Рекомендовано УМО в области экономики и менеджмента в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению подготовки «Экономика»

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Рецензенты : доцент кафедры национальной экономики Российской экономической академии им. Г.В. Плеханова, кандидат экономических наук Ю.В. Латов ; профессор кафедры государственного и муниципального управления Государственного университета управления, доктор экономических наук Е.В. Балацкий ; зав. кафедрой экономической теории Кемеровского государственного университета, профессор, доктор экономических наук М.В. Курбатова

Моим любимым мальчишкам – Артему, Арсению и Юрию

Курс «Неформальная экономика» предназначен для тех, кто хочет и может думать. Кто достаточно наблюдателен, чтобы видеть зазор между реальностью и предписаниями власти. Кто осознает, что закон влияет на жизнь порой самым непредсказуемым образом. Кто понимает, что статистика многое не отражает в принципе, поскольку целые пласты экономической жизни не нуждаются в документальном оформлении. Кто видит в уклонении от закона не патологию, а другую логику хозяйствования. Кто догадывается, что законы работают всегда, но далеко не так, как хотелось бы их авторам.

Мне легко читать этот курс. И не только потому, что я занимаюсь этой темой почти десятилетие. Легко прежде всего потому, что я искренне верю в его полезность для студентов. Это не набор знаний, которые нужно продемонстрировать на экзамене и забыть на следующий день. Моя задача – дать студентам новую аналитическую перспективу, которая поможет увидеть систему в том, что казалось хаосом, понять те правила хозяйствования, которые никем не артикулируются и нигде не записаны. Экономика не заканчивается там, где нет указующего перста государства.

Почему неизбежен конфликт Закона и Практики? Стало социологическим трюизмом, что «привнесенные» (имплантируемые) институты, вытекающие исключительно из проектных устремлений власти, а не из сложившихся традиций, чужеродны и обществом отторгаются. Это очевидно и в комментариях не нуждается. Менее очевидно то, что даже если в букву закона возводятся правила, выработанные практикой, то и в этом случае внедрение и поддержание формальных норм остается конфликтным процессом, требующим значительных силовых и политических инвестиций.

Дело в том, что кодифицировать можно не практику вообще, а лишь ее конкретный вариант. Но вариантов – бесконечное множество, поскольку их эффективность исключительно контекстуальна. Наработанные способы ведения хозяйства и разрешения хозяйственных коллизий хороши или плохи не сами по себе, а строго в зависимости от контекста их использования. Контекстуально обусловленное множество практик контрастирует с идеей универсальности закона. Именно поэтому кодификация правил (их формализация) – это всегда вопрос политический , поскольку власть реализуется в праве выбирать «наилучший вариант» из всего существующего в практике.

Но даже если предположить, что мир вдруг стал примитивно однородным, остается еще одна трудность – изменчивость мира, его динамизм. Формальный институт – это кодификация уже сложившегося порядка. Пластичные неформальные правила получают шанс на формализацию не ранее, чем станут распространенными и устойчивыми. Таким образом, конфликт Закона и Практики вытекает не из «дурной природы» человека, а из принципиальной невозможности кодифицировать неформальные правила, не лишив их при этом разнообразия, контекстуальности и пластичности.

Несмотря на конфликт Закона и Практики, формальные институты могут работать исключительно при условии их неформальной коррекции. Упрощенная кодификация в принципе не способна воспроизвести функционирующее сообщество. Железобетонный каркас законов более или менее жизнеспособен за счет неформальных практик, заполняющих его пустоты или вовсе подменяющих его слишком невменяемые элементы. В этом смысле формальные нормы паразитируют на неформальной практике. Яркий пример – советская экономика. Предприятия, семьи выживали за счет деятельности, не только не предусмотренной, но категорически запрещенной плановыми органами. В семьях рачительно оприходовали все, что можно было унести с советских предприятий, включая рабочее время. Да и сами предприятия смягчали плановые тиски за счет теневых импровизаций и бартера. Социальный и экономический крах советской экономики предотвращался внеплановыми, а иногда и внезаконными действиями. Неформальная экономика подставляла плечо формальному порядку, придавая ему гибкость и жизнеспособность.

Постсоветский период – еще более яркий тому пример. В транзитной экономике законы были «на вырост», т.е., будучи устремленными в рынок, они слабо соответствовали реальной ситуации только вышедшей из социализма страны. Благие намерения реформаторов заработали в оболочке неформальных поправок. Функционал всей этой неформальной кавалькады был исключительно амбивалентен. Эти практики продвигали бизнес и политику, но в то же время были антирыночными и антидемократичными, являясь одновременно и причиной, и следствием неэффективности экономических и политических институтов в России. Так, «двойная бухгалтерия» – это, безусловно, недостача госбюджета, но вместе с тем и источник развития бизнеса. Или офшорные зоны как способ ухода от налогов и одновременно – крупнейшие инвесторы спасенных от налогов средств. Выросшие из советских времен и традиций неформальные нормы тормозили преобразования и вместе с тем делали их возможными, поскольку адаптировали замысел реформаторов к возможностям населения. Урон оборачивался приобретением.

Государство и общество находятся в постоянном состязательном диалоге. Государство упрощает, стандартизирует, гомогенизирует экономическую практику, загоняя ее в формат категорий и законов, ради того, чтобы сделать ее доступной для контроля и управления. Общество же демонстрирует способность изменять и игнорировать навязанные сверху нормы. На каждый тезис власти находится антитезис шумного и неупорядоченного реального мира. Про этот диалог – наш курс.

Чтобы студенты поняли, в каких проявлениях мы встречаем неформальную экономику, ее масштабность и распространенность, я в самом начале курса прошу рассказать о любом фрагменте их жизни – как они отрабатывали практику, снимали жилье, занимались с репетиторами, делали ремонт и пр. В данном случае я нахожусь в состоянии монолога и вынуждена взять такой рассказ на себя. Заметим, что я вполне законопослушна, живу по месту прописки, работаю в государственном учреждении и даже дорогу стараюсь переходить на зеленый свет.

После такого разговора убеждать студентов в масштабности и социально-экономических последствиях неформальной экономики не приходится. Этот курс, обновляясь и совершенствуясь, читается студентам-социологам в Государственном университете – Высшей школе экономики (далее – ГУ ВШЭ) уже 10 лет. Мои размышления и исследования легли в основу книги «Неформальная экономика: экономико-социологический анализ» (М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004), которая в течение ряда лет заменяла студентам учебник. Но потребность в издании курса лекций становилась все отчетливее. Во-первых, курс лекций должен быть более компактным, чем книга, вместившая в себя массу иллюстративного материала. От издания к изданию, на мой взгляд, текст должен сокращаться, поскольку квалификация преподавателя состоит именно в отборе основного знания, а не в демонстрации своей энциклопедичности. Во-вторых, сюжеты неформальной экономики (коррупция, теневая занятость, криминальный бизнес и проч.) отражены в массе статей, содержащих эмпирические данные. Было время, когда тема неформальной экономики была табуирована, сейчас же она находится на пике популярности, – трудно найти журнал, игнорирующий эту тему. Поэтому по возможности курс лекций освобожден от эмпирики. Лекции призваны сформировать аналитическую перспективу, дать схему анализа, самостоятельно заполняемую эмпирическими данными в меру любознательности студентов. Эмпирические данные лучше обсуждать на семинарских занятиях.

Этот курс стал возможен благодаря заинтересованной поддержке моих коллег и студентов. Я благодарна всем, кто высказывал замечания и давал советы по поводу материала лекций. Это Е. Александрова, Е. Балацкий, В. Карачаровский, А. Качкин, Ю. Латов, А. Леденева, Г. Мусихин, О. Оберемко, Т. Пал, Э. Панеях, Р. Рывкина, О. Шкаратан, Н. Шушанян. Но ничуть не меньший вклад внесли коллеги, не участвовавшие непосредственно в обсуждении моих текстов, но создававшие интеллектуальную атмосферу, в которой формировались мои творческие притязания и их критическая самооценка. Это три коллекти ва – кафедра экономической социологии ГУ ВШЭ (зав. кафедрой В.В. Радаев), лаборатория экономико-социологических исследований ГУ ВШЭ (руководитель В.В. Радаев) и сообщество экономистов-институционалистов, сплоченное вокруг Р.М. Нуреева.

Отдельное спасибо моим студентам. Я вполне допускаю, что мои суждения ошибочны. Но я не могу допустить, чтобы они были непонятны и поэтому недоступны для критики. Студенты, донимающие вопросами и возражениями, освободили от статусной повинности быть наукообразной, но вменили в обязанность говорить по существу. Насколько это удалось, судить читателю.

Одна из самых распространенных ошибок – считать понятия «неформальный сектор» и «неформальная экономика» синонимами. Равно как не видеть различия между занятыми в неформальном секторе и неформально занятыми. Однако за этой ошибкой стоит не только невежество, но и сложная история развития исследований в этой области. Действительно, история изучения неформального порядка в экономике началась с проблематизации неформального сектора. На начальном этапе неформальный сектор исчерпывал тему неформальной экономики и в этом смысле был ее синонимом. Касалось это исключительно развивающихся стран. Однако со временем географический ареал исследований расширился, захватив в качестве эмпирического плацдарма развитые страны Запада. Но самое главное изменение коснулось самого понятия. От узкого понятия неформального сектора ученые перешли к изучению содержательно многообразной неформальной экономики. Нам предстоит разобраться в «старом» и «новом» понимании неформальной экономики, в секторальном и институциональном аспекте ее изучения (лекция 2), договориться о том картографировании неформальной экономики, которое будет базовым в рамках этого курса (лекция 3), систематизировать мнения исследователей о причинности неформальной экономики (лекция 4). Но поскольку все начиналось с изучения неформального сектора, познакомимся с этим явлением, с этапами его проблематизации и с современной статистической традицией его исчисления (лекция 1).

На волне общемирового интереса к неформальной экономике особым вниманием пользуется тема неформального сектора. Не обошел этот интерес и Россию. Приводятся разные количественные оценки, ведутся споры о методиках исчисления этого феномена. Наша задача – разобраться с этим понятием, показав историю формирования концепции неформального сектора.

Велик ли неформальный сектор России? Оценки количества занятых в неформальном секторе российской экономики различаются довольно существенно. За этим стоят различия в методиках расчетов и используемых базах данных. Так, Е. Синдяшкина оценила занятость в неформальном секторе по балансу трудовых ресурсов и демографической статистики в 4,2 – 4,8 млн человек [Синдяшкина, 1998, с. 67].

Более развернутую и внушающую доверие оценку неформального сектора России по данным обследования населения по проблемам занятости (ОНПЗ) приводит В. Гимпельсон, включая в неформальный сектор три категории работников : индивидуальных предпринимателей без образования юридического лица, занятых по найму у физических лиц и работающих индивидуально, включая производство на дому для реализации [Гимпельсон, 2002].

В итоге, по расчетам В. Гимпельсона, занятость в неформальном секторе на основной или единственной работе в 2001 г. (в среднем за год) оценена в 7136 тыс. человек, что составляет 11% от общей занятости населения. Еще 2,05 млн человек использовали неформальный сектор для дополнительной работы [Гимпельсон, 2002].

В 2002 – 2003 гг. эти цифры растут. В 2002 г. уже 7,42 млн человек используют неформальный сектор для основной работы и 2,12 млн человек – для дополнительной. В 2003 г. эти цифры составляли 8,74 и 1,85 млн человек соответственно [Горбачева, Рыжикова, 2004, с. 32]. В результате занятые в неформальном секторе на основной или дополнительной работе составили в 2003 г. 16,1% от общей численности занятого населения. При этом занятость в неформальном секторе более распространена среди сельских жителей, чем среди горожан, тогда как гендерные различия практически отсутствуют.

Зачастую непосвященные читатели отождествляют понятия «занятость в неформальном секторе» и «неформальная занятость», а между тем разница между ними принципиальная. В концепции неформального сектора единицей анализа является предприятие, а в концепции неформальной занятости – рабочие места.

Если занятость в неформальном секторе – это совокупность занятых на предприятиях, отнесенных Росстатом к неформальному сектору, то понятие неформальной занятости охватывает работников, трудовые отношения которых не подпадают под трудовое законодательство; соответственно такие работники не охвачены налогообложением и социальной защитой. Такие рабочие места могут принадлежать как неформальному, так и формальному сектору экономики. Для формального сектора наиболее распространенной формой неформальной занятости является наем на основе устной договоренности без заключения письменного контракта. Также к неформальной занятости относятся работники по договорам подряда, так как такие договоры, несмотря на их письменную форму, не содержат положений, направленных на обеспечение социальной защищенности работников.

В свете впечатляющих цифр о занятости россиян в неформальном секторе закономерно задаться вопросом: что же такое неформальный сектор? Каковы история этого понятия и традиции изучения?

Открытие неформального сектора в развивающихся странах

Феномен неформального сектора был изучен и терминологически узаконен в исследованиях, посвященных развивающимся странам. Введение термина было связано с наличием в этих странах значительных групп людей, не вовлеченных в организованный рынок труда, но при этом создавших собственную систему занятости, подчиненную идее выживания. Это проявлялось во множестве видов деятельности, существующих в форме самозанятости или небольших семейных предприятий. Хрестоматийный образ капиталистической фирмы слабо соответствовал тем принципам организации деятельности, которые демонстрировали такие предприятия. Понятие «неформальный сектор» объединило многообразные формы занятости, опирающиеся на неформальные, персонифицированные отношения с потребителями, наемными работниками и кредиторами. Заметим, что на этой стадии неформальный сектор был синонимом неформальной экономики.

Кратко история изучения неформального сектора выглядит следующим образом. Правда, изначально для обозначения того, что впоследствии будет названо неформальным сектором, использовали иные термины.

Еще в 1940-е годы датский антрополог Дж. Боеке высказал идею о «дуальности» экономики развивающихся стран, лишь одной своей «частью» уподобленной «нормальной» рыночной экономике [Boeke, 1953]. В 1950-е годы А. Льюис развил двухсекторальную модель развития, выделив сектор современных капиталистических фирм с ориентацией на максимизацию прибыли и сектор крестьянских хозяйств, где крайне неоднозначны и разнообразны способы хозяйственной мотивации и принципы распределения. Попытка использовать эту схему в эконометрике связана с работами Дж. Харриса и М. Тодаро, которые в 1970-е годы довели идею дуальной экономики до уровня двухсекторальной системы уравнений экономического равновесия.

В 1963 г. К. Гиртц, изучавший предпринимательство в Индонезии, ввел понятие «базарная экономика» ( bazaar-type ) в противовес термину «фирменная экономика» ( firm-type ) как экономике крупных западных корпораций, обеспечивающих работников защитой закона (« bazaar-economy » и « firm-centred economy ») [Geertz, 1963]. Национальная бюрократия видела в этих фирмах средство защиты от рыночных «провалов», создавая возможности монопольного господства на рынке этих стран. Напротив, базарная экономика была индивидуалистичной и конкурентной. Организованная в форме фирм экономика описывалась как более эффективная, капиталоемкая, с более высокой производительностью труда. «Базарная» экономика, наоборот, трудоемка, низкопроизводительна, маломасштабна, низкодоходна. Позднее в работах, посвященных Марокко, Гиртц подчеркивал, что современная экономическая наука использует именно «базарную модель» при изучении принятия решений на конкурентных рынках, тогда как на практике бюрократия развивающихся стран активно защищает монополии. Но аналитическую терминологию Гиртца экономисты не приняли.

Обычно введение в научный оборот термина «неформальный сектор» связывают с именем К. Харта, отмечавшего, что «отверженные структурой формальных возможностей, люди из низов городского пролетариата ищут неформальные способы, чтобы увеличить свои доходы» [Харт, 1999, с. 533]. Началом известности Харта и победного шествия концепта «неформальный сектор» послужил его доклад «Городская безработица в Африке», сделанный в 1971 г. и посвященный изучению структуры занятости в Гане [Hart, 1973]. Основной посыл работы: бедные в Аккре (Гана) не являются безработными. Это было новостью, поскольку крупные компании предоставляли очень ограниченное число рабочих мест, и, соответственно, экономисты оценивали безработицу в Африке на уровне 50% и выше. Воображение рисовало картину Америки времен Великой депрессии с понурыми нищими на улицах, но улицы Аккры были полны жизни. Толпы уличных торговцев, носильщиков, таксистов были заняты делом. Неформальная экономика была самоорганизацией людей, исключенных из участия в пользовании благами, гарантированными государством, и создавшими свои собственные способы выживания.

Идеи К. Харта восприняли настолько быстро, что отчет ILO (International Labour Organization), использовавший эту концепцию в Кении, вышел раньше (в 1972 г.), чем сам К. Харт опубликовал свою работу по Гане (в 1973 г.).

Довольно интересный с точки зрения развития науки вопрос: почему идеи Гиртца проигнорировали, а работу Харта оценили столько высоко, что он стал фактически основателем целого направления исследований? Думается, тому есть несколько причин. Начнем с того, что К. Харт публицистически ярок [1] . Далее, по его собственному мнению, он смог вызвать интерес экономистов, потому что представил свою этнографию на их языке [Linking…, 2006, р. 25]. И самое, пожалуй, важное, что К. Харт не просто описал явление, но дал ему принципиальную оценку. Он «оправдал» неформальный сектор. И сделал это в 1970-е годы, когда общепризнанным было суждение, что единственным институтом, способным мобилизовать экономические ресурсы, является государство. На этом настаивали и марксисты, и кейнсианцы. Либеральные экономисты тогда были не в моде. Именно поэтому идеи К. Харта были восприняты как руководство к действию, и дискуссия приняла практический характер, фокусируясь вокруг вариантов помощи неформальному сектору развивающихся стран.

Настоящим прорывом в изучении неформального сектора стали эмпирические исследования, проводимые под эгидой Международной организации труда (МОТ) и Всемирного банка. Подобные исследования проводились в Колумбии (1970), Шри-Ланке (1971), Кении (1972) и других странах «третьего мира». Эти проекты должны были ответить на вопрос о степени применимости к рынку труда развивающихся стран концепции безработицы, принятой в развитых странах Запада. Фактически, речь шла об исследованиях, имеющих явное прикладное значение, – уточнение программ помощи развивающимся странам. В результате неформальный сектор был терминологически узаконен и эмпирически описан.

Особо отметим, что в исследованиях МОТ неформальный сектор трактовался не как прибежище маргиналов, реанимирующих докапиталистический этап развития, а как амортизатор социально-экономических потрясений, инкубатор предпринимательского слоя, спасение от бедности широких масс населения. Как отмечал Р. Бромли, «интеллектуальная валидность концепции была для многих людей вторична по сравнению с ее политической направленностью» [Bromley, 1978, p.1036]. Дело в том, что поддержка неформального предпринимательства остается ключевой возможностью снижения бедности в этих странах. Политическая корректность суждения об этом феномене, созвучная интенциям внешней политики развитых стран по отношению к «третьему миру», в немалой степени способствовала вхождению этого понятия в социально-политический дискурс ученых и политиков. Концепция неформального сектора создавала рациональную основу для рекомендаций странам третьего мира, не провоцируя в них социальный взрыв [2] .

Что же такое неформальный сектор? В качестве ответа на этот вопрос исследователи предпочитали перечислять характеристики этого сектора, а не концептуализировать понятие. Специфика неформального сектора представлена в табл.1 [Fidler, Webster, 1996, p. 6].

Таблица 1

Сравнение формального и неформального секторов

Фактически, регулярное использование этого термина применительно к странам «третьего мира» апеллировало к здравому смыслу (« common-sense notion »). Изначальное определение методом от противного (не-формальный сектор) стараниями последователей выродилось в набор позитивных характеристик: низкий уровень организации, случайная занятость, слабая механизация, личные отношения вместо контрактных обязательств, малый размер и проч.

Но такой подход был явно ущербен, поскольку операционализация каждого признака формировала разные совокупности эмпирических объектов. Показательно в этом смысле совместное исследование американского экономиста Д. Мида и французского экономиста К. Моррисона, посвященное малому бизнесу стран «третьего мира» [Mead, Morrisson, 1996]. Изучая 2200 предприятий из семи стран Латинской Америки, Африки и Азии, ученые пришли к выводу, что основные признаки неформального сектора – небольшое число рабочих мест, слабое соблюдение законодательства, низкая капиталоемкость – не имеют жесткой взаимосвязи. Эти признаки далеко не всегда встречаются одновременно и, более того, степень их корреляции варьирует от страны к стране. Эти ученые показали весьма слабую связь между различными измерительными техниками, основанными на размере, регистрации, уплате налогов и выполнении трудового законодательства. Это затрудняет выработку унифицированного определения неформального сектора.

Но эмпирические исследования было уже не остановить. Причины изучения неформального сектора в странах «третьего мира» связаны с изменениями в сфере экономики и управления.

В сфере экономики наиболее значимыми процессами явились: развитие мировой системы капитала; экспансия капитала развитых западных стран; распространение сетевого метода организации производства и пространства; переход ряда стран к постиндустриальному этапу развития и, как следствие, индивидуализация потребностей и качественный отрыв от регионов, решающих задачи индустриализации. Эти процессы спровоцировали социокультурный и экономический конфликты хозяйственных укладов, осмысленные в противопоставлении формальной и неформальной экономик.

Два подхода к определению неформального сектора

Со временем к исследованиям неформального сектора помимо экономистов подключились социологи, антропологи, политологи. Расширился и географический ареал исследований. По мере развития изучения неформального сектора обозначилось два подхода к концептуализации этого понятия.

Согласно первому подходу акцент делается на характере взаимодействий предприятий неформального сектора друг с другом, с потребителями, с кредиторами и проч . Природа неформального сектора связывается с глобальными процессами децентрализации и реорганизации производства и трудового процесса. Сотни тысяч малых маневренных предприятий, связанных в горизонтальные сети регулярными контактами и доверительным отношением друг к другу, начинают олицетворять новую модель эффективного производства. «Горизонтальные сети, а не вертикальная бюрократия, становятся новыми моделями эффективных организаций» [Castells, Portes, 1989, р. 11]. При такой логике неформальный сектор порождается растущей конкуренцией, вынуждающей повышать гибкость и снижать издержки, в том числе связанные с привлечением труда. Таким образом, неформальность порождается потребностью в экономии издержек, актуализированной выходом конкуренции на новый, глобальный уровень. Подобное объяснение неформального сектора представлено в работах М. Кастельса и А. Портеса [Castells, Portes, 1989], В. Токмана [Tokman, 1989]. Деформализация трактуется как универсальная экономическая потребность любого хозяйствующего субъекта. Однако возможности удовлетворения этой потребности значительно выше у малых, семейных, недокорпорированных предприятий, чем у крупных [3] . Поэтому за малыми предприятиями закрепляется понятие «неформальный сектор», хотя далеко не все такие предприятия тотально или частично нелегальны. Есть и абсолютно соответствующие формальным требованиям. Между понятиями «неформальность» и «нелегальность» при таком подходе нет жесткого соответствия. То есть неформальный сектор могут представлять вполне легальные предприятия, предпочитающие неформальные методы работы с клиентами, кредиторами, поставщиками и проч. Очевидно, что речь идет о преимущественно малом бизнесе сферы услуг и торговли.

Второй подход тяготеет к неолиберальной концепции и определяет неформальный сектор в контексте его преступания через закон . При таком подходе отношение предприятий к государству является основным различием формального и неформального секторов, и фокусом анализа становится нелегальность неформалов [Weeks, 1975]. Далее, как правило, следуют рассуждения о неадекватности законов, об избыточности регламентации, о завышенности налогового бремени и пр. Это повышает цену законопослушания, что создает стимулы для «ухода в тень». Неформальный сектор объявляется производным «меркантилистской политики» правительства (терминология Э. де Сото). Но если крупные предприятия более или менее можно проконтролировать, то малые предприятия и самозанятые могут легко и относительно безопасно нарушать закон. Их-то и определяют как неформальный сектор [4] .

Таким образом, эти подходы используют разные концептуальные схемы и, соответственно, разные критерии для выделения неформального сектора. Различия можно свести к трем моментам.

Во-первых, такие подходы приводят к разным исследовательским объектам. В первом случае – это некая система (например, представленная сетью). Во втором случае – это преступающее закон предприятие. В первом случае неформальность осуществляется в пространстве между субъектами, а во втором – в хозяйственном поведении субъекта, взаимодействующего с властью.

Во-вторых, подходы предполагают разные основания неформальности. Неолиберальный подход объясняет поведение хозяйствующего субъекта невозможностью соблюдать требования легальности (долго, дорого, хлопотно), тогда как первый подход связывает уход в неформальное пространство с потребностью снижать издержки и повышать гибкость фирмы в условиях глобальных вызовов современности.

В-третьих, подходы различаются тем, какова природа силы , выталкивающей предприятия за рамки закона: потребность выжить в условиях растущей конкуренции и структурных особенностей рынка труда (трудоизбыточность и низкая правовая грамотность) или неадекватность закона. С точки зрения второго подхода, громоздкость норм и законов порождает неформальность. С точки зрения первого подхода, это не совсем верно. Характер законов, конечно, влияет на развитие неформального сектора, но его природа заключена в структурных особенностях рынка труда развивающихся стран, в приходе западного капитала и втягивании «третьего мира» в глобальный экономический порядок. «Деятельность вне регулятивных рамок дает возможность производить товары и оказывать услуги в структурной среде, характеризуемой отсутствием возможностей высоких заработков и избытком рабочей силы. По этой причине политические решения, реформирование законодательства могут влиять, но не могут определять развитие неформального сектора» [Tokman, 1992, p. 20].

Оба подхода имеют право на существование и находят своих приверженцев.

Во-первых, сформировались географические предпочтения этих подходов. В исследованиях, посвященных неформальному сектору стран Африки, обычно речь идет о малых предприятиях, использующих примитивные технологии и неформальные принципы организации деятельности. В латиноамериканской литературе исторически преобладает традиция рассмотрения неформального сектора в контексте полной или частичной нелегальности, направленной на уменьшение налогов и уход от регулирующих ограничений. Впрочем, в начале 1990-х годов и в Латинской Америке начали отходить от неолиберального взгляда на природу неформального сектора, склоняясь к учету структурных особенностей рынка труда развивающихся стран [Beyond regulation…, 1992].

Во-вторых, эти подходы воплотились в разных исследовательских стратегиях . Тестирование хозяйствующих субъектов на нелегальность принципиально возможно лишь в специализированных исследованиях и не реализуемо в общенациональном масштабе. Напротив, операционализация неформального сектора через размер или организационно-правовую форму предприятий, игнорируя вопрос о нелегальной деятельности, позволяет проводить широкомасштабные исследования. Это обстоятельство было оценено статистиками труда, которые закрепили соответствующее понимание неформального сектора в международных конвенциях [5] . Согласно конвенции статистиков данный сектор неформален не с точки зрения нарушения формальных правил, а с точки зрения использования неформальных регуляторов деятельности, что выражается в ряде вполне конкретных показателей, с большой вероятностью свидетельствующих о преобладании неформального регулирования (например, небольшое число занятых или отсутствие регистрации в качестве юридического лица). Речь идет о мелком товарном производстве, неоднородном с точки зрения неформальной практики и отношения к формальным институтам рынка. При этом статистические службы разных стран уточняют, какие именно категории занятых корректно относить к неформальному сектору. Количественные границы малых предприятий также имеют национальные варианты. Это обстоятельство надо иметь в виду, испытывая соблазн межстрановых сравнений [6] .

Критика концепции неформального сектора

Предположение об относительной автономности неформального сектора от формальной экономики, акцентирование их контрастной природы восходило к традиции дуальности, предложенной экономистами. Сформулированная ими теоретическая дефиниция основывалась на контрасте классической капиталистической фирмы Запада и малого национального предприятия стран «третьего мира». По мере подключения к дискуссии социологов и антропологов начала формироваться и набирать силу критика двухсекторального подхода.

Дж. Бреман как представитель школы «периферийного капитализма» указывал на сильную взаимосвязь между этими секторами [Breman, 1976]. Согласно теории периферийного капитализма экономика стран «третьего мира» характеризуется зависимостью от мирового рынка и разнородностью моделей производственных отношений. Западные компании формируют очаги капитализма в развивающихся странах, но игнорируют национальную специфику. Так как эти очаги высокопроизводительны и используют современные технологии, то большинство населения вынуждено искать работу во внекапиталистическом секторе. Концепция «структурной разнородности» описывает эту ситуацию в терминах сосуществования капиталистического и некапиталистического производственных укладов, где первый определяет развитие второго и между ними существует огромное количество функциональных связей. С этой точки зрения нельзя говорить о специфической, независимой динамике неформального сектора. По мнению Дж. Бремана, неформальный сектор является «национальным ответом» «третьего мира» на вызовы современности, воплощенные в пришествии западного капиталистического уклада.

«Рыхлость» концепции неформального сектора, сводимой к набору качественных признаков, виделась и в том, что «каждый критерий может быть использован для определения собственного универсума» [The Urban Informal Sector, 1981, p. 16]. Наконец, появились сомнения в правомерности отождествления неформального сектора с малыми предприятиями: «Отличительная черта неформального сектора от малых предприятий в их ориентации: первый мотивирован преимущественно обеспечением занятости, тогда как второй связан преимущественно с максимизацией прибыли» [The Urban Informal Sector, 1981, p. 17].

Развернутую критику дуальной экономики представил Р. Бромли. Его критика концепции «неформального сектора» К. Харта была развернутой и обстоятельной. Основные критические замечания сводились к тому, что, во-первых, жизнь не сводится к этим двум вариантам, являя собой континуум состояний, и, во-вторых, концепция практически не дает выхода на изучение отношения и взаимодействия неформального сектора и остальной экономики. Более детальный перечень принципиальных недостатков деления экономики на формальный и неформальный секторы, по мнению Бромли, следующий [Bromley, 1978, p. 1034 – 1035]:

• примитивность методологии дуализма как таковой;

• логическая неконсистентность выделения неформального сектора;

• ложное представление об относительной независимости формального и неформального секторов;

• ошибочная вера в возможность единой политики по отношению к неформальному сектору;

• необоснованное отождествление неформального сектора исключительно с городской активностью;

• уход от вопроса об иных, в том числе промежуточных формах экономической деятельности, существующих вне этих секторов;

• неаргументированное утверждение, что у неформального сектора есть настоящее, но нет будущего;

• деление предприятий на формальный и неформальный секторы не означает, что это же разделение корректно применять к работникам. Они могут совмещать или чередовать занятость в этих секторах;

• необоснованность использования термина «неформальный сектор» как синоним термина «городская бедность».

Фактически острие критики было направлено против дихотомии формального и неформального секторов. Предпочтения склонялись в пользу континуума, позволяющего дифференцировать предприятия, в разных пропорциях сочетающие в себе признаки этих полюсов. То есть нет дихотомии формального и неформального секторов, а есть их отраслевые и региональные континуумы, и подвижка состояния на них может пойти как на пользу, так и во вред национальным экономикам.

В качестве защиты идеи неформального сектора можно привести следующие возражения: во-первых, не следует отождествлять аналитическое разделение с реальностью и, во-вторых, эта изоляция – не свойство концепции, а сложившаяся традиция ее применения. В паре формального и неформального вполне можно видеть не дихотомию, а полюса континуума.

Кроме того, критика дихотомии с научной точки зрения не отрицает удобства ее использования в системе социальной политики. «Неформальный сектор» представлялся выделенным, относительно изолированным и оттого удобным объектом приложения помощи. То есть дуальность формального – неформального слишком прочно интегрирована в политическое управление, чтобы ставить вопрос о правомочности концепции.

Занятость в неформальном секторе и неформальная занятость

По мере роста популярности понятия «неформальный сектор» появилась потребность его количественной верификации. И тут к делу подключились статистики труда. Неформальный сектор в статистической традиции утратил содержательное единство с аналитическим смыслом, изначально присущим концепции неформального сектора.

Напомним, что, по мнению К. Харта, основное отличие неформальных самозанятых от оплачиваемых наемных работников состоит в степени рационализации характера их деятельности и, как следствие, ее регулярности и стабильности [Linking…, 2006, р. 25]. Для Харта принципиальное значение имеет природа дохода: формальные доходы регулярны и стабильны, неформальные (легальные и нелегальные) – нет. При этом люди пытаются сочетать эти типы доходов. Работники и предприятия движутся по континууму формальная – неформальная занятость в зависимости от обстоятельств или занимают несколько позиций одновременно. Например, официально трудоустроенный работник имеет неформальную подработку.

К. Харт с явным неудовольствием пишет, что экономисты перевели термин «неформальный сектор» в количественные показатели: маломасштабный, низкопроизводительный, низкодоходный, слабо механизированный. В то время как он «подчеркивал природу дохода, наличие или отсутствие бюрократической формы» [Linking…, 2006, р. 26].

Сказалась трудность приведения аналитического концепта к статистическому. Окончательно неформальность исчезла в понятии «неформальный сектор», когда его стали определять согласно резолюции 15-й Международной конференции статистиков труда (1993 г.). Именно тогда закрепилась операционализация неформального сектора, основанная на характеристике предприятий, а не отдельных рабочих мест . Такой «неформальный сектор» в принципе не может улавливать неформальную занятость, так как фирма может быть неоднородной внутри (формальные и неформальные работники), а подсчет ведется на уровне целых предприятий. В результате возник разрыв между неформальным сектором как артефактом национальной статистики, позволяющим проводить межстрановые сравнения, и традицией содержательной трактовки этого термина. Ведь К. Харт писал о неформальной активности как возможности для бедняков заработать вне регулируемой системы официального найма.

При существующих статистических методах учета занятость в неформальном секторе экономики не является неформальной занятостью. В России на основе методики Госкомстата, утвержденной в октябре 2001 г., неформальный сектор включает в себя три категории работников:

• ПБОЮЛ (предприниматели без образования юридического лица);

• занятых по найму у физических лиц;

• работающих индивидуально, включая производство на дому для реализации.

При этом принципиально неважно, что самозанятый может иметь лицензию и платить необходимые налоги, а предприниматель без образования юридического лица предоставляет соответствующую отчетность проверяющим органам, платит налоги, заключает легальные отношения найма с сотрудниками и т.д. Наличие лицензий и грамот за превышение задания по налогам ничего не меняет. Сам факт ведения бизнеса в указанных организационно-правовых формах является основанием отнесения к неформальному сектору. То есть подсчет ведется на уровне целых предприятий, и все занятые на таких предприятиях попадают, согласно статистике, в число занятых в неформальном секторе. И какая в нашем неформальном секторе доля действительно «неформалов» в хартовском смысле – никто не знает [7] . Ведь внутри предприятий неформального сектора могут быть как формально, так и неформально нанятые работники, зарегистрированные и незарегистрированные самозанятые [8] .

Неформальная же занятость считается, если можно так выразиться, индивидуально, т.е. по характеру конкретного рабочего места. И такие неформально занятые могут трудиться как внутри, так и вне предприятий формального сектора. В результате занятость в неформальном секторе лишь частично пересекается с понятием неформальной занятости, поскольку внутри формального и неформального секторов экономики есть разделение рабочих позиций на формальную и неформальную занятость. Таким образом, статистика, фиксирующая состояние неформального сектора, ни в коей мере не может служить основой нашего знания о неформальной занятости.

Подчеркнем, что неформальная занятость имеет место как внутри, так и вне неформальных предприятий . Другими словами, неформальная экономика должна рассматриваться не только с точки зрения характера предприятий (не регулируются государством), но и с точки зрения характера найма (не защищены трудовым правом). Это приводит к формуле:

Неформальная занятость = Неформальные предприниматели, преимущественно самозанятые и семейный бизнес + Бесконтрактный наем на формальных и неформальных предприятиях.

Соотношение этих слагаемых в развивающихся странах – 60 и 40% [Linking…, 2006, р. 83].

Неудивительно, что под сегментацией неформальной экономики с точки зрения характера работы понимается исключительно сегментация видов неформальной занятости [Linking…, 2006, р. 78]: 1) неформальные работодатели; 2) семейный бизнес и самозанятые; 3) наемные работники неформальных предприятий; 4) периферийные наемные работники формальных предприятий (временные, частично занятые и пр.); 5) надомные работники; 6) неоплачиваемая домашняя занятость. Как правило, доходы снижаются по мере движения по этой типологии, а гендерная картина меняется от преобладания мужчин к преобладанию женщин.

Новые формы организации бизнеса позволяют формальным фирмам расширять зону неформального найма. Это достигается следующим образом:

• в рамках «стоимостных цепей» (субконтрактных отношений) фирма объявляет, что с остальными звеньями цепи у нее лишь коммерческие отношения, и они не лежат в области трудовых отношений этой фирмы;

• отношения наема вуалируются, весьма условным становится сам факт наема с точки зрения как работника, так и правовой системы (например, при взятии товара на реализацию);

• получают распространение формы наема, когда наем безусловен, но нет ясности – с кем (например, временный наем через агентство).

• все чаще практикуется перенос субконтрактных подразделений в «третий мир» с устойчивой традицией неформальности.

Подведем итоги лекции.

• Было бы преувеличением говорить о единой сложившейся научной концепции неформального сектора, а также о причинах, его порождающих. Исключительная гетерогенность неформального сектора затрудняет выработку унифицированного определения. В определении неформального сектора выделилось две традиции. Согласно первому подходу понятие неформального сектора подчеркивает не столько специфику самих предприятий, относимых к этому сектору, сколько формы их взаимодействия между собой. Неформальная интеграция таких предприятий строится на личном знакомстве, доверии, договоренностях, не скрепляемых контрактами, на взаимопомощи. Второй подход к определению неформального сектора редуцируется до понятия «законность» и сводится преимущественно к соблюдению фискальных норм налогообложения.

• Несмотря на проблемы теоретического порядка, в эмпирических исследованиях сложилась конвенция («эмпирическая дефиниция») считать неформальным сектором самозанятых (исключая квалифицированных специалистов) малые предприятия (кроме высокотехнологичных производств) и некоторые виды домашней прислуги. Этот подход закрепила МОТ.

• В подавляющем большинстве случаев использование концепции неформального сектора ограничивают развивающимися странами , что связано как с историей этого термина, так и с пониманием того, что неформальный сектор – это не просто малые предприятия, но порожденные специфическим характером рынка труда и экономики в целом. В их числе трудоизбыточность, низкий образовательный и квалификационный уровень работников, массовая миграция из села в город, преобладающая роль иностранного промышленного и финансового капитала и пр., что сводится к понятию «третий мир». Вне этого социально-экономического контекста концепция неформального сектора теряет социально-экономическое содержание, превращаясь в статистический артефакт. Неслучайно в развитых странах разнообразие видов занятости изучается, как правило, не в рамках концепции неформального сектора, а в контексте теорий сегментации рынка труда. Вопрос об отнесении современной России к «третьему миру» остается открытым [9] .

• Для определения размера неформального сектора в Резолюции 15-й Международной конференции статистиков труда (1993) рекомендовано использовать один или два критерия в зависимости от условий страны: юридический статус предприятия или размер предприятия. В 2001 г. Госкомстат России утвердил положение по измерению занятости в неформальном секторе, согласно которому критерием отнесения к этому сектору является отсутствие государственной регистрации в качестве юридического лица (а в ряде стран – по размеру предприятий).

• В настоящее время используются количественные оценки неформального сектора, различающиеся широтой определения этого феномена. Так, наиболее узким определением является сумма занятых в сфере предпринимательской деятельности без образования юридического лица, занятых по найму у физических лиц и самозанятых. Расширенное определение неформального сектора добавляет занятых домашним производством для последующей реализации, а также для собственного потребления (как основное занятие, т.е. более 30 часов в неделю) [Обзор занятости…, 2002, с. 65 – 67]. Благодаря работам, в которых приводятся количественные оценки, неформальный сектор России перестает быть «черным ящиком».

• Грубейшая ошибка – отождествлять занятость в неформальном секторе и неформальную занятость. Внутри формального и неформального секторов экономики есть разделение рабочих мест на формально и неформально занятых. Скажем, официально неоформленный рабочий крупного завода – неформально занятый, но в неформальный сектор он не попадает. А вот самозанятый безоговорочно относится к неформальному сектору, и только при условии отсутствия патента и лицензии – к неформальной занятости. В основе неформальной занятости лежит характер деятельности, т.е. индивидуальная характеристика рабочего места, а принадлежность к неформальному сектору определяется статусом экономической единицы . То есть подсчет занятости в неформальном секторе ведется на уровне целых предприятий, тогда как внутри предприятий неформального сектора могут быть как формально, так и неформально нанятые работники. Впрочем, как и внутри предприятий формального сектора. В результате занятость в неформальном секторе лишь частично пересекается с понятием неформальной занятости.

Проблематизация неформального сектора пришлась на 1970-е годы. Исследования проводились исключительно в развивающихся странах, да и внутри этих стран неформальный сектор описывался как относительно изолированный сегмент экономики, противопоставленный фирменному устройству, привносимому в эти страны транснациональными компаниями. Тем самым неформальность ограничивалась зоной неразвитой экономики. О других ипостасях неформальной экономики не было и речи, что делало полностью оправданным использование понятий «неформальный сектор» и «неформальная экономика» как синонимов. Многим казалось, что такова судьба этой темы. Однако со временем ранняя концепция «неформального сектора» перешла в расширенный концепт «неформальной экономики», являющейся не периферийным элементом, а базовым компонентом экономики многих стран. Как это произошло и какие сформировались подходы к изучению неформальной экономики? Какие грани неформальной экономики выделяют исследователи в качестве предмета изучения?

Старое и новое видение неформальной экономики

Как это обычно бывает, история мысли тесно связана с историей экономических и политических процессов. Вскоре после открытия неформальности в развивающихся странах западный мир захлестнули переосмысления собственного пути развития.

В 1980-е годы происходит сдвиг в экономической доктрине многих развитых стран. Растут сомнения в разумности государственного регулирования, что наиболее отчетливо воплотилось в экономической политике Р. Рейгана и М. Тэтчер, имеющей явный уклон в сторону рыночной свободы. Начинается абсолютизация саморегулятивного потенциала рынка. Тема неформальной экономики получает второе рождение, но уже не как сектора, а как правил игры. Ведь там, где дирижирование рынка становится менее детализированным, возникают иные регулятивные логики.

Кроме того, интерес к этой теме был связан с изменениями в организационно-управленческих схемах, получивших все большее применение на Западе в это время. Речь идет о распространении субконтрактных отношений, в значительной степени регулируемых неформальными правилами. На это же время приходится рост внимания к экономике мигрантов. Этническая экономика выходцев из других стран, упорно придерживающихся собственных схем ведения бизнеса и социальной организации жизни, зачастую была за гранью предписанных законом алгоритмов [Портес, 2004; Portes, Sensenbrenner, 1993]. Отсюда внимание к «нерегулярной занятости» [Mingione, 1990]. Позже эстафету интереса к неформальной занятости подхватят и российские исследователи [Синявская, 2005].

Стало ясно, что реальная экономика шире той, что фиксируется в официальных статистических отчетах. Желание измерить полный объем экономической деятельности привело к развитию количественных методов оценки теневой экономики. Особой популярностью отличались монетарные методы [Feige, 1981; Gutmann, 1979; Tanzi, 1980], «обнаруживающие» теневую экономику через анализ финансовых трансакций. В этой группе лидировали американские ученые [10] . Часть работ была посвящена изменению системы национальных счетов с целью более полного учета теневого сектора, что фактически работало на задачи управления [O’Higgins, 1980; MacAfee, 1980]. Бурно развивались и немонетарные методы оценивания скрытой экономики, как прямые, так и косвенные (обзор методов оценки теневой экономики см.: [Барсукова, 2004, гл. 16, 17]).

Довольно близки по тематике работы, посвященные разного рода экономическим преступлениям, включая коррупцию и взяточничество. По популярности эта тема занимает, пожалуй, одно из ведущих мест в ряду исследований неформальной экономики. Не претендуя на создание методов количественной оценки этих явлений, такие работы выявляют природу экономических преступлений, их видовое разнообразие, условия распространения или, наоборот, сокращения [Economic crime, 2000]. Несколько позже тема экономической преступности получила развитие и в России.

Другая группа ученых сфокусировала внимание на невидимом труде внутри домохозяйств, не опосредованном финансовыми трансакциями и предназначенном для удовлетворения потребностей членов семей. В частности, в английской литературе более представлен анализ неформальной экономики в контексте социальных взаимодействий внутри домохозяйств и между ними на бесплатной основе [Gershuny, 1983; Henry, 1982; Pahl, 1980, 1984]. Фактически английская литература концептуализировала тему домашней экономики. Тема межсемейной взаимопомощи активно развивалась и в Восточной Европе, в частности, реципрокный обмен трудом представлен в работах венгерского социолога А. Шика [Sik, 1985].

Но неформальный мир – это прежде всего мир крестьянских сообществ. Эту идею представляют Дж. Скотт, автор концепции «моральной экономики» [Scott, 1976], и Т. Шанин, чье имя связано с концепцией «эксполярной экономики» [Шанин, 1999]. Если первый исследовал преимущественно жизнь крестьян Юго-Восточной Азии, то второй сфокусировал внимание на крестьянах России. Российское крестьяноведение представлено в работах ведущих отечественных исследователей [Виноградский, 1999; Фадеева, 1999а; Никулин, 1999].

Пожалуй, в отдельный тематический раздел можно выделить многочисленные так называемые этнографические исследования ( case-study ), описывающие феномен неформальной экономики отдельной страны, города, района в контексте происходящих там событий. В частности, популярны описания неформальной экономики мигрантских сообществ и мафиозных кланов. Не претендуя на концептуальность, такие работы пополняли эмпирический багаж науки, фиксировали многообразие проявлений неформальной экономики, ее национальный и локальный колорит.

Развитию исследований неформальной экономики способствовал интерес к структуре реального управления экономикой социалистических стран. Получает признание точка зрения, что так называемая плановая экономика во многом жизнеспособна благодаря внеплановым регуляторам, умению хозяйственников амортизировать жесткость директив неформальными договоренностями между собой и с властными органами. Помимо официальной экономики предприятий общенародной собственности увидели теневую экономическую реальность, с которой власть боролась, но победить не могла. Проницательные исследователи разглядели во «второй экономике» СССР не просто врага, но союзника, решающего те задачи, которые не под силу плановой системе (об этом более подробно мы поговорим в лекции 12). Специфика социально-экономической системы определяла характер «второй экономики» социалистических стран. «Вторая экономика» СССР была представлена Западу преимущественно в работах Г. Гроссмана [Grossman, 1982, 1988] и Ф. Фелдбрага [Feldbrugge, 1989]. «Вторая экономика» венгерского социализма исследовалась, в частности, в работах И. Габора и П. Галаши [Gabor, Galasi, 1985]. В России наиболее яркие исследования неформальной подналадки планового механизма связаны с именами С. Кордонского (идея «административного рынка») [Кордонский, 2000] и Л. Тимофеева [Тимофеев, 1999].

Когда же в 1990-е годы соцлагерь распался, на авансцену вышла тема взаимоконвертации формальных и неформальных институтов в ходе так называемого транзитного периода. Среди работ этого направления нельзя не упомянуть исследования В. Радаева, Ю. Латова, В. Волкова и др.

Как следствие изменившейся геополитической картины мира запустились процессы в странах «третьего мира», зачастую сводящиеся к коллапсу государственности. Исследователи фиксировали, что почти вся экономика некоторых стран становится неформальной. Начались многочисленные эксперименты по наведению порядка, понимаемого в духе усиления формального начала в экономике. Бюрократия далеко не всегда одерживала победу над самоорганизацией [Linking…, 2006]. Одним из главных выводов эмпирических исследований, посвященных этому процессу, стало утверждение, согласно которому нет достаточного основания считать, что деформализация однозначно улучшает или ухудшает социально-экономическое положение страны. То есть государственная интервенция в неформальную экономику может быть оценена в терминах «больше» или «меньше», но это не имеет однозначного соответствия в терминах «лучше» или «хуже».

В этой ситуации ограничивать понятие неформальности узкой зоной слаборазвитой экономики было уже неоправданно. Проблематизированная западными учеными неформальная экономика переросла тематику неформального сектора. Синонимичность этих терминов канула в лету. Интерес исследователей не умещался в прокрустовово ложе «неформального сектора». Многообразие исследовательских вопросов, апеллирующих к разным ипостасям неформальности, привело к развитию целого спектра направлений и, как следствие, к принципиальному расширению понятия неформальной экономики. Под неформальной экономикой стали понимать многообразие качественно разнородных видов деятельности, полностью или частично не подчиненных государственному регулированию, не подкрепленных формальными контрактами и не фиксируемых статистическим учетом.

При таком понимании неформальная экономика не сводится к экономике неформального сектора, представляя собой гораздо более сложное и разветвленное понятие, включающее в себя и особый тип хозяйствования, и специфический характер социальных отношений, и скрытый механизм корректировки формальных норм. Ведь дистанция от формального права вырастает не из плохих законов или низменной природы человека. Погружение в неформальное – единственно возможная форма существования формального.

Таким образом, концепция «неформальной экономики / сектора», зародившись в дискуссии 1970-х годов о городской бедности стран «третьего мира», перешла в статус универсальной темы. Стало ясно, что формальные правила с необходимостью абстрактны, и жизнь выходит за их рамки. Этот выход возможен как в форме существования «неформальной зоны», так и в форме неформальных практик внутри формальной сферы. Практики кажутся неформальными, поскольку со стороны не видны их регулятивные основы. Например, неясны правила поведения коррупционера и взяткодателя, или подворовывающего бригадира и закрывающего на это глаза председателя колхоза. Из чего не следует, что эти практики не имеют жесткой регуляции, позволяющей сторонам, зачастую минуя прямой разговор на эту тему, действовать в рамках стабильной системы правил, широко распространенных и однозначно понимаемых.

Что же касается «неформальной зоны», то ее уже не связывают лишь с неформальным сектором, расширяя ее границы на все виды деятельности, регулируемые преимущественно неформальными институтами. И тогда предметом исследования становится и неформальная экономика этнических сообществ, и домашний труд, и криминальный бизнес, и кооперирование ресурсов сети для совместного производства благ, и многое другое.

«Неформальная экономика ныне рассматривается как универсальное свойство индустриальных стран и включает от домашнего самообеспечения до криминализации экономики» [Linking…, 2006, р. 27]. Сам К. Харт, известный исследованием нерегистрируемой самозанятости, ныне пишет, что сосредоточился на изучении домашних организаций, дружеских сетей, добровольных ассоциаций, на коррупции и политических связях [Linking…, 2006, р. 33]. Именно расширенное толкование неформальной экономики позволяет К. Харту говорить о движении мировой экономики в сторону все большей неформальности, примером чему являются международная торговля наркотиками, использование теневых финансов в политических играх, перевод денег в офшоры, серые рынки контрафакта и пиратских копий. Независимость от государственного регулирования как главная черта неформальной экономики объединяет такие разные практики, как домашнее хозяйство, уличная торговля, криминал, политическая коррупция, сети взаимопомощи и проч.

Сравнение старого и нового взгляда на неформальную экономику можно представить следующим образом [Linking…, 2006, р. 81] (табл. 1).

Таблица 1

Сравнение старого и нового взглядов на неформальную экономику

Выйдя за границы своей предметной области, неформальная экономика стала значительным элементом социальной теории. Данную категорию использовал П. Розанваллон в обосновании критики общества всеобщего благоденствия [Розанваллон, 1997]. На идею Дж. Гершуни об экономике самообеспечения ( self-service economy ) опирался А. Тоффлер, когда предсказывал формат будущей организации труда в виде «электронных коттеджей», жители которых будут зарабатывать, не выходя из дома [Toffler, 1980]. В этом же ряду стоят исследования социального капитала и доверия как ресурсного потенциала многообразных социальных процессов, включая политические [Putnam, Goss, 2002]. Идея неформальных сетей проникла в политологию, дав толчок развитию теории клиентилизма, политической коррупции. Наконец, исследования по неформальной экономике неразрывно связаны с теоретической концепцией социального капитала, социальных сетей, нашедших осмысление в рамках политологии, экономической социологии, антропологии и других социальных наук.

Две исследовательские перспективы: секторальная и институциональная

Мы уже отмечали, что тему неформальной экономики характеризует отсутствие ясных определений, сквозных для корпуса теоретических и эмпирических исследований. Понятия «формальное» и «неформальное» зачастую используются как метафоры. Однако множество различных трактовок неформальности сводится к двум принципиально различным подходам. Речь идет о конкурирующих исследовательских перспективах изучения формального и неформального порядка: секторальной и институциональной.

Первый подход рассматривает неформальное как то, что находится вне государственного контроля, учета и налогообложения, т.е. это нерегулируемая властью деятельность. В этом случае реальность как бы разбивается на два фрагмента – формальная и неформальная экономика. И хотя все понимают, что в реальной жизни довольно сложно, если вообще возможно, прочертить такую демаркационную линию, тем не менее это разделение используется как аналитический конструкт. В этой традиции неформальность является ответом на давление аппарата административного и фискального принуждения со стороны государства. Отсюда вытекает дискуссия об уровне допустимого регулирования. Главный проверочный тест – правильно ли осуществлена формализация – это то, приходят ли люди в «зону», регулируемую государством, или бегут из нее. То есть хотят оказаться «внутри» или «вне» регулируемой государством системы.

Заметим, что даже если сузить понимание неформальной экономики до особого сегмента экономической реальности (секторальное понимание неформальной экономики), то очевидно лишь частичное пересечение с понятием неформального сектора. Часть неформального сектора в виде малых предприятий и самозанятых абсолютно законопослушна (платят налоги, имеют лицензии) и в этом смысле не входит в область неформальной экономики. Вместе с тем нарушать формальные нормы могут предприятия, размер и организационно-правовой статус которых не позволяют отнести их к неформальному сектору. Не говоря уже о том, что значительные слагаемые неформальной экономики (домашний труд, обмен между домохозяйствами на бесплатной основе) заведомо не относятся к неформальному сектору.

Но аналитическая оптика секторального типа не означает однотипность исследовательских подходов. Даже если неформальность представляется как выделенный фрагмент реальности, остается вопрос, что изучать – собственно закономерности внутри неформальной сегмента, его связи с формальной экономикой или же его связи с формальной регулятивной средой.

Дискуссии, посвященные неформальной экономике, кристаллизовались вокруг трех направлений [Linking..., 2006, p. 84]:

• дуализм. В рамках этого интеллектуального направления неформальная активность трактуется как отдельный фрагмент реальности, слабо связанный с формальной экономикой. В этой традиции ведутся ожесточенные споры по измерению неформального сектора. Обычным сюжетом таких исследований является ратование за помощь неформальному сектору в виде кредитов, обучающих программ и проч. Связь с государственным регулированием в целом не рассматривается;

• структурализм. В этом случае формальная и неформальная экономики рассматриваются как неразрывно связанные. Акцент делается на конкуренции между этими экономиками как основной движущей силе расширяющейся неформальности в мире. Именно конкуренция вынуждает фирмы формального сектора уменьшать издержки за счет привлечения неформальных работников и включать неформальные фирмы в стоимостные цепи (вертикальные связи создания продукта) через систему субконтрактных отношений. В этой традиции звучит призыв к государству регулировать «неравные» коммерческие отношения между крупными фирмами и мелкими субподрядчиками, а также трудовые отношения, возникающие в этом тандеме;

• легализм. Данная интеллектуальная традиция делает акцент на связи неформальных предприятий с формальной регулятивной средой, а не с формальными фирмами. Утверждается, что ужесточение государственных норм в экономике затрудняет развитие бизнеса и стимулирует предпринимателей «взламывать» формальные правила игры, уходя в неформальное экономическое пространство. Напротив, государственное дерегулирование ведет к росту предпринимательской свободы, что можно только приветствовать, поскольку создаются стимулы для легализации неформалов, привлеченных необременительностью формальных институтов. Правда, сам Э. де Сото, один из самых ярких представителей этого направления, выступил адвокатом одной из форм регулирования – прав собственности.

Второй подход считает, что неформальное – это характеристика правил игры, сквозных для всей экономики. Этим правилам подчиняется любая организация, любая форма экономической деятельности в той или иной мере. Нет деления реальности на формальную и неформальную, но есть деление институтов на формальные и неформальные, и соответственно есть неформальная экономика как сквозная характеристика экономической практики. Другими словами, институциональный подход не предполагает выделение сегментов, но формирует повестку «пронизывающего» исследования экономической реальности на предмет поиска ее формальных и неформальных регуляторов. То есть неформальность рассматривается не как тип хозяйствования, локализованный по определенному принципу, а как характер экономических отношений, не ограниченный неким ареалом и принципиально возможный и необходимый в любой институциональной среде. В этом смысле особое значение имеет работа М. Грановеттера, посвященная социальным сетям («сила слабых связей») в функционировании рынка труда [Granovetter, 1973]. К числу внесекторальных трактовок неформальной экономики относится идея К. Поланьи о реципрокности как форме социальной интеграции общества, наряду с товарным обменом и централизованным перераспределением [Поланьи, 2004].

Неформальность в этом случае интерпретируется не как ограниченный сегмент реальности, а как характер экономических отношений, в разной степени и в разных проявлениях встречающихся во всех без исключения формах хозяйствования. Наиболее простой причиной неформального регулирования любой деятельности являются неизбежные «дыры» формальной регламентации, поскольку все случаи предусмотреть нельзя и, стало быть, формального алгоритма их разрешения не разработать. Но и прописанные (формализованные) правила могут игнорироваться, подменяясь неформальными договоренностями, если они кажутся участникам сделки более привлекательными. Плюс деятельность, исторически развиваемая при отсутствии формальных норм, например, домашняя экономика. Отсюда частое отождествление неформального с неструктурированным, внутренне нерегулируемым, неустойчивым, что в политическом смысле оправдывает интервенцию на неформальное. Отождествление неформального с хаотичным оправдывает решимость государства нести «порядок» туда, где его, дескать, нет. Это ошибка, поскольку неформальное регулирование может быть крайне устойчиво, жестко структурировано и высоко детализировано. Так, Д. Гамбетта отмечал крайнюю упорядоченность (т.е. структурированность) отношений внутри криминальных групп, что было ответом на риски нелегальной деятельности.

Исследований неформальной экономики множество, но все они тяготеют к одному из этих базовых суждений. Соответственно экономическую активность можно охарактеризовать по двум направлениям:

степень взаимодействия с государственными органами, т.е. насколько формализованы отношения с властью (например, зарегистрирована ли предпринимательская деятельность, платятся ли налоги, соответствуют ли отчеты реальной деятельности и т.д.);

степень структурированности действий в соответствии с предписанными требованиями, т.е. насколько формализованы отношения внутри организации и с партнерами (например, оформлены ли контрактные обязательства с работниками и поставщиками, подчиняется ли разделение труда должностным инструкциям и т.д.).

Жесткого взаимного соответствия этих характеристик нет. Уклоняющийся от налогов предприниматель может быть крайне педантичен в заключении договоров с партнерами и наоборот. Другими словами, неверно думать, что неформальность в одном измерении порождает неформальность в другом.

Важную мысль высказал в этой связи К. Харт: формальное и неформальное существует отдельно, когда мы используем понятие «сектор». Это подразумевает, что они имеют разные локализации. Но как только мы включаемся в дискуссию о бюрократическом и небюрократическом управлении, то выходим на неразрывность формального и неформального порядка [Linking…, 2006, р. 22].

Неформальная экономика состоит из качественно разнородных сегментов. Это прописная истина. Было бы странным считать однородным явление, вмещающее в себя труд советского цеховика и постсоветского рэкетира, уходящего от налогов предпринимателя, и бабушку, вяжущую рукавички для внуков. А между тем это все лики неформальной экономики, поскольку эти виды хозяйственной активности обходятся без регулирования со стороны установленных и поддерживаемых государством правил.

Однако «номенклатура» сегментов и их качественные характеристики различаются у разных авторов. В данной лекции мы сначала систематизируем наиболее известные подходы, посвященные сегментированию неформальной экономики, а затем предложим свой вариант решения проблемы картографирования этого феномена. Фактически речь идет о структуризации предметного поля исследований, посвященных неформальной экономике, о выделении «субпредметов», последовательное освещение которых будет положено в основу курса.

Сегментация неформальной экономики: обзор работ западных авторов

Широкое толкование неформальной экономики породило массу терминологических проблем. Центральное понятие дискуссии – неформальная экономика – довольно долго не получало строгого определения. Было очевидно, что неформальная экономика в современном понимании гораздо шире явления, описанного исследователями неформального сектора развивающихся стран. Но границы этого понятия, его точное определение и внутренняя структура требовали отдельной дискуссии. Это был парадоксальный для науки случай: исследования множились при сохранении термина на уровне образа. Показательно, что одна из книг, посвященных неформальной экономике, начинается с описания жизни одной супружеской пары. Рассказывается, как они делали покупки на уличных рынках, читали в газете про мафию, обговаривали со строителями цену ремонта, вели домашнее хозяйство и проч. Несколько страниц подобных описаний заканчиваются словами, что это все и есть неформальная экономика [Thomas, 1992]. На повестку дня стал вопрос о прекращении терминологической анархии.

Выработка унифицированного определения затруднялась тем, что разные авторы описывали неформальную экономику, используя столь различные критерии ее выделения и сегментации, что эти работы сложно свести в единую панораму. По сути, в силу использования разных концептуальных образов речь шла о близких, но не тождественных объектах, называемых синонимичными, а то и просто одинаковыми словами [11] . Попытаемся систематизировать подходы к сегментированию неформальной экономики.

Начнем с работ западных авторов. Конечно, данный обзор не является исчерпывающим. Существует множество родственных классификаций. Остановимся на тех работах, которые относятся к наиболее цитируемым и известным среди исследователей неформальной экономики.

Широко известна типология Дж. Гершуни , который выделял в неформальной экономике три сектора [Gershuny, 1983]:

1. Домашняя экономика ( household economy ) – неоплачиваемая деятельность по созданию продуктов или оказанию услуг, предназначенных для членов домохозяйства.

2. «Коммунальная» экономика ( communal economy ) – добровольная и бесплатная деятельность на благо всего общества или его отдельных членов, но не домочадцев.

3. Подпольная экономика ( underground economy ) – деятельность, которая имеет аналог в формальной экономике и даже часто осуществляется теми же субъектами, но скрывается от властей в целях ухода от налогов или по причине использования противоправных действий.

В рамках подпольной экономики Гершуни выделял три подгруппы:

3.1) деятельность, связанная с формальной занятостью (например, сокрытие части заработка, получаемого в формальном секторе, от налогообложения);

3.2) деятельность, осуществляемая вне формальной экономики, но продукты которой предназначены для корпоративных потребителей (например, субподрядные надомные рабочие);

3.3) производство товаров и услуг, адресованных непосредственно потребителям (например, частный извоз).

При таком подходе субъектами неформальной экономики являются индивиды, домохозяйства и фирмы [12] . Важно подчеркнуть, что Гершуни относит к неформальной экономике домашнюю деятельность по созданию продуктов для собственного потребления и «коммунальную» экономику как форму неоплачиваемого труда, принципиально отказываясь сводить неформальную экономику исключительно к рыночной деятельности.

Эту типологию углубил Э. Мингиони, проводя различие между неформальной работой как основной деятельностью, которая занимает более 40 часов в неделю и обеспечивает основные средства для существования, и неформальной работой как дополнительной занятостью для дополнительного дохода [Mingione, 1983].

Довольно близка сегментация неформальной экономики, предложенная П. Ренуйем [Renooy, 1990]. Он выделял внутри неформальной экономики два сектора:

1. «Черный» сектор ( black sector ), в который входят:

1.1) неформальная деятельность внутри формальных структур (например, скрытый объем производства и реализации);

1.2) полуавтономная неформальная деятельность (производство товаров и услуг для формальной экономики);

1.3) автономная неформальная деятельность (товары и услуги непосредственно для потребителя).

2. Домашне-коммунальный сектор ( domestic and communal sector ), в который входят:

2.1) самообслуживание, домашний труд;

2.2) реципрокный обмен и благотворительная деятельность.

Принципиальное отличие «черного» сектора от домашне-коммунального состоит в ориентации на получение дохода. Критерий наличия (отсутствия) трансакций разделяет второй сектор на домашнюю экономику и реципрокный межсемейный обмен.

Несколько иными понятиями пользуется С. Смит , выделяя сегменты неформальной экономики [Smith, 1986, p. 6 – 13]. Впрочем, в его лексиконе вообще отсутствует этот термин. Формальной экономике противопоставлена экономика теневая, и рисуется следующая карта совокупной экономической активности:

1. Формальная экономика, включающая рыночную и нерыночную (государственные расходы на образование, здравоохранение, оборону и проч.) экономическую активность.

2. Теневая экономика, в которую входят:

2.1) черная экономика, а именно:

уход от налогообложения (занижение доходов, чаевые, неоформленные подработки и проч.);

криминальное производство;

2.2) Нерыночная составляющая теневой экономики, а именно:

экономика домохозяйств;

добровольные (неоплачиваемые) работы.

По мнению С. Смита, внутренний валовой продукт, основанный на учете формальной экономической активности, должен быть дополнен продукцией «черной экономики», тогда как «нерыночная составляющая теневой экономики» не должна входить в ВВП. Налицо терминологические новации Смита. Впрочем, за новыми названиями возникают уже знакомые качественные характеристики.

Топография неформальной экономики Ф. Маттеры строится на выделении пяти сегментов [Mattera, 1985]:

1. Социальная экономика – обмен трудом и продуктами на нерыночной основе.

2. Экономика самообеспечения ( substitute economy ) – производство товаров и услуг для собственного потребления.

3. Криминальная экономика – запрещенная законом деятельность.

4. Скрытая экономика – сокрытие деятельности, осуществляемой в рамках формальных организаций.

5. Подпольная экономика – сокрытие деятельности нерегистрируемых предприятий.

Обратим внимание, что в данном случае скрытая и подпольная экономики являются самостоятельными блоками, тогда как другие авторы обычно используют эти понятия как синонимы.

Несколько особняком стоит классификация Дж. Томаса , выделяющего четыре сектора неформальной экономической активности [13] [Thomas, 1992]:

1. Домашний сектор ( the household sector ) – производство товаров и услуг для внутреннего потребления, что осложняет измерение ввиду отсутствия рыночных трансакций.

2. Неформальный сектор ( the informal sector ) – антитеза современному индустриальному производству в виде мелкого производства товаров и услуг силами самозанятых или небольших (преимущественно семейных) предприятий. Распространен преимущественно в развивающихся странах.

3. Нерегулярный сектор ( the irregular sector ) – производство легальной продукции, но с нарушениями норм хозяйственного права. Нерегулярный сектор образуют:

уход от налогов;

уход от экономических регуляторов, таких как социальные гарантии работников, минимальная заработная плата и проч., что мотивирует работодателя использовать неформальный наем;

уход от бюрократических требований в виде правил регистрации, лицензирования, сертификации и проч.;

обман службы социального обеспечения при неофициальном трудоустройстве безработных;

использование труда нелегальных мигрантов.

4. Криминальный сектор ( the criminal sector ) – деятельность по созданию нелегальной продукции (изготовление наркотиков, проституция и проч.). Общество заинтересовано в сокращении криминального сектора, а не в сборе с него налогов.

В этой типологии примечательны два момента: игнорирование экономики «социальной» (межсемейных обменов в виде даров) и выделение неформального сектора в качестве блока неформальной активности. По-видимому, это связано с тем, что интерес автора ограничен задачей реконструкции «истинного национального дохода». Этим объясняется исключение из анализа реципрокных взаимодействий и включение неформального сектора. Последний, конечно, должен учитываться в ВВП, но его легальная часть лежит вне неформальной экономики, а нелегальная составляющая входит в нерегулярный сектор.

Классификация Э. Фейджа [Feige, 1990] в качестве общего понятия использует термин «скрытая (или подпольная) экономика» ( underground economy ). С его точки зрения скрытая экономика разбивается на следующие типы в зависимости от того, какие институциональные правила игнорируются экономическим агентом:

• нелегальная экономика – производство и распространение запрещенных законом товаров и услуг (наркотики, проституция и проч.);

• недекларируемая экономика – уклонение от правил, установленных налоговыми органами;

• нерегистрируемая экономика – несоблюдение требований к отчетности, установленных государственными статистическими органами;

• неформальная экономика – несоблюдение законодательства в области лицензирования, трудового права, финансирования, кредитования и проч. с целью избежать соответствующих издержек.

Примечательно, что в данной классификации неформальная экономика входит в скрытую. При этом скрытая экономика охватывает исключительно рыночные виды деятельности.

Этой традиции следует и А. Портес , признанный исследователь неформальной экономики, который оставляет за гранью этого феномена любую нерыночную активность, т.е. не включает в предметную область неформального ни домашнюю экономику, ни межсемейную кооперацию ресурсов [Портес, 2004]. Можно ограничиться констатацией этого факта. Но гораздо важнее понять, с чем связано такое ограничение. И почему многие американские авторы вторят узкому понятию неформальной экономики, ограниченному рыночными трансакциями, тогда как британская традиция во главе с Дж. Гершуни прочно связывает неформальную экономику с более широким кругом явлений, включая домашний труд и реципрокные обмены.

За расхождением предпочтений американских и британских ученых стоят не столько логические доводы, сколько различия в практиках этих стран. Логические доводы камуфлируют их практические основания. Дело в том, что при ухудшении социально-экономической ситуации в легальных экономиках этих стран в конце 1970-х – начале 1980-х годов их жители выбирали разные пути выживания. Американцы, и особенно это касалось мигрантов, наталкиваясь на невозможность обеспечить семьи участием в официальной экономике, уходили в экономику теневую и даже криминальную. Таким образом, проблемы функционирования легальной экономики провоцировали разрастание теневой и криминальной активности. В Великобритании же люди предпочитали переживать трудные времена с помощью самообеспечения, индивидуального или коллективного, т.е. уходили в домашнюю и «коммунальную» экономику. Уволенный работник не пополнял ряды теневиков, чтобы заработать необходимые средства, а туже затягивал пояс и начинал по возможности самостоятельно производить необходимые для жизни товары и услуги. Такое различие выборов в схожих ситуациях вызвано, как минимум, двумя причинами.

Во-первых, английский рабочий класс более американского склонен поддерживать государственный контроль над хозяйством. Это результат исторического пути, работы масс-медиа, судебной системы и проч. Плюс более жесткое миграционное законодательство, ограничивающее вливание людей, социализированных вне этой традиции. Как отмечает А. Портес, англичанин, практикующий теневой бизнес, рискует быть разоблаченным не только полицейским или налоговым инспектором, но и соседом или сослуживцем [Портес, 2004, с. 317]. На него «настучат» как на человека, нарушающего социальную конвенцию о законопослушании.

Во-вторых, жизнь англичан более атомизирована по сравнению с американской традицией. Между тем именно социальные сети выступают структурной основой неформальной экономики. По этой причине мигранты являются традиционными представителями теневого и криминального бизнеса. Сетевые трансакции опираются на доверие между членами сетевого сообщества и способность сетей контролировать поведение своих членов (вопросу доверия будет посвящена лекция 7). Скудность сетевых контактов ведет к сокращению структурных возможностей теневой активности. Неформальная экономика зависит от способности сообщества к мобилизации социальных ресурсов, необходимых для противостояния государственному контролю по поддержанию формальных правил рыночных трансакций. Если даже эти правила не устраивают, уход в неформальное пред принимательство невозможен без использования потенциала солидарности членов сообщества.

Сегментирование неформальной экономики: обзор работ российских исследователей

Если работы западных авторов показали отсутствие понятийного единообразия в сегментировании неформальной экономики, то работы российских коллег довели это разнообразие до таких пределов, когда разговор на одном языке вообще стал невозможен. Мы ограничимся только тремя авторами, поскольку у нас нет задачи дать полный обзор топографических построений неформальной экономики [14] . Мы хотим представить взгляды лишь некоторых авторов из числа наиболее авторитетных.

Один из пионеров исследования экономики вне государственного регулирования С. Глинкина предложила выделять два сектора теневой экономики – неформальный и криминальный.

1. Неформальный сектор понимается как законная деятельность по производству товаров и услуг в домашних условиях, потребляемых самими субъектами производства (неофициальная экономика).

2. Криминальный сектор сводится к деятельности, скрываемой ради ухода от налогообложения или по причине возможного силового прекращения деятельности со стороны государства [Глинкина, 1997, 2001].

Теневая экономика, таким образом, трактуется как предельно широкое явление, вмещающее в себя и то, что скрывается, и то, что существует абсолютно легально и открыто. При этом в единый криминальный сектор попадает и наркоторговец, и утаивающий налоги предприниматель, производящий вполне приемлемую обществом продукцию.

Заметим, что традиция включения во «вторую экономику» СССР домашней деятельности по самообеспечению шла еще от западных авторов. Так, во «вторую экономику» Гроссман включал абсолютно легальную деятельность частных товаропроизводителей [Grossman, 1982]. «Почти невероятным» для западного наблюдателя являлся тот факт, что «вторая экономика» СССР практически не была связана с уходом от налогов, что составляет стержень теневой экономики Запада [Feldbrugge, 1989].

По мере развития в России рыночных отношений и, соответственно, сближения природы и формы неформальной экономики некоторые отечественные исследователи начинают придерживаться западных парадигмальных договоренностей. Так, В. Радаев следующим образом картографирует неформальную экономику по степени легальности [Радаев, 1999а]:

1. Легальная (неофициальная) экономика («белые рынки») – действия вне законодательного регулирования и не в ущерб иным агентам рынка (например, домашний труд).

2. Внеправовая экономика («розовые рынки») – действия вне законодательного регулирования по причине его отсутствия, однако вопреки интересам других рыночных агентов (финансовые пирамиды, монополизация рынка при отсутствии антимонопольного законодательства и проч.).

3. Полуправовая экономика («серые рынки») – создание легального продукта, но с использованием нелегальных средств (уход от налогов, отсутствие регистрации и т.д.).

4. Нелегальная, криминальная экономика («черные рынки») – достижение нелегальных целей нелегальными средствами (производство наркотиков, браконьерство и т.д.).

Два последних сектора составляют, по мнению В. Радаева, теневую экономику. В этой классификации примечательно, во-первых, сведение в единый сегмент домашней экономики и реципрокных обменов и, во-вторых, выделение «розовых рынков» за счет ввода дополнительного критерия ущемления интересов рыночных агентов, т.е. зоны содержательных нарушений рыночного права за счет вакуума формальных норм.

Другой точки зрения придерживается Ю. Латов . В его интерпретации теневая экономика является более широким понятием, включающим в себя экономику неформальную. Его типология охватывает исключительно рыночные виды деятельности, оставляя тем самым за гранью неформальной экономики домашнюю и реципрокную экономику. Ю. Латов выделяет три сектора теневой экономики [Латов, Ковалев, 2006, с. 14 – 15]:

1. «Вторая» («беловоротничковая») – запрещенная законом скрываемая экономическая деятельность работников «белой» (официальной, легальной) экономики на их рабочих местах, приводящая к скрытому перераспределению ранее созданного национального дохода.

2. «Серая» («неформальная») – разрешенная законом, но не регистрируемая экономическая деятельность (преимущественно мелкий бизнес) по производству и реализации обычных товаров и услуг.

3. «Черная» («подпольная») – экономика организованной преступности, т.е. запрещенная законом экономическая деятельность, связанная с производством и реализацией запрещенных товаров и услуг.

Нетрудно заметить, что типологии В. Радаева и С. Глинкиной охватывают и внерыночные виды неформальной экономики, тогда как Ю. Латов ограничивается только рыночными действиями. В. Радаев, следуя западной традиции, рассматривает теневую экономику как подмножество неформальной, тогда как Ю. Латов и С. Глинкина, наоборот, используют термин «неформальная экономика» как часть теневой. Наконец, полуправовая экономика («серые рынки») в терминологии В. Радаева распадается на «беловоротничковую» и «серую», если пользоваться определениями Ю. Латова. А криминальный сектор С. Глинкиной соединяет в себе «серые» и «черные рынки» В. Радаева или, в терминологии Ю. Латова, «вторую» (беловоротничковую) и «черную» (подпольную) экономики. Трудно не запутаться в этих авторских нюансах.

То есть эти авторы используют одни и те же названия для обозначения различных зон реальности, а одна и та же реальность получает разные наименования. И это ученые, живущие не просто в одной стране, но в одном городе, встречающиеся на конференциях. Но это не помешало им говорить на разных языках с точки зрения используемых терминов. Что тогда говорить о мировом сообществе исследователей неформальной экономики. Для обозначения деятельности по производству легального продукта, но неразрешенными средствами (уходя от налогов, давая взятки, не регистрируя деятельность, не оформляя трудовой наем и т.д.) используется пара десятков наименований. Это экономика теневая, параллельная, скрываемая, подпольная, невидимая, нерегистрируемая, серая и т.д.

Однако, несмотря на пестроту используемых терминов, авторы содержательно близки. Практически все исследователи солидарны в понимании сущности неформальной экономики и общих принципов картографирования этого феномена. Неформальная экономика включает в себя разнородную экономическую деятельность, которая может вести или не вести к получению дохода, может предполагать или не предполагать трансакции, может осуществляться в разных формах и масштабах. То общее, что объединяет это качественное разнообразие и позволяет сводить его к понятию «неформальная экономика», состоит в дистанции подобной деятельности от государственного формального регулирования, учета и контроля.

Что же касается сегментирования неформальной экономики, то в силу использования разных дифференцирующих критериев у одних авторов сегменты «склеиваются», у других разворачиваются в подробный перечень деятельности, но с содержательной точки зрения было бы преувеличением говорить о принципиальных разногласиях в определении границ и структуры неформальной экономики. При этом одни авторы типологизируют все возможные варианты неформальной экономической активности, тогда как другие ограничивают неформальную экономику лишь рыночными формами. И даже те исследователи, которые изучают конкретное проявление неформальности и не претендуют на создание собственной топографии неформальной экономики, демонстрируют свою вписанность в общие конвенциональные договоренности о сегментации феномена [15] .

Практически хрестоматийно выделение домашней экономики, причем как тематически, так и терминологически. Вне споров характер и название экономики криминальной. Правда, одни исследователи считают ее частью теневой экономики, тогда как другие выделяют экономический криминал в отдельный блок. Более дискуссионно положение реципрокной экономики, под которой понимается экономика межсемейных обменов на нерыночной основе. Это проявляется как в неустойчивости названия (социальная, коммунальная, реципрокная), так и в частом совмещении с домашней экономикой, а то и просто игнорировании ее существования. И наконец, наиболее терминологически мозаичен и содержательно многогранен сегмент, объединяющий деятельность, осуществляемую с нарушением норм легальности (экономика теневая, скрытая, подпольная, нелегальная, «серая», нерегулярная и т.д.). В терминологических пристрастиях есть национальные особенности [16] . Не будем забывать и об исследовательских приоритетах, диктующих разные взгляды на проблему, что подчеркивается терминологическими новациями.

Таким образом, прорываясь сквозь толщу книг, совмещая классификации и сравнивая термины, утопая в кажущейся на первый взгляд неисчерпаемости фантазий исследователей неформальной экономики, приходим к выводу, что, в сущности, в этом потоке есть устойчивые течения, и внешняя бессистемность скрывает внутренний порядок. Несмотря на анархию названий, есть единство в понимании сущности этого сегмента и его внутренней структуры [17] . Правда, выражается это понимание в широком терминологическом диапазоне.

Сделав обзор попыток коллег сегментировать неформальную экономику, изложим собственную версию, уделяя особое внимание логическим основаниям выделения сегментов.

Построение сегментов неформальной экономики

Собственное картографирование неформальной экономики должно максимально вписываться в сложившиеся традиции . Фактически задача состоит не в придумывании еще одной схемы, а в «собирании» ее из тех блоков рассуждений, авторы которых представляются наиболее убедительными. Необходимо также учитывать особенности российских реалий и специфику отечественного научного дискурса. Так, недопустимо игнорировать реципрокные отношения (экономику дара) как значительный сегмент неформальной экономики. Возможно, в определенных социально-экономических условиях такие отношения и являются декоративным элементом, не играющим существенной роли в организации повседневной жизни, но в России помощь сетей в виде безвозмездного дара играет значительную роль в экономике повседневности. Волонтеры же (добровольные работники на общественное благо на бесплатной основе) – менее регулярный и значимый сюжет российской действительности. Рассуждения о подобной деятельности вполне оправданны в западной литературе, но искусственны в отечественной.

Что же касается сложившихся в отечественной науке терминологических пристрастий, то при всей образности понятий «скрытая экономика», «подпольная», «неофициальная», «вторая», «нерегулярная» и проч. отечественному ученому и читателю привычнее термин «теневая экономика».

Нам также кажется неуместным использовать «цветные названия», хотя этот методический прием довольно распространен в западной литературе. Число сегментов «цветного рынка» порой едва не дотягивает до числа цветов радуги [18] . Однако, во-первых, цветные образы, как правило, эмоционально нагружены. Во-вторых, вызывают двусмысленные ассоциации. Так, «черная экономика» ( black economy ) иногда воспринимается как экономическая деятельность людей с черным цветом кожи, возможна внеэкономическая ассоциация и на «розовые рынки». В-третьих, остаются неясными антонимы таких названий. Скажем, что можно противопоставить «черной экономике»? Белую? Неочевидно. Скажем, Дж. Дэвис предложил «черной экономике» противопоставлять экономику «голубую» ( blue economy ), так как в Великобритании экономическая активность фиксируется в специальных книгах голубого цвета [Davis, 1985, р. 508].

Вот, пожалуй, и все предварительные замечания.

Так как же выглядит концептуальная схема неформальной экономики? Какова логика ее построения? Каковы принципы выделения сегментов? Ответы на эти вопросы попробуем представить как цепь рассуждений.

Шаг 1. Определяя неформальную экономику как экономическую активность, полностью или частично не регулируемую формальными нормами хозяйственного права, логично выделять два типа экономического поведения . Первый тип редуцируется до слова «вопреки» и сводится к использованию разнообразных приемов и схем работы в целях полного или частичного игнорирования формальных норм хозяйствования. Это могут быть нарушения правил регистрации предприятий, сокрытие прибыли от налоговых органов, работа без необходимых лицензий и сертификатов, наем работников с нарушением трудового права, искажение статистических показателей работы предприятия и т.д., что можно трактовать как целенаправленное нарушение легальных требований власти к бизнесу. Сознательные нарушения формальных институтов рынка конституируют эту область экономической практики.

Однако есть иной способ оказаться за пределами влияния этих институтов. Речь идет о деятельности, в принципе не регулируемой формальными нормами хозяйствования. Даже в фантазиях трудно представить общество, в котором создавались бы законы про распределение внутрисемейных обязанностей и режим домашнего труда, лимитировались подарки соседям и помощь детям, а создаваемые для внутрисемейного потребления блага облагались бы налогом. Эта сфера экономики оказывается не регулируемой формальными институтами рынка не в силу сознательного уклонения, а ввиду особой природы деятельности, относящейся к приватной сфере. Расположение этой деятельности относительно формальных норм хозяйствования можно редуцировать до слов «вне, за пределами» .

Другими словами, если понимать под неформальной экономикой «совокупность хозяйственных отношений, не отражаемых в официальной отчетности и формальных контрактах» [Радаев, 1999б, с. 6], то разумно выделять деятельность, игнорирующую контрактное право, и деятельность, не предполагающую формализованного контракта как основу взаимодействия. Ведь очевидно, что формализованный контракт является далеко не единственной формой институализации хозяйственной практики. Регуляция экономической жизни может основываться на традиции, взаимопомощи, солидарности, доверии как специфических формах социальных отношений. Из этого следует вполне очевидное деление неформальной экономики на два качественно разнородных блока, редуцируемых до понятий «вне, за пределами» и «вопреки».

Шаг 2. Нарушения нарушениям рознь. Можно ввозить в страну качественный товар, но делать это контрабандно, т.е. без уплаты таможенных пошлин. Или шить качественную одежду, но не заключать с работниками письменный договор найма. А можно производить отравляющее вещество, наркотики и порнографию, т.е. заниматься деятельностью, продукт которой находится вне закона и морально неприемлем. В первом случае формальным институтам рынка противоречит процедурная сторона бизнеса , а во втором – его продукция . Это диктует различение теневой и криминальной экономики. В первом случае продукция как цель деятельности вполне приемлема, хотя средства достижения этой цели противоречат (полностью или частично) формальным хозяйственным нормам [19] . Во втором случае неприемлемы как цель, так и средства. Проблема наркодельца не в том, что он не платит налоги или не имеет лицензии, а в том, что такие лицензии не даются, а налоги не взимаются. Соответственно теневую экономику пытаются легализовать , создать приемлемые условия ее формализованной игры с государством, местной властью, профессиональными сообществами и т.д. Криминальную же экономику пытаются упразднить , что если и возможно, то лишь в определенной степени. К нелегальной экономике причисляют наркобизнес, проституцию, фальшивомонетничество, браконьерство, сбыт краденого, мошенничество и проч. [20] Разделение теневой и криминальной экономики оправдано еще и тем обстоятельством, что «непроизводственные» виды криминальной активности (организованная преступность, рэкет и проч.) вообще спорно относить к экономическим проблемам.

Важно отметить, что игнорирование формальных институтов не означает, что теневая и криминальная экономика пребывает во внеинституциональной среде. Бреши игнорируемых норм заполняются внелегальной системой правил , функционально зачастую дублирующих корпус отрицаемых норм [Сото, 1995]. Создание предпринимателями внелегальной системы правил можно трактовать как экономическое и социальное конструирование альтернативной институциональной среды бизнеса. Выгодность подобного конструирования для предпринимателей определяется возможностью посредством использования иных ресурсов и иных схем расчетов нести существенно меньшие трансакционные издержки по сравнению с теми, что предполагаются в рамках легальной экономики. Например, игнорирование норм регистрации и лицензирования означает для предпринимателя практику частного кредитования с опорой на социальный капитал в виде доверия социального окружения.

Шаг 3. Вне формальных институтов рынка оказывается хозяйственно-приватная жизнь. Но она не однородная с точки зрения того, какова структурная единица, организующая жизнь за пределами закона. Часть продуктов и услуг, производимых силами домохозяйства, потребляется внутри семьи , а часть распределяется по каналам социальных сетей . Различие не сводится к дихотомии «внутри – вне». Хозяйственная практика семьи регулируется иными социальными нормами, чем ее коммуникативное пространство. И хотя и в том, и в другом случае эта практика не предполагает получение дохода, но ограниченная рамками домохозяйства, она не нуждается в трансакциях, тогда как сетевая структура делает обмены на нерыночной основе сутью хозяйственной коммуникации сообщества. Эти две области неформальной хозяйственной практики формируют соответственно домашнюю экономику и экономику дара , в основе которой лежат нормы реципрокности. Техническое различие в виде отсутствия или наличия трансакций формирует различие сущностное – потенциал изоляции или интеграции домохозяйства формируется на основе данной хозяйственной практики. Домашняя экономика позволяет достичь некоторой степени хозяйственной автономии от социальной среды, тогда как экономика дара подчеркивает зависимость от социального окружения.

И домашняя экономика, и отношения реципроктности изначально предполагают в качестве основы неформальные институциональные нормы. Внеконтрактность этих сфер является нормой общества, а не результатом стремления его участников повысить доходность деятельности. Институциональная среда домашней экономики и межсемейных обменов служит не функциональной альтернативой формальных экономических институтов (как в теневой экономике), а восходит к социальным отношениям, укорененным в механизмах социализации и интернализации социальных норм.

Графически изложенное выше выглядит следующим образом (схема 1).

Схема 1

Сегменты неформальной экономики

В данной схеме совмещены три базовые идеи картографирования неформальной экономики:

• неформальная экономика как специфическая деятельность ;

• неформальная экономика как определенный характер трансакций ;

• неформальная экономика как определенная природа дохода .

Сегменты неформальной экономики выделяются в пространстве специфики деятельности, характера трансакций или природы дохода. При этом деятельностный поход самый широкий, позволяющий максимально полно трактовать неформальную экономику, как опосредованную, так и не опосредованную трансакциями. Те, в свою очередь, могут вести или не вести к доходу. Соответственно определения неформальной экономики в терминах специфического дохода (скрытого, нерегулярного, не фиксируемого и проч.) относятся к наиболее узкому пониманию неформальной экономики. В нашей схеме критерии характера деятельности, наличия трансакций и природы дохода смыкаются в единую классификационную структуру.

Безусловно, абсолютно правы те, кто утверждают, что жизнь на сегменты не делится, что нет никакой неформальной экономики, отдельной от формальной, а тем более нет четкого разделения на сегменты внутри неформального мира, что грань между криминалом и тенью иногда трудно уловима, а экономика дара тесно переплетена с домашней экономикой. И только ленивый не добавит, что абсолютно легальных предприятий в России нет, и различие между ними лишь в степени нелегальности.

В работах, посвященных неформальной экономике, значительное место уделяется причинам, условиям развития и историческим рамкам существования этого феномена. Множество работ на эту тему разбивается на три группы. Первая группа авторов объединена интенцией свести неформальность к свойствам экономического и социального порядка стран «третьего мира», бедность и нищета, интенсивность миграционных потоков, а также неразвитость гражданского и правового сознания которых являются благодатной почвой для развития неформальной экономической деятельности. Отсюда следует вполне очевидный вывод о неминуемом упразднении неформальной экономики по мере нарастания темпов индустриального развития. Вторая группа исследователей не проводит никакого логического соответствия между неформальностью и неразвитостью страны, считая, что в развитых странах работают устойчивые предпосылки развития неформальной экономики. Их объединяет внимание к особенностям воспроизводства неформальной экономики при высоком уровне технического прогресса и социальных гарантий. Наконец, третья группа исследователей фокусирует анализ на общемировых причинах неформальной экономики, считая, что они лишь конкретизируются и специфицируются в разных социально-экономических средах. Познакомимся с этими точками зрения поближе [21] .

Причины неформальной экономики в развивающихся странах: обзор мнений

Как мы уже знаем, детальные исследования неформальной экономики проводились преимущественно в странах «третьего мира». Это было связано с устойчивым восприятием неформальной экономики как некой дисфункции , основания у которой тем обширнее, чем менее развита страна. Вариантом было также признание неформальной экономики остаточным явлением доиндустриального этапа человеческой истории, что также прочно увязывало ее существование с экономической и социальной неразвитостью стран «третьего мира». Привязка концепции неформальной экономики к особенностям так называемых развивающихся стран формировала ожидания упразднения неформальной экономики (или, по крайней мере, уменьшения ее масштабов) по мере развития этих стран – индустриализации экономики и демократизации управления.

Жизнеспособность неформальной экономики побуждает нас критически осмыслить эту точку зрения. Какие же аргументы приводили ее сторонники? Какие характерные черты экономики развивающихся стран виделись в качестве основы неформального порядка?

Упование на отсталось как основу неформальной организации производства восходит к марксистской теории, согласно которой рыночные отношения по мере своего развития подтачивают основания докапиталистических форм хозяйствования, в результате чего происходит поляризация мира Труда и Капитала. Соответственно, по мере исчезновения мелкого товарного производства и возведения принципа контрактности между пролетарием и буржуа во всеобщий принцип трудовой деятельности неминуемо сокращается неформальная занятость, определяемая рядом авторов в терминах размытости границ и внеконтрактности отношений между трудом и капиталом [Moser, 1978; Portes, Benton, 1984]. Этот подход не стал достоянием истории. Вновь и вновь появляются работы, солидаризирующие с марксизмом в описании современности как усугубляющейся «пролетаризации» мировой системы [Wallerstein, 1974].

Однако статистика свидетельствует, что страны «третьего мира» сохраняют обороты неформальной экономики не вместо, а наряду с ускоренной индустриализацией. Успехи в построении технологически совершенного рыночного хозяйства не отрицают неформальную экономику, а сочетаются с ней. Не загромождая лекцию цифрами, отметим лишь, что во времена бурного роста (1950 – 1980-е годы), когда валовой национальный продукт стран Латинской Америки увеличился почти в 4 раза, а средний темп экономического роста составил 5,5% в год [Брисеньо-Леон, 2003, с. 122], размер неформального сектора претерпел минимальные изменения. Доля работников неформального сектора [22] сократилась за 30 лет всего на 4% (с 46% в 1950 г. до 42% в 1980 г.) [Portes, Sassen-Koob, 1987, p. 34]. И хотя степень экономических успехов различалась по странам, ни одна из стран этого региона не опровергла общую логику этих цифр. В результате работники неформального сектора всей Латинской Америки составили 59% городских занятых в 1998 г., в сравнении с 40% в 1980-м [Брисеньо-Леон, 2003, с. 123]. Эмпирические факты противоречат версии исключительной ответственности экономической неразвитости, стагнации и индустриальной несостоятельности в развитии неформальной экономики.

Однако сторонники тесной связи неформальной экономики и неразвитости стран упорствуют. В качестве, как им кажется, железного доказательства своей правоты они приводят статистические данные о количестве неформально занятых в экономиках «первого» и «третьего мира». Действительно, соглашаются эти авторы, в развивающихся странах зачастую неформальная занятость не сокращается при росте темпов экономического развития, но она остается неизмеримо более высокой по сравнению с неформальной занятостью в развитых странах Запада.

Но дело в том, что использование прямых методов измерения неформальной экономики, к числу которых относится анализ форм трудовой занятости, затруднено гораздо более высокой «конспиративностью» неформальной экономики на европейском континенте и в США, нежели в странах «третьего мира». Это обусловлено и весомостью санкций за уход от налогообложения, и отлаженностью работы контролирующих органов, и уровнем правосознания, и традицией отстаивания социальных прав работников и т.д. Соответственно, «прямое» изучение этого явления крайне затруднено [23] . Определение неформальной деятельности в контексте нарушения институционально оформленных норм подразумевает попытки ее агентов избегать контактов не только с представителями органов власти, но и с исследователями [24] .

Поэтому в ряде западных стран более распространены косвенные оценки масштабов неформальной экономики. Это разнообразные расчетные алгоритмы, среди которых наибольшей популярностью пользуются монетарные методы, отслеживающие неформальную экономику по уровню денежных трансакций, а также поиск несоответствия между агрегированными статистическими показателями, вмещающими в себя результаты неформальной экономики и свободными от таковых. Существуют методы оценки неформальной экономики на основании статистики, фиксирующей количество и отраслевую принадлежность малых предприятий [25] .

Использование монетарных методов дало ошеломляющие результаты. При всех количественных расхождениях получаемых результатов вклад неформальной экономики оценивался как весьма существенный, будь то 10% ВВП США по оценке П. Гутманна [Gutmann, 1979] или 33% по оценке Э. Фейга [Feige, 1979]. Эти оценки показывают неправомочность ограничения неформальной экономики пределами стран «третьего мира». Вклад неформальной экономики в развитие европейских стран и США является достаточно весомым (несмотря на количественные расхождения и методологические погрешности его оценок) и, что крайне важно, этот показатель отличается стабильностью.

Так, одним из косвенных методов оценивания неформальной экономики является учет количества малых предприятий. Методологические предпосылки такого анализа основаны на «подозрении» малых предприятий (до 10 работников) в неформальной экономической деятельности. Аргументация сводима к следующему. Во-первых, малые предприятия с большей безнаказанностью (нежели крупные фирмы) могут использовать уход от налогов, бесконтрактный наем и другие неформальные практики. Небольшие предприятия зачастую сочетают легальное право на существование (регистрация, получение лицензии) с нелегальными формами его реализации. Во-вторых, такие предприятия легко переходят в статус полностью неформальных: воспользовавшись периодом легального существования для отлаживания работы и завоевания своего места на рынке, они официально закрываются, чтобы на следующий день начать работу в поле неформальной экономики. Если принять эту систему доводов, то трудно не согласиться с предложением судить о масштабе неформальной экономики по числу и отраслевой структуре малых предприятий. Понятно, что в этом случае мы обрекаем себя на два типа системных ошибок: переоценка неформальной экономики (так как не все малые предприятия практикуют неформальную экономическую деятельность) и ее недооценка (поскольку многие предприятия вообще не регистрируются). Однако будем считать, что в силу разнонаправленности эти смещения отчасти нейтрализуют друг друга. Какова же структура предприятий США по числу занятых? И действительно ли микропредприятий становится все меньше?

В 1965 г. в США предприятия с числом работников не более 10 человек составляли 75% зарегистрированных предприятий, при этом они давали работу 14% занятого населения. Спустя два десятилетия мало что изменилось. В 1983 г. доля таких предприятий и доля привлекаемых ими работников составили соответственно 76,8 и 16,4% [Portes, Sassen-Koob, 1987, р. 44]. Доля микропредприятий была заметно выше именно в тех отраслях, которые в общественном сознании традиционно связываются с неформальной экономической деятельностью.

Довольно часто сторонники точки зрения, что неформальная экономика вытекает из специфики стран «третьего мира», апеллируют к качеству рабочей силы развивающихся стран. Неформальная экономика трактуется как прибежище обездоленных, у которых нет шансов нормального, т.е. легального трудоустройства. Неформальная экономика предстает, согласно этой версии, неким резервуаром, куда «стекаются» отверженные формальным рынком труда, что превращает их в некоторую ипостась безработных. Но если европейским или американским безработным гарантировано пособие, то безработным Африки и Латинской Америки гарантировано его отсутствие (или чисто символический размер), что и толкает их на путь самообеспечения в виде неформальной экономической деятельности. Данная логика прочно связывает феномен неформальной экономики с бедностью стран «третьего мира» и, на первый взгляд, она вполне состоятельна. Однако с неизбежностью из нее следует два вывода: а) скудность заработков «неформалов» на фоне доходов работников формального сектора; б) вынужденность, безальтернативность неформальной экономической деятельности в результате отсутствия возможностей легального трудоустройства.

Однако накопленные исследователями эмпирические материалы свидетельствуют о спорности этого суждения. Так, в Монтевидео (Уругвай) в 1983 г. среднемесячный заработок в формальном секторе экономики составлял 172,92 долл., в неформальном – 172,88 долл. В том же году в Лиме (Перу) эти цифры были равны соответственно 119,05 и 108,12 долл. [Portes, Sassen-Koob, 1987, р. 41]. Как видим, расхождение минимально. Хотя стоит отметить, что неформальный сектор характеризуется более значительной дифференциацией доходов, нежели формальный [26] . В основе лежит то обстоятельство, что в неформальном секторе бесконтрактность наемных работников – тотальная, тогда как бесконтрактность предпринимателей – частичная. Не имея контракта с нанимаемыми работниками, они обычно входят в систему субконтрактных отношений с представителями формального бизнеса, в результате чего их отношения с заказчиками стабильны и защищены законом, а отношения с наемными работниками допускают беззаконие и произвол. В этих правовых «ножницах» и скрыт механизм сверхприбыли предпринимателей-нелегалов. Кроме того, наемные работники теневого рынка труда зачастую вербуются из числа социально маргинальных групп, что позволяет проводить относительно них политику ценового демпинга. Бросающиеся в глаза нищета и бесправие этих людей формируют устойчивое представление об относительно низких доходах участников неформальной экономики. При этом забывается, что их работодатели принадлежат тому же сектору, и их доходы, питаемые экономией на оплате труда, превосходят доходы сопоставимого по обороту предпринимателя легального бизнеса.

Уместно вспомнить СССР, социальная структура которого характеризовалась высокой степенью социальной однородности по материальному признаку и отсутствием безработицы как таковой, что однако не помешало развитию советской теневой экономики [Grossman, 1982]. Этакратизм, господствовавший в СССР, приводил к доминированию властной иерархии и проявлялся в присвоении экономических излишков не экономическими агентами, а властью [Шкаратан, 1992]. В советских условиях теневая экономика развивалась не за счет материально обездоленных, а за счет властью наделенных: уровень в партийно-хозяйственной иерархии определял меру возможного участия в теневой экономической деятельности. Таким образом, опыт СССР доказывает, что наличие широких слоев отверженных формальным рынком труда не является обязательным условием неформальной экономики.

Что же касается современной России, то в отличие от стран «третьего мира» значительную часть обедневшего российского населения представляют специалисты с высоким уровнем образования и квалификации. Рыночные условия поставили перед ними дилемму: отказаться от малооплачиваемого профессионализма в пользу более доходных «рыночных» видов деятельности (что зачастую в российских условиях ведет к депрофессионализации под видом переквалификации, когда, скажем, врач начинает работать продавцом) или сохранить верность профессии, амортизируя свое решение участием в неформальной экономике. Таким образом, если в «третьем мире» низкодоходные группы населения характеризуются недостатком человеческого капитала, что делает их участие в неформальной экономике безальтернативной стратегией выживания, то в России группа новых бедных, будучи довольно гетерогенной по образовательно-квалификационному признаку, включает в себя значительную долю высокообразованных специалистов, сознательно воздерживающихся от профессиональной мобильности на легальном рынке труда. Стратегия комбинаторного совмещения формальной (основной) и неформальной (дополнительной) экономической деятельности кажется им более приемлемой, так как позволяет сохранить профессионализм (увы, мало оплачиваемый) и получить необходимые средства к существованию (увы, не всегда законным путем). В этой ситуации трактовать российскую неформальную экономику исключительно как резервуар отверженных формальным рынком труда вряд ли корректно.

Следовательно, вопрос о причинах неформальной экономики – равно присущей как развивающимся, так и развитым странам – остается открытым. Каковы же мнения на этот счет?

Причины неформальной экономики в развитых странах: обзор мнений

Обсудим четыре наиболее авторитетных суждения о причинах существования неформальной экономики в развитых странах: 1) неформальная экономика – результат миграционных процессов; 2) неформальная экономика – результат развития субконтрактных технологий организации производства и торговли; 3) неформальная экономика – результат политики ослабления профсоюзного движения; 4) неформальная экономика – результат возросшей конкуренции со стороны стран «третьего мира».

На первый взгляд, возложение «вины» за развитие неформальной экономики на потоки мигрантов вполне оправданно. Американский вариант развития событий явно работает на эту гипотезу [27] . Иммигранты, вливаясь в сегменты неформального рынка, питают их свежими силами, обеспечивая тем самым сохранение этнической и местечковой маркировки этих сегментов. Важную роль играет и предпринимательский азарт. Желание «сделать себя» более адекватно неформальной занятости, ибо даже в цитадели предпринимательского духа возможности вертикальной мобильности принципиально различаются в формальном и неформальном секторах. Ограниченность ресурсов иммигрантов (финансовых, интеллектуальных, социальных, а зачастую и физиологических) вынуждает их идти той дорогой, где провал и успех соперничают за право подчинить себе жизнь иммигрантов. Усилия по прохождению лабиринтов формальной экономики являются для них вполне сопоставимыми с усилиями по созданию собственных правил и норм экономического поведения, что и конституирует неформальную экономику США.

Упования на мигрантов при объяснении причин неформальной экономики согласуются с опытом современной России, куда только по официальным данным приехало более 7 млн работников. Несмотря на все усилия властей, процесс регистрации остается бюрократизированным и сложным. В результате теневой рынок труда становится практически безальтернативным выбором иммигранта.

Если вспомнить опыт стран Латинской Америки, то надо признать: становление неформального сектора также во многом было связано с миграционными потоками. Правда, речь там шла преимущественно не о потоках иммигрантов, а о миграционном потоке сельских жителей в города [Сото, 1995]. Не этническая, а культурная инакость послужила в данном случае пусковым механизмом процесса освоения этими людьми пространства неформальной экономики. Что было стимулом? Шанс на вертикальную мобильность. Мы уже отмечали, что среднедушевые доходы в неформальном секторе практически приравнены к доходам представителей формального. Но в рамках неформальной экономики существует значительный разрыв между предпринимательским доходом и оплатой наемного труда. Этот разрыв и служит тем маяком, на свет которого устремляются неустроенные мигранты.

Но можно ли признать примеры США, современной России, стран Латинской Америки достаточным основанием для утверждения, что неформальная экономика – продукт миграционных волн? Видимо, для отдельных стран это справедливо. Но вряд ли можно считать это утверждение универсальным. Довольно категорично его опровергает опыт Северной Италии, где неформальный сектор развился вне всякой связи с притоком мигрантов. Попытки ослабить профсоюзное движение привели в 60-е годы к курсу на децентрализацию промышленности, что выражалось в налоговых льготах для малых предприятий. Организующие их на субконтрактной основе промышленные рабочие составили предпринимательский костяк неформальной экономики. Кстати, в 70 – 80-е годы обозначился процесс формализации их деятельности, а также выравнивания условий труда и заработной платы с принятыми в формальной экономике стандартами [Sabel, 1982]. Отсутствие каузальной связи между притоком мигрантов и развитием неформальной экономики демонстрируют также Нидерланды, Великобритания, Испания.

Миграционные потоки не являются необходимым условием развития неформальной экономики. Она вполне способна развиваться с опорой исключительно на локальный рынок труда [28] . Потоки мигрантов (из других стран – как в США – или из сельской местности в города – как в Перу), безусловно, являются мощной ресурсной базой и социокультурным основанием неформальной экономики. Однако сводить причины ее существования к миграционной активности означает игнорировать опыт тех стран, где неформальная экономика достигла впечатляющих размеров на фоне миграционного штиля.

Другая, довольно распространенная версия связывает существование неформальной экономики с развитием системы субконтрактных отношений. Аргументация сводится обычно к перечислению преимуществ, которые даруются формальному сектору в ходе взаимодействия с обширной сетью неформальных субподрядчиков. Схемы их взаимодействия могут существенно разниться, но неизменным остается одно: неформальность субподрядчиков создает ряд преимуществ для крупных фирм. На микроуровне главным преимуществом является экономия на числе работников , условия труда и уровень доходов которых находятся под «опекой» профсоюзов и государственных органов. На макроуровне наличие армии неформально занятых выступает аналогом резервной армии труда, дыхание которой делает возможной для работодателя экономию на зарплате . Соответственно, надо признать выгодность сотрудничества с неформальными субподрядчиками. Но закрывает ли это вопрос о причинах существования неформальной экономики? Спрос на явление стимулирует его развитие, но не всегда является его первопричиной. К тому же неформальная экономика имеет обширную область применения и вне субконтрактной системы отношений. Наконец, то обстоятельство, что не все субконтрактные отношения имеют неформальную природу, еще раз подчеркивает, что субконтрактность – всего лишь технология рыночного взаимодействия, которая едва ли способна детерминировать его природу.

Существует мнение, будто причиной развития неформального сектора явилась государственная политика, направленная на децентрализацию производства. Децентрализация, согласно этому мнению, была вызвана стремлением ослабить профсоюзное движение , опорой которого являлись крупные предприятия. В результате были созданы тысячи мелких фирм, контроль за которыми был затруднен их многочисленностью, что и привело к развитию неформальной экономики [Brusco, 1982]. Эта логика вполне адекватна истории неформального сектора Северной Италии, где децентрализация экономики началась вскоре после волны массовых забастовок, прокатившихся по стране в середине 60-х годов. «Не удивительно, что европейской страной с наиболее развитой неформальной экономикой является Италия, где в 1969 г. был зафиксирован беспрецедентный уровень социальных завоеваний итальянских профсоюзов» [Castells, Portes, 1989, р. 28]. Всплеск неформальной активности явился реакцией не только крупного бизнеса и государства, но и стихийного творчества безработных и неорганизованных рабочих, интересы которых ущемлялись рабочей аристократией в лице членов профсоюзов.

Однако возможна и другая, полностью противоположная точка зрения: профсоюзное движение не только стимулирует меры децентрализации, но и препятствует их реализации. И не очевидно, какая тенденция возьмет верх. Так, высокий охват профсоюзным движением ряда отраслей ФРГ и Франции явился мощным препятствием их атомизации и деформализации. Наконец, в рамках логики борьбы с профсоюзами трудно (точнее, невозможно) объяснить высокую долю неформальных предприятий в тех отраслях, которым в западных странах никогда не было свойственно сильное влияние профсоюзных организаций (отрасли бытового обслуживания и общественного питания).

Интересный штрих добавляет и опыт Советского Союза, практически полная юнионизация работающего населения которого не явилась препятствием теневизации советской экономики. Разрушение профсоюзной системы в постсоветский период явилось в большей мере реакцией рабочих на формализованность и беспомощность срощенных с администрацией «карманных» профсоюзов, нежели сознательной государственной политикой по ослаблению профсоюзного движения. Учитывая крайне невысокий протестный потенциал профсоюзов советского периода, нет оснований считать современный размах неформальной экономики в России следствием ослабления профсоюзной системы [29] .

Довольно распространено объяснение неформальной экономики как реакции на рост конкуренции со стороны стран «третьего мира» . В силу растущей интеграции национальных экономик дешевый труд развивающихся стран создает серьезные проблемы более развитым экономическим системам. Особенно это касается трудоемких производств, в частности, пошива одежды и обуви. Предприятия западных стран, проигрывающие в конкуренции более дешевым товарам «третьего мира», должны либо закрыться, либо стать (хотя бы отчасти) неформальными. Заслугой авторов, отстаивающих эту точку зрения, является прямое акцентирование на глобальном характере причин роста неформального сектора. Однако при всем уважении к такому геополитическому подходу нельзя не отметить его несостоятельность при описании причин развития неформальной экономики в таких отраслях, как строительство, бытовое обслуживание и др., продукция которых в принципе не может быть замещена импортными аналогами.

Вариантом обозначенной выше позиции является привязка логики развития неформальной экономики к хронологии нефтяных кризисов, когда, вырываясь из тисков экономической катастрофы, нефтеимпортирующие страны начали склоняться к неолиберальному сценарию экономической политики. Это была попытка посредством предпринимательского ренессанса защититься от натиска проблем кризисной природы. Впрочем, все больше исследователей сходятся на том, что неформальная экономика не порождалась этой ситуацией, но получала в этой связи благоприятные идеологические и экономические условия развития.

Заметим, что во всех описанных выше исследованиях причин неформальной экономики особая роль отводилась государству. Отношение государства к неформальной экономике – тема отдельного разговора. Отметим лишь, что представление об антагонистичности их интересов – крайне поверхностно. Неформальная экономика базируется на игнорировании государственных норм хозяйственного права, но вместе с тем смягчает его неадекватность запросам практики [30] . В той мере, в какой неформальная экономика расшатывает экономическую и социальную системы, – она противник государственной власти; в той мере, в какой способствует стабилизации экономического устройства, – помощник и союзник [Косалс, 1999].

Итак, попытки определить причины развития неформальной экономики привели нас к выявлению целого спектра объяснительных схем, каждая из которых вполне логична и эмпирически подтверждаема в рамках отдельных стран, отраслей, хронологических периодов. Состоятельность гипотез моментально блекнет, как только их тестируют на тотальную универсальность. Многовариантность исторических условий, межотраслевые различия и особенность идеологических установок формируют специфическую систему факторов, приводящих к развитию неформальной экономики в конкретной стране. Так может быть универсальных причин нет? Или их надо искать на более высоком уровне аналитического обобщения?

Общемировые причины развития неформальной экономики: обзор мнений

Обратимся к группе исследователей, которые считают принципиально неверным разделять причины неформальной экономики в развитых и развивающихся странах. Набирает силу суждение, что в основе неформальной экономики лежат универсальные процессы и закономерности современности , не сводимые к социально-экономической специфике стран, к степени их развитости. Сторонники такой позиции считают, что неформальность порождается общим содержанием современности, а не национальным колоритом, который лишь камуфлирует единую сущность причин неформальной экономики. «Не вызывает сомнений, что причины этого процесса (деформализации – С.Б. ) специфичны для обществ, в которых они имеют место, и необходимы углубленные исследования в каждом отдельном случае. Несмотря на это огромное разнообразие, недавние полевые исследования обнаружили ряд общих проблем, которые позволяют нам разделять несколько базовых универсальных гипотез» [Castells, Portes, 1989, р. 27].

В рамках такой интеллектуальной традиции выделяют, как минимум, семь характеристик современности, которые обусловили уход экономической активности в неформальное поле.

1. Структурные изменения в экономике, ведущие к изменениям на рынке труда. Обычно на основе анализа ситуации в так называемых глобальных городах отмечается три слагаемых этого процесса [Sassen-Coob, 1984]:

а) технологическая трансформация трудового процесса в виде вытеснения машинами ручного труда;

б) сокращение старых отраслей и возникновение новых;

в) изменение организации трудового процесса, расширение наемной занятости на дому.

В результате растет поляризация доходов. Появляются относительно небольшая группа высокообразованных рабочих с высокой заработной платой и огромная группа менее образованных рабочих с низким заработком. Этот низкодоходный сегмент практикует все более неопределенный характер трудовых отношений, а грань между его формальной и неформальной деятельностью становится все более размытой. Через систему субконтрактов неформальные предприятия становятся интегральной частью национальной экономики. Именно в этом смысле можно говорить о вертикальной интеграции неформальной экономики в современное индустриальное производство.

2. Развитие неформальных услуг и самообслуживания. Дж. Гершуни отмечал растущий разрыв в производительности труда при производстве товаров, с одной стороны, и услуг, с другой. В силу технических усовершенствований и технологических новшеств в производстве товаров произошел резкий рост производительности труда. В области услуг этого не случилось, оказание услуг остается довольно трудоемким процессом, что связано с персонифицированным характером конечного продукта. Однако заработная плата в этих секторах (правда, по разным причинам) продолжала расти примерно одинаковыми темпами. Как следствие, услуги дорожали относительно товаров. То есть за одну и ту же денежную сумму потребитель мог купить все больше товаров, но все меньше услуг. Соответственно появилась экономическая целесообразность заменять услуги товарами. Например, отказаться от домработницы и перейти на самообслуживание, купив пылесос и посудомоечную машину. Отсюда делается вывод, что общество движется не в сторону постиндустриальной (сервисной) экономики (если пользоваться терминологией Белла), а в сторону «общества самообслуживания» (« self-service society »). Дорогие услуги формального сектора начинают вытесняться более дешевым неформальным предложением. Если два столетия западный мир двигался в сторону формального производства, то теперь, согласно этой логике, можно ожидать движения к неформальной и домашней экономике.

3. Развитие идеологии и практики государства всеобщего благоденствия. Отстраивание системы социальной защиты означало рост давления социальной сферы на экономику. Неформальная экономика явилась реакцией на практику послевоенного достижения социального мира за счет экономической эффективности производства. Причем государство всеобщего благоденствия «подтолкнуло» развитие неформальной экономики как прямо, создавая весомый стимул для ухода от налогов и искажения отчетов экономических агентов, так и косвенно, ослабляя сопротивление рабочего класса новым формам организации труда, поскольку базовые права все более полно гарантировались не индивидуальным контрактом, а государственной политикой.

4. Несовершенство институциональной системы. В этой связи можно выделить четыре аспекта, которые не являются взаимоисключающими, но предполагают различную политическую реакцию [31] :

а) высокие налоги и жесткое административное регулирование (яркий пример подобного объяснения – работы Э. де Сото). Соответственно снижение налогов и либерализация законодательства становится фокусом борьбы с «тенью»;

б) взяточничество чиновников, коррумпированность государственного аппарата [Shleifer, Vishny 1998]. Следовательно, бороться с теневой экономикой надо, главным образом, через пресечение коррупции;

в) давление криминальных групп, вынуждающих иметь неучтенные доходы для оплаты их услуг. В этой связи ставка делается на пресечение организованной преступности;

г) неадекватность институциональной системы, при которой преимущества легальности не подтверждаются, а ставятся под сомнение. Во главу угла при таком подходе ставятся отлаживание институциональной системы, создание системных преимуществ легальных агентов.

5. Национальная укорененность неформальной экономики как ответ на космополитизм принципов формальной экономики. В этой связи важную роль сыграли антропологические исследования, показывающие соответствие неформального сектора традиционным укладам, тесную связь с социально-экономическими проблемами страны. Показательно описание неформальной экономики Бангладеш в контексте Зеленой революции, развитие неформального сектора Мозамбика на фоне внутренних миграционных процессов и т.д. В этих исследованиях неформальная экономика рисовалась как национальный ответ обезличенным принципам рынка, сохранение национального колорита экономики на фоне глобалистских тенденций.

6. Коллапс социалистической системы, вступление ряда стран в транзитный период. Особо отметим, что хотя неформальная экономика существует в разных социально-экономических системах и при разных политических режимах, ее особый рост наблюдается в период трансформации системы. Практически во всех транзитных экономиках исследователи отмечали резкую активизацию неформальной деятельности. Социалистическая система имела свой устойчивый теневой сектор. С коллапсом социализма прежние причины теневизации исчезли, но возникли новые. Причины активизации теневой экономики в транзитный период сводятся к следующему:

а) разрыв нормативно-правовой базы и институциональной системы с потребностями нового этапа развития общества, неконсистентность легальной системы;

б) стремительная приватизация, повлекшая ущемленное чувство социальной справедливости миллионов людей, а также широкие неконтролируемые возможности обогащения, в том числе за счет неправовых действий;

в) экономический и социальный кризис, проявляющийся в снижении уровня жизни, высоких налогах, безработице и относительно низких рисках обнаружения нерегистрируемой или противоправной деятельности.

Однако теневая экономика не только порождается транзитным периодом, но и решает возникающие проблемы. Неформальная экономика в период трансформации выступает как база стремительно растущего класса предпринимателей, как гарантия занятости широких масс, как амортизатор кризиса.

7. «Модернизационные рывки» как распространенный способ сокращения отставания от лидеров. Эта тактика может касаться как целых стран, так и отдельных областей и отраслей. Экономическое время настолько спрессовано, что буквально вчерашние лидеры начинают сдавать позиции по ряду направлений. Все большие силы нужны, чтобы удержать успех или приблизиться к нему. Направление, намеченное для ускоренной модернизации, как правило, обеспечивается особым институциональным форматом с характерным для него ослаблением пресса прежних формальных требований. Такова природа свободных экономических зон Китая или офшорного эксперимента России. Несмотря на разность результата, замысел был схож – фрагментарно разрешить то, что запрещено в широком масштабе. Однако ослабление механизма принуждения в одном месте, как по сообщающимся сосудам, передается всей системе, результатом чего является деформализация практики.

Подводя итоги, заметим, что в контексте мирового опыта калейдоскоп причин неформальной экономики выглядит довольно причудливо. Поиск причин неформального мира на уровне национальных, региональных, миграционных, отраслевых и прочих процессов приводит к разочарованиям по поводу локальности действия полученных выводов. Другая крайность – апелляция к универсальным процессам, концентрирующим в себе приметы современности, – страдает общностью рассуждений и не выявляет национальный колорит неформальных экономик, их зависимость от социально-экономических характеристик обществ. Между этими полюсами простирается поле возможностей в объяснении генезиса неформальной экономики.

В разделе II нас ждут четыре лекции. Сначала мы рассмотрим принципиальные возможности сосуществования формальных и неформальных институтов, что позволит нам выделить в неформальной экономике отдельные сегменты (лекция 5). Затем нам предстоит рассмотреть неформальную экономику через призму ее структурно-институционального строения. Структурная основа неформальной экономики предстанет как сочетание трех характеристик – организационной формы, типа связей и вида капитала. Они различаются в экономиках домашней и реципрокной, теневой и домашней, что будет показано в лекции 6. Но сколь бы различными ни были эти сегменты неформальной экономики, для них равно важно доверие, возникающее в сетях. Как оно формируется и поддерживается, во имя чего и на какие жертвы идут участники сетей, мы расскажем в лекции 7. Разобравшись со структурной основой неформальной экономики, можно приступить к анализу ее институтов. То, что они неформальные, не означает их единообразия. Попытка их типологизации представлена в лекции 8. Заканчивается раздел итоговым сравнительным анализом сегментов неформальной экономики.

О неформальной экономике пишут довольно много, что вполне объяснимо, учитывая ее масштаб и социально-экономические последствия. Это касается и России, и мира. Но подавляющее большинство работ фокусируются на каком-либо частном сегменте неформальной экономики. Абсолютным фаворитом является экономика теневая. Далее, пожалуй, следуют исследования домашней экономики. Менее востребованы сюжеты про экономический криминал и экономику межсемейных обменов. Безусловно, каждый сегмент неформальной экономики правомерно рассматривать как самостоятельный объект анализа. Но из частностей не всегда складывается общее. Значительные познавательные резервы содержатся в изучении взаимосвязи этих сфер в контексте общей проблематики неформального регулирования. Важно понять общую логику формирования неформальной экономики, выяснить принципиальную диспозицию формальных и неформальных институтов. Оправданно начать разговор о неформальной экономике с выработки предельной рамки наших последующих рассуждений об этом феномене, т.е. нам необходимо выработать представление о том, что такое неформальное институциональное регулирование в принципе, в каком соотношении оно может находиться с «правильным», регулируемым законом порядком. Поэтому мы начнем с анализа того, чем различаются формальные и неформальные институты, и какие варианты их сосуществования встречаются в экономике.

Формальное и неформальное регулирование экономики

Существуют два принципиально отличных институциональных механизма, регулирующих экономическую практику, – формальный и неформальный. Под институтами понимаются «правила игры в обществе или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми» [Норт, 1997, с. 17]. Правило, сопровождаемое системой поощрений и наказаний, – самое краткое определение института.

Формальные институты – это закрепленная в документах идея того, как должно жить общество в понимании бюрократии, идея подчинения писаному правилу. Неформальные институты – самостоятельно сформированные и закрепленные в нормах и обычаях модели поведения людей как способы разрешения жизненных коллизий. Вопрос совмещения таких логик – это, в конечном счете, вопрос о возможности эффективного партнерства самоорганизации и бюрократии .

Концепция неформальности как институциональной исследовательской перспективы связана с работами Д. Норта. Он определил институты как ограничения, которые структурируют политические, экономические и социальные взаимодействия. Институты делятся на неформальные, суть которых в самопринуждении ( self-enforcing ) (например, табу, традиции, коды поведения, конвенции), и формальные, которые создаются и поддерживаются государством (писаные законы). Первые – результат сознательного конструирования бюрократической власти, вторые – результат спонтанного взаимодействия людей. То есть формальные институты гарантируются законом, а неформальные поддерживаются «приватно», через личные взаимодействия и механизм репутации. Неразрывность тандема формального и неформального следует хотя бы из того, что сама «неформальная экономика» порождена институциональными усилиями организовать общество по формальным схемам.

Роль институтов состоит в снижении неопределенности посредством установления стабильной (и необязательно эффективной) структуры взаимодействия. Д. Норт отмечал, что индивид совершает выбор между множеством норм различной природы и признает более вескими те нормы, которые соответствуют данной ситуации. Индивид рационален в том смысле, что он минимизирует когнитивные издержки ментального процесса в условиях ограниченной информации. С точки зрения индивида, тот факт, что правила формальны, т.е. исходят от государства, не определяют однозначно доверия к ним в данной конкретной ситуации.

Аналогом деления институтов на формальные и неформальные является деление на «внутренние» и «внешние». В первом случае механизм принуждения к их исполнению находится внутри общества, тогда как «внешние» институты принуждаются к исполнению государством [Voigt, Engerer, 2001]. Правда, авторы такого подхода – С. Фойгт и Х. Энгерер – к неформальному контролю общества относят лишь обычаи и традиции как один из типов «внутренних» институтов. Другие же «внутренние» институты – конвенции, этические правила и частные правила – эти авторы связывают с иными системами принуждения, а именно с внутренним должествованием и с организованным частным принуждением.

При этом не надо думать, что жизнь распадается на фрагменты, часть которых подчиняется исключительно законам, а часть – договоренностям. Деление институтов на формальные и неформальные весьма условно, поскольку большинство институтов предполагают более одной системы принуждения, их наложение и посредством этого взаимное усиление или ослабление. То есть выполнять данное правило принуждают не исключительно общественные санкции или законодательные преследования, а их сочетание в многообразных формах. Ведь очевидно, что положение даже полностью легальной фирмы зависит от таких неформальных практик, как доверие к фирме, ее репутация. А положение человека в неформальной сети существенно зависит от формальных признаков его материальной и интеллектуальной состоятельности. Следовательно, неформальное не может быть сведено к доверию, а формальное не может сводиться к писаному и гарантированному государством. Нет однозначной поляризации формальных и неформальных институтов. Скорее, имеет место континуум действий, опирающихся на разные механизмы поддержки доверия и модели принуждения к исполнению .

Можно говорить о постоянно идущих противоположно направленных процессах: формализации и деформализации как борьбе этих механизмов за влияние на экономическую практику.

Формализация – это процесс, в ходе которого государство в лице уполномоченных им органов устанавливает формальные (законодательно определенные) правила экономического взаимодействия. Укрепление формального порядка может осуществляться через расширение сферы государственного вмешательства (интервенция вширь) или через усиление роли государства в уже регулируемых сферах (интервенция вглубь).

Социально-экономический смысл этого действия – поставить хозяйственную активность и порождаемые ею интересы в ограничительные рамки, конфигурированные представлениями власти об общественном благе или целях развития (в частности, принятие законов, обеспечивающих модернизационный рывок) [Скотт, 2005].

Например, считая целесообразным развитие предпринимательства, государственные органы могут устанавливать определенные правила регистрации фирм, формы отчетности, требования к регистрации трудовых или коммерческих сделок, порядок налогообложения, технические требования к продукции и т.д. Это будут прописанные на бумаге положения, исполнение которых обязательно для получения формального права оперировать на рынке. Требования исходят от властей различного уровня, выражают их представления о «правильном» и целесообразном положении дел. При этом власти декларируют соблюдение таких требований, как «входной билет» на рынок, наказывая тех, кто хочет войти через «черный ход», игнорируя полностью или частично набор формальных предписаний. С такими предпринимателями власти борются, налагая штрафы, лишая лицензии, сажая в тюрьму. Должностные лица всех уровней и ведомств стоят на страже этой системы. Другими словами, власти не просто выставляют ряд требований, но и принуждают к их исполнению .

Однако далеко не все подчиняются. Цена такого «входного билета» часто оказывается не по карману предпринимателю. Тем более что вопрос, который стоит перед ним, – это вовсе не «быть или не быть», т.е. работать или уйти с рынка. Как правило, вопрос стоит несколько иной – «каким быть», т.е. у кого и по какой цене покупать этот билет – в кассе или «с рук». Выстраивать обезличенные, формально определенные отношения, скажем, с налоговой инспекцией, платя все налоги и штрафы за неизбежные ошибки в балансе, или же постараться установить деловые отношения с конкретным налоговым инспектором, который даст ценные советы по уменьшению налогооблагаемой базы и закроет глаза на ряд недочетов. Этот второй путь выбирают миллионы. Их действия по избеганию формальных правил не становятся хаотичными, встраиваясь в иной институциональный порядок. Неформальные правила поведения не подчиняются писаным правилам и не охраняются должностными лицами, используя иные механизмы распространения и санкций, о чем речь пойдет дальше. Зачастую неформальные правила не создаются с чистого листа, но являются реакцией на формальные нормы, т.е. формируются в результате процесса их деформализации.

Деформализация – процесс размывания формальных рамок за счет институционализации неформальных правил хозяйственного взаимодействия. Социально-экономическая сущность процесса деформализации состоит в создании пространства хозяйственной маневренности и гибкости, позволяющего превзойти возможности, дозируемые формальными институтами. При таком понимании неформальная экономика не сводится к сокрытию ряда экономических процессов от государства, а представляет собой многоуровневую активность по утаиванию результатов деятельности (возможно, полученных исключительно законно) от тех, кто на формальных основаниях имеет право ее контролировать и корректировать. Получается многослойная неформальность : хозяева и менеджеры скрывают что-то от государства, менеджеры от собственников, среднее звено от высшего, рядовые работники от начальства. Соответственно, на каждом уровне образуются горизонтальные связи как структурная основа неформальных (в том числе теневых) процессов.

Институты – это правила. Но эти «правила» могут поддерживаться за счет как универсальных, так и партикулярных норм и санкций, что определяет деление формальных институтов на общие законы и распространяемые только на участников контракты . Неформальные институты по степени охвата делятся на всеобщие социальные нормы и ограниченные участниками деловые договоренности [Радаев 2003а, с. 91] (табл. 1).

Таблица 1

Типология институтов по степени формальности и зоне действия

Споры о том, что лучше, формальные или неформальные институты, и какое регулирование эффективнее, относятся к разряду несостоятельных. Безусловной истиной является ситуационная привлекательность тех или иных правил. Государственные правила (формальные институты) могут вызывать меньшее доверие в при слабом государстве, чем неформальные институты. Предпочтительность формальных правил – результат сложной констелляции экономических, политических, культурных и идеологических факторов.

Даже, казалось бы, хрестоматийное суждение о том, что рост государственного регулирования ведет к уменьшению экономического роста и увеличению неформальности, как выяснилось, имеет оговорку. А именно при высоком «качестве власти» этой связи может не быть.

Этот тезис подтверждается данными кросс-культурного сравнения 75 стран, включая 22 развитые и 53 развивающиеся [Linking…, 2006]. При сравнении индексов регулирования бизнеса ( отражающих вход на рынок, торговые барьеры, финансовый рынок, контрактное право, банкротство, рынок труда, фискальное регулирование) со средним доходом этих стран выяснилось, что если «качество власти» высокое, то негативного воздействия регулирования на экономический рост практически не наблюдается [Linking…, 2006, р. 138]. Индекс «качества власти» (« governance index ») строился по трем показателям – это уровень политической коррупции, законности и демократии (данные брались из: International Country Risk Guide).

Но самое интересное, что эта же закономерность распространяется и на размер неформальной экономики, определяемой по критерию избегания регуляции. Речь идет о скрываемой неформальной экономике. Оказывается, что государственное регулирование ведет к расширению неформальности, т.е. чем больше регулирования, тем больше скрываемая неформальная экономика, но с ростом индекса «качества власти» эта связь ослабевает (например, в Японии, Испании и Греции) [32] .

При этом по мере «ухудшения власти» влияние фискального регулирования на неформальную экономику ослабевает. Так, при очень низком уровне этого индекса (например, в Колумбии и Пакистане) фискальное регулирование практически не влияет на неформальную экономику [Linking…, 2006, р. 141]. То есть хоть поднимай налоги, хоть опускай, граница теневой экономики не сдвинется. Таким образом, важно не просто «количество» регулирующих мер, но их «качество», понимаемое как равенство всех перед законом, прозрачность отношений бизнеса и государства, легальные и контролируемые обществом каналы лоббирования и прочие характеристики «правильных» институтов.

Природа формальных и неформальных институтов

Процессы формализации и деформализации неразрывно связаны. При этом характер взаимосвязи зависит от того, как мы трактуем природу формальных и неформальных институтов.

Существуют как минимум два полярных суждения о том, как возникают формальные и неформальные правила. Первый ответ, восходящий к работам Д. Норта, исходит из видения в неформальной экономике такой практики, из которой возникают новые механизмы и структуры публичной и легальной экономики. Другими словами, неформальная экономика представляется той средой, в которой первично формируются схемы экономической деятельности. То есть неформальные институты трактуются как изначальные схемы экономической деятельности. Наиболее устойчивые из них, а также отвечающие интегративным морально-этическим, культурным и правовым нормами общества, кодифицируются в виде формальных институтов. Отсюда «формальные правила предстают как фиксация устойчивого ядра уклада, а неформальные – как его изменчивая периферия» [Панеях, 2002, с. 156]. При таком понимании неформальная экономика является экономической средой общества, существующей до всякого нормативного регулирования и содержащей все точки роста, все тенденции, все возможности. В этом случае неформальные институты трактуются как потенциал, инкубатор формальных экономических институтов.

Вторая точка зрения состоит в том, что формальные нормы носят искусственный характер и не выводятся из норм практики; законы обусловлены представлениями о благе тех политических сил, которые захватили право на их принятие. Формализация трактуется как процесс внедрения формальных правил в сложившуюся хозяйственную практику, ее переформатирование. Такие формальные правила, как правило, ориентированы на будущее и призваны заблокировать процессы, регулируемые обращенными в прошлое навыками хозяйствования. Этот процесс неизбежен и позитивен ровно в той мере, в какой экономика признается деятельностью, регулируемой сознательно и целенаправленно. В этом случае неформальная экономика синонимична «экономике избегания», поскольку трактуется как ответ на некомфортность формальной институциональной среды, ее неадекватность порождаемым практикой паттернам хозяйствования.

Эта точка зрения широко распространена в России, где стержень экономического развития составляла и составляет стратегия догоняющей модернизации с доминированием в формальном праве представлений реформаторских «верхов» об общественном благе. Государство в России имеет явно выраженное проектное начало, что проявляется в его интенции активно строить и перестраивать экономику. При всех различиях проявлений неформальная экономика бывшего СССР и современной России имеет единое основание. Суть российской неформальной экономики состоит в противостоянии проектно-модернизационному подходу, реализуемому обладателями властного ресурса. Формальные институты спускаются на уже идущие хозяйственные процессы, на уже сформированные хозяйственные структуры. В этих условиях процесс деформализации является условием сохранения устойчивости и жизнеспособности экономики.

Современная реформа (как любая реформа «сверху») схожа с практикой становления СССР в том смысле, что люди отрываются от сложившихся традиционных систем воспроизводства жизни и насильственно включаются в новые структуры, процессы, обеспечивающие реализацию новых проектных устремлений субъектов власти. Кроме того, ротации политической элиты и изменения расстановки сил внутри нее приводят к частым корректировкам формальных институтов. Способом защиты экономики от проектно-модернизационного подхода государства является минимизация процессов, подконтрольных государству. И эта логика реализуется как в советский, так и в постсоветский период (в разных формах), на предприятиях всех отраслей и форм собственности (в разных масштабах).

Так, советский строитель коммунизма, устремленный в будущее, должен был довольствоваться скромным и примерно единым для всех (за исключением элиты) потребительским набором. Однако же во всех крупных городах были «барахолки», где люди торговали и отоваривались преимущественно импортом по ценам, далеким от планового регулирования, выводя денежные потоки за пределы контролируемой государством торговли. Современный строитель рынка в лице предпринимателя, который параллельно ведет две бухгалтерии – для себя и для проверок, не просто экономит на налогах, но минимизирует область своей деятельности, которая является или может стать подконтрольной государству. Образуется своеобразный буфер неформальности, увеличивающий гибкость хозяйствующего агента вопреки представлениям легальной власти о целесообразных пределах такой гибкости.

Таким образом, нет единого мнения о том, что первично – формальные или неформальные правила. Одни считают, что неформальные институты являются прообразом, средой формирования формального институционального пространства. Другие, наоборот, убеждены, что неформальное регулирование является ответом на неадекватность формальных правил с точки зрения хозяйствующих субъектов. Отчасти это подобно спору о яйце и курице. Тем более, что очевидна неразрывность этих норм: формальное имеет содержание только посредством сравнения с неформальным, и наоборот. Как левый ботинок является таковым только в силу существования правого, так и формальный мир существует лишь как аналитическая антитеза неформальному. Нам важно только зафиксировать эти позиции как аналитически крайние, поскольку между этими полюсами простирается множество воззрений на природу, характер и последствия формального и неформального регулирования экономики. Приверженность той или иной точке зрения в значительной степени определяется идеологическими основами мировоззрения.

Очевидно, что характер связи формальных и неформальных институтов видится по-разному в зависимости от общего суждения об их природе. Если мы считаем, что формальные институты – закрепление неформальных практик силами легальной власти (их кодификация), то взаимосвязь формального и неформального права более или менее ясна. Неформальные практики, которые по мере становления становятся массовыми, устойчивыми, а также выигрывающими с точки зрения соотнесения затрат и выгод, рисков и гарантий, баланса частных и групповых интересов, формализуются. На неформальной обочине постоянно создаются новые модели разрешения хозяйственных коллизий, часть которых в будущем пополнит ряды формальных институтов.

Со второй позицией больше вопросов. Если понимать под формализацией процесс внедрения формальных правил в сложившуюся хозяйственную практику, то означает ли это, что взаимодействие формальных и неформальных институтов сводится исключительно к их непримиримой борьбе?

Представляется, что это не так. Новые формальные правила не могут в один момент укорениться в практике: нет навыков их соблюдения, нет соответствующих структур и каналов обратных связей. Неформальная сфера позволяет совершить маневр, сохранить базовый хозяйственный процесс на то время, пока под новые формальные правила не сформируются новые структуры, навыки, связи. То есть неформальная экономика, выступая буфером между новыми формальными правилами и уже сложившейся практикой, создает возможность внедрения новых формальных институтов. Но по мере их внедрения стартует новый виток деформализации: укоренение и социальное обустройство новых формальных институтов происходит в ходе выработки неформальных договоренностей между хозяйствующими субъектами всех уровней. Новые институты по мере их адаптации к практике неизбежно обрастают неформальными амортизаторами их деятельности.

Например, советская плановая экономика декларировала отсутствие «дикого» рынка. Однако гибкость плановой системе придавали именно неформальные экономические практики, включая теневые рынки и домашнее производство продуктов и услуг. Более подробно о советской «второй» экономике мы поговорим отдельно, а пока лишь отметим, что плановая экономика находилась в окружении неформальных практик, позволяющих людям хоть в какой-то мере реализовывать предпринимательский потенциал, смягчать дефицит и преодолевать уравниловку оплаты труда и уровня жизни. Когда в 1990-е годы началась рыночная реформа, при всех словах о принципиальной новизне переживаемого момента, про трудности строительства рынка на обломках плановой экономики и т.п., в этом была изрядная доля лукавства. В советском опыте были теневые предприниматели (так называемые цеховики), вещевые рынки («барахолки»), фиктивно трудоустроенные («подснежники»), разнообразные формы «тащиловки» и расхитительства как признаки живучести частнособственнического мотива. Рынок существовал в порах плана. В ходе реформы новые рыночные институты ложились на ранее сформированные неформальные практики, активно использовали их в качестве адапторов. Теневые предприниматели получили возможность легализоваться, их капиталы стали финансовым ресурсом приватизации, а привычность пусть и порицаемого, но в быту необходимого советского «спекулянта» формировала первую реакцию населения на постсоветского предпринимателя. Советские директора, привыкшие использовать возможности неформальных связей в министерствах и главках для корректировки плановых заданий и получения дополнительных ресурсов, обратили каналы лоббирования на защиту своих позиций в новых условиях, что во многом определило контуры постсоветской экономики. В результате реформа прошла не так, как задумывалась, но зато она оказалась возможной в принципе. Неформальные практики советского периода исказили мечты реформаторов, но зато примирили их с жизнью.

Соотношение формальных и неформальных институтов

Какова диспозиция формальных и неформальных правил поведения в экономике? Возможно ли между ними сотрудничество? Или единственная форма отношений – непримиримая борьба? На наш взгляд, можно выделить четыре варианта соотнесения формальных и неформальных институтов, сводимых к понятиям альтернатива, симбиоз, разделение и коррекция. Опишем их подробнее.

1. Неформальные институты могут являться альтернативой формальным правилам, действуя вопреки им. Альтернативные неформальные институты предлагают более эффективные (дешевые, быстрые) способы ведения бизнеса. Например, обслуживаться бандитской крышей может быть предпочтительнее, чем встать под защиту государства. Важно подчеркнуть, что игнорирование кодифицированных правил поведения, как правило, носит системный характер. То есть неформальные институты пробивают не отдельные бреши в формальном алгоритме хозяйствования, а разносят его в щепки, вырабатывая целостную альтернативную институциональную среду. Новая система функционально дублирует отрицаемую, включая институты прав собственности, схем управления и правил обмена. В этом случае неформальные институты действуют вместо предусмотренных законом кодифицированных норм экономического поведения. Типичный пример – наем работника по устной договоренности вместо заключения с ним контракта, предусмотренного Трудовым кодексом РФ. Этот эпизод означает как минимум неучтенные наличные средства для теневой зарплаты, сокрытие неучтенной продукции, контакт с силовыми структурами для урегулирования возможных трудовых конфликтов и проч. Игнорирование формальных институтов происходит при одновременной выработке параллельной неформальной институциональной системы.

2. Неформальное регулирование может непосредственно опираться на формальные нормы, т.е. существовать в тандеме с ними. Такой симбиоз достигается за счет использования формальных процедур в качестве инструмента реализации неформальных договоренностей. То есть формальные нормы не нарушаются, а неукоснительно исполняются, выступая как средство в механизме неформального согласования интересов. Например, работник, лояльный к воровству шефа, быстрее продвигается по службе. Воровство – неформальный институт притязания на доходы, но новая должность – вознаграждение вполне формальное. Не будь в руках руководителя формальных возможностей продвигать по службе работников, его неформальная практика воровства была бы затруднена. Или, например, взятка. Ведь зачастую взятку дают не за нарушение закона, а именно за право воспользоваться им. В этом случае неформальный механизм взяточничества неотделим от формального порядка дел. Изменится закон, и взятки потекут по другому руслу, возможно, изменится и их размер. Заметим, что формальные нормы, наиболее интенсивно используемые при создании теневых схем, как правило, являются продуктом теневого лоббирования. Такие формальные нормы привлекают внимание и поэтому нуждаются в частом переоформлении.

3. Неформальные нормы действуют в зонах, свободных от формального регулирования, т.е. используются вне сферы действия формального права. Это своего рода модель разделения зоны формального и неформального регулирования. Дополняя закон, неформальные институты регулируют практику, не охваченную нормами права. Хрестоматийный пример – домашний труд, а также обмен дарами в рамках дружеских или родственный сетей. Институты, регулирующие домашнюю или реципрокную экономику, не противоречат формальному праву и не опираются на него как в предыдущих случаях. Они просто работают в ином пространстве отношений. Впрочем, домашней экономикой такая ситуация не ограничивается. В сфере рыночных отношений можно найти множество примеров, когда формальное и неформальное право сосуществуют, не вступая в контакт. Например, большинство контрактов помимо прописанных договоренностей предполагает широкий перечень вопросов, регулируемых на неформальной основе, поскольку формального способа их разрешения не предусматривается. Это вполне естественно, так как формальное пространство кодифицирует уже устоявшиеся практики, оставляя хозяйственные новации на неформальной территории. В этом случае неформальные институты и формальные правила сосуществуют как бы на раздельных полях, регулируют непересекающиеся процессы и весьма опосредованно соприкасаются друг с другом.

4. Неформальное регулирование корректирует экономическое поведение, в том числе законопослушное, придавая ему социокультурную специфику. В этом случае неформальные регуляторы пронизывают все без исключения формы экономической жизни – как подчиненные формальным институтам, так и избегающие их. Система ценностей, солидаристский потенциал, трудовая этика существенно корректируют действие формальных норм. В этом случае неформальное регулирование не противоречит формальному праву, а лишь корректирует действие кодифицированных норм. Этот процесс может рассматриваться как наполнение формальных институтов реальным социальным содержанием и носит повсеместный характер. Например, дружба с коллегами помогает выполнять служебные обязанности, а этническая общность может быть основой кадровой политики фирмы. Заметим: ни одно формальное положение не будет нарушено, но его исполнение будет проходить с учетом неформальных правил поведения людей, связанных узами дружбы или этнической общности. Именно в этом смысле надо понимать утверждение, что погружение в неформальное – единственно возможная форма существования формального.

Фактически конвенциональное деление экономики на так называемую легальную, криминальную, теневую, домашнюю (могут быть другие названия, но суть та же) есть не что иное, как аналитическое разбиение экономической практики на условные «зоны» в зависимости от соотнесения в них формальных и неформальных механизмов регулирования. Рассмотрим этот тезис подробнее.

Формальное и неформальное регулирование как критерий дифференциации экономической практики

Неверно думать, что государство регулирует одни процессы и отношения, а неформальные институты – другие. На самом деле объекты регулирования в значительной степени совпадают . Реальная экономическая практика не распадается на ту, что подчинена исключительно формальным или неформальным институтам, а существует как сложный гибрид этих механизмов регулирования. В зависимости от соотношения двух регулятивных механизмов – формального и неформального – можно выделить четыре «зоны» экономической практики (схема 1).

Схема 1

Регулирование экономической практики

Зона 1 – теоретически выделяемая область хозяйствования, где формальное регулирование абсолютно , т.е. не корректируется неформальными нормами. Это возможно в случае «стерильно недосоциализированных» субъектов, действующих в рамках полностью бюрократизированных организаций. На практике такая область отсутствует. Наш социальный опыт не позволяет поверить в существование людей, сверяющих каждый шаг с буквой закона и не отклоняющихся от формальных предписаний. Но даже если представить возможным такое общество, то остается маленькое «но»: закон не может предусмотреть все случаи, поскольку ряд ситуаций возникает впервые и, кроме того, любая ситуация имеет сложный веер разрешений в зависимости от контекста, что делает задачу абсолютной регламентации неразрешимо сложной.

Зона 2 – экономическая деятельность, имеющая два режима регулирования – формальный и неформальный . При этом формальный механизм доминирует . Это означает, что неформальные институты также работают, но не противоречат формальным нормам (законам и контрактам), а лишь выступают дополнением или «подналадкой» их действия. То есть неформальные нормы «обслуживают» формальные, не пытаясь составить им конкуренцию, а наоборот, делая более приемлемым законопослушание с точки зрения привычных форм поведения. В этом случае неформальные регуляторы заполняют ниши, не охваченные формальными правилами, или же действуют как социокультурная коррекция формального регулирования.

Так, в самой жестко бюрократизированной организации остается место для неформальных критериев выбора заместителя, желания привлечь в коллектив однокурсников, отношенческих контрактов с наиболее полезными сотрудниками и пр. В этом случае неформальное регулирование не отменяет формальные нормы, а лишь выступает дополнением или ограничением их действия. Ведь нет закона, запрещающего выбирать заместителя из числа людей, вызывающих человеческую симпатию. И нет запрета на оповещение однокурсников об имеющихся вакансиях. При этом заместитель, возможно, будет подчиняться всем формальным требованиям, предъявляемым к этой должности, а однокурсники будут приняты на работу только в случае соответствия формальным критериям. Речь идет о коррекции, а не об отрицании формальных норм. Или же возможна ситуация, когда вообще нет формальных указаний по какому-то конкретному случаю. Например, об очередности отпусков. И тогда люди договариваются между собой с учетом семейных и прочих обстоятельств. При этом именно неформальные нормы определяют, чьи пожелания должны быть учтены в первую очередь, – молодых, ветеранов, больных, многодетных и проч. Решение доводится до начальника и облекается в форму приказа. Никакого нарушения закона в этом случае нет. Неформальное регулирование решило проблему пробела в формальном праве, детализация которого имеет пределы. Эту область экономической практики принято называть экономикой легальной .

Зона 3 также имеет два режима регулирования . Однако в этом случае неформальные нормы составляют конкуренцию формальным правилам, подменяя и вытесняя их. Законы подменяются нормами обычного права, а вместо контракта действуют договоренности. Так, контракт с работниками подменяется устной договоренностью, а вместо иска в арбитраж обращаются к криминальным авторитетам. Однако формальные институты работают и здесь, но либо как средство достижения неформальных договоренностей, либо как дополнительное ограничение в выборе стратегии неформального поведения. Речь идет об экономике теневой и криминальной.

Теневые договоренности, существующие на стыке интересов предпринимателя и чиновника, – типичный образец деятельности, имеющей два уровня регулирования , – формальный и неформальный. Например, целью взятки (отката) является получение выгодного контракта. Взятка – неформальный договорной регулятор деятельности. Но подписанный благодаря взятке контракт – формальный документ, ответственность за выполнение которого обеспечена системой публичного права. Или, например, обязательным элементом ухода от налогов является утверждение в налоговой инспекции искаженного отчета, т.е. теневая практика совершается при соблюдении формального фискального требования.

Аналогично: таможенник получает неформальное вознаграждение не за то, что пропускает груз без уплаты пошлины, а за то, что на основе фиктивной декларации груза выдает формальные документы, делающие дальнейшее движение груза легальным. В этом случае деятельность импортера основана на договоренностях с таможней (неформальное регулирование) по поводу грузовой таможенной декларации (формальное регулирование). Речь идет о развитии теневой практики при неукоснительном соблюдении формальных норм . То есть соблюдается буква, но не дух закона. Сущность теневых схем (при всем их разнообразии) состоит в согласовании формального и неформального механизмов регулирования экономической деятельности, в результате чего формальные нормы не нарушаются, а используются в качестве средства реализации неформальных договоренностей.

В криминальной экономике, пусть в меньшей степени, также взаимодействуют формальные и неформальные институты. Так, при выборе криминальной стратегии учитывают тяжесть наказания, т.е. пытаются найти компромисс неформального способа обогащения и формальных санкций.

Итак, значимость неформального регулирования различается в диапазоне:

• единственный регулятор (домашняя и реципрокная экономики);

• доминирующий (теневая и криминальная экономики);

• дополнительный (легальная или так называемая формальная экономика).

Соотношение формального и неформального имеет, как минимум, четыре градации. Неформальные институты могут:

• вытеснять формальные правила, подменяя их;

• занимать пространство, свободное от формального регулирования;

• нарушать «не букву, но дух закона», используя правовой документ как инструмент достижения неформальных договоренностей;

• корректировать («очеловечивать») процесс выполнения формального права.

Отсюда следует довольно простой вывод. Неверно определять неформальную экономику как область экономической практики, регулируемую исключительно неформальными институтами. Это справедливо, да и то с оговорками, лишь для домашней экономики и сетевых обменов домохозяйств, что далеко не исчерпывает сферу неформальной экономики. Более точно определять неформальную экономику как область экономической практики, где неформальные институты являются либо единственным, либо доминирующим механизмом регулирования (в терминах вышеприведенной схемы – совокупность третьей и четвертой зон). Неформальная экономика – порождение ситуации, когда какая-то область экономической практики либо в принципе не подпадает под формальное право в силу традиций (домашняя и реципрокная экономика), либо, имея формальное регулирование, игнорирует его, не исключая при этом использование «буквы закона» как инструмента реализации неформального договора (теневая и криминальная экономики).

Любая экономическая деятельность предполагает некоторое сочетание структурных и институциональных основ. На одной структурной основе могут развиваться качественно различные типы хозяйств, дифференцированные институционально. И наоборот, схожие институты, «обслуживающие» различные структурные элементы, порождают разные экономические практики.

В самом общем виде структура экономической деятельности – это ее организационно-субъектный расклад, т.е. набор организационных элементов, внутренние и внешние связи которых создают платформу для взаимодействия субъектов . Но сами по себе эти элементы «мертвы». Для того чтобы быть основой хозяйственной практики, структура нуждается в правилах поведения участников экономического взаимодействия, т.е. в институтах. Институты (формальные в виде законов или контрактов, а также неформальные в виде социальных норм или частных договоренностей) регулируют поведение экономических агентов, а также арбитров, определяющих санкции за нарушения правил игры .

В качестве отправного момента используем схему, предложенную В. Радаевым: среди основных структурных элементов экономической деятельности он выделяет ресурсы (формы капитала), организации и связи [Радаев, 2003а, с. 65]. Эту схему можно свести к утверждению: структура хозяйствования – это совокупность разнокачественных агентов, капиталов и каналов взаимодействия.

Как же в таком случае выглядят структурные элементы неформальной экономики? Каковы структурные различия, обеспечивающие качественное разнообразие ее сегментов?

Отметим, что социальные науки давно и прочно отошли от отождествления капитала со средствами производства, точнее с общественными отношениями, придающими обладателю средств производства особое положение в обществе. Эта традиция наиболее последовательно была реализована К. Марксом и вела к изучению экономического развития на макроуровне. Авторитет Маркса был столь велик, что на долгие годы проблематика форм капитала свелась фактически к диверсификации видов экономического капитала. Это единомыслие разрушили П. Бурдье с идеей социальных полей, фактически сводящихся к многообразию капиталов, Г. Беккер, развивающий теорию человеческого капитала, и др. Маховик анализа капиталов набирал обороты. И вот уже социальные науки оперируют капиталом символическим, культурным, административным, политическим и др. Сравнительный анализ этих форм проведен В. Радаевым. Предложенный им спектр форм капиталов и их характеристик лежит в основе наших дальнейших рассуждений [Радаев, 2003б].

Экономический капитал используют различные сегменты неформальной экономики – домашняя, теневая, криминальная, а также экономика нерыночных обменов домохозяйств. Это означает, что, ограничиваясь анализом экономического капитала, невозможно вообще (или возможно с минимальным содержательным результатом) их дифференцировать. Поэтому разумно обратиться к иным формам капитала, определяющим специфику разных видов неформальной активности. О каких капиталах идет речь? И какие специфические организационные формы и виды связей создают качественное разнообразие сегментов неформальной экономики?

Нерыночные обмены домохозяйств (реципрокная экономика)

Нерыночные обмены домохозяйств основаны на готовности людей, игнорируя принцип эквивалентности, вступать в бесконечные дары-отдаривания. Неэквивалентность обмена не означает отсутствия взаимности. Такая взаимность не обязательно является материально-осязаемой, выступая зачастую в форме психологической поддержки, подчеркнутого уважения, демонстративной лояльности и т.д. Тем самым любой дар формирует систему ответных обязательств, форма и время которых не оговариваются. Эти обязательства имеют два важных свойства: в идеале они не имеют срока давности и способны накапливаться. Таким образом, система дарообмена – это ритуализированный процесс, сущность которого состоит в формировании и приращении потенциала ответных обязательств. Конечно, в этой системе могут быть сбои, и ответные обязательства могут быть не выполнены. Это обстоятельство отнюдь не умозрительного свойства. Поэтому правильнее говорить, что реципрокные взаимодействия формируют не систему взаимных обязательств, а систему ожиданий по их поводу. Совокупность ожиданий того, что члены дарообменной сети поделятся находящимися в их распоряжении ресурсами и возможностями, – суть социального капитала . Социальный капитал иногда называют сетевым, подчеркивая тем самым, что сеть мобилизует и аккумулирует ресурсы сетевого сообщества, которые через систему личных контактов становятся доступными ее отдельным членам. Другими словами, социальный капитал связан с доступом к сетевым ресурсам, которые могут быть мобилизованы индивидом или группой в виде совокупности неформальных обязательств, действующих в рамках этих сетей [33] .

Важно подчеркнуть, что формирование и приращение социального капитала не сводится к эскалации ответных обязательств, но включает также неукоснительное соответствие ожиданиям по поводу собственного поведения. Обман ожиданий участников сети приводит к аннулированию их обязательств. Фактически это означает исключение из сети. Боязнь изоляции принуждает к исполнению обязательств. Паутина ожиданий закручивается в пружину взаимных услуг.

Очевидно, что в нерыночных обменах домохозяйств важную роль играют и другие формы капиталов. Но именно социальный капитал как совокупность взаимных ожиданий того, что неформальные обязательства будут добровольно выполнены и участники сети в нужный момент поделятся своими возможностями, составляет ресурсную основу реципрокных обменов, определяя их сущность и функциональную специфику.

Организационной основой реципрокных взаимодействий являются сети домохозяйств, связанных родственными и дружескими отношениями. Это определяет их устойчивость и открытость к вовлечению новых членов. Вхождение в такие сети – вопрос не одного дня, но и выход из них – вопрос не одного проступка. Членство в таких сетях может быть нормативно предписано, несмотря на невыгодность с экономической точки зрения. В таких сетях воспроизводятся социальные статусы, формируется механизм социальной амортизации, поддерживаются слабые домохозяйства силами сетевого сообщества. Целесообразность такого членства выходит за пределы экономической рациональности, восходя к тому, что К. Поланьи называл субстантивной экономикой.

Сети домохозяйств, реализуя стратегию совместного выживания и воспроизводства социальных статусов, пронизывают все социальные слои. В единый механизм амортизации от социальных и экономических потрясений вовлечены бедные и богатые, молодые и пожилые, высоко– и низкостатусные семьи. И чем более враждебно государство, тем более организована и широкомасштабна межсемейная кооперация как объединение усилий в целях выживания. И наоборот, взятие государством или другими крупными собственниками на себя ряда важных социальных функций ведет к ослаблению неформальной кооперации, к низведению ее на уровень культурно-духовной и психологической поддержки, т.е. к хозяйственной атомизации домохозяйств.

Домашняя экономика

Домашняя экономика обеспечивает внутренние потребности домочадцев. Создаваемые домашней экономикой блага предназначены исключительно для внутреннего потребления, а не для получения дополнительного дохода. Неформальность домашней экономики состоит не в том, что нарушаются писаные нормы и законы (случай теневой и криминальной экономик), а в их изначальном отсутствии ввиду приватности этой сферы. В отличие от реципрокных обменов неформальный характер домашней экономики проявляется не во внешних итерациях, а во внутреннем согласованном порядке хозяйствования, в неформальных договоренностях по поводу распределения домашних обязанностей.

Бесконфликтность домашнего труда основана на добровольном принятии членами семьи трудовой нагрузки как естественной и оправданной, даже в ситуации, когда ее распределение имеет явно выраженный дискриминационный характер с точки зрения рациональной логики. Нередко жена, зарабатывающая больше мужа, выполняет почти всю домашнюю работу и считает это в порядке вещей. Домашняя экономика держится на неформальных договоренностях с той существенной оговоркой, что эти договоренности носят не частный, а универсальный характер, т.е. легитимны с точки зрения сложившихся в обществе культурных норм.

Очевидно, что эти нормы дифференцированны в отношении социальных групп. Разные социальные среды вносят свои коррективы в общенациональный формат добровольных конвенций супругов о разделении домашнего труда, о принципах и масштабах домашней экономики. Усвоенные в ходе социализации, такие представления и соответствующие им навыки поведения становятся основой будущих договоренностей супругов. Речь идет о принятых в той или иной социальной среде стереотипах гендерного разделения труда, репродуктивных планах, технологиях ведения домашнего хозяйства. Соответственно, культурный капитал , связанный с навыками социализации в определенной социальной среде, в значительной степени определяет масштаб и формы домашней экономики. Именно культурный капитал домочадцев в значительной степени формирует принципы распределения домашнего и рыночного труда между ними, обеспечивая бесконфликтность неформальных договоренностей, явно противоречащих принципам калькулируемой рациональности. Если же конфликты и возникают, то способы их разрешения также зависят от навыков социализации в определенных социальных средах, т.е. от культурного капитала членов домохозяйств.

Организационной единицей домашней экономики являются домохозяйства, не связанные в сетевые контуры. Богатство смыслов домашнего труда определяется внутренними связями домочадцев. Эти связи, подобно связям в реципрокных сетях, могут быть неравноправными и создавать отношения зависимости (особенно в гендерном разрезе, что вызывает гнев феминисток). Однако подобно тому, как социальный капитал участников реципрокных отношений не сводится к их экономическим возможностям, культурный капитал членов домохозяйств не меряется идеалами равенства прав.

Участие населения в домашней экономике тотальное. Идея «семьи без быта» так и не реализовалась. Хотя подвижка границы приватного и публичного в исторической перспективе, безусловно, отразилась на масштабе и, главное, формах домашней экономики.

Неустранимость домашней экономики связана с разнообразием функций, которые она выполняет. В плановой экономике домашний труд смягчает дефицит товаров и услуг. В транзитный период домашняя экономика облегчает проблему нехватки денег у широких слоев населения. При благоприятных условиях развитого рынка, когда у основной массы населения достаточно денег, чтобы приобрести необходимый товар или услугу, домашняя экономика снимает противоречие между унифицированным производством и индивидуализированными потребностями. То есть домашняя экономика, будучи, казалось бы, независимой от формальных экономических институтов, вырабатывает способы защиты домочадцев от порождаемых этими правилами дисфункций.

Теневая экономика

Теневая экономика основана на неформальных договоренностях, заменяющих формальные нормы или использующие их как инструмент реализации теневых сговоров. В основе такого поведения лежат не личностные наклонности предпринимателей, а конфигурация формальных правил, с одной стороны, вынуждающих преступать закон, а с другой стороны, не подкрепленных системой принуждения к исполнению. Как следствие, отклонения от формальных правил – массовые, а наказания – селективные. В прагматическом ключе корни теневой экономики следует искать в цене подчинения закону. Безусловно, не все сводится к характеру законодательства и поведению представителей власти. Определенную роль играют и социокультурные факторы, включая исторически сформировавшееся отношение к закону. Однако переоценивать этот фактор не стоит. Все-таки тяжело представить себе предпринимателя, который при явной выгодности легального бизнеса уходит в тень исключительно для того, чтобы поддержать национальную традицию.

Теневая экономика оплачивает право быть не на «свету». И это не одноразовые подношения, а устойчивые контрактные отношения с теми, кто наделен властью дозировать доступ к ресурсам и видам деятельности для участников рынка. Теневой бизнес является источником финансового благополучия чиновников, отсюда их заинтересованы в его воспроизводстве. Сделать это можно через формирование барьеров входа на рынок в виде административных ограничений, создающих трудности участникам рынка при одновременной селективности наказаний для нарушителей. Формировать такую ситуацию могут только наделенные административным капиталом , который выражен в способности, используя власть, регулировать условия бизнес-деятельности. Контролирующие инстанции делятся доходом с принимающими законы, что превращает власть в главный гарант теневой экономики, а административный капитал – в характерный ресурс теневого хозяйствования.

Безусловно, в теневой экономике крайне важны и другие формы капиталов. Не последнюю роль играет социальный капитал, накапливаемый путем установления связей с участниками рынка. Но социальный капитал равно важен и для легальной экономики, правда, с иным составом участников деловых сетей (отсутствие «прокладочных» фирм, команд «прикрытия» и т.д.) и характером оказываемых взаимных услуг. В этом смысле социальный капитал не формирует, а лишь отражает специфику теневой экономики. Административный же капитал, используемый для создания барьеров входа на рынок, создает основу теневой экономики и в этом смысле является ее специфической ресурсной основой.

Организационной основой теневой экономики являются фирмы, как зарегистрированные, так и не существующие официально. Эти фирмы образуют деловые сети с рядом характерных особенностей. Во-первых, участники таких сетей, как правило, связаны друг с другом технологически, т.е. деловая сеть отражает логику бизнеса (у кого кредитуются, чьими складами пользуются, кому поставляют товар, от кого получают сырье и т.д.). Во-вторых, деловые сети теневой экономики не ограничиваются предпринимательскими структурами, включая представителей власти, правоохранительных органов, масс-медиа и проч. В-третьих, деловые сети исключительно утилитарны; они строятся на взаимной полезности сетевого членства и избавляются от тех, кто пользуется ресурсами сети, ничего не давая в ответ. В этом состоит принципиальное отличие деловых сетей от родственных и дружеских связей, лежащих в основе реципрокной экономики.

Процесс легализации теневого бизнеса включает две составляющие – усиление механизма принуждения к законопослушию и снижение цены подчинения закону.

Криминальная экономика

Криминальная экономика, в отличие от теневой, создает продукты и услуги, которые либо в принципе неприемлемы для общества (производство контрафакта, фальшивомонетничество, сутенерство и др.), либо разрешены для производства только узкому кругу агентов (например, монополия государства на производство ряда отравляющих веществ). Эта деятельность в принципе не может быть легализована, она подлежит только ликвидации. Поэтому цена подчинения закону не влияет на распространенность криминала. Административные трудности регистрации, получения лицензий не влияют на криминал. Взять лицензию на производство порнофильмов не получится даже при самых расторопных бюрократах.

Криминальная экономика в качестве ресурсной базы использует криминальный капитал , который идентичен капиталу экономическому по материально-вещественному составу (т.е. включает производственные мощности, информационные технологии, оборотные средства и т.д.), но имеет принципиальное отличие по двум основаниям. Первое – ликвидность. Сделка по смене собственника легального бизнеса возможна с любым платежеспособным претендентом, а криминальный бизнес передается только «своим». То есть поиск покупателя легального бизнеса подчинен универсальному принципу, а криминального – партикулярному. С этим тесно связано второе отличие, а именно ограниченность прав владельца криминального капитала. Криминальный бизнес, номинально принадлежащий определенному лицу, реально подчинен лидерам преступного сообщества, которые обладают правом «вето» на любые решения владельца капитала. В ситуации, когда жизнь и свобода членов сообщества зависит от действий друг друга, свободное волеизъявление исключается.

Организационной единицей криминальной экономики является не отдельное криминальное предприятие, а преступное сообщество. Отдельная артель по производству запрещенного товара не самостоятельна, поскольку (в отличие от легальной артели) не может выйти на открытый рынок страховых услуг, кредитования, экспедиционных услуг, складского хозяйства, сбыта и проч., – ей нужны закрытые криминальные рынки. Это уподобляет криминальную фирму структурному подразделению в рамках сложно организованной фабрики. Владельцы фирмы – скорее управляющие, которые не в праве принимать решение о прекращении ее деятельности или изменении профиля. Такие решения принимаются наверху преступного сообщества, являющегося интегрированной организационной основой криминальной экономики. Характерно обязательное отчисление средств в «общак» как слияние финансовых потоков подразделений единой организации. Именно с этим обстоятельством связана высочайшая регенеративная способность криминальной экономики. Криминальные предприятия обнаруживают и закрывают, но они довольно быстро организуются вновь, поскольку являются не отдельными самостоятельными фирмами, а подразделениями преступного бизнеса.

Меняется и характер связи. Вместо деловых сетей, свойственных теневой экономике, возникают связи мафиозно-кланового типа. Их отличие в принципиальной закрытости и непрозрачности. Кроме того, деловые сети горизонтальны, а мафиозно-клановые связи имеют вертикаль подчинения с жесткой системой личной зависимости. Деловые сети оставляют простор для добровольного выхода из сети в противовес верности клану даже в ущерб тактической гибкости.

Подведем итоги. Структура неформальной экономики различается по сегментам, которые используют специфичные для них композиции капиталов, организаций и связей. Домашняя экономика представлена домохозяйствами, специфика внутренних связей которых определяется культурным капиталом домочадцев. Реципрокная экономика возникает в родственных и дружеских сетях, позволяющих накапливать социальный капитал. Теневая экономика воспроизводится на основе административного капитала и представлена фирмами, объединенными в деловые сети. Криминальная экономика существует в виде преступных сообществ, мафиозно-клановые связи которых позволяют оперировать криминальным капиталом.

Наши представления о структуре неформальной экономике отражены в табл. 1, где виды капиталов, организаций и связей диверсифицированы по видам неформальной экономической активности.

Таблица 1

Структура сегментов неформальной экономики

Нетрудно заметить, что типом связей, единым для таких разных сегментов неформальной экономики как теневой бизнес и родственная взаимопомощь, являются социальные сети . Очевидно, что сети различаются. По множеству критериев можно провести отличие деловых сетей, лежащих в основе теневых трансакций, от мафиозно-клановых сетей как основы криминальной экономики. Еще более отчетлива специфика родственных и дружеских сетей, используемых в реципрокных обменах дарами. С некоторой долей условности и домохозяйство можно представить как сетевое сообщество домочадцев, предельно ограниченное и инерционное в ротациях. Но при всех качественных различиях этих сетей их можно свести к сетям закрытым и открытым. Отличие между ними прослеживается в трех аспектах.

Во-первых, в закрытые сети попасть неизмеримо сложнее, чем в открытые. Равно как и покинуть их. Состав участников открытых сетей может быстро меняться в зависимости от внешних обстоятельств. Так, деловые и дружеские сети, обладая безусловными фильтрами для новых членов, предполагают добровольную ротацию членства. Мафиозно-клановые сети, равно как внутрисемейные связи, более инертны в обновлении, выход из них всегда чреват большими потерями.

Во-вторых, закрытые сети имеют неформальный центр принятия решений (например, лидер преступного сообщества либо глава семьи), тогда как открытые сети центра не имеют (ни теневые сети, ни сети взаимопомощи).

В-третьих, открытые сети допускают множественное членство в функционально тождественных сетях, а закрытые – предполагают единственность выбора. Так, можно входить во множество непересекающихся деловых или дружеских сетей, но быть одновременно членом нескольких преступных кланов также трудно, как мужем в нескольких моногамных браках.

Таблица 2

Сегментирование неформальной экономики по типу связей и значению неформальных институтов

Поскольку сети являются базовым типом связей в неформальной экономике (деловые, родственные, мафиозно-клановые, дружеские и проч.), имеет смысл отдельно уделить им внимание. И главное, что стоит обсудить, почему внутри этих сетей люди доверяют друг другу, ведь неформальные контракты между ними не скрепляются печатью и в случае обмана никакой суд или арбитраж не придет на помощь.

Сети не ограничены отдельными секторами экономики, хозяйственными формами или организационными структурами. Они взламывают подобные рамки, объединяя представителей разных социальных локалов, а точнее их ресурсные возможности. Сетевые взаимодействия пронизывают всю ткань социальной жизни. Мы берем взаймы «под честное слово» (а кто-то получает под него нешуточные кредиты), «за спасибо» живем на даче у родственников, устраиваемся на работу по рекомендации друзей, пользуемся эмоциональной и информационной поддержкой приятелей и т.д., мало при этом задумываясь о масштабах и, главное, значимости этих действий для нормального течения нашей жизни. И, чтобы это не прекратилось, мы изо всех сил «блюдем репутацию», заботимся о своем «реноме», стремимся быть «на хорошем счету», храним имидж «хозяина слова», ибо такие взаимодействия возможны только при наличии особого доверительного отношения к нам. Сетевой мир – пространство неформальных связей, где не контракт, а доверие скрепляет отношения сторон. В данной лекции мы обсудим доверие в сетях, без чего неформальная экономика была бы невозможна. На чем основано доверие социального окружения? Каковы условия его формирования? Каковы последствия обладания им? Но начнем мы со знакомства с направлением, избравшим сети основным объектом своего анализа.

Традиция сетевого анализа

Человек в социальных науках изучается в контексте его встроенности в некие общности. И тут возможны две исследовательские стратегии. Можно трактовать поведение индивида как члена некой группы, существующей априори, вне стараний индивида (человек предстает как член организации, представитель профессиональной группы, носитель субкультурных традиций и т.д.). При таком подходе определяется принадлежность индивида к той или иной ячейке социальной реальности, существующей как нечто данное, как социальный ландшафт, не зависящий от воли индивида. Человек его не выстраивает, он существует в нем, зачастую слабо рефлексируя сложность социальной топографии. При таком подходе ключом к объяснению поведения индивида становится выявление его социальных координат.

Но есть и другой путь. Речь идет о попытке взглянуть на человека в контексте его встроенности в сети ( networks approach ). Этот сетевой мир не существует априори, он сознательно выстраивается индивидом, заботливо обустраивается им, поддерживается или, наоборот, разрушается за ненадобностью. Динамика сетей связана с ослаблением одних контактов на фоне актуализации других. Непосредственные взаимодействия формируют эгоцентричную сеть индивида ( ego-centred networks ), которая, будучи обогащенной взаимодействиями контрагентов, трансформируется в так называемую полную отношенческую сеть ( full relational networks ). Сеть мобилизует и аккумулирует ресурсы сетевого сообщества, которые через систему личных контактов становятся доступными ее отдельным членам. Соответственно, вхождение в сетевой мир означает приобщение к его ресурсному потенциалу. «…Понятие “сетевой капитал” ( network capital ) включает в себя потенциал и использование с любой целью на основе любых принципов всех видов сетей» [Кайзер, 2000, с. 127]. Другими словами, сетевой капитал связан с доступом к сетевым ресурсам, которые могут быть мобилизованы индивидом или группой в виде совокупности неформальных обязательств, действующих в рамках этих сетей.

В последние годы в экономической социологии сети пользуются особым вниманием. По сетям курсируют ресурсы, не сводимые к материальной форме, но включающие информацию, совет, готовность поделиться успехом, повышенную доверительность отношений и лояльность к участникам сети, что формирует структуру отношений, амортизирующих жесткость товарного обмена или приказного порядка. В рамках сетевого подхода подчеркивается, что сети существуют не только и не столько как антитеза плану или рынку, а как скрытый структурный элемент в механизме как плановой, так и рыночной экономики . То есть представителей сетевого подхода объединяет готовность видеть в сетях основной структурный элемент современного мира, включая практики рыночного или иерархического типа.

Если помните, К. Поланьи выделял четыре принципа экономической организации, три из которых лежат в основе социальной интеграции общества – это ценообразующие рынок, редистрибуция и реципрокность [Поланьи, 2002]. За «бортом» осталась домашняя экономика, которую он считал принципом экономической организации, не создающим основы для объединения общества. Каждому типу социальной интеграции, согласно Поланьи, соответствует определенная структурная основа: свободные товаропроизводители – рынкам, централизованность – редистрибуции, сети – реципрокности [Поланьи, 2004]. Заслуга сетевого подхода состоит в доказательстве того, что реальные проявления рынка и приказной иерархии немыслимы без сетевизации рыночных и плановых структур [34] .

Реальные рынки нигде и никогда не являются практической реализацией логики товарного обмена. Рынок, равно как и плановое хозяйство, погружен в социальные сети. Правда, сетевизация рыночной среды обычно трактуется как механизм повышения гибкости рынка, уменьшения риска его участников, тогда как роль сетей, пронизывающих разные уровни дистрибутивной системы, часто оценивают негативно, с наклеиванием ярлыков типа «коррупция», «блат», «патрон-клиентизм» и проч. Но, несмотря на моральное осуждение этих практик, объективно они смягчают дефицит, создают платформу для увязывания интересов групп влияния, формируют причудливые контуры «административного рынка» [Найшуль, 1990]. Модифицируя вертикаль власти, такие сетевые структуры, как и в случае с рынком, повышают гибкость системы и тем самым укрепляют командную иерархию, т.е. иерархические структуры используют сетевые элементы в качестве средства стабилизации. Впрочем, в кризисных ситуациях сети способны подменять собой иерархию и при определенных обстоятельствах трансформироваться в новую иерархическую структуру [35] .

Особенно велика роль сетей в транзитной экономике, характеризуемой высокой степенью неопределенности. «В условиях постсоциалистического трансформационного кризиса фирмы подобны скалолазам, карабкающимся по ненадежному склону, а межорганизационные сети напоминают страховочные канаты, удерживающие их в единой связке» [Старк, 2002, с. 75].

Роль сетей в рыночном обмене трактуется двояко. С позиций институционализма (О. Уильямсон) значение сетей сводится к уменьшению трансакционных издержек, поскольку в силу формируемого в рамках сетей доверия можно отказаться от формальных и неформальных страховок поведения партнера. С позиций же новой французской социологии (Л. Тевено), гибкость любой организации укоренена в компромиссе нескольких «порядков обоснования ценности», включая «домашний способ координации». Доверие деловых партнеров – суть процесса, когда приверженная традициям и локальности домашняя логика накладывается на рыночную логику, представленную единообразием цен, а также индустриальную логику, предполагающую определенную степень стандартизации [36] .

Попытку формализовать прежде расплывчатые разговоры о сетях, перевести их в русло научной традиции с устоявшейся терминологией и понятийным аппаратом предпринял М. Грановеттер [Granovetter, 1973]. В частности, он, изучая поведение на рынке труда, придал образному выражению «слабые и сильные» сетевые связи вполне конкретное значение. Слабые связи – вовсе не те, что редко задействуются или дают малую отдачу. Слабые связи являются «мостами» между тесно связанными кластерами социальной структуры. То есть слабые они в том смысле, что обеспечивают взаимодействия с теми, кто не имеет связи между собой, т.е. разделяем «структурными дырами» в терминологии Р. Бурта [Burt, 1995]. В этом случае возникает максимально широкое информационное поле. Именно так надо понимать название статьи М. Грановеттера «Сила слабых связей». Сильные же связи – или «избыточные» в терминологии Р. Бурта – предполагают не изолированность, а наоборот, взаимосвязь контрагентов. В силу этого информационные возможности суживаются, но растет возможность лоббирования силами сети.

Итак, о важности сетей написано достаточно. Но остается главный вопрос – на чем держится сетевое взаимодействие? Ведь обещания внутри сетей не обязательно заверяются нотариально, а сделки не всегда оформляются контрактами. Хрестоматийные рыночные обмены держатся на калькуляции выгоды и уповании на органы контроля за добросовестным поведением контрагента. Взаимодействия внутри иерархии поддерживаются формальной должностной структурой и внутриорганизационными формальными санкциями. А что делает возможным сетевые контакты? Ответ при всей сложности редуцируется к одному слову – доверию.

Доверие: сущность и видовое разнообразие

Изучение доверия в социальных науках хронологически совпало с развитием теории принятия решения и вероятностных суждений в математике. Определение поведения в условиях неопределенности составило один из интеллектуальных нервов эпохи модерна. За этим стояло усложнение общества, когда «риск превратился в неотъемлемую часть ролевых ожиданий после того, как трансформация социальных ролей и возникновение ролевой сегментации положила безусловный предел системно определенным ожиданиям ролевого поведения. По мере возрастания ролевой сегментации и усложнения ролей возросла и вероятность появления обусловленных системной дифференциацией «мертоновских диссонансов» между различными аспектами ролевого поведения личности» [Селигмен, 2002, с. 197]. То есть доверие возникло как реакция на рост неопределенности, как способ противостояния рискам усложненной социальной системы.

Что же такое доверие? Польский социолог П. Штомпка дает наиболее простое и емкое определение: «Доверие – это пари относительно будущего возможного поведения других» [Sztompka, 1999, p. 25]. Доверие противостоит надежде как пассивному, рационально необоснованному чувству, а также вере как апелляции к трансцендентной сущности. Доверять – означает не просто надеяться на лучшее, а иметь под оптимизмом рациональное обоснование, касающееся поведения другого человека. Для иллюстрации функциональной значимости доверия часто прибегают к игровой ситуации, смоделированной математиком А. Таккером. Парадоксальность игры состоит в том, что попытки игроков основывать свою стратегию на рациональном расчете никогда не дают оптимального результата. Оптимальный результат достижим лишь в том случае, если, умудренные опытом предыдущих попыток, игроки изберут «нерациональную» стратегию и, рискуя проиграть, научатся доверять друг другу.

Подчеркнем, что социальные науки не рассматривают «доверие вообще». Корректно говорить о множестве видов доверия, различающихся условиями формирования и социальной сущностью. В нескольких словах обрисуем видовое разнообразие этого понятия.

Возможно межличностное доверие, которое является предпосылкой формирования малых групп. Такое доверие складывается в ходе непосредственного общения и распространяется только на узкий круг знакомых, т.е. является побочным продуктом дружбы и приятельства. Помимо него существует деперсонализированное (или институциональное) доверие, которое складывается в результате функциональной взаимозависимости и разделения труда [37] . В этом случае доверяют человеку не как личности, а как представителю социального института, сертифицирующего полномочия своих представителей. Например, мы доверяем врачу, поскольку его диплом служит маркером профессиональной состоятельности, и доверяем в той мере, в какой имеем представление о функционировании института здравоохранения и механизмах контроля, встроенных в него. Различие между этими видами доверия можно найти у Ф. Тенниса в его учении о Gemeinschaft и Gesellschaft , а также в противопоставлении Э. Дюркгеймом механической и органической солидарностей. Существует также обобщенное доверие. Это понятие ввел в научный оборот Э. Гидденс для обозначения своеобразного защитного кокона в виде системы релевантностей, что позволяет индивиду строить картину мира в условиях принципиальной неполноты информации. В соответствии с контурами обобщенного доверия события делятся на существенные и несущественные, а не соответствующие этой картине события отбрасываются как недостоверные.

Существуют иные классификационные схемы. Так, согласно П. Штомпке, виды доверия различаются по типу возникающих обязательств [Sztompka, 1999, p. 27 – 29]:

предварительное доверие ( anticipatory trust ), в основе которого лежит предположение, что контрагент не причинит нам вред, поскольку это противоречит его стратегическим интересам. Например, доверие к фирме как долговременной рыночной структуре;

ответное доверие ( responsive trust ), возникающее как побочный продукт функциональной сделки. Например, мы доверяем сторожу, что накладывает на него обязательства быть не вообще смелым, а только тогда, когда будут грабить наш дом;

побудительное доверие ( evocative trust ), которое провоцируется собственными действиями индивида. Например, мать позволяет дочери поздно возвращаться домой в надежде на то, что та будет доверять ей как понимающей матери.

В данной лекции речь пойдет о принципиально ином виде доверия, а именно о доверии, возникающем в сетевых структурах. Назовем его сетевым доверием . Синонимом, менее ласкающим слух, но, возможно, более точно отражающим сущность явления, выступает термин «вынужденное доверие» ( enforceable trust ) [Portes, Sensenbrenner, 1993]. Это необычное название восходит к тому обстоятельству, что сетевой мир вырабатывает и поддерживает механизмы, способные вынудить индивида соблюдать правила сетевого взаимодействия . И только в силу наличия механизма принуждения, заложенного в структуре сетевого членства, становятся возможными сетевые контакты, позволяющие на неформальной основе перекачивать серьезные объемы самых разных ресурсов, от информационных до финансовых. В основе неформальных сетевых контактов лежит не вера в индивидуальную честность и порядочность, а способность сетевого мира вынудить индивида соблюдать условия сделок. Иногда используют термин «обусловленное доверие», подчеркивая, что доверие к индивиду обусловлено его членством в группе, а не личностными добродетелями. Различные термины обозначают единую сущность. Речь идет о доверии, существующем в рамках сетей в силу их способности контролировать поведение своих членов и принуждать к исполнению групповых норм поведения. Наша цель – определить природу сетевого доверия, механизмы его возникновения, а также положительные эффекты и негативные издержки обладания им.

Природа сетевого доверия

Начнем с того, что рыночные субъекты никогда и ни при каких обстоятельствах не обладают всей полнотой информации. Это порождает поле рисков. Правда, риски можно существенно уменьшить, но для этого потребуется сбор дополнительной информации, построение страхующих вариантов и пр. Все это, в конечном счете, значительно увеличит трансакционные издержки, замедлит бизнес-процесс, усложнит организационные схемы. Чтобы этого не допустить, многое приходится принимать на веру, в том числе поведение партнеров. В этой ситуации едва ли не самым большим благом становятся предсказуемость их поведения, некие гарантии на этот счет. Такие гарантии не могут исходить собственно от индивида: слишком поверхностно знакомство рыночных контрагентов и слишком велика цена игры, чтобы строить взаимодействие на шатком базисе личностных характеристик. Предсказуемость возможна только в случае, если такого рода гарантии предоставляет не индивид, а группа, сообщество, сетевой мир, которым он принадлежит. По сути, доверяют не индивиду, а тому окружению, которое сумеет вынудить индивида соблюсти обязательства сделки. И доверяют в той мере, в какой сетевой мир доказал свою способность поддерживать жесткие нормы внутригруппового поведения. Отсюда и название – сетевое доверие, ибо оно обусловлено принадлежностью субъекта к сетевой структуре, санкционирующей поведение своих членов. Такое доверие существует во внутригрупповых трансакциях как результат механизма принуждения, побуждающего членов группы соблюдать определенные нормы.

Важную роль в этой связи сыграли работы М. Вебера о формальной и субстантивной рациональностях. Формальная рациональность основана на универсалистских нормах и определяет рынок как систему, где каждый может взаимодействовать с каждым на совершенно равных условиях. Другими словами, формальная рациональность сводима к совокупности стандартных способов калькуляции. Субстантивная рациональность, наоборот, подчеркивает значение партикуляристских обязательств, создающих систему неравно распределенных шансов рыночного взаимодействия. Соответственно, субстантивная рациональность укоренена в ориентации на конечные ценности [38] . Понятие субстантивной рациональности тесно связано с сетевым доверием. Деловые контакты наиболее вероятны с теми, чья воля подчинена нормам сетевого сообщества, культивирующего предсказуемые поведенческие реакции.

Классическим проявлением сетевого доверия выступает этническое предпринимательство, где доверие внутри этнической группы запускает сложные цепи неформальных кредитов и услуг. Но держится это доверие, главным образом, на уверенности, что диаспора способна призвать должника к ответу. Или, например, особая лояльность к выходцу «из хорошей семьи» основана не столько на ожиданиях наследственного благородства, сколько на вере в возможность этой семьи контролировать поведение своих членов. Не менее показательна и честность селян, странным образом улетучивающаяся при их переезде в город. В этом нет мистики, просто социальный контроль деревенского сообщества несопоставимо сильнее, нежели в городе. В мире бизнеса сетевой контроль держится на системе рекомендаций, без которых вхождение в сеть невозможно. Если человек обманывает партнера, то проблемы имеют все те, кого он рекомендовал, а также рекомендующие его. Естественно, что с их стороны будет исходить самый заинтересованный контроль за его партнерской честностью. По каналам личных контактов распространяются сигналы о помощи и разнообразные ресурсы. Но по этим же каналам приходит неотвратимая расплата за нарушение неписаных правил сетевого мира.

Презумпция доверия к членам своей сети, ожидание повышенной надежности таких контактов определяют их предпочтительность как субъектов рыночного взаимодействия. Это формирует желание индивида «быть на хорошем счету» в определенном сообществе. Ради этого индивид подчиняет себя его воле, получая взамен анонимное доверие на основании группового членства. Важно подчеркнуть, что сетевое доверие не ограничивается кругом лично знакомых людей, а распространяется на всю систему опосредованных контактов, формирующих социальную сеть. Такое доверие является производной от способности сообщества поддерживать устойчивую систему поощрений и санкций по отношению к своим членам. Отклонения от предписанного поведения наказывается, тогда как соответствие поощряется доступом к ресурсам, которые курсируют в рамках сетевого мира. То есть не моральный императив, а система поощрений и санкций вынуждает членов группы следовать определенным нормам. Не случайно Дж. Коулман, наиболее яркий представитель социологии рационального выбора, пытающийся использовать экономические принципы рационального поведения в анализе социальных систем, заинтересовался проблемой доверия. Приводя пример с торговцами алмазами, которые без всяких формальностей передают друг другу камни на экспертизу, Коулман в качестве важнейшего условия подобных отношений отмечает, что «данное торговое сообщество обычно очень замкнутое как по частоте сделок, так и по этническим и семейным связям. …Тесные связи, развитые благодаря семейным узам, сообществу и религии, создают уверенность, необходимую для упрощения трансакций на рынке. Если какой-либо член сообщества заменит, украдет или даже присвоит камень на время, то он утратит семейные, религиозные и общественные связи» [Коулман, 2001, с. 124]. Тем самым делается акцент на рациональной обусловленности партнерской честности и эгоистичной мотивации следовать нормам сообщества, что снискало Дж. Коулману славу чуть ли не единственного социолога, признаваемого экономистами.

При этом и поощрения, и санкции внутри сетевой структуры, как правило, носят нематериальный характер, однако имеют вполне материальные последствия. Инструментальная ценность сетевого доверия как формы социального капитала сводится к возможности приобщиться к ресурсам группы, будь то финансовые, материально-вещественные, трудовые или информационные ресурсы. Классическим примером использования сетевого доверия является внутриэтническое неформальное кредитование, составляющее конкуренцию формализованным институтам финансового рынка. Успех системы подтверждает почти стопроцентный возврат кредитов. Это связано с тем, что кредит дают не под финансовое обоснование платежеспособности, а под репутацию клиента, и, что немаловажно, работает система жестких санкций против возможных невозвратов. Суть санкций – остракизм этнических деловых кругов, вне которых иммигрант не имеет шансов на предпринимательский успех, тогда как работа по найму за пределами этнического сообщества малоперспективна [39] . В результате возможна ситуация, когда довольно крупные кредиты даются под «честное слово». Еще раз подчеркнем, что «честное слово» подкреплено системой принуждения его соблюдения.

Поучительна история с кубинцами в Майами. С середины 1960-х годов им стали выдаваться небольшие кредиты на организацию собственного бизнеса под репутацию получателя. Не случайно эти кредиты называли «характерными», тем самым подчеркивая, что получение кредита завязано на характер заемщика, на прозрачность его социальных контактов. Эта система была свернута в 1973 г., когда революционные события на Кубе вызвали массовый приток кубинцев, репутация которых была либо сомнительна, либо неизвестна. Никакие формальные процедуры не могли убедить банкиров давать кредиты кубинским мигрантам, тогда как до этого подобные кредиты под «честное слово» были массовым явлением [Portes, Stepick, 1993].

Впрочем, за подобными примерами не надо ходить так далеко. Легендарное «честное слово» российского купечества в немалой степени держалось на остракизме деловых кругов по отношению к недобросовестным партнерам. Плотная сетевая структура отечественных торгов делала невозможным продолжение бизнеса в статусе аутсайдера. В современной России партнерская необязательность, что было не редкостью в 1990-е годы, восходила к множественности слабо пересекающихся деловых сетей, их изолированности и слабой взаимозависимости, что делало возможным сетевую миграцию безответственных бизнесменов. Возможность легкой смены сетевой идентичности приводила к тому, что выигрыш от нарушения групповых норм субъективно оценивался выше, чем издержки вхождения в новые сети. По мере укрепления рынка и уплотнения деловых сетей, появления каналов взаимообмена информацией между сетями партнерская нечестность стала достоянием широких предпринимательских кругов. Преодоление мозаичности и разобщенности сетей создало основу роста партнерской обязательности.

Сетевые взаимодействия в современной России крайне распространены. Это связано с тем, что официальные социальные институты стали менее надежными, и появились новые возможности, связанные с повышенным риском. Роль сетевых взаимодействий как механизма снижения риска повышается при нестабильном экономическом положении. В этих условиях сети трансформируются в современные структуры стратегического взаимодействия, позволяющие сделать рыночные трансакции менее громоздкими и более дешевыми.

Показательно широкое распространение в современной кадровой политике системы рекомендаций. С формальной точки зрения они призваны удостоверить профессионализм работника, фактически же они являются подтверждением наличия у кандидата знакомых, готовых отвечать своей репутацией за действия работника. Важно не столько содержание рекомендации, сколько личность (должность) того, кто ее дает. В этой ситуации рекомендация является маркером сетевой принадлежности кандидата. В российской кадровой политике явно доминируют не дипломы и сертификаты, а косвенные доказательства профессиональной состоятельности в виде послужного списка и круга личных контактов. Такая ситуация означает стремление фирмы получить не просто работника, а работника, обладающего специфическим капиталом в виде личных знакомств, деловых контактов и неформальных связей, наработанных на прежних позициях. Социальный капитал сетевой природы все более определяет шансы трудоустройства.

От чего зависит, установится ли в рамках сетевого сообщества система вынужденного доверия? Другими словами, при каких условиях эта форма социального капитала имеет шанс на развитие?

Условия формирования сетевого доверия

Важнейшим условием возникновения в группе сетевого доверия является замкнутость контактов ее членов . Это связано с тем, что эффективость коллективных санкций сводится к способности группы отслеживать, контролировать поведение своих членов, выявлять формы и степень отклоняющегося поведения, информировать членов группы о последствиях. Эту идею довольно категорично выразил Дж. Коулман: «Репутация не может возникать в открытой структуре, не могут применяться коллективные санкции, гарантирующие надежность» [Коулман, 2001, с. 131]. Под «замкнутостью социальных организаций» Дж. Коулман понимал фактически то же, что М. Грановеттер под «сильными связями», а именно ситуацию, когда общение субъекта с контрагентами дополняется контактами последних между собой. Графически это выражается в замкнутости контуров социальных связей [40] . Только в этой ситуации может курсировать информация о неблаговидном поведении индивида, что влечет его исключение из сетевого сообщества с соответствующей утратой доступа к сетевым ресурсам. Замкнутость контактов делает возможным объединение ресурсов против оппортунистического поведения.

В этом смысле значительную роль играет система внутригруппового оповещения , будь то партийные собрания, религиозные бюллетени, бандитские сходки, предпринимательские ярмарки или этнические массмедиа. Средства коммуникации внутри сообщества становятся действенным средством социального контроля. Такую роль могут выполнять ритуальные встречи единоверцев, выезды партийных боссов на охоту, выпуск этнических газет и телепрограмм и проч., дающие возможность утверждать единую внутригрупповую систему ценностей и оповещать о случаях нарушения предписанных норм и последующих за этим санкциях.

Поскольку соответствие нормам сообщества осуществляется исходя не из моральных, а вполне прагматических соображений, то вероятность возникновения сетевого доверия зависит от того, в какой мере данное сообщество является единственным (или одним из немногих) источником благ, получаемых его членами . Если индивид может получить доступ к ресурсам, необходимым для социального утверждения или предпринимательского старта, из «внешнего мира», т.е. за счет формально предписанных процедур институционально-правовой среды, то значимость сети неформальных контактов как источника ресурсов ослабевает. Например, если предприниматель может работать с опорой на закон, то роль сетевых структур, включающих представителей властных и силовых структур, снижается. И наоборот, когда внешняя среда блокирует все шансы на успех, ожидание помощи со стороны «своих» резко возрастает; соответственно, возрастает и готовность подчиняться нормам сети как платы за доступ к ее ресурсам. Именно поэтому сетевая сплоченность предполагает взращивание претензий к социальному окружению. Так, упования на некомфортность институциональной среды российского бизнеса служит одновременно основой, стимулом и оправданием сетевого конструирования, когда в единую сеть входят предприниматель, чиновник, политик, бандит и милиционер.

Отсюда вывод: вынужденное доверие внутри сетевой коммуникации (этническое сообщество, религиозная община, криминальная группировка, клан, партия, творческий коллектив и т.д.) зависит от того, в какой мере социальное окружение создает ресурсный дефицит для ее членов. Вместе с тем благоприятные возможности, предоставляемые внешней средой для социального утверждения и экономического успеха, размывают внутригрупповые нормы, подрывая готовность индивида подчиняться правилам замкнутого сообщества.

Не менее важную роль играет ресурсная обеспеченность сообщества. Уникальность и масштабность его ресурсов повышают привлекательность группового членства. Наоборот, низкий ресурсный потенциал сети элиминирует сетевое притяжение. Так, коммунистическая партия в годы российской перестройки потеряла львиную долю своих членов не в силу развенчания идей коммунизма или разочарования ходом истории. Выход из партии начался по мере сокращения ее значимости как ресурса в построении карьеры, ослабления ее роли в восходящей вертикальной мобильности индивида. Эту же логику демонстрирует и российское чиновничество, теряющее внутригрупповой корпоративизм по мере утраты привилегий. При этом можно наблюдать пример высочайшей групповой сплоченности партий, властных и силовых группировок, которые на волне публичного реформирования общества сумели сохранить и преумножить свои ресурсные возможности. Не менее показательный пример – этнические сообщества. Лишь те из них удерживают своих членов в орбите национальной культуры, традиций и этнического бизнеса, которые способны предложить ресурсы социального восхождения. Только экономически успешное и политически состоятельное этническое сообщество может успешно конкурировать с возможностями, предоставляемыми внешней средой. Таким образом, помимо внешних проблем, создающих ресурсный дефицит, не менее важен ресурсный потенциал сети. Их счастливое сочетание создает весомые стимулы для подчинения нормам сетевого мира [41] .

Отсюда вывод: чем теснее контакты членов сети, чем более развиты внутригрупповые средства коммуникации, чем больше способность сообщества предоставлять уникальные ресурсы своим членам, тем выше шансы формирования доверия в рамках таких сетей.

Социальные издержки обладания сетевым доверием

Как было показано выше, алгоритм «нарабатывания» сетевого доверия сводится к подчинению индивида нормам сообщества. Таким образом, доверие как социальный капитал – это не только социальная поддержка в виде разнообразных коммуникативных и деловых сетей, но и социальное принуждение как своеобразная плата за данный ресурс. Рассмотрим социальные издержки обладания сетевым доверием.

Первой формой негативного эффекта является обязательность взаимопомощи участников сети, что крайне обременительно для тех, кто находится в состоянии устойчивого успеха. «Удача одного является шансом для всех» – вот принцип сетевого взаимодействия. Это обстоятельство создает определенный антистимул для вхождения в сетевой мир. Можно привести многочисленные примеры, когда успешные участники сетей опутаны просьбами и ожиданиями помощи со стороны менее успешных. Постоянное «донорство» по отношению к «бедным родственникам» становится тяжким бременем. «Поделенный успех» гасит стимул для наиболее успешных. Группа контролирует своих членов и регулирует потоки взаимопомощи, ставя наиболее состоятельных членов сетевого взаимодействия перед выбором – превратиться в благотворительную организацию или порвать с группой. Как правило, речь идет не о выходе из сетевого мира, а о смене сетевой идентичности [42] .

В более общем виде эта проблема получила название «дилеммы торговцев», поскольку именно торговля явилась исторически первым видом деятельности, ставящим индивида перед неизбежностью выбора между финансовым и социальным капиталом. Для преумножения финансов надо было наживаться на своих же соплеменниках. Наращивание финансового капитала требовало поступиться нормами сообщества, отделиться от социально сковывающей морали большинства. Маргинальность торговцев – не столько следствие этой ситуации, сколько сознательно выбранная стратегия, защищающая их от претензий социального окружения и открывающая возможности создания альтернативной морали в рамках предпринимательской среды. Выбор в пользу финансового капитала был оплачен утратой социального капитала прежней сетевой идентичности. Но этот же процесс обусловил формирование новых сетей с иными критериями оценки поступков и, следовательно, открывал возможности «нарабатывания» социального капитала новой, сетевой природы. Другими словами, «…чтобы уйти от противоречия между требованием получать прибыль и выполнять социальные обязанности, торговцы нуждаются в социальной и культурной дистанции по отношению к своим клиентам и одновременно в солидарности в своей среде» [Эверс, Шрадер, 2000, с. 46]. Итак, при определенных условиях пребывание в сети становится крайне обременительно ввиду обязательности сетевой взаимопомощи. Это обстоятельство становится главным фактором сетевой миграции [43] .

Вторая форма социальных издержек – ограничения личной свободы . Еще в работах Г. Зиммеля была поставлена проблема соотношения индивидуальной свободы и групповой идентичности. Вынужденное доверие создает возможности привилегированного доступа к дефицитным ресурсам, но неизбежной платой зачастую является ограничение личной свободы индивида и жесткие санкции против любых попыток принять иные поведенческие образцы, ассимилировать с внегрупповой средой. Нетерпимость к альтернативной культуре, к иному знаково-символьному пространству, неприятие социального многообразия – все это, осознанно или нет, служит подтверждением верности «своей» сети.

Это особенно заметно на примере этнического предпринимательства, поддержка в рамках которого оплачена дозированной восприимчивостью к внешней культуре . Поскольку очагами сосредоточения иммигрантов являются, как правило, мегаполисы, то самобытные этнические культуры формируют что-то вроде осадного лагеря внутри чуждого им города [44] . Выражение «город в городе» подчеркивает невидимые демаркационные линии, ограждающие мир мигрантов от натиска культуры мегаполисов. Выпускаемые на языке мигрантов газеты и журналы, радио и телепередачи, смягчая дефицит общения, создают препятствие соприкосновению мигрантов с культурой принимающей стороны. Отпадает необходимость изучать язык, образцы поведения новой культуры, так как «город в городе» предлагает привычные потребительские и коммуникативные практики.

Впрочем, не только этническое предпринимательство демонстрирует ограниченность личной свободы как платы за доверие «своих». Межпартийные баталии, помимо верности идеалам (допустим и такой вариант), демонстрируют неприятие иной точки зрения как платы за ресурсы партийного членства. Агрессивность к «меньшинствам» разного толка подтверждает принадлежность к «большинству» с соответствующим правом пользоваться его преимуществами. Религиозное доктринерство обещает вечную жизнь (самый дефицитный ресурс) как награду за ожесточенное неприятие иных религиозных догм. Клановые нормы опротестовывают разумность других поведенческих образцов. Творческие сообщества подчеркивают оригинальность самовыражения, а научные направления – уникальность аналитических подходов как доказательство преимущества «своих» способов познания или самореализации. Неприятие «иного» становится формой подтверждения причастности к «своим», залогом доверия сетевого мира. Свобода протеста вытесняет свободу смирения как права «быть с миром», поскольку протест – это всегда право «быть со своими».

Третья форма негативных издержек сетевой включенности – неверие в собственные силы . Сообщество поддерживает успех, но пока он не становится чрезмерным, т.е. способным зародить сомнение в бессилии человека, лишенного групповой поддержки. Жесткий внутригрупповой контроль обеспечивает социальную регламентацию масштабов бизнес-деятельности и карьерного темпа. Сети исключают сильные вариации, возводя усредненность состояний в общегрупповой принцип. Не в этом ли причина неприятия «белых ворон», не встроенных в привычные сетевые орбиты? Заметим, неприятие тем отчетливее и озлобленнее, чем успешнее оказывается их самодостаточность. Советские беспартийные академики были столь же возмутительны, как ныне «не дающие» предприниматели и «не берущие» чиновники. «Несанкционированный» успех приравнивается к посягательству на целесообразность сети, ибо успех одиночки девальвирует значимость сетевой поддержки. Самодостаточность как психологическая установка расшатывает групповые нормы. Поэтому группа в целях самосохранения культивирует веру в бессилие одиночки.

Характерен пример китайских кварталов в США ( Chinatowns ) с их налаженной системой поддержки этнического предпринимательства. Это и ротационного кредитование, и дешевая рабочая сила, и мафиозная силовая поддержка, и система подкупа правительства, и т.д. Однако «отцы» кланов требуют полной осведомленности о делах бизнеса, устанавливая пределы его развитию [Nee and Nee, 1973]. В этом смысле частный бизнес является не совсем частным. Нарушение консервативных традиций и приобщение к индивидуалистским нормам американского общества караются довольно серьезно, вплоть до физических расправ.

Четвертая форма платы за обладание сетевыми ресурсами – уравнительное давление при восходящей мобильности . Речь идет о стремлении сетей, пронизывающих депривированные слои населения, заблокировать восходящую мобильность своих членов. В основе лежат опасения, что прервется связь поколений, если отцы и дети будут принадлежать разным этажам стратифицированного общества. Подобная установка, например, прочитывается в отношении чукчей к школьному образованию. Добровольная самоизоляция, консервация неудач становится способом поддержания сетевой целостности. Подчеркнем, что ограничения на восходящую мобильность демонстрируют именно те группы, которые осознают свое положение как ущемленное. Интерпретация социального окружения как «враждебного» в делах и «чуждого» в помыслах служит основой сетевой сплоченности. Не в этом ли причина остракизма дореформенных интеллигентов по отношению к «ходокам во власть», оборотной стороной чего было самолюбование в ситуации «противостояния власти»? Заметим, сейчас этого нет и в помине. Реформы открыли шлюзы для массовой (а не единичной, как прежде) миграции интеллигенции во власть и бизнес, создав возможности для конвертации интеллекта в политический или финансовый капитал. Переопределение рыночных шансов изменило стратификационную диспозицию. Как следствие, восходящая вертикальная мобильность перестала вызывать былые эмоции.

Если сеть в силах предоставить своим членам значительные ресурсные возможности, то желающих покинуть ее и пробиваться в одиночку найдется немного. Если же сеть объединяет стоящих внизу социальной лестницы, то главным средством ее самосохранения является остракизм против тех, кто ищет ресурсы успеха на стороне. Скажем, группа пуэрториканцев в Бронксе – пример социального анклава, а группа испанцев в Майами – финансово состоятельна и политически влиятельна. В связи с этим переход на английский язык их представителей имеет прямо противоположное социально-экономическое значение. В жизни пуэрториканца это означает сигнал личного старта на успех в отрыве от группы, в жизни испанца – исключение из сетей, обеспечивающих привилегированный доступ к ресурсам. Использование же испанского языка для подтверждения группового членства означает в первом случае смирение с положением социального дна, во втором – приверженность группе как залог успеха [Portes, Sensenbrenner, 1993, р. 1343].

Говоря об издержках сетевого членства, надо добавить, что сетевые взаимодействия можно разделить на симметричные и асимметричные. К первым относятся связи, основанные на реципрокности. Эти связи укрепляются и становятся более надежными благодаря дружбе и родству. С разной степенью эквивалентности по этим сетям курсируют трудовые, финансовые, материально-вещественные, информационные и эмоциональные ресурсы. Под асимметричными связями понимаются отношения типа патрон – клиент, скрепляемые преданностью и подношениями, что делает их более предсказуемыми по сравнению со случайным взяточничеством. Тип сетевого взаимодействия – симметричный или асимметричный – конкретизирует механику социального принуждения, а также форму и размер платы за привилегированный доступ к сетевым ресурсам. Тем самым конструируется неповторимое разнообразие издержек сетевого членства.

Итак, сетевой мир не предполагает формальных контрактов, но из этого не следует, что он безрассудочно доверчив. Безусловно, доверие там играет ключевую роль. Однако это доверие особого рода – вынужденное доверие, основанное на мощной системе подстраховки в виде механизма группового принуждения. И это не бесплатный мир. За принадлежность сетям надо платить. Плата на уровне взаимных услуг представляет собой лишь видимые, и, возможно, не самые значимые издержки группового членства. Косвенной платой является соответствие групповым нормам, подчинение неписаным правилам групповой морали. На наш взгляд, именно доверие сетевых орбит определяет успех неформальной экономики в условиях возросшего риска и неопределенности формального рынка, а также распространенность и интенсивность неформальных взаимодействий на фоне слабой востребованности существующих формальных процедур и правил. Собственно поэтому последние не опротестовываются даже в случае их абсурдности. Ведь сетевой мир предлагает альтернативный механизм ресурсной обеспеченности, подменяя контрактное право системой сетевого доверия.

Неформальная экономика, как следует из названия, не подчиняется формальным институтам как доминирующим регуляторам экономической жизни. Но неподчинение формальным институтам не означает внеинституциональность поведения экономического агента. Институциональное пространство в этом случае формируют неформальные институты. Попытаемся конкретизировать их состав.

Институты неформальной экономики крайне разнообразны, что определяется разнокачественностью ее сегментов. Очевидно, что в разных сегментах (экономика домашняя, теневая, криминальная, реципрокная) действуют разные правила поведения участников, но во всех случаях это будут правила неформальные, поддерживаемые социальными нормами и договоренностями, которые носят массовый характер и воспринимаются как легитимные в силу соответствия сложившимся культурным традициям. Различаются и санкции за нарушение неписаных правил поведения. Их диапазон крайне велик: от физической расправы в криминальной экономике до угрозы социальной изоляции в экономике межсемейных нерыночных обменов. Наша задача – систематизировать институты неформальной экономики.

Институты рыночной части неформальной экономики: права собственности, схемы управления, процесс обмена

Прежде всего отметим деление неформальной экономики на рыночную и нерыночную. К рыночной относится экономика теневая и криминальная. Для анализа институтов рыночной части неформальной экономики воспользуемся схемой, предложенной В. Радаевым. Институты рынка в его интерпретации делятся на три блока: а) институты, обеспечивающие реализацию прав собственности, включая притязания на ресурсы и притязания на доход; б) институты, на основе которых осуществляется управление предприятием; в) институты, регулирующие обмен между контрагентами, включая подбор клиентов, заключение и поддержание контрактов [Радаев, 2003а, с. 76 – 87]. Эта схема позволяет дифференцировать институты формального и неформального рынков более детально, нежели простая констатация, что формальные институты существуют в форме законов и контрактов, а неформальные представлены социальными нормами и договоренностями.

Институты рынка, обеспечивающие права собственности , в формальной экономике представлены нормативно установленными процедурами регистрации, лицензирования, сертификации. Далее необходимо легализовать притязания на доходы, что включает уплату налогов, соблюдение законных требований фискального и организационно-правового характера. В теневой и криминальной экономике игнорирование этих норм восполняется следованием иным правилам. Так, взятки и «откаты», а также оплата государственных и частных «крыш» обеспечивают доступ к ресурсам, а притязания на доходы осуществляются в форме воровства, ухода от налогов и оплаты фиктивных услуг как способа вывода средств из контролируемой зоны. В криминальной экономике меры, регулирующие притязания на ресурсы и на доходы, могут быть более жесткими, включая криминальные «разборки» и заказные убийства.

Формальные и неформальные институты, на основе которых осуществляется управление фирмами, также различаются. Это уже внутренняя сторона деятельности организации. Важно подчеркнуть, что неформальные институты управления активно и эффективно используются на предприятиях, которые по характеру связей с властными органами и рыночными контрагентами относятся к формальному сектору рынка. В этом состоит существенное отличие от институтов прав собственности, которые более отчетливо дифференцируют легальный и теневой рынок.

Система формализованных правил достаточно эффективно дополняется в организациях системой неформальных норм и отношений, которая позволяет снимать возникающие напряжения, оптимизировать работу тех или иных формальных процедур, артикулировать интересы субъектов, ограниченные или полностью блокированные в рамках формальной системы отношений.

Неформальные нормы пронизывают все без исключения аспекты управленческих схем [45] . В организации преобладают (или, как минимум, присутствуют) неформализованные и персонализованные договоренности по поводу распределения работы, режима и оплаты труда, карьерного роста и т.д. Прием на работу осуществляется преимущественно по рекомендации работников, как правило, на основе дружественных и родственных связей. Неформальные отношения с руководством влияют и на размер заработка рабочих. Даже штрафные санкции, существующие в формальной структуре любой организации, в неформальных сделках становятся предметом торга. Обнаруженные руководителями, но оставленные без наказания нарушения работников формируют систему зависимостей, которая носит персонифицированный характер, на основе чего строится сложная система неформальных трудовых отношений.

Если основой формальной подсистемы организаций является предварительно спланированная структура полномочий и функций, которая представлена совокупностью целевых групп, структурно связанных посредством должностной иерархии, то неформальная подсистема представляет собой связи и отношения в группах, не носящие заранее спроектированного и директивно установленного характера. Она включает личные связи внутри групп, систему отношений престижа, вырабатываемые группой нормы поведения, групповые идеалы и ценности, систему неформальных компромиссов и договоренностей, существующих поверх формальной структуры. При этом ресурсный потенциал субъектов трудовых отношений в отстаивании своих интересов видится в сочетании формальных и неформальных правил поведения, разделяемых в данной организации.

Институты, которые регулируют процесс рыночного обмена , включают правила подбора клиентов, заключения и поддержания контрактов. Если формальные контрагенты подбираются на основе процедур, обезличенно ранжирующих потенциальных партнеров с точки зрения предполагаемой доходности сделок с ними (реклама, маркетинговые исследования, аукционы, тендеры и т.д.), то при выборе неформальных партнеров ориентируются на персонифицированные отношения, в основе которых лежат рекомендации, а также симпатии, порождаемые сходством образования, биографий, культурных капиталов. Приоритет имеют члены «своих» деловых сетей, доверие к которым является основным мотивом выбора их в качестве партнеров [46] .

Неформальные сделки не облекаются в форму контрактов, стало быть, не могут формально страховаться или разбираться в суде. Это относится к сделкам с деловыми партнерами, работниками, кредиторами и др. Вместо этого работают неформальные договоренности, зачастую подкрепленные поручительством авторитетных лиц. Механизм принуждения к исполнению неформальных обязательств строится на силовом давлении, с одной стороны, и на угрозе исключения из деловых сетей, с другой. Формальные и неформальные институты рынка представлены в табл. 3.

Таблица 3

Формальные и неформальные институты рынка

Институты нерыночной части неформальной экономики: выбор партнеров, ресурсообразование, экономические отношения, привилегии

Нерыночные сегменты неформальной экономики (домашняя и реципрокная) не имеют аналога в экономике формальной, что позволяет определять их как деятельность не «вопреки», а «вне» формальных институтов хозяйствования. Соответственно институты, регулирующие эту сферу, являются не функциональными заменителями формальных правил, а исторически сформировавшимися правилами поведения в приватной жизни. Речь идет об институтах, регулирующих следующие процессы:

• выбор партнеров;

• формирование ресурсных основ хозяйствования;

• установление и поддержание экономических отношений;

• легитимация претензий на привилегии.

Выбор партнеров в домашней и в реципрокной экономиках представляет собой компромисс между симпатиями и выгодой [47] . В домашней экономике речь идет о выборе супруга(и), других членов домохозяйства, что формирует его внутреннее членство. В реципрокной экономике выбираются внешние контрагенты, определяющие конфигурацию сетей дарообмена. Институционально определены формы демонстрации симпатий, а также способы конспирации корыстных намерений. Правила поведения при выборе партнеров дифференцированы в отношении социальных групп. Диапазон санкций против нарушителей правил чрезвычайно широк: от лишения части социального капитала до полной обструкции и социальной изоляции.

Выбор партнеров – предельно ритуализированный институт. Поведение выбирающих и выбираемых субъектов символически нагружено и подлежит декодификации на основе культурного подобия. Существует огромная палитра невербальных средств отказать желающим войти в сеть или в домохозяйство. Равно как и приглашение к участию в домашней или реципрокной экономиках выражается через серию знаковых поступков и далеко не всегда сопровождается вербальными призывами «дружить домами» или предложениями «руки и сердца».

Все этапы выбора партнеров, включая выражение намерений, распознавание ответа, закрепление нового качества отношений, оформлены институционально, т.е. осуществляются согласно заведенному порядку. Этот порядок не прописан формально и не фиксируется контрактами, но детально усваивается в ходе социализации [48] . Данный институт предполагает ограничение свободы выбора, нормативно предписывая статус партнера определенному кругу лиц. Например, практически обязательно участие в дарообменных сетях близких родственников даже при отсутствии к ним личностных симпатий. Институт выбора партнеров формирует субъектный состав домашней и реципрокной экономик.

По мере определения состава участников происходит формирование ресурсной основы домашней и реципрокной экономик . Ресурсы, используемые домохозяйствами для удовлетворения собственных нужд или межсемейных обменов, представлены различными формами капитала и относятся к структурной части неформальной экономики. Однако способы их привлечения (например, воровство для пополнения экономического капитала домохозяйств) определяются институционально. Сложившиеся в России каналы неформального перетока ресурсов из формального сектора в неформальную экономику устойчивы и детально отлажены, а регулирующие их правила воспринимаются однозначно, о чем свидетельствуют, например, негласные нормы «воровства по чину».

Многообразие форм капитала обусловливает разнообразие институтов, определяющих способы концентрации ресурсов в активах домохозяйств, т.е. разные капиталы формируются на основе различных институтов. При этом в активах любого домохозяйства находятся ресурсы, сосредоточенные на основе институтов как формальных, так и неформальных. Например, человеческий капитал, образуемый и сертифицированный в рамках формального института образования, соседствует с социальным капиталом, зависящим от соответствия неписаным правилам сетевого членства. Нарушение этих неформальных правил ведет к снижению социального капитала, а следование им поощряется «капитализацией коммуникабельности». Аналогично экономический капитал домохозяйства формируется за счет действий, подчиненных как формальным (например, оплата труда при официальном трудоустройстве), так и неформальным (например, заработки при устном найме) правилам поведения. Поскольку процесс концентрации домохозяйственных капиталов регулируется как формальными, так и неформальными институтами, нет оснований говорить о монополии неформальных правил в ресурсном обеспечении домашней и реципрокной экономик. Ресурсы нерыночной части неформальной экономики регулируются неформальными институтами не исключительно, а наряду с формальными.

Институты, регулирующие нерыночный сегмент неформальной экономики, устанавливают не только способы ресурсообразования, но также ролевую специфику в формировании пакета капиталов . Например, распространены правила игры, при которых ответственность за экономический капитал домохозяйств возлагается на мужчин, а забота о социальном капитале, накапливаемом путем установления и поддержания связей с другими домохозяйствами, достается женщинам. То есть правила игры не только предписывают способы сосредоточения ресурсов, но и отвечают на вопрос о том, кто несет ответственность за различные виды капиталов, обеспечивающих функционирование домашней и реципрокной экономик.

Ресурсы домохозяйств лежат в основе установления и поддержания экономических отношений – как внутренних (домашняя экономика), так и внешних (экономика дара). Можно выделить три типа таких отношений: совместная деятельность, обмен и дотационное иждивенчество. Совместная деятельность возникает в ситуации, когда ресурсы отдельных участников недостаточны и нужна их кооперация. Обмен является способом приобщения к ресурсам сообщества за счет деятельности, осуществляемой на собственной ресурсной базе. Дотационное иждивенчество позволяет слабым выжить за счет ресурсов сообщества. В первом случае происходит слияние капиталов участников деятельности, в результате чего создается продукт или услуга, предназначенная для общего или поочередного использования. Во втором – на базе собственных капиталов создаются продукты и услуги, обмениваемые на другие. В третьем – капиталы используются для создания продуктов, безвозмездно отдаваемых нуждающимся. Подчеркнем, что нуждающиеся выбираются из числа «своих», что позволяет надеяться на ответные услуги с их стороны, т.е. расходование ресурсов на дотации компенсируется приростом социального капитала. Это обстоятельство отличает дотационное поведение от благотворительности.

Эти типы экономических отношений работают как в сети, так и внутри домохозяйств. Домочадцы объединяют капиталы, обмениваются продуктами деятельности, содержат слабых. Другое дело, что близость дистанции камуфлирует эти связи. В зависимости от желания они кажутся исключительно альтруистическими или, наоборот, откровенно дискриминационными.

Экономические отношения в рамках домашней и реципрокной экономик регулируются неформальными институтами. Ни домочадцы внутри домохозяйства, ни домохозяйства внутри сети не заключают контракты совместной деятельности, не фиксируют формальные условия обмена, не подписывают формальные обязательства помощи. Эти отношения держатся на договоренностях, как правило, не вербализуемых, а сводимых к формуле «так принято». Нет здесь и детальной калькуляции: совместная деятельность предполагает работу «по мере сил», обмен носит приблизительный характер, а дотации подчинены норме «сколько не жалко». При этом отношения контрагентов риторически обставлены как добровольные, но в значительной мере держатся на социальном принуждении.

Но не все равны в этих экономических взаимодействиях. Правила игры предусматривают привилегии , основания для которых могут быть гендерные, возрастные или событийные. Не рационально, а институционально определено право мужчин на относительно меньшую занятость в домашней экономике (гендерное основание привилегий). Не экономическая целесообразность, а правила поведения в сети диктуют оказание помощи молодым семьям, даже если их материальное положение того не требует (возрастное основание). Беременных освобождают от части домашней работы, а погорельцам общими силами строят дом (событийное основание привилегий). Подобных примеров, демонстрирующих привилегированный статус отдельных участников неформальной экономики, множество.

Если в формальной экономике привилегии «зашиты» во все институты рынка и особенно наглядно – в институты прав собственности, что реализуется в виде формальных льгот на ресурсы и на доходы (налоговые льготы, офшорные зоны, льготные кредиты и т.д.), то в неформальной экономике привилегии всегда неформальны, т.е. не оформлены в виде закона или контракта. Такие привилегии существуют на уровне социальных норм и договоренностей, носящих массовый и устойчивый характер.

Природа привилегий рыночной и нерыночной частей неформальной экономики различна. В основе рыночных привилегий лежит баланс интересов, тогда как нерыночные привилегии «вырастают» из социальных норм. Поскольку интересы ситуативны, то и привилегии рынка изменчивы. Наоборот, социальные нормы крайне инертны, что определяет устойчивость нерыночных привилегий. Например, при определенных условиях управляющим выгодно давать подворовывать сырье и материалы работникам, решая тем самым проблему их низких заработков, но они лишат их этой возможности, если в изменившейся ситуации интересам управленцев будут соответствовать массовые добровольные увольнения. Привилегии теневой и криминальной экономик находятся на стыке интересов ее участников и сопровождаются борьбой за изменение конфигурации таких привилегий.

Итак, институты неформальной экономики различаются в ее рыночной и нерыночной частях. Институты рыночной неформальной экономики (теневой и криминальной) являются функциональными «двойниками» тех, что действуют в формальной экономике, предлагая более привлекательное соотношение цены и качества решения деловых проблем. То есть неформальные институты предлагают решить те же проблемы и достичь тех же целей, что делают агенты формальной экономики, но другим способом. Например, уход от налогов как способ роста бизнеса, что запрещено в экономике легальной. Однако сама по себе задача увеличения бизнеса является универсальной для теневой и легальной деятельности. Неформальные институты, равно как и формальные, регулируют процесс спецификации и защиты прав собственности, схем управления и правил обмена.

Институты нерыночной неформальной экономики – домашней и реципрокной – определяют правила выбора партнеров, формирования ресурсной базы (способов и ролевой специфики ресурсообразования), экономического взаимодействия (совместной деятельности, обмена, дотационного иждивенчества) и легитимации привилегий (возрастных, гендерных, событийных). Эти институты не дублируют институциональные элементы формальной экономики, а обслуживают иное целеполагание хозяйствования.

Обобщая вышесказанное, представим сравнительную специфику сегментов неформальной экономики в виде табл. 4.

Таблица 4 Сравнение сегментов неформальной экономики

Пришло время познакомиться с сегментами неформальной экономики поближе. Три лекции данного раздела введут нас в пространство реципрокных обменов, домашней экономики и теневых отношений. Предыдущие лекции были посвящены описанию этих сегментов в структурно-институциональном ключе, благодаря чему мы смогли провести сравнительный анализ этих сегментов. Однако многие сущностные черты теневой и домашней экономик, реципрокных обменов остались за пределами нашего анализа. Нам предстоит более детальное изучение этих сегментов. И чтобы сделать этот анализ структурированным, более убедительно показать специфику этих экономических сфер, воспользуемся приемом сравнения.

Ничто так не выявляет специфику реципрокных обменов как сравнение «экономики дара» с рыночными и с патрон-клиентскими отношениями (лекция 9). Домашняя экономика становится более понятной, если сравнить ее функционирование в разных макроэкономических средах – плановой, переходной и рыночной (лекция 10). Сравнение экономического и социологического подходов к объяснению коррупции позволит увидеть разные грани этого образчика «тени» (лекция 11).

В данной лекции мы намерены обсудить простенький сюжет о том, как живут, поддерживая друг друга, обычные люди: отдают недоношенные детские вещи, делятся избыточным урожаем, выделяют время для совместного труда, прощают долги и проч. Эта ткань отношений столь привычна и обыденна, что едва ли провоцирует аналитический азарт исследователя. Сюжет про «недоеденное и недопитое» кажется исключительно незамысловатым и не имеющим значимых социальных последствий. То ли дело распутывать коллизии становления российской мафии, распознавать образы власти и трактовать российскую будущность. Семьи же выживают как-нибудь сами по себе, собственными силами.

Вот про эти силы, укорененные во взаимопомощи, в рачительном использовании ресурсов сообщества, и пойдет речь. Сообщество устойчиво контактирующих субъектов формирует сеть, служащую мощным социальным амортизатором в ситуации атрофии иных механизмов поддержки, разложения тотальных социальных общностей. Незамысловатые сетевые ходы лишают термин «выживание» как стоически-героического, так и жалостливо-сострадательного оттенка, наделяя его будничным и хлопотливым активистским содержанием.

Понятие реципрокности, функции дарообмена

В последнее время термин «реципрокность» используется все чаще. Откуда такое странное слово? Это ничто иное, как простая транскрипция с англоязычного reciprocity . Затруднения в поиске русского эквивалента привели к необходимости сохранить термин в неизменности. Конечно, каждый автор волен давать свой перевод термина, но при этом неизбежно теряется какой-то нюанс или сдвигаются смысловые акценты. Фактически адекватный перевод понятия «реципрокность» требует многосложных объяснений, которые никак не укладываются в дефиницию. Мы воздержимся от попыток перевода, тем более что в российской социологии вполне прижились и естественно воспринимаются многие термины, представляющие транскрипцию с англоязычных аналогов. Похоже, та же судьба ожидает и «реципрокность». В данной лекции мы рассмотрим реципрокность как тип социального взаимодействия, существенно отличный от товарного обмена и патрон-клиентских отношений. Что же такое реципрокность?

Ввиду распада форм общественного хозяйства, особенно на селе, сокращения социальных обязательств государства, скромных размеров заработной платы роль домохозяйства как производственной единицы значительно возрастает. Но продукты такой деятельности далеко не всегда выплескиваются на прилавки рынка или потребляются внутри семьи. Значительная их часть перераспределяется среди родственников, соседей, коллег и приятелей на бесплатной основе. Впрочем, бесплатность эта весьма лукавая. Ведь в ответ ожидается встречная помощь, по крайней мере, появляется моральное право на ее ожидание. Сроки ответного дара, как правило, не оговариваются, а форма ответного хода почти всегда произвольна. «Идеальный дар в неформальных экономиках должен быть как можно более щедрым по ценности, как можно более неопределенным по времени. Он подразумевает такой же щедрый, неожиданный и неопределенный ответ. …Этот обмен дарами порой перерастает в настоящую “гонку вооружений”, в которой обе стороны несут крест взаимного жертвоприношения ради сохранения и развития своих человеческих взаимоотношений» [Никулин, 1998а, с. 74].

Блага, курсирующие по сетям межсемейной поддержки, не приобретают форму товара , а вступают в мир обмена в статусе дара , образуя иную реальность – так называемую экономику дара ( gift-based economy ). Соответственно, суть обмена существенно трансформируется. Если товары предполагают рыночный обмен , то дары формируют паутину реципрокности, под которой понимается взаимообмен дарами между членами социальной горизонтальной сети, объединяющей представителей одного или разных социокультурных полей.

Первоначально интерес к экономике дара возник у антропологов, которые изучали дарение как способ установления межродовых отношений. В рамках антропологического подхода обмен дарами трактуется как символический обмен , противостоящий обмену экономическому, при котором предмет выступает как «товарное тело» [49] . Социальный смысл подобного символизма заключается в его способности подтверждать или создавать социальные связи, оберегать входящих в доверительный круг и переводить в плоскость действий узы родства и дружбы. Если интерес экономики вызывает трудовая практика , то достоянием антропологического знания становится символическая деятельность . Акт дарения иногда считается более важным, чем сам подарок как совокупность потребительских свойств. Не случайно начало традиционной антропологии было положено в исследованиях традиционных обществ – архаика особенно подвержена символизму. Вспомним «Очерк о даре» М. Мосса, написанный на основе анализа квазисемейных социальных образований, – племен, фратрий, кланов [Мосс, 1996]. Великие антропологи, Б. Малиновский, Р. Турнвальд, К. Полани развеяли «миф об индивидуалистической психологии первобытного человека» [Полани, 1999б, с. 508], показав, что в обществах, живущих на грани выживания, не было голода. Поддержка, подстраховка «слабого звена» силами всей сети – многократно описанная антропологами практика традиционных обществ.

Мир вещей не распадается на товары и дары. Их размежевание оправдано в аналитических целях, но в жизни, как показал М. Мосс, между ними нет четкой грани – это два полюса континуума, на котором размещены многообразные формы и механизмы перехода вещи из рук в руки [50] . Статус вещи как товара или дара, а также их симбиозные формы всецело зависят от ситуации, обрядовой структуры, ритуальных действий, маркирующих ситуацию как «куплю-продажу» или «дарение». Вне ситуативного контекста нет ни товара, ни дара, ни дани. Подарок – это не вещь, а ситуация, вплетенная в социальные отношения, элементом которой является акт дарения. Ситуации дарения, как правило, обставлены как ритуал . Но если ритуализация описанного М. Моссом потлача очевидна, то одаривания в современных обществах зачастую кажутся деритуализированными. Однако это свидетельствует лишь о меньшей декоративности современных ритуалов и их глубокой интернализации.

Зачем же люди одаривают друг друга? Среди важнейших функций дара можно выделить:

• дар как знак внимания;

• дар как скрытый текст, как закодированное послание;

• дар как способ конструирования репутации;

• дар как способ размещения плодов своего труда с отсроченной и неоговоренной формой их возврата, т.е. специфическая материальная инвестиция;

• дар как алгоритм поддержания социальных контактов и формирования на их основе сетей;

• дар как способ подтверждения социальных ролей;

• дар как акт разрыва повседневности.

Противопоставление реципрокности рыночному обмену прочно укоренено в социологической литературе. Так, А. Шик, изучая трудовые трансферты венгерских семей, пишет: «Под реципрокным обменом трудом я понимаю такие трансакции, в ходе которых экономические субъекты обмениваются трудом на основе “нерыночного принципа”» [Sik, 1985, р. 180].

При всей «нерыночности» реципрокных взаимодействий было бы излишне отрицать незримую калькуляцию сетевых трансфертов, учет отданного и полученного. Такая калькуляция, безусловно, существенно отличается от рыночной, поскольку учитывает обстоятельства жизни и социально-демографические характеристики обменивающихся. Но сам факт взаиморасчетов, пусть и использующих «нерыночные» поправочные коэффициенты, говорит о том, что реципрокность, являясь своеобразной антитезой рынка, не переходит в разряд альтруизма. Реципрокный обмен мотивирован комбинацией двух противоположных принципов: альтруизма и рынка, поскольку, с одной стороны, не предполагает выгоду, а с другой стороны, пытается соблюсти некоторый баланс интересов. «Реципрокность фиксируется в том случае, когда можно утверждать, что ни принцип максимизации прибыли, ни альтруизм не были исключительными стимулами» [Sik, 1985, p. 184].

Обмен услугами или продуктами, не приобретающими форму товара, поддерживает сообщество, придавая ему устойчивость и жизнестойкость [51] . Реципрокность как тип социальной интеграции противостоит и рынку, и плану, представляя собой экономику иного целеполагания – субстантивную экономику [52] , регулируемую традициями и обычаями и направленную на выживание сообщества как целого.

Почему же домохозяйства вступают в бесконечные дары-отдаривания? Что дает им принадлежность к сети? Основными функциями межсемейного обмена являются:

• экономическая взаимопомощь, кооперация усилий и средств;

• создание системы неформального кредитования;

• установление стабильных отношений и контактов, как равноправных, так и доминантных;

• подтверждение социального статуса семьи;

• моральная поддержка в рамках сети, скорая психологическая помощь;

• трансляция этических ценностей, религиозных и этнических традиций.

Изучение сетей в многообразии их функций и способов функционирования составляет суть сетевого подхода как направления современной экономической социологии. В отличие от антропологической традиции представители сетевого подхода не пытаются декодировать смысл дара. У них иная задача – интерпретировать сетевые структуры и их роль в реальных практиках, включая практики рыночного или иерархического порядка. Между понятиями «сеть» и «реципрокность» нет жесткого соответствия. Реципрокность – далеко не единственный тип отношений, реализуемых в сетевой структуре. Но почти всегда реципрокность – доминирующий тип отношений, если речь идет о сетях домохозяйств, формирующихся на основе родственных и дружеских связей.

Распространено мнение, что сетевой подход «вырос» из социометрии Я. Морено [Морено, 2001]. Вклад Морено безусловен, однако необходимо подчеркнуть принципиальное отличие социометрии от сетевого анализа: «Маргинал в терминологии теории социальных сетей – это индивид, не взаимодействующий с другими членами группы, в то время как маргинал в социометрии – это индивид, не имеющий положительных выборов, что, однако, не исключает взаимодействия с ним» [Чураков, 2001, с. 110].

Выделим содержательные тезисы сетевого анализа:

• сети амортизируют жесткость товарного обмена и приказного порядка, являясь структурным элементом в механизме как плановой, так и рыночной экономик;

• сети являются инструментом распределения риска, их значимость увеличивается при росте макроэкономической неопределенности;

• сети – структурная основа, реципрокность – характер связи. Сети могут быть структурной основой принципиально различных социальных отношений. Реципрокность является частным случаем отношений, возможных на базе сетевой структуры;

• реципрокность – доминирующий тип отношений в сетях домохозяйств, формирующихся на основе родственных и дружеских связей.

Для лучшего понимания сущности и функций реципрокности сравним этот тип социальных отношений с товарным обменом.

Отличие реципрокности от товарного обмена

Реципрокные взаимодействия строятся на принципиально иных основаниях, нежели товарный обмен, что определяет социально-экономическое отличие дара от товара. Перечислим наиболее существенные различия.

• Реципрокный обмен происходит в форме одаривания, а не продажи, что однако не означает альтруистической готовности ничего не получить в ответ. И хотя сроки ответного дара не оговариваются, и взаимность достигается только в долгосрочном периоде, каждый участник реципрокных отношений понимает необходимость ответного жеста. Принципу товарного обращения «товар – деньги – товар» противостоит идея пролонгированной возвратности и взаимности даров.

• В отличие от товарного обмена реципрокность предполагает контакт лично знакомых субъектов. Продажа товара возможна как одноразовая сделка незнакомых партнеров, но обмен дарами предполагает стабильность контактов. Товарный обмен – воплощение абстрактности отношений, их универсальности, тогда как обмен дарами – это всегда конкретные отношения, предполагающие партикуляризм их реализации. Обезличенной одноразовой сделке «купил-продал» противостоит стабильность отношений «отдал – получил».

• Субъекты дарообмена выбираются из числа родственников и друзей на основе не объяснимых с экономической точки зрения преференций, симпатий и антипатий. Сеть строится на системе предпочтений внеэкономического характера, тогда как сущность товарного обмена заключается в универсальности отношений анонимных контрагентов. Регуляторами реципрокных отношений выступают культурные нормы, а не обезличенные законы рынка.

• Реципрокность, в отличие от товарного обмена, не преследует цели максимизации прибыли. Смысл этого типа социальных отношений состоит в защите близких людей от внешней среды, противостоянии неблагоприятным обстоятельствам общими силами, выравнивании жизненных шансов участников сети. Дарение носит бескорыстный, а продажа – корыстный характер. Товарный обмен позволяет обогащаться в одиночку, тогда как дарообмен помогает выживать сообща .

• Реципрокность накладывает на участников сети неформальные обязательства «платить по счетам». Плата может быть самой разнообразной, вплоть до почтительного отношения к дарителю. Условия «сделки» нигде не оговариваются, но однозначно понимаются, поскольку участники реципрокных отношений умеют декодировать смысл даров, не выходить за допустимый диапазон просьб и выдавать ожидаемые реакции на призыв о помощи. При обмене же товарами всегда жестко проговариваются условия сделки, выторговывается режим благоприятствия для себя в ущерб контрагенту, что вовсе не обязательно предполагает общность культурного пространства участников сделки. Если рыночный обмен предполагает яснуюдоговоренность сторон, то отношения реципрокности основываются на догадливости в рамках культурного контекста.

• Реципрокность и товарный обмен строятся на принципиально различном отношении к понятию «риск». Экономика дара нацелена на минимизацию риска путем его перераспределения между участниками сети. Страхование риска совокупными ресурсами участников сети является скрытым мотивом реципрокных взаимодействий, лозунг которых – «безопасность – прежде всего». Товарный обмен и логично вытекающий из него принцип максимизации прибыли, наоборот, используют рисковые ситуации в качестве прорывных, позволяющих изменить диспозицию сил рыночного сообщества. В экономике дара риск означает опасность, а в товарном пространстве риск таит в себе и опасность, и соблазнительную возможность. Дары делают жизненное пространство индивида менее рисковым, тогда как товарный обмен предполагает риск как элемент конкурентной среды .

• Обязательства сторон сделки могут нарушаться как при реципрокных отношениях, так и при рыночном обмене. Нарушителей рыночной дисциплины называют необязательными, а игнорирующих нормы реципрокности – неблагодарными. Но механизм страхования от подобных ситуаций принципиально различен. Рыночные сделки страхуются формальными санкциями или неформальными силовыми методами. Нарушение неписаных норм поведения в экономике дара карается лишением доверия, что означает исключение провинившегося из сети реципрокных взаимодействий. Стимулом участия в дарообмене становится обретение репутации как формы социального капитала. Принуждение к исполнению обязательств реципрокности строится на угрозе социальной изоляции, а при товарном обмене – на материальных и зачастую формальных санкциях.

• Значимость дара определяется его субъективной ценностью для одариваемого. Она не зависит напрямую от рыночной стоимости предмета дара, а сводится к представлениям о полезности полученного блага. Реципрокные отношения не строятся на стоимостной эквивалентности обмена, тем самым релятивизируя рынок как ценность или, по крайней мере, отказывая ему в доминировании над такими категориями как родство, солидарность, взаимопомощь, опека и проч. Эквивалентный обмен товарными стоимостями замещается паритетным обменом ценностями или представлениями о полезности даров.

• В обмене дарами люди первичны, а дары – вторичны, поскольку дарообмен зависит от отношений обменивающихся, возникающих между ними коллизиях, соотношения их статусов, социально-демографических характеристик и проч. В товарном обмене, наоборот, обмениваемые блага задают отношения обменивающихся, т.е. вещи доминируют над людьми. Рыночный обмен устанавливает отношения между объектами обмена, обмен дарами – между субъектами одаривания. Реципрокные отношения удерживают в фокусе обменивающихся, а рыночные отношения – обмениваемое.

• Деньги присутствуют и в реципрокности, и в товарном обмене. Но реципрокность, не претендующая на стоимостной эквивалент обмена, использует деньги в качестве предмета дара или заемного средства, а не расчетного инструмента. Денежные дары являются индикатором близости членов домохозяйственных сетей, поскольку деньги опосредуют обмен между системами, тогда как внутри систем домохозяйств деньги превращаются в дар. Фактически денежная оплата товаров и услуг фиксирует границу, за которой заканчивается мир наиболее близких отношений привязанности. Реципрокность отказывает деньгам в опосредующей роли, выполняемой при товарном обмене, и превращает их в дар, возможный и допустимый только в отношении наиболее близких людей .

• Реципрокность предполагает рутинизацию и ритуализацию дарообмена. На уровне традиций прописаны формы благодарности и диапазон допустимых просьб. Следование традициям – самый верный путь укрепления положения участника экономики дара. Товарная же экономика отводит верхние этажи своего мира для тех, кто решился на инновацию. Рыночный лидер – тот, кто выдвинулся за черту доступного всем поведения и при этом экономически преуспел. Экономика дара нацелена на стабильность, часто ценой сокращения среднего дохода ее участников, а товарный обмен предполагает инновационный прорыв как попытку наиболее предприимчивых максимизировать прибыль.

• В реципрокных отношениях обмен выполняет роль символа «доброй воли» и намерения упрочить отношения, т.е. служит формой поддержания социальной включености. Товарный же обмен основан на экономической целесообразности, в нем превалирует идея продуктовой оптимизации. Дарообмен – инструмент приращения социального капитала, а товарообмен – экономического.

Итак, есть все основания различать дар и товар, а реципрокность отделять от товарного обмена. Впрочем, и на обыденном уровне вряд ли кто спутает эти понятия. Но реципрокные отношения имеют альтернативу не только в форме товарного обмена. Более тонкая и трудно формулируемая грань отделяет дары от дани, а реципрокность – от патрон-клиентских отношений. Далеко не очевидно, чем отличается подарок соседу от подарка начальнику, но интуитивно все ощущают эти различия. Зависимое положение подчиненных придает такому дару принципиально новые характеристики, позволяющие маркировать его как дань [53] . Не случайно В. Ильин вводит понятие «псевдоподарок» как промежуточную точку континуума, полюсами которого являются товар и дар [Ильин, 2001]. Тем самым подчеркивается возможность облекать в форму подарка иные социально-экономические отношения.

Отличие реципрокности от патрон-клиентских отношений

Что же такое «патрон-клиентские» отношения? Это устойчивая система отношений субъектов, обладающих дифференцированной ресурсной обеспеченностью в результате принадлежности к разным уровням объединяющей их иерархии. Патрон опекает клиента за счет находящихся в его распоряжении ресурсов, собирая ответную дань в форме благодарности за опеку. «Основу для патрон-клиентских взаимоотношений составляет обмен между действующими лицами, обладающими неравной властью и статусами: патрон, ведущий и более могущественный участник этих взаимоотношений, предлагает свою защиту и обеспечивает доступ к дефицитным ресурсам (земле, рабочим местам, инвестициям) менее могущественным участникам – зависящим от него клиентам. Клиенты, в свою очередь, обеспечивают поддержку патрону и предоставляют ему разного рода ценности и услуги, которые мы будем называть “данью”» [Ковалев, 1999, с. 128].

За примерами далеко ходить не надо. Такие отношения могут возникнуть в любой формальной или неформальной организации при условии ее иерархического строения. Скажем, руководитель может мобилизовать охранно-пропускную службу и тем самым прекратить поток «несунов». Но, не пресекая, а «патронируя» эту практику, он получает лояльность работников к собственной неэффективной деятельности, их готовность работать при долговременных неплатежах заработной платы и игнорировании норм техники безопасности. Подобные отношения существуют не только в бизнес-организациях. Родители соревнуются в подарках учителям в надежде на повышенную опеку их чад. Получившие госзаказ директора предприятий не забывают сделать «откат», т.е. часть средств отдать тому, кто посодействовал в подписании контракта. Иначе этот заказ будет последним в истории предприятия. Рабочие в выходной день просто из любви к свежему воздуху трудятся на даче у шефа. Правда, им потом предоставляют лучшие условия труда, чем отказавшимся от таких отработок. Внешне происходит добровольный обмен ресурсами, минуя товарный обмен. Никто никому ничего не продает. Никто никого ни к чему не принуждает. Движение благ происходит исключительно на добровольной основе. И никакие формальные претензии в случае отклонения от участия в этих практиках не предусмотрены. Родители вправе отказаться от «добровольных взносов», директора могут сделать вид, что не знают про систему «откатов», рабочие имеют возможность уклониться от дачных субботников. Но ни те, ни другие не нарушат заведенного порядка. Все понимают, что эта добровольность весьма иллюзорная.

Участники взаимодействий вовлечены в своеобразную «диалектику контроля» : зависимая сторона обладает определенными ресурсами, посредством которых подчиненные могут влиять на действия подчиняющих. При этом контроль со стороны подчиненного актора осуществляется иным типом ресурсов, отличным от того, который используется для осуществления доминирования в отношении него [54] . Клиентелистские сети пронизывают распределительные механизмы широкого профиля – от распределения материальных благ, рабочих мест, земли до распределения разрешений на деятельность, меры ответственности и наказаний, поощрений и привилегий.

Иерархия создает систему зависимости элементов на основе неравного доступа к ресурсам организации. Ресурсная зависимость и есть скрытая пружина принуждения, которое принимает видимость добровольных жестов. Внешне добровольный обмен иерархично организованных субъектов не порождает отношения реципрокности, а обмениваемые ресурсы не превращаются в дары. Скорее, происходит мимикрия под отношения реципрокности за счет соблюдения внешних атрибутов одаривания. На деле же ресурсы курсируют в форме дани, которую «патрон» собирает со своих «клиентов», отвечая более полным учетом их интересов в ходе распределения курируемых им ресурсов. Не случайно К. Полани выделял симметрию как структуру, адекватную реципрокности [55] . Симметричность сети делает принципиально возможным чередование ролей донора и реципиента в отличие от жестко закрепленных ролей патрона и клиента в несимметричных, иерархических структурах [56] . Отличия реципрокности от патрон-клиентизма сводятся, таким образом, к следующему.

• Элемент принуждения присутствует и в реципрокном обмене, и в патрон-клиентистских отношениях. Но речь идет о разной природе принуждения. Реципрокность строится на подчинении людей социальным нормам, усвоенным в ходе социализации, и в этом смысле принуждение едва ли рефлексируется. Отношения же патрона и клиента не добровольны в результате их иерархической диспозиции, отмеряющей степень зависимости субъектов и диапазон пригодных к обмену благ. Принуждение в этом случае носит управленческо-организационную природу и прекрасно осознается участниками сети. Дары, порождаемые социальными нормами, противостоят дани, порождаемой организационной иерархией .

• В реципрокных отношениях велика мера неопределенности формы даров и времени ответных действий. И даже несвоевременные и невостребованные подарки принимаются с благодарностью в силу выполняемой ими символической функции. Патрон-клиентские отношения более нормированы. Форма и сроки взаимных услуг патрона и клиента если и не оговариваются, то четко осознаются. Говорят, что дареному коню в зубы не смотрят, но зубы коня, выступающего в качестве дани, проверяются очень тщательно. Неопределенности форм и сроков реципрокных взаимодействий противостоит прогнозируемость контактов клиентелистских сетей.

• Реципрокность укоренена в неформальных нормах и обязательствах, которые слабо связаны с формальными институтами. Патрон-клиентские отношения, напротив, существуют как неформальная коррекция формальных правил и испытывают от них сильную зависимость. Скажем, если виза санэпидемстанции перестанет входить в пакет обязательных документов при открытии ряда фирм, то поток дани предпринимателей представителям СЭС прекратится. Побудительный мотив дани укоренен в формальных нормах диалога патрона и клиента. Реципрокность существует как нерегулируемая формальными институтами реальность, а патрон-клиентизм как изнаночная сторона формального порядка.

• Реципрокный обмен демонстрирует высокую автономность от реформирования формальных институтов, поскольку укоренен в реальности другого порядка. Патрон-клиентизм, наоборот, крайне чувствителен к переопределению формальных рамок, поскольку за этим стоят изменения принципов иерархии, критериев доступа к ресурсам и объема распределительных полномочий. Сети реципрокной поддержки более инерционны и менее зависимы от изменений формального порядка, чем патрон-клиентские отношения.

• Реципрокные отношения глубоко персонифицированы, обмен дарами строится на личностно окрашенных отношениях дружбы, родства, соседства. Напротив, отношения патрона и клиента представляют собой неформальные договоренности в рамках выполняемых индивидами функциональных ролей. Возможность сбора дани зависит от диапазона функциональных возможностей патрона, а возможность получать дары зависит от личностного расположения окружающих .

• Реципрокность нуждается в симметричной сетевой структуре, а патрон-клиентские отношения предполагают иерархию. Симметрия связывает воедино разнокачественных, но горизонтально расположенных субъектов обмена. Это могут быть родственники, соседи, друзья, коллеги, статусные и материальные различия которых не дают оснований одним диктовать волю другим. Патрон-клиентизм держится на вертикальной упорядоченности субъектов, что определяет их неравный доступ к ресурсам как основу отношений зависимости. Горизонтальное движение даров противостоит вертикальным каналам дани .

• Горизонтальная сеть делает принципиально возможным ситуативный кругооборот ролей донора и реципиента. Субъекты взаимодействия поочередно оказываются донором и реципиентом друг для друга в различных ситуациях. Иерархия же жестко закрепляет роли патрона и клиента в зависимости от позиции в вертикально упорядоченной структуре. Один и тот же субъект может быть и патроном, и клиентом, но для разных уровней клиентелистской сети. Чередование ролей донора и реципиента в горизонтальных сетях противостоит жесткому закреплению ролей патрона и клиента в вертикальной иерархии .

• Реципрокность и патрон-клиентизм используют разного рода капиталы [57] . Горизонтальные социальные связи, лежащие в основе реципрокности, формируют капитал социальный в виде возможности доверять окружению и использовать его поддержку. Вертикальные связи как основа патрон-клиентизма формируют капитал административный, связанный со способностью одних хозяйственных агентов регулировать доступ к ресурсам и видам деятельности других агентов. И хотя капиталы способны взаимопревращаться, различие между ними очевидно. Реципрокные взаимодействия демонстрируют возможности обладания социальным капиталом, а патрон-клиентизм – преимущества обладания административным капиталом.

• Отношения реципрокности не вызывают идеологического порицания, равно как и восхваления. Идеологические доктрины нейтральны к экономике дара. Клиентелистские сети, напротив, в разных идеологических координатах становятся либо мишенью для критики, либо объявляются панацеей, сохраняющей целостность системы за счет придания ей гибкости. Реципрокные отношения находятся вне идеологического дискурса, а патрон-клиентские отношения – внутри него .

Итак, экономика дара создает особую, отличную и от товарного обмена, и от патрон-клиентизма структуру отношений. Соответственно меняется и номенклатура ролей: товарный обмен предполагает диалог покупателя и продавца, клиентелистские сети вводят в игру патрона и клиента, а реципрокные взаимодействия – суть отношений донора и реципиента . Другими словами, благо может быть товаром, даром или данью в зависимости от того, в какую структуру отношений встроено. Дар – атрибут реципрокности, товар – участник товарного обмена, а дань – основа отношений «патрон – клиент». Дарообмен лежит в сфере неформальной экономики, т.е. является экономической деятельностью, не подкрепленной формальными обязательствами сторон и формальными санкциями за их нарушение. Совокупность субъектов, обменивающихся дарами, формирует сеть , взаимодействие внутри которой регулируется нормами, ценностями, обычаями, разделяемыми участниками сети. Основное из вышесказанного можно свести к табл.1.

Таблица 1

Сравнение реципрокности с рыночным товарообменом и патрон-клиентизмом

В реальности ни товарного обмена, ни реципрокности, ни патрон-клиентизма в чистом виде нет. Все выделенные нами типы отношений существуют в измененном, скорректированном виде, переплетаясь и рождая многообразные гибриды. Так, рынок прочно погружен в сетевые структуры, и было бы наивно отрицать глубокую персонифицированность предпринимательских контактов. «Мутируют» и патрон-клиентские отношения, приобретая форму прямых покупок должностных лиц. И даже относительно реципрокности закрадываются сомнения в отсутствии меркантильности в обменах участников сети. По крайней мере, некая калькуляция получаемого и отдаваемого очевидно присутствует, равно как и стремление к некоему балансу, что является подобием эквивалентного рынка. И зачастую трудно провести грань, где заканчивается выживание сообща и начинается оттягивание ресурсов сообщества во имя индивидуального процветания. Однако в аналитических целях обедненные конструкты вполне работают. Ограничиваясь идеальными представлениями о рыночном обмене и патрон-клиентизме, мы показали специфику реципрокности как системы взаимопомощи участников горизонтальной сети. Теперь же, закончив с «аналитическим умерщвлением жизни», перейдем к реальным процессам.

По следам эмпирических исследований

Мы намеренно избегаем пересказа результатов эмпирических исследований, строя лекцию как логический каркас для самостоятельных размышлений студентов, а также их собственных эмпирических поисков. Однако, не переходя в жанр эмпирики и избегая цифр, кратко сформулируем выводы исследований по этой теме [Барсукова, 2003б; Виноградский, 1999; Градосельская, 1999; Лылова, 2002; Фадеева, 1999а, 1999б; Штейнберг, 1999, 2002].

• Все без исключения семьи погружены в сетевой обмен ресурсами разного рода. Количественный анализ учитывает лишь продуктовые, трудовые и денежные трансферты (с разбивкой последних на безвозмездные и долговые). За кадром остаются эмоциональная поддержка и информационное сопровождение домохозяйств ввиду сложности их измерения. Это существенно снижает возможности количественного анализа, так как не учитываемые им трансферты способны существенно менять представления домохозяйств о степени эквивалентности обменных отношений. Однако, пусть и не исчерпывающе, но калькулируемые показатели сетевой активности улавливают важные закономерности жизни сети.

• Наиболее полной формой фиксации сетевых трансфертов являются ежедневные записи прихода и расхода ресурсов по каналам сети с указанием направления трансферта, его ресурсной природы, объема в натуральных и стоимостных показателях. Оптимальное время сбора эмпирических данных – год, что позволяет фиксировать сезонные колебания сетевой активности. Результаты количественного анализа получают дополнительное обоснование или, наоборот, повод для скептицизма при сравнении с качественными данными в виде углубленных интервью. Подобная триангуляция повышает обоснованность выводов.

• И сельские, и городские сети «прокачивают» по своим каналам столь значительные объемы ресурсов, что трудно назвать сети дополнительным, декоративным элементом социальной жизни. Сети являются одним из основных механизмов поддержания домохозяйств «на плаву», выполняя мощную перераспределительную функцию среди семей разного достатка, разного возраста и стиля жизни.

• Сеть как материализация институтов родства, приятельства, соседства и проч. позволяет выявить культурные коды их функционирования. Взаимодействие в сети строится не только и не столько в соответствии с материальным статусом контрагента, сколько с вмененным ему правилом пребывания в сети. Так, родители заботятся о молодых семьях, даже будучи относительно бедными на их фоне. Родители жены находятся в более привилегированном положении, чем родители мужа также вне сравнения их материального положения. Бабушки и дедушки, заботясь о внуках, не получают эквивалентного вознаграждения, но подтверждают свою социальную значимость.

• Отношения с родственниками продолжают доминировать в пространстве сетей, несмотря на все разговоры об ослаблении родственных связей современного человека, его погруженности в круг приятелей, коллег и соседей. Плотность и интенсивность обмена с родственниками выше, чем с неродственниками. Единственное исключение – долговые денежные обязательства, которые более распространены в неродственной среде в силу отсутствия моральных обязательств безвозмездной помощи. Долги среди родственников предполагают более крупные суммы, оправдывая своей величиной отклонение от традиции безвозмездного дарования.

• Специфика сетевого взаимодействия прослеживается в разрезе города и деревни. Это проявляется в амплитуде сезонных колебаний, в соотношении продуктовых, трудовых и денежных трансфертов, в большей коррозии института соседства в городе. Вне этих вопросов городские и сельские сети ведут себя схожим образом, подтверждая наличие единой логики сетевой взаимопомощи.

• Ни нищета, ни богатство не приводят к выходу из сетевого мира. Однако материальный статус домохозяйства играет решающую роль в соотношении принимаемых и отдаваемых благ. Богатые семьи, обреченные на донорство, испытывают повышенную нагрузку и порожденную ею усталость от сетевого членства. Это может вызвать сознательное дистанцирование от сети, избирательное участие в ней, сокращение круга контрагентов.

• Участники сети далеки от точного соблюдения количества принимаемых и отдаваемых даров, а также их стоимостного соответствия. Количественные методы анализа фиксируют явную неэквивалентность сетевого обмена. Но сети не распадаются, они устойчивы и, как правило, бесконфликты, что еще раз доказывает наличие внестоимостной или, как минимум, не только стоимостной логики их функционирования. Участники сети, во-первых, «гасят» стоимостные несоответствия эмоциональной поддержкой и информационным сопровождением, во-вторых, довольно субъективно оценивают полезность получаемой и оказываемой помощи, погружая эти оценки в сложную структуру межличностных отношений, в-третьих, интерпретируют поведение участников сети не с точки зрения эквивалентности обмена, а с позиции их соответствия культурным кодам микросреды. Данное обстоятельство емко и образно выразил И. Штейнберг, введя понятие психологический рубль .

Проблематика домашней экономики отчетливо смещается от периферии к центру социальных исследований. Область, где, казалось бы, все понятно на основе обыденных наблюдений и ежедневного опыта, становится объектом серьезных исследований. Удивительная устойчивость домохозяйства в изменяющейся среде стала поводом называть его «вечной и неизменной» ячейкой социума. И хотя это явное преувеличение, и домохозяйство эволюционирует, но для человека его дом и близкие олицетворяют стабильность и устойчивость. Вычтем из повседневной жизни все сюжеты, связанные с домашним хозяйством, и картина социальной реальности потеряет целостность.

В домашнем хозяйстве пересекаются столь разные плоскости анализа, что было бы наивно и самонадеянно претендовать на всеобъемлющий анализ этой сферы. Наши притязания более скромные и конкретные. Для нас домохозяйство представляет интерес, прежде всего, как сегмент неформальной экономики . И интерес тем больший, чем отчетливее контраст домашней и формальной экономики. В самом деле, в основе домашней деятельности лежит не игнорирование формальных норм, а их изначальное отсутствие. Домашней экономике нет нужды уворачиваться от формального пресса, так как она существует в иной реальности. Если отношение теневой экономики к формальному институциональному пространству редуцируется до слова «вопреки», то диспозиция домашней экономики сводится к понятию «вне». Несмотря на отсутствие внешних регуляторов, домашняя экономика устойчива, она не провоцирует конфликты участвующих в ней, ее характер и выполняемые функции гибко реагируют на изменения макросреды. Как это возможно? Что такое домохозяйство? И любая ли экономическая деятельность домочадцев относится к понятию домашней экономики? Как связаны между собой домашняя и неформальная экономики? Каков характер домашней экономики в разных макроэкономических средах? Как измерить домашний труд? Ответам на эти вопросы посвящена данная лекция.

Понятие домохозяйства, домашней экономики и домашнего труда

Определимся с терминами. Домохозяйство и семья – не синонимы. Смешение этих двух понятий ведет к аналитическим и теоретическим недоразумениям. Понятие «домохозяйство» относится к группе лиц, проживающих под одной крышей и ведущих совместное хозяйство, что проявляется в совместном производстве и потреблении благ. В отличие от домохозяйства семья базируется на понятии родства, но степень родства, достаточная для объединения в единую семью, зависит от исторического и культурного контекста. Родственная система не реконструируется границами проживания. Ключевое различие этих терминов состоит в различении группы лиц, ведущих совместное хозяйство, с одной стороны, и группы родственников , с другой . Домохозяйство – это хозяйственная кооперация, а семья – родственная интеграция.

Наиболее распространено деление домохозяйств на простое (нуклеарное) и сложно-семейное. Домохозяйство нуклеарного типа в полном виде состоит из супружеской пары и детей. Домохозяйство сложно-семейного типа включает и других родственников. Сложно-семейный тип домохозяйств может являться либо одной из фаз жизненного цикла домохозяйства, либо одной из форм его устойчивого состояния. Структура домохозяйства является производной комплекса факторов экономической, правовой, культурной и демографической природы [58] .

Домашнее хозяйство имеет преимущества и недостатки по сравнению с формальной организацией [Sik, 2002]. Слабыми сторонами домохозяйства как производственной единицы являются следующие:

• постоянная опасность внутри– и межсемейных конфликтов на основе гендерных и поколенческих разногласий;

• трудности в оценивании вклада отдельных членов семьи и принципиальная невозможность пропорционального вознаграждения;

• невостребованность способностей членов домохозяйства ввиду его узкой продуктовой направленности.

Сильные стороны домохозяйства составляют:

• легкость постоянного мониторинга друг за другом ввиду пространственной близости работающих;

• долговременная мотивация участников домохозяйства;

• естественные пределы оппортунистического поведения, сводящиеся к понятию «честь семьи»;

• восприятие издержек участия в домашней экономике как естественных, укорененных в повседневных нормах.

Однако далеко не всякая хозяйственная активность домохозяйства классифицируется как домашний труд. Экономическая деятельность домохозяйства и домашняя экономика – нетождественные понятия. Экономическая активность домохозяйств вполне может иметь и рыночную природу в виде организованного или неформального предпринимательства и самозанятости. Это происходит в случае, когда в интерьере домохозяйства осуществляется деятельность, нацеленная на получение дохода. Возможна и государственно-мобилизационная занятость домочадцев, если домохозяйство производит блага, предназначенные для изъятия в централизованный фонд плановой экономики. То обстоятельство, что блага созданы силами семьи, из собственного сырья, на собственных площадях и с помощью собственных средств производства, не придает труду статус домашнего и не возводит деятельность в ранг домашней экономики. И даже то, что труд не оплачивается, не является однозначным свидетельством его домашнего характера. Неоплачиваемый труд – понятие довольно широкое, включающее в себя помимо домашнего труда благотворительную деятельность, мобилизационную занятость (армия и проч.), производство благ для сетевого обмена дарами.

Домашний труд, и в этом его кардинальное отличие от рыночного и принудительного труда, нацелен на производство товаров и услуг исключительно для внутреннего потребления домочадцев. Понятие «домашняя работа» объединяет множество самых различных видов трудовой деятельности. Трудность исследования состоит не столько в количественном разнообразии видов домашней работы, сколько в их качественной неоднородности. Одна часть работ нацелена на обслуживание взрослых членов домохозяйства, другая же сводится к уходу за детьми; соответственно, в первом случае осуществляется физическое воспроизводство членов домохозяйства, во втором – семья «воспроизводит» себя в новом поколении, тем самым транслируя в будущее социальную структуру данного общества. Существует и чисто производственная составляющая домашнего труда (например, выращивание урожая). Также возможно разведение домашней работы в континууме «созидание – поддержание», поскольку одни виды домашней работы предполагают трансформацию приобретаемых продуктов и услуг в соответствие с запросами домочадцев, другие же нацелены на сохранение потребительских свойств тех благ, которыми располагает семья (ремонт, уборка, стирка и проч.) [Collins, 1990].

В рамках домашней экономики производятся блага, предназначенные не для рыночного обмена, а для самообеспечения членов домохозяйства. В той мере, в какой продукция домашнего хозяйства предназначена для рыночной реализации, домохозяйство функционирует в форме мелкого товарного производства . В той мере, в какой продукция домашнего труда предназначена для внутреннего потребления, домохозяйство соответствует канонам домашней экономики . И, наконец, создание в рамках домохозяйств благ для обмена на внестоимостной основе с другими домохозяйствами (обмен дарами) превращает домохозяйство в субъект реципрокных отношений . Эти оси (рыночная экономика – домашняя экономика – реципрокный обмен) создают методологическую основу для сравнения домохозяйств. Полезную информацию для социальной политики может дать сравнение распределения в этом пространстве домохозяйств, представляющих разные социальные страты общества.

Для обозначения специфики домашней экономики Э. Тоффлер предложил термин «протребитель». «В этом случае мы одновременно ПРОизводим и поТРЕБляем наш продукт, то есть протребляем» [Тоффлер, Тоффлер, 2008, с. 223].

Методы измерения домашнего труда

Коль скоро экономисты и социологи пришли к некоторой ясности относительно понятия домашней экономики, то перед ними встала непростая задача измерения домашнего труда . В противном случае рассуждения могли остаться в русле обычных спекуляций, которыми порой грешит качественная социология. Как измерять домашний труд? Какие количественные оценки наиболее приемлемы? Как решить проблему микширования домашнего труда и досуга? Подобные методологические вопросы вставали перед исследователями домашней экономики независимо от их теоретических предпочтений.

В первую очередь необходимо разделить домашний труд и досуг. Каким критерием руководствоваться? Скажем, если женщина, делая уборку или готовя обед, получает удовольствие, то может быть это вовсе и не труд, а своеобразная форма досуга?

По поводу разделения домашнего труда и досуговой деятельности пришли к следующей конвенциональной договоренности: домашняя деятельность причисляется к труду, если она может быть замещена рыночным аналогом, тогда как принципиальная невозможность такой замены свидетельствует о досуговом характере деятельности. Например, не имеет смысла нанимать человека, получающего вместо вас удовольствие от просмотра кино или делающего вместо вас зарядку [Радаев, 1998, с. 212]. Хотя можно найти массу примеров, когда очевидность подобного разделения труда и досуга утрачивается. Скажем, трудом или досугом считать чтение книги ребенку или совместную с ним прогулку? Ведь удовольствие обоюдное, к тому же рыночное замещение вполне возможно в виде найма гувернантки. Как быть? На помощь пришла новая конвенция, т.е. условились, что уход за детьми относится к трудовой нагрузке, тогда как занятия с детьми, их воспитание – к свободному времени [Артемов, 1999, с. 578], хотя рыночные аналоги отдельных видов занятия с детьми, безусловно, существуют.

Коль скоро удалось с какой-то мерой условности выделить область домашнего труда, следует определиться с алгоритмом его количественного учета. И здесь возникают новые проблемы: что измерять и как измерять. На первый вопрос возможны два различных ответа: измерять затраты (труда, капитала) или результаты (количество созданного продукта или оказанных услуг) домашней деятельности. Измерение затрат обычно ведут в физических единицах (как правило, это количество часов, затрачиваемых на домашнее хозяйство, или число людей, занятых домашним трудом на условиях полной или частичной занятости), а результаты домашнего труда обычно фиксируются в стоимостных единицах.

Существует два принципиально различающихся подхода к стоимостной оценке домашнего труда.

1. Согласно методу вмененных издержек (или методу «рыночного эквивалента») стоимость неоплаченной домашней работы определяется как сумма, которую пришлось бы заплатить нанятому работнику за выполнение данной работы. То есть домашний труд оценивается на основе рыночной стоимости продукта домашнего труда.

2. Метод альтернативных издержек (или метод «теневой зарплаты») определяет стоимость неоплачиваемой домашней работы как эквивалент суммы, которую член домохозяйства мог бы заработать за это время на рынке труда в соответствии со своей квалификацией. То есть домашний труд оценивается на основе «недополученного заработка» ( opportunity cost approach ).

Первый подход знает пять альтернативных способов реализации. Так, за рыночную стоимость продуктов домашнего труда принимают ответы на следующие вопросы [Thomas, 1992, р. 19 – 20]:

Сколько надо заплатить домработнице, полностью «ведущей» домашнее хозяйство? Речь идет об универсальной прислуге, выполняющей все виды домашнего труда.

Сколько суммарно надо заплатить работникам, выполняющим различные виды домашних работ? То есть домашний труд разбивается на операции, которые выполняют разные работники. Оплату их труда складывают.

Сколько надо заплатить квалифицированным работникам, которых надо привлечь для ведения домашнего хозяйства? То есть суммируется стоимость услуг профессиональных официантов, поваров, сантехников и проч.

Какова рыночная заработная плата тех, кто выполняет деятельность, имеющую аналог в домашнем хозяйстве? То есть суммируется заработная плата официантки, повара, сантехника и проч.

Какова рыночная заработная плата тех, кто выполняет работу, схожую с домашним трудом по уровню ответственности, условиям труда и прочим характеристикам? То есть рассматриваются профессии, аналогичные домашнему труду не по характеру производимого продукта, а по характеристикам трудового процесса.

Второй подход к оцениванию домашнего труда – метод альтернативных издержек – основан на предположении о рациональном распределении времени между рыночной и домашней занятостью с целью максимизации благосостояния семьи. Следовательно, «потерянная заработная плата» представляет собой нижнюю границу стоимости домашнего труда. Но как ее определить? Существует четыре альтернативных ответа на этот вопрос. Так, в качестве «потерянной заработной платы» учитываются:

средняя рыночная заработная плата в стране (в регионе). Но обычно домашний труд закрепляется за женщинами, а те зарабатывают на рынке меньше мужчин, т.е. этот путь чреват переоценкой домашнего труда;

средняя рыночная заработная плата женщин. В более продвинутой версии предполагается дифференциация заработной платы женщин разных возрастов и образовательных уровней;

минимальная ставка почасовой оплаты труда в секторе оплачиваемой занятости. В основе лежит предположение, что домашний труд не требует какой-либо квалификации, что довольно спорно;

«потерянная заработная плата» рассчитывается на основе производственной функции домохозяйства с использованием панельных данных. При этом учитываются демографические характеристики, трудовой опыт, образование супругов [Gronau, 1980].

Все эти подходы не лишены методических ограничений. В рамках первого подхода можно считать спорным измерение домашнего труда рыночными аналогами в ситуации, когда члены домохозяйства принципиально отвергают рыночную альтернативу из-за претензии к качеству или к уровню цен. Правомерность второго подхода еще более неочевидна, поскольку уровни производительности в домашнем и рыночном секторах могут быть абсолютно независимы. Весьма странно присваивать борщу, сваренному уборщицей и кандидатом наук, разную стоимостную оценку. Небесспорным является также полная «деквалификация» домашнего труда и его оценка по минимальной ставке рыночной почасовой оплаты.

Заметим, что вопрос выбора метода оценки домашнего труда носит принципиальный характер. Как верно заметил Дж. Гершуни, использование этих методов ведет к разным выводам о степени неравенства в обществе. Так, метод «рыночного эквивалента» приводит к заключению о том, что «полный доход» семей распределяется более равномерно, нежели рыночные доходы, поскольку разнодоходные группы практикуют примерно одинаковый объем домашнего труда. Метод же «теневой зарплаты» усугубляет неравенство по доходам, поскольку высокодоходные группы являются носителями более высокой квалификации, что предполагает более высокий рыночный эквивалент стоимости часа домашнего труда [Гершуни, 1999, с. 348].

Ввиду трудностей получения стоимостных оценок домашней экономики многие исследователи работают с временными оценками , т.е. измеряют домашний труд не в рублях, а в часах. Это оправданно, поскольку «любой вид деятельности протекает во времени. Из этого следует, что время для экономической деятельности значит даже больше, чем деньги» [Гершуни, 1999, с. 343]. Универсальность этой мере придает то обстоятельство, что сутки каждого человека состоят из 1440 минут. Это верно для богатых и бедных, работающих и безработных, мужчин и женщин. Метод временных затрат не пытается перевести домашнюю экономику в формат стоимостного пространства, а остается верным универсальному измерителю всех видов человеческой деятельности – времени.

Учет временных затрат связан с рядом проблем:

а) возможен «двойной счет», так как ряд домашних работ выполняется параллельно. Для снятия этой проблемы обычно выявляют «основную работу» и учитывают затраты времени только на нее;

б) велики трудности получения информации, слишком много надежд возлагается на хорошую память респондента;

в) возрастают требования к репрезентативности выборки, так как продолжительность домашнего труда разнится в городе и деревне, у разных возрастных и доходных групп.

Но несмотря на указанные трудности, подход временных затрат на сегодняшний день является наиболее распространенным. Он позволяет элиминировать сложность расчетов, не жертвуя при этом содержательной стороной. Реализуется этот подход как в форме анкетного опроса , так и посредством заполнения бюджетов времени .

Первые в мире крупные обследования бюджетов времени проведены в 1922 – 1924 гг. в Советской России под руководством С.Г. Струмилина [59] . Им же сделана первая попытка фиксирования и анализа изменений в использовании времени [60] . Далее эта традиция была воспринята и продолжена социологами 1950 – 1960-х годов, среди которых стоит выделить работы Г.А. Пруденского и В.Д. Патрушева. К сожалению, в 1980 – 1990-е годы осталось лишь две исследовательские группы, использующие бюджетно-временной метод: в Институте социологии РАН (руководитель – В.Д. Патрушев) и в Институте экономики и организации промышленного производства СО РАН (руководитель – В.А. Артемов).

Бюджет времени – это распределение всего фонда времени суток (недели, месяца и т.д.) на различные виды деятельности. Группировка видов деятельности обычно следующая [Патрушев, 1998, с. 452]:

• оплачиваемая работа и виды деятельности, связанные с нею;

• домашний труд и удовлетворение базовых потребностей;

• труд в ЛПХ;

• удовлетворение физиологических потребностей;

• свободное время.

Впрочем, это крайне укрупненная схема. Например, методика ИЭиОПП в 1963 г. учитывала 137(!) видов деятельности [Методика…, 1966]. Проблема сезонных колебаний домашней активности, особенно актуальная для сельских жителей, решается введением среднесезонной недели, учитывающей состояния пика и спада домашней экономики.

Таким образом, социологи располагают различными подходами для количественной оценки домашнего труда – стоимостным и временным. Эти подходы воплощены во множестве методов, подкрепленных накопленным методическим багажом. Осталось за малым – воспользоваться этим богатством. Однако довольно долго социальные науки не проявляли особого интереса к домашней проблематике, на что были свои причины.

Домашняя экономика: от забвения к изучению

Проблема домашней экономики длительное время была на периферии приоритетных тем социальных наук. Справедливости ради надо отметить периодически возникающий интерес к отдельным аспектам домохозяйственной тематики. Так, силуэт домохозяйства и контуры его жизненной орбиты угадывались в работах, посвященных первичной социализации, образу жизни, репродуктивному поведению населения и т.д. Этот далеко не полный перечень проблемных областей, имеющих укорененную традицию в различных отраслях социологии, лишал домохозяйство ореола абсолютно неизведанного сегмента социальной реальности. Однако не будет преувеличением сказать, что в этих работах исследовались не столько проблемы, конституирующие домохозяйство, сколько социальные практики его вписывания в более широкие социальные контексты. Домохозяйство при таком подходе превращалось из социального феномена, имеющего свою предметную уникальность, в одну из социальных призм, через которые преломлялась изучаемая проблема, имеющая по отношению к домохозяйству внешнее происхождение.

Но даже в такой системе исследовательских координат обращение к проблеме домашней экономики было довольно редким. Важно подчеркнуть, что игнорирование домохозяйственной тематики не было абсурдным или случайным, поскольку имело под собой глубокие основания. В их числе особое место занимали идеологические догмы о рудиментном характере домашней экономики, об ее отмирании по мере общественного прогресса. Но самое, пожалуй, главное состояло в том, что эта область экономики упорно не втискивалась в прокрустово ложе экономического анализа. Неадекватность домашнего хозяйства классическим объяснительным схемам экономической науки возвела его в ранг аномального явления, вынесенного за скобки анализа во имя сохранения красоты рафинированных моделей. Проблема состояла в слишком явном контрасте между аксиоматикой экономического анализа и живой тканью домашнего хозяйства. «Человек экономический», будучи помещен в интерьер домохозяйства, приобретал черты рафинированной абстракции, легко выходящие на грань абсурда. Или, как образно высказался В. Радаев, «в стенах домашнего хозяйства homo economicus чувствует себя весьма неловко. Если где и существует “чистая экономика”, то здесь она превращается в изможденную абстракцию» [Радаев, 1997, с. 69]. Впрочем, именно это обстоятельство подстегивало азарт экономистов, поскольку «выискать-таки эгоистический интерес в самом альтруистическом намерении – интересное интеллектуальное упражнение» [Грановеттер, 2004, с. 370].

С середины 70-х годов наблюдается устойчивый рост интереса к домашней экономике со стороны различных дисциплинарных направлений. Подобное переструктурирование научного дискурса было вызвано множеством причин. Отметим наиболее, на наш взгляд, существенные.

Во-первых, изменились общественные условия . В частности, высокий уровень безработицы обусловил несостоятельность концептуализации социальной структуры на основе места индивида исключительно в секторе оплачиваемой занятости. Домохозяйство стало площадкой, где вырабатывались и апробировались стратегии выживания тех, кто оказался отвержен формальной экономикой или сознательно предпочел альтернативные формы занятости.

Во-вторых, изменилось общественное сознание . Рост внимания к домохозяйствам был в значительной мере предопределен растущим феминистским движением, поскольку именно домохозяйство явилось объектом, концентрирующим множество аспектов взаимоотношений мужчин и женщин. Общемировой интерес к гендерным исследованиям обусловил повышение интереса к теме домашней экономики, попытки ее «эвакуации» из периферийных областей экономических и социальных наук. Это не могло не сказаться и на профессиональном уровне проводимых исследований.

В-третьих, изменилась расстановка интеллектуальных сил . Период методологических разногласий в стане экономистов совпал с периодом становления и институализации экономической социологии. Предлагаемый этой наукой системный взгляд на экономику лишал домохозяйство статуса аномального явления. Более того, именно домашняя экономика явилась тем полем, на котором объяснения социологов выглядели более убедительно, давая перевес в незримом турнире с экономической традицией. То, что в борьбу включился даже нобелевский лауреат Г. Беккер, предлагая свое объяснение логики домашнего производства, говорит о значимости этой темы для утверждения экономического подхода в качестве единственно верного объяснения хозяйственной деятельности [Весker, 1965, 1981]. Ожесточенная критика со стороны экономсоциологов, высказываемая по конкретным пунктам теории Беккера, отрицала экономическую рациональность как основной и единственный двигатель домашней экономики. Позиция социологов сводилась к тому, что жизнь домохозяйства лишь отчасти регулируется факторами экономического порядка, но в значительной мере определяется дифференцированными по стратам культурными нормами общества, а также степенью лояльности или протеста в отношении к ним со стороны женщин. Домашний труд зачастую противоречит логике рыночного хозяйства: не экономия времени, а максимизация определенных (часто ценимых только в рамках данной семьи) потребительских свойств ставится во главу угла. Если рыночное хозяйство живет под девизом экономии времени, то домашняя экономика имеет иную систему оценки целесообразности трудовой деятельности, оправдывающей и делающей осмысленной расходы времени, которые логика товарного производства квалифицирует не иначе как расточительство [Барсукова, Радаев, 2000].

Но самая главная, на наш взгляд, причина «домохозяйственного бума» состояла в осознании невозможности адекватного понимания экономической и социальной реальности при игнорировании ее неформального аспекта. Хронологическое совпадение интереса к домохозяйству и пионерных исследований неформального сектора неслучайно. Внимание к неформальной экономике спровоцировало интерес к домашнему хозяйству как одному из ее сегментов, наиболее отчетливо опровергающему логику «экономического человека». Домашняя экономика явилась одним из смысловых разворотов проблемного узла неформальной экономики. Связь домашней и неформальной экономик прослеживается, как минимум, по трем основаниям.

Первое. «Самообеспечение» членов домохозяйства является легальным «производственным цехом» неформальной экономики. Домашняя экономика – непротиворечащий закону и наиболее привычный образ неформального мира. Вместе с тем «продуктовая автономность» домохозяйства зачастую базируется на его «ресурсной зависимости» от формальной экономики, так как квалификационный потенциал и ресурсная обеспеченность домашней экономики зачастую восходят к ее связи с формальным сектором. Симбиоз домашнего и общественного хозяйства является частным случаем сложной системы взаимообмена формального и неформального секторов. Соответственно, домашняя экономика – это не просто «производственный цех» неформального мира, но и связующее звено неформальных и формальных ресурсных потоков [61] . В результате домашний труд является не изолированным элементом, а периферийной областью сложной композиции общественного труда.

Второе. Домохозяйство, следуя собственной логике и морали выживания, санкционирует степень и интенсивность участия своих членов в неформальной экономике, включая экономику теневую и криминальную. Уход индивида из-под контроля государства означает его переход в область приватных схем контроля, важнейшим звеном которого является контроль внутрисемейный [62] .

Третье. Домохозяйство является наиболее лояльным потребителем продукции и услуг теневого сектора. Речь идет о благах повседневного спроса. Домохозяйства, не скованные фискальными нормами, оплачивают продукцию теневиков, предоставляя им неучтенные наличные средства. Привлекательность домохозяйства как потребителя формирует отраслевые приоритеты теневой экономики.

Таким образом, не являясь тождественными понятиями, домашняя и неформальная экономики в значительной степени взаимосвязаны. И это не просто связь частного и целого. Это разные миры, бесконечное пересечение которых предопределяет их функциональную значимость, формы проявления и направления развития. Но домашняя экономика имеет связь не только с неформальной экономической активностью. Контуры домашней экономики являются производными формального порядка и порождаемых им социальных проблем.

Специфика домохозяйств плановой, транзитной и рыночной экономик

Неформальная экономика и, в частности, домашняя сфера не существуют автономно, они зависят от модели формальной экономики. В самом грубом приближении можно выделить три типа экономической среды: плановая, рыночная и переходная экономики. Эти модели различаются принципами хозяйствования, которые доминируют в формальном секторе. Функции домашней экономики, ее характер, а также социальный портрет ее активных участников существенно модифицируются в зависимости от характеристик формальной экономической среды. Именно в этом заключена разгадка удивительной живучести домохозяйств. Меняется среда, но вместо отмирания домашней экономики мы наблюдаем трансформацию выполняемых ею функций, специфику проявлений. Функциональная многоплановость – залог исторической устойчивости домохозяйств.

Обратимся к российским реалиям. Советский период создавал уникальные условия для культивирования домашнего хозяйства. Неотъемлемыми элементами дореформенного порядка вещей являлся тотальный дефицит товаров и услуг и слабое соответствие их потребительских свойств потребностям населения. Другими словами, на фоне тотального дефицита предлагаемые блага надо было «доводить» до пригодной к употреблению формы, например, изменять размер вещи, перекрашивать в нужный цвет и проч. Домашнее хозяйство планового периода смягчало товарный дефицит и приспосабливало производимые в формальной экономике товары и услуги к потребностям и потребительским предпочтениям домочадцев. Именно производственная (произвести недостающее) и адаптационная (приспособить имеющееся) деятельность определяла функциональные доминанты домашней экономики советского периода [63] . Учитывая, что доступ к необходимым ресурсам зависел от места семьи в стратифицированном социальном пространстве, а также от структуры дружеских коммуникативных практик (блат), становится очевидным, что в домашнем хозяйстве как в капле воды отражалось многообразие жизненных миров его членов.

В этой связи рывок России к рынку как символу изобилия и свободы мог бы означать снижение роли домашней экономики. Однако на практике произошло скорее обратное. Домашняя экономика не просто не утратила своей актуальности, но, более того, превратилась в один из основных плацдармов борьбы за выживание в изменившихся условиях. Домохозяйство выполняло роль буфера, смягчая несоответствие между многогранностью жизненных устремлений своих членов и жестко ограниченной возможностью их реализации в рамках переходной экономики, характеризуемой открытой безработицей, высокой инфляцией, снижением уровня жизни, встряхиванием социальной структуры общества. На смену товарному и сервисному дефициту пришел дефицит платежеспособности и стабильности. Для огромной части населения проблема «нечегокупить» трансформировалась в проблему «не на что купить». Соответственно изменилось и хозяйственное целеполагание домохозяйств. На первый план выходит противостояние инфляции, преодоление нехватки денежных средств. Расцветают российские «фазенды», растут затраты времени на приобретение продуктов на удаленных оптовых рынках, расширяется перечень самооказываемых услуг [64] . На этом фоне маркером высокодоходных групп населения становятся даже не объем потребляемых благ и их качество, а способы их включения в потребление, обилие сервисных моментов на этом пути. Для людей с более низким уровнем жизни нехватка средств компенсируется повышенным расходом времени на ведение домашнего хозяйства. Впрочем, связь с доходами не прямая – расширение самопроизводственной деятельности, будучи спецификой транзитных обществ, охватывает не только семьи с низкими доходами. Так, по данным венгерского экономиста А. Шика, средние доходы семьи практически не сокращают масштаб домашнего производства, а по ряду позиций даже увеличивают его [Sik, 2002, p. 18]. Домашняя экономика значительной части населения в переходный период становится зримой по результатам и трудоемкой по исполнению.

В этой связи логично ожидать снижение значимости домохозяйств при переходе к развитой рыночной экономике. Ведь хрестоматийный образ рынка характеризуется изобилием товаров и услуг, а его социальная структура видится как доминирование среднего слоя, достаточно платежеспособного для обеспечения жизни. Рынок рисуется как среда, где нет дефицита товаров и услуг, при этом для значительной части населения нет недостатка средств на их приобретение. Но и в этих условиях домохозяйства сохраняют свою экономическую значимость. Они берут на себя функцию снятия противоречия между массовым, унифицированным характером производства и стандартизированным сервисом, с одной стороны, и индивидуализированными запросами потребителей, с другой . В целом эволюция взаимоотношения производителей и потребителей с древних времен до наших дней выглядит как путь от индивидуальных изготовителей (ремесленники, мастера), обслуживающих довольно унифицированные запросы покупателей, до массового производства (заводы, фабрики) и стандартизированного сервиса (показательна система fast food ), противостоящих индивидуальным запросам потребителей. Индивидуализация потребностей связана с ростом значимости личности, приватности, стилевого плюрализма как общего пафоса эпохи постмодерна. В развитой рыночной экономике домохозяйства выполняют роль не пожарника, который гасит очевидные неудобства (дефицит благ или нехватку средств на их приобретение), а декоратора, придающего потреблению индивидуальный характер. И эта тенденция сохраняет силу при всех различиях в национальных моделях потребления [65] .

В этой связи меняется и социальный портрет наиболее активных участников домашней экономики. В плановой экономике потребность в домашнем производстве товаров и услуг тем актуальнее, чем более домохозяйство страдает от дефицита. Соответственно, в этих условиях наиболее отчетливо функции домашней экономики демонстрируют домохозяйства, удаленные от системы закрытого распределения и не имеющие разветвленных отношений блата. В переходный период ситуация меняется. На первый план выходят не близость к распределительным каналам, а финансовые возможности семьи. Демонстрантами специфики домашней экономики переходного периода становятся домохозяйства низкодоходных групп населения. Это уже группа, отлученная не от дефицитных благ, а от возможностей зарабатывать достаточные для жизни денежные средства. Третий тип – экономика развитого рынка – выводит в флагманы домашней экономики тех, кто, наоборот, имеет достаточно средств для придания жизненному комфорту почти сакрального значения. Это уже группа не страдающих, а выигрывающих. Они успешны настолько, что могут себе позволить заботиться о сохранении индивидуальности потребления в условиях унифицированного предложения массовых производителей.

Различные контуры формальной экономики создают принципиально разные альтернативы домашней экономике, точнее, способы уменьшения ее масштаба. При плановой экономике можно отчасти «расслабиться», если удастся войти в сети блата, дающие доступ к дефицитным благам. Тот же эффект дает повышенный доход в ситуации дефицита платежеспособности населения. И, наконец, приобретение авторских и малосерийных изделий, пользование индивидуальными услугами может существенно покрыть потребности домохозяйств развитого рынка. Но дело в том, что эти стратегии заведомо носят ограниченный характер в силу специфики макросреды. Так, дефицит не устраним без упразднения планового регулирования экономики, массовость низкодоходных групп является неотъемлемым свойством резких общественных трансформаций, а отход от массового производства и стандартизированных услуг повышает их стоимость, что актуализирует производство аналогов силами домашней экономики [66] . Таким образом, неустранимость домашней экономики заложена в имманентных свойствах макросистем.

Меняется и природа принуждения, лежащая в основе домашней активности. Дефицит товаров и услуг, равно как и дефицит денег, выводит на авансцену принуждение экономическое. Напротив, домашнее производство товаров и услуг в развитой рыночной экономике держится преимущественно на принуждении социальном. В первом случае домашняя экономика обусловлена тем, что люди не могут себе позволить не заниматься ею, тогда как во втором случае домашний труд демонстрирует, что люди успешны настолько, что могут себе позволить роскошь внимания к собственным желаниям [67] . Социальное принуждение проявляется в навязывании образа жизни, акцентирующего внимание на обустроенности быта, на утонченности потребительских запросов. Показательна в этом смысле эволюция рецептов, предлагаемых на страницах женских журналов. В советский период ценность рецепта определялась доступностью его ингредиентов в условиях продуктового дефицита. В переходной экономике реклама рецепта строится на его относительно невысокой цене. Рецепты, предлагаемые обеспеченным гражданам рыночной экономики, не стеснены выбором ингредиентов и их ценой и делают акцент на возможность в домашних условиях создать необычную атмосферу и порадовать близких.

Необходимо заметить, что выделенные три модели экономики – абстракция. Реально существуют только их гибриды, что определяет сосуществование разнонаправленных функциональных доминант домашней экономики. В реальности домохозяйства различных социальных слоев демонстрируют разные целеполагания домашней экономики. Скажем, советский дефицит товаров был ослаблен для номенклатуры, а постсоветский дефицит денег – для предпринимателей и определенных групп высокооплачиваемых работников, что определило специфику их домашней активности. В рыночной экономике тоже далеко не все поднимаются до уровня потребительских запросов среднего класса с соответствующей спецификой быта. Можно высказать предположение, что дифференциация моделей домашней экономики выступает одним из наиболее зримых признаков стратификации общества. Вышесказанное можно представить в виде табл. 1.

Таблица 1

Сравнение домашней экономики при рыночных, плановых и транзитных формальных условиях хозяйствования

Таким образом, домашняя экономика, подобно теневой, является своего рода отражением формального экономического порядка. Разница состоит в том, что теневая экономика реагирует на некомфортность институциональной среды путем ее отрицания и подмены неформальными практиками, тогда как домашняя экономика далека от протестного игнорирования, – реакцией являются не противоправные действия, а характер выполняемых домашней экономикой функций. Теневая экономика создает внелегальную систему правил, а домашняя, будучи дистанцированной и, казалось бы, независимой от формальных экономических институтов, вырабатывает способы защиты домочадцев от порождаемых этими правилами дисфункций. Характер деятельности и целеполагание домашней экономики гибко реагируют на изменения макросреды.

Самым распространенным сюжетом в рамках изучения теневой экономики является коррупция. В наиболее общем виде коррупцию (от латинского глагола rumpere , означающего «нарушить что-либо») можно определить как использование должностным лицом своего положения в целях получения личной выгоды. Проявлений коррупции – великое множество. Это и неформальные платежи в отношениях власти и бизнеса («деловая» коррупция), и межфирменные подкупы работников коммерческих фирм («корпоративная» коррупция), и бесконечные подарки и подношения населения обслуживающим инстанциям («бытовая» коррупция), и отстаивание интересов бизнеса через теневое финансирование партийных боссов («партийная» коррупция). Но во всех этих случаях мы имеем дело с единым в сущности явлением. В общем виде потенциал коррупции прямо зависит от монополии определенных субъектов на выполнение некоторых видов деятельности, от их бесконтрольности, но обратно зависит от вероятности и тяжести наказаний за злоупотребления. Реализация же потенциала – результат сложного сочетания факторов, далеко выходящих за пределы калькулируемых оснований деятельности.

Представители различных наук пытаются «раскодировать» феномен коррупции. Между разными науками идет соревновательная рефлексия механизма коррупции, мотивов ее участников, последствий для общества, целесообразности и пределов борьбы с нею. Представим поле возможных подходов к изучению коррупции, дав слово представителям экономического (в его неоклассическом варианте) и экономико-социологического направления.

Неоклассический подход: коррупционные отношения как выбор рациональных агентов

Экономисты внесли заметный вклад в изучение сущности коррупции. Очевидно, что различные школы внутри лагеря экономистов сильно продвинулись в дифференциации своих воззрений. Скажем, экономисты институционального направления довольно близко подошли к выводам социологов и антропологов. Однако если рассматривать методологическое ядро экономического анализа, то в наиболее концентрированном виде его выражает неоклассическая традиция экономического анализа. По этой причине дадим слово экономистам-неоклассикам.

Экономический анализ коррупции начал активно развиваться в 1970-е годы, когда методологическое лидерство захватила неоклассическая (неолиберальная) доктрина, делающая ставку на индивидуализм и утилитаризм. Экономические исследования коррупции встраивают это явление в общий логический ряд неолиберальной методологии: субъекты пытаются найти оптимальный способ реализации своих интересов в условиях ограниченности ресурсов (Г. Беккер, Р. Вишни, Ф. Луи, С. Роуз-Аккерман, В. Танци, А. Шляйфе и др.). То есть коррупция – рациональный способ оптимизации издержек. В таком случае поведение политика, чиновника, бизнесмена не имеет сущностных отличий – все они пытаются использовать имеющиеся ресурсные ограничения с наибольшей выгодой для себя, что отразилось в понятии «политический бизнесмен» (термин Д. дела Порта). Одни оперируют капиталом политическим, другие – административным, третьи – экономическим. При этом цели участников коррупционных сделок не ограничиваются материальными траншами, включая в круг притязаний переизбрание на выборах, сохранение должности в административной иерархии, новые деловые возможности.

Экономические теории, при всех методологических различиях между собой, изучают коррупцию, следуя предпосылке о рациональном поведении ее участников. Впрочем, экономическое моделирование коррупции довольно разнообразно. Одни авторы разрабатывают тему коррупции в рамках стандартной неолиберальной теории (совершенная конкуренция, рациональность индивидов и отсутствие вмешательства государства), другие допускают несовершенство рынков и ограниченную рациональность поведения. Но в любом случае решение дать (взять) взятку опирается на ту же калькуляцию затрат и выгод, что и любое другое экономическое решение.

Для объяснения причин и сущности коррупционных отношений экономисты обычно используют модель «поручитель (принципал) – исполнитель (агент) – опекаемый (клиент)». В этой модели центральное правительство действует как принципал: оно устанавливает правила и назначает агентам, чиновникам среднего и низшего звена конкретные задачи. Чиновники выступают при этом как посредники между центральным правительством и клиентами, отдельными гражданами или фирмами. То есть чиновник (агент) реализует волю властного субъекта (принципала), взаимодействуя с частным лицом или фирмой (клиентом). Принципал задает рамочные условия, опираясь на которые, агент осуществляет оперативное управление. Например, в рамках налоговой системы принципалом выступает государство, определяющее налоговую политику, агенты – это сотрудники налоговых инспекций, а в качестве клиентов выступают все налогоплательщики.

Понятно, что интересы агента и принципала не тождественны. Коррупция – это процесс, когда агент за соответствующее вознаграждение действует в интересах клиента , оставаясь в рамках отведенных принципалом управленческих возможностей. Принципал не способен поставить заслон коррупции по трем причинам: во-первых, сложные решения не подлежат стандартизации, а значит, нет критериев их оценивания. Во-вторых, информационная асимметрия ограничивает эффективность контроля. В-третьих, коррупция агента отнюдь не обязательно означает блокирование целей принципала, они могут реализовываться одновременно. Более того, дорожа местом, приносящим коррупционный доход, агент оперативно и эффективно выполняет все распоряжения принципала.

Клиент может выходить непосредственно на контакт с принципалом, минуя агента, что порождает деление коррупции на политическую (на стадии принятия законов) и административную (на стадии их применения). Впрочем, ряд исследователей считает, что выход клиента на принципала неверно определять как коррупцию, предлагая термин «захват власти». Но в любом случае теория агентских отношений описывает лишь малый сегмент коррупции, ограниченный бюрократической средой. Фактически коррупция рассматривается как теневой налог на частный сектор, который собирает чиновничество в силу монополии на принятие важных для бизнеса решений («приватизация государства»).

Эта модель (принципал – агент – клиент) ясно показывает, что основная проблема борьбы с коррупцией в бюрократической среде состоит не в отсутствии политической воли и не в мягкости законов, а в принципиальной неустранимости ее базового условия. Речь идет о свободе маневра чиновников, т.е. о его праве варьировать свое решение по собственному усмотрению. Там, где такого права нет (например, выдача паспорта в возрасте 14 лет при соблюдении формальных требований), нет и коррупции. Но специфика управления в том и состоит, что без возможности «действовать по обстоятельствам» на каждом уровне административной иерархии бюрократическая машина довольно быстро исчерпает свои управленческие возможности. Формальный алгоритм принятия управленческих решений годится только в типовых ситуациях. Скажем, выбор победителя тендера явно не относится к их числу. На местах виднее. И места этим пользуются. Если задаться целью формализовать любые действия чиновника, то коррупция если и не исчезнет, то заметно сократится. При этом возрастет неадекватность управления, не говоря уже о затратах на контролирующий аппарат. Общество заплатит за борьбу с коррупцией слишком большую цену. Поэтому задача государства состоит не в уничтожении коррупции (что невозможно), а в ограничении ее на уровне равновесия социально-экономических выгод и расходов, связанных с этим ограничением.

Модель отношений между принципалом и агентом применима и к так называемой «корпоративной» коррупции. Акционеры выступают в роли принципалов. Свои цели собственники пытаются достичь, нанимая менеджеров (агентов в терминах этой модели). Спуская рамочные условия оперативного руководства, акционеры вынуждены предоставлять менеджерам свободу маневра. В результате создается принципиальная возможность коррупции как реализации целей менеджеров во взаимодействии с другими рыночными акторами в обход или вопреки интересам акционеров.

Тема преступлений и наказаний традиционно любима экономистами неоклассичского направления. Тремя китами борьбы с коррупцией в бюрократической среде являются контроль , побуждения служить честно и санкции за коррупционное поведение. На сравнении ожидаемой выгоды и возможных издержек построено экономическое моделирование коррупции на микроуровне. Санкции оцениваются как сумма прямых потерь (штраф, конфискация имущества) и косвенных издержек (упущенные выгоды, связанные с арестом и потерей работы). Помимо размера санкций учитывается вероятность быть пойманным. То есть коррупционное поведение лишь отчасти ограничивается системой наказаний. Не менее важную роль играет поощрение некоррумпированного поведения, увеличивающее косвенные издержки преступления ввиду потери легальных доходов, общественного уважения, привилегий представителей власти.

Оценка риска зависит от положения чиновника и доступной ему информации. Рост раскрываемости коррупционных действий повышает субъективную оценку риска. При этом зависимость наказания от размера взятки снижает размер взяток, но повышает их число. Наоборот, высокая вероятность быть пойманным сокращает объем коррупционных услуг, но повышает единовременный размер взятки.

Подобный подход характерен для неоклассической экономики в целом при изучении криминального бизнеса. В крайне упрощенной форме позиция экономистов сводится к признанию калькулируемой выгоды противоправного действия основным или, как минимум, решающим условием криминальной активности. Эта выгода учитывает три обстоятельства: прибыльность криминальных сделок, риск разоблачений и тяжесть наказаний. Собственно на этих «трех китах» строится базовая модель экономической теории преступлений. Остальное – уточнение и спецификация этих переменных [68] .

Например, утверждается, что штрафы и лишение свободы оказывают различное воздействие на правонарушителей с разной величиной человеческого капитала. Эта идея высказывалась Г. Беккером, которого справедливо считают основателем научной школы экономики преступлений и наказаний [Беккер, 2000, с. 28 – 90]. Нахождение под стражей не только обрекает на уплату компенсирующих выплат, но и лишает тех денег, которые могли бы быть заработаны за время ареста, а также возможностей наращивать свою квалификацию. Поэтому для высококлассного специалиста экономические последствия ареста сопоставимы только с очень большим штрафом, существенно превышающим штрафы, предусмотренные действующим законодательством. Для тех же, чей человеческий капитал невелик, даже скромные штрафы могут быть более ощутимы, чем лишение свободы. Моральные аспекты этой дилеммы не учитываются. Отсюда вывод о дифференциации форм наказаний: криминальная деятельность людей с высоким и востребованным на рынке образованием должна караться преимущественно арестом, а криминальная активность малообразованных – штрафом. Применительно к контрафактному бизнесу это означает различие форм наказания для химика, разрабатывающего формулу поддельного шампуня, и рабочего, пакующего эту продукцию. Первый боится депрофессионализации за время содержания под стражей, второй – потери заработанных денег.

При всем разнообразии экономических моделей коррупции есть объединяющее их начало. Фактически, игнорируется социальная укорененность экономических субъектов, понимаемая как включенность индивида в социальную среду. Мораль, общественное давление хотя и упоминаются, но практически не принимаются в расчет. Против этого решительно восстают экономсоциологи, а также методологически близкие к ним антропологи и экономисты-институционалисты.

Экономико-социологический подход: коррупция как взаимодействие социально укорененных субъектов

Основной посыл работ экономсоциологов, изучающих коррупцию, – попытка посмотреть на коррупцию глазами ее участников, не сводимых к модели рациональных распределителей ограниченных ресурсов. Эти работы объединяет категоричное неприятие внеисторических и внекультурных «знаний» о коррупции.

Действительно, экономическая история знает массу примеров, когда социальные нормы сдерживали коррупцию, обусловленную экономической целесообразностью, или, наоборот, придавали ей трудно объяснимый размах. Этнокультурная специфика, конфессиональные особенности, семейный уклад, сетевые контакты, корпоративная культура, профессиональная этика, идеология, обычаи и иные «социальные оболочки» индивида выступают ограничителями его поведения, существенно трансформируя его представление о должном и правильном [Тимофеев, 2000; Сатаров, 2002].

Например, уровень коррупции существенно различался в союзных республиках СССР, что было связано с различиями национальных культур. В весьма схожих по уровню экономического развития Чили и Мексике разительно отличается масштаб коррупции (Чили «чище»). А страны с конфуцианской культурой (Сингапур, Япония) уступают по размаху коррупции странам того же региона (Пакистан, Индия), исторически не воспринявшим конфуцианство как кодекс поведения честного и мудрого чиновника.

Не калькулируемая рациональность индивида, а идеологические установки и социальные нормы определяют размах коррупции в обществе. Даже если при отлучении государства от экономики сократится армия коррумпированных чиновников, эта победа при отсутствии морального табу вполне может «компенсироваться» ростом корпоративных взяток, обслуживающих продвижение товаров и покупку сырья и материалов.

Значение социума прослеживается и в том, что юридическое определение коррупции может не совпадать с границей морально осуждаемого поведения. Люди способны осудить действия, в которых закон не найдет состава преступления, и, наоборот, оправдать поступки, трактуемые законом как коррупцию. Социальные нормы крайне инерционны, тогда как закон меняется по мере надобности элит. Власть способна, меняя законы, создать пространство своего легально допустимого обогащения, но бессильна сделать эти законы легитимными. По этой причине общественное мнение обычно преувеличивает масштабы коррупции, а властная элита склонна их преуменьшать.

Что касается выгоды коррупционера, то она не ограничивается суммой «делового предложения», а включает восприятие взятки как элемента групповой этики определенной группы, рождая чувство сопричастности и групповой включенности. Коррупция может возникать не как вариант подкупа, а как акт демонстративной лояльности чиновников по отношению к родственникам, политическим партиям, бывшим сослуживцам и проч.

Субъективное восприятие риска снижается, если чиновник делится взяткой с начальством. Создается сеть участников коррупционной сделки, и чем она многочисленнее, тем меньше чувство вины и риск испортить репутацию в случае разоблачения. Сетевой подход опровергает методологию индивидуальной рациональности – несмотря на то, что решение о взятке принимает индивид, он учитывает не столько баланс выгод и издержек этого шага, сколько нормы поведения в сетевых структурах. Сети обладают потенциалом взаимопомощи и солидарности, права и обязательства сетевого членства могут быть важнее, чем утилитаристский интерес индивида и его обязательства перед организацией.

Коррупция неотделима от социальных практик, сводящихся к императивам: торговаться, одаривать, помогать. Именно им коррупция обязана культурной оправданностью и рутинизацией.

Торг ведется не только по поводу цены, но и по поводу правил ее установления. Западная трактовка взятки как коммодифицированной формы переговоров дополняется борьбой за выбор правового регистра, лимитирующего стоимость трансакций. Поскольку развивающиеся страны и страны транзитного периода столкнулись с наслоениями правовых регистров наряду с воплощающими их формами власти, то размер взятки оказался гораздо вариативнее, а поиск каналов ее использования – более сложным. В объект торга превращаются правила, их применимость и способ интерпретации. Искусство маневра в условиях нормативного плюрализма повышает экономический эффект торга по сравнению с западным вариантом.

Одаривание в России, как и во многих других «не-западных» странах, предписано в таком количестве ситуаций, что подарок становится элементом целого спектра взаимодействий. В странах, где дары обслуживают широкие смысловые диапазоны отношений, отделить взятку от культурно предписанного одаривания вряд ли получится. Широкая и насыщенная паутина реципрокных взаимодействий, что крайне характерно для России, создает условия для оправдания незаконных подарков. Граница между коррупцией и каждодневными практиками дарения делается весьма условной.

Помогать членам своей социальной сети – это одновременно и тяжелое бремя, и способ формирования социального капитала. Во многих странах по-прежнему актуальны отношения соседства, крайне значимы родственные и приятельские связи. В этих условиях огромным оказывается круг лиц, по отношению к которым индивид чувствует свои обязательства. В нищей стране государственный служащий, обладающий определенными преимуществами, автоматически становится каналом перераспределения благ для бедных родственников. В этих условиях чиновник оказывается между жерновами формальных требований, с одной стороны, и неформальных норм помощи – с другой. Последние подкрепляются боязнью социальной изоляции. Обязательства помощи столь разнообразны, что взятка выступает крайним средством. К взятке прибегают лишь те, кто испытывает дефицит социального капитала. Отсюда и оправдание «должностных злоупотреблений». Порицается только то аккумулирование богатства, которое не служит ресурсом сети.

Примером отчетливого игнорирования исторического и социального контекста коррупционных взаимодействий служат всевозможные межстрановые рейтинги индексов коррупции. Как известно, эти рейтинги выводят в «передовики» развитые страны Запада. Нетрудно догадаться, что в «отстающих» оказываются развивающиеся и транзитные страны, включая Россию.

Но стоит вспомнить, каким долгим был путь европейских стран к разделению публичной и приватной сфер, к формированию рациональной бюрократии. Еще полтора века назад государственные должности в Европе можно было заложить, дать в приданое, купить, а зачастую и унаследовать. Например, в Испании посты в колониях выставляли на официальные аукционы. Голландский чиновник оплачивал «лицензию на занятие должности» в колониальной Батавии и окупал затраченные средства, фактически торгуя условиями проникновения в колонию голландского бизнеса. Английская корона продавала огромное количество синекур. Как минимум до середины XIX в. в большинстве западных обществ государственная должность рассматривалась как частная собственность, которая приносила немалую прибыль. Но никто не называл это коррупцией. Соответствующие практики либо были законными, либо трактовались законом весьма двусмысленно. Лишь в конце XIX в. начали формироваться этические, организационные и политико-правовые основы толкования коррупции как использования государственной должности в личных целях. Новые правовые стандарты несения государственной службы закрепили это толкование.

Развивающимся странам предложили пройти этот путь одномоментно, практически со дня оформления их национальной независимости. Многие государства (в частности, в Африке) создавались росчерком пера колонизаторов, получая в качестве бонуса готовый пакет законодательных норм. А поскольку Запад объявил крестовый поход против коррупции, развивающиеся страны, дабы не навлечь на себя гнев и не лишиться помощи Всемирного банка, вынуждены были принять самые жесткие стандарты разделения публичного и приватного. Но социальные логики переварили «пришлые» законы в кашу неформальных практик, еще раз доказав, что игнорирование имплантируемых законов – не следствие варварства страны, а свидетельство их искусственности в контексте культурных норм развивающихся стран. Коррупция не-Запада – результат замера ситуации западными мерками. При использовании единых лекал при оценке разных исторических и культурных сущностей ошеломляющие результаты гарантированы. Идеологический смысл этих рейтингов состоит в формировании идеологемы западного законопослушания методом сравнения с коррумпированным, варварским не-Западом [Борьба…, 2007].

Впрочем, не надо отказывать рейтингам и во вполне прагматичных целях. Запад пытается протестировать мир на предмет надежности инвестиций. Коррупция – это фактор опасности для инвестора, поскольку экономические показатели сильно зависят от факторов неэкономической природы, которыми новый инвестор вряд ли способен управлять. Именно поэтому индексы восприятия коррупции ( Corruption Perceptions Index – CPI ) играют роль не только в политической, но и в экономической жизни.

За констатацией высокой коррупции следуют призывы развернуть антикоррупционную борьбу, в первую очередь, в терминах демократизации политической системы. Между тем нет ни логических, ни эмпирических доказательств того, что многопартийная демократия формирует менее коррумпированную систему власти, чем, скажем, военная диктатура или однопартийный режим. Различие не в масштабах, но в форме, субъектах, механизмах и целях коррупционных отношений, а также в системе противовесов распространению коррупции.

Нельзя забывать, что именно коррупция партийных боссов (при оценке их поведения по современным критериям) помогла партиям западных стран в начале XX в. утвердиться в роли выразителей интересов различных групп общества. Долгие годы в тройственном диалоге между властью, бизнесом и электоратом на Западе совершенно легально и массово использовались практики, позднее получившие статус коррупционных. Именно торговля партийными мандатами и абсолютно неприкрытая зависимость позиции депутата от денежного вознаграждения позволили партиям стать мощным каналом связи между властью и бизнесом. Партии были «машинами» по продавливанию оплаченных решений. Со временем процесс принял более упорядоченный характер: бизнес начал говорить устами ассоциаций, а партии приобрели «специализацию», т.е. стали браться за отстаивание не любых решений, а только соответствующих их политическому имиджу. Часть практик легализовалась в форме законов о лоббировании и правил финансирования политических партий, а часть ушла в «тень». Но и на сегодняшний день, если верить международной организации Transparency International (в буквальном переводе – «Международная прозрачность»), самым коррумпированным государственным институтом в мире являются политические партии (опрос 2005 г.).

Странам же, где процесс партийного строительства начался существенно позже, сразу предложили играть по новым правилам. От стран развивающейся демократии ждут успехов партийного строительства под присмотром антикоррупционных сил. Между тем ситуация в ряде стран с зарождающейся партийной системой очень напоминает т у, что сложилась в Америке на заре партийного строительства (т.е. в конце XIX – начале XX в.), – отсутствие у избирателей классового или профессионально-группового самосознания, их низкая заинтересованность в политической активности. Политическая коррупция получает в этой связи все шансы на развитие, что связано не с отсталостью страны, а со спецификой переживаемого периода.

Анализ социальной укорененности поведения «коррупционера» позволяет сделать два вывода. Во-первых, коррупция – это не объективное явление, а диагностика общества с позиции определенной аналитической перспективы . Такая перспектива была создана на Западе в результате формирования рациональной бюрократии, разделения приватной и публичной сфер. Если эта аналитическая схема неадекватна социально-экономической реальности, то термин «коррупция» теряет содержание, превращаясь в идеологический маркер и средство давления на политических противников. Во-вторых, использование служебного положения в личных целях не сводится к поиску экономической ренты, будучи обусловлено широким комплексом внеэкономических расчетов. При всех издержках и рисках взятка может быть привлекательна как элемент групповой этики, как акт демонстративной лояльности должностного лица по отношению к социальному окружению, как способ вхождения в сети, дарующие новые ресурсные и статусные возможности.

Но может быть внимание к коррупции исключительно спекулятивно? Каковы ее последствия для экономики и социально-политической сферы?

Влияние коррупции на развитие общества

Современная актуальность темы коррупции связана с разнообразием ее последствий. Помимо прямого влияния на экономические процессы, коррупция имеет выход в социально-политическое пространство. В чем именно состоит это влияние, нам предстоит разобраться.

Негативное влияние коррупции на экономику. Шведский экономист Г. Мюрдаль, основоположник экономических исследований коррупции, обобщая опыт модернизации стран «третьего мира», заклеймил в 1960-е годы коррупцию как препятствие экономическому развитию. Эту позицию разделяют многие современные исследователи, ставящие в вину коррупции следующее:

• средства, аккумулируемые с помощью взяток, как правило, оседают в форме недвижимости, сокровищ, сбережений (желательно, в иностранных банках);

• предприниматели вынуждены расходовать время на диалог с нарочито придирчивыми чиновниками, даже если удается избежать взяток;

• поддерживаются неэффективные проекты, финансируются раздутые сметы, выбираются неэффективные подрядчики;

• коррупция стимулирует создание чрезмерного числа инструкций, чтобы затем за дополнительную плату «помогать» их соблюдать;

• из государственной службы уходят квалифицированные кадры, морально не приемлющие систему взяток;

• возникают препятствия для реализации макроэкономической политики государства, поскольку коррумпированные низшие и средние звенья системы управления искажают передаваемую правительству информацию и подчиняют реализацию намеченных целей собственным интересам;

• коррупция деформирует структуру государственных расходов, так как коррумпированные политики и чиновники склонны направлять государственные ресурсы в такие сферы деятельности, где невозможен строгий контроль и где выше возможность вымогать взятки;

• увеличиваются затраты для предпринимателей (в особенности, для мелких фирм, более беззащитных перед вымогателями). Взятки превращаются в своего рода дополнительное налогообложение;

• коррупция и бюрократическая волокита при оформлении деловых документов тормозят инвестиции (особенно зарубежные).

Впрочем, четкой отрицательной корреляции между уровнем коррупции и уровнем экономического развития все же нет, эта связь заметна лишь как общая закономерность, из которой есть много исключений.

Негативное влияние коррупции на социально-политические процессы прослеживается в следующем:

• усиливается социальная несправедливость в виде нечестной конкуренции фирм и неоправданного перераспределения доходов граждан. Ведь дать более крупную взятку может не самая эффективная фирма или даже преступная организация. В результате растут доходы взяткодателей и взяткополучателей при снижении доходов законопослушных граждан;

• коррупция в системе сбора налогов позволяет богатым уклоняться от них и перекладывает налоговое бремя на плечи более бедных граждан;

• коррупция в высших эшелонах власти, становясь достоянием гласности, подрывает доверие к ним и, вследствие этого, ставит под сомнение их легитимность;

• коррумпированный управленческий персонал психологически не готов поступаться своими личными интересами ради развития общества;

• коррупция дискредитирует правосудие, поскольку правым оказывается тот, у кого больше денег и меньше нравственных самозапретов;

• коррупция создает угрозу демократии, поскольку лишает население нравственных стимулов к участию в выборах;

• лозунг борьбы с коррупцией способен легитимировать поворот к диктатуре и отказу от рыночных реформ;

• коррупция в аппаратах, отвечающих за правоприменение (армия, полиция, суды), позволяет организованной преступности расширять свою деятельность в частном секторе и даже создавать симбиоз организованной преступности и этих организаций;

• коррумпированные режимы редко пользуются «любовью» граждан, а потому они политически неустойчивы. Репутация советской номенклатуры как коррумпированного сообщества в значительной степени легитимировала свержение советского строя. Поскольку, однако, в постсоветской России советский уровень коррупции был многократно превзойден, это привело к низкому авторитету режима Б.Н. Ельцина в глазах большинства россиян.

Позитивная функция коррупции как амортизатора институциональных сдвигов. Участниками дискуссий о коррупции выдвигалось мнение, что коррупция имеет не только негативные, но и позитивные последствия. Одним из первых на это указал в начале ХХ в. знаменитый немецкий социолог М. Вебер. Отказавшись от ранее распространенной традиции морализаторства, он показал место коррупции в процессе формирования рациональной бюрократии как исторически преходящей формы управления. Тем самым была заложена основа функционального подхода, рассматривающего коррупцию как механизм снятия напряжения между нарождающимися и устаревшими нормами.

Современные исследователи, сторонники институционального подхода, часто склоняются к частичному оправданию коррупции если не с моральной, то с функциональной точки зрения – как возможности перераспределить ресурсы старой элиты в пользу новой, избегая прямого столкновения между ними. Коррупция рассматривается ими как рациональная альтернатива вооруженной борьбы за власть. Коррупция тем масштабнее, чем кардинальнее смена общественного курса, чем отчетливее расхождение норм и намерений уходящего и нарождающегося порядка. На примере сначала развивающихся, а потом и развитых стран был показан позитивный вклад коррупции в пластичность и бесконфликтную трансформацию институтов. Благодаря такому подходу коррупция предстала не как вариант отклоняющегося поведения, а как расхождение ранее сформированных норм и вызванных новыми условиями моделей поведения.

У коррупции находят и другие «добродетели»:

• опосредование диалога живых людей и безликого государства;

• придание диалогу должностных позиций формы персонифицированных отношений;

• стимулирование предпринимательства за счет снятия ряда бюрократических запретов;

• ускорение работы административной машины;

• снижение неопределенности цены ресурсов, распределяемых государством, ввиду предсказуемости взятки;

• выявление реального соотношения спроса и предложения на государственные товары и услуги для последующей корректировки цен.

Впрочем, воздействие коррупции на экономический рост зависит от ее масштабности. Высказывается мнение, что малый размер коррупции, видимо, допустим и даже благотворен, но ее распространенность выше определенного предела блокирует экономическое развитие.

Показательны работы, посвященные рыночным реформам в постсоветских странах. Коррупция в конце 1980-х годов, на излете социализма, не только тормозила продвижение общества по «пути в коммунизм», но и фактически создавала теневой механизм реализации интересов экономических субъектов. Экономическая коррупция не просто подорвала доверие к власти, но позволила теневым предпринимателям балансировать между формальными запретами и фактическим дозволением. Благодаря коррупции формировалась новая экономическая реальность, субъекты которой были заинтересованы в легализации своих возможностей и достижений, став впоследствии тараном Перестройки. Поэтому в первые годы после распада СССР широко бытовало мнение, что если позволять чиновникам брать «подарки», то они работают более интенсивно, а коррупция помогает предпринимателям обходить бюрократические рогатки.

Согласно логике функционалистов коррупция отмирает сама собой по мере ослабления противостояния двух нормативных систем, когда новые правила вытесняют старые и одна элита сменяет другую. Другими словами, коррупция 1990-х годов в России объяснима неотлаженностью, а зачастую и вакуумом институтов, мешаниной институциональных систем старого и нового типа. И в этом смысле коррупция реализовывала свой позитивный потенциал, компенсируя многочисленные институциональные сбои и создавая компромиссное равновесие уходящей и нарождающейся элиты. Согласно этой логике, по мере институционального строительства и уничтожения «двоевластия» элит, что стало достижением 2000-х годов, коррупция, исчерпав свой позитив, должна уйти со сцены. Эмпирика сопротивляется такому выводу. В постсоветской России с окончанием периода бурных социально-политических и экономических перемен не произошло исчезновения или кардинального уменьшения коррупции. Аналогично, во многих развивающихся странах коррупция не уменьшилась после завершения модернизационного рывка. Появились сомнения в правомочности идеи об эволюционном отмирании коррупции по мере исчерпания ее фукциональности, понимаемой как способность примирять конкурирующие нормативные системы в переходные периоды.

Почему коррупция не ушла со сцены? Как выглядят перспективы коррупции с точки зрения общих трендов развития России? Ответить на эти вопросы мы постараемся в конце курса, когда перейдем к рассмотрению российских реалий в их эмпирическом выражении (см. лекцию 14). Пока же мы ограничиваемся теоретическим представлением о коррупции, сформированным в рамках неоклассической экономики и экономической социологии.

Данный раздел знаменует переход от теории к практике. Мы рассмотрим не общие характеристики неформальной экономики, а ее конкретные формы в России. Конечно, многообразие сюжетов неформального мира этим не исчерпывается. Поэтому воспринимать лекции этого раздела надо не как законченный образ неформальной России, а как анализ отдельных процессов российской жизни с точки зрения их неформальной составляющей. Если предыдущие разделы, по сути, предлагали и обосновывали некую аналитическую перспективу, то в этом разделе даны примеры ее использования.

И начнем мы с движения во времени, заглянув в советское прошлое (лекция 12). Такое путешествие не только увлекательно, но и полезно, так как позволяет увидеть многоликость неформальной экономики, ее способность меняться в зависимости от внешнего контекста. Людям постарше облик советской «второй экономики» хорошо знаком. Впрочем, он подергивается зыбью, что проявляется в ностальгии и идеализации советского прошлого. Для молодых же это малознакомый объект. Поэтому очевидные для старшего поколения описания могут быть откровением для молодежи, заставляя отказаться от прямолинейных трактовок советской модели хозяйства. Но не только ознакомительную цель преследует эта глава. Ретроспектива имеет ценность не сама по себе, а как средство распознавания настоящего, его наследственных черт и вновь приобретенных особенностей.

От прошлого перейдем к настоящему. Мы покажем многообразие проявлений теневой и домашней экономик, сравнив реалии крупного и малого бизнеса, жизни мегаполиса и малого поселения (лекция 13). Не обойдется и без злободневной темы отношений бизнеса и власти, их изменений в последнее десятилетие (лекция 14). Наконец, казалось бы, частный вопрос реализации одного из национальных проектов даст возможность на конкретном примере увидеть широкий диапазон неформальных практик – от разрушающих формальные предписания до компенсирующих их рассогласованность с реальностью (лекция 15).

О нынешней неформальной экономике говорят и пишут довольно много. Но откуда она родом? Можно, конечно, предположить ее новоиспеченность и принципиальную связь лишь с историческим настоящим. Однако этот подход заведомо сужает рамки анализа. В практическом смысле он ведет к политической грызне, желанию найти виновного среди конкретных обладателей властного ресурса 90-х годов. И виновные находятся: от первых лиц страны до подпавших под их обаяние легковерных граждан. В этом контексте как заслуженно, так и предвзято часто вспоминают первых «прорабов перестройки», чей рыночный романтизм создал основу для расцвета неформальной экономики. Но идти этим путем не хочется. «Вдруг» возникшая неформальная экономика России имеет тесные связи с прошлым. Это не означает отсутствие в ней принципиально новых качественных характеристик. Более того, эта новизна очевидна и впечатляюща. Но за этим различием хотелось бы не потерять связь времен, историческую преемственность современной и советской неформальной экономики.

Исторический горизонт определяет структуру выводов. При расширении временного интервала, включении в анализ более дальних пластов истории получается масштабная картина, показывающая генеральную траекторию Русской Системы (термин Ю. Пивоварова и А. Фурсова), но слишком общая для анализа микросвязей сегодняшнего дня. Попытка поместить современную неформальную экономику в контекст институтов Московской Руси, конечно, заслуживает внимания [Титов, 2008], но мы в данной главе ограничимся советским периодом, точнее тем его этапом, который получил название «развитого социализма» [69] . Это соответствует целям главы – выявить механизм перехода неформальной экономики советского образца в ее современное состояние, показать наследственные и новоприобретенные черты нынешней неформальной экономики.

Структура советской «второй экономики»

Была ли советская экономика полностью подконтрольна и подчинена формальным институтам, регулирующим экономическое поведение индивидов, домохозяйств, предприятий? Задавать этот вопрос неловко ввиду очевидности ответа на него. Нет, не была. Об этом написано много книг, в которых царит единодушное признание «второго дна» советской действительности. Достаточно вспомнить громкие судебные дела по так называемым экономическим преступлениям, чтобы понять: официальные заверения, что «все под контролем», были, мягко говоря, лукавством. Но что относится к советской «второй экономике», каковы ее составляющие?

Дефиниция этого явления зависит от точки зрения наблюдателя. С политико-правовой, экономической, социальной точек зрения «вторая экономика» выглядит по-разному, поскольку находится в разных отношениях с этими системами. Но в общем виде «вторая экономика» – это экономическая деятельность вне централизованного планирования и (или) государственной собственности на средства производства» [Feldbrugge, 1989, p. 301] [70] .

Сам термин – «вторая экономика» – обычно приписывают Г. Гроссману, что неверно [71] . Заслуга Гроссмана скорее в популяризации этого понятия, введении его в дискурс западной науки и пионерных исследованиях на эту тему [Grossman, 1982]. Американский исследователь отмечает, что его концепция «второй экономики» шире, чем понятие подпольной ( underground ) или скрытой ( hidden ) экономики западного образца, так как включает некоторые вполне легальные и нескрываемые виды деятельности. «Вторая экономика» объединяет все виды ориентированной на доход деятельности, которая удовлетворяет, по крайней мере, одному из двух критериев: частная деятельность (что было возможно в СССР в очень узком диапазоне) или нелегальная деятельность в рамках частного или государственного предприятия [72] . «Вторая экономика» в СССР, по мысли Гроссмана, включала легальную и нелегальную компоненты.

Что же относится к легальной части «второй экономики» советского периода?

• Наиболее распространенной и наиболее изученной формой легальной частной деятельности являлись личные подсобные хозяйства (ЛПХ). Их могли возделывать как колхозники или работники совхозов, так и люди, никак не связанные по роду деятельности с сельским хозяйством. Хозяйственная деятельность колхозников в рамках ЛПХ обычно не ограничивалась садово-огородными работами, но включала труд по выращиванию домашней птицы, мелкого домашнего скота и строго ограниченного поголовья крупного скота. И хотя труд в ЛПХ был вполне легален, реально он осуществлялся в тесной связи с нелегальной деятельностью. Это и регулярное игнорирование ограничений на площади земельных наделов, и поголовье крупного скота, и приобретение краденых с колхозных полей удобрений, и использование общественного транспорта и техники в личных целях и т.д. Колхозные рынки также зачастую переходили черту легальности, поскольку являлись ареной реализации продуктов либо непосредственно украденных, либо произведенных с помощью краденых средств. В силу этого производство и реализация продукции через колхозные рынки были существенно недооценены государственной статистикой [73] .

• Вторым значительным сегментом легальной частной деятельности было жилищное строительство . Это были жилищностроительные кооперативы (ЖСК), личная собственность граждан и собственность колхозов. Подобное жилищное строительство, несмотря на формальную легальность, было тесно связано с существованием черного рынка строительных материалов, неформального найма строительных рабочих, практикой взяток и других попыток обойти действующее хозяйственное законодательство.

• Вполне легальной была частная практика отдельных профессиональных групп , таких как стоматологи и протезисты, врачи, учителя и т.д. Многие хозяйственные руководители и отдельные индивиды пользовались услугами так называемых шабашников – хорошо организованных отрядов строителей-мигрантов [Шабанова, 1985]. Существовала и практика частной деятельности в качестве охотников или добытчиков ценных металлов (так называемые старатели). Однако свою продукцию последние должны были сдавать только государству и по строго фиксированным ценам. Это подтолкнуло развитие черного рынка, куда сбывалось то, что удалось утаить от государства.

Иные формы частной хозяйственной инициативы были исключены из легального пространства. Но и вполне легальная частная деятельность во избежание налогов и идеологического осуждения была скрываемой. Результатом многочисленных инструкций и нормативов стала повсеместная практика их нарушений. Формы преодоления сковывающих запретительных правил были чрезвычайно разнообразными, а масштабы поистине впечатляющими. Это не носило формы сознательного протеста, а являлось неотъемлемым элементом хозяйственной практики советского человека. Соответственно практически вся советская «вторая экономика» может быть определена как теневая, так как даже легальная частная деятельность всегда имела определенные нелегальные грани.

Значительную часть «второй экономики» составляли нелегальные формы экономической активности , а именно:

• воровство . Речь идет о разворовывании общественной собственности. Эта практика носила тотальный характер и воспринималась как естественное право советского человека, как одно из не оговариваемых, но подразумеваемых условий трудового контракта с государством. И дело не только в получаемой таким образом существенной надбавке к заработку строителя коммунизма. Воровство являлось материальной базой «второй экономики». Впрочем, оно могло и не иметь осязаемой формы. Скажем, использование служебного транспорта в личных целях являло собой, скорее, воровство рабочего времени. Существовали и более изощренные формы воровства. Речь идет о списании части произведенной продукции, которая проводилась по документам как пропавшая при транспортировке, хранении и пр. Затем такая продукция могла быть реализована на черном рынке. Но было бы упрощением думать, что целью подобных действий была исключительно личная выгода. Зачастую подобные нелегальные действия были призваны упрочить положение руководства, добивающегося такими нелегальными операциями бесперебойной работы предприятия. Так, списанная продукция могла быть обменена на тот компонент производственного процесса, оперативный доступ к которому был крайне затруднен бесконечными административными согласованиями;

• спекулятивные перепродажи . В советских условиях перепродажа дефицитных товаров по повышенным ценам испытывала жесткую конкуренцию со стороны продажи по неизменной цене, но нужным людям. Спекуляция соперничала с блатом. В первом случае на выходе получалась дополнительная денежная сумма, во втором – дополнительные потребительские возможности, далеко выходящие за границы товарного мира. Отношения блата выступали ограничителем масштабов спекуляции [Lеdeneva, 1998];

• нелегальное производство товаров и услуг . Подпольные цеха создавали предметы первой необходимости, которых резко не хватала в эпоху всеобщего дефицита. Представителей этой деятельности называли «цеховиками»;

• коррупция . Официоз, призванный бороться с теневой экономикой, кормился от нее. И в этом смысле он был заинтересован удерживать ее в зависимом, но вполне платежеспособном состоянии. Множество взяток курсировало в пространстве нижних этажей должностных иерархий, их размер, как правило, был невелик. С ростом ранга взаимодействующих субъектов возрастает и размер взяток, поскольку, во-первых, растет уровень компетентности коррупционера; во-вторых, чем выше положение должностного лица, тем большее число взяткополучателей находится в его подчинении, что гарантирует своеобразную ренту с занимаемой должности. Соответственно высокая должность в партийной или государственной структуре на правах рентоприносящего блага становится объектом купли-продажи. Должность приравнивается к специфическому праву собственности – праву, действующему лишь в рамках неизменных правил взаимодействия чиновничьей власти и хозяйственной практики. Нелегальная экономика являлась в этом смысле не просто важным, но неотъемлемым элементом советской системы, поскольку финансовые потоки, удовлетворяющие аппетиты представителей власти, имеют своим основанием финансовую сферу нелегальной экономической деятельности. «Пока действовал страх, пока “репрессивные органы” были над партией, этот процесс удерживался в определенных рамках. Однако после того как номенклатура обеспечила себе гарантии физического существования (решение ЦК от марта 1953 года; роспуск “троек” в том же году, о чем народу объявили только в 1956-м), процесс пошел и в брежневскую эпоху – “золотой век” номенклатуры – достиг апогея, превратившись в безбрежный реализм Системы. “Теневой бизнес” сращивался с хозяйственными органами, хозяйственные – с партийными, и вместе они делили-перераспределяли, преодолевая тем самым ранговые барьеры» [Пивоваров, Фурсов, 1999, с. 193 – 194].

Итак, легальная и нелегальная части советской «второй экономики» различались лишь степенью теневизации хозяйственной практики. Но тогда встает закономерный вопрос: почему «вторую экономику» допустили? По каким причинам ей была выдана «путевка в жизнь»? Почему, несмотря на многочисленные декларации, государственные органы не отладили универсальный и тотальный контроль за экономической реальностью?

Причины развития советской «второй экономики»

По большому счету, ответы на эти вопросы распадаются на две группы. В первом случае идет отсылка к неким обстоятельствам, временным или даже случайным, которые досадным образом помешали власти полностью контролировать ситуацию в экономике (сбои в планировании, низкая политическая культура сограждан, краткость исторического периода преобразований и пр.). Из этого следует настойчивая работа по преодолению фиксируемых сбоев, варианты которой варьируют от физических репрессий до идеологического воздействия. Вторая точка зрения кажется нам более интересной и продуктивной. Так, утверждается, что возможность советской системы контролировать ситуацию в экономике носила заведомо ограниченный характер ввиду особенностей планового хозяйства. Другими словами, не посторонние шумы, а имманентно присущие советской системе факторы порождали неформальную экономическую реальность . Эти факторы не просто допускали, но делали необходимыми зоны «второй экономики». О чем идет речь?

1. «Вторая экономика» смягчала дефицит, присущий советской системе.

Как известно, жизнь простого советского человека в значительной мере проходила в очередях за самым необходимым [74] . Аналогично, производственная жизнь предприятий была немыслима без фигуры снабженца, рыскающего по стране в поисках дефицитного сырья и оборудования. Между тем, дефицит не просто создавал неудобства в повседневности, но, что значительно опаснее, питал диссидентские настроения. Какова природа этого тотального дефицита? Правомерно выделять две формы дефицита – абсолютный и относительный. Первый порождался структурными особенностями советской экономики и проявлялся в том, что потребности предприятий и населения в ряде благ зачастую превосходили абсолютный объем их производства в рамках плановой экономики. Относительный же дефицит объясняется не скудностью производства, а особенностью хозяйствования в условиях централизованного распределения ресурсов. Рассмотрим эти составляющие подробнее.

• Структурные особенности советской экономики как фактор абсолютного дефицита. Основы советской экономики складывались в 30-е годы. К тому времени надежды на мировую революцию уже показали свою несбыточность, и пришло понимание необходимости выживать самостоятельно. Для этого надо было стать сильной державой, что выдвигало на первый план задачу индустриализации. Подготавливая программу индустриализации, советское руководство посылало группы инженеров и специалистов в развитые страны (прежде всего в США и Германию), ставя задачу определить, какая модель промышленности обеспечивает максимальную мощь страны. Была выбрана модель США с небольшими изменениями: базу составляли черная металлургия, тяжелое машиностроение в форме крупных предприятий, транспортная инфраструктура, основанная на железнодорожном транспорте [75] . Уже после начала советской индустриализации в США произошли сильные изменения: депрессия 30-х годов вызвала смену промышленной модели – стали усиленно развиваться цветная металлургия, химическая промышленность, автомобильный транспорт, системы связи, электронная промышленность, сфера обслуживания, легкая промышленность и проч. В СССР довольно долго эти изменения не замечались, и базовая модель не изменялась, хотя и обрастала рядом новых предприятий, – стали строиться химические заводы и заводы по производству электроники. Но структурная «вчерашность» давала о себе знать хроническим дефицитом благ, наиболее востребованных в новых условиях. В числе отраслей, негласно имеющих статус вторичных, оказались и те, что производили товары народного потребления. Реакцией на эту ситуацию явился рост «второй экономики», отчасти восполняющей абсолютный дефицит благ, необходимых как для производственного процесса, так и для повседневной жизни людей. В теневом режиме создавалось то, что выпадало из структурной парадигмы советской экономики. Структурные перекосы планового хозяйства определяли отраслевые приоритеты «второй экономики».

• Особенности планового распределения ресурсов как фактор относительного дефицита. Классическое описание природы дефицита как имманентного свойства плановой экономики принадлежит венгерскому экономисту Яношу Корнаи. Согласно его позиции, дефицит не является досадным сбоем в планировании, а порождается логикой централизованного управления экономикой. План как антитеза рынку приводит к дуальности ряда понятий, в частности, рыночному изобилию и кризисам перепроизводства противостоит острая нехватка ресурсов централизованного хозяйства [76] . И не очевидно, какое бремя для общества тяжелее.

Как же план и централизация экономики порождают дефицит? По мысли Я. Корнаи, любой хозяйствующий субъект испытывает колебания ресурсных потребностей, и план, даже самый детализированный, бессилен это предусмотреть. Скажем, неподконтрольная плану урожайность неизбежно варьирует спрос на сельхозтехнику, а прихоти моды ведут к всполохам спроса на определенную ткань. Колебания ресурсных потребностей – явление нормальное и безболезненное при наличии свободного резервуара, откуда при необходимости можно черпать недостающие ресурсы, и куда, что немаловажно, поступают избыточные ресурсы общества. Но суть централизации – в отсутствии такого резервуара. Все ресурсы распределяются еще в момент их выпуска, что называется «на корню». В этой ситуации хозяйствующий субъект пытается восполнить отсутствие народнохозяйственной гибкости путем создания запасов на своем предприятии. То есть он не отдает избыточное благо (тем более, что оно бесплатное, ибо досталось по разнарядке), формируя запас на случай роста спроса, не покрываемого плановыми ресурсами. «В поведении социалистического предприятия как потребителя наблюдается накопительская тенденция : оно стремится создать как можно больше запасов ресурсов. …Чем выше дефицит какого-либо материала, тем больше его накапливают» [Корнаи, 1990, с. 124, 125]. В результате дефицит на макроуровне сосуществует с затовариванием на микроуровне. И не просто сосуществует, а в огромной мере порождается им. Объявления о вакансиях на проходных советских предприятий в значительной степени порождались тем, что внутри этих предприятий часть работников слонялась без дела. Но избавляться от них никто не спешил не только в силу их относительной бесплатности (фонд заработной платы «спускался» согласно плану), но и по причине их функциональной полезности как запаса рабочей силы, привлекаемого в периоды авралов, поездок на картошку и проч. Отсутствие безработицы в рамках народного хозяйства компенсировалось наличием неработающих внутри предприятия. Аналогична природа дефицита товаров народного потребления – жесточайшие очереди за самым необходимым зачастую служили не удовлетворению потребностей, а пополнению запасов домохозяйства. Скудости прилавков советские семьи противопоставили изобилие запасов, что создавало ресурсную гибкость в ситуации колеблющихся потребностей. Нехватка ресурсов в масштабах страны являлась оборотной стороной их избытка на уровне хозяйствующих субъектов. «Вторая экономика» сглаживала это противоречия, предлагая теневые каналы обмена «лишнего» на необходимое.

2. «Вторая экономика» снижала высокий инфляционный потенциал, создаваемый централизованной экономикой. Жестко контролируемые розничные цены в сочетании с нехваткой потребительских товаров приводили к концентрации необеспеченных денег у населения. Высокие цены черного рынка нейтрализовывали этот денежный избыток, чем оказывали значительную услугу советской системе. То есть фундаментальной характеристикой советского хозяйства являлась двухуровневая структура цен и доходов: на официальном рынке цены на товары и услуги были жестко контролируемы, на черном – свободны. Различия касались также качества товаров. В этой связи отметим некорректность межстранового сравнения и политических спекуляций, делающих выводы об относительной дешевизне советских товаров. Действительно, оптовые и розничные цены в государственной торговле были относительно низкими, но реальный доступ к товарам и услугам предполагал дополнительные затраты в форме взяток, чаевых, или же обращение к услугам черного рынка, где цены были значительно выше. Наоборот, практика западных стран предполагала систему многочисленных скидок, распродаж, что реально удешевляло товары для потребителей.

3. «Вторая экономика» позволяла наиболее инициативным хозяйственникам и индивидам преодолеть границы уравнительного распределения доходов и благ. Официальная экономика предусматривала совсем незначительный разрыв в доходах и потреблении большинства населения, не входящего в номенклатуру. И это сильно снижало трудовую мотивацию тех, для кого труд имел инструментальную ценность. Недоиспользование трудового потенциала было следствием ориентации на социальное равенство, отказаться от которого система не могла. «Вторая экономика» и тут пришла на помощь, помогая «утилизовать» недоиспользованный трудовой потенциал советских людей. Конечно, в качестве основной работы безусловное предпочтение отдавалось плановой экономике. Идеологический дисбаланс престижа «гегемона-пролетария» и «частника-лавочника», а также неопределенность будущего «второй экономики» выталкивала людей оттуда. Но «вторая экономика» сохраняла привлекательность как источник дополнительного дохода . Отчасти и «первая экономика» могла предложить желающим дополнительный заработок, но возможности «второй экономики» были куда соблазнительнее. Речь идет о диспаритете доходов между этими секторами, о более щедрой оплате труда во «второй экономике».

Интересное исследование, посвященное сравнению оплаты неквалифицированного труда в государственной и «второй экономиках», провел Г. Гроссман [Grossman, 1988]. В 70-е годы он опросил более тысячи недавних мигрантов-мужчин из разных республик и регионов СССР на предмет рыночной стоимости мужской стрижки. Под рыночной ценой понималась стоимость услуг частного мастера или же прейскурантная стоимость в государственной парикмахерской с учетом чаевых. Оказалось, что чаевые «доводили» фиксированную цену до рыночного уровня, составляя примерно 40% от фиксированных расценок [Grossman, 1988, р. 171].

Почему Гроссмана интересовала стоимость стрижки в СССР? Дело в том, что еще в 1949 г. в Париже вышла книга Дж. Форестье, где в качестве «эмпирического закона» утверждалось, что цена на мужскую стрижку (вместе с чаевыми) примерно равна оплате одного часа неквалифицированного труда в этой стране. Это утверждение было сделано на эмпирическом материале трех городов (Каир, Париж, Нью-Йорк). Позже в разных странах и в разное время находились желающие проверить эту зависимость и, по крайней мере, в рыночных экономиках, она подтверждалась. Сам парижский ученый объяснял этот феномен относительным постоянством производительности труда парикмахера и неквалифицированного рабочего во времени и в пространстве. Гроссман внес коррективу: производительность труда меняется, но схожим образом. Если этот «эмпирический закон» верен, то по рыночной цене на мужскую стрижку можно определить цену одного часа неквалифицированного труда в рыночной экономике, каковой является «вторая экономика» СССР.

Сравнив полученную в ходе опросов рыночную стоимость стрижки с минимальной, а также средней оплатой часа труда в СССР (используя показатели минимальной и средней заработной платы за месяц), выяснили, что если «парикмахерский закон» верен, то в 70-е годы в СССР часовой заработок неквалифицированного рабочего во «второй экономике» был примерно в 2 – 5 раз (в зависимости от региона) выше минимальной часовой оплаты труда, установленной государством, и примерно в 1,5 – 2 раза выше среднего часового заработка в стране.

Подобный диспаритет вознаграждений обеспечивал дифференциацию доходов в зависимости от инициативности работников. С одной стороны, это снижало эффективность материального стимулирования в «первой экономике» за счет возможностей дополнительных заработков во «второй», но, с другой стороны, «вторая экономика», расширяя рынок товаров и услуг, порождала потребительские соблазны и создавала тем самым стимул к увеличению заработков, в том числе в общественном производстве. «Вторая экономика» создавала возможность реальной дифференциации в условиях номинального равенства.

4. «Вторая экономика» повышала терпимость к идеологической пропаганде, создавая зазор между предписанной ролью и реальностью.

В теории социализма все принадлежит всем. Даже потаенные уголки души советского человека должны соответствовать образу строителя коммунизма. Его речь должна следовать канонам казенного языка, нравственность – ориентироваться на требования партии, поведение – подчиняться правилам, установленным государством. На работе советский человек находится в коллективе, чья власть над ним превосходит ту, что предполагается в рамках контракта в рыночном обществе. Коллектив и профсоюзная организация стремятся довершить дело – сломать внутренние преграды, границы между индивидом и обществом. Этот «идеологический перегрев» способен вызвать протест. Но протеста не происходит. Система устойчива. В значительной мере потому, что «вторая экономика» создает для человека нишу, компромисс между идеологическими лозунгами и готовностью людей жить под ними. Как выразился французский исследователь Ален Безансон, «раз все должно быть отдано коллективу, обществу, все и отдается… Он (советский человек. – С.Б. ) все отдал, чтобы теперь все тащить» [Безансон, 2002, с. 107]. Советский человек делегировал на социальную сцену своего «двойника», сохранив при этом право на скептическое отношение к театральному действию, именуемому советским порядком. Этот скепсис укреплялся наблюдениями за второй реальностью – товары с черного хода, барахолки, шабашники, цеховики и проч. С одной стороны, это ослабляло действенность официальной идеологии, но с другой, повышало терпимость к ней, позволяя относиться к ней как игре, где все «понарошку». А против игры протестовать бессмысленно. Более того, протест против игры означает, что ее воспринимают всерьез, а это уже признак скудоумия и прямая девальвация позиции борцов.

Таким образом, свойства советской экономики – структурные особенности, дефицитность благ, инфляционный потенциал, идеологический догматизм – создавали неудобства не только рядовым гражданам (на это власть вполне могла закрыть глаза), но и самой системе. Но устранить их было невозможно. Точнее, невозможно, оставаясь в рамках базовых системных ограничений, – централизованного хозяйственного механизма, директивного планирования, уравнительного распределения доходов и проч. Для стабилизации и выживания система нуждалась в имплантации чуждых ей экономических механизмов. Но для того же выживания система не могла допустить их масштабность и повсеместность, что неминуемо привело бы к мутации самой системы. Получался замкнутый круг: система нуждалась в том, что противоречило ее идеологической и хозяйственной парадигме. На помощь была призвана «вторая экономика». Так врагами или друзьями были эти хозяйственные практики? И если «вторая экономика» возникла не сама по себе, но была порождена провалами официальной экономики, то каков был характер их взаимоотношений?

Отношение советской власти ко «второй экономике»

Отношение советского государства ко «второй экономике» довольно четкое, а именно:

• объявляется, что она носит вспомогательный характер;

• демонстрируется негативное отношение к предпринимательскому доходу;

• признается право на существование частной экономики только в виде маломасштабной деятельности, да и то лишь в определенных сферах.

Государство рассматривает «первую экономику» (государственную) как основополагающую, соответствующую идеологической парадигме социализма, «вторая» же экономика, ограниченная легальными формами, должна играть подчиненную вспомогательную роль. И чтобы удержать «вторую экономику» в этом качестве, государство регулирует потоки средств производства между секторами, а именно предусматривается:

• запрет на некоторые виды деятельности во «второй экономике» (т.е. определенные виды деятельности законодательно резервируются за государством);

• дифференцированный доступ к ресурсам в пользу плановой экономики;

• запрет на переход объектов из одной экономики в другую;

• идеологическая дифференциация легитимности доходов «по труду» и по предпринимательской активности.

Чтобы ограничить область предпринимательских доходов, «вторая экономика» удерживается в малом формате. Это можно сделать, закрывая для «второй экономики» ряд рынков и контролируя доступ к оборудованию и материалам. Отсюда следуют весьма низкие стимулы для легального инвестирования во «вторую экономику». Получается, что рост «второй экономики» возможен только через теневую связь с «первой», в виде теневого партнерства, неформальных связей, прямого подкупа должностных лиц и проч. Отсюда следует нелегальность функционирования и развития «второй экономики», имеющей шанс на расширение исключительно по пути теневой, неформальной интеграции с официальной экономикой.

Однако это не означает тождества советской «второй» и западной теневой экономик. Отличие видится в следующем [Grossman, 1988, р. 166]:

• советская «вторая экономика», рыночная по природе, сосуществовала с государственной командной экономикой, а западная «тень» взаимодействовала с такой же рыночной экономикой, но послушной закону;

• советская «вторая экономика» в значительной степени использовала хищение как механизм доступа к материалам, труду, производственным мощностям. Западная же теневая экономика в значительно меньшей степени опиралась на воровство (если не считать таковым сокрытие налогов, что, собственно, ее и определяло). Фактически советская «вторая экономика» использовала бесплатные ресурсы;

• в силу вышеизложенного отличия экономических параметров официальной и «второй экономики» СССР (цены на продукцию, заработки работников, доходы руководителей и проч.) были намного более существенными, чем отличия соответствующих параметров теневой и формальной экономик Запада.

Итак, в силу ряда причин советская хозяйственная система объективно нуждалась во «второй экономике», но оставляла ей лишь теневой путь к расширению и развитию. «Самодеятельность» предприятий и граждан довольно эффективно гасила дефицит, связывала «горячие» деньги, создавала стимулы к увеличению доходов, и в силу этого власть смотрела на нее сквозь пальцы. Но эта же «самодеятельность» становилась объектом репрессий, как только ее масштаб превосходил отведенные ей рамки.

Показательны в этом смысле дела «трикотажников», громко прозвучавшие во времена хрущевской оттепели [77] . История этого вопроса такова: в СССР существовала широкая сеть психоневрологических диспансеров, и при каждом был «лечебно-трудовой отдел». Эти отделы получали средства на организацию трудотерапии, т.е. могли приобретать сырье и оборудование. Но средств было мало, а опыта и желания наладить производство еще меньше. И тут некий Ройфе, выходец из Бессарабии, обладающий деловой хваткой, предложил медикам наладить трикотажное производство. Предложение было принято и поддержано властью, поскольку послевоенный дефицит трикотажа был катастрофическим. Подчеркнем, что первоначально трикотажные цеха создавались на абсолютно законной основе, с привлечением психически нездоровых людей. Разрастаясь, эта деятельность все более сращивалась с государственной экономикой, откуда получала списанные (якобы негодные) станки, сырье. Органы надзора делали вид, что не замечают источников быстрого роста трикотажных артелей. А между тем это были и завышенные показатели размера одежды, и подналадка машин для изготовления более рыхлого трикотажа, и разбавление шерсти синтетической нитью, что позволяло экономить сырье для дополнительного неучтенного выпуска. «Трикотажники» разрослись в разветвленную сеть частных предприятий по выпуску трикотажных изделий, сращенную с торговыми и снабженческими организациями, оберегаемую органами правопорядка (товарные партии сопровождали сотрудники милиции во избежание нежелательных проверок на дорогах) [78] . Когда пришло время кампании по борьбе с хищениями социалистической собственности, по делу трикотажников были арестованы тысячи людей. По делу проходили замминистры, ответственные работники Госплана, администраторы магазинов, офицеры правоохранительных органов. Судебные разбирательства проходили часто закрыто, поскольку выявляли простой факт: без патронирования со стороны плановой экономики, без негласного благословения официальных лиц нелегальная экономика не могла бы существовать.

«Валютные дела» относятся к тому же периоду. В них удивительно то, что обвиняемые были расстреляны, хотя их судили за действия, совершенные до введения чрезвычайной меры. «Валютные дела» имели характер кампании и проходили во всех республиках СССР [79] . И во всех республиках были выявлены подстраховочные действия работников ОБХСС и МВД. После отлова непосредственно «валютчиков» начались репрессии зубных врачей и часовщиков, имеющих отношение к золоту [Эвельсон, 1986].

Таким образом, дефицит товаров потребления и продуктов питания порождал терпимость власти к экономической инициативе, не подчиненной плану и осуществляемой вне централизованного ресурсного потока. Это могла быть как легальная частная собственность (колхозные рынки, артели тому пример), так и теневая практика [80] . У власти не было выхода, если не считать таковым сосредоточение всех ресурсов на борьбу с недовольством населения. Однако при расширении частной инициативы или при смене политической температуры эта деятельность пресекалась, порой довольно жестоко. Перегнуть палку власть не боялась, так как благодаря неослабевающему дефициту деятельность частников была заведомо прибыльной, что обеспечивало их регенерацию при малейшем послаблении режима.

Подведем итоги.

Во-первых, советская «вторая экономика» не может рассматриваться как аналог мелкого товарного производства в рыночной системе. Даже при стабильном и доброжелательном отношении государства «вторая экономика» социалистического типа (в отличие от малых предприятий капиталистической системы) обычно представлена легально нерасширяющимися, самоограничивающими свой рост предприятиями, где доход не инвестируется в расширение.

Во-вторых, «вторая экономика» получает шанс на развитие только за пределами легальных границ, что является естественным следствием структурной позиции «второй экономики» в социалистической системе.

В-третьих, государственная и «вторая экономика» являют собой симбиоз. Вывески официальных структур используются для развития частного производства, которое, в свою очередь, придает плановой экономике маневренность и гибкость. Советская хозяйственная система функционирует, лишь прибегая к компромиссам. Соответственно «даже те действия, которые противоречат формальным правилам, должны быть рассмотрены как просистемные, поскольку они вносят вклад в более гармоничное воспроизводство системы как таковой» [Gabor, Galasi, 1985, р.124].

Советский и постсоветский теневой порядок: механизм наследования в эпоху перемен

Нынешняя неформальная экономика сильно разнится с ее доперестроечным аналогом как в части домашнего производства, так и в части теневой деятельности. Различия домашней экономики мы обсудили в лекции 10. Что же касается теневого сектора, то он отличим, как минимум, по объему операций, причинам ухода в «тень», социальному составу участников, способам легитимации теневой деятельности и т.д. На смену воровства как основы советской «второй экономики» пришли неплатежи налогов как стержень теневой политики нынешних хозяйственных агентов. И если советский теневик работал на поле дефицита, то постсоветский ищет конкурентные преимущества в уже заполненных рыночных нишах. Кроме того, советская «тень» была следствием сплошного «нельзя», тогда как постсоветская теневая экономика зачастую порождена обширными «дырами» в законодательстве или недостаточной эффективностью формальных способов защиты прав собственности. Перечень различий широк. Например, в статье В. Радаева используется более 20 критериев сравнения теневой экономики советского и постсоветского периодов [Радаев, 1999в]. Заслуживает внимание точка зрения о трех качественно различных состояниях теневого сектора: во времена СССР, непосредственно после его распада и в конце 90-х годов [Kurkchiyan, 2000]. Интересно суждение о переходе от стабилизирующего (1991 – 1994) к дестабилизирующему (1995 – 1998) влиянию теневой экономики на состояние российского общества [Косалс, 1999]. Подобные сопоставления довольно любопытны. Различаясь хронологической дробностью и детализацией сравнительных критериев, эти работы убедительно доказывают, что теневая сфера пережила существенные метаморфозы в связи с изменением экономической и политической ситуации в стране. Изменились не только качественные характеристики и функции теневой экономики, но и степень ее воздействия на общество в целом, на характер социальных процессов: «Зародившиеся в экономике поведенческие стереотипы переносятся в другие сферы, то есть над теневыми экономическими стереотипами надстраиваются аналогичные им теневые социальные стереотипы, действующие в политической, правовой, педагогической, культурной, медицинской, спортивной и других областях» [Рывкина, 1999, с. 29]. Из механизма подналадки экономических процессов теневая экономика превратилась в лейтмотив социальной политики государства, отпустившего на «подножий корм» основные структуры общества (милицию, армию, образование и проч.) и напомнившего населению, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих [81] . Разговор о специфике советской и постсоветской «тени», о различиях этих феноменов можно продолжать. Но у нас другая цель: установить наследственное сходство, выявить их историческую преемственность. Не сравнение разорванных во времени фаз («было» и «стало»), а обусловленность нынешнего положения спецификой начального состояния и характером перехода – менее популярный, но не менее продуктивный путь для понимания современной неформальной экономики.

На наш взгляд, советская «вторая экономика» определила характер постсоветской теневой экономики, как минимум, в трех аспектах.

Первый аспект – финансовый . Теневые капиталы, накопленные в советское время, составили финансовую основу приватизации государственной собственности начала 90-х годов. Темп приватизации, ее восприятие правительством как минного поля, по которому лучше бежать, чем ползти, привели к практически полному отказу от анализа происхождения капиталов, дав возможность легализовать теневые и даже криминальные состояния. Заметим, что иного выхода, видимо, не было ввиду несопоставимости стоимости общественной собственности и покупательной способности населения [82] . Приватизация явилась, по сути, каналом выхода на свободу подпольной экономики бывшего СССР, что вызвало резкую критику со стороны оппозиции, призывающей поставить административные заслоны вовлечению теневого капитала в практику приватизации. Однако следует признать, что в последнем случае теневой капитал, видимо, все равно участвовал бы в приватизации, но не прямым, а косвенным путем – с использованием мафиозных структур, подкупа государственных служащих и т.д. Блокировать этот процесс вряд ли было возможно, поскольку теневая экономика давно стала неотъемлемой частью национальной хозяйственной системы, и ее участие в приватизации было неизбежно. К тому же было, как минимум, логично передать собственность тем, кто доказал свою способность эффективно функционировать пусть в теневом, но все же рыночном режиме [83] . «Новая» приватизированная экономика изначально имела теневой финансовый фундамент, что в значительной мере предопределило тренд ее развития, настороженное отношение к закону.

Второй аспект – организационно-правовой . Преемственность советской «второй» и постсоветской теневой экономик было обеспечено организационно-правовыми новациями, ознаменовавшими перестройку. Как известно, основой развития советской теневой экономики была ее тесная связь с легальным государственным сектором. Эта связь была латентна, однако с первыми же перестроечными нововведениями она приобрела законный организационно-правовой статус. Речь идет о возможности создавать малые предприятия и хозрасчетные подразделения, в формат которых моментально перешли теневые структуры. В новом качестве они продолжали сотрудничать с государственным патроном, уже совершенно легально перекачивая ресурсы в свои закрома. «Красные директора» активно использовали эту возможность, буквально «облепляя» многочисленными малыми предприятиями и кооперативами руководимые ими объекты. Если в советский период связь с теневой структурой была чревата суровыми санкциями, то теперь эта схема, приобретя видимость легальных сделок, была фактически узаконена. К тому же в новых условиях такое сотрудничество служило не сиюминутному личному обогащению, но долговременной цели концентрации средств для последующего выкупа предприятия в собственность. Прежние теневые спутники легального хозяйственного агента преобразовались в легальную сеть обслуживающих его малых предприятий и кооперативов, взаимодействие с которыми в сущности повторяло прежнюю схему, согласно которой государственное предприятие использовалось в качестве дойной коровы. Но теперь это делалось на законных основаниях и, соответственно, с большим размахом и далеко идущими планами. Таким образом, появившиеся в самом начале перестройки новые организационно-правовые формы позволили не столько создать, сколько легализовать советский вариант «утечки» ресурсов государственных предприятий.

Третий аспект – номенклатурный . С теневой экономикой советский аппарат не столько боролся, сколько кормился от нее. Теневой сектор был одним из источников дохода советского чиновника. С изменением модели хозяйствования, когда появились легальные возможности для предпринимательской деятельности, номенклатура лишалась источника «кормления». Соответственно, его надо было воссоздать. Начинаются сложные аппаратные игры по разделению сфер влияния различных ведомств по патронированию бизнеса. Разночтения в законах, возможности их неоднозначной интерпретации, отнюдь не случайно пронизывающие законодательное пространство, становятся основой для воссоздания прежней системы зависимости предпринимателя от чиновника [Ledeneva, 2006; Панеях, 2008]. Связь власти и бизнеса остается, как и прежде, персонифицированной и теневой.

Кроме того, у теневого характера этой связи есть и другая составляющая. Речь идет о распространенной трактовке рыночной реформы как реализации интересов номенклатурного слоя. Согласно этой точке зрения, партийный аппарат и государственная бюрократия, первоначально допуская игру в чины и ордена, неминуемо потянулись к опоре в имущественных отношениях [84] . Неустойчивость прав бюрократии и проблематичность наследовании достигнутого статуса подводили государственную и партийную номенклатуру к вопросу о правах собственности [85] . Это лежало в основе инициации, поддержки и беспрецедентно массового участия номенклатуры в реформе 1990-х годов, превратившей советскую бюрократию из управляющего в правящий класс общества. Вместе с тем это превращение не могло не иметь теневого характера. С одной стороны, действовал законодательный запрет на совмещение государственной службы и предпринимательской деятельности. С другой стороны, «слуги народа» не могли в одночасье отказаться от образа радетелей за общее благо, что предписывало скрывать личные пристрастия в сфере бизнеса. И наконец, номенклатура была сугубо специфическим классом по своим генетическим характеристикам. Ни для кого не секрет, что «с начала 30-х годов советское руководство развивалось по закону снижающегося уровня посредственности» [Данилов, 1999, с. 18]. Это была группа всегда правильно думающих конформистов. Массовая посредственность обусловила ограниченность духовного мира «прорабов перестройки» интересами присвоения и потребления, что напрямую подталкивало новых номенклатурных собственников к теневому режиму функционирования.

Таким образом, современная неформальная экономика начиналась не с перестроечных аккордов. Как и всякая крупная социальная трансформация, рыночная реформа явилась механизмом легализации прежних латентных проблем и разрешения накопившихся противоречий при одновременном формировании новых латентных областей и конфликтных зон. Движение во времени неформальной экономики подчинено той же логике. Изменение социально-экономических и политических институтов дало возможность «второй экономике» СССР выйти из подполья, легализовать финансовую, ресурсную и интеллектуальную базу. Но этот же процесс задал вектор формирования новой «тени». И хотя ее специфика очевидна и зачастую создает иллюзию «чистого листа», опыт «второй» советской экономики явился неотъемлемым элементом нового теневого порядка.

Анализируя теневую и домашнюю экономики, трудно не удивиться колоссальному разнообразию их проявлений. Это и «сделки века», уводящие из государственной казны сотни миллионов рублей, и нерегистрируемое предпринимательство пенсионера, чинящего краны соседям. Это покупка мест в парламенте и мелкая взятка проверяющему пожарнику. Это и усилия домочадцев по обустройству английских лужаек вокруг своих элитных особняков, и борьба за урожай на нескольких сотках дачного участка. При всей непохожести названных явлений, их принадлежность к неформальной экономике бесспорна. На наш взгляд, многообразие неформальной экономики получает логичное объяснение и становится аналитически упорядоченной системой, если воспользоваться простым утверждением: в неформальной экономике размер объекта имеет значение. В данной лекции мы покажем, как масштаб бизнеса определяет контуры теневой экономики, а размер населенного пункта формирует черты домашней экономики его жителей.

Теневая экономика крупного и малого бизнеса: сравнительный анализ

Сформулируем основной тезис: привычное деление бизнеса на малый, средний и крупный дифференцирует фирмы по доступной им форме политического участия. Если быть более точными, то важен не размер бизнеса сам по себе, а такие его «производные», как экономические возможности, способность к консолидации, организационные навыки лидеров, устойчивость основных игроков и, что немаловажно, временной горизонт планов развития. По всем этим показателям крупный бизнес резко отличается от малого. Так, последние годы были отмечены бурным ассоциированием крупного бизнеса, втягивающим в свою воронку бизнес средний, в то время как немногочисленные примеры консолидации малого бизнеса при внимательном рассмотрении обычно оказываются инициативой отнюдь не предпринимателей. Существенно и то, что на фоне сохранения стабильного ядра крупного бизнеса происходит активная ротация мелких предпринимателей. В этой ситуации представляется вполне естественным, что политическое участие малого бизнеса ограничено реакцией на предлагаемые условия, т.е. обильной и разнообразной коррупцией на стадии исполнения закона. Крупный же бизнес пытается эти условия формировать, т.е. придавать решениям законодательной власти желаемую форму. В ход идут как легальные, так и теневые средства. Если коррупция в среде малого бизнеса мотивирована идеей выживания, то коррупция, практикуемая бизнесом крупным, нацелена на повышение его прибыльности через доступ к ресурсу власти.

Размер бизнеса влияет на степень и форму вовлеченности его владельцев в сверхприбыльные бизнес-операции. Вертикальный взлет предпринимательских структур, как правило, основан на деятельности, предполагающей элемент лоббирования в коридорах власти, без чего сверхдоходность сделок была бы маловероятна. Это и задание контуров экспортно-ориентированной политики в области природных ресурсов, и получение эксклюзивных прав и контрактов, и возможность легального существования естественных монополий на фоне антимонопольных заклинаний правительства, и другие проявления режима благоприятствия для немногих, имеющих отношение к выработке властных решений. Участие в создании правил (что не исключает их виртуозного игнорирования) обусловливает сверхдоходность сделок, большая часть которых связана с выходом на международные рынки сырья, продуктов и финансов. Надо ли говорить, насколько неодинаковы возможности подобных сделок для субъектов, различающихся масштабом бизнеса. Только крупному бизнесу доступны масштабные операции, предполагающие выход на мировой рынок. Возможности, доступные крупному предпринимательству, абсолютно закрыты для малого бизнеса при всей поддерживающей его риторике.

Вероятность лоббирования как основы сверхприбыльности сделок зависит от ресурсных и институциональных возможностей хозяйствующего субъекта. Под ресурсными возможностями мы понимаем не только распоряжение природными ресурсами, но и интеллектуальную состоятельность корпуса менеджеров, квалифицированное юридическое сопровождение бизнес-планов, доступность сети консультационных услуг, возможности для наращивания социального капитала предпринимателя и т.д. Очевидно, что подобными благами преимущественно располагает бизнес крупный.

Сверхдоходность сделок выступает одновременно условием и результатом вхождения бизнеса в поле политики. Крупный бизнес интересен власти, а власть привлекательна для крупного бизнеса. Теневая практика крупного бизнеса дает ему солидные шансы на сверхнормативное преуспевание, с чем связаны финансовые потоки, соединяющие бизнес с властью и, что принципиально, далеко не только в форме банальной коррупции.

Время удаленного от власти крупного бизнеса прошло. Близость к власти означает для бизнеса:

• безнаказанность или минимальные наказания при нарушении хозяйственного законодательства;

• получение госзаказов, субсидий с нарушением конкурсных условий;

• победу в тендерах с нарушением конкурсных условий или, что вероятнее, с соблюдением всех требований к победителю, «списанных» с конкретной фирмы;

• выгодные схемы по «распиливанию» государственных средств за счет фиктивных работ;

• информационное сопровождение, в том числе упреждающего характера о готовящихся нововведениях;

• устранение конкурентов силами репрессивных органов;

• использование государственных ресурсов (финансовых, силовых, интеллектуальных и др.) для развития фирмы;

• приоритетный учет интересов фирмы при выработке законодательства.

Сращивание бизнеса и власти становится не просто желательным, но необходимым условием развития крупного бизнеса. Можно выделить две стратегии сращивания бизнеса и власти: «рыночную» и «инвестиционную». При первой покупается услуга власти , при второй – место во властной иерархии . Рассмотрим эти стратегии подробнее [Барсукова, 2006а].

«Рыночная» стратегия. Теневой диалог власти и бизнеса может проходить в «рыночной» логике , при которой властные решения рассматриваются как товар (услуга), который может быть куплен. Бизнес интересуют формальные нормы, как напрямую связанные с данным бизнесом (например, установление импортных квот на определенный вид товаров), так и косвенно на него влияющие (например, экологическое регулирование). По этому поводу разворачивается острейшая конкурентная «борьба влияний» с попытками предотвратить или ускорить принятие решений, изменить смысл, формулировки принимаемого документа. Услуги власти касаются как ускорения разрешенных законом (и напрямую предписанных для исполнения) процессов, так и принятия решений в законодательно неоформленном пространстве (в «правовых пустотах»). Возможны и противозаконные решения, но это особо рисковый сегмент рынка теневых услуг власти. Услуги представителя власти зачастую оплачиваются не деньгами и не заманчивыми бизнес-предложениями. Велика роль компромата, накапливаемого влиятельными бизнес-игроками.

Решения власти имеют определенную цену, зависящую от следующих трех факторов:

• размер ренты, которая может быть присвоена за счет получения нужного решения или потеряна при неполучении этого решения;

• время, в течение которого может быть получаема рента;

• статус чиновника, получающего оплату за услугу.

Различаются как «оборонительные», так и «наступательные» стратегии бизнеса. «Оборонительные» действия обеспечивают лояльность власти к нарушениям, когда власть закрывает глаза на игнорирование закона (например, взятка проверяющему налоговому инспектору). «Наступательная» стратегия обеспечивает не безнаказанное нарушение формальных норм, а их изменение (выработку) в соответствии с требованиями бизнеса, что включает:

• внесение необходимых поправок в проекты принимаемых или в действующие законы, приказы, распоряжения;

• выделение бюджетных средств на определенные цели и объекты;

• заключение договоров на поставку товаров и осуществление работ за счет бюджета;

• принятие решений о выделении квот, выдаче лицензий, разрешений о приватизации объектов, продаже либо сдаче в аренду, в пользование государственного или муниципального имущества и земельных участков.

Среди ученых и практиков распространено понятие «взяткоемкость законов». Это означает, что в момент принятия закона уже можно вычислить, за какие услуги и какой слой чиновников будет брать взятки (или получать комиссионные – «откаты»). Исходя из открывающихся возможностей, можно примерно определить объем создаваемого административного рынка.

«Инвестиционная» стратегия, или формы «политического инвестирования» . Иные возможности теневого сотрудничества власти и бизнеса открываются в рамках «инвестиционной» стратегии, при которой бизнес покупает не услуги чиновника или законодателя, а место во власти , ставя на него своего человека. В этом случае покупается не властная (административная) услуга, а обязательства политика, который при избрании (назначении на должность) должен будет обеспечивать властные аспекты развития конкретного бизнеса.

«Политическое инвестирование» возможно в трех формах:

• лоббирование назначения на руководящие должности;

• проведение своего кандидата к победе на всевозможных выборах местного, регионального и федерального уровней (или покупка мест в партийных списках);

• покупка и финансирование деятельности политических партий.

Оговоримся, что реальное желание бизнеса проникнуть во власть не надо путать с имитацией, в основе которой лежит «засветка» и ничего более. В последнее время становится все больше кандидатов во власть, которые изначально знают, что их не изберут. Их задачей является полномасштабная раскрутка своей фирмы в ходе избирательного марафона [86] .

Покупка должностных мест осуществляется, естественно, не буквально. Внешне соблюдаются все правила бюрократического приличия: отбор, проверка компетентности, утверждение в должности и проч. Но результат предрешен, поскольку бизнес готов щедро оплачивать приход к власти «своего» человека. Денежная оплата – не единственная форма благодарности. Велика роль компромата и обязательств ответных услуг.

Покупка партий является еще менее рискованной сделкой с точки зрения возможного наказания, чем покупка отдельных должностей. Ведь официально партии не продаются. Процедура купли-продажи заменяется проведением съезда с избранием нового лидера. Все проходит совершенно официально и регистрируется в Минюсте.

Но самым распространенным механизмом «политического инвестирования» является проведение своих кандидатов к победе в ходе всевозможных выборов или, как вариант, покупка мест в партийных списках.

«Политические инвестиции» относятся к числу высокорискованных. Проведенный во власть субъект становится обладателем принципиально новых возможностей. Среди них – возможность контролировать информационное поле и силовые структуры. Как следствие, появляется соблазн в одностороннем порядке расторгнуть обязательства перед «спонсорами».

Поучительна история красноярского предпринимателя А. Быкова, который активно «инвестировал в политику», фактически приведя в губернаторское кресло А. Лебедя. Напомню, чем кончилось дело. Вышедший из повиновения красноярский губернатор повел атаку на бывшего «спонсора». За внешне личностным конфликтом стоял интерес холдинга «Русал» к Красноярскому алюминиевому заводу (КрАЗу), блокирующий пакет акций которого принадлежал А. Быкову. Развязку этой истории знает вся страна: А. Быков попал под стражу и был выпущен только тогда, когда в результате дополнительной эмиссии акций КрАЗа доля собственности А. Быкова сократилась до символического размера (с 28% на момент ареста до 2% при выпуске на свободу) [Волков, 2005, с. 331].

Отсюда главной проблемой «политического инвестора» является защита своих вложений , ему необходимо добиться реальной управляемости своего «выдвиженца». Силовое давление и угроза обнародования компромата помогают лишь отчасти. В условиях, когда «делегат от бизнеса» начинает контролировать силовые и информационные ресурсы, риск и цена его силового притеснения резко возрастают. Нужны иные меры, обеспечивающие послушность представителя власти. И такие меры успешно освоены крупными бизнес-структурами. Если деньги в политические проекты вкладывают серьезные структуры, такие как, например, СУАЛ, РУСАЛ и РАО ЕЭС, то они могут не опасаться за соблюдение неформальных договоренностей, под которые даются деньги. Их интересы гарантированно будут соблюдаться. Почему?

Дело в том, что у этих структур есть серьезные рычаги воздействия на избранных губернаторов (пока такие избирались), на мэров и проч. В их числе регулирование уплаты налогов на территории региона, участие в социальных программах, более или менее лояльное отношение к должникам, деятельность которых важна для обеспечения социальной стабильности в регионе. Поэтому более мелкий бизнес, инвестирующий средства в политические проекты, вынужден присоединяться к пулу участников, возглавляемых особо влиятельной структурой или персоной. Это и есть логика формирования «политических команд», теневых финансовых группировок, которые фактически играют роль политических партий, но не в публичном, а в теневом политическом пространстве.

Из этого не следует, что теневая составляющая менее представлена в деятельности малых предпринимателей, но берем на себя смелость утверждать, что теневая экономика как способ получения сверхдоходов – удельное право крупного бизнеса, замыкающего на себя сырьевой потенциал и интеллектуальные ресурсы целых регионов. Используемые при этом алгоритмы редуцируются до слов «лоббирование», «коррупция», «заказные убийства», «покупка мест в правительстве» и прочих крупномасштабных акций, создающих основу уже не теневой, а криминальной экономики с весьма серьезными для страны последствиями. Отечественный крупный бизнес входит в качестве сетевого элемента в глобальные сети международного бизнеса, зачастую выполняя функцию поставщика сырья и утилизатора отходов.

Что же касается бизнеса малого, то его теневая деятельность, как правило, дает возможность процветать в несопоставимо более скромных размерах и предполагает несколько иные механизмы функционирования. Алгоритмы теневой практики малого масштаба основаны на персональных контактах с представителями местных контролирующих инстанций, за скромное вознаграждение закрывающих глаза на регулярное обворовывание налогооблагаемой базы. Здесь нет головокружительных взлетов, но нет и летальных исходов. Здесь покупают не места в правительстве, а расположение местных чиновников. Иначе говоря, борьба идет не за доступ к конструированию законодательных норм, а за возможность безнаказанного уклонения от действующих правил. Крупный бизнес осваивает поле власти (в том числе в форме коррупции) как способ получения дополнительной выгоды, тогда как взятка для малого бизнеса является «вынужденным шагом, вызванным реальными убытками, которые может понести фирма из-за медлительности и громоздкости бюрократических процедур» [Олимпиева, 2007, с. 219].

Возрастает значимость деловых сетей, включающих не только предпринимателей, но и представителей властных, контролирующих и силовых структур. Доверие к партнеру как участнику деловой сети служит основой снижения трансакционных издержек теневых сделок. Участники единой деловой сети предпочтительнее хотя бы потому, что их поведение прогнозируемо, их давно знают, их вхождение в сеть обставлялось серией рекомендаций и личных поручительств. Отношения между участниками сети включают доверие не как элемент идеалистического благодушия, а как проверенную приверженность внутрисетевой этике. Однако поддержание сети и подтверждение своего участия в ней требуют определенных ресурсных затрат. Участники деловой сети обслуживаются внутри сетевых каналов на особых условиях (часто нерыночной природы), но при этом оплачивают свое членство в сети ответными обязательствами. В рамках деловых сетей формируется и кристаллизуется этика российского бизнеса. Сетевые аутсайдеры не несут издержек по выстраиванию вокруг себя деловых сетей или преодолению барьеров входа в уже сформированные сети. Зато они оплачивают трансакционные издержки любой сделки по максимальной цене, включая риск непредсказуемости поведения незнакомых партнеров. Если крупный бизнес пытается войти в глобальные сети, без чего сверхдоходность бизнес-деятельности недостижима, то пространство малого бизнеса пронизано локальными сетями, без которых стратегии выживания нереализуемы. Вместе с тем в обмен на функциональную полезность и подчиненность этике деловой сети приобретается право использовать сетевые ресурсы и тем самым снижать издержки деятельности. Но в одном случае речь идет о ресурсах глобальных, в другом – локальных.

Отметим, что из вышесказанного не следует жесткой детерминации алгоритмов теневых практик предпринимателей, а также характера деловых сетей масштабом их бизнеса. Безусловно, и в крупном бизнесе сохраняется множество теневых практик, не выходящих на политический уровень, не демонстрирующих амбиций мирового уровня. Однако важна сама возможность реализации подобных амбиций, а также шансы их возникновения в зависимости от размера хозяйствующего субъекта. Крупный бизнес заражает глобальными грезами, провоцирует масштабность и авантюрность теневой практики, формирует поле возможных сверхвыигрышей в результате теневизации связи бизнеса и политики. Малый размер бизнеса придает теневой практике статус борьбы за выживание. То есть теневая экономика крупного бизнеса создает возможность удовлетворения глобальных амбиций через связь с высшей властью, тогда как теневая экономика малого бизнеса обусловлена необходимостью сопротивления неблагоприятной институциональной среде.

Нарушения хозяйственного законодательства, выводящие предпринимателя за грань легальной экономики, неверно сводить исключительно к неразумности законов, включая излишнюю тяжесть налогового бремени. Упование на тотальное законопослушание при его ослаблении представляется очередной финансовой мифологемой. Не менее важное значение имеет краткосрочность мотивации предпринимателя, мыслящего категориями сегодняшнего дня. Истоки этого феномена следует искать в российской исторической практике, экономической нестабильности, политической непредсказуемости и прочих подтверждениях правоты тех, кто живет по принципу «здесь и сейчас». Краткосрочность мотивации упрочилась в ходе августовского кризиса 1998 г. [Барсукова, 2000б]. Видимо, сказался и эффект качнувшегося маятника, когда краткосрочность мотивации современных предпринимателей явилась формой протеста против долготерпения отцов и дедов, стремившихся к светлому будущему.

Но теневая экономика пронизывает не только предпринимательские практики, она подчиняет себе жизнь тех, кто вовлечен в теневые отношения на правах наемных работников . Есть ли здесь различия в зависимости от размера бизнеса? На наш взгляд, они довольно существенны. В узлах сосредоточения экономического потенциала страны возможности «хорошо жить» связаны с профессиональным обслуживанием теневых гигантов, тогда как на предприятиях малого бизнеса успешно выживать помогает практика бытовых диверсий против работодателя. В первом случае работник входит «в долю» с работодателем, профессионально обслуживая теневую деятельность по обворовыванию государства и закрывая на это глаза в силу эмоциональной обиды на социальную цену, оплаченную «дорогими россиянами». Во втором случае работник ворует непосредственно, обычно беря натурой, сгибаясь под тяжестью выносимого через проходную, унесенного с фермы, вывезенного со стройки, и т.д. Согласитесь, воровать скрепки с нефтедобывающей компании – мелко во всех смыслах. Гораздо больший эффект имеет воровство, опосредованное квалификацией, – придумывание офшорных схем, размещение заказов в «своих» фирмах, конструирование графика открытия и закрытия «прокладочных» фирмочек и проч. Конечно, это удел высшего звена управления. Но именно этот уровень показывает специфику наемного труда в крупном бизнесе. Секретарша, ворующая скрепки, может работать как в нефтяном бизнесе, так и в ателье.

Важно отметить, что 1990-е годы проявили себя в размытости культурных кодов и неоднозначности суждений. Это обусловлено, во-первых, утерей центром возможности дозировать информацию и придавать ей однозначный смысл; во-вторых, вхождением национальных средств массовой информации в глобальное информационное пространство; в-третьих, расколом общества по материально-имущественному признаку, что означало создание морали для богатых и морали для бедных. Сформировались множественные, социально фрагментированные культурные коды и разнообразные трактовки вплоть до взаимоисключающих. Теневая экономика советского типа была масштабным, но негативно оцениваемым явлением. Вор знал, что поступает, мягко говоря, неправильно. Это было общее знание. Поток разоблачений советского прошлого, обильно востребованный в 1990-е годы, спровоцировал переосмысление прежних понятий. Речь идет не о реабилитации, а о неоднозначности оценок подобного поведения, что создает новый культурный климат развития теневой экономики.

Расхожее «воруют!..» игнорирует весьма существенное различие. В крупном бизнесе, имеющем выходы на мировые рынки, работники воруют опосредованно, получая денежное вознаграждение за профессиональное обслуживание теневых операций; мера участия в теневых доходах работодателя зависит от профессиональной состоятельности и незаменимости работника, что зачастую кроется в его осведомленности и проверенной лояльности. Близость к боссу в должностной иерархии теневого бизнеса определяет меру вознаграждаемого участия. О теневом альянсе работника и работодателя написано множество работ [Радаев, 1999в; Барсукова, 1999]. Иная ситуация в малом бизнесе. Здесь воровство представлено в непосредственном, первозданном виде, а его возможности зависят от близости к материально-вещественным ценностям. Конечно, действует система соблюдения приличий, понимаемых как воровство «по чину», но в целом можно выносить корма, будучи рядовым скотником [Никулин, 1999]. У клерка крупной компании в этом смысле гораздо больше стимулов к должностному росту, определяющему меру участия в теневых доходах работодателя. Этот, казалось бы, малозначительный факт разделения натуральной «тащиловки» и денежного соучастия в теневых предпринимательских доходах, имеет весьма существенные последствия с точки зрения отношения работников к своему времени.

Натурализация теневой практики работников обусловливает потребность во времени на доведение ресурсов до конечного потребления, придание им требуемых потребительских свойств. Свободное время становится важным ингредиентом домашнего производства и формой оплаты труда. Денежное же участие в теневых доходах работодателя нацеливает работника на демонстрацию профессиональной одержимости и подчиненности целям организации, что достигается добровольным сокращением времени досуга и отдыха. Впрочем, здесь мы выходим на специфику другого сегмента неформальной экономики, т.е. на экономику домашних хозяйств.

Прежде чем анализировать домашнюю экономику, систематизируем вышесказанное. Характеристики теневого предпринимательства в разрезе крупного и малого бизнеса представлены в табл.1.

Таблица 1

Сравнение теневой экономики малого и крупного бизнеса

В зависимости от размера хозяйствующих субъектов различаются не только масштабы, но и формы теневой экономической практики. Данное обстоятельство делает бессмысленным суждение о теневой экономике «вообще», а также выдвижение практических предложений на основе «общего понимания ситуации».

Домашняя экономика мегаполиса и малых поселений: сравнительный анализ

Домашняя экономика существенно различается у представителей крупнейших экономических центров и малых поселений, будь то малые города или села. Безусловно, не все, живущие в ведущих экономических городах, изменили жизнь таким образом, что стали отличимы от жителей малых городов и сел. Среди представителей мегаполисов довольно высока доля тех, кто следует образу жизни второразрядного малого поселения. Это пенсионеры, безработные, представители социально депривированных слоев и т.д. Но важно, что с ними соседствуют представители иного образа жизни, истинные представители реализованных возможностей жизни в крупных и экономически состоятельных городах. Два социальных мира уживаются на одной территории. Мы огрубляем ситуацию, создавая биполярную модель домашней экономики в зависимости от экономических возможностей поселения.

Со времен «новой домашней экономики» Г. Беккера экономическая наука отказалась от представления о жестком разделении сфер производства и потребления как закрепленных за фирмами и домохозяйствами [Becker, 1965]. Бизнес-организации производят товары, поступающие в качестве исходных ресурсов в домашние хозяйства, которые создают на их основе конечные блага в точном соответствии с потребительскими предпочтениями домочадцев [87] . При таком понимании домашняя экономика не является уделом отверженных и обездоленных, ибо имеет в качестве основы два обстоятельства: ограниченность доходов и индивидуализацию потребностей.

Первое обусловливает стремление к экономии денежных средств; соответственно домашняя экономика компенсирует домашним трудом скудность семейного бюджета. Второе обстоятельство восходит к личной свободе и снятию тоталитарного диктата в области потребления. И в этом смысле домашняя экономика снимает противоречие между индивидуальными потребностями и массовым производством. При таком понимании неочевиден характер связи домашней экономики с уровнем благосостояния общества. Обнищание населения актуализирует мотив экономии средств, что действительно ведет к расширению домашнего производства. Однако при росте благосостояния общества экономия как мотив ведения домашнего хозяйства отходит на второй план, возрастает потребность в удовлетворении индивидуализированных потребностей. Таким образом, разнонаправленная динамика уровня благосостояния актуализирует разные основания домашней экономики. Представляется спорным суждение об однозначной связи домашнего труда в России с экономическими и социальными проблемами переходного периода. При более благоприятной ситуации домашняя экономика сохраняется, но на другой идейной основе, в других масштабах и в других формах. Чтобы в этом убедиться, необязательно ждать расцвета российской экономики (тем более, что можно и не дождаться). Эти логики работают уже сейчас, но в разных населенных пунктах. Остановимся на этом подробнее.

В советский период различия домашних экономик фиксировались в разрезе «город – деревня», а также между городами разных административных статусов. Сейчас такая схема вряд ли работает. Образ жизни горожан и селян, безусловно, по-прежнему существенно дифференцирован. Но основное различие прослеживается между крупными городами, концентрирующими ресурсы целых регионов, и городами «местного значения», с меньшим экономическим потенциалом, а также селом. Если раньше на языке селян чужак маркировался как «горожанин», то теперь принадлежность к городу еще ничего не означает. Гораздо важнее с точки зрения образа жизни, что это за город, на пересечении каких финансовых и ресурсных потоков он расположен, каков его экономический статус. Если мечта большевиков сгладить различия между городом и деревней так и не реализовалась в советский период, то в постсоветской практике произошел явный сдвиг в этом направлении: по образу жизни жители малых городов все более уподобляются жителям деревень. Это отчетливо демонстрирует домашняя экономика, ее масштаб, мотив и форма.

Если домашний труд в малых поселениях – следствие нехватки денежных средств, то домашнее хозяйство в крупнейших и экономически определяющих городах – желание сделать жизнь максимально комфортной и адаптированной к индивидуальным потребностям. Иначе говоря, в крупнейших экономических центрах домашняя экономика – добровольное обслуживание индивидуализированных потребностей; на остальной территории – вынужденное удовлетворение базовых унифицированных потребностей. В первом случае домашний труд обусловлен возможностью купить «не совсем то», во втором – нехваткой средств для покупки готовых товаров. На бытовом уровне это проявляется в том, что некоторые хозяйки варят варенье из крыжовника, начиненного грецкими орехами, другие незамысловато переводят на повидло плоды собственных дачных усилий.

Актуальный для западной науки спор о разделении домашнего труда и досуговой деятельности имеет отношение преимущественно к российским крупным городам. Чем более явный характер выживания имеет жизнь индивида, тем более различимы его домашний труд и досуг. Вышивание бисером в зависимости от обстоятельств может быть отнесено как к домашнему труду, так и к досугу. Но поход за водой из-за отсутствия водоснабжения так же трудно не признать домашним трудом, как назвать формой оздоровительного досуга.

Домашняя экономика малых поселений задействует свободное время недоиспользованной рабочей силы. Внерабочее время выступает одновременно ресурсом и причиной натурализации домохозяйств: ресурсом – поскольку время является важнейшим ингредиентом домашнего производства, причиной – поскольку его наличие почти всегда свидетельствует о скудности заработка. Что же касается крупнейших экономических центров, то они демонстрируют изменение отношения людей к своему времени, формам его расходования, жизни в целом. Здесь значимы деловые , а не бытовые проблемы. Проблемы быта решаются за счет денежных средств, результирующих успешность профессиональной деятельности. То есть жители крупных городов обременены желанием заработать, а жители малых поселений строят свою домашнюю экономику исходя из желания сэкономить.

Характерное различие двух типов домашней экономики прослеживается и в распределении домашних обязанностей. Ролевая дифференциация внутри домашних хозяйств различается в зависимости от их пространственной принадлежности. Скудные экономические возможности малых поселений актуализируют логику «двойного рабочего дня», когда скудность денежных поступлений в семейный бюджет не позволяет освободить работоспособных членов семьи от участия в рыночной экономике. Однако их участие в домашней экономике столь же неизбежно ввиду ее трудоэкстенсивного характера. В сочетании с гендерными стереотипами общества это ведет к повышенной трудовой нагрузке женщин. Заметим, что именно в деревнях и малых городах патриархальные отношения наиболее легитимизированы.

В крупнейших экономических центрах у домохозяйств, как правило, есть принципиальная экономическая возможность освободить от участия в рыночной экономике одного из своих членов. Обычно выбор падает на женщину. Отказ с ее стороны может быть следствием карьерных амбиций, согласие – свидетельством желания проявить не профессиональные, а женские таланты, изрядно подзабытые, а потому особенно притягательные. В общественном сознании жены состоятельных людей выполняют функцию демонстрантов соблазнительных возможностей эпохи рынка [Барсукова, 1998б]. При этом не афишируется тот факт, что данную группу отличает повышенная склонность к суицидам. Слишком долго критерии социальной значимости женщин были бесполы по своей сути. Видимо, трансформация ценностей не терпит спешки.

И наконец, пространственное различие домашних экономик прослеживается в жилищных предпочтениях. На одном полюсе жилье – маркер социального статуса и образа жизни, на другом – ресурс выживания. Последнее на практике означает, во-первых, нацеленность на территориальную близость к поддерживающим родственным и дружеским сетям; во-вторых, феномен «совокупного жилья»; в-третьих, ориентацию на социальную инфраструктуру «выживания», что предполагает близость оптовых рынков, недорогих магазинов, муниципальных школ, общественного транспорта и т.д.

По каналам родственных и дружеских сетей курсируют трудовые, материально-вещественные, денежные и информационные ресурсы [Градосельская, 1999]. Семьи, входящие в одну сетевую коммуникацию, могут передавать друг другу детскую одежду, выручать деньгами и советами, оказывать помощь трудом (например, совместная посадка картофеля). Очевидно, что возможности подобной взаимопомощи зависят от территориальной близости элементов сети. Это связано с тем, что часть ресурсов может передаваться только непосредственно из рук в руки, и к тому же помощь действенна постольку, поскольку своевременна. Таким образом, ресурсный потенциал семьи включает временно свободные ресурсы всей сети. Понятно, что игнорировать эту возможность могут только ресурсоизбыточные семьи. Соответственно территориальная близость к родственным и дружеским сетям поддержки является одной из важных характеристик жилищных предпочтений тех, кто решает проблему выживания, равно как и расширение ареала совокупного жилья.

Под совокупным жильем понимается пространство хозяйственной жизнедеятельности домашней экономики, что помимо квартиры или дома может включать гараж, погреб, сарай, мастерскую, дачный участок и проч. Термин «совокупное жилье» заимствован у В. Вагина [Вагин, 1999]. Его использование означает дополнительную возможность эффективного хозяйствования и удовлетворения потребностей семьи. Вместе с тем его поддержание требует затрат времени, а также финансовых и материальных вложений. При нехватке денежных средств проблема решается посредством «тащиловки» и уже упомянутого «двойного рабочего дня» домочадцев. Поэтому совокупное жилье является не только ресурсом выживания, но и фактором натурализации домашней экономики.

На другом социальном полюсе – успешные представители крупнейших экономических центров. Их жилищные предпочтения основаны на иных принципах. Престижные адреса в настоящий момент могут быть условно поделены на две группы: старые и новые. К старым относятся квартиры в исторических центрах городов, заселяемые в прошлом представителями элит советского периода. Такие квартиры при всех стараниях новых владельцев отстают от современных строений по уровню комфортности и надежности коммунального хозяйства, но сохраняют привлекательность в силу «богемности» или «элитности» прежних и нынешних жильцов. Не будет преувеличением сказать, что в цену на такие квартиры входит плата за право чувствовать себя равным тем, кто в советский период находился на вершине социальной значимости (деятели искусства, правительственные деятели, представители военной элиты и проч.). Факт поселения в такие дома – одна из итераций конвертации экономической мощи предпринимателя в социальную одобряемость его поведения.

Новые престижные адреса представлены многоквартирными домами повышенной комфортности, а также коттеджными поселками. Эти два варианта сходятся в стремлении их обладателей территориально локализоваться по имущественному признаку и соответственно дистанцироваться от социально чуждого окружения. Пространственная локализации представителей денежного пула сопровождается сегрегацией школ, больниц, культурно-досуговых организаций и торговых предприятий. Речь идет о социальном зонировании городов как пространственном воплощении социальных иерархий [Барсукова, 2000в].

Строительство коттеджей наиболее отчетливо продемонстрировало прозападную стилизацию жизни состоятельных людей мегаполисов. Коттедж – не столько вид жилья, сколько специфический образ жизни, предполагающий обслуживающий персонал, отказ от общественного транспорта и проч. Если приобретение элитной квартиры лишь предполагает корректировку образа жизни, то переезд в коттедж делает ее неотвратимой.

Стремление повторить в жилищных предпочтениях западный стиль обусловлено, по-видимому, двумя обстоятельствами: вовлеченностью представителей крупнейших городов российской экономики в мировые потоки ресурсов и информации, а также спецификой формирования новой экономической элиты в России.

В отличие от бывших стран социалистического лагеря в России на начало реформ не было ни потомков, ни реальных субъектов предпринимательской активности. С высокой степенью вероятности новые российские предприниматели были выходцами из различных социальных групп общества. Отсюда привнесение ими социальных норм и ценностей не какой-либо определенной социальной группы, а «смеси» образов жизни. Как результат, предприниматели первой волны не представляли интегрированной части общества, несущей в виде преемственности какие-либо доминирующие нормы и ценности. Этим порождены не только неоднородность, но и противоречивость, конфликтность и агрессивность предпринимательской группы, которая изначально имела едва ли больший потенциал для консолидации, чем для конфронтации. Однако со временем необходимость выработки унифицированной системы ценностей и норм стала очевидной. В силу «мозаичности» и разнородности исходного материала утверждение нового образа жизни требовало высокой степени публичности поведенческих образцов, а также их наглядной притягательности. Это было достижимо только в виде утверждения образа жизни, характеризуемого внешней притягательностью и высокой степенью демонстрационности, а также резко отличного от образа жизни тех социальных групп, выходцами из которых явились предприниматели [Барсукова, 1998в]. Жилищные предпочтения явились наиболее иллюстративной формой такого поведения.

Таблица 2

Сравнение домашней экономики мегаполисов и малых поселений

Таким образом, и домашнее хозяйство как сегмент неформальной экономики несет на себе печать пространственной организации. Жители экономически успешных крупных городов имеют иные модели организации домашней экономики, чем представители малых поселений, что создает разнообразие контуров неформальной экономики в ее домашнем интерьере.

Неисправимо устаревшими представляются попытки представить власть и бизнес, государство и рынок как «игру с нулевой суммой»: чем меньше государства, тем больше рынка, и наоборот. Эта «старая парадигма» (в терминологии Ф. Блока) обычно означает лишь количественную вариацию «вмешательства» государства в экономику. Сам термин «вмешательство» подчеркивает принципиальную автономность государства и рынка, которая нарушается агрессией чиновников. Между тем, более правильной представляется концепция «встроенной автономии» государства, которая признает его функциональную специфику, но подчеркивает институциональное разнообразие ее реализации. То есть «новая парадигма» делает акцент на качественные аспекты диалога государства и рынка, при этом параметры этих сущностей взаимоопределяемы [Блок, 2004]. Каково государство, таков и рынок. И наоборот.

Именно поэтому не имеет смысла обсуждать теневизацию бизнеса в России, его перспективы и реалии вне политического аспекта анализа. В условиях фактической системы «власть – собственность» выводить «тень» исключительно из постулатов, завещанных экономической теорией, бессмысленно. В стране, да и в мире, нет независимых собственно экономических или политических процессов. Что мы знаем о механизме их взаимопроникновения, о попытках экономики и политики разрушить институциональную грань, разделяющую эти сферы? В этой лекции мы расскажем о технологиях «хождения» бизнеса во власть, а также о тенденциях изменений в отношениях бизнеса и власти в последнее десятилетие.

В основе нашего анализа лежат интервью с теми, кто в силу занимаемой должности или профессионального опыта посвящен в теневые конфигурации интересов участников политического процесса, знаком со схемами сращивания теневой экономики и теневой политики. Среди интервьюируемых были политтехнологи, руководители подразделений центральных аппаратов политических партий, депутаты Государственной Думы и региональных законодательных собраний, вице-президенты крупных корпораций, отвечающие за взаимодействие с органами государственной власти, а также руководители организаций, пользовавшиеся услугами депутатов различного уровня для решения вопросов собственного бизнеса.

Схемы теневого финансирования избирательных кампаний

В 1990-е годы отношения бизнеса и власти редуцировались к образу «захвата власти бизнесом». Помимо обычной коррупции массово практиковались «политические инвестиции» в виде финансирования избирательных компаний разного уровня и политических партий различного масштаба [Пшизова, 2002, 2007]. Ошибочно мнение, что попытка бизнеса играть «в большую политику» (участие в выборах, спонсорство партий) является мотивом выхода из «тени». Дескать, «теневик» имеет политику в арсенале упущенных выгод, а «легал» – в ряду потенциальных возможностей. Все обстоит с точностью до наоборот: бизнес, не имеющий теневой составляющей, исключается из политического процесса, что связано с преобладающей ролью теневых финансов в избирательном процессе и партийном строительстве. Теневые «политические инвестиции» возможны в трех формах:

1) теневое лоббирование назначения на должность в органы исполнительной власти;

2) финансирование избирательных кампаний депутатов-одномандатников (ныне упраздненных) или покупка «проходных мест» в партийных списках за счет средств неучтенной экономической деятельности;

3) теневое финансирование текущей деятельности политических партий.

Рассмотрим самую распространенную форму «политических инвестиций» – финансирование избирательных кампаний. Выборы депутатов-одномандатников или избрание по «партийным спискам» представляют собой предельно технологизированный механизм конвертации теневой экономики в легальные места в политической иерархии [88] .

Объем использования в избирательной кампании «черного нала» принято оценивать исходя из разницы между реальным бюджетом кампании и той его частью, которая официально внесена в избирательный фонд. Избирательный фонд формируется путем взносов физических лиц и перечислений со счетов лиц юридических. Если кандидат баллотируется по партийным спискам, добавляется третий источник – перечисления от партии. По оценкам экспертов, потребность в официальных денежных средствах при проведении избирательных кампаний различных уровней относительно невелика и составляет в среднем от 30 до 50% реального бюджета (в кампаниях по выборам глав исполнительной власти – губернаторов и мэров крупнейших городов – эта доля еще меньше).

Но не надо думать, что официально внесенные средства дистанцированы от теневой экономики. Средства, поступающие от физических лиц, практически полностью (на 99%) относятся к «черной» части избирательного фонда, а сами эти лица либо являются сотрудниками предвыборных штабов, либо действуют по их просьбе. Как правило, для таких операций используются партийный актив и ближайшее окружение кандидата.

Аналогичным образом средства, которые перечисляются со счетов юридических лиц, далеко не всегда реально выделены руководством или собственниками соответствующих организаций. Согласно оценке экспертов, более чем в половине случаев действует следующая схема: заинтересованные лица, желающие остаться в тени, вручают наличные деньги руководству или собственникам организации, согласившейся выступить в роли официального спонсора кампании, а затем оговоренная сумма перечисляется ею в избирательный фонд. Иначе говоря, затраты официальных спонсоров компенсируются (обычно – с лихвой) теневыми участниками выборного процесса.

Другими словами, разница между реальным бюджетом кампании и величиной избирательного фонда – лишь нижняя граница теневых вложений. Объем теневых денег, участвующих в избирательном процессе, значительно больше, ибо в избирательные фонды широким потоком вливается неучтенная денежная масса, посредством разнообразных механизмов превращенная в добропорядочный «безнал» (рис. 1).

Рис. 1. Соотношение теневых и легальных финансов, используемых в избирательных кампаниях депутатов-одномандатников (верхние скобки показывают юридическое положение дел, нижние – фактическое)

На что расходуются теневые средства избирательного бюджета? По единодушному мнению наших экспертов, потребность в неучтенных средствах обусловлена скорее самой спецификой избирательной деятельности, чем злым и корыстным умыслом политтехнологов. Оплачивать «вбелую» имеет смысл лишь те расходы, информация о которых легко может стать достоянием проверяющих органов и конкурентов, а именно: аренду помещения избирательного штаба и общественных приемных; публикации в СМИ в рамках официальной кампании, т.е. в течение последних 30 дней перед голосованием; официально объявленные тиражи агитационных материалов и официально арендованные рекламные поверхности; частично работу агитаторов. Оплата остальных избирательных расходов осуществляется из неучтенных наличных средств.

Деятельность профессиональных исполнителей политических проектов – пример достаточно широкого и емкого рынка теневых услуг. Ни один политтехнолог или даже официально зарегистрированная политтехнологическая фирма не примет заказ на проведение избирательной кампании, пока не получит в качестве аванса, образно говоря, «чемодан денег». На большие кампании таких «чемоданов» нужно несколько. Полностью или частично «вчерную» оплачиваются: гонорары и командировочные расходы политтехнологов и специалистов штабов; аренда жилья для них; транспортные расходы; мобильная связь; работа журналистов, дизайнеров, юристов; лояльность журналистов и лидеров общественного мнения, блокирование «вредной» информации в СМИ; рекламные и полиграфические услуги сверх официальных тиражей; размещение публикаций в прессе, а также теле– и радиоэфиры вне рамок официальной политической рекламы («джинса») или за пределами установленного законодательством срока; обеспечение безопасности, охрана помещений и готовых тиражей агитационных материалов при их перевозке и хранении.

Повсеместное распространение таких неучтенных оплат объясняется их технологическим удобством – например, в ситуации, когда необходимо быстро задействовать несколько сотен или даже тысяч агитаторов (оформление тысяч договоров затянет процесс и существенно поднимет цену делопроизводства) либо обеспечить срочный выход материала в СМИ (по закону, оплата публикации должна поступить на счет СМИ до появления тиража, а значит, с учетом времени банковского оборота, платеж следует произвести, как минимум, за два дня до того). «Ускорение» практически всегда имеет финансовую природу, и очевидно, что этой природе заведомо не отвечают схемы, контролируемые государством. Особой оплаты требуют материалы провокационного, скандального или компрометирующего характера (так называемый «черный пиар»). Часть расходов в принципе не может быть оплачена официально. Это расходы на «криминальное сопровождение», т.е. оплата действий:

• предполагающих административные нарушения (мелкое хулиганство, вандализм, проведение несанкционированных публичных акций и т.д.);

• идущих вразрез с общественной моралью («слив компромата»);

• квалифицируемых как уголовные преступления (заказное убийство, поджог, нанесение телесных повреждений, похищение документов или людей, имитация или реальное совершение теракта).

Учет «нала», направляемого на нужды кампании, конечно, ведется. Существует «черная бухгалтерия», есть первичные документы (чеки, счета, расписки). На основании этих документов составляются теневые отчеты. Однако проверить эти отчеты чрезвычайно сложно, а по многим позициям – просто невозможно (например, если деньги передаются доверенному «статусному» лицу или журналисту, с него не берется никакой расписки).

Но, как уже говорилось, теневые средства не только используются сверх избирательного фонда, но и в значительной мере формируют этот фонд. Попробуем разобраться, каким образом неучтенный «нал» вводится в официальный бюджет кампании.

Как и откуда приходят средства, обеспечивающие избирательный процесс? Для превращения «черных», т.е. не учтенных официально, наличных денег в безналичные средства, перечисляемые организациями в избирательные фонды, обычно используются подставные фирмы. В большинстве случаев такие услуги оказывают своим доверенным клиентам банки через структуру финансистов-посредников. Эти посредники выполняют встречно направленные операции : одних клиентов (стремящихся минимизировать потери от налогообложения) интересует превращение официальных безналичных средств в «черный нал», других, наоборот, – конвертация «черного нала» в официальные деньги (в том числе и с целью перечисления их в избирательные фонды). В результате на одной операции посредники получают двойную маржу: бизнес платит за обналичивание, а политические инвесторы – за обезналичивание. Деньги для финансирования кампаний федерального уровня могут накапливаться также в заграничных офшорах, а затем ввозиться с использованием различных инструментов обналичивания (пластиковые карты, чеки, векселя и т.п.).

Меньше всего заинтересована в подобных схемах «партия власти»: располагая административным ресурсом, она может принуждать предприятия перечислять в свой избирательный фонд легальные средства (прибыль после налогообложения). Во всех остальных случаях (а отчасти – и в случае «партии власти») выделяемые политическими инвесторами деньги сначала превращаются в «черный нал», затем передаются из рук в руки и только после этого попадают на избирательные счета либо на счета фондов, руководимых надежными партийными кадрами.

Роль фондов в реализации этой схемы трудно переоценить. В отличие от других юридических лиц фонд вправе получать и перечислять деньги «на благотворительные» и «уставные» цели, т.е. вне всяких сделок по покупке или продаже товаров и услуг. Получив соответствующим образом оформленный взнос даже от не очень «чистой» организации, фонд становится полноправным владельцем этих средств и может перечислить их в другой фонд (чтобы удлинить цепочку) либо прямо на избирательный счет нужного кандидата или избирательного объединения [89] .

Закономерен вопрос: почему политические инвесторы не вносят деньги в избирательный фонд легально, не утруждая себя столь сложными схемами? Совокупность мнений экспертов по этому поводу сводится к следующему.

Во-первых, подобные превращения затрудняют отслеживание размера и источника финансирования политических проектов . По тем или иным соображениям политический инвестор может избегать формальной включенности в политический процесс. При этом неважно, что реальный источник ресурсов той или иной кампании многим известен, – главное формально продемонстрировать политический нейтралитет. Превращенные в «черный нал» деньги не проходят ни по одной отчетности, ни по каким банковским проводкам. В дальнейшем они возникают как бы «ниоткуда», поступая от фирм, которые существуют в течение года-двух, а иногда и меньше, и потом ликвидируются. Ликвидация «грязных» фирм – одна из самых распространенных административных услуг, и цена на эту услугу известна.

Во-вторых, в результате таких превращений удается существенно экономить . Легально на избирательные цели перечисляется прибыль, оставшаяся после уплаты налогов. При указанной же схеме затраты составляют стоимость услуг обналичивающих и обезналичивающих контор (как правило, от 1 до 5% от суммы), что не идет ни в какое сравнение с величиной налогов.

Попробуетм теперь пошагово проследить схему мобилизации средств на проведение выборов. При выборах « независимого» кандидата эта схема выглядит следующим образом (рис. 2).

2. Собранные наличные средства передаются «подрядчику», который берется организовать кампанию (это может быть отдельный политтехнолог, специализирующаяся на выборах фирма или лицо, ответственное за их поиск).

3. «Подрядчик» оставляет часть средств в наличной форме, а часть обезналичивает для зачисления их в избирательный фонд. Из этого фонда будут осуществляться «белые» платежи. Оставшаяся наличность предназначена для оплаты услуг, не фиксируемых в официальном отчете о расходах кандидата.

4. Политический инвестор, а также зависимые от него структуры делают безналичные перечисления в избирательный фонд.

Рис. 2 . Механизм мобилизации средств на избирательную кампанию «независимых» кандидатов

Понятно, что политический инвестор, спонсирующий неугодного власти кандидата, будет действовать преимущественно скрытно, избегая прямых безналичных перечислений. Если же речь идет о ставленнике власти, то необходимость сокрытия участия в его финансировании во многом отпадает [90] . Не случайно после думских выборов 2003 г. депутатские места в региональных законодательных собраниях и муниципальных органах начали активно заполняться директорами заводов, владельцами крупных фирм и главами районных администраций – членами «Единой России». Они пришли на смену учителям, врачам и другим «бюджетникам» – тем, кого раньше они же продвигали в депутаты, финансируя их кампании.

При избрании по партийным спискам схема несколько усложняется, не меняя при этом своего принципиального характера (рис. 3). Появляется фигура партийного казначея – человека, ведающего финансами партии. Часть полученных от инвестора денег он передает «подрядчику» (действия которого аналогичны описанным выше), а часть, используя надежную схему обезналичивания, переводит на счета аффилированных фондов или самой партии. С этих счетов безналичные деньги абсолютно легально пополняют фонд избирательной кампании.

Соотношение теневого и легального участия политического инвестора в финансировании выборов зависят от его желания публично проявить свои политические симпатии и включенность в избирательный процесс. Отсюда простой вывод: спонсоры «партии власти» действуют более открыто, чем спонсоры оппозиции.

У «партии власти» есть еще одно существенное преимущество перед конкурентами: ее региональные списки, как правило, продвигают или даже лично возглавляют губернаторы (во всяком случае, так было, пока их не начал назначать президент). Это означает, что вся экономика региона оказывается на положении «зависимых структур», на которые распространяется негласный приказ о спонсировании выборов.

Рис. 3. Механизм мобилизации средств на избирательную кампанию кандидатов по партийным спискам

Краткости ради мы не включаем материалы собранных нами интервью. Но некоторые фрагменты так и просятся в текст. Приведем лишь один из них.

«При официальном бюджете кампании в 90 тыс. руб. мы потратили порядка 90 тыс. долл. Разница в 30 раз обрекала на невероятные фантазии по занижению затрат. Это превратилось в своего рода игру, ребята из штаба соревновались в остроумии. Иногда это проходило на грани фола и напоминало прямую издевку над избиркомом. Например, по документам арендованная штабом площадь составляла 1,5 м2. Этого было достаточно для установки стола и стула, где разместили телефонного координатора. На самом деле штаб занимал целый этаж в другой части города. Понятно, что все агитаторы и расклейщики работали по договору о безвозмездном оказании услуг, а зарплату получали из “черной” кассы. Помню, как в электричках решили крутить аудиокассеты в пользу нашего кандидата. Эти кассеты стоиликопейки, но и здесь решили сэкономить. Оформили эти кассеты не как купленные, а как взятые напрокат.

Некоторые придумки вызывают восхищение. Все знают, что сделать уличные плакаты – дорогое удовольствие. Так наши заранее зарегистрировали в Питере соответствующую фирму, которая в нужный момент объявила о бесплатном изготовлении плакатов в порядке рекламной акции. Об этом подписали соответствующий договор, что было совсем нетрудно, так как “их” печать лежала в портфеле нашего юриста. Конкуренты тоже клюнули на слух о рекламной акции, но сколько они в Питер ни звонили, как нетрудно догадаться, трубку там никто не брал.

А деньги лились рекой. Мы полностью оплатили предвыборную кампанию конкурента, который в решающий момент добровольно сошел с дистанции и дал громкие интервью о “неспортивном” поведении всех кандидатов, кроме нашего. Чтобы этому подставному кандидату не было плохо, всю его семью отправили отдыхать за рубеж, пока не улягутся выборные страсти. Понятно, что такие сценарии стоят недешево. Но дело даже не в величине затрат, а в том, что их в принципе нельзя предъявить избиркому». (Из интервью с участником избирательной кампании в городской совет одного северного городка.)

Но выборами «политические инвестиции» не ограничиваются. Значительную роль играет финансирование партий. Сколько стоит жизнь партий? Есть две оценки: официальная (отчеты партий, сдаваемые в Минюст) и экспертная (опрос сотрудников аппаратов партий и партийных казначеев). По нашим данным, реальные бюджеты партий значительно выше зафиксированных в отчетах, поданных в Минюст [91] . Разница между реальным и официальным партийным бюджетами покрывается «пожертвованиями» теневой экономики. И эта практика тотальная [92] . Партии, на знаменах которых начертаны слова про диктатуру закона и транспарентность бизнеса, ничуть не менее других скрывают источники доходов и направления расходов.

Такое активное и хорошо технологизированное участие теневого бизнеса в политике относится в явном виде к 1990-м годам. В 2000-е годы многое изменилось. Было бы явным преувеличением утверждать, что ушли в прошлое теневые финансовые потоки, связывающие бизнес и власть. Однако их наполненность и траектория все менее определялись бизнесом. Вышеизложенные схемы «политических инвестиций» бизнеса сохранились, но с существенной оговоркой: они стали возможны только при согласовании с властью. Неформальное санкционирование властью стало условием применения теневого финансирования политических кампаний .

При В. Путине диалог бизнеса и власти принял новые формы, при которых первый стремительно теряет инициативу. Ситуация «захвата власти» бизнесом уступает место «захвату бизнеса» властью. Как отметил председатель РСПП А. Шохин, «государство считает, что влияние бизнеса на политику чрезвычайно опасно для страны и за последние четыре года свело его на всех уровнях политической активности практически к нулю» [Шохин, 2007, с. 132]. Покажем это только на двух новациях: отказ от избрания губернаторов и переход к чисто пропорциональной системе выборов в Государственную Думу РФ [93] .

Новые правила взаимодействия власти и бизнеса: отмена выборов губернаторов

С сентября 2004 г. в стране кардинально изменилась система формирования губернаторского корпуса. Суть изменения – переход от прямых выборов глав региональной исполнительной власти к утверждению местными законодательными собраниями кандидатур, предложенных президентом. Почему губернаторов стали назначать, отказавшись от выборов? За данным решением федерального центра, по-видимому, крылось стремление:

• сохранить сильных управленцев, у которых истекал срок полномочий;

• избавиться от неэффективных руководителей регионов, не дожидаясь окончания формально установленного срока губернаторства;

• использовать губернаторский пост в политической игре [94] ;

• обеспечить реализацию своего «кадрового проекта», обезопасить себя от сюрпризов, неизбежных при сохранении электоральной конкуренции [95] ;

• снизить уровень коррупции в деятельности губернаторов [Наделение полномочиями…, 2005].

Отказ от прямых выборов губернаторов полностью вписывался в общий курс администрации Путина на укрепление «вертикали власти». Общественность довольно эмоционально отреагировала на такое новшество. Однако не отмена прямых выборов глав регионов составила суть перемен в положении региональной власти. Более существенно изменение технологии контроля над губернаторами .

Во-первых, губернаторы утратили ряд наиболее «прибыльных» своих полномочий (лицензирование тотализаторов и игорных заведений, региональные спецмарки на алкогольную продукцию, право «второго ключа» при выдаче лицензий на недропользование).

Во-вторых, была предусмотрена возможность установления в дотационных регионах режима кризисного (внешнего) экономического управления сроком на один год. Руководство подобных регионов лишалось права расходовать деньги из центрального бюджета без визы представителя Москвы и могло освободиться от финансовой «опеки» только при отказе от федеральных дотаций.

В-третьих, по инициативе Министерства регионального развития РФ запустили «паспортизацию» регионов, призванную обеспечить жесткий контроль над расходом федеральных средств региональными и местными властями. Содержащийся в таких «паспортах» полный реестр льготников региона исключал дальнейшие приписки. Кроме того, в «паспорта» были включены графы, напрямую информирующие центр о степени лояльности местной элиты (показатели по исполнению посланий президента).

Избранные в ходе прямых выборов местные лидеры обладали полномочиями, провоцирующими коррупционный торг с бизнесом. Подобная ситуация не устраивала центр не только потому, что стратегические альянсы региональной власти с бизнес-структурами были неустойчивыми и дестабилизировали обстановку на местах, но и потому, что они оставались вне контроля со стороны федеральных органов, ограничивая влияние Москвы в регионах. Отмена прямых выборов губернаторов означала, что поле для стратегических альянсов региональной власти и бизнеса заметно сократилось и оскудело [96] .

Таким образом, изменение положения губернаторов связано отнюдь не с изменением процедуры утверждения их в должности. До 1996 г. (при Б. Ельцине) губернаторов тоже назначали. Но тогда они были практически бесконтрольными «хозяевами» своих территорий, а сейчас превратились в обычных чиновников. Как справедливо отмечает В. Гельман, «нынешние главы исполнительной власти мало чем отличаются от первых секретарей обкомов КПСС советского периода» [Гельман, 2006, с. 102].

Примечательна реакция бизнеса на эти кадровые перестановки. Стоило только губернатору впасть в немилость, как «приближенные» к нему бизнесмены начинали переводить свои капиталы в другие регионы либо переходили на сторону его оппонента. Впрочем, в ситуации смены власти некоторым удалось неплохо поживиться: часть губернаторов, имевших невысокие шансы на переутверждение федеральным центром, пользуясь последними месяцами пребывания у власти, бросилась распродавать собственность региона коммерческим структурам. Так поступил, в частности, башкирский лидер М. Рахимов (хотя, как выяснилось, его опасения не имели под собой оснований, и Москва пролонгировала его полномочия).

Изменение положения глав регионов не могло не отразиться на представлениях бизнес-структур о «рентабельности» выстраивания отношений с губернатором и стратегиях сращивания бизнеса и власти. Не секрет, что для крупного бизнеса «дружба» с губернаторами имела особое значение [Туровский, 2002; Лапина, Чирикова, 2004]. Как известно, во второй половине 1990-х – начале 2000-х годов бизнес не жалел средств на поддержку желательных для себя кандидатов на губернаторских выборах [Зубаревич, 2005]. И на то были серьезные причины: во-первых, именно губернаторы обеспечивали привилегии крупного бизнеса в рамках неформальных договоренностей, во-вторых, для реализации своей социальной политики региональная власть широко прибегала к местным «источникам финансов». В этой ситуации борьба за «своего» губернатора означала борьбу за укрепление позиций и рационализацию издержек.

Отмена выборов губернаторов сделала взаимодействие крупного бизнеса и региональной власти «заложником» федеральных решений. Идея «социальной ответственности бизнеса», рожденная в федеральном центре, обернулась ростом давления региональных властей на бизнес. К тому же, пытаясь оправдать доверие Кремля, губернаторы демонстративно наращивали социальные расходы. Сложилась парадоксальная ситуация: лишившиеся ряда властных полномочий, а тем самым – и возможности «отблагодарить» бизнес, губернаторы все больше нуждались в социальной благотворительности с его стороны. Фактически, в условиях отсутствия организованного рабочего движения губернаторы стали ответственными за балансирование интересов крупного бизнеса и населения региона [Левин, 2008; Курбатова, 2008]. Эволюция отношений крупного бизнеса и региональной власти в этих условиях многовариантна. Но в целом можно ожидать переориентации бизнеса с диалога с губернаторами на участие в формировании региональных парламентов, а значит – и более плотное взаимодействие с партийными структурами в регионах.

Новые правила взаимодействия власти и бизнеса: изменение избирательной системы

В 2007 г. выборы в Государственную Думу РФ впервые проходили по чисто пропорциональной системе. Смешанная электоральная формула осталась только при формировании региональных ассамблей.

Напомним, что с 1993 г. на федеральном уровне действовала смешанная система выборов, при которой половина депутатов Госдумы избиралась по одномандатным округам, а другая – по партийным спискам. Данная система была призвана стимулировать становление партийной системы, и, по мнению экспертов, эту функцию она выполнила. Кроме того, со смешанной электоральной формулой связывали надежды на электоральный успех пропрезидентских объединений (которые оправдались далеко не полностью).

Что касается регионов, то вплоть до 2003 г. в большинстве из них законодательные собрания избирались исключительно по мажоритарному принципу. Переход к смешанной системе выборов региональных ассамблей выглядел революционной мерой, на которую федеральный центр долго не решался, видимо, опасаясь, что она будет на руку главным образом коммунистам как единственной партии, сохранившей региональную инфраструктуру. Против смешанных выборов выступали и губернаторы, ибо расширение партийной составляющей могло превратить региональные легислатуры в силу, способную бросить вызов исполнительной власти.

Однако с появлением сильной пропрезидентской партии центр настоял на введении в регионах смешанной формулы, дополнив утвердившуюся с конца 1980-х годов мажоритарную систему выборами по партийным спискам. Данный шаг позволил ему «убить» сразу «двух зайцев»: ослабить позиции губернаторов и повысить влияние «партии власти» (партийные списки подтолкнули к вступлению в нее многих авторитетных в регионе лиц).

Но вернемся к выборам федерального уровня. В чем причина отказа от смешанной формулы? Доводы в пользу пропорциональной системы должны были быть очень вескими, ибо для ее ведения требовалось пойти наперекор желанию избирателей, ставя тем самым под сомнение легитимность будущей Государственной Думы. Рядовых избирателей, 2/3 которых высказываются за чисто мажоритарную систему, можно понять – «электоральный контракт» с конкретным депутатом выглядит более надежным, чем с партийным списком. У сторонников мажоритарной системы есть основания не доверять пропорциональным выборам. Ведь не секрет, что партийные списки нередко «протаскиваются» в парламент благодаря включению в них знаковых фигур, которые затем отказываются от депутатских мандатов. Предпринимались попытки законодательно запретить подобную практику, но «Единая Россия» заблокировала их. В результате из 225 «списочников», получивших мандаты в 2003 г., 96 (42%!) отсутствовали в избирательных бюллетенях. При переходе к чисто пропорциональной системе анонимность парламента может достичь катастрофических масштабов.

Однако власть неумолима, безусловно склоняясь к пропорциональной избирательной системе. Главные достоинства выборов по партийным спискам в глазах власти заключаются в том, что они обеспечивают высокую степень автономии лидеров партий от избирателей, тем самым открывая путь к внутриэлитным договоренностям, стимулируют партийное строительство, повышают контроль федерального центра над составом думской фракции «партии власти» и, главное, позволяют избавиться от одномандатников [Макаренко, 2006].

В чем же провинились одномандатники? Почему в Думе образца 2007 г. их не стало? Казалось бы, опыт прошлых лет однозначно свидетельствует о том, что одномандатники прагматичны, тяготеют к центру и не доставляют особых хлопот. Однако у них есть очень серьезные, с точки зрения власти, недостатки. Во-первых, торг с ними приходится вести на индивидуальной основе и, соответственно, соблюдение достигнутых договоренностей не может гарантироваться партийным руководством. Во-вторых, что самое важное, они занимаются лоббированием в Государственной Думе интересов региональных элит, а также отдельных бизнес-структур (спонсировавших их избрание).

Одномандатников устранили как канал выражения не подконтрольной федеральному центру воли. По справедливому замечанию Б. Макаренко, отказ от мажоритарных выборов привел избирательную систему «в соответствие с моноцентрическим характером государственной власти» [Макаренко, 2006, с. 100]. На изъяны пропорциональной формулы (и негативное отношение к ней большинства избирателей) решили «закрыть глаза» ввиду ее способности ограничить региональный и экономический лоббизм.

Фактически речь идет о сужении спектра сил, влияющих на законодательную власть. У бизнеса отняли возможность «посылать за собственный счет» депутатов в Государственную Думу. Единственное, что ему остается, – это добиваться мест в партийных списках. Но подобная деятельность требует не разовых вложений, а систематической финансовой поддержки партий (что повышает цену депутатского мандата), причем с проблематичным результатом – партийный список формируется федеральным политсоветом партии и утверждается на съезде, где всякое может произойти. И все же главным препятствием на пути лоббирования бизнесом своих интересов является резкое падение роли партий, не связанных с властью. Ведь переход на пропорциональную систему выборов был лишь очередным звеном в цепи мер, отсекающих от политической жизни силы, не получившие санкции Кремля (запрет на участие в выборах общественных организаций и блоков, повышение «заградительного» барьера и т.д.). Партии же, санкционированные властью, занимаются лоббированием только в пределах определенного ею круга вопросов.

Тем самым разрушаются наработанные механизмы сращивания бизнеса и политики. Концентрация власти в руках федерального центра, безусловно, препятствует «захвату государства» группами экономических интересов. Но это не равнозначно установлению режима «честной» конкуренции. Власть начинает обслуживать интересы подконтрольного себе бизнеса, обрекая «чужой» на поражение. Провозглашенный ею контроль над «стратегическими отраслями» означает, что политическое влияние как ресурс конкурентной борьбы остается только у избранных властью (порой помимо их воли) экономических агентов. По сути дела создается система связанных с центром общероссийских ФПГ, что ведет к превращению региональных рынков в вертикально интегрированные корпорации во главе с «Газпромом» [Гельман, 2006, с. 102]. Остальные бизнес-структуры утрачивают возможность лоббировать свои интересы в коридорах власти, что можно было бы приветствовать, не будь эта «удаленность бизнеса от власти» селективной.

Новые правила взаимодействия власти и бизнеса: изменение характера коррупции

То, что процесс оздоровления отношений власти и бизнеса идет далеко не однозначно, доказывает весьма тревожная статистика по коррупции.

Приведем некоторые цифры. По индексу восприятия коррупции (Corruption Perceptions Index – CPI), разработанному «Transparency International», Россия в 2006 г. занимала 121-е место, открывая треть наиболее коррумпированных стран [97] . Что характерно, начиная с 1996 г., индекс восприятия коррупции в России остается практически неизменным [98] .

Другая организация, занимающаяся межстрановыми сравнительными исследованиями, – «Freedom House» в отчете за 2006 г. прямо указывает, что коррупция в РФ возросла.

В России ключевым игроком в изучении коррупции является Региональный фонд «Информатика для демократии» (ИНДЕМ), руководимый Г. Сатаровым. Первое широкомасштабное исследование было проведено этим фондом в период 1999 – 2001 гг. Выяснилось, что на взятки в России ежегодно тратят около 37 млрд долл. (примерно 34 млрд – взятки в сфере бизнеса, 3 млрд – бытовая коррупция), что почти равно половине доходов госбюджета страны в 2001 г. [99] .

В 2005 г. сотрудники ИНДЕМ повторили исследование. Выводы были еще более шокирующими: за 4 года размер средней взятки вырос более чем в 13 раз, сумма взяток в сфере деловой коррупции выросла в 9 раз (с поправкой на инфляцию – примерно в 7 раз), достигнув 316 млрд долл. Причем взятки регулярно платят примерно 80% всех фирм [100] . Бытовая же коррупция изменилась совсем незначительно, увеличившись с 2,8 до 3 млрд долл. И это на фоне явных и регулярных попыток верховной власти ограничить коррупцию.

Оценки фонда «Индем» способны потрясти воображение обывателя. Если в 2001 г. коррупционный рынок был на треть меньше годового дохода федерального бюджета, то в 2005 г. рынок деловой коррупции превзошел доходы федерального бюджета в 2,66 раза. Значит, если мерить коррупционный рынок размером доходов федерального бюджета, то объем коррупционного рынка вырос в 4 раза [101] .

Если этот расчет верен (Г. Сатаров подчеркивал, что они старались осторожности ради занижать цифры), то административные барьеры в России 2000-х не только не снизились, но, напротив, резко возросли. Но даже если предположить, что в этих расчетах есть системный недостаток, ведущий к завышению оценок (на что неоднократно указывали оппоненты), то важна установленная динамика. Другие источники, расходясь в абсолютных показателях, подтверждают главный вывод: уровень «деловой» коррупции в 2000-е годы не снизился, а скорее вырос. Так, криминологическая статистика фиксирует в 2001 – 2005 гг. рост преступлений, связанных с получением и дачей взяток, примерно на 20 – 30% [Максимов, Наумов, 2006, с. 72, 73]. При этом отечественные криминологи отмечают, что латентность коррупционных преступлений в современной России необыкновенно высока, в результате чего регистрируется ничтожная доля коррупционных преступлений.

Рост коррупции подтверждает опрос экспертов, проведенный Институтом общественного проектирования в 2007 г.: коррупция выросла именно в отношениях власти и бизнеса, оставаясь практически неизменной в секторе предоставлениея услуг населению. По мнению экспертов, коррупция сосредоточена на низовом и среднем уровнях власти. В высших эшелонах власти коррупция либо невелика, либо о ней очень мало известно [Природа…, 2008, с. 24].

Да и сама власть не опровергает тревожность ситуации. Вспомним последнюю пресс-конференцию В. Путина перед уходом с поста президента. На вопрос о том, что не удалось сделать, какая проблема так и не поддалась решению, Путин, ни секунды не раздумывая, ответил: «Коррупция».

Наряду с количественным ростом отмечается изменение качественных характеристик российской коррупции. Она становится все более централизованной и институционализированной. Вымогательства 1990-х годов были интенсивными, но децентрализованными. Система вертикальных каналов концентрации коррупционных средств еще только складывалась, что позволяло массе мелких начальников обогащаться лично, не укрепляя при этом систему чиновничьей власти в целом. В 2000-е годы ситуация изменилась.

Рядовой налоговый инспектор, конечно, «кормится» от контролируемых им объектов, но далеко не все «откупные» теневого бизнеса достаются ему лично. Значительная доля уходит вверх. На более высоких этажах решаются более серьезные проблемы бизнеса, соответственно, цена вопроса растет. И опять происходит дележ с верхом. Все уровни властной иерархии вносят свой вклад в этот поток. Так формируется коррупционная пирамида [Барсукова, 2006]. При этом вряд ли кто из «пайщиков» понимает конечный размер, маршрут и, главное, назначение отправляемых наверх средств. Но каждый понимает, что его место в системе зависит от неукоснительного соблюдения заведенного порядка. Не так страшно сорвать план по сбору средств, поступающих в государственный или муниципальный бюджет (всегда можно сослаться на объективные трудности), но не выполнить обязательства по насыщению вертикальных каналов «откупными» теневого бизнеса – несовместимо с пребыванием в системе. В условиях централизованной коррупции борьба с нею ведется либо чисто формально (поскольку состав участников коррупционной пирамиды крайне широк и включает верхние этажи власти), либо вырождается в противоборство разных сетей («молодые коррупционеры» против «старых коррупционеров», таможенники против прокуратуры).

Централизованная коррупция, как правило, превращается в неформальный институт защиты прав собственности . Институциональная коррупция удобнее в применении с точки зрения бизнеса, чем неупорядоченная, но массовая практика децентрализованных поборов. В этом случае сокращаются время и издержки на поиск информации о коррупционных способах решения проблем, а также возникает подобие равных возможностей в силу унификации коррупционных ставок. Видимо, поэтому бизнес, платя все больше, демонстрирует все меньшую склонность к протесту: стабильность системы примиряет с ее неэффективностью .

Коррупция часто сравнима с коррозией, она разъедает систему власти. Но по мере институционализации, превращения в неформальный институт реализации прав собственности, она сама становится частью общей институциональной системы. В этом случае коррупция не коррозирует систему власти, а становится частью ее функционирования. В пределе эта логика означает, что коррозирует систему власти деятельность борцов с коррупцией.

И есть основания думать, что коррупция в ближайшие годы не пойдет на убыль. Основания сводятся к следующему: от сценария олигархического капитализма (проект 1990-х годов) власть развернула строительство рынка в сторону его государственно-корпоративного варианта (проект 2000-х годов). За бортом реальности остался капитализм конкурентный, курс на который неизменно провозглашался все эти годы [102] .

Во всех этих форматах государство выполняет традиционные обязательства (поддержание правопорядка, защита границ, налоговая монополия), но отношения с бизнесом строит на принципиально разных основаниях. При конкурентном капитализме государство концентрирует усилия на создании и совершенствовании условий хозяйствования, обеспечивающих конкуренцию рыночных агентов. Создание институтов, стимулирующих конкуренцию, через формирование универсальных правил и ответственности агентов рынка составляет суть экономической политики государства. При этом минимизируется непосредственная включенность чиновников в принятие предпринимательских решений и перераспределение ресурсов, если только это не социальные трансферты. Словом, это тот капитализм, который россияне знают по речам неолибералов.

Олигархический капитализм означает доминирование крупных компаний, в том числе монополистов, которым государство дает карт-бланш на развитие в обмен на политическую поддержку. Согласования в рамках «промышленной политики» обеспечивают видимость руководящей роли правительства, тогда как реально происходит «приватизация государства» крупными экономическими игроками. Знаменитые залоговые аукционы, не случайно совпавшие с выборами 1996 г., были, по сути, раздачей олигархических мандатов тем, кто готов был вложиться в поддержание власти Б.Н. Ельцина, что вылилось в ситуацию «захвата бизнесом государства». Противоречивость законодательства в 1990-е годы, что стало их своеобразной визитной карточкой, – частное следствие отсутствия проекта развития и единого субъекта законотворчества, поскольку олигархов было много, и каждый был велик настолько, что готов был протежировать свою модель экономического будущего и законодательного настоящего.

В отличие от олигархической формы специфика государственно-корпоративного капитализма состоит в разнообразии форм участия государства в решениях, принимаемых рыночными агентами. Делается ставка на рост экономики на базе ограниченного круга отраслей («стратегические отрасли»), где патронаж государства («возвращение командных высот») достигается за счет ограничения свободы предпринимательских решений. Крупные корпорации становятся зависимыми от решений власти, ее проекта развития экономики. Кстати, проект власти может быть и не плох. Скорее, плоха та власть, у которой такого проекта нет. Но в данном случае важен не план, а механизм его реализации – не конструирование институтов конкуренции, а создание правил (формальных и неформальных) подчинения бизнеса государству, что воплотилось в образе «захвата бизнеса властью» и сопровождалось «абсолютным политическим разоружением» бинеса [Паппэ, 2009, с. 7]. Эта траектория, отчетливо прослеживающаяся в России в 2000-е годы, определяется рядом исследователей как реинкарнация института власти – собственности. Наиболее фундировано эту точку зрения представляет Р.М. Нуреев.

В каких же формах это может происходить? Формальными средствами построения государственно-корпоративного капитализма могут быть [Нуреев, 2006, с. 68]:

• конвертация задолженности в государственные пакеты акций;

• реструктуризация задолженности перед государством путем залога пакета акций;

• акции в обмен на государственные инвестиции;

• приобретение акций на свободном рынке;

• переоценка государственной собственности в уставном капитале предприятий (материальных активов – прежде всего земли, и нематериальных активов – объектов интеллектуальной собственности).

Самое парадоксальное свойство сегодняшнего момента состоит в том, что параллельно протекают два, казалось бы, взаимоисключающих процесса. С одной стороны, растет влияние государственных органов на судьбу крупного бизнеса, их формальное и неформальное право определять его развитие. То есть власть «национализирует» бизнес в самом безыскусном смысле – было ваше, стало наше. У всех в памяти пример ЮКОСА. С другой стороны, часть государственной собственности по заниженной стоимости и совершенно непрозрачным схемам переходит в частные руки, происходит «приватизация» активов государственной собственности. Так, за три года (2005 – 2007 гг.) «Газпром» без всякого конкурса передал в собственность «третьих лиц» три важнейших актива – дочернюю страховую компанию «Согаз», пенсионный фонд «Газфонд» и холдинг «Газпром-Медиа». Счастливым обладателем стал петербургский банк «Россия», активы которого на момент приобретения «Согаза» были примерно равны стоимости приобретения (1 млрд долл.) [Милов, Немцов, 2008]. Крупнейший акционер этого банка – Ю. Ковальчук, лично знакомый с Путиным по питерскому периоду. Понятно, что эти сделки проходят в рамках специфической трактовки «национальных интересов».

В этой логике надо признать неизбежными рост коррупции и изменение ее качества. Разрастание полномочий государства как куратора крупного бизнеса, увеличение влияния государственных монополий, возникновение госкорпораций неизбежно вызовут общий подъем энтузиазма чиновников в контроле также за средним и малым бизнесом. Что не может не вызвать попытку бизнеса откупиться, ослабить поводок. Возможно, будет выбрана тактика коррупции. По крайней мере, это вероятнее, чем протест. Точнее иллюзия стабильности, ради которой бизнес сдает позиции, надеясь, что ему зачтется добровольная сдача. В условиях, когда целесообразность (национальная, региональная или муниципальная) ставится выше закона, все зависит от того, какой клан чиновников захватывает право трактовать эту самую целесообразность. Что делает положение иллюзорно стабильным. Если раньше чиновники торговали подписями на разрешительных документах, то теперь они торгуют правом интерпретировать народные интересы. И это право в постюкосовский период не оспаривается крупным бизнесом, не говоря уже о малом.

Крупный бизнес встраивают в единую властно-экономическую вертикаль , и, принимая это как неизбежность, бизнес пытается, с одной стороны, оттянуть этот момент, с другой стороны, по возможности выторговать максимально комфортные условия государственного патронажа. Коррупция начинает обслуживать именно эти задачи. И вот уже в бюджетах крупных инвестиционных проектов можно найти заранее планируемые коррупционные сборы. Старые «представительские расходы» дополняются более откровенной статьей – «обеспечение бесконфликтности реализации проекта» .

Фактически изменение характера коррупция в России связано с переходом от олигархического к государственно-корпоративному капитализму. Нет единого стандарта рынка как антитезы плановой экономике. Есть континуум «рынков» в виде многообразных институциональных сочетаний власти и бизнеса. Предельное огрубление позволяет пользоваться триадой конкурентного, олигархического и государственно-корпоративного рынков. И если сегодняшние российские тренды диагностируются как формирование государственно-корпоративного устройства, то надежды на эволюционное излечение от коррупции с оглядкой на опыт конкурентной модели рынка следует признать несбыточными.

Оценивая перспективы антикоррупционной борьбы, надо заметить, что коррупцию порождает не плохое государство, а государственность как таковая с присущей ей бюрократической формой управления. Любое государство вынуждено мириться с определенным уровнем коррупции. Однако различие институциональных систем приводит к варьированию масштабов коррупции. Государственно-корпоративная модель рынка создает значительно больший коррупционный потенциал, нежели конкурентный рынок.

Но государство никогда публично не признается в принципиальной невозможности некоррумпированного управления, имитируя антикоррупционную кампанию «до победного конца». Тем более не признается, что выбранный вариант государственно-корпоративного рынка обладает значительным коррупционным потенциалом в силу роста полномочий чиновников в ходе общего усиления роли государства в экономике. Реально в ходе такой борьбы зачастую решается масса других задач: уничтожение политических конкурентов, отвлечение внимания общественности от экономических трудностей, выторговывание помощи у международных организаций, поддержание доверия общества к власти. Это надо иметь в виду, оценивая очередную кампанию по борьбе с коррупцией.

В очередной раз государство пытается реформировать сельское хозяйство. На период 2006 – 2007 гг. водятся новые правила игры под названием Приоритетный национальный проект (ПНП) «Развитие АПК». Финансовый стержень проекта состоял в выдаче субсидированных кредитов как крупным хозяйственникам, так и фермерам, ЛПХ, кооперативам [103] . Для аграриев это означало возможность получить кредит, проценты за который частично компенсировали федеральная и региональная власти, что делало кредитные деньги «дешевыми».

По поводу целесообразности и достаточности формальных новаций, заложенных в нацпроект, велись и споры. Мы в них не участвуем. Наша задача – рассмотреть реальные процессы, сопровождавшие реализацию национального проекта «Развитие АПК», учитывая, что никогда и нигде экономика не является послушным воплощением нормативно-правового дизайна, являя сложный диалоговый гибрид формальных и неформальных институтов.

Неформальные (в том числе теневые) практики, отмеченные в ходе реализации ПНП «Развитие АПК», отличались не только интенсивностью и распространенностью, но, что представляется гораздо более важным, функциональной ролью в ходе реализации этого нацпроекта. Ряд практик, несмотря на их отчетливую интенцию к деформализации требований нацпроекта, способствовали его реализации. Другие, сохраняя верность формальным требованиям, полностью искажали его смысл и использовали нормативно-правовую базу проекта как основу реализации неформальных договоренностей участников процесса.

Информационной базой исследования послужили экспертные интервью с непосредственными участниками нацпроекта «Развитие АПК» – фермерами, владельцами ЛПХ, чиновниками Минсельхоза, сотрудниками Россельхобанка [104] . Кроме того, использовались материалы обращений на официальный сайт ПНП и отчеты о работе всероссийской телефонной «горячей линии», обслуживающей аграрный нацпроект. На эту линию поступали жалобы, вопросы, предложения. В среднем в месяц поступало 120 – 130 звонков. За 2006 г. было зафиксировано около 1300 звонков из 56 субъектов РФ.

Задачи и инструменты нацпроекта «Развитие АПк»

Россия обладает значительным сельскохозяйственным потенциалом. В стране сосредоточено 9% мировой пашни, 20% запасов пресной воды. На селе проживает более четверти (27%) населения страны. Но этот потенциал надо суметь реализовать.

Что представляет собой российское сельское хозяйство? Это отрасль, в которой износ производственных фондов превышает 80%, при этом выбытие из строя основных фондов в 1,5 – 2 раза превышает ввод новых мощностей. Доля инвестиций в основной капитал составляет лишь 4% от общего объема инвестиций в экономику, что в 4,5 раза меньше, чем в 1991 г. За чертой бедности находится 56% сельского населения, а средняя месячная заработная плата составляет 43% от общероссийского уровня [Оболенцев, 2007, с. 8].

Развал в сельском хозяйстве страны в 1990-е годы оказался сокрушительным. Уровень 1990 г. удалось догнать и превзойти только в 2004 г., да и то лишь по растениеводству. До сих пор в стране производится половина животноводческой продукции от уровня 1990 г.

Эти проблемы послужили основанием принятия Приоритетного национального проекта «Развитие АПК» на 2006 – 2007 гг. Отметим, что идея данного проекта была озвучена В. Путиным лишь 5 сентября 2005 г., что вызвало неизбежную задержку его реализации. Об АПК вспомнили в последнюю очередь, когда остальные нацпроекты были фактически уже сверстаны. В свое время, пытаясь расшифровать мало понятный «план Путина», Институт общественного проектирования выпустил брошюру, где из восьми посланий Президента РФ были выбраны цитаты, уточняющие план развития страны по двум десяткам направлений. Самым коротким оказался фрагмент, посвященный сельскому хозяйству: лишь в последнем послании от 26 апреля 2007 г. ему было уделено несколько слов. Сельское хозяйство при Путине, как и при Ельцине, осталось на обочине программы развития страны. Однако нацпроект «Развитие АПК» был принят. В чем его суть?

Проект концентрировался на трех направлениях:

1) ускоренное развитие животноводства;

2) стимулирование развития малых форм хозяйствования;

3) обеспечение жильем молодых специалистов на селе.

На эти направления первоначально было выделено около 35 млрд руб., потом за счет включения новых приоритетных видов деятельности (поддержка племенного животноводства, овцеводства, северного оленеводства, табунного коневодства, промышленного рыболовства и проч.) цифра возросла до 47,8 млрд руб. [105]

Нацпроект не предусматривал прямых государственных инвестиций в сферу АПК [Барсукова, 2007]. Ни кредит, ни технику, ни племенной скот, ни жилье аграрии не получали безвозмездно. Финансовым стержнем нацпроекта стала кредитная линия . Но в отличие от фонда льготного кредитования, существовавшего в 1990-е годы, основу кредитной схемы нацпроекта составила идея субсидирования процентной ставки за кредит, взятый в любом коммерческом банке страны.

Чтобы понять различие этих финансовых схем, вернемся в 1990-е годы. После слома плановой системы произошел отказ от прямого финансирования сельхозтоваропроизводителей и переход на кредитование. Но схема кредитования была выбрана крайне неудачная. В федеральном бюджете был создан так называемый фонд льготного кредитования , из которого сельхозпроизводители получали кредиты. Оператором был частный банк СБС-Агро, который получал многомиллионные транши из госбюджета и раздавал их в качестве кредитов аграриям (такие кредиты не распространялись на владельцев ЛПХ и кооператоров). Сельхозорганизации кредитовались в частном банке, но знали, что это деньги госбюджетные. Соответственно они знали, что банк не будет бороться за их возврат. В результате они возвращали менее половины таких кредитов. Фонд льготного кредитования отменили в начале 2000-х.

Тогда же ввели новый алгоритм финансирования сельского хозяйства: кредит берется в любом банке, а государство компенсирует часть процентной ставки . Эта схема и легла в основу принятого нацпроекта. В рамках ПНП «Развитие АПК» сумма компенсаций зависела от величины кредита. В случае крупных кредитов сроком до 8 лет, взятых сельхозорганизациями на развитие животноводческих комплексов, федеральный бюджет гарантировал субсидию в размере 2/3 от ставки рефинансирования Центробанка РФ, еще до 1/3 ставки рефинансирования «гасили» региональные бюджеты, исходя из своих финансовых возможностей. Если регион добавил 1/3 ставки рефинансирования ЦБ, то кредит, взятый под 14% годовых, обходился заемщику в 3,5%. При кредитовании фермеров, кооператоров и владельцев ЛПХ федеральный бюджет компенсировал 95% ставки рефинансирования Центробанка, не менее 5% добавляли региональные бюджеты.

Можно говорить о двух преимуществах схемы субсидированного кредитования (когда кредиты выдают частные банки из собственных средств) по сравнению с фондом льготного кредитования (когда кредиты выдаются из средств федерального бюджета). Во-первых, увеличивается объем льготного кредитования (поскольку госбюджет обеспечивает уже не «тело» кредита, а только субсидии). Во-вторых, растет возвратность кредитов (поскольку, выдавая собственные деньги, банки ужесточили условия выдачи кредитов и контроль за их использованием).

Кредиты для малых форм хозяйствования имели лимиты (в отличие от долговременных кредитов на строительство и модернизацию животноводческих комплексов): владельцы ЛПХ могли получить до 300 тыс. руб., фермеры – до 3 млн руб., кооперативы – до 10 млн руб.

Кредитная схема нацпроекта «Развитие АПК» была не новой – механизм кредитования с субсидированием процентной ставки существовал к тому времени уже несколько лет. Принципиально новым моментом явилась узкая целевая направленность кредитования – развитие животноводства и поддержка малых форм хозяйствования. И, конечно, мощный пиар, сопровождающий ПНП «Развитие АПК». Поэтому и привлечение аграриев к этому кредитованию резко возросло.

Возросло и участие государства в отборе заемщиков. Государство не вмешивалось в процесс определения процентной ставки за кредиты коммерческих банков. Но именно государство играло ключевую роль при отборе заемщиков долгосрочных (до 8 лет) кредитов. Фактически не банк, а власть решала, кому дать кредит, а кому отказать, достаточен ли залог и оправдан ли бизнес-план заемщика. При этом определяющую роль играли решения региональной власти, обосновывающей целесообразность такого кредита для развития экономики региона. Согласно предварительным заявкам регионы получали квоты на субсидирование кредитов, исходя из которых составлялись списки потенциальных заемщиков. Далее заявки рассматривались в Минсельхозе, где утверждались списки обладателей «дешевых» (т.е. субсидированных) кредитов. При этом было возможно корректирование квот путем переброски выделенных на субсидии средств между регионами. После получения долгосрочного кредита, проект использования которого был одобрен региональной властью и Минсельхозом, заемщик подавал в территориальные органы управления АПК заявление о возмещении (субсидировании) процентной ставки по данному кредиту. Остальные заемщики, не поддержанные региональной властью, могли получить кредит в банке на общих основаниях, т.е. без субсидирования процентной ставки.

Выбор животноводства как объекта национального проекта определил внимание к малым формам хозяйствования, поскольку их доля в этой отрасли была если не решающей, то весьма внушительной. Кроме того, малые формы хозяйствования играют ключевую роль в обеспечении социальной стабильности на селе. Впервые на государственном уровне было принято решение поддерживать не только крестьянские фермерские хозяйства (КФХ), но и личные подсобные хозяйства граждан (ЛПХ), а также потребительские кооперативы. Эта идея вызвала оживленные споры, вплоть до призывов ее отменить. Такая позиция основана на уверенности, что надо развивать несельскохозяйственную занятость на селе, а не занимать излишнее трудоспособное население в секторе ЛПХ. Этой позиции придерживаются Е. Серова и О. Шик, которым развитие ЛПХ кажется порочным, поскольку «производит конкурирующую продукцию, но с меньшей продуктивностью» [Серова, Шик, 2007, с. 70].

Неверно думать, будто в рамках ПНП «Развитие АПК» агрохолдингам был дан отпор и победила чаяновская романтизация кооперативов и крестьянских подворий, а зерноводство затерялось в тени животноводства. Крупных сельхозтоваропроизводителей никто не отлучал от субсидированных кредитов, предусмотренных национальным проектом. Однако условием их получения стало развитие животноводства. Малые же формы хозяйствования могли вкладывать кредитные средства в любое направление аграрного производства. Тем самым нацпроект поддержал малые формы хозяйствования без продуктовых ограничений и крупных игроков, готовых развивать животноводство . То есть в рамках ПНП «Развитие АПК» не было замаха на возрождение всего сельского хозяйства, но вводились конкретные продуктовые и организационно-правовые приоритеты , соответствуя которым аграрии могли получить дополнительный ресурс развития [106] . Рассмотрим, как эти программные намерения, воплощенные в формальных положениях, реализовывались в реальности. Очевидно, что они оказались погруженными в неформальные практики, неоднородность которых позволяет разделить их на группы.

Неформальные практики в неформализованной нише принятия решений

Первая группа неформальных практик восходит к принципиальной невозможности (нежелательности) полностью формализовать процесс реализации национального проекта «Развитие АПК». Понимая это, власть изначально и сознательно допускает область неформальных решений как обеспечение продуктивности формальных правил . Не следует привязывать эти практики к так называемым «правовым пустотам», поскольку это понятие имеет негативную коннотацию и обозначает ситуацию неотрегулированности того, что можно и нужно формально определить. Но в данном случае речь идет не о сбоях в регулировании, а о буфере неформальности, придающем гибкость и продуктивность формальным правилам. Зона неформальности изначально допускается как способ влияния местных условий и региональных задач развития на принимаемые решения. Коррупционная составляющая – легко прогнозируемая и неизбежная производная такого подхода, но попытка борьбы на путях формализации обрекает на еще большие потери. Рассмотрим такие практики подробнее.

• Злоупотребления со стороны районных администраций при составлении списков на предоставление льготного жилья для молодых специалистов.

Несмотря на скромную долю жилищного направления в общем объеме финансирования ПНП «Развитие АПК», именно это направление активно критикуется за коррупционный потенциал.

В основе таких злоупотреблений лежит неурегулированность вопроса, кому жилье давать, а кому отказывать. Правовая недосказанность в данном случае обусловлена не промахами законодателей, а принципиальной невозможностью получить желаемый результат, лишив местную власть права решать вопрос со льготным жильем. Ведь цель проекта заключается не в обеспечении молодых специалистов жильем, а в отработке механизма «привязки» их к земле через решение жилищного вопроса. В этих условиях разумно предоставить льготное жилье тем, кто более ориентирован на сельский образ жизни. А это нормативными документами не определишь. Остается полагаться на знание людей районной администрацией, на их субъективную оценку, не заменяемую набором формальных критериев.

Вторым доводом в пользу полномочий районной и региональной администраций распределять льготное жилье является кадровый вопрос. На местах лучше знают, каких специалистов нужно удерживать более других.

• Теневые схемы оформления залога.

Проблема залога – ключевая в кредитовании фермеров и кооперативов (у крупных агрохолдингов проблем с залогом, как правило, нет) [107] . Возникают теневые практики, связанные с оцениванием залога. Их оплата составляет до 10% от величины предполагаемого кредита.

Теневые схемы оформления залога нельзя победить формализацией процедуры оценивания. Дело в том, что оценка залога в принципе не может быть отделена от знания местных условий, рыночной конъюнктуры, экспертных суждений о ликвидности и надежности имущества, предлагаемого в качестве залога. Ведь в случае невозврата кредита залог нужно будет реализовывать. Встает вопрос о скорости и цене возможной реализации. Поэтому банки вынуждены предоставлять оценщикам залогов большие полномочия, поскольку формальные циркуляры, создаваемые наверху, не могут учитывать местные условия и все градации качества залога. Наверху возможно принять принципиальное решение, следует ли принимать корову в залог. Но формально определить, в какую сумму оценить конкретную корову и стоит ли это делать с учетом ее состояния и условий местного рынка, можно только на местах. Места этим пользуются.

– Но опять же можно сказать, что требуются поручители с зарплатой 7 тыс. руб., а можно сказать, что с зарплатой 15 тыс. Нормативно выставлена только нижняя граница доходов поручителей…» (банковский работник, отвечающий за работу с клиентами в рамках нацпроекта).

Земельно-ипотечное кредитование положения не спасает: рыночная стоимость земли может существенно расходиться с кадастровой оценкой. Весной 2007 г. кадастровая оценка земли была существенно увеличена. Реакция банков была мгновенной: не принимать кадастровую оценку в качестве залоговой суммы, ориентируясь исключительно на ее рыночную цену.

Проблема залога оказалась настолько непреодолимой для многих малых хозяйств, что многие заемщики действовали поэтапно. Сначала брали микрокредит (до 30 тыс. руб.) без поручителей и без залога, на него приобретали, скажем, теленка, который уже через полгода становится готовым залогом под новый кредит.

Но теневые практики оценивания залога инициируются не только оценщиками, но и заемщиками. Причем изобретательность последних впечатляет.

«Собираются два фермера, у каждого пяток коров, кредит дадут под них маленький. Они договариваются и в назначенный день, когда приходят из банка оценивать залог, перегоняют коров в хозяйство друг друга. И вот уже у каждого залог, рассчитанный на десять коров.

– А как же выписка из похозяйственной книги?

– Так кто будет ездить проверять? Все со слов записывается. Человек идет на обман, чтобы получить кредит. Вроде криминал, а может ему этот кредит поможет подняться. И, возможно, этот фермер будет платить банку исправнее других» (фермер).

• Теневые критерии предоставления залога за счет местных гарантийных фондов.

В ситуации резкой нехватки залоговой базы министр сельского хозяйства РФ А.В. Гордеев рекомендовал региональным и местным властям создавать гарантийные фонды для предоставления частичных гарантий заемщикам [108] . Гарантийный фонд – это разработанный порядок предоставления гарантий для погашения кредитов из средств муниципального или регионального бюджетов. В такие гарантийные фонды вносится собственность районной или региональной власти (здания и сооружения, земля, техника, оборудование и проч.). Например, если у кооператива или фермера нет достаточной залоговой базы, то залог (или его часть) может предоставить гарантийный (залоговый) фонд районного или регионального уровня. Из регионального гарантийного фонда может получить частичные гарантии возврата кредита и крупный агрохолдинг. Средства гарантийного фонда должны быть выделены в соответствующем бюджете отдельной строкой.

Идея приспособить имеющийся опыт залоговых фондов под задачи ПНП «Развитие АПК» имела статус рекомендации. Поддержали идею регионы, где велика роль сельского хозяйства и (или) сильно желание продемонстрировать лояльность федеральному центру (Оренбуржье, Омская область, Татарстан, Мордовия, Новгородская область и др.). Это был любопытный пример того, как формальное правило (региональные гарантийные фонды) заработало исключительно благодаря неформальным рычагам политического и административного торга.

Поскольку такие фонды создаются исключительно на добровольной основе (если забыть об административном неформальном принуждении к их созданию), нет и не может быть формальных правил относительно того, кому дать гарантии, а кому нет. Если на районном уровне, где все на виду, действия администрации контролируются общественным мнением, то на уровне субъекта Федерации открывается простор «казнить и миловать», давая гарантии или отказывая в них. Как правило, на региональном уровне решаются вопросы залога для крупных хозяйственников. Теневые договоренности, возникающие в этой связи, вовсе не обязательно оказываются коррупционным доходом чиновников. Формами расплаты бизнеса могут быть социальная благотворительность, разнообразные «договоры о партнерстве» в решении проблем территории, т.е. доказательства «социальной ответственности бизнеса». Гарантийные фонды регионального уровня стали дополнительным аргументом власти в переговорах с бизнесом.

Фермеры иногда инициировали создание гарантийного фонда на районном уровне, не ставя региональное начальство в известность. Так, в территориальном управлении АПК Курской области не догадывались, что в одном из районов успешно действует гарантийный фонд, обеспечивающий фермеров залогом. Чем выше был уровень создания таких фондов, тем более непрозрачными были критерии предоставления залога.

Использование формальных норм как инструмента реализации неформальных договоренностей

Вторая группа неформальных практик прямо восходит к формальным нормам, обслуживая недекларируемые интересы участников процесса посредством приведения их в соответствие с формальным порядком. То есть эти практики порождены не проектируемым буфером неформальности, а, наоборот, жестким формальным порядком . В этом случае формальные требования не нарушаются, но используются как инструмент реализации интересов отдельных участников процесса . Например, вымогательство посредством волокиты апеллирует к незыблемости формальных правил. А откаты за «невозвратные кредиты» возможны благодаря умению придать мошенническим намерениям видимость полного формального сходства с добросовестными заемщиками. Неформальное содействие в получении кредитов также не предполагает нарушения формальных норм, но, напротив, основано на лоббировании формально приемлемых заявок. И чем жестче формальные правила, тем дороже стоят решения в пользу отдельных игроков с упованием на закон.

• Откаты за «невозвратные кредиты», т.е. кредиты, изначально не предполагающие возвращения. Речь идет о кредитовании ЛПХ, КФХ и кооперативов. Крупные кредиты на модернизацию и строительство животноводческих комплексов, списки заемщиков которых утверждаются в Минсельхозе, невозвратные схемы не предполагают. Невозвратные кредиты практикуются в малом и среднем регистрах. Откаты составляют до 30% тем, кто посодействует в их получении. Невозвратность кредитов построена на завышенной оценке залога, его отсутствии или формальном характере залогового обеспечения. Много сигналов о практике «откатов» поступало на «горячую линию» нацпроекта из Дагестана, Карачаево-Черкесии, Кабардино-Балкарии. Не случайно в феврале 2007 г. руководитель Дагестанского филиала «Россельхозбанка» был снят. В этих регионах залоги оценивали часто формально, полагаясь на мнение совета старейшин. Понятно, что старейшины не отвечали своим имуществом за рекомендации к кредитованию.

– Значит, залог зачли чисто формально. Скажем, стадо в горах пасется. Найди его…

Практика невозвратных кредитов втягивает в свою орбиту далеко не только банки. Главы сельских администраций выдают фиктивные справки о наличии скота, ветврачи подписывают документы о том, что несуществующему скоту сделаны прививки, страховщики страхуют этот виртуальный скот. Итогом этих манипуляций становится вполне реальный кредит.

В широкой готовности многих фермеров и владельцев ЛПХ оплатить услуги посредников, предлагающих помощь в получении «невозвратных» кредитов, много составляющих. Не последнюю роль играет опыт 1990-х годов, когда кредиты из фонда льготного кредитования действительно массово не возвращали без всяких последствий. В некоторых районах (например, в Дагестане) выдача таких кредитов была обманом не только банков, но и самих заемщиков. Посредники внушали, что под видом кредитов идет государственная помощь и надо постараться ее получить.

• Неформальные вознаграждения за содействие в получении субсидированных кредитов на строительство, модернизацию и реконструкцию животноводческих комплексов.

Желающих получить крупные и почти бесплатные кредиты на развитие животноводства было значительно больше, чем позволяли лимиты субсидий, выделяемых регионам. В этой ситуации решающую роль в выборе «наиболее достойных» играло мнение региональных властей, выступающих де-факто неформальным поручителем кредитов перед федеральным центром.

Помощь в получении таких кредитов посредники оценивают в 20%. Напомним, что это могут быть многомиллионные долларовые кредиты сроком погашения до 8 лет под 3,5% годовых (в случае полного погашения ставки рефинансирования ЦБ усилиями федерального и регионального бюджетов). Важно подчеркнуть, что высокая стоимость посредничества в этом случае обусловлена узостью площадки принятия решения. Здесь ключевую роль играют региональные власти, которые, ссылаясь на лимиты поступающих из федерального бюджета субсидированных выплат, решают, кто достоин «дешевых» денег, а кто нет. Дальше идет неформальная защита «своих» списков в Москве, поскольку четкого алгоритма разделения федеральных денег между регионами нет. Идет мягкое согласование, на деле означающее учет политических, неформальных рейтингов регионов.

• Пополнение клиентуры «дружественных» фирм на стадии получения кредита , в том числе через навязывание потенциальным заемщикам дополнительных услуг.

Типичный пример: фермеру для получения кредита нужен бизнес-план. Тот, что он принес, объявляют негодным и предлагают составить новый за отдельную плату. Понятно, что составление нового плана поручается «карманной» фирме, продукт которой обладает стопроцентной проходимостью. Или, например, согласно методическим указаниям, если человек – владелец ЛПХ – живет один, то он обязан при обращении за кредитом застраховать свою жизнь. Ему предлагают застраховать жизнь в конкретной фирме.

Впрочем, готовность людей воспринимать механизм кредитования как теневой вызывает новый вид мошенничества. Речь идет о фирмах-самозванцах, позиционирующих себя как имеющих влияние на принятие банковского решения. При этом в банке могут не догадываться о существовании такого «партнера». Клиент же видит, что подготовленные фирмой документы действительно обеспечили его кредитом, что оправдывает в его глазах требование отката от суммы кредита. На деле же все решила квалифицированно подготовленная документация вне всякой теневой связи с банком. За свою услугу такие фирмы требуют вплоть до 10% суммы кредита.

• Пополнение клиентуры «дружественных» фирм на стадии использования кредита. В данном случае теневые практики касаются не получения, а использования кредитных средств: где купить скот и технику, в какой фирме застраховать урожай и т.д. Условием кредитования является обращение исключительно в аккредитованные банком структуры. Идея правильная: банк заинтересован в прозрачности использования заемных средств. Но зачастую аккредитацию получают не наиболее эффективные организации, а те, которые аффилированы с банковским руководством или сельскохозяйственной номенклатурой. При этом нет прямого нарушения закона, так как все участники легальны, а отношения между ними опосредованы договорами. Излишне говорить о завышенной стоимости товаров и услуг в аффилированных с банками фирмах. Даже если стоимость услуг не завышена, такие фирмы через устойчивый рост клиентуры и оборота увеличивают долю на рынке, выдавливая конкурентов. Успехами делятся с банками, обеспечивающими клиентурой.

• Вымогательства посредством волокиты .

Волокита возникает на двух стадиях: при оформлении кредита и при оформлении субсидий. Учитывая сезонный характер сельскохозяйственной деятельности, кредиты людям нужны почти всегда срочно, что резко повышает цену вопроса о «бумажках». Волокита в сельской администрации или в банке трактуется крестьянами как технология вымогательства (хотя может быть результатом массы других проблем, в том числе нехватки филиалов и допофисов). В условиях, когда людям приходилось занимать очередь в пять утра, ночевать на стульях, чтобы получить кредит, многие готовы были оплатить более комфортные условия его получения. «Такса» на оперативное заполнение банковских бумаг на кредит колеблется в пределах 1 – 4 тыс. руб. Не ставим под сомнение благие цели, которые преследовал «Россельхозбанк», четыре раза (!) в течение 2006 г. меняя методические подходы к кредитованию ЛПХ. Но для крестьян фактом стала не простота, а неразбериха.

Что касается субсидий, то сбор документов и принятие решений осуществляются на уровне управления сельским хозяйством района или области. Банк при выплате субсидий выполняет исключительно техническую функцию. Объективно была создана мощная коррупционная среда. Со временем было принято решение, обязывающее банк помогать с расчетами, которые прежде заемщик должен был делать сам. Но эти расчеты были лишь одним из узких мест в подготовке документов на субсидию.

• Использование гарантийных фондов в теневых сделках с заемщиками .

Теневой характер касается не только критериев предоставления залога, но и схем его использования. Заметим, что интересы участников сделки реализуются в обрамлении формальной законности.

Неформальное игнорирование формальных норм

Третья группа неформальных практик представляет собой игнорирование формальных норм . На место формальных правил ставятся более удобные для участников неформальные схемы взаимодействия . Например, можно взять кредит на покупку трактора, но хочется взять на покупку автомобиля. Строго говоря, речь идет о формальных нарушениях. Но не всегда они вызваны личными стяжательскими мотивами. Деформализация может служить ресурсом выполнения задач проектной деятельности, когда конфигурация формальных норм тормозит процесс. При этом неформально принятые алгоритмы разрешения хозяйственных коллизий могут корректировать формальные предписания как в сторону их облегчения, так и делать их более сложными и обременительными с учетом интересов всех участников процесса. К числу таких практик относятся:

• Нецелевое использование кредита со стороны заемщика .

Очевидно, что банк, выдающий кредит, контролирует его использование. Особенно жесткий контроль по крупным кредитам (поэтапные проверки, выплаты траншами). Но, во-первых, есть множество мелких кредитов, которые сложно контролировать чисто технически. Во-вторых, контроль осуществляется по документам, подтверждающим приобретение соответствующих благ и услуг, а любая бумага подделывается за соответствующую плату. Подтверждать документами использование кредита по назначению надо не в банке, а при оформлении субсидий в органах управления АПК. Именно в компетенции территориальной администрации АПК – выявить или замять факт нецелевого использования кредитов. Зачастую «прикрытие» нецелевого использования кредита не опосредовано коррупционным сбором, а обусловлено нежеланием портить статистику регионального участия в нацпроекте [109] . Играет роль и моральное оправдание такой практики со стороны банковских служащих и сельскохозяйственной номенклатуры. Ведь это кредит, который крестьянин честно возвращает банку вместе с процентной ставкой. Обман касается только субсидий, которыми государство облегчает плату за кредит.

Нецелевое использование кредита возможно в трех формах: • приобретение заемщиком предметов потребления вместо средств развития хозяйства. Учитывая низкий уровень жизни аграриев, такую практику многие оправдывают.

• расхождение реального и номинального заемщика. При этом не обязателен вывод кредитных средств из сельского хозяйства. Скажем, кредит возьмет крестьянин, у которого есть залог, по просьбе соседа, у которого залога недостаточно. Другое дело, когда по этой схеме субсидированные кредиты уводятся из сельского хозяйства. Впрочем, когда в стране сосуществуют дорогие и почти бесплатные кредиты, всегда будут создаваться механизмы, выравнивающие ставку по закону сообщающихся сосудов.

• использование кредитов самими заемщиками на цели, соответствующие нацпроекту, но не в соответствии с кредитным договором. Например, берут на развитие ЛПХ, а вкладывают в развитие кооператива. Иногда такой путь «расшивает» узкие места нормативной базы кредитования.

Впрочем, равно справедливо и обратное: целевое использование кредита ставится под сомнение, поскольку нормативные документы не учитывают специфику сельского хозяйства.

• Неформальные послабления властей (деформализация нормативных требований) как ресурс реализации нацпроекта .

Наглядно это проявилось в ходе строительства и реконструкции крупных животноводческих комплексов. Формально строительство не может начаться без проектно-сметной документации. Но положение дел в животноводстве таково, что во многих областях за последние годы не было построено ни одного объекта. Соответственно нет ни одной организации, способной оперативно спроектировать животноводческое помещение. Требование проектно-сметной документации стало камнем преткновения. В результате правительства ряда областей (например, Кировская область) и администрации районов разрешают начинать строительство по рабочим чертежам без утверждения проекта.

• Попытка ведомств, не имеющих отношения к нацпроекту, воспользоваться ситуацией и принудить сельхозтоваропроизводителей к финансированию деятельности по созданию инфраструктуры.

Речь идет о строительстве дорог, реконструкции линий электропередач, финансировании природоохранных мероприятий и проч. В ряде случаев (Кировская, Тверская области) при возведении новых животноводческих комплексов со стороны РАО ЕЭС России выдвигаются требования по строительству новых или дополнительных (резервных) линий электропередач к этим комплексам. Например, ЗАО «Зыковское» Кировской области, планирующему строить новую ферму по нацпроекту, предложено профинансировать строительство резервной линии электропередач протяженностью 18 км, стоимость чего составляет 30 млн руб.

Неформальные практики, возникающие по ходу реализации нацпроекта «Развитие АПК», – непреднамеренные следствия продуманных действий. Их множественность и разнокачественность можно считать показателем недостаточной продуманности действий власти, а можно – свидетельством того, что нацпроект действительно затрагивал интересы различных субъектов сельского бизнеса и в этом смысле являлся не бумажным приложением к реальным процессам, а их непосредственным конфигуратором. Социально-экономическая сущность процесса деформализации состояла в создании пространства хозяйственной маневренности и гибкости, позволяющего превзойти возможности, дозируемые формальными институтами.

Позволим себе метафору. Формальные правила – это железобетонные конструкции, поддерживающие свод здания под названием ПНП «Развитие АПК». Так должно выглядеть здание по мысли архитектора (реформатора). Но реальный вид здания сильно искажен вмешательством природы. Неформальные практики – это живые побеги, которые либо заполняют свободное от свай пространство, либо оплетают их, используя как опору для собственного роста, либо в своем развитии замещают, вытесняют железобетон. Что и позволяет разделить их на три группы по характеру влияния на прочность и привлекательность здания.

Предварительные замечания:

Для того чтобы рекомендуемая литература была доступна студентам, в программе использованы только те источники, которые имеют полнотекстовое изложение в Интернете. Соответствующие ссылки на интернет-адреса прилагаются. Статьи зарубежных авторов включаются в программу только в случае их перевода на русский язык.

1. Неформальный сектор экономики.

2. Неформальная экономика: понятие, сегментация, традиции изучения.

3. Причины развития неформальной экономики.

4. Формальные и неформальные институты: формы сосуществования.

5. Историческая преемственность «второй экономики» СССР и теневой экономики современной России.

6. Сетевая взаимопомощь домохозяйств: теория и практика реципрокности.

7. Домашняя экономика.

8. Теневая и криминальная экономики.

9. Институциональная коррупция.

10. Бизнес и власть: характер диалога.

Открытие неформального сектора в развивающихся странах. История проблематизации неформального сектора. Подходы к определению неформального сектора . Критика концепции неформального сектора. Неформальный сектор в России: статистический учет и содержательный анализ. Различие понятий «неформальная экономика» и «неформальный сектор». Различие понятий и способов измерения занятости в неформальном секторе и неформальной занятости.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекция 1.

Гимпельсон В. Занятость в неформальном секторе в России: угроза или благо?: препр. WP4/2002/03. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2002.

http://new.hse.ru/sites/infospace/podrazd/uvp/id/preprints/DocLib/WP4_2002_03.pdf

Гирц К. Базарная экономика: информация и поиск в крестьянском маркетинге / Пер. В. Радаева, Г. Юдина // Эконом. социология. 2009. Т. 10. № 2.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2009-10-2/index.html

Эверс Х. Теневая экономика, нетоварное производство и неформальный сектор: экономическое действие по ту сторону рынка и государства // Журн. социологии и социальной антропологии. 2001. Т. 4. № 4.

Дополнительная литература

Барсукова С. Развитая неформальность в развивающихся странах. (Размышления над книгой: Linking the Formal and Informal Economy: Concepts and Policies / B. Guha-Khasnobis, R. Kanbur, E. Ostrom (eds.). Oxford University Press, 2006) // Terra Economicus – Пространство экономики. 2009. Т. 7. № 1. См. также: Эконом. социология. 2007. Т. 8. № 5.

http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2009/04/10/0000328978/journal7.1-16.pdf

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2007-8-5/index.html

Гимпельсон В. Неформальная занятость в России // Демоскоп Weekly 31 марта – 13 апреля 2003.

http://www.demoscope.ru/weekly/2003/0107/tema01.php

Интервью с Китом Хартом. Кит Харт отвечает на одиннадцать вопросов об экономической антропологии // Эконом. социология. 2009. Т. 10. № 3.

http://www.ecsoc.msses.ru/data/970/588/1234/ecsoc_t10_n3.pdf

Колесникова Л.А. Неформальный сектор: издержки «переходности» или отражение социального самосознания? // Обществ. науки и современность. 2002. № 5.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/04/03/0000153725/4.pdf

Синявская О.В. Неформальная занятость в России: измерение, масштабы, динамика // Эконом. социология. 2005. Т. 6. № 2.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2005-6-2/index.html

http://www.socpol.ru/publications/PDF/nz.pdf

Синявская О.В., Малеева Т.М., Попова Д.О. Неформальная занятость в России: методологические подходы и эмпирические оценки // Материалы семинаров Независимого института социальной политики (март 2004 г.).

http://www.socpol.ru/publications/pdf/190304_sinyav.pdf

Реферативные обзоры в журнале «Эконом. теория преступлений и наказаний». 2000. № 2:

К. Харт. Возможности неформальных доходов и занятость в городах Ганы (Ю. Латов).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/2/n2-02.shtml

К. Харт. Неформальная экономика (Ю. Латов, И. Рыженкова).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/2/n2-04.shtml

Бромлей Р. Городской неформальный сектор: почему обсуждается это понятие? (Ю. Латов).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/2/n2-03.shtml

Мид Д., Морриссон К. Признаки неформального сектора (Ю. Латов, Л. Бронзова).

Понятие неформальной экономики, актуальность ее изучения с точки зрения социально-экономической ситуации в России. Старое и новое видения неформальной экономики. Секторальный и институциональный подходы к исследованию неформальной экономики. Неоднородность неформальной экономики, принцип ее сегментирования. Парадоксы неформальной экономики.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекции 2, 3.

Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. См. также: Эконом. социология. 2003. Т. 4. № 5.

Дополнительная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: понятие, структура, традиции изучения // Общество и экономика. 2003. № 11. См. также: Эконом. социология. 2003. Т. 4. № 4.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2003-4-4/index.html

Барсукова С.Ю. Куда ведут дороги, мощенные благими намерениями государства? (Размышления над книгой Дж. Скотта «Благие намерения государства») // Социол. исследования. 2007. № 4. См. также: Эконом. социология. 2006. Т. 7. № 4.

http://www.ecsoc.msses.ru/pdf/ecsoc_t7_n4.pdf

Олимпиева И., Паченков О. Неформальная экономика как социальная и иследовательская проблема (вместо введения) // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: Проблемы исследования и регулирования / Под ред. И. Олимпиевой, О. Паченкова. СПб: ЦНСИ, 2003.

http://ecsocman.edu.ru/db/msg/214033/001Olimpieva.pdf.html

Павленко Ф.Н. Сегментная организация теневого рынка // Эконом. вестн. Ростов. гос. ун-та. 2003. Т. 1. № 2.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/12/22/0000200179/journal1.2-15.pdf

Седова Н.Н. Неформальная экономика в теории и российской практике // Обществ. науки и современность. 2002. № 3.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/06/15/0000161735/4-sEDOWA.pdf

Шанин Т. Почему до сих пор не умер русский народ? Эксполярные структуры и неформальная экономика современной России // Эксперт. 2000. № 1 – 2 (213).

http://www.yabloko.ru/Themes/History/Shanin/narod.html

Шанин Т. Обычное право в крестьянском сообществе // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

Причины развития неформальной экономики в зеркале мирового опыта: систематизация причин в разрезе развитых и развивающихся стран. Общемировые причины развития неформальной экономики. Аргументы «за» и «против» различных версий о природе и движущих силах деформализации экономики.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекция 4.

Латов Ю. Неформальная экономика как глобально-историческое явление // Теневая экономика: экономический и социальный аспекты: Пробл.-темат. сб. М.: ИНИОН, 1999.

Дополнительная литература

Барсукова С. Неформальная экономика: причины развития в зеркале мирового опыта // Эконом. социология. 2000. Т. 1. № 1.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2000-1-1/index.html

Вельтер Ф., Каутонен Т., Чепуренко А., Мальева Е. Структуры управления сетевыми сообществами малых предприятий и роль доверия: германо-российское сопоставление // Эконом. социология. 2004. Т. 5. № 2.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2004-5-2/index.html

Латов Ю.В., Нестик Т.А. «Плохие» законы или культурные традиции? // Обществ. науки и современность. 2002. № 5.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/06/23/0000163157/3.pdf

Пауэлл У., Смит-Дор Л. Сети и хозяйственная жизнь // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. См. также: Эконом. социология. 2003. Т. 4. № 3.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2003-4-3/index.html

Реферативные обзоры в журнале «Эконом. теория преступлений и наказаний». 2000. № 2:

Генри С. Может ли скрытая экономика быть революционной? Диалектический анализ взаимоотношений формальной и неформальной экономики (Ю. Латов, Л. Бронзова).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/2/n2-12.shtml

Портес А., Сассен-Куб С. Сотворение нелегальности: сравнительные материалы о неформальном секторе в рыночной экономике стран Запада (Ю. Латов).

Понятие формальных и неформальных институтов. Их взаимосвязь и взаимозависимость. Различие закона и обычного права. Основания выбора институциональной системы хозяйствующим субъектом. Понятие симбиоза, замещения, дополнения формальных и неформальных институтов. Использование формальных норм как способ реализации неформальных договоренностей. Анализ структурной основы отдельных сегментов неформальной экономики. Институты рыночной и нерыночной частей неформальной экономики. Сравнительный анализ сегментов неформальной экономики с точки зрения их структурно-институциональных характеристик.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекции 5 – 8.

Заславская Т.И. О социальных факторах расхождения формально-правовых норм и реальных практик // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

http://www.mirrossii.ru/db/msg/276846/001.ZASLAVSKAYApdf.html

Сото Эрнандо де. Иной путь. Невидимая революция в третьем мире / Пер. с англ. Б. Пинскера. М.: Catallaxy, 1995. Гл. 5. Издержки и значение закона.

Дополнительная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика и система ценностей россиян // Социол. исследования. 2001. № 1.

http://socis.isras.ru/SocIsArticles/2001_01/Barsukova.doc

Барсукова С, Карачаровский В. Неформальные структуры в организациях как феномен и ресурс управления // Журн. социологии и социальной антропологии. 2004. № 3.

http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2007/08/21/0000311091/006-Barsukova.pdf

Заславская Т.И., Шабанова М.А. Неправовые трудовые практики и социальные трансформации в России // Социол. исследования. 2002. № 6.

http://www isras.ru/files/File/Socis/2002-06/Zaslavskaya, Shabanova.pdf

Панеях Э. Формальные правила и неформальные институты их применения в российской экономической практике // Эконом. социология. 2001. Т. 2. № 4.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2001-2-4/index.html

Панеях э. Неформальные институты и использование формальных правил: закон действующий vs закон применяемый // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

http://www.mirrossii.ru/db/msg/276846/017.PANEYAKH.pdf.html

Попова И.М. Моральное оправдание и нормативная составляющая теневых практик (К постановке проблемы) // Социология: теория, методы, маркетинг. 2004. № 1.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2005/06/24/0000214037/003_Popova_dubl.pdf

Рывкина Р. От теневой экономики к теневому обществу // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 1.

http://www.carnegie.ru/ru/pubs/procontra/55716.htm

Сухарев М. Социальные антиинституты // Эконом. социология. 2004. Т. 5. № 5.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2004-5-5/index.html

Тамбовцев В.Л. Институциональные изменения в российской экономике // Обществ. науки и современность. 1999. № 4.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/09/06/0000175504/004Tambovtsev.pdf

Титов В.Н. Социально-психологические аспекты функционирования неформальной экономики // Обществ. науки и современность. 2002. № 5.

Структура советской «второй экономики»: легальная и нелегальная составляющие. Причины развития «второй экономики» СССР. Роль дефицита и неудовлетворенного платежеспособного спроса населения в формировании советской неформальной экономики. Место «второй экономики» в структуре планового хозяйства. Способы сдерживания «второй экономики»: экономические и политические. Экономические преступления в СССР: сущность и последствия. Движение во времени: от «второй экономики» СССР к неформальной экономике современной России. Изменение характера теневой экономической деятельности в постсоветский период. Сходство и различия современной и советской неформальной экономик: формы проявления теневых отношений, мотивы участников, общественная реакция, социальная база.

Обязательная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекция 12.

Каценелинбойген А. Цветные рынки и советская экономика // Эконом. теория преступлений и наказаний. 2002. № 4. Ч. 2.

http://corruption.rsuh.ru/magazine/4-2/n4-02.html

Радаев В. Теневая экономика в России: изменение контуров // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 1.

Дополнительная литература

Гольденберг И.А. Классовая сущность «симбиоза» (теневая экономика в административно-командной системе) // Социол. исследования. 1991. № 1.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/06/27/0000280980/005_goldenberg.pdf

Казенцев Б.Н. «Частник» в сфере бытового обслуживания // Социол. исследования. 1993. № 11.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/05/04/0000276329/010Arhivy_nachinayut_govoritKazantsev.pdf

Косалс Л. Между хаосом и социальным порядком // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 1.

http://www.carnegie.ru/ru/pubs/procontra/55719.htm

Клямкин И. Приказ и закон. Проблема модернизации (Публичная лекция, посвященная истории технологических и социально-политических модернизаций в России).

http://www.polit.ru/lectures/2006/04/27/kljamkin.html

ЛатовЮ.В. Экономика мешочничества в России 1917 – 1920 гг. // Латов Ю.В. Экономика вне закона: Очерки по теории и истории теневой экономики. М.: МОНФ, 2001. Гл. 6 (§ 6.2).

http://www.ecsocman.edu.ru/db/msg/6725/007.Glava_6.pdf.html

Латов Ю.В. Экономика «великой криминальной революции» 1990-х гг. // Латов Ю.В. Экономика вне закона: Очерки по теории и истории теневой экономики. М.: МОНФ, 2001. Гл. 6 (§ 6.3).

http://www.ecsocman.edu.ru/db/msg/6725/007.Glava_6.pdf.html

Реферативные обзоры в журнале «Эконом. теория преступлений и наказаний». 2002. № 4. Ч. 1:

Гроссман Г. «Вторая экономика» в СССР (Н. Соловьева).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/4-1/n4-03.shtml

Гроссман Г., Тремл В. Измерение скрытых личных доходов в СССР (А. Орлова, Ю. Латов).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/4-1/n4-05.shtml

Фельдбрюгге Ф. Советская «вторая экономика» в политической и правовой перспективе (Ю. Латов, А. Поляков).

http://corruption.rsuh.ru/magazine/4-1/n4-06.shtml

Романов П., Суворова М. «Чистая фарца»: социальный опыт взаимодействия советского государства и спекулянтов // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: Проблемы исследования и регулирования / Под ред. И. Олимпиевой, О. Паченкова. СПб.: ЦНСИ, 2003.

http://ecsocman.edu.ru/db/msg/214033/014Romanov.pdf.html

Хохряков Г.Ф. Организованная преступность в России: 60-е – первая половина 90-х годов // Обществ. науки и современность. 2000. № 6.

Реципрокные взаимодействия: сущность, функции, специфика. Экономика дара. Отличие реципрокности от товарного обмена. Отличие реципрокности от патрон-клиентских отношений. Подходы к изучению сетевой взаимопомощи: антропологическая традиция изучения дара, традиция сетевого анализа, крестьяноведение и историческая социология. Реципрокный обмен трудом, продуктами, информацией. Значимость реципрокных связей в экономике выживания. Эмпирический портрет реципрокных взаимодействий российских домохозяйств. Методы изучения сетевых взаимодействий. Характер реципрокных обменов городских и сельских домохозяйств в России.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекция 9.

Барсукова С.Ю. Сетевые обмены российских домохозяйств: опыт эмпирического исследования // Социол. исследования. 2005. № 8.

http://socis.isras.ru/SocIsArticles/2005_08/barsukova_nets.doc

Мосс М. Обязанности, следующие из дарения. Отрывок из «Очерка о даре» // Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии / Пер. с франц., послесл. и коммент. А.Б. Гофмана. М.: Изд. фирма «Восточная литература», 1996.

http://consumers.narod.ru/book/moss.html

Фадеева О.П. Межсемейная сеть: механизмы взаимоподдержки в российском селе // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М.: Логос, 1999.

Дополнительная литература

Ашкеров А. Экономическая и антропологическая интерпретации социального обмена // Социол. журн. 2001. № 3.

http://www.nir.ru/socio/scipubl/sj/sj3-01ash.html

Барсукова С.Ю. Нерыночные обмены между российскими домохозяйствами: теория и практика реципрокности: препр. WP4/2004/02. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004.

http://new.hse.ru/sites/infospace/podrazd/uvp/id/preprints/DocLib/WP4_2004_02.pdf

Градосельская Г.В. Социальные сети: обмен частными трансфертами // Социол. журн. 1999. № 1 – 2.

http://www.nir.ru/sj/sj/sj99-grado.html

Ильин В. Подарок как социальный феномен // Рубеж. 2001. № 16 – 17.

http://socnet.narod.ru/Rubez/16-17/ilyin.htm

Лылова О.В. Неформальная взаимопомощь в сельском сообществе // Социол. исследования. 2002. № 2.

http://www.isras.ru/files/File/Socis/2002-02/Lylova.pdf

Штейнберг И. Сетевые ресурсы в реальной практике стратегий выживания сельской семьи // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: Проблемы исследования и регулирования / Под ред. И. Олимпиевой, О. Паченкова. СПб.: ЦНСИ, 2003.

http://ecsocman.edu.ru/db/msg/214033/009Shtejnberg.pdf.html

Штейнберг И. Процесс институционализации сетей социальной поддержки в межсемейных и дружеских обменах // Эконом. социология. 2009. Т. 10. № 2.

Понятие домохозяйства, домашней экономики и домашнего труда. Историческая обусловленность разделения терминов «работа» и «труд». Функции домашней экономики. Сравнение домашней экономики узловых центров и внеузлового пространства: масштаб, целеполагание, коренной интерес, социальный контингент. Методы измерения домашнего труда: стоимостные и временные показатели. Причины актуализации исследований по домашней экономике. Специфика домохозяйств плановой, транзитной и рыночной экономик: цели, ресурсы. Экономические теории ролевой дифференциации в домашнем хозяйстве: теория ресурсов, теория предельной производительности, новая домашняя экономика. Социологическая трактовка ролевой дифференциации: сексуально-ролевые теории, теории «пресса легитимизации», теории домохозяйственных стратегий и др. Эмпирическая оценка неравномерности трудовой нагрузки супругов в домашней экономике. Специфика домашней экономики в крупных городах и малых населенных пунктах.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекции 10, 13.

Барсукова С, Радаев В. Легенда о гендере. Принципы распределения труда между супругами в современной городской семье // Мир России. 2000. № 4. См. также: Эконом. социология. 2001. Т. 2. № 2.

http://www.hse.ru/journals/wrldross/vol00_4/barsukova.htm

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2001-2-2/index.html

Гершуни Дж. Экономическая социология: либеральные рынки, социальная демократия и использование времени // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. См. также: Эконом. социология. 2000. Т. 1. № 2.

Дополнительная литература

Виноградский В.Г. Вне системы: крестьянское семейное хозяйство // Социол. журн. 1998. № 3 – 4.

http://www.nir.ru/sj/sj/34-vino.htm

Виноградский В.Г. «Орудия слабых»: неформальная экономика крестьянских домохозяйств // Социол. журн. 1999. № 3 – 4.

http://2004.regionforum.teg.ru/section/techn/materials/9/print

Караханова Т.М. Домашний труд и быт городских жителей: 1965 – 1998 гг. // Социол. журн. 1999. № 3 – 4.

http://www.nir.ru/sj/sj/sj3-4-99kar.html

Никулин А.М. Предприятия и семьи в России: социокультурный симбиоз // Куда идет Россия?.. Трансформация социальной сферы и социальная политика / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: Дело, 1998.

http://www.mirrossii.ru/db/msg/7245/026Nikulin.pdf.html

Патрушев В.Д. Динамика использования бюджетов времени городским и сельским населением // Социол. исследования. 2005. № 8.

http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/07/06/0000281717/005.PATRUSHEV.pdf

Фадеева О.П. Хозяйственные стратегии сельских семей // Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Ред. кол.: Отв. ред. Т.И. Заславская, З.И. Калугина. Новосибирск: Наука. Сиб. предприятие РАН, 1999.

http://ruralworlds.msses.ru/newtexts/fadeeva2.html

Чаянов А.В. Организация крестьянского хозяйства // Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство. Избранные труды. М.: Экономика, 1989. С. 196 – 213.

http://ruralworlds.msses.ru/classical/chayanov/chayanov-vved.html

Шанин Т. Крестьянский двор в России // Хрестоматия «Великий незнакомец». Крестьяне и фермеры в современном мире / Сост. Т. Шанин. М.: МВШСЭН, 1992.

Сущность теневого предпринимательства, его социально-экономические причины и последствия. Отличие теневой и криминальной экономик. Сравнение теневой экономики крупного и малого бизнеса. Скрытые и явные последствия теневизации экономики. Административные барьеры как фактор теневизации экономики. Теневой рынок труда, теневое предпринимательство. Контрафактный бизнес. Силовое предпринимательство.

Потребность бизнеса в легализации: причины, возможности, ограничения. Цена легальности и издержки нелегальности: сравнительный анализ. Роль бизнес-ассоциаций в легализации российского предпринимательства: возможности и ограничения.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекции 13, 15.

Волков В.В. Силовое предпринимательство в современной России. Глава 5. Неформальная силовая структура // Эконом. социология. 2002. Т. 3. № 4.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2002-3-4/index.html

Клямкин И.М., Тимофеев Л.М. Теневой образ жизни. Социологический автопортрет постсоветского общества. М.: РГГУ, 2000.

Дополнительная литература

Барсукова С. Теневой рынок труда в России: стратегии работников и работодателей // Кто и куда стремится вести Россию?.. Акторы макро-, мезо– и микроуровней современного трансформационного процесса / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2001. С. 262 – 267.

http://www.mirrossii.ru/db/msg/276695/034.BARSUKOVA.pdf.html

Барсукова С.Ю. Таможня и бизнес: от теневого тандема к легализации? // Мир России. 2002. № 2.

http://www.hse.ru/journals/wrldross/vol02_2/bars.pdf

Барсукова С.Ю. Теневая занятость: проблемы легализации // Проблемы прогнозирования. 2003. № 1.

http://wwwecfor.ru/pdf.php?id=2003/1/11

Барсукова С. Три составных части контрафакта: подделки, серый импорт и имитаторы // Вопр. статистики. 2008. № 10. См. также: Эконом. социология. 2008. Т. 9. № 4.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2008-9-4/index.html

Бляхер Л. Фискальная мифология и «игровые поля» мелкого бизнеса // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: Проблемы исследования и регулирования / Под ред. И. Олимпиевой, О. Паченкова. СПб.: ЦНСИ, 2003.

http://ecsocman.edu.ru/db/msg/214033/011Blyaher.pdf.html

Волков В.В. Силовое предпринимательство в современной России. Гл. 7, 9 // Эконом. социология. 2003. Т. 4. № 1, 3.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2003-4-1/index.html

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2003-4-3/index.html

Волков В. Мафия в зеркале социологии // Эконом. социология. 2004. Т. 5. № 3.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2004-5-3/index.html

Завельский М.Г. Теневая экономика и трансформационные процессы // Социол. исследования. 2003. № 1.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2005/03/01/0000205252/015-Zavelskij_Mx2cG.pdf

Иванова А.Б. Исследование причин распространения теневой экономики в России // Эконом. журн. ВШЭ. 1999. Т. 3. № 4.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/02/19/0000149251/03_04_04.pdf

Исправников В.О. «Теневая» экономика и перспективы образования среднего класса // Обществ. науки и современность. 1998. № 6.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/06/23/0000163124/003Ispravnikov.pdf

Косалс Л.Я. Дисфункциональные рынки в условиях российской трансформации (на примере рынка милицейских услуг): препр. WP4/2005/02. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2005.

http://new.hse.ru/sites/infospace/podrazd/uvp/id/preprints/DocLib/WP4_2005_02.pdf

Косалс Л.Я., Рывкина Р.В. Становление институтов теневой экономики в постсоветской России // Социол. исследования. 2002. № 4.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/12/27/0000201285/002.KOSALS.pdf

Латов Ю.В. Особенности национального рэкета: история и современность // Мир России. 2001. № 3.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/10/07/0000291524/2001_n3_p153-182.pdf

Радаев В.В. Российский бизнес: структура трансакционных издержек // Обществ. науки и современность. 1999. № 6.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/03/15/0000151463/002rADAEWpdf

Радаев В. Таможня дает добро? Российский бизнес на пути к легализации // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: Проблемы исследования и регулирования / Под ред. И. Олимпиевой, О. Паченкова. СПб.: ЦНСИ, 2003.

http://ecsocman.edu.ru/db/msg/214033/005Radaev.pdf.html

Рывкина Р.В. Теневизация российского общества: причины и последствия // Социол. исследования. 2000. № 12.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2005/02/05/0000203780/001.RYVKINA.pdf

Тимофеев Л. М. Теневая экономика и налоговые потери в сельском хозяйстве. М.: РГГУ, 2000.

http://corruption.rsuh.ru/books/5-7281-0482-7.shtml

Халиуллина Л. Спрос на правонарушения и практика контроля за соблюдением правил дорожного движения // Эконом. социология. 2005. Т. 6. № 1.

Сравнение экономического и социологического подходов к изучению коррупции. Культурная укорененность коррупции. Позитивные и негативные экономические и социальные последствия коррупции. Коррупция власти и бизнес. Коррупция в повседневной жизни россиян. Динамика цифр и мотивов. Методы измерения коррупции. Связь коррупции с экономическими и политическими процессами в обществе.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекция 11.

Кузьминов Я.И. Тезисы о коррупции. М., 2000.

http://www.hse.ru/science/reports/kuzm9910/4.htm

Сатаров Г.А. Тепло душевных отношений: кое-что о коррупции // Общественные науки и современность. 2002. № 6.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/11/18/0000183995/2.pdf

Сатаров Г.А. Как контролировать и измерять коррупцию? // Вопр. экономики. 2007. № 1.

Дополнительная литература

Голосенко ИА. Феномен «русской взятки»: очерк истории отечественного чиновничества // Журн. социологии и социальной антропологии. 1999. Т. 2. № 3.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2004/12/04/0000197690/009golosenko101-116.pdf

Латов Ю. Предприниматели и чиновники России – неразлучные враги или заклятые друзья? // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

http://www.mirrossii.ru/db/msg/276846/013.LATOV.pdf.html

Отчет фонда «Индем». Во сколько раз увеличилась коррупция за 4 года? Проект «Диагностика российской коррупции»: краткое изложение результатов (2005 г.).

http://www.anti-corr.ru/indem/2005diagnost/2005diag_press.doc

Отчет фонда «Индем». Проект «Бизнес и коррупция: проблемы противодействия»: краткое изложение результатов.

http://www.anti-corr.ru/cipe/CIPEbriefing.htm

Кауфманн Д., Прадхан С, Ритерман Р. Восток: Эльдорадо для коррупции (реф. изложение И.Ю. Жилиной) // Эконом. теория преступлений и наказаний. 2002. № 4. Ч. 1.

http://corruption.rsuh.ru/magazine/4-1/n4-21.shtml

Интервью с М. Левиным, с в. гельманом.

http://slon.ru/articles/24594/

Теневая экономика и политическая сфера. Зависимость бизнеса от теневой политики. Заинтересованность власти в теневом бизнесе. «Рыночная» и «инвестиционная» стратегии «захвата власти бизнесом». Формы «политических инвестиций» теневой экономики. Риски «политического инвестирования». Механизм вовлечения теневых финансов в избирательные кампании и спонсирование деятельности партий. Экспертные оценки бюджетов избирательных кампаний различного уровня и бюджетов партий. Новые тенденции: «захват бизнеса» властью. Феномен российской олигархии. Изменение характера диалога власти и бизнеса в 1990-е и 2000-е годы.

Основная литература

Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: курс лекций. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009. Лекции 13, 14.

Барсукова С.Ю. Теневая экономика и теневая политика: механизм сращивания: препр. WP4/2006/01. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2006.

http://new.hse.ru/sites/infospace/podrazd/uvp/id/preprints/DocLib/WP4_200601.pdf

Курбатова М.В., Левин С.Н., Апарина Н.Ф. Взаимодействия власти и бизнеса на муниципальном уровне: практики, сложившиеся в Кемеровской области // Эконом. социология. 2005. Т. 6. № 2.

Дополнительная литература

Барсукова С.Ю. О правилах в боях без правил. (Размышления о книге Э. Панеях «Правила игры для русского предпринимателя») // Эконом. социология. 2008. Т. 9. № 5.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2008-9-5/index.html

Барсукова С.Ю., Звягинцев В.И. Механизм «политического инвестирования», или Как и зачем бизнес участвует в выборах и оплачивает партийную жизнь // Полит. исследования 2006. № 2. См. также: Эконом. социология. 2006. Т. 7. № 2.

http://www.ecsoc.msses.ru/issues/2006-7-2/index.html

http://www.ecsoc.ru/images/pub_ecsoc/2006/03/16/0000016503/BarsukovaZvyagintsev_sovmestnaya_statya_1_red.doc

Зудин А. Олигархия как политическая проблема российского посткоммунизма // Обществ. науки и современность. 1999. № 1.

http://www.mirrossii.ru/images/pubs/2004/12/03/0000197560/006yUDIN.pdf

Крыштановская О.В. Нелегальные структуры в России // Социол. исследования. 1995. № 8.

http://ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/07/12/0000281872/014.KRISHTANOVSKAYA.pdf

Левина Е.А. Лоббирование интересов интегрированных структур в современной России. М.: Фонд «Индем», 2006.

http://www anti-corr.ru/indem/2006Levina.pdf

Лившиц А. Что нужно бизнесу от власти? Публичная лекция о положении крупного бизнеса и его отношениях с властью.

http://www.polit.ru/lectures/2004/12/02/livshitz.html

Материалы VII Международной науч. конф. «Модернизация экономики и государство»:

Зудин А. Государство и бизнес на Западе и на Востоке: сравнительный анализ перемен.

http://www.hse.ru/data/907/667/1234/20060406_zudin.doc

Курбатова М., Левин С. Деформализация взаимодействия власти и бизнеса.

http://www.hse.ru/data/919/667/1234/20060406_kurbatova_levin.doc

Нуреев P.M., Шульгин С.Г. Административный ресурс и его роль в формировании политического делового цикла в России.

http://www.hse.ru/data/911/667/1234/20060406_nureev_shulgin.doc

Паппэ Я.Ш. Государство и крупный бизнес: что осталось старого в их отношениях (2000 г. – начало 2001 г.)? // Кто и куда стремится вести Россию?.. Акторы макро-, мезо– и микроуровней современного трансформационного процесса / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2001.

http://www.mirrossii.ru/db/msg/276695/026.PAPPE.pdf.html

Паппэ Я.Ш. Конец эры олигархов. Новое лицо российского крупного бизнеса. Публичная лекция в клубе Bilingua (2005 г.).

http://www.polit.ru/lectures/2005/07/05/pappe.html

Пшизова С.Н. «Традиционные» демократические институты и российская практика финансирования политического рынка // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

1. Вынужденные мигранты на российском рынке труда.

2. Теневые отношения в российском бизнесе.

3. Генезис и функции неформальной экономики.

4. Хозяйственные стратегии российских домохозяйств.

5. Теневая экономика под призмой разных идеологий.

6. Политэкономия крестьянских хозяйств А. Чаянова.

7. Сравнение издержек легальности и нелегальности в работе Э. де Сото.

8. Государство как конструктор формальных норм: интерпретация Дж. Скотта.

9. Теневые трансакционные издержки российского бизнеса.

10. Бюджеты времени и стоимостные методы измерения домашней экономики: сравнительный анализ.

11. Неформальные доходы россиян.

12. Формальная и неформальная экономики: функциональная зависимость.

13. Теневизация внеэкономических сфер жизни российского общества.

14. Специфика российской неформальной экономики на фоне мирового опыта.

15. Позитивные и негативные следствия неформальной экономики для развития общества.

16. Доверие к государству и сетевое доверие: различие условий формирования.

17. Отношение россиян к теневой экономике.

18. Коррупция: видовое разнообразие, способы измерения, динамика.

19. Неформальные практики формального судопроизводства.

20. Изменение характера диалога государства и крупного бизнеса: от «олигархов» до «челобитчиков».

Артемов В.А. Тенденции изменения повседневной деятельности населения в 1970 – 1990-е годы // Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т.И. Заславская, З.И. Калугина . Новосибирск: Наука, 1999.

Артемов В.А. К истории возникновения исследований бюджетов времени // Социол. исследования. 2003. № 5.

Ашкеров А.Ю. Антропология и экономика обмена // Социол. журн. 2001. № 3.

Барсукова С. Реформаторская деятельность правительства в ходе приватизации // Куда идет Россия?.. Трансформация социальной сферы и социальная политика / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: Дело, 1998а.

Барсукова С. «Золушки» советской и постсоветской эпохи // Рубеж. 1998б. № 12.

Барсукова С. Кто такие «новые русские»? // Знание – сила. 1998в. № 1.

Барсукова С. Малый бизнес: контуры кадровой политики // Проблемы теории и практики управления. 1999. № 6.

Барсукова С. Принадлежит ли Россия к Третьему миру? // Полит. исследования. 2000а. № 4.

Барсукова С. Август 1998 года и отечественное предпринимательство // Pro et Contra. 2000б. Т. 4. Вып. 2.

Барсукова С. Тенденции социального зонирования российских городов // Российское городское пространство: попытка осмысления / Под ред. В. Вагина. М.: Моск. общ. науч. фонд, 2000в.

Барсукова С . Вынужденное доверие сетевого мира // Полит. исследования. 2001. № 2.

Барсукова С.Ю. Методы оценки теневой экономики: критический анализ // Вопр. статистики. 2003а. № 5. С. 14 – 24.

Барсукова С. Сетевая взаимопомощь российских домохозяйств: теория и практика экономики дара // Мир России. 2003б. № 2.

Барсукова С.Ю . Неформальная экономика: экономико-социологический анализ. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004.

Барсукова С. Стратегии сращивания бизнеса и власти // Свободная мысль. 2006а. № 3.

Барсукова С.Ю. Теневая экономика и теневая политика: механизм сращивания: препр. WP4/2006/01. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2006б.

Барсукова С. Власть и бизнес: новые правила игры // Полит. исследования. 2006в. № 6.

Барсукова С.Ю. Сращивание теневой экономики и теневой политики // Мир России. 2006 г. № 3.

Барсукова С.Ю. Неформальные способы реализации формальных намерений, или Как реализуется Приоритетный национальный проект «Развитие АПК»: препр. WP4/2007/02. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2007.

Барсукова С. О правилах в боях без правил. Размышления над книгой: Панеях Э. Правила игры для русского предпринимателя / Предисл. Е. Ясина. М.: Колибри, 2008 // Свободная мысль. 2008. № 9.

Барсукова С. Рынок мяса: игры с импортом // ЭКО. 2009. № 8.

Барсукова С., Герчиков В. Приватизация и трудовые отношения: от единого и общего к разному и частному. Новосибирск: Изд-во ИЭиОПП СО РАН, 1997.

Барсукова С., Звягинцев В. Механизм «политического инвестирования», или как и зачем бизнес участвует в выборах и оплачивает партийную жизнь // Полит. исследования. 2006. № 2.

Барсукова С., Карачаровский В . Неформальные структуры в организациях как феномен и ресурс управления // Журн. социологии и социальной антропологии. 2004. № 4.

Барсукова С., Радаев В. Легенда о гендере. Принципы распределения труда между супругами в современной городской семье // Мир России. 2000. № 4.

Безансон А. Извращение добра / Пер. с франц. Н. Кисловой, Т. Чугуновой. М.: Изд-во «МИК», 2002.

Беккер Г. Преступление и наказание: экономический подход // Истоки. Вып. 4. М., 2000.

Блок Ф. Роль государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004.

Борьба с ветряными мельницами? Социально-антропологический подход к исследованию коррупции / Сост. и отв. ред. И.Б. Олимпиева, О.В. Паченков . СПб.: Алетейя, 2007.

Брисеньо-Леон Р. Вызов для социологии: ситуация в Латинской Америке // Социол. исследования. 2003. № 7.

Вагин В. Неформальная экономика и «совокупное жилье» горожан России // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М.: Логос, 1999.

Виноградский В. «Орудия слабых»: неформальная экономика крестьянских домохозяйств // Социол. журн. 1999. № 3 – 4.

Волков В. Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2005.

Гайденко П.П., Давыдов Ю.Н. История и рациональность: социология Макса Вебера и веберовский ренессанс. М.: Политиздат, 1991.

Гельман В. Возращение Левиафана? Политика рецентрализации в современной России // Полит. исследования. 2006. № 2.

Гершуни Дж. Бюджеты времени и неформальная экономическая деятельность // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999.

Гимпельсон В. Занятость в неформальном секторе в России: угроза или благо: препр. WP4/2002/03. М.: ГУ ВШЭ, 2002.

Глинкина С. К вопросу о криминализации российской экономики // Politekonom. 1997. № 1.

Глинкина С.П. Теневая экономика в глобализирующемся мире // Проблемы прогнозирования. 2001. № 4.

Головин О. Не давайте им обезьян! // Завтра. Р у. 2002. № 27 (450).

Горбачева Т.Л., Рыжикова З.А. Теоретические и практические аспекты измерения занятости в неформальной экономике // Вопр. статистики. 2004. № 7.

Гофман А.Б. Очередь как институт // В человеческом измерении / Под ред. А.Г. Вишневского. М.: Прогресс, 1989.

Градосельская Г. Социальные сети: обмен частными трансфертами // Социол. журн. 1999. № 1 – 2.

Грановеттер М. Социологические и экономические подходы к анализу рынка труда: социоструктурный взгляд // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004.

Данилов В.П. Падение советского общества: коллапс, институциональный кризис или термидорианский переворот? // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: век, десятилетие, год / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: Логос, 1999.

Зубаревич Н.В. Крупный бизнес в регионах России: территориальные стратегии развития и социальные интересы. Аналитический доклад. М., 2005.

Ильин В. Подарок как социальный феномен // Рубеж. 2001. № 16 – 17.

Кайзер М . Неформальный сектор торговли в Узбекистане // Журн. социологии и социальной антропологии. 2000. № 2.

Клямкин И., Тимофеев Л. Теневая Россия: Экономико-социологическое исследование. М.: РГГУ, 2000.

Ковалев Е. Взаимосвязи типа «патрон – клиент» в российской экономике // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999.

Кордонский С. Рынки власти: административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2000.

Корнаи Я. Дефицит. М.: Наука, 1990.

Косалс Л. Между хаосом и социальным порядком // Pro et Contra. 1999. Том 4. № 1.

Коулман Дж. Капитал социальный и человеческий // Обществ. науки и современность. 2001. № 3.

Курбатова М.В. Региональные модели регулирования рынка труда // Постсоветский институционализм – 2007: варианты институционального развития России: предпосылки, закономерности, перспективы / Под ред. Р.М. Нуреева. Томск: Изд-во Томск. гос. пед. ун-та, 2008.

Курбатова М.В., Апарина Н.Ф. Социальный капитал предпринимателя: формы его проявления и особенности в современной российской экономике // Эконом. вестн. Ростов. гос. ун-та. 2008. Т. 8. № 4.

Лапина Н., Чирикова А. Путинские реформы и потенциал влияния региональных элит. М., 2004.

Латов Ю. Эволюция исследований неформального сектора экономики за рубежом // Теневая экономика: экономический и социальный аспекты. Проблемно-тематический сборник / РАН ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. Отд. экономики. Отв. ред. и сост. И.Ю. Жилина . М., 1999.

Латов Ю. Экономика вне закона: Очерки по теории и истории теневой экономики. М.: Мос. обществ. науч. фонд, 2001.

Латов Ю.В., Ковалев С.Н. Теневая экономика: Учеб. пособие для вузов. М.: Норма, 2006.

Левин С.Н. Конструирование конституционных правил в транзитивной экономике России: взгляд из региона // Постсоветский институционализм – 2007: варианты институционального развития России: предпосылки, закономерности, перспективы / Под ред. Р.М. Нуреева. Томск: Изд-во Томск. гос. пед. ун-та, 2008.

Лылова О.В. Неформальная взаимопомощь в сельском сообществе // Социол. исследования. 2002. № 2.

Макаренко Б. Новый закон о выборах и эволюция режима // Pro et Сontra. 2006. Т. 10. № 1.

Максимов В.К., Наумов Ю.Г. Коррупция: социально-экономические и криминологические аспекты. М.: Академия управления МВД России, 2006.

Методика изучения бюджетов времени трудящихся: сб. материалов / Науч. ред. В.Д. Патрушев . Новосибирск: ИЭиОПП, 1966.

Милов В., Немцов Б. Коррупция разъедает Россию // Лоббист. 2008. № 1.

Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1998. № 6.

Морено Я.Л. Социометрия. Экспериментальный метод и наука об обществе. М.: Академический проект, 2001.

Мосс М. Очерк о даре // Общества. Обмен. Личность: Тр. по социальной антропологии. М.: Изд. фирма «Восточная литература», 1996.

Найшуль В. Высшая и последняя стадия социализма / Погружение в трясину. М.: Прогресс, 1990.

Наделение полномочиями губернаторов: технология отбора региональных лидеров. Аналитический доклад. М., 2005.

Нестандартная занятость в российской экономике / Под ред. В. Гимпельсона, Р. Капелюшникова. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2006.

Неформальный сектор в российской экономике / Рук. проекта Т.Г. Долгопятова . М.: Ин-т стратег. анализа и развития предпринимательства, 1998.

Никулин А. «Счастье следует искать на путях обыкновенных» // Знание – сила. 1998а. № 3.

Никулин А.М. Предприятия и семьи в России: социокультурный симбиоз // Куда идет Россия?.. Трансформация социальной сферы и социальная политика / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: Дело, 1998б.

Никулин А. Конгломераты и симбиозы в России: село и город, семьи и предприятия // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999.

Новожилов В.В. Недостаток товаров // Вестн. финансов. 1926. № 2.

Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики // Пер. с англ. А.Н. Нестеренко . М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997.

Нуреев Р.М. Россия: исторические судьбы власти-собственности // Постсоветский институционализм / Под ред. Р.М. Нуреева . Ростов н/Д: Наука-Пресс, 2006.

Обзор занятости в России. 1991 – 2000 годы. М.: Бюро экономического анализа, 2002.

Оболенцев И. Сельское хозяйство России должно стать постоянным приоритетом государственной политики // Промышленник России. 2007. № 1.

Олейник А.Н. «Жизнь по понятиям»: институциональный анализ повседневной жизни «российского простого человека» // Полит. исследования. 2001. № 2.

Олимпиева И. Фоновая коррупция в сфере малого и среднего бизнеса: «оружие слабых» // Борьба с ветряными мельницами? Социально-антропологический подход к исследованию коррупции / Сост. и отв. ред. И.Б. Олимпиева, О.В. Паченков. СПб.: Алетейя, 2007.

Панеях Э. Неформальные институты и использование формальных правил: закон действующий vs закон применяемый // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

Панеях Э. Правила игры для русского предпринимателя / Предисл. Е. Ясина. М.: Колибри, 2008.

Паппэ Я.Ш., Галухина Я.С. Российский крупный бизнес: первые 15 лет. Экономические хроники 1993 – 2008 гг. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2009.

Патрушев В. Бюджеты времени различных социальных групп и территориальных общностей // Социология в России / Под ред. В.А. Ядова . М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 1998.

Пахомова Е. Национальные проекты: итоги за год в оценках россиян // Нац. проекты. 2007. № 1.

Петриков А.В. Основные результаты мониторинга приоритетного национального проекта «Развитие АПК» // Вопр. статистики. 2007. № 11.

Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская система и реформы // Pro et Contra. 1999. Том 4. № 4.

Полани К. Два значения термина «экономический» // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999а.

Полани К. О вере в экономический детерминизм // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999б.

Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени / Пер. с англ. А. Васильева, С. Федорова, А. Шурбелева . СПб.: Алетейя, 2002.

Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004.

Полтерович В., Попов В., Тонис А. Экономическая политика, качество институтов и механизмы «ресурсного проклятия». М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2007.

Пономаренко А. Подходы к определению параметров «теневой экономики» // Вопр. статистики. 1997. № 1.

Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004.

Природа и структура коррупции в России. Отчет Ин-та обществ. проектирования, 2008.

Пшизова С. Н. Финансирование политического рынка: теоретические аспекты практических проблем // Полит. исследования. 2002. № 1 – 2.

Пшизова С.Н. Политика как бизнес: российская версия // Полит. исследования. 2007. № 2 – 3.

Радаев В. Человек в домашнем хозяйстве // Социол. исследования. 1997. № 4.

Радаев В.В. Экономическая социология. Курс лекций. М.: Аспект Пресс, 1998.

Радаев В. Неформальная экономика и внеконтрактные отношения в российском бизнесе. Подходы к исследованию неформальной экономики // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999а.

Радаев В. По кругам теневой экономики // Деловой экспресс. 1999б. № 12.

Радаев В. Теневая экономика в России: изменение контуров // Pro et Contra. 1999в. Т. 4. № 1.

Радаев В.В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2003а.

Радаев В . Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Обществ. науки и современность. 2003б. № 2.

Розанваллон П. Новый социальный вопрос. Переосмысливая государство всеобщего благосостояния. М., 1997.

Рывкина Р. От теневой экономики к теневому обществу // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 1.

Сатаров Г.А. Тепло душевных отношений: кое-что о коррупции // Обществ. науки и современность. 2002. № 6.

Селигмен А. Проблема доверия / Пер. с англ. И. Мюрберг, Л. Соболевой. М.: Идея-Пресс, 2002.

Сергеев В.М., Сергеев К.В. Механизмы эволюции политической структуры общества: социальные иерархии и социальные сети // Полит. исследования. 2003. № 3.

Серова Е.В., Шик О.В. Национальный проект «Развитие АПК»: состояние и перспективы // Нац. проекты. 2007. № 1.

Синдяшкина Е. Занятость и рынок труда. Новые реалии, национальные приоритеты, перспективы. М.: Наука, 1998.

Синявская О.В. Неформальная занятость в России: измерение, масштабы, динамика // Экон. социология. 2005. Т. 6. № 2.

Синявская О., Малева Т., Попова Д. Неформальная занятость в России: методологические подходы и эмпирические оценки // Материалы семинаров Независимого ин-та социальной политики. М., 2004.

Скотт Дж. Благими намерениями государства. Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни / Пер. с англ. Э.Н. Гусинского, Ю.И. Турчаниновой. М.: Университетская книга, 2005.

Сото Э. де. Иной путь. Невидимая революция в третьем мире / Пер. с англ. Б. Пинскера. М.: Catallaxy, 1995.

Старк Д. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия в постсоциалистических странах // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев . М.: РОССПЭН, 2002.

Струмилин С.Г. Проблемы экономики труда. М.: Наука, 1982.

Тевено Л. Организационная комплексность: конвенции координации и структура экономических образований // Эконом. социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев . М.: РОССПЭН, 2002.

Тимофеев Л. Общественный договор «ноль прав собственности» и теневой порядок (микроэономическое моделирование) // Вопр. экономики. 1999. № 4.

Тимофеев Л. Институциональная коррупция. Очерки теории. М.: РГГУ, 2000.

Титов В.Н. Неформальная экономика в России: исторические традиции // Обществ. науки и современность. 2008. № 5.

Тоффлер Э., Тоффлер Х.. Революционное богатство / Пер. с англ. М. Султановой, Н. Цыркун. М.: АСТ Москва: Профиздат, 2008.

Троцкий Л.Д. Преданная революция. М., 1991.

Туровский Р.Ф. Губернаторы и бизнес: история отношений // Политика в регионах: губернаторы и группы влияния / Под ред. Б.И. Макаренко . М., 2002.

Фадеева О. Хозяйственные стратегии сельских семей // Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы / Отв. ред. Т.И. Заславская, З.И. Калугина. Новосибирск: Наука. Сиб. предприятие РАН, 1999а.

Фадеева О. Межсемейная сеть: механизмы взаимоподдержки в российском селе // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999б.

Филиппов П. Где бродит призрак приватизации // Рабочая трибуна. 1991. № 229.

Харт К. Неформальные доходы и городская занятость в Гане // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999.

Чураков А.Н. Анализ социальных сетей // Социол. исследования. 2001. № 1.

Шабанова М. Сезонные сельские строители: кто они и каковы их проблемы. Новосибирск: ИЭиОПП СО АН, 1985.

Шанин Т. Эксполярные структуры и неформальная экономика современной России // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999.

Шкаратан О.И. Правда этакратизма против мифа о социализме // Квинтэссенция. Философский альманах. М., 1992.

Шохин А.Н. Место бизнеса в политической системе России // Модернизация экономики и общественное развитие / Отв. ред. Е.Г. Ясин. Кн. 1. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2007.

Штейнберг И. Русское чудо: локальные и семейные сети взаимоподдержки и их трансформация // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина . М.: Логос, 1999.

Штейнберг И.Е. Реальная практика стратегий выживания сельской семьи – «сетевые ресурсы» // Куда идет Россия?.. Формальные институты и реальные практики / Под общ. ред. Т.И. Заславской. М.: МВШСЭН, 2002.

Штопов Б. Политика использования западных технологий как фактор создания крупной индустрии в СССР // Проблемы теории и практики управления. 2003. № 4.

Эвельсон Е. Судебные процессы по экономическим делам в СССР (шестидесятые годы). L.: Overseas Publications Interchange Ltd, 1986.

Эверс Х.-Д., Шрадер Х. От дилеммы торговцев к дилемме бюрократов: теория социального перехода от общества морали к обществу рынка // Журн. социологии и социальной антропологии. 2000. № 2.

Эльстер Ю. Социальные нормы и экономическая теория // Thesis. 1993. Т. 1. Вып. 3.

Эфендиев А.Г., Болотина И.А. Современное российское село: на переломе эпох и реформ. Опыт институционального анализа // Мир России. 2002. № 4.

Якубович В. Институты, социальные сети и рыночный обмен: подбор работников и рабочих мест в России // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В.В. Радаев . М.: РОССПЭН, 2002.

Bach R. Mexican Immigration and the American State // International Migration Review. 1978. No.12 (Winter).

Becker G.S. A theory of the allocation of time // The Economic Journal. 1965. Vol. 80.

Becker G.S. A treatise on the family. Harvard: Harvard University Press, 1981.

Beyond regulation: The informal economy in Latin America / V . Tokman (ed.). Boulder: Lynne Rienner Publishers, 1992.

Boeke J.N. Economics and economic policy of dual societies. N.Y, 1953.

Breman J. Towards a dualistic labour-polity? A critical view on the concept of informal sector. Rotterdam, 1976.

Bromley R. Introduction – the urban informal sector: Why is it worth discussing? // World Development. 1978. No. 6.

Brusco S. The ‘Emilian’ Model: Productive Decentralization and Social Integration // Cambridge Journal of Economics. 1982. No. 6.

Burt R.S. Structural Holes: The Social Structure of Competition. Cambridge: Harvard University Press, 1995.

Castells M., Portes A. World Underneath: The Origins, Dynamics, and Effects of the Informal Economy // The Informal Economy / A. Portes, M. Castells, L. Benton (eds.). London: The Johns Hopkins University Press, 1989.

Chea C.S. Southeast Asian Refugees in Orange County: An Overview. University of California Press, 1985.

Collins J. Unwaged labor in comparative perspective: recent theories and unanswered questions // Work without wage / J. Collins and M. Gimenez (eds.). State University of New York Press, 1990.

Davis J. Rules not laws: Outline of an ethnographic approach to economics // New Approaches to Economic Life / B. Roberts, R Finnegan, D. Gallie (eds.). Manchester: Manchester University Press, 1985.

Didion J. Miami. N.Y: Simon and Schuster, 1987.

Economic crime in Russia / A. Ledeneva, M. Kurkchiyan (eds.). L.: Kluwer Law International, 2000.

Feige E. How Big Is the Irregular Economy? // Challenge. 1979. No. 22 (November – December).

Feige E.L. The UK’s unobserved economy: A preliminary assessment // Journal of Economic Affairs. 1981. Vol.1. No. 4.

Feige E. Defining and Estimating Underground and Informal Economics: The New Institutional Economics Approach // World Development. 1990. Vol. 18. Nо. 7.

Feldbrugge F.J. The Soviet Second Economy in a Political and Legal Perspective // The Underground Economies: Tax Evasion and Information Distortion / E.L. Feige (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Fidler P., Webster L. The informal sector of West Africa // The Informal Sector and Microfinance Institutions in West Africa / L. Webster, P. Fidler (eds.). Washington: The World Bank, 1996.

Gabor L, Galasi P. Second Economy, State and Labour Market // Labour Market and Second Economy in Hungary / P. Galasi, G. Sziraczki (eds.). Frankfurt/Main, N.Y.: Campus Verlag, 1985.

Geertz С. Peddlers and princes: Social change and economic modernization in two Indonesian towns. Chicago: University of Chicago Press, 1963.

Gershuny J. Social innovation and the division of labour. Oxford: Oxford University Press, 1983.

Giddens A. Central problems in social theory: Action, structure and contradiction in social analysis. L.: Macmillan Press, 1979.

Granovetter M. The Strength of Weak Ties // American Journal of Sociology. 1973. Vol. 78. No. 6.

Gronau R. Home production: A forgotten industry // Review of Economics and Statistics. 1980. No. 62.

Grossman G. The second economy of the USSR // The Underground Economy in the United States and Abroad / V Tanzi (ed.). Lexington, Massachusetts: Lexington Books, 1982.

Grossman G. A Tonsorial View of the Soviet Second Economy // The Soviet Economy on the Brink of Reform / P. Wles (ed.). Boston: Unwin Hyman, 1988.

Gutmann P.M. The grand unemployment illusion // Journal of the Institute for Socioeconomic Studies. 1979. Vol. 4. No. 2.

Hart K. Informal economy opportunities and the urban employment in Ghana // Journal of Modern Africa Studies. 1973. Vol. 11. No. 1.

Henry S. The working unemployed: Perspectives on the informal economy and unemployment // Sociological Review. 1982. No. 3.

Johnson S., Kauftnann D., McMillan J., Woodruff С. Why do firms hide? Bribes and unofficial activity after communism. Stockholm School of Economics, 1999.

Karol К.S. Conversations in Russia // New Statesman. 1971. No. 1.

Katsenelinboigen A. Coloured markets in the Soviet Union // Soviet Studies. 1977. Vol. 29. No. 1.

Kertzer D. Household History and Sociological Theory // Annual Review of Sociology. 1991. No.17.

Kurkchiyan M. The Transformation oh the Second Economy into the Informal Economy// Economic Crime in Russia / A. Ledeneva, M. Kurkchiyan (eds.). L.: Kluwer Law International, 2000.

Ledeneva A. Russia , s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Ledeneva A. How Russia Really Works: The Informal Practices That Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca: Cornell University Press, 2006, Linking the Formal and Informal Economy: Concepts and Policies / B. Guha-Khasnobis, R. Kanbur, E. Ostrom (eds.). Oxford University Press, 2006.

MacAfee K. A glimpse of the hidden economy in the national accounts // Economic Trends. 1980. No. 316.

Mattera Ph. Off the books. The Rise of the Underground Economy. L.: Pluto Press, 1985.

Mead D., Morrisson С. The informal sector elephant // World Development. 1996. Vol. 24. No. 10.

Mennel S. All Manners of Food. Basil Blackwell Inc., 1985.

Miller J. The Plight of Haitian Refugees. N.Y.: Praeger, 1984.

Mingione E. Informalization, restructuring and the survival strategies of the working class // International Journal of Urban and Regional Research. 1983. No. 3.

Mingione E. The History and Recent Sources of Irregular Forms of Employment // Underground economy and irregular forms of employment. Luxembourg: Office for Official Publications of the European Communities, 1990.

Moser С. Informal Sector or Petty Commodity Production: Dualism or Dependance in Urban Development? // World Development. 1978. No. 6 (September – October).

Nee V., Nee B. Longtime California: A Documentary Study of an American Chinatown. N.Y.: Pantheon, 1973.

O’Higgins M. Measuring the Hidden Economy: A Review of Evidence and Methodologies, Outer Circle Policy Unit, 1980.

Pahl R.E. Employment, work and the domestic division of labour // International Journal of Urban and Regional Research. 1980. No. 4.

Pahl R.E. Divisions of labour. Oxford: Basil Blackwell, 1984.

Fortes A., Benton L. Industrial Development and Labor Absorption: A Reinterpretation // Population and Development Review. 1984. No. 10 (December).

Fortes A., Guarnizo L. Tropical Capitalists: U.S.-Bound Immigration and Small Enterprise Development in the Dominican Republic // Migration, Remittances, and Small Business Development, Mexico and Caribbean Basin Countries / S. Diaz-Briquets, S. Weintraub (eds.) . Boulder: Westview, 1991.

Fortes A., Sassen-Koob S. Making It Underground: Comparative Material on the Informal Sector in Western Market Economies // American Journal of Sociology. 1987. Vol. 93. No.1.

Fortes A., Sensenbrenner J. Embeddedness and Immigration: Notes on the Social Determinants of Economic Action // American Journal of Sociology. 1993. Vol. 98. No. 6.

Portes A, Stepick A. City on the Edge: The Transformation of Miami. Berkeley, Los Angeles: University of California Press, 1993.

Putnam R., Goss K. Introduction // Democracies in Flux. The Evolution of Social Capital in Contemporary Society / R.D. Putnam (ed.). Oxford: Oxford University Press, 2002.

Renooy P.H. The informal economy: Meaning, measurement and social significance. Amsterdam: Regioplan, 1990.

Rose R. Getting by in three economies: The resources of the official, unofficial and domestic economy. Glasgow: University of Strathclyde, 1983.

Sabel С. The Division of Labor in Industry. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

Sassen-Coob S. The new labor demand in global cities // Cities in transformation / Smith M.P . (ed.). Beverly Hill, 1984.

Scott J. The moral economy of the peasant: Rebellion and subsistence in Southeast Asia. New Haven: Yale University Press, 1976.

Shenfield S. How reliable are Soviet statistics on the kolkhoz markets? // Journal of Official Statistics. 1986. Vol. 2. No. 2.

Shleifer A., R. Vishny. The Grabbing Hand: Government Pathologies and their Cures. Cambridge: Harvard University Press, 1998.

Sik E. “Small Is Useful” or the Reciprocal Exchange of Labour // Labour Market and Second Economy in Hungary / P. Galasi, G. Sziraczki (eds.). Frankfurt/Main, N.Y.: Campus Verlag, 1985.

Sik E. The Peculiarities of Research on the Hidden Economy in Hungary // Hidden economy in Hungary (The hidden economy as it is seen through the households). Budapest: Hungarian Central Statistical Office, 1998.

Sik E. Family, Household and Inter-household Network Coping with Economic Crises: препр. WP4/2002/02. М.: ГУ ВШЭ, 2002.

Smith S. Britain’s Shadow Economy. Oxford: Oxford University Press, 1986.

Sztompka P. Trust: A sociological theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.

Tanzi V. Underground economy and tax evasion in the United States: Estimates and implications // Quarterly Review. 1980. December.

Tanzi V. A second (and More Skeptical) Look at the Underground Economy in the United States // The Underground Economy in the United States and Abroad / V . Tanzi (ed.). Lexington, Massachusetts: Lexington Books, 1982.1

The Urban Informal Sector in Developing Countries: Employment, poverty and environment / S. Sethuraman (ed.). Geneva: ILO, 1981.

Thomas J. Informal Economic Activity. Michigan: The University of Michigan Press, 1992.

Tokman V.E. Economic development and labour market segmentation in the Latin America periphery // Journal of Inter-American Studies and World Affairs. 1989. Spring – Summer.

Tokman V.E. The Informal Section in Latin America: From Underground to Legality // Beyond regulation: The informal economy in Latin America / V. Tokman (ed.). Boulder: Lynne Rienner Publishers, 1992.

Toffler A. The Third Wave. N.Y, 1980.

Voigt S., Engerer H. Institutions and transition: Possible policy implications of the new institutional economics // Frontiers in economics / K. Zimmermann (ed.). Berlin: Springer, 2001.

Wallerstein I. The Rise and Future Demise of the World Capitalist System: Concepts for Comparative Analysis // Comparative Studies in Society and History. 1974. No. 16 (September).

Примечания

1

Оцените, как К. Харт начинает одну из своих работ: «Большинство читателей этой книги живут внутри формальной экономики. Это мир зарплат, пенсий, медицинских страховок, кредитных договоров… и летнего отпуска у моря» [Linking…, 2006, р. 21].

2

«Поддержка неформального сектора позволяла утверждать возможность «помощи бедным без существенной угрозы богатым», потенциальный компромисс между давлением на перераспределение дохода и богатства и желанием стабильности экономической и политической элиты» [Bromley, 1978, p. 1036].

3

«Существуют две взаимосвязанные тенденции трудового процесса: децентрализация крупных корпораций в полуавтономные единицы и деформализация некоторых из них, в результате чего к выгодам гибкости добавляется преимущество нерегулируемой деятельности в регулируемой среде» [Castells, Portes, 1989, p. 26].

4

Нелегальность неформалов не мешает представителям этого подхода отстаивать точку зрения о позитивном влиянии неформального сектора на экономику развивающихся стран. Такая «защита» была реакцией на распространенные в 1970-е годы представления правительств ряда развивающихся стран, что путь в будущее связан исключительно с крупномасштабной индустрией. Исследования неформального сектора подчеркивали его важность как утилизатора местных ресурсов, в том числе трудовых, и гибкого партнера бедных покупателей.

5

Принципиальные инструментальные подходы к измерению занятости в неформальном секторе были сформулированы в рекомендациях 15-й Международной конференции статистиков труда в 1993 г.

6

В целом «между уровнем развития отдельных регионов и масштабами неформального сектора прослеживается довольно четкая обратно пропорциональная зависимость: неформальный сектор огромен в слаборазвитых странах Африки, велик в Азии и относительно умерен в Латинской Америке» [Латов, 1999, c. 38].

7

Сравните отношение нашей статистики с позицией К. Харта: «Когда бюрократия пытается помочь неформальному сектору – предоставляя кредиты, помещения, технологии и проч. – это убивает неформальность и, более того, ведет к налогообложению » [Linking…, 2006, p. 26].

8

Наиболее значительные работы по неформальной занятости: [Нестандартная занятость…, 2006; Синявская, Малева, Попова, 2004].

9

Обзор суждений о принадлежности России к «третьему миру» см.: [Барсукова, 2000а].

10

Оценка Э. Фейга «нерегулярной экономики» США в треть официального ВВП вызвала столь сильный резонанс, что этому вопросу было посвящено специальное слушание экономического комитета Конгресса США [Латов, 1999, с. 40].

11

Приведем только два примера. Пример первый : представители одного тематического направления – статистических методов оценки – понимали под подпольной ( underground ) экономикой несколько разные вещи. Для Е. Фейга и П. Гутмана этот термин означал неучтенную часть ВВП, которая должна быть добавлена к итоговой оценке экономической деятельности, тогда как В. Танзи под подпольной экономикой понимал доход, не фиксируемый налоговой службой. На это различие указывал В. Танзи, объясняя разницу полученных оценок [Tanzi, 1982, p. 103].

Пример второй: применительно к социалистической системе использовался, как правило, термин «вторая экономика». Однако Г. Гроссман понимал под «второй экономикой» СССР доходно ориентированную деятельность, которая имеет частный или нелегальный характер. В последнем случае неважно, в рамках государственной или частной собственности она осуществляется [Grossman, 1988, p. 165]. Венгерские ученые И. Галаши и П. Габор сужают понятие «второй экономики» до деятельности, приносящей доход и осуществляемой вне социалистического сектора [Gabor, Galasi, 1985, p. 123]. Соответственно они сужают определение Гроссмана, как минимум, на ту деятельность, которая дает работниками социалистических предприятий теневой доход по договоренности с руководством.

12

Подобную классификацию можно найти и у Р. Роуза, который, расходясь с Дж. Гершуни в частностях, четко разделяет домашнюю ( domestic ) и неофициальную ( unofficial ) экономику [Rose, 1983].

13

Дж. Томас выступает принципиально против понятия «неформальная экономика», заменяя его термином «неформальная активность». Суть несогласия в существовании неформального сектора – понятия, узаконенного МОТ. Томас опасается ассоциации термина «неформальная экономика» с экономикой неформального сектора, тогда как «неформальная активность», по его мнению, такой ассоциации не вызывает [Thomas, 1992, p. 125].

14

См., например, [Пономаренко, 1997, с. 23 – 24; Неформальный сектор..., 1998, с. 22 – 23].

15

Примечательно в этом смысле описание А. Шиком области скрытой экономики как не включающей в себя домашний труд, реципрокный обмен, благотворительную деятельность и криминальное производство. Фактически перечисляются сегменты неформальной экономики, остающиеся за гранью скрываемой деятельности. Так, методом от противного признается уже знакомое нам картографирование неформальной экономики [Sik, 1998, p. 3].

16

Ссылаясь на изданную МОТ в 1987 г. аннотированную библиографию «тайной» занятости (Annotated Bibliography of Clandestine), Дж. Томас говорит о 15 (!) названиях того, что он называет нерегулярным сектором: black, clandestine, hidden, informal, invisible, irregular, non-official, parallel, second, shadow, subterranean, underground, unobserved, unofficial, unrecorded. Согласно его выводам, англоговорящий мир, включая Индию, предпочитает термин «black», за которым по популярности идет «hidden», тогда как североамериканские ученые предпочитают термин «underground», сопровождаемый словами «hidden» или «shadow», и почти не используют термин «black». Зато его активно используют датчане, французы, немцы и итальянцы, правда, в качестве второго по популярности после «subterranean» во Франции, «shadow» в Германии и «submerged» в Италии [Thomas, 1992, p. 124].

17

Как остроумно заметил Дж. Томас, устойчивость термина «неформальный сектор» соседствует с расплывчатостью его содержания и противоречивостью концептуализации, тогда как теневую экономику содержательно определяют более или менее схоже, а называют по-разному [Thomas, 1992, p. 334].

18

Можно встретить деление советского рынка на шесть цветовых сегментов [Katsenelinboigen, 1977].

19

Возможно не тотальное, а селективное игнорирование формализованных институтов. Выявление области нарушаемых норм лежит в основе классификации сегментов теневой экономики (скрытая, потерянная, неучтенная и проч.) в рамках неоинституционального подхода [Feige, 1990].

20

Есть мнение, что нелегальную экономику тоже необходимо учитывать в национальных счетах. Во-первых, заработанные там средства идут на приобретение вполне легальных товаров и услуг, во-вторых, без учета нелегальной экономики усугубляется межстрановый статистический разрыв, так как экономика некоторых стран Азии и Латинской Америки «посажена» на криминальную деятельность.

21

Подробно и фундированно причины неформальной экономики проанализированы в работе американских социологов А. Портеса и С. Сассен-Куб [Portes, Sassen-Koob, 1987].

22

В данном случае учитывались неоплачиваемые сельскохозяйственные работники, домашняя прислуга и самозанятые (за исключением технической интеллигенции и высокообразованных специалистов).

23

В условиях практической нереализуемости репрезентативных обследований акцент делается на case-study – исследовании отдельных случаев, репрезентирующих качественное разнообразие явления, но не определяющих его масштабность.

24

«Там, где неформальная экономика получила широкое распространение и наполовину вышла на поверхность (как во многих странах «третьего мира» и в некоторых региона европейского юга), можно получить относительно достоверные оценки ее масштабов и на основе прямых опросов. …Когда государственное регулирование достаточно эффективно и при этом широко распространено – а именно таково положение во многих индустриальных странах, – ситуация меняется» [Портес, 2004, с. 331, 332].

25

Подробнее о различии прямых и косвенных методов измерения неформальной экономики и об их видовом разнообразии см.: [Барсукова, 2003а].

26

В частности, рассчитанный в 1983 г. в Лиме коэффициент Джини составил в формальном секторе 0,40, тогда как в неформальном – 0,51, что результировало расхождение предпринимательского дохода и заработка наемного «неформала» как 298,3 и 89,59 долл. [Portes, Sassen-Koob, 1987, р. 41]).

27

Только в 1976 г. в США прибыло 307 300 иммигрантов из Азии и Латинской Америки. И это только зарегистрированных. Количество нелегальных иммигрантов оценивается в несколько раз выше [Bach, 1978].

28

В той же Испании с 1970 по 1979 г. производство обуви и кожгалантереи возросло на 31%, тогда как количество официально занятых в этих отраслях сократилось на 15%. В условиях отсутствия за эти годы принципиальных технологических усовершенствований эти цифры служат косвенным показателем масштабов неформальной экономики.

29

Более подробно изменение роли профессиональных союзов в жизни трудовых коллективов на примере сибирских предприятий см.: [Барсукова, Герчиков, 1997].

30

«Взаимно усиливающееся приспособление нужд работников и стратегий фирм не могло бы успешно происходить в политически враждебной среде» [Portes, Sassen-Koob, 1987, p. 56].

31

Эти четыре объяснения составили концептуальную основу эмпирического исследования, в котором с помощью регрессионных уравнений попробовали оценить влияние налогов, бюрократизации управления, уровня коррупции, давления мафии, неэффективности судебной системы на уровень скрываемой деятельности. Для этого опросили по 300 официально зарегистрированных фирм с численностью от 7 до 370 работников в пяти странах (Россия, Украина, Польша, Словакия, Румыния). В РФ и Украине уровень скрытой экономики оказался выше, чем в странах Восточной Европы. Статистически значимая корреляция связывает неформальную экономику с уровнем взяточничества чиновников (хотя не очевидно, что причина, а что следствие). Менее значима связь с налоговым бременем, с оценкой работы судов и прессом криминальных групп [Johnson, Kaufmann, McMillan, Woodruff, 1999].

32

Очень похожие выводы о важности качества институтов делают российские ученые применительно к «ресурсному проклятию». Используя схожую идею кросс-национального исследования и технику регрессионного анализа, показывают, что «ресурсное проклятие» работает только при низком качестве институтов [Полтерович, Попов, Тонис, 2007].

33

Некоторые авторы трактуют сетевой капитал как «клубное благо», подчеркивая, что им владеет определенная группа лиц [Курбатова, Апарина, 2008].

34

По мнению Д. Старка, межкорпоративные сети служат «альтернативой искусственно навязываемой дихотомии “рынки – иерархии”» [Старк, 2002, с. 75].

35

Показательны периоды опричнины Ивана IV и создания новой элиты Петром I. Традиционная иерархия, не способная обеспечивать свое воспроизводство, заменяется сетью доверия, которая, перерождаясь в сеть власти, постепенно преобразуется в новую иерархию [Сергеев, Сергеев, 2003].

36

«Мы не считаем, что организации или институты жестко соответствуют тому или иному порядку оценивания – например, что гражданские ценности соответствуют государству, духовные ценности – церкви, а ценности домашнего очага – семье. Все организации должны преодолевать нестыковки между различными порядками обоснования ценности» [Тевено, 2002, с. 28].

37

По мнению А. Олейника, соотношение уровней межличностного и институционального доверия, понимаемого им как доверие к представителям легальной власти, определяет пропорции публичных и частных способов регулирования общественных взаимодействий. Оптимальное состояние – высокий уровень обоих видов доверия. Промежуточный вариант – сочетание высокого межличностного доверия и низкого институционального, и наоборот. Худший вариант – низкий уровень обоих видов доверия, что влечет угрозу целостности общества [Олейник, 2001, с. 46].

38

О веберовском понимании рациональности см.: [Гайденко, Давыдов, 1991].

39

Примером развитого этнического предпринимательства с опорой на неформальное кредитование может служить сообщество доминиканских иммигрантов в США, «прокачивающее» по своим каналам значительные финансовые ресурсы [Portes, Guarnizo, 1991].

40

Важность замкнутости социальных контуров Дж. Коулман иллюстрирует на примере «межпоколенческой замкнутости», когда родители детей, посещающих один класс, знакомы между собой. В такой ситуации «родители могут обсуждать поведение своих детей и приходить к согласию относительно норм поведения и санкций. …Таким образом, существование межпоколенческой замкнутости обеспечивает количество социального капитала, доступного каждому родителю в воспитании своих детей» [Коулман, 2001, с. 130].

41

Классический пример: выходцы с Гаити в США. Их ресурсный потенциал был столь низок, что при всех усилиях старшего поколения молодежь утеряла связь с этническими корнями и влилась в мэйнстрим американской культуры, пополнив социальный анклав общества [Miller, 1984].

42

Было замечено, что в Эквадоре успешные бизнесмены, как правило, являются протестантами («евангелистами», как они себя называют), тогда как большая часть населения – католиками. Но дело совсем не в предпринимательском духе протестантизма или долгом богоискательстве. Просто евангелисты являются чужаками среди соплеменников, что освобождает их от следования нормам этнической взаимопомощи и создает основу формирования предпринимательских сетей [Portes, Sensenbrenner, 1993, p. 1339].

43

Сеть, пребывание в которой обременительно, перестает быть притягательной. Так, вьетнамские бизнесмены в Калифорнии особо страдают от «предложения» охранных услуг со стороны бывших вьетнамских военных и полицейских. По большому счету, речь идет о желании этнических структур взять под «опеку» этнический бизнес с соответствующим дележом прибыли. В результате некоторые наиболее успешные предприниматели обрывают связи с этническим сообществом, не берут на работу соотечественников, американизируют свое имя. Причина заключается не столько в желании ассимиляции, сколько в стремлении дистанцироваться от мафиозных этнических структур посредством выхода из этнической сети [Chea, 1985].

44

Так, сбежавшие от режима Ф. Кастро кубинцы оказались в США в ситуации не менее жесткого контроля, но теперь со стороны этнического сообщества, не допускающего коррозии своих норм [Didion, 1987].

45

Неформальные нормы как фактор организационного развития с позиций основных теоретико-методологических подходов (механицистского, феноменологического, конфликтного, системно-ориентированного) рассмотрены в: [Барсукова, Карачаровский, 2004].

46

Природа и механизм возникновения доверия в рамках деловых сетей см.: [Барсукова, 2001; Барсукова, 2004, с. 132 – 148].

47

С позиции теории рационального выбора поиск партнера прекращается не тогда, когда найден наилучший вариант, а тогда, когда затраты, сопутствующие продолжению выбора, начинают превосходить ожидаемые преимущества улучшенного варианта. Если бы не было соизмерения с затратами, то поиск наилучшего варианта был бы бесконечен.

48

Регистрация брака или заключение брачного контракта ничего не меняет. Во-первых, регистрация супругов не тождественна признанию их членами одного домохозяйства; создание семьи и развитие домашней экономики – разные плоскости анализа. Во-вторых, брачные контракты, как правило, оговаривают процедуру раздела имущества после развода, а не определяют принципы домашней экономики и межсемейных обменов.

49

«В рамках антропологии обмен интерпретируется уже не как товарный обмен, а как обмен дарами, причем он выступает в качестве акта символического признания. …Если в рамках антропологизма образцовым обменом становится символический обмен, через призму которого рассматривается весь социальный обмен в целом, то в рамках экономикоцентризма ту же роль исполняет экономический обмен» [Ашкеров, 2001, с. 75, 85].

50

Такими «переходными» формами, не идентифицируемыми исключительно как дар или товар, являются, по мнению В. Ильина, взятка, подарки при открытии магазина, подношения подчиненных шефу и проч. Такими же «псевдоподарками» являются «подарки» фирм своим клиентам, целью которых является продвижение товаров посредством создания иллюзии подарочной формы, обычно обезоруживающей потребителей [Ильин, 2001]. Термин «псевдоподарок» в данном случае очень удачен, поскольку эти подношения лишь по форме являются дарами, варьируясь по сути от дани до натуральных форм авансовой или латентной оплаты коммерческой сделки.

51

По мнению Ю. Эльстера, в основе реципрокных отношений лежат нормы взаимной любезности , которые «обязывают нас платить любезностью на любезность, оказанную нам другими. Норма может не требовать от меня подарка кузену на Рождество, но, если он начнет дарить мне подарки, придется в ответ делать то же самое» [Эльстер, 1993, с. 75]. И далее: «Социальные отношения между соседями пострадают, если имущественное неравенство станет проявляться слишком очевидно… Непреднамеренным следствием денежных отношений между соседями может стать утрата атмосферы взаимопомощи, представляющей собой главное благо жизни в общине» [Эльстер, 1993, с. 84].

52

«Термин «экономический» имеет два значения. …Первое значение, формальное, вытекает из логического характера отношения между целями и средствами их достижения… Субстанциональное значение вытекает, если коротко, из явной зависимости человека в том, что касается добычи средств к существованию, от природы и своих собратьев» [Полани, 1999а, с. 498 – 499].

53

Здесь и далее понятие «дань» используется как метафорический образ, не следующий традициям употребления этого термина в классической истории и антропологии.

54

Особое место диалектика контроля занимает в активистской социологии Э. Гидденса: «Субъект, который не участвует в диалектике контроля, перестает быть субъектом действия» [Giddens, 1979, p. 149]. Так, помимо отношений господства и подчинения, в которых реализуются властные ресурсы участников взаимодействия, существует еще одно актуальное в современном мире измерение: сигнификационное доминирование и сигнификационная зависимость . То есть ресурсом, и довольно действенным, оказывается способность производить смыслы, интерпретации и системы интерпретативных переходов; иными словами, способы и мыслительные приемы, с помощью которых и на основании которых люди формируют собственное отношение к событиям и явлениям окружающего социального контекста.

55

«Полани утверждает, что существуют три базовых способа распределения ресурсов: обмен, перераспределение и реципрокность [ reciprocity ]. Для широкомасштабного воспроизведения каждой из этих форм необходимы соответствующие структуры: рынок, централизм и симметрия» [Якубович, 2002, с. 213].

56

Принципиальное отличие горизонтальных социальных связей и вертикальных социальных контактов подчеркивают многие исследователи. Нам близка позиция В. Радаева, согласно которой различие в конфигурации сетей делает их структурной основой формирования разных видов капитала. Горизонтальные сети формируют капитал социальный, тогда как «административный капитал мобилизует, скорее, вертикальные связи» [Радаев, 2003б, с. 12].

57

Используется классификация капиталов, предложенная В. Радаевым [Радаев, 2003б].

58

Анализ факторов, определяющих форму домохозяйств, представлен в работе [Kertzer, 1991]. На историческом материале показаны механизм воздействия экономических, экологических условий, политико-правовой системы, правил наследования, имущественной дифференциации, миграционных процессов, а также формы и интенсивности индустриализации на форму домохозяйств. Общий вывод автора состоит в том, что структура домохозяйств тем более определяется логикой экономических требований, чем более домохозяйство являет собой «единицу производства». При смещении акцента с производства на потребление логика структуры домохозяйств как производственных единиц ослабевает, и основными детерминантами начинают выступать уже не экономические параметры, а культурные нормы и демографические показатели.

59

С.Г. Струмилин очень точно охарактеризовал эвристический потенциал бюджетно-временного метода: «В бюджете времени не только разделение труда, но и вкусы и потребности работника и его общий культурный уровень получают такое освещение, какого из одной лишь приходно-расходной его книжки никогда не получить» [Струмилин, 1982, с. 230].

60

Российские и зарубежные работы, предшествующие обследованиям С.Г. Струмилина, и события, составившие предысторию массовых исследований бюджетов времени, описаны в [Артемов, 2003].

61

«В отличие от общепринятого взгляда на взаимоотношения предприятия и его работников, лишь через формальную выплату заработной платы, мы видим, что эти отношения в реальной российской действительности проявляются гораздо многоплановей в мощном и разнообразном потоке ресурсов между формальными предприятиями и неформальными общностями» [Никулин, 1998б, с. 221].

62

Эмпирически установлено, что «показатели воровства родителей близки к показателям признаний в воровстве самих респондентов» [Эфендиев, Болотина, 2002, с. 110]. Участие в воровстве казенного добра не зависит ни от возраста, ни от пола, ни от материального положения индивида, а коррелирует исключительно с вовлеченностью в воровство родителей.

63

В этом смысле показательны женские журналы советского периода. Рубрика полезных советов почти сплошь состояла из рекомендаций, как «подарить новую жизнь старым вещам» или как в домашних условиях создать дефицитный продукт. Можно только удивляться изобретательности домашних умельцев. Скажем, в духовках кухонных печей подгоняли размер валенок, а из взятых на метраж неразрезанных носовых платков шили постельное белье.

64

По данным исследовательского центра РАМИР (опрос 2001 г.), 27% россиян получают со своего огорода или приусадебного участка примерно половину продуктов питания, а 30% – большую часть. При этом 7 и 22% россиян всегда или часто приобретают продукты на оптовых рынках (www.romir.ru/market/potreb/082001/poultry.htm). А по данным ВЦИОМ (опрос 1998 г.) на вопрос «На что Вы прежде всего расчитываете, когда думаете, как прожить эту зиму?», половина респондентов (наибольшая доля) ответила: «Продукты, выращенные на своем приусадебном (садовом) участке» [Мониторинг…, 1998].

65

Национальные модели потребления – традиционный тематический раздел социологии потребления. Например, сравнивая потребление еды во Франции и Англии, С. Меннель пришел к выводу, что, несмотря на географическую близость, Франция отличается изысканным вкусом и высокой кулинарной культурой, а Англия – скудной кулинарной культурой и примитивными запросами населения в области еды [Mennel, 1985].

66

Дж. Гершуни обратил внимание на то, что в современном западном обществе услуги дорожают относительно товаров. Это связано с разной скоростью роста производительности труда в производстве товаров и услуг, а также с разной степенью их механизации. Отсюда он делает вывод, что домохозяйства будут сдавать свои позиции как производители продуктов, но расширять масштаб самообеспечения услугами. Дорогие услуги формального сектора начинают вытесняться более дешевым предложением домашней экономики.

67

Характерно, что, начиная с 1970-х годов, на Западе в моду входят трикотажные изделия, имитирующие ручную работу.

68

Обзор теоретических и эмпирических работ по экономике преступлений и наказаний см.: [Латов, Ковалев, 2006].

69

Более ранние периоды советского строя – предмет отдельного разговора. Например, анализ теневой экономики мешочничества в первые годы советской власти (1917 – 1920) см.: [Латов, 2001, с. 229 – 238].

70

Автор этой дефиниции интересно определяет экономическую активность. Регулярное и привычное воровство бензина государственными водителями, которые потом перепродают его на черном рынке частным автовладельцам, – экономическая активность, входящая во «вторую экономику». А вот эпизодическое воровство канистры бензина случайным прохожим не является экономической активностью [Feldbrugge, 1989, p. 303].

71

Термин «вторая экономика» ввел К. Карол [Karol, 1971]. Он же говорит и о «третьей экономике», под которой понимается сеть магазинов для ограниченного контингента привилегированных сотрудников.

72

В ряде определений ко «второй экономике» причисляют только маломасштабную экономическую активность на частной основе, но не включают нелегальную деятельность государственных предприятий. Так, венгерские исследователи Габор и Галаши пишут: «Под “второй экономикой” понимается любая приносящая доход экономическая деятельность, которая осуществляется домохозяйствами или индивидами не как наемными работниками организаций социалистического сектора» [Gabor, Galasi, 1985, р. 123].

73

Есть работы, доказывающие неизбежность занижения оценок продаж колхозных рынков в силу специфики советской статистики [Shenfield, 1986].

74

Очередь как социальный институт выполняла ряд значимых функций: сдерживания потребления, рекламы, дисциплинарную функцию, функцию коммуникации и формирования социальной сплоченности, а также функцию социально-психологической разрядки [Гофман, 1989].

75

О том, насколько индустриальный опыт США повлиял на отечественную промышленность, можно судить из следующих фактов. Сталинградский тракторный завод, построенный в 1930 г., был сооружен в США, размонтирован, перевезен и собран под наблюдением американских инженеров. В его оснащении участвовали более 80 американских машиностроительных компаний. Технологический проект Нижегородского автозавода выполнила компания «Форд». Прототипом «Магнитки» стал принадлежащий компании «U.S.Steel Corporation» металлургический комбинат в г. Гэри, штат Индиана. А проектированием и строительством Днепрогэса занимались американская инженерно-строительная фирма Cooper Engineering Company и германская компания Siemens [Штопов, 2003, с. 121].

76

Еще в 1926 г. В.В. Новожилов противопоставил «общее перепроизводство» и «общий дефицит» [Новожилов, 1926].

77

Во времена «хрущевской оттепели» произошли отнюдь не либеральные изменения в законодательстве. Именно тогда была введена смертная казнь за хозяйственные, экономические преступления. Так, согласно Уголовному кодексу, действующему до 1 января 1961 г., максимальное наказание, которое ожидало так называемых «валютчиков», равнялось 3 годам лишения свободы. Впоследствии наказание для них было увеличено до 8 лет, позже – до 15. И, наконец, после указов 1961 – 1962 гг. за особо тяжелые экономические преступления (крупные хищения, взяточничество, нарушение правил валютных операций) был введен расстрел [Эвельсон, 1986, с. 55].

78

Схожая система возникла в Грузии по выпуску модной в 60-е годы одежды из ткани «болонья». Закончилось все громкими судебными разбирательствами.

79

Дела «валютчиков» упоминаются и в западной литературе. Так, P. Маттера в числе слагаемых «второй экономики» СССР называет иностранный туризм, открывшийся в конце 1950-х годов, когда «с рук в руки» начала продаваться валюта, что повлекло ужесточение закона в 1961 г. [Mattera, 1985].

80

Подчеркнем, что отчасти теневые структуры создавались не ради личного обогащения, а «ради дела», поскольку теневая компонента придавала советским предприятиям маневренность, что, впрочем, не освобождало их руководителей от ответственности.

81

Наиболее обширная эмпирическая панорама теневых отношений приведена в исследовании И. Клямкина и Л. Тимофеева. Здесь и коррупция государственного аппарата, и поборы правоохранительных органов, и взяточничество в высшей школе, и теневой рынок медицинских услуг, и теневое предпринимательство, и теневое кредитование, и теневые операции с земельной собственностью, и рынок освобождения от воинской обязанности [Клямкин, Тимофеев, 2000].

82

По оценкам Госбанка СССР, у населения к началу приватизации имелось 460 – 470 млрд руб., из них 360 млрд во вкладах в Сбербанке СССР, тогда как стоимость лишь основных фондов, находящихся в государственной собственности, составляла 2500 млрд руб. [Барсукова, 1998а, с. 272].

83

Предельно четко отношение к теневым капиталам выразил П.С. Филиппов, председатель подкомитета по собственности и приватизации Верховного Совета России: «Положительный эффект от появления миллионов рачительных хозяев превзойдет отрицательный – от легализации теневых капиталов» [Филиппов, 1991, с. 2].

84

«Перераспределение, “теневой передел” не решили, однако, главную проблему номенклатуры – как зафиксировать, материализовать свои привилегии, передать их детям. В обществе без частной собственности или, по меньшей мере, с жестким контролем над распределением это невозможно» [Пивоваров, Фурсов, 1999, с. 194].

85

Удивительно точно еще в 1930-е годы эту направленность процессов предвидел Л.Д. Троцкий: «Привилегии имеют лишь половину цены, если нельзя оставить их в наследство детям, но право завещания неотделимо от права собственности… Победа бюрократии в этой решающей области означала бы превращение ее в новый имущий класс» [Троцкий, 1991, с. 210].

86

Вспомним В. Брынцалова, сумевшего превратить президентские выборы в бренд своей фирмы. По мнению специалистов, рекламная кампания, которая дала бы аналогичный эффект для раскрутки торговой марки, стоила бы в разы дороже.

87

На этом основано различие понятий «good» и «commodity» в «новой домашней экономике» Г. Беккера, где первый термин обозначает «товар» как конечный продукт общественного производства, второй термин – «благо» как результат переработки «товара» в домашнем производстве.

88

Использованы результаты исследовательского проекта «Сращивание теневой экономики и теневой политики» (финансовая поддержка Научного фонда ГУ ВШЭ). В качестве экспертов выступили политтехнологи, депутаты разных уровней законодательной власти, сотрудники аппаратов политических партий, предприниматели. Благодарю соавтора по ряду работ в рамках этой темы В.И. Звягинцева. Полный текст см.: [Барсукова, 2006б].

89

Интересно, что «политико-инвестиционная» конструкция зависит от того, кто получает деньги на кампанию: сам кандидат (его доверенное лицо), непосредственный исполнитель (подрядчик), имеющий договор не с кандидатом, а со спонсором, или политическая партия в лице своих функционеров. В каждом из этих случаев возникает особая конфигурация обязательств, форм и механизмов ответственности как за провал избирательной кампании, так и за финансовые злоупотребления по отношению к спонсору.

90

Более того, в этом случае предприниматели могут прямо – и довольно жестко – принуждаться к финансированию выборов. Как отмечает О. Головин, «в 1996 г. перед президентскими выборами доходило до откровенного бандитизма: в Москве главы районных управ вызывали к себе “на ковер” местных бизнесменов и “воров в законе” и предлагали на выбор: либо вы вносите “добровольные пожертвования в предвыборную кассу Б.Н. Ельцина”, либо у нас с вами будет другой разговор» [Головин, 2002]. Стремительный рост рейтинга Ельцина (что в буквальном смысле дорогого стоит) говорит о том, какой выбор они сделали.

91

Согласно официальной статистике, в 2003 г. бюджет «Единой России» составлял 1 млрд 17 млн руб. На этом фоне КПРФ и ЛДПР выглядят «бедными родственниками»: бюджет КПРФ – 112 млн, ЛДПР – 121 млн руб. Учитывая, что в 2003 г. проводились выборы в Государственную Думу, эти партийные бюджеты включают финансирование избирательных кампаний федерального уровня.

92

Экспертные оценки ежегодных затрат на функционирование партий см.: [Барсукова, Звягинцев, 2006].

93

Более подробно см.: [Барсукова, 2006в].

94

Например, должности глав Нижегородской и Калининградской областей понадобились Кремлю, чтобы расколоть команду столичного мэра, соблазнив Г. Бооса и В. Шанцева губернаторскими креслами.

95

Выборы декабря 2004 г. в очередной раз показали, что избиратели не всегда голосуют так, как рассчитывает центр. В Псковской области победу одержал М. Кузнецов, хотя федеральная власть однозначно делала ставку на действующего губернатора Е. Михайлова (его публично поддержал полпред президента И. Клебанов и председатель Госдумы Б. Грызлов), а в Хабаровском крае был переизбран «опальный» В. Ишаев, выступивший с открытым письмом против готовящегося закона о монетизации льгот.

96

О том, что центр полон решимости взять под свой контроль руководство субъектов Федерации, свидетельствовало отстранение от должности корякского губернатора В. Логинова «за ненадлежащее исполнение своих обязанностей». Данный прецедент произвел сильное впечатление на губернаторский корпус, ибо с аналогичной формулировкой можно было уволить очень многих.

97

http://www.transparency.org/policy_and_research/surveys_indices/cpi/2005

98

Напомним, что этот индекс основан на агрегировании нескольких опросов экспертов (предпринимателей и аналитиков) и посвящен исключительно коррупции среди государственных служащих и политиков. «Бытовая коррупция» им не улавливается.

99

http://www.anti-corr.ru/awbreport/index.htm.

100

http://anti-corr.ru/indem/2005diagnost/2005diag_press.doc.

101

http://anti-corr.ru/indem/2005diagnost/2005diag_press.doc.

102

Типология взята: [Нуреев, 2006, с. 74].

103

Забегая вперед, отметим, что все контрольно-целевые показатели нацпроекта были выполнены. К концу проекта, как и планировалось, производство мяса увеличилось на 7% по сравнению с 2005 г. Но главное, был создан потенциал роста. По итогам 2008 г. прирост по мясу птицы и по свинине составлял 16 и 8% соответственно. В результате впервые за последние 5 лет в 2009 г. квоты на импорт мяса были снижены, а таможенные тарифы на сверхквотный импорт повышены [Барсукова, 2009].

104

Работа выполнена при поддержке Научного фонда ГУ ВШЭ (грант № 06-01-0089). Искренняя признательность людям, помогавшим реализовать проект и национальный, и исследовательский. Более полный текст см.: [Барсукова, 2007].

105

http://www.mcx.ru/index.html?he_id=909&doc_id=9187

106

Отношение россиян к вводимым новшествам – отдельная тема. Отметим лишь, что в целом россияне довольно скептически отнеслись к ПНП «Развитие АПК» (как, впрочем, и к остальным нацпроектам) [Пахомова, 2007], тогда как опросы сельских жителей фиксировали гораздо более оптимистичные ожидания [Петриков, 2007].

107

Выдача субсидированных кредитов предполагала два механизма обеспечения: поручительство и залог. Для получения кредита владельцем ЛПХ на сумму 30 – 150 тыс. руб. был нужен один поручитель или залог (кредиты до 30 тыс. руб. выдаются без поручительства и без залога). Кредиты в размере 150 – 300 тыс. руб. выдавались под залог или поручительство двух физических лиц (или одного юридического лица). Фермеры могли получить больше: обеспечением кредита от 300 до 700 тыс. руб. могла быть комбинация поручительства и залога. Более крупные кредиты фермерам (от 700 тыс. до 3 млн руб.) и кооперативам (до 10 млн руб.) давались только под залог.

108

Отметим, что собственно идея гарантийных (залоговых) фондов – не новая. Ею и прежде активно пользовались, закладывая в банк имущество муниципальных образований и регионов. Любая администрация города, для того, чтобы закрыть «кассовые разрывы» обращалась к этой схеме. Множество скандалов в 1990-е годы было связано с тем, что кредиты под эти залоги брались в «придворном банке», где проценты были явно завышены.

109

Соревнование регионов проходило в буквальном смысле слова: на сайте Минсельхоза ежемесячно публиковались рейтинги региональных органов исполнительной власти по выполнению ПНП «Развитие АПК». При составлении рейтингов учитывалось количество выданных и принятых к субсидированию кредитов, а также число владельцев ЛПХ и фермеров, состоящих в сельхозкооперативах. Лидерами оказались власти Чувашии, Мордовии и Калмыкии. В числе отстающих – Брянская, Владимирская, Смоленская, Тверская и другие области.