трепетностью, полной благоговения в каждом жесте. Впервые вижу такую службу (впрочем, нет! Один негр служил так же прекрасно!). Это не служба, а как бы жизнь вблизи Христа, у Его ног.

Вернулась домой и застала маму в хорошем виде. Ни ушел в далекую прогулку. Встретил где-то своего старого знакомого социал-демократа и с ним гулял около часа. «Знаешь, мне была очень приятна эта встреча. Я почувствовал в этом человеке что-то человеческое. Теперь это редко...»

Погода чудесная... В доме тихо. Никого не зовем из-за больной... Слушаем музыку, т. к. начались уже симф<ониче-ские> концерты. Вечером читаем Шекспира...

Воскресенье, 20 октября

Всю эту неделю ничего не писала. Трудно было выбрать время из-за болезни мамы. Живем в полном уединении. Нельзя никого звать, чтобы не беспокоить маму. Сегодня тоже никого. Уход за мамой и хозяйство отнимают все время и очень утомляют.

Ни сегодня за завтраком говорил по поводу фильма, где документально показывали ловлю диких зверей: «Эти картины

117//118

вызвали во мне массу мыслей о человеке. Какая мощь, сила и ум в этом небольшом существе. Как борется он с силами природы и со страшными, враждебными ему зверями! И вот вся теология направлена на то, чтоб унижать человека, изображать его слабым, низким, бессильным. Я же, наоборот, вижу в нем много величия, и вся моя философия и все христианское сознание направлено на то, чтобы поднять человека, а не принижать его».

Перечитывая главу Ни об аде^[263], я много думала эти дни вот о чем. Апост<ол> Иоанн — любимый ученик Христа. Это значит, что он больше, чем другие апостолы, проник в сущность учения Христа. И вот у него нигде не упоминается слово «ад», «адские муки». Есть лишь слово «осуждение», но это не то же, что вечность ада. Понимаю это в том смысле, что другие евангелисты были еще недостаточно очищены от влияния Ветхого Завета, где Бог воспринимался прежде всего как Бог карающий, мстящий, а не как Бог любви. Апостол Иоанн, повторяю, потому и любим Христом больше других, что он, один лишь он выявил в своем Евангелии подлинную сущность христианства, где нет места вечным мукам, возмездию, устрашениям, где Бог является лишь в аспекте любви.

Ни вечером на 1-м заседании Рел<игиозно>-фил<ософ-ской> академии (после каникул). Доклад о. Булгакова^[264].

Вторник, 22 окт<ября>

Все это время Ни очень волнуется из-за объявления о. Булгакова еретиком. Сегодня говорит: «Вот заявляют, что католичество не признает свободы рел<игиозной> мысли, а православие? И там, и здесь одно и то же — гонение на свободу мыслить, боязнь мысли».

Все эти дни у нас в доме настроение больничное. Мама плохо выносит всякое недомогание, и с ней очень трудно. Нервничает, боится малейшей боли. И сестре, и мне приходится очень утомляться и днем, и по ночам. Хорошо еще, что погода ясная, сухая. Ночью был мороз.

Во Франции как будто успокоение. Лаваль^[265] избран вновь в Сенат. Итальянцы, кажется, идут на уступки Лиге Наций.

118//119

Пятница, 25 окт<ября>

Была в Salpêtrière у моего больного. Он все в таком же положении. 3 года на спине! Болезнь, видимо, хроническая и лечению не поддается.

У Ни был один англичанин, долго живший в Мексике. После его ухода Ни, улыбаясь, говорит мне: «Этот англичанин сказал мне, что в Мексике, в христианских кружках, где он участвует, читают Библию и... мои книги». Оказывается, что этот англичанин участвовал в защите христиан во время гонений в Мексике, сидел в тюрьме за проповедь христианства...

Суббота, 26 окт<ября>

Ни взволнован чтением указа митр<ополита> Сергия^[266] об осуждении в ереси о. Булгакова. В указе сказано, что сам митр<ополит> книг Бул<гакова> не читал, а осуждает на основании доклада некоего г-на Ставровского (секретаря еп<ископа> Елеферия)^[267]. Кто такой этот Ставровский — все здесь знают, и не ему, конечно, обличать в ереси о. Бул<гакова>, у кот<орого> он, между прочим, не выдержал экзамена, будучи студ<ентом> Богос<ловского> института. Слушая все, что Ни рассказывал, я не могла даже возмущаться. Есть вещи, кот<орые> достойны только... смеха. Ни собирается писать громовую статью.

Ни получил приглашение на собрание «Ordre Nouveau»* под председательством André Maurois. Не пойдет, т. к. в среду всегда занят.

Воскресенье, 27 окт<ября>

Обедня в St.-Germain.

Днем пригласили Е. А. Извольскую, а позже приехал К. В. Мочульский. Обедал с нами. Ни очень оживился в беседе с ним. Вспоминали жизнь в Питере, Москве, многих писателей. Мочульский очень приятный собеседник, культурный, мягкий. Очень воодушевлен миссионерской деятельностью среди русских. Энтузиазм новообращенного.

* «Новый порядок» (фр.).

119//120

Понедельник, 28 окт<ября>

Вернувшись из Парижа, захожу в кабинет Ни. «Кончил статью», — встречает он меня. Это статья в защиту о. Булгакова, против указа о его ереси.

Вторник, 29 октября

1-я лекция Ни в Рел<игиозно>-фил<ософской> академии на тему*^[268]:

(12 лекций). Читал с большим воодушевлением. Чувствовалось, что говорит человек, для кот<орого> философия не предмет, а тема всей его жизни, его призвание...

Народу много и слушали с напряж<енным> вниманием, несмотря на сложность и трудность местами лекции. Я думала, слушая: «Что, если б эту лекцию в России, перед большой аудиторией! Какое богатство мыслей тратится здесь для немногих, а там такая жажда, и удовлетворяют ее мертвечиной марксистской схоластики». Но, видно, Россия еще не доросла и не заслужила ничего лучшего.

Среда, 30 октября

У нас о. Стефан, милый, тихий. Беседовал с мамой (она его духовная дочь). Пришли Фед. Ив. Либ с женой. Ф<едор> И<ванович> сообщил, что получил от Барта (знаменитого теолога) из Базеля^[269] письмо. Ему, т. е. Ф<едору> Ивановичу, не дадут кафедры, на кот<орую> он рассчитывал, и он останется здесь. Мы обрадовались, т. к. очень любим Ф<едора> И<вановича> и рады, что он живет здесь вблизи нас (в Кламаре). «Видно, это судьба ваша, Ф<едор> И<ванович>, разделять жизнь с русскими». У него богатейшая в мире библиотека старых рус<ских> книг, богословских, исторических.

Ни был на заседании в YMC'e и, вернувшись, с волнением рассказывал о продолжении истории с указом мит<рополита> Сергия (из Москвы) о ереси о. Булгакова. Говорят, что о. Б<улгаков> хочет уйти в отставку из Богослов<ского> института, где он читает богословие.

Пятница, 1 ноября

Сегодня Ни прочитал мне и сестре свою статью в защиту о. Булгакова «Дух великого инквизитора». Это смелый и открытый вызов всей официальной церкви, церкви, превратив-

* В оригинале — пропуск.

120//121

шейся в государство и перенявшей от него все методы управления душами: сыск, доносы, угрозы и отлучения.

Написав эту статью, Ни заметно успокоился после дней волнения. Исполнил свой долг. Сказал то, что велела совесть, что думают многие, но молчат из рабьего страха перед властями. Против него будет, конечно, воздвигнуто гонение со всех сторон и даже отлучение от церкви, той, официальной. Но от Истинной Церкви Христовой, Глава Которой Сам Христос, а основа — Любовь и Свобода, отлучить человека не может никто, кроме самого человека, если он предаст эту Любовь и Свободу во Христе.

Вечером я в кухне мою посуду. Входит Ни: «Я с гордостью только что думал о том, что могу о себе сказать то же, что сказал о себе Пушкин:

Что в мой жестокий век

Восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Погода небывалая, летняя. У нас в саду цветут розы.

Воскресенье, 3 ноября

К 5 ч. у нас Л. И. Шестов, кот<орый> не уехал читать лекции в Палестину из-за войны и трудности путешествия. Позже пришли Ф. И. Либ и проф. Ганеман (изгнанный из Германии еврей). Еще позже Г. П. Федотов с женой. Они остались ужинать. Много разговоров на волнующую всех тему об указе мит<рополита> Сергия о ереси о. Булгакова. Общее возмущение.

По-моему, это событие — провиденциально. Оно должно многим открыть глаза на то, что творится в официальной Церкви.

Понедельник, 4 ноября

[Ни был у одной из своих переводчиц^[270]. Она недавно ездила в Россию (француженка, знающая немного русский яз<ык>). Женщина умная и культурная... Вернулся от нее Ни очень взволнованный, спорил с ней. Она в восторге от того, что видела там: музеи, библиотеки, театр. Для нее — это главное. Просвещение дикого народа. «Я не националист, — гово-

121//122

рит Ни, — но когда говорил с ней, чувствовал себя националистом, чувствовал обиду за Россию».

Я: «Она за просвещение, но какое это просвещение? Чему учат этот народ? Ведь иное просвещение хуже тьмы».

Ни: «Ей, видимо, все равно, лишь бы просвещали».

Я: «Охота была тебе так волноваться из-за этой "просветительницы"».

Ни: «Сознаю, что не стоило, но не могу. Когда вопрос идет о важности, о правде, я весь до глубины мучусь. И никто не знает, чего стоят мне мои книги, статьи. Какие мучения связаны для меня с моим творчеством!»]

Я знаю, знаю, Ни, и как хочется мне, чем могу, облегчить твою жизнь, оградить тебя от всего тяжелого, от бремени забот, часто для тебя непосильных.

Все это время в доме у нас тихо. Мама лежит, хотя ей лучше, но слаба очень. Дни уходят в заботах по дому и уходе за ней.

Вторник, 5 ноября

2-я лекция Ни по философии (о познании)^[271]. Тема очень трудная для более или менее популярного изложения (имея в виду состав слушателей). Но Ни обладает даром ясного изложения самых трудных тем. Слушателей не меньше, но состав их трудно определить: все возрасты и положения: шоферы, студенты, монахи, врачи, дамы...

Среда, 6 ноября

Продолжаются чудесные ясные дни. Утром у мамы о. Стефан со Св<ятыми> Дарами. Остается у нас завтракать. Очень огорчен историей с о. Булгаковым. [О. Стефан — ясный, тихий, добрый. Священник по призванию. Раньше был офицером в армии Корнилова и проделал весь героический Ледяной поход[272].] Ни полдня на заседании в YMC'e.

Пятница, 8 ноября

Ни купил 1 Nомёр «Vendredi»*, нового журнала фр<анцуз-ских> писателей, сочувствующих «front populaire». Программа, по словам передовой статьи: от Жида до Ж. Маритэна. Что

* Так у Л. Ю. Бердяевой.

122//123

выйдет из этой смеси — неизвестно. Хорошо, однако, то, что журнал этот принадлежит группе писателей, а не финансистам, как все газеты и журналы Франции, да и всего мира.

Был милый Либ. Очень занят выпуском своего журнала «Orient und Occident», кот<орый> временно не выходил, а теперь возобновляется^[273].

Дни уже холодные, хотя ясные. Я занята была пересадкой наших цветов на зиму. Очень люблю эту работу с цветами... Вечерами читаем вслух «Рудина». Нинаходит, что это лучший роман Тургенева.

Суббота, 9 ноября

Была на исповеди у о. Ав<густина>. После исповеди он сказал мне, что окончил свою новую книгу «Мысль и свобода воли»^[274]. Хотел бы приехать к нам прочесть введение в книгу. Но мне пришлось отложить это чтение ввиду болезни мамы.

Воскресенье, 10 ноября

К чаю у нас: И. И. Фондаминский, Pierre Pascal (бывший коммунист), Н. А. Тургенева, Е. С. Муратова^[275], П. К. Иванов, Ф. И. Либ. И. Фондаминский недавно вернулся из Германии и рассказал много интересного. По его словам, ³/₄ немцев уже против режима Гитлера, но власть все усиливается, опираясь на полицию и штыки.

Говорили о России, о том, что там нарождается новая интеллигенция, которая придет на смену с новыми духовными запросами. «Улита едет, да когда приедет», — думала я. Впрочем, в России все совершается как-то не органически, а катастрофически, а потому никакие пророчества о ней невозможны.

Вечер прошел очень оживленно.

Понедельник, 11 ноября

День заключения мира^[276]. Всюду военная музыка, речи, шествия... Почему все официальные праздники всегда носят такой специфически скучный и холодный вид? Праздник должен рождаться изнутри, а не извне, по указу, по календарю.

Вторник, 12 ноября

Погода опять весенняя, солнечная. Только что в нашем дворе можно было наблюдать смешную сцену: я, сестра и проф<ессор> теологии Фриц Либ выбивали ковер из кабине-

123//124

та Ни. Ни ушел, и мы воспользовались его отсутствием для уборки его комнаты, т. к. благодаря болезни нашего постоянного помощника в этих делах мы с сестрой решили делать все сами, а деньги посылать ему на лекарство. Однако ковра мы не осилили. И тут на помощь нам явился милейший Фриц или (как он любит, чтоб его звали, из любви ко всему русскому) Федор Иванович.

Вытаскивая ковер, он говорит: «Я заметил, что все мои приятели к 40 годам делаются буржуазными, даже Барт. Я этого не понимаю. Мне все это так чуждо, весь этот дух мне противен». Это верно. В нем такое отсутствие этого духа, такая свобода от всего условного, внешнего. С ним так легко, так просто, как бывает только с детьми, с цветами, с зверями. Мы очень его полюбили и рады, что он как-то незаметно уже вошел в нашу жизнь. Почти ежедневно к концу завтрака появляется его милое, ласковое лицо с детски-светлыми глазами, взъерошенным чубом на голове, в широком скорее кафтане, чем пиджаке, наполненном брошюрами, каталогами всех издательств мира. Пьет кофе, беседуя с Ни, а затем практикуется, разговаривая по-русски с сестрой или с мамой, или со мной. Говорит уже довольно бегло, но акцент плохой.

У Ни вчера был молодой швейцарец, кот<орый> пишет диссертацию о понятии свободы у Ни по сравнению с Кальвином и Лютером. Очень симпатичный юноша, социалист-христианин, член рабочего союза в Швейцарии.

Вечером 3-я лекция Ни. Тема «О человеке» — основная тема его философии^[277]. Читал с одушевлением. Я с горечью думала: «Такую лекцию нужно было бы читать перед тысячной аудиторией. Она так насыщена глубокими мыслями, так богата содержанием, так много дает всякому, кто обращен к основным вопросам человеческого существования, к основным проблемам жизни».

Четверг, 14 ноября

Два года тому назад у меня была страшная встреча в вагоне трамвая с одной француженкой — Laurent. Она вдруг заговорила со мной так, как будто давно меня знает: «Мне кажется, что

124//125

я знаю вас лучше, чем вы знаете себя», и т. д. и т. д. И странно: я почувствовала к ней какое-то влечение и поняла, что встреча наша не случайна. Она дала мне свой адрес (недалеко от нас), и мы решили встретиться. Я была у нее. Она — вся вибрирующая, тонкая, слегка экзальтированно-религиозная... Культуры мало, но есть очарование утонченности всей ее натуры. Напоминает хрупкую, изящную японскую статуэтку, вазу, скульптуру... Наши встречи продолжались около года, а затем как-то непонятно оборвались, но я знала, что опять возобновятся. И вот через год она, узнав о болезни мамы, пришла, но сестра ее не приняла — маме было в тот день хуже. Я, узнав о ее приходе, написала, <чтобы> поблагодарить за внимание и сказать, что хотела бы увидеть ее и жалею, что не могли принять. На другой день она опять пришла и пригласила меня на прогулку с ней. Вместо прогулки зашли к ней и долго говорили. Связь вновь образовалась, но странно как-то, будто на каком-то ином плане... Расстались духовно близкими... Отношения с ней для меня лишнее подтверждение связи душ в предсуществовании. Иначе понять их нельзя, настолько они непонятны и необычны.

Пятница, 15 ноября

У Ни утром два англичанина. Приглашают на будущую в Англии конференцию христиан против войны. Один из них ведет дела лиц, отказывающихся от воинской повинности. Рассказывал о жестокости, с кот<орой> их осуждают. После отказа — три года тюрьмы. Затем вновь призывают, и если отказ — вновь три года, и так до тех пор, пока не согласится... Новый вид мученичества, куда более утонченный, чем костры и звери... И это век, гордящийся своей культурой, цивилизацией и прочими добродетелями!!

Ни вечером у своей переводчицы княгини Ирины Павловны... Она — редкий экземпляр великосветской дамы, интересующейся серьезными вопросами. Читает книги по философии, свободолюбива, правдива, проста, никакой условности, светской фальши. Работать с ней Ни очень приятно, он с ней очень дружен, очень расположен к ней.

Суббота, 16 ноября

Полдня уборка дома. Натирала полы, т. к. наш бедный А<лександр> В<икторович> все еще болен, и мы с сестрой работаем за него.

125//126

Ни уехал после обеда на собрание у Фондаминского (Пореволюционный клуб). Мама сегодня опять слаба. Тяжело видеть ее медленное угасание. Ее еще молодая душа борется с дряхлым телом так мучительно!

Воскресенье, 17 ноября

Утром письмо Ни от В. Н. Лосского^[278] с просьбой напечатать указ мит<рополита> Сергия и объяснения Фотиевского братства^[279] по поводу указа о ереси о. Булгакова. Ни в негодовании и волнении. Я, вернувшись из церкви, застаю его в состоянии гнева и возмущения. Хотя письмо и весьма почтительно по адресу Ни, но это, конечно, притворство и лицемерие самое отвратительное.

К чаю у нас: Гордин — мрачно-ортодоксальный еврей, Ф. И. Либ и пришедший с ним в первый раз проф<ессор>, изгнанный из Германии, Соломон, очень приятный и живой собеседник. Беседа шла у Ни в кабинете, чтоб не беспокоить маму.

Понедельник, 18 ноября

Ни с утра пишет ответ В. Н. Лосскому (заменяющий председателя Братства Фотия). Ответ, отвергающий печатать указ в «Пути», разъясняющий разницу между выяснением и доносом, весьма корректный по форме, но непримиримый и вызывающий по содержанию. Я делаю копию этого письма. Авось пригодится для всего этого постыдного дела.

Вечером Ни уходит на собрание с поэтами у Фондаминского. Я рада, что он попадет в другую обстановку после волнений этого дня с письмом. За завтраком по поводу письма он говорит: «Я — не пастух, а разбойник (по Ницше). Я никогда не примирюсь ни с какой ложью, не подчинюсь никакому насилию над совестью. Я ненавижу эпоху, в которой мы живем. Жажда власти у одних и рабство других!»

Я: «По-моему, все эпохи таковы. Лишь небольшая часть людей любит и ценит свободу и не стремится к властвованию над другими. Так было всегда, и так будет, увы!»

Ни: «Нет, были эпохи более высокие по духу, чем эта».

Пятница, 22 ноября

Интересная мысль Ни за разговором вечером.

«На Востоке христианство (в России) пало на почву язычества и получило его отпечаток и доныне. На Западе оно пало на греко-латинскую почву и получило окраску гуманизма».

126//127

Суббота, 23 ноября

Письмо Ни от В. Н. Лосского (ответ на письмо Ни)^[280]. Письмо на 3 страницах с параграфами и пунктами, доказывающими или, вернее, пытающимися доказать, что Св. Дух действует лишь через иерархов Церкви и пр. пр., что хорошо известно из каждого семинарского учебника.

Воскресенье, 24 ноября

Вечером собрание Рел<игиозно-> фил<ософского> общ<ества>, поэтому никого не приглашали. Но пришли все же: Леня, Пьянов, П. К. Иванов и одна дама, кот<орая> рассказывала о своем путешествии в Египет. Все ушли после чая на собрание. Тема — «Есть ли свобода мысли и совести в православии?»

Я остаюсь с мамой дома и слушаю по радио симф<ониче-ский> концерт (симфонию Бетховена). Тихий вечер с такой музыкой, хотя бы и по радио, для меня большая радость. Позже читаю главу книги «La vie spirituelle des premiers pères»* (об Оригене) и думаю: «Какое совпадение! Ориген — ведь это тоже героическая симфония в христианстве!»

Декабрь, 10-е

Вот уже две недели, как Ни болен. Лекции прекращены. У него сильный ларингит с трахеитом. По ночам не спит от припадков кашля. Заболел после собрания Рел<игиозно>-фил<ософской> ак<адемии>, где произнес большую речь, очень резкую, по адресу официального православия.

Вчера собрание Р<елигиозно->ф<илософской> акад<емии> памяти Толстого (25 л<ет> со дня смерти). Ни уже поправился настолько, что мог даже говорить на тему: «Разум и безумие Толстого». Говорили: Л. Шестов («От Яс<ной> Поляны до Астапова»), Г. Адамович (впервые выступивший в Акад<емии> на тему «Единственность Толстого»), Федотов и Вышеславцев^[281]. Народу так много, что большинство стояли все собрание, Ни и Шестов говорили с большим одушевлением. Адамович более лирично. Федотов был не в ударе, вяло. В общем вечер прошел блестяще. Тень Толстого сделала то, чего в тече-

* «Духовная жизнь Отцов Церкви» (фр.).

127//128

ние, увы, 12 лет изгнания не могли достигнуть члены Р<ели-гиозно-> ф<илософской> академии — объединить на любви к нему самых разнородных представителей русской колонии: правых, левых, христиан и нехристиан...

Вторник, 17 <декабря>

Мерзкая погода с гнилым ветром и дождем. Шла по темным улицам Кламара и думала: «Какой ужас хотя бы на минуту представить себе жизнь без Христа. Подумать: "Христа никогда не было..." От одной этой мысли кажется, будто тонешь в какую-то черную бездну и не за что схватиться... И вот вопрос: как же живут те, без Христа? За что держатся? Почему жизнь без Христа для них не такая темная, гнилая улица, как для меня?»

Среда, 18 <декабря>

Ни показал мне № «Известий» (московский), где, к нашему удивлению, фельетон Бухарина, посвящ<енный> Ни (его книге «Судьба совр< сменного > человека»)^[282].Ни оказался, конечно, «сыном жандармского генерала» (почему не судившимся за кражу? — это было бы новее и оригинальнее)... Чем объяснить такое внимание к врагу? Тон статьи, конечно, вполне в стиле советской эпохи, выдержан во всех деталях. «Скажи мне, как ты пишешь, и я узнаю, кто ты», — перефразирую я. Да, стиль выдает человека как ничто другое. Смысл (если он есть?) статьи: Ни — филистер, предатель, человек, приспособляющийся ко всем и всему, но... (ура!) умный, книга его значительна... И на том спасибо!

Суббота, 21 декабря

Сегодня почему-то с особенной силой переживаю состояние, мне очень свойственное: вдруг без всякого видимого повода начинаешь чувствовать себя ввергнутой в какой-то чуждый, непонятный и враждебный мне мир, в кот<ором> ничего не понимаешь. Где я? Зачем я здесь?

Раскрываю газету. Там близость новой войны, какие-то переговоры, съезды, дальше — бокс, скачки, еще дальше — портреты ведетт*, биржа... И все сплетается в один огромный

* Vedette — звезда театра, кино (фр.).

128//129

узел, и развязать его нельзя, и понять, для чего все это — тоже... И вот делаю неимоверное усилие, чтобы нащупать почву, кот<орая> ускользает. Похоже на взлет над землей, взгляд, брошенный с высоты, испуг и потребность скорее вернуться, стать ногами на землю... Думаю, если часто переживать такое состояние и на нем останавливаться, задерживаться — можно сойти с ума.

Ни эти дни часто отсутствует. Приглашения на завтраки. На днях был в одном богатом полуфран<цузском> обществе (жена — русская еврейка, муж видный чиновник, занимавший важный пост при каком-то правительстве). Вернулся от них Ни злой и возбужденный. Оказывается, попал в компанию, где восхваляли итальянцев за их войну (если это война, а не разбой), умилялись Лавалем, а в довершение всего один рус<ский> проф<ессор> заявил, что найден палец царя Николая (спрятан в верном месте). Очевидно, подготовляется открытие его мощей, с чудесами и пр.... Бедный Ни едва усидел до конца этого завтрака, сдерживая себя, чтоб не устроить скандал в этом «благородном семействе».

А сегодня он только что вернулся совсем из другого мира. Хозяин — бывший видный коммунист, его друг — тоже (французы). И оба слышать теперь не могут это наименование, приходят в ярость... Ни удивляется такой реакции и считает ее неправильной. Я же нахожу ее психологически вполне понятной. Эти люди сильно любили, а от любви до ненависти один шаг.

Через три дня Рождество (по новому стилю). Не люблю предпраздничных и праздничных дней. Подлинный смысл этих дней давно утрачен. Осталась лишь внешняя кожура с ее суетой, покупками, подарками, поздравлениями, обжорством, танцами... Говорят, радуются тому, что явился Христос, чтоб спасти мир. Но такая ли радость должна встречать Его? Да, Он рождается, но для Голгофы. Такой ценой покупается наше спасение, и это нужно помнить прежде всего. Грустная радость должна встречать его, а не елки с танцами, туалетами, винами и объедением. И эти ночные службы по билетам! «Христос родился не для нищих», — говорят закрытые двери

129//130

церквей. И как тогда в Вифлееме, Его с Его нищими в церковь не впускают... Церкви, превращенные в salles des concerts* для хорошо одетых господ!

30 декабря 1935

Из приятных впечатлений этих праздничных дней было письмо от моей Лидии (Ивановой) из Рима и письмо от моей крестницы (еврейки)... Было много и других приветствий, но эти мне особенно дороги. Лидия моя делает успехи в композиции, и ее «Symphonic brève»** исполнялась в Риме^[283]. Я так радуюсь за нее. Ее чистая душа нашла свой путь в творчестве. Пишет: «Религия и музыка у меня связаны неразрывно». Как бы хотела я услышать ее симфонию и почувствовать, какая в ней, в ее душе перемена за эти годы, что мы не виделись!..

Сегодня, среди других, была у нас сестра М. В. Каспрович (вдова поэта^[284]). [Привезла от нее милое письмо. М. В. Каспрович — очень тонкая, культурная, поэтическая душа.]

Праздники прошли тихо и грустно с двумя больными: мама и Ни (с ларингитом), что, впрочем, не мешало ему ездить на англо-рус<скую> конференцию под Парижем и читать доклад.

Январь 1936

Почему от нового года ждут всегда чего-то нового, лучшего? Думаю, оттого, что в человеке неистребима потребность в этом новом и лучшем. Никакие испытания и разочарования не убивают в нем надежды. И это знак того, что рано или поздно надежды его осуществятся...

Среда, 8 янв<аря>

Ни за завтраком, волнуясь, говорит о впечатлении от книги Данзас о судьбе рус<ской> церкви^[285].

Я: «Ты лучше не читай теперь книги, кот<орые> тебя волнуют. Это мешает тебе сосредоточиться над твоей книгой (о Духе)».

Ни: «Нет, я эти дни много сделал. Знаешь, передо мной уже возникла фигура книги как бы из воска. Это так похоже на

* Концертные залы (фр.).

** «Краткая симфония» (фр.).

130//131

лепку скульптора. Все основные линии уже вырисовываются из груды материала».

И я думаю: «Какая удивительная сила творчества у Ни. Ведь все эти дни он чувствует себя совсем больным, нервным. И вот все же пишет трудную книгу, требующую огромного напряжения!»

Понедельник, 13 янв<аря>

Сегодня получен № «Пути» со статьей Ни «Дух Вел<икого> Инквизитора» (в защиту о. Булгакова)^[286]. Эта статья — бомба в лагерь гасителей духа. За одну такую статью против Синода Ни должен был отправиться в Сибирь по статье «о богохульстве» (??)^[287]. Революция помешала, а теперь мы в стране, где пока еще можно бороться за свои убеждения, не боясь ссылки или расстрела.

Ни думает, что никакой реакции на эту статью не последует — от равнодушия. Увидим.

Новая книга Ни будет называться «Дух и реальность».

А сегодня он говорил, что хочет писать небольшую книгу о «Персонализме»^[288].

Вторник, 14 янв<аря>

Вчера я была в госпитале Necker, где старику Карагодину сделали операцию. Застала его плохим, слабым, с жаром. Едва ли встанет. Беспокоится больше всего о своей собаке и засиял, когда я сказала, что собака приходит к нам (ее приводит одна добрая дама) и у нас питается. Сегодня узнали, что после моего ухода из госпиталя к больному приходил по нашей просьбе о. Кассиан Безобразов^[289], исповедовал и приобщал его. Больного я застала в прекрасных условиях.

Четверг, 16 янв<аря>

А<лександр> В<икторович> скончался, тихо уснул сегодня рано утром. Его соборовали и приобщали (о. Безобразов). Страдальческая жизнь окончилась. Не представляю себе, что было бы с ним, если б он поправился и после тяжелой болезни снова попал в обстановку нищенской жизни!

Пятница, 17 января

Первая реакция на статью Ни об указе («Дух Вел<икого> Инквизитора»). Письмо из Лондона от Н. Зернова^[290]. Он в вос-

131//132

торге от смелого выступления Ни и пишет: «Пора встать на защиту свободной мысли, и вы первый начинаете эту защиту с таким мужеством и силой».

Ни по поводу этого письма говорит: «Боятся, оправдываясь послушанием. Что же такое послушание? По-моему, послушание есть не что иное, как потеря совести».

Я: «По-моему, не потеря, а сделка с совестью».

К завтраку пришел милый Фриц Либ, говорил с Ни и, уходя, сказал: «C'est un grand rafraîchissement de causer avec N.A. Il est unique parmi toute cette crapule»* (разговор шел на тему о современном состоянии мира).

Воскресенье, 19 янв<аря>

В 10 ч. утра пришел к Ни философ Le Senne и принес книгу Ям, изданную на фр<анцузском> яз<ыке>, «Cinq méditations sur 1'existence»** (по-русски: «Я и мир объектов»),

Le Senne — один из редакторов изд<ательства> «Montaigne», где издана эта книга... Он очень хорошо относится к Ни, очень следил за переводом книги.

Вечером у нас много людей. Ни горячо спорит с М-me Лот-Бородиной^[291]. Она всего два года как стала православной и теперь заняла очень ортодоксальную позицию, весьма правую. Ни обрушился на нее, доказывая ей, что в Церкви нет и не должно быть авторитетов. Она защищалась, но весьма слабо. В результате Ниопять начал кашлять, хрипеть и жаловаться на боль в горле.

Вторник, 21 янв<аря>

Несмотря на слабость горла, Ни все-таки вечером читает лекцию (2 часа)^[292], но, видимо, с большим трудом.

Среда, 22 янв<аря>

(и получил неприятное письмо от одной сумасшедшей или, вернее, полусумасшедшей, т. к. она живет с мужем на свободе, но время от времени пытается кончать самоубийством. Женщина эта одаренная, пишет статьи по философии, с высшим образованием. Вела с Ни переписку на фил<ософ-

* «Великое подкрепление сил — беседовать с Н. А. Он единственный среди всех этих негодяев» (фр.).

** «Пять размышлений о существовании» (фр.).

132//133

ские> темы, а затем впала в бред, вообразив, что Ни влияет на нее какими-то оккультическими приемами и губит ее физически и духовно... По этому поводу я убеждаю Ни никогда не переписываться с людьми, склонными к истеризму или психически неуравновешенными. Ни отвечает: «Что же делать, если обращаются за помощью, за советом? Я не могу в таких случаях, даже не имею права отказать и этим обидеть».

Есть еще одна женщина, кот<орая> уже много лет переписывается с Ни, скрывая свое имя. Говорит, что письма Ни спасли ее от самоубийства^[293].

Пятница, 24 янв<аря>

Была у о. Августина. Он читал мне последнюю главу своей новой книги «La pensée et le libre arbitre»*.

Суббота, 25 января

Lieb принес Ни только что вышедшую книгу Ни на немец<ком> яз<ыке> «Bestimmung des Menschen»**. Рассказал много фактов из того, что творится в Германии в связи с гонением на Церковь. Гитлер почитается новой церковью (deutsche christen) как Христос. Его портреты ставят на престол, считают его спасителем немецкого народа. Тех, кто не признает этого, ссылают в концлагерь. Lieb опубликует все эти факты (основанные на документах).

У меня г-жа Б. — несчастное, замученное существо. Больная, без средств. Дала ей адреса, куда обратиться за помощью, и мучусь, что ничего больше сделать не могу.

Воскресенье, 26 января

Утром я в церкви St.-Germain. В 5 ч. у нас Л. И. Шестов, А. М. Лазарев, Федотовы, М. М. Кульман^[294], Lieb.

M-me Кульман только что приехала из Америки и делится своими впечатлениями. Между прочим говорит, что книги Ни имеют там большой успех среди интеллигенции более высокого уровня. За ужином в разговоре с Г. П. Федотовым о классовых предрассудках Ни говорит, что у него таких предрассудков никогда не было. Он никогда не делит людей по положению, классу. Для него есть только люди, человек. И по

* «Мысль и свобода воли» (фр.).

** «Назначение человека» (нем.).

133//1334

этому поводу вспоминает, как, будучи в ссылке в Вологде^[295], он очень дружил с пьяницами, оборванцами, кот<орых> другие чуждались и даже боялись. Так, был один пьяница, кот<орый> особенно любил Ни и часто приходил к нему в гости и беседовал на разные темы. Однажды Ни отдал ему свой костюм. На другой день встречает его на улице в отрепьях. Увидя Ни, пьяница издали кричит: «Профанация всего священного! Пропил!»

Понедельник, 27 января

Сегодня думала о том, что нас с Ни соединяет больше всего именно детская сторона его и моей души.

Четверг, 30 янв<аря>

Вся эта зима необычайно теплая. Сейчас стоят совсем весенние дни.

Сегодня у Ни вечером собрание с швейцарской молодежью-теологами. Вечером интересная беседа на темы, кот<орые> их волнуют. Я не могла быть, т. к. со вчерашнего дня чувствую себя нехорошо. В 8 ч. должна была лечь. Издали слышала оживленные разговоры. Один из студентов пишет диссертацию о философии Ни.

Пятница, 31 янв<аря>

Пришел Либ и с возмущением говорил о собрании православных, где обсуждалась «ересь» о. Булгакова. Почти все присутствующие говорили против о. Б<улгакова>. Ничего удивительного! Одобряется всегда лишь то, что высказано не менее как 100 л<ет> тому назад. Все другое есть «новшество», «опасность». Все новое приветствуется лишь в плане материальном (наука, техника), а в духовном — ни с места!

Февраль

Суббота 1 <февраля>

После падения кабинета Лаваля воцарился Сарро^[296]. Долго ли продержится? Невольно вспоминаешь Крылова: «Друзья! Как ни садитесь, а в музыканты не годитесь». Правда, их музыка все эти годы плохая, фальшивая, но, видимо, уши французов к ней привыкли. Считают, что она все же лучше,

134//135

чем «Интернационал». Не понимают только того, что именно эта фальшивая музыка и готовит почву для «Интернационала».

Вторник, 4 февраля

Лекция Ни (о смысле жизни)^[297]. В антракте ко мне подходит Нат<алья> Алекс<еевна> Тургенева и рассказывает об одном русском крестьянине, кот<орый> уже 3 года посещает лекции Ни. Сейчас он без работы и без крова. Нат<алья> Алекс<еев-на> встречается с ним и очень его хвалит. «Это какой-то Каратаев, тихий, добрый, хороший. Так жаль его! Хотите, я его покажу Вам? Он здесь, на лекции». Я охотно соглашаюсь, и она приводит ко мне типичного русского мужика, детину огромного роста, в кожаной куртке, блондин, с широким скуластым лицом, маленькими бесцветными глазами, с милым, детски-добрым выражением. Он садится рядом со мной. Я спрашиваю, интересуют ли его лекции. «Да как же! Ведь это все нужно понять. Я, знаете ли, материей мало занимаюсь, а вот духовными вещами беспокоюсь». Как этот ответ по-русски, какой русский! Человек без гроша, без крова, а материей «не занимается»!

— «Вы безработный?» — спрашиваю я.

— «Да, работы сейчас не имею».

— «Как же вы живете?»

— «Да вот пока хожу по аррондисманам*, где дают даровой суп. Это ничего, а вот ночлега не имею. Три дня ночую у приятеля, а дальше уж не знаю как».

И вот я представляю себе блестящий Париж и на его фоне этого бесприютного, бездомного, с голодным, продрогшим телом и такой «нематериальной» душой. Что должен испытывать он, бродя по этим ярко освещенным avenues с их блестящими витринами, с нагло выставленной роскошью? При этой мысли во мне загорается гнев! У него, думаю, презрение. Ведь это все «материя», а он ищет «духовное».

Я знакомлю его кое с кем из людей, кот<орые> помогут ему найти работу.

Пятница, 7 февраля

Ни очень ценит Рузвельта за его борьбу с капиталистами, за защиту всех угнетенных, бедных. «У моего отца, — говорит

* От фр. arrondissement — квартал, район.

135//136

он, — был культ людей, защищавших права человека, его свободу. Его кабинет был увешан портретами людей, посвятивших себя этой цели, и я с детства привык любить их». Да, отец Ни, как и дед, и прадед его, были люди исключительно благородные, смелые в защите чести и достоинства человека без различия классов и положений. Многие из них были военные герои^[298]... Неудивительно поэтому, что Ни уже с детства воспитал в себе чувства высокой гуманности, справедливости и чести и всю свою жизнь посвятил защите этих идей в своей христианской философии.

Кабинет отца Ни был увешан портретами людей, посвятивших себя защите человека. Перед его письменным столом висел огромный портрет Александра II и вокруг — всех деятелей освобождения крестьян. Старик, когда я его узнала, был верующий, но не церковный. Всегда читал Библию, но ко многому относился критически, подтрунивая над лицемерами, ханжами.

Мать Ни по воспитанию была иностранкой, в молодости жила в Париже, говорила лучше по-фр<анцузски>, чем по-русски. Молилась по фр<анцузскому> молитвеннику, и когда ей указывали на то, что она — православная, то возражала: «C'est la même chose»*. До старости (умерла 75 лет) была очаровательна, изящна, приветлива, любила общество, развлечения, но главное — была очень добра. В ней чувствовалась подлинная духовная аристократичность в лучшем смысле этого слова. Она была аристократка по своему происхождению. Ее мать была графиня Шуазель, в замужестве княгиня Кудашева. Но природная и духовная аристократичность — не одно и то же и редко совпадают. Алина (Александра) Сергеевна обожала Ни, так же, как и отец. Старики очень любили друг друга, хотя часто ссорились из-за пустяков. Мать Ниотносилась ко мне как к родной дочери, ласково и нежно. Отец по натуре был со всеми любезен, но малообщителен, может быть, благодаря своей глухоте, кот<орая> увеличивалась с годами.

Сегодня у Ни какая-то дама из Ascon'a; приглашение на конференцию.

Получена статья Ни на испанском языке из Аргентины в журнале «Sur»^[299].

* «Это одно и то же» (фр.).

136//137

Ни на заседании «Pour la Vérite».

Стоят сухие, морозные дни с ярким солнцем. Я плохо выношу сухость и потому чувствую себя эти дни не по себе. Ни, наоборот, не выносит сырости, т. к. у него являются ревматические боли. В детстве у него была сильная ревматическая горячка. Следы этой горячки остались на всю жизнь в его нервных движениях.

Воскресенье, 9 февраля

К 5 часам у нас собираются Pierre Pascal с женой, К. В. Мочульский, один швейцарский студент и еще две-три дамы. Ни очень оживляется, шутит, рассказывает о своих интересных встречах и беседах в трактире «Яма» в Москве с сектантами^[300]. К. В. Мочульский остается ужинать, и после ужина у него с Ниочень серьезная беседа о различном понимании учения о человеке у Ни и у о. Булгакова. Из этого разговора ясно, что о. Булгаков в своих последних книгах очень приблизился к пониманию Ни, а раньше он обвинял Ни в «люциферианстве» за его утверждение человека, личности, как образа и подобия Бога.

После этого разговора Ни говорит мне: «Знаешь, я иногда просто прихожу в отчаяние. Как мало меня понимают даже те, кто читает мои книги. Вот хотя бы К<онстантин> В<асильевич>. Ведь он слушал меня как будто в первый раз. Все, что я уже многие годы пишу о человеке, кажется ему чем-то новым».

Понед<ельник>, 10 февраля

Утром, вспоминая вчерашнюю беседу с К. В. Мочульским, Ни говорит: «Мне пришла мысль устроить небольшое собрание для выяснения различия моего учения о человеке в связи с учением о. Бул<гакова> о Софии».

Вторник, 11 <февраля>

Лекция Ни, но я остаюсь дома[301]. Гололедица такая, что трудно ходить. И мороз.

Среда, 12 февраля

Ни перечитывает Л. Толстого и по поводу «Воскресенья» говорит: «Я считаю Толстого величайшим романистом и психологом. Какая правда и глубина в этом его романе!! Знаешь,

137//138

я чувствую в себе раздвоение... Во мне борются Л. Толстой и Ницше, но все мировые проблемы сейчас заострены, по-моему, в Л. Толстом, Марксе и Ницше...»

По вечерам читаем Диккенса, кот<орого> все с детства любим... Ни сегодня дал мне прочесть «Monsieur Teste» Paul’я Valèry^[302]. Прочла несколько страниц и бросила — ничего не понимаю. Для кого пишут эти господа? Если для немногих избранных, то не для чего издавать, печатать и пускать в продажу. Впрочем, я убеждена, что именно непонятное и импонирует. И многие на вопрос: «Читали ли вы "М. Teste"?» — сделают глубокомысленное лицо и ответят: «Еще бы! Какая глубина, какая ясность мысли, какие образы!» Я не из их числа и потому отвечу: «Читала, не понимала и возмущалась».

Четверг, 13 февр<аля>

Утром у Ни А. Ф. Керенский. Хочет издавать новый журнал (вместо «Дней»)^[303] и просит Ни быть сотрудником^[304]. Развивает план журнала и направление. Ни дает согласие. Я издали слышу голос К<еренского> и удивляюсь: как с таким голосом можно быть хорошим оратором! Хрипло-скрипящий, глухой, надорванный. Когда-то в Петербурге я издали слышала его речь. Он говорил с крыши дома...

Неожиданное (как всегда) появление Ляли [Брэнстэд]. Не виделись лет пять. Она едет в Англию из Германии. Такая же живая, бойкая, с таким русским заливчатым серебристо-звонким смехом. Была у меня всего несколько часов, т. к. завтра — в Лондон. Мы такие разные, но я люблю в ней ее русскую породу — широкую, свободную, «свою». Рассказала мне много о своей внутренней жизни последних лет...

Послали телеграмму-приветствие Л. Шестову. Ему сегодня 70 лет.

Пятница, 14 февр<аля>

В газетах избиение Л. Блюма членами Action Française^[305]. Вот так культура! Бить на улице старого беззащитного человека только потому, что он думает не так, как они. И бьют не хулиганы, не чернь, а люди с высшим образованием, из «bonnes

138//139

families»*. Отсюда ясно, что есть две культуры: одна чисто внешняя, как костюм, а другая — внутренняя, и между ними такая же пропасть, как между костюмом и человеком. Прекрасно одетый человек может быть преступником, и, наоборот, одетый в лохмотья — святым.

Воскресенье, 16 февр<аля>

К 5 ч. у нас М. А. Осоргин, Lieb и П. К. Иванов. С Осоргиным давно не виделись, но он мало изменился, такой же «jeune homme»** и внешне, и, думаю, внутренне. С ним связаны у нас воспоминанья о жизни в Москве и на даче под Москвой (деревня Барвиха) во время большевистского террора. Он был вместе с Ниарестован и выслан вместе с нами. Перед арестом, в Барвихе, начал писать свой роман «Сивцев Вражек». Мы с ним часто ссорились на почве рел<игиозных> вопросов. Хотя серьезно говорить с ним нельзя. Все превращается в шутку, [в болтовню]. Он человек добрый, но какой-то легкий — одуванчик.

Вторник, 18 февр<аля>

Милейший Fritz Lieb (Федор Иванович) почти ежедневно приходит пить кофе после завтрака с нами. Уютно усаживается в кресло с сигарой, и начинается беседа с Ни на самые разнообразные темы. Сегодня разговор шел о «Софии»^[306] и связи с работами о. Булгакова... Ни развивал ему свою точку зрения и указывал на разницу понимания Софии у Бёме (София — девственность) и у о. Булгакова (женственность).

Вечером лекция Ни («Искание смысла жизни в служении государ<ству>, обществу, нации»)^[307]. Идя на лекцию, Ни чувствовал себя нехорошо, кружилась голова. Я все время вела его под руку и несколько раз предлагала вернуться. «Как он будет читать?» — тревожно думала я. И что же? Читал с большим оживлением в течение почти 2 часов и домой вернулся бодрым и веселым. На лекции я узнала, что безработный, с кот<орым> я встретилась на прошлой лекции, уже устроился где-то на мельнице и оттуда пишет своей знакомой: «Среди всеобщего зла мне удалось все же кое-как найти работу».

* «Из хороших семей» (фр.).

** «Молодой человек» (фр.).

139//140

Среда, 19 февраля

Только что вернулась из госпиталя с очень хорошим чувством. Впервые у меня уверенность в хорошей духовной близости с моим больным. До сих пор мне все казалось, что мы как-то отчуждены и нет-нет да и наталкиваемся на какие-то острые углы. Но сегодня мы так хорошо и глубоко поговорили в течение часа, и я ушла с радостью в душе.

Пятница. 21 февр<аля>

К чаю в 5 ч. приехали: Ван дер Меер с женой и другом жены — M-me N (голландка), Раиса Маритэн с сестрой. Общение с ними очень приятно. Это люди большой культуры и духовной жизни... Очень оживленно беседовали на разные темы. Я рада была увидеть снова среди нас Ван дер Мееров. Оба они пережили тяжелую драму в связи с поступлением в монастырь и через год уходом.

Я спрашиваю Христину (Ван дер Меер), не кажется ли ей мрачным сном все, что она пережила в монастыре? «Не сном, а кошмаром», — отвечает она.

И вот я думаю: «Какую цель ставит себе монастырская аскеза? Главное, конечно: ломать человеческую природу. И это, конечно, неверно. Не ломать нужно, а выявлять все то ценное, что в ней заложено. Сломать цветок легко, но он погибнет. Для того, чтоб он расцвел, нужно дать ему то питание, ту почву, кот<орой> требует его природа. Розе — одно, тюльпану — другое, фиалке — третье. Одним влагу, другим сухость, одним солнце, другим — тень. Монастыри не раскрываются, а стирают, обесцвечивают, обезличивают души. Говорят: есть разные типы монастырей. Да, но в каждом типе так много душ, не похожих одна на другую, а их всех подводят под общие правила, общий уклад, традиции. И это калечит души, делает их бесцветными, однотонными, однообразными».

Март

Субб<ота>, <7 марта>

Возвращаясь из церкви, вижу толпы около киосков с газетами... Декларации Гитлера о занятии демилитаризованной области и разрыве Версальского и Локарнского договора^[308]. Давно нужно было ожидать! Куда смотрели правительства, писавшие договор, все эти годы, когда Германия тратила все

140//141

свои силы и деньги на вооружения? И вот расплата за такое легкомыслие. Бедная Франция! Неужели ей предстоит вновь истекать кровью в борьбе с хищным и коварным врагом?

Воскр<есенье>, 8 марта

К 5 ч. у нас: Л. Шестов, М-me Манциарли^[309], Паскаль с женой, Либ... Тема, конечно, волнующая всех — Гитлер и его наглый вызов Франции. Никто не верит в возможность войны, несмотря на решительный тон франц<узской> декларации, не допускающей никаких уступок. Я же думаю, что в сумасшедшем доме, каким является сейчас весь мир, возможно и невозможное.

Четверг, 19 марта

Неожиданный приезд о. Владимира^[310]. Не виделись шесть лет. Очень изменился, видимо болен, задыхается, плохо ходит. Приехал в автомобиле в сопровождении М-me Белобородовой. Трогательно встретился с мамой, кот<орая> его сначала не узнала в штатском платье. Ни не был дома...

Сегодня чудесный весенний день. Я работала в саду.

Суббота, 28 марта

[Утром за кофе Ни говорит: «Знаешь, мне не нравится, что я уже пишу новую книгу, и очень для меня важную, не окончив еще книгу о духе. Эту новую я назову "Персонализм". Это будет разрушение всех общих ценностей, социальная философия, основанная на переоценке всего общего. Толстой прав в своем отрицании этих ценностей: он — единственный, восставший против этих ценностей во имя правды и справедливости».]

Вышла книга Ни «Destin de l'homme dans le monde actuel» («Судьба человека в совр<еменном> мире») в издании Stock'a.

Воскресенье, 29 марта

Утром я в церкви St.-Germain.

Вечером у нас собрались: Г. Федотов с женой, К. В. Мочульский, студентка-англичанка, студент-теолог-швейцарец. Позже — П. К. Иванов и Ф. Либ. Мочульский много говорил о своей новой книге о В. Соловьеве^[311]. Он пишет его биографию, открыл много нового материала и очень увлечен...

141//142

Еще много говорили о Гитлере (сегодня день голосования в Германии)^[312]. Молоденькая англичанка боится, что и в Англии начнется движение «наци». Многие ему там в народе сочувствуют. «Да и у нас в Швейцарии. Вот, напр<имер>, мой отец очень буржуа, а Гитлера любит», — говорит студент-швейцарец.

И я подумала, слушая их: это так и должно быть. Гитлер «понятен», «доступен» массам своей примитивной грубостью, простотой, некультурностью. Им чужда всякая марксистская фразеология, социальные доктрины, распри партий с их отвлеченными теориями, программами. Когда массы выходят на арену истории, им нужны вожди, говорящие на их языке, владеющие их инстинктами, их вкусами, а не навязывающие им свои, им чуждые и мало понятные.

Англичанка увлекается книгой Ни «О назначении человека». «Эта книга, — говорит она мне, — была для меня откровением. Она впервые открыла мне христианство, подлинное христианство, а не то, которое нам преподносят, искажая его, в течение двух тысяч лет!»

Апрель

Понед<ельник>, 6 апреля

Приехала Флоранс, и мы говорили на тему об Апокалипсисе: о 1000-л<етнем> Царстве Христа. Я недавно была на одном собрании католиков и евреев, где слушала доклад на эту же тему, очень интересный.

Флоранс за это время очень изменилась к лучшему, и беседа с ней была оживленной, интересной. Это человек, живущий духовными интересами, что так редко среди женщин, увы!

Ст<растная> Суббота, 11 апреля

Идя на почту, встретила собаку, о кот<орой> Ни мечтает уже лет десять (с Берлина, где он такую увидел в первый раз). Собака (черный рик-ран), видимо, давно уже бродит без хозяина, голодная, грязная, нет ошейника. Я подозвала ее. Она бросилась ко мне с радостью. Я решила взять ее пока к нам, боясь, чтобы она не попала в «фурьерку», а затем объявить в мэрию и искать хозяина. Собака побежала за мной и, придя в дом, ласкалась ко всем так, будто давно нас знает. Когда Ни увидел ее, он сначала долго не мог поверить, что эта собака без

142//143

хозяина и может остаться у нас. Нужно было видеть и радость, и боязнь, с кот<орой> он смотрел на нее. «Я так рад ей и так боюсь, что ее возьмут».

На второй день Пасхи мы всюду ходили узнавать вокруг нас о собаке. А Ни пошел в мэрию и заявил, но там ему сказали, что если собака без ошейника и никто не заявлял о ее пропаже, то мы, если хотим, можем считать ее своей, а если не хотим, то должны отправить ее в Париж в «фурьерку», где через три дня ее уничтожат.

И вот уже неделя, как собака у нас, и мы от нее в восторге. Умная, ласковая. Ни радуется ей как ребенок.

Св. День Пасхи, 12 апреля

Ночью все мы были у заутрени. В этом году Пасха совпала у кат<оликов> и прав<ославных>, и я поехала вместе с Ни и сестрой к заутрене.

Ни, выйдя утром и похристосовавшись с нами, заявил: «У меня новая полоса в жизни. Я сегодня начал писать новую книгу о Духе. Пишу первую главу "О реальности духа"»[313]. Я знала, что он давно готовит материалы для этой книги, и все ждала, когда начнет писать. Как хорошо, что начало книги совпало с первым днем Пасхи!

<Понедельник>, 13 апреля

[Ужасная погода! Ночью градус мороза, всюду во Франции холода.

Сегодня опять письмо Ни от В. Ильина, ужасное по своей жалкой униженности. Пишет, что с момента разрыва с Ни жизнь для него превратилась в ад, что Ни для него — связь с Высшим бытием и т. д.

Еще одно неожиданное письмо Ни от Г. В. Цебрикова. Мы не встречались с ним более двух лет. Просит свидания с Ни.]

Тетрадь четвертая

1936 Май

2 <мая>

Дни бывают добрые и злые, как в плане природном, так и плане человеческом*. Вот, напр<имер>, вся эта весна такая сухая, колюче-злая, с холодным, упрямым ветром. Жаль смотреть на цветущие деревья, на зеленую листву, которые сжимаются и робко дрожат под его ледяным дыханием. Так и среди людей бывают дни, когда все почему-то холодно или даже злобно смотрят друг на друга, говорят колкие слова, ищут предлога для спора, для обиды. Что-то злое и холодное иногда овладевает природой и людьми. Вспоминаются слова ап. Павла: «Наша брань против духов злобы поднебесных»^[314].

На выборах (2-ой тур)^[315] победил «front populaire»**.

Четверг, 7 мая

Философский «симпозион» за чаем. Были Jacques Maritain с женой, философ Lesenne, Gabriel Marcel с женой и Ф. Либ. Maritain только что вернулся из Канады. Летом они собираются ехать в Аргентину.

Суббота, 9 мая

Ни на собрании «Pour la Vérite». Доклад Fernandez'a о гуманизме.

«Нет возможности пробить[ся сквозь французский] рацио-

* Вместо зачеркнутого духовном. ** Вместо зачеркнутого национальный — «народный фронт» (фр.).

144//145

нализм! Это безнадежно!» — говорит он, вернувшись. «[Этот народ помешан на разуме, ничего не воспринимает, кроме разума.] Сегодня я, как никогда, почувствовал свою чуждость рациональному* мышлению и очень сердился, возражая докладчику».

Четверг, 14 мая

Ни вернулся из прогулки в лесу. «Знаешь, все эти дни у меня какое-то особенное состояние. Это — жалость. Жалость не к тем или иным людям, к человечеству, а ко всему вообще... Очень мучительная...»

Суббота, 23 мая

Утром Ни говорит мне: «Сегодня ночью мысленно писал главу о зле и страдании. Это будет глава в моей книге о духе»^[316].

В 4 ч<аса> доклад Ни в «Pour la Vérite» о его книге «Le destin de l'homme»^[317]. Едем туда все: Ни, я, Женя и Ф. И. Либ. Общество это «Union Pour la Vérite» основано французом Dujardin. Там собираются сливки фр<анцузской> интеллигенции для обсуждения всех современных проблем: фил<ософских>, рел<игиозных>, литер<атурных>, исто-рич<еских> и научных. Помещается оно в старинном квартале вблизи St.-Germain. Квартира небольшая, грязноватая. Народу собралось много, даже стояли, но не было «сливок» для дискуссии. Председательствовал на этот раз Gabriel Marcel, открывший собрание хвалебной речью Ни. Ни читал по-франц<узски> очень бегло, правильно. Я даже удивлялась его способности говорить на чужом языке более часа так легко и непринужденно. Все шло хорошо, но когда начали возражать, Ни снова почувствовал, как чужда его мысль**.

Воскресенье, 24 мая

За завтраком интересный разговор о труде. Сестра говорит, что труд дает особую благодать человеку. Что на всех людях труда лежит печать этой благодати. Исполняя закон Божий о труде, они получают ее.

* Вместо зачеркнутого французскому.

** Вместо зачеркнутого: заговорили французы — впечатление иное, какая убогость мысли! Какое непонимание, какая плоскость! Я вспомнила собрания в России и сравнила со здешними. Возражения были такие ничтожные, мелочные, не по существу, что бедному Ни пришлось только пожалеть о даром затраченном времени. «Все по плоскости, никакой глубины, мысль скована, сдавлена рационализмом этого народа», — говорит он...

145//146

К чаю приехал Л. И. Шестов, только что вернувшийся из Палестины. Рассказывал о своих впечатлениях. Привез мне и Ни четки.

Пришли Балашова с братом^[318], к которым Ни относится с большой симпатией, милый М. И. Базилевич^[319], П. К. Иванов, Кира Гроотен.

Вторник, 26 мая

Последняя лекция Ни в Рел<игиозно->фил<ософской> академии (о дух<овной> жизни)^[320]. Читал с большим подъемом. Очень утомился. Последняя часть лекции была очень интересна — об авторитете. Ф. И. Либ, подойдя после лекции ко мне, говорит: «Ник<олай> Алек<сандрович> — протестант, т. к. отрицает авторитет». — «Он — не протестант, не католик и не правос<лавный>, — отвечаю я, — он — христианин». Люди так привыкли жить в перегородках, что никак не могут вместить в себя свободное исповедание христианства. Всюду рабство, идолопоклонство: в церкви, в государстве, в семье. Только истина делает человека свободным, а истина — это Христос и его учение.

Суббота, 30 мая

Первая серьезная статья о книге Ни в газете «Gringoire» — Mauriac'a^[321]. Он пишет: «II faut mettre cet ouvrage au premier rang de ceux qui nous aident à comprendre univers où nous nous deba-tons»*.

Ни довольно равнодушно отнесся к такой оценке, потому что это исходит от писателя не «левого лагеря».

Я: «Но неужели ты не понимаешь, что "левые" никогда тебя не похвалят из ненависти к христианству. Что бы ты ни писал — ты им враждебен, потому что ты христианин и видишь истину в христианстве. Ты защищаешь свободу, справедливость, равенство, но с точки зрения христианской, для них неприемлемой. Не политика и не философия разделяет вас, а Христос».

Воскресенье, 31 мая (Троица)

Утром в церкви St.-Germaine. Чудесный орган и пенье. В 5 ч<асов> у нас: Pascal с женой и их другом молодым рус<ским>

* «Нужно поставить это произведение в первый ряд тех, что помогают нам понять мир, о котором мы спорим» (фр.).

147//148

художником, Mr. Parain^[322] с женой (Наташа Челпанова^[323]— дочь философа Челпанова^[324]). Мы знали ее еще девочкой в Москве. Очень милая, талантливая художница. Вышла замуж во время революции за франц<узского> коммуниста (ныне уже некоммуниста, сотрудника «Esprit» и писателя. Его книга «Retoure à la France»* недавно вышла). Брат Наташи — Аля Челпанов^[325] [недавно] расстрелян в Москве по доносу и клевете какого-то негодяя. Были еще: Е. А. Извольская, Т. Ф. Баймакова.

Понедельник, 1 июня

Приехал К. В. Мочульский. Пишет книгу о В. Соловьеве. За ужином много говорил с Ни о философии и вере Соловьева. По тем данным, кот<орые> он собрал (новые материалы) вывод такой: Соловьев не был ни прав<ославным>, ни кат<оликом>, ни протес<тантом>. Он считал себя членом Вселенской Церкви, ее пророком. Все его предыдущие книги были лишь исканием такого синтеза...

Еще много говорили о прошлом... Вспоминали наше революционное прошлое. К. В. Мочульский с удивлением узнал о том, что и я, и сестра — мы обе участвовали в рев<олюцион-ной> деятельности и сидели в тюрьме два раза. Ни рассказал ему о своей рев<олюционной> деятельности, о ссылке в Вологду, об арестах.

«Ах, как жаль, что никто из Вас не пишет воспоминанья об этом времени. Для будущих историков и биографов это было бы так важно и нужно!» - воскликнул К<онстантин> В<асиль-евич>. И я подумала: «Да, это необходимо, и я должна буду этим заняться».

Была сегодня и наша милая Натали Секерина — фантастическая женщина. Приехала проститься. Уезжает в Парагвай к жениху. О ее жизни можно было написать роман-сказку. И никто никогда не поверил бы, что эта сказка воплотилась в подлинной, реальной жизни этой женщины.

Вторник, 2 июня

Новое правительство Леона Блюма вступает под знаком стачек рабочих не только в Париже, но и в провинции^[326]. Удастся ли ему удовлетворить их и преодолеть упорство и неприми-

* «Возвращение во Францию» (фр.).

148//149

римость капиталистов? Увидим. Ясно только, что терпение рабочих масс истощено и верить в болтовню парламентских ораторов никто уже не может.

Бедный <мой> Ни волнуется всеми событиями и чувствует себя очень плохо. Сегодня убедили его поехать к фр<анцуз-скому> доктору, кот<орый> бесплатно дает ему советы и лечит и его и нас, не желая ничего, кроме... книг Ни…

В саду копается Иван Осипович <Семеняк>. Это — крестьянин, безработный, с кот<орым> меня познакомила на лекции Ни — Н. А. Тургенева. Типичный русский мужичок. Я пригласила его прийти, имея в виду, чем можно помочь ему, т. к. он ночует в Армии спасения, а питается «soupe popoulaire»*. И вот он явился и провел у нас целый день; очень радуется саду, зелени. «Что это у вас "огород" травой зарос? Так нельзя», — говорит он и берется полоть цветники. Сестра от него в восторге. «Какой он вкусный! - говорит она. — От него так и веет Россией, деревней». Удивительно, как он сохранил эту «деревенщину», прожив уже 12 лет за границей. Был на войне, в плену у немцев, а теперь батраком по деревням и фермам. Рассказывал много об ужасных условиях батраков: спят в хлеву или в соломе, в холоде и голоде. Хуже, чем скот. И несмотря на весь ужас такой жизни в течение 12 лет Ив<ан> Осипович не жалуется, не озлоблен. «Что ж, — говорит он, — ничего не поделаешь!» И на вид спокойный, тихий, ясный, бодрый. Резонер. Обо всем — свое мнение, часто очень оригинальное. Нет общих мест.

Среда, 3 июня

Ни был вчера у доктора, который нашел ухудшение в его здоровье, вызванное сильным переутомлением. Прописал особый режим в течение 10 дней, затем необходима поездка в Виши. Я очень расстроена [этим и] весь день [не могла прийти в себя].

* Здесь: «бесплатная похлебка» (фр.) по аналогии с «Front popoulaire» – «Народный фронт», который обеспечивал бесплатную раздачу еды неимущим.

148//149

Вечером приехала М. А. Каллаш. Обсуждали воззвание к разным лицам и организациям для поддержки «Пути», кот<орый> должен прекратиться, т. к. американцы больше не дают субсидии^[327].

Четверг, 4 июня

Стачечное движение растет. Сегодня газеты не получены. Говорят о всеобщей забастовке.

У меня новая знакомая С. Я. Бернер^[328]. Видимо, ищет духовной помощи. Прошла путь оккультизма еще в России. Православная, но интересуется кат<олической> мистикой. [Простая, симпатичная, мягкая...] Долго с ней говорили о духовных вещах. [Культурная, серьезная.]

И весна и начало лета мерзко. Холод сухой, пыльный, т. к. давно нет дождей. Беспокойный ветер.

Ни подарил мне вчера английский роман, и я погружаюсь в чужую жизнь, чтоб отдохнуть от вчерашней тревоги за Ни.

Погода отчаянная. Нужно топить... Вечером луна почему-то жуткая, ярко-красная.

Пятница, 5 июня

Утро без газет. В полдень по радио речь Блюма. Призыв к спокойствию и доверию новому правительству. Говорит твердо, уверенно, просто, без декламации и пафоса... Льет холодный дождь... Зашла к оптику купить потерянное пенсне. Там читала газету «Front popoulaire». Все то же. Стачка разрастется, думаю, что petite и grande буржуазии в ужасе, т. к. представляют себе все социалистическое в образе лютого зверя, бросающегося на невинных овечек. Нам же, русским, все сейчас здесь происходящее кажется детской игрой. То, что мы пережили в течение 6 лет русской революции, навсегда искоренило страх перед какими бы то ни было революционными событиями.

Ни начал свой режим и, по-моему, выглядит лучше.

Вернувшись с рынка, сестра рассказывает: она выразила свое сочувствие стачке рабочих, разговаривая с продавщицей-торговкой. «Madame est communiste?» - спросила ее торговка. «Non, madame, — ответила сестра. — Je n'appar-

149//150

tiens à aucun parti. Je suis chrétienne»*. Торговка с удивлением и недоумением смотрела на нее, видимо, не понимая, что это значит. И умолкла.

Ни: «Ничего удивительного! Какое представление имеют все эти люди о христианстве. Ведь в течение веков их учат, им внушают, что христианство ничего общего не имеет с социальной справедливостью. И проповеди и катехизисы учат их обратному, искажая подлинный смысл учения Христа».

Суббота, 6 июня

Сестра, вернувшись с рынка, говорит о страшном повышении цен и лихорадочной атмосфере. Все закупают, расхватывают... В толпе чувствуется раздражение, озлобление. Газеты все еще не выходят (кроме «Populaire» и «Humanité»^[329])...

Ни чувствует себя сегодня опять хуже. «Волнуюсь из-за каждой мелочи. Но ты, Дусык^[330], не обращай на это внимания. Это пройдет!» Легко сказать: не обращать внимания. А тут еще вокруг эта нервная атмосфера, так обостряющая нервы даже сильных людей...

По вечерам читаем «Братья Карамазовы»... Я давно читала этот роман, и теперь меня поражает отсутствие художественного чувства меры и вообще художественного дара у Достоевского. Глубина проблем, психологии, но нет художника...

Воскресенье, 7 июня

Под окном крик: «Victoire du front populaire»! ** Сенат одобрил программу палаты большинством голосов. Завтра выйдут газеты...

К чаю приезжают: М-me Балашова с сыном Петей, Вышеславцевы, П. К. Иванов, Ф. Т. Пьянов. Петя Балашов, милый юноша (16 лет), читает нам свои essais. [Очень] талантливо и для его возраста глубоко... [Ни от этого юноши в восторге...] Вышеславцев рассказывает о своих впечатлениях от поездки в Сербию и Болгарию на церковный съезд.

Погода унылая, осенняя.

* «Мадам — коммунистка?»... «Нет, мадам... Я не принадлежу ни к какой партии. Я – христианка» (фр.).

** «Победа Народного фронта!» (фр.).

150//151

Среда, 10 июня

Утром получили «Последние новости» после недельной забастовки... Но стачечное движение продолжается... Ни был на почте и, вернувшись, говорит: «Оторвался от стола. Иду по улице и столько мыслей в голове, что боюсь потеряю, пока сяду писать!» Он пишет все это время книгу о духе. Когда я уговариваю его отдохнуть, пойти погулять – говорит всегда одно и то же: «Как ты не понимаешь, что для меня лучший отдых, лучшее успокоение это — сидеть за столом и писать».

Четверг, 11 июня

Стачки увеличиваются, но пока мы не чувствуем никаких изменений в ходе нашей жизни... У меня сегодня г-жа Б<ернер>. С ней длинный разговор о мистике. У Ни визит мексиканца Camargo^[331]. Говорит только по-испански или -английски, а потому привез с собой переводчика. Очень интересуется книгамиНи и сообщил о влиянии этих книг в Мексике, где есть сейчас целое течение, связанное с идеологией Ни (свободные христиане). Рассказывал много интересного о жизни и быте Мексики. Пишет статьи о книгах Ни. Очень серьезный и симпатичный. Ни [очень] оживился после беседы с ним.

Пятница, 12 июня

Сегодня нечто напоминающее револ<юционные> дни в Москве. В лавках нельзя достать сахару и соли. Я обошла четыре и кое-как набрала несколько фунтов. «Нет доставки», — отвечают...

У Ни какой-то молодой немец из Вюртенберга, интересующийся книгами Ни.Говорил о смягчении гитлеровского режима, о постепенной ликвидации в Германии капитализма и большей свободе церквей.

Появился к кофе Ф. И. Либ. Давно не был, т. к. очень поглощен событиями, бегает по митингам. Притащил кучу газет, волнуется, негодует на т<ак> наз<ываемых> «патриотов», выгребающих золото из Banque de France*.

Погода чудесная, тихая, ясная. Полное несоответствие со всем происходящим вокруг нас. Дай Бог, чтоб все окончилось мирно, без крови! Главное — без крови!

* Французского банка (фр.).

151//152

Суббота, 13 июня

Законопроект о 40-ч<асовой> неделе принят Сенатом, и есть надежда на прекращение стачек. А из С.С.Р. — новость. Новая конституция со свободой слова, религии и пр. пр. Блажен, кто верует!

Понедельник, 15 июня

Все наши друзья разъезжаются мало-помалу кто куда. Вчера приезжала проститься М-me Острога, милая, скромная. Едет в Португалию к сыну. Верных друзей мало, и круг все сжимается...

Ни окончил свой фруктовый режим, но все же чувствует себя плохо. Сегодня уехал к доктору. Что-то он скажет? Найдет ли улучшение? Очень за него беспокойно. Тратит сил больше, чем имеет. Погода летняя, но не жарко. Работала в саду. Читаю Библию всякий раз будто заново. Все новое открывается, чего раньше не замечала. Таинственная книга, книга за семью печатями!

Ни был в книж<ном> магазине Vrin. Встретил там о. Августина и принес от него его новую, только что вышедшую книгу «La pensée et le libre arbitre».

Среда, 17 июня

Всю ночь гроза. Ливень. Время от времени появляется Иван Осипович Семяк — безработный [...Мы все его любим] — русский мужик, сохранивший себя в неприкосновенности. Копается у нас в саду, ведет беседы на самые разнообразные темы всегда очень обстоятельно и длинно. Видимо, ему нравится самый процесс речи: порой скажет что-нибудь очень умное, а главное – «свое». Сегодня за завтраком я, смеясь, замечаю ему: «А ведь вы скоро совсем парижанином сделаетесь, Ив<ан> Осипович. Вы теперь все чаще и чаще фран<цузские> слова употребляете вместо русских». (Он сказал легюмы вместо — овощи.)

«Стараюсь [очень] не употреблять. Не люблю "латаный" разговор, — отвечает он, улыбаясь. — А здесь русские все уже с "латками" разговаривают. Что поделаешь? Ведь скоро 20 лет здесь маячатся. Вот и "латают". Но я оберегаюсь все же!»

152//153

Вчера полдня была у меня Ел. Беленсон. Рассказывала о собраниях, кот<орые> она устраивает для общения* евреев. На последнем было уже 20 человек. Доклад читал о. Ав<густин>. Я радуюсь, что Елизавета посвятила себя такой хорошей цели. Это дает ей силы и мужество нести тяжелую, нищенскую жизнь.

Сегодня доклад Ни в пользу «Дома отдыха для туберкулезных»^[332].

Душно. Приближается гроза.

Среда, 24 июня

«Я пишу последнюю главу новой книги, — говорит мне Ни. — Еще не придумал название».

Я советую так: «Книга о духе».

Сегодня лекция о. Ав<густина>, но я не иду, т. к. эти дни сестра нездорова и я не хочу ее утомлять еще и моей работой. Все эти дни читаю Библию и все как-то по-новому. Многое вижу такого, чего раньше не замечала или, скорее, — не могла заметить. Еще читаю Честертона «Survivante»^[333] — очень тонкая и глубокая книга.

Бедный [мой] Ни все еще не совсем здоров, но уже собирается в Англию на «съезд религий», где его очень ждут. Мучительно видеть, как ему хочется действовать, работать и как мало у него сил.

Умер Горький, и на его похоронах было 500 тысяч. Ничего удивительного. Это «демократ духа», идол демократии духа, которая всюду и всегда — в большинстве и для большинства.

Воскресенье, 28 июня

К чаю у нас: Л. И. Шестов (усталый, утомленный от грозовой атмосферы), К. В. Мочульский, Гершенкрон^[334], Е. А. Извольская. Позже - И. И. Фондаминский, Ф. И. Либ, Ф. Т. Пьянов... Оживленная беседа о политике, литературе. К. В. Мочульский только что закончил книгу о В. Соловьеве. Радуется, как ребенок, — едет отдыхать в горы... Л. И. Шестов понемногу оживляется и предается воспоминаниям о своих встречах и переписке с В. Ивановым, Горьким и др. Я люблю его рассказы, всегда добродушно- иронические и умные.

* Вместо зачеркнутого: обращения.

153//154

У меня интересная беседа с Гершенкроном на тему о религиозной драме евреев, поверивших в Христа. Он говорит: «Разделение Церквей создает эту драму. Поверив в Христа, еврей не знает, в какую Церковь ему идти? Если он поверил в Магомета — он знает, что есть единая мечеть, если в Будду — буддийский храм, а в христианстве нужно делать выбор среди трех Церквей, из коих каждая считает себя истинной...»

Гершенкрон произвел на меня впечатление человека серьезного, со сложной внутренней жизнью и одаренного. На вид очень болезненный и нервный.

Понед<ельник>, 29 июня

Была жена проф<ессора> Карсавина^[335]. Едет к мужу в Литву, где он читает курс в Универ<ситете>. Рассказывала о жизни в Ковно. Город малокультурный, провинциальный. Молодежь неталантливая, некультурная*. Видимо, живется им там плохо и одиноко.

Ни вернулся из Парижа. Был у издателя Plon^[336]. Узнал, что его книга «Un Nouveau Moyen age»** продана уже в количестве 10 тыс<яч> и все еще продается. И вот мы вспоминаем, как трудно было в Берлине найти издателя, чтоб напечатать книгу на русском языке. Ни хотел даже занять деньги и издать ее на свой счет. Нашелся, наконец, «Обелиск», и за гроши Ни продал книги ему^[337].

Июль

Среда, 1-го

Ездила в госпиталь «Salpetriere» навещать моего больного. Он все в том же положении (4 года на спине!)...

Вернувшись, села отдохнуть в своей комнате. Вошел Ни: «Поздравь меня! Я окончил свою новую книгу».

Пятница, 3 июля

Ездила в Английское консульство получать визу для Ни. Ни не мог поехать, т. к. приглашен к одной испанке для встречи с испанским философом Д'Орс^[338]. Низастал у него небольшое общество, и беседа шла на тему, о кот<орой> пишет Орс: «Теория об ангелах».

* Вместо зачеркнутого: тупая.

** «Новое средневековье» (фр.).

154//155

Суббота, 4 июля

Вечером Ни читал нам доклад, кот<орый> он приготовил для конференции (Congres des religions) в Лондоне^[339].

Доклад этот, видимо, его не удовлетворяет. «Я люблю встречу с врагами, а там их не будет, и потому этот доклад меня не вдохновляет», — говорит он.

Воскресенье, 5 июля

С раннего утра Ни укладывается и, как всегда, перед отъездом волнуется, суетится. Все житейские дела даются ему с большим трудом. Он так неприспособлен к практической жизни. Всякая мелочь его затрудняет, и он, как ребенок, теряется, не знает, что делать.

«У меня всегда такое чувство, еще с детства, что мне в жизни неудобно. Будто я попал в чуждую и враждебную мне обстановку и не знаю, как мне быть», — говорит он.

Дни отъездов и укладок он переживает, как болезнь [и я так радуюсь когда], наконец, он уезжает после бесконечных наставлений нам не простуживаться, беречься, не утомляться и пр. и пр. Уехал он сегодня в Лондон на две недели. Дом сразу затих, опустел. Через час после его отъезда сильная гроза. К чаю неожиданно приезжают М. Г. Балашова с сыном Петей. Петя читает нам перевод стихов Пушкина — очень удачный. Пушкин (стихи) не переведен на фр<анцузский> яз<ык>. Я советую Пете перевести «Евгения Онегина». Он, смеясь, рассказывает об одном фр<анцузском> учебнике литературы, где об «Ев<гении> Онегине» говорится: «Это поэма, описывающая буржуазный быт. Действие происходит в Крыму, и поэт знакомит с дикими нравами и вкусами этой страны». Мы от души и смеялись, и возмущались. Не поздравляю фр<анцузских> писателей, если они знакомятся с иностр<анной> литературой по таким источникам...

Позже пришли Ф. Либ и П. К. Иванов. У меня от грозы и утренней суеты отъезда разболелась голова, и я рано ушла спать.

Июль, 11

[Утром я у обедни и у о. Августина.]

Ни вернулся сегодня из Англии неожиданно раньше, чем предполагал... Бодрый, оживленный. Много рассказывал о конгрессе, который очень его не удовлетворил. Преобладали восточные расы: индусы, китайцы, японцы, арабы... Христи-

155//156

ан почти не было — несколько протестантов и англо-католиков. Доклады поражали своей примитивностью. Так, один англичанин говорил о том, что к религии его привел его лакей, сказав ему, что Бог всюду: в деревьях, в камнях, в воздухе и т. д. Ни спорил с одним ученым индусом, доказывая ему, что их философия есть отрицание личности. Тот обиделся и начал приводить выдержки из всех индус<ских> философов, но именно эти-то выдержки и показали, что Ниправ... Был торжественный прием всех членов конгресса в St-Jamsk'ом дворце. Там Ни видел интересное зрелище: дефиляция* всех восточных рас в их живописных костюмах.

«Я все время чувствовал себя таким чуждым, — говорит он. — И вообще чувство это, присущее мне, впрочем, с детства, все увеличивается. Это чувство какой-то "внемирности". Будто я не принадлежу этому миру, а вместе с тем я больше других философов обращен к проблемам, связанным с этим миром. Но находясь как бы вне, наблюдаю и изучаю, не входя в мир».

Поездка Ни прошла очень удачно: не простудился, не переутомился. Погода в Англии и на море все время была хорошая. Очень о нем заботились, окружали вниманием, знакомились самые разнообразные люди.

Не успел Ни отдохнуть, как явился посланный от группы американских студентов, едущих в Россию, с просьбой сегодня же прочитать им доклад о коммунизме... Ни уехал, несмотря на усталость. Доклад платный, и он не хотел лишиться заработка, т. к. очень трудно сводить концы с концами. Жизнь дорожает со дня на день.

Сегодня первый день без дождя. Весь этот месяц погода стояла октябрьская. Холод и дожди...

12 июля

[Ни вернулся из Парижа.] Слышу голос Ни в передней: «Что это такое? Господа! Что это такое...» Спускаюсь вниз. «Такое» оказывается маленький неуклюжий еще котик (ангора-персан), очень смешной в пушистой серенькой шубке, которая свисает вниз рыжей шерстью. Лапы белые, на груди бе-

* От фр. défilé — шествие.

156//157

лое жабо... Огромные, умные глаза. Ни стоит над ним, так хорошо улыбаясь, а котик взбирается к нему на колени.

Я сразу узнаю котика наших соседей. Он уже несколько дней живет у нас во дворе и не хочет уходить. Перелазит через забор. Сестра много раз уносила его соседям, но он упорно появлялся, несмотря на высокий забор. В последний раз хозяйка котика сказала сестре: «Он не хочет жить у нас. Вы ему больше нравитесь. Если хотите — возьмите его себе!» И котик поселился у нас во время отсутствияНи. Мы назвали его Мурри, и Мурри с первого же дня появления сделался любимцем всего дома, но особенно Ни.

Мы все очень любим зверей, птиц. С детства нас окружали собаки, коты. В семьеНи особенно. Его мать, тетки вечно возились с собачками, попугаями, котами.

14 июля

Ездила в Париж посмотреть на шествие Front populaire. Стояла у башни St-Jacques возле rue Rivoli, и мимо меня шли бесконечные толпы с флагами, плакатами, знаками, надписями... Я всматривалась в лица манифестантов, и меня поразило веселое, радостное выражение этих лиц. Ни одного мрачного, злого. Еще поразило, что среди толпы большинство вовсе не рабочих, а самых разнообразных слоев. Старики, дети, старухи, много женщин, девушек. Поют, шутят, смеются. И я вспомнила такую же процессию в Москве. Я наблюдала ее из окон Мясницкой больницы для слепых. Приехала навестить одну слепую и случайно из окна увидела манифестацию большевиков... Кровь застыла от ужаса и негодования. Какие страшные, зверские лица, какие возгласы: «Долой! Смерть! На виселицу!» Пахло кровью, зверствами, насилиями, и я в ужасе отошла от окна.

Как бы в награду за такое настроение французских манифестантов Бог послал прекрасную погоду сегодня: ясную, тихую и нежаркую. Я вернулась в прекрасном настроении, прикоснувшись к хорошей, доброй, свободолюбивой стороне души французского трудового народа. Дай Бог, чтобы его стремление к единению, миру и свободе (преобладающие надписи на плакатах) осуществились безболезненно и бескровно. Этот народ заслужил, чтоб его мечта сбылась!

157//158

Суббота, 15 июля

Была на собрании католиков и евреев, устраиваемых Е. Беленсон – ее инициатива. Доклад читал abbé Monchavin (из Лиона). Собралось около 40 человек. Доклад поражал своей объективностью и вызвал большой интерес. Возражал или, скорее, дополнял доклад один еврейский журналист. Видимо, собрания эти нужны и будут полезны для сближения евреев и христиан. Теперь это особенно важно ввиду обострения антисемитизма.

После доклада ко мне подошел abbé Monchavin и выразил желание приехать к нам и познакомиться с Н<иколаем> А<лександровичем>. Он читает его книги и очень им интересуется. Я, конечно, пригласила его и с ним двух семинаристов, друзей Эли Беленсон, обратившихся в христианство, и двух студенток.

Воскресенье, 19 июля

У нас образовалось многолюдное общество. Приехал к 5 часам abbe Monchavin, два брата-семинариста и две студентки-католички. Все они из Лиона прибыли на католическую «Semaine sociale»* в Версаль. Abbé Monchavin сразу сделался общим любимцем. Это человек большой культуры и знаний, необычайно приветливый и простой, поражающий широтой взглядов и духовной свободой... Я думала, слушая его: «Вот если б побольше таких священников! Тогда не было бы такого упадка веры». Девушки — студентки, одна — медик, другая — историчка, — обе собираются ехать работать в миссиях в Китае и Японии как учительницы. Разговоры шли оживленные на самые различные темы. Позже приехали: М. А. Каллаш, мать и сын Балашовы и Гершенкрон.

Вторник, 21 июля

В доме начался ремонт вначале верхнего этажа. Увидя рабочего с кистями и известкой, Ни вдруг говорит: «Знаешь, с самого детства у меня была страсть к малярству. Маленьким мальчиком я лазил на лестнице с кистями и известкой и щекатурил** стены. И теперь еще вид щекатура мне удивительно

* «Общественная неделя» (фр.). ** Так у Л. Ю. Бердяевой.

158//159

приятен! Еще мечтал быть столяром и еще мальчиком сам делал скамейки, стулья. Играть с детьми не любил, но была у меня любимая кукла-мальчик, кот<орую> я наряжал в военную форму и называл князем Андреем — любимый мой в детстве герой из "Войны и мира"».

Ни сегодня у Л. И. Шестова. На днях он получил книгу Ш<естова> о Кирхегарде, изданную с участием Ни к 70-летию Л<ьва> И<сааковича>^[340].

В «Совр<еменных> записках», только что вышедших, прочитала письма «Оттуда»^[341]. С автором писем я и Ни были в дружбе многие годы. И теперь голос этого друга донесся так издалека и звучит как-то по-иному. Я думаю, мы с ним теперь во многом почувствовали бы себя чуждыми.

29 июля

«Я чувствую себя опять в большом творческом подъеме, — говорит мне сегодняНи. — Обдумываю книгу о персонализме^[342]. В ней будет высказана впервые вся моя социальная система. Книга будет очень жестокой!..»

30 июля

События в Испании^[343] волнуют нас. Следим по газетам, но, увы!, сведения очень противоречивы. Несчастный народ — жертва военщины...

Август, сентябрь

В конце августа мы уехали в Виши и пробыли там до середины сентября. Из Виши я и сестра вернулись домой, а Ни уехал еще на неделю гостить у одних знакомых и отдохнуть после лечения.

Вернувшись домой, застали дом в беспорядке. Ремонт еще не окончили, всюду кучи мусора, сад запущен. Принялись за уборку и дома, и сада...

Октябрь

Парижский сезон открыт. Все знакомые уже на местах , и по воскресеньям у нас все перебывали по очереди, но лекции Ни еще не начались...

159//160

22 <октября>

Ни у M-me Cain, кот<орая> переводит его книгу “Les sources du communisme”*

23 <октября>

У Ни писатель Daniel Rops^[344]. Приглашает участвовать в сборнике, посвященном христианству и коммунизму. Я корректировала статьи в «Пути».

После больших холодов (топили все время) наступили чудесные теплые дни с запахом осени, с рыже-красными листьями...

Воскресенье, 25 октября

Утром в церкви St.-Germain. Вернулась под сильным дождем. В 5 ч. слушали концерт по радио. Новые композиторы: Milhaud^[345] и Ravel^[346]... Музыка предполагает гармонию. Но то, что называется теперь музыкой (moderne**) — это клочья звуков, без связи, без ритма. Утомительная и пустая.

Сегодня никого не звали, т. к. мы приглашены к Parain (Наташа Челпанова). Но я не иду, т. к. погода плохая, а ехать к ним далеко и неудобно. Ни едет один... За чаем пришел Гордин (ученый еврей-фанатик); принес Ни свою статью из еврейского журнала. Заходил Фриц Либ.

Ноябрь

3 <ноября>

Первая лекция Ни «Духовные течения нашего времени» (Введение). Лекция в новом помещении YMC'и^[347]: St. Didier – очень неудобном. Публики так много, что многие стояли. Зал слишком мал. Слушатели самые разнообразные по составу. Были новый архимандрит Керн^[348], недавно назначенный в Церковь на rue Lourmel (общежитие)^[349], мать Мария (Скобцова), Пьянов — в общем человек 60—70. Ничитал очень хорошо и как всегда очень насыщенно. Из каждой такой лекции можно было сделать много статей, докладов... Для понимания его лекций

* «Источники коммунизма» (фр.).

** Современной (фр.).

160//161

все же нужна подготовка… Но если приходят и так внимательно слушают, то значит, что-то получают. И это благодаря особенной ясности мысли, так свойственной Ни. Самые сложные мысли он умеет изложить как-то удивительно просто и отчетливо.

Вернулись с лекции очень поздно. Теперь ездить дальше, чем на Montparnasse…

4 <ноября>

Полдня за корректурой для «Пути». Ни на заседании YMC'и. Вернувшись, сообщает, что решено его лекции перенести в общежитие на rue Lourmel. Мать Мария будет торжествовать, т. к. она давно хотела, чтоб Ни читал у них. У нас завтракал (всегда по средам) о. Стефан, очень симпатичный, тихий, задумчивый. Был педагогом, затем офицером во время войны, участвовал в знаменитом Ледовом походе Корнилова. Теперь монах-священник...

По вечерам теперь, если Ни дома, читаем Шекспира, Софокла...

Я с увлечением читаю «La science mystérieuse des pharaons»* abbé Moreux. В последнее время меня очень влечет все, что связано со звездными мирами. По этому поводу беседовала с о. Ав<густином> на тему о предсуществовании душ...

Победа Рузвельта на выборах^[350] — приятная весть утром. Думаю, что весть эта не придется по вкусу нашим советским реформаторам. Эта победа доказывает, что социальные реформы можно проводить и без помощи кнутов, пыток и казней. Бедная Россия, несчастный народ, вечно гнущий спину перед насильниками. Свергнув одного, он снова попадает под кнут другого. Татарщина сменилась самодержавием, самодержавие — коммунизмом (или, вернее, фашизмом под флагом коммунизма). Впереди опять бунт, а дальше?..

Тихий, теплый осенний день. Очень люблю такие дни. В доме — тишина. Сестра уехала по делам. Ни — дома, что редко теперь бывает, т. к. почти каждый день у него доклады, собрания, дела.

* «Таинственная наука фараонов» (фр.).

161//162

Вечером у нас Ф. Либ. Сообщает о своей поездке в Афины на съезд православных.

6 <ноября>

Утром почтальон приносит большой пакет книг из Швейцарии. Книги Ни, изданные на фр<анцузском> языке, авторские экземпляры... Я вхожу в комнатуНи и вижу, что он нервно распечатывает пакет: «Боже, опять мои книги», — говорит он с раздражением. — «Чем ты недоволен?» — спрашиваю. «Хотел бы получить другие книги, не мои. Ненавижу все мое. Мои книги, мои мысли, мои слова». — «Значит все твое творчество?»

Ни: «Творчество есть выход из моего, из я. Когда я творю — я переживаю экстаз, выход из я».

Я: «Но книги есть ведь плоды творчества?»

Ни: «Плоды всегда несовершенны. Никогда не соответствуют замыслу, не удовлетворяют».

9 ноября

Неожиданное появление В. Торского^[351] из Алжира. Уехал 10 лет тому назад. Я его сразу не узнала. Это один из тех одиноких, диких людей, кот<орых> так много среди русских. Пишет «для себя», как он говорит. По-моему, неталантлив, но лит<ературные> способ<ности>, безусловно, у него есть. Я когда-то познакомила его с А. Ремизовым, и он того же мнения. Раньше я много говорила с ним на рел<игиозные> темы. Один из тех, кто «мучится Богом». Разочаровался в Востоке, в экзотике и приехал «подышать Западом».

10 ноября

Лекция Ни (о кат<олических> течениях томизме, модернизме). Лекция в новом помещении на rue Lourmel. Слушателей много (около 100 чел<овек>). В дороге познакомилась с новой слушательницей Ни: русская, замужем уже 15 лет за фр<анцузским> профессором. Говорит, что ее потянуло к «русскому», жаждет общения с русскими, не находит почвы для общения с французами... На этой почве — разлад с мужем, кот<орый> не любит русских. Трое детей (не говорят по-русски). Сколько теперь таких семейств, и как трагично складывается такая совместная жизнь!

162//163

12 ноября

Агония Мадрида^[352]... Ужас этой братоубийственной войны. Помню в начале войны 1914 года, я думала о том: что случилось бы, если б русский народ, следуя завету Христа, не встал на защиту, а братски предложил бы немцам войти и поселиться вместе с собой? И мне казалось и теперь кажется, что в ответ на такой подвиг народа Бог ответил бы чудом — чудом уничтожения войны навсегда! Войны не прекратятся, а станут еще ужаснее, пока люди не поймут тайны «непротивления». И не только войны, но и зло вообще!

12 ноября, четверг

У нас ужинали мать Мария (Скобцова) и о. Керн. Разговор касался больше всего монашества, его смысла, значения. Острие вопроса — послушание. Как понимать послушание? Конфликт, возникающий между голосом совести и долгом послушания. О. Керн произвел на меня впечатление человека очень серьезного, искреннего, но [мягкого, скромного,] не боевого [, но твердого и главное — не успокоенного, не застывшего]. Мать Марию мы знаем давно. На наших глазах она из революционной интеллигентки превратилась в православную монахиню и задалась целью создать нечто вроде 3-го ордена (монахинь в миру). Устроила с этой целью общежитие для будущих сестер, но пока цель не осуществилась и в общежитии живут самые разнообразные типы женщин (преимущественно старухи), ничего общего с монашеством не имеющие. Монашество в православии слишком связано с уходом от мира, и связь эту трудно разорвать и направить рел<игиозную> энергию на служение миру, людям — на путь Христа.

18 ноября

Ни получил две книги Жида «Journal»* и «Retoure de 1'URSS»** . Вечером читаю «Retoure de FURSS». И читая, невольно вспоминаю «Легенду Великого Инквизитора»... Особенно поражает сходство тех мест, где Достоевский говорит об играх и забавах, кот<орые> сделают счастливыми людское стадо, пасомое и ведомое их вождями. И вот там это осуществляется. Бремя свободы снято. Думать и рассуждать? Зачем? Для этого есть избранные. Они указывают, что нужно, что

* «Дневник» (фр.).

** «Возвращение из СССР» (фр.).

163//164

не нужно, что можно, чего нельзя. И остается лишь переваривать пищу, рождать себе подобных и, главное, играть, веселиться, упражнять мускулы... Это ли не рай на земле? Жутко! Если это то «новое слово», которое принесла миру Россия, то я не хочу быть русской!

19 ноября

Утром две трагические вести: падение Мадрида и самоубийство несчастного, затравленного Салангро^[353]. Эта смерть — доказательство того, что честный, благородный человек не может заниматься политикой. Или компромисс, или травля, ведущая к гибели даже сильных духом, каким был Салангро...

22 ноября. Воскр<есенье>

К чаю у нас: Л. И. Шестов, Лазарев, М-me И. В. Манциар-ли, Parain, Гордин, Баймакова, Гершенкрон. Разговор вокруг книги Жида о России.

24 ноября

Лекция Ни о рус<ской> православной мысли. Слушателей около 100 человек самого разнообразного состава. Удивляюсь, как ясно удалось Ни изложить учение о Софии. Но у него особый дар, особое умение сделать ясным и понятным самый сложный и отвлеченный философский вопрос.

26 ноября

Была в госпитале у моего больного. Лежит уже 5 лет на спине. Застала в лучшем состоянии. Неужели встанет? Я так привыкла к мысли о его безнадежном состоянии. И вот опять надежда. У Ни сегодня Ф.Т. Пьянов. Собирается в Индию от Христ<ианского> союза. Делает себе прививку от тифа, лихорадок. Это один из самых [симпатичных и] энергичных деятелей Хр<истианского> союза. Ниочень его ценит [и любит]. Вечером у Ни какой-то француз. Почти ежедневно кто-нибудь. Люди самые разнообразные: студенты, писатели, пасторы, дамы — из разных стран.

Все эти дни по вечерам читаем Софокла («Эдип», «Антигона»). И вот думаю: по сравнению с этими достижениями человеческого творчества, какими ничтожными кажутся все со-

164//165

временные! Даже Толстой кажется мне таким маленьким. Впечатление, будто с вершины высокой горы смотришь вниз в долину и видишь там маленьких людей, копошащихся около маленькой жизни!

27 ноября

Была у о. Ав<густина>. Темой беседы был стих: «Начало премудрости — страх Господень». Меня всегда поражает восхищение и благоговение о. Ав<густина> перед Богом. Он весь преображается, говоря о Боге. Кажется, будто он реально, физически ощущает и переживает близость Бога, говоря о нем.

28 ноября

На кат<олическом> собрании, кот<орое> устраивает Ел. Беленсон для работы среди евреев. Доклад неудачный, бледный, сухой (свящ<енник>-иезуит). Вернулась домой с мигренью после поездки в Париж среди вечерней сутолоки. Ездить туда между 5—8 ч<асами> — большое испытание. Шум, толкотня, переполненные вагоны, очереди.

Ноября 29-е

После резких холодов — весенняя погода.

У нас к чаю: Вышеславцевы, Паскаль с женой, М. А. Каллаш, Шура и Наташа Спенглер (существа из сказочного мира), М. К. Монтандон и еще, еще. Ниговорит о своей статье о книге Жида («Поездка в СССР»). Он написал ее по просьбе Керенского для «Новой России»^[354].

30 ноября

С интересом читаю книгу «Истоки коммунизма в Евр<опе>, Греции и Риме», по-фр<анцузски> «Les origines du communisme judaïques, chretiennes, grecs et latines» Gerard Walter'a^[355].

Интересно то, что самые столпы Православия Вас<илий> Великий^[356] и Иоанн Златоуст[357] были подлинными хрис<тианскими> коммунистами. Если это так, то почему же эта сторона их учения не оказала никакого влияния на правосл<авное> духовенство. Почему православная Церковь, считая их своими главными учителями, как бы прошла мимо этой основной мысли их поучений и проповеди?

165//166

Ни сегодня на собрании «Круг» у Фондаминского^[358], где читает доклад Вейдле^[359]. На этих собраниях бывают, главным образом, поэты и молодые литераторы.

Я много работала в саду, т. к. тепло. Пересаживала цветы. Хорошо, что у нас есть кусочек природы, земли...

Декабрь

1 <декабря>

На лекции Ни о Ницше я сидела рядом с одной русской молодой дамой. Я знакома с ней, и она даже как-то была у нас. Но странное впечатление делает* на меня всякая встреча с ней. Сижу рядом, а кажется мне будто это не живой человек, а что «она мне снится», что ее живой и нет. Правда, наружность у нее необычная. Прозрачная бледность лица, опущенные ресницы глаз; но особенно руки, бессильно и как-то беспомощно висящие над коленями, бескровные, с длинными пальцами и синими жилками...

3 <декабря>

Была у И. В. Манциарли, которая познакомила меня с одной интересной женщиной, армянкой. 18-ти лет она поступила вольноопр<еделяющейся> в рус<скую> армию, сражалась простым солдатом, скрывая свой пол (фигура у нее подходящая), получила за храбрость Георгия. Теперь работает среди армян, считая своей миссией объединение этого народа на национальной почве. Слушая ее, я думала: «Какие разные типы людей дает жизнь! И как важно не нивелировать, не стричь всех под одну мерку, а наоборот, раскрывать в каждом человеке его личность со всеми природными ее качествами и свойствами».

4 <декабря>

Случайно прохожу через кабинет Ни. Он сидит задумавшись у стола. Вдруг слышу: «Да, книга о персонализме будет очень важной».

Утром он очень взволновался, читая газету, где пишут об Эдуарде VIII** и истории его любви к M-ss Симпсон^[360]. «Вот

* Так у Л. Ю. Бердяевой.

** Вместо зачеркнутого: Георге VIII.

166/167

ужас этих традиций! Хороши и все эти епископы и архиепископы! Не они ли пресмыкались перед Генрихом VIII^[361], кот<орый> убивал одну жену за другой! А теперь изображают из себя народную совесть!»

Все эти дни только и разговоров всюду об отречении Эдуарда VIII. По этому поводу я вспоминаю о носе Клеопатры^[362], от которого зависела карта Европы. Вот и теперь от носа г-жи Симпсон зависит эта карта.

Понедельник, 14 <ноября>*

Обедали я и Ни у Маритэн. Они недавно вернулись из Юж<ной> Америки, где Маритэн читал ряд лекций. Поездкой очень довольны, много рассказывали о тамошней интеллигенции, кото<рая> с жадностью поглощает все исходящее из Европы. Но вращались они, главным образом, в среде католиков и couleur local** мало восприняли. Говорили также о философии Шестова в связи с Кирхегартом. Возвращаясь домой, Ни говорит мне, что общение с Маритэном для него наиболее легко, т. к. в нем он чувствует более обширный горизонт и интерес к самым различным темам. «Я чувствую его "наиболее русским" среди французов».

17 <декабря>

«Перечитываю сегодня манускрипт моей новой книги "Дух и реальность"; я нахожу, что у меня слишком профетический тон, который может раздражать, но что же? Я не могу писать иначе. Это само собой как-то выходит», — говорит Ни.За завтраком разговор касается современных «идолов» (нации, государства и пр.). «Вот и обо мне скажут, что мои идолы: свобода, творчество», — смеется Ни.

1937 Январь

10 января

Собрание у Маритэн с испанцами... Доклад читает известный испанский писатель Bergamin — католик, сочувствующий народному движению^[363]. Я с интересом всматриваюсь в него. Лицо будто с картины Греко^[364]... Тонкий, слабый с прекрасными, бессиль-

* Так у Л. Ю. Бердяевой.

** Местный калорит (фр.).

167//168

но опущенными руками. Медленно, устало проходит к столу. Одно плечо опущено (был ранен пулей). Начинает доклад слабым еле слышным голосом... Говорит о предательской роли высшей испанской иерархии. Признав народное правительство, почти все епископы тайно сочувствовали генералу Франко^[365] и делали все, чтоб облегчить ему победу. Всюду тайные засады, стрельба из окон, из церквей... «L'église officielle est completement pourrie, — говорит он взволнованно. — II у a déjà quelques annees, que je suis sorti de cette église, mais a present j'ai compris que c'est moi qui est catholique et non ceux qui se disent catholiques et luttent co+ntre son peuple», — продолжает он все с большим и большим воодушевлением. «Et je lutte et je lutterai jusqu'au bout avec mon peuple pour sa liberté»*. И я думала, слушая эти слова: «О, если б среди христиан было больше таких душ, разве мир дошел бы до такого падения». У Berganin 5 человек детей (еще маленьких) и жена. Он привез их из Мадрида, спасая от ужасов бойни, но сам возвращается в ряды борцов... С ним — два священника (кат<олика>), кот<орые>, также как и он, борются вместе с народом. Увы! Так мало! Это собрание произвело на меня огромное впечатление, особенно образ Berganin... Прощаясь с Ни, он выразил желание быть у нас по возвращении из Испании (приедет навестить детей). Но приедет ли? Смотря на его исхудавшее восковое лицо с темными тенями вокруг огромных печальных глаз, я чувствовала его уже нездешним, уже близким к вечности...

Возвращались мы (я и Ни) вместе с фр<анцузским> писателем Madaul^[366], [необыкновенно симпатичным] к которому Ни очень расположен. По дороге говорили о новой книге, кот<орую> он собирается писать (о Достоевском).

15–28 янв<аря>

Две недели гриппа у Ни, меня и мамы. Положение весьма трудное, когда в доме лежат трое, сестра переутомлена до крайности. Пришлось взять на время прислугу...

По поводу болезней думала: всякая, даже легкая болезнь есть напоминание о смерти, о кот<орой> люди так мало думают. И если так относиться к болезни, то какое очищающее и

* «Официальная церковь совершенно прогнила. Вот уже несколько лет как я отошел от этой церкви, но теперь я понял, что это я — католик, а не те, которые называют себя католиками и борются против своего народа ... А я борюсь и буду бороться до конца с моим народом за его свободу» (фр.).

168//169

возвышающее действие произойдет в душе каждого? Человек хоть на время поставит себя перед лицом вечности, проверит себя... В этом, думаю я, глубокий смысл болезней. Ведь только болезнь хоть на время вырывает нас из круга повседневности и волей-неволей как бы прячет от ее сутолоки, заглушающей смысл жизни. Но увы! Как мало думают об этом и как мало ценят именно эту сторону болезней!

За время гриппа прочитала: Monterlent (умный, талантливый, но извращенный и потому жалкий). Книгу о Гете, которого не люблю. Чужд мне. Это губка, кот<орая> впитывает в себя все, но если ее выжать, остается какая-то пустота, безвоздушное пространство.

Суббота, 30 янв<аря>

Во время завтрака пришел милый наш Фриц Либ. Разговор шел вокруг нового бесстыдного процесса в Москве^[367], а затем перешел на тему о состоянии нашего мира вообще.

«По-моему, — говорит Либ, — люди сейчас делятся так: наверху — ницшевские sur- homm’ы * (диктаторы, вожди), а под ними толпы, коллективы — sous’homm’ы**!»

Ни: «Из Бога тоже сделали монарха или диктатора, и это есть величайшее оскорбление, потому что Бог есть прежде всего свобода. Ничего удивительного! Люди создают Бога по своему образу и подобию, забывая, что это они созданы по Его образцу, а не Он [по их]. Не сказал ли Христос, открывший нам Бога-Отца, «что князья властвуют над Вами, а среди Вас да не будет так»^[368]. И еще: «Я пришел, чтоб служить, а не для того, чтоб мне служили!»^[369]

31 янв<аря>. Воскр<есенье>

Заседание Рел<игиозно>-ф<илософской> академии. Столетие смерти Пушкина^[370]. Я не еду, т. к. чувствую себя еще слабой после гриппа. Ни, вернувшись, рассказывает. Народу много (200 чел<овек>). Ни - председатель, поэтому речи не говорил. Говорили: Вейдле, Федотов, Адамович, Вышеславцев. Лучшая речь, по мнению Ни, была речь Адамовича.

На этой неделе были и французские чествования Пушки-

* Сверхчеловек (фр.).

** Подчеловек (фр.).

169//170

на в Сорбонне и Опере, очень торжественные. Но русская эмиграция отсутствовала, а были лишь советские граждане во главе с послом Потемкиным^[371]. Пушкин вряд ли радовался этому чествованию!

Февраль

6 <февраля>

Ни уехал утром в Лилль читать публичную лекцию о Толстом по приглашению Лильс<кого> университета. Вернулся в 11ч. ночи. Лекцией очень доволен. Аудитория большая (около 500 ч<еловек>). Говорил по-франц<узски>. «Я импровизирую лучше, с большим подъемом, — говорит он. — Когда готовлюсь — выходит хуже».

7 <февраля>

После чудесных дней тепла и солнца сегодня с утра серый день с ливнем. В доме атмосфера тихо-грустная, т. к. мама плохо поправляется, да и мы все после гриппа ослабели очень... Ни опять за работой над докладом для Вены; у него переписчица его доклада, он поправляет текст.

По вечерам читаем все эти дни «Село Степанчиково». Я за эти дни прочла книгу о Joseph de Maistr'e^[372], а теперь начала Alfred de Musset («La confession d'un enfant du siècle»)^[373]. Редко какой фр<анцузский> роман кажется таким умным и содержательным.

14. (Воскресенье)

Утром Ни уезжает в Вену читать доклад^[374] в обществе Culturbund*. Я рада, что он хоть на время переменит обстановку и увидит красивую природу и город, т. к. вот уже месяц, как у нас в доме — атмосфера больницы. Вначале грипп у всех, а теперь после гриппа ухудшение здоровья мамы. Она почти не двигается, вид угасающий. По ночам не спит, будит меня и сестру, очень нервна, боится малейшей задышки, очень с ней трудно, и тяжело видеть такое старческое угасание... Никого не видим, заперлись, никуда из дома не выходим. И странно, такое уединение и отсутствие людей мне приятно. Много читаю, работаю в саду и чувствую себя как-то особенно отрешенно, но вместе с тем полно и тихо.

* «Союз культуры» (нем.).

170//171

18 февр<аля>. Четверг

Утром — черный конверт. Раскрываю: умерла Флоранс... Читаю и не верю, не верю, не могу поверить. В последнее время (с августа) мы виделись только один раз... После смерти ее мужа она была завалена делами по наследству, часто уезжала из Парижа... Завтра ее хоронят, и ни я, ни сестра не можем даже на похороны поехать, т. к. маме плохо и нельзя ее оставлять...

Флоранс, знаю, не хотела жить; ей, верно, теперь хорошо. Но с ее смертью оторвался какой-то кусок нашей жизни, связанный дружбой с ней ...

20. Суббота

Ни вернулся из Вены. Имел большой успех. На лекции была масса публики. Его всюду приглашали. Видел много известных писателей, философов. Но все это произвело на него скорее грустное впечатление. Вена — мертвый город. Люди заняты больше политикой, партиями. Вся Австрия делится на лагери: монархисты, наци и правительство, кот<орое> держится на раздоре этих двух основных партий... В общем впечатление у Ни скорее отрицательное от поездки, несмотря на его успех в смысле интереса к нему как к философу. «Я сам не понимаю, почему они все так носились со мной. Мои взгляды так не подходят к ним, — говорит он. — И я так много сказал им того, что не могло нравиться».

Март

31 <марта>

В статье Archambau о Ни есть место, кот<орое> глубоко меня тронуло. Он пишет: «C'est un grand penseur russe, que la Russie a confié à la France»*.

Апрель

Суббота 3 апр<еля>

Вышла новая книга Ни ( на рус<ском> яз<ыке>) «Дух и реальность».

* «Это великий русский мыслитель, которого Россия доверила Франции» (фр.).

171//172

Тетрадь пятая

1939 Май

6. Суббота. День Св. Иоанна Ев<ангелиста – ?>

Записи мои я прекратила в апреле 37-го года, т. е. 2 года тому назад... Недавно перечитала все записанное, и вновь явилось желание продолжать. Почувствовала значение воскрешать в этих записях прошлое. Это воскресениеможет иметь значение для будущего в смысле проверки пути, которым идешь сама и все те, кто с тобой, вокруг тебя, твои спутники...

Вкратце постараюсь сказать то самое существенное, что произошло за эти два года. Внешне жизнь наша изменилась в том, что теперь вот уже год, как мы живем в собственном доме, завещанном нам покойным другом нашим Флоранс. Как бы предчувствуя свою смерть, она оставила завещание. Большое состояние, полученное ею от мужа, она распределила между родными, на благотвор<ительные> цели и среди друзей. Для нас это завещание было поистине выходом из критического положения. В июне прошлого года мы должны были оставить квартиру, где жили 10 лет, т. к. не могли бы платить за нее из-за повышения цен и вздорожания жизни. И вот именно в это время мы получили этот дом, куда и переехали летом прошлого года. Дом очень уютный, с небольшим садом, большими каштанами. Нравится он мне тем, что напоминает старинную русскую усадьбу. Как только мы переехали, я тотчас же повесила в столовой портрет нашей дорогой Флоранс, желая, чтоб она всегда невидимо присутствовала в доме, всегда была с нами...

172//173

Отмечаю сегодня разговор с Ни по поводу его отношения к рус<ской> эмиграции.

«Ты знаешь, когда нас высылали за границу, у меня было твердое решение никогда не иметь сношения с рус<ской> эмиграцией. И вот по приезде в Берлин первое же столкновение... Ты помнишь, вечером пришел к нам Струве с своими единомышленниками, и у нас возник спор, окончившийся чуть ли не скандалом...^[375] Отношения были порваны. Вскоре после этой встречи Струве написал в «Возрождении» статьи, где обливал меня грязью...^[376]

Затем история с Карташевым^[377], кот<орый> в одном публичном собрании в Париже* заявил, что все мы, высланные из России, не высланы, а подосланы с целью разложения эмиграции».

«Неужели это сказал Карташев? — спрашиваю я. — Я была лучшего о нем мнения».

«Да, Карташев. И когда я позже встретил его на одном съезде, то подошел и спросил: как мог он сказать такую вещь? Он явно смутился и замял разговор...

Дальше Мережковский в ряде статей поносил меня, называл большевиком... Как видишь, я имел основания избегать общения с русскими. И нужно сказать, что всякое общение с ними мне труднее, чем с иностранцами. Они интересуются идеями, а русские здесь сводят счеты между собой».

Несмотря на нездоровье и сильное переутомление Ни сегодня идет на собрание у Gabriel Marsel’я, где доклад Минковского по психологии^[378]...

За обедом разговор: «Многие наслаждаются сознанием своей принадлежности к "умственной элите". А меня это сознание мучит. Вся эта "элита" — навоз! А она претендует решать мировые вопросы, судьбы мира.

Вообще я с горечью замечаю, что во мне все увеличивается скептицизм. Я всюду вижу все отрицательное. Правда, во мне всегда это было и раньше, но не в такой степени».

* Вместо зачеркнутого: Берлине.

173//174

7 мая. Воскр<есенье>

Была в церкви на обедне в Gr.^[379] Погода сырая, и мне трудно ходить, хромаю. В сентябре я заболела ишиасом в сильной форме. 2 месяца лежала, и до сих пор в сырую погоду нога очень болит. В нашем приходе (Св. Иосифа) священник (кюре) — нового типа. Лично я его не знаю, но он был у Ни и предлагал ему читать доклад в приходе. На заявление Ни, что он не католик, кюре сказал, что это не имеет значения — Христос один и у кат<оликов> и у православных. Затем вел беседу с Ни о его книгах и принес отзыв одного кат<олического> журнала о книгеНи о коммунизме... Произвел впечатление человека культурного и непохожего на столь обычный тип приходских патеров. Жаловался на низкий уровень интересов своих прихожан. Мне это приятно было узнать.

Все это время Ни чувствует себя плохо. Жалуется на тяжесть в голове. Результат зимнего переутомления. Ему делают впрыскивания. Ежедневно приходит одна наша милая знакомая m-me Татаринова. Я очень с ней сблизилась. Удивительный тип русской женщины, несущей трагическую судьбу, но так легко и просветленно. Ее первый муж расстрелян большевиками. Второй муж теперь шофер уже 15 лет. Живут в большой нужде, но никогда ни жалоб, ни протеста. Оба очень религиозны. Она очень ко мне привязалась, и мы часто говорим на самые глубокие темы...

Вчера Ни сказал мне, что о. Булгаков находится сейчас в очень подавленном состоянии. Ему сделали страшную операцию горла (у него рак). Операция прошла удачно (резали 3 часа без наркоза!). Но теперь он не будет больше говорить. Говорят, что до операции о. Булгаков пережил близость смерти экстатически, был уверен, что умрет, и радовался этому, но теперь у него реакция, упадок духа. Я так хорошо это понимаю. Когда душа открывается миру иному, то возврат к этому миру должен переживаться особенно трагично!

Вечером у нас Е. Н. Федотова. История с угрозой исключения ее мужа из Богос<ловского> института все еще не окончена[380]. Е<лена> Н<иколаевна> говорит об этом с негодованием (Г. П. Федотов теперь в Англии, и все это возмутительное дело происходит в его отсутствие). Ни написал резкую статью об этом деле^[381]. Она будет напечатана в «Пути».

174//175

Был еще П. К. Иванов. Читал нам главу своей книги — о Лурде (к главе святые кат<олической> церкви^[382]. Очень хорошо.

8 мая. Понед<ельник>

Был доктор А. С. Хозацкий, высланный из Берлина как еврей. Его положение очень тяжелое: нет средств и трудно здесь устроиться. Хочет ехать в Америку. Это очень симпатичный, серьезный человек, очень культурный, знающий врач. Мы знакомы с ним уже 20 лет, еще в России. Он интересуется рел<игиозными> вопросами, особенно тем течением среди евреев, кот<орое> признает Христа Мессией, но не входит в Церковь. Мне он говорит, что получил чисто научное образование и ему трудно поверить в Таинства Церкви, в реальность их. Для него это лишь символы. Я пыталась доказать ему, что таинства не символы, но доказывать такие вещи нельзя. Нужна вера, и я знаю, что тот, кто ищет, кто стучит, тот этот дар получит. Думаю, что А. С. поверит, т. к. это человек, подлинно жаждущий и ищущий истины.

Вслед за Хозацким пришел доктор С. А. Ильницкий, а за ним m-eur De Monbrison и княгиня Irène de Russie... Я вошла в кухню и говорю нашей милой Marie — прислуга-испанка (ее взяли ухаживать за мамой, кот[орая] уже не встает с постели). Говорю Marie: «Savez-vous, je suis très fatiguée. Tant de visites!»* А она мне: «Oh, madame, c'est un si bon signe! On vois, que tout le monde vous aime!**

Эта Marie — милейшее существо несмотря на многие ее недостатки как прислуги. Очень религиозна и жаждет религиозной пищи. Забирает у меня все книги рел<игиозного> содержания и читает, хотя сама малограмотна. Выбирает среди книг: St. Jean de la Croix^[383], Leon Bloy, Maritain'a и т. д. От природы умна, но не училась даже в начальной школе, т. к. всю жизнь была в большой бедности... К нам привязалась и очень ценит то, что у нас «се n'est pas comme chez les autres. C'est une vie plus spirituelle»***.

* «Знаете, я очень устала. Так много гостей!» (фр.).

** «О, мадам, это хороший знак! Видно, что все вас любят!» (фр.).

*** «Не так, как у других. Это жизнь более духовная» (фр.).

175//176

9 мая (втор<ник>)

«В мире не было никогда настоящей революции. Были лишь переодевания, приспособления к ней. Подлинная революция есть революция сознания, переоценка всех ценностей», — говорит Ни сегодня за завтраком, и на эту тему мы говорим.

10 мая, среда

Как буря ворвалась утром Генриетта Паскаль-Либерман. Знаем ее еще из Москвы. Натура артистически-богемная, но в сущности человек очень добрый, отзывчивый... Мечтает создать здесь свой театр, но пока безуспешно... К завтраку, как всегда по средам, приходит о. Стефан, всегда тихий, печальный. Трудно ему. Его приходская работа, видимо, его тяготит. Хотел бы уйти в монастырь, но старцы велят оставаться... По этому поводу говорим с сестрой о том, какая страшная вещь отдание своей воли другим. Человек должен сам отвечать за избираемый им путь. Бог никого не насилует. Бог есть любовь и свобода, а не рабство...

У Ни какой-то новозеландец.

Перечитываю роман Грина^[384]. Очень люблю этого писателя — суровая простота и глубина.

Новозеландец произвел очень хорошее впечатление на Ни. Похож на рус<ского> интеллигента. Много рассказывал о Новозеландии. Там теперь социалистическое> правительство, страна богатая, культурных людей немного, но общий уровень образования высокий, нет безграмотных, нет нищих. Книги Ниочень знают и еще книги Барта, и есть разделение: почитатели Ни и почитатели Барта.

Четверг, 11 мая

Ни завален корректурами его новой книги «О рабстве и свободе человека (опыт персоналист<ической> философии)».

За завтраком говорили о Ленине, и Ни сказал, что находит сходство между Лениным, митрополит<ом> Антонием (Карловацкий, крайне правый)^[385] и Л. Толстым. «Это тот же тип... Грубость, простота, нигилизм»*.

* Вместо зачеркнутого: упрощенность мысли, фанатизм.

176//1777

Сегодня первый теплый день, но весной не пахнет. Каштаны (вокруг нашего дома огромные) уже зажгли свои восковые свечи и тянут в мое окно широкие лапы...

Пятница, 12 мая

Холод, дождь с градом... Утром получили из Америки от Сорина (художника?)^[386]на имя Ни 25 дол<ларов> для Эли. Ни и Франк собирают для нее деньги для лечения, т. к. в последнее время она болеет и, быть может, нужна будет операция. Стараемся поддержать ее дело: сближение евр<еев> и христиан (Foyer judéo-chrétien*, кот<орый> сущ<ествует> уже 2 года. На днях об этом Foyer была очень хвалебная статья в «Esprit»^[387]. Но до сих пор дело ведется каким-то чудом. Эли живет в нищете, на подаяния, а дело требует затрат на квартиру, на корресп<онденцию>, повестки...

Только что прочла фельетон З. Гиппиус в «Пос<ледних> нов<остях>» — «Магия стихов». Поразила фраза ее: «Вдохновение есть всегда нечто подозрительное»!!^[388]Но что же такое сама поэзия, как не вдохновение? И это пишет женщина-поэт. Правда, в стихах Гиппиус есть все, кроме вдохновения, а значит, и поэзии. Она пишет о «магии» стихов, но что же делает стихи «магичными», как не вдохновение. Мне кажется, что пишущих стихи можно разделить на две категории: поэтов и стихотворцев. Гиппиус — не поэт, а талантливый стихотворец.

13 мая

Сегодня думала о том, как хорошо, что моя сестра разделяет с нами трудную жизнь в изгнании. В ее природе есть много качеств, кот<орых> — увы! — нет у меня. Несмотря на слабое здоровье, она очень заботлива, любит ухаживать за больными, очень общительна и приветлива с людьми. Кроме того, и в практических делах обнаруживает большое умение, несмотря на то, что по своей натуре она человек мало склонный к делам мира сего. И основной интерес ее — это жизнь духа, искусство, природа. В беседах, кот<орые> происходят у нас, она всегда говорит что-то «свое» и горячо отстаивает свою мысль. Она часто дает направление беседе, дает тему, и это очень ценно.

* Иудейско-христианский центр (фр.).

177//178

Я же в делах очень неумела, растеряна. В общих разговорах бесполезна, т. к. больше слушаю, говорю мало.

Воскр<есенье>, 14 мая

К 5 ч. у нас: Фондаминский, Мочульский, М. А. Каллаш, [Цебриков с женой], мать Мария, Пьянов, Горяева, Бернер. За чаем спор Ни с М. А. Каллаш. Начался с критики Достоевского (Каллаш) и перешел на христианство, Церковь... Ни, возражая Каллаш, очень горячился, волновался, и я с грустью заметила, как трудно ему теперь спорить, как тяжело отзывается на нем всякое возбуждение...

К ужину остались: К. В. Мочульский и мать Мария. Ни, видимо, очень устал и не участвовал в разговоре.

Понед<ельник>, 15 мая

Холод, дождь. Но я должна была ехать в Париж, навестить Марию С.^[389] С ней очень важный разговор. Я все еще ее изучаю и наблюдаю, но многое мне близко. О ней вообще нужно написать отдельно, о встрече с ней, о нашем общении в течение этих почти двух лет... В этот дневник — не вместить.

Втор<ник>, 16 мая

Угрюмо-холодно. С утра я корректирую статьи «Пути». Ни в 4 ч. уезжает на собрание, где будет Граматка (чехо-словак). У меня с сестрой за чаем спор, интересный спор. Не окончили... Будем продолжать. Прочла в газете нечто удивительное. В отчете о детях рус<ской> эмиграции пишут: девицу 18 лет спросили: «Кто сочинил Евангелие?» Она ответила: «Митрополит Евлогий»^[390]. Мальчика 15 лет просили назвать русского писателя. Он ответил: «Я знаю одного: Гоголь-Моголя!» Что же останется здесь от русской культуры?

Среда, 17 мая

Весь день провела с Эли Беленсон. Она уже оправилась от болезни и приехала к нам. Я показала ей заметку в журнале «Esprit», где пишут о ее «Foyer judéo-chrétien» с большой симпатией. Дело, кот<орому> она себя посвятила, развивается... Много говорили с ней и очень углубленно каждая о своем духовном пути и опыте...

Вечером слушали чудесный концерт. Симфонии Бетховена; дирижировал А. Тосканини^[391]; переданный по радио из Англии.

178//179

18 мая, чет<верг> «Вознесение»

Холод продолжается, и утром не была в церкви из-за моей больной ноги.

Ни получил от адвоката отказ защищать Марию, хлопотать о выдаче ей права на жительство во Франции. Не представляю себе, что она будет делать, но верю, что если воля Бога — остаться ей здесь, то Он Сам это сделает...

Неожиданное появление гостей около 5 ч.: С. И. Метальников[392], m-me Montandont, С. Либерман^[393] с букетом чудных тюльпанов. Разговор о войне: будет или нет. С. И. Мет<альников> уверяет, что ни Германия, ни Италия воевать не могут. Это было бы с их стороны безумием... Но, думаю я, разве все, что происходит теперь в мире, не есть безумие?

Вечером читаем «Новь» Тургенева. До чего плохо! Люди, особенно революционеры, — это плохая карикатура. Так очевидно, что Т<ургенев> писал из головы, совершенно не зная ни этих людей, ни России того времени.

Воскр<есенье>, 21 мая

К чаю у нас собрание людей, которое я назвала «интернационал». Двое голландцы: редактор кат<олического> издат<ельства> Desclée — Van der Меег с женой, двое испанцы — проф<ессор> Барсел<онского> унив<ерситета> Xirau^[394] с женой, одна американка — m-me Andersen^[395], двое рус<ских> евреев — д<окто>р Хозацкий с женой. Очень оживленно.

21-25 мая

Ни, бедный, опять нездоров. Его вечный трахеит, сильный кашель, не дающий сна.

26 мая

Еду навестить «затворницу Марию». Интересный разговор с ней о духовном пути. Очень чувствую в ней ее бывший коммунизм с его «максимализмом». Она вносит его и в христианство. В споре участвует мать Мария (прав<ославная>), но она на моей стороне.

26 мая

Взрыв бомбы! Появление в «Пути» статьи Ни «Существует ли свобода мысли и совести в православии?». Первая реакция на эту статью: письмо от проф<ессора> Богос<ловского>

179//180

инст<итута> Зеньковского[396]. Он считает себя оскорбленным (??) и выходит из состава сотрудников «Пути». Чем он оскорблен? Статья написана сильно, ярко, взволнованно, но оскорбительного в ней нет ничего. И я думаю: не лучше ли было бы вместо «оскорбления» написать ответ по существу вопроса. И вот когда не могут ответить — лучший способ «оскорбиться» и сказать «прощайте!» — этим оканчивается письмо.

Ни в возбужденном и боевом настроении. Ждет развития событий. Лично я очень рада, считаю историю с Федотовым — провиденциальной. Давно пора покончить счеты с людьми, прикрывающимися Церковью для целей, ничего общего с христианством не имеющими, из религии делающими рассадник мракобесия...

Понедельник, 29 мая

Вечером у нас собрание по поводу дела Федотова лиц, ему сочувствующих, членов Общества защиты свободы совести и слова^[397]. Были: Фондаминский, мать Мария, Мочульский, Пьянов. Лучше всех говорил Фондаминский. Горячо и убежденно. Никаких уступок и компромиссов не должно быть, раз дело идет о защите совести и свободы. Мать Мария, видимо, не решается идти на разрыв с иерархией, если от нее, как от монахини, этого потребуют (обет послушания).

Ввиду того что собрания в Богос<ловском> инст<итуте> по этому делу еще не было, решили ждать дальнейшего течения дела.

Среда, 30 мая

Очень хорошее письмо Ни от Федотова из Лондона: он благодарит Ни за его выступление в его защиту, пишет, что миссия Ни — это бороться за свободу, не считаясь ни с какими противодействиями. «Вы одиноки в этой борьбе, но — это Ваше призвание». В конце с лиризмом пишет, что мечтает скорее быть у нас в «вашем замке Монсальвате», где всегда чувствует себя так хорошо^[398].

Четверг

Ни говорит очень взволнованно: «Меня сейчас как-то особенно остро поразила мысль о том, что в каждом акте человека, проявленном в защиту правды, присутствует сам Бог».

180//181

Вечером Ни входит в мою комнату. «Ты знаешь, я всегда чувствую себя тоскливо летом. Всегда, сколько я себя помню. Не понимаю отчего?»

«Может быть, потому, что летом замедляется твоя активность», — говорю я.

«Нет, это не то. Не понимаю...»

Июнь. Виши

18 июня

Приехали в Виши.

19 июня

Вышла новая книга Ни «О рабстве и свободе человека».

Июнь-июль

С 18 по 20 июня лечились в Виши. Оттуда по совету доктора поехали в горы Auvergne. Жили 2 недели в маленьком горном (1050 м) городке Besse en Chandesse. Городок средневековый с остатками старины, с церковью 12-го века. Вокруг городка чудесная природа, напоминающая Россию. Зеленые холмы, поля, покрытые цветами, луга, ручьи. Здесь я впервые за много лет почувствовала прелесть природы, ее вечную красоту... Увы, пребывание в Bess'e окончилось печально. У Н<иколая> А<лександровича> разболелся зуб. Мы привезли его с мучительной болью, и прямо с вокзала он должен был ехать к дантисту...

Август

Возвращение домой очень грустное с больным Ни. Вот уже несколько дней как у него повышенная температура. К нему ездит здешний доктор Miriel, делает вспрыскивания. Инфекция от зуба, который нужно рвать, но эта операция для Ниосложняется тем, что у Ни сахарная болезнь... Опять сумрак навис над домом... Болезни не выходят из нашего дома... В воскресенье были у нас милые Паскаль, а вчера Федотовы, только что вернувшиеся из Англии, где он жил долго и писал книгу.

1, 2, 3 августа

Дни тревоги за Ни... Доктор боялся, что у него сенюзит — скверная вещь при сахар<ной> болезни. Делал ему вспрыскивания, от кот<орых> у него температура повышалась до 39.

181//182

Вчера послал Ни к специалисту по зуб<ным> болез<ням> для определения болезни...

Мы (я и Ни) только что вернулись из Парижа. Были у специалиста. Я поехала сНи, т. к. думала, что ему будут делать операцию и нужна будет моя помощь на обратном пути. Сидя в приемной и ожидая Ни, думала: какая хрупкая вещь жизнь! Какой-нибудь еле видимый зуб, и вот столько мучений, волнений, опасений! Слава Богу, все окончилось благополучно. Доктор нашел, что операции не нужно, зуб можно вылечить, а температура у Ни не от зуба, а скорее от желудка, что я и думала. Он заболел еще в Bess'e желудком от пищи, кот<орая> была ему вредна.

Я чувствую себя сейчас совсем разбитой от нервной напряженности этих дней.

5 августа

Утром очень важный разговор с Ни. Он говорит, что за время болезни он пережил очень важные события в своей духовной жизни. Суть их в том, что он слишком много сил истратил на борьбу с чисто внешними формами исторической Церкви, слишком долго все силы его обращены на борьбу с «временным», а сейчас вся его духовная жизнь обращена лишь к вечному. Это как бы выход из времени и духовная установка на вечном.

«Ты помнишь слова Христа, — говорю я. — "И дам покой душам Вашим"^[399]. Я понимаю эти слова так: человек обретает этот покой тогда, когда внутренно победит все временное, все преходящее и утвердит себя, найдет себя в вечном. А это возможно лишь во Христе. Это тот покой, кот<орый> только один Христос может дать душе».

7 августа

Со вчерашнего дня Ни чувствует себя лучше. Температура нормальная, но очень ослабел. За эти дни были у нас Метальников с женой и вчера Anne-Marie (Цебрикова)^[400]. Она рассказала мне о их жизни за все это время, что мы не виделись. Это — кошмар, и я, и Ни — мы весь вечер были под впечатлением ее рассказа. Ее жизнь совершенно искалечена, и выхода нет. Сама она очень серьезный, глубокий человек, ищущий правды, пути...

182//183

Читаю историю Церкви Duchen’a^[401]. Хочется лучше узнать и понять жизнь Церкви из хорошего источника. За лето прочла биографию Эразма[402], книгу об Аполлонии Тианском^[403] и последнюю книгу Ни «О рабстве и свободе человека». Книга эта очень близка, больше чем все другие. Она как бы подводит итоги, доводит до конца все, что им продумано. Книга эта для немногих и, конечно, успеха иметь не будет. Она разоблачает все иллюзии, обнажает всю ложь, на которой построено современное общество, государство, культура...

8 августа

Думаю, что мы неверно представляем себе жизнь святых, думаем, что вся она состоит из каких-то необычайных подвигов, дел, поступков. А мне кажется, что она состоит из обычных дел, часто совсем простых, обыденных, но все они направлены к одной цели, к Богу, и потому из обыкновенных они превращаются в необыкновенные, а иногда и в чудесные.

Начала читать моего самого любимого фр<анцузского> писателя Грина. 2-й том его дневников^[404]. Чувствую в нем что-то себе очень близкое, родное...

Вечер провели с матерью Марией (Скобцова). Говорили между прочим о том, как в сущности скучны и однообразны все выявления зла. Вспомнили «La-bas» Гюисманса[405], черные мессы, ритуальные убийства. Мать Мария говорит: «Ну убили одного, другого, десять... Что же дальше?..»

Наблюдая ее, спрашиваю: какое главное качество в ней? Думаю: простота. Очень редкое.

9 августа

Давно хотела найти девиз, кот<орый> бы соответствовал чему-то во мне. И вот нашла наконец: «Guarda e passa» — Dante^[406].

10 августа

Вот уже 2 недели, как ищем доктора для Ни. Все более известные — en vacance!* Слава Богу, эти дни Ни немного лучше, и сегодня он мог даже поехать в Париж читать доклад для американцев (семинар Эдди).

* На каникулах (фр.).

183//184

Вчера была Е. А. Извольская. Говорили о смерти Charl’я Du Bos^[407]. Еще одним культурным человеком меньше, а вокруг подымается волна варварства. Е<лена> А<лександровна>, между прочим, говорила о встрече с одной девушкой-испанкой, кот<орая> проповедует среди испанской молодежи самые дикие идеи: католичество с инквизицией, монархию в стиле Филиппа и пр. в таком же роде^[408]. Мир погружается все больше в мрак и изуверство.

Вечером П. К. Иванов читал нам главу из своей книги «О святости Лурда». [Очень старомодно, увы!]

21 августа

За это время перебывало у нас много людей. Но большинство из них — это люди, раздавленные тяжелой жизнью, нуждой, болезнью. Лишь немногие кое-как устроились, так, напр<имер>, семья пр<офессора> Франк<а>^[409], Н. Д. Городецкая^[410]...

Ни, несмотря на плохое состояние здоровья, удивил нас сегодня, сказав, что составил план новой книги — нечто вроде философской автобиографии. Его способность работать при всяких условиях (в Москве в 1918 г. под выстрелами из пушек!) удивительна! Это и есть настоящее призвание.

Читаю 2-й том истории Церкви Duchen’a. На темном фоне этой истории лишь отдельные фигуры освещают эту тьму и тем более поражают своей непоколебимой верой и верностью заветам Христа.

Это те, которые побеждают и победят вместе с Христом «врата адовы». Все остальные, хотя бы и назывались христианами, но служат не Христу, а идолам власти, денег и прежде всего — себе!

22 августа

Coup de foudre!* Гитлер заключил пакт о ненападении с СССР! Мое давнишнее предчувствие сбывается, и Россия покрывает себя несмываемым пятном позора. Когда я иногда говорила, что это случится, Ни страшно возмущался, а теперь?

* Удар грома! (фр.).

184//185

Два паука соединили свою паутину, и один из них, конечно, запутается и погибнет в ней. Конечно, Сталин, кот<орый> из боязни войны и революции, кот<орая> снесет ему голову, идет на все, лишь бы уцелеть.

Бедная Россия и то, что от нее еще уцелело!

25 августа

Тревожно-напряженные дни. Была в Париже и поражена спокойствием и дисциплиной французов. Ни суеты, ни болтовни... Выдержка этого народа меня поражает и восхищает.

Ни, видимо, подавлен позором, кот<орым> покрыла себя Россия. Я давно это предвидела и потому не так остро переживаю случившееся. А у него были какие-то иллюзии...

Вечером он читает нам план своей новой книги^[411]. Эта работа помогает ему отвлечься от тягостных впечатлений.

28 ав<густа>

Дни большого напряжения. Но надежда на мир все еще не исчезла... Вчера приехал бедный Леня (Чурилин) проститься. Уехал на фронт. Погода все эти дни чудесная, как редко. Солнечная тишина нежная. Природа как бы хочет сказать людям: что вы делаете! Остановитесь! Посмотрите вокруг! А мир людей полон злобы, ненависти, вражды на фоне этого небесно-голубого неба и ясной тишины...

По вечерам начали читать «Анну Каренину», чтоб немного отвлечься.

30 ав<густа>

Всеобщая мобилизация. Вечером была в Париже. Впечатление жуткое. Тьма, среди кот<орой> движутся толпы. Кое-где синие и красные огоньки, но дома будто исчезли, т. к. все окна плотно закрыты. Когда видишь этот Париж, всегда такой блестящий, яркий, кажется, что снится какой-то кошмарный сон!

Сегодня в 5 ч. дня должен решиться вопрос о войне Фр<анции> и Англии в защиту Польши, кот<орую> немцы бомбардируют уже 3 дня.

Вчера мы получили газовые маски.

Приходил проститься милый юноша Луи, кот<орый> часто у нас работал в саду и по хозяйству.

185//186

Наша Мари получила телеграмму от сына-авиатора и уехала с ним проститься.

Мой бедный Ни чувствует себя еще очень слабым после болезни, но вчера сообщил, что составил план второй главы своей новой книги. Удивительная способность работать, несмотря ни на какие условия жизни!

4 сентября

Война объявлена! Стыд за Россию, кот<орая> предала своих союзников и этим решила войну. Стыд и позор на все ее будущее. Знаю, что русский народ здесь не участвовал, но если не участвовал активно, то пассивно все же это допустил!

5 сентября

Ночью разбудил нас вой сирены. Это первый налет на Париж. Мы встали, оделись. Было около 3 ч. ночи, чудной, лунной ночи. Против нашего дома устроен «abri»*, но мы решили туда не идти, а сидеть дома и ждать. Ничего приготовлено у нас не было, кроме масок, кот<орые> пробовали надеть, и Ниначал задыхаться и сбросил (у него астма), и масок он не может носить. Стал вопрос о маме. Ей 85 лет, лежит неподвижно. Решили от нее скрыть тревогу и не будить, т. к. она крепко спала. Ни, я и сестра собрались у меня в комнате при свете ночника и прежде всего помолились. После воя сирен наступила тишина... Я и Ни вышли на улицу, где стояли кучки людей из соседних домов. Ни говорил с ними, но никто ничего не знал. Я с удовольствием дышала свежим воздухом после запертой комнаты. Вокруг весело разговаривали, шутили. Паники никакой. Из «abri» мало-помалу все вышли и разбрелись... Тревога длилась около 4 ч., и только на рассвете вновь завыла сирена — знак окончания налета.

6 сент<ября>

Ночью опять вой сирен, опять бессонница... А утром в 10 ч. опять тревога, но очень короткая, хотя на этот раз издали слышны были отдаленные звуки стрельбы и мелькали синие и голубые огни взрывов. Мы устроили свой погреб, забили там окна мешками с песком, а от газов решили приспособить нашу ванную, замазав все щели.

* Убежище (фр.).

186//187

Ездили в комисс<ариат>, где всем иностранцам делали отметки на carte d'identité* (отпечатки пальцев)^[412].

За это время у нас бывали Федотовы, Фондаминский, Андерсен, Пьянов. Все они мечтают работать на духовном фронте, т. к. по возрасту идти не должны. Хотят издавать газету.

7 сент<ября>

Ночь прошла спокойно. Сегодня чудный, теплый, солнечный день. Тихий, благостный. И все не верится, что мы на войне, среди войны, что вокруг творится ужас войны. Часто кажется: нет, нет! Это кошмар! Вот сейчас проснусь, и все исчезнет!

Как странно! 8 августа я написала жуткие стихи, как бы в предчувствии войны, и такие же в 1914 г. в России, в деревне, когда ничто войну не предвещало!^[413]

Это доказывает, что подсознательно человек знает больше, чем сознательно.

18 октября

Вот уже почти 2 месяца войны, но странно, как мало она здесь чувствуется пока. После первых «алерт»** жизнь снова вошла в обычную колею, и, если б не газеты, не солдаты на улицах, не маски у всех обитателей, трудно было бы представить себе, что мы — на войне, в тылу войны. Лавки все открыты и наполнены продуктами, на улицах движение, хоть и не такое, как обычно, но все же довольно большое. Открылись в Париже театры, синема...

Сегодня думала: вот окопы один перед другим. За ними люди, ожидающие приказа броситься в атаку. И вот если пройти среди них и спросить каждого сидящего там: хочет ли он броситься и яростно убивать другого, сидящего против него? Я уверена, что он ответит: нет. Однако лишь только раздастся сигнал, все эти люди бросятся друг на друга...

За это время у нас иногда собирались преимущественно русские и велись беседы на темы, конечно, о войне. В послед-

* Удостоверение личности (фр.).

** От фр. alerte — тревога.

187//188

ний раз был доклад Г. П. Федотова: «Смысл и цели совр<еменной> войны». Доклад очень удачный и ясно выражающий сущность проблемы. Эта война есть война добра с злом — основная мысль докладчика, свободы с насилием, культуры с варварством.

Доклад мне очень понравился и по идее, и по форме — простой и ясной.

Вчера обрадовало меня письмо от Лени. Он призван на фронт уже больше месяца, и я веду с ним переписку. В последнем моем письме я высказала ему мое отношение к войне, этой войне, которую ведут Франция и Англия, борясь за свободу. Писала о том, как сочувствую этой борьбе. И вот начальство Лени, прочитав это письмо, попросило Леню дать прочесть его перед солдатами. Леня пишет, что гордится «тетушкой» (он так зовет меня), а я тоже рада, что это письмо имело такой успех, да еще от русской!

22 октября. Воск<ресенье>

Странная война! Будто гроза, кот<орая> гремит где-то вдали, воздух удушливый, давит, но гроза не разражается. Томительное, жуткое ожидание чего-то грозного, а пока жизнь идет себе по-своему. Вспоминаю слова Христа: «будут покупать, продавать, жениться...»^[414]

Вчера была Г.^[415] и принесла с собой атмосферу того Парижа, что живет бульварами, кафе, кабаре. Странно и дико было слушать, как люди и теперь умеют сохранять этот свой стиль, приспособляя его к условиям войны. Г. вращается в среде артистов, художников, балета [но скорее demi-mond’a*]. Что теперь для них Париж без блеска, шума, lux’а**?

5 ноября. Воск<ресенье>

Ни сегодня делал доклад у нас на тему: «Война и эсхатология»^[416]. Основная мысль доклада та, что конец мира происходит всякий раз, как человек совершает добро и этим побеждает зло. Зло конечно, добро бесконечно.

В беседе участвовали: Н. Алексеев, Г. Федотов, мать Мария. Мысли Ни, как всегда, очень сложные, часто парадок-

* Полусвета (фр.).

** Роскоши (фр.}.

188//189

сальные и, думаю, мало кому понятные. Нужно хорошо знать всю его философскую систему, иначе получается много недоразумений и споры часто бесплодны.

Суббота, 18 ноября

Ни сегодня начал семинар на тему «Идолы и идеалы»^[417]. Слушателей было 40 человек. Семинар прошел оживленно. Меня поражает работоспособность Ни.Теперь у него задумано одновременно 3 книги помимо статей и семинара. Недавно я, сидя у него в кабинете, наблюдала, как он в одно и то же время может и писать письмо, и делать заметки в тетрадь к той или иной задуманной книге. Он писал одному испанскому философу, проф. Ксирао, в Мексику (куда тот бежал во время революц<ии>) и вдруг среди фразы остановился и говорит: «Нужно записать мысль, кот<орая> сейчас пришла мне для новой книги!» И так часто: среди разговора, даже в синема, куда он любит ходить для отдыха (как он говорит), но, видно, и там творческий процесс у него не прекращается. Это время чувствует он себя лучше. Доктор Хозацкий ему очень помог...

Вот уже две недели вокруг затишье и трудно поверить, что есть война. Что-то дальше?

8 декабря. Пятница

За завтраком Ни говорит: «Сейчас я впервые точно формулировал разницу между моей философией и другими, т. е. большинством философий. В других философиях мысль, выходя из конкретного, подымается к отвлеченному, чтоб дойти до общего, универсального и там в этом общем искать истинное. Я же начинаю с того, что погружаюсь в конкретное, и, возвышаясь над ним, ищу общее, заключенное в конкретном, и в этом общем ищу истинное».

Все это время живем под гнетом позора России, выступившей против Финляндии.

11 декабря

Хмуро-тоскливый день. Из газет узнаем, что на этой неделе был налет бомбовозов на Париж. Целая эскадрилья летела по направлению к Парижу и была остановлена зенит-

189//190

ной батареей. Так как алерт не было, то мы ничего не знали. И я подумала: вот мы все здесь и в Париже спокойно сидели, спали, гуляли, и не подозревая, что нам грозит. И впереди то же может произойти каждый день. И нужно быть готовыми!

16 декабря

Я и сестра заболели гриппом. Пригласили ухаживать за нами нашего милого друга (сестру милосердия) Т. Лямперт. Если б не она — трудно было бы. БедныйНи сбивается с ног, и я так боюсь, чтоб и он не свалился.

20 декабря

У мамы тоже кашель и плохо себя чувствует. В Париже эпидемия гриппа.

22 <декабря>

У сестры осложнение в ухе (нарыв). Маме хуже, боюсь за нее...

24 <декабря>

Сочельник такой грустный, как никогда. Трое больных...

26 <декабря>

Мама исповедовалась и причащалась. Спокойно говорила о том, что уходит в лучший мир...

28<декабря>

Четверг. Мамочка скончалась сегодня в 10 ч. вечера. Два дня очень задыхалась. Но в последние минуты дышала тихо. Я была при ней в минуты конца... В ее смерти было что-то умиротворяющее и благостное, что чувствовали все окружающие...

30 <декабря>

Сегодня похоронили маму на кладбище Кламара... Все ее друзья были около нее и провожали до могилы. Но ни я, ни сестра не могли ехать на кладбище — обе больные... Я из окон видела, как ее увозили.

190//191

1940

Вступаем в новый страшный год.

Январь

18 <января>

Вот уже 2 недели стоят сильные холода с ветром. Около 10 мороза. У нас испортилось отопление. Заперли часть дома и мерзнем... Но когда думаешь о фронте, а особенно о войне в Финляндии при 40—50 гр., то стыдно делается думать о своих невзгодах. Вокруг жизнь будто тоже замерзла.

Появилась страшная книга Раушнинга «Hitler m’a dit»^[418]. Ни читает ее с волнением и ужасом. Говорит: «Hitler — это знак того, что человеческая история окончилась и мы вступаем в мета-историю, где действовать будут уже не люди, а через людей демоны».

Силы зла растут, а силы добра? И ужас в том, что зло, отрицая мораль, справедливость, право, свободу, не говоря уже о милосердии, пользуется всеми средствами: обманом, насилием, убийством для достижения своих целей, а добро? Христиане верят в помощь Бога, в чудо молитвы, подвига. Но настоящих христиан теперь все меньше и меньше, а «так называемые» могут ли рассчитывать на помощь Того, Кого они предают?

21 января

У нас собрались: Г П. Федотов, мать Мария (Скобцова), И. И. Фондаминский. Обсуждали вопрос о статьях для «Esprit». Редактор «Esprit» Mounier^[419] (теперь мобилизованный) предложил русским писателям написать статьи для французов. Задание такое: выявить подлинный образ России, искаженный большевизмом. Эта мысль очень всех заинтересовала, и ряд статей уже намечен. Еще одно начинание обсуждалось. Это: общение с франц<узами> и беседы с ними на темы современных событий и их духовного смысла. Статья Ни появилась в последнем № «Esprit» — «La Roussie sovietique et la guerre mondiale»^[420].

Мороз 10°, снег лежит уже 3 недели, не тая.

191//192

23 января

Сидим дома из-за холода. По вечерам читаем Ибсена.

27 <января>

Ни часто говорит о Л. И. Шестове. «Это был единственный здесь человек, с кот<орым> я вел философ<ские> беседы... Он всю жизнь искал истину, и хотя мы расходились с ним в пути, но беседы наши были всегда на высоте философских проблем. Смерть его для меня большая потеря».

Сегодня Ни очень нервничал из-за многих дел, которые ему приходится исполнять вместо меня и сестры (мы еще не выходим из дома — очень холодно, а после гриппа нужна осторожность). Выходя из дома по разным делам и покупкам, Ни говорит: «Трудно этим заниматься, когда у меня голова сейчас вся занята критикой Канта. Я теперь как-то по-новому подхожу к нему».

28 Воскр<есенье>

Была у обедни в St.-Joseph. (После месяца болезни.) Понравилась проповедь священника. Говорил о грехах христиан, их мнимом благочестии.

Ни ушел на доклад Мочульского: «Философия персонализма по книгам Н. А. Бердяева». Вернувшись, рассказал, что доклад М. был очень продуман, отчетлив и верно излагал основные мысли Ни. В беседе после доклада выступал Н. Н. Алексеев, очень резко и несочувственно идеям Ни. В общем Ни остался доволен собранием... Русские так редко уделяют внимание его мыслям, а если уделяют, то искажая и не понимая.

Начала читать Main de Biran^[421]. «Философия ставит проблемы, но только религия их разрешает», — говорит он. Эта его мысль мне очень понравилась.

Еще читаю биографию Св. Людовика^[422] и думаю: какой пример подавал он своим детям, внукам, а что получилось? Людовик XI^[423] и прочие...

192//193

30 января

Ни написал сегодня предисловие к своей новой книге «Философ<ская> автобиография».

Приезжал Леня с фронта. Грустный. Ему так хочется работать в области хим<ических> изобретений, и вот все не удается, бедному.

Наконец потеплело, и все ожили. Только что появился Луи (франц<уз>), кот<орый> у нас часто работал в саду. Приехал в отпуск с фронта. Бодрый, веселый... Вот такие, как он, решают победу. Всем доволен... От него повеяло свежестью деревенской жизни, воздухом полей...

7 февраля

Ездила в Париж по разным делам... Поражает обыденный вид города. Если б не солдаты, трудно было бы представить, что мы переживаем войну. Магазины полны товаров, никакой суеты. Все по-прежнему... Вечером Ни говорит мне, что начал уже первую главу своей новой книги — описание своего детства в Киеве, среды, где он провел детство. «Это переносит меня в другую эпоху, так непохожую на наше время. Теперь мы вступили в тьму начала средневековья. Я писал об этом в моей книге "Новое средневековье"^[424], как бы предчувствуя то, что теперь наступило».

Вчера было у нас интересное собрание. Кроме русских: Федотовы, Фондаминский, мать Мария Скобцова, Е. А. Извольская, были немец-эмигрант философ Ландсбергс женой, француз Мосман и философ Валь^[425]. Разговор шел на тему о духовном смысле современных событий... Говорил Ни, а за ним Фондаминский, кот<орый> очень хорошо развил мысль о том, что сейчас идет борьба сил зла с силами добра. Что силы зла объединяются и действуют. А силы добра пассивны и разрознены. И вот необходима концентрация сил добра, иначе победа будет на стороне зла. Нужно объединяться духовно для борьбы с злом.

Такова вкратце мысль Фондаминского. После его слов была оживленная беседа, в результате которой решено было устраивать ежемесячные беседы на основную тему: духовный

193//194

смысл совр<еменных> событий. Решено привлечь на эти беседы всех, кого эта тема интересует, и придать им характер интернациональный. Наметили состав подходящих участников и просили Ни прочесть доклад на будущей беседе.

6 февраля

Вечером после чтения Ибсена («Гедда Габлер») Ни говорит: «Ибсен принадлежит к другой эпохе, эпохе мирной, благоустроенной жизни. А мы теперь под таким давлением истории, какого мир не знал. Герои Ибсена могли погружаться в свои переживания чувств, страстей, а теперь люди только и думают, что вот завтра может начаться бомбардировка и никуда от нее не уйдешь, некуда уйти».

8 февраля

Обедал у нас Г. П. Федотов. Интересный разговор у него с Ни о творчестве. Ниговорит, что есть два творчества: артистическое и пророческое. Артист думает о совершенстве своего творения, работает над формой. В творчестве пророческом человек думает лишь о том, чтобы преобра<зить> мир. Он кричит, чтоб мир его услышал.

Федотов возражает: «Мир преображается через культурное творчество, через создание совершенных форм искусства».

Март

3 Воскр<есенье>

Первое собрание у И. И. Фондаминского с французами и русскими. Доклад (устный по-фр<анцузски>) делал Ни на тему «Духовный смысл современных событий». Было 30 человек. Из французов: философы Валь, Габриель Марсель, писатель Жан Шлембержэ^[426], Rene Guillon, Мосман, 2 индуса, 2 китайца, испанцы.Ни говорит: «Был духовный интернационал...» Впечатление у Ни такое, что его доклад французам не понравился, некоторым показался опасным, т. к. Ниговорил, что мир вступает в ночь, а французы хотят видеть все в свете, т. е. в победе.

Его слова о том, что Германия стоит под знаком фатума, а союзники под знаком разума, они поняли так, что победа будет на стороне Германии. Необходимость социальных реформ для победы, кот<орые> Ни считает необходимым усло-

194//195

вием победы, — они считают тоже опасными во время войны... Таковы итоги собрания. Будут ли они продолжаться, пока неясно...

9 <марта>

Первый весенний день, солнечный, тихий. Но как-то не радуешься весне, а скорей грустно... Природа идет с своими дарами, а люди несут ей навстречу пушки, танки, кровь...

Ни все эти дни читает дневник Жида и под впечатлением этого чтения часто говорит, как чуждо ему такое пассивное переживание жизни, как у Жида.

12 марта

Вчера вечером Ни читал мне и сестре свою статью «Двойственный образ России» (для журнала «Esprit»)^[427]. Во время чтения раздался сильный пушечный выстрел, за ним другой. Сегодня узнали, что немецкий аероплан летал надClamar’ом.

Собираем железо и бумаги для армии.

23 марта

Была на исповеди у о. Августина. После исповеди беседовала с ним. Не видела его чуть ли не полгода из-за болезней в доме. Он собирается издавать журнал философский своего направления. События в Польше волнуют его. Все его родные жили там, и что с ними теперь, он не знает...

«Мы теперь sans patrie*», — гово<рю> я. Очень расспрашивал о маме, ее смерти... Я очень чувствую глубокую духовную связь с ним. И хотя редко теперь видимся, но связь не рвется, а, наоборот, укрепляется. Для такой связи нет ни времени, ни пространства...

Возвращалась по улицам Парижа, наполненным солдатами... На вокзале еще больше. Так это не похоже на обычный Париж...

24 марта. День Св. Пасхи

Утро в церкви. Удивило количество приобщающихся: человек не менее 500 для маленькой церкви. Не хватило св<ятых> остий**. Думала: несчастья приближают к Богу, сча-

* Без родины (фр.).

** Остии, или гостии (фр. hostie) — облатки из пресного пшеничного теста.

195//196

стье отдаляет. А должно было бы быть наоборот. Но люди неблагодарны.

За завтраком Ни читает нам названия глав новой своей книги. Он изменил первоначальный план книги и делает книгу более философской и менее автобиографической... Я так и .думала. Его первый план был задуман слишком сложным и не мог удаться...

Чудесный весенний день. Яркое голубое небо — торжественно тихое, пасхальное. За чаем слушали концерт Баха. Никого не приглашали и провели день так хорошо, как редко бывает...

26 марта

Слушали речь нового председателя Сов<ета> Ми-нистр<ов> Поля Рейно^[428](заменил Даладье)^[429]. Речь простая, без декламации, но твердая и ясная.

Среда, 27 марта

«Когда я читаю газеты, мне все кажется лживым, построенным на лжи. Такое чувство было, думаю, и у Л. Толстого. Лживы самые основы, на которых построена современная жизнь, культура, политика...»

Газеты наполнены известиями о странных явлениях в природе: магнитные бури страшной силы, северные сияния в южных странах... Вспоминаются слова Евангелия: «лица неба различать не умеете»^[430], а нужно уметь и помнить о пророчествах перед концом мира. Но люди так заняты землей, что о небе и силах небесных некогда думать.

Сегодня резкая перемена погоды. Опять холод!

31 марта. Воскр<есенье>

К Ни пришли два японца. Приглашают участвовать в журнале «France — Japon»^[431]. Долго сидели в бюро Ни, расспрашивали о России. Затем пили чай вместе с другими: Вышеславцев с женой, проф. Алексеев, Бренстэд (проститься, уезжает в Данию), К. Мочульский. Один из японцев не говорит ни на одном языке. Это самый крупный издатель Японии. Другой — редактор «France — Japon» — рассказывал много о Японии. Оказывается, там очень любят рус<скую> лит<ературу>. Пе-

196//197

реведен весь Пушкин. Вообще культ поэзии. Издается 300 журналов исключительно поэзии. Мне было очень приятно это узнать, т. к. я очень люблю японское искусство — самое тонкое из всех. А музыку немецкую, русскую и испанскую.

5 апреля

О жуткости. Вечером читали «Стук, стук» Тургенева. Ни говорит: «Странно! Живя здесь, я никогда не испытываю чувства жуткости, а в России — очень часто. И это не только от природы, но часто и от тех или иных людей!»

8 апреля

Вечером подхожу к T.S.F.* и слышу: «Немецкие войска заняли Копенгаген. Идут на Осло»...

Как ни привыкли мы к самым невероятным событиям этого времени, но есть такие, кот<орые> превосходят самое пылкое воображение!

В прошлое воскресенье было опять собрание с франц<уза-ми> и иностранцами. Доклад делал Gabriel Marcel. Было человек 30. Ни собранием недоволен. Это не то, чего он хотел, т. к. состав собраний оказался более правым за отсутствием сотрудников «Esprit» (большинство мобилизованы).

13 апреля

Дни напряженной тревоги. Страшные бои у берегов Норвегии. Норвегия защищается. Жаль, что так поздно! Если б она, Швеция, и Норвегия раньше поняли бы необходимость выступить против общего врага, сколько жизней было бы спасено, а теперь Франция и Англия должны расплачиваться за их трусливую политику.

Неужели и этот урок не научит другие нейтральные страны?

Холода продолжаются. Видимо, и природа восстала против людей.

Издали слышу разговор Ни с сестрой, очень меня увеселивший. Ни возвращается из города. Сестра его встречает и говорит, что обед готов, т. к. Ни просил ее сегодня поспешить

* Télégraphie sans Fil (фр.) здесь: радио.

197//198

(у него в 4 ч. семинар). «Как уже готов? Значит, я не успею присесть к столу? Ведь всю жизнь у меня эта разгоряченная мечта — добраться до кресла у стола. И если меня спросить, как я себе представляю рай, то, конечно, сидеть у письменного стола!» Я издали улыбаюсь. Ведь Ни с утра до вечера сидит у стола, и я с трудом его отрываю, убеждая (бесплодно, увы!) пойти гулять, отдохнуть.

15 апреля

«Я под впечатлением мысли, как-то пронзившей меня. Я вдруг ясно почувствовал себя продолжателем основной русской идеи, выразителями кот<орой> являются Толстой, Достоевский, Вл. Соловьев, Чаадаев, Хомяков, Федоров. Основа этой идеи — человечность*, вселенскость...

И мысль, что я являюсь продолжателем этой русской идеи, меня глубоко радует... Вот сегодня я с какой-то особенной остротой осознал эту свою связь с основной традицией русской литературы».

16 апреля

Весть о взятии Нарвика и высадке английского флота.

Ночь с 9 на 10 мая

В 5 ч. утра разбудил вой сирены. Алерт продолжался до 7 ч. Утром узнали, что немцы вошли в Люкс<ембург>, Голландию и Бельгию.

Ни говорит: «Сегодня начинается новая эра в истории войны».

Вечером Ни входит в мою комнату и говорит: «Ты знаешь, я все время как-то бессознательно повторяю внутренне: «Господи, помоги несчастным людям!»

11 мая

В 7 ч. вой сирены. Алерт продолжался недолго (1/2 часа). Погода чудная. Яркое солнце. Вернулась с рынка наша прислуга Ани. Говорит, что рынок большой. Всюду спокойствие, а в газетах вести о начавшихся боях франц<узов> и анг<личан>

* Вместо зачеркнутого: гуманизм.

198//199

с немцами. Письмо от Лени. Он еще не знает о наступлении, но теперь уже, конечно, участвует в боях, т. к. он на границе с Бельгией.

12 мая. День Св. Троицы

У обедни священник говорил о том, что немцы бросают тракты* и на них изображен крест, зачеркнутый поперек. В ответ на это кощунство у церкви продают маленькие крестики, чтобы носить их на виду. Я, конечно, купила и надела на пальто. Придя домой, сказала сестре и Ани (горничной). Ани тотчас же побежала в церковь и купила еще 3 крестика для всех нас^[432].

В газетах: уже убито 500 человек жителей в разных местах Франции.

Вечером у нас (к чаю) собралось 12 человек из Парижа: философ Валь, филос<оф> Ландсберг с женой, Ел. Извольская, Федотовы, m-me Манциарли, фил<ософ> Мецгер, m-me Шульц, Фондаминский, мать Мария, Бренстэд. Войдя, Федотов говорит мне: «Всякий раз, как наступают важные события, — все стремятся к Бердяевым. Это — главный штаб!»

И это верно. Я много раз это замечала. Все как-то чувствуют, что у нас могут поговорить о том, что всех волнует, в атмосфере доверия и свободы. Оживленная беседа.

В 12 ¹/₂ ночи вой сирены и сильная канонада. Я выглянула в окна и увидела зрелище, кот<орое> никогда не забуду. На темно-синем небе над нашим домом — гирлянда из красных шаров. Зрелище небывалое по красоте!

Так как канонада усиливалась, мы оделись и спустились с фонарем в наш погреб. Забрали с собой кота, который таращил глаза, ничего не понимая. Сидели там в темноте минут 20. Вернулись и легли до окончания алерт. К 6 ¹/₂ ч. опять вой сирен, но без выстрелов. Поэтому никто не вставал.

13 мая

Чудный, солнечный день. Не верится, что где-то бойня, ужас, потоки крови...

* От фр. tracts — листовки.

199//200

20 мая

Неделя напряжения, волнения. На фронте ожесточенные бои продолжаются, а вокруг нас жизнь идет по-старому. Вчера я была в церкви, а затем на рынке. И если не знать, что враг в 2-х ч<асах> езды от Парижа, то никогда не подумаешь, что это так. Полное спокойствие, ни беспокойных лиц, ни разговоров о войне. Мирная обывательская картина. Я поражаюсь все более и более выдержке, дисциплине французов... Это у них в крови, что ли?

Вчера же собрались у нас Фондаминский, Мочульский, мать Мария. Интересна беседа о цели и смысле событий. Более всех волнуется событиями милый К. В. Мочульский. Ни спрашивает, работает ли он, пишет ли? «О нет, ни строчки не могу написать. Только газеты и информации — больше ничего!» На это Ниговорит: «Что касается меня, то я обладаю удивительной способностью писать при всяких условиях. Вот и теперь я пишу книгу, готовлю статьи, доклады. У меня окончательно расстроена нервная система, скорее ее поверхностный слой, а внутри есть какое-то ядро, не поддающееся никаким влияниям!»

21 мая

Странно думать, что мы переживаем время, о кот<ором> позже (если это время не последнее!) будут писать, как о чем-то небывалом, грандиозном, впервые в истории происходившем, а вот мы сидим за столом, обедаем, светит солнце, жизнь идет себе, будто так все и должно быть... Вот только над головой гудит тяжелый авион, и кто знает, быть может, завтра от Кламара не останется камня на камне! Эти дни, часы, недели могут решить все... Но в душе моей великое спокойствие, незаслуженный дар свыше. «Мир вам даю вам», — звучат слова Христа^[433]. И теперь я, на опыте, узнаю силу этих слов.

200//201

Тетрадь шестая

1943

23 июня. Среда. 12 ч. дня

Только что Ни вошел в мою комнату. «У меня сегодня важный день! Я начал писать книгу "Русская идея". Будет трудно, т. к. много заметок и все нужно распределять»^[434].

В 5 ч. Ни уехал к Ромэн Роланд, кот<орый> сейчас в Париже на 2 недели. Его жена — родствен<ница> Ни[435]. Она вдова племянника Ни князя Сергея Кудашева...^[436]

Ни вернулся довольно грустный. Застал Rom. Rolland слабым, угасающим. Ему делали операцию носа и зубов. Книга Ни «Esp[rit]et réalité»^[437] ему очень понравилась.

26 июня

Ни был на докладе у Морэ. Доклад читал Де Грандиан. Тема «Amis de Dieu»*. Это мистическая секта в Германии, кот<орая> оказала влияние на Таулера^[438].

27 июня. Воскр<есенье>

К чаю пришел Морэ и привел с собой молодого француза, кот<орый> увлекается книгами Ни. Говорили больше всего о Ницше и его влиянии на некоторые течения во Франции. Был Шура Спенглер с женой. Пишет новую симфонию «Le phare»**.

* «Друзья Бога» (фр.).

** «Маяк» (фр.).

201//202

29 июня

Ни читает теперь одну немецкую книгу о христ<ианском> гнозисе, где много говорится о нем и много выдержек из его книг. «Я перечитываю эти выдержки из разных книг и вижу, как многое изменилось во мне. Я стал более революционером, я по натуре не человек закона. Кроме того, теперь в центре у меня стоит эсхатология, чего раньше не было. И я стал более пессимистом, чем раньше. В книге «Я и мир объектов» я более точно определил мои мысли об объективации, чем раньше^[439]. Дух не может быть объективирован (так думал я раньше)».

Книга Ни «Esprit et réalité» обсуждалась на съезде, устроенном французами в одном chateau вблизи Парижа. Были: Morret, Де Грандиан, Габриэль Марсель, abbé Fessard^[440], M-elle Davy^[441], молодежь. Из русских: В. Лосский, Полторацкий^[442]. Ни, вернувшись, видимо, был неудовлетворен. «Критикуют и обсуждают не по существу, а по мелочам. И, кроме того, чувствую, что меня плохо понимают. Не понимают того, что вся моя философия основана на христианстве».

После этого съезда к Ни приходили молодые франц<узы>. Очень заинтересованные его книгами. Пишут письма о том, какое значение для них имеют эти книги.

9 июля

Ни прочитал нам сегодня места из его книги о Хомякове^[443], где Хом<яков> пишет о том состоянии, в кот<ором> была Россия в прошлом. Читая стихотворение Хомякова, посвященное России, он, не дойдя до конца, вдруг разрыдался... «И теперь то же», — тоже сквозь рыдания говорит он и, закрыв книгу, быстро уходит. «Вот кто любит Россию», — думаю я. С тех пор как я знаю Ни, это второй раз, что он плачет. Первый раз — смерть отца^[444]. Видела слезы на глазах, когда он узнал о смерти Льва Толстого.

Когда я вошла затем в комнату Ники, он говорит: «Я стал очень чувствительным! Это слабость!» Я отвечаю: «Нет, это не слабость, а сила твоей любви к России».

202//203

10 июля 1943

Утром известие о высадке союзников в Сицилии. Очень все взволнованы. Ник особенно.

15 июля

«Из людей, с кот<орыми> я был связан в прошлом (С. Булгаков, П. Струве), только во мне остались еще какие-то элементы марксизма. У них они окончательно исчезли. Я же по природе своей — революционер».

27 августа

Вернувшись с прогулки из леса, Ни говорит: «Сегодня важная мысль пришла мне в голову относительно небытия (néant). Когда я начал обдумывать эту проблему, вначале ровно ничего не приходило в голову — пустота, и я хотел уже перестать думать на эту тему. Но затем, сделав несколько шагов, я сел на скамейку и вдруг сразу понял нечто важное, а именно, что понятие о небытии не связано с этим тварным миром. Оно принадлежит миру духа».

8 октября 1943

За завтраком Ни сказал нам: «Сегодня я окончил мою новую книгу "Русская идея"».

16 окт<ября>

Сегодня Ни прочитал нам заглавия глав своей новой книги^[445]. Глава первая — кризис христианства. Затем главы о страдании, о страхе, о Боге, о бессмертии.

1944

октябрь 24

«Я удивляюсь, — говорит Ни, — тому, что пишу новую книгу, а следующая за ней еще мне неизвестна. Я привык, что, когда пишу новую, следующая уже в голове».

октябрь 25

Утром Ни входит в мою комнату и, улыбаясь, говорит: «Знаешь, я проснулся ночью, и план новой книги весь созрел во мне даже по главам, и я все записал. Сейчас же!» Сегодня Ни начал писать предисловие к новой книге (названия еще не выбрал)^[446].

203//204

2 ноября 44

«У меня память дырявая. Все забываю, путаю. Но для книги память хорошая. И это потому, что все направлено на писание, а к остальной жизни не приспособлено».

«Какая у меня сильная, неугасимая жажда познания! Многие устают от познания, а я нет. Мне хочется знать все больше и больше».

1945

29 января

Сегодня Ни окончил новую книгу, начатую в октябре. В каких трудных условиях он писал ее! Болезни, недоедание, а в последнее время невыносимый холод. У нас 6° тепла, а на дворе сегодня 10° мороза!

<Последняя запись Л. Ю. Бердяевой в дневнике. >

ЛИДИЯ ЛИТТА. СТИХОТВОРЕНИЯ

Близкое прошлое

Лидия Литта

Стихотворения

Бабочка

Гамак лениво покачиваю,

Красный зонтик то здесь, то там.

Дни и годы лениво растрачиваю,

Как бабочка пыль по цветам.

В глубине голубой бездонности

Облака, как белые розы,

О нежно-нежной влюбленности

Знойно звенят стрекозы.

Гамак покачнулся лениво,

Вспыхнул красный зонтик,

Надо мной лиловая слива

И бабочка — белый бантик.

1912 г.

лето

* * *

Цветы незримые,

Неопалимые,

Цветы нездешние,

Золото-вешние,

Цветы огнистые,

Лучистые,

Лилововейные,

Лилейные.

Сады любви,

Сады страдания,

Ограды тайны

И молчания.

<до 1915 г.>

* * *

Приходи ко мне, тишина,

В час, когда вянут желанья.

Приходи, сядь у ног...

Из лиловых роз молчанья

Мы сплетем венок.

207//208

День устало угас...

О, пленительный час!

В небе синий алмаз

Засиял.

Дай мне руки твои, тишина,

Сядь поближе,

Глубину твоих глаз я не вижу,

Мы одни... Посмотри, у окна

Стелет ленты луна

Голубые...

<до 1915 г.>

* * *

Землю, солнце любишь? Да?

Иногда...

Юность любишь? Розы, грезы,

Сад весенний, лунный свет?

Да... и нет.

Знаю, любишь сны, мечты?

Снов душа не позабудет,

Сны — иного мира весть,

Но люблю я то, что будет,

Не люблю — того, что есть.

<до 1915 г.>

Воспоминание

Помню даже обои

Нашей гостиной,

Платье мое голубое,

Вальс старинный...

Дверь на балкон открыла,

Чьи-то шаги в саду...

А имя твое забыла

И вспомнить никак не могу.

Россия

Бабаки*

<до 1922 г.>

*Приписка рукой Е. Ю. Рапп.

208//209

Ворона и воробьи*

– «Тетушка! Позвольте!

Эти крошки наши.

Кушайте вы корки,

А мы крошки, кашку».

«Крошки кашку — кррр!

Да ты кто такой?» •

— «Я здесь всем известен:

Воробей рябой».

— «Вот так знаменитость!

Кррр, крр, крр! Ой, ой».

«Кот! Спасайтесь братцы!»

Васька, хвост трубой,

Соскочил с забора,

Скушал корки, крошки

И окончил спор!

Москва

1920

* Вместо зачеркнутого: Во дворе.

14 Июля

Фонарики-фонари

Пляшут, пляшут

До зари.

Я с маркизой —

Два скелета

Грациозный менуэт.

Ба! Что вижу?

Граф, сюда!

Где же ваша голова?

Белоснежный ваш

парик?

Вон, на пике!

209//210

Тише, тише! Вот король!

Вместо горностая —

Саван обвисает,

Вместо золотой короны

Черная ворона,

Шея кровью залита,

Тра-та-та! Тра-та-та!

Bonsoir, mademoiselle!

Вы изящны, как газель!

Ах! ах! ах!

Там, где пышная коса —

Кровавая полоса...

Вот и черненький аббат!

Балу, видно, он не рад.

Пробежал сторонкой...

Нет ни четок, ни креста,

Галстух — из веревки тонкой.

Фонарики-фонари

Пляшут, пляшут

До зари!

Июль 33

Русская

Красным платочком

Мужа провожала,

Красным платочком

Слезы утирала,

Красным платочком

Хоровод водила,

Красным платочком

Милого манила.

Красным платочком

В поле вызывала,

Красным платочком

Шею обвивала,

Красным платочком

Каюсь, согрешила,

Красным платочком

Мужа удавила.

Июль 33

210//211

Монолог

Посв. Ад. Гитлеру

Луна? Она зеленая,

А пахнет апельсином

И голову сверлит...

Убью ее ножом

Или колом осиновым.

Авось не убежит.

А доктор, доктор в щелку

Всю ночь нас сторожит.

Схвачу-ка я луну под мышку

И убегу вприпрыжку.

Вот доктору и нос!

Пиши-ка на рецепте:

Адольф луну унес!

<1930-е гг.>

Лето в Париже

Шестиэтажный дом...

В раскрытых окнах

Плечи, руки, лица

Над улицей повисли,

Дом веселится.

Шарманка воет у ворот,

В четвертом стонет Тино Росси,

В третьем вальс Шопена

Кружится с джаз-бандом...

Визжит певица —

Дом веселится!

И лишь один там, на шестом,

От наглой музыки,

От пошлости людской изнемогает...

Вдруг... окно он распахнул.

Взмахнула крыльями душа,

А тело шлепнуло[сь] о мостовую...

Март, 38

211//212

* * *

Если нет Бога над нами,

Если Бог лишь обман,

Если за смертным порогом

Ждет нас нирвана,

Земля! взорвись, как комета,

Круг очертя кровавый,

Взлети, как ракета,

Вспыхни адской миной,

И все за собой сжигая,

В муках сгорая,

Крикни: аминь!

Окт. 38

Сон

Мне снилась русская зима,

Сугробы снега в переулках,

Полозьев хруст морозно-гулкий,

Москва, укутанная в снег.

И я иду и вспоминаю

Былые зимы, былые дни,

А хлопья снега завивают

Мои шаги...

Вот Кремль! Вот башни вековые.

Часовни Иверской уж нет,

Но золотом развалины сияют.

Вся в золотом снегу

Иду и вижу:

Косматая клячонка, сани,

Ванька в шапке меховой

Кнутом мне машет.

«Барыня! А барыня!

Садись! Куда везти велишь?»

Куда? Пока — в Париж!

Сент. 39

212//213

Встреча

Месяц рогатый

Над хатой горбатой,

Обгорелой, осиротелой...

Воет у хаты

Пес бесприютный,

Лохматый...

Слышит месяц рогатый:

«Встаньте, родные! Вставайте!

Сына, солдата, встречайте!

В жарком бою убитого,

В поле зарытого».

Видит месяц рогатый:

Семь мертвецов,

Один за другим,

Выходят из хаты

Встречать солдата.

Скрылся за тучу

Месяц рогатый.

Воет, воет у хаты,

Пес бесприютный,

Лохматый...

Ноябрь, 43

Молитва

Молитва как дыханье,

Как бледное мерцанье,

Молитва как молчанье,

Как робкий трепет,

Как детский лепет.

Молитва как восстанье,

Как вольный взлет,

Как крик победный,

Как вопль из бездны,

Как тоска...

213//214

А Ты, Господь, как нищий,

Все подаянья принимает

Твоя смиренная рука.

Дек. 43

Незримый

Среди толпы

Проходит часто Он,

Незримый.

И там, где Он пройдет,

Вдруг сердце каждое,

Как птица, встрепенется

И каждому, как наяву,

Приснится,

Что кем-то он любим

И сам кого-то любит,

Что жизнь не так темна,

214//215

Что стон земной затих,

Что Он, Незримый,

Здесь, средь них...

Дек. 43

Как хорошо!

Ни звуков, ни движенья...

Исчез, как сновиденье,

Шум дневной...

Растаял, как туман

Осенний,

Над серебряной рекой,

Как снег весенний

Над расцветающей землей.

Как хорошо!

Ни звуков,

Ни движенья...

Ночной покой...

Дек. 43

Парижу 40—43 годов

Под саваном черным

Труп посиневший,

Труп охладевший.

Ни звона печального,

Ни служб погребальных,

Ни слез прощальных.

Ты умер, иль спишь

О, сын Свободы?

Ты умер, иль спишь,

Красавец Париж?

<1943г.>

* * *

Какая всюду нежность,

Снежность!

Какая свежесть!

Весна, Весна!

215//216

Твой звонкий лепет,

Твой тонкий* трепет.

Весна, Весна!

Лилово-синий

Купол неба

И голубая тишина.

Весна! Весна!

Апрель, 44

* Вариант: зеленый.

* * *

Туда, туда, где горные долины,

Где снежные вершины

Алмазами сияют

В небе синем.

Туда, где снег, как белый

Плащ, над зеленью лесной.

Там, только там

Душа проснется.

Земная жизнь покажется

Ей сном.

Июнь, 44

Слепой

Сидит на краю дороги.

Вместо глаз — два белых бельма,

Вместо света — черная тьма.

Один, проходя, сказал:

«Видно, Бог за грехи наказал»,

А другой над слепым увидал,

Над страданьем и тьмой

Тихий свет золотой.

Дек, 44

* * *

Холодно, голодно, скучно...

Шлепает дождь однозвучно...

216//217

Съежились души,

Тела ослабели,

Тащится жизнь еле-еле...

Что мне холод и голод земной?

Радость моя — со мной.

Я на земном берегу

Радость мою берегу.

Дек. 44

* * *

Солнце опять восходит

И вертится земля.

Все, что было, куда-то уходит,

А вернуть былое нельзя.

Нельзя, да и не нужно

Повторять напев однозвучный,

Смотри, как ветер южный,

Ломая старые сучья,

Мчится вперед...

Янв. 45

Незабудки

Открыли голубые глазки

И сад, вдруг, превратили

В сказку.

Под солнечным шатром

Убрали землю голубым

ковром.

Расставили букеты

голубые.

И вспомнила душа

Миры иные.

Апр. 45

* * *

В страдании,

В молчании

Есть радость тайная.

Она незрима.

217//218

Так светлые ручьи

Струятся под землей,

Подснежники под снежной

пеленой таятся.

Чем рана глубже —

Радость ярче,

И радость побеждает боль.

Она со всеми,

Кто страдает

Ради Тебя, с Тобой.

Апр. 45

Подражание Псалмам

К Тебе, о Господи,

Мое моленье,

Моя тоска, моя печаль.

В Тебе Одном

Жду исцеленья.

Господь, услышь мою молитву

И душу исцели,

Благой Твоей рукой

Коснись души больной

И дай ей, Господи,

Твой свет

И Твой покой.

Апр, 45

* * *

Когда тоска и мрак вокруг,

Я тайный замыкаю круг.

Я зажигаю свет над тьмой,

Свет Невечерний, мой.

Свет тихий, золотой

Мне в душу проникает,

И мир иной передо мной

Как радость расцветает.

Апр. 45

218//219

* * *

Спускаюсь вниз

И подымаюсь ввысь,

Вся жизнь — падение

И взлет.

Не то же ли в природе?

Сегодня мрачный день,

А завтра солнце радость

Льет,

И все вокруг смеется.

О мудрая! Тебе открыто

Сердце человека.

В нем беспокойство и покой,

В нем свет и тени.

В тебе, как в зеркале,

Его отображение.

30 июня 45 г.

219//220

* * *

Уведи меня в страны

нездешние,

Уведи голубой тропой.

Где-то плещут воды

вешние,

Где-то свет и покой.

Упокой мою душу мятежную,

Упокой, освети мои дни.

Где-то розы цветут белоснежные,

И не гаснут огни.

45 г.

Декабрь

Кораллы белые на окнах

Расцвели,

На плечи смуглые земли

Упали белые меха,

Спит зимним сном река,

Там, у окна,

Серебряную сеть

Закинула луна.

Декабрь! Перед камином

Красно-синим

С тобою, тишина,

Встречаю вечер зимний.

* * *

Ни радость,

Ни печаль...

Бывают дни такие,

Бесцветные, сухие.

Все кажется пустым,

Слова, желанья, встречи.

Уйти бы, но куда?

219//220

* * *

Уголь в камине

Догорает,

Тает красный лед,

Часы по комнате

Шагают

Взад и вперед.

Годы и дни летят,

Как листья осенние,

Годы и дни летят

В сумрак забвенья.

Лунатик

Луна караулит

Белую улицу,

Черные тени домов...

Рукой голубою ласково будит

И тихо ведет за собой.

На белом карнизе

В лунной ризе

Над миром презренным,

Дерзновенно,

Скользить по нише

Все выше, выше...

Над бездной лунной,

Голубо-струнной,

По краю крыши

Все выше, выше!

В детской

— «Нянечка, нянечка, расскажи мне сказочку!»

— «Что ты это вздумала? Нельзя! Теперь пост».

— «Это, когда сердятся

221//222

И весь день без сладкого?»

— «А ты не сердись! Богу помолись! Спать пора! Ложись!»

— «Позволь Ваське Хвост подрезать? Ваське будет лучше, Дверь не прищемит».

— «Да угомонись ты!

Спать скорей ложись!»

— «Нянечка! Ты сердишься?

Значит, уже пост?

Я не буду, нянечка,

Не отрежу хвост!»

Молитва

Боженька! Это я — Петя!

Видишь? Стою в углу…

Няня меня наказала.

Спицу сломал и иглу.

«Петя сегодня без сладкого, –

мама сказала, — весь день...»

Прости меня, Боженька,

Гадкого.

Возьми хромую лошадку!

Весеннее

Чу! Дудочка весны...

Чу! Голоса лесные...

Опять о счастье сны земные.

Весна стозвонная,

В мечты влюбленная,

В безумье — мудрая,

Зеленокудрая.

Чу! Дудочка весны...

О счастье сны.

222//223

Влачатся дни унылые

В осенней полумгле.

Не полетят бескрылые,

Поникшие к земле.

Ах, жить бы в белой келье,

Псалмы, стихиры петь,

Забыть земное зелье,

До смерти умереть.

* * *

Люблю все тайное,

Необычайное,

Неуловимое,

Неповторимое.

Любуюсь словом

Недосказанным,

Путем свободным,

Неуказанным.

Любуюсь дерзостью пилота,

Безумием его полета.

Я в мире все люблю мятежное,

Весну коварную

И бури снежные.

* * *

Июлем опьяненный сад,

Лучей лучистые каскады,

В аллее под зеленой аркой,

Чуть дышит воздух ярко-жаркий.

Звенит коса золото-звонко,

Сверкает серп золото-тонкий,

В голубо-синей тишине

На ярко-солнечном огне.

223//224

О, солнце! Золотистый шмель

И жала желтого укусы,

О, волны солнечного хмеля

Над полем рыже-русым!

* * *

Ландыши продают

Белые, белые...

А вокруг улицы

Ошалелые,

Город пылью дышит.

Вспомни, вспомни:

Где-то там

Весна идет по цветам,

Где-то там

В голубо-небе

Яблони в розово-снеге.

Вспомни, вспомни:

Где-то там

Весной, по ночам,

Поет соловейная флейта.

Небо, весна!

Этот город, улицу

Пожалейте!

ЛУННЫЕ

Каприччио № 1

Эта ночь лилово-лунная

Пьяна. Она выпила холодно-лунного

Вина.

Ночь, шатаясь, по земле

Бредет,

Сны больные, сны безумные

Прядет.

Если эта ночь пьяна —

Не ее вина.

224//225

Над землей лиловая луна

Льет безумье лунного

Вина.

Каприччио № 2

Из серебряно-хрустальной

лейки

Льется лунная вода...

Под деревьями,

На кружевной скамейке

Девушки из голубого льда.

Затрубили в трубы медные

лягушки

У стеклянного пруда...

Знаешь ли? Земля — веселая

игрушка.

Землю можно повернуть

туда-сюда.

Месяц — ломтик апельсина

Над осиной.

Гулко квакают лягушки

Где-то в тине.

Сонный ветер лес ласкает,

Веет паутиной.

Бледный вечер умирает

Над долиной.

Осенью

Пруд из серо-синей стали

На закате бледно-палевом.

Георгины, астры, мальвы

Жалом осени ужалены.

225//226

Дом осенний ало-розовый,

В рыже-огненных гирляндах,

В пепле золотом березы,

Запах осени лавандовый.

* * *

Серые крылья мельниц

В небе малиновом,

Тонкий дымок чуть стелется

Над луговинами.

Золотым крестом снопов

Поле крестится,

Вышивает синий покров

Ночь-кудесница.

Медный месяц повис

Над мельницей,

Загрустила душа —

Отшельница.

Св. Клара

Ты — как свеча пасхальная,

Светлая и печальная.

Вся ты — радость тайная,

Роза белая, чайная.

У тебя улыбка несмелая,

Руки — лилии белые.

Ты — как стебель нарцисса,

Невеста Св<ятого> Франциска.

Ты любила молитв фимиамы

И бедность Св<ятого> Дамиана.

Ты спишь, нетленная, в ризе

Белая роза Ассизи.

226//227

Сова

На дубе старом

Я ночую.

Не спится мне,

Беду я чую.

Не спится мне,

Я полечу.

Лечу, лечу,

А ветер воет.

Чу! Голос ведьмы...

«Ay, ay! Кума, сюда!

К тебе есть дельце.

За лесом, знаешь, старый

дом?

Невеста ждет там жениха,

А он умрет! Ха-ха! Ха-ха!»

Лечу, лечу...

Вот сад, вот дом

Старинный, над прудом,

К окну лечу, крылом стучу ...

Умрет, умрет, умрет

Кричу.

Сон

На улице пляшут веселые бесы —

Пьеро, конфетти, серпантин.

Но знаю, знаю, взорвется мина,

И город взлетит в небеса.

Сквозь звонко-стеклянную бездну

Вхожу в гнилой магазин,

Где время — приказчик любезный –

Меряет дни на аршины.

Плачу по чеку в кассу,

У кассы — мохнатый паук.

Выхожу — золотая терраса,

И море тоскующих звуков

Поют похоронную мессу.

Умерла голубая принцесса.

Бегут... Взорвалась мина!

Паук! — Закрывай магазин.

227//228

Спутник

Со ступени на ступень...

А за мною — тень,

Кто-то в сером капюшоне,

Серой надушенный.

Прыгнул, руку протянул,

По стене скользнул,

За перила вдруг упал,

В черной тьме пропал.

Со ступени на ступень,

Вот и у порога...

А за мною — тень,

На стене — два рога...

Туман

Белые тюльпаны распустились,

Бледные туманы тающей весны,

В пепельных садах

Мне снились

Пепельные сны...

В пепельных садах

Все дни увяли...

Было ли сегодня?

Будет ли вчера?

Бледные опущены вуали,

Белые раскрылись веера.

228//229

Письма Л. Ю. Бердяевой к Е. К. Герцык

Вступительная статья

Лидия Юдифовна Бердяева (урожд. Трушева; 1874 — 1945), жена философа Н. А. Бердяева, принадлежит к плеяде воплотивших в себе лучшие черты времени женщин серебряного века, которых отличали поиск своих индивидуальных путей среди многих возможностей и жертвенное служение выбранной идее. На первых порах у молодой Трушевой такой идеей была революционность, служение народу. Бердяев писал о ней: “Она по натуре была душа религиозная, но прошедшая через революционность, что особенно ценно. У нее образовалась глубина и твердая религиозная вера”...

С 1910 года Лидия Бердяева начала писать стихи, о которых положительно отзывался Вячеслав Иванов. Три ее стихотворения были напечатаны в 1915 году в журнале “Русская мысль” под псевдонимом Лидия Литта.

В 1918 году она перешла в католичество, вступив в Москве в общину отца Владимира Абрикосова. Этому посвящено письмо от 23 сентября 1921 года — первое, отправленное Бердяевой в Судак, где жили Герцыки, после налаживания связи между Севером и Югом России, прерванной в Гражданскую войну.

Адресат писем, Евгения Казимировна Герцык (1878 — 1944), которую Бердяев назвал “одной из самых замечательных женщин начала XX века, утонченно-культурной, проникнутой веяниями ренессансной эпохи”2, сестра поэтессы Аделаиды Герцык, была близка кругу Вячеслава Иванова. Она много переводила — главным образом философскую литературу, — являлась и небесталанным критиком, вступая иногда в полемику с властителями умов, как в статье “Бесоискательство в тихом омуте”3 (о книге Д. Мережковского).

Но в наше время Евгения Герцык известна прежде всего благодаря “Воспоминаниям”, героями которых стали ее друзья — Л. Шестов, Вяч. Иванов, М. Волошин, Н. Бердяев, И. Ильин и другие4.

Весной 1911 года, возможно под влиянием бесед с Бердяевым, Евгения Казимировна переходит в православие из лютеранства (мать — лютеранка, отец — католик) и накануне крещения пишет Вячеславу Иванову: “...все значение Церкви собралось для меня в Литургии, и мимо тех врат я не хочу, не вижу пути”5.

Двух женщин связывала многолетняя дружба. Бердяевы неоднократно гостили у Герцыков в Судаке. Летом 1922 года, приехав из Крыма в Москву, Евгения Казимировна останавливалась у Бердяевых и стала свидетелем трагических дней ареста и высылки философа, провожала друзей из Москвы в Петроград — на печально знаменитый “пароход философов”.

Судьбы разошлись. До 1927 года Евгения Казимировна писала Бердяевым из Судака в Берлин, затем в Париж6. Позже связь поддерживалась через В. С. Гриневич7, переписка с которой чудом продолжалась до 1939 года. Бердяевы находились в эмиграции в относительном благополучии, немецкую оккупацию они пережили во Франции. Евгения Казимировна доживала на родине в провинции (Крым, Кавказ, Курская область) в нужде и заботе о близких. Она тоже побывала в оккупации, но в глухой курской деревушке, и оставила об этом несколько дневниковых страничек 1941 — 1942 годов8.

Итак, небольшой экскурс в историю через письма: 1921 — 1925.

Письма

23 сентября 1921 г. Москва.

Так много нужно сказать тебе, друг мой далекий, что не знаю, с чего начать. Хочется на все заданные вопросы твои отозваться, а письмо как-то не вмещает. Здесь нужно сесть на большой теплый диван твой “под шубу” (помнишь, в Кречетниковском[447]?) и говорить, говорить без конца...

Да, странник обрел дом свой. Ведь странствие не может и не должно быть целью: “Ищите и обрящете”, — сказано нам. Я жадно искала и обрела дом мой, родину мою. Как пришла я к католичеству? В последнее время перед обращением меня все более и более томила жажда Вселенской церкви. Единой, нераздельной, воплощенной здесь, на земле, а не где-то там, за гранью земной. Книга Шмидт[448] жажду эту усилила, но не утолила. И вот заболеваю я воспалением легких, болею полтора месяца, за время болезни много читаю, думаю... Болезнь, отрывая от повседневности, помогает душе жить своей особой, таинственной жизнью. И эта болезнь моя, конечно, послана была мне свыше... Встав с постели, я еще долго не выходила из комнат и однажды, роясь в библиотеке Ни[449], нашла книгу св. Терезы[450] (издание 17 века, привезенное Женей[451] из Парижа из одного уничтоженного монастыря). С трудом начала читать ее (старое правописание французское) и не могла оторваться. Что-то такое родное, близкое, мое услышала там (Histoire de ma vie, “Chвteau de l’вme”, “Chemin de perfection”* и т. д.). Но, повторяю, читала с великим трудом и решила где-нибудь достать новое издание... Как-то Ни говорит: “Я иду на заседание Общества соединения церквей[452], где будут православные и католики”. Я заинтересовалась и, когда Ни вернулся, начала расспрашивать: “кто был? что было?” Помню, Ни сказал: “Как, однако, отличаются католические священники от православных! Какая культура, знания! А наши больше молчат”. И еще: “Я познакомился там с одним очень интересным католическим священником русским отцом Влад. Абрикосовым[453]. Он католик восточного обряда. Приглашал меня посетить его церковь”. “Русский, католик! Вероятно, у него можно достать св. Терезу”, — мелькнуло во мне. “Пойдем вместе. Я хочу достать у него св. Терезу”. И вот, выздоровев, я вместе с Ни была у обедни о. Владимира и поражена была всем. Дух и обстановка первохристианской общины. Просто, тихо, вдохновенно, молитвенно, чисто, глубоко. Поют сестры-доминиканки Третьего ордена. Это первый в России доминиканский орден восточного обряда[454]. Весь обряд — наш, лишь более строгий, уставный. Но дух — иной, высокой культуры, хорошей мистики... После обедни я зашла к о. Владимиру и попросила книгу св. Терезы. У него огромная библиотека мистиков на всех языках. Очень любезно обещал снабжать меня... И вот я всю зиму брала у него книги, говорила с ним и его женой[455]... Оба они — монахи 3-го ордена — доминиканцы. Русские, москвичи, бывшие миллионеры, долго жили за границей, где и перешли в католичество и с благословения папы Пия 10-го вернулись как миссионеры в Россию. Он — настоятель, она — старшая сестра общины. Люди большой духовной культуры, большого пути аскезы и мистики. Влияния на меня оказать им не пришлось, так как все во мне было уже готово для восприятия истинного пути, истинной жизни. Встреча с ними была лишь завершением того внутреннего пути, каким вел меня Господь мой! И вот три года тому назад, 7 июня, я стала католичкой, обрела в католичестве Путь, Истину и Жизнь, по которым так томилась душа моя... Расскажу тебе о чудесном событии, предшествовавшем переходу. По мере приближения дня его — буря сомнений, боязни ошибки, укоров забушевала во мне с такой силой, что все во мне заколебалось, смутилось. Помню час... (Можно ли забыть его?) Я сидела у письменного стола, и казалось мне, что все во мне потрясено, все рушится, нет опоры — тьма и ужас... И теперь знаю минуты эти, но не боюсь, ибо стою на камне, а тогда это было страшно. “Св. Тереза, помоги мне!” И в молитвенном порыве я раскрыла Евангелие, лежавшее на столе. “Лучше бы тебе не познать пути истины, чем, познав, вернуться назад!” — прочла я. Восторг охватил душу! Это ли не ответ на зов мой? С той минуты и до этой, когда пишу тебе, дорогой друг, сомнения в истинном пути не было у меня...

Ты говоришь, народ, Россия, русские святыни? Но я верю, что только этот путь и спасет народ мой от гибели (увы! не весь, конечно!). Нужно не идти за народом, а вести его за Христом, ибо, идя за народом, а не за Христом, придешь не к Христу, а к подмене Его. Не так ли шли Апостолы? Ведь иначе они остались бы с синагогой, где был народ их!

Восточный обряд сохраняет все ценности, накопленные душой народной за время блуждания в схизме. Св. Серафим и св. Сергий, конечно, будут признаны русскими святыми. Пока же, до присоединения России к Риму, нам предложено чтить их, не воздавая особого культа. О. Владимир — человек тонкой западной культуры, аскет, мистик, но в душе такой русский, русский... Он хочет создать из нас новый тип католиков востока, привить на лозе Рима розы востока с добротолюбием, умной молитвой, но и культом Евхаристии (главное!) и строгой школой аскезы и мистики. Все это еще ново, многое впереди, но так радостно и волнующе-прекрасно жить в атмосфере такого творчества. С кем я? “Со всем приходом”, но есть и отдельные более близкие души. У меня три крестницы взрослые и одна маленькая. В нашем приходе Кузьмин-Караваев[456] (его знает Вера Степановна[457]). Остальных ты не знаешь, но среди них много интересных, больше женщин. Есть теперь у меня духовная семья, и так радостно мне с ней встречать праздники за общей трапезой, вести беседы, слушать лекции. Смотрю на Ни, на Женю, и так жаль их! Как они могут жить без этого? Как это представить себе воскрешенье без Евхаристии, без общей трапезы, без беседы? И вот жизнь вне ритма церковного, вне жизни сверхъестественной? И какой счастливой чувствую себя. Боже, за что это мне?

Труден путь духовный, но зато какая награда, какое увенчание! Руководитель мой о. Владимир — это человек большого мистического пути, опыта, знаний, аскетического подвига... Его или ненавидят, или преклоняются перед ним. Можно быть или с ним, т. е. идти за Христом, как идет и он, или против него, когда путь этот не принимаешь. С каким наслаждением послала бы тебе гору книг, кот<орыми> так роскошно питаюсь у о. Владимира, но увы! — это ценность, кот<орую> нужно беречь как зеницу ока, ибо пока что книг мистических доставать новых негде. Пришлю то, что мне более близко, выпишу, и ты поймешь, чем питается душа моя, какой пищей... Пока же кончаю, дорогая, до следующего раза. Ах, почему ты не здесь, но верю, верю в близкое свидание наше. Молись о нем вместе со мной. Адю[458] обнимаю и напишу скоро. Всем привет. Письма Веры Ст<епановны> не получила. Мама[459] наша с нами. Шура[460] умер год назад. Твоя Лидия.

<Весна 1923. Берлин.>[461]

Христос воскрес, друг дорогой, далекий! В первый раз в жизни моей не слышу пасхального пения, не имею заутрени... Провожу эти светлые дни в большой отрешенности. Но дух просветлен и вознесен как никогда... Нет пути без жертв, без отрыва, без креста. Но каким легким делает его Господь тому, кто до конца принимает его, без оглядки, без оговорок... Да, я не была в эти и страстные, и светлые дни в Православной Церкви, хотя праздную их вместе с вами (не с латинской церковью) и своей церкви здесь не имею. Не была потому, что могу молиться только на камни Истины... Идти же в такие дни для быта,для приятных и радостных впечатлений — считаю кощунством. Ты скажешь: мы братья, мы христиане — почему же не молиться вместе? Да, мы братья, но молиться мы должны каждый в своей церкви, той, которую каждый считает истинной. Только тогда молитва наша будет подлинной, серьезной и ответственной. Ты, друг мой, конечно, обвинишь меня в нетерпимости, узости и т. д. Заранее принимаю упреки твои. Но скажу: неужели мало хаоса, смешений, мути и двоений ликов и образов, чтоб не возжаждать четкости, ясности, граней? Мир погибает от хаоса... Не ты ли сама говоришь о близком конце и так остро чувствуешь его? Так вот, перед лицом Грядущего и нужна особенная строгость и к себе (прежде всего), и к окружающему, не в смысле осуждения, отлучения, а в смысле понимания, различия...

Я начала письмо прямо с размышления, а хотелось светло и радостно похристосоваться... Ну, уж так само вышло — очевидно, это на душе лежало и требовало выражения... Это время я часто думаю о тебе и открываю большое сходство в последних духовных этапах наших. Твое последнее письмо мне ужасно близко... Все оно говорит о конце, о радости конца[462]. А во мне чувство это так заострилось именно в последнее время, что я с каким-то недоумением слушаю людей, говорящих о будущих судьбах Европы, России, о каких-то перспективах истории, культуры и т. д. Когда сидишь на вокзале и ждешь 3-го звонка, можно ли садиться писать письмо, распаковывать чемодан, заказывать обед? И, видя, как люди вокруг делают это, не замечая или не желая замечать близости сигнала к отходу, — я с глубокой жалостью смотрю на них и говорю: “Поздно, поздно!” Еще одно сходство: мы обе живем в большой отрешенности и внутренней, и внешней. Здесь я духовно одинока, как никогда. Ты скажешь: как, а Ни, сестра? Но общение мое с ними всегда останавливается на известной глубине и до дна не идет, с Ни — глубже, с Женей — выше, но и там и здесь за известной чертой — мы друг друга уже не слышим... Церковный ритм жизни моей прерван окончательно... Я живу здесь ритмом нашей восточной общины, но общины не имею. И вот в результате — духовное некое пустынножительство. Письма о. Владимира и мои к нему — вот и все, что мне дано здесь... Тоже и у тебя, и ты в пустыне духовной. И это так сближает нас с тобой... Прости, родная, “маркитантку”. Это глупое слово как-то само напросилось, а думала я, конечно, не о ней, а о сестре милосердия... Хочу сказать несколько слов о внешней жизни нашей. Нового пока ничего. Живем в той же квартире, среди тех же людей. С немцами общения нет или скорее почти нет — плохо говорим. У меня есть маленькая белая комнатка, где я уединяюсь. Есть несколько женских душ, с которыми поддерживаю общения, но не для себя, а для них. Была у меня Шайкевич[463] — она очень одинокая, живет бедно, шьет. Я постараюсь сделать для нее, что могу. Завтра буду у Марии Моисеевны[464], кот<орая> очень ко мне расположена, и мне с ней приятно. Берлин по-прежнему провинциален, скучен, безвкусен и бездарен. На лето мечтаем к морю... Я физически слаба, но духом бодра как никогда. Обнимаю тебя с сестринской любовью, всегда молюсь о тебе. Ты это чувствуешь? Так ясно представляю себе жизнь твою суровую, строгую на фоне аскетических скал Судака, его песков, полыни, рыжих камней... Часто бываю с тобой, незримо прохожу по тропинкам, холмам с тобой и Вероникой[465]. Твоя Лидия. Всем наш привет пасхальный.

III

28/15 июля 1923.

Дорогой, любимый друг. Я до слез огорчена была, узнав из последнего письма твоего (вложенного в письмо Ни), что ты не получила большое письмо мое с пасхальным поздравлением. Писала его с особенным чувством, многое сказала там... Не помню только, послала ли заказным... Письмо было в три листа. Главная тема: в земном плане не должно быть смешений. Истина — одна, и ее нужно охранять от подмен, от мути... Мы живем в опасное, грозное время, когда нужна особенная четкость, ясность пути и осуществлений. Сказать все в любви Христовой здесь в земном плане — нельзя. Это мы скажем — там. Здесь же каждый из нас несет ответственность за тот путь, каким он идет к Христу и ведет других за собой. Здесь — мы путники, а там — будем в доме Отца нашего. Важно не только идти ко Христу, но идти тем путем, какой Он указал, чтобы оградить нас от подмен и смешений. Отсюда — нетерпимость... Опасность терпимости больше, чем нетерпимости. Мы должны быть нетерпимыми к греху, ко лжи, к подменам, но терпимыми к людям, их слабости, их неведению, ошибкам... Вот тема письма в общих чертах... Теперь скажу тебе, дружок, о нашей новой жизни. Две недели тому назад мы приехали к морю, в небольшое местечко Prerow, в 6-ти ч. от Берлина. Здесь хорошо, если б не такая осенняя погода. Лес большой, поля... Что-то напоминающее Россию... Живем в 3 ком<натах>, обедать ходим довольно далеко. Не хотели заводить хозяйство, чтобы дать отдых Жене. Вслед за нами сюда приехали Зайцевы[466], Муратовы[467]. На днях приедет Мария Моисеевна, с которой я всю зиму виделась. Она поглощена лечением больных, по-прежнему горит духовно и, к удивленью моему, выносит мою узость и нетерпимость терпеливо и даже с интересом прислушивается. Всегда расспрашивает о всех вас и особенно о Любе[468]... Собиралась написать ей... Я уже вошла в ритм деревенской жизни, но лишена церкви. В последний месяц в Берлине мы жили в пансионе как раз против санатория, где есть капелла сестер Vincente Paul. Я ежедневно бывала там, прикасалась к жизни их, вознесенной над миром этим. Это давало так много света и радости. Теперь впереди ждет меня, быть может, еще большая: поездка осенью в Рим. Ни получил приглашение (и кое-кто другой) читать курс лекций для Academia orientale, поездка будет оплачена, и поэтому могу присоединиться и я[469]... Сейчас так ярко вспомнила встречу нашу в Риме![470] Но тогда не был он для меня тем, что теперь! Не знаю почему, но живет во мне тайная мысль о свидании с тобой здесь. А у тебя? Все так фантастично вокруг, почему же и этой фантазии не сбыться... Буду верить несмотря ни на что. Так ясно видела тебя с посохом и сумкой на тропинках горных, в весенней зелени и брела рядом с тобой, напевая молитвы... Здесь любимое море мое, но вижу его изредка... Дом хотя и близко (10 мин.), но вида нет, закрыт деревьями, а погода уже неделю такая холодная, ветреная, что ходить на берег трудно. Мы понемногу оживаем, но Ни по-прежнему работает много, не оторвешь от книг и писанья... Письма с родины — увы! — в последнее время не приходят, и мы питаемся только газетами. За последнее время жизнь здесь бьется нервно, тревожно. Дороговизна растет, но мы так закалены, что ничем нас не испугаешь. Вера в волю Высшую, чем все измышления человеческие, — препобеждает и покоит. Я получила из Рима несколько книг и питаюсь ими. Ни с Афона получил “Путь к спасению” Феофана Затворника... Много есть там важного и нужного, но язык?! С большим усилием преодолеваю эту безвкусицу. А у тебя есть ли пища книжная? Вот содержание “Софии”[471] (ты просила): Ни: Конец ренессанса. Франк: Философия и религия. Ильин: Философия и жизнь. Карсавин: Путь православия. Лосский: Коммунизм и философское миросозерцание. Новгородцев: Демократия на распутье. Сувчинский: Миросозерцание и искусство. Кроме того во 2-м отделе: Ни: Живая церковь и рел<игия> возрождения России и “Мутные лики” (о Блоке и Белом). И есть еще хроника духовных mereuin* в Гер<мании> и Росс<ии> и т. д.

На днях пишу Аде, давно хотелось... От Веры Ст<епановны> часто получаю, а Ни от Вадима[472]. Она, видимо, тоскует без общения с близкими по духу... Ну, дружок, обниму тебя с нежной любовью, покрещу, предам хранению Пресвятой Матери Нашей, поцелую много раз и пойду на почту послать заказным. Авось дойдет и обрадует тебя весть моя.

Твой друг Лидия.

Адрес (до сентября): Prerow (in Pommern) Pension Hanemann.

С сентября: Berlin W, Mogdeburger Strasse, 20. Ни, мама и Женя много раз целуют. Всем твоим большой привет.

29 декабря. 1923. <Берлин.>

Друг дорогой! В эти рождественские дни с особой нежностью обращаюсь к тебе, ищу созвучия душ наших... С горячей лаской обнимаю тебя, поздравляя и с днем Святой твоей, и с Праздником Великим... Ты, знаю, давно с нетерпением и тревогой ждешь вести, и я очень виновата... обещала по возвращении из Рима тотчас же написать, а вот только теперь исполняю обещание и желание свое... Начну с Италии... На этот раз видела ее в необычном одеянии фашизма... Увы! наряд этот так не идет ей... Мы приехали в разгар фашистских празднеств и были оглушены шумом, суетой... Если ты бывала на карнавалах, то нечто подобное, но в военном стиле происходило на тихих улицах Флоренции, на строгих площадях Рима... Тот Рим, кот<орый> мы так любим, на время как бы отошел в сторону, брезгливо сторонясь чуждого ему духа... И я с жадностью искала его там, ведь он вечен. Но признаюсь, так мешала эта атмосфера, что, как дурной запах, всюду проникала, все отравляла... Были сильные впечатления от службы на гробнице Св. Петра, от служб в доминиканском монастыре, где мощи Св. Екатерины Сиенской, от посещения мощей Св. Магдалины де Пацци (мощи видела я впервые в жизни), от службы монахинь “Adoratrices du St. Sacrement”*. Часто видела о. Владимира и нашла его очень просветленным, светящимся изнутри. Пребывание в Риме уводит его все более и более на Восток, и в беседах с Ни он более был с ним, чем со мной... Нет во мне духа восточного... Все более и более чувствую себя и вне Востока, и вне Запада, в какой-то полноте Христовой, ибо в Нем — Запад, Восток, Север и Юг... Понятно ли тебе и близко ли? Итоги Рима и Италии — жажда уйти в тишину, в себя, в свое... И потому возвращение в бедный, голодный Берлин не было трудным, а скорее манило. Там кроме общего шума было много людей, обедов, вечеров. Итальянцы так мило, по-детски ласково и просто принимали, угощали, слушали... Чувствовали мы, что есть у нас друзья, что это не официально, а подлинно. Но знаешь: отвыкла я от жизни легкой, опьяненной солнцем, цветами. Годы страданий приучили или скорее научили сверху вниз смотреть на праздники жизни. Здесь, в Берлине, чувствую себя дома, потому что и здесь жизнь — не праздник. Сейчас Берлин завален снегом... Ездят на санях, звенят бубенчики, и так чудится Россия, которой нет.

А вокруг меня много русских больных, измученных душ... И так радостно мне чувствовать в себе возрастающую любовь к душам этим, огненное желание дать им все, что могу, от духа своего. За последнее время встречи все учащаются, и порой устаю от несения в себе другого (ведь души носишь в себе, если отдаешься им). Но это хорошо, это возрастание в любви, это дает такой радостный свет и покой! Друг дорогой! Я до сих пор не сказала тебе о двух важных вещах из писем твоих. Первое — это о Богоматери. Ты скорбишь об умалении чувства к Ней, о некоем оскудении почитания Ея. Я много думала об этом и вот что хочу сказать. Чем выше в горы, тем воздух суше и холоднее. Так и в жизни духовной... Бояться этого не нужно. Таков путь наш. От чувственного к сверхчувственному, от души — к духу. Так сама Мать ведет нас к Сыну... А второе, что мучит тебя (ты знаешь, что именно), — это тот Крест, кот<орый> ниспослан тебе, это подвиг твой, искупающий все прошлое твое, Будь это с любовью в тебе — не было бы и подвига, а нести его без любви к тому, <кто> с ним связан, — это и есть подвиг Креста твоего. Так внутренно открывается мне он. Не знаю, как ты примешь, как отзовешься на это? Как много еще могла бы сказать, но вот уж 11 ч., пора кончать. Горячо обнимаю тебя, родная. Нежный привет тебе от всех наших. Передай от меня всем твоим поздравления. Аде напишу скоро. Где Валерия[473]? Как ее глаза? Остаешься ли в Крыму? Или где будете? У нас все благополучно. Квартира хорошая, уютная. У меня своя комната, диван, где ты могла бы так вкусно лежать под шубой и без конца беседовать со мной... Увы! А вдруг это сбудется. Вот чего желаю и требую у Нового года! Пока же поручаю тебя Пресвятой Матери нашей и всегда молитвенно с тобой. Твоя Лидия. Пишешь ли? И что? Что читаешь? Получила ли мои открытки из Италии?

<1924. Париж.>

Наконец-то весть от тебя, дорогой, любимый друг мой! Ты укоряешь меня в молчании, но пойми же, что все эти месяцы я не знала, где ты, куда писать? То письмо твое, где ты пишешь, что в Москву не едешь, — не дошло. И вот я уверена была, что тебя в Судаке нет, а куда писать в Москву, не знала. Адрес на Мерзляковском[474] забыла. И вот ждала и ждала, теряясь в догадках... За это время новая перемена в странническом житии нашем. Мы — во Франции![475] Переезд подготовлялся всю зиму, но до последней недели не знали, едем ли. Жаль покидать Берлин, где за последнее время образовались дружеские связи, общение, хорошая духовная атмосфера вокруг нас. Но... видно, не суждено нам “оседать”... И вот — Париж! Встретил он нас жарой, гулом, ревом автомобилей (извозчиков с изящными каретами уже нет, увы!), смрадом... После провинциального, чистого и тихого Берлина показался Вавилоном... Мы не выдержали и сбежали, воспользовавшись приглашением знакомой семьи, на виллу под Париж, где и жили почти 1,5 мес... К морю, т. е. к океану, увы! поехать не удалось — все было переполнено и дорого... После опыта жизни в Париже решили поселиться в предместии. Нам повезло: нашли очень уютную виллу в 4 к<омнаты> с садом в Clamart. Сообщение очень удобное. От нас до центра Парижа на трамвае или по ж. д. всего 0,5 часа. Чудный воздух, тишина, дом тонет в зелени. Пока еще жизнь не вошла в обычную колею. Париж пуст... Сезон начнется лишь в конце октября. С лекциями, собраниями, встречами... Здесь же в Clamart’e живут кое-какие знакомые и есть даже церковь домовая православная... Маме будет здесь очень хорошо! При доме есть даже сад фруктовый и огородик, где она может копаться. Вот тебе, дружок мой, внешняя сторона жизни нашей. Внутренняя же моя идет по линии все большего углубления и вместе с тем большей простоты. Последний месяц, живя в деревне, провела очень созерцательно. Много читала по мистике... Здесь в этом отношении такое богатство! Глаза разбегаются, не знаешь, что брать... Что касается духовного общения, то пока я здесь в полном одиночестве. В Париже есть приход русских католиков, но я еще не успела завязать с ним отношений. Хожу в старинную церковь здесь XII века и в католический женский монастырь, где так хорошо, так светло! О бывшем моем приходе ничего не знаю. Если что знаешь — напиши. О тебе так часто задумываюсь. Так часто бываю около тебя и ежедневно молюсь о тебе и твоих. Так обрадована тем, что ты сейчас поправилась, бодра духом и телом. Какая ты у меня умница, какой молодец! Я всегда верила в силу духа твоего, но эти годы все же были слишком суровыми и могли сломить даже сильных... Как бы хотела побыть с тобой, поговорить. Помнишь? Так, как в лесу барвихинском?[476] О внутренних событиях писать так трудно или не умею... Но так жадно хочу узнать о тебе, о пути твоем. Куда идешь? Что видишь вдали? Или стоишь и ждешь знака? О! Эти бесконечные пространства, отделяющие нас теперь! Иногда с такой болью ощущаешь их! Кто тебе близок теперь, есть ли души живые, любимые? Как хорошо, что Адя с тобой! Скажи ей, что я, как и прежде, люблю ее и очень виню себя, что до сих пор молчала. Следующее письмо будет ей. Любе скажи, что я передала ее записку Марии Моисеевне и она обещала писать ей, но не знаю: писала ли? Адрес ее такой: Weestfalischestrasse 82, Berlin. Она бывала у нас, и мы хорошо говорили... Она такая же сильная, ясная... но я сравнила бы ее с озером, куда смотришь и не видишь дна, а лишь отражения... Отчего ни слова не написала о Валерии? Где она? Что с ней? Я так хочу все знать о ней! Не забудь, родная, в след<ующий> раз. Горячо тебя обнимаю, крещу с молитвой... Да хранит тебя Пресвятая Мать наша под белым покровом Своим. Всегда твоя. Лидия. Всех твоих целуем все.

2 января 1925/20 декабря 1924.

Любимый, дорогой друг — сестра! Не удивляйся, если письмо это получишь позже Праздников. Мы до сих пор были уверены, что у вас по-старому все идет, и только сегодня из газет узнали, что праздники были по новому стилю[477]. Вот почему все наши поздравления на родину придут так не вовремя. А здешняя православная церковь живет по старому стилю. Ничего не разберешь! Это — предисловие, а теперь дай обнять тебя с нежностью тем большей, чем дальше ты от меня. Дай посмотреть в глаза и увидеть в них то, что мне так дорого в тебе, — духовное горение твое, вечную неутоленность духа твоего. Из письма твоего последнего слышу, как жаждет он выси горней, с какой тоской припадает к долу... Но, родной мой, таков путь восхождения: шаг вперед искупается мукой недвижности, пустынности. О, как стыдно мне сейчас перед тобой! Я только что вернулась из церкви (Vкpres[478]). Ты знаешь: от счастья, переполнявшего всю меня, я не могла молиться! Но если б ты знала, какой ценой куплено это счастье! Два месяца муки. Родная, будь ты здесь — ты знала бы все. Ты единственная, которой могла бы я сказать все до конца. И это потому, что ты бы все поняла так, как понимаю и я. Верю, что раньше или позже — узнаешь. Верю в нашу встречу несмотря ни на что. А пока знай только, что Лидия твоя не знает, как и чем возблагодарить Бога и Пречистую Мать Его за безмерную милость, ниспосланную ей на пути ея...

Как много нужно сказать! Ты любишь детали... Ну вот... Представь себе: живем мы в небольшой уютной вилле, довольно уединенно. Пока еще бывают лишь поодиночке, по два, по три... Но с будущей недели хотим собирать для бесед (вроде московских)[479]. Конечно, не больше 10 человек, т. к. квартира не московская... Я веду жизнь полумонашескую. В Церкви почти каждый день, частое причастье, исповедь. Бог послал мне здесь духовника, кот<орый> дает мне очень много, ведет дальше. Это — польский священник — мистик, философ, работающий в Nationale Bibliotheque над философ<cкой> книгой. Он говорит по-русски. Я узнала его благодаря жене покойного Leon Bloy[480]. Она — его духовная дочь. С ней мы дружны; она — большое, мудрое дитя... О. Августин[481] — весь горение... Соединение силы с тонкостью и нежностью души. Эти два человека много дают мне. Есть еще новые связи, но тем даю больше я, я для них — духовное питание. Недавно был здесь проездом из Англии о. Сергий[482]... Он показался мне каким-то напряженным и духовно скованным. Это впечатление и других. Мне с ним душно было. Ожидала другого. Что читаю? Все эти месяцы жила с Leon Bloy. Теперь почти все перечитала и взялась за Ruysbrock’a[483]. Но о. Августин находит большие пробелы в моем литургическом образовании. Дает мне в этой области много интересного... От о. Владимира получаю вести. Ждала его приезда к Празднику, но, видимо, он не приедет. Судьба моих сестер меня не тревожит[484]; они жаждали подвига и удостоились его. Им можно лишь завидовать. Говорю это, т. к. знаю, как они принимают крест царственного пути своего. Родной мой! Как ты недостаешь мне! Как нужна мне особенно теперь нежная, чуткая, трепетная душа твоя! Как мучит меня твое одиночество, твоя оторванность от всего самого дорогого тебе! Но верь, только страданием восходим мы к блаженству. Эти два года пустынножитничества моего в Берлине выстрадали мне то, от чего теперь так безмерно счастлива я!.. Поручаю тебя Пречистой Матери нашей, Покрову Ея белому. Она — путь наш к Нему, к Небу, к блаженству запредельному. Горячо, нежно, любовно обнимаю, крещу. Твоя здесь и там Лидия. От всех моих всем твоим сердечный привет и поздравления. Журналы пришлем непременно. О. Сергий восхвалял Адю. Я ей напишу. Одно из писем моих, очевидно, пропало.

VII

24 июля <1925.>[485]

Друг любимый, в эти дни скорби твоей так близка ты мне, так хотела бы окружить тебя лаской и заботой! Не верю в пространство, не верю во время, разделяющие нас. Знаю, что все это химера греховная. Но пока мы здесь, химера эта — тяжка. Наша Адя уже не знает ее. Она, легкая и светлая, издалека видит нас, хочет сказать многое, многое нам недоступное и непонятное, но химера отделяет и ее от нас, и лишь молитвы наши и ея сливают нас, уничтожая все преграды... Вот что хочу сказать прежде всего. А теперь буду просить тебя, родная, когда сможешь, скажи мне все о последних днях нашей Ади... Последние строки ея ко мне звучали такой лаской, и мне так больно, что не успела ответить на слова ея. Утешаю себя тем, что она и без слов моих знала, как мы близки несмотря на все годы разлуки... Я молюсь о ней всегда и всегда молилась — вот эта связь, и она чувствовала ее, как чувствуешь, знаю, и ты и все, о ком молитва моя ежедневная... Я пишу тебе с берегов океана, куда приехала на неделю раньше, чем Ни и сестра. Здесь будем август и 1/2 сентября. Не писала тебе так давно, т. к. не знала, где ты, и была уверена, что письмо до тебя не дойдет... Как хорошо, что Адя ушла из своего дома, а не из чужого Симферополя...[486] Но для тебя какая пустота будет в этом ея доме!.. Я знаю твое отношение к смерти, твое радостное приятие тайны ея, но разлука ранит больно, больно, дитя мое, и потому в эти дни я так хотела бы не отходить от тебя... Вот что: ежедневно в 12 ч. я читаю Angelus[487]. Читай вместе со мной, и мы будем в минуты эти вместе, мы сольемся в молитве. Посылаю тебе... Здесь мне хорошо. Церковь старая и великий океан, тишина и уединение... Господь слишком милостив ко мне. Дает мне так незаслуженно много! Эта зима была для меня одним из этапов духовных пути моего... Но об этом писать, друг любимый, — слов нет. Скажу одно: все больше и больше чувствую Руку, ведущую меня куда и как нужно... Да будет Воля Твоя! С бесконечной нежностью обнимаю тебя, сестра и друг любимый! Да хранит тебя Св. Сердце, раненное любовью. Твоя Лидия. Привет всем твоим. Ни писал тебе на днях большое письмо, но боюсь, что оно не дойдет. Он не знал о перемене тарифа на марки и мало наклеил. Знай, что он писал много, и очень жаль, если не получишь.