Купалась Лидия всегда одна.

Так уж ей нравилось, да в этом году и не с кем было ей купаться. И не страшно вовсе: отец сидел неподалеку, писал свои «морские этюды» и поглядывал, не идет ли кто.

Она вошла в воду чуть повыше пояса. Тут она остановилась и подняла руки, сплела пальцы на затылке, и круги побежали по воде, пропали, и из глади глянуло на Лидию ее восемнадцатое лето.

Потом она бросилась в воду и поплыла над зеленой глубиной. Вода несла ее, и приятно было чувствовать свое тело — такое легкое. Она плыла спокойно, тихо. Что-то окуней не видно; она с ними всегда играет. Однажды чуть было не поймала одного, даже ухватила за плавник…

Она наскоро обтерлась полотенцем, а потом ее как следует обсушило солнце и теплый ветер. И она распласталась на плоской прибрежной скале, гладко отшлифованной волнами. Сперва она улеглась на живот, подставила солнцу спину. Она и так уже вся была загорелая — и тело и лицо.

Ленивые мысли пробегали в мозгу. Вот скоро обед. Кажется, сегодня жареная свинина со шпинатом. Оно бы и не дурно, да вот беда — обед всегда самое противное время дня. Отец за столом почти ничего не говорит, брат Отто только молчит и злится. Бедному Отто невесело. Здесь у нас инженеру приходится туго, осенью Отто уедет в Америку. Единственный, кто болтает за столом, это Филип. Но и этот ничего путного никогда не скажет — все толкует о каких-то прецедентах, казусах, продвиженьях по службе и прочей чепухе. Все вздор. И говорит-то он только для порядку, чтобы не молчали за столом. А тем временем высматривает на блюде кусок получше.

Но она ведь любит, все равно она любит и отца и братьев. Странно, отчего такая тоска — сидеть за накрытым столом с близкими, которых любишь всей душой…

Она перевернулась на спину, заложила руки под затылок и глядела в синеву.

Она думала: синее небо, белые облака. Синее — белое. Синее — белое. У меня синее платье с белым кружевом. Лучшее мое платье. Но отчего я так особенно его люблю? Оттого, что оно было на мне тогда…

Любит он меня или нет? Ну конечно, любит.

Но любит ли он меня по-настоящему?

Ей вспомнился недавний вечер, когда они сидели в беседке в сиреневых кустах, одни. Он вдруг сделался дерзок, и она напугалась. Но он тотчас одумался, понял свою ошибку, он взял ее руку, ее отстраняющую руку, и поцеловал так, словно хотел сказать «простите меня».

«О да, — думала она, — он любит меня по-настоящему. И я его люблю. Я люблю».

Она так задумалась, что не заметила, как губы у нее зашевелились и сами собой сложились в шепот: «Люблю».

Синее — белое. Синее — белое. И плеск воды, плеск, плеск…

Потом ей подумалось, что ведь только этим летом она поняла, как хорошо купаться одной. Странно. Отчего бы? И ведь как славно. Когда купается несколько девушек, над водой вечно стоит хохот и гам. Но куда лучше одной, в тишине, слышать только плеск, плеск воды о скалы.

Шли годы.

Арвид Шернблум работал в газете. Года два спустя его сделали постоянным музыкальным рецензентом. После того вечера, когда благодаря случаю ему довелось оценить дебют фрекен Клархольм в «Фаусте», он в свободные часы перечитал почти все, что было в Королевской библиотеке о музыке. А коль скоро он от природы не лишен был некоторой музыкальности, он при первой же возможности заступил место прежнего рецензента, слишком уж часто хворавшего. И через два-три года жалованье ему повысили до двух тысяч четырехсот крон в год, разумеется, на том условии, что он будет делать всякого рода работу, — и даже более того. Газета не достигла пока того процветания, когда можно швырять такие деньги исключительно на музыку. Но дела шли неплохо, это видно было всякому. Число подписчиков росло, росло число объявлений, и к тому же газета распухала в объеме, словно благословенная плодом женщина. К несчастью, росли и траты, — да еще как! — все это объяснил Арвиду Маркель. Кто платил — разобраться никто не мог. Генри Стил давно отступился от «Национальбладет». Потом пришел кто-то другой, потом третий, и теперь уже неведомо кто держал в портфеле львиную долю подпрыгнувших в цене акций… А доктор Донкер разъезжал то на дрожках, то в автомобиле, — писать теперь ему и вовсе стало некогда, — и в выплатные дни в кассе всегда звенели деньги.

— Ты помнишь, — как-то раз спросил Арвид у Маркеля, — ты помнишь, как назвал газеты Бальзак? «Ces lupanars de lа pensée». Бордели мысли.

— Гм, — отозвался Маркель. — Так и сказал, подлец?

— Да, так и сказал.

— Постой, он так и сказал — «мысли»? Неисправимый, однако, романтик.

Но Маркеля уже понесло:

— Милый Арвид, ты пишешь о музыке и о разном прочем. Что же тебе тужить? Я ближе сталкиваюсь с грязью и негодяйством и то не тужу! Я делаю, что могу, чтоб, сколько возможно, препятствовать надувательству, вздору и глупости, но когда вижу, что бессилен, я умываю руки… Тебе никогда не приводилось писать против собственного убежденья. Этого я тоже не делаю. Но, будучи помощником патрона, я вынужден бывал нередко пропускать «ложные утверждения, вводящие в заблуждение публику». Ты от этого избавлен. Ты пишешь себе о музыке и прочем, а жалованье твое растет. Что ж тебе тужить?

— А я и не тужу, — отвечал Арвид Шернблум. — Просто всякий раз, как мне повышают жалованье, я не могу удержаться от выкладок такого рода: ведь без этих «ложных утверждений, вводящих в заблуждение публику» у газеты недостало бы средств выплачивать мне жалованье.

— Ах, ну и прост же ты, мой милый, — возразил Маркель. — Это уж не нравственность, это сверхнравственность какая-то. «Ложные утверждения». Господи ты Боже мой, да куда от них деться? И ведь снова и снова встаешь перед вопросом Пилата: что же, черт побери, есть истина?

— А бабу-то арестовали наконец в Мадриде! — кинул Маркель, проходя по коридору мимо двери Шернблума с кипой телеграмм в руке.

«Баба» была фру Хумберт. В те дни, к концу 1902 года, все газеты занимала «великая Тереза» и ее несгораемый шкаф. Она отодвинула в тень даже кронпринцессу Саксонскую и мосье Жирона.

Но Арвид Шернблум думал о другом. Было двадцатое декабря, день его рожденья. И на столе перед ним стояли в стакане две красные розы. На них-то и смотрел он с чувством неловкости и вместе растроганности. Прежде никто тут в столице не замечал дней его рожденья.

Он догадывался, впрочем, от кого эти цветы. Но чтоб утвердиться в своем предположении, спросил у привратника:

— Приходили из цветочной лавки или…

— Нет, приходила дама.

— Светлая? Темная?

— Светлая.

Так оно и есть: Дагмар Рандель. Несколько недель назад его позвали на вечер с танцами к строителю Ранделю. В перерыве между двумя танцами он разговаривал с фрекен Дагмар, единственной незамужней из троих дочерей хозяина дома. Она сетовала на свой преклонный возраст:

— Двадцатого декабря мне будет двадцать шесть лет!

— О, это ужасно, — ответил он. — Но что же сказать мне, когда в тот же самый день мне стукнет двадцать восемь!

— Да ну? Неужто? Мы родились в один день, как забавно!

И так далее, и тому подобное… Потом он встречал ее всего два раза, мимоходом, и они обменивались незначащими фразами. И вот эти розы.

Странно… Отчего она пришла в редакцию, а не предпочла послать розы к нему домой?

Верно, она догадывалась, что дома он редко бывает. И ей хотелось его повидать. Но все же… Не остеречься, прийти с цветами в газету, где непрестанно шныряют взад-вперед сотрудники… Это может подать повод к сплетням…

И как отплатить ей за любезность? Послать в ответ цветы?

Он порылся в кошельке. Там было несколько мелких монет.

Он взял перо и набросал записку:

Когда он заклеивал письмо, к нему вошел Маркель.

— А, — начал он, — я как раз хотел тебе сказать. Я случайно увидел девицу, когда она пришла сюда с этими цветами. Так берегись же! Дела у старого Ранделя совершенно расстроены!

— Да ты уж говорил. Только я никак не возьму в толк, причем тут дела, когда, речь идет о двух розах?

— Ах, вот как! Он никак не возьмет в толк! Да каждая такая роза стоит две кроны, не меньше. Девица хочет замуж!

Шернблум расхохотался.

— Но, милый мой Маркель. Не можешь же ты серьезно полагать, что я с моими двумя тысячами четырьмястами в год составлю для нее «выгодную партию»?

— Какое там. В делах она ничего не смыслит. Она думает, будто ее отец богат и сама она — «выгодная партия». Она просто хочет замуж! Берегись, дружище! Однако я тут с тобой заболтался… Донкер из кожи вон лезет, учуял нового миллионера. Риксон… Одна фамилия, чего стоит! А тут еще новый год! О, вот и Хенрик Рисслер! Чему обязаны?

Рисслер стоял в дверях.

— Продаю рассказик, — отозвался он. — Цена пятьдесят крон. Но очень спешно. Как бы подсунуть его Донкеру?

— Господь с тобой, — отвечал Маркель. — Донкеру теперь некогда ни читать, ни писать. Если так пойдет дальше, года через два он разучится грамоте!

Маркель, торопясь, выписал счет на пятьдесят крон. Так теперь платили Рисслеру. Год назад тонкая книжица его имела успех у тонкой публики.

Рисслер ушел, Маркель двинулся было за ним, но в дверях обернулся и сказал:

— Берегись! Прежде мужчина добивался женщины. Теперь это не в моде. Теперь женщина добивается мужчины. И не гнушается, заметь себе, никакими средствами!

Арвид задумался. Он вспомнил тот вечер у Ранделей и что привело его туда. Как-то раз в ноябре он сидел на диванчике в кафе Рюдберга. Было три часа пополудни. Арвид вглядывался в мелькание теней за окном. Вот среди прочих мелькнула физиономия архитектора Ранделя — то был младший сын строителя, старший был пастор, — и через две секунды Хуго Рандель ввалился в кафе, огляделся, приметил Арвида на диванчике и тотчас примостился рядом. Они уже видались несколько раз в подвыпитье и были на «ты».

— Сейчас я кое-что тебе покажу! — сказал Рандель.

И он извлек из кармана несколько набросков. Это был план перестройки кварталов Стокгольма, весьма безобразно застроенных и несчастливо оказавшихся на отшибе из-за того, что трамвайная линия, прошла стороной.

Арвид разглядывал проект, задавал вопросы, старался вникать в частности. Мысль показалась ему удачной. Но осуществима ли она, он решить не мог.

— Ну, что скажешь? — спросил наконец Хуго Рандель.

— Славный проект. Но ведь я в этом мало что смыслю…

— А может, ты бы поместил его в своей газете? Денег мне, разумеется, никаких не надо. Только бы опубликовать.

— Что ж, можно попытаться. Но я там пятая спица в колеснице.

Оба умолкли, вглядываясь в мельканье теней за окном.

Вот показалось знакомое лицо. Вот другое. А вот и Элин Блюхер…

Элин Блюхер была высока, стройна, темноволоса и приковывала взоры юным бледным лицом. Он почти ничего не знал о ней, пожалуй, только то и знал, что ее зовут Элин Блюхер. Но она часто встречалась ему на улице, и вот уже полгода как он питал к ней тайную сердечную склонность.

— Элин Блюхер прошла, — заметил Хуго Рандель.

— Ты с ней знаком? — встрепенулся Арвид.

— Да. Она близкая подруга сестрицы Дагмар и часто бывает в доме у моего отца.

— Роскошная девица.

— По-твоему, роскошная? Ну, о вкусах не спорят. А ты-то с ней знаком?

— Отнюдь. Только в лицо ее знаю.

— Если хочешь познакомиться, я тебе легко это устрою. У отца на той неделе будет вечер с танцами. Я позабочусь, чтоб тебя пригласили. Идет? Там и познакомишься с Элин Блюхер.

— Благодарю. Отчего бы нет. Но дай-ка мне еще взглянуть на твое произведение.

И он долго, вдумчиво изучал проект.

— Я постараюсь поместить его, — заключил он. — Все, касаемое перемен в физиономии города, всегда интересно. Но есть же, верно, и подписи к этим планам, профилям и прочему?

— Да, но я не прихватил их с собой. Я все доставлю тебе утром. И знаешь — будь так мил, наведи там журналистский лоск.

Рукопожатие — и они расстались. Два дня спустя проект Хуго Ранделя, все планы, профили и подписи появились в «Национальбладет» и вызвали интерес и споры. А еще через неделю Шернблум был в числе гостей у строителя Ранделя — директора Ранделя, как его называли.

И там он познакомился с Элин Блюхер и танцевал с ней и разговаривал — о погоде, о несгораемом шкафе мадам Хумберт, о чем-то еще. И как только он поговорил с ней, чары рассеялись. Она по-прежнему была хороша, очень милая девушка, но нечто совсем другое, чем он предполагал. Нечто… нечто более обыденное. Она лакомилась конфетами и, казалось, целиком поглощена этим занятием.

Но раза три за вечер он ловил устремленный на него взгляд фрекен Дагмар Рандель, словно говоривший: «А ты хороший мальчик. Давай с тобой играть…»

Шернблум шел к «Дю Норду» обедать. Часы на площади Святого Иакова показывали половину пятого.

Еще не стала зима, дни были серые, зябкие, перепадал мокрый снег и тотчас таял. Арвиду хотелось снега. Он думал о далеком родительском доме, где отец вот уже пять зим кряду один встречает рождество. У Арвида было два брата, оба много старше его. Самый старший, Херман, был никчемный малый, давно уехал в Америку и не давал о себе знать. Второй, Эрик, стал лекарем и служил в больнице в одном городишке на востоке Швеции. А самому Арвиду ни разу за пять лет не удалось вырваться домой на Рождество: Рождество и Новый год в газете самое горячее время, в точности как на почте или на железной дороге…

Письмо к Дагмар Рандель лежало у него в кармане.

На углу Арсенальной он бросил его в почтовый ящик. А обернувшись, увидел фрекен Рандель. Он поклонился. Она остановилась.

— Письмо было к вам, — сказал он. — Всего лишь благодарность за цветы. Я чувствую себя совершенным ничтожеством. Я ведь вам цветов не послал…

— Полно, и к чему их посылать? — возразила она. — Ни в Библии, ни в катехизисе не написано, что в день рожденья следует посылать цветы. Их посылают, если вздумается. Мне захотелось, я и послала. Вам куда?

— Я хотел было пойти к «Дю Норду», пообедать.

— А вы очень проголодались?

— О нет.

Оба немного помолчали.

— У нас обедают не раньше шести, — сказала она потом. — А неприятно идти домой прежде времени. Не хотите ли погулять? Пойдемте к Корабельному острову?

…Они миновали Гранд-отель, где из бара выбивался красноватый сноп света, потом Национальный музей, вышли к Корабельному мосту и перешли мост.

Там, у самой воды, черным скелетом призрака высилось большое голое дерево, и они встали под этим деревом.

Он поцеловал ее.

Простая вежливость того требует, думал он, пока длился поцелуй.

Они отпрянули друг от друга и, затихнув, смотрели на черную быструю воду, в которой горели перевернутые огни фонарей.

Вдруг ему припомнились слова Маркеля: она хочет замуж!

Он погладил ее руку.

— Милая, — шепнул он, — Ты ведь понимаешь, что мне и думать нельзя о женитьбе?

Она опустила глаза и молчала.

— А я ничего такого и в мыслях не имела, — потом ответила она,

Арвид и Дагмар Шернблум жили вполне счастливо. В декабре 1904 года у них родилась дочь. Ее окрестили Анной Марией. Во время крестин случилась небольшая неловкость, но тотчас благополучно загладилась.

На инкрустированном столике — подарок к помолвке — стояла купель, подле стал пастор — то был Харальд Рандель, и тут же полукругом, расположились гости. Пастор начал:

— Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Он выдержал паузу и склонился над купелью.

— Но, — продолжил он, — не помешала б и вода?.. Вода, — тут он усмехнулся почти нездешней улыбкой, — особой силы не имеет, но без нее, однако же, нельзя…

Арвид схватил купель и бросился наливать ее водой.

…На другую осень родилась еще одна девочка. Ей дали имя Астрид; на сей раз в купели была вода.

Это был год, когда лопнула Уния, когда король плакал, когда Е.-Г. Бустрем скатился с поста, и его преемника, более трезвого и разумного, чем того требовали веяния времени, разносили на все лады, пока он тоже не скатился с поста, и праправнук старика Жан-Батиста, под именем Хокона VII, взошел на трон Харальда Пышноволосого!

…Арвид Шернблум был вполне счастлив со своей женой. Лишь иногда его охватывала мучительная тревога за будущее. И он решил не заводить более детей. Не без ужаса вспомнил он рассказ из «Деяний апостолов» о благовестнике, у которого «были четыре дочери девицы, пророчествующий». Тесть его, Якоб Рандель, покуда изворачивался и избегал разоренья, но никто не знал, как это ему удается и надолго ли его хватит…

Однажды Арвид повстречал на улице Фройтигера. Они давно не видались. Арвида несколько смущал его долг в пятьсот крон. И он спросил, не упоминал ли об этом его тесть.

— А… — сказал Фройтигер, — как же, упоминал. Я как-то встретил его вечером в клубе, а он мне и говорит: «Тебе Шернблум задолжал пятьсот крон, ведь правда?» — «Да ну, — отвечаю я ему, — полно, какие пустяки». — «И верно», — говорит мне Рандель. На Том и порешили. А попозже в тот же вечер он мне всучил акций «Свеапалатсет» на десять тысяч. Уж и не помню, как это вышло. Акции, боюсь, негодные. Но он так меня убеждал, так красно говорил, и ко всему еще приплел патриотические соображенья…

…Иногда Арвида тревожило будущее. Но жена его была женщина разумная, практическая и бережливая и очень ловко сводила концы с концами. Маленькую военную хитрость с «тайной помолвкой» он давно разгадал и простил, и ему даже льстила простота и гениальность ее плана. Добившись же своей цели, заполучив мужа, она весьма мало им занималась. И это его радовало. Так-то вот, думал он, и составляются счастливые супружества.

Кое-какие мелочи его раздражали. Будучи женой журналиста, например, она считала себя тонким знатоком всех тех вещей, в которых по долгу службы он обязан был разбираться или делать вид, что разбирается. И в обществе — как ни избегал он общества, им приходилось бывать на людях — она очень уверенно и внушительно высказывалась о литературе, искусстве и музыке. И еще одно — она пела. Голос у нее был красивый и сильный; но пела она не вполне верно. А ему приходилось ей аккомпанировать.

Как-то ночью они возвращались из гостей. Она была в прескверном расположении духа: она пела, но не имела успеха.

— Ты так плохо аккомпанировал, — пеняла она ему.

— Я не виноват, — защищался он. — Голос — ну хоть бы твой голос — может с легкостью переходить из одной тональности в другую, он может переходить из до-мажора в си-бемоль — и ничего. А рояль этого не может! Ты начинаешь в до-мажоре, а через три секунды ты уже где-то между до-мажором и си-бемолем! Довольно затруднительно для того, кто сидит за фортепьяно!

И после таких вот вечеров ему случалось сидеть на постели, бессонно уставясь в темноту, рядом со спящей Дагмар; ему случалось, уставясь в темноту шептать про себя:

— Ох, Господи! Побыть бы одному! Освободи меня, Господи!

Впрочем, они жили вполне счастливо. И шли годы.

Арвид Шернблум бродил из угла в угол по комнате в своей небольшой квартирке на Кунгстенсгатан. Наконец он остановился перед зеркалом и принялся завязывать белый галстук.

Дагмар уже была готова. К числу ее достоинств относилось и то, что она всегда была готова вовремя, когда они собирались в гости. Сегодня им предстоял обед у генерал-консула Рубина. Было начало декабря 1907 года.

— Постой, — сказала Дагмар, — а где же твое кольцо?

Арвид поискал и не нашел кольца. Это было необъяснимо. Куда оно запропастилось? Обыскались, но кольца не нашли.

Пролетка ждала у дверей. — Опаздывать к Рубиным нельзя, — рассудила Дагмар. — Ничего, один раз пойдешь без кольца. Потом сыщется…

Они молча ехали сквозь грустную декабрьскую темень.

— Как ты думаешь? Король умрет? — спросила Дагмар. Старый король лежал при смерти.

— Похоже на то, — ответил Арвид.

Мимо пролетки, как светлячки, летели назад огни фонарей и витрин…

Дом генерал-консула Рубина на Стурегатан — в «лучшей» части Стурегатан, у Хумлегордена — сиял всеми огнями. Слуга и две прелестных горничных сновали среди гостей с подносами, предлагая бутерброды с икрой и гусиным паштетом и Юсхольмскую водку. Как у очень немногих шведов, у генерал-консула хватало духу после 1905 года угощать гостей норвежским питьем. Сам он обходил господ приглашенных и каждому вручал карточку с именем дамы — соседки по столу. На карточке у Арвида значилось: «Фрекен Мэрта Брем». Он предложил руку стройной даме с бледным и топким, несколько печальным лицом, и под несшиеся из малой гостиной звуки струнного оркестра, исполнявшего «Шествие певцов в залу», процессия двинулась в столовую.

Арвид огляделся. Хозяин вел к столу фрекен Эллен Хей. Она походила на мадонну, правда, постаревшую и замученную. Кавалер хозяйки был П.-А. фон Гуркблад. Блистательное соответствие: супруга генерал-консула происходила из старинной каролингской знати и была урожденная Гротхюсен… Наискосок через стол он увидел Фройтигера, тот кивнул ему, Арвид кивнул в ответ. В другом конце стола мелькнул угасший взгляд Маркеля, его висячие усы, уже тронутые сединой… Поближе резко выдавался острый клоунский профиль Хенрика Рисслера… А вон и фрекен Эльга Гротхюсен, обольстительная молодая писательница, о которой так много сплетничают, за которой так много ухаживают, племянница фру Рубин…

Покуда сервировали суп — potage à la chasser, — оркестр играл менуэт из «Дон-Жуана».

Арвид Шернблум с бокалом красного вина в руке оборотился к соседке по столу, фрекен Мэрте Брем. Она тоже подняла бокал и слегка склонила голову.

О чем с ней заговорить? Он знал ее историю, если он что-то не напутал. Любовная связь, ребенок… Из памяти ускользало, когда и от кого он мог бы это слышать. Но он в точности припоминал, что кто-то ему говорил об ее юном увлечении молодым врачом, который предался затем мыслям о душе, переменил профессию и служит сейчас судовым священником в Гамбурге…

Стало быть, с ней можно говорить о чем угодно, но не приведи Господь упоминать врачей, незаконных детей или судовых священников…

— Не родственник ли вам знаменитый автор «Жизни животных»? — осведомился он.

— Нет.

Арвид сам почувствовал, как залился краской. «Сегодня я не в ударе. Я просто идиот. Впрочем, так со мной всегда бывает на званых обедах. И зачем только меня приглашают? Вот чего я не возьму в толк. Вряд ли я способен оживить застольную беседу».

Но фрекен Брем вывела его из затрудненья.

— Скажите, — начала она, — вы дружны с господином Хенриком Рисслером?

— Нет, я едва его знаю. Мы несколько раз встречались в газете.

— Когда я его вижу, — продолжала фрекен Врем, — мне всегда очень трудно понять, как такой человек пишет такие книги.

— Да, припоминаю, что и у меня вначале было, пожалуй, точно такое же чувство. Но он, однако, и не стремится выдать себя за одного из своих героев.

— И все же… Книги его так мрачны, а сам он всегда так весел и оживлен, по крайней мере, мне только таким и приходилось его видеть.

Арвид задумался.

— Да, — потом сказал он. — Вы это верно подметили. Но, быть может, причиной тут его нежеланье работать? Быть может, когда его припечет необходимость сесть за письменный стол, он от одного этого все видит в черном свете. А уж освободясь от работы, написав нечто вполне мрачное и унылое, он тотчас веселеет и вновь радуется жизни!

— Неужто все поэты так устроены? — спросила фрекен Брем.

— Почем я знаю… Я же не поэт.

Дошли до рыбы. Подали foreller au gratin. Ее поглощали под аккомпанемент «Форели» Шуберта.

Слева от Арвида сидела очаровательная молоденькая баронесса Фройтигер. Фройтигер уже два года как был женат.

Арвид услышал, что Дагмар, сидевшая чуть наискось напротив, спросила у Фройтигера:

— А вы очень ревнивы, барон?

Вопрос был несколько нескромен, однако же Фройтигер, нимало не смутясь, чистосердечно ответил:

— Безумно! Однажды, тому уж много лет, я был помолвлен с одной девицей, которой, однако, не вполне доверял. Сначала это были всего лишь подозренья. Но в один прекрасный день, в апреле, я брел по Карлавеген. И вдруг я вижу, из-за угла в нескольких шагах впереди меня выходит моя невеста и, не приметив меня, идет по Карлавеген. Первая моя мысль, натурально, — нагнать ее; но тотчас же в голове мелькает: любопытно, куда это она направляется? И, представьте, она входит в дверь. О, думаю, к чему бы! В этом самом доме жил как раз один из тех, с кем я подозревал у нее шашни, — лейтенант и, впрочем, мой добрый приятель. Он жил по-холостяцки в двух комнатках в первом этаже, — оба окна глядели на улицу, — я бывал у него не однажды и помнил, как расставлены стулья и развешены картины. Я остолбенел и с минуту не знал, что предпринять. Пройти мимо окон? Но те увидят меня и будут потешаться над моей ревностью. А мне надо было удостовериться, спущены ли шторы. И тут меня осеняет. Мимо идет трамвай, я прыгаю в вагон и, проезжая, вижу, что шторы спущены, — в спальне! Теперь мне ясно, что делать дальше. Я выскакиваю из вагона. Гляжу на часы: прошло всего четыре минуты, как она туда вошла. Терпенье, — говорю я себе, — терпенье! Выждать еще две-три минуты! Тут как раз подвернулся один знакомый писака, о, пардон, журналист, и я ему говорю: будь моим свидетелем, а после настрочишь презабавную статейку для своей газеты. Не успевает он опомниться, я тащу его к окну, сдираю с себя шарф, обматываю руку и — бах! — вышибаю окно в спальной, а другой рукой тотчас поднимаю штору! Не буду пытаться передать словами зрелище, представшее и прочее… Затем толпа, полицейские, целая процессия к ближайшему полицейскому участку! Дело обошлось мне в сто пятьдесят крон штрафа. Зато мне все стало ясно, и я пригласил писаку — то бишь журналиста — и еще кое-кого из знакомых на обед, и как же мы славно тогда надрались!

На минуту дамы, сидевшие вблизи Фройтигера, благоговейно смолкли.

— Позволительно ли спросить, — Арвид склонился к своей соседке слева, — какую мораль, вы полагаете, баронесса, следует извлечь из этой истории?

Баронесса ответила, потупя взоры и тонко усмехнувшись:

— Мораль тут — сколь важна добродетель. Особенно в первом этаже…

Оркестр играл «Вальс сновидений» из «Сказок Гофмана».

— Скажите, господин Шернблум, — спросила фрекен Брем, — вы из принципа не носите обручального кольца?

— Нет, — ответил Арвид. — Я ничего не делаю «из принципа», и это мой принцип. А кольцо я просто позабыл.

— Забыть кольцо? Как можно?

— Забыть можно почти все, — ответил он.

И он украдкой принялся ее разглядывать. Теперь только он ее по-настоящему увидел. Тонкий профиль под темной шапкой волос. Опущенные веки. Красный рот, жадно сосущий спаржу. И восхитительные маленькие груди, поднимающиеся и опускающиеся в низком вырезе платья. Сколько ей может быть лет? Около тридцати. «Не мало, когда речь идет о «молодой девушке», — подумал он, — но, собственно, не так уж и много… Ведь скорее она молодая вдова или разведенка…» Вдруг ему вспомнилось, от кого он услыхал ее «историю» — от Дагмар. Хотя нет, сначала Фройтигер в кафе Рюдберга на площади Густава Адольфа бегло и кратко сообщил, что у нее от кого-то там ребенок. А уж подробнее все объяснила Дагмар. Она знала Мэрту Брем с детства.

— Твое здоровье, Арвид! — крикнул Фройтигер. — А ты зачем засунул обручальное кольцо в карман жилета?

Арвид вывернул оба жилетных кармана.

— Никуда я его не засунул, — сказал он. — Я его забыл, запропастилось куда-то…

— Да, — вступилась за мужа Дагмар, — сущая правда. Не из тех он мужчин, которые, когда им удобно, прячут обручальное кольцо в карман жилета. Твое здоровье, Арвид!

— Твое здоровье, Дагмар!

Их брак не омрачался взаимными подозрениями. Они не знали сцен ревности. Она ни на мгновенье не могла допустить в мыслях, что можно увлечься другою, имея женой ее, Дагмар. Он же — по несколько иным причинам, — никогда ее не ревновал.

— Я хочу вам исповедаться, господин Шернблум, — сказала фрекен Брем. — В ящике стола у меня лежит несколько рассказов. Не знаю, стоят ли они того, но мне бы так хотелось увидеть их в печати. Если послать их в «Национальбладет», кто должен судить о том, годны они для вашей газеты или нет?

— Торстен Хедман, — ответил Арвид. — Но он теперь в Греции. И когда вернется, неизвестно. А в его отсутствие задача разбираться в посылаемых к нам рукописях входит в многочисленные печали вашего покорного слуга.

— И вы не откажете мне в любезности беспристрастно взглянуть на мои скромные опыты?

— О, разумеется, фрекен Брем, — ответил он.

Он не мог бы сказать с уверенностью, не вообразилось ли ему, но его правой ноги словно бы легонько коснулась нежная женская ножка. Он постарался ответить на любезность сколь возможно деликатней, покуда оба глядели прямо перед собой задумчиво и потусторонне…

Подали дичь — бекасов. Исполнялся Шопенов «Траурный марш».

Все за столом странно притихли.

— Нашему другу Рубину иной раз приходят неожиданные мысли, — шепнул Фройтигер.

Слуга бесшумно скользил вдоль стола, разливая по бокалам старое французское вино.

— Я люблю «Траурный марш» Шопена, — сказала фрекен Брем.

— Да, — ответил Арвид, — но он писан для рояля, для рояля и рассчитаны все эффекты. И когда его исполняет струнный оркестр, многое теряется.

— Ах да, вы ведь музыкальный критик…

— Увы. И потому я вынужден в скором времени покинуть столь приятное общество. Фру Клархольм-Фибигер поет нынче Сенту в «Летучем голландце», это первая ее большая Вагнерова партия, и я обещался ей, что не оставлю такое событие без вниманья… Но я могу явиться в Оперу и к девяти, ко второму акту.

«Траурный марш» окончился, и вновь все заговорили наперебой. И Арвид Шернблум вновь почувствовал странные ощущения в правой ноге, ощущения, поднимавшиеся напрямик к центральной нервной системе… И он подумал: ну и дрянь же, верно, эти ее рассказики…

П.-А. Гуркблад коротко, с чуть старомодным сочным шведским выговором, от имени гостей поблагодарил хозяев дома. Все поднялись, иные не без труда, и каждый со своей дамой проследовали в большую гостиную…

Мужчины, словно подчиняясь силе естественного, природного закона, столпились возле сигарных ящиков генерал-консула: длинные, топкие «Мануэль Гарсиа», толстые и покороче «Упман» и небольшие, изящные «Генри Клей».

Для тех же из гостей, кто не любил или не переносил гаванских сигар, были припасены превосходные королевские сигары.

Арвид Шернблум взял «Мануэль Гарсиа». Он загадал, что выкурит треть до того, как надо будет уходить в Оперу. Неожиданно для себя он оказался зажатым в кольце гостей, вместе с фрекен Хей, Хенриком Рисслером, Маркелем, фрекен Брем и кое с кем еще. У Маркеля в зубах тоже был «Мануэль Гарсиа».

— Милая фрекен Хей, — слышал он голос Рисслера, — вы давеча спрашивали, отчего я в тысяча девятьсот пятом году не подписался под мирным воззванием мэра Хиндлагена, не так ли? И, верно, из-за шума за столом вы не расслышали моего ответа; да, да, я заметил, что вы не расслышали. Так вот. На то у меня было целых две причины. Я вовсе не из породы вояк и не жажду кровопролития, но, во-первых, я известный своей безнравственностью писатель, таково мое положение в свете, и вряд ли оно способно придать вес моим сужденьям в вопросах серьезных или, скажем, относительно серьезных. А во-вторых…

— Господь с вами! — Фрекен Хей просияла солнечной улыбкой. — «Безнравственный писатель»! Ну и что же из того? Неужто же нет таких случаев, когда все, решительно все должны быть заодно?

— А во-вторых, — продолжал свое Рисслер, — бывают случаи, когда надо предоставить неограниченную власть тем, кто облечен долгом руководства и ответственности. Так поступили в тысяча девятьсот пятом году норвежцы, и правильно сделали. Оттого-то я и не хотел способствовать тому, что с самого начала переговоров поставило бы наших государственных мужей в условия менее выгодные. Тогда, как и сейчас, я твердо считал, что война Швеции с Норвегией стала бы «началом конца» истории обеих стран или, по крайней мере, началом долгих неизбывных испытаний для обоих народов. Но мне казалось, что не мое это дело лезть к властям со своим мнением в делах столь самоочевидных. Я полагал более разумным надеяться, что они поймут все сами не хуже меня. И, согласитесь, я ведь не ошибся!

— А я и не знала, что вы так разбираетесь в политике, господин Рисслер! — заметила Мэрта Брем.

Рисслер не сразу нашелся, что ответить, и его опередил Маркель.

— Помилуйте, фрекен Брем! И вы не знали, что года два назад нашего Рисслера чуть не схватила полиция за подстрекательство к мятежу?

— Вечно ты преувеличишь, — проворчал Рисслер.

— Нет-нет, это сущая правда! Был вечер выборов, два года назад. Рисслер, я и еще кое-кто вышли эдак довольно поздно из кафе Рюдберга. Площадь Густава Адольфа запрудил народ, все кричали ура в честь прошедших выборов. И тут Рисслера вдруг осеняет, что ему надо возглавить толпу, идти к «Афтонпостен» и — хохотать! «Афтонпостен», как всегда, позволила себе небольшую вылазку и, разумеется, как всегда, провалилась. Ну ладно. Рисслер встает посреди площади Густава Адольфа и орет изо всех сил: «И-дем к «Афтон-постен» и бу-дем хо-хо-тать!» И что же вы думаете? За ним-таки выстраивается целая шеренга, мимо Академии наук они идут к «Афтонпостен», и там Хенрик Рисслер, как дирижер, машет тросточкой и хохочет как оглашенный: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» А народ ему в лад: «Ха-ха-ха!» Но, улучив секундочку, сам-то он мне шепчет: «Как думаешь, а если меня сейчас схватят за подстрекательство к мятежу?» — «Схватить-то тебя могут, — отвечаю, — да только вряд ли за подстрекательство к мятежу, скорее за пьяный дебош и непристойное поведение». Тут он бледнеет и трусливо скрывается в переулке, а народ тем временем продолжает надсаживаться: «Ха-ха-ха!» — покуда не является полиция и всех не разгоняет.

— Маркель, дружище! — сказал Хенрик Рисслер. — И славный же вышел бы из меня писатель, кабы я умел так складно врать, как ты!

…Арвид Шернблум глянул на свою сигару. Почти треть была выкурена. И часы показывали уже больше половины девятого. Самое время прощаться и идти в Оперу. К двенадцати он управится с рецензией. А там возьмет извозчика, заедет за Дагмар и отвезет ее домой.

Стоя в прихожей и натягивая пальто, он вдруг увидел в просвете между портьерами маленькую, нежную головку фрекен Мэрты Брем.

— Уже уходите? — спросила она.

— Да, надо, — сказал он.

Она отодвинула портьеру и подошла к нему.

— А вы не забудете, что мне пообещали? Он смотрел на нее, не понимая.

— Что я такое пообещал? — наконец спросил он.

— Что поможете мне поместить мои рассказики в газете.

Он торопился и впопыхах все перезабыл. Но она была так прелестна, склоня головку, словно кающаяся Магдадина, — и в чем ей было каяться? Он быстро оглянулся, убедился, что никто их не увидит, взял эту милую головку, и еще ниже наклонил ее вперед, и поцеловал куда-то в затылок. А потом он поднял эту головку, и поцеловал ее в рот, и сказал: «До свиданья!» — и вышел.

Надежда Арвида Шернблума руководить иностранным отделом в «Национальбладет» исполнилась с нового, 1908 года, а коль скоро за ним оставался и музыкальный отдел, годовое жалованье его теперь составило пять тысяч крон. Меньшей суммой он бы и не обошелся. Помощь тестя прекратилась уже в прошедшем году, и лишь благодаря разумной бережливости Дагмар, да еще благодаря займу в банке, полученному по поручительству Донкера и Фройтигера, им удалось свести концы с концами.

Старый Якоб Рандель, однако, пока держался. Он сильно сдал, мало что оставалось от былой молодцеватости, но и сейчас еще ему случалось после славного обеда бахвалиться, будто каждому из наследников он оставит по сто тысяч, когда Всевышнему угодно будет призвать его к себе. Правда, уже через пять минут он мог сказать: черт побери, еще неделя — и я банкрот! Однако проходила неделя, и он закатывал пышный обед с министром Лундстремом в качестве главного угощенья. Министр Лундстрем, с неприязненным любопытством понаблюдав странные ребячества левого премьера, вновь занял наконец свое законное место среди мужей королевского совета.

Как-то раз после одного такого обеда, осмелев от выпитого, Арвид позволил себе осведомиться, какого мнения господин министр о праве голоса для женщин.

— Мум-мум, — отвечал министр Лундстрем. Но тотчас несколько дружелюбней добавил:

— Министр, мум-мум…

Арвид тотчас отбросил все попытки разобраться в этой загадке оракула. Но потом Дагмар объяснила ему смысл ответа: Арвиду следовало называть министра дядей, как делала она, Дагмар, ибо он приходился кузеном ее покойной матери. Министр имел обыкновение всякий раз, обедая в этом доме, выступать с кратким трогательным словом. На сей раз он постучал по бокалу и сказал:

— Мум-мум. В жизни нашего друга Ранделя всякое бывало. Его бросало то вверх, то вниз. Мум-мум. Нынче, я полагаю, дела его идут неплохо, судя по тем яствам и отборным винам, какими он нас потчует. Мум-мум. А потому я призываю всех сидящих за столом присоединиться ко мне и выпить за здоровье хозяина и хозяйки дома! Мум-мум… Прошу прощенья — хозяйки и хозяина!

…Когда впервые не поступило помощи от отца, Дагмар очень сокрушалась. И Арвид утешал ее, как только мог.

— Дагмар, милая, — говорил он ей, — когда мы поженились, признаюсь тебе как на духу, я не очень верил в эти две тысячи. На первый год я еще рассчитывал, а дальше не загадывал никак. А мы ведь три года целых их получали, так чего же нам еще? Мне не в чем упрекнуть твоего отца. Я не строил себе никаких иллюзий.

Однажды в начале января он получил письмо от Лидии — длинное письмо. Как было договорено меж ними, оно пришло в редакцию, не домой.

Она писала:

Он прочитал исписанный карандашом листок, вырванный, должно быть, из блокнота и в уголке, чернилами, означенный, как страница первая.

Арвид отложил в сторону листок и вновь принялся за письмо.

Он взял листок и прочитал:

Он снова принялся за письмо.

Арвид думал.

Конечно, у него и в мыслях не было приклеивать перевернутую марку. Он думал о другом.

Маркус Рослин. Блистательный историк и археолог, чьими работами он зачитывался с глухим восторгом невежды… Кавалер орденов Северной звезды, Почетного легиона, член Академии наук, один из «бессмертных», и прочая, и прочая… И Лидия.

«Лидия. Моя любимая. Единственно любимая. С какою простотой, однако, наставила она рога великому ученому. И я еще должен ее миловать или судить… Ознакомясь, так сказать, с делом… Верней, с показаниями одной из сторон… Но от другой-то стороны я вряд ли когда-нибудь добьюсь показаний. В этих делах мужчины куда сдержанней…

Так что же с нами будет? Со мною, с нею? Мне надо развестись, тотчас развестись. Ах, до чего же это просто богачам! Лидии ничего не стоит развестись с мужем. Ну, а я? Если мое годовое жалованье делить пополам… И Дагмар? Как ей сказать? Что я не люблю ее? И никогда не любил? Да это же для нее будет крушенье, конец света! Или напомнить ей о «праве на свободу»?»

Он улыбнулся при мысли об этом ребячестве. Когда-то, незадолго до свадьбы, они торжественно поклялись друг другу, что, если один из них пожелает быть свободным, другой не станет чинить препятствий. Она же сама и завела об этом разговор, подобные клятвы очень были тогда в ходу, хотя стоило делу дойти до поверки, всегда становилась ясна их нелепость.

И потом, Анна Мария и Астрид. Что же им — расти без отцовского глаза? Или объявится «новый папочка»?..

Нет. Самая мысль о разводе просто немыслима. К тому же в письме Лидии ведь не содержится ни малейшего намека на такую возможность, ничего, что говорило бы о том, что она помышляет о полном разрыве со своим мужем.

Он все думал о ее письме. Сообщение о том, что у нее был любовник, едва ли его поразило. Он уже тогда, в декабре, в гостинице, смутно об этом догадался.

«Теперь ты суди меня сам». Мне ли судить тебя, мне ли?

Он взял лежавшую перед ним на столе французскую газету, сложил, сунул в конверт и на машинке надписал имя и адрес Лидии.

И правильно приклеил марку.

Настала пора затишья и покоя.

Падал снег, много снега. Он утешал Арвида и Лидию. Обоим хотелось, чтоб этой зимой было побольше снега.

И Арвиду казалось, что она наконец-то успокоилась; что она уже никого не ждет. Она была так жалка. И горяча и нежна, как никогда прежде. И он еще сильней любил ее и верил, что она его любит; тому было много свидетельств… Но он уже не думал ради нее оставлять жену и детей. Всякий раз, когда воображенье уводило его к постройке радужных планов, случившееся всплывало в памяти, — не спросясь у снега, который все падал, все падал… И оставалось лишь махнуть на жизнь рукой, жить как живется.

И ни разу она даже невзначай не обмолвилась о том, что мыслит себя в будущем его женой.

Напротив.

— Я больше не пойду замуж, — однажды сказала она, когда они сидели рядышком у ее окна, в сумерках. — С меня довольно. О, еще как довольно!

А он понемногу снова приноравливался к странной двойной жизни.

А зима шла своим чередом, и уже снова проглянуло солнце, и снег стаял, и опять настала весна.

В весенних розовых сумерках брели они бок о бок по Новому кладбищу. Лидия купила у старухи, торговавшей цветами подле ограды, венок из одуванчиков и хотела положить его на могилу Кая Лиднера. Но им не удалось отыскать ее в городе мертвецов, куда гуще заселенном, чем жилые кварталы. И Лидия положила цветы на могилу отца.

Говорили о покойниках, которых оба знавали. Арвид вспомнил Улуфа Левини.

— Он однажды, давно уже, звал меня к себе, а я не смог быть и до сих пор жалею. Никого не было деликатней и проще его в обращении с нашей братией, с газетными писаками. И как он во всем разбирался… Во всем, кроме Унии. Как-то он меня спросил: «Вы могли бы мне растолковать, чего хотят от нас норвежские бараны?» — «О да, — ответил я, — они хотят соблюдения первой статьи их конституции. В первой статье конституции Норвегия провозглашается «свободным и самостоятельным государством». А внешней политикой Норвегии ведает шведский министр, ответственный только перед нашим риксдагом. И это автономия, а никакой не суверенитет, не самостоятельность. Наш министр, я надеюсь, старается изо всех сил. Но что толку? Ведь нам же, шведам, не хочется во внешних делах подчиняться русскому, скажем, министру, хоть бы он справлялся со своими обязанностями не хуже самого архангела Божия?» Все это я ему сказал, и Левини удивился: «Ах вот как?»

— Говорят, — отозвалась Лидия, — будто он покончил с собой, и все из-за какой-то несчастливой любви? Как ты думаешь?

— Я не настолько его знал, — ответил Арвид. — Но мне что-то не верится. Он был поэт. Я немало интересовался свойствами и житьем-бытьем поэтов и пришел к выводу, что едва ли во всей мировой литературе сыщется поэт — подлинный, большой поэт, который бы лишил себя жизни из-за несчастной любви. У них иные против нее средства. Их страданья разрешаются лирическим циклом, романом либо пьесой. Возьми «Вертера». У Гете в юности случилась несчастная любовь, и он написал роман, заключив его самоубийством героя. Роман вызвал целую эпидемию самоубийств, но — как бы не так — не среди поэтов! Не знаю, какие чувства испытывал при этом великий олимпиец, — верно, торжествовал, что сумел так ловко очистить мир от ненужных и лишних, — но сам он преспокойно жил да поживал и стал тайным советником и министром, дожил до глубокой старости и почил во славе. А Улаф Левини умер от несчастного случая. Решись он покончить с собой, не стал бы он выбирать нехитрое питье, лишь в редких случаях действующее как яд. У него была инфлюэнца, он лежал в горячке и в бреду хватил этого питья. И, на горе, именно его организм не переносил его. Другому бы от такой безобидной жидкости ничего не сделалось.

Выцветали последние отблески вечерней зари. Лидия шла рядом с ним и молчала.

— Поэты, — опять заговорил он, — народ особый, советую тебе их остерегаться! Они сильные, они только рядятся в слабых! Поэта ничем не возьмешь! Другого убьешь иным ударом, а поэту только больно, но эта боль ему нипочем, напротив, он из нее делает стихи, он ее обрабатывает, использует! Возьми Стриндберга. Думаешь, мрачное, страшное, больное в его писаниях происходит от пережитого? Ничуть. Ему самому так кажется; и напрасно. Напротив, мрачное, страшное, больное в его натуре — причина всех его переживаний и бед. Но кто бы еще, какой бы еще человек, кроме великого поэта, вышел невредимый из всего того, что досталось Стриндбергу? И не только невредимый — окрепший! Вся наша маета ему только на пользу — служит ему, питает его, лечит, целит! Как-то утром я встретил его, когда шел в газету. Не упомню, чтобы кто другой, кому перевалило за шестьдесят, глядел так свежо и так весело!

Лидия шла рядом с ним, приспустив веки. Погас и уже синел вечер. Она сказала:

— И ты хочешь быть поэтом… Он ответил:

— Я хочу быть человеком, мужчиной. А поэтом я быть не хочу, уволь!

Она шла, задумчиво склонив голову.

— Но если б ты вдруг стал поэтом, скажи, ты мог бы поступить так, как Гете, как Стриндберг, как другие, — ты мог бы превратить в литературу то, что когда-то было для тебя всем, жизнью, счастьем, несчастьем? Мог бы?

— Никогда, — ответил он.

Они строго, твердо посмотрели друг на друга, глаза в глаза.

Потом он прибавил:

— Да я и не думаю, чтобы поэт мог превращать в литературу свою любовь, покуда она еще теплится. Прежде она умирает. А уж потом он ее бальзамирует.

Они молча шли рядышком.

— Ну вот, поэтом ты быть не хочешь, — сказала она. — Так кем же?

— Страшно сказать, — ответил он. — Тебе смешно будет.

— Что ты! Глупости какие. Ну правда, скажи, кем бы ты хотел быть?

— Словами и не выговорить, — сказал он. — Такого и на свете не бывает. Я бы хотел быть «мировой душой». Все знать, все понимать.

Густели, густели сумерки. Один за другим загорались фонари.

А время шло.

В Константинополе был свергнут Абдул Хамид, разделив судьбу с дьяволом, которого почти в тот же день отменили решением Народного дома в Стокгольме при сочувствии кое-кого из духовных. Старший шурин Арвида — Харальд Рандель — был в их числе. Бога пастор Рандель считал прекрасным и в высшей степени полезным порождением народного духа, фольклорным персонажем, в котором человечество, да и сам он, пастор Рандель, до сих пор могут черпать силу и утешение. Что же до дьявола, то, по понятиям пастора, тот безнадежно устарел. Ничего такого, он, разумеется, не объявлял напрямик своим прихожанам. Он принадлежал к числу тех молодых, свободомыслящих пастырей, что следовали совету профессора Виталия Нурстрёма: «Одной лишь переменой в тоне можно прогнать назойливый призрак, давно обреченный смерти…»

И персидский шах отрекся от престола, и русский царь с царицей нанесли визит Густаву Пятому в Стокгольме, и юный социалист, не имев случая стрелять в них, с досады застрелил шведского генерала… И люди начали летать! Блерио перелетел через Ла-Манш!

И на другой год, в январе, встала над землей страшная, хвостатая комета, — Арвид с Лидией однажды вечером рассматривали ее в Обсерватории, — а еще через несколько месяцев португальцы прогнали юного прекрасного короля и объявили себя республикой, и над Марокко встала черная туча, и великие державы скалили зубы и огрызались, и ни одна не решалась укусить первой!