В Москве стояли последние теплые дни осени 198... года. Солнце, опускаясь на западе, било прямо в окна верхних этажей циклопического здания на Лубянской площади, заставляя щуриться раздвинувшего тяжелые шторы седого худощавого мужчину в прекрасно сшитом сером костюме. В стройной, даже изящной фигуре мужчины не было ничего генеральского, а между тем он еще не успел вполне привыкнуть к той огромной власти, которую приобрел вместе со стремительным повышением по службе за последние три года и со звучащим неброско, но весьма внушительно и даже зловеще званием «генерал КГБ».

На площади вокруг памятника Дзержинскому двигался, пуская блики, разноцветный круговорот автомобилей, однако шум этого потока едва проникал в кабинет сквозь двойные стекла, промытые до идеальной прозрачности. Правда, некоторые коллеги генерала ухитрялись раздражаться даже из-за такого незначительного шума, но в то время как они стремились перебраться в кабинеты с окнами, выходящими куда угодно, только не на площадь, генерал повторял, что шум жизни снаружи повышает и его собственный жизненный тонус и, стало быть, ничего в своем рабочем укладе он менять не намерен. Вдобавок, будучи искренним патриотом, генерал находил, что центр Москвы чрезвычайно приятен для глаза и был бы еще приятнее, если бы не уродливая кирпичная коробка «Детского мира». Вот и сейчас генерал задумчиво улыбался, видя, как трепещет под ветром легкая и словно впитавшая предвечерний свет поредевшая листва лип в сквере у Политехнического музея и у памятника Ивану Федорову. Солнце пронизывало насквозь стеклянный купол «Метрополя» и светящимися прямоугольниками ложилось на великолепный ковер, почти сплошь покрывавший пол кабинета. Генерал обводил взглядом знакомые здания и, хотя к выражению его лица прекрасно подошел бы эпитет «задумчивое», он не думал решительно ни о чем. Благодаря железной самодисциплине он мог размышлять об одной и той же проблеме несколько часов подряд, не отвлекаясь, но та же самодисциплина заставляла его время от времени превозмогать азарт поиска оптимального решения и предоставлять себе отдых, а лучший отдых, как известно, — чистое созерцание.Генералу было о чем поразмыслить. На совещании у Главного совершенно неожиданно вновь всплыл вопрос, на решение которого подразделение генерала просто не имело достаточно времени. Речь шла о стремлении западных спецслужб, в первую очередь американских, подчинить себе наемническое движение, переживавшее спад из-за прекращения крупномасштабных войн в Африке. В тех случаях, когда американцы не желали афишировать свои симпатии к одной из конфликтующих сторон или вообще проявлять свою заинтересованность в делах той или иной страны, они через подставные организации и фирмы осуществляли вербовку отрядов профессиональных военных, которые принимали участие в конфликте под флагом одной из борющихся сторон. Иногда завербованные работали инструкторами, но, как постепенно выяснилось, наниматели предпочитали использовать их в виде воинских частей, действовавших обособленно, хотя и в рамках общего стратегического плана. Такие отряды неизмеримо превосходили по своим боевым качествам любые местные военные формирования и приносили дружественным СССР политическим силам существенный вред, поскольку их применение в ключевом пункте в критический момент зачастую кардинально меняло ход событий. Численность отрядов обычно не превышала роты, и тем не менее в силу прекрасной тактической выучки, образцового владения имеющимся оружием и наличия блестящих командиров с огромным боевым опытом ударные части наемников решали самые сложные задачи, возложить которые на туземные войска никому просто не пришло бы в голову. Так было в Анголе, Гвинее-Бисау, в Экваториальной Гвинее, на Африканском Роге, в Чаде, Ливане и ряде других стран. Для эффективного противодействия наемникам пришлось спешно создать такие же мобильные отряды из числа офицеров советских частей специального назначения, подчиненных различным ведомствам. Военное противодействие наемникам такие сводные отряды оказывали достаточно успешно, однако с политической точки зрения их существование влекло за собой массу неудобств: обвинения в экспансии, вмешательстве во внутренние дела суверенных государств, лицемерии и жестокости. Если военные из спецотрядов погибали, что случалось хотя и не часто, но регулярно, приходилось думать, как доставить покойника на родину или как объяснить его исчезновение семье. Еще хуже бывало, когда боец спецотряда попадал в плен: в таком случае, с одной стороны, не разрешалось признавать, что он выполнял задание своего правительства, а с другой — от него не могли попросту отречься, так как это подорвало бы боевой дух других бойцов, да и.самого пленного толкнуло бы, чего доброго, на скандальные разоблачения. Поэтому приходилось предпринимать сложнейшие операции по освобождению или, по крайней мере, по уничтожению пленных, стоившие куда больших усилий и денег, чем обычные военные операции. Пока существовали отряды наемников, отказаться от использования собственных спецотрядов, способных им противостоять, было бы, видимо, преждевременно, однако на том первом совещании Главный сформулировал задачу следующим образом: изучить само явление наемничества в его теперешнем виде, внедриться.в среду наемников, наладить регулярное получение информации из этой среды и разработать меры, направленные на то, чтобы резко снизить эффективность наемников как боевой силы, противостоящей прогрессивным политическим движениям современности. Короче говоря, наемническое движение предстояло подорвать изнутри.

Главный, как всегда, ставил задачи ясно и четко, так что исполнителям казалось, будто он одновременно подсказывает и способы их решения. Конечно, если начальник умеет наметить пути решения тех задач, которые он сам ставит перед подчиненными, то это  говорит в его пользу. Однако когда генерал и его подчиненные задумались о том, какие конкретные действия следует предпринять, то оказалось, что в реальной жизни все выглядит в тысячу крат сложнее, нежели в четкой, но чересчур абстрактной схеме, которую начертил в своей речи Главный. Трудность прежде всего состояла в том, что данной проблемой никто никогда систематически не занимался — только в шестидесятых годах делались отдельные попытки сориентироваться в наемническом движении, однако в условиях царившей тогда напряженности, вызванной непрерывными военными кризисами, составить ясную картину современного наемничества не удалось — приходилось делать ставку не на постепенную вдумчивую работу, а на быстрое силовое реагирование. С тех пор изменилось очень многое, и разработку той же проблемы надо было начинать практически с нуля. Предстояло внедрять специально подготовленных агентов-нелегалов, дополнительная нагрузка ложилась на заграничные резидентуры, на аналитиков, на военных специалистов. Неизбежно требовалось подключение военной разведки. Однако генерал не мог не признать правоту Главного: успешная работа с наемниками сулила широчайшие перспективы. Одна только информация из этих сфер могла сыграть неоценимую роль, начиная с данных о наборе наемников для работы в той или иной точке земного шара и кончая сведениями о том, какие именно лица или организации в Европе и Америке занимаются вербовкой и для каких целей.

    Генерал понял, что вновь думает о деле. Взгляд его скользнул по золотым куполам Кремля, жарко сиявшим над темным уступчатым массивом зданий на Старой площади. Сердце генерала горестно сжалось, как это частенько бывало с ним при виде русских святынь. «Эх, Россия, Россия», — вздохнул генерал. Сколько сил и средств тратилось на работу за рубежом, каких великолепных специалистов приходилось использовать там, и все ради чего? — ради того, чтобы какой-нибудь вождь, в первом поколении спустившийся с дерева, мог безбоязненно показывать фигу американцам, европейцам, а если вздумается — и русским, его бескорыстным благодетелям. А между тем внутри страны обстановка становилась все более тревожной, и генерал об этом прекрасно знал, хотя и занимался зарубежными делами. Открыто проявлять патриотизм считалось в «конторе» нелепым — достаточно и того, что работаешь на благо государства. Кроме того, само понятие «советский патриотизм» всегда казалось генералу совершенно бессодержательным и потому не могущим вызывать никакого энтузиазма. Разве могли его, глубоко русского человека, в равной степени занимать судьбы русского и узбекского народов? И если он считал родными города Москву, Питер, Киев, Минск и чувствовал себя в них как дома, то Ереван, Ашхабад или Таллин оставались для него чужими. Однако русский патриотизм существовал в реальной жизни лишь в скрытом виде. Открытые его проявления попахивали крамолой, а для работников властных структур были совершенно непозволительны, поскольку вызывали туманные воспоминания о гражданской войне и о противостоянии русского и интернационально-советского начал. Всплески национального самосознания не поощрялись и у представителей неславянских народов, однако в окраинных республиках имелась отдушина в.виде официально признанной необходимости развития национальных культур. («Как будто подлинная культура нуждается в том, чтобы ее развитие стимулировали!» — фыркал про себя генерал.) Главное же заключалось в том, что окраинные народы и их коммунистические руководители с пафосом говорили о Советской Родине, советском народе и советском патриотизме исключительно на официальных мероприятиях с представителями центральной власти, а жить продолжали по своим законам, которые мало-помалу повсеместно оформились в криминальный партийный феодализм. Масштаб криминализации братских республик для генерала не являлся тайной — воровали все чиновники, причем высшие — в умопомрачительных размерах, законности не существовало, все социальные отношения брали свое начало в самых мрачных феодальных временах. Однако благополучие нынешних феодалов строилось не на войне, как когда-то, а на почтительном воровстве у собственного сеньора, который в обмен на лояльность позволял себя обворовывать. Пассивность престарелых кремлевских бонз бесила генерала — ведь ясно было, что сохранись те же тенденции еще лет десять, и появится серьезная угроза для политической стабильности в стране. «А собственно, что им в Кремле беспокоиться? — раздражался генерал. — Во-первых, десять лет они все равно не проживут, а во-вторых, обкрадывают-то не их, а народ, точнее, русский народ, на который им наплевать. Как живет народ, наши лидеры давно забыли, и самосознание у них не национальное, а аппаратное». Братские республики с удовольствием тянули из России соки, но при этом для генерала не являлись тайной тамошние настроения, выражавшиеся в разговорах о «русских захватчиках» и «русском империализме». «Эх, Россия, Россия, — вздыхал генерал, — ради кого ты шла на жертвы? Благодаря тебе с ишака пересели на трактор, за твой счет кормятся и на тебя же плюют. Разве тебе нужен этот СССР? Разве СССР — единое государство? А мы, русские офицеры, должны его защищать, отстаивать его интересы за тридевять земель отсюда. А в чем состоят эти интересы? Разве интересы славян и интересы всяких там жгучих брюнетов — это одно и то же?»

    Произнося свой внутренний монолог, генерал испытывал совершенно неподдельные душевные страдания. Однако ему никогда не пришло бы в голову высказать на людях то, о чем он думал. Точно так же ему и в страшном сне не могло присниться, что он саботирует работу по защите «жизненно важных интересов СССР». Генерал, не раз проявлявший «большую личную храбрость при выполнении заданий партии и правительства», никогда не стал бы высказывать вслух мысли, шедшие вразрез с официальными установками. Такой парадокс в поведении советских функционеров впоследствии не раз будут отмечать российские демократические писатели, умалчивая о том, что сами они в подавляющем большинстве вели себя точно так же, — правда, им, в отличие от генерала, обычно не выпадало в жизни случая доказать свою «личную храбрость». Генерала же увлекала за собой инерция повседневной деятельности, не оставлявшая времени для размышлений на общие темы. Кроме того, он считал, что в нынешней международной обстановке, сложность которой он знал не понаслышке, любые выступления против правящего советского режима объективно нанесут вред России. И все-таки, как часто бывает, самое банальное объяснение жизненной позиции генерала являлось одновременно и самым верным: просто-напросто исполнительность и дисциплина давно уже вошли в его плоть и кровь, а потому требовалось совершенно необычное стечение обстоятельств, чтобы заставить генерала сказать или предпринять нечто выходящее за рамки служебных инструкций и распоряжений начальства.

     Аппарат внутренней связи на столе у генерала издал требовательный писк и затем сообщил голосом секретарши (имевшей, разумеется, офицерское звание):

— Павел Иванович, к вам Сергей Николаевич. Примете?

— Ну а как же, если я сам вызывал, — хмыкнул генерал. — Пусть заходит.

    Дверь открылась, заместитель генерала не спеша, уверенно вошел в кабинет, жизнерадостно, но почтительно произнес: «Здравия желаю!» и хозяйским движением плотно прикрыл за собой дверь. Генерал нажал клавишу интеркома, сказал в микрофон: «Кофе, пожалуйста» и гостеприимным жестом указал вошедшему на кресло:

— Присаживайтесь, Сергей Николаевич. Курите.

    Обращаться к подчиненным на «вы» было не в традициях крупных советских чиновников, и генерал давно уже начал бы «тыкать» своему заместителю, однако такое обращение являлось знаком не только превосходства, но и доверия, а вот доверия генерал к Сергею Николаевичу не испытывал. Заместитель с жизнерадостностью и постоянной готовностью к улыбке сочетал полное отсутствие чувства юмора, а к подобным людям генерал относился настороженно. И все же свое инстинктивное недоверие генерал не мог объяснить только этим. Заставив себя тщательно проанализировать обычное поведение своего заместителя, генерал сделал вывод, что за все время их довольно тесного общения по службе и вне ее — кинопросмотры, дачные прогулки, теннис — Сергей Николаевич умудрился ни разу не выказать идущего от души отклика ни на одно явление действительности, если не считать оценок яств, спиртных напитков, огородных растений и тому подобных чисто материальных предметов. Такое уникальное свойство могло объясниться тремя причинами: либо Сергей Николаевич был туп как бревно, либо являлся законченным эгоистом и подлинный интерес питал лишь к собственной персоне (такие люди, как замечал генерал, обычно страшные зануды), либо, наконец, обладал поистине звериной осторожностью и внутренне всегда оставался начеку. Приглядевшись повнимательнее к своему заму, генерал решил, что в натуре Сергея Николаевича присутствуют все три эти черты: тот и впрямь был туповат, но не во всем, а в том, что касалось литературы, искусства и вообще духовной жизни человечества. Ни о чем подобном Сергей Николаевич за все время их совместной с генералом службы не сказал ни единого слова. Кроме того, генерал заметил, что его заместитель хотя и был с сослуживцами улыбчив и радушен, но ни с кем из них не дружил, а разговаривал только о погоде, футболе и тому подобных предметах — улыбка и теплые нотки в голосе лишь ловко скрывали глубокое безразличие. Что же касается осторожности, то эгоисту легко быть осторожным: на свете нет таких вещей, которые превозмогли бы его любовь к самому себе и заставили бы поступить вразрез с собственной выгодой. «Стучать не станет — несолидно в его чине, но случись что — тут же продаст», — равнодушно думал о своем подчиненном генерал. На своем жизненном пути он видел немало таких молодцов, но всегда успевал вовремя их раскусить и, если дело доходило до борьбы, оказывался наверху. Впрочем, для борьбы с ним Сергей Николаевич был слишком зауряден, слишком бесцветен, а занять без весомых личных достоинств пост генерала не стоило и мечтать. Профессиональные качества Сергея Николаевича, однако, вполне устраивали генерала: заместитель никогда ничего не забывал, отличался пунктуальностью, никогда не надеялся на забывчивость начальства и при необходимости мог работать хоть круглые сутки. С инициативой у него, правда, было слабовато, но это находилось в полном соответствии с общим складом его характера, а потому генерал и не ждал от него инициатив, положившись на собственные.

Сергей Николаевич сначала подошел к столу начальника своей деловитой семенящей походочкой. Тонкие губы на его мясистом лице растянулись в приветственной улыбке почти до ушей, однако маленькие серые глазки под стеклами очков оставались невозмутимыми. Крепко пожав узкую ладонь генерала своей толстопалой крестьянской лапой, он попятился к креслу и присел на его край, всем своим видом выражая внимание. Курил Сергей Николаевич очень мало, сигареты три в день, в основном, видимо, для того, чтобы принимать участие в перекурах сослуживцев. Застыв было в выжидательной позе, он затем, словно спохватившись, достал сигарету из лежавшей на журнальном столике пачки «Явы» и прикурил от лежавшей там же зажигалки, так что приглашение генерала курить не пропало зря. Генерал, еще раз быстро просмотрев лежавшие перед ним на столе бумаги, усмехнулся и произнес:

— Ну что ж, Сергей Николаевич, бледно мы с вами выглядели на совещании. Ничего утешительного не смогли сказать руководству.

— Павел Иванович, но фактор времени... — развел руками заместитель. — Проблема огромная, решать ее начинаем, в сущности, с нуля... Что мы могли сделать за несколько месяцев?

— Все верно, голубчик, передо мной можете не оправдываться, — с улыбкой сказал генерал. — Однако когда начальство на совещании заявляет, что по какой-то проблеме за несколько месяцев нет никакого продвижения, то приятного в этом мало, пусть даже все понимают наши объективные трудности.

— Нам даже не дали времени сообщить о том, что сделано, — уныло заметил Сергей Николаевич.

— Да толком-то и впрямь ничего не сделано, — возразил генерал. — Мы знаем, что боевые группы наемников формируются из достаточно узкого круга профессиональных солдат. Об этом говорят даже наши люди, которые воюют против них. Недавно я беседовал с офицерами, вернувшимися из Африки, и они рассказали мне, что после одного боя в Анголе нашли убитыми двух египтян, которые воевали против них еще на Африканском Роге. Имеем ли мы надежных информаторов среди наемников?

— Информаторов имеем, достоверность информации проверяется, — ответил Сергей Николаевич.

— Допустим, она достоверна. На сколько баллов по пятибалльной шкале вы тогда ее оценили бы? — поинтересовался генерал.

— Да, пожалуй, на тройку, — нервно гася сигарету в пепельнице, признался Сергей Николаевич.

   В кабинет вошла секретарша с подносом, и в воздухе распространился уютный запах хорошего кофе. Генерал поднялся из-за стола, перешел к свободному креслу у журнального столика, не спеша, словно растягивая удовольствие, опустился в него и так же не спеша отхлебнул из чашечки. Посмаковав кофе и сделав маленький глоточек, генерал сказал:

— Спасибо,  голубушка,  кофе прекрасный.  Попрошу меня полчасика не беспокоить — только если от Главного или из ЦК.

   Секретарша благодарно улыбнулась и вышла. Генерал продолжал:

— По-моему, вы снисходительны к себе — та информация, которая нами на сегодняшний день получена, не позволяет сделать каких-либо серьезных выводов. Ну, правда, нам удалось выйти на несколько вербовочных контор, однако пока неясно, для каких операций там нанимают людей. Если бы мы это знали, мы могли бы определить, какая спецслужба контролирует эти заведения. Кроме того, известно, что наемники — народ консервативный и предпочитают заключать контракты через конторы, которые им хорошо знакомы. В этом смысле очень любопытно указание вашего источника на то, что многие наемники из числа наиболее опытных заключают контракты через конторы, находящиеся в Брюсселе. Ваш информатор, как я понимаю, к числу наиболее опытных не относится. Кстати, а какую роль в этом бизнесе играют журнальчики типа «Солдат удачи»?

— Очень скромную, — отозвался Сергей Николаевич. — Серьезные профессионалы их услугами, естественно, не пользуются — у них есть свои каналы получения информации. Такие издания могут помочь тем, кто хочет устроиться охранником какого-нибудь предприятия, в том числе и в странах «третьего мира», реже —телохранителем или инструктором в армию. Непосредственно на войну такие журналы сейчас не работают.

— Жалко, — хмыкнул генерал. — А то как было бы удобно: берешь журнальчик, выписываешь адреса, телефоны, а там уже дело техники... Ну да ладно, вернемся к вашим информаторам. Они пока тоже работали по объявлениям в журналах, или у них уже есть боевой опыт?

— Есть — оба служили в разное время в спецподразделениях южноафриканской армии, — ответил Сергей Николаевич.

— Знаю, знаю, фирма солидная, — кивнул генерал. — Южная Родезия, Намибия, Ангола... Правда, на подступах к Луанде наши и кубинцы основательно им наложили — эти спецподразделения драпали до самой ЮАР. Остается только порадоваться, что ваши информаторы остались живы здоровы. Что ж, раз они сами считают себя наемниками и вращаются в этой среде, может быть, им известны какие-нибудь выдающиеся фигуры — кто-нибудь вроде Майка Хора нашего времени? Когда-то формирование боевых групп шло именно через, таких людей, потому что они пользовались всеобщим доверием.

— Да, я помню вашу просьбу, — откликнулся Сер гей Николаевич, проворно раскрывая принесенную с собой кожаную папку. — Информация поступила только вчера, к совещанию не успели распечатать. Да и не ожидал я, что там поднимут этот вопрос... Одним словом, имеется списочек ряда лиц, в скором времени, думаю, он расширится. Будем искать к ним подходы.

— Да уж, — поморщился генерал, — с мелкой сошкой работать, конечно, тоже надо, но пора выходить и на авторитетные фигуры. Надо пошевелить резидентуры — я поговорю с Главным на этот счет, пусть даст указание. Наверняка ведь во всех столицах есть места, где собираются наемники, — бары, гостиницы и тому подобное. Пусть наши люди вычислят эти места, покрутятся там, послушают разговоры... Подберите в наших школах пять-шесть подходящих ребят на предмет ускоренной переброски за рубеж — пусть толкнутся в те вербовочные конторы, которые нам уже удалось выявить.

— Быстро не получится, Павел Иванович, — возразил заместитель. — Таких людей надо подбирать, готовить, разработать им легенду...

— Голубчик, я не идиот и понимаю, что все это не завтра, — все тем же любезным тоном огрызнулся генерал. — Просто подготовка, как вам, конечно, известно, может проходить в обычном темпе и в ускоренном. Так вот, я хочу, чтобы тут она шла в ускоренном темпе.

   «Скажите, какой барин — «я хочу»!» — раздраженно подумал Сергей Николаевич, а вслух уважительно произнес:

— Все понял, Павел Иванович. Будем работать быстро.

— И проследите, чтобы те, кого начнут готовить к заброске, не служили раньше в наших спецчастях за рубежом. Если наши люди в этих частях уже знают в лицо тех, кто с ними воюет, то и наемники точно так же могли запомнить кого-то из наших. В то же время требуются люди с хорошим боевым опытом — это совершенно необходимое условие. Никакая подготовка не позволяет предсказать поведение человека в боевой обстановке. Поищите среди тех, кто уже повоевал в Афганистане. Подробные личные дела — мне на утверждение.

— Понял, Павел Иванович, сделаем, — кивнул заместитель.

— Так, посмотрим, что тут у нас за авторитеты, — пробормотал генерал, надевая очки и придвигая по столу к себе листки, извлеченные из папки Сергеем Николаевичем. — Так-так-так...  Кристоф Фабрициус по прозвищу «Толстый Крис» — солидный послужной список... Вили ван Эффен — список еще больше... Интересно, почему среди них так много бельгийцев? Такая, казалось бы, благополучная страна, и что им там спокойно не живется? Хотя, может быть, как раз потому, что слишком благополучная... Как думаете, Сергей Николаевич?

   Вопрос поставил заместителя в тупик, и он озадаченно промолчал. Генерал, не дождавшись ответа, вновь углубился в изучение списка:

— Так-так, Вилл ван Эффен. В последнее время перестал  сам участвовать  в  боевых операциях... Продолжает пользоваться известностью... По некоторым сведениям, содержит вербовочную контору в Брюсселе... «По некоторым сведениям» — это по слухам, Сергей Николаевич? —с улыбкой посмотрел на своего заместителя генерал. — Слухи надо проверять.

— Сведения ведь только вчера поступили, Павел Иванович, — напомнил заместитель. — Конечно, проверим.

— Да уж, постарайтесь. Теперь вы знаете, кого вам надо искать в Брюсселе, — заметил генерал и вновь забормотал, уткнувшись в список: — Так-так, Виктор Орсини,  американец...  Молодой еще  парень, а послужной список не меньше, чем у старших товарищей... К тому же Вьетнам — это школа посерьезней, чем какая-нибудь Гвинея. Так, дальше... Пользуется известностью как уникальный снайпер, знаток оружия, хороший полевой командир. Может работать инструктором по рукопашному бою. Ишь какой многостаночник! Впрочем, все эти ребята — разносторонне подготовленные специалисты. А вот интересный момент, послушайте: «Есть сведения, что Виктор Дж. Орсини — американец русского происхождения». Есть сведения — это, другими словами, ходят слухи? Повторяю, Сергей Николаевич, слухи надо проверять, особенно такие. Если он и вправду русский, то неплохая зацепочка может получиться. Дыма без огня не бывает, что-то за этими слухами наверняка есть. Имейте в виду этого парня, Сергей Николаевич, пусть наши люди постараются узнать о нем побольше — для начала хотя бы настоящую фамилию, место рождения, место учебы, армейский личный номер... Кстати, по личному номеру можно много чего узнать о человеке. У американцев учет хорошо налажен. Ну, думаю, вы меня поняли.

— Так точно, понял, Павел Иванович, — подтвердил заместитель. — Будем его искать.

    Генерал снял очки и потянулся на стуле.

— Ладно, Сергей Николаевич, спасибо. Идите работайте, а я пока помозгую еще над этими бумагами, — сказал он и достал из верхнего ящика стола трубку, что служило верным признаком подготовки к длительным размышлениям. — Завтра зайдите ко мне в это же время.

— Слушаюсь, Павел Иванович, — откликнулся заместитель и, подхватив папку, встал и направился к двери своей семенящей, словно механической, походкой. «Как дуболом Урфина Джюса», — вспомнил генерал книжку, которую недавно читал внучке, и едва удержался от смеха.

Пушистые хлопья снега медленно опускались с темного неба на изогнутые улочки старой Москвы. Мягкий морозец, безветрие, плавное покачивание падающих крупных снежинок — все это естественно сочеталось бы с полной, глубокой, обволакивающей тишиной. Однако тишина в городе, справлявшем Рождество, присутствовала лишь где-то на заднем плане, ждала своего часа в непроницаемой толще ночного неба, хоронилась в бесчисленных двориках и закоулках. Городом в этот вечер владел праздничный шум. Все составлявшие его звуки доносились до слуха так отчетливо, словно дело происходило не под открытым небом, а в театре. Дома, наполненные изнутри праздничным светом, напоминали искусно сделанные декорации. Слышались крахмалистый скрип человеческих шагов по снегу, визг санных полозьев и дверных петель, взрывы смеха, приветственные возгласы. Смех доносился отовсюду — сверху из освещенных окошек, из открывающихся дверей трактиров, из плавно пролетающих саней; могучий и добродушный мужской смех, заливистый и безоглядный детский, таинственный и манящий женский. И люди тоже были, словно в театре, узнаваемые, как персонажи старых пьес, проходящие и проезжающие, будто напоказ: неповоротливые извозчики в овчинных тулупах и шляпах-гречневиках, стройные и пугающе прекрасные гимназистки в меховых шубках, степенные рабочие в строгих пальто об руку с женами в цветастых шалях, румяные офицеры в расстегнутых шинелях, уносящиеся куда-то в санях с хохочущими француженками. Милые люди, непередаваемо милая картина! Очутиться бы внезапно в этом городе, постучаться в первую попавшуюся дверь и после первых негромких объяснительных слов услышать взрыв приветствий, смеха, аплодисментов, треньканье гитары, исполняющей величальную... Когда привычное одиночество оборачивается своей дурной стороной, как умягчает душу пришедшее из детских лет, из отцовских рассказов видение города, в котором никогда не бывал. Да и в будущем не придется там побывать: тот город умер, и вместо него родился другой, с бесчеловечной архитектурой казенных зданий, затоптавших прежние милые улочки, с бараками рабочих окраин, с портретами вождя и нагло-бессмысленными лозунгами над уличными толпами, с настороженными взглядами людей в форме и в штатском или другое видение, столь же знакомое и столь же властно, хотя и тщетно, влекущее к себе: жаркий летний день под Петербургом, бледно-голубое, словно вылинявшее от жары небо, на котором громоздятся могучие кучевые облака, и огромное, под стать небу и облакам, смотровое поле, все заполненное войсками. Неподвижные пестрые параллелограммы полков императорской гвардии под расчехленными старинными боевыми знаменами и штандартами, как жар горящие инструменты полковых оркестров и кирасы тяжелой кавалерии, лениво переливающиеся под слабым ветерком складки знамен... Кажется, словно сам был там, словно сам ощущал, как трепещут нервы от мертвой неподвижности и тишины, противоестественной для такого несметного скопища людей. Несомненно, есть духовное зрение, и человек может видеть сквозь время — как же иначе можно видеть красносельский парад императорской гвардии, проходивший в 1912 году? У дальнего конца колоссальной буквы «П», которую образовали выстроенные на смотровом поле полки, появился всадник на темно-гнедой лошади с голубой лентой через плечо. Следом за ним неторопливой рысью скакала большая группа свиты — все важные лица, если судить по их голубым и алым лентам. Вот всадник поравнялся со строем правофлангового Преображенского полка, и тут же полковой оркестр грянул гимн «Боже, царя храни», от потрясающего величия которого у десятков тысяч людей перехватило дыхание. Невероятным по слитности движением полк в два четких приема взял винтовки на караул, и сверкающие штыки образовали на уровне лиц солдат идеально ровную линию; с заученной четкостью полк отрывисто выкрикнул слова приветствия, но после секундной паузы вдруг оглушительно загремело искреннее ликующее «ура». Приветственный рев еще звучал, когда в него вплелся гром оркестра Семеновского полка, исполнявшего тот же гимн, и затем вновь те же вскинутые винтовки, то же приветствие и то же восторженное «ура». Затем измайловцы, павловцы, егеря, гренадеры, гвардейские стрелки... Вот император со свитой поравнялся с фронтом Первой гвардейской кавалерийской дивизии, и тут же знаменитый оркестр кавалергардов грянул гимн, и великаны-всадники взяли палашами на караул. Радостная пестрота амуниции — красное с белым, белое с синим и желтым, желтое с синим, радостный трепет флюгерков на пиках, радостное сияние кирас и амуниции, накатывающееся лавиной радостное «ура» — не военный смотр, а праздник единения и мощи, в торжественном ритуале сознающей себя. Конногвардейцы, конногренадеры, желтые и синие кирасиры, лейбказаки, затем полки Второй гвардейской кавалерийской дивизии — новые и новые волны ликования смывают с души все будничное и заурядное, оставляя только готовность к служению и ощущение самого себя частицей общего величия. Даже представлять себе все это — и то уже великое счастье, каково же тогда быть гостем не на воображаемом, а на взаправдашнем празднестве? Не узнать: сердце подсказывает, что бывшее повторится, но тогда, когда уже не будет тебя самого.

А как отрадно видеть самого себя поднимающимся с дороги по песчаному откосу на поросший соснами холм, где в иссохшей глянцевитой траве то и дело попадаются ягоды земляники, теплые и яркие, словно капли крови. Жаркий воздух насыщен целебной сосновой горечью, в просветах между медных стволов зеленеет ржаное поле, по которому светлыми волнами прокатывается ветер. Ржаные поля отлого поднимаются к горизонту, где среди раскидистых вязов виднеются крыши деревни и откуда желтой извилистой лентой к холму бежит дорога. Отрадно присесть на скользкий хвойный настил, прислониться щекой к шершавой сосновой коре и всматриваться в даль — туда, где на дороге появляется женская фигура в белом, и сердце замирает от сладкого предчувствия, обещающего любовь и счастье. Однако и этому виденью никогда не сбыться наяву: нет сейчас тех русских помещичьих гнезд, тех скрипящих и потрескивающих деревянных ампирных дворцов, откуда выпархивали барышни в белом. Высшее счастье, даруемое человеку только фантазией, и горечь несбыточности в видениях России сплетались неразрывно.

Корсаков, выслушавший в жизни несметное множество рассказов, повествований, исповедей, никогда не встречал рассказчика лучшего, чем его отец. Корсаков-старший не просто излагал события — он создавал образы тех стран и времен, где протекало действие его рассказов, и Виктор, впечатлительный мальчик, впитывал эти образы навсегда. Трудно сказать, насколько соответствовала реальная Россия тем образам, которые вставали в рассказах Федора Корсакова, но их обаяние навеки подчинило себе душу маленького Виктора. Воображаемый мир сделался для него родным и, как часто бывает, именно в силу своей недостижимости казался ему особенно прекрасным. Россия оставалась величественной и прекрасной даже в своих страданиях — татарщина,, крепостничество, Смутное время, пугачевщина, — даже в своих поражениях — пожар Москвы, Севастополь, Порт-Артур... Слушая рассказы о России, читая и размышляя о ней, мальчик чувствовал, как в душу его нисходит светлый и могучий дух, возвышающий его над повседневным миром, изгоняющий тоску заброшенности и сиротства, которой он, чуждый этому миру, нередко бывал подвержен. И во все великие моменты русской истории Корсаков видел в гуще событий своих предков. Пращур его был правой рукой Дмитрия Донского; другой Корсаков, служа Василию Темному, гонялся за мятежным князем Дмитрием Шемякой; воевода Корсаков погиб в Ливонии при штурме Феллина; солдаты румянцевского генерала Корсакова штыковыми атаками гнали десятикратно превосходящие полчища турок; экспедиции кавказского генерала Корсакова наводили ужас на горцев в Дагестане и Чечне. Корсаковы воевали и умирали всегда, когда воевала Россия. «Двадцать поколений твоих предков воевали за Россию, — говорил Корсакову отец. — Если кто-то из них и выходил в генералы, то из боевых офицеров, а не из штабных, а иные и не успевали выйти». Отец рассказывал Виктору 6 кавалергардском поручике Корсакове, прославившемся гигантским ростом, силой и разгульным нравом, который при Бородино один ринулся навстречу неудержимой лавине французских кирасир дивизии Нансути. Тело поручика так и не было найдено — ни после того, как кирасиры Нансути были отброшены, ни после окончания сражения. «Двадцать поколений! — повторял отец, поднимая вверх указательный палец. — Когда от поколения к поколению передается и совершенствуется одно и то же качество, то получается порода. Одно мне непонятно: за кого придется воевать тебе?» Задав в очередной раз этот риторический вопрос, Федор Корсаков тяжело вздыхал и замолкал, но ненадолго: в последние годы жизни рассказы стали его единственным развлечением, и он был рад говорить, если кто-то соглашался его слушать. От жены, всегда озабоченной тем, как прокормить маленького сына и хворого мужа, он не смел требовать внимания, да и по складу характера не мог ничего требовать от окружающих. Отдыхал он только с сыном, готовым до бесконечности слушать его рассказы о России — отдыхал, даже говоря без умолку, потому что работа памяти и поиск подходящей словесной формы для воспоминаний позволяли ему отвлечься от мучительных болей в позвоночнике — последствия тяжелой контузии, полученной в сражении за Бир-Хакейм.

— Мы, Корсаковы, славились не только на войне, — говорил он. — Губернатор Восточной Сибири Корсаков — наша родня, на Сахалине город назван его именем. В возке и в санях он проделал по краю сотни тысяч верст, везде поспевал, а умер точно так, как врач-немец ему предрек: от дорожной тряски почки омертвели. А Иван Павлович Корсаков, первый красавец екатерининского Петербурга, законодатель мод? Ни одна светская дама тех времен не могла ему отказать, зато он самой императрице отказал в любви. «Больно лакомый кусочек ухватить старушке захотелось», — обмолвился он как-то. Екатерине донесли о его словах, и если б ее вскорости Валерьян Зубов не утешил, один бог знает, чем все это кончилось бы. Но карьеры никакой наш красавец, конечно, так и не сделал — какая там карьера! Хорошо, что цел остался.

И Корсаков-старший пускался в рассказы о своем любимом времени в истории России — о екатерининском веке, сочетавшем в себе блистательные победы и свирепую гражданскую войну, освоение новых земель и безудержное крепостничество, гордыню дворянства и самое постыдное раболепие перед сильными. Федор Корсаков никогда ничего не идеализировал, все, о чем говорил, беспощадно показывал с разных сторон, и потому в его речах сын чувствовал правду. «Тогдашние люди себя от Отечества не отделяли, отсюда и все победы, — говорил Корсаков-отец. — А нынешние только о своем барахлишке думали, все передряги надеялись на печке пересидеть, да не вышло. Тьма тому примеров. Того же Ивана Алексеевича Бунина возьми: правильно он в своих «Окаянных днях» пишет, что большевики — нечисть и беда для России, но я читал эту книжку и грешным делом все время думал, что бы ему самому в добровольцы не записаться? Он ведь здоровый был мужчина, не так давно умер. А Антон Иваныч Деникин все удивлялся: занимаем, бывало, город, все ругают товарищей на чем свет стоит, а в армию никто не вступает. Думают, что кто-то за них все сделает. Так вот и пропала Россия...»

Уехав из России подростком после болышевистского переворота, Федор Корсаков долгое время жил в Варшаве, затем переехал во Францию, а незадолго до войны оказался в Англии. Когда там стали формироваться первые польские части, он, не раздумывая, вступил в них, так как любил Польшу и поляков, несмотря на всегдашнюю подозрительность последних по отношению к России. «Если бы панове при их храбрости имели мозгов побольше, давно бы поняли, что им только России надо держаться — другие все славян предадут», — говорил Федор Корсаков. Чтобы не выделяться именем среди поляков, он назвался Корсакевичем и отправился со своей частью сначала в Северную Африку, где под Бир-Ха-кеймом был тяжело контужен. Ко времени его выздоровления немцы и итальянцы уже капитулировали в Тунисе, а переброшенная из СССР на Ближний Восток армия Андерса была подготовлена и оснащена для войны в Европе вместе с другими союзниками. Несколько польских дивизий перебросили в Италию. «Тут-то у братьев-славян любви к союзничкам поубавилось», — усмехался Корсаков-старший, вспоминая штурмы ключевых немецких позиций у Монте-Кассино. Сберегая своих солдат, союзное командование раз за разом бросало в мясорубку польские части, вынужденные под убийственным огнем карабкаться по горным склонам, дабы выбить немецких парашютистов с укрепленных горных вершин и из развалин монастыря, превращенных в опорный пункт. «Когда мы наконец взяли Монте-Кассино, — вспоминал Федор Корсаков, —то после боя били морды всем союзникам, которых встречали в округе. Интересно, что они почти и не сопротивлялись — видно, понимали, за что. Вообще у союзничков воевали как следует только поляки да канадцы, — впрочем, среди канадцев в некоторых частях славян была добрая половина». Через три недели после взятия Монте-Кассино Федор Корсаков получил пулю в грудь и оправился только ко времени высадки в Нормандии. Ему пришлось принять участие в сражении под Арнемом, где польские части вновь были брошены в самое пекло и шаг за шагом пробивались вперед под огнем по узким дамбам среди затопленных низин. Там Корсакова-старшего ранило трижды в течение одного дня, но выйти из боя он не мог и плелся вперед, пока не свалился без сознания. Товарищи перевязали его и вместе с тремя другими ранеными уложили в более или менее безопасное место — в воронку от авиабомбы, но когда Корсаков очнулся, рядом с ним в воронке лежали три мертвеца. Боль, страх и все прочие чувства в нем заглушал нестерпимый холод, вызванный потерей крови. Впрочем, и погода тоже была сырой и холодной, так что мучительный холод стал самым глубоким военным впечатлением Федора Корсакова. «Но запомни, — говорил Федор Корсаков сыну, — Монте-Кассино и Арнем — скорее исключения, чем типичные примеры военных действий на Западе. В целом все то, что там происходило, — просто детские игрушки по сравнению с Восточным фронтом. Эти большевистские недоумки в 41-м чуть не просрали войну, но народ все-таки воссоздал армию. В 45-м с Красной Армией можно было штурмовать небо. Представляю себе американцев, штурмующих Берлин», — и Корсаков-старший с сардонической усмешкой качал головой. Он не любил Америку и не считал нужным скрывать это от сына. Ему не нравились здешние города, здешний климат, здешние обычаи. Поскитавшись по послевоенной Европе, он в 1950 году с молодой женой решил попытать счастья в Америке, однако вскоре после рождения сына старые раны скрутили его буквально в бараний рог, так что во время частных уроков, которые он давал, он мог неожиданно скрючиться на стуле, заскрипеть зубами и жутко завыть. Таким образом он, во-первых, распугал почти всех своих учеников, а. во-вторых, пристрастился к виски, которое заглушало боль и позволяло даже уснуть. Он старался пить поменьше, чтобы не огорчать жену, никогда не пил утром и днем, зато по вечерам обычно тянул стакан за стаканом в обществе внимательно слушающего сына. «Они не только разучились думать, но еще и гордятся этим, — рассуждал Федор Корсаков, имея в виду американцев. — Всю духовность они получают готовой: Библия, американские ценности, семейные устои. Очень удобно — можно впредь не отвлекаться от делания денег. Стоит заговорить с ними о чем-нибудь, кроме бизнеса, и на тебя смотрят как на опасного сумасшедшего, — я уж не пытаюсь описать их реакцию, если без особого почтения отзовешься об их штампованных идеалах. Может быть, тяга все подвергать сомнению и все осмеивать вредит русским, но все же по-человечески она мне как-то ближе. Русские постоянно плюют на власть и авторитет, и потому вместо нормальной власти у них либо царь, либо Сталин, зато у каждого из этих западных свободолюбцев собственный Сталин сидит в душе». Корсаков-старший с симпатией отзывался обо всех тех жителях Америки, которые не считались полноценными американцами: своими лучшими чертами они напоминали ему русских. В ирландцах ему нравились страстность и живость характера, в неграх — доброта, часто скрытая под внешней жесткостью и настороженностью, в индейцах — мужество. Что касается евреев, то к ним Федор. Корсаков относился любовно и этим сильно отличался от русских дворян, привыкших взирать на потомков Моисея со снисходительной усмешкой. «В русском народе многие пытались разжечь антисемитизм, но так и не смогли, — объяснял Виктору отец, ничуть не смущаясь его малолетством. Видимо, он поступал правильно, так как все беседы с ним сын запомнил на всю жизнь — куда лучше, чем многие из тех событий, которые люди считают важными. — Начальники нанимали шпану и устраивали погромы, а русские рабочие их пресекали — отчасти, конечно, и ради того, чтобы лишний раз насолить властям. Русский человек может даже носить в сознании какие-нибудь антисемитские догмы, но в жизни у него с евреями всегда прекрасные отношения. А почему? Не случайно, конечно: у русских в характере очень много общего с евреями, просто ни те ни другие над этим как-то не задумываются. Одаренность, чувство юмора, беспокойный ум — при таком количестве общих черт мы, разумеется, всегда будем понимать друг друга. Кроме того, вопреки укоренившимся предрассудкам, евреи очень бескорыстны, и к тому же они — прекрасные солдаты. Все это роднит их с русскими. Конечно, и у них есть немало отталкивающих родовых черт, но их недостатки чаще вызывают смех, тогда как недостатки русских нагоняют ужас. Наверняка такая близость получилась оттого, что евреи и русские веками жили на одной земле, бок о бок». Тут начитанный сын возразил отцу что-то насчет черты оседлости, позволявшей евреям жить в основном на Украине и в Белоруссии. «А что, Украина и Белоруссия разве не Россия?! — возмущенно фыркнул отец. — Кровь одна, душа одна, история общая... Были времена, когда мы жили порознь, но лишь благодаря иноземным завоеваниям, и даже тогда все мы назывались русскими. Русские в национальном вопросе, конечно, полные идиоты: когда европейские нации стремились объединиться, несмотря на местные различия, мы высматривали в себе эти различия, чтобы размежеваться прямо по живой плоти. В Италии тосканцы, римляне, неаполитанцы, сицилийцы не понимают друг друга, однако все они — итальянцы и, когда надо, говорят на одном языке. Они полвека воевали за объединение, и немцам пришлось повоевать.за то же, хотя у них разница в диалектах никак не меньше, чем разница между русским и украинским языком. Мы по своему природному легкомыслию не желали понимать того, что любое разъединение, любое обособление, каким бы нелепым оно ни казалось, всегда имеет под собой почву, потому что всегда кому-то выгодно. Был ты просто обычный гражданин, каких много, но потом вспомнил вдруг о том, что ты украинец, и сразу чем-то выделился из толпы, и сразу жизнь наполнилась содержанием, ведь надо вспомнить все, чем ты отличаешься от москаля, и обо всех этих отличиях прокричал на весь мир. То, что объединяет, - общеизвестно и скучно, зато доказывать собственную самобытность ужасно интересно, да и сам ты как существо самобытное приобретаешь дополнительное значение по сравнению с каким-нибудь заурядным москалем. Человек со средним умом не в силах понять того, что для признания общности требуется куда больше духовных и умственных сил, чем для выкапывания всяких надуманных различий. Кто попроще, те и вправду верят в значимость всех этих различий, а тем, кто похитрее, они просто выгодны — те кричат о них, чтобы управлять. Бандитские батьки, студенты-недоучки, галицийские австрияки, гитлеровские прихлебатели — все они кричали хором и докричались-таки до собственного государства». «Да какое там государство, что ты заладил! — вмешивалась мать Виктора. — Все живут в СССР, всеми Москва командует». Она страшно не любила подобных разговоров — от них лицо мужа начинал дергать нервный тик, затем боль с утроенной силой вгрызалась в его позвоночник, и все заканчивалось требованием денег на дополнительную бутылку виски. «Ну да, — пьяно усмехался Корсаков-старший. — Чисто женский взгляд на вещи. По-твоему, женщина, все существующее неизменно. На самом деле большевикам просто очень повезло с войнами — из-за всех этих войн они и в мирное время могут управлять военными методами. Лет через тридцать Совдепия и большевистский порядок прикажут долго жить, вот тогда и посмотрим, кто прав. Большевики привыкли загонять все проблемы вглубь под дулом автомата, а сверху воздвигать фанерные храмы своим марксистско-ленинским богам. Ляпнул что-то Ильич о праве наций на самоопределение — значит, надо понаделать фанерных республик, чтобы не отклоняться от предначертаний. А почему бы и нет, все равно у них, чего ни коснись, на заднем плане гэбист с автоматом. Внешнее оформление при этом не имеет особого значения. Но через тридцать лет мирной жизни большевизм прикажет долго жить, — тогда-то национальный вопрос и вылезет на поверхность. Неважно, что самих наций нет в природе, — слишком многим выгодно верить в то, что они существуют. Но и противоборствующие силы тоже будут мощными: кому захочется из-за чьих-то интриг терять Родину? Спроси любого русского, считает ли он своей Родиной, к примеру, Ташкент, и он задумается, но Киёв или Полоцк для него такая же Родина, как Москва, — тут он и думать не станет. Да, парень, — заключал Корсаков-старший, — я-то уже не доживу, а тебе предстоит увидеть хорошую заваруху. И ты, конечно, в нее ввяжешься, потому что ты нашей породы...» — «Ну как же! — вскидывалась жена. — Пусть сами разбираются, а если не могут, так мы ни при чем. У нас своя жизнь, правда, Витя?» Виктор молчал, опустив голову, и его детское сердце охватывал страх. Россию, страну его прекрасных видений, не переставая терзали злые силы, как будто считали, что главное — погубить ее, а уж весь-то остальной мир они погубят играючи. Сейчас это были большевики, убивавшие миллионы людей без всякой вины, лишь для поддержания того бесчеловечного порядка, который казался естественным таким, нелюдям, как они. Однако их порядок начинал подгнивать и ветшать, и, чувствуя это, где-то в глубинах русской земли просыпались, словно чудовищные черви, тупые и злобные силы, поджидающие своего часа, чтобы разорвать обессиленную Россию на куски. «Не нужны нам никакие заварухи, пропади они пропадом, — приговаривала мать, гладя насупившегося мальчика по волосам. — Мы учиться будем, правда?» — «Учись-учись, сынок, учиться нужно, — бормотал отец, поднимаясь со стула, и при этом его лицо кривилось от боли. — Ученье всегда пригодится, и на войне тоже. А если уж воевать, то лучше знать, за что воюешь. Война не такое скверное дело, как бабы говорят, а если знать, за что воюешь, так даже и святое...» Отец, хромая и постанывая, удалялся в свою спаленку — он выгородил ее себе, дабы меньше беспокоить домашних ночными стонами и скрежетом- зубов. «Иди-иди, мерин старый, — бормотала мать, с ненавистью глядя ему в спину. — Битый-перебитый, а все туда же». Она была кубанской казачкой, и ее жизнелюбие южанки восставало против войн и всего того, что нарушало нормальное течение жизни. Работая до изнеможения, она никогда не жаловалась и всегда пребывала в веселом расположении духа. Виктор ни разу не слышал, чтобы она хоть словом упрекнула его отца за пьянство, — наоборот, когда к отцу приходили в гости друзья, она сбивалась с ног, готовя угощение, а затем подсаживалась к столу и слушала рассказы мужчин, подперев голову рукой и порой смахивая с глаз набегающие слезы. Зато и мужчины относились к ней с великим почтением, а лучший друг отца, воевавший с ним. в одном взводе, бывший варшавянин Бронек Кауфман всякий раз приносил ей цветы и благоговейно прикладывался к ручке. Мать смеялась и замечала: «И ласковые же вы, полячишки, — сущие коты!» — «Обижаете, мадам, — удивленно поднимал брови Кауфман, — я совсем не полячишка, а чистокровный еврей!» Потеряв ногу на ремагенском плацдарме, Бронек ходил на протезе, размеренный скрип которого ужасно смешил маленького Виктора, но тем не менее выглядел человеком, довольным жизнью. Он долго подыскивал себе сидячую работу и наконец устроился заведовать складом в порту. «Евреи устроили меня на склад, — важно объяснял Бронек. — У нас принято помогать друг другу. Кроме того, еврей должен состоять где-нибудь по снабжению, по торговой части, если уж он не такой способный к науке, как этот еврей Эйнштейн. И чего меня понесло на войну под пули, как этих сумасшедших гоев, — до сих пор не могу понять». В гостях Бронек считал необходимым говорить по-русски и говорил очень неплохо, разве что смешно путал ударения. Виктор с жадностью слушал его беседы с отцом: боевые действия в них выглядели совершенно иначе, чем в школьной назидательной литературе и в бравых рассказах учителей, знавших войну только по газетным реляциям. Любопытно было слушать и байки из солдатского быта: солдат представал в них вовсе не самоотверженным героем, а хитрым, пронырливым и вороватым существом, озабоченным только удовлетворением собственных низменных инстинктов. Сперва Виктору казалось странным, что почти каждая такая байка заканчивалась краткой эпитафией ее главному герою: все эти ловкачи неизменно находили смерть на поле боя. Однако постепенно Виктор перестал усматривать здесь противоречие.

Ближе к ночи обмен воспоминаниями почти неизменно переходил в жестокий спор: Бронек упорно не желал разделять ни монархических взглядов Корсакова-старшего, ни его мнения о необходимости объединения Польши и России. «Есть польский дух, — возражал Бронек. — Это особый дух. Как можно его не чувствовать? Ты же половину жизни провел в Польше!» — «Вот поэтому я и знаю, о чем говорю, — гнул свое Федор Корсаков. — Польский дух — это порождение литературы, особенно литературы эпохи романтизма; писатели говорили о нем много, но всегда крайне туманно и неопределенно. Оно и понятно: если бы они выражались поконкретнее, то вышло бы, что национальный характер поляков и национальный характер проклятых москалей на удивление схожи, а стало быть, надо думать не о разделении, а о сближении! Но сближение всегда невыгодно для власть имущих, для панов, для магнатов, потому они и кудахчут о польском духе. Не случайно в 1830 и в 1863 годах восставала против русских только шляхта, а простые хлопы, естественно, и не подумали ее поддерживать. В свое время русские и православные составляли половину населения Речи Посполитой — это когда украинцев и белорусов тоже считали русскими, да и сами они не отличали себя от русских. О каком польском духе тогда можно было говорить? И если можно было тогда жить в одном государстве с русскими, если можно было вместе с русскими сражаться под Грюнвальдом, да и против московских войск, то почему нельзя вернуться к этому сейчас?» — «Поляки — католики! — гордо восклицал Бронек, воспитанный в самом ортодоксальном иудаизме. — И они никогда не откажутся от своей веры!» - «Ну, во-первых, от них этого и не потребуется. Русские к вере всегда относились весьма индифферентно. Однако, пожив в Польше, я пришел к выводу, что на самом деле средний поляк не религиознее среднего москаля, то есть вообще не религиозен. С ксендзами в Польше так носятся потому, что считают католицизм способом подчеркивания своей национальной самобытности в противовес православным москалям. Но мы-то с вами, пая Кауфман, прекрасно понимаем, что с национальной самобытностью не все в порядке, если ее приходится подчеркивать таким странным способом. Ну а попам только дай волю: за свои поповские барыши они рассорят не то что поляка с русским, а и сына с родным отцом. Вспомни этого монстра Иеремию Вишневецкого, который восставших русских вырезал тысячами: ведь он и сам был русским, его предком является Рюрик, род князей Вишневецких происходит от киевских князей, так что по материнской линии он мне даже дальняя родня. Почему же он стал таким изувером? Да потому, что воспитывался у иезуитов, вот почему. Они наверняка ему втолковали, что он делает богоугодное дело, — точно так же, как униатские попы бандеровцам на Западной Украине. А ты заладил, как попугай: поляки — католики, поляки — католики! Хорошие поляки прежде всего поляки, а уже потом католики, Польша для них ближе Рима». — «Наконец-то я понял, кто ты такой! — патетическим шепотом восклицал в ответ Бронек, делая страшные глаза. — Ты просто русский империалист! Польша останется Польшей!» Он наспех опрокидывал в рот стакан виски, вскакивал из-за стола, хватал шляпу и уходил, раздраженно скрипя протезом. Впрочем, через пару дней он непременно звонил; если трубку снимал" Виктор, Бронек сурово осведомлялся у него о здоровье отца.. В субботу или воскресенье Бронек вновь приходил с неизменным букетиком для «пани хозяйки» и бутылкой виски для своего друга. Застолье развивалось как обычно, разница заключалась лишь в степени накала завершающих споров. Виктор придавал этим размолвкам не больше значения, чем их непосредственные участники, и уже наутро после очередной грандиозной перебранки начинал приставать к отцу с вопросами о том, когда снова придет дядя Бронек. К отцу частенько заходили и другие друзья, в основном однополчане или русские эмигранты. Виктор слушал их разговоры с отцом с таким же интересом, как и его разговоры с Броне-ком, однако при этом старался затаиться и обращать на себя как можно меньше внимания. Рядом с большинством из отцовских гостей он чувствовал себя маленьким, неуместным, хилым, его мысли и движения охватывала странная скованность, он дичился и с трудом выдавливал из себя ответ на обычное приветствие, брошенное мимоходом. Эти люди казались ему словно каменными, от них исходили настороженность и холод. Говорили они словно не хотя, а то,, о чем они говорили, леденило кровь, вызывало страх и протест, побуждало к бегству и в то же время властно приковывало к стулу. Словно все ужасы XX века сосредоточились в рассказах этих людей и в их холодных, слегка насмешливых глазах. В такие беседы Виктор никогда бы не осмелился вмешаться.

Общение в кругу семьи было для него единственным полноценным общением, его он не променял бы ни на какое другое. Он не чуждался игр со сверстниками, но постепенно стал все реже оказываться среди состязающихся, потому что те не чувствовали себя с ним свободно. Корсаков унаследовал от отца нежелание добиваться сходства с окружающими, если такого сходства не существовало изначально. Обвинить Корсакова в том, что он выпендривается и строит из себя бог знает что, одноклассники не могли, поскольку он никому не навязывал своего общества, был неразговорчив и вел себя тихо и скромно. Однако в его взгляде, улыбке, манере говорить они неспроста чувствовали презрение — этот парень и впрямь презирал их за одинаковость мыслей, за узость интересов, за отвратительную стадность, заставлявшую их всех разом увлекаться одними и теми же кумирами и даже копировать их, словно обезьяны. Что касается самих кумиров, то Корсаков не видел в них ничего достойного поклонения и даже к «Битлз» относился с холодным равнодушием. Интерес к профессиональному спорту и спортивным звездам казался ему и вовсе идиотским. Своего пренебрежения он явно не выказывал, но и не находил нужным его скрывать, если кто-нибудь предлагал ему пойти на концерт или на бейсбольный матч, — впрочем, такое со временем случалось все реже и реже. В то же время музыка, которую он слушал, и книги, которые он читал, внушали его одноклассникам недоумение: они никак не могли понять, зачем нужно тратить свой век на постижение подобных занудных премудростей. Пристрастие же Корсакова к книгам на непонятном русском языке и вовсе вселяло в них враждебность — в школьные годы Корсакова все русское в Америке было отнюдь не в почете. Постепенно враждебность сгущалась и тяжелела, как то и случается обычно с враждебностью юных и простых душ ко всему чуждому и непонятному. Ее усугубляло и приятельство Корсакова с Джо Скаличе, который был «итальяшка» и «даго». Впрочем, дело было не в происхождении Джо, среди гонителей которого насчитывалось немало итальянцев: попросту благодаря крепким обычаям, господствовавшим в его необычной семье, Джо не мог сделаться таким же стадным существом, как прочие его сверстники. Вдобавок он никак не хотел воздержаться от проявлений высокомерия, довольно нелепого в его положении, за что и бывал нередко бит. Однако попытки точно так же мимоходом поколотить Корсакова всякий раз заканчивались провалом — точнее, настоящей жестокой дракой с валянием в пыли, злобным рычанием, разорванной одеждой, синяками и кровью. Желающие поставить Корсакова на место жестоко обманывались, думая проделать это походя, — приходилось готовиться к настоящему побоищу, причем русский заморыш, проявляя истинно русскую злобу, всегда дрался так, словно его собирались убить. Возмущенные таким отвратительным нравом, одноклассники пару раз и впрямь отлупили его до полусмерти, так что Корсакову пришлось неделями отлеживаться дома. Его мать, увидев впервые сына в таком состоянии собиралась пойти в школу и устроить скандал, но сын, поняв, куда она направляется, вскочил с одра болезни и закатил ей страшную истерику, так что она испугалась и отказалась от своего намерения, дабы не случилось чего похуже. От побоев Корсаков ничуть не поумнел и даже, словно мало ему было собственных неприятностей, продолжал заступаться за Джо Скаличе. Одноклассники обходили его стороной, не желая ввязываться в серьезную переделку, и давали выход своей неприязни к нему, только имея солидный численный перевес. После одной из потасовок, соотношение сил в которой можно было выразить формулой «пятеро на одного», Корсаков неторопливо брел по улице, привлекая к себе испуганные взгляды прохожих, особенно женщин. Удивляться этому не приходилось: его лицо сплошь покрывали синяки разных оттенков, верхняя губа уродливо вздулась, в углах рта запеклась кровь, левый глаз заплыл и поблескивал кровянистой щелочкой из набрякшей багрово-коричневой опухоли. Вдобавок Корсаков прихрамывал, рукав его куртки был почти оторван по плечевому шву, в светлые волосы набился мусор. Он, однако, не замечал внимания прохожих к своей персоне: улыбаясь, он бормотал себе под нос какието стихи и бодро помахивал портфелем. Он еще не знал за собой одного свойства, которое позднее врачи определили как «пониженный болевой порог». Врачи ошиблись: просто Корсаков обладал от природы завидной способностью переносить внимание с неприятных аспектов действительности на ее приятные или хотя бы нейтральные черты; Корсаков направлялся к знакомому пустырю, дабы убить там время за чтением. Он понимал, что чем позднее придет домой, тем меньше времени ему придется выслушивать причитания матери. Как раз по дороге к пустырю он и встретил впервые Томми Эндо, — точнее, Томми, возвращавшийся из булочной в свой спортзал, заметил его и проводил пристальным взглядом. Беззаботная улыбка на изуродованном лице паренька заставила Томми задуматься. Вернувшись в спортзал и наскоро перекусив, он приступил к занятиям с парой учеников — таких же натурализовавшихся японцев, как и он. Однако время от времени Томми, давая ученикам отдышаться, выходил на улицу и смотрел, не идет ли мимо давешний избитый мальчишка. Он увидел Корсакова, когда уже начало темнеть, — тот брел по тротуару прямо на Томми, все так же улыбаясь своим мыслям. Томми окликнул его. Парень остановился и весело посмотрел ему прямо в глаза. Серьезный вид Томми внушил ему доверие.

— Ты дрался? — спросил Томми прямо.

— Нет, — без тени смущения ответил Корсаков.

— Свалился с лестницы? — усмехнулся Томми одним углом рта.

— Я не дрался, я оборонялся. Дерутся ради развлечения, — объяснил Корсаков. — Мне это ни к чему, они сами пристали ко мне.

— И сколько же их было? — поинтересовался Томми.

— Сегодня пятеро, — последовал ответ.

— Вот как, — поднял бровь Томми. — И кто же победил?

— Они, конечно, — фыркнул Корсаков. Вопрос явно показался ему глупым.

— Но им тоже досталось, верно? — утвердительным тоном произнес его собеседник.

   Корсаков в ответ только пожал плечами, и это понравилось Томми.

— Ты итальянец? — спросил Томми. В окрестностях проживало множество итальянцев, и.добрая треть из них вопреки распространенному стереотипу были светловолосыми. Однако слишком многие из итальянских парней становились бандитами, и потому Томми не хотел иметь с итальянцами никаких дел. Его искусство не должно было служить злу.

— Я русский! — гордо заявил Корсаков.

— Вот как? — снова поднял бровь Томми. — Где же ты живешь?

Корсаков показал ему свой многоэтажный угрюмый дом, возвышавшийся над крышами других домов. Японец покачал головой:

— Ты живешь в опасном районе, парень. Здесь с тобой каждый день могут поступать так, как сегодня. Ты что-нибудь слышал о карате?

— Нет, — пробормотал Корсаков. — Это японская борьба?

— Точно, — кивнул Томми. — Ну про дзюдо или джиу-джитсу ты наверняка слышал?

— Читал, — сказал Корсаков. — И в кино видел.

— Ладно, тогда заходи как-нибудь ко мне. Я работаю вот здесь, — показал Томми на дверь спортзала. — Я покажу тебе кое-что такое, чего ты пока не знаешь. Тогда в следующий раз, может быть, победишь уже ты, а не эти пятеро.

— Хорошо, я приду, — произнес Корсаков с серьезным видом. — Но только это будет не скоро. Теперь мама меня долго не отпустит из дому. Будет лечить.

В спортзале он появился и впрямь не скоро, так как выяснилось, что у него сломаны два ребра. Когда ребра срослись, он стал бывать у Томми почти каждый день, и так продолжалось вплоть до самой смерти японца. Тренер и ученик даже подружились — видимо, сказывалось воспитание: дворянское — Корсакова и самурайское — Эндо. Впрочем, о своем жизненном пути Томми говорил лишь намеками. Можно было догадаться, что в Америку он впервые попал в качестве военнопленного, а вернувшись в Японию после войны, обнаружил, что у него нет ни дома, ни семьи — все погибли под американскими бомбами. Тогда-то Томми и решил перебраться в США. Талантом рассказчика он не обладал, зато слушателем был прекрасным — мог часами неподвижно сидеть на корточках, внимая излияниям ученика. На его бесстрастном лице с резкими чертами не отражалось никаких эмоций, но стоило Корсакову на минуту умолкнуть, как Томми вставлял реплику, из которой явствовало, что он не упустил ни единого слова собеседника. К чужим речам Томми относился весьма серьезно — совсем не так, как европейцы, воспринимающие изложение чужих забот и бед скорее в качестве сотрясения воздуха. Томми же в молчании напряженно обдумывал услышанное и непременно высказывал свое суждение о людях, описанных собеседником, о том, чего от них следует ожидать и как поступать в сложившихся обстоятельствах. Поняв необычайную добросовестность учителя, Корсаков постепенно отучился от мальчишеской привычки прибегать в своих рассказах к передержкам и преувеличениям — во-первых, ему было неловко перед Томми, который, казалось, все принимал за чистую монету, а во-вторых, ему хотелось получить действенный совет, для чего требовалось точно описать ситуацию. Не то чтобы он не доверял отцовским советам, но он находился в том возрасте, когда дети неизбежно отдаляются от родителей и нуждаются в новых наставниках. Томми Эндо был далеко не худшим .наставником, поскольку советы давал только в обобщенной

форме, предоставляя ученику самому сделать верный конкретный вывод. Главное же его преимущество состояло в том, что он ненавязчиво дал ученику почувствовать свою заинтересованность не только в его спортивных успехах, но и во всей его жизни. «Учитель не может учить только искусству, потому что оно — только часть жизни», — говорил Томми. Однако свое искусство он передавал Корсакову с величайшим усердием. Никогда ранее преподавание не доставляло ему такого удовлетворения, потому что в этого русского паренька мастерство Переливалось прямо на глазах. Главным отличительным свойством ученика была необычайно острая интуиция, непогрешимый глазомер: технику любого движения он постигал с первого показа и сам двигался с поразительной точностью, словно знание траектории движения, его исходной и завершающей точек и необходимого количества энергии были изначально заложены в него неким высшим программистом. Томми понимал, что Корсаков не может оплатить занятия, но лучшей оплатой являлось творческое наслаждение, которое занятия приносили теперь учителю. Впрочем, ни себе, ни ученику Томми не позволял забыть о том, что мастерство усваивается лишь повторением и трудом, — важно только, чтобы повторение не становилось монотонным, а труд не переставал быть осмысленным. Томми, однако, удивлялся порой терпению своего ученика — даже он сам, азиат, снабженный терпением от природы, в детстве не был таким. Этот же мальчик никогда не спорил, никогда не за-давал вопросов и выполнял приказ учителя до тех пор, пока сам учитель его не отменял. «Это настоящий маленький солдат», — думал Томми, наблюдая за тем, как его ученик вертится как заведенный, раз за разом выполняя обратное сальто. Томми и не подозревал, насколько он близок к истине.

По иронии судьбы Корсакову не пришлось применять в школе полученные от Томми навыки. В тот вечер, когда он познакомился со своим будущим учителем, в гостях у его отца сидел Бронек Кауфман. Увидев, как разукрасили Виктора его одноклассники, Бронек ужаснулся и на следующий день разыскал в порту своего двоюродного племянника, с которым обычно старался встречаться как можно реже. Этот молодой дальний родственник Бронека состоял в подручных у известного портового рэкетира Давида Фишмана и носил фамилию Фиш, давая тем самым повод для шуток, которых совершенно не понимал. Ростом Соломон Фиш был около двух метров, обладал пудовыми кулачищами и неимоверной физической силой — за эти редкие качества ему и платили. Без своего замечательного телосложения, за которое дядя Бронек звал его про себя «Полтора жида», Соломон, несомненно, кончил бы жизнь под забором, ибо голова у него сызмальства находилась в сильном расстройстве. Об этом говорили его неподвижное мучнисто-бледное лицо, мертвенный взгляд и яйцевидное темя, уже порядком облысевшее. «Пусть с этого идиота хоть раз будет толк», — подумал Бронек и велел весьма почитавшему его племяннику ехать в школу, где учился Корсаков, и разобраться, почему там обижают ребенка. Соломон с двумя приятелями въехал на шикарном лимузине прямо на школьный двор в разгар перемены. Игры прервались, и, когда бандиты вышли из машины, все дети уставились на них. Приятелям Соломона это понравилось, Соломону же было все равно. В своих костюмах, галстуках и мягких шляпах, с лицами, вполне подходящими для любой уголовной хроники, вся троица словно шагнула в жизнь из гангстерского фильма и выглядела живописно и зловеще. Соломон огляделся, высмотрел в толпе школьников самого высокого и сильного на вид парня, с неожиданной ловкостью метнулся к не-му и  сгреб за шиворот. Если бы дядя Бронек видел ето.действия, то, вероятно, сказал бы: «Дурак-дурак, а соображает». Приподняв подростка на вытянутой руке, объемом и крепостью напоминавшей железнодорожную шпалу, Соломон невыразительным голосом спросил у него, знает ли он Виктора Корсакова. Услышав утвердительный ответ, Соломон тем же вялым тоном сообщил: «Тронете его еще раз — всех передушу, ублюдки», Встретив его покойницкий взгляд, парень замочил штаны. «Полтора жида» отшвырнул его далеко в сторону и повернулся к машине. В этот момент ему показалось, что один чернокожий подросток — то был Джек Миллер — смотрит на него без достаточного почтения. Без всяких предисловий Соломон влепил ему затрещину своей лопатообразной ручищей. Потеряв сознание, парень рухнул в пыль. Кровь текла у него из носа, из ушей, изо рта. В себя он пришел только через час. «Всех передушу, поняли?» — тем же вялым тоном повторил Соломон, усаживаясь в лимузин. Он недаром все время поминал удушение: со времен «Корпорации убийств» Луиса Бухалтера удавка являлась излюбленным инструментом еврейских бандитов, придумать же что-либо новое Соломон был решительно не в состоянии. Со дня этого визита и до окончания школы одноклассникам пришлось мириться с тем, что Корсаков их не замечает, и отвечать ему тем же. Правда, как-то раз неподалеку от школы к Корсакову привязались трое парней из негритянской уличной банды. Денег они не требовали, из чего можно было заключить, что таким образом Джек Миллер пытался отомстить своему обидчику. Однако к этому времени Корсаков взял у Томми Эн-До достаточно уроков для того, чтобы после десятиминутной потасовки сломать переносицу одному из нападавших, разбить колено второму и обратить в бегство третьего. Если не считать еще двух-трех подобных случаев, неизбежных при жизни в Бруклине, хождение в школу превратилось для Корсакова в спокойный рутинный процесс. Перемены происходили только в его частной жизни.

К его отцу нередко захаживал профессор Михаил Юшков, специалист по дальневосточным цивилизациям, читавший лекции по японской и китайской культуре еще в Петербургском университете. Юшков обладал редким чутьем на исторические потрясения: из России он уехал в августе 1917 года («Бунт был неминуем, а в усмирители я не гожусь», — говорил он); после распада Австро-Венгрии перебравшись из Парижа в Прагу, к братьям-славянам и поближе к России, в 1938 году он перед самой оккупацией Чехии и Моравии вернулся в Париж. Из Парижа в Америку он переехал в начале 1940 года, во время «странной войны». «Эта война так основательно усыпила французов и особенно их армию, что шансов справиться с Гитлером у них совершенно не осталось, — объяснял Юшков. — Когда немцы после падения Польши провели вместе с Советами совместный парад в Брест-Литовске, я понял, что надо собираться». Таким образом Михаил Юшков оказался в Америке значительно раньше своего младшего друга. Немалая известность в научных кругах позволила ему почти сразу найти работу, однако после Перл-Харбора он, не питавший, как и Федор Корсаков, никаких патриотических чувств к Америке, все же вступил добровольцем в американскую армию. «Всякие безмозглые доктринеры полжизни гоняли меня по всему свету, — говорил он. — Настала пора хоть как-то с ними рассчитаться». Проявляя чудеса изворотливости, то скрывая знание японского языка, то заявляя о нем и постоянно убавляя себе возраст, Михаил Юшков оказался в разведывательной роте пехотной дивизии и принял участие сначала в боях за Гуадалканал, затем в высадке на остров Лусон, а затем — в сражении за Окинаву. «Вот где было жарко, — вспоминал Юшков. — Но все-таки некоторых японцев мне удалось уговорить сдаться». Происходя из старинного рода, известного своим вольнодумством, Михаил Юшков не являлся исключением и говорил: «Мы, Юшковы, старались никогда не служить и уж во всяком случае подальше держаться от военщины. И уж если мы не служили русским императорам, неужто пойдем на службу к каким-то там американским буржуа?» Поэтому Юшков отверг после окончания войны все заманчивые предложения военных и разведки и остался обычным университетским преподавателем. К росту своего научного авторитета он оставался равнодушен и предпочитал открывать для себя все новые и новые культуры, нежели с упорством бульдога вгрызаться в какую-нибудь одну проблему, — хотя, как известно, именно на таком упорстве строится большинство научных репутаций. Удивительные способности к языкам и острая интуиция помогали ему улавливать общий дух и наиболее яркие отличительные черты вьетнамской, тайской, бирманской культур. Приходя к Корсакову, он всякий раз приносил с собой объемистую кожаную сумку, больше похожую на мешок, нагруженную всевозможными редкостями. Кульминацией вечера являлся тот момент, когда Юшков внезапно замолкал и, сопя, начинал развязывать кожаные тесемки мешка, а Корсаков-старший, искоса наблюдая за этим его занятием, принимался объяснять сыну, кто такие доктринеры и что такое Гуадалканал. Наконец на свет появлялись, освобождаясь от тряпья и бумаги, японские статуэтки-нэцкэ из дерева и слоновой кости, разнообразные ларцы и курильницы, китайские медные и бронзовые скульптуры — драконы, духи, — по большей части злые фантастические звери, самым запоминающимся из которых был, несомненно, крайне безобразный и ртоже время вполне довольный жизнью и собой «благопожелательный зверь». Федор Корсаков с давних пор увлекался Востоком, хотя со свойственной ему трезвостью мысли считал себя в этой области дилетантом. Он разглядывал принесенные другом диковинные вещи или ксилографии, извлеченные из планшета, и на глаза у него наворачивались слезы — то ли от восторга перед экзотической красотой, то ли от благодарности. И впрямь, тащить такие ценности через вечерний Бруклин к еле ходившему ценителю представляло собой немалый риск, однако ни Корсаков-старший, ни Юшков, словно по молчаливому соглашению, не говорили об этом. Почти каждая из редкостей имела либо функциональное, либо культовое назначение, но порой до того причудливое, что Корсаков-младший, слушая объяснения Юшкова, только диву давался. В окружавшем его мире не знали подобных потребностей, и он делал отсюда естественный вывод о глубине изначальных различий между людьми. Условность изображенных на ксилографиях людей и сцен раздражала его поначалу, однако он видел прекрасные сочетания форм и цветовых пятен, и реальность этой красоты подводила его к мысли о том, что искусство хоть и связано с реальностью жизни, но в то же время и обособлено от нее. В последние годы в своем освоении дальневосточных культур Юшков добрался до мусульманских стран — Индонезии и Малайзии. Сочтя необходимым освежить приобретенные в юности сведения об исламе, он, по его собственным словам, совершил скачок с Дальнего Востока в Аравию и увяз в изучении Корана и коранических преданий, истории ислама, его бесчисленных расколов и разветвлений. Наконец он заново открыл для себя сначала арабскую литературу, а затем литературы на фарси, тюрки и урду. Скрепя сердце он вынужден был при-. знать, что вновь открытые клады представляются ему значительнее бесконечно любимых им сокро-вищ Дальнего Востока. У этого рослого самоуверенного старика вспыхивали глаза и дрожали руки, когда он произносил таинственные и прекрасные имена: Абу-ль-Атахия, Аль-Мутанабби, Джалаладдин Руми, Шамсиддин Мохаммед Хафиз, Абдуррахман Джами, Амир Хосров Дехлеви. Он говорил о беспримерной духовной силе, заключенной в стихах этих поэтов, — почувствовав ее, словно сливаешься с тем Духом, который пронизывает и объединяет все предметы нашего мира, а наш мир — с бесчисленным множеством других миров. Вся жизнь творцов в странах ислама проходила в стремлении слиться с Духом или научиться хотя бы порой сливаться с ним; постоянное напряжение, в котором пребывали души этих людей, отразилось не только в их стихах, но и в их немногословных жизнеописаниях. Юшков рассказывал о лжепророках, пламенем своей веры зажигавших огонь восстания в целых областях; о придворных поэтах, кочевавших от правителя к правителю, осыпаемых золотом за свои восхваления и внушавших ужас своими беспощадными поношениями; о мрачных основателях таинственных и жестоких сект, власть которых распространялась на тысячи миль от их горных пристанищ; об ученых, написавших сотни томов и постигших десятки наук, словно в попытке объять умом все мироздание; о поэтах-проповедниках, знавших множество языков и обходивших множество стран, сея всюду искры сомнений и мятежей, — кто-то из них кончал жизнь на виселице, как Мансур аль-Хал-ладж, с кого-то, как с Имадеддина Насими, заживо сдирали кожу, но на смену погибшим находились все новые и новые искатели Веры. Никакая другая религия не зажигала с такой легкостью пламя войны, ни за какую другую религию не жертвовали жизнью с такой легкостью, потому что ни в какой другой религии душа верующего не соприкасалась так тесно с божеством.

Корсаков слушал все эти речи, и глаза его загорались так же, как у рассказчика, и сердце начинало биться чаще. Вслед за Россией и войной он открывал для себя весь мир, тесный и ограниченный для среднего человека, а на самом деле неизмеримо огромный, населенный бесчисленным множеством ярких образов и возвышающих душу идей. Корсаков не умел не претворять свою заинтересованность в действия, и потому, выпросив у Юшкова арабский словарь, часами срисовывал буквы, стараясь освоить арабскую вязь, или же надоедал гостю вопросами о том, как по-арабски будет «вода», «хлеб», «дом», «оружие» и так далее до бесконечности. Когда же Юшков и впрямь приносил для показа приобретенное им восточное оружие, Корсаков впадал в состояние, близкое к экстазу, и чуть ли не галлюцинировал, рассматривая затейливые инкрустации и надписи, поглаживая насечку, дыша на застывшие в стали клинка волнообразные узоры и одновременно слушая рассказы, захватывавшие его воображение. Особенно запомнился ему старинный японский меч в резных ножнах слоновой кости и с такой же рукояткой: клинок, которому было пять веков, сиял, словно только что откованный, а богатая резьба почти не пожелтела. Каждый такой меч, по словам Юшкова, ковался многие годы и затем переходил в роду самураев от отца к сыну. Сталь ковалась так, что при рубке клинок не зазубривался и не тупился — такие мечи стоили целое состояние. Корсаков узнал и о том, что карате и прочие виды японской борьбы первоначально изобрели простые крестьяне, дабы хоть как-то противостоять разбою вооруженных этим грозным оружием самурайских шаек.

Затем, разумеется, приемы борьбы без оружия переняли и сами самураи, вершиной же совершенствования японских профессиональных воинов стали ниндзя, о которых в годы детства Корсакова Запад только начинал узнавать.

Снабженный всеми этими новыми познаниями, Корсаков не замедлил пересказать их Томми Эндо во время первого же перерыва в занятиях. Томми выслушал его с серьезным видом, изредка кивая.

— А ты можешь быть ниндзя? — спросил его Корсаков, — Нет, конечно, — пожал плечами Томми. — У меня нет ни когтей для лазания по стенам, ни метательных звезд, ничего такого. А главное — я не хочу им быть. Ниндзя предназначены для похищений и убийств, а я не похититель и не убийца.

— Ниндзя — воины и предназначены для войны, — возразил Корсаков. — На войне ведь приходится убивать, но это не настоящее убийство, — я хочу сказать, что это не преступление.

— Смотря кто будет решать, что преступление, а что нет, — пробормотал Томми себе под нос, а вслух сказал: — Конечно, человек, владеющий Искусством, может стать ниндзя, если захочет. Поэтому и я могу им стать, если захочу, — только я не захочу. И ты можешь им стать, — но, надеюсь, ты не захочешь.

Последнюю фразу Корсаков пропустил мимо ушей и спросил:

— А меч у тебя есть?

Томми пристально посмотрел на него.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что знаю: у всякого самурая должен быть старинный меч, который переходит от отца к сыну. Наверняка у тебя есть меч, Томми! Пожалуйста, покажи его мне. Так хочется посмотреть на настоящий самурайский меч.

Корсаков, конечно, кривил душой — дома он имел возможность рассмотреть самурайский меч во всех подробностях. На самом деле он надеялся, что показ меча явится лишь первым шагом, после которого они начнут упражняться с мечом и в конце концов меч будет повиноваться ему, как настоящему ниндзя. А там, может быть, удастся уговорить Томми, чтобы он разрешил ему иногда носить меч с собой. Тогда он не побоится никого во всем Бруклине!

— Родового меча у меня нет, потому что нет ни рода, ни дома, — охладил его пыл Томми..— Пока я воевал, все погибло под вашими бомбами.

— Почему — «под нашими»?! — возмутился Корсаков. — Под американскими!

— А ты что же, не американец?

— Я русский!

— Вот как, — поднял бровь Томми.

— Но ведь какой-то меч у тебя есть, правда, Томми? — вкрадчиво спросил Корсаков. — Я только посмотрю на него, и все. Можешь не говорить мне, где он лежит.                        /

Суровость учителя не обманывала Корсакова — в конце концов Томми еще никогда не говорил ему «нет». Вот и теперь учитель, казалось, готов был ус: тупить.

— Хорошо, — сказал он, — у меня, конечно, есть меч, и я покажу его тебе.

Томми ушел в каморку, где стоял убогий стол для ведения его нехитрой бухгалтерии. Там же помещалась его личная раздецалка и койка, на которой он отдыхал, а часто и ночевал. Где находится его основное жилище — этого не знал никто. Корсаков ломал голову над тем, где можно спрятать меч в каморке, знакомой ему до мелочей, но так ни до чего и не додумался. Томми вышел к нему уже с мечом в руках. Форма оружия была традиционной и повторяла форму того меча, что приносил Юшков: слегка изогнутый клинок средней длины, небольшой круглый эфес, простая прямая рукоятка. Убранством, однако, меч сильно отличался от своего древнего собрата: простые кожаные ножны, украшенные лишь узором из вырезов по краю, и рукоять, обтянутая кожей, перехваченной в нескольких местах сыромятными ремешками. Корсаков ощутил легкое разочарование, однако извлеченный Томми из ножен клинок сиял такой же холодной чистотой, что и клинок драгоценного древнего меча.

— Этот меч не старинный и не особенно дорогой, — пояснил Томми, поворачивая клинок перед глазами и любуясь холодными переливами бликов на полированной стали. — Но мне он обошелся дорого: во-первых, он сделан вручную по заветам старых мастеров, во-вторых, когда я покупал его, я был очень беден, и, в-третьих, мне пришлось хорошо заплатить одному белому, который провез его в Штаты для меня. После войны на всех японцев глядели косо и на таможне обычно обыскивали, а если бы нашли меч, я имел бы крупные неприятности. Пришлось договориться с тем белым. А теперь посмотри на меня.

Томми отступил на шаг, сделал несколько пробных взмахов мечом и затем, сам оставаясь в неподвижности, вытянул перед собой правую руку. Рука тоже казалась неподвижной, лишь кисть ее вращалась, словно на шарнире, но воздух перед лицом Томми наполнился сверкающими прямыми линиями, эллипсами и спиралями. Рукоять то и дело выскальзывала из пальцев Томми, но меч, как заколдованный, не падал и продолжал вращаться вокруг кисти руки хозяина, с невероятной частотой полосуя воздух. Слышалось легкое гудение и посвистывание, словно от ветра, напирающего на щелястую раму.

— Не вздумай подойти близко, — произнес Томми сквозь зубы. Он завертелся на месте, делая выпады в стороны то одной ногой, то другой, то левой рукой, то правой, — меч при этом, словно смертоносный мотылек, перепархивал из руки в руку. Вращение клинка не прерывалось ни на секунду, постоянно защищая бойца со всех сторон, за исключением той, в которую он сам делал выпад пяткой или кулаком. Минуты шли, а движение все длилось, постоянно меняя свой рисунок, и стая грозных сверкающих линий все так же порхала в воздухе. Корсаков оцепенел от восторга. Предостережение учителя было явно излишним — вряд ли хоть один человек в здравом уме рискнул бы сейчас подойти к Томми, не облачившись предварительно в крепчайшую броню.

Наконец стальной вихрь прекратился. Томми остановился и опустил руку с мечом. По-видимому, он ничуть не устал, его дыхание оставалось почти таким же спокойным, как до начала пляски. Корсаков очнулся.

— Вот это да! Здорово! — пробормотал он. —. А меня ты научишь так делать?

— Я еще не научил тебя как следует обороняться, — усмехнулся японец. — Ты еще не начинал учиться нападать. Когда мы пройдем все это, дойдет очередь и до меча, и до всего остального, потому что я не вправе остановиться на полпути. У тебя талант бойца, который встречается очень редко, а значит, я должен передать тебе все. К тому же я знаю, что ты не употребишь Искусство во зло — очень редко встречаются ученики, о которых можно сказать такое. Не спеши, ведь главное свойство бойца — терпение.

Корсаков был огорчен, но покорился. Когда он стал постигать науку нападения, он оценил слова учителя, благодаря которым ему удалось избежать соблазна перескочить через целый этап подготовки бойца. Когда он научился крушить кулаками двухдюймовые доски и в то же время лишь легким нажатием пальцев заставлять противника терять сознание от боли, ему стали смешны притязания ничего не умеющего мальчишки на боевой меч. Ему не хотелось опережать события и потому, что теперь ему катастрофически не хватало времени: он учился в колледже и готовился поступать в университет, а на льготы в оплате ему рассчитывать не приходилось. Он старался посещать спортзал каждый день, но заниматься так же долго, как раньше, уже не мог — теперь у него была работа, позволявшая и ему самому откладывать деньги, и платить за лечение отца, который умирал, — Корсаков не обманывался на этот счет. Ноги у Федора Корсакова окончательно отказали, и пришлось покупать дорогое инвалидное кресло, однако головные боли и боли в позвоночнике не прекратились. Федор Корсаков оставался, как и прежде, веселым и оживленным, лишь иногда во время беседы его взгляд словно заволакивала пелена, по лицу пробегали судороги, челюсть отвисала и речь замедлялась — казалось, что его язык вдруг попал в какую-то вязкую массу- Однако или такие обмирания были пока что кратковременными, или он научился быстро превозмогать себя, но через минуту-другую он превращался в прежнего оживленного собеседника. Лишь однажды ночью Корсаков, проснувшись, услышал какието странные повторяющиеся звуки, похожие на мышиное попискивание. Тем не менее было ясно, что эти звуки издавал человек, и доносились они из каморки отца. Дверь в каморку по случаю духоты оставалась открытой; Корсаков неслышно подкрался к ней и осторожно выглянул из-за косяка. Отец спал без подушки, дабы уменьшить нагрузку на позвоночник, и его лицо, на которое падал свет рекламы с дома напротив, выделялось в темноте белым пятном. В глазах его стояли слезы и поблескивали в унисон с пульсацией рекламы, а звуки были икотой, возникшей из-за усилий сдержать плач. Корсаков ощутил странную пустоту во всем теле, но ни за что на свете не смог бы войти сейчас в каморку. Впрочем, на следующий день, спокойно все обдумав после бессонной ночи, он понял, что этого и не стоило делать. Отец держался как обычно; довольно долгое время он по требованию врачей совсем не пил, но легче ему не стало, и вечерние застолья с приятелями начались вновь. Теперь он не мог выпить и трети того, что без усилия выливал раньше; Корсаков никогда бы не поверил, что такое может произойти с сильно пьющим человеком без всякого внешнего воздействия, и равнодушие отца к алкоголю казалось ему грозным симптомом, свидетельством утраты вкуса к жизни вообще. Визиты врача и лекарства приходилось оплачивать, а мать не становилась моложе, и потому Корсакову приходилось держаться за неожиданно приваливший ему приличный заработок. Произошло это без обычных в подобных случаях просьб, поисков, обивания порогов — просто однажды на улице к нему подошел чернокожий парень из молодежной банды, один из тех троих, с которыми он когда-то подрался. Произнеся пару примирительных фраз, парень затем сказал:

— Ты нам тогда здорово всыпал, но мы не в обиде. Говорят, ты занимаешься у Томми Эндо, и он возится с тобой больше всех остальных, вместе взятых.

— Раз говорят, значит, так и есть, — пожал плечами Корсаков.

— Да ты расслабься, — парень с широкой улыбкой поднял кверху розовые ладони. — Я пришел с миром. Тут тебе хотят предложить работу. Поверь мне: если откажешься, будешь дураком, а вообще-то смотри, конечно, сам.

   — Что за работа? — после короткого раздумья поинтересовался Корсаков.

— Ну, у нас есть свой вождь, — начал объяснять парень. — Как всякий вождь, он иногда ведет переговоры, и во время переговоров его нужно охранять. Для этого ему очень пригодился бы такой умелец, как ты, — ведь не во всякое место попрешься с ножом или с пушкой. Впрочем, и то и другое ты получишь, если захочешь сам или потребуется для работы. Иногда приходится поработать кем-то вроде вышибалы, иногда нужно прочистить мозги людям, которые не желают платить. Мы еще не так развернулись, чтобы каждый занимался чем-то одним. Вождь слышал о тебе кое-что и очень хочет тебя заполучить, — с ноткой зависти в голосе добавил парень и назвал такую сумму, от которой Корсаков невольно присвистнул. —Да уж, — заискивающе ухмыльнулся парень, — наверно, этот японец тебя здорово натаскал. Мне-то платят куда меньше. Да и вообще мы каждый месяц зарабатываем по-разному — все зависит от общего дохода. То, что я тебе назвал, — это вроде как средняя величина.

Корсаков понимающе кивнул, записал телефон, по которому следовало позвонить, и, пообещав подумать, направился в спортзал. В глубине души он

 уже знал, что примет предложение. Что-то помешало ему рассказать Томми о своей новой работе. Отец находился в больнице, а сообщать о подобных вещах матери Корсакову даже в голову не могло прийти. Вечером, когда доносившийся из ванной шум льющейся воды уверил его в том, что мать занялась стиркой, он набрал номер, записанный на обложке тетради, и тут же, послюнявив палец, старательно его стер.

— Добрый вечер, сэр, - поздоровался он. — Моя фамилия Корсаков, я звоню насчет работы.

На следующий день он познакомился со своим

работодателем, чернокожим парнем лет двадцати пяти по фамилии Пратт. Чарли Пратт весьма умеренно употреблял спиртное, не принимал наркотиков сам и запрещал делать это своим людям и вообще был серьезным и многообещающим молодым человеком. Свою карьеру он намеревался строить так же вдумчиво и терпеливо, как не видевшие жизни белые молокососы, детки родителей-миллионеров с громкими фамилиями, только вехами этой карьеры должны были стать не университеты и политические учреждения, а контроль над территориями и поверженные соперники. В недрах демократического индустриального общества существовал самый примитивный и кровавый феодализм, и Чарли Пратт принимал данный факт как должное, намереваясь сделаться не самой последней фигурой в феодальной иерархии. Титулы подпольных феодалов редко передавались по наследству, но, как правило, детям королей контрабанды и баронов рэкета не приходилось в поте лица зарабатывать на кусок хлеба, а Чарли думал и о своих детях. Примерами для него служили выбившиеся из низов Чарли Лучиано, Меир Лански, Багси Сигел, а из его черных братьев — Фрэнк Мэтьюз и Никки Барнс. Он преклонялся перед дерзостью и энергией этих людей, хотя и осуждал их за крайности и потерю самоконтроля, ставшую причиной краха некоторых из них. Впрочем, мечтаниям Чарли Пратт предавался редко — у него была масса дел каждый день. Его ребята собирали в округе дань с мелких торговцев, сутенеров, содержателей борделей и игорных притонов. Приходилось отстаивать свою территорию от проникновения других банд и держаться постоянно начеку, чтобы не упустить удобный момент, позволявший отхватить кусок чужой территории. Нельзя было терять перспективу и отдавать другим новые формы бизнеса. Наконец, приходилось остерегаться, чтобы не задеть интересы более старых и сильных криминальных организаций — например, не стоило без разбору облагать данью всех торговцев наркотиками, даже самых мелких — за ними могли стоять весьма опасные люди. Следовало знать, кому, что и где принадлежит, и до наступления удобного момента не пытаться урвать чужой кусок. Отягощенный всеми этими заботами, Чарли Пратт был о себе чрезвычайно высокого мнения, тем более что он платил очень многим людям, которые без его денег могли просто помереть с голоду. Особенно это касалось черных, но и нанятого им в качестве телохранителя белого парня по имени Вик тоже никто не отнес бы к богатеньким. Белая кожа парня не смущала Чарли — времена менялись, и человек, заботящийся о собственной респектабельности, не должен был навлекать на себя упреки в расизме, хотя бы и черном. Широко мыслящий вождь даже не подозревал, насколько искренне и глубоко презирает его неблагодарный блондинчик Вик, то есть Корсаков. В Чарли Пратте Корсакову было противно все: наглость и жестокость бандита, ограниченность и тупость буржуя, безвкусные галстуки, вечно сползающие с висков капли пота, манера чавкать за едой, скотское отношение к женщинам. Корсаков на работе обычно помалкивал либо отделывался односложными ответами, даже когда сам Чарли проявлял явное желание поговорить. Однако его заносчивое поведение, как ни странно, импонировало Чарли: тот находил его солидным и элегантно-загадочным. Вождь временами даже пытался подражать своему телохранителю, «о, поскольку от природы был болтуном и любил прихвастнуть, долго выдержать не мог и оттого уважал Корсакова еще больше.

Он стал даже побаиваться его после одного случая: как-то под вечер Чарли и Корсаков сидели в помещении над автомастерской, где Чарли устроил свою резиденцию. Занимавшим это помещение ранее бухгалтеру и управляющему пришлось во избежание неприятностей переместиться на первый этаж в пару крохотных каморок. За аренду Чарли, само собой, не платил, зато и налог с мастерской брал вдвое меньший, чем с прочих мелких предприятий, находившихся под его опекой. Он сидел и смотрел по телевизору футбол, а его телохранитель, высунув от усердия язык, покрывал в блокноте одну страницу за другой арабской вязью. В этот момент в коридоре послышался шум, приглушенный вскрик, и тяжелое тело рухнуло на пол. Чарли вздрогнул и выпрыгнул из кресла, видимо, собираясь добраться до пистолета, но было уже поздно: дверь распахнулась, и на пороге возник щегольски одетый парень, на вид — ровесник Чарли, но белый, — судя по внешности, итальянец. Руки парня находились в карманах, и карманы оттопыривались столь красноречиво, что Чарли замер на месте. Лоб его блестел от пота. Итальянец вступил в комнату, а следом за ним вошли и еще двое — также при галстуках и в темных костюмах, не столь шикарных, но все же весьма Добротных. Каждый держал в руке пистолет стволом вниз, но, судя по всему, настроены визитеры были довольно мирно и не собирались устраивать немедленное кровопролитие. Чарли тоже почувствовал это, переступил с ноги на ногу и перевел дыхание. Красавчик уселся в кресло, двое других пришельцев остались стоять.

— Что-то непонятно ты себя ведешь, Чарли, — обратился к хозяину красавчик. — Тебе делают хорошее предложение, а ты даже не считаешь нужным ответить. Неужели ты не понимаешь, что это оскорбительно для нашей чести?

— Мне надо было подумать... — попытался возразить Чарли.

— А у тебя есть мозги для этого, черная образина? ~ ласково поинтересовался красавчик. — За тебя подумают те, кому положено думать, а твое дело слушаться добрых советов. Вот сейчас сюда поднимется; босс, он скажет, как с тобой поступить.

— Ребята, я... — начал было Чарли.

— Заткнись, засранец. Подождем, — лениво приказал красавчик.

Двое громил присели на подлокотники его кресла. Корсаков исподлобья бросил быстрый взгляд на всю троицу, припомнив, что кресло снабжено колесиками. Неподвижность оно покуда сохраняло, видимо, лишь потому, что колесики тонули в длинном ворсе ковра. Корсаков незаметно перенес тяжесть тела на правую руку, лежавшую на столе, Громилы, видя, что никто не собирается оказывать им сопротивление, спрятали пистолеты и стали закуривать. Красавчик также достал из кармана сигару. Один из громил поднес ему огонек зажигалки. В этот момент Корсаков, на которого визитеры не обращали ни малейшего внимания, оттолкнулся от стола и в прыжке обеими ногами врезался в кресло. Красавчик судорожно взмахнул руками, вжался в мягкую спинку и выронил зажженную сигарету на свои серебристые брюки; один из громил, потеряв опору в виде подлокотника, упал на четвереньки; второй, зашатавшись, возможно, и устоял бы на ногах, но солдатский ботинок Корсакова сбоку своротил ему челюсть, и он, развернувшись вокруг своей оси, упал на кресло прямо в объятия красавчика. Тот громила, что упал на четвереньки, оторвался от пола и сунул руку в карман, но тут же с воплем боли растянулся ничком на ковре, получив удар ногой в крестец. Сделав попытку приподняться, он завопил уже от страха, потому что перестал чувствовать собственные ноги. Красавчик сбросил с себя тело своего нокаутированного подручного, но сунуть руку в карман не успел — каблук Корсакова угодил ему снизу точно в подбородок и вновь отшвырнул его на спинку кресла. Следующий удар пришелся в голову сбоку и заставил красавчика безвольно повалиться на подлокотник, свесив вниз руки. Темная кровь, хлынувшая из его носа, залила ослепительно белую сорочку, дорогой галстук и роскошный пиджак, на брюках чернела дыра, прожженная сигарой. Корсаков поднял дымившуюся сигару и неторопливо загасил ее в пепельнице, стоявшей на столе. Затем он также неторопливо обшарил карманы гостей. Его добычей стали четыре пистолета, которые он разложил на столе, предварительно вынув из них магазины. Подойдя к вешалке, он снял с нее свою куртку, надел и нащупал в кармане рукоятку «беретты». Встав у дверного косяка, он услышал в коридоре приближающиеся голоса и узнал сицилийский диалект. Не вынимая пистолет из кармана, он снял его с предохранителя. Тут Чарли наконец очнулся от столбняка и понял, что вот-вот должно произойти.

— Перестань, Вик, даже и не думай об этом! — приглушенным голосом вскрикнул он. — Если мы станем с ними воевать, то нам точно крышка — пусть даже и не сегодня. Не бойся, я все улажу, только не лезь в драку, не губи и себя, и меня.

— Ты мне платишь не за то, чтобы я вилял хвостом перед каждым нахальным даго, — заметил Корсаков.

— Ты отрабатываешь свои деньги, Вик! Только не делай ничего сейчас, умоляю!

Корсаков ничего не ответил, неожиданно распахнул дверь и шагнул в коридор. У Чарли промелькнула мысль, что его телохранитель попросту рехнулся. Однако, подкравшись к двери, он услышал доносящийся из коридора смех и приветственные возгласы. Там Корсаков, услыхавший знакомый голос, столкнулся нос к носу с Джо Скаличе, и тот

после секундного замешательства издал радостный   вопль и заключил старого приятеля в объятия.

— Вик! Что ты делаешь в этом гадючнике?!

— Бизнес, — пожал плечами Корсаков. — Извини, твоим ребятам немного досталось от меня. Про- сто я был не в курсе ваших дел с Чарли, а они не представились.

Джо заглянул в комнату, присвистнул и рассмеялся.

— Твоя работа, Вик? — спросил он.

— Ну, я немного тренировался у Томми Эндо, а он хороший учитель.

— Томми Эндо? Что-то слышал...

— У него зальчик в трех кварталах от нашей бывшей школы, рядом с баром «Эрроу».

— Давай зайдем, — гостеприимно пригласил Джо Корсакова в комнату. — Эй, ребята, уберите здесь, — приказал он телохранителям, пришедшим вместе с ним, и те принялись выволакивать в коридор первых трех неудачливых визитеров. — Ты тоже подожди в коридоре, я с тобой потом поговорю, — приказал Джо совершенно ошалевшему Чарли. Тот выскользнул из комнаты.

Корсаков и Джо расположились в креслах.

— Так вот, я вспомнил, что мне говорили об этом Томми Эндо. Разумеется, все должно остаться между  нами,   —  доверительным  тоном  произнес Джо. — Он должен кое-кому деньги, но отказался платить. Когда к нему пришли люди, чтобы потребовать эти деньги, он их перекалечил — сначала четверых, потом семерых. Он, может, и хороший специалист в своем деле, но все же люди чести так не поступают.   Можно   было   встретиться, обсудить спорные вопросы... В конце концов поначалу никто не собирался его убивать — всем нужны деньги, а трупы не нужны никому. Речь могла идти только о каком-то проценте с дохода, не более того. К тому же очень долго его вообще никто не трогал, пока он не начал в последнее время прилично зарабатывать. Не мы придумали такое правило, что люди должны делиться друг с другом. Словом, поговори с ним, Вик, — может быть, все и обойдется.

— Хорошо, — кивнул Корсаков, холодно взглянув на Джо. Несмотря на юный возраст, жизнь уже научила его тому, что предостережения обычно высказываются заинтересованными людьми. Как бы то ни было, суть дела состояла, конечно, не в тех небольших деньгах, которые кто-то намеревался содрать с Томми, — просто маленький японец подавал дурной пример.

— А как насчет того, чтобы поработать на меня? — поинтересовался Джо. — Стоит ли тебе и дальше тратить время на этого черномазого? Серьезных перспектив у него нет, можешь мне поверить. А мои дела, Вик, кажется, разворачиваются сейчас очень круто.  Старик поручил мне  взять под контроль кое-каких людишек, на которых у него не хватало времени, но, кажется, я нащупал и новые возможности. Ставь на меня, Вик, не пожалеешь.

— У меня есть кое-какие обязательства, Джо, но я обдумаю твое предложение, — сказал Корсаков. — Через некоторое время я найду тебя.

— Через месяц я тебя сам найду, — улыбнулся Джо. — Думаю, за это время ты успеешь развязаться со своим черномазым. Он, конечно, может работать, но нет в нем чего-то такого... — Джо прищелкнул пальцами. — Короче, такие, как он, всегда остаются на вторых ролях. Возьми Фрэнка Мэтьюза: у него и ветер гулял в голове, и наркотиками он баловался вовсю, а ведь стал же первым, и по заслугам, — я, конечно, имею в виду только черных. Ну а на тот случай, если ты освободишься раньше, обратись по этому адресу, — Джо протянул Корсакову визитную карточку какого-то мистера Чиро Берганцоли, директора экспортно-импортной конторы. — Считай, что это мой офис: там тебя выведут на связь со мной. Я скажу Берганцоли о том, что ты можешь появиться.

Корсаков кивнул. Джо обнял его на прощанье, вышел в коридор, и оттуда донеслись раскаты его брани: видимо, израсходовав на старого приятеля весь запас дружелюбия, он осыпал Чарли оскорблениями и угрозами. Тем не менее Чарли, вернувшийся в комнату, вовсе не выглядел подавленным.

— Так или иначе, а мы договорились, — объявил он. — В этом, Вик, и твоя заслуга. Главное, я сохранил свое дело, а платить отступного — невелика беда. Сегодня плачу, а завтра посмотрим. За этих мафиози сейчас крепко взялись, так что неизвестно, кто будет смеяться последним.

В тот же вечер Корсаков зашел в спортзал к Томми и, пересказав ему свой разговор с Джо, спросил его:

— Почему ты не хочешь платить? Они теперь все равно от тебя не отстанут. Неужели ты думаешь, что можешь в одиночку с ними справиться?

— Дело не в деньгах, — задумчиво произнес Томми. — Тебе я отдал бы все, что у меня есть. Но им я ничего не хочу давать, а значит, и не дам — ни единого цента. А этот твой друг Скаличе — плохой человек.

— Может, и плохой, но, во-первых, он мне не Друг, а во-вторых, он просто передал мне то, что слышал. По-моему, он не хочет, чтобы у тебя были неприятнрсти.

— Вот как, — сказал Томми и улыбнулся одним углом рта. Корсаков понял, что продолжать этот разговор нет смысла. Занятия пошли по-старому; однажды Корсаков обратил внимание на ссадину над бровью Томми, однако на его вопрос Томми ответил только холодным взглядом и улыбнулся углом рта. Ничего более значительного не происходило, и Корсаков, ошалевший от поглощаемого днем множества книг и от работы вечером и ночью, постепенно забыл о своем беспокойстве. А потом как-то вечером Корсаков прямо в кимоно вышел за едой в соседнюю пиццерию, и когда он, возвращаясь назад, уже вошел со стопкой пицц в полутемную прихожую спортзала, что-то твердое со страшной силой обрушилось ему на голову. Он еще успел ощутить сотрясение от ничем не смягченного удара о холодный цементный пол и потерял сознание. Очнулся он уже в ярко освещенном спортзале прикованным наручниками к отопительной трубе и мог наблюдать, как те двое ножами убивали Томми. Четверо припозднившихся учеников сгрудились в углу и, едва поняв, что происходит, старались не смотреть на освещенную арену. Рядом с Корсаковым на штабеле матов сидел и ухмылялся черноволосый парень с обрезом охотничьего ружья; еще один парень с обрезом стоял в дверях и наблюдал за последней схваткой Томми с видом ценителя. Томми уже был ранен: с правой стороны живота его кимоно пропиталось кровью. Таких неуверенных движений у своего учителя Корсаков никогда еще не видел. После полученного удара перед глазами у Корсакова все расплывалось, но он изо всех сил старался сфокусировать зрение и не отводил взгляда.

Чарли Пратт хорошо запомнил свой разговор с Корсаковым, происшедший еще при найме того на работу. «Я не собираюсь громить забегаловки и дубасить каких-нибудь несчастных владельцев булочных, — сказал тогда Корсаков. — Найдется достаточно придурков, которые, кроме этого, больше ни на что не годятся». Чарли вообще прекрасно запоминал все то, что говорил ему его телохранитель — должно быть, из-за того, что при разговоре не мог заставить себя не смотреть ему в глаза, а глядя в эти голубовато-прозрачные ледяные глаза, забывал о том, что он — преуспевающий, правильно мыслящий молодой бизнесмен с большим будущим, и казался самому себе маленьким и беззащитным эфемерным созданием — чем-то вроде хрупкого мотылька. Однако с некоторых пор Чарли перестал узнавать своего загадочного подчиненного: тот стал охотно принимать участие в самых рутинных операциях по-взиманию дани, в одиночку, без участия Чарли, проводил разнообразные встречи, забирал и отвозил товар и даже несколько раз возглавлял ребят Чарли во время обычных побоищ уличных шаек. За время всей этой кипучей деятельности Корсаков завел бесчисленное множество знакомств, изучил все закоулки, все ходы и выходы во всех легальных и подпольных увеселительных заведениях Бруклина, основательно пополнил свои знания о преступном мире Нью-Йорка и научился пить — помногу, не пьянея и оставаясь работоспособным наутро. Однако за все это время он не только не смог ни с кем подружиться, но даже и не завел себе приятелей, которые встречали бы его появление улыбкой, — ненависть слишком переполняла его. Он только задавал вопросы всем, с кем ему приходилось разговаривать, делая это с таким невероятным терпением, что постоянно витавшая рядом с ним тень Томми Эндо наверняка его одобряла. Он постиг искусство по-разному формулировать вопрос в зависимости от личности собеседника — одновременно он научился и разбираться в людях; он достиг совершенства в умении строить вопрос так чтобы непонятно было, к чему он клонит, — он научился скрывать свои мысли. В то же время он понял: в таких местах, как Бруклин, к правдивому ответу собеседника вернее всего побудит не искусно поставленный вопрос и уж тем более не желание помочь, а только страх. Затем-то ему и понадобилось иметь в своих скитаниях и поисках авторитет Чарли за спиной, потому-то он и не стеснялся беспощадно применять силу против встречавшейся ему мелкой и не слишком мелкой шпаны. Все время, свободное от поисков и от сидения над книгами, он посвящал упражнениям с пистолетами разных систем в специально оборудованном подвале, который посещали всякие темные личности, платя за это Чарли установленную мзду или рассчитываясь иными услугами. Корсаков часами прицеливался, стрелял, вновь прицеливался, затем разбирал и подолгу чистил пистолет. Последнее гангстеры, как правило, считали излишним, однако Корсаков предпочитал не замечать направленных на него любопытствующих взглядов. Известность его была уже такова, что подшучивать над ним и даже заводить разговор никто не решался. Немалую лепту в это внес и Чарли Пратт, готовый хвастаться чем угодно: автомобилем, любовницей, а уж необычным телохранителем — в особенности. Помимо пистолета, Корсаков теперь постоянно имел при себе холодное оружие: финские ножи, мексиканские навахи, трофейные эсэсовские кинжалы, тяжелые ножи рейнджеров с зазубренной спинкой. Незадолго до смерти Томми вручил ему также по комплекту метательных ножей и метательных звезд, а уже после убийства, когда начальное разбирательство закончилось и спортзал опечатали, Корсаков проник туда через окно туалета, выходившее на глухой задний двор, вскрыл в каморке Томми тайник, который полиции не удалось обнаружить, и унес с собой меч, три японских ордена и тонкий пакет с бумагами. Бумаги в большинстве своем оказались письмами, которых Корсаков, не успевший еще изучить иероглифической письменности, прочесть не мог, хотя уже довольно бойко болтал с Томми по-японски; на фото же был изображен Томми с маленькой, скромно улыбающейся женщиной на фоне типичного японского садика — оба в традиционной японской одежде. С мечом и прочим холодным оружием Корсаков предпочитал упражняться в лесу, выехав за пределы нью-йоркских пригородов на своем купленном по случаю маленьком «Додже». В перерывах, разлегшись на хвойной подстилке, он штудировал захваченные с собой книги или выписывал в блокнот столбики арабских и персидских слов. В эти поездки он никогда не брал с собой еды по той единственной причине, что во время своих одиноких пикников не ощущал голода. Его равнодушие к пище крайне огорчало его мать, обожавшую кормить мужчин. «Такой борщ, — вздыхала она, — что ж ты его как баланду хлебаешь!» Хотя порой Корсаков и курил, находя, что сигарета помогает сосредоточиться, но решительно запретил себе курить постоянно и уж подавно не употреблял ни кофе, ни чая, так как обнаружил, что и курение, и возбуждающие напитки уменьшают твердость руки и верность глазомера. «Попей хоть чайку-то, — порой обращалась к нему мать, — что ты как нерусский!» — «Не пичкай его, не пичкай, — с усмешкой одергивал ее отец, — он тебе не маменькин сынок какой-нибудь, он — порода!» — «А, пошли вы оба», — вздыхала мать, махнув рукой, и ждала прихода Бронека, который позволял ей в полной мере поверить в свои кулинарные достоинства, уподобляясь порой сказочным Объедале и Опивале в одном лице.

Через несколько месяцев Корсаков прекратил свои расспросы, выяснив все, что хотел. Учитывая переполнявшую его ненависть, расследование обошлось сравнительно малой кровью: пара отсеченных ушей у сутенеров, плативших конкуренту Чарли Пратта и чрезмерно положившихся на авторитет своего босса (по этому поводу Чарли сделал Корсакову мягкий выговор); избитый до полусмерти хозяин ирландской пивной, ошибка которого состояла в том, что он полагал, будто здоровенные кулаки несовместимы с вежливостью; наконец, шрам на щеке у одной проститутки, которая слишком долго решала, кого ей следует бояться больше — Корсакова, стоявшего в футе перед ней, или своего любовника, отсиживавшегося в Чикаго. Корсаков продолжал сновать по ночному Бруклину, иногда один, иногда в компании нескольких черных ребят из шайки Чарли, взиравших на него с обожанием, словно на какого-то вудуистского божка. Однако теперь он уже знал имена тех, кто убил Томми Эндо, знал места, где они обычно бывали, и даже несколько раз видел их самих — и в ярком свете, и в полутьме ресторана: ему показала их девица, не подозревавшая о том, почему Корсаков ими интересуется. Теперь он ждал встречи и готовился к ней, вернее сказать, был к ней постоянно готов. Он мог бы добиться того, чтобы ему сообщили, где находится нужная ему парочка, но предпочел положиться на случайную встречу — во-первых, потому, что не хотел раскрывать своей заинтересованности в этом деле, во-вторых, потому, что опасался предательства, и, в-третьих, потому, что встреча должна была состояться рано или поздно, а терпению Корсаков уже успел научиться.

В последние дни своей мирной жизни Корсаков старался отделываться от всякой свиты и ходить по делам в одиночку. Его переполняло предчувствие скорого завершения охоты — так охотничий пес перестает водить взглядом по затейливой цепочке следов на снегу, учуяв донесенный ветерком запах теплого тельца жертвы. Корсаков шел в ресторан «Зеленые мечты», названный так, вероятно, потому, что марихуаны и гашиша его посетители выкуривали никак не меньше, чем табака. В ресторане его никто не ждал, просто ему нужно было справиться у бармена, не поступил ли сигнал о прибытии партии кокаина от поставщиков из Майами. Бармен, разумеется, оставался в неведении касательно сути тех зашифрованных сигналов, которые время от времени получал и передавал, но заучивал он их назубок, опасаясь переврать хоть одну букву, из-за чего смысл сигнала мог сразу измениться. Старательность его обусловливалась как щедрыми гонорарами за совершенно необременительную услугу, так и ледяной улыбкой худощавого блондинчика, являвшегося- к нему за известиями каждые два дня. «Эти семнадцатилетние уличные сопляки — сущие волчата, — жаловался он жене, переходя в разговоре с ней на идиш, старый и удобный, как домашние туфли. — Сам тебе улыбается, а глаза такие, словно собирается нож всадить в спину». Он ошибался лишь в одном — совсем недавно Корсакову исполнилось восемнадцать лет.

Дизайн ресторана был модернистским до отвращения: кубы побольше — столы, кубы поменьше — стулья, волнистые линии ступеней, поднимавшихся к сцене и микрофону, абстрактные картины на стенах, исполненные хозяином ресторана, прежде отродясь не прикасавшимся к кисти. Поп-ансамбль, четверо худощавых парнишек, одетых и причесанных под битлов, Исполнял песни ливерпульской четверки, изредка для разнообразия переходя на «Ролдинг Стоунз», «Энималз» или «Манкиз». Для «детей цветов», ужасно надоевших Корсакову еще в университете, ресторан был чересчур буржуазным, и приходили сюда посетители, позаимствовавшие у хиппи лишь чрезмерную волосатость, немытость и расхристанность в одежде, что отнюдь не мешало им наживаться на торговле наркотиками, постепенно доводя собратьев по движению до умопомешательства. Прочие посетители носили либо буржуазные темные костюмы и галстуки, либо модные блейзеры и приталенные рубашки.

Присев у стойки на крайний справа вращающийся табурет неописуемо модернистской формы, Корсаков поднял ладонь в приветственном жесте. Бармен подошел к нему и, наполняя один бокал неразбавленным виски со льдом, а два других — апельсиновым соком, произнес вполголоса с приветливой улыбкой: «Для вас ничего нет». Корсаков улыбнулся в ответ, кивнул и принялся за сок, время от времени вместе с табуретом как бы механически описывая полукруг. При этом в поле его зрения попадал весь зал — и площадка, где извивались фигуры танцующих, и освещенный прямоугольник входа в мойку, и та часть зала, где были расставлены столики, люди за которыми беседовали, смеялись, чокались и где в полумраке, лишь подчеркиваемом мягким светом настольных ламп, там и сям багровели огоньки сигарет.

Рука Корсакова мягко скользнула под левый борт его джинсовой куртки — там под мышкой в замшевой кобуре покоился пистолет «эр крю» 38-го калибра. Пульсирующие вспышки разноцветных ламп под потолком раз за разом высвечивали у дальней стены зала два знакомых лица: резкие черты уроженцев Средиземноморья, смоляные волосы, великолепные сахарные зубы. Три девицы сидели рядом с ними и смеялись не переставая. Корсаков решил подождать появления кавалера третьей девицы, и когда тот вскоре подсел к столику, он узнал в нем парня с обрезом, сидевшего в тот вечер на штабеле матов. Корсаков, нахохлившись, сидел перед стойкой, по-прежнему как бы машинально поворачиваясь вправо-влево, но пистолет под курткой уже перекочевал из кобуры в его руку. Щелчка предохранителя никто не услышал, указательный палец ласково лег на спусковой крючок. В такие мгновения Корсакову всегда казалось, будто оружие оживает, становясь частью его тела. Маленький, но грозный пистолет, приспособленный для стрельбы винтовочными патронами, словно запульсировал в его руке, наливаясь таинственной жизнью, несущей смерть по воле своего хозяина. Корсаков отхлебнул холодного сока из бокала, который продолжал держать в левой руке. Ансамбль на сцене заиграл «Облади, облада», кончавшуюся здесь по традиции диковинным гвоздем программы — десятиминутным соло на ударных. Подхватив заключительные аккорды гитар, удар ник, не переставая поддерживать основной ритм, как бы на пробу пробежался палочками по всем барабанам и затем принялся накидываться с занесенными палочками то на один, барабан, то на другой. Вокруг главного ритма начали стремительно нарастать прихотливые ритмические завитушки, и в этот момент Корсаков легонько носком ботинка оттолкнулся от никелированной металлической трубы, тянувшейся вдоль всей стойки и служившей подставкой для ног. Поворачиваясь влево вместе с табуретом, он описал уже привычный полукруг и в его заключительной точке нажал на спусковой крючок — раз, другой, третий. Воля стрелка уверенно прочертила в пространстве линии, по которым из дула «эр крю» с глухим рыком ринулась смерть. Во вспышках ламп,- ритм которых совпал с ритмом стрельбы, Корсаков видел, как один из убийц Томми взмахнул руками и вместе с креслом отлетел к стене, о которую тут же разбился вылетевший из его руки бокал. Затем мертвец боком повалился на пол и исчез за столом — о нем напоминали только два темных пятна на стене: вырванная пулей вместе со сводом черепа и влепившаяся в стену кровавая масса, а чуть выше — след от разбившегося стакана с коктейлем, напоминавший экзотический цветок. Следующая вспышка впечатала в память Корсакова странную плаксивую гримасу второго убийцы — такую гримасу фотоаппарат фиксирует порой на лицах боксеров, пропускающих удар в лицо. Пуля, вошедшая под левый глаз, заставила голову резко мотнуться влево, бандит всплеснул руками, но в ту же секунду безвольно уронил на стол и руки, и голову, повалив и перебив добрую половину бутылок и стаканов. Третий сидел вполоборота к столу, правым боком к стойке; Корсаков запомнил подошвы его башмаков, когда парень, сбитый с кресла пулей, вошедшей в шею под ухом, дрыгнув ногами, полетел в темный угол.

Все произошло секунд за двадцать и совершенно беззвучно, потому что ударник продолжал выбивать палочками свои ритмические узоры; когда же он закончил соло, уронив руки с палочками и голову с длинными прядями мокрых волос, Корсаков уже не спеша шел к выходу между площадкой для танцев и столиками. Тишина сохранялась не более секунды, а затем в нее ворвался душераздирающий женский крик. Кричала одна из девиц, сидевших за столиком с убитыми; спустя миг к ней присоединилась вторая, затем завизжала третья. Корсаков не ускорил шага и только прижал локоть к левому боку, где в куртке зияла дыра, пробитая изнутри пулями, а руку с пистолетом сунул в карман. На пороге он обернулся, выхватил пистолет и четко, как в тире, выпустил по контрольной пуле в каждого из парней, только что составлявших веселую компанию: первому — в голову, второму — в левый бок, третьему — тоже в голову. Две девицы, продолжая вопить, бросились лицом вниз в кресла, обхватив головы руками. Третья, стоявшая ближе всех к Корсакову, перестала кричать, прижала руки к груди и вперила в лицо Корсакова расширившиеся от ужаса глаза. Тот встретил ее взгляд и вдруг понял: она была уверена, что сейчас умрет. Корсаков подмигнул ей, сказал:

«О'кей» — и в два прыжка выскочил на улицу, под мелкий теплый дождь. Пробежав по улице метров двадцать, он свернул в проходной двор, точнее — узкий, загроможденный пустыми коробками и кучами мусора проем между домами. Там он избавился от куртки и кобуры; продолжая бежать, он разобрал пистолет и все части одну за другой побросал в водосточные решетки. Всякий раз, подходя к возможному месту встречи с теми, кого он искал, Корсаков составлял для себя в уме план местности и маршрут ухода, и теперь двигался уверенно, не тратя времени на принятие решений, не выбирая, ку-да-свернуть. Через несколько минут он уже смешался с толпой на станции городской железной дороги, пропетляв перед этим такими закоулками, через которые полицейские машины никак не могли бы пробраться. Держась за поручень и покачиваясь в такт вагонной качке, он вспоминал Томми Эндо и улыбался.

На следующий день Корсаков направился на ближайший вербовочный пункт и завербовался в армию. То обстоятельство, что ему еще не исполнилось восемнадцати с половиной лет, не явилось серьезным препятствием, поскольку кампания про тив войны во Вьетнаме достигла высшей точки, и призывников катастрофически не хватало. Вечером того же дня Корсаков впервые в жизни пил с отцом на равных. Отец запретил ему говорить матери о своем решении: «Если она узнает задним числом, ей будет легче перенести», — сказал он. Федор Корсаков ни о чем не расспрашивал сына, не давал ему советов, не жаловался. В последние месяцы он вообще чаще только слышал сына, когда тот за полночь приходил домой и рано утром уезжал в университет. Федор Корсаков замечал, разумеется, что сын отдаляется от него, и отдаляется в силу внутренних изменений, отражающихся в речи, во взгляде, в манере держаться. У Корсакова-старшего хватало времени для наблюдений и размышлений; то новое, что он видел в сыне, он мог выразить одним-единственным словом — «война». Он не мог возражать против этих изменений после своих рассказов, своих разговоров о «породе», вопреки собственным убеждениям, однако он сам боялся признаться себе в том, что его пугают та последовательность, та беспощадная избирательность, та уверенность в себе, с которыми сын относился ко всем попыткам воспитания, ко всем влияниям извне. Но «войну» в переносном смысле, войну сына против всего того мира, в котором и ему самому не нашлось места, Федор Корсаков еще мог бы перенести — теперь же сын уходил на самую настоящую войну, и вовсе не с теми, с кем в нынешнем мире, по понятиям Федора Корсакова, стоило бы воевать. Корсаков-старший не питал никаких иллюзий относительно того, что Виктору, может быть, удастся пристроиться где-нибудь в тылу: спортивная подготовка, бруклинское происхождение, отсутствие покровителей и добровольная вер бовка — все говорило за то, что быть ему во Вьетнаме, хотя сам он вряд ли рвался в бой-за величие Америки. Федор Корсаков чувствовал, как из него уходит жизнь, точнее он, упорно сопротивляясь, сдавал болезни и смерти одну позицию за другой, и этот процесс был как-то связан в его сознании с процессом отдаления сына; теперь он завершился, и окончательное поражение сразу стало свершившимся фактом. Федор Корсаков знал, что никогда больше не увидит сына, и потому вся его будущая, весьма недолгая жизнь сохраняла смысл лишь постольку, поскольку, даже терпя поражение и умирая, солдату следовало сохранять достоинство. До самого своего смертного часа Федор Корсаков чувствовал неловкость, когда вспоминал, как украдкой разглядывал сына и как пугливо отводил глаза, стоило сыну перехватить его взгляд. Он не знал о том, что и сын с того самого вечера не мог вспоминать без боли перехваченные им взгляды отца.

А теперь Виктор Корсаков вспоминал их снова и снова: должно быть, так действовала на него бессонница, промежуточное состояние между сном и явью. Вот расширенные от ужаса глаза той девчонки из ресторана «Зеленые мечты» — и опять глаза отца, взгляд булочника-итальянца, у которого выгребали все деньги из кассы, и опять взгляд отца... Корсакову казалось, будто все прошлое объединилось против него. Вот вновь чей-то знакомый взгляд Дольно полоснул его по нервам, и он со стоном сел на кровати, отбросив одеяло. В  первую минуту он никак не мог понять, где находится, и оторопело обводил взглядом залитую тусклым предутренним светом большую комнату с бревенчатыми стенами, шкурами на полу и огромным камином из дикого камня. Наконец он все вспомнил и со вздохом облегчения помотал головой. В этот охотничий домик его, еще дрожавшего от потери крови и одуревшего от обезболивающих уколов, привез Стив Гольденберг, служивший во Вьетнаме пулеметчиком в одном взводе с ним. Образованные ребята попадались во Вьетнаме не часто — они предпочитали устраивать на ро- дине антивоенные демонстрации и жечь повестки у призывных пунктов. Поэтому Стив, постоянно норовивший приткнуться с книжкой в укромном уголке, обратил на себя внимание Корсакова, и в конце концов они подружились. Оба были нью-йоркцами, однако Стив, сын богатого юриста, жил в пригороде и даже само слово «Бруклин» произносил с легким отвращением. Разумеется, он без труда мог бы отвертеться от армии, если бы от рождения не принадлежал к той породе евреев-идеалистов, которые самой судьбой созданы, для борьбы против существующих социальных или идейных устоев и органически не могут плыть по течению. Застань Стив времена сенатора Маккарти и гонений на левых, он, несомненно, вступил бы в коммунистическую партию, однако ему выпало достичь совершеннолетия во времена антивоенного движения и моды на левизну, а потому он, разумеется, сделался ярым антикоммунистом. Стив Гольденберг был по натуре настоящим бойцом, то есть не мог ограничиваться простой болтовней о своих убеждениях— ему требовалось отстаивать их не только словом, но и делом. Поэтому Стив завербовался в армию и заявил о своем желании служить именно во Вьетнаме, дабы внести реальный вклад в защиту третьего мира от красной опасности. Все знакомые Стива впали в шок, а родители едва не угодили в клинику, однако будущий пулеметчик остался непоколебим. Тягу к борьбе как черту характера Корсаков склонен был считать скорее отрицательным человеческим свойством, поскольку из рассказов его отца следовало, что точно такая же черта определяла действия множества еврейских революционеров, терзавших Россию в годы Гражданской войны. Однако за исключением этого Стив был Корсакову симпатичен, ибо принадлежал к тем немногочисленным людям, которые способны радеть не только о себе, но и о других и предъявлять к себе не меньшие моральные требования, нежели к окружающим. Такие люди неоценимы на войне, особенно если они к тому же не робкого десятка, а Стива в трусости не упрекнул бы никто. Корсаков с умилением вспомнил, как испуг в подслеповатых бледно-голубых глазах Стива сменился состраданием и гневом, когда нескладный очкарик, ничуть не похожий на бывшего отличного пулеметчика, узрел своего однополчанина с изуродованным лицом, превратившимся в сплошную кровавую маску, дрожащим от слабости и озноба. Пару недель Корсаков провел в холостяцкой богемной квартире Стива, пока не затянулись раны на щеках и не прекратились нестерпимые боли в нижней челюсти. Затем Стив отвез Корсакова, еще с гипсом на лице, в предгорья, в охотничий домик, принадлежавший судовладельцу Гольденбергу, старшему брату отца Стива. К домику примыкало несколько хозяйственных построек, и вся усадьба стояла на краю частного заказника, представлявшего собой несколько сот гектаров заповедного леса. С другой стороны перед усадьбой расстилалось обширное поле, за которым проходило на запад федеральное шоссе. Стив, отличавшийся в известных случаях невероятной настырностью, убедил своих богатеньких родственников в том, что Корсаков непременно должен поселиться в их усадьбе — не столько потому, что это необходимо самому гостю, сколько потому, что заказнику нужен смотритель, а домику и другим строениям — постоянный обитатель и вообще теплая человеческая рука. Богатые родственники согласились — во-первых, стремясь отвязаться от красноречивого племянника, а во-вторых, согласившись с тем, что не слишком приятно, приезжая на отдых, обнаруживать мерзкие следы шлявшихся по заказнику бродяг и вдыхать в домике запахи тления, плесени и мышиного кала. Стив оставил Корсакову вполне достаточную для такой глухомани сумму денег, кучу лекарств и свежих продуктов, пообещал заглядывать не часто, но регулярно, и отбыл восвояси. Все остальные припасы, включая оружие и патроны, в усадьбе имелись в изобилии, а в гараже стоял не новый, но вполне исправный военный джип, — видимо, списанное армейское имущество. Обнаружив в одной из комнат домика очень неплохую библиотеку (многие книги оказались на русском, что напоминало о киевских корнях семьи Гольденбергов), Корсаков окончательно примирился с судьбой.

Однако с самим собой ему примириться никак не удавалось. Недели, проведенные им в заказнике, вовсе не были временем безмятежного единения с природой и усиленных ученых занятий. Его изводили бессонница, головные боли и боли в челюсти. Даже каждодневные многочасовые прогулки по окрестным лесам не могли вернуть ему нормальный сон, а в сочетании со снотворными и обезболивающими бессонница лишь видоизменялась, превращаясь в почти непрерывную цепочку «живых картин», сюжетами которых являлись обычно реальные события из его прошлой жизни. Первое время после ранения — на квартире у Стива и потом, в усадьбе, он пребывал в полузабытьи почти непрерывно и благодаря этому просмотрел огромное количество эпизодов из своего детства и юности. От действительности его сновидения отличались тем, что в какой-то момент события в них начинали развиваться не так, как они развивались на самом деле — порой совершенно фантастическим образом. Джек Миллер, ненавидевший Корсакова черный верзила, которого Корсаков в конце концов нокаутировал, когда дело дошло до драки, вдруг становился его закадычным другом и вступал с ним в длиннейшую и маловразумительную, но очень дружескую беседу; мертвый Томми Эндо, распростертый на полу спортзала, вдруг преспокойно вставал, требовал нитку с иголкой и принимался зашивать разрез у себя на горле; внезапно мимо Корсакова, шагающего по одной из грязных бруклинских улиц вышибать дань в компании двух-трех оруженосцев, сияя эмалью и никелем, проносился открытый белый лимузин, за рулем которого сидел Корсаков-старший и на лету бросал на сына все понимающий и брезгливый взгляд. «Живые картины» сменялись промежутками бодрствования, когда Корсаков приделывал видениям вместо фантастических реальные концы и уже наяву вспоминал глухой стук, с которым тело Джека Миллера рухнуло в пыль спортплощадки, смерть убийц Томми Эндо и усмешку отца, когда он признавался в том, что так и не выучился водить приличный автомобиль по городу — только бронетранспортеры и джипы по грязи и ухабам прифронтовых дорог.

В конце концов все реконструированные таким образом видения-воспоминания сходились, словно к заключительной точке, к тому вечеру, когда Кор саков выполнил поручение Джо Скаличе. Корсаков чувствовал, что совершил ошибку, и пытался эту ошибку понять, ловя ее, словно резвую кошку за хвост. Подсознательно он уже давно считал себя профессионалом, не делающим ошибок, и потому для него было столь болезненно вспоминать о моменте, когда он едва не потерпел крах. Умом он понимал, что действовал правильно и все сошло бы гладко, если быв ход событий не вмешалась некая третья сила. Его попросту подставили — без этого засада не могла оказаться там, где она оказалась, и действовать так, как она действовала. Если бы его пристрелили на месте, все остались бы довольны: имеется наемный бандит, видимо, связанный с латиноамериканской кокаиновой мафией (припомнили бы его работу в Тукумане); имеется мертвый бандит Эдварде, о котором не жалеют ни его наследники-бандиты, ни полиция; имеются бдительные полицейские, вовремя оказавшиеся на месте и ликвидировавшие террориста. Джо Скаличе и его семья оказывается в стороне и может не опасаться мести черных бандитов, а черные бандиты избавляются от хлопотной необходимости мстить. Реальный выигрыш в виде куска рынка наркотиков получает в итоге Джо — впрочем, наследники Эдвардса тоже не в обиде. По нервам Корсакова ледяной волной прокатывалась ярость. «Похоже, вы просчитались, ребята, — бормотал он себе под нос. — Неважно, кто конкретно меня подставил — ты сам, Джо, или твои шестерки. Важно то, что они были увере- -ны: ты их одобришь, иначе они не посмели бы так поступить. В любом случае долг платежом красен: сначала рассчитаемся, а уж потом будем вникать в детали». И все же Корсаков злился на себя: ведь он же уловил в улыбке, в голосе, в выражении лица Джо отголосок давней обиды, легкую вибрацию страха, сохранившегося с детских лет, но не дал себе труда четко осознать то, что сумел почувствовать. Точнее, он отметил в своем сознании тревожные черты поведения Джо и даже подумал о том, что такие люди, как Джо, не прощают другим собственный страх, но эта мысль тут же затерялась в потоке других, казавшихся более насущными. «Думать надо, а не только палить вовремя, — бранил себя Корсаков. — Не стоило вообще ввязываться в это дело, а если уж ввязался, то надо было каждый свой шаг сделать непредсказуемым. А тебя перехватили, как барсука у норы». Сознание Корсакова мало-помалу прояснялось. Гипсовую маску он снял по частям: сначала с носа, которым при падении с размаху ударился об асфальт, потом с раздробленной челюсти. Питался он, однако, по-прежнему только мясным бульоном, который пил из чайника. Освободившееся из-под гипса лицо на ощупь казалось незнакомым, — впрочем, пальцы Корсакова еще со времени учебы у Томми Эндо почти утратили чувствительность. Усадьба имела одну странную особенность: в ней невозможно было найти даже осколка зеркала. Уже засыпая, точнее, готовясь погрузиться в привычную, полную видений полудрему, Корсаков подумал о том, что на джипе должно быть целых два зеркала, а в гараж-то он и не заглянул. Между тем хотелось подстричь бороду и посмотреть, насколько она скрывает шрамы от пули, прошившей обе щеки, навылет. Это дело Корсаков отложил на утро.

Однажды вечером в квартире Франсуа Тавернье раздался звонок. Телекамера, установленная над парадным входом в дом, изобразила на экране дюжего мужчину со смуглым лицом и жестким ртом, державшего в огромной руке прямоугольный пакет размером с книгу. Пришелец неуклюже топтался перед дверью и раздраженно смотрел в объектив телекамеры маленькими светлыми глазками. Тавернье в домофон осведомился о цели его визита.

— Ваш друг Виктор просил кое-что передать, — с шепелявым немецким акцентом пояснил незнакомец.

— Оставьте у консьержа, мсье, — сказал Тавернье. — Оставьте также телефон — если будет необходимо, я с вами свяжусь.

— Если будет необходимо, я сам с вами свяжусь, — мрачно произнес визитер, сунул пакет в руки приоткрывшему дверь консьержу и вразвалку удалился. Тавернье охватило любопытство и радостное возбуждение, словно ребенка, ожидающего праздничных подарков. Пока консьерж поднимался к нему снизу, он успел хватить изрядную порцию виски и приготовить несоразмерно щедрые чаевые. Оставшись наедине с посланием, Тавернье ощупал пакет. Как он и предполагал, внутри находилась видеокассета, к которой было приложено краткое послание:

«Дорогой Франсуа! Перед отправкой еще раз просмотрел отснятый Вами материал и рад случаю выразить Вам свое восхищение: съемки большей частью поистине правдивы, а это, на мой взгляд, и есть самый лучший комплимент для человека Вашей профессии. Простите за то, что тогда в Бейруте вынужден был изъять у Вас плоды Ваших трудов, — надеюсь, что причины, по которым я осмелился так поступить, для Вас понятны, а стало быть, надеюсь и на прощение. Пленка в моих руках не претерпела особых изменений, за исключением того, что на ней теперь отсутствуют мое лицо и лица моих солдат. Я убежден в том, что Ваш материал заслуживает самой широкой огласки, однако моя профессия не позволяет, чтобы меня узнавали на улицах, а уж про моих людей и говорить нечего: дойди ваши съемки до Ливана, я за их жизни не дал бы и ломаного гроша. Так что внесенные мною изменения вполне можно оправдать, тем более что материал от них ничуть не пострадал — сцена уличного мародерства на общем фоне выглядела далеко не самой сильной. В ней Вы попросту понапрасну тратили порох, ибо любой здравомыслящий человек знает, что часы и прочие побрякушки покойнику, во-первых, совершенно ни к чему, а во-вторых, ему так или иначе придется с ними расстаться, но тогда, как обычно и бывает, обогатятся тыловые крысы, а не те, кто реально рискует жизнью. Поверьте мне — как старый солдат, я знаю, о чем говорю. Впрочем, я знаю и то, что Ваша мораль куда крепче, чище и бескомпромиссней моей, а потому мои слова, возможно, продиктованы обычным стремлением к самооправданию, в котором нуждается и к которому стремится всякий человек,. будь он хоть самым законченным злодеем. В таком случае повторяю, что главным мотивом внесенных мной поправок явился обычный страх за свою шкуру, и не будем больше об этом.

Вы, разумеется, слышали о моих недавних приключениях в Нью-Йорке, а также о том, что слухи о моей смерти оказались, к счастью, сильно преувеличенными. Все недоразумение произошло из-за того, что человек, давший сообщение в «Кроникл», умер раньше, чем понял, что допустил ошибку, и дать опровержение, естественно, уже не сумел. Рад сообщить Вам, что теперь я нахожусь вдалеке от города моей юности, где слишком многие влиятельные господа почему-то единодушно усмотрели в моей скромной персоне главный фактор, отравляющий их жизнь, и соответственно решили лишить жизни меня. К этой цели они стремились с усердием, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Стремясь к максимальной объективности, скажу, что, пожалуй, они были не так уж не правы, но выяснение отношений мне пришлось отложить на потом, ибо оно грозило повредить женщине, причастной к делу лишь постольку, поскольку она является моей матерью. Мне удалось переправить ее в Европу, но дальнейшая ее жизнь там будет протекать, во всяком случае первое время, вне моего контроля, и потому мне хотелось бы просить Вас оказать ей покровительство, — разумеется, в том случае, если она к Вам обратится. Мать моя — женщина хоть и не слишком образованная, но весьма достойная и без крайней нужды докучать Вам не станет. Языком она владеет свободно и не боится никакой работы, однако мне все же не хотелось бы, чтобы ей в ее годы пришлось гнуть спину где-нибудь на консервной фабрике или нянчить испорченных отпрысков буржуа. Возможно, Вас удивит то, что я обращаюсь именно к Вам, но тому есть два исчерпывающих объяснения: во-первых, Вы, в отличие от моих многочисленных товарищей, не утратили связей с обществом, а во-вторых, Вы — человек по-настоящему порядочный. Возможно, Вы решите, что я иронизирую; помню, что позволял себе неуместную иронию и даже высокомерие в наших прежних разговорах, однако в последнее время я все яснее начинаю понимать трудность и высокое значение самой обычной житейской морали, известной каждому, но соблюдаемой, увы, далеко не каждым. Мне, во всяком случае, до Вас в этом отношении далеко, и за содействием моей матушке я прибегаю к Вам как слабейший к сильнейшему, надеясь исключительно на Ваше милосердие.

Вторая часть моего письма будет носить более деловой характер. Люди, работавшие со мною ранее в Республике Тукуман и сохраняющие до сих пор тесную связь с этой страной, известили меня о том, что там следует в самом ближайшем времени ожидать важнейших политических и военных событий. После падения генерала Видалеса оппозиционные силы вышли из подполья и одновременно прекратили вооруженную борьбу, решив, что отныне становится возможным цивилизованное решение спорных вопросов. Новые военные правители их не разубеждали, однако исподтишка развязали такой политический террор, какого не было и при Видалесе. Не получив никаких уступок, кроме обещаний, оппозиция понесла огромные потери, а некоторые ее отряды оказались полностью разгромлены. Генералы решили, что наступил подходящий момент для полного закручивания гаек, и ограничили конституционные гарантии — разумеется, временно, разумеется, со множеством оговорок, но, как Вы и сами знаете, в Тукумане нет ничего более постоянного, чем временное чрезвычайное положение. Однако наследники Видалеса просчитались — оппозиция не умерла, и как раз сейчас наступает тот момент, когда она заявит об этом активными действиями. Во многом сопротивление придется начинать с нуля — слишком многое было утрачено в период демократических иллюзий, но в то же время оппозиция обладает немалыми возможностями для успешной борьбы, достаточно сплочена и, главное, полна решимости действовать. Генералам же отступать некуда — они по уши в крови, поголовно замешаны в наркобизнесе и озверели от страха. Недавнее убийство Видалеса в Асунсьоне отнюдь не прибавило им спокойствия. Должен кстати заметить, что эта акция в западных средствах массовой информации освещалась с такими нелепыми фактическими ошибками, что просто непонятно, за что журналистам платят деньги. Похоже, что единственный их источник информации — опереточная парагвайская полиция (о службе безопасности я не говорю, хотя и она оставляет желать лучшего). Итак, если Вы хотите оказаться в самом центре надвигающихся событий, то можете рассчитывать на мою поддержку. Таким образом Вы сможете осветить конфликт с точки зрения обеих враждующих сторон, чего Вам никогда не добиться, если вы будете действовать по официальным каналам. Генералы проявят невероятную вежливость, но покажут Вам только то, что сами сочтут нужным». Далее в письме приводились адрес и телефон конторы Вилли ван Эффена в Брюсселе, а также адрес и телефон некой лесоторговой фирмы в столице Тукумана Санта-Фе. Тавернье вспомнил о том, какие чувства он испытал, читая и перечитывая многочисленные газетные репортажи о кровавых подвигах Корсакова. Ему впервые стало ясно, до какой степени его судьба переплелась с судьбой этого странного человека: сначала сенсация, вызванная материалом Корсакова о Видалесе, который публикует Тавернье; затем расправа Корсакова с людьми Видалеса, пытавшимися отомстить за эту публикацию; затем в обычной, казалось бы, криминальной хронике Нью-Йорка мелькает фамилия Корсакова, попадается на глаза какому-то европейскому газетчику — и новая сенсация: герой-одиночка, умирающий на асфальте с простреленной головой, но затем воскресающий из мертвых и уничтожающий всех своих противников. И вот теперь это послание, полученное Тавернье почти одновременно с утренними выпусками газет, лежавшими на ночном столике и благоухавшими типографской краской. Броским заголовком «Посланник смерти» в одной из них был снабжен репортаж о гибели множества мафиози в результате мести, затеянной Корсаковым. В репортаже упоминалось о пластической операции, о бессилии ФБР и о юношеской дружбе Корсакова с Джо Скаличе. Тавернье по опыту знал: большая часть всех этих сообщений по горячим следам — полная ерунда, но то, что Корсаков перед исчезновением больно куснул мафию, было для него несомненно. Тавернье ощущал, как против воли начинает восхищаться бесстрашием этого человека и его неукротимым стремлением к схватке. Восхищения не могла развеять даже запятнавшая образ «посланника смерти» печать изгоя, лишенного всех человеческих связей и возникающего из небытия лишь там, где льется кровь, — отверженность Корсакова теперь вызывала у Тавернье чуть ли не сочувствие к нему. Из его послания к тому же выяснялось, что он не был таким уж отверженным, — как-никак он заботился о матери, трепетал при мысли о трудностях, с которыми она могла столкнуться, перебравшись в ее возрасте в другую страну. Этот трепет явственно ощущался при чтении письма, и Тавернье нисколько не обманывал  дартаньяновский тон автора, его явно натужная бравада. Хотя, если вдуматься, хвастаться Корсакову было чем, и если даже свое предложение насчет Тукумана он сделал в попытке покрепче связать интересы Тавернье со своими интересами, то все же на болтуна он никак не походил. Короче говоря, живой и полный жажды деятельности Корсаков делал жизнь значительно полнее — Тавернье, констатировав для себя это обстоятельство, позвонил своему неизменному помощнику Шарлю и отправился на такси к нему в район Марэ. Такси он взял потому, что наиболее здраво Шарль рассуждал в процессе выпивки, а пить в одиночку не любил. Тавернье хотел знать, как Шарль отнесется к перспективе самим добровольно прыгнуть в котел закипающей войны.

Шарль согласился сразу же. Валяясь на огромной кровати посреди так называемой «студии», то есть огромной комнаты, от которой кухня и клозет отделялись только какими-то символическими перегородочками, Шарль приподнялся на локте, обвел рукой разбросанные по полу бутылки, пачки из-под сигарет, мужские носки и предметы женского туалета, ткнул пальцем в потолок с изображенными просочившейся водой мерзкими чудищами и предложил партнеру:

 — Посмотри на все это. Посмотри внимательно. Чувствуешь, чем пахнет?

Тавернье покрутил носом и осторожно произнес:

— Ну, пахнет не очень... С другой стороны, как всегда... А что?

— Ты не понимаешь, — поморщился Шарль. — Пахнет самым страшным, самым мерзким — пахнет буднями. Проснуться утром, увидеть этот ужасный потолок, услышать шум дождя, подумать о предстоящем дне и понять, что точно знаешь, как этот день пройдет, — боже, что может быть ужаснее! И не утверждай, будто ты не чувствуешь того же, что и я. То ли дело в Катанге, в Никарагуа, в Ливане — не знаешь, останешься ли в живых к вечеру, обо всем остальном я уж и не говорю.

Шарль сел на постели, но, видимо, чересчур резко, так как тут же с болезненной гримасой схватился за голову.

— С годами я все больше убеждаюсь в том, что высшая добродетель — это умеренность, — сентенциозно произнес он и довольно нелогично добавил: — И чем дальше, тем больше я ее ненавижу. Он пошарил рукой по полу у изголовья кровати, но ничего не обнаружил. С кряхтеньем поднявшись на ноги, он прошлепал босиком к шкафу, открыл бар, и из его груди вырвался болезненный стон.

— Конечно, это мудро — выпивать вечером все до капли, чтобы наутро не было соблазнов, — раздраженно пробурчал он. — Но нет такой мудрости, которая хороша на все случаи жизни. Все вылакали, мерзавки! Он с безмолвной надеждой посмотрел на Тавернье. Тот с усмешкой вытащил из сумки бутылку коньяка и письмо Корсакова.

— Откуда ты знаешь, что в таких случаях меня спасает  только  коньяк?   —  восхищенно   спросил Шарль.

— Эта сцена у нас с тобой повторяется по меньшей мере в сотый раз, и в сотый раз ты задаешь мне один и тот же вопрос. По-моему, так ты пытаешься выразить свою благодарность.

Шарль что-то смущенно проворчал и забегал взад-вперед по студии, время от времени подхватывая с пола и отбрасывая подальше наиболее интимные детали женского туалета, которые во множестве валялись на вытертом ковре.

— У тебя вчера происходил прием для коллектива борделя? — поинтересовался Тавернье.

— Как тебе не стыдно! — возмутился Шарль. — Это чистейшие, благороднейшие существа! Все, что происходило между нами, имело в своей основе духовную близость.

В результате суетливых перемещений Шарля в центре студии возникли столик, два кресла, на столике рядом с бутылкой коньяка образовались несколько апельсинов, пачка «Житан» без фильтра и пепельница. Друзья расположились в креслах, Шарль налил себе полстакана коньяка, одним махом опрокинул жидкость в рот и зажмурился. Тавернье подождал, пока он откроет глаза, и затем внятно, с расстановкой прочел вслух вторую часть письма. Шарль выслушал его, глубокомысленно кивая, затем поднял палец и произнес с нажимом:

— Все, что происходило здесь ночью, находится в рамках современной морали. Всякие сомнения в этом оскорбительны для моей чести.

— Ты, пьяный идиот! — разозлился Тавернье. — Плевать я хотел на твои кувыркания со шлюхами! Ты хоть понял, что я тебе читал?

Шарль пожал плечами:

— А что тут понимать? В Тукумане вот-вот начнется грандиозная заваруха, и твой дружок поможет нам сделать убойный материал. А вся эта хреновина насчет политики меня не интересует. Мое дело показать, как все было, а размазывать сопли по бумаге мне не по нутру.

— Это намек? — сухо спросил Тавернье.

— «Кувыркания со шлюхами...» — не отвечая, продолжал Шарль. — Что за буржуйское высокомерие! Девушки, между прочим, находятся в соседней студии у моего приятеля. Если хочешь, могу их позвать, и ты убедишься...

— Нет! — испугался Тавернье. — Только не это! Давай выпьем и спокойно все обсудим. Время дорого!

— Давно бы так! — обрадовался Шарль, берясь за бутылку. — Выпить, поговорить о жизни... С утра жизнь вообще видится как-то более трезво, не то что с вечера. Только прошу тебя: не надо о делах. Я наизусть знаю, что я должен брать, куда должен съездить... Не в первый раз.

Напарники осушили еще по полстакана. Шарль откинулся в кресле, закурил и окутался облаками вонючего дыма. Некоторое время Тавернье пристально смотрел на него и затем неожиданно спросил:

— Шарль, скажи... Ты понимаешь, что тебя запросто могут там убить? И тогда уже не будет ничего: ни коньяка, ни девчонок, ни Парижа, ни работы... Может, ты просто не понимаешь, а? Щурясь от дыма, Шарль с удивлением посмотрел на Тавернье. Убедившись в том, что шефа под влиянием коньяка потянуло на серьезный разговор, он неохотно'произнес:

— Могут, конечно. Ну и что?

Встречный вопрос поставил Тавернье в тупик. Он не нашелся что ответить. Почему-то в обществе Шарля и бутылки ему не удавалось усмотреть в идее смерти решительно ничего страшного. Что касается Шарля, то он просто не видел смысла в разговорах о смерти: вечно жить все равно нельзя, так, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее.

В аэропорту Санта-Фе самолет приземлился в шесть часов пополудни. Когда Тавернье и Шарль спускались по трапу, им бросились в глаза зенитные установки и армейские джипы на летном поле, а дальше по периметру аэродрома — непрерывная полоса укреплений. Аэровокзал также наводняли военные и настороженные личности в штатском. Гомон, привычный для подобных мест, здесь не заполнял слуха — люди выглядели подавленными, и даже ожидающие не вели праздных разговоров, а остальные просто старались поскорее покинуть это место, провожаемые внимательными взглядами военных. Когда друзья получали багаж, к ним подошел невысокий худощавый' человек в военной форме с погонами майора и в темных очках.

— Господин Тавернье? Господин Жубертон? — осведомился он тоном скорее утвердительным. — Рад приветствовать вас в Тукумане. Позвольте представиться — майор Гутьеррес. Мне и моим людям поручено сопровождать вас. Майор сделал легкий полупоклон. Его лиловые губы индейца раздвинулись в любезной улыбке. Однако при всей его учтивости Тавернье ощутил, как вокруг них распространилось поле настороженности: окружающие, и без того не слишком оживленные, окончательно примолкли и, стараясь не привлекать к себе внимания, лишь изредка бросали на майора и его гостей боязливые взгляды. За спиной майора маячили молодцы в штатском, зеркальные темные очки придавали им непроницаемый вид. Распахнутые пиджаки служили им явно лишь для того, чтобы скрыть пистолетные кобуры под мышкой.

— Мне поручено решать все ваши бытовые проблемы, — продолжал майор. — Если возникнут сложности с оборудованием для съемок — тоже обращайтесь ко мне. Кроме того, я буду обеспечивать вашу безопасность. В стране сейчас опять неспокойно, радикальные элементы рвутся к власти, смягчение режима они восприняли как тактическую уступку, как признак слабости. Приходится доказывать им, что это не так. Впрочем, о положении в стране вам расскажут политики — встречи с ними я вам тоже организую. Должен заметить, что некоторые здесь не забыли вашей роли в отстранении от власти генерала Видалеса и хотели бы свести с вами счеты, так что опасаться следует не только сумасшедших радикалов, которые всюду видят агентов империализма, но и некоторых наших ультраконсерваторов, не понимающих того, что времена меняются и требуют от нас гибкости. В любом случае, однако, правительство имеет все возможности для того, чтобы обеспечить международной прессе безопасность и прочие условия для нормальной работы в республике.

Закончив на этой несколько высокопарной ноте свою тираду, Гутьеррес тронул Тавернье за локоть, приглашая его следовать за собой. Французы увидели, что неизвестно откуда возникшие солдаты уже тащат их багаж к выходу из здания аэровокзала. Гутьеррес двинулся за ними, Тавернье шел по левую руку от него, Шарль — по правую. Следом не торопясь зашагали молодцы в темных очках, растянувшись в цепь. Люди, теснившиеся в зале, старались поскорее убраться с их дороги, подхватывая свои пожитки, так что посреди зала быстро освободился широченный проход до самых дверей. Седобородый худощавый мужчина, потягивавший кофе в буфете на втором этаже за столиком у самых перил, посмотрел вниз на эту сцену и усмехнулся. Он не считал себя специалистом по части секретных служб, однако помпезность, которой окружала свою деятельность тукуманская тайная полиция, была ему решительно непонятна. Он не сомневался в том, что эти индюки не заметят «хвост», который пристроится к ним, едва вся кавалькада отъедет от азровокзала. А кавалькада и впрямь солидная: два лимузина, полицейская машина, джип с солдатами впереди, такой же джип сзади... Вести такой караван по городу — не работа, а детская забава, особенно при ' наличии хорошей связи и машин, вовремя меняющих первый «хвост», пока он не слишком примелькался. Корсаков знал о том, что этим же рейсом в Санта-Фе прибыл под видом французского лесоторговца один из агентов оппозиции в Европе, однако роль его состояла лишь в прикрытии французов во время перелета. Корсаков даже не знал его в лицо. О своем приезде Тавернье, справедливо опасавшийся пользоваться телефоном, дал знать Корсакову простейшим способом: позвонив в редакции туку-манских газет. Каждой редакции он сообщал парижский номер телефона, по которому следовало позвонить для получения любых справок. Всем тем, кто пожелал навести справки, была названа дата и номер рейса, которым журналисты прибывали в Санта-Фе. Газеты, разумеется, откликнулись на приезд европейской знаменитости, сыгравшей к тому же совсем недавно столь важную роль в политической жизни страны. Остальное для Корсакова было делом техники. Тем, что служба безопасности не допустила к встрече именитых гостей ни единого корреспондента, он остался только доволен — писаки затянули бы процедуру, создали бы суматоху, а в суматохе какой-нибудь псих из поклонников Видалеса или из крайне левых мог, чего доброго, и пальнуть в «проклятых коммунистов» (они же «проклятые империалисты»). Корсаков отставил опустевшую чашку и поднялся с кресла. В здешнем климате он постоянно ощущал легкую сонливость и для борьбы с ней вынужден был, вопреки своему обыкновению, выпивать несколько чашек кофе в день.

Тем временем кортеж с майором Гутьерресом и французскими журналистами подъехал к отелю «Пеликан», где по тукуманской традиции было принято за государственный счет размещать важных гостей. Когда Гутьеррес намекнул на то, что платить друзьям ни за что не придется, Шарль вспомнил легенду о пеликане, выкармливающем птенцов собственной кровью. Видимо, он хмыкнул слишком громко — сказалось выпитое в самолете бренди. Гутьеррес подозрительно покосился на него из-под очков, но промолчал. Апартаменты друзьям выделили и впрямь роскошные, однако их восторг несколько поумерило то обстоятельство, что по коридору прохаживались взад-вперед какие-то праздные личности в неизменных темных очках, а парочка таких же типов расположилась в креслах в холле второго этажа. Фигуры в штатском можно было видеть и среди экзотической растительности в парке отеля, а за узорной оградой на улице торчал армейский пост. Поняв по лицу Шарля, что тот собирается сказать какую-то колкость по поводу всех этих Мер предосторожности, Тавернье сделал страшные глаза, прижав палец к губам, и обвел комнату красноречивым взглядом. Шарль прикусил язык: действительно, не стоило рассчитывать на то, что при таком навязчивом гостеприимстве хозяева не натыкали повсюду «жучков». Улучив момент, Тавернье одними губами шепнул напарнику на ухо:

— Ни о чем серьезном не говори — ни здесь, ни в парке, ни в машине. Притворяйся, что всем доволен, веди себя естественно.

Гутьеррес повел Шарля осматривать его номер. Тавернье последовал за ними и услышал, как Шарль говорит майору:

— Шеф у нас человек семейный, а вот я холостяк. Много хорошего слышал о креолках... Короче говоря, как тут насчет девочек?

Гутьеррес впервые снял темные очки, набожно закатил глаза и поцеловал кончики пальцев, после чего с широкой улыбкой заверил:

— Я обо всем позабочусь. Будете довольны. Скажите только, когда?

— Завтра вечером, часов в десять, — быстро ответил Шарль. — Кстати, о девочках: что-то в холодильнике с выпивкой слабовато. Может, нам послать в лавочку?

Вопрос Шарля Гутьеррес воспринял как скрытую форму упрека, воскликнул: «Нет-нет!» — и отошел дать распоряжение своему непроницательному подручному.

— Текилы не забудьте для местного колорита, — сказал ему в спину Шарль.

— Ты что, рехнулся? — зашипел в ухо партнеру Тавернье. — Только девок нам тут не хватало! Они же все шпионки!

— А что, шпионки как-то иначе устроены? — резонно возразил Шарль. — И потом, ты сам сказал: веди себя естественно.

Тавернье только рукой махнул и обратился к Гутьерресу:

— Нам хотелось бы составить наше рабочее расписание, начиная с завтрашнего дня. Объекты съемок, маршруты поездок и так далее... Вам уже случалось принимать корреспондентов?

— Конечно, и я знаю, что их интересует, — самодовольно заявил майор. — Положитесь на меня: завтра утром я вам доставлю подробный план, мы вместе рассмотрим его и внесем необходимые коррективы, если они понадобятся. А сейчас располагайтесь и отдыхайте — вы должны забыть о разнице в часовых поясах. Я вас покидаю. До завтра!

Майор удалился во главе своей свиты — величавой походкой и в то же время слегка пританцовывая. Друзья остались в номере Шарля одни. Тавернье тут же принялся сантиметр за сантиметром исследовать стены в поисках глазка для телекамеры. Шарль скептически наблюдал за его поисками, однако ему стоило бы вспомнить о том, что именно наличие такого глазка позволило зафиксировать на пленке кровавые забавы генерала Видалеса. Убедившись в отсутствии скрытого ока, Тавернье, облегченно вздохнув, сел к письменному столу и на листе с грифом отеля написал: «Будем подчиняться им во всем, будем снимать все то, что они предложат. Все равно нормально работать генералы нам не дадут, так пусть считают нас идиотами. Когда придет время, мы от них избавимся». «Согласен, — написал в ответ Шарль. — Главное — вести себя естественно». Тавернье мелко порвал лист, прошел в уборную и опустил обрывки в унитаз. В дверь номера негромко постучали.

— А вот и выпивка! — воскликнул Шарль.

Наутро Гутьеррес появился в еще более радужном настроении, чем ушел накануне. Тавернье просмотрел принесенную им бумажку с рабочим расписанием. В сущности, против этого плана трудно было что-либо возразить, за исключением того, что «съемки на базе боевой подготовки элитных армейских частей» и «поездка в горные районы, освобожденные от партизан» могли дать и отличный материал, и бесцветную нудятину, в зависимости от степени самостоятельности журналистов. О самостоятельности же под опекой майора Гутьерреса говорить, похоже, не приходилось. Впрочем, поездку в Тукуман Тавернье предпринял лишь в расчете на помощь Корсакова — получить помощь от официальных властей, имевших в мире довольно мрачную репутацию, он не надеялся, а потому и не стал спорить с Гутьерресом, сделав лишь пару вялых замечаний. Майор заявил, что после завтрака французов примет министр информации, а затем их ждут в офицерском  клубе  столичного  гарнизона.   Голос Гутьерреса дрожал от сдерживаемого торжества. Тавернье с удивлением посмотрел на него, но майор тут же стер улыбку с лица и вновь превратился в непроницаемого индейского божка, по лицу которого только внимательный наблюдатель мог догадаться, что божок совсем недавно хлебнул свежей крови. Позавтракав вместе с майором в пустынном ресторане, друзья в его лимузине отправились в министерство информации. Министр оказался суетливым лоснящимся толстячком с массивными золотыми перстнями на волосатых пальцах. Гости вежливо посмеялись в ответ на его попытки пошутить для создания непринужденной атмосферы, однако после того, как в ответ на вопрос о причинах нынешнего кризиса в стране министр понес чушь о подрывных марксистских элементах и зарубежных кознях, Тавернье почувствовал тяжелую скуку. Потомок работящих пикардийских крестьян, больше всего на свете он ненавидел отсутствие профессионализма. К тому же у него появилось ощущение, будто он весь вывозился в чем-то липком. Сначала он подумал, что на него так действуют лоснящиеся жирные складки на лице, министра и его маслянистые глаза, широко раскрывавшиеся в те моменты, когда хозяин кабинета врал особенно беспардонно. Однако затем Тавернье понял, что в кабинете поселился страх — он-то и заставляет толстяка суетливо перебирать бумаги на столе, глядеть в провтранство мимо посетителей, машинально отвечая на вопросы, и обильно потеть, несмотря на исправно работающий кондиционер. Весь этот визит был сущей потерей времени, если не считать подписанных министром лицензий на съемки, опросы, интервью и прочую журналистскую деятельность на всей территории страны — документ, совершенно излишний в обществе неотвязного Гутьерреса. Когда хозяин кабинета стал чересчур уж явно повторяться, майор поднялся и с любезной улыбкой напомнил о том, что гостям пора в офицерское собрание. Правда, Тавернье не совсем понимал, какой интерес для журналистов представляет стадо солдафонов, однако до появления Корсакова решил терпеть и покоряться. Раскланиваясь с хозяином кабинета, Тавернье с трудом заставил себя подать ему руку. У него осталось ощущение, словно он сунул ладонь в какую-то теплую жижу. Предводительствуемые Гутьер-ресом и сопровождаемые сзади двумя его подручными, друзья вышли на улицу и направились к автомобилям. Еще выходя из отеля, Тавернье обратил внимание на то, что на улице вроде бы прибавилось солдат. Теперь он уже ясно видел, что это так. На перекрестках появились танки, на крышах и балконах административных зданий — укрепленные мешками с песком пулеметные точки. По противоположной стороне улицы куда-то направлялась трусцой, громыхая тяжелыми ботинками, рота солдат. В небе барражировали вертолеты. Всюду развевались национальные флаги Республики Тукуман. В то же время прохожих и частных автомашин на улицах заметно поубавилось. Откуда-то доносилась бравурная военная музыка. В целом впечатление создавалось гнетущее, несмотря на безоблачное небо, ослепительно сияющее солнце и яркую зелень. Между тем Гутьеррес вопреки всем тревожным признакам решил отказаться от армейского эскорта, и кортеж теперь составляли лишь два «Мерседеса»: передний — с охраной, а в заднем ехали журналисты с одним охранником, за рулем же сидел сам Гутьеррес. Он утратил свою непроницаемость, молча улыбался, потом вдруг начинал что-то напевать. Так, напевая, он и вошел в большой зал офицерского собрания. Множество офицеров уже сидело вдоль столов, тянувшихся от дверей к возвышению президиума, в котором пустовало одно место: Тавернье насчитал только шесть генералов вместо семи, входивших в состав правящей хунты со дня свержения Видалеса. Гутьеррес обвел взглядом теснившихся вдоль стен зала тукуманских и иностранных журналистов, выбрал местечко посвободнее и расположил там Тавернье и Шарля, а сам скромно встал рядом. Шарль достал из чемодана камеру и приготовился снимать. Тавернье вынул диктофон и попросил Гутьерреса перечислить поименно всех генералов, сидевших в президиуме.

— А где же самый главный? — спросил Тавернье, когда Гутьеррес кончил называть фамилии. — Генерал Бенитес — так, кажется, его зовут? При Видале-се он был начальником генерального штаба. Такое представительное собрание, почему же его нет?

Гутьеррес хотел было ответить, но осекся и поднял палец, призывая к молчанию. Из боковой двери слева от президиума вышел и стремительной походкой направился к председательскому месту высокий, подтянутый, широкоплечий военный в полевой камуфляжной форме, с пистолетной кобурой на поясе и беретом, засунутым под погон. Пройдя к месту в центре президиума, он с широкой улыбкой обвел взглядом зал и вскинул руку в приветственном жесте. Офицеры вскочили и разразились восторженными криками. Лакеи на тележках ввезли в зал шампанское и, уворачиваясь от бешено жестикулирующих офицеров, принялись расставлять на столах бокалы и бутылки. Делали это они с такой удивительной сноровкой, что, несмотря на царившее в зале возбуждение, умудрились не разбить ни одного бокала. Тавернье оглядывал ликующую публику. Большую ее часть составляли вояки в полевой форме, пригнанной без заботы о щегольстве или о строевом единообразии — от формы требовалось только не быть помехой в бою и заодно служить хранилищем разных мелких вещей, необходимых в военном быту. Такое отношение к одежде Тавернье отмечал у бойцов всех действующих армий, из которых ему приходилось делать репортажи. Некоторые офицеры были ранены: Тавернье попадались на глаза то рука на перевязи, то ярко-белая повязка над смуглым лицом, то палочка в руке у хромающего хозяина. Многие из присутствующих носили полевую форму в строгом соответствии с требованиями устава, и сама форма, чистенькая и с иголочки, говорила о том, что ее владельцу не приходится бродить в ней по джунглям, — Тавернье подумал, что это, вероятно, офицеры тыловых гарнизонов. На приглушенном камуфляжном фоне ярко выделялись парадные мундиры, которые часть собравшихся сочла нужным надеть. Как во всех латиноамериканских армиях, парадные мундиры тукуманских офицеров отличались большой пышностью, обилием аксельбантов, позументов, эмблем и тому подобных украшений, а венчалось все это великолепие фуражкой с высокой тульей, над лакированным козырьком которой золотом и эмалью сверкал пышный герб Республики Тукуман. Выделялись в толпе синие мундиры летчиков, белые — моряков, черные — танкистов или, по-здешнему, кавалеристов. Толпа продолжала ликовать, а виновник этого ликования, появившийся в президиуме последним генерал в камуфляжной форме, все так же стоял, широко улыбаясь, и помахивал рукой то ли офицерам, то ли репортерам, затопившим его вспышками фотоаппара-, тов и ярким светом переносных ламп.

— Кто это? — крикнул Тавернье на ухо Гутьерре-су, потому что иначе в общем шуме тот мог его не расслышать.

— Генерал Коронадо. Генерал Бернардино Ко-ронадо де ла Крус. Командир корпуса войск специального назначения.

Тавернье вспомнил, о ком идет речь. Впервые фамилия генерала промелькнула в газетах несколько лет назад, когда было объявлено о создании в Ту-куманё первого мотопехотного батальона специального назначения «Кетцаль». В то время Коронадо имел чин майора, но быстро пошел в гору, так как ощутимых успехов в развернувшейся антипартизанской кампании сумел добиться лишь его батальон. Методики отбора и подготовки личного состава разрабатывал сам Коронадо, пользуясь неофициальными рекомендациями американских военных, среди которых он имел много знакомых еще с тех пор, когда учился в Вест-Пойнте. Через год по инициативе Коронадо было принято решение сформировать еще один элитный батальон. Когда численность специальных войск достигла пяти тысяч человек, не считая приданных артиллерийских, танковых, саперных и прочих подразделений, в генеральном штабе приняли решение выделить эти войска в особый корпус и возложить на него главную тяжесть борьбы с антиправительственными выступлениями. Прочим родам вооруженных сил предстояло взаимодействовать с особым корпусом, командиром которого был назначен отличившийся во многих боях и приобретший большую популярность в армии генерал Коронадо. Фотографии красавца-генерала, героя борьбы с коммунизмом, постоянно появлялись на страницах западных газет. Смышленый генерал с хорошо подвешенным языком раздавал интервью, наносил зарубежные визиты и постепенно в глазах всего мира выдвигался на первое место в составе правящей военной хунты. Упорные слухи о страшных жестокостях, чинимых войсками генерала в партизанских районах, только интриговали публику, накладывая на симпатичный образ генерала отпечаток некоего зловещего трагизма: в его лице читатели газет и телезрители видели благородного по натуре борца с темными силами, вынуждаемого коварным врагом прибегать к жестоким мерам и в результате испытывающего мучительные душевные терзания. Генерал Бенитес, возглавивший хунту после падения Видалеса, все больше отходил на задний план, заслоняясь яркой фигурой своего молодого товарища. Коронадо решительно воспротивился перемирию с повстанцами и отказался принять участие в переговорах, начатых Бенитесом. Переговоры мало-помалу заходили в тупик — не в последнюю очередь из-за того, что войска, подчиненные Коронадо, упорно не желали соблюдать перемирие. Тавернье начал понимать, что происходит: по всей видимости, они наблюдали церемонию перестановки в правящих верхах. Силы, не заинтересованные в компромиссе, решили заменить престарелого и уступчивого вождя на молодого и рвущегося в бой. Неожиданно зажглись укрепленные на стенах справа и слева от президиума телевизионные экраны. Шум в зале стих, все, в том числе и Коронадо, усе- лись на свои места, а красавец-диктор хорошо поставленным голосом стал читать текст: «Сегодня ночью генерал Бенитес подписал обращение к нации в связи со своим уходом в отставку. В обращении содержится призыв сохранять спокойствие и не поддаваться на провокации экстремистских элементов, а также выполнять все распоряжения вновь избранного главы правящей хунты генерала Коронадо. Генерал Бенитес выразил уверенность в том, что выдающиеся способности генерала Коронадо и его не оценимые заслуги перед тукуманской нацией в деле сохранения независимости и целостности страны, защиты прав и свобод всех граждан и противостояния международному экстремизму позволят новому главе правительства сплотить вокруг себя все здоровые силы нации и достойно возглавить ее движение к грядущему процветанию».

Диктор сделал паузу и продолжал: «Избрание генерала Коронадо на пост председателя правящей хунты восторженно встречено в вооруженных силах. Военные уверены в том, что приход нового энергичного руководителя положит конец параличу власти...» Суть сообщения становилась ясна, и дальше Тавернье не слушал. Он спросил Гутьерреса:

— Это что, переворот?

— Ну что вы, — благодушно возразил Гутьеррес. — Мы намерены твердо стоять на почве законности. Генерал Бенитес совершенно добровольно подал в отставку — он сам понял, что как глава правительства не соответствует задачам сегодняшнего дня. Все готовые к сотрудничеству слои тукуманского общества сошлись на том, что самой подходящей фигурой на освободившемся посту будет генерал Коронадо.  По-моему,  вы  обязаны  написать,  что речь вовсе не идет о заурядном перевороте из тех, которые предпринимаются лишь в целях передела власти.

Тавернье пробурчал что-то неопределенное, продолжая делать пометки в записной книжке, несмотря на включенный диктофон, висевший у него на груди. Он давно на собственном опыте убедился в том, что простая звуко- и даже видеозапись далеко не отражает всех впечатлений, появляющихся в душе непосредственного участника событий. Шарль также продолжал снимать, с кошачьей мягкостью передвигаясь по переполненному залу. Впрочем, самое любопытное, а именно ликование собравшихся, уже было запечатлено. Далее начались выступления военных, однако выступающие, видя нацеленные на них объективы, почти слово в слово повторяли речь диктора. Не стал исключением и генерал Коронадо: он также заявил о необходимости сплочения здоровых сил нации, констатировал полную возможность при имеющихся ресурсах прийти к процветанию и перешел к обязательной теме экстремистской опасности. Здесь генерал сменил тон, благодушие исчезло из его голоса, и звучавшие уже неоднократно заезженные слова постепенно заставили зал притихнуть. В сочном баритоне Коронадо послышались скрежещущие нотки, словно скребли железом по железу. Тавернье понял, что этот человек не намерен шутить, и за каждой его казенной фразой о коммунистическом заговоре и о необходимости борьбы с экстремизмом стоит желание схватки и стремление к крови. Потемневшие от внутреннего напряжения глаза генерала уперлись прямо в глаза Тавернье, и по спине француза пробежал холодок, словно его вот-вот должны были потащить на расстрел. Взгляд генерала смягчился, и он произнес заключительные фразы: «Клянусь, мои дорогие соратники, совместно с вами сделать все для конечной победы и для процветания нашей любимой Родины. Да помогут мне в том Господь и Пресвятая Дева». Присутствующие вновь разразились восторженными криками. Тавернье обратился к Гутьерресу:

— Сеньор, мы засняли здесь все, что нам нужно. Не будем терять времени.

Легкая гримаса неудовольствия пробежала по лицу Гутьерреса, однако он любезно улыбнулся и вслед за журналистами стал проталкиваться к выходу.

— Сейчас мы проедемся по городу, — сказал он. — Вы должны запечатлеть, как народ реагирует на приход к власти генерала Коронадо.

— Я так понимаю, что он просто обязан реагировать положительно! — с несколько наигранным воодушевлением воскликнул Шарль. Гутьеррес подозрительно покосился на него, но промолчал. Когда все расположились в лимузине и машина тронулась, Гутьеррес с переднего сиденья повернулся к журналистам и наконец дал волю своим чувствам.

— Теперь все пойдет по-иному, не так, как при этой дряхлой развалине! — заявил он, имея в виду Бенитеса. — Все будет расставлено по местам, не то что во время перемирия, когда подлинные граждане, соль нации, должны были оглядываться на продажных газетчиков, профессиональных смутьянов и вообще на всяких полуграмотных голодранцев. Производители, те люди, которые организуют труд нации, получат надежную защиту. Никто уже не посмеет тянуть жадные лапы к чужой собственности. Я не хочу сказать ничего плохого про Бенитеса —. он, конечно, человек благонамеренный, но у него   самая страшная для политика болезнь — паралич воли. Он полагал, будто можно зажарить яичницу, не разбив яйца, будто с теми, для кого бунт — родная стихия, можно справиться без крови...

— Ой,     гляньте-ка!     —     невежливо     перебил Шарль. — Вот и всенародное ликование! Все как положено! На тротуарах по обе стороны улицы действительно толпилось человек двести с плакатами, приветствовавшими приход нового властителя. Законопослушные демонстранты не занимали проезжую часть, по которой неторопливо курсировали взад-вперед два броневика, охранявшие собравшихся. Кроме того, вдоль кромки тротуара были цепочкой расставлены солдаты, державшие на изготовку израильские штурмовые винтовки «галил». В целом всенародное ликование выглядело не слишком впечатляюще — Гутьеррес и сам это ощутил, а кроме того, расслышал откровенную иронию в голосе Шарля.

— Напрасно шутите, — с раздражением сказал он. — Эти люди, если хотите знать, рискуют жизнью. Террористы в любой момент могут устроить какую-нибудь провокацию.

— Что ж, запечатлеем, — сказал Шарль и направил объектив в окно.

Один из солдат настороженно посмотрел на лимузин, подошел к офицеру и что-то ему сказал, но офицер, взглянув на машину, сделал успокоительный жест. Заметив, что их снимают, демонстранты оживились и с удвоенным усердием замахали флагами и плакатами.

— Чуть вперед, — попросил Шарль.

Вскоре он закончил снимать толпу, к которой постепенно подтягивались новые небольшие группки митингующих, и лимузин двинулся дальше по улицам столицы. За исключением двух-трех мест, в которых им попались такие же бдительно охраняемые солдатами митинги, город был необычно пустынен, лица немногочисленных прохожих выражали испуг, когда они оглядывались на кортеж, и во всей атмосфере чувствовалось напряжение. Настроение у Тавернье мало-помалу окончательно испортилось, и он поймал себя на том, что понимает перепуганного толстяка, которому так не подходил титул министра. На некоторых домах попадались написанные распылителем лозунги патриотического содержания, приветствующие приход к власти генерала Коронадо и призывающие к расправе с коммунистами. Шарль эти лозунги добросовестно снимал. Успел он также заснять и отъезжающую от тротуара карету «Скорой помощи», вслед которой мрачно смотрели из-под низко надвинутых касок солдаты армейского патруля. У ног солдат блестела, словно лакированная, большая лужа крови, уже начавшая привлекать мух. Брызги крови и пулевые щербины виднелись также и на ярко-белой стене ближайшего здания. Гутьеррес помрачнел, отрывисто буркнул: «Вот видите» — и с профессиональной ловкостью развернул лимузин на 180 градусов, чуть не задавив какого-то оборванца, еле успевшего отскочить с мостовой обратно на тротуар. Тот проводил взглядом лимузин; его темное индейское лицо осталось неподвижным, но в глазах сверкнула ненависть. Машины запетляли по извилистым улочкам холмистой старой части города. Время от времени в просветах между зданиями открывался вид на лежавшую у подножия холмов пригородную долину, по которой были разбросаны деревушки, белые церкви, квадраты посевов и во всех направлениях тянулись дороги. Неожиданно Шарль вскинул камеру на плечо и стал снимать. Тавернье бросил взгляд на открывшиеся просторы — туда, куда Шарль нацелил объектив. Шоссе, проложенные на север и северо-запад, были сплошь забиты войсками: армейские колонны двигались по направлению к синеющим на горизонте лесистым горам, где антиправительственные повстанцы захватили обширные территории и установили на них свои порядки, в которых Тавернье еще толком не разобрался. В прозрачном воздухе плоскогорья были отчетливо видны бронемашины, танки на тягачах, ракетные установки, автоцистерны и бесчисленные грузовики, многие из которых тянули на буксире тяжелые орудия. В небе над колоннами барражировали вертолеты. Движение войск началось, по-видимому, еще ночью, так как головы колонн скрывались в легкой дымке на горизонте. Доносился глухой гул сотен мощных моторов.

 —Да, — не отрываясь от окуляра, протянул Шарль, — крепко, кажется, у вас взялись за проклятых экстремистов... Гутьеррес остановил машину.

— Снимайте, снимайте, — с усмешкой произнес он. — Мы не собираемся прятаться. Взялись так, как давно пора было взяться. Для чего народ десятилетиями, отказывая себе в самом необходимом, оснащал армию? Пришло время отдавать долги. И мы их отдадим, не ударим лицом.в грязь.

Шарль повернулся к Тавернье и поднял большой палец. Кадры и в самом деле получились эффектные. Выйдя из машины, он подбежал к парапету над высоким склоном. В этом месте виток шоссе проходил прямо под Шарлем, и все устрашающие подробности марша войск были видны как на ладони.

— На сей раз им нас не остановить, — убежденно сказал Гутьеррес. — Пока Бенитес и прочие слабаки занимались болтовней, другие пополняли армию и закупали оружие, — конечно, без лишней рекламы. Частично войска уже заняли позиции на подступах к партизанским зонам. Кстати, пока шли переговоры, марксисты, спустившись с гор, успели взять под свой контроль часть приморских и долинных земель. Теперь нам придется отбивать эти районы. Вот какова цена слабости в политике. Впрочем, нет худа без добра: на равнине нам легче будет с ними справиться, пока они не попрятались по лесам. Наступление начнется через два дня, и вы можете присутствовать при этом событии, — если, конечно, пожелаете.

— Само собой  — сказал Шарль, вернувшийся к машине и услышавший его слова. — Покажем всему свободному миру, как вы разнесете этих ничтожных марксистов в пух и прах.

— Покажите, вы это умеете, — холодно улыбнулся Гутьеррес. — Мы в долгу не останемся.

Вечером Гутьеррес отвез французов на прием по случаю «бескровной национальной революции», как некоторые местные газетчики успели окрестить приход к власти Коронадо. Прием проходил в президентском дворце, и на него собралось все высшее общество тукуманской столицы, от известных ученых и писателей до богачей, ворочающих сотнями миллионов долларов. Происхождение этих богатств по большей части было туманно, так как, хотя республика и могла поставлять на внешний рынок лес, серебро и бокситы, объемы добычи всех ее природных богатств не объясняли роскоши в которой купалась ее правящая верхушка, и тех огромных вложений, которые она делала за рубежом. Прием также отличался роскошью, которой позавидовало бы большинство великосветских приемов в европейских столицах: женские фигуры, облитые потоками бриллиантов, драгоценная посуда, удивительные кушанья должны были, видимо, создать впечатление устойчивости правящей элиты и ее уверенности в себе перед лицом драматических перемен, грозивших всплеском гражданской войны и новой большой кровью. Однако в атмосфере великолепного зала Тавернье не ощутил уверенности: хотя глупых, легкомысленных и хвастливых фраз он услышал множество, но именно это внушало тревогу и говорило о самодовольном упадке, во имя самосохранения готовом пойти на что угодно и уповающем прежде всего на военную силу. Несколько наскоро взятых интервью вызвали у Тавернье лишь досаду, так как собеседники не сказали ничего мало-мальски содержательного и продолжали повторять приевшуюся чушь о международном экстремизме. Поражало то, что никто из собравшихся упорно не желал говорить о происходящем на севере, если не считать, конечно, официальных тостов, когда голос оратора едва возвышался над посторонними разговорами о торговых сделках, новых назначениях среди военных и чиновников, а также о браках, любовных похождениях и увеселениях тукуманской элиты. Материал был отснят, и Тавернье вновь заскучал. Зато Шарль чувствовал себя как нельзя лучше, присмотрев себе эффектную вдовушку бальзаковского возраста и наливаясь в ее компании шампанским на дармовщинку. Вскоре по просьбе Тавернье журналистов повезли в отель. Вдовушку пришлось прихватить с собой, — впрочем, Гутьеррес, хотя и оставался удручающе трезвым, против этого ничего не имел. Прощаясь с Тавернье в дверях номера, Гутьеррес напомнил:

— Завтра на рассвете армия начнет наступление. Мы должны разгромить группировку противника на равнине, в городе Номбре-де-Дьос. Это позволит нам, во-первых, оттеснить мятежников от моря, а во-вторых, уничтожить их ударные отряды. Тех, кто останется, пока загоним в горы, а там ими займутся специальные силы. Управления войск уже развернуты на местности, и вы сможете провести съемку операции. Обзор там такой, что вам все будет видно как на ладони и в то же время опасности никакой.

Из коридора донесся визгливый женский смех и удовлетворенный смешок Шарля. Гутьеррес кивнул через плечо и спросил:

— А как ваш напарник? Сумеет рано встать после бурной ночи?

— О, не беспокойтесь, Шарль сделан из железа, — махнул рукой Тавернье. — Итак, мы вас ждем завтра, дорогой майор.

Наутро они неслись на север в армейском автобусе вдоль нескончаемых колонн военных грузовиков, сопровождаемые впереди и сзади джипами с установленными на них тяжелыми пулеметами «М-2». Гутьеррес весело рассказывал им о конструкции пулеметов:

— Я сам стрелял из такой машинки почти на три тысячи метров и, представьте себе, уложил на таком расстоянии не одного бандита. Тяжелые пули, почти 700 гран, потому и инерция больше, и траектория полета пули сравнительно устойчива. Телескопический прицел, «лаймен» или «унертл» с 10-кратным увеличением, и можно начинать охоту. Не хотите поучаствовать? — как бы шутя спросил майор.

— Нет уж, у нас своих дел хватает, — мрачно отозвался Шарль.

Похоже, южная вдовушка сумела расшатать даже его железное здоровье. Тем не менее он работал четко, как всегда, фиксируя камерой улыбающиеся лица солдат над бортами грузовиков, показывающих двумя пальцами знак «виктория», особо впечатляющие образцы военной техники, проносящиеся к северу над шоссе тройки штурмовиков и зловещие дымы на горизонте. По обеим сторонам дороги стали попадаться застывшие автоцистерны, грузовики с боеприпасами и продовольствием. Затем появились артиллерийские позиции. В стекла автобуса упруго толкнулись раскаты залпов, самоходные гаубицы в камуфляжной раскраске сотрясались и окутывались облаками дыма и пыли. Грузовиков на шоссе стало меньше — их место вдоль обочин заняли танки и бронетранспортеры, ожидая момента, когда дорога впереди будет расчищена для стремительного броска в тыл противника. Передний джип, а за ним и автобус свернули с асфальта на проселок и подъехали, раскачиваясь на ухабах, к штабной позиции, представлявшей собой несколько блиндажей, соединенных ходами сообщения и охраняемых врытыми в землю танками и пулеметными точками. На командном пункте царило воодушевление: войска двинулись в наступление, и за его ходом можно было наблюдать даже невооруженным глазом, так как разворачивалось оно на обширной равнине, в центре которой белели постройки Номбре-де-Дьос. К репортерам, учтиво улыбаясь, подошел молодой генерал и вскинул ладонь к ладно сидевшему на голове черному берету:

— Генерал Мондрагон, командующий Северной группой войск. Обычно командую 4-й бронетанковой дивизией, она и составляет ядро Северной группы. Прошу вас пройти на наблюдательный пункт, оттуда вы сможете все видеть в деталях. Наступление развивается точно по плану. Артподготовку перенесли в глубину, а бронетехника с десантом пехоты уже подходит к городу.

Шарль приладил к камере дальнобойную оптику и начал снимать, а Тавернье прильнул к стереотрубе. Диктофон у него на груди не переставал работать с момента их появления на командном пункте. Он слушал объяснения генерала и время от времени делал пометки в блокноте. Как раз в этот момент управляемая ракета, прочертив сложную траекторию в воздухе, взорвалась на колокольне городского собора, и та тяжело обвалилась в облаке дыма.

— Там мог сидеть корректировщик, — любезно пояснил генерал. — У них довольно много минометов. Поставки идут по морю, большей частью с Кубы, поэтому важно отсечь их группировку на побережье и сбросить ее в море.

Оборонительные позиции повстанцев хорошо просматривались с наблюдательного пункта. Были хорошо видны и попадания снарядов в укрепленные дома на окраине города, и разрывы мин вдоль линии траншей, и целые вулканы, вздымаемые пучками ракет. Между тем танки подошли к первой линии траншей, не замедляя хода пересекли ее и двинулись дальше, обтекая городок с двух сторон. Только часть машин, подошедших к городу в лоб, остановилась перед строениями вне досягаемости гранатометов. Танковые орудии; однако, с этого расстояния могли вести огонь практически без промаха. Бронетранспортеры с десантом догнали танковый авангард, пехотинцы выскакивали из кормовых люков и прыгали в траншеи или, перебежками приближаясь к городским строениям, исчезали в лабиринте окраинных улочек. Все шло гладко, как на учениях, — именно это наводило Тавернье на мысль о том, что не все в порядке. Генерал Мондрагон, разглядывавший поле боя попеременно то в бинокль, то в мощный телескоп, установленный на треноге, своим видом подтверждал его подозрения: лицо генерала словно окаменело, губы под щегольскими усиками нервно кривились. Связисты, то и дело подходившие к генералу и вполголоса передававшие ему сообщения передовых частей, казалось, только усиливали его раздражение. «Не слепой!», «Сам вижу!» — огрызался генерал через плечо и отдавал короткие приказы, по большей части относившиеся к авиационным частям.

— Где они? Куда отходят? — рычал генерал. — Пусть летчики найдут их! Они не могли далеко уйти, ведь еще ночью они были на позициях! Прекратить тратить снаряды, мы же бьем по брошенным позициям! Разведывательный батальон вывести на шоссе и бросить вперед, пусть во что бы то ни стало ввяжется в бой с бандитами. Вертолетам осуществлять охрану колонны. И всем двигаться быстрее, может, мы еще успеем сесть им на хвост до тех пор, пока они не уйдут в горы!

Ситуация была ясна и без объяснений — повстанцы ночью ловко выскользнули из-под удара, и их отход явился полной неожиданностью для правительственных войск, долгое время молотивших бомбами и снарядами оставленные позиции, а главное — потерявших массу драгоценного времени, в течение которого они могли бы задержать, связать боем и затем, пользуясь перевесом в технике, уничтожить легко вооруженные повстанческие отряды. Однако неприятности этим не исчерпывались — в штаб начали поступать сведения о потерях, которые умудрялся наносить наступающим исчезнувший противник. По обе стороны города обнаружились минные поля, на которых ударные части потеряли несколько машин. В воздух поднялись черные столбы дыма. Появились убитые и раненые — это невидимые снайперы, засевшие в облюбованных заранее укрытиях, с дальнего расстояния выбивали живую силу противника. В довершение всего рванувшийся вперед разведывательный батальон напоролся на засаду. Попытавшись объехать завал на дороге, передние броневики сползли с асфальта и тут же подорвались на минах, а две задние машины подбили замаскировавшиеся в придорожном кустарнике гранатометчики. Поскольку местность по сторонам дороги была сильно пересеченная и вдобавок, видимо, заминированная, батальонная колонна не могла сдвинуться с шоссе и превратилась в огромную неподвижную мишень. Из всех своих пушек и пулеметов батальон принялся вслепую молотить по овражкам, кустам, купам деревьев и вообще по всем предметам, за которыми мог укрыться человек, но тут по заранее пристрелянному участку с заросших лесов отдаленных склонов ударили 82-миллиметровые минометы. В считанные минуты было подбито еще несколько машин, причем погиб командир батальона—в его броневике взорвался боекомплект. Пехотный десант, поддавшись панике, без команды высыпал из люков, боясь сгореть заживо, и залег в придорожных кюветах, не слишком надежно защищавших от сыпавшихся градом мин. Огневой налет закончился так же внезапно, как и начался. Засечь батареи, стрелявшие из лесной чащи, за это время удалось лишь очень приблизительно, но артиллерия по распоряжению генерала Мондрагона все же открыла огонь по площадям в надежде хоть как-то отомстить коварному врагу. Над пораженными участками холмов встали редкие дымки, и хотя под кронами деревьев там мог твориться настоящий ад, все же генерал, по-видимому, понимал слабую действенность такого приблизительного огня. Вероятнее всего, основные силы повстанцев, совершив ночной бросок, находились уже вне досягаемости грозной правительственной артиллерии, а поразить на столь обширной территории маленькие мобильные арьергарды не стоило и надеяться. Генералу Монд-рагону, видимо, не сообщили, что и Тавернье, и его напарник прекрасно говорят по-испански, и потому генерал отдавал приказы и комментировал происходящее, не стесняясь гостей. Тавернье было не по себе, словно он подслушивал под дверью, хотя, пожалуй, любой журналист только порадовался бы такому- недоразумению. Недаром Шарль с иронией, но одновременно и с уважением называл своего старшего партнера «святым» или «его святейшеством». Прояснив для себя ситуацию на поле боя, Тавернье обратился к генералу по-испански:

— Раз уж партизаны ушли  из города,  может быть, мы переместимся туда?

Генерал удивленно вскинул на Тавернье голубые глаза, составлявшие неожиданный контраст со смуглым лицом и иссиня-черными волосами, затем слегка усмехнулся и кивнул:

— Разумеется, почему бы нет. Как видите, сегодня они нас здорово надули, но факт остается фактом: они нас боятся. Они сдали город практически без боя, а ведь он им нужен до зарезу, потому что это ключ к побережью. Сейчас они сообщаются с внешним миром по нелегальным горным тропам, ведущим через границу, но такой путь очень неудобен. То ли дело по морю! Кокаин можно вывозить хоть тоннами, а обратно привозить что угодно, хоть самолеты.

— Что вывозить, простите? — переспросил Тавернье.

Генерал удивленно поднял брови. — Кокаин, разумеется! Думаете, они могли бы Столько времени продержаться, если бы не торговали кокаином? Им, конечно, помогает Кастро, а через него и русские, но эта помощь прорывается к ним только время от времени, а для войны нужен постоянный источник средств. К тому же в своих зонах они создали собственную администрацию, школы, больницы, а на все это тоже нужны деньги, и немалые. Так что сегодня мы, с одной стороны, потерпели неудачу, потому что позволили им уйти, но, с другой стороны, они снова лишились выхода к морю, и могу вас уверить, такая жертва за то, чтобы сохранить свои войска, для них вовсе не пустяк.

— И что же теперь будет? — спросил Тавернье. — Опять патовая ситуация?

— Мы вернулись к прежнему положению, это верно, — кивнул Мондрагон. — Они в горах, где техника почти бесполезна, мы — на побережье и на равнинах. Что ж, посмотрим, как пойдет дело дальше. По-моему, война затянется надолго. А может быть, и нет, ведь теперь у нас есть решительный вождь, генерал Коронадо, и созданные им специальные войска.

В словах Мондрагона Тавернье уловил нотку горькой иронии и решил вызвать собеседника на откровенность:

— Что же, именно эти войска и решат исход борьбы? Разве без них армия бессильна перед партизанами?

— По всему выходит, что так, — едко сказал генерал. — Хотя, если бы я имел возможность набирать в свою дивизию лучших призывников,  обучать их столько же, сколько длится подготовка в спецчастях, и оснащать их таким же оружием, то, вполне вероятно, моя дивизия добилась бы не меньших успехов, чем хваленые части Коронадо. А мне присылают необученных юнцов, которые не хотят воевать, и приходится гнать их в бой, едва научив палить из винтовки. Не хватает всего: обученных снайперов, пулеметов, средств связи... Если бы в моих частях имелось достаточно  приборов  ночного  видения, разве мы проворонили бы их отход? Артиллерия, танки, штурмовая авиация — это все, конечно, хорошо, но в наших условиях они не решают проблемы.

— Но по вашей логике выходит, что все-таки спецчасти — оптимальный род войск. Пехота, подготовленная для войны в лесистой местности, оснащенная новейшим штурмовым оружием, — разве не таково решение проблемы?

— Вы забываете о том, что и этих молодцов кто-то должен поддерживать, кто-то должен закреплять их успехи, если они, конечно, есть, кто-то дол-. жен обеспечивать тыл, фланги, снабжение. У нас же в итоге все лавры достаются элите, а о тех, без кого ее победы невозможны, попросту забывают. А ведь война — это не только штурмовые удары и прорывы. Они, может быть, ее самая легкая часть, потому что в момент нанесения удара вы лучше подготовлены, чем противник, вы владеете инициативой. Партизаны — не дураки, они свои удары стараются наносить не по элитным частям, а по обычным армейским, и тем, чтобы выдержать, требуются и боевой дух, и подготовка, и оснащение не в меньшей степени, чем самым знаменитым спецбатальонам. Многие в нашем руководстве этого не понимают. Все должны подстраиваться под спецвойска, проблемы армии никого не интересуют.

— Но я видел, что в армии рады приходу Коро-надо, — заметил Тавернье.

— Конечно, и я разделяю эту радость, — пожал плечами Мондрагон. — Так или иначе проблему надо решать, а не загонять вглубь. Бенитес полагал, что все как-нибудь решится само собой, и мы начали терять даже те территории, на которых марксисты раньше не смели и показаться. Какие бы ошибки ни совершал Коронадо, мы, военные, обязаны его поддержать, ибо он искренне стремится к действиям на благо родины.

— Но, возможно, партизаны тоже считают, что они действуют на благо родины, только понимают его иначе, чем вы. Не приходилось ли вам задаваться таким вопросом? — осторожно поинтересовался Тавернье.

— Я знаю одно: они стремятся разрушить все ценности, которые созданы в этой стране за все века ее существования, — жестко ответил Мондра-гон. — Что они согласны пощадить — традиции, религию, собственность? Мира с ними быть не может, потому что они признают мир только на своих условиях, а компромиссы принимают только на словах. Я уже не говорю об их жестокости: каждому из патриотов есть за кого мстить. Надеюсь, что в лице Ко-ронадо мы наконец-то получили человека, готового идти до конца. Кстати, напомню вам как поклоннику демократии: Коронадо поддержан парламентом, а это тоже о чем-то говорит.

Упоминание о парламенте покоробило Тавернье и заставило его усомниться в объективности собеседника. Тукуманский парламент по своей продажности и угодливости давно уже стал притчей во языцех.

— Парламент? Ну да, конечно, конечно, — рассеянно кивнул Тавернье. Он почувствовал позицию собеседника и счел, что продолжать беседу бессмысленно. — Так как насчет того, чтобы перебросить нас в город?

— Нет проблем, — любезно ответил Мондрагон, обернулся к адъютанту и отдал приказ.

Через несколько минут к штабу подъехали два джипа, один из них с охраной и установленным на нем тяжелым пулеметом. Замыкал маленькую колонну броневик «скорпион». Генерал уверенной походкой направился к свободному джипу. Французы глядели ему в спину с некоторым удивлением: они никак не ожидали того, что генерал вздумает их сопровождать. Тот, видимо, почувствовав их нерешительность, повернулся к ним и на ходу сделал приглашающий жест. Тавернье с Шарлем переглянулись и, пожав плечами, последовали за генералом. Взревели моторы, и машины, покачиваясь на неровностях почвы, поползли вперед. Колонна на ходу перестроилась: впереди оказался «скорпион», за ним двигался джип с журналистами и генералом, а замыкал отряд джип с солдатами. Тавернье не пожалел о том, что Мондрагон навязал им себя в спутники: генерал по-прежнему изливал ему все то, что накипело на душе, а Тавернье, как настоящий журналист, умел ценить откровенность, в особенности если ее проявляли люди, обладающие знанием ситуации и властью. Политические рассуждения генерала Тавернье пропускал мимо ушей, включая свою про- фессиональную память лишь тогда, когда речь заходила о фактах. Небезынтересно было и то, как эти факты оценивал типичный представитель армейской верхушки, каковым являлся генерал Мондрагон.

— У них появились квалифицированные саперы, — заметил генерал, когда кавалькада приблизилась к месту, где стояли два танка и два бронетранспортера, подорвавшиеся на минах. — Раньше они не использовали мины во фронтовых операциях — подложат разве что на дороге или на улице. Да и вообще в этой стране все происходит как-то таинственно: время от времени партизаны проводят такие операции, которые могут быть проведены только под руководством командиров высочайшего класса. Вот, например, сегодня: разве могли бы они сами, без командиров-профессионалов, осуществить маневр отхода? В военной практике это самый сложный маневр. И ведь они не просто оторвались от нас, но и нанесли нам довольно чувствительные удары, — Мондрагон кивнул на покрытые простынями тела погибших танкистов, уложенные рядком перед их подбитыми машинами. Поодаль двигалась вперед цепочка саперов с миноискателями и в наушниках, а около понуро застывших танков суетились ремонтники, уже подогнавшие к месту подрыва два тягача. Мондрагон произнес несколько слов в микрофон японской миниатюрной рации, и броневик повернул к въезду в город. Однако у первого же перекрестка, где стояла кучка понурых солдат, машины по приказу Мондрагона остановились. Солдаты мрачно смотрели на четыре мертвых тела в военной форме, валявшиеся у их ног на залитой кровью мостовой, и не сразу заметили генерала, но затем испуганно вытянулись по стойке «смирно».

Выйдя из джипа, Мондрагон подошел к ним. -   —Доложите, что здесь произошло, — приказал он капралу.

— Вдоль поперечной улицы работал снайпер, — отрапортовал тот. — Вон из того дома, — капрал показал на двухэтажный особняк в конце улицы.

— Вы уверены,  что  оттуда?  — подозрительно спросил генерал. Недоверие его было понятно — расстояние до особняка составляло не меньше семисот метров, и поражать движущуюся цель наповал с такой дистанции мог только прекрасный стрелок.

— Так точно, — подтвердил капрал. — Мы уже побывали в том доме, нашли стреляные гильзы, обертку от шоколада — видно, он долго там сидел. Еще нашли использованные батарейки от рациии... и...

— Ну, говорите, — резко бросил генерал.

— Надпись на стене: «Привет генералу Мондра-гону от старого товарища по оружию — команданте Виктора». Господин генерал, этих четверых он убил до того, как мы поняли, откуда он стреляет. Еще троих он ранил: двоих легко — по касательной в голову, а нашего лейтенанта тяжело — в шею. Думаю, он не выживет. Там за домом сад, потом кладбище, за кладбищем опять сады. Когда мы добрались до дома, то уже непонятно было, где его искать.

— Уберите трупы с мостовой, — распорядился генерал. — В том доме расположите пост с пулеметом. Где ваш капитан?

— В кабильдо, господин генерал!

Генерал вернулся в джип. Броневик двинулся по улицам по направлению к собору, обозначавшему центральную площадь Номбре-де-Дьос, где находилась городская управа, или кабильдо. На улицах время от времени попадались руины домов, разбитых снарядами при артиллерийском налете. Копоть пожаров там и сям вылизала беленые стены. Шарль неукоснительно снимал эти руины, а Мондрагон болезненно морщился — видимо, при мысли о том, что снимают следы обстрела, не нанесшего противнику ни малейшего вреда. На центральной площади один из солдат выскочил из джипа и бросился в кабильдо за капитаном, а остальные остались в машинах и следили за тем, как Шарль снимает загромоздившие площадь обломки колокольни, снесенной ракетой. В дверях кабильдо появился капитан и, придерживая фуражку, бегом бросился к машине генерала. По его бронзовому крестьянскому лицу с обвислыми усами Тавернье стало ясно, что перед ними один из тех офицеров, которым удалось благодаря войне и потерям выслужиться из солдат и для которых чтение карты представляло непреодолимую трудность.

— Прочешите город, — отрывисто скомандовал генерал. — Верните жителей в дома, отделив всех подозрительных. Один взвод выдвиньте к кладбищу в боевое охранение.

— Слушаюсь! — козырнул капитан, но генерал уже не усмотрел на него, приказав водителю трогаться. Кавалькада направилась к дальнему концу города.

Генерал мрачно буркнул:

— Все это прочесывание — чепуха. Его, конечно,  и след простыл. А этим недотепам повезло, что они его не обнаружили. Попробовали бы они его обнаружить!

— О ком вы говорите? — поинтересовался Тавернье, хотя и предвидел, каков будет ответ. Как только прозвучало имя «Виктор», он вздрогнул, вмиг проникнувшись уверенностью, что речь идет о Корсакове.

— Наемник. Он работал здесь еще при Видалесе, готовил солдат правительственных войск, — пояснил генерал. — Видалес очень его ценил, одно время этот Виктор даже был его доверенным лицом, тренировал его личную охрану, но потом они поссорились, и Виктор переметнулся к мятежникам, стал обучать их солдат. Поверьте, мы скоро на себе почувствовали, каково иметь в рядах врагов подлинного- профессионала. Ходили слухи, будто этот Виктор — русский, но я сомневаюсь, что это так: русские никогда не любили Видалеса, с какой стати им посылать для него такого инструктора? А он и на Видалеса, и на партизан работал на совесть. По-моему, ему все равно, за кого воевать, лишь бы платили. Мятежники называли его «команданте Виктор». Он убедил их в том, что он — настоящий марксист, а на Видалеса работал только для отвода глаз. С тех пор он для мятежников стал чуть ли не богом. Но надо сказать, что он и впрямь прекрасный полевой командир. После этой надписи я не сомневаюсь: сегодняшней операцией отхода командовал он.

— А почему он обращается именно к вам? — спросил Тавернье.

— Потому что у них хорошая разведка, много своих людей в столице. Они знали не только о наступлении — это уж само собой разумеется, но и о том, что наступающей группировкой буду командовать я. А мы с Виктором были очень хорошо знакомы. Как ни странно, но однажды мы вместе с ним уже брали Номбре-де-Дьос — я. командовал мотопехотным батальоном, а он — специальной штурмовой ротой. По сути, они с Коронадо одновременно начинали одно и то же дело — формирование специальных войск, только Виктор постоянно сам водил своих солдат в бой. Они, конечно, гибли, но тоже преклонялись перед ним.

Автомобиль проехал мимо группы причитающих женщин. Несмотря на свое неподдельное горе, при виде военных машин они, словно по команде, испуганно примолкли. Женщины собрались вокруг двух мертвых тел, покрытых простынями, — видимо, случайных жертв артобстрела. Увидев, что Шарль снимает эту сцену, Мондрагон снова болезненно поморщился.

— Войны без жертв не бывает, господа, — сказал он. — Особенно если противник постоянно прикрывается мирным населением.

Выехав из города, машины запетляли по проселочным дорогам среди посевов. Местность была уже прочесана войсками: боевые машины виднелись далеко впереди, приближаясь к покрытым лесом холмам предгорий. Следы гусениц и колес в разных направлениях исполосовали рыхлую землю полей, вмяв в землю растения. Лишь кое-где искалеченный стебель упрямо поднимался над множеством мертвых собратьев, показывая всем, кто хотел видеть, свои изломанные члены, свою разлохмаченную плоть. Броневик, возглавлявший движение, также порой катил прямиком по посевам, сокращая расстояние до шоссе, на которое, по словам генерала, им следовало выехать. Наконец они достигли шоссе, миновав в месте его пересечения с проселком группу солдат, возводивших укрепленный пост, и охранявший строителей танк. По асфальту броневик помчался со скоростью легкового автомобиля, вынуждая джипы поспевать за ним. Кавалькада обгоняла по свободной встречной полосе бесконечную вереницу армейских грузовиков, вновь потянувшуюся вперед, за боевыми частями, преследовавшими отступающего противника. Один раз броневику, а за ним и джипам пришлось принять вправо, притираясь к бортам грузовиков, так как навстречу им проехал в тыл тягач, тащивший на тросе поврежденный броневик. Еще один броневик из числа попавших под обстрел двигался в тыл своим ходом. У него разрывом мины была сворочена на сторону пушка, и ствол смотрел в небо, скривившись, словно в идиотской гримасе. Наконец они достигли того места, где попал в засаду разведывательный батальон. Бетонные плиты, образовывавшие завал, и разбитые машины, не подлежавшие ремонту, сволокли с дороги. Обгорелые, с покривившимися башнями, с подломившимися колесами, броневики служили предметом боязливого любопытства солдат,, глядевших на них из проезжавших мимо грузовиков. От одного из «скорпионов» и вовсе осталась только груда обгорелого металла — это была командирская машина, в которой взорвался боекомплект.

— Не повезло, — покачал головой Мондрагон. — Хороший был офицер.

Увидев, что Шарль с камерой выбирается из джипа, Мондрагон сказал ему:

— Можете работать смело — мин здесь уже нет. Впрочем, и те, что были, — одни противотанковые.

Шарль принялся обходить со всех сторон искалеченные машины, стараясь найти наиболее впечатляющий ракурс. Мондрагон обратился к Тавернье:

— Завтра утром я отправлю вас в столицу. Послезавтра должны состояться официальные торжества по случаю вступления генерала Коронадо на пост президента страны. Завтра парламент ратифицирует решение правящей хунты, а потом все как обычно: военный парад, прием послов и так далее. Запечатлеете торжества — и милости прошу обратно к нам, но только должен предупредить: снимать войну в джунглях куда опаснее, чем войсковые операции вроде той, что проводилась сегодня. Засады, внезапные налеты, случайные стычки — обычное дело. Короче говоря, если вы захотите снимать настоящий бой, то это будет ближний бой, а значит, опасность удесятеряется.

— Генерал, я думаю, вы слышали, что мы не новички в своем деле, — усмехнулся Тавернье. — Я, к примеру, начинал во Вьетнаме, и снимать в джунглях мне не в новинку. Последняя наша точка — это Бейрут, и я не могу вам сказать, что опаснее: снимать бои в джунглях или уличные бои в огромном городе, где стреляют из каждого окна.

Мондрагон улыбнулся и поднял руку в знак согласия:

— Хорошо, хорошо, не сердитесь. Я знаю, вы мастера своего дела и знаете, на что идете, но предупредить вас я все же был обязан. Итак, судя по времени, мой штаб уже переместился в город, так что мы можем вернуться туда, перекусить и отдохнуть с относительным комфортом. Двигаться дальше вперед вам нет никакого резона — войска остановились вдоль намеченной линии, окапываются и ждут приказа на продвижение в глубину партизанской зоны. Думаю, ждать им придется не один день, такие решения требуют тщательной проработки, а тут еще эти торжества... Одним словом, вам есть прямой резон вернуться в столицу, тем более что я имею соответствующий приказ.

— Приказ есть приказ, — философски заметил Шарль, закончивший съемку и теперь просматривавший в окуляр отснятые кадры.

Броневик, а за ним и джипы развернулись, захватывая колесами кювет, в котором после утреннего боя было полно стреляных гильз, обрывков бинтов, солдатских ботинок, и помчались по шоссе обратно к Номбре-де-Дьос. Штаб ударной группировки и впрямь уже успел расположиться во дворце крупнейшего местного плантатора, так что ночевать французам пришлось в роскошной спальне с потолком, украшенным фресками и лепниной, и с кроватью под балдахином, такой огромной, что расположись в ней даже четверо усталых путников, им все равно не удалось бы стеснить друг друга. После плотного ужина, состоявшего из тушеной баранины с овощами, фруктов и очень недурного местного вина, журналисты уснули как убитые и остались очень довольны тем, что наутро их разбудили не слишком рано. Солдат принес им воду для умывания, мыло и полотенце. Завтракать в зале, превращенном в офицерскую столовую, им пришлось вдвоем — офицеры, видимо, давно разъехались по своим частям. Впрочем, когда они пили кофе, в столовой появился лейтенант в черном комбинезоне танкиста и, приложив ладонь к черному берету, отрапортовал, что ему поручено сопровождать их в Санта-Фе. Вместе с лейтенантом они вышли на улицу. Вчерашние джипы и «скорпион» уже стояли перед дворцом, водители и солдаты охраны курили, развалившись на сиденьях. Тавернье начал было спускаться по ступеням парадного входа, но вдруг остановился, задрал голову и приложил руку козырьком к глазам. Окрестность наполнилась грозным гулом. С юга к городу стремительно приближались две тройки «Фантомов», напоминающие два схематически изображенных на облачном небе наконечника стрел. Впрочем, и сами машины имели стреловидные очертания, и эта удвоенная стреловидность еще усиливала впечатление почти немыслимой стремительности, создаваемое их полетом. Словно приплюснув своим ревом к земле все живое, штурмовики промчались над городом, скрылись за холмами, и оттуда почти сразу же донеслись раскаты бомбового удара. Стихший было гул начал нарастать снова, и вскоре следующие две тройки пронеслись следом за первыми двумя. Из-за холмов вновь докатились разрывы, а над одним из гребней возник и начал неторопливо подниматься к небу жирный черный гриб. Появились, оглушили округу и умчались к горам еще две тройки, и не успел стихнуть их рев, как с юга донесся другой звук, не менее мощный, но напоминавший унылое церковное пение на одной ноте. В небе на юге замаячило множество точек, приближавшихся на разной высоте, — Тавернье понял, что это боевые вертолеты, готовящиеся довершить работу «Фантомов».

— Да, торжества торжествами... — произнес Шарль и, не докончив фразы, широко зевнул. Волна боевых машин с грохотом прокатилась над городом. В открытом боковом люке одной из них Тавернье различил установленный на турели тяжелый пулемет и стрелка, сидящего в кресле и сквозь прицел глядящего на землю. Журналисты погрузили свое имущество в джип, уселись сами, и лейтенант дал команду трогаться. Шоссе по-прежнему было запружено войсками, но теперь среди техники, двигавшейся по встречной полосе, Тавернье то и дело выделял группы боевых машин с необычным тоном камуфляжной раскраски и трафаретной эмблемой на бортах — распростертым в прыжке ягуаром. Солдаты, поглядывавшие через борта грузовиков на маленький встречный караван, выглядели щеголевато в своих черных беретах, черных шейных платках и камуфляжной форме той же расцветки, что и их машины. Ладности их облика не нарушали обвешивавшие их многочисленные подсумки, а также ножи, лопатки, фляжки и прочие предметы военного обихода, Бросалось в глаза разнообразие их вооружения: если обычные пехотинцы почти все, за исключением пулеметчиков, имели штурмовые винтовки «галил» или «М-16», то эти солдаты были вооружены кто штурмовой винтовкой с подствольным гранатометом, кто снайперской винтовкой, кто легким пулеметом, кто обычным противотанковым гранатометом. Вдобавок из-за бортов выглядывали устремленные в небо ноздреватые стволы тяжелых пулеметов, прикрепленных для удобства перевозки к днищу кузовов. На то, что Шарль снимает их, солдаты реагировали весьма нервно, переговаривались, показывая пальцами на джип, а один из солдат даже вскинул винтовку и прицелился в Шарля. Лейтенанту пришлось передать по рации приказ генерала Мондрагона не препятствовать работе корреспондентов. После этого озлобление на лицах солдат сменилось приветливыми улыбками, и в воздухе замелькали растопыренные в виде знака победы смуглые пальцы.

— Не сердитесь на них, — сказал лейтенант. — Это специальные войска, батальон «Кетцаль». Про них журналисты чего только не писали, изображали их форменными людоедами, так что...

Конец его фразы был заглушён ревом очередной тройки «Фантомов», промчавшейся на север, к горам. Тавернье оглянулся и увидел, что над холмами предгорий в воздухе на разных ысотах взад-вперед снуют вертолеты, словно маленькие хищные насекомые. Становилось ясно, что новый командующий решил с помощью карательных рейдов авиации показать населению партизанских районов цену вражды с правительством.

— Коронадо знает, что делает! — радостно воскликнул лейтенант,   перекрикивая  шум  ветра.  — Сперва их проутюжит авиация, а потом за дело возьмется «Кетцаль». Я этим марксистам не завидую!

Тавернье за эти дни слышал уже множество подобных восклицаний и потому промолчал. Шарль дремал, переваривая обильный завтрак. До въезда в Санта-Фе Тавернье молча оглядывал поля, проносившиеся по сторонам дороги, на которых кое-где виднелись тракторы или одетые в белое фигурки сельскохозяйственных рабочих. На контрольно-пропускном пункте у въезда в город они оставили броневик — видимо, таково было распоряжение генерала Мондрагона, считавшего подобный эскорт чрезмерным для столицы. Однако всего лишь через четверть часа выяснилось, что генерал жестоко ошибался.

Когда лейтенант, предъявлявший на посту документы, вновь уселся в джип рядом с водителем, Тавернье по какому-то наитию попросил его проехать в отель через самый центр города, через квартал правительственных зданий. Некий голос подсказывал журналисту, что в канун торжеств если что-то и может происходить в столице, то исключительно в центре, где атмосфера насыщена электричеством политики и войны. Лейтенант не получал от своего начальства никаких запретов на сей счет и только пожал плечами: «Через центр так через центр». Своим согласием он подписал себе и своим людям смертный приговор, но об этом не мог знать ни он, ни Тавернье, впоследствии не раз видевший во сне молодое и жизнерадостное лицо лейтенанта — таким, каким оно было за десять минут до смерти. Смерть уже перевернула в тот момент свои песочные часы, и песчинки бежали вниз с той же скоростью, с какой два джипа приближались к Пласа де Индепеденсиа — площади перед зданием парламента. Вокруг площади возвышались помпезные здания Конституционной палаты, Верховного суда и других государственных учреждений, деятельность которых за время непрерывного правления военных постепенно приобрела совершенно таинственный характер, хотя отпрыски лучших семей страны исправно, ходили сюда на службу и получали немалое жалованье. То обстоятельство, что даже запутанные имущественные споры в Тукумане разрешались генералами, ничуть не мешало обильному производству бумаг в мраморных дворцах на Пласа де Индепе-денсиа. Тавернье обратил внимание на то, что на улицах стало значительно меньше солдат и в особенности бронетехники. Лейтенант объяснил, что большая часть войск столичного гарнизона стянута в новую часть города, к резиденции президента и городку иностранных посольств, откуда по Авенида Майор войска должны проследовать мимо правительственной трибуны к пригородным казармам. Извилистые улицы старого города, хотя и довольно широкие в центре, не приспособлены для прохождения военной техники. Лейтенант говорил с Тавернье, повернувшись к нему с переднего сиденья, а джип тем временем выехал на обширную центральную площадь. Одну ее сторону целиком занимало выстроенное в духе позднего классицизма величественное здание парламента. Огромная лестница, поднимавшаяся к колоннаде перед главным входом на всю высоту цокольного этажа, с обеих сторон была обнесена мраморной балюстрадой и цепочкой бронзовых бюстов героев Республики. Сновавшие по циклопической лестнице фигурки посетителей дворца казались крошечными, как и фигурки солдат, дежуривших в тени колоннады у выложенной из мешков с песком пулеметной точки. У подножья лестницы стоял одинокий танк «Т-55». Люки были открыты, танкисты, не в силах долго оставаться внутри раскаленной стальной коробки, сидели на броне, покуривали и потягивали из банок кока-колу. На другой стороне площади под пальмами, окаймлявшими фасад здания Министерства юстиции, виделся еще один пост с пулеметом. В целом вся картина создавала впечатление невозмутимого покоя. Тавернье окинул ее одним взглядом, не переставая в то же время беседовать с разговорившимся лейтенантом. «Какой контраст!» — подумал Тавернье, невольно вспомнив рев штурмовиков над Номбре-де-Дьос.

С противоположной стороны на площадь выехал крытый армейский грузовик. Покачиваясь на брусчатке, он свернул с обозначенной разметкой полосы, по которой автотранспорт должен был пересекать площадь, и остановился перед лестницей парламентского дворца, неподалеку от караульного танка. Тавернье безучастно наблюдал за перемещениями грузовика, который по мере движения джипа становился все ближе, и вдруг, не поверив собственным глазам, увидел, как через задний борт на мостовую ловко, как кошка, спрыгнул худощавый парнишка с гранатометом, встал на одно колено и навел гранатомет на танк. Одновременно откуда-то сзади защелкали выстрелы. Танкисты, сидевшие на броне, встрепенулись, но, увидев направленное на них смертоносное орудие, скатились с танка и бросились наутек в разные стороны. Через задний борт грузовика посыпались вооруженные люди, один из которых ловко вскарабкался на танк и исчез в открытом башенном люке. За ним тут же последовал второй. Взвизгнули покрышки, джип занесло, Тавернье бросило вперед, и они с лейтенантом пребольно стукнулись головами. Когда Тавернье сумел наконец выпрямиться на сиденье замершего посреди площади джипа, он увидел, что пуля неизвестного снайпера, угодившая лейтенанту в лоб, вырвала у него всю заднюю часть черепа, а после этого пробила ветровое стекло. Водитель бессильно привалился боком к дверце машины. Очнувшийся Шарль издал нечленораздельный вопль, подхватил свой чемодан, перекувырнувшись через голову, вылетел из джипа и распластался на мостовой у колес, служивших хоть и ненадежным, но все же прикрытием. Тавернье последовал его примеру, но спокойнее ему от этого не стало — пули со всех сторон звонко щелкали по брусчатке, высекая из нее искры, и противно визжали, рикошетом взмывая в небо. Со стороны Министерства юстиции по партизанам, взбегавшим по лестнице парламентского дворца, ударил было крупнокалиберный пулемет, но тут же захлебнулся и смолк. Тавернье посмотрел в ту сторону. Один солдат из расчета лежал на бруствере из мешков с песком, свесив руки наружу, остальных не было видно. Походило на то, что невидимый снайпер застрелил всех. Оглянувшись на джип с охраной, Тавернье увидел, что пулеметчик бессильно обмяк в своем кресле, водитель уронил голову на руль, а из двух других солдат один, держась за живот, корчится от боли на брусчатке, второй же, припав на колено, стреляет из-за машины куда-то в сторону Министерства юстиции. Солдат повернул голову к Тавернье.

— Лежите, не поднимайтесь! — возбужденно крикнул он. — Это снайпер, я засек его!

Внезапно с глухим уханьем взорвался бензобак джипа, за ним — запасная канистра в кузове. Волной жара солдата и Тавернье отшвырнуло от машины. Столб дымного пламени отделил их от снайперов, и обстрел со стороны Министерства юстиции прекратился. Тавернье посмотрел в сторону парламентского дворца. Волна партизан уже докатилась снизу до колоннады, оставив за собой на лестнице несколько неподвижно чернеющих тел. Тавернье заметил, что по армейскому посту у входа во дворец кто-то стреляет из окон самого здания. Пулемет замолчал, а в нескольких окнах дворца появились красные флаги. У поста щелкнуло несколько одиночных выстрелов — видимо, партизаны пристреливали раненых. Большая часть атакующих скрылась в здании, но человек пять из них остались у поста и принялись выволакивать на лестницу тела солдат и сбрасывать их вниз. Внутри дворца ощущалось какое-то зловещее оживление: открывались и закрывались окна, раздавались отрывистые команды, вопли ужаса, изредка — одиночные выстрелы. Тавернье неожиданно обнаружил, что Шарль, раскрыв чемодан и достав камеру, уселся спиной к колесу джипа и снимает все происходящее.

— Брось это! — крикнул Тавернье. — Если они увидят, что ты снимаешь, они нас перебьют!

— Едва ли, — спокойно возразил Шарль, не отрываясь от окуляра. — Разве им не хочется войти в историю?

Со стороны автостоянки, расположенной у Министерства юстиции, к парламентскому дворцу через площадь на большой скорости промчался микроавтобус, затормозил у подножья лестницы, и три человека с винтовками, лавируя между трупами, начали подниматься наверх. Тот, что поднимался первым, несколько опередив двух остальных, показался Тавернье смутно знакомым: его мягкая и в то же время уверенная походка напомнила журналисту Корсакова, хотя, разумеется, это был другой человек — чтобы вполне походить на Корсакова, ему не хватало эффектной белокурой шевелюры. Однако померещившееся сходство заставило Тавернье инстинктивно ударить по стволу винтовки, когда уцелевший солдат охраны прицелился в террористов, поднимавшихся по лестнице парламентского дворца. Грохнул выстрел, и пуля ушла в небо. Солдат с недоумением посмотрел на Тавернье, и тот, оправдываясь, крикнул:

— Не стреляйте!   Сначала уйдем  с  открытого места!

Тавернье указал в сторону Министерства юстиции. Солдат, пригибаясь, побежал туда и исчез за дымом горящего джипа. Террорист, первым поднимавшийся по лестнице, обернулся на ходу, остановился, видимо, заметив бегущего, и поднял винтовку. Над головами журналистов засвистели пули. В разрывах дыма Тавернье увидел, что солдат уже лежит ничком на брусчатке и, судя по его неестественной позе, убит наповал. Террористы нырнули в тень колоннады. Тавернье напряг зрение и разглядел, что стрелявший, тот, который напомнил ему Корсакова, задержался у поста и отдает какие-то распоряжения. Очевидно, он приказал ликвидировать пост, а мешки и пулемет перенести внутрь здания, потому что именно этим и занялись рядовые боевики, в то время как сам вожак налегке скрылся за высокими дверями. Дворец лихорадочно укреплялся: в оконных проемах мелькали человеческие фигуры, со звонком осыпались вниз выбитые стекла, резко звучали команды. Террористам приходилось торопиться: в городе уже раздавался вой полицейских сирен. На площадь неторопливо выполз танк, развернулся и навел пушку на окна второго этажа, однако стрелять не стал. После этого площадь стала быстро заполняться военной техникой — броневиками, артиллерийскими установками, самоходными орудиями. В небе над дворцом завис ар мейский вертолет. Тяжелые машины маневрировали уже в непосредственной близости от журналистов. Шарль выключил камеру, вытер пот со лба и поднялся на ноги, предусмотрительно держась за броней ближайшего «скорпиона». На площадь стали выбегать солдаты специальных войск, занимая позиции под прикрытием бронетехники. На журналистов никто не обращал внимания, и они примостились у массивных колес «скорпиона». Затем Шарль вполголоса выругался, ловко вскочил на броню и, прячась за башней, навел камеру на дворец. Поодаль он увидел группу офицеров в камуфляжной форме спецвойск. Стоявший в центре группы, видимо, старший, был в наушниках и что-то говорил в микрофон рации. В этот момент из окон выпустили два гранатометных заряда. Ракеты разорвались на брусчатке, и тут же броня под Шарлем вздрогнула — это «скорпион» ответил орудийным выстрелом по дворцу. Через полминуты во дворце и на площади стреляло все, что могло стрелять. Снаряды высекали глубокие шрамы в мощной каменной кладке, струи пулеметного огня скрещивались на окнах, но повстанцы, грамотно забаррикадировавшись, все же находили возможность огрызаться, и их пулеметы заставляли осаждающих держаться под защитой брони. Подбитая удачным гранатометным выстрелом, зачадила артиллерийская установка, пытавшаяся выдвинуться поближе к дворцу. Четыре человека, составлявшие ее экипаж, выскочили из люков и бросились к своим. Расстояние до спасительной брони было совсем небольшим, однако преодолеть его под плотным огнем удалось только двоим — двух остальных пули, попавшие в спину, швырнули на брусчатку. Ответный танковый снаряд угодил в проем окна, где непрерывно пульсировали вспышки пулеметного огня. Из окна повалил дым, вниз полетели обломки и какие-то тлеющие клочья. Пляшущие по стенам дымки от попаданий малокалиберных снарядов счетверенной артиллерийской установки постепенно переместились к другому оконному проему. В помещении глухо громыхнул взрыв, и из окна посыпались вниз мешки с песком. Ко дворцу медленно двинулись танки и броневики, прикрывая собой перебегающую пехоту.

— Неужели будут штурмовать? — изумленно пробормотал Тавернье. — Ведь там же полно народу! Парламентарии из лучших семей страны! И как раз все в сборе — намеревались ратифицировать решение хунты. Безумие, просто безумие!

Обороняющиеся отчаянно отстреливались, но их огонь слабел, подавляемый пристрелявшейся артиллерией осаждающих. Внезапно Тавернье заметил, что танк, карауливший дворец и казавшийся подбитым, вздрогнул и стал поворачивать башню. Тавернье вспомнил, что с самого начала террористической операции несколько боевиков залезли в танк и наружу больше не показывались. На броне танка что-то дымилось — видимо, дымящийся предмет бросили для маскировки сами террористы, дабы танк казался выведенным из строя.

— О боже, танк! — воскликнул Тавернье. — Шарль, смотри, танк!

Изрыгнуло огонь орудие, нацеленное на танк атакующих, и тут же прогремел страшный взрыв, от которого содрогнулась вся округа. От попадания в упор боекомплект в армейском танке взорвался, и объятая пламенем башня взлетела в воздух на добрых тридцать метров. Кувыркаясь, она рухнула на привезший пехотинцев грузовик, и тот почти мгновенно окутался пламенем и черным дымом. В грузовике пехотинцев уже не было, но тех, что подбирались ко дворцу, взрыв танка расшвырял по мостовой. Оживший «Т-55» рывком рванулся с места и ринулся в атаку, давя и тараня бронетранспортеры и грузовики, поливая все движущееся из пулемета. Пехотинцы, уже готовые к штурму, рассыпались кто куда, спасаясь от вертящейся волчком пятидесятитонной махины и от убийственного пулеметного огня в упор. Танк судорожно метался в разные стороны, стараясь держаться как можно ближе к врагу. Из-за этого по нему какое-то время не стреляли, опасаясь поразить своих. Положение осаждающих осложнялось тем, что из дворца по ним продолжали стрелять, причем подавленные было огневые точки вновь ожили. Однако постепенно паника среди правительственных войск улеглась. Пехота откатилась к краям площади, залегла и открыла огонь по дворцу, танки и бронемашины, маневрируя по площади, постепенно оторвались от бешено мечущегося врага. Неожиданно Тавернье обнаружил, что захваченный террористами танк оказался прямо перед их джипом. Хобот орудия повернулся, и бездонное черное дуло взглянуло Тавернье прямо в глаза. Шарль, успевший спрыгнуть с броневика в самом начале суматохи и теперь снимавший все происходящее, лежа у колеса джипа, рывком откатился за машину и замер ничком, накрыв камеру собственным телом. Тавернье зажмурился, ожидая неминуемой смерти, но вместо орудийного выстрела послышались два удара ракетных снарядов, впившихся в броню. Открыв глаза, Тавернье увидел окутанный дымом неподвижный танк с поникшей к земле пушкой. Открылся башенный люк, стрелок, вылезая из него, подтянулся на руках, но тут же чья-то меткая пуля угодила ему в голову, руки его подломились, и он мгновенно, как кукла, провалился обратно во внутренность машины. Механик-водитель успел по пояс высунуться из своего люка, но в этот момент очередь из крупнокалиберного пулемета словно выдернула его из люка наружу. Его тело прокатилось по броне и мешком свалилось под гусеницы. Дым из моторной части танка повалил гуще, но больше из машины никто не показывался. Осаждающие уверились в том, что с внезапной вылазкой покончено. По площади, пригибаясь, забегали санитары, подбирая убитых и раненых, уворачиваясь от боевых машин, начавших вновь стягиваться ко дворцу. Тавернье обратил внимание на броневик, остановившийся неподалеку от их джипа. Уже виденный им старший офицер — погон его Тавернье различить не мог, — высунувшись из башенного люка, что-то говорил в микрофон. Чтобы перекричать шум перестрелки, он вынужден был повышать голос, и, когда стрельба ослабевала, до журналистов долетели отдельные реплики: «Отбили контратаку... Заложники на втором этаже... Безусловно, возьмем... Нет, не гарантирую... Но вы же знаете телефоны, позвоните им!» Тавернье догадался, что власти пока даже не сочли нужным связаться с террористами. Ему все же не верилось в то, что после первой неудачной попытки штурм возобновится. «Ну пусть Коронадо плевать на этих парламентских болтунов, — думал он. — Однако Коронадо живет не на Луне. Правящая верхушка не простит ему гибели парламента, ведь там сплошь выходцы из лучших семей страны. Нет, штурм для Коронадо — Это чистое самоубийство!»

У въезда на площадь появилось подкрепление — новые бронетранспортеры с десантом. Они остановились, не выезжая на простреливаемое пространство, и, видимо, готовились совершить рывок к дворцу в тот момент, когда огневые точки будут подавлены орудиями бронетехники, придвигавшейся все ближе к стенам здания. Неожиданно над площадью разнеслись раскаты громкоговорителя. Срывающийся от ярости голос выкрикивал:

— Через пять минут мы начинаем убивать заложников! Будем убивать их по одному каждые пять минут, а если начнете штурм, мы перебьем их всех. Мы требуем начала переговоров, а до этого требуем прислать во дворец телевидение и газетчиков — мы хотим устроить пресс-конференцию. Пусть все узнают, что убийцы не мы, убийцы те, кто сбрасывает напалм на .мирные деревни в освобожденной зоне. И не надейтесь, что мы начнем со всякой мелкой сошки вроде секретарш — начнем с этих жирных котов из парламента. Я, команданте Диего, с удовольствием перестреляю их всех!

Стрельба затихла, и в наступившей тишине люди на площади напряженно прислушивались к словам командира террористов. Тот начал выкрикивать еще что-то, но Тавернье пропустил его слова мимо ушей, потому что метрах в пятнадцати от себя заметил снайпера. Тот, припав на одно колено, целился из винтовки с оптическим прицелом в человека с громкоговорителем. Выстрела Тавернье не услышал, зато увидел, как снайпер выронил винтовку, поднял руки к лицу, словно собираясь молиться, и тяжело повалился на бок. Залитое кровью лицо лежащего было повернуто к Тавернье, глаза остались открытыми. Со стороны дворца донесся еле слышный щелчок, и командир, переговоры которого по рации слышал Тавернье, судорожно взмахнув руками, исчез в люке броневика. Никто не успел понять, что произошло, как вдруг в одном из окон дворца появилась растопыренная фигура мужчины. Человек пытался удержаться в оконном проеме, но прозвучал выстрел, и тело, неуклюже переворачиваясь, полетело вниз, бесформенной грудой застыв на тротуаре.

— Эй вы, мы не шутим! — снова заорал в громкоговоритель команданте Диего. — Это только первая птичка полетела, а у нас их тут сотни две. Прекратите стрелять, прекратите передвигать танки, свяжитесь с нами по телефону или пришлите парламентеров. И поскорее собирайте журналистов, у нас нет времени долго ждать. Можете также прислать санитаров, тут много раненых и убитых.

Броневик, в котором исчез подстреленный офицер, покатил прочь с площади, демонстративно отвернув пушку в сторону от дворца. Навстречу ему на площадь выехал джип под белым флагом и затормозил у подножья лестницы рядом с грузовиком, на котором приехали террористы. Сидевший рядом с водителем офицер, повернувшись к площади, закричал в громкоговоритель:

— Всем оставаться на местах! Прекратить огонь! Приказ главнокомандующего — прекратить огонь и начать переговоры!

Вслед за этим офицер, лавируя между неподвижными телами, взбежал вверх по лестнице и исчез во дворе. Через некоторое время послышался вой сирен, и на площадь одна за другой вылетели несколько карет «Скорой помощи». Тавернье и Шарль переглянулись и, не сговариваясь, бросились вперед.  Танкисты, которые, пользуясь затишьем, высунулись  из люков боевых машин, провожали их удивленными взглядами. Камера Шарля продолжала работать, а сам он несколько раз остановился, дабы заснять корчащихся раненых и убитых, тело одного из которых было ниже пояса размозжено гусеницами танка. Журналисты заняли позицию возле санитарных карет. Шарль заснял тело убитого заложника под окнами дворца, а вскоре начал снимать санитаров с носилками, выносящих из парадных дверей убитых и раненых. Команданте Диего, по словам санитаров, велел им первым делом вынести убитых террористов. Некоторые из мертвецов были страшно изуродованы разрывами снарядов — кое-как накинутые простыни не могли этого скрыть. Зато два или три лица, с которых сползли простыли, поразили Тавернье своей живостью — казалось, смерть их еще не коснулась. Особенно врезалось ему в память одно лицо, необыкновенно напоминавшее лик распятого Христа: длинные черные волосы, черная бородка, меловая, но не трупная бледность и скорбная улыбка, как бы прощающая убийц. Бессильно свесившаяся с носилок рука, покрытая потеками запекшейся крови, то и дело задевала мостовую. Шарль тоже обратил внимание на необычного мертвеца и не сводил с него объектива до тех пор, пока труп не исчез в фургоне, предназначенном специально для перевозки убитых террористов. Именно эти снятые Шарлем кадры увидели впоследствии в Нью-Йорке мальчик-коридорный и полупьяный старик-портье. Они узнали в убитом постояльца по имени Патрик де Соуза, а санитары, несшие носилки, называли его  «команданте Хорхе».

Тавернье принялся расспрашивать санитаров о том, что происходит во дворце, и они рассказали ему, что все заложники, отдельно — мужчины, отдельно — женщины, заперты в туалетах и примыкающих к туалетам курительных комнатах. Из секретариата до санитаров донеслись обрывки разговора команданте Диего с каким-то важным чином, возможно, с самим Коронадо. Террорист затребовал два армейских десантных вертолета для переброски его людей и части заложников в партизанскую зону. Там он обещал этих заложников освободить. Остальных он собирался выгнать на лужайку за дворцом, где предстояло сесть вертолетам, и после взлета заложники освобождались как бы сами собой. Обязательным условием оставалась предварительная пресс-конференция, очень краткая — всего на пятнадцать минут. «Нам болтать некогда, мы только сделаем заявление о происходящем в стране, вот и все», — сказал команданте Диего. Судя по его веселому виду после окончания разговора, сторонам удалось прийти к согласию. И действительно, вскоре вслед за полицейской машиной с включенными сиреной и мигалкой на площади появилось несколько легковых автомобилей, и оттуда высыпало множество журналистов, нагруженных приспособлениями для съемок. Тавернье и Шарль тут же юркнули в эту толпу. Кто-то, удивленный их растерзанным видом, крикнул им вслед: «Эй, эй, а вы куда?!» — однако было уже поздно: пишущая братия неудержимо устремилась вверх по лестнице. В вестибюле дворца каждого из вошедших подвергли тщательному обыску, осмотрели всю принесенную аппаратуру и затем, бесцеремонно подталкивая, препроводили всех журналистов в один из парламентских конференц-залов. Большинство террористов выглядели сущими мальчишками, они обменивались шутками и весело скалили зубы. Их не смуща ли ни лужи крови на мозаичном полу, ни щербины  от осколков на стенах, ни пороховая вонь; стоявшая  внутри здания. Затолкав журналистов в конференц-зал, юные конвоиры скромно присели в уголке, составляя благожелательную публику для своих  командиров. Когда журналисты расположились на передних рядах кресел и приготовились к съемке, в президиуме конференц-зала появились команданте Диего, лицо которого скрывали смоляная борода и огромные зеркальные очки, и комиссар Анхель, нижняя часть лица которого была обвязана пестрой косынкой. Странное словосочетание «комиссар Анхель» заставило смешливого Шарля прыснуть в кулак, что привлекло к нему негодующие взгляды рядовых боевиков, сознававших, по-видимому, всю серьезность момента.

— Тихо! У нас мало времени, сейчас прибудут вертолеты! — рявкнул команданте Диего в микрофон так, что у всех заложило уши. Возбужденно переговаривавшиеся журналисты притихли. Кое-кто из замешкавшихся бросился к президиуму, чтобы установить перед выступающими диктофон, а главарь террористов, не обращая на них внимания, уже принялся размеренно зачитывать по лежавшей перед ним бумажке «Обращение к мировому сообществу». В обращении констатировался срыв переговорного процесса правящей хунтой и подчеркивалась та роковая роль, которую сыграл в возобновлении гражданской войны лично генерал Коронадо. Тавернье подумал, что такие слова, как «негодяй», «горилла» и «кровавый мерзавец» в обращении к мировому сообществу вряд ли уместны и уж никак не свидетельствуют о стремлении к примирению. С другой стороны, Тавернье сам был свидетелем того, что вновь развязала войну именно правительственная сторона, причем о серьезности ее намерений  говорили огромные силы, собранные для удара по повстанческим зонам. Команданте Диего продолжал рычать; он отшвырнул бумажку и перешел к угрозам. В душе Тавернье воцарилось уныние: он понял, что и вторая враждующая сторона преисполнена жаждой войны, и захват заложников для партизан вовсе не способ заявить на весь мир о своих страданиях, а просто боевая операция, жестокость которой прикрывалась высокими словами о справедливости и гуманности. Изрыгнув напоследок обещание превратить в ад все города страны, команданте Диего поднялся и, не слушая посыпавшихся вопросов, удалился через специальную дверцу для выступающих с таким видом, словно в этом зале его смертельно обидели. За ним последовал комиссар Анхель, за все время пресс-конференции не проронивший ни единого слова. Однако в дверном проеме комиссар на мгновение задержался, повернулся к залу, поднял над губами косынку и внятно произнес:

— В освобожденной зоне сейчас ад. Но этот ад скоро придет сюда.

«Какого еще ада им надо?» — подумал Тавернье, вспомнив заваленную трупами площадь. Журналисты потянулись к выходу из зала. Конвоиры поднялись и последовали за ними в огромный гулкий вестибюль и далее к выходу. В центре вестибюля стоял худощавый седой мужчина в темных очках, со снайперской винтовкой в руке. Он внимательно вглядывался в лица проходивших мимо него журналистов. Когда его взгляд упал на лица французов, он, издав негромкое восклицание, указал на них конвоиру. Тот, орудуя автоматом, отделил Тавернье и Шарля от толпы уходящих и заставил их подойти к неизвестному в темных очках. Впрочем, тот снял очки, когда французы приблизились к нему.

— Вам привет от команданте Виктора, он же мсье Корсаков, — на безукоризненном французском обратился незнакомец к журналистам. Когда Тавернье услышал его голос, журналисту показалось, будто он сходит с ума. Этот человек, которого он видел впервые в жизни, говорил голосом Корсакова! Было от чего прийти в замешательство. Впрочем, растерялся не только он, но и мальчишка-конвоир, не понимавший, почему команданте Виктор говорит о себе в третьем лице. Седой человек закинул винтовку на плечо, повернулся и зашагал обратно в опустевший конференц-зал, сделав французам знак следовать за ним с той великолепной уверенностью, которая изобличала в нем многолетнюю привычку приказывать. Тавернье и Шарль проследовали за незнакомцем в зал и там, повинуясь его жесту, присели в кресла. Конвоир закрыл дверь и остался снаружи.

— Не могу понять, узнали вы меня или нет, — обратился незнакомец к Тавернье.

Тот ответил:

— Я никогда не забываю людей, с которыми мне довелось встречаться. Ваши голос и походка мне определенно знакомы, но вот лицо...

— А вы присмотритесь повнимательнее, — предложил незнакомец. Его синие глаза испытующе впились в глаза Тавернье.

Француз пробормотал:

— Боже мой, эти глаза... Что случилось с вашим лицом?!

— Вы помните, конечно, сообщение в газетах о моей смерти? — с усмешкой спросил Корсаков. — Слухи о моей смерти оказались несколько преувеличены, но все-таки меня и впрямь едва не застрелили. Пуля прошла сквозь обе щеки, я получил контузию, потерял сознание и при падении раздробил себе кости лица. К счастью, мне удалось связаться со старым другом, он нашел хорошего хирурга, и тот собрал мое лицо по кусочкам. Как видите, то, что у него получилось, не очень походит на прежнее лицо. Впрочем, друг впоследствии разъяснил мне позицию этого врача, которая заключалась в том, что сходство нового лица с прежним может мне только повредить. По-моему, некоторые исправления эскулап внес еще и от себя.

— А волосы? — спросил Тавернье. — Вы же были блондином!

— Произошел сдвиг в обмене веществ — то ли из-за стресса, то ли из-за лекарств, — объяснил Корсаков. — В результате изменился цвет волос. Такие случаи, как мне объяснили, не так уж редки. Куда реже вместе с цветом волос меняется еще и лицо. Впрочем, нет худа без добра: в нашем деле всю жизнь носить одно и то же лицо — слишком большая роскошь.

Тавернье пробурчал что-то невразумительное. Перемена лица казалась ему совершенно немыслимым событием, близким к катастрофе.

— Скоро прибудут вертолеты, — продолжал Кор саков. — С нами полетит часть заложников, и вы вместе с ними. В этом случае вас никто не упрекнет в том, что вы якшаетесь с террористами. В освобожденной зоне вы сможете хорошо поработать, а я вам помогу. Сейчас эти ублюдки из хунты одумались, и дальше все пойдет гладко. Об одном я жалею: что мне не удастся перестрелять шайку жуликов, называемую парламентом Республики Тукуман. Каждый уже сто раз заслужил пулю.

— Прекрасно!   Мы   готовы!   —   живо   заявил Шарль. В дверь заглянул оставшийся снаружи на страже парнишка-боевик.

— Команданте, вертолеты заходят на посадку, — доложил он.

— Всех заложников гоните к выходу во двор, — приказал Корсаков. — Мужчины впереди, женщины за ними.  Отберите группу заложников,  которые

должны выйти первыми и погрузиться в вертолеты. В нее должны войти только члены парламента. Никаких технических работников — это для нас бесполезный балласт. У каждого из заложников должны быть документы — без них во дворец просто не пускают. Сверяйте лицо каждого с фото на его документах — эти канальи могут уговорить какую-нибудь мелкую сошку сесть в вертолет вместо себя. Сначала грузим подрывников, взрывчатку и заложников, потом начинаем грузиться сами — группами по пять человек в каждый вертолет. Последними уходят посты прикрытия, наблюдающие за площадью. Все ясно?

— Команданте, я насчет документов... — смущенно пробормотал парнишка. — Я ведь не умею читать.

— Проверкой документов пусть займется комиссар. В помощь себе для ускорения дела пусть возьмет кого-нибудь из студентов. И передай от меня комиссару: в революционной армии приказы не обсуждаются.

— Слушаюсь,   команданте,   —  выпалил  боевик, вскинул руку со сжатым кулаком в революционном приветствии, повернулся и вышел.

Корсаков тяжело вздохнул, покачал головой и произнес:

— Большая часть моих людей — вот такие деревенские ребята. Они послушны, преданны, храбры, но им все приходится объяснять от «а» до «я», вплоть до мелочей.

— Я думал, здесь командует команданте Диего, — заметил Тавернье.

— Он только делает вид, и слава богу, что это так, — сказал Корсаков. — Диего — не солдат, а болтун, и наркоман к тому же. Я делаю дело, а то, что командиром считается он, меня не волнует, тем более что моя зарплата от этого не меняется. Если он захочет командовать по-настоящему, я живо поставлю его на место. Солдаты слушаются только меня, потому что знают: в бою я их уберегу, а Диего угробит. А вообще партизанское начальство за редким исключением такие же подонки, как и хунта, разве что в другом роде.

— Стало быть, вы работаете здесь только из-за денег? — спросил Тавернье.

— Совершенно верно, — кивнул Корсаков. — Хотя на повстанцев работать все-таки приятнее — в их среде еще сохранились какие-то идеалы. Тяга к идеалу всегда привлекает, даже если в сам идеал и не веришь.

— Мне казалось, будто здешние повстанцы — это люди, гордящиеся собственной бедностью, — сказал Тавернье. — А теперь выходит, что они имеют достаточно денег, чтобы платить специалистам, которые им нужны. Честно говоря, это для меня новость.

— Во-первых, я для них не просто специалист, — возразил Корсаков. — Они уверены в том, что я их единомышленник. С моей стороны играть такую роль, конечно, не совсем честно, но этот маленький обман очень помогает мне в работе.

— Но деньги, деньги! — напомнил Тавернье.

— Кокаин, — коротко ответил Корсаков. — Остальное я объясню вам на месте, — добавил он, увидев, что в дверном проеме возник юный террорист.

— Команданте, все готово,  доложил запыхавшийся парнишка. — Вертолеты сели, можно выводить заложников.

— За мной, — скомандовал журналистам Корсаков.

Собеседники поднялись с кресел и зашагали следом за пареньком через вестибюли и далее по прохладным коридорам дворца. У тех дверей дворца, что выходили в небольшой регулярный парк, вдоль стен вестибюля сидели заложники. Их было много, человек полтораста, одни мужчины. Они старались не смотреть на боевиков, стоявших над ними с оружием на изготовку, и вполголоса переговаривались друг с другом. От этих приглушенных бесед в вестибюле стоял глухой гул, при появлении Корсакова сразу же смолкший. Корсаков огляделся и спросил:

— А где наш мудрый руководитель команданте Диего?

Ему ответили, что команданте и комиссар уже в вертолете. Корсаков выругался по-русски и скомандовал:

— Первую группу из пятнадцати человек — в вертолет. Вот этих двоих тоже прихватите, — подтолкнул он к конвоирам Тавернье и Шарля. Увидев, что боевики с подозрением приглядываются к камере в руках Шарля, он прикрикнул на них: — Вы что, деревенщина, думаете, я автомата не отличу от кинокамеры? Или вы думаете, что ваш командир кого-то пустит в вертолет без проверки? Вот за эту вещь, которую он держит в руках, вы все отвечаете головой. Ее нельзя бить, ронять и тем более терять. Ясно? Ну, теперь марш в вертолет.

Погрузка в вертолеты прошла под руководством Корсакова без всяких осложнений. Вслед за заложниками из дворца стали выбегать и садиться в вертолеты повстанцы, покидавшие свои посты в здании. Последними дворец покинули пулеметчики, огневые точки которых находились на верхнем этаже, — они спустились из окон по веревкам и пробежали к люкам, пригибаясь под уже работающими винтами. Машины оторвались от земли, и через несколько секунд Тавернье увидел под собой крышу дворца, площадь, забитую боевой техникой, солдат с задранными к небу лицами, парк, расчерченный дорожками на правильные круги, квадраты и треугольники. Вертолет поднялся выше, описал круг над тонущими в зелени крышами столицы и, оставляя в стороне сверкающий частокол небоскребов новой части города, устремился на север. Его тень стремительно проносилась по прямоугольникам полей на равнинах, пересекала дороги, по которым бежали игрушечные грузовички, и затем закачалась на зеленых волнах лесистых предгорий. Лавируя между людьми, сидевшими на полу салона, и с трудом сохраняя равновесие, Корсаков прошел в кабину пилотов. Наклонившись к уху того пилота, что держал штурвал, он принялся ему что-то объяснять. Властным движением руки он пресек протестующие жесты летчика. Вертолет резко изменил курс, через несколько минут снизил скорость, завис над безлюдной поляной в джунглях и стал садиться. Приземлившись на поляне, пилоты не выключали моторов. По высокой траве от вертолетов к зарослям бежали серебристые волны, а в зарослях Тавернье разглядел фигуры в камуфляжной одежде с винтовками на изготовку. Легкий пинок в бедро оторвал Тавернье от созерцания вида за окном. Худенький паренек интеллигентного вида, вероятно, студент, стволом автомата Калашникова показал ему на открытый люк и беззвучно произнес: «Пошли!» Спина Шарля мелькнула в проеме люка и исчезла. Заложники на полу вертолета радостно зашевелились, предвкушая скорое освобождение.

— Сидеть, сволочи! — рявкнул на них Корсаков, стоявший у кабины пилотов, и клацнул затвором автомата. Из всех партизан в вертолете оставался он один. — Пошли! — приказал он Тавернье, указывая стволом на люк. Никто из заложников не поинтересовался судьбой уводимых повстанцами двух журналистов — все были донельзя рады тому, что для них самих опасность миновала. — Еще встретимся! — крикнул заложникам Корсаков, вслед за Тавернье соскакивая на землю. Взревели двигатели, и вертолеты зависли над поляной. Повстанцы, выпрыгнувшие из вертолетов, двумя цепочками тянулись к зарослям. Вступив под свод листвы, отряд слился в единую колонну и двинулся в глубь леса по тропе, совершенно незаметной сверху. Переход длился около полутора часов; время от времени по обе стороны тропы в лесном полумраке Тавернье различал фигуры постовых, наблюдавших за тропой. В небольшой котловине между холмов, куда они в конце концов вышли, среди уже начавших зарастать молодой порослью развалин разбомбленного селения их ожидали два джипа и большой грузовик. Все автомобили, по словам Корсакова, были отбиты у армии во время партизанских рейдов. Корсаков с журналистами сел в один джип, команданте Диего и комиссар Анхель — в другой, рядовые повстанцы набились в грузовик, и колонна тронулась по грунтовой дороге, извивавшейся среди покрытых лесом холмов. Дорога, разумеется, не отличалась особенной ровностью, но было видно, что за ней ухаживают: в выбоины подсыпался гравий, поперек промоин лежали бревенчатые настилы. Тавернье сделал по этому поводу одобрительное, замечание, и Корсаков, сидя на переднем сиденье вполоборота к журналистам, ответил:

— Как ни странно, дорогами приходится заниматься мне. Дороги — одни из важнейших факторов войны: тот, кто не успевает вовремя подбросить резервы к месту схватки, оказывается разбит. Отчасти, конечно, за дорогами следят и местные крестьяне, но крестьянские и военные требования к дорожной сети далеко не всегда совпадают. Я всегда считал себя исключительно военным, но здесь выяснилось, сколько забот у военного помимо поля боя. Раньше меня обеспечивали всем необходимым, чтобы я мог воевать, а здесь я сам занимаюсь обеспечением. Вот, к примеру, видите эти строения справа от дороги? Здесь целый комплекс: оружейные склады, оружейные мастерские, авторемонтные мастерские, продовольственные склады с холодильниками, электростанция. Мне пришлось заниматься строительством с самого начала, с поиска подходящих специалистов и технической документации.

Машины въехали в довольно большое селение, раскинувшееся в неширокой долине среди покрытых лесом гор. По местным масштабам это скорее был городок, если судить по наличию каменных общественных зданий. Встречные крестьяне, увидев Корсакова, кланялись, снимая шляпы. Тавернье удивился:

— Как, однако, вас здесь уважают!

— Оно и понятно, — усмехнулся Корсаков. — Когда-то я руководил карательной экспедицией в эту деревню. Местные власти решили, что поддержка партизан слишком дорого им обходится, и простой народ убедили в том же. Возможно, они были правы, но меня послали сюда ликвидировать мятеж, а не выяснять, кто прав, кто виноват.

— И что же, пришлось кого-то... э-э... казнить? — полюбопытствовал Шарль.

— Ну а как же без этого, — равнодушно промолвил Корсаков. — Если бы я не устроил экзекуции, жители подумали бы, что им разрешается продолжать в том же духе. Так уж они здесь воспитаны.

Машины остановились перед длинным одноэтажным зданием, у входа в которое в плетеном кресле важно восседала толстая негритянка. Увидев Корсакова, она всполошилась, с трудом выбралась из кресла и, размахивая руками, с радостными возгласами ринулась к джипу. Корсаков спрыгнул на землю, подошел к кабине затормозившего грузовика, в котором ехали рядовые бойцы, открыл дверцу и что-то приказал шоферу. Перегруженная машина натужно взревела, окуталась облаком выхлопных газов и, поднимая пыль, покатила дальше по поселку. Корсаков наградил подбежавшую толстуху вежливым объятием и, высвободившись, показал на нее журналистам:

— Прошу любить и жаловать — Анна-Мария, хозяйка местной гостиницы. Образец чистоплотности и трудолюбия, добрейшее существо в мире. Ненавидит только одну вещь в мире, а именно кокаин. Сын у нее работал в городе и там пристрастился к зелью.

Корсаков отдал негритянке по-испански несколько распоряжений касательно того, как разместить гостей, причем та пристально смотрела ему в лицо и постоянно суетливо кивала. Затем он обратился к французам:

— До завтрашнего утра у вас есть время хорошенько отдохнуть. Денек сегодня выдался тяжелый. А завтра нам предстоит довольно длительное путешествие:  мы должны посетить одну кокаиновую фабрику,  принадлежащую генералам.  Предупреждаю: дело опасное. Можно ограничиться экскурсией по такой же фабрике,  но только партизанской. Правда, съемок уже не будет — если я разрешу вам снимать кокаиновую фабрику, принадлежащую партизанам, они меня не поймут.

— А нельзя ли совместить и то и другое? — спросил Тавернье. — Осмотреть в спокойной обстановке фабрику, чтобы понять, что к чему, а потом уже пойти в рейд. Там-то у вас не будет времени на разъяснения.

— Хорошо,  так и поступим, — кивнул Корсаков. — Утром я за вами заеду. Учтите, это будет довольно рано, так что не засиживайтесь.

Он вскинул руку в партизанском приветствии, повернулся и пошел к джипу. Журналисты направились в дом вслед за непрерывно болтающей и жестикулирующей Анной-Марией. Им отвели просторную комнату с двумя широченными кроватями, застланными чистейшим накрахмаленным бельем. На беленых стенах были развешаны пучки душистых трав, распятия, образки святых и портреты марксистских лидеров: Че Гевары, Карлоса Фонсеки, Фиделя Кастро, Даниэля Ортеги. После всего пережитого за день хотелось расслабиться, и Тавернье спросил у негритянки, не найдется ли в ее заведении чего-нибудь выпить. Та удивленно взглянула на иностранца, неожиданно заговорившего по-испански, но затем заулыбалась, закатила глаза и сделала восхищенный жест, давая понять, что поражена чистотой выговора Тавернье. Проворно сбегав куда-то, она принесла на подносе два блюда с фруктами, лед и, к удивлению французов, бутылку весьма недешевого виски «Джек Дэниэлс». На подносе стояли три бокала. Анна-Мария заявила, что хочет выпить с гостями за их здоровье.

— Вижу, что вы из тех людей, которые знают, на чьей стороне правда, — произнесла она торжественно, призвала на помощь своим постояльцам всех святых во главе с Богородицей и Иисусом Христом, после чего опрокинула в рот полный бокал неразбавленного виски без льда. Провожаемый удивленными взглядами французов, напиток глоток за глотком исчез в ее горле. Удовлетворенно крякнув, Анна-Мария извлекла из кармана опрятного передника дешевую сигарку, прикурила от самодельной бензиновой зажигалки и, пожелав гостям приятного отдыха, величественно удалилась.

— Прекрасная женщина, — с умилением глядя ей вслед, заметил Шарль. — Жаль, что мне не по средствам платить экономке, а то я бы непременно сманил ее в Париж.

 Да, похоже, вы с ней поняли бы друг друга, — усмехнулся Тавернье. В окно он заметил Анну-Марию, направившуюся куда-то через обширный двор с ведрами. — Кажется, мы сможем принять душ, — сообщил он.

— Не сейчас, — простонал Шарль, с бокалом в руке раскинувшийся поперек кровати. — У меня нет сил. Только завтра утром.

— Боюсь, утром на это не будет времени, — предупредил Тавернье.

— Ничего, я встану пораньше, — заверил его Шарль. — Ты ведь знаешь: сон алкоголика крепок, но краток.

— Если ты меня разбудишь, я, пожалуй, тоже потерплю до утра, — сказал Тавернье. — Похоже, сил у меня не больше, чем у тебя. Хочется просто выпить и забыть весь этот ужас.

О принятом решении гости сообщили хозяйке, вскоре появившейся в дверях. Та в знак понимания выставила вперед огромные розовые ладони:

— Само собой! Я слышала, что у вас сегодня был трудный день, но господь помог вам все выдержать. Душ в конце коридора и направо. Там будет все приготовлено. Тапочки я вам сейчас принесу. А свои вещи положите на стул за дверью, когда соберетесь ложиться спать: я сейчас же их постираю, и до утра они, пожалуй, высохнут.

Друзья не в состоянии были бороться с этим мощным натиском дружелюбия. Потягивая виски, они неторопливо обсуждали бурные события минувшего дня, пока усталость, алкоголь и непроглядная тьма за окном в сочетании с монотонным звоном цикад на улице и столь же монотонным мурлыканьем Анны-Марии где-то за стеной не заставили их раздеться и нырнуть под одеяла, предварительно воспользовавшись ночным горшком, который вместе с двумя парами домашних туфель принесла Анна-Мария.

Когда Тавернье утром вернулся из душа, завтрак уже стоял на столе. Выглядел он по-английски: яичница с беконом, поджаренные хлебцы с маслом, джем, кофе. Волчий аппетит гостей явно внушал симпатию Анне-Марии, которая сидела на стуле у двери, сложив руки на объемистом животе.

— Кушайте, кушайте, — повторяла она, от усердия ерзая на сиденье. — Я вам и с собой съестного приготовила. Путь-то, слышно, вам предстоит неблизкий.

— Откуда слышно? — поинтересовался Шарль с набитым ртом.

— Ну как же, ведь команданте Виктор хотел вас взять с собой, а он водит людей бог знает куда, — объяснила толстуха. — Некоторые наши боятся с ним ходить, а некоторые, наоборот, так и рвутся к нему под начало. Он — настоящий мужчина. Многие говорят, будто он жестокий, но вы им не верьте, на самом деле он очень добрый. Шутка сказать, половину своих заработанных денег тратит на наших бедняков, больных, раненых... Вот господь ему и посылает удачу в бою.

С улицы донесся сигнал джипа. Журналисты торопливо допили по третьей чашке прекрасно заваренного кофе и вышли на улицу. Следом за ними вперевалку семенила Анна-Мария и что-то толковала о белье, которое не совсем еще высохло, и о том, что белье, которое она оставила взамен выстиранного в душевой, тоже совсем неплохое. Корсаков сам сидел за рулем и был в машине один. Он поздоровался с журналистами, подставил щеку для поцелуя Анне-Марии, глянул на часы и сообщил:

— Рейдовой группе на подготовку отведено полтора часа, соответственно наша экскурсия продлится столько же. Обратно в гостиницу вы сегодня уже не вернетесь, так что прихватите с собой все, что нужно в походе.

— А как же! — вмешалась Анна-Мария, перебрасывая через борт джипа рюкзаки журналистов. — Я им тут все собрала: провизию, оружие, таблетки для воды и все такое. Можете не сомневаться, ничего не забыла.

— Да, у Анны-Марии опыт большой, — улыбнулся Корсаков.

— А что это она говорит насчет оружия? — поинтересовался Шарль.

— Ну, мало ли что может случиться в джунглях, — ответил Корсаков. — Там никто не будет разбираться, кто вы такие: увидят, что не свой, и нажмут на курок. Так что для самозащиты вам нужны пистолеты. Пистолеты в джунглях — это исключительно оружие самозащиты, поэтому ваша совесть может быть чиста.

— Так я не беру камеру? — тоном скорее утвердительным произнес Шарль.

Корсаков покачал головой и завел мотор. Журналисты забрались в кузов и расположились на заднем сиденье. Машина помчалась по селению, где между домами виднелись отрытые на огородах щели для укрытия во время бомбежек и задернутые маскировочными сетями счетверенные зенитные установки советского производства. Кое-где попадались на глаза фигуры вооруженных людей, но особенно много их было возле одного из каменных домов в центре селения. Становилось понятно, что штаб и казарма повстанцев находятся именно здесь.

— Раньше бойцы жили по своим домам, но я это прекратил, — кивнул Корсаков в сторону штаба. — Если ты солдат, то ты принадлежишь армии, а не семье, даже если живешь в двух шагах от штаба этой армии.

Джип вырвался из селения, миновав прикрытый маскировочной сетью пост с пулеметом. Солдаты проводили автомобиль внимательными взглядами, один из них помахал ему вслед рукой. В лесу было еще сумрачно, рассветные лучи едва, просачивались сквозь своды листвы, надежно скрывавшие дорогу сверху. Дорога, петляя и огибая поросшие деревьями  скалы,  упорно  взбиралась  вверх.  На ее поворотах и на скалах виднелись бессонные часовые, узнававшие автомобиль еще издали и потому не старавшиеся маскироваться.— напротив, они, видимо, горячо желали, чтобы Корсаков убедился в их бдительности. Дорога перевалила через хребет, спустилась в долину, и здесь глазам журналистов впервые предстали участки земли, очищенные от леса и занятые кустарником трехметровой высоты, высаженным правильными рядами. Овальные тускло-зеленые листья с серебристым отливом и мелкими цветочками в пазухах не позволяли усомниться в том, что это и есть плантации коки, уже виденные журналистами ранее в Колумбии, Боливии, Перу и Эквадоре. Корсаков сбавил скорость и начал объяснения:

— Климат в этих местах напоминает климат на восточных склонах Анд, в Перу и Боливии. Кстати, в этих странах, в отличие от Тукумана, посадки коки узаконены — тамошние индейцы с незапамятных времен жевали ее листья, чтобы как-то выдерживать голод и холод высокогорья. Сейчас кока дает Боливии больше дохода, чем любой другой продукт, производимый этой страной, не исключая ее знаменитых оловянных рудников. В прочих андских странах картина сходная. Тукуман слишком зависит от США, и потому легализовать производство кокаина и выращивание коки местные власти никогда не решатся. Однако и отказаться от такого источника доходов они не в состоянии. Поэтому плантации коки находятся в труднодоступных местах и с точки зрения закона являются нелегальными. Более того, симулируется постоянная борьба с кокаиновым бизнесом.

— Простите, я могу записать ваши слова На  диктофон? — спросил Тавернье. — Разумеется, ваше имя нигде упоминаться не будет.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Корсаков

и продолжал свой рассказ: — Несмотря на нищенскую оплату, кока все же является важнейшим источником доходов для местных крестьян. Лист собирают женщины и дети; за день работы семья собирает в среднем двадцать пять килограммов сырого листа. После просушки вес дневного сбора сокращается до десяти килограммов. Далее урожай поступает в лаборатории. Сушеные листья там обрабатывают щелочным раствором, и под воздействием извести или поташа из листа в раствор выделяется четырнадцать алкалоидов, одним из которых является кокаин. Затем лист сутки вымачивают в чанах с керосином. Когда алкалоиды растворятся в керосине, лист вынимают, а в чан наливают серную кислоту. Соединяясь с алкалоидами, кислота образует несколько солей, и в их числе — сульфат кокаина. После откачки керосина в чан вновь заливают щелочной раствор, чтобы нейтрализовать кислоту. На дно чана оседает вязкое сероватое вещество — это кокаиновая паста. Из тонны свежего листа получается всего десять килограммов пасты. После дальнейшей очистки из двух с половиной килограммов пасты получают килограмм так называемого кокаинового основания. Его можно курить, хотя вдыхать еще нельзя. Чтобы изготовить кокаиновый порошок, пригодный для вдыхания, основание необходимо растворить в эфире с добавлением ацетона и соляной кислоты. Затем раствор фильтруют, фильтрат просушивают и получают белый порошок — гидрохлорид кокаина. Сейчас его регулярно употребляют не менее пяти миллионов американцев. Для получения одного килограмма наркотика требуется семнадцать литров эфира. Теперь вам понятно, почему в этой стране постоянно ведется битва за побережье? — Кажется, понятно, — подумав, ответил Тавернье. — Причин вообще-то несколько, но главная из них — эфир.

— Совершенно   верно.   Девяносто   процентов эфира ввозится из США и Западной Германии. Американцы одной рукой ловят наркодельцов, а другой снабжают их сырьем. Только один процент эфира, поставляемого ими в Латинскую Америку, предназначен для законных потребителей — на этом сходятся все люди, знакомые с нынешним кокаиновым бизнесом.

Автомобиль миновал долину и вновь начал подниматься по горной дороге. По левую руку по-прежнему простирались разбитые на склонах плантации коки, по правую высился лес. Выше по склону плантации кончались, и дорога шла между двумя сплошными стенами зарослей. Наконец джип выехал на площадку, которой дорога заканчивалась, точнее, на участок леса, укрытый сверху листвой громадных деревьев, но внизу тщательно очищенный от под. леска. Среди мощных стволов Тавернье насчитал восемь навесов с деревянными, приподнятыми над землей полами и цинковыми крышами. Часть навесов имела стены из дранки. Под двумя располагались какие-то служебные помещения, под третьим виднелись нары, на которых могли разместиться человек сто. Гости вышли из джипа и зашагали по территории фабрики.

— Все, что вы здесь увидите, и все, что я вам расскажу, в равной мере относится и к кокаиновым фабрикам, контролируемым правительством, — сказал Корсаков. — Будем считать, что все мои объяснения относятся к ним. Партизаны тщательно скрывают свое участие в кокаиновом бизнесе. Мне еще предстоит, неприятный разговор из-за того, что я пустил сюда репортеров, но, думаю, этого придурка  команданта Диего я сумею урезонить, а высшему начальству хватит моего ручательства за вас, тем более что начальство осведомлено о вашем приезде и само хотело бы встретиться с вами.

Французы озирались по сторонам и испускали восхищенные вздохи. Их глазам представали промывочные и сушильные машины, генераторы, душевые, столовая, склады... Бесцеремонно отодвинув оборванного охранника с автоматом Калашникова в руках, Корсаков вошел в дверь склада, и гости последовали за ним. В полутьме они увидели сотни канистр с бензином, керосином и дизельным топливом, штабеля барабанов с ацетоном и эфиром. В особой комнате, откуда тянуло сладковатым запахом эфира, стояло несколько десятков открытых пластиковых мешков, наполненных полужидкой массой гидрохлорида кокаина, подготовленной к просушке. Покинув склад, гости последовали за Корсаковым к маленькому белому домику, в котором находился пункт связи. Корсаков зашел внутрь, чтобы отдать какие-то распоряжения своим солдатам, которые готовились к рейду, а журналисты остались обозревать лагерь, где под навесами уже задвигались оборванные фигуры — рабочий день здесь начинался рано. От кухни потянуло аппетитным дымком, который отчасти заглушал витавшие в воздухе запахи керосина и эфира.

— Потрясающе! — произнес Шарль. — Действительно целая фабрика! Какая жалость, что нельзя снимать!

— Снимать нам сегодня еще предстоит, — заметил Тавернье. — Важно при этом не нарваться на пулю. Кроме того, я не уверен, что эта экскурсия для нас пройдет без последствий.

Его предсказание не замедлило сбыться. Когда джип, лихо развернувшись, затормозил у здания штаба, там уже стоял команданте Диего, окруженный кучкой солдат. Его смуглое отечное лицо подергивалось от гнева, неповоротливые маслянистые глазки выражали злобу. Подступив вплотную к Корсакову, вышедшему из машины, он заорал:

— Кто тебе разрешил брать этих буржуйских писак с собой на секретный объект? Какого черта ты у нас здесь распоряжаешься, ты, безродный иностранец? Я найду на тебя управу!

Корсаков с насмешливым видом выслушал все эти возгласы, после чего дружелюбно похлопал своего ненавистника по плечу и спросил:

— Сколько ты уже выпил с утра, старина? Только тут Тавернье заметил, что команданта

Диего и впрямь изрядно пьян. В толпе партизан послышались смешки.

— Что вы смеетесь, идиоты? — взвизгнул Диего. — Они раззвонят по всему миру, что мы делаем, кокаин, — кто нам тогда поможет? Друзья бросят нас на произвол судьбы, и гориллы нас раздавят. А все из-за таких международных авантюристов, как этот тип, которые из-за денег готовы служить кому угодно. Сколько они тебе заплатили за интервью?!

В ответ Корсаков сделал неуловимое движение правой рукой, и команданта Диего с удивлением обнаружил, что его противник держит в руке пистолет стволом вверх. Все окружающие притихли. Возможно, кто-то из них и сочувствовал команданте Диего, однако все знали, что в случае чего Корсаков успеет выстрелить первым и не промахнется.

— Капрал Роа, капрал Хименес! — позвал Корсаков.

— Здесь! Здесь, команданте! — послышалось из толпы, и двое партизан встали перед Корсаковым навытяжку. Тавернье узнал этих людей — он видел их при захвате парламентского дворца накануне. Еще тогда он обратил внимание на то, с каким обожанием они смотрят на команданте Виктора и с какой готовностью бросаются выполнять его приказания.

— Арестуйте этого типа за попытку сорвать рейд в тыл противника, — приказал Корсаков. — Мы — солдаты, и не потерпим, чтобы в военные дела вмешивались всякие безответственные болтуны.

Капралы подхватили команданте Диего под локти. Тот возмущенно крикнул:

— Вы с ума сошли! Я — представитель ЦК Фронта национального освобождения, я возглавляю этот освобожденный район! Вас всех расстреляют!

— А это хорошая мысль, — задумчиво промолвил Корсаков. — Расстреляйте-ка его, пожалуй. Все равно от него один только вред. С таким начальством много не навоюешь.

Капралы поволокли упирающегося команданте Диего за угол. Тот дергался в их руках, словно паяц, изрыгая страшные угрозы, но затем, видимо, осознав бедственность своего положения, неожиданно перешел к униженным мольбам о пощаде.

— Я был не прав, команданте! Я сделал политическую ошибку! — истошно вопил приговоренный. — У революции нет иностранцев, я это понял только теперь! Позвольте мне кровью врага смыть свою вину!

— Какая там кровь врага, — пробормотал Корсаков.  — Такие  могут только  других  посылать  на смерть, а сами в бою первыми наваливают в штаны. Эй, Роа, Хименес! — крикнул он. — Ладно, так и быть, отведите его на гауптвахту. Когда вернемся, решим, что с ним делать.

— Спасибо, команданте! — с чувством воскликнул пленник. — А нельзя ли мне прихватить с собой на нары бутылочку текилы?

Все партизаны и Корсаков вместе с ними покатились со смеху.

— Боже мой, что за клоун, — отдышавшись, проговорил Корсаков, утирая слезы. — Вроде бы и образование есть, и подвешенный язык, а на самом деле — полное ничтожество.

Он приказал отряду взять из казармы оружие и припасы, необходимые для рейда, и затем построиться на площади. Когда приказ был выполнен, Корсаков, расхаживая перед строем, разъяснил:

— С нами в рейд пойдут два французских журналиста, искренние друзья революции. Они понимают, что производство кокаина для нас — неизбежное зло, потому что нам нужны деньги на оплату нашей борьбы. Мы тратим эти деньги на оружие, на питание и лекарства для бедняков, на школы для детей, в то время как правящая верхушка производит отраву для личного обогащения и во имя этого стремится лишить крестьян даже тех жалких клочков земли, которые у них еще остались. В этой стране быди люди, сумевшие провести земельную реформу и дать крестьянам землю, но эти люди погибли, и убили их помещики и прочие богатеи, которым выгодно, чтобы народ не имел земли и вынужден был продавать свои рабочие руки за жалкий кусок хлеба. Но толстосумы забыли, что руки могут держать не только заступ, но и винтовку. Они забыли о том, что у тех, кто борется за справедливость, найдутся друзья по всему миру. Двое из этих друзей стоят перед вами, — Корсаков широким жестом показал на французов. — Они всей душой сочувствуют нашей борьбе, и лучшее тому доказательство — их желание отправиться с нами сегодня в рейд, из которого вряд ли все мы вернемся живыми. Затем они покажут миру нашу борьбу. Мир увидит и то, каким образом богатеют наши противники, которым уже не хватает тех денег, которые они выжимают из обездоленных масс. Пусть мир увидит кокаиновые фабрики, принадлежащие правительству страны, постоянно выступающей за борьбу с наркобизнесом. Ваша задача — охранять наших друзей в бою, выполнять все их пожелания, беречь их аппаратуру. Вопросы есть? Тогда напра-во! Разведчики — в голову колонны! Шагом марш!

По селению отряд двигался колонной по два, но, вступив в лес, растянулся в колонну по одному. Впереди, по сторонам и позади колонны шли хорошо знавшие местность разведчики, уже успевшие ранее изучить подходы к плантации, скрывавшейся в лесах за много миль от партизанской зоны. Во главе с Корсаковым они обшаривали эти подходы много суток, составили схемы минных полей и скрытой сигнализации, нанесли на схему посты охраны и вернулись, сумев не обнаружить себя и разработать наиболее безопасный, хотя и не самый короткий маршрут выдвижения к объекту атаки. Все это Корсаков вполголоса сообщил Тавернье, пристроившемуся в колонне рядом с ним. Журналист, в штабе наскоро переодевшийся в камуфляжную форму, теперь на ходу мазал лицо и руки легко смываемой темной мазью.

— Ближе к месту вас возьмет под опеку капрал Роа, — сказал Корсаков. — Я не сомневаюсь в том, что вам уже приходилось работать в джунглях, но это было давно. К джунглям надо привыкнуть. Кое-что все же запомните: избегайте лишних движений, потому что человеческий глаз в джунглях видит прежде всего движущиеся предметы; соблюдайте полную тишину, ибо звук здесь разносится гораздо дальше, чем в других местах, особенно ночью; ничего не должно белеть, блестеть, никаких ярких пятен, поскольку джунгли однотонны, и опытный наблюдатель сразу выделит на их фоне все необычное. Ну и, само собой, надо сохранять хладнокровие. Потеряв голову, вы не увидите и сотой доли того, что следует видеть в джунглях, а стало быть, станете легкой добычей для того, кто остался спокоен.

Корсаков ушел в голову колонны, и французы молча зашагали след в след за впереди идущим. Им было легче, чем солдатам, потому что те несли на себе оружие и боеприпасы — не только личные стрелковые, но и минометные трубы, и мины в специальных плетушках, и ячеистые мешки с гранатометными зарядами. Мягкая лесная почва глубоко вминалась под солдатскими ботинками кубинского производства, приспособленными для тропиков — легкими, но с подошвой и носком каменной твердости. В колонне после Шарля и Тавернье неизвестно откуда появился капрал Роа, коренастый паренек с лицом чисто индейского типа, таким темным, что ему даже не требовалась мазь. Повинуясь сигналам невидимых разведчиков, колонна время от времени меняла направление марша, то поднимаясь в гору, то спускаясь, но не замедляя скорости хода. Бойцы закусывали на ходу, порой делали глоток воды из фляги, но час ходьбы следовал за часом, а никто и не собирался останавливаться. Тавернье обливался потом и чувствовал, что мышцы ног у него вконец одеревенели. Внезапно по колонне от головы к хвосту пробежал словно какой-то беззвучный импульс, и все солдаты повалились на мягкую землю. Отдых продолжался с полчаса, и за все это время никто не проронил ни единого слова, не кашлянул, не закурил. Затем так же безмолвно солдаты от головы к хвосту поднялись на ноги, поправили амуницию и снова зашагали вперед. Отдых не успел восстановить силы журналистов, не привыкших к подобным переходам: Тавернье видел, какой неуверенной сделалась походка Шарля, как он без нужды поправляет то рюкзак, то камеру на боку. Вдруг Тавернье кто-то сзади похлопал по руке. Он обернулся — шедший следом за ним капрал Роа делал ему какие-то знаки. Не увидев понимания в глазах француза, капрал ловко сдернул с его плеч лямки рюкзака и потянул рюкзак на себя. Тавернье было ужасно стыдно, но он не нашел в себе сил сопротивляться. Капрал продел сквозь лямки палку, закинул палку себе на шею и таким образом приладил рюкзак себе на грудь. Затем он догнал Шарля, с той же мягкой непреклонностью отобрал у него рюкзак и вернулся на свое место в колонне. Рюкзак Шарля он передал назад солдату, шагавшему следом за ним. Пожалуй, лишь эта операция позволила французам продержаться на ногах до темноты, когда темп продвижения ощутимо замедлился. В сгущающемся сумраке Тавернье увидел, как капрал Роа вышел из строя, подошел сзади к Шарлю, похлопал его по плечу, призывая остановиться, и когда тот повиновался, принялся прилаживать к его голове прибор ночного видения. Закрепив прибор, капрал легонько подтолкнул француза вперед и поманил к себе Тавернье. Действуя деликатно, как нянька, капрал укрепил прибор на голове Тавернье. Хотя мир сквозь линзы прибора выглядел обесцвеченным и довольно неприглядным, однако идти стало куда свободнее.

Через некоторое время отряд остановился в котловине среди поросших деревьями скал. Небольшими группами бойцы вслед за разведчиками поднимались по скату котловины и исчезали за деревьями. Затем разведчики возвращались за новой группой. Наконец очередь дошла до журналистов. Разведчик шепотом объяснил им, что двигаться надо след в след, потому что вокруг минное поле, а неподалеку — посты охраны. Пригибаясь и перебежками следуя за своим провожатым, Тавернье вдруг заметил, что они находятся уже на краю леса, на границе расчищенного пространства, окружающего кокаиновую фабрику. В отдалении виднелись постройки, очень похожие на постройки, виденные утром Тавернье в партизанской зоне, ограждения из колючей проволоки, вышки и пулеметные точки. Однако если партизаны при организации охраны своей кокаиновой фабрики уповали, по-видимому, на хорошее знание джунглей и замаскированность своих  постов,   то  правительственные  охранники рассчитывали на то, что обширную расчищенную полосу под плотным огнем никакие нападающие преодолеть не смогут. Тавернье тоже не понимал, на что рассчитывает Корсаков, ведь открытое пространство простиралось от кромки леса почти на километр, и преодолеть его незамеченным отряд никак не мог — охрана даже ночью успела бы обнаружить его и прижать огнем к земле, а ведь кроме охраны оставались еще и сигнализация, и мины, и собаки. Справа на свободном от деревьев пространстве внимание Тавернье привлекла какая-то странная темная масса. Приглядевшись, он понял, что это самолет. Тут у Тавернье несколько отлегло от сердца: он догадался, что большую часть расчищенного пространства занимает взлетно-посадочная полоса, и очень сомнительно, что прилегающая к ней земля может быть заминирована: тогда на минах постоянно подрывались бы люди, обслуживающие самолеты и подносящие грузы. Тавернье подумал еще и о том, что кокаиновая фабрика представляет со бой весьма уязвимый объект, если принять во внимание большое количество горючих и взрывоопасных материалов на складах и множество склонных к панике штатских рабочих. Походило на то, что Корсаков вовсе не такой авантюрист, как могло показаться с первого взгляда. Неожиданно Тавернье услышал у себя над ухом шепот Корсакова, неслышно подобравшегося к нему:

— Я выяснил, что на рассвете им на грузовиках подвозят припасы — эфир и все прочее. Я выслал на дорогу группу лейтенанта Эрнандеса — они разберут мост, перехватят грузовики и въедут на них на территорию фабрики. Когда там начнется стрельба, мы тоже откроем огонь и начнем штурм.

— Рассвет уже близко, — прошептал Тавернье, глянув на светящиеся деления циферблата своих часов.

— Вот и готовьтесь, — похлопал его по плечу Корсаков и бесшумно исчез.

Однако его плану не суждено было сбыться в том виде, в каком он задумывался. Сумрак стал редеть, Тавернье уже различал невооруженным глазом людей на вышках. Он снял прибор ночного видения и спрятал его в свой рюкзак, возвращенный ему капралом Роа. И в этот момент откуда-то с левого края цепи партизан, развернувшейся вдоль опушки леса, раздался пронзительный предсмертный вопль, затем еще один, затем по округе гулко раскатился звук выстрела. На минуту воцарилась напряженная тишина, и вдруг с вышки ударил пулемет. Стрелы трассирующих пуль неслись к лесной чаще и терялись в ней. Пулеметчик постепенно снижал прицел, нащупывая то место, где залегла цепь. Заработал пулемет и на второй вышке, посылая очереди туда же, куда бил и первый. Над головой Тавернье засвистели пули, вниз посыпались сбитые ветки и листья. Огонь становился все плотнее: вспышки замерцали и в амбразурах укрепленных пулеметных гнезд. Корсаков запретил своим людям отвечать, и охране приходилось стрелять вслепую, но партизаны все равно не могли поднять головы. В это время в глубине леса послышались упругие звонкие удары — выстрелы из 82-миллиметровых минометов. На территории фабрики полыхнули огни разрывов. Они подбирались все ближе к складским постройкам, но тут и в глубине зарослей послышались автоматные очереди, взрывы гранат, вопли раненых.

— Спокойно! — крикнул Корсаков. — Всем оставаться на местах! Стреляют их посты, которые мы обошли! С ними скоро будет покончено, а вы готовьтесь к атаке. Без команды не стрелять и вперед не двигаться!

Внезапно бледный утренний свет словно налился кровью. Огненный шар взвился над территорией фабрики, и тяжкий грохот взрыва упругой волной прокатился по долине. От эпицентра взрыва в разные стороны полетели сорванные с крыши куски жести, бочки, доски — все это было охвачено пламенем. Через несколько секунд полыхнул новый взрыв, к небу поднялся еще один огненный гриб, и по долине прокатилась еще одна волна грохота. Тавернье видел, что лежащий слева от него Корсаков уже несколько минут, словно окаменев, целится из своей снайперской винтовки. Выстрелов Тавернье не слышал из-за прогремевших взрывов, но он заметил, что плечо Корсакова несколько раз подряд дрогнуло от отдачи. Переведя взгляд на фабрику, журналист увидел, что фигура пулеметчика на вышке, отчетливо выделявшаяся на фоне пожара, как-то странно заметалась по площадке, а затем полетела вниз. Пулемет смолк. Корсаков перевел ствол винтовки на другую цель. Тавернье вновь посмотрел на позиции обороняющихся и заметил, что пулеметчик на второй вышке, видимо, почувствовав свою уязвимость, спускается вниз с каким-то тяжелым грузом на плечах. Походило на то, что он прихватил с собой на твердую землю пулемет. Корсаков вновь повел стволом винтовки И скомандовал:

— Вперед!

Цепь поднялась. Солдаты, пригибаясь, бросились вперед. Корсаков остался на месте, прильнув глазом к окуляру оптического прицела. Фигуры бежавших партизан, видимо, перекрывали ему линию огня, но он терпеливо продолжал целиться, сохраняя при этом поразительную неподвижность, — так замирает хищное животное, выбирающее момент для броска на жертву. Справа от Тавернье бухнул выстрел из безоткатного орудия, и тут же с треском взорвался топливный бак самолета, в который угодил снаряд. Взрыв повалил самолет на бок так легко, словно тот был картонным, при этом одно крыло и части оперения разлетелись по полосе в разные стороны, а над машиной поднялся столб пламени и дыма. Группа партизан переместилась вправо, чтобы подобраться к фабрике под прикрытием нового пожара. Остальные продвигались вперед перебежками: одна группа залегала и прикрывала огнем другую, которая поднималась для броска. Тавернье поразила слаженность этого движения: бежавшие вперед ни на секунду не оставались без огневого прикрытия. Впечатляли также сила и точность огня наступающих — легким пулеметом был вооружен едва ли не каждый второй из них, и Тавернье видел, как трассирующие пули указывают цели на линии обороны остальным стрелкам и как под сосредоточенным обстрелом гаснут пульсирующие вспышки огня обороняющихся. Звуки перестрелки в чаще начали стихать, но минометы продолжали бить по фабрике через головы атакующих. Волнообразное движение наступающей пехоты не останавливалось ни на минуту, тогда как ответная стрельба заметно слабела. В то же время по мере приближения перебегающих фигурок к линии укреплений эта стрельба становилась действеннее, и атакующая цепь оставляла за собой все больше неподвижных темных холмиков — убитых или раненых. Боковым зрением Тавернье заметил, что плечо Корсакова вновь содрогается от отдачи — видимо, он наконец выбрал удобный момент для выстрелов. Переведя взгляд на линию обороны, Тавернье заметил, что непрерывно вспыхивавший до этого острый огонек в амбразуре пулеметного блиндажа теперь погас. Корсаков отложил было винтовку и приподнялся, но тут огонек замигал снова, и он вновь распластался на земле, притянул к себе оружие, поднял его к плечу и прильнул глазом к окуляру. По коже Тавернье пробежал холодок — такую смертельную угрозу выражала мнимая неподвижность позы стрелка. До Тавернье донеслись щелчки выстрелов, и огонек в амбразуре вновь погас. Поймав взгляд француза, оторвавшийся от прицела Корсаков подмигнул ему, показал на винтовку, сделал ласкающий жест ладонью, встал и зашагал вперед, оставив винтовку на земле. Тавернье понял немую просьбу Корсакова позаботиться о его оружии и, пригибаясь под посвистывающими шальными пулями, перебрался поближе к лежавшему на земле «ремингтону». Тем временем разрывы мин стали вспыхивать вдоль линии обороны, не давая защитникам фабрики отстреливаться, загоняя их в укрытия и настигая их даже в траншеях и блиндажах. Тавернье видел, как Корсаков зигзагообразными перебежками догоняет своих солдат, но те, не дожидаясь его приближения, уже подошли к оборонительным позициям на расстояние броска гранаты. Минометы умолкли* дабы не поразить своих, но вдоль линии укреплений захлопали разрывы гранат. Тавернье понял, почему солдаты Корсакова, несмотря на трудность перехода, были сплошь обвешаны подсумками с ручными гранатами и гранатометными зарядами в специальных мешках и корзинах. Разрывы на секунду смолкли, фигурки наступающих метнулись вперед и затерялись среди укрытий, воронок, построек фабрики. Стрельба почти прекратилась, доносились только отдельные короткие очереди и одиночные выстрелы. Фигура Корсакова скрылась из виду, и Тавернье подумал, что им с Шарлем следует переместиться поближе к центру событий, дабы до отхода успеть заснять как можно больше на захваченном объекте. На территории фабрики метались какие-то фигуры, черные на фоне пожара, и было невозможно понять, кто это — повстанцы или солдаты-охранники. Вскоре стрельба вспыхнула с новой силой — вспышки выстрелов замигали среди построек. Стало ясно, что выбитые из укреплений защитники фабрики не собираются признавать свое поражение и намерены драться за каждый барак. К тому же их еще предстояло выбить из укрытий по другим сторонам периметра охраняемой территории. Конечно, легкие бараки не представляли собой надежного убежища — один из них запылал буквально за минуту, пораженный из гранатомета. Однако у нападавших было мало времени — с минуты на минуту к оборонявшимся могли перебросить подмогу по воздуху, а затем и по земле. Тавернье с Шарлем переглянулись и, не сговариваясь, перебежками двинулись вперед. Когда они в очередной раз залегли, то, озираясь, заметили с правой стороны на дороге три армейских грузовика, на полном ходу приближающихся к фабрике. Сердце Тавернье заколотилось. Он не знал, удалось ли повстанцам перехватить этот конвой, и потому неотрывно следил за машинами. Приход подмоги к одной из борющихся сторон мог сейчас решить исход сражения. Журналисты подобрались уже настолько близко к огороженному периметру, что могли теперь укрываться в неглубоких воронках, оставленных недолетевшими партизанскими минами. Шарль вел объектив своей камеры за головным грузовиком, а Тавернье снял с плеча винтовку Корсакова, которую прихватил с собой, и стал рассматривать тот же грузовик в оптический прицел. Он увидел силуэты двух человек в кабине, но ему не удалось понять, кто это — повстанцы или солдаты правительственной армии. И те и другие носили камуфляжную форму, а разницу в ее оттенках на таком расстоянии уловить было невозможно. К тому же Тавернье догадывался, что для достижения полной внезапности нападения партизаны, перехватившие конвой, вполне могли надеть армейскую форму. В огороженной зоне продолжалась перестрелка, один за другим загорались бараки, и по всей долине бродили розоватые отсветы пожаров, хотя солнце еще не показалось из-за гребня окружающих гор. Не сбавляя скорости, грузовики пронеслись через контрольно-пропускной пункт, представлявший собой сооруженное из мешков с песком пулеметное гнездо. Пулеметчики не стреляли, видимо, уверенные в том, что это свои мчатся им на помощь. Свою ошибку они поняли через несколько секунд, когда из последнего грузовика в них полетели гранаты. Взрывы взметнули в воздух землю, песок, клочья мешков и человеческих тел, а пулемет выбросили на бруствер. Головной грузовик пересек открытую площадку перед выездом с территории фабрики и на полном ходу вломился под один из навесов. Было видно, как партизаны прыгают через борта и рассредоточиваются вокруг, ища укрытия. Второй грузовик на такой же бешеной скорости, что и первый, зигзагами миновал открытое пространство и скрылся за бараками. Там, где он исчез, тут же вспыхнула стрельба. Третий грузовик круто свернул у самого КПП и вылетел с тыла к самой линии укреплений, так что сидевшие в нем партизаны могли прыгать чуть ли не прямо в траншеи. Охранники, которым на головы посыпались сначала гранаты, а потом вооруженные партизаны, немедленно прекратили сопротивление. На остальной территории стрельба стихала; между горящих строений перебегали и падали какие-то фигуры, но ближе к тому месту, откуда велась съемка, партизаны ходили, почти не пригибаясь, и занимались уже не боевыми делами: собирали брошенное оружие, раненых и пленных, а также, как мог разглядеть Тавернье, обшаривали мертвецов и минировали все мало-мальски сохранившиеся постройки и укрепления. С той части территории фабрики, которая была охвачена пожаром и почти скрылась в дыму, появились группы пленных с поднятыми руками. Партизаны подталкивали их стволами автоматов, спешно выстраивая в колонну. Вдруг где-то среди охваченных пламенем бараков неистово затрещала пальба, и трассирующие очереди во всех направлениях понеслись в небо. Тавернье понял, что огонь добрался до склада боеприпасов. Затем загрохотали взрывы, и вверх полетели горящие обломки — видимо, это начали работать подрывные заряды, уничтожая все то, что уцелело во время боя. Колонна партизан, разбавленная пленными, выстроилась на глазах и тут же начала двигаться вперед, повинуясь жестам Корсакова, заставлявшего своих людей поторапливаться. Из-за бараков выбегали отставшие подрывники и пристраивались в хвост колонны. Один из них мимоходом полоснул короткой очередью по бензобаку стоявшего у траншеи грузовика и затем что-то бросил в сторону продырявленного бака. Раздался глухой взрыв, и машину охватило пламя. Колонна уже вышла на открытое пространство и вступила на взлетную полосу, где чадили останки самолета. Вокруг нее кружили бойцы с носилками, подбирая раненых. Дрожь отвращения пробежала по телу Тавернье: он заметил, как один из санитаров, сняв берет и набожно перекрестившись, затем выстрелил в голову своему лежавшему на земле беспомощному товарищу. Минутой позже то же самое проделал другой санитар. Однако не время было давать волю чувствам: колонна уже проходила мимо позиции журналистов, и Корсаков, шагавший сбоку, повелительно помахал им рукой. Тавернье и Шарль поднялись и пошли, однако Шарль продолжал снимать горящую фабрику, уже превратившуюся в один колоссальный костер. В глубинах ревущего пламени рвались боеприпасы и емкости с топливом, и тогда огненная стихия изрыгала из себя пылающие обломки и светящиеся стрелы трассирующих пуль, терявшиеся в прозрачном воздухе. Пиршество уничтожения происходило на фоне мирного горного пейзажа, на который уже брызнули лучи солнца, поднявшегося над хребтом. Шарль успел напоследок заснять догонявшего колонну подрывника: тот остановился на секунду, нажал на кнопку передающего устройства, и тут же две ближайшие караульные вышки бессильно повалились на землю, подкошенные взрывами, прогремевшими у их основания. Когда колонна вступила в лес, к ней присоединились минометчики и бойцы штурмовых групп, уничтожавших расставленные в лесу посты правительственных войск. Сократив подлежащую переноске поклажу за счет расстрелянных боеприпасов, партизаны зато с избытком восполнили это облегчение, взяв с собой трофейное оружие, многочисленных раненых, а также около сотни мешков готового кокаина. Впрочем, раненых несли пленные — одни носилки на четырех человек. А уходить следовало как можно скорей — пленные утверждали, что из ближайшего города была вызвана подмога на вертолетах. Счет времени поэтому шел на минуты. На тропе, которую, проходя, успевала вытоптать колонна, замыкающая группа, имевшая в своем составе нескольких подрывников, оставляла противопехотные мины, причем на постановку каждой саперам, благодаря долгой тренировке, требовалось всего несколько секунд.

Тавернье молча шагал сбоку от колонны рядом с Корсаковым. Шарль пристроился следом за ними. Оба француза получили обратно свой багаж от сержанта Роа и оттого сразу помрачнели, памятуя о  том, как трудно им было дойти до цели, даже проделав заключительную часть пути налегке. Однако оба понимали, что на помощь теперь рассчитывать нечего — тот же сержант Роа был весь увешан трофейным оружием и нес на себе два гранатомета, три пулемета, а в руке держал автомат. Впрочем, самому командиру отряда приходилось не легче — при одном взгляде на Корсакова у Тавернье начинали ныть плечи. На груди у Корсакова висела снайперская винтовка, которую он отобрал у Тавернье. Положив на нее руки, Корсаков шел бодро, чуть ли не приплясывая, и поминутно оборачивался, чтобы обвести взглядом колонну, порой отдавая распоряжение или отпуская шутку.

— Неплохой был бой, верно? — весело обратился он к Тавернье. Журналиста несколько покоробило такое любовное отношение к той вакханалии уничтожения, которую ему пришлось наблюдать.

— По-моему, вы понесли большие потери, — заметил Тавернье, руководствуясь подсознательным стремлением уколоть собеседника.

Корсаков остро взглянул на него и усмехнулся:

— Это как посмотреть. При атаке на подобный объект командир вправе потерять и вдесятеро больше людей, чем я потерял сегодня. Просто я не могу позволить себе роскошь тратить людей в таких количествах, а сократить потери можно только одним способом: тщательно готовиться к бою. Только изучать подходы к этой фабрике пришлось добрых два месяца. Я уж не говорю о том, сколько времени требуется на то, чтобы люди умели не только метко стрелять и бросать гранаты, но и взаимодействовать друг с другом в бою. А ведь раньше тактического обучения в повстанческой армии почти не велось. Отсюда стремление решать все боевые задачи числом, отсюда и большие потери — по-настоящему большие, а не такие, как сегодня.

— Я все же, наверное, никогда не смогу относиться к человекоубийству как к эстетическому явлению, — проворчал Тавернье. — Хотя не спорю, все было, на мой дилетантский взгляд, сделано сверхпрофессионально. Но я не могу понять вашего веселого настроения — ведь вы как-никак потеряли не один десяток человек и каждый из них, вероятно, был вам знаком.

— Еще бы, — кивнул Корсаков. — Однако ведь рано или поздно им пришлось бы умереть, и вполне вероятно, что другая их смерть выглядела бы бессмысленной  и  отталкивающей.  Сегодня же  они умерли как мужчины и победители, такому уходу из жизни можно только позавидовать. А если взглянуть на дело  с другой стороны,  то  приходится вспомнить о том, что сохранение своей жизни не является ни целью, ни обязанностью солдата. Он обязан выполнить боевую задачу, вот и все, а уж каким способом — это решать не ему. То же самое можно сказать и о командире: он обязан выполнить боевую задачу, располагая при этом определенным количеством ресурсов, в том числе и ресурсов живой силы. Расход ресурсов для достижения цели — нормальное условие любой человеческой деятельности.

— Зато сама ваша деятельность ненормальна, — возразил Тавернье.

— Ну, это уже упрек не ко мне, а ко всему человечеству, — пожал плечами Корсаков. — Оно воюет с тех пор, как себя помнит. Следовательно, утверждение, что человечество станет лучше, если не будет воевать, — это не более чем гипотеза, поскольку воевало оно всегда. Почем знать, может, оно, наоборот, станет хуже?

— На войне человеческая жизнь рассматривается, по вашим же словам, как обычный ресурс, — напомнил Тавернье. — Разве это уже не говорит о бесчеловечности войны?

— Человек расходует свою жизнь, занимаясь любой деятельностью, — заметил Корсаков. — Разница только в мере этого расхода, то есть чисто количественная. Давно пора понять, что люди и не могут, и не хотят договариваться друг с другом мирно, а потому война такой же необходимый и почтенный вид деятельности, как и всякий другой. И вполне логично то, что ресурсом при этой деятельности выступают жизни тех, кто ее начинает: человекоубий-ственная деятельность требует соответствующих ресурсов. Другое дело, что в обязанности хорошего командира входит не тратить без толку вверенные ему средства, в том числе и его солдат. Недаром я натаскиваю своих людей с утра до вечера. При любом роде занятий человек считается профессионалом тогда, когда он добивается поставленных целей при минимальном расходовании средств. Если запас средств не ограничен, то цели достигнет любой дурак.

— Тогда  понятно,   почему вы  пристреливаете своих раненых, — сказал Тавернье. — Просто они уже перестали быть боевым ресурсом.

— Не все так просто, — хладнокровно возразил Корсаков. — Добивают только тех, кого все равно не удастся донести живым до базы. Поверьте, что у моих людей достаточно опыта для того, чтобы понять, безнадежен раненый или его можно поставить на ноги. Если есть хоть какая-то надежда, то бросать его нельзя, и не из гуманных соображений, а из чисто военных: когда солдаты знают, что в случае ранения их либо бросят, либо пристрелят, то они начинают больше думать о том, как сберечь себя, чем о том, как выиграть бой. С другой стороны, если таскать с собой покойников, то можно погубить живых. А живым сейчас, между прочим, каждая минута дорога.

Словно подтверждая его слова, до слуха идущих донеслось нарастающее гудение вертолета. К счастью, густые своды листвы надежно скрывали движущуюся колонну.

— Это пока разведчик, — констатировал Корсаков. — Десантные прилетят чуть позже. Надо прибавить шагу.

И он зашагал к голове колонны, окриками подгоняя солдат и пленных-носильщиков. Затем он прошел назад к арьергарду, и оттуда донеслись отдаваемые им команды. Вскоре Корсаков догнал Тавернье и снова зашагал рядом с ним все той же ровной пружинистой походкой.

— Попрошу вас кое-что иметь в виду, — обратился он к журналисту. — Перед выходом в рейд я связался с начальством из ЦК Фронта национального освобождения и доложил им о вас. Мне пришлось представить вас как законченных леваков, которые, вернувшись в Европу, будут лить воду на их мельницу. Поэтому я думаю, что руководство повстанцев не только одобрит ваш визит на принадлежащую повстанцам кокаиновую лабораторию, но и разрешит вам ее заснять. От вас требуется одно: пообещать, что в Европе вы представите эту лабораторию как принадлежащую военному правительству страны.

— Пообещать-то можно... — нерешительно протянул Тавернье. Корсаков усмехнулся про себя: «Ох уж эти акулы пера! Куда деваются принципы, как только речь зайдет об эффектных съемках!»

Вслух же он внушительно произнес:

— Нет, не пообещать, а именно так и сделать. Кстати, это не будет в полной мере ложью — когда-то лабораторию и впрямь контролировало правительство, пока те места не заняли повстанцы. Им посчастливилось захватить лабораторию целехонькой, но какое-то время она не использовалась, пока ЦК не решился поступиться идеологической чистотой во имя денег.

Тавернье в нерешительности опустил голову. Корсаков продолжал:

— Поверьте, что я вовсе не намерен выставить повстанцев ангелами. Я прекрасно знаю им цену и не испьтываю к ним особых симпатий, тем более к их руководству. Однако мне придется находиться здесь еще пару лет с небольшими перерывами, и если информацию, которую я вам предоставлю, вы используете во вред партизанам, то меня можно считать покойником. Вот когда мой контракт закончится — тогда другое дело. Вы сможете рассказать обо всех темных делах повстанческой верхушки, и поверьте, что я буду этому только рад, поскольку ненавижу волков в овечьей шкуре. Более того, я обязуюсь к тому времени предоставить вам новые документы и дать вам какое угодно интервью, рассказать все, что знаю, — а знаю я, как вы понимаете, немало, просто не все сейчас можно обнародовать.

— А как вы собираетесь давать интервью — от собственного имени или инкогнито? — поинтересовался Тавернье.

— Могу и от собственного, — пожал плечами Корсаков. — Все равно моя здешняя жизнь ни для кого не тайна. Главное — чтобы не было видно моего нового лица. Ведь это можно устроить?

— Разумеется, — кивнул Тавернье. — Но как я объясню свое молчание в течение столь долгого времени?

— Боязнью за жизнь своего информатора. Вы ведь знали, что я в руках у партизан. К тому же я смогу подтвердить ваши слова. Если же до вас дойдет известие о моей смерти — а я позабочусь, чтобы оно до вас дошло, — то в таком случае вы, естественно, свободны от всех обязательств передо мной.

— Будем надеяться, что этого не случится, — пробормотал Тавернье.

— Зарекаться тоже не стоит, — заметил Корсаков. — На моей памяти множество парней, прошедших огонь и воду и знавших о войне все, погибали совершенно по-дурацки, и смерть от шального осколка или пули — еще не самая глупая смерть на войне. К примеру, один мой приятель в Эфиопии помер оттого, что его на привале покусал бешеный шакал. Человек прошел восемь войн, и вот вам пожалуйста. Перед смертью он корчился так, что у него сломался позвоночник.

Корсаков привел еще с десяток столь же печальных случаев, подтверждавших вывод о том, что война — это лотерея, выигрыш в которой — жизнь. Некоторое время Тавернье удавалось на равных поддерживать разговор, но затем от усталости язык его стал заплетаться, а мысли — путаться в голове. Зато Корсаков был неистощим и рассказывал своему спотыкающемуся собеседнику солдатские байки одну за другой.

— ...И тогда вьетконговцы взорвали дамбы, — словно издалека доносилось до Тавернье. — Наши зацепились впереди за хребет, и, чтобы доставить им боеприпасы, нам следовало пересечь долину, занятую рисовыми полями, и подняться на гребень гор. Вьетконговцы как раз собирались заливать посевы водой, ведь рис растет в воде, но не успели этого сделать, потому что мы начали наступление. Однако взорвать дамбы им все-таки удалось. И вот когда мы топали через грязь в этой проклятой долине, на нас обрушились сразу две напасти: во-первых, начала прибывать вода, а во-вторых, косоглазые через гребень начали кидать в нас мины. Они просто засыпали нас минами, и хотя стреляли вслепую, долина была не так уж велика, и мы сразу начали нести потери. Представьте себе положение: у каждого из нас на плечах по два ящика с боеприпасами, передвигаемся мы по этой грязи еле-еле, мины рвутся каждые двадцать секунд, и, даже слыша их свист, залечь нельзя, потому что вода дошла уже почти до пояса. Когда начался обстрел, мы прошли примерно треть пути, и приходилось решать, то ли двигаться дальше под огнем, то ли побросать все это добро в воду и удирать обратно. Уверен, мы не получили бы никакого взыскания, но мы подумали о тех ребятах, что-сидели на гребне, — если бы их оттуда сбросили, то внизу, в затопленной долине, их перестреляли бы, как куропаток. И вот мы плелись к горам, не в силах даже прибавить шагу, а мины все рвались и рвались, и то один, то другой из нас исчезал под водой, и никто не мог сказать, куда упадет следующая мина и кто следующим отправится к праотцам.

— Но вы все-таки дошли?.. — исключительно из вежливости спросил Тавернье заплетающимся языком.

— А как же, — бодро откликнулся Корсаков. — Точнее, только половина из нас. Обратно мы, разумеется, уже не пошли, так и остались на хребте. Потом появились вертолеты и начали подбрасывать нам боеприпасы и провизию по воздуху. Важность тех высот состояла в одном: с них можно было вести огонь во фланг нашей наступающей группировке, и как раз мы, несколько десятков грязных пехотинцев с нашими несчастными ящиками, — как раз мы, вмешавшись вовремя, и не позволили вьеткон-говцам взять высоты. Но я, собственно, вел речь не об этом — я' хотел привести вам пример лотереи, господства слепого случая. Вьетконговцы не знали, куда упадут их мины, мы не знали, на кого из нас они упадут. Это не зависело от того, хороший ты солдат или плохой, боишься ты или нет, хорошо или плохо вел ты себя в прошлой жизни... Когда все кончилось, те, кто выжил, сделали себе татуировку на память — личный номер с солдатского медальона. Устав этого, разумеется, не требовал. Теперь, когда ребята созваниваются, они вместо имени просто называют личный номер. Очень важно иметь общие ритуалы — они сближают, чувствуешь, что тебе есть на кого опереться в жизни.

«Какого черта он мне все это рассказывает? — билось в висках у Тавернье. — У меня сердце вот-вот разорвется, а он все мелет языком». Они шли уже шесть часов, не сбавляя шагу, а Корсаков все говорил да говорил. Еще через час, когда Тавернье перестал даже из вежливости реагировать на неумолкаемую речь своего спутника, тот дал команду устроить привал. Все повалились на землю там же, где их застиг долгожданный приказ, и принялись расслаблять ремни рюкзаков, устраиваясь поудобнее. Только Тавернье и Шар_ль не двигались, опустившись на землю, и даже не пытались изменить первоначальную неловкую позу.

— Позвольте-ка, — пробормотал Корсаков.

Он расстегнул ремни рюкзака Тавернье, вытащил рюкзак из-под тела журналиста и несколькими движениями опытного массажиста придал телу своего спутника, не подававшего признаков жизни, удобное положение, позволявшее расслабить мускулы. Сняв куртку, он подложил ее под голову Тавернье и занялся его рюкзаком.

— Ну так и знал! — негромко воскликнул он. — Жаль, там некогда было проверять. Тащит с собой столько лишнего — можно подумать, что хороший ходок. И размещена поклажа черт знает как. Его же все время влево должно заносить! Интересно, зачем ему эти консервы?.. А эта бумага?..

Тавернье лежал неподвижно, и лишь по трепетанию его век можно было догадаться, что он слышит бормотание своего спутника. Рядом с его рюкзаком росла горка вещей, которые Корсаков намеревался выбросить. Капрал Роа, следивший за действиями своего командира, поднялся и почтительной походкой направился к Корсакову.

— Вы собираетесь все это оставить, командан-те? — осведомился он. — Лучше отдайте мне и моим людям. Вы же сами знаете, как бедно мы живем.

Нам и консервы пригодятся, и бумага — ведь детям в школе не на чем писать...

Корсаков, не прекращая своего занятия, взглянул на капрала исподлобья.

— А донесете?  — скептически  спросил  он.  — Имейте в виду: оружие бросать нельзя, оно мне нужнее, чем всякое барахло.

— Конечно, донесем, команданте! — воскликнул капрал. — Умрем, но донесем, ведь это целое богатство!..

— Тогда заберете это все, когда будем сниматься со стоянки. И вот еще что, капрал: разберите точно так же вещи другого француза, но смотрите не отнимайте у него ничего лишнего.

— Слушаюсь, команданте, — радостно улыбнулся темнолицый капрал и сделал движение в сторону неподвижно лежавшего Шарля. Однако Корсаков остановил его повелительным жестом.

— Постойте, я вас еще не отпускал... Интересно, капрал, почему вы в прошлый переход несли чужую поклажу? Вам стало его жалко, да?

— Да, — помявшись, односложно ответил капрал и нерешительно улыбнулся. Корсаков кивнул, движением руки отпустил его и снова склонился над рюкзаком   Тавернье.   Покосившись   на  владельца рюкзака, по-прежнему не подававшего признаков жизни, он вздохнул, расстегнул свой подсумок, извлек оттуда деревянную коробочку и раскрыл ее. В коробочке хранилась паста из свежих листьев коки. Такая паста имелась у всех солдат Корсакова, но употреблять ее без крайней необходимости им не разрешалось. «Здесь все-таки не высокогорье, и нет нужды постоянно жевать коку, — говорил Корсаков. — Если люди, привычные к допингу, все-таки выбьются из сил, то их уже ничем не поднимешь. А так я знаю, что на крайний случай у меня есть последний козырь, то бишь кока». Корсаков потряс Тавернье за плечо, и тот медленно поднял на него мутные глаза.

— Откройте рот, сударь, — предложил ему Корсаков. — Вам надо принять лекарство. Увидите, как быстро вам полегчает.

Однако Тавернье продолжал смотреть на него невидящим взором. Тогда Корсаков нагнулся к нему и больно надавил пальцами на его челюстные мышцы. Рот лежавшего раскрылся механически, как у покойника. Корсаков взял в щепоть комок пасты и положил Тавернье под язык.

— Не притворяйтесь мертвым, — предупредил он, — идти все равно придется. Это снадобье вам поможет, только не вздумайте его глотать — пожевывайте, посасывайте потихоньку. Эй, капрал, — обратился он к капралу Роа, возившемуся неподалеку над рюкзаком Шарля, — угостите нашего друга кокой — ему самое время подкрепиться. Но людям пока не давайте!..

— Слушаюсь, команданте! — откликнулся капрал. Корсаков стянул в узел тесемки рюкзака Тавернье, поднялся и пошел вдоль колонны, придирчиво разглядывая своих отдыхающих солдат. Конечной целью его прогулки являлась проверка арьергарда, куда он выделил самых надежных людей. В арьергарде все оказалось в порядке, посты по обе стороны колонны были расставлены, и Корсаков зашагал обратно. Вернувшись, он обнаружил, что Тавернье хотя еще и лежит, но уже в более живой позе, и смотрит на него вполне осмысленным взглядом.

— Извините меня за то, что я так постыдно отключился, — произнес Тавернье. — Мне еще не приходилось ходить на большие расстояния с таким грузом и в таком темпе. Но сейчас мне здорово полегчало. Что это вы мне дали?

— Да так, одно местное снадобье, — отмахнулся Корсаков. — Ну что ж, пора подниматься, нам ведь еще идти и идти. Я понесу ваш рюкзак, пока вы окончательно не придете в себя.

— Мне, право, неловко... — смутился Тавернье.

— Понимаю,  но  делать нечего,  — усмехнулся Корсаков и начал навьючивать на себя снаряжение.

За все время привала ему так и не удалось расслабиться, но он не позволял себе думать об этом. Когда люди стали подниматься, выяснилось, что двое пленных не желают вставать. Их можно было понять — охранные части не готовили к таким длительным переходам. Двое немолодых уже солдат лежали ничком и никак не реагировали на тычки и угрозы. Корсаков с досадой сплюнул. «Еще один грех на душу», — подумал он и подозвал капрала Роа.

— Останетесь с ними, капрал, и, когда весь отряд пройдет, расстреляете, — деловито приказал Корсаков. — К носилкам вместо них поставите двух своих людей. С французом закончили?

— Так точно, команданте.

— Избавьте его от вещмешка, пока ему не полегчает, — распорядился Корсаков.

Не успел он отойти, как сзади его со смехом позвал капрал:

— Команданте, что мне делать? Они передумали!

Повернувшись, Корсаков увидел обоих кандидатов на расстрел: с трудом волоча ноги, они ковыляли к оставленным ими носилкам, на которых без сознания лежал раненый партизан.

— Дайте им коки, — бросил Корсаков и двинулся вперед.

Кока оказала на непривычных к ней французов самое благотворное действие: усталость прошла, и все мускулы завибрировали в жажде движения. Остаток пути для Тавернье прошел почти незаметно, хотя и потребовал многочасовой ходьбы, в том числе и ночью. Корсаков сделался молчалив и уже не

развлекал спутника рассказами. Когда Тавернье по пенял ему на это, он ответил:

— Вообще-то я очень редко так много говорю. Мне просто хотелось отвлечь вас от вашего плачевного состояния.

Вернувшись в селение, они обнаружили там следы недавней бомбардировки: пустая каменная коробка с языками копоти над окнами вместо здания кабильдо, целый переулок сгоревших домов, воронки на центральной площади и сразу несколько похоронных процессий, направляющихся к кладбищу. Корсаков сразу помрачнел и, поручив журналистов заботам неутомимого капрала Роа, направился в штаб. Не успели журналисты обуздать восторги расплакавшейся Анны-Марии и принять душ, как капрал вновь явился за ними.

— Приказано отвести вас на съемки — тут неподалеку, — доложил капрал.

— Что — пешком?! — воскликнул в ужасе Шарль.

— Тут неподалеку, — бодро повторил капрал. Журналисты начали одеваться. Их вздохам и стонам недоставало искренности, так как они были заинтригованы. Пройдя следом за капралом на окраину селения, они увидели на лесистом склоне горы выжженное пространство, покрытое исковерканными обломками металла. Тавернье, снимавший немало разбившихся самолетов, с первого взгляда определил, что и здесь погиб самолет, но не гражданский, а военный. Капрал Роа радостно пояснил:

— Команданте приказал заснять этот самолет. Его сбили во время вчерашней бомбежки. Он сказал: пусть все знают, что у нас есть средства борьбы с любой буржуазной техникой.

Услышав эту фразу из уст счастливо улыбавшегося капрала, Шарль невольно прыснул, но тут же включил камеру и начал снимать. Когда они, закончив съемку, вернулись в гостиницу, у входа их уже ожидал Корсаков.

— Урон от налета в целом невелик, — сообщил он. — Уничтоженные дома мы быстро восстановим. Очень важно то, что удалось сбить их самолет, вполне современный истребитель. Теперь летчики не будут воспринимать вылеты на штурмовку как простую охоту.

Корсаков отпустил капрала и вошел в дверь гостиницы, журналисты последовали за ним. Они втроем расселись у стола, вокруг которого, гудя, как огромный шмель, сновала Анна-Мария. Когда стол покрылся горшками, горшочками и тарелками, Корсаков щелкнул пальцами и коротко скомандовал:

— Виски.

Анна-Мария унеслась прочь и явилась снова с двумя большими бутылками «Джек Дэниэлс», стаканами и миской со льдом. Расположив все это на скатерти, она напряженно замерла над своими гостями, соображая, что бы еще сделать. Корсаков, не повышая голоса, приказал ей исчезнуть и никого к ним не пускать. Что-то бормоча извиняющимся тоном, Анна-Мария удалилась, и Корсаков приступил к делу.

— Интересно знать, как вы собираетесь выбираться отсюда? Видимо, вы предполагаете с моей помощью выйти в район, контролируемый правительством, и далее воспользоваться услугами властей. Я прав?

— Ну да, — пожал плечами Тавернье. — А что, возникли какие-нибудь трудности? Проблемы с начальством?

— Ни трудностей, ни проблем, — покачал головой Корсаков. — Просто я не знаю, что придет в голову генералам, когда они просмотрят ваши мате-риалы, а они найдут способ их просмотреть. Еще больше они насторожатся, если вы выйдете к ним с пустыми руками.

— Как я понимаю, у вас есть контрпредложение? — спросил Шарль.

— Совершенно верно, — кивнул Корсаков. — У меня есть возможность скрытно доставить вас к побережью и вывезти из страны морем.

— Не продолжайте, мы согласны, — решительно заявил Шарль.

Ночь отъезда выдалась необычно темной даже для тропиков. Было так темно, что все разговаривающие невольно переходили на шепот. К гостинице подкатили два джипа, и журналисты погрузились в машину, которая была средней в колонне. Анна-Мария так суетилась, что Корсаков втолкнул ее в дверь гостиницы и приставил к двери часового. Из-за закрытой двери понеслось скорбное мычание, напоминавшее приглушенное пение без слов. Джипы тронулись и, не зажигая габаритных огней, медленно покатили по улице селения и дальше по проселочным дорогам. Шоферы со своими приборами ночного видения, прикрепленными к головам, напоминали инопланетян и сидели неестественно прямо, что выдавало их напряжение. Время от времени из придорожных зарослей доносился окрик невидимого патруля, и ему отвечал такой же возглас из головного джипа. Караван приближался к пересечению проселках шоссе, и Тавернье заволновался.

— Здесь должен быть пост! — прошипел он.

— Наш пост, — вполголоса уточнил Корсаков. — Во всяком случае, на эту ночь. Без шума такой пост снять очень трудно, но деньги иногда лучше, чем ножи. В поселке будет труднее.

Когда машины пересекали полотно шоссе, далеко впереди сверкнула зыбкая светящаяся полоска, проложенная молодым месяцем в беспредельной черноте ночного моря. Одним концом свечение упиралось в горстку огоньков — видимо, рыбацкий поселок на берегу.

— Это Сан-Карлос, — прошептал Корсаков. — Мы должны выйти к берегу южнее, там нас встретит лодка и отвезет на корабль. В поселке полно военных, важно, чтобы они не помешали нашему судну отойти от причала.

Джипы съехали с насыпи, миновав еще одно безмолвное укрепление, и, переваливаясь с боку на бок, неторопливо поползли прямиком по полям. В здешних местах большинство культур вызревало по нескольку раз в год, и сейчас машины двигались по убранному полю. Неожиданно в отдалении темное пространство пересек бледный движущийся отсвет. Машины остановились.

— Патруль, — шепотом пояснил шофер. — Все, дальше нельзя. Дальше сплошные дороги, и по ним всю ночь разъезжают патрули.

Пассажиры, Корсаков и несколько партизан-охранников высадились из машин, которые тут же на поле развернулись.

— Ждите нас у поста по ту сторону шоссе, — приказал Корсаков. — Перед рассветом уезжайте, даже если нас не будет. С рассветом срок нашего договора с гарнизоном поста истекает, — пояснил он, обращаясь к Тавернье.

Наискосок через поле группа гуськом двинулась по направлению к морю. Глаза Тавернье привыкли к темноте, к тому же небо сплошь усеяли звезды и слабо светил молодой месяц, поэтому можно было различать дорогу и без помощи прибора ночного видения. По знаку впереди идущего группа припала к земле, а затем по новому знаку стремительно перебежала дорогу. Где-то в ночи послышался шум мотора патрульного джипа и, постепенно удаляясь, затих. Под ногами стали все чаще попадаться камни, затем отряд вступил в полосу поросших кустарником прибрежных скал. Петляя между валунами и скальными выступами, спотыкаясь о камни и корни кустов, раздирая себе кожу о колючки, Тавернье вслед за Корсаковым по еле заметной тропе поднимался все выше и выше. Наконец Корсаков вышел к невысокой каменной стене, ухватился за ее край, подтянулся и взлетел наверх. Оттуда он протянул руку Тавернье. Увлекаемый мощным рывком, француз оказался на неровной площадке, увенчивавшей мощный утес. Далеко внизу серебрилась пена волн, лениво облизывавших блестящие валуны. Волны шумели, словно совсем рядом, с глухим громыханием ворочая камни, и Тавернье на миг захотелось прилечь и забыться здесь же, у края обрыва. Легкий лязг заставил его обернуться. Корсаков вынимал из рюкзака какие-то никелированные железки, тускло поблескивавшие в лунном свете, и мотки веревок.

— Вам  не  приходилось  заниматься   альпинизмом? — с улыбкой поинтересовался он, заметив недоуменный взгляд Тавернье.

— Вы что, хотите сказать, что нам придется спус каться вниз по веревке? — с ужасом спросил Шарль. Корсаков ничего не ответил, продолжая разбирать веревки, а его солдаты деловито укрепляли в камне костыли. Через несколько минут веревки, по всей длине снабженные узлами, полетели вниз.

— Мне будет потруднее, чем вам, — сообщил Корсаков. — Я спущусь первым, посажу вас в лодку, подожду, пока ваше судно не снимется с якоря, а потом мне придется подниматься наверх по той же веревке. Все удобные подходы к морю охраняются войсками. А вы что, надеялись отчалить с курортного пляжа на прогулочном катере?

— Нет, но... — пробормотал Шарль, перекрестился и принялся попрочнее прилаживать у себя на спине чемоданчик с камерой и кассетами. Тавернье еще раз посмотрел вниз, вздохнул и произнес:

— На войне как на войне.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — добавил по-русски Корсаков и тут же для Тавернье перевел эту фразу на французский.

— Типичный восточный фатализм, — огрызнулся тот, и оба рассмеялись. Перед самым спуском Тавернье лихорадочно придумывал способ, позволяющий при падении с подобной кручи ограничиться минимальным числом переломов. Он решил в случае чего изо всех сил цепляться за все колючки, растущие на склоне, поскольку ободранные руки вылечить легче, чем сломанный позвоночник. В глубине души он сознавал всю глупость и беспомощность такого рецепта, но просто положиться на судьбу не желал. Однако спуск против ожиданий прошел легко: рукам в перчатках было удобно держаться за многочисленные узлы на веревке, а сама веревка держалась вверху вполне надежно. Тавернье удалось ни о чем не думать, что крайне важно в подобных ситуациях, а также не смотреть вниз. Стукаясь боками об отвесный склон, он перебирал руками узлы, пока у него не заныли мышцы. Только тогда он глянул вниз и, обнаружив, что висит в полуметре над прибрежной галькой, отпустил веревку. Камни, на которые он спрыгнул, щелкнули совсем негромко, однако Корсаков на утесе ухитрился расслышать этот слабый звук.

— Идиот, щелкопер несчастный, — злобно про . шипел он и, обращаясь к Шарлю, скомандовал: — Теперь вы, марш!

— Тупой солдафон, — буркнул Шарль себе под нос, но достаточно внятно, ухватился за веревку и сполз с кромки откоса. Корсаков в задумчивости по-тер переносицу. С высоты были хорошо видны огни судов: некоторые из них неподвижно висели в темной бесконечности, некоторые двигались, и по скорости их движения Корсаков определил, что некоторые из огней обозначают сторожевые катера.

— Н-да, что-то оживленно сегодня на море... — пробормотал он и обратился к своим солдатам: — Группа прикрытия — марш вниз! Я спускаюсь последним. Когда спущусь, поднимайте веревку, собирайте снаряжение и уходите.

— А как же вы, команданте? — спросил кто-то.

— Я отправлюсь с ними на корабль. Так мне будет спокойнее. Слишком много патрулей сегодня в море.

Когда Корсаков проворно, как белка, слетел по веревке вниз, затратив на это впятеро меньше времени, чем Тавернье, в темноте моря уже замаячило серое пятно — большая резиновая шлюпка. Когда шлюпка приблизилась, то оказалось, что в ней сидят двое гребцов, каждый из которых орудует одним веслом по своему борту. Суденышко остановилось, и один из гребцов бесшумно скользнул через борт в воду. Оказавшись по пояс в воде, он побрел к берегу. Из-за валунов его окликнули, и он произнес пароль. Поднявшись из укрытия, Корсаков вошел в воду, с трудом сохраняя равновесие на скользких камнях, подошел к посыльному, обменялся с ним несколькими словами и, повернувшись к берегу, жестом приказал своему отряду садиться в шлюпку. Тавернье с трудом перевалился через округлый уворачивающийся борт и плюхнулся в воду, натекшую на дно шлюпки с одежды уже погрузившихся партизан. Негромко зафыркал мотор, запущенный на малых оборотах, и суденышко устремилось в непроглядную темноту.

— А где же корабль? — недоуменно спросил Тавернье.

— Стоит с погашенными огнями, поэтому его и не видно, — пояснил один из приплывших на лодке и обратился затем к Корсакову: — Катера разошлись

в разные стороны, думаю, мы должны проскочить. А почему вы не остались на берегу? Вроде бы вы не должны были плыть.

— Много патрулей, — ответил Корсаков. — Надеюсь, что смогу вам помочь, если вас остановят.

— Напрасно, команданте, нам ведь не впервой...

— Не впервой возить эфир, кокаин и оружие, — возразил Корсаков. — Сегодня у вас более важный груз. Вот за этих двоих отвечаете мне головой.

Собеседник Корсакова повернул голову, всмотрелся в Тавернье и Шарля, кивнул и лаконично произнес:

— Понятно.

Прямо по курсу над слабо отсвечивавшей водой стал вырисовываться черный силуэт рыбацкого баркаса. Вода негромко плескалась у его бортов. Мотор смолк, и шлюпка, описав по инерции плавную кривую, мягко прикоснулась к борту судна. Подплывших окликнули сверху и, услышав в ответ пароль, сбросили веревочную лестницу. Журналисты, за ними — группа прикрытия и последним — Корсаков поднялись на борт. В лодке остались два матроса, прилаживая к специальным петлям скинутые сверху тросы для подъема лодки на баркас. Появление на судне Корсакова было встречено капитаном с изумлением: он долго рассматривал во мраке лицо пассажира, дабы убедиться в том, что зрение его не обманывает, и наконец спросил:

— Команданте? Что вы здесь делаете?

— Сегодня у вас особо важный груз, — ответил Корсаков. — Видите этих двух парней с чемоданами? Мне необходимо, чтобы они добрались до места в целости и сохранности. Ну и, кроме того, в рюкзаках у моих людей центнер готового порошка. Так что мне будет спокойнее сплавать туда и обратно вместе с вами. Надеюсь, вы не против?

— Разумеется, нет, — пожал плечами капитан. — Но, думаю,  все пройдет спокойно.  Катера разошлись, и мы должны проскочить.

— Ну что ж, не будем терять времени, — заключил Корсаков. Капитан кивнул, повернулся и, прежде чем скрыться в рубке, нагнулся над открытым люком в машинное отделение.

— Полный вперед! — скомандовал он. Мотор зафыркал, затем взревел, и баркас, набирая скорость, понесся в непроглядную тьму. Корсаков присел у борта на осевшей корме, окутанной смутно белевшими в темноте пенными струями. «Черт возьми, — думал он, — как много шума от такой скорлупки!» Морщась, он прикидывал, на какое расстояние может разноситься над водой шум двигателя. В то же время он понимал, что высокую скорость, усиливавшую шум, приходилось держать, дабы побыстрее миновать зону пограничного контроля. Баркас несся все дальше, и беспокойство Корсакова постепенно улеглось: по мере удаления от берега у них оставалось  все  меньше  шансов  быть задержанными. Огоньки, возникавшие на горизонте, не приближались, а, напротив, вскоре пропадали. «Похоже, проскочили», — подумал Корсаков и зевнул. Однако сонливость с него как рукой сняло, когда он заметил огоньки, приближавшиеся со стороны берега. Корсаков сразу почувствовал, что они обозначают силуэт сторожевого катера, да и вряд ли какое-нибудь другое судно могло так быстро догонять идущий полным ходом баркас. Корсаков выругался и вскочил на ноги. Он не первый раз бывал на этом баркасе и знал о тайниках, имевшихся на его борту, однако не сомневался в том, что все тайники обнаружатся при серьезном досмотре, а вместе с ними — оружие   и  кокаин.   Впрочем,   чтобы  хорошенько влипнуть, хватило бы присутствия на судне парочки иностранцев без документов, но с киносъемочными принадлежностями.

Сторожевик приближался, гул мощного двигателя нарастал. Внезапно луч прожектора упал на палубу баркаса, и повелительный голос раскатисто произнес в громкоговоритель:

— Эй, на баркасе! Приказываю остановиться! В    случае неподчинения открываю огонь! Всем оставаться на местах!

Корсаков успел войти в рубку, где к нему нервно обратился капитан:

— Ну и что прикажете теперь делать? На судне полно лишнего народу, да и тайники найти ничего не стоит. Я чувствую — они настроены серьезно.

— И часто у вас случаются такие встречи? — поинтересовался Корсаков.

— Нет, конечно. Иначе не было бы смысла этим заниматься. Когда они случаются, приходится откупаться, но я нутром чую: сегодня такой номер не пройдет. Здесь вообще не должно было оказаться патруля, я же все рассчитал!

Корсаков сразу подумал о том посте у шоссе, который удалось миновать благодаря подкупу. Если встреча в море — не простая случайность, то сообщить береговой охране о рейсе баркаса не мог никто, кроме гарнизона поста. Корсаков дал себе слово рассчитаться за такое вероломство, хотя шансов удачно выйти из переделки у повстанцев имелось явно немного. Сторожевик подошел уже вплотную, ослепляя команду баркаса направленным в упор светом мощного прожектора. Прикрывая глаза рукой, Корсаков окинул взглядом палубу патрульного судна. Скорострельная пушка на носу, тяжелый пулемет на корме. И у пулемета, и у пушки — по два человека. У ближнего борта, возвышавшегося примерно на метр над бортом баркаса, скопилась группа досмотра в спасательных жилетах, с автоматами «узи» на изготовку. — Ведите себя спокойно, делайте все, что они потребуют, — бросил Корсаков капитану и нырнул в люк, выводивший в каюты экипажа и в трюм. Краем глаза он успел заметить, что офицер, возглавлявший досмотровую группу, уже перепрыгнул на палубу баркаса. Сверху слышались отрывистые команды — это десант сгонял в одно место всех, кто находился на палубе. Всего на баркас высадилось, как успел подсчитать Корсаков, шесть человек. По меньшей мере двое должны были караулить арестованных на палубе. «Остается четверо, — подумал Корсаков. — Уже легче». Над лесенкой и в коридорчике между каютами зажглись тусклые лампочки — видимо, так приказал офицер. Из каюты высунулась взлохмаченная голова Шарля и спросила:

— Я так понимаю, что выспаться нам не удастся?

— Не выходите из каюты, — ответил Корсаков. — Делайте вид, будто спите.

По лесенке вниз забухали солдатские ботинки — обыск перемещался в каюты и трюм. Корсаков спрятался в темную нишу за лесенкой и слышал оттуда, как солдаты вышибают двери и поднимают обитателей кают. Как он и рассчитывал, офицер приказал одному из своих людей отвести арестованных на палубу, а сам с двумя оставшимися солдатами полез сквозь лаз в переборке в трюм, где размещались емкости для улова и откуда несло тяжелым рыбным духом. Там же в стенках трюма были вмонтированы тайники. «Что ж, их ждет приятный сюрприз. Надеюсь, он их отвлечет», — подумал Корсаков, нащупывая в углу за своей спиной древко остроги. Из коридорчика вышли и стали подниматься вверх по лесенке матрос, отдыхавший в каюте, за ним — Шарль и Тавернье. Замыкал процессию вооруженный солдат. Когда он начал подниматься по лесенке, Корсаков, улучив момент, между ступенек нанес ему удар острогой в грудь. Гарпун насквозь пробил грудную клетку, и солдат, выронив автомат, бессильно обмяк, наколотый на острогу. Табернье оглянулся, услышав лязг выпавшего оружия, и оцепенел от неожиданности. Корсаков, изо всех сил удерживая древко с насаженным на него отяжелевшим телом, с трудом сумел плавно опустить его к низу лестницы.

— Стоять! — прошипел Корсаков.

Он выдернул из трупа острогу, поставил ее в нишу, затем туда же затолкал тело и взлетел на лестницу, где его в нерешительности ожидали трое пленников.

— Поднимайтесь с поднятыми руками, — продолжал Корсаков. — Если в рубке окажется солдат — нападите на него, если нет — выходите на палубу. Когда начнется стрельба — сразу ложитесь. И быстро, у нас всего несколько секунд. Ну, вперед, не трусьте!

Они поднялись по лесенке и через люк оказались в рубке. Там никого не было. На залитой мертвенным прожекторным светом палубе маячили две фигуры солдат, державших под прицелом автоматов толпу матросов и пассажиров баркаса, сидевших на корточках на палубе. Корсаков закрыл створки люка и продел в петли ручку швабры, подвернувшейся ему под руку. Теперь он на некоторое время мог забыть о троице внизу. Один из стоявших на палубе солдат обернулся и с улыбкой посмотрел на новых пленников, выходящих из рубки с поднятыми руками.

— Ложись! — рявкнул Корсаков и из-за угла рубки выпустил две коротких очереди.

Услышав грохот выстрелов, солдаты на носу сторожевика метнулись к орудию, но Корсаков новой длинной очередью успел свалить обоих. Партизаны подскочили к караульным, распластавшимся на палубе, подхватили их оружие и залегли у бортов. Следующей очередью Корсаков разнес прожектор, но во тьме, обрушившейся на суда, заплескалось пламя на корме сторожевика и раздался глуховатый грохот — это заработал крупнокалиберный пулемет. Очередь барабанной дробью пробежала по борту баркаса, оставляя рваные пробоины в металле; следующая очередь, зацепив рубку и заставив со звоном осыпаться ее стекла, полоснула по борту уже над палубой, расщепив обводивший его деревянный брус. Обладавшие огромной энергией пули, легко прошив тонкий металл и источенное временем дерево, швырнули на палубу несколько человек. Послышались стоны. Корсаков выругался — он знал по опыту, какие ужасные раны наносит пуля такого калибра, и понимал, что все те, кто только что был ранен, почти наверняка обречены. Пулеметчик, видимо, пользовался инфракрасным прицелом и плотно прижал всех находившихся на палубе к дощатому настилу, уже ставшему скользким от крови. Корсаков обогнул рубку с другой стороны, стараясь подобраться поближе к пулеметному расчету. Он осторожно выглянул из-за угла надстройки. Пулеметчики, загораживаясь щитом от огня партизан, огрызавшихся короткими очередями, неумолимо поливали пулями носовую часть баркаса. К счастью, им мешала небольшая качка, но все же хватило бы еще нескольких минут такого кинжального огня, чтобы уничтожить на баркасе все живое, да и само суденышко пустить ко дну. Положение пассажиров баркаса стало и вовсе отчаянным, когда по ним начали стрелять еще и из рубки сторожевика: рубка, находившаяся значительно выше палубы баркаса, позволяла вести огонь сверху вниз. Глаза Корсакова понемногу привыкли к темноте, слегка рассеиваемой сигнальными фонарями судов и вспышками пулеметных очередей. Уловив момент, когда пулемет вместе со щитом повернулся на вертлюге и открылись две смутные фигуры, пригнувшиеся к гашетке, Корсаков нажал на спуск. Знакомое ликование охватило его: он знал, что не промахнется. Струя свинца из «узи» впилась в темную массу человеческих тел и отбросила стрелков от пулемета. Донесся отрывистый ввпль, глухой стук падения трупов на палубу — в том, что стрелки убиты наповал, Корсаков не сомневался. Пулемет смолк. Корсаков пробежал обратно вокруг рубки и наткнулся на Тавернье, Шарля и нескольких матросов и солдат, укрывавшихся за надстройкой от огня. Его встретили радостными возгласами.

— Ну, что там? — отрывисто спросил Корсаков.

— Кроме тех, что здесь, почти все убиты, — сообщил Тавернье. — Хорошо, что мы успели сразу спрятаться за рубку, — там, на носу, был сущий ад, особенно когда стали стрелять еще и снизу сквозь доски. Теперь там только трупы и кровь, как на бойне.

— Ну и плавание, — процедил Корсаков сквозь зубы. — Все через пень колоду.

Он посмотрел из-за угла надстройки на сторожевик, но там было все спокойно, зато снизу, из-под палубы, донеслись приглушенные звуки выстрелов.

— Должно быть, они хотят прорваться в машинное отделение, — сказал один из матросов. — Думаю, у них ничего не выйдет: переборка и люк прочные, металлические.

— Не понимаю, почему катер не уходит? — пробормотал Корсаков. — Я бы на их месте отошел на приличное расстояние, поставил новые расчеты к пушке и к пулемету, а потом вернулся и просто разнес бы в щепки эту нашу посудину.

— Должно быть, они надеются выручить своих, — заметил Шарль.

— Надеюсь, автоматы вы не побросали? — осведомился Корсаков.

— Никак нет, команданте, взяли с собой. Правда, патроны уже кончаются.

—. Ну и прекрасно. Сейчас я переберусь на катер, а вы меня прикроете.

— Да вы с ума сошли, — встревожился Тавернье. .— Это же чистое самоубийство! Вы не можете оставить нас без командира!

— Не можем же мы болтаться тут до рассвета, — возразил Корсаков. — Тем более не исключено, что они промажут.

Корсаков выскочил из-за угла надстройки и, пригибаясь, бросился к мостику, перекинутому со сторожевика на баркас. Двое автоматчиков вслед за ним высунулись из-за угла и открыли огонь по рубке сторожевика. Прежде чем Корсакова успели обстрелять, он уже перелетел на сторожевик и оказался в мертвом пространстве под рубкой. Затем, продолжая оставаться в мертвом пространстве, подобрался по палубе к пулемету, отпихнул ногой труп пулеметчика и, развернув ствол на 180 градусов, нажал на гашетку. Выпущенный в упор поток пуль ударил по надстройке, от которой полетели искры и обломки. Когда лента кончилась, Корсаков достал другую из стоявшего тут же ящика и вновь принялся стрелять. Сверху повалилась срезанная пулями мачта с антенной, затем в воздух взвилась крыша рубки и с грохотом рухнула на палубу. Корсаков на секунду перестал стрелять и заорал:

— Оставьте   одного   прикрывать   люк,   остальные — ко мне!

Пригибаясь, его люди начали перебегать на катер. Двое из них тут же вооружились автоматами убитых пулеметчиков. Двух других Корсаков приставил к пулемету, а сам осторожно приблизился к надстройке над спуском в машинное отделение и прокричал вниз:

— Эй вы там! Вылезайте и сдавайтесь, иначе мы подожжем катер!

— А нас не расстреляют? — донесся голос снизу.

— Ты еще будешь торговаться! — рассвирепел Корсаков. — Если не вылезете, то вам уж точно конец!

— Не стреляйте, мы поднимаемся! — после некоторого раздумья сообщил голос.

Вылезших наверх мотористов уложили ничком на палубу, а двое матросов с баркаса спустились в машинное отделение.

— Осторожно, — крикнул им вслед Корсаков, — сразу же задрайте люк в переборке! Внизу еще есть их люди!

Корсаков внезапно увидел перед собой Тавернье и Шарля.

— А вы что здесь делаете? — зарычал он. — Какого черта путаетесь под ногами? Вся эта мясорубка — из-за вас, так не хватало еще, чтобы вас пристрелили. Спрячьтесь куда-нибудь ненадежнее, и чтобы до конца заварухи я вас не видел!

Повернувшись к пулеметчику, Корсаков сделал ему знак рукой, и тот выпустил очередную длинную очередь по изрешеченной надстройке. Под прикрытием огня Корсаков с двумя партизанами подбежал к надстройке, выпустил последние остававшиеся в магазине «узи» патроны во входной проем и сам ворвался внутрь. Под ногами у него захрустело битое стекло, зазвенели стреляные гильзы. На полу рубки распластался труп, а сам пол был скользким от крови. Отбросив бесполезный уже автомат, Корсаков вытащил из-за пояса «кольт» и осторожно взобрался по лесенке вверх на наблюдательный мостик. Эта верхняя часть рубки была почти полностью снесена шквальным огнем, и на ее полу тоже лежал мертвец. Обведя с возвышения взглядом горизонт, Корсаков не увидел ни огонька и спустился в рубку. Оттуда лесенка вела вниз, но упиралась в закрытый люк. Корсаков выстрелил в крышку люка и крикнул:

— Эй вы, внизу! Предлагаю сдаться, в противном случае зажгу судно вместе с вами! Если не будете валять дурака, возьмем вас с собой и высадим по другую сторону границы!

Залязгал замок открывающегося люка, и снизу полезли остатки экипажа — всего-навсего три человека. Корсаков со всеми предосторожностями осмотрел внутренность катера, но обнаружил только пару автоматов, ящик гранат и ящик сигнальных дымовых шашек. Последняя находка порадовала его больше всего. Он приказал своим людям перетащить ящики на баркас и закинул за спину оба автомата. Захваченный катер ему понравился: он был куда просторней рыбацкой скорлупки, да вдобавок имел такую неоценимую вещь, как пушка.

— Ну, что там внизу? — спросил он, вернувшись на баркас, у партизана, караулившего люк.

Тот пожал плечами:

— Сперва начали стрелять в люк, но когда я пальнул в ответ, притихли. Так что пока там тихо.

Корсаков достал из ящика дымовую шашку и зажег ее, стволом автомата приподнял крышку люка и сбросил шашку вниз. Через полминуты изо всех щелей палубного настила повалил густой ядовито-зеленый дым. Еще через минуту голос снизу в промежутках между приступами надрывного кашля прокричал:

— Не стреляйте! Мы сдаемся!

— Раньше надо было сдаваться! — мстительно произнес один из партизан и, тронув Корсакова за рукав, попросил: — Команданте, разрешите мне их расстрелять!

— Ну вот еще! — фыркнул Корсаков. — Какой в этом смысл? Люди просто выполняли свой долг. Заберем их с собой, а потом обменяем на кого-нибудь из наших.

— Они бы нас не пощадили, команданте, — возразил партизан.

— Хочу напомнить: на войне не принято расстреливать пленных, зато принято расстреливать за споры с командиром, — сказал Корсаков. — Итак, слушайте мой приказ: проверьте, может, кто-нибудь на носу еще жив, тогда перевяжите его и спустите вниз. Этих, — показал Корсаков на пленных, понуро застывших около люка, — перевести на сторожевик и запереть в каюте вместе с теми, кого взяли там, кроме мотористов. Охранять их будешь ты, — приказал Корсаков кровожадному партизану. — За их здоровье и жизнь ответишь головой. Ты и ты — будете присматривать за их мотористами, потому что их судно мы заберем с собой. Наши мотористы пусть переходят обратно сюда. Ты пойдешь со мной на сторожевик — там надо основательно прибраться в рубке. Мсье Шарль, — перешел Корсаков на французский, — наведайтесь-ка вниз, посмотрите, в порядке ли ваш груз, — остальное меня меньше волнует.

Шарлю, похоже, тоже не терпелось проверить сохранность материалов — с такой готовностью он кивнул и бросился в люк. Через минуту снизу донесся его голос, полный облегчения:

— Все в порядке! Они вскрыли тайники, но ничего не тронули, кроме оружия. Правда, там все залито кровью — она до сих пор капает сверху.

— Мсье Тавернье, — любезно сказал Корсаков, — простите, но мне некого больше попросить навести порядок в нижних помещениях. Придется вам заняться этим делом. Ведро вон там, если его ненароком не продырявили.

Тавернье и в голову не пришло возразить Корсакову — он зачерпнул ведром забортной воды и спустился вниз, где при свете тусклых лампочек увидел, что изрешеченные доски настила над его головой во множестве мест сочатся кровью, темно-багровая жидкость лениво плещется в проходе между емкостей для рыбы, стенки кают и корпуса судна сплошь в кровавых потеках, а на залитом кровью полу коридорчика кто-то, судя по следам, успел неоднократно поскользнуться. Шарль в носовой части открывал чемоданы с аппаратурой и пленкой, чтобы убедиться в сохранности отснятых материалов. Обернувшись на шум шагов и увидев Тавернье, он радостно провозгласил:

— Добро пожаловать в школу юнг, сударь! Веселенькая уборочка нам предстоит, ничего не скажешь. Одно утешает: эти молодцы, что сидели здесь в осаде, ничего не тронули, кроме пулеметов, — из них они палили через доски в тех, кто находился на палубе.

Сверху послышались тяжелые шаги, невнятные слова, и затем у борта раздался громкий всплеск. Вслед за этим со стороны моторного отсека донесся сбивчивый кашель мотора, который становился все громче, ровнее и увереннее, пока баркас не дрогнул и не тронулся с места. Судно набирало скорость, и вместе с тем с обоих бортов раздавались тяжелые всплески. Тавернье насчитал их девять. Баркас, все ускоряя ход, двигался по направлению к границе. Тавернье, вынув из ведра мокрую тряпку, с размаху хлопнул ею по окровавленной стенке и принялся смывать потеки крови.

— Да, работенки здесь хватит на все плавание, — проворчал он. Взглянув на потолок, он приказал Шарлю: — Ступай наверх, открой люк, куда сваливают рыбу. Будешь принимать от меня ведра с грязной водой и подавать мне с чистой. Кстати, постарайся найти швабру и сбрось ее мне.

— Черт возьми, — воскликнул Шарль, — у меня такое ощущение, будто я снова в армии!

— А мы и есть в армии, — мрачно возразил Тавернье. — Во всяком случае, командир у нас точно есть.

— Что ж, будем выполнять приказ, — заключил Шарль и направился к лестнице.

Генерал раздвинул тяжелые шторы, создававшие в кабинете уютный полумрак, и посмотрел в окно на Лубянскую площадь. Про себя генерал всегда называл площадь Дзержинского именно так, поскольку любил все исконно русское и был убежден в том, что наступит день, и официальный интернационализм державы сменится почитанием ее истинных духовных основ: русской истории, русских традиций, православной религии. Однако солдату приходится защищать свою родину такой, какова она есть, а не тот идеал родины, который живет лишь в его воображении. Это умозаключение позволяло генералу спокойно работать и в полной мере проявлять свои выдающиеся качества разведчика, главным из которых, как считал он сам, являлось терпение. И в том деле, которое он вновь обсуждал сейчас со своим заместителем, требовалось терпение — спешкой можно было только все испортить.

На площади вокруг памятника Дзержинскому хаотично кружился, блистая эмалью, многоцветный водоворот машин. С выцветшего и как бы слегка вибрирующего неба на город струился прозрачный поток зноя, сливаясь с поднимающимся от земли ма-.ревом выхлопных газов. В этом движении воздуха темная громада Госплана утратила резкость очертаний, а более отдаленные здания подрагивали и студенисто растекались. Глядя на раскаленную жарой Москву, генерал ощутил смутное удовлетворение: кондиционер создавал в кабинете приятную прохладу, в которой витали запахи кофе, американских сигарет, даже большинству работников Комитета недоступных, и французского одеколона, привозимого из Парижа специально для генерала. Достаточно было представить себе, как плавятся в своих раскаленных стальных коробках водители автомобилей, кружащихся по площади, и невольная ироническая улыбка трогала мужественный рот хозяина кабинета. Генерал не терпел суеты, считая, что истинно важные дела представляют собой плод долгих неторопливых размышлений. А о том деле, материалы по которому лежали у него на столе, немало размышляли и он сам, и люди из Аналитического отдела. На фотографиях, полученных со спутника, объект, строившийся на окраине небольшого иранского городка, из хаоса траншей, котлованов и недовыведенных стен превращался в четко продуманный производственный комплекс.

— Сергей Николаевич, — обратился генерал к заместителю, удобно расположившемуся в глубоком кожаном кресле, — что говорят аналитики о нашем объекте? Их доклад я, конечно, прочту, но мне интересно ваше впечатление от беседы с ними.

Заместитель не торопился с ответом. Генерал ценил в нем неторопливость и вдумчивость, которые странно сочетались с суетливостью и искательностью. Отхлебнув кофе и поставив чашечку с блюдцем на столик, заместитель взял из пепельницы сигарету и произнес:

— Впечатление такое, что вопрос, был проработан серьезно. Сопоставив полученные снимки с изображениями других производственных объектов, хранившихся в памяти компьютера, пришли к выводу, что сфотографированные сооружения представляют собой фармацевтическую фабрику, — точнее, комплекс по глубокой переработке лекарственного сырья.   Если  принять  данное  предположение  за факт, то можно легко объяснить назначение всех строений, видных на снимках. Мы знаем, что такой вывод согласуется с сообщениями нашей резидентуры.

— Глубокая переработка, — поднял палец генерал. — Следовательно, конечный продукт предполагается производить на месте. Чувствуете новизну?

— А как же, — кивнул Сергей Николаевич. — Уже не надо везти полуфабрикаты в Европу, отпадает зависимость от европейских лабораторий.  Полная свобода в выборе рынков сбыта. Но главное — деньги, поскольку прибыль от конечного продукта в десятки раз выше, чем от поставок сырья или полуфабрикатов. Думаю, что уже сейчас ведется работа по созданию собственной сети сбыта на Западе.

— Все-таки может ли идти речь не о наркотиках? — поинтересовался генерал.

Его заместитель покачал головой:

— Нет. Все сходится одно к одному. Во-первых, из всех видов лекарственного сырья в регионе в товарных количествах производятся только опийный мак и индийская конопля. Ни о каких программах поддержки выращивания других культур речи нет — я специально поручил резидентуре выяснить этот вопрос. Во-вторых, ни одна из крупных фармацевтических фирм Запада, как удалось выяснить, не намерена вкладывать деньги в Иране, а сами иранцы без сотрудничества с Западом поднять это дело не смогут.  Наконец,  обстановка секретности  вокруг строительства, какие-то европейцы, отнюдь не похожие на инженеров и технологов, толки среди населения...

— И тем не менее все это не давало бы стопроцентной уверенности, если бы не брюссельский источник, — напомнил генерал. — Как его зовут?

— Вилли ван Эффен, — ответил Сергей Николаевич. — Бывший наемник, ныне владелец вербовочной конторы. Очень охотно пошел на контакт и затем на вербовку. Уверяет, что по-настоящему работает только на нас, так как мы, по его мнению, не допустим огласки нашего сотрудничества.

— Ну, это время покажет, — заметил генерал. — Так вот, именно в Последнем сообщении ван Эффе-на я вижу явственное подтверждение того, что на наших южных границах затевается некое серьезное предприятие, связанное с наркотиками. Вербовка для службы в Иране людей, имеющих опыт полевых операций, предпочтительно в горных районах, работавших инструкторами по вооружению, — мне это о многом говорит.

— Да, и еще желательно знание фарси, — дополнил заместитель. — Жалованье очень высокое. Предусматривается ведение реальных боевых действий, оговариваются условия страховки...

— Что за боевые действия в нынешнем Иране, против кого? — перебил генерал. — Местные шайки, тоже промышляющие наркотиками, а следовательно, конкуренты, — вот вероятный противник. Аналитики правильно отмечают еще следующий момент:  географическое положение города таково, что он является удобной отправной точкой для транспортировки товара через Турцию, однако для переброски товара в СССР это место просто идеальное — долина, в которой находится город, тянется прямо к нашей границе. Городов на пути в Турцию много, но выбирают почему-то именно тот, который оптимально расположен по отношению к советской границе. Я в подобные совпадения не верю и потому считаю, что готовится большой транзит наркотиков через нашу территорию, — точнее, постоянный транзитный путь. При этом неизбежно, что значительная часть товара будет оседать на нашем внутреннем рынке. Ничто не развивается так быстро, как рынок дурмана.

'— Не знаю, сумеем ли мы этому помешать, — озабоченно заметил Сергей Николаевич. — Вы же знаете, какая обстановка в стране и тем более в Средней Азии.

— Знаю, разумеется, — угол рта генерала дернулся в гримасе отвращения. — Современный феодализм, только без тени рыцарства и чести. Все продажно снизу доверху. Чего ради мы держим на своей шее весь этот сброд, если он все равно не может и не хочет жить так, как требует цивилизация?

— Наши люди нащупали окно на границе, — сказал Сергей Николаевич. — Судя по всему, центральная фигура в этом деле — начальник УВД Тахта-Ба-зарского района. Обстановка взята под контроль, однако производить аресты пока считаю преждевременным. Необходимо выяснить, какую роль играют пограничники, куда следует опий от границы и так далее.

— Согласен, — кивнул генерал. — Однако я уверен, что подобных окон на границе немало. Всю ее полосу пограничники прикрыть не в состоянии, а что касается местных властей, то тут с помощью денег решаются все вопросы. Да и помимо денег существуют еще эти нелепые родовые узы и, наконец, страх. Впрочем, я бы очень удивился, если бы узнал, что кого-то из местных начальников понадобилось запугивать и тем более убивать — это отчасти возродило бы во мне веру в человечество. Я-то думаю, что они только и ждут, когда же им предложат продаться.

Генерал набил трубку дорогим табаком. Слегка подрагивавшие пальцы выдавали его раздражение. Окутавшись облаком ароматного дыма, он встал и несколько раз прошелся взад-вперед по огромному ковру, застилавшему весь пол просторного кабинета. Заместитель молчал, справедливо полагая, что молчание успокаивает, а лучшее начальство — это успокоившееся начальство. Генерал остановился в центре кабинета, прищурился и весьма узнаваемым жестом ткнул трубкой в сторону заместителя:

— В ваших рассуждениях, Сергей Николаевич, есть противоречие. Вы верно заметили, что создать современную фармацевтическую промышленность без помощи Запада иранцы сейчас не смогут. Но почему же вы думаете, что они смогут, тем более в такие сжатые сроки, как мы видим, построить и запуе тить современную суперлабораторию по производству наркотиков? Значит, следует предположить наличие сотрудничества иранских спецслужб с криминальными структурами Запада. Это первое. Второе: вы сказали, что предстоит перестройка системы сбыта наркотиков в Европе. Ваше предложение было бы верным, если бы иранцы всерьез рассчитывали монополизировать весь европейский наркобизнес. Но вряд ли они настолько наивны, чтобы надеяться на успех в таком деле. Западный рынок наркотиков давно поделен, и любая попытка передела вызывает бешеное сопротивление. Против чужака объединятся все старые преступные кланы. А общественность? К своим преступникам люди привыкли, но разве они потерпят вдобавок еще каких-то чернобородых мусульман? Мой вывод таков: интересующий нас объект создается в тесном сотрудничестве с западными преступными сообществами на основе их технологической и, возможно, финансовой помощи. Мы должны выяснить, что за структуры участвуют в этом проекте, который явно нацелен на нашу страну, и попытаться показать им, что они затеяли опасное и невыгодное дело. Я понимаю, что проникновение в интересующие нас организации, да еще в столь сжатые сроки, чрезвычайно затруднительно, но все же что-то непременно следует предпринять.

— Думаю, стоит обратить внимание на сообщение ван Эффена о вербовке специалистов определенного рода. По-моему, шансы на успех кроются в первую очередь именно здесь, — заметил Сергей Николаевич.

— Совершенно верно, — кивнул генерал. — Активизируйте получение информации от этого ван Эф-фена, пусть сообщает, как идет вербовка, кого взяли на работу, данные на всех этих молодцов и их родственников, возможности воздействия — дети, больные родители, жадные жены, любовницы, сексуальные отклонения... Подумайте, может быть, пора предложить им и непосредственно кого-нибудь из наших людей.

Сергей Николаевич с сомнением покачал головой.

— Слой наемников-специалистов очень тонок, — сказал он. — Ведь заказ поступил именно на специалистов, а не просто на пушечное мясо — его на Востоке всегда хватало. Да и в Европе сколько угодно бездельников, искателей приключений, любителей пострелять, а вот что касается настоящих профессионалов — те наперечет. Иранцы могут проверить завербованных ван Эффеном по своим каналам.

— Думаю, вы ошибаетесь, — генерал, уже вернувшийся в кресло, вновь сделал характерный жест трубкой, над которым его заместитель втайне потешался. — Во-первых, заказ поступил не от иранцев, а от их западных партнеров. Иранцам хватило бы своих кадров, причем с неплохим боевым опытом, приобретенным на войне с Ираком. Собственная вооруженная сила в чужой стране необходима именно тем, кто сотрудничает с этой страной, но не вполне доверяет своему партнеру. Однако дело не в этом, а в том, что проверять ван Эффена — занятие бессмысленное, так как он все равно лучше знает рынок наемников, чем те, кто будет его проверять.

Генерал с минуту помолчал, попыхивая трубкой.

— С другой стороны, риск, конечно, есть, — задумчиво произнес он. — Однако опасность разоблачения исходит не столько от заказчика, сколько от других завербованных. Их, то есть наемников-специалистов,   действительно очень немного, они должны знать друг друга или хотя бы друг о друге слышать. Понятно, что никому не знакомый человек, неожиданно появившийся в их обществе, привлечет к себе внимание и желание выяснить, откуда он взялся, где работал и так далее. Разработать ему легенду на все случаи жизни мы не сможем: наемники в одиночку работают редко, всегда найдется человек, у которого можно навести справки, проверить достоверность рассказа... Хорошо, мы еще обдумаем этот момент.

— Я шутки ради приобщил к докладу несколько вырезок из газет, — кивнул Сергей Николаевич на папку, лежавшую на столе перед генералом. — В Иране вовсю продолжаются казни торговцев наркотиками.

— Я видел, — усмехнулся генерал. — Очень мудрое мероприятие. Во-первых, иранские спецслужбы, ставя наркобизнес под свой контроль, устраняют конкурентов, а во-вторых, режим создаёт себе имидж бескомпромиссного борца с зельем. -Западные газетчики, разумеется, не могут не дать такой экзотический материал, так что муллы ведут пропаганду бесплатно.

— Н-да, иногда кажется, будто журналисты сами не ведают, что творят, — заметил со вздохом Сергей Николаевич. По его интонации чувствовалось, как утомила его свободная пресса в собственной стране.

Генерал именно так его и понял, доверительно сообщив:

— Знаете ли, мне одно время приходилось частенько иметь дело с журналистами, и должен вам прямо сказать: такого количества откровенно глупых людей я не встречал ни в какой другой сфере человеческой деятельности. Создается ощущение, будто в редакциях или на факультетах журналистики в университетах существуют тесты на недостаток интеллекта. В сочетании с невероятным апломбом

данное свойство совершенно невыносимо. К счастью, вся эта публика трусовата, поэтому работать с ней было легко.

Сергей Николаевич понимающе засмеялся. Генерал продолжал:

— А чему, собственно, удивляться? Талантливые люди идут в поэты и писатели, куда податься бездарности с большими амбициями? Ясное дело, в журналисты. Поэтому я не согласен с теми, кто говорит о повальной продажности журналистов, о том, что они будто бы сплошь агенты ЦРУ... Такие люди просто не знают журналистов. Когда те упорно работают во вред собственному государству, они делают это порой за деньги, но гораздо чаще просто по глупости, которая является их профессиональным качеством. Если, к примеру, понадобится организовать утечку информации в нашу демократическую прессу о том деле, над которым мы сейчас размышляем, то реакция мне известна заранее: нас обвинят во вмешательстве во внутренние дела сопредельного государства и чуть ли не в разжигании войны. На то, что года через полтора в страну валом повалят наркотики, всем наплевать: уж коли коварные спецслужбы что-то делают, долг всякого свободомыслящего человека, а тем более журналиста — совать им палки в колеса. Наверняка найдутся даже такие молодцы, которые заявят, что, дескать, употреблять наркотики или нет — личное дело каждого, и нечего жестоким чекистам ущемлять права человека.

Сергей Николаевич закурил новую сигарету и, пыхнув дымком, произнес:

— У нас привыкли верить всякому печатному слову — я уже не говорю о телевидении. Туповат народ, что поделаешь.

— Народ наш не более туп, чем другие, — нахмурился генерал, не выносивший огульных нападок на русский народ. — Просто если отрезать людей от верной информации и снабжать одной неверной, то эта последняя и станет восприниматься как верная, причем даже самыми умными людьми. Я не ретроград и понимаю, что именно это и происходило в годы культа личности или застоя. Однако тогда искажение информации происходило во имя укрепления государства и общества. Пусть сам замысел, сама конструкция общества оказались неправильными, но все же средства массовой информации работали на созидание, а не на разрушение. А теперь любой сопляк, вчерашний студентик, не может спокойно спать, если не оплюет какой-нибудь государственный институт. Оплевывать собственную историю, народ, к которому сам принадлежишь, — такого мазохизма мне понять не дано. Ну а если ты не русский, не россиянин по духу, если ты отделяешь себя от народа, живущего в этой стране, так зачем ты живешь здесь, где тебе все не нравится? Эмиграцию ведь разрешили — пожалуйста, катись на все четыре стороны.

— Вот именно, — поддакнул Сергей Николаевич. — Пусть в Израиле учит, как надо правильно жить.

— А я не только евреев имею в виду, — с некоторым неудовольствием возразил генерал, не понимавший антисемитизма. — Среди евреев множество патриотов своей страны, а среди русских сколько угодно таких, которым наплевать на Россию. Меня вот что огорчает:  каждое следующее  поколение должно бы в целом быть умнее предыдущего, а у нас все не так. Молодежь совершенно не хочет думать. Взять хотя бы тех же журналистов: старшее поколение билось над какими-то проблемами, переживало за судьбу Отечества, стремилось к общественному благу в меру своего разумения... А что слышишь от нынешних? «Газеты — или телевидение, все равно — должны развлекать, остальное не важно». Его спрашиваешь: «Ты хоть понимаешь, дурак, что каждое слово, а тем более сказанное на всю страну, когда-нибудь отзовется?» А он не понимает! Смотрит на тебя как баран на новые ворота.

Генерал раздраженно выбил трубку в пепельницу и взглянул на свои часы — великолепный «Ро-лекс». И пепельница, и «Ролекс» были подарками от дружественных спецслужб. Часы, о получении которых генерал благоразумно упомянул в рапорте, ему в виде поощрения разрешили оставить в личное пользование.

— Заговорились мы с тобой, Сергей Николаич, — откинувшись на спинку кресла, благодушно произнес генерал. Заместитель давно знал, что переходы с «вы» на «ты» и обратно служили вернейшим барометром генеральского настроения, и сразу приободрился: начальник, похоже, простил ему пару мелких бестактностей и посчитал состоявшийся разговор полезным. Однако в следующую секунду заместитель вздрогнул от генеральской реплики: —Я бы с тобой и еще покалякал, но у тебя ведь, кажется, дела? Давай дуй на свою встречу...

Покинув кабинет начальника и шагая по коридорам, Сергей Николаевич размышлял: «Вот ведь хитрый старик, все знает, все держит под контролем, все замыкает на себе! Старорежимный стиль... Хотя я, пожалуй, поступал бы так же. Почему бы и нет, если голова нормально работает? А в своем хозяйстве хороший хозяин должен знать каждый гвоздик. Старик ведь из крестьян, вот и относится к службе как к своему личному подворью. Подворья-то, положим, у него никогда не было, но инстинкты остались...»

Мысль Сергея Николаевича сделала скачок и заработала в другом направлении. «А соображает шеф все-таки здорово и излагает связно. В этом деле с фабрикой наркотиков он сразу сориентировался. Профессионал, что там говорить! Если бы не перестройка, долго бы мне еще ждать повышения, ну а сейчас его, конечно, уберут по политическим мотивам. Он же запятнанный, служил при всех режимах, и руки у него, конечно, в крови. С одной стороны, жаль его, он ведь не сможет без работы, а с другой — своя рубашка ближе к телу. Ну а пока надо его слушаться — старик плохого не посоветует. Задал он мне, однако, задачку с этой вербовкой наемников для Ирана! Кого туда впихнешь? С другой стороны, он прав — другого шанса у нас, похоже, нет. Ладно,  будем что-то решать... Надо посоветоваться с этим ван Эффеном, пусть брюссельская резидентура свяжется с ним поскорей».

И Сергей Николаевич, размышляя таким образом, вприпрыжку спустился к подъезду, возле которого его уже ожидала «Волга» с обычными частными номерами.

В это же самое время, только в еще большую жару, за много тысяч миль от Москвы — в Нью-Йорке, такси остановилось около небольшого отеля поблизости от Ист-Ривер. Пассажир расплатился с таксистом, вызвав почтительную благодарность с его стороны, и вышел из машины. В руках он держал почему-то трехлетней давности газету, развернутую на статье с жирным заголовком: «Тукуман: партизаны переходят в наступление». Газета вовсе не служила условным знаком для встречи, так как ее владелец тут же выкинул ее в стоявшую неподалеку урну. Приехавший был одет в прекрасно сшитый, свободного покроя темно-зеленый костюм — пожалуй, слишком темный для такой жары. Глада любителя старых газет скрывали темные зеркальные очки, жесткие очертания скул и подбородка скрадывала темная с проседью густая борода. Энергичным движением откинув со лба такие же темные с проседью волосы, человек в зеленом костюме зашагал ко входу в отель. Пружинистая и в то же время слегка развинченная походка выдавала в нем спортсмена, весельчака, хозяина жизни — именно такое впечатление он произвел на портье, скучавшего за стойкой в пустынном холле. Поздоровавшись, незнакомец без предисловий заявил:

— Хотелось бы переговорить с менеджером вашего заведения.

— По какому поводу, сэр? — осведомился портье, маслянистый брюнет.

— По поводу неотложных проблем гостиничного бизнеса, — последовал ответ, внушительность которого подкреплялась парой купюр. — Я очень спешу, — объяснил незнакомец свою щедрость. Портье вызвал по интеркому коридорного, дабы тот посидел вместо него за стойкой, и когда тот появился, жестом пригласил приезжего следовать за ним в кабинет менеджера гостиницы. Войдя в кабинет (чтобы сделать это, пришлось также по интеркому получить разрешение), портье неразборчиво пробормотал: «К вам, сэр... По поводу бизнеса, сэр...», — после чего исчез.

— Проблемы с сервисом у нас решены, мистер, — произнес менеджер, с легкой враждебностью исподлобья взглянув на посетителя и тут же снова опустив взгляд на бумаги.

— Неужели и к прачечной нет претензий? — с фальшивым изумлением воскликнул посетитель.

Хозяин кабинета вновь вскинул на него взгляд, на сей раз уже откровенно враждебный, и задержал его подольше.

— Не хотелось бы отвлекать вас надолго, — продолжал незнакомец, не позволив менеджеру сказать грубость и  говоря для этого  с  преувеличенным оживлением, переходящим в откровенную угодливость. — Все дело в том, что мне позарез необходимо встретиться с вашим боссом мистером Берганцоли. Встреча должна состояться в течение ближайших двух дней, потому что я вскоре должен уехать-в Европу. Однако меня долго не было в Нью-Йорке, и адрес офиса мистера Берганцоли я позабыл. Надеюсь, что вы мне его напомните.

— Я не знаю никакого мистера Берганцоли, — огрызнулся менеджер. — Похоже, вам дали неправильную информацию.

— Мне всегда дают правильную информацию, — любезно возразил гость. — У вас со мной не должно .быть никаких проблем: мне просто нужно поговорить с мистером Берганцоли. Скажите, где мне его найти, и забудем о том, что мы видели друг друга.

— Думаю, мистер, что вам лучше уйти, — процедил менеджер. Его рука потянулась к пульту интеркома,   но  в  воздухе  наперерез  этому движению мелькнул какой-то предмет, и рука намертво припе-чаталась к бумагам, лежавшим на столе. Менеджер оторопело уставился на ладонь, лежавшую поверх его ладони, — уродливо расплющенную, со странными наростами и утолщениями. Незнакомец, в свою очередь, с интересом смотрел на него сверху — на одутловатое маленькое лицо.с большими коричневыми глазами навыкате, в выражении которого противоречиво сочетались наглость, трусость и непреходящее уныние. Полминуты длилась немая сцена, после чего пришелец ласково произнес, обнажив в улыбке зубы, очень белые на смуглом лице:

— Я никому ничего не скажу. Ведь я же мог все узнать и от кого-нибудь другого, верно? Менеджер наконец осознал, что так настойчиво разыскивать самого мистера Берганцоли может только очень серьезный человек. Ласково улыбавшийся пришелец в непроницаемых зеркальных очках напоминал злобного робота из фантастических фильмов. В столкновении таких монстров, как семейство Скаличе и колумбийская мафия, никто не придаст значения исчезновению маленького беззащитного человечка — менеджера второразрядного отеля. Маленький человек, внезапно всем своим существом прочувствовавший собственную ничтожность, непослушным языком назвал адрес. Колумбиец улыбнулся еще шире и отпустил его руку.

— Думаю, что у вас вряд ли в будущем возникнут проблемы с мистером Берганцоли, — произнес он. Впрочем, возможно, он и не был колумбийцем — менеджер подумал об этом, отметив про себя его типично бруклинский выговор. В пользу колумбийской версии свидетельствовали дерзость, смуглая кожа, вид беззаботного франта и неосведомленность о таких элементарных вещах, как местонахождение офиса мистера Берганцоли. Пока эти и многие подобные мысли вихрем проносились в голове перепуганного менеджера, пришелец, не поворачиваясь спиной к хозяину кабинета, попятился до двери. Выходя, он одними губами выдохнул ответ на вопрос, в наибольшей степени мучивший его невольного информатора: — Я ни-ко-му не скажу.

Менеджер в ответ только вздохнул и тупо уставился на затворившуюся дверь. «Плохо быть маленьким человеком», — подумалось ему.

Тем временем его странный посетитель ехал на такси по полученному адресу. Раскинувшись на мягком сиденье, он не думал ни о чем, полностью расслабившись, как отдыхающее животное. Машина остановилась в паре кварталов от здания, где находился офис, и человек в зеленом костюме неторопливо зашагал по улице, беззаботно озираясь по сторонам. Берганцоли обосновался в неказистом двухэтажном здании, словно раздвинувшем боками прилегающие дома. У входа возле нескольких припаркованных автомобилей слонялся молодец знойной наружности, бросавший на прохожих внимательные взгляды. Когда человек в зеленом костюме решительно направился к дверям, брюнет без суеты, но столь же решительно устремился ему наперерез, причем рука бдительного стража как бы случайно оказалась за бортом пиджака. Визитер предупредил возможные вопросы, осведомившись, нельзя ли переговорить с секретарем мистера Берганцоли.

— У вас назначена встреча? — спросил привратник.

— К сожалению, нет, — ответил гость и пояснил: — Видите ли, я впервые в Нью-Йорке, никого здесь не знаю, но мой брат и я — мы решили открыть в Нью-Йорке филиал нашего дела. Брат поговорил со знающими людьми, и нам посоветовали обратиться к мистеру Берганцоли, потому что в этом районе города, где больше всего наших земляков, он влиятельный человек. Кроме того, брату сказали, что мистер Берганцоли — человек чести.

Последняя фраза прозвучала чем-то вроде пароля, так как визитер произнес ее с особым нажимом и на сицилийском диалекте. Жесткое, костистое лицо охранника неуловимо изменилось: вместо отстраненной холодности на нем появилось такое выражение, словно он смотрел на нечто хорошо ему знакомое.

— Хорошо, к секретарю я вас провожу, но не уверен, что сам мистер Берганцоли сможет сегодня вас принять, — сказал охранник. — Идите за мной.

Они прошли через просторный холл, выглядевший на редкость казенно и уныло, словно, в нем витала тоска всех тех многочисленных посетителей, которые некогда дожидались здесь беседы с могущественным человеком. И сейчас в креслах, разбросанных группами там и сям по неуютному пространству холла, томилось несколько человек, с завиствю посмотревших вслед счастливцу, уверенно шагавшему в святая святых. Тот вслед за охранником поднялся на второй этаж, распланированный довольно странно: длинный узкий коридор и всего две двери. Гость сразу догадался, что первая дверь ведет в секретариат и посетителей впускают именно в нее, а вторая представляет собой отдельный выход из кабинета самого мистера Берганцоли.

Охранник толкнул дверь и пропустил искателя покровительства в комнату, служившую чем-то вроде зала ожидания, где почтенные посетители, в особенности земляки, дожидались вызова к хозяину офиса. В комнате сидели только два здоровенных охранника, видимо, из числа самых доверенных. Они привольно раскинулись в креслах напротив двери, и из-под их расстегнутых пиджаков виднелись кобуры пистолетов. Один из них, с перебитым носом и шрамом на щеке, встал и спросил:

— Как доложить?

— Скажите, что Дженко Ди Марцио, предприниматель из Чикаго, пришел искать покровительства, — с чисто сицилийской напыщенностью на диалекте ответил гость.

Охранник кивнул и вышел в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь. Там, судя по писку компьютера и женскому голосу, отвечавшему на телефонный звонок, находился собственно секретариат, за которым, очевидно, уже располагался кабинет мистера Берганцоли. Быстро прикинув это в уме, гость неожиданно сделал шаг назад и, не оборачиваясь, локтем резко ударил вошедшего вместе с ним привратника в солнечное сплетение. Глухо хрустнула грудная клетка, послышался сдавленный стон, и тяжелое тело шмякнулось на ковер. Охранник, сидевший в кресле, встать не успел: нож, неизвестно откуда оказавшийся в руке посетителя, мелькнул в воздухе и вонзился ему в глаз по самую рукоятку. Мощное тело обмякло в кресле, голова запрокинулась на спинку, и по лицу побежала струйка крови, огибая раскрывшийся рот. Посетитель развернулся, и его нога со страшной силой врезалась в висок привратника, задыхавшегося на ковре. Вновь раздался хруст, и тот, кто секунду назад корчился в позе эмбриона, теперь конвульсивно -вытянулся во весь рост и затих. Уловив судорогу противника, нападавший утратил к нему всякий интерес и повернулся к двери в секретариат. Сделал он это вовремя, потому что дверь открылась и появился охранник с перебитым носом, уходивший для доклада. Реакция охранника оказалась вполне профессиональной — в долю , секунды он успел заметить в приемной два трупа и послать руку к кобуре за борт пиджака. Однако это было последним движением, которое он сделал в своей жизни: ладонь гостя метнулась вперед, сложенная в подобие лезвия, послышался хруст раздробившихся горловых хрящей, и громила, не сгибаясь, вывалился из дверного проема и ничком грохнулся на пол. Секретарша открыла было рот, чтобы закричать, однако вместо крика замерла в оцепенении с разинутым ртом: дуло пистолета, мгновенно выхваченного гостем из кобуры охранника, уставилось ей прямо между глаз.

— Тихо, — улыбаясь, прошептал человек в зеркальных очках. — Тихо, или умрешь.

Мягкой походкой он подошел к секре'тарше, убрав на ходу пистолет во внутренний карман пиджака, нагнулся над ее столом и уверенным движением врача пальцами, сложенными в щипцы, с двух сторон надавил на нежную женскую шею. Для убийства воздействие было слишком кратковременным, но его хватило для того, чтобы секретарша обмякла и, приоткрыв рот, сползла со стула на пол, галантно поддерживаемая усыпителем. Уложив дамочку поудобнее на полу, гость выпрямился, оправил, одежду, убрал ладонью волосы со лба. В этот момент ин-терком захрипел с неподражаемо наглыми интонациями крупного бандита:

— Джуди, ну где там этот парень из Чикаго? Пусть заходит.

— Слушаюсь, сэр, — хмыкнул посетитель себе под нос и открыл дверь в убежище мистера Берган-цоли.

Один из самых влиятельных людей в Нью-Йорке с важным видом восседал за огромным письменным столом, заваленным бумагами, и, судя по ег.о сосредоточенному виду, напряженно размышлял о насущных проблемах сицилийского землячества. На самом же деле предмет его помыслов был весьма приятен и у любого человека, не владеющего собой столь блистательно, вызвал бы на лице блуждающую улыбку. Барон мафии вспоминал о мулаточке, виденной им на днях в машине Марко Галло, финансового директора семьи. Полнокровному мистеру Берганцоли бросились в глаза пухлые, резко очерченные губы девицы, и он мимоходом сделал комплимент вкусу Марко. Тот хихикнул в ответ:

— Девчонка — просто блеск! Она обожает минет, это написано на ее мордашке, но я все же не думал, что до такой степени.

Марко во всех деталях поведал компаньону, как искусна мулаточка в оральных ласках, поломался для виду после просьбы мистера Берганцоли поделиться счастьем и наконец, словно делая огромное одолжение, продиктовал телефон девицы.

— Звони ей завтра, старина, — сказал на прощание Галло. — Я скажу, чтобы она весь день была дома.

Теперь мистер Берганцоли размышлял о том, позвонить ли мулаточке прямо сейчас и вызвать ее в офис или же договориться о встрече вечером. Хотелось устроить себе маленькое развлечение прямо на работе — в этом было нечто особо возбуждающее, однако не стоило огорчать секретаршу, также постоянно   оказывавшую   шефу  оральные  услуги.

Мистер Берганцоли ценил Джуди, и жизненный опыт подсказывал ему, что какими бы необязательными ни были отношения с женщиной, в определенных ситуациях она не может не приревновать. Что же касается вечера, то его хотелось провести в лоне семьи. В этом и состояла проблема, омрачившая чело влиятельного человека. Следовало признать, что она была мелковата по сравнению с вечностью, в которую мистеру Берганцоли предстояло вскоре перейти, однако не следовало его ни в чем   упрекать, ведь так уж устроены люди: они не подозревают о приближении своего рокового часа.

Уловив звук открывающейся двери, хозяин кабинета поднял суровый взор на посетителя. Ди Мар-цио произвел на мистера Берганцоли двойственное впечатление: понравилась угодливость, сквозившая в его улыбке, в скованных движениях, в поклоне, переходящем в постоянную сутулость, но не понравилось то, что визитер не снял очков. Темные очки, если их ношение не вызывается необходимостью, всегда порождают враждебность к владельцу, ибо говорят о его желании поставить себя выше окружающих, читая их мысли в их глазах, но не позволяя ничего прочесть в собственном взгляде. Посетитель, не переставая слащаво улыбаться, что-то забормотал о своем брате, о намечающемся открытии филиала в Нью-Йорке, но мистер Берганцоли, стремясь сократить визит, перебил его вопросом:

— Что за дело?

— Похоронная контора, старая жаба, — ответил визитер. Мистер Берганцоли не обиделся:' он просто решил, что последние слова ему померещились.

«Надо бы вызвать врача, сбить давление, а то уже в ушах звенит», — подумал он, а вслух произнес:

— Не будем ходить вокруг да около, мистер Ди Марцио: покровительство стоит денег. Я могу уже сейчас начать оказывать вам услуги: подобрать помещение на выгодных условиях, позаботиться о том, чтобы вы не слишком страдали от конкуренции, но для этого мне необходимо знать, когда вы . начнёте платить и в какую сумму вы оцениваете нашу помощь. Случается ведь и так, что скупость не позволяет человеку успешно делать бизнес в нашем городе. Кстати, не могли бы вы снять очки?

Улыбка посетителя сделалась еще лучезарнее.

— Это опасно, — с мягким укором произнес он, словно разговаривая с капризным, но милым ребенком. Мистер Берганцоли какое-то время молчал, став в тупик: он не знал, как следует отвечать на такую странную реплику. Как бы желая вывести его из затруднения, гость пояснил: — Дело в том, что некоторые люди могут видеть мое лицо только при том условии, если они сразу после этого умрут. Вы как раз из таких людей, мистер Берганцоли.

«Сумасшедший», — пронеслось в голове у хозяина кабинета. Визитер между тем продолжал:

— Впрочем, возможно, мы с вами поладим, и наша встреча не увенчается летальным исходом. Если вы откровенно ответите мне на пару вопросов, то останетесь жить.

И гость добавил на сицилийском диалекте:

— Вы можете мне доверять, я ведь тоже человек чести.

Нога мистера Берганцоли поползла к вделанной в пол кнопке звонка. Однако гость каким-то непонятным образом уловил это движение и предупредил:

— Не шевелитесь, или я вас убью. Собственно, как вы, наверное, понимаете, звонить вам уже некому, но все-таки лишний шум мне ни к чему. Должен сознаться, я был с вами не вполне искренен. Меня зовут вовсе не Дженко Ди Марцио. Готов представиться по всей форме: Корсаков, Виктор Корсаков.

Гость снял очки, и его голубые глаза, удивительно яркие на смуглом лице, уставились на мистера Берганцоли с ледяной беспощадностью, совершенно не вязавшейся с любезным тоном.

— Но почему же... — промямлил было мистер Берганцоли, но осекся.

— Почему я говорю на вашем тарабарском наречии? Скажите спасибо вашему шефу, мы вместе росли, а у меня с детства способности к языкам. А может, вы хотите спросить, почему я не похож на свою фотографию, которую вам, конечно, показывали? Это мне так перекроили физиономию ваши холуи из полиции, когда вы решили меня подставить. Правда, в результате все они умерли... Ну, хватит лясы точить, а то еще заявится не вовремя кто-нибудь.

С этими словами посетитель обогнул стол, подхватил мистера Берганцоли под мышки, выдернул его из вращающегося кресла и одним движением переметнул на середину комнаты. Подножкой уложив толстяка на ковер, он сдернул с лежащего пиджак, закатал рукав его шелковой сорочки и, вынув из кармана тонкий резиновый шланг, перехватил им дряблый бицепс мистера Берганцоли.

— Несколько раз сожмите и разожмите пальцы, — скомандовал Корсаков. Мистер Берганцоли покорно повиновался, и вены в его локтевой впадине призывно вздулись. Корсаков извлек из внутреннего кармана пиджака ампулу и шприц, ловко обломил кончик ампулы и с профессиональной ловкостью   набрал   в   шприц   прозрачной   жидкости. Мистер Берганцоли испуганно застонал и попытался привстать, но тут же получил мощный пинок под ребра. — Лежите неподвижно, — посоветовал Корсаков. — Я вам введу скополамин, здоровью он не вредит, а я буду уверен в вашей откровенности. Ну-ну, не бойтесь, боль от укола совсем ничтожная...

Шприц впился в лиловое вздутие, темная кровь бросилась в его прозрачное брюшко, волокнисто смешалась с прозрачным снадобьем, но поршень выгнал ее обратно в вену. Корсаков выдернул шприц, убрал его в карман и пристально посмотрел в глаза мистера Берганцоли.

— Мне нужно узнать у вас две вещи. Первое: где мне найти Джо Скаличе. Я знаю, что он сейчас в Европе, но не знаю, где именно. Второе: какое дело заставило его поехать в Европу. Подумайте и отвечайте.

Корсаков, не отводя взгляда от жирного человечка, лежавшего на ковре, подошел к двери и выглянул, дабы убедиться в том, что секретарша еще не пришла в себя. Затем он вновь подошел к мистеру Берганцоли и встал над ним, уперев руки в бока.

— Ну, лежи не лежи, а начинать надо, — ободряющим тоном произнес он.

То ли голос его прозвучал как-то особенно убедительно, то ли скополамин уже начал действовать, но только мистер Берганцоли вдруг ощутил неудержимый позыв к откровенности. Он начал говорить, и, когда наконец в изнеможении умолк, Корсаков задумчиво покачал головой.

— То, что вы нанимаете солдат, это любопытно. Это даже очень хорошо. Но если вдуматься — до чего же вы, бандиты, вредоносный народец! Была одна страна, не знавшая больших проблем с наркотиками, — это моя Россия, но теперь вы и к ней подбираетесь. Я так и знал, что вы затеваете какую-то уникальную гадость. Ладно, возможно, у вас что-нибудь и получится, но лично вам от этого проку уже не будет. Я ведь, кажется, обещал оставить вас в живых? Так вот, я вас обманывал.

Корсаков подхватил обмякшее от ужаса тело с ковра, рванул его кверху и поймал плешивую голову мафиози в локтевой захват. Раздался громкий хруст шейных позвонков, возвестивший о переходе влиятельного человека в иной мир, где он не пользовался ни малейшим влиянием. Корсаков опустил мертвеца на ковер, брезгливо отряхнул руки и надел очки. У стола он резким движением оборвал провода обоих стоявших на нем телефонных аппаратов. Выйдя в смежную комнату, он встретил устремленный на него из-под крашеной челки затравленный взгляд секретарши. Корсаков не считал эту бабенку опасным свидетелем, потому что знал: нельзя запомнить внешность человека, у которого зеркальные очки закрывают пол-лица. Он сделал шаг к секретарше, и та испуганно вжалась в спинку кресла.

— Не бойся, я тебя не трону, — успокоил ее Корсаков. — Передай своим хозяевам, что им кланяется школьный друг мистера Скаличе.

Он подошел к столу секретарши и тоже оборвал телефонные провода. Женщина вздрогнула от его резкого движения. Он усмехнулся:

— Что ты трясешься, дура? Те, на кого ты работаешь, куда страшней, чем я.

Переступив через труп охранника с перебитым носом, он вышел в приемную и, подойдя к мертвецу в кресле, осторожно вытащил нож из его головы. Вытерев клинок о пиджак убитого, Корсаков сунул оружие в рукав. Что-то щелкнуло — видимо, устройство, закрепляющее нож на месте, и он остался в рукаве, не стесняющий движений и совершенно незаметный со стороны. После этого Корсаков спустился в унылый холл, где маловажные посетители уже, казалось, срослись с мебелью, пересек его и вышел на раскаленную улицу. «Зря дожидались, — подумал он о тех, что томились в холле. — Скоро им предстоит узнать об отмене приема».

Лука Терранова приехал домой из Чикаго уже за полночь. Еще со двора он услышал, что в доме надрывается телефон. Звонки на минуту смолкли, но когда Лука стал подниматься на второй этаж, они возобновились. Терранова выругался про себя, ибо знал, что с такой маниакальной настойчивостью способен звонить только Де Камиллис и уж непременно по какому-нибудь неприятному делу. Опыт его не обманул: когда он поднял трубку, то и впрямь услышал скрипучий механический голос Де Камил-лиса.

— Привет, Лука, — произнес тот. — Ты давно не был в офисе у Берганцоли?

— Порядочно, — с недоумением в голосе ответил Терранова. — Ты же знаешь, я сейчас по большей части работаю в Чикаго.

— Нехорошо забывать друзей, — наставительно проскрипел Де Камиллис. — А ты попробуй все же навестить его. Лучше прямо сейчас.

— Сейчас?

— Ну да, сейчас. Обещаю тебе любопытное и поучительное зрелище.

Через час Терранова, Галло и Де Камиллис уже после осмотра места происшествия беседовали в холле, сдвинув поближе кресла.

— Его видела эта блондиночка Джуди, — сказал Де Камиллис. Когда-то он пытался переспать с Джуди, но не преуспел и потому очень хотел бы сейчас воспользоваться случаем и подвергнуть упрямицу допросу с пристрастием. — Отдайте ее мне, и она у меня живо вспомнит все, что нужно.

— Девчонка в истерике, от нее ничего путного сейчас не добьешься, — возразил Галло. — Я велел отвезти ее в больницу. Не думаю, что она может рассказать больше, чем уже рассказала. Парень был один, без оружия, — то есть она не видела у него оружия, — волосы седые, такая же бородка. Лицо закрыто большими зеркальными очками. Может, Джуди что-то и упустила, но главное мы знаем.

— Не понимаю, как его пропустила охрана, — они же видели его фотографии. Внешность у него слишком характерная, чтобы не опознать его даже в очках, — этакий хорошенький блондинчик, — сказал Де Камиллис.

— По-твоему, наш русский друг таким образом напоминает нам о себе? — спросил Галло. — Судя по описанию, приходил другой человек. Наши люди уже опросили посетителей, дожидавшихся в холле, и все говорят примерно то же самое, что и Джуди.

— Борода накладная, волосы — парик, плюс оч-, ки, — пожал плечами Де Камиллис. — Просто не все умеют пользоваться такими вещами, а парень умеет.

— Да, дон рассказывал, что этот Корсаков еще в школе любил такие маскарады, — заметил Террано-ва. — Бывало, загримируется — не отличишь от девчонки.

— Он что, голубой? — поинтересовался Де Камиллис.

— Вроде Лоуренса Аравийского, — с ухмылкой добавил Галло.

— Нет,   совсем  нет,  —  ответил  Терранова.  — Правда, шеф мне говорил, что в молодости он имел дело больше со шлюхами: слишком мало у него было времени на баб. Он ведь из бедной семьи, работал и учился...

— Выучился на нашу голову, — злобно сплюнул Де Камиллис. — Жалко, мы тогда не смогли найти в Европе его мамашу — изрезал бы суку на мелкие ку-. сочки. Надо же родить такого паскудника!

— Ну ладно, мы отчасти сами виноваты, — заметил Галло. — Расслабились, все же столько лет прошло. Дону сообщили?

— Да, я позвонил ему в Неаполь, когда все здесь осмотрел, — сказал Терранова, машинально потерев ухо, в котором еще звучали выкрики Джо Скаличе: «Это он! Он вернулся! Бдительности не терять ни на секунду! Неужели вы еще не поняли, насколько

он опасен?!» Немного успокоившись, Джо велел зарезервировать сто тысяч наличными тому, кто сумеет ликвидировать Корсакова. «Подключите Ди Карло и его людей, — распорядился дон, — пусть обойдут гостиницы, мотели, оружейные лавки. Не люблю иметь дело с полицией, но, видно, придется — четырех жмуриков никуда не денешь. Впрочем, у копов с ним свои счеты, и если они на него выйдут, то он покойник». Скаличе сообщил Терранове, что переговоры по поводу «азиатского проекта», то есть организации производства наркотиков непосредственно в Азии, продлятся, судя по всему, еще месяца два, и на них необходимо присутствие Гал-ло. Услышав об этом от Террановы, Галло кивнул:

— Хорошо, завтра вылетаю.

— Давай-давай, лети, — осклабился Де Камил-лис. — А мы с Лукой останемся. Нам-то не привыкать разгребать дерьмо.

— Я, между прочим, еду не на отдых, — огрызнулся Галло. — Если хочешь, можешь поехать вместо меня.

— Ну ладно, ладно, — потрепал его по плечу Де Камиллис, — я же пошутил. Передай дону — мы сделаем все, что в наших силах. Правда, если этот тип сегодня выглядит так, а завтра иначе, то задача будет не из легких.

Человек, которому формально принадлежало здание офиса, вызвал полицию, Галло и Терранова уехали. На всякий случай остался Де Камиллис, который, казалось, никогда не спал. Уже под утро Тер-ранову вновь разбудил его телефонный звонок.

— На этом типе не было никакого парика, — без предисловий заявил Де Камиллис. — Он просто-напросто изменил внешность. Или она сама изменилась. Одним словом, его теперь не узнать.

— Откуда сведения? — сиплым спросонья голосом осведомился Терранова. — И как это внешность может сама измениться? Что-то ты темнишь.

— Сведения от нашего человека в полиции, — пояснил Де Камиллис. — Когда этот Корсаков застрелил сначала Эдвардса, а потом еще и четырех ко-пов, ему ведь тоже досталось: видимо, он был ранен в лицо. С помощью приятеля он сумел найти врача, который занимается лицевой хирургией, тот заново слепил ему лицо, а заодно, наверное, постарался, чтобы новое лицо поменьше походило на старое. Фэбээровцы один раз вышли на Корсакова, когда он скрывался на каком-то ранчо. Ему удалось уйти, но они видели его лицо и смогли составить фоторобот.

— А что же этот твой источник столько времени молчал? — со злостью спросил Терранова.

— Он только недавно начал с нами сотрудничать. Кроме того, подобными сведениями ФБР делится не слишком охотно.

— Вот бы нам достать этот фоторобот, — вздохнул Терранова.

— Если дело будет расследовать полиция, то нет проблем. Но не стоит особенно надеяться на эту штуку — на нем все лица похожи друг на друга. Чтобы кого-нибудь поймали по фотороботу, парень должен быть кривым, горбатым или одноногим.

— Ну, хоть одна зацепка все же будет, — сказал Терранова. Они с Де Камиллйсом распрощались, уговорившись встретиться на следующий день к вечеру. В дневных выпусках газет Терранова прочел о «трагедии в офисе предпринимателя сомнительной репутации», о «тяжелых потерях в рядах мафии» и даже об «остановке мотора семейства Скаличе». Терранова всегда терпеть не мог внимания прессы к деятельности семьи, но тут его разозлила еще и явная несправедливость, выразившаяся в переоценке роли усопшего. «Мотор, тоже мне, — фыркнул Терранова. — Только и умел, что тянуть деньги со всех мелких лавочников в округе, а от серьезных дел всегда умудрялся отвертеться». Не порадовало его и суеверное почтение газет к убийце, которого в одной статье называли «неуловимым мстителем», в другой — «ангелом смерти, не нуждающимся в оружии», а в третьей — «героем-одиночкой, очищающим город от мафии». «Да он просто мясник! И, похоже, еще и маньяк к тому же, — возмутился Терра-нова. — Они что, боятся его, что ли?» Настроение у Террановы к моменту встречи уже испортилось, а когда ему пришлось понапрасну прождать Де Ка-миллиса два часа в итальянском ресторанчике на Брайтон-Бич, он уже не находил себе места от раздражения. «Где шляется в такое время эта полоумная обезьяна?» — бормотал он себе под нос. Никаких опасений он не испытывал, все-таки Де Камил-лис — не Берганцоли, на одном месте он не сидит и выйти на него нелегко. Терранова безрезультатно обзвонил из ресторана несколько мест, где мог находиться исчезнувший компаньон, и в отвратительном настроении отправился домой. Там он, не обращая внимания на изумленный взгляд жены, хватил за ужином вместо обычного красного вина несколько бокалов неразбавленного виски, отключил телефон и завалился отсыпаться за предыдущую беспокойную ночь.

Проснувшись, он почуял запах свежей типографской краски. Жена не осмелилась его будить и положила сверток утренних газет на столик у изголовья. Первый же аршинный заголовок заставил Терранову подскочить на кровати: «Смерть палача мафии». Подзаголовок пояснял: «В бруклинской пиццерии неизвестным из двух пистолетов расстреляны обедавший там влиятельный член мафиозного клана Скаличе Франко Де Камиллис и трое его телохранителей». В статье сообщалось, что стрелявший был в темно-зеленом костюме, больших зеркальных очках и носил бородку. Стрельба продолжалась не долее минуты. Никто из сицилийцев даже не успел выхватить оружие — все были тут же убиты наповал. Газета отмечала, что подозрения, как и в случае с убийством Берганцоли, падают на вступившего в неравный поединок с мафией профессионального наемника Виктора Корсакова, в свое время отличившегося во Вьетнаме. Вывод газеты подкреплялся тем, что на месте преступления оказались брошены два пистолета «беретта», официально зарегистрированные в полиции и принадлежавшие лицам, служившим телохранителями у мистера Берганцоли. Оба эти телохранителя погибли вместе со своим шефом, а их оружие было похищено. «А мы-то, ослы, и забыли проверить, на месте ли пистолеты, — крякнул Терранова, но тут же сам себя урезонил: — А что изменилось бы, если бы и проверили? Дело в другом: как он сумел вычислить Де Ка-миллиса? Парня несколько лет не было в Нью-Йорке, он приезжает и тут же начинает получать всю нужную ему информацию. А что, если кто-то из наших сумел на него выйти и его руками убирает соперников? Но кто? Может быть, Марко? Зачем ему это — неужели хочет сделаться доном? Кишка тонка у этого чистоплюя».

Лука Терранова так и не успел узнать, что смерть Де Камиллиса и его собственная близкая смерть стали результатом стечения обстоятельств. Случайного. В Бруклине Корсаков встречался с кое-какими людьми, знакомыми ему еще по работе на Чарли Пратта. Чарли и его люди работали сейчас на семейство Скаличе — осуществить свою мечту и сделаться великим среди черных братьев Чарли так и не удалось. Поэтому верхушку семейства знакомые Корсакова знали неплохо. В разговорах прозвучали имена Де Камиллиса и Террановы; один собеседник похвастался, что с таким крутым человеком, как Де Камиллис, он постоянно обедает в пиццерии «Кальтанисетта» — разумеется, не за одним столиком. Другой собеседник рассказал, что Терра-нова пошел по стопам великого Лански и организовал в порту своеобразную форму транспортного рэкета, когда сгружаемые товары волей-неволей приходилось          перевозить          на          грузовиках, принадлежавших семье Скаличе, и под охраной ее же людей. Разумеется, Терранове приходилось контролировать прохождение грузов и иметь своих людей в профсоюзе докеров. Недавно докеры решили выставить дополнительные требования по оплате труда, и было назначено профсоюзное собрание, на котором ожидалось присутствие Террановы. Те, с кем говорил Корсаков, в криминальном мире являлись мелкой сошкой и понятия не имели о том, в каких отношениях их старый приятель находится с семейством, иначе скорее согласились бы отрезать себе языки, чем проболтаться.

Собственно, желание отрезать себе язык появилось у того мелкого торговца наркотиками, который похвастался, что каждый день видит за обедом самого Де Камиллиса. Хозяин пиццерии обратил внимание на то, что сразу после убийства один из его постоянных клиентов прекратил посещать заведение. Этой информацией заинтересовались люди Ди Карло и быстро выколотили из болтливого торговца всю подноготную. Убивать его не стали, так как его труп никому не был нужен, но лечиться бедняге после допроса, перешедшего в экзекуцию, пришлось целый год. Что же касается Террановы, то он после смерти Де Камиллиса решил во все деловые поездки надевать бронежилет, отчего его фигура, и без того бочкообразная, раздулась еще больше. Повсюду он появлялся в сопровождении внушительной охраны. И все же ни охрана, ни бронежилет его не спасли: охрана — потому, что любая охрана, со-  стоящая из людей, неважно видит в темноте, бронежилет -- потому, что Корсаков имел дурную привычку стрелять (и попадать) в голову, а бронежилет, как известно, на голове не носят.

Профсоюзное собрание закончилось, как и следовало ожидать, затемно, улыбающийся Терранова, пожимая всем руки, проследовал в окружении тело- хранителей и ликующей толпы к выходу из клуба докеров. Автомобили и охрану он оставил у заднего выхода из клуба, а сам направился к парадному, куда специально для него должны были подогнать один-единственный «Кадиллак». Ошибка его состояла в том, что он недооценил хитрости противника. Корсаков вовсе не считал скопление охраны и лимузинов возле одного из выходов гарантией того, что жертва покинет здание именно через этот выход. Наоборот, подсознательно он сразу склонился в пользу парадного выхода. Терранова забыл еще и о том, что мощные микрофоны и шум толпы позволяли сметливому человеку на расстоянии в несколько десятков метров определить, что происходит в помещении. Слоняясь поблизости, Корсаков услышал рев и взрыв аплодисментов после заключительной тирады ведущего. Шум перемещался в вести- бюль, однако то не был гул негромких реплик, которыми выходящие с собрания обычно обмениваются друг с другом, — слышались восторженные возгласы и здравицы в честь «старины Луки» и «молодчины Луки». Такое могло происходить лишь в присутствии самого триумфатора, сопровождаемого к колеснице толпой. На белых шторах, закрывавших окна вестибюля, плясала многорукая и многоголовая масса теней, медленно двигавшаяся к парадному выходу. Корсаков, стараясь держаться подальше от света, падавшего из окон, не спеша направился по переулку туда же. Когда к парадному выходу подкатил черный лимузин, Корсаков окончательно уверился в том, что правильно выбрал позицию. Выделить в повалившей на улицу толпе кубообразную и слегка раскоряченную от собственной массивности фигуру Террановы оказалось проще простого. Корсаков вытащил из-за пояса пистолет, Терранова сделал один шаг, другой, повернулся вполоборота, разговаривая с кем-то... Метрах в пятидесяти от выхода из клуба в темноте полыхнули вспышки. Терранова не успел среагировать на звуки выстрелов, потому что первая же пуля, выпущенная из мощного пистолета, пробила его висок, пронизала навылет череп и, выйдя с противоположной стороны, вырвала височную кость, обрызгав всех стоявших рядом мозгом и кровью. Терранова взмахнул руками — при его могучей комплекции этот жест выглядел комично — и всей своей огромной массой навзничь грохнулся об асфальт. Стрельба прекратилась мгновенно, хотя жертва и успела получить три пули в голову и в шею, и потому телохранители не смогли определить, где находился стрелок. Выхватив оружие, они принялись метаться в разные стороны, кто-то бросился вызывать «Скорую помощь», кто-то попытался помочь раненому, но было уже поздно. Простреленная голова Луки Террановы покоилась в быстро расползавшейся луже крови, рот недоумевающе приоткрылся, и закатившийся глаз с тем же недоуменным выражением уставился в звездное небо. Таким и запечатлел покойного репортер «Кро-никл», которому вместо скучноватой заметки о рутинном профсоюзном собрании неожиданно удалось сделать сенсационный репортаж. Через несколько часов Корсаков с улыбкой читал этот репортаж, сидя в удобном кресле самолета, выполнявшего рейс на Брюссель. В противоположном направлении через океан летел другой самолет, в котором сидел спешно вылетевший из Неаполя в Нью-Йорк Марко Галло. Джо Скаличе поручил ему взять на себя руководство семейством, верхушка которого редела на глазах. Надо сказать, что по-собачьи преданный семье Марко на сей раз принял поручение без всякого энтузиазма. Вылавливать в десятимиллионном городе стреляющего без промаха маньяка с кучей паспортов ему еще не приходилось.

Возле здания насосной станции, расположенного на берегу небольшого водохранилища, стоял фургон водопроводной компании. В нескольких сотнях метров за плотиной, там, где горная речка делала поворот, белели строения виллы, окруженной ухоженным парком. К реке от виллы уступами спускались террасы и тянулись дорожки, вдоль которых возвышались статуи римских богов. Рабочие в форменных комбинезонах водопроводной компании не смотрели в сторону виллы, по горло занятые своим делом. Судя по их суете, насосной станции предстояло подвергнуться нешуточному ремонту. Слышались команды, туда-сюда перетаскивали лестницы, козлы, какие-то агрегаты, часть рабочих принялась возобновлять побелку стен. Тишина царила только в стоявшем поодаль фургоне. В прямоугольном чреве фургона имелся особый отсек, отделенный от основной части кузова глухой звуконепроницаемой стенкой и совершенно незаметный для постороннего, который вздумал бы открыть дверцы и заглянуть в кузов. Отсек был набит звукозаписывающей аппаратурой, принадлежавшей итальянской разведке. Новейшая установка американского производства, для предоставления которой итальянским коллегам потребовалось разрешение самого президента, позволяла прослушивать и записывать все разговоры в закрытом помещении на расстоянии свыше километра. Интерес к горной вилле объяснялся тем, что она была через подставных лиц приобретена неаполитанской мафией-каморрой и превращена в место проведения важных совещаний. Агентура полиции и разведки в рядах каморры в последнее время отмечала возросшую активность международных контактов криминальных структур: неаполитанской, сицилийской, американской. Кроме того, в кругах, близких к мафии, стали необычно часто мелькать лица явно не итальянского происхождения, большинство из которых знало по-итальянски лишь несколько обиходных слов и уж совсем не владело ни неаполитанским, ни сицилийским диалектами. Были замечены также выходцы с Востока, скорее всего иранцы, судя по их подчеркнутому аскетизму, набожности и чопорному поведению. Настораживала та почтительность, с которой местные мафиози относились к этим загадочным людям: она однозначно указывала на складывающееся зловещее партнерство. Слежка за подозрительными иностранцами позволила установить лишь их имена, скорее всего фальшивые, и то, что они находятся в стране абсолютно легально. Контакты между высшими лицами различных мафий отмечались в последние месяцы чуть ли не ежедневно, позднее, после появления гостей с Востока, в этих встречах стали участвовать и они, однако совещания с участием всех сторон происходили лишь несколько раз на вилле, за которой немедленно организовали постоянное наблюдение. В чердачном помещении насосной станции установили мощные телескопы и съемочную аппаратуру с дальнобойной оптикой, а подслушивание велось из специального фургона, замаскированного под фургон водопроводной компании. Разведчикам приходилось вести самые настоящие ремонтные работы, зато в окрестностях насосной станции перестали слоняться мрачные личности, ненавязчиво интересовавшиеся природой возникших неполадок и ходом ремонта. Утечка сведений через руководство водопроводной компании практически исключалась, так как агентом разведки являлся сам председатель компании и производство работ исправно отражалось во всех технологических и бухгалтерских документах. Постепенно удалось выяснить, что в ведущихся контактах принимают участие главарь одной из мощнейших нью-йор-ских семей мафии Джо Скаличе, бароны сицилийской мафии Козимо Наварро и Карло Арредаменти, неаполитанцы Гаэтано Турко и Микеле Пезенти. Фотографии всех этих людей были получены во время съездов на вилле, однако содержание переговоров тогда узнать не удалось, поскольку по поводу предоставления установки в пользование итальянцам еще только шли переговоры. Неожиданно американцы сделались на удивление уступчивы, прислали установку, помогли смонтировать ее на грузовике, обучили итальянских операторов. Причина такой перемены крылась в докладе аналитиков ЦРУ, где говорилось, что зафиксированный космической съемкой строящийся объект на севере Ирана является скорее всего суперлабораторией по производству наркотиков из местного растительного сырья. По мнению аналитиков, на такое предприятие иранцы могли пойти только в сотрудничестве с крупными криминальными структурами Запада. Основным рынком сбыта готового сырья должны были стать США, основными путями транзита — Турция и, как ни странно, Россия. К подобным соображениям руководство ЦРУ отнеслось скептически, однако приходилось признать их определенную логичность — так безукоризненно логичен порой оказывается бред сумасшедшего. Вчитываясь в доклад, вновь и вновь его обсуждая, начальство пришло к выводу, что происходящие события оставлять без внимания нельзя: необходимо предоставить итальянцам соответствующую аппаратуру, но в то же время получить постоянный доступ к результатам наблюдения и прослушивания. С последним итальянцы легко согласились, полагая, что сотрудничество в борьбе с наркомафией не может нанести вред ничьим национальным интересам.

Замеченные наблюдателями подозрительные европейцы в высоких совещаниях участия не принимали. Большая их часть проживала во флигелях виллы и караулила ее территорию, хотя тем же занималась и охрана из местных бандитов. Было ясно, что этим людям предстоит выполнить какую-то более важную задачу, нежели простая сторожевая служба, поскольку для охраны виллы не составляло труда набрать сколько угодно готовых на все здешних уроженцев. Полученные фотографии позволили установить личность некоторых из загадочных чужестранцев. Таких набралось трое, все — американцы, все ранее воевали в качестве наемников в различных «горячих точках» планеты — в Конго, Катанге, Южном Судане, Центральной Америке, служили инструкторами в армиях различных государств. Впрочем, преступлений в обычном смысле слова за ними не числилось. Данные были получены из ЦРУ, которое через различные подставные организации само постоянно занималось вербовкой отрядов наемников для укрепления армий антикоммунистических режимов. Напрашивался вывод о том, что в данном случае имело место формирование своего рода подпольной армии, призванной решить в некой точке «х» серьезные военные задачи, далеко превосходящие уровень заурядного терроризма, — для последнего требуются скорее фанатики, чем профессиональные солдаты. Те иностранцы, которые не были опознаны, сохранили свое инкогнито, видимо, потому, что происходили из Европы и не работали ранее под эгидой ЦРУ. Оставалось непонятным, для чего мафии понадобилось набирать профессиональный военный отряд: она прекрасно умела решать задачи по устранению неугодных руками собственных киллеров, создавая порой для этой цели даже специальные организации вроде «Мердер инкорпорейтед» Луиса Бухалтера и Аль-берто Анастазиа. Стоило, однако, принять на веру головокружительные выводы доклада аналитиков из ЦРУ, как все становилось на свои места: в борьбе с воинственными горными племенами, для которых война — образ жизни, а промысел наркотиками —  главный источник доходов, не могли пригодиться даже самые кровожадные городские бандиты, умеющие стрелять из-за угла, скрываться с места преступления и заметать следы, но не знающие толком ни современного оружия, ни полевой тактики на различных театрах военных действий, ни тем более восточных языков.

В последние дни вокруг виллы наблюдалось явное оживление. Взад-вперед сновали грузовички, из которых выгружали и вносили в погреб продукты и напитки; на одной из террас расставлялись столы и стулья для банкета; привезли ракетную установку для фейерверка; между деревьями натягивали гирлянды для праздничной иллюминации. Активизировались и службы безопасности мафии: председатель водопроводной компании сообщил, что выставил на улицу двух самозванцев, отрекомендовавшихся офицерами финансовой гвардии, однако сделал это лишь после того, как те успели ознакомиться с документацией по ремонту насосной станции и водопровода на горном плато. Прибавилось и число охранников, фигуры которых мелькали теперь не только на территории виллы, но и по всей округе на лесных прогалинах, полях и дорогах. Охранники не преминули осмотреть насосную станцию, заглянули и в фургой, однако пункты наблюдения и прослушивания были достаточно хорошо замаскированы, а так называемые рабочие вели себя достаточно естественно, чтобы не возбудить подозрений. Вдобавок водопроводная компания начала в окрестностях ремонт старых акведуков, сооруженных еще в XVII веке, что явно не могло преследовать никаких разведывательных целей и потому должно было успокоить бандитов.

Наконец утром к вилле начали съезжаться шикарные лимузины: мощные, дорогие, но не слишком броские «Мерседесы», «Роллс-Ройсы», «Бентли». Отечественные «Феррари», «Ламборджини» и «Бу-гатти» мафиози явно недолюбливали из-за своей приверженности к традициям и консервативному стилю жизни. Впереди и позади лимузинов следовали автомобили с охраной и свитой. У въезда на территорию виллы кортежи встречали охранники в строгих черных костюмах, белых сорочках и галстуках, но с автоматами через плечо, а также седовласый распорядитель, указывавший каждой процессии, куда ей надлежит проезжать и где разместить машины. Въезжая на территорию поместья, машины исчезали в аллеях, и приехавшие затем появлялись из-под лиственных сводов уже пешком, все сплошь, от босса до охранника, одетые с одинаковой старомодной чопорностью. Наемники, стоявшие группами по два человека вдоль дорожек среди статуй, не составляли исключения, и лишь некоторые из них выделялись среди итальянцев своей шевелюрой, чересчур светлой для уроженцев юга. Большая часть охранников осталась коротать время за столиками под полосатыми тентами, специально расставленными в стороне от главного пиршественного стола, дабы рядовые не мешали веселиться генералам преступного мира. Вилла была построена недавно, и разведчикам не составило особого труда заполучить в возводившей ее архитектурно-строительной фирме и общий план поместья, не претерпевший при новых хозяевах особых изменений, и план внутренних помещений главного здания. Поэтому приемные устройства подслушивающей аппаратуры без колебаний решили нацелить на окна большой гостиной на втором этаже, служившей при нужде и конференц-залом. Тончайший лазерный луч пролег между кузовом фургона и широким полотнищем стекла, выполняя роль провода, по которому до преобразователя докатывались малейшие колебания стеклянной поверхности, вызванные человеческой речью и другими звуками внутри комнаты. Преобразователь вновь выстраивал эти колебания во внятную речь. В наушниках операторов прозвучали первые реплики, завертелись бобины магнитофона. Секретное совещание главарей наркомафии началось, с самого начала перестав быть секретным. Какое-то время оно протекало без присутствия одной из заинтересованных сторон, а именно гостей с Востока. Двое мрачных чернобородых мужчин неопределенного возраста подъехали на одном-единственном «Мерседесе» с одним-единственным охранником лишь после того, как Джо Скаличе подвел черту под первой частью совещания, заявив: — Дело мы им наладим, но оно должно находиться под совместным контролем: наши специалисты и управляющие, наша охрана. Весь поток продукции нам следует держать под контролем, ничего не должно уходить налево. Транзит по их территории организуют они под нашим контролем, дальше перевозка становится исключительно нашим делом. Сбыт сосредоточивается всецело в наших руках. Здесь мы должны быть едины: если халатники решат полностью захватить дело в свои руки, они не должны продать без нас ни единого грамма, и все их попытки создать собственную сбытовую сеть надо пресекать решительно и жестоко. Да, жестоко! — с нажимом повторил Джо. — Мы собрались здесь для того, чтобы получить выгодного компаньона, а не для того, чтобы собственными руками вырастить сильного соперника. Жесткий контроль над транспортировкой и особенно сбытом — наша единственная гарантия. Они — хозяева положения у себя в стране, потому что действуют от лица государства. Наши государства нам не помогают, но мы останемся у себя хозяевами положения до тех пор, пока контролируем сбыт. Если мы сумели остановить колумбийцев, которые находятся у нас под боком, то этих-то тем более остановим, но только при одном условии: если будем держаться вместе. Они могут попытаться сиюминутными выгодами подкупить нас поодиночке, но мы не должны поддаваться соблазну. Мы, христиане, — для них не люди, мы — неверные собаки, с которыми можно поступать как угодно. Мне приходилось вести дела и с турками, и с арабами, и я знаю, о чем говорю, а те, с которыми мы сейчас имеем дело, — самые оголтелые из всей этой публики. Их цель — не только заработать большие деньги: они считают, что с помощью наркотиков сумеют сделать христиан слабее. Что ж, мы должны только возблагодарить господа за то, что он внес в их мозги такую дурацкую мысль. Мы-то знаем, что, если есть спрос, всегда появится и товар, но одно дело, когда рынок насыщен всякой суррогатной отравой, и другое — когда на нем в достатке качественного, чистого товара по приемлемым ценам. Мы можем насытить рынок отличным товаром по доступной цене, и потому мы имеем право контролировать рынок, и контролировать жестко. То, чем мы занимаемся, — слишком серьезное дело, которое не может вестись без жесткой руки. Что касается конкретных цифр, то справедливой долей для нас я считаю семьдесят процентов прибыли, тем более что и вложенный нами капитал на сегодняшний день составляет примерно семьдесят про центов от всего капитала, вложенного в проект. Будем помнить: в данном случае мы не имеем дело с людьми чести. Поэтому будем держаться жестко и упорно стоять на своем.

— А как мы поделим полученные семьдесят процентов между собой? — спросил по-английски голос с сильным акцентом.

— Законный вопрос, дон Гаэтано. Прибыль, как мне представляется, было бы справедливо распределять соответственно величине капитала, вложен-дого в дело. Однако при этом не следует забывать и о вкладе в успех предприятия, внесенном каждым из участников, то есть об умственном капитале. К примеру, мы не можем не принять во внимание усилия дона Гаэтано по формированию наших, так сказать, вооруженных сил. Думаю, что нам следует создать специальную согласительную комиссию для руководства совместным проектом. Она, в частности, займется и учетом вложений, пропорционально которым будет распределяться прибыль.

В этот момент доложили о прибытии иранцев. Послышались шум сдвигаемых стульев, покашливание, торопливый обмен репликами. Затем старейший из собравшихся, дон Карло Арредаменти, произнес:

— Вы все, конечно, знаете наших друзей — господина Абдуллу Неджефи и господина Мохаммеда Кермани. Эти люди оказали нам честь, предложив нам стать их компаньонами. Наша задача — сделать так, чтобы они не пожалели о своем решении...

Операторы в фургоне возбужденно переглядывались. Качество приема было прекрасным, но поражало не это, а само содержание разговора. Подслушивавшие как бы присутствовали при рождении нового, дотоле невиданного криминального альянса. Иранцы были немногословны и без обсуждения принимали все условия мафии. Чувствовалось, что они имеют твердое задание непременно заключить сделку. Возразили они только однажды, когда речь зашла о борьбе с отрядами горцев, также промышляющих наркотиками. Турко довольно легкомысленно заметил:

— Ну, для таких дел можно подключить и армию.

— Невозможно,  — холодно возразил один из иранцев. — Вернее, возможно, но в весьма ограниченных пределах. Не забывайте: наше предприятие сугубо неофициальное, не надо связывать с ним государство и государственные институты. Надеяться нам следует прежде всего на собственные силы, в том числе и в военных вопросах.

— Ну что ж, возможно, так и впрямь будет лучше, — примирительным тоном сказал Турко. — В соответствии с нашей предварительной договоренностью мы набрали для ведения военных операций и охраны объекта группу из двадцати человек. При необходимости дополнительный набор с вашей помощью осуществим на месте — разумеется, неофициальным образом.

— Двадцать человек? — с сомнением в голосе повторил один из иранцев. — Не слишком ли мало? У них будут достаточно серьезные противники.

— Ну, не можем же мы перевезти к вам целый батальон, — возразил Турко. — Кроме того, каждый из этих парней на самом деле стоит батальона. Все имеют богатейший опыт.  Владелец вербовочной конторы утверждает, что лучших специалистов просто не существует.

Судя по длительности переговоров, производство отравы являлось весьма непростым делом. Для обсуждения технологических вопросов пригласили специалистов, голоса которых зазвучали в наушниках. Затем перешли к проблеме транспортировки товара. Операторы удивленно переглянулись: иранцы предлагали проложить основной транзитный путь по территории СССР. По их словам, окна на границе существовали уже сейчас. В ближайших к границе городах имелись надежные люди, готовые организовать перевалочные базы для грузов. Перевозка товара автотранспортом по территории СССР не представляла трудностей. Часть товара можно было сбывать на месте, остальное же предстояло вывозить на Запад из прибалтийских портов.

— Не стоит бояться России, — говорил иранец. — Вы не представляете, до чего это продажная страна. За деньги там можно сделать все, во всяком случае, можно решить все наши проблемы. Важно только знать, к кому следует обратиться, а мы это знаем.

Видимо, итальянцы уже были знакомы с идеей транзита через СССР, так как она не вызвала у них ни удивления, ни возражений. Они лишь заявили, что возьмутся за организацию отправки товара из портов Прибалтики. Оттуда наркотикам предстояло поступать в США, Англию, Италию, на юг Франции и вливаться в уже налаженную систему сбыта. В процессе обсуждения складывался законченный и стройный образ величайшего проекта наркобизнеса XX века. Это, по-видимому, чувствовали и сами участники переговоров — в их голосах появились торжественные нотки.

— Полагаю, что если мы успешно проведем работу с конкурентами и сумеем избежать падения цен на рынке, то предприятие сможет приносить нам, по довольно скромным подсчетам, сумму порядка 50 миллионов долларов, — объявил Джо Скаличе. Повисла недоуменная пауза.

— Сколько? — оскорбленным тоном переспросил' наконец иранец.

— Пятьдесят миллионов долларов... В день, разумеется, — добавил Скаличе и рассмеялся. Вслед за

ним облегченно засмеялись и другие. Скаличе продолжал: — Полагаю, важнейшие вопросы предприятия мы сегодня обсудили. Если возникнут новые, будем решать их в рабочем порядке, поскольку имеем надежный контакт между собой. А сейчас нам предстоит маленькое торжество по поводу успешного начала сотрудничества.

— Должен извиниться, — мрачно произнес один из иранцев. — К сожалению, нас ждут срочные дела. Желаем вам приятно провести время.

Послышались сдержанные прощания. Затем, когда восточные гости, видимо, уже покинули гостиную, послышались реплики: «Неотесанные свиньи», «Дикари», «Фанатики» и тому подобные. Кто-то, судя по дребезжащему старческому голосу, дон Карло Арредаменти, весело заметил:

— Да бросьте вы, ребята, пусть катятся! Мне, например, важно получить от этих придурков свою выгоду, а видеть их постные рожи мне ни к чему. И потом, что им с нами делать? Им же запрещено пить вино!

— Но нам-то не запрещено! — подхватил дон Тур-ко. — Милости прошу!

В наушниках вновь послышались смех, реплики, шум сдвигаемых стульев: все общество неторопливо перемещалось на воздух, где суетившиеся лакеи заканчивали сервировку стола под полосатым навесом. Операторы принялись спешно переналаживать аппаратуру для подслушивания разговоров, происходящих под открытым небом. Эта работа потребовала некоторого времени, и бароны успели прогуляться по аллеям и расположиться за накрытым столом. Согласно традициям, деловые разговоры за столом не велись: говорили о детях, о кушаньях, о винах. Бойкий старичок Карло Арредаменти веселил всех рассказами из жизни старой сицилийской деревни, в которой он когда-то родился в семье простого пастуха, чтобы сделаться затем миллиардером. Впрочем, миллиардера в нем никто бы не признал: одевался он в мешковатый черный костюм, галстуки надевал только в торжественных случаях, чаще просто застегивая до горла белую рубашку, говорил либо на диалекте, либо с примесью сицилийских словечек и поговорок. Патриархальные забавы сицилийских баронов, любовные похождения виноделов и пастухов, проказы молодых священников в изложении дона Арредаменти веселили собравшихся до упаду. Кто бы мог подумать, что этот добродушный старичок только собственными руками убил в жизни больше двадцати человек? Операторам-полицейским карьера дона Арредаменти была хорошо известна, и потому потешаться над его историями они не могли. Однако дон неаполитанской каморры Гаэтано Турко по числу убийств далеко переплюнул своего сицилийского коллегу, хоть и сильно уступал ему годами. Начинал убивать Гаэтано Турко еще тринадцатилетним мальчишкой, которых каморра нередко использует для мокрых дел: в случае поимки им ничего серьезного не грозит. К совершеннолетию будущий дон уже имел на своем счету около сорока покойников и мрачную славу, распространившуюся даже за пределы Неаполя благодаря нескольким нашумевшим газетным публикациям. Впрочем, Гаэтано Турко умел не только нажимать на курок: до него не могли добраться ни-полиция, ни родственники убитых, ни те, кто хотел бы на всякий случай заткнуть ему рот. Сам же он полученные за убийства деньги не тратил на пустяки, а копил, пополняя их также грабежами, а когда подрос — рэкетом и торговлей наркотиками. Сходную карьеру сделал друг его детства Микеле Пезен-ти. Тот сосредоточил свои усилия на портовом хозяйстве Неаполя и теперь славился тем, что мог обеспечить прием, хранение и дальнейшую отправку любого криминального груза. Однако самой колоритной фигурой среди собравшихся являлся, пожалуй, молодой барон сицилийской мафии Козимо Наварро. Он и вправду происходил из семьи аристократов — испанских дворян, получивших некогда в правление Карла V земли на острове. Свободно владея диалектом, Наварро в то же время предпочитал говорить на безукоризненно правильном литературном языке; помимо этого он благодаря гувернерам как родным владел английским и французским, знал испанский и немецкий языки. Стройный, одетый всегда с безупречным вкусом и в то же время просто, он представлял собой живой музей аристократических манер старинной мафии, умея поддержать разговор в самом приличном обществе, имея массу знакомых и в аристократических кругах, и в среде художественной богемы, но в то же время позволяя подчиненным целовать себе руки и вообще проявлять самое отталкивающее раболепие. Наварро хвастал, что ни разу не запачкал рук человеческой кровью; возможно, чисто формально это и было правдой, однако ружейная смазка не раз пятнала изящные руки дона Козимо, когда он расстреливал своих врагов из «парабеллума», которому отдавал предпочтение среди других видов оружия. Пистолет ему в таких случаях, как правило, подавал его клеврет, и он же затем подавал дону хрустящий от крахмала льняной платок, дабы тот вытер руки. Кровь, естественно, замывали другие, а дон Козимо лишь производил ритуальный выстрел, считая его своей обязанностью перед семейством. Впрочем, сам себе он признавался, что исполнение данной обязанности приносит ему немалое удовлетворение. По приказу дона Козимо вырезались целые семьи, однако для себя он твердо решил, что никогда его нога не переступит порога ни палермской тюрьмы Уччардоне, ни какой-либо другой тюрьмы планеты. Несмотря на всю свою утонченность, он искренне смеялся соленым байкам дона Карло, находя в них оригинальность и свежесть. Что касается Джо Скаличе, то он ощущал упоительное чувство вновь обретенной родины и, несмотря на присутствие неаполитанцев, то и дело вставлял в речь сицилийские словечки, а когда ошибался, дон Карло благодушно его поправлял.

— Ты там у себя чуток отвык от нашего языка, парень, — сказал дон Карло. — Видно, родная речь не забывается, только если всосать ее с молоком матери. Вот твой отец хоть и жил с девятилетнего возраста в Америке, а все же на нашем языке говорил до самой смерти без единой ошибки. Большого ума был человек, упокой, господи, его душу, хоть толком ничему и не учился. Жаль, что он рано умер, из-за этого и тебе пришлось смолоду много работать. Ну ничего, нет худа без добра, а уж в труде-то и вовсе нет большого худа. Конечно, поучись ты побольше, может, оно и пошло бы тебе на пользу, но наверняка тут ничего сказать нельзя. Ум у человека все-таки в голове, а не в книжках, — будь он в книжках, не осталось бы дураков на свете. А мой сынок уйму книжек прочитал, а все дурак дураком.

— Ничего, дон Карло, ум приходит с годами. Прекрасно, если у человека есть время найти себя, определить, что ему нужно в жизни. Когда у меня появятся дети, я не буду принуждать их идти по своим  стопам,   —  примирительным  тоном  произнес Джо Скаличе.

— А что это мы сидим без музыки? — своим мурлыкающим голосом вопросил дон Наварро, не любивший семейных разговоров,  которые казались ему бессодержательными. Дабы потешить себя экзотикой, он пригласил ансамбль во главе с солистом, исполняющим народные песни. В наушниках послышались звуки гитары, скрипки, бубна, зазвучали залихватские куплеты, импровизировавшиеся певцом на лету в ответ на реплики слушателей, разражавшихся взрывами смеха на особенно удачный куплет. Празднество проходило хотя и в чисто холостяцкой компании, однако пока вполне невинно: специалисты по слежке знали, что пиршества такого рода частенько перерастали в вакханалии, заканчивавшиеся совместным купанием обнаженных гостей и их подруг в бассейне с шампанским или свальным грехом прямо на лужайке у столов под руководством приглашенных порнозвезд. Самые невинные грешки водились за доном Карло Арредаменти, фантазия которого не заходила дальше того, чтобы, находясь в разлуке со старой мужиковатой супругой, потребовать привести себе девчонку «согреть постель». Впрочем, оргии и всякие безобразия генералы мафии устраивали в особом, параллельном мире, существовавшем как раз для воплощения в жизнь любых фантазий состоятельных людей. В собственной же семье каждый из руководителей преступного мира, даже рафинированный Козимо Наварро, мог с полным основанием считать себя образцовым мужем и отцом — в противном случае он рисковал лишиться и житейского, и делового авторитета, что в силу специфики их занятий могло оказаться равносильно смерти. О делах в кругу семьи тоже не принято было говорить, и шпионить за семьей, даже когда ее глава отдыхал дома, означало пустую трату времени.

Запись продолжалась, однако, долгое время не слыша ничего существенного, операторы уже слушали вполуха, курили и обменивались репликами. В отличие от наблюдателей на чердаке насосной станции они не видели, как весь парк озарился огнями иллюминации, между деревьями зажглись гирлянды, а на лужайках — вензеля участников встречи, — разумеется, за исключением некомпанейских иранцев. Однако о происходящем можно было догадаться по взрывам восторга и цветистым похвалам в адрес устроителей празднества — Турко и Пезенти. Вдруг гости на минуту умолкли и затем разразились особенно громкими восторженными воплями и аплодисментами — это в небо взвились ракеты фейерверка, разрываясь в черном небе и образуя султаны, зонтики и крутящиеся колеса.

Операторы в фургоне понимали, что происходит, но самого фейерверка наблюдать не могли. Не видели они и смутной тени, кошачьими скачками передвигавшейся между купами низкорослых деревьев по скалистому горному склону, нависавшему над дорогой, проходившей мимо насосной станции. Впрочем, чтобы уловить движение этой тени, требовалось, во-первых, обладать исключительно острым зрением, потому что стоило ей попасть в тень дерева или валуна, как она мгновенно полностью пропадала из глаз и вообще ничем не выделялась на фоне ночной темноты, становясь заметной лишь в лунном свете и на фоне белесых камней и скал. Крутой склон находился с другой стороны дороги от насосной станции и площадки, на которой стоял фургон. Тишину подчеркивали ночные звуки: плеск реки, вскрики ночных птиц и зверьков, звон цикад и отдаленные музыкальные рулады и взрывы смеха, доносившиеся из поместья. Взошла луна, в свете которой полоса дороги ярко отсвечивала во мраке. Тень, скачками передвигавшаяся по склону, нырнув во всякую другую неподвижную тень, надолго оставалась под ее прикрытием, но все-таки успела к восходу луны подобраться к кювету и там исчезнуть. Вновь она появилась примерно через полчаса уже из противоположного кювета. Видимо, она спустилась ниже по дороге, дабы незамеченной проскочить освещенную луной полосу асфальта. Выглянув, она спряталась снова — ее смутил прохаживавшийся взад-вперед человек в форменном желтом комбинезоне водопроводной компании. Когда человек, покуривая, приблизился к кювету и повернулся к нему спиной, собираясь продолжить прогулку, тень метнулась из кювета, словно выброшенная катапультой, послышался глухой удар, ноги у человека в желтом подкосились, и тень, словно паук, поволокла его безжизненное тело в кювет. Выглянув затем снова и осмотревшись, тень одним бесшумным заячьим прыжком перелетела освещенное луной пространство и скрылась из виду за краем откоса, с трех сторон окружавшего стоянку для парковки машин, на которой стоял фургон. Сделано это было своевременно, так как из-за фургона появился еще один страж в желтом комбинезоне. Обходя площадку по краю, он поравнялся с тем местом, куда падала тень от фургона, и тут же, взмахнув руками, шмякнулся на асфальт. Ни вскрикнуть, ни застонать он не успел, как не успел, вероятно, даже почувствовать боли: черный комок метнулся к нему, и через долю секунды тело в желтом расслабленно вытянулось на асфальте. Похожий на тень человек, одетый с ног до головы во все черное, перекатил лежавшего замертво часового под грузовик и замер, прижавшись спиной к теплому стальному борту. Среди пряных запахов южной ночи откуда-то едва уловимо тянуло сигаретным дымком. Черный лазутчик, бесшумно ступая, прошел вдоль затененного борта фургона, затем нырнул под днище машины. Там, посвечивая крохотным фонариком, он обнаружил то, что искал: чуть заметное вентиляционное отверстие, открываемое изнутри, из которого и выползал дымок. Из складок своего черного одеяния лазутчик вынул объемистый баллон размером с пивную банку в треть литра и, направив его распылителем в отверстие, пустил газ. Вкачивание газа вовнутрь продолжалось добрых десять минут, пока баллон не опустел. Лазутчик спрятал его обратно под одежду, выбрался из-под грузовика, подошел к кабине и, достав из-за пояса какой-то странный цилиндрический предмет наподобие толстого сверла, упер его в замок кабины и стал совершать вращательные движения пальцами вокруг оси цилиндра. Вскоре послышался легкий хруст, говоривший о том, что ключ подобран и вошел в замок. Стараясь производить как можно меньше шума, человек в черном приоткрыл дверцу, вскочил в кабину, нырнул под рулевую колонку и, обнажив нужные провода, приготовил их к соединению напрямую, без ключа зажигания. Затем, словно вспомнив о чем-то, он выскочил из кабины, вытянул из-под фургона бесчувственное тело часового и отволок его в сторонку. После этого он вернулся в кабину, и через минуту ночную идиллическую тишину разорвал мощный рык дизельного двигателя. Не включая огней, грузовик задним ходом стремительно выехал на дорогу, на ходу разворачиваясь в сторону подъема в горы. Скрежетнула передача, вновь взревел двигатель, и машина с рычанием стала взбираться по крутому подъему  Вскоре она растворилась во мраке, стих и шум мотора — видимо, грузовик перевалил через вершину холма и спустился в долину. Из здания насосной станций выбежали несколько человек и заметались по площадке, по огороженному дворику, по дороге, вскоре обнаружили двух выведенных из строя караульных, причем один из них, едва его привели в чувство, зашелся в приступе рвоты, так как от удара по затылку получил, видимо, сотрясение мозга. Второй пребывал в глубоком то ли сне, то ли обмороке и упорно не желал приходить в себя. Видимо, похититель фургона в спешке чересчур сильно пережал ему сонную артерию. Из гаража возле насосной станции один за другим вырвались два легковых автомобиля, один из которых повернул на подъем, туда, где исчез грузовик, а второй помчался вниз, в долину, к городу, — предварительно в него загрузили пострадавших часовых. Оставшиеся люди в форме водопроводной компании скрылись в здании станции и заперли дверь изнутри, словно готовились к предстоящей осаде. Однако ничего страшного не происходило: по-прежнему светила луна, стояла тишь, наполненная сладкими запахами и звоном цикад, мерцали звезды и огни иллюминации за рекой. Музыка в поместье давно стихла, гости отправились на покой, и лишь кое-где в приборы ночного видения можно было различить фигуры охранников, не проявлявших ни малейших признаков беспокойства. Грузовик к поместью не подъезжал, да и поехал он в противоположную сторону. Впрочем, через пару часов вернулась машина; направившаяся за ним вдогонку. Следом за нею, к удивлению вышедших навстречу разведчиков-водопроводчиков, из-за дорожного взгорка выполз и сам похищенный грузовик. Из него вынесли и перетащили в легковушку двух операторов подслушивания, находившихся под действием усыпляющего газа. Поверхностный осмотр показал, что, несмотря на довольно грубо взломанную дверь замаскированного отсека, оттуда ничего не было похищено: на месте оказались и аппаратура, и кассеты с записями. И то и другое обладало для знающего человека фантастической ценностью, однако в глазах обычного мелкого воришки не стоило и ломаного гроша. Если работал обычный угонщик, то не следовало удивляться тому, что он ничего не взял. С другой стороны, откуда было взяться угонщику ночью, в таком глухом месте, чтобы угнать громоздкий фургон, который практически невозможно продать? И откуда угонщик мог выучиться всем профессиональным приемам нейтрализации часовых? Как он догадался о существовании потайного отсека и где раздобыл усыпляющий газ, вовсе не продающийся на каждом углу? Короче говоря, становилось ясно, что похищение грузовика готовилось заранее, готовилось профессионалом и именно с целью проникновения в секретный отсек. Однако лишь под утро, когда операторы продрали глаза, стало ясно, чем на самом деле стремился завладеть нападавший. Покачиваясь от сонной одури, операторы первым делом проверили запас бобин и обнаружили, что нескольких бобин недостает.

— Так я и думал, — простонал один из них. — Он просто-напросто переписал нашу запись, ее оставил, а копию забрал с собой. А может, наоборот: оригинал забрал, а копию оставил нам. На этой аппаратуре копии пишутся классно, так что разницы никакой нет. Одного не могу понять: почему ему было не взять оригинал и тут же не смотаться? Зачем-то переписывал, терял время... Правда, это недолго, но все же лишний риск!

— Ну, он загнал грузовик в такое место, что быстро найти его мы не могли, тем более ночью, — пояснил один из преследователей. — Он свернул на почти незаметный съезд буквально в паре минут ходу отсюда и спокойно принялся за дело, а мы тем временем проскочили километров тридцать вперед по шоссе, пока нашли на бензоколонке оператора, который не спал и сказал нам, что мимо него не проезжало ни одной машины и что нам надо поискать на проселках в долине. На проселках мы, само собой, тоже ничего не нашли и заметили тот съезд совершенно случайно, только возвращаясь сюда.

— Парень отлично знает местность, — заметил еще один из собеседников.

— Ясно, что он ее изучал заранее, потому что это явно профессионал, а не просто какой-нибудь местный жулик. Взять хотя бы то, как он раскусил наш фургон. А как вырубил часовых, как вскрыл машину!

А этот газ чего стоит! И никто его не заметил до тех пор, пока он не завел мотор.

— Но все же этот номер с копированием записи мне не дает покоя, — уныло произнес оператор. — Никак не пойму, какой в нем смысл.

Тут из фургона вылез второй оператор, нетвердой походкой приблизился к кучке коллег, беседовавших на свежем воздухе, и сообщил:

— Так я и думал — оригинал он забрал, а нам оставил копию.

— С чего ты взял? — спросил его напарник.

— Он переписал только то, о чем они говорили в гостиной, — только самую важную часть разговора. Все остальное он переписывать не стал. Должно быть, торопился.

— А откуда ему было знать, что важно, а что нет? Он что, сначала все прослушал, а потом выборочно переписал, когда погоня была на хвосте? — спросил командир группы наблюдения. — Похоже, он знал, как протекал день на вилле: включил прослушивание и как только услышал, что пошла запись банкета, так вынул бобину и смотался.

— Да, видно, мы не одни следим за этим местом, — констатировал один из разведчиков. — Конечно, можно догадаться, что в застолье о делах говорить не будут. Но, с другой стороны, любая такая запись — большая ценность, и не всякий решился бы пожертвовать чуть ли не половиной материала. Мне почему-то кажется, что он знал, о чем говорили за столом, — хотя бы в общих чертах, знал, что при недостатке времени этой частью можно пренебречь. И еще: он хотел, чтобы у полиции тоже была своя запись. Для этого он и сделал копию. То есть если ему самому не удастся хорошенько навредить мафии, то этим займется полиция. Похоже, парень очень не любит мафию.

— Кто-то из мафиози решил пошантажировать своих боссов? — скептически хмыкнул командир группы. — Я ему не завидую. Это хуже, чем самоубийство.

— Там были не одни мафиози, — заметил офицер, наблюдавший за виллой. — Явно какие-то типы со стороны — что-то вроде дополнительной охраны.

— Все равно они знают, с кем имеют дело, — возразил командир. В его мозгу промелькнула дикая мысль: не скрыть ли все происшедшее, поскольку, в сущности, ничего важного не было похищено? Однако в следующий миг он подумал, что, должно быть, от переживаний и бессонницы он сильно поглупел. Шила в мешке не утаишь, из такой кучи народу кто-нибудь обязательно проболтается. А куда девать раненых и отравленных, угодивших в больницу? Да начальству уже наверняка обо всем сообщили. От этих здравых мыслей на душе, однако, легче не становилось. Какой-то бандит шутя справился с охраной и похитил сверхсекретный материал — поощрений по службе за такое ожидать не приходилось. Командир не мог упрекнуть себя ни в каких серьезных просчетах: возможно, охрана и была слабовата, но его люди работали круглосуточно, и он просто не имел морального права заставлять их еще и нести ночной караул. Да и те, кто стоял в карауле, не какие-нибудь слабаки, а профессионалы, и вся беда заключалась в том, что им пришлось столкнуться с профессионалом исключительно высокого класса. Кто мог предположить, что такой молодец сумеет все разнюхать и атакует группу, когда на объекте слежения, то есть на вилле, ничто не говорило о тревоге? Конечно, если бы начальство позаботилось усилить группу и в карауле стояло бы втрое больше людей, то, возможно, все и обошлось бы. Однако начальство и само не ожидало подобного оборота дела. Впрочем, нечего и думать свалить неудачу на начальство — отвечать придется самому, и невозможно предугадать, чем обернется вся эта история. Командир с досадой сплюнул и пошел в свою комнатку внутрь станции сочинять рапорт. А тем временем доставивший ему столько неприятностей человек в черном, успев миновать крутые скалистые склоны, спуститься в долину реки, пробраться через заросли и переплыть реку, не замочив одежды, которую в виде узла держал на голове, — этот человек-тень бесшумно приблизился своими кошачьими перебежками к охраняемой территории поместья, легко просочился сквозь первую цепь постов и подошел с тылу к одному из охранников.

— Не зевай, парень, — произнес будничным голосом человек-тень, на всякий случай положив руку на автомат охранника, чтобы испуганный страж сдуру не поднял пальбу. Тот вздрогнул, но человек в черном успокоительно потрепал его по плечу: — Смотри не надуй в штаны. Хорошо, что ты не спишь, но караулишь ты так, будто тебе уши дерьмом залепили. Я же топал, как слон.

— А, это ты, Вине, — с облегчением произнес охранник. — Брось ты эти свои подковырки: крадешься, как кошка, а говоришь, что топаешь. Опять тебе не спится?

— Что делать, не привык я спать по ночам, — ответил человек в черном. — Ночь — самое опасное время: кто хочет перерезать тебе глотку, обязательно попытается сделать это ночью. Имей в виду, парень: насчет тебя у него проблем не возникнет.

— Ну, это мы еще посмотрим, — с легким неудовольствием возразил охранник. — Да и кто сюда сунется? Я вообще не понимаю, зачем понаставили столько постов. Как будто кругом война.

— Что ж, может, так оно и есть, — туманно произнес человек, которого назвали Винсом, повернулся и бесшумно растаял в темноте. Охранник недоуменно посмотрел ему вслед. Только сейчас он осознал, что этот чужак, то ли англичанин, то ли немец, говорил с ним по-итальянски.

На следующий день обстановка на вилле и вокруг нее оставалась обычной. Заночевавшие гости, освежившись в бассейне и нагуляв аппетит, расположились завтракать под тентом. Их разговор по-прежнему записывался, и наблюдение за виллой продолжалось. Обсудив происшедшее ночью, высшие чины разведки и корпуса карабинеров пришли к выводу, что действовал все же шантажист-одиночка, и решили не сворачивать операцию. Просто арестовать главарей мафии в данный момент было бы бессмысленно: запись предварительных переговоров, за которыми еще не стояло никаких действий, не могла стать аргументом для суда. Преступников следовало брать с поличным, а для этого постоянно находиться в курсе их замыслов. Между тем сами мафиози, судя по их поведению и разговорам, и не подозревали о том, что за ними ведется слежка. После завтрака, прошедшего в весьма непринужденной обстановке, они один за другим начали разъезжаться с виллы. Агентам разведки еще в городе удалось приладить «жучок» к «Бентли» Микеле Пезенти, и теперь за его машиной на достаточном отдалении следовал «хвост». Слушая в своем автомобиле то, что говорилось в салоне «Бентли», агенты пришли к выводу, что Пезенти понятия не имеет о раскрытии его намерений: он источал благодушие и постоянно намекал своим подручным на дело, которое должно потребовать немалых усилий, но сулит баснословное обогащение. «Будет много товара, — сказал, в частности, Пезенти, — надо уже сейчас постараться прибрать к рукам весь рынок, а не только какую-то его часть. Хватит церемониться с.конкурентами. Кому-то можно дать отступного, а кто не понимает по-хорошему — убирать». Все говорило за то, что к похищению пленок мафиози не имеют отношения,

что они полны желания воплотить свои план в жизнь, а ночное происшествие означало лишь одно: в дело вмешалась некая третья сила. Следовало выяснить, что это за сила и чего она добивается. Было бы чертовски обидно, если бы все свелось к сенсационным разоблачениям в газетах: бандиты от всего бы отперлись, шумиха со временем стихла бы, и зловещий проект развивался бы своим чередом. Однако случившееся ночью выглядело куда серьезнее, чем простая охота за информацией погорячее, а сам исполнитель похищения представлялся более . внушительной фигурой, чем заурядный шпион и шантажист, — слишком уж смело и профессионально все было исполнено. Так действовать мог только человек, совершенно не сомневающийся в себе. Агент иностранной спецслужбы? Нет, ни одна спецслужба не смогла бы организовать параллельное наблюдение за мафиози и остаться вне поля зрения итальянской разведки. В любом случае провернуть подобную операцию мог только человек, так или иначе связанный с мафией. Представлялось сомнительным, что работал коренной сицилиец или неаполитанец: они слишком высоко ценят семейную солидарность, да и проделано все было слишком профессионально для любого бандита. Уж не ведет ли двойную игру один из тех иностранцев, которые появились на вилле, нанятые, видимо, для военных операций в горах? В таком случае мафиози пригрели на груди настоящую змею, которая когда-нибудь может ужалить их весьма болезненно. Впрочем, нельзя было исключить и всевозможные случайные совпадения. Придется следить за тем, где и при каких обстоятельствах всплывет похищенная информация — походило на то, что выйти на самого похитителя удастся только так. Тем не менее по каналам разведки следовало выявить наиболее квалифицированных военных специалистов, работающих по найму, установить, кого из них взяла на работу мафия, и попытаться выяснить, не имел ли кто-нибудь из этих людей собственных особых причин для того, чтобы вступить в смертельно опасный поединок со своими могущественными работодателями. На совещании было решено установить слежку за иранцами, так как случившееся могло явиться следствием либо внутрииранских междоусобиц, либо непрекращающейся в исламе грызни различных толков сект, группировок и направлений.

Через две недели после странного ночного происшествия в окрестностях Неаполя консьержка Шарля Жубертона, напарника Франсуа Тавернье, забрала у почтальона небольшой пакет, в котором, судя по форме, находились две плоские картонные коробки. Ни самого Шарля, ни Тавернье в то время в Париже не было. Конверт с коробками консьержка вместе с прочей почтой занесла в квартиру, когда приходила туда делать уборку. Когда Шарль вернулся из поездки, он попал не домой, а в больницу, так как в Шри-Ланке ему прострелили ногу. Вернувшись через два месяца домой, Шарль с ужасом взглянул на гору корреспонденции и принялся звонить друзьям и подругам, дабы достойно отметить свое выздоровление. Празднество длилось целую неделю, но Тавернье, как человек положительный и семейный, присутствовал на нем лишь в первый день. Торжества завершились тем, что хозяина забрали в полицию за то, что он нагишом отправился в лавочку за выпивкой. Когда присмиревший и осунувшийся Шарль вновь очутился дома, ему позвонил Тавернье и велел спешно собираться в очередную поездку, на сей раз в Кашмир. Почту разобрать так и не удалось. Поездка в Кашмир продлилась еще два месяца, после чего, вернувшись в Париж, Шарль около месяца не разгибая спины трудился над отснятым материалом. Однажды, когда он рабо- тал в комнате, служившей лабораторией, сидевший  в другой комнате Тавернье встал из-за компьютера,  Чтобы размяться, и тут взгляд его упал на груду бумаг на столике у входной двери. «А вдруг там что-ни- будь срочное? Так все на свете можно проворонить», — подумал он. Стоило ему пошевелить гору бумаг, как она покачнулась, и огромный ворох с шумом обрушился на пол. Тавернье с досадой выругался, однако тут его внимание привлек облепленный иностранными марками квадратный конверт из плотной бумаги. Он поднял конверт,  вскрыл, и оттуда показались две коробки с бобинами пленки и конвертик поменьше — с фотографиями и письмом. По спине Тавернье пробежала дрожь, напоминавшая знакомый поэтам холод вдохновения: он вспомнил этот твердый, красивый, аккуратный почерк, которым было написано письмо. В его памяти встал образ Корсакова и тут же раздвоился: красивый блондин с тонкими чертами лица отодвинулся в сторону, уступая место человеку с жестким, бугристым от шрамов лицом, окаймленным седой бородой, с . темной шевелюрой, иссеченной сединой, но с теми же холодными яркими глазами, меняющими цвет от блекло-голубого до синего в зависимости от состояния души. Этот образ связывался в сознании с кровью, смертью и страхом, но в то же время служил предвестником удачи. Тавернье пробежал глазами письмо. Оно, в частности, гласило: «Будьте осторожны с этими материалами, они смертельно опасны. Не спешите предавать их гласности, какими бы острыми они вам ни показались, поскольку в своем настоящем виде они не представляют особой угрозы для тех, за кем велось наблюдение, а на вас и на меня навлекут непосредственную опасность. Хранить материалы у себя я не имею возможности, поэтому пересылаю их вам, хотя и понимаю, что причиняю вам и Франсуа тем самым немалое беспокойство. Однако у меня, кажется, есть неплохие шансы пополнить посылаемые мной материалы, дабы они приобрели доказательную силу не только для общественного мнения, но и для суда. Впрочем, ни на общественное мнение, ни на суд я до конца не полагаюсь — точнее, не полагаюсь вовсе, и потому намерен не только накапливать информацию, но и всеми прочими способами противодействовать тем планам, о которых вы узнаете, прослушав запись. Я отправляюсь на Восток с твердым решением полностью сосредоточиться на этом деле вплоть до его полного разрешения, поскольку на сей раз дело касается моей родной страны. Если в ближайшие полгода от меня не поступит известий, можете смело публиковать материалы и поставить в православном храме свечку за упокой моей души. В бога я, правда, не верю, но уж такова традиция. Вы знаете, что я всегда, избегал не только саморекламы, но и всяческой известности, и потому вы не заподозрите меня в излишнем честолюбии, если я попрошу вас упомянуть в вашей публикации обо мне. Хотелось бы, чтобы соотечественники знали: пусть я жил не во имя Родины в отличие от моих предков, однако мне посчастливилось умереть за нее». В письме содержался также прозрачный намек на то, что звукозапись осуществлена итальянской разведкой, однако изъята у нее не вполне легальным способом. «Учтите это при публикации, — советовал Корсаков. — Рекомендую заранее выстроить легенду, которая защитит вас от обвинений в хищении со стороны итальянцев». Тавернье быстро перетасовал приложенные к письму фотографии. На них были изображены на фоне ухоженного парка солидные и уверенные в себе мужчины в темных костюмах, при галстуках, со свитой на заднем плане. Лица некоторых из этих людей показались Тавернье мучительно знакомыми.

— Шарль! — закричал он. — Иди скорее сюда, ты мне нужен!

Встревоженный тоном его выкрика, Шарль, щурясь от дневного света, выскочил из лаборатории и уставился на снимки, протянутые ему Тавернье.

— Ну как же! — воскликнул он. — Помнишь: Сицилия, начало 70-х, похищение журналиста Мауро де Мауро? Мы делали там репортаж, а во всех газетах была фотография вот этого типа — он, конечно, тогда выглядел помоложе, но уже считался главным среди местных бандитов.

Шарль показал пальцем на снимок, запечатлевший дона Карло Арредаменти поднимающим бокал во главе роскошно сервированного стола. Профессиональная память Тавернье наконец включилась, в ней замелькали репортажи из жизни мафии, фотографии с газетных полос и подписи к ним. Он начал называть имена:

— Микеле Пезенти, каморра, Неаполь... Гаэтано Турко, тоже каморра... Снова Арредаменти... Джо Скаличе, нью-йоркская мафия... Козимо Наварро, Сицилия... Собрались в одном месте, на чьей-то вилле. А это что за типы?

Тавернье посмотрел на оборот заинтересовавшего его снимка. Действительно, будучи, видимо, уверен в журналистской памяти Тавернье, Корсаков не снабдил подписями фотографии «людей чести», однако на снимке, запечатлевшем двух угрюмых бородачей явно восточной наружности, имелось пояснение: «Секретные иранские эмиссары (см. звукозапись). Имена, возможно, не подлинные. Уполномочены вести переговоры с мафией о строительстве на паях в Иране завода по производству наркотиков из местного сырья».

— Надо залезть в компьютер, покопаться в наших досье, — задумчиво произнес Тавернье. — Возможно, эта парочка под другими именами уже успела наследить в Европе. Неужели мафия снюхалась с муллами? Ни за что бы не поверил. Ладно, давай прослушаем запись.

Пока из магнитофона неслись реплики участников совещания на вилле, Тавернье то краснел, то бледнел и судорожно сжимал ручки кресла. Это был не материал, а настоящая атомная бомба. Сходные чувства, видимо, испытывал и Шарль, то и дело вскакивавший с кресла и принимавшийся бегать по комнате, нервно приглаживая волосы. Они своими ушами слышали, как рождался кошмарный криминальный союз, но поделать ничего не могли: никаких реальных преступных действий еще не произошло. В этом смысле Корсаков, прося не торопиться с публикацией, был совершенно прав. Предстояло вдобавок решить немало проблем с привязкой голосов и реплик к конкретным лицам, а фотографий — к конкретному месту, где происходило совещание. Когда запись кончилась, друзья несколько минут молчали.

— Н-да, ну и дела творятся на белом свете, — наконец произнес Шарль. — Вообще-то из этого можно сделать ударный материал.

— Ну нашумим, а что толку? — поморщился Тавернье. — Он прав: надо повременить до получения дополнительных материалов.

— Если станет известно, что запись у нас, мы можем смело заказывать себе места на кладбище, — заметил Шарль. — А каким числом помечено письмо? Меня ведь не было дома почти полгода.

Тавернье вздрогнул. «Полгода! Что же, идти ставить свечку в церкви и печатать статью?» Его душа не желала с этим примириться.

— Надо повременить, — решительно повторил он.

За окном стало тише — к вечеру поток машин спал, к тому же подморозило, и грязная снежная каша перестала издавать хлюпающий шум, разлетаясь из-под тысяч колес. Сквозь щель в шторах светилась чистая лимонно-желтая полоса заката, на которой вырезывались черные прямоугольники зданий с венчающей их порослью антенн. Генерал, удобно расположившись в кресле и водрузив на нос очки, внимательно читал донесение агента — владельца брюссельской конторы по вербовке наемников Вилли ван Эффена. Наиболее любопытные куски он зачитывал вслух сидевшему перед ним с чашечкой кофе заместителю. Тот, разумеется, был знаком с донесением, но, акцентируя внимание на особо важных местах, генерал как бы ненавязчиво осуществлял свое руководство. Он давно уже свыкся с мыслью о том, что его не сегодня-завтра попросят уйти в отставку, и старался держаться со своим заместителем предельно тактично, поскольку знал, каково простому пенсионеру иметь в числе недругов генерала КГБ. Вообще-то ван Эффен сделал свое донесение устно, во время конфиденциальной встречи с брюссельским резидентом, а тот все услышанное пересказал на бумаге. Генерал читал:— «Агент заявил: «Внедрить в состав набираемого отряда рекомендованных вами людей оказалось невозможным, так как набор осуществлялся в предельно сжатые сроки и партия специалистов была сформирована и отправлена в Италию еще до того, как ваши люди вышли на контакт со мной. Тем не менее полагаю, что им следует сохранять со мной связь, так как нанимателям скорее всего потребуется новая партия квалифицированных военных, и тогда я смогу порекомендовать им ваших людей.

Должен, однако, сообщить, что к проекту «Восток» неожиданно проявил интерес мой старый знакомый и коллега Виктор Корсаков, он же Орсини, он же Кортес и так далее, американец русского происхождения, прекрасный военный специалист, работающий по найму после войны во Вьетнаме, во время которой получил квалификацию снайпера экстра-класса. Виктор Корсаков владеет практически всеми видами полевого вооружения современных армий, а также приемами рукопашного боя, что делает его чрезвычайно опасным даже и без оружия. Не так давно в перестрелке Корсаков был ранен в лицо, в результате чего его внешность изменилась до неузнаваемости. Поскольку покушение на Корсакова было организовано мафией, он намерен отомстить и с этой целью попросил моего содействия. Он намеревался проникнуть в формируемый мафией отряд наемников и затем предпринять против своих нанимателей диверсионные действия. Каким образом он узнал о формировании отряда и о «восточном проекте», мне неизвестно. Несмотря на его изменившуюся внешность, я опознал его по голосу и по некоторым деталям нашего совместного прошлого, о которых никто, кроме него, знать не мог. К тому же он назвал свой армейский личный номер, который мне был известен. Свои надежды на успех Корсаков связывает со своей нынешней неузнаваемостью и с тем, что я постараюсь не рекомендовать для включения в отряд тех специалистов, с которыми он мог быть ранее тесно знаком. Я решил пойти Корсакову навстречу, так как предположил, что подрывная деятельность против «восточного проекта» отвечает советским интересам». Ван Эффен добавил, что Корсаков оставил ему на хранение крупную сумму денег и разрешил ему распоряжаться ею по своему усмотрению в том случае, если в результате действий  Корсакова против мафии  ван Эффену придется скрываться. Корсаков обещал сообщать ван Эффену о своем положении, с тем чтобы тот успел принять меры безопасности, если подрывная деятельность Корсакова будет раскрыта. Ван Эффен выразил пожелание получить от нас аналогичные гарантии на тот случай, если ему удастся внедрить наших людей в отряд наемников, предназначенный для осуществления «восточного проекта».

Генерал поднял глаза на своего собеседника и продолжал:

— Резидент пишет, что от имени Центра выразил согласие, так как агент выглядел обеспокоенным. Полагаю, резидент поступил правильно: если обнаружится, что ван Эффен подсунул мафии диверсантов, сфабриковав им фальшивые биографии и поручившись за них, то ему неизбежно придется скрываться, иначе его очень быстро ликвидируют. Конечно, жаль терять такого агента, хотелось бы работать с ним и дальше. Он мог бы сигнализировать нам о многих готовящихся тайных операциях... — генерал мечтательно закатил глаза.

— Но пустить на самотек «восточный проект» мы тоже не вправе, — заметил его заместитель. — Мы обязаны любой ценой помешать его осуществлению, и прекрасно, если это удастся сделать изнутри, без особого шума.

— Да я с вами и не спорю, — вздохнул генерал. — Но этого ван Эффена раньше времени терять тоже не следует. Надо его успокоить, выделить для него приличную сумму из агентурного фонда и зарезервировать ее в банке, но только так, чтобы он раньше времени не мог ее снять. Впрочем, судя по некоторым деталям доклада, этот ван Эффен — человек порядочный, как то ни странно при его роде занятий.

— По-своему, конечно, — задумчиво кивнул заместитель. — Интересно, откуда Корсаков узнал о «восточном проекте»? Надо полагать, не от самих авторов проекта. Впрочем, теперь это не так важно — придется исходить из сложившейся ситуации. Мы должны иметь хоть какой-нибудь источник информации из того района, чтобы быть в курсе событий.

— Городок, где строится фабрика, называется Сеидабад. Известен тем, что там находится гробница какого-то мусульманского святого, — порывшись в бумагах, сказал генерал и добавил: — До чего же я не люблю всю эту азиатчину! Невозможно работать с этими черными, ни одному нельзя верить... Ну ладно, дайте задание резидентуре, пусть займется вербовкой в этом Сеидабаде, чтоб ему провалиться. Наши ребята пускай остаются в Брюсселе и держат связь с ван Эффеном. Пусть возьмут у него личный номер Корсакова — наши люди в Америке смогут по этому номеру многое узнать.

— А если все-таки удастся зачислить наших в этот отряд, как им действовать? — спросил заместитель.

— Ну мы же с вами об этом уже говорили, Сергей Николаевич, — поморщился генерал. — Взорвать всю хренотень к такой-то матери, и все. Что они еще могут сделать? Сообщать о том, сколько там отравы произвели? Другой информации в такой глуши они не получат, а фабрика тем временем будет работать и гнать товар, между прочим, в нашу страну. Неравноценный обмен получается: информация никудышная, а вред от работающей фабрики очень большой.

Сергей Николаевич с глубокомысленным видом задумался о том, нельзя ли указание старика представить как свидетельство потери квалификации и профессионального маразма. Ни к какому определенному выводу он не пришел и решил в том же направлений подумать на досуге. Вслух же он произнес:

— Хорошо, Павел Иванович, так и будем инструктировать людей. Взрывчатку могут получить через резидентуру, планы фабрики мы им пришлем, куда что закладывать, они сами разберутся. Будем работать, Павел Иванович.

— Работайте,   работайте,   Сергей  Николаевич. Родина следит за вашими усилиями, — с доброй улыбкой произнес генерал, но что-то в его тоне заставило заместителя вздрогнуть. В голове Сергея Николаевича  неожиданно  промелькнула  нелепая мысль о том, что старик-то, возможно, еще посидит в своем кресле. Самолет местных авиалиний, вылетевший из Тегерана, заложил предпосадочный вираж над аэропортом Мешхеда, столицей области Хорасан. Пассажиры зашевелились в своих креслах. По салону прошел стюард и распорядился пристегнуть ремни. Корсаков с любопытством смотрел вниз в иллюминатор на город, о котором он когда-то столько читал. Блеснула синяя извилистая лента реки Кешефруд, и тут же золотом полыхнул купол храма-усыпальницы шиитского имама Ризы. Рядом между двух стройных минаретов сиял бирюзой казавшийся колоссальным даже с высоты купол мечети Гаухаршад. Когда Корсаков вышел на трап самолета, он понял, почему самолет так трясло перед посадкой: дул ровный и сильный северо-западный ветер, обдавая лицо сухим жаром, а уши наполняя смутным гудением. Корсаков вспомнил, что этот ветер, проносящийся сквозь проходы в Хорасанских горах, называется «ветром ста двадцати дней». У трапа самолета уже выстроились трое гладко выбритых мужчин в темных очках, в добротных штатских костюмах и галстуках, но с неустранимой военной выправкой.

Один из них держал в руке бумажку со списком. Корсаков, он же Винсент Келли, не пытался скрывать свое знание языка фарси, так как согласно легенде работал в Пакистане, обучая афганских моджахедов владению современным оружием. Однако слишком свободно общаться с местным населением он тоже не хотел, чтобы не отмежевываться тем самым от девяти своих товарищей и не привлекать к себе особого внимания. Спустившись по трапу, Корсаков и один из подручных Карло Арредаменти по имени Криспино Ла Барбера поздоровались с встречающими и представили им всех членов прибывшей группы, причем один из иранцев постоянно косился на список, который держал в руке.

— Они, наверно, думают, что мы привезем русских агентов, — буркнул себе под нос на диалекте Ла Барбера, но Корсаков сделал вид, будто не понял его реплики. Хищная физиономия Ла Барберы с крючковатым носом, складками от ноздрей ко рту, словно прорезанными ножом, и горящими свирепым огнем черными глазами ни у одного нормального человека не могла вызвать ни симпатии, ни доверия. Белый костюм Ла Барберы привлекал к нему неуместное внимание иранцев, предпочитавших темные тона в одежде, да и товарищи Корсакова, подопечные Ла Барберы, тоже всегда старались одеваться неброско. Никого из этих девяти своих спутников Корсаков раньше не видел, и это радовало: старого знакомого можно ведь узнать не только по лицу, но и по голосу, по неповторимым привычкам, по излюбленным словечкам. Впрочем, трое из девяти были итальянцы, точнее, сицилийцы, и с ними Корсаков не мог встречаться раньше. Как догадался Корсаков, на родине эти люди оказали немаловажные услуги мафии и теперь находились в розыске, а потому их отправили сюда, на край света: и укрыть от властей, и приспособить к делу. Все трое по большей части молчали и только изредка перебрасывались между собой репликами на диалекте. Корсаков подозревал, что кроме островного наречия они толком не знают никакого другого языка. Вид у всех троих был самый простецкий: мощные торсы, короткие кривоватые ноги, обветренные лица пастухов. Однако Корсаков нисколько не обманывался на их счет, понимая, что кого попало на столь ответственное задание не пошлют. Да и глаза этих людей говорили о многом: маленькие, глубоко посаженные, колючие, как горные растения, они впивались в каждого незнакомца, словно прикидывая, как бы половчее всадить в него нож. Когда выяснялось, что незнакомец прислан компаньонами или просто человек посторонний, сицилийцы теряли к нему всякий интерес, однако огонек настороженности продолжал тлеть в их глазах. Один из них, согласно списку — Пьетро Аббандандо, всю дорогу от самого Неаполя перебирал четки и бормотал молитвы, но это благочестие совершенно не вязалось со свирепым выражением его щетинистого лица. Второй, Луиджи Торетта, самый молодой из своих товарищей, выглядел придурковато из-за постоянно приоткрытого рта и застывшего взгляда. Время от времени Торетта вытаскивал из-за пазухи какие-то фотографии, всматривался в них, и тогда блаженная улыбка растягивала его тонкие губы почти до ушей. Третий сицилиец, Сальваторе Д'Акилья, постоянно дремал, но Корсаков заметил, что стоило кому-нибудь приблизиться к нему или просто пройти мимо, как косматые брови дремлющего мгновенно вскидывались, вспыхивал настороженный взгляд, а затем брови вновь нависали над сомкнувшимися веками. С шестью остальными все было более или менее ясно: все они были подтянутыми мужчинами лет сорока — сорока с небольшим, по виду — уроженцы Северной Европы. Трое из них оказались немцами, быстро познакомились и всю дорогу болтали друг с другом. Карстен Томас и Клаус Байтлих были невысоки, белокуры, подвижны и походили друг на друга, как братья. Впрочем, они, возможно, и впрямь приходились друг другу какой-нибудь родней — фамилии в списке вряд ли являлись подлинными. Высокий, с лошадиной челюстью, длинными темными волосами и неповоротливым взглядом больших бледно-голубых глаз, Эрхард Розе ужасно напоминал Корсакову Франкенштейна из фильма. Однако смеяться над ним почему-то не хотелось: Корсаков знал, что во всей этой компании нет комических персонажей. Трое остальных, по наблюдениям Корсакова, и раньше знали друг друга. Переговаривались они по-французски, но, судя по выговору, были бельгийцами. Почему-то, как заметил Корсаков, маленькая Бельгия дала миру непропорционально большое количество наемников. Некоторые объясняли это тем, что во время длительных войн в бельгийском Конго, а позже — в Катанге именно Бельгия всячески поощряла наемническое движение, не будучи в силах защитить свои интересы в Африке без помощи «солдат удачи». Корсакову же думалось порой, что бельгийская нация просто не смогла выплеснуть во Второй мировой войне естественную тягу к агрессии, и ее сыны, тоскующие по войне, покидали свою благополучную родину и отправлялись на поиски опасности за тридевять земель — сначала в Конго, а потом и во все концы света, где только лилась кровь. Среди наемников прежних времен попадались совсем необстрелянные юнцы, но встречались и бравые вояки, солдаты Второй мировой; если первые в Биафре и Конго только втягивались в войну, которая с тех пор становилась для них необходимостью, то вторые смотрели на ремесло солдата просто, пройдя самую страшную из войн в истории и повидав многие тысячи смертей. Для таких, которым не в диковинку было оставаться в живых после боя одному из. целого взвода, а то и роты, войны в экзотических странах представлялись и впрямь всего лишь интересной и высокооплачиваемой работой, особенно ценимой из-за пряного привкуса риска. Старые солдаты были по большей части немцами, англичанами или поляками, а из бельгийцев профессиональные солдаты выковывались уже в джунглях Биафры и в саваннах Катанги. Беседовали бельгийцы тихо, как солдаты на привале, однако из тех реплик, которые донеслись до его слуха, Корсаков понял, что двое из них, значившиеся в списке как Кристоф Фабрициус и Рене Терлинк, служили в 70-е годы в южноафриканской армии и находились в составе батальона «Буффало», когда тот едва не прорвался к Луанде.

— Но тут некстати подоспели кубинцы и русские, и нам пришлось уносить ноги. Многих' ребят мы тогда потеряли, — рассказывал небритый плотный коротышка Фабрициус, к коже которого, казалось, навечно прилип африканский загар. Он весь как бы светился: глазки его слезились, кожа лоснилась, на толстых пальцах поблескивали перстни. Бледный, черноволосый и черноглазый Терлинк только мрачно кивал, подтверждая достоверность рассказа. Ему, как подумал Корсаков, видимо, доводилось попадать в плен: его нос и губы были расплющены, и все лицо изрыто такими шрамами, какие остаются после ударов прикладом или тяжелым солдатским ботинком. В тех местах, где бугрились шрамы, и без того бледное лицо Терлинка приобретало какой-то синюшный оттенок. Даже профессиональные боксеры редко украшены подобными отметинами, да тщедушный на вид Терлинк и не тянул на боксера. Третий бельгиец значился в списке как Жак Вьен — для него-то, собственно, и велся рассказ, так как он во время боев на подступах к Луанде служил, насколько смог расслышать Корсаков, инструктором в Заире, готовя правительственные войска к карательным операциям против катангских повстанцев. Благодаря безукоризненно правильному профилю Вьен мог показаться красавчиком, но лишь до тех пор, пока не поворачивался анфас. Тогда обнаруживалось, что его глаза посажены слишком близко друг к другу, да вдобавок еще скошены к переносице, отчего взгляд Вьена приобретал совершенно бессмысленное выражение. Наиболее симпатичными из всей компании Корсакову показались немцы Томас и Байтлих, однако первому впечатлению он привык не придавать никакого значения: на войне предоставляется вполне достаточно случаев, чтобы его проверить.

К трапу подрулил автобус «Мерседес», на который с легким удивлением посматривали пассажиры, потянувшиеся пешком через летное поле к зданию аэровокзала. Десять «специалистов», один из иранцев и Ла Барбера погрузились в автобус, иранец скомандовал шоферу: «Трогай», и автобус помчался к выезду с летного поля. По прекрасной объездной дороге они миновали Мешхед с его сияющими на ослепительном солнце разноцветными куполами и высящимися в центре многоэтажными зданиями европейской постройки. На дорожной развязке мелькнул указатель с названиями городов — Кучан, Серахс, Герат; водитель уверенно повернул на северо-восток, на Серахс, в сторону советской границы. Шоссе хотя и сузилось, но оставалось вполне приличным. Автобус время от времени обгонял, отчаянно сигналя, тяжелые грузовики, двигавшиеся на подъем в том же направлении. По обе стороны от дороги громоздились горы; чем дольше продолжался подъем, тем более резкими и зловещими становились их очертания, напоминая кинематографическую декорацию какой-нибудь кошмарной страны демонов. На многочисленных крутых поворотах водитель и не думал сбавлять скорость, хотя стена обрывистых скал порой прерывалась, открывая за столбиками ограждения пропасть в пару сотен метров глубиной, на дне которой пенилась горная речка. Эрхард Розе раскрыл рот, похожий на рот Щелкунчика, и обратился к Корсакову:

— Эй, Винс, скажи этому парню за рулем, чтобы он гнал потише. Лично я никуда не спешу, Корсаков произнес короткую фразу на фарси, шофер засмеялся и кивнул. Товарищи Корсакова с любопытством вслушивались в звуки незнакомого языка. Фабрициус спросил, перейдя на понятный всем английский:

— Как тебе удалось выучить ихнюю тарабарщину, Винc?

Корсакова передернуло — иранец рядом с водителем наверняка понимал английский, да и водитель скорее всего тоже. Пытаясь загладить бестактность, Корсаков возразил:

— На самом деле очень неплохой язык, не хуже любого другого. Пять лет назад в Северо-Западной провинции я служил инструктором у моджахедов, вот и пришлось выучиться говорить по-ихнему. Нанимали меня и платили саудовцы. Неплохое было время: под пули лезть не надо, а деньги положили очень хорошие. Жаль, не стали возобновлять контракт, но оно и понятно: у них благодаря мне появились свои инструкторы.

Разговор перекинулся на профессиональный риск, вызываемый подлостью работодателей. Общее мнение сводилось к тому, что едва ли не самое главное в деле наемника — это умение обеспечить себе получение гонорара после окончание контракта. Деятельность профессиональных солдат никогда не бывает вполне официальной, а значит, закон неблагосклонен к ним; часто очень трудно бывает доказать факт смерти наемника во время исполнения контракта, а значит, и получить страховку. Фабрициус заявил:

— Единственный выход для таких, как мы, — это обеспечить себе получение гонорара по частям через доверенных лиц. Заключаешь контракт — получил аванс; закупил оружие, если у нанимателя его нет, — еще часть; проработал три месяца — еще долю, и так далее. Как только денежки перестают капать, надо собирать манатки. Лучше всего было бы получать каждую неделю, как на заводе...

— Кристоф, ты бы тогда все пропил, — мрачно ухмыльнулся Терлинк.

— Но я же сказал: через доверенных лиц, — не смутился Фабрициус. — Конечно, в какой-нибудь африканской дыре тебе и деньги ни к чему, и обчистить могут в любую минуту. Пусть переводят на европейский банк, а там получает тот, кого я назову, — к примеру, жена.

— Которая? — поинтересовался Терлинк. Фабрициус предпочел пропустить это замечание мимо ушей и продолжал:

— Обговариваешь с банком порядок выплаты денег с твоего счета — и можешь спокойно отправляться работать. Если наниматель расторгает контракт, ты, конечно, теряешь остаток денег, но зато ты и работать уже не обязан. Тут важно иметь надежный контакт с Европой, чтобы тебя вовремя известили, если возникнут какие-нибудь заминки с выплатами. С денежками нынче надо держать ухо востро: частные работодатели неохотно отдают свои кровные, а иные правительства так проворовались, что для них казенные деньги все равно что свои. Так что и те и другие норовят нас нагреть. У иных правительств денег просто нет. Таким голодранцам проще пальнуть человеку в спину, чем рассчитаться с ним по-честному. Потому-то и важно иметь счет в банке, с которого вдова через определенное время все равно сможет получить твой заработок, плюс страховка.

— Большое утешение, — хмыкнул Терлинк.

— Эх, славные были времена при полковнике Майке Хоре! — воскликнул Фабрициус. — Тогда мы были силой, с нами считались все. Пожалуйста, можешь нам не платить — мы все возьмем сами, и возьмем с лихвой. И действовали мы так, как считали нужным, — никто не смел нам приказывать. А сейчас кто мы такие? По сути дела — обыкновенные работяги, которые должны радоваться, если им попадутся приличные хозяева.

— Времена изменились, — философски заметил Терлинк. — В последний раз как самостоятельная сила ребята выступили с Бобом Денаром на Сейшельских островах. Хорошая была мысль: посадить своего президента и заиметь собственное государство. Нежиться на песочке до самой смерти, попивать ром да трахать мулаток. Ребята прошли огонь и воду — разве они этого не заслужили? Так нет, вмешалась ООН, всякие там общественные деятели, и Бобу вместе с его людьми пришлось сматываться с островов.   Теперь-то  приходится  работать  порознь, чуть ли не поодиночке. Только ленивый нас не обидит.

— Ну, это вряд ли, — с усмешкой каркнул Эрхард Розе и умолк, не став пояснять свою мысль.

За него это сделал похожий на мальчишку светловолосый Клаус Байтлих:

— Мы тоже кусаемся, разве нет? Умные работодатели об этом знают!

Он заразительно улыбнулся окружающим, но, когда улыбка сошла с его лица, губы его сложились в беспощадную складку, и Корсаков в очередной раз подумал о том, как обманчива внешность. Конечно же, с такими людьми разумнее было обходиться по хорошему — они умели за себя постоять, и вред, который они могли нанести обидчику, заставлял задуматься о том, стоит ли овчинка выделки.

Автобус, натужно ревя, взобрался на крутой подъем, затем на нейтральной передаче покатился вниз, и неожиданно по левую руку открылся проем в стене скал, словно прорубленный гигантским мечом. «Сеидабад» — гласил указатель на фарси. Английская надпись была довольно небрежно замазана — очевидно, это замазывание являлось одним из проявлений борьбы с «великим западным шайтаном». Автобус повернул налево, заставив с визгом притормозить большой пестро разукрашенный грузовик и нервно закряхтеть — Эрхарда Розе. Промчавшись пару километров между отвесными каменными стенами, автобус начал по спиральным виткам дороги спускаться в долину. На фоне возвышавшейся на горизонте очередной зубчатой стены гор, увенчанной кое-где снежными шапками, раскинулась панорама межгорной долины, где из массы зелени плодовых садов там и сям возносились к небу стрелы тополей и кипарисов. Следуя за петлями горной реки, где-то далеко впереди сбегавшей с гор и стремившейся к северо-востоку, взгляд находил на горизонте пики минаретов, купол мечети, коробки современных домов в центре города и облепившие окрестные холмы и склоны кварталы традиционной мусульманской застройки с их куполообразными и плоскими крышами. Автобус пронесся несколько километров среди усыпанных плодами плодовых деревьев, между которыми изредка сверкали волны реки, снизив скорость, беспрепятственно миновал контрольно-пропускной пункт, возле которого слонялось несколько вооруженных людей в военной форме без знаков различия, проехал мост, пропетлял между глухих глинобитных стен окраинных кварталов и выехал на окаймленную тополями центральную площадь Сеидабада. Там автобус остановился перед четырехэтажным зданием в европейском стиле, над которым на «ветру ста двадцати дней» развевался национальный флаг. По ступенькам неторопливо спустился бородатый человек в черном костюме и косоворотке. Справа и слева рядом с ним шли добродушного вида толстяк в военной форме и сутулый старик в чалме и халате — видимо, мулла.

Сопровождавший группу иранец вышел из автобуса на асфальт площади. Он и представители светской, военной и духовной властей Сеидабада составили кружок и некоторое время что-то оживленно обсуждали. Впрочем, поправил себя Корсаков, светскую власть в нынешнем Иране вряд ли стоит отделять от духовной: чиновники следят за нравственностью и выполнением предписаний шариата, а муллы смело решают административные вопросы, в итоге какой-то порядок в стране продержится еще лет двадцать, пока не спадет волна энтузиазма, поднятая революцией, а потом наступит полный бардак. Непонятно, как нормальные люди могут позволять управлять собой священнослужителям — вон какую кислую рожу скроил этот козел в чалме, когда услышал, что приехали европейские специалисты для строительства фармацевтического комплекса. Он небось скорее согласится на то, чтобы его соотечественники перемерли от самых страшных болезней, чем потерпит здесь проклятых кафиров. Но, с другой стороны, идея травить наркотиками западного шайтана тоже принадлежит муллам. Значит, комплекс будет строиться, что бы ни говорили по этому поводу мелкие провинциальные святоши.

Пока Корсаков размышлял таким образом, иранец в черном костюме и иранец, сопровождавший группу, поднялись в автобус. Мулла и военный остались стоять на площади: мулла, видимо, из неприязни к иностранцам, а толстяк-военный — просто из лени. Иранец в черном костюме несколько минут внимательно вглядывался в лица пассажиров автобуса.

— О Аллах, ну и рожи! — вымолвил он наконец.

— Осторожнее,  господин,  один  из них знает фарси, — взмолился сопровождающий, указывая глазами на Корсакова. Тот притворился, что дремлет.

Иранец в черном произнес краткую речь, тут же переведенную сопровождающим. Речь сводилась к казенным изъявлениям радости от прибытия в эти края весьма ученых и знающих людей, друзей здешнего народа, готовых оказать ему помощь в борьбе с болезнями и при этом уважать его религию, мораль и традиции. Говоря все это, оратор не переставал обводить цепким взглядом каждое из смотревших на него лиц. Эрхард Розе, крайне не любивший такого разглядывания, завозился в кресле, хотел было что-то сказать, но, передумал и только раздраженно закряхтел. Речь закончилась, представитель власти вышел из автобуса, шофер закрыл за ним дверь и завел двигатель. Автобус миновал мечеть и, поднимая клубы пыли, покатил по немощеным улочкам старой застройки, где к глухим глинобитным стенам испуганно шарахались женские фигуры без лиц. Покинув город, дорога некоторое время шла садами, затем круто свернула влево, и автобус выехал на обширное открытое пространство. Перед пассажирами предстала панорама близкого к завершению промышленного строительства. Зрелище поразило Корсакова: он не ожидал увидеть столь огромное предприятие, и к тому же почти уже достроенное. На территории, обнесенной двумя рядами проволочной изгороди с широкой контрольной полосой между ними, уже были расставлены полтора десятка коробок производственных корпусов, складов, гаражей, электроподстанций и других построек, назначение которых непосвященный человек с ходу определить не мог. Кое-где еще виднелись штабеля стройматериалов, торчали краны и суетились строители, но выполняли они, как заметил Корсаков, отделочные работы. Бригада рабочих, скопившись возле дорожного катка, раскидывала кучи дымящегося асфальта, видимо, намереваясь сплошь покрыть им территорию фабрики. Между контейнеров с оборудованием расхаживали инженеры в чистых голубых комбинезонах и касках, с какими-то схемами в руках. Автобус остановился прямо напротив контрольно-пропускного пункта, однако направился не к нему, а повернул налево и, обогнув весь периметр ограды, подкатил к небольшому двухэтажному зданию, тоже обнесенному оградой с трех сторон. С четвертой стороны его ограда совпадала с внешней оградой фабрики. У заменявшего ворота проема в ограде стоял часовой в форме местной жандармерии. Двери автобуса раскрылись, и сопровождающий объявил:

— Можете выходить.

Он зашагал к зданию, и наемники, кренясь под тяжестью своих сумок, гуськом побрели за ним. Внутри здания было пустынно и гулко. Сопровождающий вынул из кармана связку ключей и объявил:

— Сейчас я вам все здесь покажу. Все идите за мной, чтобы каждый знал, что где находится. Сегодня вы будете располагаться, а завтра появится обслуживающий персонал, и начнется нормальная работа.

Сопровождающий пошел по коридору, открывая двери одну за другой. Обнаружилось, что в здании имеются кухня, столовая, комната отдыха с телевизором и видеомагнитофоном, медпункт с двумя палатами на две койки, прачечная с сушилкой и небольшой спортзал. В подвале размещались тир и оружейная комната, покуда пустая. Жилые двухместные комнаты, каждая с отдельным санузлом, находились на втором этаже. Кровати были уже застелены, в вазах на столах и тумбочках стояли свежие цветы, холодильники ломились от напитков (правда, исключительно безалкогольных), а из больших окон открывался -великолепный вид на речную долину и возвышающиеся над нею горные склоны, похожие на складки кожи какого-то доисторического животного.

— Стало быть, это и есть наша казарма, — неопределенно хмыкнул Терлинк.

— Ну, старина, бывало и хуже, — хохотнул Фабрициус. — Вот помню в Конго...

— Да иди ты со своим Конго, — оборвал его Терлинк. — С этих гор мы здесь как на ладони. Если не выставить там охранение, нас оттуда расщелкают за полчаса.

— Если понадобится — выставим, — примирительно сказал Фабрициус. — Но пока мы здесь ни с кем не ссорились, а значит, можно наслаждаться жизнью.

— Чем тут наслаждаться? — мрачно осведомился обследовавший холодильники в нескольких комнатах Карстен Томас. — Никакой выпивки, даже пива ни одной бутылки. Разве это жизнь?

— В той комнате, где телевизор, надо устроить бар, — поддержал его Клаус Байтлих. — Не хватало нам тут еще помереть от жажды. Винс, объясни этому типу, что мы не мусульмане и не обязаны соблюдать их законы. Если они сами не пьют, то это их дело, а нормальный человек без выпивки не может.

Сопровождающий появился на пороге комнаты, где происходил разговор.

— Ваши пожелания будут учтены, — сухо произнес он по-английски. — Вы имеете право жить по своим законам. Однако и наши законы вы обязаны уважать: вы не имеете права появляться в городе в нетрезвом виде («Избави бог!» — лицемерно воскликнул Томас), поскольку в этом случае вас может задержать любой патруль жандармерии или стражей исламской революции («Тем более», — заметил Томас). Вы не имеете права вторгаться в частные жилища и приставать к женщинам-мусульманкам...

— За кого он нас принимает — за бандитов? — возмутился Терлинк, хотя его возмущение выглядело тоже не вполне убедительно. — Врываться в жилища! Мы приехали работать, а не грабить. Уж в Европе-то можно побольше награбить, чем в этой дыре.

— Он имел в виду, что нельзя просто заходить в жилища мусульман без особого приглашения, — объявил Корсаков, но Терлинк не унимался.

— Да насрать мне на их приглашения и на их жилища! Чего я там не видел? А что это значит — «не приставать к женщинам»? Он что, за дикарей нас считает? Мы европейцы, мистер, к вашему сведению!

— Приставать к чужим бабам в незнакомом городе — верный способ получить нож в спину. Дураков нет, — наставительным тоном изрек Эрхард Розе.

— Однако расходы на алкогольные напитки не будут включаться в стоимость довольствия — их придется вычесть из вашей оплаты, — невозмутимо продолжал иранец («Пожалуйста!» — пренебрежительно фыркнул Карстен Томас). — Должен вас предупредить,    что   попытки   самостоятельно   купить спиртное в городе, во-первых, скорее всего не увенчаются успехом, а во-вторых, также будут расцениваться как нарушение закона и повлекут за собой серьезные неприятности как для вас, так и в особенности для продавца. То же относится к наркотикам («Не употребляем», — пробурчал Карстен Томас). Графики выхода в караул и увольнений в город составите сами. Кто из вас будет командовать — это пусть решает ваш старший.

Иранец имел в виду Ла Барберу. Тот, продремав всю дорогу в автобусе, теперь остался развеять дремоту, прогуливаясь с сигаретой во дворике казармы, и не имел никакого желания видеть уже им ранее осмотренные помещения. Однако, как только речь зашла о нем, он неожиданно возник в дверном проеме и заявил:

— Пусть командует Винсент Келли — он один может объясняться со здешними людьми. На первых порах придется решать много хозяйственных вопросов, и потому потребуется знание языка.

— Пардон, мистер, разрешите с вами не согласиться, — вежливо, но твердо произнес Терлинк. — Мы ничего не имеем против Винса, но нам не приходилось служить с ним вместе. В нашем деле важно знать своего командира. Поэтому я голосую за Фабрициуса — большинство из нас его знает или хотя бы слышали о нем. Он к тому же постарше, поопыт-ней и сумеет защитить наши интересы перед компанией, а это, пожалуй, самое главное. С местными мы как-нибудь договоримся, а если возникнут затруднения, тогда позовем Винса.

— Я не против, — поднял руки Корсаков, он же Винс Келли. — Пусть командует Кристоф, у него больше опыта.

— Доплату за командование переведете на мой счет, — обратился Фабрициус к Ла Барбере.

— Никаких доплат, — отрезал тот. — Вас всего-то раз-два — и обчелся, за что тут доплачивать? К тому же большинство вопросов вы все равно будете решать сообща.

— Ну тогда сами и командуйте, — огрызнулся Фабрициус.

— Прекрасно! Мы подберем вам своего человека, — сказал Ла Барбера и посмотрел на сицилийцев, которые молча стояли в коридоре, переводя глаза с одного говорившего на другого.

— Он согласен, — решительно сказал Терлинк. — Согласен, вы поняли?

Ла Барбера потоптался в дверях, словно соображая, как замять неприятное впечатление от происшедшей перепалки, однако ничего не придумал.

— Ну что ж, тогда располагайтесь, не буду вам мешать, — сказал он. — Желаю приятного отдыха. Завтра утром получите оружие и инструкции на первое время. Этой ночью вас еще будут охранять, но с завтрашнего дня начнете охранять себя сами. Сразу могу сказать, что поначалу вашей основной задачей станет внешняя охрана территории фабрики, то есть скрытый контроль дальних подступов к ней. Арриведерчи!

Трое сицилийцев почтительно поклонились, остальные наемники невнятно что-то пробормотали. Терлинк накинулся на Фабрициуса, упрекая его по-французски:

— Вечно ты со своими деньгами! Хочешь, чтобы нам посадили на шею какого-нибудь неотесанного макаронника? Велика важность — командовать десятком человек! К тому же мы не какие-нибудь желторотые новобранцы: тут каждый и без тебя разберется, что ему делать.

— Вообще-то я считаю, что человек ничего не должен делать бесплатно, — возразил Фабрициус. — Но товарищам я, конечно, не могу отказать, особенно если они так убедительно просят. Что ж, ребята, раз отныне я ваш командир, то вот вам моя первая команда: разбейтесь по комнатам, на каждую комнату по два человека. Мы, как старые однополчане, будем жить с Рене.

Процесс размещения по комнатам завершился очень быстро: помимо старых приятелей Терлинка и Фабрициуса, сразу же решили поселиться вместе немцы Томас и Байтлих и сицилийцы Аббандандо и Д'Акилья. Корсаков вошел в одну из открытых комнат, сел на койку и расстегнул «молнию» дорожной сумки. Из оставшейся троицы — зловещего Эрхарда Розе, красавчика с бессмысленным взглядом Жака Вьена и придурковатого сицилийца Луиджи Торет-ты — ни один не внушал ему симпатий, и он решил ; положиться на судьбу. Через некоторое время в комнату боком, как краб, протиснулся долговязый Розе и, усевшись на кровать, тоже стал распаковывать пожитки. Некоторое время, разбирая вещи и не глядя на соседа, Корсаков слышал только его угрюмое сопение. Пахнуло запахом чужого тела, едким потом, и Корсаков ощутил легкую тошноту. Прихватив туалетные принадлежности, тапочки и халат, он отправился принимать душ. Подняв руки под струями воды, он в очередной раз напомнил себе вытатуированный номер следует скрывать — вдруг кто-нибудь догадается, что это такое, залезет в армейские списки, поскольку они не засекречены, и узнает, кем на самом деле является Винсент Келли. Выяснится, что злейший враг мафии охраняет самое ценное ее предприятие. Да, общие ритуалы — вещь, конечно, хорошая, но с этой татуировкой слишком много проблем. И кому пришло в голову выколоть именно личный номер? Выкололи бы себе все какого-нибудь вьетнамского дракона... Причесавшись после омовения, Корсаков вышел в комнату, прошлепал к своей кровати, рухнул на нее во весь рост и закрыл глаза. Он слышал, как сосед направился в ванную, как плескался там, что-то бормоча, как затем по комнате прошаркали его ноги и под тяжестью огромного тела скрипнула койка.

— Ты не против, если я закурю? — услышал Корсаков и от неожиданности открыл глаза. Собственно, в самом вопросе не было ничего неожиданного — Корсакова удивила лишь странная просительная нотка в голосе Розе. Выпуклые водянистые глаза выжидательно смотрели на него.

— Вообще-то я не курю, но дым мне не мешает, если его не очень много, — ответил Корсаков. Розе чиркнул зажигалкой, закурил и откинулся на спину, придвинув пепельницу, стоявшую на тумбочке, поближе к себе. Воцарилось молчание, но Корсаков чувствовал, что сосед собирается что-то сказать.

— Ты небось не очень-то доволен тем, что я поселился с тобой? — хрипло спросил Розе и как-то невпопад ухмыльнулся. Корсаков вежливо возразил:

— Да нет, отчего же... Какая мне разница?

— Брось, я же вижу. Не ты один такой. Всем не по себе, когда я рядом. Раз я вытащил из-под огня парня, раненного в живот, — если бы не я, ему бы точно пришел конец. Так когда его поставили на ноги, он стал просто бегать от меня — боялся, чТо я начну навязываться к нему в друзья. Со мной так бывало не раз, но все же к этому трудно привыкнуть.

— Хочу тебя предупредить — утешитель из меня плохой, — сказал Корсаков.

— Да я и не хочу, чтобы ты меня утешал, — возразил Розе. — Что есть, то есть, — какие тут могут быть утешения? Просто хотел тебя предупредить, что я все понимаю и можешь со мной особенно не стесняться. Но все же попробуй не обращать внимания на то, что я такой урод.

Корсаков озадаченно молчал. «Может, голубой?» — пронеслось у него в голове. Словно прочитав его мысли. Розе сказал:

— Ты не думай, я не педик. С бабами у меня тоже никогда не возникало проблем — везде, где я только бывал, я шел в бордель, перебирал в нем всех шлюх, и можешь мне поверить: в каждом борделе найдется хоть одна такая, которая без ума от уродов и готова была спать со мной даже бесплатно. Нет, я им, конечно, всегда платил, а вот они мне радовались совершенно бескорыстно... если, конечно, не считать того, что в постели я — настоящий жеребец. Да, с бабами у меня, всегда был полный порядок.

 — Ну; здесь тебе борделя не найти, — заметил Корсаков.

— Я знаю, да и черт с ним. Я могу долго обходиться без этого, но если уж дорвусь, то мне удержу нет. А здесь — что делать, потерпим.

Наступило молчание. За окном начинало смеркаться. Снежные вершины далеких гор порозовели, чистейшая синева неба темнела по мере того, как стекал к западу солнечный свет. Глаза у Корсакова слипались, он снял халат, отбросил его на стул и забрался под одеяло. Бесшумно работавший кондиционер создавал в комнате приятную прохладу, и Корсаков с удовольствием это отметил — он ненавидел спать в духоте, высасывающей из тела вместе с липким потом всякую бодрость.

— Винс, ты не спишь? — спросил Розе и, услышав отрицательное мычание соседа, спросил: — Что ты думаешь обо всем этом... об этой работе?

— Мне платят не за то, чтобы я думал, старина, — ответил Корсаков. До недавних пор в мире было три человека, которым он мог всецело доверять: мать, Бронек Кауфман и Жорж Вальдес; они могли не всегда его понимать, но в любом случае не предали бы. После штурма парламентского дворца в Сан-та-Фе таких людей осталось всего двое. — Я не буду стесняться, старина, — сказал Корсаков, чтобы смягчить резкость своего ответа, и повернулся лицом к стене.

Проснувшись наутро уже засветло, он услышал из ванной плеск воды — видимо, Розе принимал душ. Однако и без этих звуков здание полнилось жизнью, составлявшей контраст его вчерашней гулкой пустынности: на кухне перекликались голоса и погромыхивала посуда, в коридорах слышались торопливые шаги и стук в двери, откуда-то доносилась восточная музыка. Розе появился из ванной, и Корсакова невольно передернуло при виде его могучего костяка, больше подходившего для какого-нибудь вьючного животного, обтянутого землистого цвета кожей в прыщах и бледных татуировках. Розе уловил реакцию Корсакова, но не подал виду, лишь углы его рта слегка опустились. Вытираясь, он повернулся, и Корсаков увидел на его спине страшные бугристые шрамы, словно после ударов топором. Неожиданно Розе оторвал полотенце от лица и посмотрел на соседа через плечо.

— Интересуешься, откуда у меня эти метки? — хрипло спросил он. — Видишь, у такой образины, как я, даже шрамы какие-то уродские. Как-то давным-давно я попал в плен в Биафре: мы шли в разведку и напоролись на засаду. Я отстреливался, пока не кончились патроны, ну а потом черные подвесили меня на дереве и начали допрос. Я им ничего не сказал, и тогда они начали полосовать меня штык-ножами по спине. С тех пор я стал еще больше походить на Франкенштейна из кино — того ведь тоже собирали из кусочков.

Раздался стук в дверь, и в комнату просунулась лоснящаяся голова Фабрициуса. Она недовольно произнесла:

— Долго спите, ребята: оружие привезли и уже разгружают. Сейчас завтрак, а после завтрака собираемся в оружейной комнате, посмотрим, с чем нам придется работать. Там же решим, кто чем займется сегодня.

Кормежка оказалась совсем недурной, напомнив Корсакову кухню кавказского ресторанчика в Бруклине, куда он порой заходил. Много мяса, много специй, много овощей, теплый хлеб домашней выпечки... Покончив с едой, Корсаков неторопливо выпил чашку отличного кофе, запил ключевой водой, стоявшей в графине на столе, и в умиротворенном состоянии духа подошел к окошку раздачи, собираясь поблагодарить повара. Обросший щетиной суровый мужчина в ответ на поощрительные слова Корсакова с достоинством кивнул и что-то серьезно произнес на смутно знакомом Корсакову языке, но затем, видя, что собеседник его не понимает, спохватился и слова признательности высказал уже на фарси. В кухне рядом с поваром суетились три малорослые женщины. Лица их были открыты, что показалось Корсакову необычным.

— Вы не здешние? — спросил Корсаков у повара.

— Почему, здешние, — мрачно ответил тот. — Просто мы христиане, армяне. Местные мусульмане не хотят здесь работать, ну а нам можно.

— Слава Аллаху! Лучший повар этих земель будет услаждать нас своим искусством! — напыщенно воскликнул Корсаков. За шутку он был вознагражден угрюмым взглядом и кривой улыбкой повара.

Когда наемники спустились в оружейную комнату, оружие уже было расставлено вдоль стен и разложено на столах. Фабрициус объявил:

— Личное оружие подберите себе по своему вкусу, все остальное будем брать по мере необходимости. Все стволы пристреляны, проверены и готовы к работе. Ключ от оружейной комнаты отныне будет у меня, но отказу никому ни в чем не будет — просто в таком деле должен быть порядок.

— Смотри не загони пушки налево, Кристоф, — хохотнул Терлинк. — Состоять при складе и ничем не попользоваться — для этого нужна стальная воля.

Фабрициус заметно смутился, а похожие на близнецов Байтлих и Томас покатились со смеху. Молчаливые иранцы между тем еще продолжали таскать в комнату оружие — на сей раз они вдвоем, тяжело дыша, внесли плиту от 82-миллиметрового миномета советского производства.

— Ого!   Серьезная  штука!  —  воскликнул  Терлинк. — Неплохо бы придать нам еще и пару ишаков, чтобы таскать эту хреновину.

— Если вы заметили, ребята, за нашей казармой есть гараж, — сказал Фабрициус. — Туда на днях пригонят три джипа, так что у нас будут свои колеса.

— Отлично! — воскликнул Томас, высоко подпрыгнув с автоматом Калашникова в руках. — Вот погоняем по горам, правда, Клаус?

— Погоди, как бы нас самих не погоняли, — ухмыльнулся Терлинк. Он держал в руках снайперскую винтовку, потом положил ее на стол и принялся разглядывать автомат с укороченным стволом и откидным  прикладом,   потом  присел  над  скорострельным безоткатным орудием с питанием барабанного типа. — А интересные штучки делают русские, — сказал он со счастливой, почти детской улыбкой. — Так и хочется скорее их попробовать в деле. Пока мне приходилось стрелять только из «Калашникова».

— Не надо торопиться, мы не дети, чтобы играться оружием, — рассудительно возразил Фабрициус. — Те, на ком ты будешь все это пробовать, тоже не лыком шиты. Не бойся, денежки рано или поздно придется отработать, так зачем с этим спешить?

— Ты уж  очень  прямо  все  понимаешь,   Кристоф, — насмешливо возразил Терлинк. — Мне тоже неохота подставлять голову под пули. А пострелять можно и в горах по пивным банкам. Кстати, надо подобрать места для постов охранения. Кто идет со мной в горы?

— Кстати, а где пивные банки? — дурашливо завопил Клаус Байтлих. Корсаков подошел к Терлинку и тронул его за рукав со словами:

— Я бы не прочь прогуляться.

 — О'кей, — сдержанно кивнул Терлинк.

Кто-то снова тронул его за руку, он обернулся и увидел нависшую над собой покойницкую физиономию Эрхарда Розе. Тот проскрипел:

— Меня возьмете?

— О'кей, — повторил Терлинк, хотя на сей раз уже с некоторой заминкой. Он обратился к Фабрициусу: — Кристоф, мы идем в горы, выдай нам бинокли и рации. И поторопи хозяев: вечером я рассчитываю на выпивку.

— А мы рассчитываем гораздо раньше! — захохотали немцы-близнецы.

— Ничего подобного, — возразил Фабрициус. — Вы двое патрулируете периметр фабрики со стороны долины, я и Жак Вьен — со стороны гор. И вообще, парни, мой вам совет: кончайте придуриваться. Работать за вас никто не намерен. Но имейте в виду: из таких местечек, как это, не выгоняют просто так. Если поработаете, как следует замажетесь кровью — тогда другое дело. А если сейчас хозяева решат, что вы им не подходите, то вы вполне можете остаться здесь навсегда. Слишком уж много вы успели повидать. Так что угомонитесь, ребята, здесь вам не Конго.

— Да брось, Кристоф, что мы такого сказали? — примирительно произнес Томас. — Мы просто не поняли, что уже сегодня выходим на работу. Думали, дадут денек отдыха...

— С какой стати? — удивился Фабрициус. — Денежки-то вам идут с сегодняшнего дня. Ну все, собирайтесь и выходите во двор.

— Постой, Кристоф, а где эти наши макаронники? — поинтересовался Терлинк. — Они что, на особом положении?

— Вроде того, — пожал плечами Фабрициус. — Шеф сказал, что их дело — сторожить казарму и выполнять всякие особые поручения.

— Понятно. Шпионить за нами, короче говоря, — кивнул Терлинк. — Ну и черт с ними, все равно в настоящем деле от них мало толку. Пошли, ребята.

На гребень, казавшийся таким близким, они поднимались более трех часов. Очертания гор здесь были мягкими, а склоны — довольно пологими и поросшими там и сям сухой травой, колючками и карликовыми кустарниками. В течение всего времени подъема их овевал знойный ветер, вырывавшийся откуда-то слева, но когда они оказались на закругленном гребне, ветер обхватил их, гудя и содрогаясь, и попытался сбросить вниз со склона. Им приходилось с трудом удерживать равновесие и кричать, чтобы слышать друг друга сквозь несмолкаемый гул. Казалось, что сама небесная синева трепещет и бьется, как огромный флаг. У их ног лежала иссеченная расселинами ложбина со скудной растительностью. По ложбине, словно ожившая накипь, медленно ползло стадо овец. В бинокль Корсаков отчетливо разглядел пастуха-туркмена на лошади, его огромную папаху, надвинутую на глаза, и выдубленное солнцем и ветром лицо в резких морщинах. Вокруг стада сновали огромные косматые псы. За плечами у пастуха висела старая английская винтовка. Ложбина плавно переходила в следующую цепь гор, но уже пониже, за той виднелась следующая. Округлые вершины теснились, словно застывшее стадо, обдуваемое нестихающим порывистым ветром, и лишь где-то в туманной дымке можно было разглядеть в бинокль извилистую ленту реки и волнистые линии, обозначающие границы наносных пластов. По-видимому, река, сбегавшая с гор к востоку, была одним из притоков Теджена. «Там уже Россия», — промелькнуло в голове у Корсакова, и он неотрывно всматривался в окуляры бинокля, пока Терлинк не прокричал ему на ухо:

— Поднимись вон туда — там, кажется, неплохое местечко. Мы пойдем правее.

Корсаков кивнул и, шатаясь под налетающим ветром, пошел по гребню к седловидной вершине, возвышавшейся над гребнем. Взобравшись на нее по пологому склону, на котором отливала металлом иссушенная до блеска трава, Корсаков обнаружил природную огневую точку: чашеобразную выемку в макушке горы, откуда можно было вести круговой обстрел и ложбины впереди, и долины с фабрикой в тылу, и гребня в обоих направлениях. Чтобы оборудовать пулеметное гнездо по всем правилам, требовалось только немного поработать киркой и лопатой. В бинокль Корсаков увидел Терлинка и Розе, карабкавшихся на одну из вершин невдалеке. Со стороны гребня фабрику прикрыть оказалось несложно: такие идеальные пулеметные точки, расположенные на господствующих вершинах, взять внезапной атакой практически невозможно, поскольку пологие склоны не создают мертвого пространства и во все стороны имеется прекрасный обзор. Подавить такую точку, конечно, можно, особенно из миномета, но в таком случае нападающим придется обнаружить себя. Корсаков не торопился к своим товарищам: приставив к глазам бинокль, он внимательно изучал взглядом окрестности. Левее, к северо-западу, ложбина круто, уходила вниз, а дальше, после некоторого промежутка, вновь начиналась горная цепь. Корсаков выбрался из своего гнезда, спустился по склону на гребень и, сутулясь под ветром, зашагал в том направлении. Борьба с ветром отвлекла его внимание, и он вздрогнул от неожиданности, когда перед ним разверзлась пропасть. В ущелье с обрывистыми стенами ветер завывал, как в аэродинамической трубе, и всерьез угрожал сорвать Корсакова с края обрыва, а потому тот лег на живот и поднес к глазам бинокль, рассматривая то, что происходило на дне ущелья.

Там велось дорожное строительство. Два бульдозера, то двигаясь вперед, то пятясь, разравнивали подушку шоссе. Возвышались кучи щебня и песка, а к противоположной стене ущелья приткнулось несколько сарайчиков непонятного назначения. Впереди ущелье сужалось, и у этого сужения на грудах скальных обломков суетились люди. Вдруг они бросились бегом врассыпную. Отбежав на почтительное расстояние, они попрятались за грудами щебня, и через несколько секунд Корсаков увидел в месте сужения ущелья разрастающееся облачко и услышал звук взрыва. Туда, где обвалилась порода, направился, покачивая ковшом, скрепер, а взрывники пошли к сарайчикам, в одном из которых, как догадался Корсаков, хранилась взрывчатка. Он подождал, пока рабочие не откроют сарайчик и не начнут вытаскивать упаковки со взрывчаткой, хотя рация голосом Розе уже хрипела: «Винс... Винс...» Корсаков направил . бинокль на упаковки и вгляделся в них. «Похоже, аммонит», — пробормотал он, поднялся на ноги и зашагал по гребню обратно. Все трое встретились на склоне, спускавшемся в долину, и Терлинк озабоченно произнес:

— Прикрыть фабрику со стороны хребта — пара пустяков. Можно даже частично прикрыть подходы к ней со стороны долины. Но меня смущают все эти сады: ночью под их прикрытием можно подобраться довольно близко к периметру. А как с твоей стороны, Винс?

— То же самое, — ответил Корсаков. — Впереди и с флангов я контролирую все пространство, но позади простреливаются только склоны, а дальше начинаются те же сады. Кроме того, слева, метрах в трехстах, пролегает ущелье. В нем могут накапливаться люди для последующего броска в долину, под прикрытием зелени. Надо бы свести полосу садов, начиная от того пункта, где дорога ныряет в ущелье, и кончая предместьями города. Тогда охрана фабрики будет контролировать открытое пространство перед периметром, а мы — патрулировать дальние подступы, то, что не контролируется непосредственно с территории. А то сейчас из-за этой зелени дальние подступы незаметно переходят в ближние.

— Толково излагаешь, Винс, — похвалил Терлинк. — Но ты забыл одну вещь. Сколько нас тут для прикрытия дальних подступов, патрулирования и тому подобного? Я сперва думал, что десятеро, но, оказывается, итальяшки будут только шпионить за нами и заодно охранять казарму. Я так понимаю, что если кто-то из нас проштрафится, то они же должны исполнять приговоры начальства. Так что же получается: нас остается только семеро? Семерка, может, и великолепная, но только это не кино. На фабрике тьма охраны, сплошь итальяшки, а мы всемером должны контролировать линию, которая раз в двадцать длиннее периметра фабрики.

— Ты что, собираешься все бросить? — поинтересовался Корсаков. — А помнишь, что сегодня утром говорил Кристоф? Думаю, он был прав.

— С чего ты взял? — возмутился Терлинк. — Зачем я тогда перся за тридевять земель? Я просто не выношу несправедливости, не выношу, когда ко мне относятся по-свински. И потом, я привык отвечать за свою работу, а за что я могу отвечать, если мы всемером прикрываем такую линию? Местные бандиты знают тут все ходы и выходы: просочатся мимо наших постов, а мы окажемся виноваты.

— Скажи обо всем этом шефу, — посоветовал Корсаков.

— Что значит — «скажи»? Тебя что, это не касается? — удивился Терлинк.

— Я ничего не буду говорить, — покачал головой Корсаков. — Все равно начальство сделает так, как задумало. По правде говоря, я был готов к тому, что нас не будут тут особенно беречь.

— Правильно, Винс, — неожиданно поддакнул Розе, шагавший сзади, но внимательно прислушивавшийся к разговору. — Искать справедливости — дохлое дело. И вообще, Рене, ты рано беспокоишься: пока никто не стреляет, мы потихоньку работаем, денежки идут — чего еще надо?

— Когда начнут стрелять, будет поздно, — отрезал Терлинк. —Ладно, вы, конечно, правы, с начальством скандалить бесполезно. Но я все же поговорю с этим итальянским павлином спокойно, без скандала: просто скажу ему, что семь человек не могут эффективно охранять такую огромную территорию.

— Не надо так драматизировать, Рене, — успокоительным тоном произнес Корсаков. — Со стороны хребта прикрыть фабрику несложно, а со стороны долины от нас требуется только патрулирование. Непосредственно за охрану фабрики отвечают итальянцы.

— Это ты так считаешь, а начальство, думаю, считает по-другому, — возразил Терлинк. — Раз получаешь деньги за охрану фабрики, то ты и в ответе, если с ней что-то случилось.

— Ребята, послушайте, — возбужденно захрипел, поравнявшись с ними, Эрхард Розе. — Не забивайте себе голову всей этой ерундой. Я вот о чем подумал: нас заставляют заниматься охраной, чтобы только мы не бездельничали. Заодно мы, как профессионалы, должны помочь составить схему внешней линии охраны. Потом нас заменят итальянцами, а нам придется делать что-то другое, я в этом уверен. Не стоило нанимать таких людей, как мы, чтобы нести обычную караульную службу. Ну скажите, разве я не прав?

Эрхард Розе оказался прав. Уже на следующий день Фабрициус созвал всех наемников на совещание в комнате отдыха. Там их уже ожидали Ла -Бар-бера и какой-то незнакомый иранец в темных очках и с бородой, неразговорчивый и мрачный, как все, с кем им приходилось иметь дело. Одежда его заставила Корсакова задуматься о том, почему при всех идеологизированных тоталитарных режимах в обществе господствует строго определенный стиль одежды. Видимо, режим настолько грозен, что страх вынуждает подданных мимикрировать, дабы одеждой не выделяться из рядов преданных граждан. Додумать эту не слишком свежую мысль до конца Корсакову не удалось, так как Фабрициус раздал всем присутствующим подробные карты горного района на границе с Афганистаном. На картах был подробно обозначен маршрут будущей экспедиции, причем отдельные обозначения имел тот участок пути, который предполагалось преодолеть на джипах, и тот, который следовало пройти пешком. Конечной целью являлся кишлак, помеченный на карте крестиком. На обратной стороне карты имелся размноженный на ксероксе и аккуратно подклеенный план окрестностей кишлака.

— Из того района, который вы видите на карте, планируется снабжать фабрику сырьем, — начал пояснения Ла Барбера. — Однако местные князьки, каждый из которых имеет собственные вооруженные отряды, совершенно неуправляемы. Им уже было сделано предложение поставлять все сырье на нашу фабрику по справедливым ценам, но они отказались, — думаю, из чистого упрямства, поскольку при согласии они больше выиграли бы, нежели проиграли. Теперь мы должны сделать им такое предложение, от -которого они не смогут отказаться. Для начала надо преподать им урок: устранить наиболее упорных, тех, кто представляет собой главное препятствие для конструктивного сотрудничества. Кишлак, помеченный на карте, — это база некоего Адам-хана и его отряда, откуда Адам-хан правит всей округой. Местные крестьяне сдают сырье ему, а он определяет, куда перепродать его дальше. Наша задача — во-первых, устранить Адам-хана, как влиятельную фигуру в тамошнем раскладе сил, и, во-вторых, сделать это так, чтобы все выглядело максимально поучительно и ни у кого не возникало сомнений в нашей решительности и мощи. То, что вы сделаете, — не только военная акция, но и акция пропаганды, акция устрашения...

В продолжение всей речи Ла Барберы Терлинк недоуменно разглядывал карту, поворачивая ее так и сяк.

— Я кое-чего не понимаю, мистер, — наконец произнес он. — Если карта не врет, то этот ваш кишлак расположен на территории соседнего государства, то есть Афганистана. Как только мы пересечем границу, мы тут же окажемся абсолютно вне закона.

— Вся ваша работа протекает за гранью закона, мистер Терлинк, — со злобной улыбкой процедил Ла Барбера. — Удивительно, что вы этого не понимаете. Неужели вы думаете, что власти или руководство компании признают свою связь с вами, если вы попадете в переплет? Разумеется, все от вас тут же отрекутся. Кстати, в этом отношении контракт не предусматривает никаких гарантий.

— Ну конечно, какие там гарантии, — проворчал Терлинк. — Когда предвидится горячее дельце — мы нужны, нас кормят на убой и так далее, а случись неладное, нас и знать никто не хочет.

— Пустой разговор, Рене, — поморщился Корсаков. — Мы вас слушаем, босс.

Вместо Ла Барберы заговорил иранец:

— В тех местах, куда вы должны направиться, уже есть люди, готовые сотрудничать с нами и перевести на компанию все поставки сырья. Однако договоренность с ними пока держится в секрете. Они боятся других местных главарей, тех, что против тесного сотрудничества с нами. Необходимо нанести несколько мощных неожиданных ударов, по тем, кто противится нашим планам, чтобы на первый план выдвинулись те, кто готов работать с нами.

— Неужели ваше государство не может организовать все так, как нужно? — спросил Розе. — Развести плантации сырья, охранять их, направить армию против тех, кто будет мешать...

— Забудьте о государстве раз и навсегда, — отрезал иранец. — Наше государство объявило джихад наркотикам, и оно доведет его до победного конца. Наркотики противоречат нашей религии, и в нашей стране не будет этой заразы. Весь проект направлен на внешний рынок. Раз христиане хотят употреблять наркотики, они их получат, — в голосе иранца прозвучала нотка злобного торжества. — Однако мы не можем открыто признать наше участие в проекте — это чревато международными осложнениями, — заключил он.

— Ну да, своих травить нехорошо, а христиан — пожалуйста. Слыхал я уже эти песенки про гнусных кафиров, про белых собак... Кое-кого из нехристей даже отправил за них на небеса, к ихнему пророку, — бурчал Терлинк. Корсаков, слушая речь иранца, внутренне сжался: люди, слушающие подобные откровения, обычно не заживаются на белом свете. «С нами не стесняются, словно мы уже покойники», — подумал он.

— А что касается армии, — продолжал иранец, — то она много раз пыталась навести порядок в тех местах, но в полной мере сделать это невозможно, как и установить настоящую границу. Эти горы — единая страна, без границ, без центральной власти, с постоянной междоусобной войной. Там все мужчины носят оружие, там постоянно идет партизанская война против любого правительства. И Тегеран, и Кабул уже давно отказались от мысли установить жесткое управление на этих территориях и довольствуются общим контролем и изъявлениями покорности, которые никого ни к чему не обязывают. К тому же, напоминаю еще раз, большая часть горной страны официально принадлежит Афганистану.

— Стало быть, мы должны сделать то, чего не смогли сделать ни правительство, ни армия? — саркастически полюбопытствовал Терлинк.

— От вас никто этого не требует, — возразил иранец. — Вы должны только изменить расстановку сил в регионе. Местные главари благодаря вам убедятся, что противодействовать нам опасно и невыгодно, — гораздо выгоднее отбросить амбиции и спокойно сотрудничать.

— Короче, ребята, хватит трепаться, а то наш друг подумает, будто мы не деловые люди, — заявил Ла Барбера. — Рассмотрите внимательно карты местности и скажите, что вам потребуется для успеха операции.

Корсаков вгляделся в карту. Кишлак был маленьким, полузаброшенным и, видимо, заглох бы окончательно, не избери его Адам-хан своим пристанищем. Горное плато, на котором располагался кишлак, пересекало русло пересохшей реки. Обширную территорию близ сухого русла покрывали какие-то незнакомые Корсакову обозначения.

— Это кяризы, — в ответ на его вопрос пояснил иранец. — Каналы, закрытые сверху, чтобы вода не испарялась. Но река пересохла, и теперь вся система заброшена.

— Это неплохо, — задумчиво пробормотал Корсаков. Система кяризов подходила к самому кишлаку, вокруг которого со всех сторон лежала открытая местность — выжженное солнцем каменистое плато. Корсаков машинально стал просчитывать в голове всю операцию: в каком месте следует укрыть джипы, откуда выйти на плато, в какое время подобраться к кишлаку... Потом он заметил, что Фабрициус тоже погрузился в размышления и делает ка-кие-то пометки в записной книжке. «Командир-то он, а не я», — сказал себе Корсаков и попытался отвлечься, но в голове все равно упорно крутились мысли о том, откуда вести наблюдение, какое оружие взять с собой...

Ход его раздумий прервал вопрос Терлинка:

— А бесшумки нам выдадут?

— Мы заказали и бесшумные винтовки, и бесшумные автоматы, но пока их не получали, — сказал Ла Барбера. — Придется пока поработать обычным оружием.

— Обычным оружием! — фыркнул Терлинк. — Легко сказать! Там в кишлаке сотни полторы головорезов, а мы всемером должны с ними справиться обычным оружием!

— Во всяком деле бывают объективные трудности, мистер Терлинк, — злобно блеснув смоляными глазами, возразил Л а Барбера. — Раньше бесшумок вообще не делали, а люди вашей профессии уже существовали. Вам, между прочим, платят не только за то, чтобы вы стреляли, но и за то, чтобы вы думали, как решить возникающие проблемы. Руководство компании ставит задачи, а уж дальше дело ваше, на то вы и специалисты.

— Ставить задачи все мастера, — процедил Терлинк, махнул рукой и умолк.

Розе наклонился к нему и шепотом, который услышали все, успокоительно сказал:

— Ничего, Рене, часовых мы уберем без шума, я ручаюсь. Ну а дальше все будет проще.

Терлинк посмотрел на немца как на идиота и только пожал плечами.

— Помните: главная задача — устранить Адам-хана, — сказал иранец. — Он контролирует производство сырья, весь товар стекается к нему. Устраните его, и мы сможем убедить его людей поставлять сырье нам.

— Считайте, что он уже покойник, — не отрываясь от карты, пробормотал Фабрициус.

Выехали они на следующее утро, когда едва начинало светать. Через четыре часа езды по пыльным каменистым дорогам они загнали джипы в ложбину, незаметную с дороги, и дальше пошли пешком. Перевалив через горную цепь, окружавшую плато, они залегли среди валунов на склоне, и Фабрициус направил бинокль на кишлак. Корсаков разглядывал кишлак через прицел советской снайперской винтовки. Оборонять селение было несложно, так как вокруг него расстилалась открытая местность без единого деревца или травинки. Однако благодаря этой же открытости наблюдатель мог разглядеть систему обороны кишлака и все сторожевые посты. Полевое охранение отсутствовало, посты располагались на крышах окраинных домов, защищенные брустверами из мешков с песком. Корсаков увидел кяризы, своды которых местами обвалились, оставив в земле зияющие черные дыры. Там, где система кяризов ближе всего подходила к кишлаку, тоже находился пост: на плоской крыше строения над бруствером виднелась голова в чалме и торчащий из-за плеча ствол винтовки. Корсаков прикинул расстояние до часового, направление и силу ветра. Звук выстрела на таком расстоянии в кишлаке не должны были услышать, тем более что нестихающий ветер отнесет его в сторону. Если удастся снять часового, то группа, подобравшись по кяризам, сможет незаметно проникнуть в кишлак. Не вызывало сомнений то, что Адам-хана следует искать в большом двухэтажном глинобитном доме с галереей вокруг второго этажа, стоявшем в самом центре селения. У дома слонялись вооруженные люди в широких местных одеяниях, в чалмах или плоских нуристанских шапочках. Обнесенный глинобитной стеной двор, примыкавший к дому, был полон таких же вооруженных молодцов. Некоторые из них просто болтали, сидя на корточках у стен, некоторые, расстелив на земле тряпицы, чистили оружие, другие следили за стряпней, сгрудившись в углу двора, где в углублении под котлом дымились дрова, а вокруг котла суетились повара. Корсаков негромко произнес:

— Идите вперед. Я сниму того парня на крыше и вас догоню.

— При таком ветре? Да брось! — воскликнул Фабрициус.

— Я говорю — идите, — твердо повторил Корсаков. В голосе его слышалась такая уверенность, что Фабрициус, перекинувшись парой слов с остальными, приказал им следовать за собой. Наемники, пригибаясь, цепочкой, заскользили вниз между скальных отрогов и валунов, а Корсаков вновь припал к окуляру прицела. Никакие расчеты и поправки на расстояние, высоту и ветер не могли сделать выстрел точным без того чувства слияния с оружием, которое через несколько минут наполнило его ликованием и уверенностью, и он плавно спустил курок. В гуле ветра, врывавшегося на плато сквозь тесные горные проходы, звук выстрела тут же затерялся, отлетев куда-то в сторону. Корсаков видел в прицел, как часового швырнуло спиной на мешки с песком и как затем он сполз вниз, скрывшись из виду за бруствером.   Шестеро   наемников,   используя   каждую складку местности, подбирались к проломам в земле, обозначавшим вход в кяризы. В каждом движении этих людей чувствовался профессионализм, вошедший в кровь. Когда они наконец исчезли под землей, Корсаков еще раз внимательно обвел взглядом сквозь прицел подходы к кишлаку. Над бруствером поста, ближайшего к тому, что он обстрелял, торчал, уставившись в синее горное небо, ствол крупнокалиберного пулемета. При отходе этот пулемет мог достать группу даже на удаленном от кишлака склоне хребта. Корсаков собрал свою поклажу: закинул за спину гранатомет, сумку с зарядами, винтовку, повесил на грудь советский автомат с укороченным стволом, поправил на поясе сумки с гранатами и не спеша, прячась среди валунов и расселин, стал спускаться вниз. Там изрядную часть пути ему пришлось проделать ползком, так как он сразу увидел, что прикрыть его со стороны кишлака могут только чуть заметные неровности почвы и старые, давным-давно пересохшие промоины. Съехав на животе в пересохшее речное русло, он, пригибаясь, перебежал его и протиснулся в устье кяриза. В узком и глубоком подземном канале было сухо, но не совсем темно — свет поступал через щели и проломы в потолке, и Корсаков мог довольно легко ориентироваться, выбирая направление на кишлак: Выбрав подходящий пролом, он подпрыгнул, подтянулся и выглянул на поверхность, щурясь от яркого солнца. Невдалеке от себя он увидел пост, где снял часового. Чуть заметные следы на иссохшей глинистой земле указывали на то, что группа воспользовалась этим же выходом и затем разделилась: часть направилась в одну улочку, часть — в другую. Пост с крупнокалиберным пулеметом скрывался за изгибом стены, и Корсаков, перебежав мертвое пространство, начал вдоль стены продвигаться к пулеметному гнезду. Наконец ветром до него донесло обрывок разговора, смех, слабый запах сигаретного дыма.

Он крадучись вышел из-под стены, увидел крышу с бруствером, торчащий ствол. Караульных не было видно — вероятно, они присели перекурить, спрятавшись за бруствером от ветра. Корсаков примерился и, плавно взмахнув рукой, запустил в гнездо одну за другой две гранаты. Бросившись обратно под стену, он через пару секунд услышал хлопки взрывов, прозвучавшие на ветру до странности глухо. Надо было спешить: с автоматом на изготовку он вбежал в улочку, пинком распахнул дверь в глухой глинобитной стене, швырнул гранату во двор и после взрыва через повисшую на одной петле дверь ворвался во двор, затянутый облаком пыли. Палец его дрогнул на курке автомата, но выстрела не последовало: он вовремя понял, что в центре двора лежит всего лишь труп собаки, подергивающей в предсмертных судорогах задними лапами и хвостом. Припав на колено, Корсаков сорвал С плеча гранатомет и из дверного проема выпустил в стену дома кумулятивный заряд. Пронизав стену, граната глухо грохнула внутри помещения. Взрывная волна изнутри сорвала с петель дверь, которая в клубах дыма вылетела на середину двора. Корсаков перебежал двор и дал несколько очередей из автомата в зияющий дверной проем, стараясь поразить все углы комнаты. Людей в большой комнате не оказалось — только иссеченные осколками голые стены, мешки, из пробоин которых текло зерно, в углу — кустарный ткацкий станок, превращенный взрывом в груду деревянного хлама. Корсаков пересек комнату, рванул на себя следующую дверь, швырнул в помещение гранату, а сам отскочил от дверного проема и прижался спиной к стене. Как только раздался взрыв, он ворвался в комнату и выпустил по углам несколько коротких очередей. Когда дым чуть рассеялся, уплыв в узенькое окошко, Корсаков сплюнул от досады — людей и тут не оказалось. Больше в доме комнат не было, и Корсаков со всех ног бросился назад во двор. Сделал он это вовремя: с крыши по лепившимся к стене глинобитным ступенькам спускался, хромая и вздрагивая от боли, раненый часовой. На его одежде темнели пятна крови, бритая голова, с которой свалилась чалма, блестела от крови, словно покрытая красным лаком. Часовой увидел Корсакова, и в глазах его сверкнула ненависть. Он вскинул руку с пистолетом, но выстрелить не успел: короткая очередь из автомата Корсакова снесла ему верхнюю часть черепа, веером разбрызгав по стене кровавые ошметки. Корсаков взбежал на крышу. В пулеметном гнезде лежали два трупа, иссеченные осколками так, что напоминали уже не людей, а два бесформенных кровавых комка. На плоскую крышу из-под них вытекала темная лужа крови. У крупнокалиберного пулемета, валявшегося треногой кверху, осколки сильно искорежили приемник и ствольную коробку, так что стрелять из него было уже нельзя. Отпихнув ногой пулемет и чувствуя противную липкость крови даже сквозь толстые подошвы ботинок, Корсаков припал к брустверу, повернувшись в сторону резиденции Адам-хана. Оттуда к посту уже бежали по узкой улочке вооруженные люди. Стоило им достигнуть изгиба улочки, и они попали бы в мертвое пространство, держась в котором они могли бы, не опасаясь обстрела, подобраться вплотную к посту и забросать Корсакова гранатами. Взорвавшийся посреди улочки гранатометный заряд заставил их остановиться, а короткие точные автоматные очереди скосили передних. Остальные залегли вдоль глухих глинобитных стенок и открыли ответный огонь. Корсаков еле успел пригнуться — первые же очереди вспороли самый гребень сложенного из мешков с песком бруствера. Люди Адам-хана стреляли совсем неплохо и не прекращали стрельбу, за-i  ставляя противника прятаться за бруствером. Корсаков с трудом раздвинул мешки и в образовавшуюся щель выставил ствол автомата. Открывать огонь он не торопился, предпочитая сначала оценить обстановку. Двое бандитов неподвижно валялись в пыли, двое других волокли раненого в какой-то проход в стене. Еще несколько готовилось к перебежке, но Корсаков парой очередей заставил их снова залечь. Сравнив первоначальное число нападавших с тем, что теперь находилось в поле его зрения, он понял, что часть успела прорваться в мертвое пространство и ему предстоит ближний бой. Уступить инициативу было равносильно гибели: нападавшие наверняка растекались сейчас но лабиринту закоулков и двориков, со всех сторон обкладывая пост. Корсаков навел гранатомет на стену, вдоль которой залегли стрелявшие в него бандиты, и один за другим выпустил три остававшихся у него заряда. Улочка скрылась в туче дыма и пыли, а Корсаков, оставив гранатомет и винтовку, выскочил с одним автоматом из-за бруствера, подбежал к краю крыши и без раздумий прыгнул вниз. Уроки Томми Эндо не прошли впустую: он приземлился мягко, коснулся ладонями земли и тут же перекатился вбок, краем глаза заметив фигуру бандита, вскинувшего автомат. Очередь просвистела у него над головой, выбив из стены град осколков, но он, кувыркаясь в пыли, успел нажать на курок и увидеть, как бандит рухнул на колени, а затем медленно повалился в пыль. Из-за стены того дома, где Корсаков уже побывал, донеслись крики, и он, целясь на голос, перебросил через стену гранату. Метнувшись после взрыва вправо, он вышиб пинком дверь в противоположный двор, швырнул туда очередную гранату и вслед за взрывом, стреляя из автомата, ворвался во двор. Упав на землю, он продолжал стрелять, но уже прицельно: в клубах пыли мигнул огонек — это кто-то пытался подстрелить Корсакова из-за угла маленькой хозяйственной постройки, но пули прошли мимо. Стрелявший скрылся за углом, и Корсаков, держа автомат наготове, вскочил и бросился к дому, чтобы укрыться за ним, но в этот момент из-за угла появился стрелявший человек, сделав пару неуверенных шаг гов, споткнулся и замертво растянулся на земле, раскинув руки и ноги.

Корсаков все время ощущал врагов в окружавшем его лабиринте зданий и стен, но теперь это чувство ушло. Со стороны дворца Адам-хана донеслись звуки перестрелки, и Корсаков, перелезая через ограды, вышибая калитки и двери, перебегая по извилистым улочкам, направился на шум. На углу одной из улочек он миновал два распростертых в пыли неподвижных тела. В груди одного из мертвецов, лежавшего навзничь с удивленно разинутым ртом, торчал всаженный по рукоятку десантный кинжал, вокруг головы второго растеклось темное пятно. Затем Корсаков наткнулся на стену, в которой зияли два огромных пролома, а сквозь проломы виднелась груда дымящихся обломков. Из-под обломков, словно выражая угрозу, торчала чья-то рука со скрюченными пальцами. Взобравшись с груды на смежную плоскую крышу, Корсаков оказался свидетелем начала атаки на резиденцию Адам-хана. В воздухе что-то мелькнуло, и в следующую секунду на крыше дворца, где пулеметчик, защищенный мешками с песком, вслепую палил по лабиринту строений, разорвалась граната. За ней по той же немыслимой траектории пролетела и взорвалась другая. Из-за бруствера в воздух взлетели какие-то клочья, и пулемет смолк. Корсаков решил, что прицельно бросать гранаты на такое расстояние может только великан Эрхард Розе. Раздалось уханье гранатометных выстрелов, причем стрельба велась парами: первый стрелок прожигал стену кумулятивным зарядом, поражая все живое внутри строения, и тут же второй всаживал в непрочную глинобитную стену разрушительный осколочный заряд. Огонь велся с двух скрещивающихся направлений, и с двух сторон здания между узеньких окошек появились рваные дымящиеся проломы. Корсаков не сразу заметил, отвлеченный гранатными разрывами, пляшущие вокруг оконных проемов дымки. Невидимый пулеметчик короткими очередями с исключительной точностью бил по окнам, лишая гарнизон резиденции возможности отстреливаться и просто осмотреться. Двое бандитов выставили было пулемет на галерею второго этажа, но тут же на галерее рванула ручная граната, посланная с точностью опытного баскетболиста, и оба пулеметчика бессильно повалились по обе стороны от своего орудия. Прошло всего несколько минут после начала атаки, но первый этаж был уже весь в разных направлениях пронизан гранатами, и вокруг него клубились облака дыма и пыли, так что казалось, будто здание вот-вот рухнет. Атакующие перенесли огонь на второй этаж: взрыв разнес в щепки дверь на галерею и одновременно сбросил вниз тела мертвых пулеметчиков и сам пулемет. Окна на втором этаже были шире, чем на первом, и потому гранатометчикам раз за разом удавалось посылать заряды прямо в них. Взрывы глухо громыхали внутри здания, из оконных проемов повалил густой дым — видимо, внутри что-то загорелось. На галерею выскочил человек в дымящейся одежде, но пулеметчик срезал его короткой очередью, и несчастный, взмахнув руками, с воплем полетел вниз. Со своей точки Корсаков заметил окровавленного бандита, протискивающегося в пролом на первом этаже. Сдвоенный щелчок короткой очереди—и верхняя часть тела бандита бессильно обвисла, так что кончики пальцев касались земли, а ноги застряли в проломе. Над кишлаком взвилась зеленая ракета, пулемет трещал непрерывно, поливая свинцом все окна и проломы. Под прикрытием этого огня, к которому и Корсаков присоединил стрельбу из своего автомата, из лабиринта построек выбежали пятеро в камуфляжной форме и со всех ног бросились к изуродованному зданию. Корсаков без передышки бил по окнам второго этажа, пока пулеметчик менял ленту. Затем пулеметчик вновь открыл огонь, дав Корсакову возможность сменить магазин. В проеме двери на галерею появилась было человеческая фигура, но очередь отшвырнула ее обратно в задымленный полумрак. Корсаков узнал в бегущих немцев-«близнецов» Томаса и Байтлиха, Фабрициуса, Терлинка и великана Розе. Розе, обогнав всех на своих длинных ногах, швырнул гранату в пролом, а сам отстранился, прижавшись спиной к стене. Остальные на секунду припали к земле. После взрыва Розе ворвался в дверь, и изнутри помещения тут же послышались автоматные очереди. Один за другим все атакующие ворвались в здание. Из дома доносились теперь только одиночные выстрелы, затем на втором этаже дважды хлопнули гранатные разрывы, послышались крики, на галерею, прихрамывая и продолжая кричать, выскочил человек в запыленном халате, но бывший начеку пулеметчик дал очередь, и афганец бессильно сполз по стене на пол галереи. Стрельба некоторое время продолжалась и на втором этаже, но наконец прекратилась. В дверном проеме появился Терлинк, оглядел окрестности, после чего позвал:

— Эй, Винс, где ты там? Иди скорей сюда!

— А мне что делать? — донесся откуда-то слева голос Жака Вьена.

— Оставайся там и смотри, чтобы к нам никто не подобрался. Я покараулю с другой стороны.

Корсаков наконец разглядел, где сидел Жак Вьен со своим пулеметом. Рядом с куполообразной крышей одного из строений возвышалось странное сооружение, похожее на усеченную фабричную трубу с площадкой наверху, обнесенной парапетом. На площадку вела деревянная лестница. Корсаков догадался, что купол обозначает мечеть, а возвышение с лестницей служит минаретом. Впрочем, в настоящий момент оно служило пулеметным гнездом для Жака Вьена. Бельгиец проник в мечеть, через дверку вышел к подножию лестницы, которую от дворца загораживал увенчанный куполом куб мечети, и, поднявшись по ней, сразу получил прекрасный об-    зор большей части кишлака. Люди Адам-хана, побоявшись осквернить святое место, совершили ошибку, лишившись прекрасной пулеметной точки, которую не преминул использовать противник. Жак Вьен справедливо считался придурком всюду, где бы он ни работал, но ему посчастливилось обнаружить в себе неожиданный талант — талант пулеметчика. Корсаков с удовольствием эстета наблюдал за тем, как он стрелял по дворцу. Бельгийца стоило упрекнуть лишь в том, что, ведя огонь с парапета, он был весьма уязвим для ответного огня, так как его плечи, грудь и голову парапет не закрывал. Однако Жак Вьен имел смутное представление об опасности — его храбрость была храбростью человека, лишенного воображения. Сейчас Корсаков видел только его берет, маячивший над парапетом. Спрыгнув с крыши и обходя тела убитых бандитов, валявшиеся на площади, Корсаков направился к зданию резиденции. Неожиданно прямо перед ним грохнулся в пыль и забился в агонии афганец с перерезанным горлом. Корсаков посмотрел вверх и встретил безумный взгляд Карстена Томаса, но немец тут же повернулся и исчез внутри помещения. На первом этаже толстый слой пыли покрывал все — скомканные ковры, обломки мебели, выломанные взрывами куски стен и трупы людей. Сквозь проломы Корсаков увидел площадь по другую сторону дворца — там чадили два грузовика, осевшие на простреленных шинах, но дым не успевал подняться к небу — его тут же сносило ветром. Вокруг машин валялось добрых два десятка трупов — видимо, эти люди как раз собирались отъезжать, когда попали под обстрел. Кое-как пробираясь между загромождавшими комнаты предметами, Корсаков дошел до лестницы на второй этаж и поднялся наверх, по дороге перешагнув через застрявший на ступеньках труп женщины. На втором этаже его глазам предстала сцена допроса. В ряд стояли трое захваченных в плен людей Адам-хана и бородатый старик, судя по одежде — мулла. Четвертый бандит, раненный в ноги, сидел, прислонившись спиной к стене и свесив голову на грудь. Из смежной комнаты доносились всхлипывание и подвывание. Покрывая эти звуки, успокоительно гудел надтреснутый бас Эрхарда Розе. Допрос вели «близнецы» Томас и Байтлих, а Фабрициус сидел на корточках в углу, внимательно наблюдая за происходящим. Корсаков подошел к Фабрициусу, присел на корточки рядом с ним и спросил:

— Что это у вас покойники из окон падают — разве дело не кончено?

— Ребята   спрашивают   этих   халатников,   где Адам-хан, — пояснил Фабрициус. — Думаю, что мы его укокошили, однако надо удостовериться. Найдем труп, отрежем башку и прихватим с собой.

— Ты что, серьезно? — поднял брови Корсаков.

— Конечно. Наниматель вправе знать, за что он платит деньги, — пожал плечами Фабрициус и переключил внимание на допрос.

Карстен Томас размахивал кинжалом перед глазами одного из пленных и орал:

— Адам-хан! Адам-хан! Где Адам-хан, скотина? Будешь молчать, и тебя прирежу, как барана!

— Помоги ему, Винс, объясни этим ублюдкам,

что нам нужен Адам-хан. Скажи, что одного из них мы прирезали для примера, точно так же перережем и остальных, если не получим Адам-хана, живого или мертвого. Скажи, что расстреляем женщин и детей, которые вон в той комнате.

Корсаков подошел к пленным и заговорил на фарси, поочередно подходя то к одному, то к другому и глядя в глаза, полные ненависти и страха. Только у старичка-муллы взгляд был безмятежно спокоен. Томас не выдержал и заорал вновь:

— Молчишь? Говори, сука! Говори!

— Заткнись, — оборвал его Корсаков и вновь обошел маленькую шеренгу пленных, повторяя те же слова, но ответом ему вновь было молчание. Томас неожиданно отшвырнул его в сторону и со сдавленным рычанием всадил кинжал в грудь одному из пленных — тому, что стоял ближе всех к двери на галерею. Удар был нанесен профессионально — точно в сердце, жертва обмякла и безвольно повалилась на пол.

— Подожди, — вмешался Байтлих. — Они у тебя слишком легко умирают. Винс, переведи им, что если они будут молчать, то каждый из них будет умирать несколько часов. Скажи им, что мы не шутим, что мы вытягивали всю подноготную и не из таких, как они. Скажи, что глупо терпеть адские муки из-за трупа, которому уже на все наплевать.

После того как Корсаков повторил его слова на фарси, Байтлих процедил: «Минута на размышление», — подхватил труп под мышки, выволок на галерею и сбросил вниз.

— Там уже ербачки сбегаются, — хихикнул он, вернувшись в комнату. — Ну что, будут они говорить?

Корсаков перевел вопрос. Один из пленных, рослый чернобородый красавец с простреленной рукой, спокойно произнес:

— Вы можете жечь нас на медленном огне — мы все равно ничего не скажем. Мы не можем выдать на поругание тело нашего благодетеля.

— Можешь не переводить, я все понял, — со зловещей улыбкой промурлыкал Томас. — Сейчас я буду его резать, резать, резать на маленькие кусочки...

— Постой, Карстен, — задумчиво протянул Байт-лих. — Покромсать их мы всегда успеем. Попробуем по-другому.

Он снял с плеча автомат и шагнул в соседнюю комнату. Пленные тревожно зашевелились. Байт-лих крикнул из другой комнаты:

— Винс, скажи им: если они не покажут нам Адам-хана, живого или мертвого, я перестреляю его жен и детей. Жду одну минуту.

Корсаков перевел его слова. Из соседней комнаты донесся лязг автоматного затвора, и сразу же в смертельном испуге заголосили женщины, заплакали дети. Рослый бородач сказал:

— Пусть не стреляет. Я покажу вам тело Адам-хана. Господин простит меня, ведь я делаю это, чтобы спасти его сына.

Бородач шагнул к стене и здоровой рукой сорвал ковер, который почти сливался со стеной из-за покрывавшей его пыли. В открывшейся стенной нише стоял труп тучного мужчины огромного роста в халате из дорогой материи, с золотыми украшениями на шее и пальцах. Левая сторона лица покойника была изуродована попавшим в нее осколком и представляла собой ужасное черно-багровое месиво. Пленные упали на колени и зарыдали, повторяя: «Адам-хан, прости нас!» Только старичок-мулла остался стоять, невозмутимо перебирая четки и бормоча молитвы. Корсакова поразило его спокойствие, словно старика все происходящее нисколько не трогало. Байтлих за волосы подтащил к дверному проему плачущую женщину.

— Это Адам-хан? — прорычал он ей в ухо. — Винс, спроси ее, — это Адам-хан?

— Она говорит, что да, — вслушавшись в бормотание женщины, сказал Корсаков.

Байтлих удовлетворенно ухмыльнулся и уволок жену Адам-хана обратно в комнату. Томас передернул затвор автомата, и, прежде чем Корсаков сообразил, что тот собирается сделать, грохнули два одиночных выстрела, и двое пленных молча повалились ничком на усыпанный обломками пол. Затем Томас короткой очередью добил раненого, сидевшего у стены, — тот лишь сильно вздрогнул и остался сидеть в той же поае. Тут же автоматные очереди загремели и в соседней комнате. Раздались истошные вопли нескольких женщин, но тут же один за другим оборвались, а с последней короткой очередью смолк и последний голос, повисший на высочайшей ноте истерического визга. Грохнул еще одиночный выстрел, и все стихло. В дверном проеме появился Байтлих и с мальчишеской улыбкой обратился к своему «братцу»:

— Карстен, не хочешь тепленькой мертвечинки? Я их специально не очень уродовал. Вспомни Африку — там ты любил это дело.

— Да ну их, — беспечно отмахнулся Томас. — Нет настроения.

— Смотри, здесь бабу не скоро найдешь, — предупредил его Байтлих. Корсаков подошел к нему и заглянул в смежную комнату. Он увидел груду женских тел в темной одежде, словно нарочно наваленных друг на друга. Казалось, каждая из женщин надеялась спрятаться за другой от града пуль. В углу такой же грудой застыли тела четверых детей Адам-хана. В складках одежд, в скрещениях тонких ручек и ножек Корсаков различил пряди слипшихся от крови волос и развороченные пулями личики — Байтлих стрелял точно в голову. Неподвижно стоявший Розе пристально смотрел на картину избиения, и лицо его, как обычно, не выражало ровно ничего. Корсаков почувствовал легкий приступ тошноты. Он вспомнил палящий африканский полдень, дымящиеся развалины городка, взятого утренней атакой, и своих черных солдат, выстроившихся в очередь к женщине, распростертой на пыльной утоптанной земле. Один из солдат с остервенением трудился над женщиной, поблескивая на солнце черными ягодицами, и в такт его движениям раскачивались груди женщины и беспомощно моталась по земле ее голова. Присмотревшись, Корсаков заметил на голове блестящие потеки крови и вьющийся над ней рой мух. Он понял, что женщина лежит так безвольно потому, что она мертва. Его не передернуло и не стошнило — как пьяницы утрачивают рвотный рефлекс на алкоголь, так он еще во Вьетнаме навсегда утратил рвотный рефлекс на ужасы войны. Он потряс головой, чтобы отвлечься от воспоминаний, и увидел, как Фабрициус, сидя к нему спиной, старательно трудится над телом Адам-хана, делая резкие движения локтем. Закончив работу, Фабрициус поднялся на ноги, держа в правой руке окровавленный штык-нож, а в левой — голову Адам-хана.

— Жаль, повредили малость черепушку, — проворчал Фабрициус, приподняв голову на уровень своих глаз и критически ее рассматривая.

— Ничего, узнать все равно можно, — утешил его Корсаков.

— Вот и отлично, — облегченно вздохнув, сказал Фабрициус. — Во всякой работе главное — успешное начало. Думаю, начальство будет довольно.

Вытащив откуда-то иголку и нитку, он в несколько стежков зашил ворот халата Адам-хана, затем стащил халат с трупа и получил некое подобие мешка, в которое и закатил голову. Корсаков успел заметить, что драгоценности с мертвеца уже успели исчезнуть, однако промолчал. Карстен Томас оказался не таким бескорыстным.

— Неплохие побрякушки были на покойнике, правда, Кристоф? — спросил он, обаятельно улыбаясь, но взгляд его оставался холодным.

— Да и на его бабах наверняка кое-что имелось, верно,  Карстен? — парировал Фабрициус. — Все сдать мне, поделим на базе. И впредь будем делать так же. Коли работаем вместе, то и навар должен делиться поровну.

В этот момент со стороны мечети донеслось щелканье пулемета Жака Вьена. Словно перекликаясь с ним, на крыше застучал автомат Терлинка, и сам стрелок заорал:

— Ребята, уходим! Что-то они зашевелились на том конце кишлака!

Однако Фабрициус, глядя в глаза Томасу, продолжал неподвижно стоять с протянутой рукой. Тот хмыкнул и кивнул Байтлиху:

— Что ж, Клаус, давай. На всех так на всех. Байтлих сгрузил на ладонь Фабрициусу горсть

каких-то украшений, и тот ссыпал их в опустевший подсумок для гранат. Осмотрев помещение еще раз, дабы не оставить в нем ничего ценного, Фабрициус первым затопал вниз по лестнице, за ним — двое «близнецов». С галереи в комнату вошел Терлинк, огляделся и присвистнул:

— Ага, вот и сам хозяин... А голову, должно быть, Кристоф прихватил с собой?

Корсаков утвердительно кивнул. Терлинк прошел в смежную комнату, и там на некоторое время воцарилось молчание. Затем донесся голос Терлинка: «Эрхард, ты что, покойников не видел? А ну пошли отсюда». Толкая впереди себя немца, впавшего в ступор, Терлинк вышел из комнаты, подтолкнул Розе в спину в направлении лестницы, а сам вышел

на галерею и крикнул вслед Фабрициусу, бежавшему через площадь:

— Кристоф, здесь еще старичок остался, что с ним делать?

Старик-мулла, присевший на корточках у стены, продолжал безучастно перебирать четки, но глаза его, ясные и живые, не оставляли сомнений в том, что от него не ускользает ни одна деталь происходящего. С площади долетел ответ Фабрициуса на вопрос Терлинка:

— Старика не трожь — пусть расскажет здешнему народу, как все было. И пусть Винс ему втолкует напоследок, что мы работали от лица компании.

— Мы пришли сюда, потому что Адам-хан не хотел сотрудничать с компанией, — начал объяснять Корсаков старику. — Компания...

— Не надо больше говорить, я все знаю, — сказал старик и посмотрел в глаза Корсакову своими живыми серо-голубыми глазками.

— Откуда? — невольно спросил Корсаков.

— На все воля Аллаха, — туманно ответил старик и умолк, прикрыв глаза и продолжая перебирать четки. Терлинк потеребил Корсакова за плечо и, превратно истолковав егомедлительность, сказал:

— Не убивай старичка, Кристоф велел его не трогать. Пошли!

Остальных они догнали довольно быстро — Фабрициус, Розе и Вьен медленно брели по той самой улочке, по которой бандиты пытались приблизиться к захваченному Корсаковым посту.

— Вы что еле тащитесь? — удивленно спросил Терлинк и тут же вскинул автомат и присел, услышав неподалеку автоматные очереди.

— Да все эта парочка, — пожаловался Фабрициус. — Того, что было во дворце, им показалось мало, и теперь они обшаривают все дома и убивают всех, кого найдут. Они говорят, что таков приказ.

— Был приказ нагнать страху, но, по-моему, мы его уже выполнили, и теперь пора сматываться, — сказал Терлинк. — Пусть эти двое делают что хотят, а я не собираюсь дожидаться, когда сюда нагрянет еще одна шайка халатников. Так и скажи им, Кристоф.

— Эй, постойте! — весело закричал сзади Байт-лих, и неразлучная парочка со всех ног кинулась догонять товарищей, выйдя из какой-то двери в глухой стене. Томас, приплясывая, крутил над головой женское ожерелье из монет и приговаривал:

— На всех, на всех, на всех!

Когда «близнецы» поравнялись с остальными, Корсаков заметил, что их форма сплошь забрызгана кровью. Ему даже показалось, будто он ощущает пресный металлический запах бойни.

— О боже, вы что, отбивные из них делали? — с брезгливой гримасой поинтересовался Терлинк.

«Близнецы» рассмеялись, приняв шутку, и Байтлих пояснил:

— Понимаешь, Рене, в комнатушках, где они живут, такая теснота, что никуда не денешься — все ошметки летят на тебя. Ну, мы там неплохо поработали. Пусть знают, как бороться с компанией.

— Ладно, пошли, надо торопиться, — скомандовал Фабрициус, принимая у Томаса и ссыпая в подсумок очередную пригоршню побрякушек. — Рене говорит, на той окраине зашевелились халатники — как бы не сели на хвост.

— Не сядут, — неожиданно сказал Жак Вьен на своем ужасном английском. — Я их убил. Или ранил, — подумав, добавил он.

— Откуда ты знаешь? — удивленно спросил Терлинк по-французски.

— Там, на той окраине, появились какие-то люди, я стал стрелять в них и попал. Четверых убил наверняка, остальные разбежались, — пояснил Вьен.

— Ну вот видите! — обрадовался Байтлих.— Время есть, почистим сейчас еще и с другой стороны. Не хотите возиться — можете нас просто подождать.

— Вы как хотите, а я ухожу, — заявил Терлинк. — Дело мы сделали, а такие игры мне не по душе. К тому же все равно можем влипнуть, что бы там Жак ни говорил. Короче, командуй, Кристоф.

— Уходим, — распорядился Фабрициус и решительно зашагал по улице. Розе, Корсаков, Вьен и Терлинк последовали за ним. «Близнецы» переглянулись и неохотно двинулись за остальными.

Вскоре группа подошла к тому месту, где Корсаков задержал огнем людей Адам-хана. В пыли валялись шесть трупов, в стенах темнели глубокие выбоины от попаданий гранатометных зарядов, окруженные брызжущей насечкой, оставленной осколками.

— Твоя работа, Винс? Молодец, — одобрительна сказал Фабрициус.

— Будьте поосторожнее, — вместо ответа посоветовал Корсаков. — Они ушли отсюда к дворцу, когда там началась стрельба, но, может быть, кто-то и остался — засел в этих проклятых закоулках.

Наемники мгновенно рассредоточились, образовав две цепочки по обеим сторонам улочки и держа оружие на изготовку, так что одна цепочка прикрывала другую. Чуть позади держался Жак Вьен с пулеметом, прикрывая тыл.

— Внимание, пост! — показал Фабрициус на бруствер, возвышавшийся над крышей, но Корсаков тут же крикнул:

— Не стрелять! Там должно быть чисто!

Байтлих поднялся с колена и снял с плеча гранатомет. «Настоящие профи, жаль, что психи», — подумал Корсаков о «близнецах». Группа приблизилась к посту, и Корсаков сказал:

— Одну минутку, я там кое-что оставил.

Знакомым путем он поднялся на крышу. За ним увязался Томас, не оставлявший, по-видимому, надежды пристрелить еще кого-нибудь. Труп часового на лестнице вызвал у Томаса одобрительное хмыканье, а поднявшись на крышу и увидев мертвецов в пулеметном гнезде, он восхищенно присвистнул.

— Похоже, Винс, мы и выйдем отсюда спокойно тоже благодаря тебе. А тот твой первый выстрел, которым ты снял часового, — я в жизни не видел ничего подобного! А уж повидал я немало, можешь мне поверить.

— Я верю, — сказал Корсаков, закинул за спину оставленные им на посту винтовку и гранатомет и стал спускаться вниз.

По дороге на базу Корсакову пришлось сменить за рулем джипа Терлинка, который задремал от усталости и на одном из крутых поворотов едва не вырулил в пропасть. Подъезжая к казарме, Корсаков увидел злобные физиономии двух дежуривших на въезде сицилийцев, Аббандандо и Д'Акильи, и у него сразу сделалось муторно на душе. Выходя из гара жа, он наткнулся на третьего сицилийца, Луиджи Торетту, как всегда увешанного образками святых. Тот восторженно глядел на пошатывавшихся от усталости наемников, выходивших из гаража, и бормотал: «Слава богу! Слава богу!» Шедший рядом с Корсаковым Терлиик заскрипел зубами и замахнулся на Торетту:

— Заткнись, придурок!

И Терлинк пояснил Корсакову извиняющимся тоном:

— От таких богомольцев никогда не знаешь, чего ждать. Перережет тебе глотку, а потом бежит в церковь, и господь ему отпускает все грехи. За это они господа так и любят.

Дверь номера Корсакова и Розе оказалась открыта. Когда тяжелые ботинки Корсакова забухали по коридору, из номера выскользнула женщина в белом платке и белом халате, надетом поверх черного платья. Пролепетав какие-то извинения на ломаном английском, она устремилась по коридору в ту сторону, где на первом этаже располагался медпункт, и свернула на лестницу. Корсаков успел заметить только нежную смуглую кожу лица и робкие черные глаза. Машинально посмотрев вслед женщине, он сделал вывод, что у нее недурная фигура, хотя сказать наверняка было сложно из-за мешковатости здешних женских одеяний. В номере он обнаружил идеальную чистоту, свежие цветы, холодильник, забитый напитками, в числе которых появилось и пиво. Усилием воли Корсаков заставил себя принять душ, поскольку не хотел грязным ложиться на белье снежной свежести. Выйдя из ванной, он увидел, что его сосед по номеру чужд подобных предрассудков: Эрхард Розе в форме и ботинках лежал поверх одеяла и оглушительно храпел, разинув свой огромный рот. Корсаков без церемоний перевернул его на бок, дабы прервать храп, достал из холодильника банку пива, забрался с ней под одеяло и, осушив банку в три глотка, сам не заметил, как погрузился в сон.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится, и только вид Эрхарда Розе вернул его к действительности. Тот уже успел раздеться и, судя по мокрым волосам, совершить омовение, а теперь лежал, закутавшись в одеяло, как мумия, потягивал пиво из банки и мрачно глядел в потолок. Заметив, что Корсаков не спит, он спросил:

— Не возражаешь, если я закурю?

— Можешь и мне дать сигаретку, — добродушно сказал Корсаков.

— Ты же вроде не куришь? — удивился Розе.

— Сегодня  можно.   Стоит  расслабиться  после трудов праведных. А вообще-то снайпер курить не должен — уж лучше пусть напивается время от времени. У того, кто курит, уже нет той уверенности в руках. Тем более что на позиции, как правило, нет возможности ни возиться с сигаретами, ни пускать дым. Тебе-то можно, — добавил Корсаков, — ты, конечно, хороший стрелок, но ты не снайпер, а снайпер и просто хороший стрелок — разные вещи.

— Да уж, потрудились мы на славу, — проскрипел Розе, видимо, думавший о своем. — Сотни две мы убили, как думаешь?

— Думаю, что сотни полторы, — ответил Корсаков. — А что?

— А сколько из них женщин и детей? Человек пятьдесят?

— А, вот ты о чем, — поморщился Корсаков. — На войне без этого не обходится, Эрхард. Всегда найдется псих, для которого главное — дорваться до крови. Ты же не стрелял в женщин и детей, значит, и грех не на тебе.

— Нет, и на мне тоже, — возразил Розе. Голос его зазвучал торжественно. — Я родился в Кенигсберге и был еще мальчишкой, когда русские начали штурм города, но многое прекрасно помню. Помню горящие дома, горящие деревья на улицах... Город и перед этим бомбили американцы, но все знали, что налет можно пересидеть, что они сбросят бомбы и улетят. Русские не собирались никуда уходить — им нужен был город вместе со всеми, кто в нем находился. Когда оборона затрещала, уцелевшие войска стали отводить к порту Пиллау, чтобы эвакуировать морем, но вместе с войсками двинулось и население — десятки тысяч беженцев. Пиллау стоит на узкой косе, и по косе, сплошь забитой людьми, лошадьми, повозками, военной техникой, русские били из пушек с окраин города, с кораблей, с воздуха. Все, что находилось на косе, они смешали с песком — до сих пор удивляюсь, что в том аду кто-то еще уцелел. Когда вокруг стали рваться бомбы, меня швырнуло взрывной волной в сторону, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то вокруг были только трупы и горы песка, а под песком — тоже трупы. Многие мертвецы до того обгорели, что невозможно было не только опознать их, но даже понять, женщина это или мужчина. Среди воронок и холмов песка бродили уцелевшие, пытаясь отыскать своих. Бродил и я, но родителей найти так и не смог. Не думаю, чтобы они смогли спастись, — скорее всего их либо изуродовало до неузнаваемости, либо засыпало песком. Со стороны Кенигсберга подходили все новые беженцы — они подобрали меня и на повозке довезли до Пиллау, а там посадили на корабль. Это было маленькое рыболовецкое суденышко, и просто чудо, что русские летчики его не утопили: точно такой же кораблик, точно так же забитый людьми, штурмовики пустили ко дну на наших глазах. Когда тот корабль накренился и люди с него посыпались в воду, со мной сделалось от страха что-то вроде истерики, и я потом почти два года не мог нормально говорить. Но потом постепенно это прошло...

Розе умолк на минуту, глотая пиво, затем затянулся сигаретой и продолжал:

— Я к чему об этом рассказываю? Всегда стоит задуматься над тем, что ты делаешь сейчас, и тогда можно представить себе свое будущее. Немцы на Восточном фронте тоже не задумывались над тем, что они воюют: они говорили, что выполняют свой долг, а все остальное не их ума дело. Но вслед за ними шли зондеркоманды, а потом и их самих посылали жечь деревни и убивать мирное население. Немцы творили страшные грехи, и я презираю тех, кто говорит, что во всем виноваты только эсэсовцы: они просто боятся посмотреть правде в глаза. Если ты создаешь убийце условия для того, чтобы он мог

безнаказанно убивать, то разве ты сам не убийца? А потом, когда ты стал соучастником, он говорит тебе: «А чем ты лучше? Убивай и ты тоже!» Господь воздает каждому по делам его, и я знаю: то, что я видел под Кенигсбергом, как раз и было воздаянием немцам за их грехи.

— Но если господь воздает точно мера за меру, то тогда русские должны были жечь деревни, убивать мирных жителей... Насколько я знаю, они этого не делали, — заметил Корсаков.

— А я и не говорил, что точно, — возразил Розе. — Господь напоминает грешнику о том, что творящий зло может и сам стать жертвой, и тем призывает его к покаянию. Лишь оказавшись в шкуре жертвы, грешник способен покаяться. Но по своему бесконечному милосердию господь вовсе не стремится уничтожить грешника — он только хочет пробудить его душу от греховного сна.

Корсаков с сомнением покачал головой, вспоминая кровожадного бога Ветхого Завета, однако, по опыту зная всю бессмысленность споров, ничего не сказал. Странная логика набожных людей тоже была ему хорошо знакома, и потому он не стал спрашивать Розе, почему для вразумления великих грешников потребовалось уничтожать под Кенигсбергом ни в чем не повинных женщин и детей. Розе между тем продолжал:

— Сам не знаю, как тогда мы доплыли до Росто-ка, — должно быть, погода стояла нелетная, потому что обычно небо кишело вражескими самолетами. Поскольку родителей моих найти не удалось, меня отдали в детский приют в Эберсвальде, но, когда русские форсировали Одер, приют эвакуировали во Фленсбург, где нас и застал конец войны. Я помню, что родители меня любили, но не знаю, за что, потому что я с детства был уродцем. Сейчас-то я могу за себя постоять, а что я тогда мог? Только плакать.

Рос я еле-еле, потому что время было голодное, но и ту еду, что нам давали, у меня отнимали товарищи. Про побои я уже не говорю, меня только ленивый не бил. Однако нашлись добрые люди, которые подкармливали меня и не дали мне подохнуть, а давать сдачи я со временем сам научился. Я понял, что уступать нельзя никому: пусть противник сильней тебя, пускай он наверняка тебя побьет, но ты можешь сделать так, что в следующий раз он не захочет связываться с тобой, потому что ты каждый раз дерешься насмерть. Когда я чуть подрос, я сбежал из приюта. Страна была разрушена, работать было негде, и такие беспризорные ребята, как я, тянулись либо в деревню, либо к казармам американцев. Помню, попадались среди нас такие, которым казалось, будто на их долю войны не хватило, и они повсюду разыскивали оружие, чтобы ее продолжать, а поскольку никто другой не хотел иметь со мной дела, я примкнул к ним. Эти ребята ничего не боялись, и мне пришлось стать таким же, как они, потому что кроме них ко мне никто не относился по-человечески. Когда впервые в жизни найдешь друзей и знаешь, что других друзей у тебя уже никогда не будет, то легче умереть, чем их потерять. Мы разыскивали оружие, учились с ним обращаться, устраивали стрельбы на пустырях и в развалинах. Вот тогда-то я впервые почувствовал, что такое оружие, и полюбил его. С оружием я становился не уродливым карликом, а великаном, хозяином чужой судьбы... Мы начали грабить солдат союзных войск, причем от раза к разу становились все нахальнее. У нас завелись продукты, одежда, деньги, у моих друзей появились девчонки. Я наконец-то начал есть досыта и сразу стал расти — скоро я перерос всех ребят из моей шайки, но красивее я от этого не сделался, и девчонки по-прежнему шарахались от меня. Парни-то хорошо ко мне относились, можно сказать, даже любили, потому что знали: я не струшу, не предам, всем поделюсь с друзьями. Мне просто пришлось стать хорошим, потому что друзья значили для меня больше, чем весь остальной мир, и я должен был заставить их забыть о том, что я похож на чудовище из кино. Ребята, конечно, понимали, что я редкостный урод, но им это даже нравилось: они мной гордились, называли меня «наше страшилище» и пугали мной других беспризорников. Я к тому времени уже мог ударом кулака сбить с ног любого взрослого, так что    боялись меня не зря. Но хоть я и был знаменитостью, все равно я во всех затеях старался держаться впереди всех, потому что мне казалось, будто в компании меня только терпят из милости. И все у нас шло удачно до тех пор, пока мы не задумали налет на один продовольственный склад американцев. Охрану мы сняли без особого труда, но, когда уже выносили ящики с продуктами, на Нас совершенно случайно наткнулся патруль военной полиции. Началась перестрелка, нам предложили сдаться, но ребята не хотели сдаваться... — Розе помолчал и закурил новую сигарету. Некоторое время он следил за поднимавшимися к потолку волокнами дыма, а потом севшим голосом произнес: — Все были убиты. Мы держались до конца, как настоящие солдаты, и все мои друзья погибли. Я видел смерть каждого из них. Американцы подтянули к складу тьму солдат, броневики, но ни одного из нас им не удалось взять живым. Пальба стояла такая, что весь город не спал, и в конце концов я остался один. Пока они собирались с духом, чтобы пойти на штурм, я нашел канализационный люк в полу и спустился в него, а сверху обрушил штабель каких-то коробок. Возможно, меня даже и не искали — они ведь не знали, сколько нас было. С тех пор я всю свою жизнь нигде не мог стать своим, — с тяжелым вздохом закончил свой рассказ Розе.

— А что ты делал потом? — спросил Корсаков.

— Потом я побыстрее двинул в Бремен и нанялся там матросом на торговое судно. Так что какое-то время поплавал я по морям, повидал свет... По правде-то говоря, я мало что видел, кроме тросов, швабры, лебедки и таскания разных тяжестей, так что матросская жизнь мне быстро надоела. Мне уже невмоготу было без риска, без приключений, хотелось снова подержать в руках оружие. Когда у тебя в руках оружие, ты как бы отделяешься ото всех и всех заставляешь считаться с собой, независимо от того, любят тебя или нет, урод ты или не урод. А на кораблях никто не стеснялся показать мне, что я лишний в компании. Приключений никаких не было — если, к примеру, шторм, то перекатываешься на койке с боку на бок и ждешь, развалится твоя посудина или нет. Разве что попойки в портах, но и пить мне приходилось одному. Правда, как раз в портовом борделе я впервые узнал, что могу нравиться женщинам.

Розе усмехнулся и сам себя поправил:

— Не женщинам, конечно, а. шлюхам. По гроб жизни буду им благодарен — после моих погибших друзей мне только с ними было хорошо, и не важно, где находился бордель — в Гамбурге или в Монтевидео: шлюхи повсюду оказывались добрее, чем так называемые порядочные женщины. Но речь не о них: воспоминания о нашей тайной войне не давали мне покоя, и я стал отыскивать в газетах статьи о войнах и вооруженных конфликтах. Читая, я прикидывал, смогу ли я принять участие в данной войне. Когда я узнал из газет условия приема во французский Иностранный легион, я решил, что это мне подходит. Поскольку вербовочной комиссии я показался чересчур молодым, зачислять меня сперва не хотели, но я был сильным парнем и уже тогда неплохо владел стрелковым оружием, людей же в Индокитае не хватало, и меня решили взять. Председатель комиссии сказал: «Косоглазые передохнут со страху, едва его увидят». На самом деле чуть не подох я, потому что подцепил желтуху, и меня эвакуировали в Европу. Но за пару месяцев, которые я успел отвоевать, начальство обратило на меня внимание, так что я остался в легионе и после выздоровления попал в Алжир. Там я навоевался досыта, — кстати, тамошние горы чем-то похожи на здешние. А может, мне это только кажется, потому что и там, и здесь пришлось иметь дело с мусульманами. Именно в Алжире во мне поколебалась вера в то, что я правильно живу: там я увидел, как душили газами укрывшихся в пещерах женщин и детей. Но то были лишь первые проблески истины — я еще не мыслил себе жизни без войны, и потому, едва стало ясно, что французы не удержат Алжир, я, как и многие мои товарищи, дезертировал из Иностранного легиона и отправился в Конго. Там для наемников наступили золотые денечки. К середине шестидесятых в Конго с нашей помощью стало малость потише, но не успели мы пропить в Европе заработанные денежки, как началась заваруха в Биафре. Там черномазые едва не освежевали меня, как свинью, но я все же выжил, а когда встал на ноги, появилась работа в португальских колониях, потом в Экваториальной Гвинее и снова в Конго — в Катанге, которую переименовали в провинцию Шаба...

— Обычный путь «диких гусей», — кивнул Корсаков. — Наслышан об этих местах. А я начинал во Вьетнаме. Когда в Португалии произошла революция и Ангола получила независимость, я как раз переводился в подразделение снайперов. Я-то думал, что в Анголе все успокоится, а выяснилось, что там тогда все только начиналось, так что и мне довелось там побывать.

— Во Вьетнаме война была серьезная, — с уважением промолвил Розе. — Все африканские кампании по сравнению с ней просто легкие прогулки, — если, конечно, не считать Биафры. Я раньше жалел, что мне не пришлось побывать на вьетнамской войне, а теперь благодарю бога за это: не прибавилось грехов на душе, которая и без того черным-черна. Я порой думаю, насколько беспредельно милосердие господне: после целой жизни, посвященной человекоубийству, он явил мне свой свет, отделил в моих глазах добро от зла и заставил вновь возлюбить добро. Я всегда считал, что данное слово должно быть свято, но сейчас меня мучит вопрос, следует ли выполнять нынешний контракт? Если господь позволил мне ясно увидеть всю скверну моего занятия, то я буду вдвое более грешен, если останусь таким же псом войны, каким был доселе. И потом, во имя чего мы здесь воюем? В Африке мы помогали тем, кто мог заплатить, но какая бы сторона там ни побеждала, остальной мир это не слишком волновало. А здесь мы должны обеспечить успешную работу громадной фабрики по производству наркотиков, которая в состоянии завалить отравой всю Европу! Конечно, те, кого мы убиваем, тоже промышляют наркотиками, однако они — просто кустари по сравнению с теми, кто нас нанял. Но как вырваться отсюда?..

Розе умолк, задумчиво прихлебывая пиво. Корсаков тоже молчал, лихорадочно размышляя. Правила его профессии не позволяли ему откровенничать с человеком, которого он знал совсем недавно. В то же время весь жизненный опыт, все его знание людей говорили ему, что Розе с ним искренен. Еще не приняв окончательного решения, Корсаков с расстановкой произнес:

— Что же, допустим, ты отсюда вырвешься. Но останусь я, останутся другие, и мы доведем дело до конца. Ты останешься чистеньким, зато отрава хлынет в Европу. Впрочем, я знал много богомольных людей, и все они были одинаковы: главное — самим не запачкаться, а там хоть трава не расти.

— Что же делать? — прохрипел Розе и сплющил в комок опустевшую пивную банку.

— А зачем что-то делать? — удивился  Корсаков. — Сматывайся, да и все. Я скажу, что ничего не знаю.

— Винс, ты же говоришь сейчас не то, что думаешь! — воскликнул Розе. Он повернулся на койке и уставился в лицо Корсакову своими огромными выкаченными глазами. Обычно мертвенные, теперь они смотрели умоляюще. — Я чувствую — ты хочешь сказать мне что-то еще, но боишься. Винс, из всех, кто здесь работает, я верю только тебе. Я сразу тебе поверил, а у меня чутье на людей. Когда всю жизнь получаешь незаслуженные пинки, поневоле начинаешь чуять доброго человека. Скажи мне все, Винс, иначе я просто рехнусь. Работать здесь — великий грех, но и просто смотаться, — тоже грех не меньший. Может, пойти в газету?..

— А где у тебя доказательства?  В любую мало-мальски известную газету каждый день приходят разные психи и приносят сногсшибательные сенсации. Тебя примут за обычного психа, старина, — сочувственно сказал Корсаков. — Могу тебе, кстати, напомнить мои слова, с которыми ты вроде бы был согласен: исчезнуть отсюда очень непросто. Я начинаю сомневаться, что даже после истечения срока контракта нас отпустят подобру-поздорову. И если ты просто откажешься работать, то с тобой тоже не станут церемониться.

Розе молчал, с напряженным ожиданием глядя на Корсакова, и тот решил говорить. Привыкнув, как всякий профессиональный солдат, полагаться на свою интуицию, он решил, что настал как раз такой случай, когда только она может подсказать правильное решение. Он сознавал ничтожность своих шансов на победу — сознавал с того самого дня, когда окончательно продумал план действий и приступил к его осуществлению. Однако как бы ни были малы его шансы, они все же увеличивались вдвое с появлением партнера, особенно если им согласится стать такой профессионал, как Розе. Корсаков заговорил, неторопливо подбирая слова:

— Ты правильно сделал, Эрхард, что обратился именно ко мне. Наверное, ты и впрямь разбираешься в людях, коли так сразу меня раскусил. У меня точно здесь свой интерес. Этот интерес, если говорить коротко, состоит в том, чтобы у компании ничего не получилось. Понимаю все твои сомнения и переживания, то есть в известной степени мы с тобой единомышленники. Но между нами есть существенная разница: тебя сомнения одолели по-настоящему только здесь, а я сюда ехал с конкретной целью и с четким планом действий. Так что если ты хочешь работать на пару со мной против компании, то тебе придется слушаться меня, не спорить и не задавать лишних вопросов.

Насчет четкого плана Корсаков, конечно, лукавил: в его положении нельзя было строить никаких планов, а действовать следовало только по обстоятельствам. Однако в любой армии, даже самой крохотной, перед началом боевых операций требуется определить, кто кому должен подчиняться, — в противном случае неизбежны разброд и поражение. Поэтому Корсаков должен был показать своему растерявшемуся напарнику, что он полностью владеет ситуацией и потому вправе командовать. Розе с восторгом воскликнул:

— О чем разговор, Винс, конечно! Я буду делать все, что ты скажешь. Ты для меня — настоящий посланник божий: сначала господь просветил мне душу, а потом послал тебя, дабы я мог поратовать во имя его.

— Ратовать, Эрхард, надо с умом, — заметил Корсаков. — Это для библейского Самсона все было просто, раз он мог сколько угодно народу перебить ослиной челюстью. Мы же пока не должны вызывать ни малейших подозрений, иначе нас тут же прихлопнут, как мух. Значит, некоторое время нам придется работать на компанию точно так же, как и раньше. И пусть совесть тебя не мучит: те, кого сейчас уничтожает компания, — вредоносные твари, вполне заслужившие смерть.

— Хорошо,   Винс, как  скажешь.   Конечно,   ты прав,  — с  восторженной покорностью фанатика произнес Розе. Корсаков подозрительно покосился на него: огромный рот, растянувшийся в улыбке едва ли не до ушей, и взгляд, молитвенно устремленный в потолок, обличали крайнюю степень религиозного блаженства. «Похоже, этот чудак и впрямь принимает меня за посланника божьего», — подумал Корсаков и, дабы Розе поскорее очухался и вернулся к действительности, произнес вслух:

— Ну, раз мы теперь одна компания, то не мешает выпить по такому поводу чего-нибудь покрепче пива. И кстати, Эрхард, урок тебе на будущее: никогда не веди опасных разговоров в закрытых помещениях, а тем более в доме твоего врага. Откуда ты знаешь, что нас не подслушивают?

Розе растерялся — видимо, такая мысль не приходила ему в голову. Он принялся шарить глазами по комнате, словно надеясь таким способом обнаружить «жучок». Корсаков сжалился над ним:

— Да не волнуйся ты так, я с самого начала проверил все места, где можно натыкать «жучков», а когда мы сегодня вернулись, быстренько проверил их еще раз. Пока все чисто — думаю, начальство просто не видит смысла в том, чтобы прослушивать наши разговоры. Мы для них обычные мясники, наемные громилы, и слава богу, что они так думают. Однако

впредь прошу язык не распускать, слишком много народу на этом погорело.

— Да, Винс, конечно. Извини, — виновато кивнул Розе. Корсаков продолжал:

 — И будем вести себя так, будто этого разговора не было. Запомни: мы с тобой даже не приятели, просто работаем в одной команде. Договорились? Вот и отлично. Как ты относишься к джину?

Корсаков наскоро оделся, вышел в коридор и направился в комнату отдыха, где должны были оборудовать бар. Поддавшись неясному побуждению, он сделал крюк и спустился по дальней лестнице, чтобы пройти мимо медпункта. По коридору первого этажа Корсаков двигался бесшумно и в приоткрытую дверь увидел давешнюю девушку, так резво выскочившую из его номера. Он прислонился к дверному косяку и, стоя в небрежной позе покорителя сердец, стал наблюдать за тем, как девушка, не видя его, распаковывает коробки с лекарствами и раскладывает упаковки по ящичкам аптекарского шкафа. После нескольких минут пристального созерцания он сделал вывод, что даже уродливо сшитое платье не может скрыть наличия по-настоящему хорошей фигуры. «Истинная стать всегда себя покажет», — глубокомысленно заключил Корсаков и уже открыл рот, готовясь тактично кашлянуть, как вдруг девушка повернулась и увидела его. Испуганно ахнув, она выронила коробку с упаковками каких-то ампул, но у самого пола ловко ее подхватила. В бар хатных черных глазах девушки читались удивление и робость, однако Корсаков готов был поклясться, что уловил в этих глазах вспышку лукавства и женского торжества. «Эге! Похоже, в этом омуте черти водятся», — подумал он и заявил:

— Извиняюсь за беспокойство, но что-то мне нездоровится.

Она ответила тоже по-английски, с трудом подбирая слова:

— Врача сейчас нет, он уехал в Мешхед за лекарствами. А что случилось?

Корсаков болезненно сморщился и ответил уже на фарси, поглаживая себя по животу:

— Что-то не то... Что-то мне не по себе... По правде говоря, я ужасно страдаю, но признаюсь в этом только вам, как врачу. Вообще-то я все переношу очень мужественно — Аллах укрепил мои силы.

   — Но я не врач, — возразила девушка. — Я всего лишь медсестра.

— Не верю! — с пафосом воскликнул Корсаков. — В ваших глазах я вижу великую мудрость. Я ставлю вас выше любого врача!..

Девушка хотела что-то возразить, но Корсаков упрямо продолжал:

— Я вижу, что вы мудры, как Айша, могучи, как Фатима...

Девушка не выдержала и рассмеялась. С трудом овладев собой, она строго произнесла, хотя в глазах ее плясал смех:

— Зачем вы мне все это говорите? Лучше скажите, что у вас болит, вы ведь пришли за помощью.

— Душа болит, — заявил Корсаков. — Душа и сердце. Я ужасно одинок в этой жизни, но свое одиночество я почувствовал только сейчас, когда увидел вас. Теперь я всегда буду страдать, когда вас не будет рядом со мною.

— Мне не подобает слушать такие речи, — сердито сказала девушка. — Почему вы решили, что со мной можно так себя вести?

— Да, я виноват, — смиренно потупился Корсаков. — Я знаю, что оскорбляю вашу скромность, но у меня нет другого выхода. Кто знает, где я окажусь завтра? Потому-то я и дерзнул заговорить с вами. Я бы никогда себя не простил, если бы не сделал этого.

— Но ведь вы меня впервые видите! Да и я вас совсем не знаю, — возразила девушка.

— Ну, во-первых, я уже видел вас сегодня в своем номере. Очень вам благодарен за порядок, который вы там навели, хоть это и не входит в ваши обязанности. Во-вторых, простите меня, ради Аллаха, за то, что сразу не представился. Меня зовут Винсент Келли, я родом из Ирландии, хотя живу по большей части в Америке.

— А здесь вы чем занимаетесь? — поинтересовалась девушка.

— Помогаю строить фабрику, я ведь инженер, — не моргнув глазом соврал Корсаков. — Но вы не сказали, как вас зовут.

— Рипсимэ, — после секундного колебания ответила девушка.

— Рипсимэ? Никогда раньше не слышал такого имени, — поднял брови Корсаков. — Оно христианское или мусульманское?

— Разве мусульманка стала бы здесь работать? — вопросом на вопрос ответила Рипсимэ. — Я армянка, и имя у меня армянское. Была такая святая — Рипсимэ, она распространяла христианство в Армении.

— Как же вы очутились в этих краях? — спросил Корсаков. — Ведь отсюда до Армении неблизкий путь.

— В XVIII веке персидский шах переселил армян в Персию, — объяснила Рипсимэ. — С тех пор мои предки живут в этой стране. В Мешхеде поселился мой дед — он перебрался сюда из Тебриза после армянского погрома, еще до войны. Здесь, в маленьком городке, жить спокойнее.

— Но уж не веселее, — заметил Корсаков.

— Я училась в медицинском училище в Мешхеде, — продолжала Рипсимэ. — Шла война, требовалось много медсестер. Мешхед — город большой, но веселиться было некогда — учиться приходилось изо всех сил. Нас хотели выпустить поскорее, потому что с фронта поступало очень много раненых. Мы и английский немножко учили, чтобы читать аннотации к лекарствам. А откуда вы так хорошо знаете фарси?

— Работал когда-то в этих краях, — туманно пояснил Корсаков.

— В Афганистане? — уточнила Рипсимэ.

— Да, — с удивлением в голосе ответил Корсаков. — Как вы догадались?

— Я знаю, что вы сказали мне неправду, — объяснила Рипсимэ. — Вы вовсе не инженер — вы и ваши товарищи приехали сюда воевать. Поэтому я подумала, что вы могли бывать и в Афганистане, ведь там тоже война и тоже говорят на фарси. Мне кажется, именно там вы стали интересоваться исламом.

— Почему вы думаете, что я интересуюсь исламом? — еще больше удивился Корсаков.

— Если бы вы не знали ислама, вы не знали бы, кто такие Айша и Фатима, — ответила Рипсимэ.

— Что ж, правильно, — улыбаясь, кивнул Корсаков. — Действительно, мне было очень любопытно узнать, чем живут люди здесь, на Востоке. В Европе и в Америке об этом почти никто не знает. Мне хотелось понять мусульманский мир, ведь он составляет, наверное, треть человечества.

— Ну что ж, кое-что вам удалось, вы говорите на фарси вполне прилично-, — тоном знатока сказала Рипсимэ. — Неужели вы изучили его в Америке?

— Представьте, да, — ответил Корсаков. — Должен похвастаться: не только фарси, но и арабский, и турецкий, и немножко урду. Выяснилось, что у меня врожденная способность к изучению языков. Я никогда не был особенно трудолюбив, но с языками мне помогал сам господь бог... или аллах. В Америке Восток и восточные языки преподают во многих университетах, так что удивляетесь вы напрасно. И ученые в Америке живут из самых разных стран, поэтому арабскую культуру может преподавать араб, иранскую — иранец и так далее.

— А с армянским языком вам случайно не пришлось познакомиться? — спросила Рипсимэ. — Ведь наша культура — одна из древнейших в мире.

— Знаю, но не пришлось, — развел руками Корсаков. — Есть предел силам человека. Хотя в Нью-Йорке, в том районе, где я жил, было немало армян.

— Да, армяне есть везде, — со вздохом произнесла Рипсимэ и умолкла. Корсаков подождал, не скажет ли она еще чего-нибудь, после чего сообщил:

— А как было бы хорошо — изучить основы армянского языка в свободное время! Такой пробел в образовании можно было бы заполнить! Не хотите стать моим преподавателем? Увидите, я очень способный ученик.

— Но почему именно я? — лукаво спросила Рипсимэ. — Я могу подыскать вам человека и старше, и опытней, — человека, которому уже приходилось преподавать языки. Хотите?

— Не хочу, — покачал головой Корсаков. — Дело в том, что, когда вы смотрите на меня, мне хочется быть совершенством, мне хочется знать все. А какое это великое счастье — говорить с вами на вашем родном языке! Может, таким образом я стану вам ближе...

Рипсимэ улыбнулась, но ответить не успела — в коридоре послышались тяжелые шаги. Корсаков, приблизившийся мало-помалу к девушке почти вплотную, отступил к двери, оглянулся и увидел мрачного небритого здоровяка-повара. Тот стоял, уперев руки в боки, и испытующе смотрел на Рипсимэ. Девушка вспыхнула и отвернулась к столу, на котором громоздились коробки с лекарствами, однако продолжать работу, прерванную появлением Корсакова, ей было непросто — у нее все валилось из рук. «Вот чистая душа! — порадовался Корсаков. — Какая-нибудь европейская сучка выпроводит из дому любовника, через пять минут встречает мужа и даже не покраснеет». Угрюмец-повар явно не собирался уходить, и Корсаков со вздохом произнес:

— Что ж, спасибо за помощь. Как-нибудь на днях зайду сообщить, как идет лечение.

Повернувшись к повару, он сказал ему повелительным тоном:

— Пройдемте-ка  в   бар,   уважаемый,   мне   там кое-что нужно. И нечего смотреть на девушку волком: она — сама скромность.

— Слушаю, господин, — с легким поклоном отозвался повар, пропустил Корсакова вперед и за его спиной что-то резко произнес по-армянски. Корсаков оглянулся и увидел, что Рипсимэ стоит у стола, низко опустив голову, и, как ему показалось, собирается заплакать. «Да, зря Абу Нувас писал о податливых христианках, — подумал он. — Здесь и у христиан нравы суровые». Бросив внимательный взгляд на темное щетинистое лицо повара, он неожиданно заметил в нем парадоксальное сходство с нежным личиком Рипсимэ. «Ну конечно же, это ее отец! — догадался он. — Какой ужасный тиран! Борьба с ним будет нелегкой... Ну да ладно, мы еще посмотрим, кто кого». Они дошли до комнаты отдыха, где повар зашел за стойку наспех устроенного бара.

— «Бифитер», две бутылки, — распорядился Корсаков. — И чего-нибудь закусить — фисташки, маслины... Запишите на счет Винса Келли.

Повар, он же бармен, услышав фамилию, вскинул на него недобрый взгляд, словно стараясь получше его запомнить, сосчитал сумму на микрокалькуляторе, записал ее в журнал и выставил бутылки на стойку.

— Благодарю, господин весельчак, — поклонился Корсаков, сунул бутылки в карманы брюк, остальные покупки рассовал по карманам и направился к лестнице на второй этаж.

Когда он вошел в номер, Розе сел на кровати, потер ладони и радостно воскликнул:

— Наконец-то! Что случилось? Ты до первого этажа ходил битый час!

— Недурная девчонка работает тут в медпункте, — вместо ответа сказал Корсаков. — Если ее приодеть, будет просто шик. Вот с ней-то я и заболтался.

— Молодец! — восхитился Розе, из всех женщин общавшийся без трепета только со шлюхами. — С бабами здесь неважно, так что тебе повезло. Здешние бабы нас боятся, как чумы.. Как это ты так ловко подъехал к этой медсестричке, что она тебя не испугалась?

— Она испугалась, но не так чтобы очень, — сказал Корсаков. — Вся обслуга в нашей казарме — армяне, а они христиане, поэтому предрассудков в отношении европейцев у них поменьше. Но нравы и у них строгие: через некоторое время ее папаша обнаружил, что наш разговор затянулся, пришел и встал над душой, так что мне пришлось сматываться. Папаша работает у нас поваром и по совместительству барменом. Кстати, Эрхард, не думай, что у всех ребят комната так здорово прибрана, как у нас.

— Да? Ну и что? Ты это к чему? — озадаченно спросил Розе.

— А к тому, что лоск у нас наводила как раз моя новая знакомая, — объяснил Корсаков, не скрывая радостной ухмылки. — Она ведь не должна этим заниматься, так что кто-то из нас, похоже, ей приглянулся. Видишь, какая чистота, цветочки, полный холодильник... У ребят такого нет.

— «Кто-то приглянулся»! — фыркнул Розе. — Ну не я же!

— Да, похоже, что я, — согласился Корсаков. — Хотя и не понимаю, во-первых, где она могла меня рассмотреть, а во-вторых, почему ей понравился  именно я. Я ведь за ней не ухаживал, до сегодняшнего дня ни словом с ней не перемолвился, и красоты во мне никакой. То ли дело эта сумасшедшая парочка — твои земляки, Томас и Байтлих: с головой у них, конечно, не все в порядке, но со стороны видно только то, что они оба красавчики. Может, они голубые? Женщины, наверное, это чувствуют лучше, чем мы.

— Они не голубые, Винс, — покачал головой Розе. — Они и в самом деле братья.

— Откуда ты знаешь? — удивился Корсаков.

— Да как-то случайно услышал их разговор, — пожал плечами Розе. — Нехорошо, конечно, но я, ей-богу, не нарочно. Они говорили о доме, о родителях...

— Ну и ну, — повторил несколько раз Корсаков. — Спасибо, что сказал, — такие вещи полезно знать. Само собой, все останется между нами.

— А что ты будешь делать с девчонкой, Винс? — перевел разговор Розе.

— Надо что-то придумать, — пожал плечами Корсаков. — Плохо то, что ее папаша работает тут же. Если бы мы были в Европе, это ничему бы не помешало, но здесь другие порядки: родительская власть выше всего. Ну да ладно, это все дело техники. Другое непонятно: что она во мне нашла? Может, думает выскочить замуж за старичка-европейца, быстренько овдоветь и стать свободной европейской вдовой?

— Да брось, Винс, ну какой ты старичок? Скачешь по горам, как горный козел, ни один молодой с тобой не сравнится, — возразил Розе. — Я вот смотрю на тебя и не могу понять, сколько тебе лет?

— Тридцать семь, — обсасывая маслину, почти машинально ответил Корсаков. Он снова видел перед собой бархатные черные глаза, нежный овал лица, точеный носик с горбинкой, упругие лепестки губ. Неожиданно к его сердцу подкатила волна нежности, и это ощущение поразило его. Ему приходилось испытывать нечто подобное, однако те, былые ощущения были несравнимы по силе с тем, что нахлынуло на него сейчас. Он сидел со стаканом в руке, не замечая удивленного взгляда Розе, и, улыбаясь, смотрел в пространство. Его привел в себя стук в дверь, вслед за которым в комнату ввалился Фабрициус, уже основательно набравшийся. Его красное обветренное лицо лоснилось еще больше обычного, глаза остекленели, в углу рта торчал окурок, Фабрициус взял предложенный ему стакан и произ-  нес заплетающимся языком:

— Ребята, должен вас обрадовать. Завтра в одиннадцать состоится инструктаж, а послезавтра выезжаем на новое задание. Похоже, наши денежки нам предстоит отработать до последнего цента.

— Что они, вконец рехнулись? — возмутился Розе. — Да после такой работы, как в том кишлаке, мы должны отдыхать по меньшей мере пару недель!

— Начальство  говорит,  что  надо действовать сейчас, пока бандитские главари еще не успели насторожиться, — пояснил Фабрициус и разом опрокинул в глотку полстакана джина. Отдышавшись, он добавил: — Я так понял, нам опять придется всемером передавить целый гадючник. И бесшумок опять не привезли. Рене чуть с ума не сошел от злости. Да ладно, плевать, справимся. В Африке бывало и хуже, а все равно как-то справлялись...

Фабрициус налил себе еще полстакана джина, залпом выпил и, продолжая что-то неразборчиво бормотать, тяжело поднялся со стула и вышел в коридор. Собутыльники некоторое время прислушивались к его удаляющимся шагам, а затем Розе поднял свой стакан и, описав им в воздухе сложную кривую, торжественно провозгласил, с трудом ворочая глазами и языком:

— За успех нашего дела, Винс! И за гибель компании!

Корсаков чокнулся с ним и осушил стакан. Некоторое время Розе сидел, улыбаясь своим мыслям, а затем стал клевать носом. Корсаков кое-как перевалил его со стула на кровать, удивляясь твердости его тела — плоть у Розе была как деревянная. Включив электрический светильник у своего изголовья, Корсаков погасил в комнате свет и улегся на кровать поверх одеяла, держа в одной руке стакан с джином, а в другой — сигарету. «Рипсимэ, — думал он, — какое неудобное имя. Просто так и не выговоришь. Надо звать ее Ритой. Рита — красивое имя и почти русское. А собственно, почему «почти»?» Корсаков лежал, прихлебывая джин, и мысленно созерцал облик Рипсимэ, однако черты ее лица стали расплываться и путаться. «Завтра надо увидеть ее снова, — подумал Корсаков. — Хорошо будет идти в рейд и вспоминать ее лицо». В темноте за окном над темной массой гор мерцали и кружились мириады звезд. Казалось, они уплывают в черную пустоту. Молодой месяц висел над тускло отсвечивающей листвой садов, напоминая то ли раскаленную кузнечную заготовку, то ли отгрызенный ноготь. Пока все это было просто пейзажем, и алкоголь позволял любоваться им, не задумываясь о том, что через полсотни часов пейзажу предстояло стать декорацией сцены боя.

К середине дня группа находилась уже в ста двадцати километрах от базы, заняв позицию на гребне гор, окружавших обширную плодородную долину.

Внизу блестела извилистая лента реки, зеленели сады и квадраты посевов, а ближе к тому месту, где цепи гор размыкались, позволяя реке пробежать сквозь ущелье и слиться с рекой Герируд, теснились глинобитные кубики и купола небольшого, но оживленного городка. Справа от Корсакова Фабрициус внимательно изучал долину, разглядывая ее в установленный на треноге телескоп «Унертл». Объектив телескопа нацелился на окраину городка, где даже невооруженным глазом можно было разглядеть окруженный парком загородный дом. Парк располагался у подножия гор, в верхнем течении реки, от которой, видимо, и питались водой многочисленные парковые фонтаны. Изучать территорию поместья Корсаков предоставил Фабрициусу, а сам разглядывал в бинокль спуск с горного хребта и подступы к нему. Они с Фабрициусом составляли группу наблюдения, а остальные прикрывали их с тыла и с флангов. В рюкзаках у всех имелись пуховые спальные мешки и другие теплые вещи, поскольку наблюдение предстояло вести как минимум двое суток. Когда Ла Барбера услышал об этом, он сделал кислую мину и хотел было что-то возразить, но Корсаков напомнил ему о том, что в предстоящей операции на каждого бойца группы придется по меньшей мере по дюжине врагов. «Поэтому мы должны уничтожить их внезапно, пока они не успели опомниться, а значит, нам надо знать, где их посты, когда происходит смена, как они вооружены, ну и все тому подобное. А главное, нам надо точно знать, на месте ли хозяин». Корсакова поддержал Фабрициус: «Винс прав, горячку тут пороть нечего. От нетерпения начальства проваливались многие отлично задуманные операции. Думаете, нам очень хочется пролеживать там бока на камнях?» Ла Барбера задал глупейший вопрос: «Но вы можете гарантировать успех операции?» Фабрициус ухмыльнулся и показал на потолок: «Только господь бог знает, чем кончится дело. Мы-то сделаем все, что можем, а можем мы не так уж мало. Голова Адам-хана расскажет вам об этом, если, конечно, вы еще не выкинули ее на помойку». — «Ладно, поступайте как знаете, но имейте в виду: время дорого. Каждый потерянный день лишает компанию миллионных прибылей», — недовольно сказал Ла Барбера. «Это мы понимаем», — за верил его Фабрициус. Главной целью операции и на сей раз являлось уничтожение местного князька по имени Вахабудин. Этот Вахабудин не был просто горным бандитом, как Адам-хан: он жил в долине, в богатой усадьбе на берегу реки, устроенной на английский манер, владел плодородными пойменными землями и торговал не только наркотическим сырьем, но и продуктами своих обширных поместий, вывозя их, помимо ярмарки в близлежащем городке, в Герат, Мешхед и Кабул, невзирая на войну, терзавшую Афганистан. Научившись договариваться и с иранскими властями, и с множеством властей, существовавших в Афганистане, с компанией Вахабудин договориться не смог, а точнее, не захотел: почуяв грядущее увеличение спроса на наркотическое сырье, он решил, что выгоднее сохранять полную самостоятельность и иметь возможность в любой момент переменить своих торговых партнеров. Боевикам компании предстояло доказать ему, а на его примере и остальным местным князькам, что противодействовать компании — отнюдь не признак мудрости.

Фабрициус и Корсаков двое суток непрерывно наблюдали за территорией усадьбы и подступами к ней. За это время они передвинули свою позицию поближе к усадьбе, чтобы облегчить наблюдение в ночное время. Фабрициус, не отрываясь от телескопа, наносил на схему усадьбы посты, маршруты передвижения часовых, время смены караулов и прихода машин с различными грузами. Затем, когда в условленное время вся группа подтянулась к наблюдательному пункту, он провел инструктаж.

 — Первыми выйдут Терлинк и Вьен. Заминируете дорогу, которая ведет из поместья в город, и затем вернетесь вот сюда, — Фабрициус ткнул толстым пальцем в схему. — Здесь местность позволяет устроить засаду и держать под контролем въезд на территорию усадьбы со стороны города. Ваша задача — отсечь огнем все подкрепления, которые могут подойти к противнику и одновременно уничтожить или хотя бы нейтрализовать посты у въезда. Двигаться будете вдоль русла реки: течение бурное, заглушает любой шум, а под береговым откосом охрана вас не заметит. Если онемеют ноги в воде, не паникуйте, от этого не умирают...

— Ага, только ревматизм заработаем на всю жизнь, — вставил Терлинк.

— Лучше заработать ревматизм, чем пулю в лоб. Мы выходим через полчаса после первой группы, проходим тоже по речному руслу, вот здесь поднимаемся по откосу, снимаем поочередно вот эти три поста и кратчайшим путем быстро продвигаемся к главному зданию усадьбы — Вахабудин ночует там, он приезжает со стороны города каждый день перед закатом. Проще всего было бы попросить Винса шлепнуть его издалека, но он въезжает на машине прямо в гараж под домом и уже из гаража поднимается к себе, так что его практически невозможно взять на мушку. К тому же мы имеем приказ не просто убрать Вахабудина, а при этом еще и навести побольше страху — перебить приближенных, спалить дом и все такое.

— Опять стрелять в женщин? — ядовито заметил Терлинк. — Слава богу, что это будет без меня.

— Ничего, старина, с этим мы и без тебя справимся. Приказ есть приказ, — парировал Байтлих,

почуяв камень в свой огород. Фабрициус сделал вид, будто не слышал перепалки, и продолжал:

— Как только сделаем дело, сразу отходим в горы. Сначала отходят Терлинк и Вьен, мы их при-крываем потом они останавливаются вот здесь и прикрывают нас. Главное — оторваться от противника и скрыться вот за этими скалами, тогда обстрел из долины для нас уже не страшен. Туда ведет что-то вроде тропы — пусть каждый заметит для себя ориентиры на местности, чтобы выйти точно на эту тропу. Иначе можно отбиться в темноте от своих или в лучшем случае переломать себе ноги.

— В таком деле неизвестно, что хуже, — сказал Терлинк. — Кому ты нужен в горах с переломанными ногами? Свои же пристрелят, вот и все.

— Правильно, — хладнокровно кивнул Фабрициус. — Так что рассмотрите хорошенько подходы к цели. И запомните: когда снимем посты и рванем к дому — не терять ни минуты. Если они успеют огнем из дома прижать нас к земле, то нам крышка: там на каждого из нас по десятку человек охраны.

— И в плен не сдашься — после того, что мы натворили в кишлаке Адам-хана, — добавил Терлинк. — Поэтому надо их сразу как следует ошарашить. Эти дикари от всякой неожиданности впадают в панику. Помню, в Африке...

— Здесь не Африка,  Рене, — возразил Корсаков. — Здешний народ воюет из поколения в поколение и к неожиданностям успел привыкнуть. Так что надо постараться до последнего момента не поднимать шума.

— Совершенно верно, — подтвердил Фабрициус. — Имей мы артиллерийский дивизион, тогда другое дело, а так... Короче, до дома надо постараться добраться тихо. В доме действуем быстро: гранату в дверь, потом из автомата по всем углам, и пошел

дальше. Вопросы есть? Если нет, тогда вот так, по обратным скатам, двигаемся к месту спуска. Рене и Жак впереди.

К тому времени, когда стало смеркаться, группа успела спуститься в ущелье, пересечь реку вброд, подняться по обратному скату хребта и занять позицию на гребне над самой усадьбой. Фабрициус и Корсаков продолжали рассматривать усадьбу в бинокли ночного видения. Там все шло своим чередом, за исключением одного: кортеж Вахабудина, черный «Мерседес» и два джипа с охраной впереди и сзади, все еще не появился со стороны города.

— Что за черт! — пробормотал Фабрициус. — Я думал, что он не любит приезжать домой затемно. А днем нас тут запросто могут обнаружить. Неужели придется топать обратно в темноте?

Время шло, но дорога из города оставалась темной. Фабрициус, уже отправивший вперед Вьена и Терлинка, от волнения сопел все громче. Неожиданно из-за темной массы городских построек сверкнули огни фар, полосы света обшарили поля и легли на дорогу. Блестя стеклом, никелем и эмалью, кортеж из трех автомобилей неторопливо направлялся к усадьбе, выхватывая фарами из темноты купы деревьев в садах, насыпи вдоль оросительных каналов и придорожный бурьян. Фабрициус стиснул руку Корсакова и прохрипел:

— Слава богу, едут... Подождем, пусть заедут в дом, дальше все по плану.

Однако операция обернулась не так, как планировал Фабрициус. Когда машины приблизились к въезду в усадьбу, со стороны речного русла что-то сверкнуло, и вслед за этим до группы донеслось уханье гранатометных выстрелов. Оба заряда угодили в автомобиль, следовавший в центре кортежа, — в лимузин Вахабудина. Огненным шаром озарил ночь взорвавшийся бензобак, и в ту же секунду кумулятивная граната разнесла изнутри салон. Кувыркаясь, «Мерседес» полетел в придорожную канаву, а к темному небу взмыли, описывая причудливые траектории, охваченные пламенем обломки. Наемники, словно завороженные, наблюдали за тем, как они, рассыпая клочья огня, валятся на землю. Из-за шума воды и гудения ветра казалось, будто они падают совершенно беззвучно. Однако щелканье пулемета донеслось до залегшей на гребне группы достаточно отчетливо, затем с глухим грохотом взорвался бензобак переднего джипа, и возле машины заметались охваченные пламенем фигурки людей. Еще раз ухнул гранатомет, и замыкавший кортеж джип тоже взлетел на воздух. Три пылавшие машины ярко освещали дорогу, въездные ворота и пост у ворот. В освещенном пространстве метались человеческие фигуры, некоторые из них упали и распластались на земле, но остальные рассеивались за укрытиями и пропадали из виду. В темноте там и сям замерцали вспышки выстрелов, стремительные пунктирные линии трассирующих пуль понеслись сквозь мрак к тому месту, откуда обстреляли кортеж. В бинокль ночного видения Корсаков ясно различил цепочки людей, бежавших через парк к въездным воротам. Вероятно, это зрелище заставило Фабрициуса наконец очнуться от изумления, потому что он прохрипел:

— Черт! Там Терлинк! Все вниз, держитесь тропы!

Он сорвал с плеча автомат и ринулся вниз, остальные гуськом последовали за ним, чутьем угадывая в темноте изгибы тропы, а точнее — просто промоины, вилявшей между скал и валунов. По мере спуска трескотня перестрелки становилась все громче, пока не превратилась в доносившийся со стороны въезда в усадьбу сплошной рев. Фабрициус, бежавший впереди, не стал поворачивать к реке: осторожными перебежками, время от времени припадая к земле, он направился прямиком к линии постов. Группа развернулась в цепь, когда откуда-то из-под земли раздался вопль на фарси: «Стой! Кто идет?» В ту же секунду Фабрициус взмахнул рукой. Где-то в чреве земли багрово полыхнула вспышка, рыкнул взрыв, и Фабрициус, выпрямившись, ринулся вперед. Корсаков бросился за ним. Слева он услышал новые взрывы гранат. Фабрициус обернулся и заорал:

— Не растягиваться! Держитесь за мной! Оттесняйте их от реки, надо дать ребятам прорваться вдоль берега!

Впереди и левее Корсаков заметил несколько темных фигур, выбежавших из-за купы деревьев. Не целясь, он дал очередь от бедра, и один силуэт беззвучно упал на газон, но другие открыли ответный огонь — во мраке запульсировали голубоватые вспышки, и в воздухе над головой Корсакова повеяло зловещим ветерком от пуль, прошедших чересчур высоко. Слева одновременно ударили три автомата, скосив стрелявших, а кто-то несколькими трассирующими очередями прошил для верности то место, где они упали.

— Ребята, не зарывайтесь, вперед только перебежками! — прокричал Фабрициус. Команда прозвучала вовремя, потому что ответный огонь становился все плотнее. Группа залегла, но через несколько секунд Фабрициус, а за ним Корсаков поднялись и бросились вперед. Пока они делали перебежку, остальные прикрывали их, стреляя по вспышкам и по возникающим среди кустов и деревьев темным фигурам. Фабрициус с Корсаковым упали на землю и в свою очередь открыли огонь, пока остальные подтягивались к ним. Они уже поравнялись с домом, и когда Корсаков поднялся для следующей перебежки, со стороны дома донеслось щелканье пулемета, и очередь взбила землю и траву прямо перед носками его ботинок. Он вновь покатился на траву и успел заметить вспышки выстрелов на втором этаже дома. Еще одна очередь вспорола дерн совсем рядом, только чудом никого не задев. Пристрелявшемуся пулеметчику хватило бы еще нескольких секунд, чтобы разделаться с группой, но этих секунд ему не дал Карстен Томас: среди свиста пуль он встал на одно колено, не спеша навел гранатомет на окно, откуда бил пулемет, и выпустил заряд, влетевший точно в оконный проем и разорвавшийся в комнате. Взрывом вынесло наружу кусок стены, оконную раму и пулеметчика вместе с пулеметом — переворачиваясь в воздухе, стрелок тяжело рухнул на газон. Сквозь проломленную стену было видно, что в развороченной взрывом комнате что-то загорелось — неяркие пока блики заструились по окружавшим дом дорожкам и по траве газона, освещая лежавшие там и сям неподвижные тела. Томас, войдя в раж, выпустил еще одну гранату в сторону фонтана, над парапетом которого показались головы в . плоских шапочках. Граната попала как р.аз в кромку парапета — грохнул взрыв, брызнули в разные стороны осколки камня, и вода, хлынувшая из фонтанной чаши, затопила усыпанную песком площадку с валявшимися на ней телами охранников, отброшенными взрывной волной. Группа продолжала продвигаться к излучине реки, неподалеку от которой находились въездные ворота, озаренные пламенем пылающих автомобилей. Корсаков уже видел при свете пожара луг в излучине, по которому рассеялись уцелевшие люди Вахабудина, короткими перебежками подбиравшиеся к кромке берега. Пулемет Жака Вьена, огрызаясь короткими очередями, прижимал их к земле, однако атакующих было слишком много. Корсаков заметил какое-то движение у въездных ворот — видимо, там накапливалось подкрепление для охранников Вахабудина, пытавшихся расправиться с Вьеном и Терлинком. Рассмотреть подробнее то, что происходило у ворот, Корсаков не успел — от реки докатилось уханье гранатомета, и заряд, пролетев добрых двести метров, раздробил один из воротных столбов, после чего кирпичная арка покачнулась и рухнула вниз — прямо на головы людей Вахабудина, перебегавших к речной излучине на помощь своим. От ворот донеслись вопли, а рядом с собой Корсаков услышал восхищенный смех — смеялся Клаус Байтлих.

— Молодец, Рене, — воскликнул «близнец», — отличный выстрел!

— Карстен, Клаус, оставайтесь здесь, будете прикрывать нас с фланга. Мы отбросим от реки всю эту шайку, дадим возможность Жаку и Рене отойти и тогда сами отойдем тоже. Держите под обстрелом пропускной пункт у ворот, там особенно много халатников, — распорядился Фабрициус.

— Слушаюсь, генерал! — со смехом отозвался Байтлих, и «близнецы», поминутно припадая к земле, двинулись влево, выбирая подходящие огневые позиции. Фабрициус, Корсаков и Розе направились дальше к излучине под прикрытием огня, который вскоре открыли «близнецы». Сделав несколько перебежек, они достигли границы усадьбы, обозначенной всюду решетчатой оградой, а в этом месте, у реки — глинобитной стеной в полтора человеческих роста.

Розе скомандовал:

— Отползите от стены и не вставайте, пока я ее не разобью.

Он достал из-за спины гранатомет и из положения лежа всадил в стену гранату, взрыв которой заставил всех троих вжаться в землю. В стене образовалось отверстие, достаточное для того, чтобы пролезть человеку. Розе перезарядил гранатомет и выстрелил в стену еще раз, затем еще и еще. В конце концов большой кусок стены обвалился, и все трое, не теряя времени, бросились к пролому и залегли вдоль его нижней кромки. Корсаков увидел, что атакующие растекаются по лугу, охватывая с двух сторон то место, откуда отстреливались Тер-линк и Вьен. Передвигаться людям Вахабудина было непросто — их фигуры четко выделялись на фоне полыхавших автомобилей, однако их огневой перевес заставлял обороняющихся поминутно прятаться под береговым откосом и менять позиции. Фабрициус, Корсаков и Розе заняли свою позицию в проломе стены в самый критический момент и, тут же оценив обстановку, начали действовать. Когда несколько темных фигур на лугу поднялись, чтобы сделать перебежку, Фабрициус свалил всех троих очередью из автомата, а Розе, как-то механически взмахнув рукой, швырнул гранату туда, где мигали огоньки автоматов, прикрывавших рывок тех, в кого стрелял Фабрициус. Рявкнул взрыв, на фоне пожара вверх взлетели какие-то клочья, послышались стоны, и зловещие огоньки погасли. Розе, весь обвешанный гранатными сумками, продолжал доставать из них одну гранату за другой и точным движением робота метать их туда, где замечал малейшее шевеление, с легкостью меняя направление и дальность броска. Корсаков впервые увидел такую точность расчета, когда граната разрывалась в воздухе над залегавшей группой бойцов противника, поражая сразу несколько человек. Фабрициус короткими очередями бил по правофланговому отряду охранников, который обходил Терлинка и Вьена слева и оказался ближе других к ограде усадьбы.

— Винс, надо остановить тех, которые дальше отсюда, которые обходят справа! Они вот-вот доберутся до русла! Ты видишь их?

Корсаков достал из-за спины снайперскую винтовку и припал глазом к окуляру прицела ночного видения. Бесцветные, слегка светящиеся фигуры перебежками продвигались к реке. Корсаков поймал одну из них в перекрестье прицела и плавно нажал на спуск. Фигура, словно налетев на невидимое препятствие, остановилась, выпрямилась и замерла, а затем медленно повалилась на землю. Корсаков забыл об опасности, об ответном огне и словно слился с винтовкой, ощущая линию прицеливания как линию движения его собственной руки, готовящейся сделать смертоносный выпад.

— Все в порядке, Кристоф, я хорошо их вижу, — сказал Корсаков, переводя ствол винтовки на следующую бегущую фигуру. — Думаю, они сейчас остановятся, — добавил он, вновь нажимая на курок и лишь краем глаза заметив, как подстреленный человек поворачивается вполоборота и оседает на землю на подкосившихся ногах. Корсакову некогда было наблюдать за тем, как падает жертва: он выискивал прицелом все новые цели и стрелял раз за разом, упиваясь чувством единения с оружием. Он слышал разрывы гранат, которые Розе швырял с размеренностью метронома, щелканье автомата Фабрициуса и видел, как люди на лугу сначала прижимаются к земле, а затем, почувствовав, что пули и гранаты достают и лежащих, начинают то отползать, то перебегать назад к дороге. Пулемет Вьена наконец смолк, и Корсаков понял, что их товарищи, положившись на огневую поддержку с фланга, по речному руслу идут к ним. Он стрелял не переставая, пока люди Вахабудина не покинули окончательно луг и не залегли в канаве вдоль дороги. Прекратив огонь, Корсаков тем не менее настороженно следил в прицел за невысокой насыпью, обозначавшей канаву. Когда один из охранников приподнялся над насыпью и положил на плечо гранатомет, Кор саков мгновенно поймал его в прицел, грохнул выстрел, и гранатометчик, видимо, только раненный, молниеносно юркнул в укрытие, бросив гранатомет на наружном скате насыпи. Розе для острастки тоже швырнул в сторону канавы пару гранат, разорвавшихся в воздухе с небольшим недолетом и заставивших людей Вахабудина еще плотнее вжаться в землю. Тем временем из-под берегового откоса донеслись всплески, приглушенные голоса, и над кромкой откоса появилась голова Терлинка. Тяжело дыша, голова прохрипела:

— Кристоф, дай руку! Не чувствую ног, не могу влезть.

Фабрициус перебежал к берегу и помог выбраться сначала Терлинку, а потом Вьену. Терлинк сразу распластался на земле и принялся тереть ноги одна об другую, а Вьен попытался привстать, но тут же упал.

— Ноги как деревянные, — со смущенной улыбкой пояснил он. — Вода в реке очень холодная.

В руках Вьен держал пулемет и при падении бережно поднял его над головой. Терлинк раздраженно заметил:

— Я ему говорил: брось свою машинку, все равно патроны кончились, а он ни в какую.

— Эрхард, Винс, отходите, а эти ребята вас,прикроют — все равно они пока не могут ходить, — распорядился Фабрициус.

— А ты? — спросил его Корсаков.

— А я буду растирать им ноги, — невозмутимо ответил Фабрициус. Корсаков рассмеялся, выпустил, почти не целясь, несколько пуль по головам, показавшимся над гребнем насыпи, и, заставив их вновь попрятаться, закинул винтовку за спину. Делая зигзаги и пригибаясь, он побежал к тому месту, откуда вели непрекращающийся огонь «близнецы». Через минуту он растянулся на земле возле Байтлиха, лежа на боку, перезарядил винтовку и приготовился стрелять. Однако люди Вахабудина, убедившись в меткости своих противников, предпочитали себя не обнаруживать — стоило одному из них дать короткую очередь, как Томас мгновенно пометил место, откуда тот стрелял, трассирующими пулями, и Байтлих немедленно всадил туда же добрую половину магазина. Томас и Корсаков в это время не стреляли, настороженно вглядываясь в темноту, готовые прикрыть Байтлиха, если кто-нибудь вздумал бы открыть по нему ответный огонь. Пожар во дворце Вахабудина тем временем разгорался все сильнее, сквозь гул пламени то и дело прорывался треск рвущихся патронов, и огненные стрелы вылетали в темноту через лопающиеся со звоном окна. Ярко освещенные дорожки и площадка вокруг фонтана были густо усеяны неподвижными телами — на некоторых из них тлела одежда. Мертвецов стало значительно больше по сравнению с тем моментом, когда Корсаков в первый раз поравнялся со зданием. Словно прочитав его мысли, Байтлих похвастался:

— Это мы с Карстеном поработали.  Видишь, сколько накосили? Они закрыли ставни на окнах со  стороны гор, и когда пожар стал разгораться, им пришлось прыгать на эту сторону, а тут они были как на ладони. По-моему, мы ни одному не позволили уйти. Некоторые сидели в доме до последнего, но и тем пришлось выскочить, когда начало припекать.

— Молодец, — похвалил его Корсаков. В этот момент во мраке, колеблемом отсветами пожара, возникли темные бегущие фигуры, голос Фабрициуса предостерегающе крикнул: «Свои!», и рядом с Корсаковым, звякнув снаряжением, плюхнулись на землю Фабрициус, Терлинк и Вьен. Пулемет, для которого уже не было патронов, Вьен приладил на спину, а в руках сжимал автомат, видимо, взятый им по дороге у убитого.

— Отходите, мы прикроем! — предложил Терлинк.

— Ну нет, зачем? — возразил Томас. — Мы отлично тут все пристреляли. Лучше вы отходите. За нас не волнуйтесь, все будет отлично. Эрхард, иди с ними, останешься у начала тропы и дождешься нас.

— Все правильно, — поднимаясь, сказал Фабрициус, — пошли, ребята.

— Не нравится мне это, — ворчал Терлинк, следуя за ним. Розе только молча потрепал Корсакова по плечу, и четверо, пригибаясь, исчезли во тьме.

Оставшиеся некоторое время выжидали, а затем Томас произнес:

— Ну, Винс, давай. Мы тебя прикроем.

Однако не успел Корсаков приподняться и закинуть винтовку за спину, как вдруг по долине — по верхушкам садов, по дороге, по тополям вдоль каналов — забегали бледные отсветы. Сомнений не было — по дороге к усадьбе на полной скорости приближались с включенными фарами два бронетранспортера. Откуда-то из-за кустов донеслись торжествующие вопли людей Вахабудина.

— Доннерветтер! — выругался Томас. — Обрадовались, ублюдки! Винс, оставайся здесь, Клаус, за мной!

Корсаков приподнялся, но «близнецы» уже рванулись вперед, и он понял, что не успеет их остановить. Со стоном он растянулся на траве, вновь припал глазом к окуляру прицела, но тут же оторвался от него. В «близнецов» никто не стрелял, они благополучно пересекли газон и скрылись за куртиной подстриженных кустов. «Совсем рехнулись!» — пробормотал в отчаянии Корсаков. При свете пожара и невооруженным глазом было прекрасно видно, как бронетранспортеры стремительно приближаются к воротам и как выскакивают из кюветов и бегут вслед за ними отлеживавшиеся в кюветах охранники. Передний бронетранспортер, однако, в воротах замешкался: путь ему преграждал завал, созданный обрушившейся аркой. Рыкнув, машина стала взбираться на груду обломков, но при этом повернулась бортом к тому месту, где скрылись из виду «близнецы». Тут же ухнул гранатометный выстрел, заряд мелькнул в воздухе, прожег борт машины и разорвался внутри. Бронетранспортер вздрогнул и замер, окутавшись дымом и еще больше загромоздив ворота. Люки не открывались — видимо, экипаж погиб сразу. Следующая граната пролетела над самой башней второго бронетранспортера. Тот проворно попятился от ворот, рискуя передавить поднявшуюся из кюветов пехоту, и принялся трассирующими очередями из крупнокалиберного пулемета молотить по газонам, кустам и дорожкам ухоженного парка. Маневрируя на дороге, он спихнул в канаву уже почти догоревшие останки двух джипов и «Мерседеса», что вызвало горестные вопли людей Ваха-будина, боявшихся, видимо, что от их вождя в результате вовсе ничего не останется. Пока бронетранспортер скашивал свинцом подстриженные кусты, валил деревца и перепахивал газоны, группа охранников попыталась под прикрытием его огня прорваться в ворота. Корсаков несколько раз подряд нажал на курок винтовки, и три фигуры, словно споткнувшись, повалились и застыли на битых кирпичах. Остальные залегли там же за грудой обломков. Корсаков увидел, как «близнецы» один за другим перемахнули через куртину и, быстро перезарядив винтовку, выпустил половину магазина в проем ворот, а другую половину — в темные фигуры, подбиравшиеся к решетке ограды. Заставив противника в очередной раз прижаться к земле, Корсаков заорал:

— Бегите за дом, я прикрою!

«Близнецы» перебежками, прячась за кустами и бордюрами дорожек, обогнули полыхавший дворец Вахабудина и скрылись в темноте. Переползая и перекатываясь по траве, Корсаков добрался до кром- ки берегового откоса и вдруг расслышал в ровном шуме бегущей воды негромкие всплески шагов. Он догадался, что людям Вахабудина удалось добраться до русла реки и предпринять обход по воде. Похвалив себя за своеврменный отход, Корсаков достал из подсумка гранату, выдернул зубами чеку и, сжимая взведенную гранату в кулаке, приподнялся над краем откоса. Он не ожидал, что враги успели подойти так близко: до их черных фигур, отчетливо выделявшихся на светящемся фоне воды, оставалось всего метров двадцать. Походка идущих была неуверенной — видимо, от ледяной воды они уже не чувствовали под собой ног. Приподнявшегося над откосом Корсакова они заметили сразу: замигали белые огоньки, загрохотали автоматные очереди, светящийся пунктир трассирующих пуль пронизал темноту. Корсаков вовремя успел припасть к земле, но уже засек местоположение обходящей группы и швырнул гранату не глядя, лежа на боку. Прогремел взрыв, послышались вопли раненых. Корсаков метнул вторую гранату, стараясь попасть в то же самое место, и после взрыва высунулся из-за кромки откоса. Над водой больше никого не было, только быстрое течение перекатывало по камням безвольные  тела. Корсаков по откосу съехал в воду и, преодолевая силу потока, зашагал вверх по руслу. Камни вывертывались у него из-под ног, холод словно клещами сдавливал плоть. Он заставил себя доковылять до того места, где неподалеку было начало тропы. Река бежала здесь в каменных берегах, и Корсаков, отыскав расселину в гранитной стене, полез наверх. Ноги его по чувствительности ничем не отличались

от протезов, и он всаживал их между стенок расселины, словно неживые предметы. Добравшись до верхнего края обрыва, он совершенно выбился из сил и некоторое время лежал, переводя дыхание, на неудобных каменных выступах, больно вдавливавшихся в ребра. Со стороны усадьбы по-прежнему раздавалась стрельба: бронетранспортер поливал темный массив гор трассирующими очередями. Стрелять ему приходилось вслепую, так как товарищи Корсакова не отвечали на огонь, чтобы не обнаруживать себя. Корсаков поднялся на ноги, сделал несколько неуверенных шагов, но потерял равновесие и упал, больно ударившись о камни.

— Ребята, это я, Винс! — крикнул он, опасаясь, что наемники, заслышав шум, решат, что их обошли, и поднимут стрельбу.

— Давай сюда, — проскрипел из темноты голос Эрхарда Розе.

Корсаков, с трудом заставив себя встать, почувствовал, что вот-вот снова упадет, и сел, прислонившись спиной к валуну, защищавшему его от обстрела со стороны усадьбы. Сняв ботинки, он принялся растирать свои холодные как лед ноги и вскоре услышал голос Розе прямо у себя над головой:

— Винс, ты в порядке? Мы все ждем тебя.

— Пришлось уходить по реке, и я, кажется, отморозил ноги, — объяснил Корсаков.

Розе успокоил его:

— Ничего, сейчас разотрем, и все пройдет. Рене и Жак тоже промочили ноги, а сейчас уже прекрасно бегают.

Розе принялся энергично растирать правую ногу Корсакова, а тот сосредоточился на левой. Вскоре уколы возобновляющегося кровообращения заставили его застонать сквозь зубы.

— Ничего, сейчас они отойдут, — сказал Розе. — Вставай, обопрись на меня и пошли, а то эти ублюдки очухаются и сядут нам на хвост.

Корсаков не думал, что люди Вахабудина осмелятся полезть в ночные горы после полученной трепки, да и число их изрядно сократилось, однако огонь со стороны усадьбы заметно усилился. По горам, высекая из камней искры и осколки, бил уже не только пулемет бронетранспортера, но и десятки других стволов. Тропа, петлявшая среди скал, была защищена от пуль, но до нее предстояло пройти полсотни метров по открытой местности. Корсаков продолжал ощущать в ногах колотье и зуд, но все же поднялся, цепляясь за валун, и двинулся вперед. Розе подхватил его под руку. Пули посвистывали в воздухе, однако при поддержке Розе Корсаков благополучно добрался почти до самого начала тропы. Он уже услышал приветственные возгласы «близнецов», как вдруг его словно кто-то ткнул сзади в бедро бильярдным кием. «А, черт!» — выругался Корсаков и, споткнувшись, свалился за валун в объятия Фабрициуса. Горячая струя крови побежала по ноге вниз, но отрадно было хотя бы то, что пуля не задела бедренную артерию — в противном случае кровь била бы фонтаном и ее вряд ли удалось бы остановить. Корсаков видел на своем веку множество смертей от ранений в бедро и подумал, что ему повезло: пуля засела в мягких тканях, не задев ни артерии, ни кости, к тому же не оказалась крупнокалиберной, иначе ногу могло просто оторвать.

—. Что такое? — встревоженно спросил Фабрициус, усаживая Корсакова на землю. — Ты ранен? Идти сможешь?

— Ранен, но легко, — ответил Корсаков. — Похоже, даже смогу идти, хотя пуля засела в ноге, я ее чувствую. Помогите мне сделать перевязку.

— Ничего, Винс, мы тебя донесем, если что, — с готовностью заявил Карстен Томас. — Когда горы кончатся, можешь сесть на меня верхом. В детстве мы постоянно играли в «конный бой», и потом мне это пригодилось. Помнишь, тогда, в Африке, Клаус?

— Да, он тащил меня, вернее вез, километров пять, когда меня тоже ранило в ноги. Когда мы добрались до своих, он, по-моему, уже не мог говорить, а только ржал, — подтвердил Байтлих, и «близнецы» разразились беззаботным смехом.

Фабрициус скомандовал:

— Вперед, за мной. Не отставать!

Поддерживаемый Томасом под левую руку, Корсаков захромал по тропе. Позади него шел Байтлих, тоже готовый его поддержать. Каждый шаг отдавался тупой болью в пробитой мышце, но терпеть было можно. Когда группа переваливала через хребет, Корсаков оглянулся, чтобы в последний раз взглянуть на усадьбу. Горевший дом никто и не пытался тушить, на его крыше от жара скрутилась жесть, а из открывшихся провалов в темноту неслись вороха искр. По освещенным пламенем пожара газонам и дорожкам вяло слонялись редкие фигуры, уже не стреляя по горам — видимо, открывшаяся в усадьбе картина погрома ошеломила этих людей. Однако Корсаков заметил, что бронетранспортер движется по дорожкам к западной границе усадьбы, проходившей у подножия гор. Видимо, экипаж хотел высадить группу преследования, но сделать это ему не удалось: грохнул взрыв, тяжелую машину слегка подбросило в воздух, а затем она ткнулась носом в землю, словно усталая лошадь, припавшая на колени. На звук взрыва обернулись и товарищи Корсакова.

— Что это было? — изумленно спросил Розе.

— Мина, старина, обычная противотанковая мина, — откликнулся Терлинк. — Я же их не израсходовал в самом начале дела, потому что нам пришлось работать из гранатометов. Ну и чтобы не таскать с собой это добро, я чуть задержался, когда мы отходили к горам, и расставил мины на дорожке. Ясно ведь было, что они рано или поздно прорвутся через ворота и покатят за нами. Я столько этих кастрюль расставил в Африке, что поставить четыре штуки для меня — секундное дело.

— Что же, Рене, сегодня ты сделал самое главное, — заметил Фабрициус. — Как командир группы, я намерен потребовать для тебя поощрения у начальства.

— Дождешься от них, как же, — пробурчал Тер-линк.

Когда группа спустилась с хребта и зашагала по ровному плато, «близнецы» перестали поддерживать Корсакова, Томас пригнулся и сказал:

— Ну, Винс, садись мне на плечи.

— Ты что, серьезно? — удивился Корсаков.

— Конечно, серьезно. Не зря же я такой бестолковый — я должен был родиться верблюдом! — И Томас рассмеялся собственной шутке.

Корсаков отдал Байтлиху винтовку, рюкзак, подсумки с оставшимися боеприпасами и послушно вскарабкался Томасу на спину.

— Ну, вперед! — бодро прокряхтел «близнец». — Сейчас бы пивка с горохом и салом — как бы я тогда пернул для ускорения!

Рипсимэ сидела в своем медпункте и время от времени принималась плакать. Застав ее за разговором с наемником, отец наговорил ей множество обидных слов, и теперь она в одиночестве предавалась занятию, хорошо знакомому всем несправедливо обиженным людям: подбирала убедительные возражения на упреки отца. «Я просто поговорила с ним, вот и все! — горячо доказывала Рипсимэ воображаемому собеседнику. — Мы не должны вести себя как дикари и шарахаться от европейцев. В конце концов, мы такие же христиане, как они, а наша культура древнее на тысячу лет». — «Вот именно — у нас своя культура, — рычал отец. — Наши женщины не болтают запросто с какими-то проходимцами. Ты не маленькая и должна понимать: он хочет от тебя только одного. Не забывай, вокруг люди — что они скажут о тебе, о твоих родителях?» — «Отец, я уже выросла и могу общаться с другими людьми, пусть это даже мужчины. Если они не позволяют себе ничего лишнего, то что тут плохого? Вспомни, я ведь работала с ранеными в военном госпитале!» — «То были раненые, а не здоровенные быки, как здесь. Что за вред от раненого? Сам бог велел проявлять к нему милосердие, а в каком милосердии нуждался тот тип, который любезничал с тобой? Разве ты не знаешь, что за нравы в Европе? Тебя, неопытную дурочку, мигом охмурят и бросят. Все будут считать тебя шлюхой — ты подумала о том, что за жизнь тебя ждет? Не забывай, где ты живешь. Нам здесь и так несладко, а если ты еще запачкаешь свое имя, да и мое заодно? Нас и вовсе сживут со свету. А может, ты надеешься, что тебя возьмут в Европу?» И в ушах Рипсимэ вновь раздавался язвительный смех отца. «А может.и возьмет, — разве я так уж плоха?» — мысленно произносила Рипсимэ возражение, которого никогда не осмелилась бы произнести вслух. «Короче говоря, если я еще раз увижу, как ты болтаешь с этим бандитом, то запру тебя дома, так и знай. Обойдемся без твоих денег! А потом выдам тебя замуж за первого, кто захочет жениться на такой бесстыжей дуре». Рипсимэ вновь видела, как отец, уничтожающе сверкнув глазами, вылетает из медпункта в коридор, с треском захлопнув за собой дверь, и в очередной раз заливалась слезами. В сущности, она ничего не могла противопоставить доводам отца. Если бы ее спросили напрямик, признает ли она их верность, ей пришлось бы ответить утвердительно — таковы уж были ее воспитание и склад ее ума. Однако сердце недвусмысленно подсказывало ей, что от мужчины, который так почтительно и галантно разговаривал с нею, она не должна ожидать ничего плохого. Она сразу выделила его из всех его товарищей, потому что он один не бросал на нее голодных взглядов, не отпускал шуточек, сопровождавшихся гнусным хохотом, и даже, кажется, ее не замечал. Однако во время беседы Рипсимэ читала в его глазах искреннее восхищение, и это было ей чрезвычайно лестно. Она знала, что перед ней стоит не обычный человек — его спокойные синие глаза, крепкая фигура, непринужденная речь действовали на Рипсимэ успокаивающе. В его присутствии она чувствовала себя защищенной. И в то же время этот человек внушал ей какой-то безотчетный страх — она боялась не его самого, не дерзкого поступка с его стороны, а того, что может с ним произойти, потому что исходившее от него почти сверхъестественное спокойствие могло порождаться только презрением к жизни.

Ночь прошла спокойно. Ближе к утру Рипсимэ, не раздеваясь, прилегла вздремнуть на диванчике в комнате отдыха для медперсонала. Проснулась она уже засветло по звонку будильника и решила до приезда врача из Мешхеда принять душ, чтобы освежиться и прогнать сонную одурь. Врач приезжал каждый раз, когда группа европейцев куда-то выезжала. Рипсимэ понимала, что врач ожидает раненых — недаром к ее скромному медпункту примыкала неплохо оборудованная операционная.

Избалованные европейские дамы, несомненно, ужаснулись бы, взглянув на безукоризненно чистые платье и белье Рипсимэ — такую одежду в Европе носили, должно быть, лет триста назад, да и то простолюдинки. Однако, взглянув на обнаженную Рипсимэ, любая европейская богачка отдала бы все свои самые изысканные туалеты и самые дорогие украшения хотя бы за одно из достоинств робкой христианской девушки из безвестного восточного захолустья: за безукоризненную пропорциональность ее фигуры, за ее упругую золотистую кожу, словно светящуюся изнутри, за полную высокую грудь, за крошечные округлые ступни../ Зеркало на стене душевой было слишком маленьким для того, чтобы Рип-симэ могла увидеть себя с головы до пят, однако оно позволяло ободряюще улыбнуться собственному отражению. Полные, красиво очерченные губы разомкнулись, открыв сияние ровных жемчужных зубов, бархатные черные глаза лукаво прищурились, и Рипсимэ неожиданно показала себе язык. Взбодрившись после контрастного душа, она решила, что унывать не стоит — неужели такая девушка, как она, не сможет заставить события подчиниться своей воле? «Все будет так, как я захочу», — подумала Рипсимэ. Она наливала себе в чашечку кофе из кофеварки, когда с улицы донесся шум моторов. Посмотрев в окно, она увидела, как в облаках пыли подъезжают джипы: впереди четыре военных, а в конце — «Тойота», на которой обычно приезжал на фабрику врач. Видимо, машины встретились на дороге и продолжили путь вместе. Военные джипы, обогнув здание, скрылись из виду, направляясь в гараж. Рипсимэ успела сосчитать сидевших в них вооруженных людей в запыленной камуфляжной форме и в темных очках: при выезде их было семеро, а теперь стало на одного меньше. Сердце Рипсимэ сначала замерло в груди, сдавленное испугом, затем бешено заколотилось, но тут она увидела, как из «Тойоты», остановившейся у входа в здание, выскочил шофер, обежал машину, открыл переднюю дверцу и засуетился, помогая выбраться наружу человеку с перевязанной ногой. Рипсимэ узнала Корсакова и вскрикнула от радости: во-первых, оттого, что он жив, а во-вторых, ему явно предстояло теперь совершенно легально пребывать некоторое время под ее опекой, и даже отец против этого не сможет ничего возразить. Правда, в следующее мгновение Рипсимэ устыдилась столь эгоистических мыслей, подумав о том, что раненому, конечно же, очень больно, и, чего доброго, он теперь навсегда останется хромым. Поддерживаемый с двух сторон шофером и врачом, Корсаков заковылял ко входу в здание, а Рипсимэ бросилась им навстречу. Увидев девушку в коридоре, врач повелительным жестом отправил ее обратно в медпункт:

— Готовьте инструменты, сейчас будем удалять пулю.

Корсаков улыбнулся и произнес ей вслед:

— Не жалейте наркоза, я ужасно боюсь.

Рипсимэ унеслась в операционную, но на бегу успела с улыбкой оглянуться, и у Корсакова в груди сразу разлилось блаженное тепло, а тянущая боль в бедре перестала раздражать. Врач по-английски лаконично приказал ему раздеться, и Корсаков неожиданно для самого себя испытал мучительную неловкость. Его замешательство врач истолковал по-своему, решив, что пациенту не по себе от усталости и потери крови. Он усадил Корсакова на кушетку и кивнул на него Рипсимэ:

— Помоги ему раздеться, быстро!

— Нет-нет, я сам! — испуганно вскрикнул Корсаков и вдруг почувствовал, что стремительно летит куда-то вправо. Он успел ощутить тупой удар — очевидно, о кушетку, на которую он рухнул, потеряв сознание. Его падение сопровождалось равнодушной репликой врача:

— Что смотришь — снимай с него штаны. Корсаков пришел в себя уже в палате изолятора

при медпункте. Тупая боль пульсировала в его правом виске, бедро сдавливала профессионально сдеданная тугая повязка. Во рту было сухо, хотелось пить, и потому 6н искренне обрадовался, когда в коридоре послышался шум, смех и в палату, оттеснив пытавшуюся помешать Рипсимэ, ввалились «близнецы», успевшие уже переодеться в джинсы и клетчатые рубашки и хорошенько выпить. К груди каждый прижимал по нескольку упаковок с разными соками.

— Ну вот, я же говорил, что ему давно пора проснуться! — обрадованно завопил Байтлих. — Винс, извини, но эта красоточка стережет тебя, как лев: сначала вообще не хотела нас пускать, а потом отобрала у нас всю выпивку, которую мы несли для тебя. Что ему сделается от пары стаканчиков? — обратился он к Рипсимэ, гневно взиравшей с порога на вторжение.

— Да что вы в этом понимаете! — воскликнула та. — Он только что свалился без сознания! А кроме того, спиртное и наркоз несовместимы!

— Какая она хорошенькая, когда сердится! — заметил Томас. — Ишь как ноздри раздуваются — как у породистой кобылки. И по-английски болтает неплохо. А как о тебе заботится, Винс! По-моему, она к тебе неравнодушна.

Краска бросилась в лицо Рипсимэ. Она заявила мужественно, хотя и дрогнувшим голосом:

— Я уйду, только если вы поклянетесь мне, что не дадите ему пить — то есть ничего, кроме сока. И, конечно, если вы не будете курить в палате.

— Клянемся! — в один голос воскликнули «близнецы» и принялись наперебой открывать упаковки с соками. Рипсимэ удалилась, демонстративно оставив дверь открытой. Байтлих задумчиво произнес:

— Да, хорошенькая... А баб тут днем с огнем не сыщешь...

— Ты это брось, — прервал Корсаков ход его мыслей. — Это моя сиделка.

— Ладно, ладно, Винс, я пошутил, — поднял руки

Байтлих. — Я же не слепой — вижу, что у тебя есть шансы. Никогда не переходить дорогу товарищу —

вот мое железное правило.....

-г Ну ладно, ребята, хватит болтать, давайте бутылку. Клятвы клятвами, а выпить все-таки нужно.

«Близнецы» переглянулись и дружно расхохотались. Байтлих полез за пазуху и вытащил заткнутую за ремень плоскую бутылку с бренди. Он щедро плеснул Корсакову в стакан, стоявший на тумбочке, а в качестве закуски отсек ножом угол у пакета с апельсиновым соком.

— Выпей, Винс, сам за свое здоровье, а потом и мы выпьем за то же, — непривычно серьезным тоном произнес он. — Мы с Карстеном, да и все другие тоже, очень рады иметь такого товарища, как ты. Без тебя нам пришлось бы очень трудно. Будь уверен: что бы ни случилось, мы всегда тебя выручим.

— Спасибо, ребята, — лаконично произнес Корсаков и опрокинул бренди в рот. Ему хотелось сократить визит «близнецов», так как он боялся, что их потянет на воспоминания о совместных походах, а он не был склонен сейчас что-либо вспоминать, и меньше всего — подвиги «близнецов» в кишлаке Адам-хана. Не желая обижать гостей, Корсаков довольно удачно притворился, будто впадает в дремоту, и они мало-помалу притихли, посовещались и на цыпочках вышли из палаты.

Сразу после их ухода в палату ворвалась Рипси-мэ, словно ожидавшая этого момента в коридоре, потянула носом воздух и заявила обвиняющим тоном:

— Вы пили с ними спиртное! Не смейте кивать на сок — я чувствую запах! Как вы могли — ведь вы же дали слово!

— Я? Ничего подобного, — возразил Корсаков. — Это они дали слово, они же его и нарушили. То ли дело я — человек воистину строгих правил... — И Корсаков попытался ухватить Рипсимэ за талию. Однако та ловко отпрянула к двери, так что Корсаков, потеряв равновесие, едва не свалился на пол.

— Видно, правильно говорил о вас мой отец, — находясь на почтительном расстоянии, тем же прокурорским тоном произнесла Рипсимэ. — Вы не способны почтительно относиться к женщине, уважать ее. Вам нужно только использовать ее и потом отшвырнуть, как ненужную ветошь...

— Но я вовсе не хотел вас отшвыривать — боже сохрани! — возразил Корсаков. — Наоборот, я хотел прижать вас к своему сердцу, которое болит от одиночества. Простите, если мое поведение показалось вам слишком дерзким, — на самом деле оно является только знаком искреннего дружелюбия. У нас, если мужчина не попытается обнять и поцеловать жен щину, с которой он знаком уже несколько дней, то женщина думает, что он ее не только не любит, но и не уважает. Мне легче умереть, чем допустить, чтобы вы так подумали обо мне. Еще раз прошу у вас прощения и обязуюсь впредь не повторять своих ошибок. Умоляю, скажите, что вы меня простили!

— У вас на теле столько шрамов... — задумчиво произнесла Рипсимэ после паузы, не ответив на мольбу о прощении. — Я знаю, это все следы ранений. Почему вы стали заниматься таким опасным ремеслом?

— Судьба, — лаконично ответил Корсаков.

— А что это у вас за номер на руке?

— Личный армейский номер. Выколол на память.

И Корсаков спросил, меняя тему разговора:

— Можно, я буду называть вас Ритой? Ваше имя для меня слишком непривычно, мне трудно его выговаривать,   но   очень  хочется   называть  вас   каким-нибудь красивым именем. Рита — это красивое имя, можете мне поверить, и его вполне можно считать уменьшительным от Рипсимэ.

— Рита... — повторила Рипсимэ. — Действительно красивое имя. Очень короткое — его, конечно, удобнее произносить, чем мое. Мне кажется, «Рита» — это уменьшительное от имени «Маргарита».

— Почему — «кажется»? — удивился Корсаков. — Так оно и есть.

— Потому что у нас во всей округе нет женщины по имени Маргарита, — объяснила Рипсимэ. — И я

никогда в жизни не слышала, чтобы кого-нибудь звали Рита. По-моему, мусульманских имен я знаю больше, чем христианских.

— Ничего, — утешил ее Корсаков, — отныне это имя вы будет слышать постоянно. Хотя я очень боюсь вам надоесть, но без вас мне еще страшнее: я начинаю думать, что будет, если я никогда вас не уви   жу, а это очень страшно, Рита.

— А по-моему, с вам не случится ничего особенного, — с напускным равнодушием пожала плечами Рипсимэ. — В Европе множество красивых женщин, куда красивее меня. Вернетесь домой, увидите их и тут же забудете обо мне.

Корсаков покачал головой и тихо рассмеялся. Рипсимэ с замирающим сердцем ждала его ответа, но тут в коридоре послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась, и на пороге возникла нескладная фигура Эрхарда Розе. Рипсимэ с испугом посмотрела на безобразного пришельца. Гигант, однако, и сам был смущен: он топтался в дверях, бормоча что-то невразумительное. Рипсимэ расхрабрилась и заявила решительно:

— Если вы опять будете пить вино, я никуда не уйду. Сяду и буду сидеть.

— Милая Рита,  нам с Эрхардом надо поговорить, — сказал Корсаков. — Честное слово, я больше не буду нарушать режим. Хотя какой может быть

вред от стаканчика бренди? — добавил он, увидев, что Рипсимэ направляется к двери. Возмущенно фыркнув, Рипсимэ повернулась, но Корсаков со смехом поднял ладони вверх: — Клянусь, больше ни глотка!

Когда она, прошмыгнув под локтем Розе, скрылась за дверью, Корсаков поманил сообщника в палату и показал ему на свободный стул. Уловив по многозначительному выражению лица Розе, что он намеревается начать разговор об их подрывных замыслах против компании, Корсаков вовремя успел приложить палец к губам и жестом заставил немца придвинуться к его койке вместе со стулом, после чего прошептал в его уродливо скрученное ухо:

— Молчи о нашем деле. Работай, как и раньше, а я пока разузнаю, как устроена фабрика. Когда поправлюсь, взорвем ее к чертовой матери.

И вслух, отстранив Розе, Корсаков произнес:

— Извини, Эрхард, выпить с тобой не смогу — не хочу ссориться с сестрой, очень уж она хорошенькая. Так что ты глотни бренди, а я ограничусь соком.

— Жаль мне тебя, — искренне сказал Розе, справившись с замешательством, достал бутылку из внутреннего кармана куртки и сделал огромный глоток прямо из горлышка. — Эх, до чего же хорошо расслабиться после работы, — добавил он, переведя дух. — Нет, правда, жаль мне тебя, Винс. Как можно не выпить после такого напряга?

— Да ты меня особенно не жалей, «близнецы» уже налили мне стаканчик, — объяснил Корсаков. — Как думаешь, сколько мы набили в этот раз?

— Сотни полторы, не меньше, — поразмыслив, солидно ответил Розе. — А как классно сработали Ре-не и Жак! Без них нам пришлось бы повозиться с этим Вахабудином.

— И Кристоф тоже четко командовал, — заметил Корсаков. Они еще некоторое время беседовали таким же образом, немногословно обсуждая перипетии минувшего боя и ощущая крепнувшую между ними тайную связь. Затем Корсакова вновь начало неудержимо клонить в сон, и он признался в этом собеседнику. Розе усмехнулся:

— Обычное дело после ранения. Да хранит тебя бог, Винс, ты заслужил его заботу. Я буду молиться за тебя.

Корсаков пробурчал что-то невнятное, поскольку не знал, как принято благодарить за ходатайство перед господом. Через минуту он уже крепко спал. Розе, выходя, столкнулся в дверях с Рипсимэ, посмотрел на нее, открыл рот, собираясь что-то сказать, но ограничился только смущенным кряхтением и, сутулясь, удалился по коридору.

Проснувшись, Корсаков медленно открыл глаза и умиротворенно улыбнулся: на стуле у окна сидела Рипсимэ и, шевеля губами, читала какую-то потрепанную английскую книжку.