Жара, яркий свет и пыль смешались воедино и превратились в липкое месиво, как это часто бывает в конце зимы. Каждый год эта густая масса обрушивалась на Иерусалим, словно проклятие. Подгоняемая неистовыми шквалами ветра, она вздымалась на перекрестках яростными вихрями, как будто обманутый демон вымещал свое дурное настроение. Месиво слепило глаза, липло к вспотевшей коже, забивалось в ноздри и заставляло скрежетать зубами. Оно окрашивало в черный цвет запекшиеся сгустки крови и иссушало струйки пота, сбегавшие по спине и ногам обнаженного человека, который, задыхаясь, поднимался по левому берегу Тиропеона в сопровождении двух непрерывно кашлявших легионеров. Человек нес на плечах дубовый брус длиной около четырех локтей[1] с пазом посредине, к которому и прильнул шеей, чтобы не потерять равновесия. Зеваки, которые в столь скверную погоду не нашли для себя более достойного занятия, сидели на обочине дороги.

– Невозможно разглядеть его лицо, – сказал кто-то из зевак. – Что он сделал?

– Это Ефраим, тот, кто ограбил и чуть не прикончил путника на прошлой неделе, на горе Злого Совещания.

– А как узнали, что это он?

– Ну, путник сумел убежать и описал своего обидчика, а потом грабитель, этот недоумок, отправился в публичный дом и расплатился серебряной монетой.

– Не понимаю: что честный путник мог делать на горе Злого Совещания?

– А я не понимаю, как можно устраивать публичный дом в Святом Городе.

– Да ладно вам! Из-за этой проклятой пыли ничего не видно. Пошли отсюда!

Дети весело резвились в клубах пыли, выкрикивая непристойные шутки по поводу половых органов осужденного. Старая женщина схватила одного из ребятишек и отвесила ему звонкую пощечину, чтобы другим было неповадно. Тогда дети стали развлекаться по-иному, мгновенно сочинив считалочку: «Ефраим нанизал на себя Ефраимовы ворота, Ефраимовы ворота стали задом Ефраима!» Процессия и в самом деле направлялась к Ефраимовым воротам, тем самым, которые вели в Эммаус, Лидду и Иоппию. Но обнаженный человек не туда держал путь – через эти ворота можно было попасть и на Голгофу, на лобное место, на ту самую гору, где он вскоре будет распят.

– Прочь! – закричал легионер, сделав вид, будто собирается догнать ребятишек.

Около Ефраимовых ворот небольшой пылевой вихрь ударил мужчинам в лицо и сразу же унесся в соседнюю улочку. Легионеры жестами поприветствовали стражников, которые играли в кости. Те ответили ленивыми кивками.

– Тридцать третий в этом году, – сказал один стражник.

– Шестнадцать из них были ворами, – откликнулся другой.

И стражники вернулись к игре. Вор и легионеры начали взбираться на Голгофу. Гора была не слишком крутая, но вор был уже на последнем издыхании и на минуту остановился.

– Вперед! – тотчас скомандовал один из легионеров.

Наконец они добрались до вершины горы, где уже стояли пять крестов, один из которых был намного выше друг х. Был там и обыкновенный столб, ожидавший перекладину, которую вор сбросил на землю, тяжело дыша. Вор посмотрел на кресты и задрожал всем телом. На одном из крестов висели чьи-то жалкие останки. Коршуны расклевали у трупа макушку, а конечности были обглоданы спутниками смерти, коих немало, вероятно лисами и шакалами. Любители падали объели левый бок до самых ребер. Одной ноги не было. Очевидно, ее утащили стервятники после того, как палачи перебили несчастному берцовые кости. Коршуны, видимо, с особым остервенением набросились на шею казненного, так что безглазый череп удерживался на туловище только благодаря сухожилиям. Череп раскачивался на ветру, свисая на грудь, словно мертвец упрямо с чем-то не соглашался.

Один из легионеров прочитал приговор, в котором было сказано, что Ефраим заслуживает смертной казни через распятие, и передал документ главному палачу, стоявшему рядом. Главный палач был до того близоруким, что ему пришлось поднести документ совсем близко к правому глазу, чтобы различить слова.

– Ефраим, – произнес он. – Но так зовут моего старшего сына!

Он прищурился, чтобы лучше рассмотреть лицо вора, затем щелкнул пальцами, и два его помощника схватили несчастного за руки и потащили к столбу. Ноги у вора подкосились. Но помощники палача рывком подняли его и приставили к столбу. На руки вора они накинули скользящую петлю, пропустив веревку под мышкой. Тем временем главный палач, взобравшись на лестницу, прилаживал к столбу перекладину, приматывая ее веревкой крест-накрест.

Когда крест был готов, помощники перекинули свободные концы веревки через перекладину и вздернули изнемогающего вора на крест. Его ноги болтались менее чем в метре от земли.

– Приступим! – сказал главный палач.

Легионеры стояли в стороне, не желая вдыхать зловонный запах, исходивший от разлагающегося трупа. Главный палач взял лестницу, приставил ее к кресту с левой стороны, вытащил из огромного кармана кожаного фартука молоток и гвоздь длиной с ладонь. Затем он схватил вора за запястье и стал ощупывать сухожилия, ища у самого основания кисти, между лучевой и локтевой костями, наиболее подходящее место, чтобы вбить гвоздь. Мощным ударом кулака он вогнал гвоздь на палец. Вор издал душераздирающий вопль, отозвавшийся эхом по всем окрестностям лобного места и вознесшийся к желтому небу, обретя там полное звучание, прежде чем перейти в рычащие, почти животные звуки, прерываемые спазмами.

– Прекрасные легкие, не правда ли? – заметил главный палач. – Они немного продлят тебе жизнь!

И он забил гвоздь молотком в дерево. Вор рыдал. Кровь текла из его запястья и черными пятнами ложилась на иссушенную землю. Главный палач слез с лестницы и переставил ее вправо. На этот раз вор попытался оказать сопротивление. Дважды он вырывал запястье из рук своего мучителя, который от этого терял равновесие. Главный палач выругался. Наконец ему удалось удержать правое запястье вора на перекладине, и он, не заботясь уже о том, чтобы, как в первый раз, найти подходящее место, вогнал второй гвоздь, вложив в удар всю овладевшую им ярость. Он неистово бил по головке гвоздя, в то время как вор, срывая голос, издавал пронзительные вопли.

– Теперь ваша очередь, – скомандовал главный палач своим помощникам.

Веревки ослабли, и тело осужденного резко обвисло. Плечи вора хрустнули, а лицо побледнело. Из его уст вырвалось грязное ругательство, но это было все, что смогло исторгнуть его напряженное горло. Теперь он висел только на прибитых к дереву запястьях. Помощники развязали при помощи палки скользящие петли и смотали веревку. Главный палач спустился с лестницы и вытер лоб ладонью. Он наклонился к ногам жертвы, схватил их, немного приподнял и, скрестив стопы, поставил их на наклонную колоду, уже приделанную к столбу. Одним гвоздем он прибил обе стопы к колоде. Затем он вновь немного переставил лестницу и взобрался на нее, чтобы прибить над головой преступника табличку с надписью «Вор». Легионерам наскучила казнь. Они разглядывали самый высокий крест, на верхушке которого была прибита дощечка с надписью «Убийца». На кресте висел еще живой человек, который словно показывал им язык. Главный палач вымыл руки в лохани, бросил взгляд на исходившего слюной вора и подошел к римлянам.

– Похоже, вон тот умеет держать удар, – сказал один из легионеров, указав подбородком на убийцу.

– Да, – согласился главный палач. – Он висит здесь уже три дня. Это зелот. Он заколол кинжалом солдата. Вы должны были об этом слышать.

– Так это он!

Висевший человек, хорошо сложенный насмешник, пристально смотрел на разглядывавших его легионеров. Багровый распухший язык свисал с его бесцветных губ, но о мучительных страданиях говорили главным образом плечи, суставы которых были растянуты до предела возможного. Распятый человек немного вытянул шею и глухо произнес:

– Свиньи!

В ответ главный палач, охваченный бешеной яростью, плюнул.

– Проклятый выродок! – пробормотал он и бросился к лестнице, схватив по пути дубину.

Главный палач взобрался на лестницу и двумя ударами перебил несчастному обе берцовые кости. Тот закрыл глаза. Напряженное тело, до сих пор поддерживаемое колодой, к которой были приколочены ступни, внезапно обвисло. Через несколько мгновений человек дернулся. Стоя на лестнице, главный палач приложил указательный палец к сердцу человека, покачал головой и, улыбаясь, спустился на землю.

– С этой дрянью покончено! – сказал он. – А ведь эта собака могла протянуть еще целую неделю!

– Целую неделю?! – удивился один из легионеров.

– Два года назад у меня был один, который мог говорить и через неделю. Он осыпал меня проклятиями, – смеясь, сообщил главный палач.

На мужчин обрушился порыв ветра, и они закашлялись.

– Мне здесь больше нечего делать, пойду-ка я выпью пива, – сказал главный палач.

– Я тоже, – откликнулся один из легионеров.

– Хорошо, идем. При такой погоде ваш малыш задохнется через несколько часов. Когда идет дождь, они живут дольше, – заметил главный палач. – Тогда им легче дышать и у них есть чем утолить жажду.

Один из помощников главного палача взвалил лестницу на плечи, и пятеро мужчин направились в сторону Иерусалима.

– Знаете, что я вам скажу?… – произнес главный палач. – Три года тому назад одного распятого украли! Да, да, украли! Словно белье, которое сушится на веревке! Какие-то люди пришли ночью и украли и гвозди, и человека! Никогда прежде ничего подобного не случалось! Вы только подумайте: украсть преступника!

– Он не был преступником, – возразил один из помощников. – Он был зелотом.

– А что такое зелот? Это ведь тоже преступник.

Они спустились с горы и исчезли в клубах пыли. Голгофа почти опустела. Тишину нарушали лишь не стихавшие жалобные стенания вора. В желтом небе появились коршуны. В лучах солнца клубилась пыль, а солнце казалось ожившим из-за непрерывных вихрей, которые превратили его из пурпурного нарыва в зеленое пятно, – солнце, это грозное божество, которое никак не могло быть Богом.

В один из вечеров знойного лета 749 года от основания Рима[2] капитан римского торгового корабля «Марсиана» вальяжно расположился на заднем мостике, укрывшись от солнца под навесом из полосатой ткани. Он жевал листья руты и неторопливо потягивал хмельной мед, в то время как его корабль плавно покачивался на волнах, стоя на якоре в Остии, одной из римских гаваней. Листья руты, наркотика, ввозимого из Палестины, должны были оберегать от солнечного удара, но все знали, что их сок заставляет забывать о сдержанности и правилах приличия. Однако капитан чувствовал себя скорее скованным с тех пор, как несколько дней назад ему сообщили о реквизиции «Марсианы» государством для нужд одного высокопоставленного пассажира, а именно – императорского легата Гая Клавдия Метелла. Капитан получил приказ доставить важного посланника в палестинский порт Ашкелон. Это означало, что в течение всех трех недель путешествия он будет лишен маленьких удовольствий своего ремесла. Иначе говоря, ему придется воздерживаться от разного рода махинаций, походов по злачным местам при остановках в портах, различных способов делать деньги, о которых не сообщалось владельцу «Марсианы». Следовательно, капитан не сможет вывезти вино из Рима и прихватить на обратном пути восточные изделия из стекла.

– Почему знаменитый пройдоха не выбрал одну из двух военных галер, которые должны сопровождать «Марсиану», чтобы защитить ее от нападений морских разбойников? – задавал себе вопрос капитан, бросая мрачный взгляд на длинные, с низкой осадкой корабли, выкрашенные в черный и желтый цвета, с желтым парусом, плавно покачивающиеся рядом.

В довершение всех бед легат опаздывал.

– Как я должен обращаться к нему, ваше превосходительство или ваше преосвященство? – спросил первый офицер.

– Ты никак не должен к нему обращаться. Это я обращусь к тебе, когда ему что-нибудь понадобится.

Офицер окинул взглядом пристань, затем посмотрел на галеры, на верхних палубах которых столпились почти обнаженные гребцы, по сорок восемь человек на каждом корабле. Они хотели надышаться полной грудью, перед тем как занять свои места.

– К чему вся эта суматоха? – спросил офицер.

– Я тебе уже говорил. Этот тип должен доставить в Палестину декрет о переписи населения. Налоговые дела. Каждому иудею придется выложить по нескольку монет. До сих пор Ирод, царь Палестины, прикарманивал все деньги. Теперь Цезарь хочет получить свою долю. Чтобы не было подвоха, Цезарь решил поиграть мускулами. Легат, галеры и прочая ерунда.

– Много денег? – спросил офицер, от удивления вытаращив глаза.

– Мне рассказывали, что в прошлый раз, когда Ирод шарил по карманам своих подданных, он сумел выскрести оттуда шестьсот серебряных таланов.[3]

– Черт возьми! – воскликнул офицер. – А какой же на этот раз будет доля Ирода?

– Старый мошенник обязан своей короной Цезарю. Они дружки-приятели и сумеют поделиться. Но, может быть, Цезарь заберет себе все, откуда я знаю? – ответил капитан, выплевывая за борт зеленоватую слюну.

Офицер от волнения хрустнул пальцами.

– Почему они выбрали «Марсиану»? – спросил он.

– Не знаю. А вот и он! А ну, посторонись!

На пристани собралась небольшая толпа. Восемь рабов опустили носилки на грязную мостовую. Молодой всадник ловко спрыгнул с лошади и подбежал, чтобы поднять полог носилок и подать руку еще невидимому путешественнику. Худой человек с озабоченным лицом оперся о протянутую руку и поставил на землю сначала одну ногу, потом другую. Он поправил тогу, выпрямился и недоверчиво посмотрел на корпус «Марсианы», напоминающий луковицу. Пурпурная лента окаймляла его тогу, а тронутые серебром коротко подстриженные волосы так и сверкали на солнце. Капитан «Марсианы» сбежал вниз по трапу, чтобы приветствовать высокопоставленного пассажира, но его опередили капитаны галер, которые первыми засвидетельствовали легату свое нижайшее почтение.

Через час легат, его секретарь и четверо рабов разместились на борту «Марсианы». Якоря были подняты, и гребцы принялись рассекать веслами волны, в то время как матросы устанавливали паруса. Метелл неуютно себя чувствовал, сидя под навесом на корме. Правда заключалась в том, что он боялся моря, поскольку ему часто доводилось слышать леденящие душу истории о жутких штормах и морских чудовищах. Именно по этой причине он решил отправиться в путь на корабле с высокими бортами, таком как «Марсиана», – поскольку полагал, что борта высотой в восемь локтей надежнее уберегут его от крутых морских валов и скользких щупальцев, чем низкие палубы галер.

Метеллу было не по себе еще и потому, что он предвидел, какую реакцию вызовет привезенный им декрет. При дворе его предупреждали о двуличности Ирода и мятежном духе иудеев. Он никогда прежде не был в Палестине. Метелл не терял хладнокровия, когда пришлось столкнуться с такими грозными мятежниками, какими были реты и мезы, правда, они понимали, что меч есть меч, а талан – это талан. Но он с опаской относился к большинству народов, живших к востоку от Афин: ко всем азиатам, галатам, вифинийцам, сирийцам и иже с ними, несмотря на то что местам их проживания присвоили успокаивающие названия и они отныне превратились в императорские или сенаторские провинции. Он не мог без содрогания вспоминать о разговоре, который ему довелось вести с парфянским князем, к тому же священником. Увешанный драгоценностями до самого пупка, этот выскочка считал, что все, что зовется реальностью, на самом деле нереально, так как искажено органами чувств.

– А что прикажете делать без органов чувств, хотел бы я знать? – опешил легат.

– Когда исчезнут органы чувств, – ответил парфянин, – мы наконец погрузимся в истинно реальную реальность!

К страху перед опасностями моря и Востока, ловко скрываемому Метеллом от секретаря, добавилось тягостное бремя относительного одиночества, бездействия, одним словом, скуки, могильщика всех эмоций. Три недели созерцать лишь волны и облака и питаться рыбой и морковью, находясь в обществе грубых матросов, – на это никогда не пойдешь с легким сердцем, даже находя утешение в стихах Вергилия, которые по просьбе легата будет читать ему секретарь в затхлом полумраке каюты.

И когда на второй день плавания капитан, проявляя осторожность, если не сказать лицемерие, передал через секретаря, что, если бы не присутствие на борту императорского посланника, он бы разрешил одному почтенному торговцу взойти на корабль на следующей остановке, в Мессине, легат прекрасно понял намек. Он сбросил с себя маску величия и сказал, что не возражает против присутствия еще одного пассажира, направляющегося в Ашкелон. Он будет рад любому гостю, если тот сумеет положить конец скучным, но наводящим ужас рассказам капитана о кораблекрушениях, акулах и разных морских чудовищах. Перспектива общения с новым пассажиром даже заставила легата на время забыть о морской болезни.

Легат считал дни, остававшиеся до прибытия в Мессину. И его не постигло разочарование. Торговец, который приближался к своему шестидесятилетию и полному облысению, оказался достойным общества легата, хотя и занимался коммерческими делами. По военной выправке и тому, какими словами торговец поблагодарил за предоставленную ему возможность взойти на корабль, легат догадался, что у того был большой опыт армейской службы, и не ошибся. Под предводительством Цезаря торговец сражался в Армении в чине лейтенанта. Через час после того, как торговца представили легату, он почувствовал себя уверенней и счел возможным рассказать о днях своей былой славы в трактире, где они трапезничали под надежной охраной двух легионеров. Торговец присутствовал на волнующей церемонии, когда Фраат IV, парфянский царь, передал Цезарю орлов Красса и Антония, поскольку Август согласился уважать независимость Парфянского царства.

– Это было двенадцать лет тому назад! – вздохнул торговец.

Разгорячившийся от вина легат приободрился и стал вести себя уверенней в присутствии случайного попутчика и даже пригласил его в баню, поскольку почувствовал необходимость освежиться после пяти дней, проведенных в море, в течение которых у него не было ни малейшей возможности ни вымыться, ни побриться. Торговец поблагодарил и, догадавшись, что удостоился подобной милости благодаря приятному разговору, продолжал развлекать легата, пока они оба расслаблялись в тепидарии, а затем плескались в бассейне с холодной водой.

Он умолк только тогда, когда массажист-африканец принялся растирать их ароматическими маслами, а брадобрей – брить.

Он объяснил, что стал торговцем только потому, что его тесть, сам торговец, потерял троих сыновей в различных войнах, последняя из которых, завершившаяся в прошлом году, велась против племен, населяющих Паннонию. Отчаявшийся старик искал надежного преемника, которому он мог бы передать процветающее торговое дело. И тогда лейтенант вышел в отставку и занялся новым ремеслом. Дважды в год он пересекал Средиземное море, один раз летом, а второй осенью, чтобы на Востоке закупить пряности, слоновую кость, как необработанную, так и резную, драгоценные камни, нард, благовония и мирру, а также целебные травы. Он побывал в Киренаике, Египте, Иудее, Сирии, на Кипре и даже в Пергаме, Бетеле и Понте. Он утверждал, что бегло говорит на греческом, арамейском, армянском, египетском и других языках.

Легат проявил особый интерес, когда торговец упомянул Иудею, а тот сразу же заметил это. Торговец посетовал на чванливое упрямство иудеев. Какой же нецивилизованный народ эти иудеи, в отличие от римлян! Они поклоняются, причем неистово, только одному богу, которого зовут Иеговой, и при этом боятся его, что, безусловно, постыдно. Совершенно невозможно объяснить, какие у них с этим богом отношения, коренным образом отличающиеся от того благоговейного почтения, которое питают римляне к Юпитеру или греки к Зевсу. Нет, у иудеев религия – почти семейное дело. Они считают этого бога отцом, заботящимся о могуществе одних только иудеев.

– Наш Юпитер, – добавил торговец, – вершит судьбами людей, не делая между ними различий. А этот Иегова отказывает в человеколюбии всем, кто не принадлежит к числу иудеев. Цезарь и Антоний, – продолжал торговец, – поступили не слишком мудро, выбрав иудеям в цари такого беспринципного человека, как Ирод.

– Неужели Ирод действительно беспринципный человек? – живо заинтересовался легат.

Торговец понял, что внезапный интерес собеседника к царю Палестины вызван целью его поездки. Значит, следовало соблюдать осторожность, ведь некоторые суждения торговца могли затем передавать из уст в уста.

– Продолжайте, не бойтесь, – успокоил его легат. – Вы окажете мне огромную услугу.

– Ирод действительно беспринципный царь, – сказал торговец. – Но следует заметить, что было бы трудно отыскать другого человека, способного навести порядок в такой стране, как Палестина. Иудеи постоянно ищут возможность свергнуть своего правителя. Но само понятие «иудеи» достаточно расплывчатое, поскольку они разделены на группировки, в той или иной степени враждующие между собой. Там есть самаритяне, фарисеи, саддукеи, и все они поклоняются одному и тому же богу, но совершают разные обряды. И даже внутри этих групп, особенно в среде фарисеев, существуют различные секты, преследующие прямо противоположные цели…

– Чего же хотят иудеи? – спросил легат.

– Восстановить трон Давида, своего самого великого царя. Вот почему многие из иудеев ожидают прихода нового царя, который освободит их, опираясь на поддержку бога Иеговы. Этого будущего царя они называют Мессией.

Легат задумался над полученными сведениями. В Риме ему говорили, что Палестина беспокойная страна и что декрет о переписи может спровоцировать мятеж. Однако из разговора с торговцем он узнал гораздо больше, чем ему сообщили так называемые хорошо осведомленные придворные императора.

Прошло много времени. Пора было возвращаться на корабль. Ветер, предвещавший бурю, яростно свистел вдоль улиц и в порту, отчаянно хлестал волнами, перебрасывая их через мол, облеплял тогой ноги легата.

– Всего лишь небольшое ненастье, – сказал капитан, приветствуя императорского сановника.

Легат не осмелился возразить из страха показаться невежественным или испуганным. Однако вскоре после того, как они вышли из порта в открытое море и направились в сторону Кирены, волны еще круче вздыбили свои валы, а «Марсиану» стало неистово бросать, клонить с одного борта на другой. Она заскользила по волнам так стремительно, что легат был вынужден покинуть огражденную перилами палубу, откуда он наблюдал, как белая пена захлестывает галеры, идущие с левого и правого бортов корабля. Небо, еще недавно светлое, покрылось свинцовыми тучами. В нескольких локтях от галеры, которая шла по правому борту, сверкнула молния, и крупные капли дождя мгновенно сделали палубу такой скользкой, что легат, сгорбившись, поспешил на полусогнутых ногах в свою каюту, вцепившись мертвой хваткой в руку секретаря. Едва он лег, как его вырвало. Лицо побледнело, затем позеленело. Морская болезнь, усугубившая страх пойти на дно, заставила легата забыть о достоинстве императорского сановника. Он жалобно застонал.

На помощь прибежал торговец. Он принес кубок с водой и передал его секретарю, затем вытащил из широкого кожаного мешка шкатулку из слоновой кости. Из нее он достал три черных шарика, не больше и не аппетитнее, чем кроличий помет, и, напустив на себя важный вид всезнающего врача, заставил легата проглотить их. Легат был до того растерян, что даже не побоялся быть отравленным. Он проглотил все шарики и запил их водой. Через час он заснул. Вскоре его мощный храп иногда перекрывал неистовый рев волн.

Легат проснулся глубокой ночью. Буря улеглась. Дул легкий бриз, и «Марсиана» плавно качалась на волнах. Секретарь спал на корме. Легата мучила жажда, и он отправился на поиски рабов – потребовать, чтобы они принесли ему несколько сладких лимонов, которые он купил в Мессине. При свете факелов матросы чинили квадратный парус бизань-мачты. По левому и правому борту на воде сверкали золотые блики – отражение пламени факелов, установленных на галерах. Казалось, что море осветили в честь Нептуна. Легат, жевавший лимон, узнал в фигуре, притулившейся к бортовому ящику, торговца. В темноте было трудно разглядеть, сушил ли на ветру торговец свое платье или просто рассматривал звезды. Легат подошел к нему.

– Ваше превосходительство чувствует себя лучше? – спросил торговец.

– Намного, благодарю вас. Но что за лекарство вы мне дали? Оно сотворило чудо.

– В этом нет ничего чудесного. Это глина и морозник, одно из самых распространенных на Востоке средств от тошноты. Глина успокаивает желудок, а морозник – нервы.

– Вы смотрите на звезды? – спросил легат. – Ваша торговля процветает благодаря гаданию по звездам?

– Нет, но, путешествуя по этим краям, нельзя не приобщиться к астрологии.

– А что говорят звезды? – спросил легат, пребывавший в благодушном настроении.

– В Египте мне сообщили, что в эти дни на небе должны появиться важные знаки. Долгий период, который продолжался более двух тысяч лет, близится к завершению. Мы прощаемся с эрой Овна и вступаем в эру Рыб. Если верить фиванским жрецам, это должно повлечь за собой грандиозные перемены.

– Грандиозные перемены, – задумчиво прошептал легат.

Легат тоже верит в знаки и предсказания. Он поднял глаза, но увидел лишь серебристую дымку. Наверное, знаки появятся на небе через несколько месяцев.

Когда «Марсиана» прибыла в Ашкелон, у легата возникло чувство, будто он давно уже жил на Востоке. Он был благодарен торговцу и спросил, может ли ему чем-нибудь помочь. Торговец правильно понял, что его вежливо просят удалиться, и ответил, что вознагражден уже тем, что удостоился чести проделать свой путь в обществе такой выдающейся особы, как императорский посланник. Разумеется, никто не должен был видеть, что посланник, прибывший из Рима для важных переговоров с царем, сходит с того же корабля, что и простой торговец. Когда комендант гарнизона узнал о прибытии императорского легата и поспешил встретить его у трапа корабля, торговца и след простыл.

Легат незамедлительно отправился в Иерусалим, чтобы встретиться там с Иродом Великим. Ему предложили совершить путешествие на носилках, но легат решил ехать верхом, поскольку это больше подобало достойному римскому сановнику. Конечно, в метрополии престарелые сенаторы, да и он сам, предпочитали пользоваться носилками, но в чужих землях непременно следовало вести себя так, как подобает представителю могущественной Римской империи.

Легат и сопровождающие его лица выбрали самый короткий путь до Газы – по берегу моря, затем они выехали на Северную дорогу, ведущую в Иерусалим, которая проходила через Эммаус. Позднее, проехав этот край вдоль и поперек, легат понял, что местность, по которой проходил его первый маршрут, не характерна для Палестины. Там отсутствовало сельское очарование сплошь покрытой зеленой растительностью Галилеи или непостижимое обаяние, исходившее от Восточной Иудеи, где Иудейские горы соседствовали с металлически поблескивающим Мертвым морем, а ветер безжалостно гнал тучи пыли, словно легионы призраков, и нашептывал проклятия. Однако легат уже попал под власть колдовских чар Востока.

Легат был весьма образованным человеком. Унылый пейзаж пробудил в его воображении образы египетских медных колесниц, преследующих с оглушительным грохотом мидян, попавших в убийственный дождь непрерывно летящих стрел. Перед внутренним взором двигались орды варваров-завоевателей – на запад и юг, к плодородным берегам Нила. Это были дикари, которые неудержимо неслись за смутной мечтой об изобилии, а их примитивное оружие сверкало в лучах жестокого солнца. Легат не знал, как называются эти племена, но он будто наяву видел заскорузлую кожу, жилистые тела, выступающие ребра захватчиков… И он непроизвольно вздрогнул! Легат сжал рукоять меча, словно собирался покончить с многочисленными врагами римской цивилизации, попирающими ее законы и порядок. «Как хорошо, – подумал он, – что империя простерла свои огромные крыла над обширными территориями! Чем дальше она сумеет загнать этих демонов, тем будет лучше».

– Этих демонов! – удивился легат. – Я уже дошел до того, что стал думать о демонах!

Демоны отнюдь не были образом, привычным для римлян. Мужчине, гражданину империи, который думал о злых существах и исчадиях ада, чаще всего виделись лемуры, души усопших, поднявшиеся на землю из мира теней, чтобы поселиться в нечестивых домах. Но демоны! Легат улыбнулся своей слабости и прислушался, словно хотел взбодрить себя, к звонкому цоканью копыт по дороге. Но, несмотря на прозрачный воздух и ослепляющий солнечный свет, от земли этого края исходили какие-то неуловимые миазмы, как полагал легат, поскольку никак не мог отделаться от навязчивой мысли, что демоны, вполне вероятно, не были уж такой невероятной формой выражения сверхъестественного. Разве каждый край не порождает собственных духов, как деревья и животных?

– Дайте мне бурдюк! – обратился легат к секретарю.

Легата мучила жажда, и он спрашивал себя, не начало ли солнце Востока исподтишка разрушать его мозг. И в то же время наваждение забавляло его. Он думал, что не так-то просто представить, что и этой страной правит Юпитер. Юпитер управлял лишь цивилизованными народами, живущими в таких городах, как Рим, и в таких плодородных провинциях, как Кампания. Но здесь! Нет, здесь ничто не свидетельствовало о могуществе Юпитера или Аполлона, Меркурия, Юноны, Минервы. Но что за сила господствовала в этих засушливых краях? Легат напился вволю. Все посещавшие его мысли вели в никуда. Уж лучше подготовиться к встрече с Иродом Великим и показать власть, которой он наделен. Это должно случиться послезавтра.

Легат был готов к тому, что увидит провинциального тирана и грубияна, и поэтому заранее постарался принять высокомерный вид. Но каково было его удивление, когда перед ним предстал настоящий царь. Однако это произошло не сразу. Сначала у ворот Иерусалима легата встретил вооруженный отряд, состоящий, по его оценке, примерно из ста человек. Легат был вынужден признать, что их оружие и выправка ни в чем не уступали оружию и выправке римлян. Из-под шлемов струились белокурые волосы, что вызвало несказанное удивление у секретаря. Легат вспомнил, что Цезарь Август лично подарил восточному владыке четыреста галльских стражей. Несколько десятков галлов были включены в этот отряд, несомненно, чтобы напомнить легату Метеллу, что императорская милость намного опередила его появление на Востоке и что он, по сути, был всего лишь обыкновенным посланником. Что касается солдат – уроженцев Востока, то их не испугало появление двадцати римских легионеров, которым в Ашкелоне предоставили верховых животных. Правда, было заметно, что италики немного утомились в пути.

Командир отряда произнес на прекрасном латинском языке приветственную речь, учтивую, но краткую. Царь Ирод Великий счастлив, что к нему прибыл посланник его могущественного друга Цезаря Августа, и приветствует легата. Славному посланнику предложили отдохнуть в подготовленном для него дворце и почтить своим присутствием званый ужин, который этим же вечером будет дан в царском дворце. После того как легат выразил свою признательность, ему осталось лишь тронуться в путь.

– Превосходно! – доверительно сказал легат своему секретарю. – Быстроногий вестник опередил нас, чтобы предупредить царя. Именно поэтому они сумели организовать столь торжественный прием. Весьма занятная страна!

Миновав Конские ворота, они углубились в замысловатый лабиринт улиц. Их все время сопровождали взгляды, которые легат счел враждебными. Ехавшие впереди всадники спешились перед широким портиком. Сразу же засуетились пешие стражи. По виду здания легат понял, что они добрались до цели. Командир отряда пояснил легату, что ему отвели покои во дворце Асмонеев, где долгое время жил сам царь, прежде чем по его приказу была построена другая резиденция. Легат спешился. Командир отряда откланялся, но сразу же появился управляющий в сопровождении целой фаланги слуг и чернокожих рабов. Он проводил римлян в их покои – это были покои самого царя.

– Здание, которое видно в окно, – это Храм, восстановленный нашим августейшим правителем, – пояснил управляющий, говоривший на латинском языке. – Баня для вашего превосходительства будет готова по вашему повелению. И управляющий жестом указал на чернокожих рабов. Легат остался наедине со своим секретарем, который гладил рукой мраморную мозаику. Они понимающе поглядели друг на друга, качая головами.

– Здесь хорошо принимают посланников Цезаря, – сказал секретарь.

– И даже устраивают в нашу честь ужин! – откликнулся легат.

Он потребовал, чтобы ему приготовили баню. Через четверть часа ароматы, среди которых различался и запах сандала, возвестили, что все готово для омовения. Легат с мечтательным видом погрузился в белоснежный бассейн под пристальными взглядами красноглазых рабов.

– Передайте легионерам: не больше одного бурдюка вина за весь вечер. Мало ли что может произойти.

Секретарь послал рабов передать приказ. Легату сделали массаж, натерли его маслами, но, как ему казалось, взяли их слишком много. Затем он, нахмурившись, посмотрел на башмаки из мягкой белой кожи, проверил застежку и расположение складок тоги, сделал три шага в одну сторону и три шага в другую, ожидая, когда за ним придут. Вскоре в дверь постучали. Это был управляющий. За ним стояла целая фаланга людей в восточных нарядах: придворные и галльские стражи. Всю эту свиту собрали, чтобы проделать несколько шагов, отделявших дворец Асмонеев от нового дворца.

Дворец окружали пылающие факелы. Они окрашивали в бледно-охровый цвет высокие стены и четыре башни, рассыпали золотые искорки на доспехи и вооружение стражей, в несколько рядов стоявших перед портиком. В первой зале, где четыре треножника, вполне подходящие титанам, источали ароматный дым, строй чернокожих стражей атлетического телосложения, сжимавших в руках копья, обозначал уходивший вдаль горизонт. В следующей зале на каждой ступеньке лестницы, ведущей на верхний этаж, стояли иудеи и галлы. Два подростка подняли тяжелый полог, и сразу же зазвучали цимбалы. Легат наконец увидел Ирода.

Этот человек явно привык внушать страх. Лицо оливкового цвета, квадратная челюсть, глубокие морщины, длинные черные волосы, но главное – глаза, мрачные, цвета черного агата, словно вставленные в мешки полупрозрачной кожи фиолетового оттенка, что придавало ему сходство с ящерицей. Он улыбался, но бороздки, пролегавшие от ноздрей до уголков губ, не свидетельствовали ни о радости, ни о нежных чувствах. Он раскинул руки в знак приветствия, но его руки были достаточно сильными, чтобы без особого труда задушить человека. Он сделал шаг вперед, всего один шаг, и легат был вынужден пройти остаток расстояния между ними. Объятия были крепкими и многократными, однако легат сразу же понял, что находится во враждебном стане. Он был всего лишь носителем послания. А Ирод был не только другом Рима, но также и подлинным правителем Семи Провинций – Иудеи, Самарии, Галилеи, Переи, Трахонитиды, Батании и Ауранитиды, а вовсе не одним из тех легионеров, кого капризная удача и острый меч, а возможно, и милость слабоумного деспота вдруг оторвали от солдатской чечевичной похлебки и вознесли к фаршированной дичи и царскому венцу. Ирод был сыном идумейского князя и арабской царевны. По жилам, которые до сих пор никому не удавалось перерезать, текла истинно царская кровь, хотя, как говорил торговец на корабле, сами иудеи не считали Ирода своим законным царем. Следовало также помнить, что Ирод не был праздным владыкой. Он последовательно проводил в жизнь свою политику и покорил парфян, арабов, а теперь и иудеев. Легат понял, почему Цезарь благоволил к Ироду – Цезарь умел распознавать настоящих царей. Всегда подмечавший детали, легат украдкой бросил взгляд на одеяние царя: оно было достойно внимания. Пурпурное платье, расшитое золотом и серебром, перехваченное широким плетеным золотым поясом, украшенным геммами, скрывало полноватые формы монарха. Круглый изумруд размером с вишню сверкал на одной руке, а рубин такой же величины – на другой. Сапоги из мягкой черной кожи были вышиты золотом. Подобный избыток украшений легату доводилось видеть на многих вождях племен и царьках, это выдавало присущее им чувство неуверенности в себе. У Ирода это было не избытком, а скорее беззастенчивостью. Откуда-то раздались звуки флейты. Вероятно, играл музыкант, укрывшийся за широкими складками занавесей. Ирод прилег на центральный диван, стоящий перед накрытыми столами, и пригласил легата устроиться на диване, расположенном справа от него. Легат отметил, что в царском дворце переняли привычку принимать пищу на римский манер. Распорядители провели свиту легата на отведенные им места.

Было подано вино, но не в бурдюках, а в золотых греческих кубках, сделанных в форме бараньего рога. Разумеется, Ирода обслуживали первым, но он, казалось, не замечал наполненный кубок до тех пор, пока раб, стоявший позади него, не взял кубок, не попробовал вина и не поставил его на стол, немного помедлив. Все ждали, когда царь сделает первый глоток. Наконец Ирод поднял кубок, посмотрел на легата и выпил вино. Легат попробовал напиток, который нашел слишком густым и сладким, к тому же от вина исходил сильный аромат гвоздики. Он приказал разбавить вино водой. Тем временем музыка заиграла громче, так, чтобы разговор Ирода и его гостя не был слышен любопытным. Как чувствует себя Цезарь? Какие еще победы он одержал? Не утомил ли легата долгий путь? С какой благостной целью он прибыл сюда?

– Я прибыл, чтобы передать вашему величеству декрет о переписи, Цезарь желает, чтобы ее провели в вашем царстве.

Ирод и глазом не повел. Он по-прежнему улыбался. Однако он понимал: отныне ему придется делиться собранными податями с Цезарем. «Но будет ли он это делать?» – спрашивал себя легат.

– Желание Цезаря для меня закон, – произнес Ирод.

Рабы стали подавать изысканные яства. Сначала внесли фаршированных куропаток под гранатовым соусом, затем нанизанных на вертела лангустинов и маслины. За ними последовали горькие померанцы, перебродившие в меду, что наделяло плоды необычным вкусом. Потом были морские языки, тушенные в сливках и посыпанные мелко нарезанными луком и петрушкой; утиные грудки, тушенные с инжиром в вине и политые свежим соком цератонии для придания остроты; ягненок, зажаренный с корневищами аронника и сдобренный соусом из шафрана и лука-шалота; цикорий с чесноком и солью, заправленный оливковым маслом, и, наконец, медовые коврижки со сливками, желе из миндаля и фиников, различная выпечка и свежий виноград.

– Я надеялся угостить вас перепелами, фаршированными соловьиными языками, – сказал Ирод. – Но, к сожалению, соловьиная пора еще не наступила.

Легат с трудом выдавил несколько слов благодарности. Подаваемые блюда и так были экзотическими. В Риме после возвращения легата этот пир станет темой не одного оживленного разговора.

– Я устал повторять, что римские солдаты ведут чересчур суровую жизнь, и поэтому приказал наполовину сократить срок их службы, – небрежно произнес Ирод.

Такое проявление неограниченной власти произвело на легата удручающее впечатление. Он, едва начав приходить в себя, вновь погрузился в угрюмое молчание. Однако первые же яства – лангустины и маслины в лимонном соке – вскоре исподтишка, коварно сбили с него спесь. Когда легат вонзил зубы в ножку куропатки и почувствовал несказанное блаженство от хрустящей на зубах корочки, а затем и от нежнейшего сочного темного мяса, обильно политого в меру острым и в то же время сладковатым гранатовым соусом, сдобренным белым перцем, он начал оттаивать. Против собственной воли легат улыбнулся и потребовал принести вина. Словно ждавшие этого знака одобрения, его стражи, находившиеся в противоположном углу залы, заговорили громче. Загремела музыка. Ирод сдержал улыбку. Римлянин потерял над собой контроль гораздо раньше, чем предполагал царь. Настал подходящий момент для психологической атаки. Надо было спешить, а не то посланник окончательно размякнет и дело будет загублено. Конечно, придется платить Риму – это неизбежно. Но римляне должны понять, что, если бы не Ирод, они не получили бы с Востока ни единого сестерция. Восточный владыка спросил, составил ли его превосходительство ясное представление о Палестине.

– Видите ли, ваше величество, если я в чем-то и разобрался, так это в том, что вы крепко держите власть в своих руках. Но я хочу, чтобы мне, в частности, объяснили, почему эта страна, как кажется, готова взбунтоваться в любой момент. Об иудеях мне говорили разное, но я никак не могу понять, почему здесь столько враждующих между собой группировок, которые, похоже, способствуют расколу собственной страны. В отдаленных римских провинциях я не раз становился свидетелем всяческих распрей, но недоразумения обычно возникали между племенами, не связанными между собой родственными отношениями, и были вызваны сугубо материальными причинами, такими как дележ плодородных земель, захваченных городов или военных трофеев. Однако в Палестине я не нахожу ни малейшего повода для брожения умов, свойственного, как мне говорили, исключительно данной местности.

– Не находите? – откликнулся Ирод. – Возможно, потому что римляне лучшего мнения об иудеях, чем сами иудеи. Я хочу сказать, что римляне до сих пор искренне верят, будто существует единый иудейский народ, хотя иудеи уверены, что это досужий вымысел.

Легат не сумел вымолвить ни слова: его рот был полон нежного мяса куропатки. И лицо посланника буквально светилось от получаемого несказанного удовольствия.

– Видите ли, – продолжал Ирод, – с тех пор как восемь столетий назад великое Давидово царство стало клониться к закату, началось разобщение иудеев. Возьмите, к примеру, самаритян. Они считают себя потомками одного из Десяти Колен, то есть присваивают себе право называться истинными евреями как по крови, так и по вере, и по обычаям. Однако подобные утверждения полностью противоречат священной книге, Книге Царств, в соответствии с которой все до единого самаритяне были изгнаны из Ассирии, где перестали быть единым народом, так как нередко заключали браки с язычниками. Вот одна из наиболее серьезных причин возникновения постоянных разногласий самаритян с другими иудеями. Помимо всего прочего, самаритяне отрицают подлинность другой священной книги, Второзакония, поскольку в ней местом, избранным Богом, названа гора Сион, а не гора Гаризим, которая находится в нескольких тысячах локтей отсюда…

Легат, не имевший ни малейшего представления ни о Книге Царств, ни о Второзаконии, кивнул и сполоснул пальцы в сосуде, наполненном теплой душистой водой. Затем он отпил немного вина и про себя отметил, что оно отличается от того, которое ему подавали в начале пира. В первый раз вино было густым, но прохладным, а теперь оно было теплым, с богатым послевкусием. Это был мускатный виноград, называемый «финикийские финики».

– Кстати, – вновь заговорил Ирод, – самаритяне утверждают, что Божий Храм должен быть возведен не на горе Гевал, как того хотят другие иудеи, а на горе Гаризим. – Они до того фанатичны, – продолжал Ирод, нахмурив брови, – что называют и древнее святилище, построенное в Силехе, и Храм, который я начал возводить несколько лет назад, прибежищем вероотступников.

– Вертопрахи! – воскликнул легат, с удовольствием жуя лимонную корочку.

– Конечно, вертопрахи. А сейчас они на ножах с другими иудеями, которые редко отваживаются появляться в их провинции и никогда не роднятся с самаритянами, поскольку питают к ним не меньшее отвращение, чем сами самаритяне к другим иудеям.

– Как же получилось, что одни иудеи прониклись такой враждебностью к другим? – спросил легат, беря кусочек морского языка и обильно поливая его сливочным соусом.

– Похоже, распри начались после возникновения секты самаритян почти девять столетий назад, когда Амврий, царствовавший в северной провинции Израиля в то время, когда на юге было царство Иудея со столицей в Иерусалиме, купил у человека по имени Семир какую-то гору за два талана серебром. Там Амврий построил город и провозгласил его своей столицей. Этим городом была Самария. С тех пор самаритяне начали обособляться. Ахав, сын Амврия, женился на чужеземной царевне, финикиянке Иезавель, и стал насаждать в своем царстве культ Ваала и других финикийских богов. В то же самое время он построил и иудейский храм. Это было уже не противоречием, а богохульством. И тогда другие иудеи, ведомые пророком Илией, поклялись отомстить. Впрочем, впоследствии династия, основанная Амврием, была уничтожена, а пророк Елисей возвел на престол нового царя, Иуду. Вы слушаете меня?

– Я весь внимание, ваше величество.

– Вам понравилось вино?

– Да, это напиток богов.

– Вполне достаточно одного Бога, благодарю вас. Я прикажу принести такого вина к вам во дворец. Ваши солдаты имеют привычку напиваться?

Легат взглянул на своих стражей и сердито нахмурил брови. Они явно выпили не один бурдюк вина.

– Будет лучше, если им больше не станут давать вина, – сказал он.

Ирод отдал соответствующее распоряжение, а легат задал вопрос:

– Что же произошло с самаритянами?

– С самаритянами? Ах да, они были побеждены пророками.

– Но кто такие пророки? – спросил легат.

Ирод пробормотал на древнееврейском языке несколько слов, не скрывая иронии, и уже громко сказал:

– Пророки? Это люди, на которых снисходит Божественное откровение и которые ведут за собой других. Ладно. В Самарии вновь должен был воцариться мир или хотя бы согласие. Этим царством на Севере, получившим название Израиль, правила династия, основанная великим пророком. Казалось, все должно было идти своим чередом. Но нет! Два других пророка, Амос и Осия, движимые апокалиптическим негодованием, стали предсказывать скорый конец Израиля. Несомненно, они были прекрасными военачальниками, поскольку после трехлетней войны, начатой ассирийским царем Саргоном II, Израиль пал. Именно после покорения Израиля самаритяне и были выселены в Мидию и Месопотамию, а их земли заселили обитатели языческого города Куфа. Вот почему иудеи называют самаритян выродками.

Ирод положил себе на блюдо несколько утиных грудок и фиг. Легат последовал его примеру. Они оба осушили кубки, которые были тотчас вновь наполнены.

– Если я вас правильно понял, ваше величество, вы сами отнюдь не ненавидите Самарию. Разве вы не сделали этот город своей столицей?

– Вы хотите сказать – Севастию? Теперь мы так называем этот город. Да, мне нравится здешний климат, и поэтому я приказал восстановить город. Не могу сказать, что это пошло самаритянам на пользу. Теперь другие иудеи завидуют им.

– А кто такие эти другие иудеи?

– В первую очередь фарисеи. Правда, я не уверен, что первоначально они действительно были иудеями. Некоторые придворные философы утверждают прямо противоположное, – ответил Ирод, тщательно пережевывая большой кусок. – Название «фарисеи» происходит от парсов, то есть жителей Персии. И в самом деле, фарисеи, причем только они одни, разделяют с персами представление о небе, населенном ангелами. Как и персы, фарисеи расставили ангелов по иерархической лестнице, ступени которой занимают архангелы, херувимы, серафимы… Но самаритяне и саддукеи с презрением и негодованием отвергают подобную иерархию.

– Ангелы? – переспросил легат, рыгнув.

– Ангелы. Эфемерные создания, похожие на людей, но, вероятно, бесполые. К тому же у них на спине есть крылья, – объяснил Ирод. – Так или иначе, теперь фарисеи превратились в настоящих иудеев. Они даже претендуют на исключительное место среди иудеев. Во-первых, фарисеи считают, что только они одни остались верны Закону Моисея. Во-вторых, они хотят присвоить себе роль прямых выразителей Устного Закона пророка Ездры и священников первого Храма… По выражению вашего лица я вижу, что вы не знаете, что такое Устный и Писаный Закон.

– Вы совершенно правы, – ответил легат, устраиваясь поудобнее, чтобы не нарушать процесс пищеварения.

– Писаный Закон, который мы также называем Законом Моисея, содержится в одной из наших древнейших книг, во Второзаконии. Этот Закон дает всем иудеям четкие указания, как они должны поступать во всех возможных жизненных обстоятельствах. Однако, и римлянам об этом хорошо известно, жизнь всегда непредсказуема. Например, Второзаконие предписывает, что «по словам двух свидетелей или трех свидетелей должен умереть осуждаемый на смерть: не должно предавать смерти по словам одного свидетеля». Это необходимо для предотвращения клеветы и сомнительных судебных процессов. Но представьте себе, что один из двух свидетелей умер, не успев дать показания. Что делать? Отпустить преступника ненаказанным? Вот при каких условиях Устный Закон оказывается полезным.

Рабы принесли сок цератонии.

– Попробуйте этот сок, – сказал Ирод. – Он улучшает пищеварение.

И Ирод залпом осушил кубок. Легат последовал его примеру. Затем царю и его гостю поднесли широкое серебряное блюдо, на котором лежал жареный ягненок. Аромат шафрана, запах лука-шалота ударили римлянину в нос. Легат вздохнул. Его разморило и клонило в сон. Он съел намного больше, чем обычно. К тому же яства для него были экзотическими, учитывая его скорее спартанские привычки. Легату хотелось отказаться от ягненка, но он не счел необходимым показывать свою власть в столь неподходящих обстоятельствах – на царском пиршестве, устроенном в его честь. В конце концов, он был гостем царя, что случалось не каждый день. И он положил себе на блюдо кусочек ягненка и заинтриговавшие его корневища аронника. А что это за черные палочки, вставленные в мясо? Да это гвоздика! Редкая пряность гвоздика! А эти черные зернышки в соусе?

– Ягоды можжевельника, – пояснил Ирод.

Легат наслаждался удивительным сочетанием ощущений всесилия и утонченной расслабленности, столь же редким, как и пряности, придававшие яствам тончайший вкус. Он взял корень с трепетом подростка, впервые прикоснувшегося к женской груди. Легат выпил намного больше, чем обычно, и едва не ослаб от удовольствия. Корневище аронника буквально растаяло во рту, обволакивая язык и нёбо сладостью дикого лука, соединившейся с легкой остротой ягод можжевельника. Чтоб им пусто было, этим иудеям!

– Фарисеи, – сказал Ирод, прервавшись, чтобы вытащить застрявшую между зубов жилку ягненка, – фарисеи – это каста, состоящая главным образом из докторов-законников. Они поднаторели в искусстве трактовать оба Закона, а поскольку эти Законы являются столпами иудейской веры, фарисеи считают себя хранителями всего иудейского народа. К сожалению, – добавил Ирод угрожающим тоном, – они вмешиваются в дела государства, что весьма прискорбно.

Эти слова пробудили смутные воспоминания в затуманенном мозгу легата. Он бросил на Ирода потускневший взгляд, стараясь придать лицу озабоченное выражение.

– Таким образом, – продолжал Ирод, привстав, чтобы высвободить детородные органы, не теряя царского величия, – они имели наглость отправить одно за другим три посольства, чтобы просить Марка Антония сместить меня, но, слава небесам, все их попытки оказались тщетными!

Легат сделал вид, что поперхнулся и чуть было не задохнулся.

– Так покончите с ними! – воскликнул он.

– Но всех убить невозможно, к тому же фарисеи пользуются поддержкой народа, хотя они и считаются мастерами продавать неполную меру и морочить голову. Однако, отправляя на смерть по нескольку фарисеев то тут, то там, мне удается держать их в повиновении. Они могут даже оказаться полезными, поскольку действительно представляют лучшую часть иудейского народа. Ведь они торговцы, эрудиты, писцы и, разумеется, законники. Слава небесам, саддукеи сумели избавиться от влияния фарисеев в Синедрионе, нашем религиозном суде.

Легат заметил, что царь дважды за несколько минут воздал хвалу небесам. Его мучил вопрос, к какой иудейской касте принадлежит сам царь, но вдруг он вспомнил, что Ирод вовсе не иудей.

– Выродки, они меня не любят! – воскликнул Ирод. – Ну что же! Гораздо хуже, что я их не люблю. Проклятые интриганы! Замышляющие заговоры и плетущие сложные интриги у меня на глазах, у вас на глазах, ваше превосходительство!

Легат, насквозь пропитанный вином, улыбнулся царю.

– Да, ваше превосходительство! – гремел Ирод, разбудив придворных, которые задремали или тупо созерцали потолок. – Прямо под этим полом, на кухне! Нашлось не менее десятка фарисеев, захотевших узнать, что я ем и что я пью! Они подкупили обслуживающих нас рабов, чтобы те пересказывали им обрывки наших разговоров! Неужели вы думаете, что я об этом даже не догадываюсь?! Подойди сюда, Давид! – крикнул Ирод виночерпию, подростку с длинными иссиня-черными волосами, спадающими на глаза, и тот буквально подполз к самым ногам царя. – Сколько фарисеев проникли в кухню к этому часу? – спросил Ирод, опустив тяжелую руку на затылок юноши.

– Человек десять, я полагаю, ваше величество.

– А теперь скажи его превосходительству, что они делают гам, внизу. Полагаю, они не готовят пищу и не снимают пробу с соусов?

– Нет, ваше величество. Они смотрят на блюда, которые поднимают сюда и спускают в кухню, и считают кости.

Ирод залился таким раскатистым смехом, что в зале сразу же умолкли все разговоры.

– Они считают кости, ха-ха! А что еще, мальчик?

– Они спрашивают, о чем говорят в этой зале, ваше величество.

Легат даже сел, не веря собственным ушам. Чтобы законники считали кости на блюдах, спускаемых в кухню!

– И что же ты им говорил?

– Я говорил, что вы обсуждаете, когда будет завершено строительство Храма, ваше величество, – ответил виночерпий.

– Ну конечно, завершение строительства Храма! – прогремел Ирод, хватаясь за живот. Вот, мальчик, возьми! – сказал он, протягивая подростку большую серебряную монету. – Пойди и скажи им так: ты не уверен, но полагаешь, что мы обсуждаем неизбежный арест некоторых членов Синедриона. Ступай и хорошо сыграй свою роль!

Ирод повернулся к легату и сказал:

– Менее чем через четверть часа двадцать могущественных членов Синедриона будут поставлены об этом в известность и проведут беспокойную, бессонную ночь.

– Почему ваше величество терпит этих мятежных фарисеев? – спросил легат, собрав остатки трезвости, которые желудок еще не отнял у его рассудка.

– Я вам уже об этом говорил. А что прикажете мне делать? Убить их всех? Разве это достойно правителя? Я просто настраиваю против них саддукеев. Вам уже объяснили, кто такие саддукеи? Это потомки сыновей Садока, первосвященника, жившего во время царствования Соломона. Поэтому их так называют – по имени Садока. Пророк Иезекииль счел саддукеев самыми достойными из иудеев и поручил им управлять Храмом. И саддукеи до сих пор сохранили свои привилегии. Они образуют секту первосвященников. Это высшая знать, проникнувшаяся духом скептицизма. Я полагаю, что, несмотря на занимаемое высокое место в обществе, саддукеи не слишком тверды в своей вере. Возьмите салат, он освежает рот и способствует отрыжке. Рыгать – очень полезно для здоровья.

И царь рыгнул.

– Итак, – продолжил он после паузы, – саддукеи могут оказаться довольно полезными, поскольку они на ножах с фарисеями. Фарисеи убеждены в существовании ангелов, а саддукеи считают подобные верования предрассудками. Фарисеи верят в воскресение мертвых в Судный день, а саддукеи возражают против этого, утверждают, что в Библии, в которую они только и верят, в Пятикнижии и Торе ни о каком Судном дне даже не упоминается. Фарисеи, как и пророки, ожидают прихода Мессии или человека царской крови, который установит царство Всевышнего на все времена, а саддукеи никого не ждут, хотя я и не уверен, что они действительно враждебно настроены против Мессии. Фарисеи утверждают, что Устный Закон столь же важен, как и Писаный Закон, а саддукеи утверждают, что единственный Закон, который они признают, – это Писаный Закон и что все, что есть Закон, записано на скрижалях.

И в результате, – Ирод хихикнул, – фарисеи меня ненавидят, а саддукеи счастливы, что я покровительствую им. Они ведь живут как кошки с собаками. Когда фарисеи становятся слишком надоедливыми, я натравливаю на них саддукеев, а когда саддукеи начинают смотреть свысока, то противопоставляю им фарисеев. Не хотите ли вы попробовать вот эту медовую коврижку? Знаете, как ее надо готовить? Выдержать лепешки в меду в течение трех дней и трех ночей, подсушить под лучами солнца, поставить в печь на час или два, затем сдобрить сливками. Держите!

И, подавая пример, Ирод впился зубами в коврижку.

Легат чуть было не закряхтел от досады, испытывая то искушение, то приступы удушья, но все же последовал примеру Ирода, запив эти излишние сладости вином, чтобы они не застряли в горле.

– Дворец превратился в гнездо заговорщиков. Все – брадобреи, садовники, кухари, поставщики, кормилицы, – все они торгуют сведениями, выпрашивают милости, расточают обещания, чтобы узнать, что я делаю или собираюсь сделать. Вы думаете, мне ничего не известно? Нет, я направляю их по ложному следу, а затем позволяю грызться между собой. А вот и танцовщицы! Вы когда-нибудь видели наших танцовщиц?

Семь девочек, уже достигшие половой зрелости, полностью обнаженные под прозрачными газовыми тканями, если не считать вышивки, скрывающей лобок, вошли в залу гуськом. Окрашенные хной большие пальцы их ног, казалось, ласкали мраморный пол. Их выход сопровождался боем барабанов, а сами они порхали перед Иродом, демонстрируя чистое совершенство юности, но гибкие талии напоминали, что они действительно сделаны из плоти. Неожиданно они подняли руки, и одновременно взметнулись вверх их груди, выкрашенные в фиолетовый цвет. Девочки принялись вращать кистями, и сотни серебряных колокольчиков, прикрепленных к широким браслетам на запястьях, звучали все громче и громче. Вскоре к ним присоединились цистры и флейты, исполнявшие незатейливую мелодию. Затем танцовщицы, ударяя о пол пятками, начали медленно раскачиваться в такт мелодии. Разговоры сразу же прекратились. Римляне и царедворцы из Понта, Мидии и Кипра скосили глаза. Винные пары и аромат специй глубоко проникли в их тела.

У легата пересохло во рту.

– Это иудейские девочки? – спросил он.

– Нет, – беспечно ответил Ирод, – только финикиянки и сириянки.

Девочки все быстрее и быстрее кружились на пятках. Их маленькие груди дрожали, а губы приоткрывались, чтобы сделать очередной вдох. Легат протяжно вздохнул.

– Но, – произнес Ирод, глядя на легата – его глаза казались еще более темными из-за синих ободков вокруг них, – вы можете выбрать любую из этих девочек и провести с ней вечер, ваше превосходительство. Они свободны.

Легат снова вздохнул. Струйка пота потекла по жирной коже его груди, пробираясь сквозь седые волосы. «Неужели это ловушка?» – подумал он.

– А теперь для разнообразия мы посмотрим на мальчиков, – сказал Ирод, едва девочки застыли неподвижно, вытянув руки над головой и сложив ладони вместе. Они стояли в полном молчании, как бы подчеркивавшем завершенность танца.

Как только девочки подбежали к занавесям, которые поглотили их чары, словно символическая смерть, в залу выбежали семь мальчиков, и на них было не намного больше одежды. У мальчиков были вьющиеся волосы и разукрашенные лица. Заиграла музыка. На этот раз она звучала медленнее и приглушеннее, словно подчеркивала принадлежность, хотя и сомнительную, танцоров к мужскому полу. Мальчики изображали схватку, но не наносили друг другу ударов. Затем воинственные жесты сменились горделивой демонстрацией тел. Мальчики выгибали свои гладкие торсы и играли нежными мышцами под аккомпанемент барабанов, создающих особый настрой. Под конец они снова стали изображать боевые схватки, медленно передвигаясь по кругу, ограниченному столиками.

– Хорошо, – небрежно сказал Ирод. – Можете выбрать любого из танцовщиков, ваше превосходительство. Перед уходом вам надо просто уведомить об этом их наставника, пройдоху финикийца, который стоит в дверях.

Смущенный легат задумчиво покачал головой. После того как юные танцовщики исчезли, он почти машинально выпил гранатового сока, который виночерпий налил в его кубок, и положил на блюдо миндальный крем, поданный в широкой чаше из цветного стекла. «Как этот человек может всему этому противиться?» – вновь и вновь спрашивал легат себя. Словно разгадав мысли своего гостя, Ирод сказал:

– Не заблуждайтесь. Это не жизнь иудейского царя. Иудейского царя больше нет, он больше не существует, поскольку больше нет иудейского народа. Я, ваше превосходительство, собрал воедино последние осколки Давидова народа. Без меня они быстро уничтожили бы друг друга в беспощадных междоусобных войнах. Я вернул им Храм, чтобы они видели, кем были в прошлые столетия. Они меня ненавидят, – грустно добавил он, – но я привык к горькому вкусу их ненависти. Вы можете сказать Цезарю, что я правлю Израилем.

«Да, – подумал захмелевший легат, – ты ловко втянул Цезаря в свою игру!»

– И какова моя доля? – неожиданно спросил Ирод, пристально глядя на легата.

Начнет ли он жаловаться? Попросит ли пощады?

– Моя доля в податях, – уточнил Ирод. – Это иудейские деньги. Я имею право на долю.

Легату пришлось вернуться к суровой действительности.

– Разве в прошлый раз вы не все оставили себе? – спросил он медовым голосом.

– Но это главный источник доходов государства. Эти деньги идут на строительство Храма, содержание чиновников и армии, как вам хорошо известно.

– Я поговорю об этом с Цезарем.

Ирод посмотрел на свои ноги и пошевелил большими пальцами.

– Необходимо, чтобы вы оставляли мне деньги, поскольку иудеи никогда не согласятся, чтобы все уходило в Рим. В следующий раз будет гораздо труднее взимать подати. Намного труднее. Я ясно выразился?

Легат кивнул.

– Надо, чтобы вы, вернувшись в Рим, убедительно объяснили это Цезарю. Полагаю, что вы мне оставите половину суммы.

– Сколько же составляет эта половина? – спросил легат.

– Половина – это половина, – ответил Ирод, стремительно поднявшись.

Ни возраст, ни тучность, ни вино, ни отсутствие физических нагрузок, казалось, никак не влияли на его ловкость и быстроту движений.

– Я привык рано ложиться спать, – сказал он легату, а в это время царские стражи выстраивались рядами около двери, положив ладони на рукояти мечей, а придворные наперебой желали своему повелителю доброй ночи. – Но вы можете остаться. Слуги, еда, вино и танцовщики – все в вашем распоряжении. Доброй ночи!

Протрезвевший легат в задумчивости сел на диване. Он взглянул на дремавших римлян, разомлевших от удовольствий, и покачал головой. Восток! Что за таинственный лабиринт! Легат ударил в ладони, чтобы разбудить своих людей. Те нехотя задвигались. Все они были растрепанными, с опухшими веками и блестевшими от жира губами.

– Подтянитесь! – скомандовал легат, чувствуя на себе пристальные взоры придворных.

И он направился к двери, ловя на ходу обрывки тихих разговоров и смеха девочек, спрятавшихся за занавесями. У двери, вытянувшись, стояли носильщики факелов. Они ждали легата, чтобы проводить его во дворец.

На следующее утро легат отправил своего секретаря во дворец Ирода за распорядителем, который был приставлен к нему. Когда сановник прибежал, легат объявил, что желает совершить пешую прогулку по Иерусалиму и что для этого ему нужен проводник. Сам легат, его секретарь и распорядитель должны одеться как простолюдины, а распорядитель будет давать пояснения всему, что они увидят на улицах. Распорядитель повиновался. Час спустя трое мужчин вышли из дворца через потаенную дверь. Они прошли мимо хранилища воды – бассейна Струтион и оказались в Храме, куда вошли через Паперть язычников.

Проходя через Царский портик, легат, восхищенный лесом колонн, увенчанных коринфскими капителями, не осмелился, не желая оскорбить чувства распорядителя, громко обратить внимание на явно эллинистический стиль огромного ансамбля зданий, открывшегося его взору. Здесь не было ничего такого, что отличало бы эти сооружения от десятка правительственных и культовых зданий, которые легат видел в других провинциях империи. Значит, у иудеев не существовало собственного архитектурного стиля? Он решил спросить об этом чуть позже у своего секретаря, знатока архитектуры. Свой первый вопрос легат задал относительно старого человека, который, идя по портику, тщательно прикрывал глаза полою плаща. Распорядитель пояснил, что жест этого чопорного ничтожества был связан с фигурой огромного римского орла, установленного на фронтоне. Вероятно, этот человек был назарянином, то есть членом секты назореев – самых строгих ревнителей законности. Языческий символ оскорблял его.

А почему другой старик отказался притронуться к монете, которую ему протянул торговец, и завернул ее в особую тряпочку? Потому что на монетах был отчеканен портрет Августа – вопреки Второй Заповеди иудеев, продиктованной Моисею: «Не делай себе кумира и никакого изображения…»

Кто эти люди со смуглыми лицами, густыми курчавыми волосами и аккуратно подстриженными бородами? Жители Месопотамии и, вероятно, торговцы пряностями. А вот те, с бритыми головами? Египтяне, приехавшие, несомненно, за кедровой древесиной. А вот тот человек, почти голый, черный как смоль? Его многие знают в Иерусалиме, поскольку это раб критского врачевателя, у которого есть снадобья от всех внутренних болезней. А тот толстощекий мужчина с широкой квадратной черной бородой? Финикийский торговец золотом.

Постепенно легат начал понимать неустойчивый характер этого смешения кровей и религий, называемого Палестиной – по имени одного из некогда населявших ее древних племен, филистимлян. Он спрашивал себя: сможет ли когда-нибудь эта страна стать единой?

В полдень летнего дня 749 года от основания Рима, в пятнадцатый год правления Цезаря Августа и в 3753 год от основания мира, согласно представлениям иудеев, Иерусалим бурлил, как прокисший виноградный сок. Подойдя к Ограде язычников, окружавшей внутренний двор, легат выяснил, что не может пройти дальше. Никто, кроме иудеев, не имел права входить в следующие дворы. Даже Цезарь, как сказал распорядитель вызывающим тоном. Трое мужчин отправились бродить по улицам, на удивление оживленным, несмотря на жару и на то, что богатые люди отправлялись на лето в свои приморские резиденции или в Иерихон.

Два галла из царской стражи прогуливались, завтракая на ходу фигами и финиками и запивая их тамариндовым соком, который они купили у бродячего торговца. Другой торговец предлагал им листья руты, уверяя, что сок этих листьев позволяет легче переносить жару. Но оба галла, не доверявшие восточным снадобьям, отрицательно покачали головой. Проститутка открыто бросала в их сторону бесстыжие взгляды. Фарисей пробормотал гневное проклятие в ее сторону и плюнул на землю. Непрерывно слышались стоны двух нищих, сидевших недалеко друг от друга. Один нищий был слепым – его глаза были покрыты коростой. Второй был калекой и страдал сухотой ног.

На каком языке говорили эти люди? Простолюдины – на арамейском, а просвещенные люди – на греческом. Торговцы знали также язык римлян. А священнослужители Храма говорили иногда на древнееврейском языке. Но на улицах можно было услышать финикийский, египетский, парфянский и другие языки и наречия.

Казалось, что все это будет длиться вечно. Однако легата терзали сомнения. Что произойдет после смерти Ирода? И как тогда проявится недовольство иудеев? «К счастью, здесь есть римляне», – подумал легат.

Перед отъездом легата Ирод показал ему храм из белого мрамора, который он построил в честь Цезаря Августа у истоков Иордана, и довел до его сведения, что царские глашатаи огласили декрет о переписи по всему царству, от Кесарии Филипповой до Масады, от Аримафеи до Каллирхое, в Кане, Иерихоне, Антипатрисе, Агриппиуме, Хоразиме, Магдале, в новых городах и древних поселениях. Богатые и бедные теперь знали, что они должны быть занесены в списки по месту рождения и отдавать римскому кесарю кесарево. Легата осыпали подарками. Ему преподнесли ларцы из ценных пород дерева, благовония, резную слоновую кость, геммы. Но вопреки этому и несмотря на успешное завершение миссии и полученные удовольствия, легата не покидало чувство неясной тревоги.

Парфяне, – прошептал трактирщик-сириец сыну после того, как проводил троих посетителей в крыло, предназначенное для почетных гостей, и отослал к ним слуг, которые отнесли им переносные печки, бурдюки с вином, сосуды с пивом, сосуды с благовониями, кувшины с чистой колодезной водой, куски холста и свежие фрукты.

Трактирщик не забыл послать к гостям и раба, отныне поступившего в их полное распоряжение.

– Парфяне, – мечтательно повторил его сын, разглядывая семерых верблюдов, которые стояли во дворе и медленно жевали охапки травы.

Мальчик не знал, где находится Парфянское царство, поскольку родился в Иудее.

– Это далеко на севере, в Гиркании, между нашей страной и Арменией, – объяснил ему отец.

– Ведь это князья, не так ли, отец?

– Нет, волхвы. Священнослужители. Они умеют читать по звездам и исповедуют древнюю религию, созданную тысячу лет назад Зороастром.

– Зороастром, – опять повторил мальчик, заинтересовавшийся столь необычным именем.

– Зороастром. Он родился после того, как его мать выпила молока, упавшего с неба.

– А разве молоко может упасть с неба? – спросил мальчик.

С шумом вошедшие трое слуг парфянских волхвов избавили трактирщика от необходимости отвечать на столь щекотливый вопрос. На ломаном арамейском языке они потребовали подать им еду. Еду и вино. Они особенно настаивали на вине, однако у трактирщика не создалось впечатления, что им пришлось долго воздерживаться от употребления хмельных напитков.

«Но были ли это действительно хмельные напитки?» – спрашивал себя сириец.

Трактирщик вспомнил, что его соседи имели привычку одурманивать себя какими-то сушеными грибами. Он побежал в кухню, не желая вызвать неудовольствие не слишком владеющих собой парфян.

Сын трактирщика выскочил в сад, окружавший крыло дома, где расположились таинственные постояльцы. Он тайком пробрался к открытому окну и осторожно заглянул внутрь. Парфяне оказались там: у них были курчавые квадратные бороды, длинные и тоже вьющиеся волосы, блестевшие от масла, а пальцы их были унизаны перстнями. Они разбирали мешки. Один из них заметил подглядывающего мальчика, улыбнулся и указал на него своим товарищам. Сын трактирщика задрожал от страха. Но те тоже улыбнулись. Какие у них были зубы – длинные, белоснежные!

– Иди сюда, мальчик! – сказал один из парфян. – Как тебя зовут?

– Самуил.

– Входи же, Самуил.

Парфянин взял засахаренный финик из чаши, стоящей на ларце, и, улыбаясь, поднес его ко рту мальчика. Это было выше его сил! Мальчик быстро схватил финик и положил его в рот. Какой странный вкус! Но что за резкий запах?

– Это имбирь, – пояснил другой парфянин.

– Я никогда ничего подобного не пробовал, – сказал мальчик, по-прежнему стоя у окна. – Зачем вы приехали в Иерусалим?

Улыбки превратились в оглушающий хохот.

– Если ты войдешь, я тебе отвечу, – сказал тучный парфянин, говоривший в нос.

Мальчик обогнул здание и проник в мир путешественников, наполненный пряными ароматами.

– Мы приехали на поиски нового царя, – сказал тучный парфянин.

– Ирод скоро умрет? – спросил Самуил.

– Все мы когда-нибудь умрем. Небесные знаки предупреждают нас, что грядет пришествие нового царя. Он должен вскоре родиться, если уже не появился на свет.

– Небесные знаки? – повторил мальчик.

– Сядь, – сказал парфянин. – Теперь смотри. Я обойду вокруг тебя.

И он медленно обошел вокруг Самуила.

– Представь, что ты Солнце, а я Зодиак. Только Зодиак вращается не столь быстро. Ему требуется двадцать шесть тысяч лет, чтобы сделать полный оборот! Знаешь ли ты, что такое Зодиак? Это огромный круг. Он разделен на двенадцать частей, каждая из которых соответствует определенным звездам. Эти звезды играют очень важную роль: они управляют судьбами всех людей. Каждая звезда управляет нами по-своему на протяжении более двух тысяч лет. Например, мы прежде находились под влиянием Барака, Овна, а теперь входим в знак Майка…

Самуилу не довелось дослушать до конца рассказ о звездах. Он так никогда и не узнал, ни в чем разница между царством Варака и царством Майка, ни каково значение небесных знаков, которое расшифровали волхвы. Внезапно появившийся отец резко поднял мальчика со стула, этим оборвав речь волхва. Но прежде трактирщик рассыпался в извинениях.

– Он нам совсем не мешает, – сказал один из парфян. – Пусть мальчик зайдет к нам попозже!

– Варак в мой глаз! – выругался трактирщик, когда парфяне уже не могли его услышать, и дернул Самуила за ухо. – Чтобы я тебя больше не видел в комнате чужеземцев!

Однако история о звездах имела продолжение, правда слушатели были другие.

На следующее утро парфяне, сидя на своих верблюдах, явились к главным воротам дворца Ирода и с величественной простотой сообщили стражам, что им необходимо увидеться с царем. Один из стражей рысью помчался во дворец, а другие, как и случайные прохожие, с любопытством разглядывали чужеземцев, их высокие шапки из темного войлока, сандалии из золоченой кожи, широкие вышитые плащи. Иерусалимляне – так греки называли жителей Иерусалима – гордились тем, что на своем веку повидали представителей разных народов и многие виды животных, они даже искренне считали, что видели все и вся. Однако они сумели сохранить чувство неподдельного интереса ко всему живописному и необычному. Через несколько минут страж вернулся в сопровождении распорядителя. Верблюды, не сходя с места, справили нужду, но парфяне, ничуть не смутившись из-за неуместного появления катышков, внимательно поглядели на распорядителя и задали тот же вопрос, который вертелся и у него на языке:

– Кем вы будете?

И только тогда, убедившись, что перед ними сановник соответствующего ранга, парфяне заявили, что они привезли его величеству дружеское послание от своего повелителя, Фраата IV, царя Парфянского царства, а также сообщение чрезвычайной важности. Что касается их самих, то они, все трое, были верховными священнослужителями. Пораженный до глубины души распорядитель ответил, что немедленно доложит царю о парфянах и о цели их приезда. И он пригласил их во дворец. Распорядитель рассчитывал, что парфяне спешатся, но они этого не сделали. Они проехали через ворота на верблюдах и только в центре дворика отдали команду верблюдам опуститься на колени, чем вновь привлекли к себе всеобщее внимание. Верховные священнослужители спешились, отряхнули одежду, потянулись всем телом и дружно зевнули.

– Не соизволите ли вы подождать во дворце? – спросил распорядитель.

Они обменялись взглядами и после минутного колебания вытащили из широких седельных мешков, висевших по бокам верблюдов, различные шкатулки, мешочки и пергаментные свитки.

– Будьте любезны, велите дать воды верблюдам, – сказал один из них распорядителю. – По ведру каждому животному.

Приказ эхом прокатился по всему двору.

Наконец трое чужестранцев оказались на одном уровне с распорядителем, который быстро окинул их проницательным взглядом. Все они были высокого роста, все приближались к пятидесятилетию и явно привыкли, чтобы их приказы выполнялись мгновенно. Одним словом, это были красивые величавые мужчины с черными кудрявыми бородами, смуглыми лицами и большими глазами, подведенными черным. Эти зороастрийцы, безусловно, развлекут царя. Но какое послание они привезли?

Пока верблюды утоляли жажду, чужеземцы последовали за распорядителем во дворец. Им подали теплое вино с корицей, финики, начиненные миндалем, и пчелиные соты, полные меда. Заинтригованный Ирод сразу же согласился дать парфянам аудиенцию. Как и в свое время легат, парфяне прошли мимо орнаментов из цветного мрамора, бесчисленных факелов, курильниц, пахнущих сандалом и кедром, услышали мелодию цистр и кифар, журчание фонтанов, увидели множество стражей и рабов с черной и белой кожей и наконец оказались перед дверью, которую охраняли полуобнаженные люди, сжимавшие рукояти сабель и державшие на поводках двух пантер. Хищники злобно рычали. Парфяне сурово посмотрели на распорядителя. Раздался приказ, люди расслабились, а пантеры спокойно легли на пол. Дверь распахнулась. Парфяне оказались на пороге просторной залы. В нескольких шагах от них на троне восседал Ирод, окруженный министрами, придворными и евнухами. Верховные священнослужители с достоинством поклонились. Один из парфян развернул пергаментный свиток. Фраат IV желал царю всяческого благополучия и долгих лет жизни. Ирод в ответ величественно наклонил голову, и его крашенная хной борода заблестела в послеполуденных лучах солнца. Один из парфян вручил ларец из черного дерева распорядителю, который передал его Ироду. В ларце лежал золотой браслет, украшенный крупным отшлифованным изумрудом. Прекрасный подарок! Следовательно, сообщение было чрезвычайно важным. Но почему Фраат IV наделил такими полномочиями священнослужителей?

– Ваше величество, – сказал один из парфян, который, похоже, был главным, – у нас есть для вас сообщение.

Двое других парфян сразу же засуетились, разворачивая на полу пергаментные свитки. Все присутствующие приблизились, чтобы рассмотреть, что на них изображено. Рисунки – круги, треугольники, а еще таинственные цифры.

– Настал очень важный момент, ваше величество. В этом году произойдет событие, которое случается только один раз в 2186 лет, то есть каждый сидерический месяц Великого Небесного Года, длящегося двадцать шесть тысяч солнечных лет, – громко и торжественно произнес один из верховных священнослужителей.

Ирод растерялся. Он повернулся к одному из придворных, который сильнее других нахмурил брови, но не только потому, что пытался вникнуть в суть слов парфян.

– Это означает, – продолжал верховный священнослужитель, – что Зодиак, вращающийся вокруг Солнца, перейдет из одного знака в другой. Иными словами, мы перейдем из знака Овна в знак Рыб, согласно греческой астрологии, с которой вы, ваше величество, вероятно, лучше знакомы, чем с нашей. По нашей астрологии мы переходим из знака Варак в знак Майк.

– Вы проделали столь долгий путь для того, чтобы сказать нам все это? – спросил придворный, еще сильней нахмурив брови. – Стоило ли это ваших трудов?

– Хочу представить вам придворного астролога, – сказал Ирод. – Его зовут Тисимах.

Верховный священнослужитель вежливо улыбнулся Тисимаху. Казалось, он остался совершенно равнодушен к колким словам астролога.

– Прошу всех вас набраться терпения, – сказал он. – Терпение – вот ключ к загадкам неба, и никакой земной гнев не заставит Солнце вращаться быстрее. Это было всего лишь вступление, чтобы вы лучше поняли, в какие исключительные дни мы живем. Во время вашего последнего месяца иняра,[4] весной, мои сотоварищи и я, а также, вне всякого сомнения, достойнейший Тисимах, присутствующий здесь, заметили другое выдающееся явление, которое непосредственно касается великих планет, расположившихся вокруг Земли. Юпитер, – продолжал верховный священнослужитель, подняв руки, отчего заколыхались вышитые рукава его платья, – Юпитер, царская планета, совсем близко подошел к Сатурну.

Он сделал многозначительную паузу, ожидая реакции на свои слова. Никакой реакции не последовало. И только Тисимах заерзал, словно ему стало не по себе.

– А что символизирует Сатурн? – спросил Ирод.

Верховный священнослужитель угодливо улыбнулся и, пристально глядя на царя, сказал:

– Иудеев.

Присутствующие стали переглядываться, а Тисимах вздрогнул.

– Это правда? – спросил Ирод, обращаясь к Тисимаху – Ты мне никогда об этом не говорил.

– Правда, – начал было Тисимах, – но, с одной стороны, может быть…

Парфянин прервал его:

– У достойнейшего Тисимаха, безусловно, больше времени, чем у нас, чтобы истолковать это во благо вашего величества. У него еще появится возможность воспользоваться этой привилегией. А теперь разрешите мне продолжить. Через несколько недель после того, как мы принялись обсуждать, что означает это знаменательное явление, произошло еще одно событие, не менее исключительное. Его заметили все. Одна точка в созвездии Козерога засверкала намного ярче. Сначала мы встревожились, предположив, что это комета. Но нет, ваше величество, она оставалась неподвижной и регулярно всходила на востоке!

Ирод наконец соизволил проявить определенный интерес. Как бы то ни было, парфянин говорил столь убедительно, что к его словам невольно возникало доверие.

– Это новая звезда? – спросил царь.

– По правде говоря, в Парфянском царстве многие из нас после сделанного открытия на несколько дней забыли даже о еде. Потом я, ваше величество, обнаружил, что Юпитер останется около Сатурна вплоть до ноября, чем еще больше усилил наше волнение! Это тоже чрезвычайное событие!

Парфянин наклонился, чтобы объяснить, каким образом на протяжении девяти месяцев Юпитер и Сатурн будут двигаться практически по одной траектории.

– Девять месяцев, ваше величество! Девять! Это, несомненно, самый красноречивый знак, предвещающий будущее рождение. В мае ребенок был зачат, в ноябре он появится на свет. Это мальчик, и он будет царем этой страны!

Ирод побледнел и откинулся на спинку трона. Тисимах был белее савана. Распорядителю и другим придворным никак не удавалось скрыть замешательство.

– Именно поэтому, – закончил парфянин, словно не замечая, какое впечатление произвело его сообщение, – мы решили отправиться в дорогу. Сначала мы ехали вдоль берега Тигра на север, затем направились на запад, к границам Сирии, и уж потом повернули на юг, и вот наконец добрались до вашей страны. Во всех городах, которые мы проезжали, мы уточняли с чужеземными астрологами истинность и сущность сделанных нами открытий. Правда состоит в том, что в ноябре ваше величество станет отцом еще более могущественного царя.

В зале установилось гробовое молчание. Все в тревоге застыли на месте, словно изваяния. Было слышно, как муха чистит свои крылышки. Оставаясь в неведении касательно допущенной ошибки, глава верховных священнослужителей торжествующе смотрел на царя. Наконец Ирод зевнул и рассмеялся.

– Весьма ободряющее предсказание, господа. Однако в ноябре никто не ожидает рождения царского наследника. Ни в декабре. Ни в январе.

Парфяне, стоявшие на мозаичном полу, стали похожими на соляные столпы. От изумления у них даже отвисли челюсти. Влетевший ветерок свернул небесные карты. Тисимах облегченно смеялся над своими незадачливыми коллегами.

– Видите ли, досточтимые, – продолжил Ирод, – также ходили слухи, будто иудеи ожидают появления нового царя, потомка Давида. Несомненно, вам об этом говорили ваши сирийские друзья. Однако это предположение столь же неверно, как и предыдущее. В наши дни совершенно невозможно восстановить Давидово колено, поскольку после Зоровавеля оно настолько смешалось с другими коленами, что практически исчезло. Во всей Палестине вы не найдете ни одного иудея, который мог бы с полным правом утверждать, что он истинный наследник Давидова трона.

Успокоившиеся царедворцы снисходительно заулыбались. Ирод посмотрел направо, потом налево и, подняв глаза, строго сказал:

– Подумайте сами, досточтимые! Ведь нам приходится учитывать непрестанные придворные интриги, и, если бы такой человек действительно существовал, мы бы обязательно о нем услышали. Как вы знаете, наследники царского трона не рождаются от порыва ветра. Они должны быть зачаты царями. А если бы такой царь существовал, вы бы отправились к нему, не так ли? Что касается других претендентов, мечтающих захватить трон обманом или силой… Они долго не проживут!

Парфяне уже свернули свои палимпсесты. Сейчас они напоминали уличных торговцев, которые в дурном расположении духа собирают нераспроданный товар в конце неудачного дня.

– Звезды ошиблись, – подвел итог Ирод. – Не правда ли, Тисимах?

– Ни небеса, ни ваше величество никогда не ошибаются, – возразил Тисимах. – Просто их знаки порой неверно истолковывают.

Глава парфян сделал знак распорядителю, а затем вручил ему подарки, предназначенные для в одно мгновение исчезнувшего царского наследника: ларец из кедра, инкрустированный слоновой костью и медными пластинами. В ларце лежали ладан, три сосуда с разными благовониями, китайский лук, нард, гвоздичное масло и шелковая подушечка с геммами… Грустная церемония передачи подарков прошла в молчании. Парфяне поклонились Ироду только тогда, когда распорядитель сложил подарки у ног царя. Ирод отвесил ответный поклон. Верховные священнослужители удалились. Придворные оживились. Вот уж эти парфяне!

Иосиф, торопливо покинувший Иерусалим под покровом ночи, выбрал менее использовавшуюся из тех дорог, что вели на юг. Едва забрезжил рассвет, как он, Мария и Иисус добрались до Хеврона. Они не делали остановок, и Мария, державшая на руках Иисуса, завернутого в плащ, не смела даже вздремнуть, поскольку боялась, что упадет с осла вместе с ребенком. Когда после полудня три беглеца пересекли вади недалеко от Биршебы, там, где можно перейти вброд, они совершенно выбились из сил. Зато отныне они были в безопасности, ведь они ступили на землю Идумеи. Конечно, это пустыня, но здесь им больше нечего было опасаться. Иосиф расположился за дюной, разжег костер, протянул Марии ломоть хлеба и кусок сыра – еду, которую взял с собой, завернув в кусок холста, сам немного поел, укутал жену и сына в одеяло и стал смотреть, как они засыпают. Он пытался бороться со сном, но вскоре возраст и усталость одержали верх. Бегавшие в окрестностях тушканчики остановились и встали на тонкие задние лапки, привлеченные светом костра. Два шакала учуяли непривычный запах, который донес до них ночной ветер, но, несомненно, решили, что громкий храп Иосифа свидетельствует о слишком серьезной опасности, и помчались вдогонку за песчаным зайцем.

Разгорался день, сначала прохладный и ветреный, но когда чернота ночи наконец растворилась и пустыня окрасилась в розовый, а потом в рыжеватый цвет, солнце вновь согрело песок. Иосиф проснулся, чувствуя, что так и не отдохнул, и осторожно вытянул свои затекшие члены. Уже давно ночи не приносили ему желанного покоя, как это всегда бывало в юности. Иосиф знал, что ему недолго осталось ждать, когда Великая Ночь покончит со всеми тяготами старости. Он склонился над Марией. Она спала, едва касаясь рукой Иисуса. Ребенок открыл глаза и посмотрел на Иосифа. Он выглядел совершенно спокойным. «Может, он голоден? – подумал Иосиф. – Надо будет разбудить Марию, пусть она его покормит». Но прежде Иосиф должен был удовлетворить собственные потребности. Он пошел за дюну, за которой они укрылись, чтобы справить нужду.

Возвращаясь к месту стоянки, Иосиф заметил столбы пыли в часе ходьбы от них. Он хорошо видел, глядя вдаль, и сумел различить караван, направлявшийся, несомненно, на северо-запад. Его охватило смятение. Появилась надежда на спасение. У них оставалось мало еды, и весьма сомнительно, чтобы они выдержали все тяготы пути – жару, голод, жажду и усталость, которые должны были стать их неизбежными спутниками до тех пор, пока они не доберутся до выбранного Иосифом места – до Александрии. Если их возьмут в караван, ему не придется идти пешком. Они убежали, чтобы спасти свои жизни, но Иосиф толком не знал, что делать дальше. Но как караванщики узнают, что им нужна помощь? Человек на вершине дюны на таком расстоянии заметен не более, чем муха на спине верблюда.

И тогда Иосиф собрал последние силы и побежал к Марии, криком разбудил ее, велел ждать, взобрался на осла и, обогнув дюну, потрусил как можно быстрее, чуть ли не рысью, направляясь к каравану.

Через полчаса Иосиф догнал караван. По белым шерстяным бурнусам, худощавым лицам и иссиня-черным кудрявым бородам мужчин он сразу понял: это были набатеи.[6] Он часто встречал их в Иерусалиме. Они были союзниками иудеев и ненавидели Ирода. Все набатеи были богатыми людьми, поскольку занимались торговлей драгоценными камнями. Караван, как Иосиф узнал позднее, вез жемчуг и кораллы в Александрию на продажу. Как только вожак каравана увидел задыхающегося старика на осле, он отдал приказ, и все верблюды мгновенно остановились. Черные глаза пристально смотрели на Иосифа. Тот тоже не отводил взгляда, хотя его глаза безжалостно заливал пот.

Иосиф знал, что набатеи говорили на арамейском языке. Он обратился к вожаку каравана, человеку лет сорока с ястребиным лицом. Иосиф рассказал ему о своих бедах, о жене, маленьком сыне, нехватке провизии и совсем небольшом запасе воды. Он хотел добраться до Александрии. Не позволят ли ему за определенную плату проделать путь на одном из верблюдов, поскольку в конце каравана идут с десяток верблюдов с незначительной поклажей или совсем без нее?

– О плате не может идти и речи, – ответил вожак каравана. – Это было бы для нас постыдно. Отправляйся за женой и сыном, а мы подождем вас здесь.

И он нагнулся, чтобы лучше рассмотреть Иосифа.

– Ты совсем не знаешь пустыни, отец. Оазис находится в трех днях пути отсюда. Ты бы умер от жажды.

Он протянул Иосифу бурдюк.

– Два глотка для тебя и два глотка для твоей жены, больше вам вредно. Но это много для ребенка, поскольку тогда жара его убьет.

Иосиф обратился к Господу с молитвой: он просил благословить самого вожака каравана, его семью и все племя набатеев. Поспешая за Марией и Иисусом, он почему-то вспомнил, что эти люди высоко ценили камни, упавшие с неба.

Неделю спустя они прибыли в Александрию. Прощаясь с набатеем, который спас ему жизнь и ни разу не спросил, почему он бродит по пустыне с женой и маленьким сыном, Иосиф плакал от благодарности. Вскоре он снова не смог сдержать благодарственных слез: набатей дал ему небольшой тканевый мешочек, наказав развязать его только после того, как сам он уедет.

Когда Иосиф развязал мешочек, он увидел жемчужину величиной с горошину. Деньги, которые он мог бы выручить от ее продажи, позволили бы безбедно жить несколько месяцев.

А ведь жить им предстояло в Александрии, незнакомом и дорогом городе, который привлек к себе внимание Иосифа только потому, что он знал по разговорам, что там безбедно живут несколько тысяч иудеев, да и другие чужеземные колонии – галаты, иллирийцы, ахейцы, уроженцы Кирены, Карфагена, Пергама. Прижились там и беженцы из порабощенных царств, те, кто спасался от мести жестоких тиранов, а также колонии звездочетов, философов, гедонистов и прорицателей, и все они не знали, что такое бедность. Иосифу также говорили, что под властью Птолемея XV, который был родным сыном царицы с лицом кошки и Юлия Цезаря, Египетское царство настолько ослабло, что не представляло уже ни малейшей опасности для всех тех, кто не желал почитать богов с головами различных животных: сокола, кошки, собаки, обезьяны или бегемота. Хвала тебе, Бог Израиля! Бастард оказался слабоумным! Но даже морской ветер, заставлявший лепестки жасмина вихрем кружить над террасами вилл, расположенных около моря, казался Иосифу приторно-сладким и настораживающим.

И действительно, по дороге, ведущей в синагогу, Иосиф постоянно хмурился, поскольку то и дело становился свидетелем скандальных сцен, оскорблявших его чувства. Он видел женщин, лица которых были не только не закрыты, но и накрашены. Их губы были ярко-красными от помады, брови подведены угольно-черной сурьмой, а на щеках лежал толстый слой белил. Он видел женщин, одетых в богатые соблазнительные наряды, улыбавшихся и свободно разговаривавших с мужчинами; слишком легко одетых мальчиков, волосы которых были усыпаны драгоценностями; мужчин, заигрывавших друг с другом… Сидевшая на осле Мария испуганно таращила глаза. Иосиф велел ей закрыть лицо и молиться. Он с облегчением вздохнул, когда они добрались до синагоги, здания, которое в этой языческой стране можно было даже назвать величественным. Иосиф подвел осла к воротам, ведущим во внутренний двор, привязал его к одному из железных колец и несколько поспешно втолкнул Марию внутрь.

«Даже здешний раввин, – подумал Иосиф, – отличается от раввинов Палестины».

Иосиф сразу отметил, что раввин был слишком толстым и все время чему-то улыбался. Конечно, раввин не остался равнодушным к судьбе Иосифа и быстро нашел ему кров в иудейском квартале. Он даже высказал предположение, что старый священник и к тому же плотник мог бы зарабатывать себе на жизнь, обучая своему ремеслу молодых людей.

– Но в этом городе… – начал было Иосиф, задрожав всем телом от возмущения.

– Пусть моя жена позаботится о вашей жене и ребенке, – прервал Иосифа раввин. – Всем вам сейчас надо поесть. Позднее мы все обсудим. Но вам придется рассказать мне, почему вы покинули Иерусалим. Однако это вы сделаете позднее, когда устроитесь в новом жилище.

И раввин подвел Марию к двери, за которой ее уже ждала жизнерадостная матрона, несомненно, его жена. Затем он проводил Иосифа в другую комнату и велел слуге принести блюдо с бобами и луком. Через некоторое время тот же слуга отвел Иосифа в дом, который раввин нашел для беглецов.

Когда в этом доме Иосиф распаковал вещи, которые они взяли с собой, когда Мария расправила циновки, на которых им предстояло спать, когда они познакомились с любопытными соседями, у которых одолжили на первое время, пока не купят свою, необходимую для приготовления еды утварь, когда Иосиф нашел по соседству почтенную пожилую женщину, которая могла бы заботиться о Марии в его отсутствие, когда дым от первого огня, зажженного в примитивном очаге, вытеснил запах пыли и наполнил комнату ароматом горящей смоковницы, Иосиф решил, что настало время вернуться в синагогу. Во-первых, требовалось договориться о продаже жемчужины, поскольку у Иосифа совсем не было денег. А во-вторых, раввин хотел, чтобы Иосиф объяснил ему, почему они бежали из Иерусалима. Иначе, несмотря на его преклонный возраст, местные иудеи могли бы заподозрить, что Иосиф совершил у себя на родине тяжкое преступление.

– Мы бежали вскоре после полуночи, – объяснил Иосиф раввину, носившему имя Елеазар, – потому что писец, с которым у меня были доверительные отношения, один из тех фарисеев, что наводнили подвалы дворца Ирода, предупредил меня о нависшей над нами опасности. «Вам непременно надо покинуть Иерусалим до рассвета, – сказал писец. – Ирод собирается арестовать многих из нас, особенно тех, кто, как вы, поддерживали хорошие отношения с женой Ферораса».

Ферорас, зять Ирода, получил благодаря родственным связям должность тетрарха Переи и Батанеи. Казалось, за оказанную милость Ферорас должен был стать союзником тирана. Но у Ирода не может быть союзников, поскольку все его боятся и вместе с тем жаждут занять царский трон. Ферорас и его жена строили козни всем, кто встречался им на пути к трону, особенно сыновьям Ирода – Александру и Аристовулу.

Естественно, к Ферорасу и его жене примкнули фарисеи. Правоверные, страстно выступавшие за неукоснительное соблюдение законности наследования трона Израиля, фарисеи, разумеется, всей душой ненавидели Ирода, который по происхождению не был иудеем и узурпировал Идумею.

Елеазар покачал головой. Он обо всем этом знал. Престарелый Иосиф, видимо, искренне полагал, что Александрия находится на Луне!

– Впрочем, – сказал Иосиф, – даже в Александрии у нас есть более веские причины ненавидеть Ирода. Вы помните, что он сделал сорок лет назад?

И, не обращая внимания на нетерпеливый жест Елеазара, Иосиф продолжил:

– В то время Ирод был всего лишь правителем Галилеи. Нас притесняли римляне. Они обложили нас непомерно высокими податями, издевались над нашими отцами, подвергали наших жен надругательствам. Мы, конечно, взбунтовались. Тогда Ирод от имени римлян решил отомстить и убил лучших из нас…

– Да, я помню, – сказал Елеазар. – После этой резни многие бежали в Египет.

– Затем, – продолжал Иосиф, – Великий Синедрион вызвал Ирода на суд, чтобы он понес наказание за проявленную жестокость. Но Ирод унизил Синедрион. А когда благодаря презренным интригам в Риме Ирод стал царем, он умертвил практически всех членов Синедриона!

Голос Иосифа, преисполненного негодования, взлетел, достиг предела возможного, оборвался рыданиями.

– Я знаю, – успокаивающим тоном заговорил Елеазар, отгоняя тыльной стороной кисти муху. – После этого многие из ваших соотечественников вновь нашли убежище в Александрии. А затем произошло еще более мощное восстание. И опять многие бежали сюда.

– А наш нынешний Синедрион, – настойчиво продолжал Иосиф. – Знаете ли вы, что почти все его члены назначены Иродом? Знаете ли вы об этом безобразии?

– Я знаю, – устало ответил священнослужитель. – Пути Господни неисповедимы.

Он встал, чтобы зажечь светильник, поскольку сгущались сумерки.

– Мои двоюродные братья Илия и Иаков были убиты прямо на улице, на глазах у своих жен! – вскричал Иосиф.

– Я знаю, – повторил Елеазар. – А саддукеи остались равнодушными к вашим страданиям.

– Саддукеи! – простонал Иосиф, прижимая ладонь ко лбу, словно хотел унять невыразимую боль. – Порой я спрашиваю себя: принадлежат ли они к нашему народу и знают ли, что такое страх перед Господом?

– К счастью, они имеют дело с такими фарисеями, как члены Дома Шаммая, и поэтому их амбиции можно немного сдерживать, – сказал Елеазар, пристально глядя на своего гостя.

– Дом Шаммая? – Иосиф нахмурил брови. – Почему вы говорите о Доме Шаммая? Это секта въедливых фанатиков, которым стоило бы хоть на мгновение оторваться от своих книг и внимательно посмотреть, какой ужас творится вокруг.

– Простите мою оплошность. Я думал, что вы один из них, поскольку они тоже враждебно относятся к саддукеям, – мягко проговорил Елеазар.

– Я принадлежу к Дому Гиллеля, – сдерживая ярость, произнес Иосиф. – Да вы и не похожи на приверженца Дома Шаммая!

– Не сердитесь, – сказал Елеазар. – Я тоже принадлежу к Дому Гиллеля. В нашей общине нет членов Дома Шаммая. Атмосфера Александрии им не подошла бы. Но все это не объясняет, почему вам пришлось покинуть Иерусалим.

Из глубины дома раздался голос:

– Отец! Отец! Ужин готов!

– Приглашаю вас разделить вечернюю трапезу со мной и моими детьми, – сказал священнослужитель, по-прежнему спрашивавший себя, что за разногласия могли возникнуть у Иосифа с управителями Ирода, но не желавший пропустить ужин. Ему и прежде неоднократно приходилось выслушивать откровения, похожие на историю этого старого человека.

Они сели за стол. Перед ними стояло блюдо с зажаренными на углях морскими языками и репчатым луком. В конце ужина слуга подал блюдо с острыми сырами и кукурузой, сваренной в меде. У раввина было трое сыновей. Двое занимались торговлей, а третий намеревался стать раввином и поэтому хотел вернуться в Палестину.

– Я прожил здесь тридцать лет, – сообщил священнослужитель. – Не думаю, что у меня когда-нибудь возникнет желание поехать в Палестину. И не потому, что тут мне нечего бояться! – добавил он.

Иосиф вновь нахмурил брови. Они воздали хвалу Господу и принялись за еду. Иосиф жевал медленно, поскольку у него осталось мало зубов. На протяжении всего ужина он хранил молчание. Раввин же сгорал от нетерпения. Он спрашивал себя, услышит ли в этот вечер окончание истории Иосифа. После того как они закончили трапезу и вновь воздали хвалу Господу, раввин сказал Иосифу:

– И тогда вы решили поговорить с женой Ферораса…

– Не я лично, – поправил раввина Иосиф, – а мы. Многие из нас полагают, что необходимо сделать все возможное, чтобы помешать династии Ирода остаться у власти. У них в жилах вместо крови течет яд! Такого же мнения придерживались и Ферорас с женой. Они считали необходимым избавиться от сыновей Ирода – Александра и Аристовула. Ужасные молодые люди! Ужасные! Разнузданные! Скопище всех грехов Содома! У Александра были плотские отношения с тремя его евнухами!

Иосиф задохнулся от сказанного им. Священнослужитель, который слышал о сыновьях Ирода и худшее, держался намного спокойнее.

– Ферорас и его жена, – продолжал Иосиф, именно теперь, когда напряжение спало, вдруг ощутивший усталость, накопившуюся за последние дни, – стремились открыть глаза всем, в том числе и Ироду, на испорченность Александра и Аристовула. Тем временем Ирод выяснил, что родные сыновья плели против него сети заговора. Настоящий клубок ядовитых змей!

– Но какую роль во всей этой истории играли вы? – спросил Елеазар. – Почему над вами нависла опасность?

– Немного терпения, – ответил Иосиф. – Ирод приказал удушить своих сыновей в Севастии, недалеко от Кесарии. Но разве можно знать, что творится в мозгу чудовища? Ирод начал испытывать угрызения совести и обвинил Ферораса, и правда от всего сердца желавшего смерти своим племянникам, в том, что тот распространил гнусную клевету и толкнул его на совершение столь чудовищного злодеяния. Ирод оплакивал сыновей, которых сам приказал умертвить! Вы можете себе это представить? Он потребовал, чтобы Ферорас отрекся от жены, и приказал арестовать и допросить всех, кто имел с ней дело. Он подвергал людей мучительным пыткам, чтобы выведать правду, узнать имена, цели… А ведь я был одним из тех, кто встречался с женой Ферораса! Ироду было хорошо известно мое имя. Через несколько часов после того, как я бежал, за мной пришли… Меня вовремя предупредили. Я даже не представлял, куда мне податься. Я знал только то, что мне необходимо покинуть Палестину. И я знал, что в Александрии живут иудеи…

Елеазар рассеянно покачал головой. «Еще один глиняный горшок, вступивший в схватку с железным кувшином», – подумал он.

Иосиф правильно сделал, что сбежал. Но он поступил бы еще лучше, если бы не стал вмешиваться в интриги, которые ни к чему не приведут ни его самого, ни иудеев.

– Вы действительно думаете, что династию Ирода можно свергнуть? – спросил Елеазар у Иосифа.

– Конечно, – ответил Иосиф, – настроив их друг против друга.

– Но не надо забывать о римлянах, – заметил Елеазар. – Они никогда не позволят вам свергнуть царя только потому, что вы этого хотите. Настоящий иудейский царь из Давидова колена потребует для себя не что иное, как полнейшую независимость, а это будет означать неизбежную войну с римлянами.

– И поэтому мы должны покорно и безропотно жить, покрытые позором рабства? – спросил Иосиф, сверкая взором. – Вы слишком долго живете вдали от Палестины. Вы не знаете, какая там складывается обстановка. Крылья Рима распростерлись над главным входом в Храм. Вы понимаете, что это означает?

– Я понимаю, – поспешил заверить Иосифа Елеазар. – Но кого вы собираетесь возвести на трон, вы и ваши единомышленники? Как я уже говорил, вам нужен царь из Давидова колена. Но кто он? И где он?

– Господь отыщет его для нас, – ответил Иосиф, кипя от ярости.

– Но как вы узнаете, что Господь отыскал его для вас? Вам следует опасаться проделок Дьявола. Вы не хуже меня знаете, что Давидов род угас во тьме веков.

– Господь отыщет его для нас, повторяю вам. Надо просто верить в Господа. Не боитесь ли вы, что уже слишком долго живете в языческой стране? – спросил Иосиф, пристально глядя на священнослужителя.

– Вера в Господа не зависит от места, где ты живешь, – откликнулся Елеазар, вновь охваченный нетерпением. – Полагаю, вы знаете, кто такие ессеи?

– Знаю, – ответил Иосиф. – Но ведь изначально они были фарисеями?

– Да. Они основали колонию на краю пустыни, на берегах озера Мареотис, недалеко от города. Иногда я встречаюсь с кем-нибудь из них, когда они приезжают за продуктами в Александрию. Я разговариваю с ними. Они тоже ожидают прихода нашего избавителя. Однако, как мне кажется, они не уверены, что этот избавитель, наш Мессия, будет Мессией Аарона, то есть царем духовного Израиля, или Мессией Израиля, то есть светским царем.

Пламя светильника заколыхалось под порывом ночного ветерка. Темно-синие тона ночи вскоре перешли в густой черный цвет. Елеазар встал, чтобы закрыть окно. Ставни заскрипели, а затем в комнате воцарилась полная тишина. Иосиф был растерян, но в то же время взбешен. Раввин говорил, как греческие философы, обществом которых наслаждались саддукеи, а не как истинный иудейский священник. Иосиф не успел ни обсудить с раввином стоимость жемчужины, ни узнать, где он сможет ее продать. Он решил поговорить об этом на следующий день. А теперь он нуждался в отдыхе и поэтому простился с хозяином дома.

– Вы не заблудитесь? – участливо спросил Елеазар. – Нет, лучше пусть вас проводит мой старший сын Авраам. Приходите завтра, я помогу вам разрешить материальные затруднении. Да пошлет вам Господь спокойного сна!

Лишь кое-где светильники освещали квартал Дельты. Но когда они свернули с маленькой улочки, где находилась синагога, на улицу Каноп, служившую границей квартала Дельты, старик и его провожатый словно оказались в анфиладе, ярко освещаемой факелами. Несколько лавок, располагавшихся на противоположной стороне улицы, были еще открыты. Там продавалась разная еда: молочные поросята и куски ягнятины, куры и утки, финики и свежие фиги. Продавали там и вино, и одежду, и украшения, и глиняные изделия, и даже одурманивающее зелье. На пороге одной из лавок бальзамировщик обсуждал качество и цену своих услуг с тремя мужчинами. Из другой лавки исходили незнакомые резкие запахи. На некотором расстоянии один человек бил палкой другого, а тот не оказывал ни малейшего сопротивления.

– Вор, – пояснил Авраам. – Когда они ловят вора, он должен вынести двадцать ударов и тогда получит право оставить у себя четверть украденного.

Иосиф не увидел здесь ни одной сцены, которая не оскорбила бы его чувства. Он был растерян и подавлен. Сумеет ли он жить в этом безбожном городе? Когда Авраам довел Иосифа до двери его дома, в глазах старика стояли слезы. Он тихим голосом поблагодарил молодого человека и закрыл за собой дверь на засов.

Не так далеко отсюда, на берегу канала около Помпейской колонны, в храме из белого мрамора три столетия назад уснул вечным сном Александр Македонский. Он покоился в гробу, сделанном из золота и хрусталя, одетый в тунику, расшитую золотом. Покой его денно и нощно охраняли двенадцать египетских стражей. Но Иосифу, охваченному глубокой печалью, не было никакого дела до того, кто лежал там.

А ведь именно благодаря македонскому герою Александрия стала вторым в мире по величине иудейским городом после Иерусалима. Именно благодаря язычнику-завоевателю, превратившемуся ныне в сероватый скелет, обтянутый клочьями высохшей кожи, Иосиф мог в эту ночь, да и еще множество раз, спать спокойно.

Летом на западном побережье Мертвого моря температура воздуха поднималась настолько высоко, что многих, попавших туда, одолевали сомнения в том, что они по-прежнему находились на Земле. Между долиной Иордана на севере, Моавитским плоскогорьем на востоке, Иудейскими горами на западе и Аравийской пустыней находилась гигантская впадина, лежавшая на высоте около тысячи локтей[7] ниже уровня моря. Здесь полновластно хозяйничали только ветра, прилетающие с юга, то есть из пустыни. Они сразу же становились пленниками этого пекла, стремительно взвиваясь вихрями ввысь, но постепенно теряя силы между железным небом, раскаленным добела, и свинцовыми водами Мертвого моря. Их агония вызывала почти неуловимую дрожь голубоватых призрачных испарений, плывущих над водами, словно проклятые души Содома, расположенного в самой южной точке побережья Мертвого моря, никак не решались навсегда покинуть эту адскую дыру.

Такая высокая температура действовала угнетающе не только на тело, но и на разум. Эмоции, желания, привязанности, ненависть, гордыня, тоска – все это здесь вырывалось наружу или сгорало и обращалось в прах. Вслед за происходившим очищением возникало чувство восторженности. Затем все находившиеся здесь начинали понимать, что краткий восторг был всего лишь очарованием пустоты и что избыток света мог скорее скрывать реальный мир, чем открывать его взору. Ничто в этом унылом пейзаже не могло задержать на себе взгляд хотя бы на мгновение. Чувства сразу же угасали. Сознание будто замирало. Казалось, что движение вселенной прекратилось навсегда. Громадье обжигающих скал, безжизненная вода и знойный воздух настолько заглушали воспоминания о прекрасных пейзажах, что создавалось впечатление нереальности. Представления о собственном облике вызывали смех, а мысли о смерти утрачивали свое ужасающее могущество. Здесь существовали другие понятия, которые, кажется, наполняли каждую песчинку. Это были не просто мысли, а подавляющее человека ощущение грандиозного потрясения, которое, если его испытывать довольно долго, способно было растворить вещество, связывающее чувства и плоть, и напоить им жаждущие влаги камни, превратив неосторожного путника в исступленную тень простого смертного, жертву молчаливого непрекращающегося взрыва. Это было ощущение великого разума. Это было ощущение Бога.

Эти края были настолько суровыми, что никому и в голову не приходило поселиться там. Однако почти полтора столетия назад, еще до того, как императорский легат привез в Палестину декрет о переписи, а гонимый девяностолетний священник по имени Иосиф бежал в Египет, несколько аскетов по доброй воле пришли на западный берег и обосновались в местечке под названием Кумран. Этот до боли унылый пейзаж они воспринимали как тончайшую пелену, разделяющую Небо и Ад. И он в полной мере отвечал всем их аскетическим требованиям. Пришедшие сюда люди называли себя ессеями.

Кумран горел застывшим огнем, когда два раввина, никогда прежде не видевшие ессеев, завершая свой путь, случайно обнаружили на побережье Мертвого моря цитадель. Это открытие произвело на них неизгладимое впечатление. Одного из раввинов звали Иосифом. Он недавно приехал в Александрию. Вторым раввином был Иорам, глава большой синагоги Антиохии, только что ступивший на землю Иерусалима после длительного морского путешествия.

Раввин Иорам занимал в обществе высокое положение, поскольку его синагога обслуживала знать иудейской колонии Антиохии, самой богатой в Средиземноморье, насчитывавшей почти двести тысяч мужчин, женщин и детей. Дважды в год Иорам отсылал в Иерусалим значительные суммы на содержание Храма. Эти суммы складывались из сборов, пожертвований и даров, сделанных порой по принуждению. Иорам и его синагога были хорошо известны в среде высокопоставленного духовенства Иерусалима. Он поддерживал дружеские отношения сначала с первосвященником Елеазаром, сыном Воэта, затем с Иисусом, сыном Сираха. На этот раз Иорам, как обычно, привез щедрые подношения и был принят с почтением, граничившим с возвеличиванием.

Но помимо того Иорам собирался задать вопрос, который никак не мог прийтись по вкусу ни одному из представителей иудейского духовенства. Он хотел выяснить, кем были иудеи, которые называли себя ессеями, и каким было их место в иудаизме. Как фарисей, Иорам был в достаточной степени осведомлен о настроениях, царивших в Иерусалиме, чтобы отчетливо понимать, что и его вопрос, и ответ, который он получит, не должны дойти до официальных кругов, это стало бы непростительной оплошностью. Иорам догадывался, что ессеи у многих вызывали раздражение, но, живя вдалеке от главных центров иудейского богословия, был не в состоянии понять истинную причину подобных чувств. Чтобы вникнуть в суть дела, ему требовалось поговорить с человеком, принадлежавшим к официальным кругам. Однако было также необходимо, чтобы этот человек сохранял свободу мысли и слова. В противном случае он не сумеет занять беспристрастную позицию. Иорам остановил свой выбор на человеке, с которым неоднократно встречался в Антиохии, богатом торговце, входившем в состав Синедриона, но не правящей группировки. Этот человек был достаточно могущественным, чтобы его боялись, и достаточно умным, чтобы вызывать к себе неподдельное уважение. Он был уроженцем Аримафеи. Звали его Иосифом. При первой же возможности Иорам послал Иосифу записку, которую составил с чрезвычайной осмотрительностью и сдержанностью. Он написал, что хотел бы обсудить весьма щекотливый вопрос при личной встрече. Вскоре Иорам получил приглашение на субботний ужин.

Ужин был приготовлен только на двоих. Все традиционные обряды были соблюдены, но без показухи. Иорам давно заметил, что путешествующие иудеи отличаются умеренной набожностью. Когда они вышли из-за стола, за которым обсуждали лишь семейные проблемы, Иосиф вскинул голову, словно задавая молчаливый вопрос: «Так что же?» И Иорам осторожно начал:

– Я хотел посоветоваться с вами по одному делу, о котором, я полагаю, в Палестине известно лучше, чем где-либо. Однако я опасаюсь, что лишь немногие из наших священников могли бы высказать беспристрастные суждения по этому Делу.

– По делу, – продолжил Иосиф Аримафейский, – по которому люди из Храма непременно высказали бы ложную точку зрения?

– Право же, брат мой, я восхищаюсь вашей прозорливостью. Речь идет о ессеях. Мы видели некоторых из них, на самом деле немногих, в Антиохии. Мне говорили, что они живут за городом, что они весьма необщительны, но добродетельны.

– Чересчур добродетельны, полагаю, – откликнулся Иосиф Аримафейский.

– Совершенно верно! Совершенно верно! Я не понимаю: почему они явились в наши края, почему здесь образовали общину? Но я не был бы столь обеспокоен, если бы некоторые наиболее влиятельные члены нашей общины, те, кто говорит на греческом языке и часто навещает философов, греческих философов, разумеется, не стали бы беседовать со мной о ессеях и рассказывать о них другим. Как вы, вероятно, знаете, у нас в Антиохии живет много выдающихся умов из язычников, это образованные люди, которые тесно общаются и с египтянами, и с азиатами и которые постоянно приводят в пример Будду, Осириса, Митру или Геркулеса, словно те приходятся им дальними, а то и близкими родственниками. А ведь речь идет о весьма влиятельных людях. Я не могу все время размахивать знаменем Моисея и советовать моим заблудшим овечкам не слушать этих людей только потому, что сам не собираюсь слушать их. Антиохия – отнюдь не Иерусалим. Эти люди хвалят ессеев, поскольку ессеи хвалят их, ибо ессеи слышали, как их самих хвалили – какой-нибудь грек, критянин или вифиниец. Самое печальное заключается в том, что, как мне кажется, ессеи не хвалят не только меня, но и в принципе настроены недружелюбно ко всем иудейским священнослужителям. Это тем более прискорбно, что – и я вынужден это признать – мне практически ничего не известно ни о самих ессеях, ни об их учении.

Иосиф встал, чтобы налить самосийского вина в серебряные кубки, протянул один из кубков Иораму и немного отпил из своего. Иорам опустил кончик языка в кубок и сразу же ощутил богатый букет маслянистого напитка.

– После того как вы ознакомитесь с фактами, – сказал Иосиф, – вы поймете, насколько трудно составить верное представление о ессеях.

Он закинул ногу на ногу и откинулся на подушки дивана.

– Это фарисеи, которые полтора столетия назад, в самом начале царствования династии Асмонеев, образовали довольно странные сообщества, которые одни называли сообществами терапевтов, то есть врачевателей, а другие – сообществами гемеробаптистов, то есть тех, кто совершал омовения каждый день. Все они были недовольны тем, что иудейский народ стал забывать Закон Моисея. Названия двух из этих сообществ – а кроме них существуют и другие – указывают на то, что их члены придают огромное значение безупречному состоянию тела. В те времена мы не были особенно больными или особенно нечистоплотными, но ежедневные омовения были для нас внове и вызывали непонимание. Удивляло и то, что они объявили себя врачевателями, а ведь тогда это занятие пользовалось дурной славой. Они выражали недовольство уже при Асмонеях. Но когда мы попали под власть сначала Селевкидов, а затем римлян, они пришли в неописуемую ярость. И тогда все встало на свои места. Скажу вам откровенно: ни приложенные нами, фарисеями, усилия, ни усилия саддукеев по восстановлению Закона Моисея не увенчались успехом.

Иосиф Аримафейский вздохнул. Иорам вытянул шею, словно не хотел пропустить ни единого слова, слетавшего с уст хозяина дома. Они отпили из своих кубков еще по глотку, и Иосиф продолжил:

– Именно в то время терапевты, или гемеробаптисты, еще больше отдалились от прочих иудеев. Они покинули города, в которых жили, и принялись повсюду читать проповеди, призывая раскаяться и готовиться к приходу Мессии, умерщвляя плоть и ведя аскетический образ жизни. По этой самой причине их стали называть кающимися грешниками. Самые непримиримые из них ушли в пустыню, в Кумран, и обосновались недалеко от Мертвого моря. О, если бы вы знали, какие это суровые края! Затем они стали выполнять наказ Исайи: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему». Именно в пустыне сейчас и обосновались ессеи, по крайней мере костяк секты, поскольку ессеев можно также встретить, например, в Египте, на берегах озера Мареотис, недалеко от Александрии, равно как и у вас. Впрочем, ессеями их стали называть позднее. Это название произошло либо от арамейского слова эль-асин, то есть благочестие, либо от друтого, но тоже арамейского слова, эль-сенуйим, то есть непорочные, поскольку они отрицательно относятся к браку и вообще к плотским отношениям.

– Сколько их? – спросил Иорам.

– В Кумране их не больше двухсот, может, до трехсот, а всего в Палестине около четырех тысяч и порядка пятнадцати тысяч на всем Востоке.

Иосиф встал, чтобы наполнить кубки, а затем продолжил:

– В Иерусалиме мы нечасто говорим о них. Может даже сложиться впечатление, что мы ничего не знаем о существовании ессеев. Но это не так! Мы знаем, что за последние десять-пятнадцать лет их вера и представление о них претерпели существенные изменения. Они стали резко отличаться от других иудеев. Им удалось полностью оградить себя от греческого и римского влияния, равно как и от влияния до сих пор существующего культа Ваала. Мне горько говорить об этом, дорогой брат, но в большинстве самых благочестивых иудейских домов вы непременно увидите амулеты, иногда небольшие статуи, не говоря уже о золотых статуэтках Ваала и прочих языческих богов, главным образом богов плодородия. Культ этих богов поддерживают в основном женщины. Однажды молодой женщине, которая шла по улице впереди меня, пришлось перепрыгнуть через канаву. Ее движения были настолько неуклюжими, что из-под плаща на землю выпал какой-то тяжелый предмет. Она обернулась, чтобы его поднять, но, увидев меня, покраснела и убежала. Знаете, что это было? Египетский фаллос!

Иорам сокрушенно покачал головой.

– Итак, ессеям удалось сделать то, что, если бы существовала такая возможность, должны были сделать все мы: перенестись назад во времени, в ту эпоху, когда Давид был неподкупным выразителем Закона. Вот и все, – сказал Иосиф.

– Значит, они живут мечтами, – произнес Иосиф.

– Не уверен, что у меня есть веские основания называть это мечтами. Так или иначе, за эти мечты они платят такую нему, на которую современные иудеи никогда бы не согласились, – это страх и тревога. Страх, поскольку ессеи постоянно ждут, что звезды упадут с неба на землю, а солнце погаснет. Тревога, поскольку они все время считают себя виновными, полагая, что допустили ту или иную ошибку, например плохо подумали о брате, рассеянно прочли молитву или прервали говорящего на полуслове.

– Щепетильные люди, не правда ли? – заметил Иорам.

– Скорее страдающие чрезмерными угрызениями совести. Они хотят в любой момент быть готовыми к наступлению конца света. Вот почему требуется долго ждать, чтобы стать полноправным членом их сообщества, – два года. Этот испытательный срок – достаточное время для размышлений, и есть вероятность, что испытания окажутся слишком трудными. Так, в конце первого года новообращенный отказывается пользоваться принадлежащим ему имуществом, но не от самого имущества, от которого он отказывается в конце второго года, и тогда оно окончательно переходит в собственность сообщества.

– Не думаю, что обитатели Антиохии согласятся с подобными правилами! – воскликнул Иорам.

– Тем более не захотят они следовать ежедневным ритуалам ессеев, многочисленным и противоречивым. Они должны молиться по крайней мере три раза в день, «с начала света, когда он преодолел полпути и когда скрылся в своем доме», как они выражаются. Однако один новообращенный, убежавший из Кумрана, поскольку не мог больше терпеть жестокого обращения и издевательств, сказал мне, что на самом деле ессеи молятся десять раз в день. Они даже просыпаются ночью, чтобы помолиться, стремясь следовать примеру ангелов-хранителей. В субботу ессеям не только запрещено, как и нам, работать, но даже упоминать о работе. В этот день они не имеют права преодолеть более тысячи локтей[8] и ворочать землю или камни. По этой самой причине в субботу у них нет и права справлять свои естественные потребности, поскольку для удовлетворения этих нужд в другие дни они обязаны, в соответствии с их установлениями, отправляться в пустыню и специальной лопатой рыть яму глубиной почти в локоть, чтобы облегчиться.

– Ну и дела! – воскликнул Иорам.

– Но на самом деле основная причина этого чудного запрета заключается в том, что в день отдыха ессей не должен осквернять свое тело. Ессеи строго следят за телесной чистотой. Вот почему новообращенный не имеет права дотрагиваться до старшего, а старший, в свою очередь, не должен вступать в физический контакт с новообращенным. Церемония посвящения начинается с ритуала купания, который новообращенный совершает в присутствии старейшин. Впоследствии ессей на протяжении всей своей жизни каждый день перед заходом солнца погружается в воду, после чего надевает свежевыстиранное белое платье, у которого должен быть только один-единственный шов, и отправляется на совместную трапезу, состоящую из четвертушки хлеба, жареной или вареной, но не приготовленной по какому-либо сложному рецепту саранчи и вина. Любое отступление от правил сурово карается. Провинившийся не получает своей четвертушки хлеба в течение целого года. Надеюсь, вы понимаете, почему ессеи не испытывают снисхождения к таким иудеям, как мы.

– Если бы я понимал… – пробормотал Иорам. – Мне говорили, что ессеи никогда не вступают в брак. Это правда?

– Как я вам уже говорил, они презирают брак, хотя в некоторых сообществах, обосновавшихся на окраинах городов, есть женатые ессеи. Но они считаются братьями второго сорта, людьми, не имеющими силы воли. В крупных ессейских центрах, таких как в Кумране и на берегу озера Мареотис, безбрачие является строгим, непреложным законом. Однако, поверьте мне на слово, несмотря на эти драконовские законы, многим претендентам отказывают в праве стать новообращенными. Иногда это происходит вовсе не потому, что кандидаты не обладают надлежащими нравственными достоинствами и умственными способностями, а потому, что их телу несвойственны требуемые совершенные пропорции. В этом отношении ессеи придерживаются очень строгих правил. Новообращенный не должен страдать какими-либо болезнями или физическими увечьями и недугами. Более того, у него должны быть гармоничное телосложение, тонкие запястья и лодыжки, хорошо развитая мускулатура, широкая грудь, узкие бедра, безукоризненно правильные черты лица, шелковистые волосы, изящные кисти и стопы. Волосы на груди считаются серьезным недостатком, равно как и большие стопы, толстые колени и мясистый нос. Все это может послужить веской причиной для отказа.

– Мне кажется, – резко заметил Иорам, – что столь пристальное внимание к физическим свойствам человека вызывает определенные подозрения.

– Я догадываюсь, на что вы намекаете, – сказал Иосиф Аримафейский, вновь вставая, чтобы наполнить кубки, но на этот раз гранатовым соком, приправленным сосновыми семечками и свежей мякотью апельсинов. – Но, похоже, причины такого отбора совершенно иные. Ессеи полагают, что нравственная красота находит отражение в физических свойствах. В любом случае, ессеи рассматривают физические достоинства мужского тела как источник наслаждения, дарящий радость другим. При этом необходимо учитывать, что любое проявление беспутного поведения у них наказывается надлежащим образом.

Иорам с удовольствием отпил несколько глотков из кубка и задумался.

– Почему не все ессеи живут в Кумране? – спросил он через пару минут.

– Думаю, они все там жили до тех пор, пока тридцать лет назад не произошло сильнейшее землетрясение, о котором вы наверняка помните. Мощные толчки разрушили многие постройки в Кумране. Ессеи истолковали природную катастрофу как ожидаемый ими знак Божьего гнева. И они разбрелись по пустыне. Позже выяснилось, что землетрясение – а оно, конечно, имело для них символическое значение – было лишь суровым предупреждением. Некоторые ессеи вернулись в Кумран и восстановили там разрушенные строения, другие поселились в иных местах.

– А что вы сами о них думаете?

– Разумеется, в Храме мы редко говорим о них. Ессеи живут обособленно, и поэтому ни у нас, ни у них не возникает желания наладить тесное общение. Не секрет, что высокопоставленное духовенство и вожди Синедриона не питают уважения к ессеям. Безусловно, их неукоснительное следование Закону Моисея и строгие нравственные мерила выше любой критики. Но ессеи, совершенно не стесняясь, кричат на всех перекрестках о своем глубоком презрении к Храму и его служителям. Для них Храм – всего лишь разбойничий притон. Но я надеюсь, дорогой брат, что вы понимаете: все это не для посторонних ушей.

– Не заставляйте меня произносить имя Господа в субботу! – запротестовал Иорам. – Я весьма вам обязан за ценные сведения, которыми вы поделились со мной, но еще больше за те, которые вы мне сообщите в дальнейшем. Они помогут мне лучше ориентироваться.

– Хочу добавить, что и фарисеям, и саддукеям в равной степени неприятно, что добродетели ессеев намного выигрывают по сравнению с нашими добродетелями. Принимая во внимание, что ессеи не торговцы, а довольствуются результатами своего труда – они мызники, каменщики, ткачи, горшечники, а также занимаются другими ремеслами, – среди них нет ни одного богача. Ессеев невозможно обвинить в таких преступлениях, как продажа неполных мер или десятикратное взвинчивание цен в неурожайные годы. Они – образец кристальной честности. Боюсь, что так отозваться можно лишь об очень немногих обитателях Иерусалима, – сказал Иосиф, поднимая глаза к потолку.

– Если говорить откровенно, – заметил Иорам, – здесь есть люди, завидующие репутации ессеев.

– Совершенно верно. Но существуют и другие причины для взаимной ненависти, о чем я вам уже говорил. Несколько десятилетий назад у ессеев был выдающийся, насколько мне известно, предводитель, которого они называли Учителем Справедливости. Наш тогдашний царь Александр IV Яннай не желал мириться с тем, что влияние этого человека распространилось далеко за пределы Кумрана, поскольку многие считали его чуть ли не пророком. Этот предводитель вызывал у него неописуемый гнев. Царь приказал арестовать Учителя Справедливости, причем не в обычный день, а именно в день праздника Йом Кипура, подвергнуть его жестоким пыткам, а затем казнить. А поскольку Александр IV Яннай был не только царем, но и первосвященником, то ессеи прозвали его Злым священником. Конечно, их ненависть к Александру IV Яннаю могла бы угаснуть вместе с династией Селевкидов, к которой, как вы знаете, принадлежал этот царь. Однако вскоре выяснилось, что и многие священнослужители подвергали преследованию Учителя Справедливости. Вот почему нас с ессеями вечно будет разделять кровь. По словам ессеев, мне хорошо известным, «все люди, которые вступили в Новый Союз, но заблудились, предали и отвернулись от колодезей с чистой водой, не принадлежат к Народу и не будут нанесены на скрижали со дня исчезновения Единого Повелителя до пришествия Мессий Аарона и Израиля». Вот так обстоят дела. Их ненависть, будто высеченная в камне, не угаснет до скончания веков.

– Да вы знаете их тексты наизусть, – с удивлением произнес Иорам.

– Да, мне их часто читали или пересказывали, ведь я пытался понять, почему ессеи относятся к нам с таким глубоким презрением.

– И что же теперь делать?

– Что вы имеете в виду? Мы должны постараться не разжигать их ненависть.

– Значит, мне в Антиохии лучше держаться от ессеев на расстоянии?

– Да, если, конечно, вам это удастся. Но в Антиохии они менее опасны, чем здесь. Обратили ли вы внимание на то, что кроется за словами «Мессии Аарона и Израиля»? Это означает, что Мессии будут одновременно и политическими, и духовными вождями, а поскольку предполагается, что они явятся одновременно, можно сделать вывод, что речь идет об одном человеке. Если такой Мессия придет, немедленно возникнет конфликт между ним и Иродом Великим и римлянами. Вспыхнут народные восстания, начнется резня.

– Следовательно, вы не ждете с нетерпением прихода этого Мессии?

– Разве я это сказал? Или, может быть, именно вы не ждете с нетерпением его прихода? – оживившись, воскликнул Иосиф Аримафейский. – Неужели вы думаете, что все это может долго продолжаться?

– В конце концов, мы не так уж несчастны, – заметил Иорам.

– Нет, совсем нет. Но раньше наш народ был крепко спаян верой, а сейчас она существует только благодаря деньгам и страху перед римлянами. Однако не стоит недооценивать могущество веры и чувство гордости. Мы живем на вулкане, – сказал Иосиф Аримафейский.

Он встал и зашагал из угла в угол.

– Простите за нескромный вопрос, но как вам удается иметь столь трезвые суждения, будучи членом Синедриона? – спросил Иорам.

– В Синедрионе я не один такой, – шепотом сказал Иосиф. – Я не обязательно должен быть слепым только потому, что принадлежу к господствующей знати. Как и многие другие, я читал Книги.

– А что вы будете делать, если придет Мессия?

– А вы как думаете? – иронически улыбаясь, ответил Иосиф вопросом на вопрос.

Иорам заерзал на диване и несколько раз провел ладонью по бороде.

– А я-то думал, что у нас в Антиохии спокойно… – пробормотал он.

– Вы слышали, что говорят астрологи? – через несколько мгновений вновь заговорил Иорам. – Вся Антиохия взбудоражена их предсказаниями.

– Слышал, конечно, слышал, – ответил Иосиф Аримафейский. – Ирод тоже слышал. И первосвященник Иисус. И некоторые другие. Мне бы очень хотелось составить точное представление об этих астрологах.

Полусонные рыбаки на своих бутрах, находившихся в нескольких сотнях локтей от Приморского Элевсина, восточного предместья Александрии, не могли не заметить, как и многие другие, что вокруг одной из вилл горит непривычно много факелов. Рыбаки прекрасно знали это здание, поскольку именно там они продавали самый удачный улов, который их сети вытаскивали из морских глубин. Эта вилла отличалась от всех прочих александрийских построек великолепной колоннадой из белого мрамора, привезенного из Греции, и изящными террасами-цветниками, тянувшимися вплоть до усыпальницы Стратона. Она принадлежала богатому греческому торговцу Крисилаиосу, возможно, другу, но, вне всякого сомнения, фавориту римского префекта Гая Петрония, правителя Египта. Как правило, сады освещали три десятка факелов, придававших статуям розоватый оттенок человеческого тела. Но на этот раз яркий свет на побережье отбрасывали не менее трехсот факелов.

Слышны были непривычные отголоски – это отражались даже от небольших волн обрывки приказов на греческом и египетском языках, которые Крисилаиос отдавал многочисленным слугам и рабам, черным, белым и цветным, сгибавшим спины под градом ругательств, эхо которых металось между лепными потолками и вымощенными плитами полами.

– Где тигровые шкуры? Почему на этой шкуре не выведены пятна от вина? Немедленно удалите их или поплатитесь головами! Кипрское вино уже охладилось? Налейте мне кубок, я попробую… Ты, да, ты! Я не желаю, чтобы в эту часть дома доносились запахи с кухни! Положите на треножники побольше ладана… Эй, ты! Почему эти три факела погасли? Я возлагаю на тебя ответственность за все факелы в саду! Сет! Как дворецкий ты будешь следить, чтобы все факелы вдоль дороги горели до моего дальнейшего распоряжения… Это вино слишком крепкое, разбавьте его немного водой и разлейте в чаши. Не забудьте положить кедровые палочки! Если вы взболтаете осадок, я побью вас палкой! Эти венки на двери уже завяли! Что, ни у кого, кроме меня, нет глаз, чтобы замечать подобные вещи? Сет! Пусть все вымоют ноги, как только закончат приготовления, и наденут свои самые красивые сандалии… Пусть те, кто слишком потеет, помоются в бане. Это мой дом, а не гарнизонная казарма! Опять воняет! Положите сандаловые палочки на треножники, стоящие около стола, а то ладан испортит аромат соусов…

Устав вести ожесточенную кампанию в доме, Крисилаиос спустился на террасу, чтобы лично удостовериться, что на все статуи надеты свежие венки. Затем он искупался в бассейне и отдал свое толстое тело в распоряжение массажиста, который натер его смуглую кожу ароматическими маслами. Крисилаиос ожидал визита самого высокопоставленного во всем Египте гостя, префекта Гая Петрония, от милости которого зависело его благоденствие. Он уже принимал в своем доме префекта, но хотел, чтобы нынешний прием превзошел по роскоши предыдущий, поскольку собирался просить об одной услуге. Будучи выразителем интересов сообщества греческих торговцев, Крисилаиос хотел, чтобы префект запретил иудейским торговцам продавать пряности. Торговля пряностями, поступавшими морским путем из Баригазы и Барбарикона к берегам Красного моря, в порты, расположенные на уровне Элефантины, откуда их по Нилу доставляли в Александрию, составляла одну из главных статей доходов греков в Египте. До недавнего времени они сохраняли на нее исключительное право. Но вот некоторые иудеи заключили тайные сделки с финикийскими торговцами, привозившими пряности из Абиссинии, – пряности низкого качества, разумеется! Эти иудеи нарушили молчаливое соглашение, начав продавать ароматическую древесину – товар, условно закрепленный за греками. Но тогда речь еще не шла о пряностях. А теперь иудеи, набравшись наглости, принялись продавать корицу и ваниль, а также лечебные снадобья и даже рога носорогов и кат… С этим невозможно было смириться! И Крисилаиос, внимательно глядя в зеркало, изобразил на своем лице негодование, чтобы продемонстрировать его префекту.

Но этот столь тщательно разработанный план с треском провалился. Префект приехал на целый час позже условленного времени. Он хмурился и к тому же был полностью поглощен разговором с сопровождавшими его чиновниками, который почему-то велся шепотом. Он едва притронулся к яствам. И только перед самым отъездом, когда префект остановился на ступеньках виллы, чтобы поправить тогу, застегнутую на массивную гранатовую брошь, грек смог изложить римлянину свою просьбу. Но слушал ли римлянин грека? Ум Гая Петрония целиком занимали новости, прибывшие тем же утром вместе с финикийским кораблем: умер Ирод Великий. Не было ни малейших сомнений в том, что Рим вскоре приступит к реорганизации системы правления на Востоке.

На другом конце города в своей мастерской, расположенной в квартале Дельты, плотник Иосиф стряхивал деревянные опилки, прилипшие к его сандалиям и платью, собираясь возвращаться домой, – пора было ужинать, – когда на пороге появился сын раввина Авраам с искаженным от переполнявших чувств лицом.

– Меня за вами послал отец, – сказал он. – Он хочет видеть вас как можно скорее.

– Да будет угодно Господу, чтобы не произошло ничего страшного! – воскликнул Иосиф.

– Не волнуйтесь. Я полагаю, что отец хочет вам сообщить хорошие, вернее, очень хорошие новости.

Иосиф поручил старшему из учеников проследить, чтобы все светильники были тщательно погашены перед тем, как он закроет мастерскую, и, дрожа от волнения, поспешил в синагогу в сопровождении Авраама.

Во дворе уже собралась толпа. Женщины ждали около ворот, и время от времени кто-нибудь из них испускал пронзительный крик. Мужчины запели:

– Благословен будь, Всевышний! Да благословен будет Он, кто наделил нас терпением дождаться этого счастливого дня!

Подняв густые брови, с глазами, полными слез, Иосиф бросился навстречу раввину, который заключил старика в объятия.

– Брат! – воскликнул Елеазар. – Возрадуйся в Господе! Ирод умер! Силы зла, бросавшие вызов Всемогущему Господу на протяжении тридцати семи лет, наконец побеждены! Три дня назад душа тирана предстала перед Создателем, а его бренные останки гниют в земле, на глубине четырех локтей, в Иродионе!

Иосиф закрыл глаза и покачнулся. Крепкие руки стоявших вокруг мужчин подхватили старика и усадили на скамью. Он открыл глаза и дал волю слезам. Иосиф смог взять себя в руки только через полчаса.

– Скажите, скажите, – попросил он дрожащим голосом, – кто ему наследует?

– Похоже, в своем завещании Ирод назначил Филиппа, сына, которого ему подарила Клеопатра, князем Трахонитиды, – ответил раввин. – Ирод Антипа, сын его сестры Саломии и, следовательно, его племянник, становится тетрархом, а другой сын, Архелай, – царем.

– Архелай… – пробормотал Иосиф. – Покончим ли мы когда-нибудь с этим отродьем? Значит, вся семья остается у власти.

– А что ты думал? – спросил раввин. – Разве у тебя есть причины бояться этих троих мужчин? Ты разве что-нибудь не поделил с Архелаем?

– Нет, – тихо ответил Иосиф, покачав головой.

Несколько мужчин хотели совершить жертвоприношение, но не нашли подходящих голубей и решили отложить эту церемонию на завтра.

– Проводи меня до дома, – попросил Иосиф Авраама. – Сегодня мои ноги слишком ослабли.

Иосиф продолжал плакать, и, когда добрался до дома, его борода была мокрой от слез. Он отпустил Авраама, закрыл дверь на засов и сел на пол, бесцельно глядя в темноту.

– Кто там? – послышался громкий женский голос. – Это ты, Иосиф?

А Иосиф как будто язык проглотил. Прибежала Мария. Куда исчезли хрупкая грациозность ее юности и беззаботность взгляда? Она походила на темную розу, которую ждало скорое увядание. Под глазами Марии пролегли черные тени, а платье не скрывало округлившийся живот. Но на сей раз это было связано с тем, что она хорошо питалась. Мария больше никогда не забеременеет.

– Что с тобой? – хрипло спросила она. – Вымолви хотя бы слово!

– Принеси мне кубок с водой, разбавленной лимонным соком. Мне сейчас станет лучше. Ирод умер.

Мария побежала в кухню, шепотом восхваляя Господа. Когда она вернулась, на пороге появился ребенок. В одной руке он держал светильник, поскольку наступила ночь, а другой прикрывал пламя, как его учили, чтобы не ослеплять других. Пламя подчеркивало янтарную прозрачность детской кожи, бросало золотые отсветы на его глаза орехового цвета и темные волосы. Он остановился как вкопанный, увидев отца, сидящего на полу. У ребенка был такой строгий вид, что невольно возникал вопрос, играл ли он когда-нибудь с деревянной лошадкой на колесиках, непомерно огромная тень от которой падала на стену. Мать взяла из рук ребенка светильник и повесила его на стену.

– Пойди зажги еще один, – сказала она.

Он подчинился, при этом у него был отстраненный вид. Ребенок замедлил шаг, когда услышал, что отец тихо сказал:

– Скоро, жена, мы вернемся в Иерусалим.

– Да, равви, – откликнулась она.

– И ты похоронишь меня в земле моих отцов и моих предков. И ты утолишь свою печаль, думая, что мозг моих костей проник в цветы и что зрачки моих глаз будут питать ростки, которые появятся следующей весной.

– Не говори так, Иосиф, иначе я заплачу.

Но она уже плакала.

– Ты поймешь, жена, что когда великие горести и сильная радость приходят поздно, они становятся слишком тяжелым испытанием для уставшего сердца. И это сердце мечтает лишь о том, чтобы упокоиться на груди Господа. Помоги мне подняться.

Наконец Иосифу удалось заставить мышцы подчиняться ему. Шатающаяся конструкция из костей и суставов пришла в движение под действием сухожилий. Однако Иосиф был чуть более сгорбленным, чем обычно. А волосинки бороды как-то странно закрутились.

– Поешь немного, – сказала Мария.

– Архелай, – пробормотал старик. – Архелай! Плевелы всегда растут в полях!

Ребенок наблюдал за отцом из темноты кухни.

– Архелай! Архелай! – повторил он, словно это была считалочка.

Когда немного позже Иисус лег спать, его охватила грусть. Вокруг него были все время грустные люди. Почему весело смеялись только язычники?

Иосиф проснулся непростительно поздно. Он даже и дальше спал бы, если бы не крики бродячих торговцев, расхваливавших свои огурцы, сладкую морковь, дыни и фиги, и отчаянно торговавшихся женщин, которые даже просили поднять корзины с товаром повыше, чтобы повнимательнее рассмотреть чудесные плоды египетской земли, правда лишь для того, чтобы раскритиковать их.

Переживания вчерашнего вечера измотали Иосифа, но возможность возвратиться в Израиль наполняла его радостью. Воспоминания роились у него в голове, но он их прогнал, иначе снова заплакал бы. Он удивился, что в доме царит тишина, и пошел в комнату, которую Мария занимала вместе с Иисусом. Она спала и тяжело дышала во сне. Пот струился по ее лбу. Впервые с тех пор, как он женился на Марии, Иосиф упрекнул себя за холодное отношение к ней, которого он не скрывал. Она была так молода! А когда он принял ее в дом, была еще моложе. Что знала она о жизни? Если она и согрешила, то настало время прощения. Некоторые женщины рождены, чтобы всегда оставаться детьми, и Мария была из их числа. Сирота, отвергнутая всеми, она была бы заклеймена позором, если бы он не женился на ней. Или уже умерла бы. Он явился для того, чтобы признать ребенка, которого она зачала, маленькую зеленую веточку на сухом дереве… Он обернулся к кровати Иисуса и улыбнулся. Ребенок сидел совершенно бодрый.

– Я уже умылся, – тихо сказал он.

Мария вдруг перестала сопеть. Она взмахнула руками, словно тонула, пробормотала несколько неразборчивых слов и резко села, явно ошеломленная.

– Уже поздно! – воскликнула она. – Уже слишком поздно! Наверное, я заболела.

– Просто устала, – сказал Иосиф. – Я хочу, чтобы ты подготовила все к нашему отъезду и заплатила долги, если они у нас есть. Мы отправимся в дорогу, возможно, завтра или послезавтра.

– Кто такой Архелай? – вдруг спросил Иисус.

– Царь страны, куда мы отправляемся, нашей страны, Израиля. Твоей страны. Но это не настоящий царь, а слуга римлян.

– Он плохой человек, – сказал Иисус.

– Да, он плохой человек, как и его отец Ирод, – ответил Иосиф, немного удивившись тому, что ребенок задает такие вопросы.

– Мы покинули Израиль из-за Ирода, – продолжал Иисус, не то утверждая, не то задавая вопрос.

– Иисус… – произнесла Мария, испугавшись, что Иосиф сочтет ее сына слишком дерзким.

– Это правда, мы покинули Израиль, поскольку Ирод убил бы меня, а возможно, он убил бы нас, всех троих. Тебе об этом рассказала мать?

– Нет, я сам додумался.

– Ты правильно думаешь, – заметил Иосиф, улыбаясь. – Когда мы вернемся домой, я найду хорошего раввина, чтобы он учил тебя. А сейчас прочти молитву.

– Я ее уже прочел.

– Тогда пойдем, ты выпьешь молоко вместе со мной, – сказал Иосиф.

Ребенок последовал за отцом в кухню. Но Мария, вместо того чтобы побежать вперед и налить молоко в чаши, проводила их задумчивым взглядом. Впервые Иосиф выказал такую нежность по отношению к ребенку. Потом она торопливо надела сандалии и бросилась подавать на стол.

Иосиф должен был проститься с раввином Елеазаром.

Когда он пришел в синагогу, Ионафан, младший сын священнослужителя, убирал двор. Он узнал Иосифа и поспешил ему навстречу.

– Отец ждет вас, – сказал он и вновь принялся за работу.

«Но как он может меня ждать?» – спрашивал себя Иосиф.

Но Елеазар подтвердил, что действительно ждал прихода старика.

– Я не прорицатель, Иосиф, но я знаю, что ты не чувствуешь себя в Александрии как дома, а поскольку ты стареешь, то хотел бы вернуться в родную страну как можно быстрее. Когда думаешь отправляться в путь?

– Завтра.

– Мне хотелось бы, чтобы ты подождал еще один день. Послезавтра из Александрии в Иерусалим уходит караван набатеев.

– Спасибо, что ты заботишься обо мне.

– Порой, Иосиф, мне кажется, что ты принадлежишь к миру, который существует только в твоих воспоминаниях, если не сказать в мечтах.

– Этот мир еще возвратится.

– Да сбудется твое желание! Но вспомни: когда у нас были пророки, мы были народом воинов. Сейчас же мы стали народом торговцев. Но я ждал тебя вовсе не для того, чтобы поучать. Я собирался спросить, в какое место в Израиле ты хочешь отправиться.

– В Иерусалим, конечно. Там меня ждут мои сыновья.

– Я бы не советовал тебе ехать в Иерусалим. Сейчас этот город как никогда кишит интриганами. Многие из твоих врагов, вероятно, еще живы и не думают утихомириваться. К тому же кандидатура Архелая еще не одобрена Римом. Вполне возможно, ему придется отправиться в Рим, чтобы просить милости у Цезаря. А в его отсутствие народ может взбунтоваться против сына человека, которого все ненавидели. Так или иначе, противники Архелая не преминут взбудоражить народ. Начнутся мятежи, и римляне ответят на них массовыми убийствами. Ты не одинокий человек, ты несешь ответственность за свою семью. Я советую тебе повременить с возвращением в Иерусалим.

– Ты видишь далеко, – сказал Иосиф.

– Поезжай в Галилею. Туда редко докатываются волны беспокойства, захлестывающие Иерусалим. Там ты будешь в большей безопасности.

– Еще раз благодарю за заботу по отношению ко мне.

Они немного помолчали. Но у Елеазара был такой вид, словно он хотел что-то добавить.

– Отныне ребенок твой, – сказал он наконец.

Старик почувствовал, что кончики его ушей покраснели. Этот раввин был хитрым лисом.

– Это дар Всевышнего, – продолжал раввин. – Похоже, он одаренный ребенок. Когда ты приводил его сюда перед Пасхой, я присмотрелся к нему и немного побеседовал с ним. Он очень развит для своего возраста. Ты сделаешь из него священника?

Иосиф долго рассматривал плиты на полу комнаты.

– Я принадлежу к Давидову племени, – наконец сказал он. – Священник моего племени должен быть воспитан в Иерусалиме или, что даже лучше, в Вифлееме. А поскольку мы направляемся в Галилею…

– Понимаю, – холодно произнес Елеазар. – И все же подумай.

– Теперь я должен проститься.

– Возьми это с собой, – сказал Елеазар, протягивая своему гостю полотняный мешочек, в котором четыре года назад лежала жемчужина.

Иосиф развязал мешочек. Жемчужина по-прежнему лежала там.

– Ты не продал ее! – запинаясь, пробормотал он. – Но откуда деньги, которые ты мне дал за нее?

– У нас есть средства, чтобы помогать людям, таким, как ты. Они пополняются благодаря пожертвованиям богатых торговцев. Я предположил, что эта жемчужина тебе еще может понадобиться, поскольку никогда не верил, что ты навсегда останешься в Александрии. Тебе потребуются деньги, чтобы обосноваться в Галилее.

– Да благословит тебя Господь!

Возвращаясь домой, Иосиф не испытывал ни радости, ни удовлетворения. Он не сумел по достоинству оценить уроки, которых раввин преподал ему целых два, один относительно будущего Иисуса, другой – относительно истинной сущности щедрости, не говоря уже о здравых рассуждениях по поводу места, какое им лучше выбрать для жизни в Израиле.

Иосиф присоединился к каравану набатеев. Караван отправился в путь незадолго до рассвета. Он вышел из Фесмофориона, поселения, расположенного к востоку от Александрии, около Элевсинского озера, двинулся на юг и спустился к озеру Идку, затем повернул на север и пошел вдоль болот, окружавших озеро Бурулус. На закате солнца караван добрался до западного берега главного русла Нила. Верблюды опустились на колени, а через полчаса уже была возведена деревня из трех десятков палаток. Караванщики разожгли костры, поворошили палками в кустах, чтобы прогнать гадюк, перевернули камни и убили спрятавшихся там скорпионов, испекли лепешки и раздали их всем вместе с кислым молоком и луком. Через час все спали, охраняемые дозорными.

Как и предсказывал Елеазар, набатеи отказались брать у Иосифа деньги.

Иисусу не спалось. За один день он увидел больше, чем за целый год, него детский ум будоражили разные мысли. Кого изображали две огромные статуи из белого мрамора, возвышавшиеся по обе стороны входа в храм в Фесмофорионе?[9] Что за пирамиды они видели вдалеке?[10] Что это за смуглые люди, вместе с которыми они путешествовали? Почему лишь его родители не были похожи на этих людей?

На рассвете Иисуса разбудили отрывистые крики. На востоке горизонт был затянут небесно-бирюзовой дымкой. Совсем низко на север пролетела стая диких уток. Из палаток появились первые пошатывающиеся заспанные тени и сразу же устремились в пески. Палатки были свернуты, верблюды поднялись с колен, и их повели на водопой. Вновь образовался караван. Утром караван перешел один мост, потом другой, в Бусирисе, потом третий, в полдень, в Бубасте. В сумерках они добрались до Дафны, расположенной на краю наносной долины, и остановились там на привал. Иисус слышал, как его отец говорил с набатеем о долине, и понял, что раньше это был канал, соединявший два моря.[11] Но какие два моря? Мария ничего об этом не знала. Прошла еще одна ночь. Тушканчики весело резвились под светом звезд, шакалы протяжно выли. В следующие три ночи караван останавливался в оазисе, где можно было подкрепиться свежими финиками. Затем они пошли вдоль моря, и через два дня Иосиф простился с набатеями, обратившись к Господу с просьбой послать им благословение. Их единственным средством передвижения был все тот же осел, с которым они бежали в Египет. Осел без труда поспевал за караваном, привязанный к последнему верблюду и навьюченный всего лишь двумя тюками. Теперь же он шел медленнее, везя на спине то Иосифа, то Марию с Иисусом.

Им потребовалось шесть дней, чтобы добраться до Галилеи. Иосиф вздыхал, глядя на восток, на долины Сефелаха и Шарона. Они обогнули гору Кармель, переправились через реку Кисор и добрались до Ездрилонской равнины. Здесь Иосифа окончательно покинули силы. Увидев, как он побледнел, Мария испугалась. Она вела осла, на спине которого старик качался из стороны в сторону. Наступал вечер. Они находились рядом с каким-то поселением. Мария помогла Иосифу спешиться и, оставив его под присмотром сына, побежала за подмогой. Она вернулась с двумя мызниками, которые довели старика до ближайшего дома, где и уложили его. Иосиф спал два дня. Он едва дышал. Мария уже ощущала себя вдовой и горько плакала. На третий день Иосиф открыл глаза и сказал, что хочет есть и пить. Ему дали молока.

– Значит, не в этот раз, – пробормотал Иосиф. – Где мы? Кто эти люди?

– Меня зовут Самаэус, – ответил мужчина, стоявший у изголовья. – Ты находишься в моем доме, и здесь ты желанный гость. Наша деревня называется Назарет.

– Это правильно, что назарянин распахнул двери своего дома для назорея, – сказал Иосиф и заснул.

Никто не понял, что он этим хотел сказать.

Иосиф удивительно быстро восстанавливал силы, словно неведомые соки земли Израиля наполняли его жилы. Он походил на одно из тех старых оливковых деревьев, которые весной кажутся годными лишь для рубки, но в очередной раз зеленеют вместе с остальными. Едва Иосиф смог крепко стоять на ногах, он отправился знакомиться с окрестностями.

Наступало лето. Поля переливались разными цветами, а холмы при малейшем дуновении ветерка источали сильные ароматы мирта и кориандра. Обеспокоенная долгим отсутствием мужа, Мария бросилась на поиски Иосифа. Она услышала голос Иосифа, раздававшийся с косогора, прежде чем нашла его взглядом. Иосиф громко кричал, не скрывая восторга, поскольку рядом никого не было. Мария испугалась, что с ним случился солнечный удар.

– Хвала тебе, Господи, пока Солнце не погаснет! – восклицал Иосиф, перекрывая курлыканье журавлей. – Хвала тебе, Повелитель Вселенной, за жизнь, которую ты подарил нам! Господи, я вешу не больше ласточки, пальмового листа, кролика, я всего лишь старик, который хочет уснуть на твоей груди, но мое сердце переполнено любовью к тебе и радостью, что я принадлежу тебе! Я верю в твое милосердие, равно как и в твой гнев. Подари мне прекрасную смерть, мой повелитель!

Мария не решилась подойти к мужу. Она была напугана, растеряна, потрясена. Чувства, которые она подавляла столько лет, захватили ее. Она заплакала и упала на колени. Иосиф увидел Марию через несколько минут, а возможно, догадался о ее присутствии по доносившимся до него рыданиям. Он сурово посмотрел на нее. Она приблизилась к нему только тогда, когда он встал с колен и начал спускаться по косогору.

– Да пошлет Господь тебе многие лета, – сказала она. – Ты мне так нужен.

Старик и молодая женщина, они вместе топтали асфодели и фиалки.

– Нам следует подыскать дом, – сказал Иосиф.

Он посетил раввина и узнал, что в Назарете живет не больше ста человек. И здесь уже был свой плотник. А вот просить совета у раввина было бесполезно, поскольку он едва умел читать и писать и совершенно не разбирался в жизни. Конечно, это не тот человек, который мог бы учить Иисуса.

– Учить… – подумал Иосиф. – Но кого из него сделать?

Иосиф долго не осмеливался, но наконец решился высказать свою досаду. Пора было определять судьбу маленького сына.

– Я его спас, – говорил он сам себе, идя по дороге, ведущей к дому Самаэуса. – Он моей крови. Но я не могу сделать из него раввина.

Женщины, в том числе и Мария, стирали белье в реке. Недалеко Иисус играл с другими детьми. Он издали заметил отца и оставил игру.

– Ты выздоровел, отец, – сказал Иисус.

– Господь дал мне отсрочку.

– Когда ты болел, мать сказала, что я должен выучить молитвы, чтобы молиться за тебя.

– Я научу тебя молиться.

– Все говорят, что я, наверное, буду раввином и что я должен научиться читать.

– Все… – буркнул Иосиф. – Кто это – все? Почему ты прислушиваешься неизвестно к кому?

– Но разве не пришло время научиться мне читать и писать? – настаивал Иисус.

– Мы, конечно, позаботимся об этом.

– Но я не стану священником?

– А разве я говорил, что ты им станешь?

– Но ведь ты священник? – спросил Иисус низким голосом, сурово и напористо.

– Не все сыновья раввинов становятся раввинами. Ты будешь плотником, как я. Ты задаешь слишком много вопросов и слушаешь слишком многих людей.

Наступил вечер. Когда Самаэус и его родные собрались за столом, а женщины отошли в сторонку, Иосиф поднял руку и начал говорить.

– Самаэус, ты поступил как сын, ты дал кров, хлеб и соль мне и моим близким. Именно в твоем доме Всемогущий Господь позволил мне собрать остаток сил, и я прошу у него благословить твой очаг. Мне бы хотелось провести остаток дней около человека, подобного тебе. Но в Назарете для плотника мало работы, а я слишком стар, чтобы работать в поле. Завтра я покину вас.

– Почему ты говоришь о себе только как о плотнике? Ведь ты также и раввин. Ты знаешь, что, если останешься здесь, ни в чем не будешь нуждаться.[12]

– Раввин? – задумчиво произнес Иосиф. – Перед Господом – безусловно. Но я спрашиваю себя, остался ли я раввином перед людьми?

После этих слов в комнате воцарилось тягостное молчание.

– Нет! – воскликнул Иосиф, охваченный яростью. – Перед людьми я больше не священник! Священник в это позорное время! Нет! Пусть все сами читают Книги и молятся Господу до тех пор, пока он не снизойдет к ним!

Иосиф, вытянув шею, в упор посмотрел на Самаэуса. У него тряслись губы, но он продолжил:

– Что ты думал? Что я пришел сюда, чтобы лишить вашего раввина половины его хлеба под тем предлогом, что я тоже раввин? Неужели ты меня принял за одного из священников Иерусалима? Неужели ты думал, что и я всякий стыд потерял?

– Я никогда не думал ничего подобного, – примирительным тоном ответил Самаэус. – Я просто хотел сказать, что Галилея отличается гостеприимством.

– Так вот, было бы недостойно этой страны, если бы я отнял у вашего бедного раввина его хлеб. У него и так есть только три свитка, составленных в перепись. Я не могу отнимать у него полынь и лук.

– Понимаю, – прошептал Самаэус. – У тебя есть сыновья, как мне сказала твоя жена. Надеюсь, они позаботятся о тебе там, где ты обоснуешься.

– Они позаботятся обо мне, если я буду в том нуждаться. Они все писцы и доктора и зарабатывают себе на жизнь в Храме. Однако сначала мне нужно послать им весточку, что я жив. С тех пор как я уехал, прошло четыре года. Они могут считать меня умершим, поскольку после моего отъезда из Иерусалима не получали от меня никаких известий.

– Ты можешь сейчас же дать им о себе знать.

– Да, но мне также хотелось бы сообщить им, где я нахожусь. Вот почему я намереваюсь найти как можно скорее город, где сумел бы обосноваться. Я родом из Иудеи и совсем не знаю Галилеи, но я подумал о Капернауме. Это город рыболовов, а лодки часто нуждаются в починке. Это и станет моей работой. Мне говорили, что там и дома строят. Следовательно, непременно возникнет необходимость в балках, дверях, окнах, лестницах…

– И ты никогда не вернешься в Иерусалим?

– Вернусь, но не для того, чтобы жить там. На следующую Пасху.

Они закончили трапезу. Из всего разговора Иисус лучше всего запомнил, что четыре старших сына его отца состояли при Храме. Почему же он не мог стать раввином? И почему отец так яростно противится тому, чтобы он становился раввином? И почему он не хочет возвращаться в Иерусалим?

И Иосиф обосновался в Капернауме.

В Капернауме, городе, где стоял римский гарнизон, административном центре, таможенном пункте и рыболовецком центре на севере Генисаретского моря, жизнь била ключом, и там всегда находилась работа для еще одного плотника. Едва Иосиф нашел дом, мастерскую, ученика и первых заказчиков, как был вынужден взять второго ученика. Кто-то заказывал двери и ставни для своего нового дома, а кто-то хотел поменять балки в старом доме. Через несколько недель Иосифу пришлось нанять подмастерье. Город был охвачен строительной лихорадкой.

Несколько десятилетий назад здесь был возведен монумент, который заинтересовал Иосифа, но одновременно вызвал неприятное чувство. Это была синагога. Построенная из белого камня, с фасадом, украшенным пилястрами, она возвышалась на помосте, который позволял видеть ее на расстоянии в многие тысячи локтей. Внутри синагога также была прекрасна. Высокий неф, свод которого подпирали семь колонн, широкие приделы и вымощенный белоснежными плитами пол вызывали искреннее восхищение. Однако на ее строительство собственные динарии пожертвовал центурион, римлянин, который любил иудеев. Но разве римлянин мог любить иудеев? А если он их любил, то почему остался язычником? Однако гораздо хуже было то, что, следовательно, нашлись иудеи, которые любили римлян. Требовалось признать очевидное: в Капернауме не существовало взаимной ненависти. Возможно, синагога была подарком демона…

Иосиф дважды или даже трижды пытался обсудить это с раввином синагоги, но тот принадлежал к той же породе людей, что и Елеазар из Александрии: он был слишком веротерпимым. Раввин учтиво развеял сомнения Иосифа и, подумав, что старик решил таким образом получить вспомоществование, предложил ему помочь найти новых заказчиков. Но этим он еще сильнее оскорбил Иосифа.

Более того, раввин допустил еще одну непростительную бестактность.

– Почему, брат мой, ты никак не соберешься привести своего сына в нашу школу? – спросил он.

– Я намерен сам его учить, – ответил Иосиф.

– Я, разумеется, не имею в виду плотницкое мастерство, – настаивал раввин. – Я говорю о Книгах.

– Именно так я и понял, – процедил сквозь зубы Иосиф.

Ребенку исполнилось пять лет. Иосиф обучал его плотницкому делу, усаживая в мастерской, чтобы Иисус наблюдал за работой плотников. При необходимости он просил Иисуса самого что-то сделать – подмести пол в мастерской, найти какой-нибудь инструмент или сбегать за покупками. Таким образом Иисус усвоил азы ремесла, например он узнал, чем отличается рубанок от фуганка, как приладить фриз и почему штифты обрабатывают вдоль волокна.

В пять лет Иисус стал учиться обтесывать доски рубанком. После первого урока у него два дня болели руки. В шесть лет он знал, как надо шлифовать дерево, заделывать трещины канифолью или древесными опилками, смешанными с яичным белком, – в зависимости от того, пойдет ли доска на внешнюю или внутреннюю отделку, и как при помощи бурава высверливать ровные отверстия. В семь лет он мог надлежащим образом обтесать и обстругать изделие и сделать штыри и подходящие для них пазы. В восемь лет он мог изготовить стол, стул или скамью (весьма трудоемкое дело, поскольку, прежде чем стянуть скамью обручами, надо было хорошенько вымочить древесину) и получил первые уроки резьбы. Вскоре единственным препятствием в работе стали физические силы Иисуса. Иосиф брал ребенка с собой в город и спрашивал:

– Видишь эту большую дверь? Как ты сможешь сделать подобную, если у тебя имеются доски намного короче ее высоты?

Или говорил:

– Видишь изображения людей? Наш Закон запрещает делать это. Даже если ты считаешь, что у тебя есть к этому способности, отвечай, если тебя попросят кого-то изобразить, что ты не умеешь.

Ученики любили Иисуса. Он был терпеливым, безмерно учтивым и выносливым мальчиком. И он был красивым, но не только благодаря каштановым волосам, глазам орехового цвета, золотистому отливу кожи или тонкому стану, но и исходившему от него удивительному спокойствию. Его красота черпала силу в таких источниках, о которых никто даже не догадывался. Казалось, он таил в себе мечты и размышления, которых не выдавали ни редко произносимые слова, ни скупые жесты. После работы Иисус часто прогуливался в одиночестве вдоль берега, наблюдая за взаимодействием ветра, облаков и воды и за рыболовами, вытаскивавшими свой улов. Случалось, что он не возвращался домой к вечерней трапезе, а ужин, всегда состоящий из жареной рыбы, лука и хлеба, с ним делили рыболовы. В этой скромной пище ребенку никогда не отказывали, поскольку он охотно помогал сортировать рыбу по виду и размерам, в том числе и сомов, которых ели только римляне.

Иисусу не с кем было поговорить по душам. С возрастом Иосиф постепенно превращался в бесплотное существо и все чаще погружался в угрюмое молчание. А Мария, что она знала? Кто мог объяснить, почему иудеи, которые, между прочим, жили у себя на родине, подчинялись чужеземному господству? И почему даже их царь был чужеземцем?

Надо было довольствоваться молитвами и работой. Едва проснувшись и еще не встав с кровати, иудей читал утреннюю молитву, благодарил Господа за то, что тот наделил свое создание разумом. А уже встав, иудей воздавал Повелителю Вселенной хвалу за то, что он наделил незрячих способностью видеть и сделал поступь верующих более твердой. Справив естественную нужду и совершив омовение, иудей снова молился и снова благодарил милосердного Бога за то, что тот одел тех, кто был гол. Он молился, когда надевал сандалии, благословляя Всезнающего, которому было известно, куда ведут все пути-дороги, молился, когда завязывал пояс, благодаря Отца небесного за то, что тот опоясал Израиль могуществом (но как тогда быть с чужеземными угнетателями?). Иудей всегда молился, когда надевал ермолку, воздавая хвалу Всемогущему, увенчавшему Израиль славой…

Однажды, вернувшись домой, Иисус увидел, как четверо незнакомых ему мужчин спешили засвидетельствовать Иосифу свое глубочайшее почтение. Но на Иисуса они поглядывали без особой приветливости. Были с ними и две женщины.

– Твои братья, – сказал Иосиф, – и твои сестры.

Иакову, самому старшему, было под пятьдесят. Затем шли Иуст, Симон и Иуда. Женщин звали Лидия и Лизия. Они были близнецами и обе замужем. Иаков и Иуст тоже были женаты. Мужчины обняли Иисуса, но только из уважения к отцу. Вдруг неизвестно откуда появились десятка два мальчиков и девочек. Может, они ждали во дворе? Некоторые из них были примерно такого же возраста, что и Иисус, хотя в сгущающихся сумерках он не мог отчетливо разглядеть их лиц. Женщины зажгли светильники. Дети обняли Иосифа.

«Мои племянники и племянницы», – догадался Иисус.

Гости стали разбирать корзины, полные еды. Они привезли ягненка и собирались зажарить его во дворе. Растерянный Иисус искал глазами мать, но никак не находил ее. Где она могла быть? Он искал ее в кухне и в комнатах, выходящих во двор, но напрасно. Почему Иосиф ее не ищет? Или она пошла за покупками? Иисус вышел на улицу и сразу же ощутил горячее желание не возвращаться домой. Мария исчезла, но никто, кроме него, об этом не беспокоился. Он поднял глаза и в сгущавшейся темно-синей ночи заметил в одном из окон первого этажа соседнего дома женский силуэт, который тотчас спрятался от его пытливого взгляда. В этом силуэте он, как ему показалось, узнал свою мать. Иисус позвал Марию, но не получил ответа. В смятении он вернулся домой, где Лидия и Лизия хлопотали по хозяйству. Они делали то, что до сих пор было обязанностью Марии: варили бобы, мыли салат и лук, пользовались утварью, которую Иисус привык считать собственностью своей матери. Иуст и Иуда отправились к трактирщику за вертелом и треножником, чтобы зажарить ягненка. Затем они во дворе установили жаровню и расставили три десятка кубков, куда собирались наливать вино, привезенное ими в бурдюке.

Но больше всего Иисуса смущала радость Иосифа, который совершенно забыл о своем самом младшем сыне, не говоря уже о Марии. Было очевидно, что эти люди считали второй брак Иосифа неправомерным. Почему? Когда почти через два часа ужин был готов и все расселись по местам, когда Иосиф закончил читать благодарственную молитву, которая впервые показалась Иисусу слишком выспренной и долгой, они приступили к трапезе. Сам Иисус находился в обществе племянницы, но та, казалось, не знала, что он тут делает, и племянника, вооруженного пращей, которую он держал перед собой, словно ожидая прихода нового Голиафа. Взрослые сразу же начали вести разговор о Храме. Что стало с таким-то? Он бежал в Антиохию. А с таким-то? Он теперь начальник над писцами, и ходят слухи, что он берет взятки. А Дворец? А первосвященник? А Синедрион? Они говорили до глубокой ночи. Неужели они останутся ночевать? Иисуса клонило в сон, но беспокойство за мать росло с каждой минутой. Наконец они стали прощаться. Это длилось бесконечно. Но вот они скрылись в темноте улицы, двигаясь в направлении трактира, который, несомненно, заняли целиком. Иосиф, которого немного шатало, так как он выпил несколько глотков вина, посмотрел на опустевшие столы, покачал головой, перевел взгляд на Иисуса, стоящего у стены с каменным лицом, а затем, ни слова не говоря, пошел спать. Иисус прикрутил все светильники, кроме одного, чтобы мать смогла найти дорогу в нагромождении столов и скамей, оставшихся во дворе.

Он сел на свою кровать, не зажигая светильника, и решил, что не будет читать молитву до тех пор, пока не вернется мать. Немного погодя скрипнула дверь. Сандалии бесшумно заскользили по полу, одежда слегка шуршала, касаясь стен. Затем воцарилась кромешная темнота – Мария погасила последний светильник. Иисус пошел ей навстречу. Она догадалась о его присутствии и застыла на месте.

– Где ты была? – спросил Иисус.

– У соседей.

– Я незаконнорожденный? – задал он вопрос.

– Тебя признали, – едва слышно ответила Мария.

Месяцы проходили так быстро, как трава растет на могиле. Иисусу исполнилось двенадцать лет. Однажды утром старый плотник взял сына за плечи и стал рассматривать его лицо так близко, что Иисус мог сосчитать все волоски, выступающие из его припухшего носа, все поры на нем, все морщины вокруг глаз. Иосиф нахмурил брови. Иисус не спросил почему.

Иосиф уже дважды или трижды резко отчитывал Иисуса, когда узнавал, что тот ходит в синагогу и беседует с раввином Наумом. Иисус так и не спросил, почему Иосиф считает предосудительным беседовать с раввином.

Иисус тем более не спросил, почему Иосиф взял привычку обследовать каждое утро постельные принадлежности своего сына. Он просто делал вид, что ничего не замечает. И все-таки однажды утром во время этой проверки Иисус остался стоять около кровати, пристально глядя на старика. Старик так же пристально посмотрел на него. Иисус не отвел глаз. Проверки закончились.

Но пушок над верхней губой Иисуса замечали все.

Наступила весна. Зацвели первые асфодели, слышались первые крики удодов.

Однажды вечером за ужином Иосиф сказал:

– Приближается Пасха. Мы поедем в Иерусалим.

А когда Мария убирала со стола, он добавил, исподлобья глядя на Иисуса:

– Тебе исполнилось двенадцать лет. Ты должен отвечать за свои поступки.

У Иисуса не было знакомых девочек. Но в Иерусалиме девочек, несомненно, было очень много. Или кого и похуже. Конечно, это не могло коренным образом изменить представления Иисуса, ведь он хорошо знал, что в римском квартале Капернаума есть публичный дом. Когда Иосиф не приходил в мастерскую, что случалось все чаще и чаще, подмастерье рассказывал разные непристойные истории, безусловно, наполовину выдуманные.

Перед отъездом Иосиф сказал:

– Иерусалим намного больше Капернаума. И народу на Пасху там собирается гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Там немудрено потерять друг друга. Но я остановлюсь у Симона, на улице Писцов. Вот тебе деньги, чтобы ты смог купить еду, если заблудишься. У чужеземцев ничего не бери! Иисус чуть было не потерялся по дороге – многолюдная толпа образовалась уже около Найма. Ослы, лошади, верблюды шли практически шагом.

Иерусалим! В его окрестностях толпа стала настолько плотной, что потребовался целый час, чтобы, пройдя две-три сотни локтей, добраться до одних из ворот города. Над всеми возвышалось величественное животное. Это был, несомненно, слон. Сидящий в паланкине на спине чудовища путешественник с оливковой кожей едва удостаивал толпу взглядом. Здесь были греки, римляне, сирийцы, набатеи, которых Иисус мог узнать, поскольку видел их в Капернауме. Но остальные? Киприоты? Парфяне? Вероятно, вифинийцы или понтийцы? Они не могли все быть иудеями. Завернувшись в накидки, наполовину обнаженные, с черной кожей, белокурыми волосами, кудрявыми волосами, выбритыми головами, говорящие на неведомых языках…

Иисус посмотрел вокруг. Он потерял из виду Иосифа и Марию. Он был один в медленном, но неумолимом потоке, текущем к еще невидимой цели, несомненно, к Храму, этому архитектурному чуду, резиденции религиозной власти, воплощению иудейского духа, хранилищу Закона и предмету неиссякаемой ненависти Иосифа.

Пойдет ли Иисус сразу в Храм? Когда он наконец оказался в квартале Har ha bavit, или Гора Дома, сумерки сгустились. Толпа так медленно продвигалась к внешним воротам, что Иисус решил: он не доберется туда и до рассвета. Он выбился из сил, проголодался и хотел пить. Но о том, чтобы купить какой-нибудь еды, не могло быть и речи. За скудный ужин, такой, каким Иисус довольствовался в Капернауме, пришлось бы заплатить половину денег, которые дал ему Иосиф. Однако с собой у него был хлеб и сушеные фиги. Он съел кусок хлеба и немного фиг и напился воды из фонтана. Там же он вымыл лицо и руки.

Где он заночует? Иисус не испытывал ни малейшего желания идти к Симону, а снять комнату в трактире у него не было возможности. Он долго бродил, прежде чем наконец нашел спокойный квартал и чистое место у подножья высокой стены. Стражи, стоявшие наверху, казалось, не обратили внимания, что он устроился там. Иисус съежился, закутался в накидку, поскольку ночь выдалась прохладной, и уснул.

– Что ты здесь делаешь, сорванец? Царский дворец – это не прибежище для бродяг.

Иисус прищурился, увидел улыбающегося солдата, сел и протер глаза. Солдат ждал, когда он уйдет. Иисус встал и пошел прочь. Два-три раза он обернулся, пытаясь рассмотреть дворец царя, имени которого не знал. Он знал лишь то, что Архелай лишился трона. Заря едва занималась, а Иерусалим уже ожил. Бесконечная процессия, состоящая из крестьян, тащивших корзины, клетки, кувшины, бурдюки, заполонила все улочки. Один из них толкал навьюченного осла, другой тянул осла за уздечку, пробираясь через стадо баранов. Эти люди поднялись еще до рассвета, долго ждали перед воротами, чтобы принести в город египетские фиги и гранаты, пучки кориандра и аниса, финики и дыни, тунца, выловленного в Красном море, и форель, пойманную в водах Иордана, кур, перепелов, голубей для еды и для жертвоприношений, мешки с мукой и кувшины с оливковым и кунжутным маслом, нежирные сыры из Галилеи и острые сыры из Иудеи, соль Мертвого моря и перец, привезенный из Абиссинии.[13] Кудахтанье, блеянье и ароматные запахи смешивались с криками торговцев и рано проснувшихся хозяек и служанок, большинство из которых спешили наполнить свои кувшины водой.

– Оставь мне пять морских языков.

– Я всех их заранее продал в трактир Паломников.

– Каким вином ты торгуешь?

– Галилейским. Но если ты хочешь кипрского, спроси у моего брата Самуила, который идет за мной.

– Только вчера у пяти ворот насчитали двадцать две тысячи прибывших…

Иисус окончательно проснулся. Но где же ему справить нужду? Его охватило тревожное чувство. В конце концов он обратился с вопросом к торговцу. Тот указал ему на стоящее в нескольких шагах от них здание, перед которым уже выстроилась очередь.

– Бани находятся сзади, – добавил торговец, взглянув на запыленные ноги мальчика.

Иисус попробовал прочитать молитву, но его мысли были заняты другим. Что за жизнь! Он кое-как умылся в фонтане, затем съел фигу и кусок хлеба. Все же надо было узнать, где находится улица Писцов, поскольку у него уже заканчивалась еда. Кроме того, он должен был разыскать Иосифа и Марию.

Но сначала Иисус решил посетить Храм. Несмотря на проклятия и недовольство Иосифа, он – хотел знать, что представляет собой это здание. Ведь даже Иосиф собирался отправиться гуда! Если Иисус попадет только в одну из маленьких синагог, то он не сможет подробно описать иерусалимский Храм ученикам Иосифа в Капернауме! Иисус ускорил шаг, чтобы опередить толпу. Подойдя к Храму, он понял, что царский дворец, под стенами которого он спал, находился напротив.

Солнце встало, а вместе с ним появились мухи. Гремели ставни. Слуги выливали грязную воду в открытые сточные канавы. Во дворах пели припозднившиеся петухи. Дети, обутые в одну сандалию, зевали, стоя у дверей. По дороге, ведущей к Храму, уже двигалась плотная толпа. Иисусу пришлось и литься в поток и протискиваться между слишком медленно бредущими паломниками. Он споткнулся о палку какого-то старика и непременно упал бы, если бы на лету его не подхватила чья-то твердая рука. Это была рука бородатого молодого человека, который пристально смотрел на Иисуса.

– Почему ты так торопишься?

– Я иду в Храм, – ответил Иисус, оробев от взгляда молодого человека.

– Мы все туда идем.

– Но вчера вечером я даже не смог подойти к воротам. Сегодня же я намерен увидеть этот Храм.

– Откуда ты приехал?

– Из Капернаума.

– Как тебя зовут?

– Иисус, сын Иосифа. А тебя? – осмелев, спросил Иисус.

– Ионафан. Почему ты так хочешь увидеть Храм?

– Но… Мы приехали сюда, чтобы увидеть его!

– Значит, ты приехал, чтобы посмотреть на монумент. Ты, верно, думаешь, что это сродни египетским пирамидам?

Иисус почувствовал в голосе собеседника упрек.

– Нет, я знаю, что это самое главное святилище иудеев.

– Выходит, Храм очень древний? – спросил Ионафан.

– Ты прекрасно знаешь, что нет, – парировал Иисус, вложив в свои слова изрядную долю иронии. – Он был построен менее пятидесяти лет назад Иродом Великим, который хотел заменить им Храм Соломона.

Они добрались до юго-восточного угла Храма, где возвышались две лестницы, расположенные под прямым углом. Одна, более короткая, вела к Золотым, или Царским воротам и проходила под мостом. Другая, восточная, вела к Темничным воротам.

– Следовательно, этот Ирод является преемником Соломона, – сказал Ионафан.

– Я вижу, что ты хочешь устроить мне экзамен, – безразличным тоном проговорил Иисус. – Но зачем ты задаешь бессмысленный вопрос, если ты, конечно, настоящий иудей?! Разумеется, Ирод не был наследником Соломона. Однако какое отношение это имеет к Храму? А теперь я хочу пройти через Царские ворота.

Иисус сказал это тоном, означавшим, что он собирается избавиться от назойливого собеседника. Однако молодой человек воспринял слова мальчика с улыбкой.

– Известно ли тебе, – спросил Ионафан, – что только меньше половины прибывших сюда и тех, которые прибудут позднее, знают то же, что и ты?

– Жаль, – произнес Иисус. – Но по крайней мере ты, сын богатого доктора из Иудеи, это знаешь.

– Но как ты узнал, кто я? – спросил озадаченный Ионафан.

– Ирония – дочь Иудеи. Вы здесь общались со многими греками. И доктора гордятся своими познаниями.

Первые лучи солнца золотили камни. Голуби шумно ссорились, усевшись на коринфские капители. Два посетителя пробили себе сквозь толпу дорогу к Царским воротам, оставили слева Назаретский квартал, затем, справа, лавки торговцев древесиной и попали в просторный Двор женщин, величественная, подавлявшая толпу перспектива которого просто ошеломила их. Белые колонны, стоявшие по обе стороны Двора, уводили взгляд к фасаду Храма. За торжественным сводом Никаноровых ворот, по бокам которых стояли четыре пилястра, виднелся внушительный фасад, украшенный только двумя пилястрами по углам и двумя порфирными колоннами по обе стороны высокой прямоугольной двери. Справа находился квартал прокаженных, а слева – лавка, где продавали растительное масло. И везде торговцы, торговцы…

Торговцы расположились повсюду, расставив складные столы и горы корзин. Они продавали голубей, растительное масло, вино, мирру, ладан, амулеты, свечи. Тут же были и менялы, превращавшие в шекели монеты Лукании и Македонии, Каппадокии и Ахайи с изображением далеких богов и царей, обнаженных людей и животных. А также здесь можно было увидеть врачевателя, предлагавшего снадобья женщинам, страдавшим приливами, продавца воды и иссопа, торговца сладостями и торговца благовониями… Они показывали свой товар с удивительной ловкостью, угодливо улыбались, кричали, морщились, когда прокаженные подходили слишком близко к ним, отпугивая покупателей, которым тыкали в нос своими культями, и наконец вновь обретали подобие достоинства, когда появлялись священнослужители. Иисус был растерян.

– Почему священники не прогоняют их? – спросил он.

– Им разрешено торговать здесь, – ответил Ионафан.

– Но… Как же так?

– Они платят священникам нечто вроде подати.

Лицо мальчика стало пунцовым.

– Сколько тебе лет? – спросил Ионафан.

– Двенадцать.

– Кто твой учитель?

– Мой отец.

Они подошли к ограждению, разделявшему внутренние дворы. Ионафан остановился, чтобы прочесть надпись на греческом языке.

– Что там написано? – спросил Иисус.

– Что язычникам запрещено идти дальше.

Действительно, толпа заметно поредела. Основная масса иудейских паломников должны были появиться позже. Наконец они вошли в Храм. Свод был таким высоким, что Иисус от изумления разинул рот. В воздухе висело облако дыма с запахом ладана, исходившим от гигантских треножников, которые левиты, забравшись на приставные лестницы, заканчивали заправлять. Это облако заполонило все здание, добравшись и до массивного жертвенного алтаря, где оно постепенно растворялось в тумане, который буквально разрывали языки пламени сотен свечей. Создавалось впечатление, будто облако достигло верхних границ земного существования, за которыми начиналось само Небо. На помосте, где возвышался алтарь, девяносто три священника в культовых одеяниях совершали утренний обряд, благословляя паству несказанным именем Бога. Левиты погнали к ним не большое стадо ягнят. Безнадежное блеяние сопровождал заклание каждого животного. Кровь ручьем текла на необтесанные камни алтаря, ярко сверкая в течение нескольких минут, прежде чем превратиться в темные лужицы и дорожки. Когда Иисус и Ионафан подошли ближе, один священник нагнулся, чтобы налить свежую жертвенную кровь в серебряную чашу, а второй стал поднимать орифламму. И сразу же в Храме раздался воинственный бой цимбал, которому вторили величественным грохотом триумфальные серебряные трубы. Никто не мог разобрать ни единого слова из речитативов левитов, хотя все знали, что они читают соответствующие этому дню псалом и фрагменты Закона, – музыка не утихла, а, наоборот, зазвучала настолько громко, что голуби, сидевшие на карнизах, заметались словно безумные. К цимбалам и трубам присоединились цистры и треугольники, а в конце каждого стиха громче остальных инструментов звучали серебряные трубы.

Иисус долго не мог прийти в себя от изумления. Потом он повернулся, собираясь уходить. Ионафан опустил руку ему на плечо.

– Церемония только началась. Почему ты уходишь?

– Я не могу здесь молиться. Я приехал, чтобы молиться. Пойду поищу маленькую синагогу.

И Иисус начал прокладывать себе путь в толпе. Ионафан последовал за ним. Толпа все прибывала. Через час-другой будет невозможно войти во внутреннее помещение Храма. Двое молодых людей покинули святилище и, не сговариваясь, направились к Ессейским воротам. Они прошли через них и очутились в долине Кедрона. Здесь было намного меньше народа, но все же достаточно, чтобы оправдать присутствие торговцев. Ионафан купил у одного из торговцев два кубка тамариндового сока и две медовые лепешки. В мгновение ока полдник был съеден.

– Почему ты идешь за мной по пятам? – спросил Иисус, глядя Ионафану прямо в глаза.

– Возможно, потому что мне больше нечем заняться.

– Если бы ты меня не встретил, ты бы остался в Храме?

– Я был в Храме много раз, – как бы нехотя ответил Ионафан.

Они прошли мимо захоронений, одни из которых находились в земле, а другие – в выдолбленных в скалах нишах. От земли исходил приятный запах шалфея.

Время от времени Иисус бросал вопросительные взгляды на своего спутника, который хотя и шел, опустив глаза к земле, но не мог не чувствовать их.

– Полагаю, ты не понимаешь меня, – наконец сказал Ионафан.

Иисус удивился: взрослый хочет, чтобы подросток понимал и одобрял его. Он не произнес ни слова.

– Я хочу сказать, что ты не понимаешь, почему я ушел из Храма.

– Мне казалось, что тебе, знающему Храм гораздо лучше, чем я, все там привычно.

– В этом-то все и дело. Я его знаю слишком хорошо, и мне там скучно.

И вновь Иисус удивился. «Скука» означала для него «недовольство», а Ионафан не выглядел недовольным, когда наблюдал за происходящим в Храме.

– В сущности, мне не с кем поговорить, – сказал Ионафан, вопрошая Иисуса взглядом.

– У тебя разве нет братьев и сестер, друзей?

Они остановились. Потом присели на землю.

– Да, но… Не знаю, поймешь ли ты, но для них, для всех них, – запальчиво продолжил Ионафан, – интересны или торговля, или Храм, или дворец. – Ионафан выглядел растерянным. Немного помолчав, он добавил:

– А часто бывает, что все это сразу.

Мимо пролетели, перегоняя друг друга, две сойки.

– Чем занимается твой отец? – спросил Иисус.

– Он торговец. Богатый торговец. Он также член Синедриона.

Перед ними, на склоне холма, Иерусалим купался в лучах солнца, белых и золотых.

– А чем твой отец занимается?

– Он раввин. И в то же время не раввин.

Ионафан рассмеялся.

– Разве такое возможно?

– Он раввин, но не хочет, чтобы его считали таковым, и работает плотником. Сейчас он уже очень старый.

– Почему он не хочет, чтобы его считали раввином?

– Раньше он состоял при Храме. Потом он бежал. Мы направились в Египет. Потом вернулись. Вот и все.

– Вот и все! – повторил Ионафан, смеясь. – Столько трагедий в трех фразах!

– А кем ты собираешься стать: торговцем, раввином или придворным? Или сразу и тем, и другим, и третьим? – спросил Иисус.

Лежавший на траве Ионафан затрясся от смеха.

– За четверть часа ты смеялся больше, чем мой отец за все то время, что я его знаю, – сказал Иисус. – Но ты печальнее, чем он.

– Почему я печален, по твоему мнению?

– Потому что ты живешь в развращенном городе.

– Но откуда ты знаешь, что он развращенный?

– Так говорит мой отец. А он его знает.

Ионафан погладил траву рукой.

– Сумеешь ли ты найти своих родных, мальчик из Капернаума?

– Я могу пойти к… к моему брату Симону, на улицу Писцов.

– Твой брат живет на улице Писцов? Симон – он чей сын?

– Как и я, сын Иосифа.

– Так, значит, ты брат Симона, сына Иосифа?

– Ты его знаешь?

– Дом, где он живет, принадлежит моему отцу. Но я не знал, что у него есть столь юный брат.

– Я рожден во втором браке.

Ионафан задумался.

– Ты там провел предыдущую ночь? – недоверчиво спросил он.

– Нет.

– А где?

– У подножья стен царского дворца.

Ионафан вновь глубоко задумался.

– Пойдем ко мне, и ты разделишь пасхальный ужин вместе с моим отцом и моими родными, – сказал он. – Это лучше, чем доверять свой сон солдатам Ирода. И ты сможешь выкупаться, – добавил Ионафан, бросив быстрый взгляд на одежду Иисуса. – Моего отца тоже зовут Иосифом. Он из Аримафеи, но у него есть дом в Иерусалиме, где я живу вместе с другими членами семьи.

– Не один ли у всех нас Отец? – задумчиво произнес Иисус.

– Это цитата из Книги Малахия, – заметил Ионафан.

Они разделили между собой хлеб и фиги, которые оставались у Иисуса.

Здесь мы должны остановиться, – сказал по-гречески мужчина, указывая пальцем на табличку с надписью также на греческом языке, прикрепленную к одной из колонн, ограждавших Двор язычников. – Нас пускают только до этого места.

– Не могли бы мы, если заплатим священнику…

– Даже не думайте. Иначе нас закидают камнями.

– Значит, мы приехали из Афин только для того, чтобы остановиться перед этой колоннадой! – с недовольством воскликнул его собеседник.

Ему было около тридцати лет, и у него была рыжая шелковистая борода. А его спутнику было лет шестьдесят, он был лысым, с седой бородой.

– Мы не сможем утверждать, что нас не предупреждали, – сказал тот, что был старше. – Так или иначе, мы прекрасно таем, что происходит внутри.

– Жертвоприношение.

– Да, жертвоприношение. Как в большинстве религий.

– Как во всех религиях.

– Нет, я сознательно сказал «в большинстве». В Азии китайцы и индийцы, например, отказались приносить в жертву животных.

– Но не греки и не римляне. Почему так происходит?

– Поблагодарите богов, что мы не приносим в жертву людей, как в былые времена.

Они стали пробивать себе путь к Золотым воротам, энергично работая локтями.

– Но каков же основной смысл жертвоприношений? – спросил более молодой грек. – Зачем надо уничтожать мясо, молоко и вино ради бога, который не в состоянии ими насладиться?

– Дорогой Иона, прошу вас, будьте более осмотрительным, ведь вы богохульствуете. Даже мы, греки, не рискуем публично подвергать сомнению религиозные ритуалы, иначе нас могут занести в разряд врагов государства. Но, отвечая на ваш вопрос, скажу, что жертвы предназначены для того, чтобы усилить наш страх перед богами. Разумеется, если вы это повторите, сославшись на меня, я заявлю, что вы все придумали. Я считаю, что боги не настолько глупы, чтобы тревожиться, принесли мы им в жертву что-либо или нет по тому или иному случаю. Однако мы, люди, далеко не столь умны.

– Простите меня, Эвкрат, но я не понимаю вас.

– Я просто хотел сказать, что мы живем в постоянном страхе перед богами. Мы боимся молний, наводнений, голода, землетрясений, пожаров, вероятности утонуть и вообще преждевременной смерти. Все эти несчастья мы приписываем капризам могущественных богов, поскольку не знаем причин, порождающих их. А поскольку мы представляем богов по нашему образу и подобию, то наделяем их алчностью и воображаем, будто они жаждут получить долю нашей пищи, и мы даем им ее, чтобы снискать божественную милость.

Они преодолели последние ступеньки и оказались на улице, черной от толпы.

– Как все это примитивно! – воскликнул Иона, остановившийся, чтобы посмотреть на бедствие в миниатюре: блюдо с гранатами, которое мужчина нес на голове, накренилось, и спелые плоды, упав на землю, разбились, окрасив ее в алый цвет – цвет крови.

– Я бы сказал, что делается это инстинктивно, – заметил Эвкрат. – Мне очень жаль, что в наши дни стало правилом говорить об инстинктах презрительным тоном. Инстинкты представляют собой одну из составляющих человеческой природы. Они значат не больше, но и не меньше, чем ум. Наш мозг способен выдумать столько же бед и несчастий, сколько и наши инстинкты. Когда иудеи были великим народом, они твердо верили в нравственность жертвоприношений, причем даже человеческих жертвоприношений, не то что сейчас. Заметили ли вы, как во дворе Храма верующие и торговцы отчаянно препирались по поводу стоимости даров? Какая алчность! Можно подумать, что они покупают голубей и молоко для себя лично! Если их бог действительно наблюдает за всем происходящим в Храме, ему, наверное, становится тошно!

Они пошли по улице, с любопытством разглядывая прохожих, плативших им той же монетой.

– Вы говорили о человеческих жертвоприношениях, – заговорил Иона. – Вы хотите сказать, что иудеи и в самом деле приносили в жертву людей?

– В древних священных Книгах иудеев вы найдете не одно упоминание о таких жертвоприношениях. В любом случае, есть наглядный пример Авраама, их легендарного предка, который получил приказ от бога принести в жертву Исаака, своего родного сына. Несчастного отца снедали отчаяние и печаль, но поскольку именно ему бог приказал совершить столь чудовищное жертвоприношение, старику ничего не оставалось, как подчиниться. И он отвел сына в сторонку, чтобы перерезать ему горло. Если верить легенде, какой-то крылатый гений, называемый ангелом, появился именно в тот момент, когда отец приставил нож к горлу сына, и прервал эту жуткую церемонию. Это доказывает, что иудеи, которые в ту пору назывались евреями, отнюдь не считали неприемлемыми человеческие жертвоприношения, если приказ поступал сверху. К тому же один из их пророков, Иезекииль, говорил о том, что его сородичи не раз угощались плотью героев.

– Отребье! – воскликнул Иона. – Но что это?

Они подошли к подножию монумента, по бокам которого было сооружено пять портиков. Монумент был окружен толпой. Им пришлось посторониться, поскольку эта толпа состояла из болезных и калек. Одни были слепыми, другие покрыты язвами, а возможно, у некоторых была первая стадия проказы.

– Если я не ошибаюсь, – сказал Эвкрат, – мы находимся в новой части Иерусалима, построенной Иродом. Она называется Кайнополь. А это, должно быть, Дом милосердия, или, как его называют иудеи, Беф-Шеседах. Внутри есть водоем, в который поступает вода, обладающая целебными свойствами.

– Да неужели?! – воскликнул Иона. – Пойдем отсюда! Простите, что я повторяюсь, но все это так примитивно!

– Если в дурное расположение духа вас привел рассказ о человеческих жертвоприношениях, – сказал Эвкрат с едва заметной улыбкой, – мне придется вам повторить, что мы, греки, не всегда относились к ним плохо.

– Ну, полноте, Эвкрат! Послушать вас, так можно подумать, что человеческому роду больше нечего есть, кроме человеческой плоти!

– Мне хотелось бы надеяться, что ни у вас, ни у меня в роду никогда не было людоедов. Позвольте мне, не углубляясь слишком в прошлое, немного освежить вашу память. Наш бог Дионис, сын Зевса и смертной женщины Семелы…

Нищий, что-то бормотавший, срываясь на плач, схватил руку Эвкрата. Эвкрат высвободил руку, вытащил спрятанный за поясом кошелек, вытащил оттуда медную монету и протянул ее нищему.

– Сегодня утром вы уже дважды подавали милостыню нищим! – заметил Иона. – Для этих целей вам потребуется особый кошелек. Что за страна!

– Нищие, равно как и людоеды, составляют часть нашей расы. Я говорил вам, что Дионис был растерзан вакханками, собственными жрицами, которые съели его сырым. Вы ведь читали Еврипида, не так ли? Значит, вы помните, что в его «Вакханках» Пенфея, недруга Диониса, постигла та же участь за то, что он противился воле бога. Вам, несомненно, не составит особого труда вспомнить, что Орфея, пророка Диониса, растерзали менады и тоже съели под тем предлогом, что он пел слишком печальные песни. Боги вмешались лишь для того, чтобы спасти его голову и лиру, которые теперь покоятся на дне морском. Вероятно, вы знаете, что позже жрецы его культа совершали жертвоприношения, устраивая ритуальные пиры, на которых ели сырое мясо быка…

– Но все это мифы! – воскликнул Иона, с жадностью разглядывая складной стол торговца сладостями.

– Жрецы, которые ели сырое мясо быка, действительно существовали. И я не думаю, что антропофагия является всего лишь вымыслом. Софокл говорил о ней довольно обстоятельно. Вы ведь помните этот фрагмент из «Критян»: «Мы вели праведную жизнь, с тех пор как были посвящены в тайны Зевса на горе Ида, с тех пор как мы совершаем возлияния Загрею, который любит ночные бега, с тех пор как мы участвуем в омофагических пирах, устанавливая факелы на горах в честь Великой Богини…» Полагаю, вы знаете, что такое омофагические пиры?

– Да, – ответил Иона. – Это проявление людоедства. Я нахожу все это унизительным.

– А я нет, – задумчиво произнес Эвкрат. – Я, конечно, не стал бы есть человеческое мясо, но не уверен, что, если бы я был воспитан в стране, где это считается привилегией и обязанностью, я не последовал бы примеру остальных. Многие вкусы являются приобретенными.

Они покинули квартал Храма. Мостовая стала более грубой. Сточные канавы были переполнены, и грекам приходилось перешагивать через потоки помоев, которые, извиваясь, текли по улицам.

– Слишком много людей, – сказал Эвкрат. – Слишком много грязи.

– Поехали в деревню!

– В деревне мы ничего не узнаем. Деревни всего мира похожи. Я приехал в Иерусалим, чтобы побольше узнать об иудеях.

– И что вы узнали за неделю нашего пребывания здесь?

– С моей стороны было бы нахальством уже подводить итоги. И все же могу сказать, что иудеи – очень гордые люди. Истоки этой гордости надо искать в их древнем славном прошлом. Они терпят римлян только потому, что у них нет выбора, однако иудейская цивилизация не имеет ничего общего с римской цивилизацией. Именно это служит причиной недовольства иудеев. Более того, их духовенство готово продаться в любой момент. Если я сумел за несколько дней правильно разобраться в сложившейся обстановке, то не вызывает сомнения, что сами иудеи поняли это давным-давно, причем воспринимают это гораздо острее. Не сомневаюсь, что в недалеком будущем неизбежно вспыхнут мятежи.

– Но это безумие, ведь у римлян есть регулярные войска!

– Не следует недооценивать мужество, или безумие, как вы изволили это назвать, верующих, – заметил Эвкрат. – Особенно если их вера питается общей гордостью.

– Да, этот римский наместник, с которым мы вчера ужинали, сказал нам, что здесь уже вспыхивали восстания, но все они были жестоко подавлены.

– Это мало что дало. Иудеи не стали послушными и, по моему убеждению, никогда не станут таковыми. Надо быть готовыми к тому, что они найдут себе достойного вождя и доставят немало хлопот римлянам. Это народ пророков. В нужное время среди иудеев появится пророк, который призовет их к обновлению Закона. Вот тогда-то и начнется заварушка.

– Священники не воспылают к нему любовью, – заметил Иона.

– Верно, совершенно верно, – согласился Эвкрат. – Не хотите ли вы пить? Вон там я вижу торговца сладкими лимонами…

Он подозвал торговца и купил у него полдюжины плодов с бледной восковой кожурой, протянул три из них Ионе и принялся очищать один лимон карманным ножом.

– Как вы правильно заметили, священники не воспылают любовью к этому пророку… Счистите белую пленку с долек, она горькая. Но таков удел всех героев. Они всегда вызывают к себе враждебность земных властей. Вспомните хотя бы нашего Геракла. После того как Геракл избавил мир от таких чудовищ, как стимфалийские птицы со стальными клювами, эриманфский вепрь, лернейская гидра и немейский лев, и восстановил всеобщий мир, он был отравлен собственной женой Деянирой, которая подарила ему одежду, пропитанную ядовитой кровью кентавра Несса, одного из жертв героя. Геракл испытывал настолько ужасные страдания, что решил покончить с собой, бросившись в костер. Геракл – полубог, поскольку был сыном самого Зевса и смертной женщины Алкмены, и все-таки, если верить Софоклу, последние слова, которые он произнес перед тем, как испустить дух, были обращены к его отцу: «О Зевс! Мучения, мучения! Вот все, что ты мне дал!»

– В конце концов я поверю, что у вас более философский склад ума, чем это можно было предположить, зная, что вы архитектор, – сказал Иона. – Вы часто ссылаетесь на мифы.

– Мифология так же реальна, как сладкие лимоны. Она объединяет все, что бродит в головах, все страсти и все мечты. Умирают идеи, но не мифы.

– Значит, этот иудейский пророк, о котором вы говорите, непременно будет жертвой.

– Если это герой, великий герой, он станет и полубогом. Все великие герои – полубоги, а все полубоги – жертвы.

Иона улыбнулся.

– Когда я общаюсь с вами, у меня возникает чувство, будто ваш взгляд пронзает завесу будущего. Мне не терпится дождаться появления этого пророка.

– Вы насмехаетесь надо мной, – заметил Эвкрат, кусая ус.

– Я никогда не позволил бы себе ничего подобного! Просто прежде я не знал, что все герои, бывшие полубогами, заканчивали свои дни, становясь жертвами.

– Я привел в пример Диониса и Геракла. Но у персов есть Таммуз, а у египтян – Осирис, хотя последний – настоящий бог. Так или иначе, герой всегда портит настроение, появляясь словно для того, чтобы другие почувствовали себя неуютно. И чем больших успехов он добивается, тем больше приобретает врагов.

Эвкрат очистил последний лимон, постаравшись на этот раз снять кожуру так, чтобы спираль не порвалась. Задумавшись, он стал раскачивать кожуру, зажав ее между большим и указательным пальцами.

– Схема событий всегда повторяется, но сами события не повторяются никогда.

Нищий тянул Эвкрата за рукав, прося милостыню во имя Давида, к тому же на ломаном греческом языке. Эвкрат посмотрел на него. Это был совершенно здоровый, но очень грязный мальчик. Его глаза были буквально забиты выделениями. Вместо того чтобы дать ребенку денег, Эвкрат силой подвел его, кричащего от страха, к ближайшему фонтану. Затем Эвкрат тщательно вымыл ребенку лицо и глаза. Ребенок сощурился. Глаза у него были темно-карими.

Над всеми домами Иерусалима поднимался голубоватый дымок. Воздух во всех кварталах был пропитан запахом жареного мяса.

Примерно за час до захода солнца на улицах можно было встретить только чужеземцев. Время от времени чужеземцы останавливались, чтобы понаблюдать за иудеями, которые раскачивали на ригелях своих домов пучки душицы, окропленные кровью. Это была кровь ягнят, которых принесли в жертву в этот день, чьи туши, связанные и нанизанные на вертела, жарились на кострах. Этот ритуал совершался в память об одном гипотетическом событии – тогда Бог древних евреев убил в Египте всех младенцев мужского пола, за исключением иудеев.

Дом Ионафана был просторным и находился недалеко от Храма, но гораздо ближе к старому дворцу царей из династии Асмонеев. Ионафан остановился на пороге большой, ярко освещенной комнаты, где на скамьях или на корточках сидели человек десять мужчин, как старых, так и молодых. Они только что выкупались, и их бороды были влажными, а ступни – розовыми. В воздухе разливался аромат сандала. Мужчины были одеты в пестрые, в основном полосатые халаты, которые резко контрастировали с их торжественным видом. В руках каждый держал пастуший посох в память о тех временах, когда иудеи были кочевниками.

Мужчины повернулись лицом к вошедшим. Их улыбки и вопросительные взгляды были обращены к юному незнакомцу.

– Ты едва не опоздал, Ионафан, – сказал мужчина, которому на вид было лет сорок. – Приветствую твоего друга.

– Добрый вечер, отец. Добрый вечер, дед. Добрый вечер, дядья. Добрый вечер, братья. Я хочу вам представить Иисуса, которого я пригласил разделить с нами трапезу. Это сын Иосифа, раввина и плотника из Капернаума.

– Ты здесь желанный гость, сын мой, – сказал отец Ионафана Иисусу. – Возможно, ты хочешь освежиться перед ужином? Ионафан проводит тебя.

– Пойдем, – сказал Ионафан. – Нам следует поторопиться.

Ионафан позвал слугу и велел передать писцу Симону, живущему на улице Писцов, что Иисус, сын Иосифа, будет ужинать у Иосифа Аримафейского. Затем он повел Иисуса в просторную комнату, расположенную в самом конце здания. В ней не было никакой мебели, кроме деревянной скамьи. На полу стояли лохани с горячей водой, от которой шел пар, и большая чаша. Ионафан взял со скамьи предмет, который Иисус никогда прежде не видел. Это было щелочное мыло с ароматом сандала.

– Это позволяет как следует смыть грязь. Сначала обильно смочи тело водой, затем натри его мылом, после чего тщательно ополоснись. Вот щетки из пырея для ног. Я оставлю тебя. А ты мойся, но быстро. Пойду возьму подходящую для тебя одежду у одного из моих младших братьев.

Ионафан закрыл за собой дверь. Когда он вернулся, Иисус уже надел свою старую одежду.

– Это мое. У меня нет необходимости выглядеть богатым.

– Я вовсе не хотел нарядить тебя так, чтобы ты выглядел богатым, – мягко сказал Ионафан. – Я хотел, чтобы ты выглядел чистым. Твоя одежда испачкалась. Она не годится для Пасхи. Оставь здесь свою одежду. Завтра она будет сухой и чистой.

Иисус кивнул и переоделся.

– А вот этот посох я дарю тебе, – сказал Ионафан, протягивая подростку толстую палку из дерева акации. – Теперь оставь меня, я тоже вымоюсь.

Трапеза была такой же, как и во всех других домах. Пресный хлеб и горькие травы, затем жареный ягненок. Они ели торопливо. Вскоре все блюда и кубки опустели. Женщины были начеку. В конце трапезы они собрали посуду, хлеб, соль и перец. Остатки еды были розданы бедным и нищим, которые ждали у дверей. Сотрапезники смахнули со стола хлебные крошки на правую ладонь, пересыпали их на левую, а затем высыпали в рот. Потом они встали, чтобы воздать хвалу Господу, держа посохи в руках. Этот ритуал совершался не более получаса.

Они прошли в комнату, в которой сидели, дожидаясь ужина. Ионафан прошептал несколько слов на ухо своему отцу. Тот кивнул.

– Мой сын говорит, что ты хочешь стать священником, – дружеским тоном сказал Иосиф Иисусу.

Когда он это говорил? Ах, да, на обратном пути. Иисус согласно кивнул, глядя на Ионафана.

– Ты хочешь быть священником в Иерусалиме или же в Галилее? – продолжал Иосиф.

Дед прислушивался к разговору. Иисус был застигнут врасплох: он об этом даже не задумывался.

– У нас много священников в Иерусалиме, но мало в Галилее. Ты галилеянин?

– Я родился в Вифлееме и принадлежу к дому Давида.

Несколько присутствующих в упор посмотрели на Иисуса. Иосиф собирался уже что-то сказать по этому поводу, но передумал и стал поглаживать бороду. Ионафан прошептал что-то на ухо отцу. Иисус смог разобрать только одно слово – «Египет».

– Если он принадлежит к дому Давида, то должен быть священником в Иудее, – шамкая, произнес дед.

– Так или иначе, но с того момента, как ты примешь решение стать священником, тебе придется проститься с семьей. Ты будешь зависеть только от себя самого, – добавил Иосиф.

Были ли эти слова словами одобрения?

– Мой сын говорит, что ты наделен острым умом. Скажи мне: почему ты отказался молиться в Храме?

– Это скорее дворец, чем место для молитв, – ответил Иисус. – А эта торговля возле колоннады!

Дед залился прерывистым смехом. Другие тоже последовали его примеру. Иисус готов был обидеться, но дед сказал:

– У этого мальчика больше здравого смысла, чем у многих взрослых!

– Храм есть дворец Господа, – заметил Иосиф.

– Как можно так говорить? – не согласился дед. – Все знают, что это памятник, воздвигнутый во славу одного языческого узурпатора, сына другого языческого узурпатора! Не смущай мальчика!

– Не волнуйся, отец, – сказал Иосиф. – Я просто хочу знать, что думает наш гость.

– Наш Отец не нуждается во дворце, – ответил Иисус. – Он владеет всей землей.

– И вот мы снова в пустыне, – прошептал один из дядьев. – Старая песня!

Слуга принес блюдо, уставленное кубками с гранатовым соком, и пустил его по кругу. Затем он бросил сандаловые и кедровые стружки на угли, тлевшие в глиняном сосуде. Потревоженные дымом, ночные бабочки закружились в легкомысленном танце.

– Если Иисусу придется стать священником в Иерусалиме, надо, чтобы он встретился с докторами, а если он должен встретиться с докторами, надо, чтобы это были наиболее свободомыслящие из них. Его слова могут в Храме все перевернуть вверх дном.

– Давайте отправим его к Маттафии, – предложил Ионафан.

– Действительно, Маттафия – здравомыслящий человек, – согласился Иосиф.

– В Иерусалиме две тысячи священников, а мы можем назвать только одно имя! – проворчал дед, охваченный волнением. – Мне бы очень хотелось обучить этого мальчика древнееврейскому языку. Скажи, мальчик, ты ведь хочешь, чтобы я учил тебя? Ты должен знать древнееврейский язык, чтобы читать Книги!

Иисус улыбнулся старику, положившему руку ему на голову.

Когда Ионафан и Иисус вошли в комнату, которую они теперь занимали вместе, Ионафан, добравшись в темноте до своей кровати, спросил:

– Надеюсь, все эти вопросы не обидели тебя?

– У меня такое чувство, словно я только начинаю жить, – ответил Иисус.

Когда к ним пришел сон, виделось им разное. Один грезил, что повстречал Давида, а другой ощутил потребность в Отце.

Большая часть утра прошла в поисках Маттафии. Он словно потерялся в каком-то лабиринте, по крайней мере такое впечатление сложилось у Иисуса. Когда Ионафан наконец обнаружил Маттафию и от имени своего отца представил ему Иисуса как мальчика, который хочет изучать Закон, Маттафия соизволил проявить интерес, граничащий с изумлением. Он ничего не сказал, но, несомненно, нашел странным то, что могущественный Иосиф Аримафейский рекомендовал ему безродного мальчика. В случае если бы мальчик происходил из хорошей семьи, ему, безусловно, не требовалось бы никаких рекомендаций: одного его имени было бы достаточно. А «Иисус, сын Иосифа» не означало ровным счетом ничего. Этот мальчик никогда не поднимется на самый верх иерархической лестницы и никогда не будет возведен в высокий сан, если учесть, что только чистокровные иудеи благородного происхождения способны произносить, например, глубокомысленные изречения. Иисус инстинктивно уловил эти тонкости. Мальчика охватило такое же чувство, какое он испытал, когда к ним в Капернаум приезжали его сводные братья и сестры. Вдруг он спросил себя, действительно ли хочет стать священником. Но, в конце концов, начало было положено. Ионафан принял в его судьбе живое участие, а могущественную поддержку оказал Иосиф Аримафейский. Иосиф Аримафейский поступил как отец, совершенно бескорыстно, просто потому, что ему понравились некоторые высказывания Иисуса. Иисус прекрасно понимал, что совершил бы недостойный поступок, если бы разочаровал его.

А этот Маттафия оказался настоящим уродом. Приземистый, со сморщенным лицом, похожим на мокрую тряпку, с искривленной осанкой, словно вот-вот был готов упасть на бок, с желтоватым цветом кожи и гноящимися глазами. К тому же уродство усугублялось высокомерным видом. А ужасные ступни, широкие, сплошь покрытые волосами! Разумеется, Маттафия, как и другие священники Храма, всегда ходил босиком, и поэтому у него, как и у всех них, постоянно был заложен нос. Маттафия наклонился к Иисусу и спросил приторно-сладким голосом:

– Как тебя зовут? Откуда ты родом?

– Меня зовут Иисус, сын Иосифа. Я из Капернаума, что в Галилее.

– Капернаум, что в Галилее, да? – сказал Маттафия. – Почему уточняешь? Разве есть еще один Капернаум?

Он бросил заговорщический взгляд на Ионафана.

– Мне говорили, что ты хочешь стать священником. Это правда?

– Да, правда.

– А почему ты хочешь стать священником?

– Чтобы способствовать восстановлению Закона.

– Восстановлению? – удивился Маттафия. – Но разве мы неправильно применяем Закон?

– Предоставляю вам самому судить об этом, – ответил Иисус.

Маттафия поднял голову.

– Только в Иерусалиме свыше двух тысяч священников, а по всей стране – гораздо больше, – сказал он. – Значит, нужно приставить по священнику к каждому иудею?

– Скорее поместить священника в каждом иудее, – возразил Иисус.

Маттафия едва не рассмеялся и повернулся к Ионафану.

– Я понимаю, почему твой отец заинтересовался этим мальчиком, – сказал он. – У него хорошо подвешен язык.

Левит, который до сих пор, казалось, не прислушивался к разговору, насторожился.

– Сколько, ты сказал, тебе лет? – спросил Маттафия.

– Двенадцать.

– Ты получил образование?

– Отец читал мне Книги: Бытие, Исход, Левит и Второзаконие.

– Чем занимается твой отец?

– Он плотник.

– И плотник читал тебе эти четыре Книги? Они написаны на древнееврейском языке. На каком языке он читал тебе их?

– Читая, он сразу переводил их на арамейский язык.

– Твой отец, плотник, знает древнееврейский и арамейский языки?

Иисус мгновение колебался.

– Человек не обязательно должен быть доктором, чтобы читать Книги…

– Он говорил тебе, кто дал нам Закон?

– Господь.

– Не забыл ли ты о Моисее и пророках?

– Они получили Закон.

– Значит, до того как они получили его, Закон не существовал?

– Как такое возможно? – возразил Иисус. – Разве Господь не создал человека по своему образу и подобию? Значит, Закон записан в сердце сына точно так же, как он был записан в воле Отца.

– Выходит, Господь напрасно дал Моисею скрижали Закона, поскольку Закон уже был записан в сердцах людей?

Иисус взглянул на изумленного Ионафана, на все больше хмурившегося Маттафию, затем на левита, растерянно потиравшего лоб.

– Люди заблудились, – равнодушным тоном сказал он. – Они просто забыли Закон.

– Позовите Ебенезера, – попросил Маттафия левита.

Священник Ебенезер внешне разительно отличался от Маттафии. Он был высоким, худощавым, бледным и казался изможденным. Иисус воспользовался перерывом, чтобы внимательно рассмотреть залу, где проходил прерванный экзамен, а особенно золотые и серебряные росписи на карнизах и потолке, а также занавеси, сотканные из золотых нитей.

– У меня сегодня много дел, – жалобно произнес Ебенезер.

– Я расспрашивал этого мальчика, Иисуса, сына Иосифа, галилеянина, рекомендованного Иосифом Аримафейским, о Законе. Мне хотелось бы, чтобы вы присутствовали на экзамене, – сказал Маттафия.

Ебенезер бросил на мальчика холодный взгляд. Было совершенно очевидно, что он не нашел в нем ничего, что оправдывало бы причиненное беспокойство.

– Этот мальчик, – продолжал Маттафия, – утверждает, что Закон не только состоит из записанных на скрижалях слов, но и вписан в сердца людей.

– Он, безусловно, говорит об Устном Законе, – отозвался Ебенезер.

– Я вовсе не то хотел сказать, – возразил Иисус. – Записанные или произнесенные, слова остаются словами. Они могут быть пустыми, как солома, из которой вымолотили зерно.

– Почему же они могут быть пустыми? – спросил Маттафия. – Что такое пустые слова?

– Слово Иеговы – вечно живое, в то время как слова людей могут утрачивать свой смысл или забываться. Если человек написал собственной рукой слово Господа или произнес его собственными устами, он рискует спутать его со словами, принадлежащими только ему самому. И тогда он толкует Закон так, как ему вздумается. Именно поэтому слова Закона могут существовать, но быть пустыми.

– Это очевидно, малыш, – сказал Маттафия. – Нет никаких оснований говорить это так, словно ты сделал великое открытие.

– Да, это очевидно, – спокойно ответил Иисус, – и тем не менее мы нуждаемся в пророках, которые напоминают нам об этом. В противном случае зачем Амосу понадобилось утверждать, что Господь обречет наш народ на полное уничтожение?

– А почему он это утверждал? – нахмурившись, спросил Ебенезер.

– Потому что Израиль забыл Закон и погряз в разврате.

– Кто читал тебе Книгу Амоса?

– Отец.

– Что он еще говорил тебе об Амосе?

– Что угождать Господу надо не материальными подношениями, а умом, безупречным и великодушным поведением.

– И это тоже очевидно, – сказал Маттафия.

– Но если это очевидно, почему в Храме полно торговцев? – спросил Иисус. – Почему им разрешают продавать дары?

– Вот видите! – шепнул Маттафия Ебенезеру.

– Амос хотел сказать, что нравственная чистота предпочтительнее материальных подношений. И это вполне очевидно. Однако он не осуждал и не запрещал подобные подношения, – заметил Ебенезер.

– Тогда почему он предсказал полное уничтожение? Да и Осия тоже говорил, что надежда возродится из пепла.

– Это было до разрушения Храма Соломона, – сказал Ебенезер. – Именно это разрушение было наказанием, которое предсказал Осия.

– Если Храм великого царя Соломона был разрушен, – возразил Иисус, – то почему нечто подобное не может произойти с Храмом царя Ирода?

– Да почему же, в конце концов, он должен быть разрушен? – вскричал Ебенезер.

– Разве дом Давида не должен быть восстановлен? – спросил Иисус.

– И что из этого? – воскликнул Ебенезер. – Почему потомок Давида должен непременно разрушить Храм?

Иисус бесстрашно окинул взглядом обоих докторов, Ионафана и левита.

– Те, кто лакомился сладостями, умерли на улицах, – спокойно произнес Иисус. – А те, кто носил одежды пурпурного цвета, рассыпались в прах.

– Позовите Годолию! – бросил Ебенезер левиту.

– Трудный случай, – отозвался Маттафия, перейдя на греческий язык. – Он хочет стать священником, и, действительно, он был бы очень хорошим священником, если бы только сумел избавиться от столь вредных мыслей. Он говорит, что его всему этому научил отец, плотник. Знаете ли вы плотника по имени Иосиф, который живет в Капернауме и который, вероятно, получил хорошее образование, поскольку он, как мне представляется, прекрасно разбирается в Книгах?

– Плотник! – воскликнул Ебенезер. – Наверняка зелот! Ребенок очень похож на сектанта!

– Если зелоты занимаются расшатыванием устоев, следует выяснить, почему они находят столь благодарных слушателей. Однако ребенок, безусловно, не осознает, что говорит. Иначе он пришел бы не сюда, особенно если хочет стать священником. Его рекомендовал нам Иосиф Аримафейский, чей сын стоит справа от вас и, вероятно, тоже впоследствии станет членом Синедриона. Очень щекотливое дело. В любом случае, я позвал вас не потому, что возмущен до глубины души, а потому, что ребенок мне кажется чрезвычайно одаренным.

– Но вы согласны, что его образ мыслей пагубный? – спросил Ебенезер.

– Разумеется, разумеется, – согласился Маттафия. – Но неужели мы настолько уязвимы, что нас могут сбить с толку несколько дерзких высказываний ребенка? Я полагаю, что он все же станет очень хорошим священником, если, конечно, получит правильное образование. Однако же, с подобным мы сталкиваемся далеко не каждый день.

– Мы даже не знаем, чист ли он по крови, – сказал Ебенезер.

Ионафан с тревогой вслушивался в их слова, поскольку понимал греческий язык. Иисус тоже начал волноваться. Ему казалось, что в этом долгом разговоре на греческом языке, равно как и в раздраженном тоне Ебенезера, скрывалась неясная, но серьезная угроза. Он уже тайком начал посматривать на дверь, намереваясь спастись бегством, но вернулся левит в сопровождении третьего священника, Годолии. Иисус почувствовал, что попал в западню. Крепкого телосложения, пышущий здоровьем Годолия был намного моложе двух других священников.

– У нас есть проблема? – спросил он слишком громко.

– У нас есть мальчик из Капернаума, который хочет стать священником и считает, что Храм будет разрушен, – саркастически ответил Ебенезер.

– Храм будет разрушен? И кем же? – спокойно спросил Годолия.

– Одним из потомков Давида, – скептически бросил Маттафия.

– И что же вы ответили, братья? Да, разумеется, никто не может причислить себя к прямым потомкам Давида, поскольку после Зоровавеля установить их родословную стало невозможно, – сказал Годолия.

– Поговорите с ним, – предложил Ебенезер.

– Ты думаешь, что Храм будет разрушен, малыш? – отеческим тоном обратился к Иисусу Годолия на арамейском языке.

– Стены Иерихона пали от звука труб Иисуса Навина, – ответил Иисус, весь напрягшись от волнения.

– Иерихон был осажден, малыш, – возразил Годолия. – Но кто же возьмет в осаду Храм? – И, не получив ответа, он почти с вызовом повторил: – Кто же возьмет в осаду Храм?

Этот тон вывел Иисуса из себя. До сих пор он разговаривал с серьезными собеседниками, однако этот был чересчур тщеславным. Он сделал глубокий вздох и сказал:

– Города могут быть осаждены изнутри.

Победоносная улыбка погасла на устах Годолии, зато озарила лица Маттафии и Ебенезера. Годолия наклонился к мальчику и резко спросил:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Разве Господь нуждается в крепости? Разве он нуждается во дворце? Чем выше стены, тем больше врагов. Этот храм представляет собой крепость. В Книгах написано, что все крепости рассыплются в прах и только слава Иеговы останется вечной.

– Все это не имеет ни малейшего смысла! – воскликнул Годолия. – Ты не сможешь стать священником, если говоришь подобные глупости!

Иисус окаменел, охваченный сильной тревогой. Он спрашивал себя, как ему исправить допущенную оплошность.

– Подумай немного, – сказал Годолия, вновь обретя хладнокровие. – Разве можно допустить, чтобы у нас не было Храма? Или, может, мы должны довольствоваться грязной хижиной?

Иисус устал. Он смутился и, разволновавшись еще больше, опустил голову. Да, сам Господь повелел Соломону построить первый Храм. Но этот? Он молчал так долго, что три священника и Ионафан забеспокоились, как бы у мальчика не помутился рассудок. Наконец Иисус поднял голову и спросил:

– Где новый Соломон?

Иисус снова бросил тревожный взгляд на дверь. А там уже собралась толпа. Иисус узнал отца, мать и тех, кто, как он теперь знал, были его братьями. Иосиф первым сделал шаг вперед.

– Где ты был? – жалобно спросил он. – Мы искали тебя по всему Иерусалиму! Почему ты так поступил?

– Вы должны были бы догадаться, что я пойду в дом моего Отца, – ответил Иисус.

Они с ужасом переглянулись.

– Это твой сын? – спросил Ебенезер. – Это ты его учил?

– Да, – сухо ответил Иосиф.

Годолия, нахмурив брови, пристально смотрел на Иосифа.

– Кажется, я узнал тебя, – наконец сказал он. – Не ты ли Иосиф из Давидова племени? Не ты ли Иосиф из Вифлеема, сын Иакова? Не ты ли был здесь священником тринадцать лет назад? Не ты ли работал на строительстве этого Храма? Не ты ли бежал из Иерусалима после казни Александра и Аристовула?

Теперь уже Иисус с удивлением смотрел на отца. Иосиф работал на строительстве этого Храма! Так почему же он хотел, чтобы Храм был разрушен?

– Да, – с вызовом ответил Иосиф.

– Все становится ясным, – сказал Годолия.

– Все и так было ясно, – возразил Иосиф, беря сына за руку и увлекая к двери.

– И все же этот ребенок мог бы стать хорошим учителем для любого священника, – пробормотал Годолия.

Но никто не обратил внимания на его слова.

Всегда не хватает денег, – пожаловался Иона после того, как были отданы швартовые, удерживавшие их корабль у пристани в порту Ашкелона. – Раз уж я пересек море, то вполне мог бы отправиться в Египет. Но для этого мне пришлось бы влезть в долги, а мой отец ни за что не одобрил бы такой поступок.

На корабле было довольно шумно, поскольку капитан отчитывал матросов – он был недоволен тем, как некоторые товары, в частности амфоры с галилейским вином, были закреплены в трюме. Матросы, в свою очередь, жаловались, что крепеж, который должен был удерживать сосуды, сгнил. Затем споры в трюме, куда спустился капитан, чтобы преподнести урок мастерства укладки и крепления грузов, затихли.

– Мой дорогой Иона, – заговорил Эвкрат, облокотившись на перила, – вы купили достаточно статуй, драгоценностей из слоновой кости и кораллов, сандалового дерева, сирийских шелков, жемчуга и благовоний, чтобы по возвращении открыть лавку. Конечно, денег, которые вы потратили, вполне хватило бы, чтобы добраться до Геркулесовых столбов. И все же мы увидели Пергам, Кипр, Антиохию, Иерусалим… В Тире вы устроили разорительный праздник, а излишества, которые вы себе позволили на нем, уложили вас на два дня в постель.

– Я позволил Моностатосу, да превратит его Медуза в камень, увлечь меня! Но эти танцы! Ах, эти танцы!

– Моностатос всего лишь послушался демона, вселившегося в вас. Впрочем, вы, похоже, относитесь к миру как к бескрайнему саду наслаждений. Но что вы будете делать потом?

– Я увижу остальной мир – Ольвию, Пантикапей, Экбатану, Ктесифон, Баригазу, Калькутту, Тапробан, да, да, Тапробан! Мне говорили, что там тоже восхитительно танцуют… Я поеду на край света, чтобы испить расплавившихся жемчужин на берегу фосфоресцирующих морей, в которых водятся поющие рыбы!

Эвкрат рассмеялся. Корабль все дальше уходил от Ашкелона. Архитектор скользил рассеянным взглядом по берегам Палестины, купавшихся в золотистых солнечных лучах.

– Мне кажется, – сказал он, – что мы почерпнули у иудеев достаточно новых знаний, чтобы посвятить многие вечера философским размышлениям.

– Да, да, – пробормотал Иона, с наслаждением вдыхая первые соленые брызги, напоминающие о скором возращении домой. Затем, обернувшись к Эвкрату, он спросил: – А что, собственно, я узнал? Вы, похоже, всегда замечаете больше, чем видят мои глаза.

– О! Столько всего, что даже не знаю, с чего начать… Опасности гностицизма… Искусство приготовить ужасающее бедствие…

– Не могли бы вы выражаться яснее?

– Гностицизм, дорогой Иона, – это философия, отражающая древнюю слабость человеческого разума. Не способный вообразить иной порядок вещей, отличный от того, который предстает перед его глазами, твердо убежденный, что именно он представляет собой высший уровень всех живых существ, о ли не сказать вселенной, человек, что вполне естественно в этом случае, склонен воспринимать крушение своих надежд как несправедливость. Подобно ребенку он заботится лишь о себе и приписывает свои несчастья сверхъестественной зловредной силе, которую он называет злым богом. Следуя собственной логике, он считает, что если есть злой бог, значит, существует и добрый бог. Разумеется, человек отождествляет себя с хорошим богом, которому посвящает многочисленные жертвы, причем в своей наивной хитрости он порой доходит до того, что приносит жертвы и плохому богу, не желая вызвать у него раздражение и зависть. Человек полагает, что хороший бог разделяет его страдания, как это явствует из поэм Гомера, где герои убеждены, что в тех или иных обстоятельствах к ним благосклонно относится тот или иной бог. Вне всякого сомнения, хороший бог всегда находится на ножах с плохим богом. Поскольку все мы смертны, но убеждены, что смерть представляет собой абсурдное несчастье, которое никогда не случалось бы с нами, если бы власть вершил хороший бог, мы делаем вывод, что на земле плохой бог всегда одерживает победу над добрым богом. Это означает, что материальный мир является империей плохого бога. Однако поскольку с этой идеей трудно свыкнуться, мы также предполагаем, что в невидимом мире добрый бог берет реванш. Именно так полагают иудеи, которые не мыслят жизни без душевных страданий.

– Они не слишком сильно отличаются от нас, как мне кажется, – заметил Иона, кутаясь в плащ, чтобы хоть как-то защититься от морских брызг.

– Да, но только до определенной степени. У нас, по сути, нет хороших и плохих богов. Все наши боги становятся то хорошими, то плохими – в зависимости от степени своего участия в человеческих делах. Так, Дионис подшутил над своим двоюродным братом Пенфеем, фиванским царем, а закончилось это тем, что вакханки убили этого царя. Значит, в данном случае Дионис выступил в роли плохого бога. Но именно Дионис освободил Ариадну из темницы Наксоса и женился на ней, правда не испытывая при этом особого воодушевления, честно скажу вам. Не только ему, а всем нашим богам присущи двойственность и непредсказуемое поведение. Среди них мы не найдем ни одного, кто был бы исключительно хорошим или исключительно плохим. Даже Гадеса, бога подземного царства, нельзя назвать абсолютно злым…

– Но что же заставляет вас думать, что у иудеев все обстоит иначе? – спросил Иона.

– Конечно, у иудеев все совершенно не так. Вместо нескольких богов с противоречивыми характерами они выбрали одного по имени Иегова. Он абсолютно хороший бог и властвует на другой стороне мира, не на земле. В противоположность ему иудеи выдумали дьявола, которого назвали Сатаной, – это он правит на земле. Вы понимаете, что это означает?

– Нет, – ответил Иона.

– Это означает, что иудеи предельно упростили свои представления о мире, поместив хорошее наверх, а плохое вниз. В одно мгновение они выбросили из головы идею о сложности мира. Это совершенно противоположно тому, к чему стремится человеческий разум. Учитывая это, такое упрощение означает также, что все земные начинания изначально прокляты. Сатана всегда выходит победителем. И иудеи считают, что человеческая жизнь изобилует сатанинскими ловушками. Они создали сложную систему рекомендаций и запретов, пытаясь обойти расставленные ловушки. Именно этим объясняется, почему у них всегда хмурые и строгие лица. Все, что им чуждо, они приписывают сатанизму. В то время как большинство людей интересуется другими религиями, хотя бы потому, что надеются обрести более благосклонных к ним богов, иудеи с головой ушли в свою веру и считают все остальные религии сатанинскими.

– Да, это правда, они оказали нам не слишком радушный прием, – согласился Иона.

– Не слишком радушный прием? Да вы смеетесь! Если бы мы проникли за ограду Двора язычников, как вы предлагали в Храме Иерусалима, знаете, что с нами произошло бы? Нас просто-напросто убили бы, а римляне, безусловно, не заступились бы за Каких-то двух греков. Итак, посмотрите, какая обстановка сейчас складывается в Палестине. Иудеи находятся под властью римлян. Их положение невыносимо. Дьявол побеждает. Иудеи не могут вступить в сделку с римлянами, иначе их будут считать вероотступниками, что было бы ужасно, ведь тогда они проиграют вторую партию, которая начнется в потустороннем мире, когда они встретятся с добрым богом. Они испытывают жуткие душевные терзания. С одной стороны, они не могут победить римлян, военной мощи которых им нечего противопоставить, а с другой стороны, они не могут смириться с тем, что им придется бесконечно долго жить в сатанинских условиях. И какой же выход из этого положения? Иудеи надеются на катастрофу, катарсис, который положит конец всем их тревогам. Это будет финальный акт: те, кто должен победить, победят, а остальные проиграют. Вполне очевидно, что иудеи обречены проиграть, и они об этом знают. Однако это не слишком печалит их. Если иудеи погибнут в священной войне против армии Зла, они будут вознаграждены в потустороннем мире добрым богом, который щедро осыплет их милостями. Следовательно, их смерть будет прекрасной. Они, пожалуй, почти ждут ее.

– Это будет впервые, когда кто-то пожертвует собственной жизнью ради бога, – сказал Иона, созерцая мраморную пену на гребешках волн.

– Действительно впервые. Но они будут разгромлены, уничтожены. А у оставшихся в живых начнется очень трудная жизнь, поскольку все неиудеи будут испытывать к ним отвращение, зная, что иудеи – неистовые фанатики, с которыми невозможно о чем-либо договориться.

– Но когда вы все это поняли? – спросил Иона.

– Как раз около ограды Храма, о которой я вам только что говорил. Это беспрецедентно! Любой чужеземец имеет право посещать наши храмы наравне с греками и римлянами. Вот вы хотели бы отправиться в Египет, а я уже был там. В каждом египетском храме есть зала, куда могут входить только жрецы. Доступ в эти залы запрещен не только тем, кто исповедует другие религии, но всем, кроме египетских жрецов. Иудеи же страдают ксенофобией. Они не только выдумали залу, куда вход запрещен, но даже отгородили в Храме место, куда не имеют права проникать ни женщины, ни язычники. Когда мы были в Иерусалиме, я то тут то там собирал разные сведения. Я узнал, что у иудеев есть две секты фанатиков. Одна образовалась относительно недавно – это секта зелотов, которые стремятся доставить римлянам как можно больше неприятностей. Они даже не останавливаются перед убийством римских солдат, если для этого складываются благоприятные обстоятельства. По моему убеждению, подобные провокации не приведут ни к чему хорошему. Другая секта более древняя. Она объединяет ессеев. Это тоже экстремисты, которые более, чем другие, убеждены в дурной природе материального мира. Они считают, что единственное, к чему следует готовиться, – финальная катастрофа, о которой я вам рассказывал, апокалипсис, ради чего их добрый бог Иегова разрушит материальный мир и победит плохого бога, Сатану, о котором я вам тоже говорил и который раньше, между прочим, был наместником доброго бога, но потом взбунтовался и попал в немилость. Мне представляется очевидным, что подобные умонастроения рано или поздно приведут к грандиозному скандалу.

– Из ваших слов следует, что зелоты и ессеи являются гностиками, – сказал Иона. – Но что общего между людьми с таким мировоззрением и теми, кого мы называем гностиками?

– Все очень просто. Гностики тоже полагают, что истину можно постичь не разумом, а верой, которая и заменяет разум.

– Но ведь вы мне как-то говорили, что есть азиаты, которые тоже думают, что постичь истину можно таким же образом.

– Да, это ученики и последователи философа Будды. Я вообще-то подозреваю, что гностицизм зародился в Азии. Неудивительно, что иудеям присущ гностицизм, ведь в Палестину они пришли несколько столетий назад как раз из Азии. Следует заметить, что даже мы, греки, заражены гностицизмом.

– Вы сами себе противоречите. Только что вы противопоставляли наших богов иудейскому богу…

– Да, да. Но все же у нас с ними есть нечто общее. Это иллюзия, будто существует высшая истина, которую можно постичь, приложив определенные усилия. Иудеи-гностики считают, что эти усилия реализуются благодаря вере, а греки, по крайней мере некоторые греки, возлагают надежды на разум. Вспомните, например, Платона. Разумеется, Платон не верит, что истину постигают в момент озарения. Он верит в существование абсолютно хороших и абсолютно плохих вещей. Он самый недостойный ученик Сократа. Так, в своем трактате «Государство» он описывает идеальное государство, опирающееся на систему ценностей, которые носят скорее метафизический, но уж никак не политический характер. Такая идеология ведет к тирании, которая, в свою очередь, приводит к восстаниям, что влечет за собой укрепление тирании, и так далее. Жизнь не может быть совершенной! – запальчиво воскликнул Эвкрат.

– В последнее время вы уже ближе к азиатам, – заметил Иона.

– Не к азиатам, дорогой Иона, я скорее сторонник Гераклита. Vanta rhei – все течет.

И Эвкрат, облокотившись на поручни, стал смотреть на волны, словно они были прекрасным отражением его умонастроения.

– А этот герой, о котором вы рассказывали, когда мы прогуливались по Иерусалиму? – спросил Иона. – Какое место вы отводите ему в своей теории?

– Он идеально в нее вписывается! Он будет молодым и красивым. Ему придется выполнять тяжелую работу, как нашему Гераклу. Бедный Геракл! – воскликнул Эвкрат. – Он должен был убить немейского льва, поймать опасную быструю керинейскую лань и эриманфского вепря, очистить Авгиевы конюшни! А после этого мы поручили ему убить стимфалийских птиц со стальными клювами и укротить пожирающих человеческое мясо коней Диомеда. Однако мы сочли, что всего этого недостаточно, и послали Геракла просто-таки на прогулку: он должен был всего-навсего украсть пояс царицы амазонок. А поскольку Геракл еще не умер от усталости, мы отправили его в подземный мир, чтобы он привел нам стадо быков Гериона! Наши требования не знали границ, но мы утверждали, что нам их продиктовал дельфийский оракул. Мы послали Геракла за золотыми яблоками в сад Гесперид, а раз уж он туда явился, мы попросили его поддержать небесный свод одной рукой. Когда же наше воображение начало иссякать, мы снова отправили Геракла в подземный мир, конечно, надеясь, что он оттуда не вернется, поскольку он был должен привести на землю Цербера, трехглавого пса, охранявшего вход. И все эти подвиги Геракл совершил по доброй воле. Но в конце концов он был побежден собственной женой Деянирой, ревновавшей мужа к девственнице, которую он неосмотрительно привел в свой дом, что, по моему мнению, было весьма скромной наградой за все его тяжкие труды. Злая супруга пропитала одежду мужа отравленной кровью кентавра Несса, которого Геракл убил во время своих похождений. Эта одежда причиняла нашему герою такие мучительные страдания, что он решил покончить с собой, бросившись в костер. И его великолепные мускулы превратились в пепел!

Иона и Эвкрат рассмеялись.

– Какие интересные истории вы рассказываете! – воскликнул Иона.

– Вот и наш иудейский герой будет выполнять тысячи весьма непростых заданий. Он выполнит их с честью и, разумеется, будет убит.

– Какой ужас! Неужели нет героев, которых ждет триумф?

– Нет. Герой – это всегда человек, живущий ради общего блага. Невозможно ставить в пример того, у которого получается все! Это было бы неосмотрительно! Сами подумайте: все захотели бы стать героями, что привело бы к неразберихе! Более того, столь выдающаяся личность скоро была бы принесена в жертву. Проще простого преподнести богам быка. Но преподнести героя – значит доставить высшим силам чрезвычайное удовольствие! Выходит, наш иудейский герой неминуемо будет принесен в жертву, как бык, ягненок или голубь! А затем все будут чтить его память и учредят в его честь особый культ…

– Разве герои не понимают, что их используют?

– Совершенно верно, совершенно верно! Однако героям свойственно думать, будто они бессмертны. Они позволяют приносить себя в жертву. Их самолюбие торжествует. Наш герой станет жертвой, как и Геракл!

Взгляд Иисуса потускнел. Щеки запали.

Иерусалим, словно едкая кислота, разъел очарование юности. Исчезли нежные улыбки, провоцирующий блеск глаз. Возросла потребность в одиночестве. Прогулки по берегу стали дольше.

Мир, в особенности Иерусалим, принадлежал людям, умудренным жизненным опытом, в совершенстве владеющим хитроумными, сложными стратегиями. Такие люди были либо изворотливыми и развращенными, как священники из Храма, либо изгоями, как Иосиф. Иисус теперь не сомневался, что прежде Иосиф был могущественным человеком. Но Иосиф вступил в противоречие с господствующей кастой Иерусалима, и ему пришлось спасаться бегством. Его доскональное знание Книг, необходимое в прошлом, стало сейчас абсолютно бесполезным. Иосиф был слишком стар.

А сам Иисус, что он знал? Ничего, кроме плотницкого ремесла и того, что отец, не желавший краснеть от стыда перед людьми, счел нужным сообщить ему о Книгах. Скоро Иосиф отправится в мир иной, а Иисусу не останется ничего другого, как открыть в Капернауме столярную мастерскую, жениться и состариться в трудах праведных. Он всегда будет считаться гражданином второго сорта, иудеем, у которого любые передвижения римских войск будут вызывать гнетущее беспокойство. Нет, ни за что!

Но бежать Иисус не считал возможным, как и оказаться в системе Храма. Во-первых, сама эта идея вызывала омерзение, а во-вторых, он знал, что для него закрыт этот путь. И все же Иисус ощущал, что может оказывать влияние на людей. Он отчетливо понял это еще в Храме. Маттафия, Ебенезер, Годолия не скрывали раздражения. Если бы ему представился случай изучить Книги! Даже став простым раввином, он сумел бы задать этим надменным гордецам головоломку! Но отец не хотел, чтобы он становился раввином.

– Яйцо не летает, – часто повторял Иосиф, когда Иисус пытался завести разговор об изучении Книг.

Однако это яйцо, по крайней мере, надо было еще высидеть. Когда после возвращения из Иерусалима Иисус неоднократно заговаривал о насущной необходимости изучать Книги, чтобы они не превратились в собственность таких людей, как священники Храма, Иосиф упрямо твердил:

– Еще ни одна Книга не закрывалась навеки.

Или:

– Даже шакал учит своих детенышей обходить тропу охотника.

Однажды утром Илия, один из учеников Иосифа, сын хлебопека, поставлявшего хлеб для солдат римского гарнизона, пришел в мастерскую с опозданием. Он объяснил, что ему пришлось помогать отцу месить тесто, поскольку хлеба требовалось в два раза больше, чем обычно.

– Почему? – спросил Иосиф.

– Вы разве не знаете? Прошлой ночью из Сирии прибыло пятьсот солдат.

– Пятьсот?

– Пятьсот. На закате пришли к моему отцу и велели выпечь на двести пятьдесят хлебов больше. Затем они велели Ханину сделать то же самое. Вы не выходили в город? Люди взбудоражены. Одни лавки закрылись через час после открытия, другие и вовсе не открывались. Это все из-за зелотов.

Несколько учеников оторвались от работы и подняли головы.

– Кто такие зелоты? – спросил Иисус у подмастерья.

– Мятежники. Их вожди – Иуда Галилеянин и Садок. Несколько дней назад в Хоразиме они убили двух римлян. Раввин заперся в синагоге, испугавшись, как бы зелоты не попросили его о помощи, – с издевкой пояснил подмастерье.

– Я вспомнил, как рыболов Самуил говорил мне, что в Хоразиме перепись вызвала недовольство, там начались беспорядки.

– Перепись! – простонал Иосиф. – Перепись! Еще одна напасть, о Господи!

У него задрожал подбородок.

– Почему ты ничего не сказал мне об этом, сын мой?

Иосиф заметался по мастерской. Стружки так и летели из-под его сандалий.

– Вот и хорошо, что убили этих двух римлян, – сказал подмастерье. – Настало время показать прокуратору Копонию и его приспешнику Квиринию, правителю Сирии, что мы не агнцы, покорно бредущие на заклание. Меч Давида только зарыт в землю, но не сломан.

Он скрестил руки на груди. Иосиф повернулся к нему.

– Ты зелот?

– Нет. Но два моих двоюродных брата – зелоты. И если они меня позовут, я присоединюсь к ним.

– Вы не знаете, вы все не знаете, куда это может завести. Но вы должны были по крайней мере предупредить меня!

– Мы защитим вас, отец, поскольку вы человек справедливый. Все равно рано или поздно вы узнали бы о беспорядках, вызванных переписью. Сегодня утром в город приехали сборщики налогов, чтобы обнародовать эдикт прокуратора. И уже нашлись люди, которые твердо решили не платить податей.

– А что дальше? – спросил Иосиф. – Их побьют камнями или бросят в тюрьму, или же они будут вынуждены спасаться бегством. В любом случае все их имущество будет конфисковано, и они потеряют гораздо больше той суммы, что им пришлось бы заплатить сборщикам налогов.

– Мы объявили войну, отец, – сказал подмастерье. – Лучше погибнуть, сражаясь, чем безропотно подставить шею под топор палача. К тому же в Капернауме много зелотов. Они могут задать римлянам такого жару, что тем придется худо!

Побледневший Иосиф вышел из мастерской.

– Расскажите мне о зелотах, – попросил Иисус.

– Это такие же люди, как и мы, их, как и нас, унижают римляне и презирают священнослужители.

– Сколько их?

– Разве это важно? Содом могли бы спасти несколько человек!

– Давайте сражаться вместе с ними! – крикнул один из учеников.

– Давайте объявим римлянам войну!

Со всех сторон послышались возгласы одобрения. Мастерскую сотрясали воинственные крики. Воздух дрожал, рассекаемый импровизированными деревянными мечами.

– Тихо! – крикнул подмастерье Симон, коренастый мужчина с седеющими волосами. – Кто из вас когда-либо слышал, что бывают безоружные и неподготовленные солдаты? Пока просто не теряйте бдительности. Придет время, и вожди скажут вам, что нужно делать. И помните: хитрость – тоже оружие. Метко брошенный ночью камень порой стоит удара мечом. А теперь за работу!

Но когда наступил вечер, учениками вновь овладело беспокойство. Они кричали, что у них есть кулаки, чтобы проломить череп, и мышцы, чтобы поднять дубину и сломать ею позвоночник кого-нибудь из римлян. Они кричали так громко, что Иосиф вышел из дома и принялся их резко отчитывать:

– Ваши руки не станут сильнее рук римлян, пока Господь не придаст им силы! Возвращайтесь домой и молите нашего Господа, чтобы он вооружил вас!

Вечером к Иосифу пришли соседи и сказали, что на берегу озера, недалеко от города, вспыхнул огонь. Отец и сын вышли на улицу. Горел какой-то дом. Было видно, как метались зажженные факелы.

Они вернулись домой, легли и попытались заснуть. Но неглубокий сон был прерван настойчивыми ударами кулаков в дверь. Иосиф зажег свечу и отодвинул засов. Слабый свет озарил два горевших возбуждением лица, по одному из которых текла кровь.

– Мир дому твоему, Иосиф, сын Иакова, – сказал раненый мужчина. – Не спрячешь ли ты нас? А на рассвете мы уйдем.

– Разве мы с вами знакомы?

– Я Иуда. Все зовут меня Иудой Галилеянином. Моего спутника зовут Натаном. Нас преследуют римляне.

Иосиф кивнул. Они вошли. Дверь тут же была заперта на засов.

– Туда! – бросил Иосиф, указав вглубь дома. – Если придут римляне, вы сможете убежать через задний двор.

Мария налила в лохань воды, разорвала простыню на полоски и взяла с полки мешочек с листьями подорожника. Иисус с любопытством разглядывал пришедших. Иуда был ранен в самую макушку. Рана была нанесена, несомненно, кинжалом, поскольку меч разрубил бы череп до самого основания. Натан же остался невредимым. И тому и другому было лет тридцать. Особенно привлекал к себе внимание Иуда, но не потому, что черты его квадратного лица и черная борода, тоже квадратная, придавали ему сходство с набатеем, а главным образом потому, что, несмотря на ранение, он улыбался. Когда Иосиф начал промывать рану, удаляя засохшие сгустки крови, придававшие волосам странную форму, Иуда и глазом не моргнул. Он тоже с любопытством разглядывал Иисуса.

– Ты Иисус, – сказал он.

– Ты хорошо осведомлен, – пробормотал Иосиф, склонившись над головой зелота. – Полагаю, что обо всех нас тебе рассказал мой подмастерье Симон. Он же указал и на мой дом.

– Симон умер, – отозвался Иуда. – Ему отрубили голову.

Иосиф покачнулся, но Иисус успел его поддержать. Однако старик быстро пришел в себя и оттолкнул сына.

– Симон был храбрецом, – сказал Натан.

Это была вся надгробная речь.

Иосиф приложил размоченный в винном уксусе лист подорожника к обработанной ране. И хотя его руки дрожали, действовал он умело. Стенам мастерской не раз доводилось видеть раны, нанесенные пилой или рубанком.

– В любом случае… – начал было Иуда, но, не договорив, упал со стула.

Иосиф похлопал его по щекам, и вскоре Иуда открыл глаза.

– Я хотел сказать…

– Ты это скажешь позже, – оборвал Иуду Иосиф.

– Дай им кислого молока и хлеба, – велел он сыну. Затем Иосиф обратился к ночным гостям: – Когда поедите, ложитесь спать. Я вас разбужу еще до рассвета.

Иосиф наложил Иуде повязку, напоминающую ту, которую обычно делают покойникам, чтобы их нижняя челюсть не отвисла.

Иисус принес еду. Иуда несколько секунд пристально смотрел на него, а потом сказал:

– Да будет благословен Тот, кто дарует нам этот хлеб, и пусть будет благословен слуга, который подает нам его. Да будет благословен Тот, кто ведет по дороге своих солдат и милосердных людей.

И он принялся за еду.

– Господь хранит защитников Закона, – сказал Иосиф.

– Десять человек умерли, – пробормотал Иуда, – за пятерых римлян, горящих в огне геенны.

Он поправил повязку на голове, лег поудобней и заснул.

– Отдай нам своего сына, – обратился к Иосифу Натан.

– Не надо натравливать его на истинных врагов, – отозвался Иосиф. – Его защищают наши стены.

– Ты, отец, говоришь, как Садок.

– Кто это?

– Еще один предводитель.

– Но он саддукей.

– Да, ты прав.

– По крайней мере хотя бы один саддукей оказался хорошим человеком, – сказал Иосиф.

Натан прыснул, сдерживая смех.

– Тогда отдай своего сына Садоку.

Глаза Иосифа гневно сверкнули.

– Есть более достойные занятия, чем убивать римлян.

– Убивать иудеев, разумеется.

– Это ты называешь их иудеями, а я – отщепенцами, забывшими о Законе.

– Ты отдашь нам сына, если мы разорвем на куски некоторых священников Иерусалима?

– И подожжете Храм?

– И подожжем Храм, – с улыбкой повторил Натан.

– Послушайте вы, оба, – заговорил Иосиф. – Насилие ни к чему не приведет, если народ не поймет, какой цели вы хотите достичь. Десять восстаний не стоят нескольких вовремя сказанных слов. Вам нужны не мечи, а пророки.

– Что же делать? – спросил Натан, сдерживая зевок. – Проповедовать?

– Выпусти слово, и оно полетит дальше стрелы или дротика, – развил мысль Иосиф.

Натан уснул. Иосиф и Иисус переглянулись.

– Мы будем спать по очереди, по часу, – сказал Иосиф. – Иди ложись..

Ночные бабочки кружились вокруг светильника. На рассвете им суждено было умереть.

Когда отец пришел будить Иисуса, тот что-то бормотал. Во сне он с кем-то сражался.

– Не забудь меня разбудить. У них нет ни малейшего шанса. Я слишком стар, а ты слишком молод. Оружие… – задумчиво произнес Иосиф и пожал плечами.

Иисус отправился сторожить сон гостей.

– Выпусти слово… – бормотал он.

Какое сражение, бог армий? Какое сражение? Сырость, проникшая в дом, предвещала агонию ночи. Иисус открыл ставень слухового окна. Через час наступит рассвет. А Давид, Господи? Разве не он убил Голиафа? «Выпусти слово…» Он пошел будить Иосифа, который походил на то, чем вскоре станет: слишком плоский под своим платьем, практически растворившийся в глубоких складках. Старик открыл глаза и уставился на Иисуса. Ни малейшего сострадания. Нет, у стариков больше не было сострадания. Не сказав ни слова, он не сомневался: сын правильно его понял.

Они разбудили незваных гостей. Иосиф проверил состояние раны: опухоль немного спала. Он открыл дверь и вышел в темноту. Разве там пела славка? Иосиф покачал головой. Зелоты накинули на головы капюшоны и вышли. Ночь поглотила их. В глубине комнаты показалась Мария.

– Я подогрела молоко, – сказала она.

– Куда они направляются? – спросил Иисус.

– Ветер разносит зерна, – ответил Иосиф.

Палестина окрасилась в сиреневые тона.

Мастерская открылась, как обычно.

Первым прибежал сын хлебопека.

– Я был вместе с Симоном… – начал он.

– Я знаю, – оборвал его Иосиф.

Самуил, помощник подмастерья, пришел с опозданием.

– Римляне наводнили город. Они арестовывают всех раненых мужчин. Убиты двенадцать иудеев и семь римлян.

Он надел браки. Иосиф поручил Иисусу следить за порядком в мастерской и отправился спать. Незадолго до полудня работа в мастерской остановилась.

– А вот и они, – сказал Илия.

Все прильнули к окнам. По тропинке, ведущей от дороги к мастерской, шли трое мужчин. Двое из них были римские солдаты. Мария, развешивавшая только что выстиранное белье, стремглав бросилась в дом. Когда эти люди подошли к двери мастерской, все разглядели кожаный фартук мытаря. Иисус спокойно ждал их, сложив руки на груди. Они окинули его презрительными взглядами. Вышел Иосиф, дернул бородой в их сторону.

– Иосиф, – крикнул мытарь, взъерошенный человек с хриплым голосом, – я пришел за десятиной, взимаемой прокуратором Галилеи. Ты должен заплатить шесть динариев за жену, сына и за себя самого и по сестерцию за каждого из твоих работников.

Мытарь прищурился и опустил руки в широкий карман фартука – то ли чтобы немного успокоиться, перебирая деньги, которые он уже собрал, то ли чтобы казаться более значимым.

– Это в два раза больше, чем в прошлый раз, – невозмутимо произнес Иосиф. – Тогда я заплатил три сестерция за семью и по одному дупондию за каждого ученика. На ту сумму, которую ты требуешь, мы могли бы жить два месяца.

Мытарь по-прежнему щурился, словно сова, застигнутая врасплох дневным светом.

– Ты отказываешься платить? – выдержав паузу, спросил он.

– Я не отказываюсь. Я пытаюсь тебе объяснить, что ты требуешь намного больше разумного.

– Подати были установлены прокуратором от имени Августа. Я не уполномочен обсуждать это с тобой или кем-либо еще. У тебя есть деньги?

Солдаты, с которых под доспехами ручьями лился пот, сделали шаг вперед.

– Я пойду за деньгами, – сказал Иосиф.

Мытарь и солдаты ждали, не зная, куда деться от осуждающих взглядов учеников. Иосиф вернулся, держа в руке кошелек. Он развязал тесемку и девять раз опустил в него руку, чтобы взять монету, приговаривая звонким голосом:

– Бери, мытарь, два динария за мою супругу, затем два динария за моего сына… Затем еще два динария за меня. Считай хорошенько, мытарь, поскольку может случиться, что я даю тебе деньги в последний раз! До следующего года я могу умереть, и, кто знает, ты тоже можешь умереть, а вот рассыпанные кости считать придется шакалам! Теперь один сестерций за моего ученика Илию… и один за Иеремию… и еще один за Иоканаана… и еще один за Ахазия… и последний, смотри хорошенько, за моего ученика Зибеона. Хорошо ли ты сосчитал, мытарь? Впрочем, не важно, хорошо ли ты считаешь, Господь сосчитает лучше в Судный день.

Каждый раз мытарю приходилось протягивать рук за монетой. И каждый раз, когда он пытался приблизиться к Иосифу, чтобы избежать такого унижения, тот отступал, и поэтому деньги приходилось брать, протягивая руку. В конце представления лицо мытаря приобрело нездоровый вид и по цвету напоминало гниющее мясо.

– А твой подмастерье Симон? – спросил мытарь со злобной усмешкой.

– Этой ночью он умер. И ты, мытарь, прекрасно об этом знаешь. Дороги стали опасными. Поберегись и ты. А то рискуешь встретить на них демонов.

Лицо мытаря приобрело фиолетовый оттенок.

– Ты никогда больше не сможешь покидать свой дом ночью, мытарь. Ты будешь похож на крысу, которая не знает, когда на нее набросится сова. Ты никогда больше не увидишь ни луны, ни звезд. А теперь убирайся, ибо, если ты задержишься здесь, многие подумают, будто ты явился засвидетельствовать свое почтение, и будет очень плохо, если тебя вдруг сочтут другом Иосифа. Все примутся просить отсрочки. Прощай, мытарь.

Иосиф повернулся к мытарю спиной, а тот и сопровождавшие его солдаты сплюнули в сердцах и ушли.

Как было бы хорошо, если бы в один прекрасный день яйца научились летать! Но яйца не куропатки, нет, а орла.

Хлеб пекли и съедали. Ласточки улетали и возвращались. Запахи шалфея и лаванды возносились ввысь, умирали и вновь рождались. Мангусты съели много землероек, а ежи бесстрашно бросали вызов кобрам. Прошло два года. Хлеб часто бывал горьким.

В синагоге Иисус пел:

«О, если бы народ Мой слушал Меня и Израиль ходил Моими путями!

Я скоро смирил бы врагов их, и обратил бы руку Мою на притеснителей их».

Вскоре Иисусу исполнится восемнадцать лет. Иосиф стремительно угасал. Порой его голос был едва слышен и сказанное им невозможно было различить. А голоса других он давно уже плохо слышал.

Однажды зимним вечером Иисус увидел молодого человека, стоявшего перед Иосифом и почтительно слушавшего его. Вероятно, это был новый ученик.

– Сын мой, – сказал Иосиф, – это твой троюродный брат Иоканаан, сын Елизаветы, двоюродной сестры твоей матери, и священника Захарии. Он твой ровесник, поскольку родился всего лишь на несколько месяцев раньше тебя. Он решил навестить нас.

– Дорога из Иудеи неблизкая, – сказал Иисус.

– Я прибыл не из Иудеи, а из Птолемаиды, – пояснил Иоканаан. – Там живут родственники моего отца. Мои родители умерли. Я навещаю тех, кто еще жив, перед тем как исчезну на длительный срок.

– На длительный срок? – удивился Иисус.

– На очень длительный срок.

Иоканаан был худым – сущий скелет, – а его смуглая, коричневая до черноты кожа вызывала в памяти образ едва остывшей головни.

– Ты отправляешься в заморские страны? – спросил Иисус. Молодой человек, казалось, смутился.

– Нет, я ухожу в пустыню, туда, за Хеврон.

Иоканаан улыбнулся, словно извиняясь за столь загадочный ответ. Его зубы сверкнули на темном лице, словно меч, от которого летели ослепительные искры. Но глаза оставались серьезными.

– Сколько же времени ты пробудешь с нами? – спросил Иисус.

– Одну ночь. Завтра я уйду.

– Сейчас будет готов ужин, – сказал Иосиф. – Помогите мне.

Пришел Самуил и сказал, что закрыл мастерскую. Иосиф велел Иисусу и Иоканаану умыться вместе с учениками. Когда они вернулись, Мария принялась расспрашивать племянника о своей сестре. Она не могла сдержать слез.

Иосиф заснул прямо за столом. Иисус и Иоканаан перенесли его на кровать.

– Пойдем, прогуляемся немного, – предложил Иисус после ужина.

Они закутались в плащи и пошли вдоль озера.

– Но что ты собираешься делать в пустыне? – спросил Иисус.

– Я отправляюсь в Кумран. Это монастырь недалеко от Мертвого моря. Монастырь ессеев. Ты слышал о ессеях?

– Да, но очень немногое.

Ветер плотно прижимал ткань к телу.

– Почему ты остановил свой выбор на ессеях? – настаивал Иисус.

– Их не коснулся разврат, – ответил Иоканаан.

Они дошли до предместья, вытянувшегося вдоль берега. Казалось, ветер намеренно искажал темные очертания домов.

– А чем ты раньше занимался? – спросил Иоканаан.

– Так, ничего особенного. Я учился ремеслу моего отца. Четыре года назад мы ездили в Иерусалим. Я побывал в Храме в сопровождении одного моего друга. Тогда я хотел быть священником. Пришел один священник, потом второй, потом, наконец, третий… Они были очень недовольны моими высказываниями. Затем за мной пришел отец, и все встало на свои места.

– На свои места?

– Духовенство превратилось в продажную шайку мошенников, а мой отец стал изгнанником. Но он слишком стар, чтобы его преследовали за убеждения. Я хотел быть священником, но это невозможно, поскольку мой отец тот, кто он есть на самом деле, и поскольку…

Ветер налетел весьма кстати.

– Почему ты хотел стать священником? – спросил Иоканаан.

– Потому что я заинтересовался тем немногим, что отец читал мне из Книг.

– А теперь ты больше не хочешь быть священником?

– Теперь не знаю. А в Кумран уходят, чтобы изучать Книги?

– Да, там изучают Книги, но вовсе не для того, чтобы потом вернуться в Иерусалим. Это делают, чтобы навсегда остаться там или присоединиться к другим ессейским сообществам.

– Но это же настоящая ссылка, изгнание!

– Если смотреть со стороны, да.

– А если не со стороны?

Порыв ветра со свистом пронесся между ними, словно намереваясь навсегда разлучить их.

– Это значит принадлежать к избранным. Одна эпоха подходит к концу, а другая эпоха только занимается. Понимаешь?

Однако Иоканаан всей душой чувствовал, что мысли Иисуса блуждали где-то далеко, словно он не понимал своего собеседника.

– Конечно, как ты правильно сказал, весь этот мирок прогнил насквозь. Трухлявое дерево всегда рассыпается в прах. Погибающие деревья в конце концов падают, а умирающие люди умирают. Следующая эра уже родилась.

Вдали мигали огни Капернаума. Иоканаан и Иисус остановились на косе, на которую накатывали волны, словно хотели поглотить ее.

– Какое же место во всем этом занимают ессеи?

– Они порвали все отношения с другими священниками и готовятся в одиночестве.

– К чему готовятся?

– К концу. Возможно, к концу света. Во всяком случае, к концу этого света.

– Не думаю, что это поможет нам избавиться от римлян. Мы, так и оставшись рабами, просто погибнем вместе с ними, – медленно произнес Иисус. – Единственная проблема заключается в присутствии римлян. Пусть они уйдут, и тогда мы вплотную займемся развращенными священниками.

– Но мы не можем избавиться от римлян, – заметил Иоканаан.

– Да. Даже если бы мы все стали зелотами, мы не смогли бы избавиться от них. И тем не менее…

Они пошли к дому.

– Но ради чего жить затворником в монастыре в глубине владений дьявола? – нетерпеливо воскликнул Иисус. – Если действительно наступит конец света, будет хорошо только ессеям.

– Их следует понимать совершенно по-другому! – возразил Иоканаан. – Они стараются быть справедливыми.

– Живя в пустыне, это не так уж трудно! – заметил Иисус.

– Жизнь в Кумране отнюдь не легкая!

Они шли вдоль гавани. Рыболовы недовольно ворчали, вытаскивая свой небогатый улов.

– В прежние времена ессеев преследовали. Да и теперь гонения могут вновь начаться, – заговорил Иоканаан. – Один из их учителей, которого ессеи до сих пор уважают и зовут Учителем Справедливости, был убит в день праздника Йом Кипура.

– Когда? Мне об этом никто ничего не рассказывал.

– Полтора столетия назад.

– Почему?

– Он был приговорен к смерти правящим тогда царем Александром IV Яннаем, который был также первосвященником в Иерусалиме. Ессеи называют этого царя Злым священником.

– Похоже, все возвращается на круги своя. Или же священники всегда плохие и злые. Но какую выгоду извлекают ессеи, объявив вечный траур по Учителю Справедливости?

– Они ожидают прихода другого учителя, который будет помазанником Божьим. Этот Мессия будет одновременно и Мессией Аарона, и Мессией Израиля. Понимаешь? Мессия Аарона восстановит Закон, а Мессия Израиля прогонит злых людей.

– И римлян тоже?

– Римляне всегда относились к злым людям.

– А разве Учитель Справедливости не был Мессией?

– Нет, он не получил помазания. Мессия будет выбран Господом. Ангелы прикажут ему встать и надеть семь одежд, знаки священнического отличия, перечисленные в Исходе, а затем они совершат обряд помазания, – торжественным тоном пояснил Иоканаан. – Они возведут его в Божественный сан избранного священника.

– Это будет человек? – поинтересовался Иисус.

– Да.

– Но как ты узнал обо всем этом?

– Ессеи живут не только в Кумране. Несколько месяцев назад я встретился с одним ессеем на берегах Иордана и долго беседовал с ним.

– А потом? – спросил Иисус. – Что станет с первосвященником в Иерусалиме и всем остальным духовенством? Что произойдет с Храмом?

– С появлением Мессии лжецы будут выявлены. Что касается остального, то я не знаю.

Они замолчали. Сделав несколько шагов, Иисус вновь спросил:

– А римляне?

– Кто такие римляне, чтобы помешать воле Господа? – высокомерно произнес Иоканаан. – Ты что, утратил веру?

– Нет, но Господь не запрещает прислушиваться к голосу разума при обсуждении житейских вопросов, а в данном случае речь идет о деле житейском, не правда ли? Надо освободить народ от римлян, которые подчинили себе духовенство.

– Исключительно житейских дел не существует, – возразил Иоканаан. – И не существует запретного для Господа.

– Ты останешься в Кумране до прихода Мессии?

– Я останусь в Кумране до прихода Мессии, – твердо сказал Иоканаан.

Они подошли к дому.

– Ты сирота, – сказал Иоканаан. – Я это чувствую по твоему смятению.

Мария постелила Иоканаану в комнате Иисуса. Иоканаан и Иисус разделись в темноте, не став зажигать светильника. Иисус сразу же заснул, но вскоре проснулся: ему приснился кошмарный сон. Он видел священника в пурпурных одеяниях, которые на самом деле оказались лохмотьями, пропитанными кровью. Он прислушался к ровному дыханию Иоканаана и позавидовал его уверенности. Ключи к тайнам хранились во внешнем мире, а Капернаум был всего лишь городом, расположенным далеко от Иерусалима. Но куда податься? С чего начать? Рассвет застал Иисуса спящим, но мокрым от пота. Он открыл глаза и увидел, что Иоканаан склонился над ним.

– Тебе снился сон, – сказал Иоканаан. – Ты разговаривал во сне.

– Что я говорил?

– Ты звал меня.

Холодная вода прогнала ночные тревоги.

Иоканаан простился с родственниками. Иисус пошел его провожать.

– Вот что я тебе скажу напоследок, – заговорил Иисус. – Многие люди полагают, будто действуют по Божественной воле.

– Такого не случится. Будут знаменья.

– Какие знаменья?

– Знаменья, – повторил Иоканаан. – Ангелы…

И он нетерпеливо взмахнул рукой.

– Появится только один Мессия! – уверенно сказал Иоканаан.

Иисус покачал головой. Иоканаан больше ничего не знал. Когда троюродный брат ушел, Иисус долго стоял на берегу, позволив себе поддаться пленительности волн.

Подросток исчез. Кожа приобрела бронзовый оттенок, отросла борода, мышцы налились силой. Последнее очарование ранней юности испарилось.

Матери, имеющие дочерей, с интересом поглядывали на Иисуса, да и девушки тоже. Никаких родственников, даже дальних. Процветающая мастерская, которая скоро перейдет к нему по наследству. Делались намеки, порой даже с ненавязчивой помощью раввина. Велись долгие разговоры, во время которых тактично обсуждали вопросы нравственности и состояние дел. Но Иосиф оставался глухим, а Иисус держался отстраненно, Досада породила пересуды. Мария забеспокоилась.

– Не пора ли тебе жениться? – спросила она. – Уже ходят всякие слухи.

– Я подумаю.

– Ты думаешь о девушке, руки которой не сможешь добиться?

– Нет.

– Неужели тебе не подходит ни одна из тех, о которых тебе говорили?

– Они мне все подходят, но я не собираюсь жениться.

– Даже пророки брали себе жен.

– А ессеи не берут себе жен.

– Ессеи? – повторила ошеломленная Мария.

Марии все же удалось растолковать Иосифу, какая у них возникла проблема. Старик долго молчал, потом сказал:

– Если дерево принесет плоды зимой, птицы съедят их.

Марию охватило отчаяние.

– Садовник знает, – продолжал Иосиф, – в какое время года нужно сеять, чтобы собрать урожай. Но ветер сеет наугад.

Мария закрыла лицо покрывалом и вышла из комнаты. Иисус все слышал. На следующий день Иосиф умер.

Иисус часами сидел у изножья кровати, на которой лежало тело, такое легкое, что можно было подумать – оно сделано из перьев и ветра. Он размышлял о чести и гордости, о преданности и призвании. Садовник признал растение, посеянное ветром. Да, это так.

Подмастерье Самуил купил шесть фунтов мирры и столько же фунтов алоэ. Женщины обмыли тело, связали ноги тесемками, подвязали подбородок и положили усопшего на саван. Они сбрызнули ароматами то, что осталось от плотника, и приготовили для лица содовый раствор, который должен был поглощать трупные испарения. Наконец они завернули тело в саван, оставив лицо открытым, как того требовал обычай. И только после того, как женщины воскурили ладан, они впустили Марию и всех собравшихся в комнату, где находился покойник.

Отдать последние почести Иосифу пришли десятка два человек.

– Пусть молитвы всех сынов Израилевых будут услышаны Отцом нашим небесным, – читал Иисус.

Мария машинально повторяла за сыном слова кадиша. Ее глаза оставались сухими. Она давно воспринимала Иосифа скорее как отца, чем как супруга. И она облачилась в траур уже давно, а вовсе не теперь, для похоронной церемонии.

Когда все заупокойные молитвы были прочитаны, в тот самый момент, когда в комнату вошел раввин, Иисус положил на саван ермолку священника, кем и был, в сущности, Иосиф.

– Господь наш милосердный, – нараспев говорил Иисус, глядя раввину прямо в глаза, – ты глаз, который все видит, ухо, которое все слышит. Откликнись на мою мольбу о Твоем священнике Иосифе и пошли Михаила, предводителя Твоих ангелов, и Гавриила, посланца света, и легионы Твоих ангелов, чтобы они сопровождали душу Твоего служителя, моего отца, до тех пор пока она не прилетит к Тебе.

Мужчины положили тело на носилки. Иисус взялся за переднюю правую ручку, подмастерье Самуил – за переднюю левую ручку, а два ученика взялись за задние ручки. Они вышли из дома и пошли вдоль моря по дороге, ведущей к кладбищу. Самуил заранее выбрал склеп, где тело будет лежать до тех пор, пока не высохнет. Через два-три года они перенесут его в последнее пристанище – яму длиной шесть футов и глубиной три фута, где останки плотника окончательно рассыплются в прах.

Затем Иисус и все, кто прикасался к трупу, отправились в баню, чтобы совершить очистительное омовение, а из бани – в дом, который отныне принадлежал Иисусу. Там они преломили хлеб с родственниками и друзьями в печали об умершем. Раввин тоже пришел. Во время трапезы он напомнил, что, согласно обычаю, мастерская должна быть закрыта в течение тридцати дней.

– Все мы люди бедные, – возразил Иисус. – А те, кто работает со мной, еще больше нуждаются в хлебе насущном, чем я. Если я закрою мастерскую, им придется занимать деньги, чтобы прокормить жен и детей. Обогащение ростовщиков не позволит душе моего отца быстрее обрести покой на груди Своего Создателя. Завтра мы будем работать, как обычно. Мы будем держать тело в чистоте, не станем одеваться в лохмотья и не позволим вшам поселиться в наших волосах. Горе – это не зрелище для праздных зевак!

Раввин остолбенел.

– Открыть мастерскую завтра? Но это значит бросить вызов всем нашим обычаям! И никто не сделает вам новых заказов и не заберет готовые изделия, за исключением язычников! – в ярости вскричал он.

– В таком случае мы будем брать заказы у язычников. И скажем, что лучше брать заказы у язычников, чем позволять им выбирать наших священников. А теперь вы прочтете молитву или за вас это сделаю я?

Скрепя сердце раввин встал и прочитал сначала благодарственную молитву, а затем молитву за упокой души Иосифа. Когда он закончил, Иисус запел псалом:

«Дни человека, как трава; как цвет полевой, так он цветет.

Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его.

Милость же Господня от века и до века к боящимся Его.

И правда Его на сынах сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их».

Подмастерье и ученики покачали головами, простились с Иисусом и ушли. Лишившись слушателей, раввин тоже покинул дом Иисуса.

– Люди и так злословят, поскольку не понимают, почему ты до сих пор остаешься холостым. Сегодня вечером они найдут еще одну причину для пересудов. А завтра начнут искать другую мастерскую, – сказала Мария.

Действительно, на следующий день никто не пришел к Иисусу.

Еще через день неподалеку собралась небольшая толпа зевак, решивших лично проверить слухи, будто Иисус, сын плотника Иосифа, не прекратил работать, как это предписано обычаями, Подмастерье Самуил ворчал, сетуя на то, что они не прервали работу, чтобы не потерять месячное жалованье, но теперь рискуют потерять работу навсегда. Он пошел относить готовое изделие заказчику, однако в том доме его встретили очень недружелюбно.

Вскоре пришел раввин и стал жаловаться, что Иисус, который, между прочим, родился не в Капернауме, сеет смуту среди местных жителей, поскольку не соблюдает установленных для всех правил.

– Существует только одно правило, которое необходимо соблюдать, – это Закон, – парировал Иисус. – Обычаи, о которых вы столь часто упоминаете, установлены людьми, а не всемогущим Господом. Если бы ваша паства неукоснительно соблюдала Закон и меньше думала об обычаях, мы не остались бы без работы.

– Кто вам позволил ссылаться на Закон, вам, кто не изучал его? – кричал возмущенный раввин.

– Любой человек может ссылаться на Закон, поскольку он существует для всех.

– Я надеялся, что вы раскаетесь, – сказал раввин и ушел, кипя от яростного негодования.

Иисус отправился в мастерскую, чтобы разъяснить сложившуюся ситуацию. Он объявил, что решил насовсем закрыть мастерскую после того, как выплатит всем жалованье.

– Это случилось по вине раввина! – запричитали ученики.

– Нет, – твердо сказал Иисус, покачав головой. – Если свирепствует чума и какой-нибудь человек заболевает, это не его вина. Раввин болен чумой.

В тот же день после полудня приехали Иуст, Симон, Иуда и Иаков в сопровождении Лидии и Лизии. Иисус повел их на могилу Иосифа, а затем домой, чтобы еще раз преломить хлеб в печали об умершем.

Они поговорили о пустяках, а потом Иуст спросил:

– Отец что-нибудь оставил нам?

– Он владел только мастерской. Если кому-нибудь из вас она нужна, пусть забирает ее, – ответил Иисус.

Они с удивлением посмотрели на него. Иисус объяснил, что у него возникли серьезные разногласия с жителями Капернаума. В течение нескольких минут все молчали. Затем Симон заметил, что отец, несомненно, поступил бы так же, как Иисус. Более того, он предложил Иисусу переехать в Вифлеем и поселиться вместе с ними.

Иисус покачал головой.

– Я не смогу спокойно жить в Иудее, откуда некогда бежал мой отец. Я не смогу жить так близко от Храма, священники которого жиреют на дарах, преподносимых Господу. Даже здесь, в Капернауме, подвалы синагоги забиты зерном в ожидании неурожайного года – ведь тогда раввин продаст его в десять раз дороже, к тому же насыпая неполные меры. Я уеду отсюда и буду ждать бурю.

– Бурю? – переспросил Иуст.

– Бурю, – подтвердил Иисус.

Чуть помедлив, он пояснил:

– Придет человек, и тогда разразится буря!

Они казались совершенно сбитыми с толку. Перед тем как лечь спать, они предложили, чтобы после отъезда Иисуса Мария перебралась к Лидии или к Лизии. Забота и прощение.

Ночь выдалась холодной и ясной. Звезды походили на слова, написанные серебром. Но никто не мог понять их смысл.

В утреннем свете маленький караван, состоящий из полдюжины мулов, увозя детей Иосифа и их мачеху, скрылся в дорожной пыли, а Иисус собрался было зашагать в противоположном направлении, но решил немного передохнуть. Иисус расположился под деревом недалеко от дома, где провел детство и юность, дома, по закрытым ставням которого скакали солнечные зайчики.

– Время рождаться и время умирать, – бормотал Иисус.

Но он был свободен, и смерть казалась ему далекой маленькой черной точкой.

«Время плакать, и время смеяться».

Но он мало плакал, и у него не было ни малейшего желания смеяться.

«Время искать, и время терять».

Иисус только-только начал искать и никогда не испытывал предчувствия, что обречен на поражение. Ни одно из высказываний Екклесиаста не подходило ему. Он не испробовал и половины всего, вернее, он не испробовал ничего. Едва Иисус подумал об Иоканаане, которого ему явно не хватало, как вдруг понял, что тот часто бывал слишком заносчивым и слишком самоуверенным. Иисусу захотелось увидеть мир, его провинции и его города, его города и его долины, его долины и его людей. Он знал, что ему необходимо что-то сделать, но не знал, что именно.

Иисус встал и пристроил посох с дорожным узелком на плече. Как и в первое свое путешествие в Иерусалим, он взял с собой только чистое платье, сандалии, плащ, посох, хлеб и фиги. Все деньги он отдал матери, оставив себе несколько мелких монет.

Мария. Хрупкая и печальная, наивная и мудрая. И неразумная. Она щедро поила его своим молоком и окружала лаской и заботой. Но большего она не могла ему дать.

Иисус направился на восток, в Вифсаиду-Юлию, в Трахонитиду. Первыми, кого он встретил, были крестьяне. Иисус спросил, не разрешат ли они ему сорвать несколько свежих фиг, растущих на увешанных плодами деревьях, возле которых крестьяне работали. Крестьяне с ужасом посмотрели на него и, ничего не ответив, бросились бежать. Иисус пошел за ними, но они не остановились. Иисус ускорил бег, догнал крестьян и схватил одного из них за руку.

– Почему ты убежал? – спросил Иисус. – Почему ты боишься?

– Сжалься! – закричал крестьянин, совсем молодой человек. – Сжалься, господин!

– Я не твой господин, и у меня нет ни малейшего намерения бить тебя. Почему ты так себя ведешь?

Сгорбленный, грязный, растрепанный крестьянин, повиснув на мускулистой руке Иисуса, напоминал обезьяну, которую тот видел в Иерусалиме. Жалкое животное в красных штанах, которое чернокожий человек держал на цепи и заставлял танцевать. Иисус вырвал руку, и крестьянин упал, издавая громкие стоны. Другие крестьяне, стоя в стороне, равнодушно наблюдали за происходящим. Было очевидно, что они не собирались приходить на помощь одному из своих, что тоже удивило Иисуса.

– Прекрати стонать, как Мегера! – приказал Иисус, но напрасно, поскольку крестьянин продолжал хныкать.

– Они никогда не оставят нас в покое, – пробормотал крестьянин старушечьим голосом. – Они всегда будут нас бить, отнимать все, что у нас есть, обходиться с нами хуже, чем с собаками…

– Кто они? – спросил Иисус, тряхнув свою невольную жертву.

– Все! Все люди из города! Люди, подобные тебе!

– Назови их имена! – приказал Иисус.

– Все! – повторил крестьянин. – И в первую очередь Варнава!

– Кто такой Варнава?

– Раввин Варнава, – пояснил крестьянин, боязливо озираясь вокруг, словно готовясь к бегству.

Иисус вновь схватил крестьянина за руку и тряхнул его.

– Раввин Варнава тебя бьет? Отвечай!

– Он бьет нас и все отбирает! Фрукты, овощи, урожай зерновых – все! – хныкал крестьянин с невыносимой, но лживой горечью в голосе, призывая других крестьян на помощь.

Иисус понял, что больше не добьется от него ничего путного, и отпустил. Он сорвал несколько фиг и вновь пошел по дороге, решив расспросить самого раввина Варнаву.

Синагога Вифсаиды поразила Иисуса. Здание было не только огромным, но и совершенно черным. Оно было построено из базальта и украшено порфиром. В частности, из порфира были сделаны капители пилястров и карнизы. Синагога показалась Иисусу слишком роскошной, но уродливой. Он быстро взбежал по ступенькам и спросил у левита, охранявшего вход, сможет ли раввин Варнава принять его. Левит рассмеялся и пожал плечами.

– Раввин Варнава умер несколько лет назад, – наконец сказал он.

– А кто стал его преемником?

– Раввин Захария. Почему это так тебя интересует? Ты из Вифсаиды? Не помню, чтобы встречал тебя раньше. В любом случае, ты никогда не давал денег на отправление культовых обрядов, – заявил левит.

– Я иду из Капернаума. Я сын священника Иосифа, который был плотником.

– В таком случае я попрошу раввина принять тебя.

В Вифсаиде жили люди богатые или щедрые. Пол комнаты, в которую вошел Иисус, был выложен мозаикой, на стенах висели ковры. На диване, покрытом ковром, сидел тот, кто, вероятно, и был раввином. Этому человеку едва перевалило за сорок. Он был упитанным, а рыжеватая борода, явно окрашенная хной, свидетельствовала о том, что он весьма заботился о своем внешнем виде. У раввина был живой взгляд.

– Приветствую соседа! Сын мой, мне сказали, что твой отец – священник из Капернаума по имени Иосиф. Я не был знаком со священником, носившим такое имя, однако я знаю раввина из Капернаума.

– Мой отец был священником в Иерусалиме. Он принимал участие в строительстве Храма, а потом мы переехали в Капернаум.

– И каким попутным ветром тебя занесло в дом Господа в Вифсаиде?

Иисус рассказал об инциденте с крестьянами. Захария пожал плечами.

– Эти крестьяне все время жалуются и врут, – сказал он. – И доказательством служит тот факт, что они обвиняют давно умершего раввина в том, что тот бьет их. Ты должен был сорвать фиги, не спрашивая у них разрешения! Что значат для них несколько фиг?

– Я не привык хозяйничать в чужих фруктовых садах. Но, так или иначе, мне показалось, что они напуганы. Кто их бьет? Варнава бил их?

– Разве в Капернауме нет крестьян? – резко спросил Захария.

– Есть, но мне доподлинно известно, что их не бьют.

– Им повезло. Эти крестьяне, как ты знаешь, – тупые ослы, едва напоминающие человеческие существа!

– Как я знаю? – ледяным тоном повторил Иисус.

– Разве ты не понимаешь, – Захарией неожиданно овладел гнев, – что отрываешь у меня время из-за каких-то вздорных сетований крестьянина? Назови мне имя, и я побью этого человека собственными руками!

Раввин скрестил, потом выпрямил ноги и спросил:

– Я правильно понял: твой отец был священником в Иерусалиме? Это значит, что в Капернауме он не был священником?

– Он оставался священником до последнего вздоха, но в Капернауме предпочел быть плотником.

– Все это очень странно, – буркнул Захария.

– Да, действительно необычно. Я уйду, лишь убедившись, что крестьяне не лгут, и после того как процитирую Иезекииля.

– Иезекииля! – воскликнул Захария.

– Горе пастырям Израилевым, которые пасли самих себя!

– А может быть, им надо было пасти кроликов и мулов в полях? – вскричал Захария. – Почему бы тебе этим не заняться? Почему бы тебе не стать проповедником? Ты сын священника, значит, человек образованный! Иди и проповедуй среди животных!

И Захария рассмеялся.

– Бойся, как бы Господь тоже не преподнес тебе урок! – воскликнул Иисус, выходя из комнаты.

– Дерзкий негодяй! – крикнул Захария. – Да ты, наверное, зелот!

Иисус шел так быстро, что не заметил, как покинул город. Часа через два он добрался до деревни под названием Курси. Едва он вошел в деревню, его внимание привлекла толпа, собравшаяся на площади, по которой бегали тощие куры. Два-три десятка человек образовали круг, но что происходило в центре, Иисус не мог разглядеть. А больше всего его пора шло то, что люди молчали. Обычно крестьяне говорят громко и несдержанно, а сейчас они, да и то не все, тихо перешептывались. Иисус с трудом пробил себе дорогу и очутился в первом ряду. В центре круга сидел толстый мужчина в странной одежде: на нем был просторный халат из белого шелка с богато вышитыми воротником и оборкой, камилавк, отороченный мехом, увешанный цепями и кольцами, туфли из красного войлока без задников. Напротив стоял мальчик с такой коростой на глазах, что он не мог их открыть. Толстый мужчина раскачивался, протяжно распевая в такт качаниям какие-то слова. Несмотря на экзотический вид мужчины, Иисус понял, что псалмодия была лишь пародией на заклинания, поскольку разобрал два-три греческих и несколько сирийских слов. Голос мужчины взвился, перешел в пронзительный крик и резко оборвался. Он поводил руками над лоханью и незаметно бросил в нее порошок, окрасивший воду в красный цвет. Затем мужчина заставил мальчика стать на колени перед лоханью и опустил его голову в воду, держа ее там до тех пор, пока несчастный, несомненно, из-за боязни захлебнуться, отчаянно не замахал руками. При совершении этого ритуала мужчина время от времени что-то резко выкрикивал. Затем он поднял голову мальчика и снова несколько раз опустил ее в воду. Делал он это до тех пор, пока вопли ребенка не стали заглушать его собственные крики. Наконец он потребовал дать ему кусок холста и протер глаза ребенка.

– Я вижу! Я вижу! – бормотал мальчик.

Толпа, сдерживавшая дыхание, зароптала и заволновалась.

– Волшебство! – крикнули несколько крестьян.

Мать мальчика бросилась мужчине в ноги, а затем подняла руки к небу, умоляя Господа, чтобы он не позволил демону принимать участие в том, что она называла колдовством. Отец, держа мальчика за плечи, строго спрашивал:

– Ты видишь меня? У меня глаза открыты или закрыты? А теперь? А теперь? Говори правду, поскольку лечение стоит денег, а если ты опять потеряешь зрение, едва кудесник уедет, я побью тебя!

Ребенок, дрожа всем телом, отвечал:

– Клянусь, я тебя вижу! Я вижу даже новые седые волосы в твоей бороде…

Женщины громко голосили, мужчины радостно хлопали в ладоши, испуганные дети плакали.

Кудесник прервал их, ударив несколько раз палочкой по лохани. Все замолчали в ожидании, несомненно, нового чуда.

– Послушайте, вы, скопище невежд! – воскликнул кудесник на ломаном арамейском языке. – Вам выпала несказанная удача: мое восхитительное наитие привело меня в вашу затерянную деревню. Сначала вы отказывались верить, что я могу творить чудеса. Теперь вы увидели собственными глазами, что и вылечил мальчика. Да, я творю чудеса! У этого мальчика на глазах были язвы, а вскоре его могла поразить проказа. Мои знания спасли ему не только зрение, но и саму жизнь! А сейчас я хочу, чтобы мне заплатили. По сравнению со спасенной жизнью оплата моего умения – сущий пустяк! Послушайте меня: если вы не такие, как о вас говорят в городе, то есть не грубые животные, заплатите мне!

– Сколько? – спросил отец мальчика.

– Я тебе уже говорил: один сестерций. Толпа хранила угрюмое молчание.

– Один сестерций! – повторил отец. – Но это вдвое больше, чем мытарь берет с меня за целый год!

– Ты собираешься назначить цену жизни родного сына, ты, деревенщина? Ты что, совсем стыд потерял? Вскоре этот мальчик начнет работать вместе с тобой и принесет тебе больше, чем один сестерций! Ну, дай же мне сестерций, или я позову солдат, чтобы получить принадлежащее мне по праву!

Старый человек, давно наблюдавший за этой сценой, выступил вперед и сказал:

– Я раввин этой деревни. Меня все знают. Все знают, кем были мои родители и чем занимаюсь я сам. Но тебя, тебя Я твоем роскошном наряде, тебя с твоими таинственными порошками и заклинаниями – кто тебя знает? Кто знает, откуда ты пришел? Ведь ты можешь быть посланцем самого демона! И ты осмеливаешься просить сестерций как плату за излечение, о котором нам ничего не известно! Кто убедит нас в том, что после твоего отъезда мальчик вновь не станет слепым? Убирайся из нашей деревни немедленно! И чтобы мы тебя больше никогда у нас не видели!

Кудесник торжествующе улыбнулся.

– О, я тебя знаю, Хушай. Мне известно о тебе многое. Ты говоришь, что не знаешь меня? Меня зовут Аристофором, и я ученик и последователь знаменитого Досифая. Мое имя покрыто славой далеко за пределами Палестины – в Александрии, Фивах, Антиохии. Что касается моего учителя, то его знает весь мир! Если ты не хочешь, чтобы в пяти провинциях стало известно о твоем полном невежестве, не тверди, что ты меня не знаешь! Вот уж действительно! Ты только что продемонстрировал такое глубочайшее невежество, что мне потребуется целый год, чтобы вылечить тебя!

Несколько крестьян захихикали. Иисус чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Раввин открыл было рот, но Аристофор резко оборвал его, не дав произнести ни единого слова:

– Не торопись трепать языком, раввин. Ты слишком слаб и дряхл, поэтому побереги силы. Ты спрашиваешь, не посланец ли я демона? Но подобный вопрос скорее должен я задать тебе. Ты сиднем сидел, не отрывая свое костлявое седалище, и наблюдал, как мальчик слепнет. И это доказательство твоих знаний или твоей мудрости? Или доброй воли? Нет! Я скажу тебе, Хушай, как следует объяснить твою бездеятельность: она свидетельствует о том, что в тебе не воплотилась никакая сверхъестественная сила. Даже демон не захотел воспользоваться твоими услугами, деревенщина! – И, повернувшись к толпе, которую хулительные слова кудесника заворожили ничуть не меньше, чем его действия, Аристофор продолжал: – Люди добрые! У меня есть для вас новости! Месяц назад присутствующий здесь раввин Хушай послал прошение первосвященнику Иерусалима. Он просил денег, чтобы починить прохудившуюся крышу синагоги, поскольку крестьяне Курси слишком бедны, чтобы сами могли заплатить за ремонт. И вот несколько дней назад – не правда ли, Хушай? – первосвященник прислал ему пятнадцать сестерциев на ремонтные работы, особо подчеркнув, что на этот раз деньги должны пойти именно на починку крыши, а не на закупку зерна, которое в голодный год будет продаваться в четыре раза дороже. Люди добрые! Я спрашиваю вас: была ли починена крыша? Нет? Тогда, поверьте мне, ремонт скоро начнется! Хушай, отправляйся за плотниками! Время не ждет. Все, люди добрые, хватит! Либо отдайте мне мои деньги, либо…

Аристофор встал. Отец мальчика подошел к нему.

– У меня нет таких денег, и я не могу занять их, – сказал он. – Не возьмешь ли ты двух гусей? Это все, что у меня есть.

Кудесник нахмурил брови.

– Ты занимаешься своим ремеслом только ради денег? – вмешался в разговор Иисус. – В таком случае ты давно должен был понять, что каждый человек имеет свою цену. Богатые могут платить гораздо больше, чем бедные. А ты находишься в бедной деревне.

Аристофор пристально посмотрел на Иисуса, а затем спросил, прищурив большие лукавые глаза:

– А ты кто такой? Ты, разумеется, не местный житель, потому что обладаешь здравым смыслом. Хорошо, я возьму гусей.

– Тебе действительно нужны сразу оба гуся? – улыбаясь, спросил Иисус. – Такая поклажа, привязанная к спине твоего мула, не ускорит его бег. А ты станешь похож на богатого сирийского торговца.

Аристофор громко рассмеялся.

– Да ты пустишь меня по миру! – воскликнул он. – Но, возможно, я не останусь внакладе. Ведь так мало людей, с которыми хочется поговорить откровенно. Будь по-твоему. Я возьму одного гуся, а второго отдам тебе.

Аристофор держал гусей за лапы толстыми брюшками вверх. Одного он отдал Иисусу, а тот, в свою очередь, протянул гуся отцу мальчика. Отец мальчика бросился целовать руки Иисусу.

– Вот именно этого я и боялся, – с иронией в голосе проворчал Аристофор. – Полагаю, в твоей котомке ничего нет, кроме куска черствого хлеба. Ну, и что дальше?

– Мне не хотелось бы воспользоваться сложившейся ситуацией, – ответил Иисус, – но раз уж ты так расщедрился, то мог бы попросить этого человека зажарить гуся, и тогда бы мы все вкусно поели.

Аристофор лукаво прищурился, внимательно посмотрел на Иисуса и заявил, что больше никогда ноги его не будет в бедной деревне.

– Всем известно, что львы охотятся на мышей только тогда, когда их начинает мучить голод, – сказал Иисус. – Пусть твоя жена натрет гуся чесноком и зажарит его, – обратился Иисус к крестьянину.

Мальчик, обретший зрение, с любопытством разглядывал мужчин.

– Сегодня вечером вымой глаза чистой водой, – сказал Иисус ребенку. – И делай это каждый день.

– Давай сядем под эту сливу, – предложил Иисусу кудесник. – А то солнце слишком сильно печет. Полагаю, местное вино отвратительно.

– Как ты узнал о махинациях раввина? – спросил Иисус.

– Вот уж пройдоха этот раввин! Я потерял заработок, но зато вволю повеселился! Я подружился с раввином Вифсаиды, еще одним пройдохой, но более хитроумным, дав ему денег, чтобы он разрешил мне заниматься своим ремеслом в его городе. А сидя с ним за столом в трактире, я внимательно слушал сплетни! Какие же болтливые сороки эти священники! Теперь я знаю все секреты всех городов, расположенных вокруг Галилейского моря! Так вот. Раввин Вифсаиды, некий Захария, ненавидит Хушая, поскольку они чего-то не поделили. И Захария рассказал мне историю о пятнадцати сестерциях. А тебя-то как зовут? Откуда ты?

– Иисус. Я сын плотника из Капернаума, родившегося в Вифлееме. Я и сам плотник, а покинул Капернаум не так давно.

– Уроженцы Иудеи, обосновавшиеся в Галилее? Хм! – Аристофор, явно озадаченный, хитро прищурился. – Странно. Почему вы уехали из Иудеи? У вас там возникли проблемы?

– Думаю, что ты грек. Но я не буду столь нескромным и не спрошу тебя, почему ты уехал из Греции, – дал отпор кудеснику Иисус, уязвленный его развязным тоном. – Расскажи мне лучше о своем ремесле и об этом твоем учителе Досифае, о котором ты недавно упоминал.

– Хорошо, – согласился Аристофор. – Но сначала скажу, что я не грек. Моя мать – сирийка, а отец был критянином. Я родился в Антиохии, а занимаюсь тем, что облегчаю страдания людей, которые доставляет им звонкая монета. Я приехал в эту страну, поскольку она кишит болезнями. Я никогда раньше не видел столько прокаженных, слепых, паралитиков, столько врожденных уродств! А бесноватые! В одном палестинском городе больше демонов, чем во всем Понте! И я стал их лечить. Я обучился этому ремеслу у известного человека! величайшего человека! Человека, Твердо Стоящего На Ногах! Я учился у Досифая Богоданного, по-вашему Нафанаила! Он пророк! Столь же великий, как ваш Иезекииль! – с воодушевлением воскликнул, переведя дыхание, Аристофор.

В искренности его слов нельзя было сомневаться.

– Он получает знания непосредственно из царства разума! Он знает все! Все!

И впервые кудесник надолго погрузился в молчание.

– Он жив? Где его можно найти? – наконец спросил Иисус.

– Ты ничего не знаешь! – вдруг вскричал Аристофор, потеряв над собой контроль. – Мир полон тайн, о которых ты даже не догадываешься! Как бы тебе это объяснить? Это словно ты жил во все минувшие века и те, что еще наступят, чтобы донести до нас частицу истины! Да, Досифай жив. Он проповедует свое учение в Самарии.

– Он иудей? – спросил Иисус, удивившись тому, что его собеседник неожиданно пришел в такое возбуждение.

Аристофор закрыл глаза.

– Ты не можешь, – глухо произнес он, – говорить о Человеке, Твердо Стоящем На Ногах, как о любом другом, как о простом смертном. Разве так уж важно, иудей он или нет? Разве мы все не сделаны из одной плоти? Разве все мы не куклы, вылепленные из глины, на которые упала искорка Божья? И если мы не попытаемся достичь Света, не станем ли мы все псами дьявола? Ответь мне! Знаешь ли ты хотя бы об этом? – прокричал он, открыв глаза.

Ошеломленный Иисус молчал.

– Откройся Божественному Дыханию, Рпеита, и мудрость мира начнет проникать в тебя… Вдохни Свет… И мудрость наполнит всего тебя… И ты достигнешь высшего небытия – Света, – и растворишься в Себе… И ты закончишь свое земное существование… Зло погибнет! Слово восторжествует над Хаосом! Ты будешь царить в Logos Anthropos, но тогда твое Я больше ничего не будет собой представлять!

Иисус внимательно слушал этот бесконечный поток слов. Он различил в нем отголоски учения, несомненно, коренным образом отличавшегося от той трактовки, которую давал возбужденный кудесник. Иисус сравнивал себя с писцом, пытающимся расшифровать засаленную и разорванную на куски книгу. К тому же Иисуса смущало несоответствие между притворным кривлянием Аристофора и его вдохновенным рассказом о Досифае. Он погрузился в размышления, когда кудесник пробормотал упавшим голосом, почти с грустью:

– Нет, Досифай – не иудей. Ты найдешь его недалеко от Айнон-Салима.

– А почему ты не с ним? Почему ты покинул Досифая, если так искренне им восторгаешься?

Сначала вместо ответа Иисус услышал выразительный вздох.

– Во имя истины! – поклялся Аристофор. – Пути Зла неисповедимы! Клянусь! Эта женщина…

Его голос звучал теперь так низко, что стал почти неслышным. Аристофор повторил:

– Эта женщина!

– Какая женщина?

– Луна… Елена. Она ушла с его учеником, последователем… С Симоном…

– Да ты в своем уме?! – воскликнул Иисус. – Что Луна могла делать у Досифая?

– Луна, сын человеческий, – это прозвище Елены, жрицы, которая делила свою судьбу с Досифаем. Но теперь она больше уже не делит ее… Месяц назад, возможно, я должен сказать – луну назад, Симон, самый способный из учеников Досифая, человек, который умеет летать по воздуху и навещать людей, находящихся на расстоянии в несколько тысяч локтей, не отрывая ног от земли, так вот, этот Симон взял с собой Елену и пошел собственной дорогой! Луна покинула Солнце! Они уговорили меня последовать за ними. Но однажды ночью, когда светила настоящая луна, мне стало стыдно. На ночной звезде отразилось грустное, укоряющее лицо Человека, Твердо Стоящего На Ногах. Я расстался с Еленой и Симоном, но не осмелился вернуться к учителю. И вот я лечу бесноватых в затерянных деревушках и получаю плату гусями!

Аристофор заплакал от отчаяния, заплакал совершенно искренне. Это задело Иисуса за живое.

– Магия не имеет ничего общего с твоим методом лечения. Ты просто смыл коросту с глаз мальчика. У него никогда не было язв, и он никогда не страдал проказой.

– Порошок алоэ, сын человеческий. Порошок алоэ, – сказал Аристофор, вытирая слезы рукавом. – Он смягчает и успокаивает воспаленные ткани. Что такое магия? Знания, которыми обладают избранные. Знаешь ли ты, какими свойствами наделен порошок алоэ? Нет, не знаешь. И поэтому не говори о магии столь пренебрежительным тоном. Знаешь ли ты, как лечить бесноватую женщину? Я покажу тебе. Самое лучшее, что, ты сможешь сделать, – это последовать за мной. Я научу тебя тому, чему научился сам. Я сделаю из тебя терапевта. Я научу тебя греческому языку, ибо разве ты сможешь утверждать, Что ты просвещенный человек, если не знаешь греческого? Во всем мире люди говорят на греческом языке. А кто говорит на арамейском? Или на древнееврейском? У тебя приятная внешность. Из тебя получится еще лучший кудесник, чем я.

– Твоя магия заключается только в этом? Неужели твой Досифай именно так лечит людей – в надежде получить один сестерций, а если повезет – два?

– Надо быть скромным и признательным, сын человеческий. Будь скромным, повторяю, поскольку Досифай – настоящий пророк. Он учит различать Дыхание и Материю. Он учит очищать организм благодаря контролю над дыханием. Он учит многому. Не стоит судить о нем по мне. Я всего лишь погасшая звезда. Как только Досифай возлагает руки на больного, тот немедленно выздоравливает. Накануне своего ухода я собственными глазами видел, как Досифай оживил покойника.

Иисус задумался. Крестьянин и его сын, оба сиявшие от радости, сказали, что гусь готов.

– Пойдем, съедим мое вознаграждение, – предложил Аристофор.

Иисус ел без всякого аппетита. Женщина по имени Луна, человек, летавший по воздуху, учитель, возрождавший мертвецов… А ведь он только начал путешествовать. Иисус думал о Мессии и Иоканаане. Где сейчас Иоканаан? Мессии появлялись там, где Иоканаан их совсем не ждал. Но они не были подлинными мессиями. Мессией должен был стать непременно иудей.

Наутро после встречи с Аристофором Иисус отправился в путь. Небо было чистым, совершенно безоблачным, а воздух свежим и прозрачным.

Но это не помешало прокуратору Самарии, Галилеи и Идумеи проснуться в самом дурном расположении духа в своей резиденции в Севастии, в доме из розового камня, утопающем и зарослях глицинии и резеды. Копоний, всадник по званию и происхождению, видел кошмарный сон, будто он сражался с гидрой в морской пучине. И даже когда он открыл глаза, его продолжали преследовать семь ужасных голов на змееобразных шеях. Подобно Гераклу прокуратор во сне рубил одну голову за другой, но как раз перед самым пробуждением он, изнуренный невероятной схваткой, не смог отрубить последнюю голову. Ему только удавалось отталкивать ее рукой, удерживая на некотором расстоянии от своей головы. Наяву же Копонию приходилось сражаться с тошнотой, которую у него упорно вызывали видения слизкой чешуи, выпученных водянистых глаз и ядовитого языка, торчащего между клыками.

Как и многие римляне, прокуратор был суеверным человеком. Страшный сон до того потряс его, что он сознательно отложил подъем на целый час. Во внутреннем дворике уже толпились посетители, но управляющий напустил на себя таинственный вид и хранил молчание. Супруга Копония, обеспокоенная необычным недомоганием мужа, предложила пригласить астролога-халдея, поскольку прокуратор, по примеру большинства римских сановников, живших на Востоке, держал у себя на службе знатока тайн невидимого мира. Все астрологи были либо египтянами, либо халдеями. Валсур был халдеем. Он прибежал настолько быстро, насколько ему позволяли ноги, так как – если бы об этом не знал астролог, умевший разгадывать небесные тайны, то разве кто-нибудь еще мог знать? – Копоний был не просто знатным римлянином. Он был властелином, который сменил этнарха Архелая и пользовался таким влиянием, что смог удержаться на должности, несмотря на то что покойный император Август, его покровитель, отдал судьбу Копония в руки своего наследника Тиверия, подозрительного тирана, капризы которого охотно поощряли завистливые придворные. Но Тиверий не отправил Копония в отставку. Этот Копоний был могущественным человеком, и Валсур торопился изо всех сил, не слишком заботясь о сохранении собственного достоинства.

Едва гадатель по звездам вошел в просторную опочивальню наместника императора, он театральным жестом сбросил на плечи капюшон вышитого плаща, опустился перед ложем на колени, поднял руки, задрал нос и воскликнул:

– Слава вашему превосходительству во имя всех духов Света!

Не дожидаясь ответа, Валсур встал, бросил горсть мирры на большую курильницу, несколько раз взмахнул руками, повернулся к его превосходительству и спросил, позавтракал ли он.

– Меня от всего воротит, – проворчал прокуратор. – Я даже не могу съесть немного сушеного винограда.

Валсур приказал принести чашу с розовой водой, чтобы повелитель мог освежить лицо и члены, также велел одному из слуг очистить гранат и полить зернышки лимонным соком. Затем он сказал, что продолжить лучше после того, как прокуратор искупается в бассейне и взбодрится, и вышел в прихожую. Прокуратор подчинился такому проявлению весомых знаний и через час, уже с просветленным лицом, вновь велел позвать Валсура и рассказал ему о приснившемся кошмаре. Валсур сел, вернее, примостился на корточках около ложа и слушал, плавно раскачиваясь из стороны в сторону. Когда прокуратор закончил свой рассказ, Валсур на пару минут закрыл глаза, а открыв их, издал короткий пронзительный крик.

– Во всем виновато полнолуние! – пояснил Валсур. – Ночные духи взбудоражены. Они распространяют новости быстрее, чем обычно. И такой проницательный ум, как ум нашего превосходительства, не может не улавливать их послания. Скажу откровенно: они только кажутся опасными, но На самом деле это не так. Однако они сделали серьезное предупреждение, которое непременно следует принять в расчет. Вы сражались на море. Ближе всего к нам расположено Галилейское море, а это означает, что предупреждение касается именно Галилеи. Чудовище обладало несколькими головами, значит, речь идет не об одном человеке, а о целой шайке. Чудовище напало на вас. Значит, эта шайка собирается покуситься на могущество Рима в вашем лице. Труднее всего было справиться с последней головой, значит, речь идет о главаре. Вас предупредили о грядущем восстании, и вы должны убить главаря.

– Опять восстание! – вскричал Копоний. – Ты не ошибаешься?

Валсур уверенно кивнул.

– Вашему превосходительству уже известно, что введение Новых податей вызвало сильное недовольство. Не то чтобы Иудеи не собираются платить подати, они просто возмущены, что должны платить людям, которые не принадлежат к их вере.

– Упрямое отродье! – пробормотал Копоний, встав с ложа, чтобы подойти к окну.

Прокуратор сразу же почувствовал сильный запах резеды. Потом он сказал Валсуру:

– Ты успокоил меня, а поданное тобой в качестве сладкого пробудило аппетит.

Копоний позвал казначея и выдал Валсуру пять сестерциев из своей личной кассы.

Магия Валсура основывалась на достоверной информации. Многие, как и Валсур, хорошо понимали: скоро грянет буря, но лишь немногие знали, что у восстания есть предводитель, а еще меньше было тех, кто мог уверенно назвать его имя. Этим предводителем был галилеянин по имени Иуда. Он не раз обращался с пламенными речами к своим братьям по вере, упрекая их в преступной покорности римлянам, сборщикам налогов и содержателям публичных домов, которые, словно грибы после дождя, начали появляться в Декаполисе. Как только Валсур ушел, Копоний вызвал начальника тайной охраны и приказал ему разыскать предводителя восстания. Начальник охраны, в свою очередь, созвал осведомителей, которые отправились к верховным священнослужителям Капернаума, Вифсаиды, Скифополя, Пеллы, Архелауса и Иерихона, то есть Иудеи, иначе говоря, вышли за пределы территории своей неофициальной деятельности, и доступно им разъяснили, что терпение Рима достигло крайних пределов. Священнослужители не заставили упрашивать себя. Через десять дней Иуда был выдан римлянам, подвергнут суду и распят в Кесарии Филипповой.

– Опасный сектант, который мог доставить нам серьезные неприятности, – заявили представители духовенства.

Понтий Пилат, правитель Иудеи, испытывал удовлетворение от того, что часть ответственности за поддержание порядка в Палестине лежит на его коллеге, поскольку у него вполне хватало дел в своей провинции. Что касается Ирода Антипы, тетрарха Галилеи, то он никак не высказался по поводу решения Рима, хотя у него сложилось свое, совершенно определенное мнение по поводу этого Иуды. Так или иначе, эти трое мужчин, равно как и Филипп, тетрарх Итуреи и Трахонитиды, и Писаний, тетрарх Авилены, были отнюдь не склонны относиться легкомысленно к угрозе мятежа, а толчком вполне мог стать сбор податей. Все они помнили о более чем трех тысячах убитых во время мятежа в Храме в самом начале царствования Архелая, о пожаре в царском дворце Иерихона и более чем двух тысячах казней через распятие, совершенных по тем же самым причинам при поддержке римских войск, прибывших из Сирии!

Само имя Иуда приносило несчастье! Разве в то же самое иремя другой Иуда, сын жертвы Ирода, Иезекииля, не провозгласил себя правителем Галилеи? Тогда на всех дорогах убивали солдат империи и для охраны самого ничтожного императорского посланца приходилось выделять целый хорошо вооруженный отряд! Копоний решил, что дешево отделался. Какое же дьявольское отродье все эти Иуды!

Следуя на юг, Иисус только и слышал, что о предводителе восставших Иуде. В одном из трактиров ему рассказали, что римляне распяли Мессию, поскольку Иуда наверняка был Мессией. Но в другом трактире Иисусу поведали, что Иуда не мог быть Мессией, поскольку Мессия жив и зовут его Досифаем.

Когда Иисус добрался до Скифополя, он даже не знал, что и думать. Скифополь! Новое языческое название города не изгладило из памяти исконное его название – Беф-Сан. Тот самый Беф-Сан, на стене которого несколько столетий назад висели трупы Саула и его сыновей, когда на горе Гелвуйской филистимляне одержали победу над израильтянами…

Уставший и опечаленный, мечтая о встрече с дружественной душой, Иисус вошел в город ближе к вечеру. Он брел куда глаза глядят, изредка бросая равнодушный взгляд на сооружения римской архитектуры – храмы, статуи, ипподромы, акведуки, колоннады. Почти на каждом перекрестке толпились доступные женщины и мужчины. Неужели жители Скифополя были такими уж сладострастными? Однако, судя по выражению лиц людей, предлагавших чувственные наслаждения, особой потребности в них не было. Впрочем, усталость и голод брали свое – Иисус не испытывал презрения. Он спрашивал себя, сумеет ли найти покой в этом месте, где смешались верования, надежды, глупости и волнения. Вот во что превратилось древнее царство Давида! Сумерки окрасили город в синие и черные тона, разрываемые красными пятнами, – это рабы вставляли факелы в железные кольца под арками, как было принято в римских городах. Иисус съежился под холодным порывом ветра. Именно в этот момент его заметила женщина, стоявшая на пороге богатого дома.

– Ты выглядишь разбитым, – сказала она. – Твои ноги покрылись пылью, а щеки запали. Не требуется ли тебе горячая вода и сытный ужин?

– Ты ошиблась, женщина. По твоей одежде я догадался, чем ты занимаешься. Я не стану отнимать у тебя время. У меня нет ни денег, чтобы купить тебя, ни потребности в мечтах, которыми ты торгуешь.

– Я не собираюсь вести с тобой торг. Я просто предлагаю тебе гостеприимство и ужин.

Весна этой женщины давно миновала. Ее густо обведенные глаза потухли. Было совершенно ясно, что она не предлагает себя. Однако осторожность возобладала над усталостью.

– Я ценю твое предложение, но ты должна знать, что я дважды чужеземец. Я не самаритянин и считаю священной горой Нево, а не Гаризим.

– Когда наступит Судный день, все мы окажемся у подножия одной горы, – произнесла она, не глядя на него.

Иисус кивнул и вслед за женщиной вошел в дом. Ковры и меха покрывали диваны, всюду курились благовония, факелы, вставленные в специальные держатели, освещали покрытые мозаикой стены. Зазвучали цитры, но тут же затихли по знаку хозяйки дома. Два нубийца напряглись в ожидании приказа.

– Я могу, – сказала женщина, – предложить тебе множество яств, но догадываюсь, что ты умерен в еде. Не хочешь ли рыбного супа, несоленого белого сыра и хлеба с кунжутом?

Иисус утвердительно кивнул. Слуги бросились подавать на стол. Пока Иисус ел, женщина держалась на почтительном расстоянии. Она смотрела на то, как он в начале и в конце трапезы читал молитву, а когда он поел и повернулся к ней, сказала хрипло:

– Ты задаешь себе вопросы. Я была отвергнута, поскольку оказалась бесплодной. Расскажи мне о себе.

– Меня зовут Иисус. Я сын плотника из Капернаума. Я надеюсь встретить кудесника по имени Досифай и, возможно, еще одного кудесника, которого зовут Симон.

– Кудесников… – задумчиво произнесла она. – Зачем надо искать встречи с кудесниками? – добавила женщина, словно обращалась к самой себе.

– Возможно, они знают больше… – предположил Иисус.

– А знают ли они больше?

– Знать – значит мочь, значит властвовать.

– И что с того? – спросила женщина с горькой иронией. Иисус замялся. Он никогда не предполагал, что можно подвергнуть сомнению силу власти.

– Так для чего нужна власть? – уточнила она вопрос.

Он почувствовал отвращение ко всем свободным женщинам, хотя эта женщина была приветливой и предложила ему пристанище. Но ему, очевидно, придется, в определенном смысле, расплатиться с ней.

– Власть, например, могла бы сослужить добрую службу моему народу.

– Тогда тебе пришлось бы превратиться в римлянина.

Иисус не понял.

– Если ты обретешь власть, значит, ты превратился в римлянина, поскольку один римский чиновник обладает большей властью, чем все наши тетрархи. Если ты хочешь употребить какую-либо власть, например власть кудесника, против римлян, то это детские забавы. Народ побежден.

– Значит, остается лишь отчаиваться? – саркастически спросил Иисус.

– Не стоит недооценивать могущество побежденных. Перед тобой побежденная женщина, – раскинув руки, сказала она, – но все знатные люди этого города приходят к ней за советом.

Она встала и принялась ходить из угла в угол по пустой комнате. Он наблюдал за ней, усталой и прекрасной, наполнявшей ночь опьяняющими ароматами. Он чувствовал себя смущенным, но страстно хотел обладать кладезем будоражащих знаний, скрывавшимся в ней.

– Поиски власти, – продолжила женщина, – это целая жизнь. Когда я увидела тебя идущим по улице, я поняла, что ты никогда не знал женщины.

Она роняла слова, гулко падавшие в тишине, – так меняла прислушивается к звону полученных монет, чтобы проверить содержание в них серебра.

– Существует нечто большее, чем плотские утехи, – сказал Иисус. – Это честь народа.

Она переплела пальцы, и кольца сверкнули, словно глаза разъяренного животного.

– Честь! – срывающимся голосом воскликнула она. – Меня вышвырнули, чтобы я не бесчестила своего мужа! Честь! Это игрушка для мужчин! Столь дорогая игрушка, что даже женщины готовы ради нее принести себя в жертву! У меня нет чести, сын человеческий! И, поверь мне, я горжусь этим! Что касается мужчин Израиля, то ваша честь вызывает у меня такое презрение, что я испытываю удовольствие от своего существования. А вы еще верите в Иегову! Словно он не был самим отрицанием чести…

– Женщина! – вскричал Иисус.

– Молчи! – выкрикнула она еще громче, с дикой яростью в голосе. – Для вас честь – это образ, который вы для Него придумываете. Но кому Единственный захотел бы дать образ Самого Себя?

Ее шаги стали длиннее, походка – кошачьей.

– Я знаю, с какими мужчинами ты встречался до сих пор. Молчи! Со старыми докторами с мозгами, обращенными в прошлое! Не заблуждайся, галилеянин, Давид был не такой! Но прошлое есть прошлое. Теперь нам остались лишь бессвязные слова, которые бормочут саддукеи, а фарисеи записывают каракулями! Иди к своим кудесникам, ребенок!

– А пророки? – Иисус был потрясен. – Ведь пророки тоже были людьми прошлого?

– Нам потребовалось бы по одному пророку на каждом перекрестке каждого города Израиля, – насмешливо ответила она. – Ты что, пророк?

Светильники зачадили.

– Когда я тебя увидела на улице, меня охватило волнение. Мне показалось, что я ощутила нежность в твоей грустной походке, когда ты едва касался сандалиями плит, в твоей опущенной голове, в твоих пустых руках. Ты ошиблась, женщина! Ты позволила ввести себя в заблуждение! Это всего лишь солдат без предводителя! Завтра отстаивание им чести вызовет кровопролитие! Солдат, слуги покажут тебе дорогу в баню, поскольку ты все еще остаешься желанным гостем в этом доме. Они также отведут тебя в твою комнату и объяснят, как запереться изнутри.

Она собралась уходить.

– Как тебя зовут?

– Сепфора.

Иисус остался один. Униженный, разгневанный, готовый разрыдаться. На пороге появился один из нубийцев. Иисус пошел за ним, поскольку ему необходимо было вымыться. Он не обращал ни малейшего внимания на роскошь, на кран, из которого текла душистая вода, на ароматное мыло. На какое-то мгновение он застыл в мраморном бассейне, охваченный отчаянием. Потом он тщательно вымылся. Нубиец обтер его полотенцем и протянул льняную тунику.

Даже в отведенной ему комнате Иисус не смог развеяться. Ценные породы деревьев, бронза, слоновая кость… Казалось, тишина их разъединяла. Небольшой садик, разбитый во внутреннем дворике, тихо шелестел. Не в состоянии заснуть, Иисус принялся бродить по дому, который выглядел пустым. Он заблудился в многочисленных коридорах. Почему доступная женщина могла быть такой грозной и опасной?

Смехотворное краснобайство! – всякий раз говорил себе Иисус, как только вспоминал об Аристофоре.

Неужели учение Досифая или его последователя Симона могло дать столь ничтожные результаты?

А ведь настоящие кудесники или мошенники, подражавшие им, обладали немалой властью! Когда Иисус с ними встретится, он быстро разберется, из чего они плетут свои циновки. В этом Иисус нисколько не сомневался.

Однако сначала необходимо было с ними встретиться, он должен был понять, как они завоевали власть. Ведь сейчас ему не хватало именно власти. Иисус был одиноким и уязвимым.

А еще ему не хватало, думал он, некой прозорливости, какой обладала Сепфора. За какую-то четверть часа она словно высветила его изнутри, вывернула душу наизнанку. Подобные люди быстро приобретают широкую известность. Настоящие знатоки человеческих душ!

Дорога была пыльной и безлюдной. Оставив Скифополь позади, Иисус обогнул гору Гелвуйскую, спустился в долину Иордана и направился в Айнон, лежавший близ Салема, где, по словам Аристофора, проповедовал Досифай.

Добравшись до Айнона, Иисус спросил у прохожих, знает ли кто-нибудь, где живет кудесник Досифай. Вокруг Иисуса сразу же собралась небольшая толпа. Разумеется, крестьяне слышали об этом – правильно ли они расслышали его имя? – Досифае, но точно не могли сказать, где он проповедует.

– Здесь много кудесников, – пояснили они Иисусу. – Большинство из них обосновалось в окрестностях горы Гелвуйской.

На следующее утро Иисус вновь отправился в путь. Около полудня он увидел вдалеке какой-то дом. Белое пятнышко в зарослях деревьев, над которым вился голубой дымок. Проделав половину пути, он заметил, что по поперечной дороге идут какие-то странные люди. С бритыми головами, закутанные в куски ткани так, что одно плечо оставалось обнаженным. Это придавало им сходство с египтянами. Оказалось, что деревья скрывали не один, а несколько домов. Иисус направился к самому большому дому, который был без дверей. Около дома стояли столь же странно одетые люди и с любопытством разглядывали путника.

– Это дом Досифая? – спросил Иисус на арамейском языке.

Никакого ответа. Тогда он повторил вопрос на ломаном греческом.

– Это Дом Лотоса, брат мой. Мы зовем его также Храмом Блаженства. Здесь нет человека по имени Досифай, – ответил на безукоризненном арамейском языке старик с лоснившимся черепом.

– Что такое Дом Лотоса? – спросил растерявшийся Иисус.

– Входи, прошу тебя, и посмотри сам.

Взгляды всех присутствовавших были устремлены на Иисуса.

Этот дом отличался от иудейских. Он был построен по чужеземному образцу. В центре первой, очень просторной комнаты находилось изваяние человека, сидевшего в странной позе. Оно было выточено из черного камня. У человека были раскосые глаза, и он улыбался. Блики от множества горящих светильников плясали на камне, придавая изваянию сходство с живым человеком. У подножия статуи лежали цветы. Вокруг сидели в обычных позах или поджав под себя ноги приверженцы незнакомого Иисусу культа. Они не обращали на незваного гостя ни малейшего внимания. Комната выходила в широкий двор, где в столь же странной позе сидел старик, окруженный верующими, к которым он обращался на ломаном греческом языке. Это был явно не Досифай. Но какую религию они исповедовали?

– Ты новый последователь? – спросил человек, сопровождавший Иисуса. – Или ты просто ищешь Досифая?

– Как я могу быть новым последователем, если ничего не знаю о твоей религии?

– Мы не обучаем религии.

– Чему же вы обучаете?

– Мудрости. Софии, – улыбаясь, ответил мужчина.

– Но у вас есть бог?

Мужчина покачал головой.

– Мы исповедуем слияние человека с всемирным духом. У нас нет бога в том виде, в каком вы, иудеи, представляете его себе. Ты самаритянин?

– Нет, я иду из Галилеи.

– Но тогда что ты делаешь в этой стране, которую твои земляки считают более нечистой, чем могила, среди людей, которых твои земляки называют более нечестивыми, чем свиньи? – спросил мужчина, слегка повысив голос.

– Я вижу, что ты сам самаритянин, – ответил Иисус.

– Не приписывай мне ненависть, которой я не разделяю, – добавил он. – Ты галилеянин и ты не считаешь, что самаритяне более нечестивы, чем свиньи?

Теперь настала очередь Иисуса покачать головой. Мужчина внимательно смотрел на него.

– Как случилось, что самаритянин исповедует философию безбожия? – спросил Иисус.

– Я не самаритянин, хотя и живу в Самарии. Я идумей, – объяснил мужчина. – Учение, положения которого я разделяю, приносит мне покой. Я изучал твой народ и его религию. Они меня разочаровали.

– Но кто ваш главный учитель?

– Человек, который жил далеко отсюда, за Понтом, за Персидским заливом и за Эритрейским морем. Его звали Буддой.

– А что проповедовал Будда?

Мужчина улыбнулся и прищурился, подыскивая слова.

– Что все заканчивается в небытии, – наконец ответил он. Они молча стояли друг против друга, смущенные важностью тех слов, которые должны были бы произнести.

– Почему ты ищешь Досифая? – спросил буддист. – Ведь у тебя уже есть бог! Или тебе не хватает твоего бога?

– Да простит Он тебя за богохульство, – ответил Иисус. – Просто мой народ заблудился, его священники больше не почитают своего Господа и нам нужен новый пророк. Я хочу выяснить, не может ли этот Досифай стать долгожданным пророком.

Иисус сознательно не употребил слово «Мессия». Но старик был более проницательным, чем казался на первый взгляд. Он наклонил голову набок, словно хотел скрыть улыбку.

– Несмотря на то что я идумей, – пробормотал он, – я хорошо знаю твой народ. Вы ждете прихода Мессии, и поэтому я делаю вывод, что ты хочешь убедиться: этот Досифай Мессия или нет? Я не ошибся?

Вокруг них плясали тени, падающие от деревьев.

– Примерно так, – согласился Иисус.

– А что Мессия на деле сможет изменить, если твой народ заблудился?

– Он его выкупит.

Буддист недоверчиво покачал головой. Затем он перенес взгляд на стоявшего перед ним молодого незнакомца, словно пытаясь разгадать по знакам, которые даны любому живому существу, что в нем не так.

– Я знаю Досифая, – наконец сказал он. – Это не тот человек, которого ты ищешь. Он кудесник, который прививает твоему народу чужеземные верования. Он творит чудеса.

– Чудеса?

– Да, чудеса. Например, он ударяет одной железной палкой по другой, и из них сразу же высекается молния. Но кому нужны чудеса? Людям, у которых нет веры!

Потеряв интерес к разговору, он добавил:

– Мне жаль, что я не могу сказать тебе, где находится Досифай, поскольку я этого не знаю.

И буддист замолчал.

Иисус несколько раз осведомлялся у встречавшихся по пути людей о Досифае. Наконец его послали к отшельнику по имени Овид, жившему в пещере у подножия горы Гевал. Иисуса заверили, что отшельник знает все на свете.

На расстоянии Овида с трудом можно было принять за человеческое существо. Он всегда был почти полностью обнажен, а на его макушке торчал какой-то странный хохолок. Когда Иисус ступил на тропинку, ведущую к пещере отшельника, тот, наклонившись, рассматривал что-то на земле. Затем он оторвал взгляд от привлекшего его внимание предмета и пристально всматривался в Иисуса до тех пор, пока они не оказались лицом к лицу. У Овида были ясные, но совершенно невыразительные глаза.

– Ты будешь пить чашу сестры твоей, – визгливым голосом произнес Овид, – широкую и глубокую, и подвергнешься осмеянию и позору, по огромной вместительности ее. Опьянения и горести будешь исполнена…

– Чаша ужаса и опустошения – чаша сестры твоей Самарии! И выпьешь ее, и осушишь, и черепки ее оближешь, и груди ее истерзаешь… – продолжил Иисус.

Наступал вечер. В пещере горел костер, озаряя красным светом верхнюю половину туловища отшельника. Отшельник улыбался.

– Приветствую тебя, сын человеческий. Но ты пришел не ко мне. Ты слишком молод для этого. Ты ищешь что-то другое.

«А кто не ищет чего-то другого?» – подумал Иисус.

Заквакали лягушки, в небе мелькали силуэты летучих мышей, похожие на души грешников, которым не посчастливилось в Судный день.

– Молодые люди ищут тайны, а старики грустят, поскольку они не нашли этих тайн. Но тайн не существует, и поэтому я ничего не могу тебе сказать.

Он вошел в пещеру, в которой жил в полнейшем согласии с парой ежей. Иисус остановился на пороге. Отшельник подбросил в костер дров.

– Ты можешь войти, – сказал он, садясь на землю.

Пламя заметалось. Темные языки устремились вверх, к потолку пещеры. Овид смотрел на Иисуса, не мигая.

– Тебя одолевают демоны, – с легкой печалью в голосе сказал он. – Они никогда не беспокоятся по пустякам.

Он два или три раза провел рукой над огнем, и тот успокоился, пламя стало более светлым. Черный дым вырвался из пещеры наружу.

– Они ушли, – сказал Овид. – Они не любят разочаровываться. Как тебя зовут?

– Иисус.

– Иешуа. Там, в городах, они поменяли все имена.

Ежи потрусили к выходу – отправились на поиски пищи.

– Ты ищешь Досифая, – после долгого молчания сказал Овид.

– Как ты узнал?

– Я уже встречал похожих на тебя. Но сейчас ты не можешь пойти к нему. На дорогах орудуют пьяные разбойники. Ты можешь остаться у меня и отправиться в путь завтра утром. Ты разделишь со мной ужин – сухари, жареную саранчу и мед. Ты можешь умыться в роднике, за пещерой.

Когда Иисус вернулся, Овид поджаривал саранчу на сложенной над огнем решетке из зеленых ветвей. Крылья взмывали в последний раз, но уже в виде частичек пепла, лапки краснели и рассыпались. Оставались лишь потемневшие сморщенные тельца. Саранча по вкусу напоминала хвосты жареной рыбы, приправленные миндалем. Затем Овид положил в золу две картофелины. Когда они все это съели, Овид принес соты и показал Иисусу, как надо выковыривать мед – мизинцем. Они прочли благодарственную молитву. А ночь трещала, шипела, урчала.

– Тебя одолевают демоны, и ты ищешь Досифая, – сказал Овид. – Значит, ты уже сильный, но ты домогаешься власти.

Он помешал угли.

– Для чего нужна власть?

– Чтобы спасти честь.

– Нельзя быть священником и солдатом одновременно, – сказал Овид. – Ты говоришь о чести солдата.

– Римские орлы на фронтоне Храма в Иерусалиме… – начал Иисус.

– Я видел их. Достаточно было не иметь Храма. Или не ходить туда. Храм достоин лишь Соломона. Позднее все это стало смешным.

– У нас больше нет ни чести, ни меча. Значит, надо на этом успокоиться?

– А я и не думал успокаиваться, – улыбаясь, сказал Овид.

– Ты похож на тех, кого называют ессеями. Ты ессей?

– Я был ессеем. Но мне необходимо одиночество. Даже у учения самых святых людей есть пределы.

– Но мы все не можем переселиться в пещеры.

– Власть, которую ты ищешь, – послужит ли она чести или мечу? Ты станешь солдатом или первосвященником? Когда Досифай научит тебя творить чудеса, какой путь ты изберешь? – спросил Овид.

– Во имя кого он творит чудеса?

– Досифай – не святой и не пророк. Он кудесник. Он делает золото, наделяет предметы магическими свойствами и лечит людей, порой просто возлагая на них руки. Я не знаю, благодаря какой власти он на это способен. Он выдает себя за посланца того, кого называет Великим Духом Вселенной. Но я подозреваю, что этот Великий Дух вовсе не Иегова.

– Но кто же тогда? – спросил Иисус.

– Досифай утверждает, что все нематериальное имеет Божественную природу. Но он забывает, что Демон тоже нематериален, и это мне представляется серьезным заблуждением. Неужели власть его от Демона? Не знаю. Но я догадываюсь, что это связано с нижними областями, где могут существовать демоны.

Мрачный мир, весь в дырах! Следовательно, сам факт существования иудеев не был главной и всеобщей проблемой, поскольку неиудеи общались с силой, которой мог быть Иегова, а возможно, и с демонами, которые могли быть теми, кто преследовал иудеев! Иосиф никогда не говорил об этом. Дорога и так казалась темной, но вот она разветвилась, а сами ответвления разделились на тропинки, и так могло продолжаться до бесконечности!

Овид вновь разворошил угли, словно искал слова среди горящих поленьев.

– Досифай обучался в Азии.

– У Будды? – спросил Иисус.

– Нет. Буддисты не вызывают духов. Я не знаю, как зовут его учителя. Возможно, у него было несколько учителей. В мире есть множество людей, которые умеют вызывать духов. Но каких духов? Есть такие духи, природу которых я не знаю и которые бродят там, внизу, в недрах Земли. Возможно, он общается именно с ними. И путешествует вместе с ними.

– Как я должен все это понимать? – спросил Иисус.

– Он научился покидать свою телесную оболочку и путешествовать по воздуху. Он научил этой тайне одного своего ученика по имени Симон, который покинул Досифая, чтобы создать собственную секту.

– Но как можно путешествовать по воздуху?

– Создается впечатление, будто он спит в каком-то месте, но на самом деле находится не там, он может представать перед людьми, живущими далеко. Есть люди, которые могут это делать самопроизвольно.

Иисус был изумлен. Овид заметил его состояние.

– Так бывает с людьми, подобными Досифаю. Они не полностью выходят из сознания. Некоторые люди на самом деле наделены властью, в этом я убедился лично. Но я не знаю, от Господа ли эта власть.

Овид вопросительно посмотрел на молодого человека и увидел, что тот растерялся еще больше.

– Например, ты, несомненно, наделен властью. Закрой глаза и протяни руки к огню, желая его потушить. Попытайся.

Совершенно сбитый с толку, Иисус закрыл глаза. Он сосредоточил внимание на огне, затем, через несколько мгновений, – на необходимости его потушить. Он довольно долго держал руки вытянутыми.

– Открой глаза, – сказал Овид.

Язычки пламени трепыхались в агонии. Овид бросил в костер несколько веток, стал сильно дуть на угли, и вскоре вновь вспыхнул яркий огонь.

– Я был прав, – сказал он. – Но не стоит повторять этот подвиг только ради того, чтобы удивить людей. Пользуйся своей властью лишь во имя Господа. Должно быть, ты устал. Ложись и спи.

Ничего не понимая, Иисус расстелил плащ на земле и лег.

Он проснулся на рассвете и отправился к роднику. Когда он вернулся, Овид подробно объяснил ему, как найти пристанище Досифая.

– Ты горишь желанием увидеть его. Так иди же, – сказал отшельник, устремив взгляд в землю. – Вероятно, тебя подстерегает серьезная опасность. Но всегда помни, сын человеческий: душа одного человека вздымается выше, чем души двух людей, а души двух людей – выше, чем души трех людей. Помни также, что у Демона много обличий.

Никаких объятий, никаких трогательных жестов прощания. Дав Иисусу наставление, Овид направился в пещеру, ни разу не обернувшись.

Указанная Овидом дорога была извилистой, вся в рытвинах. Вот Иисус и встретился с одним из ессеев, каким теперь, наверное, стал Иоканаан. Но, правда, Овид уже не ессей. Как же можно перестать быть ессеем? А если он не ессей, а зелот? Или дьявол? А его образ жизни! Что бы об этом сказал Иосиф? А его рассуждения о власти и могуществе, как соткать из них полотно? И как же это возможно – путешествовать по воздуху? Действительно ли Иисус погасил огонь собственными руками? Иисуса раздражало, что он не знал ответов на все эти вопросы. Но вот он дошел до апельсиновой рощи, о которой говорил ему Овид. Резкий запах навоза забивал нежный аромат, исходивший от цветущих деревьев. Всюду кружили пчелы. Иисус заметил людей и подошел ближе. Мужчины и женщины сидели кружком и ели. Иисус был потрясен увиденным и остановился на некотором расстоянии. Он различил, что они ели: салат латук, сладкую морковь и зерна люпина, которые вылущивали из стручков, замоченных в лохани. Они заметили его. Худой мужчина лет сорока с темными густыми волосами обратился к нему по-гречески.

– Я плохо говорю на греческом, – отозвался Иисус на арамейском языке.

– Приглашаю тебя присоединиться к нам, – повторил мужчина, в голосе которого слышалась властное спокойствие. – Как тебя зовут? Я Досифай.

Иисус уже об этом догадался и пристально смотрел на улыбающегося Досифая. Рыжеватая борода, голубые глаза. Кровь Севера, смешавшаяся с кровью Юга.

– Ты не случайно сюда пришел, не так ли? – продолжал Досифай. – Садись.

Иисус сел на свободное место около молоденькой девушки с темными глазами, которая разглядывала его без тени смущения.

– Я узнал о тебе от кудесника, которого встретил несколько дней назад. От Аристофора, – ответил Иисус.

– Аристофор! – воскликнул Досифай. – Бедный продавец бесконечности по сходной цене! Как он поживает?

– Он в печали, но весьма красноречив.

– Предатель и слепой исполнитель воли предателя! – прошептала одна из женщин.

– Будем к нему снисходительными, – сказал Досифай, – поскольку он сам себя предал и показал нам свою истинную сущность. Я рассматриваю низкий поступок как проявление мужества. Если бы он нас не покинул, он поступил бы еще хуже, ведь тогда он стал бы лицемером.

Иисус удивленно поднял брови. Однако его ждали другие парадоксы, поскольку Досифай продолжил:

– Впрочем, предательства в обычном понимании этого слова не существует. Даже самый гнусный предатель верен самому предательству. Я сказал бы, что люди, которые не предают, вызывают у меня подозрение, если только их разум не расстроен. Кто хотя бы один раз не менял мнения относительно собственной верности?

Досифай в упор смотрел на Иисуса, что выходило за рамки приличия.

– Тогда следует признать, – возразил Иисус, – что не существует ни Добра, ни Зла? Если верность предателей может быть поставлена рядом с верностью тех, кто никогда не изменял, где же Закон?

Досифай покачал головой. По взглядам его учеников Иисус понял, что ему готовят ловушку.

– Добро и Зло, – продолжил Досифай, – вот о чем ты заговорил! Ты иудей, не так ли? А что для тебя значит Зло? Подчинение Демону. А кто такой Демон? Князь ангелов, лишенный милости Бога. Но Бог, согласно утверждению иудейских пророков, есть любовь. Разве у Иеремии не написано: «Я Господь, любовь моя милосердна»? Разве можно верить, что в Судный день Бог не простит своего опального служителя, Демона? Кто мы такие, чтобы предвосхищать решение Бога и наказывать, заставляя страдать, тех, кто отрицает причины, которые признаем мы? Разве это не высокомерие? Разве это не тот же самый грех, из-за которого Люцифер был низвергнут с Божественных небесных чертогов в преисподнюю? Я спрашиваю тебя, Иисус, во имя чего я должен осуждать Аристофора?

Разве его жизнь не была долгим экзаменом? Иисус будто вновь очутился в Храме! Все ждали от него ответа.

– Без слова Господа, – заговорил Иисус, – мы здесь могли бы начать убивать друг друга, и никто не осудил бы нас, а воров почитали бы так же, как честных людей.

Сидящие на земле люди перестали есть.

– Превосходный ответ, – заметил Досифай, улыбаясь. – Из этих нескольких слов ясно, что нравственный закон есть человеческий закон. Этот закон защищает людей.

Досифай говорил ровным тоном и по-прежнему был уверен в себе.

– А ты, – продолжил он через минуту, – считаешь ли ты, что по-прежнему остался верен своему Закону, если рискнул приехать в Самарию, чтобы послушать чужеземного учителя? Что привлекло тебя сюда?

Он всегда и везде будет оставаться чужеземцем!

– Защитники нашего Закона заблудились, – ответил Иисус, стараясь также говорить ровным тоном. – Именно поэтому я считаю, что волен искать собственный путь. Аристофор сказал мне, что ты великий учитель, возможно, пророк. Я пришел послушать тебя.

– Тогда будь желанным гостем, – произнес Досифай.

Досифай смотрел приветливо. Такого человека невозможно было встретить в Капернауме.

Молодой человек, сидевший недалеко от Иисуса, предложил ему финики и сушеные фиги. Досифай распорядился, чтобы принесли обед. Женщины и подростки отправились за блюдами, полными маленьких пирожков с мясом и сосновыми семечками. На других блюдах были сыр, рис, сваренный в рыбном бульоне, чаши с чечевицей, медовые коврижки с миндалем и апельсиновыми цукатами. Блюда поставили на траву в центр кружка, и ученики наперебой стали предлагать гостю попробовать каждое из яств. Затем были принесены кувшины с прохладным вином и стеклянные кубки, которые можно было увидеть только в самых богатых домах Капернаума, а также расписные кратеры, привезенные, как сказали Иисусу, из Греции.

– Досифай богатый человек, – заметил Иисус.

– Сами князья слушают его, – откликнулся молодой человек, выполнявший обязанности хозяина. – Они щедры с ним, но сам Досифай ничем не владеет.

Около Досифая сидела совсем юная девушка, которую он кормил со своей руки. Она отвечала ему улыбками и ласками. Может, это была преемница женщины по имени Луна? Иисус попытался представить, как он сам кормит женщину, но у него ничего не получилось. Но как непринужденно держались эти люди! Такая естественность восхищала Иисуса, но одновременно и поражала. Он ожидал встретить сурового учителя в окружении серьезных учеников. А встретил он утонченного улыбающегося человека и его откровенно счастливых учеников, устроивших небольшой пир во фруктовом саду. Неужели они жили все вместе, в одном доме? Это выходило за рамки приличия! А кем были эти женщины? Супругами, сестрами, ученицами, гетерами? Существовала ли здесь иерархия? Иисус с трудом улавливал смысл сказанного, так как разговоры велись на греческом языке.

Казалось, Досифай догадался о том, что мучило Иисуса, поскольку он неожиданно сказал, что его дом открыт для всех, кто жаждет постичь его учение. Здесь не требовали подношений, было принято, что каждый платит в зависимости от своих возможностей. Впрочем, большая часть провизии поступала с мызы, прилегавшей к дому. У общины был собственный огород, сад и птичий двор.

– Тебя, несомненно, удивило присутствие женщин среди нас, – продолжил Досифай, – поскольку я знаю, что вы, иудеи, считаете женщин существами нечистыми и даже не имеющими души. Для вас они только служанки и продолжательницы рода, если не сказать рабыни.

Досифай говорил осуждающим тоном, и Иисус не нашелся что возразить.

– Но я, наполовину эфесец и наполовину афинянин, счел себя вольным и одновременно обязанным обеспечить женщинам возможность занимать то положение, на какое они имеют полное право. А как же иначе? Разве Эфес не является крупнейшим центром культа Артемиды? Разве греки не отводили первые роли таким богиням, как Афродита, Гера, Психея? Разве можно назвать общество справедливым, если половина его считается несуществующей? Что ты на это ответишь, сын человеческий? Скажешь ли ты, что твоя мать была рабыней? Свыкнешься ли ты с мыслью, что ты сын рабыни?

Досифай держал в руке кубок, вид у него был вызывающий.

Иисус покраснел, но снова не нашел нужных слов. Этот кудесник превратил его в сироту. Ему казалось, что после смерти Иосифа прошли столетия. А Иерусалим по-прежнему стоял на месте!

– Хочешь ли ты остаться вместе с нами? – спросил Досифай. – Скажи мне: что ты ищешь?

Ученики прервали разговоры. Они тоже хотели знать, что ищет их гость.

– Я иудей, и мой народ попал в рабство, – ответил Иисус, опустив глаза. – Вожди предали его, а хранители нашего Закона хранят отныне лишь пустые слова.

– Что же ты собираешься делать? – спросил молодой человек. – Ты намерен поднять восстание? Ты зелот?

– Нет, я не верю, что вооруженные восстания помогут нам обрести независимость. Римляне слишком могущественны. И даже если восставшие в пяти провинциях прогонят римлян, Я не думаю, что это вернет нам достоинство. И все же мы могли бы обрести достоинство даже в том случае, если бы римляне остались на нашей земле.

– Ты ищешь здесь орудие, способное восстановить достоинство народа? – спросил молодой человек.

Что ответить? Книга, в которой так нуждался Иисус, еще не была написана. А может быть, он плохо знал Книги?

– Возможно, вы владеете истиной, – ответил Иисус. – Но, возможно, вам известна только часть истины. Но даже если у нас есть всего лишь частичка истины, я использую ее как оружие.

Досифай молчал. Казалось, он просто рассматривал пальцы своих ног.

– Я самаритянка, – вдруг сказала молодая женщина, сидевшая рядом с Иисусом. – И я знаю вас, фарисеев и саддукеев. Я знаю ваши верования, и я знаю, с каким презрением вы относитесь к нам. Вы полагаете, что ваш Бог встал на вашу сторону и пошел войной против всех других племен и народов, когда вывел вас из Египта и наслал семь казней на эту страну. Но как только вы оказались побежденными, вы перестали верить в него. Поскольку вы его себе присвоили, вы превратили его в бессмертного иудея и лишили его величия, присущего ему.

С какой страстью говорила эта женщина! Казалось, даже ее кожа источала неприязнь, какую испытывают самаритяне к иудеям!

– Достоинство, которое вам следует обрести, есть не что иное, как смирение, другого оружия ты не найдешь здесь, – добавила самаритянка.

Смущенный, покрасневший до корней волос Иисус пробормотал:

– Значит, ты полагаешь, что Господу мы безразличны? Ты думаешь, что наше падение не волнует Его? Но разве Он не создал нас, и вас тоже? Разве Он может перестать интересоваться нашей судьбой?

Однако женщина замкнулась в себе, поглядывая на него, словно разъяренная кошка, и не произнесла ни слова.

– Успокойся, Марита, – сказал Досифай. – Этот молодой человек пришел к нам за помощью, и мы должны оказать ему радушный прием.

Досифай надолго погрузился в раздумья.

– Марита хотела сказать, что твои высказывания полны противоречий. Ты говоришь, что твой народ отвернулся от Бога. Но ты также утверждаешь, что Бог отвернулся от твоего народа. Иными словами, если твой народ обретет достоинство, то Бог (Иисусу было невыносимо слушать, с какой бесстыжей фамильярностью Досифай произносил слово Бог, причем по-гречески: Théos!) вернет ему свою милость. Я правильно понял?

Иисус, загнанный в угол, не сказал ни слова. Он был похож на ученика, плохо выучившего заданный урок.

– Но Марита права. Между этими двумя фактами не существует ни малейшей связи. Вы могли бы обрести достоинство и тем не менее остаться в рабстве.

Слова Досифая отзывались в груди у Иисуса острой болью. Он почувствовал жгучее желание немедленно уйти. В тот час, когда зелоты, распятые на крестах, агонизировали, саддукеи, набив рты, спокойно трапезничали. Иоканаан, Овид! Где вы?

– Неужели Всемогущий Господь глух? – тихо спросил Иисус.

– Он не материален, – ответил Досифай. – Он не вмешивается в вооруженные столкновения. Вы, несомненно, обладали достоинством, когда Он покинул вас.

Задыхавшийся от гнева Иисус встал. Это общество не было подходящим для него. Он слышал, как Досифай говорил, что Бог не был ни добрым, ни злым и что Он не занимается только лишь иудеями… Но голос Досифая теперь звучал откуда-то издалека…

Иисусу не раз говорили о чудесах, которые творил Досифай, человек, прибывший с Севера. Но он так никогда и не узнал, были ли это настоящие чудеса и какие силы помогали их вершить. Он даже не хотел этого знать.

Иисус долго чувствовал вкус пыли, поднявшейся в то утро, когда он уходил от Досифая. Пыль прилипла к его ногам и даже забилась в подмышки. Она скрипела на зубах до самого вечера, пока он наконец не нашел ручей и не искупался в нем.

Но ему требовался другой ручей. Чем больше проходило времени, тем сильнее скрипела на зубах Иисуса пыль Израиля.

В тот год было установлено всего сто семнадцать или сто восемнадцать крестов, может, больше, но даже прокуратор их не считал. Впрочем, какая разница? Коршуны иногда должны довольствоваться мелкой дичью.

Первосвященник страдал несварением желудка. Его предупредили, чтобы он не ел жир ягненка. Впрочем, этот Симон, сын Воэта, так и не оправился от недуга и уступил место Анне, который был более воздержан в еде.

Копоний, которому изрядно надоел Восток, его интриги и ароматы, собрал вещи и возвратился в Рим. Все в Иерусалимском дворце, тетрархи, духовенство Храма и римские чиновники несколько дней терялись в догадках и строили предположения о возможных пороках преемника Копония, Амбивия. Что за имя! Но Амбивий был в Иерусалиме лишь проездом и поспешил укрыться в своем кесарийском дворце. Сплетники остались с носом.

Палестинские старики и старухи нашли новый повод для сетований – им стала смена эпох. Страну заполонили кудесники, о чудесах которых без устали рассказывали путешественники. В Палестину стало приезжать все больше чужеземцев – абиссинцев, нубийцев, обитателей Месопотамии и других, никак не называющих себя чужеземцев из земель, лежавших за Понтом, которых узнавали по белокурым волосам, раскосым голубым глазам, молочно-белой коже, и азиатов с почти черной или желтоватой кожей. Все эти люди строили храмы для отправления своих языческих культов, конечно, не в Иерусалиме, но, разумеется, в городах Декаполиса. Никогда прежде Палестина не видела столько золота, серебра, гемм. И все это стоило баснословно дорого. Даже иудейские торговцы, обогащавшиеся за счет торговли с чужеземцами, которые имели право продавать нечистых животных, неодобрительно взирали на эту роскошь. В конце концов стало крайне опасно выходить из дому даже в сумерки, поскольку всюду орудовали шайки насильников и воров. Из уст в уста передавались леденящие душу истории. Что за время!

Угрюмый и уставший Иисус направлялся в Кумран, но толком не знал, по какой именно дороге ему следует идти, – а туда вели две дороги. Одна пролегала вдоль Иордана и тянулась до Иерихона, заканчиваясь недалеко от Мертвого моря. Занимала она один-два дня. Другая вела из Самарии в Вифинию, свернув с нее, до Кумрана надо было преодолеть еще многие тысячи локтей. Но какую бы дорогу путник ни выбрал, он должен был пересечь часть суровой и опасной Иудейской пустыни. Больше всего Иисус боялся потеряться в пустыне, поскольку там не у кого было спросить дорогу. Кроме всего прочего, Иисуса обуревали противоречивые чувства, возникшие после короткой встречи с Досифаем. Он мучительно пытался при вести свои мысли в порядок.

Во-первых, эта идея о нематериальности Бога… Разумеется, Бог не материален! Но тогда у него нет никакой власти над реальным миром. Нет, невозможно! А если Бог имеет власть Над реальным миром, значит, он не сильнее Демона. Но сама эта мысль была невыносимой. Нельзя ставить рядом Всемогущего Господа и Зло!

Но особенно досадной и вместе с тем навязчивой была мысль о Великом Всемирном Духе, сформулированная Досифаем. Дух, движимый любовью, который при наступлении конца света простит даже вероломного наместника… Иными словами, люди будут игрушкой в руках этих двух противоположных сил до скончания веков! Но тогда, разумеется, нет никаких причин думать, что Господь не сможет простить Демона, который впал в искушение, словно какой-нибудь ничтожный земной воришка.

«Но что это за искушение?» – мучительно думал Иисус, лежа на соломе в хлеву, куда пустил его на ночлег богатый земледелец, живший недалеко от Ефрема.

Какое искушение? Как искушение могло существовать до появления Демона? Что за смехотворная идея! В противном случае следовало предположить, что Демон не устоял перед Злом, которое вечно предшествовало ему и не могло исходить ни от кого другого, кроме как от самого Всемогущего Господа. Нелепость, коварная ловушка, измышление греков! Иисус встал и открыл дверь, чтобы вдохнуть холодный ночной воздух. Итак, Демона нет. Иисус чуть было не взвыл, он с трудом подавил в себе крик яростного протеста. Кто-то пел в ночи нежную и грустную песню. Наверное, разочарованный влюбленный.

– Демона нет, – пробормотал Иисус. – Или Демон такой же древний, как и всемогущий Бог.

Они братья. Они разделили между собой мир. Все так просто! Демон бывает и добрым и злым – как человек. Но прощения нет. Богу не за что прощать Демона, равно как Демону – Бога, а Луне – Солнце.

«Я умираю, – подумал Иисус. – Я умер…»

Действительно, умирало все его прошлое. Он во второй раз хоронил Иосифа. И свое детство, и свою юность иудея.

Он вдруг понял, что хочет, чтобы чьи-то сильные руки обняли его и прижали к себе. Иисус лег. Измученный и опечаленный, он наконец заснул.

Утром Иисус стал помогать крестьянам, убиравшим хлеб, и удивился собственной энергии.

– Оставайся с нами, – предложил один из крестьян. – У нас красивые девушки и сочные апельсины.

Вместо ответа Иисус улыбнулся. Крестьяне решили, что имеют дело со слабоумным.

Иисус обедал вместе с крестьянами, когда вдруг его осенила идея. Если Богу не за что прощать Демона, значит, не будет Судного дня и, тем более, конца света. Он даже перестал жевать. Но куда приведут все эти мысли? Иисус посмотрел на чашу с сыром и нехотя стал есть.

– Сын мой, ты не можешь жить как бродяга, – сказал пожилой крестьянин, давно наблюдавший за Иисусом. – Ты молод и силен. Тебе надо обзавестись хозяйством. Тебе недостает огня, и это гложет тебя.

Недостает огня! Рука на щеке, голая нога на его ноге, чтобы преодолеть дороги сна! Он об этом когда-то мечтал! Но не теперь. Иисус посмотрел на свои ладони, изрезанные колючими колосьями. Они зарубцуются гораздо раньше, чем его сердце.

Вот уж третью ночь подряд он почти не спал. Кому молиться? Как удостовериться, что молитва будет услышана Богом, а не Демоном? Мысли Иисуса упрямо возвращались еще к одному суждению Досифая: нравственный закон является законом человеческим. Великий Дух не заботится о нем и позволяет каждому человеческому существу самому устанавливать заповеди и запреты. Значит, у Моисея было видение. Или он был обыкновенным комедиантом, одним из тех бесстыдников, которые выступали в римских театрах Декаполиса. Если бы Иосиф узнал мысли Иисуса! Моисей отправился на гору, чтобы записать заповеди на каменных скрижалях, а потом совершенно искренне утверждал, будто их продиктовал ему Бог. Конечно, можно было бы принять эту безумную гипотезу, поскольку нравственных законов существует столько же, сколько и народов. Нравственные законы римлян не имели ничего общего с нравственными законами египтян и уж тем более иудеев. Но нравственные законы иудеев…

Иудеи! Только у них одних не было бога Зла, такого как Сет у египтян или Марс у римлян, не говоря уже о других распутных и безумных богах. У римлян и египтян были земные нравственные законы и беспринципные боги. А у иудеев были Бог и установленные им законы. Все остальное не имело значения.

– Если Досифай прав и бога Добра не существует, если Бог одновременно воплощает в себе Добро и Зло, значит, надо сделать так, чтобы та Его часть, которая является Добром, проявилась, – бормотал Иисус.

Он вышел из хлева. Ночь звенела от стрекота саранчи и благоухала фиалками. Где-то далеко, там, где пел влюбленный, завыл шакал. Мир был более торжественным, чем Храм Иерусалима. Он разрывался от напряжения, словно живот женщины, готовящейся к родам. Что-то должно было появиться на свет.

Если Бога не существует, надо его создать.

Иисус сделал несколько шагов. Испуганная лисица бросилась наутек.

Необходимо отделить Добро от Зла, фиалку от пустулы, убийцу от новорожденного, мошенника от невиновного.

Иисусом овладела страсть. Он забылся, упал на колени, затем на спину. Он пристально смотрел вверх, не моргая. Щеки впали и побледнели. На рассвете он пришел в сознание и издал отрывистый крик. Он чувствовал себя опустошенным, но все-таки сумел встать на ноги. У него были смутные видения, но когда он доставал воду из колодца, чтобы умыться, он уже забыл, что ему привиделось. Надо было отправляться в путь, идти в Кумран.

Иисус медленно шел по долине реки Фариа. Что с ним произошло ночью?

– Моя душа покинула меня, – думал он.

Он помнил, что бродил в ночи, но это было невозможно, поскольку он проснулся перед дверью хлева. И тем не менее…

Он в страхе остановился. Перед его внутренним взором возникла картинка: дома, которые он видел сверху! Сверху! Как он мог видеть дома сверху? Он сел, чтобы поразмыслить над этим, но никак не мог найти объяснение. Но почему он вдруг подумал, что душа покинула его? А если это так, где она была?

Когда наступили сумерки, Иисус окончательно лишился сил. Его мучили голод и жажда. Внизу воды Иордана излучали красноватый свет. Иисус разделся, положил посох на одежду и с наслаждением погрузился в холодную воду. Вода разгоняла его кровь, но еще сильнее разжигала чувство голода. Он выбрался на берег. Увидев незнакомца, сидевшего на корточках около его одежды, Иисус моментально забыл о голоде. Вор? Да, конечно, ему говорили, что на этой дороге полно самых разных опасностей. Ему не раз доводилось слышать истории о путешественниках, ограбленных, а затем убитых разбойниками. Иисус медленно подошел поближе и сразу же заметил, что его одежда разбросана. Угрюмый человек со смуглым лицом с любопытством наблюдал за Иисусом, подбрасывая вверх две серебряные монеты. Иисус понял, что это его деньги, все, что осталось от той суммы, которую он взял с собой, покидая Капернаум. Не сводя с незнакомца глаз – как проворно тот сумел обыскать его одежду! – Иисус взял одежду и, отойдя на некоторое расстояние, оделся. Обув сандалии и взяв в руки посох, он спросил у незнакомца:

– Ты держишь в руках мои деньги?

В глазах незнакомца промелькнула насмешка:

– Это все, что у тебя есть?

Иисус кивнул.

– Тем хуже для тебя, – сказал незнакомец. – Ты еще беднее, чем я.

И он протянул деньги Иисусу.

Удивленный Иисус, понимавший, что перед ним вор, взял монеты, не выпуская посоха из рук.

– Я видел, как ты выходил из воды, – сказал незнакомец. – Ты крепкого телосложения, но у тебя даже нет ножа, не правда ли?

Иисус отрицательно покачал головой.

– Только посох и две монеты – вот все, что есть у тебя для путешествия. Нельзя сказать, что ты обременен поклажей! Но ты, по крайней мере, где-нибудь припрятал еду?

– Я не прятал еду. И очень голоден. Кто ты?

– Иоахаз. Так звали одного из царей иудеев, если не ошибаюсь. Но я просто вор, даже не царь воров, иначе я не стал бы больше заниматься этим ремеслом. Я никогда не путешествую в одиночку, но моего спутника вчера арестовали. Почему бы тебе не пойти со мной? Полагаю, так будет безопаснее для нас обоих.

– И я буду охранять вора? – спросил, улыбаясь, Иисус.

– А что хуже, – заметил Иоахаз, – подвергаться опасности и быть убитым ворами или чувствовать себя в безопасности в обществе одного из них? Более того, я смогу тебя накормить. У меня есть две перепелки, фиги, орех, финики и даже бурдюк хорошего вина.

– Если я приму твое предложение, то должен буду попросить тебя не совершать какие-либо противозаконные действия, пока мы будем вместе.

– Даю тебе слово.

– Хорошо. Я принимаю его.

– Ты не иудей. Как тебя зовут?

– Я иудей, и зовут меня Иисусом.

– Иудей никогда бы не принял слово вора. Куда ты направляешься?

– Иудеи принимают слова воров, но не слишком доверяют им. Я направляюсь в Иерихон.

– Ты говоришь о священниках, не так ли? Что ты собираешься делать в Иерихоне?

– Да, я действительно думал о священниках. А в Иерихоне мне делать нечего. Просто я надеюсь разыскать там кого-нибудь, кто смог бы объяснить мне, как добраться до Кумрана.

Иоахаз бросил на Иисуса вопросительный взгляд, потом одним движением вскочил на ноги. Казалось, он стал искать какой-то потерявшийся предмет. Но вскоре он вернулся с несколькими ветками, с которых оборвал листья. Из мешка, висевшего на боку, он вытащил двух перепелок, ощипал их и нанизал на ветки.

– Принеси немного хвороста и сухой травы, – сказал Иоахаз Иисусу.

Иоахаз ударил кремнем по короткой металлической пластинке со скошенным краем, поднеся ее как можно ближе к промасленному фитилю. Сразу же вспыхнуло красноватое пламя. Иоахаз поднес горящий фитиль к траве, на которую заранее положил хворост, принесенный Иисусом. Через минуту костер разгорелся. Иоахаз поджарил перепелок и протянул одну из них своему новому спутнику. Затем он с интересом стал наблюдать, как Иисус, зажав перепелку между большим и указательным пальцами левой руки, воздал хвалу Господу, подняв правую руку. Они съели по перепелке, затем несколько фиг, хлеб, испеченный для римлян, но все же это был настоящий хлеб, и выпили вина, которое, как и говорил Иоахаз, было очень вкусным. И Иисус вновь прочитал благодарственную молитву.

– Ты молишься до и после каждой трапезы? – спросил Иоахаз.

Иисус кивнул.

– А почему ты не обратил свои молитвы ко мне, ведь это я поделился с тобой едой?

– А кто изначально дал тебе эту пищу?

– Я сам ее раздобыл. С какой стати твой Бог должен кормить меня?

– Потому что он твой Отец.

– Он отец вора? – насмешливо бросил Иоахаз.

– Чей же ты сын? – спросил Иисус, закутываясь в плащ.

– Например, сын Демона, – ответил Иоахаз, вороша хворост.

Огонь вспыхнул с новой силой, и к небу поднялся сноп сверкающих искорок.

– Ты знаешь, что воровать плохо, значит, ты знаешь, где твой дом, – сказал Иисус, с удовольствием укладываясь на траву. – Иоахаз – это иудейское имя. Следовательно, ты иудей и у тебя есть отец.

– Дом, отец! – недовольно проворчал Иоахаз. – Мой дом лежит в развалинах, а я выродок! Но все это пустые слова. Это не страна, а помойная яма! В прошлом месяце я и мой приятель, тот, которого арестовали, подстерегли на дороге, ведущей из Иерусалима в Иерихон, одного путешественника с семьей. Конечно, мы промышляли не только на юге, но с некоторых пор нам ничего хорошего не попадалось. Это был старый священник, у которого постоянно текли слюни. Он ехал с женой и сыновьями. Сыновья были храбрыми и глупыми. Достаточно было одного удара дубиной по голове, чтобы они лишились чувств. Священник начал сетовать на нашу нечестивость, на свою бедность, на жестокость мира и прочую ерунду. Затем он сказал, что даст нам немного денег после того, как мы доберемся до Иерихона. Он голосил так громко, что мне пришлось влепить ему звонкую пощечину. Мы стали шарить в его вещах. Его жена прятала под своей задницей миленькую кубышку – мешочек, в который она положила золотые и серебряные изделия. Там было только золото и серебро, согретое ее ягодицами. Как же она вопила! Курица, которую ощипывают заживо! Мы и ее успокоили несколькими пощечинами, затем сказали пару грязных слов священнику, поскольку он оказался лгуном, привязали обоих парней к крупам их ослов и хлестнули по заду двух других. Этого священника звали Серахиахом. Мы уже стали забывать о нем. А через несколько дней мы отправились в Вифавару, чтобы купить ножи с добротными сирийскими клинками. Там мы встретили другого вора, с которым пару раз обделывали свои делишки. «Это вы ограбили священника Серахиаха?» Он буквально корчился от смеха. Мы ответили, что да, это мы ограбили Серахиаха, и что из этого? Вор – его звали Самуилом – рассказал нам, что этот священник считался одним из самых крупных местных хапуг. Прогнившая страна, говорю я тебе! Каждый, кто может, ворует, а те, кто разглагольствует о Добре и Зле, вероятно, и есть самые отъявленные воры! Но я не говорю о тебе. Ты бедолага, наивный простак, беднее самого Иова. Ты священник?

– Нет.

– Но что ты собираешься делать в Кумране? Это гнилое место, ворота ада. Там жрут только пыль, задержавшуюся на скалах, словно голодные коршуны… А люди! Почти все они сумасшедшие!

– Ты сетуешь, что Израиль прогнил, – сказал Иисус. – Но в Кумране люди не воруют, не обманывают, не занимаются мошенничеством, не набивают себе брюхо круглый год. Они живут по Закону Господа. Они хотят восстановить Закон Господа в нашей стране!

– Ха! – хрипло воскликнул Иоахаз, повернувшись к Иисусу. Саркастическая улыбка резко обозначила морщины на его лице. – Опять пустые слова! Хотя я и вор, но не настолько глуп, чтобы не понимать, что происходит вокруг меня. Надо же так говорить о Господе и о людях, которые выдают себя за его солдат, священников, гласных!.. Да за кого только они себя не выдают! Там, в Самарии я познакомился с двумя типами, они, как и ты, рассуждали о великой небесной силе. Один из них носит греческое имя, которое я никак не могу вспомнить, а второго зовут Симоном. Однажды я попивал вино в трактире в Иерихоне. Я слышал, как какой-то мужчина жаловался, что его дочь вдруг стала немой. Внезапно лишилась способности говорить, вот так! Все, кто его слушал, да и сам мужчина тоже, принялись утверждать, что в девушку вселился демон. Отец заявил, что раввины не сумели изгнать из нее этого демона. Тогда хозяин трактира шепотом сообщил, что знает некого кудесника по имени Симон, который за два сестерция может изгнать любого демона, в том числе и самого Вельзевула. Отец девушки в ответ сказал, правда, не слишком уверенно, что не может обратиться за помощью к языческому кудеснику, поскольку раввины этого ему никогда не простят. И все же он спросил, где можно найти этого Симона, поскольку уже давно слышал о нем… «Чего же ты боишься? – спросил трактирщик. – Если человек изгоняет демона, разве это не означает, что он действует от имени Бога?» Затем один мужчина, слышавший разговор, заявил, что этот Симон – второразрядный кудесник, обучавшийся магическому искусству у другого кудесника, у грека, о котором я тебе говорил…

– У Досифая, – откликнулся Иисус.

– Да, у Досифая. Но как ты догадался? Еще этот мужчина сказал, что лучше всегда иметь дело с учителем, а не с учеником. Он принялся ругать Симона и поведал нам, что Елена, с которой живет этот Симон, всего лишь проститутка, которой случайно выпала удача, что она раньше работала в публичном доме Эфеса, пока не встретила Досифая… Одним словом, бабьи сплетни. Несчастный отец немой девушки растерялся. Он не знал, куда теперь направить свой взор – то ли на восток, то ли на запад, кого предпочесть – Досифая или Симона? Но он твердо знал одно: его дочь лишилась дара речи и это несчастье, позор. Мне, разумеется, захотелось узнать, чем кончится дело. В конце концов выяснилось, что Симон, который много путешествует, сейчас находится в Иерихоне, а его учитель вместе с другими учениками и последователями обосновался в Самарии. Они отправили гонца, чтобы узнать, не соблаговолит ли Симон – ибо они говорили о нем словно о царе или пророке – итак, не соблаговолит ли он излечить немую девушку. Через три часа наступила глухая ночь. Трактирщик закрыл дверь на засов, а мы принялись ждать, щелкая жареные арбузные семечки, чтобы скоротать время. Наконец мы услышали, как примчавшийся гонец радостно закричал: «Симон здесь! Симон здесь!»

Иисус должен был признать, что вор оказался более занимательным рассказчиком, чем многие порядочные люди.

– В дверь постучали. Мы едва осмеливались дышать. Засов был отодвинут, и в трактир вошел Симон, одетый, словно царь: расшитый золотыми нитями черный плащ был накинут на белоснежное платье. На груди у него сверкало ожерелье из крупных гранатов, оправленных в золото. Его волосы и курчавая борода были густо напомажены ароматическим маслом, а лицо было гладким, как у ребенка. Это был величественный человек! Такого я никогда бы не решился обворовать! Отец девушки и трактирщик бросились ему навстречу, отвешивая поклон за поклоном, словно перед ними внезапно возник Иезекииль, вернувшийся на землю! Отец девушки объяснил, в чем дело. Симон, которого – я забыл об этом сказать – сопровождали пятеро учеников, задал несколько вопросов. Когда девушка лишилась дара речи? Кто находился рядом с ней, когда это произошло? Спит ли она в полнолуние? Какими были ее последние слова, обращенные к отцу? Отец ответил, что в последний раз, когда он говорил с дочерью, речь шла о том, что он хочет отдать ее в жены сыну своего двоюродного брата. «Пойдемте к ней», – сказал Симон. И процессия потянулась к дому отца девушки, низенького лысого человечка, сморщенного, словно сушеная фига. Отца девушки звали Исайя, сын Иосифа. Он занимался торговлей вином и кедровой древесиной. Исайя от волнения стал белым словно саван. Казалось, он вот-вот сам лишится способности говорить. Все прочие бесцельно суетились вокруг него. Мы вошли в дом. Девушка лежала на кровати. Ей было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше, и она была очень бледной. Едва увидев Симона, девушка задрожала. Причем так, что затряслась кровать, да и мать, державшая дочь за плечи, тоже начала дрожать. В общем, настоящее землетрясение! Симон вытащил из рукава маленькую шкатулку, открыл ее и, чего никто не ожидал, бросил щепотку какого-то порошка в ноздри девушки. По всей комнате распространился резкий неприятный запах. Симон громогласно приказал: «Демон, проникший в тело этой девушки, скажи, как тебя зовут! Я приказываю тебе!» Девушка затряслась, словно медуза. Она истерически рыдала. «Во имя Великого Духа, повелителя всех низших и высших сил этого мира, скажи, как тебя зовут, демон!» – рычал Симон. Он хлестал девушку по щекам, а его ученики принялись бить ее по бедрам, весьма недурным, скажу откровенно. Девушка отчаянно завопила и стала выкрикивать совершенно невразумительные слова. Да, да, она говорила! Я ничего не понял из того, что она сказала, но один из учеников Симона воскликнул: «Она произнесла – Анабот! Демон сказал, что его зовут Анабот, Зеленая Жаба!» Мать упала без чувств, соседи вихрем ворвались в дом, отец повалился на колени, уткнувшись головой в пол и воздавая хвалу Господу. Во всем доме поднялась невероятная суматоха. Но голос Симона перекрывал весь этот шум и гвалт. «Анабот, я приказываю тебе немедленно покинуть тело этой девушки! Убирайся отсюда и больше никогда не возвращайся! Говори, дочь моя, говори! Я приказываю тебе!» Девушка завопила: «Мать моя! О мать моя!» – и упала в обморок. И тут в углу комнаты мы заметили раввина, белого как саван, с горящими словно угли глазами, а потом принялись приводить женщин в чувство, протирая им лица кусками холстины, смоченными в воде, в которую добавили уксус и камфару. Все говорили, перебивая и не слушая друг друга, и только Симон сохранял спокойствие. Он объяснил собравшимся, что Анабот был тринадцатым великим демоном, хранителем постыдных тайн, и если он пришел в этот дом, значит, у кого-то из его обитателей есть постыдная тайна. Мать, пришедшая в себя, воскликнула: «Истинная правда! Истинная правда! Да простит меня Господь, я не хотела, чтобы эта дочь рождалась на свет! Господи, будь милосердным ко мне!» Девушка, тоже пришедшая в себя, сказала, что хочет пить. А на улице люди радостно кричали: «Чудо! Чудо!» Симон взял положенные ему два сестерция. Раввин, казалось, обезумел и мог в любой момент лопнуть от ярости. Так вот, сын человеческий, ты говоришь о восстановлении в Палестине Закона Господа, но какого Господа? Твой Господь, поскольку он давно перестал быть моим, твой Иегова имеет серьезных соперников. Да ты сам все видишь. Ведь Симон действовал во имя и от имени Великого Духа, каким бы этот дух ни был. Палестину заполонили чужеземные храмы, посвященные Юпитеру или Зевсу, Аполлону, Минерве, уж не знаю, кому еще. А ведь все эти храмы были построены римлянами. Кроме того, у нас есть храмы Исиды и Осириса, Митры и Ваала. Когда твой Иегова не дает иудеям то, чего они просят, они тайком бегут к самому сговорчивому из других богов, чтобы он внял их просьбам. Да разве мне самому не доводилось красть из мешков иудеев и из-под юбок их жен золотые амулеты и статуэтки чужеземных богов, не говоря уже об изображениях богов плодородия, которые выглядят просто похабно?! Если ты хочешь восстановить Закон твоего Бога, ты должен поступать, как Симон, вернее, делать это намного лучше, чем он. Но сможешь ли ты? Я спрашиваю тебя! Ты сможешь?

– Я попытаюсь, – ответил Иисус.

Иоахаз разворошил костер, и столп горящих искорок устремился в небо. Символ, но чего?

– Ха! – вновь ухмыльнулся Иоахаз. – Тебе придется учиться! Мне говорили, что эти люди годами изучали свое ремесло. Ты станешь учеником Симона? Нет, отвечу я за тебя, поскольку ты слишком гордый и одновременно слишком наивный. А ведь этот Симон обладает тайной. Я украдкой дотронулся до него, и мою руку словно обожгло. Я слышал, будто бы Симона в один и тот же день видели и в Самарии, и в Иерихоне. Но когда кто-то из жителей Иерихона дотронулся до него, его руки просто прошли сквозь воздух! Это был дух без материи, понимаешь? И Симон улыбался. Но существует и другой.

– Кто – другой?

– Другой кудесник. Он промышляет в Птолемаиде, Финикии, Кесарии. Он грек, и зовут его Аполлонием. Говорят, что он прекраснее света и что он умеет возвращать мертвых к жизни.

– Но как ты о нем узнал?

– Мне о нем рассказал один вор, которого я встретил на севере. Этот вор заявил: «Это единственный человек, которого я не сумел обокрасть!» – Иоахаз хохотнул. Вдруг он резко повернулся к Иисусу и сказал серьезным тоном: – Но тебя я тоже не смог обокрасть!

– Вероятно, потому что я не слишком богат, – улыбаясь, ответил Иисус. – Все же тебе хочется верить в твоего Отца, – помолчав, добавил он.

Иоахаз пожал плечами.

– Я немного посплю, а потом ты разбудишь меня и сам поспишь.

Иоахаз укрылся плащом и, казалось, слился с землей. Полежав неподвижно несколько минут, он спросил:

– Ты полагаешь, что однажды все закончится и мир исчезнет?

– Да.

– Все, что существует?

– Да.

– Причины и следствия?

– Да, – ответил немного растерявшийся Иисус.

– Потому что такова воля твоего Бога?

– Не понимаю, к чему ты клонишь. Да!

– Потому что твой Бог есть причина всего, не так ли?

– Да.

– Но тогда он сам исчезнет вместе с другими причинами, поскольку исчезнут все причины и все следствия.

– Кто тебе это сказал?

– Никто. Я дошел до этого своим умом.

Теперь необходимо быть доктором, чтобы поддерживать разговор с вором. Да, поистине эта страна была больна.

До самого Иерихона вор и его случайный попутчик не обменялись ни единым словом. Иисус пребывал в мрачном настроении, да и Иоахаз все время хмурился. И заставить их улыбнуться смог вовсе не отряд, как им показалось, римских легионеров, а на самом деле сирийцев в мешковато сидевшей на них военной форме, встретившийся им почти сразу же после того, как они двинулись в путь. Нет, их лица просияли, едва Иисус и Иоахаз увидели на горизонте город, серовато-розоватое мерцание, расплывавшееся в теплом воздухе. Именно здесь пятнадцать столетий назад – как будто вчера! – трубы Иисуса Навина разрушили стены ханаанской крепости.

– Дуй! Дуй! – воскликнул Иоахаз.

Иисус недоуменно посмотрел на него.

– Эй, ты! Ты ведь тоже Иисус! – лукаво подмигнув, сказал Иоахаз.

– Не удивлюсь, если ты окажешься писцом, сбившимся с праведного пути, – ответил Иисус. – Сколько тебе было лет, когда ты начал воровать?

– Пятнадцать. Это произошло в Иоппии. Отец хотел сделать из меня раввина. Я украл курицу и сбежал из дому, потом сел на корабль. Вернулся я два года спустя, когда все считали меня умершим.

Около городских стен, достигавших в высоту двенадцати локтей, Иисус остановился, стараясь припомнить все, что читал ему Иосиф. Почему, спрашивал себя Иисус, после победы, ниспосланной Иисусу Навину, Господь позволил вавилонянам разгромить армию Седекии, а солдатам Навуходоносора устроить резню и изгнать Его народ из Иерихона? Когда путники проходили через Иудейские ворота, Иисус обратил внимание на толщину стен: эти стены могли выдержать хоть сто штурмов вавилонских войск! И как могло случиться, что иудеи безропотно позволили взять себя в плен?

Иисус и Иоахаз остановились у первого же фонтана, расположенного у статуи Цезаря, около которой легионеры сушили свои браки. Вода, некогда очищенная Елисеем, ныне смывала грязь с одежды римлян. Иисус и Иоахаз пошли по улице, лежавшей прямо перед ними, и вскоре очутились на небольшой площади, в центре которой возвышался монумент в римском стиле, увенчанный статуей, изображавшей тучного мужчину. Надпись была сделана на латыни и на древнееврейском языке. Иисус с трудом прочел ее. Это была гробница Ирода Великого. Крики торговцев тамариндовым соком и сладкими лимонами вытеснили проклятия пророков. Иерихон превратился в город наслаждений и удовольствий.

Они сели на ступени кенотафа и принялись с любопытством разглядывать прохожих. Потом их внимание привлекла небольшая процессия, сопровождавшая носилки с опущенными занавесками, которые несли четверо чернокожих рабов. – Да, здесь есть чем поживиться, – пробормотал Иоахаз. Затем, заметив торговца, толкавшего мула, нагруженного корзинами с овощами, он спросил, не знает ли тот, как лучше добраться до Кумрана.

Торговец остановился, недружелюбно взглянул на обоих мужчин и укоризненно покачал головой. Процедив сквозь зубы, что они нисколько не похожи на людей, мечтающих попасть в Кумран, он объяснил, как туда идти: на юг, вдоль скал, которые все время должны оставаться справа. Кумран находится около третьего брода.

Иисус встал и взял в руки посох.

– Подожди меня здесь минутку, – попросил Иоахаз и куда-то убежал.

Иисус взглянул на статую человека, внушавшего Иосифу ужас.

«Если бы он произнес хотя бы одно слово, достойное остаться в памяти людей, не было бы необходимости в этой статуе», – подумал Иисус.

Вернулся Иоахаз. Он протянул Иисусу небольшой сверток.

– Хлеб, жареный голубь и фиги, – объяснил Иоахаз.

– Но зачем? – удивился Иисус.

– Затем, что ты не умеешь воровать, – ответил Иоахаз, давясь от смеха.

Мгновение спустя Иисус остался у кенотафа в одиночестве. Тень Ирода падала на него, и он сделал шаг в сторону. Мимо шла женщина, державшая на руках маленькую беленькую собачку, всю в завитушках. На руках! Она посмотрела на Иисуса, но он тут же отвернулся и поспешно направился к Иудейским воротам. Через час ходьбы Иисуса уже окружала пустыня. В полдень он перешел первый брод. Иудейская пустыня была желтой, желтыми были и показавшиеся на горизонте скалы. Слева вдалеке было видно топкое болото из расплавленного свинца – Мертвое море. Жара становилась невыносимой. Солнце безжалостно слепило Иисусу глаза. Ему стало плохо. Вдруг до него донесся какой-то свист. Иисус прислонился спиной к скале. Он слышал приглушенный хохот, но ведь он был здесь совсем один! Хохот становился все громче, все раскатистее. Так мог смеяться только сумасшедший. Но это был не сумасшедший. Иисус давно ждал встречи с ним и вздохнул с облегчением.

– Да простит тебя Господь, – сказал Иисус.

Хохот перешел в рычание, а затем в бесконечный вой, который покатился в сторону моря, увлекая за собой все более крупные камни и сотрясая землю.

– Если не хочешь получить прощения, – крикнул Иисус, – убирайся!

Иисус весь покрылся потом, у него дрожали колени, Его голос, унесенный эхом, распался на хаотичные звуки, сливавшиеся с завываниями внезапно налетевшего ветра. Поднялась пыль и закружилась вокруг Иисуса в бешеной пляске.

– Иегова! – простонал Иисус.

Столб пыли поспешно отступил к Мертвому морю, рыча, как раненый зверь. Ветер еще попытался два-три раза сорвать с путника платье, но затем стих. Тишина завладела миром, казавшимся таким же напряженным, как кожа, которую кожевенник натягивает так, что она едва не лопается.

Все тело Иисуса охватила дрожь. Он с жадностью выпил воду, которую набрал в бурдюк в Иерихоне, и съел фигу. Значит, враг все-таки существует. Иисус решил, что его происхождение он установит как-нибудь потом. Главное сейчас – знать, что враг существует, что он вероломный служитель или какая-либо иная ипостась всемогущего Бога.

Иисус прищурился. Второй брод находился всего в нескольких шагах и был таким же иссушенным, как ад. Вдалеке, на нижнем плато Иисус различил очертания домов. Дорога стала спускаться более отвесно. Иисус шел медленно, не отводя взгляда от домов. Построек было больше, чем ему вначале показалось. Все они располагались вокруг большого здания, над которым возвышалась приземистая квадратная башня. Немного далее к югу два-три десятка баранов старательно опустошали пастбище в компании нескольких ослов и мулов. На западе виднелись хорошо ухоженные грядки. Иисус подошел достаточно близко, чтобы различить голых по пояс мужчин, которые орошали своим потом огороды и поля, где едва начала колоситься молодая пшеница. Но как люди добывали воду в этой огненной геенне? Он добрался до деревни и направился к монастырю, почему-то решив, что большое здание именно им и является. Но Иисус тщетно искал вход в глухой стене, окружавшей здание. Он остановился, чтобы пот, обильно покрывавший все его тело, высох под дуновением знойного ветра, и стал отгонять назойливых мух рукой. Проходивший мимо земледелец с любопытством посмотрел на него. Иисус спросил, где находится вход в здание.

– Со стороны моря. Его скрывает внешняя стена.

Этот человек вовсе не был похож на тех крестьян, которые вели почти животное существование и каких он встречал в Вифсаиде-Юлии. Иисус обогнул здание, вдохнув на ходу зловонный запах дубленой кожи и другой, привычный – только что распиленной древесины. Вдруг он почувствовал, что за ним следят, и поднял голову. Действительно, с башни за ним наблюдал какой-то человек. Но если здесь были расставлены дозорные, значит, существовала опасность? И какая же опасность? Иисус добрался до внешней стены, защищавшей вход от песчаных бурь, и обогнул ее. Дверь оказалась приоткрытой. Он толкнул дверь и очутился в маленькой комнате, где было относительно прохладно. Иисус увидел мужчину, склонившегося над свитком папируса. Кроме стола, на котором лежал свиток, и стула, мебели в комнате не было. Мужчина поднял глаза и пристально посмотрел на Иисуса.

– Мир дому твоему, – сказал Иисус. – Нет ли среди вас Иоканаана, сына священника Захарии?

– Есть, – ответил мужчина.

– Нельзя ли сообщить ему, что Иисус, сын плотника Иосифа, хочет увидеться с ним?

– Иоканаан сейчас в поле. Я пойду предупрежу его, а ты подожди здесь.

Это был второй ессей, которого встретил Иисус. Они оба были молодыми и физически развитыми, да и к тому же красивыми. Вероятно, то, что говорили об ессеях, было правдой: они действительно придавали огромное значение внешнему виду новообращенных и отказывали слишком толстым или слишком худым, низкорослым или непропорционально сложенным и даже тем, у кого были слишком грубые черты лица. Значит, Иисус напрасно пожал плечами, когда ему сказали, что ессеи не принимают в свое сообщество людей, у которых запястья или щиколотки недостаточно тонкие. Он, смутившись, взглянул на свои запястья. По мнению ессеев, душа, предназначенная для высоких идеалов, могла обитать только в гармонично сложенном теле. Такой подход показался Иисусу несправедливым, а вытекающие отсюда последствия – непредсказуемыми. Конечно, недопущение в общину женщин оправдывалось необходимостью сохранить физическую и нравственную непорочность. Но почему ессеи не могли смириться с присутствием законных супруг? Ведь даже у пророков были жены! А если в Кумране так сильно презирали плоть или, возможно, опасались ее желаний, почему тогда ессеи отдавали предпочтение красивым мужчинам? Иисус отогнал прочь воспоминания о Сепфоре, но они вновь вернулись к нему окольным путем в виде назойливого вопроса: почему он сам не женится? Пожалуй, он напрасно подозревал ессеев в чем-то предосудительном. Вероятно, они, как и он, были поглощены не заботами о создании семьи, а совсем другими чаяниями… И Иоканаан…

Услышав шуршание сандалий по камням, Иисус обернулся. Его сердце радостно забилось. Вокруг глаз Иоканаана легли темные круги, щеки впали, нос облупился. Но губы остались почти такими же алыми, как раньше, и они растянулись в улыбке. Иисус не смог сдержать нахлынувших чувств, и Иоканаану пришлось немного отступить.

– Ты не имеешь права до меня дотрагиваться! Даже новообращенный не имеет такого права! Приветствую тебя! Я знал, что ты придешь, и ждал тебя.

Глаза, излучавшие радость, и последовавшее затем долгое молчание придавали этой встрече странный оттенок.

«Почему он с таким нетерпением ждал меня?» – подумал Иисус.

– Родные братья не так близки, как мы с тобой, – сказал Иоканаан, чуть понизив голос. – Ты пришел, чтобы остаться с нами?

Иисус кивнул.

– Сначала ты станешь новообращенным. Это испытание длится два года. Учителя будут очень требовательны к тебе. Помни: вступив в наше сообщество, ты останешься его членом на всю жизнь. Брак мы не приветствуем, хотя некоторые наши братья, те, кто живет в непосредственной близости от городов, обзавелись семьями. Мы ничем не владеем и все делим поровну. Мы работаем в поле и в мастерских, чаще всего по очереди. Наступит срок, и учителя расскажут тебе о нашем учении. Сейчас я отведу тебя к руководителям нашего Совета, поскольку мне надо идти работать в поле. Возможно, мы увидимся после вечерней трапезы. Но у нас еще будет вдоволь времени для разговоров!

– А потом? – спросил Иисус.

– Что потом?

– Потом, когда я стану членом сообщества, что тогда произойдет? Я останусь с вами и буду молиться в пустыне, а тем временем по всей стране Закон будет попираться, римляне будут по-прежнему угнетать нас, а священники – продолжать злоупотреблять данной им властью?

– Разве мы с тобой не пришли тогда к общему мнению, что нужно изучать Книги, чтобы стать подлинным вождем нашего народа? Почему люди приходят сюда? Конец близок, и Господь найдет в нас, когда пробьет час, своих истинных священников.

– Конец? – переспросил Иисус.

– Да, конец. «На всех улицах будут восклицать: "Увы, увы!" и призовут земледельца сетовать и искусных в плачевных песнях – плакать. И во всех виноградниках будет плач, ибо Я пройду среди тебя, говорит Господь. Горе желающим дня Господа! Для чего вам этот день Господень? Он – тьма, а не свет». Израиль пал и больше никогда не возродится. Нам остается лишь готовиться достойно встретить день Господень!

– А других мы бросим на произвол судьбы? Нет, раньше мы говорили совсем не так.

– Раньше! – воскликнул Иоканаан. – Раньше я был молод, да и ты тоже.

– Ты ощущаешь себя старым? – спросил Иисус. – Или, может быть, со временем что-то изменилось в судьбе иудеев? Для чего нужны священники, досконально изучившие Книги, если потом они отодвигают их в сторону и начинают ждать скончания веков? Ты еще не все выучил? Сколько времени тебе понадобится? Столько, что у тебя выпадут все зубы и больше никто не сумеет понять, о чем ты говоришь?

– Как ты жесток ко мне! – хрипло произнес Иоканаан.

Его глаза наполнились слезами, и он, не осознавая того, сделал шаг назад.

– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я отправился проповедовать? Разве мои проповеди будут лучше предвещаний пророков? А твои? Во все времена были пророки, но никто не слышал их!

– Иоканаан, да как ты смеешь так говорить о них?! Точно так же думают саддукеи и фарисеи из Храма! Я вижу, что ты намерен остаться здесь до тех пор, пока твои кости не смешаются с камнями пустыни!

Иоканаан закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул.

– Я люблю тебя и знаю, что и ты меня любишь, – сказал Иоканаан, овладев своими чувствами. – Но у твоей любви есть привкус горечи. Я не заставлял тебя приходить в Кумран. Ты пришел, чтобы быть с нами или же чтобы заставить меня уйти отсюда? Почему ты так резок со мной? Ты не хочешь знать, какие невыносимые страдания меня терзают…

– Страдания?

– Я жду Мессию, но придет ли он до моей смерти?

– А если он не придет?

– Это хуже, чем смерть, – прошептал Иоканаан, весь покрывшийся потом из-за охватившей его жгучей тревоги. – Послушай, – сказал он наконец, с трудом подбирая слова. – Разве мы не осознали, что усилия зелотов ни к чему не приведут? Неужели ты веришь, что мы здесь готовим вооруженное восстание? Веришь или нет? Веришь, что это могло бы оказаться полезным или действенным? Неужели ты думаешь, что мы собираемся объявить войну священникам? Их защищают римляне. Это было бы все равно что напасть на самих римлян. Мы должны спасать то, что можно спасти. Надо, чтобы несколько праведников избавили Содом от небесного огня. Что ты будешь делать в другом месте? Подумал ли ты о том, что останешься в одиночестве? А здесь разве я не с тобой?

Иисус закрыл глаза. Маленькая комнатка, где они вели спор, превратилась в пограничный пункт, разделявший бесчестье и ожидание конца света. Конечно, лучше еще раз не спеша, тщательно все обдумать. Но конец света! Иисус не был уверен, что он наступит. Он вспомнил, как после встречи с Досифаем не мог спать несколько ночей, обуреваемый сомнениями. Конец света стал бы концом Бога. Но Иисус не мог сказать об этом Иоканаану. Он даже не мог поделиться с ним и малой долей подобного богохульства. Он устал. Пустыня загнала его в столь тесный угол, что он не мог выбраться оттуда, не покалечившись.

– Я остаюсь, – сказал Иисус, не осмелившись добавить «на некоторое время».

На пороге комнаты показались двое мужчин. Иоканаан повернулся к ним.

– Этот человек – мой родственник, и зовут его Иисус. Он пришел, чтобы присоединиться к нам. Отведите его на заседание Совета.

И Иоканаан вышел.

– Меня зовут Езекия, – сказал один из мужчин.

Это был настоящий красавец атлетического телосложения, и Иисус сразу ощутил бесполезность этой красоты.

– Пойдем со мной.

Они пересекли внутренний двор, в центре которого возвышалась башня. Именно ее-то и видел Иисус издалека. Езекия открыл какую-то дверь, и они вошли в залу. Мужчины, сидевшие на каменных скамьях, склонились над каменными же столами. Одни читали свитки, другие что-то исправляли в них. Неужели они переписывали Книги? Тишину нарушало лишь легкое поскрипывание перьев, кружившихся в незатейливом танце над свежим пергаментом, да жужжание отчаянной мухи, проникшей в это суровое место через одно из окон, выходивших во внешний двор. Один из писцов поднял голову, схватил мухоловку и стал ждать, когда насекомое прервет свой полет и где-нибудь сядет, что в конце концов и случилось. Точным ударом он убил муху, мыском сандалии передвинул мертвую муху на мухоловку и выбросил ее за дверь. Вернувшись на свое место, он бросил беглый взгляд на Иисуса, потом внимательно посмотрел на Езекию, стоявшего перед его столом. В глазах писца светилось непонятное нетерпение. В конце концов он взял ермолку из корзины, стоявшей позади него, и протянул ее Езекии, с трудом надевшему на себя этот головной убор. Затем писец принялся за работу, словно ничего не произошло. Езекия наклонился над ним и прошептал несколько слов. Писец устало поднял голову и жестом пригласил Езекию сесть рядом. Они стали о чем-то шептаться. На этот раз писец посмотрел на Иисуса более пристально и покачал головой. Езекия встал, постучал в дверь, открыл ее и сделал Иисусу знак следовать за ним.

В комнате, куда они вошли, находились всего двое мужчин, но сама комната была значительно меньше предыдущей. Эти мужчины тоже склонились над свитком. Один показывал пальцем другому на какую-то строку. Вероятно, появление Иисуса и Езекии застало мужчину врасплох – его палец застыл неподвижно. Белая борода резко контрастировала с загорелой кожей совершенно лысой головы. Смотревшие на вошедших глаза, хотя и слезились из-за довольно преклонного возраста, были полны огня, как глаза ласки. У второго мужчины, уже начавшего седеть, были невыразительные глаза и сонный вид.

– Могу ли я попросить разрешения прервать вас? – спросил Езекия. – Наш брат Илия позволил мне представить вам чужеземца, который хочет присоединиться к нашему сообществу. Это родственник нашего брата Иоканаана. Его зовут Иисус.

Мужчины неуверенно кивнули. В течение нескольких минут они рассматривали Иисуса с головы до пят. Иисус же скользил взглядом по полкам, заваленным свитками, которые отличались один от другого только степенью потертости и, следовательно, количеством засаленных мест, оставленных пальцами.

– Когда ты пришел? – спросил более пожилой из них.

– Между восемью и девятью часами.

– Откуда ты пришел и кто твой отец?

Иисус ответил двумя фразами.

– Какой Иосиф из Давидова колена был твоим отцом? – вновь спросил более пожилой. – Я хорошо знаю Вифлеем, поскольку родился там. В городе жил Иосиф, сын Иакова. Он был фарисеем, священником и главным поставщиком древесины для строительства Храма. Я знал его. Но он был очень старым.

– Это мой отец.

– Значит, ты сын священника, – заметил более молодой. – Но почему же ты пришел сюда из Галилеи, если твой отец был приписан к Храму? Ты образованный человек?

Еще две фразы.

– Иосиф был назореем, – заметил более пожилой.

– Он заставил тебя принять обет?

– Нет.

Они сели.

– Что вынудило тебя прийти сюда?

Иисус признался, что и сам не знает. И вообще, эти бесконечные экзамены…

– Иоканаан, – сказал он, помолчав, махнул рукой и, понизив голос, добавил: – Надежда. Отчаяние.

– Надежда? – переспросил более пожилой.

Если они не знали, что можно не терять надежды, то что им ответить?

– А еще? – настаивал более пожилой.

– Надежда и отчаяние – эти две стороны одной медали. Более молодой священник как будто стряхнул с себя сонное оцепенение.

– Почему мой отец умер в печали? – заговорил Иисус. – Потому что духовенство Иерусалима продало римлянам и их прихвостням Закон за несколько милостей.

Более пожилой уставился в потолок и сказал:

– Никто не нуждается в священниках, чтобы соблюдать Закон.

– Для чего нужен одинокий пшеничный колосок в опустевшем поле? – возразил Иисус.

– В какой Книге это написано? – поинтересовался более молодой.

– Ни в какой.

Они продолжали его расспрашивать.

– Где твоя мать? – спросил более пожилой.

– В Галилее, вместе с моими братьями.

– Ты женат?

– Нет.

– Но как молодой и здоровый человек может рассуждать столь страстно?

– В этом нет моей заслуги. Просто моя голова не оставляет мне времени для безделья.

– Но разве в Книгах не написано, что мужчина должен взять жену и родить детей?

– Поступит ли разумно сеятель, если засеет пшеничными зернами солончаки?

– В какой Книге… – начал более молодой, но вовремя остановился.

– В наше сообщество не так легко вступить, – сказал более пожилой, не глядя на Иисуса. – Нам нет необходимости бесконечно пополнять свои ряды. Мы нуждаемся лишь в тех, кто сам нуждается в нас. Скажу откровенно: мы нуждаемся в лучших из них. Мы не зелоты и не собираемся создавать армию. Ни одна армия в мире не в состоянии отсрочить конец света хотя бы на мгновение.

Он скрестил руки и выдержал паузу.

– Сегодня вечером, после трапезы, тебе вновь станут задавать вопросы. Но на этот раз тебя будет спрашивать Совет Двенадцати. Если твои ответы нас удовлетворят, ты станешь новообращенным. Это испытание длится два года. И только в том случае, если сумеешь выдержать его с честью, ты будешь принят в наше сообщество. Малейшая оплошность – и мы будем вынуждены изгнать тебя из наших рядов, временно или окончательно. Готов ли ты подчиниться нашей дисциплине?

– Дисциплину нельзя нарушать до тех пор, пока она справедлива.

– Прекрасно, – сказал более молодой раввин, вставая, чтобы проводить гостя.

Однако Иисус всем своим видом показывал, что не намеревается уходить. Он внимательно наблюдал за обоими раввинами. Те, в свою очередь, тоже пристально смотрели на него.

– Ты что-то хочешь сказать? – наконец спросил более молодой.

– А иудеи за пределами пустыни? – спросил Иисус. – Разве можно бросать их на произвол судьбы?

Более пожилой откинулся на спинку стула и принялся разглядывать потолок, а более молодой недовольно нахмурил брови.

– Никто не возделывает моря, – сказал он. – Даже если бы все пророки вернулись на землю и разошлись по всем городам Израиля, они не сумели бы спасти ни единого человека. Свиток времени развернут. Осталось прочитать всего лишь несколько слов. Когда будет прочитано последнее слово, Господь отправит своего посланца, и тот провозгласит скончание веков. Нечестивцы будут повержены в последней битве. Мы можем лишь готовиться, чтобы достойно встретить этот день.

День медленно угасал. Иисусом овладела усталость. Более молодой раввин дернул за шнурок, и где-то зазвенел колокольчик. В комнату вошел Езекия.

– Меня зовут Ефраим, – сказал более молодой раввин, – а моего собрата – Матфей. – Повернувшись к Езекии, он добавил: – Проводи нашего гостя, и пусть он совершит омовение вместе с новообращенными. Затем он разделит с ними трапезу.

Раввин Ефраим сел. Иисус последовал за Езекией.

– Прежде чем совершить омовение, тебе следует облегчиться, – сказал Езекия, когда они вышли из монастыря. – Видишь вон те кустарники? Это место кажется мне подходящим.

Езекия вытащил из кармана маленькую лопатку и протянул ее Иисусу, который спросил, для чего она ему может понадобиться.

– Возьми ее, – сказал Езекия, – и закопай то, что должно быть закопано, на глубину в один локоть. Я подожду тебя здесь, а потом отведу в купальню.

Какая забота о результатах деятельности кишечника! Неужели это необходимо для достойного ожидания скончания веков? Когда все было сделано, небо стало наполовину розовым, наполовину темно-синим. Засветились окна монастыря: в комнатах зажгли светильники. Езекия жестом показал на стоявших вереницей людей. Все они были молодыми, а некоторые даже совсем юными. Голые по пояс, одетые только в браки, они держали в правой руке белое платье. Иисус встал рядом с Езекией. Процессия вошла во двор, в центре его находился бассейн, вода в который поступала из фонтана. Когда же бассейн наполнялся до краев, вода начинала стекать по каменному желобу. На стенах висели факелы, ярко освещавшие весь двор.

– Ты будешь купаться вместе с ними? – спросил Иисус.

– Да, я пока еще новообращенный. Но через три недели я стану братом.

И хотя Езекия был всего лишь новообращенным, он избегал малейшего прикосновения к своему новому подопечному. Непроизвольный толчок локтем заставил его подскочить, а Иисус с трудом подавил улыбку.

Когда все смолкли – вероятно, здесь было человек тридцать, – раздался голос:

По обе стороны чтеца стояли раввины и внимательно наблюдали, как новообращенные по очереди спускались в бассейн, окунались с головой, растирали тело мочалкой из растительных волокон, а затем заходили в палатку, где переодевались в белое платье. Один служка шестом собирал мокрые браки и бросал их в лохань, а второй уносил наполнившуюся лохань и приносил пустую.

Когда наступила очередь Иисуса, Езекия сказал ему:

– Раздевайся, но браки не снимай.

Иисус спустился по трем ступенькам, оказался по пояс в удивительно прохладной воде, фыркнул от удовольствия, потер кожу тыльной стороной кисти, поскольку мочалки у него не было, и задумался, действительно ли он смыл с себя все грехи. Потом он вышел из бассейна и принялся искать свою одежду, но не нашел.

– Я взял твою одежду, чтобы выстирать, – сказал один из новообращенных, протягивая Иисусу сухие браки и белое платье. – В палатке ты найдешь кусок чистого полотна, чтобы вытереть тело.

Пока Иисус вытирался в стороне от любопытных глаз, чтец продолжил свой монолог:

Иисус связал волосы, предварительно расчесав их деревянным гребнем, который чья-то заботливая рука положила в палатку специально для купальщиков. Он вышел из палатки, толком не зная, куда идти, и поспешил за новообращенными, вереницей направлявшимися к главному зданию. Он очутился в зале высотой семь-восемь локтей, шириной около сорока локтей и длиной примерно десять локтей. Там в два ряда, на значительном расстоянии друг от друга, стояли столы, к которым были приставлены скамьи. Новообращенные, нескольких из которых Иисус узнал в лицо, стояли у столов, расположенных ближе к двери, через которую он вошел. Другие столы, наверно, было предназначены для старших. Действительно, несколько минут спустя через другую дверь вошли мужчины постарше, и Иисус увидел среди них Иоканаана. Как и новообращенные, они стали перед столами с пустыми чашами.

Наконец появилась величественная персона с белой бородой, закрывавшей всю грудь, словно нагрудные латы. Пышная шевелюра прикрывала виски и спадала на плечи. А поскольку его волосы были влажными, Иисус сделал вывод, что он, как и все остальные, исполнил ритуал вечернего купания. За ним шли два раввина, Ефраим и Матфей – или их звали иначе? – которые расспрашивали Иисуса. Величественный мужчина воздал хвалу Богу за предоставленную ему милость вновь обратиться к всемогущему Господу с благодарственной молитвой. Все присутствующие хором повторяли за мужчиной. Еще он поблагодарил за силу, которой Господь наделяет его в течение всего дня, чтобы он мог выполнять свои обязанности. Мужчина замолчал, выжидая, пока присутствующие повторят все произнесенные им слова. Он также поблагодарил Господа за ниспосланную им пищу и за то, что Тот помог победить дух Зла, позволил уйти от беззаконий мира. Затем он сел, и в залу вошли кухари. Те, кто вошел через дверь для новообращенных, обслуживали только новообращенных, другие же подавали старшим. Большие глиняные сосуды, покрытые глазурью, в которых находился перепелиный суп с пшеничными зернами, с трудом несли по двое кухарей каждый. Трапезничавшие сами наливали суп в свои чаши большой деревянной ложкой. Затем величественному мужчине поднесли корзину с хлебами. Он символически разрезал один из хлебов на несколько кусков. Потом хлеба раздали всем присутствующим, и те последовали его примеру. После этого кухари принесли кувшины с вином. Величественный мужчина разбавил вино водой и велел раздать кувшины по столам.

Ужин длился полчаса, в течение всего этого времени присутствующие не обменялись ни единым словом. Когда все закончили есть, практически одновременно, руководивший трапезой встал, воздал хвалу Господу и ушел. Едва трапезничавшие направились к дверям, как в зале появились кухари. Они собрали жалкие остатки пищи и, как узнал впоследствии Иисус, сразу же закопали их в окрестных песках. «Должно быть, шакалам хорошо известно это место», – подумал тогда Иисус.

– А теперь ты должен будешь предстать перед нашим Советом, – сказал Езекия Иисусу участливым тоном. – И если ты действительно хочешь вступить в наше сообщество, возможно, тебе не следует повторять те умозаключения, которыми ты поделился сегодня с Иоканааном, а потом с Ефраимом и Матфеем.

Иисуса отнюдь не удивило, что оба священника рассказали о своей беседе с незваным гостем каким-то неведомым ему руководителям, но то, что так поступил Иоканаан, было неприятно и даже обидно. Однако, может быть, его заставили?

– А разве в моих умозаключениях есть что-то предосудительное? Разве они заслуживают порицания? – спросил Иисус. – Разве мы все не ищем истину, которая может родиться только в спорах?

– Истина уже найдена.

– Но как я узнаю о ней?

– Тебе достаточно просто слушать, – ответил Езекия.

Они вышли во двор, где вечерний ветер заставлял плясать пламя факелов и тени, падающие от небольших групп людей, которые обменивались тщательно подобранными словами – разумеется, они не вели никаких споров, – прежде чем отправиться спать. Иисус услышал, как один из них излагал собственную точку зрения на способ обжига больших глиняных изделий. Он стал искать глазами Иоканаана, но Езекия поторопил его.

Совет собрался в комнате, расположенной рядом с залой писцов. Тринадцать человек, среди которых находился и тот самый величественный мужчина, что распоряжался во время ужина, восседали на специальном помосте. Весьма изысканные светильники щедро заливали всю комнату ярким светом. Иисуса сопровождал Езекия, который, перед тем как удалиться, торжественным тоном провозгласил: «Кандидат прибыл!» Иисус попытался догадаться об умонастроении собравшихся по выражениям их лиц. Но судьи Кумрана ожидали конца света внешне совершенно невозмутимые. Глава совета призвал всемогущего Бога на помощь, и тотчас судья, сидевший по его правую руку, начал экзамен.

Имя, имена родителей, место рождения, возраст, ремесло, имена братьев и сестер, их занятия, родственники и свойственники… Какое образование он получил? О каких пророках рассказывал ему Иосиф? Кого из них он лучше всего помнит? Может ли он наизусть прочитать тексты? Знает ли он историю народа, избранного Богом? Ожидает ли он прихода пророка? Или Мессии? Почему Иосиф бежал из Палестины? Почему он порвал все связи с духовенством Храма? Как он женился во второй раз? Почему так поздно? Что говорил Иосиф об ессеях? Как Иисус узнал о них? Что ему известно об их учении? Умеет ли он читать, писать, считать? Знает ли он древнееврейский язык? А греческий?

Экзамен закончился лишь поздно вечером.

– Выйди ненадолго, но стой возле двери, – сказал один из судей, задававших вопросы.

Иисус ждал в зале писцов. Эти люди, оставались ли они все еще истинными иудеями? Что может случиться с иудеями, которые равнодушно смотрят, как их народ блуждает в потемках? Иисус подумал, не стоит ли ему немедленно покинуть это суровое место, чтобы отправиться, например, в Иерусалим. Однако тогда ему вновь придется стать плотником, поскольку он так ничему больше и не научился. Но даже если бы он познал многое, что это изменило бы? Иисус вздохнул. Там люди ведут нечестивую жизнь, здесь нечестивость изгнали, а вместе с ней и жизнь. Иоканаан превратился в какое-то бестелесное существо. Один. Иисус подумал о матери. И вдруг его охватила невыразимая тоска, ему захотелось вновь увидеть Сепфору и вора Иоахаза… Именно с такими людьми следовало переделывать жизнь, сказал он сам себе. В этот момент дверь открылась, и его попросили войти.

Другой судья принялся расспрашивать Иисуса о его здоровье и болезнях, которые он перенес. Затем судья сказал:

– Разденься, пожалуйста. Мы должны убедиться, что ты мужчина.

Иисус удивленно посмотрел на него. Судья настойчиво повторил просьбу, резко качнув головой. Иисус разделся, но браки не снял.

– И браки тоже.

Иисус разделся догола. Экзаменатор спустился с помоста, бегло окинул его взглядом, затем пощупал мышцы, осмотрел зубы, глаза и уши.

– Кандидат – мужчина, – заявил он, обращаясь к Совету, – и находится в добром здравии.

Иисус оделся.

Судьи вполголоса принялись обсуждать, кого из братьев назначить наставником Иисуса. Потом они решили, что у Иисуса будет два наставника: Езекия познакомит его с правилами общинной жизни, а Иоканаан займется религиозным обучением. Судьи послали за Езекией, чтобы сообщить ему о его новых обязанностях. Они уточнили, что Иисус будет работать в столярной мастерской или в поле – в зависимости от обстоятельств и необходимости.

– А жить он будет, – сказал глава совета, – в твоем доме, Езекия. Ступайте.

Двор был пустынным, его освещал только один факел. На башне дозорный вглядывался в горизонт на тот случай, если падут звезды, или чтобы вовремя заметить клубы красноватой пыли, которую поднимут легионы Демона. Они дошли до здания, разделенного на кельи, каждая из которых имела отдельный выход на улицу. Езекия открыл дверь своей кельи, зажег светильник, взял циновку, стоявшую свернутой в углу, встряхнул ее и сказал Иисусу:

– Вот твоя постель.

– Я хочу пить, – сказал Иисус.

– На подоконнике стоит кувшин.

Иисус с наслаждением пил чуть солоноватую воду, делая длинные глотки. Он устал. Затем они опустились на колени и прочитали молитву. Иисус буквально рухнул на циновку. Ветер нашептывал ему свои безумные вопросы. На небе сверкали звезды, не обращая внимания на людей, которые верили, что эти звезды скоро падут, поскольку иудеи заблудились. На краю Азии над рисовыми полями занимался день, а от дуновения утреннего ветерка на листьях гибискуса дрожали капельки росы.

Дни пролетали словно ветер, а ночи походили на песок, текущий между пальцев и оставляющий после себя пыль и прах. Мир, Иерусалим, Капернаум, Тивериада, города чужеземных стран – Дамаск, Антиохия, Пергам, то, как Мария завертывала хлеб в кусок полотна, а Иосиф проверял остроту лезвия рубанка, душистый запах, исходивший от апельсиновых деревьев и окутывавший раскисшую в конце зимы землю, крики детей, резвившихся около его родного дома в Капернауме, незатейливые воспоминания о хнычущем Аристофоре и Сепфоре, потерявшей сандалию ночью, – все превратилось в ветер или прах, уносимый ветром. Иисус научился сеять и выучил древнееврейский язык. Его мускулы приобрели твердость и медленно превращались в кремень. Удар по телу Иисуса мог бы высечь искры. Через несколько недель закончится испытательный срок. Кумран станет его Иерусалимом. Вероятно, когда-нибудь он снова увидит мир, если, конечно, его изберут одним из апостолов, которые разбредутся по свету, чтобы основывать новые центры ессейства.

Но мир, несомненно, будет продолжать существовать.

Иоканаан, которому поручили обучать Иисуса, все острее чувствовал, что молчание ученика вызвано томлением в его груди. Когда он начинал говорить о скором конце всего сущего, глаза Иисуса оставались равнодушными, и это равнодушие пугало Иоканаана. Образцовый ессей, он не мог больше выносить неверия этого всеми любимого новообращенного, неверия, более заметного, чем камень на пустом блюде. Безразличие ученика оказалось сильнее страстной увлеченности учителя, и, когда однажды Иоканаан вновь, почти с вызовом, заговорил о скором конце света, а карие глаза Иисуса одарили его непроницаемым, как агат, взглядом, он не выдержал:

– Ты не веришь в конец света?

Вряд ли это был вопрос, скорее констатация факта.

– Все миры когда-нибудь заканчиваются, – ответил Иисус. – Мир Моисея закончился. Закончился и мир Давида. А мы по-прежнему существуем.

Иоканаана передернуло.

– Мир не может навсегда закончиться только из-за нас, иудеев. На земле живут и другие народы. Невозможно обречь их на смерть только потому, что наши священники стали недостойными людьми. Необходимо предотвратить конец света, – добавил Иисус с печалью в голосе.

– Мы народ, избранный Богом, – напомнил ему Иоканаан.

– Мы есть, – произнес Иисус, – или мы были? Если мир не прекратил своего существования вместе с царством Давида или с разрушением первого Храма, то почему он должен прекращать свое существование сейчас?

– И это все, чему я тебя научил? – осуждающе проговорил Иоканаан.

– Факты наделяют нас знаниями, которые гораздо глубже тех, что может дать человек. – Помолчав, Иисус добавил: – Верить, что наступит конец света, – значит не замечать собственного скудоумия. Мы начали вырождаться, Иоканаан. Вот почему ессеи укрылись в пустыне…

Кровь хлынула Иоканаану в голову. Все это было невыносимо, но так ясно! Ясно, Господи, ясно, словно день Божий! Он бросился к Иисусу и схватил его за плечи, забыв обо всех запретах. Иисус спокойно сказал:

– Нам необходимо создать новое духовенство, но не такое, которое станет убегать в пустыню.

– Что же ты здесь делаешь? – прошептал Иоканаан.

– Да я уже и сам не знаю.

Иоканаан вышел. Целых три дня он старался вновь обрести утраченное равновесие, само дыхание, но безуспешно. Он теперь не дышал, а задыхался. Утром четвертого дня Езекия попросил его поговорить с Елифасом, новообращенным, делившим келью с Иисусом. Елифас был семнадцатилетним юношей, не способным уследить за двумя мыслями одновременно, весь на виду, словно мед, намазанный на кусок хлеба. Тон Езекии насторожил Иоканаана. Иоканаан решил, что полдень – самое подходящее время, чтобы вызвать Елифаса на откровенный разговор.

– А потом? – спросил сидевший напротив Елифаса Иоканаан, набычившись. Он чувствовал, как от волнения у него на шее вздулись вены.

– Я же тебе сказал, – жалобно пробормотал новообращенный. – Я услышал шум.

– Елифас, брат мой, – примирительно произнес Иоканаан, – понимаешь ли ты, что все это могло тебе присниться?

– Мне ничего не приснилось, – с вызовом сказал Елифас. – Разве я не говорил, что этот шум меня разбудил? А когда я проснулся, я уже больше не сомкнул глаз.

Иоканаан скрестил на груди руки, закрыл глаза а когда открыл их, посмотрел сначала на чистое небо, затем на молодого человека.

– Готов ли ты поклясться перед руководителями нашего Совета, что прошлой ночью ты видел, как Иисус парил над землей?

– Если руководители прикажут мне поклясться, я поклянусь, – ответил раздосадованный Елифас.

– Идем со мной, – сказал Иоканаан.

Иоканаан попросил Ефраима и Матфея собрать Совет на чрезвычайное заседание.

– Но есть связь, – скороговоркой сказал Иоканаан на ходу, – есть связь. Иисус и Учитель Справедливости…

Иоканаан вспомнил об Учителе былых времен, казненном Злым священником, Александром Яннаем, узурпатором. Он вспомнил об Учителе Справедливости, вожде ессеев, приговоренном к смерти главой духовенства Иерусалима. Ведь смерть Учителя Справедливости предвосхищала появление Мессии, человека из Давидова колена… А разве Иисус не принадлежал к Давидову колену? Иоканаан, в отличие от всех других, знал об этом. Но он не мог сразу открыть тайну Совету. Надо было, чтобы Совет сначала во всем разобрался сам. Едва он подошел к двери комнаты, где шло заседание, как вспомнил, что говорил об Иисусе Ефраим: «Это так необычно». И в самом деле необычно. Он постучал в дверь, и ему разрешили войти. Вне всякого сомнения, члены Совета, увидев смущение на лице Елифаса, решили, что новообращенный совершил какую-то серьезную ошибку. Матфей даже думать боялся о мастурбации. А ведь сбивчивая речь Иоканаана действительно пробудила в нем тревогу, заставила предположить столь неприятный инцидент. В самый разгар дня Езекия нашел Елифаса спящим на складе кож, позади кожевенной мастерской, и, заподозрив, что в неурочный час молодой человек уснул из-за каких-нибудь ночных приключений, хотя его возраст и положение должны были бы обеспечивать глубокий сон, попросил объяснить, почему Елифас спит днем, да еще скрываясь от всех. Елифас начал бормотать что-то невразумительное, изо всех сил стараясь сделать свой полный недомолвок рассказ более или менее связным. Езекия, у которого были дела поважнее, поручил во всем разобраться Иоканаану, который, впрочем, тоже был наставником Елифаса. Испугавшись, что его накажут, Елифас наконец рассказал о подлинной причине своей бессонницы. Он не хотел говорить о ней только потому, что боялся, как бы его не приняли за сумасшедшего. Он проснулся от глухого удара, словно чье-то тело упало на соседнюю циновку. И тогда он открыл глаза и увидел, как его собрат по келье Иисус, казавшийся невменяемым, стал подниматься над полом.

Ефраим и Матфей скривили физиономии. Они не могли созвать Совет, не проверив надлежащим образом подлинность этого неимоверного события. В течение целого часа они задавали Елифасу самые каверзные вопросы, но новообращенный в своем повествовании не изменил ни единого слова. Ефраим и Матфей были не просто растеряны – они пришли в сильнейшее замешательство. Никто не видел подобных чудес после…

– Да, – подтвердил Иоканаан, – после смерти Учителя Справедливости.

Матфей отправился за главой Совета, Учителем, а тот, в свою очередь, велел ему собрать всех остальных. Чрезвычайное заседание Совета должно было состояться в третьем часу. Нельзя допустить, чтобы столь необычное дело не было решено до наступления ночи. Иоканаан и Елифас бесцельно бродили по большому двору. Езекия присоединился к ним.

– Ну что? – спросил он.

– Они созвали Совет.

А где в это время был Иисус? В столярной мастерской.

В третьем часу Совет собрался на заседание. Иоканаана тоже попросили присутствовать, причем его одного, поскольку он был наставником и Елифаса, и Иисуса.

– Дверь оставалась открытой, – начал свой рассказ Елифас, – поскольку в доме было очень жарко и когда мы вернулись, мой брат Иисус и я, то не стали ее закрывать. Было полнолуние. Меня разбудил шум, раздавшийся в келье, словно человеческое тело упало на циновку. Меня охватило странное чувство, и я повернулся в ту сторону, где спал мой брат Иисус. Я увидел…

У Елифаса перехватило дыхание.

– Что ты увидел? – спросил Ефраим.

– Я увидел, как Иисус, присев на корточки и закрыв глаза, парил над циновкой.

– Вероятно, тебе приснился сон, – высказал предположение Ефраим.

– Нет, потому что меня разбудил шум и я больше не заснул… до самого утра.

– Его нашли спящим в кожевенной мастерской незадолго до полудня, – напомнил Иоканаан.

– Значит, у тебя было видение, – сказал Ефраим. – Иисус сидел на корточках. Но было темно, и ты подумал, что он парит в воздухе.

– Отец мой, – настаивал Елифас, – я видел лунный свет под ним на его циновке! Чуть позже опять раздался шум, такой же как в первый раз. Мой брат Иисус упал. Через довольно-таки продолжительное время он открыл глаза, сказал, что мне не надо ничего бояться, и заснул.

– Он сказал, что тебе не надо ничего бояться?

– Да.

– На какой высоте он парил?

– Примерно на такой, – сказал Елифас, проведя ребром ладони по своим коленам.

Члены Совета переглянулись.

– Расскажи теперь, какие еще шумы ты слышал, – сказал Иоканаан.

– Иногда по ночам я слышал такие же шумы и раньше. Но я не придавал им значения, хотя и просыпался. Я думал, что это Иисус ворочается на своей циновке.

– Как долго это продолжалось?

– Я не считал. Пожалуй, несколько недель.

Лица членов Совета стали мрачнее тучи. Елифаса отпустили, предварительно взяв с него клятву хранить молчание.

– Похоже, этот молодой человек говорит правду, – сказал Учитель растерянным тоном. – Однако, чтобы принять эту правду, нам требуется помощь всемогущего Господа. Иоканаан, знал ли ты, что твой родственник и подопечный Иисус умеет творить чудеса?

– Нет.

– Некоторые из нас, – продолжал Учитель, – видели неблагоприятные знаки. Присутствующий здесь Даниил видел, как ночью невидимая рука сорвала покрывало с его ложа. Но те знаки, о которых поведал нам юный Елифас, не могут считаться неблагоприятными, по крайней мере до нового толкования. Эти знаки кажутся мне пророческими. Как вы думаете, братья?

– Действительно, пророками могут быть только те люди, которые, как говорят, умеют парить в воздухе, – откликнулся Ебенезер. – Но имеем ли мы право предположить, что Иисус – пророк?

– Нам придется обсудить этот вопрос после того, как мы расспросим самого Иисуса. Мы сейчас же вызовем его. Но сначала, Иоканаан, мы хотим знать, какое у тебя сложилось мнение об этом новообращенном.

– За двадцать месяцев он не совершил ни единой оплошности. Он редко о чем-либо рассуждал. Когда Иисус только пришел к нам, его беспокоила судьба других иудеев. Но сейчас он больше не говорит на эту тему.

– Все это ничего не доказывает, – прошептал Учитель.

– Некоторые из наших братьев, живущих в Галилее, – заговорил Ефраим, – сообщают нам новости о внешних сообществах, а порой и об окружающем их мире. Так вот, они рассказывали мне о подобного рода чудесах, приписываемых кудесникам, некому Досифаю, который вызывает молнию в комнате, и некому Аполлонию, являющемуся людям в двух местах одновременно. Мог ли твой родственник научиться у этих людей искусству подниматься в воздух?

– Я знаю, что Иисус много путешествовал, – ответил Иоканаан. – Однако сомневаюсь, чтобы эти люди обучили его магии. Он обязательно рассказал бы мне.

– Возможно, он нарочно утаил это от тебя, – сказал Учитель. – Приведи Иисуса!

«Тревога! Тревога!» – стучало в голове у Иоканаана.

Как Совет сумеет отличить магию от проявления Божественной воли? Он ждал Иисуса столько лет, и если сейчас Иисус уйдет…

– Но ведь он не кудесник, – прошептал Иоканаан, подходя к мастерской.

Иисус прилаживал новую планку к низу двери, поврежденной песком или, возможно, обгрызенной крысами. Он спокойно посмотрел на Иоканаана.

– Какие добрые вести ты принес мне, мой учитель?

– Мне надо серьезно поговорить с тобой.

– Через эту дверь беспрепятственно проникают скорпионы и другие твари. Однажды здесь видели даже гадюку.

Иоканаан весь был как на иголках.

– У тебя взволнованный вид, мой учитель. Или я ошибаюсь?

– Ответь мне: ты кудесник?

– Даже если я кудесник, то сам ничего не знаю об этом. Понимаю, Елифас все рассказал.

Иоканаан кивнул.

– Я не вправе сердиться на него. Он еще так молод! Полагаю, он рассказал обо мне Езекии, а Езекия поставил в известность наших учителей.

Иоканаан вновь кивнул.

– И сейчас Совет собрался на заседание, а тебя отправили за мной?

– Прежде чем мы пойдем туда, поклянись, что ты не кудесник!

– Да разве я об этом знаю?! – раздраженно воскликнул Иисус. – Я встречался с кудесниками, но судить могу только об их речах, а не о тех силах, выразителями которых они, похоже, являются.

– А выразителем каких сил являешься ты? – спросил Иоканаан, дрожа от нервного возбуждения.

– Я не знаю, являюсь ли я выразителем каких-либо сил, но если и так, то не думаю, что помогаю Злу. Пойдем!

Иисус в сопровождении Иоканаана, идущего сзади, быстрым шагом направился к зале заседаний Совета и вошел первым, не став дожидаться, пока Иоканаан введет его. Он окинул взглядом тринадцать мужчин, при этом лицо его не выражало никаких чувств.

«Еще одно судилище, – подумал Иисус, – по-прежнему судилища и экзамены, по-прежнему судьи и надзиратели. Да, судьи и надзиратели, делающие вид, будто устанавливают истину, стоят друг друга…»

– Иисус, – заговорил Учитель, – мы собрались здесь, чтобы расспросить тебя об очень серьезных вещах, касающихся непосредственно тебя. Сегодня утром мы узнали от Елифаса, новообращенного, делящего с тобой келью, что прошлой ночью ты парил в воздухе. Хочешь ли ты, чтобы мы попросили Елифаса свидетельствовать?

– Нет. Он сказал правду.

– Елифас также дал нам повод подозревать, что подобные чудеса происходили с тобой и ранее. Это правда?

– Да.

– Мы желаем знать, каким образом ты совершаешь это чудо.

И они все наклонились вперед в ожидании ответа. На лбу Иоканаана блестели крупные капли пота.

– Я не совершаю, как вы говорите, чудес по собственной воле.

От удивления они вытаращили глаза.

– Я не могу сам сотворить чудо, даже если очень захочу. У некоторых членов Совета вытянулись лица.

– Я знаю лишь то, что чудо происходит, когда я молюсь.

– Господу? – прошептал Учитель.

– А кому же еще?

Иисус посмотрел на пол, вымощенный плитами.

– Но я говорю не о читаемых молитвах, а скорее о медитации.

– О медитации? – суровым тоном переспросил Учитель.

– О порыве… соединиться с Господом.

Судьи обменялись недоверчивыми взглядами.

– Мы все молимся, да и медитируем тоже. Однако нам никогда не доводилось парить над землей, – заметил Учитель.

– Возможно, ты используешь… особенные средства? – спросил Даниил.

– Но где я мог узнать о них? Хочу сказать, что я поднимаюсь над землей только в тех случаях, когда моя медитация особенная.

– Особенная, – задумчиво повторил Учитель.

– Да, когда я полностью забываюсь, ничего не прошу у Господа, а все слова вылетают из моей головы.

– Как слова могут вылететь из головы? Разве что во сне? – спросил Учитель.

– Если думать только о Господе, слова исчезают. Тело тоже.

– Как это – тело тоже? – удивился Ебенезер.

– Тело тоже, – повторил Иисус. – Оно становится холоднее. Дыхание замедляется, ты больше не ощущаешь себя.

Члены Совета совсем растерялись.

– Чаще всего это происходит ночью, когда завершается процесс пищеварения, – добавил Иисус.

– Ты регулируешь дыхание, чтобы сотворить чудо? – уточнил Учитель.

– Нет. Говорю же вам, я не могу сотворить то, что вы называете чудом. Но я слышал, что некоторые люди действительно творят чудеса, управляя своим дыханием.

– Некоторые люди? – удивился Учитель.

– Ученики и последователи кудесников.

– Ты встречался с кудесниками?

– Да, с Досифаем.

– И он обучил тебя всевозможным трюкам?

– Нет.

– Не думал ли ты когда-либо, что твое… вознесение происходит при помощи Демона? – спросил Учитель.

– Не думаю, что Демон является, когда я обращаюсь к Господу.

– Но всем известно, что Демон увивается вокруг верующего, когда тот молится, – возразил Ефраим. – Как ты можешь знать, что это не он поднимает тебя во время молитвы?

– Возможно, меня поднимает Демон, но уж точно не он позволяет мне видеть свет Господа.

– Ты видишь свет Господа, когда молишься? – неожиданно резко спросил Учитель.

– Да, ночные тени исчезают, растворяются в свете, более чистом и прозрачном, чем свет Солнца.

– Что еще?

– Мое тело немного приподнимается, поскольку оно материально, но душа возносится гораздо выше.

– На какую высоту они поднимаются, твои душа и тело?

– В большинстве случаев мое тело не поднимается выше уровня коленей, иногда чуть выше бедер, но душа летает так же высоко, как бумажный змей. Я сверху вижу землю, но не думаю о ней, поскольку полностью обращен к Господу.

Ебенезер наклонился к своему соседу и шепнул ему на ухо несколько слов. Глава Совета задумчиво потер лоб и спросил:

– Ты сказал, что в большинстве случаев твое тело не поднимается выше уровня коленей или бедер. Значит, бывает, оно все же поднимается выше?

– Однажды я поднялся так высоко, что моя голова ударилась о потолок кельи.

– Как ты объяснишь такие случаи?

– Я не всегда нахожусь в одном и том же положении, когда меня обволакивает дыхание Господа.

– А что происходит, когда вверх поднимается твоя душа?

– Когда она возносится над оливковыми деревьями, я начинаю слышать какие-то дикие завывания. Полагаю, это воют демоны или страждущие духи. И тогда я стараюсь обуздать страх, обращаясь к Господу, и поднимаюсь еще выше.

– Значит, ты испытываешь при этом страх? – уточнил Учитель.

– Да. Если моя вера и моя воля ослабнут, полагаю, мне грозит серьезная опасность: меня могут унести злые ветры, дующие из нижних сфер. Я также полагаю, что тогда могу умереть.

– Как ты об этом догадался?

– Там, наверху, начинаешь понимать многое.

Члены Совета какое-то время молчали. Потом Ебенезер спросил:

– Ты полагаешь, что демоны живут в нижних сферах?

– Полагаю, что это демоны. Они издают ужасные стоны, завывания и пронзительно свистят.

Иисус задрожал всем телом, потом стал неистово корчиться и испускать пронзительные крики, напоминавшие крики разъяренного раненого зверя.

– Примерно вот так, – сказал он.

Лица членов Совета стали белыми как саван. Иоканаан тоже побледнел. «Какие малодушные люди!» – подумал он.

Немного придя в себя, судьи заерзали седалищами, словно не знали, куда деть ноги. Иисус решил, что допрос окончен.

– Но почему, – вдруг спросил Учитель, – это… чудо не происходит во время дневных молитв?

– Они слишком короткие, – ответил Иисус.

Матфей встал, чтобы выпить воды из кувшина, обвязанного мокрой тканью, который стоял на окне. Увидев это, другие члены Совета попросили Матфея передать им кувшин.

– Знаешь ли ты, какие чудеса еще способен творить? – спросил Учитель, вытирая бороду.

Иисус немного поколебался, потом сказал:

– Похоже, я могу гасить огонь, протянув над ним руки. Эту мою способность обнаружил один отшельник.

– Скажи, чтобы сюда принесли жаровню, – обратился Учитель к Иоканаану.

Затем, повернувшись к Иисусу, он спросил:

– Какой отшельник?

– Его звали Овид.

– Овид! – воскликнул Учитель.

Обратившись к членам Совета, он спросил:

– Не тот ли это новообращенный, который исчез два года назад?

– Вполне возможно, – откликнулся Иисус. – Он хорошо знает Кумран.

Через несколько минут Езекия принес треногую жаровню с горящими углями, на которые положил небольшие поленца. Затем он раздул огонь с помощью веера из перьев коршуна. Взвилось пламя, и Езекию попросили покинуть залу.

– Попробуй погасить огонь, – сказал Учитель Иисусу.

Иисус сложил ладони и, наклонив голову, встал перед огнем. Затем он протянул руки над жаровней ладонями вверх, словно совсем не чувствовал жара. Пламя заколыхалось, уменьшилось и совсем погасло. Иисус поднял голову. Члены Совета приуныли. Взгляд Учителя был неподвижен, Иисус это отметил, так как все время смотрел на него.

– Хочешь ли ты что-нибудь сказать? – наконец спросил Ефраим.

– Да. Мне кажется, мы пренебрегаем главным.

– И что же главное?

– Явления, которые вы здесь разбираете, представляют собой лишь ничтожную долю выражения могущества Господа.

Учитель сбросил с себя оцепенение и спросил:

– Ты полагаешь, что приобщился к могуществу Господа?

– Если это не могущество Демона, то чье же еще? – произнес Иисус с горечью в голосе.

Он ни о чем не просил, он не допустил ни малейшей оплошности, а над ним устроили судилище. Он мысленно сравнил членов Совета ессеев и духовенство Храма. Впервые Иисус ощутил, как он далек от иудеев.

– Как ты объяснишь, – продолжил допрос Учитель, – что никто из нас не обладает силой, равной твоей? Неужели ты лучше нас?

– Я не вправе судить о ваших отношениях со всемогущим Богом. Власть, которую вы мне приписываете, излишня: она не нужна для почитания Господа. Хочу сказать, что я не претендую на исключительность.

– Тем не менее, – настаивал Учитель, – у тебя есть власть, а у нас ее нет.

Так вот кем на самом деле был Учитель Справедливости! Завистливым старикашкой! Иисус бросил на Иоканаана ледяной взгляд. Кумран! Цитадель лицемеров, обыкновенных болтунов, озлобленных себялюбцев!

– Возможно, – сказал Иисус, с холодной решительностью глядя в глаза Учителю, – Господь выбрал меня, чтобы показать ничтожную долю своего могущества.

Эта фраза задела всех за живое. Члены Совета вскочили с мест.

– Иисус, неужели ты веришь, что тебя избрал сам Бог?

– Я не знаю, так ли это. И не собираюсь чваниться своими способностями, и никогда не выставлял их напоказ. Вы обнаружили их случайно. Но кто я такой, чтобы отказывать Господу в праве выбрать меня?

– Только пророки могли делать то, что делаешь ты, – мечтательно сказал Ебенезер. – Ты пророк?

– Я не знаю, пророк ли я. Я сюда пришел, чтобы изучать Книги. Но разве сами пророки знали, что они пророки? Они себя так никогда не называли.

Разве теперь взгляды членов Совета Кумрана не стали похожи на взгляды недоверчивых животных? Не походили ли судьи на шакалов, которых ночью удерживает на расстоянии только огонь?

– Господь обращается к тебе во время твоих… медитаций? – спросил Ефраим.

– Разве он не присутствует в самом слове? Разве я не говорил, что слова утекают из моей головы?

– Вне всякого сомнения, из твоей головы слова утекают, но это не значит, что Господь не может с тобой говорить. Он передал тебе послание?

Судьи перестали скрывать свои страхи.

– Вы спрашиваете, – медленно произнес Иисус, – не сообщил ли он мне, что я Мессия? Я ведь прав?

И сразу же по помосту, где сидели члены Совета, пробежал глухой ропот, а Учитель беспокойно заерзал на скамье.

– Будь осторожнее! – вскричал он. – Во имя всемогущего Бога, взвешивай свои слова!

Иисус решил идти до конца.

– Жидкость пролилась на мое чело.

Помазание! Катастрофа и землетрясение! Помазание, которое служит отличительным знаком Мессии! В глазах всех членов Совета читался неподдельный страх. Учитель вытянул жилистую шею в сторону Иисуса и сурово нахмурил брови. Ебенезер попросил, чтобы в залу принесли несколько кувшинов с водой. У всех пересохло горло. Оно стало суше пергамента, на котором ессеи бесконечно переписывали тексты, да и волосы на их телах высохли до такой степени, что могли воспламениться от малейшей искры.

– Предлагаю перенести заседание, – сказал Ебенезер, но никто даже не услышал его слов во все нараставшем шуме.

– Так вот какой прием они оказывают Мессии! – пробормотал Иоканаан.

Члены Совета спрашивали друг у друга, следует ли продолжать переписывать Книги, надо ли готовиться к жатве, стоит ли собрать все сообщество, и не обращали никакого внимания на Иисуса, если не считать нескольких недоброжелательных взглядов, брошенных украдкой.

– Ты можешь идти, – сказал ему Учитель.

Но Иисус даже не шелохнулся. Учитель повторил приказ. Иисус опять пропустил его мимо ушей. Он рассматривал это сборище обезумевших стариков с нескрываемым презрением.

– Чего ты хочешь? – крикнул Учитель, не на шутку обеспокоенный такой невозмутимостью.

Члены Совета, охваченные страхом, стояли на помосте, сбившись в кучу и повернувшись лицом к тому, кто для них был Мессией, словно на несчастных направил свой кинжал разбойник.

– Я хочу вам сказать, что слово Господа – живое и оно не записано в ваших свитках, – произнес Иисус с вызовом. – Я хочу вам сказать, что вы не можете знать, наступит ли конец света, поскольку вам не дано проникнуть в замыслы Господа. Я хочу вам сказать, что вы предали свой народ. От Кумрана нет никакой пользы, – добавил он, и его голос дрожал от ярости.

– Наглец! – возопил Учитель.

– Если вы оказываете такой прием тому, кто может быть Мессией, то как вы будете встречать Его истинного Посланца?

Иисус повернулся и направился к двери.

Он дошел до утеса, горделиво возвышавшегося над всеми скалами правого берега. Казалось, темно-синее небо растворилось в Мертвом море, усеяв его черные воды осколками ляпис-лазури. Затем бесплодные воды выпили эти крошки, упавшие с неба, и на землю опустилась ночь. Иисус услышал шаги. Он знал, что это Иоканаан.

– Что за мертвый край! – прошептал он. – Как же надо ненавидеть жизнь, чтобы поселиться здесь!

– Тебе надо немедленно уходить, – сказал Иоканаан, положив рядом с Иисусом дорожный мешок и посох. – Здесь еда и питье.

Иисус кивнул.

– А я уйду отсюда завтра, – добавил Иоканаан.

Что станет с Иоканааном вдали от этой цитадели, которой он посвятил свою молодость?

– Духовенство! – пробормотал Иисус, пожимая плечами.

– Ты как светоч в ночи, – сказал Иоканаан. – Ты освещаешь и указываешь путь!

Иисус встал и положил руки на плечи своего родственника, который даже не вздрогнул, а просто в ответ положил свои руки на руки Иисуса.

– Мы еще встретимся, – сказал он. – Мы не можем не встретиться. Нет, не можем.

Иисус пошел по дороге. Один раз он обернулся и увидел Иоканаана, одиноко стоявшего на утесе. Взошла луна. Она была похожа на отверстие в темной стене, из которого лился мягкий свет.

Прокуратор Амбивий подхватил в Палестине болезнь, которую его лекарь назвал «распространяющейся лихорадкой», поскольку она распространилась на все внутренние органы. После возвращения в Рим прокуратор принимал шарики из глины с добавлением рвотных снадобий, и это лекарство еще больше истощило его организм. Желая хоть немного утешить своего пациента, лекарь послал его на воды в Байи и посоветовал пить только разбавленное вино или воду с добавлением уксуса. На следующий день после приезда Амбивия на виллу претора-перегрина Клавдия Антиаса тайные агенты сообщили Тиверию о том, что прокуратор находится в непосредственной близости от Неаполя, и о причинах его появления здесь. Император немедленно призвал к себе колониального чиновника, который испытывал мучительные страдания до тех пор, пока корабль не высадил его в гавани Капри. Амбивий поднялся по высеченной в скале лестнице, которая вела прямо в императорскую резиденцию, и сразу же догадался, в каком настроении пребывает его повелитель. Настроен император был дружелюбно и благодушно. Однако никому не дано все знать наперед. Задыхаясь, Амбивий поцеловал край тоги Тиверия. Император положил руку на затылок прокуратора и предложил тому сесть рядом.

– Сегодня мы будем ужинать рано, – сказал Тиверий. – Я позвал тебя, чтобы ты сообщил мне о происходящих там событиях.

Амбивий принял подобострастный вид верного пса, широко раскрыв внезапно ставшие влажными глаза.

– Иудеи, – произнес Тиверий. – Каждый месяц мне поступают весьма прискорбные отчеты, впрочем, такие и ты мне посылал.

Под ложечкой у Амбивия заныло.

– Каждые два-три дня то тут то там убивают наших солдат. По-прежнему вспыхивают восстания. Скрывающиеся мятежники, которых называют зелотами, – это дело их рук, не правда ли? Одним словом, нам не удалось по-настоящему их усмирить. Я прав или нет?

Тиверий даже не дождался ответа, чтобы удостовериться в согласии с ним собеседника.

– Я хочу сказать, что в глубине души иудеи хотят, чтобы мы ушли оттуда. Я понял бы подобное желание, если бы речь шла о кельтах или германцах. Но иудеи? Слушай меня внимательно и следи за моей мыслью, Амбивий! В Риме и других италийских городах живут законопослушные граждане, не так ли? Если бы было иначе, что произошло бы, например, в Неаполе? Никаких благовоний, молоденьких куропаток, жемчуга и всяких там гемм. Если кому-нибудь требуются деньги, он всегда идет к иудею, а тот, недолго думая, тут же дает в долг, так?

Как раз недавно сам Амбивий взял в долг у одного иудея.

– Одним словом, в Риме они довольны. Но почему же они недовольны у себя дома?

– Религия, – ответил едва слышно Амбивий. Затем он прокашлялся, прочищая горло.

– Как – религия? – удивленно воскликнул Тиверий. – Но их религию мы оставили в покое!

– Они считают святотатством присутствие чужеземных культов на их древней земле.

Тиверий повернул к Амбивию свои бесцветные глаза.

«Какие же у него огромные мешки под глазами, – подумал Амбивий, – и маленький рот, почти как у женщины».

– Думай, что говоришь, – предостерег его Тиверий. – Почему они принимают как должное то, что у них есть синагога на берегах Тибра, и почему они не могут смириться с существованием храма Юпитера у себя на родине?

– Цезарь, в Риме они забыли об Израиле, но в Израиле они не могут забыть о Риме, – ответил Амбивий.

«А он не так глуп, как кажется на первый взгляд», – подумал Тиверий.

– В Риме, цезарь, ты можешь заставить их носить римскую форму, но в Иерусалиме они плюют в спину легионерам.

– И все же они должны знать, что мы их отнюдь не ненавидим. Они должны всегда помнить, что если кто-нибудь в Риме скажет дурное об иудее, он лишится уважения общества. А также, что Палестина как страна больше не принадлежит им.

– Они ничему не научились и ничего не забыли, – сказал Амбивий. – Они по-прежнему думают, что живут на землях царя Давида, своего героя. Мы же – чужеземцы, угнетатели. Мы навязываем им наш нечестивый закон. Они полагают, что боги избрали их среди всех прочих народов, а следовательно, они считают себя выше всех остальных. Многие из них мечтают взять в руки оружие и обратить его против нас, но не каждый по отдельности, как они делали до сих пор, а сообща.

– А цари, которых мы им дали? Чем они их не устраивают?

– Они ненавидят всю династию Ирода.

– Ты уверен, что это все из-за религии? – спросил Тиверий. – Да знаю я их религиозные догмы! Там нет даже намека на то, что римляне должны быть побеждены!

Амбивий мысленно высказал предположение, что Тиверий ничего не смыслит в умонастроениях иудеев, а возможно, и галлов, инсубров, тевтонов, неметов, венетов… Может быть, императором становится тот, кто всегда на виду, как груша, растущая на конце ветки. «А мне, – подумал Амбивий, – видимо, на роду было написано заработать несварение желудка в Кесарии».

И все же надо было отвечать Тиверию.

– Ни один народ нельзя сравнивать с иудеями. Никакой другой народ не соединил всех своих богов в единственном и не решил, что этот бог и есть их отец. Я не знаю более нетерпимого народа. Херуски, винделики, да и фризы считают себя выше или ниже нас – в зависимости от того, кто одержал победу в сражении. Но иудеи, цезарь, всегда считают себя выше всех.

– Ирод Великий восстановил их знаменитый Храм. И после этого они ненавидят его династию?

– Они с удовольствием вырыли бы Ирода Великого из могилы и бросили на съедение собакам.

– И так будет всегда?

– Всегда. До прихода Мессии.

– А это еще что такое? – спросил Тиверий, протирая глаза. – В это время года мошкара быстро размножается.

– Я точно не знаю. Спустившийся с небес царь должен их освободить и восстановить Давидово царство.

– Пойдем, – сказал Тиверий и взял Амбивия под руку. – Все, что ты мне рассказал, лишь укрепило уже давно сложившееся у меня мнение. Иудеи Палестины всегда будут возмутителями спокойствия. Скажи, а если мы их расселим?

От удивления Амбивий поскользнулся на одной из трех ступенек, ведущих с террасы во внутренний дворик. Рука императора поддержала его.

– Мы расселим их по всей империи, – продолжал Тиверий, – группами по сто или пятьсот человек. Немного в сенаторских провинциях, немного в императорских провинциях, и, кто знает, может, нам даже удастся уговорить государства, наших клиентов, взять несколько групп иудеев к себе. Разбросанные по Реции, Норику, Паннонии, Мезии, Лузитании, Бельгии, Сардинии и – почему бы нет? – по Каппадокии или Мавритании, они перестанут мечтать о царстве Давида. А Палестину мы заселим идумеями, набатеями и прочими народами.

Амбивий постарался, чтобы его лицо как можно точнее выражало собачью преданность. Ему без труда удалось пустить слезу, поскольку комнату заполонил едкий дым от зажженных в курильницах сандаловых палочек.

– Восхитительно! – воскликнул он. – Выдающийся гений! – Внезапно Амбивий закричал во всю мощь своих легких:

– Выдающийся императорский гений!

Придворные с удивлением смотрели на происходящее. Амбивий наклонился, чтобы еще раз поцеловать край тоги своего повелителя. Потом он резко выпрямился, словно ему в голову внезапно пришла какая-то важная мысль.

– Что с тобой? – спросил Тиверий, подталкивая его рукой в сторону обеденной залы.

– Но их больше трехсот тысяч, цезарь!

– Децианий, – сказал Тиверий, обращаясь к одному из придворных. – Ты хорошо разбираешься в морском деле. Скажи: сколько кораблей понадобится, чтобы перевезти триста тысяч человек?

– Сколько времени продлится путешествие? – спросил Децианий, маленький лысый мужчина лет тридцати.

– Из Палестины в Сардинию, например, – ответил Тиверий.

– Приблизительно две недели. Можно разместить по сто пассажиров на одной триреме, наполовину меньше – на одной биреме и столько же на одном торговом корабле. Караван из тридцати кораблей сможет одновременно перевезти от полутора до двух тысяч пассажиров. Но на более короткие расстояния можно перевозить на каждом корабле на пару десятков человек больше.

– Понадобится сто пятьдесят караванов, чтобы перевезти их всех, – проворчал Тиверий.

– Но не обязательно перевозить их всех, – высказался Амбивий. – Достаточно выселить половину.

Они подошли к столу. Хор девочек и мальчиков распевал застольные песни, которые прокуратор прежде никогда не слышал.

– Иллирийцы, – пояснил Децианий. – Наш повелитель хочет выселить иудеев?

Амбивий неопределенно мотнул головой.

– Я был бы удивлен, – заметил Децианий, – если бы Ирод позволил лишить себя своего народа.

Улучив момент, когда высокие детские голоса достигли апогея, он добавил:

– Царь без народа, мой дорогой Амбивий, превратился бы в евнуха.

– Это не имеет ни малейшего значения, – прошептал Амбивий.

Конец света, – подумал Иисус, любуясь наступающим рассветом.

Конец их света, их мира, безусловно! Конец мира этих комичных стариков, закосневших и пропитанных желчью! Стариков, манипулирующих своим маленьким мирком, чтобы превратить его в такие же окаменевшие, как они сами, консервы, в недоразвитые плоды апокалипсиса! Более соленые, чем жена Лота! Конец света! Будет ли смеяться Господь над глупостью своих созданий? Все члены Совета пришли только к одному выводу: левитом был он, а не они. Собственно говоря, почему они сочли его левитом? Иисус не осмелился им сказать, хотя и следовало бы. Да, он должен был крикнуть им в лица, побелевшие от бесплодной соли:

– Это я оказался легким, раввины, а вы слишком тяжелы!

Иисус всю ночь не сомкнул глаз, но в Иерихон он вошел чуть ли не приплясывая. Как ему хотелось бы оказаться в доме, где Иоахаз и Сепфора устроили бы в честь него пир! С вином, с настоящим вином, а не с пикетом, разбавленным водой, который ему приходилось пить все эти месяцы! Иисус был настолько счастлив, наконец-то покинув Кумран, что его лицо светилось удивительной радостью, и люди улыбались ему. А Иоканаан? Бедный Иоканаан! Да пошлет Господь ему мужество, чтобы он сумел исправить сделанные ошибки! Ведь Иоканаан просто заблудился, нежный, страстный, прекрасный Иоканаан! Однако же и сам Иисус верил в неистовую ярость всемогущего Бога, который, разгневавшись на людей, мог погасить все небесные свечи. Это беда молодости, когда от неясного волнения горит нутро и все торопятся найти себе учителей! Почему Господь Иегова должен окутать мир потемками, Он, кто сам был светочем? Почему Он должен объявить о своем приходе или о приходе Мессии мраком? Ведь таковы проделки Демона!

Иисуса мучили голод и жажда. Он съел сыр и хлеб, которые дал ему Иоканаан, и выпил остававшееся у него плохое вино, сделанное в Кумране.

– Пусть смерть найдет меня веселым, Господи! – попросил он после трапезы. – Вот и вся моя благодарственная молитва.

У Иисуса совсем не осталось денег. Он узнал, где находится мастерская плотника, и отправился туда наниматься на работу. Когда он увидел плотника, ему показалось, что тот сам вырубил свое лицо из кедровой древесины. Он нанял Иисуса, и тот немедленно приступил к работе. Плотник наблюдал, как Иисус стругал рубанком, ощупывал поверхность доски тыльной стороной кисти и заделывал трещины разведенной смолой.

– Значит, ты плотник, – наконец произнес хозяин мастерской.

– А разве я тебе сразу об этом не сказал?

– Люди говорят разное, бывает, все оказывается совершенно не так. Откуда ты пришел?

– С юга, – уклончиво ответил Иисус.

– Из Египта?

– Нет, из Кумрана.

– Ты был в Кумране вместе с ессеями?

– Да.

– Почему же ты не остался с ними?

– He вижу никакой пользы сидеть сиднем и ждать конца света.

– И это все, чем они занимаются? – недоверчиво спросил плотник.

– В сущности, да.

– Это святые люди, – произнес плотник слегка вопросительным тоном.

– Легко быть святым, если ничего не делаешь.

– Они тебя выгнали?

– Нет, я просто ушел, – ответил Иисус, прервав работу и пристально глядя плотнику в глаза.

– Но из Кумрана не уходят!

– Как видишь, бывают исключения.

Этот разговор вызвал у плотника неподдельный интерес. Он пригласил Иисуса разделить с ним ужин, чтобы насладиться обществом собеседника, совершенно не такого, как его пятнадцатилетний ученик. Да разве можно было найти лучшего собеседника, чем человек, пришедший из Кумрана?! Они ели жареных голубей, сыр, оливки. Однако вино было плохое.

– Сколько ты будешь платить мне за день работы? – спросил Иисус.

– Один шекель.

– Дай мне его!

Иисус вышел и купил кувшинчик кипрского вина. Вернувшись, он поставил его на доску, служившую столом. Плотник от удивления открыл рот.

– Вино там было отвратительным, – объяснил Иисус.

Плотник расхохотался. А потом, не ожидая вопросов, стал излагать собственную точку зрения на то, что ждет иудеев в будущем. Мессия придет с огненным мечом и сразу же отрубит головы римлянам. На следующий день он отрубит головы всем мошенникам – начиная с раввинов.

– Ну и резня же будет! – заметил Иисус.

Кипрское вино было, видимо, недостаточно разбавлено, поскольку вскоре речь плотника стала бессвязной. Нет, Мессия не придет, поскольку иудеи недостойны этого. Ученик плотника покосился на Иисуса. Плотника окончательно разморило, и он отправился спать, разрешив своему новому работнику переночевать в мастерской. Иисус лег прямо на пол, впервые за два года не искупавшись. Он проспал десять часов. Перед рассветом Иисус отправился к ближайшему фонтану, умылся, затем вернулся в мастерскую, подмел пол, зажег светильник и отшлифовал обструганные накануне доски.

– Чудо! – воскликнул плотник, державший в руках чашу с теплым молоком. – Встал раньше меня и уже принялся за работу! И он пьет кипрское вино!

– Но не за каждой трапезой, – уточнил Иисус.

Пришел ученик, напустивший на себя важный вид.

– Он уже здесь, – сказал ученик. – Он на севере.

– Кто? – спросил плотник.

– Да Мессия же!

– Но как ты узнал об этом?

– Нам о нем рассказал вчера вечером мой дядя, приехавший с севера. Это высокий мужчина с золотыми волосами. Когда князь Сирии увидел его, он сразу же пригласил его в свой дворец, словно тот был царем.

– И что? – спросил плотник.

– Что, что, – передразнил плотника ученик. – Мессия уже здесь, вот что!

– Для начала, – сказал плотник, – Сирия находится не на севере, а на востоке. А потом, Сирией правит не сирийский князь, а римский чиновник. Если римлянин пригласил твоего Мессию в свой дворец, а тот принял приглашение, значит, он такой же Мессия, как я сын царицы Савской!

– Да говорю я тебе, сын человеческий! – воскликнул ученик. – Говорю же тебе! Я даже знаю, как его зовут! Ты мне не веришь? Его зовут Абба-Лониос, вот!

– Аполлоний, – поправил ученика Иисус, кладя на верстак стамеску. Он как раз вспомнил имя, которое называл ему вор. – Это грек. – Немного помолчав, Иисус добавил: – Он пришел из Тианы.

– А где находится эта Тиана? – спросил плотник.

– В Каппадокии.

– Хм, в Каппадокии, – пробормотал плотник. Повернувшись к ученику, он сказал: – Вот видишь! Это грек! – Лицо плотника просияло. – Разве кто-нибудь когда-либо слышал о греческом Мессии? Мессия, дитя мое, – это прапраправнук Давида. Следовательно, он иудей, понимаешь?

И вдруг, нахмурив брови, плотник повернулся к Иисусу и спросил:

– А ты откуда знаешь этого Аполлония?

– Я лично его не знаю, но много слышал о нем, – ответил Иисус, беря в руки стамеску. – Говорят, он очень образованный человек. Говорят также, что он кудесник, как и многие другие проповедники.

– Кто такие кудесники? – спросил ученик.

– Те, кто имеет дело с демонами! – грозно произнес плотник. – Давай, принимайся за работу!

Немного погодя плотник выяснил, что Иисус знает не только о кудесниках.

– Было бы лучше, если бы ты остался с ессеями, брат мой. Ты мог бы стать более уважаемым человеком, чем плотник. Но, кто знает, вдруг ты не только плотник, хотя и в совершенстве владеешь ремеслом. Может быть, ты раввин, а?

– Я не раввин. Просто на свете есть образованные плотники.

Когда Иисус заработал достаточно денег, чтобы иметь возможность путешествовать в течение нескольких недель, не зная никаких забот, он покинул Иерихон и направился в сторону Архелауса и Скифополя. Он шел на север, за пределы Палестины, туда, где его ждали незнакомые города. Его путь пролегал мимо дома Сепфоры. Дверь была закрыта. Иисус постучал, но ему никто не ответил. Иисусу стало грустно.

«Вот так и бывает, – подумал он. – Нельзя мнить себя собственником».

Из Скифополя Иисус отправился в Гиппос, на правый берег Галилейского моря. Он чувствовал себя уставшим, его снедала печаль.

– В каком-то смысле ессеи правы, – сказал он себе. – Мир близится к своему концу.

От прошлого ничего не осталось, поэтому Иисус и грустил. Даже Иоканаан, который долгое время был для Иисуса путеводным светочем, исчез из его сердца.

Иисус вошел в первый попавшийся ему на пути трактир, надеясь взбодрить тело и дух при помощи вина и еды. Трактирщик был сирийцем и носил на груди украшение с изображением быка. Почитатель Митры. Пока Иисус обедал – он взял жареную рыбу и вино, – в трактир вошли трое римских солдат. Они сняли шлемы и вытерли лбы тыльной стороной кисти. После полудня разразилась гроза, перешедшая в настоящую бурю. Солдаты заказали дичь и пальмовое вино. Один из них был уроженцем Востока, возможно, сирийцем. Солдаты говорили по-латыни, а поскольку в трактире больше никого не было, Иисус мог следить за их разговором. Солдаты принялись обсуждать преимущества других провинций, где им доводилось служить. Везде они оказывались в сносных условиях, но только не среди иудеев.

– Не придумывай то, чего нет, – сказал один из солдат. – Нас нигде не любят.

– Конечно, – согласился другой солдат, – но иудеи – это единственный народ в империи, у которого нет армии, но который, тем не менее, считает себя независимым.

Впервые Иисус услышал, что об иудеях говорили как о едином народе. Прежде он даже не мог себе представить иудеев так, как он представлял, например, римлян. «И все же, – подумал Иисус, – теперь и сам я сужу об иудеях вообще, словно стал для них чужаком…»

На следующее утро, отправляясь в путь – буря улеглась ночью, – Иисус задал себе вопрос: почему миром правят римляне? Ему неоднократно рассказывали, что от Геркулесовых столбов, стоявших на краю мира, на западе, до Понта и до земель севера, почти полностью покрытых, как утверждали рассказчики, снегами и льдом, везде несли службу легионеры цезаря! Так почему же иудеи не имели не только армии, но какой-либо, пусть небольшой, власти даже в собственной стране? Неужели они отреклись от мира? Неужели все иудеи в душе были ессеями?

Иисус шел все дальше на север.

Он говорил на мандейском, сирийском, набатейском, пальмирском, самаритянском языках, но отдавал предпочтение, если выдавалась такая возможность, греческому языку и латыни. Однако за пределами Итуреи он не сумел выучить ни одного языка, настолько они были замысловатыми. К тому же здесь существовало множество наречий и диалектов.

В Тире уроженец Бактрианы путешествовал, сидя на шелковых подушках в паланкине, установленном на спине слона. Вокруг него порхали попугаи, привязанные к паланкину золотыми цепочками.

В Сидоне незнакомец передвигался в закрытых носилках, впереди которых выступали лошади с верблюжьими головами, плавно качавшимися на невероятно длинных шеях. Одни говорили, что это был князь, другие рассказывали про кудесника, превращавшего свинец в золото, третьи утверждали, что за занавесками пряталась черная женщина с золотыми волосами.

В Пальмире Иисус попал на невольничий рынок, где целый день шла торговля рабами. К вечеру все они были распроданы: чернокожие мужчины и женщины и галатские девственницы, далматинские подростки и силачи Гибернии. Рабов продавали совершенно голыми, и новые владельцы спешили прикрыть их плащами.

Иисус работал по нескольку дней то тут то там, спал где придется, умывался в реках и фонтанах. Подчас ему делали крайне непристойные предложения. Он отвечал отказом, стараясь не быть слишком резким, по крайней мере тогда, когда ему не наносили неприкрытых оскорблений. В греческих трактирах побережья он слушал бродячих певцов, переложивших на музыку сотни стихов поэта по имени Гомер. В римских трактирах он слушал стихи другого поэта, которого звали Вергилием. Иисус пил ахейское вино с корицей и пергамское вино со вкусом клубники. Он пил рисовое и пальмовое вино, овсяное и ячменное пиво, хмельной мед, ел ржаной хлеб с виноградом, кукурузный хлеб с молоком, парфянский хлеб с яйцами и кипрский хлеб с перцем, египетские сухари с кунжутом и армянский лаваш с орехами. Он научился пить битуригское вино с сыром и хлебом, который называли хлебом из Тиграны. Иисус ел хлеб различной формы, за исключением того, который напоминал мужские или женские половые органы, того самого, который любили легионеры.

В тот день Тиверия охватило беспокойство, и он запретил в Риме и во всей империи отправлять иудейский и египетский культы. Иисус узнал об этом от сирийского торговца, возвращавшегося из Рима.

– Скоро, – сказал торговец, – они закроют Храм в Иерусалиме или превратят его в храм Аполлона. Всех иудеев Рима и Италии, которые не отреклись от своей религии, забрали в римскую армию и отправили сражаться в Германию.

Неумолимо приближался закат. В чем-то ессеи были правы. Но Иисус не испытывал ни малейшего разочарования.

«Мертвому дереву суждено в конце концов упасть», – сказал как-то раз Иосиф.

Вероятно, иудейское духовенство Рима было таким же порочным, как и иудейское духовенство Иерусалима.

«А потом? – спрашивал себя Иисус, укладываясь спать вечером на пол мастерской, где приятно пахло стружками и шуршали голодные мыши. – Что же потом?»

Этот вопрос, остававшийся без ответа, не давал покоя Иисусу по дороге на север, мучил его, когда он обрабатывал сосну, кедр, орех, граб или дуб, зачищал ножом или стамеской золотистое тиковое или мореное черное дерево. Он не переставал об этом думать, наблюдая, как египтяне жертвуют вино и молоко на алтарь Диониса, а скифы приносят в жертву Исиде голубей или когда женщины-киприотки и молодые сицилийцы возлагают вульву телки и тестикулы быка на алтарь богини, у которой одновременно было три имени: Венера, Иштар и Астарта. В Сидоне вифинийцы и сирийцы, с которыми Иисус познакомился в трактире, предложили ему приобщиться к культу Митры. Он не хотел обижать их и попросил рассказать об этом чужом ему боге.

– Это непобедимое Солнце, Natalis invictus. Его родила в пещере девственница в самую длинную ночь года. Благодаря ему свет торжествует над мраком, – поведал один из самых пожилых мужчин, сириец с белой бородой.

– Но поскольку ты не посвящен, – добавил молодой вифиниец, – сначала ты будешь допущен только в первую из семи сфер, сферу Ворона.

– Но разве можно родиться от девственницы? – удивился Иисус.

– Некоторые рождаются именно так, – подтвердил сириец. – Но это избранные.

– А какими добродетелями наделен Митра?

– Это бог полноты и изобилия, – ответил сириец. – Он сильный, молодой, красивый. Он убил быка, олицетворявшего животные силы этого мира, и оплодотворил Землю его кровью. И поэтому дух света царствует над всеми живущими на Земле.

– Кому же был принесен в жертву бык? – спросил Иисус.

– Самому Митре.

– Так кто же Митра – человек или дух?

– И человек, и дух одновременно, – торжественно-суровым тоном произнес сириец. – Он воплощает то, что все мы ищем, – совершенный союз плоти и света. Его плоть есть свет. Следовательно, он бог. И мы все боги до тех пор, пока позволяем свету проникать в нас.

Иисус печально вздохнул. Слова сирийца пробудили в нем чувство неловкости и беспокойства. Разве он сам не впадал в экстаз, вызывая благоговейный ужас у ессеев, когда позволял свету Господа проникать в себя и освобождать от тяжести? Разве не так? Неужели это превратило его в бога? В конце концов, может, он Мессия? Или равный Митре? А Митра, не был ли он тоже Мессией? Могут ли существовать сразу несколько Мессий?

«На помощь!» – чуть было не закричал Иисус.

Смущенный Иисус чувствовал, что окончательно запутался. Своим сотрапезникам он сказал, что унаследовал одну религию и поэтому не может принять вторую.

– Я не сомневаюсь в твоей доброй воле, чужеземец, – сказал вифиниец, молодой человек с темными глазами и белокурыми волосами, на устах которого играла недобрая улыбка. – Но я удивляюсь вот чему: вы, иудеи, обращаете оружие против римлян и считаете деньги для парфян, однако в то же самое время отказываетесь признавать существование иных богов, не похожих на вашего.

– Тех, кто обращает оружие против римлян, принудили делать это не так давно, – ответил Иисус.

– Послушай, – сказал вифиниец, еще шире растягивая губы в улыбке, – при жизни моего деда, тридцать лет назад, иудеи уже следовали за орлами ликторов. Некоторые из иудеев служили офицерами в армии, и их волосы, покрытые шлемами, стали седыми в Сирии, Вифинии и Фракии.

Молчание. Настороженные взгляды.

– Это означает, чужеземец, – продолжал вифиниец, – что они сражались и в субботу, забыв о вашем жестоком боге.

– Это наш-то Бог жестокий? – вскричал разгневанный Иисус.

– Разве бог, который в качестве наказания заставляет своих почитателей, совершивших ошибку, пожирать людей, не поступает жестоко? – невозмутимо спросил вифиниец.

– О чем ты говоришь?

– Разве во Второзаконии, чужеземец, не сказано: «И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих, которых Господь Бог твой, дал тебе, в осаде и в стеснении, в котором стеснит тебя враг твой»? Разве в пророчествах Исайи, обращенных к его народу, не говорится: «И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей»? Разве у Иеремии не написано: «И сделаю город сей ужасом и посмеянием; каждый проходящий чрез него изумится и посвищет, смотря на все язвы его. И накормлю их плотью сыновей и плотью дочерей их; и каждый будет есть плоть своего ближнего»? Скажи мне, чужеземец, разве в «Плаче Иеремии» не написано: «Кому Ты сделал так, чтобы женщины ели плод свой, младенцев, вскормленных ими»? Чужеземец, неужели ты не читал своих Книг? Так кто же подвергает свой народ столь жестоким пыткам, бог или демон?

Мертвенно-бледный Иисус, дрожа всем телом, изо всех сил старался держать себя в руках.

– Это возмездие, покаравшее тех, кто продал свою веру, – сказал он хрипло.

– А почему ты так волнуешься, чужеземец? – спросил вифиниец. – Потому что такое возмездие должно было остаться в тайне или потому что богу негоже низводить человеческие существа до уровня животных? Разве твой бог не создал человека по своему образу и подобию? Но разве достойно бога так обращаться с собственным образом и подобием?

– Замолчи! – закричал Иисус. – Кто ты такой?

– Меня зовут Александром, – сказал по-прежнему улыбавшийся вифиниец. – Я гражданин Декаполиса. Я родился в свободном городе Филадельфии от отца-вифинийца и матери-иудейки. Меня воспитывали одновременно в двух верах – в вере моего отца, митраизме, и в вере моей матери, поскольку отец отличался веротерпимостью и считал, что я сам должен выбрать себе веру, когда стану взрослым. Мы жили в действительно свободном городе, и поэтому моя мать, которая была весьма образованной женщиной, могла читать мне Книги, что – я хочу обратить на это особое внимание моих друзей – было бы просто немыслимо в любом иудейском городе, поскольку там женщинам запрещают даже прикасаться к Книгам. Когда мне исполнилось семь лет, я пришел в ужас, услышав рассказ об Иегове, обрушившем весь свой гнев на Моисея. Ведь ты помнишь эту историю, чужеземец? Моисей даже не знал, почему его бог напал на него ночью на пустынной дороге, словно разбойник, собиравшийся убить невинного путника…

Лоб Иисуса покрылся испариной.

– Ты также должен помнить, чужеземец, – продолжал вифиниец, пристально глядя Иисусу в глаза, – что Моисей в конце концов понял причину гнева Иеговы: Иегова неистовствовал, потому что Моисей не совершил обряда обрезания. То, что Моисей не принес в жертву Иегове свою крайнюю плоть, едва не стоило ему жизни, ему, великому пророку, вашему самому великому пророку, встречавшемуся со своим создателем на Синае! И, хотя я был еще ребенком, меня охватило негодование. Ведь что такое обрезание по сути? Символическое приношение в жертву мужественности. И я спрашиваю вас, друзья мои, и тебя, чужеземец, что это за бог, который требует, чтобы ему в жертву приносили мужественность, пусть даже символически? Какая же связь возникает после подобного жертвоприношения? И что это за бог, который пытается убить тех, кто сохранил свою мужественность в целости и сохранности?

– Ты оскорбляешь меня, софист-язычник! – прорычал Иисус, бросаясь на вифинийца.

Несколько крепких рук схватили Иисуса и удержали на месте. Вифиниец и бровью не повел. Его спутники усадили Иисуса на скамью.

– Ваша беда, иудеи, – сказал вифиниец, – в том, что вы глубоко презираете способность рассуждать. Ты даже не удосужился задуматься над моими вопросами, а уже почувствовал себя оскорбленным. Я еще не закончил, но я буду краток, чужеземец. Повзрослев, я часто думал о споре между Иеговой и Моисеем, и мое отношение к этому не менялось. Я по-прежнему возмущен. Как видишь, я искал такого бога, как мой, бога, который хочет, чтобы люди были гордыми, но веротерпимыми. Я возмущен также и тем, что в этой истории Моисею удалось победить своего создателя и спастись бегством. Настоящий бог, чужеземец, никогда не проигрывает. Вот почему мы никогда не вовлекаем нашего бога в свои земные дела – в отличие от вас. Я закончил.

Иисус бросился к двери. Он шел всю ночь, возбужденный, растерянный. Он не знал, что ответить вифинийцу. Иисус заснул под утро, напрасно пытаясь помолиться. Он проснулся, разбуженный переливами свирели, на которой играл пастух, гнавший баранов на пастбище, и пошел к морю, чтобы искупаться.

Был ли его Бог тем же самым Богом, что и Бог иудеев? И разве не Он создал вифинийца и наставил его на путь, которым тот сейчас шел? Или это был Демон?

– Однако нельзя постоянно подозревать Демона и обвинять его во всех наших несчастьях, – сказал сам себе Иисус. – Это было бы слишком просто.

Иисус шел и шел дни напролет, не чувствуя ни голода, ни усталости, иногда страдая только от жажды. Иудеи, другие люди… Почему он позволил смутить себя тому, кто был одет в римскую форму? Но разве сейчас вся Иудея не носила эту же форму? А те, кто не праздновал субботу, были ли они достойны большего презрения, чем те, кто во имя Господа запрещал себе в этот день мочиться? Где ессеи вычитали, что Господь требовал, чтобы в субботу у всех возникал запор? Иисус передернул плечами, вспомнив, как в Кумране мучились те, у которых по субботам случался понос. Нет, Господи, требовалось найти нечто иное, отличное от этого старого Демона, верно служившего только ленивым и упрямым умам, и от этого образа Бога, созданного перепуганными людьми. Почему он не крикнул им тогда, в Кумране: «Неужели вы думаете, что Давид по субботам не испражнялся?». Просто сам Иисус тоже был перепуганным человеком.

Вдалеке показался город, судя по всему, крупный. Иисус спросил у встречного рыболова, как он называется. Это была Антиохия.

Мог ли Рим быть более красивым городом? Антиохия, прославление гармонии и разума! Куда ни кинешь взор, всюду золотистый камень, увенчанные акантовыми побегами колонны, словно пальцы, протянувшиеся к небу, золотистые крыши, притягивавшие к себе свет… Эспланады, портики, храмы, колоннады, мрамор и камни удивительным образом организовывали пространство под переливавшимся золотым светом Сирии. Иисус шел, пока не начал задыхаться. Город был разделен на четыре квартала двумя широкими улицами, пересекавшимися под прямым углом. Улицы были мощеными, а по обе стороны были устроены арочные бордюры. Пестрая толпа осаждала лавки торговцев, подножия статуй были украшены гирляндами, голуби носились в воздухе, словно взмахивало огромное рассыпающееся крыло, теряя блеск и привлекательность, а их перья падали на крыши, плавно скользя по причудливым карнизам, чтобы наконец осесть на кипарисах, олеандрах и балюстрадах. Дети пели, лошади ржали, девушки ходили с открытыми лицами под музыку серебряных колокольчиков, привязанных к щиколоткам. Их пятки, выкрашенные хной, привлекали к себе внимание многих. Ароматы Востока смягчали строгость трех архитектурных орденов: делали более фривольным суровый дорический стиль, придавали поэтичности мужественному ионическому стилю и льнули к угодливому коринфскому стилю. Запахи жареного чеснока, амбры, жасмина, молотого кориандра, прилетавшие ниоткуда и улетавшие в никуда, кружились перед ноздрями статуй и ягодицами матрон, врывались в обмен нескромными любезностями и сопровождали взгляды – а глаза, густо обведенные черным, безбоязненно ловили взгляды голубоглазых жителей Македонии или Скифии, а возможно, и Тюрингии.

Вне всякого сомнения, это был богатый город. Счастливый город. Легкомысленный. И развращенный.

Но почему он сверкал ярче, чем так называемый Город Мира, – именно такое имя носил Иерусалим? Неужели Господь благосклонно относился к этой бурной радости жизни?

Слева возвышался храм Ваала, справа – храм Геркулеса. Ошеломленный Иисус остановился посреди улицы, потом бросился бежать, чтобы не попасть под громыхавшую по мостовой колесницу, запряженную белыми лошадьми с золотой сбруей. Божественная колесница, символ могущества и славы загорелого римлянина, нет, героя в бронзовых доспехах. Иисус очутился перед человеком, сидевшим около своей лавки. Человек тер большой палец правой ноги и курил маленькую трубку из белой глины, набитую коноплей. Он еще не дожил до таких лет, чтобы ему был уготован один из шести совершенно новых гробов, приставленных к стене внутри его лавки. Иисус внимательно посмотрел на него, но человек явно где-то витал.

– Я ищу работу плотника, – сказал наконец Иисус на греческом языке.

У лавочника помимо двух предыдущих занятий появилось третье – он прищурился.

– Сколько времени понадобится тебе, чтобы изготовить еще шесть гробов? – спросил лавочник. – Вчера мой покупатель сделал мне заказ.

– Я могу делать по одному гробу в день. Возможно, по два. Но я ни за что не дотронусь до трупа.

– Я тем более, – откликнулся лавочник. – Я иудей. И продаю гробы, а не услуги. – Он смерил Иисуса оценивающим взглядом. – Нас, иудеев, в Антиохии двести тысяч. Столько же греков, и столько же сирийцев. Но греков умирает больше. Слишком много женщин и вина. Ты пришел сюда ради женщин или ради вина?

– Ни ради женщин, ни ради вина, – улыбаясь, ответил Иисус.

– Значит, ты пришел из-за философов. В Антиохии полно болтунов. Люди, которые полагают, будто мир не был создан раз и навсегда! Словно можно сделать так, чтобы мир не делился на сильных и слабых! О да, они все время болтают! Если бы слова были пылью, мы скоро оказались бы погребенными под ней! Даже наши раввины болтают. Причем тараторят без умолку. Скажу больше: они болтают на греческом языке. Здесь все говорят по-гречески. Возможно, сам Господь говорит по-гречески, откуда мне знать?

Лавочник огорченно взглянул на догоревшую в чашке его трубки коноплю.

– Приходи завтра пораньше, – сказал он. – Придешь?

– Приду.

– У тебя есть деньги, чтобы купить еду? – Лавочник вытащил из кармана монету и протянул ее Иисусу. – Не ходи в бани, иначе завтра ты не сможешь работать, – добавил он, заговорщицки подмигнув.

– Не знаешь ли ты, где можно переночевать? – спросил Иисус.

– Если ты не прочь разделить свои сны с гробами, – ответил лавочник, – можешь возвратиться сюда. Моя лавка всегда открыта, так что тебе достаточно просто толкнуть дверь. Гробы – единственное, что в Антиохии не крадут. Это приносит несчастье, – смеясь, добавил лавочник.

Иисус решил побродить по городу. В маленьком трактирчике он купил круглый хлеб, начиненный бобами и луком, затем, поскольку очень устал, прилег на траву в саду, недалеко от синагоги. Разморенный послеполуденным теплом и ароматом резеды, он уснул. Когда Иисус проснулся, он почувствовал сильную жажду и острую необходимость вымыться. Он напился из фонтана, выполненного в виде дельфина с раскрытым ртом. Что касается бани, он, помня предостережение гробовщика, решил вместо нее отправиться к Оронту, протекавшему в окрестностях Антиохии. И хотя дул довольно резкий ветер и стал накрапывать мелкий дождь и поскольку все-таки стоял уже декабрь и воды Оронта были, вероятно, холодными, Иисус принялся искать дорогу к реке. Он не мог лечь спать с грязной спиной, потными подмышками и покрытыми пылью ногами. У первого же встретившегося человека Иисус спросил, как добраться до реки.

Этот человек лежал под тамариндовым деревом. Он был худым, неопределенного возраста. Когда Иисус направился к человеку, ему почудилось, будто тот разговаривает сам с собой. Однако подобная причуда не могла помешать незнакомцу подсказать Иисусу самую короткую дорогу к Оронту. Но едва Иисус подошел к человеку ближе, тот стал выкрикивать хорошо поставленным, вероятно, благодаря многочисленным упражнениям в пении, голосом:

– Душа бессмертна, ибо она не твоя, а принадлежит судьбе! Когда тело освобождается от всех связей с этим миром, словно лошадь, сбросившая всадника, она устремляется ввысь, проклиная тягостное и недостойное рабство жизни, которая наконец завершилась! Но тебе, пока еще живущему, до этого нет дела! Ты поверишь моим словам только тогда, когда у тебя уже не будет возможности верить или сомневаться! Ибо, пока ты принадлежишь к царству живых, ты холишь и лелеешь свою оболочку…

Иисусу показалось, что человек смотрит прямо на него.

– Ты обращаешься ко мне? – спросил удивленный Иисус.

– Я обращаюсь ко всем людям, следовательно, и к тебе тоже, поскольку ты здесь, сын человеческий, – ответил незнакомец, не меняя позы. – Ты подошел ко мне, и слова вырвались из моего сердца!

Человек был возбужден, глаза его лихорадочно блестели.

– Я подошел к тебе, чтобы спросить дорогу к Оронту.

Незнакомец пристально посмотрел на Иисуса. Он долго не сводил с него глаз. Иисус подумал, что имеет дело с сумасшедшим. Однако что-то подсказывало ему, что если этот человек и был сумасшедшим, то вполне безобидным.

– Что ты собираешься делать с Тифоном? – крикнул человек. – Ты намерен найти в воде Дракона, поскольку твоя последняя связь с жизнью оборвалась?

– Право же, сын человеческий! – нетерпеливо воскликнул Иисус. – Я просто хочу искупаться. Да и вообще, кто они такие, эти твои Тифон и Дракон?

– Чужеземец, – сказал человек, саркастически улыбаясь. – Это другие названия Оронта. Названия, достойные этой дьявольской реки. Едва ты ступишь в воду, как десять тысяч змей, спрятавшиеся в водоворотах, схватят тебя и потащат в ад! Купаться в Оронте! Как ты думаешь, почему у нас есть публичные бани?

– Они пользуются дурной репутацией, – возразил Иисус.

– Они этого заслуживают. Но неужели твоя плоть настолько слаба, что ты не сумеешь устоять перед сладострастием? Разве сильный дух – а дух у тебя сильный, я это вижу по твоим глазам, – разве, повторяю, сильный дух может развлекаться, глядя на то, что люди делают со своими телами? Ответь мне! Я знаю только один способ, как обращаться со своим телом в обществе других тел, но подлинное искушение заключается в бесконечно разнообразных методах использования своего духа!

Столь пылкое красноречие заставило Иисуса улыбнуться. Однако обилие слов не исключало наличия в них здравого смысла.

– Принадлежишь ли ты к тем иудеям – а ведь ты иудей, не так ли? Я догадался об этом по твоей манере завязывать волосы. Так вот, принадлежишь ли ты к тем иудеям, которые полагают, будто всезнающий Бог не знает всего и обрушивает свой гнев на заблуждающихся, но невинных людей? Поверь мне, чужеземец, есть люди, которые никогда не обнажали свои чресла и которые, тем не менее, настоящие извращенцы. Есть и такие, которые играют со своим членом, словно дети малые, но они, вопреки своим постыдным действиям, обладают добрым сердцем.

«Сколько же он увидел и узнал, раз высказывает столь своеобразные суждения!» – подумал Иисус.

Незнакомец засмеялся.

– Отправляйся в бани Августа, чужеземец, и спроси там моего друга Эвколина. Он молод, но мудр, поскольку знает о человеческой природе больше, чем египетские пирамиды. Скажи ему, что тебя прислал Фома Дидим и что ты хочешь обрести душевный покой и телесную чистоту. Иди! Верь мне!

– Какие слова ты произнес, увидев меня?

– Как тебя зовут?

– Иисус.

– Иисус, Иешуа. Так звали моего учителя Аполлония. Я следовал за ним в течение целого года. Я с нетерпением ждал, когда он вымолвит хотя бы слово. Я восхищался чудесами, которые он творил. Я чуть не лишился чувств, когда увидел, что он поднялся в воздух, словно голубь. Мне нравилось смотреть, как он исцеляет больных. Я до сих пор верно следую отдельным правилам, которым он меня научил. Но в один из осенних дней прошлого года я покинул его, словно листок, оторвавшийся от дерева. Его философия прекрасна, но я слишком долго надеялся на то, что он Мессия. Однако теперь я думаю, что он просто выдающийся человек. Мое сердце изголодалось. Я жажду иного, но скажи мне: чего именно? Сегодня я видел Аполлония на улице Цезаря, где он не появлялся много дней. Мне стало грустно. И я пришел сюда, чтобы найти утешение среди деревьев.

Человек и в самом деле выглядел грустным. Да и взгляд у него был потерянным.

– Почему ты не возвратишься к нему? – спросил Иисус. – Если он выдающийся человек, как ты утверждаешь, он с радостью примет тебя.

– Я же тебе сказал, что жажду иного.

– Но чего?

– Если бы я знал! Разве достаточно знать, что существуют два царства – царство тела и царство духа, что Бог правит вторым царством и что все, совершаемое в материальном мире, – смешно и ничтожно? Я могу думать, что этих знаний достаточно, чтобы быть мудрым, но сама мудрость учит, что она не есть все.

– Ничто не есть все, – заметил Иисус.

– Да, ничто не есть все, – согласился Фома. – И ты это знаешь.

– Значит, Аполлоний в Антиохии, – сказал Иисус.

– Да. Ты хочешь с ним встретиться? Вероятно, ты пришел в Антиохию именно с этой целью. И ты остерегаешься бань, как и он… Он проповедует в садах, таких, как этот, а спит в храмах, которые на ночь остаются открытыми, например в храме Ваала или Шивы, но особое предпочтение он отдает храму Дафны. Дафна – это его любимая богиня.

– Дафна?

– Нимфа, которую Аполлон превратил в дерево.

– Ты иудей, но веришь в греческую богиню?

– Разве я это говорил? Однако, думаю, это не самое худшее, что можно сделать в нашем мире. Богиню Дафну почитает Аполлоний, а я только следовал за ним. Я думал, что он обладает ключом. Но ключа у него нет. А может быть, я просто неблагодарный…

Он вновь впал в печальную задумчивость, и Иисус ушел из сада.

Наступала ночь. Улицы сверкали яркими огнями. Иисус добрался до улицы Цезаря. И направо, и налево перспектива казалась бесконечной. Улица на всем протяжении была освещена сотнями факелов, вставленных в металлические держатели. По одному факелу на каждой колонне! Иисус никогда прежде не видел такого буйства света. По сравнению с улицами Антиохии самые широкие улицы Иерусалима казались подозрительными проулками. В глазах Иисуса отражалось зарево, которое щедро сыпало золотые искорки на акантовые листья капителей и водную поверхность фонтанов. Иисус спросил, как пройти к баням Августа. Его послали на поперечную улицу, еще более длинную, как ему показалось. Называлась она улицей Юпитера. Наконец Иисус дошел до бань, но сразу не осмелился войти, решив, что это какой-нибудь дворец.

Это и в самом деле был дворец. Сводчатый вход, такой же высокий, как вход в Храм Иерусалима, стены из цветного мрамора, мозаичный пол, статуи, треножники, откуда поднимался ароматный дым… У подростка-полукровки с хищным взглядом лисицы Иисус спросил, как ему найти Эвколина, добавив, что его прислал Фома Дидим. Подросток поклонился, помог Иисусу раздеться и провел его в тепидарий.

«Значит, дворцы возводили для этих туш», – иронически подумал Иисус, глядя на жирные животы на узловатых ногах, которые вальяжно разлеглись на скамьях, словно напоказ выставляя свою наготу.

Однако он был согласен потеть в их обществе, несмотря на то что среди толстяков находились подростки, которых явно не волновала чистота тела и которые, судя по всему, и не пытались бороться с последствиями, вызванными слишком обильной пищей и большим количеством греческого вина. К Иисусу подошел Эвколин. Он дал Иисусу кусок полотна и напомнил, что после того, как Иисус хорошенько пропотеет, он поступит в его полнейшее распоряжение.

Иисус оказался в обществе троих немного обрюзгших мужчин, которые вели оживленный разговор на греческом языке. Он прислушался, поскольку других развлечений здесь у него не было.

– Никогда не слышал, что человек может мгновенно загореться, словно пакля! – воскликнул один из мужчин.

– Но я сам присутствовал при этом! Я все видел своими глазами! Обед подходил к концу. Мы все были в прекрасном расположении духа, когда вдруг из его груди и предплечья вырвалось пламя. Мы стали звать на помощь и лить на него воду, но напрасно. И только после того, как мы набросили на него ковер, пламя погасло! Близко к нему не было никакого огня. Ближайший светильник находился на расстоянии не менее десяти локтей!

Они помолчали несколько минут, затем другой мужчина сказал:

– Это проделки дьявола.

– Разумеется, но какого дьявола? Дьявола греков? Римлян? Иудеев? Халдеев? Нашего собственного дьявола?

– Говорю вам, дьявол есть дьявол. Я хочу сказать, что мы слишком часто не обращаем никакого внимания на это. Там, наверху, над всеми нами живут многочисленные боги, от Осириса до Геркулеса и от Митры до Ваала. Но существует только одна порода дьяволов.

– Что заставляет тебя так думать?

– Дьяволы появляются из земли, а земля у нас – только одна, в то время как небеса давно перемешались. Все дьяволы приходятся друг другу родней. Именно по этой самой причине я не собираюсь даром тратить драгоценные минуты и выяснять, что за дьявол это был. Дьявол, и все.

– Ты хочешь сказать, что дьявол вышел из-под земли, – вмешался мужчина, который рассказывал о необычном происшествии, – и напал на несчастного Муроса? Но почему? Мурос – очень добрый человек. Мы все его хорошо знаем.

– Разумеется, он добрый! Дьяволы никогда не набрасываются на злых!

– Да что вы такое говорите?! – возмутился третий собеседник. – По-вашему, добрые люди, к несчастью, имеют больше шансов стать жертвами дьявола!

Он повернулся к Иисусу, словно призывая подтвердить его правоту.

– Дьявол может подчинить себе любого, если не встретит сопротивления, – сказал Иисус. – Ваш Мурос, несомненно, был слабым человеком.

– Да, правда, Мурос – слабый человек, – согласился один из мужчин. – Ты знаешь его?

– Нет.

Мужчины продолжили беседу, время от времени украдкой бросая настороженные взгляды на Иисуса. Один из них сказал, что Мурос слишком много ел, вследствие чего, вероятно, разогрелись жидкости в его организме, и поэтому нет никаких оснований считать это проделками дьявола. Другой заявил, что Мурос погряз в разврате. Третий утверждал, что Мурос одновременно приносил жертвы слишком многим богам и что именно это, несомненно, привело дьявола в возбуждение.

– Надо исповедовать одну религию, вот и все, – подытожил он.

– Да, но необходимо выбирать самых сильных богов. А как же иначе? Когда мой старший сын заболел, я принес Ваалу жертву от себя лично, но мальчику становилось хуже и хуже. Тогда моя жена преподнесла дары Митре, и сын выздоровел.

Он вытер пот, струившийся по лбу, а также стекавший по груди на живот.

– В следующий раз, – сказал другой мужчина, – Ваал будет внимательнее относиться к твоим просьбам, опасаясь, как бы ты не пошел к другому богу.

– Или он обиделся и поэтому вообще не будет тебя слушать. Все эти боги похожи на ростовщиков. У них чистые души, но они заставляют платить звонкой монетой!

Иисус слушал эти рассуждения с невозмутимым спокойствием. Он уже догадался, каким будет следующий вопрос, и не ошибся: как правильно выбрать бога?

– Бог есть истина и свет, – вступил в беседу Иисус, – и не надо требовать от него материальных благ, ибо эти блага могут быть также дарованы демонами.

– Но тогда боги не нужны, а жертвы можно приносить и демонам, – возразили ему.

– Да разве можно утверждать, что демоны исполнят ваши просьбы лучше, чем боги? – изумился Иисус, вытирая пот со лба.

– Если ни боги, ни демоны не выполняют наших просьб, зачем же тратить деньги на жертвоприношения? – возбужденно воскликнул один из троих мужчин, от досады звонко хлопая себя по ягодицам.

– Да полно тебе, Тимо, – сказал один из его спутников. – Что мы станем делать без богов? В каком обществе будем жить? В обществе воров и проституток? Разве наши законы не основаны на почитании богов?

– Вздор! – возразил Тимо. – Боги ругаются между собой, как люди. Все знают, что они алчные, высокомерные, похотливые и сварливые. Более того, они оспаривают у демонов права на бренные останки в загробном мире, да и на наши жалкие скелеты тоже! Законы основаны на необходимости жить в обществе, и ни на чем другом!

– Нечестивые речи, – с дрожью в голосе заявил третий мужчина, – но не лишенные здравого смысла. Я должен признаться, что не жду ничего хорошего от этого небесного народа, называемого богами, и уж тем более не особенно боюсь подземного народа, которого зовут демонами, лемурами или как там еще. Я хожу в храм, чтобы не выделяться, быть как все.

– Какое откровенное лицемерие! – сказал Тимо, давясь от смеха.

Иисус, погружаясь в холодную воду бассейна, услышал, как нечестивый человек согласился, что действительно это лицемерие.

«Значит, нечестивость свирепствует во всем мире, как языческом, так и иудейском», – подумал Иисус.

Ему вновь пришла в голову мысль, что ессеи не слишком глубоко заблуждались. Нравственное состояние общества красноречиво свидетельствовало о том, что вскоре вполне может наступить конец света.

Когда Иисус вышел из воды, Эвколин уже ждал его в соседнем зале с массажной щеткой в руках.

– Неужели все жители Антиохии такие же нечестивцы, как и мои соседи? – спросил Иисус, в то время как мокрая щетка, крепко зажатая в сильных руках массажиста, сдирала с его спины огрубевшую и отмершую кожу.

– Чтобы это узнать, надо составить полный список лицемеров и нечестивцев.

Эти слова рассмешили Иисуса.

– Ты ученик Аполлония? – спросил молодой человек.

– Нет, я никогда с ним не встречался.

– Сегодня вечером ты можешь увидеть и услышать его в лесу Дафны.

Иисус ополоснулся, оделся и протянул Эвколину остававшиеся у него деньги. Молодой человек отказался их взять, объяснив, что друзья Фомы Дидима не платят в банях Августа. Потом он добавил:

– Фома довел меня до середины дороги, ведущей к цели, которой я должен достичь.

– А что это за цель? – спросил Иисус.

– Если бы я знал!

Значит, никто ничего не знает.

После бани Иисус почувствовал, что голоден. Доносившиеся до него запахи пищи разжигали аппетит. Они исходили из маленького трактирчика, где старая женщина жарила рубленое мясо с кунжутом и ломтики рыбы. На блюде стопкой лежали хлебцы, пропитанные медом. Иисус заказал кусок рыбы и уже собрался приступить к еде, как в глубине трактирчика заметил бледного мальчугана, который, казалось, едва дышал. Он спросил, чем болен ребенок. Старуха ответила, что мальчик очень слаб и ничего не хочет есть. Это ее единственный внук. Его отец и мать умерли. Неужели в Антиохии нет никого, кто смог бы вылечить мальчика?

– Конечно, есть, – ответила старуха, – но у меня нет денег, чтобы заплатить за лечение.

– Можно мне поговорить с мальчиком? – спросил Иисус.

Женщина подняла на него свои мутные, слезящиеся, как у всех стариков, глаза и кивнула. Иисус подошел к мальчику и положил руку на его худую ногу. Мальчик вздрогнул. Затем Иисус взял ребенка на руки и несколько раз погладил по затылку. Все мышцы ребенка сразу же расслабились. Иисус закрыл глаза. Дыхание ребенка постепенно становилось более шумным и прерывистым. Наконец воздух стал вырываться из его легких с таким свистом, что Иисуса охватила тревога. Он крепче прижал к себе мальчика, который вдруг кашлянул, а затем испустил протяжный крик. Старуха выругалась.

– Он умер! – завопила она. – Ты убил его!

Но Иисус чувствовал, что ребенок жив. Он открыл глаза и встретил взгляд мальчика, который теперь дышал спокойно. Затем Иисус посмотрел на старуху, лицо которой исказилось от переживаний.

– Я не умер, – сказал мальчик, кладя руку Иисусу на грудь.

– Господи! Всемогущий Господи! – выкрикнула старуха.

Она взяла ребенка из рук Иисуса.

– Он дышит! – прошептала она. – Он теперь дышит глубоко!

Слезы ручьем текли по ее крючковатому носу.

– Господи! – вскричала она.

Иисус вновь принялся за рыбу. Два посетителя выказывали нетерпение, не понимая, что происходит.

– Обслужи посетителей, – сказал старухе Иисус.

Трясущимися руками старуха лихорадочно мешала свою стряпню. Она то и дело повторяла «Господи!», при этом с каждым разом ее голос становился все более хриплым. Мальчик стоял рядом с ней и смотрел на еду.

– Я хочу есть, – тихо сказал он.

– Господи! – воскликнула старуха. – Господи, твоя доброта убьет меня!

И она забилась в конвульсиях.

– Сейчас не время умирать, – заметил Иисус. – Лучше дай внуку немного мяса.

Ничего не понимающие посетители от удивления таращили глаза.

– Этот человек, – начала старуха, показывая на Иисуса рукой, – этот человек сотворил чудо!

Иисус нацепил кусочек мяса на палочку и протянул ее мальчику. Мальчик сначала подул на мясо, а затем с жадностью проглотил его. Старуха бросилась Иисусу в ноги и разрыдалась. Иисус поднял ее.

– Теперь все в порядке. Тебе больше не придется бояться за внука.

Иисус подвел старуху к ее стряпне и вышел из трактирчика.

– Кто ты? – закричала ему вдогонку старуха. – Я хочу знать, как тебя зовут. Я буду молиться за тебя до тех пор, пока мой голос не смолкнет!

– Молись за Иисуса, – ответил он.

– За Иисуса… – повторила старуха.

– И укажи мне дорогу в лес Дафны.

Старуха была настолько взволнована, что Иисусу пришлось несколько раз просить ее объяснить дорогу. Наконец он тронулся в путь. Старуха окликнула его.

– Я буду кормить тебя до самой своей смерти! – сказала она.

– Корми лучше внука, ему это необходимо, – ответил Иисус. Это оказался не лес, а роща, где в свете факелов тени становились длиннее.

«Удивительно, как эти люди почитают деревья! – подумал Иисус, вспомнив об апельсиновой роще, где проповедовал Досифай. – Неужели ветви и листья приближают их к природе?»

В роще раздавались голоса. Но один голос взлетал выше остальных, словно уносимый ввысь благодаря своей музыкальности и выразительности. Вскоре Иисус стал четче различать слова, произносимые по-гречески. Этот голос мог принадлежать только Аполлонию. Иисус остановился в нескольких локтях, чтобы ему никто не мешал внимательно рассмотреть Аполлония. Аполлоний был высоким мужчиной. Белокурые волосы, обрамлявшие загорелое лицо с впалыми щеками («Отличительный знак многочисленных экстазов», – сразу же подумал Иисус), придавали ему таинственное очарование. У Аполлония были юношеская бородка и голубые глаза.

«Ему столько же лет, сколько и мне», – решил Иисус.

Аполлоний носил тунику на греческий манер, оставляя одно плечо открытым.

– Что составляет сущность мира? – говорил Аполлоний, обращаясь к десятку слушателей. – Четыре элемента. Огонь, вода, воздух и земля. Каждый из перечисленных мной элементов вибрирует в только ему одному присущей манере, и материя этих вибраций наполняет воздух. Вот ты, Дамис, – обратился он к одному из слушателей, мужчине лет тридцати, – ты веришь, что камень не наделен жизнью, не правда ли?

– А как же иначе?

– Конечно. Но сожми камень в ладони, и ты сразу почувствуешь его силу. Он оказывает тебе сопротивление. Значит, он полон энергии, более мощной, чем твоя.

Аполлоний обвел слушателей взглядом и увидел Иисуса. Он удивленно поднял брови.

– Я Иисус, галилеянин. Можно мне послушать тебя?

– Добро пожаловать! Наполненная вибрациями четырех элементов, вселенная, тем не менее, управляется пятой вибрацией, которая является результатом четырех элементарных эманации, то есть эфиром. Эфир есть скрытая музыка, способная породить богов и никогда не производящая отходов. Эфир никогда не исчезает. Огонь угасает, вода испаряется, земля превращается в пыль, воздух иссякает, но совершенный эфир продолжает существовать. Он никогда не меняется, не увеличивается и не уменьшается.

– Но что же связывает простого смертного с эфиром? – спросила молодая женщина. – Какое влияние оказывает эфир, например, на меня?

– Эфир наполняет твое тело жизнью, иначе ты бы умерла. Из всего, что существует на земле, к эфиру ближе всего человеческая плоть.

– А плоть животных? – спросил Иисус.

– Она стоит после человеческой плоти, – ответил Аполлоний.

– Значит, когда мы едим курицу, мы поглощаем эфир?

– В этом и заключается главная причина, по которой мы не должны есть курицу, – суровым тоном заметил Аполлоний. – Об этом знают все мои ученики.

– Чем же следует питаться? – спросил Иисус.

– Растениями.

– Но разве растения не относятся к живым существам? Разве пальма не умирает, когда ей отрубают верхушку, словно человек, которому отрубают голову?

– Растения – это самые далекие от человека живые существа, – пояснил Аполлоний. – Вот почему их можно есть.

– Иными словами, когда мы едим хлеб, мы едим эфир, – сказал Иисус, – поскольку хлеб получается из растений. Почему же тогда запрещается есть эфир курицы или рыбы?

– Куда ты клонишь? – спросил Аполлоний, пристально глядя на Иисуса.

– Я просто следую за твоими рассуждениями. Однако я хочу задать еще один вопрос. Когда кто-нибудь совершает ошибку, он действует под влиянием эфира или нет?

– Что ты называешь ошибкой?

– Ложь, например.

– Нет, эфир не побуждает совершать ошибки.

– А что побуждает?

– Низшие вибрации земли.

– Но не вибрации огня, воздуха или воды?

– Да, – согласился Аполлоний.

– Значит, земля – это наименее достойный элемент?

– Да, – опять согласился Аполлоний, с любопытством разглядывая незнакомца.

– Как же тогда земля может кормить живых существ, поддерживающих жизнь людей, которые, как ты утверждаешь, наиболее близки к совершенному эфиру?

– Я еще раз спрашиваю тебя: куда ты клонишь? – произнес Аполлоний.

– Я полагал, что это ты меня ведешь.

– Растения очищают вибрации земли, а человек, в свою очередь, очищает вибрации растений. Ты удовлетворен? Ты можешь предложить нам лучшую философию?

– Я не философ, – ответил Иисус, которому стало не по себе от пристальных взглядов слушателей.

– Так стань им, – сказал один из присутствующих.

– Философ похож на ребенка, пытающегося вычерпать море ракушкой. Для рыбы все слова, произнесенные на суше, не в силах заменить одну каплю воды.

– Тебя прислала враждебная нам секта?

– Я пришел, чтобы послушать знаменитого Аполлония.

– Как я уже говорил, – продолжил Аполлоний, – определенная часть эфира находится в каждом из нас. Некоторым удается увеличить этот высший дар благодаря самодисциплине.

– А что происходит, когда мы умираем? – спросил один из слушателей.

– Эфир, находившийся в человеческом организме, возвращается к своим истокам, поскольку, как я уже говорил, эфир вселенной не увеличивается и не уменьшается.

Повернувшись к Иисусу, Аполлоний спросил:

– Ты удовлетворен?

– Я сейчас подумал вот о чем. Первоначально на земле жили только один мужчина и только одна женщина. Ты согласен со мной?

Аполлоний кивнул.

– Следовательно, они разделяли между собой весь существующий эфир. Затем у них появились дети и внуки, у которых, в свою очередь, появились дети, и так продолжалось до тех пор, пока не родились мы. Означает ли это, что доля эфира, предоставляемая человеческим существам, с каждым разом уменьшалась и будет продолжать уменьшаться?

По лесу Дафны прокатился ропот.

– Эфир бесконечен, – ответил Аполлоний. – Сколько бы людей ни появилось на земле, каждый из них получит ту же самую долю.

Вновь послышался ропот.

– В таком случае, – продолжал развивать мысль Иисус, – количество эфира на земле возрастает. Означает ли это, что человечество постепенно обретет больше власти и достигнет абсолютного совершенства?

– Станет на земле больше эфира или меньше, это никак не отразится на последствиях для нее самой. Главное заключается в том, что у каждого человека будет возрастать его собственная доля эфира. Существует несколько активных способов добиться этого. Есть и пассивный способ. Он заключается в принятии определенной позы, при этом подошвы стоп надо вывернуть вот так. – И Аполлоний показал, как именно. – Вот самый лучший способ создать в себе пустоту. И тогда эфир разольется по всему телу.

– Разве можно создать в себе пустоту? – удивился молодой человек по имени Дамис.

– Надо закрыть глаза и прогнать одну за другой все мысли, относящиеся к собственному существованию, к окружающей жизни и, наконец, ко всему миру.

– А этого легко добиться? – спросила какая-то женщина.

– Это требует определенной тренировки. Есть еще один способ, но он предназначен для мужчин, которые стремятся достичь физического единения с женщиной. Данный способ гораздо сложнее. Когда наступает эрекция, необходимо попытаться установить контроль над всем телом. А когда семенная жидкость уже готова к извержению, следует ее сдержать. Немного попрактиковавшись, вы сможете заставить всю сперму вернуться в тестикулы.

Аполлоний встал и обвел взглядом всех собравшихся.

– Мне хотелось бы знать, зачем нужно создавать пустоту в самом себе, чтобы увеличивать свою долю эфира. Это приносит кому-нибудь пользу? – спросил Иисус.

– Нет. Дорогу к свету преодолевают в одиночестве, – ответил Аполлоний.

– Тогда, – продолжил Иисус, – скажи мне: не становится ли человек, накопивший в себе свет или, как ты выражаешься, эфир, чужим для своих братьев и сестер, для мужчин и женщин? Не оказывается ли он в положении богача, не намеренного делить свое состояние с обездоленными?

Вместо ответа раздались возмущенные возгласы. Люди, собравшиеся в роще Дафны, по-видимому, никогда не задавали так много вопросов.

– Философ похож на ребенка, пытающегося вычерпать море ракушкой. Для рыбы все слова, произнесенные на суше, не в силах заменить одну каплю воды.

– Тебя прислала враждебная нам секта?

– Я пришел, чтобы послушать знаменитого Аполлония.

– Как я уже говорил, – продолжил Аполлоний, – определенная часть эфира находится в каждом из нас. Некоторым удается увеличить этот высший дар благодаря самодисциплине.

– А что происходит, когда мы умираем? – спросил один из слушателей.

– Эфир, находившийся в человеческом организме, возвращается к своим истокам, поскольку, как я уже говорил, эфир вселенной не увеличивается и не уменьшается.

Повернувшись к Иисусу, Аполлоний спросил:

– Ты удовлетворен?

– Я сейчас подумал вот о чем. Первоначально на земле жили только один мужчина и только одна женщина. Ты согласен со мной?

Аполлоний кивнул.

– Следовательно, они разделяли между собой весь существующий эфир. Затем у них появились дети и внуки, у которых, в свою очередь, появились дети, и так продолжалось до тех пор, пока не родились мы. Означает ли это, что доля эфира, предоставляемая человеческим существам, с каждым разом уменьшалась и будет продолжать уменьшаться?

По лесу Дафны прокатился ропот.

– Эфир бесконечен, – ответил Аполлоний. – Сколько бы людей ни появилось на земле, каждый из них получит ту же самую долю.

Вновь послышался ропот.

– В таком случае, – продолжал развивать мысль Иисус, – количество эфира на земле возрастает. Означает ли это, что человечество постепенно обретет больше власти и достигнет абсолютного совершенства?

– Станет на земле больше эфира или меньше, это никак не отразится на последствиях для нее самой. Главное заключается в том, что у каждого человека будет возрастать его собственная доля эфира. Существует несколько активных способов добиться этого. Есть и пассивный способ. Он заключается в принятии определенной позы, при этом подошвы стоп надо вывернуть вот так. – И Аполлоний показал, как именно. – Вот самый лучший способ создать в себе пустоту. И тогда эфир разольется по всему телу.

– Разве можно создать в себе пустоту? – удивился молодой человек по имени Дамис.

– Надо закрыть глаза и прогнать одну за другой все мысли, относящиеся к собственному существованию, к окружающей жизни и, наконец, ко всему миру.

– А этого легко добиться? – спросила какая-то женщина.

– Это требует определенной тренировки. Есть еще один способ, но он предназначен для мужчин, которые стремятся достичь физического единения с женщиной. Данный способ гораздо сложнее. Когда наступает эрекция, необходимо попытаться установить контроль над всем телом. А когда семенная жидкость уже готова к извержению, следует ее сдержать. Немного попрактиковавшись, вы сможете заставить всю сперму вернуться в тестикулы.

Аполлоний встал и обвел взглядом всех собравшихся.

– Мне хотелось бы знать, зачем нужно создавать пустоту в самом себе, чтобы увеличивать свою долю эфира. Это приносит кому-нибудь пользу? – спросил Иисус.

– Нет. Дорогу к свету преодолевают в одиночестве, – ответил Аполлоний.

– Тогда, – продолжил Иисус, – скажи мне: не становится ли человек, накопивший в себе свет или, как ты выражаешься, эфир, чужим для своих братьев и сестер, для мужчин и женщин? Не оказывается ли он в положении богача, не намеренного делить свое состояние с обездоленными?

Вместо ответа раздались возмущенные возгласы. Люди, собравшиеся в роще Дафны, по-видимому, никогда не задавали так много вопросов.

– Я также хочу спросить, – не унимался Иисус, – для чего служит чувственное упражнение, о котором ты рассказал.

– Сперма содержит значительную часть эфира, – объяснил Аполлоний. – Когда мужчина заставляет ее возвращаться в тестикулы, он увеличивает свою силу.

– Но разве сперма уже не находится в теле?

– Конечно, находится.

– Так почему же сила возрастает, когда сперму заставляют возвращаться?

– Потому что мужчина активизирует ее внутри себя.

– Но, если следовать твоей логике, можно сказать, что, когда я подношу кувшин с вином ко рту, но не пью из него, я увеличиваю количество вина в кувшине. А что происходит с женщиной во время этого упражнения? – спросил Иисус, начиная терять терпение.

– А что, по-твоему, с ней может происходить? – нервно ответил Аполлоний вопросом на вопрос.

– Похожа ли она на ножны, делающие меч более острым? – откликнулся Иисус. – Какую пользу она получает от всего этого?

– Действительно, – сказала одна из женщин, – выходит, что для нас эфира не существует?

Другая женщина поддержала ее.

– Но вы все-таки получаете чувственное удовлетворение! – воскликнул какой-то мужчина.

– Это вовсе не физическое единение! – вскричал Иисус. – Это наслаждение одного человека, которое достигается усилиями двух людей! Но ведь сперма существует для совсем иных целей!

– Он прав! – завопили женщины.

– Я больше симпатизирую проститутке, продающей свое тело развратным мужчинам, чем женщине, которая занимается подобной извращенной практикой, особенно под предлогом духовного обогащения! – кричал Иисус.

Мужчины встали, чтобы утихомирить его. Аполлоний нахмурил брови.

– Этот человек – лазутчик, засланный сектой, которая просто завидует нам! – крикнул Дамис.

Женщины бросились на помощь Иисусу.

– Послушайте! – выкрикнул Иисус. – Заумные слова могут служить для сокрытия разного рода извращений!

Мужчины трясли Иисуса, пытаясь заставить его замолчать. Потом они потащили его, чтобы вывести из рощи Дафны.

– Пусть говорит! – приказал Аполлоний.

– Этот эфир, о котором вам прожужжали все уши, – это Бог! – крикнул Иисус. – Но пути Господа проще и прямее, чем все эти извилистые рассуждения, которые вас заставляют слушать!

– Сумасшедший! – воскликнул Дамис.

С уст нескольких последователей Аполлония сорвались проклятия.

– Послушайте меня! – кричал Иисус. – Посмотрите!

Иисус яростно забился в припадке гнева и сумел вырваться из крепко державших его рук. Он протянул пальцы к ближайшему факелу, и пламя заколыхалось, а потом погасло.

– Послушайте! В каждом из нас заключена Божья сила, а вовсе не эфир!

Иисус протянул руки к другому факелу. Пламя загудело, стало ярко-красным, а потом тоже погасло. Всех охватило смятение. Женщины кричали, испугавшись темноты, мужчины пытались вновь зажечь факелы.

– Верьте в Бога, и только в него одного! – крикнул Иисус. В темноте он столкнулся с Аполлонием.

– Кто ты? – спросил Аполлоний.

– Служитель Господа. А тебе следует использовать свой ум и знания иначе!

Иисус ушел из рощи, чувствуя себя растерянным и изможденным. Он вернулся в лавку гробовщика и лег около гробов, пахнувших свежеоструганной сосной с Ливанских гор. Мессии! Люди, у которых не хватало ума на нечто большее! Досифай, Симон, Аполлоний – мессии! Мошенники, продавцы нелепостей, болтуны!

– Господи! – молил Иисус. – Сделай так, чтобы земля разверзлась, чтобы пролились кровавые дожди, чтобы вода в реках почернела, чтобы безумцы превратились в ослов, свиней, беззубых крыс! Сделай что-нибудь!

Потом Иисус забылся во сне.

Ему снилось, что в первом из гробов, стоящих вдоль стены, лежал Илия, во втором – Исайя, в третьем – Иезекииль, а в четвертом – Иосиф, его отец. Иезекииль проделал в потолке отверстие, и оттуда полился свет. Иисус проснулся. Уже рассвело. Ему показалось, что это был первый рассвет, достойный так называться. Потерявшийся котенок пробрался в лавку и замяукал. Потом пришла старая женщина, внука которой Иисус вылечил, и принесла хлеба и теплого молока.

– Сегодня мой внук похож на молодую пальму, – сказала она.

Похоже, женщина считала это превращение совершенно естественным.

– Когда поешь, верни мне чашу, – попросила она, уходя. Иисус оставил немного молока в чаше, и котенок с жадностью принялся его лакать.

– По крайней мере тебе не откажешь в здравом смысле, – сказал Иисус котенку.

Ему хотелось немедленно уйти из Антиохии, но он не мог подвести гробовщика.

Человек, которого звали Салафиилом, пришел рано. Он обрадовался, увидев, что Иисус уже встал и готов к работе. Салафиил повел Иисуса в кладовку и показал ему инструменты и горшки с лаком. К четырем часам первый гроб был готов. Почему в Антиохии покойников не хоронили прямо в земле? Иисус позвал Салафиила. Тот несколько раз ударил по гробу в разных местах и, улыбаясь, воскликнул:

– Великолепная работа! Давай покроем его лаком! Я уже продал два гроба из тех, что были готовы. За ними сейчас придут. Апоплексия. – Затем Салафиил искоса посмотрел на Иисуса и спросил: – Ты был вчера в лесу Дафны? Я спрашиваю об этом, потому что старуха, которая держит трактирчик недалеко отсюда, сказала, что ты интересовался, как туда попасть.

– Ну и что? – откликнулся Иисус.

– Сегодня на рассвете Аполлоний ушел из Антиохии.

Салафиил смотрел на Иисуса, нахмурив брови. Иисус рассмеялся. Салафиил, державший в руках горшок с лаком, теперь выглядел смущенным.

– Кто ты? – наконец спросил он.

– В данный момент твой плотник.

– Аполлоний был гордостью Антиохии.

– Ну что же! Он станет гордостью Пергама или Парса! Где можно разогреть лак?

Салафиил протянул Иисусу масляный светильник и треножник.

– Не хочешь ли ты пообедать у меня дома? – вкрадчивым тоном спросил он.

Иисус удивленно взглянул на гробовщика.

– Моя теща больна, – смутившись, признался Салафиил.

– Да, в Антиохии не умеют держать язык за зубами, – рассмеялся Иисус, помешивая лак палочкой.

Салафиил самодовольно хихикнул, щелкнул языком и принялся тереть ладонь щеткой для нанесения лака.

– В доме есть баня. У нас, в Антиохии, как ты знаешь, существует водопровод.

Сказав это, Салафиил уселся на скамью у входа в лавку.

Лак был сделан из камеди и винного спирта с добавлением растительного масла. Иисус разогревал лак до тех пор, пока он не стал достаточно жидким, чтобы легко проникнуть в поры дерева. Затем Иисус разбавил лак небольшим количеством винного спирта, чтобы он скорее высох, и, покрывая гроб лаком, стал думать об Аполлонии. Несомненно, Аполлоний не был злым человеком. Однако он не был и человеком строгих правил. Аполлоний говорил много, но его слова и идеи были весьма сомнительными.

– Плохой ремесленник, – сделал вывод Иисус.

К завтрашнему утру гроб просохнет. Иисус вышел на улицу. На город опустились золотистые сумерки, пропитанные сладким ароматом глициний.

– Ты закончил? – спросил Салафиил. – Не хочешь тамариндового сока?

И он протянул Иисусу кувшин и кубок. Мимо лавки проходил бродячий торговец игрушками, который нарочито отвел глаза. Глиняные лошадки на деревянных колесиках, разноцветные спиральные стружки, приделанные к палочке и начинавшие вращаться при малейшем дуновении ветерка… Иисус позвал торговца и купил лошадку. Салафиил нахмурил брови.

– Изображения… – прошептал он.

Иисус пожал плечами.

– Никто не станет обожествлять игрушку, – сказал он, – а Бог никогда не запрещал детям играть.

Иисус стал пробираться сквозь толпу, состоявшую из торговцев, солдат, проституток, добропорядочных людей, и вскоре добрался до трактирчика старой женщины. Мальчик узнал Иисуса, радостно вскрикнул, бросился ему навстречу и крепко обнял за талию. Когда Иисус отдал ребенку лошадку и объяснил, что ее надо тянуть за веревочку, тот опустился на колени и с серьезным видом принялся рассматривать подарок.

– Возьми его к себе, теперь он тебе сын, – сказала старуха. – Ты позаботишься о нем лучше, чем я. Он будет расти вместе с другими твоими детьми.

Она заплакала. Иисус покачал головой и вернулся к гробовщику.

Похоже, теща Салафиила страдала падучей. Иисус вылечил ее, и она спокойно уснула, не принимая лекарств.

В последующие дни Иисус сделал десять гробов.

Приближался большой праздник, Брумалии. Салафиил объяснил Иисусу, что в эти дни Антиохия превращается в огромный трактир, люди теряют всякий стыд среди бела дня. Иисус понял, что ему надо немедленно уходить из города.

– Я знал, что не смогу тебя удержать, – сказал Салафиил, давая Иисусу немного больше денег, чем был должен.

Иисус пошел проститься с мальчиком, которого вылечил, – лицо у того все больше розовело. Впервые за много лет Иисус испытывал чувство горечи, расставаясь с прежде незнакомыми ему людьми.

Стадо белых быков, шедших на заклание к алтарю Митры, заполонило улицу Юпитера. По другой улице в противоположном направлении, на скотобойню, брело стадо ягнят. Девушки и юноши с гирляндами на шеях танцевали на украшенных цветами колесницах под оглушительную музыку цистр и треугольников, привораживая взгляды толпы, выкрикивавшей непристойности. Даже нищие были пьяными. На одном углу улицы открыто продавали мухоморы, на другом – вино, разбавленное соком конопли. Какой-то паралитик жевал руту, сияя от счастья. Проститутки горланили песни, проституты танцевали, выставляя напоказ бритые подмышки.

По улице Цезаря, пересекавшей улицу Юпитера, шествовала другая процессия, состоявшая из практически полностью обнаженных мужчин и женщин, которые тащили колесницу с гигантским красным фаллосом, украшенным лентами и установленным на ложе из цветов. Все они вели себя вызывающе и распевали непристойные песенки.

– Ну разве это не красиво? – воскликнула старая гречанка, обращаясь к Иисусу.

– Он чересчур большой, – ответил Иисус, пожав плечами.

Иисус чувствовал себя постаревшим. Он слишком много увидел и слишком много узнал. Но, вероятно, все-таки увидел и узнал недостаточно. Идя по дороге, ведущей на север, он воспринял дождь как благословение.