Собрание стихотворений

Ограда. Первая книга лирики. 1903-1907 (1909). Изд. 2-е 1922 (Берлин, из-во Гржебина)

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

В первое издание книги «Ограда» были включены лирические стихи, частью напечатанные в «Весах», «Вопросах» Жизни», «Золотом Руне» и других журналах, а также в сборниках «Цветник Ор», «Белые Ночи» и др. в 1904—1906 гг., частью же появившиеся в печати в первый раз.

Автор выбросил в первом издании из числа своих стихотворений того времени те, в которых он усматривал несамостоятельность формы, либо недоделанность, недостаточную для других выявленного, подлежащего высказыванию лирического материла. Только одна пьеса, написанная чужою строфой (отрывок I), открытой Бальмонтом», была сознательно оставлена в сборнике.

Настоящее, второе издание «Ограды» печатается без нескольких слабых («Она моя душа» и «В эти ночи») или выпадающих, по несоответствию с заданием, из книги произведений («Тихо шел», «В городе», «У Летнего Сада»), по тем или другим причинам, нашедших себе место в первом издании, и с добавлением объемлющего книгу стихотворения, Noel, законченного автором в марте 1917 года.

Если допустима самооценка, то автор позволяет себе указать, что по его мнению лучшее стихотворение в книге – «Мой Дух» (из отдела «Лунные Эльфы»).

Стихи

Here once, through an alley Titanic Of cypress, I roamed with my Soul, – Of cypress, with Psyche, my Soul.

E.Poe.

ЭТО ТЫ

…Чтобы с каждым нахлынувшим новым мгновеньем Ты шептала: Опять? Ах, опять это ты!

К. Бальмонт

«Одетая солнцем опушка…»

Одетая солнцем опушка, И утра стыдливый покой, И клонится ивы верхушка Над радостно-зыбкой рекой. Над зоркой открытой поляной Древесный всклокочен навес; Лазурными тайнами пьяный, Весь в таинстве шелеста лес. Чуть тронуты розовой краской Изгибы зеленой каймы, И — трепетной скрытые маской — Капризно призывны холмы. Всегда неразлучные — мы — — Пускай это кажется сказкой — И в сонности мягкой зимы, И в поступи осени вязкой, Завязаны нитью чудес, Блуждаем с улыбкой румяной Все там, где нахмуренный лес Граничит с беспечной поляной. Разгадана яви людской Нелепая, злая ловушка — И радужен утра покой, И рядится в солнце опушка.

ЗАВЯЗКА

Я не знала тебя, я не знала; Ты был чужд мне, смешон, незнаком; Я бездумно, бесцельно бросала За ограду цветок за цветком. Трое вас было в саде соседнем, – Я седьмой уронила цветок; С этим лишним, ненужным, последним; К вам упал мой ажурный платок. Ты, с какой-то забавной опаской, Подбежав, поднял оба с земли; Залились неестественной краской Опушенные щеки твои. Осторожно ты подал соседке Чуть душистый платок кружевной. Наклоняясь на перила беседки, Я смотрела, какой ты смешной. А теперь… я весь день в лихорадке, Не услышу ль неловкую речь; Не удастся ль – за шторой, украдкой, Как проходишь ты в сад, подстеречь.

UND ER

Und er…

Stephan George

Вокруг все было так необъяснимо дивно, Как будто снизошли на землю небеса. Приветом сказочным манили в глубь леса, И птиц неведомых звучали голоса Так обольстительно, так ропотно-призывно, Что мнилось: шаг еще, и в чаще чудеса, На берегу реки, струящейся извивно… И только ты одна… ты мне была противна. Ты глушь вплетала в новь непочатой поры Своей фигурою, и шутками, и смехом. Я не хотел служить бессмысленным утехам. Я не хотел твоей бесчувственной игры. Но отчего теперь – целую прах горы, Где крепнул голос твой, отброшен зычным эхо?

«На памяти моей горят, как пламень, ярко…»

На памяти моей горят, как пламень, ярко Те дни блаженные, – о, как немного дней! – Когда по вечерам бродил я рядом с ней В аллеях древнего задумчивого парка. Грозила осень. Было под вечер не жарко, И по ночам сиял Юпитер все властней, И каждый вечер клал все более теней На длинный ряд аллей таинственного парка. Мы шли. Я наблюдал – молясь и не дыша, Как оставлял след на всем ее душа, И я молил ее последнего подарка: «Будь в осень иногда душой со мною здесь, – И буду я как парк – тобой исполнен весь, Бродя в безмолвии поблекнувшего парка».

1903

ЗА РЕЧЬЮ

Подступает предслезная дрожь, Срыв звенящего голоса… Чуть колышется светлая рожь, Отделяется колос от колоса. Манит в тень удлиненную стог Сена слабо душистого. Изнемог. Подошел и прилег. Барабанит кузнечик неистово. Подошла. И присела. И взор Затенила ресницами, Оглядев желтоватый узор, Испещренный согбенными жницами. Вновь затворы опущенных вежд Светозарно раздвинула. Взором, полным бесплотных надежд, Отуманенным взором окинула. Не колыхнется спелая рожь. Колос ластится к колосу. Подступила предслезная дрожь. Близок срыв напряженного голоса.

СТАНСЫ

1. «Вновь увидав ее, к которой, так мятежно…»

Вновь увидав ее, к которой, так мятежно Волнуяся, рвалось все существо мое; Которую познав, постиг я бытие, В одной узрев весь мир, раскрывшимся безбрежно; В которой видел я мерцание свое Преобразившимся так радужно и нежно, – Вновь увидав, вновь увидав ее, Я должен был сюда явиться неизбежно, Вновь увидав ее.

2. «Явиться в те места, где оба наши сада…»

Явиться в те места, где оба наши сада Один с другим слились, как с нею красота, И между ними ввысь воздушно поднята Была волнистая дощатая ограда; И где была она прозрачна и чиста, Где былью облеклась волшебная баллада, – Явиться в те места, Где в каждый миг влилась небесная услада.

3. «Теперь уже весна. С берез, дубов и елок…»

Теперь уже весна. С берез, дубов и елок Давно фата зимы на землю сметена; Пусть на земле слепит покрова белизна – Под ним, истонченным, отчетливо слышна Гульливая струя, она буравит полог, А солнце сверху жжет, а день так дивно долог… Теперь уже весна, Сосна и кипарис льют аромат с иголок.

4. «Недвижимо стою я долго пред решеткой…»

Недвижимо стою я долго пред решеткой, Воспоминаний рой творит мечту мою; То в ветре аромат ее волос я пью, То в ветках лик ее рисуется мне чёткий. То слухом уловив журчащую струю, Я грежу, что ручей звучит ее походкой. Недвижимо стою, Не чуя времени, сияющий и кроткий.

5. «Вернутся ли они, – дни Августа, не Мая…»

Вернутся ли они, – дни Августа, не Мая, – Когда – она и я – бродили мы одни, То молча, то в речах всю душу изливая; Когда зажглися нам бессмертные огни, И воплотилась в нас вся Тайна мировая? – О, эти вечера! О, сказочные дни! Вернутся ли, вернутся ли они, Дни несказанного исполненные рая, – Вернутся ли они?..

ДВА ОТРЫВКА

I. (В саду)

Четыре месяца назад Здесь были ты и я, Исполнив каждый шаг и взгляд Блаженством бытия; Я говорил: «Тебе я брат, И ты – сестра моя». День тот был праздником у всех: И травы, и цветы Околдовал твой светлый смех И хвои, и листы С игрою солнечных утех Заворожила ты. Любовно сон земной храня, Мы не стремились ввысь. К земле таинственно маня Сосна с сосной сплелись. И – что же? все же в блеске дня Мы с неземным слились. Раздвинув полог голубой, Свободны стали мы; С царевной князь, и раб – с рабой, Мы вышли из тюрьмы; Со стражей был недолог бой – И взорваны холмы. Когда прозрачных капель звон Нам пал, струясь, в лицо, – Нас не заставил, помнишь, он, Спасаться под крыльцо. Был мир – наш храм; земля – амвон; И радуга – кольцо. Весной по роще, взгляд во взгляд, Бродил с тобою я; Надела свадебный наряд Природа, рай тая; И выси пели: «Он – твой брат!» – Тебе, сестра моя.

II.(На выставке)

Когда, из города гонимы, Свой путь направили одни мы В обетованные края, – В нас были так неуловимы И зов, и пламя бытия; Мы были точно херувимы В раю безгрешном – ты и я. Но перед тем, по бездорожью, Цветочной выхоленной ложью. С тобой упились мы полно: То не был луг с волнистой дрожью, То не был миг, где все – одно, И те часы нам волю Божью Исполнить было не дано. Тогда, роднясь с семьею лилий, Мы не без тягостных усилий Вдыхали пряный аромат; Тогда предчувствия томили, И в бое сердца бил набат, И звуки чуждые рябили Сквозь музыкальный водопад. В цветах заслышали мы вместе Змеиный шип ползучей мести За оскорбленные мечты, За то, что ими крыл невесте Жених провалы пустоты; За то, что воздух нес им вести, Что в нем отрава жгучей лести, И в ней мы никнем – я и ты.

ЯМБЫ

Я посетил страну святую. – Как дорог мне здесь каждый куст! Не всем ловлю, люблю, ревнуя, След поцелуя Ее кристально-чистых уст. И весь я твой, земля родная. Тебе одной мои мечты. И мне чужда крася иная: — Селенья рая Прекрасны не были как ты. И вижу я, восторжен, светел, Что он — Властитель, он — Господь. Из всех земель — тебя приветил, Своими знаками отметил, Тобой свою соделал Плоть. И чую: в творческом подъеме Предсозерцая бытие, Он восхотел в воздушном доме, Троих нас слить в единой дреме: Тебя, земля; меня; ее.

Май 1904

КОШМАР

И только он стоял перед тобою, Когда ты мне в тот вечер открывалась; Конечно, я вполне владел собою, Хотя на части сердце разрывалось. Я говорил!.: «О, да! Он маг и властный, И ты напрасно мыслишь, что изгнала Его из сердца»… Речь, мольбою страстной, Звуча, меня всего изобличала. Мы разошлись. Был черен ночи полог. Я проскользнул к себе неслышной тенью. И лег. И спал. И был мой сонь так долог, И все одно, давящее виденье. В моих ушах твои стояли речи, И видел я тебя одну сначала. Но близость новой, неизбежной встречи Внутри меня смущенье предвещало. Да, вот и он. Ни ужаса, ни мысли. Вдвоем в глухом томительном безлюдьи. Мы друг пред другом грудами нависли, Один с других сцепилися грудь с грудью. И был твой лик подернут черной мглою Нам мир предстал бесформенным хаосом. И он стоял извечною скалою. И я стоял несозданным утесом. Упругих мышц безмерное усилье. Сверканье глаз. Дрожанье губ бескровных. Из недр души несметное обилье Мы навлекли сокрытых сил духовных. И лишь одно в сознании не тухнет, Все существо сковавши в напряженье: Прорвется ль шаг, родится ли движенье — И я погиб, иль он громадой рухнет. И длился, длился бой наш напряженный, Бой существа, без мысли, без отчета. …Я пробудился — весь изнеможенный, Весь трепеща от холода и пота. Когда ж потом, твоим отдавшись чарам, С тобой бродил я в утреннике парка, — Ты помнишь как мучительно, как ярко Я сам тебе почудился кошмаром?

АНАНКЕ

Ah, Seigneur! Donnez moi la force et le courage De contempler mon coeur et mon corpus sans degout

Ch.Baudelaire.

СОНЕТ

Мой Боже! я стою у вечного предела И смело произнес мое моленье вслух: Дай сил мне вынести и мой ничтожный дух, Не меньше сдавленный и мерзостный, чем тело. Пергаментом лица безжизненных старух В его зеркальности правдивой отблестело Все то, что на челе надменном тяготело, И от чего мой плод довременный был сух. Когда вокруг Тебя столпившиеся люди Насытились вполне, и семь кошниц укрух, Осталися немым вещанием о чуде, — Я, стоя в стороне, Тебя еще алкал, И, приковав свой взор к незыблемости скал, Твердил с отчаяньем упорным: «Буди, буди!»

ОСТРОВ ПОЛИПОВ

Первый сознательный отпрыск немых поколений, Первый побег, еле зримый, растительной жизни, Вялый, тупой, и безвольно предавшийся лени, О, не приняться тебе на томительной тризне Предков — полипов, оставивших трупы и тени В острове мертвом, твоей изначальной отчизне. Выйдешь из этого мира застывших явлений Всюду с тобой его лик и глядит на тебя в укоризне.

DIABOLI MANUSCRIPTUM

Чем виноват я, что доля такая досталась Мне, не иному, отчаянным, страшным уделом? О, за свои же долги, ты, Ананке, со мной расквиталась, Злостный банкрот, этим дряблым и немощным телом! Знаешь, тебе и самой настоящее место в темнице, — Если бы правила светом одна Справедливость. Ты возбуждаешь во мне не любовь — похотливость, Мимо окна моего проходя в дорогой багрянице!.. Слышишь! Я о стену бьюсь головой, громыхая цепями. Миг — и твои распадутся стальные, заклятые цепи. Чую, не вечно сидеть мне в зловонной, подпочвенной яме, — Знаю, не клином сошелся весь мир на поганом вертепе!

МЫ ДУШИ

Ничтожные люди, ничтожные мысли… Да как это, как может быть? О, люди, сознаем: над бездной мы виснем, И бездны вовек не избыть. Да где же спасенье! — повсюду удушье. Задавлен оторванный крик: «Мы люди, мы живы, мы сущи, мы души; Полет наш высок и велик». Да где же спасенье — нет силы, мы гибнем… Мы цепи разрушить должны. И — нет бытия без цепей. И подвинем Себя в пустоту — сражены.

«Когда я, гордый раб, в безвыходном двуличье…»

Когда я, гордый раб, в безвыходном двуличье, Благодарю тебя и падаю во прах Перед лицом Твоим, – слепит бескрылый страх Прозревшие глаза величием Величья.

СТОЙ! НИ ШАГУ!

Стой! Ни шагу! Останься, пронизанный светом, цепенеющий, Знай, зажегся в тебе твой дозор пламенеющий, только в этом. Будь безвольным. Молчи. Затаись. Только чувствуй невысказанное. Принимай и сноси в откровеньи нежданное и искус твой. Берегись одного. Обводить себя кругом заколдованным. В свой черед есть исход и другим Замурованным. — Друг за другом!

РАСПУТЬЕ

Мы – окрай неизвестных дорог.

А. Блок.

«Загадка стоит, неотступно маня…»

Загадка стоит, неотступно маня, Глубиной недоступной чаруя; Увлечет ли к себе Мировое меня, Или пропасть мою изберу я? Покажу ли я людям свой собственный шаг, Перейму ли чужую походку. Иль — без области царь и без магии маг — Я пройду одиноко и кротко? Но в молитве одной я, мне кажется,— весь До последнего в темень провала: «Боже, дай, чтобы там, раз мой выход не здесь, «Эта чаша меня миновала».

«Помню я муку утонченную…»

Помню я муку утонченную. Помню я слезы притворные; Вижу тебя я законченную, Ризы твои вижу черные. Ты поднесла запрокинутая, Блюдо зловеще горящее, Сердце лежало там вынутое, Сердце мое, настоящее. Черная, с грезами сбывшимися С белыми грезами слитая. Хлопьями снега кружившимися В воздухе темном укрытая. Рано, так рано забытая.

«Трех белых ангелов когда-то зрела ты…»

Трех белых ангелов когда-то зрела ты, Они летели в ряд в безмолвии глубоком, Среда бескрасочной, бездонной высоты… Мне было суждено неотвратимым роком С тобою встретиться, когда в краю глухом Я жаждой изнемог, рожденный быть пророком. Под кровлею одной многоэтажный дом Обоих нас сокрыл в одно и то же время, И долго оба мы не ведали о том. Я долго нес свое завещанное бремя, — Подавленный, душой по Вышнему томясь, — И тлело в соках жил Им брошенное семя. Хотя и раньше мне диковинная связь Моей судьбы с мечтой была уже известна: Тогда, когда Она — вся в розовом — зажглась, К обличью близкая Невесты Неневестной; Тогда, когда забил во мне внемирный ключ Открытий радостных струею перекрестной; Когда и мой язык стал необычно жгуч, Искрясь роскошеством, что прежде в недрах прятал.— Но время двигалось, и, капая, сургуч Благоуханные страницы припечатал. Тогда мы встретились и в яви, и в мечте, Которою давно Создавший нас посватал. Ты показала мне в нетленной чистоте, В безмерной высоте святого поднебесья, Те откровения, слова о Тайне те, — Которыми дрожал, дышал, молился весь я.

«Когда твоя,простая как черта…»

Когда твоя, простая как черта, Святая мысль мой разум завоюет, Тогда моя отсветная мечта, Познав себя — белея заликует. Тогда моя ночная пустота Лишится чар и в Свете растворится; Единая познается царица, И будет Ночь, как Первая, свята.

«Тебя пугает мысль, моя брат, что ты один…»

Тебя пугает мысль, моя брат, что ты один, Что красный мак возрос во тьме глухих лощин, И вне тебя одна богиня — Сладострастье. Я веровал как ты. Потом — какое счастье Нашел во мраке я, творец и властелин. Я плавал, как и ты, в бессильное ненастье И к дьяволу взывал из сумрака пучин, Но я околдовал его иною властью. Ты, не найдя в себе истока мощных сил И пронизавши муть усталым, тусклым взором, Себя навек замкнул и холод ощутил. Я отомкнул себя и все обрел в себе. Я взглядом пробежал по выжженным узорам И приложил весь мир молитвенно к губе.

НА МОТИВЫ ИВ. КОНЕВСКОГО

Темной страсти отшедших, отдавшись, Самородной, исконной науке, И за личность свою исстрадавшись, Заломил я в отчаяньи руки. Не хочу я глубин своеволья,— Мне лишь Воли мила безграничность; Пусть глубинно, — но смрадно подполье: В нем задохнется сильная личность. Расточая несметные силы На боренье праотчего зуда, Обретешь ты их вновь у могилы, Там где узришь воочию чудо. Собери ж своей Воли зачатки Для достойного плоти боренья, — Будут вновь непорочны, и сладки, И безмерны тебе откровенья.

ТРИЖДЫ-ЕДИНОЕ

Робкое, нежное, светлое, смотрит раскрытыми глазками, Новью рожденное, тайной спаленное, женское. В нем отражается, в нем зарождается, с песнями, с ласками Все необычное, все гармоничное, все безгранично вселенское. Ропотно-дерзкое, властное, сдвинуло брови сурово, Давностью взрощено, былью упрощено, в гнете покоя Тягостно спящее, злобно шипящее: «Рвутся покровы, — «Я — неизменное, старше вселенной я», — это — надменно мужское. Здесь, на прямом и едином пути, В вечность вонзившем свои острия, Верим: дано, суждено нам найти Цельное, личное, трижды-единое «я».

ОН

Предназначенного людям Он ни чем не изменил; То чем были, то чем будем, Он собой объединил. И пока все гуще, гуще Зарастал бестропный лес, – Он, единый, присносущий, Меж сплетенья не исчез. К трепетанью на болоте Вызвал жуткие огни, И в закатной позолоте Лег на сумрачные пни. Меж побегов и наростов Жизни тучной, молодой Он казал огромный остов, Ветхий, страшный и худой. В час, когда вонзали совы В гулкий воздух зычный крик, – Кутал в плотные покровы Заповеданный свой лик. И когда к глухой опушке Смертный путь привел косца, — Подал окликом кукушки Весть о близости конца. Пир торжественный он справил В треске лопнувших суков, В день, как небо окровавил Бой огнистых языков. И расплавившись шипела Дымножелтая смола, И от пламенного теле Тень безмерная легла. А когда земля окрепла, Знойный выдержав пожар,— Он остался в слое пепла, Неизбежный перегар.

ДОМА

Домов обтесанный гранит Людских преданий не хранит. На нем иные существа Свои оставили слова. В часы, когда снует толпа, Их речь невнятная слепа, И в повесть ветхих кирпичей Не проникает взор ничей. Но в сутках есть ужасный час, Когда иное видит глаз. Тогда на улице мертво. Вот дом. Ты смотришь на него – И вдруг он вспыхнет, озарен, И ты проникнешь: это — он! Застынет шаг, займется дух. Но миг еще — и он потух. Перед тобою прежний дом, И было ль — верится с трудом. Но если там же, в тот же час, Твой ляжет путь еще хоть раз, — Ты в лихорадке. Снова ждешь Тобой испытанную дрожь.

ДВОЙНИК

Опять на улице на миг Я этим был охвачен; Я к тайне вновь душой приник, Я в тайну вновь душой проник, — И вновь был озадачен… Что совершает мой двойник Тот путь, что мне назначен. Вначале я оцепенел, В безумие повержен; И я вневременным пьянел, Далеко выйдя за предел, Ничем земным не сдержан, — Но тупо мой двойник глядел И даже был рассержен. Он продолжал идти и петь, Размахивая тростью; И он готовил злую плеть, Чтоб с нею легче одолеть Непрошенную гостью; – И я, войдя в земную клеть, Стал плотью, кровью, костью.

СМУЩЕНИЕ

Опять пришел он, над тобой склонился, Опять…

Андрей Белый.

«Я так тебя любил, что даже ангел строгий…»

Я так тебя любил, что даже ангел строгий, Над скорбною землей поникнувший челом, Благословил меня опущенным крылом Пройти по сумраку сияющей дорогой. Я так тебя любил, что Бог сказал: «Волшебным Пройди, дитя, путем в творении моем; Будь зачарован им, лобзайся с бытием, И каждый день встречай мой мир псалмом хвалебным». Но — я не знаю кто — в меня пустил стрелой, Отравленной людским кощунственным проклятьем. Но — я не знаю кто — сдавил меня объятьем, Приблизивши ко мне свой лик истомно злой. Но — я не знаю чей — запал мне в душу сев Желанья жгучего порока и паденья. Но — я не знаю чье — открылось мне виденье, Слепительным огнем обманчиво зардев. Я так тебя любил. Что думал пронести Сосуд моей любви, столь хрупкий, невредимым Среди кромешной тьмы, затканной алым дымом. Я не сумел, не смог. Прости меня, прости!

«Слушай! В скорби оправданье бытия…»

Слушай! В скорби оправданье бытия. Он сказал: Везде страданье, там где я. Припадем к нему, не бойся; Бог с тобой С ним неслыханное счастье и покой. Черною ризою укройся, и в глухую ночь, Ты приди, приди в ненастье на мое крыльцо; Постучи рукою зыбкой, попроси помочь; Если выйду – глянь с улыбкой в скорбное лицо. Ты от века и до века мне родна; Ты со мною, но иною мне дана. Над иной, с тобою схожей, я поник, Да прозрю в ней твой и Божий светлый лик.

«Милая, лента скамейки…»

Милая, лента скамейки Пару деревьев связала; В тень самородного зала Мы подымались от речки… Были там бледны и клейки Листики робкой березы; Там щеголяли стрекозы Нежным узором насечки, Легшим на легкие крыльца, Будто случайная пыльца. Милая, в мир мы вступали Трудной дорогой направясь; Светлая, чистая завязь Наст, сочетала так рано; В мире несметной печали, В мире потерь непреложных – Ждем мы свершений неложных, Ждем мы разрыва тумана; Он не случайною пылью Лег на обмокшие крылья.

Сентябрь 1905.

ЭЛЕГИЯ («Был звон веселый и пасхальный…»)

Был звон веселый и пасхальный. Стоял беспомощный апрель. К тебе, по-своему печальной, Я внес моих печалей хмель. И два цветка ты приколола На блузку сбоку на груди, И вновь надежду поборола, И вновь шепнула: уходи! Ушел, опять надеждой светел, В лице по-прежнему угрюм. Я вновь на зов твой не ответил, Как ты — на голос тайных дум. Прошла к себе ты. Прячешь в спальной Лицо в холодную постель. Под ним веселый и пасхальный Идет беспомощный апрель.

«Ты хотела б от света завеситься…»

Ты хотела б от света завеситься, Сердце бьется твое и боится. Правда! В медном дрожании месяца Что-то новое нынче змеится. Дай мне руку, незримых отгадчица. — Пусть расширены будут зрачки. — Видишь, сам он пугается, прячется, За разорванных туч клочки. Посмотри! Вот он вышел. Серебряным. Он качнулся на листве березы. Будем тише! Открылися дебри нам Новых тайн и неведомой грезы. Нынче сбудется то, что пророчится Нам обоим давно и всегда. — Пусть же месяца медью упрочится Золотая грезы руда.

Июнь 1905 г.

СМЯТЕНИЕ

— О, прильни ко мне тихо и мне расскажи Про твое затаенное горе; Встанем мы посреди этой влажной межи; Заволнуется вкруг — всколосившейся ржи Беспокойное темное море. О, прильни! Не дрожи! Потони в моем пристальном взоре. — —Дорогой! Я устала. И сердце стучит У меня тяжело и отрывисто. Ты не слышишь, как птица пред ночью кричит, И собака завыла заливисто? Ты не видишь на небе зловещих клоков Цвета крови, у раны запекшейся? Ты не чуешь сырых ядовитых паров Из туманности, низом разлегшейся? Я устала. Я слушать тебя не могу, И гляжу — но тебя все не вижу я. Я недоброго жду. Я беду стерегу. И себя в этот миг ненавижу я. Нет. Отсюда уйдем. Нет, мне дорог покой. Не скажу ничего. Как мне страшен сегодня ты. Ты сегодня другой. Как ты движешь рукой! Как морщины твои вверх с угрозою подняты! Как чужому я горе свое расскажу? Где залог, что не буду осмеяна? То, что втайне у самого сердца держу, Что моими слезами взлелеяно, Он согласен послушать рассеянно! Нет, ни шагу за мной. Ухожу! – Дымно алой луной на седую межу Много тающих призраков свеяно. Я меж них. Расстилаюсь. В предутреннем ветре дрожу.

ЛУННЫЕ ЭЛЬФЫ

ЭЛЬФЫ

Ввечеру, по покосу заброшенному, По зеленому лугу нескошенному, Бродят лунные эльфы, злокозненные, С миром солнечным вечно разрозненные. Бродят, ходят, смеются, подпрыгивают, И друг другу лукаво подмигивают. И беззвучно ногами притопывают; Нежной ручкой туманы похлопывают, Огоньки язычками высовывают, И, усталые, сладко позевывают. Вдруг, от холода радостно-утреннего, —Точно люди от голоса внутреннего — Неожиданно корчится, вздрагивая, И — беспомощно руки протягивая — Исчезают, тела свои вкрадчивая В стебельки повилик, заворачивая. Легок лезвию, утром наточенному, Путь по лугу, слезами их смоченному.

МОЙ ДУХ

Год за годом, день за днем Убегали в простор безысходного, И ложились на сердца моем, Как колосья вдоль жнивья бесплодного Под обильным дождем… Бушевала толпа, И ловила чужое, далекое. Но бродило, одиноко я. За стопою стопа Оставляла наследье глубокое. Но дошли до меня. Подхватили в цепи угнетающей. И, в согласии звеньев звеня, Я почуял: мой дух угасающий, Вспыхнув тающей струйкой огня, Тихо кинул меня.

1905

«Вновь святая пьянит безмятежность…»

Вновь святая пьянит безмятежность. Отошла беспокойная совесть. Вкруг — недвижного снега безбрежность. На душе — непостижность и нежность. И все ту же бессмертную повесть Я прочел в сером кружеве веток, Точно вскрылась нетленная книга В тонкой вязи лилейных пометок. О, молитвенность цельного мига!

ЭЛЕГИЯ («Слышишь ты стон замирающий…»)

Слышишь ты стон замирающий, – Чей это стон? Мир, безысходно страдающий, Мой — и ко мне припадающий — Серый, туманный, Странный Небосклон. Тянется мерзлая ручка: «Барин, подайте копеечку!» Девочка глянет в глаза. На кацавеечку Рваным платком перетянутую, Капнет слеза. Талая тучка, Робкая, будто обманутая, Врезалась в странно-туманные, — Нет, не обманные! — Небеса. Где же вы, прежние, Несказанные, Голоса? Отчего день за днем безнадежнее?

1903-1907

НЕИЗВЕСТНОМУ

Отчего же, скажи, до сих пор еще мне Не пришлось тебя видеть во сне? Наилучшая часть существа моего Не являлась мне в снах отчего? Ты, который восхитил меня и вознес, Не навеял мне утренних грез? Нынче жду: облеченный одеждой твоей Я покину темницу неволи моей. Омраченное тьмой существо У порога останется сна моего. В позабытый, знакомый чертог Увлечет прихотливый и быстрый поток. Буду утром я твой, мой отец и мой брат; Несказанному трепетно рад.

ВОСХОД

В этой тени полусветлой ветер не может родиться. Разноголосые птицы небо в созвучье сложили. Лай. Петушиные крики. Около нивы лосица. Спелая рожь колосится. Зелень как в саване пыли. Смутным, далеким дыханьем звуки и запахи чуешь. На небе взором кочуешь, – там где лучей полыханьем Порвана ночи завеса, — там где несчетные краски Сыплют свободные ласки солнечных брызг из-за леса.

Суйда-Прибытково. Лето 1905 года.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Because I feel that in the Heavens above The angels whispering to one another Can find among their burning terms of love Non so devotional as that of mother.

E. Poe.

Мне не жаль не друга, не жены, Мне не жаль не самого героя.

Н. Некрасов

От начала Вселенной доныне В этом мире страстей и сует Не слыхали о большей святыне, Чем родимой младенцу привет. Заведет ли клейменая нежить В топкий омут, откуда не встать, – Зачурать, и поднять, и утешить, И ободрить – способна лишь мать. И вот эту последнюю сладость, И предельную душу мою – Я тебя, беспредельная радость, Мировая душа, отдаю.

ЖИВОЙ С ЖИВЫМ

И все душа забыла, Чтобы стать живой с живым.

Вяч. Иванов.

ПРИЗЫВ

Неразлучная, чистая, Святая! Посмотри как проносятся, тая, Облака серебристые, И воздушно-лучистые, По закатному небу, окрашенному. Там к дворцу семибашенному На конях огневых и крылатых Летят наклоненные воины. На забралах и вычурных латах Зияют пробоины. Пронесется, разгонятся Окрыленная конница — И, бесследная, канет, — Обманет! О святая! летим как они, куда — Друг у друга не спрашивая, Дни закатным похмельем окрашивая, — И потом — пропадем без следа. Канем, тая, С неба вихрем порывистым согнанные За пределы, за огненные. Ночью выйдет, забрезжит, заблещет двойная Звезда.

«Мы замерли в торжественном обете…»

Мы замерли в торжественном обете, Мы поняли, что мы – Господни дети. Да, в этом мире мы отдельно — я и ты, Но будем там в Одно таинственное слиты. Ты храм Ему в моей душе воздвигла; Возможность невозможного постигла. Возможность полноты, единства бытия И мне позволила постичь любовь твоя. Как далеки опалые минуты. Как нам легки земли суровой путы. И все одним лучом – нездешним — залито. И лишь одна мольба: «О Господи, за что! За что Ты полюбил нас на рассвете, Что сотворили мы, слепые дети?»

НА ПУТИ

I. «В портретных уловив чертах…»

В портретных уловив чертах Тебя живую, Мона, Заснул я в нежащих толчках Уютного вагона. И я проснулся в тот же час, В который встало солнце; Направо — лунный серп угас, Налево — так манило глаз, Все в отблесках, оконце. Я подошел к нему. Смотрел, Как там, за полем чистым, Огромный шар вставал, горел; Быль алым и лучистым. И даль волнистая слилась С иным, далеким полем; Ты, вся рассветная, зажглась, С земли росистой поднялась, Вся созерцанью отдалась, Восторгу, тайным болям. Давно встречала ты восход — И с ним была одна ты; Теперь со мною ты, — и вот Тот самый, первый твой восход С тобою встретил кто-то.

II. ОСТАНОВКА

… Как с фонтана искрящихся струек Ниспадает небрежная вязь, – Так узоры цветочков-чешуек Мне кидает береза, склонясь. Протянул к ней уверенно кисть я – И в руке эти змейки дрожат; А стыдливые, клейкие листья Уж меня ароматом дарят… Пусть подскажет древесная завязь Той, кому я в письмо заверну, Что в дорогу-разлуку направясь Я Одну не оставил одну.

IN ENGLISHEN GARTEN

I. Сонет

Сквозь пыльную, еще стыдливую весну, Чудное облако вырезывалось ярко, Играя красками, вонзаясь в синеву, Разнообразя фон для вышитого парка. Китайский замок, пруд и лебеди, и арка, И грот – передо мной предстали наяву; Хоть были люди здесь – все ж девственного парка Я первый попирал упругую траву. Как талисман, в руке я нес твое письмо; Ты в нем жила, дышала и дрожала, – И все, что виделось, оно преображало! О, я достоин был волшебного подарка! На мозг мой наложил священное клеймо Твой сон, пережитой в тени иного парка.

II. Из антологии

Лепестки розоватой камелии Облетают, как ангелы чистые На картине Художника Вечного. Как цветы разметавшейся яблони, В дни, когда в беспорочном весели, Мы скрывались под своды ветвистые В жажде пламени месяца млечного.

«Ты, неясных предчувствий разгадчица…»

Ты, неясных предчувствий разгадчица, Услышь мои дальние зовы. Разверни, обнажи то, что прячется В предвидений тайных покровы. До меня точно облако ладана Домчатся и на сердце ляжет; И тогда буду знать я: угадано, Что словами никто не расскажет.

«Он не смеет вступить в заколдованный круг…»

Он не смеет вступить в заколдованный круг; Он своей ворожбой не достанет меня; Буду петь и плясать я меж верных подруг; Победила я злой и коварный недуг; Я прошла в мой родной, мне назначенный круг, Чистоту, и мечту, и отраду храня. Поцелую березу родную мою; Облетевшими листьями стань обовью; Отряхну и вдохну с кипариса хвою; Запою!..

Окт. 1907.

ОКТЯБРЬ («Присядем на дерен, что зелень…»)

Присядем на дерен, что зелень И свеж, был прошедшей весною, И, рады последнему зною, Осеннее счастье разделим… Поймем, что не нужен и странен Быль облик вчерашней тревоги, Что мы не бывали как боги, Но Бога найдем и достанем. Увидим, что прост и закончен Черед омраченья и света, И с листьев такого же цвета Притворщицу бабочку сгоним…

Окт. 1907.

СЕНТЯБРЬ (ВНОВЬ)

Вновь вдыхаю запах сладкий Свежепавшего листа, И в родимые места Вновь спешу, таясь, украдкой. Те же замкнутые дали Серых туч пролили дождь. Очертанья тех же рощ Предо мной приветно встали. И по-прежнему тоска Улеглась – и безмятежно. Точно чья-то – нежно, нежно – Руку тронула рука. И опять вступаю я В эту сумрачную осень Все живым, как этих сосен Все зеленая семья.

НОЯБРЬ («Осеребренных трав густые завитки…»)

Осеребренных трав густые завитки Стезю мою каймят парчою пышной. Иду по ней скользя. Шаги мои легки. Отторгнут ими хруст и шелест еле слышный. И серебро пестрить кой-где опалый лист, Во влажной бахроме, как сделанный из воска, — То свернутый трубой, то сломанный, то плоский. А воздух солнечный — морозен в иглист. Вобрало озеро все золото лучей, И кинуло в глаза слепящими снопами. Я пробовала лед дрожащими стопами, И отраженный звук был чище и звончей…

ДО СИХ ПОР

Ночь бледнеет знакомой кудесницею Детских снов. Я прошла развалившейся лестницею Пять шагов. Коростель – без движения, всхлипывая В поле льна. Ровный отблеск на сетчатость липовую Льет луна. Я в аллее. Ботинкой измоченною Пыль слежу. Перед каждою купою всклоченною Вся дрожу. Старой жутью, тревожно волнующею, Вдруг пахнет. И к лицу кто-то влажно целующую Ветку гнет. Путь не долог. Вот тень эта матовая – Там забор. О, все так же дыханье захватывает – До сих пор!

23 июня 1905

ЭТО ТЫ

Воздух влажной полон истомой, Песня жниц стоит вдалеке. Я прошелся вдоль по реке, И на холм взбираюсь знакомый. Здесь, на этом мшистом холму, Я в блаженстве чистом прилягу, — Буду слушать тихую влагу, И травы шептанье пойму. Все вокруг сверкнет, заблестит; Защекочет мягкое ложе; Ароматы Августа множа, Желтый лист спадать зачастит. И пока меня не прогонит, Вдруг родясь из неги, гроза, Я раскрою жадно глаза, В них полудня чара затонет. Я из снов и слов красоты Воссоздам лицо херувима, И, поймав, что в нем уловимо, Улыбнусь, шепча: это — ты.

НОЭЛЬ

Noel

О, березы, родные березы Вкруг барсучьей норы. Вы свидетели чистой поры. Вы видали улыбки и слезы. О, березы Вкруг барсучьей норы. Я сходил с невысокой горы, Той, где призрак Эдгара; Целовал разрушенье коры, Что в волненье невинной игры Совершила влюбленная пара; И склонялся мне призрак Эдгара. О, невинности робкая чара! О, богиня немеющих мест! Сколько раз проходил я окрест — Ярким днем, при сверкании звезд, — Не боясь оскудения дара, Оскудения сна этих мест. И в последний к заветным приезд, В дни, когда бушевавшие грозы С корнем вырвали все не от прозы, Я свой поднял завещанный крест Близко мест, Где цвели вы — когда-то! — березы.

1907-1917.

ЛЬВИНАЯ ПАСТЬ: ВТОРАЯ КНИГА ЛИРИКИ (стихи 1908-1917). Берлин, изд-во З. Гржебина, 1922

Предисловие автора

Из собранных в книге «Львиная Пасть» стихов, составляющих все, что написано мною за 10 лет в лирическом роде, не были напечатаны «Реквием Юности» и послание к Юрию Верховскому; остальные стихотворения печатались в разных сборниках («Бельгийском», «Антология» «В Год Войны»), журналах («Любовь к 3 апельсинам», «Вершины») и газетах» («День», «Воля Народа»).

Составляющие приложение, «Стиха, не вошедшие в Ограду», относятся ко времени

написания мною этой книги, и были исключены из нее по причинам»: одни — некоторой ритмической несамостоятельности, другие — чересчур большой обособленности, или, как говорится, субъективности.

В. А. ПЯСТ

ПРИЗРАКИ ПЛЕННЫЕ

«Нет, мне песни иной не запеть, не запеть, не запеть!..»

Нет, мне песни иной не запеть, не запеть, не запеть! Только раз, только миг, человеку все небо открыто. И, мгновеньем одним — все безмерное счастье изжито. О, безмерное счастье! иного не сметь, не уметь… Нет, мне рощи иной не любить, не любить, не любить. Только раз, только миг предстает обиталище рая. В том зеленом саду — там душа остается сгорая. О, душа остается! Остаться! Не жить… И не быть… Нет, мне жизни иной не узнать, не узнать, не узнать. Только раз, только миг брызжет ввысь ледяная громада. Упадет — и уйдет — и пустыню покинет прохлада… О, пустыню покинет! Покинуть! Не взять!.. И не дать!..

Июль 1910.

«Созданье слов моих и музыка моя…»

Созданье слов моих и музыка моя, Тебя на вольный свет в сей день я отпускаю, Я вдунул Дух в тебя, века его тая. — Сегодня вольная помчится песнь твоя Я знаю. Сегодня ты вольна. Была в тебе душа, Душа была моя; я к ней проникнул ухом, И слушал рост ее, и ускорял спеша… Дух — от Меня, не мой, — и с ним ты хороша, Воздвигнуты в тебе и тело и душа Единым, вечным, Духом. Через меня к тебе прошел священный Дух — И стала ты мне ночь, сокровная, родная… Пройдут года. И сын твой выговорит вслух — Я жить хочу, я сам. — И передашь ты дух, К тебе самой в сей день дошедший через двух, Ему, не зная…

1908

«Два раза родятся бессмертные люди…»

Два раза родятся бессмертные люди А смертный — раз; Родятся с извечной мечтою о чуде; За первым рожденьем – кормленье у груди; Вторым — экстаз. Чтоб младший крестился святою водою, Нужны века: Да старший расстанется с бездной седою, Да жизнью оденется вновь молодою, Да слово прочертит углем над водою Его рука.

1908.

МОЙ ЛАСКОВЫЙ СЫН

Индусы удивляются самой постановке вопроса – в европейской философии:

есть ли у нас душа. По их мнению, говоря «мы» мы тем самым и говорим:

«души» – облекающиеся телом по временам.

Из лекции И.М. Масоловой (об Индии)

Мой ласковый сын, мой задумчивый сын: Как мал ты! Но как ты хорош! Я знаю, — а знаешь ли ты? — не один Ты век в этом мире живешь. Твои, в оторочке из шелка ресниц, Глаза из-под кручи чела Глядят на лазоревый мир без границ, Забытый тобою до тла. Души своей вольной направил ты лет К чете своевольных сердец — И неба пред нами раздвинулся свод, И райский зажегся дворец. И бились единою дрожью сердец, И обе не смели взглянуть На тот — развернувшийся им без конца, Пред ними пылающий — путь. А около них — легковейной мольбой, Нежней, чем цветочная пыль, Летал светозарный, — и сладкой тоской Их души тревожил — не ты ль? Не ты ль сказал им о том, что «Пора». Так надо. Так хочет Господь. Печаль по земле моя слишком остра. Довольно. Да стану я — Плоть». Мой радостный сын. Мой застенчивый сын. Как мал ты! И мал и хорош! Я знаю — но знаешь и ты: не один Ты век в этом мире живешь. И кто бы ты ни был доныне, — всегда Со мною твой образ сплетал. Наш ангел-хранитель — который тогда С тобою – душою летал.

Март 1912.

МЛАДЕНЦУ

Благослови тебя Господь на небесах: Твой лобик выпуклый, и вскинутые глазки, Движенья нежных рук, исполненные ласки, И всех сияний дня отливы в волосах; И тельца сонного откинутый изгиб, Когда свое лицо поднимешь от подушки; И раковин ушных сквозные завитушки, И твой открытый смех, и твой — уж горький – всхлип. Будь мужествен, дитя. Пусть малодушный страх Пред здешней тяготой тебе не будет ведом. Улыбкой Землю встреть, с ее кровавым бредом. — Благослови тебя Господь, на небесах».

Июль 1910.

О ПОЭТЕ

К тебе пришел он, радостный как бог. Ты говоришь: «Вокруг него — зараза. Как под моим бестрепетным он мог Не опустить трепещущего глаза!» А он тебе: «Пускай не встанет плоть Преградой замутненною меж нами!» — Сегодня на душе его Господь Играл эфирно-легкими перстами…

1910.

ЛИГЕЙЯ

Ligeia! Ligeia! My beautiful one!

E. Poe, «Al Aaraaf».

Лигейя, ты помнишь? Мой сон о тебе

Лигейя, ты помнишь? Мой сон о тебе Воззвал твою душу к земле; И к ней я навстречу послал — и пошла Моя заревая душа. Лигейя, ты помнишь? Не знала они Границы небес и земли; Твоей я дал имя: «Полуденный Гром». — И был он моей обручен. Ты помнишь, на душу мою он смотрел, Как ангел восторжен и нем? – Под взором его, как в июне заря, Душа расцветала моя. Ты помнишь, Лигейя, они разошлись, Чтоб тайну навеки хранить. О встрече своей в этой бездне времен, – Заря и полуденный Гром?

Март 1912.

«Лигейи нет. Обыкновенно…»

Лигейи нет. Обыкновенно Проходят дни мои – но вот Ко мне прекрасная Ровена На ложе брачное идет. Ее походки смутный шорох Я уловляю. Красота В ее небесно-тихих взорах, – Но пламенем горят уста. Я потушил бы этот пламень Когда бы смел, когда бы мог; Тяжелый бы подвинул камень На недоступный мой порог. Ее молитв оплотом новым Я встал бы, неподкупный страж; – Но в ней, под девственным покровом, Все тот же дух, и песня та ж; Она гибка и вдохновенна, Как первой юности мечты, – Но в ней я вижу — о, Ровена! — Лигейи строгие черты. От мертвенного поцелуя Я ль удержусь, преступный маг? – И умирать ее зову я В мой отреченный саркофаг… Я твердо верю — не обманет Меня мой трепет давних дней: Когда умрет она, восстанет Лигейя с ней, Лигейя в ней.

15 марта 1912.

«Мое жалкое сердце не тронь…»

Мое жалкое сердце не тронь: Оно истерзано слишком. Берет свой победный огонь! – Мой давно чуть дышит. Для чего мне объятья твои? – Как достойный их я принял. Подойди… Бери!.. Вся душа пред тобой открыта. Если это еще не любовь, — Любви нет на свете Будет плакать, будем плакать вновь… – Как дети? — Да!..

Осень 1913.

DEDICATA

А. А-ой («…Здравствуй, желанная дочь…»)

…Здравствуй, желанная дочь Славы, богини — властительницы! В каждом кивке твоем — ночь Жаждет луны победительницы, — Славы любимая дочь! Ночь. И сама ты — звезда, Блеском луну затмевающая… Вот ты зажглась навсегда! Вот ты, на тверди мерцающая. Огромная звезда!

Осень 1913.

ДВА ПОРТРЕТА

I. «В руке, опущенной лениво на бок…»

В руке, опущенной лениво на бок, Огромный черепаховый лорнет Небрежно взят. Его владелец зябок И серым пледом по пояс одет. Фигуры длинной, тонкой и прямой, Стальные очертания не дрогнут, И только рот, с бескровною каймой, Улыбкой истерической изогнут. Как ветр, низам несущий град и стужу, Зажат в горах, зазимовавший гость, – В глазах дрожит – задержанная – злость, – По жалу языка сочась наружу.

II. «Mонашеский наряд, бесцветный и простой…»

В. К. И.-Ш.

Mонашеский наряд, бесцветный и простой, И золото волос неярко и непышно; Шагов неженский ритм – но с женской суетой В ваш проникает мозг упорно и неслышно; Руки нехоленой несоразмерный жест, Чтоб худенькую прядь на ясном лбу поправить, – И голос, созданный по-женскому лукавить, Но по-мужски молчать, пока не надоест… И серый омут глаз, подернутых росой, В предчувствии зари, мечтательной и нежной, Вдруг разгорается – бесстрашной, и мятежной, И первозданною, и страшною красой.

1910–11.

ЮРИЮ ВЕРХОВСКОМУ (Ответное послание)

Благодарю. Твой ласковый привет С Кавказских гор мне прозвучал отрадно, И мысль моя к тебе помчалась жадно, Поэт! Мне вспомнилась прошедшая весна, И нашей — суточной, бессонной и невинной – Прогулки день, — когда твоей старинной Виолы стала петь струна. И узкая песчаная коса, И первый сон наш на полу беседки. Где к Руси прилегла ее Соседки Суровая краса. И чахлой зеленью поросшие холмы На берегу извивной речки малой, — Как вновь ты спал там, «тяжкий и усталый!» — Твой сон хранили мы. Мы отошли, тебя от мух укрыв, И разогнав сонливости остатки… Без сюртука, как были сбеги сладки? К воде, в обрыв! Ты мирно спал, — а я, и тот поэт, — Ах, ставший днесь угрюмцем нелюдимым! — Вели вдвоем о всем невыразимом Вполголоса совет. …Потом ты мылся, зачерпнув воды Своим цилиндром, будто он из меди… Ах, волован забуду ли в обеде Среди другой еды.

«“Аррагонская Хота” твоя…»

«Аррагонская Хота» твоя Мне милее всей музыки Фета, — В ней родного, большого поэта Всем дыханием чувствую я! О, поэт, вдохновенный, поверь: Тех созвучий сладчайших довольно, Что звучали тебе своевольно, — Чтобы стало тепло и привольно Тем, кому так мучительно — больно, Так томительно грустно теперь! Это с другом не я ль говорил? В этом теннисе бегал не я ли? Как я мог не играть на рояли! — И скамья то была не моя ли, Где я клятвы свои повторил?.. Пусть же будет мрачнее и глуше, И на сердце еще тяжелей, – «Мне так просто, так весело с ней», С «Аррагонскою Хотой» твоей, Воскресающей скорбные души…

1912.

БЕЛЬГИИ

Когда Господь перелистает Страницы хроники земной, – Взор Жизнедавца заблистает, Упав на письмена одной. Он скажет: «Ты, Моею волей, К недосягаемым верхам Вознесена – стрельчатый храм, Возникший на кровавом поле. Во плоть влюбленные – могли В свой час расстаться вольно с тленным, Вы, предъявившие Вселенным Печать Величия Земли».

Сентябрь 1914.

A LA BELGIQUE (Traduction du prece dant, faite par l’Auteur et Mr. Latchineff).

Quand Seigneur aura feuillete Les annales de la Belgique, Son oeuil brillera transporte, Devant une page tragique. Dieu dira: «Par ma volonte, Toi, ma cathedrale pointue, Au champ plein de sang apparue, Vers l’infini tu as monte, Car, tant amoureux de la chair, Vous sutes quitter la poussiere, En presentant aux Univers Le sceau de grandeur de la Terre».

1914, Octobre.

TILL FROKEN W

Мы поселились когда-то, не зная друг друга, в Стокгольме; Рюмберг был вашим жильем, – Континенталь был моим; Я одиноко бродил по Юргордену или в Шеппсхольме, Или по Вальхалля-вехьн, голодом лютым томим. Вы, закупив кренделей, на четыре их дня разделили, Немногочисленных крон, быстрый провидя конец… Не был запасливым я — и тоскливые дни наступили: В сутки съедал я один — в орэ ценой — леденец». Деньги Руманов прислал. — Получив, я отчалил на Борэ, — Вы ж в это время как раз — съев кренделька — голодать… О, отчего не сулила судьба миг последнее орэ, Вместе с последним стихом, вам дружелюбно отдать?

1915—17.

Н. С. ГУМИЛЕВУ

«Как гурии в магометанском Эдеме в розах и шелку», — Так мы в дружине ополченской На прибалтийском берегу. Сапог неделю не сымая, В невыразимой духоте В фуфайках теплых почиваем (Все что с собою — на себе), На нарах — этом странном ложе — В грязи занозисто-сплошной, Почти что друг на друге лежа, Дыша испариной чужой; Чужою деревянной ложкой, Искапанной с чужих усов, Хлебаем щи из миски общей (Один состольник нездоров); На тех же нарах (— что подошвы), Где наши ноги, там и хлеб, И протолкаться невозможно, Когда хлебает взвод обед… Никак ни времени, ни места, Чтоб раз умыться, не урвать, И насекомым стало тесно В лесу волосяном гулять… …Так жизнь такая превосходит Блаженства мерой все, что мог Своим любимцам уготовить В раю пресветлом щедрый Бог! И нет утонченнее пищи, Чем те замусленные «шти», И помещений благовонней Казармы — в мире не найти! И тот слепец, кто в это время В кафе поит вином девиц: Не видит он, что вместе с теми Ужей глотает и мокриц. И жалок тот, кто тело в ваше Купает, нежучи, свое: Чем дух ее благоуханней, — Тем тяжелее смрад ее. А мы, в чудовищном удушье, В грязи сверхмерной, слышим мы, Как павших в славных битвах души Поют военные псалмы, И видим мы, как, предводимы Самим Всевышним, — нашу рать Сопровождают херувимы, Уча бессмертно умирать…

Февраль 1915.

РЕКВИЕМ ЮНОСТИ

«Мне тридцать лет, мне тысяча столетий...»

Мне тридцать лет, мне тысяча столетий, Мой вечен дух, я это знал всегда, Тому не быть, чтоб не жил я на свете, — Так отчего так больно мне за эти Быстро прошедшие, последние года? Часть Божества, замедлившая в Лете Лучась путем неведомым сюда, — Таков мой мозг. Пред кем же я в ответе За тридцать лет на схимнице-планете, За тридцать долгих лет, ушедших без следа? Часть Божества, воскресшая в поэте В часы его бессмертного труда — Таков я сам. И мне что значат эти Годов ничтожных призрачные сети, Ничтожных возрастов земная череда? За то добро, что видел я на свете, За то, что мне горит Твоя звезда, Что я люблю — люблю Тебя как дети — За тридцать лет, за триллион столетий, Благодарю Тебя, о Целое, всегда.

2 июля 1916

ПРИЛОЖЕНИЕ. СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «ОГРАДУ» (1903-1907)

Из отдела «ЭТО ТЫ»

I. «Гармония в тебе, земная с неземной…»

Гармония в тебе, земная с неземной, Слиты особенно и больше чем мистично, И каждое твое движенье гармонично, И все — и плач и смех твой — мелодично: Иди за мной! Ты знаешь, что тебя я понял необычно! Я сразу увидал тебя иной, — Иной чем все, — и с этих пор со мной Остался навсегда твой образ неземной, Глубокий безгранично…

Сентябрь 1903

II. «Здесь с тобою стоя рядом на причаленном плоту…»

Здесь с тобою стоя рядом на причаленном плоту, Первый раз проник я взглядом в неземную высоту. Смех твой, прудом отраженный, мне предстал как голос вод, — И с тех пор преображенный мне раскрылся небосвод. Разорвалась восприятий, чувств обычная кайма; Сколько пламенных зачатий ты учуяла сама! Как восторженно и ново мы друг друга обрели, Разом сбросивши оковы зачарованной земли!

Начало 1904

IV. «Пойми же то, что нет определенья…»

Пойми же то, что нет определенья, Что нет определенья – тебе и мне, И оба мы – единой цепи звенья, Одной мы цепи звенья, и в общем сне; От века дал Творец предназначенье, Мне бог дал назначенье – узреть тебя; До той поры – душа как в заточенье, Томилась в заточенье душа, скорбя. Я был лишен и песнопений дара, И песнопений дара не ждал я вновь, И этот дар – твоя вернула чара, Твоя вернула чара – к тебе любовь… Могла ль моя – как зарево пожара, Всем бешенством пожара не вспыхнуть страсть? – Ведь ты как я небесного Эдгара, Нездешнего Эдгара постигла власть! –

Февраль 1904.

«В этот первый вечер отсветом румяным…»

В этот первый вечер отсветом румяным, Что скользит чуть зримо по цветным полянам, Дальние деревья сплошь озарены… В этот первый вечер — красное с зеленым На деревьях дальних по волнистым кронам, Красное с зеленым переплетены. В этот вечер ветра, в этот вечер шумный На душе — все тот же крик один безумный, Наяву — все те же сладостные сны… В этот вечер ветра — с бушеваньем моря Давние виденья в вечно-новом споре, — И душа с душою слитно сплетены.

Ст. Петергоф, май 1904.

СТУПЕНИ ИЗ МРАКА

Скорей ее портрет достать! В него глазами жадно впиться. Всем существом к ней обратиться, О прочем думать перестать. Затем — порывисто писать! Дать мимолетному сплотиться. А после — за нее молиться, Закрыв заветную тетрадь… И этот сон — века продлится.

Суйда, 1905.

ИЗ ОТДЕЛА «АНАНКЕ»

I. «Ведь вот не верю я — и я не могу поверить…»

Ведь вот не верю я — и я не могу поверить, Что существую здесь — где и звезды, и земля; Что мир, что сущий мир — возможно творить, и мерить, Что он — тюрьма, иль челн, затерянный без руля. Я верить не могу, что над ощутимой бездной Вы, люди, вы, отцы, вы, родившие меня, — Живете без чудес — с холодною тайной звездной, Иль с ожиданьем дня — и большего не храня! От вас я откажусь, раз правда, что вы такие, Слепые как кроты, — не стану вас видеть я, Погибну, удавлюсь, — в себе заточив тугие Напоры своего безгранного бытия. И неужели ты, Волшебная, — ты, Иная, Разгадчица души — вся сущая, вся моя, Из кущи своего — о, трижды святого! — рая, Останешься чужда провалу, в котором я?

1905.

ИЗ ОТДЕЛА «РАСПУТЬЕ»

I. «Бори меня, Боже, бори утонченного…»

Бори меня, Боже, бори утонченного, Устойчивого, Неподатливого, Недостойного, падшего, Нерасцветши, увядшего; Тревожного, злого, Позабывшего слово; Победи в борьбе И прими к себе.

1905.

II. «Есть ли прощенье душе нераскаявшейся?..»

Есть ли прощенье душе нераскаявшейся? Той, что выхода ищет и выйти не может? Той, которую вечным явленьем тревожит Призрак Предавшего, демон отчаявшегося?..

1905.

III. «Боже, мой сильный, мой праведный Боже…»

Боже, мой сильный, мой праведный Боже, Все же прости безутешного. О, ниспошли ему с горнего ложа Вестника рая безгрешного. Боже, прими его скорбным, униженным, И одари и помилуй. — Встанет он светлым, от скверны очищенным, Полным Твоею святыней. Встанет он с миром, Тобою оправданным, Слитый во вздохе едином… В обшей молитве — и в облаке ладанном, Пущенном к небу кадилом.

1905.

ИЗ ОТДЕЛА «ЛУННЫЕ ЭЛЬФЫ»

ГИМН К НОЧИ

I. «Ты, одевшая млечным покровом…»

Ты, одевшая млечным покровом Осиянность безумного дня. С жадной ревностью Тайну сокрывшего, — Ночь, раскрой для меня Все обманы его, утаившего, И, родня С вечной тайной, всегда облеченного новым, Одари же меня, позабывшего, Вечно радостным словом!

II. «Ты влечешь меня трепетным зовом…»

Ты влечешь меня трепетным зовом На ушедшие в вечность поля, Где простор неразгаданным шепотам, Где юнеет Земля, С вековечным порвавшая опытом, И, суля Окрыленность душе, снова чуждой оковам, Запрещаешь кощунственным ропотам, Приближаться к Основам…

1905.

ГОЛУБАЯ ЗИМА (К картина Грабаря)

Неподвижность небес кружевами деля, Опрозраченный лес очертил вензеля, На ветвях — бахрома. Блещет в снежных рубинах, сапфирах, алмазах земля, — Вот она. Голубая Зима. Станете воздух как лед, и густа синева, Солнце в иглах поет — различаешь слова, Здесь природа сама; В этой сонности явь, в летаргии царица жива! К нам сошла Голубая Зима.

Янв. 1905.

ИЗ ОТДЕЛА «ЖИВОЙ С ЖИВЫМ»

«Я помню темный сад и тихий шепот у забора…»

Я помню темный сад и тихий шепот у забора… В вечерний час, когда погас последний отблеск дня, С тобою вдвоем вошли мы в глубь таинственного бора. Что перед нами встал стеной пугая и маня… И ты шепнула мне слова стыдливого укора— Затем я помню сад и тихий шепот у забора… О невозвратный миг! О, без границ святое счастье! — Вас не было со мной, — и лишь тогда я поняла: Вы были ко всему любовь, и ко всему участье; При вас существовать могла ль хотя крупица зла? И получила поцелуй на освященное запястье… О, невозвратный миг! О, без границ святое счастье!

1907.

«– Ты готов ли на подвиг? — Сгорающий день…»

– Ты готов ли на подвиг? — Сгорающий день Вяжет бить заревую — пророчество ночи; Взмахи веселе ленивей, короче; Расплылась удлиненная тень… – Ты готов ли на подвиг? Ты помнишь звезду, Где ты клялся последним, священным обетом? — А меня о неизменным ответом: «Жду»? – Ты готовь ли на подвиг? Страданья тая, Я дождалась иного, земного, свиданья… Узнаешь? Неужели ночные гаданья Не сказали тебе: я невеста твоя, Я?

1907.

«Пойми: ты вся моя, я твой…»

Пойми: ты вся моя, я твой, Мы оба — для Него; Пойдем же в путь рука с рукой, Коснемся до Всего. Наш долог путь, наш труден путь, Но он не страшен нам; И примет нас когда-нибудь Под свод нетленный Храм. И нет измен. Сознанье есть. Сознание растет. Оно целительную весть Подаст, коль дух падет.

1907.

Примечания

К стихотворению: Юрию Верховскому.

Соседки суровая краса — Финляндия. Стихотворение написано в 1912 году.

«Аррагонская Хота» — стихи Ю. Верховского, начинающиеся словами:

«Мне было так просто, так весело с ним»… Стихотворение написано в ответ на его послание, начинающееся словами.

«Скажи, поэт, зачем со струн твоих» etc.

К стихотворению: «Till Froken W».

Эпиграф означает: «Но и я также умею сочинять по-шведски стихи для друзей, о, m-lle Введенская».

«Рютверг» и «Континенталь» — Стокгольмские отели.

Юргорден — нем. Tiergarten — часть города, аналогичная нашим «Островам».

Шепсхольм – корабельный остров; близ центра Стокгольма.

Вальхалля-вехьн – «Дорога Валгаллы» – широкая и красивая улица на окраине города.

Борэ – пароход, курсировавший между Стокгольмом и Обу (Абу), и впоследствии потонувший от плавучей германской мины.

В книгу не вошли стихотворения, напечатанные в журналах того времени («Gaudeamus», 1910)

Мечта

«Ругайтесь над нею, увядшею»… (написанное в 1905 году) и «Сатирикон» (1913).

Осенью

«Всеми красками переливающаяся рябь» посвященное Вал. Брюсову и написанное в 1908 году.

ТРЕТИЙ СБОРНИК ЛИРИКИ. 1922 (Берлин, изд-во З. Гржебина, 1922)

ОТ АВТОРА

Этот маленький сборник стихов, относящийся к 1920 году распадается на две части, из которых первая, «Зубцовский Цикл», по времени написания, непосредственно предшествовала стихам, составляющим цикл лирики автора, названный им «Кариатида». Отделы: «Бесконечная поэма» и «Finale» входят в этот цикл. Вторая книга автора, «Львиная Пасть», обнимает десятилетний период его жизни с 1908 по 1917 год, которому предшествовал период «Ограды», написанной в 1903—07 гг.

В годы 1918 и 1919 ни одного лирического стихотворения у автора не было.

Все стихотворения из «Кариатиды» (и «Зубцовского Цикла») переведены на немецкий язык В. В. Гельмерсеном (летом 1921 года).

Одно из стихотворений (Finale I), включенное в эту книгу, с изменениями напечатано в журнале «Дом Искусств» № 2. Два других («Бесконечная поэма» и «На Альманахе») – в сборнике «Кольца Поэтов». Стихи же – «Зверек» и «Кариатида» – в альманахе (третьем) «Цеха Поэтов».

ЗУБЦОВСКИЙ ЦИКЛ

«…Спросила ты: «А как в двадцатом…»

…Спросила ты: «А как в двадцатом, Способны ль сердце, мозг и плоть Взаимный холод побороть И слиться в зареве богатом»? – – Тогда, в четырнадцатом, я Был нем, бескрыл и бездыханен; Из бархатной, узорной ткани Не рвалась в высь душа моя. В руках имея два конца Непорывающейся цепи, – Я хоронил их в тесном склепе, С нетвердой ощупью слепца. Теперь – не то! Мой каждый атом Спешит вовне себя отдать; И если зарево видать, – То это именно в двадцатом!

Июль 1920

НЕЧТО АСТРАЛЬНОЕ

Мы с тобою взрастили зверька, Он мохнат, со щетинкой, и черен; И в своем бытии он упорен, Не от каждого рухнет толчка. Хоть конечности слабы его, Изнутри ни пушинки на лапах, И, пожалуй, что мускусный запах, В нем реальней другого всего. Он исчезнет, — но только когда, Излечусь я от злого томленья По тебе, моего вдохновенья Не по воле святая, звезда.

Июль 1920

«Вместе прожитого утра…»

Вместе прожитого утра Восхищенная небрежность – Не повторишься ты больше В этом месте никогда; В коридоре встреча мельком, В спальню запертые двери, – Отголосок глупой ссоры, Накануне изжитой; Одинокое купанье – В исключенье, без костюма, – И по странам европейским Вновь занявшаяся грусть; И возможность слушать голос Из-за стенки деревянной, И рождать из каждой ноты Неожиданность стихов.

Июль 1920

АМЕРИКАНКЕ

Милая Джо,

Вот что:

Луиза Олкотт.

Вот бы вам прерии, лассо, мустанга, Небо над сьеррой вдали голубое, В сумочку сыр, да лепешку из манго, — И превратилась бы, Джо, Вы в ковбоя. С Вами в «и я» поиграть мы могли бы, Как шаловливые сверстники-дети; Все бы я выразил мыслей изгибы В этом простом, неизменном ответе. Всюду — «и я», как бы, Джо, Вы не бились; Склеены мы, как явленье с причиной; —Вплоть до признанья, в кого б вы влюбились, Если бы, Джо, родились Вы мужчиной.

ИНСТИТУТУ ЖИВОГО СЛОВА

В углу шуршали мыши; Весь дом застыл во сне; Шелдождь. И капли с крыши Стекали по стене.

«Дождь». К. Бальмонт.

Всегда возможен поворот Фортуны к несчастливцам даже! Я обращаюсь к Рае-Саже: Благословенен твой приход». У побежденного вождя Прибита вся живая сила,— И вдруг меня ты оросила Небесной музыкой дождя. Шуршала мышь. В стене жучок — Точильщик медленно тиктакал; – Без войска вождь беззвучно плакал, Он сам как дождь слезой истек. Тут, о Пенкевич, вспомнил я, О Евдокимовой, Герзони, — И в тяжком и протяжном стоне Вся изошла душа моя. Шурыгин, Тотеш, Гиллельсон, И Алексеева с Пясецкой,— Ужели все вы — только детский, Лишь несбывающийся сон? И ты, достойная Орлова; И ты, чей в рыжих волосах Огромный бант — внушает страх Завистникам «Живого Слова»,— Ты, Рада Гейнике.— И ты, Михайлова, в игре певучей Ее соперница; могучий Служитель чистой красоты; — Исчезли все вы как мираж, Как дразнящие сновиденья; Моих руин — со дней паденья Усадьбы Эшеров — я страж. Исчезли вы, как тень, как дым; Как блеск утерянного рая; И вас не пеплом Сажа-Рая, Но ливнем кроет золотым О, если б я не презирал С младых ногтей понятья «кража», – То уверяю, Рая-Сажа, Я вас бы первую украл!

Июль 1920.

Т. П. Л-ой («Колдунья, чей взор роковой…»)

Колдунья, чей взор роковой Сильнее безумного взора Поэта с душой огневой, Живет под острогом, у бора. Она прилетала вчера, И здесь ворожила так долго, – И вот обезводела Волга, А я не заснул до утра. Меня зачурала любовь, Другою мне сердце пленила, – И серая, редкая бровь В нем нимб золотой заменила. Не здесь, – ты над бором колдуй, Колдуй над холодным острогом, – Но в сердце, мучительно-строгом, Ты мысль обо мне не задуй. Теперь ворожеины дни; Неделю стоит новолунье… Колдунья, колдунья, колдунья! Ты мысль обо мне не гони!

Зубцов на Волге. Июль 1920.

КАРИАТИДА

– Я дала тебе чашу. Пей!

КАРИАТИДА

Я не могу из этой чаши пить! У слепка твоего обрезан подбородок. На пристани моей сгрузилось иного лодок, На самой стройной я, волшебной, должен плыть. Я не могу из этой чаши пить. Нет, духа твоего Земле не уместить, О, гордый сон мой, сладостный и кроткий! Мне в этом мире миг один короткий Тебя дано любить, но так любить, — Что ангельских поэм, Несравненный ни с кем, Творец — Теперь навыки нем; Что жалкий слепец, Теперь Тициан, Которому видеть творенья венец Быль дар, на Земле неповторенный, дань; Что солнечных систем. Вихревые мчанья — Теперь лишь качанья Пылинок в проблестевшем луче, – И ты — этот луч; Твой голос могуч, И на нежном, покатом плече Ты выступ храма, чей фронтон из вида, По непомерности своей, Теряется, – Кариатида, Несешь сквозь гущу земных дней. Я не могу из этой чаши пить, — Не потому, что духа не имею, Божественную часть назвать своею; Не потоку, что не созрел любить, — Но оттого, что срезан подбородок Слепительного слепка твоего; Но Оттого Что суждено Отплыть мне на одной из самых легких лодок.

Август 1920.

На «Альманахе»

Отчего, когда рядом сидели мы там, И я жадно ловил — как преступники ловят Луч надежды по сжатым судейским губам — Луч безмерного лада в любом твоем слове, Тень ее воплотилась в одну Из сидевших и слушавших женщин? — — Подглядеть захотелось ей третью весну. Убедиться, что цвета в ней меньше? — Но я понял тогда, чей коралловый крест Та, что цепью обвила меня золотою (Не соперничать с ней никому красотою!) Смяла с шеи моей, сделав бархатный жест…

Август 1920.

«Каждое сердцебиенье…»

Каждое сердцебиенье – Это биенье твое… Красная армия где-то Вскинула к глазу ружье. Ты возлюбила поэта, Чем он ответит тебе?.. Страшное будет мгновенье, Если угодно судьбе. Знай же, Сомнабула, знай же: Ты ему сладостней всех. – Только при встрече с тобою Спал с него тягостный грех. Лучшая в мире, прощай же! Лучшая в мире миров. Приготовления к бою Кончены. Что ж? – Я готов.

Август 1920.

БЕСКОНЕЧНАЯ ПОЭМА

Опухшее от длительных бессонниц, Одно из нижних век; А захоти – и увезет эстонец, Тебя любой навек. И порчею затронутые зубы (Но порча их сладка!) И не закрывающиеся губы: Верхняя – коротка. И белокурые над ней пушинки (Ведь то, гляди, усы!)… Жнеца и жницы (стали госпожинки) 1 Скрестились полосы. Сам должен был я в этот миг отметить, Сам подойти, И должна, должна была ответить, Отдать свои пути. О, яркая и частая как пламя, О, нужная, как высь!.. И небывалыми колоколами, Вселенная, молись! Смотри, какие меркнувшие светы Воспламенились вновь; Какие любопытные планеты Летят» к нам на любовь. Вон Змий, порфировый и кареглазый, Мой дорогой, он тут; Надежды винный бархат и алмазы, Маринин изумруд; И горлинка глядящая орлицей, С рубином на груди; И сам Эдгар, и серафимов лица За ним и впереди… Опухшее от длительных бессонниц Одно из нижних век (и так далее).

1920. Сентябрь. Начало.

FINALE

It was night in the lonesome October Of my most immemorial year. –

I. «Весь Ваш внутренний мир я люблю…»

Весь Ваш внутренний мир я люблю, И люблю я все внешнее Ваше. Оттого и спокойно терплю Исчезание огненной чаши. Молча муку такую сношу, Как попавшие заживо в склепы. Справедливости только прошу Я, быть может, тяжелый, нелепый; Пусть тяжелый, нелепый, как ложь, В трехсосновой завязнувший чаще Приносящий несчастье, – я все ж Настоящий! Да, да! Настоящий. Настоящее знал я тогда, Знал блаженство, не бывшее в мире; Пожеланий моих провода Разнесли его всюду в эфире. Утро каждое я посылал Самой малой возникшей былинке. Чтобы пестик ее просиял, И лучистыми стали тычинки. Всем желал одного: чтоб как я. Не иначе, блаженными были, – Ибо с самых родов бытия Ослепительней не было были. Да, пожалуй, еще об одном Попрошу Вас: когда Вам не спится. Как-нибудь, у меня за окном В час ночной, пролетев, очутиться. И послушать, как сонную тишь, В расстояньи, за шторою близкой, – Под каблук угодившая мышь Разрезает пронзительным писком. То мой бред. Потому не боюсь В нем я с истиной впасть в разноречье. Потому – как мертвец, я смеюсь, Что у мыши – лицо человечье.

II. «Великолепная Мангуст…»

Litoreis ingens inventa sub ilicibus sus

Великолепная Мангуст С Ракетой и Мадам Феррари Котировалась бы al-pari, Будь вязкий грунт не слишком густ/ Высококлассную Мангуст Ни Эрна, ни Гавот, ни Лира, Ни Айриш Джиг, ни даже Вира, Славянофилка, или Мира, Отправить не смогли бы в куст. Непобедимая Мангуст, Дочь русской крови Эльсинора, О, внучка Кракуса! – и спора С тобой не выдержит Галуст. О, тонконогая Мангуст, Вся кровь, стремленье и натура, – Ведерниковский Джеттатура Перед тобой как нуль был пуст. О, пылевейная Мангуст, О, гордость графа Рибопьера, – Твоя блестящая карьера Ахматовских достойна уст!.. Отождествленная с Мангуст, Сладчайшая во всех вселенных, – Тебя держать в числе ли пленных Узлами буду ржавых узд? Ты слышишь этих пальцев хруст? Испанский сапожок ты чуешь – На той ноге, что уврачуешь Своим копытом ты, Мангуст? Пойми, что все: не только бюст, Не Соломоновское только Твое чело; не что ты полька, – А весь мой дар – в тебе, Мангуст! Ты слышишь этих пальцев хруст?