Гость из ночи

fb2
Ашкенази Людвик

Введите сюда краткую аннотацию

Действующие лица

Эмиль Калоус

Алоис Ремунда

Вальтер Гупперт

Яна

Микеш

Водитель автобуса

Мать

Художник

Мясник

Механик

Ружичка Сервац

Старшина милиции

Милиционер

Акт первый

Маленькая гостиница по дороге из Праги в Бенешов. Со стороны шоссе к входным дверям ведут три ступеньки. Квартира заведующего на первом этаже, в правом углу за стойкой. Там готовят сосиски, там же стоит телефонный аппарат и т. д. В зале ресторанчика пять-шесть столиков. Справа — лестница на второй этаж, в номера для приезжающих.

Дом построен еще во времена буржуазной Чехословакии. Обстановка стандартная, слегка модернизированная.

Суббота, время близится к вечеру. На сцене Ремунда и Калоус. Калоус за стойкой, вытирает стаканы. Не выпуская из рук полотенце, подходит к окну, смотрит на улицу. Ремунда молча следит за ним, неодобрительно качает головой.

Ремунда. Все смотришь, да? И все ворон считаешь? (Калоус неотвечает, даже не обернулся.) Ну что ты там еще увидишь? Кто в Прагу торопится, а кто из Праги… Пан заведующий смотрит! И сыт, и пьян, и нос в табаке! Ну, голову почешет, ну, ухо! Зеваешь?

Калоус. Нет, не зеваю.

Ремунда. Послушай, Калоус, а не слишком ли большой пан из тебя вышел? (Калоус не отвечает.) Я спрашиваю, не слишком ли ты большой начальник?

Калоус. Еще бы… А то как же!

Ремунда. Ты это как — в порядке самокритики или… вообще?

Калоус. В порядке самокритики.

Ремунда подходит к стойке, с удовольствием выпивает рюмку.

Калоус. А ты как, старик, скоро на покой?

Ремунда. Ты о чем это?

Калоус. Ну, на пенсию.

Ремунда. Я? Такого не будет.

Калоус. Дождешься, пока тебя самого не попросят. Сколько лет ты на этой твоей каменоломне чертей пугаешь?

Ремунда. Тридцать два. (Пьет.) А тебе сколько?

Калоус. Мне тоже тридцать два.

Ремунда. Какое совпадение!.. А ведь я еще за твоей матерью ухаживал, было такое дело. И свободно мог стать твоим папашей. Уж тогда бы ты, Эмиль, совсем по-другому выглядел!

Калоус. Воображаю!

Ремунда. Нет, правда, я в твою маму был влюблен. Бывало, дрова ей рубил, тайком от всех. А она всегда говорила: «Пан Алоис, это вы сделали? Я думала — гномы». Она верила в гномов.

Калоус. До сих пор верит.

Ремунда. Где она сейчас, кстати?

Калоус. В Прагу уехала, с отчетом.

Ремунда. Вернется автобусом?

Калоус. Наверно.

Ремунда. На собственную машину так и не скопил? Плохо воруешь, пан заведующий.

Калоус. На, держи! (Пододвигает к нему полную рюмку.)

Ремунда. За что выпьем?

Калоус. За все…

Ремунда. За все?.. Не пойдет.

Калоус. Кое за что.

Ремунда. Кое за что можно. (Пьют.) Скажи-ка мне, Эмиль, как ты только можешь в этих стенах выдержать?

Калоус. А что мне еще делать?

Ремунда. Я-то откуда знаю. Что-нибудь!

Калоус. А что же все-таки?

Ремунда (задумчиво и как-то нерешительно). Порой мне кажется… нет, я лучше помолчу…

Калоус. Что же тебе порой кажется?

Ремунда. Мне кажется: какой-то ты стал довольный…

Калоус. Ну, довольный. А что? Запрещается?

Ремунда. Когда мне было тридцать, я уехал в Испанию, и на третий день — мне еще даже обмундирования не выдали — поймал фашиста, итальянского полковника…

Калоус. Ну, взял в плен полковника. А дальше что?

Ремунда. Он мне свой перстень сует, золотой… как сейчас помню, с розовым бриллиантом. И уговаривает: «Отпустить колонеля, продать перстень, ехать Южная Америка, купить малый заведение с девочками, всю жизнь дурака валять». (Помолчав.) Не отпустил я его. Франко выиграл, а я опять на каменоломне.

Калоус. Значит, как? И мне поймать полковника?

Ремунда. Нет, тебе не понять…

Калоус. Куда мне, дураку. Прости, пожалуйста. Меня палкой по голове дубасили…

Ремунда (махнул рукой). А я как раз думаю, не больно ли ты умен? Я не говорю — хитер.

Калоус. А я, наоборот, думаю, не больно ли ты хитер? Не говорю — умен…

Ремунда. Нет, ты мне, Калоус, все-таки объясни, почему это я, к примеру, как раньше долбил камни, так и сейчас долблю. И ничего вроде мне и не надо. А ты как был официантом, так и остался… Виноват, пан заведующий!

Калоус. А чего же тебе надо?

Ремунда. Чего мне только не надо! Собственной машины не надо, сберегательной книжки не надо… И вот чего еще не надо… Иного типа встретишь: «Товарищ, говорит, сюда, товарищ, говорит, туда». А не досчитается кроны при расчете — звереет, смотреть противно! А то вот барышня одна… Зашел я к ней… анкету мою просматривает, а сама при этом и петли на чулке поднимает, и сливочное мороженое лопает и тараторит не переставая. Так вот, она ко мне бросается: «Товарищ, с ума сойти можно, при такой революционной биографии вы в каменоломне простой рабочий!» А грудь ее, ой грудь, видел бы ты, так и вздымается, вот так, вот так… Ты что ржешь? Смейся, смейся, но знай: надо мной смеешься — над самим собой смеешься, ты ведь такой же преданный чешский вол…

Снаружи затарахтел и остановился мотоцикл, входит старшина милиции; видно, с присутствующими он в дружеских отношениях.

Старшина. Добрый вечер! Стакан лимонаду… (Подсаживается к стойке, следит, как Калоус наливает. Затем берет соломинку и с удовольствием потягивает напиток.)

Ремунда (старшине). Все ищешь, чем бы заняться… а?

Старшина не отвечает.

Ремунда. Ну, старшина, район у нас просто образцовый? Или уже самый образцовый?

Калоус. Забери его, старшина, и делу конец. Он перстень стащил. С розовым бриллиантом!

Ремунда. Тебя забрать надо, ты маму совсем не слушаешься.

Калоус. А как там твои цыгане? Говорят, в Радваницах цыганский король объявился, не то император.

Ремунда. А какой же он собой, этот король? Пуговицы-то у него хоть золотые?

Старшина. Я ему и внушаю: ну, разве не лучше, когда своя квартира есть, мебель всякая, часы там, специальность. Мы скоро бог знает куда залетим — на самый Марс, а ты все еще кочевника изображаешь.

Ремунда смеется.

Старшина. А он отвечает мне на это: «Жизнь, говорит, товарищ старшина, когда не знаешь, что завтра будет. По плану — никакая это не жизнь». Для них счастье не знать, что будет завтра. Так им больше нравится. С риском.

Ремунда. А кто знает, что будет завтра, если сам король не знает? Ты-то знаешь?

Старшина. Знаю. Завтра воскресенье, 24 апреля 1960 года. Поспать можно подольше, поесть побольше, после обеда погулять с ребятишками, а вечером кино «Мы — вундеркинды». Билеты уже вот тут… (Хлопает себя по карману.)

Ремунда. Так ты, Витек — тебя зовут Витек, верно? — ты, выходит, счастливый человек?

Старшина (не совсем понял). Я… собственно, да… А чем это плохо?

Ремунда. Хорошо! Продолжай в том же духе. Только не очень носись на своем мотоцикле, не нарушай движения… Я ведь видел. Потом хлопот с тобой не оберешься. А что отец, навещаешь его?

Старшина. Само собой. В воскресенье, по утрам. А вот вы совсем его забыли…

Ремунда. Меня сейчас, мальчик, никуда не тянет, особенно в гости. Натащат тебе пирогов, съесть надо и еще спасибо сказать… Вот к нему только и хожу, к Калоусу.

Старшина. Насчет пивка?

Ремунда. Нет, насчет души. Чтоб душа у него не скисла. А, Калоус?

Старшина (Калоусу). На, держи золотую крону за свой напиток. И не забудь, Калоус, к маю прибраться. Чтоб красиво было. Привет! (Уходит.)

Ремунда. Видал? Счастливый человек! Высосал кружку лимонаду, и душа полна! А ведь ты, Калоус, ты тоже счастливый. Завтра открываешь в девять, обед в двенадцать, на обед гуляш, разве нет? Пиво заготовлено, сосиски тоже, план выполняется. Пенсия приходит аккуратно, мамочка довольна, с милицией в ладах.

Калоус. Хватит, старик, надоело.

Ремунда (замечает афишу на стене и, явно утрируя, читает по слогам). «Мы — вун-дер-кин-ды».

Калоус. Лучше о себе подумай. О других хлопочет, а сам только и ждет, чтобы рюмку поднесли.

Ремунда молча встает, кладет деньги на стойку, долгим взглядом смотрит на Калоуса — дескать, такого обращения с собой он не потерпит — и без слов направляется к дверям. Калоус удерживает его.

Калоус. Не сходи с ума, старик.

Ремунда. Пусти…

Калоус. Брось ты… и без тебя тошно.

Ремунда. Только тебе, да?

Калоус. Ну, ладно, не сердись!

Ремунда неуверенно возвращается.

Калоус. Сядь!

Ремунда не садится.

Калоус (усаживает его бережно, почти нежно). Дедка, старый ты мой, лысый…

Ремунда. Это звучит неплохо!

Калоус. По-твоему, выходит, я самый счастливый в районе? И всю жизнь мечтал с салфеткой бегать? (Протягивает обе ладони.) Гляди, видишь? Трясутся. (После паузы.) Сказать, кем я хотел быть? Зубным техником. Сказать, почему? Когда я повидал, сколько зубов повыбивали… там, знаешь… тогда я сказал себе: «Эмиль, если ты отсюда выберешься, стань зубным техником. И дела тебе хватит до самой смерти». Не взяли меня — руки трясутся.

Ремунда. Мало ли кто чего хочет!

Калоус. А может, лучше тому, кто ничего не хочет? Может, так, старик? Верно? Вот когда в мае здесь все цветет, и летают пчелы, и влюбленные держатся за руки, даже когда пьют лимонад, тогда я говорю себе: ничего, Эмиль, дышишь, и — слава богу!

Ремунда (вздохнув). Ну и дыши себе. А девушки у тебя все нет?

Калоус. Слушай, старик, сколько можно об этом? (Слышен шум подъезжающей машины.) Ну что бы я стал с ней здесь делать? (Калоус прислушивается к звукам на улице.) Кажется, машина?

Ремунда. Автобус? Вряд ли. (Смотрит на часы.) Для автобуса рановато.

Калоус выходит. Ремунда берет бутылку, из которой наливал Калоус, вынимает пробку, нюхает и, поколебавшись, отставляет в сторону. С улицы доносятся голоса Калоуса и Гупперта. Входит Калоус, он озабочен. Ремунда смотрит на него вопросительно.

Калоус. «Мерседес» пятьдесят девятого года.

Ремунда. Дипломатический?

Калоус. Нет, с заграничным номером.

Ремунда. Что-нибудь с машиной?

Калоус. Наверно. Он там возится с мотором, просит вызвать автомеханика.

Ремунда. Будет на пиво?

Калоус. Я не от всех беру.

Ремунда. Откуда он?

Калоус (заслышав шаги, прикладывает палец к губам, шепотом). От Аденауэра.

Входит человек с клетчатой сумкой. Лет пятидесяти, с проседью, в дорогом костюме. Старается быть незаметным, здоровается несколько смущенно, хочет казаться добродушным. Прежде чем остановиться у стойки, обходит весь ресторанчик, словно знакомясь с помещением. Приглядевшись, можно обнаружить в нем смесь любопытства, снисходительности и даже сентиментальности. Говорит на литературном чешском языке, но произношение сразу выдает немца, к тому же давно не говорившего по-чешски. Устало присаживается к стойке, берет пустую винную рюмку, рассматривает ее на свет — возможно, из педантизма, а возможно, потому, что он специалист по стеклу. Ремунда отходит к своему столику с видом человека, которого ничем не удивишь.

Гупперт. Пильзеньского, пожалуйста…

Калоус. Кружечку?

Гупперт. Нет, побольше.

Калоус (с минуту смотрит на него, потом откупоривает бутылку). Прошу.

Гупперт (осматривается, пьет). Это ваше?

Калоус. Вы о чем?

Гупперт. Ну, это… это заведение ваше?

Калоус. К сожалению, нет.

Гупперт. К сожалению!

Калоус. К сожалению — это так говорится.

Гупперт. А как — выгодно?

Калоус. Мне?

Гупперт. Нет, этому… хм, государству?

Калоус. Это заведение коммунальное.

Гупперт. Вы хотели сказать коммунистическое?

Калоус. Я хотел сказать коммунальное.

Ремунда (подсаживается к стойке). Стакан содовой, пожалуйста.

Гупперт (заметил репродуктор, разглядывает его с явным оживлением, включает, какое-то мгновение слушает: раздаются звуки бетховенской сонаты «Аппассионата». На лице Гупперта разочарование, словно его подвели, он ожидал массовых песен. Постучал по репродуктору). Это — амеба, одноклеточное, а?

Калоус. Трансляционная точка.

Гупперт. Трансляционная точка… А он (показывает на Калоуса) знает, что такое аппассионата? La passion — страсть, знает? Это когда сердце рыдает. Он когда-нибудь слышал — Бетховен?

Калоус. Приходилось.

Гупперт. Любовь, смерть. Да! Это не, как его… «Проданная невеста».

Калоус пристально глядит на него.

Гупперт. Passion! Кстати, можно здесь переночевать?

Калоус. Можно. Двенадцать крон.

Гупперт. А этих здесь нет… как их… клопов?

Калоус. Нет.

Ремунда (пристально смотрит Гупперту в лицо). Клопам у нас не нравится.

Гупперт (рассматривая Ремунду). Есть свободные номера?

Калоус. Все четыре.

Гупперт. А в каком самая располагающая кровать?

Калоус. Во втором.

Гупперт. Беру. (Обращаясь к Ремунде.) Не пожелает ли посетитель распить со мной бутылку вина?

Ремунда. Благодарю, я пью только содовую.

Гупперт. А почему прожилки на носу?

Ремунда. По наследству.

Гупперт. А, по наследству. (Показывает на Ремунду.) Сколько же ему лет?

Ремунда. Ему? (Показывает на себя.) Пятьдесят пять! Пятьдесят пять и один день.

Гупперт. Вчера — пятьдесят пять?

Ремунда кивает.

Гупперт. И все еще действует? В порядке?

Ремунда. Как придется.

Гупперт. Выход один — выпить, раз вчера исполнилось пятьдесят пять. Конечно, за мой счет. Терпеть не могу пить один. (Калоусу.) Какое у вас вино?

Калоус. Белое за тринадцать. И мавруд.

Гупперт. Мавруд? Это что такое?

Калоус. Попробуйте. (Наливает немного в рюмку.)

Гупперт (пробует и не допивает, отставляет рюмку, но с приветливым выражением на лице). Лучше я принесу свое. (Выразительно.) Мозель! (Уходит.)

Ремунда. Мозель!

Калоус. Амеба…

Ремунда. Позвони же в Бенешов.

Калоус (идет к телефону). Вряд ли там кого-нибудь еще застанешь…

Ремунда. Погоди, Калоус, не спеши… Пускай он побудет здесь, пока хватит этого мозеля.

Калоус (за сценой). Не ори! Ничего не слышно…

Ремунда (идет к Калоусу). Ты с кем там, со Стухлом? Дай я с ним столкуюсь. (Уходит.)

Сцена некоторое время пуста. Входит Гупперт с чемоданом и двумя бутылками вина. За ним — Яна. Ей лет семнадцать, почти детская изящная головка, но хорошо развитая фигура. Одета по последней моде, через руку — дождевой плащ из ослепительно яркого силона. Оглядывается и откровенно зевает. Гупперт зевает тоже, но чрезвычайно благовоспитанно.

Гупперт. Долго вчера гуляла?

Яна не отвечает.

Гупперт. Что же делала?

Яна. Читала, с вашего разрешения!

Гупперт. Любовный роман, конечно… Либесроман?

Яна. Франсуазу Саган.

Гупперт. Яна все еще верит в любовь, да?

Яна. Ну и что же?

Гупперт. В дружбу между мужчиной и женщиной?

Яна. Ну ладно, ладно!

Гупперт (шепотом). Яна, прошу вас подняться наверх, комната номер два. Я дождусь автомеханика и зайду за Яной. (Снимает ключ и передает его Яне.)

Яна. Опять дома влетит!

Гупперт. Вам влетит? Сильно?

Яна. Достаточно.

Гупперт. Вы любите, когда влетает?

Яна. Какой вы добрый…

Гупперт. Шла бы наверх, Яна. Авария есть авария. Vis major.

Яна. Что это значит?

Гупперт. Vis major?

Яна. Да.

Гупперт. Высшая сила. Судьба.

Яна. У нас дома в это не верят.

Гупперт. Напрасно! Судьба существует. Почему Яна очутилась здесь? Какими судьбами? Ага?!

Яна. При чем здесь судьба? Просто мой характер.

Гупперт. А характер — не судьба? Шла бы наверх, Яна.

Яна крадется по лестнице. Вдруг оборачивается и тихонько прыскает в ладонь. Потом машет Гупперту. Сверху он ей кажется совсем крохотным.

Яна (напевает). Чао-чао, бамбино…

Гупперт ставит на стол две бутылки мозеля, потом переставляет их, с удовольствием выравнивает, словно солдат в строю. Затем идет к стойке и смотрит на свое отражение в ее блестящей поверхности. Неторопливо обходит помещение, останавливается перед афишей фильма «Мы — вундеркинды». Раскрывает «Земледельческую газету».

Гупперт (читает вслух). «Почему удой коров в Хрудиме оказался выше прошлогоднего? Из-за увеличения количества кормов!» (Поднимает палец.) О!

Ремунда и Калоус возвращаются, Гупперт садится к столу.

Ремунда. Ну, мы дозвонились. Механик вот-вот прибудет.

Гупперт. Что значит «вот-вот»? Я хочу, чтоб он был с минуты на минуту.

Ремунда. Вот-вот и значит с минуты на минуту.

Гупперт. Да-да, вспомнил… А я никак не мог найти бутылок в темноте… Даже подумал, не выпил ли я все. Вот они.

Калоус. Ключ вы взяли?

Гупперт (не сразу). Да, от второго.

Калоус. Вы сегодня же уезжаете?

Гупперт. Как только наладят машину.

Калоус. И не жалко тратиться на комнату?

Гупперт. Чего жалеть… Выпью, вздремну. Чего тут жалеть. Вчера я поздно гулял! До трех часов отплясывал. Чача! Лед у вас есть, пан кельнер?

Калоус. Льда хватит. (Ставит рюмку, уходит.)

Гупперт. Три рюмки, пожалуйста. (Подходит к столу, открывает чемоданчик, по списку выбирает магнитофонную ленту, потом ставит ее, раздается попурри из джазовых мелодий. Затем разглядывает на свет рюмку. Очевидно, он действительно знаток стекла.)

Ремунда (осматривает магнитофон, читает название фирмы). Грундиг.

Калоус (Рамунде). Понимаешь, старик, этот Грундиг, который делает теперь такие штуки, это ведь наш немец, судетский. Я видел, знаешь, какой приемник? Вот такой малюсенький (показывает спичечную коробку), а ловит восемнадцать станций. И днем. Японский.

Ремунда (подошел к Гупперту и обращается к нему). А вы, наверно, из наших мест, раз так хорошо знаете чешский?

Гупперт. Из Яблонца. Гупперты всегда жили в Яблонце. Я Гупперт. Вальтер.

Ремунда. А я Ремунда. Алоис. А вот он — Калоус Эмиль.

Калоус несет три рюмки, при слове «Гупперт» приостанавливается, ставит рюмки на стол, стараясь не глядеть на Гупперта.

Гупперт. Пусть Калоус Эмиль всем разольет… Все равно дождь.

Ремунда. В последнее время много дождей, господин Грундиг.

Гупперт. Мне было бы лестно носить такую фамилию.

Ремунда. Ах да, виноват… Но что вы скажете о такой погоде?

Гупперт. Что сказать? Погода когда какая. Сегодня одна, завтра другая.

Ремунда. Я имею в виду, пан Гупперт, что пора кончать с атомной бомбой. Кто за войну, того за решетку. Тогда и наступит отличная погода.

Гупперт (не отвечает. После паузы). Пан кельнер, каждому по кусочку льда.

Калоус наливает вино, но так неловко ставит бутылку обратно, что она опрокидывается. Он пытается ее поймать, но не успевает. Бутылка падает и разбивается. Калоус наклоняется и собирает стекло. Затем поднимается, весь багровый, и извиняется больше жестами, чем словами.

Гупперт. Жаль! Доброе вино! Впрочем, почему жаль! Осколки — к счастью!

Ремунда. И в Германии?

Гупперт. Повсюду осколки к счастью.

Ремунда. Не понимаю, почему это счастье, если что-нибудь разбивают?

Гупперт. Для меня — счастье. Поговорку выдумали те, кто делает стекло, чтобы его больше покупали.

Ремунда. Так вы делаете стекло, господин Грундиг?

Гупперт. Гупперт, с вашего разрешения. Нет, только продаю.

Ремунда. Но не в Чехословакии.

Гупперт. Нет. Но иногда приходится говорить заказчикам, что немецкое стекло — это чешское стекло. Хотя какое же оно чешское, между нами говоря, господа, это немецкое стекло.

Ремунда. Интересно.

Гупперт. А знаете, Ремунда, вы мне нравитесь.

Ремунда. Да ну? А где ваша фабрика, господин Грундиг?

Гупперт. Гупперт, с вашего разрешения. Фабрики в данный момент нет. Была. В Яблонце. Моего покойного отца. Тоже Вальтер Гупперт. Старший. Вам не приходилось слышать о фирме «Гупперт и сын»? Так сын — это я.

Ремунда. Значит, за это и выпьем?

Гупперт. Вы мне очень симпатичны, Ремунда. И я вам симпатичен?

Ремунда. Нет.

Гупперт (смешавшись). Такая откровенность мне нравится… очень…

Ремунда не отвечает.

Гупперт. Я вам, значит… не нравлюсь?

Ремунда молча пьет.

Гупперт. Ну, а мозель, по крайней мере, нравится?

Ремунда. Ничего.

Гупперт, Что ж, тогда выпьем за эти горы, господа! За эти дивные, зеленые горы! Иза аромат смолы. И за этот свежий воздух… Почему вы на меня так смотрите, Ремунда?

Ремунда. Давно не приходилось видеть живого фабриканта, господин Грундиг. Все только бывшие. Те еще встречаются.

Гупперт. Еще встречаются? Тощие?

Калоус (наконец решившись). Простите, господин Гупперт, я хотел спросить, у вас нет брата?

Гупперт. Увы, я был единственным в семье. К сожалению! Нехорошо, когда ребенок один. Правда, наследник должен быть единственным.

Ремунда. А мне всю жизнь не везло. Я никогда ничего в наследство не получал. А может, еще не поздно, и меня тоже ждет наследство? Кто ваши наследники, господин Гупперт?

Гупперт. У меня четверо детей. Лесенкой (показывает).

Ремунда. Порядочно. И все мальчики?

Гупперт. Только трое. Увы. А у Ремунды сколько?

Ремунда. Я остался холостяком.

Гупперт. И с этим имеет смысл поздравить.

Ремунда. Калоус вот мог бы быть моим сыном, я за его матерью ухаживал. Он и будет моим наследником. Калоус, хочешь быть наследником? Все получишь: одеяло, трубку, картинку с видом на каменоломню…

Гупперт. Чем же Ремунда занимается?

Ремунда. Бью камень. А иногда сторожу.

Гупперт. Камень сторожите? Разве у вас воруют камень?

Ремунда. Не говорите. Особенно крупные глыбы.

Гупперт. А заработок… ничего?

Ремунда. Хватает.

Гупперт. Это Ремунда просто так говорит, для меня, иностранца, а?

Ремунда. Ага! (Гупперт опять разливает вино.) Вот это хорошо, господин Грундиг. Такого еще не было, чтоб фабрикант меня потчевал. Итак, за ваших наследников, господин фабрикант!.. А ты чего нос повесил, Калоус? Мозель не нравится? Это тебя мавруд испортил.

Калоус. Помолчи…

Ремунда. О чем задумался? (Калоус отходит.) Итак, будем здоровы, господин Грундиг!

Гупперт. Гупперт. Что это за мавруд такой? Из Албании? Хотите рому?

Ремунда. Вино я пью только по принуждению. А вот ваш мозель был хорош.

Гупперт. Хоть и хорош, а был. Потому и был, что хорош.

Ремунда. А вы совсем не расчетливы, господин Гупперт.

Гупперт. Отец был расчетлив. Я — нет. Понял, что это ни к чему. Вы думаете, у меня в машине есть еще мозель? Нет. В самом деле нет.

Ремунда. Значит, ром?

Гупперт. Вам ром, мне кофе.

Ремунда. Калоус, бутылку рому, господину Грундигу — кофейку.

Калоус возится у стойки, даже не обернулся.

Гупперт. Было бы его собственное, он бы сразу услышал. (Калоус выходит из помещения, Гупперт стучит себе по лбу.) Он — не «того»?

Ремунда. Есть немного. Да я ведь тоже «того»… А вы?

Гупперт (совершенно серьезно). Я — «того»! Еще бы!

Ремунда. Все теперь чуть-чуть «того»… вы не находите?

Гупперт. Нормальные люди меня не интересуют. Будь я нормальным, я считал бы себя несчастным. Покойный отец был нормальный. Все вперед рассчитывал. Лет на сто пятьдесят! (Хохочет.) Просто другой тип сумасшедшего… А? И все-таки этот Калоус тронутый. Психиш…

Ремунда. Заносит его…

Гупперт. Война? Бомбы?

Ремунда. Концлагерь.

Гупперт. Ай-ай! О-о-о! Да, да! (Взглянул на часы.) И давно его Ремунда знает? А все-таки, может, он и есть его папаша? (Показывает на Ремунду.)

Ремунда. До чего вы проницательны, господин Грундиг!

Гупперт. Как-никак Ремунда ухаживал за его мама. (Незамеченным входит Калоус.) Может, этот Калоус и раньше был такой… слабоумный? Еще ребенком?

Ремунда (резко). С чего вы взяли?

Гупперт. Скажу, Ремунда. Ничего обидного тут нет. Пять лет назад я бы не сказал, а сейчас скажу. Концлагерь, если угодно знать, вовсе не вреден для нервной системы. Доказано! Скажу больше. Для сильного индивидуума лагерь был санаторием… нельзя сказать идеальным, этого нельзя сказать. Но подходящим, общедоступным. Сильный характер там закалялся. Даже иные слабые и те крепли. Что вы на меня так смотрите?

Ремунда (как бы безразлично). Это что — новая теория?

Гупперт. Старая. Заново обоснованная. Экспериментально. Единодушное заключение знатоков.

Ремунда (встает, идет за бутылкой рома, наливает в рюмки из-под мозеля. Замечает Калоуса.) Ты?..

Калоус. Я…

Ремунда. Давно?

Калоус. Пей, пей! Не теряй времени.

Гупперт. Не хочу рома, хочу спать.

Ремунда. Уже спать?

Гупперт. Я рано ложусь. Получите.

Ремунда. Господин Грундиг, за ваших сыновей!

Гупперт. Правильно. Тогда и за дочку.

Ремунда. За дочку отдельно. Хорошенькая?

Гупперт. Красавица! Волосы светлые, глаза черные. Лизелот! Сладкая Лизелот! (Каждый выпивает свою рюмку.) Ремунда, наверно, думает, что я барин… А я хожу в трактир похуже этого. И девочки там — не то чтобы совсем обычные. Рубенс! Видел Рубенса? (Показывает.) Все как одна. А трактирщик — тот вообще лучше всех. Мой бывший рехнунгсунтерофицир. Чудовищный идиот! Правда, другого типа… Шут. Не из меланхоликов. Печальный дурак — это тоска… как женщина с высшим образованием… (Смеется собственной остроте.)

Ремунда. А вы были на фронте?

Гупперт. Так и не попал. Ага, я сказал — мой рехнунгсунтерофицир. Хороший слух у Ремунды!

Ремунда. Где же вы были?

Гупперт. Не все ли равно, Ремунда, где… Тут, там, еще где-нибудь… Да ведь это же когда было.

Ремунда молчит.

Гупперт. Что было — было, Ремунда. Где же автомеханик? За Лизелот мы с вами так и не выпили. (Ремунда наливает, оба пьют.) Нет, не могу я так сидеть и пить. Ремунда не разбирается в моторах?

Ремунда. В моторах не разбираюсь. Вот если понадобится камень на могилу, я с удовольствием. В камнях я разбираюсь.

Гупперт. Благодарствую. Склеп у меня имеется. Семейный. В Яблонце… Я сейчас оттуда, заплатил за сохранность. Твердой валютой, (Смеется.) Неважно. Важно — склеп останется. Семейный.

Ремунда (запевает). Унтер дер Латерне…

Гупперт. Как хорошо там, Ремунда. Кругом покой, тишина. Божественно… Деревья, пчелы. И старинные немецкие надписи на могильных плитах. Как были они там испокон веку, так и пребудут вечно. У деток свое маленькое кладбище… такие хорошенькие могилки… Мило… (Опирается на бутылку.)

Ремунда (поет). О, mein Papa, das war ein wunderbarer Klaun… (Вышибает локтем бутылку у Гупперта.)

Гупперт. О! Ремунда злой, когда выпьет? А я еще злей. Да что для меня эти рюмки! Я всю войну пил, Ремунда. Для храбрости. И свое уже выпил. Ну, все! Я пошел! Сервус, Ремунда, привет!

Ремунда. Скоро вернетесь?

Гупперт (склонившись над Ремундой и вглядываясь в него пьяными глазами). Вы мне страшно симпатичны, Ремунда. Любите драться, а?

Неровным шагом Гупперт направляется к выходу, идет медленно, покачиваясь, но бодрится. Калоус поворачивается, и оба какое-то мгновение смотрят друг на друга. На лице у Гупперта такое выражение, словно он безмерно удивлен тем, что люди, подобные Калоусу, все еще существуют на свете. Калоус отвернулся. Гупперт подходит к дверям, продолжая напевать.

Гупперт (поет на мотив из «Веселой вдовы»). Коммуналь, коммуналь, коммуналь… (Выходит.)

Калоус (подходит к Ремунде, неожиданно резко). На брудершафт еще не пили? (Ремунда молчит.) Кто тебе поднесет — тому ты друг?

Ремунда. Послушай, Калоус…

Калоус. Не хочу слушать!

Ремунда. Почему ты его спросил о брате?

Калоус молчит.

Ремунда. Держись, чтобы всякий болван над тобой не потешался. (Смотрит в сторону двери.) Он там за дверью не подслушивает? Калоус (про себя). Комедия!

Входит худенький подросток, цыган Ружичка Сервац.

Цыган. Добрый вечер.

Калоус. Чего тебе? Сигарет? Пива?

Цыган. Кружку пива, пожалуйста.

Ремунда. Это не ты ли случайно король?

Цыган. Нет. Я Ружичка Сервац.

Пока Калоус наливает пиво, возвращается Гупперт. Не замечая мальчика, закладывает новую ленту в магнитофон. При звуках джаза у подростка загораются глаза; он медленно, как зачарованный, приближается к магнитофону. Несмело озирается и, видя, что никто не обращает на него внимания, подходит ближе, осмелев, начинает подпевать и хлопать в ладоши. Гупперт, заметив мальчика, разглядывает его с любопытством и брезгливостью. Вдруг его лицо расплывается в улыбке, и он жестом поощряет мальчика, чтобы тот не стеснялся.

Гупперт. О, тоже своего года passion. (Медленно надвигается на мальчика, останавливается, широко расставив ноги, с удовольствием наблюдает, как мальчик весь сжимается под его взглядом. Внезапно Гупперт тычет расставленными пальцами мальчику в глаза и вскрикивает.) У-у! (Грубо хохочет над испугом подростка. Затем протягивает руку и говорит.) На, погадай!

Цыган. Не гадаю.

Гупперт. Пять крон дам.

Цыган. Не гадаю.

Ремунда. Сервац, не отказывайся. Расскажи господину будущее, потом прошлое. Пять крон получишь.

Гупперт (весело). Прошлое я сам знаю, (Опять протягивает Ружичке руку.) Что видишь?

Цыган. Руку белую, холеную… (Калоусу.) Получите за пиво. (Платит.)

Гупперт. У нас теперь цыгане моторизованные. Лошадей не крадут. Крадут машины.

Цыган (Калоусу и Ремунде). Наздар! (Насмешливо кланяется Гупперту.)

Ремунда. Заходи, Сервац…

Скрипит закрывающаяся дверь. Калоус идет за стойку. Гупперт закладывает в магнитофон новую ленту. Слышен немецкий язык — детские голоса. Сначала стихотворение.

Es war einmal ein Mann, der hatte einen Schwamm. Der Schwamm war ihm zu nass, da ging er auf die Gass. Die Gass' war ihm zu kalt, da ging er in den Wald. Der Wald war ihm zu grun, da ging er nach Berlin.[1]

Затем следует поздравление:

Lieber Papa! Zu deinem funfzigsten Geburtstag wünschen wir dir viel, viel Gluck und viel, viel Freude. Sei gesund und heiter und bleibe mit uns recht, recht lange.[2]

Ремунда (снимая ленту). Что это?

Гупперт. Лизелот. Захотелось услышать ее голосок. Для настроения.

Ремунда. Что же она сказала?

Гупперт. Чтоб я долго жил. И был здоров. И не расставался с ними. Чему ее научили, то и сказала.

Ремунда. Калоус, ты, кажется, собирался что-то спросить у господина Гупперта?

Калоус. Я?

Ремунда. Он сказал, что знал вас.

Калоус. Нет, нет.

Ремунда. А похожих на него знал?

Калоус. Похожих — знал…

Ремунда. И все были похожи? Чем же они были похожи? Говори, не робей.

Калоус. Если тебе очень хочется знать, скажу: они были похожи тем, что каждый из них думал, будто он ни на кого не похож. Этим они и были друг на друга похожи. Все.

Ремунда. Как это понимать?

Калоус. Просто считали, что они лучшие из людей. А все прочие не люди — аушус, брак. Аушус — это было их слово. Неожиданно люди улыбались снисходительно. Давали понять: «Нам ничего не стоит втоптать тебя в землю, но почему-то не хочется, нет настроения». И заглядывали в глаза, читали мысли. А стоило им заметить, что их великодушие не оценено, — впадали в гнев. В благородный! «Ах так! Мы с тобой по-хорошему, а ты нас не любишь? Ну, погоди!» И тогда они нас топтали.

Гупперт (после долгого молчания). Я пошел спать.

Калоус. Пожалуйста, ваш паспорт. Для прописки.

Гупперт. Это обязательно?

Калоус. Инструкция.

Гупперт. Инструкция есть инструкция. (Протягивает Калоусу паспорт, поднимается.) Неуютно в вашем обществе, господа, неуютно.

Калоус. Старик, у тебя нет порошка? Голова болит.

Гупперт. И часто… болит? Прошу вас. (Протягивает ему таблетки.) Идеальное средство. Минута — и вы в форме! (Рука Гупперта повисает в воздухе, и он с улыбкой глотает таблетку.)И у меня болит голова! (Снова протягивает Калоусу таблетки, тот берет одну.) Тоже со времен войны.

Ремунда. Может, еще посидите минутку, господин Грундиг?

Гупперт. Нет, спать хочу. (Колеблется, бросает быстрый взгляд на Калоуса и шумно садится.) А ведь Ремунда знает, что я его послушаюсь. Сначала было скучно, а сейчас ничего, весело. И дешево. (Пауза. Калоусу.) Вы там… всю войну?

Калоус. Почти.

Гупперт. За что?

Калоус. До сих пор не знаю.

Гупперт. Ну, что-то вам все-таки сказали?

Калоус. Что-то сказали.

Гупперт. Что-нибудь вы все-таки натворили. Что было на суде?

Калоус. Суда не было.

Гупперт. Как?

Калоус машет рукой и не отвечает.

Ремунда. Между прочим, господин Грундиг, ему было пятнадцать, когда вы его забрали.

Гупперт. Как это понимать — мы?

Ремунда. Эмиль, сколько ты весил, когда тебя выпустили?

Калоус. Двадцать девять кило.

Ремунда. А сколько тебе было?

Калоус. Семнадцать.

Гупперт. Хотите меня разжалобить, да?

Калоус. Не задерживай господина, старик. Господин собрался спать.

Гупперт (примирительно). Не надо, Ремунда. Какой смысл!.. Я вас понимаю. Я сам психолог. Хороший психолог. Сейчас он начнет рассказывать про газовые камеры, и как из людей делали мыло, и как у Ильзы Кох был абажур из кожи одного еврея. Надеюсь, хоть о евреях говорить не будете. И о поляках тоже… И как делали селекцион, и как матери шли на смерть с детьми… Послушайте, если вам это нравится… я такое расскажу, что вы оба плакать будете. Вот такие слезы у вас посыпятся из глаз, Ремунда, как горох, а этот меланхолик (указывает на Калоуса) обделается. Пардон. Да вам и не снилось то, что я видел наяву. В тридцать лет я поседел, а потом эти белые волосы выпали. И я стал все понимать.

Ремунда. Не понимаю.

Гупперт. И не поймете. (Продолжает мягким, почти нежным голосом.) Чтоб это понять, надо быть немцем. Как бы вам это объяснить попроще? Когда я был еще ребенком, ходил к нам один еврей, горбатый и косой. Он говорил: «Живи и давай жить другим». Отца моего эта философия выводила из себя. «Он должен жить только потому, что я живу? Какая же это, к черту, справедливость? С какой стати красивый, стройный человек должен смотреть на горбуна?»

Ремунда. А ваш папа был стройным?

Гупперт. Мой папа? Нет, он не был стройным. Напротив, он был обрюзгший. Ремунда знает, что такое обрюзгший? (Ремунда отрицательно качает головой.) Отец специально ездил на такой курорт, где толстые платят только за то, чтоб им не давали есть. Отощав за собственный счет, отец возвращался домой и снова принимался толстеть. (Смотрит на Калоуса.) Отец мой не был тощим! Видный был мужчина! И умер в пятьдесят! А тот еврей до семидесяти пяти пугал людей своим горбом. Разве это порядок? Природа имеет еще тьму недостатков. И нельзя позволить ей распоряжаться по-своему. А впрочем, способен победить лишь тот, кто способен! У Ремунды есть сад?

Ремунда (озадаченно). Сад? Нет.

Гупперт. А у меня есть. Я развожу овощи, жена — розы. У нас овощи дешевые. Мы в саду работаем просто так, из спортивного интереса. Мне, например, нравится помидоры разводить. Уже из-за одного названия. Знает Ремунда, как по-немецки помидор? Paradiesapfel — райское яблоко! Да… Здоровый томат созревает только на здоровом, сильном побеге. Тогда он вырастает большим и сочным. Но, чтобы сильный побег был в самом деле сильным, все слабые нужно вырвать и выбросить на помойку. Знаете, мы, немцы, допустили много ошибок и были наказаны, жестоко наказаны. Но прошло пятнадцать лет и… сильный побег — снова сильный. Трибуналы выносили свои приговоры, а жизнь — свои. Взгляните на вещи реально, господа. Кому сейчас в Европе живется лучше всех? Я вас приглашаю, на мой счет! Приезжайте, увидите!

Ремунда. Калоус, что с тобой?

Калоус. Ничего.

Ремунда. Э-э, Эмиль, да ты тоже, оказывается, слабый побег.

Гупперт. Скучно, господа.

Калоус (слабым, изменившимся голосом). Брось, старик. Видишь, господину скучно.

Ремунда. Эмиль, возьми себя в руки!

Калоус (настойчиво и отчаянно. Говорит, словно обращаясь к самому себе). Вздор все это. Сплошная комедия! (Отсутствующе.) Не угодно супчику? Биточков? Бифштексов с кровью? А может, ракетный снарядик с начиночкой? А? Гробиков на складе хватит и мраморных ангелочков тоже. Угодно? Алоис, сторожи свой камень, пригодится на большую могилу… Тьма неизвестных солдат!.. Прикажете подать счетик?..

Гупперт. У меня был однокашник. Вот он так же — разговор идет о девочках, а он ни с того ни с сего спрашивает: «Что такое экстенсивная кривая?» Я и говорю ему однажды: «Извини меня, Карл…»

Ремунда. А как сейчас идет стекло?

Гупперт (удивленно). Стекло? Хорошо! Отлично! Фабрики работают полным ходом, в три смены. Мы никогда не упускаем случая. Вы — да! На это вы, чехи, мастера. На то вы чехи, чтоб упускать шансы. Плохо торгуете, господа!

Ремунда. А война будет?

Гупперт (добродушно). Кого Ремунда спрашивает? Человека с улицы? (Продолжает развивать прерванную мысль.) Шансы. Шансы есть у каждого! Шансы, Ремунда, нужно схватить, как быка за рога. И держать! И держать! (Сжимает руки в кулаки. Неожиданно продолжает другим тоном, вновь примирительно.) Я, Ремунда, живу вовсю. Когда война — воюю, когда мир — торгую…

Ремунда. Вовсю.

Гупперт. Еду на машине, так уж еду. И выпью, и поем… И в ванне долго валяюсь, и зарядку делаю… А есть время для любви, тоже займусь. Но мало времени, мало.

Ремунда. А… дальше?

Гупперт. Дальше? Дальше ничего!

Ремунда (дерзко). Значит, стекло идет хорошо?

Калоус, сильно возбужденный, уходит за стойку. Гупперт лениво глядит на часы, хлопает Ремунду по плечу, подходит следом за Калоусом к стойке.

Гупперт. Иду спать. Пан кельнер принесет наверх две порции пражской ветчины, два крепких кофе — один со сливками. Нет? Тогда с молоком, только чтобы было свежее! (Протягивает деньги.) Счет утром, а это вам пока — за услуги.

Калоус (срывающимся голосом). Ах ты шут гороховый! Свинья фашистская! Мне — чаевые! Ты — мне!.. Пусть он уходит! Пусть уходит! Проваливай отсюда!

Гупперт. О! О-о-о! Чтоб в Европе, да такое… (Пятится к выходу.)

Калоус, выхватив из ящика револьвер, стреляет — раз, другой, третий.

Ремунда. Эмиль! Эмиль!

Гупперт, толкнув своим телом дверь, вываливается за порог — дверь за ним захлопывается.

Акт второй

Второй акт начинается с того момента, когда кончился первый. Пораженные случившимся, стоят в молчании Ремунда и Калоус. Внезапно слышатся шаги. Кто-то медленно, осторожно спускается по лестнице. Два шага — и тишина, снова два шага — опять остановка. Калоус и Ремунда замерли, прислушиваются. Ремунда забирает у Калоуса револьвер, хочет его спрятать. Появляется Яна — одетая как в первом акте, но без плаща, немного растрепана, по-видимому, лежала. Мужчины смотрят на нее, как на привидение. Увидев в руке Ремунды револьвер, Яна вытаращила глаза, в ужасе трясет головой, словно говоря: «Нет, не может быть!» Тяжело опускается на первый попавшийся стул, взволнованно дышит.

Ремунда. Откуда вы? (Яна молчит.) Фрейлейн понимает по-чешски? (Яна качает головой — нет.) Совсем не понимает? (Яна снова отрицательно качает головой.) А по-немецки? Абер вир дойч нихт филь. Hyp айн биссель. (Яна молчит.) Вы — «мерседес»?

Яна. Нет. Яна.

Ремунда. Ах так! Яна… Что вы здесь делаете?

Яна. Была наверху…

Ремунда. Наверху? Где наверху?.. Калоус, посмотри, что там на улице?

Калоус. Никуда я не пойду.

Ремунда. Говорят тебе, иди! Живо!

Калоус опускается на стул, закрывает ладонями лицо, Ремунда подходит к нему, слегка трясет его за плечи.

Калоус. Ежиш Мария, Ремунда, что случилось? Что тут произошло?

Ремунда. Беги скорей!

Калоус испуганно смотрит на Ремунду, медленно подходит к стойке, вынимает из ящика большой фонарь, выходит на улицу.

Ремунда. Боитесь?

Яна. Я? (Через силу.) Нет.

Ремунда (кладет револьвер в средний ящик стойки). Вы… с ним?

(Кивает головой в сторону улицы, где стоит «мерседес». Яна не отвечает, Ремунда несколько повышает голос.) Так как же? С ним или не с ним?

Яна (тихо). Не с ним…

Ремунда. Но приехали с ним?

Яна (отрицательно качает головой, но при этом говорит). С ним. (Испуганно.) Вы его убили, да?

Ремунда. И он повел вас наверх? В номер? (Яна расплакалась. Всхлипывает как-то по-детски и чуть-чуть притворно.) Брось, это на меня не действует… Годы не те.

Яна (решительно вытирает слезы тыльной стороной ладони, говорит почти дерзко). Разговариваете со мной, будто вы из полиции, а сами…

Ремунда. Ну-ну, договаривайте. Что сами?

Яна. Не скажу.

Ремунда. Не бойтесь.

Яна. Убийца!

Ремунда. А вы кто?

Яна (детским голоском). Я еще, дедушка, в школу хожу.

Ремунда. В школу? Чему же тебя там учат?

Яна. Чешский у нас, русский, история, география, физика, химия… Дальше перечислять?

Ремунда. Предметов многовато. А немецкий?

Яна. По немецкому я беру частные уроки.

Ремунда. По немецкому частные? Тогда скажи, девушка, как будет по-немецки шлюха?

Яна (с обидой). Красиво выражаетесь!

Слышен шум машины, идущей в гору.

Калоус (в дверях). Нигде никого.

Ремунда. Как так, никого?

Калоус. Нигде никого.

Ремунда (вздохнув). Наверняка в милицию побежал.

Яна. Напрасно стараетесь. Все равно вас обоих посадят. (Калоус молчит.) Нет у вас порошка?

Калоус. Нет. Воды, может быть? (Подходит к стойке, Яна бросается к дверям.)

Ремунда (бежит за ней). Отсюда — ни шагу!

Через минуту Ремунда возвращается с запыхавшейся Яной. Калоус стоит с полным стаканом в руках. Яна подбегает к нему, почти вырывает у него стакан, залпом выпивает, передохнув, садится на стул у столика возле стойки — руки на столе, голова на руках. Ремунда с Калоусом попеременно смотрят то на нее, то друг на друга.

Яна. Ну, давайте!

Ремунда. Что… давайте?

Яна. Стреляйте. Сколько ждать? Надоело. (Длительное молчание. Яна начинает потихоньку насвистывать песенку, которую перед тем заводил Гупперт. Вдруг говорит.) А вы меня боитесь отпустить. Отпустили бы, да боитесь. Боитесь, я вас выдам. Конечно выдам! Если захочу. А может, и не выдам. Если захочу…

Ремунда молча смотрит на нее.

Яна. А я думала — больше такого уже не бывает… Тихих заезжих гостиниц, где убивают.

Ремунда продолжает смотреть на нее.

Яна. Но я… я умею молчать.

Ремунда. Вижу…

Яна. А вы бы мне этот магнитофон не дали?

Ремунда Сколько тебе лет?

Яна. Семнадцать… стукнуло.

Ремунда. Завтра тебе в школу?

Яна. Завтра воскресенье.

Ремунда. А в понедельник?

Яна. Тоже вряд ли.

Ремунда. Папа записочку в школу напишет, да?

Яна. Мне в милиции записочку напишут… (Ремунда покачал головой.) И еще выгородят. А вот вас — едва ли. Ох и плохи же ваши дела!

Калоус. Старик, через двадцать минут прибудет автобус, а с ним мама.

Ремунда (смотрит на часы). Через семнадцать. (Выходит.)

Яна (быстрым движением закидывает ногу на ногу, одна туфля сползает на пол. Яна достает сигарету, ищет спички. Калоус по привычке услужливо зажигает спичку. Яна начинает петь). Que sera, sera… Официант, есть у вас зеркальный карп? И французский салат?

Калоус (с изумлением). Нет.

Яна. А откуда у вас такие глаза?

Калоус. Какие?

Яна. Добрые. Послушайте, отпустите меня. Я как-нибудь доберусь до Праги. И никому ни слова. А магнитофон себе оставьте. Понимаете, никто не знает…

Калоус. Чего?

Яна… что я с ним поехала. А теперь я попала в историю с убийством, будут меня таскать на допросы и по судам… из школы выгонят. А мне испытания на аттестат зрелости сдавать. Ну что вам за польза от этого?.. Вам ведь все равно конец. Обоим. Ничего не попишешь.

Калоус. А ты это как делаешь? За тряпки?

Яна. Что вы хотите сказать?

Калоус. То самое.

Яна. Вы думаете, что я… как вы смеете!

Калоус. Смею…

Яна. Значит, я… за тряпки, за деньги?

Калоус. А нет?

Яна. Ну, знаете, пан… заведующий. Сразу видно, разбираетесь в женщинах. Это у вас из книг? Да?

Калоус. А зачем же тогда… зачем поехала с ним?

Яна. Захотелось.

Калоус. Захотелось?

Яна. Чего вы так странно смотрите? Большой вырез? Нравится?

Калоус. Сколько, говоришь, тебе? Семнадцать?

Яна. А что, я испорченная, да?

Калоус. Дура ты!

Яна. Сэр, вы, случайно, не получали образование в Оксфорде?

Калоус. Гусыня!

Яна. Если хотите знать, я с ним из-за «мерседеса» поехала. Вы пробовали мчаться со скоростью сто тридцать километров? Ага, не пробовали!

Калоус. Не нуждаюсь.

Яна. А я — да! Мой стиль. Повороты — сто километров.

Калоус. Наслаждаешься! И все? И больше ничего не нужно?

Яна. Проповедь! Только я их уже не слушаю. Из принципа. Чего только всякий не наговорит, а сам… И ненавижу скуку!

Калоус. А я люблю.

Яна. Оно и видно.

Калоус. Что?

Яна. Скуку. Жуткую! Сидит в своей дыре, в тихой заводи… И еще толковать будет… в чем смысл жизни.

Возвращается Ремунда.

Калоус. А там вы остались бы до утра? (Показывает наверх.)

Яна. Нет, я должна быть в десять дома. Отец…

Калоус. А до десяти — все можно?

Яна. Все.

Ремунда. Через десять минут придет автобус.

Калоус. Пойду согрею сосиски. (Уходит.)

Ремунда (пожимает плечами). Сосиски… (Подсел к Яне, молча разглядывает ее.) Только не называй меня дедушкой, какой я тебе дедушка!

Яна. А я не называла.

Ремунда. Называла.

Яна молчит.

Ремунда. Где ты познакомилась… с этим?

Яна. Вчера, в Праге после обеда, на просмотре моделей.

Ремунда. На просмотре моделей?

Яна. Ну да.

Ремунда. А что такое просмотр моделей?

Яна. Вы никогда не видели мод, даже по телевизору?

Ремунда. Нет… А у вас дома есть телевизор?

Яна. Давно, дедушка.

Ремунда. А твой отец… где работает?

Яна. Он директор школы.

Ремунда. Ага. Ты его любишь?

Яна. Нет. Он такой слабохарактерный.

Ремунда. Слабохарактерный? Не попадало от него как следует?

Яна. Ну, это-то да! Попадало, еще как… Все следит: когда приду, с кем бываю, письма мои читает и все приговаривает: «Ах, дитя мое, что из тебя выйдет!» (Помолчав.) А мне бы хотелось, чтобы папе можно было все рассказать. Все, все, понимаете? А у него… радикулит. Знаете, дедушка, что это такое?

Ремунда. Радикулит? Нет.

Яна. Но что такое показ мод — вам понятно?

Ремунда отрицательно качает головой.

Яна. Тогда я покажу вам, дедушка.

Ремунда. Ну, покажи. Только с чувством, как полагается.

Яна (включает магнитофон, слышится джаз, как в первом акте). Это, дедушка, такой большой зал, в зале стоят столики и удобные кресла. А где-то сверху, где кафе, играет музыка — вроде этой, только похуже. И из кафе, сверху, ведет большая лестница — полукругом, как с неба. В креслах сидят дамы и распивают кофе. На кофе у них еще хватает, а на моды — нет. Все смотрят в небо. Одна сидит вот так… (Изображает все, о чем рассказывает). Ей лет за пятьдесят — она во какая… бочка. А другая сидит — вот так, тощая, как жердь. Томная, вылитый Гамлет: «Быть или не быть…» Все, значит, смотрят в небо, а оттуда спускается ангел — я ее случайно знаю, несчастная девчонка. У каждого столика она останавливается — все на ней шуршит и переливается, — улыбнется, поклонится…

Ремунда. Ну, а дальше что?

Яна. Потом уходит.

Ремунда. А потом?

Яна. Потом приходит другая, за ней третья, потом снова вторая или первая, но каждый раз в другом платье… Дедушка, а вы вообще умеете танцевать?

Ремунда. Дедушка — и вдруг танцевать!

Яна. Умеете, умеете! И тот умел, тот, «мерседес». Подошел к столику и говорит: «Разрешите пригласить?» Мама глазами: «Посмей только!» А я взяла и пошла, нарочно! Когда мне запрещают, я всегда нарочно делаю… А он так самодовольно танцевал — терпеть не могу. Я ему на ноги стала наступать, а он все только: «Извините, пардон». Потом вдруг спрашивает: «Вы когда-нибудь катались на машине со скоростью сто пятьдесят?» А я: «Наивный вы человек!» А он опять: «Не слишком ли у вас строгая мама?» Ну, я и поехала с ним — сто пятьдесят выжимать.

Джаз кончился. Яна ставит новую ленту, слышны детские голоса, прежняя песенка:

Es war einmal ein Mann, der hatte einen Schwamm… Der Schwamm war ihm zu nass, da ging er auf die Gass. Die Gass' war ihm…

Яна (остановила ленту). Странно, а?

Ремунда не отвечает.

Яна. Вы весь в поту. Дедушка, это что — совесть мучает?

Ремунда молчит.

Яна. Скажите, а что чувствуешь, когда убиваешь человека? Сразу же после того, как убьешь…

Ремунда. Марш отсюда! Вон! Убирайся, куда хочешь!

Яна. Вы всерьез?

Ремунда. Катись отсюда!

Яна. Куда ж я сейчас пойду?

Ремунда. Не суйся в это дело. Проваливай!

Яна (встает, причесывается, подкрашивает губы, нерешительно направляется к выходу, потом указывает наверх.) Я там плащ оставила…

Калоус (входит). Что случилось?

Ремунда. Выпроводи ее отсюда!

Калоус. Куда?

Ремунда. Все равно. Пусть уходит! (Яне.) Катись и всюду рассказывай, слышишь, каждому встречному. Как ты хотела здесь переспать с немцем и как в него стреляли.

Яна. Это вы его убили! Пана заведующего не впутывайте!

Ремунда. Убирайся! Вон!

Яна (Калоусу). Вы не проводите меня?

Калоус не отвечает.

Яна. Может, тогда пан официант сбегает за моим плащом?

Ремунда (вышел из себя, орет). Ты еще здесь?!.

Яна опрометью несется наверх, стремглав летит обратно с плащом в руках, скрывается за дверью.

Калоус. Льет как из ведра, слышишь?

Яна (в плаще, накинутом на плечи, просовывает голову в дверь, весело машет). Пока, убийцы! (Скрывается.)

Калоус (сунув руки в карманы, насвистывает песенку Яны). Que sera, sera… Ну и погода, а?

Ремунда. Самое время говорить о погоде.

Калоус. Шел бы ты домой, старик!

Ремунда. Домой? А что мне там делать?

Калоус (пожимает плечами). Утром зайдешь, повидаешь маму… и останешься с ней. (Неожиданно.) Ой, старик… опять через решетку на мир глазеть.

Ремунда. Она думает — я стрелял.

Калоус. Кто она?

Ремунда. Ну, эта… показ моделей. Видела у меня револьвер.

Калоус. Что тут скажешь? Бежал я сюда, подальше от всего этого, и все равно не избежал! Обидно. Даже удовольствия нет, что стрелял. Вроде бы стыжусь. Тьфу!

Ремунда. Эх, Эмиль, сначала ты возил булки в корзине, потом учился на сплошные пятерки. А потом он тебя палкой по голове колотил. Бог знает, чего он только оттуда не выколотил. Теперь ты получаешь за три кружки пива… и себя на три кроны обсчитываешь. Ты… официант.

Калоус. Старик, но ведь это же, наверно, не он!

Ремунда. Он!

Калоус. Не он, откуда ему здесь взяться? Таких совпадений не бывает.

Ремунда. Допустим, не он. Ну и что?

Калоус. У меня из головы эта Лизелот не выходит. Как она ему стишок читала! Ремунда, объясни мне, ради бога, почему я в него стрелял? Что он мне такого сказал?

Ремунда. Этого еще не хватало! Он бы в чешском трактире переспал с чешской девушкой, а ты б ему еще в номер пражскую ветчину носил?! Потом ты помог бы ему надеть пальто, закрыл дверцы «мерседеса», и он бы говорил: что ни чех, то лакей!

Калоус. А ты тоже хорош. Не мог меня за руку схватить, черт лысый?

Ремунда (смеется). Ты какую-нибудь пенсию получаешь… за концлагерь?

Калоус. А что?

Ремунда. Большую?

Калоус. Ну… не очень.

Ремунда. Вот видишь, а он приехал на «мерседесе», как господь бог с того света. Будет прохлаждаться в шикарных отелях… на вилле… тянуть мозель… И чтобы ты за все за это не мог хоть разок стрельнуть? Ну, знаешь! Порядочный человек должен иногда выйти из себя… А то бы мерзавцы верх держали!

Калоус. Ой и не везет мне, не везет. Да как еще не везет!.. Ремунда, а у той… девчонки — какой удивительный голос, верно?

Ремунда. Не заметил.

Калоус. Не надо было мне возвращаться оттуда, остался бы там, и всем было бы спокойней. Нет, ты скажи, старик, выстрели я в него до мая сорок пятого, чем черт не шутит — медаль бы получил. А теперь, может, получу…

Ремунда. Уж это наверняка.

Калоус. В чем же разница?

Ремунда. Видишь ли, разница есть. Война сколько лет как кончилась?

Калоус. А в чем же все-таки разница?

Ремунда. В чем? Ну…

Калоус. Ну…

Ремунда. В том хотя бы, что сейчас мир.

Калоус. Я все говорил себе: «Спокойно, Эмиль, спокойно, это ведь жизнь, иначе нельзя». Потом разбил эту бутылку. Осколки… к счастью. Какая у него была розовая жирная кожа. А глазки так и блестели… скромненько, довольно так… И кавалер. Настоящий кавалер.

Ремунда. Сколько он тебе совал чаевых? Двадцать?

Калоус. Двадцать пять.

Ремунда. Я и то давал больше. (Слышен тяжелый шум грузовика, приближающегося со стороны Бенешова. Оба прислушиваются.) Вот что, Эмиль, в случае чего, так это был я…

Калоус. Не понимаю.

Ремунда. Словом, я беру все на себя.

Калоус. Глупость какая.

Ремунда. Очень тебя прошу. Ради меня!

Калоус. Только этого еще не хватало! Еще чего! Что ты обо мне думаешь? За кого ты меня принимаешь? (Грузовик приближается, замедляет ход.) Это Микеш.

Ремунда. Который — из Старой Горы?

Калоус. Да. В Бенешов за удобрениями ездил.

Ремунда. Уже вернулся? (Машина остановилась, хлопнула дверца.)

Микеш (стремительно входит). Здорово, ребята!

Калоус. Здравствуй!

Ремунда. Как дела, Гонзик? Все еще льет?

Mикеш (показывает, как с его тяжелого демисезонного пальто стекает вода). Чаю, Калоус, погорячей!

Калоус. Добавить чего-нибудь?

Mикеш. Что ты? Мне еще ехать.

Калоус. Ехать-то тебе осталось сколько!

Mикеш (грозит пальцем Ремунде). Ремунда, поди-ка сюда! На тебя жалоба. Говорят, не платишь членских взносов.

Ремунда. Тебе откуда известно?

Mикеш. Слухами земля полнится. Заплатил бы, и делу конец. Нехорошо. Старый член партии. Расплатись, чтоб не было разговоров.

Ремунда. Ради этого?

Mикеш. Завтра же сходи, слышишь? И не сердись, вот на, угощайся. (Достает пачку американских сигарет «Честерфильд».)

Ремунда (не спеша берет). Американские… где достал?

Mикеш. Взятку получил.

Ремунда. Ты это как — в порядке самокритики? Или в самом деле?

Mикеш. Я тут одного типа в Бенешов вез, он, понимаешь, все полицию требовал. Я ему: «У нас уже нет полиции». А он мне: «Как это, говорит, нет? Что вы мне толкуете! Полиция повсюду есть. Перед занавесом, за занавесом. Всюду».

Ремунда. Это он говорил, про занавес?

Mикеш. Ну да, про железный. А я ему: честное слово даю — у нас полиции нет! Он вытащил пачку сигарет и говорит: «Берите и везите меня прямо в комиссариат!» Я в дождь каждого подвезу. Но делать крюк за казенный счет — такого права не имею. Высадил его на перекрестке и показал дорогу.

Ремунда. В милицию, значит.

Калоус принес чай, хочет что-то сказать, но не решается.

Mикеш. Вот спасибо. (Пьет осторожно, потом большими глотками.)

Ремунда. И о чем вы разговаривали?

Mикеш. Я не люблю болтать, ты меня знаешь.

Ремунда. А он?

Mикеш. И он не особенно.

Ремунда. А как вы объяснялись?

Mикеш. По-чешски. Это был наш немец, понимаешь?

Ремунда. Ах, наш?

Mикеш. Ну наш, демократический. И все-таки в другой раз я б его не взял.

Ремунда. Отчего же?

Mикеш. Откровенно говоря, я его боялся.

Ремунда. Такого страху нагнал?

Mикеш. Понимаешь, словно мертвеца везешь. Тут еще мрак кругом, а он будто окоченевший. Как на похоронах. Жутко…

Ремунда. А как он очутился на шоссе?

Mикеш. Говорил, машина поломалась. Ну, я его особенно не расспрашивал, неудобно как-то было. Если бы он был шпион, не поехал бы в милицию.

Ремунда. А может, это он для маскировки?

Микеш. Да ты не пугай! Или… в самом деле думаешь? Я даже вспотел… Нет, это ты зря…

Ремунда. Ну знаешь, извини. Западный немец, дождь… у Бенешова… останавливает машину с партийным активистом за рулем…

Mикеш. Ты это брось, слышишь? Лучше взносы заплати… Обожди-ка, Ремунда, а откуда ты знаешь, что это западный немец? Я тебе этого не говорил.

Ремунда. Детективы читаю.

Mикеш. А может, он в самом деле западный. Но ведь немец немцу рознь. Почему бы его не подбросить. Человек порядочный. Все равно Германия когда-нибудь объединится.

Калоус. Еще чаю?

Микеш. Спасибо, товарищ, не успеваю. Хороший чай… грузинский?

Калоус. Нет, китайский.

Микеш. Для чая главное — горячий… Ох, Ремунда, не могу дождаться, когда завалюсь в кровать. Знаешь, что я сейчас читаю?

Ремунда. «Поднятую целину».

Микеш. Откуда тебе известно?

Ремунда. Так ты ее целый год читаешь.

Микеш. Год не год, а полгода есть. Я это нарочно, продлить удовольствие. Вот это книга! Давыдов какой молодчина, а? А ты-то ее читал?

Ремунда. Еще до войны.

Микеш (в дверях). Рассказывай. Она только после войны и вышла. До войны такие книжки у нас не издавались. Не стала бы буржуазия на свою голову печатать.

Ремунда. Из рук в руки передавали, ты, умник!.. Послушай-ка, Микеш…

Mикеш. Ну, чего еще?

Ремунда. Ладно, ничего. Будь здоров.

Микеш. Пока. (Выходит.)

Калоус и Ремунда облегченно вздохнули.

Калоус. По крайней мере, жив.

Ремунда. Хорошенькое утешение.

В окно видно, как Микеш включил фары, затем завел мотор. Неожиданно еще раз хлопает дверца машины, Микеш вновь появляется в дверях.

Микеш. Братцы, тут же немецкая машина!

Калоус. Знаем.

Микеш. Значит, это с ним здесь случилось?

Ремунда. Нет, не здесь.

Микеш. Чего же ты у меня выпытывал?

Ремунда. Люблю тебя слушать…

Микеш. Так я тебе и поверил!

Ремунда. Не всегда, конечно…

Микеш. То-то же! Будьте здоровы! (Уходит.)

Ремунда. Вот видишь, немец немцу рознь, а я…. в него стреляю.

Калоус. Интересно, где он сейчас.

Ремунда. Кто?

Калоус. Гупперт. Скоро будут…

Ремунда. Еще не скоро. Пока, знаешь, протокол составят… то, се…

Калоус. Наверно, Грабал меня и заберет, а? Вот обрадуется.

Ремунда. А как же!

Калоус. Теперь хоть перестанешь грызть меня, что я доволен собой.

Ремунда. Разве я тебя когда-нибудь в чем-то упрекал?

Калоус. Подумать только, старик, как все сразу переменилось. Теперь мне и эта пивная ужасно нравится.

Ремунда. Мне всегда нравилась. Ты мне в ней не нравился. Это да.

Калоус. Всякая чушь в голову лезет… Старик, ты в Париже бывал?

Ремунда. Приходилось.

Калоус. И в Люксембургском саду?

Ремунда. Не помню уже. По садам я не очень расхаживал. А что?

Калоус. Так просто. Понимаешь, захотелось вдруг поехать куда-нибудь в спальном вагоне… С такими фиолетовыми лампочками. Я за границу только в вагонах для скота ездил…

Скрипит медленно открывающаяся дверь, появляется девичья нога.

Калоус. Гляди, нога.

Дверь раскрывается шире, слышится слабый голосок.

Яна. Не бойтесь, это только я.

Ремунда. Ну, входи!..

Яна (входит, шмыгает носом, смахивает пальцем воду с ресниц). Темно там… ужас! И машин нет.

Калоус. Привет, мышонок…

Яна. Привет.

Калоус. Привет, убийцы, да?

Яна. Старо…

Калоус. Замерзла?

Яна. У вас вермута нет?

Калоус. Для тебя нет. (Откупоривает бутылку лимонада, придвигает к ней стакан. Яна жадно пьет.) Ничего?

Яна. Здорово.

Калоус. А ты любишь вермут? Вермут не от жажды.

Яна. Зато такой красивый, красный… Я вам не помешаю?

Калоус. Мне лично нет.

Ремунда. Мне — да.

Яна. Вам не странно, что я вернулась?

Ремунда. Со страху вернулась?

Яна. Не только.

Ремунда. Темноты боишься, а убийц не боишься.

Яна. Темноты я не боюсь. Темнота плохого не сделает.

Ремунда. Ты вообще, видать, ничего не боишься.

Яна. Только себя. Иногда.

Ремунда. Себя? Чего ж тебе бояться? Девчушка ты мелкая, тощенькая.

Яна. Такой у меня, дедушка, странный характер. Вот не хочу чего-нибудь делать, ни за что не хочу, а потом возьму и сделаю. Сделаю, и все! Характер… дурацкий.

Ремунда. А ты когда-нибудь думаешь… вообще?

Яна. Редко. Но если уж думаю, то не зря.

Ремунда. А чего это тебе вдруг пришло в голову на шоссе задумываться? В такой дождь?

Яна. Я могла бы и не возвращаться. Мне двое предлагали. У одного — «альфа ромео». Белая, как сметана.

Ремунда. Что ж ты не поехала?

Яна. Хочу до конца остаться.

Ремунда. Зачем?

Яна. Чтобы видеть все.

Ремунда. Видеть?

Яна. А вдруг я понадоблюсь?

Ремунда. Для чего?

Яна. Не знаю, посмотрим. (Калоус наливает Яне вермут.) С какой это стати?

Калоус. Так просто.

Яна. Дедушка, а вы не пьете?

Ремунда. Этого не пью. (Помедлив.) Нет, все-таки ты меня удивила.

Яна. То-то и оно, все удивляются.

Ремунда. Не мешало бы тебе быть менее красивой. Для характера полезней.

Яна. И вам было полезно?

Ремунда подходит к окну, раскрывает его, желтые зарницы освещают помещение.

Яна. Обожаю грозу! А вы, пан заведующий? (Разочарованно.) Нет?

Калоус. Ты любишь, когда страшно, верно?

Яна. Зверски.

Ремунда. Была бы здесь твоя мама, Эмиль, погасила бы свет, свечку зажгла.

Яна. Ой, вот было бы здорово! Давайте при свечке. Пан заведующий, зажгите… Пожалуйста, ну, пожалуйста… Увидите, все будет совсем по-другому.

Ремунда. (Калоусу). Есть у тебя свечи?

Калоус (открывает ящик, вынимает револьвер, не говоря ни слова, кладет его обратно. Затем достает две свечки, протягивает их Яне). Ты еще совсем маленькая, да?

Яна (зажигает свечи). Хоть увидите, как этот ресторан по-настоящему должен выглядеть. (Молния.) О, молния! Если бы еще за окном промчался конь без всадника…

Калоус выключает свет.

Яна. Ежиш Мария! До чего все странно… В понедельник у меня физика… И практика после обеда в детском саду.

Ремунда. Где, где?

Яна. В детском саду.

Ремунда. А-а? Почему не в яслях?

Яна. Я буду воспитательницей в детском саду.

Ремунда. Калоус, ты слышишь? Может, нальешь ей еще вермуту… по такому случаю.

Калоус. Оставь ее.

Ремунда. Слушай…

Калоус. Оставь ее, Ремунда.

Ремунда. Как же ты собираешься их воспитывать?

Яна. По программе. Как положено. Вы не думайте, у меня есть к детям подход.

Издали доносится гул машины, все прислушиваются, фары за окном, машина замедляет ход, но проезжает мимо.

Ремунда. Скоро автобус…

Калоус (уходя). Пойду все приготовлю.

Ремунда. Погоди, я сам.

Калоус. Старик, я рассказывал тебе об утках?

Ремунда. О каких утках?

Калоус. Тот самый… молодчик мой, позвал меня как-то на пасху и объявляет, что, дескать, пойдем стрелять уток, а я буду у него вместо собаки. Пришли мы на озеро, Вальдзее называется. Он подстрелил первую и говорит: «Прыгать в воду и принести в зубах. Получишь лишнюю тарелку баланды… Только смотри, говорит, я стрелять буду, но ты не смей выпускать. Утку упустишь — сразу пулю в лоб». (Помолчав.) Поэтому я не люблю подавать…

Яна. А кто вас посылал за утками?

Калоус. Был такой…

Яна. Гупперт?

Калоус. Да нет! (Далекий рокот тяжелого мотора, Ремунда выходит.) Сейчас мама приедет. Они теперь под Старой Горой. Подымутся на холм — и здесь. Ты чего ревешь?

Яна. Я не реву.

Калоус. Ревешь…

Яна. Ну, реву…

Калоус. Меня жалко?

Яна. Нет.

Калоус. Признайся. (Яна молчит, шмыгает носом.) Ну что ты? Что с тобой?

Яна. Мне грустно стало… вдруг.

Калоус. Из-за уток?

Яна. Из-за всего. И из-за уток. И оттого, что я плохая.

Калоус. Ты плохая?

Яна. Ага.

Калоус. Может, и плохая.

Яна. Вовсе я не плохая. Несчастная я, вот.

Калоус. Очень?

Яна. Очень.

Калоус. Отчего же?

Яна. Мне так хочется, чтоб у меня кто-нибудь был.

Калоус. А разве нету? (Яна отрицательно качает головой.) А что это значит… чтоб кто-нибудь был?

Яна. Чтобы говорил мне «Никому тебя не отдам!» и «Опять на тебя нашло». И еще чтобы повторял: «Вовсе ты не эгоистка! Наговариваешь на себя! А вермут — он тебе вовсе не нравится, врешь все, просто хвастаешь».

Калоус. Просто хвастаешь. (Яна кивает.) Ах ты, хвастунья разнесчастная! А счастливой ты никогда не была?

Яна. Была. Это я могу точно сказать. Ровно три раза.

Калоус. В первый раз…

Яна. В первый раз я еще маленькая была… На день рождения… Проснулась утром, а на столике возле кровати стояли такие большие желтые цветы. Не знаю, как они называются — гелианты или гелиотропы, может, еще как.

Калоус. Это неважно. А дальше?

Яна. Дальше? Ничего.

Калоус. Немного человеку нужно для счастья.

Яна. Немного.

Калоус. А во второй раз?

Яна. Когда ночью ходила купаться. Одна.

Калоус. Ну и что?

Яна. Ничего.

Калоус. Действительно, мало для счастья нужно.

Яна. Нет, много… Много…

Калоус. А в третий раз?

Яна. Не скажу.

Калоус. Скажи.

Яна. Не скажу.

Калоус. Ну, скажи.

Яна. А вы не будете смеяться?

Калоус. Не буду.

Яна. А в третий раз, когда сейчас ревела. (Пауза.)

Калоус. Скажи мне, только правду. У тебя было много… мужчин?

Яна. Об этом не говорят.

Калоус. А все-таки?

Яна. Уйма.

Калоус. Немало.

Яна. В самый раз.

Калоус. Эх ты, хвастунишка!

Яна. А вот вы… вы никогда не ревнуете?

Калоус. Нет.

Яна (насмешливо, но чем-то растроганная чуть ли не до слез). Вы… вы прямо как апостол.

Калоус. Ага. Апостол… по столам разношу.

Яна. Тогда… тогда явам скажу, пан заведующий. Сегодня я с этим Гуппертом… я бы… я бы, может, сегодня осталась до утра. Ну, что вы на меня так смотрите? А когда ушла, я подумала — пан заведующий так и не узнает об этом… Какая я… А так хорошо на меня смотрел!.. Вот я и вернулась…

Калоус. За этим ты вернулась?

Яна. Да, и за этим… И еще пришла вам сказать, что сегодня вы спасли… девушку… Так что пусть вас совесть зря не мучает. За девушек надо заступаться, разве не так? Из-за этого еще при феодализме стрелялись. И при капитализме, только уже меньше.

Калоус. И для этого ты ждала вот того… с «мерседесом»?

Яна. Я вам объясню… Сидишь среди подружек, они хохочут: «Смотрите, она еще ничего не знает». Когда человеку семнадцать лет, чего только не скажешь, чтоб не смеялись.

Калоус. Чтоб не смеялись? А почему?

Ремунда (кричит в дверь). Калоус, приехали!

Шум машины, в окна бьет свет фар, шум затихает.

Калоус (Яне). Не реви!

Яна (по-детски вытирает нос рукавом). Я не реву.

Калоус. Нет, ревешь!

Яна. Ну и реву. (Расплакалась навзрыд.)

Снаружи слышен смех людей, выходящих из автобуса. Входит Ремунда, поворачивает выключатель, резкий свет.

Голос матери (с улицы). Не забудь посуду — под сиденьем.

Снова смех, широко открывается дверь, первым вваливается водитель автобуса.

Водитель. Приехали! Пан Калоус, кружку пива!

Акт третий

Третий акт начинается с момента, когда кончился второй. Вслед за водителем входят художник и мясник.

Художник. Пошевеливайся, Калоус! И чтоб холодное было, как полагается. Постоянные клиенты прибыли. Ремунда, ты? Как поживаешь, старик? А ну-ка, скажи быстро: «На дворе трава, на траве дрова, на дворе трава, на траве…» Или посмотри мне в глаза, я по блеску узнаю…

Входит мать.

Ремунда. Добрый вечер, Марженка.

Maть. А, и ты здесь, как всегда.

Художник. Пойду взгляну, чтоб мольберт не украли. У вас мольберты не воруют? (Уходит.)

Мать (Калоусу). Ох, Эмиль, намучилась я!

Калоус. Все время дождь, да?

Maть. Не говори… Мелких огурцов не достала, телятины не было, ручку твою починила… Что с тобой? Чем-то расстроен?

Калоус. Нет…

Напевая, возвращается художник.

Водитель (смахнув рукой пену, отпивает полкружки). Слабовато, но ничего. Кофейку бы с ромом — вот это вещь!

Калоус. Сколько вам еще не хватает до ста тысяч?

Водитель. Да около девяноста. Тысяч. Километров… Вот уж тогда напьюсь!

Художник. Фу! «Напьюсь»… Калоус, ну что у тебя за вино? Никакой инициативы. Никакого новаторства.

Калоус. Вы же знаете — третий разряд.

Художник (показывая на пустую бутылку из-под мозеля). А это что за красотка с изящной талией?

Калоус прячет бутылку под стойку.

Ремунда (неожиданно). Эмиль, пива!

Калоус (художнику). Простите. Я должен обслуживать.

Художник (Ремунде). Ремунда, вам кто-нибудь уже говорил, что вы, собственно, красивый человек?

Ремунда. Это мне на каждом шагу говорят, мастер.

Художник. Не издевайся надо мной, чудовище!

Ремунда. Это, может, у вас в Праге издеваются. А у нас художников уважают. Картинка, что вы мне подарили, у меня над кроватью висит. Одна только рамка в сорок крон влетела.

Художник. Над кроватью?

Ремунда. И днем, и ночью.

Художник. И не надоело смотреть?

Ремунда. Днем меня не бывает, а ночью — сплю.

Мясник (художнику). Почему вы ездите на автобусе, когда у вас своя машина?

Художник (не отвечает, садится, с наслаждением вытягивает ноги, запевает).

Корчма моя родная, Прокопченная, Отняла мою ты молодость…

(Оглядывается по сторонам.) Удивительно: всегда здесь пахнет хвоей с легкой примесью хмеля… И часы «тик-так». А время как будто не движется.

Мясник (рассматривает новый пиджак художника, пробует на ощупь). Вот это материальчик!

Художник. Оставь, мясник, не люблю я этого. Ты еще полезешь под стол обследовать мою обувь.

Mясник. Уже обследовал. Туфли ваши — что надо! Импортные.

Художник. Это из Бохума. Кругозор у тебя прямо-таки космический.

Водитель. Бохум… Я там пережил жуткую бомбежку — бомбовой ковер.

Художник. Нет хуже той, какую пережил я в Дрездене.

Водитель. Бохум прекрасный был город.

Художник. Он и сейчас прекрасный.

Водитель. Вам не приходилось случайно встречать там некую Розу Мюллер? Эккенштрассе, 6.

Художник. Розу Мюллер? Нет.

Водитель. В Бохуме хорошие люди. Сердечные. Жмоты, но чистоплотные. Я бы туда хоть сейчас съездил.

Художник. Роза Мюллер?

Водитель. Она из-за меня жизнью рисковала.

Мясник. Лучшие в мире мясники — это немцы, что в ручной работе, что при механизации. Это я вам верно говорю, как специалист. А там еще готовят Ochsenschwanzsuppe — суп из бычьих хвостов?

Художник. Они еще не из того суп сготовят, а такие, как ты, живо слопают. И шапки долой перед ними! Благосостояние и все такое — кто спорит! А как насмотрелся я на их благополучие — покорно благодарю. Благополучие, одно лишь благополучие! Мещанский рай, неоновое Эльдорадо. Но шапки долой! Шапки долой!

Мясник зевает.

Водитель. Шел бы ты спать…

Художник (Яне). Какая грусть на девичьем лице… (Яна не реагирует.) Какая бесконечность взгляда!.. (Художник пожимает плечами.) Поколение молчальников… Слушай, Ремунда, смотрю я на тебя… Хочешь, напишу с тебя портрет? Бесплатно.

Ремунда. А рама?

Художник. Ну, ладно, для тебя и с рамой.

Ремунда. А что во мне такого, чтобы меня писать?

Художник. В тебе? Ты ведь тип. Характер. Каменный старикан.

Ремунда. А еще что?

Художник. Целый мир.

Ремунда. И больше ничего?

Водитель. И красный нос. С голубыми прожилками.

Художник. Приходи завтра после обеда. Знаешь, где моя дача? А высидеть хватит терпения?

Водитель. Хватит, только если не всухую. (Художнику.) Я вас давно хотел спросить, чего вы все время у нас камни рисуете, камни да камни?

Художник. Камни — это же прекрасно.

Водитель. Это все правда. Но я в толк не возьму, как могут некоторые из вас всю жизнь рисовать только цветы, или листья, или, скажем, лошадей.

Художник. У каждого есть в жизни что-то, на чем она, эта жизнь, держится. Иногда даже неизвестно на чем. Вот ваша жизнь держится, предположим, на пиве. Не знаю только, на светлом или на черном?

Водитель. Но-но, вы полегче…

Художник. Нет, кроме шуток, ну на чем ваша жизнь держится?

Водитель. Моя? Черт подери, на чем она держится… Как это понимать? Что для меня самое главное, так, что ли?

Художник. Хотя бы.

Водитель. Я об этом никогда не думал… Пожалуй, чтобы была справедливость. Чтобы каждый получал по заслугам.

Художник. Справедливость, справедливость… Калоус, вот ты у нас философ. Объясни-ка нам, как обстоит дело со справедливостью?

Калоус. Я не философ.

Художник. Философ! Я их сразу узнаю. (Слышен шум машины. Калоус тяжело опускается на стул.) Ну да, кабачок философа. Такого и на Монмартре нет.

Ремунда (взглянув на побледневшего Калоуса). Эмиль, не пора ли запирать?

Калоус. Пожалуй… (Внезапно его голова падает на грудь, С одной стороны к нему подбегает мать, с другой — Ремунда.)

Мать. Эмиль!

Ремунда. Ну, ну…

Мать. Алоис, опять вы пили?

Ремунда. Это просто от слабости.

Художник. Дайте ему коньяку. (Калоус приходит в себя.)

Мать. Эмиль, тебе лучше?

Калоус молчит.

Мать. Ну, чего вы смотрите? Закрываем! (Никто не трогается с места.) Алоис, скажи всем, что уже закрываем.

Художник. Получите с меня, пани Калоусова.

Мать. В другой раз.

Водитель. До свидания. (Матери.) Может, съездить за доктором?

Ремунда. Не надо. Он немного отдохнет, и все будет в порядке.

Художник. Прощайте. Ремунда, завтра после обеда. (Все выходят. Шум отъезжающего автобуса.)

Мать (подходит к Яне). Девушка, мы закрываем.

Ремунда. Пускай остается. Ей некуда идти.

Maть. А кто она?

Ремунда. Так, одна несчастная девчонка.

Мать (возвращается к сыну. Опускается перед ним на колени, вытирает пот с его лица, затем, намочив полотенце, прикладывает ему к вискам). Скажи правду, ты ничего не ел?

Калоус. Ел, мама.

Мать. Сделать яичницу?

Калоус. Сделай, мама.

Мать. А хлеба намазать?

Калоус. Намажь, мама.

Maть. Что случилось?

Калоус молчит.

Мать. Может, приляжешь?

Калоус. Нет еще, мама.

Maть. Выпивали? (У Ремунды виноватое лицо.) Я тут нянчусь с ним… а ты вот как помогаешь.

Калоус (мягко). Нянчишься со мной… А зачем?

Шум мотоцикла, поднимающегося в гору. Свет фары. Калоусу опять не по себе. Мотоцикл замедляет ход, останавливается поблизости. Входит механик.

Механик. А вот и я, механик! Где тут у вас иностранец?

Мать удивленно смотрит на Ремунду.

Ремунда. Куда-то вышел.

Механик. В такой дождь?

Ремунда. Это же иностранец. Пойдем покажу машину.

Механик. У меня времени в обрез. Ждать не буду.

Калоус. Я расплачусь. Оставьте квитанцию, он со мной рассчитается.

Механик. Квитанцию еще! Иностранцы никогда не просят. Ладно, пошли. В дождь… да еще квитанцию.

Ремунда встает, идет первым, механик за ним.

Мать. Эмиль, чья это машина? Что здесь произошло?

Калоус. Авария…

Мать. Девушка, что здесь произошло? Вы знаете?

Яна кивает.

Мать. По-чешски понимаете?

Яна кивает.

Мать. Но не говорите?

Яна отрицательно качает головой.

Мать. А понимаете все?

Яна. В том-то и дело, что не все.

Maть. Пойду готовить яичницу. Вам тоже, девушка?

Яна (кивает. Калоусова уходит). Сейчас нам яичницу принесут…

Калоус. А ты хорошая девчонка, верно? Шальная только.

Яна. Шальная — это верно, только не хорошая.

Калоус. А я тебе говорю — хорошая. Ничего ты в этом не понимаешь. Нос хочешь вытереть?

Яна. Хочу.

Калоус бросает ей платок. Яна не успевает поймать, платок падает на пол. Калоус с виноватым видом поднимает его и протягивает девушке.

Калоус. Ну, чего ты ждешь?

Яна, вероятно, ждала большего к себе внимания, берет платок, громко сморкается.

Калоус. Значит, тебя будут называть «пани учительница»? И ты будешь ходить на эти… педсоветы?

Яна. Когда я была маленькая, мне так всегда хотелось, чтобы ко мне кто-нибудь ужасно хорошо относился. Только я всегда стыдилась.

Калоус. Платок уронила.

Яна. Заберусь, бывало, к маме в кровать, а она мне говорит разные слова, будто я ее мама, а она — моя дочка. Она мне говорит: ты моя шкатулочка размалеванная, ты моя лампочка над кроваткой, ты мой будильник звонкий, ты моя картинка с лодочкой, занавесочка зеленая, ты мое маленькое радио…

Калоус. Маленькое радио? (Яна молчит.) Моя мама так не говорила.

Яна. А вам понравилось?

Калоус. Что?

Яна. Понравилось вам, что я говорила?..

Калоус. Ты лучше скажи, что будешь дома говорить?

Яна. Ничего. Попадет, и все.

Калоус. А потом?

Яна. Потом постелю и лягу. (По-детски нежно улыбается и смотрит на Калоуса. Калоус взволнован.) Хотите, я вам буду говорить такие слова?

Калоус. Какие?

Яна. Те, мамины…

Калоус. Мамина ты, мамина! А вдруг из тебя еще выйдет что-нибудь путное, а? Нет, ты непременно иди в детский сад и будь воспитательницей. Учи их петь и танцевать. «Колесо, колесо с мельницы» и еще стишок, как бежит лисичка к Табору и как зайчик в своей норке застрял. А они будут бегать за тобой и говорить: «А вы лисичку умеете рисовать или собачку?» Будь я на твоем месте, я бы знал, как жить…

Яна. Не знали бы!

Калоус. Эх ты, сорока! Если бы я знал, как мне это тебе объяснить. Вы, молодые, больших слов не любите. Мы, когда их слышали… ревели, как коровы. А вы смеетесь…

Яна. Ошибаетесь, товарищ, я зеваю…

Калоус. Знаешь, я охотно пошел бы работать в твой детский сад, с удовольствием пошел бы. Меня бы, конечно, не взяли — какой из меня воспитатель, — а я бы пошел. И за каждого ребенка дал бы письменное ручательство. «Я, Калоус Эмиль, бывший номер 30012, обязуюсь вернуть вам ребенка, который будет знать, чего он хочет. Уважайте его и не испортите».

Яна. Вы умеете врать?

Калоус. Это каждый официант умеет… Нет, не умею. Ну, чего уставилась? Не умею. Непутевый я, верно?

Яна. Хотела бы я не уметь.

Калоус. Врать можно, но не для себя.

Яна. Для себя… Человек все делает для себя… Врет для себя и не врет тоже для себя… обманывает других для себя… а потом раздает себя всего — и тоже для себя.

Ремунда (возвращается). Ну, все в порядке. Теперь только найти водителя — и может ехать.

Шум приближающейся машины. Все прислушиваются.

Калоус. Ты уж тут, старик, присматривай за мамой.

Ремунда. Скорей она за мной присмотрит.

Калоус. А Яну отвезешь к отцу и скажешь: «Товарищ директор, я имел честь познакомиться с вашей дочерью. Всего вам наилучшего!»

Ремунда. Так вежливо я не умею.

Механик (входит). Значит, с вас… 92 кроны 60 геллеров.

Ремунда. И не стыдно тебе? За такой пустяк? Машина ведь была в порядке.

Механик. Так вы же квитанцию хотите.

Ремунда. А если без квитанции?

Meханик. Дайте двадцатку.

Калоус достает бумажник, расплачивается.

Механик. Спасибо. Откуда он?

Ремунда. Из Западной Германии.

Механик. Тогда скажите ему — сто двадцать. (Увидел Яну, поражен, оглядывает с видом знатока.) Чарльстон танцуете? Ну, всего! (Уходит.)

Входит мать, ставит на стол яичницу для Калоуса и Яны. Калоус садится, Яна стоит.

Мать. Садитесь, девушка!

Яна послушно садится, ест вместе с Калоусом, они тихо беседуют, не обращая внимания на остальных. Ремунда поглядывает на них, качает головой, насвистывает.

Мать. Что это ты свистишь?

Ремунда. Да так… модная песенка.

Мать (рассеянно). Песенка?.. А девушки нынче становятся все красивее. Еда обильная, жизнь хорошая, забот никаких.

Ремунда (очень громко). Приятного аппетита!

Яна (тоненьким голоском). Спасибо, дедушка!

Нарастающий грохот машины. Калоус отодвигает тарелку.

Ремунда. Эмиль, доешь!

Калоус послушно придвигает к себе тарелку. Машина останавливается, хлопают дверцы, слышны голоса.

Мать. Эмиль, я закрою. Закрыто, и все.

Калоус. Сиди, мама. (Калоус и Ремунда смотрят друг на друга.)

Мать. Алоис, ты запер на ключ?

Калоус. Сиди, мама. (Начинает рассматривать свои руки.)

Мать. Остриги ногти.

Калоус. Покойный Тонда, когда бомбили, всегда говорил: «Налет, а я не бритый».

Входят старшина милиции и милиционер. За ними Гупперт, он слегка забрызган грязью.

Старшина. Так кто из них, господин Гупперт?

Гупперт молчит.

Ремунда (встает). Я.

Гупперт. Пусть Ремунда не строит из себя героя. Не имеет смысла. Мне нужен мой паспорт и моя машина. Прочее меня не занимает. Я видел кое-что и похуже.

Ремунда. Машина в исправности.

Старшина. Где его паспорт?

Калоус направляется к стойке, Гупперт отскакивает и прячется за милиционера.

Гупперт. Осторожно, у него там револьвер!

Старшина. Стойте, Калоус! Я сам… Где револьвер?

Калоус. В среднем ящике.

Старшина (подходит, берет револьвер, нюхает дуло, озабоченно качает головой. Достает из кармана носовой платок, кладет на него оружие). Так кто стрелял?

Ремунда. Я уже сказал. Я!

Гупперт. Но, позвольте…

Ремунда. Было темно, господин Гупперт был взволнован. Я в вас стрелял, господин Гупперт. Все это подтвердят.

Мать. Что случилось? Эмиль, что тут случилось?

Калоус. Погоди, мама…

Мать. Я хочу знать.

Ремунда. Не вмешивайся.

Мать. Ты его хотел убить? (Гупперту.) Он вас хотел убить, господин?

Гупперт растерянно, но вежливо улыбается.

Старшина. Попрошу вас, пани Калоусова, выйдите на минутку. И вы, девушка, тоже.

Мать подозвала Яну. Они вместе уходят за стойку и там стоят в углу, прижавшись друг к другу.

Старшина (Ремунде). Вы были при этом?

Ремунда. Как же я иначе мог стрелять?

Старшина. Так, Калоус, а теперь выкладывайте начистоту. Кто стрелял?

Калоус. Я.

Старшина. Ремунда? (Ремунда молчит.) Где его паспорт?

Калоус. В левом ящике.

Старшина (находит паспорт, просматривает его, передает милиционеру). Выпишите оттуда, что полагается… Ну, господин Гупперт, расскажите при всех, как это произошло?

Гупперт. Случилась авария, и я здесь задержался, просил вызвать автомеханика. Бюро обслуживания ответило, что пришлет, как только он вернется. Я не сердился. Я понимал, что не везде такой сервис, как у нас в Германии. Я принес из машины две бутылки мозеля для всех, и для них тоже — для господина Ремунды и для кельнера. Кельнер одну бутылку уронил. Я не сердился. Я понимал, что не все могут быть аккуратными. Я даже пошутил: «Осколки — к счастью». Затем я сказал кельнеру, чтобы он принес мне в номер пражской ветчины и кофе, взбитых сливок не оказалось, а только молоко, но я понимал, что не везде найдешь, что требуется, и не рассердился, и даже дал пану кельнеру тринкгельд, чаевые. А он вдруг закричал мне «фашистская свинья» и стал стрелять. Я удалился из помещения и направился в полицейкомиссариат. Вот и все.

Старшина. Калоус, так было дело? (Повернувшись, дает знак милиционеру, чтобы тот записывал.)

Калоус. Что-то в этом роде.

Старшина. Так или не так?

Калоус. Нет, не так.

Старшина. А как?

Калоус. Совсем не так.

Старшина. Не понимаю, язык у вас есть? Расскажите все по порядку!

Калоус (устало, рассеянно, с трудом подбирая слова). Ну хорошо… Господин Гупперт приехал и потребовал вина… Я ему предложил мавруд. И дал попробовать. А он чуть не выплюнул и пошел за своим мозелем. Ну, у нас мозель тоже есть, только не в третьеразрядной гостинице. Меня это немного задело. А потом смотрю: очень господин Гупперт похож на одного… того, кто меня… Не люблю об этом вспоминать. Словом… тот… там… бил меня по голове и приговаривал: «До смерти останешься калекой, зато будешь человеком». Вообще-то господин Гупперт не очень на него похож…

Старшина. Так похож или не похож?

Калоус. Не похож. Но в чем-то все-таки похож.

Старшина. Ближе к делу, Калоус. Столько лет мы уже знакомы, а вы мне тут начинаете ерунду городить. Дальше!

Калоус. Дальше они с Ремундой о чем-то разговаривали… Я всего уже не помню. У меня голова разболелась, и господин Гупперт мне дал таблетку… ихнюю.

Старшина. Ну, а дальше?

Калоус. А потом он говорил, что концлагерь не вреден для нервной системы. Как это он говорил, старик, насчет санатория?

Ремунда. Что лагерь — это вроде санатория и что люди там закаляются… Я верно передаю, господин Грундиг?

Гупперт. Вы меня ловите на слове!

Старшина. Ну хорошо, но почему вы стреляли?

Калоус. Я… Он меня страшно разозлил, когда на чай дал.

Старшина. Насколько я знаю официантов, их больше злит, когда не дают.

Калоус. Верно… Я не потому, что он дал… а как он дал! После всего того…

Старшина. После чего?

Калоус. После всего… того…

Старшина. Калоус, вы что, нарочно? Какого черта! Сделал вам что-нибудь господин Гупперт?

Калоус, опустив голову, молчит.

Ремунда. Товарищ старшина, вы какого года рождения?

Старшина. Простите, Ремунда, но это вас не касается.

Ремунда. А когда кончилась война, сколько вам было?

Старшина. Двенадцать. А что?

Ремунда. Есть вещи, которые трудно объяснить. Всего десять лет разницы… и человек уже не понимает.

Старшина. Ремунда, я с Калоусом распил не одну кружку пива и хочу, чтобы все было как должно быть.

Ремунда. А как должно быть?

Старшина. Почему он стрелял?

Ремунда. Несчастный случай.

Старшина (с облегчением). Почему вы, Калоус, вытащили оружие?

Калоус. Я уже сказал.

Ремунда. Хотел показать господину Гупперту.

Гупперт. Неправда!

Старшина. Кто же все-таки врет?

Гупперт. Я всегда умел держать себя в руках! Не распускаться. И тут сдерживался. Держался до самой последней минуты. Но сегодня сказал себе: а зачем тебе, собственно, держать себя в руках? Распустись. Обязательно ли быть вежливым? Что это тебе дает? Пану Калоусу не нравится, как я провожу время, или уж не знаю, что… как я пью, или, может быть, не нравится, что я… ну как это… непролетарского происхождения, или что я думаю так, как мне нравится. Вот это ему не нравится? Я с паном Калоусом вообще не должен был разговаривать. «Принесите, пан кельнер, унесите, пан кельнер», — и весь разговор. И пан Калоус не стрелял бы. Пан Калоус сказал бы: ваш слуга покорный!

Калоус. Что ж, я готов! Ваш слуга покорный! Почему не быть слугой покорным! Я еще успею, товарищ старшина, пока вы меня не увели?! Я ведь ловкий! Я ведь — в два счета! Мамочка, нарежь-ка господину Гупперту пражской ветчины, не очень жирной, смотри! Да не забудь приготовить постельку господину Гупперту. Ночной горшок под кровать господину Гупперту! А как насчет грелки к ногам, господин Гупперт?

Гупперт. Вот что я скажу: выстрелил он — пусть! Что было, то было. (Впервые за все время вышел из себя, бешено орет.) Но держать язык за зубами его так и не научили! Я хотел быть коррект. Я все понимал. Я хотел помочь, но сейчас не буду больше коррект, не желаю!

Все молчат.

Старшина (милиционеру). Пишите: мотивы покушения не установлены. Допрашиваемый признает, что выстрелил в состоянии невменяемости, запятая, с намерением… нет, просто в состоянии невменяемости… Так, Калоус? (Калоус молчит) …в господина Вальтера Гупперта, гражданина Федеративной Республики Германии, пребывающего ныне по торговым делам в Чехословакии. Калоус, распишитесь. Нет, не карандашом. Вот ручка.

Калоус расписывается.

Старшина (Гупперту). Желаете что-нибудь добавить?

Гупперт (глядя на Яну). Нельзя ли отпустить господина Калоуса?

Яна с отвращением смотрит на Гупперта и отворачивается.

Старшина. Господин Гупперт, этого не решаем ни я, ни вы. Это дело прокурора. Калоус, очень сожалею, но вам придется пойти со мной.

Гупперт. Мне, быть может, еще больше жаль. Я понимаю, что здесь произошло.

Ремунда. Что ты можешь понимать, шут гороховый?..

Гупперт. Я привык думать… свободно. И могу говорить, что думаю. Вы, Ремунда, вы этого не можете.

Ремунда. Что мы можем, вы еще не знаете.

Гупперт. Ну, поговорили, и хватит. Хватит. Мой магнитофон. Чуть не забыл. Вам больше не понадобится мой паспорт?

Старшина. Нет.

Милиционер протягивает Гупперту паспорт.

Гупперт. Я свободен?..

Старшина. Да.

Гупперт. Благодарю за… корректное обращение. (Старшина хмуро смотрит на него.) Дамы… Господа… много счастья… и до свидания! (Направляется к выходу).

Калоус (внезапно вытягивается с карикатурным почтением. С негодованием, на какое только способен, он сдавленным голосом рапортует). Заключенный номер 30012 докладывает: все в порядке. В помещении чисто и прибрано. (Затем тот же текст по-немецки.) Хефтлинк нумер драйсик таузент цвёльф мельдет зих гехорзам. Алес ин орднунк. Штубе райн унд заубр!

Гупперт (захваченный врасплох, резко оборачивается. Опомнившись, качает головой и говорит). Но, но, пан кельнер… Такие шутки…

Гупперт стоит в дверях, на лице медленно появляется подобие улыбки. Выходит. Все молчат. В полной тишине слышно, как отъезжает «мерседес». Понадобилось время, чтобы люди пришли в себя.

Милиционер. Калоус, передайте матери кассу!

Калоус (отдает матери бумажник и ключи). Вот скотина! Уехал и не заплатил — ни за вино, ни за ремонт машины…

Старшина. Занесите в протокол.

Калоус. Ничего, пусть… Чаевые от официанта.

Старшина (смущенно). Пойдем, Калоус!

Ремунда. Да, не завидую я тебе, Грабал… Недавно тут сидел, лимонад через соломинку тянул. И все знал… что было, что будет.

Старшина. А что бы вы сделали? На моем месте?

Ремунда. Я? Что бы я сделал? Сказал бы что-нибудь хорошее…

Калоус. А ты чего, мама, смотришь и ничего не говоришь?

Мать. Не могу я ничего сказать… Погоди… Что здесь происходит? Что вы с ним делаете? Постой, Грабал! Я тебя помню совсем мальчишкой, у тебя еще вечно рубашка из штанишек вылезала. И все время клянчил: «Тетя, дайте мне желтую грушу, а то у нас растут только зеленые!» А с твоим отцом мы в одном классе учились и вместе пели в церковном хоре…

Старшина. Пели, тетя.

Мать. А то, что это Калоус, ты видишь?

Старшина. Вижу, тетя.

Мать. И его отца помнишь?

Старшина. Помню, тетя. И все знаю. Знаю, кого отпустил и кого увожу. Но нельзя же самому суд вершить. Это для них было просто. А нам нельзя. Как ты думаешь, Калоус?

Калоус. Нельзя… А ведь здорово рванул, Грабал. На восьмицилиндровом…

Старшина. Выбрось ты его из головы.

Калоус. Этого уже не выбросишь. (Как бы про себя.) «Мерседесы» прут по всем магистралям — на полной скорости.

Старшина (присаживается к столу). Калоус, дай мне лимонаду. Или рому.

Калоус (готовит напиток, глядит в окно). Смотри-ка, люди… огни, огни, огни… Когда я вижу цепь огней в темноте, мне кажется… идет колонна заключенных. Не сердись, Грабал, кто-нибудь должен помнить и напоминать… (Калоус подходит к репродуктору, включает его. Слышна песня.)

Гора, гора, три долины,

Не ходи, девушка, по малину.

Калоус (Ремунде). Амеба, а?

Старшина. Не пора ли?

Ремунда (старшине). Грабал, возьмешь меня с собой по старому знакомству?

Старшина. Конечно, поедем…

Калоус (отходит с Яной в сторону). Скажи мне те слова.

Яна. Какие?

Калоус. Ну… те, мамины.

Яна (оглянувшись, тихо). Ты мой стеклянный стаканчик…

Калоус. Да…

Яна. Ты мой цветочный горшочек на окне…

Калоус. Ну, нет…

Яна. Ты мое зеркальце блестящее…

Калоус улыбается.

Яна. Ты моя рыбка пойманная, уточка подстреленная… (Кладет голову ему на плечо.)

Занавес