Стихи и песни [WEB]

pozhenyan.ouc.ru

Стихотворения 1941 г.

"Небо осенью выше…"

Небо осенью выше, печальней светлее. Лес — красивей, особенно ясностью просек. Так я вижу его и ничуть не жалею, что приходит пора, уносящая росы, что кружится листва, что последняя стая журавлей отлетает, тревогой объята. В этот час, в сыроватой земле прорастая, начинают свой путь молодые опята. И не жаль журавлиных протяжных известий. Если осень, пусть осень. Но только б не рано. Пусть, как в жизни людей, необычно, не вместе оголяются ветви берез и каштанов. Но бывает… орешник зеленый-зеленый, а негнущийся дуб — облетевший и черный… Что мне гнущихся прутьев земные поклоны? Мне б дубы да дубы в вышине непокорной, мне б сурового кедра янтарные соки, вот того, с побуревшим стволом в два обхвата. Осень! Час листопада под небом высоким. Осень! Первое острое чувство утраты. Дай мне, сердце, бескрайний полет голубиный, собери все опавшие листья у веток. Облетают рябины, облетают рябины… А к чему мне рябины? Я не про это…[1]

1941

Стихотворения 1954 г

Два главных цвета

Есть у моря свои законы, есть у моря свои повадки. Море может быть то зеленым с белым гребнем на резкой складке, то без гребня — свинцово-сизым, с мелкой рябью волны гусиной, то задумчивым, светло-синим, просто светлым и просто синим, чуть колышемым легким бризом. Море может быть в час заката то лиловым, то красноватым, то молчащим, то говорливым, с гордой гривой в часы прилива. Море может быть голубое. И порою в ночном дозоре глянешь за борт — и под тобою то ли небо, а то ли море. Но бывает оно и черным, черным, мечущимся, покатым, неумолчным и непокорным, поднимающимся, горбатым, в белых ямах, в ползучих кручах, переливчатых, неминучих, распадающихся на глыбы, в светлых полосах мертвой рыбы. А какое бывает море, если взор застилает горе? А бывает ли голубое море в самом разгаре боя, в час, когда, накренившись косо, мачты низко гудят над ухом и натянутой ниткой тросы перескрипываются глухо, в час, когда у наклонных палуб ломит кости стальных распорок и, уже догорев, запалы поджигают зарядный порох? Кто из нас в этот час рассвета смел бы спутать два главных цвета?! И пока просыпались горны утром пасмурным и суровым, море виделось мне то черным, то — от красных огней — багровым.

1954

"Думал так…"

Думал так: не в тюрьме, не во рву, не в плену — без друзей проживу. В тишине проживу, не спеша. Как с нездешней душою душа. На пороге теченья веков. Без упреков, без клятв, без звонков. Надоели финты да финты. А куда они делись, мосты?! Не в бою, без мостов проживу. Не в тюрьме, не в плену, не во рву. …Рано смерклось, намыло пески. Тишина заломила виски, хоть качай половицы в дому. Тень заката не смять одному. …То ли сам себя не угадал. То ли позднюю скатку скатал. С ними — горько. Без них — со двора. Выйдешь — завтра. Вернешься — вчера.

1954

"Если был бы я богатым…"

Если был бы я богатым, я б купил жене три платья, три пальто, три пары туфель и корзину помидоров. В дождь пускай она не мокнет, в снег пускай она не стынет, в день весенний пусть выходит в легком платьице веселом. Если был бы я богатым, я купил ей сок брусничный, завалил бы подоконник фиолетовой сиренью. Пусть она остудит губы, пусть она поднимет брови и, зарывшись в гроздьях влажных, пусть отыщет семь семерок. Если был бы я богатым, сапоги купил бы Юрке, сапоги купил Тимуру, сапоги купил Игнату. Нож вручил им, и двустволки, и билет плацкартный жесткий и сказал бы: — за Тайшетом по дорогам бродят волки. Если был бы я богатым, я повез бы Степку к морю: не в Одессу и не в Сочи, а к причалам Балаклавы. Там три цвета торжествуют: синий, белый и зеленый. Бухта, сахарные сопки и деревья — пояс бухты. Пусть он, сын мой, не увидит цвет четвертый, цвет особый. Там его я пролил в травы, Не мечтая о богатстве.

1954

Закон Пифагетто

Чтоб синей звездою синела звезда и ночью ее отражала вода, чтоб мирным был мир заоконный, чтоб тайный советник дал тайный совет, чтоб тень была тенью, а светом был свет — должны соблюдаться законы. Закон раздвоенья на влагу и сушь. Закон тяготенья двух родственных душ. Всемирный закон гравитаций двух равновлекомых взаимностью тел, где центрофугальность — еще не предел в эпоху цветенья акаций. Закон треугольника — грустный закон. С ним каждый влюбленный, пожалуй, знаком. Закон непорочного круга. Когда, распадаясь на время, семья опять возвратилась на круги своя законным приводом супруга. Закон постиженья, закон естества, закон постоянства, где — прочь голова за шалость невинной измены. Закон воскрешенья мужского ребра. Закон возвышенья, безльготно, Добра, как пишут: «без права замены». Когда из далеких и пряностных стран, возвысив свой род, не пришел Магеллан, свой путь завершив вокруг света. Оболган он был и посмертно судим. Но все же средь всех оказался один с судом и престолом — один на один товарищ его — Пигафетто. Во веки веков да возвысится он — закон Пигафетто, мой главный закон. Затем и пишу я про это. Чтоб сын мой и все, кто подобны ему, за правду свою уходили во тьму, как совесть моя — Пигафетто.

1954

"Как я мечтал о письменном столе…"

Как я мечтал о письменном столе, об окнах, но не круглых, а квадратных, о черной, теплой, вспаханной земле, а ты меня уже зовешь обратно! Куда зовешь, к чему опять ты мне!.. Мне все знакомо, все в тебе не ново. Гляжу в окно — волна всплывет в окне, глаза закрою — море хлынет снова. Мигнет из тьмы далеким маяком, качнет, толкнув, как локтем у штурвала… И, словно в детстве, бродишь три квартала за каждым незнакомым моряком.

1954

"Не тем, что полстолетья будут сцены…"

Не тем, что полстолетья будут сцены изображать солдатский наш уют; не тем, что в двадцать два узнали цену тому, что люди в сорок узнают; не сединой, что, может, слишком рано легла походной пылью на виски, когда мы, жизнь примерив на броски, считали мины, не считая раны; не славой, что пришла к нам неспроста: на бланках похоронного листа, на остриях штыков под Балаклавой, в огнях ракет рождалась наша слава; ни даже тем, что, выйдя в путь тернистый, мы научились жертвовать собой. Мы тем гордимся, что последний выстрел завещан нам отцовскою судьбой. Гордимся мы, что в наш двадцатый век, — на той земле, где дни не дни, а даты, — в семнадцатом родился человек с пожизненною метрикой солдата. Гордимся мы, быть может, даже тем, что нам о нас не написать поэм. И только ты, далекий правнук мой, поймешь, что рамка с черною каймой нам будет так узка и так мала, что выйдем мы из бронзы, из стекла, проступим солью, каплею, росой на звездном небе — светлой полосой.

1954

Песня о друге

Если радость на всех одна, На всех и беда одна. Море встаёт за волной волна, А за спиной спина. Здесь, у самой кромки бортов, Друга прикроет друг. Друг всегда уступить готов Место в шлюпке и круг. Его не надо просить ни о чём, С ним не страшна беда. Друг мой — третье моё плечо — Будет со мной всегда. Ну, а случится, что он влюблён. А я на его пути, Уйду с дороги. Таков закон: Третий должен уйти.[2]

1954

Травы (Погоня)

Я старею, и снятся мне травы, а в ушах то сверчки, то шмели. Но к чему наводить переправы на оставленный берег вдали? Ни продуктов, ни шифра, ни грязи не хочу ни сейчас, ни потом. Мне сказали: — Взорвете понтон и останетесь в плавнях для связи. — …И остался один во вселенной, прислонившись к понтону щекой, восемнадцатилетний военный с обнаженной гранатной чекой. С той поры я бегу и бегу, а за мною собаки по следу. Все — на той стороне. Я последний на последнем своем берегу. И гудят, и гудят провода. Боль стихает. На сердце покойней. Так безногому снится погоня, неразлучная с ним навсегда.

1954

Стихотворения 1956 г

Плоть травой прорастет

За молчанье — молчание. как давно это было. Плащ вишневого цвета, кинжал и колет. — Ты любила? — и шея на плаху: — Любила, — И душа вознеслась. И любви не теряется след. Вера выше всех доказательств. На лбу — троеперстье. — Отрекись, протопоп. — И запекшимся ртом: — Никогда. — Плоть травой прорастет. Но жив аввакумовский перстень, чтоб для всех страстотерпцев обернулась судьбою беда. Скачут кони без всадников. Оскорбивший наказан. Как давно это было. К сожаленью, давно. Обостренное чувство греха водит душу на казнь. Плоть травой прорастет, если праведным было зерно.

1956

Эпилог

— Вернешься — ты будешь героем, ты будешь бессмертен, иди! — И стало тревожно, не скрою, и что-то кольнуло в груди, и рухнул весь мир за плечами: полшага вперед — и в века… Как это не просто — в молчанье коснуться рукой козырька, расправить шинельные складки, прислушаться к дальней пальбе, взять светлую сумку взрывчатки и тут же забыть о себе… А почестей мы не просили, не ждали наград за дела. Нам общая слава России солдатской наградой была. Да много ли надо солдату, что знал и печаль и успех: по трудному счастью — на брата, да Красное знамя — на всех.

1956

Стихотворения 1963 г

"Благословляю виденье слепца…"

Благословляю виденье слепца, Бессонницы свои благословляю И мученичеством объявляю Невыносимо горький век отца. Тебя благословляю — кромка льда — Последнюю прижизненную кромку. Стихов незнаменитую котомку И отданные мною города. Благословляю связки всех мостов, Насильственно разорванные мною. Клянусь моей единственной войною, Что к исповеди я предстать готов. Содрав надежд озябшую кору, Свои плоты топлю, а не сплавляю. И ничего с собою не беру, И всех, с кем расстаюсь, благословляю.

1963

"Нужно, чтоб кто-то кого-то любил…"

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Это наивно, и это не ново. Не исчезай, петушиное слово. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил: толстых, худых, одиноких, недужных, робких, больных — обязательно нужно, нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Лось возвращенье весны протрубил, ласточка крылья над ним распластала. Этого мало, как этого мало. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Чистой воды морякам под килем, чистого неба летающим в небе. Думайте, люди, о боге, о хлебе, но не забудьте, пока мы живем: нет раздвоенья у супертурбин, нет у земли ни конца, ни начала. Мозг человеческий — как это мало. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.[3]

1963

Юность моя

Комсомольская юность моя, мы с тобою наши версты считали от боя до боя; наши губы немели, наши мачты горели, нас хирурги спасали, а мы не старели. Что я помню? Дороги, дороги, дороги, столбовые дымящиеся перекрестки, часовых у колодца, ночные тревоги, клещи стрел на подклеенной мылом двухверстке, ночи, длинные, синие, ночи без края, тяжесть мокрых сапог, вечный холод зюйдвестки и смешную мечту об окне с занавеской, о которой мой друг загрустил, умирая. Что я помню? В семнадцать — прощание с домом, в девятнадцать — две тонких нашивки курсанта, а потом трехчасовая вспышка десанта, — и сестра в изголовье с бутылочкой брома. А потом — немота, неподвижность суставов, первый шаг, первый крик затянувшийся: "Мама!" И опять уходящие к югу упрямо бесконечные ленты летящих составов, и опять тишина затаенных причалов. Но опять, по старинной солдатской привычке, хватишь стопку, ругнешь отсыревшую спичку, обернешься — и все начинаешь сначала. Все сначала, как будто бы вечер вчерашний две судьбы разграничил луною горбатой: жизнь без риска — за дальней чертой медсанбата, жизнь взахлеб — там, где бой, там, где риск, там, где страшно. Комсомольская юность моя, все, что было, не прошло, не состарилось, не остыло. Нас бинтом пеленали, нас пулей учили, нас почти разлучали, но не разлучили.

1963

Стихотворения 1969 г

Прорубь

И вырубил прорубь, а лед — толщиною в три пальца. Ты тоже попробуй. Честнее нырнуть, чем трепаться. И сразу все ясно, и по снегу ножки босые. И будешь ты красным, а может быть — белым и синим. Шутили: — Припайщик, объелся ты, брат, беленою. — Я странный купальщик. Объелся я только войною. Мне ночью не спится, Я желтыми взрывами маюсь. И, чтобы не спиться, я с горя зимою купаюсь.

1969

Стихотворения 1974 г

"Ах, форель…"

Ах, форель, рыба ханского лакомства, но… Не по мне эти кружева. “Неграмоль” черногрудое диво-вино. От него не болит голова. Но крылатое “р” в сентябре, октябре, декабре — вот что вяжет друзей у стола. Крупных раков варю я в душистом ведре, их потом разрушая дотла. Две-три стопки разгонных и сразу — пивко! Кто-то крикнет тревожно: пора! И покатятся бубны гульбы далеко, мимо жен, до утра, до утра!

1974

"Как гудок пароходный…"

Как гудок пароходный, помани и балдей. Хорошо быть свободным от толпы, от идей. Как в некошеном поле, средь балованных трав, пой, дичая от воли, морду к солнцу задрав. Не слуга, не провидец — сын небес и морей. Нет достойных правительств и надежных царей. Есть в заброшенной даче выше локтя рука. И, счастливый, незрячий, ты плывешь сквозь века. Не круги и квадраты. Все в длину и в длину. Зарываясь в закаты, обрывая струну.

1974

"Когда в лесу пропали волки…"

Когда в лесу пропали волки — насторожился лес и сник. Стал заяц бегать напрямик, овечьи зажирели холки. У рыси кисти на ушах повисли непривычно вяло. В лесу гармония пропала, его загадка и душа. Так, на скрещенье несвобод и реформаторской пучины в стране пропали вдруг мужчины и стал народом ненарод. А те, кто выиграли войну и пол-Европы покорили, — бездействуя, заговорили, заглатывая лжи блесну. И все пошло, как с молотка, что было дорого и свято, с продажной легкостью раската неумолимого катка. И женщины, храни их Бог, что в мае нами так гордились, чужими снегами умылись. Да будет снова волком волк. По чести — ношу и суму. И нет достойнее причины: Вернутся к женщинам мужчины, Уже готовы ко всему.

1974

"Никакого насилия…"

Никакого насилия. Все уже не мое. Оставляю вам синее и малиновое. Остановку конечную в затененном краю. И зеленых кузнечиков с бойкой сабелькою. Никуда не сворачиваю. Все достойно приму. Но пока — заворачиваю в лаваши бастурму.

Соловьиная пыль

А ты хотел, чтобы тебя любили с такой же страстью, полною губой, тебя, уже не ставшего тобой, не стряхивая соловьиной пыли?! За что любить?! За тяжесть жесткой кисти, за четкой узнаваемости след. За вечно заряженный пистолет, лежащий в строгих, не опавших листьях. Я многое еще пока могу. Не гнусь, держу прямой удар, не лгу. Чужие льды колю пудовым ломом. И ждать умею тонкокожим домом.

1974

"Пока пути чисты…"

Пока пути чисты, господь, друзей храни, и я не жгу мосты и не гашу огни. У жизни на краю не ерзаю, не лгу. Живу, пока могу, пока могу — пою.

1974

Пока сирень в глазах не отцвела

Г. Гельштейну

Спешите делать добрые дела, пока еще не склевана рябина, пока еще не ломана калина, пока береста совести бела. Спешите делать добрые дела. В колесах дружбы так привычны палки, в больницах так медлительны каталки, а щель просвета так порой мала. А ложь святая столько гнезд свила, анчары гримируя под оливы. У моря все отливы и отливы, хоть бей в синопские колокола. Пока сирень в глазах не отцвела, и женщины не трубят в путь обратный, да будут плечи у мужчин квадратны!.. Спешите делать добрые дела.

1974

Чучело

Что сам орел пред чучелом орла У чучела заоблачного зверя какая стать, каков разлом крыла! Какие настороженные перья, надмирный взор, мол, все ничто пред ним. Нахохлившийся, хищный, вечно новый Живой орел с моделью двойниковой. С бескровною моделью несравним. Вот так своим подобием сильна вторичная поэзия. Она толпе всегда понятна и любезна. Но соль ее — лизни — не солона. А бездна — загляни в нее — не бездна.

1974

"Я старомоден, как ботфорт…"

Я старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца. Как барк, который не вернется из флибустьерства в новый порт. Как тот отвергнутый закон, что прежней силы не имеет. И как отшельник, что немеет у новоявленных икон. …Хочу, чтоб снова кружева, и белы скатерти, и сани. Чтоб за морями, за лесами жила та правда, что права. Хочу, чтоб вновь цвела сирень, наваливаясь на заборы. Хочу под парусом, за боны и в море всех, кому не лень. Хочу, чтоб без земных богов и, презирая полумеру, за оскорбление — к барьеру. Считай четырнадцать шагов. Хочу, чтоб замерла толпа пред Биргером и пред Ван Гогом. Чтоб над арканами монголов смеялся дикий конь гарпан. Чтоб нам вернули лошадей. Чтоб наши дети не болели, чтоб их воротнички белели и было все, как у людей. Чтоб ты жила, чтоб ты плыла. Чтоб не скрипел военный зуммер. Чтоб я, не заживаясь, умер, окончив добрые дела.

1974

"Я так долго губил…"

Я так долго губил то, что чудом досталось. И глотка не осталось того, что любил. А ошейник тугой пусть разносит кто молод. И холод на холод пусть множит другой.

1974

Стихотворения 1975 г

Астры

Такие подарки к чему бы… Четвертые сутки подряд лиловые астры, как губы, цыганские губы, горят. Лиловые астры, как жалко, что поздно они расцвели. Но все-таки вспыхнули жадно в ладонях остывшей земли. И жаль, что все это серьезно: пропавшее лето, дожди. И поздние астры. И поздно все то, что еще впереди…

1975

Жилетка

Когда уже сделаны ставки, условности соблюдены. С концами концы сведены. И все промедленья в отставке. Когда очевидцы поддаты И миг на последней резьбе. А небо и бездна в тебе, смещая круги и квадраты. И круто поставлены на кон раздраем, разлукой, судьбой последние “ой-йой-йой-ой”. А стоптано семьдесят с гаком. Надену я кепочку в клетку, к знакомым спецам подрулю. Из лайки пошью я жилетку и ухо серьгой проколю.

1975

"Как в Акапулько или в Сен-Мало…"

Как в Акапулько или в Сен-Мало. Чужой, в чужом пространстве нелюдимом. Ночь отпылала, утро отплыло. И водка — мимо. Пиво — мимо. Раки — мимо. Сжег книжку телефонную свою. Они ушли землею, небесами. Остался с их живыми голосами. Один на все четыре стороны стою.

1975

Печаль

Нет беднее беды, чем печаль, это то, что все длится и длится. И не может никак возвратиться. И себя, и ушедшее жаль. Как ушло оно и почему так мучительна тяжесть томленья. Как в церквах панихидное пенье сквозь оплывших свечей полутьму. Камни скорби — тоска глубины. Можно пулей ответить на пулю. А печаль — из уплывшего тюля с неосознанным чувством вины.

1975

Полковники

В России испокон веков еще так не бывало, чтоб такое множество полковников себе пускали пулю в лоб. Не осуждая, не оправдывая, и я б, пожалуй, жить не смог с распятой офицерской правдою! Но пулю б эту поберег. Недальновидные и сытые, забыли, видно, как слепа поднявшаяся в рост толпа с полковниками не убитыми.

1975

Трубач

Петру Тодоровскому

Ах, это певчая судьба: звук доставать со дна. Такая участь ей дана — солдатская труба. Трубач — один, трубач — ничей в рассветах ножевых. Их очень мало, трубачей, оставшихся в живых. Зато какая это честь, и слава, и игра — трубить решительную весть своим полкам: “Пора!”

1975

Стихотворения 1977 г

В Одессе

Я не гость, не приезжий, Не искатель затей. Кто ж я? — Гул побережий, Соль набухших сетей, Боль ладоней растертых, Смутный ропот полей И летящий над портом Легкий пух тополей. Я сюда не с речами, Не за праздным житьем. Мне не спится ночами В сытом доме моем. Хмель жасмина дурманный Стал не люб, хоть убей… Я опять сквозь лиманный Проползу Хаджибей. Лягу в жиже дорожной, Постою у плетня, И не жаль, что, возможно, Не узнают меня. Утро юности, где ты? Мне тебя не вернуть. По незримым приметам Продолжается путь, Путь суровый и тяжкий От зимы до весны… Мы, как нитки в тельняшку, В нашу жизнь вплетены.

1977

Вальс клоуна

Кружится жизни крахмальное кружево, Крошево вьюг. Кружится сцена, и круг ее кружится, Клоунский круг, Крутятся, как карусельные лошади, Дней жернова, Крутится паперть и плаха на площади, паперть и плаха на площади, и — голова… Наши надежды, и наши желания, Зимние сны — Ах, набирайтесь терпенья заранее, Ждите весны: Только весною в снегу обнаружится Горстка травы, Только весной кто-то кружится, кружится, Кружится — без головы…

1977

Время

Мир стоит на голове, дыры дырами латает. Рыбы по небу летают, птицы ползают в траве. Стало тесно на земле. Есть вопросы — нет ответов. И в кровавой полумгле меньше лбов, чем пистолетов. Кто сказал, что так и надо — в черноте чеченских битв светлые часы молитв проверять кругами ада?

1977

"Все до боли знакомо…"

Все до боли знакомо: стрелы мачт, скрип задумчивых талей, грозный окрик старпома, грузный стук деревянных сандалий, жесткость флотских подушек и щитов броневая подкова, дула дремлющих пушек, словно губы, замкнувшие слово… Здесь не в моде калоши, здесь, как флаги, расправлены плечи, здесь не стонут от ноши и не любят туманные речи. Дайте право на выход — турбины теплы и готовы. Без упреков и выгод эти люди обрубят швартовы. И, не терпящий фальши, перед тем как уйти из залива, вскинет флаги сигнальщик, написав: "Оставаться счяастливо". С ними ростом я выше, влюбленней в зарю и храбрее. К черту стены и крыши, пусть наколется небо на реи, пусть кричат альбатросы, пусть парой летают орланы! Тот покоя не просит, кто на длинной волне океана. Пусть гремит непокорно флотский колокол громкого боя!.. Как для храбрых просторно океанское поле рябое!

1977

Другое дерево

Зайцы бежали к морю. Зайцы бежали быстро. Сосны бежали рядом, истекая янтарным соком. Но зайцам янтарь не нужен, они его есть не станут. Зайцу нужна морковка. Зайцу нужна капуста, хотя бы даже цветная. В крайнем случае, брюква. Или зеленый горошек. Зайцу жить невозможно без чего-нибудь овощного… Но сосна — не такое дерево, Совершенно другое дерево. На сосне не растет морковка. На сосне не растет капуста. Никакой калорийной пищи от нее получить невозможно. Даже клубня простой картошки и то на ней не увидишь… Но зайцы об этом не знали. Зайцы бежали к морю. Ибо если не днем и не ночью, а в воскресное, скажем, утро заяц принял решенье — он уже от него не отступит… А до моря бежать — не просто. А до моря бежать — не близко. Но зайцы бежали так быстро, что в конце концов добежали. И они увидели море… Море очень сильно смеялось.

1977

Е.Ф

А что бы мне рукой десантника, рукой раскованно мужскою, серьезно ноября десятого затеять дело колдовское. И, раздвигая жизни занавес, презрев: “любила — не любила”, начать, как начинают заново все то, что не было и было. Начну с чего-нибудь хорошего. С дождя, в три пальца — лил, не капал. Нет, с платья, что небрежно брошено не на диван, а в спешке на пол. С причала, вырваться готового в разболтанное штормом море. Где сразу отданы швартовые и три гудка прощальных с мола. Пожалуй, вспомню неуверенно пустых размолвок постоянство. Все наши ночи, что потеряны, безмолвно выброшу в пространство. Но старым пляжем под Пицундою, рассветом, пойманным с поличными, в дни замирений безрассудные взойду, как хлебами пшеничными. Я верю прорубям, проталинам, разрывам облака гусиного… Сирень соседствует с татарником, перетекает розовое в синее. Душа с душою не прощается. Уходим, чтоб соединиться. И журавлями возвращаются давно пропавшие синицы. Всевластна остановка вечная. Но, на борт прыгая с причала, есть шанс остановить конечное, чтоб хоть на миг начать с начала.

1977

"Мир забывает тех…"

Мир забывает тех, кому не повезло. И если ты промазал на дуэли, забыл свой кортик на чужой постели, упал с коня или сломал весло — спасенья нет. Тебя забудет мир. Без вздоха, сожаления и плача. Свою удачу опроверг кумир. Таков закон. Да здравствует удача!

1977

Молчание

Закатный луч на миг издалека украдкою нет-нет да оглянется. Прошу у Бога — пусть меня коснется опять, как в детстве, мамина рука. Я буду нем в последней тишине. Пусть медленно наступит равновесье. Никто другой уже не нужен мне. Ее рука прикроет поднебесье. …Теперь, когда одна земля права, с которою меня навек связали, покой молчанья — будут те слова, которых мне при жизни не сказали.

1977

Сирень

Опровергая смиренье, ветром хмельным заряжен, нужно прорваться к сирени вместе с пчелой и стрижом. Как предвкушенье улова, как тишине — высота, необходима лиловость вспыхнувшего куста. И, раздвигая пространство, цепкость его берегов, хочется вплыть в африканство после тяжелых снегов. Чтоб, наконец, задохнуться, может, последней весной. Чтоб в Балаклаву вернуться, в стойкий сиреневый зной. И не страшна быстротечность. Радость всегда недолга. Жизни короткая вечность: май! После мая — снега.

1977

Скоро ты будешь взрослым

Скоро ты будешь взрослым, больше станешь и шире. Звезды бывают тоже маленькие и большие. Те, что поближе — близкими, те, что подальше — дальними, Если ты счастлив — счастливыми, если грустишь — печальными. Звезды бывают крупными, в южных широтах яркими, Спелыми, словно яблоки, те, что сбивают палками. А иногда и тусклыми точечками одинокими — Они зовутся грустными или попросту зимними. Восходят они далеким, то ранними, то поздними. Те, что одни — одинокими, те, что вместе — созвездиями. Звезды не умирают, вечно качают ветра их. Если нет звезд на небе, значит, ищи их в травах. Если травы пожухнут, в море они зажгутся… Звезды не умирают, звезды еще зажгутся. Звезды не умирают, звезды еще вернутся. Этим все люди живы, этим живи и ты. Звезды не умирают, звезды — это надежды. Весенние или зимние, туманные или ясные Небесные звезды — синие. Все звезды земные — красные.

1977

Слоны

Защищая свою крутизну, не печальтесь, что губы разбиты. Ни погонщику и ни слону, как слоны, не прощайте обиды. Шрам притерпится, боль отболит. Как бы ни были поводы жестки, никому не прощайте обид. Защищайте свои перекрестки. Есть особый изгиб у спины, принимающий вызов обрыва. И особая власть у разрыва. Не прощайте обид, как слоны. Без любви: ни щепы, ни следа. Ни чужим, ни своим и ни званым. Ни тоски, ни слонят, ни саванны. Как слоны: никому, никогда.

1977

Сухопутная баллада

Если был бы я богатым, я б коня купил Тимурке, Я б козу купил Игнату и купил бы зайца Юрке. Пусть Тимур проскачет лихо за картошкою на рынок. Пусть Игнат козу подоит и сильней ее полюбит. Пусть полней постигнет Юрка зайца сложную природу, раз уж взяться он решился за большую эту тему. Пусть постигнет, пусть изучит досконально и научно, а потом сидит и строчит столько, сколько он захочет. Только лучше не про Гришу, а про Сашу и про Мишу, про Андрея и про Женю, про Булата и про Беллу, про Ивана, про Степана, про Петра и Митрофана — это было бы нужнее и, по-моему, смешнее.

1977

Талант

Еще не зная, что тебя влечет на рифы неизведанных открытий, кто поселился, ангел или черт, в душе, поднявшей паруса отплытий, еще на изначальном рубеже ты в поисках глубин идешь мористей, а тень сомненья расползлась уже по коже неоформившихся истин. Но, скрытой одержимостью влеком, внеклеточной и внематериковой властью, прозрения накатывая ком, себя ты чьей-то ощущаешь частью. Талант надличен. Как ты ни зови, как ни тащи за хвост кота удачи — кровь под ногтями и крыло в крови. Коль страсти ближе — горечь правды дальше. Талант надличен. Нет ни вечных льдов, ни тайною задушенной ошибки. Уже давно под тяжестью годов заждались нас пророчества пушинки. Талант надличен. Лишь хватило б сил, все отметая, над тщетой вчерашней встать у холмов безвременных могил и ощутить, что ничего не страшно.

1977

Я принял решение

Этим утром я принял решение… Принял решение. Следы — это был человек и нету, Следы — это только то, что осталось, Следы, неразмытые морем, Вдоль моря — следы, Словно петли вдоль окон до желтой березы И вновь вокруг дома Вдоль окон до желтой березы — К крыльцу моему. Этим утром я принял решение, Принял решение. Следы От сапог, от ботинок, от туфель, Босые следы, Уходящие в лес или в дюны по морозной примятой траве, По первому снегу Следы — это был человек и нету. Следы — это только то, что осталось, Но все остается с тобою навеки, Но все с тобою навеки уходит, А тебе уже ничего не страшно. Если утром, а не днем или ночью… Если утром, а не днем или ночью Один на один с собою, Один на один с собою Ты принял решение. Принял решение. Этим утром я принял решение…

Я такое дерево

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зеленый, Всегда зеленый — и зимой, и осенью. Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, Чтобы я мог не разгибаясь гнуться. Но я другое дерево. Если рубанком содрать со ствола кожу, Распилить его, высушить, а потом покрасить, То может подняться мачта океанского корабля, Могут родиться красная скрипка, копье, рыжая или белая палуба. А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. Я не хочу чтобы меня красили, сушили, белили. Нет, я этого не хочу. Не потому что я лучше других деревьев. Нет, я этого не говорю. Просто, я другое дерево. Говорят, если деревья долго лежат в земле, То они превращаются в уголь, в каменный уголь, Они долго горят не сгорая, и это дает тепло. А я хочу тянуться в небо. Не потому что я лучше других деревьев, нет. А просто, я другое дерево. Я такое дерево.

1977

er3ed.qrz.ru

"Отчего так мучительно душно…"

Отчего так мучительно душно в холода этой жёсткой зимы? То ли тело душе непослушно. То ли долго не старимся мы. И, казалось бы, утро положе, и не той уже сухости жар, море стынет быстрее, и всё же берега уходящие жаль. Никакого не будет пожара. Никому я не щит, не броня. Без меня обойдутся, пожалуй, и товарищ, и сын, и родня, И Она оттого, что живая, дай ей бог, оживится другим… За хребтами победного мая без меня — одиночество им. Жребий мой и суров был, и редок. Мне дарован солдатский аванс: не вернувшиеся из разведок, я живу, чтобы помнить о вас.

Дворняга

Когда ощенилась дворняга в углу на соседских мешках, захлопали люди дверями: — Что проку в безродных щенках. Нет масти — не будет и стати, хвост кренделем, вниз голова, и цвет разномастный, и, кстати, нет спроса на псов без родства. — И, чуя беду, бедолага, постукивая хвостом, щенков прикрывала дворняга в распухших сосках животом. Ночь минула. Утро настало. Сосед мой — непьющий шофёр — скулящих кутят закатал он в матерчатый старый ковёр. И вынес его воровато в железобетонной руке. И снова — круги по реке. Но так уже было когда-то… Ужели так долго лежали на впалой груди облака? Ужели не страшно, не жалко, топить не устала ль рука?!

"Дорога заказная…"

Дорога заказная по тоненькому льду. Зачем иду — не знаю. Но всё-таки иду. Моя луна за стогом. И, верно, быть поре, чтоб знать, с каким итогом проснуться в декабре. Я долго жил, а нажил из трубочки дымок. Телегу жизни нашей расшатывал, как мог. Зато я славно пожил, собой не дорожа. Умел ходить без дрожи по лезвию ножа. Лежал с разбитой бровью, дышал едва-едва. Как камни к изголовью, я складывал слова. Чтоб не было зазора. Меж ними и судьбой. Уже иду не в гору, болтаю сам с собой. Уже иду не в гору. Железною десной дожёвываю фору, дарённую войной.

"И крик подранка в камышах…"

В. С.

И крик подранка в камышах, беспомощный призыв: «Не надо», забор задушенного сада, угрюмство шляпы на ушах и жирный шаркающий шаг, — за всё расплачиваться надо. А ты-то думал: обойдусь, живу вчерне и для парада. И в небе, и на кухне гусь. Что ж, соответствуй и не трусь: за всё расплачиваться надо. По всем земным счетам плати, клади всё небо к изголовью, за ложь бескровного пути, чтоб реку жизни перейти, расплачивайся алой кровью. Но там, там тоже есть черта, и суд всевышний, и награда, и справедливости врата. И надпись на воротах ада: «За всё расплачиваться надо».

"Я с детства ненавидел хор…"

А. Шепеленко

Я с детства ненавидел хор — согласный строй певцов. И согласованный напор отлаженных гребцов. И общность наклонённых спин. И общий водопой. Живу один. Дышу один. Плачу одной судьбой. Один пришёл. Один уйду. Один спою свой гимн. А яблоки в моём саду легко отдам другим.

Маки

На Федюнинских холмах — тишина. Над Малаховым курганом — сны. Будто не было войны, но война похоронена на дне тишины. И казалось бы, всему вышел срок, столько лет менялась в море вода. А как выйдешь, как шагнешь за порог — и от маков не уйти никуда. Маки, маки, красные маки — горькая память земли. Неужели вам снятся атаки, неужели вам снятся атаки тех, кто с этих холмов не пришли? Над Сапун-горой цветут тополя. Над Сапун-горой летят журавли. Но плывут из края в край по полям маки, маки — совесть земли. И казалось бы, ну что в том за страсть — столько лет они пылают в траве. Ах, как хочется в те травы упасть, в красных маках полежать на земле! Маки, маки, алые маки — горькая память земли. Неужели вам снятся атаки, неужели вам снятся атаки тех, кто с этих холмов не пришли! На Федюнинских холмах — тишина. Над Малаховым курганом — сны. Будто не было войны, но война похоронена на дне тишины. Всё мне чудится порою: «Ура»! Всё мне слышится команда: «Пли»! И зажмуришься, а видишь: с утра маки, маки по холмам поплыли. Маки, маки, красные маки — горькая память земли. Неужели вам снятся атаки, неужели вам снятся атаки тех, кто с этих холмов не пришли!.. Маки, маки — алые маки…

1974

"Самолёты прежних лет…"

Самолёты прежних лет надо мной опять летают. Стынут ноги, снег не тает, заметает лыжный след. В снежном сумраке ни зги. Кто-то стонет: — Помогите! — И нечетко: — Не бегите! — А в мозгу: «Беги. Беги…» И опять всё тот же стон, он то жалобней, то глуше. Так закладывает уши, будто воздух разряжён. Вдруг набух и лопнул шар. Словно капли через марлю, просочилось: — Жалко парня. Ну, конечно, парня жаль. — Не от страха, не спьяна без сапог лежу я в поле… — Лёд! Ещё!.. — Остатком воли разрываю веки сна… …Неужели ж не вольны белки лёгких снов из детства? О, свинцовое наследство неоттаявшей войны!

"И те, кто в болотах, и те, кто во ржи…"

И те, кто в болотах, и те, кто во ржи, за то, что я выжил, велели: скажи! Велели: скажи, назови, нареки во имя, во славу и вопреки. …Я сам у себя оказался в плену, как будто вернулся с войны на войну, пытаясь на скошенном поле косить, чтоб словом и делом друзей воскресить. И я говорил тем, кто тише воды: зачем вы не слышите голос беды? И я говорил тем, кто ниже травы: как знать вам цвет глаз, не подняв головы? И я говорил в рот набравшим камней: сказавший — не страшен, молчащий страшней. У мирного времени свой обмолот. Но годы войны, словно паковый лёд, сдвигая границы, держали меня. И слёзы катились по морде коня. И чайки клевали глаза мертвецов. А голубь порвался с почтовым кольцом. А я всё сдавал и сдавал города, и в них оставалась душа навсегда. И не хоронил — зарывал, зарывал… Как будто за всех уже отгоревал. И чем, уходящим, нам было тесней, тем красные маки красней и красней. Но выцвела соль у солдатских рубах. Та соль возвращенья как мёд на губах. Возмездья озноб у победной черты, не полдень реванша, а день правоты. И песня, что я ли, не я ль допою, — то песня солдат, уцелевших в бою. От имени тех, кто в болотах, во ржи остались. А нам повелели: скажи!

"Чтоб себя превозмочь…"

Чтоб себя превозмочь, нужно кепочку сбить набекрень. Удлиняется ночь, убывает беспечности день. Но не стоит дрожать, и над пеной любых передряг нужно стойко держать свой потрёпанный временем флаг. Я, как старый боец, дверь ногою в кабак отворю. Опрокину стопец и под пиво его повторю. Навалюсь на метель, обниму на рассвете жену. И, как двери с петель, прямо к зимнему морю шагну. В храме мер и весов не учесть предпоследнюю ночь. Нужно все — на засов, чтоб однажды себя превозмочь.

"Не огорчайся, всё пройдёт…"

Г. К.

Не огорчайся, всё пройдёт. Прошла зима. Пройдёт и это. И будет так, как будет летом. На землю яблоко падёт. Не как цыган из-под полы, к нам август выкатит арбузы, початки рыжей кукурузы утяжелят собой столы. Раскрасит крылья стрекоза, лес отомкнёт свои засовы. И любознательные совы в жару уснут, открыв глаза. А лисы, усмиряя дрожь, откроют заячьи секреты. Когда ты долго лета ждёшь, всё будет так, как будет летом. А если вопреки приметам до срока кончится сезон, природа сохранит закон: хлебам — тока, оленям — гон. И будет всё, как будет летом.

Жёны

Не паситесь в офсайте, в тени у чужого крыльца. Старых жён не бросайте, несите свой крест до конца. Их негладкие руки, их горькие стрелки морщин — наши с ними разлуки, угрюмство домов без мужчин. От себя не бегите, есть сроки у каждой зимы. Старых жён берегите, — с годами они — это мы. Что у нас под глазами кладёт огорченья мешки, и у них со слезами не уходит, упав со щеки. А что было, то будет: и травы по грудь, — и снега. От морей не убудет, пока у морей — берега.

Роман

— Что вы сказали? — У меня роман… — Роман?! — А что ж… — Роман, подобный грому?! — А может, он сродни аэродрому, с которого уходят на таран. А может, в полдень вспыхнувший пожар в бору, звенящем от сухого зноя? Никто не знает, что это такое. Но неземной плывёт воздушный шар, плывёт легко и плавно над паромом, над колокольней, облаком и громом, над завистью, неверием, тщетой, пронизанный щемящей высотой… Да, у меня роман с моей женой. И кажутся таинственнее двери, смешнее и нелепее потери, когда её дыханье за спиной.

У барьера

Мы ещё не в отставке, просыпайся смелей. Время вносит поправки даже в путь кораблей. Были пряности, были и пребудут, поверь. Ох, как раньше любили! Так не любят теперь. Так теперь не умеют, чтоб в снега — навсегда. Разве пальцы немеют, как немели тогда! За касанье не в меру и за ревностный нрав раньше — сразу к барьеру, прав ты или не прав. Как же мы потеряли тот сиреневый шар? Если мир матерьялен, из чего был тот шарф? Тот особый, воздушный, из весенних небес. …Но опять стало душно, не попутал ли бес? И опять от наката ходуном голова. Я не прав, как когда-то, и опять ты права. Но, срывая премьеру, гордый дух погребя, к сожаленью, к барьеру я веду сам себя.

"Земной не знает, что пребудет там…"

Земной не знает, что пребудет там, за тем холмом, уже иного знанья. Но нет неотомщённым оправданья, пока они не платят по счетам. …Ставраки на допросе хлеб жевал и сам был сер, и мят, и жёлт, и жёван. Но без отцов детей растили жёны, пока он век злодейский доживал. Не высветлило крохотное: «Пли!» — тень вечной вдовьей скорби под глазами. И всё же отомщённость Березани траву надежды сеяла в пыли. …Не обошла судьба и Чухнина. От обшлагов до шеи замарал он матросской кровью китель адмирала. И ненависть была расчехлена. Под окнами, у стражи на виду, тень, удлинившись, сделалась крылатой. Он рухнул под садовничьей лопатой в кустах сирени, в собственном саду. …В заблудшей рясе не ушёл и он — в обманной красной шапочке-поганке, не выпроставший ноги из охранки, продавший душу дьяволу, Гапон. Его в прихожей вздёрнула рука, вдали от причитания и шума. И он повис в своей гапоньей шубе с трагическим лицом еретика. Случалось, грешник дважды был казним. Его из свята камня выносили. И голоса уже не голосили. Но смертный спор ещё не кончен с ним. Так Суллы тень являлась вдруг из мглы. На плитах воскресала тень Нерона. Но сколько б жизней ни жила ворона — она — черна. Снега под ней — белы.

"Скот смело смотрит под ноги…"

Скот смело смотрит под ноги. За право быть скотом он платит высшим подвигом — остывшим животом. Лениво и без гонора он движется легко и опускает голову, чтоб видеть далеко. Его приволье бойкости пасёт в лугах трава. Весомость — вес убойности, а суть его — жратва. Жратва под звёздным пологом, корма да силоса. Скот смело смотрит под ноги, я — робко в небеса. С тревогою и робостью гляжу в ночную тьму и думаю над пропастью над всеми «почему». Опутанный вопросами, в преддверии конца, во власти поздней осени, хочу спросить творца: зачем под жизни вязами, чтоб подчеркнуть родство, одним исходом связаны и тварь и божество?

"Лёд взломавшая вода…"

М. Рощину

Лёд взломавшая вода тяжко рухнула на молы. Ночь всю ночь варила смолы, с днём покончив навсегда. Сосны гнула, в окна дула, сотрясая валуны, ошалело била в дюнах чугунами в чугуны. А в нетопленном дому, проникая с крыши в печи, чей-то голос человечий, завывая, славил тьму. …Печи стынут без огня, церкви старятся без звонниц. Укрываясь от бессонниц, сны покинули меня. Ночь — длиннее. День — короче. Дни состарятся в года. А куда уходят ночи? Не уходят никуда.

"Что поздних радостей печаль…"

И. Юзовскому

Что поздних радостей печаль и с крутизною спуск опасный, когда осенний полдень ясный меня опять уводит вдаль. Что голых сучьев чернота и крик вороньими ночами, когда к утру над кедрачами опять взметнётся высота. Опять заря зажжёт кору, и, неподвластна укрощенью, вперёд, наперекор теченью кета пойдёт метать икру. И как бы ни был он зажат, едва зализывая раны, медведь прорвётся к океану, чтоб окрестить в нём медвежат. …К чему ж спешить на суд людской с нетерпеливыми руками, с неопалёнными висками, с непросветлённою тоской.

В ночь на семьдесят четвёртый

Хорошо быть одному, если переходишь поле. Пой себе на вольной воле, постигая свет и тьму. Хорошо быть одному на коне или пароме. Даже в многолюдном доме хорошо быть одному. Пей вино или кури, говори по телефону. Чтобы было меньше звону, дверь плотнее притвори. Ни хулы, ни маеты. Сам — и пресный и крылатый. Хорошо б ещё зарплату сам себе платил бы ты. И не будет ни разлук, ни потерь, ни огорчений. Сам себе дурак и гений. Сам себе и враг и друг… И не буйствует запрет: Всё с собою. Под рукою. Боже, что ж это такое! Распоясался поэт. Лоб горит, неровно дышит, на висках холодный пот. В двери рвётся Новый год, за столами — весь народ. Время пить, а он всё пишет. Кот кровать его колышет и дудит в его фагот.

Как хорошо, рассвет не скоро! А рядом Толя, ты, Леон. За рамой — снег ли или лён. И я, как вами, окружён непроницаемостью бора. Как хорошо, что мы молчим. Что в этой мгле скрестили руки, как будто таинством мужчин под Новый год, не без причин, мы взяты на ночь на поруки. И нет ни женщин и ни жён. Мёд снова должен стать пчелою, янтарь — затёкшею смолою. Декабрь январём сожжён. Как хорошо, что мы не пьём! Что не от хворости всё это. Воображением поэта я всех вас вызвал для совета, чтоб с вами взять себя живьём. За рамой — снег ли или лён на сонный бор роняет перья. Снег веры или недоверья. Что ж вы молчите, как деревья, и ты, и Толя, и Леон?

"Мой холодильник опустел, как дом…"

Мой холодильник опустел, как дом, в нём ни колбас, ни сыра и ни пива. Боюсь, что даже холоду тоскливо и даже темноте пустынно в нём. А было время: меж хвостов угрей в капусте красной чесноки дремали. В нём, как народы, сосуществовали плоды земли и лакомства людей. Презрев сословность, кастовость и род, не этажу, а передышке рады, к ветчинам плотно жались карбонады, царил внизу рыбец — их антипод. И, не соединённые пока, с жирами не ведя переговоры, сушили миротворческие поры посланцы углевода и белка. А я — владыка их и господин, ещё не торопился хлопать дверцей. Я терпеливо ждал единоверцев, чтоб насладиться жизнью не один. И отстучали женщин каблучки, и голоса друзей угомонились, и те, кто виноваты — повинились. И вновь пусты и сети и сачки. Но в складках остывающей души над магмой несмирившегося плена горчит полынью страсти тень Гогена. И мы, глядишь, ещё пошебаршим.

Поэты

Однажды сказал мне норвежский пастух: — Поэты, как сосны, на скалах растут. Поэты, как сосны, на скалах растут. И всё по-иному им видится тут. И гром, что гнездо в поднебесье обрёл. И в рокоте грома взлетевший орёл. Под ними века, и над ними века. И пропасть у ног, и в бровях облака. Их смолы, как слёзы, светлы и чисты. Их слёзы, как смолы, темны и густы. А корни, нашедшие в камне приют, лишь каменный сок из расщелины пьют. Но им одиноко и холодно им. Отвесно и круто. Нет места двоим. И даже вдвоём с кем-то рядом, они и вроде бы вместе, а всё же одни. Чем круче поэтам, тем лучше стихам. Я в детстве об этом в горах услыхал. И годы спустя на суровой войне слова, как осколки, заныли во мне. Слова, как осколки, заныли: скажи, за что тебя немцы убили во ржи? Зачем над весёлой землёю холмы?! А в этих холмах только мы, только мы?! Зачем по полям — лебеда, лебеда? И есть ли у боли чужая беда? Кто думал об этом, — себя постигал. Чем круче поэтам, тем лучше стихам. Был мудрым лукавый норвежский пастух. Поэты, как сосны, на скалах растут.

Медведь

Всё равно, мне неведом путь в обличье чужом. Лучше гибнуть медведем, чем чирикать чижом. Красоваться мехами, рваным шрамом на лбу. На святого Михайла разморозить гульбу с мёдом и с мордобоем, чтобы шерсть на кустах. Чтоб от леса до моря шла молва неспроста. А на сватанье, тихим (с ней душой не криви), предложить медвежихе сердце с лапой в крови. Задирал, осмелев, забавлялся, смешон… Он на юге был лев, а на севере — слон. Не могли лопари ни прощать, ни говеть. И не зря был в цари ими избран медведь. И не зря в Олонце на заре естества стыл в медвежьем венце их предел божества. Остяки — Извини! — бормотали во тьму, перед тем как они в грудь стреляли ему. Он от боли на задние лапы вставал. И тогда они бойко — наповал, наповал. Ах, медведь мой, за что ж, так безмерно любя, на полати — под нож, у берлоги — тебя? То в овсах, то в хлебах, то, чтоб было видней, на «колёса» — в «грибах», на капкан — у корней. И, чтоб хруст под костями, чтоб недолго от ран: вершковыми гвоздями, под заточкой — чурбан. Петли смётаны ловко, яма в рост — глубока. В рукавице рука — вековая сноровка. И со шкурой — домой. А к обеду — ступни. Летом или зимой ждут медведя они. …Мне страшна и люба, мне горька и близка и медвежья гульба, и медвежья тоска. Всё медведю в зачёт. Не глядели б глаза, как по морде течёт человечья слеза.

Подводя итоги

Что было, что не было — по уши сыт. Помельче просеял бы, — нет таких сит. Осколков своих подпилил бы углы. Да нет такой сикамбриозной пилы. Все ночи в чаду, все похмельные дни размыл бы, вернул, да к чему мне они. Друзей, что обидел я, вот он — мой нож… Да что уповать, тех обид не вернёшь. И всё же, хоть сам я себе не судья: не лгал, не шустрил, не прислуживал я. А дни, что остались (не глянешь на дно), хотел бы дожить, если мне суждено: подальше от клейстера и сургуча, подальше от евнуха и стукача, от бальных снегов и от свальных грехов, от выгоды ложно-опальных стихов. Подальше от лёгких шарнирных дверей, от свах, повитух и от поводырей, от сводных оркестров заблудших отцов, пророков, оракулов и мудрецов, оков золочёных в синильном раю, жуков, стерегущих добычу свою. Пристёгнутых беркутов, пленных орлов, от птиц подсадных и продажных голов. Подальше, подальше от скупочных цен, от ловко придуманных мизансцен. От скромных даров на чужом облучке и от указательных пальцев в зрачке. От добрых ломбардов, от мутной хвалы, от сточных канав голубой похвалы. От каннов немых в ледяном хрустале. Поближе, поближе, поближе к земле.

"Так недолго гостим мы…"

Так недолго гостим мы на зелёной земле. А они — по гостиным при вельможном столе. Ни молитвенной сути, ни открытых рубах. Все при чьём-нибудь супе, с «барским» шлейфом в зубах. Соловьиной тирадой распакованы сны. А они за наградой прохудили штаны. Не как те, что на БАМе в шурфе, с серым лицом. А с мозольными лбами, да с округлым словцом, да с наживкою лживой без любви, без вины. Но не ими мы живы. Ими только черны. Сколько ж их, в полушалках, не гулявших в лугах. Сколько в шапках-ушанках належалось в снегах. Сколько войн отстрадали, сколько сделали дел. А ведь нам недодали на родной трудодень. Но в страданьях рождённых (даль всегда далека), хоть победа горька — нет средь нас побеждённых.

Короли

Сами мы короли — не в ночи, а с утра… Не сжигать корабли. Строить их в ордера. Ни сейчас, ни потом не жалейте кили. После нас — не потоп, если мы — короли. Надоело брюзжать: не чума, не война… Если губы разжать — речь далёко слышна. Время, вскинув свечу, не приходит само… Всё нам, брат, по плечу, если мы не дерьмо.

Поэты

Оттого и поэтому веки были красны… Становились поэтами, возвратившись с войны. Чтоб словами нелживыми день держать в чистоте. Чтоб, пока ещё живы мы, живы были и те. Чтобы не с оговорками, а, черна добела, та война была горькою, раз уж горькой была. И чужой от отчаяния, и своей до конца. Чтоб роднили случайные девять граммов свинца. Чтоб последней разлукою, для тебя, для меня был последнею мукою свет победного дня. Оттого и поэтому были веки красны… Становились поэтами, возвратившись с войны. В орденах, без копеечки, начиная с нуля, шли мы в скошенной кепочке, по Тверскому пыля. И не ждали признания, посыпая, как соль, на горбушку призвания неостывшую боль.

"Не бойтесь, не бойтесь…"

Не бойтесь, не бойтесь, не всех трубачей замело. Вставайте и пойте любым неудачам назло. Как спутаны снами, лежат к голове голова. Живут между нами безмолвных признаний слова. Нет сроков надежде, но кто-то обязан летать. И нужно, как прежде, однажды над бруствером встать. И крикнуть: не бойтесь, не всех трубачей замело. Вставайте и пойте любым неудачам назло. Телами прикрыли мы землю спасённой весны. Не зря наши крылья, не зря наши крылья красны.

Питер Брейгель

Б. Б.

В колеснице жизни суматошной, призванный ко всенощной не в срок, ты не жди прощения, художник, за незащищённости порок. Не ищи признаний и причастья, не лови ладонь поводыря. Что в нём проку — суетное счастье временных надежд календаря. И не бойся самоотречений. Ты ещё расплатишься сполна чёрными ночами огорчений за полотен светлые тона.

Хвойные полдни

В. Аксёнову

И нагрянули вдруг холода в середине зелёного лета. Никому не понравилось это, но никто не ушёл никуда. И никто ничего не сказал ни на площади, ни по секрету. В середине зелёного лета был безмолвным притихший вокзал, был безлюдным пустынный причал. Дверью хлопнуло в доме поэта. Но никто никого не встречал в середине зелёного лета. Ох уж эти мне зимние сны. Так и хочется выкрикнуть: «Полно!» Всё мне грезятся хвойные полдни подобревшей от солнца весны. Всё мне чудится: за поворотом, на исходе осеннего дня, будто кто-то окликнет кого-то… И уже не моя в том забота, что пойдут они вдаль без меня.

"Всё роздано: скрипка, топор и манок…"

Всё роздано: скрипка, топор и манок; загривок и шея, наживка и омуль, лавровый венок и терновый венок, хвала и хула, вознесенье и омут. Давно отделилась от суши вода. Мозг ищет пути отторженья от тела. Лишь я со скворцом хлопочу неумело над ранним ручьём, что течёт в никуда…

Слово

И звук не нем. И цвет не безголос. Но если ложь наказана сурово, — из вещих ножен выхвачено слово: ему — назвать. С него и высший спрос. …Ржавеет золото. Слабеет сталь ножа. Земной оси смещается основа. Моря стареют, не стареет слово. Над ним не властна долгой жизни ржа. Пусть над поэтом суд неправ и скор. Пусть мы лишимся зренья, слуха, крова. Утроба прокричит святое слово, чтоб складки лбов не прорезала скорбь. Мети, мети, моей судьбы метель. Стихам не страшно. Мне прикрыться нечем. Всё решено. Как не бывает двух смертей, так, слава богу, нет и двух Отечеств.

"Не тому было сладко от пряностей…"

В. Корню

Не тому было сладко от пряностей, кто в морях рисковал. Был обычно в чести тот, кто прятался, а не тот, кто искал. Был порою увенчан до одури тот лакей на коне, кто от страха кричал: — Кушать подано! — А все танки — по мне. Вот когда не спасают ни надолбы, ни бетонные рвы. В смертный час соблюдать себя надобно, не щадя головы. И пускай переплавщики дошлые упрекнуть норовят отгремевшей «каретою прошлого», тихим звоном наград. Так ли, нет, всё равно нам недодано из заветной сумы. Все они — не дошедшие до дому — тоже мы.

Заборы

Как же так получилось: всё заборы, заборы. Словно минное поле, где бессильны сапёры. И напротив, и рядом, как дорожные знаки: то нельзя, то не надо. То — собаки… И до боли понятно — не стучись в эти дачи. В дни торжеств, в дни печалей, ни с приветом, ни с плачем. А ведь долгие зимы мы братались плетнями. Разве ЗИСы и ЗИМы вдруг легли между нами?! А ведь были же вёсны с песней: «Взвейтесь кострами…» Разве личные сосны встали вдруг между нами?! Над Серебряным бором тишина тишиною. Занемевшим укором звёздный меч надо мною.

1949

* * *

Е.Ф

Топчу набежавшие тени, презрев небеса. Опять начинаю с сирени и шью паруса. В убранстве из битой посуды пойдем налегке. Опять начинаю с Пицунды. С тебя на песке.

"Ах, как я кричал когда-то…"

Ах, как я кричал когда-то: — Вашу мать… концы и кранцы. Бродят по военкомату одноногие афганцы. Их суровые медали однозвучны и негромки. Их клевать не перестали похоронки… похоронки… Знать бы, что чему основа, что бедою отбелило. Может, не случилось снова то, что было, то, что было. Может, кануло б с концами и ушло дурными снами то, что делали с отцами и что с нами, и что с нами. Не пришедших на свиданье — тех, кто с горечью повенчан, одарите за страданья и воздайте за увечья! Но куда что подевалось, будь я проклят, в самом деле. Глупые — навоевались. Умные — разбогатели.

"В моих ушах, контуженных войной…"

В моих ушах, контуженных войной, не гул, не звон, а чей-то позывной. Но чей он и который это год — я все забыл: и ключ, и гриф, и код. В моих ногах осколки прежних лет. Они со мной покинут этот свет, и вместе с ними выйдут из огня тот, кто стрелял, и тот, кто спас меня. В моих зрачках (не я тому виной, что жив остался, просто я связной меж теми, кто живут и кто мертвы) — в моих зрачках зеленый цвет травы. …Я все, что смог, скребком годов соскреб. Я не берег, не подставлял свой лоб. Не коротал в чужой рубахе дни и был в окопах всем другим сродни. В предчувствии начала и конца — светлее день спокойного лица, уверенней разжатая рука, добрее уходящая строка. Иду на дно и не иду ко дну… Так две реки сливаются в одну, чтоб, растворившись в море навсегда, плыла освобожденная вода.

Тридцать лет спустя

Если б душа отделялась от тела, сколько бы чаек ко мне прилетело. Сколько бы ласточек в окна влетало. Сколько б коней в дом тропу протоптало. Если б душа отделялась от тела, я не ходил бы тайком на Пастера, в дом, где живут все друзья неживые. Где не лежат и цветы полевые. Может, потом и случится такое, там, за неслышной подземной рекою, на перевозе, где лодочник желтый знает, зачем и откуда пришел ты. Но на земле не случается чуда. Тот, кто погиб, не приходит оттуда. Были юнцами. Не стали старее. Тех, что погибли, считаю храбрее. Может, осколки их были острее? Может, к ним пули летели быстрее?! …Дальше продвинулись. Дольше горели. Тех, что погибли, считаю храбрее.[4]

Земля

Ее топтали нелюди. По ней катком прошли. И в наростах, и в наледи — прекрасен лик земли. Ее сжигали заживо и снова жгли и жгли. И в трещинах, и в скважинах — прекрасен лик земли. В нее взрывными тромбами заряды мин легли. В лицо швыряли бомбами — прекрасен лик земли. И как бы ни корежили, до мантии трясли — зазеленело крошево. Прекрасен лик земли. Ничто на ней не вымерзло, ничто не извели. Всех вывела. Всех вынесла. Прекрасен лик земли. Так много перемолото меж «завтра» и «вчера», что океаны молоды, а мать-земля стара.

Наследство

За то, что ждал так долго, навек достались мне: связной с письмом из дома на каменном коне, ожившей гильзы порох в истлевшей кобуре, черемуховый шорох на выцветшем ковре. Да мамина ограда, осевшая к весне. Не так уж много надо, как выяснилось, мне.

"Что-то все у меня не ладится…"

Что-то все у меня не ладится. То весною зима приластится, То зимой, в декабре, за стеклами Птиц обманут ветрами теплыми. Что-то все у меня навыворот. То за горькую правду выпорют, То за самую малость малую Вдруг погладят рукой беспалою. Да и сам-то я, словно маленький, То с достоинством губы выпячу, То, зарывшись в подоле маменьки, Чтобы люди не знали, выплачусь. Где ж вы, деды морозы добрые? Вы такие ж, как я, бездомные. Где ж ты, палочка выручальная? Ты такая ж, как я, случайная. Не встречались вы на роду моем. Вас такие ж, как я, придумали. Новогоднею ночью бесснежною, Чтоб вы стали людской надеждою.

На старых дорогах

В. Субботину

Нет, не мушмула меня звала, не миндаль, не белых два крыла, не весенний ветер декабря, не крутая — в штопоре — дорога. Ты не доставала до стола, ты еще спокойным сном спала в час, когда военная тревога всколыхнула наши якоря и рукою жесткой провела по рядам, в строю застывшим строго. Разве новогодняя трава, хмель ветров, лимонная листва, разве даже моря синева стали бы причиною разлуки? Но имеет высшие права край, где бинтовалась голова. Он развел всевластно наши руки, он тебе вернул мои слова. Полные и горечи и муки. Крымский край! Пути моих друзей Высохшие Семь Колодезей, неизвестный лейтенант Варлей. Эльтиген и ночи Дуванкоя. Здесь ребенок знает про такое, здесь земля матросских сыновей, здесь могила моего покоя, и начало юности моей.

1948

Бранденбургские кони

Когда начинаются войны и сыплются первые мины, последних признаний достойны, в теплушки садятся мужчины. Одною обувкой обуты, едины одною заботой, теперь они заняты будут одною и той же работой. Теперь они точно поделят двухвёрстку земли на квадраты и будут по метру в неделю ползти на обратные скаты. И как бы земля не дрожала и как бы она не горела, и сколько бы в ней ни лежало упавших за правое дело, — пока кровенеют закаты, в дыму погребальном лощины, — садятся в теплушки мужчины, ползут на обратные скаты. О, если б моря обмелели и твердь распахнулась земная — живым не хватило б молелен, чтоб мёртвых назвать поминая. Живым не хватило бы зданий для досок мемориальных. Правительствам — оправданий за лживость коней триумфальных. Но свет фанерных звёзд — холмов печальный свет; но горький дым берёз, что стлался столько лет; но торжество ворон над чернотой снегов и леденящий рёв недоенных коров, с утра и до темна горящие хлеба — не наша в том вина, а наша в том судьба. И сколько б тысяч дней Нам ни пришлось идти, — Над тенью их коней лежал конец пути. И догорал, как мог, поверженный Берлин за горечь всех дорог, ушедших в бой мужчин. За свет фанерных звёзд — холмов печальный свет. За горький дым берёз, что стлался столько лет.

Освобождение

В моих ушах, контуженных войной, Не гул, не звон, а чей-то позывной. Но чей он и который это год — Я все забыл: и ключ, и гриф, и код. В моих ногах — осколки прежних лет. Они со мной покинут этот свет, И вместе с ними выйдут из огня Тот, кто стрелял и тот, кто спас меня. В моих зрачках (не я тому виной, Что жив остался, просто я — связной Меж теми, кто живут и кто мертвы), В моих зрачках зеленый цвет травы. …Я всё, что смог, скребком годов соскрёб. Я не берёг, не подставлял свой лоб, Не коротал в чужой рубахе дни И был на плахе всем другим сродни. В предчувствии начала и конца — Светлее тень спокойного лица, Уверенней разжатая рука, Добрее уходящая строка. Иду на дно и не иду ко дну… Так две реки сливаются в одну. Чтоб, растворившись в море навсегда, Плыла освобождённая вода.

Осада Севастополя

Когда война приходит в города, они темней становятся и тише. А он казался мне светлей и выше, значительней и строже, чем всегда. Он был почти что рядом, где-то тут за сопкой, за спиною, за плечами. Бомбят его, — и мы не спим ночами. так боя ждем, как только боя ждут. Шел сотый день, сто первый, сто второй. Под нами с ревом оседали горы. Но только почта покидала город, и только мертвый смел покинуть строй. Он весь пылал, и с четырех сторон от бухты к бухте подползало пламя. А нам казалось, это было с нами, как будто мы горели, а не он. А он горел, и отступала мгла от Херсонеса и до равелина. И тень его пожаров над Берлином уже тогда пророчеством легла.[5]

Остров Борнхольм

Чтоб увидеть одинокий холм с красною суровою звездою, долго шел я северной водою на далекий остров Борнхольм. Господи! И здесь они лежат. Дома им погостов было мало. Снега им в России не хватало. И они в чужой земле лежат. Что ж, теперь иного не дано: ни любви, ни радости не знавшим, в День Победы в этих травах павшим, здесь лежать навеки суждено. Ранним горьким криком журавля, навсегда ушедших поминая, пусть над ними дрогнет небо мая, пусть, как дома, пухом им земля.

Инкерманские каменоломни

Военных давних лет игра: перед друзьями повторяться, все время храбрым притворяться и ждать, придут ли катера, пройдет ли мимо часовой, возьмет ли ложный след овчарка, пыль инкерманскую отхаркав, лечь камнем или встать травой. Так день за днем, без перемен. Набросив темноту на плечи, смотри, считай, ищи ли встречи. Все, что угодно!.. Но не плен. У нас на это права нет. Не обсуждая приказанье, наш потолок — одно касанье. «Туда-сюда» — закон кассет. Уходит след, плетется нить. Одним и тем же делом занят. Пока разведчика не ранят, нам воздух в легких не сменить. А оставалось нас так мало! И так далек был путь домой! А жить хотелось, Боже мой!.. Тогда еще жила ты, мама.

Когда Инкерманские каменоломни дымились и море, как небо, а небо, как море горело; когда от снарядов и бомб облысели высоты и воду в полки даже ночью с трудом доставляли, — мы пили компот, нам давали в пайке папиросы; мы в баню ходили и спали всю ночь на матрацах. И мне было стыдно не жить — притворяться спокойным; и было мне страшно не спать, а в тепле просыпаться. И было мне душно, и жарко, и тесно — с компотом ждать, ждать это слово желанное, жесткое: «Нынче!» И первая группа — минеры с радистом Володей, почтовые голуби, голуби — наши связные, и сам капитан-лейтенант вышли ночью на шлюпках. А немцы их ждали. Но кто виноват — я не знаю. Я ранен был. Я был убит под Одессой. (Из горьких известий, печалей, обид и наветов я мог бы построить корабль, чтоб он утонул в океане.) Но не было горше семи человеческих криков: «Сюда не высаживаться, мы все убиты, Володя!..» И голуби тоже — они-то причем? — не вернулись. Они расплатились крылатые просто за верность. Так что ж они, глупые, снова зимой улетели погреться в Испанию или в Трансвааль. Оставались бы дома, со мною…

1976

Херсонес

Когда узлом завяжется беда и ночи дням свои предъявят счеты, отвергнув черепашьи поезда. Я снова предпочту им самолеты. И мягко ляжет под крыло апрель. И властно вспыхнет море из тумана. Ужели в мире нет других земель, и нет камней без камня Инкермана? И нет Венеций или Ла-Валетт без Графской, Сапуна и Телефонки,* и Лувра нет, и Акрополя нет — и лишь на нем одном заклинил свет в последний день последней похоронки? Он, он один, в отеках до небес, не ведавший спасенья у причала, — последний мой и первый Херсонес: раскаянью и мужеству начало.

1982

Последний месяц обороны

Я вспомнил моряка под Инкерманом в седых каменоломнях ноздреватых. Млел август сорок первого безводный, а в знойный полдень после всех атак над вражескими трупами, в лощине поплыл на нас знакомый мне когда-то афганец — ветер дальних плоскогорий, и за холмами оживился враг. Он все поймет, он все оценит сразу, он вновь пошлет своих солдат к окопам, а ветер, напоенный трупным ядом, матросов одурманит допьяна… Но, сжав штыки, надев противогазы, лежали мы, как будто так и надо, и верили, что после непогоды всегда приходит штиль и тишина.

Сдача Севастополя

Мы отошли, точнее: сдали. Как странно было б знать тогда, кто будут нам ковать медали за отданные города, Как будут встречи и оркестры и лица девушек в окне… Мне все мерещились аресты на Корабельной стороне, косою тенью над откосом — старуха с внуком на руках. и тысячи в известняках лежать оставшихся матросов. Но не было ни клятв, ни жалоб. Мы знали, что придем сюда пока лежит в морях вода, пока над колыбелью палуб горит на гафеле звезда. Пока мы флотский вымпел носим и вьются ленты у плеча, — все превозможем мы, и тросы взлетят и лягут, грохоча, на севастопольский причал.

Госпиталь

Если катер мало в море рыщет и бурлит у стенки над водою — у него, к стыду матросов, днище обрастает липкой бородою. Я в себе почуял перемену, думая, что весь оброс ракушкой. Раненому — море по колено, но когда провозят к порту пушки, но когда товарищ по палате, так, чтобы слыхали в коридоре, говорит, что мы на Митридате, что десант уходит завтра в море, что вода качнулась под винтами и уже на кораблях ребята — кто-то вдруг заплачет под бинтами. Это — сердце, ждущее расплаты.

"Мы идем к Севастополю…"

Мы идем к Севастополю. Над Сапуном повисло «ура». Все морские дороги Подлодки прикрыли с утра. Заглушая моторы, В дозоры легли катера, И на мокрых причалах Пьянящее слово «Пора!» Все, что ждали, настало: Над морем сомкнулось кольцо. Сколько их из металла, Грустящих на дне мертвецов: Боевых, наливных, сухогрузов, Видавших шторма и моря! Им сквозь ржавые клюзы Уже не втянуть якоря, Не подтягивать стропы, Не опробовать к бою рулей. Мы идем к Севастополю, И враги не щадят кораблей, Чтоб любою ценою От судьбы увести поскорей Недобитых войною «баварцев» и «егерей». А в городе к штабу Съезжались машины, и люди В намокших пилотках Кричали у дымных орудий, Метались солдаты с носилками, Выли сирены, И в пыль разлетались Уже обгоревшие стены. Гудел Севастополь, и пламя Бродило по городу, Выкинув красное знамя. А узкою улочкой, Той, что потом раскрошили, Шли шесть генералов, И видно по ним, что спешили. Шли шесть генералов, Не выспавшихся и потных, Забывших на сопках Ослепших от ужаса ротных. Шли шесть генералов Спасать свои заячьи души — На «Лолу» к погрузке, Туда, где кончается суша. Фрегат ожидали на Графской, И вот на рассвете, Идут с узелками к причалу Матросские дети По улице Ленина Мимо горкома, а сзади штыки патрулей, как косые линейки в тетради. Глаза патрулей Вот такие же злые, как в книжках. И кто-то заплакал, И кто-то одернул мальчишку, И кто-то зубами В мясистую руку вцепился, Упал от удара И под сапогами забился. А Графскую пристань С ее деревянным причалом Зеленою гривой, Соленою гривой качало. И волны, как люди, Взбираясь по белым ступеням. То вверх подымаясь, В отеках бензина и в пене, То вниз ускользая, У кнехтов причальных немели. И мертвые львы У колонн оживая, опять каменели… Хмурый у мола Встречает комдив катера: — Есть данные, будто- бы «Лола» Пришла в Севастополь вчера По минным квадратам. Она уже снова в пути На курсе обратном. Кто хочет в погоню идти? … Их было сорок пять мальцов почти что малышей. А где-то сорок пять отцов Бегут по дну траншей. Им тоже пухом ли земля? И прост ли путь домой? Уже магнитные поля у «Лолы» за кормой. Уже по курсу выплыл порт, И меньше хмурых лбов, И дан приказ — очистить борт От маленьких рабов! … Но катера у двух бортов — на крюк почти. Толчок! Сдавило криком грудь, Как на лету. И вот уже: что будет — будь! Мы на борту…

Ветер с моря

Памяти Дмитрия Глухова

Был приказ прорваться к Эльтигену днем сквозь строй немецкого заслона. Командир сказал, что повезло нам, И поздравил нас. Взбивая пену, клокотало море. На причалах от наката волн качались сваи. Командир сказал, что так бывает, — И сигнальщик поднял флаг на фалах, Шеи пушек вытянулись к югу, дрогнули, качнулись мачты косо, — это реверс выжали матросы, и земля шарахнулась в испуге. В этот день на рейде не клялись мы и ушли, вещей не завещая. Командир сказал: — Вернемся к чаю! — И велел отправить наши письма. Он стоял спокойный и угрюмый, невысокий и широкоспинный, слушая, как напевает трюмный песню про влюбленную рябину. Что он думал? Думал ли о бое, что придет в горячечном ознобе, впившись в борт десятками пробоин, в пятнах крови на матросской робе, или, может, видел над собою только небо, небо голубое? Что хотел он? На одном моторе мирно, не рискуя головою, проскочить, не встретив немцев в море, потому, что море — штормовое? Или, может, он мечтал у порта вдруг увидеть их, чтоб тотчас, с ходу, стать «гостеприимным» мореходом и схлестнуться, выйдя к борту бортом, так, чтоб флаги с черными крестами падали, линяя под винтами? …Он был ранен после первых вспышек. Медленно по мокрому реглану кровь стекала под ноги. Я слышал, как он приказал: — Идти тараном! По разрывам, в лоб, врезаясь строем! — Немцев было восемь. Наших — трое. Немцы шли на малом. Мы — на полном. Немцы шли за ветром. Мы — сквозь волны. С ними был их бог. А с нами — сила. Он им не помог. А нас носила яростная злоба над волнами. С немцами был бог. А море-с нами. Море с нами — значит, каждым валом нас волна собою прикрывала и несла на гребень против ветра, Ближе, ближе, ближе. С каждым метром чаще всплески вражеской картечи. Мы неслись вперед, в волне по плечи, а на пушках запекалась краска… Я не слышал, как по звонким каскам звякали визжащие осколки, но зато я видел, как умолкли пушки на беструбой барже рядом, как она, подбитая снарядом, медленно вползала в черный выем. — Море вам оплатит штормовые! — Выстрел! И куски брони летят, как вата. Выстрел! И, качнувшись угловато, переломлен надвое по мостик, головной отправлен к рыбам в гости. …Немцы отвернули в полумиле. Немцев подвели плохие нервы. Мы не гнались… Мы похоронили катер № 81-й. Сняли флаг и вынесли из рубки лоцию… А море штормовало. Командир сказал: — Устали руки! — и, едва добравшись до штурвала, на компас взглянул он: — Порт на румбе! — И и упал на мостике у тумбы.