В начале – океан. Огромный. Иссиня-черный под угольными небесами. Прорезаются солнечные лучи: яркие, опасные. Под кучевыми облаками дождь хлещет по волнам – стеклянные громады яростными осколками разбиваются о корпус Ковчега. Корабль – щепка пред ликом пучины. Игрушка из древесины и пеньки.

Воздух бурлит.

Каюта Ковчега обита кожей; там просыпается Человек. Приближается шторм, человека шатает. Он вытягивает руку, хватает флягу, отхлебывает кроваво-красного кларета. Давится и разражается бранью. Его язык: королевский английский.

– Тысяча чертей!

В трюме что-то не так. Человек это чувствует. Слышите: из гробницы Ковчега доносятся визг, хрюканье, вой; свист, рычание, лай; рык, тявканье, уханье. Человек роется в нагрудном кармане и смотрит на грязные часы. Четыре часа. Такой гам обычно стоит во время кормежки – но звери уже съели свои сено и похлебку. И Хиггинс, Стид и Баукер раздали им дозы опия час назад. Животным пора затихнуть в наркотической дреме. Раньше в бурю они всегда спали.

Да: что-то не так.

Нюхая воздух, Человек различает миазмы животной паники. И еще он чует их страх. А затем вдруг – свой собственный, что растекается из подмышек по рубашке с воротником стойкой.

Он бормочет под нос какое-то слово. Это слово – «бунт». Словно ожидал этого момента. Знал, что он наступит.

И тут корабль взлетает на волне, фляжка Человека с лязгом падает на пол, подпрыгивает, отлетает под шконку.

Человек звонит в колокол, вызывая Хиггинса и команду. Матросы знают, что положено делать. Грохот каблуков заполняет трапы, и Человек замечает, что звериный запах изменился. Смешиваясь с ароматом Человечьего внезапного страха, он заполняет судно целиком, просачивается сквозь трещины в древесине, заползает Человеку в ноздри. Сладковатый и сильный. Назойливый и металлический. Запах свежей крови.

Шум внизу громче, в нем все больше угрозы. Лай, рык, тявканье, гогот. И истошный женский крик.

Человек натягивает ботфорты. Достает стеклянный шприц. Аккуратно наполняет его праксином. Прикручивает прочную иглу. Качаясь, поднимается на ноги. И с грохотом спускается в трюм.

Под палубой вспыхивает мятеж, а за кормой с убийственным шквалом разражается шторм.

Безграничная надежда; вот что переполняло мое сердце, когда я жал на газ моего ультранового автомобиля и мчался на север навстречу моей ультрановой жизни.

Безграничная надежда – и блестящая трасса впереди. Я вставил диск, заполняя машину Элвисом – «Синие замшевые туфли».[1] И начал подпевать. Несколько пинт пива – и я вам изображу Короля рок-н-ролла:

Он умер в день моего рождения. 16 августа 1977 года. Как феникс, ждал, когда я появлюсь на свет. Знал, что сможет передать мне эстафету. Но, к сожалению, певец я не ахти, поэтому я ветеринар.

Змея сбрасывает кожу минимум раз в год. Потом находишь выцветшую шелуху на папоротнике, дроке или вереске – а хозяйка, жившая внутри, уже ускользнула. Я скинул свой старенький «воксхолл» в «Мотормарте» и появился в блестящей маленькой «ауди-нюанс». Со свистом и на обгон. Самое то.

На карте Тандер-Спит напоминает узелок из порванных вен в двух сантиметрах над Ханчбергом, но, когда я выезжал из Лондона, в голове уже четко вырисовывался пункт моего назначения – из ностальгических воспоминаний о выходных на побережье. 1980-е. Прекрасная летняя пора – чайки клюют рожки от мороженого, мы, мальчишки, ритуально закапываем папу в песок и окурки, а мама сидит, закупорившись в душной палатке, пьет водку из термоса и слушает прогноз погоды. Запах чикен-наггетсов, крема для загара, попкорна и мочи. Чем вам не общество?

И откуда мне было знать, пока Северная Объездная уменьшалась в зеркале дальнего вида, а в поле зрения вплывала трасса Ml, что моему будущему угрожает чье-то прошлое?

И кто мог предвидеть, когда я открывал люк тачки и вдыхал запах свободы, что викторианское наследие, откопанное на чердаке Старого Пастората, изменит ход эволюции человечества?

И кто мог…

Нет. Выключи Элвиса. Начни с начала, расскажи все до конца, а потом остановись.

Ладно, хорошо.

Впрочем, все началось не с того, что я сменил тачку, а месяцем раньше – когда ко мне в клинику на свидание со смертью прибыла Жизель, катализатор переворота в моей жизни. Как там говорится – «никогда не работайте с животными и детьми»? Я нарушил оба правила.

Стоял еще только октябрь, но с каждым днем солнце все раньше ныряло за станцию Тутинг-Бек, а сочельник под въедливые рождественские мелодии уже захватил магазины. Жизель привели после обеда – угрюмая сутулая макака. Наряженная в розовое платьице и обязательный памперс, она сжимала руку мужчины в трикотажном свитере. Ветеринары привыкли, что хозяева похожи на питомцев и наоборот, так что внешность мистера Манна меня удивила. Для начала, он был мужчиной; согласно «Вашему питомцу», журналу о животных, который с неохотой выписывала моя клиника, с самого Кризиса Рождаемости девяносто два процента владельцев приматов – женщины. Вдобавок, он отнюдь не сутулился – бодрый, с энергичной походкой. Я бы сказал, он больше напоминал пса: рыжего сеттера или, на худой конец, гончую. Наверное, когда-то у него была собака.

Обезьянка сосала большой палец.

За последние два года, с тех пор как Государственный Банк Яйцеклеток перестал принимать заявки от женщин старше тридцати, я осматривал десять – двенадцать макак в неделю. Плюс шимпанзе, коаты, орангутанги и даже изредка гиббоны и бабуины – вот обычный список пахнущих шампунем животных, которых любящие псевдомамаши притаскивали на прием – то у чада запор, то ему требуется психиатр. Подлинные фанатички даже брили обезьян и кормили грудью в приемной. Мурашки по коже.

Ясное дело, вскоре оказалось, что Жизель принадлежит вовсе не мистеру Манну, а его жене, которая улетела в командировку. Рассматривая обезьянку, я вспомнил миссис Манн: крепко сбитая, но маленькая, фанатичный взгляд, тяжелые каблуки. Все сходится.

– Не нужно ее осматривать, – без обиняков заявил мистер Манн, сажая макаку на операционный стол. – Я хочу, чтобы ее усыпили.

Волосатые ноги Жизели, нелепо торчавшие из-под розового платьица, свисали со стола, и она из интереса ими болтала. Еще на ней были короткие носки и дорогие кроссовки с резиновой подошвой – последний писк обезьяньей моды.

– Гуманно, – добавил мистер Манн после секундной заминки. Словно существует грязный, негуманный способ, с пытками и подешевле.

Я подошел к шкафчику и, выбрав, как обычно, концентрат карбоглицерата праксина, лениво поинтересовался о причине. Макака – отличный экземпляр; лет трех или четырех. Кризис Рождаемости случился на рубеже тысячелетий, так что всем приматам было не больше десяти. Когда я повернулся со шприцем, Жизель закинула ноги обратно на стол и закатала платье, выставив мускулистый животик, на котором деловито искала блох. Вот тебе и инстинкты.

Иггли с бумажными полотенцами и кремационным пакетом стояла рядом, пытаясь сдержать слезы. Она любила животных. Особенно приматов. Она была временной ассистенткой.

– Да так, – начал Манн. – Причины как таковой нет. Я же говорю, просто жена уехала.

– То есть, будь она в городе, вы бы не стали меня об этом просить?

– В точку, приятель. – Он стоял, ожидая, что я оценю шутку. И самодовольно ухмылялся, точно предательство – новая гениальная идея, которую он разработал, запатентовал и теперь ждал дивидендов. Затем принялся неуклюже погладил Жизель по голове. Она бросила перебирать шерсть и посмотрела на него с таким удивлением и благодарностью, на какие в подобной ситуации способны только женщины. И вручила ему блоху.

– Не имею права, – ответил я, – если вы не законный владелец. Принесли регистрационное свидетельство?

Конечно, следовало спросить об этом раньше. Как можно догадаться по имени, Иггли бывает резковата. Она сглотнула, взгляд стал жестче – обычная реакция, когда разговор заходит о «правах человека» – но, слава Иисусу, промолчала. Еще не хватало, чтобы Иггли решила, будто у нее есть моральное право лезть в мои дела – только потому, что мы пару раз помяли ее одеяло. Утро выдалось тяжелое, и она это знала: ночью на стоянке возле «Сейнсбери» произошла крупная кошачья драка, и мне пришлось осматривать шесть раненых, а также ругаться с их владельцами. Приемная воняла кошками. Бедный какаду, невинный разносчик орнитоза, аж грохнулся в обморок, когда хозяева и кошки устроили концерт. А до этого я обнаружил, что партия вакцины против гриппа для коат – паленая, и чтоб я сдох, если у нас в операционной не закончились нитратные капсулы. Я выглянул за дверь, чтобы сказать этим, с корзинками, подождать снаружи, но тут явился, рыча, ожиревший мастифф с кистой яичек. Проблема кошачьих воплей разрешилась, зато прибавились другие – в виде долговой расписки от хозяина пса и лужи мочи на линолеуме.

– Свидетельство? – переспросил Манн. – Не знал, что оно понадобится.

– Новые правила, – кивнул я. – С Кризиса Рождаемости.

– Не знаю, где она его хранит, – сказал он с упреком, точно я был обязан телепатически перехватить его мысли, отзвониться и предупредить о нужных бумагах до того, как он вышел из дому.

– На приматов, собак и лошадей выдаются свидетельства, – пояснил я. Повисла тишина – мистер Манн жевал щеки, слегка раскачиваясь на каблуках, поэтому я продолжил: – На кошек – нет.

– Что ж, кошки у меня нет, – зачем-то сообщил мистер Манн. – Зато есть обезьяна.

– Я вижу. – И я подмигнул Иггли. Жизель, покорно свернувшись на операционном столе, испортила воздух. Иггли покраснела.

– Нет, – поправил Манн. – В смысле, у меня другая обезьяна. Моя обезьяна. Раньше он принадлежал моей сестре, но она…

Манн замолчал. Я и так все понял. «Синдром начала тысячелетия», как его окрестили. Нет детей, нет будущего. Как она это сделала? Театрально, с вершины скалы? Или тихо и по-домашнему, накачавшись химией?

– Мы живем в ужасные времена, – покачал головой я. Я не шутил – чистая правда.

– Ричи тоже макака, – продолжал Манн. – Без родословной, в отличие от Жизели, но…

Я всегда тренирую перед зеркалом разные гримасы после того, как почищу зубы. И сейчас я примерил удивление. Будто не понимаю, к чему клонит Манн.

– Ну, может, я принесу его свидетельство вместо ее? Сойдет? – Он спрашивал меня как маленький мальчик учителя. – Понимаете, они не ладят. – Теперь его голос стал опасно доверительным. – Она и он. Жизель и Ричи. Видите ли, они дерутся. С тех пор как моя сестра… С тех пор как Ричи поселился с нами, он все время сам не свой. Вроде как осиротел. А еще он пытается замутить с Жизелью – лезет на нее и все такое, типа, хочет секса – но ей это не нужно. Понимаете, она стерилизованная. Поэтому, ну, фригидная.

Теперь я вспомнил, как ее стерилизовал. Миссис Манн утверждала, что у Жизели никогда не было самца и беременной она оказаться никак не может.

– Она воплощение девственности, уверяю вас, – чопорно заявила миссис.

Но, конечно, во время операции, я обнаружил двух эмбрионов, прилипших к матке обезьянки. За такое я всегда беру дополнительно.

– Ричи – живой парнишка, – умолял Манн. – Ему нужна подружка, а не высокомерная штучка, которая постоянно пытается его опустить.

Его собачьи глаза переполняло отчаяние: ему требовалось, чтобы его погладили по голове, дали кусок шоколада или пожевать резиновую кость, – как-то одобрили кипящий котел собачьих эмоций, которые заменяли ему интеллект.

Я вспомнил лицо миссис Манн, когда она приехала забрать Жизель после операции и подписывала чек – маленький подбородок решительно выдвинут, губы вот-вот расплывутся в победоносной улыбке. Я рассказал об эмбрионах.

– Вот видите, все-таки не воплощение девственности, – заметил я. – Ваша Жизель не такая невинная, как кажется.

Миссис Манн подстроила лицо.

– Ну, значит, я успела в последнюю минуту, – наконец улыбнулась она. Все это меня поразило – ее решительность, спокойствие, с которым она восприняла новость. (А как, например, волновался утром из-за кисты хозяин мастиффа; словно я хотел вскрыть яйца ему самому.) – Она слишком молода, чтобы стать матерью, – бодро прибавила миссис Манн. Это я уже не раз слышал – вполне стандартная фраза женщин, которые покупали обезьянок вместо детей, а потом начинали ревновать, когда маленькая мисс Примат взрослела и залетала. – Жизель вряд ли справится. Знаете, у нее были такие чувствительные предки.

Помню, я фыркнул и переглянулся с Иггли. Кое-кто – возможно, те же ребята, что придумали кроссовки с резиновой подошвой, – загребают уйму бабок на этих липовых родословных. Впрочем, я не видел смысла объяснять миссис Манн, какое дерьмо все эти обезьяньи генеалогии, – на лице ее застыла непоколебимая убежденность, какая бывает только у людей, с самого рождения вскормленных на лаже чистейшей воды.

Мистер Манн также выжидающе смотрел на меня. И Жизель тоже.

– Ну что? Сделаете?

Я промолчал – притворился, что не слышал.

– Я доплачу сверх пять сотен евро.

Иггли глянула на меня.

– Наличными, – добавил он, правильно расценив мое молчание. В его голосе не было стыда – как и в моем, когда я ответил:

– Тысяча, и я все сделаю. – Я решил, что риск того стоит. – С условием, что вы найдете свидетельство и уничтожите, как только попадете домой. Нести ответственность я не собираюсь.

Я пожал протянутую мне липкую руку, и Манн тут же вручил мне бабки. Жизель наблюдала, как он их отсчитывает, копируя движения его руки и так же шевеля губами, словно тоже считала.

Все на месте.

– Ладно, Жизель. А теперь закати для меня рукав, хорошо, дорогая? – пробормотал я. Она послушно подчинилась.

Когда я искал вену на ее волосатой лапке, Манн отвернулся. Впрочем, его право. Все-таки, он заплатил мне штуку евриков, чтобы не пачкать руки самому. Иггли тоже отвела взгляд.

А Жизель – нет. Она с интересом, пристально наблюдала за процедурой.

– Видишь? – произнес я, нажимая на шприц. – Это не больно. Спокойной ночи, детка.

Она кивнула, словно понимая смысл операции. И даже одарила меня зубастой улыбкой. А затем отключилась – как свет; розовое платьице смялось, когда Жизель сначала осела, а потом вытянулась горизонтально. Хвостик резко дернулся и безвольно повис.

Манн прерывисто вздохнул.

– Поздно каяться, приятель, – бросил я. Лицо его стало белым как мел. Он пробормотал что-то неразборчивое и, спотыкаясь, вылетел из операционной – быстрее, чем успеешь произнести «устный договор».

Затем Иггли запаковала начавшую твердеть, но еще теплую Жизель, и заявила, что подает заявление об увольнении.

– Ты поступил неправильно, – всхлипывала она. – Убил эту милую девочку, а ведь парень – даже не ее законный владелец. Что ты будешь делать, когда она придет? Его жена?

Я рассердился. Иггли обычно меня не допрашивает. Впрочем, она новенькая, напомнил я себе.

– Послушай, это была не девочка, – отрезал я, пнув мешок с телом. – А мерзкая макака.

Все та же старая фигня, старые песни. Я принялся объяснять Иггли, что, проработав ветеринаром уже пятнадцать лет, причем, десять – после Кризиса Рождаемости и вызванного им четырехкратного увеличения числа домашних животных, – привыкаешь играть с хозяевами в шарады.

– Психология владельцев животных радикально изменилась со времен Кризиса, – пояснил я, дословно цитируя передовицу, которую просматривал в «Вашем Питомце». Иггли нетерпеливо кивнула; явно читала эту статью. – И определенные виды животных для некоторых людей стали чуть ли не детьми. Особенно приматы.

Это вам кто угодно скажет.

– Мистер Манн хотел оградить своего обезьяньего племянника от обезьяньей падчерицы, – анализировал я. – Он следует своему человеческому инстинкту – защищать ближайшего генетического родственника. «Сын» сестры, или его обезьяний заменитель, ближе ему, с генетической точки зрения, чем «дочь» жены, которую она купила до встречи с ним. Все это только в их воображении и полная херня, но имеет большое значении для их подсознания.

– Ладно, мистер Гениальный Психолог, – раздраженно перебила меня все еще расстроенная Иггли. – И что, по-твоему, скажет миссис Манн – или, вернее, ее подсознание?

Я быстро обрисовал простой сценарий: через пару дней, на выходных, утром, в клинику придет миссис Манн с обезьянкой покойной сестры мужа, Ричи, жаждая возмездия. И попросит меня убить его, скорее всего, за дополнительную плату предложив забыть о свидетельстве. Конечно, она будет злиться на меня из-за Жизели, но ей придется прикусить язычок, чтобы Ричи присоединился к Жизели в Банановом Раю.

– И ты бы убил Ричи? – Иггли выплюнула пафосное слово «убил» с неумелой злобой утраченной наивности. – Ты бы это сделал?

Я обнял ее за пухлые плечики и поцеловал долго и страстно, как любят все мои временные ассистентки. Иггли – сладкая девочка. Вкус ее пуританской зубной пасты, приправленный наивностью, возбуждал меня, и в моих трусах зашевелился Зигмунд. Рабочий день подходил к концу, последние клиенты разбрелись из приемной. Я хотел Иггли здесь и сейчас, но она вывернулась. Ее лицо пылало гневом и одновременно – обожанием. Я видел: она жаждет секса не меньше, чем мы с Зигмундом; но Ричи с Жизелью терзали ее мозг.

– Убил бы, да? – повторила она. Похоже, ее серьезно заклинило.

– Какой смысл лгать, – начал я. Бессовестная ложь. Смысл есть всегда. – Да, убил бы. – Но честность ее не впечатлила. Поэтому я продолжил в нежданном припадке вдохновения: – Ты что, не понимаешь? Я ведь помогаю совершить убийство из милосердия – эвтаназию – во имя более важных вещей.

Иггли задумалась.

– Каких, например? – переспросила она. До нее не доходило, но она хотела понять. – Каких, Бобби?

– Например, спасения умирающего брака, Иггли, – нашелся я. Зигмунд рвался в бой. – Брака, задыхающегося в предсмертной агонии.

Похоже, она поняла, потому что не сопротивлялась, когда я раздел ее и уложил на операционный стол. Затем очень медленно раздвинул ей ноги и провел между ними языком. Складки оригами ее плоти набухали; Иггли не двигалась.

Тончайший пергамент, на котором она усердно записывала сбивчивые показания (кровью? грязью? отвратительной смесью того и другого?), от времени рассохся и потрескался, а сам текст расплылся от соплей и слез пастора Фелпса, немалому количеству коих суждено было пролиться в Лечебнице, прежде чем растаять в приступе безумного смеха истинной радости.

И уж с этим не поспоришь.

В Лондоне стоит промозглый февраль. Год все еще 1845-й, но это совсем другой 1845-й, чем обыкновенная пахта времен года, двенадцать месяцев в крошечной глуши Тандер-Спита, где только что появился Тобиас Фелпс. Это столичный, утонченный, светский 1845-й, 1845-й монументальных исторических сдвигов и яростных политических и общественных дебатов, 1845-й филантропии и коммерции, Империи и устриц, многослойных юбок, детей-трубочистов, разносчиков бакалейных товаров и вареной бараньей грудки под соусом с каперсами. Яркий, сиятельный 1845-й, полный надежды и величия, не без примеси распутства и разврата по краям, год, в который мы сейчас пролетаем над столицей в воображаемом монгольфьере,[7] придирчиво разглядывая серое лоскутное одеяло распростершегося внизу Лондона. Вот собор Святого Павла, огромный почерневший купол, что выглядывает из клубов печного дыма. А вот и Темза, изогнувшаяся, будто кобра с аппендицитом. И Тауэр-бридж, и здание Парламента, похожее на крепость и одновременно на торт, и внушительный выступ Биг-Бена.

Ой, кто-нибудь умеет управлять этой штукой?

Если да, то поплывем на запад: проведите наше судно к элегантным кварталам Бельгравии и на секунду остановитесь полюбоваться серповидными изгибами оштукатуренного кирпича и блестящими черными дверьми, недружелюбными ступеньками и кадками с самшитами фешенебельного тупичка Мадагаскар-стрит. Зависните здесь на минуту у окна четвертого этажа дома четырнадцать, дабы понаблюдать за парой двуногих млекопитающих в естественной среде обитания – дома, в гнезде, кое одновременно и берлога, и садок, и нора, вместилище запасов, питомник и зал для раздумий. Что за необычное создание – человек! Странно также, что, в отличие от многих млекопитающих, у этого зверя нет определенного брачного сезона. Тем более нам повезло – мы прибыли сюда вдень, которому суждено стать знаменательным.

Сначала загляните в окно первого этажа и понаблюдайте за доктором Айвенго Скрэби, таксидермистом, в его мастерской. Доктор поглощен трудоемким процессом натягивания шкуры чилийского медведя на гипсовый слепок, который снял с туши, застывшей в выбранной Королевой нелепой и сентиментальной позе. Созданию полагается стоять прямо, велела Виктория, сложив лапы, будто в молитве. Как и у всех зверей, предназначенных для Коллекции Царства Животных ее Императорского Величества, медвежьи гениталии должны быть полностью удалены; в качестве дополнительной меры напускной скромности, позже создание облачат в сшитые на заказ бриджи. Вдобавок, как водится, Государыня повелела Скрэби наделить зверя глазами «голубыми, оттенка яичной скорлупы, такими же, какие вы вставляли прочим нашим королевским млекопитающим». При этом, как она уточнила, «слегка побольше, чем у медведя данного вида, чтобы они, как нам видится, глядели в Небеса, будто в Святом созерцании». По задумке, медведя нужно превратить в благородное звериное воплощение благочестия, достойное влиться в ширящиеся ряды животных ее причудливого бестиария – целый Ковчег набитых и лишенных пола млекопитающих, нелепо наряженных, застывших в позах религиозных фанатиков. Можно подумать, любит повторять Скрэби, сам Букингемский дворец – не такой Ковчег.

– Тысяча чертей и святые угодники! – бормочет он с набитым булавками ртом, затем отрывает ногу от пола и задирает ляжку, дабы облегчить раскатистый пердеж, отзывающийся эхом в мастерской и дальше по коридору под громкий рев доктора: – Ее Величеству Королеве Виктории, Королевской Бегемотице и убийце жизни моей!

Тем временем наверху в гостиной миссис Шарлотта Скрэби, жена, мать и прославленный медиум, закончила распрыскивать лавандовую воду, пытаясь избавиться от вони благородного лекарства, опия, топлива двигателя ее экстрасенсорного восприятия. Отметим – сквозь ситец – следующее: ежедневная доза Шарлотты дает эффект. И, невзирая на неаппетитный ленч, приготовленный миссис Джиггере, в воздухе разлито нечто вроде афродизиака. И вдруг муж миссис Скрэби, окончательно уставший от тишины, проволоки и опилок мастерской, сытый по горло растущими нелепыми запросами Монарха в отношении ее Королевской Коллекции Животных, утомленный склянками камфары, лотками стеклянных глаз, связками колышков и стальных булавок, кипами бумаг, шкур и маленьких резиновых носов – инструментов его ремесла, – поднимается по лестнице.

Ибо в подобном расположении духа, по опыту доктора Скрэби, остается только одно: вменить удовлетворение нужд своего репродуктивного органа жене, Шарлотте Скрэби, ласково – а иногда и не очень – именуемой Опиумной Императрицей. В независимости от того, курила она или нет.

И на подобное расположение духа доктора Скрэби можно отреагировать единственным образом, если ты его жена, да еще и под опием: сдаться.

Нет ничего постыдного в капельке вуайеризма. Так что опустите ваш шар, пока корзина не поравняется с подъемным окном вот здесь, и загляните за занавески в гостиную, дабы увидеть следующее: chaise-longue,[8] стакан виски, мелькнувший холмик груди и затвердевший мужской орган. Взгляните на корсет из китового уса, сброшенный на пол, словно кокон личинки, что превращается в бабочку. Посмотрите на то, что может или не может быть двумя полуодетыми человеческими телами, кои пытаются найти равновесие на chaise-longue. Оконное стекло уже – какая досада – запотевает, так что лучше прижмите ухо к стеклу и послушайте следующие звуки: шепот уговоров, слабое сопротивление, хриплые уверения, вздох согласия, шорох юбок, щелканье подтяжек, хлопки и шлепки, кряхтение и сопение, постанывание и повизгивание, нарастающий быстрый ритмичный стук, львиный рык, еле слышный стон, долгий тяжелый вздох.

Пара минут тишины. После которых, поскольку миссия мужского органа выполнена, доктор Айвенго Скрэби возвращается в мастерскую сражаться с шотландским аистом, а его жена в облаке астральных частиц, принимающих и меняющих призрачные формы Загробной Жизни, вновь погружается в туманные видения своей одержимости опиумом.

Затем, пока ваш шар взлетает вверх в ночь, представьте в свете полной луны, проступающей сквозь лондонские тучи, период гормонального риска под корсетом Скрэби. И встречу спермы и яйцеклетки в глубинах анатомии Скрэби. Оплодотворение в районе фаллопиевых труб Скрэби. А после…

Абракадабра! Эмбрион! Эмбрион, который…

Однако же нет! Скорее, молю вас, впустим горячего воздуха в наш монгольфьер и сбросим балласт! Оставим эмбрион Фиалки Скрэби в покое, заниматься своими карликовыми делами и полетим быстрее в лондонские доки, где ее будущий гуру, человек, который превратит ее – почти буквально – в невообразимую женщину, коей она станет, ждет нас на борту корабля под названием «Корабль Ее Величества "Бигль"».

«Бигль» – как мы знаем, порода охотничьих собак. Странное имя для судна.

Теперь вам понадобится бинокль. Доки далеко, далеко внизу; ночь сменилась утром, и стайка кораблей, сбившихся в гавани, отливает оранжевым – среди них десятиствольный трехмачтовый фрегат капитана Фицроя[9] «Бигль». Он стоит на якоре возле «Парадигмы» (груз: холст, павлиньи перья, лакрица, свечной воск, орехи, засовы и бразильский орех). «Бигль» – серьезное, некоммерческое судно, корабль, пару лет назад возивший группу уважаемых ученых, которые занимались сложной и кропотливой работой, а ныне – пристанище одинокого меланхоличного капитана и его причудливых дум. Да: все ученые, включая мистера Дарвина, давно разъехались по своим частным жилищам, прихватив нескладные микроскопы и тетради. Дни славы «Бигля» в прошлом, и с тех пор он снимался с якоря лишь пару раз – для исследовательских работ в Северном море. Но сегодня капитан Фицрой куда-то убрел, безумный и одинокий, оставив на борту лишь команду. В последнее плавание море было неспокойно, и матросов свалила болезнь, плохая еда и усталость. На «Бигле» – смешанная команда, по большей части англичане да несколько испанцев. И бельгиец. Оставим англичан и испанцев вариться в собственном соку: именно бельгиец нам и нужен. Пришвартуйте шар к пирсу, вылезайте из корзины и познакомьтесь – мсье Жак-Ив Кабийо, больной страдалец, который утром на завтрак двадцати матросам приготовил кашу и, не получив благодарности за свои труды, швырнул в воду забитый овсянкой черпак и заявил:

– Ça suffit.[10]

Гордый человек. Тщеславный. Человек, готовый сделать ноги.

Вот факты, известные о прошлом Жак-Ива Кабийо:

И теперь, разглядывая лондонские доки, лишенный все эти шесть лет обожаемого Дарвина и оставшись с одним сумасшедшим Фицроем, он мрачно размышляет о будущем. Конечно же, знания, которые он приобрел, касавшиеся свежевания ящериц, жарки страусового мяса, приготовления печени грызунов, а также навыки тушения гигантской черепахи не могут – не должны – быть утеряны?

На трассе «нюанс» была в родной стихии. Она масляно мурчала, точно львица в течке, и не успел я оглянуться, как пролетел сто пятьдесят километров и оказался в трансцендентальном дорожном Лимбе. Нет ничего лучше пункта «А» позади и пункта «Б» впереди.

Точняк.

Я включил радио. Шла одна из этих передач, где взрослым платят за удовольствие аргументировано полаяться. Снова обсуждали Кризис Рождаемости.

– Мне кажется, мы зашли в эволюционный тупик, – проповедовала серьезная женщина. Я представил ее: очки для чтения, длинные серьги, доктор гуманитарных наук, запах изо рта, брошь. – Мы достигли предела в научных познаниях, цивилизованности, гуманности…

Затем встрял парень из религиозных:

– Нет-нет-нет-нет-нет. Простите, простите. Ха-ха. Интересная идея, Сьюзан, тра-ля-ля, – болботал он, – но, при всем уважении к вам, картина абсолютно ясна. – Я нарисовал себе и его: воротник-стойка, зубные протезы, удобные трусы, дома – толстушка-жена ищет передачу, но не может отыскать нужную частоту. – Кризис начался, – толковал он. – потому что Господь разозлился на мир, как уже делал прежде. Тогда Он наслал Потоп, – здесь парень что-то процитировал, – и освободил бурные воды, и так далее, чтобы одни лишь кроткие наследовали Царство Его, тра-ля-ля-ля, и мы сами во всем виноваты.

– Разрешите мне вас перебить… – начала женщина-доктор с брошью, но парень вошел в раж:

– Не потому что мы такие всезнающие, цивилизованные, морально продвинутые и гуманные как вид, а как раз НАОБОРОТ. Мы не оценили все, что Он сделал для нас. Мы, здесь, в Британии. Вся наша некогда великая нация.

– Сьюзан? Не желаете на это возразить? – предложил ведущий. Этот – просто голос.

– Хочу. То, что мы пережили, вряд ли было потопом, – запротестовала серьезная женщина. – Разве это можно назвать настоящим потопом?! Воды выпало не больше пары дюймов!

Тут она права, подумал я. Набожные типы обожали именовать это Потопом – из-за дальнейших событий; впрочем, катастрофой их не назовешь. Канун Нового, 1999 года – не спорю, весьма апокалиптично. И все в это вцепились. Ну, может, прошел сильный ливень – не больше. «Токсичный грозовой фронт», как его тогда окрестили в Метеобюро. Операционную залило – в итоге, впрочем, ничего такого, с чем не справилась парочка «Санди Таймс».

– Хорошо. Но вы же не станете отрицать, что это переменило нашу жизнь, – продолжал ведущий. – Потоп, сильный ливень, назовите его как угодно, но с тех пор все стало по-другому.

– Никто этого и не отрицает, – возразил еще один мужчина – рассудительным, немного шамкающим голосом, каким говорят ученые по радио. – И я буду последним, кто заявит, будто внезапная стерильность человеческих яйцеклеток в Великобритании – не национальное бедствие. Однако явилось ли ее причиной наводнение в первую ночь Миллениума…

– Но профессор Хокинс, – вклинивается женщина. – Меня откровенно не интересуют причины проблемы. Меня интересует решение. Нельзя забывать, что, если бы не Государственный Банк Яйцеклеток, британцам уже грозило бы полное вымирание. Я говорю о том, что…

– Стоит ли впадать в пессимизм? – вступил ведущий. – Все-таки правительство утверждает, что фактически рост кривой рождаемости – вопрос времени. А пока запаса яйцеклеток хватит, чтобы удержаться на плаву, так что…

– В наших Банках нет достаточного количества домиллениумных яйцеклеток, чтобы справиться с очередями! – Женщина начинала заводиться. – Взгляните на факты. Ни одного естественного зачатия с 2000-го, с Нового года! Десять лет бесплодия! Нужно раздать ВСЕ яйцеклетки сейчас, чтобы девушки быстрее забеременели, и тогда…

– Большая ошибка, – возразил религиозный парень. – Если бы Господь хотел, чтоб мы хранили яйцеклетки, он бы создал нас с такой способностью. Именно за подобное научное вмешательство мы в первую очередь и наказаны.

– Наказаны! – взвизгивает женщина. – Вы считаете…

– Да, наказаны. Что, не нравится это слово? Боюсь, оно не очень политкорректно.

– Но вы не можете отрицать, что оно чрезмерно оценочное.

– Не могу. И не буду. Но что плохого в оценке? – скажу я. И, разрешите заметить, я не называю два дюйма воды «просто ливнем». Я говорю «потоп».

– Значит, по вашему мнению, Бог хочет, чтобы мы проиграли? Так, да? Вам и вам подобным интереснее наблюдать за нашим падением? Вам это нравится. У вас есть дети, верно? Наверняка мальчики. Будь у вас девочки, вы бы придерживались совершенно другого мнения. Когда я вижу, как моя дочь принимает гормоны, чтобы кормить грудью орангутанга, – сердце разрывается. Если уничтожить яйцеклетки, которые мы сдали в банк до Миллениума, вы убьете их последнюю надежду стать матерями. Не говоря уже о будущем Великобритании как нации.

– Господь знает, что делает, – самодовольно заявил мужчина с воротником-стойкой. – Я уверен, Он даст нам надежду, если мы проявим смирение. Как вы не понимаете? Это проверка! Испытание всем нам! И мы восстанем из праха нашей греховности, как Иисус воскрес на третий день!

Но такое вряд ли случится, и он это знал. Все знали. Я припомнил события, в ходе которых Спад Рождаемости официально превратился в кризис. Сначала, когда стало ясно, что мужская сперма не пострадала, только яйцеклетки, – пошла целая волна поспешных браков с «импортными» невестами. Несмотря на общественное негодование, женщины приехали сюда, здоровые, но через пару месяцев обнаружилось, что новым беременностям не суждено материализоваться. Природа выбросила джокер: похоже, яйцеклетки погибали, как только женщины пересекали таможню. Вся страна превратилась в зону, смертельную для яйцеклеток. Последовали быстрые разводы, и началась Утечка Спермы. Сфера туризма окончательно рухнула, и мы не успели глазом моргнуть, как превратились в лепрозорий третьего мира. Европа вливала миллионы евро в изучение механизма воспроизведения, но и ей не терпелось от нас избавиться.

– Как мы сможем воскреснуть, если половина мужчин уехала? – едко возразила женщина. Ее голос стал намного пронзительней. – Даже среди замороженных яйцеклеток в Банке – живых лишь пятьдесят процентов. Я подозреваю, даже меньше. Давно вы видели младенца? – с упреком бросила она. Младенцы встречались реже, чем зубы у курицы. Как старая добрая лотерея. Всем, кому повезло с Банком Яйцеклеток, приходилось скрываться. – Если мы что-нибудь не сделаем с Утечкой Спермы, – продолжала женщина, – мужчин не останется!

Верно. Теперь, когда стало ясно, что страна в депрессии, большинство парней сваливало. Все-таки с британской спермой все в порядке. И с зарубежными яйцеклетками. Так что эмиграционные ограничения для мужчин уже не за горами; ходили слухи, на следующий год можно будет выехать, только если докажешь, что до Кризиса произвел чистопородного Homo Britannicus.[27]

А для оставшихся мужчин введут Купоны Лояльности.

И из-за этих перспектив я не уехал за рубеж?

Не совсем. Дело в том, что я думаю о будущем меньше мартышки.

Carpe diem, говорю я. Лови момент. Хватай его за горло и дергай за яйца.

Доктор Лысухинг заявил, что я умру, но я выжил. Пастор и его жена окрестили меня Тобиасом, и я официально получил их фамилию Фелпс. Солидную фамилию, навевающую мысли о дубравах, дождливой осени и английской силе и крепости, передающейся из поколение в поколение здесь, в Тандер-Спите.

Но я оказался не таким крепким, как моя фамилия. В отличие от Фелпсов, которые обитали здесь прежде, в отличие от Фелпсов, чьи кладбищенские эпитафии повествовали о долгих, деятельных и здоровых жизнях, я рос маленьким и болезненным; родители говорили, что вся моя детская энергия словно уходит в отращивание волос. Моя голова напоминала огромный и густой колтун, а тело с ранних лет покрывала обильная поросль, сулившая немалую мужественность, как мечтательно говорил отец.

Остальные придерживались иных взглядов.

– Его родители, должно быть, безбожники, – как-то заявила миссис Биттс, когда они с миссис Флетчер потрошили рыбу на портовом базаре. – Нет ничего христианского в волосах на теле.

Волосы мои были ржаво-рыжими.

– Еще один зловещий признак, – заявила миссис Флетчер, бросая требуху макрели на съедение черепаховым кошкам. – Поговаривают, что он кишит блохами. – А вот это была правда. – Я так думаю, он ведьминское отродье.

– А я думаю, он из Цирка, – изрекла миссис Биттс. – Незаконнорожденный. Один из этих уродцев. Ему не стать мужчиной.

Я побежал и зарылся в материны юбки.

Буду честен с тобой, читатель: я рос с недвусмысленным ощущением, что все как-то неправильно.

Теперь, когда я горжусь своим красноречием и грамотностью (прошу простить меня за это краткое самовосхваление), для вас, возможно, явится сюрпризом, что в детстве моя неразговорчивость вызывала у приемных родителей серьезное беспокойство. Они явственно видели, что я не обделен интеллектом (и даже совсем наоборот, хотя, наверное, нескромно об этом упоминать), но, очевидно, из-за какой-то необъяснимой препоны я не издавал ни единого звука, за исключением писков или хрюканья, не относившихся к людскому наречию. По мнению доброго доктора Лысухинга, все это было связано с моею общей болезненностью во младенчестве и эмоциональной травмою, вызванной несчастным увечьем.

– Ведь кто знает, – рассуждал он, попыхивая зловонной трубкой, – какой эффект подобное увечье могло оказать на психику?

У отца имелось более теологическое объяснение моему молчанию:

– «Я говорю языками человеческими и ангельскими»,[31] – любил он цитировать Библию, успокаивая встревоженную жену. – Он ангел. А это хрюканье – ангельская речь.

Но приемная матушка, которая, в виду своих обязанностей, одевала меня каждое утро и близко знала степень моих физических странностей, включая исключительно неангельскую волосатость, подобной уверенностью не обладала.

– Говори, Тобиас, – стенала она. – На Божьем английском, умоляю тебя!

Фактически только на пятом году жизни первые слова наконец слетели с моего языка. Я хорошо помню сие событие, поскольку тогда отмечали мой официальный день рождения. Так как истинная дата моего появления на свет неизвестна (обычная проблема подкидышей), мы праздновали мой день рождения в годовщину свадьбы родителей. Представьте их за большим обеденным столом, каждая шероховатость которого мне хорошо знакома; руки сцеплены – это тридцатая годовщина их брака. Мой круглолицый серьезный отец, кустистые брови тронуты сединой; мать, скромная и тихая, словно дружелюбная картофелина или пухлая булочка. Представьте их преисполненные родительской гордости улыбки, когда они любуются сидящим напротив дитятей: льняная салфетка под подбородком, на тарелке перед ним – жареная сардина. Я их радость, их счастье.

– С днем рождения, Тобиас! Храни тебя Господь и да благословит Он тебя! – гудит Пастор Фелпс.

Я улыбаюсь. И верчу колесики лежащего на коленях игрушечного поезда, который мне подарили. Вырезанного из дерева сапожником мистером Хьюиттом.

– Кушай, – выдыхает матушка, глаза сияют от волнения, губы дрожат от восторга. – А потом тебя ожидает сюрприз!

Я покорно ковыряю сардину и оставляю хребет на краю тарелки.

– А теперь закрой глаза, – шепчет миссис Фелпс, – и загадай желание!

Я закрываю и молю (при всей скудости воображения, груботканое тандерспитское воспитание пробудило во мне любовь к роскоши уже в эти ранние годы) о великолепном торте.

Как на тот момент установлено, чудеса в Тандер-Спите случались нечасто. Поэтому, когда целых два снизошли на дом Фелпсов за пять лет, радость семьи была безгранична, как и ощущение необычайной избранности. Пусть тому и нет физического объяснения (хотя добрый доктор Лысухинг и сделал все, чтобы в подтверждение своей теории вывести схему заблокированной гортани, которая вдруг из-за некоей внезапной психической стимуляции открылась), но – ибо это чего-то, да стоит – я лично убежден, что просто в момент, когда я молился о торте, матушка загадала собственное желание. Или как еще объяснить произошедшее? Своим четким изящным почерком, матушка записала той ночью в дневнике:

Внизу страницы, малоразборчивым, дрожащим от излишка чувств почерком, она добавила: Четвертое: я умру счастливой женщиной!

И первые слова – «Слова, которые мы будем хранить вечно», как объявил отец – внезапно, непрошено сорвались с моих губ.

– Какой восхитительный торт! – сказал я. – Пожалуйста, дорогая матушка, не были бы вы столь любезны отрезать мне кусочек?

Ребенок-вундеркинд! И при этом какой вежливый!

– Человека создают манеры, – глухо пробормотал отец, а затем вслед за матушкой разрыдался от счастья. Отрезая следующий кусок и улыбаясь, что доставил им такую радость, я наблюдал, как они притащили молельные подушечки и рухнули на пол, дабы возблагодарить Господа. Их молитва была настолько долгой и страстной, что я успел подчистить весь торт до того, как они встали с колен.

С того дня я больше не пищал и не хрюкал, и родители так гордились моим новообретенным талантом, что просили меня зачитывать вслух длинные куски из Библии и запоминать скороговорки: Собирала Маргарита маргаритки на горе; Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет: Граф Пото играл в лото, графиня Пото знала про то, что граф Пото играл в лото, и тому подобные. Эту способность справляться с такого рода словесными трудностями отмечали не раз на протяжении моей жизни, что являлось источником моей гордости. И нужно ли говорить, что вскоре Фелпс взялся обучать меня зачитывать длинные пассажи из Библии в церкви и вся паства изумлялась моим внезапно явленным, развитым не по летам талантам.

Но в такой маленькой общине, как у нас, я все равно оставался подкидышем, чужаком. Люди пялились на меня и глумились, когда я осмеливался показаться в городе. (Говорят, рыжие пахнут по-другому, но если ты сам рыжий, откуда тебе знать? А даже если так, что с этим делать?) В частности, жители обвиняли меня в том, что я пугаю овец и коров, а вскоре мне запретили появляться на ферме Харкурта – после того ущерба, что я нанес его хозяйству, заглянув однажды с матушкою за яйцами. Вся птица отказалась нестись следующие две недели. По мнению фермера, я также явился причиною нервного припадка его любимой лошади. Даже собаки рычали на меня. Такое несчастливое влияние на животное население Тандер-Спита скоро принесло мне недобрую славу, и жители принялись желчно перешептываться о «дурном глазе».

Отца это приводило в бешенство. Ведь я был избранным дитятей Господа, чему доказательством служила моя любовь к Богу и Писанию; и как мог любой, кто слышал мое чтение в церкви – пред многолюдными собраниями восхищенной христианской братии, – считать иначе? Как может мальчик, столь ревностно поющий гимны таким чистым и ангельским голосом не быть отмеченным Господом? Впрочем, после лошадиного припадка ферму Харкурта я обходил стороной, предпочитая уединенную дорогу к школе, где животные не могли меня учуять. Походы к сапожнику стали источником глубокого стыда, и я никогда не снимал носков, чтобы скрыть неестественную форму стопы. Лавка мистера Хьюитта была сырой и тесной и воняла плохо выделанной шкурой – запах, кой ассоциировался у меня со смертью и страхом. Мистер Хьюитт изготавливал мне особые туфли – из кожи, с дублеными подметками, напоминавшие рыбацкие башмаки. И спустя годы – возможно, в противовес моей естественной наклонности скорее передвигаться по-крабьи, чем ходить, и чтобы скрыть странности походки, – я начал вышагивать слегка на цыпочках.

В деревне меня прозвали Рысак-Тобиас.

В каждой школе имеется непривлекательный мальчишка, который вечно прячется в углу площадки для игр и без толку возится с камнем или палкой, непокорный и непослушный, иногда впадающий в детство и ползающий на четвереньках и не обладающий никаким талантом, что возместил бы его странности. В Тандер-Спите таким мальчишкой был я.

Но не стоит жалеть меня, благородный читатель, ибо я не был несчастен – отнюдь нет. Родители любили меня, и воспоминания о раннем детстве – поистине золотые, потому что у меня было море и его потрясающие дары. Море стало моей огромной коробкой с игрушками и каждый день изрыгало новые чудеса. Представьте меня там, на сером песке, крупицу человеческую перед огромным неразвернутым ковром океана и неба; я сижу на дюне – голые ступни закопаны в песок, а душа открыта и наблюдает.

Небо, от кораллового до бледно-золотого; плоские облака над морем; переливающиеся зеленью перламутровые волны. Скалы, серые и холодные, блестящие от соли, как от священного праха. И там, в одиночестве, я вглядывался в скальные ямки с водой; часами, смотрел в глубину, наблюдая за смутными скоплениями актиний, кружением медуз и крошечными вспышками света от стаек мальков сельди. Опуская руку в воду, вылавливал крабов, миниатюрных омаров, лангустов, креветок, мидий, моллюсков, люцианов, – водяные и земноводные шедевры инженерного искусства, которые носят скелет снаружи, будто доспехи. В упорных поисках я отыскивал ямки побольше и получше и крабов побольше и получше; разделывая последних, обнаруживал внутри лабиринт крошечных мясных камер, выстланных, будто орган в церкви Пастора Фелпса, трубочками из кальция, а стенки между ними гладкие и прозрачные, словно перегородки в глинобитных хижинах японских самураев. «Наброски Господни», как их называл отец, рассматривая, что я принес домой в жестяном ведре. Он считал, что моллюски и другие морские твари нарисованы на полях великого альбома Божьего, в коем шедевром является человек.

Несомненно, Он сломал перо, когда рисовал меня, думал я, глядя с тоской на свое отражение в скальной ямке. Сплюснутое лицо, слишком переполненное чертами, тонкие губы и круглые темные глаза, две изюмины, вдавленные в горелый пирог.

Но «красота в глазах смотрящего», всегда повторяла матушка, и вскоре я начал ей верить.

Для большинства тандерспитцев существовало два вида Природы: Природа, которую может победить человек, и Природа, которая побеждает его. Природа, которую мы одолели, давно была одомашнена предыдущими поколениями поселян: наши знаменитые кошки с черными и рыжими пятнами, как коровы, с характерной полоской на носу, которые вечно разбегались, когда я входил в комнату. Тощие овцы, которые бросались врассыпную при моем приближении. Коровы, чье молоко из-за меня, как утверждали, свертывалось. Собаки, которые меня так недолюбливали: по большей части овчарки, колли и гончие, перемешавшиеся здесь, как и местные семейства: Пух-Торфы, Ядры, Оводдсы – длинные линии межродственных браков и соответствующие надгробия. Но другая Природа никуда не делась: дикая Природа, от которой нельзя защититься; Природа, что вечно прорывалась и грохотала вокруг нас. Скопления жалящих медуз; португальские акулы, которые могут убить тебя или оставить без руки, как Робби Биттса; наводнения и ветра переворачивали наши лодки, словно бумажные шляпы; гигантские спруты утаскивали по ночам людей за борт; картофельная гниль, и многоножки, и вши, и чешуйница в мешках зерна, и осаждавшие нас блохи, и паразиты, которых мы носили внутри.

По матушкиной теории, во мне обитал особо цепкий ленточный червь, которого я приютил с младенчества. Она полагала, этот подлый безбилетный пассажир повинен в моих проблемах со сфинктером, и тратила немало времени, придумывая новые способы вычистить его из меня.

– Это на тебя подействует, злобное создание, – шептала матушка, заливая мне в глотку вонючие зелья и сосредоточенно морща свое простое, картофелеобразное лицо. Она нарекла моего червя Милдред. Имя это – «по простому совпадению», уверяла она, – носила женщина, некогда милая холостяцкому сердцу отца. Но, сколько бы ни старалась, матушка никак не могла извести моего невидимого пассажира. Как и блох, летучих мышей или ножной грибок, которые всем нам досаждали.

Да, Природа нападала, а мы отражали ее удары. Но она возвращалась. Мы снова отражали удар, и она возвращалась снова. Как игристые волны, оставлявшие пенные кружева на побережье да историю, что вплеталась в наши жизни.

– Отец, как именно, каким образом Господь это создал? – помню, спросил я как-то Пастора Фелпса, предъявляя яйцо ската, черную икринку с закрученными нитями, причудливо торчащими с четырех сторон.

– Своим святым мастерством, – терпеливо объяснил Пастор. Я представил, как Господь в мастерской, такой, как у сапожника мистера Хьюитта, озадаченно размышляет над проектом. – И вдобавок Он сотворил все это, и даже больше, в один день. В четвертый. Помнишь, Тобиас? Помнишь Писание? Что создал Господь на четвертый день, Тобиас? Это напрямую касается твоего вопроса. Господь сказал, что произведет что?

Писание лезло у меня из ушей.

– Господь сказал: «Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной»,[32] отец.

– Отличная память, Тобиас. Хорошая память – благословение.

– Но, отец, неужели он создал все это из ничего?

Это же лишено всякого смысла.

– Он сотворил все это из пустоты, Тобиас. «Земля же была безвидна и пуста…»

– «…и тьма над бездною»,[33] – договорил я, зачарованный этой красотой.

Как и он, – как и все мы, – я безоговорочно верил Слову Божьему так же, как «Ракообразным» Германа. Обе книги не давали мне повода в них усомниться. Господь был не менее реален для меня, чем мой червь Милдред. Оба невидимы, но живут внутри. И тихо являют свое присутствие сотнями крошечных способов.

– «И Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет…» – произнес нараспев Пастор. Я обожал его зычный голос. Он гудел правотою.

– «…и стал свет»,[34] – отозвался я.

Когда живешь около моря, все это очевидно. Это в городах твою душу захватывают врасплох, как я узнал позже.

– И, – продолжал Пастор, уже другим голосом, менее волнующим, более высоким и слегка ворчливым, – возвращаясь к останкам яйца ската, не говоря уже о твоей коллекции крабов, и каракатице, и морском рачке, и мертвом баклане, которого в среду матушка высмотрела в твоем комоде и выкинула, Тобиас, потому что он смердел, что еще Господь создал на четвертый день? Он сотворил рыб больших, Тобиас, и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее[35]… И что Господь увидел, Тобиас? Что он потом увидел, сынок?

– Он увидел, что это хорошо,[36] отец, – ответил я, выковыривая иглу морского ежа, болезненно застрявшую под ногтем большого пальца.

– Именно. И больше нечего сказать ни о твоих раздавленных «блюдечках», ни о панцире омара, которые я обнаружил в ризнице, когда выслеживал источник дурного запаха. И тогда я увидел – и унюхал, – что это не хорошо. Совсем не хорошо. Больше никаких останков в нашем доме, сынок. Или в доме Господнем.

– Конечно, отец. Обещаю.

– Умница.

– Отец?

– Да.

– А что это? – Я сунул ему камень. Таких всегда полно на берегу, и я их никогда не понимал. Этот – великолепный экземпляр, темная завитушка с расходящимися полосками, напоминающая ракушку.

– Это, – произнес Пастор Фелпс, потеряв нить, – одна из шуток Господа.

– Господь умеет шутить? – ошеломленно переспросил я.

– Да. Иногда по-крупному, иногда по мелочам. Над учеными. – Отец ненавидел ученых. Это они главным образом повинны в мировой неразберихе, утверждал он на проповедях. Ученые – бич и, по его оценке, стояли так же низко, как грубые дети и падшие женщины. – Твой камень называют окаменелостью, – продолжил он. – Господь разбросал их в земле, чтобы смущать отдельный сорт ученых под названием «геологи». Он хорошо знал, что делает.

– Геологи? А кто это?

– Люди, смеющие оспаривать истинность Бытия, – пояснил отец. – Эти окаменелости – ложный след, оставленный Господом, дабы провести геологов и убедить их, что они правы. Чтобы они растрачивали время зря. – И он рассмеялся над Божьей шуткой. – Не забывай, сынок, что Он – Бог-ревнитель. Моему отцу все это казалось необычайно занимательным, и он посмеивался над Божьим чувством юмора, но я совсем запутался. Я горячо верил в Господа, но Его окаменелости и другие святые чудачества не раз заставляли меня усомниться в разумности Божественного замысла. А еще меня изводил другой вопрос.

– Отец.

– Да, сын.

– А кто создал Бога?

Что ж. Это тоже дурацкий вопрос? Каково Его происхождение?

Впрочем, у отца имелся ответ:

– Господь сам себя создал, – наконец ответил он. – Как люди, которые сами себя создают. Только Бог.

– Я понял, отец, – кивнул я. Но солгал, потому что не понял, и это осталось для меня загадкой.

Пока Тобиас Фелпс проживает свое одинокое детство в Тандер-Спите, давайте катапультируемся обратно во времени и понаблюдаем параллельное детство: мисс Фиалки Скрэби. Нормальный период беременности у Homo sapiens – девять месяцев, и сейчас на дворе ноябрь 1845-го – сорок недель спустя после того самого дня, когда мы подглядывали за сценой брачного единения, исполненной доктором Айвенго и миссис Скрэби за ситцевыми занавесками Мадагаскар-стрит, Бельгравия.

Пора для криков!

– ААААА!

Это Опиумная Императрица на ранней стадии родов.

И ругательств!

– Тысяча чертей и святые угодники!

Это доктор Айвенго Скрэби отзывается по поводу неуместного выбора времени со стороны жены; он сражается с неловко перекосившимся яком, который отказывается соответствовать структурным требованиям каркаса. Скрэби не желает уходить из мастерской и околачиваться под дверью спальни; он останется здесь, решает он, и докрутит каркас, и по традиции выкурит сигару. Черт бы побрал все это, думает он, рассматривая яка. У него и так штук семь детей, если память не изменяет. И вроде бы все уже более-менее взрослые? Кажется, так. Многие, конечно же, уехали за границу, или вступили в брак, или и то и другое. И тут – как раз, когда Коллекция Царства Животных Королевы обременила его работой (восемьдесят одно чучело закончено; осталось тысяч пятнадцать), – еще одно проклятое дитя!

Крики становятся громче. Скрэби слышит, как повитуха снова посылает за водой. И как Кабийо орет merde. Скрэби выпускает клуб дыма.

– ААААА!

Снова Опиумная Императрица. В отличие от других животных, производящих потомство молча, Homo sapiens свойственно кричать в агонии. Из-за ошибки проектирования со стороны Бога. Он возжелал дать человеку большой мозг, но забыл наделить женщину соразмерным тазом.

– Merde alors![37]

Это Жак-Ив Кабийо.

Симбиоз – такой тип взаимоотношений в природе, при котором два животных, весьма разных по сути и отличительным признакам, приходят к соглашению о взаимопомощи. Именно такого состояния два человеческих существа, Жак-Ив Кабийо и доктор Айвенго Скрэби, быстро достигли на Мадагаскар-стрит. В основе этого обмена – использование останков других, не принадлежащих к человеческому роду животных, – по большей части, млекопитающих, но также птиц, рептилий и рыб, – и девиз, излюбленный в самой природе: в хозяйстве все сгодится. Таким образом, пока доктор Скрэби пыхает сигарой и подгоняет своего кривобокого яка в мастерской таксидермиста наверху, мсье Кабийо в полуподвальной кухне тушит сытное ячье мясо, которое в данный момент вынужден оставить на задней конфорке, дабы согреть море воды для повитухи, облегчающей миссис Скрэби родовые схватки.

Merde encore![38]

Он наполняет очередной чайник. Впрочем, стоит упомянуть, что, не считая сегодняшних неудобств, Кабийо доволен – даже более чем доволен – своей долей. Его чутье – в день, когда Скрэби зашел в вольер слонихи Моны, – не подвело, и теперь, когда исходные территориальные споры с миссис Джиггере разрешились (обычное явление, когда одно животное, стоящее ниже в иерархии, вытесняет другое, претендующее на положение повыше), Кабийо узурпировал место доминантного самца в кухне Мадагаскар-стрит и чистой силой кулинарного таланта произвел революцию в питании Скрэби.

Изо всех сил стараясь не замечать воплей роженицы, которые все равно, пусть и слабо, долетают из спальни двумя этажами выше, Кабийо ставит чайник на плиту и протыкает томящееся мясо.

Mais oui, размышляет Кабийо, весь мир у его ног, quand тете![39] Он приехал в дом на Мадагаскар-стрит, вооруженный мертвым кенгуру-валлаби из зоопарка, и в тот же вечер подал доктору и миссис Скрэби первое в их жизни достойно приготовленное блюдо. Достойно? Жак-Ив осмелился бы заявить, что яство оказалось бесподобно. Мясо было не подгоревшим, не холодным и не жестким – три характерные особенности, определявшие качество стряпни миссис Джиггере. Кабийо провозгласили гением (факт, который он и так знал), и миссис Джиггере понизили до должности экономки. Ибо разве, отведав wallaby aux dix-neuf oranges,[40] Скрэби могли пойти на понятную?

– Mais bien sur que non,[41] – шепчет Кабийо, зачерпывая половник мясной подливки и вдыхая аромат, который неплохо описали бы (хотя, конечно, не ему говорить) прилагательные majestueux и formidable.

– ААААА!

И опять миссис Скрэби. И как она оказалась в столь жалком положении? И неужели она вскоре перейдет на Ту Сторону? Она совершенно не помнит сцену, ввергшую ее в подобное состояние. Видения клубятся в миазмах над ее головой, а на втором плане зловеще мерцает облако астральных частиц. Когда миссис Джиггере вливает ей в рот с губки еще немного опиумной воды, Императрица видит потаенную сердцевину облака, что скручивается в причудливые формы. Что это, подсвинок среди летящих перьев? А это – мальчик, сидящий на взморье? Точно, это стая чаек, вон там! А это что, ископаемое? А это – неужели сардина?

Что все это значит?

Ее изуродованное чрево еще раз сжимается, и она снова кричит. Боль проносится по телу, разрывая на части чуть ли не саму душу, и частицы, кружась, складываются в новые картины. Высоко из угла над кроватью она рассматривает свое распростертое тело, приподнятые ноги, миссис Джиггерс, промокающую ей лоб, и повитуху, ощупывающую ее нижние области. Частицы мерцают, и будущее танцует перед ней: она видит обезьянку в коротком детском платьице и мужчину со шприцем; блестящая моторизованная повозка мчится по огромной широкой дороге; необычайно полная женщина в наряде напоминающем меренгу; пара одинаковых девушек-близнецов; странный человек в необычных туфлях, ковыляющий на крыльцо – ее крыльцо; Ее Величество Королева размахивает ятаганом и разрубает напополам брюхо…

– ААААА!

Звенит дверной звонок. Через пару минут дверь мастерской Скрэби неожиданно распахивается – явилась раскрасневшаяся миссис Джиггере: фартук готов вот-вот свалиться, шпильки выбились и болтаются над глазом.

– Мальчик или девочка? – спрашивает Скрэби, откладывая нож для снятия шкур.

– Нет, сэр. Она все еще в муках. А к вам посыльный из Дворца, сэр! Говорит, он конюший Королевы! Он ждет вас внизу!

С некоторой неохотой Скрэби гасит сигару. Миссис Джиггере вытирает руки о передник и нервно пританцовывает. Не каждый день в доме столько событий. Или таких новостей! Добрая женщина больше не в силах сдерживаться:

– Он прибыл сообщить вам, сэр, что «Ковчег» Горация Капканна приплыл в порт!

Скрэби стонет. С опозданием на два года и пять месяцев! Вот это наглость!

– Ой, и мне нужна еще вода, сэр. – Миссис Джиггере взволнованно пыхтит по коридору, Скрэби целеустремленно шагает вслед за ней. – Теперь уже скоро.

– Кабийо за этим проследит. Что еще он сказал, этот конюший?

– О. Только одно, – выдыхает миссис Джиггере, останавливаясь на полпути, и, обернувшись, взволнованно смотрит на хозяина. Затем лихорадочно вытирает руки о накрахмаленный передник и закусывает губу испуганно и в то же время возбужденно. Такого с нею не случалось с тех пор, как в Лондон приезжал Бродячий Цирк Ужаса и Восторга и она ездила на Механической Многоножке.

– Ну? – рявкает Скрэби.

– Он говорит, что Гораций Капканн пропал, сэр. А все животные мертвы! – И, подобрав юбки, уносится прочь.

Тандер-Спит ценит свое наследие, как старое, так и новое: древнюю меловую почву; суперновый культурно-спортивный центр; свою известность среди ботаников-любителей широким разнообразием видов осоки («осоковая столица Англии», как выразились в «Туристе»); близость к электростанции Ганимед; сахарную свеклу; поликультуру пастернака; историю беспрецедентной трусости во время чумы 1665-го; черепаховых кошек; две бензоколонки; реку Флид, завоевавшую премию за Борьбу с Загрязнением 1997-го; передвижные пункты видеопроката; постмодернового священника; нетерпимость к «нью-эйджевым» туристам; доисторическое ископаемое прошлое; электронные, дорожные знаки, определяющие скорость и мигающие надписью: «СБРОСЬ СКОРОСТЬ, ТЫ ЕДЕШЬ СЛИШКОМ БЫСТРО», если транспорт движется по главной улице быстрее 50 км/ч; Великое Наводнение 1858-го; свое раннее и беззаветное увлечение сельскохозяйственными фосфатами.

Все это я узнал у Нормана Ядра, моего первого тандерспитца. Я встретил его в «Упитом Вороне». Я приехал в шесть вечера и подумал: первая остановка – пиво. И похлопал «нюанс» по заднице. Молодец, крошка. Я припарковал машину сзади у бара, возле набережной. Напротив через стоянку я разглядел центр сдачи экзаменов на водительские права и щит с рекламой «Люкозейда[45]», крошечные на фоне неба. Слишком много неба, подумал я, закрывая машину – чик! – дистанционной пищалкой. По сравнению с домами и землей неба столько, что оно как будто давит на тебя. В этом плане агорафобия, наверное, похожа на клаустрофобию. Я посмотрел туда, где ожидал увидеть море, но обнаружил лишь бетонное заграждение, испещренное странно многообещающей граффити:

Забудь про географию, сказал я себе, толкая распашную дверь паба. Сконцентрируйся на обществе.

И сквозь приветливый сигаретный чад «Упитого Ворона» я впервые по-настоящему взглянул на городок, которому суждено было стать моим новым домом. Окна паба были сделаны из толстого «старосветского» стекла, но в более прозрачной части я различал черный мрачный силуэт церковного шпиля и ряд бетонных столбиков. Женщину в зюйдвестке тащила через главную улицу бордер-колли. Ручка поводка напоминала гигантский курок. На собаке висела яркая, космического дизайна курточка – такую мог бы заказать мальчик лет шести, если бы бабушка предложила ему связать классный свитер. Черт бы побрал этих домашних зверюшек и их хозяев, подумал я. По крайней мере, здесь я буду иметь дело с сельскохозяйственными животными. Мистер Дженкс из Ассоциации Ветеринаров что-то говорил об «овцах Лорда Главного Судьи». Это еще что, мать их? Я прикончил пиво и пытался убедить себя прогуляться за вторым, когда увидел, как мне машет у барной стойки толстяк.

– Чужак среди нас! – крикнул он через зал. – На что спорим, ты новый ветеринар?

И двинулся ко мне с двумя пинтами горького пива. Пена текла по стенкам кружки прямо на красный узорчатый ковер; толстяк шел осторожно, словно в открытом вагоне перевозил собственный пузырь. Затем водрузил пиво на фланелевые салфеточки и облегченно плюхнулся возле меня. Обитый красным велюром стул вздрогнул.

– Добро пожаловать в Тандер-Спит, приятель. Ты среди друзей.

– Считаю за честь быть здесь, – ответил я, хотя ничего из виденного в Тандер-Спите меня пока что не очаровало. – Обожаю сельскую местность. Ездил в эти края на пикники по выходным – в детстве. Флажки на замках из песка. Здорово.

Мы пожали руки.

– Сам де Бавиль, – представился я, с удовольствием отметив, что собеседника это впечатлило.

Он сказал, его зовут Норман Ядр.

– Нормально добрался? Увидел, как ты подъезжаешь, из комнаты мальчиков – показывал Биг-Бену фаянс. Заметил твою «ауди». – Он показал большой палец. – Отличная тачка. «Нюанс», если память не изменяет?

– Точно. Турбо.

Несмотря на запах отрыжки, невозможно не ощутить симпатию к человеку, который угостил тебя пивом и способен оценить красоту блестящей красной рамы. Норман сказал, что работает в страховании, и за свои грехи мотается каждый день в офис в Ханчберг. Он оказался активным членом городского совета, а также заядлым «сделай сам»-овцем.

– Можно сказать, фанатиком. С фрезой обращаться я мастер, пусть это и мое мнение. Так что нужен будет совет – только звякни. – Что-то в его манере разговора показалось мне знакомым; впрочем, ничего утверждать не берусь. – Итак, мой юный Сам, – продолжал Норман. – Чем обязаны такому счастью?

Я знал, что этот вопрос рано или поздно всплывет, и сформулировал пару ответов, не касающихся Жизели, по дороге сюда – пока примерял новые маски. Хорошо разбираясь в процедуре жалоб на ветеринаров, я подсчитал, что до встречи с глазу на глаз с миссис Манн у меня полгода. Если не больше. По моим сведениям, большинство жалоб отзывались, как только владелец заводил нового псевдоребенка. Безграничная надежда.

– Сыт по горло домашними зверьками, – объяснил я Норману – Они слишком…

– Прирученные? – загоготал мой собеседник. Я не выдержал и тоже рассмеялся.

– Значит, за дикой природой? – переспросил Норман. – Будет тебе дикая природа. Моя жена Эбби разбирала чердак, устроила по весне генеральную уборку в стиле «помой и выстави» – мы добились от комитета разрешения на ремонт. Это здание, Старый Пасторат, давно в списках – но ждать пришлось уйму времени, мать их. Так вот, знаешь, что мы там нашли?

Я понял, что он ждет ответа, и напряг мозги:

– Винтажную японскую порнографию?

– Холодно, приятель.

– Скелет в шкафу?

– Уже теплее. По правде сказать, коллекцию звериных чучел.

У меня упало сердце: я знал, что будет дальше.

– Фамильное наследие Эбби, храни ее бог, – продолжал Норман. – Некоторые аж девятнадцатого века. В семье, должно быть, когда-то водился таксидермист. Эбби говорит, там полно пыли, хочет все выбросить. Хочешь глянуть?

Наверное, с таким сталкиваешься в любой профессии. Ты адвокат, и тебя спрашивают, защищал ли ты хоть раз заведомо виновного. Ты мусорщик, и у тебя интересуются, находил ли ты в урне пачку банкнот. Ты врач, и тебе предлагают осмотреть их геморрой. Ты ветеринар, и от тебя требуют проинспектировать набитый зверинец двоюродной бабки Этель.

– С удовольствием, – солгал я, про себя застонав. – Я сам немного занимался таксидермией в ветеринарной школе. Настоящее искусство. Впрочем, сам я, к сожалению, так в нем и не преуспел, – признался я, вспоминая халтурно набитых белок и кроликов, у которых из неудобоваримых мест торчала проволока. Нас учил бывший уголовник, который считал, что так возвращает долг обществу. – Проблема в ушах, – добавил я. – С ушами беда как сложно. Так что у вас там? Есть интересные экземпляры?

– По большей части птицы и, судя по виду, мелкие млекопитающие. Да, и еще страус. С голубыми глазами, почти человеческими. И на всех – старомодные тряпки, бриджи и все такое, словно с какого-то дикого спектакля. И обезьяна есть. В панталонах.

Мне вдруг представилась Жизель в розовом платьице и памперсе, застывшая после неумолимой смерти на операционном столе, и по коже побежали мурашки.

– Что с тобой, приятель? – заволновался Норман. – Будто привидение увидел.

– Нормально, – промямлил я.

– Кстати, о привидениях, – продолжил он. – Есть у нас одно в Старом Пасторате. Викторианская леди. Прямо красавица. Женщина-мечта, будь на ней хоть чуть-чуть мяса. Опиумная Императрица, как она себя называет. И в куче юбок. Жена говорит, дама вылезла из того же шкафа, где звери отыскались. А что этот призрак творит с нашим теликом!

Еще один постмиллениумный феномен. Я о нем читал. Количество паранормальных явлений подскочило на триста процентов. Что ничего хорошего не сулит.

– Принести закуски? – поинтересовался Норман. – Суши со свининой? Сырные палочки?

И понес свой толстый зад к бару.

О чем мы с Норманом болтали в тот вечер до экстренного выпуска новостей?

В общем, как всегда: о том, как играют «Манчестер Юнайтед»; о моей коллекции Элвиса; о странном новейшем штамме язвенного артрита в Испании; о плюсах и минусах очередной версии «Виндоуз»; о том, что в этом году полно тли, но ее можно изничтожить новыми эко-химикатами; о свежих слухах про Кризис Рождаемости. Норман порадовался, что он не мой сверстник. У него подрастают две девочки, Близнярики-Кошмарики. Роз и Бланш. Где-то я уже слышал эти имена…

– У нас в семье всегда рожают двойнями, – пояснил Норман. – Вернее, по моей линии. Моя мать из Биттсов.

Мне это ничего не говорило – с таким же успехом он мог сказать, что она марсианка.

И тем же вечером от Нормана я узнал, что Тандер-Спит, с населением пятнадцать тысяч, когда-то был островом в форме селедки, пока ирригационная программа конца восьмидесятых не вбила разум в его непрактичную географию, после чего из отдельного города местечко превратилось скорее в пригород Джадлоу.

– Кое-кто выступал против мелиорации, – рассказывал Норман, – но я – нет. На меня не рассчитывайте, я им так и сказал. Я и костяк совета стояли насмерть. Конец этой идиотской односторонней системе – уже хорошо. – У Нормана слабый пузырь; пошатываясь, он в очередной раз побрел отлить и крикнул через плечо: – Покажи мне человека, который не гордится тем, что он из Тандер-Спита, и я покажу тебе лгуна!

Пока он ходил, я мысленно набросал список:

Норман вернулся с еще двумя кружками – хлюп, хлюп – и очередной горстью закусок в пластике и шлепнул все это на стол – пена с шипением потекла по стаканам.

– Выпьем! – он от души хлебнул пива. А затем, словно перехватив номер три в моем списке, добавил: – Женщины. Я их люблю до чертиков, но понимаю ли я их? Черта с два! – Наступила пауза: я кивал, а он раздумывал. – Женщины – существа загадочные, – наконец возгласил он. – И нас, мужчин, манит эта таинственность, верно, Сам? – Я примерил одну из своих новых одобрительных гримас. – Я про это смотрел документалку, – продолжал он. – И здесь все дело в ДНК.

Приехали. Очередное трепло, обожающее везде вставить свои полпенса. Нет ничего хуже ученых невежд с биологическими теориями. Цепляют эти теории, как бородавки.

Проблема в генах, объяснял мне Норман:

– ДНК – сама простота, Сам. Если так, по сути, загвоздка – в истории, которой приходится себя воспроизводить. Загадочные вариации на тему, что-то вроде. Кусок этого, кусок того – и все варится в одном котле. Слышал о трансплантатах из свиных сердец? Их ДНК подправили, чтобы мы их не отторгали. Удивительно, да? А у Джесси Харкурт поджелудочная ламы. Знаешь, что я думаю об этом Кризисе Рождаемости? – рассуждал он. – Наше время истекло. Это последняя черта. Вспомни динозавров. Они вымерли, верно? И то же самое происходит сейчас с Homo Britannicus. – Он замолк, чтобы рыгнуть. – Мы развились до предела, приятель.

То же самое говорила та женщина по радио.

В детстве я пытался вообразить, как выглядела Земля, когда все начиналось миллионы лет назад. Целая планета буйства сплошных хвощей, динозавров и стоячих заводей. Даже ветер – не совсем ветер, а скопление вихрей голубого пара. Я представлял землетрясения, от которых трескалась земная кора, словно неудачное мамино суфле или экзема. Читал научно-фантастические комиксы. В них художники рисовали низшие формы жизни, вздорящие из-за господства. Их вечно изображали круглыми, с маленькими глазками на стебельках, и запускали какую-то взболтанную первичную бурду. Затем я мысленно видел, как время убыстряется и возникают крошечные создания с плавниками – не животные, но и не растения, какие-то жуткие промежуточные твари, нечто среднее, они переплетались и извивались. Пожирали друг друга и были пожираемы.

– Я однажды наблюдал, как богомол ест жука, – сказал я Норману. – Челюсти с хрустом сжались на боку. Они как механические тиски, челюсти насекомого. – Я изобразил, двумя пальцами пощипав Нормана за нос; Норман с напускным ужасом отпрянул и засмеялся. – Жук сражался не на жизнь, а на смерть, – продолжал я. – И пытался сопротивляться, даже когда у него осталась всего одна нога, висящая на ниточке. – Меня это тогда впечатлило. Такие вещи поражают, когда тебе шесть. А потом о них забываешь, пока что-то не стукнет в голову однажды вечером годы спустя, в баре после пары кружек. – Отбивался и боролся до последнего. А в конце осталась одна шевелящаяся задняя нога. – Норман искоса глядел на меня. – Так вот, это мы, верно? – продолжил я, вспомнив, почему подумал о богомоле. – Мы – эта шевелящаяся нога. Нас съедают живьем. Нас проглатывает время.

Он медленно кивнул:

– Ты прав, Сам. Значит, ты у нас немного философ, а?

Чтобы как-то сгладить это льстивое, но ошибочное впечатление, я бросил на собеседника один из своих задумчивых элвисовских взглядов, и Норман загоготал.

Об эволюции мне рассказывал отец – вернее, о своем представлении о ней. Вряд ли кто-то из нас тогда понимал, насколько это будет важно.

Еще до зобного камня и субботней работы у Харпера я страстно увлекался костным разделом биологии, подогреваемый находками на заднем дворе – длинном и узком клочке земли, оползавшем в сторону канала, черного, как кока-кола, который лениво тек по диагонали южной части нашего городка. И сад, и канал окружали жидкие изгороди бирючины и пыльные городские сорняки – выродившиеся одуванчики, лопухи, ворсянка и сорный иван-чай, мутировавшие так, что обходили все гербициды, которыми боролся с ними отец. Каждый сентябрь, примерно когда начиналась школа, ватные комки иван-чая, бесцельно дрейфовавшие в воздушных потоках, опускались на лужайку, словно корпия, пробуждая ту странную меланхолию, что сопровождает в городе смену времен года. По выходным, пока братья помогали отцу сражаться с сорняками, подрезать гортензии или окучивать ревень, я пробирался по перелопаченной земле, обходя полузарытые кучки кошачьего дерьма, чтобы раскопать более древние природные останки: раковины улиток, коровьи зубы, старые черепа воробьев или собачью бедренную кость, щербатую и дырявую, как жесткая губка. Возле канала я находил сухих жуков, мертвых стрекоз, окоченелые тела птиц, а однажды – даже три четверти лисы. Меня завораживали эти кальциевые обломки, дерзость их структуры.

– Папа, как это сделано? – спрашиваю я, подсовывая ему кусок землеройки.

Лопата отца – словно продолжение ноги, погруженная в землю ходуля. Он копает борозду для свеклы.

– Что сделано?

– Эта кость. Посмотри, какая масенькая. Посмотри, пап.

– Она сама такая создалась, Бобби. Землеройка выросла в животике своей мамочки.

– А кто сделал мамочку землеройки?

– Мама и папа землеройкиной мамочки.

– Тогда кто сделал самую первую землеройку?

– Эволюция. Землеройки развились из существ другого вида. – Отец наваливается на лопату, издает «ух», вытирает пот с верхней губы, распрямляется и с ненавистью и любовью оглядывает свое крохотное огороженное королевство. Свекольная борозда породило свое зеркальное отражение – длинный выпуклый хребет земли.

– Из каких существ, пап?

– Наверное, из слонов. А теперь помоги мне с этим корнем.

– А слоны?

– Из свиней.

– А свиньи? – Мне это нравится: как игра, где все время спрашиваешь «почему», пока не дадут денег на сладости.

Отец вздыхает:

– Были маленькие такие рыбки. Они выползли из воды, потеряли плавники, научились дышать и в конце концов стали свиньями.

– А эти рыбки? Они откуда взялись?

– Из моря.

– Но как они попали в море, пап?

– Они выросли из растений. Растений, которые… – Он беспокойно оглядывается, дабы удостовериться, что его не слышат соседи, – наверное, понимая, что ступил на зыбкую почву. И слегка понижает голос – на всякий случай: – Растений, которые произошли от маленьких подводных грибов.

– А грибы?

Отец смотрит на небо и хмурится. Мимо, будто на задание, проносится голубь.

– Был большой взрыв в космосе, и они возникли ниоткуда. Даже в семь лет я подозревал, что это полная фигня.

– Будут две мировые войны, – бормочет Опиумная Императрица, зевая над нетронутой чашкой и блюдцем. Сейчас золотая пора ее астральных частиц. – В результате Франция будет усыпана миллионом черепов. – Она замолкает, косясь в сторону. – Но есть и положительный момент: изобретут молоко длительного хранения.

С рождения коровоподобной дочери Фиалки частицы не перестают роиться вокруг головы миссис Скрэби, словно туча яростных комаров, и ее малейший взгляд в сторону порождает головокружительный водоворот осколков будущего. Даже доктор Скрэби, закоренелый скептик по отношению к фокусам, признает факт наличия знаменитых частиц.

– Простите? – раздраженно переспрашивает он. Доктор ненавидит, когда его отвлекают от газеты, а этим утром он увлеченно читает несколько интересных статей. Более склонный к экспериментам ученый, возможно, и загорелся бы идеей привлечь сии частицы к своим исследованиям, но, как ни прискорбно, воображение таксидермиста ограничено. Какое ему дело до будущего, твердит он, когда и в настоящем хватает неясностей? Семейство Скрэби завтракает вместе с дочерью Фиалкой. Время, как и положено, летит – у дитяти уже растет шикарная грудь.

– Появятся ракеты с тепловым наведением и брюки-клеш, – продолжает Императрица. – Не говоря уже о веществе под названием пластилин.

Скрэби, кряхтя, переворачивает газету. Опять она несет вздор! Фиалка намазывает маслом поджаренный хлеб, наливает зеленого «порохового» чаю в фарфоровую чашку, разбалтывает молоко, надевает очки и просматривает статью на отложенной отцом странице – о жестокости и бесчеловечности рабства на плантациях Америки, которому нужно положить конец. Затем вгрызается в фаршированный говядиной шампиньон. Все люди рождены равными, заявляет автор. Порезанный помидор – слегка недожаренный, на ее вкус. Бедные и богатые, негры и белые. Впрочем, стоит остерегаться – иначе мы зайдем далеко. Масло прогоркло! Например, женщины могут потребовать равных прав. Но если мы согласимся, поддавшись настояниям некоторых горластых дам, что дальше? Дети? Собаки? Попугаи ара? Мокрицы?

– Появятся игральные автоматы под названием «однорукие бандиты», – информирует Опиумная Императрица. – А художники будут выставлять в галереях свои экскременты.

– Будьте любезны, передайте мне мармелад, – просит Фиалка, отхлебывая чай и поглядывая на мать – воплощение сумасшествия и красоты в складках шалей, блестящих янтарных бусах и облаке искрящихся частиц.

– Мармелад, – бормочет Императрица. Глаза под тяжелыми веками снова обращены внутрь, красноречиво говоря: Дочь, не беспокойте меня, ибо я не дома.

Жужжание в воздухе, автоматическое письмо, планшетки, обрывки видений, шепот и стоны из прошлого и будущего – из этого и состояла жизнь матери, сколько помнила Фиалка. Что вызвано действием наркотика, что следствие безумия, а что настоящее, Фиалка никогда не различала; она понимала одно: мать по большей части не здесь, и так будет всегда. Вернувшись к статье о правах человека, Фиалка не замечает, что поднос с мармеладом левитирует. То есть медленно, но верно движется через стол к ней, как по заказу.

– А вы знаете, – мягко шепчет Опиумная Императрица, – что через две сотни лет на улицах Лондона все еще останутся бродяги? Прогресс – опасный миф, уверяю вас. Если доверять моим частицам, мир движется не вперед, а назад. Я вижу, как мужчины и женщины танцуют и скачут под открытым небом, полуобнаженные, словно дикари. И транспортное средство под названием «ауди-нюанс». И нашу угасающую нацию на грани вымирания!

– Прекратите, матушка, – быстро говорит Фиалка, похлопывает Императрицу по плечу и поправляет шаль, как на больной. – У вас снова начинается истерика.

– Истерика в глазах смотрящего. Ваши консервированные апельсины прибыли.

– Благодарю, матушка, – роняет Фиалка, когда блюдо опускается перед ней на стол.

Императрица вздыхает. Мы видим лишь то, что хотим видеть.

Доктор Скрэби перелистывает газету. Вот статья про старых дев. Несчастные «синие чулки». Финансовые затраты их семей. Социальный статус. Общее неприятие. Доктор Айвенго Скрэби наблюдает, как его дочь Фиалка поглощает привычный завтрак в духе Гаргантюа, и пугающие отголоски Рока раздаются в его сердце, на несколько мгновений отзываясь дрожью.

– Согласно этой статье в газете, девушке, вроде Фиалки, никогда не выйти замуж, – мрачно сообщает он.

– Я не верю слову «никогда», – возражает миссис Скрэби. – Особенно печатному. Духи говорят, у Фиалки есть шанс.

– Нет, – твердо заявляет Скрэби. – Это невозможно. Ни за что в жизни. Только взгляни на нее. Она никогда не выйдет замуж, потому что она совершенно незамуженабельна!

«Верно, – думает Фиалка, смахивая крошки с новоприобретенной груди. – Хотя бы в этом, отец, я могу с вами согласиться».

Она против брака – вернее, союза, который им узаконивается. Буквально на прошлой неделе она наблюдала, как в комнате для рубки мяса Жак-Ив Кабийо занимался соитием с Мэйзи, соседской посудомойкой. Она вздрагивает, заново переживая сцену: Мэйзи облокотилась на разделочный стол, юбка задрана над головой, а изо рта, словно у фаршированного поросенка, торчит яблоко. Кабийо раскачивается за ней, словно управляя лодкой, с диким, будто в приступе удушья, лицом.

– Вода будет стоить дороже, чем вино, – бубнит Императрица. – А в Миллениум случится наводнение, и дождь прольется ядом!

Фиалка вздыхает – несносные частицы изрыгают привычные безумные басни, передаваемые через канал матушкиных голосовых связок.

– Паутина дезинформации и сплетен окутает мир, словно аура, – продолжает миссис Скрэби, – но ее разрушит приступ безумной мигрени, и она погрузится в туман.

– Она никогда не выйдет замуж, потому что она – динозавр, – провозглашает Айвенго Скрэби; не замечая жену, он продолжает сердито распространяться на тему старых дев, разгоряченный статьей в «Таймс». – Дорогая Шарлотта, только посмотрите на количества. Она ест, черт побери, не меньше динозавра.

Миссис Скрэби выпадает из транса частиц будущего и слабо улыбается в знак того, что все услышала.

– Этот мужчина что-то сказал? – рассеяно переспрашивает она. Голос звучит невнятно. Скрэби недовольно шуршит газетой; вот еще одна возмутительная статья – снова мусолящая этот слух, циркулирующий в зоологических кругах. Все это время Фиалка молчит: невежливо разговаривать с набитым ртом. К тому же, она с отцом согласна. Она и впрямь динозавр – хотя бы потому, что стала весьма толстокожей.

– Важно то, что внутри, отец, – наконец бурчит она, вытирая рот салфеткой и похлопывая по довольному животу. Воспевание пищеварительного тракта, не без помощи и пособничества Кабийо, наделило ее мудростью не по годам.

Мудростью и некоторой странной грацией.

Не смейтесь: несмотря на тестообразность ее лица и немного заячьи зубы, из-за которых Фиалку не назовешь традиционной красавицей, в ней присутствует некая грация, и этому нет объяснений. Либо грация есть, либо ее нет. Все, что угодно, можно сохранить в жире. И грацию в том числе.

Фиалка при содействии Жак-Ива Кабийо продолжала увеличивать свои детские размеры. В два ее уже окрестили «слонопотам»; в семь обхватом и формами она напоминала бочку. А теперь…

– И почему ее самое дорогое платье вечно смотрится на ней как старый плед, наброшенный на дойную корову? – ворчит Императрица, попивая настойку опиума.

И тем не менее где-то глубоко, глубоко внутри Фиалки есть грация.

– А я говорю, динозавр, – повторяет доктор Скрэби, возвращаясь к проблеме общества и «синих чулок».

– Да, дорогой, – шепчет Императрица, чьи астральные частицы как раз улавливают необычные сигналы из призрачного и неаппетитного будущего – что-то про гранулированный кофе. – Динозавр. Вы так сказали.

О динозаврах говорил весь город; из-за этого ужасного ящера весь ученый мир дрожал от возбуждения. Кости неуклюжих гигантских тварей недавно были обнаружены в меловых отложениях Лайм-Региса; окаменелых драконов раскопали в Китае. Сотворение и история Земли представала в новом, пугающем свете. Уму непостижимо. Доктор Скрэби присутствовал на банкете в Кристалл-паласе, проходившем в точной копии реального игуанодона, где после в зарослях японской айвы обнаружил вставную челюсть, воткнутую в меренгу. Инцидент ему запомнился. В это же время чешский монах Грегор Мендель[52] совершил несколько тревожных открытий в области воспроизведения гороха, что может – а может и не – служить опровержением существования Божьего. К тому же, ходили слухи, что экспедиция Дарвина на «Бигле», в команду которого лично входил Кабийо, по утверждению самого шеф-повара Скрэби, собрала достаточно зоологических доказательств, чтобы оспорить сам факт Сотворения Мира! Вдобавок, сегодня утром в «Таймс» доктор прочитал, что снова подняли теорию Ламарка,[53] согласно которой дети могут наследовать привычки и черты, приобретенные родителями в течение жизни: скажем, пристрастие к острому бульону или умение играть гаммы на фортепиано. И в результате (о, глупые паяцы!) Лондон взбудоражен заявлениями, что если завтра человек лишится глаза, его сын родится циклопом – как дикобраз из кунсткамеры в Зоологическом музее.

– Вздор! – кричит Скрэби, дочитав статью, и отшвыривает «Таймс». – Я лично набивал этого дикобраза! Его отец был совершенно нормальным, и у меня есть доказательство – документ! Все это жалкое вранье!

– А вот тут вы ошибаетесь, – лениво возражает Императрица. – Что-то витает в воздухе. Я чувствую, как оно проносится мимо.

Фиалка, будущий несчастный «синий чулок», натренированной рукой намазывает очередной кусок хлеба маслом.

– Но эти пробелы в ископаемой истории, – задумчиво бормочет Скрэби. – Они необъяснимы. Дарвин говорит, что когда-нибудь их заполнят, что геологи будущего найдут недостающие фрагменты, но этого недостаточно. Нам нужны ответы сейчас, черт побери!

– Они их никогда не найдут, – вдруг резко бросает Императрица. – Пробелы так и останутся пробелами, Айвенго. Я это предвижу. А еще я замечаю признаки внезапных, быстрых перемен. Трансформации. А еще… – И тут она смолкает.

Скрэби зажигает убийственную гаванскую сигару, и Императрица погружается обратно в облако частиц, рисующих теперь распад Повсеместно Протянутой Паутины.

– Проклятый динозавр, – повторяет Скрэби, снова прикидывая на глаз размеры этих человекоподобных Гималаев, своего младшего ребенка, и бесцельно вертя карандаш над схемой, которую рисует. У него будет столик из окаменелых экскрементов динозавров, нарезанных кусочками и выложенных мозаикой.

Мои родители помешанные, размышляет Фиалка Скрэби, набрасывая на скатерти список ингредиентов для ужина.

– Расскажите мне про мартышку-джентльмена, отец, – просит Фиалка. – Мы с Кабийо хотим потушить его сегодня вечером. С кориандром и под весьма оригинальным соусом из креветок.

За эти годы, благодаря воображению и гению Жак-Ива Кабийо, пристрастиям Фиалки и доступности мяса экзотических животных, меню семейства Скрэби стало еще изысканнее, необычнее и великолепнее. Фиалка научилась тушить в собственном соку, мариновать, фаршировать, заливать желе и заправлять пряностями, а также готовить сорок пять разных видов выпечки. Вдобавок, она искренне прониклась философией Cuisine Zoologique: в хозяйстве все сгодится. Когда пришел второй корабль с арктическим льдом для ледника, Фиалка и Кабийо уже подготовили материалы для первых трех глав книги бельгийца: «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande».[54] Кабийо вспоминал Брюссель и те яства, которые видел в окнах ресторанов и запах которых ощущал через двери воображаемых châteaux, воздушных замков. Вспоминая и фантазируя, он описывал блюда, затем воссоздавал их и вместе с юной помощницей составлял рецепты все необыкновеннее. Особую изобретательность Кабийо проявлял, когда дело касалось соусов – так, что даже миссис Скрэби имела мужество однажды, в минуту относительной приземленности, заявить, что никогда не знаешь, какую рыбу или мясо ты ешь – настолько утопают они в искусной смеси пряностей. На данный момент шеф-повар и Фиалка благополучно придумывали рецепты для мяса огромного числа животных, спасенных с «Ковчега» Капканна. Они съели зебру, боа-констриктора и моржа, поэкспериментировали с мангустом, эму и гоанской ящерицей, отведали тигра и сотворили чудесный мусс из волнистого попугая à la Grecque.[55] A сегодня собирались приготовить примата – очередную жертву débâcle[56] на «Ковчеге». Сейчас обезьяна в разделочной комнате, размораживается после долгих лет пребывания в сердце арктического айсберга.

Фиалка отхлебывает чаю.

– Я говорила про мартышку-джентльмена, отец.

– А, ну да. Интереснейший экземпляр, – отвечает Скрэби, радуясь, что его дочь наконец чем-то заинтересовалась. – Поразительно напоминает человека. Просто потрясающе. Я им занимался сегодня. Бегемотица хочет сделать из него вешалку, черт возьми, – в дамскую комнату банкетной залы. Поэтому я сделал каркас с согнутыми локтями – чтобы можно было вешать на него полотенца.

– Но ведь он, мне казалось, – часть Коллекции Царства Животных, – возражает Фиалка. – Разве они не должны стоять в молитвенных позах?

– По большей части, да. Но Королева благосклонна к приматам. Она не желает их ставить в музей. Она хочет, чтобы они были одеты скорее как слуги, помогающие в Дворце. Ну, вы понимаете.

Фиалка кивает. Она уловила мысль. Мысль чуточку тревожная – как и статья в газете, – но Фиалка не понимает, почему.

– Номер три тысячи восемь, если не запамятовал. – Скрэби вздыхает. – Можете зайти и посмотреть, если желаете. Он еще не закончен, но я все поясню. Отличный экземпляр. По-видимому, последний в мире. На самом деле, изначально, по бумагам – из марокканского бродячего зверинца. Капканн везде прошелся. Вы знаете, что он проследовал на своей старой невольничьей посудине тем же курсом, что и «Бигль»?

– Он добрался до самой Австралии?

– Скорее всего, да. Неудивительно, что он столько плавал. Где только не побывал, черт возьми. Южная Америка, Галапагосы, Маврикия, Тасмания, Северная Африка, Южная Африка – проклятый умалишенный. Если этот человек хоть каплю натуралист, то я – розоволапый гусь.

– А как именно он умер, отец?

Шеф-повар Кабийо пересказывал ей историю о человеческой голове тысячу раз. Как в день рождения Фиалки он поднялся вместе со Скрэби на борт «Ковчега», дабы оценить ущерб, и споткнулся о круглый полусгнивший предмет, который некогда крепился к человеческому туловищу. Как Скрэби присел, разглядывая то, что осталось от лица, и опознал Капканна. Как он и конюший вылетели на палубу из-за подступившей тошноты, а у отца Фиалки хватило хладнокровия и крепости желудка доложить об убийстве Капканна Ее Величеству Бегемотице и на одном дыхании заказать тонну арктического льда.

– Никто не знает, – мрачно отвечает Скрэби, вспоминая ту же сцену. Посиневшее и разбитое лицо Капканна, покрытое грязью и запекшейся кровью, отвратительный комок хрящей с человеческим мозгом внутри, – воспоминание, от которого и ему оказалось не под силу избавиться за эти годы. – Остальное так и не нашли, – подводит итог он. – Вся команда тоже пропала. И Хиггинс, и Стид, и Баукер – все исчезли. Вместе со шлюпками. Говорят, там была еще женщина. Балерина. Какая-то загадка.

На секунду Скрэби замолкает, размышляя про обреченную экспедицию. Наконец, отрывается от мрачных воспоминаний:

– Пройдемте ко мне в мастерскую после ланча, и я представлю вас Обезьяне.

Фиалка подавляет отрыжку.

– Спасибо, отец. – Важно знать, что ты ешь.

– А у людей будут механические сердца, которые хирурги будут пересаживать, оперируя через дырочку, – предостерегает Императрица и дрожащей рукой тянется за бутылочкой с лекарством. Доктор Скрэби возводит глаза к Небесам.

Первым клиентом в моей новой клинике оказался парень по фамилии Цехин, который подозревал, что его колли – гей. Дурное предзнаменование, подумал я. За одну ночь люди как будто стали угрюмее, замкнутее и более склонны к навязчивым идеям. После взрыва в Банке Яйцеклеток вся страна впала в похоронное уныние. За деревьями уже никто не видел леса.

– Я прописал бы выходной вашему Дружку, мистер Цехин, – резюмировал я. – Погуляйте с ним на природе. Съездите в национальный парк и поиграйте в «принеси палку». Вам это тоже пойдет на пользу. – И он в явных сомнениях выскользнул из приемной.

Первую неделю я проторчал в «Упитом вороне», а затем открыл кабинет в клинике моего предшественника на Кропи-стрит. К ней примыкал и дом – маленький коттедж с видом на реку Флид. Норман Ядр рассказывал, что несколько лет назад река завоевала премию за Борьбу с Загрязнением (по северо-восточному региону), но, глядя на нее сейчас, я подозревал, что она уже не претендент. Иногда, предупредил Норман, по ней сносит покрытую пеной рыбу, которую он окрестил «угорь flottantes».[57] В Фишфорте, в пятидесяти милях выше по течению, располагался химический завод, который специализировался на моющих средствах. Время от времени вода пенилась фиолетовым, словно в вычурных техниколорных мультфильмах. Впрочем, уже не важно, как мы издеваемся над землей, подумал я. По крайней мере, над нашей ее частью. Может, остальная Европа превратит весь наш остров в хранилище ядерных отходов, когда нас не станет. И кто ее осудит? Странно, катавасия с рождаемостью раньше меня не волновала. Точнее, я относился к ней свысока.

Но теперь – нет. Меня как дубинкой огрели. Я начал мечтать: я бы хотел родиться в добрые старые времена. И жить еще до смерти Элвиса. Я бы хотел увидеть его на сцене, хотя бы раз, во плоти. Я стал бы одним из тех фанатов, которые старались поймать каплю его пота, чтобы потом сохранить в флаконе. Попытаться ухватить это в реальности. Я бы хотел…

Ну да ладно. Как сказал Норман, жизнь должна продолжаться. Что бы стал делать Элвис? Он танцевал бы рок круглые сутки,[58] вот что.

Но как бы громко я ни врубал свои концертные диски, я не мог уловить нужную струю.

Наверное, у легких городского человека уже выработалась потребность в некоторой загрязненности окружающей среды: у меня наблюдались симптомы настоящей ломки в первую неделю в Тандер-Спите, и я ощущал прямо-таки ностальгию, чуя струю выхлопов. Воздух здесь не только чище, чем в Тутинг-Бек, но и на несколько градусов холоднее, и нос мой далеко не сразу научился различать хоть какие-то запахи. Но, когда свыкся, они оказались весьма приятными: запах дыма костра, свежего гудрона и соленого ветра. Моря я так до сих пор и не видел. Скрывавшее его бетонное заграждение возвели, объяснил Норман, в 1980-х, когда осуществляли ирригационный проект. До мелиорации земли в Тандер-Спите часто приключались наводнения: в девятнадцатом столетии вода порою доходила аж до церкви. По словам Нормана, если приглядеться, увидишь след от воды сзади на кафедре. Я сказал, что верю ему на слово: я не фанат истории. После первой партии звонков и визитов доброй воли к нескольким местным фермерам – Рону Харкурту, Билли Оводдсу, Чарли Пух-Торфу – я набросал представление о местечке. Похоже, легкая работа. Послушал, что судачат о моем предшественнике: среди прочего – липовые сертификаты об отсутствии коровьего бешенства и взятки. Так что за ним угнаться несложно. Если милые комнатные зверюшки, вроде Жизели, воплощают хаос, деревенская скотина – прямо противоположное: это работяги с предопределенным сроком существования, которые оплачивают свое содержание после смерти, становясь кожей или мясом, и производят молоко и яйца при жизни. Они – существа функциональные, которых можно уважать, а не рабы-психиатры, которыми стали городские питомцы, несчастное поколение проституток для одинокого и запутавшегося человека. Отныне кастрация попугайчиков ограничится одним городом. Однако не повезло: на второй день пришлось оперировать индонезийскую игуану маленькой девочки – дочери какой-то здравоохранительной шишки по фамилии Лысухинг. Впрочем, я тут же пустил в баре слушок, что Сам де Бавиль больше любит грубую фермерскую скотину. Это пойдет к его имиджу, решил я. И, конечно же, когда я заехал на ферму молчаливого Джонни Пух-Торфа, я понял, что мне нравятся свиньи. А посетив косоглазого мистера Туппи, обнаружил, что овцы Лорда Главного Судьи – тоже, хотя, к моему разочарованию, все их отличие от обычных, как выяснилось, сводилось к заниженным умственным способностям и любовью подраться. Я проведал безмозглых цыплят миссис Харкурт, которые продолжали пить из мазутной заводи и отравлять свой организм, и прописал «Наркоморф» – легкий галлюциноген с целительными свойствами – нервному жеребенку миссис Оводдс.

Несмотря на общую Weltschmerz[59] – модное слово, описывающее состояние нации теперь, после взрыва Банка Яйцеклеток, – на мирском уровне я был доволен собой. За две недели я вычеркнул два первых пункта мысленного списка, который составил первым вечером в «Упитом Вороне». Остался последний.

– А теперь, Тобиас: что умеет кальмар?

– Выстреливать чернилами по траектории в пятнадцать футов, отец.

– Опиши равнобедренный треугольник.

– Две стороны одинаковой длины, одна – нет.

Декабрьский вечер, и я занимаюсь дома за кухонным столом с отцом. Мое обучение перестало быть упорядоченным с десяти лет, когда местная школа выпустила детей и умыла руки. Остальные ребята пошли работать на рыболовецкие лодки, к отцам на ферму или, как в случае Томми, в кузницу, но я остался дома, на милость благих, правда, дробовых педагогических методов отца. Мы решали математические головоломки, отец заставлял меня запоминать карты мира и отрывки из Библии, и я ежедневно читал «Мировую историю» Хэнкера, которая заканчивалась на 1666-м, Великим Пожаром в Лондоне.

– Тайну «Марии Целесты»[60] раскрыли?

– Нет, отец. – Я выглядываю в окно: небо внезапно чернеет.

– Повнимательнее, Тобиас. Назови мне части цветка.

– Лепестки-плоды-тычинки-цветень-стебель.

– Что сказал Донн?[61]

– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе».

– Хороший мальчик, – говорит отец: он тоже теперь обеспокоенно глядит на желтую завесу над морем. – Этот цвет сулит зло, – объявляет он. – А теперь почисти перо и отставь чернильницу. Класс свободен.

Через час река Флид зловеще забулькала, коровы забеспокоились, а фермер Харкурт обнаружил, что молоко в выменах свернулось в творог. Козы, в панике блея и грезя об убежище, точно потерявшие разум компасы крутились на привязях. Овцы сбивались в кучи и разбредались по земле, словно упавшие облака. Женщины собирали животину с мыса в стада и уводили в поля Джадлоу, принадлежавшие родственникам Пух-Торфов и Вотакенов.

– Закрой все окна, – распорядился отец. – А затем ступай и расстели попону на могиле матушки.

Я выполнил эту и другие свои обязанности; ближе к вечеру на горизонте застыла грозная серо-стальная туча тумана; ветер сделался сильным и промозглым, а серебристые чайки предались отчаянию, самоуничтожению и детоубийству – они отрывали собственные гнезда со скал и с силой вышвыривали яйца, кои разбивались внизу о серые скалы и размазывались желтыми потеками. После этой панической вспышки насилия у чаек стало ясно – в этот год гнев Господень и впрямь будет велик. Небо оставалось черным. Когда по часам наступила ночь – хотя звезды так и не появились, только тонкий ободок луны висел в темноте, – жители деревни погрузились с пожитками в лодки и отплыли в Джадлоу.

Но я и Пастор Фелпс остались с горсточкой мужчин – Гавсов, Хэйтеров, Ядров и Биттсов, полных решимости защитить свой дом от чего бы то ни было.

– Мы будем здесь, – объявил Пастор Фелпс, – потому что такова Божья воля.

И слово Господа, как всегда, оказалось решающим.

– Но… – заикнулся я.

– Господь возражает против слова «но», и довольно яро, – предупредил Пастор Фелпс. Он близко знал Божье мнение по поводу словника, потому что оно поразительно гармонировало с его собственным. – Мы не бросим церковь! – гневно кинул он мне, словно я – Сатана собственной персоной, который пытается его утащить. Ветер барабанил по рамам Пастората, будто стучал сам Дьявол.

– Но Господь может и сам за себя вступиться, – возразил я. – Он вездесущ, всемогущ и вечен, отец, – а мы смертны! Мы даже не умеем плавать! А церковь всего лишь здание! Главное – люди! – Мой червь Милдред, похоже, в этом была со мной согласна, потому что устроила мне настоящий ад, превращая кишки в воду, пока я говорил.

– Есть и другие, кто здесь остается, – отрезал отец. – Они мои прихожане. Моя паства. Как я могу их бросить?

– У них всех имеются лодки, а у нас нет! – ответил я. Но он остался глух к моим словам, а когда я продолжил упираться, отвел меня в сторону и указал на гавань, где в барки грузились жаждущие уехать пассажиры.

– Что ж, ступай! – рявкнул он так, что резануло в ушах. – Покинь своего отца на милость Господа и вод, которые восстают! – Но я не мог его оставить, с мятежным кишечником или без.

Снаружи в выцветших, зловеще-лиловых небесах трещали молнии и гремел гром. Но лишь когда поднимающаяся вода просочилась под дубовую дверь Пастората, мы завернулись в промасленные шкуры и покинули дом: я в гнетущем ужасе, отец – окрыленный пугающим приливом собственной веры. Прихватив в грибе-дождевике угли из умирающего Камина, мы проковыляли мимо исхлестанных ветром деревьев и по пригнувшемуся папоротнику-орляку к церкви. Здесь мы и разбили лагерь; сначала у алтаря, где четырнадцать лет назад Пастор по ошибке принял меня за поросенка, а затем, когда вода поднялась, на кафедре. Мы смотрели, как волны плещутся под дверью и со свистом несутся между скамьями. Помню, как Пастор Фелпс стоял на кафедре, словно Канут,[62] дланью приказывая наводнению утихнуть. Но, несмотря на его характер и волю, оно не ослабло, и уровень воды дальше полз вверх. Мы пробыли там весь день и всю ночь, пили ром из фляжки и питались сырыми заблудшими сардинами, которые шлепались на кафедру. Сперва отец разрешил жечь по две свечи за раз.

– Одну для света, одну для тепла, – серьезно пояснил он. На второй день – по одной. К вечеру последняя свечка оплыла и угасла, и нам остались только слабые отсветы, пробивавшиеся через витражи днем, да призрачная грибная фосфоресценция планктона в нефе ночью.

И здесь, за эти три дня и три ночи, отец решил поведать мне о мире. Иногда я задавал вопросы, но по большей части он просто говорил. Было так холодно, что замерзнет и жаба, и совсем темно, и, оглядываясь назад, я понимаю, что только отцова любовь к жизни в сочетании с ромом не позволила двум нашим сердцам остановиться. Каждую статью, что он прочел в «Таймсе» за последнюю четверть века, отец вытаскивал из просторного хранилища своей памяти и процеживал через призму веры, пока слова не превращались в чистые лучи света, в которых я мог узреть Божью истину. Помню, я слушал его благодарно и внимательно, и все эти три дня, что мы пробыли в осажденной церкви, отец поддерживал в нас жизнь алкоголем и горячей, укрепляющей дух волынкой поучительной речи, пока я делал лодочки из страниц упавшего псалтыря и посылал их качаться на волнах в поисках земли и укрытия.

Пока воды бились в кафедре о наши щиколотки, отец поведал мне о монархии и иерархии Королевства, в котором мы жили, начиная сверху, с Ее Величества, а затем, спускаясь по лестнице, мимо герцогов и архидьяконов, Сэра Этого и Сэра Того, как заведено на протяжении веков, вниз, к скромным нам, Пастору Фелпсу и мастеру Фелпсу, его сыну. Пока ветер свистел возле церковного шпиля, а ржавый флюгер бешено вертелся вокруг оси, отец рассказывал о человеке Кромвеле,[63] который единственный раз в истории пытался свергнуть монархию. Уродливый мужчина с бородавками на лице и бородавкой вместо сердца, пояснил отец. Он повествовал также, пока мы спасали изможденного баклана, о гнусной торговле невольниками в Америке и работорговцах, которые похищали из Африки ее мужей и везли бедных полумертвых дикарей трудиться на сахарных плантациях, дабы тщеславные лондонские бездельники могли сластить пироги, как будто мало им сладкого меда от благородной пчелы. А когда на второй день забрезжил рассвет, о более радостных вещах: об изобретении французом Монгольфьером шара на горячем воздухе, о завоеваниях Империи и об обращении миллионов туземцев, которые, если бы не королева Виктория, все еще прыгали бы, поклоняясь бабуинам, и практиковали каннибализм. В ту ночь он поведал мне о Галилее и его схеме планетарной системы, которую сперва объявили ересью, но затем признали истинной. Он назвал мне планеты и, хотя звезд не было видно сквозь стекла витражей, описал мне их, так что даже сейчас, глядя на созвездия, я помню его слова. («Три пальца направо от Большой Медведицы… немного южнее Полярной звезды… проведи диагональ точно слева от Млечного Пути и увидишь…») Он дождался темноты, чтобы в живой, но непонятной манере, с бесконечными «хвала Господу» и «следовательно» описать процесс размножения, как он происходит у породы шотландских коров, которых в этой части мира в глаза не видели. О людских соответствиях он не упомянул, а я не посмел спросить. Не сказал он и про гадюку в бриджах, которая помешала ему удовлетворять жену, зато напомнил мне в безликой темноте о сере и адском пламени, кои падут на меня и ослепят, если я буду предаваться смертельному пороку – онанизму. На третий рассвет он поведал мне историю о шторме 1822-го, который опрокинул три лодки, убив пятнадцать рыбаков из двух семей одним коварным ударом, и как к миссис Ферт переехала жить ее полоумная кузина Джоан, после того как последнюю травили собаками в Джадлоу из-за обвинения в колдовстве – ее вырвало на пол, и хлынувшая масса сложилась в лужу в виде пятиногого морского чудовища, наделенного рогами.

Затем он сказал мне, уже не в первый раз, что нет человека, который был бы как Остров. Его любимая тема.

– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе!» – пророкотал он.

– …Себе-бе-бе-бе! – отозвался его голос в темных стропилах. (Как ни забавно, во время этого упоминания топологической метафоры Донна, мы фактически застряли на упомянутом географическом объекте. Хотя мы этого и не знали, полуостров отрезало от материка, превратив наш кусочек земли в маленький и ненадежный овал, полузатопленную перевернутую ложку).

– «Каждый человек есть часть Материка, часть Суши»!

– …Суши-уши-уши-уши! – откликнулась церковь.

И в этот момент кафедра рухнула, и мы упали в воду.

– Фьюу! Умпф! Вырр! Хэ!

Туша примата уже разделана, и его плоть тихо маринуется под кориандром и лимоном. Фиалка Скрэби, сопя и пыхтя, взбирается по лестнице в мастерскую, где ее отец курит сигару.

– Вам нужно заняться упражнениями, – заявляет он дочери, когда та, задыхаясь, вваливается внутрь. Дитя набрало слишком большой вес. И явно перегружено. Кожа скоро натянется и лопнет. Внутренние органы раздавит. Каркас рухнет. – Совершайте променады. Вот и вся хитрость.

– Да, отец, – покорно кивает Фиалка, сквозь клубы сигарного дыма разглядывая взгроможденное на стол маленькое человекообразное создание. – Это и есть обезьяна?

– Да, по большей части. Пока что не хватает одной руки и ягодиц. Ошибся при разделке. Чертовски досадно. Придется переделывать. И с хвостом беда. Взгляните.

Фиалка проносит свои телеса вокруг стола и созерцает незаконченное создание, часть кожи которого еще болтается на усыпанной опилками проволоке каркаса. Животное больше, чем Фиалка ожидала, глядя на куски туши, которую вчера разделывал Кабийо. Впрочем, мяса в обезьяне оказалось немного – когда удалили кости и хрящи. Обезьяний хвост поднят, как вопросительный знак.

– Красивое существо, – комментирует она. – В нем есть что-то благородное – если учесть, что он всего лишь зверь. И впрямь начинаешь понимать, почему его называют джентльменом.

– Да, – соглашается Скрэби. – И разумное, судя по всему. Жаль, что они исчезли. К несчастью, весьма малоизученный вид. По некоторым источникам, относится к человекоподобным обезьянам, но хвост их ставит в стороне. А затем они вымерли, так что теперь черта с два такого отыщешь.

– Определенно красивое, – мелодично повторяет Фиалка, гладя волосатую руку примата.

– Будет, когда закончу. Такая трата времени. Впрочем, на нем ни царапины. Все не могу сообразить, как он умер.

Это верно. Из всех животных, которых Скрэби отобрал из останков зверинца на «Ковчеге», мартышка-джентльмен – единственное без каких-либо следов физического насилия. Это странно. Будто он умер от чего-то совершенно иного.

Фиалка опускает взгляд и видит на столе пару голубых глаз.

– Бегемотица по-прежнему хочет им всем голубые глаза?

– Да, именно, разрази ее гром.

– А?… – Фиалка краснеет; вопрос весьма интимный.

– Да. И это тоже. Никаких гениталий. И сверху панталоны, чтобы охладить любопытство. Проклятая женщина.

Каждый раз, думая о монархе, Скрэби приходит в бешенство. Он вертит стеклянные глаза, пытаясь успокоиться, а затем еще раз обозревает свое младшее дитя. Невероятно толстая. Уже почти юная женщина, и при этом – самый несчастный «синий чулок», какой только можно встретить! Неужели Скрэби обречен терпеть ее всю жизнь?

– Собака, – провозглашает он с внезапным вдохновением, – вот что вам нужно.

– Пищевое отравление? – в ужасе переспрашивает Эбби Ядр, когда викторианский призрак закончила рассказ об обстоятельствах своей смерти. Как учительница домоводства, Эбби неплохо осведомлена об опасностях негигиенично приготовленной пищи. – По все видимости, сальмонелла. Или кишечная палочка. Да, в ваше время ведь не было холодильников и пластиковой упаковки. Тогда еще не достигли такого прогресса, как сейчас, миссис Скрэби.

Призрак вздыхает. Эта глупая женщина Эбби Ядр, в чьем доме она имела несчастье оказаться – благодаря так называемому «переоборудованию чердака», – похоже, убеждена, что мир за сто пятьдесят лет со дня смерти миссис Скрэби стал лучше – хотя достаточно мельком взглянуть на год 2010-й, чтобы понять, насколько мир от этого далек. Да уж, вся британская нация вымирает, по словам электронных духов из хрустального ящика в гостиной. А буквально на прошлой неделе духи новостей сообщили, что религиозные фанатики уничтожили некий Банк Яйцеклеток – обратив кризис в катастрофу. И это называется прогресс?

– На самом деле, это не мясо оказалось ядовитым, – объясняет она Эбби, расправляя юбки и потягивая средство для желудка «Пептобисмол» – единственную физическую поблажку в эти забытые богом времена. – Все дело в праксине, который вкололи животному перед смертью. Мой муж провел анализ оставшегося мяса. Жир правильно к нему не прикоснулся.

– Жир?

– Собака моей дочери.

– Чучело корги на чердаке? Это?

– Верно подмечено, миссис Ядр, – шепчет Императрица.

– О, зовите меня Эбби.

– Нет, не стоит, если не возражаете. А теперь прошу меня извинить; кажется, по вашему хрустальному ящику показывают «Молодые и дерзкие».[64] – И она уплывает в гостиную. Через пару секунд грохочет мелодия начальных титров ее любимого сериала.

Эбби вздрагивает:

– Лучше бы она делала звук потише, – бормочет она.

Когда месяц назад Эбби впервые засекла на чердаке викторианский шкаф, она решила, что в нем устаревшее снаряжение ее покойных родителей Айрис и Германа Болоттсов, которые трагически погибли под лавиной в Швейцарии десять лет назад. Огромная meuble[65] времен Второй Империи возвышалась над Эбби – два метра в высоту и почти столько же в ширину. Шкаф из потемневшего полированного ореха был с любовью украшен херувимчиками с толстенькими ляжками и щечками; херувимчики в руках сжимали фрукты, трубы и перевязанные лентами свитки. Эбби не особо хотелось бередить воспоминания о дорогих родителях, но хозяйственное желание перебрать чердак пересилило сомнения, и она откупорила широкую дверцу шкафа, скрипящего и стонущего от времени и источавшего из древних недр горький запах пыли личинок древоточца. Вообразите удивление хозяйки, когда вместо ожидаемых мучительных вещей, то есть переносного туалета, алюминиевых котелков и мисок, складных кроватей и походной газовой плиты, взору ее предстали коллекция чучел млекопитающих разного размера, от маленьких (морская свинка) до больших (целый страус), старинная поваренная книга, старая картина Ноева ковчега, окаменелость, древний трактат об эволюции и любопытная фляга в форме распятия, слабо отдававшая ромом.

– Норман! – завопила Эбби. Ее муж, тяжело дыша, взлетел по лестнице и развернулся по направлению ее обвиняющего пальца. – Посмотри на этот хлам!

– Чтоб тебя, – выразился Норман, грузно плюхнувшись на старую корзину для белья. Сейчас ему, чтобы упасть, хватило бы соломинки из пословицы. – Что думаешь, дорогая? – спросил он у Эбби. – Стоит звонить по горячей антикварной линии?

Но призрака они приметили не сразу. Привидению – облаченному в мириад юбок – потребовался день, чтобы материализоваться, и еще один, чтобы окончательно заявить о себе.

– Я миссис Шарлотта Скрэби, – продекламировала она, вплывая в комнату во время воскресного чая. – Впрочем, моя семья знала меня как Опиумную Императрицу из-за моего злосчастного увлечения одним опиатом. Поблизости имеется аптечная лавка? Я чувствую потребность в некоем розовом лекарстве.

И с этим в качестве представления она позволила своему астральному телу достаточно уплотниться, чтобы смести четыре ячменных оладушка Эбби. Затем внимание ее обратилось на отвратительный вкус хозяев в одежде, который она раскритиковала в весьма недвусмысленных выражениях.

– Что это? – попеняла Императрица, хватаясь за резиновый пояс Эбби. – А это что? – застонала она, указывая на огромные лягушачьи тапки Нормана. – В мои дни мы предпочитали китовый ус.

На следующее утро она окончательно загустела, устроилась на канапе в гостиной и по-быстрому сменила опиумную зависимость на пристрастие к «Пептобисмолу» и телевизору.

Как и все непрошеные гости, она причиняла некоторое беспокойство, но избавиться от нее не представлялось возможным.

– Она – из этих, явлений après – fin – de– siècle,[66] – объявил Норман, прочтя статью в «Санди Экспресс». – «Осязаемый след Zeitgeist»,[67] если по-ученому. Как полагают, их становится все больше и больше с начала Кризиса Вымирания. Люди смотрят назад, а не вперед. Все слегка поехали на истории.

Эбби поморщилась.

– Лично я ее сюда не приглашала, – твердо заявила она. – По-моему, пусть она хоть сейчас убирается обратно в старый шкаф и сидит там. Она всех только критикует.

– Я все слышала, – крикнула Императрица из гостиной. – Кстати, вашего обойщика следует пристрелить.

Ядры сообщили о новом жителе Старого Пастората викарию на ежегодном собрании Ассоциации Птицелюбов, но их ждало разочарование: викарий сказал, что призрак интересует его лишь как продукт их совместного духа. А затем в баре Норман узнал, что викарий заявил то же самое vis-a-vis[68] полтергейста Пух-Торфов и амбара с привидениями Вотакенов. «Ох уж эти семейные психологи, мать их, – проворчал он. – У них одно на уме».

Так как способа изгнать призрака не нашлось, Опиумная Императрица за последний месяц стала неотъемлемой частью Пастората. Не считая «Пептобисмола», который обходился Норманам в небольшое состояние, больше она ничего не требовала, и Норман в конце концов сдался и пришел к выводу – им повезло, что так легко отделались. Все-таки нет худа без добра.

– И добра без огромного смердящего худа, – пробормотала Императрица; ее тоже не устраивала такая сделка, но природный оптимизм Нормана она не разделяла. Она бы с радостью вернулась в шкаф – если бы оттуда наконец убрали чучела, а ее снабдили портативным хрустальным ящиком.

Сегодня Норман и Эбби занимаются своими субботними делами: он строгает и красит непреклонный кусок плинтуса в сортире наверху, а она готовится к еженедельной телерепетиции. Императрица все также в гостиной, поглощена сериалом. Если она его пропустит, то будет носиться с квадратными глазами. А в это время огромный рыжий сеттер Рона Вотакена пробрался в сад Старого Пастората. И, почуяв присутствие сверхъестественного, бешено залаял.

– Сукин пес, – бормочет Норман, мучаясь с дрелью. – Если эта псина сделает mea culpa[69] на моей лужайке, я позвоню Рону и заставлю примчаться с лопаткой для говна. Даже у доброты имеется предел, и он уже позади.

Но рыжий сеттер не только вызвал у Нормана гнев, но и дал толчок цепочке определенных ассоциаций, потому что через пару минут мистер Ядр кое-что вспоминает и пыхтя тащится вниз на кухню.

– Я тут познакомился с новым ветеринаром, – сообщает он Эбби. – Он теперь частенько захаживает в «Ворона». Вообще-то, припоминая мое похмелье наутро после взрыва в Банке Яйцеклеток, могу с уверенностью сказать, что перст вины указывает на него.

– Надеюсь, он симпатичный, – замечает Эбби. – Для девочек будет настоящий праздник.

– А как насчет праздника для меня? – Норман с вожделением смотрит на нее, позабыв о хитах Элвиса Пресли в исполнении Сама де Бавиля, пьяном монологе о макаке по имени Жизель и чокнутой бабе миссис Манн, процедуре подачи иска на ветеринаров, и вместо этого вспоминая, как прошлой ночью после бара Белые скалы Дувра[70] под ночнушкой Эбби – хлопчатобумажной с начесом зимой и легкой летом – уступили натиску его страстного оборудования, кое пускает землю в плавание. Jeu de mots[71]Нормана про плавание земли было данью знаменитому oeuvre[72]Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол»,[73] где главная героиня говорит после этого самого: «И земля поплыла». Иногда, в качестве вариации на ту же лингвистическую тему Норман спрашивал после: «Я нормально позвонил в твой колокол, дорогая?» На что Эбби улыбалась и отвечала: «Да, спасибо, Норман», – и одергивала ночнушку, прикрывая костлявые коленки. Ее не беспокоило, если в ее колокол звонили неправильно: она тем временем обычно изобретала новые рецепты десертов. И ночью оба они пережили приятные ощущения: землеплавательное оборудование Нормана снова проскочило техосмотр, а Эбби придумала новый рецепт профитролей.

– Что? – переспрашивает Эбби, не замечая сексуальных грез Нормана.

– То есть – что?

– Ты что-то говорил.

– Разве?

– Да. Про ветеринара.

– А, – вспоминает Норман. – Славный парень. Сказал, что посмотрит весь этот наш хлам на чердаке. – Он тянется к банке с печеньем. – Сказал, может, у него есть книжка про антикварные чучела. Он считает, если они старинные и работы таксидермиста-профессионала, то могут что-то стоить. Думаю, это зависит от того, как их смонтировали. – Норман посмеивается, поднимая и опуская бровь. – Будь что будет! – добавляет он, засовывая в рот ячменный оладушек.

– Пожалуй, взгляну на них еще раз, – вздыхает Эбби. – И хорошенько почищу. Сколько их там, не помнишь?

– Ну, для начала этот знаменитый страус, – бормочет Норман с набитым ртом. – Плюс, нечто смахивающее на вомбата, большая обезьяна и что-то вроде барсука. О, и собака. С именной хренью на ошейнике, на которой выгравировано «ЖИР».

– Знакомое имя, – замечает Эбби, вытаскивая блокнот и добавляя в список четким почерком ПОЧИСТИТЬ ЗВЕРЕЙ. – Кажется, Императрица говорила, что это собака ее дочери… Девочки записались на очередной класс в Университете, – докладывает Эбби, когда Норман возвращается – он выгонял рыжего сеттера с лужайки. Эбби заглядывает в кофеварку. – Спецкурс, как они его назвали.

– Какой курс, если они сидят дома?

– Судя по всему, что-то современное.

– Значит, они снова нас интеллектуально опережают, – улыбается Норман, крутя трехсантиметровый винт между большим и указательным пальцами. – Храни Господи их хлопковые носки.

Норман возвращается к своему «сделай сам», а вы представьте его жену Эбби. Она в миллионе миль – на кухне, как и каждый день, читает Рецепт Счастья. Рецепт написан на огромном плакате – херувимчики с кухонными горшками – и дорог ее сердцу. Этот домашний кухонный принцип никогда ее не подводил:

Эти слова всегда вызывают у Эбби улыбку и создают нужный настрой для предстоящего дела. Так что понаблюдаем сейчас, как она проверяет утварь перед утренней генеральной репетицией приготовления бульона с овощами suivi par[74] артишоки Ривьера, ensuite[75] тушеные в горшочке груши avec[76] коричной горчицей. Бывает, у человека что-то в крови: у Эбби в крови еда. Позже она попробует очередной викторианский рецепт вегетарианской пищи из «Бесплотной кухни» Фиалки Скрэби. Опиумная Императрица утверждает, что это отвратительно, ибо там рецепты ее дочери, но какой вкус может быть у откровенной наркоманки?

Кастрюли, сковородки, ножи, горшки, венчик, ножницы, сито, чесночница, дуршлаги, формы – все в порядке и на местах, стоит у Стойки Один, для Камеры Один. Ингредиенты для супа тоже готовы: заранее сваренный бульон, вермишель, приправы, горох, фасоль, морковь, пармезан, белое вино. Артишоки Ривьера и ингредиенты для груш лежат в холодильнике до рекламной паузы. Камеру Два, как всегда, Эбби пристраивает в паре сантиметров над микроволновкой – для крупного плана. Весьма лестный угол; она проверяла со стремянки – сощурила глаза и представила эффект на экране. Глупо, но, несмотря на многолетний опыт в кулинарном искусстве, Эбби немного нервничает.

Да, нервничает. Великий день не за горами. Она это чует нутром.

Сценарий великого дня следующий: машина независимого телепродюсера ломается на шоссе А210, и, поскольку сотовый тоже вышел из строя, телепродюсер идет пешком в Тандер-Спит, где улавливает чудеснейший запах, доносящийся из Старого Пастората. Звонит в дверь, которую открывает Эбби, все еще в переднике. Телепродюсер, которого зовут Оскар, или, может, Джек, спрашивает, нельзя ли воспользоваться телефоном – связаться с Ассоциацией Автомобилистов,[77] так как его трубка не работает. Дожидаясь ребят из АА, Эбби предлагает Оскару, или Джеку, чашку свежесваренного кофе и парочку домашних Apfelkuchen.[78] Продюсер настолько сражен Apfelkuchen, а также элегантностью, и манерами, и jene-sais-quoi[79] самой миссис Ядр, что спрашивает: не подумывала ли Эбби о работе теледиктора и не окажет ли она ему великую честь – проехаться до студии на пробы?

Все остальное – отдельная история.

Но сейчас, сегодня, еще только предыстория, и Эбби стоит в рамке – начальный кадр репетиции.

– Здравствуйте. Конечно, легко впасть в панику, размышляя, как приготовить овощной бульон, – начинает она. – Но помните: секрет успеха – все делать шаг за шагом.

Бульон – хорошая метафора для ее жизни, думает Эбби, пробегая по списку ингредиентов для удобства воображаемого зрителя, который сидит дома: множество разных интересных кусочков, крутящихся в семейном котле. Как гены, передающиеся через поколения, одни ингредиенты всплывают чаще, другие оседают на дне. Однажды вечером она, Норман и Императрица смотрели программу «Смерть нации»: без сомнения, причина вымирания британцев кроется в ДНК. Плохие мысли, хорошие мысли. Черты по линии Нормана, черты по ее линии. Возьмем Роз и Бланш: рыжие волосы – определенно наследственность Болоттсов. А ловкие руки – наверняка со стороны Нормана? Ноги Биттсов, бедняжки, и удлиненный копчик – впрочем, не настолько, как у бабушки, и это в те дни, когда его оперировали, только если мешал ходить. Излишняя растительность – опять же по линии Биттсов; к счастью, косметическая индустрия здесь настоящий козырь. Эбби и сама уродилась слегка волосатой, но благослови Господь горячий воск! При таком количестве ингредиентов в генетическом котле, в котле мыслей и воспоминаний, проблема в том, что всегда имеется парочка менее аппетитных, чем остальные, и парочка настолько отвратительных, что заставляешь себя глотать не глядя.

– А теперь лучший друг повара – разделочная доска, – радостно говорит Эбби, улыбаясь в воображаемую Камеру Два. – Как видите, я использую традиционный деревянный вариант. Впрочем, если вы беспокоитесь о кухонной гигиене, пластик, честно признаться, лучше. Хороший острый нож, – (она поднимает его к воображаемой Камере Один, чтобы он блеснул на свету), – и можно приступать.

Сериал закончился, и Опиумная Императрица ошеломленно рассматривает Эбби. Отмечает ее страстность, изматывающую целеустремленность и слегка заячьи зубы. И думает.

– Вы напоминаете мне мою дочь, – внезапно произносит она. Эбби в шоке поднимает взгляд на непрозрачное привидение, взгромоздившееся на сушку. – Мы, случайно, не можем состоять в родстве?

Нет мира, неизменно утверждал Пастор Фелпс, тем, кто чист сердцем. Стоял 1859-й, год, когда вышла книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов», – дата, ознаменовавшая начало меланхолии и сумасшествия многих теологов, включая Пастора Фелпса.

Сначала мы с ним смеялись. Мысль о том, что мы произошли от обезьян, не нова, сообщил мне Пастор, но в первый раз высказывается с такой якобы авторитетностью. И лишь когда мой приемный отец осознал степень, в коей доселе здравые люди серьезно восприняли идеи ученого, возмущение его стало нешуточным. Он не единственный полагал, что богохульная книга – последняя соломинка в долгом и грубом артиллерийском обстреле слова Божьего этим великим пугалом, невидимым орудием разрушения – наукой. Весь христианский мир – или та часть, кою представляли мы с Пастором Фелпсом, то есть простое смиренное духовенство земли нашей – еще не отошел от утомительных баталий с геологами из-за окаменелостей, но мы восстали снова – кирпичики в огромной стене веры, что объединяла всех нас.

В церкви наступили горячие времена, и каждый день, включая Шариковую пятницу, Пастор отправлялся в Джадлоу купить «Громовержец», чтобы быть в курсе развития Великих Дебатов. Он не остался пассивным участником. В те дни его проповеди были переполнены силой и страстностью, каких я никогда не видел прежде, и, благодаря этим яростным речам с кафедры, Чарлз Дарвин – доселе никому неизвестный в Тандер-Спите – стал объектом такого общественного порицания в деревне, и даже чучело в Ночь костров изображало Дарвина вместо Гая Фокса.[83] Вскоре после публикации Пастор Фелпс появился в церкви, размахивая экземпляром позорной книги, которую разорвал на проповеди, страницу за страницей. Если бы прихожанам разрешалось бурно радоваться в Доме Господнем, они бы возликовали, а так они тихо улыбались, позволив своим лицам просто и одобрительно светиться в поддержку Пастора Фелпса, пока страницы, кружась, опускались на пол.

– Вот мое послание всем еретикам, – предупредил отец. – Ибо тот, кто смеет бросать вызов слову Божьему, приведенному в Бытие, будет объявлен поклонником самого Дьявола и наказан соответствующе!

Паства начала обожать подобные сцены – один доктор Лысухинг после них явно беспокоился и качал головой.

– Боюсь, у него опухоль мозга, – признался он мне. – Он воспринимает эти споры об эволюции слишком серьезно.

Я не согласился. Все-таки отца я знал. Пастор был человек убеждений, и я любил его за это. Вдобавок я понимал, что он прав, и сам страстно разделял его взгляды. Из всех книг Библии, именно Бытие всегда было ближе всего моему сердцу, и я всей душою чувствовал его истинность. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною! А потом появился человек! Я считал, это невозможно отрицать, и наука пусть хоть повесится.

– Думаю, время покажет, доктор Лысухинг, что это у мистера Дарвина – и некоторых слоев общества – опухоль мозга, – заявил я. – Лет пять – и, уверяю вас, это нелепое безумие утихнет, и кризис, который мы переживаем, окажется лишь кратким периодом заблуждений и модных причуд.

Доктор Лысухинг пожал плечами, выпустил дым из своей омерзительной трубки и ответил – будь, что будет, – а я улыбнулся сам себе, гордый отцовской стойкостью. Ибо дискуссия над «Происхождением видов» весьма счастливо объединила нашу маленькую семью из двух человек, и одни из лучших моих воспоминаний об отце до его безумия относятся к тому самому году, когда мы вместе часами изучали нечестивый труд Дарвина при свете свечи в кухне и выстланный камнем пол блестел от соли. Мы читали, и наше беспокойство о том, что автор еретик, росло.

Ибо разве мистер Дарвин не выдвинул три одинаково опасных тезиса?

Именно третий пункт списка вскоре и посеял зерно сумасшествия в бедном мозгу Пастора Фелпса. Если бы только я прислушался к словам доктора Лысухинга и оттащил Пастора от края бездны! Но я не знал, что он там стоит, и я вместе с ним. Я думал, мы в безопасности.

Однако мир уже покачнулся.

Среди городских жителей бытует заблуждение, будто существует всего четыре времени года. При этом любой, кто живет за городом, знает – их вовсе не четыре, а двенадцать. Каждый основной сезон – весна, лето, осень, зима – подразделяется на три явные части: начало, середину и конец – отрезки времени, в которые происходят предопределенные чудеса природы: цветет форсития, спариваются гагарки, сбрасывает листья бук или впадают в спячку летучие мыши. Я объясняю это, чтобы показать, насколько размеренной была наша жизнь в Тандер-Спите, насколько управляемой колесом календаря. Например, стояла ранняя весна, когда умерла матушка. Или середина осени – на следующий год, когда пришло Наводнение, я пережил тревожное видение и взошла тыква. И стояла ранняя зима – ноябрь, первые обжигающие морозы – когда в Джадлоу приехал Бродячий Цирк Ужаса и Восторга. И там, за одну минуту одного часа одного дня, крепостная решетка опустилась за мной, отметив окончание времени жизни под названием «детство».

Возраст: пятнадцать. Воскресный день, и из корыстных пагубных побуждений я только что сказал ни о чем не подозревающему отцу тройную неправду: что, несмотря на зимний мороз, я хочу пойти в школу поразмышлять, поспрягать латинские глаголы и почитать Библию. Далекий от подозрений, Пастор Фелпс отвечает на мою искусную ложь удивлением и радостью. Он треплет рукой мою жесткую копну волос:

– Я восхищаюсь твоим усердием, Тобиас, – говорит он, потроша сардины на пирог. – Это делает честь воспитанию, которое дала тебе матушка.

При упоминании о матери я прикусываю губу. «Мы не знаем, откуда ты взялся, Тобиас, – прошептала она мне на смертном одре, заживо пожираемая Тварью, мучаясь кашлем и прижимая к груди драгоценную тыкву. – Но пообещай мне никогда не ходить в Бродячий Цирк Ужаса и Восторга».

В точности это я сейчас и собирался сделать. Ибо зачем матери брать с ребенка такие клятвы, если Цирк не скрывает некую тайну? Понимая, что вскоре неминуемо нарушу матушкину предсмертную волю, я повесил голову. Но Пастор Фелпс не понял.

– И такой скромный, – с любовью произносит он, осеняя крестным знамением меня, а затем сардины. Я глотаю чувство вины, но позвоночник все равно покалывает в предвкушении запретного.

Ведь для ребенка естественно интересоваться своим происхождением, разве нет?

Только утром отец произнес ежегодную проповедь – перед набитой церковью – о зле тривиального, что совпало с приездом Цирка, ставшего второй после великого врага, науки, мишенью для личного праведного гнева Пастора Фелпса. Все семьи прихожан – Биттсы, Пух-Торфы, Ядры, Малви, Гавсы, Хэйтеры, Харкурты, Оводдсы и миссис Цехин – внимательно слушали, как мой отец, окутанный паром дыхания, что смешивался с солнцем, струящимся через витражи, проповедовал с жаром, во весь голос. Мы с Томми, менее внимательные, чем остальные, втиснулись на заднюю скамью; мы ходили в дальний конец Тандер-Спите собирать конские каштаны с сучковатого дерева, которое дало обильный урожай, и наши карманы едва не лопались.

В Джадлоу имеет место быть некое безбожное событие, вещал пастве отец. Событие, которое – в глазах Господа – свидетельствует о грустных результатах до сего дня благодетельного года труда. Событие, которого следует избегать не меньше, чем аспида.

Прихожане мудро кивали.

– Волшебство здесь, в природе и сердцах наших, – торжественно возвестил отец. – Нам не нужны созданные человеком развлечения; чудеса вокруг нас, их дал нам Бог, и мы благодарим Его за это.

Я все это уже слышал ранее: про то, что пение птиц – Господня музыка для нас, а омары созданы для нашего питания и развлечения – стоит посмотреть, как они меняют цвет в кипящей воде и машут нам клешнями. Про то, что Бог думал о человеке, когда творил животных, – например, отправил верблюдов в пустыню, где они могут жить почти без воды и, таким образом, быть полезными иссушенным бедуинам, а львов – в джунгли, подальше от нас. Зачем, доказывал отец, смотреть на картину, если можно полюбоваться крылом бабочки? И так далее: он никогда не упоминал сам Цирк, но умудрялся поносить его каждым словом.

– Он там никогда не был, – прошептал мне Томми, пока мы шаркали под скамьей, доставая раскатившиеся каштаны, выпавшие из наших распухших карманов. – Откуда ему знать?

С моей стороны, придерживаться в сердце подобной мысли было бы еретично; тогда я только начинал сомневаться во всезнании отца, и каждый раз терзался угрызениями совести и стыдом. Но когда я, вернувшись на жесткую скамью, принялся полировать платком самый большой каштан и слушать продолжение и кульминацию праведного бубнежа Пастора Фелпса, я понял, что проповедь отца только подогрела мое желание рискнуть и отправиться в запретные земли Бродячего Цирка, чьи самые сладкие яблоки источали порочность.

Кого пригласить, а кого не стоит, какие буфы из рюша больше пойдут подружкам невесты, хватит ли на всех шампанского, поладит ли родня: наверное, лет с трех нормальная здоровая девочка проводит многие часы в компании любимой куклы, мучительно размышляя над деталями будущей гипотетической свадьбы. Миссис Шарлотта Скрэби, не будучи ни нормальной, ни здоровой, ни девочкой, а вдобавок являясь уже замужней и вообще-то мертвой, давно интересовалась церемонией более мрачного характера, связанной не с белым кружевом, но с черным. Сколько счастливых часов провела она, готовясь к этому дню! Земля к земле, тлен к тлену, прах к праху! Дин-дон, пусть звенит кругом погребальный колокольный звон! Время жить и время умирать, время любить и время ненавидеть,[85] время надрываться от рыданий и долго и громко сморкаться в большой черный платок!

– Это были чудесные похороны! – похвалялась Опиумная Императрица перед Эбби Ядр сто пятьдесят лет спустя. – Не то чтобы я хвасталась, но это – один из самых волнующих праздников, на которых я бывала.

Согласно завещанию миссис Скрэби, детально изложенному в документе страниц на двадцать пять, церемония прошла весьма помпезно: акры остроконечных восковых лилий, слезные реквиемы один за другим, черное конфетти, белые лица, льстивая надгробная речь, сочиненная лично Императрицей и зачитанная горбатым священником, и звучная органная музыка без конца. Многие благодарные прежние клиенты Императрицы – с обеих сторон Великой Грани – сидели среди почтительной и строгой публики. В первом ряду Фиалка Скрэби в траурном облачении промокала глаза, когда в церковь внесли гроб, увенчанный горой лилий и любимой старой лисьей шкурой Императрицы.

– Я поделюсь с вами моим секретом, Фи, – прошептал сидевший рядом Скрэби с сухими глазами. – Я подарил ей эту лису, потому что ее испортил. Ее было не набить. Слишком много дырок от дроби.

Жир, избавленный от жребия стать будущим обедом, сопел у ног Фиалки. Для него, по крайней мере, в этом несчастье имелись положительные стороны: отныне на кухне потребен был официальный дегустатор. Ни Скрэби, ни Фиалка не замечали присутствия астральных частиц, что вертелись у них над головами. Какая необычайно трогательная служба, переживала миссис Скрэби; она даже позволила вздрогнуть призрачным персям, а одной человеческой слезинке – скатиться по бледной щеке, когда слушала сердечный панегирик горбатого священника:

– Миссис Шарлотта Скрэби, обожаемая всеми, кто ее знал, – ушла, но по-прежнему с нами!

Слеза плюхнулась на нос Жира. Припав к земле от страха, он слизнул ее и заскулил.

– Прощайте, миссис Шарлотта Скрэби! – нараспев произнес священник. – И покойтесь с миром!

Покоиться с миром? Вот еще!

Наступили времена национальной паники. Кризис Рождаемости официально стал катастрофой, а Утечка Спермы происходила так интенсивно, что правительство решило немедленно запустить программу Купонов Лояльности. Не успел я оглянуться, как обнаружил, что имею право на лишнюю сотню евро в неделю. Тем временем объявили о Премии за беременность. Нет ничего сильнее жадности, верно? Пять миллионов евриков – это вам не кот начихал. Конечно была и положительная сторона: Великобритания превратилась в рай для парней. Теперь у меня неплохие шансы. Парень может получить любую девушку, какую захочет.

Или девушек.

Наступила суббота барбекю.

Норман и Эбби были в своей стихии здесь, во внутреннем дворике: он носился с кубиками угля, растопкой и направлением ветра; она в возбуждении, точно курица-наседка, предвкушала, как соблазнит нового гурмана за изящным бледно-зеленым раскладным столиком из пластика.

– Встречайте гарем, – с гордостью произнес Норман. – Это Эбби. – (Я пожал ее испачканную в муке руку.) – А это – Траляля и Труляля.

– Сам де Бавиль, – представился я.

Девочки переглянулись и захихикали. Еще в дверях болталась некая роскошная, однако эксцентричного вида женщина в белых длинных юбках; я уловил запашок нафталина.

– А это кто? – поинтересовался я.

– А, просто наше привидение, – ответил Норман. – Скелет из шкафа. Я же говорил, у нас призрак викторианской дамы. Она вылезла из гардероба с чучелами. Не обращай внимания.

Я рассмеялся:

– Хорошая шутка, Норман! Я слышал, они последний писк моды!

Эксцентричная дама состроила кислую мину и ускользнула обратно в дом.

– А у вас, смотрю, отличная свинина, – оценил я, глядя на нечто в маринаде. Подростковый субботний опыт работы у мясника не прошел даром.

– О, просто Эбби, – заявила старшая жена гарема. – По-дружески. Эта свинина – натуральный продукт, а то кто его знает, верно? Я слегка помешана на ингредиентах.

– Она предпочитает еду, которая не заставляет жалеть наутро, – вставила Роз, потянулась из окна, достала кастрюлю с подливкой и присоединилась к сестре – заседать у бетонного вазона. Они продолжали поглядывать в мою сторону – это обо мне, интересно, они перешептывались? Роз и Бланш, обе в платьях – одна в белом, вторая в розовом. Зигмунд зашевелился, и я представил их…

– Мои крошки в чистом виде, – заявил Норман, словно перехватив образ. – Общительные – не то слово.

– Могу я чем-нибудь помочь, Норман? – быстро сменил тему я.

– Нет, приятель, расслабься. Эбби сейчас заканчивает телерепетицию на кухне, храни ее Господи. Она присоединится к остальным моим золотым буквально через минуту. А я схожу еще за кубиками угля. А пока девочки выведут тебя на честную дорожку, верно, красавицы?

– Телерепетицию? – переспросил я. – Я не знал, что Эбби на телевидении.

– Пока нет, – признался Норман. Затем преданно добавил: – Но будет, если в мире есть справедливость!

Близнецы фыркнули.

– Еда – ее конек, – бросила Роз.

– Она знает о питании все, – добавила Бланш. – Пищевые аллергии, происхождение пищи, социология пищи, пища и музыка, питательная ценность пищи, как ее готовить, как и когда использовать остатки, хранение пищи, как отличить съедобное от несъедобного…

– И еще она эксперт в пищевом символизме, – вставила Роз.

Я толком не был уверен, что такое пищевой символизм, но понимающе кивнул.

– Пища и любовь, пища и послевоенное поколение, пища и столовые приборы, – продолжила Бланш.

– Пища и дисциплина, – дополнила Роз.

– Пища и Бог, – возразила Бланш.

Тишина.

И тут Роз выпалила:

– Только мама так ничего и не воплотила.

Снова молчание, а потом Бланш добавила:

– И не воплотит.

Значит, пища и неудача.

– Ладно, Сам. А какое твое настоящее имя? – спросила Бланш – или это была Роз? – когда Норман исчез из виду. Неважное начало.

– Сам де Бавиль и есть мое настоящее имя, – заявил я. Придется сочинять на ходу.

– Сказки не рассказывай, – усмехнулась Роз – или это была Бланш? Да, тактичными их не назовешь.

– Мой отец француз, – солгал я. – Отсюда и «де». Это так называемый «аристократический префикс», к вашему сведению. Voulez-vous coucher avec moi ce soir,[91] и все такое. – Они захихикали. Значит, мысль им тоже понравилась. – А Сам – сокращение от Самнер.

– Один юный француз по прозванью Самнэр, – начала одна из них.

– Целовал девиц и вез на пленэр… – захихикала вторая.

– А я вас видел, – вмешался я. – В гипермаркете, в Джадлоу.

– Субботняя подработка, – хором пояснили Роз и Бланш и снова захихикали.

– А вы меня даже не заметили, – подразнивая их, уныло произнес я. Флиртуя. Они рассмеялись.

– Мы там как зомби, – прокомментировала Роз.

– Да, – согласилась Бланш. – Если бы к нам зашел сам Господь, мы бы обслужили его как обычного покупателя.

– А я бы, может, поинтересовалась, не нужны ли ему дополнительные пакеты, – рассмеялась Роз.

– А я бы даже не заметила, если бы он подписал чек «БОГ» большими буквами, – добавила Бланш, наслаждаясь выдумкой. – Или если бы он вообще не заплатил за покупки, а просто выкатил тележку мимо касс и стойки возврата на стоянку.

– А затем поднялся с нею в воздух.

– В Свое небесное жилище за облаками, – закончила Роз. У них определенно живое воображение.

Затем мы переключились на живую природу.

– Я – прославленный сантехник с загашником таблеток, – заявил я им, когда они попросили рассказать подробно, какое самое милое и пушистое животное я вылечил от рака. Норман пребывал в таких же иллюзиях по поводу моих ветеринарных знаний. Он опять завел разговор об этой коллекции чучел и настоятельно просил сегодня же на них взглянуть. Признаться честно, у меня были другие планы.

– А у нас жил хомячок по имени Мухаммед, – рассказывала Роз.

О-о, подумал я.

– Он любил бегать по нашей спальне, – вздохнула Роз.

И вместе:

– Такой душка!

– Порой сядет на плечо и набивает семечками миленькие щечки, – вспомнила Роз.

– Они так раздувались, что иногда перегруженный хомяк опрокидывался, как маленькая тачка, – добавила Бланш.

– А потом папа случайно на него наступил, – резюмировала Роз.

Последовала небольшая пауза: они переглянулись, вспоминая сей общий трагический мини-момент.

– Но мы собираемся завести нового, – заявила Бланш. – Девочку, потому что мы хотим деток.

Катастрофа на корабле!

– Но ведь нам понадобится и мальчик, – предположила Роз.

– Вы лучше поосторожнее, а то они у вас расплодятся как тараканы. И однажды в мире хомяков станет больше, чем людей.

Их лица вдруг посерьезнели.

– Может, это временный спад – ходят же такие разговоры, – сказал я, прерывая внезапно повисшую тишину. Проблема вымирания быстро превратилась из навязчивой идеи в табу. Я слышал, как заикающийся психолог по радио распинался, что после в-в-в-в-взрыва мы вошли в стадию о-о-о-о-отрицания. – Кто знает, – слабо добавил я.

Впрочем, все сведения указывали прямо на противоположное, и мы это знали. Как ни забавно, чем меньше люди вдруг стали об этом говорить, тем больше верили, что мы вымрем.

– Это потому, что мы плохо созданы, – грустно произнесла Роз.

– Особенно мы двое, – выдала Бланш, и они с сестрой таинственно переглянулись. И почему-то уставились на свою обувь. Странной формы кроссовки, которые я уже где-то видел – впрочем, не вспомнить, где.

– Две наши подруги пытались из-за этого совершить самоубийство, – продолжила Роз.

– И все занимаются сексом как ненормальные, – промурлыкала Бланш, лукаво глядя на меня.

– Это предложение? – осведомился я, одарив их улыбкой.

– Возможно, – ответили обе.

Что я воспринял как «да».

За ужином, несмотря на данную себе клятву избегать любительниц пушистых зверюшек, я поддался очарованию единства близняшек как сестер, их командного духа, привычке говорить по очереди, тому, как они держали мое внимание – словно парой клещей. Я также отметил их привычку закусывать довольно узкую нижнюю губу и иногда немного расфокусировывать взгляд круглых глубоко посаженных глаз. Я видел их невинность, бестактность и ум, любящий веселье и являвшийся, догадывался я – как выяснилось, верно, – признаком любящих веселье тел. Запах их кожи, который я стал различать под защитным слоем дешевой косметики, оказался необычным, каким-то диким и необычайно заманчивым. Должен признаться, к концу ужина я уже полностью попал под их необыкновенное очарование.

С тех пор я под философское настроение зачастую спрашиваю себя: быть может, меня так неудержимо повлекло к двум женщинам потому, что во мне жили двое мужчин – Бобби Салливан и Сам де Бавиль? А что, если бы девушка была одна? Я бы ощутил к ней то же самое?

Сломанные ножницы воспринимаются иначе, нежели целые? Жизнь изменилась с появлением первого фотокопировального устройства?

Купи сосиски и луковый пирог, получи капустный салат бесплатно.

– Вкуснятина, Эбби, – сказал я их маме, когда наконец отодвинул тарелку. – Аппетитно, оригинально и приятно. И весьма заманчиво подано. – Я подмигнул девочкам. Я говорил о еде, подразумевая их, и они это знали. – Вы, наверное, заметили, что я взял по две порции всего, – добавил я.

Они захихикали.

– А теперь, – твердо заявил Норман, разворачивая меня к дому, – ты пойдешь со мной. Я на часик заманю тебя на чердак посмотреть зверинец чучел Эбби. Некоторые звери крайне нуждаются в оценке профессионала, приятель, – сообщил он, и я побрел за ним наверх, смирившись с судьбой.

(Здесь еще одно пятно уничтожило несколько строк.)

Ночью Фиалка очутилась на взморье с серыми скалами и серым зыбучим песком. Она шла и тонула одновременно. Чем больше она старалась выбраться, тем быстрее и прожорливее заглатывал ее песок. И вдруг он превратился в бульон, густой зеленый первичный бульон, извивающийся и слегка теплый, и она шлепнулась в кучу существ с темными хлопающими крыльями, ороговевшими локтями, торчащими зубами, острыми клювами, страшными бивнями, металлической чешуей, цепкими когтями из ржавого железа. Закованные в металл рыбы большие и птицы пернатые крутились в вязкой тверди, размахивая изогнутыми когтями, бутылочками для специй, ластами и столовыми вилками. Затем привязали ее к полузатопленному комоду и принялись кусать, и клевать, и царапать, посыпая ее зубчиками чеснока и стручковым перцем и вытаскивая из ее живота кишки, словно брюшные спагетти. А она наблюдала, беспомощная, прибитая к бесполезному предмету мебели, как поток издевающихся животных шествует перед ней, с тявканьем, воем и лаем требуя ее крови. Око за око! Зуб за зуб![100] Зад за зад!

И тут она проснулась, крича, в мокрой луже собственной менструальной крови.

Она содрогается, вспоминая сон, и ежится от холодного ветра. Сколько боли! А теперь еще больше.

– Что ж, не au revoir,[101] мисс Скрэби, – наконец произносит Кабийо, когда Фиалка заканчивает излагать свой плотоядный кошмар.

– Нет, не au revoir. – Они оба невольно вздрагивают, когда слово повисает недосказанным в октябрьском воздухе у дома 14 по Мадагаскар-стрит.

И падает:

– Adieu.

Желтый экипаж нагружен почти доверху. Фиалка наблюдает, как замороженную тушу кенгуру медленно поднимают лебедкой в воздух и нестойко опускают на вершину мясной кучи, и глубоко вздыхает, чтобы сдержать всхлип. В целом сорок с лишним освежеванных животных с «Ковчега» Капканна сопровождают бельгийского повара, когда он уезжает навсегда с Мадагаскар-стрит, 14. Фиалке не жаль, что туши увозят, но отъезд мсье Кабийо – другое дело. Более личное. Менее ясное. Более неприятное. И грустное.

– Ладно тогда, пое'али. – Бельгиец холодно кланяется, берет руку Скрэби и запечатлевает сухой поцелуй. Их взгляды скользят друг мимо друга. Кабийо запрыгивает на груду мороженых туш и отыскивает себе место в нерукотворном chaise-longue из половины зебры, чьи обнаженные ребра блестят ото льда. Вокруг них, бледные и мерцающие, застыли замороженные статуи гиппопотама, мангуста и хамелеона, вомбата и шакала, акулы-молота и тигра. Фиалкина кожа цвета сырого теста бледнеет еще больше, и Фиалка чувствует, как в горле встает ком. И с болью сглатывает. Ее взросление, признает она, – мучительный конфликт. Столкновение воль и умов, как бывает в семьях, неизбежно вылившееся в спор гораздо шире, какие происходят у любовников, породивший разногласия еще значительнее, какие случаются у политиков и идеологов, а затем – настоящее масштабное противостояние систем убеждений, как на войне. Два совершенно несговорчивых оппонента. У одной из которых – явное преимущество, созданное более высоким социальным статусом и классом, положением работодателя и недавним внезапным кризисом совести. За все нужно платить. И я плачу сейчас, размышляет Фиалка, глядя, как Кабийо устраивается на ледяном сиденье. Платить за принципы. Платить за гордость.

Через соседскую посудомойку, некогда любовницу Кабийо (из эпизода с фаршированным поросенком), до Фиалки дошел слух, что непомерное честолюбие бельгийца обеспечило ему престижный пост на кухне во Дворце. Когда экипаж Кабийо, запряженный двумя шайрами, со скрипом катится по дороге, Фиалке, вопреки ее решимости, мнится, что ком в горле расширяется, будто в нем с огромной скоростью зреет каштан. Девушка с трудом сглатывает, но каштан даже не шевелится. Если Кабийо и пускает слезу, это остается в тайне, и вода замерзает на его лице, пока желтый экипаж со своей зловещей поклажей катится к Букингемскому дворцу.

Собрание Вегетарианского Общества в пыльном зале на Оксфорд-стрит и особенно речь мистера Сольта, последовавшие сразу за отравлением матери, продолжают терзать смущенное сознание Фиалки Скрэби – днем и ночью, с невообразимой жестокостью и неумолимостью. Вспомните хотя бы сон о бульоне. И отъезд Кабийо, понимает Фиалка, наблюдая, как он превращается в точку и исчезает за углом Мадагаскар-стрит, почти не облегчил невыразимый груз ее вины.

Мисс Скрэби опять вспоминает сон и вздрагивает. Затем разворачивается, плетется в дом и захлопывает за собой дверь.

Через минуту она уже сидит за кухонным столом, широкие плечи опущены, слезы льются рекой. Она одинока, как никогда в жизни.

Одинока? Постойте! А разве это не корги Жир сопит под столом? И разве не ощущается чье-то явное фантомное присутствие? Вон там, у двери в кладовку? Возможно ли, мои благородные читатели, что это облако мерцающей эктоплазмы, что сгущается на четвертой полке буфета, – Опиумная Императрица собственной персоной, перешедшая в призрачную форму?

– Значит, погрязли в жалости к себе, Фиалка? – шепчет знакомый голос.

Фиалка выпрямляется на стуле и сосредоточенно прислушивается.

– Мама? – решается она сквозь слезы. – Это вы?

– Ушла, но по-прежнему с нами! – шепчет Императрица в юбках, цитируя эпитафию с собственного надгробия.

– Мама? – неуверенно бормочет Фиалка. Она ведь определенно что-то слышала!

– Вы не представляете, что мне отсюда видно! – восклицает Опиумная Императрица. – Огромный продуктовый магазин, Фи. Моторизованные дорожки уезжают в огромную утробу, а затем появляются с невероятными товарами, завернутыми в материал под названием «полиэтилен». Государственная лотерея. Туфли на колесиках, как коньки. Молодежь правит миром!

– Простите, мама? – шепчет Фиалка. Она различает отдельные слова, но они как-то не состыкуются. Дорожки? Полиэтилен? Туфли на колесиках? Наверное, у нее очередной кошмар. Мясистые плечи Фиалки снова опускаются.

– Фи! Я с вами разговариваю!

Но Фиалка не замечает. Это все жуткий сон, навеянный чувством вины! Императрица вздыхает в расстройстве. И как выбить дочь из этой хандры?

– А я рассказывала вам о чудесах высокоскоростного разогревателя еды под названием «микроволновая печь»? – пробует она.

Но Фиалку Скрэби и клещами не вытащить из горя, кое принадлежит ей по праву. Во всяком случае, пока. За свою жизнь, подсчитывает мисс Скрэби, она убила не только собственную мать, но и приготовила и съела четыре тысячи цыплят, двадцать коров, девятьсот овец, тысячу рыбин и три тысячи морских ракообразных. А как же неисчисляемое? Все эти животные из Зоосада и «Ковчега» Капканна, все эти отвергнутые туши из мастерской отца – как оценить столь несметные количества? Млекопитающие, рыба, рептилии, птицы, насекомые; с чего – ах, с чего начать? Столько мяса. Столько крови. Столько убийств. И зачем?

ЗАЧЕМ?

Фиалка снова вздрагивает и громко сморкается в огромный кружевной платок.

– Я искуплю все эти жизни! – шмыгает носом мисс Скрэби; ее глаза красны от слез. – Я искуплю их единственным известным мне способом!

– У-у-у! – отзывается Жир из-под стула.

– Ну чистая мелодрама, – фыркает Опиумная Императрица и уплывает прочь.

Фестиваль Чертополоха – второе по значимости общественное событие в календаре Тандер-Спита после Вечера Наследия Гая Фокса в ноябре, сообщил мне Норман. И приехав в субботу утром, я понял, что он не заливал. Здесь был представлен «Le tout[102] Тандер-Спита», как окрестил Ядр завсегдатаев «Упитого Ворона». В разных углах знаменитого Чертополохова Поля я обнаружил всех парней из бара: Джимми Оводдса, Рона Харкурта, Джека и Кена Вотакенов, Чарли Пух-Торфа, Билли Биттса и целое стадо жен, детей, мобильников, собак и горных велосипедов. Фестиваль совместно спонсировали Медицинский Центр Лысухинга и «Эхо Ханчберга»; конечно, местные шишки торчали здесь же: я заметил сэра Теренса Лысухинга – он общался с hoi polloi[103] (я избавил от страданий индонезийскую игуану его дочери) – и члена Парламента Брюса Йарбла. Как-то он вызвал меня в Джадлоу наложить бандаж его скаковой лошади, а теперь расхаживал здесь в твидовой шляпе, приветственно кивая направо и налево в стиле «Кто есть кто».[104] Миссис Цехин и Эбби Ядр наняли палатку с пиццей и куриными наггетсами, а миссис Ферт организовала ясли и видеозал для детей. Я бродил среди честного сборища. Кто-то зажег стену из палочек благовоний – перебить вонь дохлой рыбы с реки Флид, и фимиам разносился по полю, смешиваясь с запахом попкорна, примятой травы и автомобильного масла, придавая всему мероприятию атмосферу единения. Я всегда сентиментален к подобным вещам.

– Неплохо, да, – согласился Рон Харкурт, когда я отозвался о размерах чертополоха. – Храни, Господь, фосфаты.

– Рон умудрился заполучить два гранта под это поле, верно, прохиндей? – вставил Билли Оводдс, появившись рядом и всучив мне банку гватемальского светлого пива. – Еврогрант, чтобы не сажать здесь генетически модифицированные баклажаны, и грант Совета Природы на защиту чертополоха как вымирающего сорняка.

– Отличная работенка, если ее заполучить, – прокомментировал Норман, вылезая из переносного туалета позади нас.

– Пошел к черту, – отозвался Рон Харкурт и выпалил из парализующего ружья, объявляя начало игры.

– Эй! – завопил Норман, борясь со своим аппаратом. – Подождите меня, ребята.

Через пару секунд воздух заполнился ревом сотен косилок. Мужчины зажимали поле с двух сторон своими легковозбудимыми агрегатами – последнее достижение науки и техники, в случае Нормана. Семена чертополоха разлетались повсюду, маленькие колючки свистели в воздухе с сумасшедшей скоростью. Женщины, выстроившись рядами за колючей изгородью, свистели, улюлюкали и посылали мужчинам поцелуи, потягивая шампанское с апельсиновым соком из пластмассовых стаканчиков.

Потом я заметил близняшек.

Они прыгали вверх-вниз у электрического генератора.

– Вперед, папа! – вопили они.

Красивыми их не назовешь, подумал я. В классическом смысле. Слишком близко посаженные глаза и этот костлявый, слегка наклонный зад Эбби. Тем не менее, что-то в них присутствовало такое, что сводило Зигмунда с ума. И я – не единственный парень, смотревший в их сторону. Вероятно, они источали какой-то неуловимый животный запах, решил я. Вроде мускуса. Я глядел на близняшек, и решимость моя крепла. Затем они подняли взгляд, тоже увидели меня и маняще улыбнулись. Эй, Сам, подумал я. Это твой шанс, приятель. Я как раз беззаботно шагал к ним, когда до моего плеча дотронулась миссис Оводдс.

– Насчет моего жеребенка, – начала она. Вот вам и неудачный момент, миссис, подумал я.

Когда я опроверг все ее обвинения, в меня врезался ее сын с тремя пинтами пива, и в неразберихе я потерял Роз и Бланш. Затем раздались бурные вопли: последнюю колючку скосили.

– И судьи решили, – пердел над полем голос из мегафона, – что победитель состязания косарей этого года, и таким образом, Чемпион Чертополоха этого года, – мистер Том Болоттс!

Раздался еще один вопль одобрения и несколько автомобильных гудков. Том Болоттс стоял на пьедестале и махал, а затем открыл бутылку шампанского, по кругу облив пеной всех, кто случился рядом. Я узнал его – молодой парень, который держал станцию автосервиса «Тексако». Поле внезапно наводнили люди – жевали сахарную вату и трепались по мобилам. Поблуждав немного в попытках снова найти девочек, я наконец сдался и отступил в палатку с пивом.

– Это дешевый способ скосить мое поле, – признался Харкурт. Он сегодня весь день потихоньку набирался. – Мой отец делал то же самое. И его отец до него. Вот тебе и традиция.

– Прапрадед этого Тома Болоттса тоже был чемпионом, – пробормотал Билли Биттс. – Давным-давно. Это у них наследственное.

Кен Пух-Торф промолчал, как всегда, и только сплюнул на пол. Это могло означать что угодно. По дороге домой мне пришлось зарулить на ферму Неда Вотакена – проведать несколько отравившихся овец Главного Судьи и бегло глянуть на его новых коров без вируса коровьего бешенства. К тому времени, когда я доехал до шоссе и свернул на Кропи-стрит, наступил вечер. Я все размышлял о Роз и Бланш. И о том, как они на меня посмотрели.

Вдруг у меня перехватило дыхание. Господи! Вот же они, стоят передо мной! На улице. Обе, на автобусной остановке, прямо напротив моей передней дверцы!

Да! Есть!

Вечер был промозглым, весенним; они стояли под навесом остановки, курили и пинали старые шарики засохшей жвачки кроссовками с эластичной подметкой. Словно ждали и автобуса, и меня тоже. Кто приедет первым.

Я поехал медленнее.

«Как будто девочек снять хотел», – сказали они мне позже.

– Куда направляешься? – спросила Роз, когда окно опустилось.

– Куда бы ни направлялись вы, – бросил я. И выдал свою сексуальную ухмылку.

– Чего тогда мы ждем? – поинтересовалась Бланш. – Погнали в клуб.

Черные платья, поблескивающая бижутерия, смелая красная помада, драматичные тени и злобные накладные ногти – как я скоро узнал, их ночная марка. Искушение во плоти. Я открыл им дверцы «нюанса» и одарил одним из своих элвисовских взглядов, который они не заметили, поскольку увлеченно устраивались на заднем сиденье, благоуханно утопая в мягкой коже. Я сказал благоуханно – впрочем, с духами они слегка переборщили, и всю дорогу мне пришлось держать открытым окно, чтобы не задохнуться. Как хорошие девочки, сперва они затушили сигареты.

– Мы видели тебя на Фестивале Чертополоха, – отметила Роз.

– В старые времена, это была такая вроде как церемония посвящения, – поведала Бланш.

– Способ доказать, что ты мужчина.

– Хотите доказательств, детки? – бросил я, глянув на них в зеркало. – Вы их получите.

Весьма остроумный ответ, решил я.

По дороге в Ханчберг мы говорили об их генеалогическом модуле и чокнутой идее их матушки, связанной с каким-то телепродюсером по имени Оскар или Джек, который объявится у нее на пороге. Затем они попросили меня рассказать, как птицы переваривают жесткие зерна и почему так много ручных обезьян в городах, но почти нет в глубинке.

– Думаю, это дань моде, – выдал я. – Я перевидал их сотни в своей клинике в Тутинг-Бек.

– У тебя была клиника в Тутинг-Бек? В Лондоне?

– Точно.

– А почему уехал?

Ч-черт, подумал я, вспомнив макаку Жизель и миссис Манн.

– Ну?

– Потому что шестое чувство подсказывало: в Тандер-Спите я встречу двух самых желанных девушек во всей стране.

Они оценили и захихикали.

– И знаете что? Шестое чувство меня не подвело.

Я чувствовал себя маленьким и одиноким. На нашем полуострове в форме селедки стоял октябрь, и морозный воздух потрескивал от соли. Под бледным солнцем сверкали изморозью черепичные крыши, и голые, нагие деревья смотрелись силуэтами на фоне бурлящего моря. Никогда еще Тандер-Спит не выглядел холоднее или печальнее, и в душе я даже где-то радовался, что уезжаю.

– Господь проклял тебя! – крикнул мне вслед Пастор Фелпс, когда молчаливый мистер Пух-Торф стеганул лошадь и телега покатилась по скользкой булыжной дороге. – Тебе никогда этого не искупить! Вон! Отдайся проклятой столице, где столько порока, что его можно отскребать от стен!

Похоже, отец забыл, что это он сам – и Господь – пожелали отправить меня в Ханчберг. Ему ничем не угодишь, угрюмо подумал я, когда тирады отца затихли вдалеке. Я натянул шерстяную шапку на уши и поежился. В руке я сжимал холщовый мешок с самыми ценными пожитками: Библией, «Ракообразными» Германа и «Мировой историей» Хэнкера, четырьмя высушенными тыквами с матушкиной могилы, раковиной, подаренной Томми на прощание, ножом для рыбы от его матери и моим яйцом ската.

– До свидания, дорогой отец, – тихо прошептал я, когда сучковатые деревья полуострова уступили место островному кустарнику.

Моя новая жизнь началась.

Нет дыма без огня, верно? Так ведь говорят о слухах. Огонь может вспыхнуть везде, где есть трутница и кремень или молния. И никогда не скажешь, куда поползет пламя или поплывет дым.

Вот каков последний слух, переходящий из уст в уста в лондонском обществе: мисс Фиалка Скрэби – говорят, анонимный соавтор противоречивой книги мсье Кабийо «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande», изданной на прошлой неделе, – ко всеобщему потрясению, стала воинствующей вегетарианкой.

Более того, этот слух – правда.

Мистер Генри Сольт, последний раз видевший мисс Фиалку Скрэби, когда она удалилась с честного собрания неплотоядных, что-то бормоча о свиной отбивной, был приятно удивлен ее присутствию на ноябрьской встрече Вегетарианского Общества – события, в ходе которого гость-вегетарианец, бывший владелец скотобойни, произнес назидательную речь, и состоялась выставка гравюр, изображавших ужасы вивисекции.

В конце собрания Фиалка Скрэби, морщась в равной степени от волнения и возбуждения, приблизилась к трибуне, неся закрытое серебряное блюдо, и сделала объявление.

– Меня зовут Фиалка Скрэби, и я пишу книгу о вегетарианской кухне, которой надеюсь бросить вызов достижениям самой миссис Битон!

Вот! Сделано! Фиалка прикусила губу и скромно опустила взгляд на свое увенчанное крышкой блюдо.

Публика, до которой долетали слухи об обращении Фиалки, ахнула и зашепталась, поражаясь интригующей смеси скромности, самонадеянности и увлеченности молодой женщины. Жир, ничего не подозревающий о впечатлении, которое произвела хозяйка, критически изучал плакат. С ужасным изображением таких же, как он, собак в клетках, снова напомнивший ему худшие моменты его щенячьего детства. Рот Жира пересох от страха, и он тяжело задышал, высунув язык, словно кусок ветчины.

– А теперь попробуйте вот это, мистер Сольт, – предложила Фиалка Президенту, сдергивая крышку с тарелки и открывая странный, но необычайно изысканный вариант amuse-gueules[106] из протертой спаржи, мусса корня сельдерея, грибов в желе и острого винограда, украшенных цедрой апельсина, дудником и листьями папоротника. – Мой собственный рецепт!

Вегетарианцев изумила подобная смелость видения, и они оживленно зашептались группками. Их выводы: скорее всего, прощай, вареная репа! Пусть мистер Сольт решит нашу судьбу!

Мистер Сольт, и сам не кулинарный невежда, отведал. Первый кусочек свидетельствовал о том, что мисс Скрэби знает толк в чесноке. Второй – что она обладает природным чутьем В отношении своенравных капризов паприки. Третий – что она мастерски сочетала текстуру и вкус, форму и содержание, свежее и вареное. Он прожевал и изрек:

– Провозглашаю эту юную особу гением.

Когда рев одобрения поутих, мисс Скрэби, вспотевшая от напряжения и покрасневшая до корней волос, впрочем, гордая произведенным впечатлением, заявила:

– Я изобрету и запишу рецепты коллекции вегетарианских блюд, настолько вкусных, насколько можно представить. – Мистер Сольт милостиво улыбнулся. – Могу я попросить вас поддержать это начинание?

Блюдо передали по кругу, и через пару минут угощение Фиалки уже смели.

– И только попробуйте нас остановить! – с воодушевлением закричала какая-то женщина.

Никогда еще травы полевые не казались такими вкусными. То была, как все позже согласились, вершина цивилизации.

И в один голос исхудавшие борцы возликовали.

– Ура мисс Скрэби! – заявил мистер Сольт.

Фиалка улыбнулась – улыбкой искреннего счастья, впервые за последние несколько недель, и так родилась «Бесплотная кухня».

Фиалка Скрэби, женщина с миссией.

Мы лежим в кровати, я чувствую, как два сердца бьются с обеих сторон. И мое собственное – «собачка» в игре в мяч.

– Полигамия – естественный инстинкт, – мурлычет Роз, зевком нарушая удовлетворенную тишину воскресного утра.

– Животный порыв, – шепчет Бланш, доставая с тумбочки у кровати схему с родословной. Периодически они так заводили разговоры – с середины. Словно первую половину проговорили молча.

– Смотри, Сам, мы почти закончили, – сообщила Роз, вручая мне таблицу.

– Мы писали ее вчера вечером, – добавила Бланш, – пока ты зависал в «Вороне» с отцом.

Я глянул. Впечатляюще. С последнего раза, когда я видел схему, они добавили парочку геральдических щитов с лилиями и вздыбленными львами по краю и нарисовали фломастером древо – только еще не вписали имена.

– Надеюсь, оно того стоит, – буркнул я. Меня одолевали сомнения. Чем больше я слышал о докторе Бугрове, тем меньше он мне нравился. Он умудрился убедить девчонок, что бзик по родословным в Америке, откуда новоявленные пенсионеры приезжали вагонами, чтобы обременить тебя поиском своих корней, скоро охватит и нашу умирающую нацию, сделав сестричек миллионерами. Впрочем, как им удалось выбить грант под исследование своего семейного древа, моему пониманию недоступно. Ну ладно. Может, он и прав. У нас и впрямь объявилась куча иностранных киношников, снимавших острые документальные ленты о конце эпохи – как в Гонконге перед тем, как его передали обратно Китаю. Вуайеристы, считал я. Паразиты.

– Смотри, мать мамы – из Оводдсов, – продолжала Роз, всучив мне компьютерную распечатку.

– А ее мать – Биттс, – вставила Бланш, растягивая распечатку передо мной, как гармошку. Они обе – словно корректировщики с картой огромного и довольно нудного железнодорожного узла.

– А до этого Болоттсы со стороны отца и Вотакены со стороны матери.

– Так что мы необычайно перемешаны, – резюмировали они хором и состроили рожу.

– Практически отдельный вид, – заключил я. Похоже, идея им понравилась, и они еще похихикали.

– Осталось одно поколение, – прокомментировала Бланш, зевая.

– Господи, меня тошнит, – выдала Роз.

– Меня тоже, – отозвалась Бланш.

– Наверное, из-за маминых викторианских овощей, – предположила Роз, зевая. – Она отрыла поваренную книгу на чердаке. «Бесплотная кухня». Блевотина.

– А на чем вам можно остановиться? – спросил я, пялясь на генеалогическую карту. – Семейное древо можно продолжать до бесконечности, верно?

– Для модуля требуется пять поколений – твердо сказала Роз и снова зевнула.

– Тогда мы получим диплом, – добавила Бланш, тоже зевая. Зевота заразительна; внезапно я сделал то же самое. И нырнул под одеяло. Зигмунд лениво зашевелился. Я провел носком по голени Розобланш. О-о; колючая. Я попробовал Бланшероз. То же самое. Зигмунд съежился. Вначале было совсем не так.

– Последние дни мы не брились, – хором выдали они.

– Нам как-то лениво, – пояснила Роз. – И вообще, мы собираемся весь день валяться в кровати.

– Потому что того и гляди проблюемся, – подвела итог Бланш.

– Да, вы умеете возбудить парня, – заметил я.

И что такого в этих женщинах? Этот вопрос нет-нет да витал в «Упитом Вороне»; впрочем, ответа никто не знал. Чарли Пух-Торф думал, это чисто гормональное. Рон Харкурт заявлял, что во всем виноваты их матери. Тони Вотакен – что это связано с природой социума. Но я считаю, все дело в эволюции.

– Твоя очередь варить кофе, Сам! – воскликнула Роз, пихая меня под ребра.

– У вас всегда моя очередь.

– Эй, а он наблюдательный! – захихикали они.

– Только сегодня мы не хотим кофе, – заявила Роз.

– Мы хотим какао с солодом.

Розобланш, Бланшероз, мои кандалы с Ядрами, подумал я, тяжело вставая с кровати и спускаясь по лестнице выполнять их просьбу.

– Топ-топ! – закричали они мне вслед.

– Ваше желание для меня закон! – отозвался я. Где-то я это слышал.

Верите или нет, прошел всего месяц с их переезда ко мне. Сначала все казалось в новинку. Думаю, такова природа всего нового. Раньше я никогда не сталкивался с полигамией. И всегда ассоциировал ее с бабуинами и шейхами.

После ночного клуба в Ханчберге они остались у меня на ночь. А потом на следующую ночь, и на следующую. Вся прелесть – и загвоздка тоже – в том, что их двое, а я один. Я всегда был главным в постели – с другими женщинами. Но только не с этими двумя. Переплетались не только наши тела, но и роли тоже. Сперва это возбуждало – то, что ты в меньшинстве и тебя так пользуют. Я самый счастливый парень в мире, повторял я себе. Такое не каждому по зубам; все-таки здесь требуется выносливость. Признаем – я работал за двоих. За выходные крошки так меня изматывали, что иногда в воскресенье ночью Зигмунд устраивал забастовку. И тогда они принимались настаивать, и пинать меня, и уламывать поцелуями и шепотом, а я ощущал себя их секс-игрушкой, которую по прихоти мотыляют туда-сюда. А потом я лежал между ними и слушал их стереодыхание. Но они доминировали не только в сексе. Они устанавливали двустороннее господство во всем, что мы делали. Кто решил, например, что они переедут ко мне? Не я.

Ты идешь и спрашиваешь разрешение отца, как в старые времена.

Я хочу попросить руки вашей дочери, сэр, говоришь ты.

Те дни давно минули.

– Проваливайте. – Такой оказалась реакция Нормана, когда я объявил, что мы с его дочерьми собираемся жить втроем на полупостоянной основе. – Это так в рекламе говорят, – продолжил он, заметив, как я растерялся. – Купи одну, получи вторую бесплатно. Отличный выбор, Бэтмен! Я куплю вам кровать императорских размеров. Я видел такую сборную модель в «Би-энд-Кью».[110] Решено!

– Теперь все мы сможем дышать полной грудью, – счастливо вздохнула Эбби. Не то чтобы ее все эти годы не радовало проживание с ними близняшек, пояснила она; просто с этой пептобисмолозависимой, постоянно торчащей в гостиной, дом слегка переполнен. – Вдобавок – не смейтесь – я чувствую, что готова расправить крылья в смысле телекарьеры. Мы не рассмеялись. Это грустно.

– По-любому, им пора улетать из гнезда, если честно, – признался Норман. – Без обид, Сам, но мы ломали голову над их будущем. Думали, так и лежать им вечно на полке – если занавес опускается на Великобританию, а вы, парни, сваливаете, как пресловутые крысы.

Все прошло неплохо для начала, думал я, выискивая какао и подогревая в микроволновке молоко для двухголового чудовища наверху. Это мечта любого парня, напомнил я себе; две цветущие девчонки, извивающиеся на нем, словно парочка дерзких угрей.

– Так что не придирайся, приятель! – вслух пробормотал я, возясь с чашками и сахарозаменителем. Затем остановился. – Хватит, Сам! – уговаривал я себя. – Возьми себя в руки! Разве не очевидно, что ты живешь в раю?

Я плюхнул две таблетки подсластителя в каждую чашку какао.

Я еще раньше понял – за пару дней, что у девочек свои причуды, но это я пережил. Пока я занимался ветеринарной практикой – по большей части, вакцинацией коров против бешенства и спорами из-за жеребенка миссис Оводдс, который, как она заявляла, сошел с ума из-за прописанных мною галлюциногенов, – близняшки работали над генеалогической таблицей с шокирующим усердием, используя, как они выражались, «эмпирические» данные из метрической книги церкви Святого Николаса. Они корпели над ней часами, переписывая записи и занося в компьютер таблицы. Их одержимость борьбой с нежелательной растительностью – обе они первое время постоянно брили ноги – особо меня не беспокоила. Даже наоборот, уныло думал я теперь. Назовите меня старомодным, но кому охота вечно царапаться о щетину – или чтобы твои девочки смахивали на пару лесбиянок? А по поводу их фобии показывать ступни – что ж, мы с Зигмундом считали это весьма сексуальным: их ножки являлись запретной областью, и девочки принципиально не снимали носков во время…

– Радость носков, – так я это назвал. Они скривили личики, словно им не в первый раз выдавали подобную шутку. А, скажем, в сотый. Признаю, меня смущало, что жизнь их изрядно покидала. Близняшки обменивались таинственными взглядами всякий раз, когда в разговоре всплывал их учитель генеалогии доктор Бугров. Мне свистели в спину в баре, когда прошел слух, что мы – сладкая троица. Рон Харкурт состроил лицо в смысле «лучше ты, чем я», Джим Оводдс мне подмигнул, Кит Хьюитт поднял вверх большие пальцы, а Том Вотакен многозначительно поинтересовался, как я справляюсь.

Однажды ночью я вышел с баллончиком и разделался с граффити на стене у гавани. И почувствовал себя рыцарем, вставив НЕ между РОЗ И БЛАНШ и ШЛЮХИ.

Микроволновка запищала одновременно с дверным звонком. Это оказалась Эбби, с коробками из Старого Пастората, которые она всучила мне, словно подписала приговор.

– Если уж они поселились у тебя, пускай тщательно это переберут, – заявила она, сняла пальто и принялась разбирать принесенное личное имущество: целое войско Барби, простыни, одеяла, термосы, аспирин и предметы женской гигиены. Когда я увидел огромные коробки тампонов, мое сердце екнуло – от женской водопроводной системы меня всегда передергивало. Всё эти негодяи-гормоны. – Кстати, Сам, – продолжала Эбби, поправляя безупречные рукава голубой блузки из жатого ситца, – там в коробке с журналами есть кое-что для тебя. Я подумала, может, тебя заинтересует. Я нашла ее в самом углу старого викторианского гардероба, того, с чучелами.

Я посмотрел на указанную коробку: в ней лежала куча женских журналов. Я вытащил один: обложку покрывали заголовки о всяких извращенцах. МАМА УКРАЛА МОЕГО МУЖА – А ПОТОМ И МОИХ ДЕТЕЙ! ЭТОТ МУЖЧИНА РАНЬШЕ БЫЛ ЖЕНЩИНОЙ – ДВАЖДЫ! Я ЗАПЛАТИЛ УЧИТЕЛЬНИЦЕ ЗА СЕКС – ЖВАЧКОЙ! Я увлеченно приклеился к какой-то статье – о красавице, которой пластический хирург случайно ампутировал оба уха, – но тут Эбби меня перебила:

– Вот она. – И Эбби указала на коробку. Там лежала желтая старая потрепанная записная книжка, перевязанная шнурком. – Вдруг тебе будет интересно – кажется, что-то зоологическое.

Я с неохотой оторвался от статьи о женщине, оставшейся без ушей (она вышла замуж за этого хирурга), и сдул с книжицы пыль. Заголовок написан от руки выцветшими чернилами. НОВАЯ ТЕОРИЯ ЭВОЛЮЦИИ ДОКТОРА АЙВЕНГО СКРЭБИ. Дата внизу чем-то забрызгана – похоже, кровью.

Пока Эбби суетилась по дому, переставляя мебель, и проводила пальцем по каминной полке – проверить пыль, – я просмотрел трактат. Читать я не люблю, а вот пара картинок зацепила внимание. Выполненные довольно любительски, однако чернильные наброски я опознал: кости млекопитающих и, без сомнения, черепа каких-то приматов.

– Интересно? – спросила Эбби. – Императрица предположила, что это по твоему адресу.

– Да. Спасибо. – Я листал дальше. И при виде наброска обезьяны застыл в изумлении. – Господи боже!

– Сам? – слабо отозвалась Эбби из другой комнаты. – Сейчас прилечу!

– Ничего особенного, – пробормотал я.

Впрочем, я лгал. То был набросок не простой обезьяны. А моей вешалки для полотенец. Никакой ошибки. Разве что на картинке – минус голубые стеклянные глаза и на месте мужские гениталии. Та же человекообразная поза – результат необычного наклона тазобедренного пояса. Те же хрупкие уши, то же распределение волос, те же…

Под рисунком доктор Айвенго Скрэби написал: «Мартышка-джентльмен, последний представитель своего вида, пойманный в Модагоре в 1843 году и переправленный из Jardins Zaologique de Modagor[111] в Великобританию на зоологическом исследовательском судне «Ковчег» в 1845 году».

Вот тебе на, черт меня побери.

– Сам, куда положить наволочки? – окликнула меня Эбби. Но я не ответил. Я уже отвлекся – и зачарованно читал. И снова и снова открывал страницу с рисунком обезьяны. Я смутно отметил, что Эбби ушла, а близняшкам пришлось орать, чтобы добыть свое какао.

Пока они весь день валялись в кровати – спали или работали над таблицей, – я сидел внизу на канапе, изучая документ доктора Айвенго Скрэби. Во многих местах чернила выцвели и читались с трудом, но к вечеру я все же осилил все семьдесят страниц. Книгу явно писал сумасшедший. Ее главный тезис – до абсурда детское и ненаучное предположение, опиравшееся на обезьяну, найденную на чердаке Ядров, – судя по всему, был навеян завистью к Чарлзу Дарвину. Скорее всего, автор, доктор Айвенго Скрэби, и впрямь являлся неким таксидермистом, как он утверждал. Его широкие познания в таксономии не вызывали сомнений, а если чучела на чердаке – его работа, то он, без сомнения, мастер. Но, как и большинство таксидермистов, зоолог из него вышел никудышный, и он явно жаждал произвести фурор в зоологических кругах.

По-своему занимательная книжка. Разумеется, полный бред. Сам тезис можно выкинуть сразу. Зато набросок обезьянки включил мозги. У меня проснулся аппетит. Я хотел узнать побольше об этом виде. Срочно. Потому что, если они вымерли, как утверждал Скрэби, чучело стоит кучу денег.

Кучу денег.

Я не мог выкинуть мысль из головы весь день, и она продолжала там трещать, даже когда я вечером отправился в бар.

Я вошел, и меня поприветствовал Норман Ядр.

– Привет герою-завоевателю, приятель! Что думаешь о новости? Небось не на шутку взволнован – у тебя-то их две на руках? – И он подмигнул.

– Какой новости?

– Ты не слышал? – рассмеялся Рон Биттс.

– Ее крутят во всех выпусках с пяти часов, – добавил Тони Малви.

– Что там? Гоните.

– Женщина в Глазго утверждает, что беременна, – торжествующе объявил Норман, вручая мне пиво. – Выпьем, приятель!

Какое-то время я это переваривал.

– Что, естественно? Не из Банка Яйцеклеток до взрыва?

– Нет. Совсем недавно. – Глаза его горели от возбуждения. – Смотри сам, приятель. – И он включил новости.

Телевизионный выпуск подтвердил все, что ребята говорили о женщине из Глазго. Но тем дело не кончилось. Количество беременных возросло с одной до…

– Семи тысяч? Что, всего за пару часов? – закричал Рон Харкурт. Мы все уставились на экран.

– НИЧЕГО СЕБЕ! – воскликнул Норман. – Ни черта себе поворот, а? Я всегда говорил: британцы выживут! – Он извлек бумажную салфетку из кармана кардигана и, не стыдясь, промокнул слезу. – Чудо жизни, Сам! Только представь! Мы снова услышим шлеп-шлеп маленьких ножек!

В программе новостей показали карту Великобритании. Концентрические круги расходились от Глазго, где был отмечен первый случай беременности; кажется, дальше заявления сыпались последовательно из областей к северу, югу, востоку и западу от города.

– Смотрите! – закричал Рон Харкурт, тыча в анимированный график. – Волна прошла за Ханчберг!

Разнообразные ученые, духовные лидеры и политики оживленно обсуждали известия. Это возрождение, соглашались они. Триумф. Мы снова можем планировать будущее.

– Мы всегда утверждали, что это временный спад, – самоуверенно заявил некий политик.

И только один тип – бледный заикающийся профессор – усомнился:

– Но где д-д-д-д-доказательства? – повторял он. – Хотя бы один случай подтвержден медицинской экспертизой? – Я уже слышал его по радио. Какой-то психолог.

– Семь тысяч тестов на беременность не могут лгать! – возразила ему женщина.

– Н-н-н-н-неужели? – парировал тощий человечек. – А мы уверены, что все они купили эти т-т-т-т-тесты? Не д-д-д-д-думаю. Мы же говорим о семи тысячах ж-ж-ж-ж-женщин. Я сомневаюсь, что в с-с-с-с-стране есть с-с-с-с-столько т-т-т-т-тестов на б-б-б-б-беременность!

– И ему не стыдно! – заорал Норман, побагровев от возмущения.

Публика в студии и «Упитом Вороне» дружно согласилась. Раздались крики негодования и вопли в духе «Уберите его из шоу!», «Да как он смеет!».

– Не хватало нам только фатализма, – кивнул какой-то священник. – Лучше давайте опустимся на колени и возблагодарим за все Господа, друзья!

Но тощий психолог жалостно не унимался:

– Я не пытаюсь р-р-р-р-развеять эйфорию, которая охватила н-н-н-н-н-нацию. Поверьте мне. Я хочу, чтобы у моей жены родился р-р-р-р-р-ребенок не меньше, чем любой м-м-м-м-мужчина. Но нам стоит помнить, что все эти т-т-т-т-тесты легко подделать. Вдобавок, премия слишком в-в-в-в-велика.

– В шею его! – закричал Тони Вотакен.

– Возможно, это все лишь с-с-с-с-самообман, – предположил психолог, но его заикающийся голос потонул в хоре негодования.

– Вот ведь с-с-с-с-собака на сене! – возмущенно заорал Билли Оводдс. – Он хочет сказать, что все эти б-б-б-б-б-беременности выдумали ради денег!

Все рассмеялись.

– Но, признайте, это и впрямь довольно странно, – заметил я. – Все вдруг взяли и з-з-з-з-забеременели.

– Не все, – отозвался Норман. – П-п-п-п-посмотрите на карту! Глазго! Это началось в Глазго и распространяется повсюду. Да и по-любому не страннее, чем то, что зачатия резко прекратились в М-М-М-М-Миллениум.

Мне пришлось признать, что он прав.

– Правь, Британия! – закричал Норман. И запел. Вскоре мы все присоединились. Такое способствует взлету патриотизма. Все парни вместе.

– Правь, Британия, Британия правит морями! – затянули мы, пьяно пошатываясь и обнявшись за плечи. – Б-б-б-б-б-британцы никогда, никогда не будут рабами![112]

И в ту же ночь, когда я дополз домой из «Ворона», близняшки огорошили меня новостью. Они сидели на кровати в куче праздничных воздушных шаров и пили какао с солодом через ультрамодные трубочки.

– Сам, мы беременны.

– Поздравляю, девочки, – не растерялся я. Ясное дело, шутят. Услышали новости и решили попробовать. Но почему-то у меня закружилась голова. – И я – счастливый отец? – Я пытался говорить ровно, но во мне бурлило пиво и националистические страсти; голос дрогнул.

Близняшки пососали соломинки и торжественно посмотрели на меня.

– Да, – хором ответили они. – Ты.

– Мы разбогатеем! – добавила Бланш.

– Мне нужно минутку посидеть, – промолвил я. И провалился в черноту.

Не отрицаю: воспитывая из меня, мальчика, мужчину, Пастор Фелпс делал все, чтобы я пошел по его стопам. Если бы они с миссис Фелпс не растили меня как сына, одним Небесам известно, какую бы дорогу я избрал. Перестал бы когда-нибудь ползать на четвереньках? Научился бы говорить?

И все же выражение «сделал себя сам» приходило мне на ум все чаще и чаще по мере того, как мое пребывание в Ханчберге подходило к концу. Ибо разве не стал я за последние три года юношей, который в силу обстоятельств создавал из себя, что мог? Словно вельбот, на котором мы с Томми Болоттсом как-то обрезали швартовы, я плыл в свободном плавании. Я оставил капитана на берегу. И наконец (если вы простите меня за эту долгую морскую метафору), встал на ровный киль. Так я думал.

Но как быстро и внезапно может разразиться шторм, а судьба – измениться? В моем случае это произошло за несколько секунд.

Стояла зима 1864-го, и меня вот-вот должны были рукоположить. Церемония должна была стать коронным моментом моего двухлетнего пребывания в Ханчберге, и я решил побаловать себя и купил у маленького Джимми Коува себе в подарок связку из восьми зеленых бананов, которые славно дозревали теперь в моем шкафу. Я собирался съесть их один за другим после обряда посвящения, назначенного на следующее утро в одиннадцать под председательством Настоятеля и Епископа. Я с нетерпением ожидал обоих событий – хотя, стыдно признаться, меня настолько пленили бананы, что перспектива их отведать волновала меня даже более, чем вступление в сан пастора.

– Эй, Графиня! – утром крикнул мне Фартингейл через стол в трапезной.

Я поднял глаза и увидел его хищное лицо.

– У нас сегодня в твоих комнатах гулянка! – заявил он. И пояснил, что в Семинарии существует традиция: для студентов, готовых вот-вот вступить в лоно Церкви, устраивается «холостяцкая пирушка». Сердце мое упало – теперь я понял, почему и последнее время все перешептывались по коридорам. Миссис Фуни уехала с Тилли в Уэльс проведать родственников и вернется лишь через неделю; мои друзья-теологи явно об этом прознали. – Что, Пердунишка, рад, что выбрали твое жилище? – поинтересовался Фартингейл, ухмыляясь. – Большая честь для тебя, верно? Будешь себя хорошо вести – даже пригласим!

– Ну, что скажешь, Ой-хромой? – угрожающе спросил Гэнни, ставя возле Фартингейла свою тарелку с супом.

Я подставил вторую щеку.

– Эй, слушайте все! – заорал Поппл, забравшись на стол. – Пердунишка приглашает нас сегодня к себе на пирушку! Встречаемся в доме миссис Фуни в восемь часов ровно!

Обстоятельства оказались беспрецедентными; даже уникальными. Вот вердикт мировой общественности. Британия как страна вступила в девятимесячный период безумия. Первый триместр выдался довольно шатким – многие браки распались под аккомпанемент взаимных обвинений.

– Война полов, – заявил Норман. И он был прав: ситуация серьезная. В том числе и потому…

Нет, постойте. Что-то я начал задом наперед.

В ночь, когда близняшки объявили о своей беременности – вместе с другими пятью миллионами женщин, – меня добили шок и алкоголь, и я отрубился, так и не переварив новость. На следующее утро это не понадобилось – страна срыгнула за меня: весь сыр-бор оказался несвоевременной апрельской шуткой. Или, как выразился Рон Харкурт, «три короба гормонального женского вранья».

За двадцать четыре часа с первой тревоги в Глазго стало ясно, что мы наблюдаем не резкий всплеск фертильности с эпицентром в этом городе, а волну массовой истерии, вызванной жадностью, порожденной, в свою очередь, пятью миллионами евро премии. Заикающийся психолог все же оказался прав. Ни одной настоящей беременности. Все – либо сознательные фальсификации, либо самообман. И это уже официально. Настолько, что премьер-министр повторил это трижды в Палате Общин:

– Официально, официально, официально.

– Никогда в истории, – насмехался глава оппозиции, – правительство – или подконтрольную прессу – так не обводили вокруг пальца! На ум приходят слова «безмозглая» и «курица»!

И с этим сложно не согласиться. Эффект домино, произведенный одной женщиной, некой миссис Белиндой Джилли, положил начало эпидемии заблуждений и обмана. Беременность дамы – первый заявленный случай – оказалась умышленной фальсификацией. Миссис Джилли уговорила своего мужа-доктора подделать два теста. Она хотела Премию и денег.

– Она так настаивала, – оправдывался пристыженный доктор по телевизору. – Я просто хотел, чтоб она была счастлива. – Он в отчаянии замолчал. – Такое порой совершаешь, чтобы порадовать ближнего.

– Даже зная, что это неправильно? – пикировал репортер.

Доктор Джилли повесил голову:

– Ну, иногда, да.

Когда новость о «беременности» миссис Джилли распространились – сначала из уст в уста, потом через слухи и по местному радио, затем по стране, – другие женщины подсознательно уцепились за эту идею. Все случаи оказались либо такими же подделками, либо следствием массовой истерии с эпицентром в Глазго. По результатам анализа выяснилось, что всем хотелось заполучить Премию. Массовая истерия свойственна женщинам во время кризисов – в частности, разновидность синдрома Мюнхгаузена. Фактически, de rigueur.[113] Поразительно, утверждали некоторые, что такого не случилось раньше.

– Все еще беременны? – поинтересовался я у близняшек, когда мы выключили телик на следующее утро. Они были бледны и нервничали.

– Да, – негодующе отрезали они. – Может, у них и ложные беременности, но у нас настоящая. – Голоса у них заметно дрожали.

– Ну, есть же конкретный срок, – заметил я. – Поспорим?

Они смерили меня грозным взглядом, и я укатил на ферму к Оводдсам. Когда я вернулся под вечер, близняшки все еще валялись в кровати в желтых ночнушках и заговорщически перешептывались. По ящику ночью крутили специальный выпуск новостей: согласно национальному опросу, несмотря на неоспоримые медицинские доказательства, шестьдесят процентов женщин, в начале паники заявлявших, что беременны, не отреклись от заблуждения.

А это вылилось в социальную проблему глобального характера, утверждали телеэксперты. Тесты на беременность было не купить ни за какие бабки, а очередь на УЗИ стояла на полгода вперед. Когда женское население погрузилось в хаос самообмана – либо эйфорический, либо депрессивный, – мужское душевное спокойствие рухнуло в неизмеримую бездну. Согласно журналу «Ваш питомец», с начала массовой истерии упали продажи обезьян, а многих обезьян – прежде возлюбленных чад – выкидывали на улицу: теперь их псевдомамаши с уверенностью ждали настоящих детей. В Лондоне даже создали приют для осиротевших обезьян. Туда я и направлюсь, подумал я, если здесь станет совсем невтерпеж. Теперь угроза тяжбы с миссис Манн казалась и вовсе нереальной: скорее всего, она «забеременела», как и остальные.

Прошли недели, и в Великобританию с камерами и опросниками слетелись социологи и социальные психологи со всего земного шара – регистрировать течение нового «британского недуга». Словно из ниоткуда возникла целая новая индустрия: вдруг появились передачи с «горячей линией», курсы для рожениц, общественные теледебаты, магазины колясок, антикризисные центры, детские книжки, гипнотерапия, ароматерапия, рефлексология, массаж ступней, службы предотвращения суицидов и милые игрушки на каждом углу. В «Упитом Вороне» мнения о том, как бороться с массовой истерией, разделились. Кита Ивза, тщедушного психолога-заику, которого осмеяли по телевидению в Ночь Сумасшествия, как ее окрестили, теперь почитали за икону здравого смысла – он появлялся на всех благотворительных мероприятиях, фотосессиях и в садовых центрах по всей стране. А признание, что он подумывал в начале кризиса бросить жену и эмигрировать в Финляндию, обеспечило ему звание героя дня. Вдобавок, как консультанту нации, ему предложили собственное телешоу, «Прорыв». В «Вороне» мы смотрели передачу регулярно.

– Существует три естественные реакции на п-п-п-п-подобные критические с-с-с-ситуации, – вещал доктор Кит Ивз. – С-с-с-с-сопротивление, б-б-б-б-бегство, п-п-п-приятие или и-и-и-и-игнорирование.

– Это четыре, – заметил я.

– Думаю, гуманнее соглашаться, – отозвался Норман. Они с Эбби избрали такую политику с самого начала: несправедливо разбивать иллюзию близняшек. Лично я думал, ее нужно хлопнуть сразу – если бы это было возможно. Я всегда был борцом.

– Из всех реакций, – рассказывал нам доктор Ивз, – п-п-п-п-приятие – самая опасная.

– Слышал, Норман? – спросил я.

– А что – я, например, знаю, что моя жена на самом деле беременна, – с негодованием заявил Кен Вотакен телевизору. – Что вы на это скажете, доктор Ивз?

Мы все переглянулись. Кен чокнулся.

– Я сваливаю к матери на пару недель, – признался Нед Пух-Торф, избравший путь бегства. – Не могу больше выносить это гнездование. Жена купила коляску и вяжет как полоумная.

Мы все соглашались – кроме Кена Вотакена, – что со стороны производителей детских товаров запруживать рынки младенческими принадлежностями, которые никому не понадобятся, – чистая эксплуатация. Я бы все это экспортировал странам Третьего мира – как несколько лет назад замороженную говядину.

– Все это – порождение жадности, – изрек Билли Оводдс.

Мы все – кроме Вотакена – кивнули.

– Подсознательной, конечно, – добавил я. – Мы столкнулись с жестоким самообманом.

Рон Харкурт предпочел стратегию игнорирования – лучшую реакцию на все эти «беременности», по мнению доктора Ивза. В случае Рона это было нетрудно. Его филиппинка, которую он заказал по каталогу, еще когда полагали, что иностранки будут рожать в этой стране, одна из немногих жен в Тандер-Спите не заявляла, что беременна. Потому что вообще отказалась от секса с Роном. Он не говорил, что любит ее. А она не могла жить без любви. Сделка не удалась. Девушка собиралась обратно на Филиппины – ее от Рона тошнило. Лучше она будет жить в бедности, но с настоящим мужчиной, заявила она.

– А что, если у них действительно родятся дети? – не унимался Вотакен, перекрикивая телевизор. – Что, если доктора ошибаются? – Мы с Роном переглянулись. Вотакен это заметил и, подскочив ближе, обвиняюще ткнул меня в грудь. – Ладно, Сам, когда у твоих подружек последний раз были месячные?

Тут он был прав: гигантские коробки тампонов, которые привезла Эбби, оставались нетронутыми.

– По крайней мере, больше не придется страдать от ПМС, – задумчиво изрек Билли Оводдс. – Впрочем, забавно: они все утверждают, что родят ровно через девять месяцев после того, как объявили о Премии.

Норман согласился, что смахивает на полную брехню. И пять миллионов евриков Премии, несомненно, повлияли на съехавший крышняк нации.

– Простите мой немецкий, – прибавил он.

И на мое домашнее хозяйство Премия повлияла не меньше. Чтобы отпраздновать будущие пять миллионов – даже десять, если родят одновременно, – Розобланши стащили мою кредитку и пустились транжирить бабки. Ложные гормоны превратили их в парочку маньяков-декораторов, которым приспичило капитально переоборудовать мой съемный коттедж: жалюзи и рельефная штукатурка цвета охры, слишком неуютно похожего на говно, внизу в туалете; отделка под мрамор оттенков «персик» и «клюква», напоминавших собачью селезенку, на крыльце; обои под Джексона, твою мать, Поллока[114] на кухне; гарнитур из дивана и двух кресел с кистями и претендующие на звание произведений искусства эстампы с репой в рамочках в гостиной. Все мои диски с концертными записями Элвиса сослали в гараж. Для сексуального треугольника стало дороговато: еще месяц, и у меня на счете будет огромный перерасход. Эбби, избравшая подход приятия их ложной беременности, наша верховная жрица вкуса, руководила всей операцией по каталогу универмага «Джон Льюис» и готовила для гигантского холодильника, который по ее настоянию я купил девочкам, дабы сделать из них порядочных женщин. Трудосберегающий агрегат, словно голодное животное-гурман, стоял в гараже, ожидая, когда ему скормят завернутые в пленку блюдца. Вдобавок, каждый день с коробкой инструментов захаживал Норман (он призывал, чтобы я звал его мистер Мастер), еще надежнее заколачивая меня в гробу семейственности. К концу второго триместра Тандер-Спит заполонили гуляющие вразвалочку женщины, растолстевшие от ветров, за счет подушек или природного жира. Роз и Бланш предпочли последнее и раздулись до такого размера, что с трудом протискивались в двери; они так распределили вес своей воображаемой беременности, будто к ним присоединилась третья близняшка. Выглядели они все еще привлекательно – насколько может быть привлекательной скульптура, вылепленная из чистого жира. Как и прочие городские истерички, близняшки радовались своей нелепой тучности и ею щеголяли. Собирались в стайки с прочими девицами, ходили на водную аэробику в центр досуга, а затем устремлялись в «Пицца Хат», где имелась особая скидку на пиццу – «На двоих».

– Мы рождены, чтобы размножаться, – заявила Роз, когда они с Бланш вернулись с курсов для рожениц Медицинского Центра Лысухинга – еще одного заведения, нажившегося на кризисе: клиника купила церковь Святого Николаса и переобустроила ее в приемный покой – под занятия для беременных и одновременно – групповой терапии для тех, кто пребывает в отказе.

– Мы положим начало новому племени, – изрекла Бланш.

– Это основной инстинкт, – авторитетно пояснила Роз.

– Со времен Ноя, – добавила Бланш.

Основной инстинкт, который скоро разорит нас подчистую. Мы приближались к третьему триместру помешательства; Роз и Бланш продолжали скупать кучу ненужных вещей: тостеров, переносных магнитофонов, подогревателей бутылочек, – для которых Норман, великий заговорщик, пришел и прибил полочку.

– Я тебя предупреждал, – радостно повторял он, отирая пыль с очередного детского стульчика или древней пластмассовой игрушки. – Близнярики-кошмарики! – И уходил.

Животы девочек все росли и росли; в конце концов мне пришлось освободить императорских размеров кровать, чтобы меня не задавили насмерть во сне. Я устроился на кушетке в приемной, где запах праксина навевал тошнотворные сны – сны, в которых лопотала, хныкала и выла макака Жизель. Может, ее внезапное возвращение должно мне что-то сказать? Ведь это она и ужасная миссис Манн способствовали моему приезду в Тандер-Спит – убежищу, которое так быстро стало ловушкой. Я пытался это проанализировать. Представлял Жизель: ее вздернутую мордочку, волосатые ножки, розовое платьице – но озарение все не приходило.

– Многим м-м-м-м-мужчинам стали сниться беспокойные с-с-с-с-сны, когда мы вошли в п-п-последнюю стадию периода помешательства, – предупреждал в «Прорыве» доктор Ивз. – Я хочу попросить вас приглядеться к э-э-э-э-элементам ваших с-с-с-с-сновидений и попытаться выстроить с-с-с-с-связи. Возможно, в них к-к-к-ключ к будущему благополучию ваших о-о-отношений.

Время шло; сезон ягнения овец сменился порой кошачьего гриппа, а затем сезоном бродячих собак. Жизель снилась мне все чаще, и я пытался извлечь из этого смысл, как советовал доктор Ивз, – но по-прежнему без толку. И вдруг, когда я брился в одно прекрасное утро и потянулся за полотенцем, я вывел связь:

Мартышка-джентльмен уже настолько стал частью домашней обстановки, что я его почти не замечал: он превратился в чистую функцию. В кутерьме помешательства на беременностях я и позабыл о трактате доктора Скрэби. Эбби отдала мне его в тот день, когда разлетелась новость про миссис Джилли из Глазго. Я хотел что-нибудь придумать, а потом…

Господи. С этим сумасшествием и беременными близняшками я совсем о нем позабыл. А теперь клял себя за то, что выпустил это из головы. Я ведь решил, что обезьяна может оказаться ценной, правильно? И куда я сунул трактат? Бог его знает. Я перевернул весь дом кверху дном и наконец обнаружил, что близняшки запихали его под раковину в кухне вместе с моими книгами по анатомии животных и отбеливателем. Я перечитал книгу. Похоже, парень и впрямь верил тому, что говорил. Впрочем, как и Роз с Бланш. Никакого мошенничества: чистая делюзия. Но рисунок мартышки-джентльмена и утверждение, что они вымерли, – в перспективе это звучало заманчиво. В финансовой перспективе. Хороший повод упаковать свои синие замшевые туфли и отправиться в путь.

Клыки кровавы у Природы:[115] кто не видел ее исключительные ужасы? Кто не наблюдал, как Жук мистер Челюсти разгрызает живьем бедную Многоножку, миссис Коротышку? или как Паучиха миссис Крошка пожирает собственного мужа спустя секунду после совокупления? или как Кот мистер Лапка (да, Киска, так, Котеночек!) мучает и потрошит невинного грызуна, Землеройку мисс Пи? Назовите это неудачным замыслом, если угодно, однако такова жизнь!

И сама идея вернуть природного хищника, такого, как Homo sapiens, к якобы вегетарианской пище его древних примитивных предков из соображений «гуманизма» – не больше и не меньше, чем абсурд, сентиментальный каприз. И, что хуже, противоречит здравой логике! Подумайте о ее очевидных последствиях, мадемуазель Скрэби, та petite chérie, и вы не сможете ступить на грядку с овощами, из опасения раздавить садового слизня, и вам придется задерживать дыхание, чтобы не вдохнуть невинных микробов! Если мистер Дарвин прав, то, без сомнения, чем дальше мы эволюционируем, тем чаще, требовательнее, разнообразнее и изобретательнее должны становиться наши закупки у мясника! Это и есть цивилизация!

Такие мысли одолевают мсье Кабийо, бельгийского шеф-повара, пока он помешивает бульон из морской свинки для ланча Ее Величества. Тем не менее, как ни парадоксально, он признателен всем этим нелогичным спорам и сентиментальным капризам, из-за которых мисс Фиалка Скрэби лишилась рассудка и выгнала его с Мадагаскар-стрит. Ибо какой другой поворот событий привел бы к более счастливому исходу?

Должность главного повара Букингемского дворца – это вам не кот начихал. Мсье Кабийо тоже не чихает. Он вдыхает сладостный аромат тушеной морской свинки и свободы. Свободы для и свободы от! Что может быть возвышеннее, чем за пару коротких месяцев подняться по служебной лестнице слуг Ее Величества и теперь распоряжаться лучшей кухней страны, тем более, когда en pleine préparation[116] – одно из величайших пиршеств Королевы Виктории. Торжество приближается, и кухня, словно радушная хозяйка, окунулась в водоворот благоухающих действ: здесь филетируют, жарят, рубят, поливают, месят и взбивают, готовясь к важному событию, – а именно, мой дорогой читатель, к празднованию Эволюционного Банкета!

Да здравствует Чарлз Дарвин, почетный гость, из-за которого вся эта суматоха!

Кабийо тайком улыбается. Вспомнит ли его теперь ученый? Узнает ли великий зоолог, в честь которого устраивается Банкет, в округлом самоуверенном шеф-поваре Королевы страдавшего от морской болезни, но тщеславного молодого кока, который некогда путешествовал с ним на «Бигле»? Навряд ли, но дразняще возможно. Все-таки Дарвин – знаток теории эволюции. А что есть история жизни Кабийо, как не яркий пример личностных метаморфоз во времени? И что есть он сам, смеет предположить Кабийо, как не блестящий образец стремления Природы к совершенству – и его достижения?

– Вот. За'мись. – Тыча деревянной лопаточкой юнца, sous-sous-sous-chef,[117] Жак-Ив Кабийо указывает ему на дымящийся бульон и принимается мерить шагами кухню, в энный раз обдумывая планы на Банкет. Нужно приготовить замок из меренги – для него потребуется пятьдесят дюжин яиц. Будет тысяча угрей в желе. Кадка паштета из мангуста. Пять тысяч устриц. Отварная африканская ласка. Целое поле клубники – в глазури, разложенной порциями в формочки. Жареный на рашпере дельфин. Самый огромный фруктовый салат, когда-либо виденный в цивилизованном мире. Мусс из шакала à la triomphe.[118] Кошка-кебаб. Пятнадцать сотен порций amuse-gueules из фарша зебры и coulis de tomates.[119]

Не говоря уже о Механической Бомбе. Великолепный футляр коей устанавливают, пока мы говорим.

– Шуть-шуть левее! – распоряжается Кабийо, в предвкушении потирая руки.

– Да, сэр!

– Тепегь немного пгавее!

– Сказано – сделано, сэр!

– А тепегь – ТОЛКАЙ!

Здоровенный sous-chef[120] вздымает волосатые руки, и гигантская раковина – диаметром в добрые пятнадцать футов – опасно покачивается и наконец опрокидывается в предписанное горизонтальное положение на специальную тележку. Жак-Ив Кабийо осматривает раковину – огромную непоколебимую чашу из кальциевых отложений – критичным взглядом знатока. Ходят слухи, что раковина некогда хранила жемчужину столь необычную, что ее припрятали в тайной жемчужной комнате, ключ от которой имеется лишь у Королевской Бегемотицы. Но Кабийо плевать на жемчужину. Его волнует только раковина – и ее безопасное размещение на тележке.

Почему, дорогой читатель?

Потому что она должна стать частью его величайшего шедевра современного кулинарного искусства – работы настолько амбициозной, что ей суждено затмить даже славу его изданной книги «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande», вот почему!

Sous-chef сволосатыми руками, весь в поту, отходит в сторону и ждет дальнейших приказаний мастера.

– А тепегь надгай ее до самого блеска! – приказывает Кабийо, похлопывая по неровной поверхности ракушки. – Пока я не увижу в ней свое отгажение!

– Да, сэр!

Все, что касается Бомбы, должно быть идеально. Включая ее искусный механизм. Впервые услышав об удивительной Механической Многоножке, Кабийо отправил поисковый отряд – разыскать ее инженера, признанного гения.

– Он должен мне помошь, – настаивал бельгиец. – Он поймет. Только лучшие умы в этой стгане могут по достоинству осэнить мою idée.[121]

В итоге мистера Хиллбера, инженера Бродячего Цирка Ужаса и Восторга, в лучших традициях кулинарного идеализма выследили, за приличный гонорар переманили с обычной работы, разместили в комнатах для прислуги и втянули в великий план. Главный ингредиент коего – гигантская раковина – теперь стоит перед Кабийо, ожидая, когда ее непоколебимой оболочке зададут чистку всей жизни – изысканной расцветки внутренний слой скрыт, но многообещающе поблескивает. Суля тайну. Суля сюрприз в сюрпризе и в еще одном сюрпризе.

– А какой будет пудинг? – в детстве спрашивал Кабийо у матери.

– Пудинг «подожди – увидишь», – всегда отвечала мать.

Среди звона сковород и кастрюлей и шипения ароматного пара, Кабийо еще раз критично осматривает ракушку. И вдруг вспоминает несчастливые дни морской болезни и водорослей на борту «Бигля». Повар вздрагивает.

– Все эти водогосли должны исчеснуть! – распоряжается он. – Вот што я ненавижу – водогосли!

– Да, сэр!

Шир, шир, шир, скрипит железный ершик, оттирая вонючую траву, сыплющуюся вместе со сгнившими мидиями, моллюсками-блюдечками и рачками на пол. Шир, шир.

Да: Механическая Бомба требует необычайной самоотдачи, переговоров, вдохновения, мастерства, рвения и честного грязного труда. Длина поршней обговорена, на льняных скатертях чернилами набросаны чертежи, взвешены «за» и «против», решение принято, отвергнуто и принято снова; обещания даны и нарушены; планы намечены и выброшены за борт; волосы вырваны, ногти обкусаны, бренди выпито, потерян сон, полы в злости заплеваны. Vive la création![122]

– А, мой догогой 'иллбег! – восклицает Кабийо при виде конструктора Механической Многоножки. Хиллбер – маленький и жилистый, словно его сделали из вешалки, – вприпрыжку несется мимо рядов кондитеров в облаке муки и подбегает дружески пожать руку шеф-повара. Затем жестом представляет компаньона, появляющегося из того же мучного облака: резкого, словно отмороженного человека в щегольском галстуке-бабочке.

– Мистер Эдвард Железбок. Думаю, вы уже знакомы. Он прибыл сегодня утром.

– Добго пожаловать, мой догогой дгуг! – приветствует его улыбкой Кабийо. Последний раз они встречались много лет назад у доктора Айвенго Скрэби, когда Железбок был еще зеленым юнцом, учеником таксидермиста. Это он отвечал за арктический айсберг и его благополучную доставку в ледник Скрэби. А теперь его опыт как в науке заморозки, так и в таксидермии делал его бесценным членом команды. – Отлично, – провозглашает Кабийо, пожимая холодную руку Железбока. – Так што, нашнем? Нам нужно обсудить пгоблему ды'ания.

– А женщина? – переспрашивает Железбок. – Танцовщица? Ее оповестили о наших требованиях?

– Да, конечно, – кивает Хиллбер. – Она вызвалась сама – чуть ли не умоляла – участвовать в проекте. И просила передать, что с честью выполнит все, что мы потребуем. – Он умолкает, а затем возбужденно шепчет: – Все, в пределах и даже за пределами разумного!

– Merveilleux![123] – расцветает Кабийо; он доволен, но не удивлен подобной реакцией танцовщицы. Разве любой не отдал бы правую руку, чтобы стать частью его великого замысла? – Ну што, тогда пгодолжим, джентльмены? – Кабийо жестом приглашает их столу, к которому приколоты наброски и чертежи Механической Бомбы и ее дерзкого содержимого. Проходит несколько минут, и все они уже поглощены дискуссией, а Хиллбер что-то яростно рисует.

– Система отверстий? – предлагает он.

– Может быть, перископ? – размышляет Железбок.

– Или же шланг? – высказывается Кабийо.

– Или, – осмеливается Хиллбер, – более дерзкое, но эстетичное воплощение – миниатюрный воздушный шар?

– Да, верно! – Этот человек и впрямь гений!

Шир, шир, шир.

– Вот! Вон там! – вопит Кабийо, отводя взгляд от последнего наброска Хиллбера и тыча пальцем в рачка, укрывшегося на неровным краем раковины.

Sous-sous-sous-chef обеспокоенно отрывается от чистки:

– Да, сэр.

Шир, шир, шир.

Разве это не достижение – стать главой собственной кухни, лучшей кухни во всей Великобритании?

Достижение, которое Кабийо, некогда подававший водоросли в панировке с человеческой блевотой на борту «Бигля», имеет право отпраздновать.

И он отпразднует!

Шир, шир, шир.

Блэггерфилд, Нортонз-Криг, Уипперби. «Нюанс» ровно шла по автостраде, и я йодлем подпевал Элвису. Но недолго – вскоре собственный голос начал резать мне слух, пение превратилось в зевание, а потом стихло. Снаружи, чем дальше я ехал на юг, зелень становилась серее, а небоскребы выше. Прошел почти год, как я покинул Лондон, вдруг торкнуло меня. Боже. Впервые за долгое время я подумал о приемной в Тутинг-Бек и вдруг вспомнил мистера Манна, и тысячу евро, и Жизель в розовом платьице. И Иггли, и кремационный пакет, и письмо. И фразу «без колебаний». Я вздрогнул. Забавно: я уехал из-за одной обезьяны, а теперь возвращаюсь из-за другой.

Я глянул на фото мартышки-джентльмена, которое прилепил к приборной доске. Я подумывал взять чучело с собой в Лондон, показать эксперту в музее лично, но отверг эту идею. Слишком громоздкое. И, возможно, – волнующая мысль – слишком ценное. Поэтому я одолжил у близняшек поляроид и сделал пару снимков. Получилось не очень, но я спешил. Этот был лучшим, но все равно в жизни Джентльмен интереснее. Жесткий воротничок и панталоны тоже его не красили; такую одежду могла носить и обезьянка шарманщика. Наряд как-то ронял его достоинство. Я говорю «его», хотя все еще не ясно, мужская это особь или женская. Костюмчик мужской, но гениталии удалены подчистую. В трактате Скрэби говорилось, что это самец, но словам доктора не стоит доверять на все сто. Чокнутые с убеждениями – опасные люди. Я вспомнил о его нелепой гипотезе – «новой теории эволюции», как он ее называл. Весьма грандиозно. Хотя, быть может, идея и не казалась бредовой в те времена: викторианцы не знали о ДНК. И только где-то спустя столетие появились Докинс и Гулд.[125]

Я глядел на фото, и во мне снова закопошилось возбуждение – такое же, как в первый раз, когда я увидел обезьяну. Поистине примечательный экземпляр. Я понял, что у меня проснулся интерес к этому странному, почти человечному животному – интерес, какого не было с детства, когда я выкопал три четверти мумифицировавшейся лисы и хранил крысиные селезенки в холодильнике.

В полдень я остановился перекусить на заправке в Громмет-Хилл. Дожидаясь заказа, я разложил фотографии перед собой н одну задругой перебрал. Одним глазом я поглядывал на официантку; в наши дни нечасто увидишь девочку, не щеголяющую обязательным животом. На сиське у нее красовался бэдж: Я ПАУЛА, ЧЕМ МОГУ ПОМОЧЬ? Когда она подошла к моему столику и принесла курицу с чипсами и салат на гарнир, я подробнее рассмотрел ее грудь.

– Простите, – сказал я, заметив ее смущение. – У меня дислексия.

– Здесь написано: «Я Паула, чем могу помочь?», – ответила она.

– Принеси мне колу, Паула, детка, – очень поможешь, – предложил я. И одарил ее взглядом а-ля Элвис – тем, от которого они тают от страсти. Но крошка не заметила моей изогнутой губы: она глядела на фотографии.

– О-о-о, какой милый, – сладко пропела она. – Обожаю детей. У меня шимпанзе. Сколько ему? Он у вас давно?

Господи, подумал я, сгребая фотографии. Страна сошла сума.

– Он мертв, – выпалил я.

В ее глазах тут же набухли слезы:

– Ой, мне так жаль! – пролепетала она, коснувшись моего плеча. – Как вы… его потеряли?

– Я его убил, – отрезал я, вспомнив Жизель. – Мне можно. Я ветеринар.

Это отправило ее в нокаут.

У меня все еще голова шла кругом от зрелища великолепной дамы в корсете – что это, реальность или видение моего больного рассудка, я не знал, – когда дверь дома на Мадагаскар-стрит, 14, резко отворилась, и я лицом к лицу столкнулся с раздраженным худощавым мужчиной с седой бородой, чей рот словно ощетинился булавками. В правой руке он сжимал копыто.

– Доктор Скрэби? – пробормотал я.

– Да? – Он с отвращением выплюнул булавки в руку; взгляд его остановился на мне, неприятно обжигая. Рубашку под сюртуком доктора покрывали какие-то пятна – то ли кошениль,[131] то ли кровь. На рукаве зияла дыра. – Ну, молодой человек? Что вам?

– Мне можно войти, сэр?

– Зачем? – рявкнул он. – Я занят. Излагайте дело по существу сэр, или проваливайте.

Сердце мое безумно заколотилось под ребрами. Я должен настоять, думал я. Я зашел слишком далеко. Я это начал – я и закончу. Граф Пото играл в лото. Карл у Клары украл… Аксельхонч. Фибз-Уош. Блэггерфилд.

– Ну?

– Я хотел бы попросить вас, сэр… – начал я, пытаясь войти в дверь. Но доктор загородил мне дорогу.

– Да?

– … По сути дела, я хотел бы обратиться к вам… – (Мужайся, Тобиас!)

– Да? – Теперь он глядел на меня сердито.

– Вернее, я хотел бы потребовать, чтобы вы, сэр… – (Есть!)

– Что, черт возьми?

– Смиренно, сэр…

– Что? Говорите, приятель! – В голосе его громыхали раскаты.

Еще три слова. Вытащи этот чертополох, Тобиас, и докажи, что ты мужчина!

– Осмотрели мое тело. Сэр.

Молчание. Он смотрел на меня как на полоумного.

– Я не врач, дьявол вас побери, – наконец выплюнул он. – Я таксидермист. Я набиваю чучела животных. Тот, кто послал вас сюда, – идиот. А теперь проваливайте.

– Прошу вас, сэр. Пожалуйста! – Я все-таки втиснулся в дверь и полез в карман. – Только вы можете дать мне ответ.

– Я сказал НЕТ! – закричал он. – Убирайтесь к черту! Я сейчас набиваю… – Он замолк.

Я направил на него револьвер. Рука дрожала. Доктор Скрэби замер.

Я слышал, как тонко и отчаянно звучит мой голос. Словно жестяной свисток. Я сказал:

– Вы сделаете это, сэр, или я прострелю голову вам, а потом и себе!

Да: наконец-то мужчина!

Если вы не знакомы с Букингемским дворцом, возможно, сейчас хорошая возможность рассмотреть его бальную залу. Она расположена в западном крыле и занимает площадь приблизительно равную Тандер-Спиту: четыре акра. Хотел бы я посмотреть на Гавсов и Биттсов, Пух-Торфов, и Малви, и Болоттсов, когда бы они увидели, как я подъезжаю к грандиозным воротам в красивом кэбе! И вхожу в арочные галереи под руку с мисс Фиалкой Скрэби! Но потом, когда лакей забрал наши плащи и провел нас в банкетную залу, я внезапно подумал, что бы сказал Пастор Фелпс. При мысли о нем меня бросило в холодную дрожь. Прилетел ли Иаред уже в Фишфорт, размышлял я, принимая бокал охлажденного шампанского и необычную конфету, тут же повергшую Милдред в конвульсии. Быть может, Пастор Фелпс в эту минуту читает мое письмо, рассуждал я, когда мисс Скрэби, облаченная в огромное меренговое суфле платья, сидевшего на ней так естественно, будто оно из нее произрастало – словно крылья бабочки, – схватила мою руку (О, радость!), поймала меня в волшебный беспорядок своих юбок (О, снова радость!) и унесла по направлению к буфету.

Буду ли я когда-нибудь иметь счастье называть ее Фиалкой?

Я изумленно смотрел на проносящуюся мимо обстановку, волочась в Фиалкином кильватере и думая: что за сказочный зверь человек! Разве бывают канделябры изысканнее! Разве бывают портьеры из бархата краснее, тяжелее и сильнее затянуты шелковыми золотыми шнурами! Разве бывают вечерние платья объемнее, невероятнее или очаровательнее!

– Смотрите, – прошептала мне в ухо мисс Скрэби. – Вон там! Королевская Бегемотица!

И я увидел ее возле кадки с пальмой – саму Королеву Викторию, низенькую мадам, не выше меня, в черном наряде вдовы, обиженно корчит толстое лицо, окружена раболепствующими придворными и воздыхателями – среди коих неожиданно оказался доктор Скрэби, неуклюже проталкивающийся вперед.

– Старый лицемер, – пробормотала моя возлюбленная, наблюдая, как отец отвешивает сложный и опасно низкий поклон и разгибается, дабы поцеловать затянутую в черную перчатку руку монарха. – Посмотрите. – Фиалка махнула в сторону стола с закусками. – Кабийо превзошел себя! – произнесла она с гордостью и легкой грустью.

Перед нами на белой скатерти стола, протянувшегося через всю бальную залу, раскинулось великолепное, сверкающее одеяло яств; гости, вооружившись фарфоровыми тарелками, наворачивали бледных угрей в желе, сияющие креветки, охлажденный черепаховый суп из громадных супниц, розовую пасту из лоханей, тарталетки с кусочками странно пахнущего мяса, горы рахат-лукума и прочих экзотических bonbons;[138] вокруг слонялись официанты с огромными блюдами устриц, украшенными дольками лимона и лайма, с гигантскими подносами бланманже и нуги, увенчанной шоколадным кремом. На небольшом возвышении стояло грандиозное белое желе, политое ароматным соусом из клубники, в окружении блюдечек с лакричными конфетами и шербетом. Под ним на полу виднелась эмалированная ванночка с фруктовым салатом, и официант раскладывал по тарелочкам клубнику, дыню, ежевику и – у меня слюнки потекли, когда я заметил первый кусочек, – бананы и украшал их тертым шоколадом и завитками сливок.

Впечатляюще.

Настолько впечатляюще, что мисс Скрэби внезапно бросила меня и ринулась поздравлять шеф-повара.

– Мсье Кабийо! – закричала она, несясь головой вперед в раскрытые объятия пузатого человечка в высоком белом колпаке.

– Ma petite chérie! Ma petite Violette! – воскликнул Кабийо, прижимая мисс Скрэби к груди.

О, как это прекрасно – воссоединиться с тем, кого любишь! Чего бы я только не отдал, чтобы меня так обнял мой дорогой Пастор Фелпс!

Оглушенный внезапной тоской, я отвел взгляд от развернувшейся передо мной трогательной сцены. Впрочем, это было ошибкой: когда я после минутного созерцания своих туфель наконец поднял глаза – мисс Скрэби и шеф-повар уже исчезли в толпе. Внезапная потеря Фиалки ввергла меня в ужасное одиночество и беспокойство. По случаю сегодняшнего праздника мне пришлось облачиться в старый поношенный костюм доктора Скрэби; наряд оказался слишком велик и, благодаря приложенным из лучших побуждений, однако совершенно бесполезным усилиям некоей миссис Джиггере, висел на мне так, что мисс Скрэби вряд ли находила его очаровательным.

– Стойте, где стоите, – распорядился таксидермист, внезапно материализовавшись рядом и с силой схватив меня за руку. – Не двигайтесь. Я хочу найти мистера Дарвина и привести его сюда, чтобы мы рассказали ему о вашем происхождении. – К груди он прижимал «Новую теорию эволюции», с нетерпением оглядывая залу в поисках великого человека. – Мой дорогой юный экземпляр, – прохрипел он, все также крепко впиваясь пальцами в мою руку, – должен признаться: я вас почти полюбил.

Экземпляр? Я почувствовал себя глупо и неловко – словно упускаю из вида какой-то важный факт.

– Стойте здесь, у колонны, – еще раз приказал Скрэби – на этот раз намного резче. – Не отходите ни на дюйм, черт возьми.

И я послушно остался стоять, размышляя о том, как резко стал «экземпляром» и о неминуемой встрече с мистером Дарвином, человеком, которого Пастор Фелпс обвинял в упадке самого христианства. Короче, с мужчиной, ответственным за море страданий.

Надеюсь, он не будет ожидать от меня благодарности за все те беды, в которые меня низринул, подумал я, когда оркестр ударил вальс.

В Фишфорт мы с Фиалкой поехали на паровозе. Нобб-он-Хамбер, Фибз-Уош, Коулманз-Ханч, Мэггздэйл, Южный Бриль: я смотрел в окно на пейзаж, к которому возвращался, и сердце мое наполнялось радостью. В Фишфорте мы забрались на холм к Лечебнице. В небе парили чайки и бакланы, и свежий ветер – морской ветер – свистел в ушах.

Над нами вырисовывалась твердыня Лечебницы; мы запрокинули головы. И там стоял он в окне высокой одинокой башни и смотрел вдаль, словно волшебница Шалот.[143] Как будто ждал все это время нашего приезда.

Мы бешено замахали. Затем он увидел нас. И тут же исчез.

– Я поднимаюсь! – крикнул я ему.

– Постой! Я уверена, он спускается! – сказала Фиалка, и мы ринулись в ворота и вверх по винтовой лестнице. Отчаянно желая поскорее добраться до него, я скинул туфли и полез на четвереньках, вскарабкиваясь на две, три, четыре одновременно.

– Я – Дарвинов парадокс, – крикнул я, увидев, как он спускается.

И он улыбнулся в ответ.

– Или шутка Господа, – просипел он.

Мы столкнулись посередине лестницы. И там, на площадке, встретились лицом к лицу. Мы долго так простояли. Его круглое лицо исхудало, а остатки волос спутались и побелели.

– Я был не прав, – произнес он.

Но я ничего не ответил. Я не мог говорить – горло сжалось. И вместо этого бросился в его объятия, и он крепко прижал меня к себе.

– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, – наконец сказал он. – Каждый человек есть часть Материка, часть Суши».

Сочиняя этот роман, я черпала огромное вдохновение из книг «Отец и сын» Эдмунда Госсе и «Человек и природный мир» Кита Томаса. Также я признательна Нику Бейкеру, Вив Блэк, Крису Брэндон-Джонсу, Вэлери Дженсен, Мартину Ллойд-Элиоту и Нику Ройлу за то, что читали и комментировали рукопись на разных стадиях. Но больше всего я благодарна моей подруге Полли Коулз и моему партнеру Мишелю Коулману за безграничную поддержку и щедрость.