Солдатами невидимого фронта назвал работников милиции автор одного из очерков, собранных в этой книге.

Мы, советские люди, за полвека своей истории вынуждены были так часто воевать, столько раз отражать вооруженные нападения врагов, что слово «фронт» естественно вошло в наш быт. И в мирное время мы привычно говорим: «На трудовом фронте» или: «Фронт борьбы за коммунизм».

Понятие фронта неразрывно связано с представлением об упорной борьбе, об опасностях, о человеческом мужестве. В этом смысле у нас и в мирной жизни немало подлинно «фронтовых» профессий. На фронте борьбы со стихией постоянно сражаются летчики, моряки, полярники, альпинисты. Их борьба трудна, их противник силен и беспощаден, но фронт у них — «видимый», поскольку можно нанести на карту циклоны и тайфуны, грозы, ледовую обстановку и крутизну горных склонов.

Стихию человеческих страстей, людской подлости и жестокости, уродливую стихию преступлений, против которой борются те, что стоят на страже общественного порядка, не нанесешь ни на какие карты. Это фронт поистине невидимый. Бойцам этого фронта надо находиться в постоянной, ежечасной готовности. Поэтому борьба здесь особенно сложна, а потери — настоящие фронтовые потери, увы, нередкие — особенно тяжелы от сознания того, что их могло бы не быть.

И еще одно своеобразие есть у этого фронта. Его передний край не всегда проходит между людьми, отделяя преступника от остального общества, но порой пролегает внутри самого человека — в его сознании, как линия борьбы дурных склонностей и добрых намерений, собственной совести и глубоких заблуждений, благотворного воздействия общества и порочных влияний со стороны. Здесь часто приходится бороться за человека против него самого, здесь задача нередко состоит в том, чтобы сделать противника союзником, чтобы во внутренней душевной борьбе потенциального преступника победили его совесть, сознание гражданского и общественного долга и чтобы человек сначала остановился на краю пропасти, в которую готов был упасть, а потом с отвращением навсегда отшатнулся бы от нее. Именно это придает особое благородство трудной работе наших стражей общественного порядка — сотрудников органов милиции.

В канун славного 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции советские люди с гордостью подводят итоги полувековой борьбы на фронте строительства коммунизма во всех областях своей деятельности. Книга «Всегда начеку» тоже своего рода отчет о том, что за эти полвека сделал для Родины один из скромных, но важных отрядов нашего общества — коллектив советской милиции. Конечно, на страницах книги запечатлена лишь малая часть этих дел, представлены читателю лишь немногие герои этой трудной работы и борьбы, да и написаны эти очерки по-разному. Но материал их, взятый из живой жизни, без сомнения, будет неизменно интересен для читателя. И не только потому, что большинство этих очерков имеют «детективный» характер, но в первую очередь благодаря познавательному значению книги. Прочтя ее, вы не только познакомитесь с богатейшей героической историей советской милиции от первых дней революции и гражданской войны до нашего времени, но составите более глубокое представление о широте и сложности ее задач, о многообразии ее важной работы, узнаете о мужестве, доблести и самоотверженности бойцов этого невидимого фронта. И вы поймете, что главное здесь не в романтике опасности и риска, не в «детективности», а именно в повседневности и кропотливости этой такой нужной и важной для всех нас работы. Детективная, «приключенческая» сторона — это только чисто внешний ее признак, а настоящая суть, порой незаметная для постороннего глаза, куда тоньше и благороднее. Не столько карать, сколько воспитывать, не столько раскрывать, сколько предупреждать — вот главное содержание деятельности людей, охраняющих общественный порядок в нашей стране, стоящих на страже интересов всего народа и, значит, каждого из нас. И именно потому, что это люди из народа и для народа, они совершают нередко удивительные героические подвиги, а порой даже отдают за народное дело свою жизнь, как это сделали Василий Петушков, Андрей Баженов и некоторые другие работники милиции, о которых вы узнаете из собранных здесь очерков.

И еще на одну сторону этой книги хочется обратить внимание читателя — на ее географию. Русские Егор Швырков и Семен Пикалов, украинец дальневосточник Николай Шевченко, армянин Хачик Абрамян из Еревана, узбек Рахим Атаджанов, грузин Георгий Кашия и эстонец Якоб Кундер, туркмен и азербайджанец, латыш и белорус — вы найдете здесь представителей всех национальностей нашей страны. И вы невольно еще раз подумаете при этом об одном из самых крупных завоеваний нашей революции — о созданной на просторах советской земли семье народов, делающей бок о бок и плечо к плечу великое общее дело строительства новой жизни и так же дружно охраняющей его от всех покушений больших и малых врагов нового общества.

Я думаю, читатель закроет эту книгу с чувством благодарности и к коллективу литераторов и журналистов, рассказавших нам о многих интересных и скромных героях нашего времени, и к сотрудникам научно-исследовательского института МООП СССР, собравшим и подготовившим весь этот богатый героический материал. Но прежде всего он испытает глубокую благодарность к простым и незаметным бойцам невидимого фронта — тем, кто всегда начеку, кто неустанно сторожит общественный порядок, смело и самоотверженно становится на пути его нарушителей, охраняя жизнь, труд и покой советского человека.

Около Устьинского моста в Замоскворечье издавна был установлен пост. Место это всегда считалось беспокойным. Недалеко толкучий рынок, куда часто приносили сбывать краденое, где промышляли карманники, игроки в азартную рулетку. Редкий день проходил здесь без происшествий. Поэтому еще в старые, дореволюционные времена начальство ставило на пост возле Устьинского моста опытного городового, могущего принять решительные меры на случай каких-либо беспорядков.

А теперь на том месте, где когда-то стоял дородный городовой, прохаживался человек среднего роста лет сорока пяти, в видавшей виды солдатской шинели, с винтовкой на ремне. Поставил его на этот пост 1-й Пятницкий комиссариат рабоче-крестьянской милиции.

В предрассветной мгле шаги звучали особенно гулко. Егор Швырков негромко разговаривал сам с собой:

— Ловко мне подметочки подбили. И главное — недорого: за осьмушку махорки. А то и ходить бы не в чем. Казенных-то в милиции пока не дают. Да и то сказать, где их взять-то? На всех разве напасешься? А тут еще эти бандюги проклятые житья не дают. Грабят людей, насилуют, убивают.

Егор с гневом вспомнил, как совсем недавно шайка жуликов растащила средь бела дня три воза продовольствия, которое везли голодающим ребятам в останкинские детские учреждения. Два милиционера, к которым присоединился и случайно проходивший по этой улице Швырков, смогли отстоять только одну подводу.

Занятый своими мыслями, Егор Петрович и не заметил, как дошел до рынка, где проходила граница его участка.

Навстречу ему шел Семен Пикалов. Не так уж давно служили Швырков и Пикалов в Пятницком комиссариате, всего-то несколько месяцев, а уже крепко сдружились.

— Ну, Семен Матвеевич, как дела?

— Да вроде как ничего, Егор Петрович. Выстрел какой-то со стороны Солянки слышен был. Так ведь теперь часто стреляют.

— Давай-ка табачком побалуемся, скоро и смена наша подойдет.

Друзья закурили по фронтовой привычке, пряча цигарки в кулаке.

Быстро светало.

Сдав посты, пошли в дежурную часть комиссариата.

— Понимаешь, Семен, одна думка меня мучает. Прямо покоя не дает: правильно ли, что в милицию пошли? По земле скучаю, ох, как скучаю! Вот сейчас весна, самая пахота начинается. Выйдешь в поле на рассвете, проложишь первую бороздку, прямо сердце радуется! А дух какой! Земля-то нас заждалась, тоскует. К тому же, сам пойми, кулачье свирепствует. Комбедам без нас, солдат, разве справиться?

— Так-то оно так, — задумчиво ответил Пикалов. — Не береди душу, Петрович, самого к земле тянет, спасу нет. Да вот силенки-то у нас пока что маловато. Хорошо, ясное дело, в поле выехать, первую бороздку проложить. А на чем? Лошадки нет, корова во дворе не мычит. А чем сеять? Придется к кулаку за семенами идти. Пуд возьмешь, отдавай два. Разве ты их не знаешь, этих мироедов? Сила-то пока еще у них. У нас, у бедноты, кроме земли, ничего нет. Потому и думаю, Петрович: правильно мы с тобой сделали, что в город ушли. Наведем тут порядок, опосля и к себе махнем, город нам поможет жизнь наладить...

Растянувшись на нарах в казарме, Швырков долго не мог заснуть. Лежал, закинув руки за голову, и думал, думал невеселую свою думу. Вспоминалось ему, как недавно, провоевав почти четыре года, возвратился он к себе домой после империалистической войны.

Пришел он в свое село Демидково. Открыл калитку. Печально глянула на хозяина пошатнувшаяся хата. Хлева пустые. Двор зарос крапивой. Где когда-то стоял стог сена, вырос бурьян. Сарай завалился. Словом, запустение.

Так и стоял солдат посреди двора с походной сумкой за плечами и винтовкой на ремне, пока не заметила его Домна Семеновна через окно.

— Смотрю, — рассказывала она ему после, — стоит во дворе около крыльца какой-то обросший солдат и кланяется. Не признала я тебя, Егор Петрович. Позвала Сергея и говорю: вынеси-ка служивому хлебца, есть, сердешный, наверное, хочет. Может, и наш батя где-то так же вот ходит...

И вот Сергей стоит перед отцом с краюхой хлеба. Где же ему узнать отца? Ведь когда отец уходил на фронт, мальцу и пяти годков не было.

Солдат не выдержал:

— Сережка, дорогой, — вскрикнул он, поднимая сына на руки.

А тот испуганно смотрел на незнакомого солдата и никак не мог понять, почему он его обнимает. Выбежала во двор Домна Семеновна, заплакала от радости.

— Ну спасибо тебе, Семеновна, что вырастила мне такого сына.

Недолго пришлось побыть тогда хозяину дома.

— Думай не думай, — сказал он жене, — а хозяйства сейчас нам с тобой не поднять. Силенок не хватит. Из нужды мы никак не выползем. Хоть и жалко мне расставаться с вами, а придется: надо идти в город на заработки.

— А может, как-нибудь перебьемся? — нерешительно пробовала возразить Домна Семеновна.

— Нет, мать, ничего не получится. Надо поработать в городе.

И через два дня Егор Петрович распрощался с женой и детьми, вскинул на плечо винтовку и уехал в Москву. Там он поступил в милицию...

Швырков не заметил, как подкрался сон, сморил его. Все же целую ночь на посту пробыл, не одну версту отшагал.

Но отдых был недолгим. В комиссариат сообщили, что в одном из притонов собрались для очередной попойки главари банды Николая Клестова. Банда эта совершила в районе Устьинского рынка несколько грабежей с убийствами. В банде наряду с отъявленными негодяями были и молодые люди, увлеченные романтикой ночных приключений. Стояла задача: разложить эту банду, то есть отколоть от нее людей заблуждающихся, по существу обманутых. Что же касается главарей, то их следовало задержать, обезоружить и предать суду. Задача весьма трудная: ведь банда была отлично вооружена.

Дежурный по комиссариату вызвал Швыркова и Пикалова. Кроме них, в резерве никого не было. Конечно, посылать двоих в логово бандитов было очень опасно, но и медлить нельзя: когда-то еще представится столь удобный момент для задержания опаснейших преступников.

— Ну, как? — спросил дежурный у милиционеров после того, как объяснил им задачу. — Беретесь выполнить это задание? Предупреждаю: оно опасное и потребует от вас большой выдержки и смелости.

Конечно, друзьям смелости не занимать. Но как, в самом деле, вдвоем задержать главарей банды, которых, по оперативным данным, не менее четырех.

— Без военной смекалки тут не обойтись, — сказал Швырков своему другу. — Она, хитрость военная, много раз выручала нас на фронте, и тут, надо думать, не подведет.

И он тут же изложил свой план задержания бандитов.

В самый разгар попойки в бандитский притон вошли двое вооруженных людей в солдатских шинелях.

— Кто такие? — грозно обратился к ним главарь.

— Московские милиционеры. Оружие — на стол! Руки вверх!

Пьяная компания остолбенела. Но Швырков понимал, что оцепенение это продлится несколько мгновений, а потом возможна схватка. Не давая бандитам времени прийти в себя, он громко распорядился:

— Ну-ка, Пикалов, дай команду взводу, чтобы держали под прицелом окна!

Пикалов, отворив дверь, передал распоряжение.

Бандиты сложили оружие: они были уверены, что притон окружен крупным нарядом милиции и сопротивляться бесполезно. В это время за окнами послышался шум. Все шло в соответствии с задуманным Швырковым планом. Он привлек на помощь хорошо знакомого ему дворника. Обязанности дворника состояли в том, чтобы поднять шум, после того как Пикалов даст команду. Это задание дворник выполнил образцово: стук сапог, падение каких-то тяжелых предметов, свистки — все это создавало впечатление, что около дома действительно большое количество людей. Швырков моментально собрал сложенное бандитами оружие. Вдвоем с товарищем он скрутил задержанным руки. Задание было выполнено.

Борьба с преступностью в Москве носила в те годы ожесточенный характер и порою выливалась в настоящие сражения. Часто в этих операциях приходилось участвовать обоим милиционерам. Друзья действовали всегда решительно и смело.

Сколько раз схватывались они с бандами, сколько раз пули свистели над самым ухом! И ничего — ни царапинки. «Везучие вы, в сорочке, видно, родились!» — сказал им как-то один товарищ. «Э, друг, тут не везение, а расчет и смекалка! — усмехнулся в русую бороду Егор. — Побыл бы ты с нами в окопах, не тому бы еще научился!..»

...Утро 4 апреля 1918 года не предвещало ничего плохого. Весна. Первая весна после великой октябрьской победы. Таял снег. Всю зиму не убирали его с улиц столицы, много было других дел — поважнее. Пешеходы осторожно пробирались между журчащими ручьями.

Изредка двигались переполненные трамваи. Вид их вызывал у людей радостные улыбки. Налаживается, налаживается жизнь в столице. Медленно, но налаживается. Вот и транспорт появился. Правда, его еще очень мало. Рассчитывать, что на работу можно доехать трамваем, пока нельзя. Люди вставали пораньше, чтобы пешком добраться на завод или в учреждение. Ну что ж, это неважно. Первые трамваи — это хороший признак. Значит, скоро на работу можно будет не ходить, а ездить.

Уже под вечер Егор Петрович Швырков и Семен Матвеевич Пикалов шли на пост. Замоскворечье. Купеческие дома. Окна наглухо зашторены, плотно закрыты ставнями. Обитатели этих жилищ редко выходят на улицу.

— Боятся, — подмигнул Пикалов. — Тут, ручаюсь, золота и прочего добра полным-полно.

— Да, жирные особнячки, — согласился Егор. — Вот эти-то богатства и не дают им спать: для бандитов лакомый кусок. Да и анархисты ничем не лучше бандюг. Прикрываются политикой, а на руку — ох, как нечисты!

— А чего нам их охранять, буржуев-то, да их бриллианты? — недоумевал Семен. — Они небось не думали о нашем брате, когда заставляли на себя до седьмого пота работать. А мы изволь ночи не спать, жизнью своей рисковать, покой буржуев охранять. Не понимаю этого!

Швырков, признаться, тоже не очень хорошо понимал, зачем надо защищать буржуев. Но приказ есть приказ. Правда, начальник толковал, что скоро государство все отберет у буржуев и заставит их трудиться наравне со всеми. А ценности пойдут на нужды народные, на помощь рабочим и крестьянской бедноте. И из особняков богачей повыкинут. Может, еще и ему с Пикаловым доведется по натертым паркетам походить да в удобных креслах посидеть. Выходит, охраняют они не буржуйское добро, а свое, народное...

Милиционеры свернули к Устьинскому мосту. Каждый из них занял свой пост. Один у моста, другой — у «толкучки». Старались быть на виду друг у друга, чтобы при случае оказать помощь.

Начинало смеркаться, когда милиционеры сошлись на границе своих постов. В это время к ним подошла группа вооруженных людей в кожаных тужурках. Один из них, по-видимому, старший, обратился к милиционерам:

— Мы сотрудники Московской чрезвычайной комиссии. Окажите нам содействие при производстве обысков у контрреволюционеров дома № 12 по Космодемианской набережной.

Швырков и Пикалов неоднократно слышали на инструктажах, что чекистам всегда следует оказывать помощь. Но слышали они и другое, что за чекистов иногда выдают себя бандиты, чтобы легче совершать грабежи.

— Что же, помощь мы окажем, — сказал Швырков. — Но сперва — ваши мандаты.

Люди в кожанках предъявили документы. Все правильно: печати, подписи. Вот только не понравилась Швыркову их предупредительность, неоднократные «пожалуйста», «будьте так добры». Чекисты, как правило, народ рабочий, простой, такие слова редко употребляют.

— И чего это они перед нами лебезят? — буркнул тихонько Швырков своему напарнику. — Будто мы какие важные персоны!

— Уж больно они суетливые, вертлявые! — согласился Пикалов. — Настоящие чекисты вроде бы не такие. Держи, Петрович, ухо востро...

Ворота дома № 12 были на запоре. Начали звонить. Дворник не появлялся. Видимо, дверь открывали только своим, по условному звонку.

Неожиданно к воротам подошел один из запоздавших жильцов этого дома и дал условный звонок. Вскоре вышел дворник. Проверив у чекистов документы, он вызвался проводить их.

Пришельцы разделились на две группы. Одна из них осталась с милиционерами во дворе, другая вместе с дворником вошла в подъезд дома и поднялась наверх.

Прошло несколько томительных минут. Вдруг раздался выстрел. Как выяснилось потом, это был выстрел в дверь, которую жильцы отказались открыть.

Теперь у милиционеров не оставалось никаких сомнений: с ними пришли не чекисты, а бандиты.

Загремели выстрелы. Завязалась неравная борьба: преступников было более десяти. Несколько бандитов было убито, уцелевшие наступали со всех сторон. Милиционеры держали оборону, стремясь не дать преступникам уйти. Бандитам удалось прорваться по крышам сараев на задний двор. Швырков их преследовал, но был убит. Пикалов получил тяжелое ранение и вскоре умер.

Герои до конца выполнили свой долг перед народом, перед революцией. Шайке бандитов не удалось ограбить ни одной квартиры. Все жильцы остались невредимы.

Сотни товарищей и жителей Замоскворечья провожали героев в последний путь. Их похоронили на Красной площади, где революционный народ хоронит лучших своих сынов и дочерей, отдавших жизнь в борьбе за его свободу и счастье.

В один из хмурых осенних дней старший милиционер Ленков энергичным, твердым шагом подошел к двери с табличкой: «Начальник Пучежского волостного отделения милиции. Юрьевецкий уезд». На Ленкове — заплатанная шинель, на левом боку — шашка, на правом — наган. На ногах — худые, подвязанные бечевкой, армейского образца ботинки. Поправив старенькую буденовку, Ленков открыл дверь. Он был полон решимости добиться согласия начальника на свою просьбу. Небольшую полутемную комнату еле освещала висячая лампа с заклеенным бумажкой стеклом. На стене — портрет Ленина и плакат «Добьем Колчака!». Две лавки стояли у стола, за которым что-то писал начальник милиции Голубев. Ленков протянул листок бумаги. Голубев прочитал и нахмурился.

— Та-ак, — сердито протянул начальник, вскидывая на подчиненного усталые глаза. — Значит, опять на фронт просишься? Сколько раз тебе втолковывал...

— На врангелевский, Петр Степанович, — уточнил Ленков, продолжая стоять по стойке «смирно». — Там сейчас передовая Советской власти.

— А мы где находимся? — Голубев откинулся к спинке стула. — Разве не на передовой? Неужели ты, Николай Павлович, не понимаешь...

Голубев осекся: дверь с шумом распахнулась и в комнату влетел дежурный по отделению.

— То-товарищ начальник, — голос его срывался, — приехал человек. Говорит, что булановцы только что повесили председателя Кондауровского сельского Совета...

— Что-о? — закричал Голубев. — Ленков, бери взвод и галопом!

— Есть! — Ленков рванулся к двери, но тут же обернулся: — Патронов бы подбросить.

— Патронов нет. В бой не вступать. Разведать, куда ушли. Давай!

«Бери взвод! — угрюмо подумал Ленков. — Легко сказать... Был когда-то взвод! А теперь — одно название...»

Полгода назад проводили на фронт группу ребят из отделения. Двух милиционеров потеряли в перестрелке с бандой Буланова. Трое товарищей от постоянного недоедания и недосыпания заболели. Редели ряды милиции, не хватало сил, чтобы отражать нападения банд и грабителей. Тяжелой ценой давалась каждая победа. Дни и ночи проходили в засадах и облавах, в смертельных схватках с врагами молодой Советской власти, в борьбе с кулаками за хлеб.

Голодные, измученные кони не скачут, плетутся шагом, то и дело останавливаются.

Вечерняя темь упала на землю. Миновав ложбину, отряд поднялся на возвышенность. Впереди в низине виднелось село. Там что-то горело.

Подъехав, милиционеры спешились у пожарища. Люди баграми растаскивали горящие бревна, заливали их водой. Тут же на земле валялась пробитая пулями и разрубленная саблей вывеска: «Кондауровский сельский Совет рабоче-крестьянских депутатов».

Окружив прибывших, люди заговорили все разом, перебивая друг друга.

— Приехали искать ветра в поле, — размахивая руками, кричала женщина.

— Председателя повесили...

— Что же это делается, господи...

— Пахать в поле не дают, стреляют, гады...

— Скот уводят, девок насилуют...

Все это Ленков знал и раньше. Банда Буланова состояла из недобитых белогвардейцев, юнкеров, кулацких сынков и отъявленных головорезов. Бандиты грабили, терроризировали крестьян, убивали коммунистов и сельских активистов и внезапно исчезали, оставляя кровавый след.

Разом выговорившись, люди выжидающе затихли.

— Сколько их было?

— Поди, сабель тридцать, ежели не больше, — почесывая бороду, ответил стоявший впереди старик.

— А у нас сколько? — зло спросил Ленков, окидывая всех взглядом. — Двенадцать! Нет, без вашей помощи, граждане, мы банду не одолеем. Вот что, мужики, кто хочет добровольно вступить в милицию?

Крестьяне молчали. Молчали и милиционеры. Не уговаривать же, не силой тащить. От тех, кто пойдет к ним по принуждению, проку мало. Нужны те, которые сами, сознательно примут.

— Подумайте, мужики, а кто надумает, пусть завтра в Пучеж приходит, — нарушил тягостное молчание Ленков. — Дело-то у нас общее, и враг один...

В деревне Лужинки, в направлении которой ушли булановцы, бандитов не было. Они через нее не проходили. Было ясно, что, как и раньше, враг ушел в лес. Искать в лесу ночью — пустые хлопоты. А если и найдешь, что дальше? Где силы, чтобы раздавить эту мразь? «Нет, — размышлял Ленков, — тут надо придумать что-то другое».

Маленький отряд Ленкова возвращался в Пучеж. Темны ночи в октябре, мглистые, ветреные. Монотонно и уныло хлюпала грязь под копытами лошадей. Покачиваясь в седле и поеживаясь от холода, Николай пытался решить задачу со многими неизвестными. И вдруг он понял, что надо делать. У него созрел дерзкий план: под видом грабителя присоединиться к Буланову, войти в доверие к бандитам, а затем перебить их, когда они будут спать.

— Эх-ха-ха, — насмешливо вздохнул Голубев, выслушав Ленкова. — Аника-воин ты, Николай, фантазер!

— А что, Петр Степанович, задумка верная, — загорячился Ленков. — Стоит рискнуть!

— Горячая у тебя голова, — укоризненно сказал начальник, — с таким планом только с девками воевать, а не с Булановым. Хотя с твоей внешностью к девкам без всякого плана можно идти...

Ленков действительно красив. Лицо мужественное, открытое, загорелое. Старенькая буденовка едва прикрывает вьющиеся каштановые волосы, а из-под густых бровей — озорной взгляд синих глаз.

— Да ты не обижайся, Николай Павлович, твоя смелость мне известна. Но пойми, невыполнимо это. Подумал ли ты о том, например, что кто-либо из банды может знать тебя в лицо? Наверняка такие найдутся. И что тогда? Глазом не моргнешь, как повесят!

— Подумал, Петр Степанович, — улыбаясь и покручивая кончик усов, ответил Ленков. — Неделю бриться не буду. Зарасту так, что родная мать не узнает.

— Ух ты!

— А уж если петля, так не раньше, как отправлю Буланова на тот свет...

— А меня под ревтрибунал? — перебил начальник. Он встал и пошел к ведру с водой, стоявшему в углу комнаты. Ленков — за ним:

— Без жертв сейчас не проживешь. Время такое. Сколько гибнет за Советскую власть на фронте, в тылу. — И умоляюще добавил: — Петр Степанович, отпусти. Другого выхода у нас нет. А с бандой надо кончать. Ведь, черт возьми, стыдно стало на глаза крестьянам показываться.

Голубев не донес ковш с водой к губам. Повернулся лицом к Ленкову, несколько секунд, прищуря глаза, смотрел на подчиненного. Потом выпил воды, повесил ковш и сказал решительно:

— Иди отдыхать!

Начальник пошел к столу. Ленков — следом.

— Петр Степанович...

— Твоя жена приходила, ребенок заболел. Иди.

Ленков стоял как вкопанный.

— Старший милиционер Ленков, — Голубев повысил голос, — приказываю идти отдыхать! Кругом! Шагом марш!

Ленков повернулся, выполняя команду. Шагнул к двери.

— Да, — остановил его начальник, — зайди к дежурному, возьми свою долю картошки. Вчера у спекулянтов отобрали.

Ленков вышел. Голубев устало опустился на стул, тихо повторил слова Ленкова:

— Стыдно стало на глаза народу показываться... Н-да... Как же взять этого распроклятого Буланова?!

Полевая тропинка. По ней бодро шагает Ленков. Густо заросшее лицо, на бритой голове — фуражка. Его не узнать. На нем поношенная кожаная тужурка, брюки галифе, хромовые сапоги. Тихо напевает:

Как родная меня мать провожала...

В кармане у Николая записка Голубева к его старому другу Михаилу Николаевичу Некрасову. Проживает тот в деревне Затеиха. В пяти верстах от нее — тот самый лес, в направлении которого почти всегда уходила банда Буланова после набега на населенные пункты. Можно с уверенностью предполагать, что где-то в этом лесном массиве ее логово.

Придя в деревню и найдя нужный дом, Ленков поднялся на крыльцо и постучал. Вскоре дверь отворилась. На пороге появился мужчина лет пятидесяти. Он настороженно и подозрительно посмотрел на Николая.

— Михаил Николаевич?

— Ну-у... чего надо?

— Из Пучежа я, от Голубева Петра Степановича, — сказал Ленков, протягивая Некрасову записку.

— Если так, заходи в хату.

Николай остановился у порога, а хозяин подошел к столу, к семилинейной лампе, и начал читать письмо.

— Фу ты, черт, напугал! — воскликнул Михаил Николаевич, поворачиваясь лицом к гостю. — Думал, бандит пришел... Проходи, раздевайся. Чай будем пить со свеклой.

— Заходят булановцы-то?

— Нешто! — ответил Некрасов, раздувая сапогом самовар. — Только что нашкодили.

— У вас? — порывисто спросил Ленков.

— К Грязновым и Разуваевым наведывались. Телку увели, поросят взяли...

— А куда ушли? — перебил Ленков.

— Леший их знает, управы на них нет.

— Надо срочно узнать, Михаил Николаевич. Я их ищу. Они мне вот так нужны! — ребром ладони Ленков провел по горлу.

Хозяин оценивающим взглядом смерил статную фигуру гостя, покачал головой и крикнул:

— Василь, иди сюда!

Прихрамывая на одну ногу, в горницу вошел крепко скроенный парень с большими голубыми глазами и копной русых волос на голове. Выслушав отца, Василий понимающе кивнул и бесшумно исчез за дверью. Хозяин поставил на стол самовар.

— Ну, как там Петр Степанович поживает?

— Трудновато ему приходится. Дома почти не бывает.

— А кому сейчас легко? — невесело спросил Некрасов, подавая на стол тарелку с пареной свеклой, хлеб, чашки. — Всей России сейчас трудно. На нее вся мировая буржуазия навалилась. А накось стоим! И Врангеля сломим. Как, сломим Врангеля?

— Определенно сломим. Всей контре скоро конец будет.

Хозяин налил чай, заваренный листьями черной смородины, переглянулся с гостем и, приглушив голос, сказал:

— Петр Степанович просит оказать тебе помощь, а какую, не пишет. Что надо-то?

— Надо узнать, Михаил Николаевич, где скрывается банда Буланова, как пройти в ее логово. Возможно, кто-либо из крестьян...

Ленков не договорил: в комнату вошел Василий.

— В Лужинки подались, — произнес Василий, подходя к столу.

— В Лужинки? — переспросил Некрасов.

— Вроде бы Буланов гулять собрался у Захватова.

Ленков вопросительно посмотрел на хозяина.

— Кулак, лютый враг Советской власти, — пояснил Некрасов. — Его дочь — Маруська в любовницах у атамана ходит.

— Та-ак, — протянул Ленков. Скулы его сдвинулись, плотно сжались губы. Пальцы правой руки начали тихо выбивать по столу дробь. Николай задумался.

Дуя на блюдечко, Михаил Николаевич пил чай. Тихо. Слышно, как поет самовар. Тишину спугнул Василий:

— Была бы граната, швырнул бы в окно — и нет бандитов!

— Помалкивай! — осадил его отец. — Не мешай человеку думать.

— Нет, нет, говори, Вася, говори, — оживился Ленков. — Швырнуть гранату? Да, не плохо бы, — Ленков провел ладонью по лицу, точно сметая с него пыль. — Н-да, гранату! Патронов и тех нет...

Николай вынул из кармана наган. Покручивая барабан, стал считать:

— Один, два, три... Кот наплакал. Ну ничего.

Жестом руки он пригласил Василия присесть, а сам подсел поближе к хозяину...

...Ночь. Оголтелый ветер с яростью набрасывается на Ленкова и Некрасовых, идущих вдоль высокого забора. Впереди смутно вырисовывается задняя пристройка к дому. Некрасовы остановились, а Ленков один подкрался к дому. Подошел к хате, заглянул за угол. Никого. Три окна. Они занавешены, ничего не видно. Из дома доносятся залихватские переборы гармошки, дробь каблуков, нестройное пение.

Ленков осторожно приблизился к правому углу избы и замер: на крыльце темнела фигура сидящего человека.

Да, атаман осторожен, выставил охрану. Часовой, конечно, вооружен и при первой же опасности будет стрелять. Тогда конец внезапности, той самой внезапности, на которую так рассчитывал Ленков.

Как же без шума снять часового? Задача не из легких. «Взять его втихую можно лишь тогда, — подумал Ленков, — когда он сойдет с крыльца. Но как вынудить его к этому? Как? Без помощи Василия тут не обойтись...»

Получив инструкции от, Ленкова, Василий ушел, а Николай и Некрасов заняли позицию под окнами, у правого угла хаты.

Где-то невдалеке послышалась песня:

Ехал купец, удалой молодец...

Затем из мрака выплыла фигура пьяного человека. Поравнявшись с крыльцом, около угла дома, пьяный взмахнул руками, поскользнулся и, не удержавшись на ногах, упал. Песня оборвалась. Через несколько секунд, грязно ругаясь, понося Советскую власть и большевиков, пьяный попытался подняться, но снова растянулся на земле да так и остался лежать.

Ленкова охватило волнение: клюнет часовой на приманку или не клюнет? Это решало сейчас судьбу его дерзкого замысла.

Часовой «клюнул». То ли он принял пьяного за одного из своих, то ли решил прогнать его отсюда, но, во всяком случае, он не долго раздумывал. Подойдя к лежащему в грязи Василию, он нагнулся над ним. А через мгновение уже свалился без звука от удара Ленкова...

...Большая горница Захватова была полна гостей. За длинным столом, заваленным тарелками со снедью и заставленным бутылками, в дальнем правом углу под образами сидел в белой рубашке сам атаман. Рядом с ним — красавица Маруська, ближайшие дружки Буланова. Все пьяные, потные, раскрасневшиеся от самогона и духоты.

Распахнув ударом ноги дверь, Ленков ворвался в комнату с наганом в руке. Он с первого же взгляда понял, что статный мужчина в белой рубахе — это Буланов. Кого же еще посадят в красный угол, под образа, на самое почетное место? Надо кончать атамана, решил Ленков, с другими будет легче.

— Руки вверх, контра-а! — гаркнул Николай и выстрелил в Буланова.

«Не промазал!» — с радостью подумал он, когда атаман качнулся назад.

Но что это? Отстранив Маруську и опираясь руками о стол, Буланов начал подниматься, точно хотел произнести тост или приветствовать нового гостя. На белой рубашке разлилось кровавое пятно. Все оцепенели, в том числе и Ленков, пораженный огромной физической силой Буланова, сраженного в грудь пулей. Но вот атаман глотнул ртом воздух, в то же мгновение ноги его подкосились, и он ничком грохнулся на стол.

Внезапное вторжение Ленкова и его дерзость ошеломили даже отъявленных головорезов. Они решили, что дом окружен отрядом милиции. Не давая бандитам опомниться, Николай с помощью Некрасовых разоружил и связал пятерых дружков Буланова. Знали бы они, что у него в нагане осталось всего два патрона!

Теперь надо было постараться, чтобы все случившееся осталось в тайне и чтобы притаившиеся в лесу бандиты не узнали ничего. Из дома никто не должен выйти.

— А ну, бандитские прихвостни, сыпь в подполье! Живо! — крикнул Ленков, потрясая наганом.

Гулящих девок точно ветром вынесло из горницы на кухню. За ними, с волчьим взглядом, прошел коренастый Захватов, протрусила, на ходу осеняя себя крестным знамением, его тощая жена. Маруська не спешила. Она взяла стакан, наполненный самогоном, залпом выпила, поцеловала донышко и поднялась. Покачивая крутыми бедрами, подошла к Ленкову и с вызовом бросила:

— А может, мне остаться, а? Люблю смелых мужчин. Ужас как люблю!

— Проходи, шлюха! — отрубил Ленков.

Когда крышка подпола захлопнулась за Маруськой, Ленков с Василием подтянули на крышку сундук с мукой, стоящий на кухне.

— А теперь, Василий, во весь дух скачи в Пучеж. Скажи Петру Степановичу, что подошел самый выгодный момент, чтобы добить банду.

— А я пойду в свою деревню, мужиков подниму, — сказал Михаил Николаевич. — На подмогу.

— Добро! — согласился Ленков. — А я займусь контрой, узнаю, где у них логово.

Растащив в разные стороны четырех бандитов, Ленков взял лампу и вывел пятого, одетого в офицерский мундир, в сарай, где стояли оседланные кони булановцев.

— Вот что, контра, интересуюсь местом расположения вашей банды.

— А ты кто такой, что осмеливаешься задавать вопросы офицеру русской армии?

— Офицер русской армии! — презрительно повторил Ленков. — Ах, ваше благородие, виноват! Какое ты, гад, благородие, бандит ты, белогвардейская сволочь! Вот ты кто, ваше благородие. А вопросы задаю потому, что я милиционер, представитель...

Неожиданно бандит плюнул в лицо Ленкову. Николай Павлович отшатнулся назад, точно его ударили хлыстом. Схватился за рукоятку нагана, но через секунду опустил ее. Медленно провел рукавом по лицу. Гневно сверкнули глаза:

— Нет, пулю я на тебя не потрачу, не бойся, и не зарублю, хотя мог бы. Тебя советский суд судить будет, сполна ответишь. Ну говори! А не скажешь — прикончу, пускай потом под трибунал пойду. Считаю до трех. Раз... Два... Одну секунду осталось тебе жить, — и Ленков поднял наган. — Говори, где логово вашей банды?

— Э-э... в лесу.

— Знаю, что в лесу. Как проехать? Где дорога?

— От Лужинок надо ехать на Кондаурово. Проехав версты три, до спиленного дуба, свернуть направо. Еще две версты до оврага. Там — влево, по оврагу, не более версты...

— Хорошо, живи пока, гад, но если соврал — сей же момент в расход пущу, — пообещал Николай.

Втащив первого бандита в дом, он выволок в сени другого.

— Твой дружок указал мне место расположения вашей банды. Хочу проверить, не соврал ли. Рассказывай, как проехать в логово?

— Дорогу на Кондаурово знаешь?

— Найду.

— Так, значит, по ней версты три, не более. Там будет спиленный дуб — примета, значит. Поворачивай направо и дуй до оврага. От него, значит, подавайся влево...

— Ясно! — перебил Ленков. — Сколько там ваших?

— Да человек двадцать пять наберется.

Вернувшись с грабителем в горницу, Ленков устало опустился на лавку. «Ну, кажется, все в ажуре», — сказал он себе, медленно скользя взглядом по столу, уставленному едой.

Тут и жареное мясо, пироги, рыба, грибы, а самогону-то!

Николай уже забыл, когда он в последний раз ел мясо и вообще наедался досыта. Кажется, один съел бы все, что сейчас на столе... Но негоже ему, красному милиционеру, подбирать объедки с бандитского стола. Нет, он готов еще пять лет одну картошку жевать, лишь бы всю контру побыстрее вывести, разбить беляков. Табак — другое дело, это, можно сказать, военный трофей. Он для дела нужен, чтобы не заснуть. А который сейчас час?

Ленков приподнял занавеску на окне. Ветер утих. Да и дождь вроде бы перестал. Свернул цигарку, прикурил от лампы, затянулся. «Василий, конечно, уже в городе. Часа через два прискачут. Как раз. Нагрянем в логово на рассвете».

Неожиданно до ушей Ленкова донеслись глухие удары. Да, кто-то стучит в наружную дверь. Вытащив из-за пояса наган, Николай шагнул в сени, подошел к двери, запертой на деревянный засов.

— Кто там? Негромко донеслось:

— Это я, Иван Игнатенко.

— Чего тебе надо? — сердито спросил Ленков.

— Видишь ли, добрый человек, Захватов с Маруськой только что к булановцам поскакали. Уходи, пока не поздно.

— Врешь, гадина! — гневно вскрикнул Ленков. — Шпарь-ка с крыльца, а не то пуля продырявит твою башку.

Смутная тревога охватила милиционера. Он прошел на кухню, отодвинул сундук и поднял крышку подполья. Ни души! Взяв лампу, Ленков спустился в подполье. На уровне головы он увидел прорытую траншею, уходящую к каменному фундаменту дома. Там — широкий пролом.

«Н-да-а... — протянул Ленков. — Упустил, черт возьми, Захватова. Ду-рак! Опростоволосился... Поскакали в логово... Пожалуй, явятся раньше наших... Что же делать? На коня и... Нет! Надо продержаться. До подхода своих... Спасибо этому... как его... Иван, кажется. Наш человек. А я его обругал... Нехорошо».

Не мешкая, Ленков начал действовать. Всем, чем только можно, забаррикадировал наружную дверь, потом дверь, ведущую из сеней в сарай, принялся за сооружение второй линии обороны. Койка, буфет, столы, лавки были сдвинуты к двери горницы. Сидящие на полу у стен бандиты внимательно следили за происходящим.

Закончив приготовления, Ленков зачерпнул в ковш воды, напился. Сел на сундук, смахнул рукавом пот со лба и вынул кисет. Только начал свертывать цигарку, как послышался отдаленный лай собаки. «Кто-то приближается к деревне, — подумал Ленков. — Не наши ли?»

Где-то совсем рядом заржала лошадь, послышался звон металла, глухие мужские голоса. И тотчас же от тяжелых ударов содрогнулась хата. «Булановцы, — понял Николай Павлович. — Ну, Ленков, держись! Последний парад наступает».

Он торопливо сделал две-три затяжки, затоптал окурок, погасил лампу и, обложившись отобранным у бандитов оружием, лег на пол. Выбранная позиция давала ему возможность держать под прицелом самые уязвимые места в обороне — окна горницы и окно на кухне.

Застучали ружейные приклады, с треском вылетела оконная рама. Еще секунда — и перед мушкой маузера появилась голова бандита. Выстрел! Короткий вскрик — и голова исчезла. Ленков улыбнулся: один есть! Плюс атаман и часовой, итого — трое. Нашим легче будет... Да, пожалуй, пора и этих пятерых в расход.

Между тем в сенях грохотало, трещало, что-то рушилось, падало. Ленкову казалось, что весь дом пришел в движение, шатается, стонет от ударов и диких криков головорезов. И вот, наконец, дрогнула, заколебалась последняя баррикада — у двери горницы. В тот же момент, словно по команде, во все целые окна воткнулись концы бревен, вдребезги разнося рамы.

Положение Ленкова стало критическим. Отразить задуманную врагом одновременную атаку через все окна было невозможно. К тому же вот-вот рухнет последняя оборона у двери горницы. Что делать?..

Сдвинув ногами сундук, Ленков рывком открыл крышку подпола и быстро спустился в яму. С трудом прополз некоторое расстояние между поверхностью земли и настилом пола хаты и развернулся лицом к подполу. «Что ж, неплохо устроился, — сказал он сам себе, тяжело дыша. — Здесь меня ни пуля не возьмет, ни клинок. Преспокойно дождусь прихода...»

Он не договорил: половицы заходили по его спине, а спустя несколько секунд подполье осветилось и в него начал спускаться человек. Маузер не отказал. Сноп огня прорезал темноту, ослепил Ленкова. Некоторое время он не мог ничего разглядеть. Потом заметил справа маленький белесый квадратик. Понял: это отверстие в фундаменте, отдушина.

«А это что такое?» — сам себя спросил Ленков, увидев, как что-то горящее упало в подпол. Следом летели новые предметы, охваченные огнем и дымом.

Через секунду он почувствовал резкий запах керосина и дегтя, и тут же сухой, острый кашель потряс его тело. Начало резать глаза. «Выкурить хотят, сволочи, — подумал Ленков. — Живым взять».

Густой удушливый дым, заполняя подполье, наваливался на Николая, сжимал горло, душил. «Неужели конец?» — промелькнуло в сознании Ленкова. Неведомое до сих пор чувство страха подкралось к нему. Но мозг, сопротивляясь страху, лихорадочно работал. И вдруг ему показалось, что кто-то вроде бы шепнул, подсказал: «К отверстию, скорее к отдушине!»

Ленков пополз. Душил кашель: тяжелый, разрывающий грудь. Николай ударился головой о фундамент. Руки лихорадочно забегали по кирпичной кладке, отыскивая спасительное отверстие. Нашли. Ленков подтянулся, прильнул лицом к отверстию, жадно вдохнул влажный, холодный воздух.

А рядом что-то рушилось, падало, грохотало, стонало. Кто-то кричал не своим голосом. Все смешалось: ожесточенная стрельба, звон стали, топот ног, ржание лошадей.

Но вот мало-помалу стало стихать, звуки словно куда-то удалились, и в наступившей тишине Ленкову вдруг почудилось, что кто-то кричит: «Николай Павлович! Лен-ков! Николай Пав-ло-вич!»

Где-то глубоко затеплилась мысль: «Наши, наши пришли!» Это был последний проблеск сознания. А потом все погрузилось в темноту...

Некрасовы нашли Ленкова, вытащили из подвала, привели его в чувство. Жадно выпив воды, Николай Павлович усталым взглядом посмотрел на товарищей и, обращаясь к Голубеву, спросил, еле шевеля кровоточащими губами:

— Конец банде, а?

— Добили, Николай Павлович, добили! А тебя уж и не чаяли живым увидеть. Шутка ли, такая орава навалилась.

Ленков прищурился:

— Мы еще повоюем, умирать нам рано. Вот покончим с этой нечистью, тогда, пожалуй, и помереть не жаль будет, хотя я лично согласен еще сто лет прожить...

...Жил в городе Пучеже Ленков — один из первых милиционеров страны Советов. Жил красиво, благородно, стремительно. Двадцать три года, до последней минуты жизни, нес он боевую милицейскую вахту, отдавая людям всю щедрость своего сердца. И оттого, очевидно, на земле остался его след.

Старики поговаривали, что такого снега не было уже лет десять. По утрам мужики, покряхтывая и позевывая, расчищали лопатами тропки к воротам и сараям. От каждого дома шла своя дорожка. Санные следы и тропинки с разных концов села тянулись к площади, к лавкам, к церкви, к дому бывшей волостной управы.

Сойдутся люди с утра, потолкутся около лавок, попробуют самосад друг у друга и — опять по домам, каждый в свой. Стемнеет. Чуть помигают светлячки в замороженных окнах и погаснут один за другим. С вечера еще слышны неясные, приглушенные снегом звуки: хлопнет дверь, звякнет ведро, где-то залает собака. А потом гнетущая тишина наваливается на Ельцовку. Только слышен непрерывный легкий шорох. Идет снег.

Филимонов в такие ночи все ждал чего-то. Боясь пошевелиться, чтобы не разбудить жену, он подолгу лежал с открытыми глазами, чутко вслушиваясь в тишину, и, наконец, засыпал тревожным и беспокойным сном. Утром ночные опасения казались смешными. Он выходил во двор, щурясь от ослепительной белизны, весело брался за широкую деревянную лопату, раскидывал легкий, казавшийся невесомым снег, выпавший за ночь, пробивал дорожку к стайке, где стоял Пегаш. Тотчас на крыльце появлялся хозяин дома, в котором квартировал милиционер, — невысокий рябой мужичок с рыжеватой бородкой:

— Здорово ночевали, Николай Васильевич, с утречком вас! — он снимал шапку и кланялся в пояс.

Белое крупное лицо Филимонова розовело:

— Да ты что, Михалыч, ну сколько тебе говорено? Что ты мне, как попу или купцу, кланяешься? Уж коли ты меня по-простому звать не хочешь, зови официально — товарищ Филимонов, здравствуйте, или еще как. А то нехорошо получается, не по-революционному.

— О-хо-хо, прости меня темного, товарищ Филимонов, — послушно откликался Михалыч, поспешно надевая шапку. — Никак в привычку не возьму. Да и боязно как-то.

— Чего же бояться-то? — сердился Филимонов. — Власть теперь наша. Народная, значит. Служу я в милиции, так ведь она рабоче-крестьянской называется. Вот я, к примеру, рабочий, а ты — крестьянин. И выходит, что милиция общая для нас с тобой.

— Так-то оно так, — тянул хозяин, — но ить все одно власть. К примеру, заарестовать кого может...

— Да за что же тебя арестовывать? — горячился Филимонов. — Убил ты кого или украл что?

— Сохрани бог! — крестился Михалыч. — Не убивец я, греха на душу не возьму... Только время сейчас непонятное, неровен час... — и умолкал, вздыхая, уходил в темные сени.

Сколько ни пытался Филимонов вызвать Михалыча на откровенный разговор, ничего не получалось. Догадывался Филимонов, что не прост Михалыч, да не хочет раскрыться. Милиционер знал, почему. Хотя и были разбиты колчаковцы на Алтае — уже полтора месяца прошло, как освобождены были Барнаул и Бийск, — здесь, в глухом уголке, рядом с тайгой, уходящей к Кузнецким горам, было очень тревожно. Совсем рядом, в Анаштаихе, небольшой деревушке, налетевшие бандиты жестоко расправились с мужиками, отказавшимися идти с ними. В Тогуле зверствовали сынки богачей. Да и в самой Ельцовке за последнее время прибавилось свежих могил. Забили в колчаковщину насмерть Дунькина, Арташкина — мужиков, поднимавших голос против богатеев.

А еще поговаривали, что командир партизанского отряда Рогов свернул на путаную тропку анархии. Отряд его быстро превратился в банду, к которой примкнули и те, кто хотел поживиться, погулять в это тревожное и горячее время, и те, кто в душе накопил звериную ненависть к новой власти, к народу, кто втайне надеялся вернуть старые порядки. И тех и других пока вполне устраивала «программа» Рогова — неподчинение революционным порядкам, дисциплине. Острие «программы» было направлено в первую очередь против коммунистов.

Нет, совсем не случайно начальник бийской уездной милиции, напутствуя Филимонова, предупредил его сухо и строго:

— Обстановка в селе сейчас очень напряженная, товарищ Филимонов. Развернулась невиданная по своей остроте классовая борьба. Нужно быть все время начеку. Не забывайте ни на минуту о том, что вы представляете нашу рабоче-крестьянскую милицию, что в вашем лице крестьяне видят прежде всего представителя Советской, народной власти.

Потом не выдержал официального тона, улыбнулся, протянул руку:

— Ну, Николай Васильевич, успеха тебе... Трудно будет одному, конечно... Если что, сразу сообщай. Поможем, насколько будет в наших силах. Ну, бывай... Смотри там, носа не вешай!

Но странное дело — Филимонов уже две недели жил в Ельцовке, а никак не мог реально ощутить остроту обстановки. Неторопливо и размеренно текла жизнь в селе, словно и не было нигде гражданской войны. Завидя милиционера, встречные осторожно уступали тропинку, степенно здоровались: одни глядели прямо и открыто, доброжелательно, другие — с какой-то тревогой, третьи опускали головы, прятали глаза.

Иногда все же доходили вести и до Ельцовки: пробивались сквозь снега верховые из Бийска, приходили на лыжах из Мартынова. В середине февраля приехал в село нарочный из Бийского уездного оргбюро РКП(б), привез новость: Колчак расстрелян в Иркутске, но контрреволюция в Алтайской губернии снова подняла голову — губревком ввел чрезвычайное положение.

В этот вечер в сельский Совет было не протолкнуться. Накурили до синевы, сидели допоздна.

— Попил он кровушки нашей, проклятый, — бросил чернобородый мужик, сидевший на корточках в углу.

— Да-а... Повластвовал, да недолго, отрубили ему хвост.

— Пусть над налимами подо льдом адмиральствует.

Но разговор больше вертелся вокруг другого: чрезвычайного положения, бандитов, действовавших в округе. Невеселый был разговор...

Шли дни, запахло весной. Неожиданно, когда, казалось, уже должно было поворачивать к теплу, ударили морозы, осадили снег. Установилась дорога, заскрипела звонко и раскатисто под полозьями саней. Из Ельцовки, из других сел потянулись в Бийск обозы — по одному ездить опасались. В конце февраля в Ельцовку приехал Георгий Шацкий, о котором Филимонов уже был наслышан: сын местного купца, он учился в Петрограде, еще до революции вступил в партию, и когда приехал сюда, заставил отца бросить торговлю. Колчаковцы его арестовали, однако ему удалось освободиться и скрыться. И вот теперь он снова появился в селе как член уездного ревкома.

Шацкий сразу понравился Филимонову. Крепкий, темноволосый, с неожиданно светлыми глазами, он говорил горячо и убежденно об окончательной победе Советской власти, о разгроме контрреволюции. Всегда около него толпились люди, слушали его внимательно. И самое главное — он был местный и знал каждого.

С приездом Шацкого жизнь в деревне забила ключом. Теперь в Совете народ толпился с утра до вечера, да и поздно вечером не гас свет в его окошках. Филимонов тоже оставался; теперь вечерами собирались только свои: члены партячейки, которую организовал Шацкий, и сочувствующие, бывшие партизаны.

Вскоре состоялись выборы волостного Совета. Когда зашла речь о председателе, все дружно назвали одну кандидатуру — Шацкого и так же дружно проголосовали.

Разгорелись и страсти. Пробился к столу, путаясь в длинной шубе, мельник Савилов — низкий кряжистый старик — и закричал:

— Это что же, граждане, получается? Одна, стало быть, голытьба управлять будет нами... Мы, люди имущие, готовы всей душой власти помогать, однако требуем соблюдения истинных прав человеческих, данных от бога...

Тогда вскочил Терентий Дымов, его лицо совсем белым показалось в полутьме:

— От какого бога? На горбах наших нажили силу свою... Вот этими руками... Прошлый год все село надрывалось на плотине, а чо мы получили: по фунту да по два хлеба дал, мироед, и все. Теперь права... Нету никаких прав у вас... — он закашлялся, сморщился от боли, сел на место.

Мельник хотел было что-то сказать, но шум поднялся страшный, напрасно председатель стучал ключом по столу. Савилов махнул рукой и пошел к выходу, упрямо наклонив голову, ни на кого не глядя.

Избрали в Совет и Терентия Дымова.

Через два дня Филимонов проснулся от грохота над головой — кто-то отчаянно барабанил по ставням. Он выскочил в сени с наганом, настороженно крикнул: «Кто?» — и услышал знакомый голос:

— Николай Василич, товарищ милиционер, беда! Дымова Терешку убили.

Когда Филимонов прибежал к дому Терентия, там уже толпились люди. Дымов лежал у ворот, неловко закинув голову. В распахнутой настежь калитке стояла жена Дымова, уткнувшись в платок и вздрагивая всем телом. Филимонов поискал глазами вокруг, нагнулся, вытащил из сугроба воткнувшийся туда кусок санного полоза.

— Ох, гады, дождутся, — сказал кто-то сзади Филимонова, скрипнув зубами. Милиционер обернулся.

— Познакомьтесь, Николай Васильевич, — сказал Шацкий, кивая на молодого парня в полушубке. — Ночью приехал.

Они протянули друг другу руки, парень представился:

— Хахилев Александр Никитич, Саша, значит... Уполномоченный из Барнаула по сбору оружия.

Шацкий сказал строго и официально:

— Товарищ Филимонов и товарищ Хахилев, возьмите еще троих человек, на коней и к Савилову. Если сыновья дома, забирайте, везите сюда...

Они постучали в глухую калитку. Залаяла собака и тотчас умолкла. Калитка распахнулась, появился Савилов все в той же длинной шубе.

— Слава богу, свои, — сказал он злым голосом. — Покоя нет.

— А что? Чужие были? — быстро спросил Хахилев с усмешкой.

— Бандиты, истинный бог, бандиты! Трое верхами ломились, понимаешь, а сынов дома нет, вчера еще в Бийск с подводой ушли... Саша, никак приехал? — Савилов недобро взглянул на Хахилева и отступил в сторону. — Ну, чего ж у ворот разговаривать, проходите.

— Оружие есть в доме? — Хахилев показал Савилову мандат уполномоченного.

— Что ты, Александр Никитич, какое там оружие. Дробовик только старенький.... — старик развел руками.

Они осмотрели дом — крепкий и просторный, срубленный давно и надолго, заглянули в амбары. Филимонов переписал всех живущих, на глаз прикинул, сколько хлеба в амбарах.

Савилов, увидев, что Филимонов все записывает в книжку, злобно скривился, придвинулся вплотную, тяжело задышал:

— Пошто пишешь? Может, отбирать будете, а?

— Пока не уполномочен, — с трудом сдерживая гнев, кипевший с того момента, как он увидел мертвого Дымова, сухо ответил Филимонов и поглядел прямо в поблекшие, в красных жилках глаза с острыми зрачками.

Когда вернулись в село и рассказали обо всем Шацкому, он усмехнулся:

— Хитер старый волк. Волчат натравил, а сам в стороне. И сыновей спас — нарочно отправил...

Полетел день за днем, неделя за неделей. Теперь времени не хватало, деревня забурлила. Тем, кто при Колчаке захватил лишние земли, приходилось отступать. Время от времени вспыхивали драки, страшные и жестокие. Филимонов осунулся, похудел. В душе его крепла ненависть к тем, кто, не брезгуя никакими средствами, старался ухватить кусок пожирнее, к тем, кто яростно сопротивлялся новому.

Распутица и вышедший из берегов Чумыш опять отрезали Ельцовку от окрестных сел. Подготовка к севу на какое-то очень короткое время как бы объединила противников: надо было готовить сбрую, инвентарь, лошадей. Стало немного потише.

Но вот отшумели ручьи, подсохли дороги, и только в логах остались пятна нерастаявшего снега. Почти вся деревня ушла на пашни — кто за Чумыш, через гору, кто по дороге на Мартыново. Стали сколачивать дружину, в селе образовалась комсомольская ячейка. Ту молодежь, которая осталась в селе, бывалый солдат Максим Носов обучал вечерами на площади военному искусству.

Буйно взметнулись травы, над Чумышом полоской белой пены распустилась и быстро отцвела черемуха. На косогорах под пихтами и березками вспыхнули оранжевые огоньки — расцвели жарки.

Май прошел спокойно, некоторые уже отсеялись, вернулись в деревню. Стал оживать вечерами клуб. Комсомольцы готовили первую постановку — рассказ в лицах о том, как разоблачили богатея, прятавшего хлеб. Филимонов радовался всему этому. Ему нравился Шацкий, и было приятно, что этому энергичному и принципиальному человеку все удается. Сдружился он и с Александром Хахилевым.

Вечерами Филимонов с удовольствием думал, что и его заслуга есть в том, что в Ельцовке налаживается новая жизнь. Он тоже помогал отправлять хлеб, дважды пришлось ездить в Бийск: охранять обозы, а заодно и уводить тех, кто либо пытался помешать новому силой, либо совершил преступление. Правда, многое и беспокоило — куда-то исчезли сыновья Савилова, все чаще приходили слухи о зверствах банды Новоселова — одного из сподвижников Рогова. Но он промышлял по глухим таежным деревушкам, а Ельцовка была большим селом, и общее мнение было таким, что сюда бандиты не сунутся. Тем более что со дня на день должны были вернуться с пашни все мужики. А тогда им сам черт не страшен.

Этот вечер выдался особенно теплым. Солнце уже зашло за гору, но небо над Ельцовкой было высокое и светлое, без единого облачка. За рекой чисто и звонко куковала кукушка. Филимонов после ужина пришел в клуб: там всегда можно было застать Георгия Шацкого, не говоря уже о Саше Хахилеве — того так и тянуло к молодежи. В маленькой комнатке раздавался хохот — Иван Лучинкин, загримировавшись, изображал бородатого богатея. Филимонов зашел, сел на лавку. Хахилев вдруг сказал, отдышавшись:

— Вот еще милиционера надо изобразить, как он к богатею приезжает на Пегаше. Конь-то у него приметный, с другими не спутаешь...

Снова все засмеялись.

В дверь заглянула жена Шацкого Таисия, нашла глазами мужа, кивнула ему на дверь. Председатель волисполкома вышел, улыбаясь, кинул на ходу:

— Сейчас вернусь.

И действительно, Шацкий вернулся быстро — посуровевший, серьезный.

— Ну, вот что, молодежь, — сказал он строго и решительно. — Марш по домам, сегодня репетиция отменяется: сразу пьесу будем ставить. Быстро, быстро! — повторил он, видя, что кое-кто из комсомольцев намеревается задержаться. Они остались втроем — Шацкий, Хахилев и Филимонов.

— Не будем подростков в это дело путать, — как бы извиняясь, сказал Шацкий. — Сейчас мне передали — в Ново-Каменке банда, собирается к нам в гости. Кого позовем?

Стали перебирать фамилии. Максим Носов, Василий Хахилев, Тихон Дегтярев, Леонид Попов... Вспомнили и других, но многие были еще на пашне, а кое-кто уже успел отправиться в лес — готовить на зиму дрова.

— Да, прохлопали, наверное, мы, — с горечью произнес Шацкий. — Новоселов шутить не любит. Ну да ладно, давайте собирать в Совет всех, кто есть. Пусть сразу оружие захватывают.

Стало уже темнеть, когда наконец собралось человек десять. Винтовки были почти у всех. У Хахилева был один наган, а у Шацкого ничего не оказалось. Он виновато развел реками:

— Надо было домой сбегать, да не успел... Дела тут приготовить надо было, кое-что попрятать.

Сообща решили идти на кладбище — оттуда хорошо просматривалась дорога на Ново-Каменку. Филимонов забежал на квартиру, сказал жене, чтобы не беспокоилась, оседлал Пегаша. Коня он привязал за кладбищем, подошел к товарищам. Залегли за могилами, негромко переговариваясь.

Медленно угасал день, деревня затихала. Филимонов всматривался в неясно белевшую дорогу, убегавшую вниз к лугу. Далеко впереди угадывалась темная полоса леса. Оттуда должна появиться банда. Если Новоселов пошлет человек десять — пятнадцать, тогда они отобьются. А если нагрянет большой отряд?

Стало совсем темно. Только на севере неясно угадывался слабый свет, бледнее светили звезды — наступала уже та пора, когда заря сходится с зарей.

Нервное напряжение, охватившее Филимонова в первые минуты, спало, мысли его текли спокойно и неторопливо. Все то, чем он жил последнее время, тревожные дни, обязанности, казавшиеся порой обыденными и даже скучными, предстали перед ним в совершенно ином свете, наполнились высоким смыслом. Ему казалось, что за спиной своей он слышит дыхание деревни, мирное и спокойное. Теперь Ельцовка была для него совсем не чужой, не той, какой он видел ее в первые дни. Он мысленно представлял себе людей, со многими из которых он за это время познакомился, можно сказать, подружился и которые сейчас не подозревали об опасности. И он, Филимонов, вместе с товарищами должен был защищать их от бандитов.

Здесь, где они лежали редкой цепочкой, словно проходила незримая линия, за которой был иной мир — темный, злобный в своей ненависти и отчаянный в последних попытках остановить приход нового. Угроза, исходившая от сторожкой темной тишины, висевшей над лугом, была облечена для Филимонова в конкретные образы. В памяти вставал Савилов, бегающие взгляды его сыновей, сумевших-таки представить алиби после убийства Дымова, искаженное злобой лицо человека, которого Филимонов задержал однажды со спичками в руках около амбара с зерном.

Не было у него сейчас ни страха, ни чувства неуверенности или нерешительности, посещавшего его в иные моменты службы, сложной и нелегкой. Все было ясно. Филимонов время от времени прикасался к холодному металлу винтовки, и это укрепляло его решимость и уверенность в своих силах.

Раздался чей-то голос:

— Бандиты, поди, дрыхнут, а мы тут покойников караулим...

— Смотри, как бы самому в яму не загреметь, — насмешливо отозвался Хахилев.

И опять молчание. Мучительно тянутся часы. Вот уже и светать начало. Снова туманно обозначился луг, рассеченный дорогой, темная полоса леса. Стараясь согреться, Филимонов поднял воротник пиджака, засунул руки в рукава.

— Может, бандитов-то и не будет, — неуверенно сказал все тот же голос, осипший от холода и потому незнакомый. — Утро уже... Не сунутся, поди.

— Давайте покараулим еще немного, — возразил Шацкий.

Полежали с полчаса, совсем рассвело, над лесом золотисто засветилось длинное узкое облачко.

— Ну, давайте, мужики, по домам, спасибо за службу, — облегченно сказал Шацкий. — Максим, ты сейчас поезжай на пашню, собирай всех, чтоб к обеду здесь были. Наверняка вечером гостей ждать надо. А мы еще здесь с Николаем Васильевичем да Сашей посторожим.

Продрогшие и бледные мужики поднялись, закинули за плечи винтовки, переговариваясь, пошли гурьбой к сонной еще деревне.

Когда они скрылись, Саша Хахилев принялся делать гимнастику, разминаясь. Шацкий встал, потянулся, мечтательно сказал:

— Смотрите, какая заря красивая....

И в этот момент Филимонов увидел вооруженный отряд, быстро и бесшумно идущий рысью из леса.

— Бандиты! — сказал он вполголоса, удивляясь своему спокойствию.

О попытке остановить банду не могло быть и речи: новоселовцев было человек сорок — пятьдесят, а у них — всего две винтовки и два нагана.

— Пошли логами, — сказал Хахилев. — Уйдем к Юрьевым, на мельницу, там решим, что делать, может, удастся мужиков собрать.

Они пошли широкой ложбиной, оставляя следы на росистой траве. Филимонов вел Пегаша в поводу. Перешли речушку Ельцовку, подошли к маленькой старой мельнице — ее содержали Юрьевы, на них можно было положиться. В это время до слуха донесся чей-то крик, хлопнул выстрел. Банда ворвалась в село.

Они все правильно рассчитали — за мельницей, немножко в стороне от дороги на Мартыново стояла изба, сейчас она пустовала. Вряд ли кому пришло бы в голову искать их там, да и редким березняком, кустарником вдоль Ельцовки можно было уйти к Чумышу, перебраться на ту сторону. Но они не знали того, что бандитам, собственно говоря, нужны были именно их головы, потому что они, эти люди, представляющие Советскую власть, очень хорошо вели дело, и крестьяне потянулись к ним, почувствовали, что это близкая трудовому человеку власть. И еще одного не знали они: пока они пробирались лугом, из села злые глаза внимательно следили за ними: конь у Филимонова был действительно приметным.

Он догадался об этом, когда, движимый чувством тревоги и ответственности за судьбу тех, кто шел рядом с ним, задержался на несколько секунд и внимательно огляделся вокруг. Ему послышался неясный шум, а через несколько секунд он различил дробный перестук копыт. Решение созрело тотчас же: надо принять удар на себя, пусть бандиты думают, что он один. Филимонов успел сказать Шацкому и Хахилеву, чтоб те спрятались, отдал им свою винтовку и метнулся в седло.

Рванулась навстречу дорога. И мчались наперерез из-за редких берез всадники: какие-то растрепанные и небритые мордастые парни с мутными хмельными глазами. Филимонов круто поднял на дыбы Пегаша, забирая на косогор, подальше от избушки, рванул из кобуры наган, дважды разрядил его в замелькавшие совсем рядом фигуры, но было уже поздно — на руку обрушился удар шашки. Следующий удар пришелся по голове. Последнее, что увидел Филимонов перед глазами, — крупные, яркие жарки, горевшие оранжевым пламенем.

Ясным июньским днем мы идем к берегу речки с участковым уполномоченным Целинного отдела милиции Алексеем Корнеевым — стройным молодым мужчиной в голубой аккуратной рубашке. Его хорошо знают в Ельцовке — этом большом селе — центре совхоза. Мне уже рассказали, что здесь, в Ельцовке, год спустя после гибели Шацкого, Хахилева и Филимонова другой милиционер — Андрей Тишкин — проявил геройство при ликвидации одной из последних бандитских групп, главарем которой был некий Лебедев. Милиционер сумел выследить глухой зимой бандитов, затаившихся в таежной берлоге, и пришел туда с истребительным отрядом. Несмотря на тяжелое ранение, он мужественно сражался до конца боя.

Известно мне и другое. Как мне сказали в Целинном, Алексей Корнеев — один из лучших уполномоченных в районе. Здесь не бывает нераскрытых преступлений. И был случай, когда Алексей первым шагнул в полутьму магазина, где затаились два вооруженных грабителя. Алексей Корнеев много знает о Филимонове — он давал мне посмотреть свою тетрадь, в которой записаны некоторые рассказы очевидцев тех далеких лет.

Мы проходим мимо приземистого здания маслозавода, стоящего в отдалении от села, почти там, где когда-то была маленькая мельница, подходим к косогору, на котором толпятся березы.

Алексей останавливается, тихо говорит:

— Вот здесь... Шацкого и Хахилева тоже зарубили, Хахилева уже раненого добивали.

Он снимает свою фуражку с твердым блестящим козырьком. Мы стоим молча, слушая шелест листвы и далекое кукование кукушки, смотрим на березы, на молодую траву и оранжево полыхающую россыпь жарков, которые цветут здесь и сегодня.

Этот разговор мало чем напоминал обычные допросы. Да и происходил он не в кабинете следователя, а в большой юрте, возвышавшейся шестигранником на обрывистом берегу горной Катуни. Несколько грубо обструганных табуреток, пирамида винтовок, а на стене плакат с оборванным кем-то на курево уголком: красноармеец в буденовке, указывая пальцем на присутствующих, строго спрашивает:

Необычным было все: следователь, в недалеком прошлом батрак, а затем рядовой 57-го Сибирского полка; время — неспокойный на Алтае ноябрь 1921 года и та сложная обстановка, которая сложилась в Усть-Коксе, отрезанной белобандитами от уездного центра.

Последние недели партийные и советские работники Уймонского района Горного Алтая жили в постоянном напряжении: поступили сведения, что сильно потрепанные в начале года регулярными частями Красной Армии группы кайгородовцев вновь спустились с гор. От обещанного уездом отряда в 500 штыков не было никаких сведений. То ли его по каким-то причинам не отправили, то ли он был разгромлен бандитами. Ходили слухи, что бандиты захватили Учембек, Онгудай и сжимают кольцо вокруг Улалу. Слухам не верили, но проверить их не удавалось: посланные на разведку люди не вернулись. Внешне село жило своей обычной жизнью, но тревога таилась в каждой юрте, каждой избе.

Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев, начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем коммунистам и комсомольцам оружие. Люди по ночам не спали, вслушиваясь в шум Катуни. Общее напряжение еще более усилилось, когда на околице села обнаружили убитого чоновца. Голова паренька была отрублена, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги:

И село, затихнув, ждало — страшного, неизвестного.

И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил свою резвую лошадку во весь мах. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы не милиционер Филиппов, который, проскакав две версты по дну оврага, выскочил ему наперерез, загородив дорогу. Всадника ссадили с лошади, сорвали с него оружие.

— Кто такой?

— Охотник из Чибита.

— А почему бежал?

— Испугался. Шибко много людей, много ружей...

Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный по-прежнему утверждал, что он охотник. И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия.

Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами полу юрты, раскуривал трубку. Казалось, все его внимание поглощено этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова, сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного — низкорослого, худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую барнаулку и мягкие сапоги без каблуков.

В юрте было жарко натоплено, и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое скуластое лицо лоснилось от пота, пот скатывался по лбу, застилая глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой шелковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло вздыхал, ловя ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег.

От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей. Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это ответить мог только он один. Чернов во что бы то ни стало должен был добиться от него правды. Но как это сделать?

Александр Васильевич не сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало многое. Копыта лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского карабина на боевом взводе, в суме — хлеб, несколько банок консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна.

Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади?

Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив, но, раз солгав, он уже до конца будет стоять на своем. Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни улики, ни угроза смерти. «Если алтаец выбрал дорогу, он с нее уже не свернет, даже если она ведет его в пропасть», — говаривал отец Чернова, который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил. Если выбрал дорогу... Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе дорогу? Нет, он пошел по чужой стежке. Пошел и заблудился, увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернется, когда друг укажет ему его настоящую дорогу? Ослепнуть может каждый, но кто захочет остаться слепым?

Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать, забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он видел слишком много несправедливости, батрача у богатеев и плотничая в артели, и слишком много смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса, в те чудеса, которые делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как добытая потом краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только ее увидеть. Перед ней складывали оружие полки, ей открывались сердца ожесточившихся от несправедливости людей. И она победно шла от края до края по всей русской земле. Не выдержит натиска этой правды и человек в барнаулке. Не должен выдержать...

Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из трубки и, ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал:

— Давай говорить честно. Я не хочу с тобой хитрить. Советской власти хитрить ни к чему. Советская власть — честная власть, она власть бедняков: моя, твоя, его, — кивок в сторону Филиппова. — Я не могу тебе поверить. И тебе никто не поверит. Ты выдаешь себя за теленгита, но не знаешь, какие ставят юрты в Чибите, и сидишь на лошади, как шорец.

— Я только бедный охотник, — сказал задержанный, и пот еще обильней заструился по его лицу.

— Охотник не стреляет тушканчика, не растрачивает на него патронов, он ставит на тушканчика силки. Охотник стреляет колонка и рысь — для меха, а кабаргу и косулю — для мяса. Охотник не берет в горы карабин и не обматывает ночью копыта своей лошади. Охотнику нечего делать около Усть-Коксы, где давно нет крупной дичи. Ты кайгородовец и приехал к нам не с добром, а со злом. Да, со злом, и поэтому не смотришь мне в глаза. Твои глаза бегают, как бурундуки, завидевшие ястреба. И я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы все тучные пастбища вновь отошли к богатеям, а бедняки пухли бы от голода и пасли чужие стада. Ты хочешь, чтобы наши дети умирали от болезней и надрывались на рудниках...

— Нет, начальник, я не хочу счастья богатым, нет...

— Но за богатых сражается генерал Кайгород, которому ты служишь и который дал тебе коня и карабин. Три дня назад бандиты убили нашего товарища, алтайца из племени куманди кижи. Он был совсем молодой, у него еще не было бороды и усов, и он не успел поцеловать ни одной женщины, но он был настоящий мужчина с сильными руками и чистым сердцем. Он хотел счастья и свободы для всех бедняков Алтая, он с винтовкой в руках защищал это счастье. И вы его за это убили, отрезали ему голову и надругались над ней...

— Я его не убивал, начальник...

— Нет, раз ты кайгородовец, значит, ты его тоже убивал. Тебе дали карабин, чтобы ты убивал своих братьев. И сейчас его мать в аиле Тебекер рвет на себе седые волосы и проклинает тебя — убийцу. И вместе с ней тебя проклинают все матери Алтая, чьи сыновья сражаются за правое дело. Ты приехал к нам не как гость, а как вор. Ты хотел здесь все разведать, чтобы Кайгород мог убить меня, сына бедняков — кумандинца и русской, его, Филиппова, который получил чахотку на рудниках, и наших товарищей, крестьян и рабочих. Ты не рассказал о себе правду, но о тебе рассказывают твои руки. Не прячь их, тебе их не надо прятать. Это рабочие руки. Кайгород такие руки презирает, мы ими гордимся. У тебя желтая кожа на ладонях и коричневые обломанные ногти, твои пальцы в трещинах. Ты дубил кожи, ты их мял и скоблил на кожевенном заводе. Тебе тяжело доставался хлеб. Ты редко был сытым, не была сытой и твоя жена, плакали, выпрашивая хлеб, твои дети. У нас таких, как ты, много, но они, в отличие от тебя, настоящие люди, ни один из них не стал предателем и не променял свет правды на консервы и карабин. Для них честь дороже золота. А тебе, как бездомной собаке, Кайгород бросил подачку, и ты сейчас же забыл про своих братьев бедняков. Не бойся, мы тебя не убьем. Отправляйся к своему Кайгороду, подползи на брюхе к его сапогам, лизни языком его генеральскую руку и расскажи ему обо всем, что ты здесь видел. Может быть, он бросит тебе кость. Грызи ее. Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Хорошо подумай. Ты бедняк, и мы тебя не тронем. Мы воюем только с богатеями. Иди!

Чернов искоса наблюдал, как желтеет лицо задержанного, как судорожно перебегают его пальцы по завиткам овчины и тиком дергается щека. Нет, никто не может противостоять великой правде! Кривятся под редкой щетиной губы, стекают по острому подбородку капли соленого пота. Что может ответить этот человек, оглушенный и раздавленный словами правды?

— Не сердись на меня, начальник, я не враг, я не хочу быть врагом, — шепчут его губы.

Чернов молча подходит к двери, отбрасывает полог.

— Иди, чего ты ждешь?

Задержанный осторожно встал, шапка выпала из вздрогнувших рук и покатилась по полу. Он нагнулся за ней, поднял, нахлобучил на голову. Вопросительно посмотрел на Филиппова, который сидел все в той же позе, сжимая коленями винтовку. Обернулся к Чернову, жалкий, растерянный.

— Уходи!

Один робкий шаг, другой... На миг застыл в проеме черной тенью, и вот в юрте осталось только двое — Чернов и Филиппов.

С минуту они молчали. Чернов тяжело дышал, словно без отдыха взбирался на высокую гору. Молчание прервал Филиппов.

— Зря отпустил его, Александр Васильевич, — глухо сказал он, свертывая непослушными пальцами козью ножку. — Кайгород теперь не нарадуется.

— Не вернется он к нему, не сможет.

— Как знать...

Филиппов встал, передернул затвор винтовки.

— Сиди, — коротко сказал Чернов.

— Как знаешь, Александр Васильевич, начальству видней...

Много дел у начальника милиции района. Надо проверить посты, привести в порядок бумаги, потолковать с людьми. Птицей летит время, но сегодняшней ночью оно не торопится. Полчаса, час, полтора... Неужто ты совершил ошибку, Чернов? Может, сейчас, когда ты раскуриваешь трубку, лазутчик, посмеиваясь над твоим легковерием, карабкается по горной тропе? Всякие люди бывают. Чернов, а доверие дороже золота: его нельзя дарить каждому. И у человека с темной душой бывают мозолистые руки. Разглядел ли ты его душу?

Над Усть-Коксой опустилась ночь. Черная, как сажа, алтайская ночь. Густая темень, наполненная шорохами и неожиданностями. Протяжно всхлипывает обиженным ребенком ночная птица, изредка стучат тяжелые сапоги патрульных. В юрте темно, только горит в углу свечка.

Как-то на фронте в дни затишья, когда в разговорах убивают время, товарищ Чернова по роте разбитной Фомин то ли шутя, то ли всерьез говорил, что в каждом человеке, как в железной клетке, зверь сидит — до поры до времени тихо сидит, как будто и нет его. А сбей замок, и выскочит он на свободу, безжалостный, клыкастый. Его карамелькой не обманешь, ему кровь подавай. И в офицере этот зверь сидит, и в солдате, и в бабе твоей, с которой ты жизнь свою прожил.

Слушая его, солдаты посмеивались, вроде соглашались. А потом, через недельку после того разговора, пошли они за языком. Не впервой, а не повезло, на секрет напоролись. Фомина штыком в грудь ранили. Просил оставить его, не мучаться. А ведь не бросили его... Тащили под огнем да под немецкими ракетами. Своей жизнью рисковали, а товарища спасли. Кто бы их упрекнул, если б оставили? Да никто. А вот не сделали этого, совесть не позволила.

Чернов посмотрел на изувеченную пулей кисть левой руки — память о той ночи — и улыбнулся. Не в каждом, значит, зверь сидит, а если он и есть в ком, то человек над ним хозяин: может крепкие замки на клетку навесить да голодом извести своего зверя. Нет, Фомин, человек — не зверь, человек — это человек. И тот, кого он допрашивал, тоже человек, и честь он свою бережет, и голову на плечах имеет, и гордости ему не занимать. Так-то, Фомин, если людям не верить, то и себе верить нельзя...

Александр Васильевич прицепил маузер, набросил на плечи старую кавалерийскую шинель и вышел из юрты. Его обволокла, закутала темень. Чтобы глаза привыкли к темноте, он на миг застыл у юрты и зажмурился. Ему показалось, что его кто-то зовет. Нет, не показалось...

— Начальник, а начальник! — явственно шептал чей-то голос.

Чернов обернулся, всматриваясь в размытое ночью лицо человека в овчинной шапке.

— Чего тебе?

— Я пришел, начальник...

— Зачем?

— Я не мог уйти, начальник, — быстро заговорил человек, будто опасаясь, что ему не дадут высказаться до конца. — Мои ноги не слушали меня, они не хотели уходить от твоей юрты, а сердце говорило: «Ты должен рассказать всю правду, и большой начальник тебя простит». Я лгал тебе, начальник, и мне стыдно, что я замутил правду ложью. Я не охотник, и я пришел от Кайгорода, но я не хочу ему служить и лизать ему руки. Я настоящий мужчина и умею держать ружье. Кайгород твой враг и мой враг. Мы вместе будем биться с Кайгородом и победим его. У тебя большое сердце, начальник, а большое сердце — это большая мишень, в нее попадет даже плохой стрелок. Но пуля Кайгорода минует твое сердце. Ты должен долго жить. Поэтому слушай правду, одну только правду...

Они прошли в юрту. И там шорец рассказал Чернову, как он попал к бандитам, как обещал им разведать положение в Усть-Коксе. Он рассказал про состав банды, про ее планы и поклялся предками сделать все, чтобы отстоять власть бедняков.

А через час в той же юрте собрались коммунисты и активисты села. На повестке дня был только один вопрос — оборона Усть-Коксы от белобандитов.

Лазутчик сообщил, что банда насчитывает семьсот штыков и около трехсот сабель. Нападение на Усть-Коксу намечено на 17 ноября. На совещании было решено объединить в единый отряд чоновцев, милиционеров и красноармейцев стоявшего в селе взвода, а также всех коммунистов, способных носить оружие, не исключая женщин. Командовать этим отрядом было поручено Чернову. Одновременно был разработан в деталях и план уничтожения банды, предложенный Александром Васильевичем. Немалая роль в этом плане отводилась недавнему лазутчику, который должен был ввести бандитов в заблуждение.

Провожая его на рассвете, Чернов говорил:

— Значит, запомни: в Усть-Коксе никто не ждет нападения. Пулеметов нет, чоновцев нет... Понял?

— Все понял,начальник.

— И чтоб остался живым. У нас еще с тобой впереди много дел.

— Останусь живой, начальник.

Чернов располагал силами почти в два раза меньшими, чем противник. Но он твердо верил в успех.

Бандиты, подтянув в ночь на 17 ноября к Усть-Коксе конницу и пехоту, утром начали наступление. Они собирались взять село одним ударом. Действительно, сопротивление оказалось слабым. Вяло отстреливаясь, красные отходили. Но, когда основные силы бандитов уже входили в село, с флангов неожиданно ударили восемь замаскированных пулеметов. Прокатилось мощное «ура!», и в село с трех сторон хлынули, стреляя на ходу, его защитники, а с тыла выскочил из оврага конный отряд, возглавляемый Черновым. Бой длился несколько часов и закончился полным разгромом банды. Бандиты потеряли около трехсот убитыми и ранеными, двести человек сдались в плен.

В этом бою Чернова повсюду сопровождал всадник на темно-серой лошади: шорец выполнил обещание, данное им начальнику милиции, — он справился с ответственным поручением и остался живым...

За мужество и находчивость во время боя в горах Александр Васильевич Чернов по ходатайству Алтайского губисполкома был награжден орденом Красного Знамени за № 11707. А о том, что предшествовало его подвигу, знали немногие...

Шли годы. Давно уже были уничтожены на Алтае последние бандитские группы, их жалкие остатки сдались или ушли в Монголию. По решению обкома партии Александр Васильевич в 1925 году был назначен помощником прокурора по Ойротской области, а затем был избран народным судьей города Бийска. Отошло в прошлое многое, но навсегда остались в его памяти события той беспокойной ноябрьской ночи 1921 года, когда он после допроса отпустил бандитского лазутчика, поверив его рабочим рукам.

И, вспоминая на совещании молодых следователей о том необычном допросе, он говорил: «Мы в свое время даже не знали такого слова «криминалистика». Вы же взяли на свое вооружение судебную баллистику и словесный портрет, графическую экспертизу и следоведение, химию и фотографию. Но, широко пользуясь этим, никогда не забывайте про своих верных помощников — простых людей. Помните, что самое мощное оружие советского следователя, которое мы вам передали из рук в руки, — это правда революции, правда, перед которой никто не может устоять. Вы не просто следователи, вы советские следователи. Вы работаете для народа и с помощью народа. В этом ваша сила».

Чернов умер в 1930 году. Его хотели похоронить в столице Горного Алтая городе Улалу (ныне Горно-Алтайск), но каракольцы, среди которых он пользовался большой любовью и авторитетом, настояли на том, чтобы его похоронили в их селе. И тело Александра Васильевича покоится на площади села Каракол, Онгудайского района, Горно-Алтайской автономной области. Приводя к могиле Чернова своих внуков, старики обычно рассказывают о нем и говорят: «Пусть у тебя будет такое же большое сердце, как у него. Пусть оно вместит в себя любовь к людям и веру в друзей, пусть оно будет твердым, как железо, когда ты повстречаешься с врагом».

Он стоит у причала Бакинского порта. Огромный белоснежный красавец, который почему-то называется паромом, хотя по виду это настоящий океанский лайнер. Он стоит последние минуты, привалившись к причалу, словно в нерешительности. Может быть, кораблю, как и человеку, немного страшно первый раз отправляться в дальний путь? А у этого впереди первый рейс — через Каспий. Самый первый, если не считать дорогу по Волге сюда, в Бакинский порт, от места своего рождения — стапелей Сормовского завода.

Наконец, словно решившись, великан трубно выдыхает «Пора!». Причал медленно уходит в сторону, и невысокие каспийские волны начинают суетливо подпрыгивать у борта, словно стараясь разглядеть поближе огромные черные буквы — имя нового корабля:

В этом году ему исполнилось бы 78... Он не успел сделать всего, что мог. Не успел решить десятки важнейших государственных проблем нарком. Не успел помочь сотням людей чуткий и внимательный человек. Не смог увидеть своих детей взрослыми отец...

Тридцать лет назад, в самом расцвете сил, Гамид Султанов был предательски вырван из жизни...

Но и то, что успел сделать за свою не очень долгую жизнь коммунист Султанов, по праву ставит его в один ряд с выдающимися деятелями нашей партии.

Это очень трудно — рассказать о человеке, которого ты никогда не видел, который ушел из жизни, когда многих из нас еще не было на свете. Как увидеть за пожелтевшими листочками архивных документов, за старыми фотографиями, за скупыми строчками, высеченными на мраморе мемориальных досок, живого человека? Как услышать через десятилетия биение его сердца?

Я хожу по улицам его родного города — по тем улицам, где когда-то проходил он. Вчитываюсь в широкие летящие строчки, написанные его рукой. Расспрашиваю людей, которые когда-то знали его, работали вместе с ним. Сохранившиеся стенограммы телефонных разговоров, кажется, доносят до меня его голос.

...Однажды — это было в декабре 1919 года — к тифлисской гостинице «Дворцовые номера» подкатила извозчичья пролетка... Пока вышедший из нее молодой мужчина расплачивался с извозчиком, расторопный швейцар, мигом оценивший обстановку, подхватил чемоданы. Приезжий предъявил документы на имя инженера Омарова, чрезвычайного представителя правительства Горской республики, и, не справляясь о цене, потребовал лучший номер. Через несколько дней его видели в обществе министра внутренних дел Ноя Рамишвили. Это не прошло незамеченным.

Рамишвили был очарован молодым дагестанцем. Он, конечно, понимал, что представитель Горской республики приехал не для того, чтобы в такое сложное время знакомится с достопримечательностями столицы Грузии, но, как воспитанный человек, не торопился с вопросами.

На десятый день утром секретарь доложил министру: господин Омаров просит его принять. Рамишвили понял: наконец-то предстоит деловой разговор. После первого визита вежливости, нанесенного ему Омаровым в день приезда, они встречались уже раза два в неофициальной обстановке. А теперь Омаров опять пришел сюда...

— Просите, — кивнул Рамишвили секретарю, и сам пошел к дверям, чтобы встретить посетителя.

— Итак? — улыбнулся он, когда гость расположился в удобном низком кресле. — Чего хочет от нас ваше правительство?

— О, вы деловой человек, господин Рамишвили, — засмеялся Омаров, раскуривая предложенную ему сигару. — Что называется, быка за рога... Это даже лучше — без дипломатических реверансов. Итак, нам нужно оружие, иначе мы не сможем противостоять натиску большевиков.

— И много? — осторожно поинтересовался министр.

— Да нет, в общем-то пустяки. Гранаты. Пулеметы. Винтовки. С патронами, разумеется... Всего три вагона...

Рамишвили поморщился. Это стоило больших денег. А откуда у Горской республики деньги? Сейчас начнет просить кредит. А о каком, к чертям, кредите может идти речь, когда завтра, может быть, от этой самой республики останется одно воспоминание...

— О, я вас понял, господин министр, — снова рассмеялся Омаров. — Я понял, что вас смущает... Деньги есть. — Он поднял вверх дымящуюся сигару и отчеканил. — На-лич-ные...

— Ну, тогда совсем другое дело, — повеселел Рамишвили.

Деньги, действительно, были... Новенькие, хрустящие николаевские пятисотрублевые ассигнации...

Вот уже четвертый день подряд ровно в половине десятого эта девушка появлялась в вестибюле «Дворцовых номеров». Проскользнув мимо портье, она стучала в дверь к инженеру Омарову. Сегодня портье даже позволил себе подмигнуть ей, как старой знакомой. А в первый день, он, ступая неслышно, подошел вслед за ней к дверям номера и наклонился к замочной скважине.

В замочную скважину был виден край ширмы и кресло. Девушка шмыгнула за ширму, и через минуту в кресло, шурша, упало платье. Успокоенный портье вернулся к своей конторке. Ничего подозрительного в таком визите не было. Он бы изменил свое мнение, если бы увидел, как Омаров передал девушке за ширму... ножницы, а спустя несколько минут принял от нее несколько объемистых пачек с деньгами. Откуда было знать портье, что девушка, открыто появлявшаяся в гостинице на глазах у шпиков, посланница легендарного Камо, азербайджанская подпольщица Асмик Папьян, которая нелегально привезла в Тифлис деньги для закупки оружия. Где было догадаться об этом портье, когда сам господин министр внутренних дел не подозревал, что обласканный им инженер Омаров — член Кавказского подпольного краевого комитета партии, азербайджанский революционер Гамид Султанов и что закупленное им у меньшевистского правительства оружие с нетерпением ждут в Баку.

Инженер Омаров беспечно кутил в Тифлисе... Вагоны с винтовками и гранатами медленно двигались к границе. Оставалось самое трудное: вывезти вагоны из Грузии вовсе не в направлении Горской республики...

Утром у порога гостиницы к Султанову подошел незнакомый человек, держа в руке незажженную папиросу.

— У вас нет случайно спичек?

Наклонившись к огню, быстро проговорил:

— Вагоны задержаны в пограничном городе Душети, — и пошел по улице, не оглядываясь.

Действовать нужно было немедленно, пока не разобрались, куда же все-таки следовали вагоны. Но как?

Омаров ворвался в кабинет начальника контрразведки Гедиа, пылая праведным гневом.

— Безобразие! Вы ответите за это! Пользуетесь тем, что господина министра нет сейчас в Тифлисе! Вагоны отправлены по его личному распоряжению!

Гедиа пытался что-то возразить, но Омаров так бушевал и так напирал на свою дружбу с господином министром внутренних дел, с одной стороны, и на свою высокую дипломатическую миссию, с другой, что Гедиа решил не связываться: стоит ли из-за трех вагонов ссориться с таким человеком... Он поднял телефонную трубку и приказал немедленно снять с вагонов арест.

— Мне сообщат о результатах, — успокоил он Омарова, — подождите здесь, если угодно...

Час показался вечностью. Наконец телефон зазвонил.

— Ваши вагоны пересекли нашу границу, — любезно сообщил Гедиа.

Омаров встал. Церемонно откланялся. Через час он бесследно исчез из Тифлиса.

Азербайджанские коммунисты готовились к свержению ненавистного мусаватистского режима. Создавались рабочие дружины. Теперь они были хорошо вооружены — три вагона закупленного «инженером Омаровым» оружия дошли по назначению.

В феврале 1920 года в подполье состоялся первый съезд коммунистических организаций. Из многочисленных раздробленных групп была создана единая Коммунистическая партия Азербайджана. Гамид Султанов был избран в состав ее Центрального Комитета, а также в состав временного военно-революционного комитета.

Мусаватистский режим доживал последние дни. Было решено попытаться избежать кровопролития и предъявить парламенту ультиматум о добровольной сдаче власти. Для ведения переговоров выделили группу во главе с Гамидом Султановым. Это было 27 апреля 1920 года.

И вот они сидят друг против друга: пятеро коммунистов и пять представителей мусаватистского парламента. «Государственным мужам» явно не по себе от спокойной уверенности тех, кого еще вчера разыскивали по городу их полицейские ищейки, чтобы бросить за решетку. И от слова «ультиматум» они ежатся, как от холодной воды, все еще не желая признать, что потерпели полное поражение. Они изворачиваются, хитрят, пытаются найти хоть какую-нибудь лазейку.

— Господа! Господа! — заламывает руки возглавляющий парламентскую группу министр Хасмамедов. — Это безумие! Вы хотите отдать наш Азербайджан русским! Подумайте о престиже нации!

И осекается, наткнувшись на взгляд Султанова.

— О каком престиже нации вы говорите? Вы, отдавшие родину на поругание иностранным интервентам! На вашей совести кровь невинных людей! Беззаконие. Взяточничество. Коррупция. Спровоцированная вами армяно-мусульманская резня. Народная нищета. Вот что вы принесли Азербайджану... Хватит, господа! Мы даем вам на обсуждение нашего ультиматума двенадцать часов...

За плотно занавешенными окнами уже много часов подряд мусаватистский парламент обсуждал ультиматум большевиков.

А по всем прилегающим улицам под покровом спустившейся на город теплой ночи стягивались к зданию парламента вооруженные отряды рабочих.

В штаб поступали донесения:

— Восставшие захватили почту, телеграф...

— Вокзал...

— Радиостанцию...

— Военные корабли вышли на рейд и направили свои орудия на здание парламента...

— Солдаты переходят на сторону восставших...

Султанов, окруженный вооруженными рабочими, стоял против массивных резных дверей парламента. Время, данное на обсуждение ультиматума, истекало, а ответа мусаватисты пока не давали.

— Ну что ж, — сказал Султанов, поправляя на боку тяжелый маузер, — придется их поторопить.

И шагнул к дверям.

В начале дебатов парламентарии, созванные на экстренное заседание, еще соблюдали какой-то порядок. Просили слова, выступали, соблюдая очередь. Но по мере того как за окнами постепенно опускался вечер, усиливалась паника. Вскакивали, перебивали друг друга, то и дело нервно взвизгивал колокольчик в руках председательствующего. Одно за другим поступали сообщения о победах восставших, и с каждым сообщением все меньше становилось тех, кто призывал к вооруженному сопротивлению.

Наконец, уже поздно вечером, на стол перед председательствующим легла телеграмма.

Он прочитал ее, тяжело поднялся. Одна щека у него дергалась. В зале повисла гробовая тишина. Все поняли: произошло что-то очень важное.

— Господа, Красная Армия наступает на Ялому. Через несколько часов они будут здесь... Это конец, господа...

В напряженной тишине особенно гулко зазвучали шаги. Кто-то шел, твердо и уверенно ступая, к столу президиума. Многие знали Гамида Султанова, и то, что один из руководителей большевиков посмел вот так, один, войти в зал, где заседала буржуазная элита Азербайджана, яснее всякой телеграммы показало: это конец.

Султанов встал перед столом президиума, обвел глазами замерший зал и не мог удержаться от улыбки: очень уж перепуганные лица были у «государственных мужей».

— Господа! Судя по тем словам председательствующего, которые я уловил, обстановку вы оценили совершенно правильно. Парламент окружен вооруженными отрядами рабочих. Красная Армия будет в городе на рассвете. Время, отведенное на обсуждение ультиматума, истекло. А посему...

Он медленно пошел к дверям. Все головы повернулись ему вслед. Он распахнул дверь и сделал широкий жест рукой:

— Прошу, господа!

Все так же молча, низко опустив головы, парламентарии один за другим торопливо покидали зал...

Утром 28 апреля в Баку вступили передовые части XI Красной Армии. В этот же день создано было Советское правительство во главе с Нариманом Наримановым. Гамид Султанов был назначен на пост наркома внутренних дел.

Он был среди тех, кто, уйдя в глубокое подполье, рискуя жизнью, готовил социалистическую революцию в Азербайджане. Он был в первых рядах восставших в историческую ночь 27 апреля 1920 года и в буквальном смысле слова своими руками вырвал бразды правления у поверженного мусаватистского парламента. А теперь народ доверил ему защищать революцию.

Это было трудное время. Неспокойно было в уездах. Контрреволюция, побежденная в открытом бою, затаилась. Вооруженные банды совершали налеты на города и селения, зверски расправлялись с теми, кто открыто встал на сторону новой власти, запугивали и грабили население. То тут, то там вспыхивали антисоветские мятежи.

— Товарищ Гамид! Проснитесь! Товарищ Гамид!

Кто-то трясет его за плечо. Проснуться трудно. Веки словно склеены — не разлепить. За все дни, проведенные в Акстафе, было столько дел, что выспаться толком ни разу не удалось. Все откладывал — на обратном пути, в Баку, в поезде высплюсь. Вот и выспался! Трех часов еще не прошло, как выехал. Что у них стряслось?

Подергал себя за волосы, отгоняя сон. В полумраке вагона расплывшимся пятном — лицо начальника отряда красногвардейцев, сопровождавшего его в Акстафу.

— Товарищ Гамид, вам телеграмма!

Сна как не бывало. Сразу глянул на подпись: Нариманов. В скупом свете фонаря с трудом разобрал строки:

— Где мы?

— До Гянджи два часа ходу.

Тут только заметил красногвардейцев, толпящихся за спиной начальника отряда. Люди ждали его решения.

— Товарищи! Положение сложное. Мы, по всей видимости, уже отрезаны от основных сил армии. Ждать, пока она подойдет к Гяндже? Но за это время мятежники успеют захватить железнодорожную линию на большом протяжении. Мятеж может перекинуться на соседние уезды.

Он оглядел притихших солдат.

— Да, нас очень мало, товарищи. Но мы должны во что бы то ни стало удержать железную дорогу. До подхода армии. И поэтому решение может быть только одно: в Гянджу. И как можно скорее...

Они подоспели вовремя. Горсточка гянджинских рабочих отчаянно отбивала первую атаку бандитов. Мятежники откатились, чтобы собрать основные силы. Красногвардейцы быстро рассыпались в цепь, залегли вдоль насыпи. Теперь стало очевидно, как их мало. Очень мало.

Они стоят, укрывшись за углом какой-то пристанционной постройки. Султанов и командир отряда.

— Товарищ Гамид, это опасно!

— У нас нет другого выхода. Охранные части — это еще десятки людей.

— Есть сведения, что солдаты колеблются. Там мусаватистские агитаторы.

— Тем более надо торопиться!

— Тогда разрешите пойти мне!

— Спасибо, друг. Не обижайся, но ты неважный оратор. А говорить там будет нелегко. У меня все-таки в этом деле неплохой опыт...

— Но ваша жизнь, товарищ Гамид!

— Моя жизнь принадлежит революции...

Отговаривать его бессмысленно. Он прав. Никто не владеет так, как он, искусством убеждать людей. А убедить солдат надо. Необходимо.

— Если я не вернусь, примешь командование, — сказал Султанов и шагнул в темноту.

Прошел час. Было тихо. Изредка ветер доносил одинокие ружейные выстрелы. Все понимали, что тишина эта обманчива. Приближался рассвет. Пробежал, шелестя пыльными листьями пристанционных тополей, свежий предутренний ветерок. Четче обрисовались контуры ближних домов. С минуты на минуту нужно было ожидать атаку. А Султанов все не возвращался. И надежды у всех оставалось все меньше и меньше. Надежды на то, что он вернется с подкреплением. Что удастся остановить мятежников. И, может быть, даже остаться в живых.

Атака началась внезапно. В серых утренних сумерках ряды наступающих казались бессчетными. Их встретили мощным залпом. По-видимому, мятежники не ожидали встретить такой дружный отпор и, растерявшись, залегли.

— Эх, сейчас бы хорошую контратаку, — скрипнул зубами начальник отряда.

И, словно угадав его мысли, красногвардейцы рванулись вперед.

— Безумие! Сейчас их сомнут, растопчут...

Но их было почему-то гораздо больше, чем он ожидал. И, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, он вдруг увидел на левом фланге впереди бойцов знакомую рослую фигуру Султанова с маузером в выброшенной вперед руке и понял все...

На следующий день в Гянджу прибыли регулярные части XI армии. Через шесть дней мятеж был полностью ликвидирован.

За руководство подавлением этого восстания и, как говорится в акте о награждении, «за проявленные при этом личную храбрость, энергию и находчивость» Гамид Султанов был награжден орденом Красного Знамени.

Такой мятеж, как в Гяндже, — это было, конечно, ЧП. Но тысячи мелких ударов исподтишка пытались нанести молодой республике затаившиеся враги. Обезвредить их, защитить мирный труд людей, их жизнь, их имущество — такова была задача созданной в 1920 году азербайджанской милиции.

Я перебираю пожелтевшие от времени листочки. Донесения о действиях милиции. Они отпечатаны на старой пишущей машинке, наверное, на неуклюжем, гремящем, как пустой товарный состав, «Ундервуде». Сорок шесть лет назад эти донесения ложились на стол наркома внутренних дел Гамида Султанова.

Это была борьба жестокая и беспощадная. Гибли лучшие люди. Самые преданные. Самые отважные. Можно было ожесточиться в этой борьбе, и в каждом, оказавшемся по ту сторону баррикады, видеть заклятого врага, с которым разговор один: к стенке. Но люди, в чьи руки народ вложил карающий меч, понимали, что это не всегда так. И в первую очередь понимал это стоящий во главе борьбы нарком Султанов. Запуганные мусаватистами, обманутые, забитые, темные люди не всегда могли сразу правильно разобраться в происходящих событиях. Таких нужно было переубедить, разъяснить им смысл революции, помочь перейти к мирному труду.

Несколько месяцев безуспешно охотился отряд милиции в Кубинском уезде за бандой, возглавляемой неким Маилем. И вот однажды в кабинете Султанова зазвонил телефон. Звонил председатель исполкома Кубинского уезда товарищ Исмайлов. Сохранилась стенограмма этого телефонного разговора. Даже по ней заметно, что товарищ Исмайлов волнуется. Случай и в самом деле необычный.

Два часа назад среди бела дня Маиль привел всю свою банду к дверям исполкома. Он заявил, что понял, как был неправ, искренне раскаивается и просит Советскую власть простить его.

— Как быть, товарищ Султанов? Как быть? — нервничает Исмайлов.

Я вчитываюсь в полустершиеся строчки стенограммы и, мне кажется, слышу спокойный голос Султанова:

— Они должны сдать все оружие... Дать подписку о том, что немедленно приступают к мирному труду. Исполком обязан дать им землю для обработки, конечно, в разных местах. Пусть милиция первое время посмотрит за ними. Это необходимая предосторожность...

Я еще и еще раз вчитываюсь в стенограмму. И понимаю, почему спустя некоторое время, когда Султанова переводили с поста наркома внутренних дел на другую должность, родился трогательный и немного наивный документ, который я тоже нашла среди архивных бумаг.

Как ни трудна была борьба с бандитизмом, это была только часть той огромной работы, которую возложила Советская власть на милицию. Шла национализация земли и промышленности, банков и флота. Проводилась реквизиция, конфисковались дома, изымались драгоценности. И здесь государство опиралось на милицию. Рука чуть было не вывела ставшее привычным: «...на этих людей в синих шинелях».

Нет, не было у них тогда шинелей. Ни синих, ни серых. Никаких не было. Люди, возвращавшие народу принадлежащие ему по праву огромные ценности, сами ходили чуть не босые, получали мизерную зарплату, редко имели возможность поесть досыта. Это были трудные годы для страны, и работники милиции честно делили с народом и холод, и голод. Хотя иногда достаточно было только протянуть руку, чтобы...

Они могли купить себе ботинки и досыта накормить детей. Но они предпочли получить благодарность от Советской власти.

А это заявление:

Ибрагимов вступил в партию в 1918 году. Он организовывал подпольные большевистские ячейки в уездах в мрачные дни мусаватистского господства. Он ежеминутно рисковал жизнью, пробравшись по поручению партии в самое логово врага и работая в управлении мусаватистской полиции в Акстафе. Он лично участвовал в подавлении антисоветских мятежей в Таузе и Шамхоре. В него стреляли бандиты. Он каждый день рисковал жизнью, возглавляя Управление милиции. Он реквизировал ценности у нефтепромышленников и банкиров. Он конфисковывал имущество у задержанных спекулянтов. Через его руки проходили сотни тысяч рублей, золото, драгоценности. А у него не было керосинки...

И просил для него эту керосинку человек, всю свою жизнь отдавший партии, связавший с ней свою жизнь еще в 1907 году, сделавший для революции так много, как только может сделать один человек. Товарищ Шаумяна и Фиолетова, Джапаридзе и Азизбекова, их соратник по борьбе — народный комиссар внутренних дел Азербайджана Гамид Султанов.

Черный рупор репродуктора, только-только установленный на рыночной площади маленького приморского городка Хаапсалу, что на западе Эстонии, отсчитывает гулкие удары кремлевских курантов. Полночь. Люди в уездном отделе НКВД на улице Виидеманни прислушиваются к бою курантов, а потом снова склоняются над стопками карточек.

Карточки, карточки... Их больше всего среди секретных документов полиции безопасности — СД, брошенных фашистами несколько дней назад во время бегства из города. Тысячи этих карточек из глянцевитого серого картона с немецкой педантичностью заполнены именами разыскиваемых жителей Эстонии.

Десять с лишним тысяч серых карточек. Каждый сотый житель маленькой республики на особом учете в полиции безопасности, объявлен в розыске. Политические преступники, враги рейха.

— Ну и врагов же было у Гитлера, — усмехается один из сотрудников, вынимая из узкого деревянного ящика очередную кипу лощеных квадратиков.

— Это — действующая, на живых, — замечает другой. — Архивная картотека раз в пятнадцать больше...

По окнам стегает октябрьский дождь. Откуда-то с улицы, с проехавшего мимо грузовика доносятся отголоски солдатской песни.

— Якоб Кундер! — вдруг вырвалось у одного из разбиравших картотеку. — Гестаповцы искали Якоба!

Серый кусочек картона пошел по рукам.

Якоб Кундер... Кто сейчас в Эстонии не знает этого имени? Кто не знает подвига Героя Советского Союза Якоба Кундера, совершенного через полгода после того, как розыскная карточка на него попала в руки чекистов? Узнав об этой карточке СД, Якоб Кундер пошутил тогда:

— Вот дойду до Берлина и спрошу у Гитлера, зачем я ему нужен...

В марте 1945 года вся территория нашей Родины, за исключением Курземского полуострова, была освобождена от гитлеровских полчищ. В Курзема же, между Тукумсом и Лиепаей, три десятка отборных дивизии противника заняли прочную оборону и намеревались нанести мощный фланговый удар советским частям, наступавшим в Восточной Пруссии. Наши войска блокировали фашистов. Завязались жестокие бои.

Утром 17 марта части Эстонского стрелкового корпуса заняли плацдарм в лесу возле станции Блидене. С минуты на минуту ждали приказа о наступлении. Справа к бою готовился 130-й Латышский стрелковый корпус, слева — войска 122-го корпуса. Впереди — открытое место с редким кустарником на пригорке, за ним — живая изгородь из густых подстриженных елочек и такая мирная, ничем не напоминающая войну колея железной дороги.

Прямо перед пригорком, за которым виднелись хутор Пилс-Блидене и железнодорожная станция, зарылся в землю взвод лейтенанта Кундера. Ни вечером, ни ночью уснуть не удалось. Под утро повалил густой мокрый снег, какой нередко бывает в Прибалтике в начале весны...

Кто воевал, тот знает эту звенящую тишину перед боем, когда слышно, как стучат часы, бьется сердце, как шуршит, сорвавшись с ветки, тяжелая снежная шапка. Люди же молчат. Будто и нет здесь никаких людей, никого нет, только безмолвный поседевший лес и тяжелые, сплошной завесой падающие с неба липкие хлопья снега. О чем думал тогда Кундер, никто не знает. Может быть, он думал о предстоящем бое, может, о том, что сыро и холодно сейчас, может, о матери, отце, о родном доме в Саулепа.

Всего несколько месяцев прошло с того дня, как комбат отпустил его повидаться с родными. Бодро спрыгнул тогда Кундер с грузовика. Сорвав с головы фуражку, помахал рукой товарищам и быстро пошел в сторону Саулепа. На полях крестьяне убирали хлеб и картошку. Трудно разгибая спины, люди из-под ладоней смотрели на низкорослого широкоплечего лейтенанта с круглым веснушчатым лицом и огненно-рыжими волосами. Кто он и куда так торопится?

А Якоб и в самом деле торопился. Вот уже из-за редких деревьев видна двухэтажная деревянная школа, о которой он учился. А за ней приземистый отчий дом и сложенная из серо-коричневых каменных глыб подслеповатая отцова кузница, крытая позеленевшей от времени и ненастья дранкой. Родной запах дыма. Здесь, в этом каменном доме, он провел детство, здесь жили его братья и сестры. Каково им тут было при немцах? Живы ли? Что-то уж очень тихо кругом...

Якоб остановился, смахнул с лица осеннюю паутину и побежал. Дверь кузницы отворена. Наверно, отец там. Замедлив шаги, Якоб надел фуражку и тихо вошел. Нет, никого нет, но тлеют угли в горне. Значит, все в порядке, значит, отец жив, он дома. Якоб обошел кругом прокопченную кузницу, он хотел войти в дом как можно тише, чтобы устроить родным сюрприз. Но трудно было сдержать себя, и он помчался по дорожке между кустами сирени.

Его дорожка, посыпанная желтым песком, его дом, его отец, братья, сестры...

В сенях он наткнулся на худущую длинноногую девчонку и с трудом узнал в ней племянницу. Та секунду-другую таращила на него глаза, потом попятилась в комнату. «Мама, мама! Русский солдат пришел!» — закричала она, не отрывая взгляда от Якоба. Из комнаты выбежал отец. Суровое, морщинистое лицо, тяжелый прищур серых глаз, короткие пепельные волосы.

— Ты, Якоб?! — прошептал старик и, сгорбившись, беспомощно опустил руки. Якоб обнял его, прижался лицом к небритой щеке и губами почувствовал соленую отцовскую слезу.

— Не думал я, что живой ты, сынок, — неожиданно хриплым голосом заговорил старый Мартин. — Сколько худа на земле нашей. Арсения свои же, эстонцы, хуторяне богатые... застрелили и в канаву бросили... За землю, что получил от новой власти.

Якоб крепче прижал к груди отца и ловил губами воздух. А сердце, казалось, подкатилось к самому горлу.

— ...Другие... все... живы? — наконец выговорил он, осторожно усадив отца на лавку.

Старик горестно покачал головой.

— Иоханну в Германию угнали. Ни писем от нее, ни весточки. Остальные, слава богу, живы. И ты вот пришел...

Значит, нет Арсения, нет Иоханны. Нестерпимо захотелось уткнуться в пахнущий кухней подол матери и заплакать, как бывало в раннем детстве. Он словно забыл, что мать умерла, когда ему еще не было и тринадцати лет.

За сутки, что пробыл Якоб в отчем доме, надо было о многом поговорить. Родственники расспрашивали его о войне, о Советской власти. Старый кузнец потрогал заскорузлыми, навечно обожженными пальцами орден Красной Звезды на кителе сына и спросил: «За что?» «Бой под Вытиквере», — ответил сын. «Под Вытиквере», — задумчиво повторил старик и снова спросил:

— Раньше, при Пятсе, кавалеров Креста свободы наделяли землей и хутором... А тебе, сынок, дадут?

Якоб улыбнулся.

— Всем крестьянам дадут землю, отец, — ответил он. — Но не за орден. Каждая крестьянская семья получит участок. Как перед войной...

Кундер поежился от озноба, крепко сжал зубы, чтобы унять дрожь. Мокрая шинель, казалось, стягивала тугими обручами тело. Ох, когда же кончится эта ночь, когда же можно будет согреться у костра, обсушиться? Война идет уже к концу, это ясно. И скоро он будет ходить по мирной, цветущей земле. Как до войны. Вот только добить бы поскорее гитлеровцев. Все будет хорошо, даже еще лучше, чем в том, навсегда опьянившем его радостью, девятьсот сороковом году.

...Невысокий круглолицый крепыш с выразительными карими глазами, широким, чуть вздернутым носом и оттопыренными ушами появился в Ляянемаском уездном отделе милиции в августе 1940 года.

— Меня зовут Якоб Кундер, — смущаясь, представился крепыш парторгу Придику Сарапуу. — Хочу служить в милиции...

Его по-женски белое лицо в сплошных веснушках, какое бывает только у рыжеволосых, зарделось. Он переминался с ноги на ногу, хлопал длинными огненными ресницами и поминутно поправлял на себе серый домотканый пиджачок.

В кабинете Сарапуу несколько минут назад закончилось совещание, и трое его участников еще не ушли.

— Где ты работаешь? — спросил командир взвода Вольдемар Напритсон. Ему, недавнему леснику, еще месяц назад стучавшему топором в Саунамяэских лесах, явно импонировал этот юноша с таким открытым честным лицом.

— Я пекарь, — уже более уверенно отвечал Кундер. — Работаю в кондитерском магазине Валдманна.

— Чего ж ты бросаешь хорошую работу? — спросил Ильмар Теддер, вчера еще концертмейстер, пианист, а теперь начальник паспортного отделения. — Или ты думаешь, что здесь у нас слаще?

Якоб застенчиво улыбнулся шутке Теддера. Конечно же, он не думает, что в милиции работать легко и весело. Но вот хозяин его, как был хозяином, так им и остался. И в кондитерской у него швыряют деньги те же богатые бездельники, что и раньше. Наверное, мало еще сил у Советской власти в Эстонии, чтобы справиться со всеми богачами. Вот он, Якоб Кундер, и решил помочь.

Жизненное кредо Якоба было настолько ясным, так перекликалось оно с собственным представлением парторга и его товарищей о классовой борьбе и милицейской работе, что Сарапуу и Напритсон тут же написали Кундеру рекомендации. А через два дня начальник Ляянемаской уездной милиции Эвальд Эйхе наложил на его заявлении резолюцию:

Это были тревожные дни революции. Вышедшие из подполья коммунисты сумели сплотить вокруг себя рабочих, трудовое крестьянство, прогрессивную интеллигенцию. 21 июля вновь избранная Государственная дума провозгласила в республике Советскую власть, а затем приняла декларацию о вступлении Эстонии в состав первой в мире страны социализма.

Но господа из «бывших» не сложили оружия. То тут, то там вспыхивали организованные провокаторами инциденты, ползли нелепые слухи.

...Кафе Дитриха было переполнено до отказа. В накуренном зале словно сквозь туман плыл над столиками бледно-желтый свет бра. Причудливыми бликами высвечивались лица. Здесь были дамы в блестящих шелковых платьях, господа в белоснежных манишках и дорогих костюмах, рабочие в пиджачных парах, студенты, служащие, подвыпившие девушки. Звенели бокалы, в чашечках дымился кофе, в пепельницах чадили дорогие сигары и копеечные сигареты. За столиками играли в бридж; нарочито вплетая в эстонскую речь немецкие фразы, спорили о новой власти, земельной реформе и национализации. В зале стоял ровный гомон, лишь временами взлетал чей-либо голос, и тогда можно было разобрать отдельные фразы.

— ...Что вы говорите о религии и государстве? Коммунисты закроют все церкви, вот и все!

— И регистрации брака больше не будет...

— Mein Gott... Aber wir können doch nicht so...[3]

— Говорят, будут отбирать у родителей детей, чтобы муштровать их в русских военных школах... Пушечное мясо для Москвы...

И вдруг из-за столика в дальнем углу зала резко поднялся высокий краснолицый мужчина в сером грубошерстном пиджаке. Грохнул упавший стул. В наступившей тишине раздался громкий голос, отчетливо произнесший по-русски:

— Граждане, лимонад отравлен!

Зал загудел. Все повскакивали с мест. Несколько человек бросились к выходу, опрокидывая столики. Зазвенела разбитая посуда.

Размахивая грязными руками и стараясь перекрыть шум, краснолицый орал в лицо пробившейся к нему молоденькой официантке:

— Кого хотела отравить? Меня, рабочего человека, члена славной партии большевиков? Этому тебя научили в комсомоле, шлюха!

Официантка, миловидная блондинка с кокошничком, приколотым к ржаным волосам, смотрела на перекошенное в злобе красное лицо. В ее широко раскрытых, ничего не понимающих глазах стояли слезы. Пальцы девушки лихорадочно перебирали край маленького передника.

В кафе стоял невообразимый шум. Какая-то тучная дама упала в обморок.

— Первая жертва преступления коммунистов! — истеричным фальцетом крикнул тщедушный студентик в пенсне, силясь усадить даму на стул.

— Alpdruck...[4]

— Убийцы!

И тут на пороге появился низкорослый веснушчатый милиционер в аккуратной, плотно облегающей крепкую фигуру форме.

— Спокойно, товарищи! — произнес он, поднимая руку. — В чем дело?

Стало тихо. Головы повернулись в сторону краснолицего. Тот рванулся к милиционеру.

— Вот, лимонад отравленный подают. Надо немедленно произвести анализ. Это террор!

Милиционер подошел к столику, молча посмотрел на краснолицего.

— Анализ? Зачем тут анализ? — не повышая голоса сказал он, взял со столика бокал с лимонадом и залпом выпил все до капли.

По залу прошел шум.

— Он же отравится!

— Провокация...

— Зовите врача!

Краснолицый сразу заспешил. Но сильная рука милиционера легла ему на плечо.

— Не надо торопиться. Мы пойдем вместе...

В отделе милиции задержанному приказали вымыть руки. Под слоем грязи скрывались белые, холеные пальцы с отполированными ногтями. «Потомственный русский рабочий» заговорил на изысканном эстонском языке.

Так был пойман с поличным очередной провокатор. И разоблачил его милиционер Якоб Кундер, через несколько дней принятый в комсомол.

Многие ребята из Ляянемаского укома комсомола выросли в Хаапсалу и давно знали шустрого, любознательного ученика пекаря из кафе Валдманна, частенько забегавшего теперь к ним на улицу Суур Лосси, 21. Он брал у них книги, читал их запоем, рассказывал о себе.

Знал Кундера и секретарь укома комсомола Пауль Соэсоо. Он был не на много старше Якоба, и в общем-то жизнь у обоих складывалась одинаково. Наверно, поэтому Паулю был симпатичен медноволосый сын кузнеца, так горячо споривший с укомовскими ребятами о мировом рабочем движении, о судьбах эстонского народа.

Якоб стоял у длинного стола посреди не очень-то уютного секретарского кабинета, держа в левой, чуть согнутой руке маленькую серую книжку, которую только что передал ему Пауль. Больше всего Якобу хотелось сейчас выглядеть таким же стройным, подтянутым, как политрук Аугуст Рооне, и отойти от стола таким же пружинящим, четким шагом, каким ходит Аугуст, чтобы все видели, все поняли, какой он замечательный парень, этот Якоб Кундер.

Но отошел он, неуклюже волоча ноги, словно к каждой из них была привязана пудовая гиря, и потому, наверное, густо покраснел, сгорбился и растерянно оглянулся: никак не мог сообразить, в какую дверь выходить. Пауль, видимо, поняв его состояние, засмеялся:

— Когда ты пил лимонад в кафе, ты был посмелее.

Засмеялись все, кто был в комнате. Засмеялся и Якоб. Тут все свои, и он свой, вон и про лимонад знают. А что, тогда он, пожалуй, неплохо выглядел! Якоб выпрямился и, твердо ставя ногу, шагнул к двери.

Потом, уже на улице, его обожгла мысль: как же это он хотел быть похожим на Рооне! Как могла прийти ему в голову такая нелепость!

Отношения с Рооне не наладились. Пожалуй, политрук был единственным человеком в милиции, которого добродушный Кундер недолюбливал. Аугуста Рооне прислали в Ляянемаский уездный отдел милиции из Таллина. На всех он произвел отличное впечатление. Стройный, красивый брюнет с бархатными, чуть раскосыми глазами, со сросшимися на переносице бровями вразлет, он нравился и своей красотой, и умением свободно держаться, и выправкой, которой многие завидовали. Завидовали, впрочем, не только выправке. Аугуст окончил английский колледж, потом учился в классе аспирантов военной школы в Тонди[5]. Он знает иностранные языки, не новичок в военном деле — чего еще можно желать.

Но больше всего подкупало то, что вот такой интеллигентный человек из зажиточной семьи железнодорожника сам пришел и попросился на работу в милицию. Никто его не уговаривал, никто не звал. Именно так и рассказывал работник отдела кадров, который привез его в Хаапсалу. Короче, человек безусловно заслуживал уважения. Через месяц Аугуст Рооне заявил, что хочет стать коммунистом. Его приняли кандидатом в члены партии. Политрука в отделе не было, и Рооне стал политруком.

Однажды он пришел на строевые занятия, и вот тут-то Якоб Кундер впервые близко столкнулся с ним. Строевая подготовка не давалась Якобу. Он ходил так же, как ходил дома на хуторе, как ходил в пекарне: степенно, неторопливо, чуть переваливаясь. Побаливала у него и левая нога. На нее как-то упал тяжелый куль с мукой. Когда Якоб увидел политрука, который шел по улице легкой походкой, одетый в светлый, отлично сшитый костюм, в белоснежную рубашку с ярким галстуком, ему захотелось вот так же подойти к командиру отделения, четко бросить руку к фуражке, лихо ее отдернуть и отойти, с шиком печатая шаг. Но он сразу же сбился с ноги, и пришлось на глазах политрука повторить подход. Рооне стоял молча, не вмешиваясь и, пожалуй, сочувственно глядел на потный лоб Кундера. Якоб откозырял, круто повернулся через левое плечо и покачнулся. Невольно он покосился на политрука. В его глазах он увидел столько презрения, что ему даже словно послышалось: «Эй ты, парень!»... Так обращались к нему подвыпившие посетители кафе, случайно заглянувшие в пекарню.

Наверное, из-за этого эпизода Якоб подозрительно относился ко всему, что делал политрук. Во всем ему чудилась насмешка, все его раздражало. Но хотя строевые, занятия по-прежнему были ему не по душе, он заставлял себя снова и снова тренироваться.

Однажды после политзанятий — их тоже проводил Рооне — Якоб как-то особенно остро почувствовал неприязнь к нему. К этому времени Якоба, хотя он был молодой комсомолец, избрали секретарем комсомольской организации, и он считал своим долгом вникать буквально в каждое слово, которое произносилось на этих занятиях. Кто-то из постовых милиционеров спросил у политрука, почему вот уже несколько лет не смолкают разговоры о книге «Имена на мраморных досках»[6] и о чем там, собственно, ведется речь. Кундер тоже не читал этой книги, но слышал в укоме, что книжка вредная, в ней проповедуется ненависть к социализму, к Советской России, и восхваляются участники войны 1918—1920 годов, когда белоэстонцы сражались с Красной Армией.

Рооне стал рассказывать не так. Он говорил о мраморных досках, установленных почти в каждой гимназии, в высших учебных заведениях, о молодых людях, чьи имена записаны на этих досках. «Они погибли за Эстонию, — сказал Рооне. — Дело не в том, нравится человеку Россия или не нравится. Дело в том, где этот человек появился на свет, где впервые раздался его голос. Вот, к примеру, я сам. Я родился в Вирумаа, люблю этот край. Вот так же я люблю нашу Эстонию, а не какую-нибудь другую страну. Эстония — моя родина, и я готов отдать жизнь за нее».

— И с этой точки зрения, — заключил он, — те парни, чьи имена выведены на мраморных досках, — истинные патриоты, национальные герои, независимо от того, какой государственный строй они защищали и любили ли Россию...

Кундер слушал и думал; вот он тоже любит и свой хутор Саулепа, и тыстамааскую землю. А разве он меньше любит Эстонию, чем Рооне? Не люби он Эстонию, не думай о том, как живется эстонцам, разве пошел бы он в милицию? Чем плоха его профессия пекаря? Впрочем, и Рооне тоже пошел. А ведь мог продолжать учиться, был бы военным. Значит, оба они одинаковы. Так почему же не нравится ему то, что говорит Рооне? Ведь правильно — патриот тот, кто любит свою родину.

Так думал Кундер, прислушиваясь к разговору. И вдруг Рооне повернулся к нему и с мягкой улыбкой спросил:

— Верно ведь говорю, секретарь?

Вопрос застал Кундера врасплох. Лицо его налилось краской, он вскочил с места и почувствовал, какими тяжелыми, неповоротливыми стали его ноги — они словно приросли к земле. Он забыл все, о чем думал, осталось лишь чувство неприязни к Рооне.

— Нет, не верно, товарищ политрук.

Рооне улыбнулся еще мягче:

— А почему, секретарь? Давайте вместе разберемся.

Кундер почувствовал, как у него запылали уши. В голове было пусто. А он только смог упрямо повторить:

— Не верно. Не верно.

Рооне все еще улыбался.

— Ну что же, поспорим в другой раз, секретарь. Соберетесь с мыслями, тогда и поспорим.

И снова Якоб заметил, что в глазах Рооне промелькнула та самая презрительная усмешка, что подметил он тогда на плацу. И снова послышалось ему: «И серый же ты парень, Кундер».

Ну что ж, подумал Кундер, это верно, серый он, темный. Ничего. Не смог ответить Рооне сегодня, ответит завтра, послезавтра. Ведь он же читает, учится, вон полевая сумка полна книжек.

Однако вернуться к разговору о тех, чьи имена записаны на мраморных досках, не удалось, хотя Кундер уже знал, что сказать Рооне. Он как-то задал себе вопрос: а хотелось бы ему увидеть свое имя на какой-нибудь из тех досок? Сначала Якоб рассмеялся: ловко это получается — погибнуть, а потом посмотреть на доску. Потом подумалось, что в гимназии он не учился (с каких это денег отец мог платить за учение?), значит, на доску он все равно бы не попал. Он уже ясно и четко понимал: Эстония-то одна, а вот люди в ней живут разные. И в Вирумаа, и в Тыстамаа. И главное их различие не в том, что один вирумаасец, а другой человек из Тыстамаа. Нет, различие в том, что один сидит в кафе и швыряет деньги, а другой из сил выбивается в пекарне, обогащая хозяина.

Дважды пытался Якоб завести разговор о книге, но в первый раз Рооне озабоченно посмотрел на часы и куда-то заторопился, а во второй раз ласково похлопал Кундера по плечу и сказал:

— Ну, о чем тут разговаривать, секретарь? Все мы патриоты, все служим родине. Не до разговоров сейчас.

И впрямь было не до разговоров. В городе по ночам раздавались выстрелы — бывшие кайтселийтчики и исамаалийтовцы[7] стреляли из-за угла в советских активистов. Ночные дежурства были очень напряженные, тяжелые. Не всегда удавалось отоспаться и днем. То по службе, то по комсомольской линии дел хватало у всех. И надо было учиться. Да, зима 1940/41 года была нелегкой.

В апреле пришла из Таллина телефонограмма. Кундера вызывали в отдел кадров. Здесь ему объявили, что он переводится в шестое отделение столичной милиции. Таллину нужны хорошие работники. Это было лестно: служить в большом городе, конечно, не то, что в провинциальном Хаапсалу. А с другой стороны, жалко было расставаться с ребятами.

Но как бы там ни было, приказ есть приказ. Прощаясь с товарищами, Кундер зашел и к Рооне. Пожимая ему руку, Якоб подумал, что симпатии к политруку у него так и не появилось. И дело тут все-таки не только в презрительных взглядах Рооне. Все не так просто. Зайти сказать об этом Соэсоо? А что, собственно, сказать? Нечего. И, может быть, ничего и нет.

В Таллине работы стало еще больше. Новое место, никого не знаешь, надо знакомиться и с участком, и с людьми. Лишь изредка удавалось забежать к сестрам Мелани и Юханне — они перебрались в Таллин и работали на фабрике — выпить чашечку кофе, вспомнить о доме. А когда началась война и милицию перевели на казарменное положение, и вовсе не стало ни одной свободной минуты — не стоишь на посту, так патрулируешь по городу. Правда, в первые недели войны на улицах Таллина не ощущалось. Так же, как и раньше, было полно народу, разве что военных стало побольше. По-прежнему на шпиле ратуши, широко расставив ноги, со знаменем в руках и мечом на поясе стоял усатый Вана Тоомас, вечный страж города. От серых камней Длинного Германа, увенчанного красным флагом, веяло покоем. По аллеям зеленого Кадриорга матери медленно катили детские коляски, а бронзовая Русалка, широко раскинув крылья, словно стремилась сорваться с пьедестала и улететь в бескрайние серо-зеленые воды, простирающиеся у ее подножия. Все было таким же, как месяц, как год назад. Но Кундер знал, что спокойствие это достается недешево.

В первых числах июля он вместе с другими работниками милиции по приказу Наркомата внутренних дел республики уехал в Вирумаа, где орудовали бандитские шайки националистов. Здесь он принял боевое крещение. Здесь вспомнил он вирумаасца Рооне и здесь узнал, что Рооне сняли за какие-то ошибки с работы. Эту весть он как-то даже пропустил мимо ушей.

Во второй раз Якоб услышал о Рооне вскоре после окончания Подольского пехотного училища. Из команды, уходившей в тыл через Нарву, он попал в регулярные части, а затем в это училище. Оттуда лейтенанта Кундера направили в Эстонский корпус.

Как истосковался он по эстонскому языку, как радостно было встретиться с земляками и как приятно было ему формировать свой второй взвод! Из рассказов земляков Якоб узнал о бессмертном подвиге вожака ляянемаских комсомольцев Пауля Соэсоо. Пауль возглавлял добровольческий батальон. 21 октября 1941 года, прикрывая отход последних защитников острова Хийумаа, Пауль Соэсоо отстреливался от врагов до последнего патрона. Когда фашисты окружили его, он бросил единственную оставшуюся гранату себе под ноги.

Тогда-то и услышал Якоб об Аугусте Рооне в последний раз. Оказалось, что Рооне был в числе тех, кто стрелял по ночам в советских людей. Перед вступлением немецких войск в Хаапсалу удалось разоблачить его. Он поддерживал тесную связь с националистическим охвостьем, находившимся на нелегальном положении. Он передал врагам списки ляянемаских чекистов и получил от них приказ арестовать или истребить в нужный момент командный состав уездного НКВД. А 9 июля изменник перешел к открытым действиям: он стал подбивать милиционеров к восстанию против Советской власти, к захвату оружия. Тут его арестовали...

Так вот кем был Аугуст Рооне! Он был врагом, не менее опасным, чем фашистские убийцы...

...Небо на востоке заметно посветлело. Снегопад прекратился, свежий утренний воздух смыл с лица остатки полузабытья. Начинался день 18 марта.

Якоб стряхнул с себя оцепенение, навеянное воспоминаниями, достал из планшета лист бумаги, повернулся на бок и, прикрывая лист полой набухшей шинели, стал писать отцу письмо.

Он еще не знал, что отец больше никогда не обнимет его. Не знал, что это его письмо было последним.

Потом он еще раз разъяснил солдатам задачу. Чтобы оказать помощь латышским частям, наступавшим правее станции Блидене, нужно атаковать гитлеровцев вдоль железной дороги и захватить эту станцию. Потеряет враг станцию Блидене, конец ему на всей железнодорожной линии Елгава — Лиепая. А здесь — это все знают — курсирует бронепоезд и вводятся свежие резервы живой силы и техники. Такова общая задача. Взводу же предстоит фронтальным ударом захватить высоту перед мызой Пилс-Блидене, открывающей дорогу к станции.

Бой начался утром. Якоб поднял взвод в атаку. Ребята с ходу ворвались на хутор перед мызой, а через несколько минут захватили и укрепленную железнодорожную сторожку. Теперь дальше, на высоту перед станцией!

И тут началось... Казалось, что каждый клочок земли перед цепью плюется огнем. Высота ощетинилась пулями, из траншей от линии железной дороги поднялись в контратаку солдаты в серо-зеленых шинелях. Со стороны каменного станционного здания тяжко заухала самоходная пушка, рвались снаряды. Огонь был такой плотный, что взвод залег. Но под ответным пулеметным ливнем враг затих.

Минуты тишины. Надо принимать какое-то решение. Откуда-то сбоку к Якобу подполз незнакомый офицер.

— Эстонцы?

— Да. Латыш?

— Да. Если не возьмете высоту, нашим будет худо. Придется отходить...

Якоб показал латышскому офицеру в сторону, где находился командир роты капитан Кальдару.

— Ползем туда. Решим сейчас, как быть.

Совет был недолгим. Кальдару решил повторить атаку.

Кундер направил в обход станции слева группу разведчиков под командой сержанта Сарделя, а справа — отделение сержанта Паальме. Сам же с остальными бойцами решил атаковать высоту в лоб.

Но едва бойцы поднялись, как вражеская самоходка снова открыла огонь. Якоб с тревогой и надеждой смотрел теперь на людей Паальме, но и это отделение залегло под плотным орудийным и пулеметным огнем.

В это время латыши продвинулись было к самой мызе, но тут же были отброшены назад сильным пулеметным огнем из дзота, что на высоте.

Еще несколько минут тишины перед смертельной схваткой, и началась артиллерийская «обработка» немецких укреплений.

Якоб видел, как горел за полотном железной дороги сарай, билось над крышей косое пламя...

Пора. Снова вперед, пока бурые шапки взрывов прижали врага к земле. Одним махом Якоб со своими бойцами достиг живой изгороди из густых елочек, окаймлявших железнодорожное полотно. Теперь — ракета, чтобы смолкли свои орудия.

На миг стало оглушительно тихо. Якоб поднялся и, вскинув автомат, побежал вперед. Он не слышал топота ног бегущих следом товарищей. «Вперед, вперед!» — стучало сердце, заглушая все звуки боя. Еще бросок, и высота с этим проклятым дзотом останется позади...

Но тут ожил уцелевший дзот. Якоб с ходу выпустил очередь по амбразуре. Бросил гранату, другую. Вражеский пулемет вроде бы замолчал. Нет, снова застрекотал. А в автомате нет больше патронов.

И вдруг — удар в грудь. Где-то слева появилось и сразу исчезло огромное солнце, от него остались розовые, звенящие облака. Потом облака стали вытягиваться, вибрировать и превратились в мерцающую радугу. Радуга потускнела, неожиданно стала черной, и земля стремительно понеслась к глазам...

Все? Но ведь он слышит, как стрекочет пулемет. Нет, он только ранен. Надо встать, встать... Надо чем-то заткнуть этот проклятый пулемет. Теперь амбразура рядом. Пять... три... метр до трясущегося в лихорадке ствола пулемета. Огонь хлещет в лицо, в глаза, ничего не видно... Все...

В наступившей звонкой тишине покатилась по цепи ошеломляющая весть: взводный командир лейтенант Якоб Кундер грудью своей закрыл амбразуру вражеского дзота и геройски погиб...

Рядовой Прантсен, шедший рядом с Кундером в его последний штурм, несколькими прыжками взобрался на молчавшую теперь высоту. Вздрогнула и приподнялась, словно вздохнув, земля, прикрывавшая дзот, из амбразуры повалил кислый дым. Это Прантсен бросил в трубу связку гранат. Потом он спрыгнул вниз, к двери дзота, и из автомата добил оставшихся в живых фашистов.

Дорога на мызу и на станцию Блидене была свободной. Латышские автоматчики устремились в образовавшуюся брешь. Через минуту треск автоматных очередей и крики уже раздавались за станцией.

Вот что случилось в сорок пятом, через три года после того, как на глянцевитом картоне розыскной карточки появилась фамилия Кундера и спустя полгода после того, как он заявил, что лично выяснит, в чем дело.

Он не дошел до Берлина. Гиммлеровские ищейки правильно предугадали, что этот юноша не пожалеет и жизни во имя победы над фашизмом, во имя свободы и счастья родной Советской Эстонии.

Субботние вечера Стасис Куозис не любил проводить в городе. Город надоедал ему за шесть дней недели. Поэтому в субботу он отправлялся с удочками к Вилие. Как у всякого уважающего себя рыболова, у него были, конечно, одному ему известные добычливые места. Не где-то за тридевять земель, а тут же, неподалеку от Йонавы.

Впрочем, не будем указывать точно, куда ходит рыбачить Куозис, дабы не выдать его секрета. Скажем лишь, что места очень красивые. Здесь Куозис отдыхает душой, здесь так легко и славно думается...

Эта суббота выдалась такой же хлопотливой, как и прочие. Надо было успеть справиться со всеми делами. День укороченный, а забот не меньше, чем в остальные дни.

С самого утра Куозис поехал в строительное управление. Разговор был трудный и долгий. Речь шла о трудоустройстве одного паренька, по имени Альгирдас, недавно вернувшегося из заключения. У Альгирдаса нелегкая судьба: остался сиротой, связался с дурной компанией, в конце концов попал под суд. Теперь ему предстояло начинать жизнь заново.

Начальник отдела кадров, щуплый, болезненного вида человек, казавшийся совсем маленьким по сравнению со столом, за которым сидел, заупрямился:

— Товарищ майор, я уже дважды разговаривал с этим вашим подопечным, объяснил ему, что у нас комсомольская стройка, молодежь со всей республики съехалась, передовая молодежь, понимаете! По путевкам, не просто так! — он поглядывал на грузного, широкоплечего Куозиса снизу вверх с обиженным выражением на лице.

— А куда непередовым деваться?

Этот вопрос, очевидно, поставил в тупик кадровика. Он развел руками. Майор, как опытный рыбак, почувствовал, что надо «подсекать». Но осторожно, чтобы не сорвался. Он терпеливо разъяснял кадровику в общем-то азбучные истины: на любой, даже самой передовой комсомольской стройке есть люди отличные, есть посредственные и есть просто плохие, хотя они и приехали по путевкам. Не случайно в Йонаве с тех пор, как началось строительство азотнотукового комбината, милиции прибавилось работы. Но ведь от руководства стройки не требуют, чтобы оно избавилось от всех неустойчивых людей. Надеются на здоровый, крепкий духом коллектив строителей, который сможет перевоспитать слабых. Так где же становиться Альгирдасу на ноги, начинать новую жизнь, как не в этом коллективе?

— Сдаюсь, Стасис Антанович, — улыбка слабо осветила лицо кадровика. — Только вот что: пускай вопрос решают сами комсомольцы. Чтобы знали, кто к ним пришел, чтобы помогли парню. Если они согласятся, будем оформлять.

В комитете комсомола майор сразу нашел общий язык с собеседниками. Впрочем, иначе и быть не могло. Эти ребята были самыми активными дружинниками города, с ними Куозису не раз приходилось вместе бывать в рейдах. Недавно начали еще одно общее дело: выпуск сатирического киножурнала, в котором высмеивались пьяницы, хапуги, хулиганы. Журнал демонстрировался в кинотеатрах города перед началом сеанса. Нарушители, как огня, боялись попасть в объектив кинокамеры.

— Договорились, Стасис Антанович, — сказал на прощание секретарь комитета. — Все будет в норме, сделаем из этого Альгирдаса человека. Ну, я не прощаюсь, вечером увидимся, сегодня ведь премьера нового выпуска журнала. Вместе делали, вместе, как говорится, и отвечать будем, не так ли? А потом хорошую картину покажут — «Никто не хотел умирать».

— Что-нибудь о войне?

— Наверное, точно не знаю. Говорят, хорошая.

— Приду, — пообещал Куозис.

Честно говоря, он был нечастым посетителем кинотеатра. Особенно в субботу. Фильмы же о войне и вовсе не любил смотреть: слишком волновали они его, напоминали о пережитом, на несколько дней выбивали из привычной колеи. А это ни к чему: майору милиции Куозису и теперь переживаний хватало. Поэтому Стасис Антанович решил: «В кино пойду, журнал посмотрю, а как начнется картина, в темноте потихоньку улизну...»

Приближался час приема посетителей. Когда Куозис проходил по коридору районного отдела милиции, у двери в комнату участковых уполномоченных уже сидели люди. За двадцать пять лет службы в милиции Стасис Антанович привык к тому, что люди обращаются к нему с самыми разнообразными и порой совершенно неожиданными делами. И всех надо выслушать терпеливо и вдумчиво, понять каждого и, если возможно, помочь в кратчайший срок.

Первым в комнату, прихрамывая, вошел старик. Удобно примостившись у обшарпанного, залитого чернилами стола, он начал издалека, чуть ли не с довоенных времен. Рассказывал о своих взаимоотношениях с соседом. Майор словно процеживал многословную речь посетителя сквозь частое сито, отбирая только то, что привело старика сюда. Оказалось, тот жалуется на соседа, который уже несколько лет не отдает ему долг в двадцать рублей.

Куозис записал адрес и пообещал усовестить должника.

Когда старик ушел, молодой участковый, сидевший за соседним столом, рассмеялся:

— Неужто, товарищ майор, такой мелочью будете заниматься?

— Для старика это не мелочь! — нахмурился Стасис Антанович. — И не в двадцати рублях дело, а в человеческом доверии.

— Все равно ничего не докажете: расписки-то нет, сосед скажет, что не брал, мол, старик все выдумал.

— Вот поэтому и надо пойти и усовестить...

За стариком потянулись другие посетители. Плачущая девушка, потерявшая паспорт. Мужчина, с тревогой сообщивший о том, что сын уже два дня не ночевал дома. Пожилая женщина с жалобой на пропойцу-мужа.

Люди несли сюда горе, тревоги, заботы. Куозис принимал на свои плечи чужие огорчения, и они становились его личными огорчениями. Майор знал, что, вероятно, многим посетителям удастся помочь, и они забудут сюда дорогу. Забудут и его, майора милиции, участкового уполномоченного. По совести говоря, чуточку обидно, конечно, но пусть забывают. Как выздоровевшие забывают о врачах. Врачи ведь на это не обижаются. Он — тоже. Лишь бы люди чаще улыбались, лишь бы не старили матерей преждевременные морщины...

Зрительный зал был полон. Администратор кинотеатра принес стул и поставил его в проходе у стены. Куозис сел, положил на колени тяжелые, большие руки, откинулся назад. Стул жалобно заскрипел под его тяжестью. «Чего доброго, развалится», — с усмешкой подумал майор.

Свет погас. На экране появились знакомые лица — хулиганы, пьяницы, дебоширы. Конечно, это был отнюдь не «Фитиль», техника съемки не на том уровне, все-таки любители делали. Но зрители от души хохотали, узнавая тех или иных людей, снискавших в городе печальную известность своими похождениями. В журнале были и натурные съемки, и мультипликация, и фотографии.

Майор не смеялся, лишь иногда улыбался уголками губ. Не потому, что не понимал юмора. Просто мелькавшие на экране сценки с натуры напоминали ему, что еще многое не сделано, кое-что и вовсе упущено...

Зажегся свет. Опоздавшие зрители протискивались к своим местам. Вновь застрекотал аппарат. Куозис встал, намереваясь уйти. Время позднее, сегодня ляжет пораньше, чтобы завтра до солнца быть уже на реке.

На экране тоже была ночь. Колеблющееся пламя свечи выхватывало окно, за которым в темноте притихло село. Над столом склонился человек, он что-то пишет. И вдруг — выстрел. Человек падает. Убит пятый по счету председатель сельсовета, и теперь никто больше не хочет садиться на это место...

У Куозиса тревожно сжалось сердце. Сам еще не зная почему, он вернулся и сел на свой стул. То, что происходило на экране, было не просто знакомым, уже известным. Нет, это был рассказ и о его, Куозиса, жизни, о том, что он сам лично видел. Он не раз встречал и таких вчерашних бандитов, как Марцинкус, решивший порвать с лесной жизнью. И Филинов, в которых неистребима фанатичная жестокость к инакомыслящим. И главарей банд, вроде Домового, доводилось майору видеть не только в кино. А братья Локисы — это его братья. По духу, по борьбе, по пережитому. Вместе с ними он ликовал и радовался восстановлению Советской власти в Литве летом сорокового, вместе с ними защищал эту власть в трудных боях сорок первого, партизанил, а после освобождения Литвы от гитлеровских захватчиков поднимал родную землю из пепла и руин, мечтал вместе с ними о новой, социалистической Литве и отстаивал эту Литву от всяческих недобитков.

Куозис, сидя в темном зрительном зале, словно забыл о настоящем. Фильм перенес его в прошлое, и он заново переживал свою собственную жизнь, о которой в кинокартине не говорилось, но о которой напоминала чем-то судьба старшего из Локисов — Бронюса...

Что он знал в жизни до сорокового года? Горе, нужду, подневольный труд, солдатчину. Мальчишкой начал работать у кулака: отец-рабочий не мог прокормить на свои скудные гроши всю семью. Мозоли на руках Стасиса появились рано. За любую работу брался, какая попадалась. Разбираться и привередничать не приходилось: безработица. Колесил по Литве в поисках работы. Валил лес, копал канал, шагал за плугом.

В конце сорокового года секретарь Мажекяйского уездного комитета партии, знавший Куозиса еще раньше, посоветовал ему пойти на работу в милицию.

Война застала молодого участкового уполномоченного в местечке Жидекяй, волостном центре. Только недавно Стасис получил форму, до этого ходил в обычном гражданском костюме с повязкой на рукаве. И вот эта форма, которой он так гордился, чуть было не стала виновницей его гибели за несколько часов до начала войны.

В субботу 21 июня Куозис вместе с милиционерами Микнисом и Кундратасом возвращался домой после кино и танцев. Путь лежал мимо кладбища. Остановились закурить. И едва вспыхнула спичка, из-за крестов раздался выстрел, другой, третий. Пули просвистели над самым ухом. Милиционеры бросились на землю, поползли туда, откуда стреляли. Но там уже не было никого. Обшарили все кладбище, но тщетно.

Только на следующий день, когда стало известно о нападении гитлеровцев на нашу страну, Куозис узнал, что стрелял племянник генерала Алякавичуса, бежавший из заключения. Впрочем, в те дни было не до генеральских племянников, да и до дядюшек руки тоже не доходили.

Обстановка была тревожная. Бомбежки. Подняли голову фашистские прихвостни, стреляли в активистов из-за угла, раздували панику. Наши войска отступали.

Куозис с товарищами добрался до уездного центра. В Мажекяе уже не было наших войск, в помещении отдела милиции важно восседал полицейский в старой форме. С ним разговор состоялся короткий. По городу было опасно ходить: могли убить. Обыватели попрятались в подвалах, улицы пустынны. Двери банка распахнуты настежь. Милиционеры вошли, надеясь найти кого-либо из служащих и узнать обстановку. Никого. А деньги лежат пачками — не до них. Нет, подумали милиционеры, негоже оставлять врагу наши советские рубли. Им здесь не место. Набили рюкзаки пачками червонцев, отыскали две автомашины и трактор. К милиционерам присоединились пограничник, работник уездного комитета партии, некоторые советские служащие. Небольшой отряд двинулся на восток.

Нелегкий это был путь. Стычки с немецкими парашютистами, бандами националистов. Отряд прошел через Литву, Латвию и Белоруссию до Орши, а потом до Великих Лук. Из Мажекяя уходило полтора десятка человек, вооруженных винтовками и наганами. К Великим Лукам пришло более двухсот, с противотанковым орудием, с пулеметами, с трофейными автоматами. И здесь милиционеры сдали в банк несколько миллионов рублей, которые они пронесли от западной границы через три республики...

А в марте 1942 года стрелка 16-й Литовской дивизии Куозиса неожиданно вызвали к секретарям ЦК Компартии Литвы Снечкусу и Приекше.

— На родину хочешь?

— Еще бы! Только вроде нескоро ее доведется увидеть, да и то ежели фашистская пуля помилует.

— Можешь и раньше.

— Вы не шутите?!

— Нет, мы хотим предложить тебе отправиться в Литву. Только прийти туда ты должен не с одним автоматом, а и с запасом знаний...

Знаний пришлось набираться целый год, изучать трудную науку ведения войны в тылу врага. Лишь в июле сорок третьего с аэродрома под Старой Руссой поднялся в ночное небо самолет с пятью разведчиками. Пролетели над линией фронта, обозначившейся яркими точками разрывов снарядов, долго шли над темными лесами, пока не увидели огоньки костров. Пора! Над головой с резким хлопком раскрылся парашют. Земля надвигалась быстро, неизвестная, враждебная, подстерегавшая тысячами неожиданных опасностей.

Приземлились в районе озера Нарочь, на границе Белоруссии и Литвы. Куозис был направлен в партизанский отряд «Маргирис», которым командовал Бараускас. По соседству действовали другие отряды. Они готовились к переходу в Литву, под Вильнюс, в пущу Рудникай.

Перешли в сентябре.

Старшина Куозис с головой ушел в работу. Разведки, стычки с гарнизонами фашистов, бои с карателями из местных националистов, операции по подрыву мостов и вражеских эшелонов.

Однажды Линаса (под такой фамилией знали Куозиса в партизанах) командование послало в только что созданный отряд «Миртис окупантамс», костяк которого состоял из бежавших военнопленных. Надо было оказать им помощь в организации, передать опыт партизанской работы. Командир отряда попросил Линаса возглавить группу, которая должна была взорвать железную дорогу Вильнюс — Лида. Эту дорогу гитлеровцы берегли как зеницу ока. Вдоль полотна через каждые двести метров были построены дзоты, постоянно ездили патрули на дрезинах. Как подобраться незаметно?

Но Стасис нашел выход. Вдвоем с товарищем он снял вражеского часового у дзота и заложил мины. Эшелон с важным грузом, спешивший к фронту, пошел под откос. Это был третий состав, который лично подорвал Куозис.

Он продолжал участвовать в самых опасных, рискованных операциях и тогда, когда партизанское командование перевело его в отряд «Шарунас» комиссаром, чтобы укрепить этот молодой отряд, сделать его более боевым. Отряд базировался в лесах Алитусского уезда и причинял захватчикам много неприятностей: уничтожал десятки километров телефонных линий, сжигал полицейские посты, громил немецкие гарнизоны в больших селах, взрывал склады. И во всех операциях впереди был комиссар Куозис — Линас.

А потом снова настал июнь. Июнь 1944 года. Как он отличался от того, который довелось Куозису пережить три года назад! Теперь наши шли на запад. Гитлеровцы упорно сопротивлялись, временами пытались перейти в контрнаступление, остановить советские войска. Но тщетно, их песенка была уже спета. Бок о бок с армией сражались и партизаны, вышедшие из лесов.

Куозис мечтал идти в рядах армии до Берлина, бить и гнать фашистов. Но он был солдатом партии, а партия направила его на работу в милицию. Как и тогда, в конце сорокового. Надо было все начинать заново, поднимать республику из руин, наводить революционный порядок, бороться с многочисленными бандами националистов и недобитых гитлеровцев, рассеявшимися по лесам.

Да, все было так же, как в фильме. Бандиты терроризировали население, грабили и убивали, пытаясь помешать людям строить новую жизнь. Куозис по штату числился участковым уполномоченным в городе Алитусе, но в городе ему приходилось бывать редко. Неделями не видел жену, месяцами спал не раздеваясь, с пистолетом в руке.

Взять хотя бы того же Вавериса. Зверь был, вроде этого Домового. Сколько за ним гонялись, сколько от его руки полегло хороших парней! И никак не удавалось захватить бандюгу. Подручных брали, а сам Ваверис уходил, как сквозь землю проваливался. Оказалось, действительно сквозь землю. Схорон у него был в лесу, и свой бункер он так замаскировал, что в двух шагах пройдешь — не догадаешься. Но все-таки ликвидировали Вавериса и его приближенных, не ушли.

А бой у мельницы, когда брали банду Ваногаса! Почти точь-в-точь как в этой картине. Жестокий бой был, бандиты отчаянно сопротивлялись. Легких-то боев не бывает, во всяком бою кровь льется...

...Бывал Куозис потом, спустя годы, в тех местах под Алитусом. Навещал знакомых. Совсем иная жизнь. Люди приветливые, открытые. Электричество всюду, радио, телефон. Весело народ живет, богато.

Встреча там одна произошла. На улице села. Шла пожилая женщина навстречу. Незнакомая. И вдруг поклонилась низко, прижала ладонь к сердцу и сказала по-литовски нараспев:

— Ачю уже павасари, драуге!

Куозис сперва опешил. «Спасибо за весну, товарищ!» Причем здесь весна, когда на дворе осень? И почему его благодарит? Может, обозналась, за кого другого приняла?

— Вы меня не помните, конечно, — улыбнулась женщина, видя его замешательство. — А я, а мы все вас часто вспоминаем, детям о вас рассказываем, как вы с бандитами бились. Пусть знают, что весна на нашу землю не пришла сама, что за нее люди жизни своей не щадили!

Куозис тогда смутился, пробормотал что-то нечленораздельное. Только потом, раздумывая над словами незнакомой крестьянки, понял, насколько точно она выразила в немногих словах весь смысл его жизни и работы. «Спасибо за весну...» А ведь и правда, есть частица и его труда в том, что расцвела ярким весенним цветом земля литовская, что дышится на ней людям свободно и радостно. Маленькая частица, но есть!..

Вспыхнувший в зале свет на мгновение ослепил Куозиса. Он зажмурился. Зрители неторопливо расходились, притихшие, сосредоточенные, задумчивые. Стасис Антанович подумал, что в общем-то правильно сделали комсомольцы, решив показать перед этой картиной свой сатирический журнал. Пусть станет стыдно его «героям», когда они увидят людей, не щадивших жизни в борьбе за торжество свободы. Конечно, дебоширы и хулиганы, пьяницы и самогонщики — это не бандиты прежних лет. Но может быть, они все же поймут, что мешают народу, путаются под ногами?

Куозис шел по ночным улицам Йонавы. Над стройплощадкой азотнотукового комбината вспыхивали голубые молнии электросварки. Работа там не прекращалась и ночью. Майор вспомнил об Альгирдасе. В понедельник парень пойдет на стройку, комсомольцы помогут ему найти место в жизни, прочно встать на ноги. Высокий накал трудовой жизни выжжет из его души все подленькое и мелочное. И сердце Альгирдаса загорится ярко, и будет парень радовать людей хорошими делами. И может быть, когда-нибудь вспомнит он немолодого майора милиции и при встрече поклонится ему в пояс. Как та женщина в селе под Алитусом. Люди не забывают добрых дел, сколько бы лет ни прошло.

Я брожу по Могилеву солнечным июньским днем 1966 года. Нет, я не выбираю себе маршрут, отнюдь не стремлюсь очутиться именно там, где происходили события, участниками или очевидцами которых были мои сегодняшние собеседники. Да и зачем мне это делать? Все, о чем я услышал, узнал из архивных документов, вычитал в газетах, оживает на каждом перекрестке улиц, на каждом шагу. И хотя улицы эти, и площади, и набережная Днепра за эти годы преобразились неузнаваемо, эпизоды тех далеких дней июля сорок первого года встают перед мысленным взором столь ярко, словно происходили они вчера.

Вот здесь, вступив в неравный бой с фашистскими парашютистами и диверсантами, пали смертью храбрых, обагрив кровью камни мостовой, начальник отделения милиции Баньковский и милиционер Степанков. А здесь, на посту у кинотеатра «Червоная зорка», уже в последние дни обороны Могилева один из милиционеров (имя его до сих пор так и не удалось установить) был внезапно окружен гитлеровцами. Они задались целью взять его живым и окружили со всех сторон. Уж очень хотелось фашистским офицерам взять в плен хотя бы одного из этих, как они говорили, фанатиков в форме милиционера! Но неизвестный герой разгадал замысел врага и трезво оценил свои возможности. Он подпускал фашистов к себе как можно ближе и стрелял в упор. Так, ни разу не промахнувшись, он разрядил сначала винтовку, которая была при нем, потом наган. Но в револьвере оставил один, последний, патрон для себя. Только мертвым достался советский милиционер врагам...

С высоты городского сада хорошо смотреть па моет через Днепр.

В знойный и грозный полдень, когда фашисты, захватив пригороды Могилева, устремились к Днепру, наши не взорвали мост, хотя обстановка требовала сделать это немедленно. Мы всеми силами удерживали мост в своих руках. Он нужен был на самый крайний случай, чтобы оставить нашим войскам выход из окружения.

По рвущимся к мосту гитлеровцам вели огонь пулеметы с высоты городского парка, именуемого по старинке Валом. Но что это? Почему вдруг в самый разгар боя они замолчали, и вражеские цепи покатились к мосту? Старший автоинспектор могилевской милиции Вольский сразу сообразил, в чем причина: пулеметные расчеты на Валу уничтожены.

Случилось так, что он на автомашине возвращался в управление милиции с опасного задания. Рядом за баранкой сидел милиционер Прокопович — боевой друг Вольского. Когда автомашина инспекции приблизилась к городскому саду, Вольский и Прокопович, не раздумывая, выпрыгнули из нее и, пригибаясь, побежали на Вал. Так и есть: стрелять тут уже было некому: возле пулеметов на развороченной, перепаханной вражеским огнем земле лежали убитые бойцы.

Вольский оказался смелым, метким и расчетливым пулеметчиком. А шофер Прокопович без устали подносил ему патроны. Так они вели огонь более двух часов. Гитлеровцы вынуждены были отойти и залечь. Мост остался в руках наших войск. Но старший автоинспектор заплатил за это своей жизнью. Он погиб как герой, тут же, у пулемета.

Сколько страниц беспримерной доблести советских людей в то горькое, неимоверно тяжкое для нашей Родины лето открылось нам за последние годы! И все же как мало знаем мы о бессмертных подвигах городов и сел — больших и маленьких, что бастионами встали перед стальной лавиной Гитлера в сорок первом году.

Вот и Могилев... Мы в долгу перед светлой памятью его защитников. Крови и жизни своей они не щадили, чтобы здесь, на Днепре, на пересечении железных дорог, Устремленных в глубь страны, сдержать вражескую орду, выиграть для Москвы месяц, неделю, хотя бы один день и час.

После двадцати трех дней обороны

Под впечатлением недавно услышанных рассказов я в волнении замедляю шаги. Очень хочется представить себе, как все было тогда, ранним июльским утром сорок первого года. Не отсюда ли начал свой короткий, но славный путь милицейский батальон Константина Григорьевича Владимирова? Не по этой ли улице, сейчас веселой, оживленной, шел этот батальон?

...Почти непрерывный гул артиллерийской канонады под утро смолк. Напряженную тишину города нарушают лишь окрики часовых. В той стороне, куда идет батальон Владимирова, над деревней Пашково и поселком Гаи, зловеще взвиваются в бледно-серое предрассветное небо осветительные ракеты.

Взвод за взводом, рота за ротой чеканят шаг, держат строгое равнение. Каждый боец знает: на него сейчас с тревогой и надеждой устремлены глаза стариков, женщин и детей. Люди не спят: до сна ли тут, когда враг у ворот города! С надеждой провожают их взгляды четкий строй защитников.

— Товарищ Кутанов, песню! — звучит голос капитана Владимирова.

Оперативный уполномоченный Могилевского областного управления милиции Михаил Кутанов не заставляет себя ждать. Разве ему не понятно, как нужна сейчас песня? Нужна и им самим, отправляющимся в бой. Нужна и тем, кто глядит на них из окон и калиток. И не какая-нибудь, не просто строевая. Звонкий голос запевалы раздается из середины колонны. Старая песня, песня гражданской войны, берет за сердце:

Короткая пауза... Особенно громкая и четкая дробь шагов по мостовой... И вот уже поют все, поют вдохновенно, взволнованно:

Да, они смело шли в бой. В неравный, смертельный бой. Ведь плохо вооруженному батальону предстояло сдержать на подступах к Могилевскому железнодорожному узлу танки фашистов. Бой длился пять суток. Враг у деревни Пашково и поселка Гаи смог прорваться к городу ценой больших потерь, лишь после того, как из двухсот пятидесяти бойцов милицейского батальона осталось в живых девятнадцать, да и те были тяжело ранены.

О том, как это произошло, узнаешь, читатель, позднее. А сейчас мне хочется рассказать о капитане Владимирове, славном командире легендарного батальона.

На улице Мира в Могилеве в маленькой уютной квартире большого нового дома живет Александра Владимировна Владимирова — вдова капитана. На всю жизнь сберегла она любовь и верность мужу, память о каждом дне, каждом часе их короткой, но счастливой супружеской жизни.

Это невозможно передать словами, как она рассказывает о муже. Вы вдруг ловите себя на мысли: для нее он не ушел в небытие, хотя она во всех деталях знает обстоятельства его гибели, хотя отыскала в свое время крестьян, которые предали земле прах капитана Владимирова, и все, что возможно, у них разузнала. Бесконечно дорогой и близкий человек продолжает и поныне жить в мыслях, словах и поступках этой русской женщины. Так и кажется: вот сейчас отворится дверь, твердой походкой войдет стройный, красивый офицер милиции; на нем старая, довоенная форма, шпалы в петлицах выцветшей гимнастерки. Войдет он, пожмет нам руки и присядет за стол, рядом со своей женой...

Они встретились и полюбили друг друга еще в ранней юности, на Смоленщине, в городке Рославле. Костя воспитывался в семье, где слово «милиционер» произносилось с гордостью, а милицейская форма была святыней. Он глубоко почитал своего отца — начальника Рославльского городского отделения милиции еще с первых лет Советской власти. Паренек с гордостью рассказывал любимой девушке о службе отца, о том, как она трудна, опасна, как нужна людям. Чувствовалось: Костя обязательно пойдет по стопам отца.

Так и вышло. И как когда-то в семье отца, у молодоженов самым святым, самым почетным считалось дело, которое выполнял Константин, сотрудник милиции.

А дело это было беспокойным, нелегким. К тому же Владимиров часто получал новые назначения, семья переезжала из района в район, из города в город. Смоленск, Бежица, Орел, Могилев...

Давно мечтали они провести хотя бы пару недель вместе в родных местах. Не получалось. Откладывали с году на год. Вот и в сорок первом выяснилось, что Константину необходимо на все лето остаться в Могилеве. Единственное, что он мог себе позволить, — это проводить жену и сына до деревни Остер, под Смоленском, и сразу же, не теряя ни одного часа, возвратиться в Могилев.

Они расстались 17 июня, за пять дней до начала войны. И больше никогда не встретились.

...Александра Владимировна достает пожелтевший от времени листок. На нем торопливые, косые, теперь уже нечеткие, поблекшие строчки. Их мало, дорогих, долгожданных. Но тогда, читая их, счастливая, что они дошли до нее (Александра Владимировна еще не знала, что муж погиб задолго до того, как пришла к ней эта единственная и последняя его фронтовая весточка), она не обижалась на любимого человека: разве ему там сейчас до писем?

Может быть, ей просто кажется сейчас, за далью лет, что, прощаясь с ним 17 июня сорок первого года, она не могла найти себе места от страшных предчувствий? Крепко обняв мужа, не отпуская его от себя, она все повторяла и повторяла: «Только бы с тобой ничего не случилось...»

— А он, спокойный и ласковый, — вспоминает Александра Владимировна, — улыбнулся и пожурил меня: «Можно ли беспокоиться о взрослом мужчине, когда на руках у тебя ребенок?» Лучше, мол, беспокойся, чтобы Витька не перекупался, вот это действительно опасно. С тем он и уехал, поглощенный делами, которые ждали его в Могилеве. А я и Виталик очень скоро, прихватив узелок с самым необходимым, двинулись пешком из деревни на восток, спасаясь от гитлеровцев...

Там, на востоке страны, Виталий Владимиров окончил сокращенный по военному времени курс зенитно-артиллерийского училища и ровно в семнадцать лет, как когда-то отец, получил боевое крещение при обороне большого волжского города от фашистских стервятников. А в декабре сорок третьего года пришло от него письмо уже из госпиталя. Мать читала его и плакала. В скупых и ласковых сыновних строчках она узнавала характер мужа: его прямоту и твердость, его чувство долга перед Родиной и доброту, щедрость души. О том, что муж геройски погиб, Александра Владимировна тогда уже знала. Но как, при каких обстоятельствах — это ей было неизвестно. «Погиб смертью храбрых», и все. Уже потом, после войны, ей рассказали очевидцы о том, как сражался с гитлеровцами милицейский батальон во главе с капитаном Владимировым.

Вслед за Александрой Владимировной, правда, спустя много лет, я прошел тем же путем, которым шла она, стремясь восстановить картину боев, в которых погиб ее муж.

Снова и снова вспоминаю рассказы очевидцев легендарного боя. Как много хранят в памяти старые колхозники и как потрясающе просто могут обо всем рассказать! Вот она, летопись тех героических дней...

Батальон был вооружен наганами, винтовками и бутылками с горючей смесью. Считанные гранаты, ни одного пулемета. А предстояли схватки с отлично, до зубов вооруженным противником, которого поддерживали танки, авиация, артиллерия...

Но Владимиров не зря сказал: «Оружие добудем у врага». Добывать оружие у врага и пускать его в ход против захватчиков начали уже на другой день, после того как батальон занял рубеж у деревни Пашково и поселка Гаи. Рубеж, который должен был прикрыть и действительно прикрыл от фашистской бронетанковой лавины подступы к Могилевскому железнодорожному узлу со стороны Шкловского шоссе. Не на день, не на два — на целых пятеро суток.

Боевое охранение, умело расположенное Владимировым впереди безымянной высотки, завязывало короткие, но гибельные для врага рукопашные схватки, отбивало его непрекращающиеся атаки. Тем временем бойцы батальона весь первый день и всю эту ночь рыли окопы и ходы сообщения. Весь этот день и всю первую ночь бой не затихал. Фашисты не смогли здесь прорваться с ходу, в чем были уверены, полагаясь на свое огромное преимущество и в численности солдат и, главное, в вооружении.

Когда забрезжил рассвет 13 июля — второго дня сражения милицейского батальона, — гитлеровцы обрушили на него шквал минометного огня. Одновременно они двинули на Пашково два батальона мотопехоты. Деревня была взята фашистами. Боевое охранение отошло к высотке, в уже отрытые окопы.

Сюда и были доставлены первые трофеи: станковый пулемет, десятки автоматов, много гранат. Все это немецкое оружие тут же пустили в дело. Оно, по существу, стало основной огневой силой батальона.

Наступила вторая ночь. Немецкое командование меньше всего рассчитывало на способность русских предпринять наступательные действия. Очевидно, это сделало врага беспечным.

И вот ночью на Пашково внезапно обрушился удар милиционеров. Три взвода, ведомые Владимировым, бесшумно проникли в тыл гитлеровцев. Два немецких батальона не выдержали дерзкой, отлично рассчитанной контратаки. Пулемет и гранаты, днем добытые у врага, теперь несли ему смерть. Оставив на улице села десятки убитых, фашисты бежали из Пашкова. Только к вечеру следующего дня, 14 июля, им удалось вновь его занять. Для этого гитлеровцы ввели в бой минометы и танки.

Владимиров, однако, не просто отводил своих солдат на новый, заранее подготовленный рубеж, не только, отступая с наименьшими потерями, заставлял врага мести потери во много раз большие. Он все время маневрировал, искал и находил просчеты гитлеровцев, незамедлительно пользовался ими для новой внезапной контратаки. Не раз охваченные паникой цепи фашистских автоматчиков поворачивали вспять, устилая поле боя трупами. Снова пополнялся арсенал милицейского батальона трофейными автоматами, гранатами. Искусно маневрируя, капитан готовил своих офицеров и солдат к новым, еще более трудным боям.

Больше всего беды ждал Владимиров от вражеских танков. Он знал: боя с ними не миновать. И не ошибся. Утром 15 июля со стороны Пашкова послышался зловещий рокот моторов. Танки шли цепью, ведя за собой пехоту.

— Приготовить бутылки с горючей смесью и гранаты! — звучит спокойный и уверенный голос Владимирова.

Команду эту повторяют командиры рот и взводов, ее передают по окопам и ходам сообщения. Сам же комбат, пригнувшись, бежит вдоль линии окопов туда, где залегли молодые курсанты.

— Не робеть, ребята! — улыбается он им. — Подпускайте ближе и бейте по смотровым щелям, наверняка. Танки не страшны, главное — отбить от них пехоту.

Мужественно встретила притихшая, словно обезлюдевшая, высотка первую атаку стальных чудовищ. Стерпела свинцовый дождь танковых пулеметов. Выдержала скрежет гусениц почти у самых окопов. Не дрогнула, ничем не выдала себя, ожидая команды «огонь». Владимиров долго, очень долго не подавал ее. Но зато, когда она прозвучала, на фашистские танки обрушился такой дружный и меткий огонь, что сразу же одна машина запылала. Словно факел, понеслась она назад, в ложбину, завертелась на месте, а потом взорвалась.

«Ура!» — поднялись наши на высотке, бросились вслед повернувшим назад танкам и теперь уже не прикрытой ими пехоте врага.

Снова застрочили вражеские пулеметы. Снова и снова шли в атаку фашистские пехотинцы под прикрытием танковой брони. Снова и снова поднимался Владимиров, а вслед за ним все его боевые товарищи в контратаку. Закипали ожесточенные рукопашные схватки. Вражеские трупы устилали склоны высотки и ложбину перед ней.

Но сильно таяли и ряды милицейского батальона. На место павших вставали раненые. Никто не соглашался хотя бы на несколько минут оставить поле боя, воспользоваться медицинской помощью. По примеру командира стояли насмерть. «Фашисты пройдут, только убив нас!» — повторяли за ним клятву Родине.

В 14 часов 18 июля враг, подтянув резервы, бросился на новый штурм высотки. Теперь там уже не было батальона, не было и роты, и даже взвода. В живых остались считанные бойцы. Их и поднял навстречу вражеским цепям тяжело раненный командир.

И эта последняя контратака милицейского батальона была достойным завершением его подвига.

Мы сидим на тихой улочке поселка Гаи возле колодца и ведем неторопливую беседу со старожилами.

Улица спускается в широкую, живописную лощину, к лесу. На другой ее стороне, между лесом и избами поселка Гаи, высотка. На вершине ее памятник-обелиск. Это братская могила. Подходим ближе. На мраморной плите выбитые золотом буквы:

Именно здесь был последний бастион героев, именно отсюда раненый капитан Владимиров поднял остатки своего батальона словами клятвы: «Умрем за Родину, но не пропустим фашистскую гадину!» Именно отсюда бросились за своим командиром все, кто только мог держаться на ногах. Тяжелораненые, поддерживая друг друга, зажав в кулаках гранаты, грудью пошли на врага. В свой последний бой...

Память о подвиге героев живет в сердцах людей.

Летом прошлого года мне предложили поехать в Грузию, собрать там материал о героизме работников милиции и написать о них серию очерков. Мне вручили список героев моих будущих очерков, их адреса и краткое описание подвигов.

Имя Георгия Николаевича Шавлухашвили в списке не значилось. Впервые я услышал о нем в Министерстве охраны общественною порядка Грузии от Константина Варламовича Мелашвили — работника управления кадров. Константин Варламович — член Союза журналистов, автор многих очерков и рассказов о милиции.

Мы говорили о моем задании, о людях, с которыми мне предстояло встретиться, о том, где и как их легче разыскать.

В конце нашей беседы Константин Варламович задумался, что-то прикидывая в уме. А потом решительно открыл сейф, достал из него синюю папку с белыми тесемками. Долго в ней рылся и наконец протянул мне какие-то бумаги, схваченные обыкновенной канцелярской скрепкой.

— Вот, познакомьтесь, может, заинтересуетесь, — сказал он и вздохнул. — Сам хотел заняться, да, видно, не соберусь: времени не хватает.

Всего три листка. Читаю первый, исписанный ровным твердым почерком.

Два других листка — письма из Чехословакии.

Второе письмо — от председателя районного народного совета ЧССР Яна Пирчи.

— Перелистайте подшивку газеты «Заря Востока» за 1964 год, — посоветовал мне Константин Варламович, — помнится, там что-то было о Георгии Шавлухашвили. Чуть ли не статья этого самого Хнёупека.

И вот я в библиотеке. В номере за 9 мая я нашел то, что искал. На четвертой полосе газеты крупным шрифтом набрано: «Где вы, капитан Шавлухашвили?»

В Москве Богуслав Хнёупек встречался с бывшим командиром 3-го горнострелкового корпуса генерал-лейтенантом А. Я. Ведениным, который рассказал следующее:

Заканчивая свою статью в газете «Заря Востока», Богуслав Хнёупек писал, что установить историческую правду лучше других помогут сам капитан Шавлухашвили и бойцы его батальона, и призывал:

«Где вы, товарищ Шавлухашвили, откликнитесь на нашу просьбу!»

И он откликнулся, несмотря на свою скромность. Он написал в редакцию письмо, в котором было всего лишь несколько слов:

В Лидзаву в тот же день выехали два корреспондента «Зари Востока». А 23 июня 1964 года в газете появился их большой материал: «Эхо горы Кичера», в котором подробно рассказывалось о вступлении батальона капитана Шавлухашвили на землю Чехословакии.

Два года, конечно, срок. Да и мало ли о ком пишут газеты, разве всех запомнишь! В Сухуми в Министерстве охраны общественного порядка Абхазии о Георгии Николаевиче Шавлухашвили мне никто ничего сказать не мог.

— Подполковник в отставке, герой войны, всю жизнь прослужил в милиции? Нет, такого не знаем.

Словом, в списках героев не числился.

В Пицунду я приехал в воскресенье. Дежурный по отделению милиции, проверив мое командировочное предписание, выданное в Москве Министерством охраны общественного порядка, нахмурился.

— Да, есть такой Шавлухашвили, живет в селении Лидзава. А что он натворил?

— Пока не знаю, — ответил я встревоженному дежурному. — Вот хочу выяснить.

Нет, не мог он сегодня не прийти на свой пост, не проститься с ним. Так расстается рабочий со станком, отслужившим свой век, моряк — с навечно причаленным кораблем, танкист — с идущей на переплавку боевой машиной.

День был солнечный, весенний. Все куда-то спешили, и, казалось, никому не было дела до старшины милиции, что неторопливой походкой шел по Невскому.

Нет, вот парень, как знакомый, приподнял шляпу. Поравнявшись, приветливо поздоровалась девушка. Женщина с кошелкой, выходя из магазина, ему кивнула.

Знакомые незнакомцы...

По ним он утром проверяет часы. Еще до первых автобусов вот из этого дома выходит мужчина в кожаной куртке, наверное, шофер. В шесть — хлопает дверь соседнего парадного. Девушка в легком пальто и красной шапочке, стуча каблучками, спешит на автобусную остановку. Видимо, ей на работу далеко или смена начинается рано.

Эх, не знал ты, Медведев, ни о чем нынче утром. А если бы знал, остановил бы шофера в кожанке.

— Знаешь, друг, я сегодня в последний...

— На пенсию, что ли? — спросил бы тот.

Может быть, сегодня шофер не пойдет в кино, а «красная шапочка» — на свиданье, включат они свои телевизоры.

Диктор представит зрителям начальника отдела милиции, тот скажет, что, принимая во внимание образцовый порядок на посту старшины милиции Медведева, охрану порядка на перекрестке улицы Герцена и Невского проспекта решено передать дружинникам и общественности.

И тогда все эти люди, что торопятся куда-то по своим делам, припомнят старшину Медведева.

Узнают обо всем и у Медведева дома. Старший сын — Анатолий солидно, по-взрослому пожмет ему руку. А младший — Сережка повиснет на плечах.

— Это же про тебя, папка!

Жена поставит на стол рюмки. Будет у них вечер воспоминаний.

Снова увидит Валя далекое зарево над Ленинградом и своих подруг в Кабоне, снимавших в сорок третьем ледовую трассу, чтобы вывозить железнодорожные пути в Псков. Зарево было салютом в честь прорыва блокады, а они тогда этого не знали и плакали, думая бог весть что.

И Валя тоже плакала, потому что по сигналу тревоги ее Андрей, как и все милиционеры, уходил в укрытие последним.

Сейчас она ко многому привыкла. К тому, что отпуск — порознь, а Новый год — по старому стилю. И сегодня уже не скажет:

— Шел бы ты к нам на «Скороход».

И даже не упрекнет, что задержался, с годами поняла, что у мужа за служба, научилась в себе прятать тревогу.

А назавтра не найдет Медведев в книге нарядов четвертого поста. Образцовый порядок... А только сегодня он в кабинете начальника все выкладывал на стол штрафные квитанции.

— Вот ведь, ходят не там, где надо, нарушают...

До вечера еще далеко. Еще успеет старшина сделать прощальный обход.

Вот надпись на стене дома — эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле. С ее появлением люди перестали ходить по солнечной стороне — здесь каждый шаг грозил гибелью. Теперь эта память о днях блокады — белой краской на синем фоне — осталась навечно, чтобы все знали о тех трудных девятистах днях, которые в сердце у каждого ленинградца, когда мысль у всех была одна: выстоять.

Первое военное утро застало Медведева на посту. К вечеру пробился к военкому. Майор, оторвавшись на минуту от бумаг, окинул его усталым взглядом.

— На фронт стремитесь? Здесь будет не легче. Ваш опыт пригодится.

Город нахмурился. Посуровел и Невский. Памятники заваливали мешками с песком, обшивали досками. Перекрестки ощетинились ежами. В небе повисли аэростаты заграждения. Над городом уже появлялись зловещие птицы с черными крестами и, как коршуны, бросались вниз. Им как будто не мешал лай зениток. Черные маленькие точки сыпались вниз и вскипали разрывами. Изредка в небе появлялся наш «ястребок». И тогда милиционер Медведев никакими силами не мог заставить людей идти в убежище. Затаив дыхание, они следили за воздушным боем.

Осенним вечером Медведев, заступив на пост, вышел на Дворцовую площадь и вдруг увидел, как где-то на юге, на окраине, поднялся черный столб дыма. Горели Бадаевские склады. Очевидцы потом рассказывали о горящих масляных озерах и горячей лаве из сахара, плывущей по улицам.

День ото дня становилось хуже с продовольствием. Лишь самолеты могли доставить в город-фронт муку, мясо, крупу. Начался голод. В сентябре первый раз снизили хлебную норму. А потом еще и еще.

От завтрака оставались два тоненьких ломтика хлеба. Захватив их, Медведев спешил на пост.

Дни шли за днями. Тоскливо выли сирены. В темные ночи «зажигалки», словно огни электросварки, горели на крышах. Но женщины и дети, ставшие решительными и смелыми, сбрасывали их вниз, оберегая город от пожара. Впереди была первая блокадная зима. Людей ждали голод и холод, но они были готовы отдать все для фронта, для победы.

Нашлись и такие, кто хотел погреть руки на народном горе. Спекулянтам и жуликам «война, что мать родная».

Таких Медведев не щадил. Однажды приметил на улице гражданина с большой продуктовой сумкой. Потребовал показать — что там? Растерявшийся повар вытаскивал из нее масло, сахарный песок, взывал к сочувствию, хотел даже взятку дать, но, встретив взгляд постового, вдруг осекся и замолчал.

Бомбежки и обстрелы участились. Теперь на пост выходили дважды в сутки. А отдых был коротким и тревожным. В часы, свободные от службы, при налете или обстреле каждый спешил помочь пострадавшим и пожарным, приезжавшим разбирать завалы и бороться с огнем.

В один из сентябрьских вечеров привычно завыла сирена, Андрей Медведев, дежуривший на посту, начал провожать пешеходов в укрытие. По надсадному вою одной из бомб понял: где-то рядом. Взрывной волной его швырнуло под ворота дома, засыпало песком и обломками. Отделался тогда контузией.

Зимой сорок второго получил Андрей Яковлевич благодарность «за самоотверженные и смелые действия на посту» (как писалось в приказе).

Поздним вечером, едва успели репродукторы разнести по улицам сигнал тревоги, как из чердачного окна на улице Герцена вылетели в сторону Главного штаба одна за другой три красные ракеты. Перепрыгивая через три ступеньки (откуда сила взялась), на одном дыхании, взбежал на чердак. Вдвоем с дворником вылезли наружу. Отдал ему тяжелую трехлинейку, вытащил из-за пазухи наган, прислушался.

Где-то рядом гудели моторы самолетов, щелкали зенитки. В шуме ночной бомбежки услышал, как вдруг громыхнула железная крыша. Метнулся к слуховому окну и в бледном свете повисшей в воздухе немецкой бомбы-люстры увидел скорчившегося человека. Недолго думая, прыгнул, и они с грохотом покатились вниз. Силы были неравны, враг — сытый, сопротивлялся с отчаянием безнадежности.

Медведев, оказавшись сверху, болевым приемом завернул противнику руку и услышал хриплое, просительное: «Пусти!». Вместе с дворником привел ракетчика в райотдел и выложил перед дежурным вещественное доказательство — отобранную ракетницу...

Таяли ряды защитников города. Немало работников милиции погибло в осажденном Ленинграде. Среди них участковый уполномоченный Афанасьев. Под его руководством Медведев делал первые шаги на службе.

Сейчас Медведеву даже трудно представить себе то декабрьское утро тридцать девятого года, когда он, надев гимнастерку с синими милицейскими петлицами, впервые вышел на «свой перекресток». Вышел и остановился завороженный. Город, разбуженный гудками машин и звоном первых трамваев, просыпался. Невский, прямой, как стрела, уходил вдаль, где блестел на солнце золоченый шпиль Адмиралтейства.

Теперь уже давно не ходят трамваи и троллейбусы, некоторые так и стоят, занесенные снегом. От стен домов веет стужей. Темной безжизненной громадой высится Зимний. Давно ли он, Медведев, ходил туда на экскурсии?

И вот нет света и воды, хлеба и дров. От бомб и снарядов, от голода и холода погибли и погибают тысячи. Но Ленинград живет...

Кто-то идет от Казанского собора неверной походкой, едва передвигая ноги. Медведев спешит навстречу, подхватывает под руки обессилевшего человека.

От раскаленной «буржуйки» пышет жаром, пляшут по стенам багровые отсветы пламени. Мужчина, которого милиционер привел с улицы, обросший, с ввалившимися щеками, рассказывает, едва шевеля бледными, непослушными губами.

— С Охты я. К жене и дочке на Васильевский. Все у нас живут на заводе, а мне ходить нужно, семью поддерживать.

Медведев подвигает к рассказчику кружку крутого кипятку и, подумав, вытаскивает из кармана маленький кусочек хлеба — темного, похожего на кусок земли — все, что осталось от дневной нормы. «Ему надо дойти», — с этой мыслью Медведев снова выходит на пост, где его помощь нужна другим.

Пришел март. Городу грозила новая блокада — ледяная. Думалось, не будет силы, чтоб разбить ледяные оковы, убрать снежные бастионы, что поднялись чуть не до второго этажа.

Невский оживился. Все, кто мог двигаться, взяли в руки ломы и лопаты. И нет-нет да вдруг слышал старшина Медведев среди стайки девчонок, одетых в огромные, не по росту ватные штаны, сначала робкий, а потом радостный, как будто довоенный смех.

Снег и лед возили на санках, сваливали в Неву и Мойку. Город был убран и вычищен. Ему не грозили эпидемии.

А потом был первый трамвай. И все стояли и плакали, смеялись и хлопали в ладоши, как в театре. А вагоновожатая, говорят, даже остановила вагон не на остановке: слезы застилали ей глаза.

И люди подходили к старшине Медведеву и сообщали об этом, как о чем-то важном и необычном, хотя он сам уже обо всем знал. Они были обыкновенные и необыкновенные — ленинградцы, выдержавшие эту зиму. Дети со взглядом взрослых и девушки, которых можно было принять за старух. И нельзя было понять, от чего почернели их лица. То ли от копоти и сажи, когда топили они свои печурки, разламывая на дрова шкафы и стулья, то ли от страшного голода.

Много странного было на Невском в тот год. Иному рассказать — не поверит. Город возвращался к жизни. Но она была так непохожа на прежнюю, мирную. В скверике у Казанского резеду и левкои сменила картошка и капуста. Как они нужны были — эти овощи — людям, ослабевшим и истощенным! А особенно школьникам; ведь даже летом они занимались в подвалах, на случай внезапной бомбежки или обстрела.

Первую блокадную зиму Андрей Медведев выдержал, а зимой сорок третьего слег. Опухли ноги, десны болели и кровоточили. И помогли не столько лекарства, сколько воля и сознание того, что каждый человек нужен там, на посту.

Весной он снова стоял на Невском. Похудел так, что сам себя не узнавал. В зеркало не смотрелся. Но однажды зашел к фотографу на площади Островского. Решил — после войны интересно будет на себя посмотреть. Эту карточку он потом показывал своей сестре и бывшим односельчанам и в шутку спрашивал:

— Вот, разыскиваем. Не знаете — кто?

А те, ничего не подозревая, отвечали:

— Такой в нашей деревне никогда не жил.

В январе сорок четвертого последние снаряды рвались на ленинградских улицах.

27 января — кто из ленинградцев не помнит этой даты! — над городом расцвели гирлянды праздничного салюта. Старшине Медведеву повезло. Он был в тот вечер на посту, видел, как ликовал измученный, но победивший Ленинград. Какое это счастье — снова спокойно ходить по улицам!

Но к радости у Андрея Яковлевича примешивалась тревога: как-то там, в деревне?

Все рассказала газета. Попалось на глаза знакомое название — Веселки — его деревня. Строчки запрыгали, поплыли. Отца и четырех сестер расстреляли фашисты. Дознались через полицаев, что Андрей служит в милиции. А младший брат ушел в партизаны.

За мужество в военные годы наградили старшину Медведева орденом Красной Звезды и тремя медалями.

А мирные дни принесли ему прежние заботы. Не однажды он рисковал собой, вступая в поединок с опасными преступниками.

Но риск риском (работа в милиции особенная, здесь без него не обойтись), а Медведев никогда не забывал о той неприметной на первый взгляд стороне службы, которая зовется профилактикой. За долгие годы изучил он свой участок до каждой трещины в асфальте. Редкий прохожий с ним не здоровался, и для каждого у него было нужное слово.

Помнит и сейчас Андрей Медведев двух дружков с Невского, 18, — Генку Голякова и Витьку Богданова. Парни пьянствовали, работали от случая к случаю, и не прочь были руку в чужой карман запустить. Старшина не раз встречал их во время своего дежурства. Как бы невзначай заводил разговор.

— Что ж, ребята, с Ленинградом хотите расстаться? Это не сложно. А ведь вы молодые, здоровые. Жить-то надо интересно!

Конечно, они изменились не вдруг, но устроились на работу и с дурной привычкой — пить — решили расстаться. И конечно, на них не один постовой влиял. Ему помогали многие.

Однажды старшину перевели на другой перекресток. Медведев возражать не стал. Но после дежурства вызвал его к себе начальник:

— На этот пост больше не выходи, возвращайся на старый. Граждане звонками замучили. Все спрашивают: где же наш постовой?

И вновь выходил он на угол Герцена и Невского. Следил за порядком, штрафовал неосмотрительных пешеходов.

Вернулся из заключения Карпов. Отбыл срок за карманную кражу. Нашел старшину Медведева.

— Не забыл, как мы в последний раз встретились?

Медведев помнил. Парня преследовали несколько человек. Женщина подбежала к старшине.

— Деньги он у меня в автобусе...

Не уйдет, решил Медведев. Он уже узнал в бежавшем Карпова (не раз приходилось с ним беседовать и даже в отделение водить). Знал Медведев и лазейку, которой воспользуется преступник, чтобы улизнуть от погони. У выхода из проходного двора они встретились.

— Выйду — порешу, — злобно прохрипел ему тогда Карпов. И вот вышел.

— Ты, старшина, извини за старое. Дело ты мне раньше говорил.

А вскоре стал бывший карманный вор Карпов помощником милиционера Медведева.

И вот пришло время пост оставить, стал там постовой не нужен. Почти за четверть века навел старшина на участке порядок. И хотя в газете о нем, постовом милиционере, писали как о лучшем оперативном работнике, нелегко ему было примириться с почетной «отставкой».

Давно уже отличник милиции старшина Медведев несет службу на другом посту, но зовут его в райотделе по-прежнему «бессменным».

Может быть, потому, что на пенсию он уходить не хочет — не могу, мол, без нашей работы, а скорее потому, что стажеры (собрать их вместе, так целый взвод будет), которых учил ветеран, работают по-медведевски, продолжают его традиции.

Всех, кто Медведева знает, поражает его влюбленность в свою профессию, тревога за нее.

— Что-то быстро у нас постовые меняются. Какая же это работа, когда участка не знаешь? — говорит он молодым милиционерам.

Перед молодежью он выступает часто. И каждый раз говорит о том, что наболело на душе, что выношено за многие годы.

— Вроде и не высокая у нас должность, а всегда на виду, среди людей. Вот и нужно им помогать. Говорят: тот, кто вырастил дерево, уже не зря прожил. А тот, кто помог другому человеку стать на верную дорогу? Этот, наверное, две жизни прошел. Значит, не только тот постовой хорош, который много нарушителей задерживает, а прежде всего тот, кто нарушения предупреждает.

В 1965 году в Белом зале исполкома вручили Андрею Яковлевичу орден Трудового Красного Знамени. Это была награда за работу на посту, где навел Медведев образцовый общественный порядок.

Недавно Андрей Яковлевич снова вышел на «свой перекресток» по просьбе автора этого очерка. Медведева там не забыли, люди несли ему, как и прежде, свои радости и беды.

— Спасибо, сейчас все хорошо, — говорила Медведеву женщина средних лет, — с тех пор, как отрезало.

— Муж у нее пил, — объяснил мне потом Медведев, — я с ним говорил, говорил — все без толку. Потом врача знакомого попросил устроить на лечение. Теперь вроде нормально.

Много мне рассказал в тот день Медведев. Показал дом на углу улицы Гоголя, куда в сентябрьский вечер сорок первого года попала бомба. Медведева там контузило взрывной волной. А потом он сам, едва держась на ногах, разбирал развалины и помогал откапывать раненых.

Мы стояли у Адмиралтейства, в самом начале Невского проспекта. Небо по-осеннему хмурилось, и когда лучи уходящего солнца выскальзывали из-за туч, люди все, как по команде, переходили на освещенную сторону проспекта. Андрей Яковлевич в эти минуты выглядел каким-то особенно торжественным, лицо его светлело, солнце разглаживало на нем бороздки морщин.

Видно было, что мой собеседник хочет поделиться какой-то своей сокровенной, ему одному понятной мыслью. И, словно отвечая на мои вопросы о значении милицейской профессии, которых в тот день я ему задал немало, Андрей Яковлевич вдруг сказал:

— Для того мы несем службу, чтобы ходил человек всегда по солнечной стороне, от света не прятался.

Тень на асфальте вдруг стала огромной, переломилась где-то у самого леса и отпечаталась на стволах сосен, за обочиной. У подножия тени, в свете фар, качнулась и упала почти под самые колеса фигура человека. Взвизгнули тормоза. Григорий метнулся в темень, на дорогу...

Нет, сейчас не будет ни смелой погони, ни пальбы в ночи, капитан милиции Григорий Павлович Пономарев не вступит в схватку с двумя или тремя бандитами, напавшими на прохожего, что припозднился в недобрый час.

На дороге перед ним лежала пьяная женщина...

Утром я сидел в милицейской комнате, смотрел, как Пономарев принимал «вчерашних» и других, более давних своих «клиентов». Перед тем как позвать Галину Роталеву, он вдруг растерянно засуетился, даже чуть покраснел, предупредил: «Дело сугубо ночное, дамское. Ну, да что теперь, уж извините, полюбопытствуйте, раз пришли». Так и сказал: «дамское». Я ожидал, что войдет какая-нибудь из тех «реактивных» девиц, что пробавляются ресторанными знакомствами, и забеспокоился: такие девицы обычно не стесняются, как-то простоватый Пономарев будет с ней беседовать?

Вошла героиня вчерашнего загородного происшествия — крупнолицая, губастая, нечесаная. Села. Молоденькая совсем. В глазах Пономарева вдруг мелькнуло озорство, он повел ими в сторону гостьи: гляди, мол! Та смотрела на нас обоих тускло, пусто, и я понял, что хотел сказать капитан: интеллектуальной беседы в данном случае не будет.

Разговор и вправду случился больше веселый.

Я сам уралец и знаю: в каких бы потом местах ни жил, как бы ни отточил речь, все равно живет в тебе особый, уральский говорок, на который всегда легко переходишь, встречаясь где-нибудь с земляком. Но все-таки подивился Пономареву: он пермяк, и едва услышал первое «чо» из уст «дамы», как тотчас посыпал так, что я сидел и удивлялся: словно разговаривают брат с сестрой, отец с дочерью, сосед с соседом — век знакомые, век прожившие рядом. Только одни слова горькие, насмешливые, другие — виноватые, извиняющиеся.

— Ишь, самоцвет какой! Вчера в потемках-то не разглядел тебя, а теперь пусть вот и писатель полюбуется, какие у нас на Урале рябины-то растут. И нужна ты, такая, ребятам-то? Что за парень был с тобой вчера?

— А я больно знаю? Какой он из себя-то?

— Гляди-ко! Я же ей и рассказывай, с кем она гуляла!

— Так не помню я. Вот где-то и деньги, восемь рублей, вытрясла.

— Откуда у тебя деньги-то? Не робишь ведь который месяц.

— Маненько робила же... Продавщицей-то!..

— Ну, раз при тебе были, так явятся. Это вернем, коли задержали да изъяли. У нас тут пока сроду ничего не пропадало. Да как вот стыдобушку тебе вернуть?

Гостья глянула на капитана. Выбритый, ладный, чистый, весь с иголочки. И вдруг что-то дрогнуло в ней, наверное, заметила: бодрится капитан, а вопросы всякие-разные о том, что вчера было, ему, мужчине, задавать ей неприятно. Отвела глаза.

— А это... Что хоть я делала-то?

Нет, не такой уж он простоватый, этот Пономарев. Сидит, пишет материалы дела для начальника отделения и в суд, выясняет факты. Казалось бы, только и всего: написал, что было, где было, — и делу конец, пусть там выше решают, как быть с человеком. А он вроде и допрос, маленькое следствие ведет и незаметно смотрит, как реагирует человек на его слова.

Пономарев будто мне рассказывает, а на самом деле обращается к ней.

— Я уж домой ехал, в автобусе то есть. А она, гляжу в окошко-то ветровое, вышла на дорогу да и упала. Ну, думаю, мало ли чего, поранилась где, или, может, припадок, или с сердцем что. Помочь надо. О человеке всегда ведь хорошо думаешь. Только подбежал, наклонился, а от нее во-о-ни-ща! Пьяная, словом. Тут, видишь, первый снежок прошел, морозец, воздух чистый, а на таком воздухе всякий перегар пуще чувствуется.

Нет, не видно, чтобы Роталева смутилась. Бесстыже смотрит, не мигает даже, слушает... Пономарев берет круче: должно же быть хотя бы женское достоинство у этой заплутавшейся девчонки!

— Што делала... Ты што, и как по Сибирскому-то тракту плашмя каталась, не помнишь? Из пальто вывалилась, из кофты, опять же, тоже. Народ автобусный собрался, глядит. А у тебя всю, извини, преисподнюю видать. Эх, головушка!.. Разве так счастье-то ищут?

— Ой, да оштрафуйте меня, что ли, скорей. Сроду больше такого не будет. Не такая я, как вы думаете...

— А я знаю. Не пропащая ты. Вчера вон в дежурке один гражданин, тоже задержанный, словом было тебя обидным задел, так ты вон как — со всего маху его отхлестала! Очень правильно среагировала! Жалко только вот, драка вышла, а за это не штраф полагается...

— Куда же вы меня теперь?

— В тюрьму.

— Это-то... туда, где я ночью была?

— То ты в вытрезвителе была, а сейчас в тюрьму, на пятнадцать суток. Разбирайся теперь помаленьку, что к чему.

— Господи, так там же волосы обстригают!

Пономарев на секунду удивленно уставился на собеседницу и вдруг рассмеялся — по-русски озорно и искренне:

— Ты гляди, что ее, оказывается, свербит! Не то, что лишку выпила, да натворила черт знает чего, а прическа! — И серьезно, строго: — Ну-ка, сказывай, что думаешь делать, как выйдешь через две недели?

— А я пораньше убегу!..

— Убежишь, еще столько получишь, а там и до настоящей тюрьмы недалеко. Ты не храбрись. Тут тебе не папка с мамкой, а государство судит.

— Поеду в Самтредиа. Жених там у меня.

— В Грузии? Ну, и кто он, как звать, чем занимается?

— Не помню. Он говорил, Реваз или Рамаз, не упомнила. Там хорошо. Сад у него. Яблоками он торгует.

— Он, значит, выращивать будет, а ты, продавщица, сбывать? Далеко глядит этот твой Рамаз или Реваз. Вот что. Вижу я: не случайно ты в эту историю вкатилась, мусору у тебя полная голова. Отбудешь срок — заходи ко мне, побеседуем.

— А чего это вы не одобряете? Я ведь брошу все, уеду. Замуж выйду. Пишет он мне, зовет. Любим мы друг друга.

Григорий вдруг помрачнел, будто какая-то давняя боль отразилась в его темных, спокойных глазах. Озорство, улыбку, как поземку, сдуло. Он встал, подошел к Роталевой.

— Да ты знаешь ли, что это такое, любовь-то?

Нет, не простой, совсем не простой он, Григорий Пономарев.

Обыватель строг. Жесток. Он никому ничего не прощает. Услышал — где-то растрата у продавщицы: «Все они одним миром мазаны. Что, не так? Рассказывайте! У прилавка да не воровать?» Какой-то работник милиции несправедливо задержал, оскорбил гражданина, потом даже не извинился. Работник тот давно уже строго наказан, но обыватель — нет, не верит: «Замазали... Нет уж, куда угодно попадай — только не в милицию. Уж ее-то мы зна-а-ем!»

Обыватель знает: милиция обязана его беречь. Но он до сих пор не взял в толк мысли об элементарной взаимной вежливости.

Пономарев мне сказал: «Нам не нервы, а арматуру какую-то вместо них надо иметь». Действительно, у многих ли хватило бы терпения изо дня в день делать одно и то же: тащить из грязи пьяницу, разнимать драчунов, идти в ночь по следу преступника, недосыпать, распутывая очередную кражу, беспокоиться о вышедшем из тюрьмы, короче — очищать общество от дурного, грязного, не теряя при этом чистой веры в светлое назначение человека? Как это сказал Пономарев? «О человеке всегда хорошо думаешь».

Немногие способны на такой подвиг.

Но что же влечет туда этих простых парней и мужчин? Деньги? «Ну, кто идет в милицию за хорошей зарплатой, из того ничего не выйдет», — заметил как-то Пономарев. Да, зарплата в милиции в среднем такая же, как у рабочего, шофера, врача, учителя. Малое образование? Чепуха это. В милиции сейчас тысячи людей с высшим образованием, не говоря уже о среднем. У Григория — среднее. Отсутствие профессии? «Я училище военно-морской авиации в армии кончил, да и вообще профессию имею — гидронаблюдатель. Потом ведь и переучиться мог бы, на заводах курсов всяких полно».

— Ну, а отчего же ты, Григорий, выбрал милицию?

— Много причин, да это ведь про то, как жизнь понимаю, рассказывать надо. Длинный разговор. А может, это у меня по наследству? Отец мой двадцать семь лет в милиции проработал...

Я должен рассказать об этой семейной эстафете, об отце и сыне.

Вот как шли они по жизни.

О т е ц. Павел Елизарович и сам не упомнит, в каких деревеньках, починках, дальних зимовьях перебывал тогда, в начале тридцатых. На разные участки посылали в ту пору его, коммуниста. Был двадцатипятитысячником в Башкирии. Заготовлял сено в пермских лесах — для лошадей, что тянули бесчисленные телеги и сани на лесоразработках, углежжении, на Магнитке и Уралмаше. Мерз сам, голодал. Колхоз свой создавал — начинал с бочки керосина, с трех плугов да огромного общественного точила. Всякого лиха хватил человек. И вдруг в тридцать восьмом ему сказали: надо милицию укрепить хорошими людьми, очень важный участок...

Так и стал неожиданно Павел Пономарев милиционером. Самым что ни на есть рядовым. Вручили ему бог весть какой системы огромных размеров наган с переломным стволом, с ним и метался он по кунгурским городским окраинам, лесам да заимкам, вылавливая хулиганов и бандитов.

С ы н. Гриша учился. Надо сказать, неважно учился. Потому что в каких только таежных далях он не жил, мотаясь за отцом, без конца меняя школы, порой добираясь до них из глухомани пешком или на лыжах — по нескольку километров. А тут еще тайга, полная всякого интереса. Мальчонкой ходил со взрослыми «сидеть гусей», рыбу промышлять, саранки выкапывать. Про отца знал мало. Уходил отец всегда чуть свет, приходил ночью, а то и совсем не приходил. О себе не рассказывал. Все больше молчал. Он вообще молчаливый.

О т е ц. А милиционер из Павла Пономарева вышел добрый.

Раз ему сообщили: где-то в окрестных селах скрываются пять дезертиров. Из сосланных богачей и кулачья. Надо взять. Но осторожно: у всех пятерых — обрезы. Не спал, не отдыхал Павел. Выследил бандитов в деревне Малая Чайка, в старой баньке, за огородами. Идти за подмогой? Уйдут. Просить помощи у жителей деревни? Кто их знает, кому и кем приходятся те пятеро... Рассчитал просто: действовать внезапно. Подкрался к баньке, рванул дверь и с порога: «Руки!.. Назад...» Потом смеялся: «Не ждали. Когда влетел я, гляжу: они мед едят из кадушки! Руки, конечно, липкие, в меду, за оружие не сразу схватишься. Ну, а я обрезы к себе с полки сгреб, и всех их гуртом — шагом марш! Так и взял»...

Раз пришел Павел с дежурства, а в окно стучат.. Жил он тогда с семьей в Кунгуре, около кожкомбината, а там клуб, и в нем хулиган один остервенел совсем. С трудом скрутил его Павел...

С ы н. Вот в тот раз пришел отец домой с огромным, расплывшимся синяком. А улица, ребятня все шумела, пересказывая потом, как храбро брал вчера милиционер опасного, почти обезумевшего дебошира.

Гриша тогда спросил отца: «А он тебя мог убить?» — «Не мог. Народ же кругом был». — «А почему тот народ сразу его не арестовал? Почему за тобой прибежали?» — «Ну, видишь... Люди, они ведь что ж, они погулять пришли, отдохнуть там, в клубе-то. Не всякому хочется с бандитом связываться. Ну, а мы, милиция, мы хороших людей от плохих охранять обязаны. Да ты, словом, спи, мал еще, не поймешь...»

Но Гриша понял. Он ведь как считал? В школе говорили: с тех пор, как прогнали царя и буржуев, в стране живут рабочие и крестьяне, и делить им нечего, они друг другу только добро делают. Вон и в песне поется: «Как один человек, весь советский народ...» А все же, выходит, есть плохие люди, которые не хотят жить, как все?

И Гриша первый раз пошел тогда в милицию — посмотреть, где же работает его отец? На лавках сидели какие-то дядьки и тетки, лущили семечки. Гриша спросил: «Это и есть бандиты?» — «Нет, это за паспортами пришли, за справками разными, граждане это».

Часто ходил потом Гриша в отделение, потому что кроме всего прочего там стоял огромный бильярд и можно было забивать сколько хочешь шары в лузы. И можно было сколько хочешь стрелять на стрельбищах, где тренировались милиционеры. Тогда вся страна училась военному делу, и мальчишек со стрельбищ не выгоняли.

А потом кругом зазвучало одно непонятное, совсем незнакомое слово: «Халхин-Гол». И еще непонятнее: «самураи». Скоро Гриша узнал: отец где-то там, воюет со страшными самураями, на страшном, таинственном Халхин-Голе.

О т е ц. Атака отбита. Но связь с оврагом, где передовые окопы и блиндажи, прервана. Связиста Пономарева послали с приказом: наладить связь! Он подполз к переднему краю. Телефонист убит. Стонут несколько тяжелораненых. Соединил провода, и тотчас услышал голос командира полка: «Сейчас атака повторится. Во что бы то ни стало сдержать оборону!» — «Я здесь один! Я здесь один!.. Все остальные тяжело ранены...» — «Вы поняли приказ?» — видимо, командир ничего не расслышал. Павел метнулся к окопам. Собрал винтовки, гранаты, пулеметы. Расставил их по всей линии обороны. Спросил раненых: кто может стрелять? Смогли трое.

...Японцы шли цепью. Шатаясь, как пьяные. И Павел метался по окопам, от гнезда к гнезду, и строчил, строчил... Он не помнил, сколько часов продолжался бой.

За этот подвиг Пономареву вручили монгольский орден Красного Знамени.

А потом была та страшная героическая ночь. Троих — Пономарева (командир), Власова и Абросимова — послали в секрет. Шли в темень. В барханы. Потом залегли. И тотчас услышали глухой топот. Власов прополз вперед, вернулся, доложил: до полуроты японцев идут прямо на них, видно, заходят в тыл нашей пулеметной роте.

Павел приказал: «Беги назад, доложи командованию. Низиной беги, а то убьют! Скорее!».

Кругом темень, а барханы светятся. Два бойца на них — как две мишени. Крикнул Абросимову: «Снимай шинель, бросай на песок — и назад!». Но тот замешкался. Уже из темноты Павел увидел: по тому месту, где он был секунду назад, ударили выстрелы. Абросимов уткнулся в песок. Павел тотчас с фланга, из тьмы метнул гранаты в японскую цепь. Залег в стороне.

...Несколько раз ходили в атаку на пустую шинель и убитого Абросимова японцы. А Павел перебегал за барханами и опять, как тогда, с разных точек вел огонь. Прошли часы, пока враг, наверное, понял, что перед ним всего один боец. Это когда Павел, уже раненый, вырыл окопчик в песке и залег. Его засекли. Тонкими лучиками фонариков выискивали окопчик в ночи. Но точно бил по фонарикам пермский охотник! Фонарики гасли.

Ранило его тогда в бок. Он сам перевязал себя, теряя сознание. Хотелось пить. Но флягу пробил осколок. Решил уходить — и тотчас новое ранение: ступню раздробила разрывная пуля. Стало тихо. Выстрелы почему-то прекратились: наверное, японцы не рисковали идти вслепую, на верную смерть.

Светало. И тогда японцы уже совсем ясно увидели: перед ними одни барханы, только лежит пустая шинель и убитый красноармеец. В злобе, стреляя, идя в полный рост, они двинулись на окопчик. «Конец!» — мелькнуло в голове Павла. Он сделал еще несколько выстрелов. Помнит: впереди шел японец с широким, кривым тесаком. Павел вскочил, ударил его штыком и вместе с ним упал на песок...

Остальное Павел узнал потом. Власова по дороге убили. Лишь позже, обеспокоясь, послали бойцов искать секрет. Они и кинулись на утренние выстрелы. Когда японцы скрылись от их огня, красноармейцы увидели в окопе окровавленного Павла, а кругом по барханам шестнадцать японских трупов. Боец один задержал половину вражеской роты.

За этот подвиг Павлу Елизаровичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

С ы н. Вот какой папка тебе достался, Григорий Пономарев! Ты смотрел потом фильм «Брат героя». А сам был сыном героя.

Тогда героев было мало. Кунгур ликовал. Гремели оркестры. Газеты — в портретах отца. Митинг. Цветы. Бурно встретили земляки своего Героя. «Как Папанина!» — шепнул Гришке один сослуживец отца. А отец вышел на трибуну и всего-то и смог сказать, что, мол, воевал, как умел, и что впредь, если придется, то пусть враги знают, что отстоять сумеем и себя, и землю родную, советскую!..

Трудно быть сыном героя. Люди ведь всякие есть. Исправил ты, Гриша, тройки в табеле: «Это учительница из уважения к отцу отметки завышает, неудобно же — сын героя, а троечник!» А ты просто учился теперь в одной школе, да и повзрослел, и действительно было стыдно плохо учиться тебе, сыну героя!

А жили вы обычно, и ты, как многие мальчишки тех лет, копил в баночке медяки, потому что мечтал купить бамбуковое удилище. Между прочим, так и не купил, потому что часть медяков истратил на кино, а лишними деньгами тебя не баловали.

Конечно, родители бывают разные. Иные сделают что-то большое, полезное для народа — потому что умны, талантливы, словом, достойные люди. А чадо свое берегут от труда, от борьбы, растят под стеклянным колпаком и томительно ожидают: вот-вот в чаде блеснут признаки гениальности.

А твой отец тебе так сказал: «Ты сам по жизни иди. Не за меня, а за себя гордым будь. Самый пустой человек, который хочет сверкать чужим светом».

Видишь, какой умный отец достался тебе, Григорий Пономарев!

Так и шли вы потом по жизни, отец и сын, след в след.

О т е ц. Была война. Павел Пономарев написал уже, наверное, десяток рапортов — ведь у него боевой опыт, его место там, на фронте. Раз было согласились. Но завернули Павла чуть ли не с эшелона: «Время опасное и тут, в тылу. Здесь тот же фронт. Милиции сейчас дела тоже хватает».

С ы н. А Григорий в армии. Он кончил военное училище. Вступил в партию. И послали его не на запад, а на Дальний Восток. Он писал рапорт за рапортом — просился на фронт. Ему отвечали: «И тут в любую минуту может начаться. Не забывай: отец-то твой тут воевал, и спор тот с японцами не кончен». Так и вышло. Пришлось сыну воевать там же, где дрался отец.

О т е ц  и  с ы н. Они встретились после войны. Эшелон остановился в Свердловске на два часа. Григорий ехал в Латвию: там хотел работать, жить, была знакомая девчонка — может, ждет? Решил завернуть к отцу, повидаться. Но длинная вышла беседа. Эшелон ушел, а отец все убеждал сына идти в милицию. Григорий колебался: за эти годы надоела солдатская форма.

Но отец оказался настойчивее.

Он сейчас на пенсии, Павел Елизарович, майор милиции. На эту работу его посылала партия. Теперь его место занял сын. Он, молодой паренек, коммунист, пришел в милицию по комсомольскому набору. Кончил милицейскую школу, носит звание капитана.

Вот какие они, отец и сын Пономаревы.

Когда Галину Роталеву увели, Григорий задумался. Потом разразился целой тирадой:

— Вот ругают меня: возится много Пономарев, мягкий Пономарев. А с этой девчонкой, я уверен, никто еще ни разу по-людски не разговаривал. Вот и озлобилась. Уверен: если домой к ней заглянуть, не все там благополучно. Наверно, родители кормили, одевали — и только. А воспитывай кто угодно — школа, комсомол, милиция, в конце концов. Кто это сказал? Макаренко? Если, говорит, вы решили родить сына или дочь, но не собираетесь их воспитывать, то будьте любезны, предупредите общество, что вы желаете сделать такую гадость.

А мы что? Вы заметили — некрасивая она. Беду эту девчата очень сильно переживают. Те, что посмазливее, не беспокоятся: все равно найдут себе если не любовь, так хоть мужа. А эти вот, по дури-то молодой, уже в двадцать старухами себя считают, спешат-торопятся. А тут еще вы, литераторы да композиторы, огоньку подбавляете, песенки разные пишете. Из всех репродукторов, с пластинок только и слышишь: «Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят». Спешите, мол, торопитесь! Песенка ничего, веселая, только девчатам откуда знать, что насчет девчонок и мальчишек статистика совсем другое говорит, что юмор в песне да шутка, они ведь очень серьезно мне эту самую песню цитируют.

Вот и пошла Галина к почтамту, под часы, «прошвырнуться»: авось кто-нибудь приметит. И приметили, и напоили, а как увидели, что от нее ничего такого не добьешься, бросили одну, на дороге, за городом. Так и получается у нее все наоборот. Не зря я ее спрашивал, что за парень с ней был. Вот он бы мне попался...

Я не считаю, что у нас, у милиции, только одна заповедь: поймать и посадить. Жизнь сложна, запутана. Давно сказано: борьба за нового человека, за коммунизм должна идти всюду. И функции тут у нас у всех одинаковые: воспитательные. Эти функции просто так не разделишь: ты — воспитывай, ты — карай.

Может, и впрямь он мягкий, этот деликатный, стеснительный Пономарев?

Рабочий день шел своим чередом. Следующей вошла Лучкова Ия Павловна. Глаза полны слез, на руках мальчонку трясет, Володьку. Григорий с ней сух, строг.

— Гражданка Лучкова, слова вы не сдержали, я предупреждал вас: если еще раз гулянку дома устроите, буду возбуждать дело о лишении вас прав материнства. Вот все документы на вас, я все оформил. Разбирать ходатайство милиции будет общественная комиссия вместе с районной прокуратурой.

Женщина по-прежнему молча трясет ребенка. Мальчишка уцепился ручонками за ее шею, глядит светлыми глазами, тянет: «Ма-ам! Пойдем до-мо-ой. Там конфета под койкой валяется». Пономарев вдруг резко встал и вышел.

И тогда женщина повернулась ко мне.

— Это что же, сразу и детей отбирать? Во как! Куда ни кинь — один клин, звери, а не люди. А спросили, как я живу? Семнадцать лет с мужем прожила, троих ему, кобелю, народила, не знала, что горюшко такое мне от него придет. А он вон шель-шевель, да к другой ушастал. Ему что? Утром видела его — рожу наел, в каракуле ходит. А мне — тридцать восемь рублей алиментов, вертись с ними как хошь. Да ведь и не было ничего вчера! Это сосед мой — н-ну, язва! — они с мужем дружки: я, говорит, все равно тебе устрою-сделаю! Вот и наврал на меня. А я чо? Они сами пьют, кажну ночь токо стукоток идет, поют-пляшут, а у меня шкафы ходуном ходят, горшки с цветами с окошек падают. Ой, детушки мои, кину все, под поезд брошусь. Я уж кидалась раз, да люди спасли, пожалели, окаянные... А для чо?

Я сидел обескураженный. Вернулся Григорий. Попробовал я что-то сказать ему: мол, так и так, не слишком ли он строг, помочь бы женщине.

— Ты чего это тут человеку наговорила? — обратился он к Лучковой. — Эх, мягко стелешь, да жестко спать. Это кто тебя не знает, так, может, и поверит. А я за эти пять лет всю твою жизнь по часам знаю. Ведь сколько муж с тобой намучился? Вон последний раз, когда ты спьяну дом спалила, ребятишек чуть не сожгла, помнишь? Вернулся он из недельной командировки, линию где-то опять по лесу тянул, сел на порог опаленный да так прямо и заплакал! А шоферов проезжих кто к тебе водил?

— Это я ему в отместку, за то, что к другой от меня ушел.

— Не ври, Павловна. Он потом уж себе женщину нашел, когда с тобой целый год промучился. А мужчине что ж, он в годах, ему одному не с руки, ему уход нужен. И про ребятишек не ври. Сколько они у тебя под замком насиделись, холодные, голодные, неухоженные? Зайду, бывало, в окошко гляну, а они ручонки тянут, кричат: «Ма-а-ма!». Лютый зверь ты им, да, может, и пуще того, прости ты меня за такие мои слова...

— Уж оставьте детей-то, доверьтесь последний раз.

— Ты преступников нам нарастишь, а мы потом распурхивайся с ними? От тебя уж дочь-то, Ангелина, совсем ушла, в интернате живет. И эти уйдут, как вырастут. Только боюсь, поздно будет: мало ли какими они станут, на такую-то мать глядючи? Ну да, словом, общественность, люди будут решать, как с тобой быть, только одно тебе скажу: детей твоих мы в обиду не дадим. Ступай.

Едва дверь захлопнулась, как вошел мужчина — опустившийся, но с некогда щегольскими «баками».

— Ну, Семен Иванович, упреждал я тебя: не гоняй сына с каждой получки за поллитровкой? Вчера посадили мы на пятнадцать суток сына-то твоего. Он ревел, Юрка! Посади, говорит, меня, товарищ капитан, спаси от отца, приткни куда-нибудь, не хочу я домой ворочаться, всю душу он нам вымотал, батяня-то. Вот и решили мы с директором завода одного, я лично к нему ходил: не дадим мы тебе Юрку, устроим на новую работу, в общежитие. Да ведь у тебя еще двое!

— Я вас уважаю, Григорий Павлович, все исполню, как скажете.

— Вот я тебя на карьер устроил, каменотесом приняли. Еле уговорил. Временно! Уж мог бы и попридержать себя. А опять жалуются — каждый день с водкой.

— Это галимотня... Брешут.

— Галиматья.

— Я и говорю: галимотня. Брешут. Я только с получки пью. Вроде рюмку-то с ноготок выпью — и опять с ума сошел. Отравлен, видать, я наскрозь. Помру скоро...

— Не помрешь. Ты еще много вреда наделаешь, если без тормозов тебя пустить! Вчера чуть не с ножом на меня, ладно, опомнился. Говоришь: уважаю. Раньше, верно, слушался, бросил пить-то. Телевизор купил, мебель, по-людски жить начал. Теперь опять все спустил, разгром в доме-то!

— Спьяну это я, если с ножом. Я вас уважаю, Григорий Павлович.

— Ты ведь всего на год старше меня, а погляди на себя в зеркало, на все пятьдесят тянешь.

Семен Бабыкин отворачивается, прячет лицо.

— Мимо тебя жизнь какая идет, а, Семен? А ведь вот-вот согнешься в три погибели — кто поможет? Дети бегут от тебя, как от землетрясения. Штрафую я тебя сегодня последний раз. Еще один дебош — в тюрьму посадим. Ты меня знаешь: я не скрываю от тебя, что буду делать. Согласен лечиться — могу ходатайствовать. Решай...

Бабыкин долго молчит. Потом муторно, кося, рот, плачет:

— Уж помогите, товарищ капитан, я вас очень уважаю, Григорий Павлович...

Наконец, входят последние — два подростка, Виктор Фаритошин и Славка Болтышев, ученики по столярному делу. Им надо заплатить штраф — по червонцу. За что?

— Шли по улице, навстречу прохожий, — рассказывает мне Григорий. — Решили познакомиться. Ну, а тот, знамо дело, не хочет. Ах, не хочешь? Получай! Вот и задержал я их.

И уже к ребятам:

— Вы совершили проступок, карающийся по Указу от 26 июля 1966 года штрафом в десять рублей. Пока легко отделались. А будет второй случай — учтем и эту вашу доблесть, и тогда получится до года заключения. Ясная перспектива?

— Ясная, — встает Фаритошин. — А на работе узнают?

— Непременно. Предупредим людей: пусть знают, что есть у вас такая необыкновенная склонность — на кулак надеяться.

— Товарищ капитан, очень прошу вас: можно, чтоб мать не узнала? Сердцем она больная, а я вот...

— Любишь мать-то?

— Люблю.

— Ну так и веди себя так, чтобы радость, а не горе ей приносить. Отца-то ведь у тебя нету, ты из мужчин старший, в доме опора, можно сказать!.. И вот что еще, ребята, по опыту вам скажу: в жизни ничего не решается силой. Ни-и-че-го!

Отец часто приходит к нему в гости. Выпьет рюмку, посидит, спросит: как на службе? Сын расскажет, в скольких семьях побывал, кого помирил, кого задержал, как вообще дела на его участке: пока тихо, спокойно. Отец усомнится: что ж это, ни бандитов, ни воров нынче нет, что ли? Отчего же, скажет сын, вот недавно одну хитрую кражу распутали, потом двух вооруженных грабителей всего за полтора часа поймали, всем городом ловили, даже перестрелка была. Но ему лично еще ни в какие схватки вступать не приходилось.

— Только раз кто-то кирпич на меня сверху бросил, со стройки. Ударился он о мою руку, гляжу — переломился. Наверно, качество плохое было...

Отец усмехнется, вспомнит: «Я когда на ту баньку шел, думаешь, не боялся?» Или: «Я, Гриш, когда в барханах-то лежал»...

Тогда Рая, жена, уложит Генку с Маринкой, скажет: «Да будет вам про пальбу-то все спорить. То одно время было, теперь иное».

Порой Рая спросит мужа: «Ты чего это сегодня ровно выключился, не разговариваешь?» А у него все мысли заняты чьей-нибудь судьбой.

Я заметил Григорию, что он довольно свободно ориентируется в людях. Возразил: «Нет, это будет смело так сказать». И пояснил:

— Вот сегодня я потерпел два поражения: Лучкова и Бабыкин. Многолетнее сражение с ними, считаю, проиграл. Никакие книжки по психологии не помогли.

Я рассказал только об одном рабочем дне Григория, даже о первой его половине. А таких дней у него — тысячи. Но сегодня он размышляет не об этом лишь дне, а о всей своей жизни, работе.

— Я как считаю? Вот люди машину делают. Сколько труда! И вдруг кто-то один подвел, плохую деталь сделал — и лопнула машина. Так и в обществе. Иду по улице. Радуюсь. Люди кругом, улыбки, тишина, покой. Это, если хотите, самая большая для меня радость. И вдруг в эту жизнь врывается преступник, ломающий чужие души, крадущий счастье. Ненавижу! С тех самых пор, как отец рассказал мне про того бандита с кожкомбината... Поначалу я скованно себя чувствовал, все боялся даже явного хама задеть, обидеть — ведь, думаю, человек же! Бросить все, уйти хотел. А кому-то надо же?

Выходит, не по одной «отцовской линии» пришел в милицию Григорий Пономарев.

Тогда что же, ненависть ко всякому злу привела его сюда?

Нет, любовь! Любовь к людям, к жизни, к добру.

Сибирский тракт. Он выбегает прямо из города, с улицы Декабристов. Окраина Свердловска. Шоссе в аэропорт, левая сторона. Шестой, седьмой и восьмой километры шоссе — зона участкового уполномоченного Октябрьского райотдела милиции Свердловска Григория Пономарева. Поселки — Сибкарьер, Путевка, ДОКа, тубсанаторий. Сосновые боры, коса леса, березовая роща, лента шоссе.

Три километра советской земли охраняет капитан милиции. Три километра тишины...

Телефон зазвонил в два ночи. Абрамян еще не ложился. Он только что пришел из управления, где просидел за неотложным делом. Тридцать лет без малого проработал Хачик Багдасарович в уголовном розыске и, казалось, должен был привыкнуть к ночным неурочным звонкам. Сколько их было за эти годы!

Не привык, однако. Ночные звонки несли, как правило, недобрые вести. Они говорили о бандитских налетах, грабежах, хулиганских действиях, то есть, в сущности, о человеческом горе и несчастьях. А разве можно привыкнуть к горю и страданиям людей? Других звонков ночью почти не бывает. Не станут же товарищи из управления среди ночи тревожить по пустякам.

— Абрамян слушает, — Хачик Багдасарович ответил полушепотом, чтобы не потревожить жену и Седу.

— Беда, товарищ полковник! — Абрамян узнал голос дежурного по управлению. — Из района звонили... Убийство!

— Точнее, короче, — потребовал Хачик Багдасарович.

Когда проводится операция, когда счет времени оперативного работника идет не на часы — на минуты и даже на секунды, когда надо действовать стремительно, молниеносно, он умеет быть предельно собранным. Обычно веселый, общительный, Абрамян в эти часы преображается, становится по-военному подтянутым, строгим, малоразговорчивым.

Несмотря на категоричность требования, дежурный не был ни краток, ни точен, докладывал длинно и сбивчиво. Еще молодой, волнуется...

— Машину выслали? — спросил Абрамян, когда дежурный умолк.

— Так точно, товарищ полковник.

— Оповестите дежурную оперативную группу. Сбор в управлении. Я сейчас выезжаю.

Сидя в машине, Хачик Багдасарович обдумывал план предстоящей операции. Из доклада дежурного, довольно сбивчивого и непоследовательного, он все же узнал, что около часа назад группа бандитов ворвалась в дом колхозника, зверски расправилась с его семьей и, забрав деньги и ценности, скрылась в неизвестном направлении.

Сведения довольно скупые. Сколько было бандитов, чем они вооружены, в каком направлении скрылись, есть ли у них автомашина или они попытаются уйти на попутном транспорте? На все эти вопросы ответа нет.

«Ну что ж, будем действовать, как обычно, по обстановке», — подумал Абрамян. За этим «как обычно» стояли десятки случаев, когда Хачику Багдасаровичу и его сотрудникам приходилось при розыске преступников вначале идти на ощупь, по интуиции, затем в ходе операции постепенно находить и накапливать какие-то детали, на первый взгляд несущественные, но при внимательном рассмотрении очень важные. Они, эти детали, в конце концов и позволяли находить конец нити и распутывать весь клубок.

Операции, которыми Абрамян руководил в последние годы, как правило, оканчивались успешно. «Под счастливой звездой ты, Багдасарович, родился», — говорили ему друзья. Абрамян отвечал шуткой: «Звезда моя и вправду счастливая».

Он никогда, даже самым близким друзьям, не говорил, какой ценой дается успех, какое для этого требуется напряжение ума, воли, нервов, — словом, всех физических и нравственных сил. Каждая операция связана с большим риском, приходится постоянно ходить, что называется, по острию ножа. Хачик Багдасарович изучил психологию преступников. При кажущейся непохожести у них много общего. С первого взгляда народ это бесшабашный, для которого жизнь — копейка. На самом же деле душа у них заячья. Они наглы лишь с нерешительными, слабыми людьми. Но вся их напускная лихость и храбрость улетучиваются, как дым, когда они попадают на человека волевого, смелого. И Абрамян знает: надо всегда крепко держать в руках нервы и не срываться. Сорваться — значит показать слабость, а слабых преступники не щадят...

У подъезда Хачика Багдасаровича ожидали дежурный и сотрудник управления Сергей Смагоедин.

— А где же остальные? — спросил Абрамян.

— С минуты на минуту должны появиться, — ответил дежурный.

— Надо выезжать. Время не ждет. Садитесь, Сережа, в машину. Они догонят, — распорядился полковник и, уже обращаясь к дежурному, поинтересовался: — Новых сведений нет?

— Нет, товарищ полковник.

— Ну что ж, ладно. На месте будет видней. Поехали. Передайте товарищам, чтоб не мешкали.

Машина сразу взяла разбег и стремительно понеслась по улицам города. Есть в ночной езде своя прелесть. Никто не мешает, ничто не преграждает путь. Прохожих в такой поздний час нет, а автобусы и троллейбусы стоят на приколе. Лишь изредка встретится грузовик, лениво развозящий по магазинам продукты, да мелькнет зеленый огонек вечно бодрствующего такси.

Свет ночных фонарей тонул в молодой листве деревьев, выстроившихся вдоль тротуаров, и слабо освещал дома, Но Абрамян и не глядя знал, где они ехали. Все в этом городе ему знакомо до мельчайших подробностей. В Ереване прожил он долгую жизнь. Долгую — это, пожалуй, не то слово. Он, собственно, и не заметил, как поседели виски, как стали взрослыми его дети. Он всегда спешил, ему всегда не хватало времени, всегда захлестывали дела. А когда времени не хватает, оно летит стремительно, неудержимо.

Город рос и менялся на его глазах. Он хорошо помнит его одноэтажным, грязным, захолустным. Теперь на месте кривых и пыльных улиц пролегли широкие и прямые, как стрела, магистрали, поднялись ввысь этажи новых домов. Городу давно стало тесно в старых границах, и он перешагнул их, раздался вширь. Всякий раз, когда Абрамян едет по родному городу, он преклоняется перед умом и золотыми руками людей, которые сотворили это чудо.

Когда-то Абрамян мечтал быть строителем. Он и теперь искренне завидует тому, кто может сказать: «Этот дом строил я», «Здесь был пустырь, теперь стоит школа. Эту школу строил я вот этими руками». Но всю жизнь Хачик Багдасарович проработал в милиции. И нисколько не жалеет, ибо понимает, как нужна его работа людям. Ведь ежели разобраться, то в новом облике Еревана есть его, Абрамяна, кирпич, и не без его участия зажглось то электрическое зарево, которое стоит теперь над всей Араратской долиной. Обезвреживая бандитов, хулиганов, казнокрадов, он помогает и строителю, и ученому, и виноградарю.

...Летит машина навстречу ночи. По сторонам безмолвно застыли высокие тополя. Давно остался позади Ереван. А дорога еще длинная. До села, где произошло убийство, не менее ста двадцати километров. Хачик Багдасарович там не раз бывал. Да вряд ли в Армении сыщется место, куда бы не забрасывала Абрамяна его беспокойная профессия.

Вначале Абрамян ездил, конечно, не на автомобиле — на маленьком, невзрачном коне по кличке Байкал. Пришел он в милицию в двадцать восьмом году. Был он тогда молод, горяч, полон благородного негодования к «паразитам» и не имел ни малейшего понятия, как с этими паразитами бороться.

Он думал: дадут ему лихого коня, шашку да наган и пошлют вместе с такими же отчаянными молодцами-комсомольцами рубить головы бандитам и прочей «контре». Ему действительно сразу дали коня и наган. Только конь оказался заурядной клячей, а наган долгое время болтался на боку без всякого применения. В операции Хачика не брали. Занимался он самой обыкновенной работой: переписывал бумаги, ездил с пакетами, иной раз ставили его у дверей КПЗ, где содержались преступники.

Лишь когда он малость пообтерся, когда голова немного поостыла, когда он научился сдерживать себя, ему сказали:

— Вот теперь, пожалуй, можно и на операции.

Его боевым крещением был бой с бандой, орудовавшей неподалеку от границы. Укрывшись в глухих горах, бандиты время от времени спускались в долину, и тогда рекой лилась кровь. Они грабили, убивали, не щадили ни женщин, ни детей.

Однажды — это было ранней весной — бандитов выследили. Тотчас же был снаряжен конный отряд: двенадцать милиционеров и двадцать пограничников. Задача — найти банду и разбить ее. Среди всадников был и вихрастый парень, которого никто в отряде по фамилии не называл, все звали просто Хачиком.

Несмотря на молодость, Хачик в бою показал себя молодцом. Он не то чтобы не трусил — в первый раз любому бывает страшновато, — но он больше всего боялся, как бы товарищи не посчитали его трусом. Бой был горячий, продолжался трое суток. Вместе с другими Хачик стрелял, менял позиции. Правда, стрелял он тогда плоховато, и вряд ли кто из бандитов пострадал от него.

Когда у бандитов кончились патроны, когда пограничники здорово потрепали их, бандиты подняли руки. Хачик знал, что лежачего не бьют. Но у него чесались руки, и он еле сдержал себя, чтобы не помахать клинком над паршивыми головами.

После этого боя Хачика перевели в уголовный розыск. И тогда начались горячие денечки. Жизнь его проходила в седле. Со своим конным отрядом, в котором он был рядовым бойцом, Абрамян носился из района в район, гонялся за бандитами, которых в ту пору было еще много, особенно в пограничной зоне.

Трудно ли приходилось? Конечно, нелегко. Иной раз так уставал, что засыпал на ходу и падал с коня. Но никогда не ныл. Ему нравилась походная кочевая жизнь, еще нравилась куртка-кожанка и буденовка, в которых он тогда щеголял и в которых чувствовал себя настоящим конармейцем. А ведь в те годы, когда еще не остыло горячее дыхание недавней гражданской войны, боец-буденновец был настоящим идеалом для таких вот вихрастых комсомольцев, как Абрамян. Они буквально бредили подвигами буденновцев, огорчались, что поздно родились.

Хачик часто ловил на себе восхищенные взгляды друзей. Они откровенно завидовали ему. Иной раз замечал он, что и девчонки смотрят на него по-особенному. Но в ту пору он не интересовался девчонками, пусть этим занимаются маменькины сынки и гимназисты.

Было не только трудно, но и опасно. Опасность всегда жила рядом, а подчас жизнь его висела буквально на волоске, как в том случае, который и сейчас, спустя много лет, не изгладился из памяти.

Случилось это в тридцатом году. В селе Старый Башкент кулацкая банда зверски расправилась с советскими активистами, убила прокурора и председателя райпотребсоюза. На розыски убийц выехал Абрамян с тремя милиционерами. По дороге они встретили группу мужчин, по виду крестьян. В действительности же это были те самые кулацкие бандиты. Один из милиционеров узнал среди «крестьян» своего односельчанина, который, по его сведениям, был связан с бандитами. Но струсил и промолчал.

Мило поговорив с «крестьянами», милиционеры проехали в село, к месту преступления. Там им сказали, что убийцы недавно ушли той самой дорогой, по которой приехали милиционеры. Абрамяну и в голову не пришло, что они час назад беседовали с преступниками. И вот эта беспечность, трусость товарища чуть не стоили жизни и Абрамяну и другим милиционерам.

На обратном пути милицейский наряд совершенно неожиданно наткнулся на засаду. Хорошо, что бандиты оказались неважными стрелками, иначе Хачику не сносить бы головы.

Но нет худа без добра. Случай тот многому научил Абрамяна. Он понял, что в его работе надо полагаться не только на храбрость, нужно много думать, уметь анализировать и оценивать незначительные на первый взгляд факты, не быть слишком доверчивым...

Летит по дороге машина, в свете фар проносятся мимо километровые столбы. А перед мысленным, взором Абрамяна проносятся годы его работы в милиции. Вспоминаются лица людей, с которыми судьба сталкивала его. Нет, не лица преступников. Они почему-то плохо держатся в памяти. Память сохраняет лишь хорошее: лица тех, кто приходил ему на помощь, — простые и всегда озабоченные лица горожан и сельских жителей, мужчин и женщин, стариков, комсомольцев и ребятишек.

В праздники, 7 ноября и 1 Мая, идя на площадь, Хачик Багдасарович надевает парадный мундир. И встречные, увидев немолодого милицейского полковника, грудь которого сплошь увешана орденами и медалями, не скрывают своего восхищения.

Абрамяну тогда бывает чуточку неловко. Ведь в сущности все, чего он достиг и что увенчано многими наградами, в том числе и орденом Ленина, достигнуто благодаря помощи, искренней и бескорыстной, тех самых людей, которые с благоговением смотрят на его ордена. В одиночку, без поддержки людей, среди которых Абрамян живет, он не сумел бы раскрыть ни одного преступления. Для него слова «Сила милиции — в поддержке народа» не примелькавшийся лозунг. Это жизнь.

Ну, вот хотя бы тот, последний случай, когда Абрамяну удалось схватить преступников, похитивших из склада Ленинаканского универмага целый грузовик тканей стоимостью 75 тысяч рублей.

Как-то утром в ящике для почты Абрамян обнаружил записку, адресованную «лично старшему начальнику милиции». Автор записки, не назвав себя, сообщал адрес и фамилии преступников.

Абрамян с группой сотрудников выехали по указанному адресу. Все оказалось так, как говорилось в записке. Грабители не успели даже разгрузить машину, и на ней похищенный товар был доставлен из Еревана обратно в Ленинакан. Работники универмага были удивлены и обрадованы, что так быстро удалось обнаружить пропажу. Авторитет милиции в их глазах поднялся несказанно.

«А что могла бы сделать милиция, если бы не было у нее таких помощников, как тот неизвестный автор записки?» — подумал Абрамян.

...Из задумчивости Хачика Багдасаровича вывел голос Смагоедина.

— Товарищ полковник, встречная машина.

Действительно, далеко впереди то появлялись, то пропадали две светлые точки. Они постепенно увеличивались, и вскоре можно было определить, что это мерцали фары легковой автомашины.

Абрамян хорошо знал повадки бандитов: совершив где-либо в глубинке преступление, они охотнее всего спешили в большой город, где, по их убеждению, легче замести следы.

Хачик Багдасарович взглянул на часы. Было без пяти три. С момента преступления прошло около двух часов. Полковник прикинул: сколько за два часа можно проехать? Километров сто — сто двадцать. От места, где они сейчас ехали, до села — около ста. Сходится! Но это если не особенно спешить. А к чему преступникам торопиться? Ведь они уверены, что никто из их жертв не остался в живых. А мертвые безопасны. В лучшем случае об убийстве станет известно в селе утром, а скорее всего днем. Значит, времени, чтобы уйти, с избытком. Можно даже ехать медленно, чтобы въехать в город на рассвете, с другими машинами. Иначе можно обратить на себя внимание. А это нежелательно.

Полковник ставил себя на место преступников.

Бандиты не знали, что хозяин дома остался жив. Он был лишь оглушен ударом и вскоре после ухода преступников поднял тревогу.

— Проверим, — сказал Абрамян и, обращаясь к водителю, распорядился: — Ставь машину поперек дороги.

Шофер развернул машину, потушил фары. Офицеры молча вышли, достали пистолеты.

Прошло несколько минут, и встречная машина вынырнула из-за поворота, ослепив их светом фар. Это была «Победа». Абрамян вышел на середину дороги и поднял руку. Шофер сразу затормозил.

«Нет, это не бандиты, — промелькнуло в голове полковника. — Они, пожалуй, не остановились бы». Но минуту спустя он убедился в обратном.

Шофер «Победы», как догадался Абрамян, не рассмотрел, что перед ним человек в милицейской форме, и принял его за шофера, у которого случилась какая-то поломка, и вот он средь ночи «голосует».

— Что там у тебя, приятель? — спросил шофер хриплым голосом.

Тогда Абрамян подошел ближе, осветив машину карманным фонариком. В ней кроме шофера сидели пять молодых парней. Увидев перед собой милиционера, они на какое-то мгновение растерялись, и по их лицам пробежал страх. Заметив это, Абрамян понял: они!

Полковник не сомневался, что преступники вооружены огнестрельным оружием. Надо действовать осторожно.

— Вы превысили скорость. Прошу не делать этого. Ночью недалеко до греха. Можете сделать сальто в кювет.

Вежливый тон обманул бандитов. Они заулыбались, стали шутить, извиняться, выражать готовность сейчас же уплатить штраф. Шофер включил внутренний свет, закурил:

— Да мы вовсе не хотим в кювет, товарищ автоинспектор. Мы спешим в теплые кроватки к своим девчонкам.

Мысль у Абрамяна работала четко. Важно опередить бандитов, не выпустить их из машины. Они там сидят друг на друге, и это хорошо: движения их скованы. У полковника преимущество: ему никто не мешает. Если это преимущество помножить на внезапность...

Он с быстротой и ловкостью барса лег на капот «Победы», выхватил из кармана пистолет:

— Не двигаться! Сидеть смирно! Буду стрелять без предупреждения!

Все это происходит так неожиданно для сидящих в машине, что на них находит какое-то оцепенение. Они завороженно смотрят на пистолет в руке офицера.

Драгоценные секунды выиграны. Преимущество пока на стороне Абрамяна. Первым приходит в себя водитель.

— Товарищ полковник, вы не за тех нас принимаете, — хрипло говорит он. — Что мы такого сделали?

И рука его тянется к ключу зажигания.

— Руки на затылок! — отрывисто командует Абрамян и для убедительности наводит пистолет на шофера. — Вот так-то будет лучше. Учтите, не промахнусь... Сейчас приедет опергруппа, тогда мы и выясним, те вы или не те.

Абрамяну ясно, что втроем они вряд ли справятся с бандитами. Оперативная же группа, как на грех, задерживается. Он уже мысленно ругает себя за то, что поспешил и выехал, не дождавшись остальных.

Не поворачивая головы, подзывает Смагоедина и говорит ему:

— А ну, поторопи опергруппу.

Тот недоуменно смотрит на своего начальника и молчит. Абрамян понимает, о чем думает Смагоедин: он боится оставлять полковника один на один с шестью преступниками.

— Не теряй времени, Смагоедин!

Хачик Багдасарович слышит, как тот подбегает к машине, как резко хлопает дверца, как начинает стучать мотор, как шуршат шины. Постепенно шум машины удаляется, а затем и вовсе пропадает. Уехал!

Бандиты, видя, что Абрамян остался один, воспрянули духом. В их глазах вспыхивают отчаянные огоньки. Но полковник спокоен. Он смотрит в глаза каждому из них с такой решимостью, что те сидят, как парализованные. Шестеро против одного... Но у этого одного такая железная воля, что она подавляет шесть этих маленьких, преступных душонок.

Глядя на окаменевшие лица преступников, офицер вспоминает сына Георгия и дочку Мариэту. Когда они были маленькими, пошел он с ними однажды в зоопарк. Попали как раз в обед, служители кормили зверей. Удаву в клетку пустили кролика. Тот сидел пушистым комком без движения, покорно ждал. А удав приближался. «Папка, почему он не убежит?!» — волновались дети. Он тогда не ответил, поспешил увести их от этого зрелища, от которого и у взрослых мурашки по спине. Любопытно, что сказали бы сейчас уже выросшие Георгий и Мариэта, увидев лица бандитов?

Преступники — не безобидные кролики, а звери вооруженные, беспощадные. Им вроде бы терять нечего. А сидят как миленькие, хотя он не удав и в его руке всего один пистолет. Трусливые шакалы, вот кто они! Ведь если бы все разом кинулись, он успел бы в лучшем случае уложить троих, остальные его убили бы, сумели уйти. Но для этого нужны смелость, самоотверженность, готовность пожертвовать собой ради других. Бандитам такие вещи неизвестны, у них каждый за себя, за свою шкуру дрожит. Русская пословица правильно подметила основное качество таких людишек: «Молодец против овец, а против молодца — сам овца»...

Так проходит пять, десять, двадцать минут, полчаса. Хачик Багдасарович чувствует, что от напряжения отекают ноги, рука начинает мелко дрожать, но он мобилизует всю волю, чтоб устоять, не расслабиться под тяжелыми, ненавидящими взглядами, которые, кажется, просверливают его насквозь.

Напряжение велико, и долго так продолжаться не может. «Ну где же вы запропастились? Скорее, скорее, скорее!» — мысленно торопит Хачик Багдасарович своих друзей.

И они, словно услышав призыв о помощи, спешат изо всех сил. Со стороны Еревана с каждой минутой нарастает шум моторов. Вот машины уже совсем близко. Заскрежетали тормоза — и сразу, как крупный град по крыше, застучали по асфальту каблуки людей...

...Когда бандитов поодиночке вывели из машины и обезоружили, Абрамян покинул свою позицию. Ноги его не держали, и он беспомощно опустился на асфальт. Он выкурил подряд две сигареты и, придя в себя, приказал Смагоедину:

— Доставите задержанных в управление. Доложите, что я выехал на место преступления...

Он постоял на обочине шоссе, глядя вслед машинам, которые мчались к Еревану. Красные огоньки их стоп-сигналов горели спокойно и уверенно. Да, они могли сейчас так светиться: опасности больше не было.

Я ехал в метро к одному своему знакомому, к Безуглову.

В вагон вошел, опираясь на палку, инвалид. Мужчина, сидевший с краю, приподнялся, чтобы встать, уступить место. Но вошедший, не дожидаясь, ткнул его палкой в грудь:

— Эй ты, давай живее!

И пьяно плюхнулся на скамью. Соседка, молодая женщина, отпрянула от него, прижалась к мужу.

— Брезгуешь? — сказал инвалид и плотно придвинулся к ней.

— Гражданин, — сказал муж, — не приставайте...

— С-салага! — сказал инвалид. — И-и г-де ты был, когда я кровь проливал? Ты войну слыхал? П-послу-хай! — и он стукнул себе по ноге палкой. Раздался глухой деревянный звук.

— В-вот она, война-то! — сказал инвалид и вытянул протез поперек прохода...

...А у Безуглова, у Сергея Федотыча, нет обеих ног. Он потерял их не на войне, а спустя много лет после нее. Но тоже в бою. А на войне он был ранен в руку. В левую. Она-то и подвела его в погоне за бандитом...

Жизнь у Безуглова, в его сорок восемь лет, четырежды, можно считать, висела на волоске. И каждый раз этот волосок был все тоньше и тоньше.

Первый раз — давно, очень давно, в детстве. Они жили тогда в Колодном. Это — село под Курском, в десяти километрах. Отец, как вернулся с гражданской, в Курске служил, в пожарниках. Через сутки — в город, на дежурство. Он в ту ночь как раз и дежурил. Под утро — вызов на пожар в Колодное. Ехал и не знал, что его же дом и горит. Пока добирались конной тягой, рухнула изба...

А загорелось от пеньки. Сушилась пенька на печке, собирались веревки вить для снопов. Мать встала еще затемно, чтобы подоить корову. И, зажигая лучину, обронила, видать, искру. Вспыхнула пенька, сухая уже, горючая. Первым проснулся Вася, старший из ночевавших в избе ребят. Самый старший, Данила, ускакал в ночное...

Васе шел пятнадцатый. Проснулся он от дыма, от гари. И спросонья стал разбрасывать горящую пеньку. Вся изба заполыхала. И матери не попасть в дом через сени: огонь там. Она к окну. А Вася протянул ей в окно маленького Кольку, кричит: «Не лазь! Я сам...» И за самым маленьким, за Сережкой. А тот забился куда-то от страха и даже не орет, всхлипывает только. Нашел его Вася за печкой, потащил к окну, а Сережка упирается, все от страха. Передать его матери в руки уже нельзя было, окно в пламени, и Вася выбросил братишку через пламя во двор. Обгорел Сережка, ушибся о землю, но остался живой. А Вася задохнулся в дыму...

Второй раз — чуть не потонул Сергей. Но теперь уже не его спасали, а он спасал. У него так и должность называлась: водолаз-спасатель. Работал от Освода на Цыганском бугре — островок такой при впадении Кура в Сейм. Точнее говоря, бугор этот, горушка, превращается в остров только в паводок. Тогда чахлый Кур, через который в обычное время куры в брод переходят, становится полноводной рекой, а Сейм заливает окраины Курска. Спасательная станция на Цыганском бугре сторожит разливы реки. Наводнения тут, можно сказать, по расписанию, два раза в год, почти в одни и те же дни. Жители заранее переселяются на более высокие места, заблаговременно угоняют скот. Но всегда это — бедствие, при котором всего не предусмотришь, полностью не застрахуешься. Кто-нибудь да бедует, кто-нибудь да застигнут врасплох, кто-нибудь тонет. И спасатели начеку. У них катера, моторные лодки...

Но тонул Сергей не в половодье, не в разлив. Летом тонул, в межень, когда Кур еле живой, еле струится ручейком, а Сейм спокоен, ленив...

Женщины купались в Сейме. Прополоскав белье, плескались, шалили, как девчонки, топили друг друга в шутку. Вышли на берег, хватились — нет одной. Может, не заметили, как оделась и ушла? Да вон ее белье. Подняли крик. Сергей мимо шел с дежурства, услышал. Скинул одежку — и в воду. Нырнул раз, другой, туда-сюда: нет никого. Глубина тут невелика, но все же метра три-четыре наберется. Еле вынырнул, проплыл подальше под водой, увидел: лежит на дне. Подхватил, потянул на себя. Грузная, тяжелая. Да и сам уже воды нахлебался. Нырял-то без скафандра, без маски. Вынырнул, чтобы свежего воздуха глотнуть. И снова на дно. Взвалил на плечи, всплыл. А она всей тяжестью своей обратно, вниз тянет, плыть не дает. Вцепилась конвульсивно в горло, душит. И тащит на дно. Чувствует Сергей, что оставляют его силы, что не отцепить ему этих рук. Не выплыть. Но тут подоспел катерок и подобрал обоих...

В третий раз смерть была рядом — на войне... Он сначала и на войне был в спасателях. Бригадир санитарных носильщиков — так называлась его служба. А место службы — фронтовой эвакоприемник. Принимали раненых из полевых госпиталей, из медсанбатов да и прямо с передовой. Чтобы эвакуировать на поездах, на самолетах в глубокий тыл. Повидал он тогда крови, нагляделся на человеческие страдания, на муки безногих, безруких, обожженных, ослепших. Рапорт за рапортом писал начальству, просился на фронт. А ему отвечали: а у нас что, не фронт? Эвакоприемник двигался вместе с фронтом. На восток — почти до Москвы, а от Москвы — на запад. Шли вслед за фронтом.

Нет, вру: на запад Сергей шел впереди фронта. В танковой бригаде прорыва. На «Т-34». Сперва десантник, с автоматом. Потом включили в экипаж — башенный стрелок. Про их машину говорили: счастливая, заколдованная. Идет на огонь, и ее минуют снаряды, ни разу не опалило. Так до Харькова, до Балаклеи, верней. Большая станция, узловая. Немцы опоясали ее дзотами, долго отбивали атаки. На подавление вражеской обороны пошли танки. И впереди счастливый, заколдованный. Он и на этот раз хорошо поработал. Но и сам нарвался, был подбит. Вылезали через нижний люк. Трое вышли, а механик-водитель не смог, в обе ноги ранило. Вытащили его осторожно. Сергей — опытный санитар-носильщик. Вместо носилок — скрещенные руки друзей. Но одно дело — принять раненого из подъехавшей к эвакоприемнику машины. И другое — нести под огнем, под обстрелом. Нести, прикрывая собой от пуль... Сергея полоснуло горячим по левой руке. Но он не опустил руку. Залитая кровью, она крепко поддерживала плечо лежащего... Мимо шел выходивший из боя танк. Притормозил. Уложили раненого на броню. И снова надежно прикрыли, склонившись над ним. В медсанбат сдали и механика-водителя и башенного стрелка — у Сергея была перебита кисть... За этот бой у него орден Славы. И есть медаль «За боевые заслуги», днепровская: взятие Запорожья.

И еще медаль — «За отвагу».

Но это уже через много лет после войны. Это милицейская служба. Это четвертый волосок, четвертая ниточка, самая тоненькая, на которой висела его жизнь...

Итак, служба в милиции. Капитан, участковый в подмосковной Тарасовке.

Лето было беспокойное. Кража за кражей. Начали с продуктовой палатки на станции. Забрали шоколад, водку. И, кажется, не очень торопились: успели тут же и выпить и закусить. Закусывали сыром — следы на сыре от зубов. И, судя по зубам, четверо было... Потом склад при совхозе: тут поживились бутылями с краской-серебрянкой. И в школу залезли, украли радиоприемник, фотоаппарат и какую-то мелочь из наглядных пособий. Ничем в общем не гнушались. Тихо, мирно, без нападения на людей, без стрельбы. И вдруг — выстрел.

Поздним вечером телефонный звонок из автомата в клязьминскую милицию:

— Солдаты мы... Шли с увольнительной по Ярославскому. Слышим, пальнули близко. И стон... Подбежали: человек раненый. На велосипеде ехал, и кто-то подстрелил, в ногу... Выезжайте!

Приехали. Все точно: лежит паренек лет шестнадцати. В крови. Валяется велосипед с моторчиком. Кто стрелял? Зачем? Говорит, что сразу после выстрела подбежал к нему какой-то мужчина. Но, услышав, что еще люди бегут — это были солдаты, — скрылся в темноте.

Недалеко от места происшествия, в сотне метров, закусочная на шоссе. Там — ночной сторож. Должен был слышать выстрел. И может, видел кого. Пошли к закусочной. Она не на самой дороге, чуть в глубине, в маленьком садике. Из-за забора голос:

— Не подходи!

— Слушай, Кащеев, — сказал Безуглов. — Это я, участковый.

— Не подходи! Стрелять буду...

— Говорю, милиция...

— Стрелять буду!

Шли к нему с добром, как к возможному свидетелю, а он решил, брать будут. Ну что ж, брать так брать. Двое зашли с тыла, из-за дома, отвлекли, а двое — через забор и вмиг навалились, выбили из рук ружье. А оно тепленькое, гарью пахнет. Без экспертизы видно: только что стреляли.

— По кому стрелял?

— Я не стрелял.

— Кто стрелял?

— Не знаю...

День «не знаю», два «не знаю», на третий признался. На третий потому, что к этому дню стали известны некоторые подробности из биографии сторожа. Его, оказывается, самого сторожили не один год. Вор-рецидивист. Из последней тюрьмы явился прямым ходом в отдел кадров райпищеторга. И в соответствии со своими основными наклонностями был удачно определен, так сказать, на охрану государственного имущества. Быстро сколотил подходящую компанию из подростков и пошел шарить по округе: палатка на станции, склад при совхозе, школа.

Дело крепло, и для большего его размаха требовался транспорт. Этой цели — раздобыть велосипед — и служил выстрел на Ярославском шоссе. Кто стрелял? Аршадский, Сашка Аршадский, правая рука Кащеева. У Кащеева он и взял на время ружье. Участковый Безуглов хорошо знал Аршадского: к девятнадцати годам у Сашки уже был довольно содержательный послужной список хулигана: пьянки, скандалы, драки. Жил с матерью-вдовой в Тарасовке, работал на заводе в Москве... Дома его не обнаружили, мать сказала: третий день не приходит. На заводе — то же: взял, говорят, на два дня отгул, после которого на работу не вышел... Неделю искали в районе. Пора стояла теплая, сухая, и прятаться было легко: ночуй в лесу, в скирдах, на сеновале. Прочесали все эти «объекты»: нет Аршадского. Объявили розыск по области.

В то утро у Безуглова было дело в Черкизове, в поселке между Тарасовкой и Челюскинской, ближе ко второй. Дело такое: рассудить двух соседей-частников. Ссорились из-за садовых участков. Какой-то клочок земли не поделили. Беспрерывно вспыхивали «пограничные» конфликты, которые приобретали порой почти военный характер, поскольку оба соседа были полковниками в отставке...

Безуглов принес с собой рулетку, колышки. Обмерил территорию, определил по документам точный рубеж между участками, вбил колья. При нем враждующие «державы» притихли, вроде бы примирились. А вышел за ворота — опять крик, свара. Вернулся, оставил обеим сторонам письменные предупреждения о штрафе в случае нарушения границы... Пока мерил и мирил, уходил, возвращался — время подошло к полудню, пора и обедать. Жил тогда Безуглов в Клязьме. Обычно разъезжал на велосипеде, Но в тот день машина была в ремонте. И Сергей Федотыч пошел к электричке, на Челюскинскую. По дороге, у самой уже платформы, встретил постового Герасимова. Спросил о происшествиях. Никаких происшествий. Про Аршадского по-прежнему ничего не слыхать...

А через минуту он увидел его. Аршадского.

Увидел с левой (от Москвы) платформы. А Сашка шел по правой. Вышел, похоже, из лесу, который тянется вдоль железной дороги. Идет не торопясь, свежей веточкой помахивает. В кожаной куртке. Веселый.

— Стой! — крикнул через пути Безуглов.

А тот в ответ только веточкой помахал. И спустился с платформы. Он уже увидел поезд, шедший со стороны Москвы. Товарняк. Безуглов был спиной к поезду.

— Стой! — крикнул он снова и, выхватив пистолет из кобуры, устремился навстречу Аршадскому.

Теперь они оба были между путями. Их разделяло метров пятьдесят... Электровоз поравнялся с Аршадским, пошли вагоны, цистерны.

— Ну, я поехал! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, уцепился за поручни проносившейся мимо грузовой площадки. — Привет друзьям и знакомым!

Стрелять? Поезд идет вдоль пассажирской платформы, там люди... Бежать к телефону, звонить в Тарасовку, в Клязьму? Соскочит на перегоне, скроется в лесу...

Все это — молнией в голове. Но вагоны летят, летят мимо. Пять... восемь... десять уже до Аршадского. Сейчас и хвост мелькнет. Вот гондола с углем. Поручни высоко. Ничего, дотянусь... В правой руке пистолет... Прыгнул. Заструился, пополз гравий под ногами, потянул за собой. И рука скользнула по железу. Левая, перебитая на войне, с двумя скрюченными пальцами. Скользнула, ухватилась, снова скользнула. И сорвалась...

Пока бежали к нему люди, он уже сдернул с себя майку, разорвал ее и тугим жгутом перетягивал ноги...

(В истории болезни я прочел:

Первым подбежал постовой.

— Возьми мой пистолет, Герасимов, — сказал Безуглов. — И звони в райотдел. Чтобы Аршадского перехватили.

— Сергей Федотыч, надо ж вам помочь...

— Приказываю!

Подбежали рабочие, ремонтировавшие путь. Их бригадир сказал:

— Электричка на Москву через полчаса. Но с минуты на минуту пройдет дальневосточный. Остановим.

Остановили экспресс.

И он сделал еще одну непредвиденную остановку перед Москвой — на Яузе. Там, где железнодорожная больница.

...Крепчайшими нитями, не рвущимися, рассчитанными на огромную нагрузку, сшит этот человек. Не оборвалась и четвертая, самая тоненькая ниточка, на которой повисла его жизнь.

Газовая гангрена. Шесть труднейших операций. Полтора года по больницам. Протезы, костыли. И — гантели, турник, велосипед. А теперь и «Запорожец». Но предпочитает пешком. Без костылей. Машиной только на дальние расстояния. Вот в Мелекесс собирается на «Запорожце». Почему в Мелекесс? А там, в Приволжье, пионерская дружина имени капитана Безуглова. Давно обещал приехать, ждут его школьники. Он и сам ведь недавний школьник: пока лежал в больнице, закончил 9-й и 10-й классы...

Он по-прежнему в милиции. Ну, не на оперативной, конечно, работе, не участковым. В паспортном отделе.

...Я в тот раз, приехав к Безуглову, рассказал ему о случае в метро. Об инвалиде.

— Не инвалид это, — сказал Сергей Федотыч. — Урод. Моральный урод...

Крепость кетменя проверяется в поле.

Доблесть человека проверяется в делах. И если дела — россыпи щедрот горячего сердца, они оставляют след в жизни и памяти народа.

1 мая этого года я был в Ургенче. По главной площади мимо трибун катился поток праздничной демонстрации. В колоннах несли большой портрет незнакомого мне человека. Кто это?

Стоящий рядом мужчина поднял удивленно-укоризненные глаза и строго ответил:

— Николай Алексеевич Шайдаков!

Я сказал, что впервые приехал в Хорезм. Собеседник смягчился и рассказал: Шайдаков, чарджуйский рабочий, коммунист, в 1920 году пришел во главе красноармейских отрядов на помощь труженикам Хорезмского оазиса, восставшим против гнета ханов, хакимов, мухурдаров[11].

С тех пор минуло много времени.

Несколько лет назад Шайдаков умер.

Но память о нем живет в народе.

Биографии слагаются из действий и помыслов людей.

Бывает: прожитые годы — словно недолетевшие до цели стрелы.

Но есть другая жизнь — вся на переднем крае, где подвиг обычен, где сильнее оружия разит огонь сердца.

О таком нашем современнике и будет рассказ.

Мы говорим: тяжесть старой, дореволюционной жизни. Но всегда ли представляем себе эту тяжесть?..

Рахим Атаджанов познал ее очень рано.

Умер отец. Он еще не похоронен, гроб вынесен к арыку, на середину улицы. А через дощатую калитку дувала во двор уже вошел аксакал[12] и предъявил расписку: за чайрикером[13] Атаджаном остался долг. У семьи умершего нечего было взять. Тогда аксакал выгнал ее из дома.

В безутешном горе стояла мать с ним, трехлетним Рахимом, и его старшей сестрой у гроба отца.

...Шел 1913 год.

В году том с шумом и блеском отметил официальный Санкт-Петербург трехсотлетие империи «белых царей» Романовых. А здесь, в царской полуколонии, упивался властью хивинский хан — жестокий Исфендиар. Население на этой полосе земли, зажатой двумя среднеазиатскими пустынями — Черными и Красными песками, испытывало невиданный голод. Страшная засуха обрушилась на оазис: помертвели каналы, запустели поля.

Несчастье — удел бедняков. Нужда что песок на ветру, она иссушала людей, бороздила морщинами лица.

Маялась мать, за самую черную работу бралась. Но заработанных денег не хватало, чтобы прокормиться с детьми.

Сестра тринадцати лет пошла замуж.

Рахим сызмальства стал пасти байский скот.

Шло время...

Как набат, ворвались в эту, казалось бы, беспросветную жизнь вести о революции в России. Донеслось неслыханное: «Кто был ничем, тот станет всем!» Мир насилия рушился.

Ураган народного гнева достиг и далекой Хивы. Ханская власть была сметена.

До этих дней не дожила мать Рахима.

В Хорезмской Народной Советской Республике мальчик-сирота был взят на воспитание в детский дом.

Узнавшего солнечный свет не прельстит змеиная нора.

Когда в 1924 году Джунаид-хан, главарь басмаческих банд, осадил Советскую Хиву, среди защитников города был четырнадцатилетний Рахим Атаджанов. Вместе с другими детдомовцами он рыл окопы перед крепостными стенами, подносил артиллеристам снаряды.

Сын бедняка, он не желал, чтоб вернулась старая жизнь.

Части Красной Армии пришли на выручку осажденным. Разбитые басмачи бежали в пустыню. Разгром их довершил знаменитый рейд красных конников по пескам Каракума.

Рос, мужал Рахим. Не раз еще пришлось ему защищать родную народную власть. За афганской границей скрылся след самого Джунаид-хана, однако разрозненные шайки басмачей оставались.

Тропой наставника молодежи пошел сын чайрикера Атаджана. Но и тогда, когда учился в педагогическом техникуме, и после, работая учителем, а потом директором школы, состоял он бойцом ЧОН — части особого назначения. Нередко случалось откладывать учебник и брать винтовку, глухой ночью мчаться по пустынной дороге к зареву пожарищ...

Книга лежала рядом с оружием. И ничего необычного не было в том, что молодой коммунист Рахим Атаджанов стал служить в милиции. Большие, сложные цели этой службы требовали людей преданных, храбрых и — культурных, образованных.

Атаджанова назначили заместителем начальника Хивинского городского отдела милиции.

...Отдел милиции размещался на окраине Хивы. Из окна Атаджанова видна стена Дишан-калы — внешнего города. За нее, в степь, часто приходилось выезжать отрядам милиции.

В ярой ненависти враги народной власти — бывшая родовая знать, крупные скотовладельцы, муллы, потомственные разбойники, — собираясь в шайки, грабили кишлаки, убивали сельских активистов, терроризировали дехкан, вступающих в колхозы. Враг уже не мог действовать открыто; бандиты нападали внезапно и после совершения злодеяний исчезали: скрывались у баев, прятались в мечетях.

Трудно было выкуривать из нор отсиживавшихся там убийц, насильников, грабителей. Милиции помогал народ.

...Курбаши Уста Вафо со своими нукерами[14] был окружен в курганче[15] на краю кишлака Саят.

Нукеры открыли стрельбу.

Операцией по ликвидации банды руководил начальник Хорезмского областного управления милиции Джурабек Астанов. Отделение хивинских милиционеров во главе с Атаджановым он расположил напротив ворот.

Рахим вызвался приблизиться к дому, где засели бандиты, и предложить им сложить оружие. Но Астанов поручил это другому добровольцу — милиционеру Курбандурды Машарыпову. Тот ползком подобрался к глинобитной стене и несколько раз прокричал, чтобы услышали в доме:

— Сдавайтесь! Это смягчит приговор советского суда.

Ответа не было.

Прошло больше часа. Вдруг ворота распахнулись, и из них с воем ринулись басмачи. Перед собой они гнали женщин, детей.

— Не стрелять! — Голос Астанова перекрыл треск выстрелов. — Вперед!

Перед Атаджановым метнулась в сторону женщина. Блеснула кривая сабля, под чалмой — злые, горящие глаза. Только это и успел увидеть Рахим; он ударил, и глаза исчезли. Потом свалил другого бандита.

Рядом здоровенного нукера опрокинул прикладом участковый уполномоченный Ходжа Рузметов.

Быстра рукопашная схватка. Вскоре все было кончено.

Вечером отряд возвращался в Хиву. В скорбном молчании милиционеры несли пятерых погибших товарищей. Под охраной вели пленных басмачей.

Закалялась, крепла в боях милиция молодой республики.

Милицейская служба! Почетна она. Но даже в солнечной, лучезарной жизни солдатам порядка приходится заглядывать в темные углы. Их удел — борьба против самого уродливого пережитка прошлого — преступности.

За плечами Рахима Атаджанова были уже годы многолетней службы в районных и областных органах милиции Узбекской ССР, учеба в Москве, когда его выдвинули в республиканское управление милиции.

И на новом месте Атаджанов самозабвенно относился к работе. Он по-прежнему находился там, где, как он говорил, «дело крупнее».

Перед ним живым примером вставал командир красноармейских отрядов, человек, которого Рахим видел в юности и которого в Хорезме знали все. «Храбрый джигит», — говорили о Шайдакове в народе. Дехкане называли Николая братом, верили: он в обиду не даст.

Атаджанов старался во всем походить на Шайдакова, действовать, как он.

...Произошло это поздней осенью. Оперативная группа милиции шла по пятам дерзких грабителей, совершивших убийство. Преступники, видно бывалые, хитрили, запутывали следы. К концу дня они достигли прибежища — пустынного, глухого острова на реке Чирчик.

Вскоре к реке вышла оперативная группа. Резкий, холодный ветер пронизывал насквозь. Сотрудники милиции спешили спуститься к берегу. Ведь теперь совсем недалеко остров, где укрылись преступники. Но что это? Быстрый Чирчик сплошь покрыт мелким, рыхлым льдом. Шла шуга.

Переправиться было не на чем: преступники угнали лодку. Между тем наступил вечер, а затемно, несомненно, шайка уйдет.

Как быть?

Впервые преследователи остановились в нерешительности.

Вдруг от них отделился высокий человек. Быстро снял он китель с погонами полковника милиции, скинул сапоги и, подняв руку с пистолетом, бросился в ледяную кашу.

Это был Рахим Атаджанов.

Его примеру последовала вся группа, В покрытой льдом, отвердевшей одежде сотрудники милиции, как снег на голову, обрушились на преступников. Те были взяты.

Окончена операция. И снова отъезд. Новое задание.

Атаджанов — в Фергане. С бригадой обследует работу областного управления.

Обследовать — это значит и помогать.

В Кувинском районе не раскрыто тяжелое преступление: водитель грузовика сбил на шоссе четырех прохожих. Он не остановил машину, не доставил пострадавших в ближайший медицинский пункт. Люди скончались.

Местная милиция не нашла преступника.

Правда, был задержан некий служащий заготовительной конторы: он незаконно использовал колхозную автомашину в личных целях. Но прямых доказательств его виновности не было. Служащего отпустили.

Руководитель бригады, ознакомившись с материалами дела, выехал в колхоз. Там, на месте, осмотрел трехтонку с новым, выкрашенным мотором.

Атаджанов распорядился поднять краном автомашину. И нашел то, что искал. Снизу у правого колеса присох еле заметный кусочек материи.

Срочно вызвали из Ташкента эксперта-криминалиста. Он определил: обнаруженный кусочек — от одежды одного из погибших. С помощью общественности отыскали и старый радиатор; он оказался зарытым в поле.

Виновник гибели людей был изобличен.

...Когда на коллегии Министерства охраны общественного порядка Узбекской ССР слушали отчет начальника Ферганского управления, тот сказал:

— Снижение преступности в области достигнуто при содействии республиканского управления милиции.

И посмотрел на сидящего за общим столом Атаджанова.

В узбекской милиции немало воспитанников Атаджанова.

С помощью Атаджанова нашел в милиции свое призвание демобилизованный после Великой Отечественной войны офицер Тилло Абдулаев. Сейчас он начальник управления охраны общественного порядка одной из самых больших областей Узбекистана — Самаркандской.

— Не отталкивает людей, а притягивает, — говорит Рахим Атаджанов об Абдулаеве.

Но таков и сам Рахим. В бытность свою начальником Хорезмского областного управления милиции попросил он назначить его заместителем недавно выдвинутого начальником сельского райотдела милиции лейтенанта Хидыра Давирова.

— Молод еще, — заметили в министерстве.

— Зато хваткий, напористый — подойдет! — настаивал Атаджанов.

Этот отзыв Давиров оправдал. Потом он тоже учился в Москве. А когда несколько лет назад в целях освоения Голодной степи образовали новую, Сыр-Дарьинскую, область, начальником управления охраны общественного порядка там поставили подполковника Хидыра Давирова.

Воспитанники Атаджанова есть и в министерстве республики. Начальник Госавтоинспекции Абдукахар Гаппаров, заместитель начальника отдела службы Борис Мартьянов, редактор газеты «На посту» Сабир Салаев и многие другие прошли через чуткие, заботливые руки Атаджанова.

«Уста» называют его, что буквально означает «мастер», а по смыслу — «наш учитель». Он действительно учит — на практике, непосредственно в жизни.

В прошлом году направили из Ташкента одного работника на периферию руководить крупным городским отделом милиции. Заступил тот на пост, а через месяц-два служебные показатели горотдела покатились вниз. Атаджанов приехал, чтобы разобраться на месте.

Что же выяснилось?

Чванливым оказался новый начальник. С сотрудниками держался спесиво, все говорил: «Вот у нас в Ташкенте...» А как именно в столице республики действует милиция, не объяснял, не учил подчиненных. С заместителями своими и начальниками отделений не советовался. Если выходил из отдела, то куда и зачем, когда вернется — никто не знал.

По существу, на самотек пущена была работа.

Разъяснил Атаджанов новому начальнику его ошибки:

— Один, без народа, и богатырь бывает слаб. А вы на людей не смотрите, с милиционерами, участковыми не беседуете. Не помогаете сотрудникам, да и требовательности настоящей нет...

Атаджанов собрал личный состав отдела, поговорил с людьми по душам. Сообщил: впервые начальник их самостоятельно руководит таким большим участком; ему, как руководителю, особенно нужны доверие и поддержка сотрудников.

Понял коллектив. Правильные выводы сделал для себя и начальник.

Дела там пошли на лад.

Добродетельному человеку чужая беда — к сердцу.

Кому не известно ташкентское землетрясение 1966 года!

После первых подземных толчков не прошло и двадцати минут, как все сотрудники милиции были на постах. Встала охрана у государственных учреждений, банков, магазинов. Милиционеры первыми оказывали помощь пострадавшим гражданам. Патрули появились у разрушенных и поврежденных зданий...

В Ташкент я прилетел на вторые сутки стихийного бедствия. Несмотря на то что часовая стрелка, показывая местное время, перешла за полночь, Атаджанов еще находился на улице. Как член республиканского штаба по ликвидации последствий землетрясения, он был ответственным за обеспечение порядка в Ленинском районе.

Атаджанов проходил мимо брезентовых палаток, куда переселились жители, мимо пустых в столь поздний час столиков кафе и прилавков магазинов, вынесенных из аварийных домов на улицы. Казалось, все спали чутким, тревожным сном. Но если кто-либо из обитателей палаточных городков, приподняв полог, выглядывал наружу, он непременно справа или слева замечал в сереющей предутренней полутьме милицейский пост или патруль.

Милиция несла круглосуточную вахту.

День Атаджанов провел среди тех, кто пострадал от землетрясения. В жилых кварталах вокруг него собирался народ.

— В Ташкент приезжали руководители Коммунистической партии и Советского правительства, — говорил Атаджанов. — Братские союзные республики помогут нам залечить раны, нанесенные стихийным бедствием. Отстроим родной Ташкент, и будет он краше прежнего!

У Атаджанова много знакомых.

Жители знали: в тревожное время этот внимательный, уже немолодой полковник милиции — с ними. Что бы ни случилось, он не оставит в беде. Рядом — другие сотрудники милиции, дружинники.

И спокойно чувствовали себя люди, организованно боролись со стихией.

Боролись и победили.

Проходят годы.

Полвека отделяют нас от исторической Октябрьской победы, когда человек труда на шестой части земного шара стал хозяином своей судьбы.

Сейчас в его руках — ключи к коммунизму.

То, что не довершим мы, продолжит новое поколение, — сыновья идут дальше по пути отцов.

...Я вновь вспоминаю первомайскую демонстрацию в Ургенче, портрет Николая Шайдакова в расцвеченных колоннах.

Да, это глубоко символично: заслуженный красный командир и ныне в одних рядах с нами — с воином порядка Рахимом Атаджановым, со всеми, кто корчует уродства старого мира, строит коммунистическое общество.

Праздник весны и молодости захлестнул Новосибирск. Первомай раскрасил город кумачом знамен и транспарантов, наполнил проспекты и улицы яркими нарядами и добрыми улыбками горожан, утопил город в цветах и песнях.

Кажется, само сибирское солнце, нежаркое еще в эту пору, а потому особенно ласковое, излучает тепло и веселье. Незнакомые люди дарят друг другу улыбки и шутки, обмениваются скромными букетиками подснежников и рукопожатиями. Такова добрая традиция первомайских народных гуляний в Сибири.

Может быть, за эту щедрую жизнерадостность и любил праздники Михаил Нарольский, с мальчишеским нетерпением ожидавший их наступления. Он никак не мог понять некоторых сослуживцев, которые в праздниках видели лишь сверхурочные дежурства.

Слов нет, для сотрудников милиции эти дни горячие и беспокойные. Что поделаешь! Такова служба. Приходится охранять труд и отдых людей, их будни и праздники. Но за одно лишь то, чтобы увидеть сразу столько беззаботного ликования, неподдельного счастья, старшина милиции Нарольский готов нести бессменно вахту на своем посту.

А еще старшина любил праздники потому, что на его долю их выпало не так уж много.

Родился Михаил в небольшом дальневосточном городке Зея в тот самый год, когда Красная Армия «разгромила атаманов, разогнала воевод и на Тихом океане свой закончила поход».

Многодетная семья Нарольских — мал мала меньше — жила нелегко. Да и кому в ту пору жилось легко? Молодая республика Советов залечивала тяжелые раны гражданской войны и иностранной интервенции, создавала отечественную промышленность и укрепляла свою армию. Рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось. Наоборот, враги всех мастей за рубежом не оставляли мысли поживиться за счет Советской России. То там, то тут на границах страны вспыхивали провокации.

В такой обстановке формировался характер Михаила. В пятнадцать лет ему пришлось оставить школу и пойти работать.

Шли годы. Набирала силы и мужала республика Советов. Зажиточнее становилась жизнь людей. В семье Нарольских уже забыли те времена, когда задумывались над каждым куском хлеба: как его разделить, чтобы все были сыты и на завтра еще хватило. Михаил вынашивал мысль о продолжении учебы. В мечтах видел себя инженером-лесоустроителем. Любил сибирскую тайгу до самозабвения и мечтал посвятить ей все силы и знания.

Но мечтам не суждено было сбыться. За тысячи километров от амурской земли, на западных границах Родины, вспыхнуло пламя войны. Запылали незнакомые доселе, но ставшие вдруг до боли родными города и села Украины и Белоруссии. Застонала под коваными фашистскими сапогами земля. Родная советская земля.

Ушел на фронт старший брат, а вскоре проводили и первых сверстников Михаила. Наступил и его черед.

В ноябре 1941 года воинский эшелон увез безусого солдата Нарольского из таежной Сибири в леса Подмосковья. Отсюда и начался его нелегкий боевой путь в составе знаменитой 121-й Сибирской стрелковой дивизии. Здесь у стен столицы вместе с земляками, вместе со всем народом он отметил свой первый большой праздник — праздник первой большой победы советского оружия в Великой Отечественной войне. Хваленые дивизии гитлеровских вояк на подступах к Москве были разбиты.

Фронтовые дороги ухабисты. Старшина роты Михаил Нарольский познал на них и радость побед, и горечь отступления. Особенно тяжелым было лето сорок второго года. Зато в следующем году в письмах домой из орловских лесов и с курских полей Михаил уверял, что теперь до Берлина рукой подать.

В тяжелых августовских боях на Центральном фронте Михаила контузило. Однако через месяц он снова в строю, опять на передовой. И по-прежнему в наспех написанных в короткие минуты затишья фронтовых треугольниках бодрое:

Но судьба распорядилась иначе. Почти два года боев и ни одной серьезной царапины. До Курска дошел сибиряк. А тут, не успел еще как следует оправиться от контузии, новое ранение. Да еще какое! Фашистская мина на год приковала к больничной койке. Перенес несколько операций, познакомился с пятью госпиталями, прежде чем врачи сказали: будет жить! Только на редкость крепкое здоровье и воля помогли победить смерть.

Из ворот госпиталя вышел опираясь на палку. Медики советовали еще подлечиться, набраться сил. Но солдат рвался туда, где друзья-однополчане штурмовали последние рубежи оккупантов на родной земле. Не сегодня-завтра они будут добивать врага в его логове. Разве не об этих днях мечтал Михаил в заснеженных окопах под Москвой, на перепаханных танковыми гусеницами полях под Курском? Нет уж, отдохнем после победы.

— На фронт? Недовоевал, говоришь? — переспросил военком, рассматривая его документы. — Там, земляк, теперь и без нас управятся за милую душу. А мы с тобой...

Военком выразительно постучал самодельной тростью по краю стола и твердо закончил:

— ...повоюем здесь. Ты не смотри, что глубокий тыл. И тут для солдата дел хватит. Хулиганы, бандюги сволочь разная по темным углам прячутся А в милиции людей не хватает. В общем, пойдешь?.

Долго уговаривать Михаила не пришлось. Его назначили участковым уполномоченным 14-го отделения милиции Новосибирска.

Военком оказался прав. Дел милиции хватало Позднее, в июне 1946 года, в первой аттестации на участкового уполномоченного Нарольского начальник 14-го отделения милиции напишет:

Это позднее. А поначалу пришлось очень туго. Опыта борьбы с преступниками никакого. Учился на ходу, помогали товарищи, поддерживало сознание, что служба твоя нужна людям, стране. По крупицам накапливалось умение, оттачивалось мастерство. Дорогой ценой подчас приходилось платить за науку побеждать преступника.

Как-то в отделение поступило сообщение о том, что в пригородном поселке Левый Берег Каменки появился подозрительный тип. Живет без прописки. А незадолго до этого в районе было совершено несколько дерзких ограблений. Хотя Левый Берег и не его участок, Михаил вызвался помочь своему соседу — участковому уполномоченному Зинокину проверить сообщение.

Пошли под утро. Вот и нужный дом. На стук долго не отзывались. Наконец хозяйка открыла дверь. На кухне за столом с остатками закуски сидел подвыпивший парень. Документов никаких, дерзит. Решили задержать парня и разобраться в отделении. Парня-то задержали, а дом как следует осмотреть не догадались. Поверили хозяйке, заявившей, что больше у нее никого нет и не было, кроме племянника.

Не успели отойти от дома и ста метров, как из окон раздались выстрелы. Тяжело раненный, Зинокин упал. Пуля обожгла щеку Михаила. Но преступникам отбить своего сообщника не удалось. Отстреливаясь, Нарольский сумел связать задержанного и отойти в укрытие. Так и пришли в отделение: впереди связанный по рукам бандит, а за ним Михаил с раненым товарищем на плечах.

В перестрелке с вооруженными грабителями на глазах Михаила пал его товарищ, неунывающий весельчак участковый уполномоченный Хамидуллин. Тяжело переживал Нарольский смерть друга.

Сколько их было — таких операций в первые годы службы в милиции! В одной из них, когда преследовали двух бандитов, ограбивших магазин, ранили и его. Преступники не ушли от кары, но самого Михаила доставили в больницу без сознания. Много потерял крови, и долго потом пришлось носить на перевязи простреленную руку.

Время — хороший учитель. Накапливался опыт, рос заслуженный авторитет среди граждан на участке. Слова «наш старшина» у жителей микрорайона 2-го кирпичного завода стали синонимом слова «справедливый». «Наш старшина сказал», «сходи посоветуйся с нашим старшиной», «вот пожалуюсь нашему старшине, будешь знать», «наш старшина поможет».

И люди шли к старшине, несли ему свои горести и обиды. В милицию ведь человек редко приходит с улыбкой на лице, чаще всего — со слезами и жалобами. Старшина милиции в меру сил старался помочь обиженным, поддержать и ободрить людей в несчастье.

Неблагополучно в семье Смирновых. Муж стал пропивать зарплату, бьет жену, а она молчит, стыдясь огласки. Чудачка, потом может быть хуже. Нарольский, не ожидая официального заявления, идет в семью, на работу к Смирнову. Беседует, просит, предупреждает. И не раз, и не два, а пока в семье не восстанавливается мир и согласие.

Племянницу не прописывают к больной престарелой тетке. Надо помочь, похлопотать. Немощному человеку без хорошего ухода ой как туго.

Отбился Витька Щеглов от рук. Отец на войне погиб, мать с утра до вечера на работе. Засосет парня дурная компания, вся жизнь пойдет кувырком. Новая забота.

Так в повседневных хлопотах проходит служба. И не заметил Михаил за делами, как подкрался тяжелый недуг. Фронтовые годы, ранения на полях войны, бандитская пуля и напряженная работа сделали свое дело: в 1947 году старшина милиции вновь попал в госпиталь. Врачи пожимали плечами и туманно говорили о каких-то остаточных и возвратных явлениях. А лечение тем временем все затягивалось. Через год с лишним медицинская комиссия вынесла свой приговор: уволить на пенсию.

Но сердце ведь не уволишь в отставку. Скучно солдату «на гражданке», тяжело на покое. И как только мало-мальски оправился, попросил восстановить на прежней работе. Однако врачи подтвердили свое заключение: может трудиться на любой другой, более спокойной работе, но не в милиции.

Отказ не обескуражил. Через некоторое время написал новый рапорт, потом еще один...

Настойчивость победила. Да и со здоровьем стало гораздо лучше. В январе 1957 года Михаил Нарольский возвращается в ряды солдат порядка. Некоторое время служит рядовым милиционером, а с июня вновь на должности участкового уполномоченного. Кипучее течение милицейских будней целиком захватило его, наполнило жизнь радостью. С головой окунулся в работу. Даже самый близкий и добрый друг — жена нет-нет и скажет с ревнивым упреком: «Похоже, для тебя милиция дороже семьи». Михаил обнимет Валентину Ивановну за плечи и, будто боясь, что его кто-нибудь подслушает, ответит полушепотом, на ухо: «Я как-то об этом не задумывался, просто вы — моя жизнь».

Так и шла служба старшины милиции до этого солнечного майского дня 1961 года. Накануне допоздна дежурил, а рано утром вместе с товарищами заступил на пост на Красном проспекте, где обычно проходят все праздничные парады и демонстрации.

Мимо него прошли шеренги солдат военного гарнизона, веселые и красочные колонны демонстрантов. Можно и домой. Жена просила, чтобы хоть в праздник не опаздывал к обеду, и дети — семилетняя Люда и шестнадцатилетний Борис, — наверное, уже поглядывают в окно: не идет ли отец. Он обещал после обеда поехать с ними за город, на Обь. Впереди целые сутки отдыха. Начальник отделения так и сказал: «После демонстрации — отдыхать, до восемнадцати ноль-ноль 2 мая»! Получается даже больше суток.

Но никак не уйти от праздничного водоворота, шумными и веселыми потоками народного гулянья вылившегося на Красный проспект вслед за последними колоннами демонстрантов. Нарольский отказался от машины, специально выделенной, чтобы развезти дежуривших сотрудников милиции по домам. Решил пройтись пешком.

Лавируя в людском потоке, он не спеша вышагивал по знакомым нарядным улицам города. На сердце было тепло и беззаботно. Мысленно прикидывал, как лучше провести выходной. Значит, так: после обеда с ребятами на Обь. Вечером с женой в гости к друзьям, давно собирались. А может, в гости завтра? Сходим сегодня в кино, а потом побродим по праздничному городу...

— Товарищ милиционер, там человека убили!

Все мысли в сторону.

— Где? Кто?

— На Народной, — женщина с дрожащими от страха руками и бескровным лицом едва переводила дыхание. — Только осторожней, там стреляют...

Последних ее слов Михаил уже не слышал, бросившись через проходной двор на улицу Народную.

Еще издали заметил лежащего в неестественной позе посреди дороги человека. В сторонке у палисадника сгрудилась группа людей, боязливо поглядывающих на противоположную сторону улицы. Там в раскрытом окне небольшого деревянного дома стоял взлохмаченный парень с ружьем в руках. Он покачивался из стороны в сторону в проеме окна, бессмысленными пьяными глазами наблюдая за происходящим. Даже не подумав, что пьяный изверг может выстрелить и в него, Михаил склонился над пострадавшим. Тот был еще жив.

— Скорую помощь, быстро! — бросил он в толпу любопытных.

Пока перевязывал раненого, прибежали участковый уполномоченный Золотухин и милиционер Басалаев.

Люди рассказали, что известный на всю округу хулиган и пьяница Борис Юлин, еще с утра изрядно зарядившись спиртным, устроил дебош на улице. Его утихомирили и проводили домой. «С горя», что ему не дали развернуться, хулиган загнал под кровать старуху мать, взял ружье и стал палить из окна по прохожим.

— Вы не связывайтесь с ним, покуражится еще немножко и ляжет спать, мы его знаем, — посоветовали Михаилу осторожные соседи.

Как это не связывайтесь! Один невинный человек уже пострадал. Сколько еще горя людям может принести пьяный изверг, пока утихомирится!

Михаил направился к раскрытому окну.

— Юлин, сейчас же брось ружье!

— Не подходи, у бью...

Ствол ружья угрожающе пополз вверх, но старшина милиции спокойно шел к дому. Остановился метрах в трех.

В это время за спиной раздался шум автомобильного мотора. Кто-то позвонил в отделение милиции, и на место происшествия прибыла оперативная группа. Увидев выходящих из машины сотрудников милиции, Юлин истошным голосом заорал:

— Гады, всех перестреляю! Всех, всех!..

Раздался щелчок взведенного курка. Михаил стремительно бросился вперед. Глухо прогремел выстрел. Старшина милиции медленно начал оседать на землю.

...Праздник весны и молодости веселым половодьем бушевал в парках и скверах, на перекрестках и улицах Новосибирска. А в двадцатую квартиру дома четырнадцать дробь один по проспекту Богдана Хмельницкого друзья внесли бездыханное тело Михаила Нарольского и осторожно опустили на стол, покрытый праздничной скатертью.

Старшина милиции убит не на войне. Он пал в сражении за весну и жизнь.

Это был обычный милицейский пост у вокзала станции Егорьевск Московско-Казанской железной дороги. Если понаблюдать со стороны, то милиционер, занимавший этот пост, делал очень будничное, очень неинтересное, очень простое дело.

Вот он прошелся вдоль фасада, оглядел зал ожидания, окинул взглядом кассу, буфет. Взглянул на часы: 21.45. Через двадцать минут подойдет скорый. В его составе вагон с ценностями. Надо держать его в поле зрения — мало ли что...

И снова привычный маршрут: касса, буфет, зал ожидания, привокзальная площадь.

Так выглядит служба патрульного со стороны.

А если посмотреть на все его глазами?

Участковый милиционер в городе или в селе знает на своей территории все и всех. Если и появится новый человек в его «владениях», он сразу будет замечен. Нет, не только участковым. «Новенький» окажется на виду у всех. И если предположить, что этот «новенький» — человек опасный, к нему неизбежно будет приковано внимание.

А на вокзале — все «новенькие», все незнакомые. Тут, среди сотен людей, легче всего укрыться. Ворота города — это не только арка с надписью «Добро пожаловать», это и лазейка для тех, кто предпочитает не афишировать свою персону.

Однако взглянем все же на этот кажущийся людской хаос, всегда, по мнению стороннего наблюдателя, царящий на вокзале, глазами старшины милиции Сергея Николаевича Акулова.

Впрочем, сначала представим его, тогда легче будет смотреть его глазами.

Биография Сергея Николаевича несложна, если судить по анкетным данным. В 1940 году Сергей Акулов окончил семь классов. Был он тогда зелен и юн. Но прошло два года, и недавний школьник страстно захотел стать воином, защитником Родины. Правда, эти два года не так уж изменили внешность Акулова. Он только чуточку раздался в плечах, но шея, как подшучивали друзья, осталась «цыплячьей». Тонкая-тонкая будто детская, — жесткая солдатская шинель до красноты и острой боли натирала ее.

Парнишка, оказавшись в армейской обстановке, тренировал свои мускулы, учился выносливости. Ночами, стоя на посту, вглядывался во враждебную настороженную тьму. И сетовал на судьбу: не повезло! Ему пришлось служить в Забайкалье, на границе. Когда шло сражение под Москвой, а потом великая Сталинградская битва, воины-дальневосточники в любую минуту ждали, что таежную тишину разорвет гром орудийных залпов. Но бои шли там, далеко на Западе. Там насмерть стояли советские воины, сдерживая натиск фашистов.

— А я?.. — сетовал молодой пограничник. — А мы тут?

И он подавал рапорты командованию с просьбой отправить его на фронт.

— Служи, солдат, там, где приказано, — строго сказал ему комиссар, прочитав очередной его рапорт. — Понимаю тебя, у самого душа не на месте. Семья под фашистом, понял? Но... надо быть здесь. Это приказ Родины.

Война, однако, не обошла Сергея Акулова.

На рассвете 9 августа 1945 года несколько лодок тихо отчалили от нашего берега. Так началось форсирование Аргуни, реки, отделяющей от нас захваченные японцами территории. Верный союзническим обязательствам, Советский Союз вступил в войну с Японией. И в головном отряде одной из передовых частей наступающей армии был младший сержант Сергей Акулов.

Японский берег, затаившись, молчал. Но когда лодки пересекли середину реки, вспыхнули прожекторы. Ухнуло орудие, за ним другое, третье... Огромные столбы-фонтаны стали подниматься вокруг лодок. Одновременно с орудиями застрекотали пулеметы, автоматы.

Японцы отстреливались с отчаянной яростью. Однако ничто не могло ослабить напор наступающих войск, слишком велика была ненависть к врагам.

Прибрежные вражеские заставы были смяты и разгромлены. Страстная воля к победе сыграла свою роль. Путь войскам был проложен. Начался разгром Квантунской армии.

В 1949 году младший сержант Сергей Акулов вернулся из армии в родной Егорьевск. Было ему в то время двадцать пять лет. Его сверстники и товарищи уезжали из родных мест: кто в Москву учиться, кто на Восток строить. А Сергея почему-то не тянуло в далекие края. Сердцем прикипел он к небольшому подмосковному городку, где прошло его детство, где начал он работать токарем,где вступил в комсомол.

Однокашники и друзья — их, к сожалению, осталось очень мало — не одобряли этих его настроений.

— Что ты будешь делать в этой провинции? Ты — солдат, где хочешь устроишься.

— А здесь кому оставаться? Нет, это мой город. Правда, пока беспорядков много. Нам порядок и наводить.

— Порядок милиция пусть наводит.

— Вот-вот. Я и думаю в милицию.

— Ты?!

— Да, я. — Вышло это у Сергея твердо и гордо.

— Делать тебе нечего больше, что ли?

Не станем скрывать: подобный недоуменный вопрос не редкость. Мы очень охотно превозносим людей в синих шинелях в дни юбилеев, мы торопливо набираем «02», когда что-нибудь случилось, мы бросаемся к милиционеру, если нам угрожает опасность. Но, откровенно говоря, не всегда почтительны к охранителям наших жизней, нашего здоровья и покоя, когда все в порядке.

Не раз потом сталкивался за время своей семнадцатилетней службы в рядах милиции Сергей Николаевич с таким вот отношением. Обидно, конечно. Иная неразумная мама пугает расшалившегося мальчонку:

— Скажу дяде милиционеру, он тебя заберет...

А Сергей Николаевич вспоминает, как дядя милиционер выхватил вот такого пацана из-под поезда и остался без обеих ног... Как другой милиционер, рискуя оставить сиротами своих детей, лез в горящий дом, чтобы вынести из пламени девчонку... Как третий... десятый... пятнадцатый ушли из жизни, защищая «чужое» имущество, «чужую» жизнь...

Чего только не случалось? Семнадцать лет — не семнадцать дней. Однако нелегко и непросто рассказывать о милицейских буднях. Они порой скучны и надоедливы; они заполнены однообразными обязанностями: надо делать то-то и то-то изо дня в день, как солдату заниматься строевым, колхознику выпалывать сорняки, студенту сидеть над учебниками... А попробуй-ка не делать всего этого!

Да, будни. А солдатские будни во время войны и семнадцатилетняя служба в милиции сделали из Сергея Акулова человека волевого, цельного, хорошо разбирающегося в том, что такое жизнь и как нелегко и непросто налаживается в ней порядок.

Таков был человек, который нынче вышагивал близ вокзала, остро вглядываясь во все, что его окружало. Здесь, на станции, Сергей Николаевич Акулов, конечно, не чувствовал себя так напряженно, как на берегу далекой Аргуни. Но пост есть пост. Тот, кто на нем находится, всегда должен быть начеку...

Итак, касса... буфет... зал. Зал... буфет... касса...

Наметанным глазом старшина Акулов заметил, что в углу зала уютно разместилась компания. Они были явно пьяны, судя по тому, как шумели и размахивали руками. Старшина увидел в руках одного из выпивох новую бутылку.

— Может, хватит, друзья? — Акулов пока что вежливо суховат, но не строг, не категоричен: старшина хочет воздействовать на совесть.

— Да мы ж ничего, — пряча за спину бутылку, заискивающе промямлил один.

— Тр-р-резв, как пробка... — заверил другой.

Нет, совесть у всех дремлет.

— Ну вот что! — повысил голос Акулов. — Чтобы духу вашего здесь не было.

Самое рядовое будничное происшествие.

— Что делать, пьют. — Старшина немного философ. — Думаю иногда — почему? Ну, понимаю, алкоголик. А ведь ребята на вид интеллигентные. Вот пишут и о принудительном лечении, и об ограниченной продаже водки. Нужные, конечно, меры. Только не очень помогают. Вот эти идут к нам на вокзал. А знаете почему? На вокзале-то и можно выпить. Тут тебе и место, и закуска, то-се... А как бы в городе все это культурно организовать, чтобы не на троих под забором, а с закуской в каком-нибудь заведении? Глядишь, сытнее, и ум не пропит, и обстановка обязывает... Нет, это серьезный вопрос.

Сергей Николаевич о многом думает, вышагивая привычным маршрутом.

В начале пятидесятых годов куда сложнее была служба на вокзале. В Егорьевск приезжало много бродяг, освободившихся преступников, не бросивших своего ремесла, поездных жуликов. По залу шныряли мелкие карманные воришки. Часто возникали драки.

— Народ тогда был отчаянный, — вспоминает старшина, — палец в рот не клади. Часу не пройдет, слышишь, какая-нибудь тетка уже кричит: «Ой, батюшки-святы, обокрали!» Теперь куда легче...

Впрочем, спокойствие обманчиво. С дальнего конца платформы послышался шум. Акулов сразу же туда. Трое здоровых мужиков «выясняли отношения». Это не подвыпившие юнцы. Когда старшина подбегал к месту происшествия, двое уже били одного — лежащего.

Вечер прорезала трель свистка. Двое бросились бежать. И старшине теперь уже пришлось оказывать помощь пострадавшему.

Из таких будничных происшествий соткана служба патрульного милиционера. Однако это всегда напряженные, опасные и чреватые разными неожиданностями будни. Как на фронте в затишье. Вроде бы ничего тебе не грозит, но расслабить нервы и волю ты не имеешь права.

Самым обычным был и этот день. На дежурство Сергей Николаевич Акулов вышел в положенное время. Все было спокойно. В 11 часов вечера старшина медленно шел через спящий город. Заснеженные деревья выступали из темноты причудливыми великанами, на городской площади мерзли гипсовые физкультурницы, где-то тоскливо тявкали собаки. Оживление угадывалось лишь на станции, к которой подходил Сергей Николаевич.

С улицы он свернул на пешеходную дорожку, которую протоптали, чтобы прямее пройти на вокзал.

Навстречу Акулову шли два человека. Он сразу же заметил, скорее почувствовал их напряженную походку. Один из встречных был очень высокого роста, другой поменьше.

Нет, в их поведении не было ничего необычного. Просто два прохожих. Но годы службы в милиции, всегда рядом с опасностью, выработали, по всей видимости, особый, свойственный только милицейскому работнику рефлекс. Старшина, подчиняясь невольно появившемуся ощущению опасности, весь собрался, готовый отразить удар или нападение.

Тот, что пониже — он шел чуть впереди, — почти поравнялся с Акуловым. В это время шедший сзади остановился. Еще два шага — и старшина очутился между ними.

Акулов чуть скосил глаза на низенького. Тот засунул руку в карман телогрейки, готовясь что-то вынуть. Старшина обернулся к нему, и в это время сзади грохнул выстрел.

Ногу словно резануло ножом. Все же Акулов отскочил в сторону метров на десять. Раздался второй выстрел — мимо. Но старшина уже успел выхватить пистолет.

И вот они друг против друга. Два вооруженных бандита и раненый старшина. У каждого в руках оружие. Все трое застыли. Кажется, что проще нападающим начать атаку. На их стороне явный перевес. Сейчас двое нападут на одного и...

Нервы у бандитов все-таки не выдержали. Выстрелив в старшину еще раз, они побежали. Обожгло вторую ногу. Сергей Николаевич осел на снег. Но тут же вспыхнула мысль: «Уйдут». Он крикнул:

— Стой!

Нет, бандиты не послушались. Они надеялись на ноги.

Говорят, есть состояние аффекта, когда человек переступает грань невозможного. Утверждают также, что индийские йоги способны творить чудеса со своим телом, повергая в недоумение зрителей. Кто его знает, в каком состоянии находился старшина милиции в те страшные для его жизни минуты, но грань невозможного он все же переступил. С трудом поднявшись на раненые ноги, он сделал шаг, другой, третий... И побежал. Чувство долга придало ему силы.

Метров триста гнался раненый милиционер за двумя бандитами. С ходу выстрелил четыре раза. Промахнулся. Но бандиты заметались. Высокий свернул на тропку и скрылся. Маленький пробежал еще немного. Мимо чиркнула пуля, выпущенная старшиной. Бандит струхнул. Он сел на снег и поднял руки.

Акулов держался из последних сил. Броситься бы рядом, забыть все. Сердце бешено колотилось, все плыло перед глазами. Ноги, словно ватные, подгибались и горели нестерпимым огнем. Сергей Николаевич все же сумел взять себя в руки.

— Встать! Руки назад. Вперед. Шаг в сторону — стреляю без предупреждения.

Бандит покорно пошел вперед. За ним с пистолетом в одной руке и отобранным обрезом в другой еле-еле двигался старшина. Кровь уже хлюпала в валенках. Но он шел и шел. Только на станции, когда задержанный был сдан, старшина зашатался, схватился рукой за кресло и начал падать. Его подхватили.

Знакомый маршрут: касса... буфет... зал.

Все здесь знакомо, мирно, буднично. Но ведь и тогда, когда шел Акулов на дежурство, все было тихо, мирно и буднично. И шли навстречу двое...

Уже в больнице узнал старшина, что задержали и второго бандита. Оба работали в Электростали. По крайней мере, числилось, что работают. На самом же деле это были опасные преступники-рецидивисты. В Егорьевск они приехали, чтобы вдали от места жительства, где их хорошо знают, совершить грабежи. У обоих были обрезы. А нужен был пистолет. Они и решили напасть на милиционера, чтобы отобрать оружие. Все заранее продумали, все учли, только о мужестве человека в синей шинели забыли...

И опять привычный маршрут...

Сергей Николаевич вспоминает последующие события. Однажды его вызвали к начальнику.

— Ты вот что, Акулов, завтра чтобы все блестело. Поедешь в Кремль.

Их было восемь человек. Тех, кого Президиум Верховного Совета СССР решил отметить правительственными наградами. Академик, два писателя, конструктор, еще кто-то. И он, старшина милиции. Вошел Председатель Президиума Верховного Совета СССР.

— Поздравляю вас, товарищ Акулов.

— Служу Советскому Союзу! — по-военному ответил Сергей Николаевич.

И вернулся к своей с виду простой и будничной, а на самом деле напряженной и опасной службе. Он снова занял свой пост у вокзала.

Он очень немногословен, этот старшина. Свою службу он считает самой обычной, а свой подвиг стесняется назвать подвигом. А между тем он каждый день или каждую ночь занимает пост на переднем крае борьбы с преступностью, борьбы за спокойствие каждого из нас.

За окном, не переставая, хлещет дождь, а Бориса все нет. Опустив на колени руки, Вера думает: «Ну, куда он мог запропаститься? В отделе сказали, что давно ушел домой». Ждать становится все мучительней и невыносимей. Она, в который уже раз за эту долгую бессонную ночь, склоняется над спящей дочуркой. Девочка тихо и безмятежно посапывает. «А что, если?..» Женщина торопливо отгоняет мрачные мысли. Однако они возвращаются вновь и вновь. И чем больше она старается не думать о том, что может случиться с мужем, тем навязчивее становится тревожное предчувствие. Вот, кажется, пора бы и привыкнуть, не первый год Борис в милиции служит, а она не может привыкнуть...

Ее мысли прерывает негромкий звонок. Вера бежит к двери, сердце ее болезненно сжимается. Это не Борис, у него свой ключ. Неужели...

— Наконец-то! — обнимает она мужа, не замечая ни порванного мундира на нем, ни большого синяка под правым глазом. Могут ли идти в счет мелкие царапины, когда перед ней стоит он, целехонький и даже пытающийся улыбаться!

— Понимаешь, ключ куда-то запропастился, — оправдывается он. — Ты уж извини, что разбудил тебя.

— Почему так поздно, Боря?

— А-а, ерунда! — отмахивается муж. — Около ресторана ребята с тракторного сцепились, пришлось вмешаться.

— А я так волнуюсь, так волнуюсь. Неужели без тебя не могли обойтись?

— Как назло, ни одного милиционера.

— Не бережешь ты себя, всегда в самые опасные места лезешь. Ой, боюсь я, Боря! О себе не думаешь, хоть бы нас пожалел.

— Ну хорошо, хорошо, Верочка, в следующий раз буду осторожнее, — усмехается Борис. — Дай мне чего-нибудь перекусить, голодный, как волк!

— Люди третий сон смотрят, скоро завтракать будут, а он только еще ужинать собирается! — беззлобно ворчит Вера, собирая на стол. — Ну и служба у тебя!

Если бы Вера Ивановна знала, что в действительности произошло с мужем в эту ночь, у нее наверняка прибавилось бы тревожных опасений за Бориса.

А произошло вот что.

Сменившись с дежурства, Малахов шел домой. Почти у самого подъезда к нему подбежал паренек, невесть откуда взявшийся. Борис без труда узнал в нем Витьку рыжего из соседнего переулка. Мальчишка, с которым старшему лейтенанту пришлось когда-то немало повозиться, теперь не чаял души в своем старшем друге и считал его самым справедливым на земле человеком.

— Дядя Боря, у меня к вам важное дело, — горячо зашептал Витька. — Трое каких-то типов у Разореновых остановились. И все с оружием.

— А ты откуда знаешь про оружие? И почему «типы»?

— В окошко подсмотрел: видел, как они чистили. Подозрительные, потому и типы, на военных не похожи.

— Ай-я-яй! — шутливо протянул Малахов. — В чужие окна подглядывать нехорошо. Ну, а дальше?

— Надо спешить, дядя Боря, пока не ушли! Честное слово, это бандиты, рожи такие нахальные!

«Что делать? — думал Малахов. — Их трое, а я один, да еще безоружный. И, как на грех, поблизости ни одного телефона».

Но раздумывать было некогда. И он смело шагнул навстречу опасности.

В доме, где остановились эти люди, Малахов появился внезапно, как некогда на фронте появлялся в логове врага, и своими решительными действиями и находчивостью заставил всех троих сложить оружие.

Как же бесились бандюги, узнав потом, что их задержал совершенно безоружный человек! «Нам и в голову не пришло, что в такую ночь и с голыми руками...» — сетовал их главарь.

А синяк Борису Федоровичу действительно подсадили драчуны, которых он пытался разнять, когда возвращался домой после задержания вооруженной банды...

А утром Вера Ивановна заметила, что на высоком лбу мужа появилась еще одна тоненькая морщинка, а на висках прибавилось седины.

Он идет по своему участку не спеша, как хозяин, и гордо посматривает вокруг. На многие километры раскинулись новенькие кварталы домов, корпуса Челябинского тракторного, школы, институты, больницы. И в глазах у него загораются веселые искорки. Он радуется и шумному рабочему утру, и всему, что видит вокруг. А почему бы, собственно, и не радоваться? С тех пор, как Борис Федорович стал участковым, здесь многое изменилось к лучшему. И преступлений стало меньше, и порядка больше, и авторитет милиции вырос. Во всем этом частичка и его труда. Недаром почти каждый встречный так уважительно здоровается с ним, называет по имени и отчеству.

Не щадя себя, не считаясь с временем и здоровьем, трудится участковый уполномоченный Малахов, чтобы еще лучше жилось здесь людям.

Вот и сегодня он не просто идет и любуется красотой улицы Горького, обрамленной молодыми деревьями. В кармане у него лежит письмо. Старый знакомый просит зайти и поговорить насчет сынишки. «Совсем от рук отбился», — с горечью пишет он.

По пути Малахов заходит в домоуправления, заглядывает в дома. Короткий разговор с дворниками, сторожами, членами домовых комитетов — не было ли каких «ЧП». Нет, на участке все спокойно, если не считать ночного эпизода с приезжим артистом, ломившимся в дом к девушке, которую провожал. Выскочившая на шум собака изрядно покусала его...

На квартире, куда привела Бориса Федоровича записка, его встретил сам хозяин, Сергей Петрович Мартемьянов. Они давно знают друг друга. Мартемьянов — серьезный человек, умный, отзывчивый. А вот с сыном Анатолием ему не повезло. Подросток связался с какой-то сомнительной компанией, бросил школу, играет в карты. Одним словом, парень стремительно катится вниз...

— Мне тяжело признаться в этом, но ничего не поделаешь: Толя совершенно перестал меня слушаться. Вот и написал вам...

— И правильно сделали, — улыбнулся своей широкой улыбкой Малахов. — Будем лечить.

Так участковый уполномоченный говорит всегда, когда кому-либо из подростков угрожает опасность. За каждого из них он борется, как за родного сына.

Началась долгая и упорная борьба и за Анатолия Мартемьянова. Болезнь оказалась очень запущенной. Мальчишка поначалу враждебно встретил вторжение участкового в его «самостоятельную» жизнь. Но Малахову все же удалось завоевать расположение подростка и помочь ему выбрать правильную дорогу. Правда, этому в значительной мере способствовало и еще одно очень важное обстоятельство.

Как раз в тот момент, когда Малахов очень много времени отдавал работе с подростком, его неожиданно вызвали в Москву, в Министерство обороны. Гвардеец заволновался: «Зачем бы это?» Но там его радушно встретили и вручили орден Славы III степени.

— А теперь, пожалуйста, расскажите о своем фронтовом пути, — попросил Малахова один из генералов.

— Извините, товарищ генерал, может, вы сомневаетесь в чем? — смутился бывший воин.

— Нет, нет, Борис Федорович! Вы заслужили награду, и в вашей солдатской доблести мы нисколько не сомневаемся. Просто хотим уточнить некоторые детали.

Преодолев застенчивость, Малахов начал свой рассказ.

На фронт он ушел восемнадцатилетним юношей из Юрюзани и после короткой подготовки под Москвой был назначен командиром минометного расчета. Боевое крещение получил при обороне Кавказа, воевал под Воронежем, освобождал Харьков, участвовал в боях за Днепр...

В этом месте его рассказ прервал генерал. Он попросил гвардейца рассказать о боях за Днепр в деталях.

— Вот вам карта.

Борис Малахов взял в руки карандаш и начал осторожно водить им по карте, воскрешая события более чем двадцатилетней давности.

...Это было южнее Кременчуга. Холодной осенней ночью вместе со своей частью подошел он к скалистому, почти отвесному берегу Днепра, только что оставленному гитлеровцами. Спешно окапываясь на другом берегу, фашисты вели яростный заградительный огонь, пытаясь помешать нашей переправе. Днепр был похож на кипящий котел: снаряды поднимали высокие столбы воды, а черное небо разрывали вспышки ракет... В таких условиях переправляться почти невозможно. Но врагу нельзя давать передышку. Иначе он может закрепиться, тогда его будет выбить куда труднее. И командир 307-го стрелкового полка послал вперед восемнадцать смельчаков во главе с гвардии старшиной Борисом Малаховым.

Спущены на воду понтоны. И на первом из них — старшина. Снаряды ложатся рядом. Но гвардейцы бесстрашно прокладывают путь к противоположному берегу. Двести... Сто пятьдесят... Сто метров остается до песчаной отмели. Один из снарядов попадает прямо в понтон. Но теперь уже не страшно: до берега рукой подать... Остаток ночи воины усиленно зарывались в землю.

Фашисты заметили их рано утром и открыли ураганный огонь. А потом пустили танки. Гвардейцы мужественно отбивались. Шестнадцать танковых атак выдержали они в этом героическом, неравном поединке. На поле боя фашисты оставили подбитыми шесть танков, один бронетранспортер и десятки солдат и офицеров. Понесли потери и малаховцы: из восемнадцати осталось в живых только шесть. Сам командир чудом уцелел в этой смертельной схватке с врагом...

Малахов рассказывал так, словно события той грозной ночи происходили только вчера. Он волновался, заново переживая прошлое, а слушавшие его одобрительно кивали головами, что-то записывали.

Вскоре Борис Федорович снова был вызван в Москву. Только теперь уже в Кремль, где ему вручили орден Ленина и Золотую Звезду Героя. Оказывается, еще в феврале 1944 года Малахову было присвоено звание Героя Советского Союза, однако из-за ошибки писаря, перепутавшего имя и отчество героя, Золотая Звезда более двадцати лет ждала своего законного владельца.

«Так вот, оказывается, зачем ездил в Москву дядя Боря!» — думал ошеломленный Толя Мартемьянов, когда впервые увидел на милицейском мундире Бориса Федоровича Звезду. И ему даже как-то неудобно стало, что он доставил много беспокойства такому человеку. И конечно, он не преминул спросить у старшего лейтенанта, за что он получил Звезду Героя. И, когда Малахов рассказал, Толик поинтересовался:

— А вы были ранены?

— Был, Толя, и очень тяжело. Но это произошло намного позже, когда мы били фашистов на территории Венгрии. Во мне до сих пор сидит пять осколков. Один даже недалеко от сердца.

— Дядя Боря, а вам когда-нибудь было страшно?

— Бывало, конечно, но пойми, дружок, мы же бились за правду, за свою страну, за то, чтобы вам жилось хорошо, — потому и не боялись... И сейчас за это продолжаем воевать, понимаешь?..

Каждое слово, как доброе семя, западало в душу подростка. Он не только отошел от компании своих бывших дружков, но и стал хорошим помощником участкового уполномоченного. Теперь Толю Мартемьянова знают в Челябинске как одного из лучших шоферов...

Да, коммунист Малахов и сегодня ведет бой за счастье советских людей, за то, чтобы их жизнь не омрачали ни тучи, ни облачка. И недаром рядом с наградами, полученными за мужество в боях против гитлеровских захватчиков, рядом с Золотой Звездой по праву занимает свое место и медаль «За боевые заслуги», которой отмечен его самоотверженный труд в милиции. Как сказал поэт, «из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд».

А труд Бориса Малахова — это и есть постоянный бой.

«Неплохо. Совсем неплохо». Он внимательно осмотрел себя в ресторанном зеркале. На него в упор глядел двойник: парень в солдатской форме. Худой. Плечистый. Коротко остриженный.

«Итак, «Маскарад». Действие первое. Драма Михаила Юрьевича Лермонтова. На дуэли, гады, убили. А ведь хороший был человек. Ты тоже, Костя, неплохой человек. Светлая у тебя голова, Костя. В колонии тебе так и говорил Митя-бухгалтер: «С вашей головой, Константин Ефимович, в Москве, в Министерстве финансов сидеть». Сиди, Митя, да меня вспоминай. Небось таскают тебя сейчас к оперу. Вызнают, не говорил ли о побеге. Ведь рядом на нарах спали. И сказал бы, может, чего, а не знаешь...

Да, быстро я обернулся в Ташкенте. И билет успел купить до Москвы. И на толкучку сходить за солдатской формой. Гимнастерка, правда, немного коротковата. Ладно, сойдет. Кирзачи начищены. В бляхе перекатывается солнце. Подворотничок свежий. Едет солдат домой. Отслужил, оттрубил свое. Врагу такой службы не пожелаешь. Нет, врешь, врагу пожелаешь...»

Выбритый, аккуратный солдат сел за стол. Свернутую шинель положил налево от себя, на стул у вагонного окна.

— Товарищ официант. Шесть пива, сыр и гуляш. Нет, водки не надо.

«Главное, на станции не соваться. Военные патрули — народ серьезный. От них не открутишься. Так что сиди, Костя, тихо, как мышь. Пей пиво. Сколько же вы, Константин Ефимович, светлая ваша голова, пива не пили? Давайте посчитаем. Три года восемь месяцев и одиннадцать дней. Задержались вы в колонии, задержались», — подумал он и опять ухмыльнулся.

Парень в солдатской форме пил пиво. Неторопливо, с удовольствием жевал сыр. Дымил «Памиром». Ладный такой парень с серыми глазами. Свернутая шинель лежала рядом. Из правого кармана шинели выглядывал краешек газеты. Непорядок, солдат. Он заметил белый клочок. Засунул его дальше в карман. Через бумагу ладонь почувствовала твердую рубчатую рукоять.

«Лежи, «Макаров», до поры. Отдыхай. Жди настоящего дела.

Водки не надо. Охота выпить, но держись, Костя. Свое возьмешь потом. Помнишь, как говорил тебе Седой: «Губит нас, Костя, на свободе глупость. Как вырвемся из колонии, как уйдем от проволоки — так и начинаем гулять. Нипочем нам все, коли уйти сумели. Один раз живем. Деньги просадим, а душа, конечно, горит. Вот и идешь на дело, самое мертвое. Прешь сломя голову, как бычок. И снова КПЗ и суд, снова сосны пиляешь. Запомни, Костя, не так надо. Рискуй. Но с умом. Нет дела без риска. Но чтобы на всю жизнь. Чтобы потом как сыр в масле...»

Знал Седой, что почем и что по скольку. Всю жизнь по колониям да тюрьмам. Эх, Седой, Седой. Загибаешься ты сейчас на больничной койке под серым зэковским одеялом. Инфаркт у тебя. И вряд ли встанешь. Так и сдохнешь за решеткой. А я ушел. По твоему плану ушел. Тебе он все равно ни к чему. А мне жить. Пожить мне еще охота. Ведь и не жил толком. Детдом, колония, тюрьма...»

— Здесь свободно?

— Садитесь.

Солдат курил сигарету, смотрел в окно, рассматривая отражение лысой головы соседа в вагонном стекле. Дрожали в тонком стакане кровавые степные тюльпаны.

Лысый отложил меню, поднял голову. Солдат взял еще один стакан, налил доверху пива, поставил перед соседом.

— Пейте, — сказал парень. — Пока еще официант раскачается...

— Спасибо, — сказал лысый. — Издалека едешь?

— Чего?

— Едешь издалека? — переспросил лысый.

— Издалека.

— Отслужил?

— Ага.

— Рано что-то. Приказа о демобилизации еще не было.

Солдат курил, молчал. Потом тихо сказал.

— Мать очень больна. Комполка — человек. Досрочно отпустил.

Сосед сочувственно покачал лысой головой.

«Вопросы. Все им надо знать. Кто, откуда, зачем. В душу хотят заглянуть».

Солдат неловко повернулся, опрокинул стакан. Желтое пятно поплыло по скатерти.

«Спокойно, Костя, — сказал он себе. — Не психуй. Ничего у них не выйдет. Мотал ты их всех, пока живешь один... Доедешь до Москвы. Первое, конечно, прибарахлиться. Потом в Химки к Вале. Хата чистая. Для нее я так и остался строителем из почтового ящика. В столице, само собой, никаких дел, никаких старых корешей. Дело надо сделать где-нибудь подальше. В Туле или Брянске. И сделать без свидетелей. Если будут, кончить. Ты теперь ученый. Хорошо бы взять сберкассу. И вся любовь. А там пусть ищут...»

— Ченгельды скоро, — неожиданно сказал лысый.

— Ага, Ченгельды, — сказал солдат.

Больше они не разговаривали.

Рыскулбек сидел на жестком эмпеэсовском диване и перематывал портянку. Перемотал, сунул ногу в сапог, встал, прошелся. Правый сапог все равно жал. Он опять пожалел, что не успел утром забежать к сапожнику и взять ботинки из починки. Сальменов посмотрел на часы: без четверти десять. Еще восемь часов дежурить. Много в таких сапогах не натопаешь. Сержант поправил фуражку, вышел из зала ожидания на перрон. Пассажиров было немного. Незнакомая женщина с узлами и двумя детьми, механик, который едет за запчастями в Чимкент, да однорукий старик Терентьев. Старик, нахохлившись, сидел на деревянном расписном чемодане с висячим замком.

— Здравствуйте, деда, — сказал Рыскулбек.

— Здорово, сержант. Куревом не богат?

— Богат.

— Ну, давай твоих покурим. Они закурили.

— Далеко собрались? — спросил Сальменов.

— К брату, — сказал Терентьев. — В Астрахань.

— Хороший город Астрахань, — сказал Рыскулбек.

— Хороший, — сказал старик. — Все равно, где умирать.

Сальменов переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Да и что тут скажешь! Совсем, видно, невмоготу стало старику у дочери — вот и уезжает. Пьет у него зять. Крепко пьет. А ведь всю жизнь прожил здесь старик. Сначала в Арыси, потом в Ченгельды.

...Он вспомнил, как вернулся капитан Терентьев в сорок третьем из-под Курска с пустым рукавом и двумя рядами орденских планок. Так и сидел он потом в офицерском кителе без погон на площади под серой от пыли облезлой акацией. Сидел, чинил обувь. Сапоги солдат, ботинки ремесленников, сандалии пацанов, женские босоножки, которые назывались танкетками.

Зимой сорок четвертого украли у Рыскулбека в очереди хлебные карточки. Он не пошел домой. Не мог он идти домой, где ждали его, пятнадцатилетнего мужчину, главу семьи, мать и еще пятеро братьев и сестер. Он сидел тогда около Терентьева, прижавшись спиной к гладкому стволу акации, и не мог заставить себя пойти домой. Они пошли домой вместе. Терентьев отдал матери свои хлебные карточки. Когда Терентьев уходил, мать упала на колени и хотела поцеловать ему руку. Сильно тогда рассердился Терентьев и ушел, хлопнув дверью.

А через неделю Терентьев узнал, что Саидку Габитова обвесили в хлебном магазине. Схватился он с продавцом Вольским.

— Шкура тыловая! — кричал Терентьев. — Детей наших обвешиваешь. Кровь нашу пьешь!

Дело было в станционном буфете, и Терентьев хотел ударить Вольского пивной кружкой. Вольский ловко увертывался, мягко успокаивал:

— У меня же бронь. И что вы, папаша, расходились? Мы оба на фронте. На трудовом...

Забрали тогда Терентьева в милицию, и он, Рыскулбек, бежал по пыли за милиционером Сыздыковым и просил:

— Отпусти его, пожалуйста. Отпусти. Он же не виноватый.

Но Сыздыков вел Терентьева в отделение, заломив ему за спину единственную руку, и бормотал:

— Уйди, босяк. Не крутись под ногами. А то хуже будет.

Может, тогда и решил Рыскулбек пойти на работу в милицию, чтобы в ней не было таких, как Сыздыков. Может, и тогда. Нет, наверное, все-таки позже. Гораздо позже. Году в пятьдесят шестом, когда он заступился за девушку, на которую напали двое парней...

А вот теперь старик Терентьев одиноко сидит на расписном чемодане с висячим замком и ждет поезда, который увезет его к брату. Даже дочь не пришла проводить старика.

— Ничего, деда, — сказал Рыскулбек Терентьеву. — Переживем. Ничего с нами не будет до самой смерти.

— Не будет, — улыбнулся Терентьев. — Это верно. До самой смерти ничего не будет.

Подошел восемьдесят пятый, скорый, Ташкент — Москва. Пассажиры, как горох, посыпались на перрон. Сальменов взял терентьевский чемодан, дошел до восьмого вагона, остановился, поджидая старика. Он помог Терентьеву погрузиться и устроил его на нижней полке с помощью знакомого проводника Турсункула. Сальменов посидел, покурил с Терентьевым.

— Я, деда, пройдусь по вагонам, — сказал он Терентьеву. — Посмотрю и приду. Вместе до Арыси доедем. Я этот поезд до самой Арыси буду сопровождать.

— Приходи, — сказал Терентьев. — Хоть покурю с земляком.

Рыскулбек шел по вагону и думал, что же сделать для старика, чтобы ему было веселее ехать. Он вернулся назад, зашел в купе к Турсункулу и договорился, что тот будет весь путь поить Терентьева крепким чаем.

— Специально для деда заварку делай, — наказал Сальменов.

— А кто тебе этот дед? — спросил Турсункул.

— Просто человек хороший, — сказал Рыскулбек.

— Для хорошего человека чая не жалко, — сказал Турсункул. — Все сделаю. Не беспокойся.

Восемьдесят пятый набирал скорость. Сальменов поговорил с проводниками, прошел по вагонам из конца в конец поезда, внимательно присматриваясь к сидящим, спящим, пьющим чай. Заглянул в вагон-ресторан. Он был закрыт. Официанты меняли скатерти, залитые пивом. Кажется, все нормально.

Сальменов стоял в тамбуре, собираясь идти к Терентьеву, когда к нему подошел проводник пятого вагона.

— Вас ищу, сержант. Солдат на крыше едет. Я ему говорю: «Слезай. Упадешь, кто отвечать будет?» А он смеется.

— Хорошо, — сказал Рыскулбек. — Я поговорю с ним.

Он докурил сигарету и пошел к хвосту поезда.

— Солдат какой-то на крышу забрался, — сказал он проводнику последнего вагона. — Пойду поговорю с ним. А ты посмотри, если что...

— У нас в поезде народ спокойный едет, — сказал проводник. — Очень спокойный. Но я посмотрю...

Рыскулбек подтянулся на руках и вылез на крышу. Хвостовой вагон здорово мотало.

«Под семьдесят жмет, — определил он. — Никак не меньше».

Весеннее солнце светило ему прямо в глаза, и он не сразу увидел распластанную фигуру солдата далеко впереди.

«Заснет парень и свалится. Надо заставить спуститься», — подумал Рыскулбек.

Он не спеша пошел к солдату, перепрыгивая через промежутки между вагонами.

Парень лежал босой, на расстеленной шинели. Сапоги стояли рядом. Он первым увидел Сальменова, вернее, его голову в милицейской фуражке, которая показалась неожиданно над последним вагоном.

«Так, — сказал он себе. — Надо ждать второго. По-моему, ты влип, Костя, — и ему сразу стало жарко. — Быстро же они след взяли. Кто же продал меня?..»

Он, не вставая, достал из правого кармана шинели тяжелый газетный сверток. Из левого — обоймы. Посмотрел назад. Сзади никого не было.

«Смотри, смелый сержант. Один пошел меня брать. Это уже легче. Один на один всегда легче».

Парень смотрел на человека в милицейской форме, который медленно шел к нему, улыбаясь.

«Ишь разулыбался. С чего бы это? А может, он с добром ко мне?»

Но он сразу отогнал от себя эту мысль.

«Знаю я вашу доброту. Зря, сержант, улыбаешься, — подумал он раздраженно. — Сейчас плакать будешь. Кровью умоешься. А я посмеюсь».

Парень сполз с шинели, прикрывая пистолет телом, чтобы сержант не заметил его раньше времени, устроился поудобнее и прицелился.

Рыскулбек шел во весь рост по крыше пятого вагона. Он видел, что солдат как-то неловко, боком сполз с шинели на гармошку между третьим и четвертым вагоном. Теперь он отчетливо видел только коротко стриженную голову солдата.

«Вот чудак, — подумал Сальменов. — Прячется. Наверное, совсем молодой. В отпуск едет. Свалишься — вот тебе и отпуск».

Что-то сильно ударило его в левое бедро. Так сильно, что все тело его резко развернуло вправо, и он чуть не упал.

«Что же это?» — подумал он.

И опять что-то сильно ударило его в правый бок и еще в ногу. Он упал на колени. И это спасло его. Пули прозвенели над головой.

Сальменов посмотрел вперед. Солдат лихорадочно забивал новую обойму. Рыскулбек вынул «ТТ». Теплая рукоять привычно легла в ладонь. Он никогда так тщательно не целился. Он не мог, не имел права промахнуться. Для второго выстрела у него просто не было бы сил.

Рыскулбек выстрелил. Это был девятый выстрел, прозвучавший над вагонами. Коротко стриженная голова парня дернулась и исчезла. Сальменов подполз к краю вагона. Парень лежал у насыпи, неловко скрючившись. Зеленое пятно его гимнастерки убегало от Рыскулбека все дальше и дальше, теряясь в бесконечной степи.

«Вот и все, — сказал себе Сальменов. — Вот и конец. Ничего со мной больше не будет, потому что вот она, смерть, уже сидит во мне».

Он слабел все больше и больше. Вагон стал словно живым. Он хотел сбросить Сальменова со своей покатой и жесткой спины. Рыскулбек, обламывая ногти, отползал на несколько сантиметров от края, но вагон сталкивал его деревенеющее тело все ближе и ближе к самому краю.

Сальменов смотрел на степь, которая безразлично неслась ему навстречу. Вдали, у стального лезвия реки, паслись лошади. И степь и лошади были залиты кровавым светом.

«Тюльпаны цветут, — подумал Сальменов. — А может, это просто кровь».

Он родился и вырос в степи, но никогда раньше не видел такого зарева из тюльпанов.

«Это просто кровь», — решил он, теряя сознание.

...Сальменов мчался на коне по кровавому травяному морю. Впереди несся табун красных коней. И он никак не мог догнать этих бешеных коней.

Рыскулбек не помнит, что он крикнул дорожному мастеру, когда поезд остановился на разъезде Ак-Тас. Но он крикнул. И слабый его крик услышали люди. Они сняли Сальменова с крыши, и трое мужчин разжимали его пальцы, схватившиеся за край вагона. Сержанта внесли в восьмой вагон, в купе к Турсункулу, и старик Терентьев и какая-то девушка-медсестра оказали ему первую помощь.

Привезли его в Арысь, вызвали из Ташкента хирурга, потому что местный хирург не решился оперировать Рыскулбека. Полгода он пролежал в ташкентском госпитале на грани жизни и смерти, и еще полгода лечился на курорте. Многие думали, что он мертв, и слали письма его семье с соболезнованиями. Но Рыскулбек выжил.

Недавно я получил от командира отделения линейной милиции станции Арысь старшины Рыскулбека Сальменова письмо:

Арслан-беку Абдурахманову, жителю дагестанского городка Хасавюрт, давно за восемьдесят. А сколько «за» — он и сам не знает. «Зачем знать? — спрашивает. — Глаза видят, ноги ходят, зубы, слава аллаху и районной поликлинике, хорошие. При чем возраст?»

А жить с каждым годом все интереснее: дома новые вырастают, спутники вокруг Земли кружатся, скоро на Луну джигиты высадятся. Потом, глядишь, и на Марс... Кому как, а Арслан-беку помирать никакого резону. Одно лишь его тревожит: курение. Привык смолоду к табаку — не бросишь. А от него сердце пошаливает, одышка. Лет десять назад перешел с трубки на папиросы, а недавно на сигареты с фильтром. Жаль, не всегда они в магазине бывают.

Не оказалось их и в тот памятный для него (и не только для него) февральский день. Поворчал он на директора магазина, глянул на часы и не спеша зашагал к станции. Скорый Москва — Баку прибывает в 11.20, стоит четыре минуты, ровно столько, чтобы войти в вагон-ресторан и запастись «Новостью» или «Краснопресненскими».

Сыпал мокрый снег, попадал за воротник. Кляня плохую погоду, старик подходил к станции и еще издалека увидел стоящий у перрона пассажирский состав. Что за наваждение! Снова взглянул на часы: так и есть, стоят. «Ай, шайтан! Забыл завести. Прозевать поезд — остаться без курева. Ай, ай, халва с солью».

Бормоча что-то про себя, старик прибавил шагу. Он почти бежал, ноги в сапогах разъезжались на гололеде. На ходу прикидывал, где короче дорога до заслоненной поездом платформы. Обойти с хвоста или с головы? Нет, не успеть. А может, прямо под вагон — и там? И, не долго думая, полез под вагон. Не услышав гудка отправления, не заметив, что состав уже тронулся.

Старший сержант милиции Калсын Мансуров стоял у восьмого вагона, время от времени стряхивая с себя мокрые хлопья снега. Когда поезд тронулся, услышал крик:

— Помогите! Помогите!

Кричала женщина, показывая рукой под вагон.

Мансуров подбежал и увидел, что ящик электрогенератора одного из вагонов сбил старика с ног, опрокинул, поволок между колесами. Человека тащило по бетонным шпалам, швырнуло в сторону, на рельсы. На него уже надвигались задние колеса. Он был обречен.

Есть литературный штамп, к которому прибегают иные журналисты, описывая отважные поступки. Они утверждают, что за миг до подвига перед глазами героя проносится вся его жизнь, встают образы родных и близких и т. п. Мог бы и я приписать Калсыну Мансурову множество воспоминаний, которые предшествовали решающей минуте. Тогда речь пошла бы о привольных Кумыкских степях, где пасутся бесчисленные овечьи отары, о селении Аксай — родине Калсына, о его нелегкой трудовой жизни. Эта жизнь началась тогда, когда только-только окончивший семилетку паренек заменил отца, изувеченного в автомобильной катастрофе. Он стал работать возчиком на подводе, возил хлеб, кукурузу, грузил тяжеленные мешки. Освоил трактор, отслужил срочную службу за лютой полярной параллелью. А потом работа в милиции — опасная, бессонная. Первое оперативное задание: поимка преступника, убившего своего отца. Задержание грабителей, забравшихся в магазин. И многое, многое другое...

Когда старика Арслан-бека швырнуло на рельсы и он почти ощутил безжалостную тяжесть колеса, старший сержант ни о чем не вспомнил. Ни о просторных степях, ни о родном селении. Не вспомнил даже о жене Гюлизар и пятерых ребятишках — одиннадцатилетней Барьяк, восьмилетнем Султане-Али, пятилетней Зарьят, трехлетнем Джинете-хане и о недавно родившемся Султане-Муране. Слишком коротко было мгновение. Молнией сверкнуло: «Гибнет человек!»

Есть русская поговорка: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». В этом случае наоборот. Можно долго рассказывать не сказку, а быль о подвиге Мансурова, а дело делалось молниеносно.

В одно мгновение случилось нечто особенное: обычно не зависящее от разума чувство самосохранения отступило, было повержено более сильным чувством, которое только и делает человека человеком в высшем смысле этого слова.

То, что произошло дальше, выглядело бы в пересказе весьма неправдоподобно, когда бы не спасенный старик, десятки очевидцев и пола мансуровской шинели, начисто отрезанная колесом вагона. Калсын переступил одной ногою рельс, нагнулся и подхватил гибнущего под мышки. Однако, поскользнувшись, оказался на рельсах сам, придавленный упавшим на него стариком. Застегнутая на все пуговицы шинель, новая портупея, пистолет на боку еще больше сковывали движения. И все-таки какой-то доли секунды хватило, чтобы приемом самбо перекинуть старика через себя, вместе с ним вырваться из-под лязгающих колес.

Облепленный грязным снегом, без шапки, в разорванной шинели Мансуров отошел в сторону, облокотился о чугунную ограду. Его знобило. Он не видел окруживших его людей, не слышал, о чем говорят. Дрожали руки, гудела голова. Таким его застала жена, которая, как обычно, принесла в узелке обед. Он и на нее глядел невидящими глазами. А мог ли он в те минуты дать интервью местным газетчикам, которые прибыли на место происшествия? Даже фотографировать Калсына было неудобно: в таком он был растерзанном виде.

Короче говоря, старый Арслан-бек остался цел и невредим, отделался испугом. Он по-прежнему бережет свое здоровье: курит сигареты с фильтром, боится простуды, но не забывает заводить часы и приходит на станцию задолго до прибытия скорого Москва — Баку. А старший сержант Мансуров, получив новую шинель, отправив старую родителям «на память», продолжает свою скромную службу на линейном пункте милиции Северо-Кавказской железной дороги.

Что толкнуло Мансурова на подвиг? Открывается широкое поле для предположений и домыслов: каким бы отважным он мог быть на фронте, в партизанском отряде, в подполье? Конечно, он был бы героем, но ведь то особые условия, а сейчас мирная жизнь, и как легко успокоиться в ней, жить повседневными заботами и радостями — работать, растить детей, встречаться с друзьями. Казалось бы, где тут место геройству?

Но давайте познакомимся с Мансуровым поближе. Побудем с ним, когда он дежурит.

За сутки через станцию проходит восемнадцать одних только пассажирских поездов! Короткая стоянка, тысячи и тысячи пассажиров, шум, толкотня, неминуемые мелкие и крупные конфликты. У иного это «разнообразное однообразие» притупило бы внимание, ослабило бдительность, вызвало бы раздражение и скуку. Коммунисту Мансурову никогда не изменяет острота чувства, сознание высокого долга. Он — слуга народа, ответственный за его благополучие и безопасность, поэтому спешит на помощь людям до того, как его позовут. Вору не скрыться от его острого взгляда; глядя на его атлетическую фигуру, стушевываются хулиганы и скандалисты.

Особенно трудно Мансурову в базарные дни, когда масса людей и товаров захлестывает Хасавюрт. Немало еще темных людишек — любителей погреть руки в чужих карманах.

Еще труднее ночью. Чего только не случается ночью, когда в темноте светятся лишь тусклые станционные огни да разноцветно подмигивают семафоры!

Прибегает жена обходчика. Запыхавшись, говорит: у самой сторожки двое местных затеяли поножовщину. Дико кричат, бросаются друг на друга, — жди беды. И, стуча сапогами, Мансуров бежит туда, вырывает у озверевших спорщиков ножи, а самих доставляет в дежурную комнату. До утра под замок, а там разберемся.

На путях скользнула быстрая тень: кто-то перебегает на ту сторону, в руке — ноша. Первая мысль: почему бежит? Автобусы уже не ходят: поздно. Что за спешка? И снова мчится Калсын, перепрыгивая через рельсы, чтобы задержать подозрительного. Короткий разговор в дежурке — и подозрение подтверждается На вопрос: «Что в чемодане?» — задержанный не может толком ответить: не успел ознакомиться с чужими вещами.

Не проходит часа — новое дело. Дружинники Гаджимурадов и Махмудов приводят, поддерживая под руки, пьяного. Странная фантазия оказалась у этого пьянчуги: прокутив половину получки, оставшиеся деньги он комкал и бросал в мусорный ящик. При тусклом свете фонаря Калсын копался в мусоре, извлекая пятерки и трешки. Потом вновь составление официальных бумаг, фиксирующих каждое действие милиции.

Не следует, разумеется, думать, что охрана общественного порядка на участке милицейского пункта — дело одного Мансурова. У него хорошие руководители: начальник пункта Юрий Федорович Слепченко, оперуполномоченный ОБХСС Зайнулла Алиевич Гамидов, работник уголовного розыска Николай Петрович Макоев, люди образованные, умные, решительные. Калсын многим обязан им, их опыту.

Интересная черта у Мансурова: часто он делает то, что на первый взгляд не имеет прямого отношения к его работе. К примеру, возле станции на ночь часто останавливаются тяжелые самосвалы: шоферы перед сном ищут, где бы поесть. После долгого пути не у каждого находится ужин. А станционная столовая и буфет уже закрыты. Правда, еще кто-нибудь там возится — повариха или буфетчица, подсчитывают дневную выручку. И Мансуров пускает в ход все свои знакомства, все личное обаяние, чтобы тетя Маша, или Галя, или Зина покормили чем бог послал шоферов. Людей, которых он видит первый и, может статься, последний раз. Добрым словом вспоминают его водители самосвалов за сотни и тысячи километров от Хасавюрта. А что говорить о местных жителях! Здесь его знают все от мала до велика, уважают и любят. Когда усталый после дежурства Мансуров идет по знакомым улицам домой, не случайно он слышит столько приветствий:

— Привет, Калсын Иславдинович!

— Салам алейкум, Калсын!

— Салам!

Побывайте у Мансурова дома, на улице Некрасова. Маленький дворик, непременная виноградная лоза над головой, саманный дом в три комнаты. Дом выстроил сам Калсын, жена помогала. Ныне семья увеличилась, родился шестой ребенок — Султан-Ахмет, нужна пристройка. В свободные дни хозяин сколачивает деревянный каркас, готовит саман, прикидывает, где бы купить шифер на крышу. Забот много: новое строишь, старое в упадок приходит — чини да чини. И к старикам родителям нужно съездить помочь.

Вообще в свободное время Калсын предпочитает быть дома. На это есть две причины. Первая — самая важная: семья. Любит Калсын, когда самый маленький, Султан-Ахмет, посапывает у жениной груди, двое, что постарше, сидят у отца на коленях, а остальные дети — вокруг. И все слушают сказку. Рассказывает Гюлизар. Любимая сказка о птице по имени Куклухай, которая спасла своих птенцов от волка и лисицы. Стоит поглядеть, как визжат и хлопают в ладоши ребятишки, как улыбается Калсын, когда птица Куклухай поет:

Другая причина, по которой Калсын предпочитает быть дома, — обилие знакомых. Калсын любит людей, любит знакомых, а сидит дома, как так? И мало этого. Открытый, до предела бесхитростный, Калсын из-за обилия знакомых порой вынужден хитрить. Зовут то на свадьбу, то на день рождения, то еще на какое-нибудь торжество, а Калсын — жене:

— Скажи, на службу собирается. Сегодня не может. А сама ступай, с ребятишками я посижу.

Гюлизар скрепя сердце передает посланцу: так, мол, и так, сегодня занят. А сама-то понимает, почему Калсын не идет: ведь не явишься с пустыми руками, а где набраться денег на подарки? Зарплата у старшего сержанта одна.

Зато, когда приходят к Калсыну — а приходят частенько, — на столе появляется все, что есть в доме. Не хватит — на сковородку угодит великолепный петух. Если гости станут отговаривать: не режьте, мол, такого красавца, Калсын скажет: «Злой очень, давно хотел избавиться».

Чаще всех приходят товарищи по работе.

Ближайший друг и наставник Калсына — старшина Алексей Яковлевич Дорошенко, человек могучего сложения, степенный, рассудительный. Более трех десятилетий служит он в органах милиции, и лишь в годы Великой Отечественной сменил синюю шинель на армейскую — сражался с фашистами. Грудь ветерана украшают боевой орден и многие медали.

Сосед Калсына — старший сержант Абдулгамед Ахмедов. За его плечами тоже большая, нелегкая жизнь. Кто из окрестных жителей не знает о его мужестве и самообладании, проявленных в схватке с бандитом! Это было в одну из базарных ночей, когда особенно нужно быть начеку. Мимо дежурившего на мосту Ахмедова проехала подвода, на ней четыре барана. Странно: один человек и столько баранов. Обычно на продажу везут одного-двух. Не ворованные ли? Остановил подводу, подошел. Увидел перекошенное злобой лицо и сердцем почувствовал: вооруженный. Поэтому встал так, чтобы тот и ножом не достал и ружье не сумел вскинуть. И все-таки просчитался в темноте. Бандит схватил двустволку и выстрелил. Попал в живот, картечью. Началась рукопашная. Истекавший кровью Ахмедов ухитрился выбросить обойму из своего пистолета, когда бандит старался его вырвать, а преступника ударил о землю так, что тот потерял сознание. Старший сержант прополз с развороченным животом несколько сот метров, нашел телефон, позвонил. А потом — недели беспамятства, операции, врачи, сиделки. И смерть отступила.

Этим людям есть что вспомнить. Но не об этом говорят они, присев у низенького стола, поджав по-кавказски ноги. С шуткой да прибауткой обсуждают житейские дела, смеются, а то и запоют. Подшучивают над Калсыном, что у его черно-белой собачонки, которая вертится тут же, совсем нет чувства юмора: остервенело облаивает самое удачное словцо.

Начинает смеркаться. Гюлизар умывает перед сном детей, а Калсын, попрощавшись с гостями, собирается на дежурство. Бреется перед круглым зеркальцем, надраивает сапоги, пуговицы. Впереди новые заботы и тревоги. И, как говорят в армии, постоянная готовность номер один.

Глубоко символично то, что в нашей стране боевые награды вручают за спасение человека. Ведь спасти человека, рискуя собой, способен только Человек с большой буквы — любящий людей и жизнь. Указом Президиума Верховного Совета СССР Калсын Мансуров награжден орденом Красной Звезды.

Мотоцикл, влетевший на площадь, сделал крутой вираж и замер у маленького дома, смутно белевшего в свете далекого фонаря.

Водитель приглушил мотор. Спутник его, сидевший в люльке, выбрался на землю, привычным жестом оправил китель и сказал водителю:

— Ты, Вань, давай в парк! А я подежурю здесь до прихода Оскоева.

Мотоцикл закашлял, зарычал и ринулся в пролет засаженной тополями улицы. Свет фар выхватил из темноты белые, в два обхвата стволы, пробежал по ним, и снова улица погрузилась в прохладную, чистую дрему.

Человек, оставшийся на площади, — это был старший лейтенант милиции Николай Солодников — прислушался к звуку удаляющейся машины: вот она на улице Токтогула, вот свернула на Первомайскую. Звуки музыки заглушили мотор, — значит, Иван уже в парке. Остановился у танцплощадки. Какая, однако, в городе тишина!

Николай всем существом ощутил этот спустившийся с гор покой.

Горы вокруг. В них упираются улицы Пржевальска. Кончится длинный зеленый коридор — и сразу горы. Вблизи — суровые, в складках, а за ними сияют снежные шапки вершин.

Старший лейтенант отошел в тень домика, откуда хорошо была видна освещенная фонарями площадь. Глядя на серый асфальт, Николай задумался. Самая оживленная площадь города. Больше всего происшествий случается именно здесь. И в парке, на танцплощадке. Но там только вечерами, а здесь, на площади, круглые сутки.

У автобусной станции сонно застыли машины. Их много. Весь день идут из Фрунзе, Рыбачьего, Тюпа, Чолпон-Аты. Тут всегда людно. Торгует шашлычник. Ловко он выдумал с пылесосом. Включит в ларьке и дует в жаровню. За шашлыками толпа, конечно, и выпивка тут же. За угол завернут, оглянутся и прямо из горлышка на двоих... Потом скандалы: «Милиция!» И в ресторане пьют. И тоже: «Милиция!»

По воскресеньям едут экскурсии — тысячи людей. К памятнику Пржевальскому. И там немало происшествий. Конечно, другого рода. Кто потерял сумку, кто не попал в автобус. Жалобы... Слезы... И неизбежное: «Куда милиция смотрит!»

В город приходят туристы. Обветренные, заросшие бородами, они заполняют столовые, рестораны, рынки. На всякий случай заглянут в гостиницу. Мест там почти никогда не бывает. Туристы уходят за город, ночуют в палатках. Это люди покладистые, с ними легко. А вот с «жучками», которые спекулируют фруктами, а также дефицитными промтоварами, возни хватает. Немало их снимали с автобусов.

К осени в Пржевальск собирается молодежь. Пожалуй, ни в одном из киргизских городов нет такого количества молодежи. Педагогический институт, техникумы, училище, школы. Живут без родителей. Вольно. С ними забот хоть отбавляй. Нет, Пржевальск совсем не тихий город, хотя и стоит в стороне от дорог.

Из сумрака Караванной улицы, по которой когда-то уходили в Центральную Азию караваны верблюдов с товарами самаркандских купцов, на площадь вышла пара — парень и девушка. Они медленно добрели до скамейки у станции, посидели, пошли дальше. Потом с гомоном, с гиканьем вывалилась подгулявшая компания, пересекла площадь и растворилась в темном переулке.

Солодников снова ощутил знакомое чувство тревоги. Оно появилось давно и все время точит внутри. Откуда они берутся? Что им нужно? Сыты, одеты так, как мы и не смели мечтать. Доступно все: учись, работай, возделывай землю. А вот, поди же, куражатся, пьют, хулиганят. Друг перед другом, кто больше.

«Когда мы росли, такого не было. Вот хоть бы я, — вспоминал Николай, — работал в колхозе. Пахал, боронил. На лошадь взобраться не мог. За гриву схвачусь и по ноге, как по дереву, лезу. И целый день не сойду с седла. Отсюда и прозвище — «конский овод»».

Николай представил себя маленьким крепышом, прочно сидящим на спине у каурой лошади, представил ровное, подкатившееся под самые горы поле. Вспомнил полынный ветер, и сладкие запахи земли, и нагромождения облаков, летящих куда-то за горы. Отец болел, и Николай принял ответ за семью. Трудно было, конечно. Не дай бог пережить такое ребятам. Но вот странно: тогда-то он и почувствовал себя человеком.

Потом пошел в школу. Долго учиться не пришлось, болел отец. Николай стал работать. Затем его призвали на военную службу. Попал на Север, в войска МВД. Наблюдая в колониях молодежь, он почувствовал тревогу.

Кто-то говорил,что молодость — это главное человеческое богатство, ключ жизни. Опасный, однако, ключ — как повернуть. Сердце открыто всему. Как глубоко оно впитывает и прекрасное, и дурное. Что сумеешь увидеть, почувствовать, выучить — это потом на всю жизнь.

А хорошего в жизни неизмеримо больше. Хотя бы здесь, в Киргизии, — какая вокруг красота! Озеро. Горы. И город хорош — не улицы, а сплошные аллеи. По утрам, когда солнце встает из-за гор, по городу пролетает ветерок. Прохладный, легкий, как чей-то вздох. Потом скользят лучи. Солнце коснется сначала верхушек, потом опускается все ниже, ниже. И тополя уже золотятся, купаются в тонкой прозрачной дымке. Нет, Пржевальск хорош. Зеленый — не город, а парк. И все насадили люди. Это их труд. Они развели сады. В Пржевальске у всех сады. На улицах у арыков — мята. В палисадниках и на газонах, огороженных ровно подстриженными кустарниками, цветут мальвы — тонкие, как девушки в сарафанах.

В городе много старожилов — добропорядочных, старого воспитания горожан, которые раскланиваются учтиво и уважительно при встречах. Они уважают людей и их уважают. Когда умерла учительница Мария Ивановна Синусова, весь город вышел ее провожать: почти шесть десятков лет она учила, воспитывала пржевальских детей. Добру учила. Откуда же зло?

Николай вытер ладонью лоб. Он вдруг остро почувствовал, как соскучился по своим ребятам. Дети у тещи в Отрадном, неподалеку. Завтра они с женой поедут их навестить. Жена его оттуда же, из Отрадного. Явился жених на побывку, а укатил с молодой женой. На Север увез — несколько лет служил сверхсрочно. Потом потянуло домой. Приехал и сразу в милицию. Пошел сознательно. Понял: нужно с дурным бороться.

Сначала сам поступил, а там и братьев уговорил работать в милиции: родного — Владимира и двоюродного — Ивана.

Правда, были иногда сомнения. Может, уйти на завод работать? Здоровый, сильный, недавно закончил одиннадцать классов. Как-то в минуту усталости сказал начальнику пржевальской милиции подполковнику Корчубекову:

— Очень уж много преступников у нас развелось, товарищ подполковник. Раньше как будто этого не было...

— Было, и даже больше, — сказал Корчубеков. — Целые села конокрадствовали. В драках друг друга убивали. Даже по закону ненаказуемым было убийство мужем жены, детей родителями. Богач мог убить батрака. А уж избиения... В Тюпском районе богачи держали специальную шайку бандитов, которые грабили, совершали насилия. А басмачи?.. Вспомните, какое это было страшное насилие над людьми. Массовый бандитизм, зверства, убийства. А сейчас даже незначительное нарушение на виду, не то что прежде. Спросите любого работника, который вступил в милицию в первые годы Советской власти. Он вам расскажет, как трудно тогда приходилось работать. Сейчас другое дело.

Конечно, немало мы получили в наследство «добра», которое называем пережитками. Ну, а молодые дебоширы — наше нажитое. Недосмотрели чего-то, не учли, теперь и расплачиваемся.

Да, Корчубеков верно говорил.

Был у Николая в Отрадном друг, Ванюша Поцепунов, — паренек редкостной доброты и отзывчивости. Слова дурного от него не слыхали. Оба они с Николаем тридцать шестого года рождения. Вместе играли, бегали в школу. Работали в поле, в саду.

Потом у Ванюши мать умерла, и он переехал к тетке в Пржевальск. Тетка целый день на работе. Заботы, своя семья. До Вани не доходили руки.

К тому времени, когда друзья повстречались снова, Ваня уже связался с карманниками и отбыл в колониях несколько лет. Это было после возвращения Николая со службы. Друзья стояли, присматриваясь друг к другу. Будто и радовались, вспоминая детство, и в то же время испытывали отчуждение.

— Ты откуда? — спросил Николай.

— Из тюрьмы, — как о чем-то обычном, сказал Иван. И прибавил с отчаянной лихостью: — Прописался там. Не первый раз...

— Что ты делаешь, Ваня! — сказал Николай. — Мать свою вспомни! Как она старалась, чтобы ты человеком вышел. Одумайся. Я помогу тебе. Устрою работать.

Иван потупился и молчал.

— Ладно, подумаю, — сказал он наконец и, не прощаясь, ушел.

Солодников не упускал Поцепунова из поля зрения. Узнал и его компанию, — в Пржевальске это не трудно, здесь все на виду. Напрасно искал Николай встречи с Иваном, тот уходил от нее. Как только увидит бывшего друга, так в переулок, за дом, и был таков. Однажды все же столкнулись.

— Ваня, когда же бросишь? Я же добра хочу тебе.

Иван недовольно передернул плечами. Кто-то окликнул его. Нет, разговора тогда не получилось.

«Нужно попробовать по-другому», — решил Николай. Но не успел.

В начале весны, когда уже стаял снег, когда с гор слетал тонкий, тревожащий запах полыни, Николай, как всегда, заступил на дежурство. День он провел за городом и еще не заглушил в себе радости и от весны, и от того, что сдал самый трудный экзамен — по математике. Скоро отпуск. Он с Ирой поедет на Иссык-Куль, будет бродить по горам, охотиться, отдыхать...

Он сидел у телефона, принимал сигналы, отправлял милиционеров на вызовы. На одно из происшествий выехал сам.

Вместе с Малининым они направились к площади, миновали ресторан и вдруг увидели драку. Как раз напротив лабаза, в начале улицы Горького, несколько хулиганов били какого-то человека.

— Миша, давай на них! — крикнул Николай и уже готовился выпрыгнуть из машины, когда заметил в руках одного нож. Он узнал Ивана. Тот, размахнувшись, ударил кого-то.

В следующее мгновение Солодников уже был в толпе. Он схватил за шиворот двух человек, быстрым рывком накинул им на головы плащи.

Страшно сверкнула сталь — и старший лейтенант почувствовал, как, скользнув по ремню, лезвие мягко вошло в его левый бок.

Странная слабость и теплая глухота вдруг навалились на него. Он повернулся к Михаилу — тот еще только спрыгивал с мотоцикла.

— Миша, меня уже рубанули! — воскликнул Солодников, сам удивляясь своему погасшему голосу.

Бандит, почувствовав, что его отпустили, бросился в темноту.

— Скорее бегите за ним! Он меня ранил, грозился убить! — крикнул над ухом Солодникова тот парень, которого бил Иван.

Солодников собрался с усилием, взглянул на свой бок, увидел, как хлещет кровь из раны.

— Вези его в больницу, — глазами он показал на раненого человека.

И только Малинин умчался, Николай добрел до стены, привалился к ней и медленно съехал на землю. Все остальное было словно в тумане. Он помнит, как Михаил вернулся за ним с санитарами, как осторожно они несли его по коридору больницы. Склонившимся над ним товарищам Солодников назвал Поцепунова, сказал, по какой дороге он будет идти домой. Сознание оставляло его.

Около месяца пролежал Николай в больнице. Товарищи, навещавшие его, сказали, что преступника задержали там, где подсказал Николай. Судили Ивана в четвертый раз, отправили в исправительно-трудовую колонию.

Потом Николай получил письмо. Конверт уголком, незнакомый почерк.

Ваня, Иван! Страшной была не месть, не угроза, а то, каким стал Поцепунов. Человек обокрал сам себя и живет по волчьим законам, полный темной, звериной ненависти к окружающему.

Солодников читал это жалкое, неграмотное письмо и все яснее видел Поцепунова таким, каким он был сейчас, — нищим, пустым, бездушным, растратившим все человеческие богатства. Будто с каждым кошельком, украденным им из чужого кармана, он крал из своей души невосполнимо прекрасное: молодость, силу, чувство человеческого достоинства, величие духа. Люди, которых он обкрадывал, стали его врагами. Он боялся их, ненавидел людей. Он стал опасен для окружающих.

Тогда, в больнице, Солодников передумал многое. Он укрепился в своем решении работать в милиции и, как его старшие товарищи, бороться со злом. Ведь победили же и басмачей, и всяких бандитов, старавшихся повернуть историю вспять. Поборем и хулиганов, всех этих разболтанных, одурманенных алкоголем людишек, которых каждый день приводят в милицию.

Один напьется, идет через улицу и диким голосом орет, выкрикивает ругательства. Другой придет туда, где побольше людей, полезет в драку. В парке, к примеру, на танцплощадке. Третий хватается за нож...

Тишину взорвал рокот мотоцикла. Подъехал Оскоев.

— Спокойно? — спросил старшина.

— Порядок! — ответил Солодников, испытывая теплое чувство к этому спокойному, смелому киргизу. Он уже отдежурил свою смену и сейчас, как, впрочем, и Николай, патрулирует добровольно.

Вместе с Оскоевым Солодников поехал по улицам города. Пахло яблоками и мятой. За изгородями из подстриженного карагача стояли высокие мальвы. Музыка в парке затихла. Изредка доносилось откуда-то пение, взрывы смеха. Это расходилась по домам запоздавшая молодежь.

А как же все-таки со злом? Не слишком ли самоуверен старший лейтенант милиции Николай Солодников, полагая, что и хулиганство и пьянство будут сломлены?

Ничуть. И за примером не нужно ходить далеко.

Рядом с Пржевальском просторно раскинулось большое село Теплоключенка. Название свое оно получило от бьющих из земли горячих целебных источников. Неподалеку от села, в Ак-Суйском ущелье, где тоже прорвались из скал ключи, колхозники построили ванны. Теперь у них там свой санаторий. Легкий, прозрачный воздух в горах. На каменистых обрывах, свесив длинные, гибкие ветви, дремлют задумчивые тянь-шаньские ели. Целый день от села до ущелья носится маленький автобус. Колхозники этой богатой артели с символическим названием «Заря коммунизма», окончив работу на поле, в свободный день едут в ущелье купаться, идут по ягоды, по грибы.

Когда-то был в Теплоключенке мрачный дом. По высокой стене колючая проволока.

— Где он сейчас?

— Закрыт, — ответит колхозник, идущий с работы. — Нет в Теплоключенке тюрьмы. Нет милиции.

— Значит, нет преступлений?

— Случается иногда, не святые живут. Мы больше разбираемся сами. В трудном случае обращаемся в Пржевальск...

Для того-то и не спят ночами Николай Солодников и его товарищи, для того и не щадят себя, чтобы закрывались в нашей стране тюрьмы за недостатком преступников, чтобы радостно и счастливо улыбались друг другу люди.

— Виноват! — Человек в милицейской форме наскочил на детскую коляску. Старушка, которая ее везла, сначала рассердилась, но, заметив растерянный, виноватый вид старшего лейтенанта, улыбнулась:

— Эдак, молодой человек, можно и под машину угодить.

Столкновение с коляской вывело Василия Тимофеевича из задумчивости. Оглядевшись, он только сейчас заметил, какой красивый вечер. Солнце уже опустилось, и на розовом от заката небе четко вырисовывались силуэты зданий. Кое-где в окнах уже горел свет. Навстречу спешила нарядно одетая театральная публика.

«Живут же люди, — позавидовал старший лейтенант. — Отработали свое и пошли куда хотят. А тут не знаешь ни покоя, ни отдыха. Не помню, когда в кино был».

Среди работников милиции ходит поговорка: «Кто участковым не бывал, тот и горя не видал». Конечно, любая служба в органах охраны общественного порядка связана с большими трудностями. И все же никто из людей в синих шинелях не станет отрицать правдивости поговорки. Действительно, самая хлопотливая и трудоемкая работа — это работа участкового уполномоченного.

Чем только не приходилось заниматься Петушкову! На участке, который он обслуживал, живут тысячи людей. У каждого свой характер, привычки, запросы. Один горяч и часто затевает ссоры. Другой не в меру любит выпить. Третий завел подозрительных дружков. А сколько ежедневно возникает вопросов у населения к представителю власти! Не поладили меж собой соседи — идут жаловаться к нему. Плохо убрана улица, в квартире лежит одинокий больной — опять забота участкового. А уж о злостных нарушениях и преступлениях и говорить не приходится.

В последнее время на Петушкова навалилось особенно много дел. На Тушинской чулочной фабрике, где ему удалось раскрыть целую группу расхитителей государственного имущества, участились случаи хулиганства. И откуда эта нечисть прет? Только покончишь с одним, смотришь, опять что-нибудь случилось...

Сегодня, например, у Дома культуры схлестнулись подростки. Побили друг другу носы. У одного был отобран самодельный пистолет. С такой «игрушкой» недалеко и до беды...

Петушков поймал себя на том, что опять думает о службе. «Нет, на сегодня хватит, — решил Василий. — Зайду в отделение, доложу о дежурстве и домой».

Он ускорил шаги, представив, как ждет его четырехлетний сынишка. Люба рассказывала, что по вечерам малыш радостно кидается на каждый звонок с криком: «Папа пришел!» Но часто так и засыпает, не дождавшись отца.

«Не увидишь, как вырастет, — грустно усмехнулся старший лейтенант. — И с Любой почти не видимся. Хорошо, что жена терпеливая. Другая бы давно на развод подала. И зачем я пошел в милицию?! Ведь у меня была отличная специальность».

Василию вспомнился Тушинский механический завод, где он работал старшим мастером. Его комсомольская бригада всегда выделялась. Ребята подобрались что надо. Правда, с некоторыми пришлось повозиться: не очень-то рвались к работе. Но потом... С Доски почета их фотографии не сходили.

Приятно было видеть плоды своих трудов. А тут, в милиции, чем измеришь прошедший день? Подчас он проходит бесследно, в беготне по участку. Оглянешься на промелькнувшие часы и не знаешь, на что они ушли. А если довелось приостановить скандал в коммунальной квартире или осадить хулигана, тогда ощущение не из приятных. Будто соприкоснулся с чем-то нечистоплотным...

— Эй! Старший лейтенант! О чем задумался?

Петушков оглянулся. Рядом с тротуаром медленно ехал «Москвич», из которого приветливо улыбался Алексей Негин.

— Садись, подвезу.

— Спасибо, Алеша. Подбрось в отделение.

— Куда угодно. Почему такой грустный?

— А чему радоваться?

— Тебе ли быть недовольным! — воскликнул Негин. — Участок твой лучший. От населения только почет и уважение. И звание «Отличник милиции» далеко не каждый носит...

— Спасибо за добрые слова. Что бы я делал без тебя, Георгия Агладзе, Владимира Червонцева, Василия Журавлева!..

— Смотри, перехвалишь нас — зазнаемся, — улыбнулся Алексей.

Помолчали. Василий смотрел в окно. Мимо пробегали знакомые до мелочей места. Вот здесь когда-то с комсомольцами он проложил первую в Тушино трамвайную линию. Вон там построил кинотеатр. Сколько вокруг появилось прекрасных домов, школ, магазинов, бульваров. Бывший пригород Москвы превратился в современный жилой массив, не уступающий по благоустройству другим районам столицы.

— Хорошо стало, — словно угадывая мысли Петушкова, заметил Негин.

Лицо Василия просветлело. Он любил свой район. И мог говорить о нем часами.

— Это верно, — согласился Василий. — Но прорех еще много. Старые дома ломаем и новые строим довольно быстро. А вот родимые пятна, пережитки прошлого держатся в людях удивительно цепко...

Петушков понимал: пока существует воровство, хулиганство, насилие, не может быть красивой жизни. Чем дружнее, напористее вести борьбу с нездоровыми явлениями, тем скорее их не станет. Собственно, ради этого он и пошел в милицию. Честно говоря, ему не очень-то хотелось чувствовать себя в мирное время, как на фронте: не знать покоя, спешить по сигналу тревоги, рисковать жизнью. И все же он пошел. Потому что не умел отсиживаться за спинами других, искать спокойной и денежной работенки.

Как ни ругал себя в тяжелые минуты Василий за такое решение, но сердцем чувствовал, что не бросить ему службы в милиции.

Вот и Алексея никто не заставляет после смены на заводе выходить из теплого, уютного дома на улицу и помогать милиции следить за порядком. Сам идет, по доброй воле.

Нравился Петушкову этот рабочий парень. Все в нем располагало: и открытое, приветливое лицо, и прямой характер, и крепкие руки. А Негина тянуло к общительному, энергичному участковому. Их объединяло горячее желание навести порядок в своем районе, искоренить все, что мешает людям спокойно жить.

Часто после смены Алексей присоединялся к дежурившему Василию. Обычно приезжал на своем видавшем виды «Москвиче», который не раз выручал в тяжелые минуты. А сколько их было! Вот хотя бы последний случай. Если бы рядом не оказался Негин со своей машиной, вряд ли удалось бы так быстро задержать преступников.

Произошло это осенней ночью. Закончив дежурство, старший лейтенант собрался было домой. Негин вызвался его подвезти. Они уже сели в «Москвич», как вдруг на «Волге» подкатил начальник автобазы Георгий Агладзе. Он привез двух плачущих девушек.

— Только что у них сняли часы, — объяснил Агладзе.

— Где?

— Возле церкви села Спас.

Петушков хорошо знал это место. Оно не входило в его участок, даже относилось совсем к другому, Красногорскому, району. Но он все же решил действовать немедленно, о чем доложил по телефону в свое отделение. О случившемся сигнализировал также в милицию Красногорска.

...Машина Негина неслась на предельной скорости. Алексей выжимал из нее все, что мог. Через пятнадцать минут она была уже у села Спас. Преступники, по-видимому, не ожидали быстрой погони и отирались у закусочной. Петушков сразу узнал их по приметам, указанным девушками. Он велел Негину подъехать к грабителям как можно ближе. У тех не вызвал никаких подозрений подкативший вплотную гражданский «Москвич». Алексей включил в полный накал фары. Яркий свет ослепил преступников, а выскочивший из машины Петушков скрутил им руки. Во взмокшем кулаке одного из них оказались дамские часы...

— Ну вот и приехали, — сказал Негин.

«Москвич», скрипнув тормозами, остановился у подъезда 129-го отделения милиции.

В отделении, как и утром, кипела жизнь. Звонили телефоны, шли допросы, разрабатывались оперативные планы...

Доложив начальству о дежурстве, Петушков заглянул в кабинет оперуполномоченного своего участка старшего лейтенанта Виктора Пчелина. Тот, склонившись над столом, сердито ерошил волосы.

— Ни черта не получается, — швырнул он карандаш. И попросил Василия: — Помоги, пожалуйста.

Петушков взял учебник тригонометрии и прочитал задачу.

— Мы вчера с тобой такую же решали.

— Вчера, казалось, все понял, а сегодня... — Пчелин досадливо махнул рукой.

— Ты не горячись. Давай спокойно разберемся. Вот смотри. — И Василий стал терпеливо разъяснять ход решения задачи.

Уже второй год он занимался в вечерней школе. В свое время ему не довелось получить среднее образование. Отечественная война застала его в Ленинграде, где он учился в ремесленном училище. Потом эвакуация. На механическом заводе в Тушине, не отставая от взрослых, по четырнадцати часов точил мины и снаряды для фронта. После войны опять некогда было заняться образованием. Прямо со смены выводил комсомольские отряды на восстановление города.

А когда подошел призывной возраст, уехал служить в армию. Там наконец удалось продолжить прерванную учебу. К моменту демобилизации за плечами у комсорга батальона Петушкова было уже восемь классов.

«Однако с таким багажом немногое сделаешь в жизни», — рассуждал Василий. И, как только освоился с новыми обязанностями участкового, тут же поступил в девятый класс. Он и Пчелина увлек. Как мог помогал ему.

— Вот видишь, получилось, — поднялся из-за стола Василий. — Дальше продолжай без меня. Если потребуюсь, буду у себя.

Петушков вошел в свой кабинет и устало опустился на диван. Гудели ноги, побаливала голова. Длинный, тяжелый день давал знать о себе. Скорее бы отдохнуть. «Нет, не уйду, пока не сделаю записи в дневнике», — решил Василий. Он достал из планшета толстую, в кожаном переплете тетрадь. Обмакнул перо в чернила и задумался...

Еще будучи на комсомольской работе, Петушков приучил себя вести дневник. В нем подводил итоги минувшего дня. Записывал впечатления от встреч и бесед. Намечал, что нужно сделать в ближайшее время. Это ему очень помогало в работе. И он решил то же самое продолжать в милиции. Ведь здесь особенно важно все помнить и учитывать — вплоть до мелочей. Любая деталь может очень пригодиться в расследовании дела.

Так оно и случилось.

Однажды в доме отдыха «Братцево» произошла кража. Пропали костюм и плащ у отдыхающего. Прибыв на место происшествия, Петушков и Пчелин тщательно осмотрели флигель, из которого исчезли вещи. Но тот, кто их похитил, действовал осторожно и никаких следов не оставил. Правда, в саду под окнами валялась оброненная кем-то кепка. Серая в елочку. Василий долго вертел ее в руках, стараясь что-то припомнить.

— Зря время теряешь. Таких кепок в поселке не перечесть, — заметил Пчелин.

— Это верно, — согласился Петушков, а сам с кепкой весь день не расставался. Показывал ее отдыхающим: может, кто признает. Однако ее хозяин не находился. Тогда стали выяснять, кто из посторонних был в тот день на территории дома отдыха. Один из сотрудников видел Тужилкина. Он просил стаканы и, получив их, вместе с двумя неизвестными удалился в кусты. Там они, по-видимому, выпивали: слышались громкие голоса, брань.

Тужилкин? Эта фамилия знакома Петушкову. Он полистал свою тетрадь. В ней значилось, что Иван Тужилкин был судим за кражу. Долгое время нигде не работает... И тут же перечислялись его приметы, среди которых привычка носить, сдвинув на лоб, кепку серого цвета в елочку.

Спустя несколько минут Петушков и Пчелин стучались в дверь квартиры Тужилкина. Открыла его жена.

— Муж дома?

— Спит.

— Давно пришел?

— Да уж порядочно.

— Выпивши?

— Да.

— А на что пьет? Ведь не работает.

— С какими-то приятелями встретился.

Василий вынул из портфеля найденную кепку и протянул ее женщине.

— Рассеянный он у вас стал. Оставляет свои вещи.

— И вправду его. А я еще удивилась, почему без кепки вернулся. Ведь уходил-то из дому в ней.

В это время проснулся Тужилкин. Он понял, что отпираться бессмысленно. Украденная одежда была возвращена хозяину. Тот даже прослезился. И не столько от радости, сколько от удивления — как быстро она была найдена...

На этот раз записи в дневнике были сделаны небольшие. Они сводились главным образом к планам:

Казалось бы, какое имеют отношение эти заботы к обязанностям участкового? Некоторые сослуживцы говорили Василию: к чему брать на себя лишнюю обузу? И без того хватает дел. На что Петушков отвечал:

— Если все люди будут хорошо знать наши законы, то станут меньше нарушать их. И молодежь перестанет попусту по улицам слоняться, когда ей предоставится возможность показать свою силу и ловкость на спортивной площадке.

В дневнике Петушкова появились две новые фамилии. Увеличивался список тех, на кого можно опереться, кто без раздумий придет на помощь в трудную минуту.

В свою очередь, участковый не оставался перед ними в долгу. Он знал, например, как нуждался в жилье электромонтер Червонцев. И когда тот оказал большое содействие в поимке расхитителей государственного имущества на чулочной фабрике, Василий ходатайствовал о предоставлении ему комнаты. А вскоре электромонтер уже праздновал новоселье.

Петушкову удавалось настолько заинтересовать своих помощников порученным им делом, что некоторые из них навсегда оставались работать в милиции. Так случилось с Валерием Ховалкиным, бывшим моряком.

Василию понравился этот крепкий, спокойный парень. Они подружились и часто вместе ходили на дежурство. Валерий освоил новые для него обязанности, выполнял все четко и быстро.

— Вот бы нам в штат такого хлопца, — сказал как-то о Ховалкине Василий руководству отделения милиции.

— Ну что ж, — ответили ему, — если ты рекомендуешь, значит, стоящий человек.

Ховалкина приняли. Теперь он лейтенант, отлично несет службу.

Петушков сделал последнюю запись, захлопнул тетрадь. Потом поднял трубку и набрал номер своей квартиры. К телефону подошла жена.

— Заждалась, Любаша? Как сын, еще не спит? Ну, я сейчас иду...

Василий едва успел положить трубку, как в комнату вбежала женщина. Лицо в крови, обезумевшие глаза.

— Помогите! Он убивает детей...

Старший лейтенант узнал в несчастной жену Гридчина, и его сердце сжалось от предчувствия недоброго. Он накинул шинель и, выскочив в коридор, крикнул Пчелину:

— Догоняй! У Гридчиных беда!

«Вот тебе и ушел домой, — застегиваясь на ходу, подумал Василий. — Повидал сына. Ах, Гридчин, Гридчин...»

Больше года возился с этим пьяницей и дебоширом Петушков. Старался сделать из него человека. Не раз беседовал с ним: бросай пить, брось буянить. Тот обещал, ругал себя последними словами и снова напивался. Его выгоняли с работы. Василий помогал ему устроиться на новое место. В дни зарплаты сам иногда встречал своего подопечного, чтобы тот не закатился куда-нибудь с приятелями-забулдыгами. Словом, много терпения и труда затратил участковый. Вроде бы дело шло к лучшему. И вдруг — на тебе...

В коридоре коммунальной квартиры Петушкова и Пчелина встретили испуганно толпившиеся жильцы.

— Осторожно, у него ружье! — предупредили они работников милиции.

Василий рванул дверь, за которой скрывался разбушевавшийся хулиган. Она не подалась.

— Отопри, Гридчин!

— Уходи! — угрожающе послышалось в ответ.

— Это я, Петушков. Слышишь?

— Все равно не пущу. Стрелять буду!

Василий хорошо знал буйный характер Гридчина. Он может пойти на все, особенно когда пьян. Но медлить нельзя. За дверью слышался детский плач.

— Топор! — коротко бросил участковый.

Несколько мощных ударов по замку, и Петушков шагнул за порог.

— Где ты? Выходи! — крикнул он в темноту комнаты. А из ее глубины в ответ грохнул ружейный выстрел. Старший лейтенант рухнул на пол...

Все Тушино хоронило Василия Петушкова. Два дня гроб с его телом стоял в Доме культуры. Тысячи людей шли сюда, чтобы проститься с ним. Его провожали в последний путь, как героя. Траурная процессия растянулась по проспекту Свободы, Волоколамскому проезду и Фабричной улице, той самой, с жителями которой Василий был особенно тесно связан.

Уже минуло почти три года с тех пор, как не стало Петушкова. Но память о нем живет. Бывшая Фабричная переименована в улицу Василия Петушкова. Пионерские отряды носят его имя. А для комсомольских патрулей и дружинников имя Петушкова — своеобразная заповедь: охранять покой района так, как это делал Василий Тимофеевич.

Помнят о погибшем товарищи и сотрудники 129-го отделения милиции. Здесь в красном уголке на самом видном месте висит портрет Петушкова и Указ Президиума Верховного Совета СССР о посмертном его награждении орденом Красной Звезды. Ему присвоено звание заслуженного работника МООП.

Имя Петушкова навечно оставлено в списках личного состава отделения. На всех сборах, строевых смотрах и торжественных собраниях его называют первым, и в торжественной тишине взволнованно звучит ответ правофлангового:

— Героически погиб при охране общественного порядка!

Суровеют лица людей в синих шинелях, крепнет их стремление продолжить дело своего товарища — твердо стоять на страже социалистической законности.

Пластинка была старой, заигранной, голос певицы звучал хрипловато, но соседу, видимо, песня очень нравилась. Он заводил пластинку снова и снова, будто она была у него единственной. Баушева это уже начало раздражать. Ну, нравится тебе песня, мысленно увещевал он соседа, заведи ее на здоровье хоть сто раз подряд. Но зачем включать радиолу на полную мощность? Знаешь ведь, какова слышимость в новых домах...

«Я вам песенку спою про пять минут», — назойливо доносилось сквозь стену. Баушев сердито встал, прошелся по комнате. Песня о пяти минутах превращалась в двухчасовую музыкальную пытку. Говорят, в средние века была жестокая пытка: осужденного привязывали к скамье, над которой висел бак с водой. Капля за каплей падали на бритую голову — и человек сходил с ума. Пожалуй, если бы в те времена существовали грампластинки и проигрыватели, однообразной мелодией можно было бы достичь того же результата.

Эту истину певица за стеной растолковывала уже в двадцатый раз за сегодняшний вечер. Алексей не выдержал. Он оделся, как по тревоге, и выскочил за дверь. На площадке помедлил, раздумывая: не постучать ли к соседу, не сказать ли ему пару ласковых слов? Чтобы понял: не один в доме живет, надо считаться с окружающими. Но тут же представил, как сосед с напускным удивлением разведет руками: «Разве я нарушаю порядок, Алексей Дмитриевич, хулиганю или еще что? Согласно постановлению горсовета, я имею право в своей квартире с шести утра до одиннадцати вечера петь, плясать, слушать музыку. Так что, простите, не понимаю и не принимаю ваших претензий...» А что ему ответишь? Да, имеет право, как каждый гражданин...

— Леша, ты что-то рано сегодня. — Жена, сидевшая на скамеечке у подъезда, поднялась при его появлении. — Что-нибудь случилось?

— Надо.

— Почему не сказал раньше? У меня ужин еще не готов.

— Не хочется, — буркнул Баушев, сердитый на всех и вся. — Ну, я пошел. — И быстрым шагом вышел со двора.

По привычке, сокращая путь, двинулся через старое кладбище, хотя торопиться было ни к чему: на пост заступать через два с лишним часа.

Солнце уже село, но сумерки еще не сгустились. На кладбище было тихо, пахло нагретой за день землей и чуточку увядшими травами. Несколько воробьев дрались из-за куска белой булки, валявшегося на тропинке. Увидев человека, они шарахнулись в стороны.

Алексей наклонился, поднял хлеб, повертел в руках. Булка была свежей, еще не успевшей зачерстветь. Недавно, значит, брошена. Ну и народ! Разве можно хлеб разбрасывать? Это же...

Бережно положил кусок булки на чью-то могильную плиту, скользнул глазами по надписи. «За все твое доброе спасибо тебе, любимый мой!» Хорошая женщина писала, из сердца слова шли. И мужчина, лежащий под этой плитой, конечно, хорошим мужем и отцом был. Это точно. И людей уважал, их труд, их покой. И уж, наверное, не терзал слух соседей «Пятью минутами», хлеб не разбрасывал.

Хлеб... Видно, тот, кто бросил кусок булки, не знает, как достается хлеб. Его бы в село, чтобы хоть один год покрестьянствовал! Чтобы вставал до солнышка, возил навоз на поля, потом пахал, сеял, сорняки выпалывал, снопы вязал, обмолачивал. Теперь-то легче, машин много. А вот когда он, Алексей, крестьянствовал, за хлебушек мозолями платить приходилось. Отец умер рано, а семья большая осталась. Он, Лешка, за старшего, хотя в третьем классе только учился, десяти не было. Школу бросил, в колхоз работать пошел. Все приходилось делать. Особенно трудно было в войну. Мужиков — раз-два и обчелся, да и те раненые, больные или старые. Вся тяжесть на них, подростков, да на женщин легла. Хлеб для страны в те годы ничуть не меньше значил, чем снаряды. Работали от темна до темна. Когда в сорок четвертом Алексею восемнадцать стукнуло и его призвали на действительную, армия ему раем показалась. Подъем, отбой строго по распорядку, три раза в день горячая пища, — куда уж лучше!

Вот только жаль на фронт не попал, не успел: война кончилась. Направили в конвойные войска. Там-то он и увидел лицо врага, который был, пожалуй, не лучше гитлеровцев. Убийцы, бандиты, воры, хулиганы — сколько их прошло перед его глазами за семь лет службы!

Когда подошел срок демобилизации, Баушев понял, что не может и не имеет права отойти в сторону от борьбы с этим миром лжи и насилия. У него были золотые руки, он мог бы устроиться на любое предприятие. А он пошел в милицию, рядовым. Потому что хотел, чтобы в тюрьмах и исправительно-трудовых колониях становилось все меньше и меньше заключенных — людей, преступивших закон. И понимал, что для этого надо бороться за молодежь. Конечно, не поздно поставить человека на ноги и тогда, когда он споткнулся, упал, угодил в тюрьму. Но гораздо важнее предупредить падение, помочь человеку понять, что он свернул на скользкую дорожку...

Баушев был уже у выхода с кладбища, когда до его слуха донеслись негромкие частые удары. По звуку он определил, что кто-то бьет камнем по металлу. Быстро повернувшись, старшина побежал на звук.

— Шухер! — пронзительный мальчишеский голос заставил Алексея вздрогнуть. — Атас!

Стук тотчас же прекратился, затрещали кусты, мальчишки, как давешние воробьи, бросились врассыпную. Гнаться за ними, ловить — не было смысла. Тяжело переводя дыхание, Баушев подошел к могиле. Старинная чугунная плита треснула в нескольких местах под ударами большого булыжника, валявшегося тут же.

Старшине стало горько и обидно. Жестокая, ненужная, бессмысленная забава. Поймай он сейчас кого-либо из этих пацанов, спроси, для чего было разбивать плиту, не ответит ведь. Это уж точно. В лучшем случае промямлит: «Просто так...»

«Просто так...» Сколько раз приходилось ему слышать такие «объяснения». Ударил человека ни за что ни про что — просто так. Пырнул ножом — просто так. Угнал машину, чтобы покататься, — просто так. Запустил камнем в окно — просто так. Ах, если бы все было так просто!

Нет, завтра или послезавтра надо будет выкроить время, собрать мальчишек с окрестных улиц, поговорить с ними. Вот прямо здесь, на кладбище. Рассказать, что в могилах лежат люди, своими руками создававшие Петрозаводск, прекрасный город на берегу Онежского озера. Что только варвары способны глумиться над памятью предков, осквернять их могилы. Так делали гитлеровские молодчики. Неужели им, сегодняшним подросткам, хочется походить на фашистов? Неужели им не будет больно, если кто-то «просто так», по глупости, разорит могилу, где похоронены их близкие? Мертвым не больно, им все уже безразлично, но за них страдают живые.

...Он шел по тихим, зеленым улицам города, мысленно разговаривая с подростками. Слова сами собой складывались в горячие, взволнованные фразы, которые не могли не тронуть, не могли не убедить любого слушателя. Однако Баушев знал, что наяву такой речи он не произнесет. Не сумеет. Все выйдет не так гладко и убедительно. Было уже не раз. От стеснения, от застенчивости. Мальчишки-то теперь грамотные пошли, развитые. А у него — всего семь классов, вечернюю школу кончал, уже в милиции работая. Надо бы до аттестата дотянуть, да не получается. Сорок лет, как ни говори, голова не та, что в молодости. И времени свободного маловато.

В отдел ГАИ старшина пришел задолго до начала своей смены. Дежурный вопросительно взглянул на него, однако промолчал: пришел, значит, нужно, есть причина. Наверное, решил мотоцикл подготовить, барахлит он у него что-то.

Точно в срок Баушев выехал на свой участок. Все было привычно. Как всегда. Проносились мимо такси, тяжело сотрясая землю, гудели автобусы, шли пешеходы. Он знал, что через час-полтора оживленное движение на улицах начнет понемногу затихать, все меньше будет машин, все реже пешеходы. Закроются магазины, кончится последний сеанс в кинотеатре за углом, выпроводят запоздавших гостей из ресторана, погаснут окна в квартирах. Станет пусто и одиноко на участке. Лишь время от времени негромко заурчит мотор одинокой машины, торопливо промелькнет прохожий. И только влюбленные будут парами бродить до рассвета — так уж им исстари положено с весны до осени. А он, старшина милиции Баушев, инспектор дорожного надзора, будет стоять на этом перекрестке, ездить по улицам — и тоже не спать ночь...

Он не любил ночных дежурств. Днем куда интереснее, хотя и выматываешься основательно. Участок у него сложный, опасный, оживленный. Рядом — рынок, большие магазины, много людей и машин. Тут глаз да глаз нужен. Для раздумий времени не остается.

Ночью совсем другое дело. Остаешься наедине с самим собой. Всякие мысли в голову лезут, воспоминания. И хотя знаешь, что где-то неподалеку тоже не спят товарищи, все равно такое ощущение, будто ты один-одинешенек под луной, в целом мире. Люди спят, а ты хранишь их сон. И гордишься этим, и в то же время страшновато: ведь ответственность какая!

Из репродуктора, установленного на рыночной площади, донесся перезвон курантов, затем гимн.

Старшина поморщился: в звуки гимна вплелся какой-то треск. Наверное, грозовой разряд. Но треск становился все громче, он перерастал в рев. Алексей понял, что радио тут ни при чем. Ревела машина, шедшая на большой скорости. Вероятнее всего, самосвал. Что за идиот ездит ночью по городу, газуя вовсю? Ну, сейчас он покажет этому водителю!

Он вышел на середину перекрестка, предупреждающе поднял руку. Самосвал мчался прямо на него, не снижая скорости и не сворачивая. В последнюю секунду старшина успел отскочить в сторону, машина пронеслась мимо в полуметре от него, обдав Баушева горячей струей газа. «ЗИЛ-585» — определил Алексей марку машины.

В следующее мгновение старшина кинулся к своему мотоциклу, завел его и устремился в погоню за самосвалом.

Не трудно было заметить, что шофер пьян. Самосвал вилял, будто мчался не по прямой улице, а лавировал между островами. Правда, водитель кое-что соображал: старался держать машину посередине мостовой, по осевой линии. Но непослушный руль вырывался, и самосвал кидался то вправо, то влево.

Баушев отлично понимал, что может произойти, если он не задержит эту машину. Хорошо, хоть прохожих в этот час на улицах нет. Но еще курсируют городские автобусы. Последние...

Он прибавил скорость, нагнал самосвал, поравнялся с ним. Стекло в кабине было спущено, и Баушев мог разглядеть шофера. Тот навалился всей грудью на баранку, лицо его было искажено бессмысленной улыбкой, смахивающей на гримасу.

— Останови! — крикнул старшина, приподнимаясь в седле. — Сейчас же останови!

Однако водитель даже не повернул головы. Он слышал приказ, в этом Баушев не сомневался. Не случайно же самосвал вдруг вильнул влево, грозя раздавить мотоцикл. Да, мелькнуло в голове Алексея, этот тип не задумается, тоже, вероятно, из тех, кто «просто так» развлекаются.

Он лихорадочно думал, как поступить. Это не первый случай за его службу. Всякое бывало, кажется, а рецептов, годных всегда, нет и не будет. Сейчас не день. Это и хорошо, и плохо. Днем бы он обогнал машину, загородил бы дорогу. На людях, при свидетелях даже пьяный водитель вряд ли посмеет налететь на милицейский мотоцикл. Поймет, что не уйти, окружающие заметят номер. А попробуй-ка сейчас подставить ему мотоцикл. Сомнет — и уедет.

Что же делать?..

Оставалось одно: остановить самосвал любой ценой. Даже ценой жизни своей. Иначе быть беде...

Алексей чуточку отстал от машины, потом снова разогнал мотоцикл, подъехал к самосвалу с правой стороны. Несколько секунд примеривался, уравнивая скорость мотоцикла со скоростью самосвала. Затем привстал, схватился за борт машины, подтянулся и выпрыгнул из седла, оттолкнув ногой руль мотоцикла в сторону.

Теперь он стоял на подножке. Ветер сорвал с Алексея фуражку, стремился сбросить его вниз, под колеса. Позиция у Алексея была крайне неудобной: борт далеко, держаться трудно. С левой стороны было бы удобнее, там бензобак. Но там и шофер, он не даст открыть дверцу. Может столкнуть...

Он откинулся назад, вцепился левой рукой в запасное колесо за кабиной, правой — в ручку дверцы. К счастью, она оказалась незапертой. Однако распахнуть дверь было не просто.

Выход был только один: освободить левую руку, рвануть дверь и бросить свое тело в приоткрывшийся проем. Все решали доли секунды. Если он устоит на узкой подножке, не держась за спасительный борт, не потеряет равновесия и успеет уцепиться за сиденье, он выиграет поединок с ветром. Нет — очутится под колесами...

Алексей помедлил. Второй попытки ему не сделать.

И лежать тогда ему на том самом кладбище, через которое он несколько часов назад проходил. Рано вроде бы. Но третьего не дано. На подножке он долго не удержится. А самосвал надо во что бы то ни стало остановить, пока не случилась беда...

Удалось!

Он крепко ухватился обеими руками за сиденье, подтянул ноги. Только сейчас водитель заметил его, пронзил взглядом и, оторвав правую руку от руля, замахнулся.

Удар, еще удар. Шофер стремился вытолкнуть старшину из кабины.

Алексей не чувствовал боли, не защищался. Он упрямо тянулся к ключу зажигания.

Выдернуть!..

Есть!..

Мотор умолк...

Теперь дотянуться до тормоза, остановить машину!

Ах, сволочь, ты еще сопротивляешься!

Получай!..

Заскрежетали тормоза, машина остановилась. Связав пьянице руки, Баушев сел на его место, развернул самосвал и поехал обратно. Водитель, придя в себя после полученного удара, грязно ругался, угрожал, пытался помешать старшине вести машину.

Алексей слышал его бессвязную речь, ко не понимал слов. Его била внутренняя дрожь, которую он старался подавить. Только сейчас ему стало страшно. Он представил: а вдруг сорвался бы...

Устал, ох как устал! Казалось, что погоня и схватка длились целую вечность, что скоро уже конец его смены.

Взглянул на часы и увидел, что они показывают всего семь минут первого. Сперва даже не поверил, поднес к уху: может, остановились, стукнул их, когда прыгал. Нет, часы шли. Они показывали время правильно. Такое же, как электрические на столбе возле кинотеатра.

Значит, все уложилось в какие-то пять-шесть минут. Баушев усмехнулся, почему-то вспомнил соседа с его любимой пластинкой. Как там поется?

А что, разве не так? Кое-что можно сделать. Вот он за какие-то пять минут, пожалуй, стал старше на год, не меньше. Зато город может спать спокойно, потому что он, Алексей, и его товарищи не спят. Такая уж у них служба...

День был обычный.

Необычным он стал потом, когда этот день и два последующих почти по минутам вошли в память участников истории, о которой я вам расскажу.

Ничего не предвещал этот сентябрьский день, и не знаем мы, было ли у Баженова предчувствие надвигающихся на него событий. Может быть, и не было. Сколько раз приходилось ему идти почти на смерть. Предчувствия замучили бы, и, может, потому их не было.

С утра, начальник Кишиневского городского отдела милиции подполковник Баженов провел короткое совещание, сделал записи в блокноте для выступления в горкоме и начал готовиться к допросу. О том, кого он собирался допрашивать, было известно, что тот скупает золото, но неизвестно, где его хранит... Подполковник листал документы, приговаривая иногда: «Ах ты, голубчик!», открывал стол, доставал конфеты, жевал их подолгу...

Читал о золоте и вдруг вспомнил золотой купол Исаакия, на фоне которого сфотографировал его этим летом подполковник Дудников.

Так вот, листал он эти справки, копии чеков из комиссионки, рассматривал фотографии. Как и положено было, эти оказавшиеся на милицейском столе бумаги отрицали одна другую. Тот, кого подозревали, говорил: «В тот вечер я был в Фалештах и потому с гражданином Н. не встречался», а гражданин Н. говорил: «В тот вечер мне было предложено продать тридцать золотых монет царской чеканки...» Вот фотография задержанного: умные, усталые глаза, губы, тронутые брезгливой улыбкой. Баженов вглядывался в эти снимки, вспоминал строчки, только что прочитанные в деле: «В 1946 году судился за спекуляцию».

Хорошо, ясно работала голова. Баженов любил такие минуты. Он чувствовал, как одна мысль цепляет и тащит за собой другую, и как все это рассыпанное, противоречащее друг другу месиво фактов начинает трудно выстраиваться в логическую цепочку. Тяжелая и в то же время счастливая работа мысли, а в итоге — открытие. Открытие, а не ответ, который можно подсмотреть в конце задачника.

Итак, подполковник Баженов сидел у себя в кабинете, а между тем сейчас он уже был связан с теми двумя, что поднимались в самолет в Чадыр-Лунге.

Эти двое — Караджия и Гудумак. Оба смуглые, оба сосредоточенные, быстроглазые. Если бы, наперед зная, что потом произойдет, взглянуть сейчас на них, то можно было бы заметить, что Караджия держится за старшего, что выражение дерзкой решимости не сходит с его лица.

Газеты потом писали, что 29 сентября 1964 года самолет «АН-2», пилотируемый летчиками гражданской авиации Шевелевым и Байдецким, следовал по маршруту Кишинев — Измаил. В Чадыр-Лунге он сделал посадку и взял на борт двух новых пассажиров. Ими оказались опасные преступники Караджия и Гудумак. Во время взлета, когда самолет набирал высоту, они, силой оружия заставив лечь на пол двух пассажиров, потребовали вести самолет в Турцию. Шевелев, сделав вид, что послушался преступников, развернул машину в сторону Кишинева. Приближался город, и самолет начал снижаться. Тогда Караджия открыл по летчикам стрельбу. Несмотря на ранения, Шевелев продолжал снижение. Гудумак трижды ударил его ножом. Самолет потерял управление и упал на виноградник. Летчики были без сознания, двери машины оказались заклиненными. Но упал самолет так, что бетонные столбики, поддерживавшие виноградные лозы, пропороли брюхо машины, и через это отверстие преступники вылезли и скрылись.

Вот она, цепочка, и замкнулась, связав преступников и Баженова.

К месту гибели самолета Баженов отправил своего заместителя майора Николая Дмитриевича Ковытева. На винограднике тот увидел горящий самолет. Видно было, что стукнулся он о землю винтом, а потом перевернулся. Люди вытаскивали окровавленных пилотов и двух пассажиров. Быстрые следы уходили в виноградник, а затем вели к шоссе, которое, как река, смыло, растворило их.

Баженов сидел в больнице, говорил с летчиками. Вышел он с одной мыслью: куда скрылись, как поймать? Ясно было, что преступникам терять теперь нечего, и потому опасны они вдвойне. Оперативная группа под руководством Баженова уже начала действовать. Операция разработана была тщательно, с присущей Баженову методичностью.

Через день в Бендерах был задержан Гудумак. Это было 30 сентября.

Еще сутки поисков. Баженов почти со злобой смотрел на телефон, который говорил лишь одно: пока ничего нет. Это тоже искусство — умение ждать, умение не спугнуть, и, как всяким искусством, им надо было овладеть. Будем справедливы — да и не нужны Баженову придуманные нами достоинства, — скажем, что это умение выжидать труднее всего прочего далось Баженову. Уж очень горяч он был по природе, уж больно удачлив, да и попросту физически силен, чтобы ждать, чтобы самому не броситься на поиски. Всю жизнь он учился подавлять эти горячие толчки жизнедеятельности и самолюбия. Учеба, правда, была очень суровая — четыре года войны, годы, когда он не только ходил в атаки, но и в окопах сидел. Насиделся Баженов в окопах, насмотрелся на глиняные стенки, наслушался седого взводного: «Тебе сколько? Семнадцать? Повоюй еще маленько. Еще успеют тебя убить, горячего». Ну, а после войны, когда Баженов банды ликвидировал, без такого искусства и вовсе никак нельзя было обойтись. Месяц готовилась операция, потом ночами лежал он с товарищами где-нибудь в огородах у хаты, ожидая: вот сейчас можно будет брать бандитов. А завершалась операция в считанные мгновения.

Снова звонок. Начальник одного из кишиневских отделений милиции Григорий Иванович Фурман быстро сказал на другом конце провода: «Получил данные, где скрывается Караджия».

Со многими людьми я говорил о том, что произошло после этого звонка. Из этих рассказов и складывается короткая хроника следующих минут. Ковытев был с Баженовым с самого начала операции и до конца. Он сказал мне:

— Андрей одной рукой клал на рычаг трубку, а другая уже тянулась к сейфу — за пистолетом. Взял он пистолет, надел фуражку...

Теперь лицо Баженова вновь приняло выражение спокойной уверенности, глаза смотрели остро и весело.

— Все, кто есть в горотделе, — в машину! — крикнул он, выбегая из кабинета.

Сели в мотоцикл с коляской.

— К Фурману!

Ехали на красный свет. Следом — машина с людьми. У Фурмана все уже было наготове. В коридоре Баженов повстречал Спектора. Старшина Лев Иосифович Спектор, один из самых давних сотрудников милиции, сдал дежурство, но, узнав о готовящейся операции, домой уйти не захотел. Баженов сказал ему:

— Иди отдыхай, старина.

Спектор ответил:

— Старина вас не подведет.

Потом Баженов с Фурманом и Ковытевым проехали к дому, где скрывался преступник. Туда и обратно, чуть снизив скорость, проехали мимо дома. И хоть ничего нельзя было разобрать, что там происходит за окнами, все напряженно вглядывались в них.

— Будем брать живым, — сказал Баженов.

Сейчас, в эти последние перед завершением операции минуты, он был почти что прежним. Только глаза яснее и все движения и жесты четче, отрывистей. Он уже жил предстоящим, уже видел, как обезоруживает бандита, уже ловил его взгляд, уже чувствовал горячую, шершавую рукоятку чужого пистолета.

Баженов сел за стол. Взял бумагу (вот этот, скомканный кем-то после операции листок, который Ковытев, достав из конверта и бережно расправив, положил передо мной). Баженов быстро рисует план квартиры. Знает Баженов: сейчас наступят, в который раз уже наступят, минуты риска, схватки, и ожидание этих знакомых и всякий раз новых минут и будоражит его и заставляет сосредоточиться. Не хочу сравнивать его сейчас ни с хирургом, ни с живописцем. Это был офицер милиции Баженов, у него была своя операция, где нужны были и воображение и расчет, и смертельный риск был больший, чем у хирурга.

Вот план той квартиры: коридор, кухня, комната. Столбик фамилий: кто за кем входит, кто какое окно охраняет, кто у дверей стоит. Все под номерами. Номеру первому надо первым идти в квартиру... Номером первым Баженов записал Баженова, вторым — Ковытева, третьим — Фурмана. Тут же дата — 2 октября 1964 года (Баженов был пунктуален и потому всегда и дату ставил). Из того же конверта достает Ковытев какой-то, прошлых лет, документ. В верхнем левом углу, где начальники резолюции накладывают, — размашистая подпись Баженова. Хранит Ковытев автограф бывшего своего начальника и, сколько раз ни скажет, все Андреем его называет: «Андрей говорил, Андрей любил...»

Я уже многое знал о Баженове, прежде чем увидел этот план, и, казалось, знал и понимал Андрея Михайловича. Но чего-то мне не хватало. Не хватало стержня, цемента, как мало было кишиневскому скульптору Исаю Дубинецкому фотокарточки, чтобы вылепить бюст Баженова. Но к скульптору привели Наташу, дочь Андрея Михайловича, и бюст наконец получился, ожил. А для меня такой Наташей стал этот наспех сделанный планчик, где список фамилий начинался с Баженова. Он привык и умел быть первым, брать на себя самое опасное и тяжелое. Но не только по привычке и долгу. Баженов был уверен в себе и хотел эту уверенность передать другим. Он всегда был уверен, что все у него хорошо, счастливо получится, потому что иначе до сих пор не бывало.

Но давайте вернемся к тому дому. Сейчас, зная все, что здесь произошло, я смотрю на него почти как на живое существо, как на участника событий. Окно, из которого отстреливался Караджия, а вокруг следы от пуль. Пробитая выстрелом дверь. Дверь заделана, закрашена, но Ковытев колупнул ногтем, сказал: «Вот тут, видите, насквозь Караджия садил...»

В эту-то дверь, на минуту оставшуюся, по счастью, незакрытой, легко вбежал в то утро Баженов, за ним Ковытев, потом Фурман. И сразу женский крик:

— Жора, милиция, не стреляй!

Где-то внутри комнаты мелькнула фигура, секунду Баженов с Ковытевым видели, как, скрючившись, черноволосый парень что-то рванул из-под дивана.

— Руки вверх! — крикнул Баженов.

Парень разогнулся — вместо лица у него белые вспышки выстрелов.

Баженов отпрянул за стену, оттолкнул Ковытева:

— Давай назад!..

Началась перестрелка. Караджия стрелял теперь из кухни. У самого лица Ковытева пуля пробила тонкую стенку. Баженов обернулся:

— Меня, наверное, ранило, Ковытев. Легкое ранение... Живот задело.

Караджия продолжал стрелять. Теперь уже из окна. Во дворе упал Спектор, и сразу же потекла по асфальту из-под синего его кителя кровь.

Вдруг стало тихо. Потом глухой, не похожий на прежние, выстрел. Все переглянулись: застрелился. Вбежали в комнату — Караджия, вытянув ноги, сидел на диване, мертво свисала рука, к руке веревкой, чтобы в схватке не выбили, прикручен пистолет.

Все продолжалось чуть более получаса.

Баженов сам сел в машину, сказал шоферу:

— Волна, ты теперь скорая помощь.

Отведя уже шатавшегося, бледного Баженова к врачам, сержант Волна нашел на сиденье машины кусочек свинца — пулю. Он долго держал ее, холодную, в руках, потом спрятал и то и дело дотрагивался до кармана: на месте ли. Пуля прошла сквозь Баженова, не пробила только синюю милицейскую рубашку и, скользнув вниз, упала на сиденье.

Человек живет, работает, рискует жизнью и вот едет, бледный, к хирургу, еще не веря, не подпуская к себе мысль, что где-то рядом смерть, еще перебирая в голове недавние стремительные события, еще думая о завтра. Вот он трудно выходит из машины, а на сиденье остается кусочек свинца...

В больнице Баженов потерял сознание, а утром умер.

Какой человек погиб, защищая нас с вами!

Вы видели, как вел он себя в последней в своей жизни операции. Таким Баженов был всегда. Жизнь его была прямая и ясная, всю ее он отдавал милиции и счастлив был, что именно так сложилась судьба. Путь, и правда, был на редкость прям, но прокладывался трудно. Прямым его сделал сам Баженов, потому что ни разу не отказался ни от малого дела, ни от большого.

Давайте вглядимся в события его жизни. Шестнадцати лет он уже работал на заводе. Началась война, и Баженов добровольцем ушел на фронт. Воевал до последнего дня, до 9 мая, был ранен, награжден орденом Отечественной войны, медалями «За боевые заслуги», «За взятие Будапешта». В милицию он пришел сразу же после фронта и стал участковым уполномоченным в Кишиневе. Но скоро попал на оперативную работу.

Полковник милиции Борис Арсентьевич Родин, человек в Молдавии известный, один из тех, кто очищал ее от националистических банд, был первым его учителем. Узнав, что я собираю материалы к очерку о Баженове, он написал мне:

В те годы, возвращаясь из долгих командировок, «привозил он, — как говорит его жена Нина Михайловна, — сапоги с колораштской грязью». Рассказывают о том, каким был Баженов тогда, и рисуется он чуть ли не былинным богатырем. Высокий ростом, сажень в плечах, он и вправду был богатырь. Полковник Николай Ксенофонтович Вовк, не раз участвовавший в операциях вместе с Баженовым, почти каждый свой рассказ заканчивал примерно так: «Разогнался Андрей, плечом вышиб дверь, дал очередь...» — или: «Навалился на него Андрей, быстро руки повязал...»

Однако вышибить плечом дверь было легче, чем разработать и тонко провести операцию — то есть знать, какую и где дверь вышибать. Но Баженов и это умел. В республиканском управлении милиции я видел толстый альбом, посвященный борьбе с бандитизмом. Снимки бандитов и их жертв.

Тут же, в альбоме, схемы операций. Многие из них сделаны рукой их участника и руководителя — Баженова. У меня стоял еще перед глазами тот, последний в его жизни, быстрый и все же старательный чертежик, и потому ощущение было таким, как будто вновь встретился я с Андреем Михайловичем. Рисует Баженов хату, сарайчик, подходы к ним — все это, прежде чем нарисовать, сумел он разведать, сумел узнать, когда и где, в тайнике или в горнице, будут в нужный момент бандиты.

А под номером первым все та же фамилия — Баженов.

Ликвидация банды Тудоровича — одна из важных страниц в жизни Баженова. Красиво и смело написанная страница. Баженов был к тому времени опытным, во многих переделках побывавшим оперативником. Главное в нем — умение оказаться там, где особенно трудно и опасно, талантливо и смело подчинить себе эти трудности и опасности, — уже явственно проявилось.

Банда Тудоровича была одной из самых опасных. Она грабила почтовые отделения и магазины, склады. Были у Тудоровича пистолеты, автоматы, даже гранаты. Националисты терроризировали колхозников. Тудорович сказал: «Если попадусь — живым не дамся». С этой бандой и предстояло покончить Баженову. Но где скрывается Тудорович? Надо было познакомиться с крестьянами, пропустить, как сквозь сито, каждое село, каждый дом в районе действия банды. И вот приезжает из Кишинева землемер, везет с собой, конечно, и все землемерные принадлежности. Ходит по селам, обмеривает участки, подолгу говорит с хозяевами. Баженову надо было, чтобы не вызвать подозрения, быстро постичь свое новое, землемерное, ремесло. И он работал так, будто всю жизнь только и делал, что землю мерил. Привыкли к Баженову. Теперь можно было действовать спокойней. Заметил он, что жена Тудоровича ходит в церковь в другое село. Ходит с корзиной, а своя церковь тут же, через улицу. Помолившись, корзину оставляет она какому-то мужчине, клавшему поклоны рядом с ней. Нелегко было Баженову убедить запуганного Тудоровичем крестьянина рассказать, где скрываются бандиты.

— Не убьют меня? — все переспрашивал тот.

— Некому убивать будет...

Тудорович скрывался в этом селе, в скотном сарае, его сподвижник Ротарь — в соседней деревне. Баженов знал, что Тудоровича брать надо неожиданно, стремительно, что защищаться тот будет до последнего патрона. Так, значит, нельзя позволить ему открыть стрельбу. Окружили сарай, где прятался Тудорович. Был вечер, почти ночь. Далеко слышно в такие тихие вечера. Из щелей сарая слабо сочился свет. Баженов первым подобрался к дверям. Это и был один из тех случаев, когда он «разбежавшись, плечом вышиб дверь». Тудорович уже держал в руках обрез, но нажать на курок не успел. Баженов накрыл его, подмял под себя.

А когда с бандами было покончено, когда уже не надо было чуть ли не каждый день рисковать собой, жизнь Баженова не стала менее напряженной. Она, эта жизнь, день за днем, год за годом делала из него тонкого психолога, проницательного исследователя. Так, чтобы разоблачить группу орудовавших на фабрике расхитителей, следователь должен был освоить совсем новое для себя дело. Причем, освоив, поняв это дело — без чего вообще невозможно было бы подступиться к преступникам, — надо было еще взглянуть на него с совсем особенной точки зрения, взглянуть глазами криминалиста.

С такими делами Баженову приходилось сталкиваться не раз, не раз приходилось бороться и против валютчиков. Тут столкновение с хитроумным, все предусмотревшим преступником было особенно острым. Допрашивал Баженов часами. Он любил эти часы поединков, когда надо точно рассчитать удары: когда, что и как сказать самому, когда надо предугадать, что и как будет говорить арестованный. Но бывший участковый не боялся и самой черновой работы. Начальник городской милиции часто сам производил обыски, сам вел протоколы.

Круг забот и интересов Баженова был необычайно широк. Листаю сейчас его рабочие записные книжки. Нельзя не процитировать эти короткие записи, одни из которых сделаны для себя, для памяти, другие — для докладов, для выступлений.

Баженов перечисляет, сколько кусков мыла украдено, сколько простыней, скатертей, полотенец.

И вдруг такая запись, сделанная во время командировки в Азербайджан.

Вероятно, это самые обычные для милицейского работника записи. О чем и писать еще в рабочем блокноте? Но со странным чувством листал я эти страницы. Со всей этой человеческой подлостью каждый день сталкивался Баженов. Что ж, это была его работа... Но я-то уже знал, каким благородным или, как сказал полковник Родин, «со светлыми мыслями» человеком был он сам.

Говорят, что если бы актер всякий раз «взаправду» переживал на сцене за своего героя, то скоро получил бы инфаркт. Все дело, так сказать, в актерской технике. Врач за операционным столом даже не успевает думать о страданиях больного, он делает свое дело, чтобы облегчить эти страдания. Говорят, это защитная реакция организма. Он привыкает ко всему, утрачивая первую, яркую остроту ощущений. Так оно, наверное, и есть.

Но это не вся правда. Вглядитесь в лица актеров, когда выходят они на вызовы зрителей. У них отсутствующие глаза. Они еще где-то там, со своими героями, с их страстями, горем. Сейчас они только начнут возвращаться к нам, зрителям, к самим себе. И почему-то после сложной операции хирург держится за сердце, а руки его, еще минуту назад твердые, начинают дрожать. Нельзя до конца оторвать себя от чужого страдания, отрешиться от чужой боли.

Вот и Баженов. Так никогда и не привык он к тому, что один крадет, а другой убивает. Не утратил остроты ощущений и защитной реакции не приобрел.

Странно, но первое чувство у меня было даже такое: нехорошо, несправедливо, что такой светлый, хороший человек был окружен этой грязью. Парадокс, казалось бы. Но это счастье, что парадокс разрешается так, что такие Баженовы делают свое дело для нас с вами. Он не пишет в блокноте после слов о завхозе: «Какое безобразие!» — но уж он сделает так, что больше в этом детском саду никто и никогда красть не будет...

Легко и интересно было собирать материал о подполковнике Баженове, потому что все, с кем он сталкивался, очень хорошо его помнят, со всеми его привычками, любимыми словечками и манерами. Помнят, что на допросах любил он говорить своим бархатным басом: «Голубчик мой», что был спокойным и, не в пример кинематографическим следователям, не курил безостановочно, а любил конфеты. На первый взгляд, это мелкие, незначительные детали. Но без них, без этих подробностей, рассказ об этом большом и смелом человеке будет односторонним. А потому я напишу так, как слышал.

— Любил Андрей кладбище. Бывало, специально приедет и бродит меж могил, читает надписи. Грустный и сосредоточенный. Говорил: «Нельзя людей забывать», когда запущенную могилу видел. А однажды на холмик, где деревянный столбик со звездочкой покосился и фамилия была едва видна, притащил камень и на камне вывел и фамилию и даты...

— Веселый человек был Баженов. Любил разыграть кого-нибудь. Звонит одному нашему товарищу, говорит: «Вас вызывают в финчасть. Поскольку командировки ваши оказались бесплодными, верните деньги бухгалтеру». Тот пошел и деньги понес: «Хочу вернуть, как напрасно израсходованные». В финчасти тому товарищу сказали: «Хорошо, если б кто и вправду придумал такое правило...»

— Поехал Андрей на курорт отдыхать, а через неделю в Ленинграде мы с ним оказались. «Поедем архитектуру смотреть». Перед Исаакием он долго-долго молча стоял, потом сказал: «Люблю Петра Первого». Ленинград весь пешком обошел, не смотрел вокруг, а всматривался. Говорил: «Баженова, архитектора, знаешь? Так я тоже Баженов».

— Была у Баженова дружба с одним бандитом. С бывшим бандитом, конечно. Когда-то Андрей его ловил, теперь тот отсидел положенное, вернулся, и Баженов сам его на работу устраивал. Отношения у них были такие: Андрей не играл в «отца родного», вел себя без всякого покровительства. Потому приятель его не чувствовал себя с ним «блудным сыном», вернувшимся после долгих странствий. Чем-то они были по-человечески интересны друг другу...

Баженова нет. Баженов погиб. Указом Президиума Верховного Совета СССР он посмертно награжден орденом Боевого Красного Знамени. Старшина Спектор, также посмертно, удостоен ордена Красной Звезды.

— Что для него было главным? — спрашивал я людей самых разных, долгие годы знавших Баженова.

Отвечали возвышенно, высоким слогом. Но этот высокий слог казался единственно уместным. Отвечали примерно так, как полковник Николай Ксенофонтович Вовк:

— Он ужасно любил милицию...

Любил милицию... Что значит любить милицию? Погони, преследования, перестрелки, допросы? Да, сам процесс поиска, головоломки запутанных преступлений, остроту ощущений. Но ведь все это лишь форма, лишь оболочка. Немало любителей рискованных приключений и «поэтов уголовного розыска» уходили из милиции после первых же шагов. Поэт разочаровывался, романтик остывал и озлоблялся. Вблизи все виделось по-иному...

Баженов мог и не погибнуть. Мог не вписать себя первым в тот список, мог вообще не открывать ту иссеченную пулями дверь. Имел право не погибать. И, может быть, не имел права первым бросаться на преступника, заранее зная, что тот вооружен и станет стрелять. Зачем? Ведь все равно тот никуда не ушел бы. Все это логично и стройно. Но Баженов в эту логику не укладывается. Да и что такое логика? Останься он в живых и, может быть, получил бы выговор — прочел же я в одной из лейтенантских его аттестаций: «Баженов — самонадеян», — а погиб — все плакали. И выговор и слезы — все это искреннее.

Вот пошел он первым и это было смело, но было в этом и что-то от простого благородства — не мог он послать Ковытева или кого-то другого, а сам «руководить» из-за угла.

Кто-то должен быть «№ 1», жизнь стала бы тусклой без таких людей, без их ярких дел.

У таких, как Баженов, что-то большое и глубокое стоит за внешней, профессиональной стороной милицейской жизни. Какая-то высокая цель, какие-то дальние истоки. Мне хочется назвать это чувством обостренной справедливости. Желанием сделать жизнь чище и счастливей.

Ведь того седого взводного, что предостерегал семнадцатилетнего Андрея, убили. Столько смертей Баженов уже видел, и вот еще одна. Похоронили лейтенанта в Венгрии, на площади небольшого городка. Не знаю, как думал Баженов, стоя у этой могилы. Но знаю, что думал, и вы это знаете.

А потом кончилась война, а бандит стреляет из-за угла, вор крадет последнее... С юности привыкший к серьезной, нелегкой, да никакой другой и не видевший, жизни Баженов попадает в милицию, и эта серьезная, казалось бы понятная, жизнь поворачивается к нему еще одной, трагической и грязной своей стороной. Даже после всего пережитого это было ново, и у участкового уполномоченного Баженова сердце сжималось от тоски, когда видел он человека, только вчера за часы с дешевым браслетом убившего женщину...

Баженов становился Баженовым. Тоска и ненависть переплавлялись в то самое чувство справедливости, что и двигало им потом все годы, заставляло рисковать, привело к подвигу.

...Врачи сказали: этого не может быть. Пуля сломала ребро, пробила печень, диафрагму, селезенку, желудок в трех местах и засела в позвоночнике. Она вдребезги разбила авторучку во внутреннем кармане, прошла в одном миллиметре от партбилета. Тяжелейшее ранение в грудь и в живот. Не мог лейтенант, прошитый выстрелом насквозь, подняться, пробежать те пятнадцать метров от поля до леса, вступить в схватку с рослым, сильным бандитом и обезоружить его. Это выше человеческих возможностей.

Но вот оно поле. Жухлая трава. Место, где был ранен лейтенант. Вот он лес. Куст, из-за которого вел прицельный огонь опасный, хорошо вооруженный преступник. И вот свидетели, очевидцы финала той погони: три солдата и мотоциклист Сумкин, бывший сослуживец Егорова. Они в один голос подтверждают случившееся в тот апрельский день в свердловском аэропорту.

...Он лежал на хирургическом столе шесть с половиной часов. Операцию делала хирург Лия Михайловна Мейерович, не раз встречавшая подобные сложные ранения еще на фронте. Ее консультировал профессор Аркадий Тимофеевич Лидский. У профессора, шептали друг другу в те тревожные часы товарищи Ивана Егорова по службе, «одних титулов, говорят, полдвери на кабинете».

Егорову сделали три больших разреза: искали кусочек свинца и все те беды, которые он причинил смелому стражу милиции. Ему влили три с половиной литра крови. Удалили селезенку. Зашили бесчисленные дыры, пробитые свинцом. Наложили тридцать швов.

Каждые пятнадцать минут начальник областного управления милиции генерал Емельянов звонил в больницу: как идет операция?

Хирурги ничего не могли сказать точно ни во время, ни после операции. Они ничего не могли сказать и на второй, и на пятый день. Лишь на десятые сутки врачи ответили: будет жить.

Случись это в другом месте — вдали от городских больниц, от классных специалистов, — ранение оказалось бы смертельным.

Так что Иван Егоров по праву считает, что он второй раз появился на белый свет. И просит за то передать низкий поклон хирургу Мейерович, профессору Лидскому, терапевту Матросовой и всем врачам и няням Первой городской больницы Свердловска, которые дни и ночи (буквально!) не отходили от него и, мужественно сражаясь за уходящую жизнь, вырвали его из лап смерти.

...А потом в палату приходила жена, дети, товарищи. Пришел начальник городской милиции Евгений Петрович Орешин. Поглядел на бледного, похудевшего лейтенанта. Сунул в тумбочку традиционные мандарины. Пощупал подушку, простыни, одеяло, даже матрац: мягко ли? Сказал:

— Спасибо тебе, Иван Михайлович, большое спасибо. Высокого духа ты, видать, человек...

Иван Егоров еще не знал, что в тот же день, когда ему делали операцию, в другой больнице, на другом конце города, на хирургическом столе лежал тот, которого он одолел в бою у края леса.

Кто он, Иван Егоров? Если писать биографию, то вот она. Родился в тридцать восьмом. Войны не помнит, она пришлась на самое раннее детство. Но и после войны люди жили трудно. Огород, грибы, удачная рыбалка, черника да брусника были подспорьем к столу рабочей семьи. А семья, и верно, самая что ни есть рабочая: отец, мать — коренные железнодорожники.

Но вот уже и кончил Ванюшка десять классов, пора помощником быть. Пошел он по пути родителей: устроился кочегаром на паровоз. Потом армия. Овладел профессией авиамеханика. Служил в разных местах. А вернулся — снова на паровоз. Работал помощником машиниста на Уралмаше.

Потом армейский дружок Вадим Ксенофонтов уговорил-таки пойти с ним вместе авиамехаником в свердловский аэропорт Кольцово. Отсюда и ушел Иван на милицейские курсы. Вот и вся, если записать, биография. Уляжется на одном листочке.

Но это только так, для постороннего глаза, нежданно-негаданно надел Иван синюю шинель, погоны. В биографиях ведь люди не пишут, какие они по сути своей, как понимают свое назначение на земле.

Отец как-то сказал: «Ты, Ванюшка, любое дело выбирай, ни учить, ни перечить тебе не стану. Одно только присоветую: старайся жизнь свою прожить без изъяна».

Не всякому это удается — прожить без изъяна. Иван работал исправно. Служил старательно. Никогда не лгал. Не кривил душой. Не перекладывал ношу потяжелее на плечи других. Потому что очень любит он жизнь. Солнце. Песни. Траву. Иней в лесу. Ребятишек.

Но не всякую жизнь любит Иван. А только ту, которая идет свободно, и ничто не мешает ей идти в полную силу. Когда никто не крадет у деревьев красу, у улицы тишину, у взрослых улыбку, у детей радость.

Это я пишу не потому, что вот теперь Иван — герой, не на фронте, а в будни боевым орденом Красной Звезды награжден, и надо мне отыскать в его характере какие-то особые черты, объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Ведь и такое бывает: совершит что-нибудь человек, и лишь тогда пытаются пристроить ему на голову нимб. Хотя, замечу при этом, не встречал я еще в жизни случая, чтобы был человек себе на уме, хитроватый, нечистый на руку или на душу — и вдруг совершил бы подвиг.

Подвиги совершают, как правило, люди с особой душой.

А душа у Ивана такова: он все кругом считает своим. Ехал раз в трамвае. На новое сиденье сел какой-то съеженный парень. А когда поднялся, сиденье оказалось располосованным бритвой. Иван от злости себя не помнил. Вскочил, вытряхнул парня на остановке, доставил к постовому милиционеру.

На Уралмаше он вступил в дружину. Записался в нее и в аэропорту. Здесь стал командиром отряда дружинников. Потом, как очень талантливого помощника милиции (а в борьбе со всякой скверной в жизни нужен, кроме всего прочего, именно талант), его попросили стать внештатным участковым уполномоченным. Потом были те самые курсы, которые он кончил с отличием, и стал лейтенантом. И наконец, звонок от командования аэропорта милицейскому начальству:

— К нам назначают нового участкового. Если можно, просим Егорова...

Я спрашиваю Ивана: говоришь, любишь жизнь чистой, красивой, радостной, что же привело тебя на дорогу, где она поворачивается как раз темной своей стороной?

Пожимает плечами, смеется:

— Романтика...

Начитался легких детективов, где сложная, многотрудная работа стражей порядка порой представляется лишь одной, не всегда главной стороной: героические схватки, погони, выстрелы в ночи, таинственные истории.

— Как ты ее понимаешь, романтику?

— Как борьбу с несправедливостью.

Неожиданный ответ. А по сути очень верный. По-разному можно тратить силы души. Борьба со всякой неправотой требует, пожалуй, самого высокого напряжения ума и воли.

Она очень многолика, людская несправедливость. Хулиган пытается навязать свою волю на танцплощадке. Это тоже несправедливость — по отношению к тем, кто веселится и отдыхает. Пьяница-сосед портит нервы целому дому. Это несправедливо по отношению к жителям дома. А раз Иван оштрафовал молодца, который сломал ветку дерева. Он нарушил зеленую красоту, которая должна радовать всех.

Так понимает борьбу с несправедливостью Иван.

Снимали кино. Когда автор фильма и режиссер пришли в Октябрьский райотдел милиции Свердловска и спросили, кого бы из участковых снять для киножурнала, им сказали: «Возьмите Егорова, интересная будет лента».

Егоров говорит: у участкового основных обязанностей — тьма да плюс тысяча и одна мелочь. Он и милиционер, и следователь, и оперативник, и автоинспектор, и детский работник. Одному никогда не справиться. Нужна хорошая связь с населением. Часто повторяют эти слова: «связь с населением». Но если говорить о ней всерьез, то у Егорова она выглядит так: в поселке Кольцово и аэропорту у него пять внештатных уполномоченных, семьдесят общественных автоинспекторов и восемьсот дружинников. Он просит, если я буду писать, особо отметить лучших своих помощников: механика Григория Дубина, авиатехника Юрия Панкова, шофера Владимира Власова.

— На этих, если что поручишь, полагаешься, как на самого себя.

Через порт проходят ежедневно тысячи людей. Бойкое место. И кроме того, что Егоров вместе с постовыми и дружинниками следит за общим порядком, пресекает, если случаются, инциденты, он еще и помощник людям в беде, и справочное бюро. Приболел в дороге пассажир, кончились деньги. Иван устраивает человека в гостиницу, дает телеграмму родственникам, звонит, утрясает, хлопочет. В порту знают: если участковый просит отправить кого-то вне очереди, значит, это крайний случай. Сотни историй, счастливых, радостных и печальных, десятки случаев, смешных и несмешных недоразумений в каждое дежурство! И ты в центре событий, и вся работа твоя подчинена лишь одному — делать людям добро.

Мы не всегда благодарно помним: в незнакомом месте, городе, на улице милиционер — наш первый друг. И это уж, наверное, та самая тысяча мелочей, которые учитывает лейтенант, когда ему доводится быть в роли справочного бюро. А ведь по сути-то не обязан он знать чуть ли не все, что относится к данному городу, к рейсам самолетов, автобусов, поездов. Однако он рационалист и знает: не ответишь на один вопрос — приезжий задаст тебе три, ему ведь все равно надо выяснить то, что надо. И память Егорова хранит сотни ответов на самые «коварные» вопросы гостей уральской земли.

А тысяча первая мелочь?

— Ну, вот я говорил о романтике, а в жизни выходит проза, — улыбается лейтенант. — Соседка соседке мусор высыпала под крыльцо. Приходится разбираться!..

Приходится. И порой очень строго. Потому что никто еще не измерил наших нравственных потерь от подобных горьких «мелочей».

...Бежали по экрану пробные кадры. Сняты дружинники, автоинспекторы, дежурства в аэропорту. Снимались эпизоды работы с детьми. Вот детская комната милиции. Потом группа важных, довольных ребятишек: это они, между прочим, помогли Егорову раскрыть одну запутанную кражу. А вот шумный, веселый праздник зимы. Его вместе с ребятами организовывал в поселке и участковый уполномоченный. Новый каток. Егоров добывал шланги, воду, доски и работал на строительстве катка наравне с детворой. Еще кадр. Иван идет домой. Навстречу школьники: «Дядя Ваня, там один хулиган доску из ограды катка выломал...»

Оставалось доснять всего несколько метров пленки. Оператор позвонил Егорову — договориться о встрече. Телефон не отвечал. В райотделе сказали: лейтенант Егоров тяжело ранен при задержании особо опасных рецидивистов.

В тот день, 23 апреля, в отделении милиции на 16.00 было назначено партийное собрание. Егоров прибыл на него за десять минут до начала. Решил кое-какие дела, зашел в дежурку. И вдруг раздался звонок телефона. Дежурный Иван Ушканов принял сообщение: рядом, на улице Декабристов, только что ограблена сберегательная касса № 1794/197. Бандиты вооружены...

Так началась эта первая в жизни Ивана серьезная и опасная операция по поимке грабителей.

16.00. На место происшествия выехал начальник Октябрьского райотдела Береснев с группой работников. Егоров вскочил в свой мотоцикл, в коляску бросился оперуполномоченный Филенков.

16.05. Помещение кассы. Вход со двора. Бандиты выбрали тихие, безлюдные часы перед закрытием. У стоек было всего четыре посетителя: три перепуганные женщины и мужчина. Они сказали: бандитов двое, один в плаще «болонья», другой с усиками. Прочесать ближние улицы и переулки! «Можете помочь?» — «Могу». Мужчина уже бежал с Егоровым к коляске. Мотоцикл рванулся в ворота.

Позже Егоров узнает: грабители вошли, взяли талончики, сели. Выждав, когда из мужчин остался последний, один кинулся к входу, защелкнул дверь, выхватил пистолет. Второй перемахнул барьер, оборвал телефоны, угрожая пистолетом заведующей кассой А. П. Ляпцевой, потребовал: «Ключи от сейфов! Быстро — буду стрелять!» Но в первые же секунды нападения Ляпцева уже бросила ключи в мусорную урну: «Теперь не найдут!» Ответила: «Ключей не выдам». Раздался выстрел. В упор, над самой головой. Ляпцева молчала. Еще выстрел. Еще. Молчание. Бежали драгоценные для налетчиков секунды. Видя, что их расчет не удался, они засуетились, схватили деньги и лотерейные билеты — те, что были на столе, — и бросились бежать. Предупредили: тревоги не поднимать тридцать минут, иначе...

Ляпцева позвонила в милицию тотчас.

16.20. Егоров вернулся к кассе, доложил: ничего не обнаружено. А здесь уже было полно работников милиции. О грабеже сообщили во все отделения, на все посты. Были перекрыты все дороги из города, вокзал, автобусные станции и аэропорт, поднята оперативная часть на машинах и мотоциклах. Тут же создали оперативный штаб по координации действий. Командовал операцией Е. П. Орешин.

Береснев приказал: «Все по своим постам!» И Егорову: «В аэропорт выехали старший сержант Скрынник, старшина Осипов и водитель «Москвича» старшина Худяков. Езжай следом». Увидел: у лейтенанта (видно, в спешке недоглядел) на шинели расстегнута пуговица. Подошел, застегнул: «Ну, удачи тебе. Будь осторожен. Судя по всему, налетчики действуют нагло, могут пойти на все».

Мотор работал вовсю. В коляске не было седока: Филенков был послан с заданием на какой-то перекресток. А без седока мотоцикл на такой страшной, воющей скорости заносило, кидало, трясло. Летела под колеса темная лента шоссе...

16.30. «Москвич» примчался в порт раньше. В нем вместе с милиционерами сидела Ляпцева. Машина еще не остановилась, как она увидела: прямо навстречу с парадного крыльца аэровокзала спускаются те двое. Как ни в чем не бывало, сумки через плечо... «Они!» — крикнула женщина. И тотчас с ней стало плохо. Все эти минуты ее нервы были в страшном напряжении. Но только теперь, вновь увидев бандитов, час назад стрелявших в нее, женщина не выдержала. Сдало сердце. Худяков бросился ей помогать. Из машины выскочил Скрынник, за ним Осипов.

Считанные секунды. Преступники, нос к носу столкнувшись с милицией, действовали быстро. Высокий, плечистый кинулся в толпу. Тот, что поменьше, выхватил пистолет. На него первым бросился Скрынник. Бандит выстрелил в него в упор. Но выстрела почему-то не получилось. Тогда грабитель побежал по левой аллее, туда, к шоссе, ведущему в город. Скрынник устремился в погоню. Стрелять нельзя: кругом люди. Пятьдесят метров, сто... Пожилому старшему сержанту не угнаться за молодым парнем лет двадцати. А там за шоссе — насыпи щебня, канавы, овраги. Уйдет! Дал выстрел вверх. Преступник не остановился. Но людей там, впереди, у поворота, уже не было. Скрынник выстрелил. Три раза. Бандит упал.

Следствие потом скажет: старый милиционер чудом остался жив. Пистолет бандита оказался неисправен. А врачи сделают свое заключение: пуля Скрынника раздробила преступнику бедро. К преступнику уже мчались опомнившиеся пассажиры. Обогнали старшего сержанта, вместе с Осиповым схватили, обезоружили корчившегося на земле грабителя.

Позже то же следствие и суд установят: рецидивисты А. Лапскер и С. Федотов прибыли в Свердловск из Челябинска утром. Совершив налет на кассу, они через парк имени Павлика Морозова проникли на остановку у цирка, затерялись в толпе. Тут же и взяли такси: «В аэропорт». Водитель ни о чем не мог подозревать: парни как парни, дорожные сумки через плечо — обычные пассажиры, спешат на самолет.

А они действительно спешили. Вся их операция была рассчитана на скорость, на замешательство, на риск. Утром в Челябинске они вышли из дому. Вечером в Челябинске вернутся домой. Через несколько минут самолет взлетит. В кармане билеты. Они пошли в камеру хранения за вещами...

И еще узнает потом Егоров в больнице от врача Матросовой: «Ляпцева? Она же там и живет, на улице Декабристов. Я была там участковым врачом. Она ведь очень, очень больна, эта женщина. Как же она выдержала то ужасное напряжение? И с таким сердцем...»

Все это будет после. А пока...

16.40. Егоров увидел толпу, услышал выстрелы. С ходу врезался в кусты рядом. Хотел распорядиться насчет носилок — отправить задержанного в больницу. Но где же второй?

Увидел: со стороны здания отдела перевозок бежит какая-то женщина, что-то кричит. Побежал ей навстречу. Еще издали узнал: Алексеева, работница порта. Она сообщила: грузила в машину почту. Вдруг мимо пробежал какой-то человек.

— Очень странный. Бросил сумку, пальто, шляпу. Я оставила машину, побежала сюда — сообщить.

— Где он?

— Вышел на бетонную полосу. Краем аэродрома бежит туда, к лесу.

Вдалеке был лес. Решение пришло мгновенно. Весна, по полю напрямик, по грязи и лужам талой воды, бежать трудно. Бандит сообразил: свернул на бетонку! От ее края до леса тянется поле. Мчаться к полю по шоссе, и потом — наперерез.

Кинулся назад к мотоциклу. Вырвал его из кустов, дал газ.

17.00. Вот и поле. Бросил мотоцикл, увидел: рослый человек бежит, скользя, шлепая по жиже. Он уже выбежал на тропинку. До леса — тридцать метров. А перед Егоровым ров. Пока возился в вязкой глине, пока выбрался, потерял время.

Сбросил шинель. Тропинка. Слева — мокрая пашня, справа ровное болото. По тропинке преступник прыжками продвигается к лесу. А там сотни кустов, десятки тропинок. Стрелять? Но Егоров еще не уверен, что это именно тот, второй. Мелькнула мысль: «Догоню его там, я там каждую тропку знаю». До бандита оставалось пятнадцать метров, когда тот скрылся в зарослях.

И тотчас из ближнего куста раздался выстрел.

Егоров помнит: ощутил толчок в грудь. Боли не было. Глянул на рубаху: на груди была маленькая дырка. Мозг работал автоматически. Он прыгнул в сторону, залег. И тотчас сообразил: он весь на глазах, как на ладони. Кругом ни кочки, ни рытвины. Выход один: ошеломить преступника огнем.

Бандит продолжал стрелять. Первый раз Иван услышал, как свистят пули. Противно и тонко: ж-ж-ик! Ощутил жгучую, острую боль в животе. Под ним все чавкало, хлюпало. Не знал, что это: холодная жижа или кровь. Еще выстрел, еще. Из куста. Пуля сбила фуражку, другая рванула плечо.

Он не видел бандита. Стрелял в куст наугад, на слух. Это был единственный выход: помешать противнику вести прицельный огонь, подавить его выстрелами. Один за другим, подряд он выпустил в куст семь патронов. Выскочила пустая обойма.

И тогда Егоров поднялся, шатаясь, побежал — не пошел, а побежал! — к кусту...

— Как же ты смог? Ведь он стрелял!

— Я удивился: выстрелов больше не было. Ну, а почему пошел на него, не могу объяснить. Наверное, это уже сидит у нас в крови — то, что при нашей работе твердим сами себе ежедневно: преступника надо задержать любой ценой. Тут ни с чем не считаешься, лишь бы враг не ушел.

— Ты сам сумел обезоружить его?

— Это не могу сказать, не помню. Помню, что увидел, как на выстрелы бегут от шоссе какие-то солдаты, ребятишки, мотоцикл чей-то. Потом его увидел в кустах. Чтобы устоять, схватился за лозу, упал прямо на бандита. Потом в глазах стало светло, будто вспышка какая...

Другой бы похвастался: да, бросился, подмял, одолел. Иван говорит честно: не знаю. Тогда предоставим слово свидетелям.

С у м к и н, мотоциклист. Я по шоссе ехал. Гляжу, навстречу Егоров прямо бешено так мчит. Ну, думаю, нельзя так ездить, расшибется Иван, быть беде. Развернул свою машину и за ним — ругать его. А он соскочил, бежит к полю. Тут, слышу, выстрелы. Я укрылся за мотоциклом, а потом чуть откатил его и с тылу в лес въехал. Подбежал к тому месту, откуда стреляли, гляжу: лежат два человека. Внизу бандит, а сверху Иван, и в руках у него оба пистолета.

С о л д а т ы. Мы в увольнительную вышли. Когда стрельбу услышали, бросились в лес, на помощь. Да не успели. Увидели: куст поломан, видно, катались оба по земле. Рубаха у Егорова от крови черная, а грабитель этот тоже встать не может. Мы лейтенанта подняли. Он в себя вроде пришел. Говорим: давай пистолеты, садись в мотоцикл. Не отдает, вцепился в них. Так и повис на нас. Тут мы усадили его в коляску, и вот товарищ Сумкин повез его на шоссе. А мы бандита караулить остались.

И наконец, заключение следователей. Преступник стрелял лежа. Одна пуля Егорова прошила ему руку, другая оцарапала плечо, третья ударила в пистолет и заклинила затвор. Вот почему, когда Иван поднялся в рост и пошел на куст, выстрела оттуда не было.

17.20. На шоссе у леса стояли Береснев, его заместитель Шестеров, прокурор района Зайцев, начальник городской милиции Орешин, командир оперчасти Дуля, майор Дроздов, милиционеры. Подъехал Сумкин. Егоров сам поднялся из коляски, сдал пистолеты, пытался что-то доложить. Но его усадили в «Волгу», она стремглав помчалась в город.

Следом из леса вывели Лапскера. Орешин посмотрел на часы. Было 17.30. Вся операция длилась девяносто минут.

17.45. Егорова положили на операционный стол.

— А ну-ка, покажись, сын!

Этими словами старый Давид неизменно встречает Георгия каждый раз, когда тот приходит к нему. Отойдя на несколько шагов, отец придирчиво осматривает Георгия с ног до головы, удовлетворенно кивает и командует:

— Докладывай!

Георгий подавляет улыбку и четко рапортует:

— Все в порядке. На службе — без происшествий. Дочери все три — здоровы.

— Это хорошо, — улыбается Давид и вдруг снова хмурится. — А почему, товарищ лейтенант милиции, вы опять соврали мне? «На службе — без происшествий...» Почему, спрашивается, я должен узнавать об этих происшествиях не от вас, а из газет, от других людей?!

Он сердито подходит к письменному столу, достает из ящика большой альбом, раскрывает его и ворчливо говорит:

— Вот! Газета врать не станет, не то что ты...

Георгию этот альбом знаком. Наряду с фотографиями, в нем хранились газетные вырезки, в которых рассказывалось о делах «работника милиции Георгия Давидовича Кашия». Была там заметка о том, как он задержал трех преступников, которые ограбили магазин и угнали «Москвич». О том, как спас двух граждан, которые тонули в разбушевавшейся Риони. О том, как ночью в поселке Маяковски вступил в схватку с вором. И другие.

Отец бережно вырезал эти заметки из газет и при случае был не прочь похвастаться перед гостями:

— Наша кровь, генацвале, гордая кровь! Мы тоже не спрашивали, сколько врагов, не думали, справимся ли, если их больше, чем нас. Одним интересовались: где они, чтобы вскочить тут же на коней и скакать туда...

Впрочем, отец был не из словоохотливых и чаще говорил о подвигах сына, чем о своих. О себе он рассказывал скупо, отмахивался от расспросов Георгия: «А, что там, было — прошло...» И лишь однажды, когда Давид случайно встретил своего бывшего начальника Нестора Медзмариашвили и зазвал его к себе в гости, Георгий наслушался о былом всласть.

В конце двадцатых — начале тридцатых годов Нестор был начальником Кутаисского уездного отдела милиции, а Давид Кашия — милиционером. В те годы в имеретинских горах рыскали бандиты, совершали внезапные налеты на селения, расправлялись с активистами, борцами за новую жизнь, грабили и терроризировали население. Не раз и не два горстке милиционеров приходилось вступать в бой с бандами, терять товарищей, жить под пулями.

Двенадцать лет отдал Давид милиции. Двенадцать лет стоял он на страже порядка, охранял новую жизнь. Двенадцать лет — это почти четыре с половиной тысячи дней и ночей, прожитых на передовой, на самой линии огня.

А потом на нашу землю пришли враги пострашнее, погрознее бандитов и воров. Фашисты.

И Давид Кашия снова оказался в самом трудном, самом ответственном месте. Он защищал Севастополь. Двести пятьдесят дней и ночей, и каждый день был равен году. А когда город-герой, исчерпав все возможности держаться, пал, недавний милиционер с группой товарищей ушел в горы и стал партизаном. Эти два года наполнены дерзкими операциями, боями с карателями, взрывами мостов и железнодорожных путей...

Обо всем этом Давид рассказывать не любит, и Георгий узнал о военном прошлом отца только в 1965 году, накануне двадцатилетия Победы. Узнал случайно, увидев на столе письмо от участников крымского партизанского движения и пригласительный билет на торжества.

— Что ж ты молчал? — укоризненно спросил он отца.

Тот пожал плечами и не ответил. А через несколько дней на праздничном пиру склонился к сыну и, показывая глазами на тамаду, негромко и насмешливо сказал:

— Кое-кто с рогом вина в руке способен произнести двухчасовую речь, восхваляя Родину, а для ее пользы поработает всего пять минут. А по мне, так лучше сказать тост в два слова, зато жизнь отдать Родине всю, до конца...

В ту ночь инспектор дорожного надзора Георгий Кашия патрулировал на шоссе, ведущем в Зестафони. Участок был трудным и беспокойным, движение оживленным. Уже на рассвете Георгий подъехал к селению Рохи, заглушил мотоцикл. И сразу почувствовал, как устал за ночь. Взглянул на часы: начало шестого. Скоро можно и домой.

Из-за поворота выскочила бежевая «Волга». Наметанный взгляд Георгия сразу определил: превышение скорости. Чего, спрашивается, лететь сломя голову? День-то еще только начинается. Ох, уж эти лихачи!

Он поднял руку. «Волга», взвизгнув тормозами, остановилась в двух шагах от него. Водитель торопливо распахнул дверцу, выпрыгнул, подошел к инспектору.

— Я что-нибудь нарушил? Готов отвечать как положено.

Георгий был настроен миролюбиво: он уважал шоферов, которые не ворчат, что автоинспекторы только и ищут случая, чтобы к чему-нибудь придраться, понимают, что об их же безопасности печется милиция.

— Да нет, в общем-то, не очень, — улыбнулся он. — Просто не гоните так. Лучше приехать на пять минут позже, чем никогда. А дорога — сами видите, к тому же скользко сейчас, мокро, роса. Можете ехать.

И снова повернулся лицом к дороге. В утренней тишине отчетливо слышалось тяжелое, надрывное гудение. Георгий по слуху определил: идут несколько грузовых машин. Быстро идут. Тоже торопятся.

Хозяин бежевой «Волги» стоял рядом с ним и не уезжал. Мельком взглянув на него, Георгий удивился: лицо водителя выражало тревогу. Странно. Чего ему волноваться? Ведь инспектор поговорил с ним по-хорошему, просто предупредил, даже штрафа не взял. Ему бы сейчас поскорее в машину и — бога молить, что дешево отделался, что инспектор покладистый попался. А он стоит...

— Товарищ лейтенант, — заискивающе сказал водитель, — у меня что-то с тормозами, вы бы посмотрели, все-таки специалист. А то, неровен час, расшибусь. Я заплачу, сколько нужно. Посмотрите, пожалуйста.

— Это можно, — кивнул инспектор, — только никакой платы не нужно.

Он любил машины нежно и преданно, как отец коней. Еще юношей Георгий начал работать водителем троллейбуса в Кутаиси. Из троллейбусного парка и ушел в милицию шофером-милиционером. Потом стал инспектором РУД, одновременно учился заочно в институте, получил диплом инженера-механика. Автомобили были его страстью. Он готов был часами копаться в двигателях, перебирать коробки скоростей, вытачивать на токарном станке какую-либо деталь вместо пришедшей в негодность.

— Ну-ну, посмотрим, что у вас тут стряслось. — Он шагнул к «Волге». — Запомните, дорогой товарищ, первое правило: если хотите, чтобы машина вам хорошо служила, любите ее больше, чем свой сон. Оторвите от отдыха лишний час и отдайте этот час ей. У одного русского поэта — он танкистом на войне был — есть такие замечательные стихи: «Проверь мотор и люк открой: пускай машина остывает. Мы все перенесем с тобой: мы люди, а она стальная...» Здорово сказано, правда?

— Да, да, очень хорошо, — поддакнул хозяин «Волги». — Так вы посмотрите получше, я за ценой не постою...

Георгий не терпел суетливых людей. А еще больше — тех, кто вот так разбрасывался деньгами и посулами.

— Сказал, посмотрю, значит, посмотрю, — грубовато отрезал Георгий. — Сейчас машины пропущу и займусь.

— Я же спешу, товарищ лейтенант, сделайте побыстрее! Всех машин не переждать, их вон сколько ходит!

Но инспектор уже вышел на шоссе, поднял руку. Все четыре грузовика, следовавшие один за другим, остановились. Георгий потребовал у водителей путевые листы. Шоферы недовольно ворчали. Из кабин и кузовов спрыгнули на землю люди, окружили лейтенанта.

— Ну, чего смотришь? Давай скорей, не задерживай! Спешить надо, груз нежный, испортиться может!

В путевых листах значилось, что машины следуют С грузом мандаринов из Кобулети в Зестафони. Все было на первый взгляд правильно. Но Георгия удивило и насторожило одно обстоятельство: из Аджарии везут цитрусовые на обычную железнодорожную станцию. Для чего? Если бы везли в какой-либо промышленный город, в ту же, скажем, Чиатуру, было бы понятно. Да и вообще гораздо проще было отправить этот груз по железной дороге. И дешевле. Что-то тут не так. Погоди. От Зестафони идет трасса в Россию...

Он продолжал внимательно изучать путевые листы, вернее, делал вид, что смотрит их. На деле же прикидывал: как быть? Двенадцать человек — и он один. Задержать их будет не просто. Но и упустить нельзя.

Кто-то тронул его за рукав:

— Слушай, лейтенант...

Обернулся. Рядом стоял хозяин «Волги». Георгий досадливо отмахнулся:

— Да подождите вы! Сказал, — значит, сделаю.

— На тормоза — плевать! Другое сделай. — Мужчина заговорщически подмигнул, вытащил из кармана пачку десятирублевок. — Твои, тут пять твоих зарплат. Ты нас не видел, мы тебя не видели.

— Ах, вот как! Понятно. Мало даешь за мою совесть!

— Можно и прибавить, столкуемся.

— Вряд ли. Денег не хватит... Машины вынужден задержать до выяснения некоторых обстоятельств.

— Пожалеешь, лейтенант! — Хозяин «Волги» выдохнул это тяжело, с угрозой. — Нас все-таки тринадцать, раздавим в лепешку.

Георгий круто повернулся и пошел прямо на окруживших его людей. И такая непреклонная решимость была в его взгляде, что те безмолвно расступились. Лейтенант шагал к мотоциклу, ощущая на себе злобные, ненавидящие взгляды. Ему хотелось рвануться, бежать, казалось, что еще миг — и вонзится в спину чей-то нож. Но он заставлял себя идти ровным, размеренным шагом. И это мнимое спокойствие и уверенность подавляли тех, кто остался у грузовиков, внушали им страх перед этим одиноким человеком в милицейской форме.

И когда Кашия, сев за руль мотоцикла, сделал шоферам знак, чтобы они следовали на машинах за ним в селение, ни один не осмелился развернуть свой грузовик и умчаться обратно. Они понимали: вперед дороги нет, ее преградил вот этот лейтенант. Но нет дороги и назад, потому что и там на их пути встанут работники милиции и их помощники из местного населения.

Следствие установило, что преступники похитили мандарины в одном из совхозов Кобулетского района и намеревались переправить их в города Российской Федерации. Однако Георгий Кашия не считал свой долг выполненным до конца, пока Аджарский обком партии не рассмотрел вопрос о том, как могло случиться, что стало возможным такое крупное хищение, каким образом преступникам удалось вовлечь в свои грязные дела шоферов автомашин...

— А ну, сын, покажись-ка!

Георгий послушно останавливается посреди комнаты, вытягивает руки по швам. Он знает наизусть весь ритуал встречи с отцом. Так повелось с пятьдесят седьмого года, когда он впервые пришел к отцу в милицейском мундире с погонами сержанта. Отец долго рассматривал его, покачивал седой головой, цокал языком, потом сказал: «Гляди, чтоб ни пятнышка на нем не было!» Георгий отшутился: «Я аккуратный, а если что — химчистка есть». Отец нахмурился, погрозил пальцем...

— Докладывай!

— Здоров. На службе — без происшествий...

— Опять врешь! Из газеты узнал, как ты с теми, мандаринщиками, воевал, а ты молчишь!

— Ну уж, воевал, — смущенно усмехается Георгий. — Никакой войны-то и не было, просто задержал.

— Эге! — старик только сейчас замечает на кителе сына значок. — Подойди-ка, дай взглянуть... «Отличник милиции»... Молодец!

И, словно раздумывая вслух, негромко повторяет старую грузинскую пословицу:

— Родина предпочитает, чтобы сын был лучше отца...

Высокий, чуть сутуловатый человек размашисто шагал от станции по едва приметной стежке во ржи. Рожь поднялась такая, что человек, опускаясь в ложбинку, нырял в колосья по самый красный околыш своей милицейской фуражки.

Да, снова наливается ржаной колос. Глазастыми ромашками покрылись луга. Просторно, чисто. А вон и Пьяна, вертлявая светлая река, вся в разнотравье и рыбных плесах.

С пригорка человек глянул на изгиб Пьяны — запестрели на крутояре первые домики Валгусов, его родной деревни. Долго же он не был здесь! Лет десять, пожалуй. Все уговаривал себя: родичей в деревне нет, и погодков раскидало, помнит ли кто его? А теперь вот защемило сердце. Милая, родная сторона. Каждому кустику хочется поклониться, каждой травинке.

Пахнуло чем-то давно забытым: далеким детством, комсомольской юностью, первой любовью. По этим стежкам, под этим солнцем вышагивал на заре своей жизни колхозный паренек Василий Сафонов.

А потом...

Сафонова ранило во второй раз. Совсем плохо было дело. Дали отпуск, для поправки в родных краях. Четыре километра от станции до своих Валгусов ковылял тогда целый день. Пройдет немного — и без сил.

А пришел домой — матери и встретить его нечем, одни полынные лепешки на столе. Вся деревня кормила и отхаживала солдата: несли молоко и масло, последнего цыпленка и последнюю картофелину. Каждый старался хоть дотронуться до Василия. Пусть такой, но вернулся, а их кормильцы уже сложили где-то головы.

Ведь сразу в июне сорок первого Валгусы остались без мужчин. Ушли на фронт подростки-комсомольцы Андрей и Павел Симагины, братья Мироновы, Бумагин Алексей Иванович, и сын его Василий, и брат Евгений...

Редко кто успел прислать по нескольку писем. Погибли в самую лихую годину — под Харьковом, на Брянщине, у подмосковных разъездов.

Сам Сафонов встретил войну на границе: только-только взяли на действительную службу. Отходил с боями почти до самой Волги.

Перед одной отчаянной контратакой, когда, казалось, всем придется погибнуть, приняли Сафонова в партию. Коммунистом хотел умереть. Коммунистом стал жить. Дважды был ранен, контузию получил, обмораживал руки и ноги, в танке горел. Был солдатом — стал офицером. И все время чувствовал себя частицей народа, поднявшегося, чтобы задушить врага.

Однажды наступал со своим взводом пехоты. Почти всех покосило под укрепленным районом. Сафонову обожгло грудь. Упал на землю, подкатило под сердце — не встать. Очнулся: какой-то солдат волочит его по снегу к своим. Застонал от боли. Слышит: «Не стони. Я сам ранен, а тащу...» — «Как звать-то тебя?» — «Пашка». Знал Сафонов из соседнего взвода солдата, по имени Пашка. В госпиталь взяли обоих. Отдышался Сафонов, открыл глаза, видит, Пашку перевязывают. Глянул повнимательнее: да это же женщина... Вот тебе и Пашка-солдат!

Если уж женщины пошли воевать, не мог Сафонов долго пить молоко и отлеживаться на печке.

И снова бой. Польша, Восточная Пруссия... И опять ранение. Друзья ворвались в Берлин. Сафонов удрал из госпиталя, добрался до рейхстага и по праву солдата расписался на его стенах. Так кончилась война.

Что он умел в мирной жизни, бывший подпасок Сафонов? Мать с сестрами перебрались на жительство в Горький. Дом в деревне заколотили. Пришлось и Василию ехать в город. Пошел подсобником на автозавод. А вскоре их, двадцать недавних офицеров, двадцать коммунистов, вызвали в партком и предложили учиться в техникуме. Год был студентом специального факультета. Сдал экзамен и стал мастером цеха холодной штамповки. Кажется, начиналась новая жизнь. Появилась семья, два сына. Но однажды вызвали в райком партии.

— Дела такие, Василий Михайлович, — сказал секретарь, — придется снова надеть погоны.

— Я солдат, к бою готов.

— Бой-то бой, — продолжал секретарь, — но другой... Призываем коммунистов для работы в милиции.

Так и стал ты, Василий Михайлович Сафонов, участковым уполномоченным...

Вынырнув окончательно из ржи, снял Сафонов фуражку, подставил седеющую голову ветерку — перевести дух от мыслей и воспоминаний. Потом переложил из руки в руку чемоданчик и тронулся дальше. Только вошел в деревню, какая-то старушка метнулась к нему, уткнулась сухими губами и мокрой щекой ему в подбородок и выдохнула громко, с какой-то болью:

— Сафоновых Василий вернулся.

Вгляделся Сафонов в лицо старушки и не сразу, но узнал: это мать его друга — Миронова, погибшего на войне. Душа заныла от встречи. Подбежали еще люди, его узнавали, он узнавал. Постепенно осмотрелся, перекинулся кое с кем словечком. По всему было видно, что колхоз разбогател, почти заново отстроились улицы, подросли парни и девчата. Но из тех, с кем вместе рос, за кем ходил с гармошкой на гулянках, не увидел никого.

Не опалила здешних мест война, не прошлась по полям, перелескам морщинами окопов. Но и здесь оставила кровавую память — поблекшие, потершиеся похоронные.

Всего четверо вернулись с фронта, да и они разлетелись по свету. А шестьдесят пять человек — из каждого дома по два, по три — унесла война.

Третий десяток живут без мужей рано состарившиеся женщины. Третий десяток деревне не хватает мужчин. Они спят по братским могилам — наши защитники, победители. Как мог Сафонов за спешкой-суетой забыть о них?

Поплакали у него на плече вдовы, но привычные слезы быстро высохли, и заторопились женщины по своим нескончаемым делам. Поговорил с молодежью: порой не знают, кто был отец, где похоронен старший брат или дядя. А как же «Вечная слава героям»?

Где она, слава Симагиных, выбросившихся в дерзком десанте во вражеский тыл и погибших в огненном смерче? Где слава бесстрашного летчика Алексея Мокеева, десятки раз бомбившего фашистов и сгоревшего в чужом небе? Где слава комбата Павла Шубина, чуть-чуть не дожившего до победы? Только ли в части, где они служили? Наконец, только ли в сегодняшних делах народа, в продолжении великого подвига нашей страны?

Наверное, с каждым такое случается: живешь-живешь и себе и другим нравишься, и вдруг застучит в висках: «А кто же ты есть на свете?»

После отпуска, после Валгусов, Сафонов несколько недель раздумывал над этим. Участок его — в поселке станкозавода — был тяжелым. И пьяных дебошей хватало, и хулиганства, и воровства. Любое дежурство — ни роздыху, ни покою. Но выпадал часок поспокойней, и снова в висках стучало: «А кто же ты есть на свете?»

И так и эдак прикинь, выходило, что после войны поубавил Сафонов огоньку, и хотя долг свой выполнял честно и старательно, но не было в его днях ни одного яркого, такого яркого, чтобы другим людям этим днем можно бы посветить. Вроде бы работа в милиции и трудная и опасная. А ему не приходилось ни разу ни здоровьем рисковать, ни кровь пролить. Больше всего помнит себя Василий Михайлович на заводе: то в парткоме просит укрепить народные дружины, то в завкоме — насчет переизбрания товарищеских судов, то в комитете комсомола обсуждает навязшую в зубах повестку дня: «Меры борьбы с хулиганством». Конечно, доводилось и следствию помогать, и самому скручивать преступника... Только ведь есть просто работа, а есть работа-подвиг. Тот, к примеру, что совершили земляки. А он так мало еще в жизни сделал и для себя и для памяти погибших друзей!

Начальник райотдела задержал как-то Сафонова после оперативки и, отбросив всякую официальность, сказал:

— Бьемся мы, бьемся, Василий Михайлович, с хулиганством, а до самой червоточины пока не докопались. Знаешь, когда человек становится потенциальным хулиганом?

— После пьянки.

— Это уж само собой. Но и пьянка может быть следствием. А причина? В карты слишком азартно стали играть. Вот где первая ржа. Выиграл — пей с радости, проиграл — пей с горя. Выиграл — деньги дармовые, сори-кути, играй дальше; проиграл — отыграйся, денег нет — добудь, отбери у жены или у прохожего в темном закоулке. Вот какие козыри еще нами не биты.

— Я пробовал, — сокрушенно заметил Сафонов. — И карты рвал, и штрафовал — все ползет по дворам зараза. Но вы правы: надо что-то придумать.

Сын Сашка с вечерней смены приходил домой поздно — и всю неделю заставал отца за столом, с авторучкой над белыми листами.

— Отчет, что ли, батя, кропаешь?

— Не совсем. А может, и отчет.

Сашка ужинал на кухне, тихо готовил себе постель, стараясь не разбудить мать и меньшего брата, потом зажигал лампочку-ночнушку, нырял в постель и начинал шелестеть страницами какой-нибудь книги. Но Василий Михайлович не успевал написать и пяти строчек, как под ночнушкой все затихало. Сафонов, прежде чем выключить лампочку над кроватью, любовно оглядывал спящего сына, находил в чертах его лица какое-то сходство с собой, а уже перед тем, как надавить на кнопку выключателя, решал: «Мальчишка еще, зачем ему все знать».

Только Сашка узнал. Ворвался в воскресенье в дом со свежей газетой и с порога провозгласил:

— Молодец, батя, участковый уполномоченный милиции В. Сафонов. Отличный фельетон. Сам «Крокодил» заплачет над ним горючими слезами. А уж про Назарова я и не говорю.

Жена Фаина Ивановна и Вова, младший сын, кинулись к газете, устроили громкую читку его фельетона, посмеялись вдоволь над злоключениями безыменного картежника с поселка станкозавода.

— Постой-постой, — вдруг вспомнил Василий Михайлович, — а как же ты, Сашок, узнал, что я про Назарова? Там же его фамилии нет.

— Мне, во-первых, киоскер дядя Боря сказал, во-вторых, у витрины для газет все об этом говорят.

— Значит, похож Назаров на себя? — заулыбался Василий Михайлович. — Так и хотел.

Вечером Сафонов пошел по дворам. Лампочки над столиками, где всегда собирались картежники, горели ярко, и сами картежники были на месте, только играть не играли. Везде застал одинаковую картину: читали газету, хохотали и так и сяк склоняли фамилию Назарова.

— Здорово ты их, Василий Михайлович, — кричали Сафонову из окон женщины. — Теперь мы им на это дело ни рубля не дадим.

Назарова нигде не было. Он появился в доме участкового через несколько дней. Сухонький, немолодой, со строгим прищуром глаз и горестно опущенными уголками губ.

— Я тебе этого фельетона не забуду, — сказал он вместо приветствия. — Разве я когда-нибудь менял детей на карты?

— Во-первых, проходи, не стой у порога, во-вторых, не тебе грозить, а в-третьих, с чего ты взял, что фельетон про тебя? — миролюбиво спросил Сафонов.

— А про кого же? — закричал Назаров. — Мне по почте двадцать шесть газет прислали с этой писаниной. Про кого же?

Назаров прошел к столу, опустился в кресло. Помолчали.

— Ладно, скажу, зачем пришел, — выдохнул наконец гость. — Возьми себе эти двадцать шесть газет...

— Спасибо.

— ...и скажи дружкам моим, что не про меня писал.

— Эх, Назаров, Назаров...

— А я тебе обещаю больше не играть и других буду отговаривать.

Назаровские газеты Сафонов раздал агитаторам по цехам станкозавода. Фельетон везде обсуждали горячо, и рабочие собрания даже принимали по нему решения.

Когда через месяц Сашка пошел с отцом в редакцию за гонораром, за столами под лампочками уже потешались доминошники.

— Тоже зло, — сказал Василий Михайлович, — но меньше.

Сашка думал, что из редакции они пойдут домой, но отец потащил его в сберкассу, на глазах у сына завел себе сберкнижку и положил на нее весь гонорар. Сашка это дело не одобрил, буркнул отцу:

— Скопидомом будешь, батя.

И жена Фаина Ивановна стала уличать мужа в скопидомстве.

— Копейка трудовая, — защищался Сафонов. — Рубль сбереженный все равно что рубль заработанный.

Сашка всю получку отдал отцу, но к матери она попала ополовиненной. Что это, действительно, с батей?

Сафонов много лет собирал домашнюю библиотеку и вдруг решил продать. Нашел покупателя, с Сашкой вместе грузил книги, при сыне вел расчет, а от матери утаил несколько сотен. Дела...

На совести Василия Михайловича до сих пор не было ни одного нераскрытого преступления. Нет, одно-то было. Но его никто всерьез не принимал: это когда в бане поселка две шайки украли. Но теперь другое дело. Вот уже третий месяц кто-то постоянно угонял личные мотоциклы с улиц его участка. Через несколько дней эти мотоциклы находили в бог знает каком конце города. Кто же этот похититель? Для чего он совершает свои таинственные кражи? Не стоят ли за ними более тяжкие преступления?

Двадцать пять тысяч человек проживает на территории участка. Но про всех людей, отбывавших наказание, Сафонов все знает: где родился, с кем водился... Не так уж их и много. А тех, кто у Сафонова на подозрении, и того меньше. А кому он совсем не верит — раз, два... Нет, один сейчас такой человек — Жуков. На работу вроде устроился, но это такая работа... Никто за ним не следит: ночной сторож, дежурство через сутки. Пьянствует Жуков сверх всякой меры, на такси разъезжает, одевается не по карману.

Жуков был навеселе, когда открыл дверь Сафонову. Чуть помедлил в дверном проеме, загораживая спиной свет с кухни, потом, словно решив для себя что-то, вежливо пропустил участкового в квартиру. У Жуковых было чисто, уютно. Но сам хозяин ходил по комнате в измазанных грязью сапогах. На кухне горел газ, но на конфорке ничего не стояло. Очевидно, Жуков только пришел домой, не успел переодеться и даже поставить чайник.

Сел Жуков первым. «К окну, чтобы мне смотреть на него против света», — определил Сафонов. Значит, волнуется и хочет скрыть что-то. Но разговор пошел самый благодушный. Должно быть, предугадывая вопросы, Жуков рассказал и о работе (надо бы найти поинтересней), и о своих выпивках (корчевать такие привычки сил не хватает), и о прекрасных заработках жены-портнихи. Рассказал Жуков обо всем этом, удовлетворенно глянул на участкового и решил вроде подвести черту:

— Погода что-то никак не установится.

Сафонов поддержал невинный разговор.

— Погода — женского рода, вот она и изменчива, — потом серьезно добавил: — Но над нами не каплет. Так же как над Кухтарем. Взяли его вчера в Сормове.

— Да ну! — с наигранным испугом произнес Жуков. — Но сейчас ведь без причины не берут. Не то что до 1953 года... Меня тогда, помните, сколько раз за здорово живешь — в предварительное заключение. Только последний случай был правильный. Помните?..

Но Сафонов уже откланивался. Шел назад в отделение разочарованный. Кухтаря несколько раз видели с Жуковым. Арест дружка должен был в какой-то мере насторожить ночного сторожа. А он и бровью не повел. Или уже предупрежден, или подготовил себе алиби.

В райотделе его ждало известие: в кювете Арзамасского шоссе найден угнанный на прошлой неделе мотоцикл. Сафонов немедленно отправился в гараж осмотреть машину. И вновь, как два месяца назад, обнаружил странную особенность: у «находки» подача газа и сигнала переделаны для правой руки. Все ясно, как божий день! Это Жуков. Ведь у него нет кисти левой руки. Быстрее к нему! Но ночной сторож уже ушел из дому. Все поиски его оказались тщетными.

Между тем на другой день в Приокском районе кто-то снова украл мотоцикл. А не было ли в том районе квартирных краж? Ведь былая «специальность» Жукова — именно воровство по квартирам. Были в тот день такие кражи.

Ниточка, вне всяких сомнений, тянулась к Жукову. Сафонов сообщил о приметах ночного сторожа дежурному по горотделу. В поиски преступника включились десятки людей. И вот один молоденький милиционер схватил Жукова на вокзале. Повез в Приокский райотдел. Жуков решил сыграть ва-банк.

— Ладно, гражданин начальник, признаюсь тебе во всем, — сказал он дорогой. — Я и мотоциклы уводил, и крал. Но ты меня не видел. Бери двести рублей — и шито-крыто. А?

Милиционер только и смог выговорить:

— Откуда ты взялся, такая сволочь?

На повороте мотоцикл вдруг занесло, конвоир замешкался, а преступник на ходу выпрыгнул в темноту и убежал.

Молоденький милиционер был так огорчен и расстроен, что Сафонов забыл все слова укоризны и, как мог, начал утешать его:

— Теперь не уйдет, поймаем.

А где ловить? Чутье подсказывало: к себе Жуков не вернется. А если домой к матери? Попросил на заводе группу дружинников, окружил дом. А сам лег под брезент в кузов грузовика, который поставили поблизости.

Дружинники спугнули Жукова, действительно решившего спрятаться у матери. «Ночной сторож» бросился к машине, хотел влезть в кабину, но Сафонов упал на него сверху, из кузова и придавил к земле. Еще один преступник был обезврежен.

Потом Фаине Ивановне попалась в руки милицейская газета, а в ней приказ о награждении Василия Михайловича денежной премией.

— Где же она, премия-то, Василий? Нам бы ковер купить.

— Премия, премия... А друзей-то у меня сколько! — Сафонов виновато поскреб затылок и добавил: — А ковры теперь не в моде.

Сколько же лет прошло после поездки в Валгусы? Три, нет, четыре года. Сафонова наградили второй медалью «За отвагу», присвоили ему звание старшего лейтенанта. Он побывал в Москве, на первом Всероссийском совещании лучших участковых уполномоченных. А так жизнь шла прежним курсом.

Правда, было дело, о котором, как думал Сафонов, знал лишь он один. Но ошибался Василий Михайлович.

Сашку призвали в армию. Со всеми сын попрощался, потом обнял отца и шепнул:

— А те деньги, что я на мотоцикл копил, возьми на свою сберкнижку. Я все знаю и горжусь тобой, батя.

Вот и вырос сын, полетел из гнезда в большой мир. Крылья у Сашки должны быть крепкими. Василий Михайлович отдал им частичку своей силы. Если бы все дети до поры до времени могли на отцовское плечо опираться!..

Шел Сафонов как-то вдоль полотна железной дороги. Впереди — девушка. Что-то в ее походке насторожило участкового. Так и есть! Бросилась под несшийся навстречу паровоз. Сафонов за ней — успел-таки столкнуть с рельсов из-под самых колес.

— Что вам, гражданочка, жизнь надоела?

— А вам-то не все равно?..

Привел к себе домой. Часа два успокаивал! Наконец узнал историю Лилии К.

Приехала в Горький из детдома, поступать в институт. Приняли по конкурсу только на заочный. Ни жилья, ни прописки, ни работы. Быстро кончились собранные на дорогу деньги. Познакомилась со случайным встречным, тот наобещал с три короба, но обманул. И вот решила покончить со всем сразу.

Несколько недель Сафонов держал девушку в своей семье. Добился для нее городской прописки, устроил Лилию на работу. Уходила она от Василия Михайловича в слезах:

— Спасибо, дядя Вася, родной вы мой...

Сафонов стал часто навещать бывших сельчан. Сначала возвращался из гостей радостный. Но вдруг от одного пришел мрачный, от другого чернее тучи. Перестал после таких визитов спать ночами. Фаина Ивановна испугалась: не стряслось ли что.

— Да все в порядке, — уклончиво отвечал Сафонов. Но как-то подумал-подумал и во всем признался Фаине Ивановне.

— Чего же ты столько лет молчал? — оскорбилась жена. — Да возьми все наши сбережения. На это ложки последней не жалко. А что до людей... Худых не проси. Хороших-то больше моего знаешь.

С тех пор Сафонов зачастил по хозяйственникам. Сначала о своих милицейских делах — о народной дружине, о товарищеском суде. А потом показывал чертежи и эскизы, говорил о цементе, о плитах, о мраморной крошке.

И вот весной шестьдесят шестого года Сафонов взял положенный отпуск, но поехал не на юг, а в Валгусы, и не отдыхать, а работать. Там Василия Михайловича уже ждали. Директор совхоза Мишин долго жал руку:

— Мы бы и сами когда-нибудь, да все с деньгой туго. А вам вот какое спасибо! Берите наш транспорт, берите и материалы — люди просят.

А люди не знали, куда и усадить Сафонова.

— Сколько же ты годков рубли копил, Василий? — интересовались.

— Да восемь-то будет.

— Теперь хватит деньжат? — и сами отвечали: — Не хватит — миром поможем.

Три недели все село строило памятник. Женщины приходили поплакать на только что расчищенный пустырь. А когда закончилась учеба, школьники не выпускали из рук лопат и мастерков. Уж нечего было больше делать, а Василий Михайлович не прогонял их: нельзя!

— Это деду моему! — говорил один.

— И моим двум дядям.

— А нашего роду тут пятеро.

Из Горького и Челябинска, из соседних районов и деревень съехались люди на открытие памятника. Был настоящий праздник. Еще один праздник нашей Победы. Были цветы и слезы, венки и музыка, речи-воспоминания и речи-клятвы...

На сером обелиске золотом сверкают шестьдесят пять фамилий погибших. Светлая речка струится за косогором. Остановится у постамента старушка — помянет «кровинку» слезой и словом; поправит ленту на венке босоногая девчонка; задумается парень, строже глянет за горизонт. Каждого спасителя своего здесь помнит Родина.

А в нише постамента с пометкой «Вскрыть в 2045 году» лежит в сосуде письмо к потомкам.

И вновь идет по Горькому участковый уполномоченный. И вновь не дает ему покоя суровый вопрос: «А кто же ты есть на свете, Василий Михайлович?» По-прежнему трудно самому на него ответить. Но в кармане шинели несет Сафонов письмо. От Лилии К. Прислала совсем недавно. Пишет, что вышла замуж, родила дочь, живут с мужем в новом сибирском городе. И есть в том письме такие строки:

Давайте и мы поклонимся Василию Михайловичу Сафонову — солдату, коммунисту, родному всем нам человеку. Ведь благодарность сердца — это памятник при жизни.