Сборник, который держит в руках уважаемый читатель, продолжает традицию «конкурсных сборников», начатую издательством «АСТ» в прошлом году.

В сети Интернет постоянно проводятся конкурсы фантастического рассказа. Даже перечислить их все в короткой статье было бы затруднительно. Но самым известным и интересным (на мой взгляд) является конкурс «48 часов», известный еще под шутливым названием «Рваная грелка».

Условия конкурса предельно просты и демократичны. Участвовать в нем может любой желающий. За сорок восемь часов конкурсанты должны написать рассказ на заданную тему (как правило, тему задает известный писатель-фантаст). Все участники абсолютно анонимны, раскрывать свое авторство запрещено до окончания конкурса. Сделано это по абсолютно понятной причине — участники оценивают рассказы друг друга, и анонимность исключает возможность голосования «за друзей».

Наверное, именно эта анонимность и привлекает к конкурсу, наряду с начинающими авторами, уже состоявшихся писателей. Придумать интересный и необычный рассказ на жестко заданную тему — само по себе вызов писательскому самолюбию. Написать его за двое суток — вызов вдвойне. Ну а соревноваться анонимно, проверить, «есть ли еще порох в пороховницах» — тайное желание любого писателя, не превратившегося в ремесленника.

Первый сборник вызвал заметную и неоднозначную реакцию среди критиков и любителей фантастики. Если читатели приняли его с явным интересом, то критики высказались более строго: «половина рассказов — достойна, половина — неинтересна». Можно было бы с этим согласиться, вот только разные критики отнесли к достойным совершенно разные рассказы.

Итак, что же такое сборник, составленный по результатам конкурса? Действительно ли это «серединка на половинку», где среди крепких рассказов профессионалов затесались случайные вещи?

Мне кажется, это не так. Как правило, сборник фантастики составляется исходя из какой-то одной концепции: «фантастика юмористическая», «фантастика высокохудожественная» (на взгляд составителя), «фантастика остросюжетная». В результате обычный сборник фантастики и оценивается как единое целое: либо положительно, либо отвергается.

Этот сборник — разнороден по определению. Здесь есть и фэнтези, и научная фантастика, рассказы юмористические и лирические, рассказы с упором на стиль повествования — и рассказы, берущие читателя эмоциями. И порой рассказ начинающего автора, не столь совершенный с литературной точки зрения, запоминается читателю неожиданным поворотом сюжета или вложенной автором душой. Что важнее, что лучше, гладкий стиль или живой текст? Однозначного ответа нет. Это каждый читатель решает сам.

«Гуманный выстрел в голову» составлен по результатам двух сетевых конкурсов. Тему первого задавал признанный мэтр Святослав Логинов — и она звучала как «Вещь в себе». Как ее расшифровать: как внутренний мир человека или как вонзившийся в сердце клинок — это уже решал каждый из участников. Дополнительным условием конкурса было наличие спрятанного в тексте акрошифра. Некоторые участники восприняли это правило как необязательное и выполнили его формально. Но в некоторых рассказах акрошифр играет важную роль в сюжете. Если вам удастся его найти — считайте, что вы получили дополнительный бонус от авторов.

К сожалению для составителя, объемы сборника не позволили поместить все достойные рассказы с конкурса «Вещь в себе». Поэтому оказались не включены рассказы, которые уже были опубликованы — в журналах, в сборнике «Фантастика-2003», выпуск 2, в других сборниках. Я позволю себе перечислить те произведения, которые должны были здесь быть — но были сняты авторами в пользу своих товарищей по конкурсу. Возможно, Вам захочется их найти и прочитать. Это, прежде всего, победители конкурса, рассказы Натальи Егоровой «Лиля» и Юрия Бурносова «Все золотистое», рассказ Сергея Чекмаева «Высшая мера». В данной ситуации составитель также счел правильным вывести из сборника свои рассказы «Гаджет» и «Плетельщица снов». К сожалению, остались за рамками

сборника и многие другие интересные рассказы. Если вас заинтересуют все конкурсные произведения, вы можете найти их в Интернете по адресу httр://www.svenlib.sandy.ru/48-5/

Тему следующего конкурса должен был задавать Роберт Шекли. Однако письмо с заданием опоздало на два часа — и тема, заданная анонимным арбитром, прозвучала как «Легкая жизнь» (с дополнительным требованием — не употреблять слово «жизнь» более одного раза). Что ж, с заданием от Шекли авторы решили разобраться в апреле 2004 года. Но тема анонимного арбитра вызвала самый, пожалуй, увлекательный на данный момент конкурс с одним из самых интересных авторских составов и поразительными по разнообразию вещами. Опять же, за пределами сборника осталось много интересных вещей (уверен, что часть из них вы еще встретите на книжных страницах). Полностью с работами участников можно ознакомиться по адресу: httр://www.svenlib.sandy.ru/48-6/

Я не стану говорить, что Вам понравится в этом сборнике все. Это было бы неправдой. Но уверен, что все читатели найдут здесь что-то для себя. И я убежден, что многие авторы, имена которых вы впервые встретите на этих страницах, станут для вас постоянными спутниками в огромном и многоцветном мире Фантастики.

Спешно роют стрелковые ячейки, соединяют их ходами сообщения. В тыл тянут провода для связи с артиллерией, а перед фронтом раскручивают колючую проволоку и сеют мины. Готовятся к обороне.

Лопаты сверкают на солнце. Полдень. Пот щиплет глаза, жжёт ссадины на руках. Проступает сквозь гимнастёрки и тотчас высыхает, оставляя белые соляные узоры на сгорбленных спинах.

Несмотря на усталость, всюду оживление: смех, неестественно бодрые голоса и энтузиазм, с каким, например, взвод — в полном составе — бросается выручать буксующий в песке минный заградитель. Обычное поведение множества людей, у каждого из которых — холодок в груди или комок в горле.

Напоминает истерику.

«Скоро. Или мы. Или они, — беспрерывно думает каждый, хохоча над следующим бородатым анекдотом, отдавая приказ или изо всех сил упирая плечо в бронированный борт. — Сегодня. Завтра, возможно, уже не будет…»

— Гребцы?

— Зомби, как обычно. Ты же знаешь, големы нам не по карману…

— Знаю, — вздохнул Вальдар. Военные экспедиции дорого обходятся. Даже если ты — легендарный Вальдар Лемож, Капитан Висельников, и под началом у тебя не менее знаменитые рыцари. Одни имена чего стоят! Криштоф Штеховский, Брэнд Зануда, Станис Солонейк, Янка Злая Ласточка… Репутация — великая сила. Охотники драться под твоим началом собираются со всей страны, готовые служить без жалованья, всего лишь в надежде на добычу — однако талеров в кармане не прибавляется…

Скорее наоборот.

Шестнадцати весельная речная галера. Сто сорок талеров. По четыре гребца на весло… плюс девять в запасе… Семьдесят три мертвеца. Двадцать шесть лютецианских талеров. Заклинание стазиса, обычно используемое для армейского провианта, сохранит запасные трупы в целости. Ни гнили, ничего. Два талера. А как быть с теми, что сядут на весла?

— Заклинание от запаха? Иначе задохнемся.

Криштоф поморщился.

— Тут небольшая закавыка, Капитан…

— Хочешь, сказать, мы остались без заклинаний? Не надо так шутить, Криштоф.

— Не то, чтобы совсем… Но, как бы сказать… Какой-то ублюдок скупил все на корню! — взорвался Криштоф. — Шомполом бы гада проучить! Чтобы в доме навозом не воняло, нужно грязь из дому выскабливать и мыться чаще! А не заклинания бочками таскать… Вообще все скупил. Негоцианты у нас две недели просят, чтобы с Новиграду товар привезти. И цену заламывают… ух!

— Ты его нашел?

— Нет, Капитан. Прости. Как в воду канул… — Криштоф задумался на мгновение. — Слушай, мне тут один торговый предложил заклинания особые взять. Наподобие духов дамских. Только поядренее. Пусть, значит, не убрать запашок, зато — перебить. Может, Капитан, какой-нибудь цветочный аромат, а? Там фиалки, розы…

Представив мертвецов, благоухающих свежими фиалками, Вальдар содрогнулся.

— Не пойдет. Мы за пару дней так цветочной мертвечиной провоняем — за всю жизнь не отмоемся. Представь, как нас встречать будут? Курам на смех, воители…

— Чтоб ей шомполом через алебарду! Может, ну их к чертям песьим, этих зомби? Ребят на весла посадим?

Вальдар задумался: «Будь это морская пехота или удальцы из Братства Каракатицы, привычные к веслу и абордажной сабле — как бы все просто решилось. Эх, мечты, мечты!»

— Не пойдет. Для гребли навык нужен. Иначе только людей покалечим.

— А что тут сложного? — пожал могучими плечами Штеховский. — Сам за весло сяду, если надо.

— Поверь на слово — сложностей больше, чем ты думаешь… Ладно, Криштоф, этим займемся позже. Порох?

— Уже погрузили. Пять бочонков. Еще свинца фунтов семьдесят. Пуль обсидиановых и из горного хрусталя по два выстрела на мушкет… Их у нас шестнадцать штук…

— Мало. Два выстрела — только пугнуть.

— Знаю, что мало, Капитан — только где ж взять? Если нарвемся, придется по карманам шарить и серебро на пули переливать. Не в первый раз. А святой воды у нас хоть отбавляй…

— Откуда?

— Заглянул священник из Наольской церкви, сели, побеседовали — глядь, а мы с ним родственники по линии троюродной тетки! Мир тесен, песья кровь. Представляешь, моя прабабушка с материнской стороны, урожденная графиня Цвейг-Суховская…

— Криштоф, избавь меня от своей родословной. Поверь, я очень уважаю графиню Цвейг-Суховскую… но давай не сейчас… Значит, освящение запасов воды обошлось нам в четверть талера?

— Полтора.

— Полтора талера?! Вы что, всем родовым древом пили?!

— Он мой четвероюродный племянник, Капитан. Не могу же я экономить на родственниках?

Вальдар оглядел внушительную фигуру Криштофа, вздохнул:

— Не можешь.

Григорий Поликарпович сидел на подоконнике, подставив теплому весеннему солнцу мягкую грудку. Далеко внизу надрывно лаяли собаки, обиженно визжали дети, и нагловатый ветер шелестел молодыми листочками. Сверху доносился лишь сиплый голос Андрея, затянувшего очередную душевную песню о жизни как таковой, и невозможно было слушать его без слез. Поэтому Григорий Поликарпович только смотрел.

Он смотрел на каменный лес, поросший, словно опятами, семействами спутниковых антенн; смотрел на железные реки, сверкающие на солнце разноцветными бликами; смотрел на далекое небо, которое через несколько часов начнет краснеть — то ли от смущения, то ли черт знает от чего. Он просто смотрел и грел свою мягкую грудку.

В окне дома напротив бесстыдно целовались вот уже на протяжении десяти или пятнадцати минут. С одной стороны, наблюдать за этим было неудобно, а с другой — разбирало дикое любопытство, сколько они еще продержатся.

— Григорий Поликарпович, милый, — послышался шепот из-за спины, — там Костика бьют. Разобрался бы.

— Сильно бьют? — безразличным тоном произнес он.

— Уже фингал поставили, нос грозятся разбить.

— Нос… Мда… Раньше думать надо было.

— Ну, Григорий Поликарпович, голубчик!

Голубь утомленно закрыл глаза, вздохнул.

— За что на этот раз?

— За рыбу, — последовал смущенный ответ.

— Куры, мыши, рыба. А потерпеть он не мог?

— Так то ж инстинкты. Неодолимые желания. Вот вы, например…

— Ладно, не начинай, — Григорий Поликарпович нехотя развернулся и запрыгнул в комнату, — халат подай лучше. И отвернись.

Варя, молоденькая аспирантка и соседка Григория Поликарповича по коммуналке, засуетилась, забегала, нелепо замахала от волнения руками, то теребя складки длинной, почти до пола, юбки, то щипля себя за нижнюю губу. Это (суетиться, бегать, махать) получалось у нее, пожалуй, лучше всех в доме. В такие моменты Варя напоминала домашнего хомячка, копошащегося в груде опилок.

Люди говаривали, что, мол, хомячком она и была. Выбегала ночью на лестничную площадку, обнюхивала коврики и обязательно какой-нибудь метила, дабы наутро в своем истинном обличий пройти мимо, брезгливо сморщив маленький носик, с выражением абсолютной непричастности на лице.

Для чего юной красавице совершать эдакое хулиганство никто ответить не мог, зато превеликое множество прочих грехов было незамедлительно записано на ее счет. Ну, забавляется девка, чего с нее взять. Сами в молодости не ангелами слыли.

Голубь, сидя на спинке дивана, беспокойно наблюдал за девушкой. Из приоткрытого окна неприятно дуло в затылок, и перья на спине начинали топорщиться, вызывая неудержимый зуд. А халата все не было. Не было его ни в шкафу, ни на стульях, ни под столом, ни даже за креслом. Поэтому Варя выскочила в прихожую, сдернула с вешалки длинный болоньевый плащ, оборвав в запале петельку, бросила его на диван и тактично отвернулась.

Минуту спустя хмурый Григорий Поликарпович в плаще и тапочках на босу ногу важно следовал за Варей. Лифт в доме сломался еще год назад, и сейчас приходилось спускаться по лестнице с девятого этажа, здороваясь с выглядывающими из квартир любопытными головами. Головы щурили глаза, поводили носами, растягивали в улыбке сухие губы. Кашляли, чихали, сморкались и вновь пропадали за обитыми дерматином дверьми. Странные были головы. Многих из них Григорий Поликарпович целиком-то ни разу не видывал. То ли домоседы, то ли «ночные».

На улице стоял дикий гомон. С полдюжины собак, взявших в круг высокий тополь, что рос у самого подъезда, хрипло лаяли, задрав кверху острые, слюнявые морды. На скамейке, прямо напротив дерева, сидела юная мамаша с ребенком на руках. Ребенок рыдал во все горло, вырывался, но матушка крепко держала свое чадо и даже пыталась укачивать, напевая сквозь стиснутые зубы колыбельную песенку. Там же, на скамейке, невозмутимо беседовали две старушки. Они осуждающе качали головами, причмокивали, и было совершенно неясно, как в подобном гвалте им удавалось хоть что-нибудь разобрать.

— Там, — показала Варя на верхушку дерева. — Загнали, сволочи.

Григорий Поликарпович посмотрел в указанном направлении. Он долгое время вглядывался в листву, щурился, тихо ругался и наконец заметил среди листьев пушистый черно-белый комок.

— А ну слазь! — закричала одна из собак, и Григорий Поликарпович узнал по голосу Сашку Теркова, продавца рыбы в «Полесье». — Жулик!

— Слазь! Иди сюда, кошачья твоя рожа! — завопили остальные. — Не то хуже будет!

— Вор! Вор!!! — не унимался Сашка. — Таким как ты раньше руки отрубали! И правильно делали! Развели тут бездельников!

— Проучим его раз и навсегда! — кричал до боли знакомый голос.

— Ты мне еще за кур ответишь!

— Камнями его, камнями!

— Принесите кто-нибудь лестницу!

Варя умоляюще глядела на Григория Поликарповича, который в раздумье постукивал тапком по асфальту. Шесть собак. Надо же! Видно, Костик и впрямь здорово всем насолил. В первый раз их было всего двое, и Григорий Поликарпович быстро нашел с продавцами общий язык. Объяснил, успокоил, уговорил. Во второй раз пришлось еще и выпить, а потом полночи петь военные песни, звенеть под столом пустыми бутылками, внимать длинным жизненным историям, кивать, выдавливать из себя смех, слезы, бороться со сном и выслушивать наутро яростную ругань соседей.

А в третий раз…

— Ребята, — сказал он негромко, — что за шум? Все шесть голов разом повернулись к нему:

— Гриша, родной, — заговорил Сашка, — давно не виделись.

— Привет, Поликарпыч! — воскликнул знакомый голос. — А ты постарел.

— Не слушай ты его, здорово выглядишь! Мне бы так!

— Как жизнь? Как работа?

— Очень рад познакомиться.

— Яков Васильевич. Можно просто — Яша.

— Да погодите вы, — невольно рассмеялся Григорий Поликарпович. После такой встречи весь воинственный настрой куда-то улетучился. — Я ведь за Костей. Говорят, опять он дров наломал.

— Дров — не то слово, — сказал Сашка. — Он у меня рыбу вот уже месяц тырит. А я думаю: что такое? Привозили вроде пятьдесят, по бумагам — пятьдесят, считаю выручку — сорок семь. Ладно, думаю, сам оплошал, обсчитался, на следующей неделе возмещу. А, на тебе, — Сашка попытался показать лапой дулю, — сорок шесть! Еще с учетом того, что я по восьмерушке накидывал…

— Стоп, стоп, стоп, — затряс головой ничего не понимающий Григорий, — ты мне нормальным языком скажи. Сколько он у тебя утащил?

— Три и четыре, и еще четыре, — принялся считать Сашка. — Пятнадцать. Это за месяц. А кто знает, сколько до этого было, пока я не заметил?!

— Пятнадцать кило или пятнадцать штук? — спросил Григорий.

— Штук. Но они у меня почти по килограмму, — быстро добавил он.

— Хорошо, — сказал Григорий, — сколько?

— Чего сколько? — удивился Сашка. — Пятнадцать килограмм.

— Нет, сколько я тебе должен?

— Поликарпыч, голубчик ты наш, — воскликнул знакомый голос, — мы его проучить хотим раз и навсегда. Я, конечно, одобряю твои доблестные порывы, но кто, если не мы, будет воспитывать нашу молодежь?

— Ну, я бы от возмещения убытков не отказался, — начал Сашка, но его перебили.

— А курей моих кто вернет? Сам растил, между прочим. Вот этими руками…

— С курами мы, положим, давно разобрались, — сказал Григорий Поликарпович, поправляя воротник плаща. — С курами, с цирковыми мышами. Сейчас речь о рыбе идет.

— Согласен я, согласен! — крикнул Сашка.

— Да подожди ты, — огрызнулся знакомый голос. — Мы тут, понимаешь, о будущем молодежи, а он — о рыбе.

— И правда, шел бы ты лучше к своей рыбе, пока остальное не разворовали.

— Да-а-а! — подпрыгнул Сашка. — Ты лучше о курах беспокойся! Кто знает, сколько таких вот Костиков в округе бродит. Сожрут и глазом не моргнут!

Три молчавших доселе собаки, тоскливо переглянулись, в последний раз посмотрели на тополь и затрусили прочь, высунув изо рта розовые языки.

— Понимаешь, Поликарпыч, — говорил меж тем знакомый голос, — сволочей этих с детства запустили. Пороть их надо! Пороть! Пока не поймут! Пока не осознают!

— Пока кур не вернут!

— И деньги за рыбу!

— Боже мой! — закричала вдруг Варя, еле сдерживая слезы. — Что вы говорите?! Зачем все это?! Да вы… Господи… Сколько же можно?! Звери вы, а не люди!

Закрыв ладонью лицо, Варя бросилась к подъезду и рванула на себя дверь. Было слышно, как она, то и дело спотыкаясь, бежит по лестнице, шмыгает носом. Даже ребенок на руках у незадачливой родительницы притих — либо уснул, либо слушал вместе со всеми. Замолчали старушки. Григорий Поликарпович поднял голову и посмотрел на черные окна. Он совершенно отчетливо увидел, как из квартир высовываются любопытные головы и смотрят вслед Варе сощуренными глазами.

— Дела-а-а, — протянул Сашка.

— Отойдет, — сказал знакомый голос.

— А где остальные?

— Ушли ваши остальные, — зло ответил Григорий Поликарпович. — Наслушались.

— Да что вы, в самом деле, — собака со знакомым голосом отошла от дерева, — больно нужен нам этот Костик. Мы тут с вами языками чешем, а работа стоит. Нехорошо получается. Из-за полнейшей чуши, Поликарпыч… Из-за рыбы…

— Рыбу я на тебя запишу, — тихо сказал Сашка, проходя мимо. — Пятнадцать кило.

Катастрофически длинные ноги. Катастрофически. И кто придумал, что это красиво? Явное отклонение. Когда я танцевал с ней, мой нос покоился у нее под мышкой, и после танца я сделал ей шутливый комплимент: «У тебя там совсем не пахнет…» Что-то я должен был ей сказать. Что? Что худенькое тельце на ходулях — это красиво? Однако, говорят, именно такие пропорции должна иметь фирменная модель. Почему? Может быть, это интересно в постели? Я попытался представить, но мне привиделся какой-то секс кузнечиков и богомолов.

Несмотря на все вышесказанное, я ухитрился в нее влюбиться. Именно «несмотря». Головой своей, только-только обрастающей, понимаю, что «не моё», а поделать с собой ничего не могу. И я знаю, почему это случилось. Потому что ни на миг, ни на полмига не промелькнуло во взгляде ее серых глаз, в голосе, в улыбке того покровительственного, характерного для «красавиц», выражения, которое я терпеть не могу.

Если бы меня не вынудили с ней общаться, я бы никогда и не подошел к ней сам. Но на европейских гастролях нашей группы, в Гамбурге, я встретился с моим старым знакомым — Герой. Когда-то мы вместе учились в школе, но не виделись уже много лет, со дня его отъезда в Германию. И он познакомил меня со своей длинноногой (хоть и не настолько) женой Моникой, в которой души не чает. А у Моники нашлась младшая сестренка Нелли. Вот о ней-то я и рассказываю.

Гера с Моникой — люди вольные, и они с удовольствием стали кататься по Европе вместе со мной — с концерта на концерт. Гастроли десятидневные: Париж, Амстердам, Осло… Они вполне могли себе это позволить. Честно говоря, я не знал, чем они зарабатывают на жизнь, но меня это и не интересовало.

А в свободное от концертов время они таскали меня на экскурсии. В основном, по ресторанам. И чтобы мне не было скучно, возили с собой, как бы специально для меня, молчаливую рослую Нелли. Ну, не для меня, конечно, в полном смысле этих слов, а для компании. Ведь двое, пусть даже и ничем не связанных между собой, разнополых молодых человека гармонируют с супружеской парой все же лучше, чем один одинокий мужчина.

И мы общались с ней. Куда было деваться? Но довольно скоро, двумя-тремя удачными фразами она уничтожила мое предубеждение. Никакого самолюбования. Абсолютно адекватное восприятия себя в этом мире. Например, тогда, когда я брякнул ей про подмышки, ну, что, мол, у нее там не пахнет, она отозвалась без паузы: «У тебя насморк».

… Уже дня через два после знакомства я не замечал этой ее долговязой псевдокрасоты и преспокойно общался с ней, «как с человеком», благо, русским и немецким она владеет одинаково.

— А в школе тебя не дразнили? — спросил я, танцуя с ней в очередной раз.

— Конечно, доставалось, — призналась она. — Класса до шестого я была «гадким утенком». Зато уже в восьмом все мальчишки бегали за мной. Но я слишком хорошо помнила, какие они идиоты, и моя девственность им не досталась.

— А кому она досталась? — живо поинтересовался я. Так, для поддержания разговора.

— Никому, — с невозмутимой улыбочкой откликнулась она. Я хотел было объявить ее лгуньей, но она продолжила:

— В тринадцать лет я подверглась процедуре искусственной дефлорации. Пошла в больницу, написала заявление. Я хотела быть хозяйкой своей судьбы.

— Нелька у нас умница, — вмешался в разговор Гера. Танец закончился, мы возвращались к столику, и он, видно, уловил лишь конец фразы. — Она все сама делает. Абсолютно всё. — И он глянул на нее каким-то странным долгим взглядом. Но тогда я не придал этому значения. А он закончил: — Она — главное наше богатство.

Ещё мне понравилось, что она не восхищалась нашей музыкой. Но и не ругала. И равнодушной, в то же время, не была. Ей нравилась наша музыка, но она не ходила на все наши концерты подряд, чаще отсиживаясь в отелях. И она не считала нужным непрерывно говорить мне о том, какие мы великие, как это обычно делают другие девицы, познакомившись с кем-то из группы. Мы находили с ней другие темы. В конце концов, у меня есть младшая сестра.

Я рассказал ей о страшной Игре, которая чуть не отняла, а, возможно, все-таки, и отняла у меня Лёльку, и Неля призналась, что тоже прошла через это, но смогла отказаться от иллюзорного мира. Мы говорили о наших прошлогодних гастролях на Марс и о ее недавней поездке на Новую Гвинею, о модных квази-опиатах и о пластической живописи, о литературе прошлого века и о литературе века настоящего. Оказалось, что наши взгляды очень близки. И не нарочито, все совпадения были явно случайными… Но нам обоим было это подозрительно. Тогда мы договорились написать на бумажках то, что нам нравится больше всего на свете (десять пунктов в столбик), а потом сравнить. Это было в очередном пустом кабачке, и Гера с Моникой удивленно поглядывали на нас, когда мы, вооружившись ручками и бумажками, разошлись по разным столикам.

Потом мы вернулись к ним, обменялись листочками… И я не поверил своим глазам. Под цифрой «1» у нее значилось: «тигрята». То же самое было написано под цифрой «1» и у меня… Что может быть красивее и милее тигренка, когда в нем еще не проснулся хищник?.. И вот тут-то я окончательно понял, что люблю ее.

И как-то автоматически у меня появилась идея, что с ней необходимо переспать. А почему, собственно, нет? Я одинок (в смысле прочных связей с представительницами противоположного пола), она, насколько я понял, тоже. Вот и славно. А вдруг в постели нам будет так же хорошо, как за разговорами?

Но было одно «но». Делать это нужно было буквально немедленно. Ибо к тому моменту, когда я окончательно утвердился в этой идее, мы находились в Венеции, наши европейские гастроли подошли к концу, и нам оставался лишь один, заключительный концерт.

Признаться, в последнее время я сильно отдалился от остальной команды. Мне было интересно проводить время с Нелей, в крайнем случае, в обществе Геры и Моники. И мне вовсе не хотелось смешивать эту компанию с поднадоевшими за годы совместной работы коллегами. Не было к тому рвения и у обеих сторон. Меня это вполне устраивало, хотя я и ловил на себе насмешливые взгляды «братьев по цеху».

Так вот. Последний концерт. Все прошло, как всегда, гладко. В принципе, мы уже дошли до такого уровня, когда можно особенно и не напрягаться. Многотысячная толпа приходит на концерт не для того, чтобы слушать музыку: это можно делать и дома, причем продукт будет даже более качественным. Они приходят для того, чтобы, во-первых, лицезреть нас воочию, а во-вторых, получить в кровь порцию адреналина. И они получат ее, что бы мы ни делали. Мы можем просто молча стоять на сцене, толпа все равно будет бесноваться, заряжая возбуждением самою себя…

Одни критики после этого заявят, что мы превзошли себя, вписавшись в вечность своим лаконизмом, другие обругают нас грязными словами… Их будет примерно поровну — тех, которые будут хвалить, и тех, что будут хаять. Но точно та же пропорция будет и если мы будем лезть из кожи вон, играть как боги и выкладываться на всю катушку… Так есть ли смысл? Но и скандала тоже не хочется, потому мы честно, пусть и без особого энтузиазма, отработали этот концерт на свежем воздухе. Что и говорить, это красиво, когда, ночные фейерверки отражаются в воде каналов, и кажется, что ты находишься посредине ствола разноцветного огненного дерева…

Но любовался я вполглаза. Работая на автомате, весь концерт я напряженно думал лишь о том, как же мне оказаться сегодня между тех тонких ног. И чтобы не обидеть их обладательницу. И чтобы иметь равные шансы как на продолжение, так и на отступление. И чтобы не было пошло. И чтобы то, и чтобы это… А главное, я почему-то был уверен на все сто процентов, что идея эта мучает меня и только меня, а предмет моего вожделения давно уже спит и видит тихие-тихие прозрачные сны.

В конце концов, когда концерт закончился, я отловил нашего местного партнера, импресарио сеньора Тито Галоцци, с которым слегка подружился, и рассказал ему все, как на духу. Просто, чтобы выговориться.

— Серджио, — сказал он, выслушав меня. — Ты и вправду великий. Только великий русский при твоей-то славе станет мучиться такой безделицей. Я все устрою. Считай, что девушка твоя.

И он изложил мне план. И сделал все именно так, как задумал. И все должно было свершиться по его сценарию, если бы не один нюанс…

Наша гондола подплыла прямо под Нелины окна, благо я и Герино семейство остановились на втором этаже старинной шестиэтажной гостиницы. Взял аккорд нанятый гитарист, быстрым тремоло вторила ему мандолина, грубо и окончательно вспугнули тишину надтреснутые литавры и флейтовая трель… Из окон, в которых горел свет, выглянули любопытные, на балкон вышла парочка, загорелись темные окна… Престарелый тенор, встав рядом со мной, запел знойную серенаду, в которой особенно часто повторялось слово «Нэ-э-эйлллья-а-а-а» с чудовищной глубины вибрацией в конце.

Вот, наконец, вспыхнули огни и в её номере. Она вышла на балкон. Лица ее не было видно совсем: была различима лишь тонкая фигура в зеленоватой дымке пеньюара, который, в льющемся из ее комнаты свете, стал практически прозрачным, да трепещущие на ветру волосы. И только тут я окончательно решил для себя, что ее телосложение отнюдь не уродливо. Вот и седой романтический тенор, закончив выводить рулады, пощелкал языком и, показав на нее толстым пальцем, сообщил мне:

— Сеньорита беллиссимо!

— Сам знаю, — ревниво откликнулся я.

Тут по сценарию Тито Неля должна была скинуть мне с балкона веревочную лестницу. Оказывается, о наличии таковой здесь предупреждают всякую въезжающую одинокую женщину. Но этого не произошло. Пауза затягивалась.

— Неля, — негромко позвал я.

Тишина. Но этот вариант сценария был продуман тоже. Лестницу сбрасывают не обязательно после первой серенады, порою девушку берут измором. И тенор заголосил было вновь… Но его прервал голос Нелли.

— Заткни его, Сергей.

Я выполнил ее пожелание с абсолютной точностью — зажав певцу рот.

— Чего ты хочешь? — спросила она в возникшей тишине очень мрачным голосом.

Я не знал, что ответить. Точнее, знал, конечно, да прямо отвечать не хотелось. Но она и не стала ждать.

— Ладно, лезь, — сказала она, и веревочная лестница, разматываясь, наконец-то полетела вниз. Инструменты взревели мажором.

— Браво-брависсимо, браво-брависсимо!.. — привычно заорал тенор партию из «Севильского цирюльника», но я, почувствовав заданную Нелей тональность ситуации, зажал ему рот опять. Тут же смолкли и инструменты. Неля ушла в комнату.

Чувствуя себя полнейшим идиотом, я полез вверх.

— А через входные двери мы не умеем? — спросила она, сидя на кровати, когда я шагнул с балкона в комнату.

— Ну-у, — замялся я, — это не так…

— Романтично? — подсказала она.

— Да, — кивнул я, снимая с плеча сумку с шампанским и фруктами.

— Черт бы тебя побрал с твоей романтикой, — покачала она головой, и я вспомнил поговорку Пилы: «Такую романтику я не люблю…». — Всё испортил. Как жаль…

— Но почему?! — вскричал я. — Что я испортил?! В конце концов, я еще ничего и не сделал! Я могу просто уйти, и все останется так, как было, хотя мне этого, признаюсь, и не хочется. — Я почувствовал, что разговор начинает входить в естественную колею.

— Я, я, я — сплошные «я», — отозвалась она. — А я? Ты спросил, чего хочу я? Да, я могла бы сейчас скорчить из себя недотрогу, и все исправилось бы. Но понимаешь, я не могу врать. Вообще не могу, не умею, это клинический случай. Если приходится, я болею от этого. А тебе не могу врать тем более. Потому что я влюбилась в тебя. И я хочу тебя.

Я шагнул к ней, но она остановила меня властным жестом.

— Стой! Да, я хочу тебя. Да, я влюбилась. Но есть нюанс. И я знаю, что теперь ничего между нами не будет, потому что ты такой же, как все. Потому что ты возненавидишь меня, когда я объясню тебе, в чем дело. А мне придется.

Я слушал ее, еще ничего не понимая…

— До окончания цикла осталось каких-то два месяца, — продолжала она говорить загадками, — а потом я сама прилетела бы к тебе в Россию…

Наверное, она надеялась, что я уйду, не дослушав, не поняв… Но по дурости своей я остался. И тогда она сказала:

— Я ношу вещь. В себе.

— Что? — не въехал я сперва.

— Вещь в себе. Ношу, — повторила она и униженно склонила голову. — Я думала, ты в курсе.

И тут, наконец, я все понял. Господи ты Боже мой, неужели же все так просто и гнусно?! Словно пазлы совместились в верном порядке, и из разноцветных разрозненных фактов и фактиков появилось единое полотно. «Женщина-моллюск». Это самый грязный криминальный бизнес, какой только можно себе представить. Так вот что имел в виду паршивец Гера, говоря, что она — их единственное богатство… Меня замутило.

— Зачем?.. — простонал я и тут же был вынужден выскочить обратно на балкон. Я стоял, перегнувшись через перила, но меня так и не стошнило, видно мне помог свежий воздух.

— Зачем? — услышал я ее приглушенный голос из комнаты. — А ты когда-нибудь был нищим?

Я сделал еще пару глубоких вздохов, потом обернулся и ответил:

— Но не такой же ценой…

— Что ты об этом знаешь? Почему какому-то морскому моллюску можно вынашивать в себе жемчужины, а нам нельзя?

— Да потому что мы — не моллюски! Ты должна вынашивать детей. А это… Это же хуже проституции!

— Что значит, «хуже проституции»? Что ты понимаешь, проклятый ханжа? Это моё тело, и я вольна распоряжаться им так, как мне заблагорассудится.

— Вот и распоряжайся, — согласился я остервенело. — А меня уволь.

— А тебя кто-то звал? — спросила она агрессивно. И мне нечего было ответить ей. Но она вновь заговорила сама, сменив тон:

— Ты думаешь мне это нравится? Думаешь, мне не больно?! Я бы с удовольствием вынашивала в своей матке детей, но почему-то деньги платят не за детей, а за драгоценные камни.

— А если бы платили за дерьмо… — начал я, и она закончила так, как я и ожидал:

— Дерьмо бы и вынашивала. А сейчас, кстати, этим занимаешься ты. Проверь свои почки и желчный пузырь. Уверяю тебя, ты обязательно найдешь там камни или хотя бы песок. Только они гроша ломаного не стоят. Это шлак, грязь. А во мне зреет прекрасный изумруд. И я горжусь своим волшебным даром. Я могу создать в себе все, что угодно — от самоцветов до человека.

— Не надо врать, — поморщился я, вернувшись в комнату, и, брезгливо сторонясь сидящего на кровати существа, двинулся к двери. — После той перестройки организма, которую ты совершила, ты уже никогда не сможешь иметь детей.

— А вот это, любезный мой русский друг, чистейшая ложь, — отозвалась она с неприятным смешком. — Хотя ты, конечно, и не поверишь мне. Если я решу вернуть себе функцию нормального деторождения, мне понадобиться лишь чуть больше года специальных процедур.

— Ты не человек, ты изменена на генетическом уровне!

— Не на генетическом, а всего лишь на эндокринном. Это все вранье официальной прессы. Нас ненавидят и внушают ненависть к нам лишь потому, что мы — угроза добывающим самоцветы монополиям. Да, некоторый риск для детородной функции есть, но он ничуть не больший, чем, например, при абортах…

Но я уже не слушал ее. Сломя голову, несся я по коридору в свой номер, чтобы схватить вещи и, не медля ни секунды, покинуть эту жуткую раковину. Я надеялся только на то, что она не предупредит Геру, а Гера, испугавшись разоблачения, не попытается меня устранить… Но, слава Богу, все обошлось.

Довольно долго я исправно гнал от себя мысли о происшедшем. Но я много читал о камнях. И вычитал, например, что изумруд — камень честных людей с абсолютной ясностью мыслей и чувств. Он не терпит лжи и по древнему поверью способен превратить ложь в болезнь. А вот если вы честны и прямодушны, он подарит вам ощущение мягкого спокойствия, гармонии с миром, вдохновение и любовь…

Но это всё сказки.

Время от времени я ловил себя на мысленных дискуссиях с Нелей. Но побеждала в них всегда брезгливая тошнота. Тем более, что и о женщинах-моллюсках теперь я знал значительно больше. Неожиданно выяснилось, что на эту тему пишут очень много, раньше я просто не обращал внимания. Оказывается, нет на свете существ более алчных, безжалостных и бесстыдных, чем эти извращенные женщины. Во всяком случае, так о них пишут…

Хотя, написать, конечно, можно все, что угодно. И я все чаще пропускал мимо морально-этические оценки и всяческие ужасы, заостряя внимание лишь на физиологических нюансах. И поражался тому разнообразию версий, которые излагались в прессе под видом истины в последней инстанции. Похоже, ни один из пишущих толком не знал того, о чем вещает. Общей во всех статьях была лишь ненависть, граничащая с ксенофобией.

Сходились, правда, их авторы еще и в сугубо технических мелочах. Так, изумруд, оказывается, растет в теле год и четыре месяца. При этом вырастает до самых разных размеров, в зависимости от, так сказать, «таланта» женщины-моллюска. И еще в одном сходились все: никакой спектральный анализ не покажет разницы между камнем естественно-природным и выращенным в человеческом теле.

… А однажды я получил бандероль из Германии. И все понял сразу. Я вскрыл бандероль и обнаружил внутри простую картонную коробочку, в каких у нас, например, продают гвозди. Открыл ее. Там лежал огромный травянисто-зеленый кристалл. Карат этак в тридцать, не меньше.

Я заставил себя взять изумруд в руки. В бьющих из окна лучах солнца он сверкнул волшебными искрами, и я вдруг увидел в нем глубину венецианских каналов. Говорят, Пушкин был уверен, что весь его талант хранится в перстне с изумрудом. А его камешек был раз в десять меньше этого. Я еще никогда не видел такого крупного и такого красивого камня. Сколько он стоит? Думаю, больше чем я заработал за всю жизнь.

Итак, длинноногий сероглазый моллюск прислал мне своего ребенка. Поистине драгоценного, хоть и странного… Она показала мне, что для нее есть кое-что дороже денег.

Я долго сидел за столом, разглядывая кристалл. Волны брезгливости то накатывали, то отступали. Чувства обострились. Мысли путались, но упрямо текли в одном направлении… Пока, наконец, я не сказал себе: «Она рисковала свободой и здоровьем. Она отдала этому полтора года своей жизни. Она не знала из-за этого нормальной любви. Она носила это в себе. Она создала эту криминальную драгоценность, жертвуя многим. И она, не жалея, прислала ее тебе. А ты сидишь тут и рассуждаешь, достаточно ли она моральна для тебя… Ну, не мудила ли ты после этого?»

«А жива ли она? — вдруг всполошился я. — Может быть, это ее предсмертный дар?..» Но что-то заставило меня успокоиться. Жива. И ждёт. Главное, что должен уметь моллюск — ждать. Но сперва — положить песчинку в нужное место. Или даже отправить ее по почте.

…Кстати, считается, что изумруд повышает потенцию. Причем, это напрямую связано с размером камня… Интересно все-таки, был ли в ее жизни хоть один мужчина? Сперва искусственная дефлорация, потом выращивание самоцветов… Честное слово, я не удивлюсь ничему. Эти мысли возбуждают. А до Гамбурга-то — рукой подать.

В этот солнечный осенний день Василий решил последний раз обойти Лес. Первым делом он побывал возле Кикиморового болотца, которое уже успели покинуть комары и развеселые лягушки. Василий помнил то счастливое время, когда июньскими вечерами квакушки играли на трубах и саксофонах бархатный блюз, и все жители Леса приходили сюда, дабы насладиться чудесным концертом.

Затем Василий попрощался с Опушкой Лешего, сейчас мертвой и совершенно безмолвной, на минутку заглянул к Трем соснам, но солнечная полянка тоже оказалась пуста. Многие не стали ждать последнего дня, и ушли в портал до того момента как сказка начала умирать. Василий их не винил, а даже подталкивал к этому нелегкому для любого жителя Леса решению — оставить сказочный Лес навсегда.

Направляясь к Пьяной пуще, Василий встретил грустного Старого Шарманщика с выводком усталых и зареванных кукол. Увидев Василия, Шарманщик едва заметно кивнул и перебросил мешок с поклажей Театра с одного плеча на другое.

— К порталу?

— Да, — кивнул Шарманщик.

— Никого не забыли? — на всякий случай спросил Василий.

— Карабас с Артемоном куда-то запропастились, — всхлипнула очаровательная синеволосая куколка. — Я волнуюсь, милорд Смотритель.

— Если встречу, то скажу, чтобы они поспешили, попытался утешить куклу Василий.

Та в ответ благодарно хлюпнула носом и покрепче сжала руку носатого паренька, на голове которого красовался смешной полосатый колпак.

— портал закрывается сегодня вечером! — крикнул Василий им вслед.

Никто не обернулся. Они и так знали, что сегодня последний день, но Смотритель считал своим долгом предупредить каждого. И делал это по пять раз на дню вот уже вторую неделю.

Он дождался, когда Шарманщик вместе с куклами скроется из виду, и пошел дальше, кляня почем свет Карабаса и его дурного пса. С того времени, как волшебство стало покидать Лес, сторож Театра слишком сильно налег на вино, и теперь, кто знает, где его искать? Упустит момент, когда портал закроется, и поминай, как звали. Василий, недовольно фыркнул и встопорщил усы. Теперь придется как оголтелому носиться по Лесу и искать пропавших. А ведь он еще не побывал в Пьяной пуще и не попрощался со старым дубом возле Лукоморского холма. Даже в последний день Леса у Смотрителя нашлись дела.

— Привет, кот!

На ветке ближайшей березы сидела толстая ворона.

— Привет, Вешалка. Я думал, что ты уже ушла.

— Ха! — хрипло каркнула та, недовольно нахохлившись. — Во-первых, не ушла, а улетела. А во-вторых, у меня по всему Лесу заначки сыра. Пока все не съем, не свалю.

— Смотри, жадность до добра не доведет, — предупредил ворону Василий. — Сегодня вечером портал закрывается.

— Твои слова под цвет твоей шерсти, котище, — довольно невежливо фыркнула Вешалка, но Василий на нее не обиделся. Он не имел привычки обижаться на старых друзей.

— Мое дело предупредить. Когда волшебство покинет Лес, станешь обыкновенной птицей.

— «Мое дело предупредить»! — сварливо передразнила Василия ворона. — Ты хоть и Смотритель Леса, но мне не указ. Ладно, не волнуйся, у меня всего два куска сыра осталось. У Лукоморского холма к вечеру будешь?

— Да.

— Вместе и свалим, шоб мне Лиса перья общипала! Бывай, хвостатый!

— Стой! — поспешно окликнул ее кот. — Ты Карабаса с собакой не видела?

— Карабаса? — уже готовая взлететь, птица призадумалась. — Вроде нет… Спроси у Людоеда, они с бородатым давние приятели.

— Спасибо, ворона, — поблагодарил Василий.

— Не за что, — небрежно каркнула Вешалка, но и ежу было понятно, что она довольна благодарностью Смотрителя Леса. — Ты знаешь, что Феоктист вчера скончался?

— Как? — односложно спросил Василий.

— Когда все стало умирать, Пруд пересох, а водяные без воды… Вначале все его мальки, а потом и он за ними. Не хотел уходить. Говорил, что Лес и Пруд его дом. Сам ведь помнишь, каким он упрямым был.

— Помню, — вздохнул кот. — Мы с Кощеем так и не смогли уговорить его уйти.

Смерть старого водяного Василия опечалила.

— Кстати, как Кощей? — заинтересовалась ворона.

— Месяц его не видел. Ладно, у меня еще дела. Увидимся вечером.

— Угу, — угукнула напоследок ворона и улетела.

Беда пришла в этот безмятежный край вместе с людьми. Сказка, не потерпевшая наглого вторжения, ушла из Леса навсегда. Осталась лишь боль, ведь вместе со сказкой исчезла и магия, о которой люди так любят рассказывать своим детям. Чужакам, нарушившим хрупкое равновесие сказочного мира, было плевать на волшебство. Не обращая внимания на гибель Леса, люди впились зубами в закрытый для них мир, стремясь лишь поскорее выследить какое-нибудь сказочное существо и убить. Сказка для людей всего лишь безделушка, рудимент детства, который они таскают в себе и без колебаний отбрасывают в сторону, словно ненужную вещь, как только появляется хоть какой-то повод это сделать. Ничего святого в таких существах уже нет.

Крошка фея называла людей браконьерами, Василий — захватчиками, Золушка — убийцами. С охотниками, не верящими в сказку и прорвавшимися в волшебный мир, худо-бедно справлялись, но доступ для людей остался открыт, а магии становилось все меньше и меньше. Если б не старания Черномора, Мерлина и Гингемы, открывших портал в другой волшебный мир, всех, кто жил в Лесу, можно было бы с чистой совестью записывать в покойники. Почти все уже покинули обреченный Лес, но находились и те, кто никак не хотел оставлять родные насиженные места.

Василий аккуратно перешагнул через тоненькую нитку ручья. После того как стал умирать Пруд, ручеек пересох и засорился желтыми листьями. Василий помнил то время, когда ручей с веселым звоном бегала наперегонки с семейством зайцев, что жили на Ромашковой полянке. Медленное умирание Леса отзывалось в сердце кота болью. Но еще хуже был запах. Иногда сквозь аромат прелой листвы и осеннего ветра до чуткого носа Василия добиралась едва ощутимая вонь умирающего волшебства.

Вот и сейчас Василий остановился и принюхался. Пахло осенью и отчего-то жареным мясом и чем-то чужим… людским. Решив проверить, в чем тут дело, Василий пошел на запах. Теперь он уже различал, что наравне с ароматом жаркого явственно тянет гарью и чем-то резким и очень непривычным.

Из-за кустов послышалось басовитое пение:

Ну и дальше в таком же духе. Песенка выходила достаточно пошлой и Василий, несмотря на ситуацию понимающе хмыкнул. Он знал, кто любит горланить такие вот песни.

Кот вышел на поляну и принялся наблюдать за весело распевающим здоровенным детинушкой. Рядом, свернувшись калачиком и укрывшись косматой бородой храпел Карабас. Тут же тихонько посапывал Артемон.

К Василию певец сидел спиной. Парень колдовал возле костра, радостно поворачивая вертел, на котором висел уже порядком прожаренный кабан. Василий раздраженно прижал уши к голове, дернул хвостом и произнес:

— Хлеб да соль.

— Ем да свой! — не преминул ответить детинушка, а затем, так и не обернувшись, добавил. — Вали своей дорогой пока я добрый! Али на костер захотел?

— Ты бы обернулся, рыло, — мягко посоветовал детине Василий.

— Сам напросился, я хотел быть добрым.

Громила отвлекся от вертела с готовящимся ужином, взял с травы огромную дубину и только после этого обернулся.

Теперь Василий мог лицезреть «кулинара». Маленькие черные глазки гневно сверкающие из-под рыжих кустистых бровей, нос картошкой, и огромная рыжая борода, размерами не уступающая бороде Карабаса.

Гневная отповедь застряла у детины в глотке, а маленькие глазки удивленно распахнулись и испугано забегали. Дубина оказалась поспешно спрятанной за спину.

— Людоед, а Людоед, — Василий театрально поднял лапу, внимательно ее изучил и выпустил когти. — Я ведь тебя предупреждал, чтобы ты заканчивал со своими кулинарными изысками?

— Предупреждал, — промямлил Людоед, как завороженный наблюдая, как Василий убирает и вновь выпускает когти.

— Я ведь неоднократно тебя предупреждал, правда? — лениво произнес кот.

— Правда, — побледнел Людоед.

— Так какого же рожна, морда ты рыжая, вновь занимаешься этой дурью?! Кто разрешил жарить несчастных хрюшек без моего ведома? — рявкнул Василий.

Людоед в испуге отскочил назад и едва не угодил в собственный костер.

— Я вот думаю, а на кой ты нам сдался в новом Лесу? — между тем, как ни в чем не бывало, продолжал кот. — Может, не пускать тебя в портал? А что? Это идея! Людей здесь будет полно, наешься до отвала, если только они тебя раньше не подстрелят, как Золотую антилопу, мир ее праху.

— Не губи, Смотритель! — взвыл Людоед, поспешно рухнув на колени. — Бес попутал! Этот последний! Больше я их жрать не буду! Мамой клянусь!

— Ты, вроде, говорил это в прошлый раз?

— В прошлый раз он клялся папой, — пробормотал Карабас и, перевернувшись на другой бок, вновь захрапел.

— Ладно. — согласился Василий. — На этот раз я тебя прощаю. Ради твоей жены.

Кот не собирался оставлять на растерзание людям даже такого троглодита как Людоед. Хотя надо было бы. Жрал Людоед много и если бы не Василий, фауна Леса исчезла бы в лучшем случае за месяц.

Детина, облегченно вздохнув, встал с колен, высморкался в бороду и бросил быстрый взгляд на жаркое.

— Переверни уж, вижу, что подгорает, — благодушно разрешил Василий.

Людоед поспешно кивнул, состроил довольную рожу и крутанул вертел.

— Откуда так воняет? — полюбопытствовал Василий.

— Оттуда, — Людоед поначалу ткнул пальцем в небо, а затем в дальний угол поляны, где валялась исковерканная груда железа. Кое-где из нее еще поднимался черный вонючий дымок.

— И что это? — запах исходивших от обломков Василию не нравился.

— А хрен знает, как оно называлось! — Людоед был сама любезность. — Это та фигня, что обычно над Лесом летала.

— Мда? — Василий с проснувшимся интересом посмотрел на обломки.

Эта штука в последнее время донимала всех волшебных существ. Вот уже целую неделю она с ревом летал над Лесом и пугала его жителей.

— И как это умудрилось упасть?

— Горыныч постарался! — усмехнулся Людоед и достал специи. — Гадом, говорит, буду, если не собью эту сволочь перед уходом.

— Он ушел? — Василий помнил, что за уход через портал была одна голова Горыныча, а против — две.

— С утра еще. Третья смогла убедить Первую. А Вторая башка плюнула и сказала, что тогда тоже пойдет с ними, не оставаться же ей здесь одной?

— А где человек? В железной птице остался?

— Не… он успел ката… като… — Людоед запустил лапищу себе в бороду. — В общем, он пультировался или что-то в этом роде. Ну, а я вот… Гм… Погнался за ним и…

— …И человеку опять удалось от тебя убежать… — безжалостно закончил за него Василий.

Людоеду хватило совести покраснеть. Он только назывался Людоедом, а на самом деле еще ни разу не удавалось пообедать, как это положено всякому приличному и уважающему себя людоеду. Видя громилу с рыжей бородой люди отчего-то начинали оглашать Лес воплями и задавали такого стрекача, что несчастному детине никогда не удавалось их догнать.

— Смотри, скажу жене, что опять охотился в Заповедной роще… — пригрозил кот. — Она уже ушла?

— Элли? — вопросом на вопрос ответил Людоед.

— А у тебя еще какая-то жена есть? — раздраженно фыркнул Василий.

— Да нет… Одна она у меня. Ушла еще два дня назад. Я сейчас откушаю и…

— Элли волки съели! — хором крикнули два выскочивших на поляну бельчонка.

— Кыш! — грозно рыкнул на них Людоед и потянулся за дубиной. — Только и знаете, что дразниться, мелочь пузатая!

Один бельчонок показал Людоеду язык, другой отчего-то кукиш.

— Дирле и Тирле! — окликнул бельчат Василий. — Вы, почему еще не в портале?

— А мы Нильса ждем! — пискнул Дирле.

— Да-да! Нильса! И гусей! Честно-честно! — ответил Тирле. — А потом мы сразу… в этот… в пр-ротал.

Бельчата юркнули в кусты, и Василий поморщился. На несносных сорванцов никто не мог найти управы.

— Будешь уходить, захвати Карабаса с псом, — попросил Людоеда кот.

— Сделаю.

— Сегодня вечером портал закрывается, поторопись.

— Уже иду, — в одной руке рыжий держал солонку, в другой — перечницу и мучительно думал, которую из них использовать в первую очередь.

Василий раздраженно фыркнул, и, обойдя стороной дымящиеся обломки летающей машины людей, направился по тропинке к Пьяной пуще.

За неделю, что он здесь не был, Пьяна пуща сильно изменилась и неприятно поразила Смотрителя Леса. Конечно же, он знал, что не встретит ни одной птицы, но знать — это одно, а вот видеть — совершенно другое. Исчезли все. Не было ни сладкоголосых соловьев, ни веселых щеглов, ни заводных жаворонков, ни пронырливых дроздов, ни рассудительных иволг, ни глупых поползней, ни дятлов-барабанщиков, ни ученых сов, ни мудрых филинов, ни желтогрудых синиц, ни скандальных соек, ни трескучих сорок, ни сотен других семейств птичьего мира, что раньше наполняли пущу кипучей радостью жизни. Не было ни-ко-го. Среди пожелтевших берез и осин властвовала мертвая тишина. Сейчас Пьяная пуща казалась чужой и очень зловещей. Василию до самого кончика его черного хвоста захотелось немедленно отсюда уйти.

— Эй! Есть здесь кто? — тишина слишком давила и сейчас Василий был готов разговаривать сам с собой.

Естественно, на его вопрос никто не ответил.

Кот подошел к старой березе, в три прыжка оказался на ее вершине и заглянул в гнездо в котором лежало яйцо. Брошенное. Василий вздохнул и стал слезать с дерева. Как он и предполагал, семья Жар-Птиц улетела через портал, но яйцо им пришлось оставить. Грустно…

Кот уже собирался уходить, но в густых кустах колючего можжевельника заметил темный силуэт. Фигура слишком уж напоминала одного из людей-охотников. Незаметно для спрятавшегося в кустах неизвестного Василий выпустил когти. Если это охотник, то он не на того решил поохотиться и вряд ли сможет добыть себе сказочный трофей. Кот превратился в размытую черную молнию и в одно мгновенье оказался возле незнакомца. В последний миг перед ударом Василий увидел, кто перед ним стоит и успел остановить лапу. Никакой угрозы не было. Перед ним возвышался Железный Дровосек.

— Так вот ты куда пропал, пробормотал кот, внимательно рассматривая металлическую фигуру.

Железный Дровосек исчез через два дня после открытия портала. Все отчего-то подумали, что он ушел. Ну, ушел и ушел. Никто не озаботился поисками. Было не до этого. А если еще учесть тот факт, что у нелюдимого Дровосека совсем не было друзей, то никто из жителей Леса и не беспокоился о его исчезновении. Теперь же он был мертв, и его железное тело покрывал густой слой рыжей ржавчины. Возле ног Дровосек лежал топор и масленка. Последняя оказалась совершенно пустой. Волшебное масло, вылившееся из нее, образовало на засохшей траве большое грязное пятно. Василий почему-то нисколько не сомневался, что Железный Дровосек сам вылил масло, не оставив себе никаких шансов выжить. Он никогда не хотел покидать Лес, впрочем, как и многие другие. Некоторые предпочли не уходить в портал, а остаться здесь и дождаться судьбы какой бы она ни была или попросту покончить с жизнью.

С тяжелым сердцем Василий покинул Пьяную пущу, уже жалея, что приходил сюда. Теперь она навсегда останется в его памяти не яркой, звонкой и солнечной, а жуткой, умирающей и унылой.

День давно уже перевалил за середину, тусклое солнце клонилось к закату. Василий побывал на Земляничной полянке, заглянул в дупло, в котором раньше жили Неправильные пчелы, делающие Неправильный мед. Дупло оказалось необитаемым, а золотые соты стали пепельно-серыми и прозрачными, да и в слабом запахе меда, все еще витавшем в воздухе, больше не чувствовалось аромата полевых цветов и липы. Теперь здесь пахло чем-то горьким и застарелым, и Василий, сморщившись, словно от зубной боли, оставил брошенное дупло в покое. Главное, что Неправильные пчелы убрались в портал, а не стали жадничать и сидеть до последнего часа на своем драгоценном меде. Кот усмехнулся — будет теперь Пуху забава в новом Лесу. Опять, небось, наклюкается с Пятачком и пойдет пугать Неправильных пчел, говоря, что он маленькая черная тучка страдающая большой белой горячкой.

Что-то опрометью выскочило из кустов и едва не налетело на Василия.

— Всё торопимся? — промурлыкал кот.

Белый пушистый красноглазый Кролик, обряженный в синий бархатный жилет и черный цилиндр, икнул и, рассыпаясь в тысячах извинений, отпрыгнул в сторону.

— Да-да! Да-да! Опаздываю! Какой кошмар! Опять опаздываю!

Пенсне Кролика огорченно сверкнуло. Кролик залез во внутренний карман жилета и выудил здоровенные механические часы на золотой цепочке. Откинул крышку, посмотрел на стрелки и огорченно цокнул языком.

— До закрытия портала еще три часа, — утешил Кролика Василий. — Все ваши ушли?

— Да… Королева со свитой еще в первый день, Болванщик с Мартовским зайцем вчера, Алису не видел, она чего-то там с Красной Шапочкой мутила.

— А мой родственничек?

— Чеширский? — уточнил Кролик, пряча часы обратно в жилетку. — Он вообще исчез. Поначалу сам, а затем и его знаменитая улыбочка. Правда, вчера мне Бармаглот говорил, что Чешир вместе с Котом в сапогах подались в новый мир, но вы же знаете этого Бармаглота, ваша милость? Он болтать любит.

— Ладно, — сказал Василий, напоследок взмахнув хвостом. — Не буду тебя задерживать.

— И то, верно, опаздываю! — сказал Кролик, снимая цилиндр и вытирая лоб носовым платком.

— Ты откуда эту шляпу взял? — полюбопытствовал Василий, с интересом разглядывая маленькое вишневое деревце, растущее между ушей собеседника.

— Шляпу? — Кролик рассеяно покрутил в руках черный цилиндр. — У семейки Муми-троллей. Они ее на крыльце забыли, когда уезжали. А я решил, чего добру пропадать? Вот и приспособил. А что?

— Ты только не волнуйся, — вкрадчиво произнес кот. — Как в новом Лесу окажешься, найди доктора Айболита. У тебя на голове дерево выросло.

Василий сразу же пожалел о своих словах, потому как Белый Кролик тут же начал стенать, заламывать руки и ныть, почем зря кляня проклятую Морру, подложившую ему такую свинью. Кот усмехнулся в усы. Белый Кролик всегда был растяпой.

Пройдя через маленькое поле, заросшее высокой пожухлой травой и серебристыми цветами, над которыми не властна была даже осень, Василий вышел к Зачарованному бору. Здесь тоже властвовала тишина, впрочем, как и во всем лесу, но неприятного чувства, посетившего Смотрителя в Пьяной пуще, по счастью, не было.

Из-за пожелтевших елок, умирающих от дыхания последней осени ничуть не хуже чем березы, клены и дубы, внезапно раздались отборные матюги. Василий хмыкнул и направился на звук. Раздвинув еловые ветки, Смотритель смог лицезреть здоровую белую печь с едва дымящейся трубой и стоявшего на четвереньках Ивана-дурака. Рожа у Ивана была злая, красная и порядком испачканная. На ковре из еловых иголок в хаотичном беспорядке валялись инструменты.

— Попробуй теперь! — крикнул Иван.

— Не фига подобного! — хриплым басом ответствовал сидящий на печи Колобок.

— Ты на какую педаль жмешь?

— На эту… которая посередке!

— А я на какую просил?! — зарычал Иван.

— Не так уж это и просто — жать на педаль, когда нету ног! — оправдался Колобок и, основательно повозившись, все же умудрился на что-то надавить.

Печь загудела, чихнула, выпустила из трубы маленькое вонючее облачко дыма и скисла. Иван вновь матюгнулся, поминая создателей печи вплоть до седьмого колена.

— Бог в помощь, — произнес Василий, выходя из-за елок.

— А… Смотритель. — Иван оторвался от печи. — Вот блин, заглохла, падла, на полпути!

Из ведра, находящегося за спиной Колобка, выглянула Щука:

— Говорила я тебе, пешком надо было идти!

— А весь скарб кто потащит? — огрызнулся Иван-дурак, копаясь в груде гаечных ключей. — Или я, по-твоему, должен переть шмотки на своем горбу?

Действительно, на печи живого места не было от сваленного на нее барахла. Создавалось впечатление, что на ней едет не Иван-дурак, а целая армия Лимонов, вкупе с многочисленной семейкой дядьки Черномора.

Щука ничего не ответила и скрылась в ведре, напоследок ударив хвостом и разбрызгав воду.

— Эй! Зубастая! — обиделся Колобок, на которого попала вода. — Поаккуратней там!

— Давно стоите? — поинтересовался Василий.

— Уже с час. Чего мы только ни делали!

— Ха! — произнес Иван-дурак и шарахнул по печи молотком.

Над Зачарованным бором раздался рев, и в небе пролетела очередная железная птица людей.

— Разлетались, мать их! — выругался Иван, провожая машину взглядом. — Не терпится им…

— Одну хреновину Горыныч сбил, так их теперь в пять раз больше налетело, — вновь высунулась из ведра Щука.

— Пора сваливать, — подытожил Колобок. — А то опять будут бухалки скидывать. Давеча они Великана и Мальчика-с-пальчик убили.

— Да как же мы свалим, если эта рухлядь не заводится?! — взорвался Иван и зашвырнул молоток в кусты.

— А по щучьему веленью? — на всякий случай поинтересовался Василий.

— Хренушки! — ехидно отозвалась Щука. — Скажи спасибочки людям! Волшебство ушло. Не действует! Ни мое, ни Золотой Рыбки!

— А Рыбка где?

— Здесь она родимая, в ведре, — Колобок соскочил с печи и подкатился к Ивану. — Хотели подвезти до портала, а вон видите, милорд Смотритель, как обернулось-то?

— А где поломка?

— Да шут ее знает, — вздохнул Иван, огорченно почесав в затылке. — Все перебрал и ничего не нашел.

— А дровишки заложить не забыли?

— Я самолично в топку десяток сосновых поленьев запихал! — произнес Колобок.

Дурак в раздражении хлопнул себя по лбу:

— Колобок, ты хоть из одной башки состоишь, но тупее меня! Какой умник тебя научил сосну пихать?! Печь у меня, отродясь, ни на чем, кроме березы не фурычила! А я гляжу чей-то не то! Идет как-то рывками, блин!

— Я ж не знал, — виновато заканючил Колобок.

— Не знал он, — буркнул Иван и поднял с земли топор. — Вытаскивай дрова из топки, а я за березой.

— Как же я их вытащу? — жалобно спросил Колобок. — У меня и рук-то нету.

— А запихивал как?! Так и выпихивай!

— Я помогу, — произнес Василий.

Спустя полчаса печь радостно фырчала, разбросанные по земле инструменты были собраны, а Иван-дурак с Колобком весело распевали незатейливую победную песню.

— Смотритель, давай подброшу? — благодушно предложил Иван.

— Вы к порталу? — на всякий случай спросил кот.

— Угу.

— Ну, подбрось, коли не трудно, — согласился Василий и запрыгнул на печь.

Иван дернул рычаг, нажал на педаль, весело гикнул, и печь, гудя и пуская из трубы белый дымок, отправилась в путь.

— Ты-то как здесь оказался? — спросил у Колобка Василий.

— А я что? Я своих проводил и к Ивану покатил. Еще на той неделе обещался ему помочь с отъездом.

— Бабка не переживала, что ты от нее ушел?

— Еще как! Но я ее успокоил, сказал, что сегодня приду. Да и не до этого ей было. Курочка Ряба Репку не хотела оставлять, так что… — не закончил Колобок.

— Не оставила?

— Да нет… Докатили до портала с грехом пополам. Жучке даже хвост отдавили… Глянь осень-то какая!

— Последняя.

— Да не переживайте вы так! — сказал Иван. — Мы ведь живы, и уйти есть куда!

— Надолго ли? — спросила Щука.

— Чего надолго?

— Надолго ли мы задержимся в новом Лесу, говорю? Сказка может уйти и оттуда.

— Не уйдет! — беспечно отмахнулся дурак. — Люди там в нее еще верят, а значит, сказке и Лесу нечего боятся!

— Ню-ню, — пробормотал Колобок и с грустью посмотрел на мелькающие по краям дороги желтые деревья.

Еще дважды над Лесом пролетали ревущие машины, но, по счастью, то ли не замечали печь с ее пассажирами, то ли у них были куда более важные дела. Наконец, Зачарованный бор кончился, и печь выехала к Лукоморскому холму.

— Иван, притормози, я тут сойду, — попросил Василий.

Иван-дурак послушно остановил печь, давая коту возможность спрыгнуть на землю.

— Давай, Смотритель не задерживайся, — сказал на прощанье Колобок. — Уже вечер. Увидимся в Лесу.

— Увидимся, — кивнул Василий. — Я ненадолго.

Иван весело махнул рукой, подмигнул и направил печь к синеющей дыре портала находящегося возле самого подножия Лукоморского холма.

На холме рос Дуб. Это было единственное дерево во всем Лесу, чьи листья до сих пор оставались зелеными, словно осень не имела над ними никакой власти. Прислонившись к Дубу, на земле сидел человек, облаченный в доспехи. Худое лицо обтянутое пожелтевшей кожей, черные ввалившиеся глаза, крючковатый нос, тонкие губы — все это делало его похожим на мертвеца. Рядом с человеком высился холмик свежей могилы, на котором лежал букетик бледных нарциссов. В основание могилы был воткнут огромный фламберг. Кот никогда не думал, что этот грозный меч когда-нибудь превратится в могильный крест.

— Здравствуй, Кощей, произнес Василий, присаживаясь рядом.

— Привет, Василий, — ответил Кощей, не отрывая глаз от пламенеющего горизонта.

— Когда?

— Вчера. Рано утром.

— Прости, не смог прийти на похороны, — неловко пробормотал кот.

— Ничего, — голос у Кощея дрогнул. — Я понимаю. Ты ведь Смотритель.

— Как это случилось?

— Как? — Кощей едва заметно пожал плечами. — Наверное, как и со многими другими… Ты не замечаешь, что без волшебства мы умираем?

— Она была слишком сильна, чтобы так умереть.

Кощей издал грустный смешок.

— Когда-то ее звали Василисой Прекрасной, но… Ты бы видел, что с нею случилось за последний месяц, Василий! — неожиданно вскричал Кощей. — Она больше не была прекрасной, красота исчезла вместе со сказкой! Я не знаю, что произошло, но она стала самой обычной женщиной и не захотела так жить! Она…

Продолжать не имело смысла. Василий и так понял, что произошло. Василиса, как и многие другие, не захотела уходить через портал и выбрала единственный способ…

Кот положил лапу на плечо Кощея.

— Прости, дружище, если бы я только знал… Быть может, я бы смог ее остановить.

— Нет Смотритель. У меня не вышло ее убедить, а у тебя и подавно ничего бы не получилось. Как они могли? Как?!

— Они — люди, — поняв о ком говорит Кощей, ответил Василий. — Благодаря им, мы живем и благодаря им мы умираем.

— Люди слишком жестоки!

Такова жизнь. Иногда они забывают про сказку, которая живет в них, и Лес погибает. Такое уже было однажды.

— Сказка для них всего лишь бесполезная вещь! Говорят, что дети злы, но взрослые гораздо злее. Зачем они убивают нас?

— Они — люди, — вновь ответил Василий и, сощурившись, стал смотреть на заходящее солнце. — До закрытия портала осталось совсем недолго.

— Я не страдаю эскапизмом, — Кощей покачал головой. — Обычно там, где нас нет, хуже, чем там, где мы есть. Стоит ли уходить? Это мой Лес.

— Это и мой Лес, — с нажимом произнес кот. — Не забывай, что я Смотритель. Но нам надо уйти. Ради…

— Ради кого?! — выплюнул Кощей, и в его глазах полыхнуло пламя. — Ради человеческих детей, которые когда-нибудь вырастут и забудут о нас?!

— Быть может, они будут лучше…

— Быть может, — сдался Кощей. — Я прожил столько лет, я почти бессмертен. Ты не поверишь, Василий, но я очень устал. Устал от этой последней осени. Иногда хочется послать все к Черномору и сломать ее.

Только сейчас кот увидел в левой руке друга рубиновую иглу.

— Не глупи, — мягко сказал Василий. — Это не выход.

— Для нее это был единственный выход.

— А для тебя нет. Что я скажу Горынычу? Ты нужен новому Лесу, дружище. Ты нужен сказке.

Пока Кощей думал что ответить, Василий осторожно забрал у него иглу. Кажется пронесло.

С неба рухнул большой комок перьев. В последний момент комок раскрыл крылья и аккуратно приземлился возле Кощея и Василия.

— Опаздываешь, — произнес кот.

Вешалка выплюнула килограммовый кусок «Сулугуни» и проворчала:

— Угонишься за вами. Думала, последняя ухожу. Спасибо, что подождали старуху.

— Где пропадала?

— Не поверите! — хихикнула ворона. — Уговаривала Избушку на Курьих Ножках уйти, пока не поздно.

— Ну и как? Вышло? — оживился Василий.

— А то! — гордо заявила Вешалка и кивнула.

По полю бодрым галопом неслась Избушка на Курьих Ножках. Из нее доносилась отборная брань. Мгновение, и Избушка исчезли в портале.

— Неужели Яга перестала упрямиться? — поразился Василий.

— Как же! — фыркнула Вешалка. — Старая карга как раз и не хотела никуда уходить. Вопила, что это ее Лес, и она в нем умрет. Только избушка ее слушать не стала.

Кот приложил лапу к шершавой и теплой коре могучего дуба.

— Прощай, старый друг. Жаль, что ты не можешь пойти с нами.

— Помнишь, как однажды мы обернули его золотой цепью? — совершенно не к месту хохотнула Вешалка. — И как пьяный Леший усадил на его ветки Русалку, а тебе пришлось лезть по цепи и снимать с Дуба дамочку?

— Помню, — грустно улыбнулся кот. — Прекрасная молодость… Нам пора. Солнце почти скрылось.

— Я догоню, — глухо сказал Кощей, не спуская взгляда с могилы.

— Уверен? — Василий все еще боялся, что друг сотворит какую-нибудь глупость.

— Да.

Смотритель внимательно поглядел на Кощея и, так ничего и не сказав, начал спускаться с холма. Вешалка, сжимая сыр в клюве, скакала рядом. Возле двери в другой мир они остановились и стали ждать, когда их догонит Кощей. От солнца остался всего лишь краешек. Минута, может быть две, и портал закроется навсегда. Вешалка начала нервничать.

— Давай, я сразу за тобой, — сказал ей Василий, и ворона, облегченно кивнув, скрылась в портале.

Кощей перешел с шага на бег. Василий терпеливо дожидался. Один он уходить не собирался.

— Почему так долго? — спросил кот у друга.

Запыхавшийся Кощей молча разжал кулак и показал Смотрителю маленький желудь.

— Я, кажется, нашел способ взять нашего друга с собой.

Кот улыбнулся, кивнул. Кощей бросил прощальный взгляд на могилу и скрылся в синем мареве волшебной двери.

Василий уходил из Леса последним. Очень хотелось обернуться, попрощаться с родным миром, но времени на это уже не оставалось. Он шагнул в портал, оставив позади себя умирающий Лес, последнюю осень и людей, навсегда лишившихся сказки.

Слишком рано пришла весна, застала меня врасплох. Не успел подготовиться. Говорят, за три дня до того, как у снега появятся ноздри, надо поймать свой сон и выпить всю воду из него, а потом заесть солью. Тогда река отпустит сердце, и волосы перестанут быть плоскими, мокрыми и не будут разрастаться по всему телу, как водоросли по бревнам в омуте.

Я опять этого не сделал. Думал, до весны еще далеко. Опять духи холмов обрушили сумерки, пахнущие водой, без предупреждения. И теперь болезнь пожирает меня, как кричащий пожирает путника в зимнем лесу.

Вечерами отец запирает двери и прячет ключ в башмаке. Я пью чай из горькой травы, растущей на холмах, и смотрю на окна. Ставни закрыты на большие ржавые засовы, я не смогу открыть их так, чтобы никто не услышал. Днем я понимаю, что так и надо. Вечером хочу уйти, но отец держит меня силой, а мать — слезами. Они посыпают мою подушку солью, чтобы убрать воду реки из головы. Говорят, это тоже иногда помогает.

Тонок путь знания осенью. Душа умирающей реки, подхваченная ветром, играет с нами злые шутки. Обиженная своим вечным умиранием, она становится похожей на ребенка, которого не пустили гулять. И как разозлившийся мальчишка сталкивает со стола кружку с молоком, река сталкивает нас с узкой тропы знания вопросом: «Что я такое?»

Спрашивает и убегает. Заставляет ждать весну. А весной, оживая, сладко поет под тонким льдом, обещая ответ в обмен на душу. Опутывает сердце тоской, от которой тело тает, как лед, кости становятся хрупкими, а кожа — скользкой. Мало кто из спрошенных переживает весну.

Говорят, был один человек, который смог спастись. Он умел доставать слова из снов и складывать их в строки. Этими словами он отпугивал кричащих и выманивал рыбу. А когда река спросила его, он ответил ей тремя строками, и вода отступила. Так говорят одни старики. А другие рассказывают, что ответа он не знал, но река полюбила его за слова и освободила. Так это было или иначе, но тех трех строчек уже никто не помнит, и спастись не дано никому — мы не умеем ловить слова.

Поэтому, как только южный летний ветер отдает свое семя и затихает, мы стараемся не выходить из дома без надобности. Никто не может знать, когда налетит влажный ветер реки и швырнет в голову вопрос. От этого спасет только шапка, сплетенная из шерсти кричащего. Вой кричащего запутывается в ней и не дает услышать вопрос, которые приносит ветер.

Если это случится, вряд ли удастся пережить даже одну весну. Я пережил уже две.

Лед становится все тоньше, знаю, хотя ни разу не был на реке с самой зимы. Я чувствую реку, потому что все время думаю о ней.

Я споткнулся на тропе знания три года назад, осенью, когда мы солили рыбу на берегу. Складывали рыбу в бочки, посыпали крупной желтой солью и писали на пузатых боках знак долгой жизни. Дул мокрый ветер, приносящий болезни и вопросы. Работа разогнала мою кровь, и вместо ума в голове остался только пот. Я снял шапку.

«Ты знаешь, что у реки есть тело и кровь, что летом она живет, а зимой умирает, — сказал ветер. — Ты знаешь, что ее кровь — женская, а тело — мужское. Но ты не знаешь, что такое река».

«Что такое река?» — спросил ветер. «Что такое река?» — спросил я у рыбаков, и они отвернулись от меня, плотнее натягивая свои шапки. «Что ты такое?» — спросил я у реки, но ее душу уже унес ветер, и она не смогла мне ответить.

Загривок отца налился кровью от гнева, когда я сказал, что люблю реку. Я просил отпустить меня к ней, но меня не слушали. Отец нарисовал знак послушания на моей одежде, а мать побежала варить чай. Потом они долго просили духов холмов вразумить меня…

Но я уже третью весну прислушиваюсь к далекому журчанию, пытаясь услышать ответ. Третью весну я умираю от тоски. Третий год не ловлю рыбу летом, не солю ее осенью и не собираю клочья шерсти кричащих зимой. Люди отворачиваются от меня, боясь, что я проберусь к ним в головы и буду спрашивать о реке. Они рисуют знак защиты на земле, когда видят в окне мое лицо. Я слишком долго живу, мои волосы стали совсем плоскими и шевелятся во сне. Река все равно заберет меня рано или поздно, лучше приду к ней сам.

Но родители не понимают этого. Они ждут, что горькая трава и соль помогут и я забуду вопрос. Днем я тоже надеюсь. Но когда приходят сумерки, понимаю, что река сильнее холмов…

Черной печалью заливает тело и разъедает кости. Я понимаю все больше и не знаю только главного. Знаю, что кожа становится скользкой от слез реки, тоскующей обо мне. Знаю, что горечь травы может заглушить горечь незнания и потому ненадолго помогает. Я рисую знаки понимания на стенах, но родители не видят их.

Я пытался украсть ключ, когда отец лег спать, но расшумелся, и он поймал меня. Теперь спит не разуваясь и рисует рядом с кроватью знак против воров. Ранним утром я смазывал ставни маслом, чтобы уйти вечером, а днем тер их песком, чтобы они снова стали скрипучими. Мать увидела это и плакала так, что мне показалось — часть моей тоски передалась ей. Но это была ее собственная грусть, а я ношу свою один, и разделить ее не нельзя.

Зимой, когда к домам подбирались кричащие, отравляя воздух вонью промороженных шкур, смотря на нас зелеными глазами и требуя пищи, — я вслушивался в их вой, надеясь, что смогу заглушить плеск воды или заморозить его навсегда. Хотел избавиться от вопроса, хотел жить как раньше. Каким же я был глупцом!

Реки сплетаются в сеть и ловят души, но каждая зовет только к себе. Ночью я залил засовы на ставнях жиром черной донной рыбы. Он не смывается водой. Чтобы стереть его с железа, надо знать особый знак. Теперь я не смогу днем остановить сам себя, как раньше. Засовы не начнут скрипеть снова, что бы я ни делал. Значит, когда духи холмов пришлют сумерки, пойду к реке. Никто не услышит и не успеет схватить меня.

Я мог сделать это и раньше, но только недавно понял, как люблю реку и жду встречи с ней. Хочу принести реке подарок в ответ на вопрос, который она подарила мне. Рассказать ей о тоске, которая приходит ко мне каждую весну. Я начал ловить слова из снов и складывать их в строки. Прошлой ночью мне это удалось. Теперь могу пойти на свидание.

Я слишком слаб, но смогу дойти. Должен дойти, потому что смерть от неразделенной любви будет слишком мучительна. Теперь я знаю, что вопрос несет любовь, а не горе и смерть. Река, умирая, ищет кого-то, кто бы полюбил ее, чтобы ей было зачем оживать весной. Теперь я понимаю, почему ветер спрашивает, что такое река.

Нетерпение гложет меня, спотыкаюсь на мерзлых комьях земли. Нарисовал на лбу знак ответа, а в одежду вплел веревку из водорослей. Река ждет меня, ее кровь бежит быстрее под тонким панцирем льда.

«Что я такое?» — журчит под ногами. «Что такое река?» — насмешливо шелестит верба. Я знаю, что у реки есть тело и кровь, и что тело у нее мужское, а кровь — женская. Но что такое сама река?

Этот вопрос — подарок. Я спешу отдать реке свой. Цепляюсь за сухие стебли травы, соскальзываю к самой воде, выхожу на тонкий лед. Мой подарок сломает его. Надо отойти дальше от берега, чтобы погрузиться в кровь реки с головой. Отойти туда, где уже ничто не удержит, и бросить на лед три строчки, связанные из слов, пойманных во сне.

Понимаю, что это не ответ. Даже сама река не помнит, что она такое, но когда я погружусь в нее, может быть, мы найдем это знание вместе.

Я знал старину Миккелино с колледжа. Славный был паренек, весельчак и бабник, и уже тогда — самый азартный игрок из тех, с кем мне доводилось сталкиваться за карточным столом. На первых порах ему отчаянно везло, и нередко я бросал карты и уходил, чувствуя, как пустота в моих карманах соревнуется со злостью. Справедливости ради, надо отметить, что мне не раз удавалось отыграться. Но даже если я оставался «при своих» или выигрывал, Микки все равно становился похожим на того вечно счастливого мышонка из американских мультиков. Игра была для него способом получить порцию удовольствия, азарт — всего лишь оружием, а удача — чем-то настолько личным, что ее можно было записывать в любовницы.

Со временем мне все надоело. Я покинул ряды его «спонсоров» и переехал из своей провинциальной Базиликаты в Милан, вместе с будущей женой Эстеллой. Можно сказать, что с картами я завязал хотя бы для того, чтобы больше не видеть довольную физиономию Микки.

Вскоре я закончил колледж, женился на Стелле и устроился на работу менеджером в фирму, торгующую резиновыми медицинскими принадлежностями, а по ночам подрабатывал сторожем в забегаловке «Тертый сыр». Из окна этого заведения открывался чудесный вид на помойку, а за ней, на другой стороне улицы, переливалась огнями вывеска «Казино «Алхимия», назойливо напоминая мне о бурной юности. Эстелла прекрасно знала о моих былых подвигах и боялась, что однажды ночью я сорвусь и побегу ставить на кон и без того скупую зарплату. Вполне понятное, но абсолютно неуместное опасение. Сти не раз уговаривала меня уволиться, но сама она зарабатывала гроши в местном музее. «Удивительно, что люди платят за то, чтобы пару минут лицезреть мазню дюжины сумасшедших самородков», — вздыхала она.

Особой тяги к посещению «Алхимии» я не испытывал. Заведение вполне соответствовало своему расположению в топографическом лабиринте города. На его огоньки слетались самые дешевые lucciole, и приползали заядлые «сыновья Вакха». Ну а крылечко стало традиционным местом для потасовок, и я уверен, что Веласкес с удовольствием написал бы еще один вариант своей картины, если бы хоть одним глазком взглянул на эти плачевные результаты многодневных возлияний. Когда несчастные проигравшие и перепившие орали достаточно громко, я вызывал карабинеров.

Я не мог себе представить, что когда-нибудь, возле этой конуры для прожигания денег, увижу старого доброго друга Микки, с его удачей, засевшей где-то глубоко в аппендиксе.

Ночи в тот год были жаркие, как нубийские красавицы, но, по правде сказать, более светлые. Я открывал окна на первом этаже «Тертого сыра», а сам выходил покурить на улицу, предусмотрительно прихватив с собой бейсбольную биту и трубку от телефона. Сти шутила, что когда-нибудь я все перепутаю — ударю трубкой бедолагу-злоумышленника, а после стану уговаривать бейсбольную биту прислать мне отряд карабинеров и кусок пиццы. Я обожал свою жену за этот гнусный юморок.

Той ночью, когда Миккело появился около «Алхимии», было тихо и пусто. Настолько тихо, что дружная песня сверчков звучала на полную катушку, по размаху увертюры напоминая дюжину пожарных сирен. Такая особенная, зоологическая тишина, отягощенная энтомологическим концертом. Я вышел на улицу, щелкнул зажигалкой, затянулся и выпустил колечко сигаретного дыма, которое бледным призраком размазалось по ночному ветру. Затем где-то вдалеке послышались шаги, а вскоре показался и сам человек. Было что-то знакомое в манере прохожего перебирать ногами. Разглядывая сутулую фигуру через очередное дымовое колечко, я понял, что знаю его.

Разумеется, я поперхнулся и начал громко кашлять. Естественно, Мик остановился, подумал немножко, и поменял свое направление, попутно хихикая, словно сытый хорек.

— Диего! Старина! — завопил он, распахивая объятья. — Какого черта ты делаешь ночью в этой дыре?

Микки ехидно покосился на вывеску, под которой я стоял, и заржал. Его взъерошенные волосы плясали на голове, будто диковинный куст.

— Ничего смешного, — ворчливо ответил я. — Не может быть ничего смешного в «Тертом сыре». Это серьезное заведение. Таких, как ты, сюда не пускают.

— Такие как я просто ходят по другой стороне улицы, в другое время суток! — согласился он сквозь хохот. — Сто лет тебя не видел. Как поживаешь?

— Нормально, — я равнодушно пожал плечами. — А ты как?

— Отлично! — он хищно оскалился. — Такой удачи, как сейчас, у меня еще не было! Даже в те славные дни, когда ты дулся и уходил, засунув руки в пустые карманы.

— Неужели раздел догола какого-нибудь миллионера? — поинтересовался я.

Миккело покачал головой и ткнул пальцем в сторону казино.

— Вот в этой клевой хижине существует закрытый клуб. Туда пускают только отчаянных везунчиков, с которыми за одним столом играет сам хозяин. Я и так уже обогатился за счет здешних болванов, а сегодняшняя ночь станет для меня пропуском в потайные врата Рая! — он мечтательно зажмурился. — Представляешь, какими деньгами они там ворочают?

— Представляю, — я метко запустил окурком в сточную канаву. — Только с некоторых пор я не верю в легкие деньги.

— Неужели? — Микки скривился, и хлопнул меня по плечу. — Пошли, сделаем их! Всего на одну игру! Оставь свой «Тертый сыр» крысам, все равно сюда не полезет ни один уважающий себя бандюган!

— Извини, Мик. Может быть, в другой раз. И то, вряд ли…

— Ладно, как хочешь, — он покачал головой. — Сам не знаешь, что теряешь. Я как-нибудь загляну к тебе еще разок, чтобы похвастаться своими деньжищами. Посмотрим, какой птичкой ты тогда запоешь.

— Заметано, — я скупо улыбнулся. — Удачи тебе.

— Удача всегда со мной!

Он ушел, а я постоял еще немного в тишине. После беседы с Микки она была лучшим лекарством для нервов. Потом я запер дверь в «Тертом сыре», закрыл окна, включил старенький приемник и уснул под пение Сюзанны Маккоркл. Мне снились ангелы, наблюдающие за мной с ночного неба.

— К вашему сведению, у меня тоже была бабушка. Сергей Павлович откинулся в кресле и посмотрел на Алину поверх очков. «Все, финал, не вовремя сунулась, — с тоской подумала Алина, изучившая, как и полагается хорошему секретарю, повадки шефа вдоль и поперек. — Ну, а теперь мораль минут на десять, подкрепленная личным примером, потом уничижение и заслуженное наказание. Интересно на этот раз какое…»

— И моя бабушка, представьте себе, умерла, когда мне было десять лет. Заметьте, не под тридцать, как вам, а десять. И вы думаете, мне кто-нибудь дал пропустить школу? Хотя бы день? Я все равно вставал, как положено, в семь, сам варил себе овсянку и гладил школьную форму. И даже кружок по авиамоделированию не пропустил ни разу.

«Ну, попала… Раз пионерское детство в ход пошло, заставит трудовое законодательство перепечатывать», — вздохнула Алина и, как требовали правила игры «Я начальник, ты дурак», приняла позу «Раскаяние»: плечи скорбно опущены, взгляд на кончики туфель.

— А вы уже взрослый человек и должны, как мне кажется, четко понимать, что ваши личные проблемы мешать трудовому процессу всего коллектива не имеют права.

«Интересно, имеют ли проблемы права? А обязанности? Нет, пожалуй, на этот раз трудовым правом не отделаюсь, предстоит экзекуция конституцией. Да и бог-то с ней, пускай конституция. Только бы отпустил, проклятый. Я же больше ее никогда не увижу…» На фоне размеренной речи шефа вдруг коротким двадцать пятым кадром промелькнул стакан молока на дощатом столе, узловатые бабушкины руки и белые горошины на ее кухонном переднике. И от этих несвоевременных воспоминаний загнанные поглубже слезы, штормовой волной прокатились по груди, поднялись к горлу и брызнули из глаз, закапав на стоптанные в профессиональном усердии туфли. Это уже было явным нарушением правил игры, по которым поставленный на ковер подчиненный мог: а) оправдываться; б) признавать свою ошибку; в) валить вину на другого подчиненного; г) торжественно клясться, что «больше этого не повторится»; д) гордо уйти, хлопнув дверью. При чем ход по варианту Д возможен только один раз. А хлюпать носом и орошать слезами кабинет начальника не позволяли себе даже ранимые уборщицы. Эти эмоции всегда следовало выносить за дубовые двери и выплескивать в туалете. Ну, на худой конец, на голову бессловесной секретарши, то есть Алины.

— Ну, что же вы молчите, Алина Николаевна? Как вы можете оправдать свое отсутствие?

Алина поняла, что скомандовано: «Смирно!». Она подобралась, подтянула папку с документами «на подпись» повыше под взмокшую подмышку и засипела, не поднимая головы:

— Я уже договорилась с Ольгой, секретарем Звягинцева, она за меня поработает. А если что-то понадобится, у меня мобильный телефон с собой будет, я все брошу и приеду…

— Ах, вы уже все за меня решили! Со всеми договорились и все продумали! Стало быть, Звягинцеву секретарша не нужна? Выходит, мы напрасно штатную единицу кормим? Ступайте на свое рабочее место и вызовите ко мне Звягинцева! Немедленно! — голос шефа разросся до завываний пожарной сирены, наполнил до скрипа кабинет и лопнул львиным рыком.

Алина пулей вылетела за двери, нырнула в свой секретарский закуток, торопливо вытерла мокрое от слез лицо и, чувствуя себя предательницей, сняла телефонную трубку:

— Геннадий Андреевич, вас срочно Сергей Павлович вызывает. Я точно не знаю, по какому вопросу. Кажется, по вопросу сокращения штатов… А? Нет, я не хлюпаю. Это я слегка простудилась…

Итак, первый раунд она продула не просто вчистую, а так, что хуже и придумать сложно. Дракон разозлен и требует крови девственниц. Хотя вошедший в приемную через три минуты Геннадий Андреевич Звягинцев на девственницу меньше всего походил. Скорее, он был Джокером, мудрым и увертливым шутом короля с запасом масок из папье-маше в кармане и красно-синим колпаком.

— Так чего слезы льем, Алиночка? — хохотнул Звягинцев с порога. — Снова Сранский разбушевался?

Алина густо покраснела, как, впрочем, краснела всегда, когда слышала прозвище генерального директора. Сранским шефа стали называть с ее подачи. В ее арсенале бранных слов было всего два ругательства: свинский и сранский. Негусто, но в рамки этих двух понятий Алина умудрялась вложить всю свою оценку негативного явления. Свинским обозначалось все более или менее неприятное, начиная от плохих манер сантехника Евсеевича и случайного трамвайного хамства, и заканчивая расплывшейся физиономией конторской буфетчицы. А сранским называлось все то, что совсем никуда. Сранскими были: соседская болонка, растекающиеся стрелами колготки «Сан Пелегримо», метрополитен в часы пик, старый зонтик, выворачивающийся под порывами ветра наизнанку, гололед, дождь со снегом и начальник. Причем начальник был Сранским с большой буквы, как по фамилии. И потому все его дети Сранские, и жена у него тоже Сранская. Эта концепция как-то раз неосторожно была Алиной озвучена, подхвачена ветром злых языков, разнеслась по всем закуткам конторы и прижилась в всех отделах, надежно пустив корни в лексиконе каждого служащего.

— Да не переживайте вы так, Алиночка! — Звягинцев с детской радостью школьного хулигана любовался ее пылающими щеками. — Лучше расскажите мне подробно, пошагово, кто это преуспел с начальником «в дурака» перекинуться?

— А, — устало отмахнулась Алина. — Я под горячую руку попала. Пыталась на похороны бабушки отпроситься, сказала, что ваша Ольга согласилась меня заменить на один день, а он…

— Значит, бабушка умерла? — с лица Звягинцева всю веселость сдуло, как сдувает сквозняк со стола бумажную салфетку. — Тебя-то отпустил? Понятно… Ну, ничего, не реви раньше времени. Попробую вразумить старика-самодура. Эх, нелегка ты, доля арестантская!

Он легко соскочил со стола, нацепил на лицо маску простоватого добродушия и беззаботно толкнул массивную дверь. Алине даже показалось, что тоненько звякнули невидимые бубенцы.

Звягинцев снова совершил чудо. За пятнадцать минут сумел укротить шефа, выпросить для Алины выходной и вернуться в тихую гавань приемной целым и невредимым. Так что остаток дня Алина провела, разрываясь между корреспонденцией, телефонными звонками, подготовкой пакета документов к утреннему совещанию, подробной инструкцией для Ольги, приготовлением кофе и распечатыванием трех глав трудового кодекса (шеф остался себе верен до конца). Ушла, как обычно, последней, когда коридоры наполнились тишиной, а разделенные на ячейки кабинеты-закутки укутались, как одеялами, мягкими серыми тенями и задремали до утра. Алине всегда казалось, что только в это время, когда офис покидала деловая суета, каждая вещь, каждая деталь, освободившись от влияния человека и собственной функциональности, становилась чем-то самодостаточным и бесстыдно рассказывала о своем владельце больше, чем он сам мог бы рассказать. К примеру, этот брошенный на столе мятый тюбик с дешевым кремом для рук жаловался, что его хозяйка раздражительна и нетерпелива, искусственные цветы на соседнем с головой выдавали чью-то романтическую натуру, а пришпиленная возле монитора фотография ребенка с самодельными заячьими ушами из белого картона — заботливую мамашу, вся жизнь которой помещается в короткий час пахнущего кипяченым молоком семейного утра и нежного вечера с волшебной сказкой на ночь. Алина проходила мимо, подглядывая и подслушивая чужие тайны и думала, что только ее собственный стол молчит, как обесточенный автоответчик. Нет на нем ни семейного фото, ни поздравительной открытки от друзей, ни засушенной розы, подаренной на восьмое марта робким поклонником. А все потому, что у нее самой нет ни семьи, ни поклонников, ни близкой подруги. Была лишь бабушка, и та оставила.

Было еще только шесть утра, а очередь уже обвилась вокруг магазина. Резкий ветер забирался под одежду и бросал в лицо колючие снежинки. Люди жались к стенам, топтались, стучали рука об руку. Василий Петрович понял, что пришел поздно, но все равно пристроился в хвост колонне. Стоявшая на несколько человек впереди него бабка поносила правительство скопом и президента в отдельности. Вокруг нее потихоньку начинался стихийный митинг пенсионеров.

Василий Петрович терпеть не мог подобных сборищ, но поневоле прислушивался. Так он узнал, что молока обещали привезти только одну машину, и не по четыре двадцать, как вчера, а уже по четыре пятьдесят. И чтобы всем хватило, могут только по одному пакету в руки давать.

За полчаса до открытия приехала машина с молоком. Но оказалось, что его привезли совсем мало и достанется, дай бог, половине очереди. Шофер, на которого накинулись обделенные, будто он был виноват, только устало махнул рукой и ушел греться в недра магазина. Делать нечего, оставалось только дождаться открытия и взять хотя бы хлеба. С ним таких проблем не было. Хлеб разбирали только часам к двенадцати.

Купив подорожавший на пятнадцать копеек за сутки кирпичик черного — отпущенные цены неслись, словно им под хвост сунули стручок перца, — Василий Петрович пошел домой. Надо было еще позавтракать и успеть вовремя на работу. В подъезде он машинально, по многолетней привычке, посмотрел па почтовые ящики. Выглядели они гадко: струпья сажи, облупившаяся краска, незакрывающиеся дверцы — месяц назад подростки сожгли здесь газеты. Ремонт делать никто не собирался, да и большинству жильцов тоже было все равно. Тут-то Василий Петрович и заметил с удивлением, что на черном фоне белеет кончик конверта. И торчит он именно из его ящика. Еще удивительнее оказалось то, что письмо действительно было адресовано ему — Кабикову В. П. Зато не было данных отправителя и почтовых штемпелей.

«Ладно, дома разберусь», — решил Василий Петрович, поднимаясь к себе на пятый этаж по лестнице. Лифт был уже два дня как сломан.

Газ, открытый на полную, сначала фыркнул, а потом еле затеплился. «Ну вот, батареи чуть живые, а тут еще и с газом перебои», — подумал Кабиков, ставя на плиту чайник. За окном уже светало и лампочку он, из экономии, решил не включать.

Конверт был новенький. Внутри оказался всего один листок с напечатанным на машинке текстом. Василий Петрович нацепил очки и принялся читать.

«Если вы прикаснулись к этому письму — вы избраный. Наконец-то оно пришло к вам. Это письмо несчастья».

«Вот ведь бред, да еще и неграмотный бред, — подумал Кабиков. — Письмо несчастья! И охота же кому-то такой чушью заниматься». Он налил себе чаю и все-таки вернулся к чтению.

«Письмо обошло 664 человека во всех странах. Вы — 665-й. У вас есть 13 часов, чтобы отослать его кому угодно. Иначе вы умрете.

Письмо должно быть отправлено 666 раз. Если оно будет отправлено 666 раз, значит его приняли люди, каторые не хотят умирать за других. И настанет конец всему и царь Тьмы освободиться! И 666 избраных будут счастливы возле трона его и будут властвовать душами.

Не пытайтесь уничтожить письмо. Это сделать нельзя. Отправьте его другому, если не хотите умиреть!!!»

«Чушь-то какая! Не лень же было какому-то идиоту», — думал Василий Петрович, разрывая письмо в клочки. Пора было на работу.

Что от «Сокола», что от «Аэропорта» до ОКБ имени Яковлева идти примерно одинаково. И разница только в том, навстречу ветру ты пойдешь, или тебе будет с ним по пути. Кабиков предпочитал ехать до «Сокола» — зимой ветер в спину все-таки лучше, чем в лицо. И все равно он успел основательно продрогнуть, пока дошел до проходной.

В гулком и пустом сборочном цехе сиротливо стоял так и недоделанный Як-130. Голые лонжероны и нервюры выглядели, как рыбьи кости. Тянущиеся от самолета кабели уже успели покрыться пылью. Рабочих еще три месяца назад пришлось отправить в вынужденные отпуска. Василий Петрович все никак не мог привыкнуть к этому зрелищу. Он помнил, как здесь сновали, словно муравьи, люди, как жужжали пневмодрели, как переговаривались, склонившись над чертежами, инженеры. Рождались самолеты. Стремительные, гордые, грозные и красивые. А теперь…

Поднявшись на второй этаж к себе в чертежную, он привычно встал перед кульманом, подул на озябшие пальцы. Взял халат и уже собрался надеть его, но почувствовал, что во внутреннем кармане что-то мешает. Это был уже знакомый листок с бредовым текстом.

«Ерунда какая-то. Я же его выкинул. Порвал и выкинул. Или нет? Вот же он — целый. Ну точно, машинально сунул себе в карман и забыл. Не выспался я, вот в чем дело», — думал Кабиков.

— О чем грустите, Василий Петрович? Здравствуйте, — сухонькая и невысокая Любовь Сергеевна, его бригадир, посмотрела снизу вверх. — Вид у вас больной какой-то. Может домой пойдете? Нам теперь не к спеху работу сдавать…

— Здравствуйте, здравствуйте. Это ничего, это я не выспался просто. Хотел вот молока купить, вот и пришлось вставать рано, — уныло улыбнувшись ответил Кабиков.

— Ну, смотрите. Если что — скажите. Отпущу без проблем.

— Спасибо, я вроде хотел сегодня уже доделать, как договаривались.

— Да ладно, как хотите.

Письмо не давало Василию Петровичу покоя. Линии выходили правильные, но какие-то некрасивые. А для хорошего конструктора некрасиво — значит неверно. Почертив минут сорок, он отправился в курилку. Там стояли двое знакомых молодых инженеров из бригады наземного обеспечения. Обменявшись с ними приветствиями, Кабиков закурил, достал листок, поджег его, подержал на весу и бросил в урну.

— Вот, дурные вести жгу, — ответил он на немой вопрос курильщиков.

— Случилось что?

— Да нет, ерунда, — Василий Петрович еще раз затянулся вонючей «Примой» и пошел к себе.

— Вот ведь не везет человеку, — сказал один инженер другому, глядя Кабикову в спину. — Жена померла, сына убили. Знаешь, кстати, за что?

— Так, слухи. Он, вроде, частным бизнесом заняться пытался и что-то с кем-то не поделил?

— Не чего-то не поделил. Он платить бандитам отказался. А этим сейчас никто не указ. Они, блин, — власть. Так-то. Да и с женой… Прикинь, у больницы денег на лекарства не было! Куда, блин, все катится…

— А-а. Все равно дальше только хуже. А этот — вот человечище! Я бы, наверно, на его-то месте, плюнул на все и запил. Тоска ж беспросветная. А он — ни фига. Держится. Просто вещь в себе.

В этот момент опять вошел Кабиков. Вид у него был донельзя ошарашенный.

— Ребята, я тут письмо жег?

— Ой, Василий Петрович, вам плохо? Может, врача?

— Жег письмо или нет?

— Ну да, жгли. Вон пепел в урне…

— Та-ак… — Кабиков прислонился к стене и сполз на скамейку. Руки не слушались, и огня ему поднес один из инженеров. Другой побежал за врачом, но вернулся с бригадиром.

— Не бережете вы себя, Василий, — укоризненно сказала Любовь Сергеевна.

— Ничего, уже все нормально. Правда, не выспался. Можно, я пойду все-таки домой?

— Идите, идите. Отлежитесь до послезавтра. Может, ребят попросить, пусть проводят?

— Да нет, спасибо. Дойду.

Василий Петрович вышел из проходной, сощурился — от искрящегося на солнце снега слепило глаза — и глубоко вдохнул морозный воздух. Закашлялся. Пока шел до метро, уже без всякой надежды порвал и бросил свое письмо несчастья в попавшуюся на пути урну. А в вагоне нащупал его в кармане пиджака…

— Водки мне, Маш, дайте. Талон-то отоварить надо, — сказал Кабиков продавщице. — И закуски что ли, какой-нибудь.

— Где ж я вам закуску-то возьму? Вона, салат дальневосточный только.

Полки и впрямь были уставлены унылыми серо-зелеными банками с морской капустой.

— Ну, давайте. Давайте этот ваш салат.

— И не мой он вовсе. Нечего тут вздыхать, — обиделась продавщица.

Дома Василий Петрович водрузил авоську с бутылкой и банкой капусты на кухонный стол и пошел в комнату. Достал из серванта стопку, посмотрел на свет. Стекло было пыльным. Он не протирал пыль, да и вообще не доставал лишнюю посуду после поминок.

«Надо еще раз внимательно перечитать, что там написано», — подумал Кабиков, споласкивая рюмку холодной водой. При попытке включить горячую, кран издавал душераздирающее хлюпанье и хрюканье. Похоже, ее отключили.

После первых ста граммов, похрустев морской капустой, в которой попадался песок, Василий Петрович провел контрольный эксперимент. Опять порвал письмо и спустил клочки в унитаз. Долго смотрел, как с шумом убегает вода, унося белые обрывки. А вернувшись на кухню, налил себе еще стопочку и совершенно спокойно взял лежавший на столе листок.

«Царь Тьмы, значит, придет, — думал слегка осоловевший Кабиков. — Хреновина какая-то. Да? А письмо почему тогда не уничтожается? Ну и ладно. Не мне решать. Я не последний. Пусть последний решает. Только кто? А не все равно? Всю жизнь за меня все решали. Партия и правительство. Ну почему я-то?»

Василий Петрович быстро оделся, побежал в соседний дом, сунул листок в первый попавшийся почтовый ящик. Ухмыльнулся, увидев, что письмо попадет в тринадцатую квартиру.

Уже темнело и теплым светом загорались окна.

Не обнаружив листка ни у себя в ящике, ни дома, Кабиков от радости хлебнул прямо из горлышка.

«Вот и славно, — думал он, усаживаясь за стол и наливая уже в рюмку. — Все опять в порядке. Никаких писем несчастья не бывает. Бывает только жизнь несчастная. Как у меня. Я ведь все потерял. Отчего мне не умереть? А ведь страшно. Что там-то, на том свете. И решать за весь мир страшно. Я ведь маленький человек, а не спаситель мира. Ну что я могу, что? А другие? Они что могут? Такие же маленькие люди… Нельзя так, нельзя… А как можно? Я вот, как там меня прозвали, вещь в себе. И со стороны непонятный, и для себя самого — загадка, шифр…

Правда, вот только всю жизнь за меня другие решали… Всегда так было. Одна жена-покойница говорила, мол, решай сам. Решать, да? Нужно всего-то было мебель выбрать или еще чего по мелочи. Самому решить-то, быть или не быть, это как?»

На лестничной площадке жалобно пищал маленький котенок. Василий Петрович широким жестом распахнул дверь.

— Заходи, живи. Может, покормить тебя успею, — пригласил он.

Дрожащий серый комок прошмыгнул на кухню и забился под батарею. А Кабиков взял стамеску и вышел из квартиры как был — в тапочках, трениках и фланелевой рубашке. Идти было недалеко.

Хватились Кабикова на третий день — забеспокоились коллеги. Приехала милиция, скорая помощь. Врач успокоил участкового, сказав, что это отравление поддельной водкой. Уже третье в районе за неделю.

Сжимая в одной руке надкушенный бутерброд, а в другой — бутылку кефира, черт озирался по сторонам. Выглядел он вполне заурядно: мятый старомодный костюм, шелковая рубашка, тупоносые туфли, галстук лопатой. Все черное, только на галстуке — алые языки пламени. Если бы не рожки, проглядывающие сквозь аккуратную прическу, и свешивающийся сзади хвост, черт походил бы на человека.

Толик отрешенно подумал, что в зале истории средних веков городского музея черт в костюме и при галстуке выглядит даже излишне модерново. Ему больше пошел бы сюртук или фрак.

— Что за напасть… — выплевывая недопрожеванный бутерброд, изрек черт. Аккуратно поставил бутылку с кефиром на пол, покосился на Анатолия и попробовал длинным желтым ногтем меловую линию пентаграммы. В ноготь ударила искра. Черт пискнул и засунул палец в рот.

— Я думал, хвост будет длиннее, — сказал Толик.

Черт вздохнул, достал из кармана безупречно чистый носовой платок, постелил на пол. Положил на платок бутерброд. Легко подпрыгнул и коснулся свободной рукой потолка — высокого музейного потолка, до которого было метра четыре.

На этот раз искра была побольше. Черт захныкал, засунул в рот второй палец.

— В подвале тоже пентаграмма, — предупредил Толик.

— Обычно про пол и потолок забывают, — горько сказал черт. — Вы, люди, склонны к плоскостному мышлению…

Толик торжествующе усмехнулся. Покосился на шпаргалку и произнес:

— Итак, именем сил, подвластных мне, и именем сил неподвластных, равно как именем сил известных и неизвестных, заклинаю тебя оставаться на этом месте, огражденном линиями пентаграммы, повиноваться и служить мне до тех пор, пока я сам, явно и без принуждения, не отпущу тебя на свободу.

Черт слушал внимательно, но от колкости не удержался:

— Заучить не мог? По бумажке читаешь?

— Не хотелось бы ошибиться в единой букве, — серьезно ответил Толик. — Итак, приступим?

Вздохнув, черт уселся на пол и сказал:

— Расставим точки над i?

— Конечно.

— Ты вызвал не демона. Ты вызвал черта. Это гораздо серьезнее, молодой человек. Демон рано или поздно растерзал бы тебя. А я тебя обману — и заберу душу. Так что… зря, зря.

— У меня не было заклинания для вызова демона.

— Хочешь? — Черт засунул руку в карман. — Ты меня отпустишь, а я дам тебе заклинание по вызову демона. Все то же самое, только последствия менее неприятные.

— А что случится с моей душой за вызов демона?

Черт захихикал.

— Соображаешь… Мне она достанется.

— Тогда я отклоняю твое предложение.

— Хорошо, продолжим, — черт с тоской посмотрел на бутылку кефира. Внезапно вспылил: — Ну почему я? Почему именно я? Сто восемь лет никто не призывал чертей. Наигрались, успокоились, поняли, что нечистую силу не обмануть. И вот те раз — дежурство к концу подходит, решил подкрепиться, а тут ты со своей пентаграммой!

— Дежурство долгое?

— Не… — Черт скривился. — Год через два. Месяц оставался…

— Сочувствую. Но помочь ничем не могу.

— Итак, вы вызвали нечистую силу, — сухо и официально произнес черт. — Поздравляю. Вы должны принять или отклонить лицензионное соглашение.

— Зачитывай.

Черт сверкнул глазами и отчеканил:

— Принимая условия настоящего лицензионного соглашения, стороны берут на себя следующие обязательства. Первое. Нечистая сила, в дальнейшем — черт, обязуется исполнять любые желания клиента, касающиеся мирских дел. Все желания выполняются буквально. Желание должно быть высказано вслух и принимается к исполнению после произнесения слов «желание высказано, приступить к исполнению». Если формулировка желания допускает двоякое и более толкование, то черт вправе выполнять желание так, как ему угодно. Второе. Человек, в дальнейшем — клиент, обязуется предоставить свою бессмертную душу в вечное пользование черту, если выполнение желаний приведет к смерти клиента. Данное соглашение заключается на свой страх и риск и может быть дополнено взаимно согласованными условиями.

Анатолий кивнул. Текст лицензионного соглашения был ему знаком.

— Дополнения к лицензионному договору, — сказал он. — Первое. Язык, на котором формулируется желание — русский.

— Русский язык нелицензирован, — буркнул черт.

— Это еще с какого перепугу? Язык формулировки желаний — русский!

— Хорошо, — кивнул черт. — Хотя по умолчанию у нас принят суахили.

— Второе. Желания клиента включают в себя влияние на людей…

— Нет, нет и нет! — Черт вскочил. — Не могу. Запрещено! Это уже вмешательство в чужие души, не могу!

В общем-то, Анатолий и не надеялся, что этот пункт пройдет. Но проверить стоило.

— Ладно. Второе дополнение. Клиент получает бессмертие, которое включает в себя как полное биологическое здоровье и прекращение процесса старения, так и полную защиту от несчастных случаев, стихийных бедствий, эпидемий, агрессивных действий третьих лиц, а также всех подобных не перечисленных выше происшествий, прямо или косвенно ведущих к прекращению существования клиента или нарушению его здоровья.

— Ты не юрист? — спросил черт.

— Нет. Студент-историк.

— Понятно. Манускрипт раскопал где-нибудь в архиве… — Черт кивнул. — Случается. А как в музей проник? Зачем этот унылый средневековый колорит?

— Я здесь подрабатываю. Ночным сторожем. Итак, второе дополнение?

Черт понимающе кивнул и сварливо ответил:

— Что вам всем сдалось это бессмертие? Хорошо, второй пункт принимается с дополнением: «За исключением случаев, когда вред существованию и здоровью клиента причинен исполнением желаний клиента». Иначе, сам понимаешь, мне нет никакого интереса.

— Ты, конечно, будешь очень стараться, чтобы такой вред случился?

Черт усмехнулся.

— Третье дополнение, — сказал Анатолий. — Штрафные санкции. Если черт не сумеет выполнить какое-либо желание клиента, то договор считается односторонне расторгнутым со стороны клиента. Черт обязан и в дальнейшем выполнять все желания клиента, однако никаких прав на бессмертную душу клиента у него в дальнейшем уже не возникает. Договор также считается расторгнутым, если черт не сумеет поймать клиента на неточной формулировке до скончания времен.

Черт помотал головой.

— А придется, — сказал Анатолий. — Иначе для меня теряется весь смысл. Ты ведь рано или поздно меня подловишь на некорректно сформулированном желании…

Черт кивнул.

— И я буду обречен на вечные муки. Зачем мне такая радость? Нет, у меня должен быть шанс выиграть. Иначе неспортивно.

— Многого просишь… — пробормотал черт.

— Неужели сомневаешься в своей способности исполнить мои желания?

— Не сомневаюсь. Контракт составляли лучшие специалисты.

— Ну?

— Хорошо, третье дополнение принято. Что еще?

— Четвертое дополнение. Черт обязан не предпринимать никаких действий, ограничивающих свободу клиента или процесс его свободного волеизъявления. Черт также не должен компрометировать клиента, в том числе и путем разглашения факта существования договора.

— Это уже лишнее. — Черт пожал плечами. — Насчет разглашения — у нас у самих с этим строго. С меня шкуру сдерут, если вдруг… А насчет свободы… Допустим, устрою я землетрясение, завалю это здание камнями, что из того? Ты все равно будешь жив, согласно дополнению два, и потребуешь вытащить себя на поверхность, согласно основному тексту договора.

— А вдруг у меня рот окажется песком забит?

— Перестраховщик, — презрительно сказал черт. — Хорошо, принято твое четвертое дополнение.

— Пятое. Черт осуществляет техническую поддержку все время действие договора. Черт обязан явиться по желанию клиента в видимом только клиенту облике и объяснить последствия возможных действий клиента, ничего не утаивая и не вводя клиента в заблуждение. По первому же требованию клиента черт обязан исчезнуть и не докучать своим присутствием.

— Сурово. — Черт покачал головой. — Подготовился, да? Хорошо, принято.

— Подписываем, — решил Анатолий.

Черт порылся во внутреннем кармане пиджака и вытащил несколько сложенных листков. Быстро проглядел их, выбрал два листа и щелчком отправил по полу Анатолию.

— Внеси дополнения, — сказал Анатолий.

— Зачем? Стандартная форма номер восемь. Неужели ты думаешь, что твои дополнения столь оригинальны?

Толик поднял один лист, развернул. Отпечатанный типографским способом бланк был озаглавлен «Договор Человека с Нечистой Силой. Вариант восемь».

Дополнения и в самом деле совпадали.

— Кровью, или можно шариковой ручкой?

— Лучше бы кровью… — замялся черт. — У нас такие ретрограды сидят… Нет, в крайнем случае…

Анатолий молча достал из склянки со спиртом иглу, уколол палец и, окуная гусиное перышко в кровь, подписал бланки. Вернул их черту вместе с чистой иглой и еще одним пером. Черт, высунув кончик языка, подписал договор и перебросил через пентаграмму один экземпляр.

— Дело сделано, — задумчиво сказал Анатолий, пряча бланк в карман. — Может, спрыснем подписание?

— Не пью. — Черт осклабился. — И тебе не советую. По пьяной лавочке всегда и залетают. Такие желания высказывают, что ой-ей-ей… Могу идти?

— А пентаграмму стирать не обязательно?

— Теперь — нет. Договор же подписан. Слушай, где ты такой качественный мел взял? Палец до сих пор болит!

— В духовной семинарии.

— Хитрец… — Черт погрозил ему пальцем. — Мой тебе совет. Можно сказать — устное дополнение. Если пообещаешь не пытаться меня обмануть, то я тоже… отнесусь к тебе с пониманием. Весь срок, что тебе изначально был отпущен, не трону. Даже если пожелаешь чего-нибудь необдуманно — ловить на слове не стану. И тебе хорошо — будешь словно сыр в масле кататься. И мне спокойнее.

— Спасибо, но я постараюсь выкрутиться.

— Это желание? — хихикнул черт.

— Фиг тебе! Это фигура речи. Лучше скажи, почему у тебя такой короткий хвост?

— Ты что, много чертей повидал? Нормальный хвост.

— Я ведь могу и пожелать, чтобы ты ответил…

— Купировали в детстве. Длинные хвосты давно не в моде.

На прощание черт смерил Анатолия обиженным взглядом, погрозил пальцем — и исчез. Через мгновение в воздухе возникла кисть руки, пошарила, сгребла бутерброд, бутылку кефира и исчезла.

А Толик пошел за заранее приготовленной тряпкой и ведром воды — стереть с пола пентаграмму. Для бедного студента работа ночным сторожем в музее очень важна.

«…в дальнейшем — «Корпорация», в лице управляющего, действующего на основании «Закона об отторжении физического тела», с одной стороны, и гражданин Федерации Клаус Кинкель, в дальнейшем именуемый «Клиент», с другой стороны, заключили настоящий договор (далее по тексту «Договор») о нижеследующем:

1. Предмет Договора

1.1. Предметом Договора является физическое тело Клиента, отторгаемое Клиентом в пользу Корпорации в обмен на услуги Корпорации.

2. Корпорация обязуется:

2.1. Предоставить дисковое пространство на своем сервере для хостинга виртуальной личности Клиента.

2.2. Принимать все меры для обеспечения безопасности виртуальной личности Клиента на время действия Договора.

2.3. Предоставлять Клиенту консультационные услуги по средствам пользования виртуальной личностью.

3. Обязанности Клиента:

3.1. Клиент обязуется предоставить свое физическое тело в пользование Корпорации.

3.2. Клиент отказывается от всех прав телообладателя.

4. Срок действия Договора

4.1. Настоящий Договор вступает в силу с момента его подписания и действует сроком 99 (девяносто девять) лет.

4.2. Срок действия Договора не может быть изменен в сторону увеличения.

4.3. По истечении срока Договора виртуальная личность Клиента стирается из базы данных Корпорации, после чего Клиент считается умершим.

5. Форс-мажор

5.1. В случае возникновения обстоятельств непреодолимой силы, как то: война, боевые действия, общественные беспорядки, забастовки, стихийные бедствия, хакер-атаки и т. д., а также принятия государственными органами законов, решений, нормативных актов, делающих невозможным выполнение Корпорацией обязательств по Договору, Корпорация оставляет за собой право на расторжение Договора в одностороннем порядке. При этом никакой ответственности перед виртуальной личностью Клиента Корпорация не несет.

6. Другие условия.

6.1. Уважая право личности на исключительность, Корпорация обязуется не тиражировать личность Клиента.

6.2. В качестве акта доброй воли Корпорация берет на себя обязательства по уходу за могилой Клиента.

6.3. Корпорация не имеет имущественных претензий на собственность Клиента, каковая распределяется между наследниками согласно имущественному законодательству или завещанию.

6.4. Настоящий Договор составлен и подписан в одном экземпляре. Корпорация обязуется хранить его весь срок действия Договора».

Утром 31 августа Антон Протасов приблизился к своей цели еще на триста пятьдесят граммов. Он узнал об этом, встав на тонкий сенсорный лист весов. На жидкокристаллическом дисплее зажглись цифры «38,655»… потом экранчик неуверенно мигнул, и последняя пятерка на глазах у затаившего дыхание Протасова перетекла в ноль. Славный такой, пустотелый нолик. 38, 650.

— Йес! — прошептал Антон, когда весы загрузили окончательный результат тестирования в память домашнего компьютера. — Ай дид ит! Ай наконец дид ит, рили!

Привычка говорить с самим собой по-английски появилась у него после того, как супервайзер их подразделения объявил борьбу усложненным лексическим конструкциям, делающим речь и мышление сотрудников офиса слишком тяжелыми для восприятия. Хотя супервайзер ни слова не сказал о том, что это за конструкции, все поняли, чем конкретно он недоволен. Конечно, английский куда более логичный и легкий язык — легче его, наверное, только эсперанто, однако эсперантистов в штате «Москоу Ультралайт Интеллектуал Текнолоджис» не было.

Еще вчера весы показывали ровно 39 кило. Но таблетки для бессонницы, прописанные доктором Шейманом, оправдали свою запредельную цену — Антон полночи ворочался на надувном матрасе, чувствуя, как его бросает то в жар, то в холод, и заснул лишь перед самым рассветом. И вот вам результат — минус триста пятьдесят граммчиков!

Настроение у Протасова улучшалось с каждой минутой. Он покрутил педали на велотренажере, потом быстро принял душ, стараясь получить наслаждение от каждой капли трех с половиной литров воды, составлявших половину дневной нормы, и, хотя на подмышки капель, как всегда, не хватило, почувствовал себя свежим и обновленным. Вытираясь, Антон раздумывал, стоит ли ему завтракать, рискуя отличным утренним результатом, и в конечном итоге решил, что не стоит. Достаточно будет и чашки растворимого кофе «Nescafe-Acorn» (отличный вкус и ноль калорий!), а сэкономленные десять минут можно потратить на подбор галстука к новому темно-синему костюму из тончайшего льна. Тудэй о нэвер, повторил про себя Протасов, завязывая галстук небрежным кембриджским узлом. Сегодня я пойду к супервайзеру и прямо скажу о том, что мою ставку необходимо пересмотреть. Тридцать восемь шестьсот пятьдесят — да такого результата ни у кого в отделе нет!

Закончив с галстуком, Антон достал из шкафа титановую раму своего кара, и, стараясь не испачкаться, потащил ее к лифту.

Лифта пришлось ждать долго. Малогабаритная холостяцкая квартирка Протасова располагалась на сорок восьмом уровне типового стоэтажника — лифты шли вниз, под завязку набитые обитателями верхних этажей. Наконец ему удалось втиснуться в кабину, где, заученно улыбаясь, толкались локтями человек двадцать — некоторые, как и Антон, везли с собой рамы каров. Места в подземном гараже были раскуплены еще до заселения дома, а со стоянки во дворе кары уводили с пугающей регулярностью — не помогали ни сигнализация, ни стальные цепочки. Антон, разумеется, зацепил углом своей рамы какую-то старушенцию, и та немедленно раскудахталась: смотреть надо вокруг, совсем уже проходу не стало от этих автомобилистов, глядишь, скоро порядочным людям и джоггингом негде будет заниматься… В другой день Протасов, возможно, обозлился бы на нее (старушка казалась мрачной и неприлично полной для своих лет), но утро началось слишком хорошо, чтобы портить себе настроение из-за сумасбродной бабки. К тому же старуха очень смешно выговаривала слово «джоггинг» — у нее получалось нечто среднее между «жогинг» и «шопинг», и Протасов только одарил ее снисходительной улыбкой.

Во дворе он извлек из кейса портативный компрессор и быстро надул шины и корпус кара. Он ездил на «Мицубиси Балуун», подержанной, но вполне пристойной машине с переделанным левым рулем. Место, где располагался когда-то родной японский руль, было заклеено суперпрочным полимерным патчем, но клей, произведенный в Стране восходящего солнца, не выдержал сурового российского климата, и теперь приборная панель время от времени немного сдувалась. Главным достоинством машины была ее маневренность — несущие оси при необходимости укорачивались чуть ли не вдвое, и умелый водитель, уменьшая объем колес, мог пролезть даже в самую узкую щелочку. Правда, внешний вид «Мицубиси» оставлял желать лучшего — ярко-желтая некогда резина кузова от едкого московского смога приобрела нездоровый серый оттенок и покрылась сеткой страшноватых трещин. Можно было, конечно, потратиться на новый кузов, но Антон предпочитал дождаться повышения и купить «Тойоту Эйр Круизер», положенную по статусу главе маркетингового отдела крупной корпорации.

На съезде с Четвертого кольца на Рублевку Протасов все-таки попал в пробку — такую, что даже юркая, как муравей, «Мицубиси» безнадежно встала между роскошным, угольно-черным «Мерсед-Эйром» с тонированными пленками окон и совершенно бандитским «Чероки Пневматик». Рублевка, насколько мог видеть Антон, была девственно чиста, но основание эспланады перегораживали неприятно массивные, ощетинившиеся стальными шипами броневики дорожной полиции, проскользнуть мимо которых казалось делом совершенно безнадежным. Протасов вздохнул, заглушил мотор и, достав мобильник, позвонил Ие.

— Хай, Тони, — голос у Ии был озабоченный, как, впрочем, и всегда. — Ты о'кей?

— Я о'кей, — привычно ответил Антон. — Сейчас в пробке стою, на Рублях. Не посмотришь по своим каналам — надолго это?

— Ах-х, — сказала Ия недовольно. Подразумевалось: вечно ты грузишь меня своими проблемами, используя мое хорошее отношение к тебе в корыстных целях, эгоист несчастный. Но вслух, конечно, ничего такого она сказать не могла — это означало бы признаться в том, что ей тяжело выполнить просьбу бойфренда. Поэтому вся нотация и ограничилась невнятным «ах-х». Антон слышал, как подруга шустренько стучит клавишами. Ия работала в Администрации, почти на самом верху, и ухитрялась при этом оставаться добросердечной и безотказной девушкой. На самом деле ее звали Валерия, но секретарь Большого Босса должен откликаться на короткое имя, смешно думать, что у занятого человека нет других дел, кроме как произносить «Ва-ле-ри-я» каждый раз, когда ему захотелось выпить кофе.

— Да, — произнесла наконец трубка. Антон удивленно уставился на крохотный экран мобильника — лица Ии все равно было не различить, но что-то в интонации подруги его насторожило.

— Что «да», хани?

— Ты спросил, надолго ли это. Да, надолго. Еще что-нибудь?

Упс, подумал Протасов, неужели обиделась? Но на что?

— А у меня новость, хани, — сказал он, искренне желая порадовать подругу. — Сбросил еще триста пятьдесят, представляешь? Пойду сегодня к Теду, поставлю вопрос ребром…

— Я рада, — сухо ответила Ия. — Прости, я занята сейчас. Позже созвонимся.

Минуту Антон сидел, тупо разглядывая погасший экранчик, потом засунул мобильник обратно в портмоне и решительно потянулся к кнопке аварийного стравливания воздуха.

Когда он заталкивал сдувшийся кузов в рюкзак, пленка, затягивавшая боковое стекло «Чероки», с треском отлепилась, и из джипа высунулась острая, как у хорька, мордочка.

— Братан, — тонким голосом осведомилась она, — этот попандос всерьез?

Протасов не любил, когда к нему обращались так фамильярно, но запас хорошего настроения еще не истощился, поэтому он наклонился прямо к носу хорька и произнес ритуальный слоган:

— Будь проще, и тебе станет много легче!

— Проще! — возмущенно пискнул хорек. — У нас стрела на пол-одиннадцатого на Гребных каналах, а тут кругом эти ежики бешеные торчат…

— Пешком ходи, — посоветовал Антон, широко улыбаясь. Он протиснулся перед широким надувным капотом «Мерсед-Эйра» и, обернувшись, помахал бандюге рукой. — Сжигай калории!

Осторожно лавируя между машинами, он вытащил раму «Мицубиси» на обочину и сноровисто принялся разбирать ее на части. На андерграунде доберемся, подумал он бодро, чай, не лендлорды… сейчас в подземке как раз самая толчея, если повезет, еще грамм пятьдесят сойдет с потом!

— Он здесь уже слишком долго. Определённо едет мозгами. Ты посмотри только…

Родион обернулся, и шепоток за спиной сразу стих. Двое рабочих, дожидавшихся своей очереди на скамейке в углу, уткнулись взглядами в пол. Один из них был Кирилл, а другого, с бинтовой повязкой на глазу, Родион не знал. Оба ещё совсем сопляки, хотя Кирилл на Фабрике довольно давно. Не так давно, как сам Родион, конечно. Но тех, чья трудовая книжка содержит больше страниц, чем его, и так — раз-два и обчёлся. Это их бесило. Завидовали, наверное. А может, и правда считали, что у него с головой не в порядке.

— Всё, — сказал санитар. — Можете идти. Повязку не мочить два дня. В четверг зайдёте ко мне, я посмотрю, нет ли воспаления. Больничный брать будете?

— Нет, — ответил Родион, и пацаны в углу многозначительно засопели. Когда он проходил мимо них, парень с повязкой ткнул Кирилла локтем в бок, но Кирилл отвёл глаза. Сам он появлялся на Фабрике только по выходным, и еженощные дежурства Родиона закономерно казались ему оголтелым трудоголизмом. Граничащим с паранойей, вероятно. А, плевать.

Рука уже почти не беспокоила — санитар сделал укол обезболивающего. Ничего, завтра наболится. Родион осторожно пошевелил перебинтованными пальцами. И как только угораздило… Теперь неделю не сможет выдавать обычную норму. Остаётся надеяться, что для его двойника из того мира эта неделя не очень критична. Авось как-нибудь перебьётся сам.

На проходной сегодня сидел Алексей Степаныч, плешивый дедуган, любивший Родиона нежной отеческой любовью, на что Родион отвечал ему типично сыновьим хамовитым пренебрежением. Ему по горло хватало Алисиных нотаций в свободное от работы время. Поэтому Родион сунул руку в карман поглубже, но старик был редкостно глазастым на свои-то годы.

— Опять! — ахнул Алексей Степаныч. — Эх, Родион, я всё понять тебя не могу. То ли ты святой, то ли дурень, каких свет не видывал. Ну будешь ты пусть хоть бы и миллионером там, а тут без рук останешься. И надо оно тебе? Тебе?

— Пробивайте уже, — неприязненно сказал Родион, и старик с досадливым кряканьем прокомпостировал его трудовую книжку. Корявая дырка в графе «Смену сдал» смотрела как будто бы с укоризной. Святой или маньяк, и точно.

«Скоро уже страницы подклеить надо», — отметил про себя Родион, закрывая книжку и пряча её в задний карман брюк. Выпирала она оттуда по-дурацки, но спереди карманов не предусматривалось, а кармашки на форменной куртке были слишком маленькие.

— Чайку бы, пока переоденешься? — засюсюкал вахтёр, но Родион отмахнулся.

— Вы ж знаете, я не переодеваюсь. До свидания.

— Ты б хоть о бабе своей подумал, — жалобно сказал Алексей Степаныч, но Родион уже закрыл дверь.

Аскет Рамануджа ясно видел, что до будды ему остается один шаг.

Не менее ясно он видел, что будды ему уже не достичь: смерть кивала и подмигивала, маня Рамануджу в инобытие. Остаток Пути Рамануджи в этом воплощении смерть полила топленым молоком и медом, раскрыв объятия для оскользнувшегося.

Но шаг должен быть сделан. Рамануджа, преисполнившись тяжёлой досады, задумался. А после воскликнул:

— Если достаточны для того мои духовные заслуги, пусть в следующем перерождении я продолжу свой Путь к будде!..

И шагнул в липкую, сладкую темноту.

Профессор быстро шёл по набережной. Встречные уверяли бы, что он шёл медленно, еле волоча ноги, но на самом деле он был необычно взволнован и тороплив.

Он был невысок и бежал по улице стремительно, будто локомотив по рельсам. Прохожие проносились мимо, как верстовые столбы. Дым от профессорской трубки отмечал его путь, цепляясь за фонари и афишные тумбы.

Сходство с паровозом усиливалось тем, что верхняя часть профессорского туловища была неподвижна, и только ноги крутились как колёса.

На несколько минут пришлось остановиться, потому что на набережную поворачивала колонна военных грузовиков. Старик-орудовец махнул необычным жезлом и повернулся к Профессору спиной. Тот, не глядя в сторону орудовца, снова воткнул щепоть табака в трубку и прикурил. Профессор шёл к себе домой, погружённый в себя, не обращая внимания ни на что. Дым от трубки опять стелился за ним, как кильватерный след. Старик с палкой неодобрительно посмотрел на него, но ничего не сказал. Профессор перевалил мост, слоистая мёрзлая Нева мелькнула под мостом и исчезла.

Час назад его вызвали в комнату, пользовавшуюся дурной славой. Два года назад в ней арестовали его товарища, вполне безобидного биолога. А теперь эту дверь открыл он, и, как оказалось, совсем не по страшному поводу.

Несмотря на яркий день, в комнате горела лампа. Два человека с земляными лицами уставились на него. Они, как тролли, вылезшие из подземных тоннелей, не выносили естественного света.

Один, тот, что постарше, был одет с некоторым щегольством и похож на европейского денди. На втором, молодом татарине, штатская одежда висела неловко. «Галстук он совсем не умеет завязывать», — заметил про себя Профессор.

Татарин кашлянул и произнёс:

— Вы знаете, что сейчас происходит на Востоке…

Восток в этой фразе, понятное дело, был с большой буквы. На Востоке горел яркий костёр войны.

Профессор всё понял — это было для него ясно, как одна из тех математических формул, которые он писал несколько тысяч раз на доске.

Воздух вокруг стал лёгок, и он подумал, что даже открывая дверь сюда, в неприятную комнату, он не боялся.

Давным-давно всё происходило с лёгкостью, которой он сам побаивался. Его миновали предвоенные неприятности, кампании и чистки. А жена его умерла до войны. Она была нелюбима, и эта смерть, как цинично Профессор признавался себе, подготовила его к лишениям сороковых. Вместе с ней в доме умерли все цветы, хотя домработница клялась, что поливала их как следует. Старуха пичкала горшки удобрениями, но домашняя трава засохла разом. Цепочка несчастий этим закончилась — Профессор перестал бояться.

Внутри него образовалась пустота — за счёт пропажи страха.

И теперь, глядя в глаза стареющего денди, неуместного в победившей и разорённой войной стране, он не сказал «да». Он сказал:

— Конечно.

Через десять минут стукнула заслонка казённого окошка, чуть не прищемив Профессору пальцы. Он собрал с лотка часть необходимых бумаг, и шестерёнки кадрового механизма, сцепившись, начали своё движение.

И вот он шёл домой, спокойно и весело обдумывая порядок сборов.

Быстро темнело. Тень от столба, как галстук при сильном ветре, промотнулась через плечо. Открыв дверь, он увидел, как кто-то, стремительный и юркий, перебежал ему дорогу.

— Кошка или крыса, — подумал Профессор. — Скорее, всё-таки крыса. Кошек у нас нет после Блокады.

На столе лежала маленькая хаба-хаба гражданского образца. Ваня вздохнул, обхватил ладонями стриженую макушку и вновь склонился над планшеткой, в который раз изучая личное дело Всеволода Петровича Трохина. Ване было понятно далеко не все, но блестящий выход он уже придумал, а значит, все должно получиться. Ваня перечитывал дело уже в шестой раз и чувствовал, что не зря выпросил Трохина себе, вызвав удивление начальства. Чутье Ваню подводило редко. Сейчас ему снова показалось, что на хабу-хабу брякнется долгожданное сообщение, и чутье не подвело — сверкнул огонек и включился динамик. «Извини, сегодня у меня флэшмоб», — на весь кабинет объявила хаба-хаба равнодушным голоском Инги.

Ваня покусал губу, вздохнул еще раз, а затем решительно хлопнул по столу обеими ладонями и объявил:

— Всеволода Трохина в кабинет!

Не прошло и пяти минут, как пара робокопов ввела Трохина. В реальности он оказался еще колоритнее, чем на голограмме: седые волосы, горящий взгляд и хитрый прищур глаз, неожиданно синих для его возраста. Но довольно бодрый, пожалуй, даже чересчур. Робокопы козырнули и удалились. Ваня щелкнул пальцами, вызвав кресло, изящным жестом пригласил Трохина сесть и для приличия помолчал немного.

— Теперь все будет хорошо, гражданин Трохин! — сказал он. — Я ваш новый следователь. Не смотрите, что я такой молодой. Я действительно только из корпуса, и это мое первое дело. Но обещаю, что справлюсь и помогу вашей беде!

Трохин сидел хмуро и никак не реагировал на эту заготовленную речь. Но Ваня не терялся.

— У меня для вас прекрасная новость, гражданин Трохин. Дело в том, что я отыскал для вас лазейку в законодательстве и уже переговорил с кем надо. Если вы мне доверитесь, то наберете столько бонусов, сколько понадобится для погашения вашего долгового счета.

Трохин посмотрел на Ваню исподлобья и сжал челюсти.

— Выпустите меня немедленно и верните обратно! — рявкнул он и вскочил, сверкая глазами. — Вы не имеете права!

— Ну, ай-ай-ай… — печально произнес Ваня. — Что ж вы, гражданин Трохин?

— У вас отвратительное полицейское государство!!! — орал Трохин.

— Прямо уж полицейское? — удивлялся Ваня, задумчиво щелкая под столом клавишей детектора лжи, горевшей ровным зеленым светом.

— Вы не имеете права сажать в тюрьму чужих граждан!!! — орал Трохин.

— Прямо уж чужих? — удивлялся Ваня, задумчиво водя пальцем по планшетке с личным делом.

— Вы очень пожалеете, что держите меня в тюрьме ни за что!!! — орал Трохин.

— Прямо уж в тюрьме? Прямо уж ни за что?

Трохин выдохся и замолчал. Постоял еще немного и сел. Ваня задумчиво поправил светодиодик, торчащий из стола на гибкой проволочке.

— Вы ж у нас какого года рождения? — спросил он наконец.

— У вас все написано… — Трохин хмуро кивнул на планшетку и отвернулся.

— Верно, гражданин Трохин, написано! — улыбнулся Ваня, показав крепкие белые зубы. — Одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего.

— Уберите этот диодик, раздражает, — поморщился Трохин и снова отвернулся.

— Положено по инструкции, — вздохнул Ваня, — светить подследственному в лицо диодиком. Никто не помнит, откуда пошла эта традиция. Ну, вы уже успокоились?

— А я и не беспокоился! — заявил Трохин так уверенно, что даже клавиша детектора лжи не мигнула.

— А отчего ж вы так раскричались? Прямо как маленький?

Трохин повернулся к нему и оглядел стриженую голову с торчащими ушами, которые даже чуть зарумянились от смущения.

— А тебе-то сколько? — брезгливо процедил Трохин сквозь зубы.

— Скоро двадцать, — с достоинством кивнул Ваня, — но к нашему с вами делу это…

Тут хаба-хаба подпрыгнула на столе, сверкнула огоньками и снова громко объявила на весь кабинет: «Извини, сегодня у меня флэшмоб». Ваня совершенно смутился, закусил губу и покраснел окончательно. Он быстро схватил хабу-хабу, отключил ее, спрятал в карман кителя, и только тогда поднял глаза на Трохина, ожидая новой волны презрения. Но Трохин улыбался.

— Поди, девушка твоя?

— Девушка, — уныло кивнул Ваня. — Дубль сообщения почему-то брякнулся…

— Поди, на свиданку не придет? — снова понимающе усмехнулся Трохин.

— Не придет… — вздохнул Ваня.

— Ну-ну, — подмигнул Трохин, — не расстраивайся так. Дело молодое.

— С чего же это вы взяли, что я расстраиваюсь? — спросил Ваня, чувствуя, как голос предательски дрожит.

— Да уж мне так показалось… — усмехнулся Трохин.

— Э нет! — запротестовал Ваня. — Вы только не думайте, будто у меня какая-то проблема с этой девушкой! И будто я вам жалуюсь на эту свою проблему!

— А я и не думаю.

— И не думайте! Никаких у меня проблем! И никаких жалоб, вот!

— Я вам завидую. Всем. Я уже понял, что в вашем мире нет проблем ни у кого. Кроме меня. У вас слишком легкая жизнь…

— Что? — Ваня вздрогнул и сурово взглянул на Трохина.

— Я опять сказал что-то не то? — насторожился Трохин.

— Да уж, — пробормотал Ваня. — Совсем не то. Вот это слово не надо было говорить.

— Какое слово?

— Вот это, на «ж»…

— Которое? Ах, на «ж»… — Трохин задумался. — Нет, не понимаю! Чем и оно вам не угодило?

— Я здесь для того, гражданин Трохин, чтоб помочь вам освоиться в нашем мире, — выдал Ваня еще одну заготовленную фразу. — Поэтому сцудиться с вами я не буду, в сцуд не подам.

Трохин уже привык, что слово «суд» на местном диалекте произносили через «ц». Ваня тем временем продолжал:

— Просто запомните: это слово на «ж» и похожие слова нельзя произносить никогда и нигде!

— Спам?

— Хуже. Моральный травматизм.

— Каким образом?!

— Э-э-э… — Ваня замялся. — Как бы так, попроще… Ну, вот если мы скажем: «утро». То это означает, что неизбежно наступит и вечер, правильно? А там уж, чего греха таить, и ночь… Так же и здесь: если произнести это слово…

— На «ж»?

— Да, на «ж»… То этим самым вы как бы намекаете собеседнику, что и для него когда-нибудь наступит вечер… Ну и… ночь.

— Пардон?

— Объясню. Если все, что с нами происходит, это «ж», то когда-нибудь это наше «ж» закончится, верно, гражданин Трохин?

— То есть слово «ж» намекает на слово… — начал Трохин, но Ваня замахал руками.

— То слово тем более произносить нельзя!!!

— Но почему? — искренне удивился Трохин, и его мохнатые брови полезли вверх.

— Есть проблема, которую человечество пока решать не научилось. Каждый человек несет в себе стресс осознания этой проблемы. Вечный страх перед…

— Не продолжайте, я понял, — кивнул Трохин. — Я как бы наступаю собеседнику на больную мозоль, напоминая о том, что его неизбежно ожидает?

— О! — обрадовался Ваня, — Кажется, мы с вами достигаем полного взаимопонимания! Остается лишь напомнить, что любой нормальный собеседник, услышав от вас подобное слово, непременно обратится в ближайший моральный травмпункт. Зарегистрирует травму и вместе со своим адвокатом-психоаналитиком подаст заявление в сцуд о причиненном ущербе. Меньше чем полсотней бонусов дело не кончится. Ну а если адвокату-психоаналитику удастся доказать, что клиент из-за ваших слов впал в депрессию, не смог работать и упустил выгоду…

— Вы на меня тоже подадите в суд? — сурово перебил Трохин.

— Что вы, гражданин Трохин! — покачал головой Ваня. — Я ж все понимаю, вы человек древний, ошибаетесь по незнанию. Но уж если вы второй раз это слово повторите — то нам придется с вами расстаться навсегда. Тогда, к моему глубокому сожалению, мне придется вернуть ваше дело прежнему следователю и…

— Ага, — сказал Трохин. — А с какой стати мое дело отбирают у моего следователя и передают следователю-мальчишке?

— Вы — сложный случай в нашей сцудебной практике, товарищ Трохин. Я сам вызвался работать с вами, а ваш следователь рад был от вас отделаться.

— Ага, — сказал Трохин. — Если ты вызвался работать со мной, значит, у тебя какие-то свои интересы? Или просто юношеское любопытство?

Ваня глубоко вздохнул.

— А вы не так уж просты, гражданин Трохин! — сказал он. — Буду честен. Вы меня интересуете по служебной линии. Если вы поможете мне — я помогу вам. Если нет — что ж, пусть ваше дело пытаются уладить другие.

— Чем я могу вам помочь? — удивился Трохин. — Я провел в вашем мире всего сутки и уже попал на восемьдесят тысяч бонусов!

— На сто двадцать тысяч… — потупился Ваня. — Инфоканал «Сурен» подал иск…

— Вы одурели? — разъярился Трохин и даже вскочил с кресла. — Я не выступал на канале «Сурен»! Я выступал на канале «ПТК»!!!

— Но вы же обещали затем выступить на «Сурене»? Это для них — упущенная выгода.

— Но как я мог выступить на «Сурене», если меня повязали прямо в студии «ПТК» по их команде?!! Пусть «Сурен» подает иск на «ПТК»!!!

— Он и подал иск на «ПТК», — терпеливо пояснил Ваня. — А «ПТК» добавило этот иск вам, потому что вы — причина скандала. Так что — плюс сорок тысяч.

Ветви рябины были усыпаны огненно-оранжевыми гроздьями. До октября они так и будут украшать чахлый двор, и лишь потом, с первыми заморозками, налетят невесть откуда стаи бойких птичек с хохолками на вертлявых головках и в одночасье склюют множество так и не родившихся новых рябин. Элу всегда хотелось узнать, как же называются эти проворные пернатые, но орнитологов среди её знакомых не водилось, а тратить время на листание толстых запыленных справочников в библиотеке не хотелось. Так и остались юркие пугливые птички для Элу безымянными.

Впрочем, в этом году они прилетят еще не скоро. Середина августа, теплынь, искрится, разбиваясь о лужу, солнечный луч, жмурится от удовольствия соседский кот у трубы водостока. Кот серый, в черных полосах, из окна виден, как на ладони. Элу быстро оглянулась — не заметит ли мама, — села на широкий подоконник, торопливо перекинула ноги наружу. Сказала коту «кис-кис-кис». Он не отреагировал, хотя, конечно, прекрасно слышал: от окна второго этажа до зверя было совсем недалеко. Элу не обиделась.

Она посидела, качая ногой и прислушиваясь. Из-за сараев в дальнем конце двора слышались гитарные переборы. Иногда оттуда же долетали взрывы хохота. А еще над крышами сараев взвивался синий, едва заметный, дымок. Опять Мишка курит, поняла Элу. Вот достанется ему от старух, если заметят.

Со старухами у Мишки Галесова была давняя затяжная война. Сперва из-за побитых стекол. Двор маленький, и в футбольных баталиях глупый мяч порой летел в сторону форточек вместо ворот. Как назло, форточки почти всегда принадлежали кому-нибудь из старух. Ну а Мишка, как главный заводила, был под подозрением: не его ли нога запулила спортивный снаряд в сторону безвинных стекол?

Теперь-то Мишке шестнадцать, и противостояние между ним и старухами вышло на новый уровень. Вчера Элу сама слышала, как баба Маша орала за сараями:

— Окаянный олух, ты что, сараи поджечь хочешь!? Опять курил, охламон! Когда уж тебе в армию-то наконец заберут, дубина стоеросовая! Там тебе быстро мозги на место поставят…

Элу сильно сомневалась, что Мишка кому-то даст вправлять себе мозги. И все же отчасти была солидарна с бабой Машей: курить — это совсем не дело.

Позади послышались шаги. Элу пантерой развернулась, уперлась расставленными руками в деревянную раму. В таком положении ее и застала мама.

— Опять на окне сидела? — подозрительно спросила она.

— Я и сейчас сижу, — удивилась Элу.

— Не увиливай. Ты прекрасно знаешь, о чем я. Сколько раз я говорила, чтобы ты ноги наружу не свешивала.

— Ну, мама…

— Не будем спорить. Ты все прекрасно понимаешь, Элу. А сейчас сходи, пожалуйста, в магазин. Папа с работы вернется, а в доме ни куска хлеба.

Когда Элу вышла из подъезда, за сараями уже разгорался скандал. Гитарный звон стих, и вместо него оттуда слышался разъяренный голос бабы Маши. Элу мысленно пожелала старой женщине успеха в борьбе с курением и зашагала в ближайший продмаг.

Там, конечно, толпилась очередь. Давали колбасу и сахар. Потрясая блеклыми прямоугольничками талонов, переругивались у прилавка женщины. Стоял обычный для магазина возмущенный гул; иногда, как рыба из стоячей воды, из него выскакивали отдельные реплики. Элу заняла очередь, сжимая во вспотевшей ладони скомканную сетчатую авоську. Приготовилась к томительному ожиданию.

Ждать не пришлось. Почти сразу к ней подошла женщина. Встрепанные волосы падали ей на лоб и женщина резким нервным движением отдувала их, выпятив губу.

— Девушка, — сказала она. — Вы очень торопитесь?

— Нет, — настороженно отозвалась Элу. Сейчас наверняка попросит пропустить вне очереди. Скажет, что ребенок дома один. Или еще что-нибудь в этом роде. Такие женщины, с оставленными без присмотра детьми, встречались почти в любой очереди.

— Девушка, вы понимаете, у меня дома сын один, — оправдывая ожидания, заговорила женщина. — А я на работе ключ оставила. И теперь не могу попасть домой.

— Хотите, чтобы я вас вперед пропустила? Да пожалуйста, мне не жалко. Только что вам это даст, впереди вон еще сколько народу.

— Ну что вы! Я совсем не об этом. Видите ли, вы такая маленькая, — женщина чуть виновато улыбнулась. — А у меня довольно широкая форточка…

Женщину звали Надеждой. Обитала она неподалеку от магазина, в кирпичной пятиэтажке. Дошли быстро.

— Вон мое окно, — сказала Надежда. — Совсем невысоко. Элу посмотрела, согласно кивнула. И осторожно сказала:

— Надя, а зачем мне лезть? У вас же сын дома, пусть он откроет.

— Запасной ключ на антресолях, в коробочке. Нужно по стремянке залезать.

— Ну и что? — непонимающе спросила Элу. — Сколько лет вашему мальчику?

— Десять.

— Неужели десятилетний пацан не сможет достать коробочку?!

— Он бы смог, — вздохнув, сказала Надежда. — Но Антошка не видит. Он слепой.

— Извините, — тихо сказала Элу.

— Ну что вы, — Надежда улыбнулась. — Он бы, наверно, и так смог, но, понимаете, я боюсь. Вдруг упадет. Или с этих антресолей на него свалится что-нибудь, там такой беспорядок.

Добраться до оконного проема оказалось просто. От подъезда тянулся вдоль стены выступ. Шириной как раз чтобы, распластавшись и раскинув руки, добраться до нужного окна. Точь-в-точь хватило роста, чтобы, ухватившись за край деревянной обшарпанной рамы, подтянуться и ящерицей нырнуть в прямоугольный лаз форточки.

В квартире было хорошо, прохладно. И тихо, лишь где-то за стеной неразборчиво пиликал радиоприемник. Элу осмотрелась. Она находилась в комнате, которую многие отчего-то предпочитают именовать залом. Члены любой императорской фамилии пришли бы в негодование, предложи им такую залу.

Полы устилали ковры с неразборчивым орнаментом на псевдовосточный манер. Они приглушали звуки и, видимо, потому Элу, рассматривавшая хрусталь за стеклом польского шкафа-стенки, не расслышала шагов. Когда она повернулась, в дверном проеме стоял, опираясь плечом о косяк, мальчик. И смотрел на нее, на Элу. То есть, казалось, что смотрел…

— Привет, — весело сказала она, — Антошка.

— Здравствуйте, — отозвался сын Надежды. Голос его прозвучал неуверенно. Еще бы! Один в пустой квартире, и вдруг, невесть откуда, в комнате появляется человек. Кто знает, какие у него намерения, у этого незваного гостя. Тем более, в газетах постоянно пишут разные страсти про воров и грабителей. Раньше не писали, а теперь будто плотину прорвало, в каждом номере «Вечерки»… «Впрочем, Антошка ведь не может читать «Вечерку», — сообразила Элу.

— Меня твоя мама прислала, — объяснила Элу. — Она ключи на работе забыла. Не бойся.

Она подошла к мальчику, взяла его за руку. Повторила:

— Не бойся. Мама внизу, мы сейчас к окну подойдем, и ты с ней поговоришь.

Мальчик кивнул и шагнул навстречу.

— Меня Элу зовут.

— Элу? — переспросил Антон.

— Да. Такое вот имя. Оно не русское.

— Красивое, — неуверенно сказал мальчик. Элу рассмеялась.

Они подошли к окну. Закрашенные щеколды, конечно, заклинило. Пришлось Элу вставать на подоконник и переговариваться с Надеждой через форточку.

Антон слушал, чуть наклонив голову. Он заметно успокоился, лицо разгладилось, исчезла крошечная складка на переносье. Наконец, он улыбнулся и сказал:

— Пойдемте, я покажу, где стремянка.

Элу спрыгнула с подоконника, Антон повел ее за собой. Он отлично ориентировался в квартире. Когда-то, еще в детстве, Элу, зажмурив глаза, пыталась пройти из кухни в спальню родителей. Ей приходилось, растопырив руки, хвататься за стены, и даже так она умудрилась ушибить коленку о шифоньер. Антошка же шел легко, даже быстро. Приглядевшись, Элу заметила, что ладони мальчишка держит чуть навылет и иногда делает ими чуть заметные движения вперед, словно подстраховывая себя.

Взобравшись по стремянке, Элу быстро нашла среди груды старых корзинок, спущенных велосипедных камер и ветхих скатанных трубой половиков квадратную коробочку из тисненой кожи. Быстро спустилась, сказала Антону:

— Ну, вот и все, сейчас ключи достанем и впустим твою маму. — Она поместила коробочку на лакированный столик, откинула крышку. Антон пристроился рядом. Слушал, наклонив голову. Элу уже заметила, что когда мальчик сосредоточен, голова его чуть наклоняется набок. Выглядело это трогательно и грустно, и Элу вздохнула.

Вынимая поочередно пачку перевязанных пожелтевших конвертов, янтарную брошь, новогодние открытки за семьдесят седьмой и семьдесят пятый годы, Элу добралась до дна. Ключей не было. Она переворошила бумаги. Какая-то замусоленная квитанция выскользнула из общей кучи и осенним листом спланировала на пол, улеглась возле обутых в клетчатые матерчатые тапочки ступней Антона,

— Ключей-то нет, — недоуменно сказала Элу. — Перепутала что-то твоя мама.

Она вернулась к окну. Рассказала Надежде о результатах поисков. Спросила, не посмотреть ли в другом месте?

— Не надо, — устало вздыхая, сказала Надежда. — Раз уж там не нашлось, значит, их нигде нет. Должно быть, муж забрал.

— Что же делать?

— Даже и не знаю. Наверно, надо в ЖЭК идти, слесаря вызывать… Или нет. Может быть, я на работу съезжу. Попрошу вахтера позвонить Нине Николаевне домой. Неудобно, конечно, а что делать. Нина Николаевна придет, у нее есть ключи от отдела. Я быстро, вы подождите. Подождите, ладно?

— Подожду, — ответила Элу. А что ей оставалось?

Надежда ушла. Элу в очередной раз соскочила с подоконника. Посмотрела на наручные часики: полвосьмого, останется папа без хлеба. И на слесаря Надежда напрасно рассчитывала: в такое время в ЖЭКе уже никого нет.

— Слышал?

— Ага, — Антошка кивнул.

— Ну ничего, не волнуйся, мама быстро придет.

— Я не волнуюсь. Только быстро она не придет, ей тридцать третьего долго ждать, а потом ехать почти до конечной.

— Все равно не так уж и долго, — успокоила Элу. И замолчала, не зная, что сказать еще. Антошка ждал и смотрел на нее. Не смотрит он, поправила себя Элу, не может он этого. И все равно не могла отделаться от ощущения, что маленький хозяин квартиры рассматривает ее. Глаза у него были темно-коричневые, ясные, с искорками в глубине зрачков. И лишь редкие подергивания глазного яблока из стороны в сторону выдавали слепоту. Но это — если присматриваться.

— У тебя есть своя комната? — нашлась, наконец, Элу.

— Есть, — охотно подтвердил Антошка. — Пойдемте. Когда они проходили коридором (и здесь пол был застелен ковром, на сей раз однотонным, темно-синим), Антошка предложил:

— Если хотите, можете надеть тапочки, они в прихожей.

— Нет, — отказалась Элу. — Я так, если можно. У меня обувь чистая.

Комнатка у Антошки оказалась небольшая, но симпатичная. Неизменный ковер поверх паркетного пола (здесь он, ковер, был с оранжевым ворсом, с вкраплениями из белых и красных овалов; красиво, конечно, но мальчик-то красоты этой видеть не мог), письменный стол коричневого дерева, новая «Спидола» на аккуратной подставке. Рядом, на другой подставке, коллекция игрушечных автомобильчиков. Элу подошла, взяла в руки крохотную милицейскую «Волгу». Осторожно потрогала синий маячок на крыше.

— Нравится? — спросил Антошка,

Он, что, по звуку понимает, чем она занята?

— Да, очень. У меня брат тоже такие коллекционировал. Только «Волги» милицейской у него не было.

— А теперь уже не собирает?

— Он в армии сейчас, — вздохнула Элу.

Они посидели на диванчике, порассматривали другие автомобильчики. Послушали «Спидолу». Когда диктор сообщил, что московское время двадцать часов и тридцать минут, Элу заволновалась. Во-первых, ее дома потеряют. Во-вторых, неужели Надежда действительно работает так далеко.

— У вас есть телефон? — спросила Элу.

— Конечно, — отозвался Антон, и тотчас, словно в подтверждение его слов, из коридора раздался хрипловатый треск звонка.

Антон встал, четко повернулся в сторону двери. Ушел в направлении звонка. Через минуту раздался его голос:

— Это вас.

— Меня? — поразилась Элу.

В трубке она услышала взволнованный голос Надежды. Ничего у нее не получилось, вахтер номера Нины Николаевны не знает, слесаря в ЖЭКе нет и вообще никого нет, все разошлись по домам.

— Элу, — просительно сказала Надежда, — у меня к вам огромная просьба.

«Откуда она мое имя-то узнала, я же ей не представлялась? — поразилась девушка. — Ах, ну да, Антон наверняка сказал сейчас».

— Элу, — повторила Надежда.

— Да?

— Я бы могла у подруги переночевать, а завтра на работе ключи заберу и приеду. Я отпрошусь, меня отпустят. Но вот Антошка… Словом, у меня к вам огромная просьба: останьтесь у нас ночевать. Боюсь я его без присмотра бросать. Ну и… не на лестнице же мне спать.

— Я бы, наверно, могла, — растерянно ответила Элу. — Но мои родители, они же волноваться будут.

— Вы скажите адрес, я к ним зайду, все им объясню. Пожалуйста, Элу.

— Зачем же ходить, — смиряясь, сказала Элу. — Я им позвоню.

— Нет, нет, вы все же скажите адрес. Я обязательно им должна объяснить.

— Вот так, — повесив трубку, обратилась Элу к Антону. — Придется тебе меня на эту ночь приютить.

— Ага, — солидно отозвался тот. — Я приютю. То есть приючу.

Они поиграли в города. Антон знал много разных городов, а Элу уже через пять минут стала запинаться на букве А. Антон, улыбаясь, подсказывал. Потом снова включили «Спидолу», послушали концерт по заявкам радиослушателей. Последней передали песню «Ты, да я, да мы с тобой…» для «обитателей Башни». Что за башня и где она находится, диктор не уточнила. После концерта начались разговоры о перестройке. Антошка поскучнел.

— Выключим? — предложила Элу.

— Давай, — охотно согласился мальчик. — То есть, давайте.

— Да называй меня на ты, чего там, — сказала Элу.

— Ладно, буду на ты, — серьезно отозвался Антон, — Будешь чай пить?

— Конечно!

— Тогда пошли на кухню?

— Пошли, — засмеявшись, Сказала Элу. — Ты хороший хозяин. К тебе приятно в гости забрести.

— А ты еще придешь, да?

Элу потрепала его по вихрам, сказала:

— Если пригласишь.

— Приглашаю, — быстро отозвался Антон, нашел ее ладонь и потянул за собой на кухню.

Там он ловко наполнил чайник водой, сам зажег газ, решительно отказавшись от помощи. Достал из шкафчика чашки.

— Ловко ты управляешься, — сказала Элу.

— Привык. Я же тут все знаю. Только с папой иногда приходится ругаться, он все время вещи не на свои места ставит.

— А он где, твой папа?

Антон ответил почти сразу, но Элу все же уловила запинку.

— Уехал.

Больше она спрашивать не стала.

Они пили чай с печеньем. Болтали о разных интересных вещах: о фильме «Секретный фарватер», который недавно показывали по телевизору (видеть его Антошка, конечно, не мог, но слушал внимательно; некоторые фрагменты он запомнил даже лучше, чем Элу), о собаках, о хороших песнях.

За окном уже распахивался синий вечер, накрывал город. Засветились окна в доме напротив, зажглись светлячки фонарей. Было тихо и хорошо. Уютно. Антон, смеясь, рассказывал, как он много раз разбивал колени о паркет, прежде чем родители догадались настелить везде ковры. В его пересказе это действительно звучало смешно, но Элу понимала, скольких слез стоили ему эти падения.

Он как раз показывал в лицах сценку одного особо неудачного приземления, размахивал руками, изображая испуг мамы, когда в кухне погас свет. И вообще всюду погас. Мигнули и пропали фонари за окном, почернели окна в домах. Антошка продолжал пантомиму. Он ничего не заметил, для него тьма была постоянным спутником. Но теперь его веселый голос звучал как-то странно, неуместно на вмиг потерявшей уютность кухне.

— Что это? — не сдержалась Элу.

— Где?

— Нет света. Повсюду.

— Я не знаю, — сказал Антон.

— Наверно, авария на подстанции, — пытаясь исправить свою ошибку, бодро предположила Элу.

— Я не знаю, — растерянно повторил Антон. Подошел к Элу, неуверенно протянул руку. Словно и он в темноте потерял способность ориентироваться. Ткнулся пальцами в щеку Элу. Она непроизвольно отвела голову. Спохватилась, поймала ладонь мальчика, сжала ее.

— Да ерунда, — сказала Элу. — Сейчас все починят.

— У тебя дыхание изменилось, — полушепотом сказал Антон. — Ты боишься темноты, да?

— Немножко. Тебе это не понятно, наверно.

— Почему же. Как раз наоборот, — очень по взрослому, с какой-то привычной горестью сказал Антон.

— Извини меня. Я глупости говорю.

— Нет, не глупости. Ты хорошая, — он, кажется, улыбнулся. — Допивай чай.

Они вернулись в комнату. Решили, что пора укладываться спать.

— Ты ложись в маминой комнате, — решил Антон. — Пойдем, я покажу.

Он подсказал, где найти постельное белье. Помог надеть наволочки.

— Ну, спокойной ночи? — вопросительно сказала Элу.

— Да. Спокойной ночи.

— Тебе не нужно помогать?

— Нет, — он, кажется, удивился. — Зачем?

И ушел в темноту коридора. А Элу разделась, нырнула под одеяло и неожиданно быстро уснула.

Проснулась она от гула. Шел он отовсюду, словно весь дом превратился в огромный музыкальный инструмент, способный издавать одну лишь протяжную заунывную ноту. Позвякивали стекла в окнах. Элу села, сонно огляделась. Что это? Который час? Она подняла запястье к глазам. В кромешной тьме стрелок на циферблате не разглядела. Сбросила ноги с кровати, поднялась. Вытянув руки, двинулась вперед и сразу же налетела на стену.

— Иди на мой голос.

Элу вздрогнула. Антошка? Он что, здесь, в комнате? Подавила дурацкий порыв заорать «Уйди, я не одета». Во-первых, темнотища, а во-вторых… даже если бы и прожектора тут светили, Антошке-то все едино.

Он нашел ее руку, потянул за собой. Так, в одних трусиках и майке, она и потащилась за мальчишкой. Он привел ее на кухню. Здесь было светлее. Красноватые отблески лежали на стенах. Элу снова взглянула на часы. Полтретьего.

— Что это? — спросил Антошка — Я проснулся, все гудит.

— Не знаю.

Она выглянула за окно. Ни одного огонька. Лишь в просветах между домами и деревьями наливалось цветом спелой вишни небо. Багровые полосы на стенах кухни были от него, от этого странного неба. И они становились ярче.

— Я не знаю, Антошка, — повторила Элу. Перевела взгляд на мальчика. Он стоял перед ней босой, в мешковатой пижаме. Она напрягла зрение, рассмотрела рисунок на пижамной ткани. Слоники. С задранными вверх хоботами. Кажется, улыбающиеся, если допустить, что они это умеют — улыбаться.

— Где телефон? Я позвоню отцу.

Антон провел ее к телефону (она, наконец, поняла странность ситуации: слепой мальчик был ее поводырем в этой большой темной квартире, не она помогала ему находить дорогу, а он, лишенный зрения пацан). Элу подняла трубку. Молчащую трубку, сигнала не было. Брякнула ее обратно на аппарат:

— Не работает.

Между тем, гул изменил тональность, стал вроде бы чуть тише, но в то же время настойчивей, злее.

Они снова переместились на кухню. С улицы слышались голоса. Элу выглянула наружу. Стекла дома напротив отражали ритмичные синие вспышки. «Мигалка». Скорая? Милиция? Или пожар? Оттого и этот красный свет неба. Где-то сильный пожар, возможно, на подстанции. Потому и электричество отключено. Ну конечно! Авария на электростанции.

Так она и сказала Антону.

— А гудит что? — подумав, спросил он.

— Может быть, сирены, — предположила Элу. — Давай радио включим… ах, оно же не заработает.

— У меня батарейки есть, — он сразу же повлек ее за собой в комнату. Выдернул ящик из приставленной к письменному столу тумбы, зашарил там.

— Вот!

Они установили в «Спидолу» источники питания. Антон щелкнул выключателем. Шипение. Хрипы.

— Поищи другую станцию, — попросила Элу.

Мальчик крутанул верньер. Опять треск и шипение. И снова. Обрывок какой-то музыки, тут же заглушенный плывущим скрипом. Треск. Неразборчивое «бу-бу-бу». Шипение. И вот:

— …не покидать домов. Закрыть все окна. Сохранять спокойствие. — Пауза. — Военнослужащим запаса прибыть на пункты сбора. С собой иметь паспорт и военный билет. — Пауза. — Медицинским работникам безотлагательно прибыть на место работы. — Пауза. — Всем остальным не покидать домов. Закрыть все окна. Сохранять спокойствие…

Голос иногда затихал, заглушался шорохами и потрескиванием. И вновь пробивалось сквозь помехи:

— …иметь паспорт и военный билет. Медицинским работникам безотлагательно…

— Ясно, — сказала Элу.

— Что ясно?

— Да, Антон, ты прав — ничего не ясно. Покрути, может быть, еще какая-нибудь станция найдется.

— А ты что, в обуви спала? — неожиданно спросил мальчик.

— Почему ты так решил? — смутилась Элу.

— Когда ты проснулась, сразу же встала. Не обувалась. А ты не босиком, я по звуку слышу.

— Тебе показалось. Я быстро обулась.

Антошка в сомнении покачал головой, но ничего не сказал. Других станций он не нашел, вернулся к той же, где призывали сохранять спокойствие, оставаться дома и немедленно прибыть. Потом он заметил:

— А то же самое и на улице говорят.

Элу метнулась к окну, раздернула шторы. Усиленный мощными динамиками голос разносился над пустыми, освещенными красными отблесками, улицами. Он приближался, этот голос. Окно Антошкиной комнаты выходило не во двор. И Элу увидела медленно движущийся по мостовой черный автомобиль с рупором на высоком кузове. Фары у грузовика не горели и лишь едва приметно мерцали в темноте лампочки габаритных огней. Голос из громкоговорителя неустанно твердил: «…безотлагательно прибыть на место работы. Всем остальным не покидать…».

За грузовиком шла милицейская машина с включенным маячком.

— Гул затих, — сказал Антошка.

Элу обернулась к нему. Прислушалась. Да, кроме сдвоенного — от грузовика и из «Спидолы» — голоса, других звуков не было.

— Спать не хочется. Может быть, чаю попьем, Антошка?

— Пошли.

Чаю им попить не удалось. Газовая плита не работала, не было газа. Элу отвернула кран над раковиной. Вода пошла. И на том спасибо.

Конечно, она уже все понимала. Не маленькая. Недаром на уроках гражданской обороны и начальной военной подготовки в школе им стократно было рассказано о действиях в таких случаях. Оставаться дома и сохранять спокойствие. Да. Она вспомнила картинки, иллюстрирующие последствия лучевого поражения и поежилась. Взглянула на Антошку. Интересно, он тоже понимает?

И — вот странно — не о брате своем она сейчас подумала, не о родителях. Ей вдруг стало до невозможности жаль себя и вот его, слепого пацана, с которым свел странный случай.

— Иди сюда, — позвала она.

Антошка подошел. Элу обняла его, притиснула к себе. Потерлась щекой о макушку.

— Глупо все, Антон. Я вот все считала, сколько мне лет будет в двухтысячном году. Ровно тридцать. А теперь, наверно, и не увидим этого двухтысячного года. Интересно, как бы все там было… — Она заплакала. Ругала себя за это — пугает ведь пацана, но не могла остановиться.

— А сколько тебе сейчас? — глухо спросил он.

— Девятнадцать.

— А мне почти одиннадцать.

— Значит, тебе в двухтысячном было бы всего двадцать один. То есть, будет, конечно…

— Двухтысячный — это двадцать первый век, да? — спросил Антошка.

— Да.

— И люди на Марсе уже поселятся?

— Наверняка. И еще много всякого интересного будет, мы даже представить себе не можем сейчас.

— А что?

— Не знаю… Ну, вот, наверно, каждый сможет по телевизору смотреть только те фильмы, какие захочет. Есть такая штука, видеомагнитофон называется. Какую хочешь кассету ставишь и смотришь. А потом перевернул кассету, и — пожалуйста! — другой фильм… — «Господи, что я говорю, — ужаснулась Элу, — он же не видит, а я ему про фильмы».

Она вытерла слезы. Встала, подошла к окну, не отпуская руки Антошки. Все небо над городом горело красным. Это было по-своему красиво. Но все-таки хорошо, что мальчик не видит. Иногда возможность не смотреть — благо.

— Иди оденься, Антошка.

— Зачем?

— Иди-иди, потом скажу.

Мальчик покинул кухню. Элу еще немного постояла, вглядываясь в пламенеющие небеса, и тоже пошла одеваться. Через окно Антошке будет непросто выбираться, подумала она, но ничего, справимся.

Они долго блуждали окраинными улицами, прячась от патрулей. Один раз все-таки пришлось убегать. Антошка держался молодцом, ни разу не споткнулся. Рассвет они встретили уже возле леспромхоза. Быстро пересекли шоссе, выждав паузу между проходящими танковыми колоннами. Двинулись лесной дорогой в сторону заброшенного аэродрома. «Там лучше всего», — решила Элу.

Мысленно она попросила прощения у родителей. Вы ведь взрослые, сказала она им. Вы справитесь, выберетесь сами. А пацана сейчас никто не вытащит, кроме меня. Даже его мама, так не вовремя (или вовремя?) забывшая ключи на работе. Он может рассчитывать лишь на меня. Пусть я и глупая беспомощная девочка, но никто не сможет сделать того, что умею я. Мы выкарабкаемся. Спрячемся подальше от городов, зароемся в землю, если надо. Будем ждать. Когда-нибудь небо снова станет голубым. Мы подождем. Мы дождемся.

— Дождемся, Антошка, — весело сказала она.

— Чего?

— Да какая разница! — Элу рассмеялась. — Главное — дождаться.

Мальчик недоверчиво пожал плечом, но спорить не стал.

Они вышли к аэродрому через два часа. Длинный ряд бетонных плит убегал вдаль. Покачивалась проросшая сквозь трещины трава. Глупые стрижи беззаботно носились над отцветшими одуванчиками. Элу остановилась, села на бетон. Усадила рядом с собой мальчишку.

— В городе сейчас нельзя оставаться, Антошка, — сказала она ему. — Мы с тобой уберемся подальше, так надо.

— А мама?

Элу не ответила, на мгновение прижала пацана к себе. Распустила шнуровку на левом ботинке. Стянула его. Взяла Антошку за руки.

— Возьми мой ботинок.

— Зачем?

— Возьми, возьми, не бойся. Так тебе будет понятнее. Она направила его руки в нужную сторону. Он сжал рубчатую подошву.

— Подними!

— Зачем?

— Поднимай!

Мальчик послушался. Потянул ботинок вверх. Растерянно поморщился, потянул сильнее, оторвал от бетона.

— Понял?

Антошка отрицательно покачал головой.

— Каждый — по восемь килограммов. Каждый ботинок,

— Зачем? — полушепотом повторил Антон.

— Я ведь легкая, — смеясь, сказала Элу. — Я очень легкая. Мы с тобой улетим отсюда. Далеко. Так далеко, где нас никакая война не найдет.

— Так не бывает…

— Бывает. Я единственный человек в мире, почти не имеющий собственного веса, Я легче воздуха, Антошка. Родители скрывали, не хотели для меня злой судьбы лабораторной крысы.

— Я не верю! — со слезами крикнул Антон. — Ты с ума сошла. Пойдем обратно домой.

— Возьмись за меня. Держись крепко-крепко. Не отпускай. Они встали. Поверил он или нет, но обхватил ее за пояс.

Прижался. Элу босой ногой подцепила второй, уже расшнурованный ботинок. Я легкая, сказала она уже себе. С натугой нажала на задник ставшего теперь ненужным ботинка. Легкая, повторила она, очень легкая…

Красное небо ринулось навстречу.

Про таких говорили: при рождении сам Тролх коснулся копьем его головы. Жаль только, что тупым концом. Вот и вырос мальчик: поперек себя шире, лобик узенький, челюсть отвисла, только что слюна не течет. В крохотных глазках — ни единого намека на мысли, однако же они неотрывно следуют за нервно расхаживающим по коридору Тионисом, и это безумно раздражает. Почему чиновник третьего ранга должен терпеть такие взгляды? Давно следовало бы запретить всякому быдлу пялиться куда попало.

Дверь за спиной стражника резко открылась, будто от удара ногой: появился еще один персонаж, ничем не лучше первого. Разве что железа на нем висело еще больше, грязные патлы длиннее, да ростом этот любимец богов был повыше. Пока стражник медленно поворачивался, вошедший сделал шаг вперед и преспокойно толкнул своего младшего братца плечом, да так сильно, что тот отлетел на пару шагов.

Стражник возмущенно замычал, глазки его удивительно быстро наполнились злобой. Длинноволосый бычок на мычание среагировал как полагается — обернулся и нагнул увенчанную рогатым шлемом голову. Тионис едва сдержался, чтобы не захихикать от восторга.

— Ты чего? — выдавил из себя стражник, получилось довольно похоже на человеческую речь.

— Я — чего? А ты сам-то — чего? — отпарировал соперник, и тут же перешел в наступление: — Урод!

После этого оба принялись молча сопеть и топтаться. Насколько понимал Тионис, словесная перепалка еще не была окончена, стражник сейчас искал веские доводы в свою пользу. И нашел как минимум один:

— Сам ты урод!

— Ты сейчас сказал, что я — урод! — бычок радостно ткнул в грудь стражника пальцем. — Понял, что ты сейчас сказал? Ты сказал, что я, Милга Кормчий, урод!

Стражник опять засопел, даже чуть попятился. Видимо, он попался в какую-то хитро расставленную в ходе этой дискуссии логическую ловушку. Тионис не мог вполне оценить ее глубины, в силу болезненно развитого интеллекта, но предполагал, что слов сказано уже достаточно. Сейчас будет потеха!

Но бычок заговорил снова:

— Ты, сволочь, понимаешь, что твоя мать тебя больше не увидит?

Стражник сопел и топтался, явно не совсем понимая, что происходит, и тогда Милга Кормчий уточнил:

— Сдохнешь сейчас!

Дальше события развивались стремительно: стражник скинул с плеча топор, Милга со скрежетом вытащил меч. Стражник замахнулся топором, отбив от стены порядочный кусок камня, Милга сделал шаг назад и присел. Стражник сделал шаг вперед, махнув своим тяжелым оружием, Милга опять шагнул назад, и тут же контратаковал, рубанув мечом. Стражник ловко принял удар на шлем (хорошо, хоть шлем есть, а то бы клинок сломался! — подумал Тионис) и опять взмахнул топором, но Милга снова успел отойти. Со второй попытки длинноволосый воин все же попал врагу по шее и брызнувшая из разрубленной артерии кровь оросила плащ стоявшего в стороне Тиониса. Но и Милга Кормчий получил свое, по крайней мере так показалось чиновнику. Двери снова распахнулись.

— Что тут за безобразие?! — король появился со щитом и мечом, явно готовый вступить в сражение с напавшими на замок супостатами. — Милга! Ты убит?

— Нет… — прохрипел воин, поднимаясь. — Кольчуга выдержала… Почти.

Он развел в стороны руки, которые до этого прижимал к животу и на пол посыпались железные кольца. Фонтан, бьющий из шеи стражника, быстро ослабевал.

— Я все пропустил! — расстроился король и в раздражении отшвырнул щит. — Такие воины, как ты, не должны сражаться без зрителей! Твоя смерть может оказаться не воспетой.

— Не прикажи казнить, мой король… — Милга, у которого по рубахе расплывалась красное пятно, склонил голову, насколько позволяла толстенная шея.

— Да ты ранен?

— Пустяки… — в подтверждение своих слов воин ударил себя кулаком в брюхо. — Я хочу узнать имя этого храброго бойца и отдать его вдове или матери десятую часть добычи!

— Я не помню… — задумался король. — Эй, ты! Как его звали?

— Ваше Величество, я не имел чести быть знакомым с этим благородным… — «скотом», чуть не сказал Тионис, но вовремя осекся. — Я только что прибыл из столицы, со мной рекомендации господина канцлера. Мое имя — Тионис, чиновник третьего ранга.

— Я спрашивал его имя, а не твое, — набычился король. — Ладно, с этим разберемся позже. Так кто ты такой и что здесь делаешь?

— Мое имя — Тионис, я прибыл из столицы от господина канцлера, — с некоторой растерянностью повторил чиновник. — Вот бумаги…

— Забей их в пасть своему канцлеру! Тионис… Что за имя для воина? И зачем ты приехал сюда?

— Господин канцлер сказал, что Ваше Величество хочет… — забормотал Тионис, опять сворачивая бумаги. — Хочет… Исследование Северного моря…

— Ах, да! — король хлопнул себя по шлему, да так звонко, что чиновник вздрогнул. — Вот, Милга, это тебе в ладью подарочек. Пусть все записывает и рисует карты. Нам надо найти этот проход!

— Если мой король прикажет, я возьму в ладью даже свинью! — ухмыльнулся Милга Кормчий, рассматривая Тиониса.

Шутки чиновник не понял — вот уж на кого он не был похож, так это на свинью. На лошадь, может быть, или даже на верблюда, обитающего в южных пустынях и известного лишь по рисункам. Тионис не льстил себе: да, у него длинное лицо и сутулая спина. Да, он тощий, и грудная клетка его не широка, а ноги не так уж крепки. Но при чем здесь свинья?

Однако король расхохотался, и хохотал, время от времени хлопая Милгу по плечу, до тех пор пока не опустился без сил на пол, прямо в лужу крови.

— Ох и потешил ты меня, Милга Кормчий! Да, возьми свинью! Одень ее в латы! Ха-ха! Или нет — возьми женщину!

Короля одолел новый приступ, но смеяться он уже не мог и только хрипел, часто икая. Милга, который тоже от души посмеялся, преклонил колено рядом.

— Да! Возьми женщину! Рульфину.

— Мой король?.. — Милга окончательно посерьезнел. — Рульфину?

— Рульфину, — король потихоньку успокаивался. — Да, так и сделаем. Надоела она мне. Только не вздумай утопить! Вот он, — король ткнул мечом в сторону Тиониса, едва не оставив чиновника без глаза, — он проследит! А уж без грамотея лучше вообще не возвращайся, мне нужен этот проход в западные моря и хорошая карта. Иначе когда вас перебьют, нам придется все начинать сначала… Найди этот проход, Милга! Тогда я снаряжу все корабли, что могут плыть и не тонуть, тогда мы отправимся в земли альхеймов и убьем их всех.

— Чем все-таки ты занимаешься в столице? — когда ветер поменялся, и путешественники опять доверились парусу, Влор подобрался к съежившемуся на носу ладьи Тионису. — Сидишь в этой своей Кан-кан…

— Канцелярии! Дед нынешнего короля учредил канцелярию, куда собрал всех грамотных мужей того времени, коих в нашей несчастной стране набралось от силы пара сотен! Все остальные были вроде вас, умели только махать мечами и драть спьяну глотки, — Тионис мог спокойно выражать свои чувства, потому что никто на ладье не мог понимать смысла столь длинных фраз. — Король Фертайн завоевал весь архипелаг и собирался продолжать расширять границы, вести армию на материк. Но для этого надо было рисовать карты, создавать запасы, и он понимал, что иначе…

— Король Фертайн мог за один присест сожрать целого барана, так говорят! — вставил Влор и, зачерпнув шлемом студеной воды, вылил ее себе на лысеющую голову. — Ух, какие волны!

— Он понимал, что без помощи грамотных людей, которые создадут законы и кодексы, нельзя иметь сильную армию! Он понимал также, что однажды враги могут прийти с юга, враги сильные, способные наладить снабжение огромного войска, владеющие искусством маневра, готовые…

— На юге хилый народец! Вот вроде тебя. Я трижды плавал к берегам Воймура, и трижды вернулся! Бабы там злые и костлявые.

— Но кроль Фертайн погиб, а его наследники не придают значения канцелярии! Даже в столице мы подвергаемся насмешкам грубых ничтожеств, а господин канцлер…

Тионис завизжал, когда Влор и его окатил из шлема. Эту шутку воин проделывал уже в двадцатый раз, не имея фантазии придумать что-нибудь более остроумное. Чиновник знал, что это неминуемо произойдет, но что он мог поделать?

— Рульфина! — ослиным голосом заорал Нага, Влоров приятель, в сторону кормы. — Спеши скорей к своему цыпленочку, он опять свалился за борт! Но мы с Влором втащили его обратно, а сушить — тебе!

— Что надо делать? — женщина, расталкивая гогочущих воинов, ловко пробежала по ладье и остановилась перед Тионисом. — Как же ты опять упал?

Чиновник едва не заплакал от бессилия. Как ни глупы были окружающие его мужчины, но Рульфина в тупости далеко превосходила их всех вместе взятых. Двадцать раз шутил Влор, двадцать раз поддерживал его Нага, и двадцать раз попадалась на удочку Рульфина. А ведь именно на нее переложил Милга ответственность за грамотея.

— Ты можешь простудиться! — Рульфина протянула руку, потрогала мокрый платок, которым Тионис обвязал голову. — Скорее разденься! Эй, Влор, дай ему свою одежду!

— Но на меня не налезут его тряпки, — воин давился от хохота, оглядываясь на приятеля и тыча пальцем в женщину. — Не могу же я сидеть голым? Скорее уж грамотею сгодится твое платье!

— В самом деле? — растерялась Рульфина. — Но женщине нехорошо быть без платья, в одних доспехах! А в штанах и вовсе позор… Да еще в мокрых!

Тут уж захохотала вся ладья. Вынужденный, смеха ради, взять самую глупую из любовниц короля на борт, Милга Кормчий заставил ее надеть шлем и кольчугу, подвесил к поясу плохонький меч. Вообще-то, все это вооружение предназначалось для Тиониса, но чиновник в первый день путешествия действительно свалился за борт, и Милга почел за лучшее снять с него железо.

— Раздевайся, не болтай! — кричали воины. — Ну же!

Женщина должна слушаться мужчин, а уж в походе — тем более. Стоя на раскачивающейся ладье, она удивительно легко сохраняла равновесие, чуть переступая короткими толстыми ножками. Вот упал пояс, вот шлем, зазвенела кольчуга…

— Вы что, с ума посходили?! — закричал Тионис. — По закону не положено женщине раздеваться при посторонних мужчинах!

— Но ты можешь простудиться… — Рульфина, уже сбросив куртку и приготовившись стащить грязное платье, оглянулась на корму.

— Делай, что тебе говорят! — прокричал веселящийся Милга со своего места.

— Я не надену платье! — чиновник вскочил, повис на Рульфине, стараясь все-таки помешать ей раздеться. — Ни за что!

— Но ты можешь простудиться…

— Я целыми днями сижу мокрый, потому что дурак Влор поливает меня водой! Если я умру, то его король и разрежет на куски!

— Кто дурак? — подскочил Влор. — Я — дурак?

— Милга! Милга, ты обещал королю заботиться обо мне! — закричал Тионис, когда воин, преодолевая отчаянное сопротивление Рульфины, поволок чиновника к борту.

— Я даже не стану с тобой биться, таким не место в Халгявве! Я просто утоплю тебя, урод! — пальцы Влора сжали горло Тиониса, будто тиски.

И он бы это сделал, заодно отправив на дно и отважно защищавшую Тиониса Рульфину, не появись рядом Милга Кормчий. Своим пудовым кулаком он трижды ударил между рогами шлема, и Влор медленно опустился на свою скамью. Согласно морскому праву, которое никто в канцелярии еще не догадался записать на бумаге, старшего во время похода нельзя было вызвать на поединок.

— Убирайся назад, Рульфина! — Милга устроился рядом с притихшим Влором. — Ну, грамотей, показывай свою работу.

— Какую еще работу? — нахохлился чиновник, пытаясь прокашляться.

— Рисунки!

— А что я должен рисовать? Побережье Рошласа? Оно давно зарисовано другими! Или, может быть, мне рисовать волны? — Тионис отважился даже улыбнуться, но Милга не понял шутки. — Вот когда доберемся до земель, которых нет на старых картах, тогда я их нарисую.

— Так… — Милга с минуту помолчал, разбираясь в услышанном. — Еще ты должен что-то записывать.

— Я и запишу, когда будет что записать! — чиновник развел пошире руки и пожал плечами, надеясь, что так воин поймет его лучше. — Что же мне теперь записывать? Глупые штуки Влора?

— Я вызываю тебя на поединок! — тут же заявил Влор и опасливо покосился на Милгу.

— Запрещаю, — отмахнулся старший.

— Значит, как только сойдем на берег! Там твоей власти нет!

— Я запрещаю грамотею сходить на берег.

— То есть как же это так? — Тионис, после шести суток в открытом море, и думать давно не мог ни о чем, кроме твердой земли под ногами. — А если на островах окажутся приметные горы… А источники питьевой воды! Они обязательно должны быть нарисованы на карте!

— Тогда Влор вызовет тебя и убьет, — Милга Кормчий был серьезен, даже печален. — На земле я ему уже не старший. Конечно, потом я вызову Влора и убью его, но король хочет получить карту. Нет, я запрещаю тебе сходить с ладьи.

— Неужели ты не можешь меня защитить?! — чиновник оказался близок к истерике. — Выходит, Влор может делать, что ему вздумается, даже оскорблять королевского чиновника?

— Влор хочет оказать тебе милость, отправить в Халгявву, — с некоторым недоумением заметил Милга. — Тебе что же, это не по душе? А я-то думал, что ты затаишь на меня зло…

— Нет! Представь себе, я не тороплюсь в земли Тролха Копьеносца!

Воины притихли, недоуменно переглядываясь. Милга наклонился поближе к Тионису.

— Что ты сказал? — он даже снял шлем, чтобы лучше слышать. — Что?

— Я не тороплюсь в Халгявву, — повторил несколько смущенный Тионис. — Вот и все.

— Тот, кто не торопится, станет стариком, которого никто не захочет вызвать! — прокричал Нага и все засмеялись, даже Рульфина.

— В Халгявве ты будешь пировать за столом, уставленным яствами и неиссякаемыми сосудами с медом! — сказала она, будто Тионис мог не знать этой чуши. — Тебе будут прислуживать и как захочешь угождать сильные красавицы с чистым телом!

— Тоже мне, счастье… — пробурчал чиновник.

В Канцелярии над легендами о Тролхе смеялись, хотя и вполголоса. Там, за выстроенными для грамотеев крепкими стенами, в беседах с умными и воспитанными людьми, становилась ясна вся глупость этих древних сказок.

— А что же ты хочешь для счастья? — спросил Милга.

— Я хочу понять, как устроен этот мир, — больше для себя забормотал Тионис, знавший, что его все равно не поймут. — Я хочу понять, почему на севере воды встают стеной. Я хочу знать, почему иные звезды двигаются, а иные стоят на месте. Я хочу знать, отчего солнце висит в небе и не падает, я хочу знать, почему ветры зимой дуют в одну сторону, а летом в другую, почему если железо полить соком кадражика оно превращается в золото… Я хотел бы узнать как можно больше, а потом написать об этом книги, более умные и точные чем те, которые прочел. Вот что я бы хотел, а пить да жрать целую Вечность… — чиновник передернул плечами то ли от ужаса, то ли от порывов холодного ветра.

— Книги привозят с юга, когда там больше нечего взять, — со знанием дела сообщил Влор.

— Герои, павшие в битве, попадают в Халгявву, а остальные — в три нижних мира, — припомнил Милга.

— Ну и ладно, — скривил губы Тионис. — Обойдусь без вашей Халгяввы.

— Дурак! — захохотал Нага и все его поддержали.

— А вот и альхеймы, — сказал Милга однажды утром.

Ладья уже третий день двигалась вдоль неприветливых скал Северного материка, где-то впереди должен был обнаружиться проход, через который враги проникали из своих западных морей в Северное. Тионис как мог изображал береговую линию, но должен был признаться, что толку от этой карты не было никакого. Берег, скалы, фьорды… Это и без карты всем известно. Мучили боли в пояснице, уже ничего не чувствовало седалище, вдобавок чиновник здорово простудился и всерьез сомневался, что вернется из этого похода. Он даже желал смерти — пусть король выпустит Милге кишки. Однако известие о приближении врага вернуло естественное желание выжить во что бы то ни стало.

— Откуда?! Альхеймы никогда не появлялись здесь в суровое время года, так сказано во всех книгах!

— Может, просто те, кто их видел, не вернулись назад, — для разнообразия не столь уж глупо предположил Нага и сам, кажется, этому удивился. — А что? Может быть. Да, Влор?

— Не болтай глупости!

Теперь и Тионис видел странные, похожие на грязную паутину паруса врагов. Их было много, целых семь. Лодки альхеймов меньше, чем ладьи, но на семи судах воинов наверняка предостаточно…

— Мы должны вернуться! — вскочил Тионис. — Ветер нам поможет! Мы должны скрыться от альхеймов и принести королю важное известие! Теперь мы знаем, что враги охраняют проход в Западное море!

— Бежать? — не понял Милга Кормчий. — Ты, дурак грамотный, молчи уж.

— Молчи уж! — поддакнула Рульфина, которая даже вытащила меч. — Слушай Милгу!

— Тролх Копьеносец, не позволь мне утонуть! — прогудел Влор.

— Не позволь нам утонуть! — хором повторили все.

— Вы что, собираетесь сражаться?! — чиновник подскочил в Влору, схватил его за могучие плечи, чтобы хорошенько встряхнуть, но лишь затрясся сам. — Это предательство! Король ничего не узнает, и пошлет еще одну ладью! Без пользы для дела погибнут новые воины!

— Думай о Халгявве, дурак! — Влор отпихнул Тиониса и чиновник повалился на мокрое дно ладьи.

Воины снова взялись за весла и вскоре сблизились с врагами. У каждого в глазах читалось радостное ожидание пира, вечного пира в Халгявве. Тионис с тоской припомнил, что согласно легенде, погибшая в бою женщина присоединяется к сонму небесных дев. Конечно, воины сражаться с бабами не станут, но альхеймы-то ничего о Тролхе не знают, у них другие представления о мироздании. Господин канцлер просил Тиониса по возможности разузнать что-нибудь и об этом… Все пошло прахом: мечта открыть проход в Западное море, мечта увидеть на горизонте поднимающиеся к небу воды, мечта побродить по летним, оставляемым осенью поселениям альхеймов. И многое, многое другое. Все.

— Нет, не все! — Тионис зло стиснул зубы. — Моему самому главному приключению никто не сможет помешать! Я узнаю, что происходит с душой после смерти, я раскрою самую главную тайну, пусть она и открывается однажды каждому. Я получу самое великое Знание.

Черноволосые, узкоглазые альхеймы в островерхих шлемах завизжали, осыпая ладью стрелами. Воины продолжали грести, прикрывшись щитами, четверо самых крепких во главе с Милгой держали наготове абордажные крючья.

«А может быть, я еще сумею сдаться? — подумал Тионис, прижимаясь к высокому борту. — Главная тайна ни от кого не уйдет, не надо спешить… В Халгявву, будь она неладна!»

Радостные вопли известили его о том, что крючья все-таки впились в проходящую мимо лодку альхеймов, надежно поймали ее в объятия ладьи. Гулко стукнулись борта и Рульфина первая прыгнула к врагам. За ней посыпались остальные, не успел только Милга Кормчий — его, как самого рослого, избрали основной мишенью лучники альхеймов и порядком истыкали стрелами. Ухватившись за мачту, воин медленно сползал вниз, и вдруг увидел спрятавшегося чиновника. Выражение боли исчезло с лица Милги, глаза округлились от изумления.

— Дурак, — прочел Тионис по его губам, и успел ответить: — Сам ты дурак!

Битва продолжалась недолго. Когда оружие перестало звенеть, чиновник осторожно высунулся из-за борта и увидел, что альхеймы благополучно прикончили всех его спутников, и теперь аккуратно освобождают их тела от лат.

— Эй, друзья! — робко позвал Тионис, медленно поднимаясь во весь рост. — Эй! Я безоружен! Я… Карты! Смотрите! Я много знаю, давайте подружимся! Я не испытываю к вам зла! Отвезите меня к вашим мудрецам!

— Йо! — на ладью впрыгнул широкоплечий, как Милга, альхейм, помахал в воздухе двумя короткими клинками. Его явно смущало отсутствие у врага оружия.

— Я не хочу сражаться… — Тионис улыбнулся как мог шире. — Знание нельзя убивать, не будьте такими дураками, как мои спутники! Есть вещи поважнее, чем жрать, пить, смеяться, драться… Гораздо интереснее!

Отступать дальше было некуда, он оказался прижат к носу ладьи. Альхейм, ободряемый криками товарищей, занес клинок.

— Ну не надо! — едва не плакал Тионис, безотчетно сжимая в руке кожаный чехол с картами. — Ведь мир так интересен…

Альхейм нанес удар, чиновник парировал его чехлом, который, конечно же, оказался рассечен на две части. Чувствуя близкую гибель, он с визгом прыгнул на воина, повис на нем и в бессилии вцепился зубами в кожаный доспех. Удар рукоятью меча оглушил Тиониса, боли от вошедшей в грудь стали он почти не почувствовал.

В огромном зале, столь длинном, что у него нет ни начала, ни конца, пировали павшие в битвах герои. Ярко сияли факелы, хриплые глотки распевали песни, красавицы с чистым телом, все как одна похожие на Рульфину, приносили откуда-то все новые блюда с мясом и те сосуды, в которых никогда не кончается хмельной мед. Бывший чиновник третьего ранга стоял перед высокой, сияющей фигурой.

— Ты славно сражался! — голос Тролха был подобен грому. — Ты заслужил свое место за этим столом! Ты будешь вечно пировать с товарищами, а эти женщины созданы мной столь прекрасными для вашей услады.

Тионис даже не сразу понял, что происходит, а когда понял — внутренне похолодел.

— Милостивый бог! — он простер руки к сияющей фигуре. — Я не воин, а тот недостойный, кто более всего хотел познать устройство мироздания, лежащего у подошв Твоих, я прочел все труды в библиотеке Канцелярии и провел бесчисленные часы в беседах…

— Твоему горю легко помочь!

Тролх поднял копье и коснулся его тупым концом лба Тиониса. На лице ученого отразился ужас, но лишь на мгновение. Бог исчез.

— Садись здесь! — Влор и Нага своими могучими плечами раздвинули соседей, освободив между собой место на скамье. — Споем. Перекричим вон тех негодяев! А если не выйдет, устроим драку!

— Так и сделаем! — радостно согласился Тионис и одним махом осушил кружку меда.

— Да ты не такой уж дурак! — крикнул через стол обнимающий Рульфину — а может, и не Рульфину, — Милга Кормчий. — Только прикидывался!

— У воинов легкая, быстрая жизнь и быстрая, легкая смерть! — запел Влор.

Тионис не знал слов, и просто орал за компанию. Так было даже веселее. Мед, мясо, женщины и верные товарищи — что еще нужно, когда впереди Вечность?

Старик и собака идут вдоль высокого забора из ферропластика. Прогулка по привычному маршруту. В былые времена в это время уже лежал бы снег, и пес оставлял бы на нем свои желтые метки. А в лес уже можно было бы прогуляться и на лыжах. Нынче же — слякоть…

«Глобальное потепление, мать его!» — думает старик.

Пес тоже старый. Давным-давно, еще до войны, старик нашел щенка в снегу неподалеку от этого места. Сунул за пазуху, принес домой. Только дома заметил, что у зверя шесть лап. Еще пес видит в инфракрасном диапазоне, но этого старик не знает.

В глубине огороженной территории стоит гигантская тарелка терминала спутниковой связи. Если отойти от забора подальше, можно видеть верхнюю часть параболы.

В двухстах километрах отсюда — Москва.

Декабрьская ночь темна, и в ней нет ничего, кроме снега. Может, когда-то было что-то ещё, но вряд ли кто упомнит, что именно. По крайней мере, об этом не думаешь, глядя, как лохматые сизые хлопья беззвучно бьются снаружи о стекло. В такие ночи не хочется спать, хочется тосковать и слушать красивые песни. Особенно если ты — всего лишь маленькая некрасивая девочка, больная чёрной оспой.

— Лотар, расскажи мне красивую историю, — говорит эта девочка и подтягивает одеяло ближе к подбородку.

Старый Лотар сед и немощен, он никогда не был стройным могучим рыцарем, он не умеет лечить и не знает старинных наговоров, помогающих отогнать тоску, но он умеет рассказывать красивые истории, а кроме того, и это даже важнее, он когда-то болел чёрной оспой. Это случилось давно, Лотар тогда был лишь немного старше девочки, у постели которой сидит, и болезнь оставила ему в память о себе лишь уродливые рытвины на лице и немного грусти в глазах. Девочка любит эту грусть, потому что понимает её слишком хорошо. Особенно — теперь, когда болезнь вышвырнула её прочь из внешнего мира, оставив наедине с няней, которая старается не подходить слишком близко, да ещё с этим печальным уродливым стариком, не боящимся смерти и знающим много красивых историй.

Он в самом деле знает их много, но они сидят здесь вдвоём так давно, что он успел рассказать все.

— Какую? — спрашивает старый Лотар, поправляя одинокую свечу, под тяжестью воска покосившуюся в чугунном подсвечнике. В комнате холодно, несмотря на камин, а в этой свече появляется столько тепла, когда она освещает худое лицо девочки и её костлявые руки, подтягивающие одеяло к подбородку.

— Про Алана и Селену, — говорит девочка. Это её любимая история, и старый Лотар понимает, почему. Нет, эта история не затейливее и не лиричнее других, просто она про лето. Про цветы и про лето, и, конечно же, про любовь. Про всё то, чего эта маленькая девочка, наверное, уже никогда не увидит.

Старый Лотар снова поправляет свечу. Девочка смотрит на него влажными тёмными глазами и ждёт.

Старый Лотар начинает говорить.

— Давным-давно, в незапамятные времена, в далёкой земле, где вечное лето и всегда цветёт вишня, жил доблестный рыцарь Алан. И была у него кузина, леди Селена, прекрасная, как цветы этого края…

— Вы уверены? — куратор затянулся сигаретой и пристально посмотрел на Антона. От этого взгляда пробирала дрожь. Они беседовали уже полчаса. Антон тоже закурил.

— Нет, я серьезно. Вы участвуете в Игре?

— Да, да и еще раз да! Вы меня спрашиваете уже седьмой раз, и я отвечаю вам «да»! Документы подписаны, я согласен на все ваши условия. Что вам, черт подери, неймется? Давайте уже запускайте, а то мы так всю…

— Тс-с!!! Тихо! Не произносите этого слова, вы же читали Договор, и вы уже его подписали. То, что я вас спрашиваю о желании участия — уже часть Игры. Традиция. Вот вы в преферанс играете? Помните: сначала раздай, потом кури? Это из той же серии. Так что поздравляю вас с началом! Хотите коньяку?

— Определенно.

Куратор разлил, они чокнулись и выпили.

— Теперь на прощанье кое-что повторим. У вас месяц, в течение этого месяца у вас не будет никаких проблем, вообще никаких, мы об этом позаботимся. С вас: неразглашение и соблюдение других условий. И помните о главном запрете! Этого слова для вас больше не существует. Она полностью принадлежит нам. Вы поняли?

Антон кивнул. Молча встал и пожал протянутую поверх стола руку:

— До встречи через месяц.

— Если она состоится, в чем лично я не уверен, — он улыбнулся. — Удачи! Она вам понадобится, не сомневайтесь.

Я жил в степи и питался дикими быками. Вернее, если быть абсолютно точным, то дикими быками я питался только два раза.

Первый раз — очень давно, в юности. Когда-то я наткнулся на почти полностью обглоданный скелет. Кости были такими громадными, что, вполне возможно, этот бык пал просто от старости. А может быть и так, что мне, тогда еще совсем юному, туша только показалась настолько большой… Массивные кости, гладкие и матово-белесые там, где над ними уже потрудились трупоеды…

Много ли нужно для пропитания существу моих размеров?.. Я задержался там надолго, питаясь кусочками разлагающейся плоти, которыми пренебрегли более крупные обитатели степи. Мясо быка мне очень понравилось, хотя, сказать по правде, оно все же было лишено того неповторимого привкуса, что дает ощущение победы. В тот раз все вышло слишком уж легко. Вот когда пожираешь сраженного тобою врага… Когда знаешь, что это твоя добыча, твой трофей, а не случайная находка… Что и говорить, гордость — лучшая приправа для добычи!.. Впрочем, среди падальщиков, участвовавших в том давнем пиршестве, были и вполне съедобные. Кое-кто из них оказался в несколько раз крупнее меня, что дало мне возможность оценить этот самый привкус победы — пряный, острый…

Второй раз — о, это целая история… К тому времени я уже достиг вполне зрелого возраста и почти теперешних своих размеров. Еще я освоил технику бокового прыжка, что прославило меня среди единоплеменников. На моем счету было уже немало побед, но я мечтал о мясе дикого быка, причем это непременно должен был оказаться взрослый самец. Впечатления юности — самые стойкие, а тот, первый бык… Тот мне крепко запомнился. И дело даже не во вкусе его мяса — дело в другом. На некоторое время убитое животное стало центром, вокруг которого

словно закручивалось все бытие в степи, множество самых разных ее обитателей собрались на пиршество, от ничтожнейших до самых крупных и заметных. Над останками происходили межвидовые поединки и схватки за право лидерства внутри прайдов, вершились трагические и страшные дела… И получить свой кусок на этом пиршестве было вовсе не так уж легко.

Естественно, честолюбие звало меня повторить нечто в этом роде, самому стать причиной и, так сказать, автором подобного круговорота активности обитателей нашей степи. Этот подвиг прославит меня.

Конечно, мой яд может быть смертелен даже для самого крупного зверя, все дело только в дозе, но у степи свои законы — и просто так убить дикого быка для меня было почти что невозможно. Я день за днем упорно оставался неподалеку от стада, но старый вожак, седой Оркал, словно подозревал о моих намерениях: стоило мне приблизиться на какое-то только одному ему известное расстояние, стоило пересечь невидимую границу, как старик тут же тревожно задирал голову, втягивал волосатыми ноздрями сухой полуденный жар и негромким рыком поднимал стадо, заставляя его удалиться от меня… Для кого-нибудь другого сам факт отступления стада стал бы поводом зазнаться, но я желал иного. Эта мечта о мясе дикого быка грозила превратиться в манию, я даже начал подумывать о дальнем путешествии на поиски другого стада, ведомого менее опытным вожаком, чем Оркал… Помог мне, как это обычно и бывает, случай.

Молодой бык, лет, возможно, четырех-пяти — вполне крупный и сильный, чтобы чувствовать себя взрослым и опытным, но еще недостаточно массивный, чтобы бросить открытый вызов Оркалу, — сам выбежал мне навстречу в один прекрасный день… Да, прекрасный день. Возможно, бычок бежал от Оркала, прогневив старика какой-нибудь дерзкой выходкой, а возможно, он просто, без всякого повода, решил прогуляться в одиночку… Кто знает?.. Молодежь любит демонстрировать свою независимость. Так или иначе, молодой бычок мчался прямо на меня, гордясь, наверное, тем, как дрожит степь от ударов его копыт и как высоко взлетают из-под них комья дерна и пучки серой жесткой травы… Заметил ли бычок меня? Если говорить совсем уж откровенно, я в этом не уверен. Но мне приятно думать, что он слегка затормозил, прежде чем ринуться на меня. Будь он в стаде, ведомом Оркалом, такого бы не могло произойти. Я — крошечное существо по сравнению с могучим диким быком, но Оркал никогда не позволит мне приблизиться к стаду на расстояние даже ста прыжков. Молоденький же бычок мчался прямо на меня, летел, гремел, грозил.

В таком деле, как поединок с быком, главное — точный расчет. Во всяком случае, для существа моего вида. В нужный момент, ни мигом раньше и ни мигом позже, я отпрыгнул в сторону, изгибаясь в полете и стремительно выбрасывая в направлении гигантской ноги хвост, с кончика которого, сверкая, переливаясь, разбрасывая искры, слетела крошечная капелька. В момент приземления я оказался как раз под брюхом быка, а мое жало чиркнуло чуть выше копыта, нанося быку царапину — ничтожно маленькую в сравнении с его размерами. Он пронесся дальше, на несколько десятков шагов удалившись уже от меня и тут только до его разгоряченного сознания дошла боль, вызванная прикосновением жала. Бычок затормозил, приседая на задние ноги, тогда как передние его копыта глубоко зарылись в перевитую корнями травы каменно-твердую почву. Облако пыли заволокло массивную фигуру моего противника, и из облака раздался рык, подобный рокоту весеннего грома… И бык, развернувшись, снова ринулся, разбрасывая из-под ног сплющенные комья земли… Именно этот его рывок — безошибочно точно в мою сторону — и убедил меня в том, что я был замечен быком, прежде чем нанес первый удар. Возможно, кто-то другой постарался бы укрыться, спрятаться от разъяренного гиганта, кто-то другой просто дождался бы результата и подождал бы, пока бычок уберется или пока яд свалит его. Но я считал бесчестным не дать противнику нового шанса и просто ждал, слегка приподняв переднюю часть туловища и широко разведя клешни — чтобы ему было легче меня заметить. И все повторилось снова: грохот копыт, прыжок, удар. После третьего укола бычок стал выказывать первые признаки слабости, вызванной ядом, после шестого он уже двигался заметно медленнее. Восьмой удар свалил его. На мое счастье, умирающий бык сделал еще один, последний, шаг — и не рухнул прямо на меня. Я ведь тоже был измотан поединком и вряд ли сумел бы увернуться… Я прилег на брюхо и слушал, как с последним хриплым выдохом сознание покидает дикого быка, убитого моим ядом. Непередаваемое ощущение!

Только спустя полчаса я нашел в себе силы вскарабкаться на левый рог поверженного зверя. Вечерело. Я с удовольствием вытянулся на широкой округлой поверхности, подставляя тело лучам склонившегося к горизонту солнца. Я наслаждался теплом уходящего дня и победой…

Из дремотного состояния меня вывела дрожь земли — приближалось стадо, во главе которого, подобно утесу, над плотной полоской пыли возвышался Оркал. При виде мертвого сородича он остановил стадо. И медленным шагом — один —

направился ко мне. Я сполз с рога на широкий лоб своей добычи. Оркал навис надо мной, я, кажется, даже чувствовал теплый затхлый дух, исходящий из его пасти… Я не боялся, хотя гигант мог убить меня одним движением копыта. Вожак по-своему мудр, но он — раб инстинктов. И слепо повинуется законам своего племени. А законы запрещают ему прикасаться к другим быкам копытами. Даже Оркал не посмеет нарушить запрет. Он может драться с самцами за место во главе стада или за самку весной. Но закон велит ему биться только рог против рога — и никак иначе. А ногой он не посмеет тронуть бычка. Даже мертвого. Нет, не посмеет.

Довольно долго седой бык стоял надо мной, внимательно разглядывая. Я прощупал его ментальный рисунок и послал ему в ответ несколько сигналов. Понял Оркал или нет, но он повернулся и затрусил к стаду. В том, что он обернулся ко мне хвостом, не было ничего унизительного ни для меня, ни для него. Он признал мою победу, но и демонстрировал свое превосходство. Не надо мной, конечно, — над поверженным сородичем. Он не боялся повернуться хвостом ко мне. Но стадо увел и никогда больше не приводил своих пастись на том лугу, где остались кости незадачливого бычка.

Поутру к туше слетелись грифы. Я чтил законы степи и не имел ничего против участия стервятников в пиршестве. Позже к нам присоединились шакалы и другие падальщики. Мяса хватало всем. Я же наслаждался особым вкусом этой добычи и сознанием того, что я — Я, ПОБЕДИТЕЛЬ — делюсь своей добычей. Делюсь со всей огромной оравой. В этот раз я не тронул никого, даже мерзких гусениц… Даже серых козявок. Они были моими гостями на пиру и мяса в этот раз было вдосталь для всех. Затем, когда от поверженного мною бычка остались только голые кости, я поселился в черепе. И всякий раз — если, конечно, не было дождя — по вечерам лежал, распластавшись, на левом роге…

Как-то раз, на рассвете, около бычьего черепа, в котором я жил, раздался шум, подобный грому, но стократ сильнее. Словно неимоверное стадо несется по степи — и каждый бык в нем вдесятеро громаднее Оркала. Я выглянул из проема глазницы и замер. Медленно и величаво на землю опускалась гора. Клянусь — целая гора! Огромная, матово и мутно блестящая, словно лужа после бури… И неправдоподобно правильной формы — как панцирь чудовищного жука. Я продолжал наблюдать, завороженный невиданным зрелищем. Широкое основание опустилось на землю, вдавив камни и кусты, и верхний слой почвы просел под чудовищной тяжестью… Долгое время не происходило ничего, но я умею ждать. Наконец — солнце уже

близилось к зениту — в матовой стене открылось отверстие и из него к земле протянулось что-то плоское и ребристое. На минуту все снова замерло, затем по вновь образованному настилу из чрева странной летающей горы на землю сошло нечто… Вернее, не сошло, а, скорее, скатилось… Или не скатилось. По бокам это нечто имело две бегущих плоских змеи, которыми оно отталкивалось и на которые опиралось. Это нечто явно не было существом, хотя и умело самостоятельно передвигаться. И шкура его матово блестела, как и бок летающей горы. За первым самодвижущимся предметом последовал другой, третий… Множество их исторглось из отверстия и разъехалось в степь, окружив породившую их гору широким кругом. Из блестящих панцирей «черепашек», как я успел окрестить их про себя, выдвинулись тонкие упругие нити и принялись шарить в воздухе и ощупывать землю и жесткие стебли — я хорошо видел, как трудится ближайшая ко мне «черепашка». И — тишина. Только скрежет блестящих усиков «черепашек» и тихий шелест ветра в тени летающей горы…

Я продолжал наблюдать. Наконец в черном отверстии летающей горы показалось… странное… существо… Да, в отличие от черепашек, это определенно было существо — и громадное! В несколько раз больше Оркала, а ведь седой вожак считался самым крупным из жителей степи! Больше всего пришелец напоминал варана с крыльями, вставшего на задние лапы. Еще одна странность облика чудовища — его громадное тело в нескольких местах было перетянуто чем-то вроде сброшенных змеиных кож, к которым лепились разные плоские штучки из того же, кажется, материала, что и стенки летающей горы, служившей (вот еще одна странность!) ему обиталищем так же, как мне — череп быка. Вслед за громадным существом из горы выступили еще двое — почти такие же громадные, но все же немного поменьше ростом.

Первый гигант разинул пасть и над степью зазвучал его рев. Немного позже я понял, что акустические колебания служат чудищам из летучей горы средством коммуникации. Довольно глупо, если можно напрямую проецировать ментальные волны…

— Именем Межгалактической Федерации, — ревел чужак, — я прибыл на эту планету в качестве полномочного представителя федеральных интересов для поисков разума и установления взаимовыгодных контактов! Я, глава экспедиции, командор Ящик Бокс!..

Даже если бы я тогда уже понимал звуковую речь, я бы все равно не осознал бы смысла этой белиберды. Закончив, пришелец огляделся и заявил своим спутникам:

— Как я и предполагал, ответа не последовало.

— А чего ты ждал, командор? Или ты видишь в этой пустыне разумных аборигенов? — спросил второй зверь, поменьше. Я решил, что он самец, поскольку решился заговорить с вожаком. Третьего пришельца, уступающего размерами обоим спутникам, я определил как самку.

— Нет, не вижу, Фурункул Прыщ, — отрезал командор, — но они могут обитать в более плодородном краю, возле моря. Ведь это по твоему настоянию мы опустились в такой глуши!

— Я изложил свои аргументы, командор, — ответил второй гигант, — здесь легко обеспечить охрану, равнина хорошо просматривается, нет экранирующих препятствий, нарушающих связь между охранными модулями. Не забывайте, я отвечаю за безопасность экспедиции. А в морской воде — повышенное содержание солей. Вряд ли там есть вообще хоть сколь-нибудь развитая органика.

— Но зеленая полоса! Визуальные наблюдения показали…

— Визуально наблюдаемая зеленая полоса — образованные штормами скопления оксидов меди. В морской воде повышенное содержание меди. Здесь, вдали от моря, больше шансов отыскать разум, поскольку благоприятные условия обеспечиваются регулярными дождями. И нет испарений аммиака. В морской воде повышенное содержание аммиака.

— Что ж, — решил вожак пришельцев, — в таком случае, инспектор, проверьте исправность модулей, а мы займемся исследованием местной фауны. Коробка Кейс, следуй за мной!

— Не выходите из круга, командор, — бросил им вслед инспектор, — помните о мерах безопасности.

— Я помню, Фурункул Прыщ!

Я понимал почти все, о чем говорили пришельцы, поскольку их ментальные рисунки были просты, если ли не примитивны, что позволяло легко считывать мысли.

Действия чужаков показались мне очень интересными, хотя особого смысла в их поступках я пока что не нашел. Из любопытства я покинул свое убежище и пополз за двумя — командором и самкой. Меньший самец просто молча обходил «черепашек» и что-то с ними проделывал. Поскольку он молчал и был сосредоточен на своем занятии, его ментальный рисунок колебался слабо и он был для меня менее привлекателен. Зато командор трещал без умолку:

— Знаешь, Коробка Кейс, я мечтал об этой экспедиции. Я надеюсь отыскать следы чужого разума, хотя бы следы. Понимаешь? Нам необходимо знать, что он существует, этот разум, отличный от драконьего!

— Зачем, Ящик Бокс? — я уже догадывался, что тихий голос соответствует неуверенности и нерешительности, о которых свидетельствовали сглаженные очертания ее ментального поля и преобладание холодных тонов в ауре.

— Видишь ли, — с воодушевлением затараторил командор, — мы изнежены, использование техники портит нас, а отсутствие потенциальной угрозы делает нас слабыми и нерешительными. Наша раса, раса драконов — гегемон Вселенной! Мы не ждем угрозы извне, мы не боимся конкуренции, наши бойцовские качества утрачены… И если когда-нибудь перед нами окажется настоящий враг — мы будем не готовы к смертельной схватке… Нет, драконам позарез нужны сведения хотя бы о следах иного разума, хотя бы намек, хотя бы подобие вероятности угрозы…

— И если мы отыщем эти следы…

— Если мы отыщем эти следы, то это подстегнет воображение наших соплеменников, мобилизует лучшие силы расы… Это вдохнет огонь в… Стоп! Смотри туда!

Я машинально поглядел туда, куда указывал коготь. Среди камней и пучков пропыленной травы притаился небольшой варан. Драконы направились в его сторону. Даже когда они уже нависали над ящерицей, та и не думала убегать. Спокойно она (это была самка) следила за их приближением, выстреливая периодически розовым язычком. Ее инстинкты молчали относительно врагов такого размера.

— Разумен ли ты? — прогремел голос командора. — Понимаешь ли ты меня? Способен ли ты к контакту? Я повторяю свой вопрос: разумен ли ты?..

И это огромное чудище еще считает себя разумным! Неужели оно всерьез надеется, что мыслящее существо иного мира, встреться оно горе-исследователям в самом деле, будет непременно обладать такой убогой коммуникативной системой, как звуковая речь? И что оно будет пользоваться той же кодовой таблицей? И вообще, что такое разум? Умение отступить от инстинктов? Ну, вот такое, как, к примеру, мой боковой прыжок? Не уверен, не уверен. Старый Оркал, по-моему, самое мудрое существо в степи, и его мудрость проявляет себя в том, что он НИКОГДА не нарушает повелений инстинкта и обычая — и в то же время умудряется всегда находить выход их опасных и щекотливых ситуации. Иногда — нестандартный выход. Легко ли ему? Скорее легко варану, тоже слепо подчиняющемуся инстинктам, но не принимающему нестандартных решений. Вот потому-то Оркала уважает вся степь, а варанов — никто… И тут я заметил, что большой дракон-самец сжимает в протянутой к варану лапе один из блестящих предметов, украшавших обвивающую его «змеиную шкуру». Щелчок, вспышка — и вараниха осела в быстро разливающейся луже крови. А может, подумал я, критерий разумности — умение убить «неразумного»? И в этом случае я вряд ли смогу сравниться с Оркалом… И в то же время большинство могучих самцов из оркалова стада глупы, как… как быки! Я уже не говорю о коровах…

После заката драконы развели костер перед своим «кораблем». Вот, к примеру, огонь — это свидетельство разума пришельцев или нет? Мне он просто не нужен и, если я не развожу огня, это вовсе не говорит о моем неразумии. Командор Ящик Бокс держал над огнем разделанную тушку варанихи и напыщенным тоном (я быстро научился разбираться в связи оттенков эмоций и тональностью речи) разглагольствовал о прелестях мяса добычи, убитой своими руками. Ха! Своими руками! Да что это существо может понимать в таких вещах, как гордость и честь победителя! Он убил — при помощи хитрости — зверушку в сто раз меньших размеров и смеет равняться с такими героями поединка, как я! Я счел бы позором для себя назвать «победой» умерщвление твари, меньших размеров, чем я сам!

— Знаете, друзья мои, — провозгласил Бокс, — мясо добычи имеет особый, ни с чем не сравнимый привкус…

— Должен тебя предупредить, командор, — тут же скучным голосом проскрипел Фурункул Прыщ, — что я включу в свой отчет этот факт нарушения устава. Мясо инопланетной фауны употреблять в пищу запрещено и опасно…

Сам-то Фурункул Прыщ пожирал что-то лишенное запаха из блестящей «банки». И Коробка Кейс тоже. Но их вожак явно чувствовал себя в ударе и продолжал:

— Ерунда! Я чувствую, как во мне бурлит кровь моих предков! Огромные, могучие хищники — они сражались с врагами и опасной добычей, с боем отстаивая право на существование! А нам все дается слишком легко. За нас все делают приборы и машины. Нет, завтра же я полечу на охоту! И я отыщу на этой равнине по-настоящему крупного зверя. И убью его!

Конечно, убьет. Трусливо, бесчестно, при помощи своей

! блестящей штучки из «футляра». А перед тем как убить, вежливо осведомится, понимает ли жертва его примитивную речь… — Одиночные полеты запрещены инструкцией, — заметил Прыщ, — к тому же у нас есть четкий план. Охотничьи вылазки в нем не предусмотрены. И вообще, я настаиваю — ни шагу за круг сканеров.

— Я командор, — важно бросил Бокс, — и беру ответственность на себя! Поскольку одиночные полеты запрещены, со мной отправится Коробка Кейс. А ты, Фурункул Прыщ, сиди в своем кругу сканеров. Я же завтра отправляюсь в полет!

Тут самец впервые на моей памяти расправил крылья. Должно быть, он считал, что его жест грациозен и исполнен гордости… Но в затрепетавшем пламени костра я с удивлением разглядел, что крылья недоразвиты и скорее всего являются рудиментарным придатком. Интересно, как этот дурень надеется подняться в воздух? Пожалуй, любопытно будет проследить. Когда драконы заснули (меньшие в «корабле», а Ящик Бокс продолжал свое единение с природой, ночуя у костра), я обследовал «змеиные кожи» и плоские предметы на нем. Разумеется, ничего общего с понятием «существо» эти предметы не имели. Я отыскал безопасную щель в одном из «футляров» Бокса и устроился там. Полечу завтра с ними. Погляжу.

Наутро двое драконов, Бокс и Кейс, в самом деле собрались в полет. Они напялили на себя еще какие-то штуки, побольше обычных «футляров» и… в самом деле эти устройства давали им возможность летать, даже не пользуясь их вялыми спинными придатками. Я с огромным удивлением убедился в этом во время пробных полетов вокруг «корабля».

А вскоре парочка покинула лагерь — ну и я вместе с ними. Драконы, к моему удивлению, оказались прирожденными летунами. Вряд ли их ловкость в воздухе объяснялась исключительно тренировками, несомненно их предки были летающими существами. Собственно, на это и указывали рудиментарные крылья. Да, разумеется, навыки летунов объяснялись скорее инстинктами, чем приобретенным опытом. Это свойственно примитивно организованным существам… А драконы, кажется, наслаждались полетом, совершенно позабыв о своих заданиях и обязанностях. Думаю, они выглядели очень красиво со стороны — огромные самец и самка, выделывающие замысловатые петли и причудливые повороты в светло-голубом небе степи. Я, сидя в своем «футляре», только и делал, что катался по свободному пространству, когда мой скакун закладывал особенно элегантный вираж. Вдруг я уловил изменение в ментальном рисунке Бокса — он приметил интересную цель вдалеке. Крикнув Коробке что-то неразборчивое, самец устремился туда. Его рывок был настолько резким, что я… вывалился из своего убежища… Мне повезло — я упал с небольшой высоты и прямиком в густой пучок травы. Полетал, называется.

Когда я пришел в себя, драконов уже не было. Но я видел следы их пребывания — вдали отчетливо выделялась белесая туша убитого зверя. Все мое тело ныло после падения, но я заковылял туда. Я не хотел верить, я отказывался верить… Оркал,

огромный, могучий, мудрый… Всегда спокойный и уверенный в себе Оркал. Пришелец счел его неразумным, поскольку вожак не стал отвечать его примитивной речью? Но я-то знаю, что седой бык разговаривал со всей степью на понятном ей языке. Вся степь уважала Оркала. Почему-то я решил, что останусь здесь и не дам падальщикам устроить пир. Час шел за часом — степные могильщики не спешили к добыче… Я видел грифа, кружащего в вышине, но птица и не думала опускаться к поверженному быку; свора шакалов появилась на закате, их вожак Арек приблизился к туше, не обращая внимания на мой угрожающе занесенный хвост. Я с удивлением наблюдал, как Арек лизнул в холодный нос мертвого быка и затрусил прочь, отрывистым лаем призвав стаю… Да что там грифы и шакалы — даже серые козявки, у которых нет ни стыда, ни совести, ни даже страха — и те не хотели поедать седого быка. Я чувствовал их ментальные сигналы — слабенькие, почти неразличимые. И еще я слышал тех, кто размерами стократ меньше серых козявок — эти крошечные твари тоже обещали не трогать тело Оркала… На моей памяти такого не случалось в степи… И теперь я знал, что мне следует сделать. Этот убийца, мнящий себя разумным, Ящик Бокс, жаловался, что его племя не имеет естественных противников? Что им слишком легко? Что его народ слабеет из-за собственной безопасности? Что же… И я заспешил туда, где опустился «корабль» пришельцев.

День за днем, день за днем полз я к цели. Левые — правые, задние — передние… Несите меня быстрее, маленькие черные ножки! Несколько раз я издали различал силуэты парящих драконов. Сколько нужно моих крошечных шажков, чтобы преодолеть расстояние, которое пришельцы покрыли за считанные минуты полета? Сколько бы их ни было — дойду. Я должен был успеть. И я не охотился в пути, берег яд.

Успел. Кольцо «сканеров» я преодолел беспрепятственно, они не были настроены на такую мелкую цель. Драконов я застал во время разговора — пришельцы как раз обсуждали итоги разведывательных полетов.

— …А вот там, на юге, определенно развалины. Руины, понимаешь, Фурункул Прыщ? Искусственного происхождения! И радиационный фон там примерно в сорок раз превышает естественный!..

На юге? Я сам пришел в степь из тех мест… И при других обстоятельствах я бы с удовольствием послушал, но не сейчас. Не сейчас. Не медля больше, я осторожно приблизился к Ящику Боксу, вернее, к его правой ноге. Я давно приметил у него на пятке трещинку в броне… Так его!!! Есть!!! Я с непередаваемым

азартом вонзил жало в щель между пластинками чешуи. Обычно я, нанеся удар и впрыснув жертве фиксированную порцию отравы, тут же стараюсь отскочить, но в этот раз я не вытаскивал жала и меня буквально передергивало, когда я ощущал, как яд струится в ранку на ноге дракона. Так его!!! Ящик Бокс скакал, размахивал ужаленной ногой, но все еще не видел меня. А яд, накопленный за долгие дни пути, струился и струился из жала… Фурункул Прыщ выхватил свою смертоносную штучку и покатился по земле, озираясь в поисках угрозы. Секундой позже и Коробка Кейс последовала его примеру. А их вожак уже рухнул наземь и извивался в конвульсиях — яд прекрасно действовал. «Разумен ли ты? — послал я ментальный сигнал ужаленному дракону. — Понимаешь ли ты меня? Способен ли ты к контакту? Я повторяю свой вопрос: разумен ли ты?..» Он привстал, озираясь в поисках существа, задавшего ему вопрос — огромного, грозного существа… И снова рухнул. Все.

— Коробка Кейс, — позвал самец, — я принимаю на себя командование. Поскольку мы атакованы превосходящими силами противника, приказываю отступить на корабль и приготовиться к старту!

— Но… Инспектор… Наш командор…

— Никаких «но»! Командор убит и теперь я начальник экспедиции. Быстро на борт! И готовиться к старту!

Сам он, как и положено самцу, остался прикрывать отступление. И в самом деле прикрывал — не меньше минуты. Едва в чреве летающей горы, которую драконы называли «корабль», что-то глухо взвыло, как он кинулся внутрь, не озаботившись даже поинтересоваться самочувствием прежнего вожака. А я лежал на брюхе, обессиленный и опустошенный, и весело наблюдал за их бегством. Сбылась мечта Ящика Бокса — народ драконов обрел угрозу… И будущее его уже не столь безоблачно… Должно быть, за этой экспедицией последуют другие… Обязательно последуют… Чужие снова явятся в нашу степь, в центре которой лежит, не разлагаясь, огромная туша седого быка.

…Я — скорпион. Я живу в степи и питаюсь драконами. И теперь я вместо Оркала разговариваю со всей степью. Легко ли это?

В маленьком домике, стоящем на окраине деревушки Нижние Хвосты, затерявшейся в лесу на отрогах Клинковых гор, за столом сидело двое. Первого, того, что повыше, звали Хэммел Милл, он был мельником, и пришел в гости ко второму. Этот второй был гномом и по совместительству кузнецом. Но это не главное — он так же был счастливым обладателем единственного в округе перегонного аппарата и огромной рыжей бороды. Звали его Джеф Дуболом. Они были старыми друзьями. Шел мужской разговор:

— Ты меня уважаешь? — спросил мельник.

— Уважаю, — ответил кузнец.

— Тяжело мне одному, — Хэммел стукнул пустым стаканом о стол, — понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Джеф.

— Наливай, — махнул рукой Хэммел.

— Наливаю, — ответил Джеф, не двигаясь с места.

— Тяжело одному, — продолжил Хэммел, — а хочется легкости. Приходишь домой — а там пусто. Понимаешь?

— Понимаю. А ты женись.

— Да на ком?

— Не знаю, — помотал головой гном.

— И я вот не знаю.

— А ты с шаманом посоветуйся.

— Это мысль! — поднял палец мельник, — за это надо выпить.

— Надо, — согласился кузнец.

— Наливай, — махнул рукой Хэммел.

— Наливаю, — кивнул головой Джеф.

Корабль покачивался на волнах лазурного моря. Люки были открыты, легкий ветерок гулял по отсекам, очищая их от запахов сотен человеческих тел. Почти все пассажиры уже сошли на берег, с облегчением покинув звездолет, служивший им домом почти восемь месяцев; в главном салоне остались лишь двое парней, спешивших закончить партию в бридж, да пожилой мужчина с гривой седых волос. Он задумчиво глядел в иллюминатор и, казалось, чего-то ждал.

Когда пассажиры и толпа встречающих разошлись, металлический трап жалобно звякнул под тяжелыми шагами людей, уверенных в своей силе. В салон вошли четверо, огляделись и быстро окружили седого мужчину. Парни, игравшие в бридж, как-то незаметно оказались рядом.

— Добро пожаловать на Трою, сэр, — один из гостей резким жестом отдал честь. — Как прошел полет?

Седовласый встал, потянувшись так, словно он все восемь месяцев не покидал своего кресла.

— Не о чем вспоминать, — ответил коротко. — Идемте.

Семь человек направились к трапу. Седой мужчина шел неторопливо, слегка припадая на левую ногу, но в каждом его движении чувствовалась скрытая мощь. Сила окружала его невидимой аурой, плескалась в глазах.

Все молчали, пока не дошли до уродливой гусеничной машины с гербом внутренних войск на борту. Лишь внутри, закрыв дверцу и усевшись на мягкий кожаный диван, седовласый разорвал тишину:

— Докладывайте.

Ответил офицер в серо-зеленой форме, сидевший напротив.

— Дело плохо, сэр. Все подтверждается. Сегодня, вместе с вами на корабле прибыли эксперты ЭКОН-а. После первого же сеанса связи, Земля узнает о находке. Эти эксперты… — офицер покачал головой. — Сэр, мы сделали все, чтобы сюда прислали наших людей, но потерпели поражение. ЭКОН что-то подозревает.

Седой заложил ногу за ногу.

— Я познакомился с их сотрудниками в полете.

Офицер встрепенулся:

— Ваше мнение?

— Полагаю, Земле уже многое известно, — седовласый сцепил пальцы на колене. — Но подробностей там знать не могут. Визит экспертов — блеф, они должны отвлечь наше внимание от настоящей опасности. Следует бросить все силы на поиск тайных эмиссаров, которые попытаются войти в контакт с аборигенами за нашей спиной.

Офицер покачал головой.

— Сэр, мы полностью контролируем флот. Ни один корабль…

— Разве я сказал, что Земля пришлет эмиссаров? — мягко прервал седой. Напротив, я уверен: они используют агентов, уже находящихся на Трое. Их ментально проинструктируют, и мы не сумеем этому помешать.

Он поднял взгляд.

— Следует усилить надзор за популяцией. Думаю, вы не хуже меня знаете, что произойдет, если хоть один агент успеет доложить Земле о находке.

Ответом было красноречивое молчание. Седовласый некоторое время разглядывал сказочно яркий пейзаж за окном.

— Мы на грани гибели, — сказал он наконец. — И грань чертовски тонкая. Едем в штаб.

Вездеход вздрогнул, шевельнулся и с утробным рычанием пополз вдоль прекрасного берега лазурного моря.

Черный слизень по телу единорога.

Старая кляча — это первое, что пришло на ум Игону, когда он увидел свою будущую спутницу. Подойдя ближе, Игон был вынужден признать, что поспешил: не такая уж старая. Лет девяносто — сто десять на вид. Кляча была высокой, даже скорее долговязой, с выдающимися скулами и маленькими пирамидками грудей под нелепым серо-зеленым комбинезоном. Короткие рыжие волосы щеткой и узкие азиатские глаза довершали портрет, мягко говоря, не самой привлекательной женщины из знакомых Игону. Но тут…

— Я Глен, — представилась она, улыбнувшись безукоризненной голливудской улыбкой.

Такое несоответствие на миг выбило Игона из колеи.

— А… — он спохватился. — Прошу прощения. Игон, геолог. А вы, надо полагать…

— Лингвист, — Глен присела в шутливом реверансе.

Они помолчали, разглядывая один другую. Игон вспомнил последнюю женщину, с которой он имел связь — много лет назад, на Венере — и содрогнулся, представив на ее месте эту долговязую кобылу. А ведь экспедиция продлится долго… Она может и попытаться…

— Нам предстоит провести вместе много времени, — Глен словно читала его мысли. — Если что-то не так, лучше скажите сейчас.

— Нет, нет, все в порядке! — Игон поспешно улыбнулся. — Просто я очень устал, пока сюда добирался.

— Да- а? — протянула девушка. — Для геолога вы не слишком-то выносливы, а?

Игон родил на свет бодрый смешок.

— Там, куда мы летим, я стану втрое сильнее, — пошутил он.

Глен, вздохнув, молча кивнула на клеть. Игон последовал за своей новой напарницей, помог ей опустить ржавую решетку. Клеть с урчанием нырнула в темноту.

Некоторое время они просто стояли у перил, глядя, как ввысь уплывают крепежные балки. Игон поймал себя на желании смотреть куда угодно кроме лица Глен, и решил бороться; но, обернувшись, встретил понимающий взгляд.

— Не стесняйтесь, — коротко сказала Глен. — Я давно привыкла.

— Э- э… — геолог не нашел подходящего ответа и поспешил сменить тему. — Давно вы на Трое?

— Я здесь родилась, — Глен пожала худыми плечами.

Игон удивленно моргнул.

— Но Трою открыли всего тридцать два… — он запнулся и мысленно обозвал себя ослом. Глен улыбнулась.

— Мне двадцать девять.

— М- м- м… А мне девяносто шесть, — Игон сумел наконец перевести разговор. — Я родился на Марсе, отсюда и некоторый… Недостаток выносливости, — он хохотнул.

— Выглядите моложе, — заметила Глен.

Клеть уже опустилась на дно шахты; девушка подняла решетку и уверенно направилась к челноку, сверкавшему меж рельсов электромагнитной катапульты.

— Все давно погружено, я ждала вас вчера.

Игон смолчал и принялся за проверку показаний диагностического экрана, светившегося возле люка. Пока он этим занимался, Глен отсоединила от корабля питающие кабели и забралась в кабину.

— Запасы кислорода удвоены? — спросил Игон. — Почему?

Из корабля донесся едкий голос:

— Моя личная инициатива.

— Но какой в этом смысл? — геолог нервно усмехнулся. — Мы же не планируем сидеть на спутнике месяцами!

Глен развернула кресло и уставилась на Игона.

— Воздух не бывает лишним, — сказала она после паузы. — Никогда.

— Нам предстоит взять на борт много образцов горных пород, — Игон постарался скрыть раздражение. — Лишние кислородные баллоны — это лишняя тонна, которую мы не может себе позволить. Выгрузите излишек воздуха.

— Нет, — спокойно отозвалась Глен. — Если потребуется, выгрузим баллоны на спутнике.

— Послушайте! — Игон возмутился. — Этой экспедицией командую…

— Какой у вас допуск? — сухо оборвала девушка.

Геолог запнулся.

— Допуск? Мю- 4.

— У меня гамма, — она похлопала себя по плечу. — Так что, не вы. Уж простите, — Глен усмехнулась. — А вам, значит, сказали, что мы летим за образцами горных пород?

Игон отпрянул. На миг у него родилось сильное желание отказаться от полета прямо сейчас, но он поборол малодушие. Подумать только, двадцать девять лет — и гамма-допуск. Женщинам всегда легче взбираться по карьерной лесенке, даже таким, как Глен…

— Мне сказали, что на спутнике Трои спектрологи обнаружили следы редких металлов.

Глен вздохнула.

— Там обнаружили разум, — сообщила она. — Разумных аборигенов. Мы летим устанавливать с ними контакт.

Игон ощутил, как все его немногочисленные волосы стремятся в небо.

— Но… — он сглотнул. — Почему мы?!

Девушка пожала плечами.

— Потому, что в этой звездной системе мы единственные эмиссары Экологического Контроля. Так вы летите или нет?

Помолчав, Игон заставил себя кивнуть и забраться в кабину. С шипением опустился тяжелый люк.

Снаружи послышался низкий, грозный гул сверхпроводящих обмоток.

— Стоять! — окрик раздался прямо над нами. Бист сорвался со скалы, я едва успела схватить его за ногу. В груди родилась эмоция: гнев. Я напрягла разум, пытаясь погасить опасное возбуждение.

— Мы висим над пропастью, — заметила я. — Здесь негде стоять.

Бист раскачивался над бездной, слабый ветер шевелил его волосы. На такой высоте даже мне было трудно дышать. Лучи солнца, преломившись в атмосфере Матери, красили скалы в пурпур, зрелище отличалось красотой и помогало успокоиться. Взвесив нелогичность приказа «стоять», я осознала свое интеллектуальное превосходство над противником и гнев окончательно растаял. Гневаться следует лишь на равных.

— Кто вы? — спросил страж.

— Беженцы с юга, — подал голос мой партнёр. — Мы безоружны и несчастны.

Пауза.

— Поднимитесь на площадку перед стеной, только медленно!

Я забросила Биста на ровную горизонтальную скалу, куда мы и направлялись, забралась туда сама, сложила крылья и пару раз медленно повернулась на месте, плотно сжав челюсти в знак мирных намерений.

— Кто вы такие?! — в голосе стража прозвучал ужас. — Что вы за существа?!

Странно. О нас даже не слышали. Это резко осложняло обстановку и бросало определенный вызов интеллекту.

— Мой опознавательный звук Яхтырлы, — представилась я. — Это партнёр, Бист. Мы принадлежим к виду аракара, на вашем плато не водимся.

Я уже разглядела врагов. В скале были пробиты бойницы, откуда в нашу сторону смотрели наконечники стрел, за ними в темноте угадывались золотистозеленые глаза зрачкового типа. Вспомнив рассказы матери, я пришла к выводу, что мы напоролись на заставу горного племени уанка, относившегося к семейству нгминид верхнего яруса псевдоразума. Плохо. Чем меньше разума у нгминида, тем большей агрессивностью он обладает.

— Вы из одного рода? — недоверчиво спросил голос. — Но у тебя шесть ног, а у второго восемь!

Бист ответил сам:

— Наши самцы не имеют крыльев, — сообщил он стражу, — А самки не могут самостоятельно питаться.

— Вы эти… как их… насекомые?!

— Нет, мы близкие родичи пауков, — я скрестила передние руки перед челюстями.

В недрах горной крепости воцарилась тишина. Время тянулось медленно. Близился закат, солнце уже скрылось за Матерью, окрасив небо мириадами оттенков пламени. Как всегда, с приходом ночи ветер крепчал, и сегодня его унылый голос, казалось, жаловался на одиночество и печаль. Я отрешенно подумала, что будет глупо и нелогично умереть в такой день.

Мы с Бистом молча ждали решения нашей судьбы. Мысленно я искала поведенческую тактику, дающую шансы уцелеть под стрелами из бойниц, но перспективы не радовали. Вопреки логике я продолжала размышлять; мы проделали долгий путь, избежав многих опасностей, и было бы оскорбительно потерпеть поражение столь близко от цели.

Наконец, из-за стены донесся другой голос:

— Чем вы питаетесь? — говоривший явно нервничал.

— Только растительной пищей, — сообщила я. — В отличие от большинства пауков, мы не хищники.

— И не умеем плести паутину, — добавил Бист.

Молчание.

— Что вам здесь нужно?

— Мы не собирались нарушать ваши границы, — устало ответила я. — Мы беженцы. Наше гнездо было уничтожено извержением вулкана, нам едва удалось спастись. Просим разрешения пересечь ваше плато в любом, удобном для вас месте.

Бист добавил:

— Мы не причиним никому вреда, нас только двое.

Вновь воцарилась тишина. Порыв ветра донес запахи уанка, притаившихся в крепости. Пахли они неприятно, как и все млекопитающие, но в данном случае к природной вони примешивался отчетливый аромат страха. К счастью, Бист никогда не изучал млекопитающих, поэтому запахи ничего ему не сказали; я же приготовилась к худшему. Псевдоразумные, особенно нгминиды, едины в реакциях на то, что их страшит.

— Мы должны посоветоваться, — наконец, сообщили из- за стены. Я опустилась на камни и сложила ноги пирамидкой над телом, Бист влез мне на спину.

— У вас не найдётся немного травы? — попросил он. — Мы умираем от голода.

Пауза.

— Хорошо, траву вам дадут. Но не пытайтесь приблизиться! Или будете убиты!

— Мы видим, — глухо сказала я, боковым зрением наблюдая за подготовкой к выстрелу примитивной катапульты на вершине соседней скалы.

Бист обнял меня вторыми руками и коснулся химических рецепторов под грудной пластиной.

«Что думаешь?» — спросил он.

«Катапульта однозарядная, работает по принципу высвобождения энергии скрученного волокна», — просигналила я. — «Опасности не представляет. Стрелы из бойниц опасны для тебя, однако я сомневаюсь, чтобы они пробили мой панцирь.»

«Почему ты не захватила оружие, почему!»

«Ангар сгорел первым!» — оборвала я. — «Ты же видел, как он взорвался.»

«Вся моя работа… Мои исследования… Все погибло…»

«Ты пока дышишь» — успокоительно заметила я. — «Втяни брюхо, от тебя уже эмоциями пахнет.»

Бист нервно пошевелил задними ногами.

«Если с нами говорили млекопитающие, они станут стрелять. И будут целить в глаза!»

«Ты жжёшь мне рецепторы» — недовольно просигналила я. Бист немедленно убрал руки.

Тем временем, томительное ожидание подошло к концу. Из бойницы вылетел комок травы и шлёпнулся недалеко от нас. Бист с радостным шипением прыгнул вперёд, ухватил пищу и стремительно проглотил. Довольно покачиваясь, он вернулся ко мне и забрался на спину.

«Вкусно!» — сообщили рецепторы, едва Бист до них дотронулся. Я чавкнула.

«Между прочим, я тоже голодна».

«Сейчас, сейчас…» — он тщательно перемалывал траву зубчиками ротовой полости. Наконец, доведя пищу до нужной мягкости, Бист широко развел челюсти и опустил голову навстречу моему лицу. Трава и правда была вкусной.

Тем временем на каменной террасе, чуть в стороне от нас, раскрылась небольшая дверца и наружу выбрался местный обитатель. Уанка оказались значительно меньше нас размерами, с четырьмя волосатыми конечностями и относительно крупной округлой головой. Внешние органы слуха напоминали две полуокружности, симметрично расположенные по бокам черепа, глаз было только два, как и у всех млекопитающих, тело покрывала серо-бурая кудрявая шерсть, хвоста или хобота не имелось. Вокруг тазовой области уанка было обернуто примитивное одеяние из растительной ткани; отсюда я сделала вывод, что аборигены обладают уязвимыми половыми органами.

— Вас не пропустят! — крикнул страж. — Убирайтесь обратно в море!

— Мы не из моря, — терпеливо ответил Бист. — В море обитают только наши дети.

Уанка так раскрыл глаза, словно я прыснула ему кислотой в лицо.

— К-какие дети? — пробормотал он.

— Вы должны их знать, — я неодобрительно царапнула скалу задними ногами. — Морских богов знают все!

«Не увлекайся» — предупредил Бист. — «Если они решат, что мы опасны…»

«Мать рассказывала о культуре уанка» — возразила я. — «Они поклоняются зганам, считают их богами воды.»

«Богами?»

«Это понятие присуще только стадным видам псевдоразумных…»

Пока мы обменивались сигналами, уанка скрылся в башне и вновь потянулось ожидание. В этот раз ждать пришлось гораздо дольше, но результат того стоил: на каменную террасу выбралась целая делегация во главе с обнаженным самцом, у которого вся шерсть на голове и в паху была тщательно выбрита. На груди он носил бронзовую пластину с выштамповкой, отдаленно напоминавшей молодого згана.

— Кто вы, говорите, кто вы, излагайте!!! — завопил лысый уанка.

Я повторила нашу историю. Абориген затрясся.

— Аракара? Аракара-самун? Тьон аракара?

— Да, самец и самка аракара, — ответила я на родном языке, слегка удивленная знаниями уанка. Впрочем, его знания, видимо, этими словами и кончались. Сцепив длинные верхние конечности за головой, уанка опустился на колени, прижался лбом к скале и быстро затараторил:

— Простите этих воинов, божественные, они глупы, неразвиты и плохо пахнут. Я жрец, я носитель знания, я не осквернен. Я достоин говорить с вами?

— Говори, — позволила я.

— Отец и мать! — уанка вскочил, потрясая конечностями. — Вы явились! Было сказано: в зеленый день придут отец и мать! Было сказано?! — с этими словами он так пнул соседнего аборигена, что тот едва не свалился в пропасть.

— Истинно… — пробормотали все уанка, поспешив отодвинуться от жреца.

— Кто скажет, что вокруг не зеленый день? Кто скажет? Кто это скажет?!

«Они дальтоники?» — безмолвно поинтересовался Бист. Я легонько сжала его ногами, призывая к вниманию.

«Уанка не различают цветов. Этот абориген пытается извлечь выгоду из нашего появления», — просигналила я. — «Будь осторожен. Возможно, придется прыгать.»

«Ты не удержишь нас в воздухе! Здесь слишком низкое давление!»

— Хватит ныть! — прошипела я вслух. Бист умолк. Тем временем уанка закончил визжать и вновь обернулся ко мне:

— Ты мать или отец, о божественное существо?!

— Я самка.

— Истинно… — пробормотал жрец. — Ваше появление было неизбежно! Не-из-беж-но! Как вода!

— Вода? — переспросил Бист.

Уанка энергично затряс головой.

— Да, да, да! Вода с неба — боги в море — отец и мать богов здесь!

— Мы с Яхтырлы еще не спарива… — Бист запнулся и скрутил ноги в агонии боли, поскольку я укусила его за челюсть. Уанка отпрянули, глядя на нас широко раскрытыми глазами.

— Он хотел сказать, что мы еще не спаривались в горах, — пояснила я. Вот ему и не терпится. Вы же знаете, все самцы думают об одном и том же… Приходится успокаивать.

Жрец с готовностью принялся хохотать, ему вторили воины. Я указала передней рукой на стену.

— Вы пропустите нас к морю?

— О, божественная! — жрец подскочил. — Ты должна нам помочь! Так было сказано! Ты пришла в зеленый день!

Я покрепче сжала Биста задними коленями на случай, если придется прыгать.

— Чем я могу помочь?

Жрец обхватил себя за плечи.

— К нам прилетели чужаки. Оттуда, — он упал на спину и указал обеими ногами на гигантский диск Матери, пламеневший в лучах заходящего солнца, затем проворно вскочил. — Они говорят плохо, но понятно. Говорят, что хотят дать нам много подарков и знаний. Просто так! В этом их вера, говорят.

Жрец злобно оскалил зубы.

— Нам не нужна чужая вера, — прошипел он. — У нас есть боги, они обитают в большой воде. Они разгневаются на нас. Они накажут нас. Они истребят нас, сожрут нас, лишат нас детей и женщин! Скажи, это так?!

На миг задумавшись, я быстро просчитала верную поведенческую тактику.

— Да, ты прав, — я грозно распахнула крылья и открыла шипы на всех ногах. Уанка отпрыгнули, многие завизжали.

«Что ты делаешь?!» — в панике просигналил Бист. — «Они нас расстреляют!»

«Молчи и слушай», — я принялась медленно раскачиваться, имитируя танец перед половыми играми. Аборигены, как я и предполагала, ничего не поняли.

— Да! Да! — жрец вцепился себе в шерсть. — Я говорил! Я говорил, а меня не слушали! Но теперь меня все станут слушать, да? Теперь в меня никто не бросит калом, да? Да! Теперь так!

Он спрыгнул с террасы и бесстрашно подбежал ко мне.

— Божественная! Ты должна прогнать чужаков. Они не уходят уже много дней. Они лгут, будто другие чужаки сломали их небесную лодку. Я чую ложь! Я не осквернен! Ты прогонишь?

Я молча посмотрела назад. Пропасть была глубока, а давление воздуха на такой высоте не позволит мне летать. Если мы прыгнем, Бист погибнет, а я сломаю все ноги и тоже погибну, только медленно. Битва с уанка принесет смерть Бисту и тяжелые увечья мне.

Не самый богатый выбор.

«Что будем делать, божественная?» — ядовито просигналил Бист.

Я перевела все шестнадцать глаз на жреца и нехотя скрестила передние руки под грудью.

— Где ваши чужаки?

Игон с тоской смотрел на небо. Там, всего в двух световых секундах, чудовищным диском светилось спасение. Так близко… Казалось, до Трои можно дотянуться рукой, стоит лишь встать на цыпочки. Невозможность вернуться сводила с ума.

Респиратор натер кожу до волдырей. Иногда Игон снимал его, задыхался несколько секунд и вновь надевал, прежде чем кислородное голодание становилось опасным. По крайней мере, температура здесь, в горах, была терпимой; не то что внизу, у побережья, где человек мог свариться за сутки. Проклятый парниковый эффект… Первые исследователи, будь они неладны, замерили уровень солнечной радиации, провели съемку с орбиты и пришли к выводу, что белковые организмы на спутнике Трои не протянут и часа. Да и кого волновал этот маленький вонючий шарик, затянутый хлорными тучами, где ядовитая вода шипит в лужах словно кола, поскольку углекислого газа здесь впятеро больше, чем кислорода? Открытие Трои, подлинного рая, вдобавок начисто лишенного разумных аборигенов, на долгие десятилетия отвлекло внимание от спутника.

Знали бы они…

Игон обернулся, еще раз окинув взглядом каменную крепость уу-ан'кха. Месяц назад они с Глен считали, что им страшно повезло отыскать это селение. В самом деле, уу-ан'кха строили свои замки так, словно специально стремились избежать обнаружения с воздуха. Этому наверняка была причина летающие хищники или религия… Но теперь мастерство уу-ан'кха обрекало людей на долгую, мучительную и — самое страшное — бессмысленную смерть.

Игон смачно выругался, забыв, что коммуникатор включен. Голос Глен в наушниках заставил его вздрогнуть:

— Что случилось?

— Ничего, — Игон опустил голову. — Я смотрю на Трою.

Глен помолчала.

— Я распаковала новый фильм, — сказала она после паузы. — 22 век, Гершвин, комедия. Хочешь посмотреть?

Игон криво усмехнулся, поморщившись от боли в натертой респиратором коже.

— Спасибо, не надо.

— Это отвлечет…

— От чего?

Он повернулся и с силой оттолкнулся от скалы, взмыв к небу. Гравитация здесь даже меньше, чем на Марсе. Удивительно, как сохраняется столь плотная атмосфера.

Чуть согнул ноги, ожидая удара. Привычные к таким прыжкам мышцы не подвели, приземление прошло удачно. Глен как ошпаренная выскочила из палатки:

— Дурак, что ты делаешь?! — она подбежала к нему, схватила за плечи. Спятил? За две секунды тебя разгонит так, что ноги сломаешь!

— Я с Марса, — Игон резко стряхнул её руки.

— Не похоже!

— Оставь меня, — он отвернулся и залез в палатку.

Глен постояла у полога. Игон слышал её тяжелое дыхание, к которому примешивался посвист респиратора и слабое шипение углекислотного фильтра. Эти звуки сводили с ума. Вонь хлорных испарений сводила с ума. Безнадежность сводила с ума. Зачем они мучают и себя, и аборигенов? Этот маленький жрец столько раз требовал их смерти… Все равно воздух кончится через месяц.

О, небо, еще месяц в респираторе!

Злые слезы оставляли на щеках мокрые полоски и немедленно испарялись с легким шипением газированной воды. Проклятая хунта, проклятый генерал, проклятая планета! Земля и так уже знает об уу-ан'кха! Зачем они взорвали челнок? Зачем лгут землянам, будто ищут пропавших эмиссаров? Через семь месяцев до Трои долетят звездолеты Экспедиционного корпуса, и генерал пожалеет что родился на свет! Так почему бы ему не облегчить свою участь? Почему бы не спасти тех, кого он обрек на гибель? Что он пытается скрыть, какую тайну нашли его псы в этом проклятом, пропахшем тухлыми яйцами мире?

— Глен, — позвал Игон.

Она сразу вошла и уселась на матрац.

— Ну, как ты?

— Лучше, — он утер слезы. — Давай вызовем Трою. Они не посмеют убить нас.

— Игон, — Глен устало вздохнула. — Сколько раз можно обсуждать одно и то же?

— А что ты предлагаешь?! — взвился он. — Сидеть здесь, пока не задохнемся?!

Глен кивнула.

— Ждать до последнего. Вызвать Трою мы всегда успеем.

— Ждать… — сквозь зубы процедил Игон. — Чего ждать? Спасателей? Которые прибудут сюда через шесть месяцев после нашей смерти?

Он вскочил.

— Нет, я вот что скажу. Мы вызовем Трою, а сами спрячемся в скалах. Когда они прилетят, мы захватим челнок, заставим их приземлиться на космодроме, пробъемся в корабль и улетим!

Глен даже отвечать не стала. Просто передвинулась ближе к Игону и попыталась его обнять. Геолог отпрянул.

— Не надо.

— И долго ты будешь сопротивляться? — сухо спросила Глен. — Я ведь не железная.

— Я не люблю женщин.

— Мужчин здесь нет, — Глен раздраженно передернула плечами. — Ты тоже не самый привлекательный самец из виденных мной, но нам необходимо сбросить напряжение, пока оно не переросло в агрессию.

Игон покачал головой.

— Я не могу. Женщина, ну пойми, я просто не могу. У меня есть муж.

— Ты нарушаешь устав, — заметила Глен. — В законе есть четкие указания по поводу отношений внутри длительных разнополых экспедиций.

Игон взорвался:

— С…ть я хотел на устав! Мы скоро погибнем, ты что, забыла?! Не отравляй последние дни своей… Своей течкой!

Глен молча встала и вышла из палатки. Игон некоторое время смотрел ей вслед, затем рухнул на матрац, содрогаясь от истеричного плача.

Он долго лежал в одиночестве, слушая шипение своих слез и сводящий с ума посвист респиратора. Черная тоска с каждым часом становилась сильнее. Игон уже почти довел себя до решения обмануть Глен, когда ее голос заставил его утереть слезы и выбраться из палатки в ненавистный красноватый сумрак.

— Нам ведут новых зверей на завтрак, — заметила девушка.

Игон мысленно перечислил всех предков местного вождя, начиная с кишечных паразитов.

— Глен… Прости.

— Да пошел ты.

Он вдохнул вонючий респираторный воздух.

— Ты уверена, что правильно усвоила их карканье?

Она протерла воспаленные от хлорных паров глаза.

— Я им уже сто раз переводила: мы не можем есть их пищу. Они поняли.

— Сомневаюсь, — Игон кивнул на странную процессию, входящую в крепостные ворота. — Опять тащат зверей на убой. Чертовы дикари!

Глен содрогнулась.

— Таких мерзких тварей еще не было…

К палатке шли более десятка уу-ан'кха во главе с противным лысым жрецом. Аборигены, по меркам людей, не отличались красотой: коротконогие круглоухие увальни с необычайно тупой мордой, чем-то похожие на помесь свиньи и медвежонка, только без грации, присущей земным зверям. Тела их покрывала серо-бурая шерсть, до того похожая на баранью, что при первой встрече Игон даже принял их за детенышей местного варианта архаров. Взрослые уу-ан'кха достигали метра в высоту, самки были гораздо меньше.

В середине процессии, окруженные лучниками, семенили два омерзительных паука размером почти с человека. Вернее, твари напоминали помесь тарантула с крабом: мощные тулова, покрытые желто-оранжевой хитиновой шерстью, вытянутые хищные головы, усыпанные глазами, крупные челюсти, пластинчатый панцирь, шипы на всех ногах. А ноги, сильные, волосатые, длиной значительно превосходили тело и возвышались суставами почти на два метра от земли.

Пауки двигались с удивительной легкостью и грацией. Один из них был заметно крупнее другого, обладал короткими полупрозрачными крыльями ослепительно-салатового цвета и шестью шипастыми ногами. У второго, восьминогого, крыльев не было, зато все глаза и задняя часть туловища отливали пурпурно- красным.

— Странно, — заметила Глен. — Обрати внимание на бескрылого. Точно такие твари, только белые, обитают на Трое, вблизи экватора. Они там буквально кишат, охотникам придется долго работать, когда начнется заселение экваториальных материков. Панспермия?

— Не знаю… — Игон смотрел, как уу-ан'кха угрожающими жестами подгоняют пауков ближе. — Они что, полагают мы станем ЭТО есть?!

— Крабов на Земле едят.

— Это не крабы!

— Ну, похожи ведь? — Глен издала бодрый смешок.

Игон смерил ее испепеляющим взглядом.

— Лингвист, лучше объясни нашим братьям по разуму, что мы не принимаем подарка. А то этих зверьков зарежут и подадут нам на бронзовой тарелке.

Глен неуверенно шагнула вперед и заговорила на местном каркающем языке.

Из всего многодневного пути, который мы с Бистом проделали после катастрофы, самой короткой и неприятной частью оказались последние десять нешг. Двигаться по непроходимым ущельям и замерзать в тенях было легче, чем терпеть рядом толпу уанка во главе с лысым жрецом. К счастью, крепость, где поселились чужаки, находилась недалеко от горного поста, где уанка встретили нас. Иначе, я строю гипотезу, либо мы с Бистом, либо лысый жрец, послужили бы причиной битвы.

Чужаков я заметила издали и пришла в выводу, что это млекопитающие родственного уанка вида. Они были значительно крупнее, но сходного телосложения. И так же носили одежду, хоть и более совершенную, чем у аборигенов.

Обнаружив рядом с пришельцами небольшое раскладное гнездо из пластика или органического волокна, я ощутила в себе серьезную интеллектуальную головоломку. Чужаки с полной очевидностью не являлись обитателями нашего мира, однако предметы, которые они использовали, не могли быть произведены зганами. Возникал закономерный вопрос: как они сюда попали?

Решение задачи вызвало эмоцию тревоги, которая, в свою очередь, разбудила мирно спавшего на моей спине Биста. Всполошившись, он сдавил меня всеми ногами.

«Что случилось?!»

«Ничего важного. Спи.»

«Мы дошли?» — последнее время Бист проявлял излишнее любопытство. «Где чужаки? Вот эти?»

Я недовольно царапнула его задним левым шипом.

«Да, эти. Глупость твоих вопросов меня раздражает.»

Бист не пожелал заметить намек.

«Опять млекопитающие,» — возмущенно просигналил он. — «Какое нам дело до проблем млекопитающих?»

Я молча стукнула его по голове и Бист наконец умолк, а я смогла прислушаться. Один из пришельцев, путая слова, пытался объяснить уанка, что им не нужен подарок. Видимо, подарком они считали нас.

— Вы должны уйти, — сказала я, отчетливо выговаривая каждое слово. — Вы нежеланные гости. Уанка в тревоге.

Пришельцы, особенно тот, чья голова была почти лишена волос, явно запаниковали. Я терпеливо ждала, пока они опомнятся.

— Т- ты… говорить?! — спросил наконец высокий рыжеволосый чужак.

— Мы принадлежим виду аракара.

Оценив состояние пришельцев, я добавила:

— Мы не звери. Мы обитатели южных равнин.

— Мать и отец! — завопил жрец уанка. — Пришел зеленый день! Они прогонят!

Я резко обернулась к аборигену и зашипела.

— Молчи! Больше не говори! Совсем!

Перепуганный жрец юркнул за спины сородичей. Я вновь обратила глаза к чужакам.

— Вы из космоса?

Те обменялись фразами на своем языке.

— Космос… Что значит слово?

Бист ткнул задними руками в небо.

— Оттуда?

— Да! — обрадовался рыжеволосый. — Мы лететь сюда… Для подарок… Наш враг ломать наш лодка.

Я смерила гостей оценивающим взглядом.

— Где ваша лодка?

— Она… Гореть… — им явно не хватало слов. — Совсем гореть.

— Вы не можете вернуться?

Пришелец задергал головой из стороны в сторону.

— Не можем!

Я подняла передние руки, давая знать что все ясно. Обернулась к уанка:

— Их космический корабль уничтожен. Они хотят уйти от вас, но не могут. Мы поможем им вернуться в небо, если вы поможете нам добраться до залива Гер.

Старший уанка с огромным облегчением обхватил себя за плечи.

— Да! Мы рады помочь богам. Дадим много травы и мяса! Укажем короткий путь! Уходите прямо сейчас? Да? — в его голосе прозвучало столько надежды, что Бист издал презрительное шипение.

Я сцепила передние руки под грудью:

— Да, мы уходим сейчас. Вместе с чужаками. Принесите корзины с травой и еду для чужаков.

Из- за спины вождя выглянул жрец.

— Они хитрые… — прошептал он. — Знают, что я насыпал яд в мясо. Ничего не едят!

Бист затрясся от беззвучного смеха. Мне было не до веселья. Эти пришельцы свалились неожиданным грузом, и могли оказаться опасны. Путь до залива долгий, кто знает, что придет в головы двум млекопитающим с другой планеты? Логично было бы избавиться от них при первой возможности, но я чувствовала странную тревогу. Это не была эмоция: просто от меня пахло предчувствием. Запах даже Бист ощутил.

«В чем дело?» — спросил он серьезно, дотронувшись до рецептора под грудью.

«Они сказали, что прилетели с Матери» — я обратила к Бисту седьмой правый глаз. — «Либо они лгут, либо случилось то, чего давно опасались зганы.»

«Объясни…»

«Мать закрыта для иммиграции, ты же знаешь.»

«Знаю, конечно.»

«Если они не лгут, то возможны две гипотезы: их вид самостоятельно развился на Матери в процессе эволюции, либо они прилетели сквозь обычное пространство на механическом аппарате. Их слова о космическом корабле подтверждают вторую гипотезу.»

Бист недоверчиво прижался к земле.

«Корабль? Обитаемый корабль? Это смешно! В космосе опасно, скорость полета слишком мала! Даже грузовые корабли зганов считаются наиболее примитивными из…»

«Тогда объясни, почему они не могут покинуть уанка?» — оборвала я. «Сомневаюсь, чтобы их груз был столь ценным.»

«А я их спрошу!» — огрызнулся Бист. Так он и сделал.

Пришельцы явно не понимали, что происходит. Бисту пришлось долго размахивать руками, объясняя суть своего вопроса. Пока он занимался бесполезным сотрясением воздуха, я наблюдала за уанка.

Те уже наполнили большую корзину сочной свежей травой, и сейчас несли вторую. Я тщательно принюхалась, но не обнаружила следов яда. Что ж, тем лучше для лысого жреца.

Оценив вес корзин с пищей, я украдкой взглянула в сторону партнера. Бисту придется шагать на своих восьми… Выдержит ли он путь до залива? Я привязалась к этому самцу, и не хотела бы искать другого, когда наступит время половых игр.

Они шли много дней. Желтая паучиха с непроизносимым именем «Яхтырлы» казалась совершенно неутомимой, а вот ее сородич постепенно сдавал. Вечерами, на стоянках, Глен часто наблюдала, как Яхтырлы нежно массирует ноги второму пауку, бессильно лежавшему на камнях.

Сама Глен, в отличие от Игона, почти не уставала; сказывалась небольшая гравитация. Местность была каменистой, безрадостной. Даже трава на этой планетке пряталась от неба: в растительности преобладали серый и темнофиолетовый цвета. Более мрачного, унылого мира, люди не встречали за многие годы работы в космосе.

Их спутники не отличались разговорчивостью. У аракара, очевидно, был способ незвукового общения друг с другом, а людей оба инопланетянина воспринимали как досадный балласт. Иногда Глен задумывалась, зачем они с Игоном последовали за пауками к неизвестному заливу? Ради чего? Уу-ан'кха, по крайней мере, были млекопитающими, их вид не вызывал омерзения. А эти… Чужаки…

Даже Игон не любил смотреть, как едят их новые спутники. Меньший паук, по кличке Бист, пожирал траву целыми копнами, после чего отрыгивал тошнотворную липкую массу в ротовое отверстие своей паучихи. Глен каждое утро пыталась убедить себя, что это розыгрыш, и столь кошмарные твари не могут считаться разумными. Однако пауки, хоть и были дикарями в сравнении с людьми, обгоняли уу-ан'кха развитием не меньше, чем те превосходили обезьян. Время от времени Яхтырлы задавала удивительно точные и лаконичные вопросы. Если б не языковой барьер…

Самый длинный разговор состоялся на пятую ночь пути, когда люди и аракара устроили привал в небольшой пещерке. Яхтырлы, как всегда, принялась молча массировать ноги своего паука, но внезапно обернула копьевидную голову и уставилась на спутников всеми глазами.

— Ваши враги кто? — спросила она.

Игон и Глен переглянулись.

— Такие как мы, — ответила девушка.

Паучиха обратила половину глаз к Бисту, продолжая следить за людьми боковым зрением.

— Вражда. Причина?

— Это трудно… сказать. Мало слов.

— Попытаться.

— Мы… — Глен оглянулась на Игона. — Мы иметь… правило. Большое правило, совсем правило. Нельзя лететь мир, где есть другие. Табу. Мы… Наш враг не знать про уу-ан'кха. Они прилететь, готовить новый дом. Потом прилететь мы, мы найти уу-ан'кха. Теперь, если мы говорить дом про уу-ан'кха, наш враг свой дом терять. Они решать помешать нам говорить.

— Другие есть везде, — заметила Яхтырлы. — Где можно дышать.

Глен покачала головой.

— Не звери. Такие, как мы… И как вы. Как уу-ан'кха.

Паучиха произнесла короткое неизвестное слово. Видя, что ее не поняли, она подняла переднюю ногу и указала на голову Биста потом на свою, потом на людей. Глен встрепенулась.

— Мысль?

— Можно говорить так, — согласилась Яхтырлы.

— Она имеет в виду «разум» — подсказал Игон.

Глен кивнула.

— Очевидно… — обернувшись к паучихе, девушка спросила: — Вы… Видеть раньше нас? Таких, как мы?

— Нет, — коротко ответила Яхтырлы. — Других видеть. Много разных. Таких, как вы нет.

Глен с удивлением перевела разговор Игону. Тот едва не подпрыгнул.

— Спроси, они местные или нет?!

Девушка спросила. Паучиха некоторое время молчала, видимо подбирая слова.

— Есть много мир, — сказала она наконец. — Очень разный. Есть, где нельзя дышать совсем. Там никого нет. Есть, где нельзя дышать такие, как мы. Там есть другие. Есть, где можно дышать нам. Оттуда приходят…

— Враги? — предположила Глен.

Яхтырлы резко дернула крыльями.

— Обратно.

Девушка удивленно моргнула.

— Обратно? Обратно враг это… — тут она поняла. — У нас есть слово. «Друзья». Обратно-враг и готов помочь. Да?

Паучиха сложила крылья.

— Можно говорить так.

— А вы из этот мир? — с замиранием сердца спросила Глен.

— Да, — коротко ответила Яхтырлы. — Этот мир наш.

Больше в ту ночь они не разговаривали, аракара явно устали. После этой беседы Игон принялся одну за другой строить теории о происхождении пауков. Он считал, что они возникли на Трое, и как-то — миллионы лет назад — были заброшены на негостеприимный спутник. По словам геолога выходило, что даже на Земле есть редкие виды пауков, которые откладывают яйца, способные сохраняться в чудовищных условиях на протяжении десятков тысяч лет. Микроскопические яйца этих пауков находили в стратосфере, где они парили, поддерживаемые магнитным полем планеты. Так или иначе, полагал Игон, предки пауков на Трое остались зверьми, в то время как здесь, жестокие природные условия подстегнули развитие разума. К сожалению, Глен не знала достаточно слов уу-ан'кха, чтобы спросить Яхтырлы или Биста. Да и вряд ли на столь примитивном языке можно было выразить научную теорию.

На девятую ночь пути впереди показалась серая морская гладь. По мере того, как маленький отряд спускался с гор, температура воздуха непрерывно росла. Ночами люди задыхались от жары, Игону пришлось удвоить приток кислорода в респираторы. Тем самым запас воздуха сократился вдвое.

На вопросы, что случится в заливе, пауки неизменно отвечали «Мы отправим вас домой». Лишь в самом конце пути, Яхтырлы наконец проявила слабый намек на любопытство и сама затеяла разговор.

— Вы родились на Матери? — спросила паучиха, внезапно остановившись прямо на пути Глен. Та едва не споткнулась.

— Нет, — машинально ответила девушка.

— Где ваш дом?

Глен тяжело вздохнула, поправив ненавистный респиратор.

— Очень далеко. У другой… солнце.

Яхтырлы склонила копьевидную голову набок. Её шестнадцать глаз могли смотреть каждый в свою сторону, но сейчас все они были направлены на человека.

— Ты помнить дом? Память. Видеть дом из память, как вода впереди?

При разговоре челюсти пауков не шевелились, а звук шел из дыхательных щелей по бокам шеи. Глен никак не могла к этому привыкнуть.

— Конечно, я помнить дом, — отозвалась она.

— Твой самец? Он помнить?

Девушка вспыхнула, но вовремя взяла себя в руки.

— Он не мой самец. Помнить.

— Хорошо, — паучиха повернулась и продолжила свой путь.

Глен догнала ее несколькими прыжками.

— Зачем ты спросить?

— Память нужна, — неопределенно отозвалась Яхтырлы. — Без памяти нет полет дом.

Девушка невольно улыбнулась. Дикари всегда забавны, даже такие отвратительные.

— Вы хотеть отправить нас дом? Совсем дом? — она указала на гигантский диск Трои, висевший над головой. — Не туда?

Яхтырлы остановилась и вновь обратила глаза к человеку.

— Мать закрыта, — коротко сказала паучиха. — Оттуда вы скоро уходить. Все вы.

Глен вздрогнула.

— Почему?

— Наши отцы обитать там, — Яхтырлы подняла хищную голову к небу. — Отцы нет страдать. Никогда. Закон. Никто мешать отцы.

Девушка в полном недоумении смотрела на аборигеншу.

— Я не понимать… — на самом деле она понимала, но пока отказывалась верить. — Вы уметь летать… космос? Вы летать другой мир?

Паучиха нетерпеливо перебрала крыльями.

— Мы не летать. Мы — самун, самка, мы сидеть дом, рожать дети. Наши дети летать, много летать, много мир.

Она ткнула передними лапами в сторону человека.

— Память нужна. Без память нет полет. Сквуш… — Яхтырлы остановилась, на миг задумалась, видимо подбирая слово, — …Такой, как вы, детеныш-пить-жидкость-мать, тоже летать. Можно без сложность. Похож мысль. Похож… кврув память.

Глен недоверчиво почесала зудящую кожу под респиратором.

— Но… Ваши дети летать другой мир? — она обернулась к Бисту, который, с трудом переставляя ноги, плелся далеко позади. — А он? Самец? Твой самец быть другой мир?

Повисла долгая, напряженная пауза. Яхтырлы почему-то медлила с ответом. Глен уже хотела извиниться, полагая, что случайно коснулась запретной темы, когда паучиха наконец заговорила.

— Мой самец умирать, — сказала она негромко. И голос впервые прозвучал не совсем механически, словно в мерзкой паучьей туше родилась эмоция. Очень скоро умирать. Был хороший самец. Я должна быстро-быстро. Мне… она произнесла незнакомое слово.

Глен замерла.

— Ты чувствовать? — спросила она тихо. — Чувствовать… плохо? Что он умирать?

— Да, — бросила Яхтырлы, резко отвернулась и продолжила скользить по камням.

Глен долго смотрела ей вслед. Поодаль, измученный Бист едва шевелил ногами, рядом с ним спокойно шагал Игон, о чем-то говорил, жестикулировал. Девушка впервые обратила внимание, что пурпурно-оранжевый окрас Биста заметно поблек.

— Игон, — Глен в несколько прыжков оказалась перед спутником и загородила ему путь. — Надо помочь этому пауку. Он умирает.

Геолог приподнял одну бровь.

— Что за чушь? — он деланно рассмеялся. — Паук просто устал, мы прекрасно болтаем…

— Он умирает, — резко оборвала Глен. — Помоги донести его до воды.

Игон запнулся.

— Взять паука на руки? — пробормотал он недоверчиво. — Глен, это плохая идея.

Девушка окинула напарника странным взглядом.

— Игон, это наш брат по разуму, — она кивнула на Биста, ковылявшего рядом. — Какая разница, на кого он похож?

Геолог раздраженно передернул плечами.

— Вот и тащи его сама.

Глен помолчала. Так ничего и не сказав, она догнала Биста и впервые дотронулась до его тела. Чуда не произошло: паук был холодным и очень противным на ощупь. Девушка стиснула зубы.

— Бист, — позвала она. — Остановись. Я помочь идти.

Паук повернул к ней голову:

— Я сам.

— Ты устал.

— Не главное.

«Не важно» — мысленно перевела Глен, и горько улыбнулась. Что за ирония… В этой смеси краба с тарантулом было больше от мужчины, чем в Игоне, брезгливо смотревшим на них издали.

— Стой. Я нести тебя к вода. Так сказать Яхтырлы.

Бист послушно остановился, но тут его ноги задрожали, разъехались, и он бессильно рухнул на камни. Глен заметила, что из дыхательных щелей сочится желтоватая жидкость.

Глубоко вздохнув, она склонилась над Бистом и рывком подняла его на руки. Паук оказался удивительно легким, или это гравитация сыграла шутку… Взвалив Биста на спину, Глен поудобнее перехватила его передние ноги и зашагала дальше, неся инопланетянина словно рюкзак.

Спустя пару минут ее догнал Игон.

— Давай помогу.

— Не надо, — в голосе Глен прозвучало столько презрения, что геолог молча отошел. Издали, с берега серого моря, за всем происходящим внимательно следила крылатая паучиха.

Бист едва дышал. Мне было горько и печально смотреть на его состояние. Я пахла горем.

— Не следовало нести столько пищи. Лучше бы я несла тебя.

Бист слабо подергал задними ногами.

— Не говори ошибочных слов. Детям нужна энергия.

— Детям нужно крепкое семя, — оборвала я резко. — Я не хочу потерять половину яиц в первое спаривание.

— Найди другого самца, — беспомощно предложил Бист.

Я чуть не укусила его от злости.

— Носитель вируса! — Эмоции шипели в груди. — Я обещала сделать тебя отцом моей первой кладки, и я сдержу обещание.

— Делай, как будет лучше для детей, а не для меня.

— Ты мне нравишься, — сказала я внезапно.

Бист замер.

— Нечеткая формулировка?

— Ты нравишься мне, как партнер. Я хочу ячейку.

Он отпрянул всеми ногами.

— Но… Я… За что?! — от страха у него посинели глаза. — Яхтырлы… Не лишай меня гнкр!

— Ты мне нравишься, — повторила я мрачно.

Бист задрожал.

— Прошу… Я с самого вылупления мечтал о гнкр, — он закрыл все левые глаза. — Яхтырлы… Я работал на заводе, много оборотов, гораздо больше, чем другие самцы. Я стал шахтером, поскольку тяжелый труд укрепляет органы. Я даже занимался испытанием подводных лодок, на глубинах в сотни нешг!

— Разве ты не говорил, что всегда хотел стать вулканологом? — заметила я.

— Говорил… Я много говорил! — Бист в отчаянии дергал ногами. — Я работал как десять аракара, как сто аракара, я хотел получить крепкое семя сразу после мгнфар. Думал — крепкое семя привлечет самок…

— Правильно думал, — я щелкнула челюстями.

— Но я не хотел ячейку! — взмолился Бист. — Я хотел побыстрее спариться и получить гнкр! Все… Все самцы в моей кладке только и мечтали о гнкр…

— Что привлекает вас в гнкр?! — я гневно царапнула камни. — Потерять разум и стать зверем! Неспособным мыслить! Для меня это смерть! Я не хочу так умирать!

— Это не смерть… — Бист ласково погладил меня задними руками. — Это награда за боль. Яхтырлы, мы рождаемся в боли. Сотни оборотов, бесконечное время мы работаем под водой, строим машины, делаем аракара сильнее. Боль и рабский труд, больше ничего, день за днем! А ночами… Ночами мы всплываем на поверхность и смотрим в небо, где сверкает прекрасное брюхо Матери. Место, где мы — те, кто отмучился — получаем заслуженный отдых.

Он так свирепо клацнул челюстями, что я даже отпрянула. Никогда не видела своего самца в подобном возбуждении.

— Для вас мгнфар — счастливая пора, когда аракара изменяются и выходят на воздух, — Бист напрягся и встал на ноги, покачиваясь от слабости. — А теперь посмотри на меня!

Я молчала. Бист требовательно заглянул мне под челюсти.

— Всеми глазами смотри!

— Смотрю.

— Кто ты под водой? — резко спросил Бист. — Слабое, беспомощное существо. Личинка. А я был зганом! Я строил машины, создающие планеты! И кто я теперь? Я не могу пройти жалкую дюжину нешг! Зато у тебя — крылья, сила, быстрое мышление. Ты умрешь через восемьсот оборотов, а я протяну меньше двадцати!

— Но без вас не будет аракара, — возразила я.

— Самец нужен лишь для спаривания. Один раз в оборот, — Бист горько изогнулся. — Остальное время я только мешаю тебе летать.

Он закрыл все глаза.

— Ты изучала млекопитающих. Помнишь, что происходит с ними, когда близится смерть?

Я молчала. Не дождавшись ответа, Бист резко бросил:

— Они стареют. Я старик, Яхтырлы. У меня была трудная, но интересная и яркая юность. Я не хочу мучиться долгие обороты, вспоминая о ней. Я хочу легкой жизни. Я её заслужил!

Некоторое время никто из нас не говорил.

— Мне будет больно думать о тебе после гнкр, — сказала я наконец. — Ты хочешь причинить мне боль?

— Да, — коротко ответил Бист. — Я тебя ненавижу.

— Успокойся, — тихо сказала Глен. — Это не наше дело.

Игон дрожал.

— Она его изуродовала!

— Мы ничего не знаем о них, Игон. На Земле, у многих видов пауков при спаривании самка поедает самца. Здесь еще не худший вариант.

— Здесь… — геолог резко обернулся. — Дура! Чего ты ждешь от этих тварей? Зачем потащила меня к морю?! Может, ты веришь, что они вернут нас на Трою?! В горах был шанс захватить челнок, а здесь мы обречены! Все из- за тебя!

— Мы ничего о них не знаем, — терпеливо повторила Глен. — Яхтырлы очень таинственное существо. Возможно, они более развиты, чем мы полагаем…

— Развиты? — Игон нервно рассмеялся. — Эти членистоногие?

— Да, эти членистоногие! — Глен взорвалась. — Совсем разучился мыслить? Взгляни на самца! Он с каждой минутой теряет окрас, и скоро станет совершенно белым. Только идиот вроде тебя мог до сих пор не догадаться, что за белые пауки обитают на Трое!

Она схватила Игона за плечо и рывком развернула к неподвижному Бисту, лежавшему на песке в луже фиолетовой крови.

— У аракара должен быть способ перемещения в космосе, — с трудом сдерживаясь, сказала Глен. — Очевидно, их самки после спаривания отправляют самцов на Трою, где те коротают свой век. Я не знаю, зачем их так уродуют, но в природе все имеет причину. Даже такая… любовь.

Игон вырвался.

— Любовь? — он оттолкнул девушку. — Что ты знаешь о любви, женщина! Тебе никогда не понять… — Игон скрипнул зубами. — Все вы, самки, только и мечтаете помыкать нами, воспользоваться и выбросить. Вы, все! Что вы знаете о любви? О чувствах?! Я работал как проклятый, много лет, и дослужился лишь до сраного мю-4, а ты переспала с какой-то шишкой и вуаля — уже гамма. Вам все достается легко, вы привыкли быть в центре внимания, наслаждаться нашими муками! Олени дерутся за право продолжить род, гибнут, калечат друг друга, а вы, самодовольные, щиплете травку и ждете, выбираете, кого наградить случкой… Ненавижу… — он потянулся за бластером, висевшим на поясе Глен. — Дай мне оружие. Эта волосатая тварь изуродовала своего сородича и скоро примется за нас. Я не дам ей полакомиться человечиной.

Глен потрясенно взглянула на спутника.

— Ты сошел с ума?!

— Дай мне бластер, сука!

Он попытался выхватить оружие из кобуры на боку Глен, но та, внезапно, со всего размаху, влепила Игону такую пощечину, что геолога отбросило на пару метров. Он упал на камни, судорожно стиснув горло. В стороне, медленно, как во сне, падал респиратор.

— О, боже… — Глен рухнула рядом с напарником. Схватила прибор, попыталась соединить порванный шланг. — Игон!

У него мутилось в газах. На уровне моря давление было гораздо выше, чем в горах, сказывалась малая гравитация спутника. Ядовитый воздух рвался в легкие.

— Дыши, мать твою! — кто-то прижал к его лицу респиратор. Игон судорожно вдохнул одуряюще вкусный, сочный кислород, и его скрутило в жестоком приступе тошноты. Глен на миг отняла респиратор, чтобы самой сделать вдох.

— Доигрался? — от ярости её трясло. — Доигрался, гей вонючий?!

Она вновь прижала маску к лицу Игона.

— Что дальше?! Что дальше, я тебя спрашиваю?!

В десятке метров от них тихо шипело пропитанное углекислым газом море. Океан минеральной воды. Серая равнина смерти. Краем глаза Глен заметила, как из моря выбралась проклятая паучиха, толкая передними ногами что-то вроде тележки с антеннами. На миг девушку захлестнуло непреодолимое желание выхватить бластер и поступить так, как хотел Игон, но она страшным усилием воли поборола безумие.

— Причина драки? — спросила Яхтырлы, остановившись возле людей. Игон принялся что-то кричать, яростно размахивая кулаками, но Глен отняла респиратор, и геологу пришлось умолкнуть.

— Мы… умирать… скоро, — с трудом подбирая слова, выдавила девушка. — Уходи… Опасно…

Паучиха пощелкала челюстями.

— Лететь дом. Сейчас.

Глен дико расхохоталась. От хлорных испарений её глаза налились кровью, духота разъедала рассудок.

— Да… — она тряслась от смеха. — Мы… Сейчас… Лететь дом…

Яхтырлы, не тратя время на разговоры, молча подтащила свою тележку поближе и отцепила от нее толстый кабель с загнутой иглой на конце. Эту иглу она невозмутимо воткнула в ногу Игона. Геолог вскрикнул.

— Что ты делаешь?! — На миг Глен показалось, что Игон не ошибся в намерениях аракара. Но прежде, чем она успела выхватить бластер, паучиха нажала кнопку, и тело мужчины испарилось прямо у неё из рук. Комбинезон Игона беззвучно опал, кабель с иглой свалился на песок. Потрясенная Глен молча на это смотрела.

— Лететь домой, — повторила Яхтырлы. Подхватив кабель другой лапой, она воткнула иглу в бедро оцепеневшей девушки и протянула третью ногу к кнопке.

— Стой! — прохрипела Глен. Паучиха нетерпеливо дернула крыльями.

— Причина задержки?

— Он… Где?! На Земле?!

Яхтырлы смерила девушку шестнадцатью презрительными взглядами.

— Дикари, — сказала она и нажала кнопку.

— Спасибо, что одолжили кунф, — я тронула передней рукой молодого красно-коричневого згана. — Эти млекопитающие утомляют.

Зган ритуальным жестом сообщил о готовности служить старшим.

— Соберите кворум из шести городов. Я должна передать важные сведения, полученные от млекопитающих. Нам придется собрать в космосе оборонительный комплекс для охраны планет от дикарей на механических аппаратах.

Зган просигналил удивление и тревогу. Я успокоительно погладила его хвост.

— Пока ничего страшного. Пришельцы примитивны и не обладают гф. Однако, следует подготовиться к возможному появлению в будущем более развитых врагов, способных для обмана нашей защиты воспользоваться обитаемыми кораблями.

Я указала задней рукой на гнкр-Биста, неподвижно лежавшего на песке.

— Последний дом отцов должен быть безопасен и чист.

Жест понимания и полного одобрения. Я вновь погладила хвост згана.

— Разместите нашу кладку в инкубаторе ДЗ. Отец хотел, чтобы дети стали навигаторами.

Согласие и готовность помочь.

— Мне нужен новый самец, и быстро.

Зган жестами сообщил, что много юных самцов будут счастливы стать моими. Я еще раз взглянула на Биста, и странная эмоция подала голос в груди. Вероятно, я действительно привязалась к этому несносному нытику.

— Проведите полную терапию, — приказала я згану. — Прежде, чем отправить его на Мать. Я хочу, чтобы он был совершенно здоров и не испытывал боли.

«Никогда» — добавила я мысленно.

Мне никогда их не понять.

Видеофон зазвонил поздно вечером. Игон долго не хотел отвечать, но в конце-концов назойливый сигнал поднял его из кровати. Если это опять журналисты…

Звонила Глен. Некоторое время они молча глядели друг на друга.

— Что тебе нужно? — заставил себя спросить Игон.

Она отвела глаза.

— Извиниться.

— За что?

— За многое.

— Если ты про тот удар, — геолог натянуто усмехнулся, — то синяки давно прошли. Мне предлагали подать на тебя в суд, но я послал того, кто это предложил в…

И тут его прорвало. Глен молча слушала поток слов. Игон кричал, бил кулаком об стол, едва не сломал видеофон. Наконец, ярость слегка отпустила, и раскрасневшийся геолог умолк, окатив бывшую напарницу испепеляющим взглядом.

— Выговорился? — спросила Глен.

— Ты… ты… — он в бешенстве схватил подушку и швырнул ее в стену. Оставь меня в покое! Я уволился! Я больше не эмиссар! Меня бросил муж, в сети на каждом втором сайте ролик, как я голым появляюсь на заседании генеральной ассамблеи! Мне надоело решать чужие проблемы, у меня полно своих! Я хочу легкой судьбы! Я ее заслужил!

— Знаешь, я вообще-то позвонила не только чтобы извиниться.

Игон так стиснул кулаки, что костяшки пальцев побелели. Помолчал.

— Ну? — выдавил он после длительной паузы.

— Нас хотят снова отправить на Трою, — Глен смотрела в сторону. Устанавливать контакт с пауками. Мы единственные специалисты по аракара.

— И ты… — Игон задохнулся. — Ты полагаешь… Что я полечу?!

— Я в этом уверена, — со вздохом призналась девушка.

Игон недоверчиво покачал головой.

— Я всегда считал, что даже женщинам присущ какой-то предел наглости, но ты…

— Игон, — она подняла взгляд. — На Трое проблемы. Похоже, правительство генерала собирается заселять южный материк, где обитают белые пауки.

Игон фыркнул.

— И что с того?

— Идиот! — Глен внезапно взорвалась. — Аракара более развиты, чем мы! Представь, что вместо голого лысого придурка, которому неизвестно зачем нужны мужские принадлежности, на Землю пришлют аннигиляционную бомбу или смертельный вирус!

Она с силой ударила кулаком по столу.

— Весь этот месяц ЭКОН пытался убедить хунту, что пауков трогать нельзя. Но проклятые солдафоны заявили, что мы с тобой — самозванцы, выдающие себя за эмиссаров Земли, и никаких разумных пауков на спутнике не существует, а Земля не имеет права вмешиваться в политику суверенной планеты Троя. Флот Экспедиционного корпуса доберется до них только через пять месяцев, за это время хунта успеет перебить всех аракара на планете! А что за этим последует, мне страшно даже думать. У нас полагают — генерал знает об аракара, и собирается развязать войну между ними и людьми. Он чертовски уверен в себе и ничуть не боится Экспедиционного корпуса.

Игон бессильно осел в кресле.

— Но… Туда же лететь больше полугода… — пробормотал он. — Зачем посылать нас? Что мы можем сделать?

— Ничего, — сухо ответила Глен. — Предотвратить войну мы не успеем. Нашей задачей будет убедить аракара, что не все люди похожи на генерала.

Она посмотрела в глаза бывшему спутнику.

— Корабль стартует через три дня. Я буду ждать в центре управления. Хоть раз поступи как мужчина, — экран погас.

Игон остался наедине с пустотой.

«…Государственная программа Объединенной Республики «Перерождение» призвана возвратить долг общества гражданину Республики, посвятившему себя общественному служению.

Перерождение может быть определено только выдающимся гражданам Объединенной Республики за особые заслуги перед народом и государством.

Перерождение назначается абсолютным большинством при всеобщем голосовании граждан Республики, имеющих право голоса.

Голосование проводится отдельно по каждому претенденту.

Претендент, получивший право на Перерождение, имеет право публично отказаться от него.

Претендент, принявший дар граждан Республики, по достижению возраста абсолютной нетрудоспособности будет перерожден в собственном теле с устранением всех существовавших увечий и недостатков. Стартовый возраст Перерождения выбирается самим претендентом, но не может быть меньше «порога совершеннолетия» — 21 года.

Перерожденному определяется место для уединенного поселения в любой из охраняемых зон, по его выбору.

На протяжении всего срока существования Перерожденный получает право пользования без материального возмещения всеми благами, товарами и услугами, доступными гражданину Объединенной Республики.

Да свершится Перерождение!

Да умножатся добродетели Перерожденных и исчезнут их пороки!»

Представьте себе Париж. Не обязательно самый центр города, пусть остров Святого Людовика. Потушите половину огней. Нет, лучше потушите почти все свечи и факелы. И пусть мостовые выглядят так, словно со времен Пипина Короткого никому не приходило в голову разгрести покрывающую их грязь. Пусть нечистоты превращают их в мерзейшее подобие венецианских каналов. Пусть улочки будут настолько узкими, что даже мой паланкин то и дело застревает на них.

Представили? Великолепно. А теперь вообразите, что здешний народишко способен заставить последнего нищего, сидящего на паперти церкви в Челси, почувствовать себя Крезом. Что война высосала из людей все соки, и на смену гомону базаров пришел звон колоколов. Что строй здешних воинов больше всего напоминает покосившийся забор. Кстати сказать, оборону острова до прибытия нашей армии возглавлял такой дедок, что при виде его даже мощи почувствовали бы: у них еще всё впереди.

Если у вас хорошее воображение, мне кажется, вы уже поняли, что городку, в который забросила меня судьба, столь же далеко до Парижа, Лондона и Венеции, как вам до меня. А если плохое, то вы, сказать честно, мало меня интересуете.

И всё же не подумайте, что я из тех, кто ищет трудностей на свою голову — они сами меня находят. Мой муж, не скрою, выразился бы покрепче, но ведь мы с вами не станем, как некоторые, гордиться тем, что пятью-шестью словами способны передать всё — от признания в любви до богохульства.

Ну вот, опять я о муже. Правда, не случайно; если бы не он, меня бы здесь не было. Имея друзей по всему свету, сегодня прогуливаясь с Распаром по гулким анфиладам Эскуриала, а завтра болтая с Вилли о его театре, прозябать на этом жалком острове, изображая из себя покорную и богобоязненную супругу траченного молью полководца…

Всё, всё! Больше ни слова о политике, армиях, полководцах и даже, если пожелаете, о моли. Но, поймите меня правильно, не упомянуть о них я тоже не могла: муженек, с его флотом, с его привыкшими к боям и походам ребятами отчаянно нужен моим друзьям — именно сейчас и именно в этой части света. Как некогда нужен был Александр — и ведь, скажу без ложной скромности, с ним очень даже неплохо получилось. И у меня, и вообще.

Вам повезло — мы уже почти приехали. Или как правильно сказать, если мне приходится неспешно покачиваться в паланкине, делая вид, что я никуда не тороплюсь? «Меня уже принесли?» Вроде как про труп, вы не находите?

Слышите крики? Радуются, что я почтила бал своим присутствием. Как дети, право слово… Но пока они надрываются, я успею вам шепнуть: не подумайте, что я жалуюсь на свою судьбу. А если вдруг вам именно так и показалось, сравните-ка мою судьбу со своей. Сравнили? То-то же.

Паланкин уже стоит на земле, и я с облегчением покидаю его. Вьющиеся под потолком тусклые созвездия свечей. От дыма щиплет глаза, расплавленный воск пауком забирается за воротник, почтительно целует руки, щекочет шею усиками позабытого любовника. Хоровод масок способен свести с ума — этим вечером город полон решимости забыть, что после войны на карнавале будут плясать совсем другие люди. Пахнет мясом, потом, оливками и почему-то кошками.

Я долго выбирала маску для сегодняшнего вечера. Мне хотелось, чтобы ни один из этих дикарей не смог меня узнать, ведь куда бы я ни шла, бок о бок со мной шествуют две давно надоевшие мне подруги: восхищение и зависть. Первая запрещает мне дремать на мессах и благодарственных молебнах, заставляет всё время быть настороже, то и дело милостиво склонять голову, невзначай показывать ножку, выходя из паланкина, и, главное, улыбаться, улыбаться, улыбаться — добровольно искалечившим себя Гуинпленом. А вторая — вторая перешептывается по углам, тычет в меня пальцем, подкупает моих слуг, раздевает меня глазами и судачит о том, как часто я меняю любовников. Временами я начинаю бояться, что эти разговоры дойдут до моего мужа, и тогда конец всем моим планам.

Они ведь завидуют мне — эти суетящиеся вокруг смешные маленькие зверушки. Завидуют нашему особняку, не замечая его убогости; моей молодости — не зная, что я старше любого из них, и даже моему замужеству — не ведая… Да ровным счетом ничего о нем не ведая!

Неделю назад, проезжая по улице, я услышала песенку:

Я приказала привести ко мне певичку — клянусь, я не хотела ей зла! Но она уже исчезла в толпе…

Что ж, в этот вечер зверушки не станут мне завидовать — они меня просто не узнают. Ну вот, опять вы всё испортили! Вечно вы куда-то торопитесь. Зачем было спрашивать, какая на мне маска?! А вот теперь не скажу, специально не скажу! Вдруг вы один из тех, кто пригласит меня на танец — а я возьму, да и соглашусь. Мне бы не хотелось, чтобы вы потом слишком уж задирали нос.

Миновав заполненный поющей, пьющей и пляшущей толпой сад, я задерживаю дыхание — и окунаюсь в шипучий водоворот праздника, бурлящий молодым вином в главной зале. Вход в нее открыт лишь прокисшим сливкам местного общества. Тем, кого лично пригласили на бал отцы города. Даже под масками видно, что эти люди считают себя солью земли, позабыв о том, что «много званых, да мало избранных». Вы скажете, что посещение месс не пошло мне на пользу? Возможно, вы правы. По крайней мере, мне совершенно не хочется с вами спорить — лучше я стану танцевать и веселиться.

Он подойдет ко мне сам. Он знает, какую маску я избрала для сегодняшнего дня.

Скрипки нежно поглаживают душу, флейты дарят забвение, танцы кружат голову.

Но вот и он — в маске сарацина. Опасная шутка, особенно здесь и сейчас.

— Удалось?

Его руки бросают меня то в одну, то в другую сторону. И почему я не танцевала с ним раньше?!

— Держи!

Я выхватываю из-за корсажа платочек, он ловит его в воздухе и склоняется предо мною, делая вид, что целует драгоценный знак любви. Почему — «делая вид»? Мы слишком давние друзья: всё, что могло между нами быть, уже было, а чего не могло, того и не будет. Иногда мне становится грустно от этого, но в глубине души я знаю, что моя грусть — всего лишь сожаления о прошедшей молодости. С годами к одним приходит опыт, к другим — мудрость. Но мало кто не отдал бы весь свой опыт и всю свою мудрость за возможность испытать впервые то, что стало уже привычным. Удивиться, ахнуть, замереть от восторга, нырнуть с головой, не думая о последствиях, с мыслью о том, что ты — первый человек на земле, кому выпало такое счастье. Ведь у других наверняка всё не так, а тускло, пресно, привычно, цинично! И только тебе достался подарок, за который не жалко отдать хоть всю свою…

— Осторожно! — Мне показалось, что он почти коснулся платка губами.

Вы полагаете, я нервничаю на пустом месте? Возможно. Но мне не хотелось бы начинать всё сначала.

Этим платком я обтирала лоб своего мужа, когда он валялся выброшенной на берег рыбиной после наших с ним игр. В самом центре — три пятнышка крови из его старых ран. Говорят, что мужчины боятся крови куда больше женщин. Не знаю. Если так, то мне жалко бедных мужчин. А по краям платка… Впрочем, не буду портить вам аппетит. Знающий — додумает. Незнающий — будет спать спокойно.

— Не бойся! — Он улыбается, стараясь меня ободрить. Поклон — и он растворяется в толпе.

— Удачи тебе, — шепчу я вслед.

Больше от меня ничего не зависит. Всё решится этой ночью. Бьянка — умелая колдунья. И назавтра мой муж повернет армию против своей страны.

А если нет… Тогда я появлюсь в другом месте и в другом веке. И другие люди станут мне завидовать, другие любовники и любовницы добиваться моей благосклонности, другие мужья целовать меня на ночь. Ведь мое богатство — не дворцы, не корабли, не рабы. Самое ценное, что у меня есть — время.

Ну вот, теперь и вы мне завидуете. Неужели и вам вечно не хватает времени? Ой, я, правда, не хотела. Простите… Если сможете.

А теперь прочь — в темноту, в пьяную ночь вокруг дворца. Здесь ценят любовь больше, чем славу, больше, чем деньги, но лишь потому, что у них никогда не было настоящей славы и настоящих денег. Трудно ценить то, что проходит мимо тебя.

Сад. Скрипки и флейты почти не слышны — их заглушает рев десятка распаленных глоток. Они не поют — они воистину ревут, ту песню, что я стянула, сама уже не помню где, и подарила солдатам моего мужа. Она им нравится, она помогает им забыться. Да будет так!

Я даже начинаю им подпевать. Но нет — пора домой. Пора спать. Завтра я должна быть во всеоружии, ведь всё решится этой ночью. Или я вам уже об этом говорила?

Наш особняк возвышается над морем уродливым самодовольным курганом…

И что за мысли лезут в голову! Мне же всегда нравилось это место. Здесь дивные рассветы — куда лучше, чем закаты, когда море отдает небу всю кровь, пролитую на его берегах и в его водах…

Ну вот, опять! Мне определенно пора в постель. Слуги на карнавале, но они мне и не нужны: я успела привыкнуть к этому дому. Ворчливо поскрипывающая лестница, недовольно вторящая ей дверь спальни, терпеливо дожидающееся моего возвращения зеркало на туалетном столике. Маску — в угол, раскрывшуюся раковину платья — на пол, веер — в окно. В конце концов, я — это я! И я могу себе позволить всё. И пусть они завидуют мне еще больше, раз это единственное, что им остается.

Вам никто не говорил, что объятия одеяла частенько лучше объятий любовника? Значит, я буду первой.

Шаги. Не семенящая барабанная дробь дворецкого. Не глухая поступь Командора, которой по утрам пугает меня дородная горничная.

Я не узнаю их и непроизвольно тянусь за стилетом. Нет, узнаю… Господи Иисусе, такой дивный вечер, неужели мужу обязательного его портить! Осталась всего одна ночь! И если он сейчас попросит меня разделить с ним ложе, я откажу. Клянусь святой Бригитой — откажу впервые со дня свадьбы.

Дверь распахивается. Я подпрыгиваю в постели, прижав одеяло к груди. Он не один — позади два солдата с факелами и обнаженными клинками.

Но я едва замечаю их. Мой взгляд прикован к жалкому клочку ткани, белеющему в руке мужа.

«Кассио… Как же так, Кассио?!»

Еще не поздно бежать. За распахнутым окном изумленно перешептываются деревья — они мне помогут.

Муж смотрит на меня — грустно, не понимая, не веря. Он ведь не так уж и плох, мой муж. Он бывает груб, но бывает и милосерден. «Ты ведь бываешь милосерден, правда? И сейчас самое время…»

Слова падают в тишину — как меч палача, как приговор неподкупного судьи.

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

«Нет, мой господин. Но это уже не имеет значения».

— Тьен а-Беанелль, — сказал Дмитр, не открывая глаз. В левом виске билась жилка. — Танцующий в лучах солнца. Красиво, а? Одуванчик по-нашему. Вторая бронетанковая… там у них каждый батальон — по цветку называется…

— Эльфы?

— А кто еще? Пиши, Петро. Танковый батальон проследовал в направлении… сейчас, сейчас… поднимусь повыше… в направлении Оресбурга… записал?

— Ага.

— Не ага, а «так точно». Что написал?

— Посадили вторую грядку настурций, урожай повезем тете Оле. Целую, Фима.

— Молодец.

…Выйдя из транса, а точнее, вывалившись из него как мешок с овсом, Дмитр заставил себя открыть глаза. Мир вокруг качался. Сбросив с себя надоедливые руки (держи его! ну что ж ты! покалечится еще! держи!), сделал шаг, другой. Белый снег, черные проталины, темно-зеленые, почти черные ели… И бледно-голубое, совсем уже весеннее небо. Дмитр понял, что лежит. Над ним склонились двое. Потом подняли… Потом понесли…

Проснулся Дмитр уже после полудня. Под слегка ноющей головой — вещмешок. Рядом над костром — котелок с варевом, откуда шибает сытный мясной дух.

— Наконец-то, — сказал женский голос. — Очухался…

Получасом позже Дмитр сидел у костра и хлебал из котелка горячее варево. Сканья, снайперша отряда, чистила арбалет. Девушка в мешковатом маскхалате грязно-белого цвета, пепельноволосая, с четкими чертами лица. На вид ей можно было дать лет двадцать. Это если не заглядывать в глаза…

Петро спал, повернувшись спиной к огню.

Из леса показался Ласло, махнул рукой. Дмитр нахмурился. Дохлебал в ожидании новостей остатки бульона, выпрямился. Ну?

— Меня Сулим прислал, — начал Ласло обстоятельно. И вдруг не выдержал, перешел на щенячий восторженный тон: — Мы нашли!

— Сколько? — Дмитр отставил котелок. — Кто такие? Не из Лилий?

— Не-а! Бог миловал. Один эльф. Один одинешенек!

— Вкусная рыба, — сказала Сканья с нежностью. Облизнулась. Если бы эльф увидел девушку в этот момент — он побежал бы. И бежал бы, не оглядываясь, долго-долго… Вряд ли она знает, насколько кровожадно выглядит.

— Командир, можно я? — лицо Сканьи стало просто страшным. — Я его, гада…

— Отставить, — сказал Дмитр. — Сканья, Петро, при лагере… Это приказ, Сканья! Ласло, веди. Пойдем глянем на вашего эльфа…

Красные стволы сосен проносились мимо Вадима все быстрее. Мотоцикл разогнался уже до ста верст в час, но Панкратов только подкручивал колесико реостата. Скорее, скорее, скорее! Электродвигатель тихо гудел, шуршал толстый слой игл под широкими колесами. Свистел рассекаемый мотоциклистом воздух. Монитор шлема, оснащенный системой спутникового ориентирования, подсказывал направление на трамплин и расстояние до него. Полторы версты… Верста…

Расчищенная между сосен тропка резко пошла вверх. Впереди — сто двадцать вторая сопка двенадцатого квадрата Красноярской губернии. На ее вершине — отличный трамплин.

Тропка выскочила на ровную просеку. Вадим положил мотоцикл набок, чтобы вписаться в поворот, пролетел в каком-то аршине от высокой, под самое небо уходящей вековой сосны, и повернул колесо реостата до упора. Из-под колес брызнули сухие сосновые иглы. Двести верст в час! Предел. Вот и трамплин!

— Японские ежики! — прошептал Вадим.

В самой середине широкого трамплина, на прыжковой полосе, зияла огромная неровная дыра. Кто постарался? Диверсанты? Браконьеры? Или здесь, неподалеку от базы дружины, появился червь, который решил вылезти из земли именно на разгонной полосе?

Теперь это неважно. Остановить мотоцикл он не успеет — разве что свернув в лес и рискуя в любой момент напороться на сосну, разбив мотоцикл в лепешку. Влететь в яму еще хуже. Сразу пойдешь кувырком, если не расплющит о стену… А какая у ямы глубина? Может — сажень, а, может, и все пять. Если не десять. Норы нефтяных червей очень глубокие…

Слева от дыры, на самом краю насыпи, сохранилась дорожка. Не шире колеса мотоцикла. Завалишься вправо — ухнешь в дыру. Влево — перевернешься, врежешься в сосны.

Проедешь ровно, как по нитке — останешься цел, И даже полетишь, куда надо.

Вадим крепче сжал зубы, рывком развернул руль, вылетел на гладкое поле трамплина. Не обращать внимания на то, что справа и слева от намеченной линии — запретная зона не лучше пропасти. Сосредоточиться на уцелевшем остатке дороги. ^

Вот они — десять сажен над дырой. За две сажени от дыры Вадим поднял переднее колесо мотоцикла над землей, дернул рычаг планирования. Крылья дельтаплана раскрылись с треском. Вовремя! Заднее колесо навалилось на узкую тропку, земля стала рушиться под мотоциклом в глубокую, дна не видать, дыру. Все-таки червь. Да какая теперь разница?

На мгновение мотоцикл потерял связь с землей, потом вновь коснулся колесом твердой почвы, пробуксовал и вылетел на гребень трамплина. Прыжок. Полет. Пронесло!

Вадим откинулся на закрепленный за спиной рюкзак, расслабляясь и направляя мотодельтаплан вверх, ловя восходящий поток воздуха. Четверти заряда аккумуляторов как не бывало. А он только заступил на дежурство! Впрочем, взлетать больше не придется… И мотоцикл, наверное, скоро придется оставить. Еще раз понадобится как следует разогнаться лишь для того, чтобы вернуться…

Внизу проплывала темная зелень деревьев, мелькали черные пятна прогалин, синие полосы ручьев и рек. Словно бы сам собой дельтаплан поднялся на четверть версты над тайгой. Ветер попутный, облаков нет, фотоэлементы крыльев жадно впитывают солнечный свет. Лети, сколько хочешь — аккумулятор почти не разряжается. Но скоро ночь, а до той поры не мешает сесть.

— Панкратов, Панкратов! — раздались из динамики шлема позывные штаба дружины. — Прибыл на место?

— Никак нет, господин полковник! — отрапортовал Вадим. — Лечу.

— Что видишь?

— Ничего подозрительного. Только трамплин на сопке сто двадцать два кто-то проел. Червь, наверное. Предупредите наших.

— А что тебя на сто двадцать вторую понесло?

— Да так, прокатиться захотелось. Да и ближе оттуда.

— Все ясно. Я пошлю ремонтный отряд. Конец связи.

— Конец связи, — отозвался Вадим.

Полковник Безбородых никогда не упустит случая лично напутствовать дружинника перед выходом на дежурство. Что ж, служилым казакам он как отец. Спросит строго, но в обиду не даст, по пустякам придираться не станет. Да и то — в дружине пластуны опытные, бойцы со стажем…

Не прошло и пяти минут после выхода полковника на связь, как Вадим услышал громкий треск. От неожиданности дернул руль, завалил дельтаплан набок, оглядел крылья, стойки. Вроде бы, все цело. Что трещит?

Еще один всплеск шума. Да это же динамики в шлеме! Треск прекратился, послышался гул, и из дальнего далека пришел голос полковника:

— Всем, кто меня слышит! Высадка диверсантов в двенадцатом квадрате. По возможности принять меры. Обнаружить врага и навести на цель регулярные силы… Повторяю…

Голос полковника потонул в гулком шуме, пронзительном треске. А через минуту динамики шлема замолчали. То ли с опозданием включились фильтры, то ли не выдержала электронной атаки аппаратура. Погас дисплей определения координат. Даже стрелка север-юг завращалась, словно в недоумении, и растаяла. Впрочем, где север, Вадим знал хорошо. Не первый год в дружине. И по солнцу доводилось ориентироваться, и по звездам…

Итак, диверсанты. Надо полагать, японцы. Кто еще может подавить системы связи на территории Сибирской республики? Японцы — это серьезно. Не зря же полковник приказал: обнаружить и доложить! Не захватить, не принять меры к уничтожению, а именно вызвать регулярные силы. Но как доложишь, когда рация не работает, и кодированный импульсный сигнал не проходит? Действовать нужно на свой страх и риск. Связь скоро восстановят. До тех пор нужно выполнить задание.

Вадим включил дополнительный привод винта, расходуя заряд аккумулятора. Теперь не до экономии. Удастся подзарядиться — хорошо. Будет пасмурно — полковник пришлет гонца с аккумуляторами. Дельтаплан, плавно набирая высоту, поднялся на полверсты над тайгой. Горизонт отодвинулся. Видно стало дальше.

А ведь, пожалуй, никто из дружинников сигнала больше не принял… Вадим задержался на земле, решив стартовать со сто двадцать второй сопки. Да и участок патрулирования у него не так далеко от штаба дружины. Но и ему было слышно полковника очень плохо. До других, скорее всего, сигнал не дошел. Стало быть, вся надежда на него!

Следов диверсантов внизу не наблюдалось. Да и как они должны выглядеть, эти следы? Какие цели у диверсантов? Про то, что это — самураи, он домыслил сам. Может быть, китайский отряд… Или группа из Великого Арабского Халифата. Хотя последние, вроде бы, ничего здесь не забыли. Но, как знать, как знать…

Повинуясь какому-то интуитивному чувству, Вадим повернул дельтаплан в сторону Тунгуски. До реки — верст семьдесят, и отсюда ее не видно. Но Панкратову во что бы то ни стало захотелось обследовать именно это направление.

Сначала Вадим решил, что чутье его подвело. Но, одолев верст десять, он вдруг увидел сразу две любопытные вещи: яркое янтарно-желтое пятно среди зелени на севере и жирный, маслянистый след крупного нефтяного червя, выворотившего с корнями несколько сосен. В версте на запад от желтого пятна.

Если Вадим смыслил что-то в разведке с воздуха, то пятно — небрежно забросанная лапником палатка. А червь, если уж он вылез на поверхность, собирается откладывать яйца! Ну и ну!

— Господин полковник! Штаб! Отзовитесь, кто-нибудь! — прошептал Вадим в микрофон. Но динамики молчали.

Высаживаться возле палатки глупо. Диверсанты наверняка готовы к подвоху, и спикировать на тайгу рядом с ними — не лучшее тактическое решение. Собьют из зенитного комплекса. Или просто расстреляют из автоматов. А червь — лакомая добыча. Что-то подсказывало Вадиму: неспроста здесь стоит эта палатка. Неспроста заблокирован эфир. К червю! А там видно будет.

Приняв решение, Панкратов заглушил мотор и бесшумной тенью заскользил к жирному следу червя. Прошел неподалеку от палатки. Трудно судить с такой высоты, но шелк больно уж походил на дешевый китайский. Какой-то ядовитый цвет, крепления стоят не очень ровно… Людей рядом с палаткой не видно.

На след червя Вадим вышел, когда дельтаплан уже касался верхушек деревьев. Вот они, жирные пятна, примятая трава, ободранная кора деревьев.

Дельтаплан приземлился прямо на просеке следа. Вадим вручную сложил крылья дельтаплана, загнал мотоцикл в маленькую лощинку и спрятал в кустах. Электродвигатель работает тихо, но его можно засечь электронными средствами слежения. Пешком — надежнее.

Из рюкзака Панкратов достал огнеметную трубу, один метатель с криозарядом — азотной бомбой. Прихватил и армейскую винтовку. Хватит. Лучше быть хуже вооруженным, но подвижным. Шлем он снял. Все равно толку от него сейчас никакого.

Вдоль следа дружинник отправился туда, где должен был откладывать яйца червь. Если он успеет, три бочки нефти — его законная добыча. Если нет — нефть пропадет. Тогда нужно будет уничтожить яйца.

Вадим крался от куста к кусту, от кочки к кочке. Когда неясные очертания червя, казалось, уже маячили на небольшой поляне, казак услышал хлопок выстрела, крик. Раздался тяжкий, низкий рык, и прямо в сторону Вадима метнулось крупное тело.

Червь был страшен. Голова размером с бочку, тело — ничуть не тоньше, а в середине даже шире. Сейчас на голове словно бы выросла борода. Кто-то выстрелил в червя криозарядом и промахнулся. Червь спасался, не разбирая дороги.

Одним движением Вадим скинул с руки на землю огнеметную трубу и удобнее перехватил метатель с криозарядом. Выстрелил червю прямо в лоб. Отпрыгнул в сторону.

Толстый и тяжелый хвост сбил дружинника с ног. Червь пропахал в земле глубокую борозду и остановился. Голова его была поражена, заморожена жидким азотом, брюхо еще ходило ходуном. Через пару-тройку часов червь даже может очухаться.

Крепкие твари!

Вадим, зажимая пальцами левой руки пробитую острым суком рану на ноге, поднялся, откинул опустевшую трубку метателя, и взял в правую руку винтовку. «Кто стрелял? Почему не попал? Дружинник не попасть не мог…»

Из лесу между тем показалась щуплая фигурка в камуфляжной куртке, с небольшим рюкзачком за плечами.

— А постой-ка, друг! — громко предложил Вадим, направляя ствол винтовки на незнакомца. — Ты кто будешь?

Человек, не ждавший подвоха, взвизгнул и чуть было не дал стрекача в лес. Но, сообразив, что от пули армейской винтовки ему все равно не уйти, замер и даже поднял руки, — хотя дружинник его об этом не просил.

— Я сдаюсь, сдаюсь, — с ярко выраженным китайским акцентом произнес он. — Не убивайте! Пощадите!

Если в слове «сдаюсь» длинное «с» было вполне уместно, «пощадите» вышло вообще жалко.

— Кто такой? — строго повторил вопрос Панкратов.

— Чжэнь Лю, — смиренно ответил китаец.

— Сколько вас?

Чжэнь Лю испуганно оглянулся.

— Я один, господин.

— И это из-за тебя глушат все частоты, а спутник не отвечает на запросы?

Китаец резко, словно болванчик, закачал головой, отрицая такое предположение.

— Я не знаю, господин. Давно бреду по этой тайге. Счет дням потерял… И сегодня — такая удача! Огромный червь. Собрался делать кладку. Прорицатель предсказывал мне успех…

Вадим перестал заботиться о ране, поморщившись, подошел к китайцу. Оружия у того не было. Только пустая трубка из-под криогенного заряда, которую он зачем-то тащил с собой. Рюкзак топорщился, словно был набит банками.

— Без ружья не боишься?

— Нет, господин. У меня есть ружье. Я оставил его в палатке.

— Какого цвета палатка?

— Желтая, господин. Стоит к востоку отсюда.

— Не соврал, если только не очень хитрый. Ты меня господином не зови, — покачал головой Панкратов. — Чай, одногодки… Сколько тебе?

— Двадцать восемь, господин.

— Ну, а мне — тридцать. Почти столько же. Зови Вадимом, Чжэнь Лю.

— Можно просто Лю, — обрадовано закивал китаец. Но дружинник радоваться не спешил.

— Что тебя принесло сюда, желтолицый? Нефть в Китай тащить — удовольствие дорогое… Шпионишь?

Китаец замялся.

— Вываливай все из рюкзака, — приказал Панкратов.

— Не можно, — ответил Лю.

— Можно, — нехорошо усмехнулся дружинник, и передернул затвор винтовки.

Китаец поспешно скинул с плеч и опрокинул рюкзак. Как ни странно, он оказался набит пустыми жестяными банками.

— Что это?

— Контрабанда. Термосы, — покорно ответил китаец.

— Ты их продаешь, что ли? — удивился Вадим. — Вроде бы от рынков далековато… Да и расцветка так себе… Хоть бы цветочек какой нарисовали… Или аиста… А ну-ка, не темни!

— Контрабанда. Нужны яйца червей, — сообщил китаец. — Три целых яйца самое малое. Большой человек платит большие деньги. Будет делать нефтяной бизнес на отмелях. Входи в долю, казак! Я тебе заплачу две тысячи юаней! Мне обещали три тысячи…

— Родину не продаю, — холодно бросил Вадим. — Да и как я твои юани получу? Обманешь…

— Не обману! А яйца — на что они тебе? Ты ведь их все равно сожжешь!

Вадим покачал головой.

— Обманешь… Все вы, желтолицые, такие. Особенно японцы. Но и вы тоже хороши. Раз тебе яйца нужны, ты их не получишь, Лю Чжэнь. Не то, чтобы я тебе гадость хочу сделать. Как знать — зачем эти яйца вашему большому человеку… Нет уж, помоги мне лучше нефть слить. Умеешь?

— Зачем нефть? — застонал китаец. — Сколько нефть стоит? Пятьдесят юаней? Сто? А за яйца человек три тысячи платит!

Панкратов достал из кармана воронку, вытащил из другого связку пластиковых пакетов-контейнеров, приказал китайцу:

— Сливай. Чай, дело знаешь?

Лю Чжэнь послушно закивал. Еще бы — извлечь из червя не полностью созревшее яйцо — дело потруднее, чем слить из нефтяных мешков их содержимое.

Вадим устроился на старой поваленной сосне, отстегнул от ремня медпакет, принялся обрабатывать раненую ногу. Винтовка лежала здесь же, под рукой. Но китаец поводов для беспокойства не давал. У него с собой тоже оказалась воронка, он умело вонзил ее в плоть червя, подсоединил к пакету, приладил к делу вторую, а сам тем временем вскрыл червю брюхо, вынул несколько яиц и разложил по контейнерам. Панкратов мешать китайцу не стал. Если желтолицый хочет, чтобы его осудили за контрабанду, а не только за незаконное пересечение границы республики — дело его. Впрочем, перед тем, как передать злоумышленника в штаб дружины, он его предупредит. Еще раз. Последний.

— Слушай, Лю, а зачем твоему большому заказчику яйца? — поинтересовался Панкратов, когда нога была продезинфицирована и перевязана стерильным бинтом. — Вы из них еду готовите?

— Червя нельзя есть, — добродушно засмеялся Лю. — Даже мы не едим… Нефть… Не вкусно! Вредно…

— Так зачем тогда?

— Человек хочет открыть бизнес на отмелях. Американцы предлагают ему личинки червей. Пятнадцать тысяч юаней за штуку. Дорого. Здесь можно достать дешевле…

— Американцы? — удивился Вадим. — А что, их тоже черви мучают? И не пойму я, если твой заказчик нефть добывать будет, зачем ему месторождения заражать?

— Ох, ох, — засмеялся китаец, захлопал себя грязными руками по зеленым джинсам. — Неужели ты не знаешь, что червя-нефтееда вывели в Америке? В Техасе? Когда там закончилась нефть, остались только ее следы, Самуэль Паркинс соединил гены бактерий, дождевых червей и гремучей змеи, модифицировал их, ускорил рост и получил нефтяного червя. Такого червя пускали под землю, но расти чрезмерно не давали. Как только он запасался нефтью, которую высасывал из песка, его выманивали и убивали. Каждый червь — три барреля нефти. Немного, но их были тысячи на каждой ферме. А после капитуляции Калифорнии в войне шестьдесят четвертого года яйца червя-нефтееда достались японцам. И они почти сразу заразили им ваши нефтяные месторождения. Здесь черви, конечно, не нужны — нефти много, из песка ее высасывать не нужно. Но тут черви чувствуют себя вольготно! Плодятся во множестве… И не дают вам покоя! Вадим нахмурился.

— Ну, я слышал, что японцы виноваты… Только давно это было, еще до моего рождения… А ты-то откуда такие вещи знаешь? Прямо лекцию прочитал! Да и с червем обращаешься — будто долгие годы ему «банки» ставил.

— Нет, я вижу червя впервые, — улыбнулся Лю. — Но я закончил биологический факультет университета в Чэньду. Специализировался на кафедре промышленной генетики. Писал о нефтяных червях диплом. А сейчас собираю деньги на обучение в аспирантуре.

— Хм, — проворчал Вадим. — Когда-нибудь ваши научные программы заставят считаться с Китаем и Великую Японию, и Арабский Халифат, и Московское княжество… Когда-нибудь… А сейчас мы сольем оставшуюся нефть и пойдем к моему мотоциклу. Там ты подождешь меня пару дней, и мы отправимся обратно… В штаб дружины. Впрочем, может быть, меня отпустят с дежурства раньше, если связь будет восстановлена. Я все же травмировал ногу и чувствую себя не очень хорошо…

— Поэтому сиди и не дергайся, — раздался сзади вкрадчивый голос. — Да и к мотоциклу спешить не нужно. Положи руки на колени, и скажи своему китайскому дружку, чтобы он присел рядом с тобой.

— Не понял, — удивленно заметил Вадим, обращаясь к китайцу. — Те типы, что держат нас на прицеле — не с тобой?

— Нет, — безрадостно заявил Чжэнь Лю. — Я вижу их в первый раз.

— А чтобы этот раз не оказался последним, ляг лицом вниз, узкоглазый, и ползи к казачку, — предложил все тот же ядовитый голос.

— Поосторожней в выражениях, Яков! — заявил какой-то другой голос, с акцентом.

Невзирая на запрет, Панкратов обернулся и увидел крупного мужчину с лицом европейского типа и двух азиатов. Камуфляж с нашивками — красный круг на белом полотне — не оставлял сомнения в том, что данные лица служат японскому императору. И даже не считают нужным это скрывать. На петлицах — белый цветок, астра… Стало быть, японцы и какой-то предатель. Ну, может, не совсем предатель. Эмигрант старой волны, русский или украинец…

Вооружены диверсанты более чем серьезно. Скорострельный автомат у одного японца, винтовка с компьютерным наведением и «интеллектуальными» пулями у другого, пистолет в руке и гранатомет на плече у русского. Понятно, что русский не был в этой компании главным. И его выражение насчет «узкоглазого» японцам не очень понравилось.

— Господа, как представитель власти Сибирской республики предлагаю вам сдаться, — не убирая рук с колен, объявил Панкратов. — Вы нарушили границы суверенного государства с оружием в руках. Если вы сдадите оружие и пообещаете следовать моим командам, то будете выдворены за пределы республики без ущерба для себя. Вы ведь еще не успели совершить преступлений на нашей территории? В противном случае с вами поступят как с вооруженными нарушителями — то есть будут уничтожать любыми средствами без предупреждения.

Японцы сдержанно улыбнулись, русский захохотал.

— Мы преодолели тысячи миль только для того, чтобы сложить оружие у твоих ног, наглый казак!

— Хочу объяснить, что полет вашей баллистической капсулы наверняка зафиксирован радарами, спутниками и наблюдателями, несмотря на все ваши средства электронной борьбы. Не пройдет и суток, как здесь высадятся кирасиры. Солдаты регулярной армии в полной броне и с мощным оружием. Вам не удастся уйти обратно. Вас уничтожат.

— Не было никакой капсулы, — восторженно прокричал Яков. — И место нашей высадки не обнаружено никем, кроме тебя! А тебя мы шлепнем, если ты не будешь повиноваться!

— Много болтаешь, — укорил своего русского партнера японец, что был повыше. — Ляг лицом вниз, казак. Я возьму твою винтовку. Ты ляг рядом, китаец.

Панкратов опустился на землю. Нет, винтовку не схватить. Да если и схватить — выстрелить он не сможет. Да если и выстрелит — то только один раз. Двое оставшихся врагов изрешетят и его, и китайца.

Враги подобрали оружие, взяли даже пустой криогенный метатель Лю Чжэня, и отошли к червю. По всей видимости, он интересовал их больше всего. Сколько Вадим уничтожил червей за десять лет службы — и не сосчитать. А вот поди ты, этот понадобились кому-то… Причем сразу и японцам, и китайцу!

— Они не оставят свидетелей, — прошептал Лю Чжэнь. — Это подразделение «Цветок Хризантемы». Императорская гвардия. Я читал о них… Не жалеют ни себя, ни других. А сейчас они на задании…

— Что же сразу не убили? — спросил Вадим, внутренне, впрочем, соглашаясь с китайцем.

— Зачем? Они сделают это, когда будут уходить. Так надежнее. Может быть, мы зачем-то понадобимся…

Лю Чжэнь как в воду глядел.

— Эй, китаец! Ты начал добывать из нефтееда яйца, — заметил высокий японец. — Продолжай. Да смотри, не повреди ни одного. Ошибка будет караться смертью. Ты не хочешь присоединиться, казак? Условия те же.

— А что мне за это будет? — спросил Вадим.

— Мы не перережем тебе горло сейчас, — объявил низкий японец, взмахнув кривым кинжалом, выпачканным во внутренности нефтяного червя.

Что ж, копаться в нефтяном черве — занятие неблагодарное. Лю Чжэнь получил обратно свой изогнутый скальпель, Вадиму разрешили взять японский нож, хорошо подходивший для вскрытия туши нефтееда, но неприспособленный для метания. Сами диверсанты отошли на некоторое расстояние — чтобы не дышать сероводородом, выходящим из разрезов на туше червя.

— Им зачем яйца? — спросил Вадим китайца.

— Не знаю, — ответил тот. — Япония имеет в достатке своих червей. Правда, они не приспособлены для обитания в Сибири. Другой метаболизм. Но ведь Сибирь пока ваша.

— Не пока, — нахмурился Панкратов. — Сибирь всегда будет наша. Еще варианты?

— Не знаю.

Когда было добыто около сорока яиц, русский пособник японцев подхватил пластиковые ящики и потащил их к лесу.

— Не стоит беспокоиться, Яков. Сейчас я приведу корабль, — заявил низкий японец.

— Спасибо, Акечи, — кивнул русский, бросая тяжелые ящики с яйцами на землю.

На лице Вадима не дрогнул ни один мускул. Он начал резать червя с особым рвением — яиц еще оставалось более чем достаточно. Но, кромсая тушу, он не спешил извлекать яйца. «Что это за корабль? Зачем он здесь нужен?»

Вскоре на опушке появилась странная сфера. Она словно плыла над землей. Приглядевшись, Вадим заметил под сферой самые обычные колеса. Японец толкал свой «корабль» сзади. На посадочный модуль баллистической ракеты это устройство не было похоже.

Яков внес ящики внутрь сферы, и они с Акечи задержались внутри. Высокий японец не сводил глаз с Вадима и Лю Чжэня. Китаец между тем засопел и тихо сказал:

— Спасаться надо, казак.

— Надо.

— Ругаться будем, Вадим, — предложил китаец. — Спорить. Оскорблять друг друга. Это доставит японцам много радости. Они расслабятся. Ты вызовешь своих. Только не убивайте потом меня, заодно с ними!

План не показался Вадиму блестящим. Но лучше что-то, чем ничего.

— Да что ты говоришь, желтая морда! — прокричал он. — Ваши слабаки из южных уделов проиграли японцам войну! Мы, сибиряки, лучшие!

Уже выкрикнув первую пришедшую на ум фразу, Панкратов понял, что погорячился. Но хвалить японцев в открытую было глупо. Врать казак не любил. И высказал китайцу нелицеприятное мнение, которое у него и правда имелось. Он хотел скандала — он его получит!

— У вас отобрали Сахалин, — пискнул в ответ китаец. — Как мы могли выиграть войну у Японии? Она установила власть над всем океаном. Первой вышла в космос. Космопорт на Гаваях — чудо техники. И мы, по крайней мере, принадлежим к одной расе!

Высокий японец фыркнул. Именно так должны были вести себя неполноценные враги. Разобщенные, слабые и глупые. Те, которые не принадлежат к великой нации нихондзин.

— Вот и баллистический снаряд, который мы видим. Великое достижение японской техники. Если бы у нас был снаряд, мы выиграли бы войну! Но мы построим его!

Пришедший из корабля за новой партией яиц Яков между делом буркнул: — Баллистические снаряды вам уже не помогут. Если бы ты знал, что это за корабль, узкоглазый!

— Не болтай, — строго сказал высокий японец.

— Они все равно покойники, — усмехнулся Яков. — За казаком я бы поохотился. По кодексу Сюнкана.

— Он ранен, — холодно заявил японец. — Мы казним его честно.

— Я готов принять вызов, — мрачно ответил Вадим.

О кодексе Сюнкана он слышал. Неприятный японский закон, позволявший, тем не менее, спастись примерно одному пленнику из пятисот. Если в целях совершенствования мастерства кто-то из японских воинов изъявлял желание поохотиться на безоружную жертву, это всячески приветствовалось. Победителю — слава, проигравшему — смерть.

— Что ж, традиции нужно уважать, — кивнул высокий японец. — Но это будет позже… Позже… Когда вы разделаете червя.

— Зачем вам яйца? — поинтересовался Вадим. — Свои черви передохли?

— Нет, — с ядовитой усмешкой сообщил японец. — Мы хотим сделать небольшой сюрприз вам. Каждое яйцо будет снабжено зарядом небольшой мощности и радиомаяком. Молодые черви в поисках пропитания устремятся к богатым месторождениям… Они их знают, сведения о месторождениях присутствуют в генной памяти. А мы будем знать, куда наносить удар. Если мощности заряда нашего взрывного устройства не хватит, чтобы запалить на месторождении факел — в дело вступят ракеты…

— И зачем ты выбалтываешь мне свои тайны? — с неприязнью спросил Вадим.

— Чтобы охота по кодексу Сюнкана была веселее, — усмехнулся японец. — Если уж кто-то захотел поразвлечься, ставки должны быть высоки.

— Тогда и я хочу свою ставку, — заявил китаец. — Что это за корабль, на котором вы прилетели?

— Он перемещается по принципу телепортации. Пронзает пространство. Игнорирует время. Странствует по другим мирам. Впрочем, бедному китайскому пареньку из деревни этого не понять…

— Я учился в университете. И знаю кунг-фу, — заявил Ли Чжэнь.

— Что ж, тогда, может быть, и Акечи будет приятно на тебя поохотиться. Но сейчас — разделывай червя!

Через полчаса от нефтееда остались только длинные дурно пахнущие ленты. Сто восемьдесят яиц были извлечены. Японцы занялись ими в корабле. Яков, нехорошо улыбаясь, ходил над Вадимом и Лю Чжэнем. Грязные, в нефти и бурой жидкости, заменявшей червю кровь, они присели на сухие иглы.

— Я не хирург, — довольно объяснил Яков. — Поэтому возиться с этой дрянью мне не надо.

— Ты — предатель, — отозвался Вадим.

Яков осторожно, опасаясь подвоха, пнул Вадима по больной ноге. Панкратов скорчился, зашипел:

— Сволочь!

— Я не сволочь. Я борец за идею. Мои предки воевали за то, чтобы Россия была единой. Под властью рабочих и крестьян. А ты и такие как ты, сепаратисты и преступники, раскололи нашу державу. Что мне остается делать? Служить япошкам! И в этом виноваты такие, как ты!

— Хорошо, что твои господа тебя не слышат, предатель, — отозвался Панкратов, все еще держась за раненую ногу. — И хорошо, что я смогу свернуть тебе шею по кодексу Сюнкана!

Яков, уже поднявший пистолет, вспомнил о вызове, и о том, что теперь за убийство безоружного пленника его посчитают трусом. Может быть, даже заставят сделать харакири. Или предадут позорному наказанию, которые так распространены в Великой Империи. Поэтому он опустил оружие и пнул Вадима еще раз — от всей души.

Точнее, попытался пнуть. Потому что раненой ноги, безвольно лежащей на земле, которую Панкратов только что баюкал, уже не было в том месте, куда он наносил удар. Непонятно, каким образом, казак уже вскочил с земли и нанес мощный и точный удар в шею противника, сминая хрящи и ломая кости.

— Беги! — на выдохе крикнул Вадим китайцу. — Самураев так легко не взять!

Яков медленно оседал на землю, а Панкратов уже катился по земле. За кусты, прочь от червя и от японского корабля. Туда, откуда он пришел.

Лю Чжэня не нужно было упрашивать. С тонким вскриком он рванулся в противоположную сторону. Из люка уже показался Акечи. Он держал в руке автомат. Дал очередь в сторону убегающего китайца, потом понял, что главная угроза исходит вовсе не от контрабандиста, но Вадима уже не было видно.

— Оми, казак сбежал! — крикнул он, обернувшись. — Стой, казак! Мы знаем, где твой мотоцикл! Тебе не уйти!

— Зачем ты сказал ему про мотоцикл? — прошипел Оми. — Теперь он удерет в тайгу…

— Пусть удирает, — отозвался Акечи. — Лишь бы не начал охоту на нас… Эти казаки — непростой народ… Как он свернул шею Якову…

Разговор шел на японском, и Вадим не совсем понял вопрос Оми и ответ Акечи. Панкратов лишь порадовался тому, что узнал имя высокого. Может быть, пригодится. А удирать к мотоциклу он не собирался и так. Если японцы погонятся за мим — догонят. У них есть оружие, они — самураи, учились военному делу с детства. Казак оценивал свои силы реально. Если в схватке один на один у него были шансы, то двое на одного, да еще и безоружного — это чересчур. Даже пистолет Якова он подобрать не успел. Но предпринимать что-то нужно сейчас! Пока корабль врагов не улетел в другое место. Дело японцы сделали. Выложить кладку нефтееда можно, где угодно. Понятно, что лучше сделать это в тайном месте. Точнее, в нескольких местах. Сейчас японцы улетят. Или провалятся сквозь землю, если то, что они рассказали о корабле, правда.

Ударив Якова, Вадим отступил в ту сторону, откуда пришел. Он знал эту местность, имел в виду, что так быстрее будет добраться до мотоцикла и оружия. И, самое главное, здесь лежала огнеметная труба, которую он сбросил с плеча, когда его атаковал червь.

Огнеметная труба не предназначена для уничтожения червей. Обычно нефтееда хотят использовать. И именно поэтому применяют криогенный заряд. Даже разрывная пуля способна воспламенить пропитанного нефтью монстра. Но сейчас было не до нефти и ее сохранности.

Вадим пошарил вокруг себя рукой, переполз на другое место, и, поискав еще немного, нашел оброненную трубу. Выстрел всего один. Он не должен пропасть!

Взяв трубу с кумулятивной гранатой наизготовку, Вадим поднялся и прицелился в корабль. Японцы уже задраили люк. Видно, будучи наслышаны о казаках, рисковать лишний раз не хотели. На глазах у дружинника капсула стала мерцать, переливаться. Послышалось низкое гудение. Не медля больше не секунды, Вадим выстрелил.

Сгусток раскаленного огня ударил в шар корабля и опрокинул его. Вспыхнули чадным пламенем останки червя. А капсула покатилась, врезалась в сосну, а потом вдруг со страшным свистом свечкой взмыла в небо и растаяла в воздухе.

— Конец супостатам, — вздохнул Вадим.

— Конец. Или не конец? — смешно шипя на букве «ц», заявил китаец, неожиданно появившийся рядом с казаком. — Если то, что они говорили, правда, их корабль сместился сейчас в пространстве. А, может, и во времени… И летит где-то, разбрызгивая искры и пугая людей… Что бы ты подумал, если бы вдруг увидел на небе огненный шар, свистящий, гудящий? Я бы решил — дракон!

— А я бы подумал — болид, — ответил Вадим, разглядывая Лю Чжэня. — Ну, места здесь глухие. В районе Тунгуски мало кто обитает.

— И все же, вам надо будет обследовать территорию. Их могло выбросить в будущее. Или прошлое. Даже в другой мир…

— Плохо быть ученым! — засмеялся Панкратов. — Головной боли много. Ты почему не убежал, воспользовавшись случаем, студент? И еще мне советы даешь?

— Зачем бежать? Я помочь хотел, — шмыгнул носом китаец. — Я знаю кунг-фу…

— Что ж, помог. Огонь на себя отвлек, мне кое-что подсказал. Японцев разговорил. Это совсем немало. Иди, Лю Чжэнь. Я тебя отпускаю. Да за червями нашими больше не охоться… Видишь — дорого выходит. Дружина дело знает.

— Можно я тогда возьму яйца? — спросил китаец, — У меня три брата, две сестры. Жениться хочу. И учиться надо. Неужели ты думаешь, что Республика обеднеет на три яйца нефтееда?

Вадим расхохотался.

— Ты совсем ополоумел, Лю? Яйца сгорели… А те, что не сгорели, летят с японцами в тартарары…

— Нет, мои не сгорели, — тонко улыбнулся китаец. — Они лежат в термосах. Огонь их не повредил.

— Бери что хочешь, и проваливай! Скоро здесь будет тяжелая кавалерия. Бронечасти. Дым к небу поднимается, знать обо мне дает. Так что даже если радиовещание не восстановят, меня скоро найдут.

— Спасибо тебе, Вадим! — низко поклонившись, поблагодарил китаец. — Ты был очень щедр ко мне. Я тебя не забуду.

— А ведь не уйдешь ты, — тяжело вздохнул Панкратов. — Поймают… Тем более, японцев искать будут… А в Китае сестры, братья, невеста… Невеста тебя три года ждать не будет!

— Почему три года? — всполошился Лю Чжэнь.

— Срок такой у нас контрабандистам дают. Если по первому разу, без отягчающих… Знаешь что — бери-ка мой мотоцикл. Управлять умеешь?

— Да, я любил летать в Чэньду, — кивнул Лю. — Как мне благодарить тебя, Вадим? Точнее, куда выслать деньги?

Панкратов нахмурился.

— Я родину не продаю, Лю. Ты меня спас — и я тебе помогу. Не хочу в долгу быть…

— Как я тебя спас? — удивился китаец. — Ты так ловко нашему сторожу шею свернул. Словно нога твоя и не болела…

— Болела, болела, — усмехнулся Вадим. — И сейчас болт. И еще долго болеть будет — много побегал. Но наша дружина не из хлюпиков формируется. У каждого — спецподготовка. Пойдем, к мотоциклу тебя провожу. Езжай, и помни — сибирцы вам не враги! Сухари там в рюкзаке, вода…

— Воистину сказал учитель: «Человечность редко сочетается с искусными речами и умильным выражением лица», — нараспев объявил Лю Чжэнь.

А Панкратов вдруг засмущался, спрятал за спиной обожженную жидким азотом, и потому плохо гнущуюся руку, потупил глаза. Широкий неровный шрам на его лице покраснел, и он строго спросил:

— Чем ты питался-то? Белок убивал?

— Черви, лягушки, — ответил китаец. — Лес прокормит! Здесь у вас сытно… Хорошая земля!

Мотоцикл отдавать было жалко. Но китаец без него пропал бы… Поэтому Панкратов сунул ему ключи, похлопал по плечу, подтолкнул в спину.

— Тяжелая у тебя работа, — заметил Лю Чжэнь. — Опасная. Нервная. А ты не ожесточился душой. Людям помогаешь. Словно следуешь всем заветам великого Конфуция…

— А я Конфуция и не читал никогда, — засмущался Вадим. — Надо бы. Дураком себя чувствуешь, особенно как вашего брата-контрабандиста ловишь. На редкость грамотные попадаются…

— Тяжело сейчас в Китае, — вздохнул Лю Чжэнь.

— Э, да что там тяжело! — выдохнул Вадим. — И в Китае никто не голодает, и у нас. Раньше досыта есть — счастье было, а теперь ты на аспирантуру деньги копишь… Ну да всяк к своему стремится. Ты говоришь — тяжело… Что у нас — черви да японцы досаждают! Так это же мелочи.

— Не сказал бы я, — осторожно заметил Лю Чжэнь.

— Мелочи! — решительно ответил Вадим. — Вот инженерам японским тяжело, что во времени странствуют. Мозги свернуть можно, если такое представить… Контрабандистам, вроде тебя, когда каждый обидеть может, и у которых денег как не было, так и нет. Солдатам из регулярной армии — видел бы ты их броню! Парням в штабах, командирам, что с японцами в хитрости соревнуются… А у нас, казаков, работа на свежем воздухе! Приключения — только тогда, когда сам их ищешь! Сам себе господин, сам себе хозяин. Деньги платят почти что ни за что, премиальных много. Да и вообще — если ранят раз в год, или мотоцикл на себе сто верст тащить придется, или в пожар попадешь — так сам виноват! У других проблем куда больше. Мы — дружина! Мы — лучшие. У нас легкая жизнь!

Лишь по прошествии лет я решился наконец рассказать тебе о той цепочке таинственных событий, происшедших с нами одной дождливой питерской осенью.

Ты спрашиваешь откуда я узнал всё? Да я в последнее время много чего узнал.

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я — Сортис.

Шаги мои так легки, что я прохожу по миру, ничем не омрачив свою душу.

Шаги мои так легки, что я прохожу по лесам, не шелохнув ни травинки.

А как прекрасны леса мои, желтеющие в лучах осеннего солнца! Нет, та золотая пора, драгоценная, словно сокровищница древних царей, эта пора не пришла. Леса мои только подернуты желтизной, тронуты дыханием осени, как тронута бывает морозом зеленая трава. Как прекрасны леса мои! День за днем я хожу по этим лесам, вдыхаю их воздух, сухой и горько-пряный, ступаю по земле и палым листьям. Их немного еще — листьев, упавших на землю, — только черемуха растеряла всю свою листву, да клены иногда задумчиво роняют лист-другой.

День за днем я хожу по лесным тропам, где земля утоптана настолько, что корни древесные оказались на поверхности. Душа моя спокойна, как вода в каменной чаше. И хожу, шаг за шагом, по тропам, проложенным не моими ногами. Мир мой, земля моя, леса мои — жизнь моя, бесконечная, день за днем, минута за минутой!

Надвинулась осень, и леса мои стоят притихшие, ждут чего-то, и я жду вместе с ними. Я — маленькая колдунья из Исте-ле-и-Вэзил, я — бывшая всадница Гора, я — кто или что? Какая разница. Мое место — здесь. Я сама избрала свою судьбу.

Правда ли то, что существует для каждого раз и навсегда определенный путь, судьба или рок? Неважно. Ведь все равно любой человек зажат в тисках своего рода, традиций, воспитания, морали; любой человек идет по туннелю меж высоких

стен — и не может свернуть ни в ту сторону, ни в эту. Свободен лишь тот, кто сможет отринуть все, вырваться из тисков своего мира, умереть для всех. Я умерла дважды. Я покинула свой народ ради Гора, и я покинула Гора ради самой себя.

Я кричу об этом небу над моей головой, я шепчу об этом лесам моим. Я — Сортис, это все, что я могу противопоставить миру, это все, что у меня есть. Я — Сортис, и душа моя легка, словно перо из крыльев птенца.

Я здесь совершенно одна. И одиночество совершено не тяготит меня, оно никогда не казалось мне тягостным, уж такой я родилась. Мне всегда было уютнее наедине с собой, чем в чьем-то обществе; что ж, здесь я одна, и никто не мешает мне. Я слушаю леса.

Вечереет. Небо все глубже, все темнее. Летом в такие вечера хочется плакать — грусть и покой разлиты в воздухе; осенью же кажется, что ты безвозвратно теряешь что-то. Еще один день, еще один день утрачен, и его не вернуть, и зима все ближе. Зимою леса мои засыпают, и сон этот очень похож на смерть, и оттого я не люблю зиму, но принимаю ее, когда она приходит, принимаю, как все на свете. И душа моя спокойна, как вода в каменной чаше.

Весь день я бродила по лесу и, утомившись, решила отдохнуть на пригорке. Расстелила на пожухлой траве шерстяной черный плащ, прилегла — и странный сон сморил меня, странный сон, больше похожий на наваждение.

Темная пещера привиделась мне, черное озеро было посередине, и тяжело плескалась холодная вода в каменных берегах. Посреди озера высился каменный столб, поросший бледным мхом. К столбу этому прикован был — человек или дух, не разберешь. Голова его опустилась на грудь, длинные волосы окунались в близкую воду. С плеч свисало замшелое тряпье.

Казалось, он не первый век стоит здесь, прикованный к столбу, посреди темной пещеры, в ледяной воде подземного озера. Пещера утомленно стонала, не в силах далее выносить его присутствие. А мне, мне вспомнился Гор мой, Гор-са-Исет, Сокол мой с белым знаменем. Так бывало, когда входил он в комнату, и мощь его переполняла стены, и билась, словно океанский прибой. И этот, привязанный, был из таких, высших духов, стихий или богов.

Ах, что мне было до него? Странное видение захватывало меня и вело, но ничем оно не затронуло мою душу. Я не пожалела пленника, не озаботилась его судьбой. Но видение не отпускало меня, и я стояла и смотрела. Он похож был на Гора. И не похож. Гор-са-Исет был богом, этот же напоминал скорее природного духа или же стихию. Когда я пришла в замок Гора, Сокола моего с белым знаменем, смешная девчонка с длинными косами, соколоподобный повелитель мой не жалел времени, обучая меня зачастую самым простым вещам. И до сих пор я помню, как говорил он: люди и боги суть точки на плоскости, стихии же суть сама плоскость. Боги отличаются от людей лишь степенью своего могущества. А стихии бесконечны, их души объемлют вселенную, и когда они являются в человеческом облике, ты видишь всего лишь часть их личности. Но стихии не бессмертны, как и мы, как и боги. Их можно пленить, их можно убить. Так убили когда-то стихию подземного огня, воплощенную душу пламени, и огонь тот успокоился, затих, словно колдовским сном скованный. Лишь изредка вырывается он из своей подземной тюрьмы, да тут же и угасает. Душа его мертва. Так некогда убили и стихию папоротника; и там, где шумели папоротниковые леса, скрывающие динозавров, теперь папоротник едва поднимается на метр от земли. И этого пленника, прикованного к замшелому столбу, убивал кто-то, убивал так же верно, как если б снес ему голову мечом.

Но я не озаботилась этим и пленника не пожалела. Мир скользит сквозь меня, не затрагивая мою душу, и она всегда спокойна, словно вода в каменной чаше. Никогда не было у меня слишком много привязанностей, и с каждым годом их все меньше. Что мне до мира, что мне до больших или малых событий?

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я есть, но меня почти нет. Я таю, словно туман над озерами. Мои шаги легки, мир ничем не омрачит мою душу. Мои шаги легки, я ничем не затрону мир, проходя его тропами.

А пленник поднял голову и взглянул на меня. Лицо его было переменчиво, словно вода горного потока, черты менялись беспрестанно, и лишь глаза оставались все теми же: огромные, раскосые, цвета расплавленного серебра. Он смотрел на меня, и бесконечная усталость была в его глазах. Тысячелетиями он стоял здесь, не в силах освободиться, и знал, что обречен на смерть. И вот смерть была в шаге от него, вот уже он чувствовал ее дыхание, вот уже гладила она его волосы, гладила плечи, изнемогшие под тяжестью неразрывных цепей. Он умирал и знал это.

А я, онемелая, смотрела в глаза эти, глаза цвета расплавленного серебра, и видела в них — леса, зеленеющие и облетающие, в ненастье и под яркими лучами солнца, видела столетние дубы и тоненькие осины. Ах, если что-то еще трогает меня в этом мире — это леса, И вот стихия леса умирала предо мной, и я знала, что не допущу этого, и душа моя была спокойна, словно вода в каменной чаше.

Я — Сортис. Я утверждаю это всем своим существованием.

Я легче пера из крыльев птенца, ветер несет меня, куда захочет. Я не берусь менять мир, но знаю, о, как хорошо я знаю, когда и что я должна сделать. Легкими шагами ушла я от своего народа в заоблачный замок Гора-са-Исет и присягнула ему на верность и поклялась вечно хранить его меч и следовать за ним в битвах. Легкими шагами я ушла от соколоподобного моего повелителя, презрев все свои клятвы. Я не тревожусь, не страшусь, не трепещу. Я делаю то, что делаю, ибо я — Сортис.

Я вошла в озеро, и вода его была ледяной, словно смерть. Я коснулась цепей, слушая самое себя. Нет, не мне снимать эти заклятые цепи, не мне, маленькой колдунье из Истеле-и-Вэзил, бывшей всаднице Гора. Я могу сражаться с богами и повергать их во тьму, но не сумею снять этих цепей. А время уходило — капля по капле, так вытрясают из бутылки последние капли вина или масла. Время уходило. Время ушло, то время ушло, когда разговаривали деревья и направлялись к полям сражений, выдернув корни из родной земли. Вот отчего замерли леса в дремотном сне — оттого, что душа их пленена враждебной силой.

Но я — Сортис, я делаю то, что делаю, и шаги мои легки, и клятвы мои непостоянны. Я клялась, что никогда не покину Гора, и ушла от него. Уходя, я клялась никогда не встречаться с ним.

Но нынче я воззвала к нему.

И он пришел, Гор-са-Исет, Сокол с белым знаменем, и я плакала, протягивая к нему руки, а ведь он никогда не видел раньше слез моих, соколоподобный мой повелитель. И я ничуть этого не устыдилась, ибо я не знаю стыда.

Оковы пали под взглядом Гора, и на руки он подхватил обессиленного пленника, и закутав в плащ свой, белый с алым подбоем, понес вон из пещеры. Когда я вослед за Гором вышла из пещеры, и солнечный свет брызнул мне в глаза, мне показалось, что не пленник, а сама я воскресла. Гор уложил пленника на траву, на плащ свой, белый с алым подбоем, и обернулся ко мне.

— Он умирает, — сказал Гор, и так давно не слышала я голос его, птичий и металлический одновременно, так давно я не слышала его, что звук этот резанул мне уши.

— Все равно — умирает?

— Ты знаешь это, не так ли? Знаешь не хуже меня. Он умирает, но ты можешь отдать себя смерти вместо него.

И я взглянула в соколиные черные глаза, я смотрела, и солнце слепило меня. Ветер шелестел в листве.

Сожалеть ли мне, бояться ли мне смерти? К чему? Я — огонек сгоревшей свечи. Шаги мои легки, душа моя спокойна.

— Отдай ему свои силы, — сказал Гор. — И все будет хорошо с ним. Но ты умрешь, Сортис.

— Я знаю.

— Боишься ли ты?

— Да, — сказала я. — Очень.

— Ты ли это, Сортис Бесстрашная? — усмехнулся мой Гор.

— Ты ли это, Гор Безжалостный? — отозвалась я со слабой улыбкой.

Когтистая птичья лапа коснулась моей щеки.

— Прощай, Сортис, — сказал он.

— Прощай, мой Гор.

И он исчез. И только плащ его, белый с алым подбоем, остался здесь. Я подошла и села на край плаща. И, помедлив, сбросила всю защиту свою, все щиты, укрывающие сущность мою от внешнего мира. Даже у обычного человека немало таких щитов, у меня же было вдвойне. И вот, оставшись без них, я поняла, что умираю. Словно я открыла шлюзы, и все, чем я была, есть и буду, хлынуло неудержимым потоком — вовне.

Я умирала и не страшилась этого.

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я — Сортис.

Шаги мои так легки, что я прохожу по миру, ничем не омрачив свою душу.

Шаги мои так легки, что я прохожу по лесам, не шелохнув ни травинки.

Шаги мои так легки, что в царство смерти я приду, как родная.

— Да смилостивится Аллах над нами! — Хусейн оторвался от трубки кальяна и удовлетворенно вздохнул.

— Да смилостивится, — отозвался Али. Он уже закончил курить и сидел неподвижно, рассеянно поглаживая бок кофейной чашки. — И заодно заберет в ад нашего кади!

— Али, достойно ли мусульманина так говорить? — воскликнул Хусейн, морщась от привычной боли в пояснице.

В маленькой и бедной чайхане на самой окраине Каира они были только вдвоем. Ночь висела над городом, пронизанная тонким запахом цветущих садов. С открытой террасы чайханы видна была полная луна. Рядом с ее белым диском торчал тонкий шпиль минарета. Слышно было, как где-то в пустыне шакал жалуется на судьбу.

— А достойно ли мусульманина вести себя подобно нечистой свинье? — отозвался Али желчным голосом. — Я надеюсь, что иблисы приготовили для грязной души кади достойное место!

— Не гневайся, — Хусейн повернулся так, чтобы видеть Али. Сияние луны сделало морщины на лице старого друга особенно глубокими, а давно уже поседевшие волосы словно присыпало серебряной пылью. — Ты же знаешь, что тебе это вредно. Опять будешь кашлять кровью…

— И лекарь заставит меня есть сваренных с финиками скорпионов! — сказал Али с отвращением.

Старики замолчали, вслушиваясь в ночь. Они садились здесь, на террасе старой чайханы, принадлежавшей еще деду Хусейна, каждый вечер по окончании дневных забот. Пили кофе, курили кальян, разговаривали.

Что еще остается старым людям? Жены умерли, дети поселились отдельно и лишь иногда навещают родителей. Сил на то, чтобы справляться с чайханой, Хусейну пока хватало, Али, потерявший руку в одной из войн султана, помогал мулле в мечети: подметал пол, вытрясал циновки.

В небе ласково моргали звезды. Хусейн видел их уже не такими, как в молодости. Тогда они были маленькими и яркими, теперь же напоминали какие-то блеклые пятна.

— Гончар Ахмед сегодня не смог расплатиться, — сказал он. — И оставил мне старую медную лампу. Может, зажжем ее?

— Зачем? — сварливо отозвался Али. — Тут и так достаточно светло!

Хусейн улыбнулся. Он достаточно знал нрав друга, чтобы понимать, что тот спорит просто по привычке.

— Я принесу ее, — проговорил чайханщик и с кряхтением поднялся. Колени слабо хрустнули, на мгновение Хусейн испугался, что упадет. Но обошлось, и, придерживаясь за стену, он отправился внутрь дома.

Когда он вернулся, то Али уже спал. От того места, где он сидел, доносилось тихое посвистывание. В последние месяцы бывший солдат сильно ослабел, и часто засыпал даже днем.

«Упаси его Аллах от смерти!» — подумал Хусейн, с любовью глядя на друга. Усевшись на свое место, он принялся рассматривать лампу. Она была очень стара, и медную поверхность почти сплошь покрывал зеленый налет. Прежде чем заливать внутрь масло, лампу надо было почистить.

Хусейн ковырнул налет на одном из боков. Кусочек зелени отвалился, под ним блеснул металл.

Хусейн повернул лампу, любуясь ее красивой формой, как вдруг с удивлением заметил, что светильник трясется в его руках. Дрожь становилась все сильнее, а затем из лампы вдруг повалил светящийся сиреневый дым.

Хозяин чайханы попытался отбросить светильник, но тот словно прилип к ладони. Дым продолжал струиться, пока не сформировался в высокую человекоподобную фигуру. Торс ее бугрился мускулами, а на голове красовалась чалма. Глаза на красивом лице были закрыты.

— Помилуй меня Аллах! — воскликнул Хусейн пораженно.

Явившееся из лампы существо распахнуло глаза, и пылающий в них синий огонь заставил старого чайханщика отшатнуться.

— Приказывай, мой повелитель, — проговорил джинн (а это, несомненно, был джинн) гулким голосом, — я могу разрушить город или построить дворец!

— Э, зачем? — ответил Хусейн, успокаиваясь. Он слышал достаточно сказок, чтобы знать, что могучий дух не причинит ему вреда. — Мне не нужно ни того, ни другого.

— Да? — на лице джинна мелькнуло что-то похожее на удивление. — Тогда я могу вернуть тебе молодость, отдать в руки сокровища пустыни!

Должно быть, гость из лампы воспользовался волшебством, и перед глазами чайханщика замелькали соблазнительные картинки: большой дом с садом, призывно изгибающиеся тела молодых наложниц, слуги, спешащие выполнить любой приказ господина, почтительно согнутые спины соседей…

Ушей коснулась чудесная музыка, а ноздри затрепетали, ощутив запах плова из молодого барашка…

Хусейн потряс головой, отгоняя видения. Чудные картинки исчезли. Луна заметно сдвинулась, позволяя разглядеть покосившийся забор, стену дома с отметинами облупившейся глины. Ковер, на котором сидели друзья, был старым и засаленным, затертым до такой степени, что рисунок на нем нельзя было разглядеть.

— Нет, — улыбнувшись, сказал старик. — Мне этого не надо…

— Но чего же ты хочешь? — воскликнул джинн, и в голосе его явственно слышалось удивление.

— Мне ничего не нужно, — вновь улыбнулся Хусейн. — У меня все есть. Может быть, что-то нужно тебе? Ты ведь раб лампы?

— Да, — прорычал джинн, глаза его сияли нестерпимым пламенем. — И больше всего на свете я хочу свободы!

— Тогда я желаю, чтобы ты освободился, — кивнул чайханщик, — только не шуми, а то мой друг проснется…

Лицо джинна просияло радостью, он весь вдруг засветился, превратившись из дыма в пламя. Вспышка заставила Хусейна прикрыть глаза, а когда чайханщик вновь смог видеть, то перед ним уже никого не было.

— И лампу свою забери, — сказал он негромко, — мне она не нужна.

Из пустоты высунулась светящаяся рука, ухватила светильник за бок и исчезла. Налетевший ветер шепнул прямо в ухо «Спасибо!».

Хусейн сидел, задумавшись. Шакал в пустыне затих, и стал слышен мягкий плеск речных волн. Луна медленно ползла к горизонту, звезды катились жемчугом по черному бархату небосвода, на востоке потихоньку начало светлеть.

Али зашевелился, потом кашлянул.

— Я что, задремал, во имя Аллаха? — спросил он сонным голосом.

— Да, — ответил Хусейн. — И знаешь, я только что разговаривал с джинном…

— Похоже, ты тоже спал, — Али захихикал, содрогаясь всем телом. Занимающийся рассвет четко высветил его морщинистое лицо, черные мешки под глазами.

— Нет, — покачал головой чайханщик. — Это было на самом деле. Он явился из лампы гончара Ахмеда.

— И что он тебе предлагал? — с сомнением спросил Али.

— Легкую жизнь, — отозвался Хусейн.

— А разве у нас она тяжелая? — Али зевнул, обнажив розовые десны, из которых кое-где торчали остатки зубов. — Что, не будешь спать сегодня?

— Зачем, — чайханщик слегка повел плечами, ощущая, как ноет после бессонной ночи шея. — Скоро приедет водовоз, мне надо будет растапливать печь и ставить лепешки.

— А мне — отправляться в мечеть, — вздохнул Али.

Старики сидели и смотрели на восток, откуда поднималось, затмевая звезды, розовое сияние. Свет восходящего солнца вырвал из тьмы стройную колонну минарета, выкрасил ее в желтый цвет.

Совсем скоро с ее вершины донесется звонкий крик муэдзина, зовущего мусульман на молитву.

На Каир неторопливо накатывался день.

— Левой! Левой! Раз! Два! Три! Третья шеренга — шире шаг!

Ритм давно правит телом. Всем в мире управляет он и вопли сержанта. Левой! Левой, твою мать! Левой! Даже сердце послушно отбивает великий марш.

— Эй, пехота, как шагается? — пролетают мимо двое Бешеных Кирасиров. Один из них, розовощекий безусый юнец, шутливо салютует свободной от поводьев рукой.

Пехота молчит. Команды «отвечать» не было. Лишь — Левой!

Подобное однообразие вгоняет в двигательную нирвану. Отряд становится внеземным существом без усталости и эмоций. Но стоит кому-нибудь сбиться с ритма, и строй превращается в неуклюжую толпу.

— Раз-два-три! Раз-два-три! — мимо почти пробегает десятка три легких пехотинцев. Щиты закинуты за спины, из доспехов лишь кожаные куртки с приклепанными пластинами. Тяжелая пехота — это совсем иная песня. Железа на каждом бойце килограмм по двадцать, не меньше. Такой груз в мешке не поносишь.

— Левой! Левой! Раз! Два! Три!

Пехота повинуется. Точно так же, как и остальные отряды, точно так же, как и вся армия, марширующая к границе с Краниной. Король собрал все свои силы. Здесь даже Бешеные Кирасиры, и Железные Ласточки… Гвардейские части, при взгляде на которых хочется потупить взор. Куда до них десятому отряду третьей ударной «волны»? Мясорубам обыкновенным. Расходному материалу. В сражении пехотинцев гибнет на порядок больше, чем остальных войск. Они первыми встречают вражеские «волны», они упрямо ломятся вперед под огнем баллист. А в голове у каждого бойца: «Левой! Левой!».

Солдат тяжелой пехоты неприхотлив. Ему нужен ритм и нужен противник. Шаг за шагом, в такт со всеми. Вперед и только вперед. Симфония железа и сержантских голосов.

— Левой! Левой! Раз! Два! Три!

Впереди спина друга, справа щит товарища. Стальная река течет своей дорогой. Впереди неизвестность и она пугает. Но не сейчас. Сейчас ничего не страшно. Пока есть ритм!

Шаг! Шаг! Шаг! Мысли — ровное, шерстяное полотно, без ворсинок сомнений. Война — не горе, война — работа. Война — праздник. Главное, чтобы все шло в такт. Иначе — думы. А они солдату не нужны. Боец не должен сомневаться! Та армия сильна, где не задают лишних вопросов.

— Пятая шеренга — подтянись! Левой! Левой!

Музыка дороги. Мерный шаг и синхронный звон доспехов. Отряд идет.

— Эгегей! — мимо проносится эскадрон Ласточек. Закованные в броню гиганты. Они тоже гибнут чаще других. Но у них нет ритма. У них есть мысли, у них есть сомнения, страхи. На то и гвардия.

Пехотинец же счастливый человек. У него легкая жизнь и не менее легкая смерть. Главное — ритм!

— Стой! Раз-два! Привал!

Голова взрывается от образов, но еще слышно эхо вселенского метронома.

— Щиты на землю!

Грохот скидываемого снаряжения.

— Куда идем-то? — первый вопрос. Первая, ленивая мысль. Первый разумный звук. Скрипят пораженные ритмом умы, и на вопрос вскоре находятся ответы.

— Черт их знает.

— На хрен идем! — пытается пошутить кто-то.

— Табачок есть у кого?

— Морда, еще раз пёрнешь в строю — грохну!

— Говорят, что недолго осталось.

— Война…

— Черепашки! Как настроение? — рядом останавливается один из Кирасиров. Эти бойцы птицы вольные.

— Катись ты, а?

— Куда идем, кентавра?

— Дай прокатиться?

Много вопросов. Порядка нет. Умы разминаются, дабы вконец не зарасти паутиной ритма, а в ушах все еще стынет: «Левой! Левой!».

— Ничего, мужички, недолго вам топать осталось. Оттопали свое уже, да… — улыбается Кирасир.

— Так куда идем?

— Не умничай!

— Давай его лошадку на ужин пустим?

— К Кранине идем, мужики, али не знали? — смеется Кирасир.

— Щас с коня скинем! — кричит кто-то.

— Гы-гы-гы! — вторят ему остальные.

— Ладно, ладно. Не знаю я, куда идем. Наше дело маленькое — дойти, да накостылять кому надо, верно, пехота?

— Верно, кентавра, иди, катайся!

— Ну, Бог в помощь! — Кирасир срывается с места, а бойцы еще долго перемывают ему косточки, посмеиваясь над всеми «кентаврами». Разум проснулся. Кто-то вспоминает старые байки, кто-то подтрунивает над приятелями. Кто-то думает о будущем. Это самое мерзкое — думать о будущем, сквозь тихое, неугасшее «Левой».

— С Краниной воевать будем? Да…

— Никогда же не ссорились. С чего?

— У меня родичи там…

— Говорят, что Огненное Королевство с ними в союзе будет…

— Война…

— Начхать, наше дело маленькое.

— Иди чихай в другое место!

— Мужики, дайте табачку-то!

Неподалеку стоит сержант. Задумчиво оглядывает своих солдат и пытается найти ответ на тот же вопрос: «Куда идем?» Говорить он не хочет. Ритм сковал язык и каждое слово, грозящее вырваться на свободу, может превратиться в «Левой». Лучше молчать.

— Зачем нам Кранина-то? — раздаются смелые голоса.

— Король не дурак…

— Я слышал о Чудесных Лесах! Они как раз в тех краях!

— Мужики, ни у кого тряпки нет? Мне эта скотина шлем измазала!

— Да пошел ты!

— В те леса нормальным людям дороги нет…

Сержант поворачивается к шедшему впереди отряду, наблюдая за их командиром. Он должен дать команду сразу после него.

— Глупость все это!

— Ты еще женись на ней, ага.

— Война…

— Все равно больше никому не нужен.

— Конец привала! Становись! — сержант замечает шевеление в соседнем отряде.

— Да чтоб ты сдох, старый! — шутит кто-то из бойцов.

— Поговори у меня — раньше скопытишься, — скалится сержант. — Равняйсь! Смирррно!

Головной отряд двигается с места.

— С левой ноги шагоооом марш! Левой! Левой! Левой!

Мысли утихают. Ритм вновь правит миром. На дороге тысячеголовое чудище. Берегись, враг!

Солдат — профессия сложная. Научившись убивать, от знания этого не уйдешь. Можно бежать, лететь сломя голову, но мысли об убийстве не оставят тебя никогда. Единственное спасение — ритм.

Армия идет к Кранине…

— Левой! Левой! Раз! Два! Три!

Мимо проплывают чудеса. Остаются за спиной яркие краски. Сейчас они не нужны. Ничего не нужно! Над головами смыкаются своды Чудесного Леса…

— Левой! Левой! Ле…

Сержант изумленно замолкает, и тут же весь отряд сбивается.

— Твою мать!

— Что за бред?

— Это Чудесный лес?!

Сержант смотрит на соседние отряды, но и там офицеры растерянно озираются по сторонам.

— Мужики, а ведь красиво-то как! — неожиданно раздается чей-то голос. И именно он погружает мир в тишину. Солдаты с восхищением оглядывают явившуюся им красу. Ритм захлебывается в пении птиц.

— Знаете, что я слышал? — говорит кто-то. — В Чудесный Лес попадают только те, кому нет места среди живых. Те, кто своим уходом радуют весь мир. Вроде проклятых…

Ему не отвечают, хотя каждый слышал эту легенду. Здесь находят приют сказки, как плохие, так и хорошие. Но ему не отвечают, потому что боятся нарушить царящую вокруг гармонию.

— Видать, король от нас избавиться решил, сволочь! Мира захотел? Ничего, когда соседние королевства на него позарятся — пожалеет. Но как же нас Хозяева Леса пропустили? Неужели он и с ними договорился? — продолжает неизвестный знаток. Его затыкают шиканьем и сдержанной бранью.

— Нас предали, браты! — не унимается тот. Слышны глухие удары, и человеческий голос более не оскверняет симфонию Чудесного Леса.

— Мужики! Слышите? — раздается тревожный вопрос одного из солдат. Мужики слышат. Это чужой ритм рвет красу мира. Льдом пустоты взрезает картину чуда. И вдруг навсегда смолкает, окончательно побежденный тишиной.

— Братцы, — шепчет один из фланговых бойцов. Взгляд его прикован к перелеску. Там стоят воины, закованные в рыжую броню Огненного Королевства… А неподалеку от них в изумлении замерли латники со знаменами Тихих Земель…

— Что это значит? — спрашивает кто-то из солдат.

Все знают ответ на этот вопрос, но никто не хочет его озвучить. Неприятно осознать, что мир в тебе больше не нуждается. Неприятно…

— Но как же тут красиво, мужики… — продолжает восхищаться кто-то из воинов.

Онихон принес хворост, сел рядом с костром, утер пот. Солнце палило невыносимо, охотнику страшно хотелось пойти на берег, зарыться в ил. А приходилось торчать тут, рядом с шаманом.

— Великие духи! — проблеял Армосон и прижался ухом к земле. — Великие духи!

«Давай, еще поломайся. Скажи, что хворост плохой, что надо другого принести…»

— Великие духи! — шаман вздохнул, вытер пот. — Слава Ылаю, они слышат нас.

Женщины племени послушно взвизгнули, изображая радость, но без особого энтузиазма. Онихон вообще отвернулся — ну неужели нельзя побыстрее?

— Они слышат нас, и, быть может, ответят… О чем спросить их, вождь? — шаман не обращал внимания на ненавидящие взгляды охотников. А может быть, наоборот, наслаждался ими. — Твой вопрос должен быть важным и…

— Армосон, — осторожно перебил его вождь, — у меня нет сейчас хорошего вопроса. Племени ничто не угрожает. Давай спросим духов, уродятся ли улитки в сезон дождей?

— Ты хочешь оскорбить великих духов? — строго посмотрел шаман на вождя.

Кто-то в задних рядах не сдержал тяжелого вздоха. Толпа заколебалась, охотники печально переглядывались.

— Глупый вопрос оскорбителен мудрецу, а всезнающим духам — оскорбителен стократ. Я спрошу их… — Армосон помедлил. — Я спрошу их, чем мы можем услужить Ылаю, чем отблагодарить его хоть немного за великие милости, которыми Владыка Мира осыпает нас.

«Ага, просто береги голову, как осыпает», — подумал Онихон.

А еще он подумал, что все это не к добру. Так и вышло — шаман некоторое время лежал на боку, шевеля губами, а потом заявил:

— Великие духи ответили мне! Радуйтесь, валлары!

Женщины взвизгнули, но тише, чем в первый раз. Вождь оглянулся на охотников и грозно нахмурился.

— Великие духи говорят, что несмотря на глупость и спесивость валларов, они будут и впредь молить о нас Ылая, шепча ему в сто ушей, если…

Шаман опять помедлил, и Онихон представил себе, как берет старика за тощее горло, очень медленно сжимает пальцы… Армосон с ужасом смотрит, как сужается дыхальце, но сказать уже ничего не может, только цепляется за своего убийцу всеми четырьмя руками. Сладость мести… Онихон смахнул с хобота каплю пота и постарался больше не гневить Ылая даже в мыслях.

— Если валлары воздвигнут в середине своей земли еще три пирамиды!

— О… — неопределенно высказался вождь.

— Да! Слава Ылаю!

Едва ли десяток женщин поддержали вопль шамана. Но старика это не расстроило — он поднялся, и заковылял в сторону берега.

— Начать надо прямо сейчас! — сообщил он вождю через плечо. — Камней больше всего в южном уделе, туда и пошли самых сильных охотников.

— А… — только и сказал вождь.

Шаман ушел в свою хижину, оставив племя на солнцепеке. Теперь об отдыхе думать не приходится, надо идти на юг, собирать камни, нести их к старым пирамидам… Зачем духам столько пирамид? Едят они их? Явно нет.

— Что стоите? — вождь опомнился, сурово взглянул на сородичей. — Так, старые женщины идут готовить раствор, охотники и все остальные — за камнями.

— Может быть… — робко начал Онихон, не зная, чем и закончить.

— Нет! — оборвал его вождь. — Все слышали волю великих духов! За мной!

«Да уж тебе-то камни таскать не придется, и голодным в любом случае не останешься…» — подумали многие.

«А этот старый дурак, Армосон, любитель задавать ненужные вопросы, будет сидеть в тени и жевать сушеных червей», — подумал вождь.

Армосон ничего не подумал, зато действительно уселся на свежие листья в своей хижине и достал мешочек с червями. Хобот сам потянулся к миске с водой, но шаман не втянул влагу — сначала надо разжевать червя, так будет вкуснее.

Однако еще раньше, чем это удалось сделать, послышались шаги.

«Кого там несут великие духи?» — старик выглянул из хижины и увидел чужака.

— Привт, шамн! — прокаркал чужак хриплым голосом, коверкая слова плохо приспособленным для произношения звуков маленьким ртом. — Еще не здох?

— Ылай милостив… — шаман вышел наружу и опустился ниц перед чужаком. — Здоровы ли души твоих предков?

— Ничо! — чужак откинул ногой оказавшийся на пути хобот, зашел в хижину, зачем-то разбросал подстилку из листьев и вернулся. — Значт, все нормана?

— Ылай милостив…

Чужак вытянул от своего ранца трубочку, напился воды. Он сделал не меньше десятка глотков! Так и не успевший освежиться Армосон мысленно застонал. Какая жара! Духи, отчего вы так милостивы к чужакам? Почему они угоднее Ылаю, чем валлары?

— Я слышл, у вас потомств растет больш? Хочешь, убю лишн? Вжик! — чужак положил руку на свой длинный нож.

— Смилуйся, двуногий чужак, большой господин… — шаман забился на земле, изображая покорность. — Прости нас, недостойных…

— Прощу, пожлуй. Жарк очинь. Но если будит больш потомств, приду и убю.

Чужак пошел прочь, умышленно наступив на хобот старику. Армосон зажмурился от очередного унижения — к этому невозможно привыкнуть! Он вошел в хижину, опять сгреб в кучу листья. Выглянул — чужак не спеша удалялся, потягивая из своей трубочки. Чужаки владеют всеми водоносными землями… У самых скал появился второй чужак, помахал первому рукой.

— Клычко! А ну иди сюда!

— Да, господин есаул! — выплюнув трубочку, казак подбежал к старшему, вытянулся.

— Тебе кто разрешил к абикам в поселок одному ходить?! Давно по голове камнем не получал?

— Да там нет никого. Этот седой, ушастый, угнал своих куда-то, я видел. Скучно же, господин есаул! Хоть бы поохотиться.

— Не твоего ума дело, — есаул зашагал к посту. — Все спокойно?

— Да! Жара только сегодня — с ума сойдешь. У меня уж вода кончается, — осторожно намекнул Клычко на есауловы запасы.

— Хорошему казаку вода не нужна! Шашка да пика, остальное добудет.

Понурив голову, Клычко вернулся в будку. Есаул, не прощаясь, вскочил на коня и рысцой погнал его к заставе.

— Что, тоже получил? — Евдокимов, загребая ногами песок, притопал от рощи с веником из веток, принялся подметать возле будки.

— Да так, не особо… — вздохнул Клычко. — Жарко. Мог бы и воды нам оставить, все равно ведь на заставу вернулся. Как ты думаешь?

— Думает пускай есаул, а мне лишь бы смена скорей пришла, — пожал плечами напарник. — Вот стану сам есаулом, тогда… Тогда хрен кому воды дам! И водки тоже, а еще каждый день буду на заставу девок требовать, полы мыть!

Казаки лениво посмеялись, провожая глазами командира. Есаул же, скрывшись от них за скалами, немедленно напился. Действительно, сегодня было очень жарко. До конца командировки еще шесть дней, и все эти шесть дней — в разъездах… Дикари пока спокойны, но абикам в период плодоношения верить нельзя. А в подчинении, как назло — сплошь безусые.

Добравшись наконец до заставы, есаул отправился прямо в свой кабинет, на ходу снимая пояс. Не садясь, прошел к шкапу, дернул стопку теплой, закусил хлебом с солью и вернулся к столу как раз вовремя, чтобы снять трубку с зазвонившего телефона.

— Степанов? На месте торчишь, а, есаул? Посты, небось, забыл когда проверял?

— Никак нет, Ваше Высокоблагородие! — голосом вытянулся есаул, на самом деле опускаясь в плетеное кресло. — Разрешите доложить, господин полковник?

— На хрен мне твои доклады, Степанов? Готовь людей, десять человек с тебя, сегодня же.

— Да как же… — есаул прикинул, что казаков теперь надо или оставлять на постах круглосуточно, или сокращать количество точек. — А что случилось, господин полковник? Уж не беда ли какая?

— Ну, какая у нас беда? Сиволапые опять воду мутят. Какие-то хлопцы девок прихватили прямо в поле… Может, и не наши — а кто видел? В общем, бузы особой, думаю, не будет, но подтянуть сотню сабель не помешает. А на Зеленом острове дикари опять вскинулись, трех казаков положили! Расплодились, ити их мать…

— Вот и у нас тоже приплод! — ввернул Степанов. — На каждой ихней бабе целая гроздь висит!

— Вот пока висит — давай десять человек. И без разговоров, мне еще три заставы обзвонить надо.

Полковник повесил трубку и отхлебнул из бокала. Про три заставы он соврал, чтобы отвязаться, на самом деле Степанов был последним в списке. Жарко, скучно… Знатный все же напиток фермеры гонят, даром что сиволапые. В жару куда лучше водки, особенно, если фермерский самогон охладить.

— Марья! Спустись в погреб, принеси еще.

— К тебе тут пришли, — жена сунула в комнату вечно насупленное лицо. — Фермеры, трое, во дворе уже. А ты все пьешь!

— Замолчи! — полковник встал, нацепил шашку.

— А они и рады!

— Замолчи, говорю!

— Сами тебе возят, а ты и…

— Ну! — казак замахнулся на жену, и она наконец исчезла.

Он расчесал перед зеркалом редкие седые волосы, потом вышел к гостям. Фермеры в дома заходить не любили, предпочитали беседовать на крыльце.

— С чем пожаловали?

Двое в одинаковых синих комбинезонах переглянулись. Еще один фермер, видимо, оставался в кабине грузовика.

— Атаман, твои казаки дел натворили.

— Я пока не атаман, а полковник. А что там за дела, мне не ведомо.

— Ах, не ведомо? — тут же вскипел второй, прежде незнакомый полковнику. — Девчонки с реки домой шли, а твои бандиты…

— Убили кого? — громко перебил его казак, разглядывая далекие, очень редкие облачка.

— Если б убили, другой был бы разговор, — инициативу перехватил первый фермер, по фамилии Сергеев. — Но дел натворили! Кто отвечать будет?

— Кто натворил, тот пусть и отвечает. Так? А кто натворил — мне неведомо.

— Вот ты как… — недобро ухмыльнулся Сергеев. — Значит, комбайн на уборку — дай, а отвечать за своих казаков — так тебе неведомо?

— Неведомо, — сурово повторил полковник, с тоской думая, что фермерского самогона ему теперь долго не видать. Как, впрочем, и комбайнов… — Вот сегодня вечером хочу смотр провести, сотню казаков парадом по городку пущу. Молодцы — один к одному! Не хочешь посмотреть?

— Воздержусь, — Сергеев повернулся к товарищу. — Видишь? Я же говорил. Поехали.

Они забрались в кабину через мгновенно распахнувшуюся дверцу. Полковник успел заметить, что водитель держит на коленях самострел. Задержать бы, да сообщить о таком безобразии… Но поздно, в железном грузовике их пиками не взять.

— Постой! — откуда-то выскочил есаул Штырь, замахал руками перед бампером. — Куда?! А товар-то?

— Про товар у полковника своего спроси! — бросил через открытое окно Сергеев.

Машина негромко заурчала, тронулась с места, заставив Штыря отскочить. Есаул с плачущим выражением лица повернулся к начальнику.

— Товар договорено было забрать, господин полковник! Там и ситец хороший, и кожа, и термоса…

— Казак и без термосов казак!

Полковник посмотрел на уменьшающийся грузовик, непроизвольно сглотнул. Каждому свое — казакам границу стеречь, а фермерам… Фермерам спокойно работать и самогонку свою жрать, в добротной одежде ходить да на грузовиках разъезжать.

— Ништо, Штырь, будет и на нашей улице праздник. Как пять лет назад.

Грузовик скрылся в облаках пыли.

— Пять лет назад примерно с того же все начиналось, — сказал в кабине Сергеев своему спутнику, отцу одной из изнасилованных девушек. — Ты тогда у моря в поселке жил, не помнишь… Мы их сдуру хотели нахрапом взять. Но казаки — они же тупоголовые! Когда мы тех мерзавцев выкрали, двинулись всей толпой на фермы. И ведь сожгли тогда не одну.

— Им это стоило, как я слышал… — пробурчал Коваль. — А теперь у нас и самострелов поболе, чем тогда у вас имелось. Пусть приходят!

— Вот еще не хватало в дело их пустить, самострелы эти! — закатил глаза Сергеев. — Еще не хватало! Прилетят архаровцы в масках, да на флайерах, тогда казаки ангелами покажутся.

Коваль молча пыхтел, наливаясь кровью. Фермерам запрещено иметь огневой бой, да и вообще запрещено иметь оружие. Для охраны от дикарей есть казаки… Вот только и от них тоже надо защищаться. Конечно, имея даже сельскохозяйственную технику и некоторое количество самострелов, можно не очень бояться вооруженной пиками да саблями кавалерии, но ведь им, бездельникам в фуражках, больше заняться нечем, как только воевать, голов своих не жалеют. Бешеные псы, а не люди.

Высадив Коваля у его дома, Сергеев с племянником поехали к школе, забрать младших. У самой ограды стоял однорукий Михалыч, сторож, он запасался новыми розгами. На минуту перестав ломать ветки, Михалыч пожаловался:

— Всех твоих порол сегодня, Андрей.

— Всех? — закатил глаза отец.

— Всех. Учитель говорит — хуже всех хулиганят. А младший, Петр, так вообще дурак.

— Зато работник хороший получится, — усмехнулся Сергеев. — Хватит нам уже умников в семье.

— И еще святой отец им очень недоволен…

Оставив сторожа, фермеры вошли в школу. Единственный класс уже наполовину опустел, учитель курил в окошко.

— Говорят, мои тут совсем распоясались?

— И не говори, Андрей. Откажусь от должности из-за них! — учитель хрипло рассмеялся. — Хорошо хоть, старший твой уж третий класс заканчивает, скоро простимся.

— Читать-то выучился?

— И читать, и писать, и считает не хуже других. Он не глупый, просто драчун. Но младший — дураком останется, уж прости. Ничего учить не желает, сколько ни пори. И еще сегодня в церкви отличился — святому отцу за спиной кукиш показал!

— Ты зачем это? — сурово посмотрел Сергеев на подошедшего сына.

Тот шмыгнул носом, задумчиво почесал выцветший синяк под глазом.

— А на спор, батя.

— Вот же дурак! — фермер от души влепил сыну подзатыльник. — Ищи Ваньку с Гришкой, и в машину! Довезу.

Шалости в церкви — это уж слишком. Не теряя времени, Сергеев обогнул здание и вошел в храм. Святой отец был здесь, чинил досочку на кафедре.

— Отец Афанасий! — тихонько позвал фермер, стесняясь шуметь в пустой церкви.

— А, это ты… Расстроил меня твой сынок. Как бы не прогневался на него Агний Трехликий, коий хотя и проповедовал пращурам нашим доброту, однако не спускал и врагам церкви своей…

— Выпорю! — истово пообещал Сергеев. — Семь шкур спущу! Будет у меня все праздники в подвале без воды сидеть!

— В праздники — не надо, — мягко остановил его отец Афанасий. — Праздники для всякой твари священны, в такой день и злой казак, и дикий абик должны возрадоваться, коли коснулся их хоть луч благодати небесной. А ты посади-ка его до праздников, как раз на два дня. В школе он все равно ума не наберется, глуп… На то, знать, воля Агния Трехликого.

— Все сделаю… — фермер быстро подошел и преклонил колено, целуя край одеяния священника.

Афанасий осенил его тройным обмахиванием и хотел что-то еще сказать, но вдруг замер, прислушиваясь.

— Не флайер ли?

— Флайер вроде, — согласился Сергеев. — Урчит, значит, подлетает.

— Прости, Андрей, я должен идти, ко мне сегодня гости из семинарии городской. Ох, грешен, доску-то не заколотил!

Священник быстро зашагал к выходу, фермер разогнулся.

— Так может, мне забить?

— Да пребудет с тобой Огонь Чистый и Светлый! — рассеянно отозвался Афанасий, оставив Сергеева в некотором недоумении.

Флайер опустился прямо перед входом в церковь. Первым выскочил высокий рыжий пилот, разложил лесенку и подал руку тучному священнику с надменным выражением на лице. Афанасий перешел на бег и успел поддержать гостя под локоть.

— Как добрались, Ваше Преосвященство?

— Трясет, брат Афанасий, — пожаловался тучный. — Ты по телефону-то сказал, где садиться, но смотрю — мы у церкви… Устал я, брат Афанасий. Пойдем сразу к тебе. Далеко ли?

— Рядом! — замахал священник рукой по направлению к своему дому. — Вон, из-за склада желтая крыша видна! А жена-то моя как будет рада, с утра готовилась!

— Отведаем, — скромно улыбнулся гость. — А чтобы тебя не томить… Ходатайство мое удовлетворено, отзывы о твоем приходе самые лучшие, так что… Ты зачислен, брат, пляши!

— Ох, да пребудет с нами Огонь Чистый и Светлый! Жена-то как будет рада!

— Да, пускай собирается в дорогу, на днях пришлю тебе преемника. Но учти: должно учиться новым таинствам прилежно, дабы меня не осрамить перед чинами. В городе не как на селе, народ ушлый, в вере нестойкий!

— Ваше Преосвященство!

— Ну, пойдем. Ты, Егорка, не жди, мотай обратно, — обернулся тучный к пилоту. — Поболтай там с господином механиком, о чем хотел, а обратно — утром. Домик с желтой крышей видишь?

— Будет сделано! — расцвел пилот и преклонил колено.

Как только священники немного отошли, рыжий сложил лесенку, а потом забрался во флайер сам. Вокруг, конечно, столпились уже чумазые фермерские детишки, на вид один тупее другого. Пилот сердито погрозил им кулаком, потом аккуратно поднял в воздух машину. Малолетние придурки тут же собрались под днищем, задрали головы, будто ничего интереснее не видели. Зазвонил телефон.

— Его преосвященство отсутствует! — доложил пилот, перегнувшись к пассажирскому сиденью.

— А это кто? Егор? Слушай, я тут посмотрел ту деталь, что мы заменили… Ты лучше пока не взлетай.

— Да я уже взлетел…

— Вот оно что? Ну, тогда давай прямо сюда.

— Слушаюсь, господин механик!

Егор аккуратно опустил трубку, вжал ее в крепление. Лампочка в углу приборной доски все так же мигала красным. С утра господин механик сказал, что это ерунда, а тут вдруг что-то обеспокоился — никак, похмелился наконец.

— Как бы нам не навернуться… — вздохнул Егор. — Да, Кот?

Так он прозвал свой флайер. Может, это не настолько удачно, как Ласточка или Орел, но уж очень похожа на кошачью морда машины. И антенны торчат, как усы.

— Ты уж меня донеси, пожалуйста. На Агния надеемся, а сами не сплошаем, верно?

Флайер не отвечал, но скорость набрал хорошо, к облакам поднялся тоже без проблем. Удовлетворенный Егор улыбнулся, стал мурлыкать про себя какую-то песенку. Вскоре впереди показались огромные башни центральной части города, а еще через несколько минут внизу потянулись похожие друг на друга фабричные кварталы. Вот тут Кот и нырнул носом.

— Огонь Чистый и Светлый в Агния Трехликого душу мать!!! — заорал пилот, налегая на штурвал.

Плоские крыши домов стремительно приближались, и Егор уже собирался зажмуриться, чтобы не видеть того места, о которое разобьется вдребезги, но Кот вдруг проснулся, услышал штурвал. Сшибая какие-то фанерные надстройки, флайер пронесся над самой крышей, перелетел через узкую улочку и наконец рухнул прямо перед хлебовозной машиной. Водитель успел затормозить, стукнулся лбом о стекло, оттого лобовым и называемое.

— Ух! — крикнул ему Егор, все еще раскачиваясь в кресле пилота, снабженном тугими пружинами. — Ух, чуть не упал!

— Вот дурак! — выругался водитель, выбираясь из кабины и потирая свежую ссадину. — Убить же меня мог, и сам бы убился!

— Я не специально — флайер поломался! Сейчас буду звонить в гараж.

Водители машин и пилоты, как люди одного сословия, всегда могли найти общий язык. Надеясь на рассказ о малознакомой летающей штуковине, хлебовоз оставил временно свои дела, обошел флайер. У днища треснуло несколько листов обшивки, остальные повреждения были незаметны.

— А что у него поломалось, парень?

— Да мне откуда знать? — Егор повесил трубку. — Вон, какой-то огонек горел, а теперь целых три. Господин механик сейчас прилетит и разберется.

— Механик! — с уважением покачал головой водитель.

— Да, хорошо быть ученым… Сиди себе в гараже, чини всякую всячину. Сами-то они редко летают.

— А то!

Неподалеку собралась кучка фабричных женщин. Всем известно, что пока их мужья обслуживают станки, бабы целый день торчат перед телевизорами, ждут, когда придут их самих обслуживать. А теперь у них — развлечение.

— Что пялитесь! — крикнул им Егор, тут же, впрочем, отвернувшись к хлебовозу: — Ничего, что ты стоишь?

— Ничего, — отмахнулся рукой водитель и полез в карман за сигаретами. — Что ему, хлебу, сделается? А, вон к тебе уже гости.

Егор посмотрел в указанном направлении и понял, что покурить уже не получится. Над самой землей, будто заглядывая в окна — а так оно и было — не спеша приближался бронированный полицейский флайер. Он не опустился, повис рядом, снизу выпрыгнули двое полицейских.

— Что случилось?

— Авария! — вытянулся перед ними Егор. — В гараж я доложил, а…

— Бумагу.

Пока рыжий вытаскивал из-за пазухи выданный в гараже документ, хлебовоз попробовал ускользнуть, но второй полицейский поймал его и также потребовал бумагу. Тщательно сверив содержимое листов с маркировкой флайера и автомобиля, полисмены что-то пробормотали в микрофоны. Бронированная махина опустилась на землю, стволы пулеметов задрались вверх.

— Господин механик сказал, что сейчас прилетит, — забормотал Егор, который никак не мог унять дрожь в коленях. — Я-то ведь сам не понимаю, что там случилось, а…

— Полеты на неисправных машинах строго запрещены, — донесся из-под гладкого блестящего забрала глухой голос. — Придется и нам подождать твоего механика.

— Я же не знал, что он неисправный! Лампочка просто горела, а господин механик…

Хлебовоза отпустили, спустя несколько минут появились и люди из гаража. Полисмены не стали вступать в препирательства с багроволицым растрепанным типом, а просто проверили у него бумаги и составили протокол.

— Поубивал бы таких пьянчуг, — сказал старший лейтенант Козлов, забираясь обратно во флайер. — И пилота угробит, и технику, и еще фабричных полквартала прихватит.

— Ну уж ты махнул! — Антон повел машину в сторону участка. — Полквартала!

— А что? Ты просто не видел, как они взрываются. Там есть такая… Пес ее знает, что за штука, взрывается очень редко. Но если рванет — полквартала сразу, а половина потом выгорит, пожарные не успеют.

— Много ты знаешь… Специалист!

— Клянусь Агнием и его долбаными врагами! Я однажды, еще в Рийске, задерживал инженера. Серьезно! — набожный Козлов быстро обмахнулся пятерней в подтверждение своих слов. — Настоящий инженер, из Бета-сектора, с карточкой вместо бумаг. Он сперва бузил, права качал, а потом мы связались с начальством, нам сказали: брать! Потому что квартал-то наш. А он пьяный… Проспался в участке, оказалось — приличный господин. Часа три мы с ним обо всяких таких вещах говорили.

Флайер перелетел через стену, огораживающую фабричный квартал, прошел над транспортной эстакадой, снова снизился. За следующей стеной сектор кончался, здесь и находился участок. Сдав смену, полицейские побывали в душе, зашли на часок в пивную и распрощались.

Антон до сих пор не завел своей машины и домой отправился на метро, благо всего три станции. После грязных фабричных кварталов Сашнево радовало глаз ровными рядами нарядных домиков, постриженными газонами, улыбчивыми людьми. То и дело здороваясь с соседями, Антон добрался до своего коттеджа, подхватил примчавшуюся от бассейна дочку и вошел в дом уже с ней на плечах. Жена, оставаясь на велотренажоре, протянула к нему руки.

— Антошка, денег надо! Я видела сегодня такой прикид для тебя — закачаешься!

— И сколько? — он замер, так и не дойдя до жены.

— Ой, перепугался-то! — Ольга поманила его длинными пальцами. — Не бойся, мой хороший, всего триста. Но надо поторопиться, распродажа два дня.

— Ладно, перекину потом тебе на карту, — Антон поцеловал наконец жену, присел рядом на ковер. — Устал. Шесть задержаний.

— Пьянки, бытовуха, — понимающе кивнула Ольга, опять принимаясь крутить педали. — Не расстраивайся, Антоша, такие уж там люди. Потому и стены между нами стоят.

— Да я уже привык. Но все-таки хотел бы перевестись из патруля… Вот выплатим за дом, всерьез подумаю об этом.

— А машину? Ты хотел машину! И еще к океану надо съездить хоть раз, Ленке показать.

— Ладно, к океану съездим… — он дотянулся до пульта, выключил стереосистему. — Что по ящику?

— Проповедь! — фыркнула Ольга. — Перед праздниками, как всегда. По всем каналам, полтора часа… О гуманизме и любви к ближнему, о многих путях к вершине, о личной ответственности за судьбы Вселенной и прочая муть.

— Ну, почему же муть… — вздохнул Антон, однако опять включил музыку. — Так и есть. А вот фабричные этого не понимают. Для них проще: есть храм, по субботам все туда, иначе могут и уволить. Придет какой-нибудь отчик, пробормочет проповедь про Агния Трехликого, который задаст на том свете всякому, кто жену бьет, и по домам.

— Ну и правильно! Полтора часа по телевизору им не выдержать. Мы-то устаем… — опять фыркнула жена. — Сегодня опять сектанты приходили, книжек насовали в ящик. Хочешь посмотреть?

— Полистаю потом… Пойду-ка я спать, а к «Летящим в ночи» ты меня разбуди, ладно? Поужинаем, посмеемся.

Антон, кряхтя, поднялся и ушел в спальню. Его жена еще некоторое время сгоняла вес, потом вышла с трубкой в сад, поболтать с сестрой. Это не было обычным разговором: Анна вышла когда-то замуж за лейтенанта военно-морского флота, и спустя пятнадцать лет оказалась женой адмирала. Теперь она квартировала в Бета-секторе, Ольга не виделась с сестрой уже два года, а разговор заказывала за неделю.

— Приветики! — Анна на крохотном экранчике помахала Ольге рукой. — Ну, как дела?

— Да какие наши дела? Жмем каждую копейку, ты же знаешь, как им платят в полиции.

— Понятно, понятно… Ну, пусть старается! Уже капитан — значит, до полковника совсем чуть-чуть осталось! А потом и в генералы.

— Не сыпь мне соль на рану, — вздохнула Ольга. — Аня, а у вас сколько стоят подержанные машины? Ну, из тех моделей, которые в нашем секторе разрешены?

— Я не знаю. Поспрашиваю. Моего-то сейчас нет, улетел на острова, там какие-то маневры. И с кем воевать собираются, ума не приложу!

— С аборигенами? — предположила Ольга.

— С кем?! Не будем об этом говорить, — за первый год жизни в новом секторе Анна получила четыре предупреждения от Службы Сословий. — Да, наверное, ты права. Лучше расскажи мне про наших соседей. Звягиных давно видела?

Адмиральша сидела в кресле, закинув длинные загорелые ноги на столик. По тому, как она время от времени поправляла волосы, скашивая глаза, Ольга предположила, что где-то поблизости находится невидимый ей мужчина. И она не ошибалась: через открытую дверь Анна переглядывалась с валявшимся на смятой постели адъютантом мужа.

Влад родился в Бета-секторе, как и большинство находящихся здесь нижних чинов. Прежде ему бы и в голову не пришло, что однажды он свяжется с какой-то приезжей чумичкой не первой молодости, но карьера есть карьера. Удел адъютанта — дешевые женщины, дешевые машины, отдых на чужой даче в отсутствие начальника и ранняя смерть от передоза. А ведь отец едва не добрался до Альфа-сектора…

Глупая баба болтала со своей не менее глупой сестрой об Агние: то о проповедях по телевизору, то о каких-то храмах… Чем их там только не пичкают, бедняг. Насколько знал Влад, по прибытии в сектор Анна пыталась посещать психопрактики, но так ничему и не научилась. Что ж, это не ее вина, а ее беда. Наверное, даже и не понимает, зачем нужны медитации.

Владу вдруг стало противно. От Анны, от этой просторной и чужой квартиры, от себя… Он встал, быстро оделся, показал Анне на большие часы в углу и молитвенно сложил руки. Адмиральша нахмурилась — ну и пусть! Покинув квартиру, Влад прыгнул в шахту гравитационного лифта и, несколько неучтиво обогнав парочку важных господ, спустился на свой уровень. В пустынном коридоре одинокий андроид оттирал со стены надпись «Умри голодным!», больше никто не встретился до самой двери.

— Дрянь, в сеть! — потребовал Влад, едва войдя.

— Привет, хозяин! — голосом скверной девочки лет тринадцати отозвался домашний компьютер. — По какому разряду?

— По тому самому.

— Ух, замутим!

Дрянь понеслась по каналам, перепрыгивая с сервера на сервер, запутывая следы. Когда Влад упал на софу, все уже было готово. Он надел шлем, оказался в полутемном тоннеле, под ногами струились потоки грязной воды.

— Указания, хозяин? — Дрянь острым коготком провела по щеке Влада.

— Ищем Натуралиста.

— Музыку?

— Отставить.

Девчонка заспешила вперед, поднимая брызги сапожками на высоких каблуках. Повороты, повороты, какие-то участки тоннеля, вовсе лишенные освещения — здесь Дрянь включала фонарик. Дважды встретились люди, в таких же плащах с опущенными капюшонами, как и Влад. Их спутников он видеть не мог.

— С девяносто пяти процентной вероятностью это Натуралист! — Дрянь указала на не спеша бредущую фигуру.

— Мне шестнадцать, а тебе? — Влад подошел к незнакомцу.

— Пять. Привет, Трагик. В следующий раз считаем до двадцати трех.

— Здорово, Нат. Мне надо «оранжевого».

— Упаковку?

— Нет, я не при деньгах, — вздохнул Влад. — Три штучки.

— Не при деньгах, а платишь дороже, — сухо рассмеялся Натуралист. — На упаковку скидка.

— Нет, я серьезно не при деньгах.

— Ну, тогда желаю тебе скорейшего перевода в Альфа-сектор, там денег вообще нет, все бесплатно. Код восемь-девять-один-четыре-четыре, справа от того ящика, что был в прошлый раз. Мне переведешь как обычно.

— Спасибо, Нат!

Влад скинул шлем, отбросил его в угол.

— Пойдешь сам, или послать железку?

— Андроида, — кивнул Влад. — Лениво мне самому…

— Опасно! — осмелилась заметить Дрянь.

— Наплевать.

Дрянь послушно оформила вызов андроида, вложила в него необходимую информацию. Если все пройдет нормально — то есть как всегда — то через час таблетки окажутся у хозяина. Одновременно виртуальная девочка сбросила те же данные на неизвестный ей сервер. Сведений об этой операции не сохранилось в ее памяти.

— Сорокин Влад, — сказал в нескольких километрах от Бета-Сектора рослый мужчина и задумчиво попыхтел короткой трубочкой. — Вот тоже, кандидат. Полностью пересел на «оранжевые».

— Оставь его на следующий месяц, Миша, — посоветовала женщина, сидевшая у окна. — Я его помню, адъютантом у кого-то служит. Можешь проверить, но наверняка арест вызовет нежелательный эффект.

— Проверим, — согласился Михаил.

Подчиняясь его мысленным командам, компьютер просчитал последствия ареста Влада, выкинул результат на возникшую перед Михаилом голографическую проекцию экрана.

— Ты как всегда права.

— Вот! Значит, придется сначала его уволить, а на этот месяц у нас нет хороших кандидатур для замены. Людей не хватает, как всегда.

— Верно. Ну, тогда на сегодня все, — Михаил поднялся, вышел на балкон.

Дворцовые башни находились в самой середине столицы, но отсюда, с огромной высоты, можно было рассмотреть в бинокль даже фермы. Зато снаружи увидеть невозможно ничего, кроме изумрудного монолита, уходящего к облакам. Жители города не знали, что башни наблюдают за ними.

— Хочу кабинет с видом на залив!

— Повесь голограмму, и любуйся, — посоветовала ему Галина. Ее переводили, сегодня комната меняла хозяина. — Я вообще здесь не бывала последние месяцы, все как-то дома.

— А мне нравится иметь рабочее место. Дом — для отдыха! Галя, а тебе не было жалко всех этих адъютантов, которых ты списывала?

— Мне жальче тех, кто погиб бы от наркотиков, не спиши я на рудники «этих». Ты еще пожалей казачков — Евгеньев их с фермерами стравливает на той неделе.

— Мне покажут? — обрадовался Михаил.

— Захочешь — покажут. Только это не так уж весело. У фермеров сейчас полно самострелов, так что рубки не получится. Перебьют они казаков, вот и все.

— Все равно посмотрю! — решился Михаил. — Евгеньев вроде мужик нормальный, разрешит. Кровь, Галочка, это совсем особый сок.

— А мне что анимки, что доки, никакой разницы не вижу.

Галина закончила сортировать информацию, накинула плед и пошла к дверям.

— Ты не права! Когда знаешь, что все это — по-настоящему, внутри просыпаются первобытные инстинкты, и…

— Ты еще совсем романтик, — хмыкнула женщина, закрывая снаружи дверь.

— Ну и что? — Михаил прогулялся по балкону. — Эх, мне бы на твое место, Галя… Космофлот, вот где моя романтика.

Он приказал компьютеру показать ближний космос, поискал кого-нибудь из боевых гигантов. К сожалению, вблизи Рары не оказалось ни одного крупного корабля. Где они сейчас? Империя сражается… Но в новостях лишь скупые официальные сводки. Затосковав, Михаил заглянул в рейтинг — все по-прежнему, от Императорского Космофлота его отделяли еще пятнадцать позиций.

— Ох, ох… — он отправился перекусить в ресторан, поболтать с такими же страдальцами о далекой общей мечте.

Уже входя в зеркальный, шумный зал, Михаил опять увидел Галину — она покидала ресторан через другой выход, унося какой-то кулек.

— Пирожные, — навскидку предположил Михаил.

— Извольте распорядиться! — виртуальный официант возник рядом, перед глазами развернулся список десертов. — Осмелюсь предложить…

— Бараньего шашлыка мне предложи, дурак! И коньяк — тот, что в третьей строчке, — Михаил прошел сквозь официанта, направляясь к любимому столику.

Галина тем временем уже оказалась во Дворце, направляясь прямо к знаменитому Синему терминалу. Немногочисленные встречные поглядывали на нее с завистью, женщина все выше поднимала голову. Вот наконец и Ворота. Они открыты — еще на ближних подступах ее идентифицировали.

— Сядьте, пожалуйста, в кресло, — попросил виртуал в парадной форме Космофлота. Он был серьезен до чопорности. — Галина Владимировна Шевцова, Император и народ Сообщества Рары имеют честь призвать вас в ряды Космического Флота. Многие миллионы лучших из лучших, потомки некогда пришедших на эту планету землян, сложили свои головы в войне за независимость. Однако хвары, наши враги, многочисленны и все еще представляют серьезную угрозу. Готовы ли вы, Галина Владимировна, вступить в борьбу за свободу родной планеты? Не торопитесь ответить: Космический Флот нуждается в самых лучших и самых преданных. Если у вас имеется хоть какое-то сомнение…

— Нет! Я готова!

«Да сколько же ты будешь нудить, чучело?! — подумала Галина. — Выпусти, выпусти меня с этой сраной планеты, из этого сраного Дворца! Я хочу на свободу! Я хочу к звездам! Лучше сдохнуть в горящем корабле, чем вечно оставаться в стороне…»

— Император не ждал от вас другого ответа… — виртуал склонил голову. Еще не хватало снять фуражку, и Галина почувствовала бы себя безвременно павшей. — Итак, вперед!

Провожатый исчез, кабина завибрировала. Одновременно с перемещением тела Галины Шевцовой в орбитальный город ее память приняла новую информацию. Поднявшись из кресла за тысячи километров от Дворца, она уже знала, что никакой войны Сообщество Рары ни с кем не ведет. Кулек с пирожными остался лежать на широком подлокотнике.

— Шевцова? — вяло поинтересовался полулежащий в кресле красавец, когда Галина вошла к нему. — Ну здравствуй, Шевцова. Я — Зотов, дежурный по станции. Поздравляю.

— Спасибо.

— Следует отвечать: «Служу Императору!»

— Я теперь не уверена в его существовании.

— Это пройдет, — отмахнулся Зотов. — Император существует, ты это скоро поймешь. Просто шока невозможно избежать полностью, он прорывается в каких-то мелочах, обязательно… И, кстати, я знаю, что ты всю жизнь подозревала нечто подобное, а еще знаю, что это тоже тебе только кажется, Галя. Психика играет. На самом деле если казаку объяснить, что Рара круглая и вращается вокруг Солнца, и показать, как это происходит, то он тоже решит, что давно подозревал. Но казак бы не знал, что ему теперь делать, а ты?

— Я хочу в свободный поиск. 136-ой сектор.

— Туманность?.. — Зотов на секунду прикрыл глаза. — Да, это интересное местечко, судя по всему. Хочешь быть первой? Напоминаю, что к самостоятельным действиям ты можешь приступить не раньше, чем через сорок восемь земных часов. Надо прийти в себя, выспаться, уложить все в голове.

— Земных часов… — не сдержала улыбки Галина.

— Традиция. Надо держаться корней, это важно. Ну, иди, дальше ты уже все знаешь из мнемограмм. Рад был познакомиться.

— Могу я узнать, когда моя очередь дежурить по станции?

— Тебя предупредят заранее. Не скоро еще.

Галина отправилась к кораблям. Полностью автономные звездные скитальцы, в которых можно провести неограниченно долгое время. Ведь возраста для Галины теперь не существует, полная регенерация организма — давно не проблема, правда, лишь для тех немногих, кто допущен к космосу. Призван на войну, которой на самом деле нет. А как же иначе — сказка о войне легко снимает все вопросы.

Впереди столетия путешествий, встреч. Свобода! Она обязательно посетит Землю и другие планеты, по которым расползлась человеческая раса, увидит множество аборигенов, куда более интересных, чем дикари-валлары. А может быть, найдет что-то свое. Обязательно найдет. Сначала — туманность 136-го сектора, она почти не изучена.

Выбирая, в какой корабль зайти, Галина бродила по пустынному залу. Огромное помещение, потолка не разглядеть — даже насыщенный антигравитационными устройствами Дворцовый комплекс не может себе позволить таких масштабов. Там, внизу, осталось вчера, остались пределы. Больше пределов нет.

На миг Галине показалось, что на краю поля зрения мелькнула фигура человека. Она быстро обернулась, но никого не увидела.

«Наверное, какой-то виртуал. Они следят за орбитальным городом, они его в основном и населяют…»

А принц Аркадий тем временем стоял у нее за спиной. Телесная женщина, впервые покинула планету — это немного позабавило его. Трогает корабли, будто они являются чем-то божественным. Излучает счастье, слишком полное, чтобы поместиться в женщине целиком. Думает о какой-то туманности… Ей придется добираться до нее несколько лет, в железной коробке, какой ужас.

— Аркадий! — позвал Император. — Я ухожу в Миррос, ты должен последить за Рарой.

— А Григорий?

— Он еще не вернулся из Шестого Слайма, возникли непредвиденные проблемы. Я надеюсь на тебя. Если позовут с Земли — откликнись вместо меня.

— Хорошо, отец.

«Старик скоро рассеется окончательно, — подумал Аркадий. — Ему уже тяжело. Тогда Императором станет Григорий, а когда и он… Однажды, когда-нибудь, я тоже смогу навсегда уйти туда… Дальше. Придут другие, а на их место с планеты поднимут новых телесных людей. Без планет вся раса уже ушла бы за Миррос, тысячи лет назад».

Если Галина не погибнет, путешествуя по туманностям, то однажды призовут и ее. Возможно, на место Аркадия. Эта мысль утешила его, принц шагнул и оказался в пустынном, жарком краю. Смешные аборигены, которые примут эстафету у людей, когда они все-таки устанут. Устанут, несмотря на все ухищрения.

— Ылай! — рыдал шаман, одновременно перетирая плоскими зубами червей. — Ылай, помоги своему слуге! Вождь говорит, что убьет меня, если в течении месяца не пойдет дождь! Ил высыхает, из реки выходят голодные рыбы. Великие духи плохо шепчут в твои уши…

— Дай мне червя, — попросил Аркадий, и старик мгновенно перестал плакать, повалился на землю.

— О, Ылай… Ты опять пришел к недостойному… Возьми все, что хочешь!

Принц взял червя, осторожно пожевал. Прежде он такой гадости не пробовал.

— Будет тебе дождь, шаман.

— Но что нам сделать для тебя, чтобы отблагодарить?! О, Ылай, ты велик, ты Властитель Всего Сущего, ты…

— Придумай что-нибудь. Чтобы жизнь твоим сородичам сладкой не казалась, понимаешь? Чтобы не скучали. Посоветуйся с великими духами.

— Не успел он произнести: «Верую», как раздался грохот столь великий, будто все силы преисподней явились к тому месту. И, поверьте мне, добрые люди, что я, бывший подле господина магистра, пал на колени и уготовился принять смерть столь же скорую, сколь и лютую. Но господин магистр сказал едино: «Не покидай круга» и обернулся к близящемуся видению: там же — о, ужас! — было черно и багрово, то и дело из клубов дыма высовывались некие рыла, щерились пасти, и глотки, зловонные и богохульные, изрыгали такие кощуны и клятвы, от которых начинали шевелиться волосы на голове…

Ульрих, сидящий на передке телеги, подтянув к груди худые ноги в трепаных, видавших виды штанах, витийствовал. Глаза его словно освещались изнутри незримым огнем, руки с растопыренными пальцами то и дело взлетали, разметывая штопаные полы камзола. Мартин же, разморенный клонящимся к закату солнышком, лишь кивал да поддакивал, стараясь попадать в такт рассказу. Сам он, впрочем, считал такое «обхаживание простецов», к коему был столь скор его спутник, делом довольно суетным и небезопасным. Слава ученика при магистре-демоноборце, конечно, могла оказаться кстати и дать кров и хлеб, но раза три за то время, как Мартин держался Ульриха, на них спускали собак, а порой и гнали с дрекольем до самой межи селений.

«Псы и свиньи, — пыхтел тогда Ульрих, гневливо раздувая ноздри, да почесывая намятые бока. — Мы витийствуем ради услады их нищемерзкого слуха и что получаем взамен? Тумаки да шишки? О, сколь хотелось бы мне видеть, как взрастает поросль мудрости на сих полях, но, боюсь, что забиты они лишь тернием да волчцами…» Мартин же полагал подобные слова излишними, поскольку добрый товарищ его отчаянно мешал в рассказах простецам правду с вымыслом, причем первой бывала едва ли десятая часть относительно второго. Чего ж дивного, что, когда обман вскрывался, спинам и бокам приходилось отвечать за язык? Только лишь и того, что Мартин полагал несправедливым за чужой язык — пусть даже и наилучшего товарища — отвечать своими ребрами.

Нынче, впрочем, никаких признаков надвигающегося неудовольствия и паче злобности, не наблюдалось: угрюмые хуторяне, вёзшие назад, домой, мешки со смолотым зерном — а было их трое: отец и сын, назвавшиеся Гансом и Ганзелем Вай-сенэггерами, да заросший по щекам редким пегим волосом их работник, имени своего не сказавший, — так вот хуторяне те слушали повествование Ульриха как бы с некоторым даже интересом. Лишь мрачный работник, что шел при коняге, время от времени сплевывал в пыль, да ворочал головой, словно не до конца доверяя слышанному.

Все, в общем-то, сбывалось пока по слову самого Ульриха: давеча приметив пылящую по большаку телегу, он прищурился из-под руки и проговорил раздумчиво: «Погляди-ка, друг Мартин, вон едет к нам добрый ужин, а то и сытный завтрак».

Саму историю, что Ульрих рассказывал нынче хуторянам, Мартин успел уж выучить едва ли не на память — благо, повествовалась она отнюдь не впервые. Прикрыв глаза ладонью — солнце уже стало бить кровавыми отблесками поверх туч, в которые опускалось, — Мартин следил за товарищем, что размахивал руками, что твоя птаха крыльями. Тот дошел как раз до места в рассказе, где Вельзевул самолично являет себя из облака тьмы, подступившей к магистру и Ульриху, магистр же, читая экзорцисы и преисполняясь неколебимой верой, гонит Темного прочь купно со всем адским воинством. Впереди в его рассказе оставалось еще всенародное ликование и обед, якобы данный бургомистром и магистратом в честь великого избавления от напасти. Должно сказать, что благоразумие при таких рассказах по сию пору не оставляло Ульриха: всякий раз он называл местом произошедшего городки столь отдаленные, что простецы могли и не слыхать о таковых, но упоминал при том князей, во владениях которых те городки находились. А уж о князьях, конечно, слыхали и в самых что ни на есть медвежьих углах, куда — раз или два — заносила Мартина дорога и фортуна.

Фортуна же сия, надобно сказать, была такова, что последние четыре года Мартин провел в пути: от города к городу, стремясь как постичь наибольшим образом искусства тривиума и квадриума, так и напитаться всласть легким вагантским хлебом. Ульм, Мюнхен, Дрезден, Бреслау, Мец — все встречали его и все провожали прочь… Малым же городам и селениям, сквозь которые несла его школярская доля, и вовсе не было числа. Он учился, а порой и учил других, пел в кабаках и на улицах, пожинал урожаи милостыни, пару раз случалось становиться и комедиантом, а нередко — тащить, что плохо лежало. Вдовы, девицы и жёнки бывали к нему благосклонны, и оттого приходилось порой бежать гнева мужа-рогоносца либо ревнивого родителя, едва успев прикрыть срам и ухватить в охапку вещи.

В последние же месяцы Мартину все чаще вспоминался родной дом в далеком Остенвальде, покинутый тому уж годков как восемь, когда его, двенадцатилетнего, взяли от отчего двора племянники отца, кузены Вольф и Айзенгрим. В Шлезштадте, куда кузены держали тогда путь, и где Мартин провел первые четыре года, он и начал вкушать от щедрот школярства. Донат, вызубренный едва ли не наизусть, и столь же тщательно учитанный Присциан, и Боэций, и опять Донат, и Аристотель… Кузены были суровы к «желторотому», но и опекали — пусть и на свой манер, — не давая мальца в обиду никому, даже своим же вакхантам из землячеств. За это последнее Мартин оставался им благодарен несказанно: уж больно незавидной бывала судьба любого новичка-«желторотого» до той поры, как не входил тот в силу. Впрочем, от тех щедрот «веселого школярства», что выражались в пении на улицах за малые гроши, ссужаемые сердобольными горожанами, а то и в мелком воровстве на рынках да по темным переулкам торговых кварталов, Мартин вкусил не менее, нежели от занятий на лекциях.

Ульрих, меж тем, рассказывал простецам, каков был пир, устроенный магистратом по случаю чудесного избавления от дьявольских козней: глаза его устремлялись вдаль, туда, где как бы высились столы, накрытые всем, что перечислял без устали язык («воловьи вырезки, маринованные, под черничным соусом, пироги с мясом и рыбою, грибами и капустой, каплуны, запеченные с медом и гуси с яблоками, а уж пива да вина…»).

Ганзель Вайсенэггер, идущий по другую сторону от молчаливого работника, судорожно дернул кадыком и огладил пятернею брюхо.

— Достаточно, господин студиозус, — сказал он. — Право слово — достаточно. Еще немного, и я захлебнусь слюною, потому как трапеза, вами описанная, была, похоже, весьма примечательна.

— Примечательна? — воскликнул на то Ульрих. — Вы говорите: «примечательна»? Да будет вам известно, что уже называть ее «трапезой» — грешно если не по смыслу, так по сути. Пир — вот слово, которым должно именовать произошедшее. Одних только перемен блюд там было двенадцать, да по двадцать два именования на каждую. А уж народу потчевалось — немыслимое число. Говорят, гостеприимство магистрата охватило в тот день шесть тысяч восемьсот трех человек, и не только из славного города Зеенштадта, но и изо всех окрестных деревень — ибо от гневливости демонов страдала вся тамошняя округа. А вы говорите: «трапеза»!

— Да, — крякнул Вайсенэггер-старший. — По всему, славное то было действо. А рассказ ваш, господин студиозус, и впрямь будит желание набить брюхо. И вот что я скажу: если вы не откажете нам в помощи по приезду на хутор, — а сами видите, что мешков гружено немало, да и на подворье найдется дело для крепких рук, — то и уснете в эту ночь сытыми и под крышей.

— Мне, право, — произнес Ульрих, потупясь, словно не за тем все это время развлекал простецов своей историей, — будет неловко, ежели мы с товарищем станем злоупотреблять вашим гостеприимством, любезный господин Вайсенэггер.

— Полноте вам, милсдарь студиозус, — замахал руками хуторянин. — Какое уж там «злоупотреблять». Мы, конечно, люди простые, разносолами вас баловать не сможем, но добрая пища — всегда добрая пища. Знаете: как в тарелке густо, так и в доме не пусто.

Он пожевал толстыми губами, что навевали Мартину мысли о жирных домашних колбасах, и добавил раздумчиво, переглянувшись при том с так и не проговорившим ни слова работником:

— Да и, признаться, запал мне на сердце ваш рассказ об господине магистре… как вы изволили его называть?

— Йохан Вагнер, — проговорил Ульрих, пряча в ладони ухмылку.

— Да, именно, о господине магистре Вагнере… Вы ведь, получается, ходили у него в учениках?

И что бы тут Мартину не насторожится? Но, как видно, вечернее солнышко вконец разморило его, а картины сытной крестьянской еды, что вставали уж перед внутренним его взором, и вовсе притупили чувство опасности — как и у самого Ульриха.

— Именно, господин Вайсенэггер, именно, — вел тот. — Не могу сказать, чтобы я усвоил от того обучения слишком многое, но кое-какие кунштюки пригождаются мне нынче не столь уж и редко, как возможно было б ожидать.

Лицо его лучилось самодовольством, хуторянин же вновь переглянулся с работником и отвел темные, что твои маслины, глаза в сторону.

— Впрочем, об том, — сказал, как бы самому себе, — у нас будет возможность поговорить уже на месте, господин студиозус.

Ульрих вытянул ноги и беспечно засмеялся:

— Зовите меня Ульрихом, господин Вайсенэггер. А моего товарища — Мартином.

В тот день выпал первый снег.

Впрочем, разве ж это снег — вот в Сибири, говорят, как навалит сантиметров тридцать за ночь — веселуха! А здесь шоркаешь по тротуару, а за тобой асфальтовые следы тянутся. Зато холод собачий, и это уже в конце октября. По институту сквозняки гуляют, на улице ветер свищет, а перчатки я еще в прошлом году посеял, да так новые и не купил. Жаба задушила.

К тому же еще и магнитная буря разгулялась, по радио передавали, а я человек магнитозависимый. Слово красивое, а самочувствие поганое: голова чумная, спать хочется — спасу нет, очки к носу примерзли. И главное, угораздило же меня именно сегодня договориться курсовую у Белкина взять, да еще и на улице встречаться. В такую-то холодину.

Ну, уж тут ничего не попишешь: или мерзни, или сам считай, по методичке — полсотни страниц безумных формул. Издевательские пояснения типа: «Из этого (десяток диких уравнений) очевидно вытекает…» — есть же люди, которые разбираются в подобном кошмаре!

На углу Белкина не оказалось. Потоптавшись под светофором и окончательно размесив свежевыпавший снег в пятачок мокрой грязи, я обнаружил поблизости замурзанную кафешку. Очень кстати: и окна выходят прямо на нужную мне часть улицы, и согреться можно. Да и кофе мне бы сейчас не повредил, можно даже на капуччино раскошелиться по случаю магнитной бури.

Устроившись возле пыльной витрины и прихлебывая мутный напиток, температура которого составляла его основное достоинство, я терпеливо следил за улицей. Сумерки плавно опускались на город в мельтешении снежинок, редкие прохожие торопливо прокладывали черные дорожки следов на асфальте. От перекрестка донесся противный скрежет и звон бьющегося стекла. Ворона, деловито копавшаяся в мусорном баке, пригляделась и пешком отправилась разбираться.

Кофе кончился, а Белкина все не было.

Вот тут он ко мне и подошел — бомжеватый мужичонка в пятнистой куртке. В смысле, не пятнистой от рождения, а вылинявшей безумными заплатами. Он держал в руке картонный стаканчик, но похоже, для отвода глаз — стаканчик был пуст.

— Извините, молодой человек, — он поднял на меня больной взгляд побитой собаки. Вот только бомжа, выклянчивающего деньги на стакан водки, мне и не хватало для полного счастья! Я так хорошо подготовился к отпору, что даже не сразу понял, о чем он меня спрашивает:

— Вы не знаете, как надо тапать ману?

— Чего, — растерялся я. — Топать маму?

— Тапать ману, — торопливо уточнил человек. — Видите ли, я когда-то умел это делать, но забыл.

Вот чего мне не хватало больше, чем приставучих алкашей — это очень серьезных сумасшедших!

— Я, понимаете, обязательно должен вспомнить, а то ведь все пошло кувырком, — доверительно сообщил он. — Жена ушла, работу потерял. И вообще все вокруг какое-то чужое…

Шиза. В чистом виде. Я опасливо принялся отступать к дверям. Мужичонка провожал меня жалостным взглядом, не пытаясь, впрочем, остановить. М-да, тапать ману.

Естественно, Белкин меня давно ждал, только не на этом, а на соседнем углу. Я даже не обиделся, услышав много про себя нового: он-то, бедняга, так и мерз под фонарем, пока я кофейком баловался. Зато Кочерга — наш злобный математик — мне теперь не страшен. Сейчас быстренько сосисок сварю, чайку сварганю, и за переписывание.

Подлый снежок растекся по улицам совершеннейшим катком. Оскальзываясь на каждом шагу, я бежал к дому, нос под очками уже ничего не чувствовал, зато в голове звонко отдавалось в такт: «та-пать ма-ну, ма-мать та-пу, ма-пать на-ту…»

Вот именно, «мапать нату». Это как с песенками — включат в троллейбусе: «Я иду по лужам, мне никто не нужен» — идиотизм, и еще голосок такой проти-ивный. А ведь привяжется и крутится целый день, как заведенная.

Дома было тепло, и меня откровенно разморило. Я еще потрепыхался, мучительно выбирая между перспективой досмотреть тупой боевик и необходимостью перекатать курсовую, а в результате плюнул на все сразу и завалился спать.

Даша была самой обычной модной девушкой. Разумеется, сама она считала себя исключительной и неповторимой. В дороге она читала Павича и Мураками, закладывая страницу карточкой метрополитена. Читала для поддержания имиджа, а вовсе не из-за интереса. Даше все эти романы искренне казались многословными, занудными, хоть и гениальными. Впрочем, последнее утверждение не отражало ее собственные воззрения, а было почерпнуто из статей, найденных в Интернете.

Та же приверженность моде выражалась и в одежде. Любимый цвет — серо-стальной. Хорошо сочетаемый с белым и черным, он позволял Дарье выглядеть одновременно и деловой леди, и элегантной красавицей. И главное: не отвлекал взгляд собеседника от красивого лица девушки. Красивого, как и любое другое, дышащее молодостью и свежестью, плюс немного улучшенное с помощью косметики.

Только толку в этом было немного. Работа, где ей будут платить за красивые глаза хорошие деньги, не находилась. А на нынешней внешность секретарши никого не интересовала. Зато вкалывать заставляли, будто она враг народа. Нет, чтобы радоваться, что есть красивая секретарша со знанием английского (как самоуверенно писала Дарья в своем резюме), так от нее требовали, чтоб она по-русски составляла документы без грамматических ошибок.

После очередной ругани с начальником из-за какой-то паршивой бумажки, Даша не расплакалась только из-за мысли о том, что после придется поправлять макияж. Но работать уже не хотелось абсолютно. Даже чай со сладкой булочкой не поправил настроения. И тогда, плюнув на дела, Даша отправилась бродить по Интернету в поисках пропавшего хорошего настроения.

Долго ли, коротко ли, близко али далеко — этот сказочный рефрен достаточно точно описывает то путешествие секретарши. Потом она никак не могла вспомнить, как очутилась в чате, встреча в котором полностью переменила ее судьбу.

Человек, который способен сидеть и, не обращая ни на кого внимания, кидать в пустоту стихи, не может не оказаться интересной личностью. Даша решительно зарегистрировалась под своим постоянным никнэймом «Краса» и вошла в чат.

— Привет, тебе не скучно в одиночку?

— Привет, Краса. А разве может быть скучно, когда наблюдаешь, как мимо тебя проплывает мир людей?

— О, да ты философ. Кстати, Чудо, а ты кто — он, она? Или все же оно?

— «Он» я, Дарья Сергеевна.

— А откуда ты меня знаешь?

— Так ведь я же говорил тебе про мир людей. Когда видишь его целиком, можно чуть-чуть прищуриться и разглядеть одну-единственную личность — секретаршу, которую только что расчехвостил начальник.

— Мне становится страшно. Тебя не Нострадамусом зовут?

— Нет, называй меня Эд. И может быть я еще более велик, чем он!

— Ого, вот это самомнение. Эд — это Эдик.

— Эд — это Эдвард. И еще — эдитор. По-русски — редактор.

— И что же ты редактируешь?

— А вот этот самый мир людей. Не поверишь, сказочные ощущения.

— И как ты это делаешь, Эд? Если не секрет…

— Не секрет, Дарья, только расскажу я тебе это лишь при личной встрече.

— Я готова.

— Помнишь, такая песенка была: «Между мною и тобою лишь две станции метро…»? В общем, раз ты такая смелая, лови в своем почтовом ящике письмо, как до меня доехать.

— Я сегодня не смогу.

— Жду в любой день в семь часов вечера. Можешь купить шоколадку, люблю сладкое.

Вечер в тихом лесу. Сквозь молодую зелень и застаревшую хвою пробиваются солнечные лучи, освещая дом, растущий на кленовых ветках. В доме четыре эльфа рассматривают лежащее на лавке и тихо посапывающее существо.

— Пожалуй, его не стоит показывать матери, — говорит старик Розаниэл. Он так стар, что и сам не помнит, сколько ему исполнилось. Но при случае любит рассказать, как воевал вместе с королём Арглоарлом Четвёртым в войне Сломанных Ветвей десять тысяч лет назад, будучи уже весьма опытным воином. Правда, частенько путается, отвечая на вопрос о том, на чьей стороне и против кого он воевал.

— Да-да. Такой удар! — отвечает Кэганиэль, его старший ученик и помощник. — Какое уродливое дитя! Ужас!

— Как такое могло случиться? — Это юная Свиристель, которая всего пятьсот лет, как разменяла пятое тысячелетие. — Господин, вы уверены что это не орчёнок?

— Уверен! — Голос Розаниэла твёрд и холоден, как клинок звёздной стали. — Свет Зеркального Алмаза не потемнел и не исказился. Это эльф.

— Ужас! Первое дитя эльфов за три тысячи лет… — робко подаёт голос Горчичное Зёрнышко, самый молодой в этой компании. Он ещё не получил права на взрослое имя, но уже придумал его. Известное дело, молодёжь всегда стремиться вперёд и за шесть сотен лет до Игр Посвящения он будет смаковать эти звуки. Если не придумает за это время сотню-другую новых имён.

Темнеет, и светлячки выползают из нор, густо усеяв потолок своими тельцами и мягкий жёлтый свет заливает комнату. Теперь лежащее на лавке существо выглядит ещё отвратительнее.

— О Мудрейший! Оно совсем не похоже на эльфа. — Свиристель говорит с должным почтением, как и подобает Молодости перед Старостью. В ночном освещении её лицо кажется отлитым из тёмного золота. Кэганиэль невольно залюбовался им, а Горчичное Зёрнышко опустил глаза, что бы не смущать красоту девушки своим слишком юным взором.

— Я это заметил, — тихо отвечает старик.

— Горе нам, горе! — с неприкрытым ужасом в голосе восклицает Кэганиэль, отрываясь от созерцания Свиристели. — Скажи, Мудрейший, ждать ли нам конца мира в ближайшее время?

Молчит старик.

— А что мы скажем матери? — спросила девушка.

— А… Может, его подменили? — подал голос молодой эльф и заткнулся, устыдившись своей дерзости.

— Вы же знаете эту погань — людей, им требуется кровь эльфа для своих грязных ритуалов. Так может быть…

— Кэг, мы уже пришли к заключению, что это эльф и пусть так оно и будет, — говорит Свиристель наставительным голосом. Но Кэганиэль не внял этому.

— Мы прокляты! Мы все прокляты! Для нас не осталось в этом мире места. — Кэганиэль в ужасе закрыл лицо руками. — Наши леса заросли дикой ольхой и крапивой! На наших лужайках пасутся коровы, а из ручьёв пьют свиньи! В наших реках человеческие жены полощут свое белье. Своё бельё! — простонал он. — Вы слышите? Бельё!

— Кэг, прекрати истерику. — Девушка выпрямляется во весь рост и сурово смотрит на эльфа. — И так ясно: без тёмных чар тут не обошлось.

Всё это время Розаниэль молчит, стоя неподвижно и глядя в одну точку. Его можно принять за статую, если бы не лёгкие седые волосы, которые шевелятся на ночном сквозняке.

— Вы… вы ее видели… Она… Это она? — удивлённо шепчет Горчичное Зёрнышко. — Она совершено лишена волос…

— Да, действительно… — кивнула Свиристель.

— Телосложение точно орочье… — говорит Кэганиэль.

— Да где вы видели таких корявых орков? — Свиристель презрительно поджала губы, произнеся это. — Новорождённые мыши, крысы и даже медведи и то смотрятся изящнее. Нет, как хотите, а это или грязное заклятие, или… Не знаю что, — буркнула она, демонстративно повернувшись к окну. За окном ухнул филин. Несложным заклинанием она заставила птицу сняться с ветки и улететь во тьму. — А голова непропорционально велика… — произнесла девушка задумчиво, — может, гномы… Они посвящены тёмной магии.

— И как по вашему гном мог наложить заклятье так, чтобы у эльфийки родилось такое, — ухмыльнулся Кэганиэль.

— А может, люди? — робко высказался малой. — Среди них тоже есть маги и ведьмы и…

— Да что вы привязались к людям! Не видите, она и на человека не похожа.

Внезапно старик пошевелился. Легкий взмах руки и вырастает удобное кресло, в которое старик кряхтя усаживается. Затем говорит:

— Эльф. Но мы не можем оставить её с нами. Мы не можем её убить. Мы ничего не можем с ней сделать.

— Не можем? — удивляется Свиристель. — Или всё-таки можем? Не ты ли, Мудрейший, учил нас, что для эльфов нет ничего невозможного?

Старик ненадолго задумывается.

— Ты права, юная. Кое-что мы можем сделать. Этот несчастный ребёнок уродлив, как все люди, хотя и не похож на них. Так и быть по сему! Подбросим ребёнка в людское поселение, где самое место таким… существам, и забудем эту историю. Кто с этим согласен?

Трое одновременно кивают.

— Хорошо. Горчичное Зёрнышко! Ты молод и тебе пора показать, на что ты способен. Возьми это, — старик указывает на ребёнка, почти не выказав при этом своего отвращения, — и отнеси в посёлок людей. Старайся не показываться им на глаза и не сталкиваться с ними. Понял?

— Да, Мудрейший.

— Вот и хорошо. А теперь, когда все трудности закончились, разойдёмся по домам. У нас был трудный день, торжество рождения, как-никак, а завтра ещё труднее, праздник Карруф — дело не из лёгких.

Наверное, раньше здесь был склад или цех. В период хозяйственного бума на Кольце такие, с позволения сказать, помещения возникали повсюду тысячами. Просто как пена на волне деловой активности. И изготавливались они почти по той же технологии, что и обычные мыльные пузыри.

Надул макромолекулу, обмазал металлорганическим клеем, обмотал полиуглеродным волокном. Пока все свеженькое, проделал дырки для кабелей и труб, выпилил окна и двери. Ну и радуйся, потому что бабки сразу потекут рекой.

Когда был бум, тут все кипело, что твой котел супа. Через коммуникационные порты шли непрерывным потоком объектные коды и прочий индустриальный софт. Матсборочные интерфейсы на нижних ярусах Кольца выдавали полуфабрикаты. Из них на верхних ярусах мастерились методом наносклейки готовые товары ширпотреба, которые отправлялись трампами под либерийским флагом на Землю и к мерзлякам, на дальние планеты.

Но потом шанхайские фирмы надавили на мировую Директорию, та сняла режим свободной экономической зоны с Кольца. И процветание накрылось медным тазом. Приличные люди отсюда убрались. Полуприличные тоже смылись. Остался один мусор. Что люди, что техманны. Потом оставшиеся люди вымерли как класс и вид. Из людей сейчас здесь только туристы, если точнее извращенцы всех мастей, и засранцы, обитатели Кроны, которые любят толкать речи насчет того, что техманны — это результат скрещивания даунов с терминаторами из голливудских фильмов.

А этот склад-пузырь, как и многие заведения подобного сорта, превратился в помесь помойки и сортира, судя по соответствующим кучам разных габаритов и сомнительным ароматам.

Что люди, что техманны никогда не перестают делать свое грязное дело и выводить катаболиты наружу. А также сорить, гадить и пачкать. В замкнутых системах, таких как Кольцо, избавиться от отходов и прочих невкусных продуктов стоит приличных денег. Поэтому в период финансовой немощи народ ловчит и облегчается на заброшенных складах…

Оторвавшись от противника, отряд с полчаса петлял в сумерках среди руин, потом скомандовали привал.

Рене намерился было тут же со стоном рухнуть в каменное крошево, но Фома придержал его за шиворот. Украдкой от капрала — заметь тот порыв новобранца, и Рене ждал бы бессменный караул на всю ночь. А если б под утро он задремал (а он бы обязательно задремал, потому что переход выжал досуха даже ветеранов, вроде Фомы), то капрал расстрелял бы его перед строем с наслаждением и чистой совестью. Вчерашнего студента, изгнанного из академии за пацифистские куплеты, капрал презирал.

Выбрали пятачок, прожарили его огнемётом. Брызнули пестицидов против крыс-людоедов и прочих руинных тварей, разгребли место под костёр. Синоптик поставил экран из водяного пара, маскирующий бивак с воздуха. По периметру распылили баллон противопехотного аэрозоля и насыпали электростатических мин. Всё. Теперь даже умник с электро-форезным тралом, если попробует сунуться, не сосчитает костей.

— Разойтись! — скомандовал капрал.

Ярко вспыхнул костёр.

Фома отпустил воротник Рене.