Стихи о себе

Первый сборник поэтессы. В статье "Женские" стихи, строгий, взыскательный и зачастую желчный поэт и критик Владислав Ходасевич, так писал о первой книге Кнорринг: "...Сейчас передо мною лежат два сборника, выпущенные не так давно молодыми поэтессами Ириной Кнорринг и Екатериной Бакуниной. О первой из них мне уже случалось упоминать в связи со сборником "Союза молодых поэтов". Обе книжки принадлежат к явлениям "женской" лирики, с ее типическими чертами: в обеих поэтика недоразвита, многое носит в ней характер случайности и каприза; обе книжки внутренним строением и самой формой стиха напоминают дневник, доверчиво раскрытый перед случайным читателем. У Кнорринг этот интимный тон более выдержан: он сказался и в темах, и словаре, и в самом звуке стиха, и даже на обложке, где почерком автора обозначено: "Стихи о себе"... Однако есть между этими книгами и существенные различия, которые, на мой взгляд, свидетельствуют скорей в пользу Ирины Кнорринг. Влияние Ахматовой (пусть даже не вполне, не до конца понятое) придает стихам Кнорринг гораздо более литературный характер. Как и Ахматовой, Кнорринг порой удается сделать "женскость" своих стихов нарочитым приемом - и это уже большой шаг вперед. Той же Ахматовой Кнорринг обязана чувством меры, известною сдержанностью, осторожностью, вообще - вкусом, покидающими ее сравнительно редко... Кнорринг женственна...Г-жа Кнорринг является в литературу шагом как будто шатким, неуверенным и порою неверным. Тем не менее хотелось бы ей предсказать более изящную литературную будущность. В ее сборнике несколько стихотворений можно назвать вполне удачными. Будем надеяться на дальнейшие встречи с этой еще неопытной, не нашедшей себя, но все-таки одаренной и чем-то милой поэтессой.

Стихи о себе

«Я пуглива, как тень на пороге…»

Я пуглива, как тень на пороге Осторожно раскрытых дверей. Я прожгла напряженной тревогой Много ярких и солнечных дней. Оплету себя вдумчивой грустью, Буду долго и страшно больна. Полюблю эту горечь предчувствий И тревожные ночи без сна. И когда-нибудь, странно сутулясь, В час, когда умирают дома, Я уйду по расщелинам улиц В лиловатый вечерний туман. Где я буду в тот матовый вечер? Кто мне скажет, что я умерла? Кто затеплит высокие свечи И завесит мои зеркала? Так исполнится чье-то проклятье. И не день — и не месяц — не год — Будет мир сочетанием пятен И зияньем зловещих пустот.

1928

«Все это было, было, было…»

Все это было, было, было

Ал. Блок

Все это было, было, было — Моря, пространства, города. Уже надломленные силы И бесполезные года. Сначала — смех и своеволье, Потом — и боль, и гнев, и стыд, И слезы, стиснутые в горле, От непрощаемых обид. Все это было, было, было, Как много встреч, и слов, и дней! Я ничего не сохранила В убогой памяти моей. Проходит жизнь в пустом тумане, И надо мной — клеймом стыда — Несдержанные обещанья И жалобное — никогда.

1928

Старый квартал

Занавески на окнах. Герань. Неизбежные вспышки герани. В предрассветную, мглистую рань Тонут улицы в сером тумане. День скользит за бессмысленным днем, За неделей — бесследно — неделя. Канарейка за грязным окном Заливается жалобной трелью. Резкий ветер в седой вышине Бьется в стекла, мешая забыться. Иногда проступают в окне Неприметные, стертые лица. А в бистро нарастающий хмель Заметает покорные стоны. И над входом в убогий отель В темной нише смеется Мадонна.

1928

На шестом этаже

Мысли тонут в матовом тумане, День за днем проходит, как в бреду. Нет конца беспомощным скитаньям, Никуда, должно быть, не приду. День за днем, неделя за неделей… За окошком — очертанья крыш, Улицы, как темные ущелья, Старый, заколдованный Париж. По ночам — разгул, свистки и крики. Сердце замирает и дрожит. Тянется по лестнице безликий, Медленно считая этажи. И глотая запыленный воздух, С напряженной мыслью о тебе, Я гадаю здесь по мутным звездам О своей изломанной судьбе. Днем — туман, внимательный и серый. Жизнь ясна, безвинна и проста. На стене — премудрая химера И изображение Христа. А на башне старого собора Мощной болью вздрагивает медь. Кажется, что скоро, — слишком скоро, — Я смогу покорно умереть.

1928

БЕССОННИЦА

Сейчас поют, должно быть, петухи. Пора им петь, проснувшись спозаранку… Весь прошлый день был нежен, как стихи, Но после вывернулся наизнанку, И дома долго пили валерьянку И говорили голосом глухим. Я в эту ночь — беспомощно-больная. Нет сил уснуть. Часы пробили три. Сейчас, должно быть, жалобно мигая. На улице потухнут фонари. И долго ждать спасительной зари И первого звенящего трамвая.

1927

ПЕРЕД ЗАРЕЙ

Перед зарей охватывают сны, Тревожат неспокойные упреки. Всем неуверенным и одиноким Дана печаль рассветной тишины. О только б никогда не измениться, Не разлюбить веселых звонких слов. Не позабыть бы имена и лица, Названья улиц, номера домов. А мысли заметает тишина. Лишь сердце и часы — наперегонки. Но я лежу под маленькой иконкой. И от лукавого ограждена. О, не бояться только бы зари! А за тяжелой красною портьерой Рукой фатальной тушит фонари Рассвет октябрьский в переулке сером.

1927

«Быть странником, без жалоб и без стонов…»

Быть странником, без жалоб и без стонов, Пьянеть простором незнакомых мест, Увидеть новый мир в окно вагона, — Ведь это никогда не надоест. Теряя день за днем, и год за годом, Лишь впечатленьями разбогатеть, Любить одну бессмертную свободу И никогда о прошлом не жалеть. Всю жизнь идти дорогой незнакомой По зарослям, пустыням, городам. И жить одной, одной тоской о доме, О нежности, не бывшей никогда.

1928

«Веди меня по бездорожью…»

Веди меня по бездорожью, Куда-нибудь, когда-нибудь. И пусть восторгом невозможным Тревожно захлебнется грудь. Сломай положенные сроки, Сломай размеренные дни! Запутай мысли, рифмы. строки, Перемешай! Переверни! Так. чтоб в душе, где было пусто, Хотя бы раз, на зло всему, Рванулись бешеные чувства, Не подчиненные уму.

1929

«Я пью вино. Густеет вечер…»

Я пью вино. Густеет вечер. Веселость — легкость — мишура. Я пью вино за наши встречи, За те — иные — вечера. И сквозь склоненные ресницы Смотрю на лампу, на окно, На неулыбчивые лица, На это горькое вино. И в громких фразах. в скучном смехе Самой себя не узнаю. Я пью за чьи-нибудь успехи, За чью-то радость, — не мою. А там, на самом дне стакана, Моя душа обнажена… — И никогда не быть мне пьяной Ни от любви, ни от вина.

1930

РОЖДЕСТВО

Я помню, Как в ночь летели звездные огни, Как в ночь летели сдавленные стоны, И путали оснеженные дни Тревожные сцепления вагонов. Как страшен был заплеванный вокзал, И целый день визжали паровозы, И взрослый страх беспомощно качал Мои еще младенческие грезы Под шум колес… Я помню, Как отражались яркие огни В зеркальной глади темного канала; Как в душных трюмах увядали дни, И как луна кровавая вставала За темным силуэтом корабля. Как становились вечностью минуты, А в них одно желание: «Земля!» Последнее — от бака и до юта. Земля…Но чья?.. Я помню, Как билось пламя восковых свечей У алтаря в холодном каземате; И кровь в висках стучала горячей В тот страшный год позора и проклятья; Как дикий ветер в плаче изнемог, И на дворе рыдали звуки горна, И расплывались линии дорог В холодной мгле, бесформенной и черной, И падал дождь…

1925

МАРТ

…А там нарциссы отцвели В долине за Джебель-Кебиром, И пахнет весело и сыро От свеже вспаханной земли. Уже рассеялся туман, Прошла пора дождя и ветра, И четко виден Загуан За девяносто километров. И девственною белизной, Под небом, будто море — синим Белеет в зелени густой Цветок венчальный апельсина. Шуршит трава, басит пчела, А скоро зацветут мимозы У той тропинки под откосом… Тропинка, верно, заросла…

1926

Я НЕ ПОМНЮ…

Переплески южных морей, Перепевы северных вьюг — Все смешалось в душе моей И слилось в безысходный круг. На снегу широких долин У меня мимозы цветут. А моя голубая полынь Одинакова там и тут. Я не помню, в каком краю Так зловеще-красив закат. Я не знаю, что больше люблю — Треск лягушек или цикад. Я не помню, когда и где Голубела гора вдали, И зачем на тихой воде Золотые кувшинки цвели. И остались в душе моей Недопетой песней без слов Перезвоны далеких церквей. Пересветы арабских костров. Говорили о злобе пожарищ, В черном небе густела гроза. Говорили при встрече: «товарищ». Никогда не смотрели в глаза. Узнавали по голосу вести Мимоходом, на остром ветру. В мутном мраке фабричных предместий Находили ограбленный труп. Рано, в сумерках, дом запирали, Спать ложились и света не жгли. По утрам в гимназическом зале Повторяли: «вчера увели…» И за наглым разбойничьим свистом Опьяневших от крови солдат Четко слышался в воздухе мглистом Непрерывный и жуткий набат. В расплескавшейся мутной стихии. В первобытной, запутанной тьме Были ночи, как сны — огневые, были лица — белее, чем мел. И в рассветном молочном тумане, В час, когда расточается мгла, Где-то вспыхивала и росла Напряженная радость восстанья.

1928

ТРОЕ

Где-то песни чужие звенят. День смеется, унылый, серый… И стоят на столе у меня Утка с ярмарки и химера. Здесь нас трое, и мы друзья. Скучно нам и немножко жутко. Здесь о нежном тоскую я, О Монмартре тоскует утка. И высовывая язык, Затая неистовый крик, Взглядом мудрым, высокомерным, Нас оглядывает химера. И проходит за часом час, И сверкает моя иголка. Тишина и покой у нас, Благодать во всем. Скучно только. И до боли чего-то жаль — Ведь у каждого есть потери: Утке хочется на Пигалль, На Ситэ — премудрой химере. Будет тихий, серый туман, Будет вечер, ненужный, длинный… Вероятно и я сама Тоже стану игрушкой из глины.

1926

«Клубится дым у печки круглой…»

Клубится дым у печки круглой, Кипит на керосинке чай, Смотрю на все глазами куклы, — Ты этих глаз не замечай! Все так же ветер в парке стонет, Все та же ночь со всех сторон. А на стене, — на красном фоне — Верблюд, и бедуин, и слон. Ведь все равно, какой печалью Душа прибита глубоко. Я чашки приготовлю к чаю, Достану хлеб и молоко. И мельком в зеркале увижу, Как платье синее мелькнет, Как взгляд рассеян и принижен, И нервно перекошен рот.

1925

СТИХИ ОБ ОДНОМ

К.А.

I.«По садам пестреют георгины…»

По садам пестреют георгины — Яркие осенние цветы. С невеселым именем Ирины Все светлей и радостнее ты. Оттого ли так светло без меры, Оттого ль так знойны эти дни!.. Эту легкость, эту боль и веру Господи, — спаси и сохрани.

II. «Я все оставила, чем я жила…»

Я все оставила, чем я жила. Всем, прежде близким, сделалась чужая. И не оглядываясь отошла, И ни о чем не вспоминаю. Я все забыла: горечь пустоты, И тихий лязг нетвердой черепицы, И все мои восторги и мечты, И письма те, — на десяти страницах. Я даже не пишу теперь стихов, Моих унылых и наивных жалоб… — Все отдала я за твою любовь. Неужто мало?

III. «Мы расстаемся тихо и просто…»

Мы расстаемся тихо и просто, Слишком просто, чтоб стало темно. А большие, мохнатые звезды Будут медленно падать в окно. И по-прежнему душные ночи Будут мучить в тревожном бреду… — Ты не бойся, что я пророчу, И накаркаю нам беду. Но последней, короткою встречей Мы искупим невольную ложь. Я тебе ничего не отвечу, Друг мой нежный, — и ты поймешь. И не станет больных вопросов, И запутанной, глупой игры. Мы расстанемся тихо и просто, Слишком просто, чтоб плакать навзрыд.

IV. «Принимаю все твои упреки…»

Принимаю все твои упреки, Все, что будет, — будет хорошо. Только б ты не сделался далеким, Из моей бы жизни не ушел. Захлебнусь я тонким сладким ядом, Задохнусь я в песенном хмелю. Тихий друг, мне ничего не надо. Знаешь сам, как я тебя люблю.

V. «Еще дурманит в полдень яркий зной…»

Еще дурманит в полдень яркий зной, И зелены развесистые клены. Еще волнует радостью простой Суровый ритм моих стихов влюбленных. Еще мерещится везде Тревожный взгляд (уже такой знакомый!) И словно нехотя сгорает день, Слегка подернутый осенней дремой. И ширится красивее закат, Подкрашивая неподвижный воздух. А вечером по-прежнему горят Спокойные, большие звезды… — А ты вернешься — будет тихий дождь, Седой туман забьется в щели ставень, И никогда ты больше не найдешь Того, что так легко оставил. А осень-плакальщица унесет Последние доверчивые мысли… И ты поймешь, как опустело все И в белом доме, и в душе, и в жизни.

VI. «Уйди! Я буду ревновать…»

Уйди! Я буду ревновать, Я стану бледной и унылой. А ты боишься потерять И то немногое, что было. Глядишь внимательно в глаза… Зачем? В наш век ничто не вечно. Не ты ли сам в тот раз сказал, Что недоволен прошлой встречей? И вянет лес. И нет цветов. Клубятся синие туманы. И глушь промерзлых вечеров Уж близится… Какой ты странный! Уйди пока сырая мгла Не задушила веру в чудо. Пока душа твоя светла. Пока еще я плакать буду.

VII. «Не километры разделяют нас…»

Не километры разделяют нас, Не темные парижские предместья. Страшнее блеск полузакрытых глаз, И то, что никогда не будем вместе. Ты на меня ни капли не похож. Ты весь другой и жизнь твоя другая. Ты что-то думаешь, чего-то ждешь. Тоскуешь, может быть, — а я не знаю. Какой же силой в сердце удержать То нежное, что ускользает мимо? Я не могу тебя поцеловать. Я даже не могу назвать любимым.

VIII. «Переполнено сердце мое…»

Переполнено сердце мое Песней звонкой, неудержимой. Мы не будем больше вдвоем, Веселый, нежный, любимый. Буду письма твои беречь. Буду в сердце накапливать жалость. Это все, что теперь осталось От коротких осенних встреч. Будут мглистые, зимние дни, В окнах — дождик, ленивый, частый. Как мне радость свою сохранить? Я ведь знаю, что буду несчастна. Вот теперь — тебе нечего ждать, Будет каждый вечер, как вечер. Вот теперь я тебе отвечу На вопрос, — к кому ревновать. Звонким камнем лечу в неизбежность, Яркий свет на моем пути. — Ну а ты не сердись и прости, Что я не умела быть нежной.

IX. Эпилог («Так просто? Будто я была чужая?..»)

Так просто? Будто я была чужая? Не опустела без меня земля? А женщины, мой милый, не прощают Вот эту легкость, этот светлый взгляд. Ты знаешь все, и мне смешно лукавить. Ты знаешь то, чего не знала я… Все можно было удержать, поправить. Ты не хотел? Так Бог тебе судья!

1926 Севр

ВЕРСАЛЬ

Мы миновали все каналы, Большой и Малый Трианон. Над нами солнце трепетало И озаряло небосклон. Мы отходили, уходили Под сводом сросшихся аллей, Не слышали автомобилей, Не видели толпы людей. И там в глуши, у статуй строгих, Под взглядом их незрячих глаз, Мы потеряли все дороги. Забыли год, и день, и час. Мы заблудились в старом парке — В тени аллей, в тени веков. И только счастье стало ярким, Когда рванулось из оков.

1928

«Приходят школьники. Стучат сабо…»

Приходят школьники. Стучат сабо, Бормочат незатейливые шутки. А я одна опять сама с собой С химерами и ярмарочной уткой. И с мыслью о тебе. И это — все. Я — самая последняя из нищих. И легкий ветер в щепы разнесет Построенное на песке жилище. И легкий ветер — разнесет мой дом — Мои стихи и темный взгляд химеры, и мутный день, который за окном Печально стелется туманом серым. Но дорог мне вот этот зыбкий свет, Вечернее отсвечиванье стекол, И эти дни, нежней которых нет, Без мудрости, без цели и без срока. Когда-нибудь найду душе приют В пустой и жуткой тишине тумана… Но никогда любить не перестану Тебя, стихи и молодость мою.

1927

«Я накопила приметы…»

Я накопила приметы, Много тревожных примет: Будет холодное лето, Матовый облачный свет. Будут задорные блески В землю опущенных глаз. Ветер запутает дерзко Смысл недослышанных фраз. Неповторимые встречи, Неутаенная грусть. Слабые, узкие плечи, Примут непрошеный груз. В новой, приниженной жизни, В неумолимой борьбе, Будут рассказы о ближних И иногда — о себе. Длинные, цепкие руки Сдавят до боли виски. Мир потускнеет от скуки И небывалой тоски. Встанут забытые лица, Кто — и зачем — не пойму. Дом, где так трудно забыться, Станет похож на тюрьму. Будут бессонные ночи, — Много тревожных ночей, — И неразборчивый почерк При осторожной свече… В полдень томленья и лени, Как и в былые года, Вдаль от парижских строений Будут скользить поезда. И на поляне в Медоне, У белоствольных берез, Сердце впервые застонет От накопившихся слез. Горечь — обиды — и цепи — Кто их сумеет нести? И неуслышанный лепет: «Было. Не будет. Прости!».

1928

«Всегда все то же, что и прежде…»

Всегда все то же, что и прежде, И пестрота больших витрин, И кукольные лица женщин, И жадные глаза мужчин. Под сеткой золоченой пыли, На тихом берегу реки Скользящие автомобили Швыряют наглые ревки. Вдоль стен, расхлябанной походкой, С улыбкой лживой и ничьей, Проходит медленно кокотка В венце из солнечных лучей. И в головном уборе клином Монашка — Божья сирота — С ключами на цепочке длинной Влачит распятого Христа. А я хочу — до боли — жить, Чтоб не кляня, не хмуря брови, Весь этот подлый мир любить Слегка кощунственной любовью.

1927

«За мутный день у мутного окна…»

За мутный день у мутного окна — Огромный день неумолимой скуки, За эту грусть («опять одна, одна…»), За слабые уроненные руки. Неужто никогда в своем уме Ты не отыщешь слов — простых и нужных? Ведь трудно жить в неозаренной тьме И быть сухой и сдержанной наружно. Потом — усталость, чтобы не грустя, По мелочам больную жизнь растратить. Стихи о скуке («так себе, пустяк…»), О ветре, о разлуке, об утрате. О мутном дне, непоправимом дне У мокрого окна (на раме — плесень). И никогда ты не придешь ко мне Ни с тихим словом, ни с веселой песней.

1929

«Молчанья ничто не нарушит…»

Молчанья ничто не нарушит — Я сделала жизнь простой. Ввела я и тело и душу В давно желанный покой. Без мыслей, без слов и проклятий Огромные дни скользят, И синий больничный халатик Удобней, чем всякий наряд. А руки висят, как плети. Я будто совсем не жива. И нечего мне ответить На ласковые слова.

1929

ДВУМ ЮРИЯМ

Вы строите большие храмы, Вы кораблю даете ход, Вы равномерными стихами Изображаете полет. И с безрассудным постоянством Из непомерной пустоты В междупланетные пространства Вы устремляете мечты. И я для вас чужда, — не тем ли, Что умной правды не молю, Что я люблю простую землю, До боли огненной люблю. Под пламенные разговоры О вечности и божестве Я вижу — ветер лижет шторы И солнце плещется в траве. И вижу я, как жизнь играет, И несравненно хороша Моя несложная, пустая, Обыкновенная душа.

1929

«Не нужно слов — один лишь голос…»

Не нужно слов — один лишь голос, Один восторг зеленых глаз, Чтоб сердце радостней боролось, Чтоб пролетал за часом час. Пусть смысл речей его невнятен И темен путанный вопрос — С улыбкой оправляю платье И прядь растрепанных волос. Так — принимать без пониманья И взгляд, и пламенную речь. И сберегать свое молчанье Для новых дней, для новых встреч. А по ночам, во мраке зыбком, Когда душа совсем чиста, Твердить, что это все — ошибка, Что сердце — холодней, чем сталь.

1929

«Я не смотрела в заревое небо…»

Я не смотрела в заревое небо, Не спрашивала — почему? зачем? И для простого, для земного хлеба Вставала рано, не спала ночей. Я никогда, должно быть, не смеялась. Со мной всегда и всюду на земле — Замызганное платье и усталость, Немытая посуда на столе. Я никогда не понимала страсти, Благих чудес на свете не ждала. И самого безрадостного счастья Я никому с собой не принесла.

1930

«Быть только зрителем безмолвным…»

Быть только зрителем безмолвным, Смотреть на мир и наблюдать, Как море воздвигает волны И волны рушатся опять. Торжественно и безучастно Читать печаль чужих страниц, И взглядом ровным, взглядом ясным Следить за трепетом ресниц. И в самом ярком, в самом знойном. В своей изломанной судьбе Быть только зрителем спокойным Происходящего в себе… Взлететь бы легкой синей птицей, Зарыться в солнечной дали, И незаметно притулиться На самом краешке земли.

1927

ТВОРЧЕСТВО

Двум Юриям

Без лишних строк, без слов плохих (Не точных или слишком резких) Слагать упрямые стихи, Их отшлифовывать до блеска. Все созданное разрушать, И вновь творить до совершенства. И смутно верить, что душа Познает гордое блаженство. Так — за пустые вечера, За пятна слез, за пятна крови Смиренно строить грозный храм, Как каменщик средневековья. Все трудности преодолеть, Сломить сомненье и неверье. И самому окаменеть, Подобно сгорбленной химере.

1930

«Опять о том же: о годах войны…»

Опять о том же: о годах войны, О грохоте уродливых орудий, О чёрном дыме в синеве весны, О том, что было и чего не будет. Как шли в атаку, брали города, Снаряды рыли вспаханную землю. О пафосе, который навсегда — До самой смерти — свеж и неотъемлем. И только я средь пламенных людей — Не возражая, не кляня, не споря, — Твержу о несмываемом стыде И о неискупаемом позоре.

1930

«Ты мечтаешь: „Вот вернусь домой…“»

Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой, Будет чай с малиновым вареньем, На террасе — дрогнувшие тени, Синий, вечереющий покой. Ты с мальченкой ласково сидишь… Занят я наукой и искусством… Вспомним мы с таким хорошим чувством Про большой и бедственный Париж. Про неповторимое изгнанье, Про пустые мертвенные дни… Загорятся ранние огни В тонком, нарастающем тумане… Синий вечер затенит окно, А над лампой — бабочки ночные»… — Глупый друг, ты упустил одно: Что не будет главного — России.

1930

«А я живу. Лениво говорю…»

А я живу. Лениво говорю. Пишу стихи о пустоте и скуке. Встречаю хмуро по утрам зарю, С зарей вечерней опускаю руки. А я смотрю в бесформенную тьму, В ночную тьму, и я томлюсь и плачу. И никогда, должно быть, не пойму, Что этот мрак, что этот холод значит… Я буду жить пустынные года, Растрачу молодость, любовь и силы. И даже не узнаю никогда, Чего хотела и кого любила.

1930

«В этом старом, убогом отеле…»

В этом старом, убогом отеле, В никому ненужных трудах, За неделей скользит неделя, За годами скользят года. Здесь мы медленно забываем, Что вся жизнь могла быть иной. Никогда не обещанным раем Не смущаем наш сон и покой. Здесь мы плачем, смеемся, стонем. Здесь мы старимся — я и ты, В этом старом, ненужном доме, В безысходности пустоты. Вот луна поднялась на крыши… Как печален вечерний час! Оттого, что и Бога не слышит, Никогда не услышит нас.

1931

«И вовсе не высокая печаль…»

И вовсе не высокая печаль, И не отчаянье сдвигало брови… — Весь вечер ныли, долго пили чай, И долго спорили о Гумилеве. Бросали столько безответных слов, — Мы ссорились с азартом, и без толку. Потом искали белый том стихов Повсюду — на столе, в шкафу. на полках. И не нашла. И спорили опять. Стихи читали. Мыкались без дела. И почему-то не ложились спать, Хоть спать с утра мучительно хотелось. День изо дня, — и до каких же пор? Все так обычно, так совсем не ново, И этот чай, и этот нудный спор О Блоке и таланте Гумилева.

1930

«Печального безумья не зови…»

Печального безумья не зови. Уйдем опять к закрытым плотно шторам, К забытым и ненужным разговорам О вечности, о славе, о любви. Пусть за стеной шумит огромный город, — У нас спокойно, тихо и тепло, И прядь волос спускается на лоб От ровного и гладкого пробора. Уйдем назад от этих страшных лет, От жалких слез и слов обидно-колких, Уйдем назад — к забытой книжной полке, Где вечно — Пушкин, Лермонтов и Фет. Смирить в душе ненужную тревогу, Свою судьбу доверчиво простить, И ни о чем друг друга не просить, И ни на что не жаловаться Богу.

1931

«Только память о страшной утрате…»

Только память о страшной утрате, Неживой и покорный недуг. Я люблю мое темное платье И усталость опущенных рук. Я люблю мою комнату-келью, Одиночество и пустоту, И мое неживое похмелье, И мою — неживую — мечту. Кто-то жизнь мою горько возвысил Стали дни напряженно-тихи. Только — пачка нетронутых писем И мои неживые стихи.

1931

Баллада о двадцатом годе

I. Стучали колеса… «Мы там… мы тут»… Прицепят ли, бросят?.. Куда везут?.. Тяжелые вещи В темных углах… На холод зловещий Судьба взяла. Тела вповалку, На чемоданах… И не было жалко, И не было странно… Как омут бездонный Зданье вокзала, Когда по перрону Толпа бежала. В парадных залах Валялись солдаты… Со стен вокзала Дразнили плакаты… На сердце стоны: Возьмут?.. Прицепят!.. Вагоны, вагоны — Красные цепи. Глухие зарницы Последних боев. Тифозные лица Красных гробов. Берут, увозят Танки и пушки Визжат паровозы, Теплушки, теплушки. Широкие двери Вдоль красной стены. Не люди, а звери Там спасены. Тревожные вести Издалека. Отчаянья мести В сжатых руках. Лишь тихие стоны. Лишь взгляд несмелый, Когда за вагоном Толпа ревела. Сжимала сильнее На шее крестик. О, только б скорее! О, только б вместе! Вдали канонада. Догонят?.. Да?.. Не надо, не надо. О, никогда!.. Прощальная ласка Веселого детства — Весь ужас Батайска, Безумие бегства. II Как на острове нелюдимом, Жили в маленьком Туапсе. Корабли проходили мимо, Тайной гор дразнили шоссе. Пулемет стоял на вокзале… Было душно от злой тоски. Хлеб но карточкам выдавали Кукурузной, желтой муки. Истомившись в тихой неволе, Ждали — вот разразится гроза… Крест зеленый на красном поле Украшал пустынный вокзал. Было жутко и было странно С наступлением холодной тьмы… Провозили гроб деревянный Мимо окон, где жили мы. По-весеннему грело солнце. Теплый день наступал не раз… Приходили два миноносца И зачем-то стреляли в нас. Были тихи тревожные ночи, Чутко слушаешь, а не спишь. Лишь единственный поезд в Сочи Резким свистом прорезывал тишь. И грозила кровавой расплатой Всем, уставшим за тихий день, Дерзко-пьяная речь солдата В шапке, сдвинутой набекрень. III Тянулись с Дона обозы, И не было им конца. Звучали чьи-то угрозы У белого крыльца. Стучали, стонали, скрипели Колеса пыльных телег… Тревожные две недели Решили новый побег. Волнуясь, чего-то ждали, И скоро устали ждать. Куда-то еще бежали Дымилась морская гладь. И будто бы гул далекий, Прорезав ночную мглу, Нам вслед звучали упреки Оставшихся на молу. IV Ползли к высокому молу Тяжелые корабли. Пронизывал резкий холод И ветер мирной земли. Дождливо хмурилось небо. Тревожны лица людей. Бродили, искали хлеба Вдаль Керченских площадей. Был вечер суров и долог Для мартовских вечеров. Блестели дула винтовок На пьяном огне костров. Сирена тревожно и резко Вдали начинала выть. Казаки в длинных черкесках Грозили что-то громить. И было на пристани тесно От душных, скорченных тел. Из черной, ревущей бездны Красный маяк блестел. V Нет, не победа и не слава Сияла на пути… В броню закопанный дреднаут Нас жадно поглотил. И люди шли. Их было много. Ползли издалека. И к ночи ширилась тревога И ширилась тоска. Открылись сумрачные люки. Как будто в глубь могил. Дрожа, не находили руки Канатов и перил. Пугливо озирались в трюмах Зрачки незрячих глаз. Спустилась ночь, — страшна, угрюма. Такая — в первый раз. Раздался взрыв: тяжелый, смелый. Взорвался и упал. На темном берегу чернела Ревущая толпа. Все были, как в чаду угара, Стоял над бухтой стон. Тревожным заревом пожара Был город озарен. Был жалок взгляд непониманья. Стучала кровь сильней. Несвязно что-то о восстанье Твердили в стороне. Одно хотелось: поскорее И нам уйти туда. Куда ушли, во мгле чернея, Военные суда. И мы ушли. И было страшно Среди ревущей тьмы. Три ночи над четвертой башней. Как псы, ютились мы. А после в кубрик опускались Отвесным трапом вниз. Где крики женщин раздавались И визг детей и крыс. Там часто возникали споры: Что — вечер или день? И поглощали коридоры Испуганную тень. Впотьмах ощупывали руки И звякали шаги. Открытые зияли люки У дрогнувшей ноги. Зияли жутко, словно бездны Неистовой судьбы. И неизбежно трап отвесный Вел в душные гробы. Все было точно бред: просторы Чужих морей и стран, И очертания Босфора Сквозь утренний туман. По вечерам — напевы горна. Торжественный обряд. И взгляд без слов: уже покорный. Недумающий взгляд. И спящие вповалку люди, И черная вода. И дула боевых орудий, Умолкших навсегда.

Бизерта. 1924.