Если не вся европейская история, то, несомненно, история капиталистического духа ведет свое начало от борьбы богов и людей за обладание золотом, приносящим несчастье.

Волюса рассказала нам, как из смешения первобытного водного царства Ванов и светлого царства Асов явилась в мир всякая распря и всякий грех и как это случилось от того, что золото, достояние водного мира, попало в обладание Асов через посредство карликов-ремесленников из недр земли, известных в качестве воров золота и золотых дел мастеров. Золото, символ земли, производящей на свет свои золотые злаки и плоды, из-за которого разгорается всякая зависть и всякая распря, которое становится орудием всякого греха и всякого искупления, — золото символизирует теперь вообще чувственное могущество и великолепие (13), для всех желанное, цель всеобщих стремлений. В этом глубочайшем смысле Эдда ставит стремление к золоту в центр мировой истории:

увещевает Фафнир. Но Зигфрид отвечает:

Сага лишь отражает действительность. Все указывает на то, что уже рано у молодых европейских народов, хотя, быть может, вначале лишь в верхних общественных слоях, проснулась ненасытная страсть к золоту и жажда обладания им. Зачатки этой жажды золота теряются во тьме доисторических времен. Но мы вправе предполагать, что она развивалась теми же этапами, как и у других народов.

На заре культуры мы встречаемся лишь с радостью, доставляемой чистой красотой, блестящим великолепием благородных металлов, употребляемых как драгоценности, украшения.

Потом появляется удовольствие от многочисленных украшений, Затем к нему присоединяется радость обладания многими украшениями.

Эта последняя легко обращается в радость от обладания многочисленными драгоценными предметами.

Наконец, достигается первый кульминационный пункт в истории жажды золота — радость от обладания золотом, безразлично в какой форме, хотя красивая форма употребления все же пользуется наибольшей любовью.

Это эпоха образования сокровищ, который достигли германские народы в то время, относительно которого мы впервые получаем историческое свидетельство об их отношении к золоту (и серебру). Стремление к «сокровищам» — такое важное явление в истории европейских народов, что мы должны привести о нем несколько более точные сведения. Я привожу здесь поэтому несколько мест из живого изображения этих процессов и условий жизни раннего средневековья, которое дает Густав Фрейтаг (14).

«Германцы были народом, не знавшим денег, в ту эпоху, когда они наступали на римскую границу: ходячая серебряная монета римлян, с третьего столетия испорченная, в течение долгого времени была только посеребренной медью с очень неустойчивой ценностью в обращении. К золоту поэтому обратилось вначале стремление германцев. Но они предпочтительно любили не чеканный в монете металл, а золото в виде воинских украшений и почетных сосудов за трапезой. Как всякий юный народ, они любили выставлять напоказ свое добро, и, кроме того, это соответствовало расовому духу германцев, вкладывающих и в практическую выгоду глубокий смысл. Драгоценные украшения составляли честь и гордость воина. Для государя же, содержавшего воина, обладание такими драгоценностями имело более важное значение. Долгом вождя было доброжелательное отношение к воинам, и лучшим доказательством такой доброжелательности являлась щедрая раздача драгоценных украшений. Кто обладал этой возможностью, тот был уверен, что его будут прославлять певцы и товарищи по пиршествам и что он найдет столько соратников, сколько ему будет нужно. Обладать большой сокровищницей значило поэтому обладать могуществом; заполнять постоянно возникавшие опустошения новой добычей было задачей мудрого князя. Он должен был хорошо хранить свою сокровищницу, потому что его враги гнались прежде всего за ней; сокровищница снова возвышала своего обладателя после всякого поражения, она всегда вербовала ему послушных вассалов, дававших ему клятву верности. Во времена переселений учреждение родовой сокровищницы сделалось, по-видимому, обычным у княжеских родов всех народов. Одним из самых поздних, в 568 г., завел себе сокровищницу Лейвигильд с королевским одеянием и троном; до него короли вестготов сидели среди своего народа, как другие мужи, не отличаясь ни одеждой, ни образом жизни. С тех пор повсюду королевское могущество покоится на землях королевства, сокровищнице и верности народа.

Сокровищница князя состояло из золотых, позднее также и серебряных, украшений и всякой утвари, из браслетов, запястий, диадем, цепей, кубков, рогов для питья, тазов, чаш, кружек, подносов и конских украшений, частью римской, а иногда и туземной работы, даже из драгоценных камней и жемчуга, из драгоценных одежд, сотканных в императорских римских фабриках, и из хорошо закаленного и украшенного оружия. Затем из золота в монете, особенно если она была замечательна по своей величине или чеканке; наконец, из золота в слитках, вылитых в римскую форму прутьев и в германскую — грушевидную или клинообразную. И король также предпочитал лучше хранить обработанный драгоценный металл, чем золото в слитках, и уже во времена переселений работе, считавшейся изящной, и шлифованным драгоценным камням придавалась высокая ценность. Кроме того, великолепия искали в объеме и весе отдельных изделий. Они изготовлялись огромной величины, особенно серебряные тазы, и их приходилось поднимать на стол машинами. Такие драгоценности князь добывал путем подарков, которые давались и принимались при каждом государственном акте, при визитах, посольствах, мирных договорах, а охотнее всего путем дани, которую ему платили римляне и которая была немалой — 300, 700 фунтов золота в год, — наконец, путем разбоя и захвата военной добычи, путем собирания податей с подвластных вассалов и доходов с его имений. И чеканный металл, стекавшийся в сокровищницу в новооснованных германских государствах, также подвергался часто переработке. Обладатель охотно похвалялся своими драгоценностями и размерами своих денежных сундуков.

Не одни только короли и вожди заботились о сокровищнице для себя; каждый, кто только мог, собирал сокровища. Для принцев тотчас же после рождения заводилась собственная маленькая сокровищница. Когда в 584 г. умер двухлетний сын Фредегунды, его сокровищница из шелковых платьев и золотых и серебряных украшений заняла четыре телеги. Точно так же и королевские дочери при бракосочетании получали приданое драгоценностями и украшениями, и случалось, что во время свадебного путешествия они подвергались нападениям из-за своих сокровищ. Сокровищница для них собиралась и из так называемых добровольных приношений жителей, и жестокими королями» при этом чинились тяжкие притеснения. Когда Ризунта Франкская в 584 г. была отправлена к вестготам в Испанию, ее сокровищница наполнила пятьдесят груженых телег. Каждый герцог и другие должностные лица короля собирали сокровища таким же образом. Подозрительно взирал верховный владыка на сокровища должностного лица, и часто собиратель служил губкой, которую, когда она напиталась, выжимали до последней капли, и несчастный мог быть доволен, если при опустошении своих сундуков не терял также и жизни. Король лангобардов Агилульф поступил милосердно, ограничившись отнятием у мятежного герцога Гаидульфа его сокровищницы, которую тот спрятал на одном острове озера Камо, и снова вернув мятежнику свою милость, «потому что сила вредить была у него отнята». Если государю не удавалось вовремя захватить сокровища должностного лица, то ему иногда приходилось бороться с ним потом за власть.

Точно так же накопляли сокровища церкви и монастыри; свои доходы и приносимые дары они помешали в чаши, сосуды, ковчежцы для Евангелия, изукрашенные золотом и драгоценными камнями. Если епископ попадал, благодаря войне, в стесненное положение, он брал золотую чашу из церковной сокровищницы, давал ее перечеканивать на монету и высвобождал таким путем себя и своих. Ибо даже бессовестные грабители смотрели с опаской на сокровищницу святого, так как ее владелец на небе мог своими жалобами весьма повредить разбойникам. Однако не всегда мог святой, хотя и внушавший страх широким кругам, удержать алчность и т. д.

Ценность сокровища заключается в его величине: этим уже к первоначально чисто качественной оценке присоединяется впервые количественная. И при этом величина еще ощущается и представляется как чувственно воспринимаемая, подлежащая мере и весу. Эта чувственная оценка сокровища простирается еще далеко в эпоху денежного хозяйства. Вплоть до позднего средневековья мы встречаемся у европейских народов с этой (впрочем, уже в древности сильно распространенной и еще ныне не исчезнувшей в областях примитивной культуры) любовью к образованию сокровищ, преобладающей часто над любовью к деньгам.

Так, клады рубленого серебра в Восточной Европе от Х и XI столетия, разбросанные от Силезии до Балтийского моря (массы из разрубленных кусков серебра и разрезанных монет), показывают нам, что ценили и хранили не чеканные монеты, а металл как таковой (15).

Около того же времени мы находим в Германии (15а), во Франции (16) даже в Италии (17) сокровищницы богачей, полные золотых и серебряных сосудов, обладание которыми ценилось как таковое, вне всякого отношения к деньгам.

В некоторых странах, как, например, в Испании, обычай образования сокровищ переходит и в новые века. Когда скончался герцог де Фриас, он оставил трех дочерей и 600 000 скуди наличных денег. Эта сумма была разложена в сундуки с именами дочерей; старшей было семь лет. Опекуны получили ключи — и отперли лари только для того, чтобы выплатить деньги мужьям. В особенности же в Испании еще в XVI и XVII столетиях набивали свои дома золотой и серебряной утварью. После смерти герцога Альбукерского нужно было потратить шесть недель, чтобы взвесить и записать его золотую и серебряную утварь; у него, между прочим, было 1 400 дюжин тарелок, 50 больших и 700 малых подносов, 40 серебряных лестниц, чтобы залезать на буфеты. Герцог Альба, бывший не особенно богатым, все же оставил 600 дюжин серебряных тарелок, 800 серебряных подносов и т. д. (18). Склонность к «накоплению сокровищ» была так сильна в Испании того времени, что Филипп III в 1500 г. издал указ, предписывавший сдать и перечеканить в монету всю золотую и серебряную утварь страны (19).

Но подобное душевное настроение, которым были исполнены богатые испанцы XVI столетия, являлось анахронизмом: общее развитие европейского духа уже давно миновало период образования сокровищ, который закончился приблизительно в XII столетии. С того времени интерес к форме благородного металла принимает другой характер, хотя к обладанию им все еще стремятся сильнее, чем когда бы то ни было. Но теперь больше не оценивают на вес кучи золота и серебра, безразлично в какой форме: люди начали выше всего ценить деньги, т. е. благородный металл в простейшей форме, в которой он является всеобщим товарным эквивалентом, меновым и платежным средством.

Жадность к золоту сменяется жаждой денег, некоторые примеры которой мы должны теперь привести.

Кажется, что (за исключением евреев) «страсть к прибыли» — как отныне гласит это выражение: lucri rabies — раньше всего укоренилась в кругу духовенства. Во всяком случае, мы от очень ранних времен имеем известия о священниках, «позорная страсть к наживе» которых вызывает порицание: уже в IX столетии мы встречаемся на соборе с жалобами на ростовщичество священников (20). Известно ведь, какую роль потом, в позднее средневековье, играют деньги при замещении священнических мест. Такой спокойный наблюдатель, как Л.Б. Альберты, указывает на жадность к деньгам среди духовенства как на совершенно общее явление его времени. Он говорит в одном месте о папе Иоанне XXII: «У него были недостатки, и в особенности тот, который, как известно, встречается почти у всех священников: он был в высшей степени жаден к деньгам, так что в его близости все было продажно» (21).

Но когда Альберта писал эти слова, жадность к деньгам уже давным-давно не была привилегией (если она вообще была ею когда-нибудь) духовенства и евреев. Напротив, ею были одержимы с давних пор широкие, если не все, круги населения.

Кажется (я опять говорю: кажется, так как в отношении настроений, подобных здесь рассматриваемым, естественно, не могут быть добыты точные указания на их появление в истории), кажется, как будто и здесь великим поворотным пунктом, по крайней мере для передовых стран — Германии, Франции, Италии, — было XIII столетие. Во всяком случае, в этом столетии именно в Германии умножаются жалобы на растущую страсть к наживе:

Так поет в бесчисленных повторениях Фрейданк. И у Вальтера фон дер Фогельвейде подобный же тон звучит во многих местах (22). Еще более сильные выражения находят, конечно, проповедники морали того времени, как, например, автор одного стихотворения в рукописном сборнике песен Бенедиктбейрена (23) или народный оратор Бертхольд фон Регенсбург (24).

В это же время Данте бросает свои проклятия против страсти к наживе дворянства и горожан в итальянских городах, которые в эпоху треченто, несомненно, были уже одержимы интенсивной горячкой наживы. «Чересчур уж много они заботятся о наживе денег, так что о них почти можно сказать: в них горит, как огонь, вечное стремление к стяжанию» — так гласит «Описание Флоренции» от 1339 г. (25).

«Деньги, — восклицает в это же самое время Беато Доминичи (25а), — очень любят великие и малые, духовные и светские, бедные и богатые, монахи и прелаты; все подвластно деньгам: pecuniae opoediunt omnia. Эта проклятая жажда золота ведет обманутые души ко всякому злу; она ослепляет разум, гасит совесть, затуманивает память, увлекает волю на ложный путь, не знает друзей, не любит родных, не боится Бога и не имеет больше стыда перед людьми».

Как выражалось, хотя бы во флоренции, уже в XIV столетии господство совершенно мамонистических¹¹ тенденций, это мы усматриваем из картинных изображений и размышлений, сохранившихся нам в «Книгах о семье» Л. Б. Альберты. Здесь повсюду богатство восхваляется как необходимое культурное благо, и повсюду страсть к наживе признается всеобщим и само собой понятным настроением населения: «все только и заботятся что о наживе да богатстве»; «каждая мысль занята наживой»; «богатство, к которому прежде всего стремится почти каждый» и т. д. (В указателе источников я привожу некоторые особенно характерные места из Libri della famiglia Альберта) (26).

Мы знаем, затем, многочисленные отзывы из времен XV и XVI столетий, свидетельствующие нам о том, что деньги начали повсеместно в Западной Европе занимать свое положение повелителя. «Pecuniae oboedi-unt omnia», — жалуется Эразм;, «Деньги на земле — земной бог», — объявляет Ганс Сакс; достойным сожаления считает Вимфелинг свое время, когда деньги начали царствовать. Колон же превозносит в известном письме к королеве Изабелле достоинства денег такими красноречивыми словами: «Еl оrо es excelentissimo, con el se hace tesoro у con el tesoro quien lo fiene, hace cuanto quiere en el mundo у llega que echa las animas al paraiso» (27)¹².

Симптомы, из которых мы можем заключить о все более быстром распространении жажды денег, о мамонизировании всего строя жизни, множатся: должности становятся продажными; дворянство роднится с разбогатевшими parvenus¹³, государства направляют свою политику на умножение наличных денег (меркантилизм); уловки для добычи денег, как будет показано в следующей главе, возрастают как количественно, так и по своей утонченности.

В XVII столетии, которое мы охотно представляем себе в строгих, темных тонах, жажда денег не уменьшается. Напротив, в отдельных кругах она, кажется, еще усиливается. Мы натыкаемся на многие трогательные жалобы: в Италии (28), в Германии (29), в Голландии. Здесь появилась около конца XVII столетия весьма курьезная книжка (она вскоре же поэтому была переведена одним гамбуржцем на немецкий язык), которая, несмотря на свою сатирическую окраску (или именно вследствие ее), набрасывает превосходную картину уже тогда вполне отдававшегося поклонению деньгам общества. Так как я еще нигде не видел использованным этот важный источник, я хочу кое-что привести из этого чрезвычайно забавного (хотя и весьма многоречивого) и редкостного трактата, носящего заглавие «Похвала страсти к деньгам. Сатира. С голландского, господина фон Деккерса. Продается у Вениамина Шиллена в Гамбурге и Фр. Грошуффа в Лейпциге, В 1703 г.». Книжка носит эпиграф: «Quid rides? Mutato nomine de te fabula narratur…»¹⁴

Автор, очевидно, человек, знающий свет и людей, со свободным взглядом на слабые стороны своего времени. Я назвал бы его сочинение почти дубликатом басни о пчелах Мандевиля, хотя он заменяет язвительные остроты последнего добродушной голландско-нижненемецкой пространностью. (Мне, впрочем, известен только немецкий перевод: возможно также, что это псевдоперевод и что нет никакого голландского оригинала, хотя автор в разных местах и цитирует мнимый голландский текст.) Это поэма в излюбленном стихотворном размере того времени в объеме 4.113 (!) строк, из которой мы приведем здесь следующие выдержки: Страсть к деньгам говорит:

(Стихи 23–31)

Она представляет потом своих родителей: госпожа Изобилие — ее мать; Осторожность (!) — отец. Она начинает затем с похвальной песни золоту и продолжает так:

(Стихи 145–153)

Она сетует ввиду этого на то, что не превозносят ее самой — Страсти к деньгам:

(Стихи 158–159)

Она принимается вследствие этого перечислять все добрые дела, которые она делает людям. Это следующие:

(Стихи 1158–1163)

То же самое действительно и в отношении других профессий, которыми занимаются только в надежде на наживу:

(Стихи 1544–1553)

(Стихи 1742)

Было бы детским заблуждением представлять себе, что жажда золота и страсть к деньгам оказали только непосредственное воздействие на хозяйственную жизнь в том направлении, что они родили из себя капиталистический дух и капиталистическое предприятие. Так быстро и так просто не протекал генезис нашей современной хозяйственной системы и в особенности современного хозяйственного образа мыслей.

Вначале усиливающаяся страсть к наживе не оказывала, пожалуй, вообще никакого влияния на хозяйственную жизнь. Стремились получить в свое обладание золото и деньги вне способов нормальной хозяйственной деятельности, даже довольно часто оттесняя на задний план и запуская свое хозяйство. Наивный человек совершенно не думал, будучи крестьянином или сапожником и даже — при нормальных условиях — будучи купцом, что эта его будничная деятельность может послужить для него путем к добыванию богатства и сокровищ.

Такой человек, как Альберта, стоявший в центре деловой жизни и несомненно уже проникнутый капиталистическим духом, приводит в качестве источников денежной наживы наряду с крупной торговлей следующие (30):

1) поиски кладов;

2) происки, чтобы получить наследство, — о тех и других он говорит, что им предано «немало людей»;

3) клиентство: войти в милость к богатым горожанам исключительно в надежде воспользоваться долей их богатства;

4) ростовщичество (ссуда денег);

5) сдача в наем стад, вьючных животных и т. д.

Какое необычайное сопоставление! Не менее странным нам представляется другое, находящееся в нашем распоряжении, перечисление наиболее излюбленных способов наживы в XVII столетии (31); согласно ему, выбирают предпочтительно один из следующих трех путей, чтобы достичь богатства:

1) придворную службу,

2) военную службу,

3) алхимию.

Однако подробное изучение этих эпох показывает нам, что эти наблюдения были совершенно верны: все названные способы наживы были в действительности в полном ходу и имели в оценках тех, кто стремился к богатству, во много раз большее значение, чем торговля, промышленность и сельское хозяйство. Мы даже легко можем перечислить наряду с уже названными ряд других возможностей наживы, которые точно так же лежали вне круга нормальной хозяйственной деятельности.

Так как для нас в данном случае имеют значение только те средства к Добыванию денег., которые сыграли роль при образовании капиталистического хозяйственного образа мыслей, то я лишь кратко упомяну и о тех, о которых этого нельзя сказать, не входя в их ближайшее рассмотрение.

Это были следующие:

1. Чиновничья карьера, по которой охотно шли, чтобы быстро составить себе большое состояние, благодаря возможности путем растрат, подкупов и плутней добывать побочные доходы. В другом месте, там, где я исследую возникновение мещанского богатства, я буду иметь случай на цифрах показать те крупные шансы к обогащению, которые во все прошедшие эпохи представляла чиновничья карьера. Сродни ей была:

2. Покупка должностей, означавшая не что иное, как вид покупки ренты: затрата капитальной суммы, чтобы взамен получить право на пошлины и побочные доходы, связанные с известной должностью. Правда, бывало и так, что купленная должность оказывалась пропастью, которая поглощала целое состояние, когда доходы не достигали ожидаемой высоты.

3. Упоминаемое Альберти клиенство, переходившее в лакейство, излюбленное в особенности в XVII и XVIII столетиях: оно заключалось в том, что бедняки поступали на службу к богатым людям, оставляя эту службу через пару лет часто с большими трудностями.

4. Я причисляю сюда получение ренты от государства, которое с XVII столетия принимает все больший объем.

Все избирающие один из этих способов извлечения дохода отнюдь не способствуют развитию капиталистического духа (если мы под ним всегда будем разуметь «дух» капиталистического предпринимателя), который они скорее способны (как мы еще увидим) умерщвлять и задерживать в его развитии.

Поэтому я выделяю также из моего описания «Haute finance»¹⁵ старого стиля, как она развивалась в особенности во Франции и в Англии в течение XVII и XVIII столетий. Это были те весьма богатые люди, большей частью буржуазного происхождения, которые разбогатели в качестве откупщиков податей или кредиторов государства и теперь плавали, как кружки жира в супе, но от хозяйственной жизни стояли далеко. Это — Fermiers generaux, Partisans, Traitans¹⁶ во Франции (где они получили кличку Turcarets по одной комедии Лесажа 1709 г., где изображается карьера одного бывшего лакея по имени Тюркаре — это «Le financier, dont l'esprit et l'education ne sont pas a la hauteur de sa fortune»)¹⁷; это — Stockholders, «the monied interest»¹⁸ в Англии, где их число к середине XVIII столетия исчислялось в 17 000.

Напротив, во всех тех способах, которые я теперь еще назову, заложены начатки, зародыши, возможности развития капиталистических предприятий. Поэтому мы должны ближе с ними ознакомиться. Чтобы привести в нашем уме в известный порядок те многообразные способы наживы, о которых здесь идет речь, я буду их различать, смотря по тому, применяется ли в них предпочтительно

насилие, или

волшебство, или

духовные способности (изобретательность), или

денежные средства.

Я разумею под нею не проделки властей, имеющие целью добывать средства путем налогов и податей всякого рода, но способ наживы, который в течение столетий был излюбленным в рыцарских кругах и пользовался уважением, — я разумею разбой на больших дорогах. О том, что он во многих странах, в особенности в Германии, но также и во Франции, и в Англии в течение средних веков и после них, являлся социальным институтом, а вовсе не случайной особенностью, нам сообщают многочисленные источники, из которых мы можем почерпнуть наши сведения. Я приведу только немногие свидетельства.

«В те времена в Германии, — пишет Цорн в своей Вормсской хронике (XIV столетие), — и в особенности на Рейне, дело обстояло так, что, кто был сильнее, тот и упрятывал другого в мешок, как мог и как хотел: рыцари и дворяне кормились из стремени, убивали, кого могли, заграждали и перерезывали дорогу и превосходно гонялись за теми, кто по своему промыслу должен был путешествовать».

Один певец дает молодому дворянину следующий совет (32):

Известно, что благородный учился разбою, как сапожник сапожному ремеслу. И в песне весело поется:

Грабить, разбойничать — в этом нет стыда, это делают лучшие в стране.

И та же самая картина в других странах: «Господа не бросают своей жизни рыцарей-разбойников» («les seigneurs ne laissent pas d'aller a le proie») пишет Жак де Витри о Франции.

В Италии и Англии разбойничье рыцарство получило особенный оттенок: оно стало морским разбоем. Этот последний, однако, мы должны Рассмотреть в другой связи, потому что он почти постоянно является в Форме хозяйственного предприятия, в то время как здесь речь идет только о единоличных способах добывания денег, к которым можно (во многих случаях по крайней мере) причислить разбой «из стремени». Но так как в нем все-таки заложен зародыш предприятия, и так как предпринимательский дух может в разбойничьем рыцарстве получить толчок к своему развитию, следовало упомянуть здесь о нем.

Из совершенно иного духа рождены те стремления, которые я здесь имею в виду: волшебные средства должны помочь приобрести богатство. Это предполагает веру в мир, полный духов и демонов, в возможность поддерживать сношения с этими духами, заставлять их служить собственным целям. Люди призывают помощь богов. И живая, часто болезненно возбужденная фантазия помогает находить случаи, когда духи могут оказать помощь.

Требовалось чудодейственным образом овладеть желанным золотом: либо найдя его, либо создав его. Таким образом приходили к двум различным способам: к кладоискательству, с одной стороны, к алхимии — с другой.

С кладоискательством мы встречаемся с самых ранних времен. «С переселением народов и до настоящего времени одно из тайных желаний германцев — найти клад: те же самые средства — заклинания, то же суеверие через тысячу пятьсот лет» (33).

В действительности мысль найти зарытые сокровища в те ранние времена была вовсе уж не такой сумасбродной. Ибо значительные массы благородного металла в монете и в иных видах были повсеместно зарываемы, в особенности во время войн.

И волшебные заклинания, таинственные, должны были открывать врата.

И это были, наверное, те самые люди, — люди с незначительной энергией в работе, с небольшим прилежанием, но горячие в вожделении, смелые в действии, упорные в следовании навязчивым идеям, легковерные и богатые фантазией, — это они всю свою жизнь с правильными повторениями искали в земле клады, это они в те великие дни, когда по земле приходила весть о вновь открытых золотых и серебряных залежах, поднимались, оставляли дома жену и детей и, в то время как их мастерские или лавки стояли пустые и плуг лежал в борозде полей, гнались за фантомом, явившимся перед их очами. Источники сообщают нам, с какой силой со времен средневековья этот пароксизм разведок, эта горячка золотоискательства постоянно от времени до времени охватывала людей, и это дело не иначе обстояло у Роммельсберга в XIII столетии или около Фрейбурга в XIV, в Иннтале в XV столетии или в XVI в. в Перу; в XVII — в Бразилии, чем в 50-х годах прошлого столетия в Калифорнии или в конце прошлого столетия в Клондайке. Быть может, души с тех пор стали трезвее. Золотоискателей влекут к делу уже не сказки о чудесном позолоченном принце или золотом ломе-солнце; но в основном настроении ничего не изменилось.

Ну, а если бы можно было даже делать золото! Чтобы достичь этого, «отдавались магии», занимались алхимией, опять-таки не как будничной профессией, но как чем-то вроде богослужения, которому предавались в освященном настроении. Первоначально могли преобладать другие силы, бросавшие людей в объятия алхимии. Но вскоре интерес к добыванию золота все более и более выступал на первый план:

«В течение более тысячи лет все химическое знание сводилось лишь к алхимии, и с единственной целью: для того, чтобы служить решению задачи, как искусственно производить благородные металлы» (34).

С XV столетия алхимия сделалась почти исключительно средством к цели обогащения. К великому возмущению истинных «адептов», Ванька и Петр овладели теперь тигелем, чтобы попытать своего счастья. Адепты жаловались (35):

«Тогда ведь всякий охотно хотел вычитать в писаниях алхимии такие штуки или волшебства, которые можно было бы легко и просто применить и путем которых он мог бы в скорое время сделать много золота и серебра» (36). Впервые своего апогея горячка делания золота достигла в течение XVI столетия: в то время страсть к герметическим работам¹⁹ захватила все слои населения. От крестьянина до князя всякий верил в правду алхимии. Жажда быстро разбогатеть, заражающее влияние примера вызывали повсеместно желание отдаться этому занятию. Во дворце и в хижине, у бедного ремесленника так же, как и в доме богатого горожанина, можно было видеть в действии приспособления, при помощи которых годами искали философского камня. Даже решетка монастырских врат не представляла препятствия к проникновению алхимического искусства. Не было будто бы ни одного монастыря, в котором бы не было поставлено печи для делания золота (37).

Многие из алхимиков достигли, как известно, высокого положения и по мере сил использовали свое искусство, в особенности при княжеских дворах. Придворные адепты, бывшие также часто и придворными астрологами, являются характерным явлением для XVI и XVII столетий: от кельнского «волшебника» Корнелиуса Агриппы²⁰ до венецианских алхимиков, которые в XVII столетии ввели во искушение венский двор своими предложениями «фиксировать» ртуть (38). Иог. Иоах. Бехер приводит целый перечень таких авантюристов-алхимиков своего времени:

Среди алхимиков нынешнего времени, которые слывут публичными обманщиками и софистами, как Рошфор, Марсини, Кронеман, Марсали, Гаснеф, Гасман, можно по справедливости назвать и этого (Жакоби де) Ла-Порт, который занимается своеобразной профессией выкапывания кладов и притом посредством «Clavicula Salomonis»²¹.

Эти придворные адепты были сродни другой в высокой степени своеобразной разновидности людей, игравшей крупную роль в те века полутьмы, с которой мы теперь должны ознакомиться еще поближе: прожектерам. В этих последних мы найдем также те соединительные пути, которые из «черной кухни» ведут в директорские кабинеты современных банков.

В другом месте, где я попытался изобразить сущность техники в эпоху раннего капитализма (39), я обращал внимание на то, как богато было изобретательными головами время Ренессанса и в особенности время барокко, как люди были полны в то время цветущей, часто достаточно необузданной фантазией и как те века буквально кишат техническими выдумками.

Этот изобильный дар изобретательности, который мы, впрочем, находим распространенным во всех слоях населения, отнюдь не ограничивается одними только техническими проблемами. Он, напротив, перекинулся в область хозяйства и в другие области культуры и вызвал на свет неисчислимые идеи реформ и преобразований, которые предпочтительно относились к государственным финансам, но касались также и частной хозяйственной жизни. Что, однако, вызывает здесь наш особый интерес — это то, что на протяжении столетий масса таких одаренных изобретателей сделали себе промысел из своей изобретательности, предоставляя в распоряжение других свои более или менее применимые на практике мысли и идеи за соответствующее вознаграждение. Существовала прямо профессия, «цех» прожектеров, задача которых заключалась, следовательно, в том, чтобы расположить в пользу своих планов князей, великих мира сего, богачей страны, побудить их к выполнению этих планов. Всюду, где имеются влиятельные лица: при дворах, в парламентах — мы встречаем таких прожектеров, но и на улице, на рынке они также стоят и предлагают свои идеи на продажу. Ввиду того что это явление профессионального прожектерства является чрезвычайно важным и все же до сих пор, насколько я усматриваю, не было описано ни одним историком хозяйственного быта в связи с последним, я хочу сообщить здесь некоторые подробности о распространении и своеобразии этой человеческой разновидности, которую уже в ее время называли «проектантами».

Уже в XVI столетии появляются такие «проектанты»: мы встречаем их в то время при дворах испанских королей. Об одном из них Ранке сообщает нам следующее:

«Не было еще, в сущности, никакой науки о государственном хозяйстве; отсутствовали даже те познания, те навыки, в которых нуждается управление финансами в широком масштабе: выдвигались больше единичные личности, которые сохраняли, как тайну, результаты своих размышлений и соглашались сообщить их только за особое вознаграждение. Это как бы авантюристы и погибшие люди, которые, на счастье, отваживались опережать многочисленные ряды учителей и учеников камералистики. Это были главным образом флорентийцы. Некий Беневенто, который уже предлагал свои услуги венецианской синьории (чтобы, „не облагая народа податями, не вводя никаких значительных новшеств, основательно повысить ее доходы“; при этом он требует только 5% тех выгод, которые он ей доставит), был одновременно призван двумя: император Фердинанд вызвал его к своему двору; он появился и у Филиппа. Этому последнему он действительно предложил выгодный план. По его совету Филипп в Зеландии откупил назад у владельцев привилегии солеварения, и т. д.» (40).

Но настоящей эпохой прожектерства явилось, по-видимому, только XVII столетие, такое благословенное и богатое и во всех других отношениях. Счастливая случайность сохранила для нас источник, из которого мы для Англии можем довольно точно установить время, когда прожектерство достигло, во всяком случае, наибольшего распространения: этот источник — сочинение Дефо о проектах (An Essay on Projects), появившееся в 1697 г. и в 1890-м переведенное на немецкий язык Гуго Фишером под заглавием: «Социальные вопросы двести лет назад».

В нем необычайно осведомленный, как известно, автор характеризует свое время прямо как эпоху прожектерства и называет 1680 год началом этой «эпохи»: «около 1680 г. искусство и секрет прожектерства начали выползать на свет»[4]. Он разумеет этим, что, во всяком случае, никогда прежде не была достигнута такая высокая степень развития прожектерства и изобретательства, «по крайней мере, что касается торговых дел и государственных учреждений».

В его время страна кишела такими людьми, «которые — не говоря о бесчисленных идеях, умирающих во время рождения и (подобно недоноскам мозга) появляющихся на свет лишь для того, чтобы распасться, — действительно ежедневно выдумывали новые ухищрения, уловки и планы, чтобы нажить деньги, о которых прежде никто не знал».

В другом месте он несколько точнее описывает, что подразумевается под названием «прожектер»:

«Есть люди, слишком хитрые для того, чтобы сделаться в своей погоне за золотом действительными преступниками. Они обращают свои мысли на известные скрытые виды уловок и обманов, — просто иной путь воровства, такой же дурной, даже более дурной, чем остальные: так как они увлекают под прекрасными предлогами честных людей отдать им свои деньги и следовать их указаниям, а затем ускользают за занавес какого-нибудь безопасного убежища и показывают длинный нос и честности, и закону. Другие обращают под давлением необходимости свои мысли на добросовестные, основанные на почве честности и беспорочности изобретения. Людей обоих классов называют прожектерами, и так как всегда бывает больше гусей, чем лебедей, то по количеству вторая группа значительно меньше первой». «…Простой прожектер, — продолжает Дефо, — есть поэтому презрительное обозначение. Прижатый к стене своим отчаянным имущественным положением до такой степени, что он может быть освобожден только чудом или должен погибнуть, он напрасно ломает себе голову в поисках такого чуда и не находит иного средства к спасению, как, подобно содержателю театра марионеток, заставлять кукол произносить высокопарные слова, объявлять то или иное как нечто еще не существовавшее и раструбить его в качестве нового изобретения, потом добыть себе патент, разбить его на акции и продать их. В средствах и путях раздуть новую идею до невероятных размеров у него нет недостатка; тысячи и сотни тысяч — это самое меньшее, о чем он говорит, иногда это даже миллионы, — пока наконец какой-либо честный дурак из честолюбия не даст себя уговорить отдать за них свои деньги. И тогда — nascitur ridiculus mus²². Бедному смельчаку предоставляется осуществлять дальше проект, а прожектер смеется в бороду. Пусть водолаз опускается на дно Темзы, фабрикант серы пусть строит дома на пруде Тома Т-да, инженеры пусть строят модели и ветряные мельницы, чтобы черпать воду» и т. д. (ц.с., стр. 21).

В одном месте своего произведения Дефо делает замечание, что французы не были «так плодовиты в отношении изобретений и измышлений всяких средств», как англичане. В этом он, однако, сильно ошибается; напротив, является искушение сказать, что классической страной прожектеров является Франция, где в то же время, как и в Англии, скажем, от середины или конца XVII столетия и далеко в XVIII столетие проходят те же явления, что и по ту сторону канала, и, быть может в соответствии с характером народа, в еще более темпераментной и драматической форме. Для Франции также, и именно для нее, хорошие знатоки тех эпох уже в начале XVII столетия констатируют «страсть изобретать и быстро этим путем обогащаться» (41). Прожектеров называли во Франции «donneurs d'avis», «brasseurs d'affaires»²³.

Этим donneurs d'avis, как мы узнаем (42), кишат парижские мостовые (имеется в виду XVII столетие); их можно видеть в 10 часов у выхода из дворца на Place du Change: там они болтаются беспрерывно. Большинство из них — голодные люди, не имеющие даже плаща (что их беспощадно деклассирует), но зато имеющие веру. Их встречаешь всегда в тот момент, когда они только что открыли какую-нибудь блестящую вещь. Они проскальзывают в передние, обивают пороги должностных лиц государства и ведут таинственные разговоры с блестящими женщинами. Их сегодняшний день достоин сожаления; их завтра полно обещаний и света. Это завтра принесет им знаменитый миллион. Они обладают умом, воображением в большей степени, чем рассудком. Достаточно часто они являются с детскими, необычайными, причудливыми, чудовищными идеями, выводы из которых они, однако, развивают с математической точностью. Их совет, который они дают (avis), — это идея сегодняшнего дня: за подачу совета, за продажу идеи они получают вознаграждение: le droit d'avis. Некоторые имеют великолепные идеи, обогащающие их (как, например, Тонти, изобретатель Тонтины), другие прозябают и дают себя эксплуатировать людям, имеющим меньше фантазии, но больше знания, света и больше связей и знающим, где найти нужные деньги. Их характер нам изображают следующим образом: полные беспокойства, полные чутья, всегда с планами, с пронизывающим взглядом, с острыми когтями, в вечной погоне за талерами. Среди них можно встретить непризнанных изобретателей, романтиков действия, беспокойные и тонкие умы, банкротов с возможно более темной шляпой на голове, детей богемы, удравших из буржуазной среды и теперь снова стремящихся обратно, смелых и осведомленных людей, едящих свой хлеб в дыму харчевни, когда не нашлось дурака, которого бы можно было ощипать, грязных авантюристов, кончающих свою жизни либо в грязи на улице, либо в золоченой коже крупного финансиста.

Как должен был быть распространен тип прожектерства во Франции того времени, показывает нам роль, которую его заставляет играть Мольер в своих «Les Facheux», где он является нам, как одна из постоянных фигур парижского общества, по характеристике, данной Эрастом:

Нет, отвечает Ормен: философского камня он не нашел, и он не может также предложить ни одного их тех глупых проектов, которыми прожужжали уши сюргитендантам. Нет, его проект совершенно солидный и принесет королю 400 млн франков дохода, без копейки налогов. Проект состоит в том, чтобы снабдить все побережье Франции хорошими гаванями.

Тип прожектера во Франции конца XVIII столетия все еще не вымер, как нам показывают описания Парижа того времени (43).

И в других странах тоже процветало прожектерство. Приведем еще только один пример: при австрийском дворе значительную роль играл около середины XVIII столетия некий Каратто, о котором Стунан замечает (44): «Каратто (который 25 января 1765 года представил докладную записку о некоторых коммерческих предложениях) знимается уже более сорока лет ремеслом проектанта; его принципы хороши и неопровержимы, но выводы его преувеличены. Если входить в подробности, то натыкаешься на сумасбродные идеи. Эти разглагольствования известны во всех учебных заведениях и не заслуживают никакого внимания; государству помогают не словами, а идеями, оно нуждается в реальных вещах».

Должен ли я в заключение упомянуть о Калиостро, чтобы призвать на помощь общеизвестные представления для лучшего понимания существа этих «проектантов»? У Калиостро, правда, эта сущность улетучивается, остаются лишь чистый авантюризм и шарлатанство. Но зерно и у этого необычайного человека, которого мы встречаем по всему свету, во всех столицах земли, при всех дворах Европы, зерно это все-таки — делатель золота и «проектант», стремящийся, главным образом с помощью женщин, которым в этой связи отведена видная роль, воодушевить великих и могучих мира сего смелыми, неслыханными идеями и наряду с этим продающий жизненные тинктуры, сальные эссенции и воду — секрет красоты.

Какое место принадлежит прожектерам в генезисе капиталистического духа, это достаточно очевидно: они — родоначальники всех Лоу, Перейра, Лессепсов, Строусбергов, Саккаров и тысячи тысяч мелких «грюндерских» душ²⁵, которыми полно наше время. Чего им недоставало и что они уже частью (как мы в отдельных случаях могли заметить) стремились создать сами, это самый круг деятельности: предприятие. Они еще стояли вне делового мира, еще не были сами деловыми людьми, не были сами предпринимателями. Идеи, которые были призваны создать существо капитализма, еще парили, как безжизненные тени, и ожидали часа своего рождения. Он мог прийти только после того, как с ними соединилась идея предприятия, как это подробно будет показано впоследствии.

Сначала мы еще должны ознакомиться с некоторыми другими до- и внекапиталистическими способами добывания денег, которые также оказали значительное содействие развитию капиталистического духа. Я имею в виду:

Тот, кто уже обладал денежными средствами, находился в особенном положении. Ему не нужно было ни заниматься разбоем, ни искать спасения в волшебных средствах. Ему представлялись различные возможности с помощью своих же денег приумножить свои деньги: человеку с холодным характером такою возможностью представлялась ссуда денег, человеку с горячим темпераментом — игра. Всегда при этом для него не было необходимости соединяться с другими товарищами для совместной деятельности, а наоборот, он мог оставаться дома в своей одинокой келье: один и вместе с тем единственный кузнец своего счастья. Какое выдающееся, огромное значение имела частная ссуда денег в течение всего средневековья и до настоящего времени, это знает теперь каждый после того, как я обратил на это внимание в моем «Современном капитализме».

Мне не нужно поэтому ничего здесь говорить и о ее распространении. Я хочу только заметить пока бегло, чтобы впоследствии обосновать это подробнее, что ее участие в образовании капиталистического духа двоякое: 1) она вырабатывает в психике тех, кто ею по профессии занимается, своеобразные черты, имевшие большое значение для образования капиталистического духа, чем она косвенно содействует его развитию; 2) она представляет один из отправных пунктов для возникновения капиталистического предприятия и способствует таким образом непосредственно зарождению капиталистического духа.

Это в особенности ясно в тех случаях, когда посредством ссуды денег оказывается производительный кредит. В таких случаях денежная ссуда уже совсем тесно соприкасается с капиталистическим предприятием, которое она почти из себя порождает. Из нее таким путем возникает предприятие по скупке продуктов у мелких производителей, в котором, как мы видим, развивается совершенно своеобразный дух.

Не менее значительно содействовала возникновению капиталистического духа игорная страсть. Правда, игра в кости и карты скорее отклоняла с того пути, на котором он нашел себе развитие. Быстро вошедшая в употребление с конца XVII столетия лотерейная игра (45) также едва ли способствовала его развитию. Зато важным этапом в его развитии явилась биржевая игра, которая в XVII столетии переживает первую эпоху своего расцвета, чтобы затем в начале XVIII столетия достичь полного развития. Не тем, что биржевая игра сама в каком бы то ни было смысле является проявлением капиталистического духа, как это думали. Она имеет к собственно хозяйственной деятельности столь же малое отношение, как карточная или лотерейная игра. Но она обходными путями, как мы увидим, оказала влияние на развитие капиталистического духа.

Представляется необходимым для нас несколько ознакомиться с теми своеобразными психическими явлениями, которые наблюдаются при биржевой игре, и для этой цели я коротко изображу (46) тюльпанную манию в Нидерландах, потому что она в классической чистоте представляет уже все те черты, которые опять возвращаются во всех позднейших периодах массового увлечения только в более крупном масштабе.

В 1554 г. естествоиспытатель Бусбекк вывез тюльпан из Адрианополя в Западную Европу. В Нидерландах, где он также привился, в 1630-х годах внезапно возникла (по известным причинам) страстная любовь к новому растению. Каждый старался приобрести луковицы тюльпанов, вскоре, однако, уже не для того, чтобы обладать ими, а для того, чтобы путем выгодной продажи на них обогатиться. Это послужило поводом к хорошо организованной биржевой торговле, в которой скоро приняли участие все слои населения. В одном старинном сочинении (De opkomst ondergang van Flora, Амстердам, 1643) сказано: «Дворяне, купцы, ремесленники, моряки, крестьяне, носильщики торфа, трубочисты, слуги, работницы, торговки, — все были охвачены одной страстью. Во всех городах были избранные трактиры, замещавшие биржу, где знатные и простые торговались из-за цветов». В 1634 г. (По Джону Френсису) главные города Нидерландов были опутаны торгом, который разорял солидную торговлю, поощряя игру, возбуждал вожделение богатых так же, как жадность бедных, поднимал цену цветка выше его веса в золоте и закончился, как кончаются все подобные периоды, в нищете и диком отчаянии. Многие были разорены и немногие обогатились; на тюльпаны в 1634 г. был такой же яростный спрос, как в 1844 г. на железнодорожные акции. Спекуляция Уже в то время руководилась принципами, подобными нынешним. Сделки заключались на поставку определенных тюльпанных луковиц, и когда, как это случалось, на рынке было только две штуки, то продавали имение и земли, лошадей, волов, всякое добро и имущество, чтобы заплатить разницу. Заключались договоры и платились тысячи гульденов за тюльпаны, которых не видали ни маклеры, ни покупатели или продавцы. Некоторое время, как обычно в такие периоды, все наживали и никто не терял. Бедные люди становились богатыми. Люди знатные и простой люд торговали цветами. Нотариусы обогащались, и даже трезвый голландец мечтал видеть перед собой долговечное счастье. Люди самых различных профессий реализовали в деньги свое имущество. Дома и орудия предлагались по бросовым ценам. Страна отдалась обманчивой надежде, что страсть к тюльпанам может продолжаться вечно; и когда узнали, что и заграница охвачена той же горячкой, то поверили, что богатство сконцентрируется у берегов Зюдерзее и что бедность станет сказкой в Голландии. Серьезность этой веры доказывают цены, которые платили: имения ценой в 2500 фл. отдавались за экземпляр известной породы; за другую породу предлагали 2000 фл., за третью платили новой телегой и парой белых коней со всей сбруей. Четыреста ассов (1/20 грамма) тюльпанной луковицы под названием Адмирал Лифкен стоило 4400 фл., 446 ассов Адмирал фон дер Эйк — 1600 фл., 1600 ассов Шильдер — 1615 фл., 410 ассов Висрой — 3000 фл., 200 ассов Семпер Аугустус — 5500 фл. и т. д. Городские регистры Алькмара свидетельствуют, что в 1637 г. сто двадцать тюльпанных луковиц было публично продано в пользу сиротского лома за 90 000 фл. В течение пары лет в одном только городе Голландии было куплено и продано тюльпанов более чем на 10 млн фл.

В 1637 г. наступил внезапный переворот. Доверие исчезло; договоры стали нарушаться; удержание залогов стало обычным явлением. «Мечты о безграничном богатстве исчезли, и те, кто за неделю перед этим были счастливыми обладателями тюльпанов, реализация которых принесла бы им княжеское состояние, печально и недоуменно смотрели теперь на жалкие луковицы, которые лежали перед ними и, не имея сами по себе никакой ценности, не могли быть проданы ни за какую цену».

Тюльпанная мания в Голландии особо поучительна. Не только потому, что она первая из этих спекулятивных увлечений крупного масштаба, но и вследствие того предмета, к которому относилась игорная горячка. Впоследствии этим предметом по общему правилу сделалась акция. Так, прежде всего было вскоре после этого времени в тех обеих крупнейших спекулятивных горячках, которые человечество вообще пережило до сих пор: при основании банка Лоу во Франции и Компании Южного моря в Англии (с 1719 по 1721 г.). Но если хотеть дать себе отчет, в чем заключается сущность дела при подобных эпидемиях игры, то надо как раз отвлечься от понятия акции.

Акция обосновывает право на долевое участие в прибыли какого-нибудь предприятия. И это могло бы легко возбудить видимость, что цены гонит вверх ожидаемая от предприятия прибыль. Это, однако, только лишний внешний повод, чтобы возбудить интерес к бумаге, в то время как настоящая побудительная сила исходит от действующего, в конце концов, совершенно инстинктивно влечения к игре. Малейшее размышление во времена повышательного движения показало бы, что цены акций не находятся более ни в какой зависимости от самой даже фантастической прибыли. Пример: 30 сентября 1719 г. состоялось, согласно уставу, общее собрание банка Лоу. Ранее был обещан дивиденд в 12% к номинальному капиталу. Это дало бы при тогдашней высоте акций только 1/2% на действительный капитал. Лоу должен был, конечно, опасаться, что, если бы эти цифры стали известны, это привело бы к крушению всего его создания. Он обещал поэтому 40% (которые уже были совершенно фантастичны). Но и эти 40% дали бы на действительный капитал только 1–2/3%.

И что было последствием этих постановлений? Может быть, отрезвление публики? Ничуть не бывало! Как раз после этого общего собрания курс акций начал особенно повышаться и достиг восемью днями позже своей высшей точки в 18 000.

Нет. В подобных процессах мы имеем дело с явным массовым психозом: люди внезапно охватываются лихорадкой, опьянением, страстью, исключающей всякое разумное размышление. Путем взаимного внушения любой какой-нибудь предмет (как это именно в классической форме показывает тюльпан) облекается преувеличенными представлениями о ценности и делается таким образом способным к непрерывному повышению цены. Этот рост цены и есть затем то возбуждающее, средство, которое пробуждает игорную страсть. Эта последняя становится потом такой мощной, что она в конце концов превосходит по своей силе первоначальное побуждение к образованию всего этого явления, именно страсть к наживе, и одна только движет психикой.

Сама по себе, таким образом, биржевая игра или, вернее, действующая на бирже (или в биржевой форме) игорная страсть, как бы она ни проявлялась — в таких ли бурных повышениях цен, как это от времени до времени бывает при повышательном движении какого-нибудь фаворита, или в форме такой мелочной будничной игры, — имеет столь же малое отношение к развитию капиталистического духа или в такой же малой мере представляет эманацию этого духа, как какая-нибудь партия покера и баккара у зеленого стола. Хозяйственная жизнь, которая должна одушевляться капиталистическим духом, наоборот, отмирает под влиянием такой игорной страсти. Это всеобще установленный факт, что именно в прежнее время, как раз в течение больших игорных периодов XVII и XVIII столетий, торговля и транспорт терпели ущерб, потому что носители хозяйственной жизни, вместо того чтобы заботиться о своих делах, сидели по трактирам и вели разговоры о судьбе объектов игры или заключали сделки на желанные акции.

Что все-таки приводит эти своеобразные проявления стремления к наживе в уже отмеченную связь с развитием капиталистического духа, это следующее:

1. Игорная страсть в форме биржевой игры в конце концов все-таки была как бы переработана в предпринимательский дух (являющийся составной частью капиталистического духа): тем, что страсть к игре и Радость от выигрыша проявлялись в таких стремлениях, которые должны были воплотить капиталистическое существо; тем, что дико мятущуюся игорную страсть как бы втискивали в направление капиталистического предприятия, ставили ее как бы на рельсы капиталистических интересов. В основе каждого современного спекулятивного предприятия (как мы еще подробнее увидим) есть значительная доля игорного безумия и игорной страсти в связанном и деятельном состоянии. И контакт между учредителями и покупателями акций, который ведь необходим для осуществления известного рода предприятий, устанавливается не в последней степени через часто недостаточно осознанную и скрываемую общую склонность к страстной игре.

2. Развитие биржевой игры чисто внешним образом способствовало тому, что иные духовные силы, принимавшие сильное участие в построении капиталистического духа, вообще смогли достичь полного развития. Я имею в виду уже упоминавшееся пристрастие к прожектерству, которое к концу XVII столетия было распространено во всей Европе и подало непосредственной повод к основанию многочисленных капиталистических предприятий.

Это прожектерство не смогло бы, однако, оказать и приблизительно такого же действия, если бы оно не было объединено с возникающей в то же время биржевой игрой. Она не только представляла те внешние формы, в которых проекты могли проникнуть в действительность: она делала и умы восприимчивыми к побуждениям, исходившим от прожектеров. Мы имеем счастье снова найти подтверждение этим выводам, добытым из общих соображений и наблюдений, у одного из лучших знатоков дела того времени — Д. Дефо, который отзывается об этих соотношениях следующим образом.

«В конце XVII столетия, — говорит он (и правильность этого предположения подтверждается и другими свидетельствами: это в то время, когда голландские евреи овладевают лондонской биржей (47)), — начала развиваться в Англии торговля ценными бумагами (stockjobbing). Она заключалась вначале в простых и случайных переводах процентов и акций с одного лица на другое. Но стараниями биржевых маклеров, получивших это дело в свои руки (именно евреев), отсюда возникла торговля, и притом такая, которая велась, быть может, с наибольшими интригами, хитростями и кознями, когда-либо осмеливавшимися появиться под маской честности. Ибо маклера, держа сами в руке кубок с костями, делали всю биржу игроками, повышали или понижали цену акций по своему желанию и имели при этом всегда наготове покупателей и продавцов, которые вверяли продажному языку маклеров свои деньги. После того как внезапно выросшая торговля вкусила сладость успеха, обычно сопровождающего всякое новшество, из нее снова зарождается то стоящее вне закона многогранное явление, о котором я говорю (подразумеваются проекты), как подходящее орудие, чтобы дать работу биржевым шарлатанам. Так биржевой торг воспитал прожектерство, и оно за это послужило весьма ревностной сводней для своего молочного брата, пока, наконец, оба не сделались вызывающим раздражение бичом страны» (48).

Этим, однако, мы в нашем изображении уже захватили другие процессы развития явлений, которые мы должны еще сначала проследить от их начатков: я имею в виду возникновение предприятия, которое должно быть показано в следующих главах. Ибо до сих пор во всех стремлениях к добыче денег не было еще заложено ничего, подобного предприятию. Все они предпринимались отдельными лицами за свой страх, как мы это установили. Решающим показателем теперь является то, что жажда денег соединяется с предприятием, и из этого соединения собственно только и вырастает капиталистический предпринимательский дух.

Предприятием (в самом широком смысле) мы называем всякое существование дальновидного плана, для проведения которого требуется длительное совместное действие нескольких лиц, подчиненное единой воле.

«Дальновидного плана»: это исключает инстинктивные, внезапные вдохновения. Не составляет предмета «предприятия», если пара бродяг быстро сговариваются ограбить только что прошедшего мимо прохожего, наоборот, его составляет план воровского сообщества в такой-то день выполнить хорошо обдуманный взлом, и еще более — план того же воровского сообщества сходиться для выполнения многочисленных краж со взломом.

Требуется «осуществление» плана: недостаточно, следовательно, того, что идея плана зародилась, и того также, что его выполнение уже решено и обсуждено.

Чтобы осуществилось предприятие, план должен быть такого рода, что «для его проведения требуется длительное совместное действие нескольких лиц». Предприятие, следовательно, не есть осуществление хотя бы самого дальновидного плана, если его выполняет только один. Поэтому исключается всякая художественная, так же как и всякая чисто ремесленная деятельность.

Проведение плана должно быть подчинено единой воле, которая все же может быть воплощенной в нескольких лицах или даже может являться только мыслимым единством. Совместно предложенная и осуществленная прогулка не есть предприятие, но африканская экспедиция или Куковское либо Штангеновское путешествие является таковым.

Область предприятия так же широка, как вообще поле человеческой деятельности. Понятие это, следовательно, вовсе не ограничено хозяйственной областью. Хозяйственное предприятие есть, напротив, «подвиг предприятия вообще, а капиталистическое предприятие — подвиг хозяйственного предприятия».

Предпринимательским духом мы можем назвать совокупность всех душевных качеств, которые необходимы для успешного выполнения предприятия. Они различаются, с одной стороны, поскольку предпринимателем должны осуществляться весьма различные функции. Они количественно различны, с другой стороны, поскольку задачи, которые должен осилить предприниматель, смотря по размерам и трудности предприятия, чрезвычайно друг от друга отличаются по мощности. Всегда, однако, предприниматель должен быть, если хочет иметь успех, трояким: завоевателем — организатором — торговцем.

Душевные качества, которые требуются для выполнения предприятия, главным образом следующие:

а) способность составлять планы; следовательно, известное идейное богатство; известная мера духовной свободы должны быть свойственны предпринимателю;

в) влечение к осуществлению плана, воля к действию должны быть налицо. Это отличает изобретателя-предпринимателя от «чистого» изобретателя, которому достаточно, что он сделал изобретение. Предпринимателя влечет дать жизнь своему (или также чужому) изобретению в тысяче образов. Он одержим навязчивой идеей дать исполнение своему плану. Духовной энергией должен он обладать; с) способность к выполнению плана должна быть налицо. К ней прежде всего принадлежат необходимые упорство и постоянство, которые не отступают от преследования цели. Истый предприниматель-завоеватель должен обладать решимостью и силой побороть все препятствия, становящиеся на его пути. Завоевателем он должен быть также в смысле человека, который имеет силу на многое отважиться, который жертвует всем, чтобы достичь великого для своего предприятия. Эта отвага роднит его с игроком. Для всего этого необходимы духовная эластичность, духовная энергия, упругость, постоянство воли.

Так как дело, выполняемое предпринимателем, всегда такого рода, что при нем помогают другие люди, и так как, следовательно, он должен заставить других людей служить своей воле, то для того, чтобы они действовали совместно с ним, предприниматель прежде всего должен быть также хорошим организатором.

Организовать — значит соединить много людей в счастливой, успешной, совместной деятельности, значит так расположить людей и предметы, чтобы желаемое полезное действие полностью проявилось. В этом опять-таки заключены весьма многообразные способности и действия. Прежде всего тот, кто желает организовывать, должен обладать способностью оценивать людей в отношении их продуктивности, должен, значит, уметь выбрать годных для известной цели людей из большой массы. Затем он должен иметь талант заставить их работать вместо себя, и притом так, чтобы каждый стоял на своем месте, там, где он отдает максимум действия, и постоянно подчинять их всех так, чтобы они в действительности развивали отвечающую их производительности высшую меру деятельности. Наконец, предпринимателю надлежит нести заботу о том, чтобы объединенные в совместной деятельности люди были соединены в действительно производительное целое, чтобы координация супер- и субординации отдельных участников в деле была правильно упорядочена и чтобы их последовательные действия правильно сменяли друг друга, «собирание сил в пространстве»; «объединение сил во времени», как этого требует от полководца Клаузевиц.

Есть еще и другого рода отношения, в которые входит предприниматель с людьми, кроме обозначенных словом «организовать». Он должен сначала сам завербовать себе людей; он должен затем беспрерывно заставлять чужих людей служить своим целям, побуждая их к известным действиям или бездействию иначе, чем посредством принуждения: руководитель экспедиции хочет добыть себе свободный проход через известную область; он хочет обеспечить себя и своих спутников жизненными припасами; капиталистический предприниматель хочет продать свои продукты; государственный человек хочет заключить торговый договор и т. д. Для этой цели он должен и вступать в переговоры: вести с другим беседу, чтобы путем проведения своих доводов и опровержения его встречных доводов побудить его к принятию известного предложения, к совершению или несовершению известного действия. Переговоры — это борьба духовным оружием.

Предприниматель должен, следовательно, уметь также хорошо вести переговоры, договариваться, сговариваться[5], как мы выражаем один и тот же процесс в различных оттенках (49). Торговля в узком смысле, т. е. ведение переговоров в хозяйственных делах, есть только одно из многочисленных проявлений переговоров вообще. Так как, однако, эта форма переговоров — «ведение торга» — в нашей постановке проблемы нас предпочтительнее всего интересует, то надо добавить еще кое-что к ее характеристике, причем следует помнить, что здесь словом «торговец» или «ведущий торг» должна обозначаться не особенная профессиональная деятельность, совершение товарообмена, но функция, осуществляемая во многих областях круга предпринимательской деятельности.

Вести торг в этом особенном смысле — значит, следовательно, вести переговоры о покупке или продаже какого-нибудь товара (акции, предприятия, облигации займа). Торг ведет (все в этом же специфическом значении) мелкий разносчик, когда он торгуется с кухаркой о продаже ему заячьей шкурки, или еврей-старьевщик, когда он целый час убеждает деревенского извозчика продать штаны; но также и Натан Ротшильд, который в течение длящейся много дней конференции с прусским «переговорщиком» заключает под особенно сложными условиями миллионный заем; или представители Standard Oil Company, которые совещаются с железнодорожными обществами всей федерации о генеральном соглашении для урегулирования тарифов; или Карнеджи и его сподвижники, когда они обсуждают с И. Пирпонтом Морганом и его людьми передачу фабрик Карнеджи за миллиардную цену. «A was the masterly piece of diplomacy in the history of American industry»²⁶ замечает историограф U.S. Corporation к отчету об этом событии. Здесь выступают чисто количественные различия; зерно дела одно и то же: душа всякого современного «торга» — это переговоры, которые, конечно, вовсе не всегда должны происходить устно с глазу на глаз. Они могут вершаться и молчаливо: когда продавец, например, путем всякого рода ухищрений в такой мере возбуждает в публике веру в достоинства своего товара, что она видит себя вынужденной покупать товар у него. Рекламой называются подобные ухищрения. Здесь можно было бы, опираясь на явления из времен детства товарообмена, говорить о «немом меновом торге», если только хотеть называть немыми восхваления в словах и изображениях.

Всегда дело идет о том, чтобы убедить покупателя (или продавца) в выгодности заключения договора. Идеал продавца достигнут тогда, когда все население ничего не считает более важным, как покупать как раз восхваляемый им предмет, когда людскими массами овладевает паника, что они своевременно не успевают его приобрести (как это случается во времена лихорадочного возбуждения на рынке эффектов).

Иметь большой сбыт означает, что интересы, которые возбуждает и заставляет служить себе коммерсант, должны быть или очень сильными, или очень распространенными. «Кто желает иметь оборот в один миллион, тот должен принудить тысячу человек к тяжкому решению обменять ему на товар каждый по тысяче марок или же он должен так сильно распространить свое влияние на массы, чтобы сто тысяч человек чувствовали себя вынужденными купить у него на десять марок. Добровольно — лучше: по собственному побуждению. — В. З. - к нему не пойдут ни тысяча, ни сто тысяч, так как они уже давно ощущают иные потребности приобретения, которые должны быть оттеснены, чтобы новый коммерсант мог иметь успех» (В. Ратенау).

Возбуждать интерес, приобретать доверие, пробуждать желание купить — в этом восхождении представляется деятельность счастливого торговца. Чем это достигается, безразлично. Достаточно, что это не внешние, а только внутренние свойства принуждения, что противная сторона не против воли, а по собственному решению вступает в договор. Внушением должен действовать торговец. Внутренних же средств принуждения существует много.

Одно из самых действительных состоит в возбуждении представления, что немедленное заключение сделки доставляет особенные выгоды. «Похоже на то, что будет снежно, мальчики, — говорили финны(!), ибо они имели Aanderer (род лыж на продажу)», гласит сага о Магнусе Барфорде (1006 г. Р.Х.). Это первообраз всех торговцев говорит здесь, и предложение норвежским мальчикам купить лыжи — прототип рекламы, этого оружия, которым ныне сражается торговец, не восседающий более в крепких замках, как его предшественники в Генуе во времена Вениамина из Гуделы, но и не могущий более пушками сравнивать с землей жилища туземцев, когда они отказываются «вести с ним торг», как хотя бы ост-индский мореплаватель XVII столетия, о котором мы еще услышим.

Так как каждое предприятие в течении своем зависит от случайностей, которые не могут быть заранее предусмотрены, то необходимы важные качества, которыми должен обладать каждый предприниматель, — присутствие духа и способность попадать на верное средство, лучше всего служащее желаемому результату. Coup d'oeil²⁷ называл это качество Фридрих Великий, указывая на его необходимость у каждого полководца (который в упомянутом смысле есть предприниматель). Этому дару быстро попадать на верное средство должна соответствовать способность тотчас же сделать или предписать признанное верным: решительность.

Классический предприниматель — это старый Фауст:

Это выражает глубочайший смысл предприятия.

В каких же областях впервые проявился этот предпринимательский дух? Какие были первые предприятия?

Я усматриваю в истории Европы четыре основные формы организации предприятия, которые затем стали решающими для всего позднейшего развития:

1. Военный поход. 3. Государство.

2. Землевладение. 4. Церковь.

Здесь, конечно, совсем не место изображать эти четыре организации, хотя бы даже в общих чертах во всей их сложной сущности. Дело не может идти ни о том, чтобы написать их историю, ни даже о том только, чтобы показать своеобразие их структуры. (Поскольку это необходимо для понимания общего хозяйственного развития, я беру на себя эту задачу в новой переработке моего «Современного капитализма».) Здесь я хочу только в двух словах привлечь внимание читателя к принципиальным соотношениям, которые существуют между указанными организациями и идеей предприятия.

В военных «предприятиях» — слово невольно просится с пера, потому что оно лучше всего выражает смысл, — мы должны, пожалуй, усматривать самые ранние формы предприятия вообще; самые ранние уже потому, что они являются для всякой другой формы необходимой предпосылкой.

Военное предприятие имеет место тогда, когда отдельное лицо (или, во всяком случае, небольшая группа отдельных лиц) по хорошо продуманному плану выполняет военный поход, выбирая себе для этой цели необходимое число бойцов и управляя ими сообразно цели. Я бы не стал говорить о военном предприятии в том случае, когда германские племена соединяются для отпора римлянам, но единичный разбойничий поход, да еще если он направлен за море, действительно предприятие, которое (в этом сущность!) представляется нам как исходящее от строящего планы и размышляющего разума и которое происхождением своим обязано личному предпринимательскому духу. Беовульф «предпринимает» поход для освобождения Рудигара:

Здесь перед нами классически чистый тип военного предприятия, которое даже свободно от всякого стремления к наживе. Необходимой предпосылкой для него является, как вытекает из сказанного, что «героическая эпоха» в развитии народа уже наступила, т. е. что сильные, «предприимчивые» люди уже выделились из общей массы равнодушных и в состоянии теперь навязать другим свою волю. Ибо эта дифференциация вождя от ведомых, направляющего от следующих за ним, субъекта от объекта, духа от тела составляет жизненную стихию каждого предприятия.

Военный поход до тех пор остается предприятием, пока он сохраняет этот в высокой степени личный характер, особенно любящий окутываться духом приключений. Законченным типом военных предпринимателей являются поэтому возникающие в начале средних веков вожди наемников, вовсе не вследствие характера наживы, которым благодаря этому проникается ведение войны (он-то придал бы ему как раз капиталистический оттенок), но вследствие развившейся до крайности индивидуализации отдельных частей войска и до последней степени усилившейся начальнической власти полководцев. Многих из них, как справедливо замечает Буркгардт, мы знаем как безбожных людей, полных издевательства по отношению ко всему святому, полных жестокости и измены по отношению к людям. «Наряду с этим, однако, во многих развивается личность, талант до высшей виртуозности, и пользуется в этом смысле признанием и восхищением солдат; это первые армии новой истории, в которых личное доверие к предводителю, без дальнейших побочных соображений, является движущей силой. Блестяще это видно, например, в жизни Франческо Сфорца; тут нет никакого сословного предрассудка, который бы мог воспрепятствовать ему завоевать самую широкую личную популярность у каждого в отдельности и основательно использовать ее в трудные моменты; случалось, что враги при виде его опускали оружие и с обнаженной головой почтительнейше приветствовали его, так как каждый считал его общим „отцом воинства“» (49а).

Что еще особенно делало этих предводителей банд предпринимателями, это был риск, который они на себя брали; им самим нужно было запасти все необходимое для проведения военного похода, начиная от вербовки отдельных воинов и до их полной экипировки и снабжения оружием, до ежедневного доставления жизненных припасов и приготовления нужных мест для пристанища.

Как, однако, близки качества, создающие хорошего полководца, к тем, которые мы уяснили в качестве типических добродетелей предпринимателя, об этом нужно прочесть в прекрасной главе у Клаузевица, носящей заглавие «Военный гений» (50).

Военному предприятию противостоит создание мира, земельное владение, которое наравне с ним вырастает в импозантные организации. Что землевладение является общим всем европейским народам в течение средневековья явлением, оказавшим на все культурное развитие этих народов самое сильное влияние, не оспаривается ныне никем. (То, что является спорным в проблеме землевладения, например его количественное отношение к крестьянскому хозяйству, роль, которую оно играло в правовом развитии и т. д., сюда не относится.) Что касается его организационной структуры, то она носит во всех европейских странах Довольно сходный отпечаток: возьмем ли мы земельное устройство монастырей Боббио и Фарфа, или владений патриархов Градо и архиепископов Равеннских в Италии, или монастырей Клерво, Корби Сен-Реми во Франции, монастыря Санкт-Галлен в Швейцарии, монастырей Прюм и Вейссенбург, доменов Карла Великого, аббатства Рейхенау, Фульда, Лорш, владений графа Зибото фон Фалькенштейн в Германии, монастырей Рамсей, Мальмсбери, Вустер, Питтерборо в Англии, монастыря Сен-Тру около Льежа — везде мы встречаем приблизительно ту же картину. Откуда происходит это сходство, опять-таки здесь не место разбирать: совместное действие римского наследства, нивелирующего влияния церкви и «положения вещей», втиснуло, верно, развитие в одинаковое русло. Зачатки землевладельческой организации мы встречаем у германцев уже во времена Тацита.

Для наших целей важно теперь представить себе сущность землевладельческого устройства, по крайней мере в общих очертаниях.

Землевладение есть прежде всего хозяйство, хозяйство, которое вел класс богатых людей, т. е. крупных землевладельцев, чтобы покрывать свою потребность в благах трудом других людей в основе in natura³⁰. Дело, значит, шло о том — это имеет решающее значение, — чтобы для совместного дела собрать многочисленную рабочую силу, «организовать» ее, и в этой организации работы в большом масштабе и заключается то, что прежде всего делает землевладение предприятием и что приобретает значение для позднейшего развития. Регулирующим принципом хозяйствования был принцип покрытия потребности; это означает, что, как бы ни был велик круг потребителей, составившийся в земледельческом хозяйстве, его потребность в натуре определяла размеры и характер хозяйственной структуры.

Для выполнения хозяйственного плана в распоряжении землевладельца не было в достаточном количестве свободной рабочей силы.

Трудовая система была поэтому системой «связанного труда»: зависимые крестьяне обязывались либо к барщине, либо к оброку. И таким образом произошло, что хозяйственный организм представлял собою пеструю мозаику различнейших взаимоотношений между руководителем хозяйства и работниками. Но все эти частные случаи для нас не играют роли. Важным остается то, что в земельных владениях были планомерно соединены большие массы людей для правильной работы над общим делом сообразно воле высшего руководителя; что, следовательно, с чисто внешней точки зрения, здесь с ходом столетий развилась искусная организация, которая каждую минуту могла быть использована (и, как мы увидим, была использована) для иных целей, чем покрытие потребности, в которой, однако, соответственно ее характеру обитал совершенно определенный дух, принимавший большое участие в образовании капиталистического духа. Главное, следовательно, покамест следующее: в образе земельных владений также были введены предприятия, и довольно часто большого масштаба, в до тех пор лишенный предприятий мир и они стали зародышем разложения старых, докапиталистических отношений.

Современное государство есть предприятие для войны и для мира в одном лице. Не всякое государство, но именно то государство, которое начинает возникать в конце средних веков. Характер его как предприятия мы легко узнаем, если мы ознакомимся с тем духом, из которого оно родилось. Мы сможем тогда установить примерно следующее.

Вещественный феномен этого государства, т. е. княжеского государства или абсолютного государства, покоится на том факте, что большее число людей — большее число: это значит прежде всего больше, чем живут в городской общине или даже в «стране», — по воле одного человека(властителя или его наместника) становятся подчиненными интересам этих носителей власти.

Важные последствия такого искусственного соединения многих людей под властью одной личности прежде всего следующие: во-первых, для того чтобы достичь цели княжеского государства — заставить население большого пространства земли служить интересам властителя, заставить его как бы работать на него, — создается система средств, которые сами начинают оказывать сильнейшее влияние на образование человеческой судьбы: силы должны быть собираемы, люди должны быть побуждаемы к совершению и несовершению известных действий; возникает аппарат управления крупнейшего масштаба, наиболее широко объемлющая, наиболее глубоко проникающая организация общества. И эта система средств господства, служащая также образцом высшей организации для всех более мелких предприятий, сама потом приобретает жизнь и действует дальше в качестве субъекта и объекта в ходе истории.

Во-вторых, «подданные», следовательно, объекты государственных целей, подвергаются влиянию в отношении их личной жизни: государственная воля захватывает их частные области жизни, она выбивает из камня часто еще равнодушных отдельных людей искры, так что из них льется пламя, горящее в дальнейшем. Как много предпринимательского духа родилось в течение долгих веков от самих государственных целей, как много его оно вдохнуло в души отдельных хозяйственных субъектов.

Я полагаю, идея современного государства родилась еще в итальянских тираниях треченто и кватроченто. Оба основных принципа абсолютного государства Нового времени: рационализм и разделение функций власти — мы находим в то время уже вполне развитыми: «Сознательный учет всех средств, о котором ни один внеитальянский государь того времени не имел понятия, в соединении с почти абсолютной полнотой власти внутри границ государства, создал здесь совершенно особенных людей и жизненные формы». Я думаю также, что придется рассматривать это государство (хотя, быть может, и в переносном смысле) как предприятие государей, чтобы верно понять его. Подобно отважному предпринимателю, должен вступить государь в свою власть, ежеминутно подвергаясь опасности погибнуть, всегда вновь озабоченный правильным набором средств: организатор вполне крупного масштаба, на долю которого потом выпадают и все успехи, потому что он ими обязан исключительно своей смелости, своему благоразумию, своей решительности, своему упорству. О тирании XV столетия в особенности Буркгардт полагает:

«В общем большие и малые государи должны были делать большие усилия, поступать обдуманно и расчетливо и воздерживаться от жестокостей слишком массового характера; они вообще могли совершать лишь столько злого, сколько было необходимо для служения их целям, — столько им прощало и мнение непричастных лиц. О том запасе пиетета, который поддерживал законные княжеские дома на севере, здесь нет и следа, самое большое — это род столичной популярности; что главным образом должно помогать усиливаться итальянским государям — это всегда талант и холодный расчет».

Эти идеи привились потом и во всех более крупных государствах, пока господствовал княжеский абсолютизм.

Если я называю здесь церковь, то это происходит оттого, что она представляет собой наряду с государством крупнейшую организацию рук человеческих; оттого также, что в ней в особенности господствует мощная рационалистическия черта, характеризующая все предпринимательское, и оттого, что, как история учит, фактически много предприятий возникло от носителей церковных образований. Рассматривать церковь в целом как предприятие было бы, пожалуй, неудачно, но внутри ее структуры возникли многочисленные предприятия в самом узком и теснейшем смысле слова: всякое основание нового монастыря или епископсства есть, в сущности, такое же самое событие, что и основание бумаго-прядильни или банкирского дома.

Здесь должно быть показано, в какие своеобразные соединения вступают страсть к деньгам и предпринимательский дух, как из этих соединений рождается капиталистический предпринимательский дух. Мы увидим, что формы, в которых осуществляется это соединение, первоначально чрезвычайно различны, так что и типы капиталистических предпринимателей, «дух» которых мы исследуем в его развитии, вначале коренным образом отличаются друг от друга. Во всех изображениях генезиса капитализма, имевших место до сих пор, слишком мало, мне кажется, обращено внимания на различный по глубочайшему своему существу образ возникновения капиталистических предприятий, который наложил далекий друг от друга, как небо от земли, отпечаток и на «дух», управляющий хозяйствующими субъектами.

Если хотеть, как в настоящем случае, прежде всего познать, из какого духа возникли капиталистические хозяйства, в каком духе они первоначально велись, то нужно исключить из рассмотрения чисто внешние обстоятельства их возникновения, чисто, механическую сторону их строения. Внешне, механически капиталистические предприятия как еще и ныне, так и в начальный их период возникают таким образом, что предоставляется крупная денежная сумма (тем самым обращающаяся в капитал) для приобретения на рынке нужных средств производства. Кто-нибудь выкладывает эти суммы: он их «закладывает», как говорили раньше, в общем виде, безразлично, давал ли он их на то, чтобы оплатить издержки на отвод воды в руднике, на которые не смогли больше набрать денег горнопромышленники, или на то, чтобы дать ткачу возможность приобрести сырой материал, или на выполнение еще какой-нибудь иной промышленной функции. Деньги, на которые работало банковское учреждение, уже в ранние эпохи собирались путем приема вкладов в депозит; капиталы, вложенные в торговлю или в судоходство, составлялись в форме коммандитных вкладов или путем долевого судовладения, позднее — путем росписи по акции. Или же предприниматель сам имел достаточно свободных средств, чтобы вести с ними капиталистическое хозяйство. Различный способ составления капитала не имеет, однако, решающего значения для духа, в котором ведется предприятие. Ибо он определяется не кредиторами как таковыми, а предпринимателем, использующим денежные суммы. Кредиторы являются часто обществом совсем пестрого состава.

Об этом свидетельствуют следующие без разбора выхваченные примеры.

У Перуцци и Барди в момент их банкротства (в XIV столетии) одно только духовенство имело на 550 000 фл. вкладов. При банкротстве Скали и Амиери в 1328 г. погибло более 400 000 фл. вкладов. «Кто имел деньги во Флоренции, понес, потерю», — пишет Вилпани, — и Ластиг, с известными ограничениями, пожалуй, прав, когда он говорит (52): «Меняльные и банкирские конторы составляли центры всего оборота ценностей и всей торговли ценностями того времени. В эти конторы вкладывал свои деньги частный человек, чтобы извлечь доход. Вложение денег в торговый промысел было обычным и вполне легальным путем извлечения плодов из капитала» (читай, из денежного имущества). «Конечно, в итальянских городах и были основаны таким образом многие капиталистические предприятия, совершенно так же, как позднее в северных городах посредством депонированных денег у Гехштеттера, — читаем мы, — вкладывали (с конца XV столетия) князья, графы, дворяне, горожане, крестьяне, слуги и служанки, сколько у них было денег, и он платил им за это по пяти со ста. Многие крестьяне-батраки, у которых было не больше 15 фл., давали ему их в его общество. Так он в течение известного времени платил будто бы проценты за миллион гульденов… Таким путем он будто бы накупил запасы товаров и добился повышения цен» (53). Горное дело с XV и XVI столетий поддерживалось деньгами, которые стекались из стран всяких государей, из самых различных социальных слоев. В госларской горной промышленности в 1478–1487 гг. заключались договоры, относившиеся к закладкам штолен, с Иоганном Гурцо, гражданином и членом магистрата г. Кракова, с нюрнбергскими, хемницкими и лейпцигскими горожанами (54). Тот же Гурцо, однако, вложил свои деньги и в венгерскую рудничную горную промышленность; рядом с ним мы встречаем там в качестве участников других краковских горожан, Фуггеров и др. (55). Голландские кредиторы австрийского государства являются в XVII и XVIII столетиях «закладчиками» нейзольских и шмельнитцких медных рудников (56). В ртутном руднике Идриа участвуют иностранные купцы и дворяне (57); точно так же в соляном руднике Величка в XVI столетии (57а), в руднике Шлакентале (58), в цинковом горном промысле в Корнуэльсе (59). Или же архиепископ дает в ссуду известную сумму, чтобы дать возможность продолжать разработку золотого рудника у Радгаусберга в Зальцбургской области (60). Или железо-торговцы предоставляют необходимые ссуды, чтобы снова пустить в ход штуковые молоты в Каринтии (61). Или король Богемии учреждает «закладную кассу», чтобы поднять иоахимстальскую горную промышленность (62).

В текстильной промышленности, в торговле галантерейным товаром, в мелкой железной промышленности «заклад» оплачивают то разбогатевшие ремесленники, то богатые купцы, «оптовики»: «оптовик вряд ли может жить, не вложив денег в мануфактуру» (63).

Когда число «бумаг с твердым доходом» было еще незначительно, люди более высокого общественного положения также в гораздо большем количестве, чем ныне, вкладывали свои деньги в торговлю (64). Когда в 1664 г. была основана Compagnie des Indes orientales, капитал в основной своей части был собран вне коммерческих кругов (65); в Compagnie de l'Orient главным участником был Due de la Melleraye (66) и т. д.

Если хотеть, говорю я, познать дух, господствующий в ранних капиталистических предприятиях, то нельзя исходить от этих по существу различных у одного и того же предприятия кредиторов, совершенно так же, как нельзя, например, брать исходной точкой общественное происхождение акционеров в наше время, чтобы узнать что-нибудь об особенном характере современного капиталистического предприятия.

Напротив, нужно проникнуть в самую душу этих предприятий, в те элементы, которые образовывают их изнутри. (При этом может, конечно, случиться, что наткнешься как раз на кредиторов, которые, однако, тогда нас будут интересовать не в своем качестве кредиторов, а как предприниматели-творцы; как с таковыми мы еще с ними познакомимся.)

Чтобы лучше и быстрее ориентироваться в этом исследовании, предпринятом для открытий, мы хорошо сделаем, отправившись от того, что мы узнали в обеих предыдущих главах. Именно тогда мы, скорее всего, отличим друг от друга различные типы капиталистических предпринимателей, если мы уясним себе, что, смотря по выбору средств, нужных для добывания денег (четвертая глава), так же как и смотря по (до- или некапиталистическому) предприятию (пятая глава), в котором применяются эти средства, развиваются впоследствии и различные типы капиталистических предпринимателей. Самое лучшее — мы отправимся непосредственно от трех первичных форм предприятия и проследим их постепенное наполнение капиталистическим духом. Следовательно, прежде всего мы проследим, как они постепенно становятся на службу денежной наживе (к которой они как таковые и по своей первоначальной цели относятся по меньшей мере, равнодушно). Три типа предпринимателей, получающиеся из этого процесса превращения, суть (если мы по соображениям существа дела будем придерживаться того же порядка, что и в шестой главе):

1. Разбойники.

2. Феодалы.

3. Бюрократы.

Сам по себе военный поход не есть предприятие для наживы, в какой бы большой степени золото весьма часто ни служило его сильнейшей движущей силой. Можно, конечно, уже в древности войны финикийцев, карфагенян и римлян из-за Испании, можно в средние века войны за Богемию и в Новое время войны против Испании рассматривать как борьбу за золотые прииски. Но мы все же чувствуем, что было бы ошибочно видеть в этих военных походах самые ранние формы капиталистического предприятия.

В совершенно ином свете, напротив, нам являются известные военные походы, которые с самого начала только и направлены на добычу золота и денег и которые теряют всякий смысл, если мы у них отнимем стремление к наживе. Это и есть настоящие разбойничьи, в особенности морские разбойничьи, предприятия. В них воинские способности и воинская организация непосредственно ставились на службу идее наживы.

Морской разбой как общественное установление мы встречаем уже в итальянских приморских городах в течение средневековья. Амальфи, Генуя, Пиза, Венеция — все были очагами организованного морского разбоя (к которому весьма часто присоединялся сухопутный разбой); добрую долю своего богатства они добыли посредством морского разбоя; и первыми формами капиталистического предприятия являются эти разбойничьи походы. О Генуе нам, например, сообщают (68): «Настоящих корсаров так же трудно отличить от граждан, которые под контролем государства принимают участие в собственном интересе в междоусобицах и войнах (и то и другое, конечно, только два проявления одного и того же типа), как с трудом удается строго разграничить между собою выражения „cursales“, „praedones“ и „pyratae“. Ибо и публичное состояние войны, и насильственные деяния во время мира не выделяются никакими отличительными признаками. „Corsar“, в то же время употреблявшееся с генуэзской стороны в актах выражение, не означало ничего порицающего или обидного. И в самом промысле также („pyraticam artem exercens“ 54, 55) не видели до известной степени ничего бесчестящего. Генуэзцу снаряжение каперских судов или способствование таковому дозволялось в области генуэзской юрисдикции с разрешения правительства. Кто давал деньги на незаконную каперскую поездку, не мог для получения их обратно. подавать жалобу (Stat. di Pera, CCVI); иначе было, однако, когда вложенный в долю корабля капитал помимо ведома и воли владельца употреблялся для снаряжения (!) недозволенной каперской поездки; в этом случае владелец мог в жалобе требовать возмещения и даже присуждения ему доли наживы» (I. с. ССVII).

«Многие итальянские купцы, которые имели требования к грекам и не смогли получить своих денег, отдавались корсарской жизни, чтобы таким образом оправиться от своих убытков. Кажется, что именно среди генуэзцев и пизанцев многие обращались к морскому разбою в греческих водах. Плохое состояние, в котором находился византийский флот, позволяло им вести это дело в грандиозном масштабе» (69).

Большей частью разбойничьи суда появлялись эскадрами, как, например, флотилия из пяти пизанских кораблей, которая в 1194 г. разбойничала около Абидоса.

В первые столетия Нового времени все западноевропейские нации также придерживались организованного в виде профессии морского разбоя. Этому способствовали вечные войны, наполнявшие XVI и XVII столетия, в которых каперство по действовавшему тогда морскому праву играло выдающуюся роль.

Каперство же и морской разбой теперь непрерывно переходят одно в другое: Privateer становится Pirate³¹, равно как и этот последний, в свою очередь, находит применение на службе государства, как капитан капера. Из Франции мы слышим, что в XVI столетии «мелкое провинциальное дворянство, главным образом протестантское, не переставало из своих рядов рекрутировать ту армию бесстрашных корсаров, которые от времени до времени мстили испанской и португальской торговле за резню Форта Колиньи и Ла Каролин» (69а). Французский морской разбой достиг в XVII столетии высокой степени развития. Мы особенно хорошо осведомлены о его состоянии и распространении, потому что мы обладаем двумя различными докладами (70), которые приказал себе представить Кольбер об известнейших морских разбойниках, «Capitaines corsaires», так как он составил план объединить морских разбойников Дюнкерка в эскадру и (под командованием Жана Барта) поставить ее на службу королю. Доклады относятся к 33 капитанам, которые управляют 15 фрегатами и 12 длинными барками.

Точно так же первоначально французского происхождения были известные бюканьеры и флибустьеры, которые занимались своим делом в водах испанских колоний, около Ямайки, Гаити и т. д. (71).

Нациями морского разбоя par ехсеlеnсе³² в XVI и XVII столетиях являются, однако, Англия и новоанглийские государства в Америке.

Около середины XVI столетия берега Англии и Шотландии кишели английскими морскими разбойниками. По одному сообщению сэра Томаса Чалснера, летом 1653 г. было в Канаде более 400 морских разбойников, которые в течение нескольких месяцев захватили 600–700 французских судов (72). Надо вспомнить ужасные изображения опасностей морского разбоя в Канале, даваемые Эразмом в его «Naufragium»³³. Английские историографы сводят причины этого внезапного распространения пиратства к преследованиям, чинившимся Марией. В то время масса людей из лучших семей занимались морским разбоем, их отряды, увеличенные безработными рыбаками, остались вместе и по вступлении на престол Елизаветы. «Почти каждый джентльмен по западному берегу был участником в этом деле», — полагает осторожно судящий Кэмпбелл. «В этом деле» (in the business) — это правильное выражение, ибо введение морского разбоя было деловым образом упорядочено. Корабли пиратов снаряжались зажиточными людьми, которых называли «gentlemen adventurers»³⁴ и за которыми потом часто стояли еще другие, которые давали им в ссуду средства за высокие проценты. Частью даже высшее дворянство участвовало в подобных предприятиях. Во времена Мэри Шотландской мы видим графа Ботсуэля (73), во время Стюартов — графа Дарби и других роялистов (74) снаряжающими многочисленные разбойничьи суда.

Понятливыми ученицами метрополии сделались затем американские колонии. Сообщения о распространении, которое здесь нашел морской разбой, именно в штате Нью-Йорк, показались бы невероятными, если бы они не были подтверждены множеством несомненных свидетельств.

По свидетельству секретаря Пенсильвании Джемса Логана, например, в 1717 г. крейсировали у одного только берега Каролины тысяча пятьсот морских разбойников, из которых 800 имели свое постоянное местопребывание в Нью-Провиденсе (75). В XVII столетии почти каждая колония оказывала морскому разбою в той или иной форме содействие (76).

Разновидностью морского разбоя были путешествия с целью открытий, которые участились особенно с XVI столетия. Какие бы разные идеальные мотивы ни содействовали им: научный или религиозный интерес, честолюбие, любовь к приключениям и др., самой сильной (и сколь часто единственной!) движущей силой оставалась, однако, всегда страсть к наживе. Это, по существу, всегда хорошо организованные походы за добычей, имевшие целью грабеж в заморских странах. И тем более после того, как Колумб сделал свои открытия, когда он из своих путешествий привез домой всамделишный золотой песок и чудесную весть о позолоченном принце, золотая страна Эль-Дорадо³⁵ стала открыто выраженной или молчаливой целью этих экспедиций (77). Тут суеверное кладоискательство и суеверное золотоискательство соединились с суеверной надеждой на землю, где можно загребать золото лопатами, — в непреодолимое стремление к завоеваниям (78).

Что нас прежде всего интересует в этом пункте — это те необыкновенные люди, которые стояли во главе этих предприятий. Это пышущие силой, охочие до приключений, привыкшие к победам, грубые, жадные завоеватели весьма крупного калибра, с тех пор все более и более исчезающие. Эти гениальные и беспощадные морские разбойники, как их в особенности в богатейшем изобилии дает Англия в течение XVI столетия, сделаны из того же теста, что и предводители банд в Италии, что Сан-Гранде, Франческо Сфорца, Чезаре Борджиа, с тою только разницей, что их помыслы сильнее направлены на наживу всякого добра и денег и что они уже ближе стоят к капиталистическому предпринимателю, чем те.

Люди, в которых фантазия авантюриста соединялась с величайшей энергией; люди, полные романтики и все же с ясным взглядом на действительность; люди, которые сегодня командуют разбойничьим флотом, а завтра занимают высокую должность в государстве, которые сегодня жадной рукой копают землю в поисках кладов, а завтра начинают писать всемирную историю; люди со страстной радостью жизни, с сильным стремлением к великолепию и роскоши и все-таки способные принимать на себя в течение месяцев лишения морского путешествия с полной неизвестностью впереди; люди со способностями к организации, в то же время полные детского суеверия. Одним словом, люди Ренессанса. Это — отцы наших капиталистических предпринимателей по одной линии. Почти не нужно называть их по имени. Они известны из истории. Во главе назовем сильнейшего, быть может, из всех: сэра Уолтера Рэли, the great Raleigh (79)³⁶, девиз которого может иметь силу для всей это группы людей:

«Tarn Marti quam Mercurio»³⁷, одинаково преданного богу войны и Маммоне; сэра Фрэнсиса Дрейка, благородного пирата (the noble Pirate), как его назвал Гетцнер, обозревавший его корабль в 1598 г.; сэра Мартина Фробишера, который соединял дух морского разбойника с духом ученого; сэра Ричарда Гренвилля, доблестного (the valiant), как его называет Джон Смит в своей истории Виргинии; Кавендиша, который вернулся с богатейшей добычей, когда-либо кем-нибудь захваченной, и который поднимался вверх по Темзе со своими моряками, разодетыми в шелк и бархат, с парусами, из камчатой ткани, с позолоченной мачтой (80), и всех остальных. Кто хочет иметь о них более точные сведения, тот пусть перелистает хотя бы третий том описаний путешествий Гаклюйта.

Спросят, как я пришел к тому, чтобы этих завоевателей и разбойников отнести в капиталистическую категорию. Ответ прост: не столько вследствие того, что они сами были разновидностью капиталистических предпринимателей, сколько, напротив, и прежде всего потому, что дух, наполнявший их, был тот самый дух, который одушевлял всю крупную торговлю, все колониальное хозяйство вплоть до XVIII столетия и в глубь его.

Это по внутреннему своему существу такие же походы за приключениями и завоеваниями, как и морские разбои и путешествия за открытиями, о которых мы только что говорили. Авантюрист, морской разбойник, купец крупного масштаба (а таким он является, только если он ездит за море) незаметно переходят друг в друга.

Когда Вениамин из Гуделы сообщает о «гражданах» Генуи (81): «Каждый (!) имеет башню в своем доме; если между ними вспыхивает война, то зубцы башен служат им полем битвы. Они господствуют над морем; строят себе суда, называемые галерами, и выезжают на разбой в самые отдаленные области. Добычу они привозят в Геную; с Пизой они живут в вечных раздорах», — то кто здесь разумеется — морские разбойники и королевские купцы? Конечно, и те и другие. В чем же заключается «торговля в Леванте»? Что же и наполняет собою оба толстых тома гейдовского изложения? Описания битв большей частью. Кто хочет что-нибудь значить в чужой стране, должен быть воином или должен иметь в своем распоряжении воинов, а за собой организованное имущество государства (81 а).

Ту же картину мы встречаем, если мы посмотрим хотя бы на shipping merhcants³⁸ XVI и XVII столетий в Англии (82).

Кто же такие Гоукинсы? В особенности Джон и Уильям? Попеременно мы находим их действующими в качестве открывателей, государственных чиновников, морских разбойников, судовых капитанов и купцов. Джон Гоукинс одинаково знаменит как боец в войне с Испанией, так и в качестве купца: великолепным ненавистником испанцев (a wonderful hater of the Spaniards) называли его современники. Не иначе выглядят Миддлтоны, другой большой торговый дом того времени. Их «торговые занятия» также состоят в битвах, пленениях, посольствах и т. п., в «сношениях» с племенами по африканскому восточному берегу.

Даже в Германии нам встречается тот же тип: является ли экспедиция Вельзерров в Венесуэлу (83) путешествием с целью открытий, или колониальным предприятием, или походом за добычей, или предприятием для торговли? Кто бы мог это определить? А Ульрих Краффт, который на службе у Манлихов едет в путешествия «с легкомысленным духом» и потом переживает столько приключений, как принц в сказке, а между тем иногда еще бранится с судовыми капитанами, слишком поздно подвозящими ему его изюм (84): кто это — купец или искатель приключений? И то и другое.

Во Франции слово «armateur» означает как судохозяина и владельца корабельного груза, так и каперского капитана и морского разбойника. Почему так? Потому что те люди, которые в XVI столетии отправляли свои суда из Диеппа, Гавра, Руана, Ла-Рошели в Африку или Америку, были и тем и другим в одном лице (84а).

Вся разбойничья сущность крупной торговли прежнего времени в особенности, однако, проявляется в больших торговых и колониальных обществах, которые ведь, в сущности, и являются носителями той ранней торговли.

Это действительно уже в отношении итальянских торговых обществ средневековья, среди которых выделяются негуэзские Maone. Самая знаменитая Maona, хиосская, которая была основана в 1347 г. и потом в продолжении двухсот лет обладала dominium utile³⁹ не только Хиоса и Фокеи, но также островов Самоса, Никеи, Энуссы и Св. Панагии, была, в сущности, не чем иным, как санкционированной и, так сказать, консолидированной разбойничьей шайкой. Она возникла следующим образом: снаряженный частными судовладельцами флот завоевал Хиос. При его возвращении они потребовали от правительства, как было выговорено, 203 000 лир возмещения. Так как правительство не смогло заплатить, то 26 февраля 1347 г. этот долг был превращен в Coopera или Maona Chii. В обеспечение долга и в уплату процентов по нему кредиторам были пожалованы Хиос и Фокея (85).

А еще в XVI и XVII столетиях торговые компании, в особенности крупные, были не чем иным, как полувоенными, наделенными верховными правами и средствами государственного имущества завоевательными обществами; снова можно было бы сказать: превращенными в длительные организации разбойничьими походами. Морской разбой старого стиля составлял еще в середине XVII столетия одну из важнейших обычных деловых отраслей этих обществ. Так, голландская вест-индийская компания снаряжает с 1623 по 1635 г., затратив на это 4500000 лир, 800 кораблей; она захватывает, однако, 540 кораблей, груз которых составляет около б млн лир; к ним она присоединяет 3 млн, которые она отняла путем разбоя и грабежа у португальцев (86). В счетах прибылей и убытков крупных компаний правильно встречается поэтому статья: прибыль или убыток от каперства или морского разбоя.

А нормальная «торговля» с туземцами: была ли она чем-нибудь иным, как замаскированным разбоем, который выглядывал из всех концов и углов? Принудительной торговлей можно назвать всякий товарообмен между первобытными народами и европейцами в те времена. Ничто не характеризует лучше способа, которым здесь велась «торговля», как настроение, в которое она повергала туземцев. Отчаяние или бешенство мы постоянно встречаем, смотря по предрасположению рас, в качестве характерного настроения. Обитатели Молукских островов частью сами уничтожали деревья, дающие пряности, в которых они видели причину своих тяжких несчастий. Большей частью, однако, иноземных купцов должна была защищать от мести со стороны туземцев цитадель. «Если бы вечером позабыли запереть ворота фортов, то, быть может, те самые индейцы, с которыми днем „мирно торговали“, ворвались бы ночью и перебили бы купцов»: эту эффектную картину «из области торговли» Hudson — Bay-Company (87) можно было бы сразу же отнести ко всей колониальной торговле в ее начатках. Зачем же бы иначе потребовалось имевшее повсюду место полное военное снаряжение крупных торговых компаний, о котором мы постоянно имеем сведения.

Этот военный аппарат, набиравшийся для споспешествования торговле, был действительно могуч. Начало положили уже итальянцы в Леванте. «Весьма значительными должны мы себе представить, по описанию Джиов. Бембо, венецианские владения в Тане. Ибо не только населенный венецианцами квартал в самом городе был обнесен стенами и башнями, но венецианцы обладали еще собственным укрепленным замком с двумя башнями и окруженным большим рвом — вне города, на возвышенности» (88).

Ту же картину представляет нам всякое торговое поселение в XVI и XVII столетиях. О голландской фактории в Бенгалии, например, нам сообщают: «Она скорее имеет вид крепости, так как она окружена глубокими рвами, полными водой, высокими каменными валами и бастионами, наполненными пушками» (89). Сила воинских гарнизонов в английских колониях в течение XVIII столетия (1734 г.) видна из следующих цифр (90): Ямайка — 7 644 белых, из них 3 000 человек гарнизона, 6 фортов; Барбадос — 18 295 белых, из них 4 812 человек гарнизона, 21 форт, 26 багарей и 463 пушки; Leewards Islands — 10 262 белых, из них militia⁴⁰ 3 772.

Этот воинственный, разбойничий дух, лежавший в основе всех заморских сношений, воплощается и в тех людях, которых мы находим во главе этих крупных торговых предприятий. Это вначале были как будто довольно часто люди дворянского происхождения, которым здесь могла представляться замена их сузившейся профессионально-военной деятельности на родине. По крайней мере английская ост-индская компания только впоследствии должна была принять прямое постановление — не брать больше к себе на службу ни одного дворянина (91).

Даже во главе голландских торговых компаний мы в большинстве находим героев и авантюристов. Стоило бы вставить здесь портретную галерею генерал-губернаторов голландской ост-индской компании (92); было бы видно, что все они именно в течение XVII столетия выглядели не как торговцы шерстью, но представляли собой тип сурового предприимчивого воина. Вспомните господина Коэна, который добыл себе особенную славу своим жестоким управлением. И этот воинственный дух губернаторов возлюбленной компании голландского народа был ведь только выражением его собственного общего настроения в то время, которое прекрасный знаток его изображает нам следующим образом (93):

«Именно в начале XVII столетия настроение (в Голландии) было необычайно воинственное, так как торговля тогда велась. больше по-авантюристски, быстро эксплуатировала вновь открытое, и когда большие доходы прекращались, так же быстро обращалась в другие местности и переходила в другие отрасли, чтобы их также использовать».

Вести торговлю (крупную торговлю) тогда означало снаряжать и вооружать корабли, вербовать бойцов, завоевывать страны, усмирять туземцев с помощью ружей и сабель, отнимать у них добро, нагружать его на корабли и на родине путем публичных аукционов продавать его тому, кто больше даст; в то же время захватывать столько иноземных судов, сколько позволял случай. Итак, дух, двигавший торговлю и все колониальные предприятия (поскольку они не имели целью поселение европейцев), был, полагаю я, разбойничий дух. Да будет мне позволено еще раз вставить здесь несколько затасканную в последнее время, с тех пор как я привел ее в моем «Современном капитализме», цитату, которая действительно передает весь смысл дела с эпиграмматической краткостью:

При этом Гёте, однако, определенно думал не о кротком зяте своего Вильгельма, из которого так и сочится мирная душонка торговца. Капитализм — и это один из важнейших выводов, которые должна распространять эта книга, — есть порождение весьма различного духа. Вскрыв теперь его воинственный корень, мы должны также ознакомиться и с Другими источниками зарождения капиталистического духа.

Земледельческие отношения так же мало, как и военное предприятие, содержат сами по себе какие-либо хрематистические⁴¹ или капиталистические, черты. Даже возникшие в рамках земельных владений крепостные хозяйства первоначально не являются приобретательскими, но в течение долгого времени остаются хозяйствами, ставящими себе целью покрытие потребности, даже после того, как они (что появляется уже довольно рано) излишек своих продуктов вывозят на рынок.

Но с течением времени они лишились своего прежнего характера. Собственное хозяйство землевладельца терпит все большие и большие ограничения, и рядом с ним развивается в пределах власти землевладельца приобретательское хозяйство, постепенно вырастающее в капиталистическое хозяйство.

Это происходит таким образом, что землевладелец с целью наживы соединяет в собственных приобретательских предприятиях находящиеся во власти его производительные силы. В распоряжении же его находятся: 1) земля как производительница растений; 2) покоящиеся в недрах земли сокровища (минералы и т. д.); 3) продукты земли: дерево, волокнистые вещества и т. д.; 4) подчиненные его землевладельческой власти рабочие силы. В ходе использования им этих производительных сил с целью наживы возникают различнейшего рода капиталистические предприятия, которые все проникнуты духом своего создателя, т. е. носят полуфеодальный отпечаток.

Полуфеодальный отпечаток — это прежде всего означает, что эти предприятия наполовину еще находятся под влиянием принципа покрытия потребности. Именно тем удерживаются они под этим влиянием, что по большей части они своей целью только и ставят использование принадлежащих землевладельцу производительных сил: этим их ограничением стесняется и стремление к наживе. Это обстоятельство ясно осознавалось стремившимися к прогрессу людьми как препятствие свободному капиталистическому развитию, когда, например, в начале XIX столетия констатировали относительно силезских рудников (94), что «землевладелец здесь — собственник железной руды и выплавляет ежегодно лишь столько, сколько возможно при тех запасах дров, которые не могут быть им использованы другими путями».

Феодальными являются эти предприятия землевладельцев и по характеру, и по способу выбора средств. Здесь господствует, как само собою разумеющееся, то представление, что прежде всего следует использовать для своей выгоды свою власть в государстве; состоит ли она в непосредственной власти распоряжаться людьми и вещами или во влиянии, которое можно хотя бы косвенно бросить на чашу весов в пользу выгодной покупки или выгодного сбыта продуктов: путем приобретения привилегий, концессий и т. д. Этим путем возникает другая важная разновидность феодально-капиталистического предприятия. Часто мы видим, что влиятельные дворяне соединяются с буржуазными денежными людьми или также и с бедными изобретателями для общего ведения дела: придворный заботится тогда о необходимых правах на вольности или на защиту, в то время как другой участник вносит свои деньги или свои идеи. Такие соединения мы постоянно встречаем во Франции и в Англии в течении XVII и XVIII столетий.

Предприятия же феодалов играют в течение эпохи раннего капитализма более крупную роль, чем это обычно склонны признавать. Доля их участия в построении капиталистических предприятий не может быть, конечно, за отсутствием всякой статистики выражена в цифрах. Все же, однако, можно составить себе приблизительное представление о значении этого предпринимательского типа в прежние века, если привести ряд случаев таких землевладельческих капиталистических предприятий. Это будет сделано в следующем обзоре, который имеет значение только указания, а никоим образом не исчерпывающего перечня.

1. Тут прежде всего следует запомнить, что всякое поместное хозяйство, поскольку оно носило капиталистический отпечаток, вначале всегда, а позднее — поскольку не появлялись буржуазные арендаторы, велось землевладельцами-дворянами. Две страны, в которых эта форма капиталистического предприятия занимает начиная с XVI столетия все более широкое место, пока она в конце XVIII столетия не достигает приблизительно распространения нынешнего крупного помещичьего хозяйства, — это, как известно, Англия (96) и Германия (97).

Землевладельцы охотно занимались горным делом и горнозаводской промышленностью. Занимались, т. е. не только использовали их как регалию. Это чистое право пользования мы совершенно исключаем здесь, где мы хотим проследить становление самого предпринимателя. Но в качестве последнего мы часто встречаем землевладельца в обеих названных отраслях производства. В дальнейшем я приведу некоторый материал, который, конечно, отнюдь не претендует на полноту: исчерпывающее изображение этих сильно запущенных страниц капиталистического развития следовало бы с радостью приветствовать.

В Англии мы в XV столетии встречаем «forges»⁴² епископа Дергэмского в Бэдберне, в Вердейле, которые носят уже вполне капиталистический отпечаток, поскольку дело касается количества персонала (98). В 1616 г. один придворный заключает договор с цехом булавочников о поставке нужной им проволоки, которую он, очевидно, сам изготовил в своих владениях (99). В 1627 г. лорд д'Акр получает патент на исключительное изготовление стали по новому способу (100). Начиная с XVI столетия землевладельцы устраивают цинковые заводы в своих владениях, «clash-mills», чтобы перерабатывать цинк, добытый ими из их рудников (101). В 1690 г. многочисленные лорды и джентльмены способствуют основанию общества цинковых и медных рудников, The Mine Adventurers С° (102). И в каменноугольной промышленности мы в ее начатках встречаем участие многочисленных дворян. Положение рабочих в английской и особенно в шотландской угольной промышленности еще в XVIII столетии носит характер крепостной зависимости (102а).

Во Франции горные заводы в провинции Невер, где была главная область горнозаводской промышленности, до середины XVIII столетия находились в руках древнего землевладельческого дворянства; например, Вилльменан — во владении Арно-де-Ланж и Шато-Рено, которые учредили в XVI столетии крупные заводы; их сосед — сеньор де Бизи, также эксплуатирующий на своей земле горний завод и доменную печь; горные заводы Демер принадлежат господам Гаскуэн и т. д. Все эти заводы переходят в течение XVIII столетия в руки богатого парижского банкира Массона (103). Но и во Франш-Контэ мы натыкаемся на стародворянских горнозаводчиков (104).

И железоделательная промышленность находила себе частью место в имениях землевладельцев: рыцарь Ф.Э. де Блюманстэн (Blumenstein) устраивает (1715) вблизи своего замка литейный завод (106); герцог де Шуазель эксплуатирует около того же времени сталелитейный завод (106); господин де Монроже имеет жестяной завод (107) и т. д.

Дворяне во Франции также в значительной степени принимали участие в эксплуатации каменноугольных копей (108). Генрих II предоставил права добычи Франсуа де ла Рок, сеньору де Роберваль; право перешло к Клоду Гризон де Галлиен, сеньору де Ст. Жюльен и еще к одному сеньору. Людовик XIV затем подарил герцогу де Монтозье право эксплуатировать все копи, за исключением Неверрских, на протяжении 40 лет. Регент предоставляет право горной добычи обществу в лице фирмы Жана Гобелена, сьера де Жанкье, которое, следовательно, также носило преобладающе дворянский характер. Но не только правом добычи обладают дворяне: и производство ее во многих случаях находится в их руках. Во времена Людовика XIV рудник в герцогстве Бурнонвилльском открывает герцог де Ноайль; другой — в Бурбоннэ, герцог д'Омон; третий — герцог д'Юзес (109); в то время как герцог де ла Мейллерей разрабатывает залежи в Жироманьи (110).

Во второй половине XVIII столетия учащаются случаи, когда дворяне — будь то в собственных владениях, будь то где-нибудь в других местах — приобретают себе право на горных промыслы (уголь), как-то:

В Германии и Австрии — та же картина. Горнопромышленниками являются — первоначально часто исключительно, а в течение переходного времени к капиталистическому производству (XVI столетие) преимущественно — дворяне. Так, мы встречаем среди «господ» и товарищей императора в Ст. Катрейн (ртутный рудник в Идрии) от 1520–1526 гг.: Габриеля графа цу Ортенбурга; Бернарда фон Клеса, кардинала епископа Триентского; Ганса фон Ауэрсберга, господина цу Шенберга; Зигм. фон Литрихтейна; барона цу Голленберга и Финкенштейна.

Документ от 1536 г. перечисляет господ:

далее:

Запись от 1557 г. упоминает:

Документы от 1569 и 1573 гг.:

Наряду с ними появляются потом уже купцы из Зальцбурга, Петты, Ст. Фейта и Виллаха. Должно быть, однако, замечено, что горное дело, даже если оно и не эксплуатировалось непосредственно дворянами, все же было всегда как бы покрыто землевладельческим покрывалом: рука землевладельца давала себя чувствовать повсюду. Классическим примером этого служит нам конфликт между горнопромышленниками и управителем поместья, разрешение которого мы видим в горной промышленности Шваца еще в XVI столетии.

Управитель в Шваце спускался во всех шахты и присвоил себе руководство всем рудничным делом и решение всех вопросов. Этому воспротивились горнопромышленники. Управитель, однако, сослался на поручение государя страны. Мы видим здесь последние следы господского понимания ведения горного дела (112).

2. Железоделательная промышленность в Германии обязана во многих местах своим первоначальным развитием в капиталистическом духе предприимчивым землевладельцам. Так, мы видим, что в XVI столетии ревностно помогают развитию горнозаводской промышленности, литейного дела и т. д. графы Штольберги; граф Вольфганг в XVI столетии строит горный завод в Кенигсгофе, делает Ильзебург средоточием железоделательной промышленности, устраивает там же первый латунный завод и т. д. С ним соперничает сосед — граф Юлиус фон Брауншвейг-Люнебург. Особенно поучительным примером являются Гиттельдские заводы в Гарце, счета которых с 1573 по 1849 г. находятся в нашем распоряжении (113). Точно так же сохраняет в течение долгих столетий свой землевладельческий характер железоделательная промышленность в Штейермарке (114).

Что силезская горная промышленность вплоть до нашего времени находилась в руках землевладельцев — общеизвестно.

В Швеции раньше многие рудники были побочными производствами имений; владелец имения давал работу горнорабочим на тех же основаниях, что и своим постоянным рабочим (сельскохозяйственным оброчникам). Еще и в настоящее время, после того как рудники отделились от сельского хозяйства, старое состояние зависимости продолжает существовать в Даннеморе (115).

3. Текстильная промышленность также часто велась в связи с землевладением на капиталистической основе.

Для Англии лучший знаток истории английской текстильной промышленности суммирует свои выводы в следующем (116): «Крупные овцеводы были часто суконщиками и сами обращали в сукно шерсть, которую они вырастили».

Точно так же английские землевладельцы занимались шелководством (117).

То же самое сообщают нам о Франции, где землевладельцы устраивали в своих имениях ткацкие мануфактуры, чтобы использовать шерсть своих стал или коконы своих шелковичных червей (118). Я приведу здесь еще пару примеров, которые все относятся к XVIII столетию: маркиз де Коленкур устраивает Man, des mousselines et des grazes de soie⁴³; маркиз де Луванкур — в Londre Man, de toiles⁴⁴; маркиз л'Эрвильи — около своего chateau de-Lanchelles льноткацкую мануфактуру; герцогиня де Шуазель-Гуффье — бумагопрядильню в Neilly; графиня де Ламет раздает 100 прялок в Mftiencourt'e (119).

Сьер Гом — около замка де Ба мануфактуру для тонких сукон; де Pa-мель — также; барон де Сюмен — шелкопрядильню; маркиз д'Эрвильи — мануфактуру столового белья; сьер дю Сель де Мон — хлопчатобумажную мануфактуру; сеньоры Рекэн и Дебуа — бумаге- и льнопрядильню; сьер Мари де Перпиньян — ковровую ткацкую мануфактуру; Ш. Паскаль де. Каркосонн — тонкие сукна и т. д. Число дворян — текстильных промышленников во Франции в течение XVIII столетия действительно очень велико (120).

Для развития крупной промышленности, именно текстильной промышленности, в Богемии в течение XVIII столетия явилось прямо решающим то, что, побуждаемые примером президента консесса графа Иоз. Кинского, ряд аристократов решились ввести у себя в имениях мануфактуры. Уже в 1762 г. Кинский мог сделать императрице «радостное сообщение», что разные господа в Богемии, среди них граф Вальршейн, князь Лобковитц, граф Больца, «также выказали склонность» способствовать развитию мануфактурного дела в своих владениях (121). «Но большинству этих дворянских предприятий, — полагает сын буржуазного города фабрикантов, — недоставало требуемой внутренней движущей силы и жизнеспособности. Изменилось это только благодаря деятельности Иог. Иоз. Лейтенсбрегера (1730–1802), который, будучи сыном мелкого богемского красильного мастера…» (122) и т. д.

4. Особенно излюбленной была у землевладельцев стекольная промышленность, которую так предпочитали потому, что она давала такую прекрасную возможность использовать богатые дровяные запасы.

Во Франции выделка стекла была прямо-таки предоставлена дворянству; отсюда «les verriers gentilshommes»⁴⁵ (123). Члены буржуазного сословия могли основывать стекольные заводы или участвовать в их основании только имея на то особые привилегии. Излишне поэтому называть по именам длинный ряд дворян — владельцев стекольных заводов. Неоднократно указывавшиеся труды содержат многочисленные примеры.

Что и в других странах стекольные заводы были весьма часто землевладельческого происхождения — общеизвестно. Подобно выделке стекла, там и здесь землевладельцы занимались:

5. Производством фарфора, как в этой отрасли промышленности дрова, так и в других должна была быть использована вода, вследствие чего мы часто встречаем в землевладельческом хозяйстве —

6. Зерновые мельницы и бумажные мельницы.

Или же основывали предприятие любой отрасли промышленности для использования дешевого топлива, которое имели в своем владении, как торф и т. д. (124).

Суммирую: в многочисленных областях европейской хозяйственной жизни мы видим феодала участвующим в построении капитализма, так что уже на основе этого опыта правомерно, пожалуй, оценивать и рассматривать его как особенный тип раннекапиталистического предпринимателя.

Это впечатление о значении его для хода капиталистического развития еще усиливается в нашем представлении, когда мы отдадим себе отчет в том, что и значительная доля колониального капитализма также порождена землевладельчески-феодальным духом.

Так, хозяйственное устройство, которое итальянцы ввели в своих левантинских колониях, было подражанием феодальной системе. Большей частью дело заключалось только в перемене господина: вместо турецкого посадить «франкского» землевладельца. Таким же образом, как земельные владения, эксплуатировались и города, в которых итальянские завоеватели распределяли между собой отдельных ремесленников, как крепостных. На несвободном труде покоилась вся система.

И в XVI столетии феодальная система еще являлась для испанцев и португальцев формой, в которой население Америки было отдано на служение экономическим целям колониальных предпринимателей, рассматривавших себя вполне как землевладельцев в Новом Свете: здесь говорили об Economiendas и Repartiementos, там — о Kapitanien и Sesmanas. Само собою понятно, и здесь крепостничество, а позднее чистое рабство являлись формами организации труда. И те, кто владел рудниками и плантациями и капиталистически их использовал, были феодалами чистейшей воды (125).

Это действительно, наконец, и в отношении тех первых предпринимателей, которым было предоставлено право эксплуатировать южные штаты Северной Америки. Вспомним лорда Делавера, бывшего главным участником Virginia о Cof London (основанной в 1606 г.), лорда Балтимора, «основателя» Мэриленда, стремления которого к наживе ныне больше не подвергаются сомнению; вспомним восьмерых собственников, которым в 1663 г. была предоставлена земля между Вирджинией и Флоридой («Каролина»); мы находим среди них герцога Обернарля, графа Кларендона, сэра Ульяма Беркли и прежде всего лорда Шефтсбери (126). Все они основывали — на базисе рабства — предприятия во вполне феодальном духе. И как известно, этот полуфеодальный характер остался свойственным капиталистическим владельцам плантаций «негритянских штатов» до самой гражданской войны. Только тогда коммерческий и буржуазный дух одержал победу над «Southern gentleman»⁴⁶. Только тогда окончилась попытка «общества фермеров и купцов, промышленников и юридически свободных наемных рабочих построить плантационную систему грансеньоров и их мелких подражателей на принуждении и обмане» (126а).

Можно было бы прийти к мысли рассматривать все современное государство как гигантское капиталистическое предприятие с тех пор, как его стремление все более и более обращается на «приобретение», т. е., говоря точно, на добывание золота и денег. А это действительно имеет место с тех пор, как открытия и завоевания испанцев разбудили сознание государей, а к тому же и Индия попала в их поле зрения. Теперь все стремления, по крайней мере мореходных государств, были направлены на захват доли в добыче.

Но и тогда, когда не думали ни о каком завоевательном походе на золотую страну, всегда, несомненно, думали об одном и том же: как добыть себе денег, будь то для непосредственного употребления на дела государства, будь то для способствования народному хозяйству. Когда Кольбер резюмировал смысл всей меркантилистической политики в фразе: «Я полагаю — на этом легко можно будет сойтись, — что не что иное, как денежная масса в государстве определяет степень его величины и его могущества» (127), то это могло бы также хорошо быть выставлено в качестве высшего принципа всякого капиталистического предприятия, если только поставить на место «денежной массы» величину прибыли.

Но я думаю не об этом, когда я здесь упоминаю о государственных чиновниках как об одном из ранних типов предпринимателя.

И не о политике я думаю, которую вели современные государства в преследовании этой высшей цели. О ней мы, напротив, вспомним только тогда, когда мы будем доискиваться источников, из которых возник капиталистический дух. Там мы должны будем установить, что многие предприятия меркантилистической государственной политики способствовали созреванию у подданных зачатков капиталистического духа.

Здесь я скорее хочу указать на то, что к носителям современного капиталистического предпринимательского духа принадлежали даже государи и их чиновники, что они занимают значительное место среди первых представителей современного хозяйственного образа мыслей.

То, что один умный человек говорил о Густаве Ваза в Швеции (128), действительно относительно всех выдающихся государей Ancien regime'a⁴⁷: «Он был первым предпринимателем своей нации; как он старался добыть и заставить служить короне сокровища металлов шведской земли, так он указывал путь своим купцам не только посредством торговых договоров и покровительственных пошлин, но и собственной морской торговлей крупного масштаба».

Пришлось бы написать самостоятельную книгу, если бы я захотел здесь изобразить ту деятельность, которую проявили государи того времени в качестве основателей капиталистической промышленности и других хозяйственных отраслей в течение столетий со средних веков и вплоть до нашего времени. В основе ведь факты известны. Было только нужно напомнить здесь об этом, и для цели настоящего исследования является достаточным, если я укажу, в чем, мне кажется, заключается особенное значение государственной предпринимательской деятельности, какие особенные черты отличают государственного чиновника как капиталистического предпринимателя.

Раньше и важнее всего: в очень большом объеме государственная предпринимательская деятельность заняла то пустое место, где иначе вообще ничего не происходило бы. Инициатива государя весьма часто только и давала толчок к расцвету капиталистической субстанции. Она означает, следовательно, весьма часто первичный зачаток предпринимательского духа вообще. Мы имеем классическое свидетельство этого отношения государственной инициативы к частной в заявлении одного немецкого камериалиста, полагающего, что для улучшения мануфактур нужны благоразумие, размышление, издержки и награды, а потом приходящего к заключению: «это государственное дело: купец же остается при том, чему он научился и к чему привык. Он не заботится об общих выгодах своего отечества» (129). Эта фраза заключает в своем содержании целые тома. И хотя она была написана в отсталой в те времена Германии, она в более слабой степени имеет значение и для широких кругов раннекапиталистической хозяйственной жизни вообще. Что бы, например, вышло во многих местах из горной промышленности, если бы государь вовремя не вмешался и не вытащил бы сбившуюся в пути телегу из болота. Вспомним историю горного дела в нынешнем Рурском округе. «При том лишенном всякого плана копании, которое господствовало в течение столетий почти до середины XVIII в., не существовало, естественно, никаких (технических) приспособлений. В Клеве-Маркоском горном уставе 1766 г. государство брало на себя техническое и хозяйственное руководство производством. Опекун воспитывал лишенное руководства дитя» (130).

И так было в тысяче других случаев. Но не только то, что государство проявляло на деле свой предпринимательский дух, но и то, как оно его проявляло, приобретает значение для общего капиталистического развития. Государственное предприятие обладали всегда резкими характерными чертами. Это относилось к внешним рамкам устройства предприятия. Во времена недостаточного образования капиталов суммы, на которые государственные власти имели возможность основать предприятие, являлись значительными, часто сами по себе достаточно большими, чтобы вообще можно было начать предприятие. Вспомним крупные транспортные предприятия, которые вплоть до XIX столетия и позднее могли держаться только на силе государственного капитала; вспомним устройство верфей и т. п.

Таким же выдающимся был организационный аппарат, которым располагало государство. Снова перенесемся в те времена, когда еще недоставало вышколенного персонала, и дадим себе отчет в том, каким преимуществом обладало государство в лице своего чиновничьего аппарата перед частными предпринимателями, которые еще только должны были воспитать себе свой штат людей и надзирателей.

Выдающиеся размеры государственного предприятия проявлялись, однако, также и в чисто духовной области. Нигде, кроме как у государя, интерес не мог быть так сильно направлен на отдаленное будущее, и не могли поэтому набрасываться и выполняться очень далеко рассчитанные планы. То, что характеризует все капиталистическое: дальнозоркость предприятия, постоянство духовной энергии, — это в государственных предприятиях должно было как бы само собой вырасти из их существа.

Но и в отношении творческих идей, широких познаний, научной подготовки — кто мог сравниться с гениальными руководителями современных государств? Где было в те времена соединено столько гениальности, как в правительственных кабинетах? Ибо таланты в то время еще не отдалялись от управления государством. Конечно, я разумею только выдающихся государей и их государственных людей и чиновников, которыми, однако, ведь так исключительно богата история. Кто во Франции того времени был и в качестве капиталистического предпринимателя способнее Кольбера (131), кто в эпоху Фридриха Великого был в стране способнее барона фон Гейнитца, создателя государственных горных разработок в Верхней Силезии?

То, что в ходе капиталистического развития ощущалось впоследствии как недостатки государственной предпринимательской деятельности: ее неуклюжесть, ее склонность к бюрократизму, — все это еще не имело значения в начальный период этой хозяйственной системы, когда государственный чиновник, напротив, являлся особенно важным и значительным типом предпринимателя с вполне ярко выраженными духовными особенностями огромного значения.

Спекулянт как специальный тип капиталистического предпринимателя — это основатель и руководитель спекулятивных предприятий. А эти последние появляются в тот момент, когда прожектер достает необходимые денежные средства для того, чтобы обратить свою идею в действительность; тогда, следовательно, как я уже говорил, когда прожектерство соединяется с предпринимательством. А этот момент, насколько мы можем усмотреть, достигнут около конца XVII столетия. Мы узнаем, что тогда уже многие из прожектеров находят благосклонное внимание у владельцев денег и что вследствие этого начинается «грюндерство» всякого рода предприятий, которые мы должны обозначить как спекулятивные предприятия. Дефо, которому мы уже не раз были обязаны ценными указаниями, осведомляет нас и об этой области со свойственной ему меткостью следующим образом:

«Существует, к сожалению, слишком много хвастливых восхвалений новых открытий, новых изобретений, новых машин и еще всяких других вещей, которые, будучи превозносимы выше своей действительной ценности, должны стать чем-то великим в случае, если будут добыты такие-то и такие-то суммы. Эти мнимые изобретения так возбудили фантазию легковерных людей, что они, основываясь на одних только призрачных надеждах, составляли общества, выбирали комитеты, назначали чиновников, выписывали акции, устраивали счетные книги, набирали большие капиталы и до такой степени раздували пустое понятие, что многие люди давали себя увлечь, отдавали свои деньги на акции новому пустому месту. А когда изобретатели доводили свою выдумку до того, что сами выходили сухими из воды, они предоставляли облаку рассеяться самому собой, а бедным покупателям — рассчитываться между собой и тащить друг друга на суд по поводу итогов, переносов или по поводу той или иной кости, которую пройдоха-изобретатель среди них бросил, чтобы свалить на них самих вину неудачи. Так, акции начинают сначала постепенно падать, и счастлив тот, кто тут вовремя продаст, пока они, подобно медным деньгам, не обесценятся совершенно. Я переживал, как таким образом акции банков, патентов, машин и других предприятий, путем пользования высокопарными словами и именем какого-нибудь принимающего в деле участие, уважаемого человека, нагонялись до 100 за акцию в 1/500 долю и в конце концов падали так низко, что спекуляция доводила их до 12, 10, 9, 8 за акцию, пока, наконец, больше „не находилось покупателя“ — (новое выражение вместо „не оставалось никакой ценности“), благодаря чему потом многие семьи впадали в нищету. В качестве примеров этого мне стоило бы только привести некоторые полотняные мануфактуры, серные заводы, медные рудники, нырятельные машины и т. п. не в ущерб правде, как я полагаю, или некоторым явно виновным лицам. Я мог бы дольше остановиться на этом предмете и раскрыть обманы и проделки биржевых спекулянтов, машиностроителей, владельцев патентов, всяких комитетов вместе с этими биржевыми клоунами-маклерами, но у меня для такой работы недостает желчи. Всем же тем, кто не хочет лишиться своего состояния через таких мнимых изобретателей, я хочу в качестве общего руководства указать на то, что лица, которых можно заподозрить в таком предприятии, несомненно, являются с таким предложением: „Прежде, чем предпринимать попытки, я нуждаюсь в ваших деньгах“. Здесь я мог бы рассказать очень забавную историю об одном торговце патентами, при которой не кто иной, как я сам, остался в дураках, но я хочу приберечь ее себе для другого случая».

Но не было бы никакой нужды в этом положительном подтверждении со стороны хорошего знатока дела, чтобы установить, что то время и еще более — первые десятилетия XVIII столетия были «периодом грюндерства» вполне крупного масштаба, насколько я знаю, первыми, когда страсть к основанию новых капиталистических предприятий охватила народы в форме такой эпидемии, как в то время, и именно англичан и французов. Это время шарлатанской «Компании Южного моря» в Англии, системы Лоу во Франции, — которые обе, однако, являются лишь наиболее бросающимися в глаза предприятиями и вследствие этого так сильно ослепляют взор, что часто совершенно не замечают, как вокруг этих гигантских шарлатанских предприятий возникало невероятное количество других «грюндерских» афер, только в своей совокупности, собственно, и накладывающих печать на всю эпоху.

Чтобы хорошо понять, какой новый мир был тогда открыт человечеству, нужно окинуть взглядом размеры и направление, которые приняла в то время в первый раз (и в качестве образца на все будущее время) грюндерская горячка. Мы обладаем ведь в в материале, который собрали тогда должностные следственные комиссии, богатым источником подлинных свидетельств, и, кроме того, мы имеем извлечение из английской анкеты, которую Андерсон сделал, как он пишет (132), «предостерегающим примером для всех грядущих поколений». Я приведу оттуда некоторые факты.

В центре интереса (в Англии) стояло, конечно, основание «Компании Южного моря». Она вначале была не чем иным, как одним из многих колониальных обществ, которые уже раньше существовали. Ее привилегия давала ей право исключительной торговли во всех местах по восточному берегу Америки — от реки «Аранжа» до южной конечности Огненной Земли — и по западному берегу — от мыса Горн до самой северной части Америки. Ей были присвоены и все привилегии власти, как и другим обществам.

Ее значение для развития капиталистического рынка и спекулятивной горячки заключалось, однако, в сущности, не в ее собственном ведении дел как спекулятивного предприятия. Она послужила лишь к тому, чтобы как бы разбудить скрытую манию грюндерства. Это она совершила, как известно, тем, что связала свои дела с государственными финансами. По развивавшемуся тогда обычаю, она принимала на себя все большую и большую часть английского государственного долга, обратив мало-помалу свыше 31 000 000 облигаций в капитал общества. Это означало, следовательно, и в этом все дело, — что, быть может, большая часть английского наличного имущества, которая до тех пор была вложена в бумаги с твердым доходом, теперь была обращена в приносящий дивиденд, доступный ажиотажу капитал. Какая спекулятивная страсть охватила тогда круги владельцев денег, показывают курсы, по которым происходил обмен рентных бумаг. При последнем выкупе акции предлагались к обмену по курсу в 800%. Около того же времени (августа 1720 г.) общество выпустило новые акции по курсу в 1000%, за которые покупатели (при 200 обязательной уплаты) все еще дрались.

Зажженное таким образом игорное бешенство публики использовалось теперь искусными дельцами для того, чтобы вызывать к жизни (хотя бы вначале только на бумаге) бесчисленные новые предприятия.

Из длинного перечня этих bubbles (мыльных пузырей), как называли эти воздушные предприятия, я приведу следующие: декатировочное общество (сокращенное: о.) (J 1 200 000), английское медное о., уэльсское медное о., Корол. рыболовное о., о. металлорудничных предприятий Англии, о. сабельных клинков, о. вышивки, о. для проведения свежей воды в Ливерпуль, о. для доставки свежей рыбы в Лондон, Гамбургское торговое общество, о. постройки судов для сдачи внаймы (chartering), для поднятия возделывания льна и конопли в Англии, такое же самое для Пенсильвании, о. для мелиорации земель, о. китоловства, о. для добычи соли в Голигеде (F (F = фунт стерлинга) 2 млн), о. «Крупное рыболовство», Бодмерейное о., о. для заселения Багамских островов. Всеобщее страхование от огня о. (F 1 200 000), К.о. биржевого страхования (Ј 500 000), Лондонское страховое о. (F 3 600 000). Далее 12 о-в для рыболовного дела, 4 о-ва для добычи соли, 8 страховых о-в, 2 ремитировочных о-ва (Remittances of Money), 4 водных о-ва, 2 сахарных о-ва, 11 о-в для заселения или для торговли с американскими странами, 2 строительных о-ва, 13 сельскохозяйственных о-в, 6 масляных о-в, 4 о-ва для улучшения гаваней и исправления рек, 4 о-ва для снабжения Лондона, 6 о-в для устройства полотняных мануфактур, 5 о-в для устройства шелковых мануфактур, 15 о-в для устройства горных разработок и металлообрабатывающих фабрик.

Наконец, 60 о-в с различными целями, среди которых о. для очистки Лондона (F 2 млн), о. для торговли человеческими волосами, о. для излечения венерических болезней, о. для предоставления труда бедным, о. для устройства большой аптеки (F 2 млн), о. для изготовления Регреtuum mobile⁴⁸, о. для торговли известными товарами (certain commodities) в Англии, о. для постройки домов во всей Англии (F 3 млн), о. для производства похорон и т. д. и т. д.

В общем, значит, свыше 200 «грюндерских» предприятий в один год: эта цифра, достигаемая у нас теперь в год средней конъюнктуры, следовательно, огромная цифра для Англии того времени. Признак цветущей фантазии и в то же время это перечень первых спекулятивных предприятий в наше время.

Но что нас прежде всего интересует, это «дух», из которого возникли все эти планы; другими словами, мы хотим попытаться дать несколько более точное описание того, что называют «спекулятивным духом» (поскольку он является формой проявления капиталистического предпринимательского духа, а не просто иной формой игорной страсти), анализ особенностей строения психики спекулянта.

Что прежде всего резко отличает эти новые формы капиталистического предприятия от рассмотренных нами раньше — это то обстоятельство, что при их возникновении, а отчасти и при их осуществлении имеют решающее значение совсем иные душевные силы, чем до сих пор. Для всех трех форм капиталистического предприятия, с духом которых мы ознакомились, общим является фундамент внешнего отношения сил: руководители этих предприятий совершают свои действия в конечном счете путем применения внешних принудительных средств. Безразлично при этом, проявляются ли эти последние явно, как в разбойничьем предприятии, или они скрываются на заднем плане, как в обеих остальных формах, где успех дела решает могущество государства или могущество в государстве.

Существенное же отличие деятельности спекулянта заключается в том, что он (по крайней мере при основании своего предприятия) открывает новый источник могущества в себе самом: это сила внушения — и с помощью ее одной он осуществляет все свои планы. На место страха в качестве движущей силы он ставит надежду.

Он осуществляет свое дело приблизительно следующим образом. Сам он со своею страстью переживает мечту о своем счастливо проведенном до конца, увенчавшемся успехом предприятии. Он видит себя богатым, могущественным человеком, которого его ближние почитают и превозносят за славные деяния, им совершенные, вырастающие в его собственной фантазии до невероятных размеров. Он совершит сначала это, присоединит затем к нему то, вызовет к жизни целую систему предприятий, он наполнит земной шар славой своих деяний. Он мечтает о грандиозном. Он живет, как в постоянной горячке. Преувеличение его собственных идей все снова возбуждает его и держит его в непрерывном движении. Основное настроение его духа — полный энтузиазма лиризм. И, исходя из этого основного настроения, он и совершает свое величайшее дело: он увлекает за собой других людей, чтобы они помогали ему осуществить его план. Если он крупный представитель своего типа, то ему свойственна поэтическая способность вызывать перед глазами других картины увлекающего очарования и пестрого великолепия, дающие представление о чудесах, которые он намерен совершить: какое благословение предложенное дело означает для мира, какое благословение для тех, кто будет его выполнять! Он обещает золотые горы и умеет заставлять верить своим обещаниям. Он возбуждает фантазию, он будит веру (133). И он будит могучие инстинкты, которые он использует для своей выгоды: он разжигает прежде всего страсть к игре и заставляет ее себе служить. Нет спекулятивного предприятия более или менее крупного масштаба без биржевой игры. Игра есть душа, есть пламя, согревающее всю деятельность. «Eh bien, — восклицает Саккар, — без спекуляции (в этом узком смысле) не делались бы дела, моя дорогая. Зачем, к черту, вы требуете, чтобы я вынул из кармана деньги, чтобы я рисковал своим имуществом, если вы мне не обещаете какого-нибудь необычайного возмещения, внезапного счастья, которое мне откроет небо. При законной и средней оплате труда, при благоразумном равновесии ежедневных дел жизнь — это пустыня невероятной плоскости, это болото, в котором все силы засыпают и чахнут; но дайте внезапно вспыхнуть на горизонте видению, обещайте, что с одним су наживут сто, дайте всем этим сонным душам возможность погони за невозможным, покажите им миллионы, которые можно заработать в два часа, по мне пусть даже с риском сломить себе шею и ноги… и гонка начинается, энергия удесятеряется, давка так велика, что люди, стараясь только для своего собственного благосостояния, создают живые, великие и прекрасные творения…»

Создать настроение — вот лозунг! А что для этого хороши все средства, завоевывающие внимание, любопытство, желание купить, само собою разумеется. Шум становится самоцелью.

И труд спекулянта закончен, цели своей он достиг, когда широкие круги попадают в состояние опьянения, в котором они готовы предоставить все средства, нужные ему для осуществления его предприятия.

Чем труднее обозреть план какого-нибудь предприятия, тем сильнее возможные влияния общего характера, тем лучше оно годится для спекулянта, тем большие чудеса может совершить спекулятивный дух. Отсюда большие банковые предприятия, большие заморские предприятия, большие транспортные предприятия (железнодорожное строительство! Суэцкий и Панамский каналы!) были с самого начала особенно приспособленными объектами для проявления спекулятивного духа и остались ими и до сегодняшнего дня.

Купцами (в качестве типа предпринимателя) я называю всех тех, кто развил капиталистические предприятия из торговли товарами или деньгами, вначале в области самой товарной и денежной торговли, в которой они расширили мелкие ремесленные промыслы за их первоначальные пределы и превратили их в капиталистические предприятия. Этот случай постепенного, шаг за шагом, расширения, при котором незаметно одна хозяйственная форма переходит в другую, пока в конце концов «количество не переходит в качество», был (несомненно) весьма частым (как он еще и ныне ежедневно встречается). Крупная часть ремесленных «negotiatores» сделалась с течением времени капиталистическими предпринимателями: это флорентийские торговцы шерстью, английские tradesmen⁴⁹, французские marchands, еврейские торговцы материями. Конечно, должен был соединиться ряд счастливых обстоятельств, чтобы подобная метаморфоза оказалась возможной. Но это не интересует нас здесь, где нам только нужно установить факт, что метаморфоза эта часто совершалась. Часто, говорю я, не имея возможности ничего привнести, кроме неопределенного чувства, в качестве основания для этого численного определения. В действительности ответ на вопрос «сколько раз?» совершенно не поддается нашей оценке.

Но купцы еще одним путем становились капиталистическими предпринимателями: посредством вмешательства в область производства благ. Это один из наиболее важных, быть может, численно наиболее частых случаев, когда промышленные рабочие (ремесленники или также крестьяне — производители для собственных нужд) снабжались богатыми людьми ссудами, пока не опускались до положения настоящих наемных рабочих в капиталистическом предприятии: это важнейший случай «заклада». Мы видели в другом месте (см. выше с. 55 и след.), что кредиторы, которые снабжали ремесленников наличными средствами, чтобы дать им возможность дальнейшего производства, принадлежали к весьма различным социальным слоям. Настоящими «закладчиками», следовательно, капиталистическими предпринимателями становились они, однако, по общему правилу только тогда, если уже сами были деловыми людьми. Отчасти, правда, это были более богатые «коллеги», которые поднимались до положения работодателей обедневших ремесленников. Приведу только пару ранних примеров. L'Arte della Lana di Pisa запрещает в XVI столетии доверять «рабочему» больше 25 фунтов в городе, больше 50 фунтов в окрестностях. Ни один Lanaielo⁵⁰ города Пизы не должен устраивать мастерской, где он давал бы ткань за плату (ad pregio), кроме своей собственной.

В цехе шерстостригов в Англии (1537 г.) мы находим две ссуды в 100 и 50, которыми ремесленники побогаче ссужают более бедных. Ряд спорных случаев относится к этим ссудам, и из них мы можем усмотреть, что более бедные мастера должны были отрабатывать свой долг (134).

В 1548 г. один английский закон запрещает богатым мастерам кожевенных цехов снабжать более бедных кожей; в 1549 и 1550 гг. закон отменяется с мотивировкой: без этого невозможно (135).

Во Франции та же картина в то же время: бедные шляпочники в зависимости от богатых (136).

Но гораздо чаще «закладчиками» ремесленников становились купцы, большей частью посредники. Это встречается так часто, что почти представляется нормальным и так ослепило взоры историков, что они проблему возникновения капиталистических производственных предприятий свели к постепенному «вмешательству торгового капитала» в сферу производства (Мате). Об этом, конечно, и речи быть не может, как эта книга достаточно ясно показывает. Но то, что сказано, часто случалось; то, что торговцы товарами становились руководителями производственных предприятий, не подлежит сомнению. Отрасли промышленности, в которых этот процесс происходил особенно часто, суть следующие.

1. (Прежде всего!) Текстильная промышленность, в которой во всех странах с XIV столетия, наверное, а может быть, уже и раньше члены цеха Calimala, портные, the Clothiers, les marchands drapiers⁵¹, что, следовательно, означает: сукноторговцы (так же как и торговцы шелковым товаром, с одной стороны, торговцы пряжей — с другой) ссужают ремесленников.

2. Горное дело и горнозаводская промышленность, поскольку они не сохранили землевладельческого отпечатка.

3. Торговля галантерейным товаром (делатели Pater-noster'ов⁵²).

4. Портняжество: самое позднее в XVII столетии во всех более крупных городах из торговцев платьем — по большей части еврейских — развились «конфекционеры» (137).

Чьего духа были детьми эти новые люди, которые выползли, чтобы завоевать мир, мы лучше всего узнаем, если будем наблюдать особенности манеры вести торговлю и основывать предприятия у трех народностей, в которых «купеческий» дух расцвел впервые и в наиболее чистом виде: у флорентийцев, шотландцев и евреев.

В том, что мы ныне обозначаем как капиталистический дух, содержится, кроме предпринимательского духа и инстинкта наживы, еще множество других душевных особенностей, из которых известный комплекс я объединяю в понятие мещанских добродетелей. Под ними я разумею все те воззрения и принципы (и им направляемое поведение и поступки), которые вместе составляют хорошего гражданина и отца семейства, солидного и «осмотрительного» делового человека. Говоря иначе, в каждом законченном капиталистическом предпринимателе, в каждом буржуа сидит «мещанин». Как он выглядит, где он появился на свет?

Насколько я усматриваю, в своей законченности «мещанин» нам впервые встречается во Флоренции около конца XIV столетия: в течение треченто он, очевидно, родился. Тем самым уже высказываю, что под «мещанином» я разумею отнюдь не всякого жителя города и не всякого купца и ремесленника, но своеобразное явление, которое еще только развивается из этих: внешне представляющихся мещанами групп, человека с совершенно особенным характером души, для которого мы не имеем лучшего обозначения, чем избранное нами, правда, в кавычках: он — «мещанин», говорим мы еще и ныне, чтобы обозначить тип, а не сословие.

Что привлекает наше внимание как раз во Флоренции, когда мы интересуемся рождением «мещанина», — это обилие свидетельств, которыми мы обладаем, о его существовании в этом городе уже в XV столетии (141). Целый ряд деловых людей и людей, которые, во всяком случае, были близко знакомы с деловой жизнью того времени (а кто же не был знаком с ней в этом Нью-Йорке кватроченто?), оставили нам свои воззрения в ценных мемуарах или назидательных сочинениях, из которых на нас глядит в законченной ясности образ Бенджамина Франклина, ставшего воплощением мещанского принципа. То, что многократно считали возникающим лишь в XVII и XVIII столетиях — принципы упорядоченного мещанского существования со всеми признаками ярко выраженной мелочности и благоприличия, — это уже около 1450 г. составляет жизненную основу в психике флорентийских торговцев шерстью и менял.

Законченным типом «мещанина» кватроченто, чьи сочинения представляют для нас самый ценный источник для того, чтобы составить суждение о характере духа этой наиболее ранней эпохи мещанского мировоззрения, является П.Б. Альберта. От него остались знаменитые книги об управлении семьей (Del govemo della famiglia), в которых в действительности содержится уже все то, что Дефо и Бенджамин Франклин сказали потом по-английски. Но книги о семье Альберти являются для нас еще главным образом потому неоцененным источником, что мы знаем, насколько они уже в свое время были предметом восхищения и много читались, что они уже вскоре по своем появлении прослыли классическим трактатом, из которого другие отцы семейств делали заимствования в срой хроники и мемуары частью дословно, а частью в выдержках.

Мы поэтому, пожалуй, вправе заключить, что воззрения, излагаемые Альберти в его книгах о семье (хотя они и являются поучающими и назидательными сочинениями), все же разделялись уже широкими кругами и представляют уже проявление общего духа времени, распространенного, конечно, только среди делового мира.

Я привожу поэтому в последующем изложении воззрения и мнения Альберти в их основных чертах и привлекаю заявления других людей того времени только тут и там в качестве дополнения. Я ограничусь, конечно, только теми частями его сочинений, в которых он высказывает свое отношение к хозяйственной жизни, тогда как остальные его жизненные воззрения касаются нас лишь в той мере, поскольку они имеют значение для выработки особого хозяйственного образа мыслей.

Две группы воззрений имеют главным образом для нас значение: те, которые относятся к внутреннему устроению хозяйства, и те, которые предназначены для регулирования отношений хозяйствующих субъектов к клиентам в частности и к внешнему миру вообще. Первый комплекс суждений я объединяю (по основаниям, которые обнаружатся немедленно) под обозначением «святой хозяйственности», второй — под рубрикой «деловой морали».

«Святой» называет Альберти хозяйственность или хорошее ведение хозяйства, или, как еще можно перевести, — «masserizia»: «Sancta casa la masserizia» (с. 151). Что он понимает под этой masserizia? Он приводит в разных местах объяснения, которые, однако, не все согласуются между собой. Если мы возьмем это понятие в наиболее широком значении, так что оно обнимает собой все хозяйственные правила, возвещаемые Альберти своим домочадцам, мы получим примерно следующий смысл. Для хорошего хозяйства требуется:

1. Рационализация ведения хозяйства.

Хороший хозяин обдумывает ведение хозяйства: «la sollecitudine e curа delle case, cioe la masseriza.» (с. 135)., Это означает в отдельности прежде всего то, что он заставляет события хозяйственной жизни переступать порог своего сознания; что он заботится о хозяйственных проблемах, обращает к ним свой интерес; что он не стыдится говорить о них как о чем-то грязном; что он даже хвастается своими хозяйственными делами. Это было нечто неслыханно новое. И именно потому, что это богатые, великие мира сего думали как теперь. Что какой-нибудь мелюзга-носильщик всегда мучился за свои гроши и что мелкий лавочник большую долю своей жизни промаялся за обдумыванием, как свести приход с расходом, — это понятно само собой. Но богатый, большой человек! Человек, который может столько же и еще больше потреблять, чем les seudneurs⁵³ прошлого времени, — и он, этот человек, делал проблемы ведения хозяйства предметом своего размышления!

Я осмотрительно говорю: проблемы ведения хозяйства. Другие проблемы, вдающиеся в область хозяйствования, были рационализированы уже и прежде: мы уже видели, что в каждом предприятии более крупного размаха хорошо продуманный план находит себе полное осуществление, что невозможно без основательного продумывания, без дальнозоркой постановки соотношений целей и средств, коротко говоря — без основательной рационализации. Но теперь речь шла главным образом о том, чтобы рационализировать ведение хозяйства, под которым я в основе разумею установление разумного соотношения между доходами и расходами, следовательно, особого рода искусство экономии.

Поставить проблему означало, однако, в то же время разрешить ее в совершенно определенном смысле; этот смысл, это новое понимание хорошего ведения хозяйства не могло прежде всего означать ничего иного, как принципиальный отказ от всех правил сеньорального устроения жизни. Хозяйство сеньора было, как мы видели, расходным хозяйством: столько-то было ему нужно для ведения подобающего общественному положению образа жизни, а столько-то он проматывал и растрачивал; следовательно, он должен был иметь столько же доходов. Это расходное хозяйство превращается теперь в приходное хозяйство. Верховное правило, которым Альберти, резюмируя, заключает третью, содержащую хозяйственную философию книгу своего трактата, последние слова вообще в сочинении Пандольфини, альфа и омега всякого хорошего искусства экономии, credo каждого доброго «мещанина», девиз нового, занимавшегося тогда времени, квинтэссенция мировоззрения всех отдельных людей: все это заключено в наставлении (142): «Удержите это в памяти, сыновья мои: никогда не давайте вашим расходам превысить ваши доходы».

Этим наставлением был заложен фундамент мещанско-капиталистического ведения хозяйства. Ибо, следуя этому наставлению, рационализация превратилась в:

2. Экономизацию ведения хозяйства.

Не принудительно, а добровольно; ибо эта экономизация относилась не к частным хозяйствам маленьких людей, где «голод — повар» божьей милостью, но опять-таки к богатым. Это и было неслыханно, ново, чтобы кто-нибудь имел средства и все-таки их рассчитывал. Ибо немедленно к тому принципу: не расходовать больше, чем имеешь дохода, присоединился высший: расходовать меньше, чем имеешь дохода: копить. Идея сбережения явилась в мир! И опять-таки не вынужденного, а добровольного сбережения, сбережения не как нужды, а как добродетели. Бережливый хозяин становится теперь идеалом даже богатых, поскольку они сделались мещанами. И такой Джиованни Руччелаи, человек, имевший состояние в сотни тысяч, присваивает себе изречение своего земляка, сказавшего, что «грош, сбереженный им, принес ему больше чести, чем сто израсходованных» (143). Не обстановка сеньора делает честь деловому человеку, но то, что он содержит в порядке свое хозяйство (144). Бережливость пользуется теперь таким уважением, она в такой степени возводится в единственную хозяйственную добродетель, что понятие «masserizia», т. е. хозяйственности, часто прямо отождествляется с понятием бережливости. Два-три места из книг Альберти о семье покажут, какое центральное значение приписывали тогда бережливости.

Прежде всего теперь постоянно высказывается в тысяче вариантов та мысль, что богатыми делаются не только тем, что много наживают, но также и тем, что мало расходуют; бедными, наоборот, — тем, что живут расточительно (145) (все время кидая взгляд на расточительных сеньоров): «как смертельного врага остерегайтесь излишних расходов»; «всякий расход, который небезусловно необходим (molto necessaria), может быть сделан только в порядке сумасшествия (da pazzia)»; «насколько плохая вещь расточительность, настолько хороша, полезна и достойна похвалы бережливость»; «бережливость не вредит никому, она приносит пользу семье»; «бережливость — свята». «Знаешь ты, какие люди мне больше всего нравятся? Те, которые расходуют свои деньги только на самое необходимое, и не больше; излишек они откладывают; таких я называю бережливыми, добрыми хозяевами (massai)» (146).

Другой раз учитель отзывается о «massai» так: «Massai, т. е., скажем мы, „добрые хозяева“, — это те, которые соблюдают меру между „слишком много“ и „слишком мало“. Вопрос: Но как узнать, что слишком много, а что слишком мало? Ответ: Легко, с мерилом (misura; Пандольфини, 54, вставил здесь слово „ragione“) в руке. Вопрос: Я хотел бы знать, что это за мера? Ответ: Это легко сказать: никакой расход не должен быть больше, чем это абсолютно необходимо (che dimandi la necessita) и не должен быть меньше, чем это предписывает благоприличие (onesta)» (147).

Альберти набрасывает также схему порядка относительной важности отдельных расходов:

1. Расходы на пищу и одежду: они необходимы;

2. Другие расходы; из них:

а) некоторые также необходимы; это те, которые, если не будут сделаны, могут повредить значению в обществе, реноме семьи: это расходы на поддержание дома, сельской виллы и делового помещения в городе (botegga);

б) другие, которых, правда, можно и не делать, но которые все же по существу не являются предосудительными: если их делают, то наслаждаются, если их не делают, то не терпят никакого ущерба; сюда относятся расходы^а упряжку, на книги, на роспись лоджии и т. д.;

в) наконец, существуют расходы, которые вполне заслуживают осуждения, которые являются сумасшедшими (pazze): это расходы на людей, на пропитание клиентелы (опять скрытая злоба на все сеньориальное: такая свита хуже диких зверей!) (148).

Необходимые расходы следует делать как можно скорее; ненеобходимые следует откладывать как можно дольше. «Отчего? — спрашивают ученики учителя. — Мы хотели бы услышать твои основания, так как мы знаем, что ты не делаешь ничего без самого зрелого размышления (nulla fate senza optima ragione)». «Оттого, — отвечает Джианоццо, — что желание сделать расход, если я его отложу, у меня, возможно, пройдет и я тогда сберегу эту сумму; если же это желание у меня не пройдет, я все же буду иметь время поразмыслить, как бы мне достать желаемое самым дешевым путем» (149).

Но в законченную экономизацию хозяйства (и жизни) входит не только сбережение (его можно было бы назвать экономией материи), но также и полезное распределение деятельности и целесообразное использование времени, входит то, что бы можно было обозначить как экономию сил. Ее и проповедует наш учитель с убедительностью и настойчивостью. Настоящая masserizia должна распространяться на хозяйственное обращение с тремя вещами, которые нам принадлежат:

1. На нашу душу.

2. Наше тело.

3. Прежде всего! — на наше время.

Хозяйственное обращение означает полезное и приличное использование: «Всю мою жизнь я тружусь, чтобы делать полезные и честные дела» (149а), но прежде всего означает использование вообще: «Я использую мое тело, мою душу и мое время не иначе, как разумным образом. Я стремлюсь как можно больше от них сохранить и по возможности ничего не потерять» (150). Но самое главное — избегайте праздности. Два смертельных врага — это расточительность и праздность. Праздность губит тело и дух (151). От праздности происходят бесчестие и позор (disonore et infamia). Душа праздных людей всегда была местом зарождения всех пороков. Нет ничего столь вредного, столь губительного (pestifero) для общественной и для частной жизни, как праздные граждане. Из праздности возникает пышность (lascivia), а их нее — презрение к законам и т. д. (152).

Когда ученики однажды жалуются, что они ведь не смогут запомнить все мудрые поучения учителя и следовать им, он замечает: напротив, если только они правильно распределят свое время: «Кто умеет не терять время, тот сможет делать почти всякое дело; а кто умеет хорошо употреблять свое время, тот скоро овладеет любой деятельностью».

Джианоццо дает потом сам указания, как лучше всего можно распределить и использовать свое время: «Чтобы не потерять ничего от столь драгоценного блага, как время, я ставлю себе такое правило: никогда я не празден, я избегаю сна и ложусь только тогда, когда я падаю от утомления… Я поступаю, следовательно, так: я избегаю сна и праздности тем, что я предпринимаю что-либо. Чтобы в добром порядке совершить все то, что должно быть совершено, я составляю себе утром, когда я встаю, план распределения времени: что должен я сегодня сделать? Много дел; я перечислю их, думаю я, и каждому потом назначу его время: это я сделаю сегодня утром, это — после обеда, то — сегодня вечером; и, таким образом, совершаю я свои дела в добром порядке, почти без труда… Вечером, перед тем как лечь отдыхать, я передумываю все, что я сделал… Я предпочитаю потерять сон, чем время» (154).

И так далее в бесконечных повторениях (которые еще не свидетельствуют о настоящей экономизации речи!).

Что, однако, опять-таки является главным для делового человека? Прилежание и старательность — источник богатства: «Доходы растут, так как с расширением дел увеличивается и наше прилежание, и наш труд» (155).

Для завершения еще, быть может, страдающей пробелами картины, которую эти выдержки из нашего лучшего источника дают о духе флорентийского «мещанина» в XV столетии, я хочу привести здесь еще живое изображение, которое набрасывает нам один остроумный писатель о родственниках Леонардо да Винчи и которое, как по мерке, вставляет их в рамку, оставленную нам письменными памятниками (156).

«Особенное сокрушение по поводу распространявшихся в то время слухов об его безбожии высказал брат Лоренцо, почти мальчик по летам, но уже деловитый — ученик Савонаролы, „плакса“, добродетельный и скопидомный лавочный сиделец флорентийских шерстяников. Нередко заговаривал он с художником при отце о христианской вере, о необходимости покаяния, смиренномудрия, о еретических мнениях некоторых нынешних философов и на прощание подарил ему душеспасительную книжку собственного сочинения».

«Теперь, сидя у камина в старинной комнате, вынул Леонардо эту книжку, исписанную мелким, старательным лавочным почерком:

„Книга Исповедальная, сочиненная мною, Лоренцо ди Сэр-Пьеро да Винчи, флорентийцем, посланная Наине, невестке моей, наиполезнейшая всем исповедаться в грехах своих желающим. Возьми книгу и читай, когда увидишь в перечне свой грех, записывай, а в чем неповинен, пропускай, оное будет для другого пользительно, ибо о таковой материи, будь уверен, даже тысячи языков всего не могли бы пересказать“».

Следовал подробный составленный юным шерстяником с истинною торговою щепетильностью перечень грехов и восемь благочестивых размышлений, «кои должен иметь в душе своей каждый христианин, приступая к таинству исповеди».

С богословскою важностью рассуждал Лоренцо, грех или не грех носить сукна и другие шерстяные товары, за которые не уплачены пошлины. «Что касается души, — решал он, — то таковое ношение чужеземных тканей никакого вреда причинить не может, ежели пошлина неправедна. А посему да не смущается совесть ваша, возлюбленные братья и сестры мои, но будьте благонадежны. А если кто скажет: Лоренцо, на чем ты утверждаешься, полагая так о заграничных сукнах? — я отвечу: в прошлом, 1499 г., находясь по торговым делам в городе Пизе, слышал в церкви Сан-Микеле проповедь монаха ордена св. Доминика, некоего брата Заноби, с удивительным и почти невероятным обилием ученых доказательств утверждавшего то самое о заграничных сукнах, что и я ныне».

В заключение все с тем же унылым, тягучим многословием рассказывал он, как дьявол долго удерживал его от написания душеполезной книги, между прочим, под предлогом, будто бы он, Лоренцо, не обладает потребною к сему ученостью и красноречием и что более приличествует ему, как доброму шерстянику, заботиться о делах своей лавки, нежели о писании духовных книг. Но, победив искушения дьявола и придя к заключению, что в этом деле не столь научные познания и красноречие, сколь христианское любомудрие и богомыслие потребны, — с помощью Господа и Приснодевы Марии окончил он «книгу сию, посвящаемую невестке Наине, так же как всем братьям и сестрам во Христе».

Леонардо обратил внимание на изображение четырех добродетелей христианских, которые Лоренцо, быть может, не без тайной мысли о брате своем, знаменитом художнике, советовал живописцам изображать со следующими аллегориями: Благоразумие — с тремя лицами в знак того, что оно созерцает настоящее, прошлое и будущее; Справедливость — с мечом и весами; Силу — облокотившеюся на колонну; Умеренность — с циркулем в одной руке, с ножницами в другой, «коими обрезает и пресекает она всякое излишество».

От книги этой веяло на Леонардо знакомым духом того мещанского благочестия, которое окружало детские годы его и царило в семье, передаваемое из поколения в поколение.

Уже за сто лет до его рождения родоначальники дома Винчи были такими же честными, скопидомными и богобоязненными чиновниками на службе флорентийской общины, как отец его Сэр-Пьеро. В 1339 г. в Деловых записях впервые упоминался прапращур художника, нотарий Синьории, некий Сэр-Гвидоди-Сэр-Микеле да Винчи. Как живой встал перед нами дед Антонио. Житейская мудрость деда была точь-в-точь такая же, как мудрость внука, Лоренцо. Он учил детей не стремиться ни к чему высокому — ни к славе, ни к почестям, ни к должностям государственным и военным, ни к чрезмерному богатству, ни к чрезмерной учености.

«Держаться середины во всем, — говаривал он, — есть наиболее верный путь».

Леонардо помнил спокойный и важный старческий голос, которым преподавал он это краеугольное правило жизни — середину во всем.

— О, дети мои, берите пример с муравьев, которые заботятся сегодня о нуждах завтрашнего дня. Будьте бережливы, будьте умеренны. С кем сравню я доброго хозяина, отца семейства? С пауком сравню его в сосредоточии широко раскинутой паутины, который, чувствуя колебание тончайшей нити, спешит к ней на помощь.

Он требовал, чтобы каждый день к вечернему колоколу Ave Maria все члены семьи были в сборе. Сам обходил дом, запирал ворота, относил ключи в спальню и прятал под подушку. Никакая мелочь в хозяйстве не ускользала от недремлющего глаза его: сена ли мало задано волам, светильня ли в лампаде чересчур припущена служанкою, так что лишнее масло сгорает, — все замечал, обо всем заботился. «Но скаредности не было в нем. Он сам употреблял и детям советовал выбирать для платья лучшее сукно, не желая денег, ибо оно прочнее, — реже приходится менять, а потому одежда из доброго сукна не только почетнее, но и дешевле».

Семья, по мнению дела, должна жить, не разделяясь, под одною кровлею. «Ибо, — говорил он, — когда все едят за одним столом — одной скатерти, одной свечи хватает, а за двумя — нужно две скатерти и два огня; когда греет один очаг, довольно одной вязанки дров, а для двух — нужны две, — и так во всем».

На женщин смотрел свысока: «Им следует заботиться о кухне и детях, не вмешиваясь в мужчины дела; глупец — кто верит в женский ум». Мудрость Сэр-Антонио не лишена была хитрости. «Дети мои, — повторял он, — будьте милосердны, как того требует святая мать наша церковь; но все же друзей счастливых предпочитайте несчастным, богатых — бедным. В том и заключается высшее искусство жизни, чтобы, оставаясь добродетельным, перехитрить хитреца».

Он учил их сажать плодовые деревья на пограничной меже своего и чужого поля так, чтобы они кидали тень на ниву соседа; учил просящему взаймы отказывать с любезностью.

— Тут корысть двойная, — прибавлял он, — и деньги сохраните, и получите удовольствие посмеяться над тем, кто желал вас обмануть. И ежели проситель умный человек, он поймет вас и станет еще больше уважать за то, что вы сумели отказать ему с благопристойностью. Плут — кто берет, глуп — кто дает. Родным же и домашним помогаете не только деньгами, но и потом, кровью, честью — всем, что имеете, не жалея самой жизни для благополучия рода, ибо помните, возлюбленные мои: гораздо большая слава и прибыль человеку — делать благо своим, нежели чужим.

После тридцатилетнего отсутствия, сидя под кровлею отчего дома, слушая завывание ветра и следя, как потухают угли в очаге, художник думал о том, что вся его жизнь была великим нарушением этой скопидомной, древней, как мир, паучьей и муравьиной, дедовской мудрости — была тем буйным избытком, беззаконным излишеством, которое, по мнению брата Лоренцо, «богиня Умеренности должна обрезать своими железными ножницами»⁵⁷.

Если мы теперь проследим развитие мещанских добродетелей в течение веков, то наше внимание должно быть обращено как на интенсивное, так и на экстенсивное их дальнейшее проявление. Первое касается самого содержания учения о добродетелях, второе — распространения этих добродетелей среди нас. Наши познания в отношении обеих проблем совершенно различной природы. То, что я назвал интенсивным дальнейшим проявлением, мы можем проследить точно вплоть до отдельных подробностей по различным поучительным книгам и воспитательным сочинениям, в которых эти добродетели проповедуются: напротив, экстенсивное развитие мы можем установить только приблизительно по его симптомам.

Интенсивное дальнейшее развитие мещанского учения о добродетелях, как его выдвинули люди кватроченто, точно говоря, вообще не имело места. Чему во всех грядущих столетиях поучают начинающих деловых людей, это не что иное, как то, в важности чего еще убеждал своих учеников Альберти. Между образом жизни деда Леонардо и Бенджамина Франклина нет, как уже сказано, ни малейшего различия. Принципы остаются в самом тесном смысле те же самые. Они повторяются в каждом столетии почти дословно, и все нравоучительные сочинения XVI, XVII, XVIII столетий кажутся нам переводами Альберти на другие языки. Кинем взгляд на пару характерных сочинений из разных столетий.

Так, в XVI столетии мы натыкаемся на характерный для того времени род сочинений: на сочинения о земледелии, которые мы находим равномерно распространенными во всех странах.

Испанец Геррера питает мало склонности к торговле. Но то, что он восхваляет в качестве добродетелей для сельского хозяина, есть не что иное, как то, что Альберты желал дельному торговцу шерстью: хорошо обдуманный образ действий, отвращение к праздности, точное знание своей профессиональной деятельности (157).

Француз Этьен дает следующие правила поведения: хороший хозяин должен проводить свое свободное время в размышлениях и в исполнении своих дел, не давая отвлекать себя развлечениями, охотой, пирами, многочисленными друзьями и гостями и т. д. Точное распределение времени — самое главное. Никогда расходы не должны превышать доходов. Прилежанием хороший хозяин должен сделать и плохие земли плодородными. Старая поговорка гласит: хороший домохозяин должен быть больше озабочен прибыльностью и долговечностью вещей, чем минутным удовлетворением и временной пользой (158).

Итальянец Ганара (159) выставляет в качестве верховного руководящего правила полезность; и в салу тоже не следует разводить цветы, на которых ничего нельзя заработать, но только рыночный и находящий сбыт товар: красота садов Эдема повергла бедного Адама, а с ним всех нас в несчастье. Богатство наживают не путем придворной службы, военной службы или алхимии, по путем бережливого ведения хозяйства.

В XVII столетии нам попадаются многочисленные «купеческие книги» и «купеческие лексиконы», в которых увещания, обращенные к молодому и старому деловому человеку, — строить свою жизнь и свое хозяйство разумно и добродетельно — занимают широкое место. Снова это все те же поучения: хорошо обдумывай все, соблюдай добрый порядок, будь трезв, прилежен и бережлив, тогда ни в чем тебе не может быть недостатка и ты сделаешься уважаемым гражданином и состоятельным человеком.

Тут мы имеем известное произведение Савари «Le parfait negociant», посвященное Кольберу. Оно трактует, правда, главным образом о купеческом искусстве, но и купеческая мораль не оставляется без внимания: счастье и богатство купцов зависят: 1) от точного знания дела; 2) от доброго порядка в деле; 3) от прилежания; 4) от бережливости и экономного хозяйства в доме (de l'epargne et de l'economie de-laeir maison); 5) от деловой солидности (160).

Гораздо более широкое место занимает поучение купеческим добродетелям в английском pendant⁵⁸ к «Le parfait negociant»: в «Совершенном коммерсанте», произведении, приписываемом, как известно, Д. Дефо (161).

Прилежным должен быть купец. «Прилежный купец есть всегда знающий и совершенный купец» (стр. 45). Он должен всячески избегать удовольствий и развлечений, даже и тогда, когда они называются невинными; глава, в которой говорится об этом (девятая в четвертом издании), носит заголовок: «Of innocent Diversions as they are called. Of fatal to the Tradesman, especially to the younger sort»: («О невинных развлечениях, как их называют. Какими роковыми они являются для коммерсанта, в особенности для молодого»). Опаснее всего спортивные и сеньориальные увеселения. «Когда я вижу, что молодой владелец лавки держит лошадей, ездит охотиться, учится собачьему языку и говорит на спортсменском жаргоне, я прихожу всегда в ужас».

Ну, а потом прежде всего: не вдаваться в расходы! «Дорого обходящийся образ жизни (expensive living) — как ползучая лихорадка»; «это скрытый враг, который пожирает живых»; «он пожирает жизнь и кровь коммерсанта» и т. д. в многочисленных подобных вариантах. Хороший хозяин не вдается в чрезмерные расходы ни на свой дом, ни на свою одежду, ни на жизнь в обществе, ни на экипажи и т. п. «Деловая жизнь — не бал, на который идут разукрашенные и маскированные»; «она поддерживается в ходу только благоразумием и умеренностью (prudence and frugality)». «Благоразумным ведением дел и умеренным образом жизни можно умножить свое богатство до любых размеров» (с. 2, 308). «Когда расходы отстают от доходов, человек будет всегда идти вперед; когда это не так, то мне незачем говорить, что случится».

Новые издания произведений Савари и Дефо появляются в XVIII столетии. Нить, которую они пряли, прядут теперь дальше такие люди, как Бенджамин Франклин. К любимым писателям Франклина принадлежал Дефо.

В Бенджамине Франклине, человеке, который (по словам Бальзака) является изобретателем громоотвода, газетной утки и республики, «мещанское» миропонимание достигает своего апогея. От разумности и благоразмеренности этого американца прямо-таки дух захватывает. У него все стало правилом, все измеряется правильным мерилом, всякий поступок сияет экономической мудростью.

Он любил экономию! О нем рассказывают следующий анекдот, который ставит перед нашими глазами этого человека во всей его монументальной величине. Однажды вечером в одном большом обществе восхищались новой лампой с замечательно ярким светом. Однако спросили мимоходом, не будет ли эта лампа стоить больше прежних? Ведь является чрезвычайно желательным, чтобы освещение комнат обходилось как можно дешевле в нынешние времена, когда все расходы так возросли. «Меня обрадовало, — высказался по этому поводу Бенджамин Франклин, — это общераспространенное стремление к экономии, которую я чрезвычайно люблю» (162). Это вершина: дальше идти некуда!

Известна его энергичная защита экономии времени; известно также, что им отчеканены слова «время-деньги» (163).

«Если жизнь тебе люба, то не расточай времени, ибо оно есть сущность жизни… Как много времени тратим мы без нужды на сон и не думаем, что спящая лиса не ловит дичи и что в могиле мы будем спать достаточно долго…»

«Если же время для меня драгоценнейшая из всех вещей, то расточительность во времени должна быть самой большой из всех видов расточительности… потерянное время никогда нельзя вновь найти, и то, что мы называем „довольно времени“, всегда слишком кратко» (164).

Законченной экономии времени должна соответствовать законченная экономия материи: копить, копить, копить, копить! — звучит нам навстречу со всех страниц сочинений Франклина,

«Если вы хотите разбогатеть, то думайте столь же о бережливости, сколько о наживе. Обе Индии не обогатили Испании, потому что ее расходы еще больше, чем ее доходы. Долой, следовательно, ваши дорогие-безумства».

Альфа и омега франклиновской житейской мудрости заключена в двух словах: industry and frugality — прилежание и умеренность. Это пути, чтобы достичь богатства: «Не растрачивай никогда времени и денег, но делай всегда из обоих возможно лучшее употребление» (166).

Чтобы снова показать, как строится вся картина жизни человека, который так молится на «святую хозяйственность», я помещаю здесь отрывок из мемуаров Бенджамина Франклина, в котором он нам сообщает, какие вообще добродетели он считал наиболее ценными, и как он сам воспитал в себе добродетельного человека. В «схеме добродетелей», набрасываемой здесь этим великим человеком, «мещанское» жизнепонимание находит свое последнее и высшее выражение. Это место гласит (167):

«Приблизительно в это время я принял смелое в серьезное решение стремиться к нравственному совершенствованию. Я желал иметь возможность жить, не делая какой бы то ни было ошибки в какое бы то ни было время; я желал превозмочь все, к чему меня могли побудить либо природная склонность, привычка, либо общество. Так как я знал или полагал, что знаю, что хорошо и что дурно, то я не усматривал, почему бы я не мог делать всегда первое и не делать второго. Вскоре, однако, я нашел, что я поставил себе гораздо более трудную задачу, чем я воображал. В то время как я прилагал все заботы, чтобы уберечься от одной ошибки, другая часто заставала меня врасплох; привычка брала верх над невнимательностью, и склонность была иногда сильнее разума. Я пришел, в конце концов, к заключению, что одно теоретическое убеждение в том, что в нашем интересе быть совершенно добродетельными, недостаточно, чтобы предохранить нас от проступков, и что противоположные привычки должны быть сломлены, хорошие приобретены на их место и укреплены, раньше чем мы сможем иметь какую-нибудь уверенность в постоянной и однообразной честности нашего поведения. Для этой цели я изобрел себе поэтому нижеследующий способ.

В различных перечислениях добродетелей и нравственных достоинств, встречавшихся мне при чтении, я находил перечень их более или менее полным, смотря по тому, больше или меньше понятий объединяли соответствующие писатели под одним и тем же названием. Умеренность, например, один ограничивал только в отношении еды и питья, в то время как другие расширяли ее так далеко, что она означала умерение всякого другого удовольствия, желания, похоти, всякой склонности или страсти, телесной и духовной, и распространялась даже на наш дух и честолюбие. Тогда я вознамерился в целях большей ясности лучше употреблять больше названий и связывать с каждым меньше идей, чем мало названий с многими идеями. Таким образом я объединил под тринадцатью названиями добродетелей все то, что мне в то время пришло в голову как необходимое или желательное, и связал с каждым краткое положение, выражавшее полный объем, который я давал его значению. Названию добродетелей вместе с их предписаниями были следующие:

1. Умеренность. — Не ешь до отупения, не пей до опьянения.

2. Молчание. — Говори только то, что может принести пользу другим или тебе самому; избегай пустых разговоров.

3. Порядок. — Дай всякой вещи свое место и всякой части твоего тела свое время.

4. Решимость. — Возьми себе за намерение осуществить то, что ты должен; соверши непременно то, что ты вознамеришься.

5. Невзыскательность. — Не делай никакого расхода, как только для того, чтобы сделать добро другим или самому себе: это значит — не расточай ничего.

6. Прилежание. — Не теряй времени; будь всегда занят чем-нибудь полезным; отрекись от всякой бесполезной деятельности.

7. Откровенность. — Не пользуйся никаким вредным обманом; мысли невинно и справедливо и, когда говоришь, говори так же.

8. Справедливость. — Не вреди никому, поступая с ним несправедливо или не совершая благодеяний, которые составляют твой долг.

9. Обуздание. — Избегай крайностей; остерегайся так глубоко чувствовать или так дурно принимать оскорбления, как они этого, по твоему мнению, заслуживают.

10. Чистоплотность. — Не терпи никакой нечистоплотности на теле, на платье или в жилище.

11. Спокойствие духа. — Не беспокойся по поводу мелочей или по поводу обычных и неизбежных несчастных случаев.

12. Целомудрие. — Имей половые сношения редко, только для здоровья или для потомства, никогда не доводи их до отупления и расслабления или до повреждения твоему собственному или чужому душевному миру или доброму имени. 13. Кротость. — Подражай Иисусу и Сократу. Так как моим намерением было привить себе привычку ко всем этим добродетелям, то я полагал правильным не дробить своего внимания, пытаясь усвоить все сразу, но иметь в виду в определенное время всегда только одну из них, и только тогда, когда я бы овладел ею, переходить к другой, и так далее, пока я бы не прошел все тринадцать. Так как, однако, приобретение некоторых из этих добродетелей могло бы также облегчить приобретение известных других, то я расположил их с этой целью в той последовательности, как они выше приведены. Умеренность во главе, так как она служит для того, чтобы доставить голове ту свежесть и ясность, которая совершенно необходима там, где нужно соблюдать постоянную бдительность и быть настороже против неустанной притягательной силы старых привычек и власти постоянных искушений. Если умеренность приобретена и укреплена, то молчание будет легче. Мое желание, однако, было направлено на то, чтобы вместе с приростом добродетели одновременно приобрести и познания, и так как я уяснил себе, что эти познания в разговоре легче приобретаются путем употребления ушей, чем языка, и хотел поэтому порвать с одной приобретенной мной привычкой: именно с привычкой болтать, острить и шутить, что делало меня приемлемым лишь для пустого общества, то я отвел Молчанию второе место. Я ожидал, что эта добродетель и следующая, Порядок, предоставят мне больше времени, чтобы я мог преследовать мои цели и мои занятия. Решимость, раз сделавшись привычкой, удержала бы меня твердым в моих стараниях завоевать все далее следующие добродетели: Невзыскательность и Прилежание должны были бы освободить меня от остатка моих долгов, обеспечить мне благосостояние и независимость и сделать для меня тем более легким осуществление Правдивости и Справедливости и т. д. В предположении, что, согласно совету Пифагора в его „Золотых Стихах“, оказалась бы необходимой ежедневная проверка, я изобрел нижеследующий способ осуществить эту проверку.

Я сделал себе маленькую книжку, в которой я каждой из добродетелей отвел одну страницу, разлиновал каждую страницу красными чернилами так, что одна имела семь полей по одному на каждый день недели, и обозначил каждое поле начальными буквами дня. Эти поля я перерезал накрест тридцатью красными поперечными линиями и поместил у начала каждой линии начальные буквы одной из добродетелей, чтобы на этой линии и в соответствующем поле отмечать черным крестиком каждую погрешность, в которой я, по точной проверке с моей стороны, в тот день провинился против соответствующей добродетели.

Я вознамерился следить за каждой из этих добродетелей по порядку в течение недели. Так, в течение первой недели я главным образом имел в виду избежать всякого, хотя бы самого незначительного, прегрешения против Умеренности, предоставляя остальные добродетели их обычной судьбе и только каждый вечер отмечая ошибочные поступки дня. Если я поэтому в первую неделю мог, таким образом, оставить мою первую, обозначавшую „умеренность“, линию свободной от черных точек, то я принимал, что привычное упражнение этой добродетели так усилилось, а ее противоположность так ослаблена, что я мог отважиться распространить свое внимание на одновременное наблюдение за следующей линией и на следующей неделе удержать обе линии свободными от крестиков. Если я таким образом доходил до последней, то я мог в тринадцать недель проделать полный курс и в год четыре курса. И как тот, кто должен в саду удалить сорные травы, не делает попытки вырвать все дурные растения сразу, что превысило бы его силы и возможности, но всегда работает одновременно только над одной грядой и только, когда он покончил с ней, берется за другую, так и я надеялся иметь ободряющее удовольствие выяснять успехи, которые я делал на пути добродетели, на моих страницах тем, что мало-помалу освобождал бы мои линии от черных точек, пока бы я в конце концов, после курсов не оказался столь счастливым, чтобы при ежедневной проверке себя в течение тринадцати недель просматривать чистую книжку».

Мы видим: дед Леонардо и отец американской республики — они похожи как две капли воды. За четыреста лет едва ли одна черта изменилась в общей картине. «Мещане» — оба.

Но жили ли многие согласно мудрым учениям своих учителей? Устраивал ли каждый деловой человек свою жизнь по схеме добродетелей Бенджамина Франклина?

По многочисленным жалобам, испускаемым возвестителями этой мудрости, — у Савари, у Дефо мы часто читаем жалобы на испорченность их поколения, которому грозит гибель от жизни в роскоши и довольстве, — можно было бы прийти к предположению, что слова проповедников отзвучали в пустыне.

Но я полагаю, что это было бы все же слишком пессимистической точкой зрения, против которой говорят многие основания. Я полагаю, что этот дух прилежного и бережливого, умеренного и осмотрительного, одним словом, добродетельного «мещанина» постепенно овладел хозяйствующими субъектами Нового времени, капиталистическими предпринимателями, по крайней мере купцами и ремесленниками (наши типы 4, 5 и 6-й). Может быть, в разных странах в различно высокой степени: быть может, французы в XVII и XVIII столетиях были худшими «хозяевами», чем голландцы или американцы; на это заключение наводят случайные замечания, которые мы находим в сочинениях авторов, способных понимать людей, вроде хотя бы «Патриотического купца»: так, например, сына французского коммерсанта посылают в учение в Голландию, «где он научится доброй экономии, которая обогащает дома» (168).

Но, помимо этих нюансов, мещанство все же, пожалуй, со временем становится составной частью капиталистического духа. Потому что если бы оно не соответствовало этому духу, то как бы первые самые ранние его сторонники постоянно приходили к тому, чтобы проповедовать его теми же самыми словами? Не должны ли мы вывести отсюда заключение, что его основания лежали в природе вещей? Но этим вопросом я, правда, захватываю уже вторую большую проблему, которая будет нас занимать в этой книге: проблему причин возникновения капиталистического духа. Я лучше поэтому откажусь здесь от аргумента «естественности этого» и в качестве доказательства того факта, что широкие круги были охвачены духом мещанства, что девиз — бережливость, прилежание и умеренность — красовался над пюпитрами во многих конторах, приведу только то обстоятельство, что сочинения, в которых возвещались эти учения, принадлежали к наиболее читаемым в свое время.

Альберти, как мы уже видели, сделался классическим писателем для его времени; Дефо был одинаково известен в Старом и Новом Свете; Бенджамин Франклин в особенности получил такое распространение, как немногие писатели до него и после него. Если не желать признавать этого верным для предыдущих веков, то для XVIII столетия совершенно очевидно, что дух деда Леонардо проник в широкие круги. Убедительное доказательство этого представляет судьба франклиновских сочинений.

Квинтэссенция франклиновских учений мудрости заключена в «Poor Richards Almanac», который он выпускал ежегодно в течение десятилетий. Резюме опять-таки излагавшихся здесь воззрений содержит «Обращение отца Авраама к американскому народу на одном аукционе» в выпуске этого календаря на 1758 г. Это обращение было издано в виде отдельного произведения под названием «Путь к богатству» («The Way to Wealth»), и в качестве такового оно стало известным миру. Оно было перепечатано во всех газетах и распространено по всему земному шару. 70 изданий его вышло на английском языке, 56 — на французском, II — на немецком, 9 — на итальянском. Это сочинение было сверх того переведено на испанский, датский, шведский, уэльский, польский, гэльский, русский, чешский, голландский, каталонский, китайский, новогреческий языки и на фонетический способ письма (Phonetic writing). Оно печаталось по крайней мере 400 раз (169). В таком случае нужно все-таки признать, что, очевидно, имелась на- лицо общая склонность дать себя поучать этому человеку.

Быть хорошим деловым человеком — это значит не только держать свое хозяйство внутри в образцовом порядке, но это включает в себя также и особое поведение по отношению к внешнему миру: я называю относящиеся сюда правила и предписания деловой моралью, причем я вкладываю в это выражение двойной смысл. Именно деловая мораль означает как мораль в деле, так и мораль для дела.

Мораль в деле, значит, в ведении дел, следовательно, при заключении договоров с клиентами, обычно обозначается выражением: коммерческая солидность,т. е. благонадежность в исполнении обещаний, «действительное» обслуживание, пунктуальность в выполнении обязательств и т. д. Она также стала возможной и нужной только с образованием капиталистического хозяйства. Она принадлежит, следовательно, к тому комплексу «мещанских» добродетелей, о которых здесь идет речь.

Мы вряд ли станем говорить о «солидности» крестьянина, о «солидности» ремесленника (разве если бы мы разумели характер их работы, о котором мы, однако, не думаем, когда говорим об особой коммерческой солидности). Только с тех пор, как хозяйствование разложилось на ряд договорных актов, только с тех пор, как хозяйственные отношения потеряли свою прежнюю чисто личную окраску, могло возникнуть понятие «солидности» в разумеемом здесь смысле. Это означает, следовательно, в сущности: мораль верности договорам.

Она также должна была сперва еще быть развиваема в качестве личной добродетели. И в качестве таковой она была выработана теми же флорентийцами (или другими) — торговцами шерстью, которых мы только что видели как отцов экономического учения о добродетели. «Никогда (!) не было, — говорит Альберти, — в нашей семье никого, кто бы в договорах нарушил свое слово…» «Всегда наши при заключении договоров соблюдали величайшую простоту, величайшую правдивость, и благодаря этому они в Италии и за границей сделались известными как коммерсанты крупного масштаба». «При всякой покупке и всякой продаже пусть царствует простота, правдивость, верность и честность, будь то в сношениях с чужими, будь то в сношениях с другом; со всеми дела пусть будут ясны и точны» (170).

Эти причины впоследствии защищаются всяким, кто поучает делового человека. Во всех вышеназванных сочинениях они возвращаются вновь почти в тех же выражениях. Нет нужды вследствие этого приводить свидетельства.

Уровень коммерческой солидности не всегда и не у всех народов в разные времена был одинаков. В общем мы замечаем, что солидность с распространением капиталистической природы все увеличивается. Интересно, например, наблюдать, как английский деловой мир, который впоследствии рассматривался как образец солидности, еще в XVII столетии пользовался славой не чрезмерно солидного ведения дел. Мы имеем ряд свидетельств, сообщающих нам о том, что в те времена голландцы ставились англичанам в пример как образцы строгой солидности (171).

Однако выражение «деловая мораль» имеет, как мы видели, еще и другой смысл. Оно означает также мораль, которая преследует цель добывания деловых выгод; следовательно, мораль для дела, мораль из-за дела. И она становится составной частью «мещанских» добродетелей вместе с ростом капитализма. Отныне является выгодным (из деловых соображений) культивировать известные добродетели, или хоть по крайней мере носить их напоказ, или обладать ими и показывать их. Эти добродетели можно объединить в одном собирательном понятии: мещанская благопристойность. Следует жить «корректно» — это становится теперь верховным правилом поведения для хорошего делового человека. Следует воздерживаться от всяких беспутств, показываться только в приличном обществе; нельзя быть пьяницей, игроком, бабником; следует ходить к святой обедне или к воскресной проповеди; коротко говоря, следует и в своем внешнем поведении по отношению к свету также быть добрым «мещанином» — из делового интереса. Ибо такой нравственный образ жизни поднимает кредит.

У Альберти обозначение такого рода добродетельности, следовательно, того, что мы называем «мещанской благопристойностью», — onesta⁵⁹. И эта onesta является в его моральном кодексе центральной добродетелью, от которой все остальные заимствуют свой смысл и свой свет; она должна нас постоянно сопровождать, как публичный, справедливый, практичный и очень умный маклер, который каждый наш поступок, мысль и желание измеряет, взвешивает и оценивает. Мещанская благопристойность придает всем нашим предприятиям последнюю отделку. Она искони была лучшей учительницей добродетелей, верной спутницей добрых нравов, достойной почитания матерью спокойной и счастливой жизни. И — самое главное — она нам чрезвычайно полезна. Поэтому — если мы постоянно будем стараться соблюдать благопристойность — мы будем богаты, восхваляемы, любимы и почитаемы… (172).

Почти в тех же словах это опять-таки звучит через все столетия: итальянская onesta становится французской honnetete, английской honesti — все понятия, которые показательным образом обнимают в одинаковой мере благоприличие и деловую солидность. Им всегда также присуще немного лицемерия, так как ведь — в деловых интересах — достаточно, если считаешься благопристойным. Быть им, во всяком случае, недостаточно, нужно также считаться им. Вследствие того Бенджамин Франклин и пришел к этому решению: «Чтобы усилить мой кредит и мое положение как делового человека, я заботился о том, чтобы не только быть в действительности трудолюбивым и трезвым, но избегать также всякой видимости противного. Я одевался поэтому просто; я не показывался никогда в таких местах, где устраивались пустые развлечения; я не ходил никогда ловить рыбу, охотиться (173) и т. д.».

Так как крупную часть капиталистического хозяйства составляет заключение договоров о расцениваемых на деньги действиях и вознаграждении (покупка средств производства, продажа готовых продуктов, покупка рабочей силы и т. д.) и так как начало всякого капиталистического хозяйственного акта, так же как и окончание его, есть денежная сумма, то важную составную часть капиталистического духа образует, как это очень хорошо понимали еще в начальной стадии капиталистического хозяйства, то, что я уже раньше назвал отчетностью. Под последней надлежит разуметь склонность, обыкновение, но также и способность разлагать мир на числа и составлять эти числа в искусную систему прихода и расхода. Числа, само собой разумеется, суть всегда выражение величины ценности, и система этих величин ценности должна служить для того, чтобы привести, отрицательные и положительные ценности в такое соотношение друг к другу, чтобы можно было заключить из него, принесло ли предприятие прибыль или убыток. Обе стороны «отчетности» проявляются следовательно, в том, что ныне составляет две дисциплины учения о частном хозяйстве: в «коммерческой арифметике», с одной стороны, в «бухгалтерии» — с другой.

Три пути открыты перед нами, чтобы проследить возникновение и дальнейшее развитие отчетности:

1) мы можем по состоянию технического аппарата симптоматически установить состояние отчетности;

2) мы можем по сохранившимся счетам и ведению книг непосредственно усмотреть, как считали в ту или иную эпоху;

3) мы можем использовать случайные отзывы современников в качестве свидетельств о состоянии отчетности в определенную эпоху или в определенной стране.

Еще в моем «Современном капитализме» я набросал ход развития отчетности со средних веков и ограничиваюсь поэтому некоторыми немногочисленными указаниями, которые ради связности изложения должны найти здесь место. Некоторые новые примеры дополнят то, что я излагал прежде (175).

Колыбелью коммерческой арифметики также является Италия, говоря точнее, Флоренция: сочинением «Liber Abbaci» Леонардо Лизано, вышедшим в 1202 г., закладываются основы правильной калькуляции. Но все же еще только основы. Точному счету пришлось еще только медленно обучаться. В XIII столетия только получают права гражданства в Италии арабские цифры со значением по месту, без которых мы с трудом можем представить себе быстрое и точное вычисление. Но еще в 1299 г. их употребление запрещается членам цеха Calimala! Как медленно даже в Италии делало успехи искусство счета, показывает еще рукопись «Introductorius liber qui et pulveris dicitur in mathematicam disciplinam» из второй половины XIV столетия, автор которой вперемежку употребляет арабские цифры со значением по месту, римские числовые знаки, счет по пальцам и по суставам.

С XIV столетия в Италии, с XV и особенно с XVI на севере искусство счета затем быстро развивается дальше. Укореняется цифровой счет и вытесняет постепенно неуклюжий счет по линейке, что означало большой прогресс: «Насколько лучше положение пешехода, идущего налегке и не нагруженного никакой ношей, против другого, отягощенного тяжелой ношей, настолько лучше также и положение искусного счетчика по цифрам сравнительно с другим, считающим по линиям», — правильно признавал уже счетный мастер Симон Якоб из Кобурга.

Уже до Тартальи, математического гения XVI столетия, который усовершенствовал коммерческую арифметику, среди итальянских купцов развился при товарных вычислениях вместо тройного правила новый род «заключительного счета», который под названием «романского способа» в начале XVI столетия распространяется из Италии по Франции и в Германии. На немецком языке романский способ впервые привел Генрих Гримматеус в своей счетной книге (1518 г.). В XV столетии были «изобретены» десятичные дроби, которые с 1585 г. Симоном Стевином вводятся в употребление. 1615 год — год рождения счетной машины.

Под влиянием счетных книг, число которых быстро увеличивается, учение коммерческой арифметики весьма упростилось. Общераспространенности счетного искусства содействовали школы арифметики, которые развиваются, особенно в торговых городах, с XIV столетия. В XIV столетии во Флоренции (снова Флоренция!) существует уже шесть таких школ, которые, как нам сообщает Виллани, регулярно посещались 1 200 мальчиками и в которых преподавались «абакус и элементы коммерческой арифметики». В Германии эти школы, кажется, раньше всего возникли в Любеке; в Гамбурге потребность в них появилось около 1400 г.

Начатки упорядоченной бухгалтерии существуют еще в XIII столетии; счетные выписи папы Николая III от 1279–1280 гг., расходные регистры общины Флоренции от 1303 г. свидетельствуют о том, что в то время простая бухгалтерия была почти что совершенной. Но и двойная бухгалтерия того же возраста, хотя сомнительно, чтобы она была в употреблении уже в XIII столетии. Документально установлено исследованиями Корнелю Дезимони, что, во всяком случае, уже в 1340 г. городское управление Генуи вело свои книги на основе Partita doppia⁶⁰ с таким совершенством, которое позволяет заключить о значительном возрасте этой системы. Из XV столетия мы обладаем затем многочисленными свидетельствами ее распространения в общественном и частном счетоводстве. Наиболее поучительным и наиболее полным примером служат дошедшие до нас торговые книги братьев Соранцо в Венеции (1406 г.), обработка которых является заслугой Г. Зивекинга. Свое первое теоретическое освещение и изложение двойная бухгалтерия нашла затем у Фра Луки Пачиуоли, который в одиннадцатом трактате девятого отдела первой части своей «Summa arithmetica» развил этот предмет.

Совершенно или менее совершенно, во всяком случае, «считали» в эти века зарождающегося капитализма, особенно в Италии, уже весьма много; считали и вели бухгалтерские записи: счет и бухгалтерия сделались существенно важным занятием «мещанских» предпринимателей, которые вначале, несомненно, еще должны были делать сами многое, что впоследствии было перенесено на служащих-бухгалтеров.

Мессер Бенедетто Альберти говаривал: «Как это хорошо идет дельному коммерсанту, когда у него руки постоянно выпачканы в чернилах». Он объявил обязанностью всякого купца, так же как и всякого делового человека, имеющего дело со многими людьми, всегда все записывать, всякий договор, всякий приход и расход денег, все проверять так часто, чтобы он, в сущности, никогда не выпускал пера из рук… (176).

Предводительство в области коммерческого счета, которое вначале, без сомнения, принадлежало Италии, перешло затем в последующие столетия к Голландии. Голландия сделалась образцовой страной не только для всего того, что называлось мещанской добродетелью, но также и для точности в счете. Еще в XVIII столетии ощущается расстояние, разделявшее, например, американское и голландское коммерческое искусство. Франклин рассказывает (177) о вдове одного компаньона, урожденной голландке: как она впервые посылала ему регулярные и точные расчеты, к которым нельзя было побудить мужчину (американца): «Бухгалтерия, — добавляет он, — составляет в Голландии часть женского образования». Это относилось к 30-м годам XVIII столетия.

Затем Англия стала рядом с Нидерландами. В начале XIX столетия немецкие коммерсанты указывали на Англию и Голландию как на страны с самым развитым «коммерческим образованием», которое внутри Германии, в свою очередь, было в те времена, кажется, выше всего развито в Гамбурге. Об отношении этих стран друг к другу хороший знаток дела пишет в 30-х голах XIX столетия следующее:

«Таких свободных и ясных взглядов в коммерческих делах, как их имеет именно англичанин — этот коммерсант до мозга костей, — гамбуржец достигает очень редко и только поздно; той решительности, самостоятельности, которую проявляет тот, этому в большей или меньшей степени в указанном отношении совершенно недостает. Все же можно гамбургскую коммерческую аккуратность справедливо провозгласить как образец для остальной Германии; она почти равняется голландской по осмотрительности, но значительно либеральнее, чем взгляды боязливого мингеера» (178).

Но то, что в те времена отчетность даже и в менее развитых странах составляла железный остов капиталистического духа, — разумеется само собой.

Этими последними замечаниями, равно как и некоторыми более ранними, об истории мещанских добродетелей, я уже указывал на национальные различия, наблюдаемые нами в постепенном развитии капиталистического духа. На эту проблему мы еще несколько больше внимания обратим в следующем отделе.

Возникновение и развитие капиталистического духа есть общее явление для всех европейских и американских народов, составляющих историю Нового времени. Мы имели достаточно свидетельств этому: примеры, на которых я в предыдущем изложении пытался изобразить генезис этого духа, заимствовались из истории всех стран. И пролегающий на глазах у всех ход событий подтверждает ведь эту всеобщность развития.

Существуют, конечно, все-таки различия в ходе расцвета современного хозяйственного образа мыслей; различия прежде всего по разным эпохам капиталистического развития. Здесь будут прежде всего прослежены национальные различия, и сперва мы именно представим себе, в чем эти различия могут заключаться:

1) различным может быть момент времени, в который нация (народ или как-нибудь иначе отграниченная группа; характер отграничения здесь значения не имеет, ибо я в последующем буду разграничивать главным образом великие исторические нации как группы, подлежащие в отдельности рассмотрению) бывает захвачена потоком капиталистического развития, момент, в который начинается генезис буржуа;

2) различной может быть продолжительность времени, в течение которого капиталистический дух владеет нацией; таким образом, получается различие в продолжительности времени капиталистического развития;

3) различной может быть степень интенсивности капиталистического духа: мера напряжения предпринимательского духа и инстинкта наживы, мера мещанской добродетели и отчетности;

4) различной может быть экстенсивность капиталистического духа: распространение его по различным социальным слоям народа;

5) различным может быть соотношение и сочетание отдельных составных частей капиталистического духа (предпринимательский дух — мещанский дух — различные формы проявления предпринимательского духа и т. д.);

6) различной может быть сила развития и продолжительность развития этих отдельных составных частей; развитие может у всех иметь равномерный ход или у каждой составной части особенный.

Легко можно сообразить, какое чрезвычайное разнообразие может проявить общее развитие буржуазной природы в отдельных странах при наличии бесчисленных комбинаций перечисленных возможностей. Важнейшее различие национального развития, однако, следующее: сильно или слабо развит капитализм в данной стране; доходят ли все составные части или отдельные — и какие — до полного расцвета; начинается ли развитие рано или поздно; является ли оно преходящим, перемежающимся или длительным.

Как эти различные возможности стали теперь в отдельных странах действительностью, какое своеобразие проявляет в них вследствие этого история капиталистического духа, это должен показать последующий (и, несомненно, весьма несовершенный) эскиз.

Италия, пожалуй, та страна, где капиталистический дух расцветает раньше всего. Он находит, начиная с XIII столетия, в верхнеитальянских торговых республиках такое распространение, которое уже в XIV столетии делает его массовым явлением. Несомненно, однако, что в течение средних веков он достиг там уже такой высоты интенсивного развития, как нигде более. Я ведь имел возможность черпать свидетельства для этого раннего времени в чрезвычайном изобилии из итальянских источников.

Особенно те душевные черты, которые я в совокупности назвал мещанским духом, мы находим раньше всего развитыми в итальянских городах, и опять-таки сильнее всего в тосканских.

О различном направлении развития предпринимательского духа в этих и других итальянских городах, в особенности в обоих крупных приморских городах — Венеции и Генуе, я тоже уже говорил. Я хотел бы, однако, еще раз сильно подчеркнуть, что сильнейший толчок к развитию буржуазной природы прежде всего дала Флоренция: здесь уже в XVI столетии, как мы могли установить, господствовало лихорадочное (является искушение сказать: американское) стремление к наживе; здесь все круги общества одушевляла доведенная до любви привязанность к делу. Флоренция — это «то самое государство, к которому умирающие отцы обращались в завещаниях с просьбой оштрафовать их сыновей на 1000 золотых гульденов, если они не будут заниматься никаким регулярным промыслом» (179); здесь специфически коммерческое деловое поведение, как мы также смогли установить, нашло свое первое основательное развитие; здесь впервые проповедовались и культивировались мещанские добродетели такими людьми, как Альберта; здесь впервые развилась до полного расцвета отчетность в изложении Фибоначчио и Пачиуоли: здесь впервые, чтобы упомянуть еще и об этом, достиг богатейшего развития статистический подход к вещам: Буркгардт сравнивает статистическую запись одного флорентийца от 1442 г. с одной венецианской статистической, происходящей почти от того же времени, и полагает: эта последняя показывает, конечно, гораздо большие владения, наживу и сферу действий; «однако кто не признает во флорентийской записи более высокого духа?». Он говорит в связи с этим «о прирожденном таланте флорентийцев к учету всей внешней природы».

Этому капиталистическому великолепию наступает, однако, довольно быстрый конец. Правда, счетный дух и дух экономии остаются теми же самыми; больше того, они в течение XVI и XVII столетий, как мы это могли усмотреть у писателей того времени, еще далее развиваются. Но предпринимательский дух ослабает. Мы совершенно ясно можем проследить, как в Южной Италии уже с конца XV столетия, а в остальных частях страны с XVI столетия радость от наживы и деловое трудолюбие уступают место спокойному, полусеньориальному, полурантьерскому образу жизни.

В одном южноитальянском городке (Ла-Кава) жалуются еще до 1500 г.: богатство города вошло в поговорку, пока там жили только каменщики и суконщики; теперь же, когда вместо принадлежностей каменщиков и ткацких станков видишь только шпоры, стремена и золоченые пояса, когда каждый стремится стать доктором прав или медицины, нотариусом, офицером или рыцарем, пришла горькая нищета (180).

Во Флоренции подобное же развитие в направлении феодализации, или, как это называли, «гиспанизации», жизни, «основными элементами которой были презрение к работе и жажда дворянских титулов», начинается при Козимо, первом великом герцоге: его благодарили за то, что он привлекает молодых людей, которые презирали теперь торговлю и промыслы, к рыцарству в свой орден св. Стефана. Как раз во Флоренции проявляется всеобщее стремление богатых к рыцарскому достоинству, которого жаждали прежде всего потому, что оно одно давало право на участие в турнирах. А турниры переживали как раз снова во Флоренции сильный, хотя и запоздалый расцвет. Приспособили себе — чисто по-мещански — менее опасную форму турнира, которой и предавались со страстью, не отдавая себе отчета, какую карикатуру представляло это смешение мещанства и феодализма. Уже первые Медичи принимаются за турниры «с истинной страстью, точно желая показать, они не дворяне, частные люди, но окружающее их приятное общество стоит наравне с любым двором» (181).

И в остальных верхнеитальянских городах, начиная с XVI столетия, возникает подобное же развитие. Если идеалом разбогатевшего буржуа становился рыцарь, то люди среднего достатка стремились к спокойной жизни рантье, если возможно, то в вилле: «una vita temperata», «uno stato pacifico»⁶¹ восхвалялись как истинные ценности. Это тон, на который, например, настроены все те многочисленные сочинения по сельскому хозяйству, с некоторыми выдержками (182) из которых мы уже ознакомились.

В некоторых городах Пиренейского полуострова капитализм также представляется рано расцветшим. То, что нас известно из средних веков о Барселоне, ее торговом и морском праве (а известно очень немногое), позволяет вывести заключение, что здесь по крайней мере уже в XIV столетии имело место сильное проникновение в деловой мир капиталистического духа. Наше внимание обращается затем снова к событиям в Португалии и Испании, когда в XV столетии учащаются путешествия с целью открытий, приводящие в конце концов к обоим великим географическим открытиям к конце XV столетия. Нет сомнения, что тогда широкие круги населения в приморских городах Пиренейского полуострова одушевляла ненасытная жажда золота, но также и смелый предпринимательский дух, и оба эти фактора в течение XVI столетия в завоевательных походах в Америку и в колонизации новой части света достигают большой силы и созидательной способности. Но этими завоевательными походами и колонизационными предприятиями капиталистический дух испанцев и португальцев отнюдь не исчерпывался: мы видим, что лиссабонские купцы ведут торговлю со вновь открытыми и приближенными областями Запада и Востока — торговлю, которая по объему, во всяком случае, далеко превосходила итальянскую; мы видим, что севильцы нагружают привозящие серебро корабли в обратный путь товарами. Мы встречаем, однако, в XVI столетии в различных местах широко распространенную промышленность, которая позволяет сделает заключение о достаточно значительном развитии капиталистического духа. В Севилье стучало 16 000 ткацких станков, которые давали работу 130 000 людей (183); Толедо перерабатывал 430 000 фунтов шелка, причем 38 484 человека находили себе занятие; значительные шелковые и шерстяные мануфактуры мы находим в Сеговии (184) и т. д.

А потом в XVII столетии наступает полное оцепенение, о котором так часто рассказывалось. Предпринимательский дух ослабевает, деловые интересы угасают: дух нации отчуждается от всего хозяйственного и обращается к церковным и придворным или рыцарским делам. Как на земледелии, так и на торговле тяготело теперь пятно занятия, не подобающего человеку хорошего рода. Это было то, что казалось иностранному наблюдателю — итальянцу, нидерландцу, французу, англичанину — таким непонятным, что они обозначили это испанской ленью. «У всех, — говорит Гвиччиардини, — в голове дворянское самомнение. В 1523 г. кортесы принесли просьбу королю, чтобы каждый испанец мог носить шпагу; два года спустя они произносят великое слово, что гийосдальго лучшей природы, чем плательщики податей» (185). Гийосдальго рассматривались как истинное зерно нации: государственные должности предоставлялись им; города были недовольны, если кто-нибудь, занимавшийся промыслами, делался у них коррегидором; кортесы Арагоны не потерпели бы в своей среде никого, кто когда-нибудь занимался куплей-продажей; коротко говоря, благоволение общественного мнения было обращено на сословие гийосдальго. Каждый желал вести свою жизнь, как они, в высокой чести и без тягостного труда. Бесчисленное множество людей предъявляли справедливые и вымышленные притязания на привилегии гидальквии; об этом шло столько споров, что в каждом суде всегда для них была предоставлена суббота; она использовалась целиком, и все же ее часто не хватало. Естественно, что впоследствии образовалось вообще известное отвращение против ремесла и торгового занятия, против промышленности и трудолюбия. (Ранке, у которого я заимствую эти строки (186), продолжает затем, что нас, однако, уже совершенно не касается: «Разве это уже так безусловно прекрасно и похвально — посвятить свои дни занятиям, которые, будучи сами по себе незначительными, все же заставляют посвящать всю жизнь на то, чтобы наживать деньги от других? Лишь бы только вообще заниматься благородным и хорошим делом!») «С материальными интересами дело обстоит так же, как и с другими людскими делами. Что не пустит живых корней в духе нации, не может достичь истинного расцвета. Испанцы жили и творили в идее католического культа и иерархического мировоззрения; использовать его как можно шире они считали своим призванием; их гордость состояла в том, чтобы удержать то положении, которое делало их к тому способными; впрочем, они стремились наслаждаться жизнью в веселом времяпрепровождении, без тягот. К трудолюбию и наживе путем прилежного труда они не питали никакой склонности» (187).

Доказательства совершенно чуждого капиталистическому духу стиля их жизни я приводил уже раньше: см. выше с. 107. И в колониях, где поселились испанцы и португальцы, стал скоро господствовать тот же дух (188).

Франция во все времена была богата крупными и гениальными предпринимателями преимущественно спекулятивного духа: быстрыми, всеобъемлющими в своих планах, решительно действующими, полными фантазии, немного хвастливыми, преисполненными увлечения и подъема, что достаточно часто ставит их в опасность потерпеть крушение или даже кончить тюрьмою, если они раньше еще не ослабли или не были сломлены физически. Таким типом был Жак Кёр, живший в XV столетии, — тот человек, который силой своей гениальной личности на короткое время привел в состояние блестящего расцвета французскую крупную торговлю. Он владеет семью галерами, дает работу 300 факторам и поддерживает сношения со всеми большими приморскими городами мира. «Милость, которою он пользовался у короля (он был казначеем Карла VII), приносила пользу его коммерческим предприятиям в такой мере, что никакой другой французский купец не мог с ним конкурировать. Более того, контора этого одного человека представляла собою мировую торговую силу, которая соперничала с венецианцами, генуэзцами и каталонцами». Суммы, которые он собирал в этой торговле, а также и путем некоторых не совсем безукоризненных финансовых операций, он употреблял на то, чтобы сделать весь двор своим «должником» и тем самым, в конце концов, своим врагом, Конец его известен: обвиненный в государственной измене, в подделке монеты и т. д., он арестован, лишается своего имущества и подвергается изгнанию.

Вполне родственное явление представляет в эпоху Людовика XIV великий Фукэ и эти авантюристы-спекулянты весьма крупного калибра, рядом с которыми многочисленные мелкие ведут свое дело в подобном же духе, остались до наших дней — до Лессепсов и Бонкуров, Рошфоров, Эмберов и Депердюссенов — особенностью Франции! Саккары!

Немножко жестоко, но в основе метко охарактеризовал этот несколько «ветреный» характер предпринимательства своих соотечественников уже Монтень, сказав о них однажды: «Я боюсь, что глаза наши больше нашего желудка; и у нас (при завладении новой страной) больше любопытства, чем постоянства: мы обнимаем все, но в наших руках ничего не остается, кроме ветра» (189).

Здесь нет противоречия, если мы в то же время во Франции со времени Кольбера до сегодняшнего дня слышим трогательные жалобы о «недостатке предпринимательского духа» у французского коммерсанта. Эти жалобы, очевидно, относятся, к большой массе средних купцов и промышленников и к «солидным», хотя и обладающим более далекой перспективой предприятиям. «У наших купцов, — жалуется Кольбер, — нет никакой инициативы, чтобы браться за вещи, которые им не знакомы» (190). Какой труд затрачивал этот в самом истинном смысле «предприимчивый» государственный человек, чтобы преодолеть косность своих соотечественников, когда дело шло, например, об основании заморской компании, как «Compagnie des Indes Orientates»! Тут устраиваются заседания за заседаниями (с 21 по 26 мая 1664 г. — три), в которых богатых и влиятельных купцов и промышленников обрабатывают, чтобы они решились подписаться на акции (191) (то же и ныне, когда «Научная академия» или «Восточное общество» должны быть основаны на добровольные взносы богатых людей).

Прочтите книги Сайу, Блонделя и других основательных знатоков французской хозяйственной жизни, и вы увидите, что они настроены на тот же тон, что и заявления Кольбера.

Косным, даже ленивым слыл французский коммерсант — прежнего времени. «Патриотический купец», с которым мы уже частенько встречались на нашем пути (192), жалуется в середине XVIII столетия на то, что во французских предприятиях так мало работают; он бы хотел, чтобы его сын работал «день и ночь», «вместо двух (!) часов в день, как это обычно во Франции». Впрочем, книга сама служит доказательством, что дух Франклина во Франции того времени далеко не у всех купцов пустил корни: она полна романических идей, полна увлечения, полна рыцарских склонностей — несмотря на ее тоску по американскому укладу жизни.

Этому слабо развитому капиталистическому духу соответствуют (и соответствовали: дух французской нации в этом отношении в течение последних столетий остался поразительно неизменным) положительные идеалы французского народа. Тут мы встречаем (по крайней мере еще в XVIII столетии), с одной стороны, сильно выраженные сеньориальные склонности. Мы снова читаем, как наш свидетель, патриотический купец, горько жалуется на эту роковую склонность своих соотечественников к расточительной жизни; на то, что они, вместо того чтобы вложить свое богатство в капиталистические предприятия, употребляют его на ненужные расходы для роскоши — и это причина, почему во Франции за ссужаемый капитал в торговле и промышленности приходится платить 5–6%, тогда как в Голландии и Англии его можно получить за 2,5–3%. Он полагает, что ссуды деловому миру за 3% гораздо выгоднее и разумнее, чем «покупка этих прекрасных на вид имений, которые не приносят ничего» (193).

С другой стороны, красной нитью проходит через всю французскую хозяйственную историю задержка развития капитализма вследствие другой особенности или, как говорят враждебно настроенные к капитализму судьи, дурной привычки французского народа — его предпочтения обеспеченного (и уважаемого) положения чиновника. Эта «язва погони за должностями» («la plaie du fonctionnarisme»), как ее называет один рассудительный историограф французской торговли (194), французское чиновничье безумие («la folie frangaise des offices»), как определяет другой, не менее богатый показаниями автор (195), с которым соединено презрение к промышленным и коммерческим профессиями («le dedain des carrieres industrielles et commerciales»), начинается с XVI столетия и не исчезла еще и сегодня. Она показывает незначительную силу, которую имел во Франции капиталистический дух с давних пор: кто только мог, удалялся от деловой жизни или избегал в нее вступать и употреблял свое имущество, чтобы купить себе должность (что вплоть до XVIII столетия было повсюду возможно). История Франции — доказательство распространения этого обычная на все свои населения.

В тесной связи с такого рода склонностями стоит — что можно с одинаковым правом рассматривать как причину и как следствие — то слабое уважение, с которым во Франции относились к торговле и промышленности, можно уверенно сказать, до июльской монархии. Я не имею при этом в виду ни того, что богатые стремились к дворянству, ни того, что дворянство до конца XVIII столетия рассматривалось также и как социально привилегированное сословие, ни даже законодательного предписания, которым купеческое состояние лишалось прав дворянства («deroger») (такое представление было обычным и в Англии и, в сущности, ведь еще не совсем исчезло и ныне). Нет, я разумею ту оскорбительно низкую оценку торговой и коммерческой деятельности, те оскорбительно пренебрежительные отзывы о ее социальной ценности, которые мы в такой ярко выраженной форме вплоть до XVIII столетия встречаем (кроме Испании), пожалуй, только во Франции.

Если хороший знаток характеризует настроение верхних общественных слоев Франции в XVI столетии словами: «Если есть на свете презрение, то оно относится к купцу» («s'il a mepris au monde, il est sur ie marchand» (196), то это уже не было бы применимо относительно Англии того времени (в то время как для Германии, как мы еще увидим, это могло бы иметь применение); заявление же, подобное заявлению Монтескье (и оно не является единичным), в середине XVIII столетия было бы немыслимо даже в Германии того времени: «Все погибнет, если выгодная профессия финансиста обещает стать еще и уважаемой профессией. Тогда отвращение охватит все другие сословия, честь потеряет все свое значение, медленные и естественные способы выдвинуться не будут применимы и правительство будет потрясено в своих коренных основах» (197).

Что в Германии капиталистических дух начал развиваться и распространяться в эпоху Фуггеров (а может быть, кое-где уже и раньше), это мы не можем подвергнуть сомнению. Главным образом мы наблюдаем здесь отважное предпринимательство, которое наряду с осторожной купеческой торговлей и «закладничеством» составляет характерную черту того времени.

Но я хотел бы предостеречь от переоценки, хотел бы совершенно прогнать представление, будто капиталистический дух в Германии даже в XVI столетии достиг такой высокой степени и широты развития, которая бы допускала хотя бы отдаленнейшее сравнение со степенью развития капитализма, например, в итальянских городах уже в XIV столетии.

То, в чем мы должны отдать себе отчет, чтобы правильно судить о состоянии капиталистического духа в Германии, скажем, в XVI столетии (когда, по общему признанию, его развитие достигло зенита), — это главным образом следующее.

1. Всегда могли существовать совершенно единичные случаи, в которых проявлялась капиталистическая природа. «Общественное мнение», интеллигенция, передовые умы в своих суждениях согласно и притом категорически отвергают всякое проявление нового духа. То, как Лютер отзывается о «фуггерстве»⁶², доказывает это так же, как и заявления таких людей, как Ульрих фон Гуттен и Эразм Роттердамский (198). Но эти воззрения вовсе не ограничиваются кругом дворянства и ученых. Они были вполне народными. Себастьян Франк перевел сочинение Эразма (199), и перевод имел большой успех. Трактар Цицерона «Об обязанностях», в котором он делает известные заявления о низкой ценности «торговли» (в смысле барышничества), стал в этом столетии родом настольной книги благодаря огромному распространению многочисленных его переводов (200). Все это позволяет заключить о том, что капиталистическое мышление и оценка оставались еще только на поверхности немецкой народной души.

2. Но могут полагать, что та резкая критика, которой современники подвергают капитализм, есть как раз доказательство того, что он быстро достиг сильного расцвета. Это до известной степени правильно. И если обращать внимание только на размеры предприятий, высоту цен, силу многополистических тенденций, то степень развития капитализма в Германии в то время была сравнительно высокая. Но следует помнить, что капиталистический дух имеет еще многие другие составные части и они-то в то время у нас достигли только скудного расцвета. Я имею в виду все то, что мы назвали отчетностью. Как слабо она была развита в Германии в XVI столетии, этому я уже привел несколько свидетельств. Я на-понимаю о деловых книгах, как у Отто Руланда (XV столетие), о деловых отчетах, как у Лукаса Рема (XVI столетие), которые все не выдерживают никакого сравнения с подобными же памятниками итальянского духа XIV и XV столетий. Отчетность не пропадает. Однако как слабо она была развита в Германии еще в XVIII столетии в сравнении с вошедшими в обычай приемами английской и голландской деловой жизни, я уже указывал.

3. Во всяком случае, этот «пышный расцвет» капиталистического духа в XVI столетии (если уж говорить о таковом) был кратковременным. Еще в течение XVI столетия в Германии начинается тот процесс феодализации, с которым мы уже ознакомились в Италии, и совершенно всасывает важнейшие семьи предпринимателей. Новые же поколения буржуа имеются в течение следующих двух столетий только в очень ограниченном количестве, и их имущества имеют очень скромные размеры. Только в XVIII столетии начинается более оживленная промышленная и коммерческая жизнь, которая потом снова еще раз ослабевает к началу XIX столетия. Можно без преувеличения сказать, что настоящий новый расцвет капиталистического духа в Германии начинается только с 1850 г.

Что в настоящее время Германия борется с Соединенными Штатами за венец высшего совершенства капиталистического духа, это никем не оспариваемый факт. Если хотеть поэтому познать своеобразие современного предпринимательства в Германии, то нужно только прочесть то описание, которое в 13-й главе я даю о сущности современного экономического человека вообще: немецкий предприниматель представляет собою ныне (наряду или, скажем, вслед за американцем) самый чистый тип этой человеческой разновидности. Что его, быть может, отличает от других также современных типов (201), это:

а) его приспособляемость: наше превосходство на мировом рынке покоится в последнем счете на этой способности удовлетворять особенностям покупателей, как это бесчисленное количество раз быть установлено рассудительными наблюдателями; оно покоится также и на верной оценке специальных условий и на приспособлении к ним, когда дело идет, например, об устройстве фабрики за границей;

б) его крупный организационный талант, выражающийся в наших крупных судоходных предприятиях, крупных банках, электрических обществах, подобных которым не создает никакая другая нация, даже и американцы;

в) его отношение к науке. И это также ныне общепризнанный факт, что наши крупные отрасли промышленности — именно электрическая и химическая промышленность — обязаны своей победоносностью прежде всего полной самопожертвования заботливости о научном обосновании и проникновении в сущность производственных процессов.

В настоящий момент должно решиться отношение немецкого предпринимательства к другому комплексу наук: к наукам о хозяйстве. Дело имеет почти такой вид, как будто и здесь особенностью капиталистического предпринимателя в Германии станет понимание того, что существенной составной частью успешной предпринимательской деятельности является пропитывание своего производства научным духом. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что уже ныне метод ведения дел, т. е. отчетность как предмет изучения, достиг высшего развития в немецких школах предпринимателей.

Быть может, Соединенные Провинции являются тем местом, где капиталистический дух впервые достиг полного расцвета, где он нашел равномерное по всем направлениям и до тех пор невиданное развитие и где он опять-таки впервые овладел целым народом. В XVII столетии Голландия, бесспорно, вполне образцовая страна капитализма; ей завидуют все другие нации, которые в стремлении к соревнованию с Голландией сами осуществляют величайшие напряжения; она высшая школа всех коммерческих искусств, рассадник мещанских добродетелей. Мореходный воинственный народ, но не имеющий также соперников и во всех хитростях и уловках торгашества, иногда трясущийся в дикой спекулятивной горячке (как мы сами могли установить) и затем становящийся центром международного биржевого оборота. Достаточно напомнить все эти известные факты.

Чтобы доставить читателю особенное удовольствие, я приведу здесь краткое и все же вполне исчерпывающее описание состояния делового расцвета, которого Голландия достигла в XVII в., у Ранке:

«Теперь Голландия извлекала свою пользу из продуктов всего мира. Она выступала вначале посредником между потребностями восточных и западных стран на соседних морях. Дерево и хлеб, которые давали одни, соль и вино, которые давали другие, она меняла одно на другое. Она посылала свои суда на ловлю сельдей во все северные воды: оттуда она везла их ко всем устьям текущих из южных стран рек, от Вислы и до Сены. Вверх по Рейну, Маасу и Шельде она доставляла их сама. Голландцы плавали до Кипра за шерстью, до Неаполя за шелком; теперь берега древних финикийцев должны были платить дань такому отдаленному германскому народу, до земли которого они сами вряд ли когда-либо доходили. Голландцы накопили теперь крупнейшие запасы различных предметов торговли. В их амбарах Контарини в 1610 г. нашел 100 000 мешков хорошей пшеницы и столько же ржи; а Рэли уверяет, что у них всегда было запасено 700 000 квартеров хлеба, так что они могли приходить на помощь и своим соседям в случае настоятельной нужды, конечно, не без большой выгоды — год неурожая равнялся для них семи хорошим. И они отнюдь не ограничивались тем, чтобы вновь вывезти ввезенный продукт, даже к чужому труду они охотно что-нибудь добавляли. Они ввозили около 80 000 штук сукна из Англии, но неокрашенного; они только приготовляли его к обычному употреблению и получали потом от продажи большую выгоду.

Если они, таким образом, держали уже в руках крупную долю европейской торговли, то все же самая блестящая выгода и истинная слава их мореходства была связана с Ост-Индией. Из всех враждебных действий, которые они выполнили против Испании, индийское предприятие было тем, которое наиболее испугало короля и нацию, явилось наиболее жестоким уларом, а деятельности самих голландцев придало самый мощный размах. Контарини восхищается порядком, в котором они около 1610 г. ежегодно посылали туда от десяти до четырнадцати кораблей; он определяет капитал общества в б 600 000 гульденов. Это грандиозное, объемлющее мир движение повело их потом дальше; они плавали и в неизвестные страны. Их старания найти северный пролив, путешествия их „Heemskerke“ окончательно затмили морскую славу других наций.

Тогда все гавани, бухты, заливы Голландии были полны кораблями; все каналы внутри страны покрыты судами. Существовала характерная поговорка, что так столько же народа живет на воде, сколько на земле. Насчитывали 200 самых крупных, 3000 средних судов, имевших свою главную стоянку у Амстердама. К самому городу примыкал густой, темный лес их мачт.

Амстердам при таких условиях необыкновенно вырос. За 30 лет он был дважды значительно расширен. Расказывают, что в 1601 г. там было выстроено 600 новых домов. За квадратный фут земли давали 1 скудо, рассказывает Контарини. Он насчитывает в 1610 г. 50 000 жителей.

Тогда процветали промыслы; работы выполнялись превосходно. Богатые оставались умеренными и бережливыми, и многие, продававшие тончайшее сукно, сами одевались в грубое; бедные имели свое пропитание; праздность наказывалась. Тогда стало обычным делом отправляться в путешествие в Индию; научились плавать со всяким ветром. Каждый дом сделался школой судоходства; не было ни одного без морской карты. Могли ли они уступить врагу, они, столь всецело покорившие моря? Голландские корабли пользовались славой, что они скорее сжигают себя, чем сдаются».

В виде дополнения к этому замечательному описанию я добавлю только, что Голландия слыла в то время образцовой страной, в особенности также благодаря культивированию мещанских добродетелей и развитию отчетности, — факт, в обоснование справедливости которого я привел уже ряд показательных свидетельств.

И что сталось с этим развитым капиталистическим духом? Отдельные составные части его — именно упомянутые в конце — остались; другие зачахли или совершенно исчезли. Уже в течение XVII столетия уменьшается воинственный дух, который в прежние времена придавал характерную черту всем морским предприятиям; в XVIII столетии затем все более и более съеживается и предпринимательский дух: буржуа, правда, не «феодализируется», как в других странах, но — как бы это можно было охарактеризовать — он подвергается ожирению. Он живет на свою ренту, которую ему доставляют, хотя он и сидит сложа руки, либо колонии, либо ссуженные им деньги. Голландия становится, как известно, в XVIII столетии денежным заимодавцем всей Европы. Интерес к капиталистическим предприятиям какого бы то ни было рода уменьшается все более. «Голланды перестали быть купцами; они сделались комиссионерами; и из комиссионеров они, в конце концов, сделались заимодавцами» (Луцак). Кредит мог быть государственным и вексельным акцептным кредитом, это было безразлично: предпринимательский дух был, во всяком случае, сломлен, когда это предоставление кредита сделалось главным занятием буржуа.

Совершенно различную эволюцию проделал капиталистический дух в каждой из трех частей Соединенного Королевства: в Ирландии, Шотландии и Англии.

Ирландия почти исключается из ряда стран с капиталистической культурой. Никакая другая страна не была доныне так мало затронута дыханием капиталистического духа, как Ирландия. Поэтому ее судьба нас в этой связи далее не интересует.

В Англией мы уже часто встречались в течение этого исследования: мы видели, как в XVI столетии прорывается сильный предпринимательский дух, порожденный страстью к приключениям и стремлением к завоеваниям, и как бы основывает героическую эпоху капитализма в стране. Мы видели землевладельца в процессе превращения его в капиталистического предпринимателя. Мы пережили бурный период спекулятивного грюндерства всякого рода предприятий в конце XVII и начале XVIII в. Мы узнали, как к концу XVIII столетия развились до пышного расцвета мещанские добродетели и отчетность, что они сделались образцовыми для остальных стран, таких, как Германия и Франция. И мы знаем, что современный индустриализм имеет свою колыбель в Англии — с конца XVII столетия, а в особенности с объединения обоих королевств со стороны развития, проделанного капиталистическим духом в соседней стране — Шотландии.

Ни в одной стране мира не происходит его зарождение таким странным образом, как в Шотландии. Ничто не может более изумить того, кто занимается вопросами возникновения капитализма, как тот совершенно внезапный способ, каким, буквально точно взрывом, начинается расцвет капиталистического духа в этой стране и вдруг непосредственно вполне распускается, как цветок Victoria regia за ночь, одним ударом.

До XVII столетия шотландцы, как мы видели в другом месте, вели довольно жалкую торговлю с соседними странами почти без собственного судоходства. Капитализмом они оставались мало затронуты. В течение XVII столетия в этом состоянии хозяйственной жизни немногое изменилось. Напротив, они пережили необычно сильный религиозный подъем вслед за реформацией. И тут, к концу XVII в., происходит этот внезапный порыв неукротимого стремления к наживе и предпринимательского духа. Это нам подтверждают слишком много достоверных свидетелей, чтобы мы могли сомневаться в самих фактах. Вот некоторые из свидетельств (202).

«Вскоре после революции пламенные чувства (the ardent feelings) шотландского народа отклонились из своей прежней колеи религиозных распрей и воинственных интересов в направлении коммерческих предприятий», — пишет Бёртон. Под 1699 г. Бёрнетт отмечает в «Истории моего собственного времени»: «Люди высокого и низкого состояния были тогда в Шотландии одушевлены желанием вести дела» (desirous of getting into trade). В 1698 г. Флепер оф Сальтун пишет: «Никем не принужденные, а напротив, вследствие непредвиденной и неожиданной перемены национального духа (be an unforessen and unexpected change of the genius of this nation), все их мысли и склонности, как будто бы они были объединены и руководимы высшей силой, направились на дела». Пуританское духовенство было в ужасе. Пасторы стояли беспомощно на берегу, как курица-наседка, смотрящая, как уплывают утята. В 1709 г. пастор Роберт Уор-доу выражает в своих письмах воззрение, что «грех нашей слишком большой приверженности к хозяйственным делам (our too great fondness for trade), идущей так далеко, что она заставляет нас пренебрегать наиболее ценными интересами, будет нам предъявлен на Страшном Суде». Когда в том же году каперы захватывают несколько кораблей у глазговцев, он хочет, чтобы в этом усмотрели волю божью: «Я уверен, что господь наш с неудовольствием смотрит на нашу торговлю, с тех пор как она заняла место религии» (the Lord is remarkably frowning upon our trade… since it was put in the room of religion).

Что это был за дух, который тут внезапно прорвался, это мы уже выяснили в другом месте. Что он сильно способствовал высшему расцвету капитализма, который Англия и Шотландия переживают с середины XVIII в., совершенно несомненно.

Каков же был дальнейший ход развития капиталистического духа в этих странах? Каким представляется нам его образ в настоящее время, если мы сравним его с той картиной, которую являют другие страны, как, например, Германия?

Здесь свидетельства всех знающих и способных судить людей сходятся в том, что Англия ныне вступила в состояние «капиталистического расслабления» (203). Оно выражается именно в следующих чертах:

1. Рациональное ведение хозяйства перестало быть абсолютным и обязательным. Английский предприниматель не проделал того прогресса, который мы наблюдаем у немецкого: он не взял на службу себе техническую науку. Он отстал в технической области; применение новейших методов часто объявляется в Англии невозможным; при поставке сырого материала он опускает испытание в лаборатории и вполне полагается на имя фирмы-поставщика; он гордится своими устарелыми моделями машин, вместо того, чтобы бросить их на свалку старой железной рухляди.

Об аналогичной иррациональности или традиционализме в области торговли сообщает Синяя Книга от июля 1897 г.: «Немцы доставляют свои товары покупателю, в то время как британский купец ждет, чтобы покупатель пришел к нему». Британские агенты и коммивояжеры живут на слишком широкую ногу. Англичанин часто делает упаковку слишком тяжелой и солидной, а иностранец, напротив, легкой и удобной. Англичанин пренебрегает не зависящим от качества «finish'em»⁶³ в особенности у более дешевых товаров и более низких сортов. Он требует платежей и не считается с нуждой в кредите своих заморских клиентов. Он пренебрегает рекламой. Английские товары часто слишком хороши и слишком дороги. Англичанин навязывает свой вкус рынку; он часто поставляет либо так, как он это считает нужным, либо совсем не поставляет.

Наблюдается также в известной степени окостенение банковского дела.

2. Предпринимательский дух, интерес к делу, охота к работе уменьшаются. Старый идеал business исчезает и уступает место совершенно новой жизненной ориентации. Удовольствие от роскоши, от сеньориального образа жизни, главным образом от спорта, распространяется все больше и больше и парализует хозяйственную энергию.

«В кругах of the M.I.R.C. (Membres of the idle, rich class) немецкий книжный червь играет такую же жалкую роль, как могущий в лучшем случае быть использованным в качестве тестя американский король долларов: как бы различны они оба ни были в иных отношениях, они принадлежат к глупцам, которые работают. Этими когда-то феодальными воззрениями ныне заражен буржуазный верхний слой английского народа».

«Характерно, что излюбленные отрасли национального спорта носят сильно плутократический покрой. Они предполагают существование рода аристократов, который живет от работы негров, китайцев и индусов, на проценты и земельную ренту со всех стран мира и который расценивает землю своей родины только как предмет роскоши» (204).

О них мне приходится меньше всего сказать (в этом месте), хотя они имеют крупнейшее значение для расцвета капиталистического духа. Это немногое заключается в следующем.

1. Элементы капиталистического духа были свойственны американской народной душе с тех пор, как основаны колонии, и тогда еще, когда этому духу не соответствовало никакого «тела», т. е. никакого капиталистического хозяйственного устройства.

2. В Соединенных Штатах превращение раннекапиталистического в высококапиталистический дух совершается раньше всего и основательнее всего. Многочисленные свидетельства подтверждают нам (205), это идеи современного американизма уже в начале XIX столетия пустили корни в головах и начали определять собою жизненный стиль. В чем заключается особенность этого высококапиталистического духа, который впервые расцветает в Америке, чтобы стать затем всеобщим духом нашей эпохи, я пытаюсь изобразить в 13-й главе.

3. Все последствия, которые заложены в капиталистическом духе, достигли ныне своего высшего развития в Соединенных Штатах. Здесь его сила пока еще не сломлена. Здесь пока все еще буря и натиск.

До сих пор мы знакомились с элементами, из которых состоит душа капиталистического предпринимателя, когда он стремится к совершенству. Из страсти к наживе и предпринимательского духа, из мещанства и отчетности строится сложная психика буржуа, и эти составные части могут сами опять-таки являться в многочисленных оттенках и находиться у одного и того же лица в совершенно различных пропорциях смешения. Мы уже различали вследствие этого разнообразные типы капиталистических предпринимателей, которые образуются в ходе развития капиталистического хозяйства. Мы установили также, что в различных странах развитие капиталистического духа совершается в самых многообразных формах. Мы стоим теперь перед вопросом: существует ли вообще единый капиталистический дух, существует ли буржуа? Это означает, следовательно, могут ли быть найдены в различных типах, которых мы ближайшим образом должны представлять себе и далее существующими, в различных национальных образованиях общие черты, из которых мы можем составить себе картину единого буржуа.

На этот вопрос мы, безусловно, вправе ответить утвердительно, сделав только одно ограничение: если мы будем различать эпохи капиталистического развития и в них каждый раз характерный для известной эпохи «дух», принадлежащий к этой эпохе по своей природе тип предпринимателя или буржуа.

Это значит: если мы установим не один тип для всех времен, но каждый раз особенный для различных эпох. Насколько я могу теперь усмотреть, капиталистические предприниматели с начала капиталистического развития и приблизительно до конца XVIII столетия, т. е. в течение той эпохи, которую я назвал раннекапиталистической, при всех различиях в частностях все же во многих отношениях носят единый отпечаток, который их резко отличает от современного предпринимательского типа. Эту картину буржуа старого стиля я хочу попытаться нарисовать в набросках, прежде чем я укажу, в чем я усматриваю характерные для последнего столетия черты капиталистического духа.

Капиталистическим предпринимателем этот старый буржуа тоже был: нажива была его целью, основание предприятий — его средством; он спекулировал и калькулировал; и в конце концов и мещанские добродетели овладели его существом (правда, в весьма различной степени). Но что дает ему его своеобразный (ставший нам ныне таким чуждым) облик, это то — если определить в одном предложении «старый стиль», — что во всех его размышлениях и планах, во всех его действиях и бездействиях решающее значение имело благосостояние и несчастье живого человека.

Докапиталистическая руководящая идея еще не утратила своего действия: omnium rerum mensura homo — мерой всех вещей оставался человек. Точнее, оставалось естественное, полное смысла использование жизни. Сам буржуа широко шагает на своих обеих ногах, он еще не ходит на руках.

Правда, от докапиталистического человека, которого мы встречаем еще в первых зачатках капитализма, когда благородные генуэзские «купцы» строили себе замки или когда сэр Уольтер Рэли отправлялся искать золотую страну, правда, от него до Дефо и Бенджамина Франклина сохранились только части. Естественный цельный человек с его здоровой инстинктивностью потерпел уже большой ущерб, должен был привыкнуть к смирительной куртке мещанского благополучия, должен был научиться считать. Его когти подрезаны, его зубы хищного зверя спилены, его рога снабжены кожаными подушечками.

Но все, кто служил капитализму: крупный землевладелец и крупный заморский купец, банкир и спекулянт, мануфактурист и шерстоторговец — все они все-таки не переставали соразмерять свою коммерческую деятельность с требованиями здоровой человечности: для всех их дело осталось только средством к цели жизни; для всех их направление и меру их деятельности определяют их собственные жизненные интересы и интересы других людей, для которых и вместе с которыми они действуют.

Что они так думали, буржуа старого стиля, свидетельствуют прежде всего:

1) (и главным образом) их воззрения на смысл богатства, их внутреннее отношение к собственной наживе. Богатство ценится, нажить его — горячо желаемая цель, но оно не должно быть самоцелью; оно должно только служить к тому, чтобы создавать или сохранять жизненные ценности. Это звучит со страниц сочинений всех тех, кого мы в течение этого описания уже часто использовали как свидетелей: от Альберти до Дефо и Франклина все рассуждения о богатстве настроены на тот же тон.

Как ценно богатство, полагает Альберти, об этом может судить лишь тот, кто однажды был принужден «сказать другому это горькое и глубоко ненавистное свободным умам слово: прошу тебя» (206). Богатство должно сделать нас свободными и независимыми, оно должно служить к тому, чтобы привлечь к нам друзей, сделать нас уважаемыми и знаменитыми (207). Но «то, чего не используют, есть тяжкое бремя» (208).

Достаточно будет, если этим заявлениям из детских лет капитализма я противопоставлю некоторые из последнего периода этой эпохи: можно будет тотчас же усмотреть совпадение. Бенджамин Франклин и его почитатели высказываются следующим образом:

«Человек, которому бог дал богатство и душу, чтобы его правильно употреблять, получил в этом особенное и превосходное знамение милости».

Следуют наставления хорошо употреблять богатство (209): «Богатство должно путем прилежания и умелости постоянно расти. Никогда не должно оставлять его лежать праздным; всегда оно должно умножать имущество своего владельца и повсюду распространять счастье…

Неиспользование богатства в такой же мере противоречит его назначению, как и грешит против долга человечности…

Собирать деньги и блага — умно; но употреблять их целесообразно — разумно. Не богатство делает счастливым, а его мудрое употребление: и что бы это дало человеку, если бы он добыл все блага этого света и не был бы честным человеком!» (210).

«Богатство дает уважение, доставляет уверенность в себе и добывает средства (!) для многих полезных и почетных предприятий…

Богатство отгоняет заботы, день и ночь гложущие нашу жизнь. Мы радостно смотрим в будущее, если только мы сохраняем при этом спокойную совесть. Это должно быть основой всякой наживы.

Всегда правильно поступать и делать добро из почтения к богу и из уважения к человечеству — дает охоту ко всякому предприятию. Иметь всегда бога перед глазами и в сердце, вместе с разумной работой, есть начало искусства разбогатеть; ибо как помогла бы вся нажива, если бы мы должны были опасаться того, кто есть господь миров, и какую бы пользу принесли нам деньги, если бы мы не могли радостно обращать взоры к небу» (211).

Эти последние замечания указывают уже на другое воззрение, которое мы также находим общераспространенным у буржуа старого стиля и которое также придает совершенно определенную окраску его приобретательской деятельности: воззрение, что только законным образом нажитое богатство дает радость (212).

«Если ты продаешь что-нибудь для наживы, то прислушайся к шепоту твоей совести, удовлетворись умеренной прибылью и не обращай в свою пользу неосведомленности покупателя» (213).

Тут можно, пожалуй, возразить, что столь мудрые поучения легко высказывать. Они выражают, быть может, только воззрения часов спокойного размышления, они являются, может быть, только голосом совести, который был слышен в спокойствии рабочего кабинета, не заглушался дневным шумом. И поэтому они лишены доказательной силы. Такое возражение я пытался бы обессилить указанием на тот факт, что:

2) их отношение к самой деловой жизни, их поведение как коммерсантов, характер ведения ими дела, то, что можно было бы назвать их коммерческим стилем, вполне свидетельствует о том же самом духе, которым порождены эти заявления о смысле наживы.

Темп их коммерческой деятельности был еще с развальцей; все их поведение — покойным. Еще не было бури в их деятельности.

Мы видели, как Франклин заботился о том, чтобы употреблять свое время как можно полезнее, как он восхвалял прилежание в качестве верховной добродетели. И какой вид имел его рабочий день: целых шесть часов посвящены делу; семь часов он спал; остальное время он употреблял на молитву, на чтение, на общественные развлечения. И он был типом стремившегося вверх тогда еще мелкого предпринимателя. Вот необычайно поучительный план его распорядка дня, который он набросал в связи со своей схемой добродетелей. Так как правило порядка требовало, чтобы каждая часть моей роботы имела свое, предназначенное для нее, время, то одна страница моей книжечки содержала следующий план по часам дня для употребления двадцати четырех часов естественного дня:

Боценские оптовики закрывали на все лето свои дела и жили на даче в Обер-Боцене.

Так же как давали себе отдых в течение дня и в течение года, так и в жизни устраивали себе продолжительные периоды отдыха. Было, пожалуй, общим обыкновением, что люди, нажившие в торговле и производстве скромное состояние, еще в цветущем возрасте удалялись на покой и, если только было возможно, покупали себе за городом имение, чтобы провести закат своей жизни в созерцательном покое. Якоб Фуггер, заявление которого, что «он хочет наживать, пока может», я сам однажды поставил в качестве эпиграфа к описанию генезиса современного капитализма как типически-характерное для законченного капиталистического хозяйственного образа мыслей (каковым оно, несомненно, и является), далеко опередил свое время. Антон Фуггер и характеризует его как странного чудака вследствие этих воззрений. Он был не «нормальным». Такими, напротив, были те, кто в мешке своего мировоззрения с самого начала принесли идеал рантье.

Через все итальянские книги купцов проходит тоска по спокойной жизни в вилле, немецкий Ренессанс носит ту же черту феодализации коммерсантов, и эту черту мы встречаем неизменной в привычках английских купцов в XVIII столетии. Идеал рантье представляется нам здесь, следовательно (мы увидим, что он может иметь еще совершенно другой смысл, может найти место в совершенно ином причинном ряду), общим признаком раннекапиталистического образа мыслей.

Доказательство того, как исключительно он еще господствовал над английским деловым миром в первой половине XVIII столетия, нам снова дает Дефо своими замечаниями, которыми он сопровождает, очевидно, общераспространенное обыкновение английских купцов вовремя удаляться на покой (в XLI st. Ch. 5-го издания «The Compi. Engl. Tradesman»).

Он полагает: кто нажил 20 000, для того самое время оставить дело. На эти деньги он уже может купить себе совсем не дурное имение, и тем самым он войдет в состав джентри. Он только дает этому новоиспеченному джентльмену на дорогу следующие поучения: 1) он должен и в будущем продолжать вести свой экономный образ жизни: из 1000 ренты он должен расходовать самое большое 500, а на сбереженное увеличивать свое состояние; 2) он не должен пускаться в спекуляции и принимать участие в учредительстве: ведь он удалился, чтобы насладиться тем, что он нажил (retired to enjoy what they had got): зачем же тогда снова ставить это на карту в рискованных предприятиях? Какое другое основание, кроме чистой жадности, может вообще побудить такого человека броситься в новые авантюры? Ведь такому вообще нечего делать, как только быть спокойным, после того как он попал в такое положение в жизни (Such an one… has nothing to do but to be quiet, when the is arrived at this situation in life). Прежде он должен был, правда, чтобы нажить свое состояние, быть прилежным и деятельным; теперь же ему нечего делать, как только принять решение быть ленивым и бездеятельным (to determine to be indolent and inactive). Государственные ренты и землевладение — единственно правильное помещение для его сбережений.

Если же буржуа старого стиля работали, то самое ведение дела было такого рода, чтобы заключалось возможно меньшее количество деловых актов. Незначительному экстенсивному развитию коммерческой деятельности соответствовало такое же незначительное интенсивное развитие. Показательным для духа, в котором вели дела, мне представляется то обстоятельство, что вся прежняя хозяйственная мудрость заключалась в том, чтобы достичь возможно более высоких цен, чтобы с возможно меньшим оборотом получить высокую прибыль: малый оборот — большая польза, вот деловой принцип предпринимателей того времени. Не только мелких, полуремесленных производителей — нет, даже вполне крупных приобретательских обществ. Принципом голландско-ост-индской компании, например, было вести «малые дела с большой пользой». Отсюда ее политика: истреблять деревья пряностей, сжигать богатые урожаи и т. д. Это делалось и для того, чтобы не предоставлять бедному населению вредного потребления колониальных товаров.

Имели в виду главным образом сбыт богатым, а он всегда удобнее, чем сбыт широкой массе (214). Отражением этого воззрения была теория писателей-экономистов, которые (как и везде) в течение всего XVII и XVIII в. были защитниками высоких цен (215). Внешним выражением этого внутреннего покоя и размеренности была полная достоинства поступь, был несколько напыщенный и педантический вид буржуа старого стиля. Мы с трудом можем представить себе торопливого человека в длинном меховом плаще Ренессанса или в панталонах до колен и парике последующих столетий. И достойные доверия современники так и изображают нам делового человека как мерно шагающего человека, который никогда не торопится именно потому, что он что-нибудь делает. Мессер Альберти, сам очень занятой человек, обычно говаривал, что он никогда еще не видал прилежного человека идущим иначе как медленно, — узнаем мы из Флоренции XV столетия (216). И хороший свидетель сообщает нам о промышленном городе Лионе в XVIII столетии: «Здесь в Лионе ходят спокойным шагом, потому что (!) все заняты, тогда как в Париже все бегут, потому что ходят праздно» (217). Мы видим живыми пред собой крупных купцов Глазго в XVIII в. «в красных кафтанах, треуголках и напудренных париках, шагающих взад и вперед по Планистенам, единственному кусочку мостовой в тогдашнем Глазго, покрывавшему 300 или 400 м улицы перед домом городского совета, — с достоинством беседуя друг с другом и высокомерно кивая простому народу, являвшемуся свидетельствовать им свое почтение» (218).

3) отношение к конкуренции и к «клиентеле» соответствует характеру ведения дела: ведь главным образом хотят иметь покой; этот «статический принцип», исключительно господствовавший над всей докапиталистической хозяйственной жизнью, занимает и в строении раннекапиталистического духа все еще значительное место. «Клиентела» имеет еще значение огороженного округа, который отведен отдельному коммерсанту, подобно территории в заморской стране, которая предоставлена торговой компании как отграниченная область для исключительной эксплуатации.

Как раз об этой особенности раннекапиталистического хозяйственного образа мыслей я недавно подробно высказался в другой связи (219) и могу поэтому ограничиться здесь немногими указаниями. Я хочу только указать на некоторые важные деловые принципы и деловые воззрения, которые должны были явиться следствием статически мыслимой организации хозяйства и которые в действительности и господствовали над кругом идей буржуа старого стиля.

Строжайше воспрещена была всякая «ловля клиентов»: считалось «нехристианским», безнравственным отбивать у своих соседей покупателей. Среди «Правил для купцов, торгующих товарами» есть одно, гласящее: «Не отвращай ни от кого его клиентов или купца ни устно, ни письменно и не делай также другому того, чего ты не хочешь, чтобы с тобою случилось». Этот принцип и предписывают строжайше каждый раз снова купеческие уставы. «Майнцский Полицейский Устав» (18-й пункт) гласит, что «никто не должен отвращать другого от покупки или более высокой надбавкой удорожать ему товар под страхом потери купленного товара; никто (не должен) вмешиваться в торговлю другого или вести свою собственную так широко, что другие граждане от этого разоряются». Саксонские торговые уставы 1672, 1682, 1692 гг. постановляют в пункте 18-м: «Никакой торговец не должен отзывать у другого его покупателей от его лавок или торговых заведений, ни удерживать от покупки кивками или другими жестами и знаками, а тем более требовать с покупателей уплаты за лавки или склады другого, хотя бы они находились по отношению к нему в долговом обязательстве» (220).

Совершенно последовательно тогда были запрещены, каждая в отдельности и все вместе, те уловки, которые стремились к тому, чтобы увлечь свою клиентелу.

Еще в глубь XIX столетия у важнейших торговых домов остается отвращение даже по отношению к простым деловым объявлениям: так, нам, например, известно как раз о нью-йорских фирмах, что они ощущали это отвращение еще в середине XIX столетия (221).

Но безусловно предосудительной считалась еще долгое время, в течение которого деловое объявление уже существовало, коммерческая реклама, т. е. восхваление, указание на особые преимущества, которыми одно предприятие якобы, по его же словам, обладает по сравнению с другими. Как высшую же степень коммерческого неприличия рассматривали объявление, что берут более дешевые цены, нежели конкурент.

«Сбивание цены» («the underselling») считалось во всяком виде непристойным: «Продавать во вред своему согражданину и чрезмерно выбрасывать товар не приносит успеха».

Но прямо-таки грязной уловкой считалось публичное указание на него. В пятом издании «The Complete English Tradesman» находится примечание издателей следующего содержания: «С тех пор как писал наш автор (Дефо умер в 1731 г.), дурной обычай сбивания цены развился до такого бесстыдства (this underselling practice is grown to such a shameful height), что известные лица публично объявляют, что они отдают свои товары дешевле остального купечества (that particular persons publicly advertise that they undersell the rest of the trade)».

Особенно ценным документом обладаем мы относительно Франции, даже из второй половины XVIII в., из которого со всею очевидностью явствует, каким неслыханным делом еще было сбивание цен и публичное оповещение о нем в то время даже в Париже. В нем (в одном ордонансе 1761 г.) значится, что подобные манипуляции должны рассматриваться только как последний отчаянный поступок несолидного коммерсанта. Ордонанс строжайше запрещает всем оптовым и розничным купцам в Париже и его предместьях «бегать одному за другим», чтобы доставлять сбыт своим товарам, в особенности же раздавать листки, на которых указаны их товары.

Но и другие способы обогащаться за счет других хозяйств, нарушать круг действий других хозяйствующих субъектов, чтобы доставить себе выгоду, считались предосудительными. Автор «Совершенного английского коммерсанта» высказывает о нецелесообразности и непозволительности подобной гибельной конкуренции следующие замечания, которые являются чрезвычайно поучительными для познания хозяйственных принципов того времени и опять-таки дают нам ясное доказательство того, что все находилось еще в путах статических и, если хотите, традиционалистических воззрений. Мы должны постоянно помнить, что автор знаменитой книги о коммерсанте был вполне передовым деловым человеком и в иных отношениях мыслил в безусловно капиталистическом духе.

Случай, который он нам приводит, заключается в следующем (222): в сбыте уильтширского сукна лавочнику в Нортсгемптоне принимают участие следующие лица:

1) извозчик, везущий сукна из Уорминстера в Лондон;

2) м-р А., комиссионер или фактор, предлагающий сукна на продажу в Блэкуэлль-Голле;

3) м-р В., the woolen-draper⁶⁴, оптовик, который продает их м-ру С., владельцу лавки в Нортсгемптоне;

4) нортсгемптонский извозчик, привозящий их в Нортсгемптон. И вот есть некий Mr. F.G., другой розничный торговец в Нортсгемптоне, богатый человек (an over-grown tradesman), имеющий больше денег, чем его соседи, и вследствие этого не нуждающийся в кредите. Он разузнает, где производятся сукна, и завязывает с уорминстерским суконным фабрикантом непосредственные сношения. Он покупает товар у производителя и доставляет его на собственных вьючных животных непосредственно в Нортсгемптон. И так как он, возможно, платит наличными, суконный фабрикант уступает ему сукна на пенни за локоть дешевле, чем он их продавал лондонскому оптовику.

Какие же будут последствия этого действия? Богатый сукноторговец в Нортсгемптоне получит следующие выгоды.

Он сберегает на издержках транспорта. Правда, он должен будет заплатить за перевозку из Уорминстера в Нортсгемптон несколько более, потому что путь дальше, чем в Лондон, и пролегает в стороне от обычного маршрута; но так как он, возможно, выписывает три-четыре вьюка за один раз, то он вернет обратно эту потерю. Если же он еще нагрузит лошадей шерстью, которую он поставит уорминстерскому суконному фабриканту, то перевозка сукон ему ничего не будет стоить. Он получит, таким образом, сукна в свою лавку на 2/6 дешевле, чем его сосед; и, продавая их дешевле на эту цену D.E. Esg'y и остальным клиентам, он перетянет всех их от своего более бедного конкурента, который сможет продавать уже только таким клиентам, которые, возможно, задолжали ему по счетам и должны покупать у него, так как нуждаются в его деньгах.

Но это еще не все: из-за этого м-ра F.G. из Нортсгемптона, который теперь покупает непосредственно у производителя, совершенно исключаются уорминстерский извозчик, нортсгемптонский извозчик и м-р А., фактор из Блэкуэлль-Голля; а м-р В., суконщик-оптовик, имеющий большую семью и платящий высокую наемную плату, разоряется, так как теряет торговое посредничество. Таким образом, русло торговли отводится в сторону; течение отрезывается, и все семьи, жившие ранее от торговли, лишаются куска хлеба и бродят по свету, чтобы искать своего пропитания где-нибудь в другом месте и, быть может, совсем не найти его.

И какова выгода, которая получается из всей этой грабительской системы? Исключительно одна: обогащение жадного (covetous) человека, а также и то, что господин Д.Е. из Нортегемптоншира покупает материю для своего платья на столько-то дешевле за локоть: совершенно не имеющая значения для него выгода, которую он вовсе не чрезмерно высоко ценит и которая, несомненно, не стоит ни в каком соотношении к ранам, понесенным торговлей.

Это значит, заканчивает наш свидетель свое изображение, уничтожать циркуляцию товаров; это значит вести торговлю руками немногих (this is managing trade with a few hands), и если такого рода практика, так как она, по всей видимости, начала прививаться, станет всеобщей, то миллион людей в Англии, находящих теперь себе хорошее содержание в торговле, лишится занятий, и семьи их со временем должны будут пойти просить милостыню.

Эти фразы, кажется мне, говорят за целые тома. Каким непонятным должен представляться этот ход мыслей современному коммерсанту!

За производителем и торговцем не забывался, однако, и потребитель. В известном смысле он оставался даже главным лицом, так как еще не вполне исчезло из мира воззрение, что производство благ и торговля благами, в конце концов, существуют для потребления благ, чтобы улучшать его.

Естественная ориентация, как бы это можно было назвать, господствовала еще и здесь: добывание потребительных благ все еще составляет цель всей хозяйственной деятельности, содержанием ее еще не сделалось чистое товарное производство. Вследствие этого в течение всей раннекапиталистической эпохи все еще ясно проявляется стремление изготовлять хорошие товары; товары, являющиеся тем, чем они кажутся, следовательно, также подлинные товары. Этим стремлением одушевлены все те бесчисленные регламентации производства товаров, которые наполняют именно XVII и XVIII столетия, как никогда раньше. Одно уж то показательно, что государство взяло теперь в свои руки контроль и в своих учреждениях подвергало товары правительственному осмотру.

Тут могут, правда, сказать, что эта забота государства о доброкачественности товара есть как раз доказательство того, что хозяйственный образ мыслей эпохи не был более направлен на изготовление хороших потребительных благ. Но это возражение было бы необоснован.ю. Государственный контроль должен был ведь сделать невозможным проступки отдельных немногих бессовестных производителей. В общем еще существовало намерение доставлять доброкачественные и неподдельные товары — намерение, свойственное всякому настоящему ремеслу и частью перенятое и раннекапиталистической промышленностью.

Как медленно пробился чисто капиталистический принцип, что меновая ценность товаров одна имеет решающее значение для предпринимателя, что, следовательно, капиталисту безразлично качество потребительных благ, это мы можем, например, усмотреть из борьбы мнений, которая по этому поводу происходила в Англии еще в течение XVIII столетия. Несомненно, Джоз. Чайльд находился в противоречии с огромным большинством своих современников и, пожалуй, также и своих товарищей по профессии, как и во многих других отношениях, когда он защищал ту точку зрения, что следует предоставить усмотрению предпринимателя, какого сорта товары и какого качества он пожелает вывезти на рынок. Каким странным представляется нам это ныне, когда Чайльд еще борется за право фабриканта на производство дрянного товара! «Если мы, — восклицает он (223), — хотим завоевать мировой рынок, мы должны подражать голландцам, которые производят самый дурной товар так же, как и самый лучший, чтобы быть в состоянии удовлетворять всем рынкам и всем вкусам».

Наконец, мне представляется показательным для духа, наполнявшего буржуа старого стиля:

4) его отношение к технике. И здесь, как и везде, возвращается та же мысль: прогресс в технике желателен только тогда, когда он не разрушает человеческого счастья. Та пара пфеннигов, на которую он, быть может, удешевляет продукт, не стоит тех слез, которые он причиняет семьям сделавшихся благодаря ему безработными рабочих. Значит, и здесь в центре интереса стоит человек, который на этот раз является даже «только» наемным рабочим. Но и о нем думали прежде, хотя, быть может, и по эгоистическим основаниям.

Мы обладаем массой свидетельств, из которых явствует с полной очевидностью, что сильное отвращение возбуждало как раз введение «сберегающих труд» машин. Я приведу пару особенно поучительных случаев, в которых проявляется это отвращение.

Во второй год правления Елизаветы (английской) один венецианский «изобретатель» (одно из тех типических явлений, с которыми мы уже познакомились) представляет старшинам цеха суконщиков (в котором, однако, в то время уже сидели главным образом капиталистические «закладчики») сберегающую труд машину для валяния широких сукон. По зрелом обсуждении старшины приходят к отрицательному ответу: машина лишила бы многочисленных рабочих куска хлеба (224).

До 1684 г. во Франции был воспрещен чулочный ткацкий станок (также и в уже капиталистически организованных промышленных заведениях) преимущественно из опасения, что он может уменьшить бедным людям их заработок (225).

Даже такой профессиональный прожектор и «изобретатель», как Йог. Иоах. Бехер, полагает (226): «Хотя я не посоветую изобретать instrurnenta, чтобы обходиться без людей или сокращать им их пропитание, но все же я не отсоветую употреблять instrumenta, которые выгодны или полезны, и притом в таких местностях, где много работы и где нелегко получить ремесленников».

Кольбер видит в изобретателе сберегающих работу машин «врага труда»; Фридрих II заявляет: «Затем вовсе не является моим намерением, чтобы прядильная машина получила всеобщее употребление… Тогда очень большое количество людей, до сих пор кормившихся от прядения, лишились бы куска хлеба; это совершенно не может быть допущено» (22ба).

Что человек такого возвышенного образа мыслей и такого тонкого вкуса, как Монтескье, был предубежден против всякого технического прогресса — он не считал безоговорочным благом употребление машин и даже водяных мельниц! (227), — не изумит нас.

Но даже такой истый business-man, как Постпетсуэйт, высказывается еще весьма сдержанно относительно новых изобретений (228). Сберегающие труд машины в государствах без внешней торговли, во всяком случае, гибельны; даже торговые государства должны были бы допускать только определенные машины и запретить все те, которые изготовляют блага для потребления внутри страны: «то, что мы выигрываем в быстроте выполнения, мы теряем в силе» (what we gain in expedition, we lose in strength).

To, как мы видим, древняя идея пропитания, то традиционализм, то этические соображения, но всегда это что-нибудь стесняющее свободный расцвет инстинкта наживы, предпринимательского духа и экономического рационализма.

Это должно было теперь измениться приблизительно с началом XIX столетия; медленно и постепенно сначала, потом быстро и внезапно. Эти изменения капиталистического духа в наше время мы проследим в следующей главе.

Что изменилось в хозяйственном образе мыслей в течение последнего столетия? Что характеризует капиталистический дух наших дней, который является высококапиталистическим, и отличает его от того, который мы нашли обитающим в буржуа старого стиля?

Раньше чем я попытаюсь дать ответ на этот вопрос, мы должны отдать себе отчет в том, что еще и ныне существует отнюдь не один только тип предпринимателя, что, напротив, ныне еще, как и в период раннего капитализма, в различных капиталистических предпринимателях господствует весьма различный дух, что мы, следовательно, должны сначала научиться различать крупные группы предпринимателей, из которых каждая представляет собою особенный тип. В качестве таковых мы прежде всего натыкаемся на старых знакомых, с которыми мы уже встречались в прежние времена капитализма: тут еще и ныне разбойник, землевладелец, бюрократ, спекулянт, купец, мануфактурист, как нас легко. может убедить непосредственная очевидность.

Если мы будем рассматривать деятельность какого-нибудь Сесиля Род-са, то разве не вспоминаются нам невольно генуэзские купцы в своих башнях, или, быть может, еще более — сэр Уольтер Рэли, Фрэнсис Дрейк? Сесиль Роде — это ярко выраженная разбойничья натура: открыватель, покоритель весьма крупного размаха, который, правда, наряду с саблей, которая рубит, и с ружьем, которое стреляет, пускает в бой за свои предприятия еще и оружие современной биржевой спекуляции, — полуполитик, полукапиталистический предприниматель, больше ведущий переговоры дипломат, чем торговец, не признающий никакого другого могущества, кроме грубой силы. Странно видеть в нем воплощение какого-либо пуританского духа. Если уж стремиться сравнивать его с прежними поколениями, то мы должны причислить его к людям Ренессанса.

Как непохож на мир Сесиля Родса тот мир, в котором живет такой человек, как хотя бы барон фон Штумм или какой-нибудь силезский горный магнат. Тут мы еще дышим воздухом старого землевладения. Отношения зависимости, иерархическое строение персонала, несколько тяжеловесное деловое поведение — вот некоторые из черт в картине таких предприятий, руководители которых напоминают нам старых землевладельчески- капиталистических предпринимателей.

А разве не встречаем мы многочисленных предпринимателей, которые кажутся нам скорее бюрократами, чем купцами или торговцами? Корректные в своей деятельности, педантичные в распорядке их работы, точно размеренные в своих решениях, с большими способностями к организации, без сильной склонности лезть напролом, превосходные чиновники для управления, которые сегодня являются бургомистрами огромного города, а завтра стоят во главе крупного банка, сегодня еще управляют отдельным ведомством в министерстве, а завтра берут на себя руководство синдикатом. Мы не говорим уже о директорах государственных и городских заводов и полуобщественных предприятий, которые в наше время приобретают ведь все большее значение.

И как опять-таки в основе отличен от всех названных типов спекулянт наших дней, который едва ли в одном существенном пункте отличается от прожектера XVIII столетия. Так, недавно об одном французском спекулянте газеты облетело следующее сообщение: «Миллионеру-мошеннику Рошетту едва тридцать лет от роду. Он был вначале мальчиком в одном вокзальном ресторане, потом официантом в одной кофейне в Мелёне. Он попал затем в Париж, научился бухгалтерии и поступил к финансовому мошеннику Берже. Когда Берже обанкротился, Рошетт принял на себя его дела с 5 000 франков — приданым машинистки, на которой он женился. Затем он занялся учредительством и учредил менее чем в четыре года тридцать акционерных обществ. Сначала „Le Credit Minier“ с 500 000 франков, затем угольные копи Laviana с 2 млн, угольные копи Liat с таким же капиталом, La Banque Franco-Espagnole с 20 млн, Le Syndicat Minier с 10 млн, L'Union Franco-Beige с 2,5 млн, финансовую ежедневную газету Le Financier с 2 млн, ряд обществ медных и цинковых рудников, исландские и марокканские рыболовные общества и общество газовых горелок накаливания с 4,5 и Hella — Огненные Кусты с 15 млн франков. В общем он выступил круглым счетом на 60 млн акций, которые он, в конце концов, нагнал на 200 млн по курсовой цене и которые теперь, пожалуй, стоят 20 млн. У него было 57 отделений во французской провинции. В различных банках и учреждениях Рошетта работает не менее 40 000 лиц, и почти так же велико и число жертв, потери которых в общем, вероятно, превышают 150 млн. То, что Рошетт мог так долго и так интенсивно заниматься своим бесчестным ремеслом, объясняют его уменьем окружать себя почтенными личностями. Об умении Рошетта пускать своим жертвам пыль в глаза говорит основание большой фабрики для эксплуатации патента на новое освещение путем накаливания. Акции этого самого предприятия буквально рвали из рук в Париже, и все восхищались большой фабрикой, которая должна была давать хлеб нескольким тысячам рабочих и труба которой днем и ночью беспрерывно выпускала густые облака дыма, — к величайшему удовлетворению акционеров. В действительности же в фабрике не двигалась ни одна рука, за исключением кочегаров, которые разводили пар!»

Не сдается ли нам прямо, как будто мы читаем сообщение об Англии 20-х годов XVIII столетия? А рядом действует дельный купец, который кует свое счастье путем верного взгляда на конъюнктуру или даже только путем хорошего учета и умелых договоров со своими поставщиками, своими клиентами и своими рабочими. Что общего у берлинского торговца платьем с Сесилем Родсом? Что общего у руководителя крупного торгового дома со спекулянтами на золотых рудниках? А что общего у всех них с мануфактуристом, который еще и ныне, как и 100 или 200 лет назад, ведет свою маленькую фабрику в Брадфорде или Седане, в Форсте или Шпремберге?

Все они, старые друзья, еще здесь и как будто в неизменившемся виде. И для того чтобы картина, представляемая современным предпринимательством, выглядела попестрее, к ним в наше время присоединились еще некоторые новые типы. Я даже не имею при этом в виду на первом плане Мак-Аллана, героя келпермамвского романа «Туннель». Хотя мы здесь в действительности видим перед собой совершенно новый тип предпринимателя: скрещение спекулянта и техника. Странное смешение завоевателя и мечтателя; человека, который ничего не понимает в денежных делах, который заполнен только навязчивой технической идеей, но все же руководит гигантским предприятием и командует миллиардами Америки и Европы. Я говорю, я даже не имею в виду этот предпринимательский тип, потому что я, сознаюсь откровенно, не знаю, существует ли он, возможно, что он и есть на самом деле. Образ этого Мак-Аллана, как его набрасывает Келлерман, такой живой, что, кажется, видишь его перед собой. Я лично не знаю ни одного предпринимателя такого типа. Но я охотно верю, что это объясняется только моим. недостаточным опытом, и посему мы можем вывести тип Мак-Аллана как новый (седьмой) тип современного предпринимателя.

Есть, однако, одно явление, которое становится тем более частым, чем более распространяются наши предприятия, которое чаще всего наблюдается в Соединенных Штатах, — это то, что можно было бы назвать великим предпринимателем, так как сверхпредприниматель звучит все-таки слишком гадко. Великие предприниматели — это люди, соединяющие в себе различные, обычно раздельные предпринимательские типы, которые одновременно являются разбойниками и ловкими калькуляторами, феодалами и спекулянтами, как мы это можем заметить у магнатов американских трестов крупного масштаба.

То же явление нашего времени представляет собою коллективный предприниматель: это коллегия капиталистических предпринимателей, которые в звании генеральных директоров стоят во главе гигантских предприятий, из которых каждый в отдельности выполняет особые функции и которые только в совокупности составляют целого или великого предпринимателя. Вспомните организации, владеющие нашими крупными электрическими предприятиями, нашими рудниками, нашими пушечными заводами.

Итак, достаточно пестра картина, являемая современным предпринимательством в его различных типах. И все же и для нашего времени, так же как и для доброго старого времени, можно будет найти во всех этих различных представителях современного экономического человека общие черты и иметь право говорить об однородном духе, господствующем над всеми ими. Конечно, в весьма различной степени, с совершенно разными оттенками, но этот дух в такой же мере будет иметь значение высококапиталистического, как мы в наших прежних наблюдениях нашли особый дух раннекапиталистической эпохи. Как же выглядит этот высококапиталистический дух? Какие общие черты наблюдаем мы в духовном строении современного экономического человека? Я думаю прежде всего мы должны посмотреть: 1. Каков идеал, каковы центральные жизненные ценности, на которые современный экономический человек ориентируется. И тут мы немедленно же натыкаемся на странный сдвиг в отношении человека к личным ценностям в более узком смысле, сдвиг, который, представляется мне, приобрел решающее значение для всего остального строения жизни. Я разумею тот факт, что живой человек с его счастьем и горем, с его потребностями и требованиями вытеснен из центра круга интересов и место его заняли две абстракции: нажива и дело. Человек, следовательно, перестал быть тем, чем он оставался до конца раннекапиталистической эпохи, — мерой всех вещей. Стремление хозяйствующих субъектов, напротив, направлено на возможно более высокую наживу и возможно большее процветание дела: две вещи, которые, как мы сейчас увидим, стоят в теснейшей неразрывной связи между собой. И отношение их друг к другу заключается в том, что предприниматели хотят стремиться к процветанию дела и должны осуществлять наживу (даже если они и не поставили ее сознательно своей целью).

То, что везде проявляется как живой интерес предпринимателя, далеко не всегда — и, несомненно, не у руководящих личностей, которые определяют собой тип, — есть стремление к прибыли. Я полагаю, что Вальтер Ратенау, безусловно, прав, когда однажды сказал: «Я никогда еще не знал делового человека, для которого заработать было главным в его профессии, и я хотел бы утверждать, что тот, кто привязан к личной денежной наживе, вообще не может стать крупным деловым человеком» (229). То, к чему, напротив, всегда ближе всего лежит сердце предпринимателя, есть нечто совсем другое, то, что целиком его наполняет, есть интерес к своему делу. Это выразил опять-таки Вальтер Ратенау в классической форме следующими словами:

«Предмет, на который деловой человек обращает свой труд и свои заботы, свою гордость и свои желания, — это его предприятие, как бы оно ни называлось: торговым делом, фабрикой, банком, судоходством, театром, железной дорогой. Это предприятие стоит перед ним как живое, обладающее телом существо, которое в своей бухгалтерии, организации и фирме имеет независимое хозяйственное существование. У делового человека нет другого стремления, как только к тому, чтобы его дело выросло в цветущий, мощный и обладающий богатыми возможностями в будущем организм…» (230).

То же самое говорят почти в тех же словах все предприниматели наших дней там, где они высказывались о «смысле» своей деятельности.

Но мы должны отдать себе ясный отчет в том, что процветание «дела» т. е. капиталистического предприятия, всегда начинающегося с денежной суммы и всегда ею кончающегося, связано с приобретением чистого излишка. Успех дела может, очевидно, означать только хозяйство с излишком. Без прибыли нет процветания дела. Фабрика может изготовлять самые дорогие или самые дешевые продукты, качество ее продуктов могло доставить ей мировую славу, но если она длительно работает с неблагоприятным балансом, она в капиталистическом смысле — неудавшееся предприятие. Если это создание, на процветание которого направлены все мысли и стремления, если капиталистическое предприятие должно расти и цвести, оно должно давать прибыль: процветать — значит приносить доход (231).

Вот что я имел в виду, когда я только что сказал, что предприниматель хочет процветания своего дела и должен хотеть наживы.

Постановкой такой цели — и в этом вся штука — конечная точка стремлений предпринимателя отодвигается в бесконечность. Для наживы точно так же, как и для процветания какого-нибудь дела, нет никаких естественных границ, как их, например, ставило всякому хозяйству прежде «соответствующее положению в обществе содержание» лица. Ни в каком, хотя бы самом дальнем, пункте общий доход не может возрасти так высоко, чтобы можно было сказать: довольно. И если в каком-нибудь пункте развития расширение дела не способствовало бы более усилению его процветания, то всесторонность современного предпринимательства позаботится о том, чтобы к одному делу присоединилось другое и третье. Вследствие этого мы можем в наше время наблюдать как тенденцию, присущую стоящему на вершине успеха предпринимателю, не только стремление к экспансии одного дела, но столь же сильное стремление к основанию вновь других дел.

Анализируя стремление современного предпринимателя, мы всегда натыкаемся на род технического принуждения. Часто он не хочет идти дальше по пути, но он должен хотеть. Об этом свидетельствуют многочисленные заявления значительных личностей.

«Всегда мы надеемся, — говорил однажды Карнеджи, — что нам не нужно будет далее расширяться, но постоянно мы вновь находим, что откладывание дальнейшего расширения означало бы шаг назад» (232).

Когда Рокфеллера спросили, что побудило его к созданию трестовых предприятий, он ответил: «Первым основанием к их учреждению было желание соединить наш капитал и наши возможности, чтобы на место многих мелких дел поставить одно дело некоторой величины и значения (to carry on a business of some magnitude and importance in place of the small business that each separately had therefore carried on). Когда прошло некоторое время, — продолжает он, — и выяснились возможности дела, мы нашли, что нужно больше капитала, нашли и нужных людей, и необходимые суммы капитала и учредили „Standard Oil С°“ с капиталом в 1 000 000 ф. стерл. Позднее мы выяснили, что еще больше капитала может быть прибыльно вложено… и увеличили наш капитал до з 500 000 ф. стерл. Когда дело расширилось… в него было вложено еще больше капитала: цель оставалась все та же: расширять наше дело, поставляя самые лучшие и самые дешевые продукты (the object being always the same: to extend our business by furnishing the best and cheapest products» (233). Характер мономании проявляется в этом ответе Рокфеллера с великолепной ясностью: капитал нагромождается на капитал, потому что (!) дело растет. «Расширение дела» — вот руководящая точка зрения. Дешевизна и доброкачественность производства — средства к этой цели.

И еще заявление немца (д-ра Штроусберга): «По общему правилу, однако, клин клином вышибают, и, таким образом, крупное железнодорожное строительство, как я его вел, повлекло за собой появление дальнейших требований. Чтобы удовлетворить их, я расширил свой круг деятельности, все более удалялся от своего первоначального плана, и это дало мне столько надежд, что я уже совершенно отдался своему делу» (234).

Большинству предпринимателей что-нибудь другое, кроме этого (для извне стоящего наблюдателя совершенно бессмысленного) стремления к экспансии, пожалуй, даже в голову не приходит. Если их спросишь: к чему же, собственно, должны служить все эти стремления? — то они с удивлением взглянут на вопрошающего и ответят несколько раздраженно: эго ведь само собою разумеется, это ведь необходимо для процветания хозяйственной жизни, этого требует хозяйственный прогресс.

Если исследовать, что же за ассоциация идей может скрываться под этими, большей частью в весьма общей форме высказываемыми и довольно стереотипными оборотами речи, то находишь, что они под «хозяйственным подъемом» или «прогрессом» разумеют расширение того, что бы можно было назвать хозяйственным аппаратом, т. е. как бы совокупность или сущность содержания всей предпринимательской деятельности: усиление производства — выпуск все больших количеств товаров по самым дешевым ценам — колоссальные цифры сбыта — колоссальные цифры оборота — самый быстрый транспорт благ, людей и известий.

Для безучастного наблюдателя полученный ответ не менее бессмыслен, чем само стремление к бесконечности, которое он ранее наблюдал и о разумных основаниях которого он спрашивал. Если, следовательно, не удовлетвориться еще и этим ответом, потому что ощущаешь потребность вложить в бессмыслицу все же какой-нибудь смысл, если держаться того мнения, что, в конце концов, все же что-нибудь вроде жизненной ценности должно составлять основу всех этих стремлений (хотя бы она и не проходила в сознание самих действующих лиц, хотя бы она только дремала в глубине их души как инстинкт), так или иначе целые поколения не больных духовно, но весьма сильных духом людей не могли бы быть одушевлены одним и тем же стремлением, — если начать на собственный страх анализировать психику современного экономического человека, то в своих исследованиях натыкаешься на… ребенка. В действительности мне представляется, что душевная структура современного предпринимателя так же, как и все более заражаемого его духом современного человека вообще, лучше всего становится нам понятной, если перенестись в мир представлений и оценок ребенка и уяснить себе, что побудительные мотивы деятельности у наших кажущихся более крупными предпринимателей и у всех истинно современных людей те же самые, что и у ребенка. Последние оценки у этих людей представляют собою необыкновенное сведение всех духовных процессов к их самым простейшим элементам, являются полным упрощением душевных явлений — суть, следовательно, род возврата к простым состояниям детской души. Я хочу обосновать это воззрение.

Ребенок имеет четыре элементарных комплекса ценностей, четыре «идеала» господствуют над его жизнью:

1) чувственная величина, воплощенная во взрослом человеке и далее в великане;

2) быстрое движение: в быстром беге, в пускании волчка, в кружении на карусели осуществляется для него этот идеал;

3) новое: он бросает игрушку, чтобы схватить другую, начинает дело, чтобы оставить его незаконченным, так как другое занятие его привлекает;

4) чувство могущества: он вырывает ножки у мухи, заставляет собаку показывать ее штуки и «апортировать» (еще и еще раз), пускает змея в воздух.

Эти — и, если мы точно проверим, только эти — идеалы ребенка и заключены во всех специфических современных представлениях о ценностях. Именно:

1. Количественная оценка. В центре всякого интереса ныне стоит — в этом не может быть никакого сомнения — восхищение всякой измеримой и весомой величиной. Везде господствует, как это выразил один глубоко мыслящий англичанин (Брайс): «a tendency to mistake bigness for greatness» (тенденция принимать внешнюю величину за внутреннюю), как мы вынуждены перевести, так как немецкий язык, к сожалению, не обладает соответствующим словом ни для «bigness», ни для «greatness». В чем заключается величина, безразлично: это может быть число жителей города или страны, вышина памятника, ширина реки, частота самоубийств, количество перевозимых по железной дороге пассажиров, число людей, принимающих участие в исполнении симфонии, или что-нибудь еще. Предпочтительнее всего восхищаются, правда, величиной какой-нибудь денежной суммы. В денежном выражении нашли к тому же удивительно удобный путь — обращать почти все не допускающие сами по себе меры и веса ценности в количества и тем самым вводить их в круг определений величин. Ценно теперь уже то, что дорого стоит.

И теперь можно сказать: эта картина, это украшение в два раза ценнее другого. В Америке, где мы, конечно, всегда можем лучше всего изучать этот «современный» дух, потому что здесь он достиг своей, пока самой высокой, ступени развития, поступают коротко, без обиняков: просто ставят денежную стоимость на подлежащий оценке предмет, тем самым обращая его без дальнейшего в допускающую меру и вес величину.

«Видели вы уже 50 000-долларового Рембрандта в доме г. X?» — это часто задаваемый вопрос. «Сегодня утром 500 000-долларовая яхта Карнеджи вошла в такую-то гавань» (газетная заметка).

Кто привык оценивать только количество какого-нибудь явления, тот будет склонен сравнивать между собою два явления, чтобы измерить одно другим и приписать большему высшую ценность. Если одно из двух явлений за определенный промежуток времени делается больше другого, то мы называем это «иметь успех». Склонность к измеримым величинам имеет, следовательно, в качестве необходимо сопровождающего явления высокую оценку успеха. Современный деловой человек тоже оценивается по своему успеху. А иметь успех всегда значит: опередить других, стать больше, совершить больше, иметь больше, чем другие: быть «большим». В стремлении к успеху заключен, следовательно, тот же момент бесконечности, что и в стремлении к наживе: оба дополняют друг друга.

О каких своеобразных психических процессах идет речь в сдвигах ценностей, совершаемых нашим временем, показывает, быть может, яснее всего отношение современного человека к спорту. В нем его, по существу, интересует только еще один вопрос: кто будет победителем в состязании? кто совершит неизмеримо высшее количество действия? Число, количественное соотношение между двумя действиями, выражается посредством пари. Можно ли представить себе, что в греческой палестре держались пари? Или разве это было бы мыслимо в испанском бое быков? Конечно, нет. Потому что и там и тут с художественной точки зрения — т. е. именно с чисто качественной, так как оценка количественная невозможна, — оценивалось и оценивается в высшей степени персональное действие отдельных индивидов.

2. Скорость какого-нибудь события, чего-нибудь предпринятого интересует современного человека почти так же, как и массовый характер. Ехать в автомобиле «со скоростью 100 километров» — это именно и представляется с современной точки зрения высшим идеалом. И кто сам не может двигаться вперед с быстротою птицы, тот радуется читаемым им цифрам о какой-нибудь где-нибудь достигнутой скорости; так, например, что скорый поезд между Берлином и Гамбургом снова сократил время своего переезда на десять минут; что новейший гигантский пароход прибыл в Нью-Йорк на три часа раньше; что теперь письма получаются уже в 1/2 8-го вместо 8-ми; что газета смогла принести (может быть, ложное) известие о войне уже в 5 часов пополудни, тогда как ее конкурентка вышла с ним только в 6, - все это интересует странных людей наших дней, всему этому они придают большое значение. Они создали также своеобразное понятие, чтобы запечатлеть в своей душе и своей памяти быстрейшие в каждом данном случае действия в качестве высших ценностей; это понятие, также находящее себе применение в сравнении количеств, которому действительность вполне соответствует лишь тогда, когда в одном действии соединяются и величина, и скорость: понятие рекорда. Вся мания величины и вся мания скорости нашего времени находят себе выражение в этом понятии рекорда. И я не считаю невероятным, что историк, который должен будет через пару столетий изобразить наше время, в котором мы ныне живем, озаглавит этот отдел своего труда: «Век рекорда».

3. Новое возбуждает любопытство людей нашего времени, потому что оно ново. Сильнее всего, если это явление «еще никогда не было». Мы называем впечатление, производимое на людей, сообщением нового, лучше всего еще «небывалого», сенсацией. Излишне приводить доказательства того факта, что наше время в высшей степени «жадно к сенсации». Современная газета есть ведь одно сплошное доказательство этого. Характер наших увеселений (перемена танцев каждую зиму!), моды (смена всех стилей за десять лет!), радость от новых изобретений (воздухоплавание!) — все решительно свидетельствует об этом сильном интересе к новому, гнездящемся в психике современных людей и побуждающем их постоянно снова стремиться к новому и искать его.

4. Позыв к могуществу, который я бы обозначил как четвертый признак современного духа, — это радость от того, что имеешь возможность показать свое превосходство над другими. Это в конечном счете сознание в слабости, вследствие чего это чувство и составляет, как мы видели, важную часть детского мира ценностей. Человек истинного внутреннего и природного величия никогда не припишет внешнему могуществу особенно высокой ценности. Для Зигфрида могущество не имеет привлекательности, но оно имеет ее для Миме. Бисмарк, несомненно, никогда особенно не заботился о той власти, которой он естественным образом пользовался, в то время как у Лассаля не было более сильного стремления, чем стремление к власти. Король имеет власть, поэтому она для него — небольшая ценность; мелкий торговец с польской границы, который заставляет короля, потому что тот нуждается в его деньгах, ждать в передней, греется в лучах своего могущества, потому что ему его внутренне недостает. Предприниматель, который командует 10 000 людей и радуется этой власти, похож на мальчика, который беспрерывно заставляет свою собаку апортировать. А если ни деньги, ни какое-нибудь другое внешнее средство принуждения не дает нам непосредственной власти над людьми, то мы удовлетворяемся гордым сознанием, что покорили стихии. Отсюда детская радость нашего времени от новых, «делающих эпоху» «изобретений», отсюда необыкновенное восхищение, например, «покорением воздуха» аэротехникой.

На человека, которому

на него не произведет слишком большого впечатления, когда теперь в воздухе трещат бензиновые моторы. Истинно великое поколение, которое трудится над разрешением глубоких проблем души человеческой, не будет чувствовать себя великим от того, что ему удалось несколько технических изобретений. Оно будет пренебрегать такого рода внешним могуществом. А наша эпоха, лишенная всякого истинного величия, тешится, как дитя, именно этим могуществом и переоценивает тех, кто им владеет. Вследствие этого ныне выше всего стоят во мнении массы изобретатели и миллионеры.

Возможно, что у предпринимателя, стремящегося совершить свое дело, все эти идеалы носятся перед глазами более ясно или более расплывчато. Но все они для него воплощаются, приобретают для него осязательную форму все же только в ближайшей цели, на достижение которой направлено его стремление: в величине и процветании его дела, которые ведь всегда составляли для него необходимую предпосылку, чтобы осуществить какой-нибудь из этих общих идеалов. Итак, направление и меру его деятельности как предпринимателя дают стремление к наживе и интерес дела. Какою сложится под влиянием этих сил деятельность современного предпринимателя?

II. Деятельность. По видам ее деятельность современного капиталистического предпринимателя в ее основных чертах та же, что и прежде, — он должен завоевывать, организовывать, вести переговоры, спекулировать и калькулировать. Но все же в видимом характере его деятельности могут быть указаны перемены, которые происходят от изменения участия различных отдельных ее проявлений в совокупной деятельности.

В наше время, очевидно, приобретает все большее и большее значение в общей деятельности предпринимателя функция «торговца» — если мы, как и выше, будем употреблять это слово в смысле человека, ведущего переговоры. Деловые успехи все больше зависят от мощной силы внушения и умелости, с которою заключаются многочисленные договоры. Узлы все больше приходится развязывать, и их нельзя так часто разрубать, как прежде.

Затем все более важной для предпринимателя становится умелая спекуляция, под которой я разумею здесь совершение биржевых операций. Современное предприятие все более втягивается в биржевую спекуляцию. Образование треста, например, в Соединенных Штатах означает, в сущности, не что иное, как превращение производственных и торговых предприятий в биржевые предприятия, благодаря чему, следовательно, и для руководителя производственного и торгового предприятия возникают совершенно новые задачи, преодоление которых требует и новых форм деятельности.

Калькуляция становится все более утонченной и — как вследствие ее усовершенствования, так и вследствие расширения ее объема — все более трудной.

Наконец, деятельность современного предпринимателя становится все многостороннее, пока еще не появилось то функциональное деление, о котором была речь выше, именно в той мере, как расширяется предприятие, «комбинированное» из всех отраслей хозяйственной жизни.

Но решающе новым в деятельности современного экономического человека является все-таки изменение, которое испытали размеры его деятельности. Так как отпало всякое естественное ограничение стремления, так как требования живого человека, количество подлежащих переработке благ не ставят преград деятельности предпринимателя, эти размеры стали «безмерными», «безграничными». Non sunt certi deninque fines⁶⁵. Положительно это означает, что трата энергии у современного экономического человека как экстенсивно, так и интенсивно повышается до границ возможного для человека. Всякое время дня, года, жизни посвящается труду. И в течение этого времени все силы до крайности напрягаются. Перед глазами каждого стоит ведь картина этих до безумия работающих людей. Это общий признак этих людей, будь они предпринимателями или рабочими: они постоянно грозят свалиться от переутомления. И вечно они в возбуждении и спешат. Время, время! Это стало лозунгом нашего времени. Усиленное до бешенства движение вперед и гонка — его особенность; это ведь общеизвестно.

Известно также, как этот избыток деловой деятельности расслабляет тела и искушает души. Все жизненные ценности приносятся в жертву Молоху труда, все порывы духа и сердца отдаются в жертву одному интересу: делу. Это опять-таки искусно изобразил нам Келлерманн в своей книге «Туннель», когда он в заключение говорит о своем герое, который раньше был пышущей жизнью силой, цельной натурой: «Создатель туннеля — он стал его рабом. Его мозг не знал более никакой иной ассоциации идей, как только машины, типы вагонов, станции, аппараты, числа, кубические метры и лошадиные силы. Почти все человеческие ощущения в нем притупились. Один только друг оставался еще у него, это был Ллойд. Они оба часто проводили вечера вместе. Они сидели тогда в своих креслах и — молчали».

Особенно ясно проявляется эта расшатанность духовной жизни в современном экономическом человеке, когда дело идет о зерне естественной жизни: об отношении к женщинам. Для интенсивного воодушевления нежными любовными чувствами у этих людей так же недостает времени, как и для галантной игры в любовь, а способностью к большой любви, к страсти они не обладают. Обе формы, которые принимает их любовная жизнь, — это либо полная апатия, либо короткое внешнее опьянение чувств. Либо им совершенно нет никакого дела до женщин, либо они удовлетворяются внешними наслаждениями, которые может дать продажная любовь. (В какой мере в этом своеобразном и вполне типичном отношении экономического человека к женщинам играет роль природное расположение, нам придется проверить в другой связи.)

III. Деловые принципы, естественно, соответственно тому сдвигу, который испытала цель хозяйства, также проделали перемену. Ныне хозяйственное поведение современного предпринимателя подчиняется преимущественно следующим правилам: а) вся вообще деятельность подчиняется наивысшей, по возможности абсолютной рационализации. Эта рационализация с давних пор была составной частью капиталистического духа, как мы это установили в ходе этого исследования. Она издавна выражалась в планомерности, целесообразности ведения хозяйства. Но то, что отличает в этом отношении современный капиталистический дух от раннекапиталистического, — это строгое, последовательное, безусловное проведение рациональных деловых принципов во всех областях. Последние остатки традиционализма истреблены. Современного экономического человека (каким он всегда в наиболее чистом виде проявляется в американском предпринимателе) воодушевляет воля к единственно рациональному устроению хозяйства, и он обладает и решимостью осуществить эту волю, следовательно, применить всякий наиболее совершенный метод, будь то метод коммерческой организации или счетоводства или производственной техники, потому что он самый рациональный, что, естественно, с другой стороны, означает, что он, не стесняясь какими бы то ни было трудностями, оставит старый метод в тот момент, когда он узнает о существовании лучшего;

б) хозяйство направлено на чистое производство благ для обмена. Так как высота достигнутой прибыли есть единственная разумная цель капиталистического предприятия, то решающее значение относительно направления производства благ имеют не сорт и доброкачественность изготовляемых продуктов, но исключительно их способность к сбыту. Чем достигается наибольшая выручка, понятно, безразлично. Отсюда безразличие современного предпринимателя как в отношении производства низкосортных товаров, так и в отношении фабрикации суррогатов. Если скверными сапогами достигается больше прибыли, чем хорошими, то изготовлять хорошие сапоги значило бы порешать против духа святого капитализма. То, что ныне в некоторых отраслях производства (химическая промышленность!) началось движение, стремящееся к «повышению качества», так же мало доказывает что-нибудь против правильности только что выраженной мысли, как, например, старание владельца магазинов способствовать продаже более дорогих сортов при помощи раздачи премий приказчикам. Это, напротив, только доказывает, что в подобных случаях капиталистический интерес (прибыли) начал двигаться в направлении производства продуктов более высокого качества или сбыта более ценных предметов. В тот момент, когда предприниматель бы убедился, что это благоприятствование вышестоящим по качеству товарам принесло бы ему убыток, он, конечно, немедленно снова стал бы изготовлять или сбывать менее доброкачественный товар. Да это, в сущности, представляется само собою понятным, как только мы согласимся взглянуть на мир глазами капиталистического предпринимателя.

Так как размеры сбыта определяют высоту прибыли и так как — мы это видели — стремлению к наживе присуще стремление как можно больше расширять возможности получения прибыли, то деятельность современного предпринимателя с неизбежной необходимостью направлена на беспрерывное увеличение сбыта, к которому и потому еще лежит его сердце, что оно представляет ему многочисленные преимущества в борьбе с конкурентами. Это судорожное стремление к расширению области сбыта и увеличению количества сбыта (являющееся самой мощной движущей силой в современном капиталистическом механизме) создает затем ряд деловых принципов, которые все имеют одну цель — побудить публику покупать. Я назову из них важнейшие:

в) покупателя отыскивают и нападают на него, если так можно сказать; принцип, который так же естественно присущ всему современному ведению дела, как он — мы видели — был чужд всему прежнему, даже и раннекапиталистическому, ведению дела. Цель, которую потом преследуют, — это возбудить у покупателей: 1) внимание, 2) желание купить. Первое осуществляется тем, что им как можно громче кричат в уши или возможно более яркими красками бьют в глаза. Второго пытаются достигнуть тем, что стремятся внушить покупателям убеждение в необыкновенной доброкачественности или необыкновенной выгодности цены сбываемого товара. Излишне указывать, что средством к достижению этой цели является реклама. Излишне распространяться также и о том, что ни с чем не считающееся преследование этой цели должно уничтожить всякое чувство благопристойности, вкуса, приличия и достоинства.

Что современная реклама в конечном счете в эстетическом отношении отвратительна, в нравственном — бесстыдна, это ныне — слишком само собою разумеющийся факт, чтобы его приходилось подкреплять хотя бы одним словом доказательства. Здесь также, несомненно, не место рассуждать о положительной или отрицательной ценности рекламы. Нужно было только указать на нее как на характерную черту в общей картине современного ведения хозяйства;

г) к наивысшему возможному удешевлению производства и сбыта стремятся для того, чтобы привлечь публику действительными выгодами. Это стремление ведет к многочисленным присущим нашей хозяйственной жизни приспособлениям и обыкновениям, перечислять которые здесь также не место, так как ведь дело для нас идет только о том, чтобы выяснить принципы ведения хозяйства. Мы видели, как весь раннекапиталистический хозяйственный образ мыслей был не расположен к дешевым ценам, как в нем действовало правило: на немногих делах много заработать. В противность этому ныне выставляется другая цель: на многих делах понемножку заработать, что выражается в руководящем правиле, господствующем над нынешней хозяйственной жизнью во всех отраслях: большой оборот — малая польза;

д) свободы локтей требуют, чтобы иметь возможность беспрепятственно достичь поставленных стремлением к наживе целей. В этой свободе локтей заключена, во-первых, формальная свобода — иметь возможность делать или не делать то, что считают необходимым в интересе дела. Не хотят никакого ограничения ни правом, ни обычаем; не хотят никакого ограждения других хозяйствующих субъектов, но хотят иметь право убить конкуренцией всякого другого, если того требует собственный интерес (зато отказываются от защиты самих себя); не желают, чтобы государство или, например, представительство рабочих принимало участие в составлении договоров об условиях труда. Ко всякой «связанности» прежнего времени относятся с отвращением. Свободное проявление собственной силы одно должно решать хозяйственный успех.

Во-вторых (материально), в требовании свободы локтей заключена идея совершенно ни с чем не считающейся наживы. С ее господством признается первенство ценности наживы над всеми другими ценностями. Связей какого бы то ни было рода, сомнений какого бы то ни было рода — нравственных, эстетических, сердечных — больше не существует. Мы говорим тогда: человек действует «беззастенчиво» в выборе средств.

Что такое ни с чем не считающаяся нажива, нам лучше всего ныне показывает поведение больших американских трестов. В последнее время описания проделок «The American Tobacco Company» снова в особенно яркой форме вызвали перед глазами картину деловой практики беззастенчивых предпринимателей, не получившей еще такого всеобщего применения в Германии и в Европе вообще. Мы узнали тут, что значит не считаться более ни с чем и не оставлять ни одного пути непройденным, если он обещает вести к цели. Чтобы приобрести новые области сбыта, трест продавал все изделия по бросовым ценам. Посредникам-торговцам он давал самые крупные скидки. Известные, излюбленные марки подделывались, и малоценные фабрикаты продавались в фальшивой упаковке. Возникавшие иногда процессы трест вследствие своего финансового перевеса над противником умел затягивать так долго, пока противник тем временем не разорялся. И мелкую торговлю трест прибирал к рукам, открывая просто в удобных местах конкурентные предприятия, которые «выбрасывали» товар до тех пор, пока старая, коренная лавка не вынуждалась к закрытию. Трест, наконец, монополизировал и закупку сырья, и по этому поводу дело дошло потом до войны с табачными плантаторами в Кентукки. Когда в 1911 г. с табачным трестом было поступлено по закону Шермана, судья, объявивший приговор, заявил: «Вся компания треста против независимых была измышлена и проведена с достойной удивления хитростью, осторожностью и утонченностью. На поле конкуренции всякое человеческое существо, которое вследствие своей энергии или своих способностей могло причинить тресту неприятности, безжалостно откидывалось в сторону».

Законченным типом беззастенчивого, «smart» делового человека был скончавшийся несколько лет назад Эдуард Г. Гарримэн, о деятельности которого распространилась такая посмертная слава (235): «Тайна (его) победы заключалась в полном освобождении от соображений морального порядка. Если бы Гарримэн не освободился от всяких нравственных сомнений, то он тотчас же споткнулся бы на первых ступенях своего развития в большого спекулянта. Он начал с того, что свернул шею тому человеку, который открыл ему врата железнодорожного рая; а второй этап этой славной карьеры начался с грубой кампании против Моргана. Тот, правда, обратил потом на пользу самому себе способности своего противника. Ликвидация отношений с Гиллем тоже не стояла под знаком нравственных колебаний. И присоединение к группам Стандард-Ойл также произошло посредством акта насилия. Но вещи, которые строгий судья нравов занесет в дебет Гарримэну, принадлежат к неизменному составу американской спекуляции. С ней нужно считаться, как с данной величиной: существо же таких факторов исчерпывается тем, что они неизменны. Дела Гарримэна с New-York Life Insurance National City Bank, выдача высоких дивидендов, которые добывались только путем выпуска облигаций, искусные уловки в книгах — это вещи, от которых строгого моралиста дрожь пробирает. Американский спекулянт легко скользит по такого рода явлениям; а законодатель должен ограничиваться тем, что проявляет добрую волю к их устранению».

К великим победителям на ристалище современного капитализма имеет, пожалуй, общее применение то, что еще недавно сказали о Рокфеллере, что он «умел с почти наивным отсутствием способности с чем бы то ни было считаться, перескочить через всякую моральную преграду». Сам Джон Рокфеллер, мемуары которого являются превосходным зеркалом почти детски-наивного представления, резюмировал будто бы однажды свое credo в словах, что он готов платить своему заместителю миллион содержания, но тот должен (конечно, наряду со многими положительными дарованиями) прежде всего «не иметь ни малейшей моральной щепетильности» и быть готовым «беспощадно заставлять умирать тысячи жертв».

Человек, который сам себя считал за очень «отсталого» предпринимателя в этом отношении, потому что был слишком «добродушным», имел «слишком много сомнений», — Вернер Сименс увещевал однажды своего брата Карла вести дело «smartly» (разумно — англ.) следующими словами: «Будь только всегда строгим и ни с чем не считайся. Это необходимо в таком большом деле. Раз ты начнешь считаться с частными отношениями, ты попадешь в лабиринт претензий и интриг» (письмо от 31 марта 1856 г.).

IV. Мещанские добродетели. Что сталось с ними, которых мы считали такими существенными составными частями в построении капиталистического духа? Имеет ли прилежание, бережливость, благополучие — industry, frugality, honesty — еще и ныне какое-нибудь значение для создания образа мыслей капиталистического предпринимателя? На этот вопрос не следует слишком категорически отвечать утвердительно, но также не следует отвечать отрицательно. Потому именно, что то положение, которое ныне эти «добродетели» занимают в общем строении хозяйства, принципиально иное, чем каким оно было в раннекапиталистическую эпоху. Эти понятия, правда, перестали быть существенными и необходимыми добродетелями капиталистического предпринимателя; но этим они отнюдь не утратили своего значения для определения характера ведения хозяйства. Они только вышли из сферы личного проявления воли и сделались вещественными составными частями делового механизма. Они перестали быть качествами живых людей и сделались вместо этого объективными принципами ведения хозяйства.

Это звучит странно и нуждается в объяснении. Я изложу для каждой из названных добродетелей в отдельности то, что я имею здесь в виду.

В те времена, когда дельные и верные долгу деловые люди восхваляли молодому поколению прилежание как высшую добродетель имеющего успех предпринимателя, они должны были стараться как бы вбить в инстинктивную жизнь своих учеников твердый фундамент обязанностей, должны были пытаться вызывать у каждого в отдельности путем увещания личное направление воли. И если увещание приносило плоды, то прилежный деловой человек и отрабатывал путем сильного самообуздания свой урок. Современный экономический человек доходит до своего неистовства совершенно иными путями: он втягивается в водоворот хозяйственных сил и уносится им. Он не культивирует более добродетель, а находится под влиянием принуждения. Темп дела определяет собою его собственный темп. Он так же не может лениться, как рабочий у машины, тогда как человек с инструментом в руках сам решает, хочет ли он быть прилежным или нет.

С еще большей ясностью проявляется объективизация «добродетели» бережливости, так как здесь частное ведение хозяйства предпринимателя совершенно отделяется от ведения хозяйства его предприятия. Это последнее подчинено ныне принципу бережливости в большей степени, чем когда бы то ни было раньше. «Расточительность должна быть подавляема и в самом малом — это не мелочь, потому что она представляет собою разъедающую болезнь, которая не поддается локализации. Есть большие предприятия, существование которых зависит от того, разгружаются ли наполненные землею тачки дочиста или в них остается на лопату песку» (236). Известна скряжническая бережливость, которую применяет Рокфеллер в ведении дел Standard Oil Company: капли металла, падающие при запаивании бидонов, собираются и снова используются; мусор во дворах, перед тем как его увозят, внимательно исследуется; маленькие ящики, в которых привозится цинк из Европы, продаются цветочным торговцам в городе или идут на топливо (237). Но в этом фанатизме бережливости частное хозяйство самих предпринимателей участия не принимает. Ни во дворцах Вальтера Ратенау (у которого было заимствовано приведенное выше мнение), ни у Рокфеллера посетитель не почует духа Бенджамина Франклина, «frugality» ни взыскательность, ни умеренность не украшают более стола наших богатых предпринимателей. Даже если мужья еще и продолжают жить в старомещанском стиле, то жены, сыновья и дочери заботятся о том, чтобы роскошь, довольство и великолепие сделались элементами буржуазного образа жизни. Правда, стиль ведения хозяйства будет еще и ныне у богатого буржуа «мещанским», как его обосновал Альберти: не давайте никогда расходам превысить доходы, — дал он на дорогу своим ученикам как высшую мудрость. И считайте! В обоих отношениях всякий истый буржуа следует этому великому учителю. И это всегда будет отличать его и его хозяйство от сеньора и хозяйства сеньора, в котором деньги презирались.

Наконец, коммерческая «солидность». Кто усомнится, что «солидное» ведение дела еще и ныне — и ныне, может быть, больше, чем когда бы то ни было, — представляет необходимую составную часть практики всякого крупного предпринимателя? Но опять-таки поведение предпринимателя как человека совершенно отделено от поведения предприятия. Правила «солидности» — это ныне комплекс принципов, которые должны регулировать не личное поведение хозяйствующего субъекта) а смену деловых отношений. «Солидный» коммерсант может лично быть безусловно низко стоящим в моральном отношении человеком; характеристика «солидности» относится исключительно к мыслимому отдельно от него ведению дела. Оно как бы отделено от личного поведения руководителя дела и подчиняется совершенно особым законам. Это дело солидно, говорим мы: оно как таковое имеет репутацию солидности, может быть, в течение ряда поколений. Мы совершенно не знаем его владельцев; оно, быть может, товарищеское предприятие, может быть, совершенно безличное акционерное общество с меняющимися директорами во главе, личную нравственность которых нельзя проверить, да и не нужно проверять. Репутация «фирмы» ручается за ее характер. Мы можем особенно ясно проследить этот сдвиг понятия солидности из сферы личных свойств характера и его перенесение на деловой механизм, когда речь идет о кредитоспособности предприятия. Если прежде доверие к солидности, например, банка покоилось на уважении к старым «патрицианским» семьям, то ныне положение банка в деловом мире и у публики определяется главным образом величиною вложенного капитала и резервов. Что эти крупные дела ведутся «солидно», предполагается — разве что будет открыт их мошеннический характер — само собою разумеющимся. Значит, и здесь тот же самый процесс «овеществления», который мы имели возможность наблюдать относительно других «мещанских добродетелей».

Это все, конечно, действительно только в отношении крупных предприятий. Для среднего и мелкого предпринимателя продолжает и ныне иметь значение то, что мы могли установить для прежних времен капитализма. Здесь мещанские добродетели еще и ныне представляют составную часть свойств характера самого предпринимателя, здесь они, как личные добродетели, все еще являются необходимой предпосылкой хозяйственного преуспевания. Но высококапиталистический дух в своей чистоте является нам все-таки только в больших предприятиях и их руководителях.

Этими последними рассуждениями я, однако, уже коснулся проблемы, которую до сих пор оставлял совершенно в стороне, потому что я хочу обсуждать ее в надлежащей связи, — проблемы, как и почему капиталистический дух сложился так, а не иначе: каким причинам обязан он своим существованием и своей своеобразной формой, какие силы действовали при его построении? Эта проблема содержит вопрос об источниках капиталистического духа, и ответ на этот вопрос пытается дать следующая книга этого труда.

Проблема выяснения источников капиталистического духа, следовательно, ответ на вопрос, откуда капиталистический дух происходит, может прежде всего быть понимаема в том чисто внешнем смысле, что под нею разумеют внешнее появление капиталистического предпринимателя в стране (в которой он, например, ведет торговлю или где он, быть может, основывает предприятие), так что, например, устанавливают: капиталистический дух в Китае происходит от англичан, или: евреи принести с собою капиталистический дух в Магдебург. В этом смысле, в котором она, следовательно, по существу, является исторической проблемой переселений, проблема возникновения капиталистического духа здесь ставиться не будет. Здесь, напротив, должны быть поставлены вопросы: как возник в душах людей капиталистический хозяйственный образ мыслей? Что вызвало к жизни в хозяйствующих субъектах определенной эпохи тот дух, который побудил их проявлять те стремления, развивать те способности, следовать тем принципам, с которыми мы познакомились как с составными элементами буржуазного духа; что обусловило появление однажды и потом все снова и снова, в каждом поколении вновь, хозяйствующих субъектов с определенным направлением идей и с определенной духовной структурой, с определенной волей и возможностями?

Тут, правда, я должен заметить, что многие люди в только что формулированной здесь проблеме вовсе не усматривают никакой проблемы, потому что они считают само собою разумеющимся, что капиталистический дух создается самим капитализмом, так как они в самом этом духе не думают видеть ничего субстанционального, а только функцию хозяйственной организации. Против этого воззрения я бы возразил, что оно принимает как «само собою разумеющееся», как «данное», то, что им, несомненно, совсем не является; что оно провозглашает догму там, где дело идет о приведении доказательств. Конечно, представляется возможным, что хозяйственный образ мыслей имеет свой корень в хозяйственном устройстве — мы будем иметь случаи во многих местах находить в качестве источника капиталистического духа самый капитализм, — но, что эта причинная зависимость имеет место, это же должно быть всегда раньше установлено в каждом отдельном случае совершенно так же, как всегда должно быть раньше указано, чем и как хозяйственная система определяюще влияет на духовное строение хозяйствующих субъектов.

M опять-таки есть люди, которые, правда, признают, что возникновение капиталистического духа (как и всякого другого хозяйственного образа мыслей) составляет проблему, но которые считают, однако, разрешение ее путем научного познания невозможным. Так, еще недавно один не лишенный способностей молодой ученый отверг все попытки вскрыть источники капиталистического духа как принципиально ошибочные в следующих словах (238):

«Дух капитализма и группирующийся вокруг него современный буржуазный жизненный стиль, т. е. заключающиеся в этих ходячих терминах мысли, суть не более как над-исторические, чрезвычайно плодотворные вспомогательные представления. Подобно тому как можно говорить о развитии, об истории понятий нравственности, главные стадии которой, однако, уже не озарены более светом основанной на памятниках истории, — так, правда, и бережливость, трезвый эгоистический интерес и все лежащие в основе капиталистического духа психические свойства (?) проделали известное развитие, но это их образование не доступно более нашему историческому познанию; мы можем, самое большее, описать, как богато наделенный возможностями хозяйственной деятельности и нужным для этого строем души horno sapiens реагировал, когда экономические и (!) общественные условия освободили в нем те свойства, которые мы обозначаем как капиталистический дух».

Справедливо в этих воззрениях, без сомнения, замечание, что зачатки каких-либо душевных состояний «не озарены светом основанной на памятниках истории». Это значит требовать невозможного, если историки хотят от нас, например, выяснения «на основании источников» влияния, оказанного на развитие капиталистического духа пуританизмом (239). Об этом, конечно, не может быть и речи. О чем только и может идти речь, это приблизительно о том, что Фейхтвангер в приведенном месте считает «в лучшем случае» достижимым и что я несколько иными словами определил бы так: мы можем установить, какие — естественные или иные — данности могли вызвать к жизни известные проявления духа и, вероятно, вызвали их. При этих установлениях в нашем распоряжении в качестве источника познания имеются в основе наши же внутренние, собственные переживания. Мы можем — еще несколько точнее — проводить различие между душевными предрасположениями, которые мы должны рассматривать как необходимые предпосылки каких бы то ни было душевных проявлений, и какими-либо внешними обстоятельствами и событиями, которые из этих предрасположений вызвали к действию известные стремления, воззрения и навыки. Для такого рода исследований можно даже выставить некоторые совершенно бесспорные правила, которые прежде всего способствуют познанию нами того, чего мы не должны рассматривать как источник известного хозяйственного образа мыслей. Недопустимо, например, считать особое национальное предрасположение причиной (условием) известного душевного проявления, которое мы в равной мере наблюдаем у различных народов; невозможно сводить какое-нибудь проявление капиталистического духа к источнику, который появится только позднее: жизненные воззрения XV столетия, несомненно, не могут выводиться из религиозных учений XVII столетия; явление совершенно так же не может проистекать из источника, который, как достоверно известно, никогда не находился с ним ни в какой связи: капиталистический дух в Германии XIX столетия не может рассматриваться как отпрыск пуританских и квакерских религиозных воззрений.

Для правильного истолкования соотношений необходимо, однако, далее, чтобы мы отдали себе ясный отчет в следующих фактах:

1) что происхождение отдельных составных элементов капиталистического духа должно быть, очевидно, совершенно различное благодаря различию характера самих этих составных элементов. Мне сдается, что причина спора вокруг нашей проблемы заключается в своей большей части в том, что не уяснили себе с надлежащей точностью, как принципиально различны отдельные проявления капиталистического духа по своей природе и как принципиально различно вследствие этого складывается задача, смотря по тому, желают ли вскрыть источник того или иного составного элемента.

То, с чем мы ознакомились как с существом капиталистического духа, суть именно, с одной стороны, психические состояния, которые происходят вне всякого сознания: то, что мы можем обозначить как «естественные побуждения», когда, например, дело идет о предпринимательском духе в его первоначальном значении или о жажде наживы, о стремлении к деятельности, о страсти к разбою и т. д.; то, что обычно обозначают также, как инстинктивные действия, инстинктивные способности.

Что эти «инстинкты» у имевших успех предпринимателей с давних пор играли крупную роль, согласно подчеркивается всеми знатоками дела, и каждый может найти этому подтверждение в собственном наблюдении. «Если бы захотели вывести следствие, что ум в материальных вещах, умелость в выделке, быстрое схватывание посредством учета и дипломатическая находчивость составляют существо делового человека, то это определение не охватило бы крупнейших представителей своего рода. Ум и энергия всегда приводят к успехам, но эти успехи постоянно обгоняются другими, которые приписывают счастью, или условиям времени, или беззастенчивому грабительству: и несправедливо (N.B. несомненно не во всех случаях, но часто. — В.З.), потому что они принадлежат фантазии (и лаже не ей одной, но сложному, не поддающемуся анализу состоянию психики). Существуют натуры, обладающие даром предвидения, которые в этих, правда, материальных, но не поддающихся никакой калькуляции областях предвидят развитие грядущих десятилетий, их потребности и средства к их удовлетворению. Без размышления, с таким строением духа, которое вновь творит существующее и создающееся во вторичном, отраженном процессе творения, они видят состояние торговых сношений, производства, обмена товаров, каким его определяют и изменяют его внутренние законы, и избирают бессознательно по этому предвидению свои решения и свои планы» (240).

Это совпадает приблизительно с тем, что нам сообщает Фридрих Гентц (в письме к Адаму Мюллеру) о Ротшильдах: «Они простые, невежественные евреи, вполне приличного внешнего вида, в своем ремесле только эмпирики, без какого бы то ни было чутья высших отношений между вещами, но одаренные достойным удивления инстинктом, который побуждает их всегда выбирать верное, а из двух верных всегда лучшее. Их огромное богатство, безусловно, — создание этого инстинкта, который толпа обычно называет счастьем. Глубокомысленные рассуждения Барин-га… внушают мне, с тех пор как я видел все это вблизи, меньше доверия, чем здоровый взгляд одного из более умных Ротшильдов».

Так же судит и Генрих Гейне о Джемсе Ротшильде: «Своеобразная способность у него — это дар наблюдательности, или инстинкт, с помощью которого он умеет если не оценивать, то все же отыскивать способности других людей в любой сфере».

С другой стороны, капиталистический дух проявляется в определенном складе характера, которому соответствуют определенные принципы ведения хозяйства, определенные мещанские добродетели.

Или опять-таки мы имеем перед собою познания, добытые путем обучения, как навыки в счетоводстве, в ведении дел, в установлении порядка производства и т. п.

Этот различный основной характер отдельных сторон капиталистического духа в вопросе о его возникновении получает двойное значение. Прежде всего образ проявления в душе отдельных черт его различен в этих различных составных частях: естественное побуждение, инстинктивная способность заранее даны, они в крови у человека; они могут только либо быть подавлены, зачахнуть, остаться неиспользованными, либо быть возбуждаемы, развиваемы, поддерживаемы.

Природе двух других составных элементов соответствует тот признак, что их черты приобретаются и, по общему правилу, через обучение: одна сторона образования, склад характера, есть дело воспитания, другая, склад ума, есть дело преподавания.

В основе различен у разных составных элементов капиталистического духа также и способ их перенесения с одного лица на другое, с одного поколения на другое, и именно вследствие того, что первая категория в самом тесном смысле связана с живой личностью, которая, самое большее, может ободряюще действовать на других своим примером, но всегда уносит с собой в могилу эти проявления капиталистического духа. Инстинкты и таланты не могут нигде быть накоплены вне живого человека; каждая отдельная личность, хотя бы они развивались в течение тысячи лет, опять начинает сначала, тогда как добродетели и навыки могут быть отделены от отдельных личностей и объективированы в системы учений.

Эти системы учений остаются и тогда, когда отдельный человек умирает: в них рожденный позднее находит запечатленным опыт ранее живших поколений, из которого он сам может извлечь пользу. Учение может как угодно долго оставаться без последователей: если только оно как-нибудь записано, оно через ряд поколений может внезапно вновь пустить корни в читателе. Как моральные учения, так и учения опыта допускают свободное передвижение во времени и пространстве. Последние отличаются от первых только тем, что их содержание растет с каждым поколением, так как опыт, технические способности и т. п. накапливаются, тогда как про какое-нибудь этическое учение можно сказать только в ограниченном смысле, что оно извлекает пользу из опыта другого, прежнего.

После всего сказанного становится, надеюсь, вполне очевидным, что форма возникновения различных составных частей капиталистического духа совершенно различна.

2) мы должны, прослеживая источники капиталистического духа, уяснить себе, что условия его возникновения также в основе различны, смотря по эпохам капиталистического развития. Главным образом и здесь следует помнить о различии между эпохой раннего капитализма и эпохой высокоразвитого капитализма. Если захотеть кратко и выразительно охарактеризовать различное положение, которое занимал в прежнюю и занимает в нашу эпоху хозяйствующий субъект, то можно сказать: в эпоху раннего капитализма предприниматель делает капитализм, в эпоху высокоразвитого капитализма капитализм делает предпринимателя. Нужно помнить, что при зарождении капитализма капиталистические организации представляют собой еще совершенно единичные явления, что они во многих случаях еще только создаются некапиталистическими людьми; что запас познаний и опыта в них незначителен, что они еще должны быть только приобретены, испытаны, собраны; что в начальный период средства к ведению капиталистического предприятия добываются только с трудом, что основы договорной системы еще только должны быть заложены путем медленного внедрения понятий солидности и доверия. Насколько больше произвола в состоянии и насколько больше свободной инициативы должен проявлять отдельный предприниматель. Нынешняя капиталистическая организация — это, как метко выразился Макс Вебер, огромный космос, внутри которого рождается отдельная личность и который для нее, по крайней мере как для отдельной личности, является данным как фактически не могущее быть измененным обиталище, в котором она должна жить⁶⁶. Он навязывает отдельному лицу, поскольку оно вплетено в отношения рынка, нормы его хозяйственного поведения. Отдельному лицу противостоит еще. и огромная гора навыков, которые грозят раздавить его; методы бухгалтерии, учета, заработной платы, организации производства, техники дела и т. д. так утонченны, что одно только их применение составляет значительный труд, и в то же время они сами давно уже далее разрабатываются специалистами для выгоды капиталистического предпринимателя.

При таких разных условиях «возникает», следовательно, капиталистический дух некогда и ныне!

Все эти различия должны, само собою разумеется, быть приняты во внимание, если мы хотим дать хотя бы только сносное разрешение нашей проблеме.

Чтобы упорядочить в собственном мышлении и в целях изложения огромный материал, который так богато притекает к исследователю, что ему часто приходится бояться задохнуться в нем, нам открыты два пути: либо мы можем выяснить по порядку причины возникновения отдельных составных частей капиталистического духа, т. е. мы сначала исследуем, что породило жажду золота, затем — что способствовало развитию предпринимательского духа в его разных формах проявления, наконец, что привело к возникновению мещанских добродетелей и т. д., или же мы можем исследовать различные комплексы причин в отношении их многообразных следствий.

Первый путь ведет с необходимостью к беспрестанным повторениям и вследствие этого является утомительным. Я избираю поэтому второй, который значительно богаче разнообразием и — хотя и обходными путями (которые ведь часто составляют главное очарование путешествия) — так же верно ведет к цели.

Последующее распределение материала должно быть, следовательно, понимаемо так, что в первом отделе я стремлюсь установить те биологические основы, на которых строится вся история капиталистического духа. Признанная способной к принятию капиталистического духа разновидность рода человеческого проникается капиталистическим духом и проявит его в той мере — будь то через влияния извне, будь то путем отбора, — поскольку оказывают влияние известные моральные силы (отдел второй) и поскольку приобретают влияние известные социальные условия (отдел третий). Задача, которую мы ставим себе в отделах втором и третьем, заключается в том, чтобы выяснить, как путем извне идущего влияния из наличного человеческого материала образовываются индивиды с капиталистическим направлением духа. И мы будем прослеживать все воздействия, которые в этом смысле оказывает определенный комплекс причин, с возникновения его действия и до сегодняшнего дня и будем прослеживать эти воздействия по всем направлениям капиталистической сущности равномерно. Мы найдем особенную привлекательность в том, что увидим, как исключительно многообразны могут быть и были при возникновении капиталистического духа влияния того или иного фактора — названия глав от 15-й до 28-й указывают читателю их совокупность, — и увидим потом в конце, из сколь бесчисленных составных частей он образуется.

Заложено ли существо буржуазности в крови? Есть ли люди «от природы» буржуа, которые этим отличаются от других людей? Должны ли мы вследствие этого в особенной «крови», в особенной «природе» искать один из источников (или, быть может, единственный источник) капиталистического духа? Или какое вообще значение имеет характер «крови» в возникновении и развитии этого духа?

Чтобы найти ответ на эти вопросы, мы должны будем припомнить следующие факты и соотношения.

Без сомнения, все формы проявления капиталистического духа, как и все состояния души и психические процессы вообще, коренятся в определенных «предрасположениях», т. е. в первоначальных унаследованных свойствах организма, «в силу которых в нем заложена и предуготовлена способность и склонность к определенным функциям или предрасположенность к приобретению известных состояний» (241). Нерешенным может пока остаться вопрос, обладают ли биологические «предрасположения» к капиталистическому духу более общим характером, т. е. допускают ли они развитие в различных направлениях (и могут, следовательно, составить основу другого поведения, чем именно буржуазного), или же они с самого начала могут быть развиты только в единственном этом направлении. Если дело идет о психических «предрасположениях», то мы говорим также о наклонностях психического поведения (представления, мышления, чувства, воли, характера, фантазии и т. д.). В более широком смысле мы употребляем слово «предрасположение» безразлично для хороших или дурных наклонностей, в более узком смысле мы разумеем «унаследованную способность к более легким, более быстрым и более целесообразным функциям психофизического, в особенности духовного характера».

Я утверждаю: то, что все формы проявления капиталистического духа, т. е. душевного строя буржуа, покоятся на унаследованных предрасположениях, не может подлежать сомнению. Это действительно в равной мере относительно явлений, носящих характер естественных побуждений, и относительно «инстинктивного» дарования, относительно мещанских добродетелей и относительно навыков; ко всему этому мы должны предполагать в качестве внутреннего основания душевную «склонность», причем может остаться нерешенным (ибо это не имеет значения для производящихся здесь исследований) вопрос, соответствуют ли и в какой мере и каким образом этим душевным «склонностям» телесные (соматические) особенности. Безразлично также для разбирающегося здесь вопроса, как проникли в человека эти «наклонности»: «приобретены» ли они, и когда, и как; достаточно, что они в тот уже безусловно попадающий в свет истории момент времени, в который зарождается капиталистический дух, были присущи человеку. Важно только запомнить, что они в этот исторический момент были у него «в крови», т. е. сделались наследственными. Это действительно в особенности и относительно предрасположения к «инстинктивно» верным и метким действиям. Ибо если мы под инстинктами будем понимать также и накопленный опыт, который живет в подсознательной сфере, «ставшие автоматическими волевые и инстинктивные действия многих поколений» (Вундт), то решающее значение в их проявлении имеет все же то обстоятельство, что они должны быть сводимы к известным унаследованным и наследственным «предрасположениям», что, значит, именно они не могут быть мыслимы без укоренения в крови. Совершенно безразлично, касается ли дело первичных или вторичных (т. е. возникших только в общественной совместной жизни) инстинктов.

Вопрос, который мы должны теперь себе поставить, заключается в следующем: являются ли «наклонности» к состояниям капиталистического духа общечеловеческими, т. е. в равной мере свойственными всем людям. В равной мере уже ни в коем случае. Ибо равно предрасположенными люди не являются, пожалуй, ни в одной духовной области, даже и там, где дело касается общечеловеческих наклонностей, как, например, предрасположения научиться языку, которым обладают все здоровые люди. И оно у одного развито сильнее, у другого более слабо, как показывает опыт относительно ребенка, который то раньше, то позже, то легче, то с большим трудом научается родному языку, и как это особенно ясно проявляется при изучении иностранных языков.

Но и по роду своему, полагал бы я, «наклонности» к капиталистическому мышлению и хотению не принадлежат к общечеловеческим предрасположениям, но у одного они имеются, а у другого нет. Или по крайней мере они у отдельных индивидуумов имеются в такой слабой степени, что практически могут считаться несуществующими, тогда как другие обладают ими в такой ярко выраженной форме, что они этим резко отличаются от своих собратьев. Несомненно, многие люди обладают лишь ничтожно малым предрасположением к тому, чтобы сделаться разбойниками, организовать тысячи людей, ориентироваться в биржевых операциях, быстро считать и даже только к бережливости и распределению своего времени и вообще к сколько-нибудь упорядоченному образу жизни. Еще незначительнее, конечно, число людей, обладающих многими или всеми теми предрасположениями, из которых зарождаются различные составные части капиталистического духа.

Но если капиталистическая наклонность (как мы для краткости будем говорить) специфически или хотя бы только по степени различна от человека к человеку, то является правильным считать натуры с капиталистическими наклонностями, т. е. людей (вообще и в большей степени), приспособленных к тому, чтобы быть капиталистическими предпринимателями, особенными «буржуазными натурами», «прирожденными» буржуа, каковыми они являются, даже если они никогда по своему положению в жизни не становятся буржуа).

Какого же рода, спросим мы теперь далее, эта специфическая предрасположенность этих экономических людей, какие своеобразные свойства крови присущи «буржуазной натуре?» При этом мы, конечно, имеем в виду возможно полное выявление буржуазного типа, т. е. такую натуру, которая обладает всеми или почти всеми наклонностями, необходимыми для проявления капиталистического духа.

В каждом законченном буржуа обитают, как нам известно, две души: душа предпринимателя и душа мещанина, которые только в соединении обе образуют капиталистический дух. Согласно этому я бы и в буржуазной натуре различал две различные натуры: натуру предпринимательскую и натуру мещанскую, что означает, повторим это лишний раз, совокупность предрасположений, душевных наклонностей, образующих предпринимателя, с одной стороны, мещанина — с другой.

Чтобы иметь возможность с успехом выполнить свои функции, которые нам известны, капиталистический предприниматель должен быть, если мы будем иметь в виду его духовную предрасположенность, толковым, умным и одаренным (как бы я кратко обозначил эти различные предрасположения) человеком.

Толковым, т. е. быстрым в схватывании, понимании, острым в суждении, основательным в обдумывании и одаренным надежным «чутьем существенного», которое позволяет ему узнавать Katjoz, т. е. верный момент.

Большой «подвижностью духа» должен обладать, в частности, спекулянт, который образует как бы легкую кавалерию рядом с тяжелой конницей, представляемой другими типами предпринимателей: vivacite d'esprit et de corps⁶⁷ всегда снова восхваляется у великих грюндеров. Быстрой способностью ориентироваться среди сложных рыночных отношений должен он обладать, подобно аванпосту, выполняющему службу разведки в бою.

Как особенно ценный дар самими предпринимателями указывается хорошая память: Карнеджи, который ею хвалится, Вернер Сименсон, который думал, что не обладает ею (242).

Умным, т. е. способным «узнать свет и людей». Уверенным в суждении о людях, уверенным в обращении с ними; уверенным в оценке любого положения вещей; хорошо знакомым прежде всего со слабостями и пороками своих окружающих. Постоянно нам называют это духовное свойство как выдающуюся черту больших коммерсантов. Гибкостью, с одной стороны, силой внушения — с другой должен обладать главным образом вступающий в договоры.

Одаренным, т. е. богатым «идеями», «выдумками», богатым особого рода фантазией, которую Вундт называет комбинаторной (в противоположность интуитивной фантазии, например художника).

Богатой одаренности дарами «интеллекта» должна соответствовать полнота «жизненной силы», «жизненной энергии» или как бы мы еще ни называли это предрасположение, о котором мы знаем только, что оно составляет необходимую предпосылку всякого «предпринимательского» поведения: оно порождает охоту к предприятию, охоту к деятельности и затем обеспечивает проведение предприятия, предоставляя в распоряжение человека необходимые силы для деятельности. Должно быть что-то требующее в натуре, что выгоняет, что делает мукой праздный покой у печки. И что-то кряжистое — топором вырубленное — что-то с крепкими нервами. У нас ясно встает перед глазами образ человека, которого мы называем «предприимчивым». Все те свойства предпринимателя, с которыми мы ознакомились как с необходимыми условиями успеха: решительность, постоянство, упорство, неутомимость, стремительность к цели, вязкость, отвага идти на риск, смелость — все они коренятся в мощной жизненной силе, стоящей выше среднего уровня жизненности (или «витальности», как мы привыкли говорить).

Скорее препятствие для деятельности предпринимателя представляет, напротив, сильное развитие наклонностей к чувству, порождающее обычно сильное предпочтение чувственных ценностей.

Итак, резюмируя, мы можем сказать: предпринимательские натуры — это люди с ярко выраженной интеллектуально-волюнтаристической одаренностью, которою они должны обладать сверх обычной степени, чтобы совершить великое, и с зачахнувшей чувственной и душевной жизнью (совсем тривиально!).

Можно с еще большей ясностью вызвать перед глазами их образ, выяснив контраст их с другими натурами.

Капиталистического предпринимателя там именно, где он как организатор совершает гениальное, сравнивали, пожалуй, с художником. Это представляется мне, однако, совершенно ошибочным. Они оба представляют собою резко отграниченные противоположности. Когда между ними обоими проводили параллель, то указывали главным образом на то, что оба должны были располагать в большей степени фантазией, чтобы совершить выдающееся. Но даже и здесь — как мы уже могли установить — их одаренность не одинаковая: виды «фантазии», о которых в том и в другом случае идет речь, не одни и те же проявления духа.

Во всем же остальном существе своем, представляется мне, капиталистические предприниматели и художники поят свои души из совершенно разных источников. Те целестремительны, эти целевраждебны; те интеллектуально-волюнтаристичны, эти полны чувства; те тверды, эти мягки и нежны; те знают свет, эти чужды свету; у тех глаза устремлены вовне, у этих внутрь; те поэтому знают людей, эти человека.

Так же мало, как и художникам, наши предпринимательские натуры родственны ремесленникам, рантье, эстетам, ученым людям, наслаждающимся жизнью, моралистам и т. п.

В то же время они, напротив, имеют много общих черт с полководцами и государственными людьми, которые — и те и другие, в особенности государственные люди, — в конечном счете ведь тоже приобретатели, организаторы и торговцы. В то же время отдельные дарования капиталистического субъекта хозяйства мы встречаем в деятельности шахматиста и гениального врача. Искусство диагноза дает способность не только излечивать больных, но в той же мере заключать успешные дела на бирже.

Что и так же часто мещанин сидит в крови, что человек является «от природы» мещанином или все же склонен к тому, чтобы им стать, — это мы все представляем самым ясным образом. Мы осязаем совершенно ясно сущность мещанской натуры, нам знаком своеобразный аромат этой человеческой разновидности совершенно точно. И все же является бесконечно трудным, даже, может быть, невозможным при нынешнем состоянии исследования этой области, указать особые «наклонности», основные черты души в отдельности, которые предопределяют человека как мещанина. Нам придется поэтому удовлетвориться тем, что мы несколько более точно отграничим своеобразную мещанскую натуру и главным образом противопоставим ее натурам, покоящимся на иной основе.

Кажется почти, что отличие мещанина от немещанина выражает собою очень глубокое различие существа двух человеческих типов, которые мы в различных исследованиях всегда все-таки вновь находим как два основных типа человека вообще (или по крайней мере европейского человека). Именно люди бывают, как это, может быть, можно было бы сказать, либо отдающими, либо берущими, либо расточительными, либо экономными во всем своем поведении. Основная людская черта — противоположность, которая была известна уже древним и которой схоластики придавали решающее значение, — luxuria или avaritia⁶⁸. Люди или равнодушны к внутренним и внешним благам и отдают их в сознании собственного богатства беззаботно, или же они экономят их, берегут и ухаживают за ними заботливо и строго смотрят за приходом и расходом духа, силы, имущества и денег. Я попытаюсь отметить этим, пожалуй, ту же самую противоположность, которую Бергсон хочет выразить обозначениями homme ouwert и homme dos.

Оба эти основных типа: отдающие и берущие люди, сеньориальные и мещанские натуры (ибо само собою ведь разумеется, что один из этих основных типов я вижу в мещанской натуре) — стоят друг против друга как резкие противоположности во всякой жизненной ситуации. Они различно оценивают мир и жизнь: у тех верховные ситуации, субъективные, личные, у этих — объективные, вещные; те от природы — люди наслаждения жизнью, эти — прирожденные люди долга; те — единичные личности, эти — стадные люди; те — люди личности, эти — люди вещей; те — эстетики, эти — этики; как цветы, без пользы расточающие свой аромат в мир, — те; как целебные травы и съедобные грибы — эти. И эта противоположная предрасположенность находит затем выражение и в коренным образом различной оценке отдельных занятий и общей деятельности человека: одни признают только такую деятельность высокой и достойной, которая делает высоким и достойным человека как личность; другие объявляют все занятия равноценными, поскольку они только служат общему благу, т. е. «полезны». Бесконечно важное различие жизнепонимания, отделяющее культурные миры друг от друга, смотря по тому, господствуют ли те или другие воззрения. Древние оценивали с точки зрения личности, а мы — мещане — оцениваем вещно. В чудесно заостренной форме выражает Цицерон свое воззрение в словах: «не то, сколько кто-нибудь приносит пользы, имеет значение, а то, что он собой представляет» (243).

Но противоположностей все еще есть больше. В то время как немещане идут по свету, живя, созерцая, размышляя, мещане должны упорядочивать, воспитывать, наставлять. Те мечтают, эти считают. Маленький Рокфеллер уже ребенком считался опытным счетоводом. Со своим отцом — врачом в Кливленде — он вел дела по всем правилам. «С самого раннего детства, — рассказывает он сам в своих мемуарах, — я вел маленькую книгу (я называл ее „счетной книгой“ и сохранил ее доныне), в которую я аккуратно заносил мои доходы и расходы». Это должно было сидеть в крови. Никакая сила в мире не побудила бы молодого Байрона или молодого Ансельма Фейербаха вести такую книгу и — сохранить ее.

Те поют и звучат, эти беззвучны: в самом существе, но и в проявлении тоже; те красочны, эти бесцветны.

Художники (по наклонности, не по профессии).- одни, чиновники — другие. На шелку сделаны те, на шерсти — эти.

Вильгельм Мейстер и его друг Вернер: тот говорит как «дарящий королевства»; этот — «как подобает лицу, сберегающему булавку»; Тассо и Антонио⁶⁹.

Тут нам, однако, как бы само собой напрашивается наблюдение, что различие этих обоих основных типов в последней глубине должно покоиться на противоположности их любовной жизни. Ибо ею, очевидно, определяется все повеление человека, как верховной, невидимой силой. Полярные противоположности на свете — это мещанская и эротическая натуры.

Что такое «эротическая натура», можно опять-таки только почувствовать, можно постоянно переживать, но вряд ли можно заключить в понятия. Быть может, слово поэта скажет нам это: «эротическая натура» — это Pater Extaticus, который ликующе восклицает:

«Я страдал и любил, таков был в сущности образ моего сердца». Все ла свете ничтожно, кроме любви. Есть только одна длящаяся жизненная ценность: любовь.

В зерне — любовь полов, в ее излучениях — всякая любовь: любовь к богу, любовь к людям (не любовь к человечеству). Все остальное в мире — ничтожно. И ни для чего на свете любовь не должна быть только средством. Ни для наслаждения, ни для сохранения рода. Наставление: «Плодитесь и размножайтесь» — содержит глубочайшее прегрешение против любви.

Эротической натуре одинаково далеки как нечувственная, так и чувственная натура, которые обе прекрасно уживаются с мещанской натурой. Чувственность и эротика — это почти исключающие друг друга противоположности. Мещанской потребности порядка подчиняются чувственные и нечувственные натуры, но эротические — никогда. Сильная чувственность может — будучи укрощенной и охраняемой — оказаться на пользу капиталистической дисциплине; эротическая предрасположенность противится всякому подчинению мещанскому жизненному порядку, потому что она никогда не примет заменяющих ценностей вместо ценностей любви.

Эротические натуры существуют чрезвычайно различных масштабов и столь же, конечно, различных оттенков: от святого Августина и святого Франциска с «прекрасной душой» идут они вниз бесконечными ступенями до Филины и проводящего свою жизнь в любовных приключениях будничного человека. Но даже и эти в существе своем коренным образом непригодны для мещанина…

И для развития мещанства в массовое явление имеют значение скорее обыкновенные натуры, чем превышающие обычную величину.

Хороший домохозяин, как мы это можем совершенно общо выразить, т. е. добрый мещанин, и эротик в какой бы то ни было степени стоят в непримиримом противоречии. В центре всех жизненных ценностей стоит либо хозяйственный интерес (в самом широком смысле), либо любовный интерес. Живут, либо чтобы хозяйствовать, либо чтобы любить. Хозяйствовать — значит сберегать, любить — значит расточать. Совершенно трезво высказывают эту противоположность древние экономисты. Так, например, Ксенофонт полагает (244):

«К тому же я вижу, что ты воображаешь, что богат, что ты равнодушен к наживе и в голове у тебя любовные дела, как будто бы ты это так мог себе позволить. Поэтому мне жалко тебя, и я боюсь, что тебе еще очень плохо будет житься и что ты попадешь в злую нужду».

«Хозяйкой мы сделали на основании подробного испытания ту особу, которая, как нам казалось, могла особенно соблюдать меру в отношении еды, питья, сна и любви». «Не годны к хозяйствованию влюбленные».

Совершенно сходную мысль высказывает римский сельскохозяйственный писатель Колумелло, советуя своему хозяину: «держись подальше от любовных дел: кто им предается, тот не может думать ни о чем другом. Для него есть только одна награда: удовлетворение его любовной страсти, и только одно наказание: несчастная любовь» (245). Хорошая хозяйка не должна иметь никаких мыслей о мужчинах, а должна быть «a viris remotissima»⁷¹.

Все это здесь могло и должно было быть только намечено. Подробные изыскания породят более глубокие и широкие познания. Я не хотел оставить невысказанной мысль, что в конечном счете способность к капитализму коренится все же в половой конституции и что проблема «любовь и капитализм» и с этой стороны стоит в центре нашего интереса.

Для ответа на вопрос об основах капиталистического духа достаточно констатировать, что, во всяком случае, существуют особенные буржуазные натуры (скрещение предпринимательских и мещанских натур), т. е. люди, предрасположение которых делает их способными развивать капиталистический дух быстрее других, когда на них воздействуют внешний повод, внешнее возбуждение, эти люди затем скорее и интенсивнее усваивают стремления капиталистического предпринимателя и охотнее принимают мещанские добродетели; они легче и полнее усваивают экономические способности, чем иные, чужеродные натуры. При этом, конечно, остается неизмеримо широкий простор для переходных ступеней между гениями предпринимательства и мещанства и такими натурами, которые являются совершенно пропащими для всего капиталистического.

Мы должны, однако, отдать себе отчет в том, что проблема, освещению которой здесь мы себя посвящаем, не исчерпывается вопросом, одарены ли как буржуа отдельные индивиды или нет. За этим вопросом встает, напротив, другой, более важный: как в крупных человеческих группах (исторических народах) представлены буржуазные натуры; многочисленнее ли, например, они в одних, чем в других; можем ли мы вследствие этого — так как мы ведь хотим объяснить развитие капиталистического духа как массового явления — различать народы с большей или меньшей способностью к капитализму, и остается ли это национальное предрасположение неизменным или может с течением времени — и благодаря чему — изменяться. Только когда мы ответим еще и на этот вопрос, обсуждению которого посвящена следующая глава, мы сможем иметь обоснованное суждение о биологических основах капиталистического духа.

Рассуждения, приведенные нами в предыдущей главе, убедили нас, что каждому проявлению капиталистического духа должно соответствовать естественное, в крови заложенное предрасположение.

Обзор фактического развития, которое капиталистический дух пережил в течение европейской эпохи истории, привел нас к убеждению, что развитие это совершилось у всех народов, но что у различных народов ход его был различен, будь то по разнице в степени мощности или же в различной пропорции смешения находившихся налицо разных составных элементов капиталистического духа. Отсюда мы можем вывести заключение, что, следовательно:

1. Все народы Европы обладают предрасположением к. капитализму.

2. Различные народы обладают им в различной степени. Точнее говоря, это положение вещей выражается в следующем: когда мы говорим: народ обладает предрасположением, то это означает, что в народе имеется налицо соответственно большее число человеческих типов (вариантов), которые со своей стороны обладают предрасположением, о котором идет речь.

Установленное нами только что означает, следовательно:

1. Все народы обладают предрасположением к капитализму, значит, в народах Европы в ходе их развития оказалось налицо достаточное количество капиталистических вариантов (как мы можем сокращенно говорить — вариантов, которые были способны проявить капиталистический дух), чтобы вообще повести к развитию капитализма.

2. Народы обладают этим предрасположением в различной степени, значит:

а) они обладают по отношению к данному количеству населения различными количествами капиталистических вариантов: «процентное отношение» этих последних, как мы обычно говорим, различной высоты, — или же и одновременно: отдельные варианты обладают предрасположением к капитализму в различной степени — количественно различное предрасположение;

б) характер их предрасположения различный: у одних народов больше вариантов, обладающих предрасположением к тому, у других — больше таких, которые предрасположены к иному составному элементу капиталистического духа — качественно различное предрасположение.

Как мы должны теперь — чисто биологически — представлять себе возникновение этих в равной мере имеющихся налицо или различно распределенных капиталистических вариантов?

Исключается мнение, что предрасположение к капиталистическому духу было «приобретено» в ходе истории, т. е. что упражнение в капиталистических способах действия вошло с течением времени в кровь и вызвало здесь изменения организма. Против этого следует прежде всего возразить, что такая гипотеза противоречит принятому нами за несомненный факт, что ничего не может быть упражняемо, к чему уже заранее не имеется «предрасположение». Но если даже принять, что первое проявление имело место, несмотря на отсутствие предрасположения, то остается — по современному состоянию биологического исследования — все же невероятным, что это проявление привело к предрасположению (246). Мы должны были бы, следовательно, считаться с длительным применением во всей утонченности без имевшегося к тому предрасположения, что также противоречит всему современному знанию.

Мы принуждены, таким образом, принять предположение первоначального или, как мы могли бы его назвать, пра-предрасположения народов. Его мы можем представить себе в двояком виде: либо как одинаковое, либо как различное. Если мы предположим его одинаковым, то мы должны будем сводить все различия, которые образовались в ходе истории, к более сильному или более слабому, или неравномерному, упражнению первоначальных задатков и к соответствующему процессу отбора. В противном случае мы обойдемся без этой вспомогательной конструкции. Теоретически оба случая мыслимы. Факты исторической действительности говорят, однако, за то, что имело место различное пра-предрасположение европейских народов, по крайней мере в тот исторический момент, относительно которого мы впервые имеем заслуживающие доверия сведения о них. Предположение такого различия необычайно облегчает объяснение исторической смены событий, только путем его мы достигаем правильного понимания многих соотношений, вследствие чего за совершенным отсутствием основательных доказательств противного я кладу его в основу настоящего исследования. Тогда получается примерно следующая картина. Племена или народы, из которых составляется европейская семья народов, обладают капиталистическим предрасположением частью ниже, частью выше среднего уровня. Те народы, которые обладают им ниже среднего уровня, заключают в себе, правда, также капиталистические варианты (это мы должны предположить, так как нет народа, в котором капиталистический дух вообще не нашел бы развития), но в таком небольшом количестве и с такой незначительной силой предрасположения, что развитие капиталистического духа застревает в первых же зачатках. Народы, обладающие предрасположением выше среднего уровня, напротив, заключают многочисленные и хорошие капиталистические варианты, так что при прочих равных условиях капиталистический дух быстрее и полнее достигает развития. Насколько необходимым является предположение различного по силе первоначального предрасположения, становится ясным уже здесь: как же могло бы быть иначе объяснено, что народы с равными или почти равными условиями достигли таких совершенно различных степеней развития в отношении капиталистического духа. Ибо какое же различие условий развития существовало, например, между Испанией и Италией, между Францией и Германией, между Шотландией и Ирландией? Позднейшие исторические события в жизни этих стран нельзя причислять к условиям их развития, так как они сами опять-таки находят себе объяснение только в различном основанном предрасположении. Или станут отрицать, что каждый народ имеет то государство, ту религию, те войны, которых «он заслуживает», т. е. которые соответствуют его особенностям?

Совершенно так же за правильность нашего предположения первоначального различного предрасположения говорит то обстоятельство, что мы наблюдаем, как обладающие слабым или сильным предрасположением народы (наоборот) при различных внешних условиях жизни переживают одинаковые этапы развития. Это действительно и в отношении явственно высказывающегося среди обладающих сильным предрасположением народов различия по характеру их капиталистического предрасположения: и оно приводит при совершенно разнородных условиях к одинаковым по существу жизненным проявлениям.

К народам со слабым капиталистическим предрасположением я причисляю прежде всего кельтов и некоторые германские племена, как, например, готов (совершенно неприемлемо считать «германские» народы принципиально обладающими одинаковым предрасположением; они могут иметь некоторые общие основные черты, которые отличают их от совершенно иного характера народов, как, например, от евреев, но между собою они выказывают, в особенности что касается их хозяйственного предрасположения, необычайно крупные различия: я не знаю, какое может быть большее различие в предрасположении к капитализму, чем, например, между готами, лангобардами и фризами).

Везде, где кельты образуют большинство населения, дело вообще не доходит до настоящего развития капиталистического духа: верхний слой, дворянство, живет в широком сеньориальном стиле без всякой склонности к бережливости и мещанской добродетельности, а средние слои коснеют в традиционализме и предпочитают самое маленькое обеспеченное местечко неутомимой наживе. Кельты — горцы в Шотландии (247), главным образом шотландское дворянство: это рыцарское, любящее междоусобицы, несколько донкихотское племя, которое еще и ныне держится за свои древние традиции кланов и поныне почти не затронуто капиталистическим духом: the chief of the clan⁷² чувствует себя еще и ныне старинным феодалом и ревниво оберегает свои фамильные драгоценности, когда ростовщики давно уже начали растаскивать его домашнюю утварь.

Кельты — это те ирландцы, недостаток «хозяйственности» в которых во все времена составлял предмет жалобы капиталистически настроенных судей. Те ирландцы, которые даже в вихре американской хозяйственной жизни по большей части сохранили свое размеренное спокойствие, и за океаном так же стремятся лучше всего спастись в безопасную гавань какой-нибудь службы.

Кельты составляют сильную примесь к французскому народу, и представляется весьма правдоподобным свести ту склонность к рантьерству, ту «язву погони за должностями», с которой мы познакомились как с общепризнанной чертой французской народной души, к кельтской крови, которая течет в жилах французского народа. Происходит ли от этой крови и тот размах, тот «elan»⁷³, который мы также встречали у французских предпринимателей чаще, чем где бы то ни было еще? Джон Лоу только во Франции нашел настоящее сочувствие своим идеям: было ли это кельтское в его натуре, которое принесло ему это сочувствие? Предки Лоу по отцу были lowlander'ы (евреи?), с материнской стороны он вел свое родословное древо от дворянских фамилий горцев (248).

Кельтов мы, наконец, находим как составную часть смешанного из них — иберов (совершенно некапиталистического народа, который был даже чужд очарованию, оказываемому золотом на все почти народы) и римлян, туземного народа, который вестготы нашли, когда они заселили Пиренейский полуостров (249). Это они и готы задерживали, наверное, развитие капиталистического духа после того, как мощь его исчерпала себя в ряде героических и полных приключений походов за добычей. Все лица, помогавшие распространению капитализма в Испании и Португалии, не принадлежали, наверное, ни к одному из этих обоих племен, а были еврейской или маврской крови.

Но нас интересуют больше, чем народы слабо предрасположенные, европейские нации с сильным капиталистическим предрасположением.

Среди них опять ясно различают две группы: те народы, которые обладали особенными задатками к насильственному предпринимательству крупного размаха, к разбойничеству, и те, способности которых относились, напротив, к успешной мирной торговой деятельности и которые имели также (вследствие или по крайней мере в связи с этим предрасположением) склонность к мещанству. Я назову первую группу народами героев, а вторую — народами торговцев. Что эти противоположности были не «социальной» природы, как это предполагают без проверки во всех подобных случаях наши фанатики «среды» (так как ведь никакие различия не должны корениться в крови, ибо иначе никак нельзя было бы осуществить в будущем возлюбленного идеала равенства), обнаруживает взгляд, брошенный на историю этих народов. Она учит нас, что расположение общественных слоев никоим образом не может служить основанием для различного направления духа, так как оно в большинстве случаев само является результатом совместной жизни тех обоих противоположно предрасположенных народов; она учит нас также и тому, что народы торговцев никогда ни в одном социальном слое не создавали героев (в самом широком смысле), само собой разумеется, только в ту эпоху западноевропейской истории, в которую они вступают со своим твердо установившимся национальным характером.

К народам героев, которые, следовательно, даже в мир хозяйства вносили черты героизма, насколько это возможно, которые давали тех вполне или наполовину военных предпринимателей, так часто встречавшихся нам в эпоху раннего капитализма, принадлежат прежде всего римляне, которые ведь для Италии, частей Испании, Галлии, Западной Германии являются важной составной частью национального тела. То, что нам известно о характере их коммерческой деятельности, носит вполне черты насильственного предприятия, покоится всецело на мысли, что и хозяйственный успех должен быть завоеван главным образом мечом.

«Союз римского и тесно к нему примыкавшего в чужих странах итальянского купечества распространился скоро на самые значительные пункты в зависимых (!) землях, в Африку и Нумидию, в Грецию и на Восток. Везде они образовали особую привилегированную компанию, которая давала чувствовать свое политическое (!) и хозяйственное превосходство не только на чужбине, но отраженным образом и на родине. Неоднократно республика должна была предпринимать поход, потому что с римскими купцами за границей случилось что-нибудь неприятное, даже когда они бывали неправы» (250).

Здесь также следовало бы напомнить о той оценке, которую древние давали различным видам предприятия: она та же самая, которая впоследствии появляется у англичан и французов: the shipping merchant считается членом «общества», потому что он больше воин, чем торговец, а настоящий «торговец», the tradesman, the marchand — нет. Цицерон в своем часто цитируемом отзыве о приличии одной и неприличии другой деятельности дал совершенное выражение внутренней противоположности духа, одушевляющего оба вида предприятия, говоря: «крупную торговлю, охватывающую целые страны и доставляющую товары с мирового рынка, чтобы распределять их между жителями, не обманывая их и не заговаривая им зубы, отнюдь не следует совершенно отвергать» (251). «Не обманывая их и не заговаривая им зубы» — так переводит Отто Нейрат: «sine vanitate impertiens» — вольно, но метко. В моей терминологии: быть предпринимателем-завоевателем — это еще куда ни шло, но быть предпринимателем-торговцем — недопустимо для человека, который сколько-нибудь себя уважает.

К римлянам присоединяются затем некоторые из германских племен, очевидно одушевленные тем же духом: это прежде всего норманны, лангобарды, саксы и франки. Им, поскольку не римлянам, венецианцы и генуэзцы, англичане и немцы обязаны своим, будь то разбойничим, будь то землевладельческим предпринимательством.

Но достичь настоящего понимания своеобразного предрасположения этих племен мы можем только путем сравнения их с такими народами, которые, правда, в такой же степени, но иным образом были приспособлены к развитию капитализма: с народами торговцев, в которых, следовательно, прежде всего дремала способность делать приносящие выгоду дела путем мирного заключения договоров при помощи ловкого воздействия на противную сторону, но также и при помощи передававшегося из рода в род счетного искусства. Какие европейские народы развили главным образом эту сторону капиталистического духа, мы уже видели: это флорентийцы, шотландцы и евреи. Здесь дело идет о приведении доказательств того, что своеобразное проявление себя в действии у этих народов в историческое время вероятно, ибо выяснить больше, чем вероятность, нам не позволяет дошедший до нас материал доказательств, — должно быть сводимо к своеобразным первичным задаткам, которыми они или достигшие внутри их преимущественного господства элементы обладали уже при самом вступлении их в историю.

То, что сделало флорентийцев торговцами, более того — первым величайшим народом торговцев средневековья, это была текшая в их жилах этрусская и греческая (восточная) кровь.

Насколько этрусская природа через эпоху Рима сохранилась в жителях Тосканы, для выяснения этого мы лишены всякой возможности оценки. Согласно мнению хороших знатоков дела, именно город Флоренция будто бы только в значительной степени утратил свой этрусский характер (252). Что этрусская кровь важный составной элемент флорентийской крови — в этом нет никакого сомнения. А этруски (253) наряду с финикийцами и карфагенянами были как раз настоящим «торговым народом» древности, деловое поведение которого, насколько мы о нем знаем, было такое же, какое впоследствии отличало флорентийцев: центр тяжести их торговли, начиная с V, самое позднее — с IV столетия, лежал в мирной сухопутной торговле именно с севернее их живущими народами. Эту торговлю они продолжали и по колонизации страны римлянами, которые сами долгое время презирали всякую торговлю и позволяли туземному населению спокойно вести дальше привычную торговлю.

Общий дух этого народа торговцев лучшие знатоки характеризуют как рациональный, как «практический» по существу своему:

«Этим практическим духом проникаются с древнейших времен религиозные идеи… древняя фантазия… принуждается здесь быть последовательнее и заключается в более узкие рамки; создается обладающая тесной внутренней связью система… боги и люди соединяются в государство, и между ними заключается договор, в силу которого боги в постоянном общении с человеком предостерегают его и руководят им, но, случается, бывают также вынуждены уступить сильной человеческой воле. Из идей этого общения… образуется порядок общественной и обыденной жизни, который с достойной удивления последовательностью проводится и в, по-видимому, незначительных вещах и выражает принцип стремящегося к положительному народа: что правило есть всегда самое лучшее» (254).

Интересно также узнать, что этруски были в сильной степени церковно-религиозным народом (255), как впоследствии флорентийцы и как оба других торговых народа раг excellence: шотландцы и евреи.

Над этрусским слоем расположился в течение римской эпохи мощный слой азиатов, которые совершенно несомненно были исполнены того же духа, какой одушевлял этрусков, когда они в качестве торговцев пришли в Италию.

«Во Флоренции число греков или уроженцев Передней Азии было велико; из 115 надгробных памятников языческого времени 21 надпись носит 26 греческих имен, и среди 48 эпитафий, которые хранят для нас память о флорентийских христианах первого века, находятся девять на греческом языке; на другом памятнике, от которого сохранился лишь небольшой обломок, содержится греческая буква в единственном (латинском) слове, которое на нем есть; еще на одном погребенный обозначен по своей национальности как малоазиец… Явится, пожалуй, вполне правильным… отнести все эти записи… к переднеазийским торговцам и их родным…» Еще другие указания имеются на «то значительное положение, которое греческий элемент занимал в флорентийской христианской общине…». «Еще во II столетии пресвитер (вопрошал при крещении), на каком языке подвергающийся крещению будет исповедовать Христа, после чего один аколит⁷⁴, держа в руках мальчика, возглашал символ по-латыни, а другой, держа девочку, по-гречески» {256).

Если справедлива гипотеза (257), что берега Шотландии заселены выходцами из Фрисландии, то это было бы превосходным подтверждением факта, что своеобразное предрасположение шотландцев есть первичное предрасположение. Ибо о фризах нам известно то, что они в самую раннюю эпоху считались «умными, ловкими торговыми людьми» (258). Нам следовало бы, значит, отыскивать в Англии влияние римско-саксо-норманнского, а в Нижней Шотландии — фризского национального элемента, и мы могли бы без всякой натяжки объяснить различие предрасположения этих обеих частей Великобритании, исходя из различных задатков, заложенных в крови.

Но фризы наложили печать своего характера еще на другой народ, о котором мы также знаем, что он сворачивает на путь торгашества и мещанско-счетного образа жизни: на голландцев, так что мы, пожалуй, с некоторым правом можем рассматривать фризов как специфический народ торговцев среди германских племен, рядом с которым потом становится на равном праве племя алеманнов, из которого произошел торгашеский народ швейцарцев.

В длинном ряде доказательств я полагаю, что установил несомненно тот факт, что особое предрасположение евреев, встречающееся нам в тот момент, когда они начинают оказывать решающее влияние на развитие капиталистического духа, т. е. примерно с XVII столетия, есть первичное предрасположение, по крайней мере в том смысле, в каком нас этот факт здесь исключительно интересует; что это предрасположение было таким же самым, когда евреи вступили в западноевропейскую историю. Я отсылаю читателя к изложению этого вопроса в моей неоднократно упоминаемой мною книге «Евреи и хозяйственная жизнь» и заимствую оттуда вывод: евреи также народ торговцев по крови.

Таким образом, мы можем установить следующее, имеющее важное значение положение: капиталистический дух в Европе был развит рядом обладавших различным первичным предрасположением народов, из которых три выделяются как специфические народы торговцев среди остальных героических народов: это этруски, фризы и евреи.

Но первичное предрасположение есть, конечно, только исходная точка, от которой берет свое начало биологический процесс развития. Известно, что с каждым поколением задатки народа изменяются, так как в каждом поколении постоянно снова совершают свою преобразовательную работу две силы: отбор и смешение крови.

То, что можно выяснить возможно определенного об их воздействии в отношении нашей проблемы, сводится приблизительно к следующему.

У торговых народов процесс отбора наиболее жизнеспособных вариантов, т. е. обладающих большими способностями к торговле, совершается наиболее быстро и основательно.

Евреи едва ли и должны были производить какой-либо отбор: они представляют собою с самого начала уже почти сплошь специально воспитанный народ торговцев.

Флорентийцы были сильно смешаны с германской кровью, которая текла главным образом. в жилах дворянства; пока оно задавало тон. Флоренция представляла собою картину вполне воинственного города. Мы наблюдаем потом с интересом, как во Флоренции раньше и полнее, чем где бы то ни было, вытравляются из национального тела враждебные господствующему типу элементы. Большая часть дворянства исчезла без внешних принудительных мер: мы знаем, что уже Данте оплакивает гибель многочисленных дворянских родов. А остальные были устранены принудительно. Уже в 1292 г. popolani, т. е. люди с кровью торговцев, добились того, чтобы никакой grande не мог попасть в члены городского управления. Это оказало на дворян двоякое действие: приспособляющиеся элементы отказываются от своего обособленного положения и заносят свои имена в списки dei arti⁷⁵. Другие — как мы должны предположить, те варианты, в которых было слишком сильное сеньориальное самосознание, кровь которых противилась всякому торгашеству, — эмигрировали. Дальнейшая история Флоренции, все усиливающаяся демократическая окраска общественной жизни показывают нам, что уже с XIV столетия мещане были в своем собственном обществе.

Не менее основательно расправились в Нижней Шотландии с (кельтским) дворянством. С XV столетия оно быстро приходит в упадок благодаря «своей вечной нужде в деньгах и своему неумению их тратить» (259). Та часть, которой не было предназначено совершенно исчезнуть с земной поверхности, уже раньше удалилась в горы Верхней Земли. И с тех пор фризское торгашество имело подавляющее преобладание в сфере нижнешотландского народа.

Медленнее, но столь же неудержимо совершается отбор капиталистических разновидностей у остальных народов. Можно предположить, что он происходит в два приема. Сначала вытравляются некапиталистические разновидности, затем из капиталистических разновидностей отбираются варианты торговцев. Этот процесс отбора совершался по мере того, как из низших слоев народа наиболее способные достигали положения капиталистических предпринимателей. Ибо эти люди, происходившие из ремесленной среды или из еще более глубоких низов, могли, как мы видели, перегнать других, в сущности, только благодаря своей умелости в торговле, своей экономности и прилежному ведению учета в хозяйстве.

В том же направлении, что и отбор, действовало скрещивание крови, которое начинается уже в средние века и с XVI столетия в таких странах, как Франция и Англия, приобретает все большее значение. Мы должны предположить существование такого закона, по которому при скрещивании сеньориальной и буржуазной крови последняя оказывается более сильной. Такое явление, как личность Леона-Баттиста Альберти, иначе не поддавалось бы объяснению. Род Альберти был одним из знатнейших и благороднейших германских родов Тосканы; в течение столетий он заполнял свое существование воинственными предприятиями. Нам известны различные ветви этого рода (259а), из которых Контальберти являются самыми знаменитыми. Но и та ветвь, от которой произошел Леон-Баттиста, была в свое время гордой и могущественной: эти Альберти происходили из Кастелло в Вальдарно, они владели когда-то, кроме своего родового замка, замками Талла, Монтеджиови, Баджена и Пенна и родственны по крови благородным германским родам. Побежденные в партийной междоусобице, они переезжают (в XIII столетии) в город, где первый Альберти записывается еще в цех guidici (судей). А потом они становятся крупнейшими торговцами шерстью. И отпрыск такого рода пишет книгу, которая по своему глубоко и мелочно мещанскому образу мыслей с трудом находит себе равных, в которой уже в XIV и XV столетиях обитает дух Бенджамина Франклина. Какие потоки торгашеской крови должны были влиться в благородную кровь этой двортаской семьи, чтобы сделать возможным такое превращение! У самого Леона-Баттисты мы можем «по источникам» выяснить это «замутнение» благородной крови: он был внебрачным ребенком и был рожден в Венеции. Следовательно, матерью его была, верно, женщина вполне «мещанского» класса, в жилах которой текла кровь торгашей из бог знает какого рода.

Еще об одном обстоятельстве должно быть упомянуто, прежде чем мы закончим эту биологическую часть нашего изложения: следует напомнить о том, что каждое умножение капиталистических разновидностей вследствие самого своего появления с необходимостью означало усиление капиталистического духа. Что благодаря этому умножению он распространялся — экстенсивно, — само собой разумеется. Но благодаря этому одному только умножению разновидностей должна была иметь место и интенсификация этого духа, потому что благодаря ему проявление в действии становилось все легче и развитие капиталистических задатков могло, следовательно, достигнуть все более высокой степени совершенства: взаимодействие отдельных разновидностей одного и того же предрасположения должно оказывать такое действие, так как возможности их развития тем самым с необходимостью умножаются.

Нам остается еще разрешить чисто историческую задачу. Нужно выяснить, каким влияниям следует приписывать развитие капиталистического духа, точнее, что это было такое, что вызывало развитие капиталистических задатков и что произвело описанный выше процесс отбора. Читатель усмотрит из оглавления, что я различаю две группы таких влияний; если угодно, внутренние и внешние, хотя это обозначение не вполне точно, так как и «внутренние» влияния проявляют свое действие благо-ларя возбуждению извне, и «внешние», в конце концов, не могут быть мыслимы без внутреннего душевного процесса. Все же «нравственные силы» действуют больше изнутри вовне, а «социальные условия» — больше извне вовнутрь.

Никакому отдельному рассмотрению не подвергаю я «естественные условия», т. е. те воздействия, которые могут быть сведены к стране, ее климату, расположению, богатствам ее недр. Поскольку мы должны предполагать подобные воздействия, они могут иметься каждый раз в виду при рассмотрении тех «социальных условий», которые сами, в свою очередь, являются результатом географических особенностей, как-то: особенные профессии, эксплуатация залежей благородных металлов, своеобразный характер техники.

А теперь, прежде чем мы простимся с щекотливой проблемой «биологических основ», скажем еще нижеследующее для утешения и успокоения многих скептически настроенных читателей.

Следующее за сим историческое описание сохраняет свою ценность (буде она вообще имеется) и для того, кто не вдается ни в какие биологические рассуждения. И даже тот теоретический исследователь среды, который объясняет возникновения «всего из всего», может принять последующие объяснения. Именно в то время, как для нас, верящих в первенствующее значение крови, они раскрывают условия (влияния), которые вызывают развитие уже имеющихся задатков и производят отбор приспособляющихся разновидностей, верящий в преимущественную роль среды сможет предположить, что перечисленные мною исторические факты и создали (из ничего) капиталистический дух. Мы оба того мнения, что без совершенно определенного хода истории не развился бы никакой капиталистический дух. Мы оба, следовательно, придаем раскрытию исторических условий крупнейшее значение. Мы оба, следовательно, в равной мере заинтересованы в том, чтобы узнать, какого рода были эти исторические обстоятельства, которым мы обязаны возникновением и развитием капиталистического духа.

Если мы возьмем понятие этического ориентирования столь широко, что включим в его границы религиозные корни моральных оценок, то верховными нравственными силами, которым капиталистическая деятельность может быть обязана своим направлением и целью, окажутся (если мы, следовательно, отвлечемся от «народного обычая») философия и религия. Их воздействие на душу хозяйствующих субъектов, их содействие образованию капиталистического духа и должно составлять предмет дальнейшего изложения: сначала, значит, воздействие философии.

Кажется почти шуткой, когда в истории духа современного экономического человека в качестве одного из источников, которым питался капиталистический дух, указывают философию. И все же она, без сомнения, принимала участие в построении этого духа, хотя, конечно, — как это легко понять, — учения, воздействовавшие на души капиталистических предпринимателей, и были неудавшимися детьми великой матери. Это «философия здравого человеческого смысла», утилитаризм во всех его оттенках, который ведь в основе есть не что иное, как приведенное в систему «мещанское» миросозерцание, на которое, как мы видим, ссылается не один из наших достоверных свидетелей, с воззрениями которых мы познакомились. К утилитаристическому ходу мыслей можно свести большую часть капиталистического учения о добродетели и капиталистических хозяйственных правил. Как раз оба те человека, которые своими писаниями вводят и заключают эпоху раннего капитализма, — Л.-Б. Альберта и Б. Франклин — чистокровнейшие утилитаристы по своим воззрениям. Будь добродетелен, и ты будешь счастлив — это руководящая идея их жизни. Добродетель — это хозяйственность, жить добродетельно — значит экономить душу и тело. Поэтому трезвость (у Альберти «la sobrieta» (l.c.p., 164), у Франклина «the frugality») есть высшая добродетель. Спрашивай всегда, что тебе полезно, — тогда ты будешь вести добродетельную, а это значит — счастливую жизнь. А для того чтобы знать, что тебе полезно, прислушивайся к голосу рассудка. Рассудок — великий учитель жизни. С помощью рассудка и самообладания мы можем достичь всего, что мы себе ставим целью. Итак, цель мудреца составляют полная рационализация и экономизирование образа жизни (260).

Откуда взяли эти люди такие воззрения: сами они — торговцы шерстью и типографщики, какими они были, — ведь не могли их выдумать. Что касается Бенджамина Франклина, то можно думать о влиянии на него одного из многочисленных эмпирико-натуралистических философских учений, которые в то время уже были в ходу в Англии. У кватрочентистов мы можем вполне ясно усмотреть влияние древних. Поскольку, следовательно, мы имеем в писаниях Альберти и других представителей того времени первые систематические изложения капиталистической мысли и поскольку, в свою очередь, содержание этих сочинений подверглось только что отмеченному влиянию древней философии, мы должны считать античный дух, и именно, отграничивая точнее, позднейший античный дух, одним из источников капиталистического духа.

Можно различным образом доказать, что между хозяйственными идеями итальянского раннего капитализма и воззрениями древних существует непосредственная связь. (Связь, установленную через посредство учений о церкви, я здесь, разумеется, не имею в виду.) Достаточно было почти напомнить, что в те времена «Rinascirnento»⁷⁶ всякий, кто желал считать себя мало-мальски образованным человеком, читал писателей древности и в своих собственных сочинениях всемерно примыкал к их учениям (261).

Но нам нет надобности удовлетворяться этим доказательством вероятности, так как мы имеем достаточно свидетельств того факта, что те люди, которые в это время в Италии писали о хозяйственных вещах и впервые систематически развивали капиталистическую мысль, были хорошими знатоками древней литературы. В книгах о семье Альберти ссылки на античных писателей очень часты. Он цитирует Гомера, Демосфена, Ксенофонта, Вергилия, Цицерона, Ливия, Плутарха, Платона, Аристотеля, Варрона, Колумеллу, Катона, Плиния; больше всего — Плутарха, Цицерона и Колумеллу.

Другой флорентийский купец кватроченто, Дмиов. Руччепаи, приводит свидетельства в пользу своих коммерческих правил из Сенеки, Овидия, Аристотеля, Цицерона, Соломона, Катона, Платона (262).

Само собою разумеется, что писатели по сельскому хозяйству, чинквеченто и семченто, на которых мы часто ссылались, все основывались на римских scriptores rei rusticae⁷⁷.

Этим частым ссылкам соответствует и совпадение воззрений и учений с древними, которое мы можем наблюдать у наших флорентийских «экономических людей». Само собою разумеется, не следует представлять себе эту связь так, что они переняли системы древней философии как целое и отсюда развили логически свои воззрения. Это были ведь не философы, а люди практические, которые много читали и прочтенное связали теперь со своим собственным жизненным опытом, чтобы отсюда вывести правила для практического поведения.

Из руководящих идей позднейшей античной философии им пришлась больше всего по вкусу мысль, лежащая также и в основе стоицизма, — об естественном законе нравственности, согласно которому разуму подобает господство над природным миром влечений, — следовательно, идея рационализации всего образа жизни. Эту мысль, ведущую в глубины познания, которую мы, в особенности в стоической философии, видим развитою в возвышенную систему миросозерцания и мирооценивания, понятно, сделали плоской, перегнув ее в том чисто утилитаристическом смысле, что наше высшее счастье проистекает из рационального, «целесообразного» устроения жизни. Все же в качестве основного тона учений такого Альберти и родственных ему по духу писателей оставалось это необыкновенно способствующее всему капиталистическому нравственное требование дисциплинирования и методизирования жизни. Когда Альберт не устает проповедовать преодоление страстной природы человека самовоспитанием, он не раз при этом ссылается на античные авторитеты (263). (Так, например, он заимствует у Сенеки мысль: «Reliqua nobis aliena sunt, tempus temen nostrum est». — Все остальные вещи изъяты из сферы нашего воздействия, но время принадлежит нам.)

Можно, если иметь это в виду, т. е. если выхватывать отдельные воззрения вне их связи с целой системой учения, придать плоский смысл всякому стоическому трактату и превратить его в утилитарно-рационалистический, и поэтому нашим торговцам шерстью даже стоическая философия, которую они знали, давала массу побуждений и поучений. Я представляю себе, например, что Альберти или Руччелаи брали удивительное творение Марка Аврелия «К самому себе», с рвением его изучали и при этом выбирали себе такие места (я цитирую с незначительными отклонениями по переводу д-ра Альберта Виттиштока):

«Я стремился… жить просто и умеренно, отдалившись от обычной роскоши великих мира сего» (1, 3);

«от Аполлония научился я… с осмотрительностью, но без нерешительности руководствоваться одним только здравым рассудком» (1, 8);

«и далее благодарю я богов, что не сделал слишком больших успехов в искусстве красноречия и поэзии (которые, по воззрению стоиков, не отвечают серьезности и строгой любви к истине) и в иных подобных знаниях, которые иначе легко бы приковали меня к себе» (1, 17);

«оставь книги — это развлечение, у тебя нет для него времени» (II, 2);

«душа человека… оскверняет себя… когда она в своих действиях и стремлениях не преследует никакой цели, но беспечно предоставляет свои действия случаю, в то время как долг повелевает даже самые незначительные вещи подчинять цели» (II, 16);

«для добродетельного (остается) только во всем, что ему представляется как долг, следовать руководству разума» (III, 16);

«для пользы природа вынуждена поступать так, как она это делает» (IV, 9);

«обладаешь ли ты разумом? Да. Почему же ты его не применяешь? Ибо если ты предоставишь ему действовать, чего же ты хочешь больше» (IV, 13);

«если ты неохотно встаешь утром, то подумай: я просыпаюсь, чтобы действовать как человек. Почему же мне делать с неохотой то, для чего я сотворен и послан в мир? Разве я рожден для того, чтобы оставаться лежать в теплой постели? — Но это приятнее! — Ты, значит, рожден для удовольствия, а не для деятельности, для труда. Разве ты не видишь, как растения, воробьи, муравьи, пауки, пчелы (NB. Это условно так же у Альберты!) — всякий делает свое дело и по своим силам служит гармонии мира? И ты противишься исполнению своего человеческого долга — не спешишь выполнять свое естественное предназначение? — Но ведь нужно и отдыхать? — Конечно, нужно. Однако и в этом природа поставила определенные границы, как она их поставила в еде и питье. Ты же переходишь за эти пределы, превышаешь потребность. Совершенно не то в проявлениях твоей деятельности: здесь ты отстаешь от возможного. Ты, значит, не любишь себя самого, иначе ты любли бы и свою природу и то, чего она хочет. Кто любит свое ремесло, тот переутомляется, работая над ним, забывает мыться и обедать. Ты же ценишь свою природу ниже, чем ваятель свои художественные формы, танцовщик свои прыжки, скряга свои деньги, честолюбец свою маленькую славу? Они также скорее откажутся для предметов своей страсти, от еды и сна, чем перестанут умножать то, что для них так привлекательно» (V, 1);

«говоря, должно следить за выражениями, а действуя, — за результатами. В действиях следует тотчас же смотреть, к какой цели они направлены, а в словах — исследовать, какой в них смысл» (VII, 4);

«никто не устает искать своей пользы; пользу же нам приносит согласная с природой деятельность. Не уставай, следовательно, искать своей пользы» (VII, 74);

«ты должен во всю свою жизнь, равно как и в каждое отдельное действие, вносить порядок» (VIII, 32);

«подавляй простое воображение; преграждай страсть; умеряй похоть; сохраняй царственному разуму власть над самим собою» (IX, 7);

«почему тебе не довольно подобающим образом провести это краткое время жизни? Почему пропускаешь ты время и случай?» (X, 31); «не действуй на удачу без цели» (XII, 20).

Многие из этих суждений истинно царственного философа читаются как переводы из книг о семье Альберты. Но они могли бы также находиться и в «Плодах уединения» Уильяма Пенна и послужить бы украшением даже для писаний о добродетели Бенджамина Франклина.

Жизненная философия древних должна была еще и потому быть для наших флорентийцев особенно мила и ценна, что она давала великолепные оправдания и для их стремлений к наживе. То, например, что тонкий Сенека говорит о смысле и значении богатства, Альберты заимствовал почти дословно. Важнейшие места (De tranqu an. 21, 22, 23) гласят (в извлечениях) следующее:

«Мудрец отнюдь не считает себя недостойным даров счастья. Он не любит богатства, но оно ему приятно; он впускает его к себе не в сердце, а в дом; он не пренебрегает им, когда он им обладает, но поддерживает его.

Очевидно, что, обладая состоянием, мудрец имеет больше средств развивать свой дух, чем когда он беден… при наличии богатства открывается широкое поле для умеренности, щедрости, заботливости, пышности и доброго употребления. (Альберта несколько ограничивает это по своей скряжнической натуре, говоря: „Щедрость, имеющая цель, всегда похвальна“; даже в отношении чужих можно быть щедрым: „будь то, чтобы приобрести славу щедрого человека (per farti conoscere non avaro) или чтобы добыть себе новых друзей“ (Della fam.) 263.) Богатство радует, как в мореплавании благоприятный, попутный ветер, как хороший день и как в морозное зимнее время — солнечное местечко… Некоторые вещи ценят до некоторой степени, а другие очень высоко; к последним принадлежит, бесспорно, богатство… Перестань поэтому воспрещать философам деньги; никто не присуждал мудрость к бедности, философ может обладать большими сокровищами, но они ни у кого не отняты, они не запятнаны кровью, они приобретены без неправды и грязной наживы (то, как дело обстояло в действительности; что Сенека, например, навязал британцам заем в 40 млн сестерций за высокие проценты, внезапное и насильственное взыскание которого послужило поводом к восстанию провинции в 60-м году, этого уже нельзя было больше усмотреть из его писаний! Во всяком случае, Альберты и его преемники сами усвоили себе эти принципы)… Накопляй свои сокровища сколько угодно, они правомерны» и т. д.

Это те же мысли, которые защищают почти все моралисты древности; для сравнения пусть послужит еще воззрение Цицерона (2. De Inv.): «к деньгам стремятся не вследствие их собственной природы и притягательной силы, но вследствие добываемой с их помощью выгоды»; те же самые мысли, которые мы видели в ходу в течение всей раннекапиталистической эпохи: наживай, сколько можешь, но честным путем (onestamente, honestly!) и не прилепляйся сердцем к богатству, рассматривай его как средство, не как цель!

Но еще желаннее для экономических людей ранней эпохи капитализма должны были быть те сочинения древних, где содержались уже в готовом виде практические правила для упорядоченного ведения хозяйства, с которыми можно было поэтому непосредственно советоваться в своей собственной деловой жизни (и которые я прошу разрешения трактовать в этой же связи, хотя они не имеют собственно «философского» содержания). Насколько могу видеть, на развитие капиталистических идей оказали сильнейшее влияние: из греческой литературы — Oeconomicus Ксенофонта (который, очевидно, гораздо более читался и использовался, чем Аристотель, все же еще слишком «погрязший» в ремесленных, дохрематистических представлениях); из римской литературы — писатели о сельском хозяйстве, главным образом Колумелла.

Из Oeconomicus'a особенно сильное действие должны были оказывать следующие места.

«Я действую по справедливости, одушевленный желанием добыть для себя честным путем здоровье, силу, честь в гражданской среде, доброжелательство у моих друзей, счастливое избавление на войне и богатство. Для тебя, значит, важно, Исхомах, стать богатым и добыть себе путем напряженного труда большие сокровища?.. — Это для меня действительно важно. Ибо я считаю очень любезным, Сократ, оказывать бога^ и друзьям почести возвышенным образом, помогать им, когда они в чем-нибудь нуждаются, и не оставлять город, насколько от меня зависит, без пышности и блеска…»

«В одно и то же время стремиться к здоровью и телесной силе, готовиться к войне и заботиться об умножении своего богатства — все это заслуживает восхищения и признания…» (264).

Альберта дословно списывает это, только промежуточные слова, где идет речь о ведении войны, он выпускает:

«Когда тратят деньги полными пригоршнями, в то время как хозяйство в отношении к расходам недостаточно приносит, тогда нельзя удивляться, если вместо изобилия наступает недостаток» (265).

Далее те места, в которых идет речь о внутреннем распорядке дома: «не существует вообще ничего столь полезного-и столь прекрасного в жизни, милая женщина, как порядок» (а.о., с. 25); те особенно, которые внушают женщинам отвращение от суетных безделушек, от флирта и от тщеславия: добрая хозяйка не румянится; те, которые учат домочадцев наиболее «рациональному» ведению хозяйства, и др. — все они встречаются почти дословно у Альберт и содержат в зародыше все те мысли, которые потом были далее развиты в учении о «sancta masserizia».

То же действительно и в отношении к римским писателям о сельском хозяйстве. «Сочинения Катона и остальных scriptores rei rusticae представляются в известном отношении похожими хотя бы, например, на „Рациональное сельское хозяйство“ Гэра; они исходят из того, что кто-нибудь имеет в виду покупку имения как способ вложения капитала, дают для этого советы и излагают потом вещи, которые должен знать начинающий сельский хозяин, чтобы иметь возможность приблизительно контролировать своего Yillicus'a⁷⁸» (266). Стремление к наживе и экономический рационализм развиты здесь уже до своих последних выводов (267). Главным образом придается уже величайшее значение совершенной экономии времени: время — деньги (268).

Наконец, в распоряжении людей, которые интересовались изучением древних, была масса отдельных мест и из поэтов и писателей, в которых восхвалялись «мещанские» добродетели, особенно трудолюбие и бережливость. Многие из этих мест оказали, пожалуй, потому такое сильное действие, что они в виде пословиц переходили из уст в уста. Старая пословица, говорит Альберта (р. 70), которая много цитируется у нас (antiquo detto et molto frequentato da'nostri), гласит: «Праздность — начало всех пороков» (l'otio si e balia de'vitii). «Сохранить все свое в целости есть не меньшая добродетель, чем приобрести что-нибудь» (Овидий). «Самое большое богатство состоит в сбережении» (Лукреций) (269). Подобных поучающих бережливости правил было еще много. Я нашел их сопоставленными в уже ранее использовавшемся мною в качестве источника сочинении о «жажде денег» XVII столетия.

Мы имели возможность установить, что хозяйственный образ мыслей флорентийских торговцев шерстью во многих отношениях определялся более или менее философскими идеями древних писателей. Мы не должны, однако, переоценивать влияния, которое могло идти с этой стороны. Мы должны, напротив, отдавать себе отчет в том, что оно было далеко превзойдено влиянием, которое оказывала на мысль и деятельность тех людей религия, и прежде всего католическая религия. Ибо начатки капитализма относятся к тому времени, когда церковь подчиняла своим правилам всю общественную жизнь; когда поэтому всякое проявление жизни должно быть рассматриваемо в то же время и как занятие определенной позиции по отношению к церковному закону, к этическим воззрениям религии: католическое христианство сделалось ведь основой всей западной культуры, которая сложилась в «единую христианскую культуру» (Трёльч). И эта господствующая над всею жизнью власть церкви распространялась вплоть до XV столетия на все умы: те люди, которые осмеливались самостоятельно «философствовать», которые читали «древних» и устраивали согласно их учениям свою жизнь, ужаснулись бы (за исчезающе немногими исключениями) при мысли, что они вступили бы этим в противоречие с церковными авторитетами. И они хотели оставаться благочестивыми и строго верующими и допускали влияние иных сил лишь постольку, поскольку оно согласовалось с воззрением их религиозного общества. Это мы, например, ясно видим на таком человеке, как Альберты, который постоянно уверяет в своем благочестии и преданности церкви и внушает своим ученикам прежде всего необходимость служения богу (как о нем учила католическая церковь): «Кто бога не боится, кто разрушил в своей душе религию, того следует считать дурным во всем. Следует внушать своим детям прежде всего величайшее благоговение перед богом, ибо соблюдение божественных учений есть чудесное целительное средство от многих пороков» (270). Он основывает поэтому постоянно свои поучения на заповедях божиих. И тогда, когда он заимствует идеи древних, которые проповедуют, например, трудолюбие, он всегда все-таки подводит под эти поучения религиозные основания: бог не хотел, чтобы какое-нибудь живое существо было праздным, значит, и человеку это не разрешено (271).

А то, что было действительно в отношении soi-disant⁷⁹ «вольнодумцев», было, конечно, в еще большей мере действительно относительно широкой массы людей хозяйства. Даже Италия была, во всяком случае в XIV столетии, еще вполне церковно настроена: только-в XV столетии возникает скептицизм (272).

Особенный интерес представляет для нас тот факт, что религиозное и церковное рвение нигде не было сильнее, чем во Флоренции, этом Вифлееме капиталистического духа (NB. Христианского происхождения!). Тоскана была во время раннего средневековья настоящей твердыней клерикализма: здесь связь между историей отдельных церквей и историей отдельных городов теснее, чем где бы то ни было еще; здесь монашество особенно многочисленно и особенно деятельно; его ордена, если они и были основаны где-либо в другом месте, оживали новою жизнью в Тоскане; здесь население хвалится большим отвращением от ереси и большей чистотой веры, чем где бы то ни было (273). Лучший знаток истории старой Флоренции выражает свое суждение о положении Тосканы по отношению к церковным властям в следующих словах (274):

«Тесная связь, в которую здесь вступили церковно-религиозные тенденции с наиболее сильными элементами государства, с самого своего возникновения — в сознательном сопротивлении неитальянской императорской власти и преданному ей за немногими исключениями дворянству — опиравшегося на занимающееся промышленностью и торговлей городское сословие, — государства, которое благодаря честности и трудолюбию ремесленников и фабрикантов и благодаря лукавому, беспощадному и знающему свет коммерческому духу крупных купцов и банкиров, развилось в одно из богатейших на земном шаре, — эта связь наложила свою печать на историю города на берегу Арно, пока он имел выдающееся значение для культурного развития Европы».

И мы вправе прямо предположить, что это сильное основное религиозное настроение держалось в широких массах католиков всех стран, испытав благодаря Реформации, большей частью усиление, несомненно, до конца раннекапиталистической эпохи. Купцы и промышленники в XVIII столетии все так же благочестивы, как в XIV, и живут «в страхе господнем». Их религиозность проникает в недра их деловой жизни. И обороты речи, подобные тем, которые мы находим в немецких купеческих книгах: «от купца требуется, главным образом честное и добродетельное поведение: неправое добро не идет на пользу, тогда как добро у благочестивого и справедливого человека пускает корни, приносит с собою божье благословение и переходит на детей и внуков», — такие обороты речи шли, несомненно, из глубины честного убеждения. Они постоянно повторяются вновь. Прибыль — это «благословение божие», так же как и «благословение детьми». «От него мы получаем все: это он благословляет наши предприятия и ведет их к процветанию», — гласит (я привожу одно изречение вместо многих) место в книге домашнего хозяйства одного французского сукноторговца в XVIII столетии. И когда тот же человек начинает свой «Livre de raison»⁸⁰ словами: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Благословенна будь Пресвятая Троица, да поклоняются ей и да хвалят ее во веки веков» (275), то он взывает к богу всерьез. Вручение всего дела в руки божие не стало еще пустой фразой, как в наше время, когда рудиментарное «с богом» в начале наших счетных книг представляется богохульством.

Для легкого и непосредственного воздействия на душевную жизнь, а тем самым и на общее направление воли и вытекающее из него устроение жизни верующего в распоряжении католической церкви была самым действенным средством тайная («ушная») исповедь, которая со времени постановления четвертого Латеранского собора в 1215 г. была вменена, по крайней мере один раз в год, в обязанность каждому взрослому. Мы вправе предположишь, что деловые люди на исповеди вступали с представителем церковного учения как бы в соглашение также и относительно принципов ведения дела (поскольку это не происходило вне этого святого таинства). Для того чтобы дать духовным лицам, которые принимали исповедь, возможность разрешать все сомнения верующих, были написаны многочисленные морально-богословские книги решений, известные под названием Summae theologicae, в которых для каждого, хотя бы самого незначительного, жизненного обстоятельства, и не в последней мере для поведения в хозяйственных делах, устанавливались и казуистически разъяснялись соответствующие церковному учению правила поведения. Эти Summae составляют для нас поэтому один из важнейших источников познания должного (по мнению церкви), с одной стороны, и сущего (которое мы должны читать между строк) — с другой. Мы будем часто встречаться с ними в XIX главе.

То обстоятельство, что во всех протестантских странах в течение обоих столетий после Реформации народы были охвачены с необыкновенной силой религиозным чувством, — слишком известный факт, чтобы была надобность приводить ему особые обстоятельства. Я хотел бы обратить внимание читателя на то, что сила этого религиозного чувства достигла своего апогея (кроме того, в некоторых частях Швейцарии) в той стране, где мы в конце XVII столетия могли наблюдать особенно сильное и все-проникающее развитие капиталистического духа, — в Шотландии. Так как без более подробного ознакомления с частностями нельзя составить себе верного представления о той степени страстности и безумия, с какою в Шотландии XVII в. люди оценивали и культивировали религиозные ценности, я хочу дать краткую характеристику душевного состояния, в котором находились в то время шотландцы: из нее легко можно будет усмотреть, какое выдающееся значение должно было иметь для этих людей учение церкви — о какой бы жизненной области ни шло дело. Наиболее обширное собрание выдержек из источников, откуда мы можем познать духовное состояние шотландского народа в XVII столетии, дал, насколько мне известно, Томас Бокль в своей «Истории цивилизации в Англии», в четвертой главе второго тома. Я приведу оттуда несколько извлечений, не обосновывая их в отдельности и отсылая в то же время читателя к необычайно добросовестным цитатам и указаниям источников Бокля: достаточно того, что не сообщается ни одного факта, достоверность которого не могла бы быть точно установлена «по источникам».

Религиозное умонастроение населения нашло свое выражение прежде всего в том рвении, с которым они отдавались исполнению религиозных обрядов: об этом мне еще придется сообщить многое в другой связи. А затем — в их рабском подчинении властному слову проповедников. Духовные вмешивались в частные отношения всех и каждого, предписывали каждому распорядки его семейного быта и от времени до времени лично с целью надзора посещали его дом. Их любимцы, старейшины, были повсюду: каждый приход был разбит на участки для надзора и во главе каждого участка стоял старейшина. Здесь он должен был осуществлять контроль. Сверх того, были назначены шпионы. Не только улицы, но и частные дома подвергались обыску; смотрели за тем, не остался ли кто-нибудь дома во время службы в церкви и пропустил проповедь. И всему этому надзору покорялись безропотно. Авторитет священников считался безграничным. Они сумели создать его тем, что заставили своих слушателей поверить, что все, что говорится с церковной кафедры, идет непосредственно от бога. Проповедники считались посланными богом: они были избранными стрелами в колчане бога.

Страху перед священниками соответствовал страх перед демонами. Общераспространенной была вера в то, что злые духи стаями летают по земле, носятся взад и вперед, живут также и в воздухе и занимаются тем, что искушают людей и причиняют им зло. Во главе их стоял сам сатана, и он находил удовольствие в том, чтобы лично являться людям и опутывать и пугать всякого встречного. Для этой цели он принимал различный вид. Иногда он посещал землю в виде черного пса, иногда в виде вороны и т. д. Его козни были бесконечны, так как, по воззрениям богословов, он становился чем старше, тем лукавее; и после упражнения в течение 5000 лет он ныне достиг необычайной ловкости. Духовенство непрерывно проповедовало о нем и готовило своих слушателей к встрече с великим врагом рода человеческого. Этим оно довело народ почти до безумия от страха. Как только проповедник поминал сатану, паства вздыхала и стонала. Люди часто сидели на своих местах остолбеневшие и ошеломленные от страха. Картины ужасов наполняли их душу, всюду следовали за ними, сопровождали их в их ежедневной работе. Всюду видели дьявола. И содрогания ужаса умножались при мысли о страшных муках ада, которыми угрожали проповедники. С удовлетворением рассказывали они своим слушателям, как их будут жарить на огромных кострах и вешать за языки, как их будут хлестать скорпионами, бросать в кипящее масло и расплавленный свинец. Река пламени и серы шире, чем земля, ожидает их; их кости, их легкие, их печень будут жариться, но никогда не будут пожраны огнем. В то же время их будут есть черви, и пока они будут грызть их тело, черти, окружив их, будут издеваться над ними. Один ад будет следовать за другим. Всемогущий проводил свой досуг в прежнее время в том, что устраивал это место мук и приготовил его, чтобы оно к моменту появления рода человеческого было готово принять его.

Бог Кальвина и Джона Нокса был страшный бог, бог ужаса, яростный тиран, и душевное настроение, которое проповедники вызывали в своей пастве, было настроение постоянного страха. Из этого страха и выросло горячее желание устроить свою жизнь согласно предписаниям церкви. А это и важно для нас здесь, где мы хотим познать выдающееся значение религии для человека, а значит, и для экономического человека прежнего времени. Нет сомнения, что это значение для людей в протестантских или по крайней мере в кальвинистических странах в течение XVII в. еще усилилось далеко за прежнюю степень. Религия сделалась безумием и совершенно лишила человека сознания. Мы можем усмотреть это уже из того иначе непонятного факта, что учение о предопределении оказало то действие, что привело всех кальвинистов к строго церковному образу жизни, в то время как простая логика здравого человеческого смысла должна прийти к тому выводу, что, если от моей воли и поведения совершенно не зависит, спасусь ли я или буду осужден на вечную муку, я могу устроить свою жизнь по своему усмотрению и этим ничего не изменю в своей судьбе в вечности. Но дело шло уже не о здоровых людях, а о помешанных.

Воззрения духовенства о правильной жизни верующих излагались каждым значительным кальвинистским проповедником в толстых трактатах, в Англии — в так называемых «Directories», которые, пожалуй, соответствуют — как собрания казуистических решений — католическим «Summae». В них хозяйственная мораль занимает широкое место.

Если мы хотим проследить влияние религии на образование капиталистического духа, то является само собою понятным, что мы подвергаем влияние еврейской религии особому рассмотрению и здесь прежде всего устанавливаем, что в раннюю эпоху капитализма религия имела выдающееся значение также и у евреев и тем самым сделалась руководящей для всего порядка жизни. Также и у евреев, — прежде всего у евреев, можно с уверенностью сказать. Это я подробно выяснил в моей книге о евреях, так что я могу отослать к ней читателя (276). Для сохранения связи я привожу здесь основные выводы, к которым я пришел в моих исследованиях и правильность которых не подвергалась сомнению даже со стороны моих еврейских господ критиков.

Религия должна была у евреев уже потому приобрести такое большое влияние на все жизненное устройство, что она у них не была делом только воскресных и праздничных дней, но проникала в повседневную жизнь вплоть до мельчайших ее проявлений. Все жизненные отношения получали свое религиозное освящение. При всяком действии и бездействии ставился вопрос: признается ли его совершением величие божие или отвергается? Не только отношения между человеком и богом нормирует еврейский «закон», не только метафизической потребности отвечают положения религии, но и для всех других мыслимых отношений между человеком и человеком или между человеком и природой религиозные книги содержат связывающую норму. Еврейское право составляет в такой же мере составную часть религиозной системы, как и еврейское нравственное учение. Право установлено богом, оно нравственно оправдано и угодно богу; нравственный закон и божественное предписание — совершенно неразрывные понятия для еврейства.

Но и ни у какого народа не проявлена такая забота, как у евреев, о том, чтобы и самый последний человек действительно знал предписания религии. Причина лежит в систематическом образовании, которое всякое еврейское дитя получает в религиозном отношении; далее, в том устройстве богослужения, при котором само оно на добрую долю состоит из чтения вслух мест из Священного писания и их разъяснения, и притом с таким расчетом, что на протяжении года бывает один раз прочитана вся Тора; наконец, в том, что ничто не внушается в такой мере отдельному человеку, как обязанность изучения Торы⁸¹ и чтения Шемы.

Но и ни один народ, пожалуй, не шел так строго теми путями, которые указал ему бог, не старался так точно выполнять предписания религии, как евреи.

Говорят, что еврейский народ — «наименее благочестивый» из всех народов. Я не хочу здесь решать вопроса, насколько справедливо это о них утверждают. Но, несомненно, они в то же время самый «богобоязненный» народ из всех, когда-либо живших на земле. В страхе и трепете жили они всегда, в страхе и трепете гнева божия.

Этой могущественной силе — страху божию (в узком смысле слова) — пришли затем на помощь с ходом истории еще и другие силы, которые точно так же, как и он, прямо-таки принудили евреев к точному следованию религиозным предписаниям. Я имею в виду прежде всего их судьбу как народа или нации. Разрушение еврейского государства послужило причиной-того, что фарисеи и знатоки писания, т. е. те самые элементы, которые культивировали традицию Эздры и исполнение закона, хотели сделать их центральной ценностью, что эти люди, которым до тех пор принадлежало самое большее моральное господство, теперь были поставлены во главе всего еврейства и, таким образом, получили возможность направить его вполне по своему пути. Евреи, которые перестали составлять государство, национальные святыни которых были разрушены, собираются теперь под предводительством фарисеев вокруг Торы удили «переносного отечества», как ее назвал Гейне). На этом было, таким образом, основано господство раввинов, которое потом благодаря судьбам евреев в течение средних веков все более укреплялось и сделалось таким тяжким, что евреи сами порой жаловались на тяжкое ярмо, наложенное на них их раввинами. Чем более евреи были замыкаемы народами-хозяевами (или замыкались от них), тем сильнее, понятно, становилось влияние раввинов, тем легче, следовательно, могли они принудить еврейство к верности закону. Но жизнь в исполнении закона, которую внушали евреям их раввины, должна была представляться им наиболее ценной и по внутренним основаниям, по влечению сердца, ибо она была единственной, сохранявшей им среди преследований и унижений, которым они подвергались со всех сторон, их человеческое достоинство и тем самым вообще возможность существования. Наиболее долгое время религиозная система была заключена в Талмуде, и поэтому-то в нем, для него, им только и жило еврейство в течение столетий.

Ряд внешних обстоятельств действовал, следовательно, в одном и том же направлении: поддерживать у евреев всеобщее и строгое выполнение предписаний религии.

Важно установить, что эта строгая религиозность не только была распространена в широких массах еврейского народа, но что как раз и более интеллигентные и богатые слои оставались ортодоксальными евреями: те, следовательно, в среде которых, в сущности, и должен был бы быть рожден капиталистический дух.

И раввины тоже — и, пожалуй, в большей мере, чем католическое и протестантское духовенство, так как они должны были действовать в качестве судей и в светских делах, — излагали свои воззрения о правильном образе жизни в специальных сочинениях или собирали даваемые ими решения в так называемых собраниях Respousa (ответов), которые потом сами становились источниками судебных решений для позднейших поколений. Их большое число представляет новое доказательство выдающегося значения, которое имела еврейская религия для устройства частной жизни евреев и в кругу ее для постановки целей и определения их хозяйственного образа мыслей.

Религиозные системы и церкви могут самым различным образом оказывать влияние на ход хозяйственной жизни, могут прежде всего воздействовать в самом различном смысле и на духовные силы, действующие в хозяйственной жизни, — на хозяйственный образ мыслей. Их воздействие может иметь место непосредственно или далекими окольными путями, они могут препятствовать известному развитию или ускорять его. История капиталистического духа также теснейшим образом связана с историей религиозных систем и церквей в том смысле, что они частью задерживали его в его развитии, а частью способствовали ему.

Здесь моя задача будет состоять в том, чтобы показать прежде всего оживляющее воздействие религий на капиталистический дух. Но и те случаи, когда он был подавляем и разлагаем из-за религиозных влияний, будут по крайней мере упомянуты мимоходом.

Развитие капиталистического духа католицизм явно задержал в Испании, где религиозный интерес развивается так сильно, что в конце концов заглушает все остальные интересы. Причину этого явления большинство историков справедливо, пожалуй, усматривает в том факте, что содержание истории Пиренейского полуострова в основе исчерпывается почти тысячелетней войной христианства с исламом. Долгое господство магометанской веры привело к тому, что христианское население в конце концов имело перед собой одну только действительно ценную задачу в жизни: изгнание ислама. «В то время как другие народы Европы направили свое внимание к новым проблемам духовного и хозяйственного порядка, для Испании не было другого возможного и желанного идеала, пока мавританское знамя еще развевалось над башнями иберийских замков». Все войны за независимость были религиозными войнами. Пафунте говорить о «вечном и постоянном крестовом подходе против неверных» (cruzada perpetua у constante contra los infedeles): 3700 битв было будто бы дано против мавров, пока они не были изгнаны. Но и после их изгнания рыцарски-религиозный идеал сохранил свое господство. Он накладывает свою печать на все колониальные предприятия испанцев, он определяет собою внутреннюю политику государей. Феодализм и фанатизм сплелись в такое жизнепонимание, которому в конце концов в трезвом мире нового не осталось больше места. Национальным героем Испании становится, без сомнения, наименее капиталистический тип в мировой истории — последний странствующий рыцарь, привлекательный и симпатичный Дон-Кихот.

Трудно установить, задержал ли католицизм развитие капиталистического духа в Ирландии. Во всех других странах он воздействовал на его образование в совершенно противоположном направлении: он ускорил его развитие и способствовал ему. Это прежде всего действительно в отношении страны, которая в истории ранней эпохи капитализма во всех отношениях занимает первое место: относительно Италии. Чем же, спрашивается, католицизм оказывал такое влияние?

Если я в дальнейшем попытаюсь дать ответ на этот вопрос, то я не имею в виду говорить о том участии, которое папы с их финансовым хозяйством, без сомнения, приняли в образовании капиталистической системы хозяйства, а тем самым (косвенно) и в возникновении капиталистического духа. Это участие часто устанавливалось также и мною самим, а в последнее время снова Якобом Штридером (277), и что-либо новое на эту тему вряд ли можно добавить. Общеизвестно, что мощная, охватывающая весь культурный мир налоговая система, которую римская курия развивала, в особенности начиная с XIII столетия, послужила причиной «выделения из итальянского купечества в качестве его верхнего слоя группы могущественных международных банкиров», которая была призвана играть роль важного фермента в процессе капиталистического развития.

Мне, напротив, хочется изобразить то влияние, которое католицизм оказывал на образование капиталистического духа своим учением, т. е. влияние самой католической религии.

В разрешение этой задачи мы должны подвергнуть себя весьма тягостным ограничениям. Нам не должно прийти в голову исследовать тончайшие разветвления или глубокие корни религиозной системы католицизма. Это значило бы усилить трудности разрешения задачи. Ибо хотя и является, без сомнения, гораздо более привлекательным развить исследование в этом направлении, но подобная догматическая или догматико-историческая постановка проблемы все же отвлекла бы наше внимание от сущности проблемы, которая состоит в том, чтобы вскрыть связь между учением религии и духовной структурой субъектов хозяйства определенной эпохи. А для нее какие бы то ни было религиозно-научные или философские тонкости совершенно не имеют значения. Для нее играет роль одно только обыденное учение, массовое, практическое исполнение правил религии. И мне представляется, что если не уяснить себе этого, то можно, правда, писать необычайно глубокие и представляющие особый интерес для философа и богослова этюды, но рискуешь ложно истолковать действительные причины связи. Этот упрек слишком хорошего выполнения задачи (в богословском смысле) падает, по моему мнению, на многократно восхвалявшееся исследование Макса Вебера о значении пуританизма для развития капиталистического духа, как это будет еще подробнее выяснено в своем месте.

Глубокая вспашка не всегда есть заповедь рационального земледелия!

Поэтому если я в дальнейшем, скажем, остаюсь «на поверхности», то я прошу читателя не выводить этого так, без дальнейшего, из незначительности моего умственного кругозора, но объяснить это моим стремлением к возможно более правильному истолкованию исторических зависимостей. Как я уже сказал, подобная «неглубокая» трактовка предмета предполагает сильное самообладание.

Религиозная система, отвечающая такой постановке вопроса, — это учение Фомы Аквинского, которое с XIV столетия господствует над официальным (т. е. несектанским) католичеством. Характерная особенность этого учения (278) состоит в том, что оно соединяет в единое целое оба составных элемента, искони содержащихся в христианстве: религию любви и милосердия Павла и Августина и религию Закона; в том, что оно устраняет дуализм Закона и Евангелия. Оно осуществляет это тем, что приводит эти обе религии в соотношение двух расположенных одна за другой или одна над другой «целевых ступеней», как их метко назвал Трёльч: «…целевой ступени внутримирской этики естественного закона с разумной целью организации единства и блага человечества во всех духовных и материальных ценностях противостоит целевая ступень над-мирской этики, христианского нравственного закона, внутри которой все стремится к сакраментально осуществляемому единению с божественной жизненной субстанцией».

Для устранения христианской общественной и светской жизни и, в частности, следовательно, для воздействия религии на поведение хозяйствующих субъектов имеет значение только первая целевая ступень. Для практического значения христианской этики совершенно безразлично, что существенную составную часть в ней составляет идея Августина о любви к богу как «абсолютной и высшей, единственно простой нравственной цели».

Мы должны, таким образом, иметь дело только с этикой Закона у Фомы Аквинского.

Основная идея этой этики — это рационализация жизни: вечный божественный закон мира и природы, закон разума, — имеет задачей устроение и упорядочивание чувственности, аффектов и страстей в направлении к цели разума. «Грехом в человеческой деятельности является то, что обращается против порядка разума»; «чем необходимее что-либо, тем более в отношении его следует хранить порядок, как он устанавливается разумом», «вследствие чего половое влечение как в высокой степени необходимое для общежития должно подвергнуться особо строгой дисциплине» (279). Добродетель состоит в поддержании равновесия, как это предписывает разум (280). Существо законченной добродетели заключается в том, что чувственное влечение (речь идет о concupiscentia⁸²) так подчинено разуму, что в нем не возникает более никаких бурных, противных разуму страстей (281).

Внутри естественного, сотворенного, похотливого мира как бы строится свободно рожденный, нравственный, разумный мир. Камни для постройки этого нравственного мира дает признанное Библией рациональное естественное право, содержание которого как раз только через посредство учения Фомы все более и более ставится наравне с десятью заповедями (282), но которое восприняло также и существенные элементы поздней греческой философии.

Действительное средство побудить человека к поведению, согласному с разумом, представляет страх божий: он пробуждает в нем обдумывание и принуждает его к беспрерывному размышлению; он заставляет его, сказали бы мы, осознать свои действия: ему одному следует приписать рационализацию и методизацию жизни (282).

Если мы хотим теперь исследовать значение католической религии для развития капиталистического духа, то мы должны уяснить себе, что уже эта основная идея рационализации должна была оказать существенное содействие капиталистическому мышлению, которое ведь само по себе, как нам известно, является рациональным, направленным к цели. Идея наживы наряду с экономическим рационализмом означает ведь, в сущности, не что иное, как применение жизненных правил, вообще предписывавшихся религией, к сфере хозяйственной жизни. Для того чтобы капитализм мог развиться, нужно было сначала переломить все кости в теле естественному, инстинктивному человеку, нужно было сначала поставить специфически рационально устроенный душевный механизм на место первоначальной, природной жизни) нужно было сначала как бы вывернуть всякую жизненную оценку и осознание жизни. Homo capitalisticus⁸³ вот то искусственное и искусное создание, которое в конце концов произошло от этого выворота. Какие бы причины ни повели самопроизвольно к образованию экономического рационализма, не может быть сомнений в том, что он нашел могучую поддержку в вероучении церкви, которая во всей жизни стремилась к тому же самому, что капиталистический дух должен был осуществить в хозяйственной жизни. Даже если мир хозяйства и оказывал влияние на образование церковной этики (эту проблему нам в ходе настоящего изложения придется подвергнуть еще более подробному исследованию), то все же экономический рационализм должен был, в свою очередь, испытывать закостенение и внутреннее углубление благодаря содействию развитой до высшей законченности системы рациональных правил, которая к тому же опиралась на высший авторитет церкви.

Несколько более сильным должно было быть влияние этих учений на хозяйственный образ мыслей людей Нового времени, когда ими создавались, как это действительно имело место, особые душевные состояния, которые по существу своему способствовали росту капиталистического духа. Я имею в виду прежде всего подавление эротических влечений, о котором так заботилась христианская этика (284). Никто не понял так глубоко, как св. Фома, что мещанские добродетели могут процветать только там, где любовная сфера человека подверглась ограничениям. Он знал, что «расточительность», этот смертельный враг всякого мещанства, большей частью идет рука об руку с свободными воззрениями в любви — расточитель «тут», расточитель «там» (285); знал, что luxuria, которая первоначально означает сладострастие и роскошь вместе, порождает gula — мотовство: sine Cerere et Libero friget Venus⁸⁴. Поэтому он и знал, что тому, кто живет целомудренно и умеренно, труднее впасть в грех расточительности (prodigalitas) и в других отношениях он оказывается лучшим домохозяином. Само собой разумеется, что живущий воздержанно должен быть и более энергичным предпринимателем.

Если, таким образом, воспитанием в умеренности in Venere, Baccho et Cerere⁸⁵ как бы заложен фундамент, то легче будет приучиться и к упорядоченной мещанской жизни: к «экономии» и в отношении всякого добра и имущества. А христианская этика безусловно требует, чтобы человек в отношении этих вещей вел благоупорядоченный образ жизни.

Основной экономической добродетелью является у схоластиков li-beralitas: правильная, разумная экономия, le juste milieu⁸⁶ в образе жизни, одинаково далекий от обеих греховных крайностей: скупости (avaritia) и расточительности (prodigalitas). Переводить liberalitas как «щедрость» неправильно, «хозяйственность» скорее уловила бы смысл, хотя liberalitas имеет несколько более свободный оттенок: она представляет как бы переходную ступень к «saneta masserizia». Liberalitas есть прежде всего упорядочение домашнего хозяйства, прихода и расхода: tendit ordinandam propriam affectionem circa pecuniam possessam et usus eius⁸⁷ (286); она учит искусству правильного употребления земных благ: convinienter uti⁸⁸ (287); actus liberalitatis est bene uti pecunia⁸⁹ (288); она учит правильной любви к золоту и богатству: consistit in medio, quia se non excedat nee deficiat, a debito affectu et usu bivitiarum⁹⁰ (289). Расточитель любит деньги слишком слабо (minus debito), а скупой слишком сильно (290). В строгом осуждении чрезмерной роскоши (291), именно такой, которая принуждает жить «выше средств» (292), заключено требование бережливости; указание на пагубные последствия расточительности (293) содержит в зерне рекомендацию (мещанского) приходного хозяйства и осуждение (сеньориального) расходного хозяйства.

Но не с одной только расточительностью и с другими врагами мещанского образа жизни борется христианская этика и предает проклятию как грехи. Прежде всего с праздностью (otiositas), которая и для нее есть «начало всех пороков». Праздношатающийся грешит, потому что он расточает время, это драгоценнейшее благо (294); он стоит ниже всякой твари, ибо всякая тварь трудится каким-нибудь образом: ничто не праздно (295). Антонин, который в особенно красноречивых словах проповедует добрую экономию времени, отвергает и следующее возражение ленивых, как неправомерное: они говорят, что желают созерцать бога, желают следовать Марии, а не Марфе. Созерцать бога, полагает он, призваны лишь немногие. Масса людская существует для того, чтобы делать повседневную работу.

Наряду с industry и frugality схоластики учат и третьей мещанской добродетели: honesty — благоприличию, честности или почтенности.

Я думаю, что мы значительной долей той коммерческой солидности, которая, как мы видели, составляет важный элемент капиталистического духа, обязаны воспитательной деятельности церкви. Внутри городской черты за честным и приличным поведением дел следил глаз соседа, следил цеховой старшина. Но когда с ростом капитализма сношения распространились на большие пространства, к солидности стала побуждать купца, в конце концов, одна совесть. И пробудить эту совесть было задачей церкви. Она осуществляла это, осуждая все бесчестные уловки при заключении договоров как грех: mortaliter peccant, смертный грех совершают те, кто «с ложными уверениями, обманами и двусмысленностями» ведет торговлю (296). Насколько велико было влияние церкви в проникновении делового мира в его начатках принципами солидности, об этом дают понятие слова Альберта, когда он решительно подчеркивает, что не только благоразумие и острота ума членов его семьи доставили им такое высокое положение, но и солидное ведение дела, за которое их наградил бог (297).

Но если внимательно прочитать произведения схоластиков, прежде всего чудесное творение истинно великого Фомы Аквинского, в монументальности своей имеющее равными лишь творения Данте и Микеланджело, то получаешь впечатление, что их сердцу еще ближе, чем это воспитание в духе мещанства и благоприличия, была другая задача воспитания: сделать своих современников прямыми, смелыми, умными, энергичными людьми. Они придают самое большое значение в своем нравственном учении, они постоянно вновь и вновь поучают необходимости проникновения всего существа человеческого упругостью и бодростью.

Ничто они не осуждают так сильно, как духовную и моральную «вялость»: уныние — acidia — эта модная болезнь треченто, о которой мы имеем такие точные сведения благодаря Петрарке, есть смертный грех. И значительная часть их нравственного учения читается как правила своего рола душевной тренировки. Две кардинальные добродетели, долженствовавшие совершить дело этого воспитания, суть благоразумие и сила, источник или выражение духовной и нравственной энергии.

Благоразумие (prudentia), эта духовная добродетель (virtus intellectualis), заключает в себе, по учению св. Фомы, следующие подчиненные добродетели: память (memoria praeteritorum)⁹¹,

рассудок (intelligentia praesentium)⁹²,

изобретательность (sollertia in considerandis futuris eventibus)⁹³,

разумное размышление (ratiocinatio conferens unum alten)⁹⁴,

переимчивость (docilitas, per quarn aliquis asquiescit sententias maiorum)⁹⁵,

предвидение (providentia: inportat… providentia respectum quendam alicuius distantis ad quod ea quae in praesenti oecurrunt ordinanda sunt)⁹⁶,

осмотрительность (circumspectio… necessaria…: ut scilicet homo id quod ordinatur in finem comparet etiam cum his quae circumotant)⁹⁷,

осторожность (cuatio).

Благоразумию, к которому должно стремиться как к добродетели, противостоят в качестве пороков, которых следует избегать:

неблагоразумие (imprudentia),

поспешность (praecipitatio),

необдуманность (inconsideratio),

небрежность (negligentia).

Антонин (299), также главным образом обрушивающийся на специфически духовный порок: acidia, который мы лучше всего можем обозначить хотя бы нашим словом «власть», приводит в качестве пороков, опять-таки целиком обязанных своим существованием этому смертному греху, следующие:

небрежность (negligentia: peccatum qua voluntas est remissa ad eligendum actum debitum vel circumstantiam circa actum debitum observari⁹⁸),

леность (desidia)

непостоянство (incostantia: instabilitatem voluntatis important⁹⁹),

тупоумие (torpor),

упущение (omissio),

леность (pigritia),

праздность (otiositas),

неблагоразумие (imprudentia: ille imprudens dicitur, qui non diligenter observat circumstantias in operibus suis: sed inter omnes circumstantias nobilissima est circumstantia temporis, quam imprudens negligit observare¹⁰⁰).

Все эти пороки, в свою очередь, происходят из «luxuria»: из жажды наслаждения вообще, из необузданного проявления эротических склонностей в особенности; совершенное благоразумие, как всякая духовная добродетель, состоит в ограничении чувственных влечений (300).

Совершенно очевидно, какое выдающееся, огромное значение должно было иметь для зарождающегося капиталистического предпринимателя это учение о духовных добродетелях, эти правила, имевшие целью, как я это назвал, духовную тренировку. Хотя учителя церкви, несомненно, не имели его в виду на первом плане, однако он все же был первым, для кого эти добродетели духовной энергии приобрели и практическую ценность. Ведь здесь превозносятся как добродетели и воспитываются со всем авторитетом церкви как раз качества хорошего и удачливого предпринимателя. Не могло быть дано лучшего решения задачи на премию такого содержания: «как воспитать капиталистического предпринимателя из импульсивного и жаждущего наслаждений сеньора — с одной стороны, тупоумного и вялого ремесленника — с другой», чем то, какое уже содержалось в этическом учении св. Фомы.

Выраженные здесь воззрения в корне противоречат господствующему мнению о позиции церковного учения по отношению к притязаниям растущего капитализма. До сих пор не только совершенно упускали из виду это благоприятствующее капиталистическому духу содержание этики св. Фомы, но и считали необходимым усматривать в ней неимоверное количество поучений и предписаний или запрещений, которые все будто бы полны смертельной вражды к новым людям капиталистической эпохи и к их стремлениям. Первый и, насколько я могу усмотреть, до сих пор единственный исследователь, выступавший против этого господствующего понимания, — это Франц Келлер, на ценный труд которого я уже несколько раз ссылался. Ему я обязан побуждением к новому подробному изучению схоластических источников, которое не только вполне убедило меня в правильности защищаемых Келлером воззрений, но и, сверх того, дало мне ясное убеждение в правильности как раз противоположного тому, что принимали до сих пор и что предполагал я сам, доверяя прежним исследованиям: что воззрения схластиков, прежде всего, конечно, схоластиков позднего средневековья, о богатстве и наживе и в особенности также их воззрения о допустимости или недопустимости взимания процентов не только не означают никакого препятствия развитию капиталистического духа, но, напротив, должны были существенно способствовать укреплению и поощрению этого духа.

Это, в сущности, вовсе не так удивительно, если ближе присмотреться к людям, которых мы знаем главным образом как схоластиков. Мы совершенно несправедливо приучили себя видеть в них чуждых свету, отвлеченных кабинетных ученых, которые в бесконечных повторениях и с невыносимой растянутостью трактовали о несуществующих вещах. Это справедливо, несомненно, о многих из малых светочей церкви. Но это безусловно несправедливо о великих. О величии творения самого св. Фомы я уже говорил. Но не монументальность его хотел я подчеркнуть (это, без сомнения, излишне для всякого, кто хотя бы бегло ознакомился с ним). Я хотел только указать на ту ошибку, которую часто делают, причисляя Фому Аквинского без всяких колебаний к «средневековью» и совершенно забывая, что он все-таки жил и писал в том веке, который для страны, где он творил, означал уже начало нового времени. Но пусть даже относят самого Фому Аквинского еще целиком к докапиталистической эпохе: люди, писавшие после него о христианской этике, стояли уже в полном свете капиталистического развития. Это относится прежде всего к Антонину Флорентийскому, который родился в 1390 г. и умер в 1459-м; это относится к его современнику Бернарду Сиенскому; это относится к комментатору св. Фомы кардиналу Кайестану, умершему в 1469 г.; это относится к Хриз. Явеллу и ко многим другим. И не только время, в которое эти люди жили, но и их личный характер говорит за то, что они не были ни чуждыми, ни враждебными свету, что они, в частности, понимали происходившую на их глазах хозяйственную революцию и не были расположены хватать за спицы катящееся колесо. Они относятся к капитализму с бесконечно большим знанием дела и большей симпатией, чем, например, в XVII столетии зелоты — проповедники пуританизма. Какая масса практического знания содержится в Summa Антонина! Это творение одного из наилучше знавших жизнь людей своего времени, который с открытым взором проходил по улицам Флоренции, от которого не осталась скрытой ни одна из коммерческих хитростей и штучек его любезных земляков, который чувствовал себя одинакового как дома в транспортно-страховом деле и вексельных операциях, в шелковой промышленности и суконной торговле.

Послушаем теперь, какую позицию эти люди занимают по отношению к новой системе хозяйства и ее духу.

Если мы прежде всего спросим, каково понимание схоластической этикой проблемы богатства или бедности как таковой, то мы должны будем установить, что идеал бедности раннего христианства, которым исполнены многие из отцов церкви и большинство последователей сект, исчез вполне и совершенно. Само по себе для благочестивого христианина безразлично, беден он или богат, — важно только употребление, которое он делает из своего богатства или бедности: мудрый бежит не от богатства и бедности самих по себе, но лишь от злоупотребления ими (301). Если взвесить взаимно оба состояния: богатства и бедности, — весы скорее склонятся в сторону богатства (302). Богатство и бедность — в одинаковой мере изволение божие (303). С обоими соединяет он в благости своей определенные цели: в бедном он хочет воспитать терпение, богатому — дать знамение своей милости или дать ему также возможность доброго употребления своего богатства (304). Отсюда и вытекает долг доброго употребления. Благочестивый христианин не должен также прилепляться к богатству своим сердцем, не должен и употреблять его как средство ко греху. Если он этого не делает, если он употребляет свое богатство сообразно долгу, то такому богатству не подобает упрек в iniquitas¹⁰¹, который ему делают иногда (305). Целью богатства никогда, конечно, не может быть само богатство; оно должно всегда рассматриваться только как средство, чтобы служить человеку и через человека богу. Человек есть ближайшая, бог — отдаленная цель: finis propinquus, finis remotus.

Если богатство во все времена рассматривалось схоластиками как угодное богу состояние, то их отношение к проблеме обогащения не всегда было одинаковым. Здесь св. Фома был представителем принципиально статической точки зрения, как я ее назвал, — той точки зрения покоящегося состояния общества, которая свойственна всему существу докапиталистической эпохи. Всякий стоит на своем месте и остается на нем всю свою жизнь: у него определенная профессия, определенное сословное положение, определенное пропитание, отвечающее его сословному положению: «содержание сообразно состоянию». Всякие изменения, всякое развитие, всякий «прогресс» суть внутренние процессы и касаются отношений отдельного человека к богу. Отсюда и мера богатства (mensura divitae), которым мог каждый располагать, была также установлена раз и навсегда: prout sunt necessariae ad vitam hominis secundum suam conditionem (он был в той мере богат, как это соответствовало его состоянию).

Подобная точка зрения не могла удержаться в революционных XIV и XV столетиях. Она ежеминутно ставила перед духовными отцами труднейшие проблемы, ибо, проведенная в точности, она приводит к такому окончательному выводу: никто не может своим трудом достичь более высокого общественного положения, никто не может нажить богатства, которое дало бы ему возможность покрыть издержки возросшего соответственно его состоянию содержания.

Rusticus должен был, следовательно, всегда оставаться rusticus'ом, artifex — artifex'ом, civis — civis'ом¹⁰², никто не имел права купить сельское имение и т. д.; «quae sunt manifeste absurda», что было бы очевидной бессмыслицей, как возражает кардинал Кайетан в своем комментарии против защищаемой, по-видимому, св. Фомой точки зрения. Очевидно, полагает он, для всякого должна быть возможность подняться выше своим трудом, следовательно, также и разбогатеть. И он обосновывает эту возможность следующим образом: если кто-нибудь обладает выдающимися качествами (добродетелями), которые делают его способным перерасти свое сословное положение, то он должен иметь и право добывать к этому средства, соответствующие более высокому состоянию: его стремление к наживе, его большее богатство остаются тогда все еще в границах его природы; высшее сословное положение отвечает его одаренности; его стремление перерасти свое общественное положение должно быть оцениваемо сообразно размеру его одаренности: «mensuratur quippe horum appetitus ascendendi penes quantitatem suae yirtutis». Этим истолкованием правила св. Фомы был, таким образом, освобожден путь капиталистическим предпринимателям для их восхождения. Те люди, «которые выделяются из массы благодаря особым дарам», которым «по праву подобает господство над другими, хотя они и не господа», — те люди, ум которых направлен на коммерцию и другие великие дела, как это обозначает Антонин: «intenti ad mercationes et alia magna Opera», они могли теперь с полной апробацией со стороны церковных инстанций стремиться к своей наживе, могли накоплять капиталы, сколько хотели: они оставались теперь безнаказанными (306).

«Сколько хотели», причем само собой разумеется, что их стремление к наживе: 1) осуществляется в границах разума и 2) не нарушает заповедей нравственности в выборе средств. Неразумно и поэтому заслуживает наказания поведение того, который стремится к наживе из-за наживы, накопляет богатства из-за богатства, стремится вверх из-за самого возвышения. Такое поведение бессмысленно, ибо не имеет границ (307). В такой же мере заслуживает наказания тот, кто в своей наживе соображения морали и общественного долга ставит на задний план, кто не слышит более голоса своей совести, но из-за коммерческой наживы вредит делу спасения своей души (308). Итак, как я это уже указывал, безграничное и беззастенчивое стремление к наживе осуждается всеми католическими моралистами вплоть до новейшего времени. Они представляют тем самым ту точку зрения, которая жива, как мы видели, еще в «буржуа старого стиля», которая, следовательно, господствовала до конца ранне-капиталистической эпохи, но которая отнюдь не исключала доброй и радостной наживы. Церковно-нравственное учение хотело влиять не столько на размер наживы, сколько на умонаправление капиталистического предпринимателя. Чему оно хотело воспрепятствовать и несомненно помогло ставить препятствия — это перевертыванию всех жизненных ценностей, как оно совершилось только в нашу эпоху.

Как основной тон во всех замечаниях итальянских позднейших схоластиков об экономических явлениях звучит сердечное и полное понимание участия к «подъему», который в их время и в их стране переживала хозяйственная жизнь; мы должны, следовательно, в нашей терминологии сказать: они безусловно симпатизировали капитализму. И эта симпатия является, очевидно, одним из оснований, почему они с таким упорством держались за каноническое учение о ростовщичестве. «Запрет роста» означает в устах католического моралиста XV и XVI столетий в профессионально-технической терминологии: «не должно препятствовать деньгам обращаться в капитал».

Это воззрение, что «запрет роста» заключал в себе сильнейшее побуждение к развитию капиталистического духа, представляется на первый взгляд парадоксальным. И все же оно само собой вытекает из мало-мальски внимательного изучения источников, так что я, откровенно признаться, не совсем понимаю, почему еще никто не усмотрел этих соотношений. Может быть, это происходит оттого, что большею частью этими источниками пользовались только неэкономисты, от которых ускользала та шкала понятий, которой мы должны удивляться у Антонина или у Бернарда? Франц Келлер, который вполне обладал бы способностью правильно оценить положение вещей, как раз этой части проблемы — правда, пожалуй, наиболее важной — совершенно не коснулся.

Усе. Фомы понятие капитала находится еще in statu nascendi¹⁰³. Но и он уже все-таки отличает — хотя еще и по формальным в основе признакам — простую ссуду от помещения капитала и объявляет наживу от первой недопустимой, а от второго — дозволительной (309).

Напротив, у Антонина Флорентийского и у Бернарда Сиенского понятие капитала развито до полной ясности и обозначается словом «капитал». Тому, что они умели сказать о нем, экономическая наука снова научилась только с Марксом. Так, Антонин развивает — что, собственно, не относится к занимающей нас здесь проблеме — с полным знанием дела положение о значении быстроты оборота капитала для повышения прибыли (310).

Нас здесь интересует следующее: помещение капитала (ratio capitalis) и денежная ссуда (ratio mutui) ставятся в резкую и принципиальную противоположность друг к другу (311). В форме ссуды деньги не приносят плодов, в качестве капитала они плодотворны: «они не только обладают, как таковые, характером денег или вещи, но еще сверх того имеют творческую способность, которую мы и обозначаем как капитал» (312).

Церковные авторитеты и выражают теперь свое отношение к вопросу извлечения прибыли в следующей простой формуле.

Простой ссудный процент во всяком виде запрещен; прибыль на капитал во всяком виде дозволена: вытекает ли она из торговых дел или из ссудного «закладного» предприятия: dans pecuniam artifici ad materias emendas et ex artificiata taciendum (313), или она извлекается из транспортного страхования (314), или путем участия в предприятии: malo societatio (315); или как-нибудь еще (316).

Одно лишь ограничение ставится: капиталист должен непосредственно — в прибыли и убытке — участвовать в предприятии. Если он держится на заднем плане, если ему не хватает отваги, «предпринимательского духа», если он не хочет рисковать своими деньгами, тогда он не должен и получать прибыли. Следовательно, и тогда, когда кто-либо дает ссуду за твердый процент на производительные цели, но не несет и эвентуального убытка, рост является недозволительным. Отсюда видно, что попытки некоторых противопоставить производительный кредит потребительному (дозволенность роста в последнем, запрещенность в первом) не отвечают духу схоластического учения о прибыли.

Акционерное общество не могло бы, значит, выпускать облигации; банковый депозит — не должен оплачиваться процентами (317); ссуда ремесленнику, капитальная сумма который по договору обеспечена от риска, недозволительна (318); договор товарищества дозволен лишь тогда, если все socii участвуют также и в убытке (319).

У этих благочестивых мужей видно, как им бы всячески хотелось возбудить предприимчивость; дозволением прибыли они хотят вознаградить «industria»: она — источник прибыли на капитал. Деньги одни, понятно, бесплодны, но «industria», предпринимательский дух, оплодотворяет их, и они приносят тогда правомерную прибыль (320).

Мы знаем, что схоластики ничто так не осуждают, как бездеятельность. Это с ясностью проявляется и в их учении о прибыли и росте: тот, кто только отдает деньги в ссуду в рост, не действуя сам в качестве предпринимателя, ленив, он и не должен получать награды в виде процента. Поэтому запрещен, как мы видели, рост и на такую ссуду, которая употребляется на производительные цели, если производительную деятельность осуществляют другие. Очень характерно одно место у Антонина, где он указывает на то, что нобили, которые не хотят работать, дают свои деньги в дело другим, не желая участвовать хотя бы только в риске: процент, который им платят, недозволителен (321). Но в особенности ненавистным для позднейших схоластиков является поэтому профессиональное ростовщичество, смертный враг всякого капиталистического предпринимательского духа. Один из тягчайших грехов — это «скупость», avaritia, которая не только не тождественная с нормальным стремлением к наживе, но и представляет прямую ему противоположность. Скупой, avarus, — это ростовщик, образ которого Антонин с удивительной картинностью вызывает перед нашими глазами: как он сидит, скорчившись над своими сокровищами, дрожит в страхе перед ворами, вечером пересчитывает свои червонцы, ночью видит страшные сны, а днем только выходит на добычу, стремясь залучить кого-нибудь в свои сети. (Мы должны всегда иметь в виду огромную роль, которую ростовщичество в виде потребительного кредита должно было играть в то время при ликвидации феодального общества.)

Из скупости — на это мы должны обратить особенное внимание — вытекает среди других пороков бездеятельность, inertia: «скупость, душевное настроение ростовщика, отнимает у скупого всякую энергию, с помощью которой он мог бы дозволенным и полезным образом извлекать для себя прибыль: ростовщик становится ленивым, вялым, праздным. И человек, таким образом, принуждается прибегать к недозволенным средствам наживы» (322).

Здесь учение о дозволенной наживе переплетается с учением о духовных добродетелях — все сводится к одной и той же основной мысли: энергичное предпринимательство угодно богу; расточительные нобили, вялые домоседы, праздные ростовщики, напротив, отвратительны ему.

Протестантизм означает прежде всего серьезную опасность во всех отношениях для капитализма и в особенности для капиталистического хозяйственного образа мыслей. Это и не могло ведь быть иначе. Капитализм — как на него ни смотреть и как его ни оценивать — происходит из мирского начала, он «от мира сего», и поэтому он всегда будет находить тем более приверженцев, чем более взгляд людей будет устремлен на радости этого земного мира, и поэтому же он всегда будет ненавидим и проклинаем людьми, для которых все земное имеет значение только приготовления к жизни в новом мире. Всякое углубление религиозного чувства должно порождать безразличное отношение ко всем хозяйственным вещам, а безразличие по отношению к хозяйственному успеху означает ослабление и разложение капиталистического духа. А так как реформационное движение, без сомнения, имело последствием внутреннее углубление человека и усиление метафизической потребности, то капиталистические интересы вначале должны были понести ущерб по мере распространения духа Реформации.

У лютеранства это антикапиталистическое настроение еще усиливалось массивно-домохозяйственным образом мыслей самого Лютера, который в своей хозяйственной философии уходил далеко назад от учения Фомы Аквинского. И мы можем, не думая долго, сказать, что в странах, где лютеранство становится господствующим, воздействие религии на хозяйственную жизнь — поскольку оно вообще имело место — свелось, несомненно, не к способствованию, но безусловно скорее к препятствованию капиталистической тенденции.

Но и там, где одержали победу другие направления протестантизма — в особенности кальвинизм — приходится вначале констатировать сильную вражду церкви против капитализма и против его духа и приходится признать, что новое исповедание было во многих отношениях скорее вредным, чем полезным, для развития капиталистического духа.

Так как в настоящее время привыкли видеть в кальвинизме и тем более в его английско-шотландской разновидности, пуританизме, прямого пособника капиталистическому духу, если уж не его создателя, то является необходимым для меня несколько подробнее изложить антикапиталистические тенденции, присущие кальвинистско-пуританской этике. Я основываюсь при этом исключительно на английско-шотландских источниках, так как ведь в отношении Великобритании предполагают особенно сильное способствование капитализму со стороны пуританизма.

Прежде всего и главным образом в пуританской этике снова более выступает на первый план идеал бедности раннего христианства. Оценка богатства и тем самым всякой приобретательской деятельности снова более приближается к Евангелию, и отвращение против земного владения гораздо сильнее, чем у схоластиков. Принципиально пуританизм защищает то же воззрение, что и учение Фомы Аквинского: богатство и бедность — оба одинаково безразличны для спасения души. Но в то же время как у последователей св. Фомы мы заметили склонность к богатству, у пуритан мы, наоборот, находим более сильную симпатию к бедности. Ум этиков обоих направлений объявляет оба состояния безразличными, но сердце схоластиков скорее привержено к богатству, сердце пуритан — к бедности. Так, места, в которых богатство осуждается, в которых указывается на его опасности и беспечность, в Directory Бакстера многочисленнее, чем в какой-либо Summa последователей св. Фомы. Я приведу несколько таких мест.

«Как мало значат богатство и почести этого мира для души, отходящей в иной мир и не знающей, будет ли она позвана в эту ночь. Тогда возьми с собой богатство, если можешь».

«Работай над тем, чтобы почувствовать великие нужды, которых не могут устранить никакие деньги».

«Деньги скорее отягчат твое рабство, в котором тебя держат грехи, нежели облегчат его».

«Разве честная бедность не много слаще, чем чрезмерно любимое богатство?»

«Подумай о том, что богатство делает спасение души гораздо более трудным» — со ссылкой на Сократа, Луку 18, 24 и след. («легче верблюду пройти сквозь игольное ушко» и т. д.); Лука 6, 24, 25; 1. Тимоф. 6, 10: «любовь к деньгам есть корень всякого зла». «Верите ли вы, что здесь лежит опасность для ваших душ: как же вы можете тогда любить так деньги и трудиться для их наживы?»

Если богатство досталось тебе по наследству или достается тебе в твоем деле — хорошо, тогда не бросай его, но сделай из него доброе употребление (мы еще увидим, в чем оно состояло). Но «нет основания, почему бы вам желать и искать такой большой опасности (как богатство)».

«Что препятствует обращению грешников более, чем любовь к мирским делам и забота о них. Вы не можете служить и богу и мамоне».

«Одним словом, вы слышите: любовь к деньгам есть корень всего зла, и любовь отца не с теми, кто любит свет».

«Не напрасно предостерегает Христос от богатства так часто и так убедительно и описывает безумие, опасность и тщету мирского богатства и говорит вам, как трудно спасти богатого» (323).

Резюмируя, Бакстер насчитывает следующие отрицательные свойства любви к деньгам:

1) она отвращает сердце от бога к творению (свету);

2) она делает глухим ко слову;

3) она разрушает святое созерцание (holy meditation and Conference);

4) она крадет время приготовления к смерти;

5) она порождает раздоры в ближайшей округе и войны между нациями;

6) она порождает всякую несправедливость и порабощение;

7) она разрушает благотворительность и добрые дела;

8) она вызывает беспорядочность в семейном быту (disordereth and profaneth families);

9) она вводит людей во искушение греха: «it is the very price that the devil gives for souls»¹⁰⁴; 10) она лишает душу общения с богом.

Вполне понятно, что при этом отрицательном отношении к богатству, которое проявляет строгий пуританин, стремление к обогащению, а значит, прежде всего капиталистическое стремление к прибыли подвергается еще более строгому осуждению. Основное настроение и здесь евангельское: «Не заботьтесь о завтрашнем дне…»

«Кто одержим жаждой наживы, тот разрушит свой дом; но тот, кто презирает имение, тот будет жить».

«Разве вы не знаете, что благочестивый человек, который доволен своим насущным хлебом, ведет гораздо более сладкую и спокойную жизнь и умирает более мягкой смертью, чем мучающий себя мирской человек?»

«Если Христос маялся и заботился из-за богатства, то поступайте так же; если он это считал за самую счастливую жизнь, то думайте так же. Но если он это презирал, то презирайте это и вы».

«Если бы вы действительно верили, что приобретение святой мудрости настолько лучше приобретения денег, как это говорит Соломон (Притчи 3, 14), то вы бы употребляли больше всего времени на изучение Священного Писания и на приготовление к концу».

«Мучительные заботы здесь и проклятие на том свете составляют действительно дорогую цену, которую вы платите за ваши деньги».

«Смотрите, не любуйтесь слишком успехом и расцветом вашего дела, как те» (Лука 12, 20). («Безумец, этой ночью возьмут у тебя твои сокровища» и т. д.) (324).

Я нарочно взял примеры безусловно враждебного наживе образа мыслей у пуританских моралистов-богословов из Бакстера, потому что он является общепризнанным в качестве типического представителя этого направления. Но у других проповедников мы находим совершенно то же самое основное настроение: что вы стремитесь к земным сокровищам? Что вы заботитесь о грядущем дне?

«Если люди не довольны пищей и одеждой, но хотят накопить еще больше, то бог справедливо поступаете ними, когда не дает им даже хлеба насущного, — и когда он дозволяет их собратьям глядеть на них косо и вымещать на них, пока у них еще есть плоть».

«Вы должны иметь необходимое для жизни: пищу и одежду; если вы стремитесь к большему, если вы желаете быть богатыми и обладать излишними вещами, вы впадаете в многоразличные искушения» и т. д.

«Поистине: требовать и стремиться к большему, чем необходимо для поддержания нашей жизни, несовместимо с подчинением, которым мы обязаны по отношению к богу, и в то же время свидетельствует о нашем тщеславии, безумии и необдуманности».

«Зачем людям ломать себе головы в заботах о завтрашнем дне, когда они даже не знают, будут ли они завтра в чем-либо нуждаться» (325). Ср. осуждение богатства у Эбернста, Хепесона и др. (326). Этому полному презрению по отношению ко всем земным благам соответствовала высокая оценка общения с богом. Все время, которое не посвящается церковной службе, потеряно. «Насколько большие сокровища можете вы приобрести в известный промежуток времени, чем деньги, если вы проведете его в молитве, проповеди и святых деяниях». Трата времени — чрезмерные занятия мирскими вещами и коммерцией: excess of wordly cases and business. Такие люди целиком полны мирских помышлений: утром это их первые мысли, вечером — последние; «свет» не оставляет им времени для серьезных мыслей; «свет» отнимает у них время, которое подобает богу и их душам, — время, в которое они «должны были бы молиться, читать, размышлять или вести разговор о священных вещах» (327).

И действительно, люди, особенно в Шотландии, этой цитадели пуританизма, долгое время жили согласно этим учениям. Это значит, что они проводили большую часть своей жизни в церкви или в приготовлениях к церковной службе. В субботу, воскресенье и понедельник (все это относится преимущественно к XVII столетию) рыночная торговля была воспрещена. В будни ежедневно в церкви утром и вечером происходила молитва; проповеди читались от двух до трех раз в неделю; в 1650 г. каждый день после обеда устраивались чтения. В 1653 г. при раздаче причастия дни недели были заняты следующим образом: в среду — пост и восемь часов молитвы и проповедей; в субботу — две или три проповеди; в воскресенье — двенадцать часов службы в церкви; в понедельник — три или четыре проповеди (328).

В каждом слове, в каждом действии благочестивых пуритан того времени звучит с такой силой бегство от мира, как оно прежде проявлялось только у отдельных сект. И если мы все же хотим допустить, что пуританизм не принес прямо с собой уничтожение всякого капиталистического духа, то мы должны полагать, что он другими своими проявлениями оказал — хотя и невольно — благоприятное для капиталистического духа воздействие. Это, пожалуй, так и было в действительности. И я усматриваю заслугу, которую пуританизм безусловно без намерения оказал своему смертельному врагу, капитализму, в том факте, что он вновь явился представителем принципов этики Фомы Аквинского с полной, вновь воспламененной страстностью и в форме, отчасти более резкой и односторонней.

Со всей решительностью пуританская этика требует рационализации и методизации жизни, подавления влечений, превращения человека-твари в разумного человека: «Не берите и не делайте ничего только потому, что чувство или страсть хотят этого, но тогда исключительно делайте, когда у вас есть разумное основание так поступать».

Эта мысль в тысяче разных форм с утомительной растянутостью постоянно повторяется у Бакстера (329). Главные грехи (master sins) — это опять чувственность, услаждение плоти или сладострастие (sensuality flesh — pleasing of voluptoousness). Хорошо резюмированы основные идеи пуританской этики в трактате Айзека Барроу «Of Industry», где написано (330):

«Мы должны держать и регулировать по строгим законам все способности нашей души, все члены нашего тела, все внутренние процессы и внешние действия так, чтобы умерить наши склонности, укротить наши похоти и упорядочить наши страсти, чтобы хранить сердца наши от тщетных мыслей и дурных желаний, чтобы удержать язык от злых и ничтожных речей, чтобы направить стопы наши на правый путь и не сбиваться ни направо, ни налево».

Можно признать, что в том несколько ином догматическом обосновании этого верховного постулата рационального, противоприродного образа жизни, какое было излюбленным у различных направлений нелютеранского протестантизма, могло заключаться усиление побуждения к следованию этим предписаниям. Согласно ему, требовалось путем испытанного поведения, носящего специфический характер и безусловно отличного от жизненного стиля «природного» человека, получить гарантированное «состояние благодати». А отсюда вытекала, как нам подробно показал Макс Вебер, для каждого отдельного лица потребность в методическом контроле своего «состояния благодати» в образе жизни. Этот созданный таким образом особенный жизненный стиль означал «ориентировавшееся на волю божью рациональное устранение всего существования». Но проникала ли всегда в сознание обыкновенного человека эта догматическая тонкость? Для него решающим все же было то, что священник (бог) велит вести этот определенный образ жизни, который мы обозначаем как «рационализированный», но который верующему представлялся не иначе как суммой предписаний. И он следовал велению священника (бога) в той мере, насколько он был богобоязнен. Но мы сами могли констатировать, что и благочестивые католики мучили себя (и должны были мучить) беспрерывным самоконтролем. А так как содержание предписаний в учении св. Фомы и пуританизме дословно то же самое, то несколько более строгое им следование и тем самым более сильная рационализация и методизация образа жизни у пуритан не могут быть объяснены ничем иным, как усилением религиозного чувства у людей XVII столетия.

Дословно то же самое, что положения Фомы Аквинского, гласят и все отдельные наставления пуританской этики к благопорядочному образу жизни: мещанские добродетели, провозглашаемые ею, точь-в-точь те же самые, которые мы превозносили у схоластиков.

1. Трудолюбие — industry (331). Оно угодно богу; хотя все дары идут от бога, однако господь хочет, чтобы мы их зарабатывали, поэтому мы должны быть industrmous — это руководящая идея сочинения Айзека Барроу, заимствующего почти все свои ссылки из Ветхого завета. «Должны ли мы одни ходить праздно, когда всякое творение так прилежно» (332); ту же самую фразу мы уже нашли и у Антонина. «Праздность есть начало всех пороков» — считается само собою разумеющимся и там и тут (333).

2. Требуется заниматься полезными вещами; спорт, игра, охота, маскарады воспрещены (334) и там и тут.

3. Неумеренность, разврат, пьянство и т. д. — смертные грехи и там и тут. Быть может, в пуританских странах в XVII столетии контроль был строже, чем в итальянских городах XV в.: мы слышим об утонченной системе шпионажа, которая, например, в шотландских городах была развита до совершенства (335). И, быть может, требования были на несколько оттенков строже, чем у последователей св. Фомы. В особенности, пожалуй, в странах пуританизма еще более подавлялась половая жизнь (потому что она больше поддавалась подавлению: предрасположение крови!), чем у католических народов. Целомудрие у англосаксонских народов выродилось в pruderie¹⁰⁵. И пуританизм, наверное, внес свою долю в те лживость и чудачество in eroticis¹⁰⁶, с которыми мы еще и поныне встречаемся в Англии и американских государствах Новой Англии. «Мы разъединяем оба пола которые, будучи вместе, тают, как снег на солнце», — хвалится в XVIII столетии крупный купец-квакер из Америки перед своим французским коллегой (336).

4. Бережливость — основная добродетель как у последователей св. Фомы, так и у пуритан (и еще более у родственных им сект). В Шотландии XVII столетия духовенство вновь возобновляет запреты роскоши, оно требует ограничения роскоши в платье и жилищах, ограничения пышности на свадьбах и т. д. (337). Известно, что главным спортом квакеров была бережливость во всем: даже в словах, в жестах, в обозначении дней недели и т. д. (338).

Эта добродетель у протестантов усиливается до крайностей. И это усиление действительно так велико, что мы здесь, может быть, должны констатировать настоящее, единственное различие по существу в социальной этике у пуритан и схоластиков. Если хотеть выразить это различие в одном слове, то можно сказать: протестантизм искореняет все следы художественной потребности в чувственном величии и пышности. Несравненную красоту мира идей Фомы Аквинского составляет то, что он в последнем счете рожден из глубоко ощущающего духа. Мы еще чуем в нем божественный дух мировоззрений блаженного Августина. Я напомню о том, что нам говорит св. Фома о красоте гармонии в мире и человеке: характер красивого или благоприличного усиливается блеском и подобающим отношением, согласно Дионисию (4 de div. пот.), говорящему: «бог прекрасен как источник гармонии во вселенной и блеске». Поэтому красота тела состоит в том, что оно обладает членами, которые в себе и между собой находятся в добром соотношении, и что окраска занимает известное подобающее место. И подобным же образом духовная красота состоит в том, что поведение и деятельность человека измерены добрым соотношением соответственно духовному блеску разума. Поэтому Августин называет (83 qu. 30) честность «духовной красотою».

Это художественное ощущение выражается затем в признании добродетели, которая занимает высокую ступень и которой больше нет места ни в какой протестантской этике: magnificentia, т. е. любви к пышности. Magnificentia есть стремление «создавать что-либо великолепное и пышное». При этом первым делом имеют в виду церковь и общественную жизнь, публичную роскошь. В определенных случаях, однако, любовь к пышности относится к собственному лицу: как в тех случаях, которые бывают только один раз, например, на свадьбах, так и в длящихся вещах, например, в жилище! Особенный характер любви к пышности стремится к великолепию в произведениях искусства (339).

Такая склонность к пышности была, конечно, утрачена протестантами. Magnificentia больше не было места в здании их учения, которое было похоже именно на трезвую, холодную, окрашенную в белый цвет церковь-сарай, ставшую на место величественного готического собора, сквозь пестрые стекла которого жаркое солнце шлет свои лучи.

Главной добродетелью в пуританской этике сделалась противоположность magnificentia, которую схоластики проклинали как тяжкий грех: parvificentia, скряжничество (340).

«Скрягой называют человека, когда его намерения направлены на то, чтобы сделать что-либо мелочное… Любящий великолепие стремится сначала к величию дела, а уже затем он обращает внимание на высоту издержек, на которые он идет ради дела. Скряга же думает сперва о том, как бы сделать издержки возможно менее значительными, чтобы израсходовать возможно меньше, и, только основываясь на этом, он хочет совершить преднамеренное дело, именно если оно не слишком дорого стоит» (341).

В развитии бережливости (parsimonia), в скряжничестве (parvificentia) заключается, быть может, величайшая заслуга пуританской и квакерской этики перед капитализмом, поскольку в нем живет мещанский дух. Или желательно придавать большее значение оставлению запрета роста? Мы видели, однако, что как раз этот запрет составил одно из сильнейших побуждений к развитию капиталистического духа. Я думаю, что практически эта перемена воззрений моралистов-богословов в вопросе о росте осталась совершенно лишенной значения.

Но теперь я еще хотел бы все же положительно сказать, за что нельзя делать ответственной пуританскую и квакерскую этику.

1. Безусловно нельзя — за обоснование и развитие мещанских добродетелей вообще: они были на свете еще за пару веков до появления пуританизма; мы нашли их в книгах о семье Альберта уже в полной законченности. Поскольку, следовательно, в их возникновении виновна религиозная система, таковой является католицизм. Протестантской этике ничего не оставалось, как только перенять уже созданное учением св. Фомы.

2. Но и за безграничный расцвет стремления к наживе, за бесконечное делание денег, за деловую идиосинкразию, которую мы могли констатировать в качестве признака высококапиталистического духа, не хотел бы я делать ответственным пуританизм. Мы видели, как пуританский проповедник нравственности был в глубине своего сердца враждебен всякому стремлению к наживе. Но всегда, даже поскольку он признает самое стремление к прибыли и богатству, он делает это с молчаливой или положительной оговоркой: стремления к прибыли и наживе не должны никогда становиться самоцелью. Они могут найти себе оправдание только в богоугодном употреблении богатства и дозволены лишь, поскольку не вредят спасению души предпринимателя. И здесь, частью в тех же выражениях, возвращаются идеи схоластиков. Вы можете заниматься наживой, гласит сто раз повторяемое положение у Бакстера, если вы нажитое богатство употребляете на то, чтобы делать добро, — а добро — значит жертвовать богу и его слугам, помогать бедным, служить общему благу: «in the service of god, in beneficence toward neighbor, in advancing public good» (342)¹⁰⁷.

3. Безусловно, пуританская этика не виновна также и в беззастенчивой наживе. Она и в этом отношении ничем не отличается от деловой морали Фомы Аквинского, одобряя, как и та, только наживу при помощи приличных средств. «То, что человек добывает честным путем, то заслуживает похвалы» (343). Более того, она защищает, как и та, в основе все еще идею «справедливой цены», т. е. хочет подчинить рыночный оборот законам справедливости и правды. Идею вполне свободной конкуренции она решительно отвергает: «те люди, которые говорят, что их товар имеет такую цену, сколько за него захотят дать, устанавливают неверный принцип». «Считают установленным на рынке, что каждый стремится получить так много, сколько он только может, и „Caveat emptor“¹⁰⁸ является единственной гарантией. Но так не бывает между христианами и даже между неверными, обладающими доброй верой или обыкновенным чувством приличия» (344).

4. Наконец, я считаю сомнительным всюду, где в странах с пуританским элементом в населении в послепуританское время наблюдается большой расцвет предпринимательства, рассматривать его без дальнейшего как результат воздействия пуританского мировоззрения. Оно меньше всего вело своих сторонников к далеко идущим или тем более авантюристским предприятиям; самое большее — к благоумеренному торгашеству. Шотландцы были пуританами! Я уже указывал выше в одном месте, насколько ошибочным мне представляется обозначать пуританином, например, такого человека, как Сесиль Роде. Или всех больших предпринимателей подобного же калибра, которых выдвинули Англия и Америка в XIX столетии. Это значит уж слишком узко понимать капиталистический дух, если постоянно сводить его таким образом во всех его излучениях к пуританизму: я, полагаю, сказал ясно и отчетливо, что родоначальники наших больших «рискующих коммерсантов» были сделаны из совсем другого теста, что их зовут Рэли, Кавэндиш, Дрейк, Фуггер или еще кто-нибудь и что они уже потому, что родились слишком рано, не могли наполнить своей головы теми отвлеченнейшими материями, которые нагромоздило в Christian Directory такое привидение, как м-р Бакстер.

Несомненно, и среди пуритан были большие капиталистические предприниматели. Но я все же сильно сомневаюсь, обязаны ли они своим величием этике пуританизма или же совершенно иным свойствам крови и стечению обстоятельств. Недопустимо объяснять и появление больших предпринимателей пуританской веры ничем иным, как особенностями пуританской этики. Нашей задачей еще будет в дальнейшем ходе нашего изложения находить многочисленные возможности, которым расцвет капиталистического духа может быть обязан своим возникновением. Лишь одною из этих возможностей является подчинение пуританскому нравственному закону. И как я, кажется, показал в настоящей главе, это подчинение могло оказывать всегда лишь незначительное влияние на развитие капиталистического духа.

О еврейской религии и ее значении для хозяйственной жизни, а в частности для образования и развития капиталистического духа, я подробно высказался в моей книге о евреях, к которой я поэтому и отсылаю. читателя в случае, если ему последующее изложение покажется исполненным пробелов.

Я защищаю развивавшиеся мною там взгляды в основном еще и поныне, несмотря на резкую критику, которой они подверглись именно со стороны многочисленных раввинов; они, понятно, должны были взволноваться тем, что чуждый им человек вскрыл многие черты их религии, которые им могут представляться «недостатками красоты». Только одно хочу я ответить на ту критику, которая мне ставилась в упрек, что я не обратил внимание на некоторые стороны еврейской религии, — как, например, в особенности на мистицизм, который и в ней имеет место. Не вдаваясь в исследование вопроса, в какой мере правильно утверждение, что наряду с религией Закона в совокупной еврейской религии содержатся еще другие составные части, следует же принять во внимание, что я хотел вскрыть связи, существующие между иудаизмом и капитализмом. Для этого я не должен был, даже если бы все еврейство в своей религии и обладало еще другими членами символа веры, кроме вскрытых мною, принимать в соображение те проявления религиозного чувства, которые для образования капиталистического духа, очевидно, совершенно не имеют значения, как, например, какие бы то ни было мистические проявления. Совершенно так же, как я при изображении этики Фомы Аквинского вполне сознательно не коснулся учения любви и благости Павла и Августина, несмотря на то что оно принадлежит к официальному католицизму. Все же официальный иудаизм со времен Эздры стоял, пожалуй, исключительно на точке зрения религии Закона как единственно действительной.

Эти критические замечания в меня, таким образом, не попадают. Но я должен сам исправить себя в одном важном пункте.

Когда я писал свою книгу о евреях, я еще не занимался более глубоко этикой Фомы Аквинского. Я считал поэтому многие положения еврейской религии, как, например, условное признание богатства, в особенности же требование принципиальной рационализации образа жизни, исключительно еврейскими и противополагал им воззрения (допуританской) христианской религии. Это было ошибкой. Те особенно для нас важные составные элементы еврейской религиозной системы, и в частности еврейского нравственного богословия, содержатся, правда, не во всем раннем христианстве, но несомненно в учении св. Фомы, как показало его изложение в 19-й главе. Это нас совершенно не может удивлять, так как учение Фомы Аквинского как раз и характеризуется тем, что оно решительно признало еврейский нравственный закон зерном божественного закона природы. Совершенно так же, как и пуританизм, иудаизм в существенных для нас пунктах не учил ничему иному, чем доктрина Фомы Аквинского.

Несмотря на это, в еврейской религиозной системе все же можно найти определенные черты, придающие ей особый отпечаток и тем самым отличающие ее от католической и протестантской религии; само собою понятно, опять только в тех элементах ее этики, которые нас здесь касаются. Как особенность, присущую иудаизму, я хотел бы рассматривать тот факт, что он содержит учения, благоприятные для капитализма, во всей полноте и развивает их со всею последовательностью.

Так, оценка, даваемая еврейскими религиозными учениями богатству, без сомнения, на несколько оттенков благоприятнее, чем даже оценка католического нравственного учения. Это неудивительно, так как ведь для еврея авторитетами являются мудрецы Ветхого завета, воззрения которых в девяноста девяти случаях из ста были благоприятными богатству и зажиточности, тогда как христианские моралисты-богословы все же должны были всегда предварительно раскланиваться евангельским идеалом бедности. В еврейской же религии вообще никогда не существовало идеала бедности, который бы пользовался исключительным признанием.

Развитие же рационализма в еврейской религии, без сомнения, было более строгим и всеобъемлющим, чем в католической, и напоминает те же черты у пуританизма. В особенности дисциплина полового влечения, которая, правда, как мы видели, составляет также важный элемент нравственного учения св. Фомы, только в иудаизме и пуританизме доводится до крайности, где она становится вызывающей содрогание карикатурой.

Общим с пуританизмом является у иудализма то полное искоренение всякого художественного чувства, которое еще так сильно у Фомы Аквинского. Вторая заповедь Декалога¹⁰⁹ была почти совершенно оставлена без внимания схоластиками, тогда как на иудаистическое мировоззрение она оказала определяющее влияние.

Особое положение в развитии современного духа доставляет далее еврейскому нравственному учению то важное обстоятельство, что оно получило свое содержание уже в такое время, когда христианство шло еще совершенно иными путями. Еврейство любило богатство, когда христиане были еще привержены к ессейскому идеалу бедности, и еврейское нравственное богословие учило прямолинейному и крайнему рационализму, когда в душах христиан еще жила религия любви Павла и Августина. Все благоприятные развитию капиталистического духа элементы этики могли, таким образом, в еврейском народе оказывать свое действие на тысячу лет ранее и в течение долгого хода истории способствовали процессу отбора, который давно уже приготовил евреев к служению капитализму, когда христианская религия еще только что начинала свое воспитательное дело. При вступлении в капиталистическую эпоху Нового времени еврейский народ был, таким образом, благодаря своей религии уже в высокой степени подготовлен в отличие от какого бы то ни было христианского народа. Евреи имели благодаря этому, если все прочие условия оставались равными, огромное преимущество перед всеми остальными народами.

Однако обстоятельством, благодаря которому еврейская религия была в состоянии оказывать прямо-таки ниспровергающее основы действие, было ее своеобразное отношение к чужим. Еврейская этика сделалась двуликой: смотря по тому, шло ли дело о евреях или неевреях, нравственные нормы были различные. То явление, которое первоначально имеет место, пожалуй, в каждой народной этике: двойная мораль по отношению к соплеменникам и чужим, — оно удержалось у еврейского народа благодаря его своеобразным судьбам в течение длинного ряда столетий и оказывало вплоть до самого последнего времени влияние на своеобразие деловых принципов у евреев.

Еврейская религия заключала в себе, таким образом, особое право для иноплеменников, содержание которого я хотел бы и здесь, опираясь на мое прежнее изображение в моей книге о евреях, где читатель найдет и дальнейшее указание источников, передать, по крайней мере в основных чертах.

Самое важное и чаще всего обсуждаемое определение этого еврейского права иноплеменников касается запрета роста или, вернее, разрешения роста. В древнем еврейском государстве, как и везде (насколько мы можем усмотреть) в начальный период культуры, беспроцентный заем (как бы мы сказали в современной юридически оформленной терминологии) был единственно допустимой или скорее само собой разумеющейся формой взаимопомощи. Но уже и в древнейшем законе встречаются (что также было общераспространенным обыкновением) определения такого содержания, что «с чужого» (т. е. с иноплеменника) разрешается взимать рост.

Основное место, где это сказано, находится в Толк. 23,20. Другие места Торы, имеющие отношение ко взиманию роста, — Исх. 22, 25; Кн. Дев. 25, 37. С этими положениями Торы связан уже со времени Танаим и до сегодняшнего дня необычайно оживленный спор, центром которого являются знаменитые разъяснения в Баба Мециа, фол. в 70. У меня такое ощущение, что большая доля этого спора служит исключительно той цели, чтобы затемнить всякого рода софизмами необычайно ясное положение вещей, как оно создано Торой (и как оно, впрочем, еще в почти неизменном виде содержится в Мишне). Толк. 23, 20 гласит ясно: от твоего соплеменника тебе воспрещается взимать рост, а от чужого — разрешается. Правда, одна двусмысленность была заключена уже в этом первоначальном тексте: при тождестве в древнееврейском языке будущего времени и повелительного наклонения можно читать это место: от чужого «ты можешь» и от чужого «ты должен» «брать лихву» (что всегда означает не более как взимать проценты).

Для нас совершенно достаточно установить, что верующий находил в Священном писании положения, по крайней мере разрешавшие ему взимание роста (в отношениях с «геями»¹¹⁰; он был, следовательно, в течение всего средневековья освобожден от тяготы запрета роста, которому подчинялись христиане. Это право никогда, насколько мне известно, не подвергалось серьезным сомнениям и со стороны раввинской учености. Но, без сомнения, были также и времена, когда разрешение взимать рост перетолковывалось в обязанность лихоимства с чужого, когда, таким образом, излюбленным было более строгое толкование.

Эти времена были как раз те самые, когда это имело значение для практической жизни: столетие вслед за поздним средневековьем. Писатели, в наши дни трактовавшие этот предмет, по-видимому, не обратили внимание на то, что постановление Толк. 23, 20 в отношении чужих было принято в число .заповедей, которые управляют жизнью евреев: традиция учила, что чужому должно давать взаймы с лихвой. В этой форме заповедь — 198-я — перешла и в Шулхан-Арух. Современные раввины, которым, к несчастью, такие ясные постановления еврейского права иноплеменников неудобны (почему, собственно?), пытаются затем ослабить значение положений, подобных 198-й заповеди, тем утверждением, что «чужие» в смысле этого места значат не все неевреи, а только «язычники», «служители кумиров». Однако всегда было очень спорным, кто принадлежит к одним, а кто — к другим. И верующий, который запечатлел в своей памяти хотя бы 198-ю заповедь, вряд ли проводил тонкие различия ученых раввинов; ему было достаточно, что человек, которому он давал взаймы на проценты, был не еврей, не соплеменник, не ближний, а гой.

Итак, религия делала все от нее зависящее, чтобы загнать евреев в течение средних веков в лапы «ростовщичества», и она в этом получала поддержку от христианской религии. Поскольку, следовательно, занятие денежными ссудами получило значение для развития капиталистического духа, еврейское право иноплеменников внесло сюда свою долю. Мы уже познакомились с одним из влияний, которые оказывала ростовщическая профессия: она ослабляла предпринимательский дух. Но она оказала, с другой стороны, и благоприятное влияние на развитие капиталистического духа, как будет показано в своем месте.

Что и в других отношениях положение «чужого» в еврейском (божественном) праве было исключительным, что обязанности по отношению к нему никогда не были такими строгими, как по отношению к «ближнему», к еврею, это может отрицать только незнание или злостное нежелание. Без сомнения, правовые воззрения (и главным образом, пожалуй, воззрения нравов) о характере обращения с чужими испытали изменения в ходе столетий. Но основная идея: к чужому ты обязан относиться с меньшим уважением, чем к соплеменнику, — осталась совершенно неизменной со времен Торы и до наших дней. Это впечатление оставляет всякое беспристрастное изучение права иноплеменников в Священном писании (главным образом в Торе), Талмуде и Кодексах. Еще и ныне ссылаются в апологетических произведениях на знаменитые места Торы: Исх. 12, 49; 23, 9; Кн. Лев. 19, 33, 34; 25, 44–46; Толк. 10, 18, 19, чтобы вывести оттуда «благоприятное к иноплеменникам» отношение еврейского закона. Но, во-первых, в Галахе, о которой здесь большей частью идет речь, без сомнения, не следует оставлять без внимания «устного» предания; а во-вторых, ведь эти места Торы хотя и содержат поучение хорошо обращаться с «чужими» (который к тому же, конечно, в древней Палестине имел совершенно другое значение, чем позднее в рассеянии: «гер» и «гой» ведь в основе — различные понятия), «ибо и вы были чужими в стране Египетской», но в то же время содержат и указание (или дозволение) считать его обладающим меньшими правами: «Так должно происходить со льготным голом: если кто одолжил что-либо своему ближнему, то он не должен взимать этого. От чужого ты можешь это взимать, но тому, кто твой брат, ты должен отпустить это» (Толк. 15, 23). Все то же самое, как и при взимании роста: различное обращение с евреем и неевреем. И, понятным образом, правовые случаи, когда нееврей обладает меньшими правами, чем еврей, с ходом столетий делались все многочисленнее и составляют в последнем Кодексе уже довольно внушительное количество. Я приведу из Хошен Гамишпат следующие отрывки (которые, несомненно, не исчерпывают всех тех, где отличное правовое положение чужого выражено положительно): 188, 194, 227, 231, 259, 266, 272, 283, 348, 389 и др.

Великое же значение права чужеплеменников для хозяйственной жизни я усматриваю в двух отношениях. Прежде всего в том, что благодаря враждебным по отношению к чужим постановлениям еврейского промышленного и торгового права не только оборот с чужими принял более беспощадный характер (т. е. была обострена присущая всяким сношениям с чужими тенденция), но и деловая мораль стала, если можно так выразиться, свободнее. Я соглашаюсь без оговорок, что это последствие не должно было наступить с необходимостью, но оно могло наступить очень легко, и, несомненно, во многих случаях наступило, в особенности среди восточных евреев. Если, например, одно положение права иноплеменников (оно часто было разъясняемо!) гласило: если язычник (чужой) сам сделает ошибку в счете, то еврей может использовать ее к своей выгоде, и отсюда для него не возникает обязанности обратить на эту ошибку внимание своего контрагента (это положение было принятое Тур; в Кодексе Каро оно сначала отсутствует, но потом вносится туда комментарием Иссерле), то такое правовое воззрение (а им исполнены еще другие многочисленные места Закона) должно было неизбежно вызывать в благочестивом еврее веру в то, что в сношениях с иноплеменниками он вообще не должен быть особенно совестлив. Он не должен был поэтому субъективно считать себя повинным в каком бы то ни было безнравственном образе мыслей или действии (он мог в сношениях с единоплеменниками в точности соблюдать необычайно строгие предписания закона о правильном весе и мере), он мог действовать в самой доброй вере, «обсчитывая» иноплеменника. Правда, во многих случаях ему положительно внушалось: ты должен быть честен также и по отношению к иноплеменнику (например, Ch. g. 231), но это приходилось положительно говорить. А потом снова expressis verbis¹¹¹ (Ch. g. 227, 26): «Нееврея можно обсчитывать, ибо сказано в писании 3. Моис. 25, 14, что никто не должен обсчитывать своего брата» (здесь речь идет не об обмане, а о более высокой цене, которую берут с чужого).

Это совершенно смутное воззрение: над чужим ты можешь сделать «шму», можешь в сношениях с ним и обсчитать его (этим ты не делаешь никакого греха) — еще, пожалуй, укрепилось там, где в изучении Талмуда развивалось это формальное крючкотворство, как во многих еврейских общинах на Востоке Европы. Какое расшатывающее влияние оно оказывало на деловое поведение евреев, наглядно изображает Грети, чьи слова (так как он в этом случае, несомненно, не вызывает возражений как свидетель) я хотел бы привести здесь полностью (так как они дают объяснение многим чертам в хозяйственной деятельности Ашкеназе): «Крючки и выверты, адвокатские штучки, острословие и необдуманное отрицание того, что лежало вне их кругозора, все это стало… основными чертами польских евреев… Честность и правосознание были ими утрачены совершенно так же, как и простота и правдивость. Толпа усвоила себе плутовский характер высших школ и употребляла его, чтоб перехитрить более простодушных. Она находила удовольствие в обмане и в хитростях и даже род победоносной радости. Правда, против соплеменников хитрость не могла быть с успехом применяема, так как они были изощрены; но нееврейский мир, с которым они вступали в оборот, ощущал ко вреду своему превосходство талмудического духа польских евреев… Испорченность польских евреев отомстила им за себя кровью и имела последствием то, что остальное еврейство в Европе одно время было заражено польским духом. Благодаря эмиграции евреев из Польши (вследствие казацких преследований) еврейство было как бы полонизировано».

Второе, быть может, еще более значительное последствие, которое вызвало особое обращение с иноплеменниками в еврейском праве, заключалось в том, что повсюду переменилось воззрение на характер стремления к торговле и промышленности и оно уже рано направилось в сторону свободы промыслов и свободной торговли. Если мы узнали в евреях отцов свободной торговли (и тем самым пионеров капитализма), то мы хотим установить здесь, что к этому их не в последней степени подготовило их рано развившееся в фритредерском духе промышленное право (которое всегда имеет значение божественной заповеди), и далее констатировать, что это свободолюбивое право подвергалось, очевидно, сильному влиянию права иноплеменников. Ибо можно с достаточной ясностью проследить, что в отношениях с иноплеменниками впервые ослабляются принципы связывающего личность права и замещаются свободными хозяйственными идеями. Я укажу только на следующие пункты. Право, регулирующее цену (или политика цен) для отношений с иноплеменниками, в Талмуде и Шулхан-Арухе еще всецело находится во власти идеи с justum pretium¹¹² (как все средневековые вообще), стремится, следовательно, к установлению условий образования цен, опираясь на идею пропитания: в отношении нееврея justum pretium отбрасывается, естественным считается «современное образование цен» (Ch. g. 227, 26; ср. уже Б.м.п. 49 и след.).

Но откуда бы ни происходило это воззрение, необычайно важным является самый факт, что уже в Талмуде и еще яснее в Шулхан-Арухе проводятся идеи промышленной и торговой свободы, которые были абсолютно чужды всему христианскому праву средневековья. Выяснить это бесспорным образом и в деталях путем основательного и систематического изучения источников было бы благодарной задачей для толкового историка права и хозяйства. Я должен здесь опять ограничиться выделением нескольких немногочисленных мест, которые, однако, представляются мне достаточными для доказательства правильности моего утверждения. Есть прежде всего место в Талмуде и Кодексах, где принципиально признается свободная конкуренция между торгующими (т. е. такое деловое поведение, которое, как мы видели в другой связи, противоречило всему докапиталистическому и раннекапиталистическому представлению о характере честного купца). Б.м. фол. a b 60 гласит (в переволе Заммтера): Мишна, р. Игуда учит: «Торговец не должен наделять детей плодами и орехами, так как он приучит их этим приходить к нему. Мудрецы, однако, разрешают это. Не следует также портить цену. Мудрецы же (полагают): память о нем к добру. Не следует выбирать лопнувшие бобы. Так решает Авва Саул: мудрецы, напротив, разрешают это».

Гемара. Вопрос: «Какое основание у раввинов?» Ответ: «Ибо он может сказать ему: я наделяю орехами, наделяй ты сливами (!)».

В Мишне стояло: «Не следует также портить цену; мудрецы, напротив, говорят, что память о нем к добру и т. д. Вопрос: Какое основание у раввинов? Ибо он расширяет (сбавляет) ворота (цену)». На пути эволюции к Шулхан-Аруху враждебные промышленной свободе рассуждения затем совсем отмерли и «прогрессивное» воззрение осталось одно: «Торговцу разрешается дарить детям, которые покупают у него, орехи и т. п., чтобы привлечь их к себе, он может также продавать дешевле рыночной цены, и рыночные торговцы не могут иметь ничего против этого» (Ch. g. 228,18).

Сходно гласит определение Ch g. 156, 7 (купцы, привозящие свои товары в город, подлежат различным ограничениям), «но если чужие продают товар дешевле или их товар лучше, чем у горожан, то эти не могут воспрепятствовать чужим, чтобы еврейская публика не получила от этого выгоды» и т. д. Или Ch. g. 156, 5: если еврей хочет дать нееврею взаймы за более низкий процент, то другой не может воспрепятствовать ему в этом.

Совершенно так же мы находим в еврейском праве застывший принцип промышленной монополии сломленным в пользу «промышленной свободы» (по крайней мере в Шулхан-Арухе: если один из жителей переулка, гласит Ch. g. 156, 5, был ремесленником, и другие не протестовали и другой из этих жителей хочет заняться тем же ремеслом, то первый не может воспрепятствовать ему в этом и говорить, что он отнимает у него хлеб, даже если второй — из другого переулка, двора) и т. д.

Не может, следовательно, подлежать никакому сомнению: бог хочет свободы торговли, бог хочет промышленной свободы! Какое побуждение к тому, чтобы действительно проявлять их в хозяйственной жизни!

Мы в предыдущих главах с полным простодушием, чтобы не сказать наивностью, говорили о воздействии нравственных сил на образование капиталистического духа. Теперь мы должны наконец одуматься и предложить себе вопрос, по какому праву мы это делали и можем ли мы отвечать за правильность наших утверждений. Этот вопрос в нашем смысле отнюдь еще не решен всем предыдущим изложением. Ибо, что я выяснил, это тот факт, что во многих случаях существует параллелизм между известными явлениями капиталистического духа и известными учениями философии и религии.

Мне могли бы возразить теперь: это параллелизм еще отнюдь не дает права предполагать причинную связь между обоими рядами явлений; напротив, весьма мыслимо, что капиталистический дух питался из других источников, которые придали ему ту же окраску, какая могла бы быть достигнута путем воздействия этических норм.

Далее можно было бы возразить — и это возражение является даже весьма естественным при господствующей ныне во многих кругах привычке мышления: хорошо, пускай существует причинная связь между капиталистическим духом и нравственными предписаниями, но тогда она обратная той, которую вы приняли: не капиталистический дух образовался из нравственных требований философии и религии, но эти последние суть не что иное, как «отражение» своеобразных хозяйственных отношений, которые находят свое выражение в определенном хозяйственном образе мыслей.

В мое намерение не входит подвергнуть здесь подробному рассмотрению затронутую последним возражением проблему. Все то, что следует сказать об основных отношениях религии и хозяйственной жизни между собою, еще недавно высказал Эрнест Трёльч в справедливых суждениях и с весьма далеко идущею предупредительностью к идеям «материалистического понимания истории». Я хочу, напротив, в этом месте ограничиться кратким определением моей точки зрения в этом вопросе только затем, чтобы, исходя отсюда, разрешить специальный случай, который нас здесь занимает, т. е. ограничить до некоторой степени точно вероятное «участие нравственных сил в строительстве капиталистического духа».

Как бы ни объяснять гениальность основателя религии — все же для того, чтобы религия пустила корни, в окружающем мире должны быть налицо определенные предварительные условия. Эти предварительные условия отнюдь не только экономической, но и по меньшей мере настолько же биологически-этнологической природы. От общего характера народа — от свойств его крови и от его социальных жизненных условий — зависит, будет ли принята известная религия (или философия, для которой в меньшем масштабе действительно то же самое), и общим характером народа определяется развитие, которое религиозная система проделывает в ходе времени. Мы можем это также выразить, сказав: для того чтобы религия пустила корни и развивалась в определенном направлении, в народе должно существовать «предрасположение». «Мы с такой же вероятностью можем ожидать того, чтобы семя проросло на голой скале, как и того, чтобы мягкая и философская религия могла быть введена среди невежественных и грубых дикарей».

«Предрасположение» же народа, чем более мы приближаемся к настоящему времени, тем сильнее определяется хозяйственными условиями, так как хозяйственные интересы — по крайней мере в ходе западноевропейской истории — занимают все большее место в душевной жизни людей. Поэтому-то воздействие хозяйственной жизни на религиозные формы тем сильнее чувствуется, чем моложе религия.

Мы можем легко убедиться в правильности этих положений, которые я считаю чрезвычайно важными, если мы сравним между собой силу связей различных христианских религиозных систем с хозяйственной жизнью той эпохи, когда они возникли. Желать поставить в связь распространение учения блаженного Августина с какими бы то ни было экономическими условиями иначе, чем отрицательным образом, — значит прямо производить насилие над фактами.

Несколько более значение хозяйственных условий выступает уже в отношении развития религиозной системы Фомы Аквинского; именно дальнейшее развитие схоластического нравственного учения в XIV и XV столетиях, представляется мне, находилось в немалой степени под влиянием развития хозяйственной жизни. В основе же мы можем принять, что и католицизм позднего средневековья питался еще из источников, которые открылись впервые не во время его возникновения и не в местах его возникновения: мы слишком ясно видим, как он составился из религиозных переживаний, будничного жизненного опыта, учений мудрости позднего античного мира и нравственных заповедей еврейского народа.

Напротив, ясно заметно влияние, которое развитое капиталистическое хозяйство оказало на позднейшее развитие кальвинистических направлений — протестантизм. То, что пуританизм в конце концов признал буржуазный образ жизни совместным с состоянием благодати, это было у него отвоевано и вырвано насильно мощью хозяйственных условий. Насколько он по своему внутреннему существу был враждебен капитализму, это мы видели. Охотнее всего пуританские проповедники XVI и начала XVII столетия разгромили бы дотла все служение маммоне и на его место поставили бы крестьянско-ремесленное хозяйственное устройство, которое послужило бы гораздо более подходящей рамкой для их противосветских учений. Они не могли, как это делало лютеранство в хозяйственно разгромленной Германии, просто игнорировать начатки и успехи капитализма. Вероятно, с тяжелым сердцем признали они его существование и пытались теперь, насколько это было возможно, примирить его со своими религиозными воззрениями. Насколько окружавшая их хозяйственная жизнь определяла их учения, мы усматриваем из той своеобразной формы, в которой они их излагали; известно, что они часто переносили представления хозяйственной жизни своего времени в свое изображение спасительных истин. Так, когда «святой» ведет бухгалтерию своим грехам, различает в них капитал и прибыль, так что «освящение жизни может принять, таким образом, почти характер делового предприятия».

И Бакстер (Saints everlasting rest. с. XII) также разъясняет невидимость бога следующим замечанием: «Подобно тому как путем корреспонденции можно вести выгодную торговлю с невидимым нами иноземцем, можно и путем „блаженной торговли“ с невидимым богом приобрести единую „прелестную жемчужину“. Эти коммерческие притчи вместо употребительных у древних моралистов и в лютеранстве общественных уподоблений очень характерны для пуританизма, который в результате заставляет человека самого „выторговывать“ свое спасение» (345).

Правда, то были вполне привычные представления для иудаизма, как я подробно разъяснил в моей книге о евреях. И вероятно, пуританские богословы впервые нашли эти образы и притчи в сочинениях своих еврейских коллег. Но то, что они их переняли, все же имело своим основанием тот факт, что еврейское богословское мышление именно было уже заранее наиболее приспособлено к существу капитализма и что оно, следовательно, было уместно в такое время, когда мир снова стал в большей мере наполняться капиталистическим духом. Если бы пуританские проповедники провозглашали свои учения в крестьянско-феодальной или ремесленной обстановке, то было бы просто абсурдным для них внушать свои догматы пастве при помощи образов бухгалтерии, капитала и процентов.

Однако — и в этом вся суть — раз уж религиозная система (или опять: философская система) пустила корни, то заключенное в ней и окруженное ореолом сверхчувственного учение, без сомнения, оказывает обратное действие на жизнь, и безусловно также и на хозяйственную жизнь. И было бы странным, если бы душевный строй хозяйствующих субъектов не подвергся бы также влиянию подобного рода систематически развитых и авторитарно провозглашенных нравственных норм.

Правда, это воздействие опять-таки связано с наличностью определенных условий: одного — личного, другого — вещественного характера.

Условие личного характера, которое должно быть выполнено для того, чтобы нравственные силы были в состоянии оказывать воздействие на хозяйственное поведение, следующее: они сами должны иметь силу над душами людей. Самая лучшая этика не оказывает, конечно, действия, когда нет никого, кто бы хотел ей следовать, так как верит в нее. Что это условие было налицо в течение всей раннекапиталистической эпохи, мы сами могли констатировать: интерес к философии в эпоху Rinascirnento¹¹³, а главным образом сильное религиозное чувство во всех странах вплоть до XVIII столетия суть засвидетельствованные факты.

Но и необходимое вещественное условие для действия нравственных сил было налицо в эпоху раннего капитализма; я имею в виду сравнительно незначительную высоту капиталистического развития, которую мы равным образом уже констатировали.

Пока хозяйственная система еще строится, пока от свободного решения отдельных лиц зависит, как им хозяйствовать, до тех пор нравственные учения и вытекающие из них правила нравственности людей действующих имеют, само собой разумеется, гораздо более широкое поле для своего проявления, чем потом, когда отдельные ветви хозяйственной системы полностью разовьются, отдельные мероприятия будут механизированы и отдельные хозяйствующие субъекты — принудительно втиснуты в определенную линию соотношений.

Но так как мы в течение определенной эпохи, именно эпохи раннего капитализма, видим налицо оба условия, то, полагаю я, мы вправе вывести заключение, что нравственные силы философии и особенно религии, какого бы мы ни были мнения о характере их возникновения, теперь, когда они уже начали проявлять свое действие, также приняли участие в образовании капиталистического духа и что, следовательно, те явления параллелизма, которые мы могли констатировать во многих случаях между нравственным учением и проявлениями капиталистического духа, действительно могут быть истолкованы принятым нами методом, т. е. что моральная норма была причиной, а образование поведения хозяйствующих субъектов — действием.

Следующее, представляется мне, мы можем, если еще раз возвратимся назад, считать в развитии капиталистического духа преимущественно делом нравственных сил:

1. Создание благоприятного для капитализма основного настроения, как бы это можно было назвать: выработку рационализирующего и методизирующего жизнепонимания, в которой философия позднего античного мира, так же как и все три религии, принимает равное участие.

2. Культивирование мещанских добродетелей, о котором равным образом стараются с одинаковой любовью все три религиозные системы, так же как и мудрецы древности.

3. Задержу стремления к наживе к связывание хозяйственного образа мыслей, как это проповедуют оба христианских исповедания и как это действительно имеет место в раннекапиталистическую эпоху. Мы можем сказать поэтому, что капитализм до конца этого периода находится под смягчающим влиянием христианского нравственного учения. Кто не видит этого, тот не понял раннего капитализма в его своеобразии.

Особенной, однако, чертой еврейской этики является, как мы видели, то, что она (по крайней мере в обороте с «чужими», который, однако, практически единственно имеет значение) не знает тех принципов, при помощи которых христианские исповедания оказывали задерживающее и связывающее влияние на хозяйственную жизнь. Вследствие этого мы и видим, что уже в течение раннекапиталистической эпохи евреи одни ломают рамки старых хозяйственных нравов и становятся на защиту безграничной и беспощадной наживы. Эти идеи сделались потом общим достоянием капиталистического духа уже только в эпоху высшего развития капитализма, т. е. в такое время, когда — особенно в протестантских странах — сила религиозного чувства бесспорно пошла на убыль и когда в то же время влияние еврейства распространилось все больше и больше. Несомненно, следовательно, что в своеобразии высшего развития капитализма повинны также и нравственные силы, в частности повинна религия христианская — тем, что она более не действовала; еврейская — тем, что она как раз еще действовала.

Делать, однако, нравственные силы ответственными за все то развитие, которое капиталистический дух проделывает, как мы видели, с конца раннекапиталистической эпохи, значило бы, с другой стороны, безмерно переоценивать их влияние на хозяйственную жизнь. Мне представляется, что именно те соображения, которые мы только что сделали и которые привели нас к признанию за нравственными силами достаточно значительной сферы влияния, указывают нам, однако, к границы их действия. Я бы провел эти границы следующим образом:

1. Даже пока нравственные ценности признаются людьми, т. е. пока люди являются «верующими» (в самом широком смысле), успешное воздействие нравственных сил в качестве строителей капиталистического духа, равно как и их возникновение, находится в зависимости от наличия известных вещественных условий.

2. Даже пока люди являются верующими, нравственные силы отнюдь не составляют единственного источника капиталистического духа. Иначе одинаковая религиозная система должна была бы всегда создавать также и тождественный капиталистический дух, что отнюдь не всегда имело место (Испания, Италия) и тождественный капиталистический дух не мог бы произрасти из различных религиозных систем (Италия, Германия, Америка).

Чтобы признать, что нравственные силы не являются единственным источником капиталистического духа, достаточно было бы уже того соображения, что многие стороны этого духа и ряд форм его проявления совершенно не могут быть ими созданы по своей природе. Как легко прийти к одностороннему воззрению, если не признавать этих различий, показывают слова, которыми заключает Франц Келлер свои удачные объяснения со мной и с моими ранее излагавшимися воззрениями:

«Решающим для возникновения капитализма является не накопление больших богатств в отдельных руках, но тот фонд нравственных сил, которые в ответственности предпринимателя находят свое высшее хозяйственное завершение. Нравственные силы составляют продукт длительного воспитания и образуют потом в народе основу для системы договоров, на которой строится предпринимательская деятельность».

Эти слова содержат безусловно правильное зерно, но они не считаются с многосторонностью проблемы, о которой идет речь.

Во-первых (здесь это не входит в круг рассмотрения), для возникновения капитализма (как. хозяйственной системы) «решающим» является как накопление крупных состояний, так и образование капиталистического духа и еще многое другое. Никогда не могут хозяйственные формы проистекать из нравственных стремлений какого бы то ни было рода. Против этого недоразумения решительно восстал уже Макс Вебер, когда ему захотели приписать попытку вывести весь капитализм из религиозных мотивов (346).

Но если даже мы будем иметь в виду только «дух» в хозяйственной жизни: хозяйственный образ мыслей в его самом общем смысле, то мы знаем теперь уже, полагаю я, что этот капиталистический дух представляет пеструю смесь душевных состояний самого разнородного характера, из которых только некоторые элементы поддаются по природе своей воздействию нравственных сил, как я говорил, и, следовательно, могут быть приобретены путем воспитания. Это те элементы, которые мы можем обозначить в самом широком смысле как «добродетели»: добродетели духа, добродетели характера, которые в совокупности опять-таки сводятся к дисциплинированию нашего природного существа, к воспитанию интеллекта и воли.

Эти добродетели могут быть приобретены, и путь к ним ведет через признание и следование определенным нравственным нормам, как этому учит этика. Мы не забудем при этом, что и приобретение этих добродетелей предполагает наличность определенных задатков в крови, что оно одной натуре дается легче, чем другой, потому что она лучше «предрасположена». Как бы то ни было; здесь настоящее поле деятельности для нравственных сил и их «педагогического дела».

Но, кроме добродетелей, в капиталистическом духе содержатся, как нам известно, еще и другие элементы, из которых одни вообще не поддаются приобретению, потому что они должны быть врожденными: это таланты, особые задатки идущего на риск предпринимателя, предприимчивого спекулянта, ловкого счетовода. Никакая нравственная сила в мире не может сделать из балбеса гения, из мечтателя счетовода. Правда, и таланты также могут быть «развиваемы», и таланты могут (путем отбора) умножаться и усиливаться; но ни в их развитии, ни в их отборе не принимают участия нравственные силы.

Наконец, мы нашли в капиталистическом духе наряду с добродетелями и талантами еще и техническое умение: навыки справляться с делами, счетные организаторские навыки, на приобретение которых нравственные силы точно так же не оказывают влияния, которым, напротив, надо обучать путем преподавания. Опять-таки наиболее нравственно совершенный человек будет плохим капиталистическим предпринимателем, если он ведет свои книги по неправильной системе и сам в своих расчетах делает ошибки. Мера капиталистических навыков определяется суммою накопленного технического умения, с одной стороны, способностью и волей к его изучению — с другой. Из этих факторов, определяющих их объем, нравственному усовершенствованию поддается только последний: воля к их изучению, иными словами, прилежание. Оба остальных опять-таки не допускают воздействия со стороны нравственных сил: сколько приемов будет изобретено с течением времени — зависит от дара изобретательности, который либо есть в наличности, либо его нет; то же, как скоро, насколько легко и полно их себе усвоят хозяйствующие субъекты, зависит, в свою очередь, от их одаренности. А она от природы бывает разной степени. Ее средняя, равно как и ее высшая, мера могут равным образом быть повышены в ряде поколений — путем отбора. Но этот отбор производят снова не нравственные силы.

Итак, мы не можем делать их ответственными за развитие многих элементов капиталистического духа, даже если они в известной нации и сохранили еще в полном объеме силу своего влияния. Ну, а как же, когда эта предпосылка отпадает, как это, без сомнения, имеет место у христианских народов с конца раннекапиталистической эпохи? Как, когда за это время капиталистический дух произвел такие низвергающие основы перемены, какие мы были в состоянии констатировать? Перемены, которые только и были возможны при пренебрежении ко всем заповедям, провозглашаемым христианскими учителями нравственности, будь то католики или протестанты? Перемены, основанные на ломке всех тех граней, которые католицизм и протестантизм провели поведению хозяйствующего субъекта? Перемены, которые можно согласовать с одной только единственной этикой — еврейской? Мы не будем столь лишены критицизма и не будем приписывать все своеобразие современного экономического человека влиянию еврейской морали (как бы значительно все же ни было это влияние).

Итак, мы принуждены будем поискать еще другие источники, из которых произошел это высококапиталистический дух.

Действие других сил, кроме сил нравственных, мы должны, следовательно, предположить во все времена: в раннекапиталистическую эпоху наряду с ними, в высококапиталистическую эпоху вместо них. Эти другие силы проистекают из общественных отношений. Из каких? Это попытается установить следующий отдел.

Если я в этой и в следующих главах хочу попытаться выяснить те внешние (общественные) отношения, которые оказали определяющее влияние на ход духовного развития современного экономического человека, то это может иметь лишь тот смысл, что я, с одной стороны, дам возможно более полный обзор причинных комплексов, вообще входящих в круг рассмотрения, а с другой стороны — подвергну более сильному освещению некоторые немногие, представляющиеся мне особенно важными пункты, чтобы они ярче запечатлелись в глазах читателя. Изображать большее значило бы писать историю хозяйства, более того — историю культуры, еще более — всеобщую историю последнего полутысячелетия, ибо какая часть этой истории не стояла бы с занимающей нас проблемой в более или менее тесной связи.

Если я первым из этих причинных комплексов обсуждаю государство, то это происходит не только вследствие того, без сомнения, крупнейшего значения, которое само его развитие имеет для образования капиталистического духа, в особенности в эпоху раннего капитализма, но и потому, что оно, подобно корке, заключающей зерна плода, заключает в себе длинный ряд других причинных комплексов.

Я хочу показать, чем государство способствовало капиталистическому духу. Но предварительно я не могу не упомянуть о том, что оно во многих отношениях было и препятствием для его развития.

Не может подлежать сомнению, что преувеличенный фискализм может задерживать и в конце концов убить предпринимательский дух. Если налоги так высоки, что они чересчур сокращают прибыль, слишком сильно отягощая самого предпринимателя или благодаря повышению заработной платы делая невозможной конкуренцию данной отрасли промышленности с заграницей, то охота использовать свои деньги в качестве капитала мало-помалу уменьшится. Известно, что «хозяйственное падение» Испании, начиная с XVII столетия (Ранке), равно как и быстрый упадок голландской промышленности в течение XVIII столетия (Люзак и Прингсгейм) ставят в связь с чрезмерной тяжестью налогов в этих странах. Подобно неправильной налоговой политике, и неправильные мероприятия торговой или промышленной политики могут — хотя и несомненно только в незначительном объеме — парализующе действовать на предпринимательский дух. Непомерная социальная политика также могла бы придавить его (правда, до сих пор она едва ли делала это).

В другой области, однако, развитие современного государства, без сомнения, оказало задерживающее влияние на расцвет капиталистического духа, причем нельзя даже сделать государственному управлению упрека в том, что оно вело «неправильную» политику. Это в области организации публичного долга. Я в другом случае (347) на цифрах выяснил, какие невероятные суммы с конца средних веков стекались в казну правительств именно на военные цели. Это кровопускание прежде всего отнимало у хозяйственного тела добрую долю его силы (хотя оно потом при употреблении этих сумм на производительные цели и снова усиливалось). Не только уменьшалось количество вещественных средств, в которых нуждается капитализм для проведения своих планов, но и возможность — которая нас здесь интересует — прибыльно вкладывать свои деньги в публичные облигации должна была опять-таки препятствовать расцвету предприимчивости или все же по крайней мере замедлять его: как только богатые люди начинают покупать ренты, вместо того чтобы вкладывать свои деньги в капиталистические предприятия, начинается процесс их духовного ожирения.

Из Англии, Франции, Голландии мы слышим в XVII и XVIII столетиях одни и те же жалобы преданных капитализму людей: деньги, предназначение которых в том, чтобы оплодотворять торговлю и промышленность, кончают тем, что попадают в публичные казначейства, где за них платят большие проценты (348).

Особенно действенный способ умерщвления предпринимательского духа применило государство во Франции, где, как мы уже имели возможность констатировать в другой связи, покупка должностей была в течение долгих столетий институтом, прямо-таки определявшим собою особенный характер общественной жизни. Форма была другая, чем в выдаче публичных долговых обязательств, но действие было то же самое: богатые люди становились спокойными и тяжелыми на подъем и переставали интересоваться капиталистическими предприятиями. При этом особенно хорошо также поддается наблюдению взаимодействие различных сил, оказывающих влияние на капиталистический дух: обладающий с точки зрения капиталистической одаренности задатками ниже среднего французский народный дух (который мы полагали правильным объяснять свойствами кельтской крови) создал институт покупки должностей как отвечающую его природе форму извлечения дохода из денег; этот институт оказал затем, будучи раз создан, парализующее влияние, как мы видели, на предпринимательский дух; из-за этого зачахли, если они и имелись налицо, капиталистические задатки или подвергались отбору более слабо предрасположенные разновидности, благодаря чему потом снова и т. д.

Подобным же образом может влиять позиция, занимаемая государством по отношению к социальной группировке своего народа, когда оно, например, покровительствует чуждающемуся деловой жизни дворянству и изгоняет из капиталистического мира способнейшие элементы буржуазии тем, что возводит их в это дворянское состояние. И здесь в единичном случае трудно будет установить, что является причиной, что следствием: вызывается ли отвращение от капиталистических интересов только возведением в дворянское достоинство, или это последнее представляет собою только внешнее признание уже свершившегося в буржуазии внутреннего процесса феодализации.

Этим задерживающим влияниям противостоит, однако, могущественная поддержка, которую государство всевозможными способами оказывает капиталистическому духу.

Прежде всего потому, что оно хочет его поддерживать; сюда относятся, следовательно, все государственные мероприятия в пользу капиталистических интересов.

Государство само было, как нам известно, одним из первых капиталистических предпринимателей и всегда оставалось одним из крупнейших. Благодаря этому оно действует в качестве образца, действует возбуждающе на частный приобретательский дух, действует поучающе во всех организационных вопросах, действует воспитывающе в вопросах деловой морали. Оно оказывает свое влияние на преобразование общественных оценок: делая само коммерческие дела, оно снимает с «грязных промыслов» пятно, присущее им во все докапиталистическое время, возводит «artes sordidae» в ранг gentlemanlike занятий¹¹⁴.

Но еще большее влияние на развитие капиталистического духа государство приобретает, естественно, обходными путями: строением своей хозяйственной политики. Здесь мы должны вспомнить о той, без сомнения, весьма крупной поддержке, которая была оказана капиталистическим интересам меркантилистической политикой в эпоху раннего капитализма. То из нее, что имеет непосредственное значение для нашей проблемы, состоит главным образом в следующем.

Это государство во многих местах тащит за уши частных лиц, чтобы они действовали в качестве капиталистических предпринимателей. Оно толкает и гонит их силой и убеждениями в объятия капитализма. Образ физического принуждения, который я здесь употребляю, заимствован из сочинения одного камералистического писателя XVIII столетия, который полагает, «что plebs не оставит своей старой погудки, пока его за нос и за уши не потащат к его новой выгоде» (349). Трогательно смотреть, как Кольбер пытается подогнать своих особенно ленивых земляков (350). Позади многочисленных предприятий в течение XVI и XVII столетий в Англии стоит как непосредственно движущая сила, ибо он заинтересован своим кошельком, король (или королева). В долгих беседах такие люди, как Лрейк, как Рэли, побуждаются ими к новым экспедициям: так, последний план Рэли — еще раз поплыть в Гвиану — исходит от нуждающегося в деньгах Якова (351); так, мы видим, что Карл I рассылает своих агентов по стране, чтобы заключать с промышленниками доходные договоры (352).

И потом мы должны вспомнить об искусной системе привилегий, посредством которой меркантилистическое государство поощряло наличные капиталистические интересы, пробуждало стремящиеся к жизни, но еще дремлющие в зародыше или, наконец, закладывало зародыши таких интересов. Весь смысл этих государственных «привилегий» (в самом широком значении) находит прекрасное выражение в одном письме Генриха II французского от 13 июня 1568 г., где он в сухих словах высказывает, что его «привилегии и благодеяния» должны побуждать «добродетельных и трудолюбивых» промышленников к доходным предприятиям (353).

«Привилегии», которые, таким образом, все покоятся на одной и той же основной идее — путем обещаний материальных или идеальных выгод возбудить к деятельности предпринимательский дух, — принимали весьма различные формы: они являются в виде монополий, т. е. как бы отрицательных привилегий, когда тут предоставляется монополия производства, там — торговая монополия, а здесь — транспортная монополия; они выступают в виде торгово-политических мероприятий защиты или благоприятствования; они принимают, наконец, форму прямых премий. В своем Dictionnaire Савари перечисляет все премии, которыми пытались подстрекать предприимчивость: наделение наследственным. дворянством, разрешение натурализации, сложение ввозных пошлин, беспроцентные ссуды, годичные пенсии, свободная варка пива, предоставление мест для построек, освобождение от промыслового надзора, поддержка наличными деньгами и многое другое. «Всем изобретениям приходили на помощь привилегиями и покровительством; королевская казна как бы стояла на рынках и проезжих дорогах и ждала тех, в чьем распоряжении имелось хоть какое-нибудь изобретение, чтобы пограбить их» (Генрих Лаубе). Итак, поддержка и способствование тому «прожектерству», о котором я так пространно рассказывал, со стороны государства!

Оживление предпринимательского духа государство имело в виду и, пожалуй, достигло его в известной мере (не очень большой, ибо в то время, когда событие, о котором я сейчас хочу напомнить, произошло, предпринимательский дух уже был достаточно силен, чтобы обойтись без поддержки государства, которое он скорее, наоборот, принудил к перемене фронта) путем ломки меркантилистическо-цеховой системы и введения «промышленной свободы» в новом хозяйственном праве XIX столетия.

Наконец, государство сделалось сознательным пособником капиталистического духа посредством культивирования школьного дела во всех его различных ступенях. Мы использовали возникновение учебных заведений в ранее изложенных отделах этого труда в качестве симптома наличности, отличающегося по размерам или по характеру капиталистического духа; здесь должно быть подчеркнуто их значение в качестве источника этого духа. Начиная со счетных школ, которые во Флоренции были основаны уже в XIV столетии, и кончая коммерческими школами и высшими коммерческими учебными заведениями наших дней, вызванные к жизни публичными корпорациями учреждения для распространения и углубления коммерческих знаний сделались в той же мере рассадниками капиталистического духа: здесь главным образом вырабатывалась отчетность, здесь учили правилам хорошей деловой организации и т. д.

Но я думаю, что те формы воздействия, которые государство оказывало, не желая этого, имели еще большее значение для развития капиталистического духа, чем те, которые оно имело в виду (и которые довольно часто совершенно не осуществлялись).

Мы не должны забывать, что государство приобретало в важных случаях большое значение для расцвета капитализма прежде всего своим несуществованием. Или, выражаясь иначе, — если бояться этого парадокса, приписывающего государству способность воздействия и в то же время утверждающего, что оно не существует, — своеобразие государственных отношений порою тем вызывало более высокое и быстрое развитие капиталистического духа, что оно не давало или лишь позднее давало известному государственному образованию возможность превращения в могущественную великую державу. Я имею в виду такие государства, как Швейцария или Германия до 1870 г. В них определенные стороны капиталистического духа вырабатывались безусловно благодаря тому, что их подданным недоставало или недостает опоры в могущественном государстве. Этим самым члены таких наций принуждаются за границей более приспособляться к потребностям рынка, так как они никогда не могут силой, добыть себе сбыта, а должны завоевать его путем искусства убеждения и хорошего исполнения: они должны больше напрягать свое остроумие и иметь гибкую спину. Торгашеский элемент в капиталистическом духе развивается благодаря этому, но и деловая энергия может быть усилена. Мы ознакомились с характерными особенностями немецкого буржуазного духа, которые ясно отличают его от английского; одно из оснований этого различия составляет, без сомнения, долгая раздробленность Германии, которая и воспрепятствовала тому, чтобы мы обладали обеспеченными рынками и большой колониальной империей, и которая принудила наших купцов и промышленников добывать себе достойное положение за границей, «место под солнцем» без военных кораблей в виде прикрытия тыла (354).

Затем государство оказало мощное содействие капиталистическому духу своим существованием и особенностями своего развития. Я обозначил само современное государство в качестве одной из основных форм предприятия, каковым оно, несомненно, является. Этим самым оно подавало в своей общей организации, в своей должностной иерархии, в отдаленности своих целей и постоянстве их преследования и во многом другом лучший пример крупным капиталистическим предприятиям, действовало, следовательно, возбуждающе и поучающе на организаторский дух, усиливало организаторские способности руководителей этих хозяйственных единиц.

Отдельные ветви государственного управления, которые преимущественно, по-видимому, оказывали влияние на выработку капиталистического духа, суть следующие:

1. Военное дело, формы воздействия которого многочисленны. Быть может, важнейшее социальное событие новой истории есть возникновение профессионального войска: в средние века — рыцарского войска; в Новое время — войска наемников. Большое значение этого события я усматриваю в том, что оно дифференцировало требования, предъявлявшиеся к действиям подданных государства; чтобы удержаться в борьбе за существование, человек требовался более не целиком, человек, обладавший как воинскими, так и хозяйственными способностями и познаниями, — но требовался уже только половинный человек: такой, который годился либо к войне, либо к хозяйствованию. Благодаря этому специфические мещанские добродетели могли сильнее воспитываться; лучшие мещане подвергались отбору, «мещанство» без всякого элемента воинской природы могло выработаться. Что бы сталось, должны мы спросить, например, с флорентийским торговым духом, если бы граждане Флоренции уже столь рано — с XIII столетия — не держали бы для себя наемников, но все были бы обязаны, как германские крестьяне, каждое мгновение хвататься за оружие, чтобы защитить свою родную землю? Альберта, всегда ясно оценивающий положение вещей, хочет видеть объяснение выдающихся коммерческих способностей своих земляков прямо в том обстоятельстве, что в его родном городе не было повода (и нужды) культивировать воинское ремесло. Благодаря этому, полагает он, главным образом и создалось сильное побуждение доставить себе положение в государстве путем приобретения денежного богатства посредством коммерческой деятельности (355).

Если евреи представляют собой законченный тип народа торгашей, то в этом, несомненно, не в последней степени повинна их судьба, заставившая их в течение двух тысяч лет прожить без воинской деятельности, благодаря чему все воинственные натуры постепенно изгонялись из их национального тела.

На другое соотношение между военным делом и развитием капиталистического духа я уже указывал в других местах (356): я имею в виду поощрение, оказанное дисциплине, с одной стороны, организаторским способностям — с другой, выработкой современного воинского корпуса.

Если мы рассмотрим специфические военные добродетели, начиная с XVII столетия, то мы очень легко заметим, что они по существу те же самые, с какими мы познакомились как с капиталистическими добродетелями. И если мы примем во внимание, что современные военные организации вступили в жизнь задолго до крупных капиталистических предприятий, то мы не сможем и здесь отрицать их влияния на развитие определенных сторон капиталистического духа. Вследствие этого не случайность, что те стороны этого духа, которые обязаны своим существованием хорошей военной выправке, сильнее всего развиты у народов, обладающих особенно блестящей военной организацией, т. е. прежде всего в Германии. Ныне, когда капиталистические предприятия приобретают все большие размеры и все более принимают характер гигантских военных ополчений, эти особенные способности и навыки получают еще большее значение. Ныне беспристрастные иностранцы вполне ясно видят превосходство немецких предпринимателей в этом отношении, и мы слышим также, что это превосходство хорошими наблюдателями ставится в связь с военной выправкой. Так, один понимающий англичанин выражает свое мнение об этих соотношениях в следующих словах:

«Едва ли преувеличивают, говоря, что военная служба, более чем какое бы то ни было иное влияние, создает промышленную Германию. Предприниматели и рабочие вместе прошли через нее; они учились в одной и той же школе и одинаково понимают, что порядок существенно необходим для всякой организованной силы, будь она промышленной или военной» (357).

Что и здесь опять-таки предрасположение в крови и исторические судьбы находятся в отношении взаимодействия, как мы это уже могли констатировать в отношении других явлений, — разумеется само собой.

Когда современное государство развивало свое военное дело, несомненно, ни одному из руководящих лиц не приходило в голову, что с этим новым институтом и в большей мере благодаря ему выдвигался наверх такой элемент населения, который был предназначен послужить взрывчатым веществом по отношению к устоям старого государства: евреи. Я подробно показал в моей книге о евреях, как это они доставляли государям — особенно начиная с XVII столетия — необходимые денежные средства для ведения войны, будь то путем личной ссуды или через посредство биржи, в образовании которой они принимают такое крупное участие; я показал также, какую выдающуюся роль евреи играли в качестве военных поставщиков, т. е. в снабжении войск жизненными припасами, одеждой, оружием. Благодаря этой помощи они, однако, не только разбогатели, но и в социальном отношении улучшили свое положение в стране, так что мы можем делать современное военное устройство в весьма значительной мере ответственным за позднейшую эмансипацию евреев, а тем самым, следовательно, и за распространение свойственного евреям капиталистического духа в современном мире.

Этой мыслью я уже захватил другую специальную область государственного управления, именно:

2. Финансы, которые для выработки капиталистического духа, равным образом имеют значение.

Прежде всего опять-таки в силу того благоприятствования, которое они оказали еврейскому народу: главари его сумели в качестве важных и влиятельных финансовых деятелей сделаться необходимыми современным государям и он тем самым в целом достиг большого могущества. А все — это мы должны раз и навсегда усвоить, — что способно поднять положение евреев, расширить круг их деятельности, усилить их влияние на хозяйственную жизнь, означает сильно? поощрение капиталистического духа, и притом всегда в его развитии к высококапиталистическим формам, которые, как нам известно, лучше всего соответствовали еврейской натуре. Это поощрение имело место: 1) путем чисто внешнего увеличения числа еврейских предпринимателей; 2) путем воздействия еврейского духа на христианских предпринимателей; 3) путем распространения, следовательно, этого духа на все более широкие области хозяйственной жизни; 4) путем вызванного этим опять-таки отбора приспособленных к новому деловому поведению разновидностей; благодаря этому снова распространение, расширение, углубление. Это все один и тот же процесс, который мы наблюдаем в различных местах.

Но финансы современных государств и иным образом способствовали развитию капиталистического духа: именно при своем возникновении он несомненно получил существенную поддержку от выработки самой финансовой организации. Здесь внесло свою долю уже ведшееся в духе современности финансовое хозяйство итальянских республик. Мы обязаны прилежным изысканиям наших итальянистов — Зивекинга и др. — знанием того, что, например, коммерческая бухгалтерия была впервые разработана в финансовом управлении такого города, как Генуя; мы знаем или можем догадываться, что потребность в достоверных статистических сведениях, благодаря которым культивировалась и развивалась склонность к учету, впервые была ощущаема финансовыми органами этих стремившихся к расцвету государственных образований. «Такая держава (как республика Венеция), основы которой были так сложны, деятельность и интересы которой были распространены на такую широкую сферу, была бы совершенно немыслима без величественного обозрения целого, без постоянного баланса сил и тягот, прибыли и убытков. Венеция могла бы претендовать, пожалуй, на звание месторождения современной статистики наряду с Флоренцией и на втором месте с наиболее развитыми итальянскими княжествами. Только в итальянских государствах последствия полного политического самопознания соединяются с образцом магометанской администрации и с исконными сильными ремеслами в области производства и торговли, чтобы основать настоящую статистику» (358). Какое же воздействие оказало на умы общее изображение социального мира в цифрах, какое сильное поощрение благодаря ему испытала отчетность и тенденция к обращению всего в численные величины, эти важные элементы капиталистического духа, при некотором размышлении, легко «измерить» (говорим мы опять, как будто бы само собою разумеется, что мы всегда ходим в жизни с аршином в руках).

Финансовое хозяйство публичных корпораций было первым крупным «хозяйством», подобно тому как современное государство было первым крупным «предприятием»; по ним, таким образом, капиталистические идеи должны были, как по крупнейшим образцам, ориентироваться в различные стороны.

Устройство же публичного долга стало первой крупной «договорной системой», которая охватывала более широкие круги, чем род и сословие, и нуждалась вследствие этого в других нравственных силах для своего существования, нежели те, которые были присущи исконным обществам; «общественные» связи (в смысле Тенниса) были этим созданы впервые в более крупном масштабе, и те связующие средства, на употреблении которых построен капиталистический междухозяйственный оборот, — коммерческая солидность, добрая вера, обещания на длинный срок вперед и намерения сдержать эти обещания, — нигде не нашли себе так рано и такого всеобщего применения, как в крупном деловом управлении расцветающих городов и государства.

В совершенно другом направлении оказало оно затем оживляющее действие на капиталистический дух, когда с ним связываются — как мы видели — первые крупные спекулятивные предприятия: шарлатанство с Южным морем в Англии, шарлатанство Лоу во Франции, которые все же — несмотря на свой «шарлатанский» характер или именно вследствие его — приобрели решающее значение для капиталистического «грюндерства» и были бы немыслимы без своеобразного и значительного развития публичного долгового устройства.

Наконец, мы упомянем об одной отрасли государственного управления, которая, по-видимому, не имеет ничего или имеет очень мало общего с развитием капиталистического духа, но при ближайшем рассмотрении оказывается обладающей величайшим значением для этого развития; я имею в виду:

3. Церковную политику. В более широком смысле, в качестве церковно-политического акта, можно рассматривать и «эмансипацию» евреев, значение которой для выработки высоко-капиталистического духа стоит вне сомнений. Но не о ней все же я думаю в первую голову, когда на церковную политику современных государств возлагаю долю ответственности за более быстрое и всеобщее распространение капиталистического духа и его одновременное углубление. Самый важный факт — тот, что государство — главным образом посредством выработки государственной церковности — создало понятие и явление еретика или иноверца, как политической или социальной категории. Это значит, что в современных государствах различались две категории граждан: полноправные граждане и полуграждане, смотря по их вероисповеданию) из которых одни, т. е. принадлежащие к государственной церкви, обладали вполне всеми гражданскими правами, тогда как значение полуграждан имели лица других исповеданий, которым в особенности был закрыт или затруднен доступ к общественным должностям и званиям. Везде были полугражданами в этом смысле евреи вплоть до XVIII столетия включительно и по большей части еще дольше; в католических странах ими были, кроме того, еще и протестанты; в протестантских странах, обратно, — католики и направления, не принадлежавшие к государственной церкви, в Великобритании, таким образом, — просвитериане, квакеры и т. д.; в пресвитерианских государствах Новой Англии в Америке — приверженцы High Church¹¹⁵ и т. д.

Это «еретичество» как таковое совершенно независимо от самого исповедания, рассматривавшегося как еретическое, мы должны, очевидно, признать важным источником капиталистического духа, так как оно мощно усиливало приобретательские интересы и повышало деловую пригодность. И это по понятным причинам: исключенные из участия в общественной жизни еретики должны были отдавать всю свою жизненную силу на хозяйство. Оно одно давало им возможность доставить себе то уважаемое положение в обществе, которого государство их лишало. Неизбежно должно было произойти то, что в этом кругу «исключенных» значение обладания деньгами оценивалось выше, чем при прочих равных условиях у других слоев населения, так как для них ведь деньги означали единственный путь к могуществу.

С другой стороны, их положение как иноверцев влекло за собой то, что они должны были сильнее развивать свои экономические способности, так как, естественно, для них возможности наживы были затруднены. Только точнейшая добросовестность, только ловчайший учет всего, только полнейшее приспособление к потребностям клиентуры обещало им успех в деле. Преследуемые и заподозренные, пишет Бенуа о гугенотах, как могли иначе завоевать себе твердое положение, если не «своим разумным поведением и своею честностью» (par la sagesse de leurs moeurs et par leur honnetete).

Естественным было и то, что эти еретики в эпоху начинающегося капитализма с особенным рвением посвятили себя именно капиталистическим предприятиям, так как именно они обещали наибольший успех, составляли вернейшее средство достичь богатства, а через него и видного общественного положения. Вследствие этого мы встречаем их в ту критическую эпоху, т. е. главным образом с XVI по XVIII столетие, всюду на первых местах — как банкиров, как крупных купцов, как промышленников. Они прямо господствовали над «торговым оборотом», «the trade». Эта связь была правильно понята лучшими судьями уже в те времена. Испанцы просто говорили, что еретичество способствует торговому духу.

А такой проницательный человек, как Уильям Петти, высказывает о значении «еретичества» для расцвета капиталистического духа следующее интересное суждение (359): «Торговля во всех государствах и при всяком правительстве находится в руках иноверческой партии и тех, кто является представителем иных воззрений, чем те, которые публично признаны; так, в Индии, где признана магометанская религия, самыми значительными купцами являются индусы (the Banians). В Турецкой империи — евреи и христиане. В Венеции, Неаполе, Ливорно, Генуе и Лиссабоне — евреи и непаписты. Даже во Франции гугеноты относительно гораздо сильнее представлены в торговле, тогда как в Ирландии, где католическая вера не признается государством, приверженцы этой религии держат в своих руках значительную часть торговли. Отсюда следует, что торговый дух не присущ какой бы то ни было религии как таковой, но, как уже говорилось выше, связан с иноверчеством в целом, как это подтверждает и пример всех английских больших торговых городов» (Trade in not fixed to any «Species Religion» as such; but rather… in the Heterodox part of the whole). С подобными рассуждениями, в частности и относительно значения non-conformis’тoв для развития торговли и промышленности в Великобритании, мы встречаемся часто (360). Что эти наблюдения, как их нам сообщают эти свидетели, были правильны, нам показывает взгляд на хозяйственную историю того времени. Мы особенно хорошо осведомлены о положении во Франции через посредство отчетов интендантов, которые были затребованы королем после отмены Нантского эдикта и которые были собраны и в извлечениях изложены Буленвилье (361). Из них явствует, что в действительности большая часть капиталистической промышленности и заморской торговли находилась в руках реформаторов (или была в их руках до этого необычайно критического для Франции времени). Железоделательная промышленность в Седане, бумажное производство в Оверни, в Ангумуа, в generalite de Bordeaux, кожевенные заводы в Турене, соперничавшие с английскими, были исключительно в их руках; в Нормандии, Мене и в Бретани «они обладали почти большей частью процветавших там льнопрядилен»; в Туре и Лионе — производства шелка, бархата и татты; в Лангедоке, Провансе, Дофинэ, Иампани — шерстяной промышленности, в generalite de Paris — производства кружев и т. д.

В Гвиенне виноторговля находится в их руках; в двух gouvernemants (de Brouage et d'Oleron) дюжина семейств обладает монополией торговли солью и вином; в Сансерре они, по отзыву интенданта, «превосходят католиков по численности, богатству и значению». В generalite d'AlenVon 4000 протестантов господствуют почти над всей торговлей. Та же картина в Руане, Кане, Ниме, Метце.

Внешнюю торговлю они вели охотнее всего с Голландией и Великобританией, а голландцы и англичане охотнее всего вели с ними дела, потому что они питали к ним больше доверия, чем к католикам, полагает Бенуа.

И в качестве банкиров во Франции того времени мы встречаем многочисленных реформаторов; они охотно также берут на откуп подати, к чему они допускались. Известно, что Кольбер очень противился эдиктам, воспретившим их использование в податном управлении.

Таким образом, мы будем вправе присоединиться к суждению Ранке о хозяйственной роли протестантских еретиков во Франции XVII столетия, когда он, резюмируя, говорит (362):

«Отрешенные от военного дела и настоящих государственных должностей, реформаты принимают тем большее участие в финансовом управлении, государственных арендах, устройстве государственного кредита; замечательно) с каким рвением и успехом они посвятили себя развивавшимся мануфактурам».

Снова напрашивается вопрос: не ошибаемся ли мы, выводя капиталистический дух из «еретичества». Были ли еретики капиталистически настроены, потому что они были еретиками, или, быть может, они были еретиками, потому что уже были охвачены капитализмом? Или — в еще более широком понимании — не были ли они, быть может, еретиками и представителями капиталистических интересов, потому что в равной мере были предрасположены к тому и другому по своей крови? Не являются ли гугеноты во Франции, быть может, принадлежащими к германским племенам, которые были более склонны к капитализму и одновременно к свободным религиозным воззрениям? Без сомнения, возможно. Я даже склонен сказать: вероятно, что в «еретичестве» и капиталистическом образе мыслей нашли себе выражения свойства крови и что «еретичество», несомненно) должно быть поставлено в связь и с экономическими причинами. Привести доказательства правильности подобных предположений, конечно, совершенно невозможно. Но если эти предположения и правомерны, то не подлежит опять-таки сомнению, что социальное состояние, созданное «еретичеством», усиливало наличные тенденции: тем, что благодаря ему известные капиталистические задатки были развиты, капиталистически предрасположенные разновидности подверглись более быстрому и решительному отбору, так что мы, во всяком случае, вправе считать «еретичество» источником — и, несомненно, не слабым — капиталистического духа.

Однако с религиозным — и можно добавить, и с политическим — «еретичеством» находится в теснейшей связи другое социальное явление, которое приняло еще гораздо большее участие в строительстве капиталистического духа, чем само «еретичество». Я имею в виду переселения из одной страны в другую, которые совершаются в те века раннего капитализма преследуемыми по религиозным или политическим основаниям. Еретики становятся эмигрантами.

Проблема переселений является, однако, более широкой, чем «эмигрантская» проблема, поскольку подобные переселения имели место и по другим основаниям, кроме религиозных и политических. Вследствие этого я трактую их отдельно и связно и посвящаю им всю следующую главу.

Я бы считал для себя необычайно привлекательной задачу написать всю историю человечества с точки зрения иноземца и его влияния на ход событий. Действительно, мы наблюдаем с зари истории, как в малом и большом влиянию извне следует приписывать своеобразное развитие народов. Идет ли речь о религиозных системах или технических изобретениях, о формах будничной жизни или о модах и одеждах, о государственных переворотах или биржевом устройстве — всегда или по меньшей мере очень часто мы находим, что побуждение исходит от иноземцев. Так, и в духовной (и общественной) истории буржуа-иноземец играет чрезвычайно крупную роль. Беспрерывно в течение европейского средневековья и в еще больших размерах в позднейшие столетия семьи покидают свое исконное местожительство, чтобы в другой стране устроить свой очаг. И это как раз те самые хозяйствующие субъекты, которых мы во многих случаях должны признать выдающимися носителями капиталистического духа, основателями и двигателями капиталистической организации. Стоит поэтому проследить те связи, которые, несомненно, имеют место между переселениями и историей капиталистического духа. Прежде всего факты (363). Мы можем различать единичные и массовые переселения.

Единичные переселения, в основе которых лежит, следовательно, тот факт, что по индивидуальному поводу семья (или несколько семей) меняет свое местожительство, т. е. переселяется в другую страну или в другую местность, — такие переселения бывали, конечно, во все времена. Нас здесь интересуют те из них, с которыми связано какое-нибудь движение вперед капиталистического духа, а таковые мы вправе предполагать тогда именно, когда мы встречаемся с эмигрантами как с носителями высшей формы хозяйственного оборота или как с основателями новых промышленных отраслей. Я имею в виду в первом случае «ломбардов» и других итальянских денежных менял, которые в течение позднего средневековья занимаются своим делом во Франции, в Англии и других местах; и я напоминаю о том, как среди других отраслей промышленности в средние века и позднее иноземными пришельцами была развита особенно шелковая промышленность. И притом развита в капиталистическом смысле (так как переход ремесленников с одного места на другое нас в этой связи совершенно не касается).

Так, например, мы узнаем следующее о влиянии эмиграции уроженцев Лукки на развитие венецианской шелковой промышленности:

«Новый фазис развития наступил с эмиграцией купцов и рабочих шелковой промышленности из Лукки, когда эта отрасль промышленности только и достигла полного расцвета; одновременно коммерческий элемент выступил более на первый план: купцы сделались руководителями производства; они передавали свое собственное сырье мастерам для переработки в различных стадиях производства» (364). И о генуэзской шелковой промышленности: «Подобно тому как в Венеции с эмиграцией уроженцев Лукки, в Генуе шелковая промышленность пережила большой подъем только благодаря братьям Перолерии и другим купцам, привлекшим в начале XV столетия к себе на службу рисовальщиков узоров из Лукки. Им даже вообще приписывалось введение шелковой промышленности. Одновременно тогда был введен новый социальный строй в генуэзской шелковой промышленности — именно капиталистическая домашняя промышленность, которая нашла свое выражение в основании шелкового цеха в 1432 г.» (365).

В Болонье, как полагают, в 1341 г. неким Багоньино ди Барчезано из Лукки была основана, быть может, первая современная фабрика-шелкопрядильня, «в которой одна-единственная машина делала работу 4000 прядильщиц» (366).

Лионская шелковая промышленность ведет свое происхождение равным образом от итальянских пришельцев, которые вначале, наверное. занимались ею в чисто ремесленной форме. Для нас интересно, что переход к капиталистической организации в XVI в. опять-таки обязан инициативе двоих иноземцев (367).

То же самое действительно и относительно швейцарской шелковой промышленности: в 1575 г. Пеллигари основывают шелковую мануфактуру с 15, позднее с 30 работниками: «производство с 15 или 30 подмастерьями было до тех пор неслыханным даже в выделке бумаги и в типографском деле» (368); то же самое и в австрийской шелковой промышленности (369).

Шелковая промышленность только главный пример; наряду с нею бесчисленные отрасли промышленности основывались то там, то здесь, то немцами, то голландцами, то итальянцами в чужих странах, и притом по большей части всегда в момент перехода их к капиталистической форме (370).

Еще сильнее, однако, чувствуется влияние иноземцев на ход хозяйственной жизни в тех случаях, когда дело идет о массовых переселениях из одной страны в другую. Таких массовых переселений мы можем с XVI столетия, в котором они начинаются, различить следующие три группы:

1) переселение евреев;

2) переселение преследуемых за религию христиан, в особенности протестантов;

3) колонизация заморских стран, особенно Соединенных Штатов Америки.

Я хочу со всею краткостью — так как подробнее изложение фактического элемента отклонило бы нас от прямого пути нашей мысли — дать необходимейшие указания о ходе тех переселений, поскольку без этих указаний нельзя обойтись, чтобы доставить себе приблизительно верное представление о внешним путем устанавливаемом значении названных передвижений.

Евреи — странствующий народ со времен вавилонских. Те пространственные перемещения еврейского народа, которые здесь преимущественно имеют значение, начинаются с конца XV столетия, когда, как предполагают, 300 000 евреев из Испании эмигрировали в Наварру, Францию, Португалию и на восток. Значительная часть этих испанских евреев переселилась в Англию, Голландию и в немецкие города Франкфурт-на Май-не и Гамбург (тогда как в то же время много верхненемецких, а также итальянских городов изгнали своих евреев). Со времени казацких преследований в XVII столетии начинается затем уход восточных евреев из Польши, куда они в течение средних веков бежали из всех стран земли. Этот процесс распыления русско-польских евреев принял довольно медленное течение, когда к концу XIX столетия кратер внезапно опять выбросил большие массы: те бесчисленные сотни тысяч, которые в последние десятилетия искали себе убежища в Новом Свете. В общем, речь идет в этом исходе восточных евреев о движении миллионов. Потеря, понесенная одними только областями восточной части Пруссии из-за эмиграции евреев, за время только с 1880–1905 гг. составляет свыше 70 000 человек.

Что же касается той решающей важности роли, которую евреи играли в истории современного капитализма, направления и объема влияния, оказанного ими на развитие капиталистического духа, то все это мы в ходе настоящего изложения неоднократно имели случай выяснить. Кто стремится узнать больше, того я снова должен просить обратиться к моей книге о евреях, основное содержание которой как раз сводится к выяснению того, что участие евреев в создании в особенности высококапиталистического духа было весьма значительным.

Переселения преследуемых за религию христиан, в особенности протестантов (372), приняли с наступлением Реформации характер массовых переселений. Все, пожалуй, страны отдавали и принимали эмигрантов, но известно, что наибольшие потери понесла Франция и что другие страны приняли больше французских эмигрантов, чем потеряли своих жителей. Точное цифровое установление объема этих переселений невозможно. Но можно с уверенностью сказать, что дело шло о многих сотнях тысяч, которые — только внутри границ Европы — переменили свою родину, потому что не хотели менять своей веры. Число одних только тех протестантов, которые после отмены Нантского эдикта (1685) покинули Францию, Вейс (373) оценивает в 250–300 000 (из 1 000 000 вообще протестантов, живших тогда во Франции). Но переселения начались уже в XVI столетии, и Франция была не единственной страной, из которой исходила эмиграция. Однако дело не столько в том, чтобы знать, на сто тысяч больше или меньше принимало тогда участие в переселениях, сколько в том, чтобы уяснить себе значение, которое эти переселения имели для обновления хозяйственной жизни (что нас здесь интересует). А его легко учесть, если взять на себя труд проследить деятельность эмигрантов в странах их назначения. Тогда выясняется, что они повсюду принимали живейшее участие в строительстве капитализма и что в банковом деле и особенно в промышленности все страны обязаны пришельцам значительным шагом вперед; доказывать это в отдельных случаях значило бы писать хозяйственную историю XVII и XVIII столетий. Но я все же хочу по меньшей мере выделить некоторые важные факторы, знакомство с которыми безусловно поможет читателю хотя бы в некоторой степени уяснить себе крупное участие преследовавшихся за религию переселенцев в строительстве капитализма.

Германские государства принимали, как известно, беглецов более крупными массами из Австрии, Шотландии и Франции. Шотландцы и французы преимущественно имеют значение в качестве представителей капиталистического духа.

Шотландцы приходили в течение XVI и XVII столетий в Восточную Пруссию и Познань большими группами. Они были реформаторского и католического исповедания, но в обоих случаях они покидали свою родину, так как не могли выносить притеснений за свою веру. (Мы помним, что эта народная волна выбросила на прусский берег и предков Иммануила Канта: Kant-Cant!). Шотландцы в Восточной Пруссии были в большинстве «зажиточными и интеллигентными» и считались опасными конкурентами (374). Но они устремлялись и внутрь страны: к концу XVI столетия мы находим постоянные шотландские колонии в Кракове, Бромберге, Познани; везде шотландцы были из видных купцов. В начале XVI столетия более половины познаньских крупных купцов были шотландцами; еще в 1713 г. из 36 членов купеческого сословия их было 8. В одной петиции познаньских купцов к графу Гойму от II августа 1795 г. сказано (375):

«Город Познань был обязан своим прежним блеском и размерами своей торговли тем из своих обитателей, которые эмигрировали из Шотландии и, сохранив многие привилегии, устроились здесь в качестве купцов».

Беглецы из Пфальца и Голландии, реформаторы и меннониты, заложили основы крефельдской шелковой промышленности (сразу организованной на капиталистических началах). Члены эмигрировавшей около 1688 г. семьи фан-дер-Лейен должны считаться основателями шелковой промышленности в Крефельде. В 1768 г. фирма Фридр. и Генр. фан-дер-Лейен давала занятие 2800 человекам в шелковой промышленности (376).

Голландские были (наряду с европейскими) руководящими банкирскими домами имперского города Франкфурта-на-Майне.

Известна роль, которую французские эмигранты играли в немецкой хозяйственной жизни XVII и XVIII столетий: они здесь повсюду большей частью только закладывали основания, главным образом капиталистической промышленности, и отдельные крупные отрасли торговли (как, например, шелковыми товарами) держали почти целиком в своих руках.

Важнейшие колонии французских refugies¹¹⁶ находились (377) в курфюршестве Саксонском, во Франкфурте-на-Майне, в Гамбурге, Браун-швейге, ландграфстве Гессенском (Кассель!) и — главным образом — в Бранденбурге-прусском. Число принятых в царствование Фридриха-Вильгельма I и Фридриха III французов оценивается в 25 000, отсюда в один Берлин — 10 000 (378). Les refugies вводили повсюду систему «des manufactures reunies»¹¹⁷, или, как бы мы сказали, капиталистической домашней промышленности, особенно в производстве шерстяных материй; так, в Магдебурге (в 1687 г. Андрэ Валантэн из Нима и Пьер Клапарэд из Монпелье давали занятие 100 рабочим у ткацких станков и 400 прядильщицам), в Галле, Бранденбурге, Вестфалии, Берлине — и в производстве шелка. Другими отраслями промышленности, обязанными французам своим основанием или дальнейшем развитием в капиталистическом духе, были производство чулок, шляп (в 1782 г. — одним французом в Берлине основывается первая шляпная фабрика с 37 рабочими) (379), кожевенное, перчаточное, писчебумажное, игральных карт, льняного масла, туалетных мыл (в 1696 г. одним французом в Берлине устраивается первая фабрика туалетного мыла (380), свечей, стекла, зеркал и др. (381)).

Среди 386 членов суконного и шелкового цеха в Берлине еще в начале 1808 г. находится не менее 81 французского имени (382).

Голландия со времени отделения семи провинций была убежищем всякого рода беглецов. «La grande arche des fugitifs»¹¹⁸, - называл ее уже Бейль (383). Религиозный интерес отнюдь не всегда был решающим; голландские штаты принимали тех, чье присутствие обещало им выгоду для торговли и промышленности: язычников, евреев, христиан — католиков и протестантов (384). Так, в царствование Марии Тюдор в Голландию переселилось 30 000 англичан-протестантов; во время Тридцатилетней войны — много немцев, во время испанского деспотического владычества (т. е. уже в XVI столетии) — валлоны, фламандцы, брабантцы из испанских Нидерландов; со времени изгнания евреев из Испании, как мы уже видели, — много евреев; с XVI и особенно в XVII столетии — большое количество французских протестантов, число которых к концу XVII столетий оценивалось в 55–75 000 (385).

Интересно теперь констатировать, что и в этой стране иноземцы приняли особенно активное участие в «подъеме хозяйственной жизни», т. е. в закладке основ и распространении капитализма. Насколько сильно, в частности, биржевая торговля и спекуляция была продвинута вперед евреями, которые в XVII и XVIII столетиях почти исключительно господствовали на амстердамской бирже (386), я подробно выяснил в моей книге о евреях. Но и другие иммигранты заняли вскоре выдающееся место в торговле и промышленности. Так, например, мы встречаем француза, «гениального и неутомимого» Бальтазара де Мушером, в качестве основателя торговых компаний вместе со своим братом Мелькиором, который также был знаменитым коммерсантом (387).

Но особенно умелыми — как и везде почти — французские эмигранты оказались во введении новых капиталистических отраслей. Писатель-современник в XVII столетии констатирует, что свыше двадцати различных родов мануфактур были введены в Голландии этими refugies (388). Расцвет Амстердама другой писатель того времени приписывает влиянию иностранцев (389). Наряду с Амстердамом из них извлекали выгоду главным образом Лейден и Гаарлем (390). Промышленными отраслями, насаждавшимися французскими refugies, были, как обычно, прежде всего текстильная (шелковая) промышленность, затем шляпочное дело, бумажное производство, книгопечатное дело (391). Мы можем также ясно наблюдать: как всегда, именно переход к капиталистической организации должен быть приписан влиянию иностранцев: вплоть до XVII столетия ремесло остается довольно неприкосновенным; затем появляются — особенно во второй половине века — контракты городов с иностранными предпринимателями: в 1666 г. договор магистрата гор. Гаарлема с одним англичанином на предмет устройства зеркальной фабрики, в 1678 г. с И.И. Бехером на предмет основания шелкосучильни и т. д. (392).

Что и в Англии капиталистическое развитие значительно двинуто вперед иноземными пришельцами — менее общеизвестно, но все же не может подлежать сомнению. Пусть даже останется нерешенным, насколько глубокие следы оставили в английской хозяйственной жизни итальянцы, наводнившие Англию в XIV столетии. Такой серьезный знаток, как Кеннингэм, видит, например, в первых английских объединениях капиталистов подражания итальянским образцам (393). Но несомненно, пришельцы XVI и XVII столетий, в частности, выходцы из Голландии и Франции, провели глубокие борозды в хозяйственной жизни Англии. Их число значительно: в 1560 г. уже 10 000, в 1563-м — даже 30 000 Фландрийских беглецов нашли будто бы приют в Англии (по сообщению испанского посла). Пусть эти цифры и преувеличены, но мы все же можем принять, что они не далеко расходились с действительностью, как это подтверждают достоверные статистические данные: перепись лорд-мэра Лондона от 1568 г. показывает 6704 иностранца в Лондоне, из них 5225 нидерландцы; в 1571 г. в Норвиче — 3925 голландцев и валлонов, в 1587 г. они составляют большинство — 4679 — населения (394). Существуют верные свидетели, утверждающие, что от этих нидерландцев начинается история английской промышленности. Еще значительнее было число французских беглецов, переселившихся в Англию, особенно в XVII столетии. Оно согласно оценивается Бэйдом, Нулем, Кеннингэмом в 80 000 приблизительно, из которых около половины будто бы переселилось далее в Америку. И притом в Англию отравлялись именно более богатые гугеноты (395).

Иноземные пришельцы проявили свой предпринимательский дух в самых различных отраслях торговли и промышленности, для которых они во многих случаях сделались пионерами. Главным образом ими были введены шелковая промышленность, тканье вуали и батиста, ковровое производство, выделка шляп; раньше шляпы поставлялись из Фландрии — les refugies основывают мануфактуру для изготовления валяных шляп и fhrummed hats в 5-м и 6-м годах царствования Эдуарда VI; бумажное производство: изготовление papier de luxe¹¹⁹ введено в 1598 г. немцем Шпильманом; согласно стихотворению Томаса Черчьярда, он дает занятие 600 лицам; стекольная промышленность: в 8 и 9 годы царствования Елизаветы дана привилегия Антони Вину и Джону Кэру (нидерландцам) на 21 год для устройства стекольных заводов, «чтобы изготовлять стекло по образцу французского, бургундского и голландского»; в 1670 г. венецианцы устраивают большую фабрику зеркальных стекол; производство железной проволоки: в 1662 г. введено голландцами; красильное дело: в 1577 г. португалец Перо-Вас-Девора показывает английским красильщикам окраску при помощи индиго, в XVII столетии фламандец Кееплер вводит знаменитое тканье красных сукон, другой фламандец — Бауэр приводит (1667) окраску шерсти в цветущее состояние; ситценабивная промышленность: в 1690 г. введена одним французом; производство кембрика: в XVIII столетии введено в Эдинбурге одним французским реформатом; standard-industry Англии: хлопчатобумажная промышленность основывается иностранцами в Манчестере; часовое производство: голландцы изготовляют впервые часы с маятником, которые называются Dutch clocks; план водопровода для Лондона делается итальянцем Дженелли; компания немецких предпринимателей занимается в XVI столетии добычей медной руды и медеобрабатывающей промышленностью; шеффильдское производство ножей становится знаменитым лишь благодаря фламандцам, и т. д. в длинном ряде отраслей (396).

Какое сильное влияние оказали иноземные переселенцы на общее Развитие швейцарского народного хозяйства, мастерски изобразил уже Трауготт Гееринг в своей прекрасной книге о торговле и промышленности города Базеля (1886 г.), десятая глава которой трактует о «Локарнцах и гугенотах».

Народные движения, созданные эмиграцией из Европы в течение последних двух столетий, превосходят по размерам и распространению до сих рассматривавшиеся массовые переселения в огромной степени. Уже к концу XVIII в. число людей, навсегда покинувших Европу, чтобы искать своего счастья в Новом Свете, достигает двухсот тысяч человек: одна только немецкая эмиграция XVIII столетия оценивается Каппом в 80-100 000. Но главный поток течет только начиная с 30-х годов: с 1820–1870 гг., по американской иммиграционной статистике, всего эмигрировало в Соединенные Штаты 7 553 865 лиц. Этот итог распределяется по странам происхождения таким образом, что Великобритания и Германия вместе составляют около двух третей общего числа (3 857 850 и 2 368 483), тогда как на далеком расстоянии следует Франция (245 812), Швеция и Норвегия (153 928) и Китай (109 502), а остальные страны не достигают ста тысяч. В последующие десятилетия эмиграция в Соединенные Штаты еще усилилась: она составила с 1871–1900 гг. приблизительно 12 млн, так что мы можем обозначить число переселившихся в течение XIX в. из Европы в Соединенные Штаты круглой цифрой в 20 млн человек (397).

Как известно, за последнее поколение национальные состав эмигрантской массы коренным образом изменился: основное ядро составляют более не великобританцы и немцы, а итальянцы, славяне и евреи. Для разбираемой здесь проблемы эта новая эмиграция значения не имеет.

Остается теперь выяснить здесь, что «дух», которым исполнены обитатели Нового Света (его мы можем считать показательным для всех остальных областей колонизации), есть ярко выраженный капиталистический дух, так как я уже констатировал то, что, в сущности, знает каждый читатель, что американцы являются представителями этого духа в его высшей пока что законченности. Я замечу только еще, что душевный строй американского экономического человека является нам в его теперешнем виде уже в то время, когда в Европе еще сильно преобладал дух раннего капитализма. Все сообщения из третьего, четвертого и пятого десятилетий XIX в., целой уймой которых мы обладаем из самых достоверных источников (Токвиль! Шевалье! Фр. Леже!) (398), согласно рисуют нам образ американца того времени в таких красках, что мы едва ли можем провести принципиальную разницу между хозяйственным образом мыслей тогда и теперь: первенство приобретательских интересов — бессмысленный труд — безусловная, безграничная, беспощадная нажива — величайший экономический рационализм: характерные черты высококапиталистического духа, которые нам теперь достаточно знакомы, встречаются уже в образе американца перед гражданской войной.

Если мы, таким образом, наблюдаем, что иноземец — пришелец — проявляет особенно ярко выраженный капиталистический дух, безразлично, в каком месте:, в старых ли культурных государствах Европы или в новых поселениях; безразлично до известной степени, какой религии и национальности, ибо мы видим, что евреи и европейцы, протестанты и католики проявляют одинаковый дух, когда они являются иноземцами (французы в Лузиане в середине XIX столетия ни в чем не уступали англосаксам штатов Новой Англии (399)), то мы должны прийти к предположению, что это социальное обстоятельство — переселение или перемена родины — как таковое является основанием для более сильного развития капиталистического духа. И отсюда возникает для нас задача объяснить переселение (в здесь описанном смысле) как источник этого духа.

Мне кажется, что гораздо легче объяснить влияние, оказываемое переселениями, если дать себе отчет в процессах, ведущих к переселению. Тогда тотчас же становится заметным, что при всякой подобной перемене места дело идет о процессе отбора, в котором те или иные капиталистические разновидности переходят к эмиграции. Капиталистические разновидности, т. е. либо уже развитые в капиталистических хозяйствующих субъектов, либо наиболее предрасположенные к тому (обладающие соответствующими задатками) личности. Те индивидуумы, которые решаются на эмиграцию, являются — в особенности или, быть может, только в прежние времена, когда всякая перемена места и особенно всякое переселение в колонию еще было смелым предприятием, — наиболее энергичными, с сильной волей, наиболее отважными, хладнокровными, более всего расчетливыми, менее всего сентиментальными натурами; безразлично, решаются ли они на переселение вследствие религиозного или политического гнета или из стремления к наживе. Именно гнет на родине, как мы уже могли констатировать, есть лучшая подготовительная школа к капиталистическому развитию. Посредством же эмиграции из этих угнетаемых опять-таки отбираются те, которым надоело путем приспосабливания и унижения сохранять свое существование в родной стране. Что и в отношении их происходит «отбор» наиболее годных (в разумеемом здесь смысле), мы усматриваем уже из того факта, что значительная часть преследуемых по религиозным или политическим основаниям не решается эмигрировать, а старается лучше приспособиться дома: большая часть гугенотов (четыре пятых) осталась во Франции, равным образом много евреев оставалось на востоке в течение столетий, пока не двинулось опять с места.

Быть может, можно также констатировать, что в общем те племена, в которых капиталистические разновидности сильно представлены, и составляют настоящие странствующие народы: этруски (ломбарды), евреи, шотландцы, другие германские племена (из которых образовывались во Франции гугеноты), алеманы (швейцарцы) и т. д.

Само собой разумеется, что высоко развитые еще до эмиграции капиталистические типы, отравляясь в чужие страны, одним своим распространением мощно способствуют (экстенсивному) развитию капиталистического духа; каждый такой эмигрант действует там, куда он попадает, как бродило на окружающую среду. Тогда как, с другой стороны, те Страны, которые утрачивают этих капиталистически предрасположенных индивидуумов, по необходимости должны ощутить ослабление капиталистического напряжения: Испания и Франция! Но то, что нас прежде всего интересует, — это вопрос, способствует ли и чем пребывание на новой родине — «чужбина» как таковая — расцвету и усилению капиталистического духа.

Если сводить это, без сомнения, имеющее место влияние к одной существенной причине, то можно сказать: переселение развивает капиталистический дух путем ломки всех старых жизненных навыков и жизненных отношений, которая является его следствием. Действительно, нетрудно свести те душевные процессы, которые мы наблюдаем у чужеземца, к одному этому решающему факту; к тому факту, следовательно, что для него родня, земля, народ, государство, в которых он до тех пор был заключен своим существом, перестали быть действительностью.

Если мы видим, что приобретательские интересы получают у него преобладание, то мы тотчас же должны понять, что это совершенно не может быть иначе, так как деятельность в других профессиях для иноземца невозможна: в старом культурном государстве он исключен из участия в общественной жизни, колониальная страна вообще еще не имеет других профессий. И всякое уютное существование невозможно на чужбине: чужбина пуста. Она как бы лишена души для пришельца. Окружающее не имеет для него никакого значения. Самое большее, он может использовать его как средство к цели — приобретательству. Этот факт представляется мне имеющим большое значение для выработки психики, стремящейся только к приобретению. Это в особенности действительно в отношении нового поселения на колониальной почве. «Наши ручьи и реки вертят мельничные колеса и сплавляют плоты в долины, как и шотландские; но никакая баллада, никакая самая простая песня не напоминает нам о том, что мужчины и женщины и на ее берегах находили друг друга, любили, расставались, что под каждой крышей в ее долинах переживались радость и горе жизни» (400) — эта жалоба американца раннего времени ясно выражает, что я имею в виду. Это наблюдение, что единственное отношение янки к окружающему есть отношение чисто практической оценки с точки зрения полезности (или по крайней мере было таким прежде), уже часто делалось, особенно теми, которые посещали Америку в начале XIX столетия.

Они не смотрят на землю, говорит один, «как на мать людей, на очаг богов, на могилы отцов, но только как на орудие обогащения». Для янки, говорит Шевалье, не существует поэзии мест и материальных предметов, которой они ограждаются от торговли. Колокольня его деревни для него как всякая другая колокольня; самую новую, лучше выкрашенную он считает самой красивой. В водопаде он видит только водную силу для движения машины. Лёгер уверяет, что обычный возглас американцев, когда они в первый раз видят Ниагарский водопад, это: «О всемогущая водная сила!» И их высшая похвала сводится к тому, что он стоит наравне со всеми остальными водопадами на земле по двигательной силе.

Для переселенца — это в одинаковой мере действительно как для эмигранта, так и для колониста — не существует прошлого, нет для него и настоящего. Для него существует только будущее. И раз уже деньги поставлены в центр интересов, то представляется почти само собою разумеющимся, что для него единственный смысл сохраняет нажива денег как средство, с помощью которого он хочет построить себе будущее. Наживать деньги он может только путем расширения своей предпринимательской деятельности. И так как он является отборно годным, отважным, то его безграничное влечение к наживе немедленно перейдет в неутомимую предпринимательскую деятельность. И эта последняя, таким образом, также непосредственно вытекает из отсутствия ценности у настоящего, переоценки будущего. Ведь и ныне основной чертой американской культуры является ее незаконченность, ее творимое становление: все устремлено в будущее.

Иноземец не ограничен никакими рамками в развитии своего предпринимательского духа, никакими личными отношениями: в своем кругу, с которым он вступает в деловые отношения, он встречает опять только чужих. А как мы уже констатировали, приносящие выгоду дела вначале вообще совершались лишь между чужими, тогда как своему собрату помогали; взаймы за проценты дают только чужому, говорит еще Антонио Шейлоку, так как только с чужого можно беспощадно требовать назад проценты и капитальную сумму, когда он их не уплачивает. Правом иноземцев было, как мы видели, еврейское право свободной торговли и промышленной свободы. Только «беспощадность», которую проявляют к чужим, могла придать капиталистическому духу его современный характер.

Но и никакие вещественные рамки не поставлены предпринимательскому духу на чужбине. Никакой традиции! Никакого старого дела! Все должно быть вновь создано, как бы из ничего. Никакой связи с местом: на чужбине всякое место одинаково безразлично или, раз выбранное, его легко меняют на другое, когда оно дает больше шансов наживы. Это опять в особенности действительно в отношении поселений в колониальных землях. «Если кто раз из-за наживы предпринял это необычайно рискованное дело: покинул свое отечество и переехал через океан… все, что принадлежит ему, поставил на карту; ну, тогда он из-за новой спекуляции сравнительно легко предпримет и новое переселение» (Рошер).

Вследствие этого мы уже рано встречаемся у американцев с этой лихорадочной страстью к новообразованиям: «Если движение и быстрая смена ощущений и мыслей составляют жизнь, то здесь живут стократно. Все — круговорот, все — подвижность, вибрирующая живость. Попытка сменяет попытку, предприятие — предприятие» (Шевалье).

Эта лихорадочная тяга к предпринимательству испаряется в сильную страсть к спекуляции. И ее же констатируют в Америке прежние наблюдатели: «Все спекулируют, и спекулируют на всем; но не на тюльпанах, а на хлопке, на землях, на банках и на железных дорогах».

Из всего этого должна с необходимостью вытекать одна черта, которая присуща всей деятельности чужеземца, опять-таки будь он капиталист или эмигрант: это — решимость к законченной выработке экономико-технического рационализма. Он должен его проводить, потому что нужда или свойственная ему жажда будущего его к тому принуждают; он может легче применять его, потому что на его пути не стоит препятствием никакая традиция. Таким образом получает естественное объяснение тот факт, наблюдавшийся нами, что эмигранты в Европе становились двигателями коммерческого и индустриального прогресса, куда бы они ни попадали. Отсюда же не меньшей непринужденностью объясняется известное явление, что нигде новые технические изобретения не получали такого решительного применения, как в Америке: постройка железных дорог, развитие машинизма двигалось вперед в Соединенных Штатах быстрее и шире, чем где бы то ни было еще. Совершенно верно указывает Фогельштейн на то, что только особенный характер этого развития может быть объяснен колониальными условиями страны: дальность расстояний! дороговизна рабочей силы! — но что воля к прогрессу может быть выведена из одной только заранее наличной духовной потенции. Этот душевный строй, который хочет прогресса, должен хотеть его, и присущ чужеземцу, «знающему одно лишь будущее» и не связанному никакими цепями с традиционными методами.

Излишне говорить, что не одна только чужбина может вызывать такие последствия: если я негра посажу на чужбину, он не будет строить железных дорог и изобретать сберегающие труд машины. И здесь также необходимым условием является известное предрасположение крови, и здесь участвуют многочисленные иные силы: отбор из старых наций дает, как мы видели, нужные типы. Без работы нравственных сил и воздействие остальной обстановки было бы безуспешным. Всему этому учит ведь именно настоящее исследование. Но оно показывает также, я надеюсь, что переселения послужили весьма важным поводом для развития капиталистического духа, именно для его переработки в высококапиталистическую форму. Но что этих источников, из которых проистек дух современного экономического человека, существует еще больше, выяснить это составит задачу следующих глав.

Для развития капиталистического духа большое значение имеет, одновременно как необходимое условие и как непосредственная двигательная сила, умножение денежного запаса.

1. Минимальное количество металлических денег прежде всего необходимо для создания той сферы, в которой капиталистический дух только и может проявиться: для развития денежного хозяйства. Только когда денежное хозяйство сделалось общей формой хозяйственной жизни, деньги могут достичь того господствующего над всем положения, которое, в свою очередь, является предпосылкой их высокой оценки. А эта высокая оценка денег и составляет, как мы уже видели, повод обратить всеобщую и неопределенную жажду золота в жажду денег и тем самым направить стремление к наживе в погоню за деньгами. Безусловно, высшего господства деньги достигли в европейской истории, по крайней мере в отдельных странах (Италия!), самое позднее в середине XIV столетия, так что для нас непонятным является, что жажда денег уже тогда достигла той степени страстности, которую мы имели возможность установить.

Замечательное свидетельство всемогущества денег в то время дает нам чудесное место в письмах Петрарки, которое я в дополнение к сказанному ранее приведу здесь в переводе, потому что оно является, пожалуй, лучшим, что когда-либо было сказано о могуществе денег, и потому также, что оно, насколько мне известно, еще не попадалось на глаза ни одному историку хозяйства. Оно гласит (401):

«У нас, милый друг, уже все из золота: копья и щиты, цепи и короны: золото нас соединяет и связывает, золото делает нас богатыми, бедными, счастливыми, несчастными. Золото побеждает свободных и освобождает побежденных; оно оправдывает злодеев и осуждает невинных, оно делает немых красноречивыми и красноречивейших немыми… Золото из рабов делает князей, из князей — рабов; оно храбрых делает боязливыми и придает смелость трусам; оно создает ленивым заботы и усыпляет трудолюбивых. Оно вооружает безоружных и обезоруживает вооруженных, оно укрощает неукротимых вождей; оно притесняет великие народы; оно создает мощные войска; оно заканчивает в немногие минуты самые длительные войны; оно дает и отнимает мир; оно осушает реки, перерезывает земли, соединяет моря, сносит горы, взламывает вход в монастыри, штурмует города, завоевывает земли, разрушает крепости. Как мы читаем у Цицерона: нет такого укрепленного места, куда бы не нашел пути нагруженный золотом осел. Золото заключает узы дружбы, договоры верности и почетные брачные союзы, ибо оно ведь делает своих обладателей благородными и сильными, и учеными, и прекрасными, и, — что ты удивляешься? — святыми.

Поэтому богатых и называют лучшими людьми в государстве и слово их почитается. К бедным же нет настоящего доверия, потому что у них нет денег. И правильно говорит старик:

Наконец, — неохотно я это высказываю, но правда меня к тому принуждает — не только могущественное золото — оно почти всемогуще, и все под небом подчиняется его власти: золоту служит и благочестие, стыдливость, и вера — коротко говоря, всякая добродетель и всякая слава признают золото господином над собой. И даже над нашими бессмертными душами, накажи меня бог, господствует сверкающий металл. Золото связывает королей и пап; оно примиряет людей и — некоторые уверяют — даже богов. Ничто не противится золоту; нет для него ничего недостижимого».

Одно лишь денежное хозяйство в состоянии приучить человека к чисто количественному воззрению на мир. Только когда десятилетиями и столетиями постоянно применяются в качестве измерителя ценности все уравнивающий масштаб денег, стирается первоначальное оценивающее род и качество воззрение, и оценивающая количество и массу ориентация становится само собою разумеющимся в повседневной жизни. Денежное хозяйство есть в настоящем смысле приготовительная школа капиталистического духа; оно выдрессировывает человеческую душу для капиталистического мировоззрения.

Общее употребление денег — в то время всегда металлических и почти исключительно из благородных металлов — составляло еще и предпосылку развития того составного элемента капиталистического духа, который мы обозначили как отчетность. Счет в самодовлеющем хозяйстве и точно так же в натурально-оборотном хозяйстве чрезвычайно затруднителен, если не невозможен, ибо основу счета составляет число, а число должно представлять величину; измеримых же ценностных величин на практике не существовало, пока не укоренилось денежное их выражение.

Без денежного хозяйства не существовало бы современного государства, которое, в свою очередь, как мы видели, принесло с собою столько поощрения капиталистическому духу; без денежного хозяйства не было бы Антонина Флорентийского и др., как это легко себе представить. Не говоря уже о том, что без денежного хозяйства не было бы и никакого капитализма, т. е. никакого объекта, к которому мог бы относиться капиталистический дух.

И в свою очередь, это мы должны всегда помнить, возникновение и распространение денежного хозяйства было связано с тем совсем простым условием, чтобы в распоряжении известного народа было достаточное количество денежного материала (так как вначале денежные суррогаты совершенно не имели места, то это значит — благородных металлов).

2. Умножение денежного запаса идет большей частью рука об руку с возрастанием отдельных состояний: более крупные денежные массы сильнее накопляются в отдельных местах. Это увеличение состояний действует в определенном направлении поощряюще на развитие капиталистического духа: оно усиливает жадность к деньгам, с которой мы познакомились как с матерью этого духа.

По-видимому, это заложено в природе человеческой души, что увеличение обладания пробуждает в нас стремление к большему. Это наблюдение делали во все времена и у всех народов.

поет Фрейданк. А у римских писателей мы уже находим выраженной ту же самую мысль.

«Crescit amor nummi, quantum ipsa pecunia crescit», — говорит Ювенал (Сат. 14)¹²⁰;

«Crescentem sequitur cura pecuniam maiorumque fames», — Гораций (3, c. 16)¹²¹.

«De vray: се n'est pas la disette, c'est plutot l'abondance qui produit l'avarice», — полагает Moнтeнъ¹²².

И опыт повседневной жизни, так же как и исторический опыт, подтверждает правильность этих наблюдений.

Поэтому в средние века с жадностью к деньгам и с жаждой наживы мы встречаемся раньше всего у тех, кто первый достиг обладания большими количествами денег: у клира и евреев.

Имеем ли мы в этом простом психологическом факте объяснение безграничности стремления к наживе, которое, в конце концов, как мы видели, господствует над современным экономическим человеком? Один из корней этого стремления к наживе, несомненно, вскрыт. С другими мы еще познакомимся.

Но не только собственное обладание усиливает в нас стремление к еще большему: один вид чужих денег, вид больших денежных масс вообще может — когда умы так направлены — свести с ума людей и вызвать в них то состояние горячки, с которым мы познакомились как с признаком всех крупных спекулятивных периодов. Золото, блестящее на наших глазах, звенящее в наших ушах, хлещет нашу кровь, мутит наши чувства, наполняет нас страстным влечением иметь самим как можно больше этого золота. «Поток золота, не уменьшавшийся, но постоянно возраставший, своими чарами вызвал блеск безумной жадности в глазах голов, теснившихся у касс», — когда шла подписка на новые акции нового общества. Это тонкий штрих в «L'Argent» Золя, когда мы видим, как Саккар постоянно возвращается к этому Кольбу, занимающемуся арбитражем на золоте и ежедневно переплавляющему многие миллионы из монеты в слитки; здесь идет призрачный стук и звон, и от этого звона всегда вновь поднимается духом великий спекулянт: эта «музыка золота» звучит во всех делах, «подобная голосам фей из сказок…».

В этом сильном действии, оказываемом на душу человеческую большими массами золота, рука об руку с чисто чувственными впечатлениями идут рефлектированные представления. В обоих только что приведенных примерах очарование оказывает непосредственно оптическое и акустическое чувственное восприятие. В других случаях в равной мере возбуждающе действует абстрактные представления больших цифр: гигантских прибылей, гигантских состояний, гигантских оборотов. Поскольку же эти действия величин, как это постоянно бывает, являются последствиями умножения запасов денег, значение этих последних снова открывается нашему взору еще с одной стороны. Покажите только где-нибудь кучу золота, и сердца забьются сильнее. 3. В теснейшей связи с только что наблюдавшимся фактом состоит другое действие, которое я приписываю умножению денежных запасов в стране: оно представляет повод к возникновению спекулятивного духа. Этот дух есть, как нам известно, дитя, порождаемое в диком совокуплении жадностью к деньгам и предпринимательским духом. Умножение же денежных запасов играет при этом как бы роль сводни.

Оно может различным образом поощряюще содействовать возникновению спекулятивного духа.

Прежде всего тем, что большое денежное богатство в стране влияет на уже наличных капиталистических предпринимателей, усиливая их предприимчивость. Это та связь явлений, которая, очевидно, представлялась Кольберу, когда он однажды писал: «Когда в стране есть деньги, возникает общее желание извлечь из них выгоду, и оно побуждает людей пустить их в оборот» (402).

Или же усиление подвоза благородных металлов пробуждает в предпринимателях, которые здесь уже становятся спекулянтами, стремление принимать самим участие в добыче золота. Таково было непосредственное влияние открытия Америки на прежде всего заинтересованные нации: Испанию и Португалию. Хороший знаток характеризует его следующими словами:

«Это было то время (около 1530 года), когда предложения колониальных предприятий массами поступали в Индийский Совет, так как снова слухи о расположенной в глубине Южноамериканского материка золотой стране вызвали страшное возбуждение в умах всех любителей приключений…» (403).

Но я имею в виду, в сущности, не эти влияния умножения денежного запаса. Я разумею тот факт, что это умножение — окольными путями — создало то, что мы называем первоклассным периодом подъема, т. е. такое состояние хозяйственной жизни, как оно впервые посетило европейское поселение к концу XVII и в начале XVIII столетия, как оно затем часто повторялось, в особенности около середины и к концу XIX столетия.

Я пытался в первой книге этого труда дать характеристику последствий того первого периода подъема, или спекуляции, или грюндерства, старался в особенности показать, как тогда появилась совершенно новая форма капиталистического духа — спекулятивный дух, который с тех пор является необходимым составным элементом этого духа. Здесь я бы хотел попытаться проследить, что эта первая спекулятивная и грюндерская мания наступила как непосредственное последствие быстрого и сильного увеличения денежных запасов в обеих наиболее охваченных ею странах: Франции и Англии.

Франция притягивала в течение XVII (и XVIII) столетия большие количества наличных денег в страну, главным образом путем своей внешней торговли. Мы не обладаем для XVII столетия точной статистикой французской внешней торговли, но можем все-таки из некоторых цифр с достаточной ясностью усматривать, о каких значительных суммах здесь должна была идти речь. — За пятилетие, с 1716 по 1720 г., которое и было временем самой сильной грюндерской горячки, перевес вывоза над ввозом составлял в среднем за год 30 млн франков (404). Наибольшее количество наличных денег приносила в страну испанско-американская торговля. Она давала сильный перевес актива и позволяла в XVII столетии с избытком покрывать все пассивные сальдо, которые могли возникнуть в торговле с другими странами. Сэньелей отвергает упрек, сделанный Индийской компании, что ее торговля с Индией выкачивает деньги из страны: это испанским серебром платят за индийский ввоз (405). Были корабли, имевшие на борту золота и серебра на 300 млн франков. Венецианский посол Тьеполо подтверждает тот факт, что Франция наживала большие суммы на американской торговле (406). Англичане считали, что этим путем сотни миллионов попадали в руки французов и эти последние только тем и получали возможность выдерживать войну. Самый большой упрек, который тори делали партии вигов, состоял в том, что она ничего не предприняла, чтобы воспрепятствовать этой торговле (407).

Страной, на которой Франция в XVII столетии наживала большие суммы, была далее Голландия. О Голландии нам известно, что она в это время прямо задыхалась от золота: в 1684 г. было так много свободных денег, что город Амстердам понизил свои облигации с 3,5 до 3% (408). Это денежное полнокровие происходило в те времена отчасти от крупных состояний, привезенных в Голландию французскими эмигрантами (и, несомненно, также и евреями) (409). Но наибольшее количество денег было все же доставлено испанской торговлей, как это согласно подтверждают все компетентные лица (410).

Франция втягивала вплоть до упадка голландско-французской торговли большое количество голландских денег. В 1658 г. вывоз в Голландию составил 72 млн франков, отсюда на 52 млн продуктов промышленности (411). И за эти товары большей частью уплачивали наличными деньгами: де Витт считает, что в то время французы ежегодно получали от голландцев свыше 30 млн гульденов наличными деньгами (412).

Еще больше были, вероятно, те суммы наличных денег, которые к концу XVIII столетия и особенно в первые десятилетия XVIII в. стекались в Англию.

Эти денежные суммы происходили главным образом из трех источников. Это были:

1) те состояния, которые приносили в Англию французские эмигранты. Я в другом месте уже привел цифры этих refugies. Журьё считает, что каждый из них с собой в среднем принес 300 ecus. Но еще важнее, что (наряду с Голландией) самые богатые из них переселялись в Англию (413). То же компетентное лицо оценивает суммы, привезенные некоторыми лионскими семьями, в 200 000 талеров;

2) те состояния, которыми обладали переселившиеся в это время из Португалии и Голландии евреи — одни вслед за Екатериной Браганцской, другие вслед за Вильгельмом III (414);

3) избытки, приносившиеся внешней торговлей. Баланс английской внешней торговли был в то время необыкновенно активен: превышение вывоза над ввозом составляло за первое десятилетие XVIII в. в среднем за год от 2 до 3 млн фунтов стерлингов (415). Этот благоприятный торговый баланс достигался главным образом торговлей со следующими странами; а) с Голландией (416);

б) с Испанией, в которой англичане в XVIII столетии добились ряда важных торговых льгот (417); по Утрехтскому миру, когда между Испанией и Англией был заключен договор Assiento¹²³, Англия выговорила себе право ежегодно отправлять в испанскую Америку корабль в 500 тонн (позднее 650 тонн) с английскими товарами для свободной конкуренции на ярмарку в Порто-Бело и Вера-Круц (418);

в) с Португалией. С этой страной Англия завязала тесные сношения начиная с середины XVII столетия, когда Португалия стала переживать значительный подъем (в 1640 г. она свергла испанское иго; Бразилия в 50-х годах XVII столетия была освобождена от голландского владычества); в 1642 г. был заключен торговый договор, по которому Англия получает преобладание над голландцами в торговле с португальскими колониями; затем последовало бракосочетание Карла II с Екатериной; затем — договор Метьюэна (1703). Благодаря договору Метьюэна в Англию будто бы ежегодно ввозилось 50 000 фунтов стерлингов наличными (419) — цифра, вряд ли являющаяся преувеличенной, если принять во внимание, что, согласно другому свидетельству, Англия вывезла в Португалию товаров в первом же году по заключении договора Метьюэна на 13 млн crusados (= 2 1/4 марки) (420);

г) с Бразилией. Сюда шли часть товаров, которые Англия отправляла в Португалию. Но, кроме того, существовала еще значительная торговля непосредственно с самой колонией. Главным образом туда поставлялись тонкие английские шерстяные товары, так как богатые бразильцы с особенной охотой их носили (421).

Мне кажется, вскрытое мною таким образом положение вещей, заключавшееся в том, что Франция и Англия к концу XVII и в начале XVIII столетия были прямо-таки затоплены наличными деньгами, необычайно важно и отнюдь не должно быть упускаемо из виду, если хотеть составить себе правильное суждение о связях и соотношениях хозяйственной жизни в те критические десятилетия; я в другом месте имел возможность установить, что это время лучшими наблюдателями обозначалось как «эпоха грюндерства» (даже не имея в виду спекулятивной горячки, поднятой вокруг Лоу и «Компании Южного моря», составивших только окончание этого периода), как an age of projecting. А что это наблюдение было правильно, свидетельствуют факты, в изобилии сообщаемые нам источниками того времени. Здесь было показано, какие потоки денег влились в обе страны и продолжали притекать: мы можем с уверенностью заключить, что они составили основу и повод для этой спекулятивной горячки и что, следовательно, этот величайшей важности случай в экономической истории с поразительной ясностью свидетельствует, какое большое значение имеет увеличение количества денег для развития капиталистического духа (эта сторона проблемы нас здесь одна только и интересует).

Но теперь мы сделаем еще один шаг дальше и спросим: откуда бралась вся та масса наличных денег, которая в то время притекала во Францию и в Англию?

Мои объяснения об источниках этих денег уже содержат ответ: это было серебро американских рудников и золото бразильских рек — им оплодотворялась хозяйственная жизнь Франции и Англии.

Голландия выкачивала испанско-португальские благородные металлы непосредственно на свои рынки; отсюда они прямым путем (эмиграции) или косвенным (торговых сношений) попадали во Францию и в Англию. Эти страны всасывали их и путем собственной торговли, либо через посредство стран-метрополий — Испании и Португалии, либо путем непосредственных торговых сношений с американскими колониями.

Так было начиная с XVI столетия, но в законченную систему это обратилось только в течение XVII в.: в то время Португалия и Испания были действительно только каналами, через которые протекало вовне золото и серебро их колоний (422).

Я приведу еще в заключение цифры добычи благородных металлов в течение этих столетий (по Зётбееру).

Вначале речь идет о серебряных залежах Мексики, Перу и Боливии. Открытие богатых рудников в Гуанаксуато и Потози имело место в середине XVI столетия. Оно повлекло за собой повышение уже и без того значительной добычи серебра с 90 200 кг в среднем за год в период 1521–1544 гг. до 311 500 кг в среднем за годы 1545–1560. В течение XVII столетия добыча серебра держится между 300 000 и несколько выше 400 000.

В XVII в. прибавляется бразильское золото, с открытием которого заканчивается серебряный период капитализма и начинается золотой. В конце столетия были открыты самые богатые залежи, Minas geraes. В период 1701–1720 гг. в Бразилии добывается золота уже на 150 млн марок.

Только теперь мы понимаем процессы, происходившие в западноевропейской хозяйственной жизни с 1680–1720 гг. от самых корней их.

Мы вскрыли теперь нити, связующие развитие капиталистического духа с открытиями золотых и серебряных приисков. Я пытался для одного только этого — правда, наиболее важного — случая дать цифровое доказательство тесной связи, имеющей место между обоими явлениями. Подобное же доказательство может быть дано для тех фактов, что предпринимательский дух, наполняющий немецкое общество в середине XVI столетия, питался из Шваца и Иоахимсталя, что грюндерская лихорадка 50-х годов XIX столетиям очагом своего возникновения имела Калифорнию и т. д. Но это было бы бесполезным нагромождением однородных рядов чисел. И как раз для настоящей задачи вполне достаточным является понимание более глубоких причин первого крупного спекулятивного периода, так как в нем эта особая черта капиталистического духа, страсть к спекуляции, впервые, как мы видели, проявилась в большом масштабе.

Я должен еще сказать два слова в объяснение того, почему я в этой главе говорил сначала об увеличении количества денег и только к концу об открытиях залежей золота и серебра, о которых, согласно моему заголовку, должна была трактовать эта глава. Потому, что в количестве денег проявляется влияние открытий залежей благородных металлов: деньги составляют промежуточное звено, через посредство которого эти открытия оказывают свое воздействие на хозяйственную жизнь. Здесь, правда, должно быть оговорено, что не всякое увеличение количества денег, поскольку оно выражается в обладании ими, должно непременно происходить от повышения добычи благородных металлов: оно может основываться на простом перемещении состояний. Но действительно крупное увеличение частных состояний все же происходило — по крайней мере в ранние периоды капиталистического развития, которые нас в данном случае только и интересуют, — только тогда, когда одновременно сильно возрастала общая масса наличного в стране благородного металла. Это опять-таки могло иметь место путем перевозки из одной страны в другую. Но и для того чтобы эта перевозка могла совершаться с постоянством, было снова необходимо усиление добычи благородных металлов.

Так как такое усиление в века раннего капитализма, с XV или XVI столетия, действительно имело место (о металлической основе итальянского хозяйственного расцвета до XV столетия мы почти ничего не знаем; мы можем пока только предполагать, что капиталистический подъем здесь сделало возможным: 1) немецкое серебро, 2) возвращавшееся из Восточной Римской империи золото и 3) открытия золотых приисков в Африке), то значило бы играть в прятки, если бы мы не вставили его в причинную цепь при вскрытии причин возникновения капиталистического духа.

Без сомнения — снова (как и о всякой такой причине, с которой мы познакомились) и об открытиях золотых и серебряных залежей можно сказать: их одних не было достаточно для выработки современного экономического человека. Не только в том дело, что они оказали влияние лишь на одну сторону его духа: чтобы для них была одна только эта возможность, должны были быть налицо многие другие условия, как они были в те времена налицо в Западной Европе. Какое действие могли оказать эти открытия, когда этих условий не было налицо, мы видели по тем последствиям, которые они имели для самих испанцев и португальцев (423).

Но и наоборот: и при наличии всех остальных условий, необходимых для возникновения капиталистического духа, без американских открытий серебряных и золотых залежей он пережил бы, без всякого сомнения, совершенно другое развитие, чем то, какое ему было фактически предназначено. Без — случайных! — открытий залежей благородных металлов на высотах Кордильер и в низменностях Бразилии не было бы современного экономического человека!

Нити нашего исследования сплетаются. Этими разъяснениями о значении открытий золотых и серебряных залежей мы уже вошли в тесное соприкосновение с двумя другими областями культуры, из которых проистекают новые источники капиталистического духа: это техника и хозяйство, оказавшие совместно сильнейшее воздействие на душевный строй буржуа. Как хотелось бы всегда показать всю совокупность следствий причинного комплекса, так как это делает и должен делать поэт. Но научный метод принуждает нас к самообладанию и требует, чтобы мы исследовали причину за причиной по ее отдельному действию. Так и я в последующем изложении разрываю теснейшим образом между собой связанные культурные области техники и хозяйства и исследую в отдельности их воздействие на ход развития капиталистического духа.

Как бы мы могли объяснить себе особенности современного экономического человека без того своеобразного хода развития, который приняла техника, главным образом производственная и транспортная техника, в течение последнего полутысячелетия?

Под техникой в более широком смысле мы понимаем все способы действия, которыми человек пользуется для достижения намеченных целей, а в более узком смысле — целесообразное использование вещественных предметов: в этом случае я говорю об инструментальной технике, и о ней одной может идти здесь речь. Если инструментальная техника служит для производства благ, то она является производственной техникой; если же с ее помощью должны быть перемещаемы люди, блага или известия, то она — транспортная техника.

Рассматриваемая сама по себе, «техника» есть не «социальное условие», а духовное достояние. Но так как воздействия, о которых здесь идет речь, оказывает только ее применение, возможное всегда лишь в рамках социального строя, то она с основанием трактуется также под рубрикой социальных условий.

Ее воздействие? Но разве она не выработана только экономическим человеком, разве капиталистический дух не ее создатель? Как же она могла содействовать созданию его самого?

Это возражение должно быть ликвидировано следующим образом. Во-первых, отнюдь не всякое техническое изобретение есть порождение капиталистического духа. Многие изобретения являются незваными, нежданными, как явления природы, и даже и те, которые были желаемыми, являются все же часто в совершенно ином виде и оказывают совершенно иные воздействия, чем ожидавшиеся.

Во-вторых, даже если бы каждое отдельное техническое нововведение и было последствием капиталистического духа, оно все же — будучи раз введенным в употребление — должно быть принимаемо в расчет в образовании этого самого духа в дальнейшем ходе его развития. Это же постоянно та же самая связь: все те влияния, которые участвовали в строительстве капиталистического духа, являлись сначала следствиями, а потом причинами.

Воздействия, исходящие от техники, мы можем расчленить на две группы, смотря по тому, способствовали ли они развитию капиталистического духа непосредственно или же косвенно: первые мы можем назвать первичными, вторые — вторичными воздействиями.

Непосредственное влияние техника оказывает прежде всего тем, что она будит и расширяет предпринимательский дух.

Перенесемся в раннюю эпоху капиталистического развития. До 1484 г., т. е. до изобретения морской астролябии, ни один корабль не мог ориентироваться в океане. Заморские экспедиции были, следовательно, до тех пор невыполнимы. А с тех пор они стали возможными: какое усиление предприимчивости у тогдашнего общества это должно было означать!

Или: до изобретения водонапорных машин (в XVI столетии) большинство рудников не могло глубоко эксплуатироваться, так как не было возможности справиться с водой. Когда теперь явилась возможность далее эксплуатировать старые рудники, закладывать новые на любой глубине, какой стимул был этим создан для людей, которые как будто только и ждали благоприятного случая, чтобы проявить себя в качестве капиталистических предпринимателей! Мы можем с ясностью проследить, как снабжение рудников водонапорными машинами в XVI в. явилось для многих владельцев денег непосредственным поводом принять на себя риск участия в эксплуатации рудников, т. е. поставить, таким образом, горное дело на капиталистическую основу.

И так идет шаг за шагом дальше в течение столетий до нынешнего дня: всякое изобретение, ведущее к осуществлению производственного или транспортного процесса в более крупном масштабе, с большей затратой вещественных средств, всякое изобретение, применение которого влечет за собой удлинение производственного пути, действует стимулирующе на скрытые предпринимательские стремления. Новая форма производства благ, обусловливаемая новой техникой, делает возможным проявления предпринимательского духа, но она и вынуждает эти проявления. Чем запутаннее и обширнее делает производство и транспорт прогрессирующая техника, тем больше требуется предпринимательских душ, чтобы справляться с новыми задачами. «Предприниматели, вперед!» — вот вызов, раздающийся при всяком усовершенствовании техники. Она, таким образом, производит среди всех хозяйствующих субъектов отбор предпринимательских типов. Она выращивает предпринимателя, к которому предъявляются тем большие требования, чем более крупные организации становятся необходимыми для использования новых достижений техники.

А это может быть названо законом, управляющим по крайней мере современной техникой: требования эти в действительности все более возрастают, так как каждое новое изобретение увеличивает аппарат вещественных средств, требующийся для его применения, и в то же время (в подавляющем большинстве случаев) удлиняет производственный процесс.

Наша величайшая промышленность ныне — это производство средств производства, как ее можно назвать, т. е. изготовление машин и материалов для машиностроения: машиностроительная и горная промышленность. Здесь требуются предприниматели наиболее крупного размаха, и здесь представляются наиболее благоприятные возможности для расцвета стремящегося вперед предпринимательского духа. Следует указать на то, что понятным образом те самые страны, в которых имеются естественные предпосылки для развития этой промышленности, дают и лучшую почву для расцвета предпринимательского духа: залежи угля и железа Германии, Англии, Америки приобрели, несомненно, немалое значение для воспитания современного предпринимательства именно в этих странах. Совершенно так же богатство страны естественной водной силой может вызвать в этой стране пышный расцвет предпринимательского духа, как только эта водная сила будет использована для устройства станций, вырабатывающих электрическую энергию. (Здесь, таким образом, выявляется одно из оснований, почему развитие капиталистического духа протекало различно в различных странах. Франция! Англия! Одно из оснований! — но несомненно оказавшее сильное воздействие: если условия для развития капиталистического духа в двух странах даны в совершенно равной мере, но одна страна богата залежами угля и железа, то вследствие одного этого капиталистический дух достигнет в ней более законченной степени развития.)

Но вспомним теперь, что техника наших дней нашла путь «в недоступное» («к непрошеному»!). С тех пор как она увидела возможность освободиться в своих мероприятиях от содействия организующей, живой природы; с тех пор как ей удалось работать с помощью энергии, накопленной солнцем за тысячелетия в недрах земли; с тех пор как она не пользуется более для совершения своих творений ни живым человеком, ни освещаемыми солнцем полями и лесами, но выполняет их с помощью мертвых материалов и «механических» сил; с тех пор она не знает более границ, с тех пор она делает возможным еще только что считавшееся за невозможное, нагромождает Оссу на Пелион и вторично создает мир заново.

Здесь на место исследовать причины, сделавшие современную технику способной совершить неслыханные достижения (424); достаточно вспомнить о самих этих достижениях, находящихся перед глазами у каждого, чтобы констатировать по поводу них, что такой безграничный поток возможного должен был стать одним из наиболее важных средств, способствовавших развитию капиталистического духа. Безграничность современных наших предпринимательских стремлений может быть понята, только если отдать себе отчет в имевшем место расширении технических возможностей. Капиталистическое безумие современного предпринимательства, понятно, является возможным, только если в пределах возможного совершать истинные чудеса техники. Только под давлением технических сил хозяйствующий человек создал затем все те организации, которые были необходимы для решения этих грандиозных задач, и стремление разрешить эти задачи зажгло огонь в душах наших крупных предпринимателей, пожирающей их самих и нас с вами. И еще следующее: к существу современной техники относится ее широкая изменчивость; каждый день приносит новые изобретения и создает тем самым новые возможности и необходимости в технической и хозяйственной организации, следовательно, также и новые возможности и необходимости в проявлении предпринимательского духа. Надо отдать себе отчет в том, какие различия в развитии этого духа должны иметь место, когда в одном случае техника десятилетиями остается неизменной и, следовательно, является возможность десятилетиями работать на одной и той же фабрике, одними и теми же методами, а в другом случае наилучшие методы производства развитием техники в корне изменяют каждые два-три года, так что постоянно должны создаваться и новые организации, чтобы идти в ногу с успехами техники. Когда эти организации появляются в новых рамках, речь идет об основании нового предприятия. Мы снова наблюдаем, как от техники исходит побуждение, на этот раз особое побуждение к основанию новых производств. Нам известно, что этим новым учредительством охотно овладевает младший, более сангвинически предрасположенный брат предпринимательского духа — спекулятивный дух. И, таким образом, мы можем установить, что в особенности технические нововведения проявляют способность возбуждать спекулятивный дух. Действительно, мы наблюдаем в истории последних столетий, как постоянно в связи с новыми, делающими эпоху изобретениями или во времена особенно многочисленных изобретений наступают большие спекулятивные периоды.

Вспомним еще раз замечательную эпоху к концу XVII в., когда впервые свирепствовала спекулятивная лихорадка: она была эпохой многочисленных изобретений и в области техники; the age of proecting¹²⁴, эпоха прожектерства, была по существу the age of invention¹²⁵, эпохой изобретений, как нам это удостоверяют наши свидетели.

Тогда маленькие изобретения — изобретательство вообще только что начинало идти более быстрым темпом — могли еще вызывать сильные вспышки спекулятивного духа. Позднее и особенно в наше время, когда каждый день приносил технические нововведения, только очень крупные изобретения были в состоянии зажигать грюндерскую горячку, но зато с тем более сильными последствиями. Вспомним спекулятивные периоды, которые повлекло за собой в середине XIX в. изобретение железные дорог, к концу века — различные изобретения в области электротехники.

Если мы видим, таким образом, что техника возбуждает в хозяйствующих субъектах сильные проявления волевой энергии и способствует их развитию, то мы, с другой стороны, наблюдаем, как техника воздействует в различных направлениях и на мышление экономического человека и часто прямо-таки революционизирует его.

Она делает это мышление прежде всего целестремительнее, сознательнее, т. е. возбуждает и развивает рационализм, этот, как нам известно, существенный элемент капиталистического духа. Многие уже указывали на роль, которую техника и технические усовершенствования во все времена играли при выработке рационалистического мышления и в особенности экономического рационализма. Каждое техническое изобретение приводит хозяйствующего субъекта, по меткому выражению Фиркандта (425), в беспрерывное «соприкосновение с действительностью» и ломает этим самым основанные, как мы видели на природе человека традиционалистические тенденции. Смена технических методов «действует на сознание как род пересмотра всех связанных с ними условий». Если такие технические нововведения редки, то они не будут в состоянии оказывать существенного влияния на общую традиционалистическую тенденцию. Вновь раскопанное место скоро опять зарастает травой повседневной привычки. Но когда, как это имеет место с начала Нового времени, технические нововведения появляются одно за другим через все более короткие промежутки, то почва постоянно остается взрыхленной и не может покрыться рубцами травы. Один факт быстрой смены методов был бы достаточен, чтобы сделать сознательность длительным душевным настроением человека. Но современная техника действует еще более непосредственным и более действенным образом в направлении усиления экономического рационализма тем, что она сама в течение последнего столетия исполнена рационалистического духа, с тех пор как она начала строить свои мероприятия на научной основе.

Вся прежняя техника (426), сколько она ни создала удивительного, была эмпирической; она основывалась на личном опыте, который передавался от мастера к мастеру, из поколения в поколение, через посредство столь же личного обучения. Знали приемы, способы, которые нужно было применять, и этим удовлетворялись. Добыли с течением времени опыт и хранили его дальше.

На место опыта становится с XVII столетия в качестве основы техники естественнонаучное познание. С тех пор в технической области что-либо совершается не вследствие того, что отдельный мастер обладает личным умением, но потому, что каждый, занимающийся данным предметом, знает законы, лежащие в основе процесса, и точное следование им обеспечивает каждому успех. Если прежде работали по правилам, то теперь деятельность осуществляется по научным законам, исследование и применение которых представляются, по существу, основной задачей рациональных методов.

Однородность противоположности между старой и современной техникой, с одной стороны, и ремесленным и капиталистическим хозяйственным образом мыслей — с другой, бросается в глаза. А это в обоих случаях одна и та же противоположность между эмпиризмом и рационализмом. Но когда в двух, тесно друг с другом соприкасающихся областях культуры, как техника и хозяйство, совершается одинаковое развитие, как здесь, — от эмпирического к рационалистическому строю, то можно принять без дальнейших сомнений, что одно развитие оказало свое влияние на другое, что, таким образом, экономический рационализм пережил свое развитие попутно с техническим рационализмом и через него.

Можно с ясностью проследить, как фактически происходит воздействие технического рационализма на устроение хозяйственной жизни, как научное применение техники непосредственно вынуждает экономический рационализм. В сущности, упорядочение частного хозяйства происходит ныне в большинстве отраслей с точным соблюдением технических требований, и руководители предприятия стремятся к хозяйственному совершенству, непрерывно направляя свою мысль на технику производственного процесса. Мы видели, каким явным признаком высшего развития экономического рационализма в наши дни является использование в производстве научно образованных помощников. Здесь нам особенно ясно доказывается тот факт, что требования, которые ставит техника, подают повод к высшей степени рационального устроения хозяйства. Но жизнь дает много таких случаев.

Целестремительнее, сознательнее, следовательно, рациональнее становится мышление (экономического человека) благодаря технике, тем более современной технике. Но мы констатируем, что под влиянием ее оно становится еще и точнее, как бы пунктуальнее. Об этом заботятся прежде всего созданные техникой методы и приспособления для измерения разнообразнейших величин, в особенности времени.

Изобретение часов играет важную роль в истории духа современного экономического человека. Изобретение часов с грузом относится к Х столетию; первые колесные часы, об изготовлении которых мы слышим, — это часы, сделанные Генрихом фон Викком в 1364 г. в Париже для Карла V. В XIV в. все более крупные города Италии обладают часами, бьющими 24 часа (427). В 1510 г. Петр Геле изобретает карманные часы; Иоганн Коклуэс говорит о них в 1511 г.: «Из железа он делал маленькие часы со многими колесиками, которые показывают и отбивают сорок часов; их можно носить на груди или в кошельке» (428). В 1690 г. к часам присоединяется секундомер, введенный Джоном Флойером в качестве вспомогательного средства для точного счета пульса (случай, когда хозяйственный интерес явственно не был движущей силой изобретения). Точное распределение времени, «счет» времени, становится, конечно, возможным лишь после того, как время могло быть точно измерено. (Совершенно так же, как точный счет денег стал возможным лишь после того, как техника сделала возможным точное изготовление монеты!)

Арифметически точному ведению хозяйства в той же мере способствовало постепенное усовершенствование технического процесса. Точные калькуляции при поставках предполагают совершенно обеспеченное производство; современные средства сообщения только и сделали возможным, если не создали, автоматически функционирующее, как гигантская машина, производство; развитие склонности к учету есть, таким образом, на добрую долю дело техники.

Простое размышление показывает, что и быстрый темп жизни современного экономического человека только и был создан или по крайней мере получили сильное поощрение благодаря завоеваниям современной техники: железным дорогам, телеграфу, телефону. Другие силы, увидим мы еще, действуют здесь, толкая к этому темпу: но техника делает его возможным, техника усиливает его, техника дает ему общее распространение.

Естественным является делать современную технику ответственной и за общее своеобразное умонастроение современного экономического человека: его чисто квантитативный взгляд на мир. Правда, в этом большую долю, пожалуй, создала привычка к денежному выражению. Но мы должны все же вспомнить, что существо специфически современного естественнонаучного мышления состоит в той же тенденции к разложению всех качеств в количества. Только тогда, когда для какого-нибудь процесса в природе становится возможным установить математическую формулу, мы имеем право говорить о естественнонаучном познании: так учил нас Кант.

Значит, несомненно, мы и здесь снова имеем перед собой параллельное развитие естественнонаучного духа, как оно запечатлевается в технике, и капиталистического духа, и этот параллелизм может быть доказан еще во многих других случаях (429). Но так как воздействие естественнонаучно-технического мышления на хозяйственное в этих наиболее общих формах, принимаемых мышлением, с трудом может быть прослежено, я откажусь здесь от дальнейшего исследования возможных соотношений и обращу лучше внимание читателя еще на один важный комплекс духовных процессов, где выработка капиталистического духа стоит в совершенно ясной зависимости от развития техники.

Я имею в виду передвижения жизненных ценностей, которыми мы обязаны мощному техническому прогрессу нашего времени и которые приобрели основное значение для образа мыслей современного экономического человека.

Несомненно, что главным образом благодаря завоеваниям современной техники технический интерес или, точнее, интерес к техническим проблемам попал на первый план среди всех других интересов. Это является достаточно понятным. Все большие и большие достижения в области техники возбуждали сначала любопытство, затем привлекали к себе внимание и становились гордостью эпохи. Техника ведь есть единственная область, где мы безбоязненно можем подводить баланс нашим достижениям; как же тогда толпе, всегда бегущей за успехом, не интересоваться особенно этой областью, где нами достигнуты единственные большие успехи, тем более что так просто оценивать, по крайней мере результаты техники. Так, стало бесспорным фактом, что радиотелеграф и воздухоплавание ныне больше интересуют людей, в особенности молодежь, чем проблема первородного греха или страдания Вертера.

Сильному прогрессу техники мы обязаны и еще одной особенностью духа нашего времени: сильной переоценкой материальных предметов. Мы быстро разбогатели, мы привыкли к миру, техника обезопасила нас от ужасов чумы и холеры; что удивительного, если низкие инстинкты человека — удовлетворение беспрепятственным наслаждением, любовь к комфорту и привольному житью — далеко превысили идеальные стремления. Стадо мирно пасется на жирном пастбище.

Это усиление материальных интересов в наше время способствовало умонаправлению капиталистического предпринимателя прежде всего тем, что оно значительно повысило в нем интерес к приобретению средств богатства, т. е. его приобретательский интерес. Охота за долларом вовсе уж не такая воображаемая, как нас хотят уверить предприниматели-философы с высоты своего княжеского богатства. Она все-таки является чрезвычайно важной пружиной в строении современного нашего хозяйства, и усиленное стремление к наживе, которое вызвали, следовательно, среди других причин и успехи техники, составляет достаточно важный элемент психики современного экономического человека. То, что с этой жажды наживы снято пятно, то, что мы ныне не считаем более бесчестным, если кто-нибудь гонится за долларом, то, что мы сохраняем связь в обществе с людьми, о которых всем известно, что охота за долларом составляет единственное содержание их жизни, — все это, конечно, во многом способствовало развитию этой стороны капиталистического духа, а это сделалось возможным только тогда, когда все направление эпохи стало иным под влиянием завоеваний техники.

Но и наоборот, участие в прогрессе техники и безграничная ее переоценка усилили стремление к наживе капиталистического предпринимателя в той мере, в какой она повысила его собственный интерес к техническим достижениям, выражающимся в его изделиях. Мы ознакомились с тою чертой в природе современного экономического человека, что он производит бессмысленно все больше и больше, и нашли психологическое объяснение тому (если таковое вообще возможно), между прочим, в детской радости перед техническим усовершенствованием. А она является объяснимой только в эпоху техники. То, что предпринимателю может прийти в голову, что в какой бы то ни было мере является само по себе ценным изготовить как можно больше машин, или арматуры для освещения, или рекламных вывесок, или летательных аппаратов, что он в производстве этих вещей как таковом может найти какое бы то ни было удовлетворение (а наряду с другими мотивами здесь, несомненно, действует в качестве движущей силы в душе предпринимателя и это увлечение производством как таковым), — предпосылкой всего этого является охарактеризованное общее настроение нашей эпохи.

В тесной связи с этим стоит и увлечение «прогрессом», которое также является движущей силой у многих предпринимателей и, например, в Америке вносит в духовную жизнь эту детски-радостную черту, сразу бросающуюся в глаза каждому путешественнику. Настроение ребенка. Настроение колониального человека. Но это и настроение человека техники. Ибо если бессмысленная идея «прогресса» и имеет какой-нибудь смысл, то, несомненно, только в области технического умения. Нельзя, конечно, сказать, что Кант «ушел вперед» сравнительно с Платоном или Бентам сравнительно с Буддой, но совершенно справедливо, что паровая машина типа 1913 г. означает прогресс сравнительно с уаттовской паровой машиной, а радиотелефон лучше голубиной почты.

Опять-таки в связи с этими новообразованиями ценностей стоит другое замечательное явление в духовной жизни современного экономического человека (и человека вообще): возвышение средства до значения цели. Без сомнения, в этом переворачивании всех ценностей приняли участие опять-таки деньги. Но и техника тоже. Ее успехи привели к тому, что наш интерес становится все более и более направленным на то, как выделывается известная вещь и как она функционирует, безразлично, чему бы она ни служила. «Средства», например, для осуществления транспорта, для выпуска газеты сделались такими искусными, что они возбуждают наше удивление и всецело исчерпывают наш интерес. За ним мы, в конце концов, и забываем ту цель, которой они должны служить.

Мы поражены при виде ротационной машины и совершенно уже не думаем о том, какой лишенный всякой ценности дрянной листок она изрыгает. Мы содрогаемся при подъеме летательного аппарата и не думаем о том, что он служит пока лишь для того, чтобы обогатить программу нашего Variete еще на один сенсационный номер, и (в лучшем случае) для того, чтобы сделать богатыми людьми пару слесарных подмастерьев. И так во всем. А этим, опять-таки с одной стороны, получает объяснение бессмысленность всех наших жизненных оценок и всех современных капиталистических стремлений.

И наконец, еще одно: мы видели, что дух буржуа наших дней характеризует его полное безразличие по отношению к судьбе человека. Мы висели, что человек исключен из центра хозяйственных оценок и целестановлений, что интересен один только процесс (производства, транспорта, образования цен и т. д.): fiat productio et pereat homo¹²⁶. А разве в этом отношении образ мыслей экономического человека не является опять-таки только последствием перестройки технического процесса? Мы знаем, что современная технология рассматривает процесс производства как бы оторванным от руководящего органа, человека. На место органического сочленения производственных процессов, с необходимостью связанного живой личностью, становится целесообразно механически устроенное соединение членов только в виду желаемого результата, как это охарактеризовал Рёло.

Естественный живой мир превращен в развалины, чтобы из этих развалин возник искусственный мир, созданный из человеческой изобретательности и мертвых материалов: это в равной мере действительно как относительно хозяйства, так и относительно техники. И без всякого сомнения, этот сдвиг в технических приемах оказал существенное влияние на сдвиг в нашей общей оценке мира: в той мере, как техника вытесняла человека из центра производственного процесса, человек исчезал и из центра как хозяйственных, так и вообще культурных оценок.

Многочисленны косвенные воздействия техники на развитие капиталистического духа, которые дают себя чувствовать таким путем, что техника создает известные состояния или процессы, приводит к известным событиям, которые со своей стороны оказывают определяющее влияние на развитие капиталистического духа.

Я укажу только на два особенно важных воздействия такого рода; читатель по ним сам легко найдет другие случаи.

Мы ознакомились в предыдущей главе со значением, которое, несомненно, имела богатая добыча золота и серебра как раз в XVI и XVII столетиях для возникновения первой спекулятивной горячки. Ну, а возможность такой добычи была в основе следствием технических усовершенствований. Это можно доказать уже тем указанием, что без них люди не попали бы в Америку. Но я разумею это еще и в другом смысле: только некоторые, сделавшие эпоху улучшения в технике добычи благородных металлов послужили причиной этого изобилия серебра в XVI и последующих столетиях. В то время, как мы уже видели, были изобретены водонапорные машины, которые в особенности предоставили возможность дальнейшего расширения европейской добычи серебра. Но в это же время (в 1557 г.) было сделано еще, пожалуй, более важное изобретение: добывание серебра из руды посредством ртути — так называемый способ амальгамирования. Только этот способ позволил на безлесных вершинах Кордильер без чрезмерных издержек добывать серебро тут же на месте; только этот способ уменьшил издержки производства серебра до такой степени, что такая большая добыча могла стать прибыльной.

Другое значительное последствие техники, которое я имею в виду, — это быстрый рост населения в XIX в. Что он в основе является результатом технических усовершенствований, не может быть подвергнуто сомнению, так как он явился последствием отнюдь не увеличения цифры рождаемости, но исключительно уменьшения смертности. А это уменьшение смертности было достигнуто главным образом двумя комплексами технических успехов: усовершенствованиями в области гигиены, техники борьбы с эпидемиями, врачебной техники, с одной стороны, и усовершенствованием производственной и в особенности транспортной техники, с другой стороны, которое, в свою очередь, способствовало тому, что известное количество людей больше кормилось и, следовательно, могло остаться в живых.

Этот рост населения в наше время имел, в свою очередь, непосредственное значение для развития капиталистического духа в двояком отношении: путем побуждения к эмиграции, которое он давал, с одной стороны, путем повышения предприимчивости — с другой. О первом влиянии и его последствиях я говорил в предыдущей главе. Вторым утверждением я имею в виду следующее: быстрый рост населения означает усиления предпринимательского духа постольку, поскольку он увеличивает необходимость приобретения и тем самым закаляет хозяйственную упругость, поскольку он, таким образом, отдаляет опасность для зажиточного населения впасть в сытое рантьерство. Ибо ясно, что сыновья зажиточного человека попадают в совершенно иное положение по отношению к приобретательской деятельности, когда их много, чем когда их мало. При равной величине состояния на одного падает в первом случае меньшая доля, и необходимость для него вновь посредством собственной хозяйственной деятельности удерживаться на социальном уровне своих родителей становится больше, чем когда это наследство достается только одному или двоим. При большем потомстве даже у состоятельных родителей создается и совершенно иное отношение к детям. Они будут скорее стремиться к тому, чтобы «научить своих детей чему-нибудь путному», чем сделать их бездеятельными владельцами ренты. Поскольку теперь рост населения — правда, не по техническим, а по биологическим или по социальным причинам — в различных странах в XIX в. был различной силы (Франция! — Англия или Германия!) и мы наблюдаем различную степень развития капиталистического духа как раз в пропорции к различной силе роста населения, мы вправе будем привести и это различие в связь с фактом большего или меньшего роста населения.

Нижеследующее я рассматриваю напоследок и, может быть, вообще не должен был бы подвергать рассмотрению, потому что оно, в сущности, разумеется само собою, и всякий может при некотором размышлении сам легко понять, что имеет в виду содержание этой главы: то, что некоторые из докапиталистических профессий были как бы подготовительной школой для капиталистического духа. Хозяйственный интерес и повседневная привычка были учителями, а обиженность помогла, как мы увидим, сильнее развить в этой сфере отдельные черты капиталистического духа.

Профессией, в которой семена этого духа дали первые ростки, была, конечно, торговля в самом широком ее смысле. К чему она всегда уже должна была вести или к чему она по крайней мере постепенно должна была приучать человеческий дух, было направление мышления на количество. В то время как капиталистический производитель, крестьянин ли или промышленный ремесленник, всегда, как мы видели, остается под властью категорий качества, т. е. изготовляет блага как качественно различные предметы потребления, для торговца рано исчезает качественное значение и оценка мира благ, прежде всего потому, что он не имеет никаких органических отношений к благам, которыми торгует. Крестьянин и ремесленник оба, как мы видели, срастаются до известной степени с вещами, которые они производят, они составляют часть их самих; они сами — в этих вещах; их отношение к ним — внутреннее. Тогда как торговец к предмету своей торговли всегда остается в чисто внешнем отношении: он берет продукт в готовом виде и ничего не знает о трудах и заботах, с которыми он произведен на свет. Он рассматривает его лишь с одной-единственной стороны: как меновую ценность. И в этом заключается второе, положительное основание его количественного взгляда на мир: меновая ценность — величина, и только эта величина интересует торговца. Он измеряет ее деньгами и в денежном выражении окончательно погашает все количества. Поэтому можно также сказать, что его деятельность так же, как позднее капиталистическая, ведет его от денег к деньгам и что, таким образом, все его расчеты и размышления с необходимостью пользуются денежным выражением как посредником. Вследствие этого он должен постоянно считать. Правда, этот счет вначале бесконечно примитивен, как это мы могли констатировать даже относительно позднего средневековья, но он все-таки налицо. И здесь он скорее всего может развиться.

Если это количественное влияние на мышление исходит от всякой торговли, то мы можем теперь наблюдать, как различные виды и формы торговли в различном, но всегда стремящемся к капиталистической конечной цели направлении влияют на душевный строй экономического человека.

Всякая торговля, которая ведет далеко за пределы отчизны в чужие страны, должна до известной степени приобрести то значение которое я приписал переселениям, т. е. перемене отечества: она воспитывает рациональный взгляд на жизнь и рациональный образ жизни, поскольку она беспрерывно принуждает купца приспособляться к чужим нравам и обычаям, правильно выбирать место и средства. Важное средство рационализации мышления представляет знание многих языков, которое также с необходимостью вытекает из международной торговли. Это влияние торговля должна была оказывать уже тогда, когда торговый дом имел одно лишь основное местопребывание, но во многих местах содержал факторов. Эти последние тогда не только сами воспитывались в более рационалистическом направлении, но также и их принципалы, которые должны были давать им указания и получали от них отчеты, а часто, как мы знаем, и лично навещали их. Еще сильнее становилось разлагающее влияние, которое оказывает торговля на традиционалистические жизненные навыки, когда купеческие семьи сами разделялись по разным странам: здесь мы имеем усиление влияний, исходящих от перемены отечества. В таком положении находились особенно часто еврейские торговые семьи, которые, я бы сказал, принципиально расселялись по различным торговым городам (430). Но и многие христианские семьи мы видим рассеянными по всему земному шару. Так, Альберти жили в начале XV столетия в Италии, Англии, Фландрии, Испании, Франции, Каталонии, на Родосе, в Берберии и на Сории (431).

Но дальняя торговля участвовала в строительстве капиталистического духа еще и в том отношении, что она безусловно способствовала развитию специфически капиталистической добродетели коммерческой солидности. Я указывал в другом месте, что в ее культивирование, несомненно, внесло свою долю и религиозное учение. Но как нам это уже столь часто встречалось в ходе этого исследования, известный элемент капиталистического духа возник не из одного только, а из нескольких источников, так и здесь мы снова видим в действии другую творческую силу наряду с властным словом моральной заповеди, а именно деловой интерес. Густав Фрейтаг, который, в сущности, должен был бы знать, но взгляд которого часто мутится из-за того, что он держит стороны коммерческих кругов, преувеличивает правильную мысль, делая однажды следующее замечание (432): деятельность купца «невозможна без великодушного доверия, оказываемого (им) другим, не только людям, состоящим у него самого на службе, но и чужим, не только одним христианам, но и язычникам. Честность, выполняющая принятое на себя обязательство вполне и целиком, даже если оно при случае связано с жертвами, необходима торговле во всякой (?) стадии ее развития; и именно вследствие того, что торговля делает верность и честность наиболее выгодными в обороте, она создает здоровые и длительные связи между людьми».

Что это преувеличено, мы знаем, ибо мы помним, как медленно коммерческая солидность завоевывала себе права гражданства еще и в течение капиталистической эпохи. Правильно же в этой мысли то, что в самом обороте заложена тенденция к солидности, которая с усиливающейся интенсивностью оборота становится все сильнее. Купец со временем убеждается, что мошенничать невыгодно, так как проистекающие отсюда убытки: потеря клиентеллы, потеря времени вследствие приостановок и необходимости их ликвидации — зачастую больше добавочных прибылей, добытых путем обманных уловок. Когда, таким образом, развивается, как мы видели, «деловая мораль», в смысле морали в интересах дела, когда просвещенные торговцы пряностями XV и XVIII вв. выставляют положение: «Honesty is the best policy»¹²⁷, то этому развитию, несомненно, способствовало лучшее понимание истинных собственных интересов, которое должна была породить из себя дальняя торговля, — понимание, которое уже затем, конечно, тем скорее вылилось в принцип торговли, чем настойчивее эта мещанская солидность провозглашалась нравственной обязанностью со стороны признанных учителей морали.

Различное, однако, действие оказывает торговля, осуществляемая как деятельность, смотря по тому, является ли она морской или внутренней торговлей. В первой преобладает еще долгое время, как мы могли констатировать, авантюристский, разбойничий характер; в ней вырабатывается, таким образом, «идущий на риск» купец. Тогда как внутренняя торговля сильнее и исключительно развивает торгашеский и калькуляторный момент, порождает «взвешивающего купца», который принужден пробиваться с помощью рационального средства — законченного счетного искусства — на пути искусного заключения договоров. Это внутренняя торговля шерстью воспитала во флорентийцах коммерческий характер до такого совершенства, какое мы наблюдали (задатки в крови предполагаются!). Равно как внутренняя торговля скорее, чем мужественно рискующая морская торговля, принуждает и побуждает развивать мещанские добродетели. Я считаю немыслимым (уже по этой причине) возникновение книги, подобный трактату о святой хозяйственности, в XV столетии где-нибудь в другом месте, чем центр шерстяной торговли и промышленности. Мы видели, что ни флорентийцы, ни шотландцы, ни евреи не были никогда мореходами: их кровное предрасположение Удерживало их от этого, но их деятельность с самого начала в качестве сухопутных торговцев воспитала в них затем этот тип торгаша, так что мы вновь наблюдаем, как следствие действует дальше в качестве причины.

Особую роль в истории капиталистического духа играла ссуда денег. Мы видели в другом месте, как в раннюю эпоху капитализма знающими свет и деятельными поздними схоластиками в ней был (правильно!) Усмотрен и по нравственным основаниям осужден решительный враг капитализма. Но нельзя также отрицать и того, что в другом направление ссудная деятельность оказала весьма благоприятное влияние на развитие известных сторон капиталистического духа. Рассматривая проблему с другой стороны, чем Антонин Флорентийский, а именно ссуду денег, которой евреи со времен Соломона занимались с особенной охотой p которую они в течение европейского средневековья почти исключительно избрали своей профессией, я привел в качестве одной из причин, почему они были так превосходно подготовлены к капитализму, когда ок начал развиваться. Действительно, я продолжаю держаться этого воззрения и считаю ссуду денег теперь, как и прежде, одним из источников, откуда питался капиталистический дух, тем более в эпоху, когда вокруг еще господствовали натурально-хозяйственные, подчиненные категории качества, отношения. Причины же, по которым ссуда денег в еще большей мере, чем товарная торговля (усилением которой она здесь в занимающем нас смысле только и является), должна считаться школой выправки для капиталистического образа мыслей, заключаются в следующем:

в ссуде денег совершенно вытравлено всякое качество и хозяйственный процесс определен исключительно количественно;

в ссуде денег договорное начало сделки стало существенным: договор об исполнении и встречном исполнении, обещание на будущее время, идея поставки составляют ее содержание; в ссуде денег исчез всякий элемент «пропитания»; в ссуде денег все телесное (все «техническое») вытравлено окончательно: хозяйственное дело стало чисто духовной природой;

в ссуде денег хозяйственная деятельность как таковая утратила всякий смысл: занятие денежными ссудами совершенно перестало быть осмысленным занятием тела и духа; тем самым ценность его переместилась с него самого на результат; один только результат еще имеет смысл;

ссуда денег является особенно плодотворной областью для развития отчетности: человек, в сущности, всю свою жизнь просиживает со счетной линейкой и бумагой за столом;

в ссуде денег выступает впервые совершенно ясно возможность и не в собственном поту посредством хозяйственного действия зарабатывать деньги; совершенно ясно выступает возможность и без насильственных действий заставлять других людей работать на себя.

Чего недостает профессиональному заимодавцу, «ростовщику», — это, как правильно понял Антонин, предпринимательского духа, отваги. Но если и это прибавляется, то как раз заимодавец может вырасти в капиталистического предпринимателя крупного масштаба: специфически купеческое предприятие тесно связано (как мы видели) с ссудой денег. Ссуда денег может таким путем разрастись в капиталистическую торговлю деньгами (банкирская деятельность!), но также и в капиталистическое производственное предприятие (заклад!). Флоренция — не только город торговцев шерстью, она еще и город банкиров!

Но она, наконец, еще и город цехов раг ехеlеnсе¹²⁸ и господства цехов, и мы должны иметь это в виду, если мы хотим понять, почему она стала цитаделью раннекапиталистического духа.

Благодаря исторической случайности: вражде между императорской и антиимператорской партиями — цехи во Флоренции уже в XII в. достигли участия в управлении городом. «Ремесленные цехи заставили дорого заплатить за поддержку (оказанную императору), и подеста со своими советниками находился на самом деле в зависимости от вновь достигшего политического могущества общественного строя» (433). В 1193 г. были расчищены пути демократическому развитию государства.

Если я теперь указывал только что, что эту особенность флорентийской истории я также делаю ответственной за высокое и раннее развитие капиталистического духа во Флоренции, то это легко может показаться парадоксальным, так как ведь цехи — смертельные враги капитализма. И все же это не парадоксально. Ибо, несомненно, важная доля капиталистического духа, особенно та, которая проявляется в мещанских добродетелях, происходит из тесноты цеховых каморок. Здесь «святая хозяйственность» по-настоящему дома. Она здесь появилась на свет, как дитя нужды. Здесь нужно было быть бережливым, и трезвым, и трудолюбивым, и целомудренным, и чем там еще, если не желать ставить на карту своего существования. Эти добродетели называли христианскими; они и были ими. И культивировать их без внешнего принуждения было, без сомнения, достойным внимания делом самовоспитания. Но не следует все же забывать, что торговец пряностями и шерстоткач получают эти «добродетели» скорее принудительно, как элементы его образа жизни: он должен прийти к убеждению, что делать долги, тратить время на развлечения и любовные интрижки привело бы его к нищенской суме. Мы и наблюдаем повсеместно, как нужда с течением времени делает цеховых все более добрыми «мещанами». Относительно английских и шотландских народов мы получаем положительное этому подтверждение.

«Очевидным является, — пишет превосходный знаток средневековой Англии (434), — что задолго до реформации и раньше, чем какие бы то ни было пуританские принципы могли оказывать свое влияние, веселье в городах исчезло под давлением деловой жизни» (the gaiety of the towns was already sobered by the pressure of business). А другой (435) утверждает действительность того же самого наблюдения относительно развития шотландских городов. Цеховая каморка еще стеснила даже и крестьянское жизненное пространство. Настоящий крестьянин — это маленький сеньор, который живет и дает жить. Городской ремесленник чахнет, засыхает, опустошает себя и делается тем самым родоначальником «мещанского духа».

Правда, то, что этот последний сделался элементом капиталистического духа, что и те люди, которые могли позволять себе вести свободную и несвязанную жизнь, видели свой высший идеал в industry и frugality¹²⁹: Для этого требовалось содействие еще других сил. С одной из этих сил мы познакомились в нравственном учении философов и церкви. Другую я еще назову здесь. Это обиженность.

В последнее время с решительностью указывалось на выдающееся значение этого духовного процесса, который, как известно, Ницше Считает корнем переоценки аристократической ценности в противоположность оценке стадной морали (436). Я думаю, что в истории капиталистического духа он сыграл роль, и я вижу ее в этом возвышении рожденных нуждою принципов мелкомещанского образа жизни до всеобщих, ценных жизненных максим, т. е. в учении о «мещанских» добродетелях как высоких человеческих добродетелях вообще. Люди мещанского состояния, в особенности, верно, деклассированные дворяне, косо смотревшие на господ и на их житье, объявляли его порочным и проповедовали отвращение от всякого сеньориального образа жизни (который они в глубине своей души любили и к которому стремились, но были из него по внешним или внутренним причинам исключены). Основная черта в книгах Альберти о семье — это обиженность. Я уже ранее приводил оттуда различные места, где звучит прямо-таки комичная и детская ненависть к «сеньорам», из круга которых он был исключен; эти цитаты можно было бы легко умножить. И постоянно тирада против всего сеньориального, против сеньориальных развлечений охотой, против обычаев клиентеллы и т. д. заканчивается фарисейской похвалой собственного доброго «мещанства». Несомненно, коммерческие интересы, плоды философского учения, одобрение духовного отца — все это вело к омещанению взгляда на жизнь. Но безграничная ругань, в которую впадает Альберти, как только он заводит речь о «сеньорах», и которая свидетельствует о том, что его опыт позволял думать о них чертовски верно, все же показывает, что, может быть, самым сильным побуждением, приведшим его к доброму мещанскому мировоззрению, была обиженность.

Во все времена она оставалась самой твердой опорой мещанской морали. Добродетельный мещанин еще и ныне провозглашает то положение и охотнее всего сам утешается им: «гроздья — кислы».

Но если где-нибудь и когда-нибудь цехи, в которых «мещанский» образ мыслей господствовал из чистой нужды, но которые охотно также «делали из нужды добродетель», достигают власти и влияния, так что, в конце концов, «задают тон» в государстве, то их образ мыслей неминуемо объявляется общепризнанным и похвальным. Их дух становится общим духом. Этот процесс с особенной ясностью проявился опять-таки во Флоренции, которая именно вследствие этого уже в XV столетии прямо сочится мещанством, тогда как другие города (Венеция!) еще долгое время сохраняют свой сеньориальный отпечаток.

Когда я несколько лет назад впервые сделал попытку разобрать проблему капиталистического хозяйства, исходя из центра его, т. е. когда я взял капиталистический дух за исходную точку моего исследования капиталистического развития, ничто у меня не было в такой мере заподозрено критикой, как именно это. Мне ставили в упрек возврат к «дуалистической» точке зрения или утверждали, что я поставил вещи на голову, спутал причину со следствием. Не капиталистический дух есть источник капитализма, а этот последний есть источник капиталистического духа. С большим остроумием мою сторону взял тг. Симиан в подробной критической статье, которую он закончил словами: «L'esprit capitaliste ne naft il pas du capitalisrne beaucoup plutot que le capitalisme ne nait de lui?»¹³⁰ (437).

Поставленная этим вопросом проблема сложна и будет во всей своей полноте разобрана во вновь переработанном моем «Современном капитализме». Здесь нас интересует только одна часть проблемы, заключенная в первой половине вопроса: не рождается ли капиталистический дух из капитализма?

Этот вопрос, несомненно, интересует нас в весьма высокой степени. Ибо если бы на него пришлось дать утвердительный ответ, то все содержание этой книги — с начала до 27-главы — было бы ненужным и от нее не осталось бы ничего, кроме одной этой 28-й главы. Нам придется, следовательно, несколько поглубже разобраться в этой проблеме.

Прежде всего, постановка вопроса: возникает ли капиталистический дух из капитализма или наоборот? — является неясной.

Капитализм и капиталистический дух вообще не находятся друг к другу в отношении исключающих друг друга противоположностей, а капиталистический дух составляет часть капитализма, если под последним мы разумеем (что одно только дает ему смысл) капиталистическую систему хозяйства. А следовательно, так же мало оснований ставить этот вопрос, как, например, такой: возникает ли душа человеческая из человека, или он из нее? Капитализма нет, если нет капиталистического духа. Значит, для того чтобы вообще дать вопросу смысл, надо его иначе формулировать. Нужно поставить его в такой форме, в которой капиталистический «дух» является чем-то самостоятельным, которое только и может явиться причинно обусловливающим или обусловленным. Это имеет место, если противопоставить капиталистическому «духу» не капитализм (как целое), а капиталистическое «тело», как я уже выше обозначил (образно) все те элементы капиталистической системы хозяйства, которые несут «дух», т. е. являются чем-то находящимся вне души капиталистического предприятия: всю организаторскую часть, одним словом, все отношения между чужими людьми, всякий объективный порядок, все учреждения-институты, например: оборудование фабрик, система бухгалтерии, торговые отношения, биржевая организация, отношения заработной платы и т. д.

Но я могу также рассматривать самостоятельно капиталистический «дух», как он заключен или пускает корни в живой личности, и тут уже действительно противопоставить его «капитализму», если я имею в виду отграниченные во времени или в пространстве явления: капиталистический дух, пробужденный к жизни в прежние времена, противостоит капиталистической системе хозяйства сегодняшнего дня как нечто чуждое, равно как и капиталистический дух в известной личности является чем-то самостоятельным по отношению к «капитализму», существующему наряду с ней. И теперь постановка вопроса правильна: таким путем сделанный самостоятельным капиталистический дух может (теоретически) находиться в отношении причины или следствия к другому комплексу явлений. Как же мы теперь ответим на этот вопрос? Является ли капиталистический дух создателем капиталистической организации (понятно: не иной какой-нибудь, а той, в которой он будет обитать), или капиталистический дух вытекает из капиталистической организации? Поставить вопрос так точно — значит уже дать на него ответ: так как организации суть дело рук человеческих, то человек и «дух» его должны существовать заранее. Обусловленное не может предшествовать обусловливающему. Капиталистическая организация не может создать капиталистический дух, ибо, если принять это, тотчас же пришлось бы спросить: а что же вызвало к жизни капиталистическую организацию? Ответ: докапиталистический дух — нас бы не удовлетворил. Ибо если докапиталистический дух создает организацию, то она никоим образом не может быть капиталистической.

Иначе обстоит дело во втором случае. Капитализм, без сомнения, может создавать вне самого себя капиталистический дух. Нам даже нет надобности представлять себе расстояние, на котором он действует, слишком далеким; должна только быть налицо какая-нибудь отдаленность; значит, не только на ремесленника, имеющего свою мастерскую рядом с капиталистическим предприятием, может от этого соседства перескочить искра капиталистического духа и зажечь пожар в его душе; не только строение капитализма в одном поколении может оказать определяющее влияние на следующее поколение, но и внутри одного предприятия субъект хозяйства может испытать изменения в своей духовной структуре под давлением своей собственной деятельности благодаря воздействию хода своих собственных дел.

Как же теперь будет гласить наше суждение о действительном значении капитализма как создателя капиталистического духа, т. е. об исторически действительных влияниях, которые исходили от самого капитализма; в какой мере он, выражаясь иначе (в излюбленной здесь картинной форме), играет роль источника капиталистического духа.

В этом отношении следует со всею решительностью отвергнуть ту мысль, что капитализм сам есть единственный источник капиталистического духа. Об этом не может быть и речи. То, что сначала (в начальные периоды) должен был быть налицо капиталистический дух (хотя бы и в самой эмбриональной форме), чтобы вызвать к жизни первую капиталистическую организацию, вытекает из того логического соображения, которое мы только что высказали: творение не может предшествовать своему творцу. Следовательно, по крайней мере первоначальный капиталистический дух питался из иных источников, чем сам капитализм. И более того, когда капитализм уже был налицо, то и тогда, совершенно очевидно, и другие силы участвовали в деле создания капиталистического духа и развития, уже имевшегося налицо. Доказательство правильности этого утверждения я, полагаю, дал всей этой книгой. Или желательно снова впасть в авантюристическое представление, которое рассматривает все те нравственные силы, все те социальные условия, участие которых в строительстве капиталистического духа мы определили как «порождения» или «отражения» хозяйственных (капиталистических) отношений? Я полагаю, что мы ныне дальше ушли по пути познания и объемом нашего знания, и глубиной нашего психологического анализа гарантированы от подобных гипотез, порожденных юношеской чрезмерностью (если не остолбенелым упрямством). После того как мы в течение десятилетий употребляли нашу силу и наш дух на то, чтобы развязать узел исторических связей, мы более не можем удовлетвориться тем, чтобы разрубить его.

Но это воззрение отнюдь не исключает убеждения в том, что капитализм также участвует в выработке современного хозяйственного образа мыслей. Несомненно, он является одним из его источников, и, несомненно, не слабейшим. Чем далее идет капиталистическое развитие, тем большее значение оно приобретает для образования капиталистического духа, пока, быть может, в конце концов, не будет достигнута та точка, когда оно одно его будет образовывать и формировать.

Исследовать это (до сих пор, несмотря на все громкие слова, оно еще совершенно не исследовано) влияние, которое капитализм сам оказывал на развитие капиталистического духа во всех его особенностях, и составит еще задачу этой главы.

С ходом капиталистического развития создается нечто, выгодно отличающееся от иных производящихся товаров и услуг тем, что оно не уничтожается, но от поколения к поколению накопляется большими массами: это опыт. Благодаря ряду обстоятельств, из которых мы со многими познакомились, были найдены средства отвлечь этот опыт от отдельного предприятия, собрать его, хранить и передавать в качестве объективированного имущества. Этот огромный материал опыта, будучи использован, дает возможность довести экономический рационализм до высшего совершенства. А что он в действительности находит применение, что позднее родившийся предприниматель фактически обращает себе на пользу опыт прежних поколений, об этом заботится прежде всего необходимость, в которую капиталистический субъект хозяйства поставлен, с одной стороны, стремлением извлекать прибыль, с другой стороны — давлением конкуренции. Он должен организовать свое. предприятие как можно более рационально.

Но, быть может, еще действительнее влияет в направлении высшего совершенствования ведения хозяйства присущая самому экономическому рационализму внутренняя энергия самоутверждения. Мы наблюдаем здесь один из странных (и в других областях культуры происходящих) процессов: созданная рукой человеческой система пробуждается к самостоятельной жизни и без участия сознательного действия отдельного человека, над таким действием и против него, собственным духом развивает свою деятельность.

Этот процесс оживления системы осуществляется приблизительно следующим путем.

В той мере, в какой требовался экономический рационализм, его создание сделалось самостоятельной деятельностью, осуществляемой в виде основной или добавочной профессии. Многие тысячи людей занимаются ныне не чем иным, как измышлением и проведением в жизнь наилучших методов ведения дел, начиная с профессоров, преподающих учение о частном хозяйстве в высших коммерческих учебных заведениях, и кончая полчищами бухгалтеров-ревизоров, калькуляторов, регистраторов и фабрикантов самых усовершенствованных счетных машин, машин для вычисления заработной платы, пишущих машинок; и т. д. И даже служащие и рабочие больших предприятий побуждаются путем премии принимать участие в этом производстве экономического рационализма. Тем самым, естественно, порождается массовый интерес к усовершенствованию деловых методов, колоссальная энергия направляется по этому пути. Для всех людей, по профессии участвующих в производстве экономического рационализма, это производство становится задачей жизни, самоцелью. Подобно тому как мы это наблюдали на развитии техники, о цели более не спрашивают, но усовершенствуют ради усовершенствования. При этом получается, точно так же как и при развитии техники, что человека с его живыми интересами оставляют без внимания там, где дело идет о законченности рациональной системы. Так и растет в наши дни экономический рационализм изнутри и увеличивается с каждым днем собственной силой, даже без помощи самого хозяйствующего человека.

Это существо, живущее собственной жизнью, и берет себе на службу предприниматель, подобно тому как он назначает директора или рабочего — без особых размышлений, механически, еще точнее, подобно тому как он, понятно, приобретает себе самую усовершенствованную машину. Этот чисто механический акт применения в каждое данное время наивысшей развитой системы, наилучших деловых методов должен быть только постоянно вновь производим по мере усовершенствования систем, чтобы во всякое время занимать высшую ступень экономической ratio. Система обитает в здании капиталистического предприятия как невидимый дух: «она» считает, «она» ведет книги, «она» калькулирует, «она» определяет размеры заработной платы, «она» делает сбережение, «она» регистрирует и т. д. Она противостоит субъекту хозяйства собственной силой; она требует от него; она принуждает его. И она не знает отдыха; она растет; она совершенствуется. Она живет своей собственной жизнью.

Это самостоятельное утверждение экономического рационализма: его суммирование, объективирование, механизирование и автоматизирование — влечет за собой, в свою очередь, далеко идущие последствия построения предпринимательской деятельности, а тем самым и развития самого капиталистического духа. И именно тем, что с предпринимателя снимается бремя. Это последствие имеет место совершенно явно, когда он покупает экономический рационализм в готовом виде и дает его вводить и проводить своим агентам, которых он за это вознаграждает. Но этот результат заступает и тогда, когда предприниматель сам заботится о введении и проведении в жизнь этого начала, потому что ему нет необходимости находить наивысшую целесообразность собственным умом, а она, напротив, как нам известно, вытекает из самостоятельных жизненных источников. Если раньше значительная доля духовной энергии экономического человека исчерпывалась в этой выработке высшей экономической целесообразности, то она ныне освобождается для других целей. Здесь происходит весьма странный оборот: на высшей ступени развития рационализм как бы из самого себя порождает вновь род традиционализма.

Если мозг и время современного экономического человека освобождаются, по крайней мере, до известной степени, от бремени заботы о рациональной организации производства, то освобождается энергия, которая может быть использована для остальной деятельности капиталистического предпринимателя, т. е. для его приобретательской деятельности в более тесном смысле этого слова. И теперь дело идет о том, чтобы констатировать, что эта, направленная на приобретение в узком смысле и на развитие к организации дела, энергия необычайно усиливается благодаря ряду обстоятельств, которые влечет за собой сам ход капиталистического развития. А тем самым и вызывается то огромное напряжение, которое мы наблюдали в качестве специального признака современной хозяйственной жизни, — души современного экономического человека (ибо в чем же ином проявляется «хозяйственная жизнь»?). Процессы совершаются следующие. В душе современного экономического человека живет и действует стремление к бесконечно великому, побуждающее его ко все новым делам и ко всей большей деятельности. Если мы спросим, откуда идет это стремление, то мы, естественно, найдем в качестве первоначальной движущей силы стремление к наживе. Не потому, что оно с необходимостью является выделяющимся из ряда других мотивом в душе предпринимателя. Но вследствие того, что оно в силу капиталистических причиннозависимостей противостоит отдельному предпринимателю в качестве объективно принудительной силы. Я назвал возникновение этого отношения принуждения объективацией стремления к наживе и показал (438), как она с необходимостью наступает вследствие того, что всякое успешное капиталистическое хозяйствование есть хозяйствование с излишками. Какую бы цель лично ни ставил себе предприниматель, даже в первую голову денежную наживу или другое что-нибудь — расширение своего владычества, применение своих сил, общественную благотворительность, — всегда его предприятие должно быть организовано так, чтобы быть доходным, всегда, следовательно, он должен стремиться к прибыли.

В этом вынужденном направлении всей капиталистической деятельности заключена психологическая возможность стремления к безграничному, возможность осуществления которого основана, как мы выяснили, на особенностях современного технического развития. О том, чтобы эта возможность обратилась в действительность, позаботился целый ряд обстоятельств, из которых мы с одним уже знакомы: мы констатировали, что по известному психологическому закону увеличение богатства порождает из себя стремление ко все большему увеличению.

Другой психологический закон, действие которого мы, далее, наблюдаем, состоит в том, что с возрастанием круга задач (предполагая известное количество психической энергии данным) возрастают и способности, и воля в более сильном проявлении. Это самое уже в ранние эпохи капитализма представлялось сознанию его хвалителей, когда, например, Альберти однажды говорит, что в предпринимателе с расширением дел растут и трудолюбие и активность, благодаря чему прибыли увеличиваются сами собой (439).

Но решающий толчок дает все же еще нечто иное, что мы, пожалуй, опять можем обозначить как процесс объективации: стремление отдельного субъекта хозяйства к безграничности своей деятельности также навязывается ему силою вещей, точь-в-точь как только что рассмотренное стремление к наживе. Мы нашли при анализе психики современного экономического человека, что волевые акты у предпринимателя подчинены известного рода психическому принуждению. Теперь мы напали на след происхождения этого принудительного отношения. С двух сторон внутри капиталистического хозяйства оказывается принуждение: со стороны техники и со стороны самой хозяйственной организации.

Современная техника, как нам известно, характеризуется тем, что ломает все естественные рамки, а тем самым в своем применении опрокидывает и все естественные масштабы. Если предприниматель хочет идти в ногу с изобретениями техники (а что он должен этого хотеть, об этом, в свою очередь, заботится принудительный закон конкуренции и получения прибылей), то он должен иметь в виду беспрерывное расширение объема своего производства. Это «закон», основывающийся на современной технике: всякое новое достижение может быть использовано только тогда, если совокупность собранных для преодоления известной задачи средств производства соответственно увеличивается, благодаря чему, естественно, расширяется и объем производства, а с ним и объем предприятия. Относительно самого крупного (по объему) из нам известных предприятия стальных заводов в Питтсбурге сам его основатель указал нам в сухих словах на это вытекающее из прогресса техники состояние принуждения как на причину беспрерывного его увеличения. «Постоянно мы надеемся, — говорит Карнеджи (440), чьи уже цитировавшиеся слова мы лишь теперь понимаем, — что нам более не придется еще расширяться, но постоянно мы вновь находим, что откладывать дальнейшее расширение значило бы сделать шаг назад, и еще и ныне следующие одно за другим улучшения и изобретения сменяют друг друга так быстро, что нам еще столько же остается сделать, как когда бы то ни было».

А ту долю свободы, которую еще составляет техническое принуждение, уже несомненно отнимает принуждение экономическое. И здесь действительно то же самое: предприниматель принуждается силою обстоятельств стремиться к безграничному. Бесполезно тратить еще больше слов об этой зависимости в эпоху, стоящую под знаком «тенденции к концентрации» во всех областях хозяйственной жизни (за исключением, конечно, сельского хозяйства). Что для меня здесь являлось важным — это выяснить психологические основы и этого известного явления. Как здесь развивается принужденность в поведении предпринимателя, нам показывает исповедь одного одушевленного редкой откровенностью и правдивостью крупного предпринимателя из начального периода высшего развития немецкого капитализма, чья автобиография по этим внутренним и внешним основаниям и в других отношениях дает богатый материал для познания формирующейся психики современного экономического человека. Это следующие слова д-ра Штраусберга (441), которые я вследствие этого хотел бы еще привести здесь:

«Мое намерение в то время ограничивалось тем, чтобы путем устройства железных дорог приобрести достаточное состояние для того, чтобы иметь возможность купить крупное имение, а потом удалиться от дел, при удобном случае принять мандат в палату депутатов и всецело посвятить себя парламентской деятельности.

Тем временем обстоятельства принудили меня принимать активное участие в постройках, и с этого момента наступили совершенно иные условия.

Постройка дорог занимает по необходимости несколько лет, нет почти ни одной постройки, относительно которой можно было бы хотя бы с приблизительной уверенностью сказать, принесет ли она прибыль или убыток, и тут единственная гарантия заключается в том, чтобы иметь несколько предприятий для того, чтобы иметь возможность, так как все не может одновременно не удаться, покрывать неудачи прибылями. Аппарат, требующийся для постройки дороги, очень велик; канцелярии, регистратура, техническое бюро, бухгалтерия и контроль могут с незначительными добавочными затратами быть использованы для нескольких дорог. Все эти отделы еще долго по окончании постройки дороги остаются необходимыми для окончательных расчетов с дорогой, с поставщиками и подрядчиками. Без руководителей технических работ и по окончании постройки обойтись нелегко, потому что масса вопросов без них едва ли может быть ликвидирована. Нельзя рассчитывать на усердие и энергию, когда служащие не имеют в виду длительного контракта.

Случай отдать должное этим обстоятельствам представился сам собой, и так как я предвидел, что при постройке пути Берлин-Гёрлитц понесу убытки, то не следовало отказываться от новых дел, тем более что я, как и всякий другой, был убежден тогда, что оказываю этим стране величайшие услуги. По общему правилу, клин клином вышибают, и, таким образом, крупное железнодорожное строительство, которое я вел, повлекло за собой дальнейшие требования. Чтобы им удовлетворить, я расширял круг моей деятельности, удаляясь все более от моего первоначального плана, и это дало мне такую надежду практически осуществить мои идеи для блага рабочих, что я с тех пор целиком отдался моим делам».

В современном экономическом человеке заложено стремление к бесконечно великому и наряду с этим — как это бесспорно можно назвать — стремление к бесконечно малому, выражающееся в том, что ему бы хотелось как можно больше интенсифицировать свою деятельность, использовать каждую мельчайшую долю времени, откуда и возникает тот бешеный «темп» хозяйственной жизни наших дней, с которым мы познакомились.

Мы видели, в какой мере мелочное использование времени стало возможным опять-таки благодаря технике и насколько также эта последняя своими произведениями поддерживает быстрый темп. Но современная техника не дает объяснения, почему этот быстрый темп действительно имеет место. И в Ватикане сейчас действуют телефоны, и в Испании ездят по железным дорогам, и в Турции работает телеграф, но быстрого темпа эти места и страны не знают. Он должен был быть сперва создан в душе современного экономического человека, а о создании его позаботился сам капитализм. Это он опять навязал этот темп хозяйствующим субъектам, так что они снова должны его желать. А то, посредством чего капитализм оказывает это принуждение, известно всякому ребенку: стремление к ускорению оборота капитала есть та таинственная сила, которая создает здесь столь чудесное. Частота оборота капитала имеет решающее значение — при прочих равных условиях — в определении высоты цен и высоты прибыли. Чем чаще капитал известной величины оборачивается, тем дешевле становится продукт, тем больше общая прибыль.

В пользу же ускорения оборота капитала идет всякое ускорение з машинах, равно как и ускорение транспорта, и ускорение в совершении сделок покупки и продажи. И на службу этому стремлению к ускорению поступает современная техника, ежедневно открывающая новые способы, чтобы сократить хозяйственный процесс еще на секунды. Следовательно, и «темп» в духовной жизни современного экономического человека вынуждается у него капитализмом (с помощью техники). Он должен хотеть спешить, даже когда он не хочет спешить.

Но он хочет. Совершенно так же, как он хочет стремиться к безграничности в расширении своего дела. Он хочет все большей хозяйственной деятельности, и он хочет хозяйственной деятельности в каждую минуту своей жизни. Констатируя это, мы достигли в объяснении процессов. происходящих в современной хозяйственной психике, последнего пункта, который мы еще должны осветить.

Как это возможно, что здоровые и большей частью превосходные. выше среднего одаренные люди могут хотеть такой вещи, как хозяйственная деятельность, не только в качестве обязанности, необходимого зла, но потому что они ее любят, потому что они отдались ей сердцем и умом, телом и душой?

Чтобы разъяснить это загадочное явление, мы должны вспомнить те состояния, которые мы нашли в душе колониста. Мы нашли там как основную черту состояние глубокого одиночества, и мы видели, как из этой пустыни с психологической необходимостью развились предприимчивость и деловое безумие. Но капиталистический предприниматель должен со временем дойти до такого состояния духа, в которое колониста повергают внешние обстоятельства вследствие постоянного действия на него тех принуждений, с которыми мы только что познакомились. Если он все время ничего другого не делает, как только занимается делами, то душа его должна в конце концов засохнуть. Вокруг него все пустеет, отмирает всякая жизнь, погибают всякие ценности, наконец возникает такая обстановка, которая была изначально характерна для колониальных стран. Родина становится для предпринимателя чужбиной. Природа, искусство, литература, государство, друзья — все исчезает для него в загадочное ничто, у него нет больше «времени» отдаваться всему этому. И в то время как колонист, быть может, именно в семейной жизни освежал свою душу, пламя предпринимательского стремления в нашем предпринимателе пожирает в конце концов и это единственное зеленое место в окружающем его.

Теперь он стоит в пустыне и должен бы был погибнуть после того, как все ценности для него уничтожены. Но он хочет жить, ибо создан с мощной жизненной силой. Таким образом, он должен создавать себе новые ценности, и эти ценности он находит в своем деле. Он не может рассматривать эту деятельность как бессмысленную и лишенную ценности, если не хочет потерять почву под ногами, если не хочет сам разрушить свою последнюю возможность существования. Но вот что странно: в сухом пайке повседневных дел для умирающего от жажды пробиваются новые рудники — своеобразное очарование рождается для него, ставшего невзыскательным, в накоплении прибыли самой по себе (442), в постоянном расширении и усовершенствовании дела самого по себе. И если еще не хватает удовлетворения, то на помощь приходит то сильное общее переживание восхищения завоеваниями техники и гордость мощными успехами нашего времени, которые органически выросли, как мы видели, из развития современной техники; они придают ему уверенное и возвышенное сознание, что и он в своей доле участвует в работе несущегося ткацкого станка времени. Правда, хозяйственная деятельность опять является только средством осуществления технических идей. Но, следуя великому закону эпохи, преодолевается и это противоречие: средство к средству наделяется ценностью, а конечная цель — живое человечество — за ним совершенно забывается. Путем удивительно запутанного психического процесса дело дошло до того, что в наши дни безропотно восхваляется хозяйствование ради хозяйствования; и для современного экономического человека рождаются из этого переворачивания всех оценок новые могучие побуждения к бодрому применению своих сил.

Никакой пуританизм не втянул предпринимателя в водоворот бессознательной деятельности — сделал это капитализм. И он смог это сделать только после того, как был сломан последний барьер, защищавший предпринимателя от засасывания его бездной, — религиозное чувство. Он не нуждается ни в каком чувстве долга, чтобы сделать эту бессознательную деятельность содержанием своей жизни: время научило его создавать себе жизненные ценности и в пустыне, окружив своеобразным очарованием саму эту его деятельность.

Этой последней метаморфозой вносится величайшее напряжение в хозяйственную жизнь; теперь уже не только вынужденная воля живет как движущая сила в мире хозяйства — сама любовь предпринимателя Живет в нем. Предприятие стало его возлюбленной, которую он теперь со всею страстью лелеет. Понятно, что теперь процесс вновь увеличивает свою мощь и благодаря его усилению и ускорению душа экономического человека вновь побуждается к последнему напряжению своих сил.

Теперь, полагаю я, ясны зависимости, осветить которые было нашей задачей: душа современного экономического человека больше не тайна для нас.