Из японской поэзии

Александр Долин. Мир в капле дождя

В первой половине прошлого столетия Япония пережила свой Серебряный век, который дал миру плеяду блестящих мастеров как старых, так и новых поэтических жанров. Их творчество, почитаемое на родине наравне с бессмертной классикой Средневековья, давно вошло в сокровищницу японской культуры, но лишь сегодня начинает приоткрываться Западу.

В основе поэтики танка и хайку лежит стремление к конденсации образного мышления. Ее символ — мир, отраженный в капле, а точнее — в мириадах похожих друг на друга капель воды. Для японского поэта, унаследовавшего классическую традицию, на передний план выступает рефлективная сторона творчества — осмысление извечных законов природы. Дзэн-буддизм, адаптировавший буддийскую метафизику к земной реальности и нуждам изящных искусств, придал окончательную форму концепции Бытия художника во Вселенной. Все предшествующие поколения художников и поэтов, причастные к той же духовной традиции, стремились к постижению единого Пути в мириадах частных проявлений. Каждое произведение искусства — стихотворение, картина или абстрактная композиция из камней в саду — является очередной попыткой постижения Пути.

Несказанное, непрорисованное содержит отсылку к несказанному, к универсальной красоте, мудрости и гармонии вселенной — ко всему тому, что индивидуальное сознание, индивидуальное художественное дарование охватить не властно. Выявление сущности мира сводится к его познанию через посредство специфического художественного кода. Чем точнее передано то или иное действие, состояние, выражение при помощи минимального количества средств, чем явственнее присутствие в данном произведении Вечности и Бесконечности, тем совершеннее образ. Так возникает поэтика суггестивности, нашедшая оптимальное выражение в танка и хайку.

Символика «зеркальности духа-разума», «духа как водной глади» присуща всем видам дзэнских искусств, и в новых танка и хайку XX века, освобожденных от бремени канонических ограничений, поэтика, тем не менее, строится по-прежнему на отражении «великого в малом». Высший смысл бытия, заключенный в обыденных предметах, универсальных чувствах и своеобразных индивидуальных эмоциональных откликах, определяет характерные особенности как обновленных танка, так и хайку. Не случайно великий реформатор традиционной лирики Масаока Сики считал танка и хайку двумя стволами поэзии, растущими из единого корня.

Существование поэтики намека и обертона было возможно только в стране, где уровень культуры позволял рассчитывать на всеобщее знание классического наследия, где коллективная «историческая память» народа подкреплялась разветвленными литературными и художественными реминисценциями из поколения в поколение. Новое в японской культурной традиции не отрицало старого, не перечеркивало его, но видоизменяло, дополняло и совершенствовало, наполняя порой иным социальным содержанием, приспосабливая к нуждам иного сословия, иной эпохи.

Реформа танка и хайку в начале XX века была насущной необходимостью, и никто из поэтов-традиционалистов Нового времени не остался в стороне от процесса преодоления классического канона. Многие пытались предложить свой канон взамен старого. Иные призывали снять все возможные ограничения, перейти с древнеклассического языка на разговорный и писать как пишется, не заглядывая в поэтики. Вместе с тем традиционные жанры не утратили своих лучших качеств, продолжая служить изощренным инструментом самопознания и постижения красоты природы.

На фоне активно развивающейся культуры, впитывающей всевозможные западные влияния, с ее постоянно меняющимися школами и течениями, отрицанием предшественников и утверждением новых западных кумиров, танка и хайку даже в весьма модернизированном виде предстают миллионам читателей целительным родником национальной традиции.

Впрочем немногим меньше и число любителей новой поэзии, возникшей лишь на рубеже XX века. За несколько десятилетий поэты современных форм гэндайси, восприняв лучшие достижения западной литературы, прошли долгий путь, на который европейской поэзии понадобились столетия. От поэтики романтизма и символизма одни, создавая разнообразные школы, перешли к авангардным экспериментам, другие устремились в область гуманистической лирики реалистического направления. Сегодня гэндайси успешно конкурируют с танка и хайку, пополнив золотой фонд японской классики и органично вписываясь в контекст мировой поэзии модернизма.

Поэты танка первой половины XX века[1]

Оноэ Сайсю

* * * На утесе стою и вижу, как волны прибоя бьют о камни внизу, оставляя белую пену — зелена пучина морская… * * * Оглянувшись назад, я вижу лишь берег пустынный. Далеко-далеко протянулись песчаные дюны — может быть, до самой столицы… * * * И мои земляки из славного города Нара[2] — я надеюсь, поймут, как весной не знает покоя, в дальний путь устремляется сердце… * * * На горе Касуга[3] под сенью гигантского кедра распустились весной и белеют цветы подбела[4] — на глазах невольные слезы… * * * На лугу Касуга цветет одинокая вишня — и, как древний поэт, предвечерней порой вещает о щемящей прелести странствий… * * * На горе Касуга трепещут глицинии листья на весеннем ветру и показывают изнанку — снова в путь пора собираться… * * * Хорошо на душе оттого, что по древнему тракту я сегодня иду — пролегла дорога из Сахо прямиком к далекой столице… * * * На зеленом лугу приближаюсь к оленю[5] без рожек, что прилег отдохнуть, и, как видно, моим приходом он ничуть не обеспокоен… * * * Незнакомый старик — вот кем детворе деревенской я, должно быть, кажусь. После стольких лет наконец-то возвратился в края родные… * * * Снова вижу его, мое ненаглядное море! В доме на берегу наконец-то разоблачаюсь — городскую одежду снимаю… * * * Я бреду по песку все дальше вдоль кромки прибоя — и в подошвы мои то и дело впиваются крошки от раздробленных морем ракушек… * * * Небосвод поутру подсвечен зеленой листвою — ясный день впереди. Что ж, еще поживу, пожалуй, вот такой беззаботной жизнью… * * * Утром берег реки окутан недвижным туманом — и в белесых клубах, влажной моросью густо покрыты, тихо падают листья с вишен…

Яити Аидзу

* * * Ветром полонена столица древняя Нара — высоко в небесах под закатными облаками пламенеют ярусы пагод… * * * В лощине меж гор, недоступной свету дневному, вдруг издалека доносится еле слышно одинокой горлицы голос… * * * Больше нет никого — я один меж землею и небом с бодхисатвой Каннон [6]— и ко мне, ни к кому иному обращает она улыбку… * * * Кто, прокравшись в ночи на храмовую колокольню, в гулкий колокол бьет — если в эту пору сам Будда в забытьи пребывает сонном?.. * * * И поля, и луга — веси древнего края Ямато[7] все запечатлены в затуманенном отраженье, во всевидящем взоре Будды…

Маэда Югурэ

* * * Спичку зажгу — только тем утолю печали бесприютной души, что встречает вечер осенний и во мглу уходит тоскливо… * * * Вдаль уходит река, волны катят и катят в потоке без конца, без конца — и чем дольше гляжу на теченье, тем сильней любовь в моем сердце… * * * Одиночество за мной по пятам крадется. Из дому выйду, по улицам и переулкам побреду, фонарями подсвечен… * * * Как далек он уже — день апрельский, когда распускались вешних вишен цветы и когда тебя, дорогая, я впервые назвал женою… * * * Вверх по дюнам бреду — взглянуть на крутые утесы, что белеют вдали, озаренные ярким солнцем, — на обрывистый берег мыса… * * * Вот в закатных лучах идет безмятежно нагая к накатившей волне эта девушка, разоблачившись, чтобы здесь окунуться в море… Исправительное учреждение посреди полей Ходят по кругу арестанты один за другим, колесо вращая — вспомнилось полотно Ван Гога «Заключенные на прогулке»… * * * Сквозь мглистый сумрак, в грудь ночи вторгаясь, летит с лязгом холодным по металлу металла удар — вдалеке пробили часы… * * * Стыло мерцает над Фудзи в лунную ночь снег на вершине — в небесах над горой нависает чуть заметный облачный полог… * * * Полнолуние. Спит в колыбели дитя сном безмятежным. Я смотрю на него — и в душе разливается благодать… Оплакиваю отца Извозчичий кнут все нахлестывает раз за разом лошадь по спине — звук бессмысленный и ненужный на последнем пути к погосту…

Ацуси Исихара

* * * Я вечерней порой по улицам и переулкам беззаботно брожу — а меж тем туман наступает, с гор на город дохнув прохладой… * * * Ласточкино гнездо притулилось во внешней прихожей прямо на потолке, подле толстой кровельной балки в небольшом городском рёкане[8]… * * * Я с высокой горы спускаюсь по южному склону — в белых венчиках волн, отражая полдневное солнце, ослепительно море блещет… * * * Я всю ночь напролет вспоминаю минувшие годы и грущу о былом, до рассвета глаз не смыкая в отдаленном пристанище горном… * * * У подножья горы клубится туманная дымка — и при виде ее сердце полнится отчего-то странной, необъяснимой грустью… * * * В пору летних дождей не радует серое небо. Мы в вагоне сидим и с тревогой смотрим в окошко — слишком низко нависли тучи… * * * Сумрак вечерний. Теснятся один к одному семь горных пиков — в эту дальнюю деревушку я приехал проведать друга… * * * Грустной думой объят, забрел я в тенистую рощу — там, на склоне холма, из сплетенья ветвей раздается горной горлицы зов одинокий… * * * Серый, пасмурный день. В саду голубей перекличка. Вечер уж недалек, а пока коротаем время за неторопливой беседой… * * * Долог, долог мой путь! Конца нет сосновому бору — и чем дальше иду, тем пронзительней это чувство одиночества и печали…

Нисимура Ёкити

* * * Алый отсвет зари тонов распустившейся розы, и в закатных лучах рацветает ирис лиловый — вот он, образ нашего мира… * * * По тропе через луг, где вьюнок отцветает печально, одиноко бреду — но в ушах звучит, не смолкает смутный шум городских кварталов… * * * Я, смешавшись с толпой, в прогулочной лодке сплавляюсь вниз по Сахо-реке. Держим путь прямиком к столице, но тоска моя не уходит… * * * В зимний сумрачный день на стену больничной палаты лучик солнца упал — и от этого пятнышка света сразу стало тепло на сердце… * * * Дочка зеленщика предлагает в лавчонке клубнику — держит горстку в руках. Как мне мил в это летнее утро вид знакомых рядов торговых!.. * * * На циновку легла тень от листьев павловнии[9] пышной — и ажурный узор отпечатан на старых татами в отдаленном приюте горном… * * * Распевают сверчки во мгле опустившейся ночи — спать давно уж пора беспокойным колосьям риса, что колышутся за калиткой… * * * Я в сосновом бору прислушался и огляделся — что за странная тишь! И чем больше слух напрягаю, тем полней и гуще безмолвье… * * * Все живут лишь одним — заботами о пропитанье и более ни о чем. Мириады людей теснятся в мириадах домов-ячеек… * * * Чуть откроешь глаза — пора впопыхах собираться, на работу идти. Ведь и впрямь сожаленья достойны беспокойные наши души… * * * В электричке ночной витающие ароматы — запах женских духов. Отчего-то стало на сердце так невыразимо печально…

Кохэй Цутида

* * * Подошла их пора — опадают соцветия вишен. В эти вешние дни так приветливы и безмятежны склоны гор, выходящие к морю… * * * Поутихли в саду сверчков неумолчных напевы — верно, там, за стеной, теплый летний дождь поливает молодую буйную зелень… * * * Обрывавший листву с деревьев осенних на склонах, дождь на время утих — на другой стороне залива белый снег по отрогам Фудзи… * * * Опускается мгла, и холодом веет под вечер. Слышно, как по плетню барабанит ливень осенний, поливая мой палисадник… * * * В пору летних дождей проглянуло яркое солнце, озарило траву — и кузнечики со сверчками вновь заводят свои напевы… * * * В обрамленье листвы, густой, иссиня-зеленой, окропленный дождем шар гортензии смутно белеет, в глубине куста затерявшись… * * * С гор спустился туман, надвинулся плотной стеною — из его глубины слышно лишь, как падают капли с веток вымокших криптомерий… * * * Зарядили дожди, осенние долгие ливни, и в саду у меня распускаются георгины, — правда, мелкие уродились… * * * Вдруг в разгаре зимы день выдался ясный, погожий. Я вдоль моря брожу — и никак не могу наглядеться, по его синеве стосковавшись… * * * Разошлись облака — и в тусклом сиянье рассвета далеко-далеко видно, как на горной вершине свежевыпавший снег белеет… * * * На тропинке лесной сгущаются к вечеру тени. Одиноко бреду — а вокруг надрывно и горько на ветвях рыдают цикады…

Поэты хайку первой половины XX века[10]

Одзаки Хосай

* * * Входил, выходил — а цветы вьюнка у калитки уж стали плодами… * * * На сосновую хвою прямо в солнечное пятно ставлю бамбуковый короб… * * * Слушаю, как тает и трескается лед — болею дома… * * * Сёдзи задвинул — и тем одиночества грусть усугубляю… * * * Холод крепчает. У кромки воды намело опавших листьев… * * * Смастерил лачугу в горах — ращу при ней хризантемы… * * * Этой дивной луной в одиночку полюбовался — и засыпаю… * * * Жив и сегодня — пронзительный стрекот сверчка у белой стенки склада… * * * Взъерошил шерсть на загривке бродячей собаки осенний ветер… * * * Порция на одного — промываю горсточку риса… * * * Подставляю руки — Принять в подаянье плоды… * * * Колесо водяное прилепилось у самой кромки горной дороги…

Накацука Иппэкиро

* * * Чайки кричат в ночи. Прохладная женская рука… * * * В лунном сиянье рыбачьих лодок огни там и сям мерцают… * * * В дождливую ночь аромат хорошей сигары. Женщина прикрывает грудь… * * * Весенней ночью в комнате выпил воды, не пролив ни капли… * * * Среди гор светлые воды струятся — вешняя река… * * * На вишне зимой в прозрачном воздухе вижу набухшие бутоны… * * * Меж деревьями в солнечном свете — цветок горечавки… * * * С ложа болезни вижу там, вдали, синеву зимнего моря… * * * Дом, где хочу умереть: во дворе чтоб росла хурма и луг виднелся цветущий… * * * Ветер весенний налетает, как в первый день моей болезни… * * * Стало ясно, когда умру — когда на кустиках чая распустятся цветы…

Хара Сэкитэй

* * * Высоко в горах клонятся цветы под ветром — особенно ромашки… * * * Тени от цветов — наступил на их смешенье. Луна над обрывом… * * * Осенний денек. По мосту через ущелье переходит кошка… * * * Под сенью горы даже птиц водяных не видно — темная глубь… * * * На исходе весны дождливая ночь в ущелье сменилась светом… * * * К самой двери купальни из лощины он накатил — туманный сумрак… * * * И в такую высь взлетела бабочка снизу! Глубина ущелья… * * * Эти краски гор! В ведерке моем так и плещет пойманная форель… * * * В осеннее небо упирается горный пик — будто совсем рядом!.. * * * Мать на ложе болезни — осенний засохший луг виден сквозь сёдзи… * * * Головы задрав, гуси из травы глядят туда, на солнце…

Хино Содзё

* * * Сливы белый цвет в лучах заходящего солнца — людей голоса… * * * Весенняя ночь — непорочную девицу в жены я беру… * * * Вешний светильник у изголовья постели жена погасила… * * * Аромат этих роз в нашу первую ночь — понемногу светает… * * * Весь долгий день так с тобой и проведем, рук не разнимая… * * * Вышла из ванной — так мне мило ее естество. Весенний полдень… * * * В аппетитности тостов, поданных на завтрак, некое бесстыдство…

Сугита Хисадзё

* * * Над цветами вьюнка летучие муравьи кружат в полумраке… * * * Тень моего зонта — как на темном кругу белеют эти ромашки! * * * Как хочет поет горная кукушка, рассыпая эхо… * * * Ставила в вазу пион — и вот с ужином припозднилась… * * * Дождик полил на поля, где землю только что вскопали… * * * Дзамбоа[11] в цвету — это май принес собой сиянье солнца… * * * Над вершинами эхом прокатился звонкий журавлиный клич… * * * В колокол бью, озарена луною — гулкий отголосок…

Кавабата Бося

* * * В прозрачной росе — всего и конец, и начало — отблески зари… * * * Радует глаз хурма шарами на ветках — где красный, где желтый… * * * Короткий день, озаренный долгим багрянцем зимнего солнца… * * * Зимние дожди — к миске рисовой каши добавлю маринованной сливы…[12] * * * Зимние дожди — как свирель, в огне напевают коленца бамбука…[13] * * * Зимняя луна проплывает в холодном небе — так одинока… * * * Брезжит рассвет. На складской стене вся промерзла стайка воробьев… * * * Воз редьки тяжел! Морда лошади — лик бодхисатвы, слезы на глазах… * * * Холод ранней весной — в глубине бамбуковой рощи водопад замерзший… * * * Редька цветет. Утащив колокольчик, играет черная кошка… * * * Над чащей лесной в синеве бескрайнего неба бабочки вьются… * * * Одна бабочка — ей достанется вся лазурь над снежным пиком… * * * Цветущий пион — два цветка склонились друг к другу, влекомы ветром… * * * Под ветром осенним мои легкие — словно флажолет… * * * Изголовье — что камень. Уж не цикада ли я? Все пою, заливаясь слезами…

Мацумото Такаси

* * * Цветок нарцисса — древним бронзовым зерцалом раскрывается венчик… * * * Как дар бесценный приемлю осенних дней вешнюю ясность… * * * Все ветви груш на деревянных подпорках усыпаны цветами… * * * Как красивы следы отступившей волны прибоя — яркие ракушки!.. * * * Бутоны цветов на ветках уже набухли — прямо в небесах… * * * День кончины Сайгё[14] — и не хочется никуда выходить из дома… * * * На посох присев, серебристым теплым сияньем бабочка лучится… * * * Одуванчики — большие шары так похожи на облачка в небе… * * * Устали цвести — и легли отдохнуть немного желтые нарциссы… * * * Иду, погружен в несмолкаемый рокот ливня — свежая зелень… * * * Прижался лицом к стеклянной двери веранды — дождь в лунных бликах… * * * Дон-диги-дон — звенит ветряной колокольчик [15] под осенним ветром… * * * Кончается год. Оглянувшись назад, итожу все свои хайку…

Сайто Санки

* * * Хиросима — сосна в вечерних тенях умирает стоя… * * * Хиросима — увидел яблоки и дышать стало легче… * * * Лотосы после зимы — пришла пора им встрепенуться, и все встрепенулись… * * * Осенний сумрак — вот и скелет большой рыбы море смыло волной… * * * Клюем понемногу — человек с вырезанным желудком и воробьишко зимой… * * * Какое лицо! Упавшее пугало в поле… * * * Люди так далеки — а близко лишь вешний месяц да кончина моя…

Маэда Фура

* * * Верещанье цикад. Со мною чай распивает тень моя на стене… * * * Плакучая ива — а за ней идет почтальон с утренней почтой… * * * Холода весной. Постелю сегодня в два слоя Медвежьи шкуры… * * * Бушует буран — то появится, то исчезнет одинокий путник… * * * Пришел напиться — а колодец весь укрыт белесой дымкой… * * * В просторах небес луна весенняя светит — тени деревьев… * * * Только и всего — пара томиков стихов, свеча вешней ночью… * * * Близится рассвет — запевают на полях песнь свою лягушки…[16] * * * На узкой тропе рядом с крупом рабочей клячи — цветок фиалки… * * * Белых камелий просвечивают цветы в зарослях бамбука… * * * Возле лачуги кожу сменила змея посреди полей… * * * Летят с высоты соловьиные звонкие трели меж криптомерий…

Фукио Сиба

* * * Белые гребни, накрытые пеленой, — туман над морем… * * * Храм в горной глуши — над камнем надгробным нависли цветущие ветви… * * * Люди вошли, за собой у ворот оставив позднюю весну… * * * Остатки снега — но уж ветки яблонь в саду полны цветами… * * * Мостик дощатый — отраженье поздней весны в водах потока… По дороге от храма Тюдзэн-дзи к ^«Полю боя»[17] Туман на горах. Дух медовый плывет над лугом — ирисы в цвету… * * * Собираю хворост. Только веточка хрустнет порой в тиши осенней… * * * Осенняя ночь. Как картина, на перегородке — черные тени… * * * Роса поутру на траве обратилась в иней вдоль горной тропки… * * * Ветер подул — и вот уже летней жары нет и в помине… * * * Стреляю уток — Какой ароматный дух в плавнях прибрежных!.. * * * Зеленый склон. Вешний цвет растеряли клены — остались листья…

Поэты гэндайси

Котаро Такамура

К г-же N. О, как больно мне думать о твоем уходе! Словно плод, созревший еще до поры цветенья, словно семя, проросшее, еще не упав в землю, словно лето, что вдруг сменилось весною, Вопреки рассудку, вопреки законам природы. О, пожалуйста, не уходи, не надо! Этот будущий муж, отштампованный по трафарету, И ты, с твоим почерком в завитушках… Я готов заплакать при одной мысли о тебе, робкой, как птичка, о тебе, что своенравнее вихря. О, пожалуйста, не уходи, не надо! Как могла ты задешево продаться, если можно так назвать твой поступок? Как могла из Единственной и Несравненной стать одной из десятков тысяч подобных, что достанутся за бесценок какому-то мужчине?! О бесчестье, позор! Будто полотно Тициана с молотка ушло в «веселый квартал» Цурумаки. Опечален ли я? Скорблю ли? Я как будто смотрю на глоксинию в вазе, на огромный прекрасный цветок, что ты подарила — и цветок на глазах у меня увядает, блекнет. Так и ты увянешь, меня покинув. Я как будто бы слежу за птицей в небе, провожая ее скорбным взглядом. О, какое мучительное чувство крушенья! Будто рухнула волна, об утес разбившись. Это чувство — не то, что зовут любовью. О святая Мария! Оно иное! Иное… Я не знаю, что это, я не знаю… О, как больно мне думать о твоем уходе! Как ужасно представить, что ты выйдешь замуж, будешь выполнять прихоти какого-то мужчины!.. Марс виднеется в небе Марс виднеется в небе. Что дано мне свершить? Вновь тот самый вопрос, на который не знаю ответа. Впрочем, разве это столь важно? Да нет, должно быть, не важно. Надо лишь подождать, набраться силы и покончить со слабостью, что порождает вопросы. Что хорошего в жизни, если все наперед в ней знаешь? Надо жить, припадая к чистым истокам — в чистоте правда… Освежить бытие, поднять голову к небосводу — вон она, сияет над спящими домами, над темным холмом Комагомэ. Как же хороша эта красная планета! Марс виднеется в небе. Студеный ветер шуршит стручками гледичии [18]на ветках. Бешено мечется собака в течке. Я ступаю по осенним листьям, миную кустарник, миную скалы. Марс виднеется в небе. Я не знаю, что следует делать человеку. Я не знаю, к чему он должен стремиться. Но, мне кажется, человек должен быть един с Природой. О, я чувствую: человек велик, ибо в нем космос, пустота Вселенной. Потрясающе! Быть Небытием мира. Но Вселенная расширяется — и Пустота убывает… Марс виднеется в небе. За ним — темная бездна. Мириады далеких миров светятся в пространстве. Я, в отличие от средневековых пиитов, там не вижу ангелов, разливающих сиянье, — лишь пытаюсь уловить могучие потоки эфира. И такой, как он есть, мир поистине прекрасен! Красота неведомого все плотнее окружает меня, окутывает, сжимает. Марс виднеется в небе. Сливовая наливка[19] Бутыль сливовой наливки, что осталась от покойной Тиэко, — вобравшая лучи света десятилетняя густая настойка. В чашечке играет, переливается янтарная влага. «Вот когда-нибудь ранней весной в холодную полночь ты нальешь себе стопку и выпьешь», — так она сказала. И теперь я вспоминаю о ней, моей Тиэко. Постепенно теряя рассудок, уже наверное зная, что впереди ожидает лишь темная бездна, Тиэко все вокруг тщательно приводила в порядок… Семь лет безумья — и вот ее нет на свете. Я сижу на кухне и потихоньку смакую эту терпкую душистую сладость сливовой наливки. Дальний рев прибоя меня не тревожит. Для того, кто итожит жизнь, внешний мир не важен. Вот и ветер в ночи как будто бы затихает…

Кавадзи Рюко

Горящие книги[20] Куда исчезло вчерашнее пламя? Куда подевался вчерашний город? На рассвете из мглы проступают незнакомые пейзажи. Обугленные столбы — остов моего дома, замерший в могильной скорби. Поседевшие струны пианино вперемешку с покореженными кусками железа. Рухнувшая печная труба словно встала на колени. Рядом с ней все еще пылают в разверзшейся дьявольской пасти книги на полках. Книги горели всю ночь, вздымая языки пламени к небу. О, что же стало со всем этим сонмом слов?! С бесчисленными мыслями, что взлетают ворохами искр в воздух и опадают хлопьями пепла?! Книги все еще горят, уподобляясь то распустившимся розам, то разгневанным демонам. Прогорая, они обращаются в белесую золу, в пепел, который, кажется, все еще дышит. В этом пепле скорбные песни, слова, что хочет донести не угасшее пламя из мертвого вчера в длящееся сегодня — для той новой любви, которой дано зародиться…

Сакутаро Хагивара

Глядя на крону зеленого дерева На задворках в бедном безрадостном квартале растет хилое, тонкое деревце. Я взыскую любви. Ищу девушку, несчастную душою, что меня полюбит. Вижу руки ее, что колышутся сейчас в зеленой древесной кроне. Там, в вышине, исходя нежностью, они дрожат от страсти в жажде снискать мое ответное чувство. Я прошу подаянья на отдаленной дороге. Сердце мое, изголодавшись, отдает сгнившей крапивой и тухлым мясом, источая слезы. Сердце, взыскующее любви, безнадежно устало. Долгое одиночество тому виною. Это щемящее чувство, бескрайнее, как море. В кроне хилого деревца, выросшего на скудной почве у обочины, мелкие листочки на ветру трепещут. Смотрю на море Здесь на берегу трава не растет. Какой же печальный берег! Когда смотришь на волны, кажется, что одна накрывает другую. Белая вечерняя луна словно плывет меж волнами. Я смотрю на сосны в безлюдных дюнах, смотрю на птиц в небе, на корабли в море. Долго-долго лежу, раскинув руки и ноги. Взглядом пытаясь отыскать тень ушедшего счастья, в даль морскую смотрю по сколько ни зови, оно уже не вернется. Унылый праздник любования цветами Издали повеял печальный аромат вишни. Образуя сплошной покров, распростерлись ветви. Ослепительно сияет над ними солнце. Я живу в дальней комнате дома, где окна плотно закрыты. Каждый день ем овощи, рыбу, утятину, яйца. Только, кажется, мясо и яйца слегка протухли — или все-таки это дух от цветущих вишен? Этот пряный дух лепестков, слегка сопревших… Люди в этот час надевают шляпы, выходят гулять на солнце. Где-то там солнце ярко светит. Я же так и сижу один в темной комнатушке, устремляясь в думах к той пышной цветущей вишне, к тем юнцам и девицам, что резвятся в горах и долах. Ах, не там ли то, что зовется счастливой жизнью? Ах, не там ли лучатся радостью лица?! Там, под сенью вишен в цвету, наверно, девушки танцуют. Там, должно быть, мелькают в танце белые руки и ноги, рукава одежд плывут по воздуху плавно, там и сям звучат напевы, порой сливаясь. Это пенье на празднике цветов — как свирель из вишни, приглушенно звучит, навевая беспредельное унынье. Прямо к сердцу подкатывают, набухают слезы. Но какой же жизни взыскует мое слабосильное сердце в этой комнате, где плотно затворены окна, и на что устремлен мой взор? О чем проливаю слезы? Из того прекрасного мира, где цветы повсюду, аромат лепестков лежалых веет тоскою, и уныньем сквозит напев вишневой свирели. Путь Не спрашивай у меня, кто я. Имя — не более, чем имя. Я у Лаоцзы [21]кое-что усвоил. Поэты гэндайси Лаоцзы сказал, что мир есть хаос, эта явь — всего лишь наважденье. Я присутствую, но меня нет с вами. Меня нет, но я существую…

Сидзуо Ито

Смотрю на луч маяка В темном море блуждает зеленоватый луч маяка. Как ласково, нежно он мерцает и плещется всю ночь напролет на водной глади. Он входит в мою ночь, привнося новый смысл в мои печали и желанья, о которых не рассказать словами. О печали и желанья! Эта нежность в ночи, где все так бесплотно! В моей ночи всю ночь напролет блуждает луч маяка зеленый. Сверчки в саду Я вернулся домой. Сверчки верещали близ дома. Собираясь писать стихи, достал бумагу, вывел несколько строк и остановился. Вдруг подумалось обо всей прожитой жизни. Голова закружилась, нахлынуло странное чувство. Сверчки верещали…