Здравствуй, Евгений

РОДИТСЯ ПТИЦА

Все костры погасли над прудами. Спит в золе забытая картошка. Ночь висит над тихими садами. На воде от месяца дорожка. Спят в деревне кошки и собаки. И усталым рыбам сладко спится. И не шевелят усами раки. В это время и родится Птица! Слышишь, слышишь Странный звук: Это сердце — Тут-тук-тук! Это песня Началась, Это птица Родилась! Ей летать, И гнёзда вить, И свистать: Фкшть! Фюить!

Часть первая

Глава первая. ПТИЦА, КОТОРАЯ СТУЧАЛА ЗУБАМИ

Если уж на то пошло — Евгений был птицей.

— Подумаешь, дело какое! — скажете вы. — Это ж с каждым может случиться. Бывают неприятности и похуже. Например, можно родиться муравьем и весь свой век провести в обществе муравьев и муравьишек. Или, допустим, быть слоном и всю жизнь прослоняться Взад-И-Вперёд по зоопарку.

Словом, птицей быть не так уж плохо.

Но и не так уж хорошо. Ведь у птицы могло бы быть не две, а четыре ноги, как у слона, или две руки и две ноги, как у человека! Но, увы, это всего лишь мечты. Остаётся радоваться тому, что есть. А есть у птицы одна рука (скажем, левая) и одна нога (скажем, правая). Можно мечтать о чём угодно и стремиться к чему угодно, но уйти от действительности нельзя. А действительность состоит в том, что у тебя в наличии имеются только две лапы.

Быть птицей не так уж легко, особенно зимой. Как известно, одни птицы улетают на зиму в тёплые края, а другие остаются дома и ужасно мёрзнут.

Мёрзнуть, на первый взгляд, хуже, чем улетать. Но и летать бывает тоже пренеприятно. Тучи мокрые и грустные, как булыжная мостовая.

Несмотря на всё это, птичья жизнь — дело весёлое. Во-первых, прыгаешь сколько хочешь; во-вторых, поёшь; в-третьих, попадаешь в разные истории, а в-четвёртых, перья у тебя красивые.

Итак, жизнь всех тех, кто а) ПОЕТ,

б) СКАЧЕТ,

в) ПОПАДАЕТ В УДИВИТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

г) И ДАЖЕ ИНОГДА РОНЯЕТ ПЕРЫШКИ, называется Птичьей Жизнью.

Евгений мог бы жить Птичьей Жизнью, Мог бы, но не жил, поскольку был птицей особенной.

У него были три удивительные особенности. Первая особенность Евгения заключалась в том, что у него не было ни пуха, ни пера. В отличие от всех прочих птиц, он был сделан из глины. И значит, был он глиняной птицей.

Вторая важная особенность Евгения состояла в том, что он умел стучать зубами. А это среди птиц встречается очень редко. Столь же редко встречаются люди, умеющие шевелить ушами.

Я, например, умею шевелить только одним ухом (левым). Этому, не жалея своих сил, учил меня знакомый лесничий из Пишского района. К сожалению, шевелить правым ухом я так и не научилась. Наступила осень, надо было готовить соленья, и лишнего времени у лесничего больше не было. Если у вас есть знакомый лесничий, и вы мечтаете научиться шевелить ушами, то заранее, ещё весной, вежливо попросите его позаниматься с вами.

Евгений умел стучать зубами, но, как он этому научился и в каких случаях стучал особенно выразительно и громко, об этом я расскажу вам после.

А сейчас я хочу объяснить вам, в чём заключалась третья важная и удивительная особенность Евгения.

А заключалась она в том, что Евгений родился в Швеции. И был он, значит, шведской птицей.

По этому случаю всякий, кто хочет, может огорчиться (или обрадоваться), чтобы и в дальнейшем легче было огорчаться (или радоваться) по поводу глиняного происхождения Евгения или его умения стучать зубами. Ведь только от вас зависит, огорчат вас или обрадуют три удивительные особенности Евгения. Одни люди предпочитают смеяться, другие — плакать. Что касается меня, то зимой я плачу, а летом радуюсь, потому что я хоть и не глиняная, но тоже птица.

Глава вторая. ЧТО ЭТО ТАКОЕ — ШВЕЦИЯ?

Когда-то, в давние-предавние времена, никто в Польше не знал, где находится Швеция. Но, по правде говоря, мало кто думал о том, существует ли она вообще. Людям было не до того, потому что у них были дела поважнее.

Им надо было покрикивать на маленьких детей и поучать больших детей. Надо было собирать шишки и приваживать собаку, строить частокол вокруг деревни, смотреться в озеро, ставить молоко на простоквашу… Словом, дел у людей хватало, и ломать себе голову из-за Швеции у них просто не было времени.

Но как-то раз одна маленькая девочка (Моника), которая жила у моря, вышла на берег и посмотрела вдаль. Погода была прекрасная. Девочка увидела три большие, освещенные солнцем волны, за ними два огромных вала, за волнами ещё три волны, и потом много-много маленьких, сверкавших, как брошки, волн, а за ними она увидела полоску.

— Папа, смотри! — закричала девочка. — Там Швеция!

И пришёл на берег девочкин папа, который был рыбаком.

— Что ты там видишь, папа? — спросила девочка.

— Я вижу три большие волны, а за ними два огромных вала, и снова три большие волны, а за ними две тысячи триста восемьдесят шесть маленьких блестящих волн, — со свойственной ему обстоятельностью ответил девочкин папа, который был рыбаком.

— А ещё что? — спросила девочка (Моника).

— А больше ничего, — сказал рыбак.

— Ничего?

— Ничего!

— Да нет же, папа, ты ошибаешься! Там — Швеция.

— Никакой Швеции там нет.

— Неправда, есть! — сказала девочка и заплакала.

Тут папа отшлёпал девочку (правда, совсем не больно) — уж очень рассердило его слово «неправда»…

Мама, которая была рыбачкой, вечером сказала Монике:

— Нельзя говорить папе, что он врёт.

— А если я на самом деле видела Швецию? — сказала девочка и заснула, так как у неё уже давно слипались глаза.

— А если Моника и вправду видела Швецию? — сказала мама папе, когда девочка заснула. — Разве можно говорить неправду ребёнку?

— Я проверю это, — ответил папа. — Я это проверю, потому что нельзя говорить ребёнку неправду, — повторил он ещё раз, взял байдарку, бутылку, трубку и отправился в плавание.

Его не было дома 17 дней, 7 часов и 77 секунд. А когда папа вернулся домой, он съел тарелку вареников, выпил кружку пива и сказал:

— Моника права. Швеция действительно существует.

В те самые давние-предавние времена люди в Швеции тоже толком не знали, где находится Польша, да и вообще не задумывались над этим. Люди занимались более важными и неотложными делами. Им нужно было красить свои домики в красный цвет, ловить рыбу и раков, строить корабли, покрикивать на детей и кормить гномов хлебными крошками. Словом, работы у них хватало и не было даже пяти свободных минут, чтобы подумать о Польше.

Но в один прекрасный день маленький Ларс (так звали шведского мальчика) вышел на берег и увидел Польшу. И позвал своего отца, который был рыбаком.

Папа Ларса нацепил на нос очки, но Польшу всё равно не увидел. И тут разгорелся спор точно такой же, как дома у Моники. А потом папа взял байдарку, фонарь, трубку и поплыл, потому что не хотел говорить детям неправду. Он решил удостовериться, существует ли на свете Польша.

Он отсутствовал ровно 17 дней, 7 часов и 77 секунд. То есть как раз столько же, сколько и отец Моники. Будем считать это случайным совпадением. Папа Ларса плыл на отличной байдарке, которая вообще не протекала. На ней можно было обернуться в оба конца и быстрее, гораздо быстрее, чем за 17 дней, 7 часов и 77 секунд, но папе Ларса было очень холодно, и каждые семь часов он вынужден был останавливаться и греть руки над огнём фонаря.

Папа Моники плыл на очень скверной, дырявой байдарке, из которой всё время приходилось вычерпывать воду. Но зато ему не нужно было останавливаться и греться, потому что у него в бутылке была такая жидкость, которая согревала ему сердце все 17 дней, 7 часов и 77 секунд.

— Значит, горячее сердце и дырявая лодка не уступят хорошей лодке, — сказал на птичьем языке Евгений, узнав эту историю.

Но для нас важнее всего то, что папа Моники узнал про Швецию, а папа Ларса — про Польшу. Каким-то образом новость распространилась и стала известна многим людям. Разумеется, птицы, которые путешествуют чаще, чем люди, знали всё это и раньше, но мало кто в Польше и Швеции понимает птичий язык. Мне известен только один такой человек. Он профессор, и его фамилия так длинна, что буквами, из которых она состоит можно исписать всю дорогу от Польши до Швеции и обратно. Поэтому легче вообразить себе её, чем написать. К тому же у меня всё равно не хватило бы чернил даже на дорогу от Гданьска до Мальборка или от Нючепинга до Норчепинга, а от Польши до Швеции путь гораздо длиннее. Если же названия неизвестных городов кажутся вам трудными, то, значит, вы представляете себе, как трудна фамилия профессора, знающего птичий язык!

А птичий язык в одиннадцать раз труднее, чем эта фамилия.

Евгений знал этот язык с детства. Он умел разговаривать со шведскими птицами, а потом, когда переехал в Польшу, научился разговаривать с польскими птицами.

Однако жизнь его не была лёгкой, как перышко, поскольку Евгений — как вам уже известно — был глиняной птицей.

И вот по поводу этой второй важной и необычной особенности Евгения мы можем сейчас погрустить (или порадоваться), кому что больше нравится.

Глава третья. ПОЧЕМУ ЕВГЕНИЙ БЫЛ ГЛИНЯНЫМ?

Как вы уже знаете, Евгений был птицей шведской. На свет он появился в Швеции, близ города Упсала. Не удивляйтесь — можно называться и Упсалой. А получилось это так.

В давние-предавние времена, когда Упсала ещё не называлась Упсалой, проходила в этих местах большая дорога. А по этой большой дороге ежедневно ходил дилижанс. В этом дилижансе ежедневно разъезжал один богатый человек (который очень любил путешествовать). Богатого человека всюду сопровождал его Повар — человек бедный. Повар терпеть не мог путешествий, потому что у него был насморк. Дилижанс ехал и ехал, ехал и ехал и как раз на середине пути проезжал безлюдную и унылую местность, где гуляли страшные сквозняки. Повар, страдавший насморком, оказавшись в этих грустных краях, сразу же доставал огромный клетчатый носовой платок, готовясь чихнуть. И едва он чувствовал первое дуновение сквозняка, как сразу же начинал чихать. Он чихал и, будучи человеком — хорошо воспитанным, чихнув, извинялся перед своими спутниками. Он чихал и извинялся:

— Уп! Простите, пожалуйста,… Уп…, Простите, пожалуйста… Уппп!.. Простите, пожалуйста…

На маленьком сквозняке Повар чихал двести шестьдесят пять раз, а на большом — триста десять.

Очень скучно и тошно чихать и в то же время извиняться.

Когда Повар чихал в двести шестидесятый раз, это звучало примерно так:

— Уп, простите, уппрос… Упс!.. Упс!.. Упс!..

Его спутники отлично понимали уже, что это значит, и вежливо кивали головами. Они искренне сочувствовали бедному Повару, страдавшему насморком, и в честь этого Повара, который чихал и в то же время извинялся, местность назвали УПСАЛА.

Существуют ещё и другие легенды про Упсалу, но эта среди птиц самая распространённая.

Шли годы. Большая дорога, по которой когда-то ездили Хозяин и Повар, становилась всё более оживлённой. У неё даже появилось название: дорога «Отсюда — Досюда».

Отсюда — город над морем, а Досюда — город в горах. Я говорю это потому, что слово «Отсюда» — по-шведски значит «у моря», а «Досюда» — «в горах». Оба слова звучат, может быть, несколько странно, но шведский язык вообще немного странноват, и только птицы знают его в совершенстве.

Из города Отсюда возили рыбу (ведь в море её было множество), а из города Досюда возили шкуры и шерсть, так как в горах жили овцы.

В один прекрасный день, а именно 13 марта, в окрестностях Упсалы (раньше это название писалось через три «п», но потом два из них потерялись на исключительно сильном сквозняке)… Так вот, 13 марта на дилижанс, следующий по дороге Отсюда — Досюда, напали разбойники.

Они обобрали всех до нитки, не пощадив и Человека-Который-Любил-Путешествовать. У него отняли 13 бриллиантов, 6 корзин, набитых булками с сыром, 25 изумрудов и любимое пирожное с дыркой. Наверно, и у Повара охотно ваяли бы 13 бриллиантов, б корзин и так далее, но у Повара не было ничего, кроме насморка.

Когда всё было отнято, разбойники исчезли в горных цепях Досюда, а Человек-Который-Любил-Путешествовать докурил трубку, сказал: «До свиданья, мой бедный Повар», — вылез из дилижанса и пошёл в Долину Сквозняков, туда, где была расположена Упсала. Он шёл пешком, так как денег у него теперь не было, и он больше не мог ездить в дилижансе.

Итак, он шёл по Долине Сквозняков, а когда увидел первые дома Упсалы, остановился, разжёг костёр и поставил шалаш.

Через восемь недель на месте шалаша он выстроил домик, а через шестнадцать — сложил в домике Огромную Белую Горячую Печь.

Потом из торбы, которую дал ему в дорогу Повар, страдавший насморком, он достал пригоршню муки, замесил её со всякой всячиной по способу, который был известен только ему одному, и стал печь хлеб.

Чудесный запах свежего хлеба быстро разнёсся по Долине Сквозняков, долетел до самой Упсалы, и люди стали приходить к домику-шалашу и покупать хлеб (так называемые шведские хлебцы). Хлеб этот не надо было нарезать, так как он уже был поделён на ломтики. И каждый ломтик был тонким и хрустящим. Люди похваливали, похрустывая, похрустывали, похваливая, и говорили так:

— Ни у кого не купишь такого хлеба, как у Пекаря из Долины Сквозняков!

Так Человек-Который-Любил-Путешествовать стал Пекарем.

Пекарь быстро позабыл свою молодость, женился и обзавёлся сыновьями, внуками и правнуками. И все они тоже стали пекарями.

Совсем недавно (кажется, на пасху) последний праправнук Пекаря, Пекарь-Самый-Младший, вышел на балкон и сказал своей жене и своей дочке Агате:

— Какая чудесная погода! Я чувствую, что мне просто необходимо съездить в Венесуэлу в гости к моему двоюродному дяде.

И вышел из дому, и поехал в Венесуэлу, потому что страсть к путешествиям досталась ему, как видно, по наследству от прапрадедушки.

Утром на велосипеде марки «Балтика» (польского производства) из Упсалы в пекарню приехал Привожу-Хлеб.

Человек этот каждый понедельник ровно в половине девятого отвозил хлеб из Долины Сквозняков в магазин Под Тремя Кронами (не развесистыми, а шведскими).

— Папы нету, — сказала Агата, — Он поехал к своему дяде в Венесуэлу, Между прочим, к двоюродному.

— Надолго? — спросил Привожу-Хлеб, слезая с велосипеда.

— Ненадолго, — ответила Агата.

— Как он мог! — воскликнул возмущённый владелец велосипеда «Балтика». — В наше время, если уславливаешься на полдевятого, полагается прийти без пяти минут полдевятого! В наше время даже поезда, длинные, как дождевые черви, приходят минута в минуту и точно, по расписанию, садятся самолёты, порхающие, как ночные бабочки!

Маленькая Агата вежливо молчала, А самолюбивый велосипедист прокричал ей прямо в ухо:

— В наше время смело можно назвать сумасшедшим того, кто в будний день отправляется в Венесуэлу навестить своего двоюродного дядю!

— Хотите, — сказала Агата, — посмотрим, не оставил ли папа чего-нибудь в печке?

— Хочу, — ответил Привожу-Хлеб.

Они вошли в дом и отворили дверку Огромной Белой Горячей Печи, однако не нашли там ничего, кроме горстки осыпавшейся глины.

— Нету хлеба, — сказала Агата. — В лучшем случае, если хотите, можно что-нибудь вылепить из этой глины.

— Что же именно? — спросил Привожу-Хлеб и почувствовал, что ему начинает становиться Всё Равно. А он очень не любил, когда ему становилось Всё Равно, потому что в этот момент ему всегда хотелось выпить стаканчик чего-нибудь покрепче, назло своей жене Аните, проживающей по улице Персидской, семь.

— Посмотрим, что у меня получится, — сказала Агата.

— Посмотрим, — сказал Привожу-Хлеб.

Агата взяла комочек глины и начала его мять, и катать, и похлопывать, и поглядывать, что получается. Первые сорок минут ничего не получалось, а на сорок первой минуте стало ясно, что получается птица. На сорок второй — появился клюв, а на сорок четвёртой — хвост.

Сомнений не было: родился птенец.

— Если вы не возражаете, — сказала Агата, — мы назовём его Евгением. Можно, если хотите, покрасить его в голубой цвет.

— Можно, — охотно согласился Привожу-Хлеб, которому уже целых сорок четыре минуты было Всё Равно.

И Евгения выкрасили в голубой цвет.

Клюв, правда, сделали жёлтым, глаза — чёрными, а по бокам провели несколько неровных зелёных полосок, похожих на перья. Евгений, если на него поглядеть спереди, был несколько толстоват и похож на шарик, но, если поглядеть сбоку, он казался улыбающимся и весёлым.

— Здравствуй, — сказал он Агате на птичьем языке и осторожно спрыгнул с Огромной Белой Горячей Печи.

Глава четвёртая. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЖИЗНИ

— Если хотите, я вам подарю моего Евгения, — сказала Агата Привожу-Хлебу.

— Хочу, — ответил Привожу-Хлеб и соврал, потому что в этот момент он хотел только одного: чтобы его не отругала жена Анита, проживающая по улице Персидской, семь. Кроме того, он боялся, что Анита к тому же и обзовёт его как-нибудь. — Боюсь, — сказал Привожу-Хлеб, садясь на велосипед, — ох, боюсь, что Анита меня отругает, когда увидит эту пичугу. Скажет, что я не умею зарабатывать деньги. «Вместо хлеба, — скажет она, — ты привёз глиняную птицу. На что мы купим теперь машину для мытья посуды, о которой я мечтаю со дня нашей свадьбы? А?»

— Так ведь Евгений не простая птица! — возразила Агата. — У него же есть сердце! — добавила она и подарила Евгению вполне пригодный сердечник от довоенного утюга. — Вот! Это будет его личное сердце. Если хочешь, Евгений, бери его насовсем.

— Хочу, — ответил Евгений, не очень-то представляя, о чём идёт речь.

— Пригодится, — сказал Привожу-Хлеб и внимательно осмотрел сердечник, который Агата по-старинному назвала сердцем.

У Аниты, жены Привожу-Хлеба, утюг был электрический, и оба давно забыли, как выглядит сердечник. В те времена, когда ещё не было электричества, эту небольшую железную плитку разогревали в печке и вкладывали в утюг. И утюг, в который вложили такое сердце, отлично работал безо всякого тока.

Раньше так поступали всюду, в том числе и в Швеции. Я не сомневаюсь, что горячее сердце может пригодиться и птицам, и людям, С горячим сердцем живётся интересно и весело, даже если в доме нет телевизора.

— Хочешь, Евгений, я дам тебе это сердце насовсем? — торжественно повторила Агата.

— Хочу, — ещё раз подтвердил Евгений.

— Есть ли у тебя ещё какое-нибудь желание? — спросила она вежливо.

— Я хотел бы изучить шведский язык.

— Пожалуйста, — сказала Агата и дала ему учебник шведского языка для первого класса. — Изучай шведский, а я за это время приготовлю господину Привожу-Хлеб бутерброд на дорогу.

Так и сделали: Евгений изучил шведский язык, а Агата приготовила бутерброд. Привожу-Хлеб поблагодарил Агату, положил Евгения вместе с его сердцем в корзину, и они поехали.

В корзине было темно и неуютно. Велосипед подпрыгивал на ухабах. Привожу-Хлеб ел бутерброд и вообще не разговаривал с Евгением. Евгению стало грустно.

— Мне грустно, — сказал он.

— Да брось, у тебя же никаких забот нету! У меня — другое дело, Я жену боюсь, Аниту.

— Мне грустно потому, что здесь темно и ничего не видно.

— А я тебе буду обо всём рассказывать. Погода прекрасная. Цветут сливовые деревья, и ездят автомобили марки «Вольво», — сказал Привожу-Хлеб.

Евгений, услыхав эти слова, не улыбнулся и не обрадовался. Он никогда в жизни не видел ни сливовых деревьев, ни автомобилей «Вольво», Сейчас он видел только прутья корзины и своё сердце, пока ещё мало ему знакомое. И он вдруг затосковал по детству, проведённому в Огромной Белой Горячей Печи.

— Я хочу домой, в печку! — сказал Евгений, но ответа не получил, так как в это время Привожу-Хлеб остановился у дома номер семь по улице Персидской, где на пороге стояла Анита и кричала:

— Опять не привёз хлеба! Хозяин магазина Под Тремя Кронами страшно рассердится! И не заплатит нам ни полкроны, ни четверть кроны! На что же я тогда куплю машину для мытья посуды, о которой так долго мечтала? А?

— А! — сказал Евгений, решив, что это обычное шведское приветствие.

— Что-о-о?! Ты ещё осмеливаешься передразнивать меня! — во весь голос завопила госпожа Анита, совершенно не ставя точек: она пользовалась только восклицательными знаками. — Уж не думаешь ли ты, что я сейчас накормлю тебя обедом из восьми блюд, а на сладкое дам молочный кисель?! (Привожу-Хлеб очень любил молочный кисель.)

— Если хочешь, я могу тебе показать Евгения, — сказал Привожу-Хлеб, перенявший у Агаты манеру начинать каждую фразу словами «если хочешь». И он вынул из корзины птицу. — Это Евгений. А это его сердце. Полный комплект.

— Ты опять навеселе! — страшным голосом крикнула Анита. — Я ухожу к госпоже Клеберг! Будешь спать сегодня на кухне! — И она ушла, громко хлопнув дверью.

Привожу-Хлеб облегчённо вздохнул, поставил велосипед у дома и пошёл на кухню. Он положил на стол корзину, в которой жил Евгений, а сам улёгся на узенькую раскладушку и вскоре заснул. Приснилась ему дочка пекаря, Агата, она вежливо спрашивала: «Если хотите, я приготовлю вам обед из восьми блюд, а на сладкое угощу молочным киселём».

Было уже двадцать пять минут одиннадцатого, но Евгению почему-то совсем не хотелось спать.

Он осторожно вышел из корзины и огляделся, Было темно и тихо. Глаза Евгения ещё в корзине привыкли к темноте, и он сразу же заметил, что на столе стоит Нечто — огромное и накрытое мягкой материей. Евгений осторожно приподнял клювом край материи и заглянул внутрь. Там оказалась клетка. Это была обыкновенная птичья клетка, но Евгений очень удивился, ведь ему ещё никогда не приходилось видеть ни одной клетки. Затем он удивился ещё больше: в клетке на тонких прямых жёрдочках неподвижно сидели два маленьких живых пернатых существа. Это были птицы.

Евгений ещё никогда не видел птиц.

— А! — сказал он тихонько, по-прежнему считая, что это приветствие. Птицы спали. — А! — повторил он погромче.

На этот раз одна из птичек проснулась и заморгала глазами. У неё был красный хохолок и зелёное горлышко.

— Кто там? — спросила птица на птичьем языке.

— Евгений, — ответил Евгений тоже на птичьем языке, который он знал и без учебников. — А тебя как зовут?

— Я — господин Лофорнис Магнификус. Я — колибри, — ответил незнакомец.

— А я — госпожа Лофорнис Адорабилис. Я тоже колибри, — ответила вторая птичка, которая тем временем тоже проснулась и заморгала глазами. У неё были зелёные крылья и фиолетовое горлышко. Она была прехорошенькая.

— Какие трудные имена, — сказал Евгений.

— Это потому, что мы из очень хорошей семьи, — ответили птички.

— Я тоже из хорошей семьи, — сказал Евгений и вспомнил Агату, насовсем отдавшую ему сердце.

— Яйцо, из которого я вылупился, было почти совершенно круглое, — сказал Лофорнис Магнификус.

— У тебя очень трудное имя. Если хочешь, я буду называть тебя просто Лоф! — предложил Евгений. — Какие яйца лучше, какие хуже, не берусь судить. Я вообще не знаю, что это такое. Поговорим лучше о сердцах или о велосипедах.

— Ты не знаешь, что такое яйцо? — возмущённо пискнула вторая птичка. — Позор! Он не знает, что такое яйцо! Слышишь, в каком ужасном обществе заставляют нас находиться эти люди! — пискнула вторая птичка голоском, похожим на голос госпожи Аниты.

— Честное слово, я не знаю, что такое яйцо. Жить в яйце мне ни разу не приходилось! — сказал Евгений, и ему стало обидно, потому что он хоть чем-то хотел быть похожим на всех остальных.

— Все благородные птицы в своё время жили в яйце, — сказал Лоф. — А ты-то где жил?

— Ох, во многих местах: в печке, потом в корзине. А сейчас живу на столе. Утром я собираюсь уехать, — сказал Евгений, и у него сразу же улучшилось настроение.

— Куда? — поинтересовалась Адорабилис.

— Ещё не знаю. Поехали со мной, увидишь.

— Я не могу, — тихонько ответила Адорабилис.

— Мы не можем, — поправил её Лоф. — Мы не можем, потому что не хотим. Мы живём в клетке и весьма довольны этим. Всем нравятся наши цветные перышки, а господин Привожу-Хлеб ежедневно даёт нам хлебные крошки. Давайте-ка лучше спать: поздно, и вообще… — сказал он и закрыл глаза, но не заснул.

Зато Евгений заснул очень быстро.

— Жить в яйце мне никогда не приходилось, — пробормотал он, засыпая, — но зато не приходилось жить и в этакой…

Он имел в виду клетку, но забыл, как она называется.

Глава пятая. «КАК МОЯ ФАМИЛИЯ?»

На следующее утро в кухню вошла Анита, жена Привожу-Хлеба, и сняла материю, закрывавшую клетку.

— Здравствуйте! Скажите, можно попросить у вас капельку воды? — вежливо произнёс на птичьем языке Лоф.

Но жена Привожу-Хлеба не поняла его и бросила в клетку горсть крошек.

— Мы просим воды! — пискнула Адорабилис. — Мне опять нечем умыть свои чудесные фиолетовые и зелёные перышки.

— Ты права, погода ничего! — невпопад ответила Анита, не понимавшая по-птичьи. — Погодка-то ничего, но, пока этот старый сумасброд не купит машину для мытья посуды, настроение у меня не улучшится.

— Не называй меня старым сумасбродом — у птиц тоже есть уши! — сказал, протирая глаза, Привожу-Хлеб, Затем он встал и начал готовить себе завтрак.

— Птицы не понимают по-шведски! — буркнула госпожа Анита.

— А я понимаю, — робко вмешался Евгений. — Лоф и Адорабилис просят немного воды. Они хотят умыться.

Госпожа Анита внимательно оглядела Евгения.

— Это чёрт знает что такое, — сказала она, — глиняная птица говорит по-шведски!

Однако она всё же налила воды, и Адорабилис стала умываться, плескаясь, ероша перышки и приговаривая:

— Правда, я красивая?

— Ты красивая, — сказал Евгений и вдруг почувствовал, что ему хочется быть рядом с нею, в клетке.

Но это желание исчезло почти мгновенно.

— Евгений, — сказал Лоф, — я уважаю вас — вы устроили нам воду для мытья, но птице, никогда не жившей в яйце, не пристало обращаться к моей невесте на «ты».

— Я обдумаю это, — сказал Евгений, и вскоре ему было уже Всё Равно.

Тем временем сам по себе наступил полдень, и всем стало совершенно ясно, что и сегодня Привожу-Хлебу не заработать ни гроша.

Пекарь, конечно же, был ещё далеко, ведь уехал он совсем недавно и вряд ли уже успел обсудить со своим двоюродным дядей всё, что хотел.

Ехать в Долину Сквозняков за хлебом не имело никакого смысла.

— Не поехать ли мне в Стокгольм? — сказал Привожу-Хлеб. — Может быть, там я что-нибудь заработаю… — помолчав, добавил он.

— Ещё чего! — крикнула госпожа Анита и со злости шевельнула сразу обоими ушами, что ей обычно не удавалось. — Для того чтобы проболтаться весь день без дела, не надо ездить в Стокгольм.

— Неправда, сегодня я там хорошо заработаю, — сказал Привожу-Хлеб, уложил в корзину Евгения и принадлежавшее ему сердце и пошёл на вокзал.

От Упсалы до Стокгольма езды семьдесят километров и ещё семь минут. Поезд трясло. Сквозь щель в корзине Евгений видел только трубку сидевшего напротив Толстяка.

Потом Толстяк сошёл, а его место заняла Маленькая Девочка, но, кроме её банта, Евгению снова ничего не было видно.

— Путешествуя в вагоне, мало что можно увидеть, — решил он и стал обдумывать свою судьбу, И обдумывал её до самого Стокгольма.

Стокгольм — большой город, и даже сквозь дырку в корзине видно, что расположен он у моря. Весь город изрезан каналами, и случается, что человек (или птица) думает, что подходит его трамвай, а между тем это обыкновенный корабль. Ха-ха-ха!

— В Стокгольме надо быть очень внимательным, Евгений, — сказал Привожу-Хлеб, — Будь очень внимателен, а то вместо трамвая сядешь на корабль.

— Неужто такое бывает?.- спросил — Евгений.

— Даже очень часто, — ответил Привожу-Хлеб. — Моя тётка, вместо того чтобы сесть в трамвай номер семь, села на корабль.

— Тётка? А как её звали? — спросил Евгений.

— Её звали Адель. И у неё было целых три фамилии.

— Господи… А я?… Как моя?…

— Что — твоя, Евгений?

— Как моя фамилия?

— Евгений…

— А дальше? А дальше как?

— Не знаю, — ответил Привожу-Хлеб. — А дальше ничего, потому что ты — птица.

— Одно другого не касается. У колибри Лофа, живущего на кухне, очень длинная фамилия, а ведь Лоф — тоже птица, — сказал Евгений, но Привожу-Хлеб уже не слушал.

Вокруг шумела площадь, Всюду было множество цветов. Одни цветы.

— Мы на площади, — сказал Привожу-Хлеб. — Посмотрим, нельзя ли тут что-нибудь заработать. Я хочу, чтобы моя жена Анита купила себе наконец машину для мытья посуды и перестала сердиться.

— Но как вы тут заработаете? Я вижу здесь только цветы. Большие и маленькие. Розовые и фиолетовые.

— Верно. И я вижу только цветы. Здесь никто не торгует ни хлебом, ни глиняными птицами. Сейчас обмозгуем, что к чему, и пойдём выпьем чего-нибудь покрепче.

— И долго мы будем обмозговывать?

— Недолго, — сказал Привожу-Хлеб. — Раз, два, три. Всё. Обмозговали. Пойдём!

Через пять минут они вошли в бар.

Привожу-Хлеб внимательно огляделся, вынул Евгения из корзины и поставил на стол.

— Хоть погляди на белый свет, — сказал он, а потом кивнул человеку в белом фартуке.

Человек исчез и через три секунды принёс стаканчик с чем-то светлым. Капелька этого светлого упала на скатерть, и Евгений из любопытства её попробовал.

— Какая гадость! — поморщился он. — У меня закружилась голова.

— Знаешь, Евгений, — сказал повеселевший Привожу-Хлеб, — на обратном пути мы купим моей жене Аните цветы — пять розовых и пять фиолетовых. Разве это не прекрасно? Разве это не самое лучшее, что я могу сделать в Стокгольме?

— Самое лучшее, — сказал Евгений и затанцевал на столе. (Евгений хотя и был глиняным, танцевал очень хорошо.) Его сердце стало весёлым и горячим.

Но после ещё одной капельки Евгений опять загрустил и заплакал.

— Почему у меня нет фамилии, почему у меня только имя? Почему? — повторял он и плакал всё горше. — Что я — хуже колибри?

В это время в бар вошла девушка. Она была в тёмно-синем пальто и в высоких чёрных сапожках с пуговками. Следом появился юноша, слегка растрёпанный и светловолосый. На его немного вздёрнутом носу были очки с толстыми стёклами.

Девушка глянула на столик, за которым сидел Привожу-Хлеб, и заметила Евгения. Она подбежала и воскликнула по-английски:

— О, клей бол!

Евгений не знал английского и понял только одно слово «О!». Слово это по-английски значит то же самое, что и по-шведски, а именно — «О!».

Остального Евгений не понял.

— Что значит «клейбол»? — коверкая английские слова, спросил он Привожу-Хлеба.

— Не знаю, — сказал Привожу-Хлеб и горько заплакал над своей судьбой. Он чувствовал, что Анита не обрадуется ни розовым, ни фиолетовым цветам.

— Не знаешь, что значит «клейбол»? — удивился Евгений. — Не знаешь, что это значит? — спросил он и вдруг весело засмеялся. — А я вот знаю! Я-то знаю, что это значит! Девушка сказала «клейбол», увидав меня! Клейбол — это я! Клейбол — это просто моя фамилия! Ура! Ура! Желаете знать, как меня зовут? Меня зовут Евгений Клейбол. Здравствуйте, — сказал он Привожу-Хлебу, — Знаете ли вы, что меня зовут Евгений Клейбол?

— Ну и что? — сказал Привожу-Хлеб, — Аните всё равно не нужны ни розовые, ни фиолетовые цветы. Ей подавай машину для мытья посуды. Уж она-то никогда не спутает корабль с трамваем. Так-то, Евгений Клейбол…

Но Евгений продолжал радоваться своей фамилии и заснул, улыбаясь.

Ему снилось, что он плывёт на корабле. Корабль плыл по столу, удаляясь всё дальше и дальше от грозной госпожи Аниты, у которой всегда было плохое настроение.

Глава шестая. ЛОДКА, СДЕЛАННАЯ ИЗ РАКУШЕК

Евгений дремал.

Тем временем девушка в чёрных сапожках с пуговками говорила юноше в очках (по-английски):

— Знаешь, Ларс, мне очень нравится эта глиняная птичка. Чем дольше я гляжу на неё, тем она мне больше нравится.

— Агнешка, — ответил юноша, — я куплю тебе в магазине точно такую же.

— Вряд ли такую купишь в магазине. Посмотри, она же очень интересная.

— О птице не говорят «интересная». Нужно сказать — «красивая».

— То есть красивая… Я боюсь, что такую нам не достать на всём Стокгольме.

— Надо говорить «во всём Стокгольме», а не «на всём», — сказал юноша и дёрнул девушку за косу.

— Если ты не перестанешь меня поправлять, я заплачу, — сказала Агнешка. — Дома, в Польше, у меня были по английскому одни пятёрки, и учительница никогда не поправляла меня, — похвасталась она и скривила губы, собираясь заплакать.

— Не плачь, Агнешка, я говорю так только потому, что у нас, в Швеции, я всегда получал по английскому пятёрки с плюсом. Я хочу научить тебя английскому, а потом шведскому, а потом… Потом нам будет уже по восемнадцать лет, и я увезу тебя к морю, где живёт мой отец-рыбак. Там есть такой длинный-длинный пляж, он тянется от Не-Знаю-Откуда до Не-Знаю-Куда. По пляжу можно бегать, там можно собирать ракушки и цветные камешки. Из этих цветных камешков я сложу тебе дом, который будет пятым по счёту в деревне. Сейчас их только четыре.

— А из ракушек, — сказала Агнешка, — мы построим лодку.

— Это будет пятая лодка в деревне, пока их тоже только четыре. И я скажу отцу: «Папа, это моя жена. У нас есть дом из разноцветных камешков и лодка из ракушек».

— И птичка! — добавила Агнешка.

— И птичка, — повторил Ларс и коснулся её пальцев, смуглых и загорелых, потому что в Польше, откуда приехала Агнешка, солнце в то лето светило очень ярко. — Мой папа, — продолжал Ларс, — поцелует тебя в лоб и поплывёт в море ловить рыбу. Он привезёт нам крабов и лангустов. Мы их приготовим по всем правилам и пригласим на свадьбу Скандберга из дома номер один, Скандберга из дома номер два и семейство Скандбергов из дома номер три.

— А в доме номер четыре тоже проживает Скандберг? — спросила Агнешка.

— Нет, в доме номер четыре живёт Ковальский, — сказал Ларс. — Его мы тоже пригласим на свадьбу и будем есть и пить до самого утра. А ночью поплывём в море на лодке из ракушек и будем петь песни… Агнешка, я должен задать тебе очень важный вопрос.

— Задавай, — сказала Агнешка и стала с таким серьёзным видом заплетать левую косу, словно это была не коса, а корабельный канат.

— Агнешка, ты хочешь ещё одно пирожное с розовым кремом?

— Это и есть твой очень важный вопрос? — спросила Агнешка и с таким же усердием стала заплетать правую косу.

— Не совсем…

— А какой же важный? Говори, а то заплачу.

— Не плачь.

— А ты скажи.

— Агнешка, ты хочешь стать моей женой?

— Хочу, — пробормотала Агнешка себе под нос. — Хочу, но не могу. В половине пятого мне надо быть дома.

— Сегодня? — удивился Ларс и посмотрел на часы. До Польши было далековато, а время близилось к четырём.

— Нет, завтра! — ответила Агнешка. — Я полечу на самолёте.

Ларс немного помолчал, а потом сказал:

— Значит, ты не хочешь остаться со мной в Швеции и построить дом из разноцветных камешков?

— Хотеть — хочу, но не могу.

— Почему? Столько людей переезжает с места на место! Мой дедушка когда-то уехал в страну Перу и даже забыл предупредить об этом мою бабушку, свою жену…

— Но я не могу переехать ни в страну Перу, ни в какую-нибудь другую страну, — повторила Агнешка.

— Почему? — снова удивился юноша, и вихор упал ему на очки, отчего-то сразу же запотевшие.

— Причин, по которым я не могу уехать, всего семь. Я назову тебе только седьмую.

— Ладно, — тихо сказал юноша.

— Видишь ли, в моём лесу — это, значит, в лесу, где я живу (потому что мы живём в лесу), — есть косуля, её зовут Васька. Когда ей холодно, она подходит прямо к дому и ждёт. Я беру хлеба или ещё чего-нибудь и зову её: «Васька, Васька, Васька!» Она осторожно озирается, смотрит на меня большими глазами и потихоньку подходит. У неё тёплый язык и мохнатые уши. Других людей она боится и убегает.

— Ну и что? — спросил Ларс.

— Ну и ничего… Только кто же её накормит, если я уеду? — помолчав немного, сказала Агнешка.

Ларс не ответил, протёр очки и через полминуты спросил, медленно-медленно произнося слова:

— Так что же мне теперь делать?

— Купи мне такую птицу.

— Такую не купишь «на всём Стокгольме», — грустно улыбнулся Ларс — Впрочем, подожди, я попробую купить эту птицу.

— У него? — удивилась Агнешка и внимательно посмотрела на Привожу-Хлеба, спокойно подрёмывавшего рядом с Евгением.

— Да, у него, — ответил Ларс, поправил куртку и очки и подошёл к столику Привожу-Хлеба.

— Простите, — сказал он довольно громко.

— Что же это?! — воскликнул внезапно разбуженный Привожу-Хлеб. — Анита, ради бога, перестань размахивать руками! Клянусь тебе, что в конце концов я всё-таки куплю тебе эту проклятую машину для мытья…

— Послушайте, — сказал по-шведски Ларс, — я — не Анита. Я просто хочу купить у вас эту птицу.

Тут Евгений проснулся и вытаращил глаза, а его сердце, лежавшее на столе, беспокойно шевельнулось.

— Не понимаю вас, — пробормотал Привожу-Хлеб.

— Не понимаю вас, — повторил Евгений.

— Можете ли вы продать мне эту птицу? — спросил Ларс и глянул на Привожу-Хлеба влажными очками.

Глава седьмая. У ЖЕНЫ ДОКТОРА БАОБАБА

— Милая барышня… — сказал Привожу-Хлеб Агнешке, когда наконец очухался. — Милая барышня! Разве я похож на продавца птиц? Разве у меня есть борода? Или, скажем, трубка в зубах? Или клетка? А?

— А? — повторил не на шутку задетый Евгений.

— Нет, я не вижу клетки, — вежливо ответила Агнешка.

— Вот именно. А нет её потому, что птицами я не торгую. Я простой Привожу-Хлеб из Долины Сквозняков. Если же вы имеете в виду Евгения, то нас связывает давняя дружба. Давняя дружба! Вопрос следует ставить только так. Верно, Евгений?

— Верно. Так следует ставить вопрос, — неуверенно повторил Евгений, хотя и не вполне понимал, что значит «Ставить Вопрос». К тому же он испугался, что если Поставленный перед ними Вопрос займёт слишком много места, то заденет его драгоценное сердце и они оба упадут со стола. Вдобавок ему стало жаль Агнешку и юношу в очках. Правда, Агнешку немного больше, так как по ней было видно, что она готова заплакать.

Привожу-Хлеб задумался на мгновение и, очевидно, тоже заметил, что Агнешка собирается заплакать. Дело приняло так называемый Неожиданный Оборот, Привожу-Хлеб встал.

— Примите Евгения от меня в подарок! — торжественно сказал он. — Прощай, Евгений Клейбол!

— Прощай, Привожу-Хлеб, — сказал Евгений, — Если я достану когда-нибудь машину для мытья посуды, то пришлю её тебе насовсем.

— Прощай! — повторил Привожу-Хлеб, расплатился с официантом и поехал к своей жене Аните, проживающей по Персидской улице, семь, в Упсале (бывшей Упппсале).

В этот вечер Анита бранила его дольше чем всегда, а прекрасная Адорабилис выглянула из клетки и сердито пропищала:

— Даже симпатичного глиняного простачка и того где-то промотал!

— Должно быть, потерял! — сказал Лоф, пожимая плечами.

К счастью, колибри разговаривали на птичьем языке и бедный Привожу-Хлеб не понимал их.

Между тем Евгений провёл ночь в Стокгольме, в красной сумочке Агнешки, и даже не смог рассмотреть квартиру Агнешкиной тётки, жены шведского доктора Баобаба (она была полькой, но давно считала себя настоящей шведкой).

Наутро к докторше пришёл тот самый юноша (Ларс), который вчера хотел купить Евгения, Жена доктора Баобаба сказала ему в передней:

— Мой муж, доктор Баобаб, впрочем, человек чрезвычайно культурный…

— Почему «впрочем»? — спросил Евгений.

— Не прерывай меня, мальчик, — продолжала тётка, думая, что прервал её Ларс. — Так вот, мой муж не сможет отвезти Агнешку на аэродром. И я прошу вас позаботиться о ней. Она такая несобранная! Прошу вас выйти к самолёту через правые двери. У левых стоит самолёт, который отправляется в Лондон, и вряд ли кто из наших захочет, чтоб Агнешка улетела в Лондон, ведь в четверг к ней придёт школьная подруга. И, пожалуйста, не потеряйте её чемодан. Прошу также напомнить Агнешке, чтобы в Варшаве она позвонила дяде Стасю. У него есть грузовик, и он пообещал отвезти Агнешку домой. Впрочем, может быть, жена дяди Стася, которая, на мой взгляд, одевается ужасно безвкусно, встретит Агнешку на аэродроме в Варшаве. Привет, привет, дорогие дети! Целую, — сказала жена доктора Баобаба напоследок, но никого не поцеловала, поскольку доктор Баобаб утверждал, что целоваться глупо. Он даже издал брошюрку под названием «Целоваться глупо».

Агнешка молчала, но, когда её самолёт включил моторы, она сказала:

— Ларс, я всегда буду вспоминать тебя.

— И я тоже, — сказал Ларс, а Евгений затопал от злости, но никто этого не услышал, потому что Агнешкина сумочка была мягкая и замшевая.

Евгению очень хотелось, чтобы Агнешка думала о нём, о Евгении-Как-Таковом, а не об этом очкарике Ларсе!

Но всё равно это неизбежно! Неизбежно! Не грусти, Евгений! Смотри! Слушай! Уже гудит самолёт!

Часть вторая

Глава восьмая. В ПУТЬ!

Евгений выбрался из сумочки только в самолёте, Агнешка поставила его на самый краешек окна, откуда было больше видно. Во-первых, далеко-далеко внизу он разглядел острова и островочки, маленькие, как ломтики шведского хлебца, Во-вторых, увидел белое облачко так близко, что можно было схватить его за хвост, У Евгения даже сердце защемило от избытка впечатлений и любопытства. В-третьих, он увидел человека, которого совершенно не интересовали острова и не волновали облака, так как человек этот читал очень интересную газету. На лице у читающего было Два Выражения.

Выражение Первое:

«Ну вот! А я что говорил! Меня надо было спросить! Но разве со мной кто-нибудь считается!»

Выражение Второе:

«Нет, это не укладывается в голове! Безобразие!»

А потом Евгений увидел за окном двух Перелётных Птиц, Ему стало грустно (он и сам не знал почему), и как-то не по себе, и вроде бы даже неловко. Тем временем птицы тоже увидели Евгения, ехидно засмеялись и о чём-то заговорили своими отвратительными голосами.

— Слыханное ли это дело! — пискнула одна, глядя на Евгения.

— Слыханное ли дело сидеть в этой коробке, когда все порядочные птицы летают своим ходом? — пискнула вторая, и вспрыгнула на то самое облачко, которое проплыло так близко, что можно было схватить его за хвост.

— Здравствуйте, — сказал Евгений на птичьем языке, потому что ничего другого не пришло ему в голову.

Между тем на облачке оказались обе Перелётные Птицы.

— Купил билет и радуется! — пискнула первая Птица и отскочила от облачка, как шарик для игры в пинг-понг.

— Покажи, где твоя клетка! — засмеялась вторая и кувыркнулась так, что чуть не опрокинула облако.

— Я никогда не жил в клетке! — рассердился Евгений. — Я лечу на самолёте, потому что Привожу-Хлеб подарил меня Агнешке, а Агнешка живёт в Польше.

— Ничего не понимаем, — ответили птицы, спрыгивая с облака. — Зато мы сочинили про тебя песенку:

Ты не рыба И не рак И летаешь Кое-как, Кое-как, Ни так, Ни сяк, Как какой-нибудь Чудак!

Вдруг самолёт неожиданно увеличил скорость, и птицы уже не могли за ним угнаться. Слышны были только их нахальные голоса:

Едет птичка в самолёте, Точно старенькая тётя, Ха-ха, Ха-ха, Ха-ха-ха.

Евгений пришёл в ярость. Он охотно запустил бы в птиц чем-нибудь увесистым, но ничего, кроме сердца от довоенного утюга, у него не было. Поэтому он взял себя в руки и по книжке в жёлтом переплёте стал изучать польский язык.

В Варшаве на аэродроме Агнешка долго высматривала тётю Гелю (жену дяди Стася — владельца грузовика). Ту самую, которая, по мнению жены доктора Баобаба, одевалась безо всякого вкуса. Евгению было любопытно поглядеть на неё, но увы — на аэродром она не пришла. Агнешка опустила монетку в телефон-автомат и позвонила.

— Тётя Геля?

— Да, это я. И сейчас я очень спешу, потому что бегу к портнихе, Я шью себе фиолетовое плиссированное платье. А кто это говорит?

— Агнешка. Я прилетела из Стокгольма.

— Не может быть. Чудеса, да и только!

— Почему чудеса? Ведь я послала вам, тётя, открытку.

— Ну, знаешь, открытку… Открытка, наверное, за диван завалилась. И вообще неизвестно, когда эти самолёты прибывают.

— Известно, тётя. Надо было позвонить.

— А разве там есть телефон?

— Есть. Конечно, есть.

— Где? В самолётах?

— Нет, на аэродроме.

— Э-э-э, так туда невозможно дозвониться. Впрочем, это неважно. Садись в автобус и приезжай. Дядя будет в половине девятого. Улица Переулок, пятнадцать, не забыла?

— Не забыла, тётя.

И Агнешка с Евгением приехала на улицу Переулок, пятнадцать.

— Красивая птичка, — сказала тётя про Евгения. Она была в шёлковом бледно-зеленом плиссированном платье с розовыми цветами из меха, — Ты привезла что-нибудь?

— Евгения, — сказала Агнешка.

— И больше ничего? — удивилась тётя Геля, — Никаких вещей?

— Никаких, — сказала Агнешка.

— Ты такая же сумасшедшая, как твоя мать! Садись! Дядя Стась придёт в половине девятого, Ты тоже садись! — сказала тётя Евгению и посадила его на рояль.

Там лежали ноты под названием «Шведская полька».

Тётя и Агнешка ужинали.

Скоро наступила половина девятого, потом половина десятого, половина одиннадцатого, а дяди всё не было.

Евгений вспомнил, что в Швеции Привожу-Хлеб рассказывал о больших самолётах, летающих точно по расписанию, и о том, что люди, которым надо прийти куда-нибудь к половине девятого, стараются прийти в двадцать пять минут девятого, то есть на пять минут раньше.

«Тётя Геля и дядя Стась устроены совершенно иначе», — подумал Евгений.

В полночь пришёл дядя Стась и, увидев Агнешку, очень удивился.

— Что ты тут делаешь, детка? — спросил он ласково, И, узнав о большом путешествии Агнешки, огорчённо развёл руками. — Подумать только! Совершенно вылетело из головы! Лучше всего тебе переночевать у нас, а утром — увидим.

— Так вы, дядя, не отвезёте меня домой на своём грузовике? — захныкала Агнешка.

— Может, отвезу, а может, и нет, — таинственно ответил дядя.

— А где же твой грузовик? — поинтересовалась тётя, поправляя бледно-зелёные складочки на платье.

— Я одолжил его приятелю — ему надо было поехать на свадьбу к племяннице в Нижнюю Пщину. Неизвестно, вернётся ли он до понедельника, — сказал дядя Стась, а Евгений подумал, что и дядя Стась, и его приятель удивительно похожи на того самого Пекаря из Долины Сквозняков, который вдруг уехал погостить к своему дяде в Венесуэлу.

Потом Агнешка сыграла на рояле «Шведскую польку», и все до самого утра ели овощной салат.

В шесть часов вошёл слегка запыхавшийся приятель дяди Стася и закричал:

— Поехали в Нижнюю Пщину! Там свадьба, и очень весёлая!

Все быстренько надели шляпы, тётя взяла сладкий пирог, который она испекла к воскресенью, дядя взял рояль (на свадьбе пригодится) — и поехали.

Глава девятая. СВАДЬБА В НИЖНЕЙ ПЩИНЕ

Грузовик подпрыгивал на ухабах. До Нижней Пщины было ещё далеко, Евгений решил посвятить своё новое путешествие изучению польского языка.

— Агнешка, — сказал он, выглянув из-за книжки, — тут какая-то ошибка, Здесь написано: «Жница жнет жито, а в жите жужжит жужелица».

— Никакой ошибки! Так бывает! — энергично вмешался дядя Стась.

— А по-моему, это невозможно! — сказал Евгений.

— Отчего же? — вежливо спросила Агнешка. — Летом жницы жнут, и бывает, что в жито на минутку заглянет жужжащая жужелица.

— Но разве бывает столько жужжащих звуков в одном предложений?

— Бывает и больше. Представь себе, что жницы жнут жито, например, в Косьцежине, Ожише или Кшиже.

— Или в Щебжешине, — для большей точности добавила тётя Геля.

— Просто голова идёт кругом, — сказал Евгений и снова уставился в книжку.

Она была старая и потрёпанная. От жёлтых её страниц пахло табаком, и то и дело попадались разные удивительные фразы, Например:

Господин граф, кони ждут.

Или:

Поверишь ли, маркиза, какой-то человек изобрёл паровоз.

Или:

Карета подана. Увы, мне придётся откланяться.

Одним словом, книжка была куда старше моего дедушки, но Евгений не знал об этом и преспокойно учился, И к тому времени, когда они добрались до Нижней Пщины, он уже многое изучил.

Хату, в которой играли свадьбу, искать не пришлось, Вся она ходуном ходила от песен и плясок.

Свадьба длилась всего лишь две недели, Никто пока не устал, Все танцевали оберек, твист и «два притопа, три прихлопа» (или лет-кисс). У овина стоял милиционер и плакал, Какой-то мужчина играл ему на губной гармонике мелодию под названием «Никогда не гляди на меня таким взглядом».

На подоконнике сидели птицы и клевали крошки, Это были птицы польских полей и лесов. Агнешка поставила Евгения на подоконник и сказала:

— Поиграй тут с товарищами.

Она взяла дядю Стася за руку, и они вместе ушли в хату, ходившую ходуном от песен и плясок. Птицы улетели.

Евгений посидел в одиночестве на подоконнике и стал с грустью вспоминать Привожу-Хлеба.

Но тут рядом с ним села изящная Ласточка в чёрном платьице с белым воротничком. Она сделала два притопа, три прихлопа и спросила:

— Вы, я вижу, издалека?

— Не столько издалека, сколько свысока! Я видел облако так близко, как сейчас вижу тебя. Облако тоже было очень красивое!

— Ах, как интересно! Здешние птицы никогда не говорят мне ничего приятного. Вообще, скажу вам, жизнь в этой Пщине ужасная. Я, например, люблю музыку. Целыми днями готова сидеть на телеграфных проводах к слушать их пение. Но, поверите ли, никто из здешних простофиль не хочет пойти со мной на концерт.

— Я готов хоть каждый день ходить с тобой на концерт! Я готов купить тебе машину для мытья посуды или разделить с тобой своё сердце — выбирай что хочешь!

— Ишь какой! — крикнул вдруг Воробей, который прислушивался к их беседе уже целых пять минут, — Если вы сейчас же не извинитесь перед этой дамой, я сделаю из вас мочёное яблоко! — И он нацелил на Евгения свой острый клюв.

— Мочёное яблоко из меня не выйдет. Самое большее, что можно сделать, это разбить меня вдребезги. Я ведь глиняный, — сказал Евгений. — И вообще что тебе, собственно, надо, мой милый? — продолжал он, ещё не зная, какой у воробьев вздорный характер.

— Довольно! — крикнул Воробей. — Это уж слишком! Мне не нравятся ни заграничные облака, ни чужие края, из которых вы изволили приехать. Я считаю, что этот овин, например, тоже очень красив. Он не хуже всех ваших выдумок! И вообще полагаю невозможным и неуместным ваше обращение ко мне и к этой даме на «ты»! Я пан Воробей, а не просто какой-то воробьишко! Я с вами, сударь, коней не пас!

— В стране, из которой я приехал, многие люди и птицы обращались ко мне на «ты». Кроме одного колибри Лофа, который был ужасно заносчив.

— Мы все здесь колибри! Все! Понятно? — закричал пан Воробей, а Ласточка тихо слушала и с восхищением глядела на него.

Спустя мгновение они улетели, в полном согласии, а к Евгению подсела очень милая, но грустная чёрная птица. Это была галка. Галка, живущая в трубе. Следовало бы, собственно, сказать, что к Евгению подошёл Галок или Галкин, так как это был именно он, пан Галка, но пока ещё такого слова не придумали.

Итак, пан Галка подошёл к Евгению и спросил:

— Как поживаете, пан Евгений?

— Превосходно! А откуда вы знаете моё имя?

— Я знаю всё.

— А как вас зовут?

— Меня зовут Галка. Пан Галка к вашим услугам! Что новенького? Как дела?

— Всё в порядке. Пан Воробей, правда, искал со мной ссоры, и Ласточка почему-то улетела с ним, хотя уславливалась со мной слушать музыку проводов.

— Гм, это очень грустно, — сказал пан Галка, — И я, честно говоря, не вижу выхода. Всё это очень и очень грустно.

— А свадьба?

— Тоже грустная. Бесконечно грустная, — ответил пан Галка.

— Не слушай его, Женя, — закричала вдруг белая Гусыня, до сих пор дремавшая на солнышке, — Наоборот, у нас очень весело. Пан Галка вечно преувеличивает. Иди, я дам тебе сушёную сливу.

Евгений осторожно спустился с подоконника, и они ели, ели, ели (до самой осени!) сушёные сливы.

К ним присоединился пан Галка, потом — Ласточка с Воробьем, который, как выяснилось, превосходно играл на золотом рожке, сделанном из прутика.

Склевав последнюю сливу, Гусыня научила Евгения старинной песенке, которую сложили в горах:

Птичка пела-напевала На рябине над прудом И кивала, всем кивала То головкой, то хвостом.

К осени стала утихать и свадьба. А как-то утром Агнешка вышла из дому и многозначительно подмигнула Евгению: пора, мол, собираться в дорогу.

Евгений, всё это время разговаривавший с птицами на птичьем языке, решил сделать им приятное и сказать до свиданья по-польски. Он гордо посмотрел на Воробья и сказал:

— Карета подана. Увы, мне придётся откланяться.

…И они снова уселись в грузовик.

Глава десятая. ЛЕС

— Агнешка приехала! — сказал Дятел, сидевший на самой высокой сосне в Пишской пуще и замечавший всё. Он заметил и грузовик дяди Стася, миновавший как раз станцию Карвица Мазурская и повернувший в лес, в сторону лесничества Дубы, где жили Агнешкины родители.

— Агнешка приехала! — повторил второй Дятел.

— Приехала Агнешка с дядей Стасем, — сказал третий Дятел, который сидел на границе лесничества Дубы.

— Что это Дятлы так разболтались? — спросил Евгений.

— По привычке, Недаром их называют Дятлами-Телеграфистами, Они рассылают по лесу срочные телеграммы, а за это все приносят им на закуску лучших жёлтых гусениц, — ответила Агнешка.

— Я не люблю гусениц, — поморщился Евгений. — Но вернёмся к дятлам. Почему они передают сообщения на птичьем языке? Не лучше ли посылать их азбукой Морзе, как это делают в Долине Сквозняков?

— Верно, — сказала Агнешка, — лучше. Но аппаратов Морзе в нашем районе ещё нет. Мой папа, который служит здесь Лесничим, собирается приобрести несколько аппаратов Морзе через несколько лет. Тогда мы организуем курсы, на которые пригласят и дятлов. На одном аппарате можно одним махом научить азбуке Морзе около семнадцати дятлов сразу. Разве это не выгодно?

— Очень, — ответил Евгений, — Но почему только через несколько лет?

— Не всё сразу, — важно сказала Агнешка. — Сначала найдут статью расходов, выделят средства, всё обсудят… Вот и пройдёт несколько лет.

— Не понимаю, — огорчился Евгений.

— А тебе и незачем понимать всё, в конце концов ты только глиняная птица.

— Вот именно! — сказал Евгений с горечью, — Я только глиняная птица. Я здесь только затем, чтобы, глядя на меня, ты вспоминала своего очкастого Ларса!.. Этого скверного мальчишку, который хотел купить меня за деньги! Ты злая! — воскликнул Евгений.

Агнешке стало стыдно.

— Вовсе нет, Евгений. Ты сам знаешь, что я очень люблю тебя, тебя Как-Такового. Очень. И я совсем не всегда, глядя на тебя, думаю о Ларсе. Да, да!

Тут грузовик резко затормозил. Дядя Стась пробормотал себе под нос нечто непонятное птицам и детям и крикнул:

— Дальше я не поеду! Вылезайте!

— Почему, дядя? — удивлённо спросила Агнешка.

— Отсюда до дому осталось всего несколько шагов. Вон уже и озеро видно! Тут и пешком дойдёшь!

Евгений огляделся. Огляделся, и у него закружилась голова от чудесного лесного запаха и от полёта туч, которые неслись над деревьями Пишской пущи быстрее тех, что летают между самолётами. Евгений по шею погрузился в горячую сухую хвою. Рядом с ним в хвое сидела толстая пурпурная Брусника.

— Добрый день. — вежливо поздоровался он на птичьем языке, но Брусника ничего не ответила, только ещё больше покраснела.

За кустиком Брусники блеснуло голубое озеро.

Евгению было тепло и уютно сидеть в хвое, рядышком с Брусникой, но спор Агнешки и дяди Стася не утихал.

— Дядя! — говорила Агнешка. — Я охотно пойду пешком, но почему бы вам не подъехать к дому? Отведаете простокваши, полюбуетесь бабьим летом…

— Любоваться бабьим летом я могу и здесь! — сказал дядя Стась и с минуту нервно любовался бабьим летом, которое преспокойно проживало между двумя соснами — Кривой и Прямой, а потом воскликнул: — Не желаю ехать дальше, потому что терпеть не могу твоего отца, Лесничего, и его жену, Лесничиху.

— Но зачем тогда вообще было ехать сюда? — удивилась Агнешка.

— А у меня начисто из головы вылетело, что я их терпеть не могу!

— Так почему же вы, дядя, остановились именно здесь, между Кривой и Прямой соснами?

— Здесь я всегда вспоминаю про это, — нервно воскликнул дядя Стась. — Как сюда попаду, так и ловлю себя на этом! С сорок пятого года!

— А где вы ловили себя на этом до сорок пятого? — спросил Евгений.

— До сорок пятого Лесничий жил не на Мазурах, а в Кракове. Значит, надо понимать, где-то под Краковом.

— А почему вы, дядя, так не любите моего папу, Лесничего?

— Да если б я помнил! Не помню! Но сейчас я на него страшно зол! Он тоже меня не выносит.

— И тоже не помнит — почему?

— Не помнит. Нам досталось это в наследство от дедушек, которые поссорились, собираясь на японскую войну. А после войны они уже не могли вспомнить причину ссоры.

— А что значит «японская война»? — спросил Евгений.

— Это такая игра для взрослых, — попыталась объяснить Агнешка, а Брусника пожала плечами.

Дядя Стась выгрузил Агнешкин багаж, завёл мотор, и грузовик повернул обратно, к станции Карвица Мазурская.

Евгений с Агнешкой потихоньку пошли в сторону лесничества Дубы.

Евгений первый раз в жизни попал в Пишскую пущу, Он боялся даже глянуть вверх, так высоки были здешние сосны, почему-то напомнившие Евгению мачты одного парусника в Стокгольме.

Он шёл, по уши проваливаясь в пахучие горячие листья, Маленькие голубые цветы улыбались ему, кустики чёрных ягод вежливо кланялись, а высоко вверху выстукивали дятлы:

— Приехала Агнешка с Евгением!

У Евгения кружилась голова от запахов леса, но ему было так хорошо, как могло быть только в Огромной Белой Горячей Печи, когда он был ещё совсем юным и неопытным птенцом.

Вдруг перед ним вырос лес таких высоких трав, что дальше идти он уже не мог. Это была поляна. Агнешка взяла его на руки.

Отсюда, с косогора, уже виднелся красный каменный домик Лесничего, а на нём надпись с белою птицей. Рядом сверкало голубое озеро.

Глава одиннадцатая. ДОМА

Отец Агнешки, пан Ян, Лесничий лесничества Дубы, делал в это время новый улей.

— Папа всё ещё делает улей? — удивлённо спросила Агнешка, поздоровавшись с родителями и домом, — Но ведь, когда я уезжала, он был уже почти готов.

— Так-то оно так, — сказал Лесничий, вынимая изо рта красивую пахучую трубку, — но улей — дело не простое. Надо всё обмозговать хорошенько, привести доски от фельдшера, найти на чердаке гвозди, тут прибить, там приладить — глядишь, и осень на дворе!

— Это самый ленивый Лесничий, какого я знаю, — на птичьем языке проскрипел Лёлек, лесной голубь, подсевший на минутку к Евгению.

— Оно, детка, с пчёлами работа нелёгкая: из старого улья опять выроились, — сказал Лесничий, начиная фразу словом «оно», как его дедушка.

— Что это значит? — спросил Евгений у сообразительного Лёлека.

— Пчёлы от него удрали. Видишь, сидят на дереве, — объяснил Лёлек.

Евгений глянул туда, куда показывал Лёлек. Там, сбившись в большой ком, жили пчёлы, улетевшие из старого улья.

— Почему папа их не снимает? — закричала испуганная Агнешка.

— Уж как отец об этих пчёлах печётся — и всё без толку! Никак управиться не может! — вмешалась Лесничиха, Агнешкина мама, успевшая уже поцеловать дочку и распаковать её чемодан.

— Слушай, — сказал Лёлек Евгению, — про тебя заговорили! — И улетел.

— Мама, — между тем говорила Агнешка, — это Евгений. Погляди, папа, какую весёлую пичугу подарил мне один мальчик в Швеции.

— Смешная вещица, — сказал Лесничий. — Дай-ка поглядеть. Ловкая работа… Симпатичная пташка, — бормотал Лесничий и осторожно, чтоб никто не видел, погладил Евгения своими седеющими усами. — Смотри, мать, какая приятная животинка, — добавил он и протянул Евгения Лесничихе.

— К нему ещё и сердце есть, — сказала Агнешка. — Полный комплект.

— Покажи, — удивилась Агнешкина мама. — Какое хорошее сердце! — говорила она, осматривая сердечник. — Видать, заграничное! Пригодится для глажки, наше-то прогорело почти.

— Извините, но это моё личное сердце, — робко заметил Евгений. — Одна девочка подарила мне его насовсем. Самое большее, что я могу, — это одалживать его по субботам! Пока в Дубах не проведут электричества, — говорил Евгений.

Чувствовалось, что он очень волнуется.

— Хорошо, милок, ладно! — вежливо сказала Агнешкина мама, которая всё, что было маленьким и милым, называла «милок». — Заходи в дом. Поздоровайся с Кисой.

Хотя Евгений и не знал, кто такая Киса, ему стало как-то не по себе. Через секунду он увидел, что к нему приближается большой полосатый зверь с пушистыми, грозно торчащими усами.

— Это Киса, — сказала Агнешка, а Евгению сделалось Дурно.

Он почувствовал, что пчелиный рой смотрит на него с дерева четырьмя тысячами двумястами семьюдесятью пятью парами чёрных глаз, а Киса ввинчивает в него варварский взгляд своих жёлтых глазищ, горящих, как фонари.

Киса наклонила свою страшную физиономию к уху Евгения, и он, бледный и взволнованный, почувствовал, что ухо шевелится само, вопреки его воле. Причиной тому был страх.

— Твоё счастье, что ты глиняный, — прошипела Киса прямо в бедное шевелящееся ухо. — Если не будешь таскать у меня лакомства, заживём дружно, — добавила она и пошла своей дорогой.

— Киса очень милая, — сказала Агнешка. — Ты в этом сам убедишься.

И Агнешка торжественно внесла Евгения в комнату. В печи весело горел Огонь.

— Здравствуй, пичужка! — затрещал он в знак приветствия.

— Здравствуй, — сказал Чайник.

— Здравствуй, — тихонько шепнула Керосиновая Лампа, которая простудилась и поэтому хрипела.

— Здравствуй, — сказало Всё, и Евгению снова стало очень весело.

— Вот тебе немножко свежего сотового мёда, — улыбнулась Лесничиха и подвинула Евгению тарелочку с чем-то таким вкусным, что ни капельки этого чего-то не хотелось оставлять Кисе.

Вдруг за окном послышался лязг и чьё-то сопение. Это подъехал на велосипеде марки «Балтика» Пан Юзеф, Фельдшер-Который-Умел-Всё. Он поставил велосипед у дома и вошёл.

— Соседи! — закричал Фельдшер с порога. — Пчёлы у вас выроились! На дереве сидят!

— Пускай сидят, авось не свалятся, — сказал пан Ян, Лесничий. — Садитесь и вы, сосед, послушайте, что наша дочка рассказывает.

— Агнешка сегодня вернулась из далёкого путешествия. На самолёте! Не на поезде! — похвасталась Лесничиха.

— А где же ты была, а? — спросил Фельдшер-Кото-рый-Умел-Всё.

— В Швеции была и в Пщине, — ответила Агнешка.

— А что слышно в Пщине? — заинтересовался Фельдшер, но через минуту его мысли вернулись к пчёлам. — Я достану вам этот рой, сосед, как пить дать достану. Принесите только лестницу.

Пан Ян вынес лестницу, и все вышли во двор, чтобы болеть за пана Юзефа, Фельдшера.

Евгений стоял в вытоптанной траве рядом с Агнешкой и тоже восхищался ловкостью Фельдшера. Пан Юзеф с невиданной дотоле сноровкой ставил ноги, обутые в кеды, на всё более высокие и всё более тонкие ветки и с неслыханным дотоле проворством подтягивался на руках. Все по очереди вскрикивали от ужаса и восторга. Только Киса сидела на соседнем дереве и презрительно шевелила своими отвратительными усами.

Фельдшер уже почти касался рукой вероломного роя, как вдруг ветка под его кедами тихонько хрустнула, и Фельдшер вместе со всем роем повис в воздухе, словно большая красивая птица.

Рой поглядел на Евгения четырьмя тысячами двумястами семьюдесятью пятью парами скучающих глаз и улетел, жужжа и гудя на пчелином языке. А Фельдшер начал падать прямо на голову Евгения. И тут случилось невероятное: Евгений очень отчётливо и громко застучал зубами.

Стук был таким недвусмысленным, ясным и решительным, что Фельдшер, собрав всю свою силу воли, сделал в воздухе пол-оборота влево и упал неподалёку в траву, не причинив Евгению никакого вреда.

(Вот мы и узнали, как Евгений научился стучать зубами.)

— Уфф! — сказали все.

Поздравили смелого и доблестного Фельдшера и вручили ему на прощание банку весеннего мёда.

Вечером Лесничиха положила на печку тёмно-зелёный клетчатый носовой платок и сказала Евгению:

— Здесь будет твоя постель. А вот тут стоит мёд. Может, ночью тебе захочется есть. А вот тут вода, может, ночью тебе захочется пить. Спокойной ночи.

Евгений удивился, потому что ни в Долине Сквозняков, ни на улице Персидской, семь, никто не ел и не пил ночью. Но вскоре он перестал удивляться, увидав, что Лесничий вставал ночью целых шесть раз и съедал по шесть кусков хлеба со смальцем.

Многое передумал за ночь Евгений.

«Какая загадочная страна, — говорил он сам себе. — В Долине Сквозняков со мной ни разу не случилось ничего подобного. А здесь я сразу попал не в одну, а в две удивительных истории. Я чуть было не расстался с жизнью! Это научило меня: а) шевелить ушами, б) стучать зубами. Правда, в Долине Сквозняков никто не предлагал мне на ночь постель, мёд и воду. Как видно, настоящий мой дом — здесь, раз у меня тут собственная постель, мёд и вода», — решил он в конце концов и от радости затанцевал на печи весёлый танец под названием «Шведская полька».

Но вдруг Евгений услышал за окном лёгкое шуршание и остановился на середине такта. Он притворился спящим.

Спустя некоторое время Агнешка, в ночной рубашке, с фонариком в руке и с каким-то кульком под мышкой, выбежала во двор. Евгений с любопытством глянул в окно. В свете фонарика он увидел коричневую ушастую морду косули. Агнешка сказала:

— Здравствуй, Баська!

Баська улыбнулась ей влажными чёрными глазами. Они поцеловались, и косуля стала есть.

Глава двенадцатая. ВЕСЁЛЫЙ ДЕНЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ САМОЙ СТРАШНОЙ ИСТОРИЕЙ

Утром Агнешка собралась по грибы и взяла с собой Евгения.

— Пойдём-ка за лесосеку и поищем рыжиков на поляне.

Уговаривать Евгения не пришлось.

Искали, искали — не нашли. Один раз Евгений увидел в траве холодное оранжевое солнышко. Они опять вошли в чащу. Там жили красивые красные мухоморы. Евгению понравилось прятаться под их огромными пышными зонтиками. Агнешка сказала:

— По мне, мухоморы краше всех других грибов. Я бы охотно сделала из них букет и отнесла домой.

— Вот и сделай, — сказал Евгений.

— Хорошо тебе говорить! — вздохнула Агнешка. — А мне мама не велит. Считает, что от них никакого проку. Давай лучше пойдём на озеро. Цапель посмотрим.

Они подошли к воде, Агнешка улеглась на песок и закрыла нос листиком. Евгений спокойно сидел на мостках. Вскоре к нему подошла серая тощая цапля с огромным клювом.

— Что слышно? — сказала птица. — Меня зовут Цапля. Мы живём здесь всей семьёй — нас почти сто пятьдесят.

— Ух ты! Где же вы живёте?

— Там! — коротко ответила Цапля и показала на гнёзда, устроенные высоко в кронах деревьев. — Приходи к нам как-нибудь, поиграем в пинг-понг! До свидания! Пока! — добавила Цапля и с достоинством зашагала по мосткам.

Евгений спокойно грелся в лучах бледного осеннего солнца, но вдруг услышал в тростнике шорох. Он раздвинул стебли осоки, но ничего не увидел. Тогда он сделал несколько шагов, углубился в заросли и вдруг заметил то, чего ещё не видел никогда: маленькое и овальное, хоть неподвижное, но всё-таки живое.

Это было яйцо.

В яйце словно бы что-то шевельнулось. «О боже!» — подумал Евгений.

— О боже, боже! — сказал он, и внезапно у него перехватило горло. Это было чувство умиления, но Евгений ещё не знал, что это так называется.

Вдруг яйцо треснуло, и оттуда стал хлопотливо вылезать жёлтый, как гоголь-моголь, взъерошенный и недовольный утёнок.

— Что слышно? — спросил Евгений, так как ему не пришло в голову ничего другого.

— Пи! — сказал Жёлтый.

— Сначала тащи одну ногу, а потом другую, — посоветовал Евгений, — иначе не вылезешь.

— Пи! — сказал Жёлтый, и Евгений понял, что утёнок не знает ещё никакого языка и что он, Евгений, сейчас самый главный.

Ему стало Очень Приятно. Он помог Жёлтому вылезти из яйца и предложил: — Скажи-ка: «Женя»…

— Пи! — ответил Жёлтый.

— Да нет, не «пи», а «Женя», — повторил Евгений.

— Женя, — сказал Жёлтый, и голова у Евгения закружилась от восторга.

Но тут он услышал недовольный птичий голос:

— Я не желаю, чтобы моего сына учили подобным выражениям! Начинать надо со слова «мама»!

Это была Утка, которая как раз возвратилась с озера и теперь отряхивалась, не обращая внимания на растроганного Евгения и своё новое дитя.

— Простите! — сказал Евгений.

— Ничего, — ответила Утка уже другим тоном. — Это мне следует извиниться перед вами. Следовало бы сказать вам спасибо, да я всё время почему-то не в себе. Я — Утка-Неудачница. Улетаю на лето, а прилетаю на зиму. Всё у меня перепуталось, и даже дети не вовремя появляются на свет. Так что уж извините меня. Сто раз извините. Ай эм сорри.

— Не понимаю последней фразы.

— «Ай эм сорри» по-английски «извините». Пустяки. Частые путешествия — отсюда и знание английского…

— Ясно, — сказал Евгений. И вспомнилось ему что-то очень важное, о чём он позабыл спросить Агнешку. Вспомнилось ему, что, когда он сидел на столе возле Привожу-Хлеба, Агнешка сказала: «О, клей бол!» — Раз вы знаете английский, то, может быть, переведёте, что значит клейбол? — спросил Евгений.

— У вас неважное произношение. Это два слова, а не одно. «Клей» — значит «глиняный», а «бол» — «шарик». Глиняный шарик. А что? — поинтересовалась Утка-Неудачница.

— Ничего. Ничего особенного, — ответил Евгений, но ему стало очень грустно. — Снова у меня нет фамилии! — вздохнул он и рассказал Утке-Неудачнице свою историю.

— Пустяки! — весело воскликнула Утка-Неудачница. — И вообще зачем вам такая иностранная фамилия? Мы назовём вас как-нибудь иначе, по-свойски…

— Женя Колобок, — сказал Жёлтый, который за время разговора успел уже порядочно подрасти.

— Женя Колобок! Очень хорошая фамилия! — обрадовался Евгений и поцеловал Жёлтого в обе щеки.

— Ну вот и хорошо! — сказала Утка-Неудачница. — А теперь пошли учиться плавать.

— Спасибо за приглашение. Я ведь глиняный. Мне было очень приятно познакомиться с вами, — сказал Евгений. — Я буду захаживать к Жёлтому в гости.

— Пока, Женя! — сказал Жёлтый и пошёл с мамой учиться плавать.

Евгений некоторое время глядел им вслед, а потом вспомнил про Агнешку и решил её найти.

Увы, Агнешки нигде не было. Он звал и пищал — напрасно. Она забыла о нём. Она ушла.

Тем временем наступила ночь, Евгению стало холодно. Песок сделался влажным от росы. О, как отличался он от мягкой постели на печи у Лесничихи! В небе зажглись звёзды, холодные, как бенгальские огни. Множеством мерцающих точек отражались они в почерневшей воде озера.

Евгений дрожал от холода и страха. Вокруг шелестел тростник.

Вдруг он почувствовал словно бы прикосновение ледяного железа. В темноте ночи над ним заблестел огромный клюв Цапли.

— Не зайдёте ли к нам поболтать? — спросила Цапля, мерзко захохотав.

И прежде чем Евгений успел понять, что происходит, страшный клюв схватил его и поднял высоко в воздух.

— По-мо-ги-те! — закричал Евгений, но было поздно.

Спустя мгновение он уже сидел в колючем, неудобном гнезде Цапли, и над ним разинули свои клювы пять молодых задиристых цапель. Евгений решил напугать их и как можно страшнее застучал зубами.

— Хи-хи-хи, — противно засмеялись все обитатели гнезда.

— Не хочешь ли поиграть с нами в пинг-понг? — закричал самый чёрненький.

— Он очень хочет поиграть с нами в пинг-понг! — ответил самый худой.

— Он просто обожает пинг-понг! — верещали остальные негодяи.

Наконец папаша дал знак, и Евгения начали подкидывать.

— Хоп-хоп! Хоп-хоп! — кричали они, перебрасывая его друг другу своими заострёнными клювами. — Хоп-хоп! Хоп-хоп!

Ужасная забава продолжалась. Клювы были жёсткие и острые, как ножницы.

— Вы разобьёте! Вы сломаете меня! — кричал Евгений.

В этот момент самый неловкий из сыновей Цапли изо всех сил подкинул Евгения, и бедняга почувствовал, что летит прямо в чёрную пропасть ночи.

Ему казалось, что это длится очень долго. Он закрыл глаза. А когда открыл, в холодном свете звёзд увидел, что упал на мягкий мох. От дурацкой игры, придуманной цаплями, всё у него болело.

— Всё у меня болит! Всё у меня болит! Придётся мне пролежать здесь до утра! — жалобно всхлипывал Евгений. — Противная Агнешка! Оставила меня одного с этими холодными двойными звёздами. (Он имел в виду звёзды на небе и звёзды в озере.)

Но не успел он толком поплакать, как почувствовал, что его коснулось что-то тёплое и удивительно мягкое. Он глянул вверх и увидел над собой мохнатые уши и чёрные влажные глаза.

— Баська! О боже! — сказал Евгений и ужасно обрадовался.

Баська улыбнулась ему глазами и нежно, насколько могла, подняла его с земли.

— Осторожнее, Баська! — пискнул он. — Все кости у меня болят.

Но Баська не сделала ему ничего худого. Ему было тепло, мягко и уютно.

И, сам не зная как, он очутился снова на своей клетчатой постели, сделанной из носового платка. На печи стояли, как всегда, вода и тарелочка с мёдом. Тут же дремала Киса, сегодня исключительно приветливая и пушистая. Рядом с нею спали котята, их было семеро. Они были маленькие, гораздо меньше Евгения. На столе лежало его сердце и бельё, приготовленное на утро для глажки. На стене висело полотенце с надписью: «Чем хата богата — тем рада». Пахло шишками.

Евгений облегчённо вздохнул.

Он был дома.

Глава тринадцатая. ГДЕ АГНЕШКА?

Измученный игрой в пинг-понг, Евгений сразу же заснул. Через несколько часов его разбудили чьи-то громкие голоса.

— Слыханное ли это дело! — кричал Лесничий.

— Уж не забыла ли она чего-нибудь в Швеции? — восклицала Лесничиха.

— Может, заблудилась? — ворчал Чайник.

— Не понимаю, — пробормотал себе под нос Евгений и протёр заспанные глаза. — Что тут происходит?

— Всё из-за тебя! — сердито заворчала Киса, — Агнешка не ночевала дома, потому что ты сбежал от неё в тростники и она пошла тебя искать!

— Кто сказал, что я сбежал от неё? — возмутился Евгений.

— Все говорят! Все! — повторила Киса и шевельнула пышными усами. — Из-за тебя Агнешка до утра будет ходить у озера и наверняка схватит насморк! Все вы, птицы, совершенно безответственные!

— Прошу выбирать выражения! — крикнул Евгений. — Я вовсе не убежал от Агнешки. Я заблудился в тростниках и потом поспешил на помощь Жёлтому.

— Все птицы врут, — сказала Киса.

— Ещё раз прошу вас выбирать выражения! — решительно пискнул Евгений и топнул ногой. — Послушайте! — сказал он, обращаясь ко всем. — Послушайте! Внимание! Я помню место, где мы разминулись с ней, и берусь привести вас туда! Прошу вас, все за мной! — закончил свою речь Евгений и оглядел комнату.

Увы, его никто не слушал.

Лесничиха всё твердила, что Агнешка решила опять ненадолго заглянуть в Швецию, так как, наверно, позабыла там что-то важное. Лесничий удивлялся, а Чайник ворчал.

— Почему меня никто не слушает? — обратился Евгений к Кисе. (Он ненавидел её сейчас, но что было делать?)

— Никто тебя не слушает, потому что никто тебя не понимает, — невежливо ответила Киса. — Ты говоришь на птичьем языке.

— Почему же ты меня отлично понимаешь? Ты-то ведь не птица, а кошка? — спросил Евгений.

— Кошки всегда интересовались птицами гораздо больше, чем люди, — уклончиво ответила Киса.

— Почему? — удивился Евгений.

— Просто потому, что у нас более частые контакты.

— Не сказал бы. Мне люди ближе, чем кошки.

— Наверно, потому, что ты глиняный, — усмехнулась Киса и пожала плечами. — Впрочем, довольно об этом. Лучше скажи, чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты мне помогла. Скажи всем, что я знаю то место, где мы расстались с Агнешкой. Скажи, что я хочу их туда привести. Ну, начинай же!

— Попробую, — ответила Киса и соскочила с печки. Походив по комнате, она вскочила на плечо Лесничихе и что-то шепнула ей на ухо. Лесничиха весело засмеялась, взяла мужа за рукав и повернула его к двери. Через минуту все двинулись в путь.

Впереди шагал Евгений, мужественно преодолевая высокие травы.

За Евгением шла Киса и переводила самое важное из того, что он хотел сказать. За Евгением и Кисой шли Лесничиха с фонарём и Лесничий с палкой. За Лесничихой и Лесничим маршировал Чайник, который был ужасно любопытен и насвистывал военные песни. Одна из них начиналась словами: «Весёлая компания, вперёд…» Над Чайником и надо всей компанией летел рой пчёл и освещал дорогу четырьмя тысячами двумястами семьюдесятью пятью парами глаз.

— Теперь впрраво! А теперрь влево! — лихо командовал Евгений, пока наконец они не оказались на маленьком пляже возле тростников, под которыми вчера он оставил Агнешку греться на солнышке.

Да, несомненно это было то самое место! Пляж был похож на большой кусок сыра. Евгений не мог ошибиться: пчёлы освещали темноту глазами, а Лесничий — фонарём. Видны были также тростник и берег озера. Не видно было только Агнешки!

Евгений подумал, что стоило бы пойти и разузнать что-нибудь у жителей здешних мест. Он вспомнил про Утку-Неудачницу и про её сына по имени Жёлтый.

— Поди сюда, — сказал Евгений Кисе. — У меня тут есть знакомые. Может быть, у них что-нибудь узнаем.

— Интересно, откуда у тебя тут знакомые? Не успел приехать, знакомства заводишь направо и налево, а Агнешку потерял, словно это не девочка, а мышонок! — фыркнула Киса.

— Пошли, пошли! — настаивал Евгений. — Посветишь мне глазами.

Они пошли. Вскоре, проваливаясь по пути в трясину, на которой рос тростниковый лес, они оказались у дверей Утки-Неудачницы. Утка, разумеется, жила в гнезде.

— Хоп, хоп! — позвал Евгений. — Хоп, хоп, Утка-Неудачница, выйди на минутку, у меня к тебе очень важное дело!

Ответа не последовало. Они подождали немного.

— Никого нет, — сказала Киса. — Ты привёл меня к какому-то заброшенному гнезду.

Евгений не успел ответить, как услышал голос Жёлтого.

— Мама, мама! — пропищал Жёлтый. — Мама, проснись! Пришёл Женя, и у него к тебе важное дело.

— Шурум-бурум, — сказала Утка-Неудачница. (На птичьем языке это означает что-то вроде «сейчас встаю».) — Шурум-бурум, — сказала она и высунула клюв из гнезда.

— Добрый день! — поздоровался Евгений.

— Скорее, добрая ночь. В чём дело?

— Дело в том, что я потерял Агнешку и хотел бы спросить у тебя…

Евгений, не успел договорить, потому что Утка-Неудачница заметила Кису, забилась поглубже в гнездо и оттуда что было сил крякнула:

— Все твои вопросы и ответы меня совершенно не касаются! Будишь среди ночи и ещё приводишь кошек! Вот на что ты способен, Фредерик Вредный!

— Я не Фредерик! Я не Фредерик! — плакал Евгений. — Я Женя Колобок, тебе это хорошо известно, я Женя Колобок! — повторял Евгений в отчаянии. Больше всего на свете он обижался, когда перевирали его имя и фамилию. Но он не забыл и про Агнешку. — Послушай, Утка, — сказал он. — Эта кошка всего лишь заменяет мне фонарь. Глазами она освещает ночь, так как Лесничиху и пчёл утруждать было неудобно! А я должен, обязательно должен найти Агнешку. Мы пришли сюда погулять, потом я потерял её и занялся воспитанием Жёлтого, а Агнешка ищет меня, наверно, до сих пор.

— Впредь не будешь воспитывать чужих детей! — вмешалась Киса.

— Вы правы, — сказала Утка-Неудачница Кисе и на всякий случай забилась в гнездо по самый нос (а лучше было бы сказать — по самый клюв). — Что касается Агнешки, милый Евгений, я, кажется, могу тебе помочь. Сколько у неё косичек? Две?

— Да, — радостно пискнул Евгений.

— Она была в красном платочке?

— Да, да! — сказали вместе Евгений и Киса.

— И она, повторяя твоё имя, плакала такими солёными слезами, что одну её слезу я положила на дубовый листок, принесла домой и спрятала в кладовку, чтобы приготовить из неё приправу для супов и соусов?

— Да, да, да! — закричал Евгений. — Это она! Скажи нам, Утка-Неудачница, куда она пошла?

— Пожалуй, нас больше интересует не то, куда она пошла, а где она сейчас, — уточнила Киса.

— Сдаётся мне, — ответила Утка-Неудачница, — что вы должны взять немного вправо, потом чуть-чуть влево и потом прямо. И там найдёте Агнешку.

Евгений и Киса поблагодарили Утку, вернулись к своим и сказали, что надо пойти немного вправо, потом чуть-чуть влево, потом прямо и что там они найдут Агнешку.

И все пошли.

Впереди шагал Евгений, за ним Киса, за ними Лесничий и Лесничиха, за ними Чайник с военной песней, а надо всеми летел рой пчёл с четырьмя тысячами двумястами семьюдесятью пятью парами глаз.

Сначала они повернули направо. Потом — налево. Потом пошли прямо. И что же они увидели?

Они увидели мостки, убегающие далеко в озеро, туда, где плещет серебряная дорожка. Дорожка начинается на луне, а по ночам добирается до самого сердца озера.

На деревянных мостках, словно на кушетке, подложив руку под голову, лежала Агнешка. Видно, она уснула, устав разыскивать Евгения. Она спала крепким сном и только время от времени шевелила губами, что-то бормоча. Евгений отчётливо слышал слова:

— Женя! Где Женя?…

Но Киса ничего подобного не слыхала.

Собственно, всем было не до того. Все стояли словно окаменев и молча вглядывались в То, что, кроме Агнешки, находилось на мостках. Вглядывались, потому что там было Нечто, и было это Нечто Невероятное.

Так вот, вдоль всей кладки, от берега до того места, где лежала Агнешка, стояла очередь. Очередь, состоящая из цапель. Вся семья — сто пятьдесят штук. Ближе всех к пяткам Агнешки стоял глава семейства и его жена. До самого берега на мостках стояли дети Цапли — от самых больших до самых маленьких. А самые маленькие, совсем малюсенькие, хоть и были чуть больше Евгения, но клювы у них были огромные.

— За чем очередь? — спросил удивлённый Евгений самую последнюю Цаплю, но она не сумела ему ответить.

— Папа не сказал за чем, — пискнула маленькая Цапля. — Папа сказал только букву.

— Какую? — спросил Евгений.

— Букву «П».

Удивлённый Евгений подошёл к другим цаплям. Эти были немного побольше, но тоже не знали, зачем они выстроились на мостках.

— Папа сказал нам только одну букву.

— Какую?

— Букву «И», — ответили цапли и продолжали стоять в очереди, протянувшейся до самых пяток Агнешки.

Следующие группы цапель тоже знали очень немного. Третья группа знала букву «Н», четвёртая — букву «Г», пятая — букву «П», шестая группа — букву «О», седьмая — «Н», восьмая — группа самых старших — букву «Г». Евгений, уже погостивший в семье у цапель, сразу понял, что означают эти буквы, если поставить их в ряд. Они означают: ПИНГ-ПОНГ.

Колобок поспешно вернулся к своим.

— Уважаемые коллеги, — шепнул он, — дело плохо. Цапли хотят играть с Агнешкой в пинг-понг.

— Во что-о-о? — удивились все.

— В пинг-понг. Я уже однажды с ними играл, и у меня все кости болят! Цапли будут подбрасывать Агнешку клювами. Переведи! — сказал он Кисе.

Киса перевела, и все сразу забеспокоились. Больше всех забеспокоились пчёлы.

— Пойдём к мосткам и послушаем, о чём там говорят, — посоветовала Киса.

Все тихонько подошли поближе.

— Ты бери её за одну ногу, а я за другую, — говорил в этот момент глава семейства цапель.

— Нет. Лучше возьми её за левую косичку, я — за правую, — отвечала его жена, Цапля.

Но они не успели взять Агнешку ни за ногу, ни за косу.

— Кыш, кыш, чудачьё! — громко крикнул Лесничий и топнул ногой.

— Кыш, кыш! — закричала Лесничиха и замахала клетчатой косынкой так, что все сто сорок восемь маленьких цапель подпрыгнули.

— Кссс, кссс, — зашипела Киса, и зашевелились на голове у маленьких цапель перья.

— Весёлая компания, вперёд! — запищал на мотив походной песни Чайник, и все цапли сорвались с мостков.

— Шурум-бурум! — закричала Утка-Неудачница.

— Бззз… бззз, — важно сказали пчёлы, и вся семья цапель с отцом и матерью во главе позорно улетела прочь.

Они широким полукругом обогнули пчёл и направились к высоким деревьям, на которых были их гнёзда… Агнешка проснулась.

— Женя! Мама! Папа! — смеясь, восклицала она. — Нашли меня! Нашли Евгения! А я так боялась, так боялась! Первый раз я осталась у озера так надолго, почти что на всю ночь!

— Это из-за меня… — шепнул Евгений. — Пожалуйста, извини меня.

— Оставь, Женя, главное, что всё хорошо кончилось, — сказала Лесничиха, а Агнешка взяла Евгения на руки. Она прижала его, погладила и поцеловала в чёрные сияющие глаза.

Левое крылышко у Евгения, то, что поголубей, было слегка оцарапано. Но тут легко мог помочь знакомый Мастер Гончар.

У всех было хорошее настроение.

Все поцеловали Агнешку и стали смотреть на озеро. Светало. Вода на востоке сделалась розовой, как малиновый леденец.

Лесничий погасил фонарь.

На лугу, между красными лепестками диких гвоздик, листками мяты и усами плауна, появились капельки росы. Евгений с удовольствием умыл и крылья и лапы душистой мазурской росой.

— Пора спать, — сказала Лесничиха, и все двинулись знакомой тропинкой к дому.

Впереди шёл теперь Лесничий, за ним Лесничиха с Чайником, за ними счастливая Агнешка и самый счастливый из всех — Женя, а над ними летели пчёлы, напевавшие походную песню «Мы, весёлая компания».

И только Киса шла сама по себе.

Кошка шла своей дорогой.

А все остальные шли домой.

ПЕСЕНКА О ПТИЧЬЕЙ ЖИЗНИ

Только солнышко восходит, Птица песенку заводит, Веточку качнёт И начнёт: «На сучок скачу с сучка, Захочу — взлечу! Как увижу червячка, Мигом проглочу! Я бываю в небесах, С солнышком дружу, О полях и о лесах Всё вам расскажу!» Ну, а дальше что-то вроде: «Фюить-фюить, Фить-фюить!» Это значит В переводе — «Как чудесно жить!» Вот акулой, злой и скверной, Быть невесело, наверно, Не-лег-ко! Тигру надо на охоту, А идти-то неохота, Да-ле-ко! Крокодилу всё немило, Часто плачут крокодилы — Ох-хо-хо! Ну, а птица на свободе — «Фюить-фюить, Фить-фюить!» Это значит В переводе — «Как чудесно жить!»

ДЛЯ ТЕХ, КОМУ ЖАЛЬ РАССТАВАТЬСЯ С ГЕРОЯМИ КНИЖКИ

Перевёрнута последняя страница повести Агнешки Осецкой «Здравствуй, Евгений!».

Всё позади — и дружба глиняной птицы Евгения со скромным Привожу-Хлебом, любившим молочный кисель, и полёт на самолёте из Стокгольма в Варшаву, и знакомство с подозрительным зверем по имени Киса, и страшное приключение в гнезде у цапель. И другие не менее важные события.

Повесть кончается весело: птичьим «фить-фюить», дважды повторённым восклицанием, что жить — чудесно.

Она кончается так хорошо, как может кончиться только сказочная, хотя и вполне правдивая повесть.

Но есть у всякой последней страницы свойство: какой бы она ни была весёлой, а переворачивать грустно. Это потому, наверно, что мы уже полюбили героев книжки и нам жаль расставаться с ними.

Грусть прощания вполне преодолима: при желании всё можно перечитать и пережить заново. Так мы обычно и поступаем. А когда перечитываешь, видишь яснее, что книжка не только занятная. И не такая уж простая.

Спервоначала показалось, что вся история Человека-Который-Любил-Путешествовать мало связана с судьбой Евгения. Но это не так.

Евгений мог появиться на свет лишь благодаря тому, что работящий Пекарь-Самый-Младший, дотоле честно выполнявший свои обязанности, вдруг взбунтовался против однообразия жизни и на время оставил без хрустящего хлеба своих постоянных покупателей.

Заметьте, что им овладела доставшаяся от прапрадедушки непоседливость.

Заметьте, что это случилось не в давние-предавние времена, а в наш век — век обязательной для всех деловитости, чёткости, пунктуальности.

Евгений — это и есть дитя весёлого бунта против обыдёнщины. Евгения «испекла» добрая дочка пекаря Агата, чтобы утешить и обрадовать Привожу-Хлеба, которому на этот раз привозить было нечего.

И Евгений постоянно участвует в споре, который ведут нежность и бессердечие, простота и заносчивость, добро и зло.

Поэтому и обиделся Привожу-Хлеб, услышав предложение продать Евгения. Евгения нельзя продать. Его можно только подарить. И как Агата утешила Привожу-Хлеба, Привожу-Хлеб утешил готовую заплакать Агнешку.

Любимые герои Осецкой — чудаки. Такими, по крайней мере, считает их тот, кому ни за что не перепутать пароход с трамваем. Старым сумасбродом называет Привожу-Хлеба его жена Анита. Её настроение может улучшить только машина для мытья посуды.

Осецкая — поэт. Ей больше нравится поэзия, чем проза жизни. Но она знает и то, что поэзия может оторваться от реальной жизни, а чудачество способно обернуться невыносимой безалаберностью тёти Гели, так и не встретившей Агнешку, или нелепой, беспричинной враждой с Лесничим, которая не даёт покоя дяде Стасю.

Постепенно меняется чётко очерченный в повести характер «симпатичного глиняного простачка» Евгения. На первых порах он не так уж самостоятелен: это его лепят, его везут, а сам он подчас лишь свидетель, а не участник событий. Но вот неожиданно пропадает его любимая Агнешка. И тут Евгений становится настоящим героем: он возглавляет поиски девочки, шагает впереди всех, мужественно преодолевая высокие травы. Обычно гордая своей независимостью Киса выполняет при этом только роль его фонаря.

А самый важный, хотя вовсе не навязчивый, мотив повести — это мотив родины, близости и любви к родной природе.

Как бы Ларс ни уговаривал Агнешку остаться вместе с ним, она помнит, что дома, в лесу, живёт косуля Баська и что Баське будет без неё плохо. Добавим: и Агнешке тоже будет не лучше без Баськи.

В родном лесу Агнешка дома, а счастье быть дома нельзя заменить никаким другим счастьем.

Бывает, что писатели для своих сказок придумывают вовсе не существующие города, моря, острова и т. п. В книжке про счастье быть дома такой выдумке нет места: и станция Карвица Мазурская, и Пишская пуща, и лесничество Дубы — всё это действительно существует. Если хорошо поискать, их можно найти на карте.

Сказка Осецкой написана для детей.

Есть люди, полагающие, что детей забавляет лишь ход событий, а к тому, что хотел сказать ходом событий писатель, они придут, уже став взрослыми. Это мнение спорно. Дети догадываются, обо всём, хотя порой им не хватает слов, чтобы выразить, что они чувствуют.

По-моему, лучшие читатели сказки — дети. Или те взрослые, которые в глубине души остались детьми.

Всем им найдётся над чем задуматься, когда они прочтут эту забавную и трогательную книжку.

Владимир Приходько