- iiku Удивительно хорошо. У этого автора есть еще самостоятельные произведения?
Уговор был такой: в течение дня не спрашивать. Кое-что поймешь сама, о чем-то скажут в школе, и вообще — вон терминал, сядь, запроси информарий, не маленькая. К папе и маме — только за ужином и только с главными вопросами.
Главных вопросов набиралось предостаточно. В чем смысл жизни? Где я была, когда меня не было? Как уловить момент, когда засыпаешь?
Мама была хороша для обычных вопросов. Как пекут бублики, правда ли, что скоро будут строить телепорт? Мама знала все. А если чего и не знала, то помнила коды, причем не только коды рубрик, но и коды многих книг, так что Чука сразу вызывала эти книги на дисплей, не тратя времени на поиск по каталогам. Но уже давно ей стало казаться: кое-какие вещи умеет объяснять только папа. Хотя обычно папа ничего не говорил. Он спрашивал: «А ты сама как думаешь?» Чука начинала рассказывать, как она думает, папа кивал, вставлял междометия, иногда переспрашивал, и вдруг оказывалось, что она все поняла. Сама. Изредка папа снимал с полки томик, просил прочитать вот здесь и здесь.
«Ей рано Лао-цзы! — протестовала мама. — Ей десять лет!»
«Ей целых десять лет», — уточнял папа.
Когда-то давно — они отдыхали в то лето неподалеку от Нового Иерусалима — Чуке ужасно хотелось узнать, где небо сходится с землей. «Ты-то как считаешь, где? — спросил папа. — В Борках, наверно? Или в Лужках?» — «Ну, папка!» Конечно, не в Борках и не в Лужках, что она, не понимает, что ли. Место это дальнее, никому не известное. «Ладно, пойдем проверим», — сказал папа.
На обратном пути Чука уже знала, что земля шарообразна и небесной тверди нет. Она додумалась. Рядом с папой думалось быстро и эффективно. А дома она тут же села за детскую энциклопедию и выяснила подробности. Правда, после ужина Чуку охватили сомнения: а вдруг они все-таки как-нибудь сходятся, ну, может, не так, как ей представлялось? Вдруг в энциклопедии не все сказано?
Интересно, надолго папа уехал? Все получилось так неожиданно. Собирались целый день гулять: сначала в Мневниках, потом в Серебряном Бору.
Ничего не вышло. Рано утром позвонили, просили приехать. Пока папа собирался, примчались Бабетта с Илюшей. Чтобы ехать всем вместе.
Бабетта Чуке нравилась с первого дня знакомства. У нее была редкая и совсем не французская фамилия Палеолог. «Мне было предрешено, — жаловалась она на своем смешном русском языке, — мне ничто другое уже было нельзя. С такой фамилией только можно изучать древние слова». — «Вы правда знаете все языки?» — спросила Чука. — «Нет, только совсем немногие». Чука пошла в кабинет и притащила один из томиков издательства «Митридат» — тот, в котором был алфавитный список языков. «Аккадский знаете?» — «Немножко». «Как будет по-аккадски, — Чука заглянула в книгу, — „согласно древнему подлиннику списано и сверено?“» — «Если реконструкция Старра-Остина, то так, — Бабетта произнесла несколько странных слов, — а еще есть моя реконструкция, тогда гораздо иначе», — тут раздались совершенно невероятные звуки, одновременно сухие, как кашель, и влажные, как бисквит (позже Чука установила, что это были фарингализованные ларингалы). «Еще раз, пожалуйста», — завороженная, она уставилась на худое Бабеттино горлышко, не в силах понять, как эти звуки там помещаются. «С удовольствием. А ты сама попробуй. Нет, так не надо! Надо не так!»
Но вот Илюшу Чука терпеть не могла. Тоже с первого дня. Когда их знакомили, Чука сказала, как полагается: «Чука», — больше ничего не сказала. Илюша внимательно посмотрел на нее, очень внимательно, и улыбнулся: «Так. Давай уточним. Во-первых, я не Карабас и тем более не Барабас, я Карахан. Во-вторых, маленьких девочек я ем только на завтрак, а сейчас уже пять часов вечера». — «Я не маленькая! — возмутилась Чука. — Мне восемь, а-а-а не семь!» Про поедание девочек она, конечно, не думала (что за вздор!), а вот про Карабаса чуть было не ляпнула. Но ведь не ляпнула же! Впоследствии Илюша научил ее всем танцам (когда-то одна бестолковая дама сказала ей, что балерины из нее не выйдет, и с тех пор танцы ей мучительно не давались), он показал ей, как надо действовать, чтобы все всегда получалось (это называлось снять заклятие), но она его все равно терпеть не могла, даже когда танцевала с ним до упаду, и частенько подкалывала: «А когда вы с девушками знакомитесь, вы у них тоже мысли читаете?» — «Мысли читать невозможно, — оправдывался Илюша, — читается только внутренняя речь. Вот у тебя сейчас вертится на языке, я и читаю: расклинатель! Расклинатель! А что, я в самом деле расклинатель. На всякое заклинание свое расклинание. Клин клином». После этого мама в шутку прозвала его дешифровщиком клинописи.
Провожая их в дорогу, мама несколько раз повторила: «Мне страшно». Папа успокаивал ее: «Не бойся, там не гибнут». — «Да, — сказала мама, — там не гибнут. Там сходят с ума, только и всего». Наконец машина скрылась за поворотом, мама побежала к терминалу и хотела дать команду записывать все текущие новости о катастрофе, но перепутала код. Чука очень удивилась и сделала все сама, только спросила: «На какое ключевое слово?» — «На Вывалень, — сказала мама. — Или нет, на Объект Вышка. Да что я, сделай и на то, и на другое. Извини, это у меня так, сейчас пройдет».
Чука запросила информарий про Вывалень. Оказалось, что это поселок. Относительно Объекта Вышка информарий данными не располагал. За ужином Чука сказала:
— Мам, ты не волнуйся. Это же близко. — Она имела в виду, что папа уехал не так уж далеко и скоро вернется.
— Вот именно, — сказала мама. — Все думают, это где-то не у нас, за тридевять земель, а это совсем рядом.
Мама была сама не своя, — должно быть, потому, что про Вывалень ничего не сообщали. Ни по одному каналу. В конце концов она сказала, что сбегает к Шумейкам, может, у них есть сведения. Но сведений не было ни у кого.
Перед сном Чука попросила объяснить, что такое Объект Вышка.
— Я сама точно не знаю, — сказала мама. — В общем, это такая установка в одной лаборатории.
— Это высокое здание, да?
— Думаю, что нет. Думаю, что самое обычное. Она не потому Вышка, что высокая, а потому, что на ней реализуют Высший Принцип.
— А что такое Высший Принцип?
— Я могу напутать, — сказала мама, — я плохо знаю соционику. Давай мы утром это выясним у сведущих людей. Слушай, детеныш, вам уже сказали, на какую тему у вас завтра сочинение?
— «Что было бы, если бы…»
— Ну и какое «если» ты выберешь?
— Не знаю, — сказала Чука.
— В наше время все писали: «Что было бы, если бы я был директором». А Оська Хват написал «Если бы я был диктатором».
— И что?
— Ничего. Это знаешь, какой Хват? Режиссер. Скажи, а с Мардуковым ты помирилась?
— Нет, — сказала Чука. — Он дурак.
Школа у нее была хорошая, но она была бы просто замечательная, если бы не Мардуков. Чука и не думала над ним смеяться. Во-первых, смеяться над людьми вообще нельзя, во-вторых, и не над чем было, ну дальтоник, ну и что? Она все сделала, как надо, — отловила в уголочке, чтобы с глазу на глаз, попросила честно, без малейшей подковырки: «Мардуков, пожалуйста, скажи мне, только по-серьезному, мне это важно: я знаю, что ты одинаково видишь красное и зеленое, но как ты их видишь — как я вижу красное или как я вижу зеленое?» — «Как ультрафиолетовое, — злобно сказал Мардуков. — Вот, например, у тебя заплатки, знаешь, какие ультрафиолетовые — во!» Чука вспыхнула, это были не заплатки, а вставки, совсем небольшие, но хитрые, она сама их сделала, нашла выкройки в одном французском журнале и сделала, а мамины подруги решили, что у девочки новое платье, и все норовили узнать, у кого они шьют. Но ведь она материю подбирала строго в тон, не отличишь. Как он высмотрел? С тех пор Мардуков не давал ей проходу. Конечно, она очень скоро поняла, что вопрос был бестолковый, как и все ее вопросы, но что же делать, если ей всегда нужно знать?
— Он совсем дурак, — сказала она маме. — Он теперь придумал, будто его подменили.
— Как подменили?
— Понимаешь, Э. А. ему вчера говорит: «Надо бы тебе, Мардуков, быть поскромнее». А он отвечает: «Я вообще-то от природы скромный, но меня подменили. Когда мне было от роду семь дней, меня, говорит, украли халдеи и подложили вместо меня моего брата-близнеца. Родители только потом заметили. Вот, говорит, я ничего и не могу с собой поделать, очень уж этот брат вредный». Представляешь?
— Какая глупость, — сказала мама. — Спи, я пойду посмотрю, может, там что записалось.
Чука стала размышлять о проблеме самотождественности. Могла ли она, например, родиться совсем у других родителей? Ну допустим, она была бы тогда не такая, была бы пышка или каланча. И звали бы ее не Чука, а, скажем, ну хоть Алиса. Но ведь все равно же она была бы она? Потом мысли стали путаться, в голову лезла каланча, похожая на пышку, ее называли Объект Каланча, и Чука с досадой подумала, что снова, в который уж раз упустит момент погружения в сон.
За завтраком Чука салат съела сразу, а кашу, как всегда, приготовилась долго ковырять, хотя и знала: все равно не отвертеться. Но ковырять не пришлось. Мама про кашу и слова не сказала. Она не отрывала глаз от тэ-вэ. Папу не показывали. Выступал Новохудоносов. Чуке всегда казалось, что такой фамилии не может быть, и она часто говорила: «Опять Человекобыков выступает», тем более, что взгляд у него и правда был немного бычий, профессионально властный, как говорил папа. Он заверял, что меры приняты и что опасности нет. Потом показали девочку, большую, лет пятнадцати, журналист брал у нее интервью.
— Утром я пошла в школу, — говорила девочка, — а мама пошла на работу. Все было как всегда. Я пришла домой, хотела посидеть почитать. Вдруг звонят. Входит мама, а за ней Библер с первого блока, Моисей Израилевич, я его знаю, он у нас бывал. И я вижу, что мама какая-то не такая. — Девочка замолчала.
— Ты не могла бы поподробнее объяснить, что значит «не такая»? — попросил журналист.
— Она была… как бы это сказать… ну растерянная, что ли. Еще у нее была другая прическа. И щеки худые, как будто она сильно похудела за то время, что я ее не видела с утра, и морщины появились, а так ведь не бывает, правда? Библер говорит, что вот, он маму привез, и чтобы я с ней разобралась, а он скорей поедет, потому что работа совершенно дезорганизована и вообще непонятно, что происходит. Я испугалась, говорю: «Мамочка, что случилось?» А она смотрит на меня так странно и не отвечает, а сама у меня что-то спрашивает, и я ее не понимаю. Она не по-русски говорит.
— А раньше такого не бывало?
— Нет, конечно, не бывало. Английский она знает, и я тоже знаю, но это было не по-английски. Потом она еще все время осматривалась, как будто не узнавала нашу квартиру. Глядит на меня и что-то повторяет, настойчиво так. Мне показалось, она хочет сказать «Аня, Аня», но у нее выходит что-то совсем другое. Такое странное слово, я его не могу произнести, хриплое, знаете, как будто оно отсюда поднимается, из глубины, — девочка показала себе на горло. — Тогда мне стало очень страшно, ведь я же вижу: это моя мама, понимаете?
— Спасибо, Анечка. Все, что ты сейчас рассказала, несомненно, поможет комиссии. Теперь давай побеседуем с твоей мамой. — Дали общий план. За столом сидели несколько человек. — Инна Иннокентьевна, вы меня понимаете, правда ведь? Хотя бы отчасти. Расскажите зрителям, как все началось. Расскажите на том языке, который для вас естественен. Переводчика нет, но мы поймем. Постараемся понять. Пожалуйста.
Женщина с опаской поглядела на ведущего, потом на микрофон, зачем-то несколько раз кивнула и наконец, собравшись с духом, заговорила. Глотая слюну, сбивчиво и совершенно непонятно. Заметно было, что она недавно плакала.
Ведущий поспешил поблагодарить женщину и обратился к другому человеку. Женщина с облегчением откинулась на спинку, стула. Теперь говорил пожилой человек. Чука толком не расслышала его фамилию, смешная такая, гномская: Гримм? Греч? Грот? Он сказал, что по предварительным данным — давайте все-таки подчеркнем, по сугубо предварительным данным, полученным его рабочей группой, — языки, на которых говорят обследованные сотрудники так называемого Объекта Вышки с момента… э-э… метаморфозы, не относятся к числу распространенных ныне языков (он особо выделил голосом это «ныне»), хотя во многих случаях и обнаруживают с известными языками некоторое сходство. Дослушать лингвиста не удалось, времени не было.
В класс она влетела со звонком. Едва начав сочинение, настрочила записку: «Что такое высший принцип». И отлаженным каналом отправила ее в первый ряд. Энциклоп развернул, прочел и принялся писать ответ. Чука вся извелась, пока он читал, пока писал, пока записка шла обратно. Ответ гласил: «Ты что, сочинение же. Кстати, в конце вопроса полагается вопросительный знак». В переменку Чука подошла к терминалу школьной «Эврики», нажала кнопку «Что такое», набрала слова «высший принцип». На дисплее высветилось: «Верховный (-ое)/ главный (-ое)/ основной (-ое) закон/ начало/ положение; закономерность или установление, доминирующая (-ее) над всеми остальными». Надо было набирать с заглавных букв, сообразила она, но тут опять прозвенел звонок на урок. В следующую переменку Чука, оттиснув всех, просунулись к Э. А. «Высший Принцип? — переспросил Э.А. — Теперь уже, я думаю, всем ясно, что Высший Принцип есть теоретическая фикция, причем из тех, что дорого обходятся. Установку мало выключить, нужно ее демонтировать, и немедленно. Я сейчас как раз еду на вольную трибуну и буду там об этом говорить. Слушай-ка, а что, если нам в школе тоже устроить вольную трибуну? Ты и выступишь. Подойди ко мне завтра, я тебе дам библиографию». В этот момент его кто-то позвал, и он, извинившись, исчез.
После третьего урока Чука снова устремилась к терминалу (авось с большими буквами получится), но ее перехватила восьмиклассница Зинка Аккуратова по прозвищу Зиккурат.
— Пчелкина, стой. Мы тебя кооптируем. В Комитет за отмену латыни.
— Почему меня? — спросила Чука, примериваясь, как бы проскользнуть.
— Ты активная. Будешь представлять четвертые классы.
— Какая платформа? — Проскользнуть надежды было мало, Зиккурат есть Зиккурат.
— Прочь латынь из школы, латинизмы — из терминологии, латинизаторство из культуры.
— Не пойдет.
— Пчелкина, ты что, тэ-вэ не смотришь? Сейчас такое время: каждый хочет говорить на своем языке.
— Лозунг не пойдет. У вас там только одно слово нелатинского происхождения — «прочь». И потом, Комитет за Отмену Латыни — это что же, КОЛ, что ли?
Аккуратова ахнула и на секунду утратила бдительность. За эту секунду Чука почти добралась до цели. Но вдруг ее сильно царапнуло. Царапались в школе человек десять, но такой тошнотворный импульс был только у Дылды. Она осмотрелась. Дылда стоял за колонной. Она подошла.
— Ты чего, а?
— Тренируюсь я, — глаза у Дылды, как всегда, светились честностью.
— На мне? Я разве разрешила?
— Ты не дерешься. А то все сразу лезут драться.
— Знаешь, выбери себе для тренировок другое время, место и объект.
— Так я и еду на Объект, — обрадовался Дылда.
— Куда-куда?
— Ну туда. Где языки перемешались. Я переводить буду. Я телепат.
— Ах ты, Дыл… — Чука была на год старше, а маленьких грех обижать. — Эх ты, Вавилов. Дикий ты. По-твоему, телепат видит, что люди думают? Телепат видит, что они про себя говорят. А говорят на языке. Кто на каком. Если языка не знаешь, ничего не поймешь.
— У меня импульс сильный, — упавшим голосом сказал Дылда.
— У тебя импульс дикий. Неотделанный. Тебе в секцию надо.
— Я все равно поеду, — сказал Дылда. — Возьму и поеду. Прямо после школы.
— Настоящие герои ездят не после, а вместо, — бросила Чука уже на ходу.
В конце коридора клубилась толпа. Мардуков собрал вокруг себя народ и вещал, как юродивый: «Аза, низи, маза, повтори три раза!» Завидев Чуку, он простер к ней обличающую длань и завопил: «Гали-вер-мали-вер, фини-ган-мини-ган!» Чука хотела было молча проследовать мимо, но Мардуков затеял вокруг нее адский хоровод, приплясывая и приговаривая нечто вроде «гер-мумули-омпа-пхенц».
— Сам ты улялюм, — отпарировала Чука, не найдя ничего позабористей. Ты лучше скажи, откуда халдеи взяли твоего близнеца, чтобы тебя подменить?
Удар был точный. Пока Мардуков ловил ртом воздух, Чука прошла не глядя сквозь остатки деморализованного хоровода и была уже в каких-то десяти шагах от терминала, когда в очередной раз протрезвонил сигнал, возвещавший конец свободы.
Дома Чука просмотрела все, что передавали про Вывалень: сначала текущие передачи, затем то, что записалось в ее отсутствие. Папу так и не показали, зато показали Бабетту. Парни с повязками самозащиты крепко держали за локти небритого мужчину, мужчина ругался непонятными языческими, древнеиндоевропейскими словами. Бабетта бесстрашно стояла рядом и повторяла одну и ту же короткую фразу на странном, но не совсем чужом языке, — может быть, по-болгарски? Нет, Чука целый месяц жила в Варне, она точно знала, что не по-болгарски. Первое время мужчина явно Бабетту не слышал, потом до него вдруг что-то дошло, он осекся и удивленно ответил ей. Тогда она стала медленно, четко спрашивать; часто мужчина не сразу ее понимал, злился, пытался поправлять, но ругаться больше не ругался. Чука догадалась, что Бабетта каким-то образом выучила (реконструировала?) его язык. Илюшу тоже показывали, только недолго. Он был в белом халате и объяснял кому-то, что пострадавших беспокоить нельзя, сейчас самое главное — вывести их из шока, идет работа, и никаких съемок, пожалуйста. Один настырный журналист все-таки вынудил его повысить голос: «Вот с вами — да-да, с вами лично — бывало когда-нибудь так, что вы говорите о чем-то важном, а вас не понимают? Ну раз бывало, тогда вам же должно быть ясно, что они вас просто растерзают сейчас! Идите, идите, Бога ради!» Потом журналисты опрашивали прохожих на улице. «Я считаю, так им и надо, — сказала одна женщина. — Нечего было идти на эту работу». «Простите, а вы где работаете?» — спросил журналист. «Я-то? Я оператор на Золотом Шаре». — «Как вы думаете, на вашем рабочем месте не может произойти что-либо подобное?» — «Что вы, у нас меры безопасности». Скоро пришла мама, и они прокрутили все снова. Мама нервничала, время от времени ругала председателя комиссии, экспертов, репортеров.
— Что это такое: «Вываленский поссовет»? Как будто «вива Ленский»! Не Вывал
— Мама, почему они такие странные? — спросила Чука.
— Кто?
— Ну эти… пострадавшие. — Чука запнулась, не зная, как объяснить свое ощущение. — Они не просто по-другому говорят, они как будто из другого мира.
— Да, правда, — согласилась мама. — Прямо из лекций Расмуса.
Расмус читал что-то древнее, Чука забыла, что. Он сам был древний, мамины профессора говорили, что он и им читал, и чуть ли не профессорам профессоров.
Чука наскоро сделала уроки, с трудом разбирая, где у нее физика, а где история, подключилась к информарию и набрала запрос о Высшем Принципе. На этот раз она очень старалась и оформила все строго по правилам, так что ответ пришел сразу. Ввиду многозначности термина он состоял из длинного ряда нумерованных дефиниций, к каждой из которых прилагался список литературы. Чука стала разбираться, но тут приехал папа. Он поцеловал маму, потом Чуку, прошел в кабинет, попросил заварить чаю, только крепкого, и запустил привезенную с собой дискету.
— Можно, я тут посижу? — попросила Чука.
— Можно, — сказал папа. — Что в школе?
Чука рассказала про Мардукова и его дурацкие считалки.
— Как-как? — рассеянно переспросил папа. На дисплее перетекали друг в друга трехмерные графики. — Гулли-вер-финне-ган? Понятно. — Папа полюбовался графиком и внес в него несколько изменений. — Гермуму, лиомпа, пхенц! По-моему, хорошо звучит.
— Пап, он дурак, — возмутилась Чука. — Он придумывает всякие глупости. Про близнеца.
Папа тоже, как и мама, не понял, о чем идет речь, пришлось рассказать про халдеев. Папе, однако, история понравилась. Мама позвала ужинать.
— Сейчас, — крикнула Чука.
— Потом, — крикнул папа.
Поужинать все-таки пришлось. Едва они сели за стол, Чука спросила:
— Пап, что такое Высший Принцип?
Папа задумался.
— Видишь ли, есть такие нетерпеливые люди, которые хотят, чтобы всем было хорошо, причем немедленно. Хотят, так сказать, устроить небо на земле. Для достижения этой цели пускаются в ход… э-э… подручные технические средства.
— И из-за этого катастрофа, да? — Папа кивнул.
— Может, хоть теперь все это кончится, — вздохнула мама.
— Не уверен. «Не отстанут они от того, что задумали делать…»
— Пап, но это же, наверно, случайность. Ты же сам говоришь, они стараются, чтобы всем было хорошо.
— Они-то стараются! Они так стараются, что… — закончить папа не успел, пришла Бабетта. Вскоре пошли в кабинет, Чука тоже пошла. Ввалился Шумейко с шестью бутылками тоника.
— Так, — сказал папа. — Давайте с самого начала. Что мы знаем? Мы знаем, что пострадало две тысячи пятьсот двадцать человек. Из них тридцать девять пропавших, остальные метаморфы.
— Метаморфы… — повторил Шумейко, как будто попробовал слово на вкус и нашел его кислым.
— Термин рабочий, но, кажется, войдет в обиход. Бабетта сперва говорила «двуречные».
— Ну да, — пояснила Бабетта. — «Двуязычные» — не то. Надо именно «двуречные». Сначала была такая речь, потом не такая.
— Насколько удалось установить, каждый метаморф является носителем уникального идиолекта, — продолжал папа. — Среди идиолектов есть близкие, но совпадающих нет. Распределение идиолектов вот такое, — на дисплее засветилась чуть корявая зеленая гипербола.
— Это у тебя что, близость к русскому языку, что ли? — спросил Шумейко. Чука испугалась, что его палец сейчас продырявит дисплей в районе оси абсцисс.
— Да, а тут количество идиолектов с данной степенью близости.
— Это если близость оценивать суммарно, — смешалась Бабетта. — Можно оценивать по независимым параметрам. Покажи… — папа коснулся клавиатуры, гипербола стала вращаться вокруг оси ординат, и на дисплее возникло трехмерное тело с неровной поверхностью, Чуке прекрасно знакомое: четвертая часть круглой головки сыра, высмотренная, выпрошенная и выкусанная по верхней окружности, там, где особо любимая твердая корочка. — Это для двух параметров. Надо брать много. Я брала семь.
— А как это согласуется с расстоянием до рабочей камеры?
— Хорошо согласуется, — ответил папа. Засветилась новая, красная гипербола, что-то хитро повернулось, что-то с чем-то совместилось… — Все зависит от того, кто где тогда стоял, больше ни от чего.
Чука вспомнила маму девочки Ани и небритого мужчину, с которым Бабетта нашла общий язык: женщина говорила совсем непонятно, а у того все-таки проскальзывали знакомые, славянские слова.
— Так что произошло, по-вашему? — спросил Шумейко. Бабетта фыркнула.
— Я серьезно спрашиваю, — рассердился Шумейко. — Вы же должны понимать. Быть-то этого не может.
Никто не откликнулся.
«Что они, правда, не понимают, что произошло? — удивилась Чука. — Это же ясно как день».
— Нам скажут: не бывает, — опять заговорил Шумейко. — Значит, не было. Дешевая сенсация. Безответственная пресса.
Бабетта и папа молчали.
Тогда Чука почувствовала, что следующая реплика ее. Взрослые, как правило, все делают хорошо, но иногда их нужно слегка подтолкнуть. Она сглотнула слюну и сказала:
— Пап… им ведь смешали языки, чтоб отстали… ну чтоб не было Вышки… правда?
Все посмотрели на Чуку.
— Кто смешал? — спросил Шумейко.
— Не знаю… Кто-то. Может быть, Бог.
— Не важно, кто смешал! — прорвало вдруг Бабетту. — Какая разница, кто! Важно, как. Я хочу обязательно знать, как было можно это сделать!
— Чудо, стало быть, — констатировал Шумейко. — Чудо и все. Так и доложим: чудо. Призвать кого-нибудь из Лавры. Отслужить молебен. А мы игнорамус. Эт игнорабимус[1]. Не нашего это ума дело. Мы лучше будем решать кроссворды.
— Детеныш, пойдем-ка спать, — сказала вполголоса мама. А папа вообще ничего не сказал. Только улыбнулся ей, и Чука поняла: она правильно догадалась и правильно сделала, что вылезла со своей догадкой, и никуда она отсюда не уйдет, будет сидеть и слушать, только тихо.
— Мам, — шепнула она, — ну пусть не Бог. Тогда, может, сверхцивилизация?
— Может быть. Папа сначала так и считал. Он говорит, что если это такое оружие против людей, то лучше не придумаешь.
Конечно, сверхцивилизация. Кто еще сумел бы за какие-то доли секунды тысячам людей перекроить сознание. Никто этого не может. Правда, говорят, перекраивали. Но, кажется, не так быстро.
— А если с ними договориться?
— Ты думаешь, они захотят слушать?
Хорошо бы, чтобы сверхцивилизация, подумала Чука. Сколько интересного можно разузнать. Такой сверхинформарий.
— Странные люди мужчины, — ни с того ни с сего сказала мама, — вечно им нужно, чтобы с ними возились. Все равно кто: женщина, сверхцивилизация. Бог. Просто ужас, во что они превращаются, когда чувствуют, что до них никому нет дела.
Чука поняла, что сейчас лучше послушать папу. Судя по всему, он только что выдвинул еще одну гипотезу: будто бы метаморфы подверглись воздействию неизвестного фактора, скажем, какого-то особого излучения, и скорее всего, этот фактор активизирует наследственную память. Так что метаморфы говорят на языках своих далеких предков. Раз излучение, то, значит, эффект обратно пропорционален квадрату расстояния от центра. Так оно и есть: чем ближе человек стоял к рабочей камере, тем дальше он сдвинулся в прошлое. Правда, архетипы — вещь почти такая же сказочная, как сверхцивилизация, но зато, по крайней мере, получается, что все произошло само собой. Не кто-то смешал языки, а что-то смешало.
Чуке идея понравилась. Она уже давно пришла к выводу, что никто ничему не разучивается. Старые привычки никуда не пропадают, они затаиваются и ждут своего подлого часа. Ты думаешь, что кругом нормальные современные люди и что ты сама тоже такая, вдруг кто-то приходит и произносит что-нибудь такое древнее, что неловко делается. Фимке Чернотыщенко родной отец однажды пригрозил: «Вылуплю». Нет… «Отлуплю». Да нет же, там было как-то на «вы». Может быть, «выпорю»? Самое интересное, что Чука-то с радостью Фимку… в общем, вылупила бы, если бы могла.
Однако скоро выяснилось, что гипотеза не проходит.
Шумейко стал подробно расспрашивать про языки метаморфов: какие у них типологические характеристики.
— Абсолютно не древние структуры, — решительно объявил он. — Типично новые.
— Новые, новые, — уточнила Бабетта.
Шумейко не понял. Бабетта пояснила:
— Типологически новые, но очень другие, чем в известных новых языках.
— Допустим. Но явно не древние. Ты только посмотри на этот аналитический перфект.
— Слушай, детеныш, — сказала мама, — пора. У тебя глаза слипаются.
— Тише, — отмахнулась Чука, — тише, мам.
— Между прочим, — полюбопытствовал Шумейко, — как ты объясняешь загадочное исчезновение? Тридцать девять человек пропало. В закрытых бункерах, заметь. Сгинули бесследно. Капризный у тебя фактор: на одних действует так, на других эдак.
«Прямо как в детективе, — подумала Чука. — Впрочем, нет, в детективах исчезают по одному. Скорей, как в историческом романе».
Она решила, что закроет глаза только на минутку, а потом сразу откроет, но начался удивительный сон. Как будто папа подходит к ней и говорит: «Расскажи про близнеца», и она прекрасно понимает, что он просит еще раз объяснить, как подменили Мардукова, но мама возмущается: «С ума сошел! Не видишь, спит человек!» И тогда Шумейко спрашивает: «У тебя что, опять идея?», а папа отвечает: «Ага. Хронотопы Тинбаха». — «Ну ты даешь», — будто бы говорит Шумейко. А папа ему: «Точно тебе говорю». А мама тогда говорит: «Несчастье ты мое. Лучше бы помог отнести ребенка в кровать», и ее подхватывают и несут куда-то вдаль по полутемным хронотопам Тинбаха, похожим на кабинеты, холлы и спальни, и она очень рада, что сегодня ей наконец-то удастся поймать за хвост волшебный момент засыпания.
Проснулась Чука рано, как всегда, но папы не застала: все уехали докладывать. Мама сообщила, что они до самого утра разрабатывали новую гипотезу. (Уезжая, Шумейко сказал: «Я надеюсь, эта версия окончательная?» А папа ответил: «Более окончательная, чем другие».) И между прочим, идея была невольно подсказана Чукой. Состояла она в следующем: существует бесконечное множество хронотопов, ну, параллельных миров. Это давно предполагалось, любой объект представлен в каждом из хронотопов своим вариантом, и при определенных условиях возможен обмен вариантами: здешняя Чука попадает в чужой хронотоп, а тамошняя вместо нее — в наш. Что-то на Объекте Вышка взорвалось, или сорвалось, или вырвалось, они сами пока не знают, что, и от этого все, кто оказался поблизости, поменялись местами с самими собой — со своими вариантами из других хронотопов. Из ближних или из дальних, смотря кто где находился. Ну а хронотопы разветвляются на каждом шагу: выходишь из дома, можно пойти налево, можно направо — вот уже и два разных параллельных мира. Корень общий, ветви разные. Разная история. И языки разные, конечно, хотя это не самое главное. Так что метаморфы — это как бы локальные вкрапления чужого мира в наш, здешний.
— Мам, — сказала Чука, — как же так? Вот я вышла и повернула налево. А не направо. Не поворачивала я направо. Откуда второй хронотоп? По-моему, есть только один, других не бывает.
— Папа говорит, бывают. Просто с нашей точки зрения они как бы не совсем настоящие. Как царство теней. Но зато, наверное, у них — своя точка зрения, и для них мы ненастоящие.
«Ну и ну, — сказала себе Чука. — Как же теперь жить, если папа прав? Раньше все знали: что будет, то еще не известно, будет ли, но зато что было, то было. Раз я пошла налево, значит, пошла налево, и тут уж не переиграть. Но это раньше. А теперь Вышка. Теперь раз — глядишь, и ничего не было. А было, оказывается, что-то совсем другое. Еще с какого-нибудь тысяча девятьсот, допустим, восемьдесят четвертого».
— Папа говорит, что все великие проекты приводят к непредвиденным последствиям, и оказывается, что эти последствия — самое главное и есть. Он говорит, лет через пятьдесят с другими хронотопами будут запросто общаться, начнется торговля, взаимный туризм, возникнет огромная новая отрасль науки — аллоистория, аллолингвистика. Наука о том, как то-то и то-то выглядит у других. А про Высший Принцип никто и вспоминать не будет. А я все думаю: как же теперь те две с половиной тысячи… которые вывалились. Жалко их. Тем, кто прибыл, мы как-нибудь поможем. Илюшина бригада подлечит. А те, кто убыл?
Чука опять вспомнила маму девочки Ани, похожую на зверька. Что с того, что она из царства теней. Страшно-то ей взаправду. А ведь есть еще настоящая Анина мама. Где она сейчас и вернется ли когда-нибудь?
— Не надо мне неба на земле, — сказала мама. — Я хочу свой дом, своего исконного мужа и ребенка. (Как это — исконного мужа? — удивилась Чука. Законного?) И чтобы меня понимали.
— Но мы же все тут, — сказала Чука. — Мы же никуда не убыли.
— Вышка-то работает, — ответила мама.
Кстати, подумала Чука, куда все-таки делись те тридцать девять пропавших? Убыть они убыли, а вместо них никто не прибыл. Наверное, некому было прибыть. У этих людей не оказалось вариантов. Близнецов. В тех хронотопах они уже умерли. Или вообще не родились.
— Мам, — осторожно спросила она (вопрос был жизненно важный), — если бы вы с папой… убыли. В то время, когда вы еще не были знакомы. Вы бы там нашли друг друга?
Мама могла бы и не отвечать: уговор есть уговор, вопросы только за ужином. Но она не удивилась, не смутилась и ответила мгновенно, не задумываясь:
— Конечно. Я бы его непременно нашла.
Да, это правда, подумала Чука. Она свою маму знает. Мама нашла бы. За это можно не беспокоиться.
Ой, спохватилась она. Надо же в школу. А у нее столько работы. Прочитать про Высший Принцип и понять: как это все получилось и что теперь делать.
Почему-то ей вспомнился давний-предавний поход в сторону Нового Иерусалима. Там был шаткий мостик через Истру, а на горе за мостиком церковь. Отец Константин был стар, он помнил еще времена, когда его церковь стояла в развалинах, но годы не мешали ему регулярно бегать. Впрочем, Чукины знакомые все бегали. Чука попросила, чтобы он немножко побегал за ней, а потом решила, что он-то уж точно знает, где сходятся небо с землей. «Где хочешь, — сказал отец Константин. — Хотя бы вот здесь». — «Я думала, священники не врут», — сказала Чука. Отец Константин не обиделся и даже помахал рукой им вслед. На обратном пути Чука попросила у него прощения. И спросила, можно ли залезть на колокольню. «Можно, — сказал отец Константин, — если папа разрешит». Папа разрешил. На лестнице Чука сказала: «Жалко, что неба нет. Я бы туда залезла». — «А как?» — «Построила бы высокую-высокую башню и залезла». Отец Константин засмеялся и начал рассказывать ей про Вавилон.