I
Все постояльцы наконец разошлись, на третьем этаже захлопали двери, потом с лестницы донеслась болтовня «неразлучниц», но и она вскоре смолкла. Теперь в гостиной будет хоть на часок тихо.
Фру Кант сидела на своем излюбленном месте на диване под портретом матери. Она дремала, ежеминутно пробуждаясь, и ленты чепца мерно покачивались в такт ее движениям.
А фрекен Кайя спала, как убитая, прямо на стуле перед швейной машиной. Рот у нее был открыт, она дышала громко и затрудненно, словно и во сне делала какую-то утомительную работу. Вдруг она затихла и на миг открыла глаза: ей показалось, что кто-то ее позвал. Но тут же снова погрузилась в глубокий сон.
Фру Кант теперь уже совсем проснулась — она никогда подолгу не спала — и принялась ходить взад-вперед по комнате, что-то мурлыча себе под нос. У нее была привычка вечно напевать про себя — никто не знал,
какие старинные песни она вспоминала, когда ходила вот так, на цыпочках, легко ступая, почти танцуя, и, как в менуэте, придерживая рукой платье.
Она кружилась вокруг фрекен Кайи, напевала все громче и громче — нелепый храп дочери раздражал фру Кант, и в конце концов она ее окликнула.
Но фрекен Кайя не шелохнулась в своем темном углу, лишь что-то пробормотала сквозь сон и снова громко засопела: как только ей удавалось на минутку присесть, она словно куда-то проваливалась.
Фру Кант не могла больше выносить этого храпа.
— Не пора ли унести машину? — спросила она громко и нетерпеливо, тем резким тоном, которым разговаривала только с дочерью.
Фрекен Кайя встрепенулась и торопливо пригладила растрепанные волосы — лампы она уже зажгла, оставалось только протопить печь в комнате капитана.
Ни слова не говоря, она взяла машину,— разом вспомнила все, что еще предстояло сделать,— и понесла ее наверх. Казалось, она была одновременно на всех этажах, и во всех коридорах раздавался ее громкий крик: «Евгения, Евгения!» — при этом она как-то странно повышала голос на слоге «ге».
Евгения, прислуга за все, ходившая всегда в стоптанных танцевальных башмаках, проводила время преимущественно в двух занятиях — либо отсыпалась, так и норовя прикорнуть на всех постелях, которые стелила, либо подвивала себе щипцами челку, ничуть не боясь спалить волосы. Она весьма неторопливо вышла из своей каморки, но все же успела послать барышне вдогонку — правда, вполголоса — несколько любезностей, которые фрекен Кайя, впрочем, вряд ли расслышала, потому что ее шаги уже раздавались этажом ниже.
«Неразлучниц», прямо в пальто стоявших рядышком на коленях на кухонном столе, чтобы получше разглядеть свадебную карету,— в парадных залах Торупа, расположенных в боковом флигеле, справляли очередную свадьбу,— «неразлучниц» как ветром сдуло, едва они услышали, что приближается фрекен Кайя.
Без участия сестриц Сундбю вообще ничего не обходилось. Они жили вдвоем в ванной комнате третьего этажа и платили вместе с питанием всего восемьдесят крон, причем за эти же деньги Лисси еще имела право
ежедневно играть три часа на рояле в гостиной — она готовилась в консерваторию.
Но фрекен Кайя и не взглянула на сестриц. Она быстрым шагом направилась к капитану, однако в коридоре ее перехватил студент Каттруп,— распахнул настежь Дверь своей комнаты, чтобы она могла убедиться, что «у него теплом и не пахнет».
Фрекен Кайя затопила печку, постелила постель, передвинула лампу — все это она проделала быстро, машинально, не думая. Мысли ее всегда были заняты исключительно тем, чем ей предстояло заняться в следующую минуту. Она снова направилась наверх, попутно снимая покрывало с кроватей в тех комнатах, мимо которых проходила.
В коридоре она натолкнулась на фрекен Эмми, которая в испуге пробормотала:
— Ой, я хотела только дверь открыть...
Едва начинало смеркаться, обеих фрекен Сундбю охватывала страсть бегать открывать входную дверь. Они обе вылетали на каждый звонок, неприхотливые, как воробушки, и любезно указывали пришедшим дамам и господам нужную комнату. А в эти часы в дверь пансиона звонили непрерывно — трезвон стоял, как на телефонной станции.
Фрекен Кайя уже снова была на четвертом этаже. Студент Каттруп закрыл свою дверь, а Эмми вернулась на свой наблюдательный пост, и они с Лисси уже снова на коленях примостились на столе, прижавшись лицом к стеклу.
Фрекен Кайя зажгла лампу в прихожей и лампу в столовой, висевшую низко над обеденным столом, с которого еще не убрали салфетки.
— Я пошла,— резким голосом крикнула она матери в гостиную и прихватила две грязные тарелки, которые все еще стояли на столе, потому что господин Лерхе опоздал к обеду.
— Возьми кофточки! — крикнула в ответ фру Кант, но дочь не услышала ее, потому что через столовую, как шквал, пронеслись трое братьев Гаттинг — они спешили на урок.
— Чего несетесь как угорелые! Константин! — осадила одного из них фрекен Кайя — он чуть не выбил у нее тарелки из рук.
Гимназисты промолчали, но тот, что шел последним, так хлопнул за собой входной дверью, что пламя в керосиновых лампах всколыхнулось. Братья Гаттинг всегда выбегали из своей комнатушки, словно сорвавшиеся с цепи собаки.
— Ты возьмешь кофточки? — повторила фру Кант.
Из коридора донеслось резкое «да», и тогда фру
Кант поднялась, уронив шаль,— серо-коричневую шаль из верблюжьей шерсти, в которую она всегда куталась, но из-за своей непоседливости вечно забывала на каком-нибудь стуле,— и пошла за кофточками в спальню, кокетливо убранную комнату с множеством белых салфеточек, чехлов и двумя старинными, начищенными до блеска серебряными подсвечниками перед зеркалом. В пансионе только про комнату фру Кант можно было сказать, что она так и сияет чистотой.
Фру Кант вынула из ящика кофточки,—шерстяные кофточки, которые вязала для магазина,—и хотела было их завернуть, но движения ее были, как всегда, чересчур торопливы, и она никак не могла справиться с бумагой.
— Ладно, и так сойдет,— сказала фрекен Кайя, которая вслед за ней вошла в комнату, и взяла из рук матери разваливающийся пакет.
Она двинулась в свою комнату, вернее, в ванную, где на гвозде, вбитом в стену, висели, прикрытые простыней, ее платья, а в углу кучей лежала сложенная постель. Сунув кофточки в ящик комода и заперев его на ключ, она стала готовиться к выходу. Она надела длинное, до пят, пальто — его фалды висели как-то бесполо из-за того, что она не носила турнюра, а на голову напялила меховой берет так, что волос вовсе не было видно. Толстые перчатки она уже натягивала на ходу, в коридоре,— запястья ее были костлявы, как у мужчины.
Еще несколько раз раздался ее крик: «Евгения, Евгения!» — потом хлопнула входная дверь. Фрекен Кайя так торопилась, что чуть не попала под свадебную карету, которая, звеня колокольчиками, как раз въезжала в ворота.
Но фрекен Кайя ничего не видела и не слышала — с того мгновения, как она вырвалась из дому, она всецело погрузилась в расчеты: надо было во что бы то ни стало уложиться в ту мизерную сумму, которой она располагала, а сегодня к тому же был субботний вечер, значит, продукты предстояло купить на два дня.
А в пансионе после ее ухода сразу воцарились мир и благодать.
Фру Кант зажгла свечи в серебряных подсвечниках, она сновала взад-вперед, что-то мурлыча себе под нос, и без конца перебирала всякие щеточки и гребенки. Таким делом она могла заниматься часами: то пополирует себе ногти, то пригладит волосы, при этом охотно болтая со всеми, кто заходил в гостиную.
Всем хотелось ей что-то рассказать, а она рассеянно слушала эту болтовню, легко ступая, переходя на цыпочках с места на место и повсюду оставляя свою шаль.
В гостиную вошла фру фон Кассэ-Мукадель, расставила стулья как положено — они стояли так, будто только что поспешно ушли гости,— и села к столу раскладывать пасьянс. Фру Кассэ-Мукадель, крепкая, полная женщина со следами былого кокетства, раскладывала карты для всех девиц, живущих в пансионе, загадывая про «счастье в любви» и «замужество». При этом она кривила в улыбке красный похотливый рот, ее бросало в жар, и ей приходилось даже время от времени вставать, так она возбуждалась от тех сцен, которые рисовались ей, когда она глядела на карты.
Сестрицы Сундбю щебетали в столовой; комната буквально гудела от того нескончаемого потока слов, который безостановочно лился без всякого участия их мозга из их рыбьих ротиков; они говорили о том, кого сегодня видели, кому открыли дверь и кто такая эта невеста, причем этот бурный поток то и дело прерывался обращениями сестриц друг к другу: «Верно, Ие?», «Верно, Им?» — но только, чтобы хлынуть тут же с новой силой, и сопровождался он такой богатой микромимикой, что казалось, они боялись упустить драгоценное время юности и недоделать положенного количества ужимок в минуту.
Тем временем фру Кассэ-Мукадель бросила раскладывать пасьянс, вытянула вперед голову и уронила на круглые колени свои все еще красивые руки, чем-то напоминающие жирных белых кошечек.
— Кто это сейчас прошел к Спарре? — спросила она и поспешно подняла абажур, чтобы получше видеть, что происходит.
— Ну конечно, та девица в коричневой шляпке, как обычно,— сказала Эмми.— Но я больше не подам ему руки,— добавила она и поджала губы. Сестрицы Сунд-
бю взяли себе за правило демонстрировать свой протест против некоторой вольности нравов обитателей третьего этажа тем, что переставали подавать им руку, когда расходились после обеда.
— Да, это она,— сказала фру фон Кассэ и любовно поглядела на свои колени.
— Кто? — как всегда, с полуотсутствующим видом спросила фру Кант, выходя из спальни.
— Она была в кашемировом платье,— сказала Лис-си, которая уже снова сосредоточилась на невесте.
— Хотела бы я знать, будут ли сегодня там танцы? — спросила фру Кант.
Это интересовало ее больше всего: она так любила, когда в доме звучала веселая музыка.
Лисси ей ответила, но, как всегда, невпопад,— это была особенность сестриц.
— Да, все они были в закрытых платьях.
Фру Кассэ бросила сухо, поднимая глаза от пасьянса:
— Невеста и должна быть в закрытом платье.
— Почему же? — спросили обе сестры вместе и вытянули шеи,— они всегда вытягивали шеи, когда задавали вопрос.
— Потому, что это умнее,— ответила фру Кассэ и Окинула сестриц колючим взглядом своих серых глаз.
— Да,— согласилась фру Кант, которая уже снова присела на диване,—но я охотно поглядела бы на красивую шейку.
Сестрицы молчали — тихий ангел пролетел по комнате. Потом обе бессмысленно захихикали, и Эмми села за рояль, чтобы, пока нет дома фрекен Кайи, украсть лишние полчаса для гамм.
Эмми уже играла, когда Арне Оули прошел через столовую и сказал по-норвежски: «Добрый вечер».
Он всегда ходил, опустив плечи, словно согнувшись под тяжестью своего молодого тела. В гостиной он тихо сел в углу и прикрыл глаза рукой. Так он мог сидеть часами, слушая скверную игру фрекен Эмми.
Эмми продолжала играть, а дверь поминутно отворялась, и кто-то всовывал голову в гостиную, чтобы выяснить, что там происходит.
— Да, что-то прохладно становится, дитя мое,— сказала фру Кант, повернувшись к Лисси, которая встала и подошла к печке. Двери здесь вечно стояли нарас-
пашку, поэтому в общих комнатах пансиона было немногим теплее, чем зимой на базарной площади.
Фру Кассэ смешала карты и беспокойно заерзала на стуле.
— Теперь ваша очередь, господин Оули,—сказала она и уставилась на норвежца. Глаза ее блестели.
Рука Оули медленно соскользнула со лба.
— Да,— сказал он и встал. Казалось, что он все, решительно все делал через силу: пересесть с места на место или задать вопрос стоило ему величайших усилий.
— Да,— повторил он, словно очнувшись от своих грез,— теперь вы мне расскажете что-нибудь про мою жизнь.
Лисси, которая вязала кружева,— сестрицы, видно, намеревались носить только кружевное белье,— выпалила с присущим ей даром вдруг изрекать весьма странные афоризмы:
— Фру Кассэ, как вы, наверно, жизнь хорошо знаете!
А фру Кант уже прошла, на цыпочках, легко ступая в столовую и, мурлыча себе что-то под нос, ладоныо стряхивала на пол крошки с обеденного стола.
Потом фру Кант все той же танцующей походкой проследовала на кухню, где Евгения мылась в свое удовольствие, опустив руки в лохань. Она всегда пользовалась уходом фрекен Кайи за покупками, чтобы детально заняться своим туалетом, и при этом выливала себе на голову не одну бутылку бриллиантина. А фру Кант все сновала между кухней и чуланом, то тут, то там подъедая остатки. Она любила подкрепиться вот так, между делом, и никогда не отказывала себе в этой маленькой радости.
Евгения вытерла мыльные руки и стала жаловаться на фрекен Кайю.
— Постыдилась бы хоть людей, ведь догадывается, что говорят о ней в доме,— закончила она свою речь и вы-лила воду из лохани.
Фру Кант терпеливо ее выслушала.
— Ты же знаешь фрекен Кайю, Евгения!
Фру Кант была добрым гением в доме, она всех примиряла и никогда не защищала дочь.
— Здесь и так многое приходится терпеть, уж поверьте мне, фру Кант,—сказала Евгения.— На третьем этаже держи ухо востро, с чем только не пристают наши новые жильцы, там такого наслышишься!
Тут на кухню вихрем влетели гимназисты и басом сообщили, что товарищ пригласил их на вечер играть в карты.
— Хорошо,— сказала фру Кант,— только убегайте поскорей, пока не вернулась фрекен Кайя.
Фрекен Кайя шла по улице торопливым шагом, ничего не слыша и не видя вокруг. На тротуарах царило большое оживление, люди были в светлом по случаю праздника, но все это не привлекало ее внимания. В рыбной лавке несколько служанок торговались с приказчиком, господином Ганзеном, который вышагивал по мокрому полу в деревянных башмаках.
Одна из девушек задрала юбку чуть ли не до пупа, чтобы все увидели ее длинные черные чулки, и, криво усмехнувшись, сказала, поклонившись фрекен Кайе:
— Барыня хочет небось получить без очереди?
Фрекен Кайя ничего не ответила, она молча остановилась у двери, сжимая в руке свой большой кошелек.
— Похоже, барыне, наоборот, угодно подождать,— сказала другая служанка.
Фрекен Кайя и бровью не повела, она уже привыкла пропускать все мимо ушей и терпеливо ждать. Служанки этого квартала считали своим долгом не упустить случая ее оскорбить.
— Ладно, Ганзен,-—сказала первая служанка, демонстративно поворачиваясь к фрекен Кайе спиной,— уступите еще несколько эре... Мы ведь покупаем живую рыбу, а не дохлятину...
Из стеклянного аквариума с проточной водой приказчик вытащил сачком трепыхавшуюся рыбу.
Девушки ушли, продолжая отпускать шуточки, а приказчик, заходя за прилавок, небрежно кинул, не глядя на фрекен Кайю:
— Уснувшие вон там, в углу.
Фрекен Кайя подошла к стоящей в углу бочке, на дне которой, не двигаясь, лежало шесть-семь лещей. Она их долго разглядывала, а Ганзен расхаживал по лавке, засунув руки в карманы, словно у него и не было покупателей.
— Другого товара нет,— буркнул он,— и фарш тоже распродан.
«Фарш» Ганзен самолично приготовлял из дохлой рыбы.
Фрекен Кайя робко назвала цену.
— Берите,— сказал Ганзен, бросив через плечо презрительный взгляд на уснувших лещей.
Фрекен Кайя с присущей ей во время покупок медлительностью— то ли оттого, что никак не могла решиться на столь ответственный шаг, то ли оттого, что все заново пересчитывала — с таким видимым усилием вынула из кошелька несколько крон, что казалось, каждая монета отдельно привязана.
Потом фрекен Кайя пошла дальше, к торговке дичью. Толстая, большегрудая, она стояла в белом переднике за мраморным прилавком и обсуждала с покупательницей маскарад в «Союзе».
Фрекен Кайю она встретила коротким снисходительным кивком,— почти так, как поздоровалась бы с мадам Йоргенсен, которая убирает лавку за то, что живет у нее в подвале. Едва уловимым движением головы она указала фрекен на край прилавка, где валялись штук пять кур, свесив вниз дряблые шеи. Судя по их виду, они уже дня три так лежали.
Фрекен Кайя в задумчивости уставилась на эти синие мощи. К тому же куры у них недавно были, совсем недавно. Две глубокие морщины прорезали лоб фрекен Кайи: разнообразить меню — вот что было труднее всего...
Впрочем, стоило ли печься о разнообразии? Ведь в пансионе Кант почти все блюда были на один вкус — ка-кой-то неопределенный, вялый.
Фрекен Кайя долго ощупывала кур все с тем же нерешительным выражением лица. Потом сказала беззвучно, незаметно положив несколько крон на прилавок:
— Значит, как всегда?
Она кивнула хозяйке на прощанье и бочком прошла мимо покупательницы к выходу. В лавках фрекен Кайя «почему-то до странности робела. Но покупательница обернулась и поглядела ей вслед.
— Да,— подтвердила хозяйка,— к концу дня приходят из пансионов и забирают весь залежавшийся товар. Конечно, ничего хорошего здесь нет, но скажите, фру Михельсон, как насытишь голодных студентов на шестьдесят крон в месяц?
...Фрекен Кайя купила наконец все необходимое. На рынке она зашла в цветочную лавку и резко, словно с обидой, сказала девушке за прилавком:
— Дайте немного ландышей.
Уже расплатившись, она вдруг решила взять еще бу. кетик фиалок.
И пошла домой.
II
Фру Кант взволнованно ходила взад-вперед по столовой.
— Угадай, кто к нам приехал? — воскликнула она, едва завидев дочь, и всплеснула руками.
— Кто же приехал? — сухо спросила Кайя, подойдя ближе. Она знала, что мать всех приглашает в гости, а потом, когда люди приходят, разыгрывает удивление, словно это для нее полная неожиданность.
— Грентофт — подумай только! — сказала фру Кант.
— Грентофт? Кто? Какой Грентофт? — так же сухо переспросила Кайя, но голос ее дрогнул.
— Вильгельм Грентофт, Кайя, наш Грентофт...
— Зачем он приехал? — спросила Кайя и отвернулась.
— Как зачем? Он, естественно, хочет у нас остановиться... Мы тут сидим, ни о чем не подозревая, вдруг звонок, сестрицы Сундбю бегут отворять, я слышу, что кто-то спрашивает фру Кант или фрекен Кайю... Дверь настежь... Он все тот же. Представляешь, стоит в дверях... Я его узнала с первого взгляда... С тремя большими чемоданами... Сказал, жена едет следом.
— Ясно.— Кайя открыла дверь в коридор и увидела чемоданы.— Здесь им не место, пройти нельзя.— Она говорила торопливо и резко.
— Кайя, мальчишки ушли в гости,— вдруг выпалила фру Кант, чтобы с этим разом покончить.
Но фрекен Кайя пропустила это сообщение мимо ушей. Она убежала, хлопнув дверью. Как угорелая влетела она в свою комнатку и, не зажигая света, села на край ванны, покрытой простыней. «Фрекен Кайя, фрекен Кайя!..» Кто-то несколько раз окликнул ее громко, на весь дом, но она этого не слышала.
Она сняла пальто и берет и взяла с полочки расческу и щетку, но вдруг застыла: она увидела в окно невесту в празднично освещенном зале, невесту, всю в белом, и жениха, и гостей...
Она долго смотрела, словно зачарованная, на молодых и на всех остальных, кто веселился за столом..,
Ведь обычно она вообще ничего не видела вокруг, а только, как заводная, крутилась весь день, работала не покладая рук. Но сейчас она вдруг увидела: справляли свадьбу... та, что в белом, Невеста..,
Евгения стояла посреди комнаты мальчиков с ведром помоев в руке и самозабвенно созерцала себя в зеркале,— впрочем, в доме не было зеркала, которое бы не отражало по нескольку раз в день ее оплывшую физиономию. Она даже не обернулась на шаги фрекен Кайи, думая, что это идет из кухни фру Кант.
Фрекен Кайя держала в руке букетик ландышей, но Поспешно спрятала его в выемку буфета, потому что услышала голос Грентофта. Да, голос его ничуть не изменился. Он шел ей навстречу.
— Хороши же вы! — сказал он и сжал обе ее руки, как прежде, на свой особый манер.— Приезжаешь специально к вам в гости, а вы даже не выходите!
Он говорил так, словно они вчера расстались, доверительно и весело. Она сказала только:
— Как вы загорели!
— И похорошел! — подхватил он и ра<;смеялся.
Они прошли в гостиную. Грентофт рассказывал, расспрашивал, смеялся. Фру фон Кассэ-Мукадель так и сияла: ее очень интересовали женщины Перу и вообще тех краев, она о них уже слыхала.
Сестрицы Сундбю сидели, нежно обнявшись,— они всегда так сидели, когда бывали гости. А Арне Оули, по обыкновению, забился в свой угол и глядел на всех с кроткой, рассеянной улыбкой.
Фрекен Кайя то пересаживалась с места на место, то выходила и входила, и у нее стало вдруг то же выражение лица, что у Арне. Она убрала со стола стакан, повернула другой стороной отколотую вазу, словно бессознательно пытаясь прибрать комнату.
— Вы помните? — все продолжал Грентофт.— Вы помните?— кричал он ей каждую минуту вдогонку через дверь. Вы помните, в ту зиму, когда открылся Королев-скии театр... Вот был праздник!.. А мы с вами в темноте карабкались на галерку... Вы помните, вы помните, фрекен Кайя?
— Да, вы подарили билеты...
Грентофт сидел верхом на стуле, он весь углубился в воспоминания юности.
— Вы помните, как мы устроили в моей комнате зимний сад? Воткнули три старые елки в кадки и расставили по углам.,. А потом был бал, вы помните?..
Как Грентофт смеялся! А сестрицы Сундбю ему вторили.
Фрекен Кайя медленно рассеянной рукой водила по скатерти — чистой скатерти, которую она достала.
— Фрекен Кайя, а помните, как вы налили коньяк в рагу из утки, чтобы было пикантней, и никто не мог его есть? Помните?
Все снова засмеялись, а фру Кант сказала:
— Да, Грентофт, вы всегда любили острое.
Фрекен Кайя опять вышла. Нечего было подать к столу для такого случая! Необходимо послать Евгению купить что-нибудь. Но фрекен Кайя нигде не могла ее обнаружить, а пока она бродила по комнатам, забыла, кого искала. Как он смеялся! Фрекен Кайя испуганно обернулась, когда услышала за спиной шаги. Арне Оули робко на нее посмотрел и сказал, как всегда, мягко:
— Фрекен, господин Грентофт может переночевать сегодня в моей комнате, а завтра вы все устроите. Я лягу на диване в гостиной, мне неважно...
Фрекен Кайя схватила его за руку.
— Спасибо, вы всегда так добры,— прошептала она, и слезы вдруг выступили у нее на глазах.
У Оули тоже почему-то — он сам не знал почему — увлажнились глаза, когда он глядел на фрекен Кайю, растерянно бродившую по полутемной кухне.
Евгения с шумом отворила дверь черного хода — она довольно долго болтала, перевесившись через перила, с квартиранткой пятого этажа, дамой в красной кофте, торговавшей подушками и сдававшей мансарды.
Оули исчез, он не любил слушать объяснения фрекен Кайи с Евгенией.
Но фрекен Кайя не стала бранить Евгению, а лишь сказала, что надо купить. Евгения сделала большие глаза, когда увидела открытый кошелек... Монеты так и сыпались на стол.
Двери снова оживленно захлопали: обитатели третьего этажа шли ужинать.
Студент-медик Спорк явился первым.
— Бог ты мой! — воскликнул он, увидев свежую скатерть, и, повернувшись к Каттрупу, который всегда являлся к столу в шлепанцах (по привычке, потому что его отец, деревенский пономарь, требовал, чтобы все члены
семьи приходили к трапезе в матерчатых туфлях), добавил:— Никак нам и постельное белье сменят?
Студент-теолог Серенсен перебирал салфетки, стараясь найти себе почище,— этому упражнению он предавался перед каждой едой.
Евгения никак не могла взять в толк, что произошло с фрекен.
— Представляешь,— крикнула она на ходу Тее, прислуге с первого этажа,— она сегодня раскошелилась, всех угощает по-царски.
И побежала дальше.
При ходьбе Евгения так подхватывала юбки, что нетрудно было убедиться в ее полном пренебрежении к нижнему белью.
Фрекен Кайя по-прежнему входила и выходила — она накрывала на стол. Дверь в гостиную она притворила,— господа с третьего этажа не стеснялись по части острот.
Фру фон Кассэ-Мукадель собрала карты, а сестрицы спорхнули вниз, чтобы почистить перышки: перед каждой едой они пудрились кусочком ваты.
В гостиной Грентофт оказался один с фру Кант. Он взял ее обе руки в свои:
— А теперь серьезно, что у вас слышно?
— Как вам сказать? — начала фру Кант. И покачала своей седой благородной головой,— Вы же знаете Кайю... Но не хочется жаловаться,— добавила она и посмотрела ему в лицо своими большими глазами.
Спорк рывком распахнул дверь в столовую и тут же с треском ею хлопнул, пытаясь выяснить, намерены ли их все же покормить сегодня.
Фру Кассэ-Мукадель, которая перед каждой едой вдруг становилась очень церемонной, ждала ужина в величественной позе, держа в одной руке бутылку пива, а в другой — собственную салфетку в серебряном кольце. Она поглядела на свои часы и сказала:
— Уже девять.
Но фрекен Кайя не появлялась из кухни.
— Она готовит жаркое,— сообщила Евгения, словно это удивительное событие служило объяснением всему, и, громыхая, чуть ли не швырнула самовар на стол.
Фру Кассэ-Мукадель села. Сестрицы Сундбю демонстративно держали руки за спиной, чтобы, не дай бог, не протянуть их по забывчивости Спарре, который как раз вошел в комнату. Веки у него были красные.
Фру Кассэ тут же привстала, ей хотелось, чтобы Спарре сидел против нее. Она поглядела на него с неестественным блеском в глазах и спросила:
— Ваша гостья ушла?
В эту минуту Грентофт распахнул дверь в гостиную.
— Куда делась фрекен Кайя? — воскликнул он.— Ах, все ждут ужина. Моя фамилия Грентофт,— добавил он и поклонился.— Но где же все-таки фрекен Кайя? — снова удивился он и попросил разрешения пройти на кухню.— Фрекен Кайя! — крикнул он еще в коридоре.— Разве вы не собираетесь нас кормить?
Она стояла у плиты и обернулась на его голос, будто хотела прикрыть собой сковородку.
— Да, сейчас,— сказала она.
Грентофт огляделся: полутемная, тесная кухня, кладовая, где на полках лежали в блюдечках остатки еды, горшок с маслом, из которого всегда тщательно выскребались последние остатки.
— Ничто не изменилось,—сказал он. И долго стоял молча. Кайя тоже молчала. Только дрожь как будто пробежала по ее лицу. А может, это ему показалось из-за неровного света керосиновой лампы?
III
Наконец позвали ужинать.
Но тут же поднялась суета, потому что Грентофт во что бы то ни стало хотел сидеть за нижним концом стола, у самовара, а не за верхним, где для него накрыли.
— Я хочу сидеть на своем старом месте,— заявил он и сам перенес свою тарелку.— Мы здесь всегда расхватывали лучшие куски.
Все стали пересаживаться, а фрекен Кайя,— Арне Оули никогда еще не видел, чтобы у нее были такие глаза,— в каком-то лихорадочном возбуждении переставляла блюда и миски. Ведь здесь было заведено, что тем, кто сидел в дальнем конце, доставались одни объедки, и до сестриц Сундбю блюдо не раз доходило с одним малосъедобным кусочком.
— Ну вот,— сказал Грентофт,— теперь порядок.
Все расселись. Фрекен Кайя поставила на стол соусник.
— Как, вы и майонез приготовили! — воскликнул Грентофт.
— Да... Но не знаю, удался ли он, я ведь,— тут фрекен Кайя вдруг густо покраснела,— так давно его не делала...
— Превосходно, превосходно!—И Грентофт сразу же приступил к еде.— А потом, когда вы всем разольете чай, вы нам заварите отдельно —как тогда...
— Как вы все помните! — сказала Кайя очень тихо.
— Да,— сказал Грентофт и облокотился обеими руками о стол.— Здесь когда-то бывало так весело!
За верхним концом стола шел громкий разговор. Спорк и Спарре сразу же сели на своего излюбленного конька— они, как всегда, рассказывали медицинские анекдоты, от которых у любого врача волосы стали бы дыбом. Молодой писатель новой школы коснулся темы изнасилования детей, вдаваясь при этом в такие подробности, что вдова Гессинг, у которой две девочки воспитывались в пансионе в Люнгбю, задрожала от ужаса и возмущения, а фру Кассэ-Мукадель, буквально пожиравшая глазами Спарре, оперлась подбородком о свою бутылку. Каттруп беседовал с фру Кант о Дарвине. Новые идеи, скандальные истории, злободневные проблемы — в пансионе все это вихрилось в разговорах за столом, как пыль на базарной площади. Фру Кант слушала, глядя на собеседника своими большими живыми глазами.
— Да, да, мне нравятся эти новые идеи,— говорила она,— они помогают лучше разобраться в нас, людях.
Грентофт съел все и попросил чаю.
Он засмеялся, увидев себя и Кайю отраженными в самоваре, как в кривом зеркале. Фрекен Кайя тоже поглядела, наливая чай.
— Вот видите, это мое зеркало,— сказала она и помолчала. Голос фру Кант — звонкий, ясный голос, как у молодой девушки,— донесся до них, и фрекен Кайя подняла голову и посмотрела на мать.— Правда, мама совсем не изменилась? — сказала она.
— Да, совсем не изменилась,— подтвердил Грентофт и тоже поглядел на фру Кант.
Внезапно растрогавшись, он сжал руку Кайи,— она была такой жесткой и шершавой.
И тут вдруг внизу, в парадном зале, где справляли свадьбу, заиграла музыка.
— Начались танцы! — закричали сестрицы Сундбю.
— И мы послушаем музыку,— сказала фру Кант.
Сестрицы Сундбю стали вертеться на стульях, по-детски пританцовывая, будто они не в силах усидеть на месте. А внизу так отплясывали, что стены дрожали.
— Знаете, Грентофт, от этого во всем доме становится весело,— сказала фру Кант Грентофту через стол.
И вдруг все за столом заговорили о свадьбах. Особенно этой темой увлеклись Лисси и Эмми. Близость зала, где все время справлялись свадьбы, приводила их в транс.
— А я вот ни за что бы не согласилась справлять свою свадьбу в субботу,— вдруг выпалила Лисси.
— Это почему? — насмешливо спросил Спорк, глядя на нее в упор. «Неразлучницы» умели как никто изрекать такие удивительные вещи, что всякий раз заново демонстрировали свою ошеломляющую невинность.
— Да что ты, Ие! — возразила ей Эмми.— Так прелестно, чтобы первый день был воскресеньем!
— Положим, для этого все дни одинаково хороши,— заметила фру Кассэ и окинула многозначительным взглядом всех мужчин, даже Арне Оули, сидевшего на дальнем конце стола.
А вот вдова Гессинг решительно возражала против того, чтобы выйти замуж в пятницу.
Грентофт и Кайя тихо разговаривали. Приглушенным голосом, неторопливо и ласково рассказывал он о своей жене и ребенке.
— Поглядели бы вы на нее... такая она добрая, нежная... вот такого росточка,— и он рукой показал какого,— такая нежная и маленькая,—повторил он и улыбнулся, словно она стояла у него перед глазами.
Фрекен Кайя молчала, и за самоваром не было видно ее лица.
Арне Оули сказал — он не спускал глаз с Кайи:
— Вы бы сами что-нибудь съели, фрекен Кайя. .
Она рассеянно взяла из его рук протянутое блюдо и
поставила его обратно на стол, ничего себе не положив. Но мгновенье спустя она вдруг подняла голову и сказала— совсем тихо и с тем же выражением, что тогда, на кухне:
— Спасибо, господин Оули.
Грентофт продолжал говорить о своем доме, о своей жене и сыне. Фрекен Кайя молча слушала, уронив руки на колени.
— Как его зовут? — вдруг спросила она медленно, сдавленным голосом,
— Георг,—ответил Грентофт и улыбнулся.
Она повторила имя.
Общий разговор за столом все еще вертелся вокруг свадеб. Фру Кант сказала:
— В этом доме, можно считать, люди находят счастье... Мне приятно об этом думать.
Фрекен Эмми заявила, что хотела бы венчаться только в деревенской церкви. Фру Гессинг поведала обществу неосуществленную мечту своей жизни: заключить брак в Торбекской часовне.
— Давайте встанем из-за стола,— предложила фру Кант.
Все задвигали стульями, а фру Гессинг продолжала доверительным тоном:
— Там ведь птички летают под крышей.
Грентофт взял руку Кайи и сжал ее.
— Да, фрекен Кайя,— сказал он,— видит бог, счастье существует, но надо уметь сперва его поймать, а потом удержать.
Рука фрекен Кайи недвижимо лежала в его руке.
— Какие у вас холодные руки,— сказал он, взяв и другую.
Она отвернулась и встала: Спарре и Спорк потребовали карты, чтобы сесть за ломберный столик, и горячей воды для грога. Быть может, капитан уже вернулся, и ему тоже что-нибудь надобно.
Грентофт посмотрел на Арне Оули — он тоже провожал Кайю глазами — и сказал растроганно:
— Вы, видно, очень привязаны к фрекен Кайе?
— Да,— сказал Оули своим мягким голосом,— ей так трудно приходится.
Они молчали. Фрекен Кайя хлопотала по хозяйству и без конца входила и выходила. Потом Арне Оули предложил Грентофту показать его комнату.
Сестрицы Сундбю опять прилипли к окну: вокруг невесты водили хоровод.
IV
Внизу продолжали отплясывать так, что весь дом сотрясался.
Тем временем вернулись гимназисты, и тут же разыгралась ссора,— всякий раз, когда открывали дверь, в гостиную врывался поток бранных слов. Дело в том, что им прислали из дома корзинку яблок, они сразу же их разделили, и каждый спрятал свою долю в ящик. И вот теперь обнаружилось, что яблоки младшего исчезли.
В гостиной дамы пока не рассаживались, а переходили с места на место, разглядывая друг у друга рукоделье.
— Что-то здесь прохладно,— сказал Грентофт, подсаживаясь к фру Кант.
— Да, да, Кайя, здесь никогда не бывает по-настоящему тепло,— сказала она в ответ.
— А мы там у себя привыкли к теплу,— сказал Грентофт.— Иногда стоит такая жара, что сил никаких нет, просто с ног валит.
И он снова стал рассказывать о Южной Америке — о полноводных реках и дремучих лесах, спускающихся к самому берегу, о диких зверях, которые, притаившись в чаще, не сводят своих желтых глаз с проходящих мимо пароходов.
Он рассказывал о странной тишине этих непроходимых лесов, опутанных лианами, словно гигантской зеленой сеткой, о солнечном свете, который, едва сквозь них пробиваясь, играет всеми цветами радуги, как на дне морском. Говорил он и о тропической ночи, в безмолвии простирающей над океаном небо, сверкающее мириадами звезд.
Фру фон Кассэ-Мукадель уже давно снова взялась за карты: девственные леса ее не интересовали.
А фру Кант все расспрашивала и расспрашивала. Вдруг ее взгляд упал на дочь, которая сидела у окна, на излюбленном месте Оули, и тоже слушала.
— Удивительно, Кайя, ты еще не спишь!
Обычно фрекен Кайя по вечерам засыпала, притулившись в каком-нибудь углу гостиной.
— Ну, здесь, пожалуй, спать не дадут,— сказал Грентофт и засмеялся. И в самом деле, поминутно кто-то входил или выходил. Каттруп, которому, видно, наскучило наблюдать за игрой у ломберного столика, спустился как раз в гостиную, подсел к ним, вытянул свои длинные ноги и приготовился слушать.
Но тут один из гимназистов крикнул, что у них кончился керосин в лампе, и фрекен Кайе снова пришлось бегать взад-вперед. От всей этой суматохи Грентофт никак не мог собраться с мыслями.
— У вас не соскучишься,— сказал он.
— Да, это верно,— согласилась фру Кант, мурлыча себе что-то под нос.— Но к этому привыкаешь.
Она снова стала, по своему обыкновению, ходить взад-вперед по комнате.
— Это все-таки живая жизнь,— добавила она.
Фру Кант уже несколько раз заглядывала к себе в спальню, намекая, что пора расходиться. А внизу танцы были в самом разгаре, слышен был даже стук каблуков. На третьем этаже распахнули дверь на лестницу, чтобы проветрить комнату. И теперь весь дом оглашали возгласы картежников.
Сестрицы Сундбю, снова на своем посту у окна столовой, громко крикнули, чтобы было слышно в гостиной:
— Невеста уезжает!
Фру Гессинг вскочила со стула.
Фру Кант опять заглянула в спальню и в темноте натолкнулась на фигуру у окна.
— Это ты? — спросила она.
Это и в самом деле была Кайя. Она тоже хотела поглядеть, как уезжает невеста.
— Да, мама.
Она отошла от окна, как вор, пойманный на месте преступления.
— Они уехали! — завопили сестры Сундбю, не в силах перевести дух от возбуждения. И Лисси взмолилась, хотя фру Кассэ уже отложила карты:
— Ах, фру Мукадель, погадайте, ради бога, на эту пару!
— А вы не могли бы хоть немного отдохнуть, фрекен Кайя? —сказал Грентофт, который тоже вошел в столовую, чтобы поглядеть на отъезд невесты, и сидел теперь рядом с Кайей у окна.
— Конечно, могу,— ответила она и запнулась.— Просто в субботу вечером всегда много дел.
Грентофт взглянул на Кайю — на нее как раз падал свет лампы: как она постарела! Какие у нее жесткие, застывшие черты, лицо словно высечено из дерева.
— Да, да,— сказал он вдруг сокрушенно,— вы, видно, всегда на ногах.
Фрекен Кайя ответила не сразу.
— Приходится,— сказала она наконец, словно только теперь расслышала его слова.— У нас ведь два этажа.
Некоторое время они просидели молча, потом фрекен Кайя сказала:
— Как там, наверно, прекрасно.
— Где?
— Там, у вас.
— Да,— сказал он.— Так как же нам быть? Вы сумеете нас приютить?
Он не шутил. Он приехал, чтобы жить со своей женой здесь, у них. Они собирались провести на родине пять месяцев.
— Об этом мы завтра поговорим,— сказала фрекен Кайя и встала.
Вдруг Грентофт расхохотался:
— Помните, фрекен Кайя, как мы с вами шли однажды вечером из казино, и я вас затащил на каток, и вы разбежались, поскользнулись и... сели... сели прямо посреди катка... на ту часть тела, которая нам дана для сидения.
Фрекен Кайя смеялась коротким, сухим смехом, как человек, который отвык смеяться.
— О да! И мне было потом так больно, что я еле сидела в омнибусе...
К ним подошла фру Кант. Она вдруг вспомнила про свои кофточки и спросила, где деньги.
Фрекен Кайя невольно снова засмеялась.
— Вот, мама,— сказала она и сунула ей в руку несколько крон, все еще продолжая смеяться.
— По-прежнему кофточки? — спросил Грентофт.
— Да.
Теперь оба смеялись.
— Чему вы смеетесь? Скажите, чему вы смеетесь? — нетерпеливо спросила фру Кант.
— Вспоминаем былые дни.
Лицо Кайи просветлело.
— Да, вспоминаем былые дни,— сказала она.
Она даже не заметила, что, спускаясь на кухню, мимо открытых дверей, из которых валил дым и доносился гул, как из кабака, она стала что-то тихо напевать слабым, но чистым голосом, который совсем не вязался с ее одеревенелым обликом.
— Это вы, господин Оули? — спросила она.
Обхватив колени руками, Арне сидел на кухонном
столе, там, где прежде дежурили сестрицы Сундбю.
— Чего вы здесь сидите?
— Наблюдаю жизнь,— сказал он, отводя взгляд от танцующих.
— А почему бы вам туда не пойти? — бодро предложила Кайя.
Арне Оули немного помолчал, а потом сказал тихо:
— Не смею.
Фрекен Кайя вошла в комнату Оули. Там стояла дорожная сумка Грентофта, красивая и добротная. Она осмотрела все его вещи — футляр с тростями, аккуратно сложенные пледы — и улыбнулась: значит, он богат.
На тумбочке, у кровати, стояла фотография: Кайя взяла ее в руки — так вот она какая, его жена! — и долго ее разглядывала: хрупкая, изящная фигурка, тонкое лицо. Она никак не могла оторваться от этого снимка. Она и не подозревала, что еще может так страдать.
Кайя слышала, как Спарре сбежал вниз по Лестнице и громко позвал ее, но она стояла, не в силах двинуться с места. Спарре еще раз выкрикнул ее имя, и тогда она поставила фотографию на место и, как тень, прошла мимо Арне, который, опустив голову на колени, думал о чем-то своем.
Она слышала, как Спарре, рванув наверху дверь, грубо крикнул:
— Нам принесут, в конце концов, воду?
Она поднялась по лестнице и в дверях столкнулась с Спарре, который, разгоряченный от выпитого грога и пунша, снова крикнул ей, как прислуге:
— Где вода, я спрашиваю?!
Фрекен Кайя густо покраснела,— она увидела, что Грентофт стоит рядом,— и сказала, умирая от стыда и волнения, резким, исполненным.горечи голосом:
— Принесу, если вы попросите как надо.
И хлопнула дверью вслед ушедшему Спарре.
Грентофт побледнел от гнева.
— В наше время мы себе такого не позволяли,— сказал он,^ обращаясь к фру Гессинг, которая почуяла назревавший скандал и от нетерпения переступала с ноги на ногу.
— Да,— сказала она с фальшивым сочувствием, сквозь которое пробивалось удовлетворение,— но теперь ведь открылось столько пансионов, выбор так велик. А кроме того,— добавила она, многозначительно глядя на дверь, которую закрыла за собой Кайя,— здесь так шумно. Это тоже многих отпугивает.
Кайя снова вошла и тут же вышла,— она понесла наверх горячую воду для грога.
Грентофт проводил ее глазами. Когда она вернулась, он сказал:
— Надеюсь, вы выставите этого парня?
Кривая усмешка, больше похожая на судорогу, чем на улыбку, исказила лицо Кайн,
— Ах, за что? — сказала она. Она уже не думала о Спарре, она просто забыла про него.
Грентофт все не сводил с нее глаз, наблюдая, как она деловито ходила среди всех этих чужих людей: поставила подсвечник на рояль, за которым теперь сидела фру Кассэ, и взяла лампу, чтобы отнести ее в комнату к вдове Гессинг. В гостиной все еще сидели люди. Писатель, только что вернувшийся домой, стоял посреди комнаты в пальто и с шляпой в руке — он сразу включился в общий разговор. Фру Кассэ тем временем задремала. Гостиная напоминала вокзал перед приходом ночного поезда.
Наконец все же стали расходиться, и каждый получал в руки либо свечу, либо лампу. Сестрицы, чтобы привлечь внимание писателя, скатились вниз по перилам.
— Спокойной ночи, фрекен Кайя,— сказал Грентофт.
И он ушел.
Фрекен Кайя расставляла по местам стулья, пока фру Кант занималась ночным туалетом. Она сняла платье, мурлыча песенку. Кайя следила за ней глазами, а потом вдруг подошла, обняла и поцеловала.
— Кайя, какие у тебя жесткие руки,— сказала мать, недовольно высвобождаясь из ее объятий.
Кайя отошла. На мгновенье она почувствовала глухую боль, ей показалось, что слезы, которые она не успела выплакать за все эти годы, сдавливают ей грудь. Но тут она заметила Оули, который терпеливо ждал, сидя в углу.
И тогда она, ни слова не говоря, механически стала стелить ему на диване.
— Спокойной ночи, фрекен,— сказал он.
Она едва его услышала.
— Спокойной ночи.
Проходя мимо буфета, она вспомнила про цветы. Она ведь хотела поставить их к нему на тумбочку! Но теперь уже поздно. Грентофт, наверно, уже лег. Да, конечно, уже поздно. Она взяла ландыши и фиалки. «Отнесу цветы маме»,— подумала она и поставила их в гостиную, возле излюбленного места фру Кант.
Потом она пошла в свою каморку и так же механически постелила себе, взяв из кучи, сваленной в углу, постельное белье. Она выдвигала и задвигала ящики комода, чего-то ища, и вдруг засмеялась: она увидела мамины кофточки. Мать столько лет верит, что она их продает, а все они уже давно превратились в пыльные тряпки.
«Вы помните, помните, фрекен Кайя?»
Его смех, его веселый смех...
Она лежала в темноте, но не могла уснуть. Она слышала каждый звук в доме. Кто-то отворял и затворял двери. Она слышала, как стучали по водосточной трубе,— это официанты со свадьбы вызывали из мансард служанок. Кто-то спустился по черной лестнице. Хлопнула дверь во двор. В мансардах жизнь не умолкала.
Фрекен Кайя долго лежала неподвижно в темноте, потом она приподнялась в постели и, опершись головой о руку, стала прислушиваться: внизу разъезжались последние гости.
Обитательницы ванной комнаты на третьем этаже тоже не спали. Ие в белой ночной рубашке забралась на подоконник. Эти вечные свадьбы очень возбуждали сестриц Сундбю. Фрекен Лисси долго глядела вниз на пр'азднично освещенный з"ал... Потом тихо легла рядом с уже задремавшей Эмми.
Картежники тоже разошлись. Каттруп, сидя на краю кровати,, подсчитывал выигрыш. Что ж, хватит на кофе и на три партии в биллиард.
Грентофт еще сидел в комнате у капитана, которого встретил на лестнице.
Капитан Иенсен был добрым приятелем его брата и пригласил его к себе выпить стаканчик грога. Они болтали о том, о сем, потом разговор зашел о пансионе.
— Да,—сказал Грентофт, пристально глядя на лампу.— Поверите ли, фрекен Кайя была когда-то в самом деле очень хорошенькая... И у нее был такой прелестный голос,—добавил он, не отрывая глаз от лампы.
Капитан с удивлением посмотрел на южноамериканца, решив, что тот шутит.
V
В пансионе утро уже началось. Евгения, вооружившись щетками и тряпками, прошла через столовую. Она громыхала стульями, не обращая внимания на Арне, спящего на диване. Евгения была не из тех, кто считается с другими, особенно по утрам.
Она не закрывала за собой ни одной двери и со стуком распахнула окна в гостиной. Арне Оули встал и как неприкаянный бродил по комнате, пока Евгения выгребала золу из остывшей печи, рассыпая ее по всему полу.
Фрекен Кайя стояла на кухне, пытаясь сладить с керосинкой, которая упорно коптила.
Никто не проронил ни слова.
Евгения сбросила простыни с дивана на пол и вдруг, стоя, задремала. Впрочем, ее тут же разбудил крик: «Евгения!» Фрекен Кайя внесла керосинку в столовую.
Появилась фру Гессинг — теперь уже хлопали двери и в коридоре,— она отправлялась на'свою ежедневную утреннюю прогулку. На ней был серый халат и огромный чепец а ля Шарлотта Кордэ, чтобы скрыть папильотки.
Надевая пальто, она с преувеличенной любезностью спросила Арне Оули, хорошо ли он спал.
— Здесь неудобно, валик слишком жесткий,— продолжала она тем же тоном,— но вы всегда так добры.
Вероятно, она ждала, что в разговор вступит фрекен Кайя, но та молча ходила взад-вперед.
Вдруг в гостиную вошел писатель, господин Феддер-сен, в полном параде, даже при трости с серебряным набалдашником, и попросил пришить ему пуговку к перчатке.
— Бог ты мой, господин Феддерсен, в такую рань вы уже на ногах! — воскликнула фру Гессинг, затрепыхавшись, словно старая курица, услышавшая кукареканье петуха.
Господин Феддерсен пробурчал в ответ что-то не очень вразумительное, вроде: надо, мол, заботиться о своем здоровье.
Впрочем, за господином Феддерсеном эта странность водилась: периодически на него нападала охота гулять ни свет ни заря, когда весь пансион еще спал, но эта страсть к ранним прогулкам никогда не длилась больше недели-другой.
Наконец злосчастная пуговица была пришита, и писатель торопливо удалился, а фру Гессинг, притаившись за занавеской, проследила, куда он направился. Ну конечно же, в парк Эрстед — она в этом нисколько не сомневалась!
Тем временем ожил и третий этаж. Из приоткрытых дверей высовывались головы — постояльцы просили принести воды. В пансионе вообще всегда не хватало воды, словно ее покупали за деньги. Дверь в комнату Каттрупа была настежь открыта, но он, нимало не смущаясь ни этим обстоятельством, ни шумом вокруг, с довольным видом нежился в постели.
Спорку понадобилось мыло, и он протянул в щель приоткрытой двери своей комнаты длинную голую руку.
Фру фон Кассэ и сестрицы Сундбю вышли пить чай: у всех троих шеи были обмотаны платками.
Фрекен Кайя разливала чай и подавала завтрак. Как тень, скользила она в полутьме у буфета под аккомпанемент ежедневно повторяющейся жалобы фру фон Кассэ на то, что ей по ночам дует из окна и что она чувствует холод даже под периной.
— Да,—только и сказала Кайя из своей полутьмы.
Отворилась дверь спальни, и вышла фру Кант, радостная, как птица, вылетевшая из гнезда. По своему обыкновению, она тут же начала что-то рассказывать и непринужденно болтать,— ей ведь всегда снятся самые невероятные сны.
— А мне снились яйца,— сказала Лисси.
Эмми видела во сне, что она рвет розы на могиле родителей.
— Кайя, ты вечно все забываешь! Налей фру Кассэ вторую чашку чаю! — с упреком сказала фру Кант.
— Да, мама, сейчас,— сказала Кайя и принесла чай.
Сестрицы все еще обсуждали свои сны. С третьего
этажа кто-то громко позвал хозяйку, и Кайя поднялась наверх. Кухня была заставлена ведрами с грязной мыльной водой и старыми башмаками и туфлями, которые Евгения собиралась чистить. В углу стояла видавшая виды, истертая метла. Дверь в чулан, где жил Спорк, тоже была распахнута.
Спарре снова закричал, на этот раз требуя, чтобы подали сапоги. И фрекен Кайя схватила их и понесла наверх.
Каттруп вышел на кухню в фуфайке и кальсонах, чтобы почистить там свой черный костюм. Присутствие Кайи не остановило его. Все жильцы третьего этажа вообще относились к ней как к существу среднего рода.
Фрекен Кайя обходила комнаты, открывала окна, стелила постели. Потом она услышала, как заскрипела дверь у Грентофта, и он вышел в коридор. Она стояла в комнате Каттрупа и хотела было захлопнуть дверь, но не успела: он увидел ее и вошел.
— Доброе утро, фрекен Кайя,— сказал Грентофт и пожал ее холодные шершавые руки.
— Доброе утро.
Он огляделся. Кровать еще не была постелена, на сосновом столе лежала кипа потрепанных книг, тонкие мятые занавески шевелились от ветра.
— Настоящая студенческая берлога,— сказал он.
— Да,— ответила Кайя. И, разом собравшись с духом, она торопливо высказала то, о чем все время думала, что решила, пока хлопотала в утренних сумерках среди всех этих чужих людей:
— Вы не должны здесь оставаться, это не для вас. Вам надо... жить лучше...
Грентофт спросил, но без всякого убеждения, потому что ночью и утром он тоже думал о том, что невозможно привести сюда жену:
— А здесь разве нехорошо?
— О да... пришлось так снизить уровень... конкуренция слишком велика... Это не жилье для приезжих,-— сказала она и отвернулась.
Грентофт не стал возражать, только спросил, где ему поселиться. Она дала адреса, назвала цены и сказала:
— Вот напьетесь чаю и сразу же идите туда.
После того как он ушел, она еще с минуту постояла, не двигаясь. Голова была пуста, и казалось, сердце вот-вот откажет.
Потом она поднялась наверх.
Грентофт сидел возле старой фру Кант, которая все еще завтракала, не прекращая при этом весело болтать. Фру Гессинг вернулась с прогулки и отвела сестер Сундбю и фру Кассэ к окну.
— Конечно, rendez-vous,— возбужденно говорила вдова,— и представьте, с новой. Такая маленькая, юркая... в красной шляпе... Теперь мы все уже знаем, куда это он бегает по утрам... И всегда встречается в парке Эрстед...
— Гм,— фру фон Кассэ многозначительно улыбнулась,— утром он только начинает...
Сестры Сундбю пылали от негодования, но продолжали расспрашивать. Дамы стояли, сгрудившись, они перешли на шепот, доносились только отдельные слова.
— Она из театраI
Да, да! За это фру Гессинг готова поручиться головой. Грентофт отошел от фру Кант. Он наблюдал за дамами, которые перешептывались, наклонив друг к другу головы. За столом ругались студенты. В скупом свете утренних сумерек, проникавшем в комнату через одно-единствен-ное окно, все лица казались серыми.
За столом теперь сидела одна только старая фру Кант. Ее благородное, подвижное лицо было ясным, словно из всей этой сумятицы она черпала только жизнь.
Грентофт собрался уходить.
Он встал, будто стряхнул с себя тяжесть, и взял Кайю за руку.
— Что ж, раз у вас нет места, пойду поищу.
Фрекен Кайя только улыбнулась ему. Она не нашла,
что сказать. Тихо спустилась она в комнату Арне и собрала вещи Грентофта. Она делала это очень медленно, каждую вещь клала отдельно. Потом закрыла дорожную сумку. Вошел Арне.
— Это я, фрекен,— сказал он.
Кайя смутилась,' отвернулась и хотела уйти. Но Арне вдруг сжал ее руки, будто чувствуя все ее страдания.
— О, фрекен,— сказал он, чуть не плача.
Кайя застыла, и лицо ее внезапно озарилось, когда она на одно мгновенье уткнулась в плечо Арне.
— Оули,— сказала она,— я хочу, чтобы вы были счастливы.
Она отстранилась, а голос ее прозвучал нежно, как ласка.
Фрекен Кайя вышла. Арне стоял у окна и глядел поверх домов и людей в серую мглу.
Пока фрекен Кайя поднималась наверх, до нее доносилась снизу громкая болтовня: сестрицы отправлялись в церковь. А наверху фру фон Кассэ ругалась с Евгенией. Когда эта дама разговаривала с прислугой, то по тембру ее голоса всем становилось совершенно ясно, что до трех своих замужеств, принесших ей вожделенное дворянство, она, несомненно, была базарной торговкой.
Зазвенели церковные колокола. На обоих тротуарах толпились люди. У многих в руках были молитвенники.
Вдруг у Арне глаза наполнились слезами, и он заплакал, весь переполненный глубокой, неожиданной болью,— заплакал на пороге своей жизни.