Голубое и розовое

fb2
Бруштейн Яковлевна Александра

О жизни учащихся дореволюционной гимназии в России в канун первой русской революции.

Александра Бруштейн

Голубое и розовое
Пьеса в четырех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Елизавета Александровна Сивова (Сивка) — начальница гимназии.

Жозефина Игнатьевна Воронец (Ворона) — инспектриса.

Софья Васильевна Борейша (Мопся) — классная дама.

Лидия Дмитриевна — учительница танцев.

Попечитель учебного округа.

Ученицы четвертого класса, девочки лет 13–14:

Женя Шаврова

Блюма Шапиро

Катя Аверкиева

Зина Звягина

Маруся Горбацевич

Рая Мусаева

Ярошенко

Певцова

Фохт

Ученицы выпускного класса:

Аля Шеремет

Тоня Хныкина

Грищук — гимназический сторож.

Шапиро — отец Блюмы, ремесленник.

Ионя — его сын, наборщик.

Янка — товарищ Иони.

Куксес — маляр.

Иван Павлович.

Городовой.

Лица без слов:

Священник

Таперша

1-й гимназист.

2-й гимназист.

Действие происходит в 1905 году, в провинциальной гимназии с пансионом.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Видна часть актового зала. В глубине — дверь в домовую гимназическую церковь. В простенке между двумя окнами старинного сводчатого зала — царский портрет. Царь Николай II, в гусарской форме, с ментиком за плечами, смотрит из тяжелой золотой рамы на очень маленькую девочку, примостившуюся на окне, в углу подоконника. Это Блюма Шапиро. На ней форменное коричневое платье, черный фартук и беленький, очень опрятный воротничок. Под воротничком, у горла, — зеленый бант, указывающий на принадлежность Блюмы к четвертому классу.

Блюма (подняв глаза к потолку, негромко повторяет, кивая в такт словам головой в упрямых кудрявых прядях, выбивающихся из-под круглой гребенки). «Алкивиад был богат и знатен… В молодости он вел разгульную жизнь и отличался необыкновенным тщеславием… Так, чтобы обратить на себя внимание сограждан, он не задумался отрубить хвост своей собаке драгоценной породы…»

Вбежала Рая, осмотрелась, подошла к портрету царя и, зажмурившись, швырнула сложенную записку. Записка взлетела вверх и исчезла за портретом.

Рая. Попала!.. (Радостно захлопала в ладоши.) Попала! Попала!

Блюма. Что вы делаете?

Рая. Ах да, ты не знаешь… У нас, понимаешь, у каждой — свой царь. Тот — Катин. У Ярошенко — тот, с бачками, Александр Второй, что ли. Мой самый дивный, правда?

Блюма. А зачем вы бумажку бросили?

Рая. Я ему каждый день что-нибудь пишу.

Блюма. О чем?

Рая. Так, разное. Ну, например: «Дорогой царь, пожалуйста, пускай меня не спрашивают из географии: я вчера не успела приготовить урока». Если записка сразу за портрет попадет — видала, моя как попала? — ну, значит, все хорошо: не спросят…

Входит Зина.

Зина (подходит к ним). Нет, а я вот если урока не знаю, так я по-другому.

Рая. А как?

Зина (негромко, задушевно). Я богородице молюсь. Встану там, у самой двери в церковь, и молюсь.

Рая. Такой и молитвы нету!

Зина. У меня придумана.

Рая. А ну, скажи.

Зина. Нельзя молитвы зря говорить — грех.

Блюма (продолжая учить урок). «Алкивиад был богат и знатен… В молодости он вел разгульную жизнь и отличался необыкновенным…»

Рая. А правда мой царь — дусенька, дусенька, дусенька? (Сопровождает каждое слово воздушным поцелуем.) Видали, какие у него глаза? Куда ни пойдешь — он смотрит. Видите?

Зина. Ну, пойдем, Рая, пойдем.

Обе убегают.

Блюма (смотрит на портрет; убедилась в том, что он действительно «смотрит», и повернулась так, чтобы не видеть). «… Чтобы обратить на себя внимание сограждан, Алкивиад..»

Входит Женя.

Женя. Так я и знала, что ты здесь!.. Зубришь? (Села рядом с Блюмой, достала из кармана сверток в бумаге.) Съесть, что ли? Блюма, съесть?..

Блюма. Если вам хочется есть…

Женя. В том-то и дело, что не хочется.

Блюма. А не хочется, зачем есть?

Женя. Ну просто так, от скуки.

Блюма (негромко). «… Чтобы обратить на себя внимание сограждан, Алкивиад отрубил хвост своей драгоценной собаке…»

Женя. Ну как только тебе это не противно!

Блюма. Что — противно?

Женя. Да вот это… Дурак этот… с собакой своей бесхвостой!..

Блюма. Так ведь это задано!.. (После паузы.) Она не бесхвостая была — с хвостом. Он сам ей хвост отрубил.

Женя. И зачем это ему понадобилось?

Блюма. Тут написано. «… Чтобы обратить на себя внимание сограждан…»

Женя. Глупости! Ну, я понимаю, если бы сограждане сказали: «Ах, ах, какой умный, какой замечательный!» А то ведь они, наверно, только посмеялись: «Вот дурак! Собаку искалечил!»

Блюма. «… Но когда наступила война, Алкивиад совершенно переродился…»

Женя. А я знаю, почему он собаке хвост отхватил. От скуки, наверно!

Блюма. От скуки?

Женя. У меня, знаешь, бывает… Поставят нас на молитву, тихо так стоим, никто не дышит… А мне вдруг хочется во весь голос заорать: га-га-га-га-га!.. Или как индюк: голды-голды-голды!..

Блюма (недоверчиво). Ну, вы смеетесь…

Женя. Вот ей-богу, честное слово!.. А иногда иду я по коридору и навстречу мне Сивка плывет. Я ей, конечно, реверанс. И вот ну прямо будто кто меня под локоть толкает крикнуть Сивке, как извозчики на улице кричат: «Гей, берегись!» Сивка, конечно, обомрет, а я ее за подбородок: «Ну, как живешь, Сивка-бурка, вещая каурка!» (Смеется.)

Блюма (в ужасе). Это начальнице?

Женя. Ага, Сивке… Или еще Вороне…

Блюма. Но зачем? Почему?

Женя. Очень, Блюмочка, скучно.

Блюма. А что за веселье, если вас исключат из гимназии?

Женя. Подумаешь! Не заплачу.

Блюма. Если бы со мной такое несчастье… Если бы меня, сохрани бог, исключили, я бы… Ох, я уж прямо не знаю что!

Женя. Неужто пожалела бы?

Блюма (смотрит на Женю так, как старая тетка на лепечущего вздор ребенка). Я бы тогда, Женя, домой уже не вернулась.

Женя. А куда же?

Блюма. Не знаю… В реке бы утопилась!

Женя. Уж и утопилась бы!..

Блюма. Вы, Женя, этого понимать не можете… Когда меня сюда приняли — это ведь случайно вышло, — так мой папа на всю комнату пел!.. И танцевал даже!.. Он такой счастливый был, как сумасшедший прямо…

Женя (после паузы). Нет, а я все-таки съем… (Развернула бутерброды.) Все-таки хоть какое-нибудь дело… (Протянула Блюме.) Хочешь?

Блюма. Нет, спасибо. (Читает про себя.)

Женя. Пожалуйста, возьми, Блюма!..

Блюма. А как же вы сами? Вам не хватит.

Женя. Тут много, видишь? Возьми… Это мне Нянька приносит. Боится, что меня тут плохо кормят…

Блюма. Ну, спасибо…

Обе едят. К ним подошла Маруся, вся розовая и кругленькая, как пончик, но ужасно мрачная девочка.

Женя. А, Марусенька! Что у тебя сегодня болит?

Маруся (угрюмо). Ничего не болит.

Женя. Вот не повезло!

Маруся. Я, как проснусь, начинаю себя ощупывать… (Приложила руки к щекам.) Может, у меня жар? Нету!.. (Глотает.) Может, мне больно глотать?.. Нету… (Руку ко лбу.) Может, голова болит? Нету!.. Может, под ложечкой сосет?

Женя. Нету?

Маруся (с отчаянием махнув рукой). Нету.

Катя (неслышно подошла к ним). Вы про что это?

Женя. Ты все равно не поймешь. Мы по-фуфайски говорим. Мафаруфусяфа!..

Маруся. Яфа слуфушафаюфу…

Женя. Кафатяфа сплефетнифицафа?

Маруся. Уфажафаснафаяфа! Ужафаснафаяфа!..

Наседая на Катю с «фуфайскими» выкриками, Женя и Маруся вытесняют ее из зала.

Блюма. Она обидится.

Женя. Ну и пускай! Она все Мопсе на хвосте тащит…

Со смехом и щебетом влетают Рая и Зина.

Рая. Слышали новость?

Зина. У Наврозовой скарлатина!

Маруся. Счастливая! Это одной болезни четыре недели, да две недели карантин!

Рая и Зина подлетели к Жене. Обе отвернули уголки своих фартуков. При этом у Раи обнаружился приколотый с изнанки к фартуку голубой бантик, у Зины — розовый.

Рая. Голубое!

Зина. Розовое! Розовое! Розовое!

Женя (отвернула уголок своего фартука; у нее бантика нет). Ну вот! Опять забыла!

Рая (прыгая и приплясывая). Проиграла, проиграла! Плитку шоколада!

Женя. Каждый день проигрываю!.. Сколько я тебе всего проиграла, Зина?

Зина. Пятьдесят четыре плитки!

Рая. И мне шестьдесят восемь!

Маруся (вдруг просияла). Ура!.. Ура-а-а-а!

Женя. Что такое? Под ложечкой засосало?

Маруся (восторженно). Я ведь с Наврозовой на одной парте сижу!..

Зина. Ну так что?

Маруся. А у нее скарлатина!.. А я, может, от нее заразилась!.. (Бросается обнимать подруг.) Побегу сейчас в лазарет!..

Маруся убегает счастливая, сталкивается в дверях со входящей в зал Катей.

Катя (захлебываясь сенсацией). Слышали новость?

Женя (отмахиваясь от нее). Слышали!

Катя. Ну, какую?

Женя. А вот эту самую…

Катя. Нет, вы скажите, какую новость вы слышали?

Женя. Нификафакуфуюфу!

Рая и Зина (подхватили). Нификафакуфуюфу! Нификафакуфуюфу!..

В зал входят, держась под руки, Хныкина и Шеремет, обе из выпускного класса, с лиловыми бантами.

Зина. Моя пришла! Моя дуся!

Рая. И моя! Женя, видишь, та черненькая из седьмого? Это Тоня Хныкина… Я ее уже третий день обожаю!

Зина. А моя беленькая… Аля Шеремет… Она мне вчера улыбнулась, ей-богу!

Рая. Пойдем, Зина… (Пошла, обернулась.) А ты, Женя, не забудь: мне пятьдесят четыре плитки шоколада…

Зина. И мне шестьдесят восемь…

Во время последующей сцены Зина и Рая ходят под руки неотступно позади Хныкиной и Шеремет, не сводя обожающих глаз с их затылков.

Женя (кивает им вслед). На службу пошли, дурынды! Ходят, как нанятые, за обожаемыми своими!..

Блюма. Вы проиграли им сто двадцать две плитки шоколада?

Женя. Это им за голубое и розовое. А сейчас прибегут Ярошенко и Певцова — с ними я в синее и желтое играю и, наверно, столько же им проиграла… Всего будет пудов пять шоколаду!.. (Смеется.) Блюмочка, какие это в Африке берега есть? Золотой Берег, Слоновой Кости? Ну?

Блюма. Золотой Берег, Слоновой Кости, Невольничий Берег…

Женя. Вот-вот! Я туда и поеду, на Невольничий… Продамся там в невольники, куплю пять пудов шоколаду, расплачусь за голубое и розовое, за синее и желтое.

Блюма (с искренним огорчением). Так зачем же вы в это играете, Женя?

Женя. Ты думаешь, я им взаправду пять пудов шоколаду проиграла? Дурочка!..

Блюма. Значит, вы им этого отдавать не должны?

Женя. Ну конечно, нет! Вот с Певцовой я в белое играю. Так мы не на шоколад, а так: если она подойдет и скажет «белое», а у меня белого бантика нету, так я ей этот дом проиграла. А если у нее белого бантика нету, ну, значит, она проиграла мне соборную колокольню.

Блюма. Так зачем же в это играть? Я не понимаю.

Женя (невесело). Надо же во что-нибудь играть… А что же, француза обожать? Ленточки на карандаш ему навязывать? Или (кивнула на Зину и Раю) за старшими бегать, в затылок им смотреть?..

Шеремет (гуляя по залу, обернулась к идущей позади Зине). Да, а кто же это мне обещал стихи в альбом написать?

Зина (даже задохнувшись от счастья). А я, Алечка, написала… (Достает альбом, который заложен у нее за нагрудником фартука.) Вот!

Шеремет и Хныкина разглядывают в альбоме стихи, написанные Зиной.

Хныкина. Это ты сама сочинила?

Зина (смущенно). Сама.

Шеремет (читает). «… Когда умру, когда скончаюсь, ты на кладбище приходи и у креста моей могилы на память розу посади. И вспомни, как тебя любила, что сердце здесь похоронила…» (Милостиво глядя на зардевшуюся Зину.) Очень мило. (Жене.) А ты, Шаврова, мне тоже что-нибудь напиши. Ты, говорят, много стихов знаешь. (Дает Жене альбом.)

Женя (перелистывает). Я альбомных не знаю… (Показала что-то Блюме.) Блюма, видишь?

Шеремет (выхватила альбом из рук Блюмы). Не трогай!..

Блюма (растерянно). Почему?

Шеремет. У тебя, наверно, руки грязные… Так ты, Шаврова, напиши… (Подает Жене альбом.)

Женя (враждебно отталкивая альбом). Нет. Не напишу. Подавись своим альбомом! (Взяла Блюму за руку.)

Катя. Вы, Алечка, не обращайте внимания… Шаврова уж такая… Мы ее дворником зовем…

Шеремет. А я и не обращаю… Есть на кого!.. (Пошла, напевая.) «… Вчера вас видела во сне… И тихим счастьем наслаждалась…»

Хныкина (уходя с ней, подхватила). «Когда бы можно было мне, я б никогда не просыпалась!..»

Шеремет и Хныкина уходят. Рая, Зина и Катя идут за ними. Пауза.

Женя. Блюма, а почему ты уроки здесь учишь, а не дома?

Блюма. Я вам скажу, Женя, только вы другим не говорите: видите, какие они!.. Мне дома очень трудно учиться: тут к папе заказчики ходят, тут и я, и старший брат тоже…

Женя. А твой брат хороший?

Блюма. Мой брат такой хороший, просто рассказать нельзя какой!.. Мы с ним очень дружим. Он мне все-все рассказывает. Даже чего папе не говорит, а мне — все! Папа у нас тоже хороший!

Женя. Да… А у меня вот, как дедушка умер, никого, только Нянька… Мой дедушка тоже хороший был… Он меня всему учил… И не про собак бесхвостых, нет!

Блюма. Ваш дедушка здесь жил, в этом городе?

Женя. Нет, он был полковой доктор… Мы все время с полком кочевали. Сколько я, Блюма, городов видела, сколько людей!

Блюма (робко положила руку ей на плечо). Вам, Женя, здесь плохо, да?

Женя (голос дрогнул). Плохо. Когда меня сюда заперли, я никак привыкнуть не могла… А тебе, Блюма, тоже плохо?

Блюма без слов склонила голову.

Они жабы, да? А почему ты всем говоришь «вы»? Надо говорить «ты»!

Блюма (тихо). Это, Женя, не все любят.

Женя. Мне не смей «вы» говорить. Хорошо?

Блюма. Хорошо.

Женя. Ну, скажи сейчас: «Ты, Женя, дура».

Блюма. Нет. Ты, Женя, умная.

Женя. И если они тебя будут обижать, я им такого Алкивиада покажу! (Сжала кулаки.)

Входит Маруся.

Маруся (подходит очень мрачная). И все вранье…

Женя. Что «вранье»? Как ты смеешь, Маруська?

Маруся. Вовсе у Наврозовой не скарлатина. Простая ангина… (Села между Блюмой и Женей на подоконнике.) А я уж обрадовалась — буду в лазарете лежать, книжку читать!..

Женя. Какую книжку?

Маруся. Мне в приемный день брат принес — «Капитанская дочка». Пушкина сочинение. Потихоньку сунул, никто не видал… Ты это читала, Блюма?

Блюма. Да. Вы только другим не говорите, они смеются… Мой брат в типографии работает, наборщиком… Он оттуда разные книги приносит — с вечера до утра…

Женя. А вы мне про эту капитанскую дочку расскажете, Маруська, Блюма, а?

Маруся. Так ведь я не дочитала еще! Я только первую половину!

Женя. А Блюма пускай другую половину доскажет.

Дальнейший разговор девочек не слышен, видно только, как Маруся оживленно рассказывает. В зале становится многолюднее, ходят парами, тройками, останавливаются группами. Возвращаются в зал Хныкина и Шеремет и идущие за ними по пятам Рая и Зина.

Шеремет (подходит ко второму окну). А сейчас мы на людей поглядим. (Лезет на подоконник, напевая.) «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…»

Хныкина (подхватила). «… Черноглазую девицу, черногривого коня…»

Шеремет. Медамочки, а кто у дверей посторожит?

Зина. Я!.. Я!.. Дуся, дивная… Я для вас — в огонь и в воду! (Побежала к дверям.)

Шеремет (на подоконнике, стоя на цыпочках, вытягивает шею, иначе в закрашенные очень высоко матовой краской окна ничего не видно). Ах! Видишь, Тоня?

Хныкина. Да… Красиво как!

Девочки (столпившись вокруг, кричат). Что? Что? Что красиво?

Шеремет (глядя в окно). Полиции сколько!..

Хныкина (так же). И все конные… Красиво как!

Шеремет. Тонька, видишь? Вчерашний блондин… Такой дуся!..

Хныкина. Аля, он сюда смотрит! Ей-богу!

Шеремет. С дамой какой-то здоровается. Я б ее убила! Я ужасно ревнивая, Тоня…

Хныкина. Какие-то солдаты едут…

Шеремет. С нагайками… Это казаки! Ой, красиво! И лошадки какие дусеньки!

Хныкина. Куда же это они? Разве сегодня парад?

Шеремет. Глупости! Какой же парад в будни?

Зина (у двери, предостерегающе). Мопся! Мопся идет!

Входит Мопся. Она маленькая, пожилая, с лицом нездорового, желтого цвета, в самом деле похожа на мопса. В синем платье классной дамы. Зябко кутается в пуховый платок.

Мопся. От окна, медам, от окна! Нечего вам у окон делать…

Девочки отхлынули от окна. Раздался звонок к началу урока. Движение в зале, в котором остаются только четвероклассницы, с зелеными бантами. Ученицы других классов ушли.

Мопся. На урок, медам, на урок. Сейчас придет Лидия Дмитриевна.

Девочки стали по четыре в ряд. Стоят неподвижные, как царь на портрете. Тишина.

Женя (тихо, Марусе и Блюме, которые стоят с нею в одном ряду). Вот бы сейчас хватить: «Га-га-га-га-га!» Или: «Голды-голды-голды!»…

Блюма испуганно покосилась на нее. Маруся давится смехом.

Мопся. Кто это там? (Подошла к Блюме.) Это вы, Шапиро?

Блюма молчит.

Женя. Софья Васильевна, это я…

В зал входит учительница танцев Лидия Дмитриевна. Она молодая, розовощекая, очень счастливая. От этого она кажется нарядной: синее форменное платье не висит на ней плакучей ивой, как на Мопсе, а живет и радуется. За ней идет унылая фигура — таперша Анна Ивановна, которая проходит к роялю. При входе Лидии Дмитриевны все девочки делают реверанс.

Лидия Дмитриевна. Здравствуйте, медам! Анна Ивановна, попрошу приседания… (Напевая, проделывает вместе с девочками экзерсисы.) Раз — и… два — и… три — и…

Женя (тихо, Марусе). Ну, дальше, дальше! «Швабрин сказал Гриневу: «Ваша Маша Миронова…» Ну?

Маруся (тихо). Да, и вот, понимаешь, они только одни двое сидят, и Швабрин говорит: «Ваша Маша Миронова — фу! Она — сережки любит!»…

Женя (замирая от волнения). Ой!.. Ну, а дальше?

Мопся. Тише, медам! Кто там шепчет? Шапиро, опять вы?

Лидия Дмитриевна. Теперь — деми плие темпо дю пье… Раз — и… два — и… три — и…

Маруся. Тут, конечно, Гринев весь побледнел и говорит: «Если вы так, ну, значит, мы с вами будем драться на дуэли!»

В дверях актового зала появляется инспектриса Жозефина Игнатьевна Воронец — Ворона. Она зловещая: так и кажется, что сейчас прокаркает беду, что несчастье притаилось в складках ее траурного платья, в тальмочке, болтающейся на ее тощих плечах, даже в жиденьком бубличке волос, скучающем на макушке ее головы.

Ворона (стоя в дверях, возвещает). Елизавета Александровна!..

И в зал входит начальница Сивова — Сивка. Тяжелая, грузная старуха, будто без шеи и без ног; такое впечатление, словно голова у нее воткнута прямо в туловище, а туловище поставлено прямо на пол. При этом она сама себя видит, очевидно, такою, какою она была сорок лет назад: все ее движения, жесты и выражение лица были бы уместны для очень юной, очень хрупкой и нежной девушки. Она тоже в синем, но блестящем, шелковом, переливчатом платье. На груди — бриллиантовый шифр. При входе Сивки все девочки нырнули в глубокий реверанс.

Сивка (недовольно). Как нехорошо! Нестройно как!

Ворона (мрачно каркает). Ужасно! Ужасно!

Сивка (обращаясь к Вороне). Жозефина Игнатьевна, прошу вас…

Ворона (девочкам). Стоять, как стояли! Буду измерять… (Ходит по рядам, измеряя складным аршином расстояние от юбок до пола.) Звягина — двадцать восемь… Хорошо. Певцова — двадцать восемь. Правильно. Аверкиева… Мусаева… Ярошенко — тридцать два… Елизавета Александровна, у Ярошенко — тридцать два!..

Сивка. Ай-ай-ай! Как неприлично! Ведь правило же — двадцать восемь!

Ярошенко. Елизавета Александровна, у меня двадцать восемь и было… Только, верно, я расту…

Сивка. Вот и нехорошо. Неаккуратно!

Ворона. Безобразие! Срам! Коленки видать… Скажите маме, чтоб к завтрему было прилично… (Измеряет дальше.)

Сивка. Дети, а какой у вас сейчас урок? Вот (показала на Женю), вот вы скажите…

Женя (недовольна — ее оторвали от «Капитанской дочки»; говорит, не выходя из рядов). Танцы…

Сивка (притворно-недоуменно вертит головой). Ничего не понимаю! Кто это говорит?

Ворона (Жене). Выйти из рядов! Выйти из рядов!

Сивка. Я спрашиваю вот эту девочку: какой у вас сейчас урок?

Женя (вышла из рядов). Танцы…

Сивка (переглянувшись с Мопсей и Вороной). Что такое? С кем она говорит?

Ворона (Жене). Реверанс! Реверанс!

Женя (быстро скомкав реверанс). Танцы.

Сивка. Ничего не понимаю! Что она говорит?

Ворона (зловеще, Жене). Полным ответом! Полным ответом!

Женя (угрюмо). Елизавета Александровна, у нас сейчас урок — танцы…

Сивка. Ничего подобного!.. Ничего подобного!.. У нас такого урока не бывает!.. Медам, кто знает, какой урок? (Кате, которая вытягивает вперед руку и, видимо, жаждет ответить.) Ну, вот пусть Аверкиева скажет.

Катя (вышла из рядов, сделала реверанс, обстоятельно докладывает «полным ответом»), Елизавета Александровна, у нас сейчас урок — танцевание…

Сивка (Жене). Вы слышали? (Кате.) Спасибо, мой дружочек.

Катя, сделав реверанс, возвращается на свое место.

У нас не бывает танцев. Танцы — это на балу! Это развлечение. А у нас танцевание. Это урок! Наука! Вы учитесь танцевать для того, чтобы научиться грации, изяществу… Девушка должна быть грациозна, как фея!.. Вот сейчас, когда я вошла, вы сделали реверанс… Ужасно! Как гиппопотамы!.. Лидия Дмитриевна, займитесь, пожалуйста. (Села в кресло, подставленное Мопсей.)

Женя (возвратилась на свое место. Марусе). Ну, рассказывай. Они дрались на дуэли, да?

Маруся. Да.

Женя. Дрались! Ну, а дальше что было?

Сивка. Вот (показывает на Катю) Аверкиева. Она всегда так толково отвечает!.. Покажите мне, дружок… Если вы идете по коридору и встречаете кого-нибудь из преподавателей или меня, какой реверанс вы делаете?

Катя показывает.

Хорошо. А теперь представьте себе, что к нам приехал господин попечитель учебного округа или наша покровительница, супруга генерал-губернатора, кавалерственная дама Ольга Валериановна Жуковская. Как вы им поклонитесь?

Катя ныряет еще глубже, чем прежде.

Прекрасно!.. Ну, а если вы идете по улице и вам навстречу сам государь император с государыней императрицей?.. Поклонитесь!

Катя делает такой глубокий реверанс, что не удерживает равновесия. Среди девочек смех.

Ай-ай-ай!.. Ай-ай-ай!. Государь император скажет государыне императрице: «Какая неграциозная, какая неизящная девочка!»

Женя (в рядах). Ну, Блюма, рассказывай ты!

Блюма (с опаской оглядываясь на Мопсю). Пугачев махнул платком — и Гринева потащили к виселице… Ему уже накинули петлю на шею…

Женя (страстно переживая рассказ). Ну?

Блюма. Тут вдруг прибежал Савельич и бросился в ноги Пугачеву.

Женя. А Пугачев что?

Блюма. Пугачев велел освободить Гринева…

Мопся (неслышно подкралась к увлекшимся девочкам). Вот! Я говорила, что это Шапиро…

Женя. Софья Васильевна, она не виновата! Это я ее спросила, она только ответила.

Мопся (не слушая, тащит перепуганную Блюму к Сивке). Вот, Елизавета Александровна!..

Сивка (Блюме). Как ваша фамилия?

Ворона. Елизавета Александровна, это Шапиро… Вы знаете, та самая…

Сивка. Ах, так это вы Шапиро? Ваш отец, кажется, ремесленник?

Блюма (еле слышно). Да…

Сивка. Ну, вот видите! Мы таких в нашу гимназию не берем! Вас приняли! В середине года, прямо в четвертый класс! Вы должны ценить оказанную вам честь, а вы позволяете себе шалить!

Лидия Дмитриевна (ей очень жалко Блюму). Елизавета Александровна, это очень послушная девочка.

Женя (с места). Она же не виновата! Это я ее спросила, она только ответила!

Сивка (не слушая, Блюме). И что у вас за вид? Что за голова? Какие-то кудряшки, завитушки… Вы не знаете, что у нас запрещено завиваться?

Блюма. Я не завиваю… Они сами…

Сивка. Глупости! Я же вижу… Софья Васильевна, прошу вас… распорядитесь…

Мопся. Сию минуту, Елизавета Александровна, сию минуту! Я сама отведу ее под кран… (Уводит Блюму.)

Сивка. Лидия Дмитриевна, а теперь я пойду вдоль рядов, а они пусть кланяются постепенно, по две пары сразу. (Пошла.)

Девочки опускаются, но очень нестройно.

Сивка. Ах, нет, нет, совсем нехорошо!.. Надо постепенно-постепенно! Постепенно-постепенно… Как морские волны… Как рожь на ветру…

Мопся (вводит Блюму). Вот, Елизавета Александровна, гладенькая, да?

Блюма стоит перед Сивкой; голова только что из-под крана, волосы слиплись.

Сивка. Вот теперь совсем другой вид! Пожалуйста, Софья Васильевна, всякий раз, как она явится завитая, — немедленно под кран!

Блюма пошла на место. Во время последующих сцен волосы ее, постепенно просыхая, приходят в прежний вид. Завитки торчат еще упорнее.

Ну, дети, хотя нам с вами и весело, но мне надо идти. Продолжайте урок танцевания. А вы, Шапиро, подумайте над моими словами. Учиться в нашей гимназии — большая честь! Большая! И мы не потерпим… Не по-терпим! Пойдемте, Жозефина Игнатьевна!..

Сивка уходит вместе с Вороной вдоль рядов кланяющихся девочек.

Женя. Блюмочка, милая, это все я!.. Не сердись на меня, дорогая!

Блюма (подняла на нее заплаканные глаза). Что ты, Женя… Ты же не нарочно…

Маруся. Я бы на твоем месте радовалась: голову под кран — господи, да это на неделю простудиться можно!

Лидия Дмитриевна (ей тоже стало легче после ухода Сивки и Вороны). А теперь потанцуем… Анна Ивановна, пожалуйста, падеспань…

Анна Ивановна играет, девочки танцуют.

Женя (танцуя в паре с Марусей). Замечательная эта капитанская дочка!.. Знаешь что? Надо вечером всем прочитать вслух, чтоб все слыхали!

Маруся (скептически). Позволит тебе Мопся такие чтения!..

Женя (завяла). Да, правда… не позволит…

Проплыли дальше.

Мопся (Лидии Дмитриевне). Вы, Лидия Дмитриевна, у нас сегодня последний раз?

Лидия Дмитриевна (радостно). В последний! В самый последний!

Мопся. Замуж выходите?

Лидия Дмитриевна. Да. Через неделю моя свадьба…

Мопся. Счастливы?

Лидия Дмитриевна (радостно улыбаясь). Очень. Не гожусь я, видно, в учительницы… Мне все время детей жалко…

Мопся (поджав губы). Очень уж вы нежная… Мы-то ведь привыкли, ничего!

Лидия Дмитриевна. Не знаю, Софья Васильевна. Я детей очень люблю… (Застенчиво.) Своих дома учить буду… Никуда не отдам!..

Женя (снова проплывая с Марусей по авансцене). Знаешь, я другое придумала: мы будем издавать журнал!

Маруся. А это как же?

Женя. У тебя «Капитанская дочка» есть? Мы перепишем начало — будет номер первый. Еще кусок перепишем — будет номер второй. И все пускай читают… Разве не интересно?

Маруся. Мне интересно, чтоб у царицы сын родился, вот! Нам тогда на целую неделю каникулы дадут!..

Мопся. Лидия Дмитриевна, я приготовлю вам в учительской журнал!.. (Уходит.)

Лидия Дмитриевна (после ее ухода остановила музыку). Дети! Осталось три минуты до звонка… Я хочу с вами попрощаться: я сегодня у вас в последний раз.

Все (обступив Лидию Дмитриевну). Вы уходите, Лидия Дмитриевна? Почему? Почему вы уходите?

Лидия Дмитриевна. Потому что выхожу замуж.

Женя. Ну и выходите себе! Нам не мешает… А зачем вам от нас уходить?

Лидия Дмитриевна. Такое правило, дети. Если преподавательница выходит замуж, она должна уйти.

Зина. Ну, как жалко!

Катя. Мы вас так любим!

Маруся. Мы только вас и любим!

Женя. Лидия Дмитриевна, а как же другие синявки?

Лидия Дмитриевна (шутливо грозит). А вот я на вас пожалуюсь, что вы нас синявками зовете!..

Рая (обнимает ее). Вы не такая! Вы не пожалуетесь!

Женя. Нет, а почему же все-таки вы уходите, а другие синявки… другие учительницы остаются?

Лидия Дмитриевна. Они незамужние.

Маруся. Все? И Мопся тоже?

Лидия Дмитриевна. Дети! Я рассержусь! Ну почему вы Софью Васильевну Мопсей зовете?

Женя. Так ведь она Мопся и есть… (Сморщила лицо очень похоже.) Разве не Мопся?

Лидия Дмитриевна. Она ведь неплохой человек…

Все. Она? Мопся? Не плохая? Она ужас какая плохая! Мы ее ненавидим.

Лидия Дмитриевна. Напрасно! Она старая, больная, одинокая… Ни детей, ни родных…

Звонок — конец урока.

Ну, дети, прощайте! Учитесь хорошо! Не забывайте меня! (Пошла к дверям.)

Девочки бегут за ней, кричат: «Прощайте, Лидия Дмитриевна!», «Дорогая!», «Золотая!» Целуют, обнимают ее. Мопся вошла, молча наблюдает эту сцену, стоя одна в стороне.

Маруся (Жене). Знаешь, хорошо бы, конечно, если бы у царицы сын родился… Но еще бы лучше, если б Мопся на ком-нибудь женилась!.. Она тогда от нас уйдет…

Девочки побежали за Лидией Дмитриевной с возгласами приветствия и прощания. Мопся одна. Подошла к окну, прислонилась к слепому, закрашенному стеклу. Плечи ее вздрагивают. Блюма возвращается в зал. Волосы ее просохли; она вихрастая, как никогда раньше. Остановившись в нескольких шагах от Мопси, смотрит на нее большими сострадательными глазами. От жалости к Мопсе и страха перед собственной дерзостью голос ее срывается.

Блюма. Софья Васильевна, вы… вы тоже огорчаетесь, что Лидия Дмитриевна выходит замуж?

Мопся резко повернулась к Блюме, на секунду остолбенела от неожиданности.

Софья Васильевна, не надо… не плачьте, пожалуйста…

Мопся (вне себя от бешенства). Вы опять? Опять в завитках? Опять нагофрились?

Блюма. Софья Васильевна, они сами. Ей-богу, они сами… после холодной воды…

Мопся. Вам сама начальница говорила… Она вас предупреждала. Ну, если вам не угодно слушаться, пеняйте на себя! (Тащит Блюму к царскому портрету.)

Возвратившиеся в зал девочки смотрят на Мопсю и Блюму.

Блюма. Софья Васильевна, не говорите начальнице! Не выгоняйте меня из гимназии. Я все буду делать, только не выгоняйте! Мой папа умрет, если меня выгонят…

Мопся. Вот, все смотрите! Ее бы следовало исключить — да, да, следовало бы! — но для первого раза я ее только наказываю. Под портрет!.. До утра под портрет!..

Звонок — конец перемены.

На молитву, медам! На молитву.

Девочки молча становятся на молитву. Женя двинулась к Блюме, которая прижалась к стене под портретом.

(Окликает Женю.) Шаврова, я что сказала? На молитву! Дежурная, читайте молитву!

Катя вышла вперед, осенив себя крестом, читает молитву бархатным голосом благонравной ученицы.

Катя. «Благодарим тебе, создателю, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению… Благослови наших начальников, родителей и учителей и всех ведущих нас к познанию блага и подаждь нам силы и крепость к продолжению учения сего…»

Катя широко крестится, девочки и Мопся тоже.

Мопся. А теперь пансионерки идут в столовую обедать, приходящие — в швейцарскую. Не топать, не шаркать, не шуметь… Одеться — и домой!..

Девочки парами идут из зала, Мопся — за ними.

Блюма (под портретом, лихорадочно приглаживает свои злополучные вихры). Я всё, всё… Я буду каждые полчаса под кран ходить… Только не выгоняйте!.. (Плачет тяжело, как взрослый, раздавленный горем человек.) Только не выгоняйте…

Женя (вихрем влетает в зал, бросилась к Блюме). Блюма, родная, золотая, не плачь! Мопся — жаба проклятая. Блюмочка, я тебя больше всех люблю… Ты у меня самая дорогая подруга. Пожалуйста, не плачь…

Блюма. Она меня на всю ночь? Да?

Женя. Мы что-нибудь придумаем, Блюма… Нянька придумает! Ты не бойся! А если страшно, ты стихи читай вслух!

Блюма. Я не про то… Папа мой… Он подумает, что меня извозчик задавил…

Женя. Я к твоему папе Няньку пошлю сказать, чтобы не беспокоился…

Блюма. Пошлешь, Женя? Верно пошлешь?

Женя. Вот тебе крест! Нянька пойдет! Где ты живешь? Говори скорей…

Блюма. Тут близко, за углом… Немецкая улица, дом Левина. Мастерская, где игрушки чинят… Не забудешь, нет?

Женя. Будь спокойна. Нянька сделает. И тебя мы здесь не оставим, не бойся… (Порывисто обняла Блюму и убежала.)

Блюма (старается взять себя в руки). «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца…» Ой, портрет! Смотрит! (В желании уйти от глаз портрета прижимается к стене вплотную под ним.) «…Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Нет, не надо про мертвеца… «А щука чуть жива лежит, разинув рот, и крысы хвост у ней отъели…» Тут, наверно, мыши есть… и крысы тоже!

Дверь зала захлопывается. Слышно, как поворачивается ключ в замке.

Уже! Заперли… (Сорвала с плеч платок, закуталась в него с головой, вся съежилась под портретом, бормочет с отчаянием.) «Играйте же, дети, растите на воле, на то вам и красное детство дано, чтоб вечно любить это скудное поле, чтоб вечно вам милым казалось оно…»

Последнее впечатление зрителя от этой картины: под огромным портретом царя, странно рельефным в сгущающихся сумерках, маленькая съежившаяся фигурка в платке бормочет стихи.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Швейцарская. Вешалки пустые. Только на одной из них висит Блюмино пальтишко. Под лестницей — каморка швейцара. Женя тихо крадется вниз по лестнице, припадая к перилам, спустилась, юркнула в дверь каморки швейцара.

Женя. Нянька!.. Нянька…

Дверь в каморку открывается. Виден швейцар Грищук. Он и есть Нянька. Он в очках, подвязанных за ушами веревочкой. Сидит, латает обувь.

Нянька (увидев Женю). Ероша моя!..

Женя. Нянька, надо поскорее одно дело сделать…

Нянька (любовно приглаживая ее вихры). И кто тебя, Ерошка, ерошит!.. Кто тебя, лохматка, лохматит! Обедать-то дали? Кушала?

Женя (нетерпеливо). Кушала, кушала… Не приставай!

Нянька. «Не приставай»! Знаю я, как ты кушала! Тут и всегда-то голодом держат, а уж сейчас, постом, одной капустой кормят, как зайчат!

Женя. Да брось ты, Нянька!.. Тут, понимаешь, такое… Блюму на всю ночь под портрет посадили…

Нянька. То-то, я смотрю, одна пальтишка висеть осталася… Это какая же Блюма-то, а?

Женя. Да ну, Нянька, не знаешь Блюму!.. Еще она всегда со мной ходит.

Нянька. Ага, тая чернявенькая?

Женя. Да. И Мопся ее на всю ночь под портрет посадила!

Нянька (неодобрительно качая головой). Ну уж и Мопся! Как барсук, злая. На детей на маленьких щукой кидается!

Женя. Надо, Нянечка, что-нибудь придумать!

Нянька. Ох, Ерошенька! Допридумаемся мы с тобой! Полетят с нас стружки… Погонят меня отсюдова… А все ты — во всякое дело тебе носяку сунуть надо!

Женя. А что же, оставить Блюму там до утра одну? Она там умрет со страху!

Нянька. Ну-ну, придержи, мельница, крылья. Сделаем!.. В первый раз, что ли? Чистенько сработаем, под метелку…

Женя (ласкаясь к нему). Нянька… Нянечка… Надо еще одно дело сделать!..

Нянька. У тебя делов — что у пса блох. Ох и верно ж тебя дедушка Дмитрий Петрович называл: «Ерой у нас Ерошка!» Хлопот мне с тобой повыше усов…

Женя. У Блюмы, понимаешь, отец есть, он не знает, что ее наказали… Он, может, думает, что ее извозчик задавил на улице.

Нянька. Стой, стой, стой! Приходил он сюда, отец…

Женя. Что ты говоришь?

Нянька. Чудной такой! Прибежал, про дочку спрашивает… Руку мне поцеловал, вот смех!..

Женя. А ты ему про Блюму не сказал?

Нянька. Дык, чудак ты, чего же я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы… Новая она, что ли, Ерошенька?

Женя. Ну, и что же Блюмин отец?

Нянька. А ничего… Постоял, постоял и пошел себе.

Женя. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет!.. Надо сию минуту к нему бежать!..

Нянька. Ишь проворная! А кто побежит?

Женя. Ты, Нянечка, побежишь… Побежишь ведь?

Нянька. А вот и не побегу!

Женя. Почему?

Нянька. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, борони бог, никуда не отлучаться… Дверь на улицу — видишь? — на запоре. И никого не впускаю! Сам царь постучись — и царя на речку пошлю… раков ловить.

Женя. Это еще почему?

Нянька (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито… А во дворе казаки стоят!

Женя. Зачем?

Нянька (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется. По всем городам бунтуется… и по всем улицам тоже…

Женя (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?

Нянька. Ну, где вам! Вы барышни. У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать.

Женя. А почему они бунтуются?

Нянька. Ми-и-лая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну, и эти тоже… Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то всё разнесем!

Женя. А им дадут?

Нянька. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили!

Женя. Что же городовые и казаки?

Нянька. А они тех голодных и караулят. Как пойдут они по улицам бунтоваться, так городовые и казаки на них и налетят. С шашками да с нагайками… (Спохватился.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо! Знай свою Блюму, и конец!

Женя. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?

Нянька. Нельзя.

Женя. Ну, я пойду, когда так.

Нянька. Тебя, мозявки, там не хватало! Куда ты? Ночь на дворе слушается, по улицам бунты… Стрелять будут!..

Женя. Нет, а я все-таки пойду. (Двинулась к входной двери.)

Нянька (удерживая ее). А я тебя не пущу!

Женя. Не смеешь не пускать!

Нянька. Врешь, смею! Мамаша твоя, когда померла, ты вот какенькая осталась. В люльке шувыкала, агу-агунюшки агукала.

Женя. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?

Нянька. Ты-то, может, и не лежишь. Да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуда я тебя не пущу! Дедушка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Грищук, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Грищук, на войне побраталися… Внучку мою, Ерошеньку, береги…»

Женя. Ну, завел, сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я. Я наверх побегу, в дортуар, спать… Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю… Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь, что надо?

Нянька. У меня сказано — завязано. Сделаю… А только, Ерошенька, сама знаешь, не всегда ведь это можно… Бывает, что и никак не сделаешь.

Женя. Ну конечно, я ведь знаю… (После паузы.) Я, Нянечка, посижу, а ты работай себе.

Нянька (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя!

Женя. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.

Нянька. Сказку? Какую сказку?

Женя. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал…

Нянька. Это можно. Ну, слушай… Жил-был человек один… И пошел он… Идет он день, идет он два… идет он три… Слушаешь, Ерошенька?

Женя. Слушаю, слушаю…

Нянька. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь. «Ты, грит, куды?» А человек ему: «Я, грит, никуды…» — «А никуды, так пойдем вместе..» Пошли. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка. «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды…» — «А никуды, так и я с вами…» Идут они день, идут они два, идут они три… (Клюет носом.)

Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к выходной двери и юрк на улицу.

Нянька. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… Ерошенька! Ты где? (Осмотрелся.) Должно, спать побегла… Ох, Дмитрий Петрович, задал ты мне тошноты! Куда ж мне девчонку воспитывать, когда я сам как есть невоспитанный!

Занавес

КАРТИНА ВТОРАЯ

Небольшая мастерская. Вход прямо с улицы, как в магазинах. Здесь чинят игрушки — на столе лежат сломанные куклы, плюшевые зайцы, потерявшие одно, а то и оба уха, утомленные жизнью лошадки, безногие солдатики.

У стола сидит Шапиро. Ковыряясь в какой-то игрушке, он монотонно выводит печальный распев. Все время с ожиданием поглядывает на входную дверь. Внезапно эта дверь открывается, издавая жалобно-дребезжащий звонок, и в мастерскую входит с улицы Куксес. В руках у него небольшая вывеска, видная зрителю с изнанки.

Шапиро (подавшийся было ему навстречу, с ноткой разочарования). Ах, это Куксес…

Куксес. А вы кого ждали? Петра Великого?

Шапиро. Нет, не его…

Куксес. И почему вы так говорите: «Ах, это Куксес», как будто «Ах, это кошка прибежала»… Я думал, вы мне обрадуетесь!

Шапиро (грустно). Так я же радуюсь.

Куксес. Я принес вам вашу новую вывеску. Вот! (Водя пальцем по вывеске, выразительно читает вслух.) «Клиника для игрушек». Неплохо, а?

Шапиро (покорно соглашаясь). Неплохо, да…

Куксес. А тут внизу, помельче: «Починяю головы, руки, ноги, хвосты и тэпэ». Это так пишется «и тэпэ», а читается «и тому подобное»… (Выдержав торжествующую паузу.) Ну как?

Шапиро (рассеянно). Н-ничего…

Куксес. Ничего? Шапиро, проснитесь! Я иду к вам через весь город, — а вы знаете, что сегодня делается в городе? Городовые, и солдаты, и казаки, и нагайки, и тэпэ! Почему же я, старый идиот, иду к вам? Потому, что я несу вам подарок — новую вывеску! Ни один доктор в городе не имеет такой вывески! А вы говорите так скучно: «Н-нич-чего», как будто я принес показать вам мои новые брюки! И, между прочим, кстати, новых брюк у меня и нету.

Шапиро. Придумаете тоже! У кого это есть новые брюки?

Куксес (сердечно). Шапиро, я же старый друг! И у вас дома, в особенности когда дело касается вашего Иони, я, если нужно, глухой. (Затыкает уши пальцами.) Вот! А если нужно, так я даже и слепой. (Зажмуривает глаза.) Вот! Ну, так если можно, скажите мне: почему вы сегодня такой, а?

Шапиро. Мне сегодня, Куксес, немножко не по себе…

Куксес. Ну, я понимаю: заботы, неприятности, огорчения и тэпэ… Но (оглядевшись вокруг) почему вы сегодня один? Это можно спросить или нельзя?

Шапиро. Спросить можно, но ответить я не могу.

Куксес. А где же… где ваши дети?

Шапиро. Не знаю…

Куксес. Они еще не возвратились домой?

Шапиро. Нет.

Куксес. Так что же вы так сидите? Отчего вы не бегаете, не ищете их?

Шапиро. Уже. Уже бегал, уже искал… Бегал в гимназию, где учится моя Блюма… И в типографию, где работает мой Ионя… Если они не воротятся до утра, ну, я опять побегу искать их… по больницам… (Судорожно обтачивает какую-то щепку.)

Куксес (огорчен). Да… Неспокойное время… Вы понимаете, почему это?

Шапиро. Что «почему»? Почему в городе казаки?

Куксес. Нет, это я сам понимаю. Казаков вызвал генерал-губернатор, потому что люди бунтуют. Ну, а почему люди бунтуют?

Шапиро (со внезапной силой). Потому, что надоело, Куксес! Потому, что больше невмоготу!

Куксес. Что надоело? Что невмоготу?

Шапиро. Да вот… вся эта торговля!

Куксес. Не говорите со мной, как по-французски! Какая торговля?

Шапиро. Вы думаете, одни лавочники торгуют? Нет! Мы все: и вы, и наши дети, и дети детей наших, как отцы наших отцов, — все мы торговали, торгуем и, видно, так уж и будем всегда торговать!

Куксес (решительно). Шапиро! Я иду за доктором: вы больны!

Шапиро (не слушая его). Лавочники продают сукно, хлеб, сапоги, керосин — ну, всякое… А мы горе свое продаем! Мы силу свою продаем! Вот я был певчим — я голос свой продавал. А когда я продал его весь, до капли — хоть шарпай по дну бочки! — так меня выгнали из хора, и до свиданья! Вот вы маляр…

Куксес (с достоинством). Я не маляр, а живописец!

Шапиро. Все равно. Вы малюете разными красками вывески — вы глаза свои продаете. Ионя мой в типографии — руки свои продает. Почтальон — ноги…

Куксес. Значит, Блюму вы учите в гимназии, чтобы ей не надо было этого?

Шапиро. Блюма, когда окончит гимназию, она будет учительница: она голову свою продавать будет. Только платить ей будут подороже, чем нам: голова — это же не деготь и не черный хлеб! Это… ну, скажем, изюм… или какие-нибудь апельсины…

Куксес (задумчиво). Конечно… Если бы меня маленьким учили, какие вывески я бы теперь писал! Коровы над мясной лавкой были бы у меня как живые! А на вывеске фруктовщика я бы написал такой виноград — он бы у меня песни пел!

Шапиро. А Ионя мой, с его головой! Если бы он мог учиться, что бы это было!

Куксес. Он был бы доктор! Адвокат, инженер и тэпэ… Ну, а при чем тут все-таки бунтовать?

Шапиро. Мы с вами, Куксес, уже не бунтуем, мы старики, мы привыкли… А молодые — они хотят лучшей жизни!

Куксес. А как вы думаете: добьются они этого?

Шапиро. Что вы у меня спрашиваете? Разве я знаю? Но если вы спросите, хочу ли я, чтобы они добились чего-нибудь, — да, хочу! Ох, хочу! Ох, как хочу! Чтоб они жили свободно, чтоб они не голодали, чтобы они не боялись полиции и погромов, чтобы они могли учиться… Чтобы я не сидел вот так, как я сейчас с вами сижу, и не дрожал: где они, мои дети? Живы ли они?

Снова жалобно дребезжит звонок над входной дверью, и с улицы вбегает Женя. Растрепана, запыхалась — видно, бежала. Она секунду стоит на пороге.

Женя (окинув взглядом комнату, стол со сломанными игрушками). Вы Шапиро?

Шапиро. Да… А вам, барышня, что?

Женя (губы ее дрожат). Там так страшно… люди бегут… темно…

Шапиро. А зачем вы в такое время вышли на улицу? (Внезапно узнает надетое на ней пальто.) Барышня… это же… Блюмино пальто?

Женя. Блюмино…

Шапиро (в сильнейшем волнении). Несчастье, да?

Женя. Да нет, какое же это несчастье? Ну, посадили на одну ночь…

Шапиро. Посадили? Блюму — в тюрьму? Куксес, я не понимаю…

Куксес. Барышня, не говорите с ним, как по-французски! Кого посадили? Куда посадили?

Женя. Мопся — знаете, наша классная дама — за что-то взъелась на Блюму и наказала: посадила на всю ночь в актовом зале под царским портретом… Это что! У нас прежде хуже наказывали: сажали на всю ночь не в актовом зале, а в домовой церкви… Я один раз так сидела: холодно, направо на стене — ангел-блондин, налево — ангел-брюнет… Вот когда я страху натерпелась! (Смеется.)

Шапиро. И Блюма там сидит одна? В темноте?

Женя. Я вам сейчас скажу, только это ужасный секрет! Ужасный! (Смотрит на Куксеса.)

Куксес. Вы меня, барышня, не бойтесь! (Зажмурил глаза, заткнул уши.) Я глухой, я слепой и тэпэ…

Шапиро. А самое главное — он друг! При нем можно говорить все…

Женя. Хорошо, я скажу: Нянька спрячет Блюму у себя.

Шапиро. Нянька? Какая нянька?

Женя. То есть его фамилия Грищук, а Нянькой это я его зову. Он был денщик у моего дедушки, он меня вырастил… Когда дедушка умер — дедушка был полковой врач, — меня отдали в гимназию, и Нянька тоже туда поступил — сторожем…

Шапиро. Значит, этот… этот господин Нянькин — он Блюме поможет?

Женя. Конечно! Он всегда так делает. Когда Мопся уйдет к себе в комнату спать, Нянька потихоньку приведет Блюму к себе под лестницу, она пробудет у него до утра, а на рассвете он отведет ее обратно в актовый зал и опять запрет дверь…

Шапиро (с облегчением). Ой, дай бог ему здоровья, этому господину Нянькину! И вам тоже, барышня, за то, что вы прибежали сказать… Шутка сказать, ночью, потихоньку!.. Но за что же Блюму наказали? Ведь она вежливая девочка! Так за что?

Женя. А ни за что! Мопся — жаба проклятая, вот и все!

Шапиро. Ох, не надо так говорить! Не надо! Вы скажете, другая скажет, а Блюма за вами повторит… Вам ничего, а Блюму исключат из гимназии… Что тогда?

Женя. Ну, вы отдадите ее в институт.

Шапиро (жалостливо улыбаясь Жениной наивности). Вы слышите, Куксес? Барышня, дай бог ей здоровья, учит меня: если я останусь без куска хлеба, чтобы я пирожные кушал!..

Куксес. Она же не может понимать, Шапиро… Откуда ей?

Шапиро. Барышня, а у вас в классе таких, как Блюма, евреек много?

Женя (припоминая). У нас в классе? У нас есть еще Роза Зильберквейт…

Шапиро. Да. У ее отца самый большой магазин в городе. На рождество и на пасху он посылает вашему директору корзину вина… Я могу послать вашему директору только корзину, извините, с моими болячками — бо-о-оль-шую корзину! — но этого ведь нельзя подать на стол!.. Ну, а как Блюма попала в вашу гимназию, про это вы знаете, барышня?

Женя. Нет. Блюма мне не говорила…

Шапиро. Она так могла попасть туда, как я к царю на свадьбу! Сын мой Ионя — он наборщик в типографии, — он обучил Блюму грамоте. Соседский студент, спасибо ему, уроки ей даром давал… Ну и что делает бог? Дочке генерала Сергиевского — генерала от инфантерии! — привозят с Парижа куклу, что другой такой куклы на свете нет! Кукла закрывает глаза, она открывает глаза, потянешь за веревочку — она пищит: «Папа!» Потянешь за другую — она плачет: «Мама!» Проходит неделя, и у этой замечательной куклы глаза проваливаются в живот! И обрываются обе веревочки — ни тебе «папы», ни тебе «мамы»! И, конечно, горничная прибегает за мной… Кто лечит игрушки? Я лечу игрушки…

Куксес (который все время жаждал вставить слово, показывает Жене на принесенную им вывеску). «Клиника для игрушек» — видите? Это он — клиника для игрушек!

Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?

Женя. Ну, а дальше что?

Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».

Женя (в волнении). А вы этого не могли?

Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…

Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: «Проси чего хочешь — я все сделаю!»

Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?

Снова дребезжит звонок над дверью. С улицы входит Янка. Ему лет шестнадцать. У него веселое, открытое белорусское лицо — синие глаза словно заблудились в копне волос, светлых, как спелый овес. В этих глазах — часто смешинка, на губах — часто улыбка, беззлобная, подкупающая.

(Бросаясь к нему.) Янка!

Янка. Вечер добрый, дзядзечку…

Шапиро (волнуясь). Янка… А где Ионя?

Янка. Вы, дзядзечку, не хвилюйтеся… Ионька зараз прийде… Ось побачите сами, прийде!

Шапиро. А где вы с ним пропадали целый день?

Янка (с гордостью). Так у нас же ж забастовка, дзядзечку! Днем бросили работу, пойшли по другим фабрикам: товарыщей с работы снимать! Во дворе конфетной фабрики Кушнарева митинг собрался — у-у-у-у-у! Людей было богато! Речи говорили, и товарищ с Петербургу речь говорил… Кабы вы, дзядзечку, слыхали, что ён говорил, той товарищ с Петербургу, — фа! (Даже зажмурился от восторга.)

Куксес. И полиция не мешала?

Янка. А ну як же ж! И полиция и казаки — усе понабегли. И конных богато было! Як наехали яны на нас, як ощерились, бачим, над нами конячьи морды — ух! А мы с Ионькой того товарища с Петербургу через дыру в заборе вывели — и не заарештовала его полиция! Ось як! (Радостно смеется.)

Шапиро. Янка, а где же все-таки Ионя?

Янка. Ен того товарища с Петербургу сюда ведёть, до вас. Сховать его надо…

С улицы входит Ионя, юноша одних лет с Янкой. Темные глаза, такие же как у Блюмы, до краев налиты пережитыми за этот день болью и гневом. Козырек его фуражки наполовину оторван и так же, как и сама фуражка, расколот пополам, словно разрезан ножом.

Шапиро. Ионя… Ох, Ионя, как хорошо, что ты пришел!..

Ионя молча идет в угол, наливает себе воды, жадно пьет.

Янка (отнимая у него кружку). Не пей, Ионька, одним замахом — застудишься…

Шапиро (вдруг заметив). Ионя, а фуражка? Что это с твоей фуражкой?

Ионя (негромко). Казак…

Шапиро. Что — казак?

Ионя. Нагайкой…

Шапиро (схватив его за руку). Тебя били?

Ионя. Что — меня!.. Что — фуражку!.. Они людей конями топтали! Они женщин хлестали нагайками! (На миг приникает головой к плечу отца, — становится видно, что он, как и Янка, еще совсем мальчишка.)

Янка (хлопая его по плечу). Ну, Ионька, не бабься!..

Шапиро (гладя Ионю по волосам). Сын мой, сын… Тебя бьют — тебе больно. Других бьют — тебе еще больнее… Куксес, вы не знаете, откуда у меня взялся барин с такой нежной кожей?

Ионя (овладев собой). Но это им так не пройдет! Это я тебе говорю, папа, и вам, Куксес: это им так не пройдет! Завтра будет такая демонстрация, что даже они поймут: конец им, проклятым!

Куксес. Знаете что? Надо запереть входную дверь. Десятый час — больше ждать некого! (Двинулся к двери.)

Ионя. Нет, подождите! Сейчас придет еще один человек, тогда и запрем.

Шапиро. Кто придет?

Янка. Товарыщ Иван Паулович. С Петербургу. Я ж вам, дзядзечку, говорил…

Шапиро. Садитесь, хлопчики! Вы, наверно, голодные… Куксес, там, в шкапчике, еда. А я согрею чай…

Женя (быстро, по-женски деловито открывает шкафчик, говорит с оттенком недоумения). Здесь только хлеб.

Янка (отрезая большой ломоть хлеба). А чи ж хлеб не яда? (Уписывает за обе щеки.)

Ионя (впервые обратив внимание на Женю). А вы кто?

Женя. Я Блюмина подруга…

Ионя. Блюмина подруга? (С интересом.) Вы Женя Шаврова, да?

Женя. Откуда вы знаете?

Ионя. Блюма рассказывала… (Вдруг обеспокоившись.) Папа, а где Блюма?

Шапиро. Она… она еще не пришла…

Ионя (отложив хлеб). Почему? Что-нибудь случилось?

Шапиро. Нет… Пустяки. У нее что-то вышло в гимназии.

Ионя. Что? Что вышло?

Шапиро. Ничего особенного… Ее там немножко наказали…

Ионя (горько). Ты радовался!.. «Гимназия! Блюму приняли в гимназию!..» Я тебе давно говорю: ее там мучают!

Шапиро (примирительно). Ну, уж и мучают…

Ионя. Два месяца она ходит в эту гимназию, — ты видал, чтоб она смеялась, радовалась! Ты слыхал, чтоб она что-нибудь веселое рассказывала? Ей там плохо! Что она им, дочка, сестра, чтоб они ее жалели?

С улицы входит Иван Павлович, человек интеллигентного вида, лет тридцати пяти. На нем пальто и мягкая шляпа. Ионя и Янка бросились к нему.

Янка (радостно). Иван Паулович!

Ионя. Иван Павлович, вот мой отец… Остальные все тоже свои… Садитесь, пожалуйста!..

Шапиро. Может, желаете чаю?

Иван Павлович. Ох, с удовольствием! Так озяб, беда! И давайте о деле… Можно запереть входную дверь?

Куксес (запирает на ключ входную дверь). Вот. Разговаривайте себе на здоровьичко. (Ивану Павловичу.) Если мне уйти, скажите — я уйду… Но имейте в виду: когда нужно, я глухой и слепой… (Зажмуривается и затыкает уши.)

Иван Павлович (смеясь). Не надо! Раз товарищи говорят, что вы свой… (Янке и Ионе.) Ну, юноши, где ваши листки?

Ионя. Сейчас достану. (Приподнимает половицу — очень удивлен.) Ничего нету!

Шапиро (смущенный). Это я перепрятал, Ионя… Под половицы полиция лезет первым делом — это я много раз видел и от людей слыхал… (Идет к стоящей в углу большой бочке.) А тут у меня опилки. Туловища набивать куклам, зверям… (Достает из-под опилок, с самого дна бочки, сверток, подает Ивану Павловичу.)

Иван Павлович (весело). А отец у вас отличный конспиратор! (Развязывает сверток — в нем оказываются печатные листки.) Это мы сейчас разделим между вами обоими, юноши, и за ночь это должно быть расклеено по вашему району. (Разделяет листки на две стопки, заворачивает каждую в газету, завязывает веревочкой.)

Куксес. Это прокламации. Я закрыл глаза.

Иван Павлович. Не надо. Это вовсе не прокламации. (Подает один из свертков Янке.) Вы идете в баню, это узелок с чистым бельем… Или вы несете сапоги из починки… А клейстер, кисти есть у вас?

Янка (сияя). Ой, еще как! Мы с Ионькой такое удумали…

Янка и Ионя пристраивают каждый с изнанки своего пальто банку с клейстером и кисть.

(Запахивая пальто.) Уполне, а?

Иван Павлович (одобрительно). Вполне. Идите, только не вместе.

Янка (еще плотнее запахнув пальто, вытягивается по-военному). Рад стараться!..

Шапиро. С черного хода иди, через двор… Счастливо, Янка!..

Янка уходит с черного хода.

Иван Павлович (Ионе). Через несколько минут берите свой сверток и ступайте.

Небольшая пауза. Сверток, предназначенный для Иони, лежит на столе. Внезапно — стук в дверь с улицы. Голос: «Отоприте!» Все переглянулись.

Ионя (схватив сверток). Я пойду с черного хода…

Иван Павлович (удерживая его). Подождите. Там может быть засада… Положите сверток обратно!

Новый стук в дверь с улицы и приказ: «Отоприте!» Шапиро отпирает дверь.

Городовой (входит). Десятый час. Почему в мастерской свет? Что за свадьба?

Шапиро. Ваше благородие, я заказчикам работу сдаю…

Городовой (пренебрежительно). Работа твоя… Тоже! (Взял со стола игрушку.) Это что?

Шапиро. Лошадка, ваше благородие… И у нее оторвали хвост. Ну, сами понимаете, без хвоста… А вот я приклею ей новый хвостик, она опять будет как молоденькая! Хоть замуж!

Городовой (про Ионю). Это кто?

Шапиро. Это, ваше благородие, мой сын…

Городовой (тыча в сторону Куксеса). А этот?

Шапиро. Это мой родственник… Куксес… Маляр…

Куксес. Не маляр, а живописец. Я ему новую вывеску принес…

Городовой молча показывает на Ивана Павловича и Женю.

Шапиро. Это, ваше благородие, заказчики до меня пришли… (Берет в руки сверток с прокламациями, обращается к Жене.) Извините, барышня, ничего нельзя сделать: склеить голову у куклы нельзя, а новую подходящую не подберешь: будет качаться…

Иван Павлович (кладя руку на плечо Жени, спокойно-барственным тоном). Не горюй, дочка… Бог с ней, с куклой… Новую купим!

Городовой (протягивая руку за свертком). Ну-ка, что там у вас?

Женя (выхватив у Шапиро сверток и обеими руками прижимая его к груди). Моя! Моя кукла!.. Папа, пусть он не трогает!..

Шапиро (городовому). Огорчается, понимаете… Ребенок!

Снаружи доносятся свистки полицейских, цокот копыт; городовой, свистя на ходу, выбегает на улицу.

Куксес (быстро запирает дверь на ключ). До свиданья!

Иван Павлович (Жене). Молодец, дочка!

Ионя (берет сверток). Я пойду, Иван Павлович…

Куксес. Подожди. Я выгляну, нет ли на дворе засады… Хорошо?

Иван Павлович. Очень хорошо. А вы почему-то уверяли, будто вы глухонемой!

Куксес убегает.

Иван Павлович. Ну, мне у вас тоже оставаться нельзя. Пойду провожу свою «дочку» до ее дома… (Берет сверток.) «Куклу» мы возьмем с собой. (Ионе.) Ждите нас за углом направо, там получите от нас сверток.

Куксес (возвращается). Все спокойно.

Шапиро. Куксес, этого господина… Ой, извините!.. Этого товарища надо устроить где-нибудь ночевать.

Куксес. Боже мой! Конечно, у меня! Я же холостой и живу на чердаке, без соседей… Только извините — у меня пахнет краской… и олифой… и тэпэ…

Иван Павлович. Ничего, товарищ. Я человек неизбалованный. (Ионе.) Вам пора. Ждите нас за углом.

Ионя (берет свою исковерканную фуражку, хочет надеть, потом обращается к отцу). Папа, можно мне взять твою фуражку?

Шапиро (с тоской). Ты уходишь, Ионя…

Ионя. Надо расклеить листки, папа… Завтра демонстрация: надо, чтобы все рабочие знали, чтобы все пришли! Не удерживай меня, папа! Ты же сам понимаешь…

Шапиро (секунду смотрит на него растерянным, беспомощным взглядом, вздыхает, потом достает из шкафа свою фуражку). Ты просил фуражку, Ионя… Возьми… Иди, мой сын, иди с товарищами… Тебе виднее…

Ионя крепко обнял отца, потом, словно устыдившись своего порыва, оторвался от отца, сурово нахлобучил фуражку.

Куксес. Ой, мальчик! Фуражка тебе не по голове…

Ионя (обвязывает голову платком, надевает фуражку поверх платка). Вот и впору! До завтра, папа. Поклонись Блюме… (Убегает с черного хода.)

Шапиро (словно про себя). Моя фуражка ему велика, она лезет ему на глаза… но мир стал ему тесен!

Иван Павлович. Он для всех тесен, этот старый мир! И нет в нем для людей ни покоя, ни счастья… Чем скорее мы его разрушим, тем лучше!

Шапиро. А когда вы его разрушите, что будет потом?

Иван Павлович. Потом? (Весело блеснув глазами, поет вполголоса.) «Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!..» (Берет Женю за руку.) Пойдем, дочка!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Часть коридора перед запертой дверью в актовый зал.

Женя (говорит в замочную скважину). Блюма! Блюмоч-ка! Ты не волнуйся, я у твоего папы была… Я ему все сказала…

Катя подкралась, хочет подслушать.

Женя (будто не видит ее, продолжает говорить в замочную скважину). Тебя скоро выпустят… А тут Катя прилезла, подслушивает…

Катя. Я вовсе не подслушиваю! Просто по дружбе хотела тебе напомнить, что с наказанными разговаривать нельзя. А ты вот какая всегда!..

Женя. Все сказала? Больше тебе говорить нечего? Катя. Нечего.

Женя (наступая на нее). Ну, так пофошлафа вофон! Сифиюфу мифинуфутуфу! Пофошлафа вофон!

Катя убегает.

(Снова у двери.) Ничего, Блюма, это я Катю спровадила. Ты не волнуйся, что долго не выпускают. Няньку ждут, а его нету.

Входят Маруся, Зина и Рая.

Маруся (держа что-то за спиной, обращается к Жене). Ну, как Блюма?

Женя. Ничего…

Зина. Она тебе что-нибудь говорила?

Женя. А что ей говорить? Молчит. Она же Мопси боится. Откуда она знает, может, Мопся тут. Ну, а что вы без меня успели?

Маруся (с торжеством достает из-за спины журнал). Вот!

Женя. Ой, журнал!.. Весь первый номер готов! Вот молодцы!

Маруся (с гордостью). Всю ночь работали!

Зина. Краски развели и писали.

Женя. А почему краски?

Маруся. Ну как же: журнал — и вдруг простыми чернилами… как диктовку!..

Зина. Мы первый номер красной краской сделали, второй — желтой, третий — синей напишем.

Женя. Все писали?

Маруся. Кроме Кати. Она боится.

Зина. Катя в синявки собирается. Она хочет классной дамой быть…

Женя. Она и сейчас полумопся!.. Ей ничего говорить нельзя: она все Мопсе на хвосте тащит!.. (Перелистывает журнал.) Все подряд переписали? Как у Пушкина?

Маруся. Нет, там уж очень много! В целый год не переписать.

Рая. Мы немножко поубавили. Например, там длинно так, на двух страницах, про природу, как буран поднялся… Ну, мы написали только: «Погода сделалась ужасная».

Маруся. Женя, а ты посмотри, обложка какая! Шик, правда?

Зина. А название журнала — «Незабудки»… И тоже красными чернилами, с золотом… (С гордостью.) Это я писала!..

Рая (передразнивая). «Я писала, я писала»! А что написала? Смотри: «Незабудудки». (Показывает ей.)

Зина. А я поправлю… Я эти лишние буквы в цветочки переделаю!

Женя (недовольно). Придумали тоже название — «Незабудки»!

Маруся. А что?

Женя. Тут про Емельяна Пугачева и как плоты с виселицами по реке плывут, а у нас — здрасте! — незабудки… детки-малютки…

Зина. А что, если мы свое собственное сочинение в журнале писать будем?

Маруся. А ты умеешь?

Зина (застенчиво). Я один раз сочинила… Называется «Несчастная страдалица».

Женя. Про что?

Зина. Это девушка такая была… И ее звали Бургундией… Ужасно красивая! Красавица! Она вышла замуж, а муж попался очень злой… И она была страдалица…

Маруся. И все?

Зина. Да. А в самом конце я так написала: «И несчастная Бургундия уже больше никогда, никогда не выходила замуж…» (Сама растрогана.)

Женя. Скука эта Бургундия твоя!

Зина. Ой, Мопся! И Катя с ней!..

Женя. Это они Блюму выпускать идут… Прячьте журнал скорее и бежим! (Говорит в замочную скважину.) Блюма, Мопся идет!

Женя убегает вместе с остальными девочками. Мопся входит с Катей. Идут к двери в зал. Делает знак Кате.

Катя (говорит в замочную скважину). Блюма! Блюма! Ты меня слышишь? Отчего ты не отвечаешь, Блюма?

Мопся знаками показывает Кате, чтобы она подозвала Блюму поближе к двери.

(В скважину.) Блюма, подойди к двери и слушай, что я тебе скажу. Ты слышишь, Блюма?.. Софья Васильевна, она не отвечает.

Мопся (тихо). Это она нарочно.

Катя (тихо). Нарочно, Софья Васильевна, нарочно!.. Я давеча сама слыхала, Шаврова с ней разговаривала.

Мопся. Попробуйте еще раз сбегать к Грищуку.

Катя убегает. Мопся одна, нервно хрустит костяшками пальцев.

Ворона (быстро входит). Ну как, нашли ключ?

Мопся. Нет!.. Вы только подумайте, Жозефина Игнатьевна, сколько неприятностей из-за этой девчонки!..

Ворона (каркает). Я это знала, когда ее принимали!.. Я была против! Какая-то… Отец даже не лавочник!..

Мопся. И характер! Ужасный характер!

Ворона. Ну, а где же все-таки ключ от актового зала?

Мопся. У Грищука. А его вызвали в полицию.

Ворона. Почему в полицию?

Мопся. Говорят, в городе очень неспокойно… Будто бы какие-то бунты…

Ворона. Да, но ведь там, у Елизаветы Александровны, — попечитель!.. Понимаете, новый попечитель учебного округа!.. В первый раз к нам приехал! Надо вести его осматривать гимназию, а у вас тут такое… (Обрушивается на Мопсю.) Что же вы стоите? Бегите! Ищите! Чтоб был ключ…

Мопся (в отчаянии). Да откуда же я его возьму?

Ворона. Откуда хотите! Из-под земли! Попечителя сейчас приведут сюда — осмотр всегда начинают с церкви… Эту девчонку надо убрать из зала до его прихода!

Вбегает Катя.

Катя. Софья Васильевна, Грищука нет!.. Начальница идет! И попечитель! В орденах!..

Мопся (в отчаянии заметалась). Господи! Господи! (Говорит в замочную скважину.) Шапиро! Я вам приказываю… Я вас умоляю, Шапиро, милая…

Ворона (тоже в замочную скважину). Спрячьтесь за портьеру и не выходите, пока не уйдет попечитель!.. Слышите, Шапиро?

Сивка входит с попечителем, которому она величественно демонстрирует «вверенное ей учреждение».

Сивка. Ваше превосходительство, разрешите вам представить: наша инспектриса Жозефина Игнатьевна Воронец и классная воспитательница четвертого класса Софья Васильевна Борейша.

Попечитель. Весьма рад.

Сивка. Здесь, ваше превосходительство, у нас актовый зал и домовая церковь… (Мопсе) Дверь открыта?

Мопся (глядя на нее мученическими глазами). Нет.

Сивка. Ммм… Ваше превосходительство, к сожалению, сюда еще нельзя… Потом, через полчаса.

Ворона. Может быть, вашему превосходительству угодно будет сперва в классы?

Сивка (увидев Катю, несущую большую связку ключей). Ах, вот, вот… Сейчас, ваше превосходительство, сейчас…

Катя (с торжеством подает Мопсе ключи). Софья Васильевна, вот ключи. (Тихо.) У кастелянши были запасные.

Ворона (пока Мопся возится с ключами у двери, злобно шипит на Катю). У, идиотка! Теперь они войдут в зал, и он увидит!..

Попечитель (Сивке, негромко). Да, кстати… Мы получили письмо. Анонимное. Будто бы у вас практикуется оставлять воспитанниц на всю ночь в актовом зале, как в карцере… Это правда?

Сивка (смеется, как актриса на балу). Ну что вы, ваше превосходительство! Это какой-то Рокамболь!..

Попечитель. Тем лучше. Сейчас, ввиду всех событий в городе, это было бы… ммм… неудобно… Знаете, попадет в газетки, поднимется вой!

Катя, Мопся и Ворона открыли дверь в актовый зал. Сивка, попечитель, Ворона и Мопся входят в зал. За ними входят в зал и ученицы. Мопся, Ворона и Сивка с тревогой смотрят, спряталась ли Блюма. Нет, под портретом царя, в той же позе, что и в конце первого действия, сиротливо жмется маленькая фигурка, пугливо кутающаяся с головой в платок.

Сивка (Мопсе и Вороне). Немедленно уберите ее!.. (Попечителю.) Обратите внимание, ваше превосходительство, старинные фрески на потолке…

Мопся (подойдя ближе, осторожно окликает Блюму). Шапиро…

Блюма не шевелится.

Попечитель (заметив Блюму). Позвольте, а это что?

Сивка. Это, ваше превосходительство, девочка… Да… девочка…

Попечитель. А почему она так сидит?

Сивка. Потому что… потому что она нездорова. Софья Васильевна, ее надо в лазарет!.. (Подошла к Блюме.) Ну что, дружочек мой, что у вас болит? (Ласково дотронулась до Блюминого плеча.)

Внезапно Блюмина голова в платке как-то неестественно запрокинулась назад, отделилась от туловища и стремительно покатилась по полу через весь зал, под ноги перепуганному попечителю. Сивка и Мопся застыли в ужасе. Попечитель поднял с пола Блюмину голову. Это — мяч. Под портретом сидит чучело без головы — всякое тряпье, набитое в платок, из-под которого торчат носки пустых ботинок. Сивка, Ворона и Мопся в ужасе. Девочки смущенно переглядываются.

Попечитель (отскочил назад, прислонился к стене, держась за сердце, говорит с усилием). Удалите воспитанниц!..

Ворона и Мопся (девочкам). По классам, медам, по классам!..

Девочки уходят.

Попечитель (держа в руке мяч). Это… это что же такое?

Сивка (с обаятельной улыбкой). Ваше превосходительство, шалость… Детская шалость!..

Попечитель. Не-е-ет! Это не шалость… Это не шалость! Это (тащит Сивку к окну) — это вот что! Вот! Понимаете?

Сивка (глядя на него посоловелыми глазами). Н-н-нет… Не понимаю.

Попечитель. На улицах бунт! Сегодня ждут каких-то шествий, процессий, уж не знаю, как это там называется!.. И эта зараза проникает с улицы всюду! В первой гимназии воспитанник Евдокимов позволил себе явиться на занятия в полосатых штанах… Ему говорят: «Если уж вам разрешено носить штаны, то отнюдь не полосатые…» А он улыбается! Нагло улыбается!

Сивка (сочувственно качая головой). Скажите! В полосатых! Но у нас, ваше превосходительство, это невозможно…

Попечитель. В реальном училище воспитанник выпускного класса Авдеев пришел небритый!.. Это какой же пример? После этого всякий приготовишка явится в класс с этакой бородищей!..

Сивка. Да, ужасно… с бородой!.. Но у нас это тоже невозможно.

Попечитель. Ну, а это? (Подает ей вынутую из портфеля тетрадку.) А это у вас возможно?

Сивка. Что это?

Попечитель. А вы почитайте…

Сивка (читает на обложке). «Гимназист. Журнал для чтения».

Попечитель. Вы понимаете? Журнал! В мужской гимназии издают журнал! Ведь это что же? Подпольная литература! Вроде прокламаций!

Сивка. Ну, у нас, слава богу, ничего подобного не бывает. Полениваются — да, шалят — да, но чтоб такое… Нет, никогда! Правда, Жозефина Игнатьевна?

Ворона. Конечно, конечно, Елизавета Александровна!

Попечитель. Необходимо все-таки следить неослабно! Самые строгие меры. Собраний больше чем по два человека не допускать! Где три человека сошлись, немедленно обращать внимание… А главное, знать всё… Все их мысли!..

Сивка. Может быть, ваше превосходительство, вы укажете нам подробнее, как это делать?

Попечитель. Ну, не знаю там… Подсматривать, подслушивать… перехватывать письма! Читать их дневники. Ну мало ли… Если есть среди воспитанниц девочки, преданные начальству, привлечь их! Обязательно! Ведь у вас найдутся такие?

Сивка (Мопсе). Софья Васильевна?

Мопся. Конечно, ваше превосходительство! Найдутся!

Попечитель. Надо привлечь к этому делу всех преподавателей… И в особенности — в особенности! — отца законоучителя… Знаете, священник, так сказать, духовный пастырь…

Сивка. Обязательно, ваше превосходительство, обязательно! Мы сегодня же созовем экстренное заседание педагогического совета.

Попечитель. И помните: если что-нибудь обнаружится… Малейшее!.. Немедленно исключать!.. Немедленно! (Встал.) Ну, пойдемте осматривать дальше…

Сивка (открывая помещающуюся в глубине зала дверь). Вот тут наша домовая церковь…

Попечитель заглядывает в дверь.

А теперь угодно вашему превосходительству пройти в классы?

Попечитель. Да, да, пожалуйста… Ах, вот еще! Строжайше расследуйте эту историю… с мячом… и все такое… Строжайше!

Попечитель, Сивка, Ворона и Мопся уходят. Через несколько секунд после их ухода в зал входят Женя, Маруся, Рая, Зина и другие девочки. Убедившись, что начальство ушло, они садятся на подоконник. Все подавлены. Короткие реплики их очень нервны.

Маруся (Жене). Ты знала, что Блюмы там нету?

Женя. Да нет! Я думала, как всегда…

Зина. А как же это все-таки вышло?

Рая. Верно, Грищук не успел посадить ее утром обратно под портрет.

Маруся. Ну, и что теперь будет?

Рая. Плохо будет.

Зина. Блюме, бедной, опять попадет.

Маруся. И Грищуку тоже.

Женя. Ну, Блюма Няньку не выдаст!

Рая. Припугнут, так выдаст!

Входят Хныкина и Шеремет.

Хныкина. Девочки, пустите нас на окно.

Женя. Ступайте к тому окну. Мы тут делом заняты.

Шеремет. «Делом»! Ах вы, мурзилки! Какие у вас дела могут быть?

Женя. Поважнее ваших. (Начиная сердиться, потому что Хныкина и Шеремет хохочут.) Не верите? А вот мы журнал издаем! Видели? (Показывает.)

Хныкина (взяла журнал, читает). «Журнал «Незабудудки». Номер первый».

Шеремет (смеется). Незабудудки вы, незабудудки!..

Маруся. Ну, и что из этого, что «Незабудудки»? Это глупость, описка, исправить можно…

Женя. А у вас и такого журнала нету!..

Хныкина. А на что нам журнал? Мы скоро вовсе гимназию кончим! На балы выезжать будем… (Влезла на подоконник.) Аля, Аля! Смотри, сколько войска!..

Шеремет (тоже влезла на подоконник). Еще больше, чем вчера!..

Хныкина. Аля, вон те, с белыми султанами, — это кто?

Шеремет. Конные жандармы… (Вскрикивает.) Тоня, Тоня!

Хныкина. Что, что?

Шеремет. Видишь, впереди, на гнедой лошади, полковник? Это мой папа!

Хныкина. А зачем они тут стоят?

Шеремет. Не знаю.

Хныкина. Что-нибудь случилось.

Шеремет. Наверное.

Мопся (вошла в зал). Хныкина! Шеремет! Долой с окна!.. И уходите из зала…

Хныкина и Шеремет пошли. Девочки двинулись было за ними.

Мопся. Четвертый класс, остаться! Мне надо с вами поговорить. Вот что, медам, — правду! Вы слышите? Правду! Кто сегодня ночью выпустил отсюда Шапиро и посадил вместо нее чучело?

Молчание.

Я вас спрашиваю, кто это сделал?

Молчание.

Вы не хотите отвечать? Хорошо… Мусаева!

Рая подошла к Мопсе.

Кто выпустил Шапиро?

Рая. Я не знаю, Софья Васильевна.

Мопся. Не знаете? Нет? Ну, ступайте… Звягина! Подойдите. А вы, Звягина, вы знаете, кто выпустил Шапиро?

Зина. Не знаю, Софья Васильевна…

Мопся. Вы говеете, Звягина!.. Говеете, а говорите неправду! Вы знаете, какой это грех?

Зина молчит.

Ну, ступайте… Горбацевич!

Маруся подходит к Мопсе.

А вы, Горбацевич, вы, вероятно, знаете, кто выпустил Шапиро?

Маруся. Нет, Софья Васильевна, не знаю.

Мопся (пожав плечами). Ну что ж, ступайте. Шаврова!

Женя подошла.

Ну, вы, Шаврова, вы-то уж не можете этого не знать! Шапиро — ваша подруга… Кто ее выпустил?

Женя. Не знаю.

Мопся. Лжете, Шаврова! Знаете!

Женя молчит. В дверях появляется Блюма.

А вот и сама Шапиро. Подойдите сюда. Скажите правду: кто выпустил вас сегодня ночью?

Блюма (тихо, но очень твердо). Никто.

Мопся. Никто? Как же так — никто?

Блюма. Я сама ушла.

Мопся. Сама? В запертую дверь?

Блюма молчит.

А вы знаете, что мне сейчас сказала начальница? Сегодня вечером у нас будет заседание педагогического совета, и вас, наверное, исключат из гимназии.

Блюма пошатнулась, как от удара. Закрыла глаза.

Но, может быть, вас еще не исключат…

Блюма с надеждой смотрит на Мопсю.

Если вы скажете правду… кто вас выпустил. Скажете?

Блюма (тихо). Нет… не скажу…

Мопся. Не скажете?

Блюма (закрыла лицо руками, дрожит всем телом и вдруг разражается плачем). Не скажу, не скажу… не скажу!

Входит Нянька.

Нянька (подошел, положил руку на Блюмину голову, обращается к Мопсе). Ладно уж… Не трожьте… Видите, как расквилили девчонку…

Мопся. Что такое? Вы с ума сошли, Грищук! Шапиро, я вас в последний раз спрашиваю…

Нянька. Не трожьте, говорю!.. (Подошел к Мопсе, нагнул голову.) Нате, рубите!

Мопся. Он пьян! Боже мой, он совершенно пьян…

Нянька. Рубите голову — я все сделал…

Мопся (Няньке). Вы? Вы отперли ночью дверь и она ушла?

Нянька. Не ушла — на руках я ее вынес… Пошел ночью в обход, а она в оммороке лежит под патретом… Я ее к себе в каморку снес. До утра с ней проканителился, думал, не очнется. Она и теперь, глядите, еле живая, ничего не понимает, вроде как мешком по голове вдаренная… (Подошел к Блюме, взял ее за руку.) Пойдем, сирота, пальтишку твою дам, домой побежишь… (Пошел с Блюмой, повернулся к Мопсе.) Все-то у вас тычком, все рывком… Разве ж можно? Без солнца-то и лед на реке не стронется… (Повел Блюму к выходу, но, услышав дальнейшее, остановился.)

Мопся (в бессильном бешенстве блуждает глазами по залу, по девочкам, вдруг что-то заметила). А это что такое? Вот это, на подоконнике? Нет, нет, не прячьте… Дайте сюда… Сию минуту дайте!

Катя подает.

(Читает.) «Незабудудки». Журнал для чтения. Номер первый». Обложка. А где же остальное? Посмотрите, Аверкиева.

Катя. Софья Васильевна, здесь больше ничего нет.

Мопся. Господи! Журнал «Незабудудки»… Журнал для чтения! Красными чернилами… Когда сам попечитель учебного округа только что… Ведь это же с ума сойти! С ума сойти! (Быстро уходит, унося обложку.)

После ее ухода секундное оцепенение.

Зина. Я говорила! Я говорила… Вот вам и журнал…

С улицы становится слышно заглушенное двойными рамами нестройное пение. В зал стремительно вбегают Хныкина и Шеремет с группой девочек и бросаются к окнам, лезут на подоконники. То же делают Маруся, Рая, Зина и другие.

Шеремет (с подоконника). Ух, сколько людей! Огромная толпа!

Хныкина. Какие оборванцы! Нищие какие-то…

Женя (подошла к Няньке и Блюме). Нянька, это те и есть, голодные, да?

Нянька. Не знаю, Ерошенька…

Блюма (все время как-то безучастно стоявшая рядом с Нянькой, оживилась, вслушивается). Я знаю, знаю!.. (Бежит к стоящей около царского портрета стремянке, оставленной после уборки, быстро взбирается на самый верх.)

Женя лезет за Блюмой. Нянька стоит около стремянки.

Маруся. Зина, видишь? Мальчишка впереди флаг несет.

Зина. Смешной какой! Фуражка большая, на глаза лезет.

Маруся. Окна проклятые!.. Не слыхать, что поют.

Шеремет (с восторгом). Папка-то мой, папка! Прямо на них поскакал!..

Хныкина. Осадил как шикарно!.. Что-то им говорит… Дуся твой папа!

Слышен сигнал горниста.

Женя. Нянька, это чего же трубят?

Нянька (тихо). Молчи, Женечка, сейчас, должно, стрелять будут…

Один за другим раздаются два оглушительных залпа. Среди девочек испуганные вскрики, кто-то заплакал.

Блюма (стоя на самом верху стремянки, протянув руки, с ужасом кричит). Ионя!.. Ионя!..

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

В актовом зале. Все, как всегда. Закрашенные до половины окна. Царский портрет. В глубине — дверь в домовую церковь. На подоконнике — Женя, Маруся, Рая, Зина. Все в платках — холодно. Остальные, стоя на подоконнике, пытаются что-то разглядеть на улице.

Зина (вскрикивает). Видите? Видите?

Женя. Где? Где?

Рая. Вон там, на углу, у кондитерской… Видите?

Женя. «Видите»! «Видите»! А что видеть? Видеть нечего!..

Зина. Мне показалось…

Женя. Вечно тебе кажется!..

Зина (села на подоконник). Давайте лучше уроки учить, что ли…

Женя. Какие уроки? Никто не пришел, ничего не задано.

Рая. А может, еще придет кто-нибудь?

Женя. Половина двенадцатого… Никто не придет.

Зина. Батюшка пришел же!

Рая. Батюшка через дом отсюда живет. А других учителей никого нет.

Зина. И учениц тоже… Из приходящих никто не пришел. Одни мы, пансионерки…

Женя. И что это Нянька, право, какой! Пошел и пропал… Шлепает где-то, старый черт!..

Зина (Жене, строго). Говеешь, а чертыхаешься! Это грех!

Женя (огрызаясь). Ну и пускай грех! Вот возьму и нарочно сто раз подряд скажу: черт, черт, черт, черт!

Зина (заткнула уши). Я не слушаю! Не слушаю! Не слушаю!

Женя вдруг насторожилась, вскочила на подоконник. Остальные кричат: «Что? Что?»

Женя (разочарованно). Ничего… Мне показалось, копыта стучат…

Зина (выглядывает в окно). Пусто на улице. Никого!..

Женя. Вымерли, что ли?

Рая (предостерегающе). Ворона идет!..

Ворона быстро входит, кутаясь в платок.

Ворона. Что, Грищука здесь нет? И не приходил еще? Странно… (Уходит.)

Женя. И Вороне зачем-то Няньку нужно!..

Зина. Еще бы! Он сегодня на всю гимназию один, никто не пришел.

Рая. Да и его зачем-то в полицию вызвали…

Женя. В полицию?

Рая. В полицию.

Маруся (оторвавшись от писанья). А ну вас! Бубните тут, я и написала: «Сел Пугачев на коня, поскакал в полицию».

Женя. А ты брось писать! Ни к чему это твое писанье, ни к чему!

Маруся. Почему так?

Женя. Всю «Капитанскую дочку» печатными буквами переписывать? Да ты сто лет писать будешь!

Маруся. Зато уж если и второй номер Мопсе попадется, ничьего почерка нету, одни печатные буквы… Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю…

Женя. И писал тоже дурак… Сто лет писал, а читать никому не пришлось! (С сердцем стукнула кулаком по книге.) А Няньки все нету! Черт!

Зина. Опять чертыхаешься! Нам сегодня на исповедь идти, про это ты помнишь?

Женя. Ох, я и забыла! Еще и это удовольствие!

Зина (строго). Церковь — это не для удовольствия!

Женя. Верно, Зиночка, это для скуки.

Зина. И все-таки все люди в церковь ходят!

Женя. Мой дедушка не ходил! И меня не водил. (Внезапно обрушивается на Марусю.) Я тебе говорю, Маруська, брось писать! Никому это не нужно — скука!

Маруся. Так ведь надо же второй номер журнала. Обложка готова, а середки нету. И ты же первая выдумала: «Журнал! Журнал! Пушкина писать!»

Женя. Так ведь это когда было!

Зина. Три дня тому назад…

Женя. Тогда «Капитанская дочка», было интересно, а теперь нет.

Маруся. Так про что же нам писать? Про что интересно-то?

Женя (тихо). А вот про что… (Показала на окно.) Про то, что там.

Маруся (после паузы). Да. Я вот тоже все думаю: куда они тогда шли? Зачем?

Женя. Нянька говорит: голодные… хлеба требуют…

Зина (недоверчиво). Ну-у-у-у!.. Хлеб в лавке купить можно!..

Женя. А если у них денег нету?

Маруся. Ну хорошо… Ну голодные, хлеба хотят… Так за что же в них стреляли?

Женя. Не знаю…

Маруся. Мальчик тот, что впереди шел, флаг нес… Его, верно, ранили — он упал…

Женя (тихо). Это Блюмин брат был.

Зина. Блюмы? Нашей Блюмы? Шапиро?

Женя. Да. Только ты смотри, Зина, никому. Если узнают, Блюму могут исключить…

Зина. Ну, кому я буду говорить!..

Маруся. А Блюма уж два дня в гимназию не приходит. С того самого раза!

Женя. Оттого, верно, и не приходит, что с братом что-нибудь… Вот Нянька придет, расскажет. И газету принесет.

Входит Катя, подошла к Жене, отогнула уголок фартука.

Катя. Здрасте! Голубое!..

Женя (огрызаясь). Здрасте! Полосатое! Я в это больше не играю.

Катя. Ну, а как ваш журнал?

Женя. Никак…

Катя. Вы же его потихоньку писать хотели?

Маруся. Расхотели…

Катя. Вот как! А почему Блюма уже два дня не приходит?

Женя. Не знаем. Так и скажи Мопсе: про Блюму не знаем и журнал не пишем…

Катя. При чем тут Мопся?

Маруся. У нас ни при чем, а у тебя при чем!

Катя. Как вам не стыдно!

Входят Хныкина и Шеремет.

Шеремет. А, вот и наши незабудудки!.. Бонжур, незабудудки!..

Хныкина. Поцелуйте от нас капитанскую дочку!

Женя. Еще захочет ли она с вами целоваться!

Шеремет. Твое счастье, Шаврова, что я сегодня на исповедь иду… Сказала бы я тебе! (Хныкиной.) Тонечка, как подумаю про исповедь, я вся дрожу!..

Хныкина. Ну, успокойся, успокойся… (Объясняет другой девочке.) Она ведь батюшку обожает!

Шеремет (восторженно). Я весь год этой минуты ждала!..

Хныкина. Ну, а как ты ему скажешь?

Шеремет. «Батюшка, скажу, я грешница! Я вас, батюшка, обожаю!.. Я вас боготворю!.. Я с самого рождества из любви к вам уксус пила с перцем и солью… Ужасно невкусно! Все для вас, батюшка!..»

Хныкина и Шеремет прошли дальше. Входит Нянька.

Зина. Грищук пришел… Газету принесли, Грищук?

Катя. Какую газету? Какую газету?

Женя. А тебе и это знать надо? Я просила. Старую газету. В шкафчике моем выложить хочу…

Катя. В твоем шкафчике? Так почему Зина этой газетой интересуется? Ей до этого что?

Маруся. А почему ты этой газетой интересуешься? Тебе до этого что?

Катя. Я спросила, потому что… Вы, может, забыли, что нам никаких газет читать не позволяют… так я хотела напомнить…

Женя, Маруся и Зина (смеются очень демонстративно). Ха! Ха! Ха! Ха!

Катя. Ну, если вы так со мной, я уйду!..

Женя (подталкивая Катю). Не уходи! Нефе уфухофодифи!..

Зина, Маруся и Рая (так же). Нефе уфухофодифи!..

Под общий смех Катю выталкивают.

Женя (бросается к Няньке). Ну, Нянька, у Блюмы был?

Входит Ворона.

Ворона. Поскорее, Грищук, принесите дров, затопите печи… Очень холодно!..

Нянька (уходя, ворчит). Слава богу! Грищук уже в истопниках нынче ходит!..

Женя (пока Ворона отошла к окну). Вот прилетела Ворона проклятая! Из-за нее ничего у Няньки не узнали!

Маруся. Сейчас Ворона уйдет…

Зина. И Грищук воротится с дровами…

Входит Сивка в огромной меховой ротонде и в перчатках.

Сивка. Жозефина Игнатьевна! Невозможно! С этими бунтами просто с ума сойдешь! Все дворники на улице, печи не топлены… Мы замерзаем!..

Ворона. Сейчас, Елизавета Александровна, Грищук пришел, он затопит…

Сивка. И вообще я ничего не понимаю!.. Почему никто не пришел?

Ворона. Говорят, полиция никого не пропускает…

Нянька входит с дровами, сбрасывает их у печки.

Сивка. Пожалуйста, Грищук… Вы видите, никто не явился, так уж вы, будьте любезны, приберите везде… Пыль там, ну, вообще чтоб было все прилично… Пойдемте, Жозефина Игнатьевна!

Уходят.

Женя. Ну, Нянька, говори скорей: у Блюмы был?

Нянька. Был. Никого нету. И дом на запоре.

Маруся. А газету, Грищук, вы принесли?

Нянька. Газетов, барышня, седни никаких нету…

Женя. Почему?

Нянька. Не написали… И ничего нету — извозчики не ездиют, конка не ходит… Люди тоже, как суслики в норе, по домам сидят. Вся жизнь под раскат пошла!

Женя. Ну, а почему? Почему так?

Нянька. Не знаю, Ерошенька. Неграмотный, где мне…

Женя. Так ты бы ходил между людей, толкался бы, слушал. Экий ты, Нянька, бестолковый!

Нянька. Это тоже не набаломошь делать надо, а с оглядкой… Сунешься, милая, куды не туды, так тебя сразу цоп — и в полицию. А там, известно: завяжут тебе ноги петлей на затылке — пляши, Матюша!..

Маруся. А почему тогда в людей стреляли, знает это кто-нибудь?

Нянька. Знают, барышня. Это генерал-губернатор так приказал: стреляйте в тех голодных, чтоб в другой раз не полезли!..

Женя. Я бы того генерал-губернатора самого пристрелила!

Нянька. Вот-вот! Нечего коту делать, так он стрелять!.. Пристрелишь генерал-губернатора — десять новых понаедет. Крапиву, милая, не руби — ее больше станет!..

Зина. А те, которых тогда… Их совсем убили, насмерть?

Нянька. Насмерть. Седни хоронить понесут… Это такое будет — унеси бог тепленьких! Весь город, слышно, за гробами пойдет.

Женя. Весь город пойдет… (Горько.) Только мы — нет.

Нянька. А мы в окна увидим — их как раз мимо нас хоронить понесут…

Маруся. Увидим мы, как же!

Женя. В эти-то стекла? (Погрозила окну кулаком.)

Нянька. Ох, я и забыл!.. Листки на улице раздают. Куда ж он у меня тут подевался? (Шарит в карманах.) Мальчишка на углу раздавал… Людей набежало — что кур на просо… Только я за листком сунулся, а уж городовой издаля бежит… Так я без листка и остался… А там, люди говорили, вся правда написана как есть…

Женя. И ты листка не получил?

Нянька. Получил, да уж на другой улице. Мужчина раздавал, такой плотный… Вот он, листок! (Подает Жене розовую бумажку.)

Мопся (неслышно подкралась, перехватила бумажку). Это у вас что такое?

Женя. Отдайте! Отдайте! (Хочет вырвать у Мопси листок — он отлетает в сторону.)

Маруся на ходу перехватывает листок и запихивает его в рот.

Мопся (схватила Марусю за плечи и трясет). Горбацевич! Сию минуту выплюньте!..

Маруся в судорожном усилии проглотить бумажку закашлялась, смятый розовый комок вылетел у нее изо рта.

Мопся (с торжеством подхватила и разворачивает). Сейчас! Сейчас увидим, чем вы занимаетесь! (Читает.) «Радость для всех! Спешите! Магазин «Залкинд и сыновья» извещает уважаемых господ покупателей, что им получены в большом выборе галстуки, перчатки и прочая галантерея»… Это что же за бумажка?

Женя. Розовая… Мне нужно… Я с Горбацевич в розовое играю… (Засовывает измятую розовую бумажку за нагрудник фартука.)

Мопся. Стыдно, Шаврова!.. Вы сегодня на исповедь идете, а чем занимаетесь? Можете идти…

Девочки поспешно уходят.

Что же вы стоите, Грищук? Вам начальница приказала прибрать в зале.

Нянька (ворча, берется за уборку). За швейцара! За истопника! А теперь еще и за горничную!..

Мопся (обращается к Кате, которая перед тем вошла и видела сцену с бумажкой). Нечисто что-то с этой розовой бумажкой. Правда?

Катя (горячо). Нечисто, Софья Васильевна, нечисто! Шаврова вам неправду сказала: она ни в голубое, ни в розовое больше не играет!..

Мопся. Ну, а про журнал и про Шапиро вы что-нибудь узнали, Аверкиева?

Катя. Софья Васильевна, они мне ничего не хотят говорить… (С обидой.) Дразнятся, насмехаются, как с собакой прямо! (Плачет.)

Мопся. Бедная девочка… (Провела по Катиным волосам сухой рукой, непривычной к ласковым прикосновениям.) Я, Аверкиева, когда училась, тоже была, как вы… сирота… И теперь у меня никого нет…

Катя (прильнула к Мопсиной руке, как больная собачонка). Софья Васильевна!..

Мопся. Смотрите, Аверкиева, я вам доверяю… И начальница вам доверяет!.. Вы ведь тоже хотите потом быть воспитательницей?.. Вот приучайтесь, помогайте нам!

Катя. Я, Софья Васильевна, буду стараться. Я так буду стараться… Вот увидите!..

Сивка входит вместе с Вороной, очень взволнованная.

Сивка. Софья Васильевна, мне сейчас дали знать… Опять неприятности!..

Мопся (знáком удаляет Катю). В чем дело, Елизавета Александровна?

Сивка. Да вот сегодня, оказывается, похороны этих… ну, вот что третьего дня с флагом шли… Понимаете? Это опять все сначала! Опять одни идут, другие скачут, одни поют, другие стреляют… А дети волнуются!

Мопся. Дети так взбудоражены, никакого сладу нет! Как бы нам не пришлось их казаками усмирять…

Сивка (испуганно отмахиваясь от нее). Ну, вы, Софья Васильевна… вы всегда что-нибудь страшное выдумаете!.. Вам бы романы писать!..

Мопся. Когда же я выдумывала, Елизавета Александровна?

Ворона. А оставлять девочек на всю ночь в актовом зале под портретом — это не вы придумали? Хорошо еще (показывает глазами на Няньку), этот мужик тогда смолчал… Вместо всех этих выдумок лучше бы делали так, как нас попечитель учил. Он велел нам все знать — все их мысли, письма, дневники, разговоры… А что вы знаете? Ровно ничего!..

Мопся. Сегодня, Елизавета Александровна, батюшка исповедует… Я как раз назначила на исповедь самых отчаянных — Шаврову, Горбацевич…

Сивка. Вот это отлично! Жозефина Игнатьевна, распорядитесь, чтобы и по другим классам так назначили…

Мопся. А когда эти похороны, Елизавета Александровна?..

Сивка. Я вам говорю: сегодня… И опять мимо наших окон!..

Мопся. А в котором часу?

Сивка. Ах, боже мой, да откуда же я знаю? Это не бал, меня не приглашали… Наверно, скоро…

Вбегает Катя.

Катя (сияя). Софья Васильевна, посмотрите! (С торжеством подает ей.) Это я у Звягиной в шкафчике нашла.

Мопся (читает). «Журнал «Незабудки»… Номер второй». Опять одна только обложка! А где же остальное?

Катя. Они говорят — никакого журнала у них нету. Только это неправда! Они все время шепчутся.

Сивка. Ну, вот видите! Я же говорила… Еще и журнал опять!

Катя. Я узнаю… Я непременно узнаю! (Убегает.)

Сивка. Что делать? И еще похороны эти…

Ворона. Знаете, что я посоветую? Прикажите закрасить окна до самого верха…

Сивка (расцвела). Жозефина Игнатьевна, это просто гениально! (Обращается к Няньке.) Грищук, когда кончите здесь уборку, замажьте окна мелом… До самого верха!

Нянька (ворчит). Вот-вот, теперь еще и маляр нашелся! (Продолжает уборку.)

Сивка. А батюшку вы предупредили, Софья Васильевна? Он знает?

Мопся. Да, да, обо всем…

Сивка (уходя с Вороной и Мопсей). Батюшка — это уже последняя надежда!

Вошла Женя.

Женя (с укором обращается к Няньке). Хорош, Нянька!

Нянька (виновато). Верно, Ерошенька, не хорош. С листком этим чуть не попался. Чума ее знает, Мопсю эту, откуда она берется? Подползет — и прыг! Как жаба в омут.

Женя. Да я не про то… Сколько времени по городу ходил, а что принес? Про галстуки да про перчатки!

Нянька. А ведь и хорошо, что про перчатки! Ну как я правильный листок принес бы, а Мопся б его сцапала? Расчесали бы нам с тобой кудри! Ты, Ерошенька, нынче в церкву пойдешь? Споведываться будешь?

Женя (думая о другом). Да…

Нянька. Дедушка Дмитрий Петрович богомолебствовать не любил… Попы, говорил, обманщики… (Смеется.)

В зал вошел Шапиро. В руках у него фуражка. Осматривается, как бы кого-то ища.

Женя. Нянька, смотри… Видишь?

Нянька (пошел к Шапиро). Тут, милый, посторонним не полагается…

Шапиро. Я, извините, опять до вас… Что, дочки моей здесь нету? Ушла рано утром, и нет ее!

Женя (подошла). Здравствуйте, господин Шапиро…

Шапиро. Ах, вот-вот… Барышня, может, вы Блюму видели? Нет?

Женя. Она сегодня не приходила…

Шапиро. Да, да, я знаю, не приходила… Но только я думал: а может, все-таки она здесь… Нету, говорите?.. Ну-ну… Извините… (Пошел к выходу, обернулся, говорит с тоской.) Понимаете, мне Блюму очень нужно… очень…

Нянька. Если придет, домой послать, что ли?

Шапиро. Да, да, пожалуйста… Скажите, очень скоренько чтоб шла! (Взялся за ручку двери.)

Женя (подбежала к нему). Господин Шапиро, а как… как ваш сын?.. Его тогда ранили, да?

Шапиро. Да, да… Ранили его…

Женя. А теперь как он?

Шапиро. Мне сейчас сказали в больнице… Мой сын умер, барышня…

Женя. Что вы говорите!

Шапиро. Вот, фуражку вернули… И сестра милосердия там… Она мне сказала: бредил он… И все говорил: «Папа! Не держи меня, папа, — я пойду до товарищей!..» А разве ж… разве я держал его? Я же сам дал ему фуражку: «Иди, мой сын, — тебе виднее»… (Постояв, уходит.)

Нянька. Ну скажи ты!.. Насмерть убили мальчонку… А за что?

Женя. Нянька… А там, в правильном листке, все было написано?

Нянька. Люди говорили: все как есть, вся правда!

Женя. Вот бы достать! Нянечка, а?

Нянька. Да я бы сам, понимаешь, за правду не гривенник бы дал, а больше… А то поют, а я подтянуть не знаю! Убивают людей, а я и не пойму, за дело иль нет…

Женя. А дедушка?.. Он бы знал?..

Нянька. Дедушка? (Убежденно.) Он бы знал!.. Я думаю, Ерошенька, он бы за тех голодных стоял.

Женя. Вот и я так думаю.

В дверях появляется Блюма. У нее очень измученный вид.

Блюма!.. Блюма пришла!.. (Бросилась к ней.)

Нянька. Пришли, барышня?.. Ну, вот и хорошо…

Блюма. Я, Грищук, не барышня… (Обняла Женю.)

Женя. Блюмочка, милая… Брат, да?

Блюма. Да… Он с того дня домой больше не приходил… Я так устала, Женя… Мы с папой два дня бегаем… в полицию, в тюрьму… В больницах были… Папа в покойницкую ходил… Нигде нету! Женя, он отыщется, да?

Женя беспомощно смотрит на Няньку. Нянька тоже растерялся — он не предполагал, что Блюма ничего не знает.

Нянька. Бывает, конечно… Бывает, что и отыщется… (Погладил Блюму по голове.)

Блюма. Я с ним каждый вечер занимаюсь… Что мы в гимназии проходим, то и он… Так он диктовку без одной ошибки пишет! Все задачи сразу решает… Женя, он еще придет, да?

Женя (решившись). Блюма, дорогая… я тебе все скажу…

Блюма (со страхом глядя на нее). Да, да… Я слушаю…

Женя. Тут сейчас папа твой приходил… Из больницы…

Блюма (отгораживаясь руками от несчастья). Не говори, не говори!.. Не надо!..

Входит Мопся со священником; за ними идут девочки.

Мопся. Пожалуйста, батюшка… Мы уже давно ждем.

Священник проходит в церковь.

Вам, Грищук, начальница что приказала? Про окна… забыли? (Увидала Блюму.) А вы зачем здесь? У нас сейчас исповедь… Ступайте домой… А завтра придете за своими бумагами. Вы здесь больше не учитесь… (Обращается к девочкам.) Медам, батюшка уже в церкви. Кто на исповедь, становитесь у двери в церковь. Аверкиева, раздайте свечи…

Блюма пошла к выходу.

Женя (бросилась к ней). Блюма!..

Блюма. Прощай, Женя… Спасибо тебе… И вам, Грищук, спасибо… (Ушла.)

Мопся. Кто первая, медам? Ярошенко, идите!..

Ярошенко (обращаясь к своей соседке). Певцова, я тебя тогда дурой обозвала… Прости, пожалуйста!.. (Перекрестилась.)

Певцова. Бог простит. (Перекрестилась.)

Ярошенко (другой девочке). Фохт, прости меня… (Перекрестилась.)

Фохт. Бог простит. (Перекрестилась.)

Ярошенко ушла в церковь.

Маруся (увидев у Жени за нагрудником уголок розовой бумажки). Это у тебя что?

Женя (устало и озабоченно). Да все то же… про галстуки… (Бросает бумажку на пол.)

Зина. Блюму жалко… Как-то она там, бедная!..

Женя (думает, очевидно, о том же самом). Да…

Маруся (разглядывая брошенную Женей розовую бумажку). Женя!.. (Возбужденно шепчет.) А ведь тут не только про галстуки!.. Ей-богу!

Женя. Что такое?

Маруся. Тут на обороте совсем другое написано… Хорошо, что Мопся не прочитала… Смотри!..

Женя (взяла бумажку, читает). «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Нянька (обрадовался). Вот-вот, аккурат это самое люди на улице в том правильном листке читали… Я слыхал!..

Женя (читает). «Товарищи рабочие! Мы устали работать на хозяев. Мы не можем больше видеть, как растут наши дети — без хлеба, без солнца, без школы, без детства…» Нянька, слышишь?

Нянька. Слышу, Ерошенька.

Женя (читает). «…Третьего дня мы вышли на улицу… Слуги кровавого царя встретили нас нагайками и пулями…»

Маруся. Осторожно, Женя! Катя смотрит!

Женя (читает тише). «…Сегодня мы хороним наших товарищей… Все, кто с нами, выходите на улицу! Бросайте работу, остановите колеса, тушите топки, — все на улицу, товарищи!..» (Замолчала.)

Маруся. Все?

Женя. Все… (Вдруг заволновалась.) Зина, обложка для второго номера журнала у тебя?

Зина. У меня в шкафчике лежит… Только обложка и есть… Середки-то ведь мы так и не написали…

Женя (показывая на прокламацию, только что прочитанную, которую держит в руке Маруся). Вот она, середка! Сейчас, после исповеди, перепишем… Спрячь, Маруська!..

Катя (тихонько подкравшись, выхватила у Маруси из рук прокламацию). Это у тебя, Горбацевич, что за бумажка?

Маруся (пытаясь вырвать у Кати из рук прокламацию). Отдай! Сию минуту отдай!

Катя. А вот не отдам! А вот не отдам!

Маруся. Это… это я грехи свои записала… чтобы не забыть на исповеди!..

Катя (отдает). А, ну грехи, так получай! Грехи чужие читать нельзя… Это — только батюшке… А батюшка — только одному богу.

Женя. Ты думаешь, батюшка никому не рассказывает?

Катя (замахала на нее руками). Что ты, что ты! Батюшка? Да ведь он священник!.. Он на этом крест целовал, чтоб все в тайне было!..

Ярошенко возвращается из церкви.

Мопся. Кто следующий? Певцова, идите…

Певцова (Ярошенко). Прости меня, Варюша! (Перекрестилась.)

Ярошенко. Бог простит. (Перекрестилась.)

Певцова прошла в церковь.

Девочки (обступили Ярошенко). Ну что? Как?

Ярошенко (доверчиво улыбаясь). Хорошо все. Батюшка меня больше расспрашивал…

Девочки. О чем расспрашивал? Про что?

Ярошенко. Ну, там разное… Не читала ли запрещенного? Не писала ли в тайных журналах?.. Не вела ли разговоров против начальства?..

Девочки. Ну, а ты что?

Ярошенко. А что же я? Сказала — нет, не читала, не вела… Он меня и отпустил.

Зина (страшно взволновалась; Марусе, Рае и Жене). Слышали? Ой, я боюсь!

Женя (строго). Смотри, Зина!..

Зина. Но ведь батюшка спрашивает!..

Маруся (встревожилась). Женя! Пусть она лучше отпросится от исповеди в лазарет… Зиночка, на, возьми мой платок… Скажи Мопсе, что у тебя кровь носом пошла…

Зина взяла платок, приложила к носу, двинулась было к Мопсе.

Мопся (увидев, что Певцова возвратилась из церкви, обращается к Зине). Звягина! Ваша очередь к батюшке!

Зина (подходит к Марусе). Прости меня, Маруся. (Перекрестилась.)

Маруся. Бог простит. (Перекрестилась.)

Зина (подошла к Жене). Женечка, прости меня. (Перекрестилась.)

Женя (Зине, тихо). Если выдашь, не прощу…

Зина ушла в церковь.

Маруся (в сильном волнении, Жене). Я боюсь, Женечка… Я очень боюсь, чтобы Зина там чего-нибудь…

Женя. Ты еще начни!..

Рая (тоже озабоченно). Да, тебе ничего… А что нам дома будет, если нас исключат?

Пауза, во время которой слышно только пение церковного хора.

Маруся (с тоской). Женя…

Женя. Пожалуйста, молчи, Маруся… Пожалуйста!

Зина выбежала из церкви, остановилась на пороге и с плачем бросилась к Марусе.

Зина. Маруся… Маруся…

Маруся. Ну, чего ты? Чего?

Женя (сурово сдвинула брови). Брось ее, Маруська… Не спрашивай… И так ясно! (Зине.) Все выболтала, да? И про журнал? И про бумажку? И про брата Блюминого, да?

Зина (плача). Я бы ничего не сказала, Женечка… Я бы ни за что не сказала… Но батюшка спрашивает…

Входит Нянька с ведром и кистью, направляется к окну.

Мопся. Шаврова, ваша очередь… Идите на исповедь.

Женя (переломила свечу пополам, бросила обломки на пол). Не пойду…

Мопся. Что такое?

Женя. Я — батюшке, а батюшка — вам?.. Да?.. Не пойду!.. Не хочу…

Мопся. Вы понимаете, что вы говорите?

Женя (вдруг увидела, что Нянька начал замазывать мелом окна). Нянька! Ты что это делаешь?

Нянька. Начальница велела…

Женя. Не смей! Сию минуту брось! (Выхватила у него кисть.)

Мопся. Она сошла с ума! Шаврова сошла с ума! Аверкиева, бегите за начальницей!

Катя убежала. С улицы слышны смутно различимое пение и музыка. Они постепенно перекрывают пение церковного хора.

Женя (бросилась к окну). Это они… Идут! Идут!..

К окну кинулись Нянька и все девочки, даже Хныкина и Шеремет.

Маруся (на окне, тщетно вытягиваясь на цыпочках, кричит с отчаянием). Не видно! Ничего не видно!

Женя (замахиваясь палкой от кисти). Выбить стекла — будет видно!

Нянька (удерживает ее руку). Зачем стекла бить? Мы по-другому… Сейчас всем видно будет… (Открывает задвижки обеих рам.)

Девочки делают то же на другом окне. Окна широко раскрылись — в закупоренность актового зала хлынули шум толпы, пение и медь похоронного марша. В дверях актового зала появляется Сивка.

Сивка. От окна, медам! От окна! Назад!

Никто не двигается.

Сию минуту долой от окна! Кто не послушается…

Девочки отхлынули от окна — подались в глубь актового зала. На окне осталась стоять только Женя, Рядом с нею стоит Нянька.

Ворона (вне себя, врываясь в актовый зал). Елизавета Александровна! Елизавета Александровна! Там… Они там… Они идут сюда!

Сивка. Кто? Кто идет сюда?

Ворона. Эти… убийцы эти… разбойники… Вот они!

В зал входят двое юношей в гимназических шинелях, держа в руках снятые фуражки.

Сивка (величественно). Кто вы такие?

1-й гимназист. Мы — представители общегородского комитета учащихся средних учебных заведений…

Сивка. Что вам здесь нужно?

2-й гимназист (обращаясь к девочкам). Товарищи…

Ворона (яростно). Они вам не товарищи!

2-й гимназист. А мы не к вам обращаемся… (Девочкам.) Товарищи! Там, за окном, несут хоронить наших братьев, убитых царскими опричниками… Мы зовем вас присоединиться к траурной демонстрации… Кто пойдет с нами, товарищи?

Женя. Я! Я пойду с вами, меня возьмите! (Спрыгивает с подоконника и идет к гимназистам).

Сивка (грозно кричит на Женю). Вон! Шаврова вон из гимназии!..

Женя. И пойду!.. Вот с ними и пойду… (Пошла к двери.)

Маруся (бросилась за ней). Женя… Ты уходишь? А я?

Сивка. Горбацевич!.. Назад!..

Мопся. Горбацевич! Я считаю до трех… Раз… два… три…

Маруся, отчаянно махнув рукой, возвращается к девочкам.

Женя (взялась за ручку двери, девочкам). Ну, кто со мной? Никто? Сивки с Мопсей испугались?

Нянька. Я, Ерошенька… Я за тобой, сама знаешь, как палец за рукой…

Сивка. Окна, Грищук… Замазывайте окна!

Нянька. Нет уж, я вам больше не маляр!.. Другого нанимайте!

Женя. Пойдем, Нянька… Товарищи, мы с вами!

Мопся (кричит Жене). Вы еще придете, Шаврова!.. Ноги будете у Елизаветы Александровны целовать!.. Попроситесь обратно, попроситесь!

Женя (уходя, обернулась в дверях). Нет! Не приду! Я совсем ушла!.. (Уходит.)

Нянька уходит за ней.

Занавес