Лирика

Эмили Дикинсон

Стихотворения

Три классика американской поэзии

Но зычный голос Уитмена не заглушил, не мог заглушить другого, тихого, голоса — голоса его современницы Эмили Дикинсон. Этим тихим голосом, традиционным размером пуританских религиозных гимнов вещались истины, удивительно нетрадиционные. Им говорила поэзия, не менее новаторская по отношению к господствовавшей тогда в американском стихотворстве романтической традиции, чем поэзия Уитмена.

Внешне Эмили Дикинсон не противопоставляла себя этой традиции и, в отличие от Уитмена, никак не декларировала своего новаторства. Она вообще не очень-то умела теоретизировать: суждения ее о поэзии можно посчитать наивными («Если появляется чувство, будто с головы у меня сдирают кожу, я знаю — это поэзия», — писала она своему другу). Она благоговела перед Эмерсоном. Лаконизм, эпиграмматическая краткость его стихов, по утверждению исследователей, повлияли на стиль Дикинсон. Она почитала Лонгфелло и других романтиков. Сама биография Эмили Дикинсон явилась как бы воплощением романтических доктрин, утверждавших необходимость самовоспитания и приоритет духовного над физическим. Ее жизнь — по преимуществу жизнь «внутренняя», жизнь духа. Еще в молодости она замкнулась в стенах отцовского дома (отец ее был видным человеком в городе, одним из столпов местного пуританства), ограничив общение с людьми кругом своих домашних и перепиской; позднее она перестала покидать свою комнату, посещавшие дом люди лишь изредка и случайно могли заметить женскую фигуру в белом, — она одевалась всегда в белое, — мелькнувшую у двери.

Что явилось причиной добровольного затворничества Эмили Дикинсон? Не раз биографы чертили привычную схему: несчастная любовь, роман с женатым человеком или смерть возлюбленного и как результат — уход от мира, принятый на всю жизнь обет. Кто же он, возлюбленный Эмили Дикинсон? Назывались разные лица и среди них Бенджамин Ньютон, клерк, служивший в конце 40-х годов в конторе отца Эмили; Генри Воген Эммонс, студент колледжа, с которым она была знакома в начале 50-х годов, священник Чарльз Уодсуорт, ее многолетний друг, частый адресат ее писем. Однако нет оснований считать кого-либо из них виновником ее «ухода от мира». Быть может, в этих схемах перепутаны причина и следствие? Не вернее ли предположить, что избравшая «жизнь духа» и не нуждалась во взаимности, в каком бы то ни было внешнем выражении чувства помимо строк своих стихов и потому могла питать свою поэзию и выдуманной (илиполувыдуманной) любовью?

В стихотворениях Дикинсон (особенно ранних) можно обнаружить и романтические штампы, и следы романтического мироощущения, родственного философии трансцендентализма. Но только лишь следы… В главнейшем она противостоит своим предшественникам — американским поэтам-романтикам. Если им человек и природа представлялись слитыми воедино в гармоническом созвучии, то у Дикинсон гармония раскалывается в диссонансе, как зеркало, раскалывающееся на тысячи кусочков.

Стиль Эмерсона современники признавали причудливым, хаотичным. Считалось, что мысль его скачет. «В чем связь частей вашей книги?» — спросили его однажды. «В боге», — ответил Эмерсон. Бог Эмили Дикинсон не круглит ее вселенную. И потому стиль ее поэзии — это как бы потерявший скрепляющую его ось стиль Эмерсона; строку рвут на части тире — излюбленный знак Эмили Дикинсон, рифмы неточны, порой заменяются ассонансами, стих дышит неровно. Поэтическая форма Дикинсон, как и Уитмена, предвосхитила XX век. Но дисгармоничность ее стиха — отражение дисгармонии мира, явленной глазам Дикинсон. И то, что она увидела мир именно таким, отличает ее от современников, в том число от Уитмена, и приближает к нашему времени, как бы переносит в Америку XX века.

Вселенная Дикинсон ощетинилась углами противоречий, трагических контрастов. Любовь, мгновение счастья — лишь пролог к разочарованию или утрате. Пьянящая надеждами весна — предвещает горечь осеннего увядания. За жизнью — следует смерть. О смерти Дикинсон пишет много. Она вглядывается в лица умирающих, воображает себя мертвой, вновь и вновь пытается разрешить непостижимую тайну смерти. Уитмена смерть не страшит — он провидит в ней продолжение и начало новой жизни, естественное звено в великой гармонии бытия. Для Эмили Дикинсон смерть разрушает эту гармонию; непонятность ее привносит в мир хаос, обесценивает, лишает смысла жизнь:

Провал и все же круговая цепь — Семя — Лето — Склеп. Рок — сужденный кому? Почему?

Разгадать смерть — значит разгадать загадку жизни. Каждый поэт, стремившийся в стихах своих «дойти до самой сути», неизбежно касался этой темы. Таким поэтом была и Эмили Дикинсон, и потому прав критик Конрад Эйкен, утверждавший, что Дикинсон «умирала в каждом своем стихотворении».

Для Дикинсон смерть пугающе реальна. Смерть преследует поэта и все же ускользает от него. И так же ускользает от него цель бытия. Природа у Эмили Дикинсон предстает непостижимой, чуждой человеку:

Но кто — по правде говоря — С ней коротко знаком? Ведь мы тем дальше от нее — Чем ближе подойдем.

Знание человеческое — ограниченно. Свершение не приносит радости, ибо оно мелко, радует лишь мечта:

Радость радужней всего Сквозь кристалл муки. Прекрасно то — что никогда Не дастся в руки…

Удел человека — одиночество. Оно огромно и беспредельно, им полнятся все стихи Дикинсон, как полнится поэзия Уитмена ощущением братства людей, связанности всех со всеми. И беспредельно страдание человеческое. Мир вопиет от боли. Кого винить в этом? И Дикинсон, дочь правовернейшего пуританина и сама человек глубоко религиозный, обращает к богу слова, дотоле неслыханные по дерзости:

Я все потеряла дважды. С землей — короткий расчет. Дважды я подаянья просила У Господних ворот. Дважды ангелы с неба Возместили потерю мою. Взломщик! Банкир! Отец мой! Снова я нищей стою.

Тихая старая дева из Амхерста, этой цитадели пуританства, обладала темпераментом и смелостью богоборца и скептицизмом, который был в США совсем не в духе времени.

Аксиом для Дикинсон не существует. Печатью скептицизма отмечены все области ее воззрений — и взгляд на возможность человеческого общения, возможность выразить себя так, чтобы быть понятой, и на способность разума познавать мир, и отношение к славе и извечному стремлению бороться со злом и несправедливостью.

Дикинсон оттачивает свой стиль в приеме, до нее американской поэзией не использованном, — в романтической иронии. Любую из святынь американской романтической философии — и Священное писание, и веру в райское блаженство, и самого бога, она может сделать мишенью своей иронии. В стилевом отношении прием романтической иронии выражается у Дикинсон как бы в смещении планов — отвлеченные понятия, предметы «плана высокого», она трактует намеренно сниженно, а бытовые предметы и понятия повседневного круга «завышает» лексикой подчеркнуто отвлеченной, абстрактной, иногда научной. Столкновение стилевых пластов высекает искру-иронию.

Ирония Дикинсон — подлинно романтическая ирония, и потому она всеобъемлюща, она охватывает собой и разрушает все стереотипы, привычные представления и связи вещей. Логический выход из такого умонастроения — либо самоубийственныйнигилизм (и к нему подчас бывала близка Дикинсон), либо намеренный возврат от абстракций к незыблемости простых вещей, ограничение себя областью конкретного. Второй путь для Дикинсон более характерен. Если могучий земной реализм Уитмена, его влюбленность в конкретное — вещь, факт — питались его энтузиастическим мировоззрением, то Дикинсон толкает к реализму неверие. Простая красота мира — ее прибежище от разъедающего душу нигилизма.

Не раз и не два доказала Дикинсон свою любовь к красоте ординарного:

Если неба не сыщем внизу — Вверху его не найдем. Ангел на каждой улице Арендует соседний дом.

Скромность она противопоставила пышности, безвестность — славе. Отношение ее к собственному творчеству не противоречит высказанному в стихах. Ее стихи при жизни не увидели света. Лишь несколько стихотворений нашли себе дорогу в печать. Они появились в периодических изданиях без ведома поэтессы.

День! Здравствуй — День очередной! Означь свой малый срок. Случайный выстрел иногда — К виктории пролог!..

Но «виктория» венчает «случайный выстрел», когда он меток. Стихи Дикинсон не были бы великой поэзией, если б она лишь рифмовала самоочевидное. О своем даре — увидеть необычное в обычном — хорошо сказала сама Дикинсон:

Он был Поэт — Гигантский смысл Умел он отжимать Из будничных понятий — Редчайший аромат Из самых ординарных трав, Замусоривших двор, — Но до чего же слепы Мы были до сих пор!

Отвергнув общепринятое — старые каноны, стереотипы мышления, она устанавливает свои связи между вещами, сближает несовместимое, сопоставляет несопоставимое. Так рождаются знаменитые парадоксы Эмили Дикинсон.

Так рождаются ее метафоры, ошеломляющие своей новизной и своей правдивостью. В отличие от многих романтиков, в частности Эдгара По, Дикинсон всегда стремилась к правде, которая, по ее понятиям, нерасторжима с красотой, и потому эстетика ее тяготеет к реализму.

Трудно приводить примеры метафор Дикинсон, ибо стихи ее — тугие узлы метафор: они сцеплены между собой, одна ведет за собой другую — и так движется поэтическая мысль. Метафоры для Дикинсон — не украшение стиха, но его суть, суть мышления поэтессы, а строй ее мышления так же современен, так же предвещает век XX в поэзии, как и содержание мысли. В отличие от Лонгфелло, в отличие от Уитмена, она не обольщалась иллюзиями. Она радовалась красоте мира, мужественно встречала горести и беды жизни, проницательно судила о них. Она не нашла от них лекарства, как не находят его и многие современные поэты, но нашла им выражение. А разве выразить боль не значит наполовину освободиться от этой боли? Освободиться самому и тем самым облегчить боль страждущим, показать им путь исцеления.

Если сердцу — хоть одному — Не позволю разбиться — Я не напрасно жила! Если ношу на плечи приму — Чтоб кто-то мог распрямиться — Боль — хоть одну — уйму — Одной обмирающей птице Верну частицу тепла — Я не напрасно жила!

В совершенстве выражения универсальных человеческих чувств — гуманистический смысл поэзии Эмили Дикинсон.

Генри Лонгфелло, Уолт Уитмен, Эмили Дикинсон, каждый по-своему, воплотили в поэтическом творчестве грани сознания своего современника — американца XIX века. Наследие каждого из них, став вехой на путях развития американской культуры, а тем самым и культуры мировой, и в наши дни продолжает оставаться живой поэзией.

Е. Осенева.

ЭМИЛИ ДИКИНСОН

СТИХОТВОРЕНИЯ

Стихотворения

перевод Аркадий Гаврилов

Вот все, что принести смогла, И сверх того — любовь, Вот облака и ширь полей, И красота лугов. Сочти — чтоб не забыть чего — Чтоб точен был итог — Вот сердце, вот жужжанье пчел, Вот клевера цветок.

1858

Покуда в роще на пруду Не зазвенят коньки, Покуда не коснется Холодный снег щеки, Покуда хлеб не убран И зеленеет лес — Сколько приключится На земле чудес! Чье же мы дыханье Слышим в летний день — Что повсюду бродит, Не роняя тень, — Что поет и движет Крыльями стрекоз? Пусть ответит платье, Мокрое от слез.

Мы его забудем, сердце! И сотрется след! Ты тепло его забудешь — Я забуду свет. Как забудешь — сообщи мне, Только поспеши! Чтобы вспомнить не успела Я его души.

1858

Лишь дважды испытать пришлось Мне боль таких утрат. Стояла дважды нищей Я у Господних врат. И ангелы сходили — Дарили мне любовь. Грабитель! Мой банкир! Отец! Я обнищала вновь!

1858

Ходила ль лодочка моя В далекие моря — У изумрудных островов Бросала ль якоря — Держит тайный якорь Лодку у земли — И только мой бессонный взгляд Устремлен в Залив.

Восточней Иордана, Где Галаад-гора, Борец и некий Ангел Боролись до утра. Они еще боролись, Когда — часам к шести — Взмолился бедный Ангел: «На завтрак отпусти!» «Э, нет, — сказал Иаков, — Тебя не отпущу, Пока благословенья Себе не получу!» Уже светило солнце На горы и на дол, Когда Иаков понял — Он Бога поборол!

1859

Успех считают сладким Те, кто его не знал. Узнает вкус нектара — Кто сильно возжелал. Не тот из доблестных бойцов, Кто ныне стяг несет, Победы настоящий вкус Почувствовал — а тот, Кто проиграл сраженье И умирал в тоске, Чужой победы пенье Услышав вдалеке.

Ликованье — это выход В океан земной Души — Мимо маяков и мысов К Вечности она спешит. Как и мы, в горах рожденный, Может ли моряк понять Неземное опьяненье, Слыша: «Якоря поднять!»

1859

Услышу слово я «побег» — И закипает кровь, И я готова полететь — Жива надежда вновь. Но вот я слышу — беглеца Они смогли поймать — И тщетно прутья я трясу — Решетку не сломать!

Присело сердце отдохнуть На придорожный скат И не заметило, как день Склонился на закат, И не заметило, как ночь На небосклон взошла И — чтоб дорогу осветить — Созвездия зажгла. Два ангела, спеша домой, По той дороге шли — Увидели его в пыли И к Богу принесли — А там — на небесах — у всех Есть обувь и еда — И облака — как паруса — И летний день всегда.

Пойти на Небо! Но когда? Не знаю и молю — Не спрашивай — чтоб дать ответ, Я слишком жизнь люблю. Пойти на Небо! Звук пустой! И все же — Боже мой! — Иду туда я — как стада Идут с лугов домой! И ты придешь туда! Как знать? И если впереди Окажешься — прошу тебя — Местечко мне найди Поближе к тем, кого я здесь Любила — к тем двоим — И пышный не готовь прием — Ведь я приду к своим. Я рада, что не верю. А то бы умереть Могла — а я еще хочу На Землю посмотреть! Но и за них я рада — За тех, кто верил в Рай, Кого пришлось мне проводить В далекий этот край.

Мы, как в Швейцарии, живем В себе — но Альпы вдруг Однажды сбросят облака И вот он — мира круг! Италия внизу лежит! Но как туда пройти? Все те же Альпы на пути — И их не обойти.

1859

Цветы посеяны в саду Уже другой рукой — Другие ноги мнут траву — И дрозд поет другой. Другие дети на лугу Играют по весне — Но так же лето настает И в срок белеет снег.

1859

Вот это — лодочка плывет, Качается вдали. А это — море, что зовет Подальше от земли. А это — жадная волна, Разинувшая пасть. Не догадаться парусам, Что лодочке пропасть.

Пчела — приятельница мне, Я с Бабочкой дружна. Лесной народец говорит, Что я ему нужна. Ручей смеется — Ветерок Колышет листьев тень. Но почему туманит взор Мне этот Летний День?

1859

Дана нам Ночи часть И Утра доля, И Радости чуть-чуть, И много Боли. Тут Звезда и там Звезда, И всюду — Тень. Тут Туман и там Туман, А дальше — День!

Что за корчма, Куда ездок Спешит — ночлегу рад? Хозяин кто? И слуги где? И что за комнат ряд! Не видно в очаге огня И ужин не несут. Хозяин! Некромант! Кто эти — там, внизу?

1859

Стоит за морем, говорят, Бессмертных Альп гряда — Их Шляпы достают Небес, Их Туфли — города. И Маргаритки хоровод Ведут у этих ног. Кто вы, кто я — ответить смог Один бы только Бог.

За каждый миг экстаза, Что слезы вдруг исторг, Должны платить мы мукой, Не меньшей, чем восторг. За каждый дивный час — Лета бесплодных грез — И кровью выстраданный грош — И вдесятеро слез!

1859

Сражаться в битве — смелым быть — Но те смелей в сто крат, Кто в Сердце атакует Грусть И Конницу Утрат — Кто побеждал не на виду — Кто незаметно пал — И умирая, взгляд страны С любовью не искал. Я верю, что парадом В торжественном строю — Проходят Ангелы в их честь — Чеканя шаг — в Раю.

Не только осенью поют Поэты, но и в дни, Когда метели вихри вьют И трескаются пни. Уже утрами иней И светом дни скупы, На клумбе астры отцвели И увезли снопы. Еще вода свой легкий бег Стремит — но холодна, И эльфов золотистых век Коснулись пальцы сна. Осталась белка зимовать, В дупло упрятав клад. О,дай мне, Господи, тепла — Чтоб выдержать Твой хлад!

1859

Меняющийся вид холмов — Тирийский свет среди домов — В полнеба розовый рассвет И сумерек зеленый цвет — Под кленом прелая листва — По склонам желтая трава — Биенье мухи о стекло — Паук — опять за ремесло — И новый голос петуха — И ожидание цветка — И пенье топора вдали — И запах торфа от земли — Все это в пору первых гроз — И этот звук, и этот цвет — И Никодим на свой вопрос — Всё получает свой ответ.

1859

Вот так и умерла она. Когда же умерла — Сложила платья в чемодан И к Раю побрела. А там — у Ангелов — прием, Наверно, очень скор — Поскольку я ее нигде Не видела с тех пор.

1859

Как страшно умереть в ночи! И некому подать свечи — Чтоб посветить, куда идти, Чтобы не сбиться мне с пути! А Иисус? Где Иисус? Он должен был коснуться уст Моих! Но, видно, заплутал В снегу и дом искать не стал. Ворота скрипнули в тиши. О, это Долли! Поспеши! Ее шаги уже слышны! Теперь и страхи не страшны!

1860

В Шкатулке через много лет — Уже в конце пути — Сдувая бархатную пыль С бумаги — вдруг найти Письмо, которое тебе Написано давно, И прочитать те знаки, что Пьянили, как Вино! Найти засохший лепесток Какого-то Цветка, Который в поле сорвала Истлевшая рука, Возможно, локон с головы Того, кого уж нет, Колечко с бирюзой иль брошь, А может быть, браслет. Затем обратно все сложить — Чтоб ей не быть пустой — И сделать вид, что дела нет Нам до Шкатулки той!

1860

О, сколько радости вокруг! Какая жалость, если вдруг Умру! Последний грош На карту ставлю — и ура! Мне повезло! Моя игра! И выигрыш хорош! Есть только Жизнь и только Смерть! Блаженство — Жизни круговерть! А проиграю — что ж! Тогда окончится мой страх — Ужаснее, чем этот крах, Ведь не грозит ничто. А выиграю! О, салют! Колокола! И пушки бьют! Хочу мгновенье длить! А Небеса — иная вещь — Они, как огненная пещь, Могли б испепелить.

1860

Как если бы цветок из тундры — Нежней, чем тонкий шелк — Пошел шагать через Широты — Покуда не пришел На континенты солнца — Где полчища цветов Немыслимых расцветок! Как если бы такой цветок Пришел бы в Райский Сад!.. Ну, и какой же вывод? А вывод сделай сам.

1860

Вчера я потеряла Мир! И горе велико! Его по Звездам на челе Узнали б вы легко. Богатый не заметит — Коль встретит на пути. Прошу вас, помогите, сэр, Потерю мне найти!

1860

Восторг, который не вместить, Он все-таки Восторг — Хоть Бог зачем-то и таит От нас его исток! Вот Схема вам Экстаза — Шесть пенсов за погляд! И Серафимы в клетках — И в мире лад и ряд!

1860

Как уставали эти ноги — Лишь этот рот сказать бы мог — Попробуйте сорвать заклепки! Попробуйте сломать замок! Погладьте этот лоб холодный — Приподымите прядь волос — Дотроньтесь до застывших пальцев — Им столько сделать довелось! Жужжит назойливая муха В окне — и пыль в луче дрожит — Бесстрашно виснет паутина — Хозяйка в праздности лежит!

1860

Смешала Буря верх и низ — Раздался трубный глас — И темнота, как черный плащ, Сокрыла мир от глаз. Чудовище на крыше вдруг Завыло — а потом Затопало что было сил — Чуть не сломало дом. Но рассвело — и этот мир Я снова узнаю — Чудовище умчалось вдаль — И тихо — как в Раю!

1860

Не должен быть оставлен друг — Ведь если Смерть к нему придет, Когда меня не будет — рук Ласкающих он не найдет. И если взгляда моего — Которого он ждал и ждал — Не встретит — он глаза свои Закрыть не сможет — хоть устал. И если веру я убью — Что я приду, что я приду — Он будет имя повторять Мое в горячечном бреду. Так лучше раньше я умру — О, лучше раньше, чем потом — Что толку в Солнце поутру, Когда Земля покрыта льдом!

1860

Я пью неведомый нектар Из жемчугов — до дна. Все бочки Рейна не смогли Такого дать вина! Я воздухом опьянена, Оглушена росой, Шатаюсь целый летний день С распущенной косой. Выводят пьяную пчелу С позором из цветка Под общий смех, а я все пью И буду пить — пока Святые к окнам не прильнут, Чтоб наглядеться всласть, Как маленькая пьяница О Солнце оперлась.

1860

Укрыты в алебастровых палатах — Бесчувственны к утрам И бегу дней — Спят кротко члены Воскресенья — Стропила — шелк и крыша из камней. Проходят годы и миры над ними — И выгибает Небосвод дугу — Сдаются дожи — падают короны — Беззвучно — как снежинки на снегу.

Она метет цветной Метлой — Но разве это труд! Хозяйка Запада — вернись И подмети-ка Пруд! Ты Пурпур обронила там — Янтарь забыла тут — И на Востоке тоже твой Остался Изумруд! Летает пестрая Метла У Неба на виду — Но вот ее скрывает мгла — И я домой иду.

1861

Погибнете ли в Море Под тяжестью Волны — Иль будете в Пустыне Лежать — обречены — Или в ворота Рая Стучать в несчетный раз — Не отвяжусь от Бога, Пока не впустит вас!

Я не могу достичь Небес! Как яблоко манит На недоступной высоте — Так для меня они. Где караваны облаков — И где запретный край — За этим домом — за холмом — Находится наш Рай. Там багряницею манят И дразнят Вечера — Там высятся чертоги Дня, Что нас отверг вчера.

1861

Я знаю — Небо, как шатер, Свернут когда-нибудь — Погрузят в цирковой фургон — И тихо тронут в путь. Ни перестука молотков — Ни скрежета гвоздей — Уехал цирк — и где теперь Он радует людей? И то, что увлекало нас И тешило вчера — Арены освещенный круг И блеск, и мишура — Развеялось и унеслось — Исчезло без следа — Как птиц осенний караван, Как облаков гряда.

Сжимая Драгоценный Камень — Как в яму, в сон Я падала — и бормотала «Со мною он». Проснулась и разжала пальцы — А Камня нет — Лишь Аметистовая Память Осталась мне.

1861

Идти с ним рядом до конца Деля и хлеб, и кров — Две жизни — существо одно — И мозг один, и кровь. Делить его судьбу всегда — Чтоб не по-одному Грустить — и радости ломоть Откладывать ему — Всю жизнь друг друга знать, Не зная никогда — И то, что Небом мы зовем, К нам спустится сюда — И все разгадки мы найдем Без словаря тогда!

Надежда — из пернатых, Она в душе живет И песенку свою без слов Без устали поет — Как будто веет ветерок, И буря тут нужна, Чтоб этой птичке дать урок — Чтоб дрогнула она. И в летний зной, и в холода Она жила, звеня, И не просила никогда Ни крошки у меня.

1861

Ничуть не больно умереть — Как будто дурнота Подступит — и померкнет свет — И дальше — темнота. Потом — на шляпу черный креп — Чтоб элегантной быть — Потом — погожий летний день Поможет нам забыть Того, кто так привычен был — А ныне странным стал — Уснувши в неурочный час — Хотя и не устал.

Зимою на исходе дня Вдруг солнца луч блеснет — Он сверху давит, словно груз Органных тяжких нот. Божественная боль! — И рана без следа. Но что-то изменилось в нас Отныне — навсегда. Он ничему не учит — Как виденное в снах, Он посланный нам с высоты Какой-то тайный знак. Лишь только он блеснет — Все замирает вмиг. Но вот он гаснет — это Смерть Заглядывала в мир.

1861

Мой тайный спутник, согласись — Ведь был бы рад и Бог Хотя бы части той Любви, Что ты изведать смог. Всю без остатка — навсегда — Чего же больше ждать От женщины — себя тебе Готова я отдать! О, не богатство Духа — Ты им уже владел — Я отдаю тебе лишь Прах, Доставшийся в удел Провинциальной Деве — Стремящейся мечтой На Небо, где она вдвоем Поселится с тобой. Все Естество ее провей — Мякину отдели — И Подозрениям своим Убраться повели — Отсей одну лишь Нежность И — как Снежинку — чти — Летя к тебе, она прошла Небесные пути.

Что если я не стану ждать! Себя устану убеждать И убегу — к тебе! Что если я отброшу прочь Вот эту плоть — и в эту ночь Вручу себя Судьбе! Тогда им не схватить меня! И тюрьмы пусть тогда манят, И пушки бьют — они Бессмысленны — как стихший смех — Как скисший прошлогодний снег — Как прожитые дни!

1861

Для похорон в моем мозгу Людей собралась тьма — Они топтались там, и я Чуть не сошла с ума. Потом запели все они — И голоса, как медь, За упокой ревели так, Что Разум стал неметь. Потом они подняли гроб — И скрипнула Душа — И тут же колокольный звон, Заполонить спеша Собою Мир, упал с Небес — Гудело в вышине. И тут смириться нам пришлось — И тишине, и мне. И вдруг у Разума доска Сломалась — и в пролом Я полетела — вниз и вниз — И ничего потом.

Душа впускает избранных друзей — И на замок — Чтоб ни один, помимо них, Войти не мог. И равнодушно слушает порой Трубу гонца, И равнодушно смотрит, как король Ждет у крыльца. Моя душа в себя впускает Одного И закрывается — и больше Никого.

1862

День медлил до пяти утра — Затем внезапно Свет Сверкнул Рубином над Холмом — Как выстрелил Мушкет — Востоку было этот Свет Держать уже невмочь — И вышло Солнце — как Топаз — Что был завернут в Ночь — И Ветер в Бубен застучал — И Птицам Час пробил — Они запели Принцу Гимн — А Принцем Ветер был — Искрился Драгоценный Сад — Весь в Капельках Огня — О, как почетно Гостем быть И ждать в Приемной Дня!

Кто повторил бы Летний День — Тот величайшим из людей Прослыл бы на века. Кто повторить бы мог Закат — Когда весь мир огнем объят — Сгорает без следа — Когда Восток уходит в Ночь И Западу уж не помочь — Тот жил бы в памяти всегда.

1862

Послала два Заката я — Успела раньше Дня — Я два закончила — и он Не обогнал меня. Его Закат огромным был — Но скажет вам любой — Мои удобнее в сто крат — Чтоб их носить с собой.

Как из Свинцовых Сит — Он сеялся с утра — Засыпал Колеи Дорог, Проезжие вчера — Сравнял Холмы и Дол — Припорошил Леса — И непонятно, где теперь Земля, где Небеса — Он Изгороди скрыл И занавесил Даль — Из Пряжи Ледяной соткал Небесную Вуаль Для Пней и для Стогов — И для пустых Полей — Для Крыш Амбаров и Домов — Для Липовых Аллей — Он в Кружево одел Деревья и Столбы — Затем — как Призрак — улетел — Как не был — хоть и был.

1862

Как если бы просила грош — И в чашу этих рук Прохожий бросил царство, И замерла я вдруг — Как если б у Востока В ночи просила дня — И он зарю бы мне исторг И тем потряс меня!

Пред тем как посмотреть вокруг, Хотела я узнать — Что думает глазастый мир И насекомых знать — Но мне сказали, что, мол, я Владелица Небес — Подумать страшно — приподнять Такой огромный вес! Лугов моих, лесов моих И гор, и звезд не счесть — Лишь только бы хватило рук Нести такую честь — И голуби, нарушив круг, Ныряют в вышине — И замирает сердце вдруг — Хоть и понятно мне, Что в безопасности душа, Когда глядит в окно На тех, кто это Солнце пьет Глазами — как вино.

Птенец пошел гулять — Следила я за ним — Он клювом разорвал Червя И съел его сырым — Затем попил Росы С какого-то Листка — Затем смешно отпрыгнул вбок — Чтоб пропустить Жука — Он Бусинками глаз На этот Мир глядел — И то и дело Головой Испуганно вертел — Я предложила Крох — Он их не захотел — Крылом — как будто бы Веслом — Махнул и улетел Домой — или уплыл — Быть может, навсегда — Как Бабочка ныряет ввысь Из Полдня — без следа.

1862

Как мало у Травы забот — Любой бы благом счел За лётом Бабочек следить — Внимать гуденью Пчел — И целый день качаться в такт Порывам Ветерка — И на коленях Солнца луч Покачивать слегка — Потом нанизывать всю ночь, Как Жемчуга, Росу — Чтобы затмить к началу дня Любых Принцесс красу — И даже умирая в срок — Ей данный, как и нам, — Как пряности, благоухать — Как благовонный нард — Потом на Сеновале спать — И Лето вспоминать. Как мало у Травы забот — Хочу я Сеном стать.

1862

Не смерть нас уязвляет так, Как эта жизнь — притом, Что смерть по-своему добра, Предоставляя дом. Обычай птиц — лететь на юг, Лишь холода придут — Там ждут их пища и тепло. Мы ж остаемся тут, Дрожа у запертых дверей, Выпрашивая крох, Покуда сердобольный снег Не предоставит кров.

1862

Настанет Лето наконец — И дамские зонты, И джентльменов канотье, И ленты, и банты Украсят нищенский пейзаж — Как яркие цветы — Хотя пока еще в снегу Деревья и кусты — Сирень пурпуровый свой груз Согнувшись понесет — И пчелы зажужжат вокруг Своих янтарных сот — Шиповник зацветет вовсю — И будут свысока Зеленые холмы глядеть На этот мир — пока Не спрячет Лето чудеса — Как женщина наряд — Или как прячутся Дары — Когда свершен обряд.

1862

Когда уходит Ночь — И близок так Восход, Что до него подать рукой — Пора снимать капот И улыбаться снова — И удивляет нас, Что Полночь так пугала — Хотя бы только час.

В том доме побывала Смерть Еще сегодня днем — Я это знаю, потому Что знак ее на нем — Соседи в дверь и из двери — Идут и враг, и друг — И с легким треском — как стручок — Окно открылось вдруг — Повесили сушить матрац — И дети тут как тут — Сбегаются они всегда Туда, где их не ждут — Вот пастор — жесткий, как доска, — Идет средь тишины — Он главный здесь — и все вокруг Ему подчинены — За ним портной и гробовщик Спешат — и каждый рад — У них сегодня много дел — Ведь предстоит парад Плюмажей, похоронных дрог — Мы смотрим на беду — В провинциальном городке У всех все на виду.

Как Звезды, падали они — Далёки и близки — Как Хлопья Снега в январе — Как с Розы Лепестки — Исчезли — полегли в Траве Высокой — без следа — И лишь Господь их всех в лицо Запомнил навсегда.

1862

Мы привыкаем к темноте — Когда уносят свет — Как, проводив нас до крыльца, Его унес сосед — И мы шагнули наугад — Как в черный омут — в Ночь, Затем привыкли к темноте И зашагали прочь. Во много раз темнее В мозгу — где ночь всегда — Где не посветит нам Луна Или хотя б Звезда — Кто посмелей — шагает — Не видя ничего — Нередко расшибая лоб — Но зрение его Становится острее — А может, в свой черед Меняется и темнота — И Жизнь идет вперед.

Безумие есть высший Ум — Умей узреть его — А Умница безумен — И в этом большинство, Как и во всем, право — Согласен — мирно спи — Задумался — и ты пропал — И вскоре — на цепи.

1862

Как путник, ветер постучал В один из летних дней. «Войдите», — крикнула ему — И он вошел ко мне. Безногий легкий гость — Ни кресла предложить, Ни на диван или кровать Его не положить — Он не имел скелета — И речь его была, Как сотни птичьих голосов И легкий свист крыла — Его лицо с волною Сравнить бы я могла — Персты его рождали звук, Как тихий звон стекла. И вот — спеша куда-то — Окончил он визит — И снова в доме я одна — И даже не сквозит.

Я Миру шлю мое письмо, Хоть он не шлет вестей — Природа нашептала мне Немало новостей. Кому вручат, не знаю я, Послание мое. Любите и меня, друзья, Как любите ее.

1862

Я умерла за Красоту — В могилу я легла — И тут сосед меня спросил, За что я умерла. «За Красоту», — сказала я И поняла — он рад. «А я за Правду, — он сказал, — Теперь тебе я брат». Как родственники, что в ночи Друг друга обрели, Шептались мы — покуда мхи, Нам губ не оплели.

Жужжала Муха в Тишине — Когда я умерла — Как перед Бурей — Тишина Напряжена была — Глазами повела — и Взгляд, Наверно, все сказал — Так Короли в последний раз Глядят на Тронный Зал — Искала я свою Тетрадь — Подписанную часть Себя самой — и Муха тут Проснулась — и стучась В Окно — загородила Свет — И наступила Мгла — И ничего уже потом Я видеть не могла.

1862

Нет времени на Ненависть — Ведь нас Могилы ждут — И Жизнь не так уж и длинна, Чтоб начинать Вражду. Нет времени и на Любовь, Но чем-то надо жить — Я думаю, по силам мне Хотя бы ей служить.

Укрыли мы Лицо Твое — и Свет погас — Не мы устали от тебя, А ты устал от нас — Глядели на тебя — Пока глядел и ты — Заучивали наизусть Любимые черты — Кляня свою любовь — Что больше во сто раз Была бы — если бы ты мог Принять ее сейчас.

1862

Когда бы ты приехать мог Лишь осенью — тогда Я лето выгнала б в окно — Как муху — без труда. Когда бы свидеться могли Мы только через год — Я дни смотала бы в клубок И спрятала в комод. Когда бы ожидать века Пришлось — а не года — Я не устала бы считать На пальцах никогда. Когда бы жизнь моя, как дым, Развеясь, утекла — Я не жалела бы о ней И в Вечности ждала. Но время гонится за мной Подобием слепня — О, если б знать, когда оно Вдруг уязвит меня!

1862

Я рано встала — пса взяла — До моря близкий путь — Русалки поднялись со дна — Чтоб на меня взглянуть — И множество пеньковых рук Тянули корабли Ко мне — для них была я мышь На краешке земли — И тут-то начал башмаки Мои лизать Прилив — Потом за пояс обхватил — Потом к груди прилип — Похоже, он меня хотел, Как капельку, слизнуть — И в страхе побежала я — Чтоб в нем не утонуть — Он от меня не отставал — На пятки наступал — И подсыпал мне в башмаки То жемчуг, то опал — Но встретив Город на пути, Он встрече был не рад — Отвесил вежливый поклон И повернул назад.

Две Бабочки июньским днем Кружили в вышине — Затем — немного отдохнуть — Присели на окне — Потом снялись и унеслись В лазурный Океан — В какой они приплыли Порт — Не знаю до сих пор. Быть может, в Океане том Их кто-то и встречал — Я спрашивала Птиц — но мне Никто не отвечал.

1862

Сначала сердцу — петь, Потом — чтоб стихла боль, Потом — каких-нибудь пилюль, Чтоб вовсе не страдать, Потом — забыться сном И сны во сне смотреть, Потом — коль Инквизитор добр — Свободы умереть.

Я докажу свою Любовь И искренность Души — И коль меня остановить Ты хочешь — поспеши — Река уже у самых ног — Уйти мне не суметь — Любимый, может, убедит Тебя не Жизнь, а Смерть — Река уже объяла грудь — Мои же руки вновь К тебе протянуты — скажи — Ты узнаёшь Любовь? Река уже коснулась губ — Ты вспомни, как — любя — Мой взгляд все Море обежал И в нем нашел тебя!

1862

Меня прогнали на Мороз — Ты им, Господь, прости — Откуда знать они могли, Что будет он расти. И я Свидетеля прошу На Небе не спешить — Не столь уж велика Вина — Чтоб Рая их лишить — И Боль недолгою была — Уснула я в снегу — Я им простила — но себе Простить я не могу.

Однажды я пращу взяла И вышла против Зла — С Давидом не сравниться мне — Но я смелей была — Метнула камень — но одна Лишь я и полегла — Был слишком крупным Голиаф — А может, я мала?

1862

Боюсь я молчунов и тех, Кто экономит речь. Могу догнать говоруна И болтуна развлечь — Но с тем, кто ждет — покуда все Свой обнаружат лик — С таким я осторожна — Боюсь, что он велик.

У Неба много Знаков есть — И День один из них — Особенно с Утра — когда — Едва лишь Свет возник — Величественный чей-то Взгляд Вперяется в Холмы — И тайный Трепет в этот миг Испытываем мы — И Солнцем освещенный Сад — И Птичий Благовест — И Караваны Облаков Из самых дальних мест — И Дня торжественный Уход В неведомый нам Край — Все это Символы того, Чему названье «Рай» — Я знаю, он прекрасен — но Какими ж мы должны Быть сами — чтобы оправдать Такую Благодать!

1862

Я голодала все года — И вот настал мой час — Дрожа, я подошла к столу И прикоснулась яств — Ведь только на чужих столах Я видеть их могла За окнами — когда домой Голодная я шла — О них я не мечтала — хлеб Был для меня мечтой — И пищей были крохи мне, Запитые водой. От изобилия мутит — И необычный вкус Довольно неприятен был Для непривычных уст — И голодна я не была — И не сошла с ума — Но лишь голодной я могла Заглядывать в дома.

1862

Для каждой мысли есть слова — Лишь для одной их нет. Как вы могли б нарисовать В потемках солнца свет И объяснить его тому, Кто вырос в темноте? Перебираю краски я Всю жизнь — и всё не те.

Люблю смотреть, как мили жрет Он, раздувая грудь, И, запыхавшись, воду пьет, И тут же — снова в путь, В обход зеленой кручи, Взирая свысока На крыши хижин вдоль дорог, Потом, втянув бока, Вползает в каменную щель И, жалуясь, кричит — Выплакивая строфы — Потом под гору мчит И ржет, как Сын Громов, Потом — еще кипуч — У стойла своего стоит, Послушен и могуч.

1862

Боюсь! Кого же я боюсь? Не Смерти — кто она? Служанка в доме у отца Не более страшна! Не Жизни! Было бы смешно Того бояться мне, Кто радовал меня всегда И понимал вполне. Не Воскресения! Оно Начало — не конец — Заря венчает День — и мне Не страшен мой Венец!

Вернулась я домой — Вот и мое крыльцо. Боялась дверь открыть — а вдруг Увижу я лицо Чужое и вопрос Услышу: «Вам кого?» Мне, собственно, мою бы Жизнь И больше ничего. И замерла душа У двери, не дыша, И тишина, как океан, Ворочалась в ушах. И тут в самой себе Услышала я смех — Чего бояться, если ты Уже встречала Смерть? И двинулась рука К щеколде — чуть дрожа — А вдруг сейчас отпрянет дверь И некуда бежать. Я руку отвела — Как нечто из стекла — И осторожно, словно вор, На цыпочках ушла.

Одну лишь только вещь Просила у купца — Я предложила жизнь — Он не поднял лица. «Бразилия? — Он медлил, Не зная, что сказать. — Мадам, а может быть, еще Вам что-то показать?»

1862

Меня к окну позвали: «Вот, Смотри, какой Закат!» А я увидела лишь Дом Сапфировый — и Скат Холма — Опаловых Коров, Пасущихся вдали — А через миг не стало там Ни Стада, ни Земли — Качало Море на Волнах Большие Корабли — Они бы даже Небеса Перевозить могли — Когда же я взглянула вновь — На Мир упал Покров — И не было ни Кораблей, Ни Моря, ни Коров.

Просторней голубых Небес Мой мозг во много раз — В себя он с легкостью вместит И небосвод, и вас. Намного глубже моря он, Хоть море глубоко — Как губка, целый океан Впитает он легко. Он нужен Богу — чтобы Бог Творенье взвесить смог — И если с гирей он не схож, То лишь как звук и слог.

1862

В наследство, сэр, оставили Вы мне Любовь мою — Такому Дару был бы рад И сам Господь в Раю — Еще оставили вы Боль — Бездонную — как Мгла, Которая меж Вечностью И Временем легла.

Не вспоминает наша боль Рождение свое — А были времена, когда Ведь не было ее. У боли будущего нет — Лишь бесконечность в ней — Но прошлое дает терпеть Нам боль идущих дней.

1862

Она зовется Осенью, Ее оттенок — кровь, Артерии по склонам гор И вены вдоль дорог, И кровяные шарики Аллеями бегут, А ветер дунет — алый дождь С деревьев тут как тут — Обрызгает дорожки, Зонты и шляпы дам, Потом совьется розой И унесется вдаль.

Возможность — идеальный дом, Он Прозы веселей, Не только окон больше в нем, Но также и дверей. В нем комнаты — как кедры — Не проникает взор, И вместо крыши надо мной — На небе звезд узор. И коли гость — красивый, Занятье — заучи — Раскинуть руки широко И Рай в них залучить.

1862

Когда б лететь, куда хочу, Могла я, как Пчела, Когда бы посещать лишь тех, Кого люблю, могла И целый День играть с Цветком, Сводя его с ума, Иль замуж выйти за того, Кого нашла сама, И следовать за ним везде По закоулкам Дня — Покуда он не улетит Навеки от меня. О, если б я могла Пчелой По воздуху летать И плыть на крыльях в Никуда, И вдруг на якорь стать! Свобода! Ты — как Небеса, Которых не достать.

Из сонма сотворенных Душ Я выбрала одну — И если воспаряет Дух — И Плоть идет ко дну — И то, что было и что есть, Разделено навек — И наша драма во плоти С названьем «Человек» Кончается — и мой венец Валяется в пыли — Вот Атом — что я предпочла Любым сортам земли.

1862

Природа — то, что видим мы — Холмы — Поля — Леса — Лисица — Шмель — а впрочем, нет — Природа — Небеса. Природа — то, что слышим мы — Малиновка — Волна — Гроза — Кузнечик — впрочем, нет — Гармония она. Природа — то, что знаем мы — Но это звук пустой — Бессильна Мудрость пред ее Всесильной Простотой.

Душа себе сама И распрекрасный Друг — И хитроумнейший Шпион — В нее проникший вдруг. Душа беспечна — ей Измена не страшна Внутри нее самой — и все ж Быть начеку должна.

1862

Считают: «Время лечит». Не лечит время мук — Они с годами все сильней — Как мышцы ног и рук. Есть время-испытанье И нет лекарства лет — А коли так, то значит, Что и болезни нет.

1863

Победа приходит поздно — Приникает к холодным губам — Слишком бесчувственным, чтобы они Могли ее ощутить. Какой бы могла быть сладкой Только капля ее! Неужели же Бог так скуп? Стол его слишком высок — На цыпочках не дотянуться! Крохи — для малых ртов, Ягоды — для Малиновок — Завтрак Орлов ослепляет их! Бог верен клятве своей Воробьям — Знающим, как голодать!

1863

Хотите Лета? Вот, возьмите. Вам Пряности? Купите здесь! Больны? Вот Ягоды от жара. Устали? Отпуска здесь есть. В тюрьме? Мы принесем вам Розы — Чтоб не был День уныл и сер. От Смерти даже есть Лекарство — Что нужно, выбирайте, сэр!

Сегодня мысль ко мне пришла — Не в первый раз — тогда Я не додумала ее — И пронеслись года — И я не знаю — почему Она явилась вновь — Не знаю даже — что за мысль — Из яви или снов — Но знаю в глубине души — Она встречалась мне — Пришла напомнить о себе — И растворилась в сне.

1863

Публикация — продажа Сердца и Ума — Этакой торговли лучше Нищая сума. А быть может, лучше даже Прямо с чердака В белом перейти на Небо — Влиться в облака. Мысль принадлежит тому лишь, Кто ее нам дал, И еще тому, кто после За нее страдал. Продавай хоть Божью милость И торгуй Весной — Только Душу Человека Не унизь ценой!

Я не могла прийти — и Смерть Заехала за мной. Бессмертие на облучке Сидело к нам спиной. И тронулись мы не спеша, И я, забыв о том, Что не доделаны дела, Покинула свой дом. Минули школу, где детей Гудел веселый рой, Минули сад, и солнце вдруг Исчезло за горой. На этот раз не мы — Оно минуло нас. И стало зябко что-то мне, Одетой в тюль и газ. Потом проехали мы дом, Возникший, как вопрос, Он земляной был и притом По крышу в землю врос. С тех пор мы ехали века — Любой короче дня. И тут открылось — к Вечности Они везут меня.

100

Игрушки бросив — угодить Она ему должна — Не девочка она уже — А женщина, жена — И если что-то потерять Пришлось ей по пути — Чего отныне и вовек Ей снова не найти — Все это — жемчуг и трава — На глубине, на дне — И только Морю знать дано Об этой глубине.

1863

101

Раскаянье есть Память Бессонная — вослед Приходят Спутники ее — Деянья прошлых лет — Былое предстает Душе И требует огня — Чтоб громко зачитать свое Посланье для меня. Раскаянье не излечить — Его придумал Бог — Чтоб каждый — что такое Ад — Себе представить мог.

102

Так низко пасть в моих глазах — Что было слышно мне Падение — и на куски — В Душе — на самом дне! И все ж я не виню Судьбу — Как я себя виню — Когда какой-нибудь предмет Случайно уроню.

1863

103

Кроме Смерти, все возможно Как-то изменить — Можно вновь вернуть корону, Крепость можно срыть — И пустыня расцветает Каждою весной — Смерть одна без изменений В холода и в зной.

104

Стояла Жизнь моя в углу Заряженным Ружьем — Но вот Хозяин взял меня — И мы ушли вдвоем — Теперь мы бродим по Лесам — Выслеживаем Дичь — Лишь только крикну я — Холмы Подхватывают клич — Я улыбнусь — и теплый свет Все осветит вокруг — Как будто бы Везувий сам Сюда явился вдруг — Когда же мой Хозяин спит — Я в головах лежу — Надежнее подушки я Тогда ему служу — Его врагу — я лютый враг — Смеется только раз Тот оскорбитель — на кого Кладу я Желтый Глаз — Мой век длиннее — не дано Нам заодно стареть — Могу я только убивать — Не в силах умереть.

105

Он бился яростно — себя Под пули подставлял — Как будто больше ничего От жизни он не ждал — Он шел навстречу Смерти — но Она к нему не шла — Бежала от него — и Жизнь Страшней ее была — Как хлопья — падали друзья — Росли сугробы тел — Но он остался жить — за то, Что умереть хотел.

1863

106

Недвижна Правда — лишь она Одна из многих сил — Качаются, скрипят дубы — Чуть ветер забасил — И оседают Горы, Как ворохи песка. Как совершенно Тело — что Стоит без Костяка, И как всесильна Сила, Что держится собой! Кто верит в Правду — тот идет Без колебаний в бой!

107

Всего лишенная — в края Чужие я пришла — И все-таки Могилы тень Меня обогнала — Сняла каморку я — но в ней Уже она жила И на подушке на моей — Как на своей — спала — Проснулась я — она не спит — Встав — она встает — Пыталась скрыться я в толпе — Она не отстает — И наконец ее в вине Я начала топить — С Могилой кончено — но мне Лопату не забыть.

1863

108

Прямым путем страдания Подвижники спешат — И топчут Искушения — И смотрят в Небеса — Надежная Компания — Шагать бы с ними мне! Играют — освещая путь — Сполохи в вышине — Их вера — неустанный шаг — Надежды их светлы — Они на Север держат путь Среди полярной Мглы.

109

Лишь раннею весной Такой бывает свет — Во все иные времена Такого света нет. Такой бывает цвет У неба над холмом, Что ни назвать его никак И ни понять умом. Он медлит над землей, Над рощею парит, Высвечивая все вокруг, И чуть не говорит. Потом за горизонт, Блеснув последний раз, Уходит молча он с небес И оставляет нас. И будто красоту Похитили у дня — Как если бы моей души Лишили вдруг меня.

1864

110

Сей прах был джентльменами и леди, Безмолвный прах — Он смехом был в кудрях и лентах, Носил он фрак. Вот уголок в гудящем доме лета, Где сонмы трав, Цветы и пчелы, совершив свой подвиг, Умножат прах.

111

Сознание, что сознаёт И Тьму, и Свет равно — Когда-нибудь узнает Смерть — И лишь оно одно Должно преодолеть разрыв Меж космосом идей И тем экспериментом — что Возложен на людей. Как соответствовать себе Оно во всем должно! И никому узнать о нем Вовеки не дано. Блуждать внутри себя самой Душа обречена С Поводырем — Бродячим Псом — И этот Пес — она.

112

Прошелся Ветер по траве — И, накопивши сил — Земле он басом погрозил — И Небу погрозил. Листва оборвалась с ветвей, Почуяв Ветра власть, И пыль в невидимой горсти С дороги унеслась. Телеги заспешили вдруг — Хоть Гром и не гремел — Но Молнии блестящий клюв Просунуться сумел Сквозь тучи — и не слышно птиц — Коровы лезут в хлев — И капля первая Дождя Упала — а вослед Прорвало шлюзы у Небес — Сверкало там и тут — Но Молния минула Дом — Лишь расколола Дуб.

113

Все новости мои — Лишь сводки, что весь день Бессмертие мне шлет. Все зрелища мои — Сегодня и вчера — Лишь Вечности полет. И вижусь я с одним Лишь Богом — и один Лишь Путь в моей судьбе. О прочих новостях — Коль что произойдет — Я сообщу тебе.

1864

114

Вскрой Жаворонка — и увидишь В нем шарики из серебра — Они тебе звенели в небе Все лето с раннего утра. Вскрой вены Жаворонка — вылей Всю Музыку, что в нем жила. Теперь-то ты, надеюсь, веришь — Что Птица подлинной была?

115

Я по ступенькам вверх Иду или ползу И вижу Звезды над собой И Океан внизу. Я знаю, каждый дюйм Последним может быть — Но эту лестницу наверх За гробом не забыть.

1864

116

Мы вырастаем из любви — Как из вещей — в Комод Ее мы прячем — до поры Показа Старых Мод.

1864

117

О чем-то шепчутся Листы — Кусты — колокола — От часовых Природы я Укрыться не могла — Ведь и в пещере со стеной Шепталась бы стена — Весь Мир — как трещина одна Чтоб я была видна.

118

Я чувствую в моем мозгу Разрыв — истлела нить. И вот пытаюсь, шов за швом, Края соединить. Прилаживаю к мысли мысль — Нижу их на иглу — Но разбегаются они, Как бисер на полу.

1864

119

Ниже Света, о ниже, Ниже Травы и Песка, Ниже Корней Ромашки, Ниже Норы Жука, Дальше, чем достает У Гиганта Рука, Дальше, чем Солнца Свет Пролетит за века, Выше Света, о выше, Выше Полета Орлов, Выше Хвоста Кометы, Выше Высоких Слов, Дальше наших Догадок, Нам подсказанных Снами — О, этот Черный Космос Меж Мертвецом и нами!

120

На улицу открылась дверь — Тут мимо я брела — Мгновение был виден мир Довольства и тепла. Закрылась дверь — и дальше я Потерянно брела — Но только я теперь вдвойне Несчастною была.

1864

121

Вот первая моя потеря — Ее забыть я не смогла — Что за потеря — я не знала — Я слишком маленькой была — В толпе детей Скорбящий Некто Куда-то шел — и я там шла — Скорбя — как будто бы лишилась Дворца, в котором я жила. Прошли года — и став мудрее И старше — как любой Мудрец — Я все еще скорблю и так же Ищу похищенный Дворец — И подозрение порою Приходит по ночам ко мне — Что Царство Божие ищу я Не в той, где нужно, стороне.

122

Нам явна связь Души С Бессмертием — когда Негаданно нагрянет Угроза иль Беда — Так Молния в Пейзаже Высвечивает вдруг И незнакомую деталь, И Горизонта круг.

1864

123

Теряя все, спасаюсь я От мелочных потерь. И если не сорвался Мир С петель — как может дверь Сорваться — остальное все Не столь уж и смешно, Чтоб отложить работу мне И выглянуть в окно.

1865

124

Душа должна открытой быть — На случай, если Бог Заглянет — чтобы Он войти, Когда захочет, мог — Чтоб Он не ожидал — пока Хозяин отопрет, Узнает Гостя и тогда Пропустит лишь вперед.

125

Лишь маленькая тварь Спешит родиться — Чтоб показать себя И удалиться. Большое не спешит С природой слиться — Ведь лето Гесперид Так долго длится!

1866

126

Божественный титул — мой! Без знака жены — Жена! Императрицей Голгофы Была я наречена! Мне не нужен венец! Не нужен и брачный пир — Я Небу посвящена И послана Богом в мир. Рожденная стать женой — И снова уйти во Тьму — Жена говорит — «Мой муж» — Будто поет ему — В этом ли наш удел? И если так — почему?

127

Нависли низко облака, Кружится редкий снег — Снежинки думают пока, Упасть им или нет. И плачет ветер целый день — И стонам нет конца. Природу можно, как и нас, Увидеть без венца.

1866

128

За полчаса до четырех В ночную Тишину Певунья уронила Трель — Всего лишь Трель одну. Полпятого Эксперимент Возобновился вдруг, Но тут Певуньи заглушил Ее пернатый Друг. А полвосьмого — никого Среди Зеленых Сцен — Периферия там, где был Еще недавно Центр.

129

На Западе большой Пожар По вечерам горит — Никто не думает о нем, Никто не говорит. Сгорает город — горизонт Окутывает мгла. А утром снова он стоит — Чтоб выгореть до тла.

1864

130

Есть ночи, что милы жукам — С невидимых высот Тяжелый перпендикуляр Вам целится в висок — Визжат от страха дети, Мужчинам же смешно — Еще гудит в ушах, хотя Он улетел давно — По-видимому, бомба Под потолком нужна — Чтоб укреплялись нервы, Пока висит она — А летний вечер славен И без таких тревог, Которые бы оценить Лишь энтомолог мог.

131

Скажи всю Правду, но не в лоб, Скажи ее не враз — Ведь слишком ярок Правды свет Для наших слабых глаз. Как постепенно у детей Мы ширим знаний круг — Так нужно Правду открывать, Чтоб не ослепнуть вдруг.

1868

132

Леса — опора Дому — Покуда строят Дом — Затем их убирают — И этот Дом потом Незыблемо стоит — Не помня о лесах И плотниках — ведь он теперь Себе опора сам. Вот так и наша Жизнь С рожденья не спеша Растет — но падают леса И предстает Душа.

1863

133

Душа, рискни — Со Смертью жить Все лучше, чем Бездушной быть.

1869

134

Есть Дни, отличные от всех, Что разрывают круг — Когда к тебе приходит Друг — Иль умирает Друг.

1870

135

Большие улицы вели В кварталы Тишины — Где ни закона, ни вины, Ни мира, ни войны. Заглядывает утром Ночь В оконное стекло — Но там ни суток, ни эпох, Там Время истекло.

1870

136

Жизнь, что имеем, велика. Жизнь, что за ней придет, Мы знаем, будет без конца И эту превзойдет. Но и Вселенную, что нам Бессмертие сулит, Вот это Сердце, что во мне, Размерами затмит.

137

Сомкнули спины Облака — Завыло — и Леса Галопом поскакали вдаль — Сверкнуло в Небесах И Гром обрушился, как храм. Как хорошо сейчас В Могилах — где Природы нрав Не настигает нас!

1870

138

Каков наш рост — не знаем мы, Пока не просят встать, Но если плану мы верны — Нам до Небес достать — И легендарный героизм Нам был бы очень прост, Когда б не занижали мы Из скромности свой рост.

1870

139

У Памяти есть тоже Фасад и черный ход, И есть чердак под крышей, Где птичек ловит кот, И есть подвал глубокий — Где только крысам жить — Не дай его глубинам Тебя заворожить.

140

Когда случайно встретишь Былого тусклый взор — Ты испытать готовься Восторг или позор. Едва его завидя, Беги — чтоб целым быть! Его заржавленный мушкет Способен и убить.

1871

141

Нам дорогой Душевный Скарб Должны мы обновлять И помнить, что Возможность Способна удивлять.

1872

142

Разгадана загадка — И нам не надо приза — Нет ничего черствее Вчерашнего сюрприза.

143

Бывает, слово на листе Для глаза — как окно, Но лист сложили — и уже На сгибе лжет оно. Инфекция живет в словах — Читая, можем мы Почувствовать через века Дыхание чумы.

1872

144

Не плавал ни один фрегат, Как Книга, далеко; Какой рысак, как резвый стих, Несет нас так легко? Не просит платы за проезд — Везет и бедняка Любого — Колесница душ; Но как она хрупка!

145

Певун — каких никто, Быть может, не встречал — На ветке под моим окном Нашел себе причал. Молила я, чтоб он Не скоро улетел — Он пел не ради жалких крох, Он ради песни пел. Умолк — и снова трель Исторглась из души — Для славы и для красоты Все ветки хороши!

1873

146

Мякину сеяла — зерно Нежданно собрала. О, как моя земля меня Так обмануть могла? Вкусила хлеба — прокляла Мякину на века. Виднее мудрость нам — когда Глядим издалека.

1873

147

В короткой жизни сей, Что длится час — не боле — Как много — и как мало — Того, что в нашей воле!

148

Делам, что думали свершить, Другие предпочли — Мы времени на те дела, Наверно, не нашли. И Страны, по которым нам Хотелось бы пройти, Исчезли — их теперь уже На карте не найти. А Небо, где мечтали мы Найти покой Уму, Подходит далеко не всем — Быть может, Одному.

1874

149

Я думаю, что Корень Ветра — Воды — Он не звучал бы глубоко — Когда бы над землей рождался, А не над Морем высоко. И Средиземные мотивы Слышны не зря — Нас убеждает Атмосфера — Что есть Моря.

150

Авраам услышал Явственно приказ — Малолетку-сына, Мол, убей тотчас. И без колебаний Он убить бы мог, Но — польщен вниманьем — Передумал Бог. Ценные уроки Надобно беречь. Вот мораль — тирану Лучше не перечь.

151

О, Март, входи — Как рада я — Я так тебя ждала! Сними пальто — Ведь ты устал — Ну, как твои дела? Как поживаешь? Братья как? И как Природа-Мать? О, Март, ведь я должна тебе Так много рассказать! Ты написал в своем письме, Что ты идешь — и Клён, Когда узнал об этом, был Приятно удивлен. Но ты прости за те Холмы — Что я должна была В пурпурный перекрасить цвет — Я краски не нашла. Кто там? Апрель? Заприте дверь! Нахальство каково! Весь год он шлялся — мне теперь Совсем не до него! Но это мелочь, пустяки — Когда приходишь ты — Упреки обижают нас Не больше, чем цветы.

152

Из Лета в Осень переход — К Зиме ведущий путь — Мы «Летом» все-таки зовем, Хоть солнце не вернуть. И будем мы оскорблены Сомнением любым В том, что красивейший — не тот, Кто нами был любим. Мы сбрасываем груз годов, Свой облегчая труд, Хватаемся за стебелек, Но склон у Жизни крут.

1875

153

Наш разум гложет сердце — Как всякий паразит — И коль оно большое, Он и здоров, и сыт. Но если сердца нет — Ума не светит свет — Ведь в этой самой пище Его секрет.

154

Лягушки долгий вздох В июне на пруду Услышит вдруг прохожий И вздрогнет на ходу. Умолкнет этот звук — И снова тишина. Но ухо стало чутким — И тишина слышна.

1876

155

Я жду Вестей — но и боюсь Вестей о той Стране — Где «Дом нерукотворный» есть — И в нем — местечко мне.

1876

156

От Света их я луч Один взяла — Чтоб отыскать во тьме Я их могла. Берите всё — А то, что не возьмет жулье, Всегда со мной — Бессмертие мое.

1876

158

Как будто бы улицы побежали — И тут же их топот смолк — Затмение — всё, что мы видели в окнах, И всё, что мы взяли в толк. Но смелые вышли, чтобы проверить — Всё ли сорвалось с мест — Природа из воздуха с листьями ловко Творила новый замес.

1877

159

Нет Жизни, кроме той, Что мне дана — Нет Смерти, кроме той, Что не страшна — Не связана ничем С Землею я — Удерживает лишь Любовь твоя.

160

Как ветер ночью одинок — Когда далекий огонек Последний раз во тьме мигнет И всё, что может спать, уснет — И как напыщен в летний день — Когда прогонит тучи тень, Исправит промахи небес И раскачает сонный лес. Как ветер по утрам силен — Ведь открывает солнцу он На небеса широкий путь — И улетает отдохнуть.

1877

161

Опоры нашей Веры Хрупкй — но где тот мост, Чтоб выдержал такой поток И был бы так же прост? Ее построил Бог — И пронеслись века — Он Сына посылал смотреть — И тот сказал: крепка.

1878

162

Не часто находить слова Возможность нам дана — Они как редкие глотки Священного вина. Так сладостно и так бодрит Священное вино, Что забывается о том, Как редкостно оно.

1878

163

Не знали мы, что будем жить И сколько проживем — Неведенье — наш панцирь — Мы Смерть свою несем Легко — как будто платье — Пока не просят снять — И Бога можем мы, и Жизнь По их делам понять.

1878

164

Неуследимый Путь — Вращенье Колеса — Рубин и Изумруд Швырнули в Небеса — И каждый Лепесток Цветка — ему Причал — Он Почту из Туниса им, Наверное, примчал.

165

Одно берем на время — Хоть возвращать и жаль — Берем чего нет слаще — Удачу и Печаль.

И одного лишь просим — Возможности забыть — Ведь Болью платим мы за то, Чего нам не избыть.

1879

166

Лицо исчезнет через миг — Но видимо пока — Мы жили только для него — Как Семя для Цветка. А может, эта красота С небесной вышины Сошла — чтоб только показать, Чего мы лишены?

1880

167

И стала улица стеклянной — И замер пешеход — Такого дня, такой погоды Мы ждали целый год. Промчались, громыхая, санки С горы — мелькнула тень. И только прошлого пометы Нам портят этот день.

168

Как счастлив Камешек — в пыли Бредущий по лицу Земли, Не знающий ни с кем вражды И не боящийся нужды — Его коричневый окрас Самой Вселенной в самый раз, Он независим — он один Себе — как Солнце — господин, Всеобщий мировой закон Шутя поддерживает он.

1881

169

Неощутимо, как печаль, Исчезло Лето вдруг — Или как будто изменил Тебе надежный друг. И наступил покой Однажды поутру — Природа словно прилегла, Окончив летний труд. Ни шелеста листвы, Ни птичьих голосов, И солнце в небе — будто гость, Зашедший на часок. И — не махнув крылом Прощально с высоты — Укрылось Лето до весны В чертогах Красоты.

170

Не больше нас он получил Для этой жизни сил — И все-таки себя Христос Из мертвых воскресил.

1882

171

Кто Небо не нашел внизу — Нигде уж не найдет — Ведь где бы мы ни жили — Бог Поблизости живет.

1883

172

Навстречу Свету ты ушла — И расцвела под ним. Мы Тайну переходим вброд, А ты — прыжком одним!

173

Вдруг в тишину ворвался шквал — К земле траву прижал — Зеленым холодом пахнул — И дальше побежал. Закрыли окна мы — чтоб он Вломиться к нам не смог — И чувствовали — в этот миг Проходит мимо Рок. На толпы трепетавших лип, На солнце и на тень, На все — как на нежданный дар — Смотрели мы в тот день. Церковный колокол вещал О том, что Рок таит. Но мир привык К таким вещам — И все еще стоит.

1883

174

Лишь одного мы блага От Бога ждем — прощенья — За что, он знает — ведь от нас Сокрыты прегрешенья. Мы, замуровывая Жизнь В тюрьму, себя караем И упрекаем Счастье За то, что спорит с Раем.

175

Из мира этого уйти — Куда — не знаем мы — Так в детстве из окна глядим На дальние холмы — Там, за холмами, волшебство — Неведомая весть — Но стоит ли того секрет, Чтоб нам на гору лезть?

1884

176

Мы шлем Волну искать Волну В морскую даль — но там Влюбляется Посланец наш, Забыв вернуться к нам. И все же поступаем мы Стихиям всем назло — Удобней море запрудить, когда оно ушло.

1884

177

Утраты уменьшают нас. Но Месяц — как Луна — Живет — об этом говорит Приливная волна.

178

Не ведая, когда Рассвет Придет, открыла двери — Как птица, будет в перьях он Или в волнах, как берег?

1884

179

Свободы просит у земли Воздушный легкий шар — Ведь только в небе оживет Его летучий дар. И с отвращением глядит Свободный дух на прах — О, как же долго он лишал Его законных прав!

1884

180

Ты мне о лесе не толкуй — В листве моей души Находят птицы свой приют Не хуже, чем в глуши, И ветры поспешают там В свои дома, и рог Под вечер созывает нас В невидимый чертог.

181

Возьмите все сейчас, оставьте лишь Экстаз — Богаче буду я, чем вы, мои друзья. Не потому ль теперь в мою стучатся дверь И просят им подать, что я успела стать Богатой от потерь?

1885

182

Канава Пьянице мила — Она его Кровать И Адвокат, и Дом родной — О, как приятно спать В ее объятиях ему — На Небе звезд не счесть, Забвенье охраняет Сон, И потерялась Честь.

1885

183

От Славы остается нам Лишь Вечности погост. Умершим — звездочка одна, Живущим — небо Звезд.

184

Эдем — вот этот старый Дом, В котором мы живем — Не зная этого — пока Из Дома не уйдем. Как был прекрасен День — когда Покинули мы Дом, Не зная — что, придя назад, Его мы не найдем.

Б.г.

185

Тихо желтая звезда На небо взошла, Шляпу белую сняла Светлая Луна, Вспыхнула у Ночи вмиг Окон череда — Отче, и сегодня Ты Точен, как всегда.

Б.г.

186

Ошибкой было бы считать, Что Вечность впереди — Как будто это станция — Она же посреди Вот этой комнаты — везде Я с ней, а не одна. Нет друга неразлучнее И ближе, чем она.

187

Дыра — но над Дырой До Горизонта — Небо — И все ж Дыра — куда Провалишься — как не был. Шагнул — и ты скользнул В нее, а там — упал, Задумался — уже Опоры подкопал. Дыра! И Небо над Дырой! Измерить глубину Ее никто не мог — Хотя она всю жизнь У самых наших ног Зияет — пустотой Загадочной маня. Бессмертьем иль Дырой Бог наградит меня?

Б.г.

188

Наш Бог — весьма ревнивый Бог — И Он не зря ревнив — Предпочитаем мы играть Друг с другом — а не с Ним.

Б.г.

189

Кончалась дважды Жизнь моя — Осталось посмотреть, Что нам Бессмертие сулит — Уж коли умереть Придется в третий раз подряд — Тюрьму иль райский сад? Разлука — всё, что знаем мы Про Небеса и Ад.

Б.г.

190

Вулкан до времени молчит — Не выдавая план — Не разболтает свой секрет Тебе и мне Вулкан. Но если б мы таили всё, Что нашептал нам Бог, Как мог бы выжить Человек — Как не погибнуть мог? И мы болтаем тыщи лет, Переступив запрет. Одну лишь Тайну мы храним — Бессмертия секрет.

Б.г.

191

Чтоб сделать прерию — возьми Все то, что я сочту: Один цветок, одну пчелу И к ним еще мечту. А если не растут цветы — То хватит и мечты.

192

Элизиум недалеко — Он за стеной, когда Там ожидает близкий друг Блаженства иль Суда. И что за сила у души, Чтоб не завыть, как зверь, Когда послышатся шаги И тихо скрипнет дверь!

1882

193

Печальный и сладчайший звук, Безумный звук растет — Обозначает этот звук Весенних стай прилет. Меж мартом и апрелем вдруг Возьмется таять лед — А за невидимой чертой Уже нас лето ждет. И думается — мертвецы Родные — с нами, тут — Разлука виновата в том, Что чувства к ним растут. И думается — не для них Все эти чудеса, И хочется, чтоб этих птиц Умолкли голоса. Пронзает этот звук сердца Не хуже, чем стрела, И хочется, чтоб этих птиц Я слышать не могла.

194

Скептический Эксперимент Проходит с нами путь — Чтоб Аксиома не могла На Правду посягнуть.

1870

195

Не оставляет и следа Счастливый самый Час — А Боль бескрыла, тяжела — Чтоб улететь от нас.

В переводе В. Марковой [1]

* * * Утром мягче холодок — Орех — литая бронза — Круглее щеки ягоды И в отъезде роза. На ветках клена алый шарф — Каймой на поле брошен. Чтоб от моды не отстать — И я надену брошь. * * * Запоздалого утра Солнце взошло. Встала Радуга над грозой. Как стадо испуганных слонов — Тучи топчут горизонт. Улыбаются птицы в каждом гнезде — Ни одна не дрогнет лоза. Но напрасно заглядывает День В безответные глаза. Как небрежно спокойна Смерть! Как глубо́ко ушла в забытье! Медлящего архангела речь Одна разбудит ее. * * * Предчувствие — длинная Тень — косая — Знак — что Солнце зайдет — угасая. Напоминанье притихшим цветам — Что скоро набежит Темнота. * * * Вот все — что я тебе принесла![2] Это — и сердце мое. Это — и сердце мое — все поля — Летних лугов разлет. А если хочешь сумму узнать — Пересчитай подряд Это — и сердце мое — всех Пчел — Что в Клевере гудят. * * * Как странно — быть Столетьем! Люди проходят — а ты — свидетель — И только! Нет — я не так стойка — Я умерла бы наверняка. Все видеть — и ничего не выдать! Не то еще вгонишь в краску Наш застенчивый Шар земной — Его так смутит огласка. * * * Конечен проигрыш — дерзанье бесконечно. Один Корабль красуется в порту — Но сколько доблестных сокрушено Созданий — Им не взлететь с волной на высоту. * * * День! Здравствуй — День очередной! Означь свой малый срок. Случайный выстрел иногда — К виктории пролог! Пошел вперед простой солдат — И крепость в прах легла. Скрепись — душа! Быть может — бой Решит твоя стрела! * * * Сердце! Забудем оба — Был он — или нет! Ты позабудешь его тепло — Я позабуду свет. Кончишь работу — скажи — Я начну в свой черед. Скорей! Минуту промедлишь — Память о нем всплывет. * * * Я все потеряла дважды. С землей — короткий расчет. Дважды я подаянья просила У господних ворот. Дважды ангелы с неба Возместили потерю мою. Взломщик! Банкир! Отец мой! Снова я нищей стою. * * * На него возложите лавры — Он был слишком замкнут для Славы. Лавр бессмертный — затмись — посрамлен. Тот — кого ты отверг — это Он! * * * Пусть я умру — Ты будешь жить — И суждено опять Заре — блеснуть, Полудню — жечь, И времени — журчать. И будут пчелы черпать сок — Не стихнет стая птиц. Могу я смело взять расчет — Курс акций устоит. В кругу цветов — в молчанье трав — Спокойно встречу смерть я — Ведь проторей не понесут Биржа и коммерция. Душа — прощаясь — не взгрустнет — Приятной сцене рада — Какие прыткие дельцы Здесь во главе парада! * * * Чтоб свято чтить обычные дни — Надо лишь помнить: От вас — от меня — Могут взять они — малость — Дар бытия. Чтоб жизнь наделить величьем — Надо лишь помнить — Что желудь здесь — Зародыш лесов В верховьях небес. * * * Успех всего заманчивей На самом дне беды. Поймешь — как сладостен нектар — Когда — ни капли воды. Никто в пурпурном воинстве — Сломившем все на пути — Не смог бы верней и проще Слова для Победы найти — Чем побежденный — поверженный… Сквозь смертной муки заслон Он слышит так ясно — так ясно — Триумфа ликующий стон. * * * Когда я слышу про побег — Забьется кровь сильней — Внезапная надежда — Крылья за спиной. Когда я слышу — что тюрьму Снес натиск мятежа — По-детски тереблю затвор — И вновь — не убежать. * * * Ликование Свободы — Это к морю — путь души — Мимо мельниц — Мимо пастбищ — Сквозь ряды крутых вершин. Мы росли в кольце долины. Разве моряки поймут Упоенье — первой мили — Первых Вечности минут? * * * Наша жизнь — Швейцария — Тишь — холодок — Но в один нечаянный день Альпы раздвинут Полог И приоткроют Даль. Италия по ту сторону — Но разве перебежишь! Альпы — стражи — Альпы — сирены — Вечно хранят рубежи! * * * Сердце — полегче моего — Вечернюю тишь возмутив — Прошло под моим окном — Насвистывая мотив — Так — уличную песенку — С невнятицей пополам — Но для израненных ушей Самый целебный бальзам. Как будто пролетный Бо́болинк Заглянул в мой уголок — Спел песню радости — и вдали Медленно умолк. Как будто вдоль пыльной дороги Щебечущий Ручей На стертых в кровь — дрожащих ногах — Сплясал — нельзя веселей. Снова ночь возвратится — Вернется боль — как знать. О звонкий Рог! Под моим окном — Прошу — пройди опять. * * * Полет их неудержим — Шмель — Час — Дым. С элегией повременим. Останутся — не догорят — Вечность — Го́ре — Гора. О них не говорю. Иной — упокоясь — взлетит. Найдет ли неба зенит? Как тихо загадка спит. * * * Новые ноги топчут мой сад — Новые пальцы холят росток. На ветке вяза бродячий Певец Одиночество гонит прочь. Новые дети шумят на лугу. Новые кости легли на ночлег — И снова — задумчивая весна — И вновь — пунктуальный снег. * * * Склонить — подчеркнуто — голову И под конец узнать — Что позы такой не приемлет Бессмертный разум наш! Родится злая догадка — И вы — в этой хмари — все — Колеблетесь — Паутинки На зыбкой Кисее. * * * Победа приходит поздно — Ее опускают к самым губам — Скованным накрепко морозом — Бессильным принять этот дар. А раньше — Как была бы сладка — Если б хоть каплю одну! Или бог до того экономен? Стол его накрыт Чересчур высоко для нас — Надо обедать на цыпочках. Крошки — для маленьких ртов. Вишни насытят малиновок. Их задушил бы Золотой завтрак орла. Бог не обманет воробьев — Сдержит клятву свою — Ведь они умеют Ради маленькой любви — голодать. * * * В краю — где я не была никогда — Альпы высятся гордо — Их Шапки касаются небосвода — Их Сандалии — го́рода — Играют у их вековечных ног Мириады маргариток юных — Сэр — кто из них вы — Кто из них я — В это утро июня? * * * Подруга поэтов — Осень прошла. Проза вбивает клин Между последней дымкой И первым снегом долин. Зори острые — словно ланцеты — Дни — аскетически скупы. Пропали мистера Брайанта астры[3] — Мистера Томсона снопы.[4] Запечатаны пряные устья. Унялась толчея в ручьях. Месмерические пальцы[5] трогают Веки Эльфов — жестом врача. Может — белка меня не покинет? Я сердце ей отворю. Пошли мне — Боже — солнечный дух — Нести ветровую волю твою! * * * Воде учит ссохшийся рот — Земле — пустой горизонт — Счастью — тоска — Миру — сражений гром — Любви — запечатанный гроб — Птицам учат Снега. * * * Как изменился каждый холм! Тирийский свет наполнил дол.[6] Все шире зори поутру — Все глубже сумрак ввечеру. Ноги пунцовой легкий след — Пурпурный палец на холме — Плясунья-муха за стеклом — Паук за старым ремеслом — Победный Шантеклера[7] зов — Повсюду в гости ждут цветов — И в роще посвист топора — И пахнет травами тропа. Не перечислить всех примет — Так каждый год она на свет Родится снова — и твоим Конец сомненьям — Никодим![8] * * * Она терпела. Только жилы Чертили синие штрихи. Вокруг спокойных глаз молили Пурпурные карандаши. Расцвел и облетел нарцисс — Тогда терпенье вдруг ушло — И на скамью среди святых Она присела тяжело. Усталый шаг ее — не мерит Селенье из конца в конец — В вечерний час не забелеет Ее застенчивый чепец. Мы тихо шепчемся о ней — А там — венчанья торжество — Там — робкая — она царит — Стыдясь бессмертья своего. * * * Дарят мне песни пчел Волшебный произвол — Но как — и в чем секрет — Мне легче умереть — Чем дать ответ. Холм с алою каймой Сжигает разум мой. Смеешься? Берегись! Сам бог сошел к нам вниз — Вот мой ответ. Восход — и я лечу — Но как и почему — В чем сила этих крыл? Тот — кто меня лепил — Найдет ответ. * * * Какой восторг! Какой восторг! А проиграю — кончен торг! Но ведь иной бедняк Ребром последний ставил грош — И выиграл! Как била дрожь — От счастья лишь на шаг. Жизнь — только Жизнь. Смерть — только Смерть. Свет — только Свет. Смерч — только Смерч. Пусть карты их рассудят. Ты побежден? Но мысль сладка: Решилось всё — наверняка — И худшего не будет! А если… О — всех пушек рев — О — перезвон колоколов — Подайте весть вполсилы! Ведь так несхожи — Рай мечты — И тот — где вдруг проснешься ты — Меня бы оглушило! * * * Если меня не застанет Мой красногрудый гость — Насыпьте на подоконник Поминальных крошек горсть. Если я не скажу спасибо — Из глубокой темноты — Знайте — что силюсь вымолвить Губами гранитной плиты. * * * Вера — прекрасное изобретение Для «зрящих незримое», господа. Но осторожность велит — тем не менее — И в микроскоп заглянуть иногда. * * * Небеса не умеют хранить секрет. Скажут на ухо горным высям — Горы — холмам — а холмы — садам — Сады — полевым нарциссам. Пролетная птица на пути Подслушала случайно. Что — если птицу мне подкупить? Я б разгадала тайну. Но только сто́ит ли? Отче — Храни свои «отчего́»! Если Весна — аксиома — То в чем Снегов колдовство? И — право — зачем досконально знать — Как дважды два — четыре — Что творят сапфирные эти юнцы — В новом — с иголочки — мире. * * * Я узна́ю — зачем? — когда кончится Время — И я перестану гадать — зачем. В школе неба пойму — Учителю внемля — Каждой муки причину и зачин. Он расскажет — как Петр обещанье нарушил[9] — И — когда услышу скорбный рассказ, Забуду я каплю кипящей Печали — Что сейчас меня жжет — обжигает сейчас. * * * Под легким флёром мысль ясней — Видней ее вершины — Так пена скажет: «Здесь прибой» — Туман: «Здесь Апеннины». * * * Мой — всегда! Довольно вакаций! Света учебный год С этого дня начался — безотказно Точный — как солнцеворот. Счастье старо — избранники новы. Стар — бесспорно — Восток. Но на его пурпурной программе Впервые каждый Восход. * * * Я пью из жемчужных кружек Летнего дня огонь. Так не пьянит — не кружит Всех рейнских вин алкоголь! Я — дебошир воздуха — У меня от росы — запой В салунах расплавленной синевы — На каждом углу другой. Когда «Хозяин» вышибет вон Из наперстянки Пчелу — Когда уснет хмельной Мотылек — Я пуще пущусь в разгул! Снежной шапкой взмахнет Серафим — Святой к окну припадет — «Вот маленькая пьянчужка Из Мансанильи идет!»[10] * * * Укрыта в Покоях из алебастра -[11] Утро не тронет — День не слепит — Лежит Воскресения мирная паства — Стропила — атла́с — Крыша — гранит. Эры шествуют Полумесяцем млечным[12] — Миры выгнут арки — Катятся сферы — Диадемы — падают — Дожи — сдаются — Бесшумно — как точки — На Диске из снега. * * * Она метет многоцветной метлой — Но мусора не подберет. О Хозяйка вечерней зари — Вернись — обмети пруд! Ты обронила янтарную нить — Обронила — пурпурный клубок — А теперь засыпала весь Восток Изумрудами лоскутов. А она все машет пятнистой метлой — А передник ее все летит. Метла померкнет — россыпью звезд — Время — домой идти. * * * Вспыхнет золотом — Погаснет багрянцем — Леопардом прыгнет на небосвод — Потом — к ногам Старика-Горизонта Склонив пятнистую морду — умрет. Пригнется — в окошко к Бобру заглянет — Коснется крыш — Расцветит амбар — Колпачок свой снимет — прощаясь с поляной — Миг — и откланялся День-Жонглер. * * * Держа в руке бесценный камень — Заснула без забот. Болтливый ветер — жаркий полдень — Казалось — время ждет. Что пальцы честные корить мне? Пропал! По чьей вине? Лишь аметистовая память — Одна — осталась мне. * * * У света есть один наклон. Припав к снегам устало — Он давит — словно тяжкий Груз Соборного Хорала. Небесной Раной наградит — Но ни рубца — ни крови — И только сдвинется шкала Значений и условий. Отчаяньем запечатлен — Кому он подневолен? Он — словно царственная скорбь — Которой воздух болен. Придет — И слушает Ландшафт — И тень дохнуть не смеет. Уйдет — как бы Пространством Отгородилась Смерть. * * * Милый — прочти — как другие[13] Мужались — чтобы нам выстоять — Чем поступились они — Чтоб мы одолели страх — Сколько раз — на смерть Шли свидетели Истины — Чтобы слабым помочь В самых дальних веках! Прочти — как сияла вера — Над вязанками хвороста — Как река не могла утопить Песнопения звук величавый — Когда имена мужчин И женщин — избранниц небес — Со страниц старательной хроники Уходили — в летопись славы! * * * Это Желтого моря заводи — Побережье огненных стай. Где родина моря — куда оно прядает — Знает только Закат. Это — тайна тайн. Груз доставлен: Пурпур и золото — Опаловые тюки — горой. Паруса разгорятся на горизонте — И — опалясь — нырнут с головой. * * * Друзей тенистых в знойный день Найти не мудрено — Но кто несет тебе тепло В час Мысли ледяной? Кисейная душа дрожит — Чуть пробежит струя — Но если твердое Сукно Прочней — чем Кисея — Кого винить? Прядильщика? О — пряжи трудный жгут! Ковры для райского села Так неприметно ткут. * * * Я — Никто. А ты — ты кто? Может быть — тоже — Никто? Тогда нас двое. Молчок! Чего доброго — выдворят нас за порог. Как уныло — быть кем-нибудь — И — весь июнь напролет — Лягушкой имя свое выкликать — К восторгу местных болот. * * * Это — как Свет — Радость всех времен — Как пчелиный напев — Модой не заклеймен. Это — как лесам — По секрету — Ветер — Слова ни одного — Но как бьется ветвь! Это — как Восход — Лучшее — после. Вечности часы Прозвенят Полдень. * * * Одной мне не быть ни на миг — Круг гостей так велик — Но кто и откуда проник — Загадка зашла в тупик. Ни мантий у них — ни имен — Ни титулов — ни знамен — Без адреса — где-то дом — Словно гнездится гном. Приход их легко узнать — В душе подается Знак — Но уход не слышен никак — Их никогда не прогнать. * * * Допустим — Земля коротка Всем верховодит тоска — И многие — в тисках — Но что из того? Допустим — каждый умрет Крепок Жизни заряд — Еще сильнее — Распад — Но что из того? Допустим — в райских селеньях Все разрешит сомненья Новое уравненье — Но что из того? * * * Душа изберет сама свое Общество — И замкнет затвор. В ее божественное Содружество — Не войти с этих пор. Напрасно — будут ждать колесницы — У тесных ворот. Напрасно — на голых досках — колени Преклонит король. Порою она всей пространной нации — Одного предпочтет — И закроет — все клапаны вниманья — Словно гранит. * * * Он сеет — сквозь свинцовое сито[14] — Припудрит лес и овраг — Он алебастром загладит Морщины сельских дорог. Он вылепит плоское Лицо Из равнин и холмов — Невозмутимый Лоб — от востока И до востока вновь. Он каждую ветхую изгородь Обернет мохнатым руном — Накинет небесную Вуаль На темный бурелом — На ствол — на стог — на стебель. Засыплет слоем слюды Акры сухих суставов — Отшумевшей жатвы следы — Он столбы в кружева оденет — И вдруг прикорнул — затих. Мастера его скроются — легче видений — Словно нет и не было их. * * * Я знаю — как оно взошло — Плетенье пестрых лент — Шпиль в аметистах плавал — Бо́болинк[15] запел — Весть побежала — Белкой — Гора сняла чепец — Тогда шепнула я себе — «Солнце? Наконец!» Но как зашло оно — когда? Спешит — покинув класс — Шафранных сорванцов гурьба — Пурпурный перелаз. Учитель в сером вышел вслед На опустевший двор — Ворота Вечера закрыл — И опустил затвор. * * * Нас пленяет Стеклярус — Но до Жемчуга дорастешь — И прощай — Стеклярус! А ведь как на Жемчуг похож. Наши новые руки Отработали каждый прием Ювелирной тактики В детских играх с Песком. * * * Ведь я просила хоть грош — А в смущенную руку мою Незнакомец бросил целое царство — И — как столб — я стою. Ведь я молила Восток: «Чуть-чуть Рассвет приоткрой!» — А он взорвал пурпурные дамбы И меня затопил Зарей. * * * Я на пуантах танцевать Науки не прошла — Но иногда веселья дух Так во мне крылат — Что — знай балета я азы — Вся Труппа — побелев — Глядела бы на мой полет — А приму душит гнев. Пусть в дымке газа и в цветах Я к рампе не скольжу — Пусть ножку в воздухе — легко — Как Птица — не держу — Пусть в пируэте не верчусь — Чтоб ветер в пену сбить — Пока меня не сдует прочь Неистовое «бис» — И пусть никто не знает — Афиши не галдят — Но танцем полон мой Театр — Идет гала-спектакль. * * * После сильной боли ты словно в гостях. Нервы — как надгробья — церемонно сидят. Сердце спросит вчуже: «Да было ли это? Но когда? Вчера? До начала света?» Ноги механически бродят — без роздыху — По Земле — по Воздуху — В Пустоте? — Одеревенели — не разобраться — Отгороженность камня — довольство кварца. Это час свинца — Если выживешь — вспомнится — Как про снег вспоминают погибавшие люди — Холод — оцепенение! Будь — что будет! * * * Скажи идущим ко дну — что этот — ныне незыблемый — Тоже терпел крушение — и подымаясь со дна — Рос — укрепляясь действием — а не поиском мысленным — Как уходила Слабость — как Сила была рождена. Скажи им — что самое худшее минет — через мгновение — Пуля в бою не страшна — страшен летящий свист. Если пуля войдет — с нею войдет Молчание — Смертный миг аннулировал право тебя убить. * * * Бьет в меня каждый день Молния — так нова — Словно тучи только сейчас Огонь — навылет — прорвал. Она по ночам меня жжет — Она бороздит мои сны — Каждым утром задымлен свет — Так глаза мои опалены. Я думала — Молния — миг — Безумное — быстрое «прочь». Небеса проглядели ее И забыли — на вечный срок. * * * Замшелая радость книжной души — Встретить старинный том В доподлинном платье далеких лет. Честь — побыть с ним вдвоем — Его почтенную Руку взять — Согреть пожатьем своим — Вместе уйти в те Времена — Когда он был молодым. Чудаковатые мненья его В споре поглубже копнуть. Доведаться — как понимает он Литературы суть. Над чем ученые бились тогда? Как состязались умы — Когда достоверностью был Платон[16] — Софокл[17] — человеком — как мы — Когда девушка Сафо[18] вступала в круг — Беатриче по улице шла В том платье — что Данте обожествил?[19] Домашние эти дела Он помнит. Может вам возвестить — Как дальней земли посол — Что были правдивы все ваши Сны. Он с родины их пришел. Его присутствие — Волшебство. Просишь — еще побудь! — Он качает пергаментной головой — Дразнит — чтоб ускользнуть. * * * Я была на небе — Это маленький Город — Освещен рубином — Выстлан пухом — как голубь. Тише летних полей — Когда росы их студят — Этот хрупкий рисунок — Создавали не люди. Народ — как Мошки. Дела — Паутинки. Дома — как Дымки. Имена — Пушинки. Быть почти счастливой Там не слишком трудно Посреди такого Избранного Круга. * * * Дыба не сломит меня — Душа моя вольна. Кроме этих — смертных — костей Есть другие — сильней. Палачу до них не достать. Бессильна дамасская сталь. Два тела кто покорит? То — связано — Это — бежит. Не трудней Орлу Отринуть скалу И в небо взлететь — Чем тебе — в тюрьме. А если не сможешь — Ты сам — свой Сторож! Плен — это Сознанье. Свобода — тоже. * * * Так серафически нежны — С землею не в ладу — Что легче Плюш атаковать — Насиловать Звезду! Кисейные воззрения. Ах — как пугает плоть! Веснушчата Натура — И простоват Господь. Нет — не для жантильных дам Рыбацкий грубый сказ. Пусть Небо — недотроги — Так — устыдится вас! * * * Летели — как Хлопья -[20] Летели — как Звезды — Как лепестки Роз — Когда прочесывают июнь Пальцы внезапных гроз. Пропали в сплошных цельнокроенных травах — Ничьи глаза их не сыщут — Но бог призвать к себе может — любого — По нерушимому списку. * * * Сколько очарованья В лице — сквозящем чуть-чуть. Она не смеет поднять вуаль — Чтоб Тайны не спугнуть — Но смотрит — сквозь тонкую Дымку — Отказывает — и ждет. Открыться — убить желанье — То — чем Образ живет. * * * Ветер ко мне постучал — Как усталый вконец человек. «Войдите!» — откликнулась я. Тут скользнул в мою дверь Быстрый безногий Гость. Ну как подать ему стул? Да можно ли Воздуху предложить — Чтоб он на софе прикорнул? Змеилось его лицо. О чем-то жужжали уста — Словно стая колибри — порх — С возвышенного куста. Музыка Из пальцев лилась. Сколько мелодий — простых — Как прерывистый звон стекляшек — Если тихо дунуть на них! А он все порхал и порхал — Потом постучал у окна — Как робкий человек — торопливо — И я осталась одна. * * * Это — письмо мое Миру — Ему — от кого ни письма. Эти вести простые — с такой добротой — Подсказала Природа сама. Рукам — невидимым — отдаю Реестр ее каждого дня. Из любви к ней — Милые земляки — Судите нежно меня! * * * Он был Поэт — Гигантский смысл Умел он отжимать Из будничных понятий — Редчайший аромат Из самых ординарных трав, Замусоривших двор — Но до чего же слепы Мы были — до сих пор! Картин Первоискатель — Зоркости урок — Поэт — нас по контрасту — На нищету обрек. Казне — столь невесомой — Какой грозит урон? Он — сам — свое богатство — За чертой времен. * * * Я принял смерть — чтоб жила Красота — Но едва я был погребен — Как в соседнем покое лег Воин другой — Во имя Истины умер он. «За что, — спросил он, — ты отдал жизнь?» «За торжество Красоты». «Но Красота и Правда — одно. Мы братья — я и ты». И мы — как родные — встретили ночь — Шептались — не зная сна — Покуда мох не дополз до губ И наши не стер имена. * * * Триумфы бывают разных родов. Триумф в четырех стенах: Старая владычица — Смерть — Верой побеждена. Триумф для отточенного ума: Правда — разбив тюрьму — Спокойно восходит к вышине — Лишь богу верна своему. Трудный Триумф — помедля — вернуть Взятку соблазна назад — Взглянув на отвергнутые небеса — Косясь на дыбу и ад. Но самый суровый — он мне знаком — Когда стоишь — обелен — Перед этим голым барьером — Судии строгим челом. * * * Дома́ — лоска и блеска — Дома́ — ласки и неги — Герметический очаг — Стальной зажим — на мраморной крышке — Вход закрыт — для босых ног. Атласный ручей — в берегах из плюша — Не так баюкает слух — Как смех и шепот — господ-жемчужин — Как тихий шелест слуг. Плешивая Смерть не гостит в салонах — Плюгавая Хворь не дерзнет Пятнать драгоценные лики. Скорбь и могильный гнет Мелькнут — в приглушенных каретах — Лишь бы сберечь секрет — Как просто — под грузом улыбок — Сломиться — и умереть. * * * Цивилизация гонит Леопарда.[21] Слишком дерзок для вас? Но пески не смутит его золото — Эфиопов — его атлас. Пятниста его одежда — Рыжий нрав не поборешь — Но Леопард таким рожден — господа́ — Что же хмурится сторож? Пожалейте Леопарда — в изгнании — Не заглушит бальзам — И не сотрет наркотик Видения прежних пальм. * * * Так жалости чужд — как жалоба. Так глух к словам — как гвоздь. Так холоден — словно я — купец — На вес продающий кость. Так времени чужд — как История. Так сегодня близок нам — Как Радуги шарф ребенку — Как смеженным в гробнице глазам Желтые игры Заката!.. Не шевельнется танцор — Когда Откровение цвета ворвется И бабочек взвихрит костер. * * * Завидую во́лнам — несущим тебя — Завидую спицам колес. Кривым холмам на твоем пути Завидую до слез. Всем встречным дозволено — только не мне — Взглянуть на тебя невзначай. Так запретен ты для меня — так далек — Словно господний рай. Завидую гнездам ласточек — Пунктиром вдоль застрех — Богатой мухе в доме твоем — Вольна на тебя смотреть. Завидую листьям — счастливцам — Играют — к окну припав. За все алмазы Писарро[22] Мне не купить этих прав. Как смеет утро будить тебя? Колокольный дерзкий трезвон — Тебе — возвещать Полдень? Я сама — твой Свет и Огонь. Но я на цветок наложу интердикт[23] — Пчелу от него отженя — Чтоб Полдень не бросил в вечную тьму Архангела — и меня.[24] * * * Наш Мир — не завершенье — Там — дальше — новый Круг — Невидимый — как Музыка — Вещественный — как Звук. Он манит и морочит — И должен — под конец — Сквозь кольцо Загадки Пройти любой мудрец. Чтобы найти ответ — Сносили наши братья Презренье поколений — Не убоясь распятья. Споткнувшись — ловит вера — Со смехом пряча стыд — Хоть прутик Доказательства — Флюгер — поводырь. Раскаты аллилуйи — Гром с кафедры — вотще! Наркотик не работает — Душу точит червь. * * * Мне — написать картину? Нет — радостней побыть С прекрасной невозможностью — Как гость чужой судьбы. Что́ пальцы чувствовать должны — Когда они родят Такую радугу скорбей — Такой цветущий ад? Мне — говорить — как флейты? Нет — покоряясь им — Подняться тихо к потолку — Лететь — как легкий дым — Селеньями эфира — Все дальше — в высоту. Короткий стерженек — мой пирс К плавучему мосту. Мне — сделаться Поэтом? Нет — изощрить мой слух. Влюблен — бессилен — счастлив — Не ищет он заслуг — Но издали боготворит Безмерно грозный дар! Меня бы сжег Мелодий Молнийный удар. * * * Я вызвала целый мир на бой — Камень — в руке моей. Крепче меня был пастух Давид — Но я была вдвое смелей. Я камень метнула — но только себя Ударом на землю смела. Был ли слишком велик Голиаф — Или я чересчур мала? * * * Немногословных я страшусь — Молчит — что скрыто в нем? Я краснобая обгоню — Болтаю с болтуном. Покуда мы последний грош Впустую извели — Молчальник взвешивал слова — Боюсь — что он велик. * * * Сочтем по порядку — во-первых — Поэт — Солнце — во-вторых — Лето — затем господний рай — И перечень закрыт. Рассудим — Первый может вместить Целое — как свое — Прочее — роскошь напоказ. Вывод: Поэт — это все! Лето его ликует весь год. Солнца его размах Востоку покажется мотовством — И если на небесах И вправду — для благоверных — Прекраснейший рай припасен — Он слишком трудное счастье — Чтоб оправдать этот сон. * * * Радость радужней всего Сквозь кристалл му́ки. Прекрасно то — что никогда Не дастся в руки. Вершина дальняя горы Вся в янтарях. Приблизься — и Янтарь уплыл — И там Заря. * * * Я голодала — столько лет — Но Полдень приказал — Я робко подошла к столу — Дрожа взяла бокал. Обжег мне губы странный сок! Не раз на пир такой — В чужое заглянув окно — Я зарилась тайком. И что же? Здесь все дико мне — Привыкла горстку крошек Я вместе с птицами делить В столовой летних рощ. Я потерялась — я больна — С избытком не в ладу. Не приживется дикий терн В прекраснейшем саду! Как ненасытен за окном Отверженного взгляд! Войдешь — и Голод вдруг пропал — Ты ничему не рад. * * * Я для каждой мысли нашла слова — Но Одна ускользает из рук — Поддаться не хочет мне — Словно мелом черчу Солнца круг Для племен — взращенных во Тьме. А как начала бы ваша рука? Разве Полдень пересказать лазуритом — Или кармином Закат? * * * Все будет прежним вкруг тебя — Весна придет в свой срок — Созреет Утро и прорвет Свой огненный Стручок. В лесах зажегся дикий цвет — Ручьи полны вестей — И тренькает на банджо Дрозд — Пока ты на Кресте. Свершен неправый Приговор — А вечер так же тих. Разлука с Розой для Пчелы — Вся сумма бед земных. * * * Другого я не прошу — В другом — отказа нет. Я жизнь предложила в обмен — Усмехнулся Великий Купец. Бразилию? Повел бровями — Пуговицу повертел — «Но — сударыня — наш выбор богат — Посетите другой отдел!» * * * Наш Мозг — пространнее Небес. Вложите — купол в купол — И Мозг вместит весь небосвод Свободно — с Вами вкупе. Наш Мозг — глубиннее Морей. Пучину лей в пучину — И он поглотит океан — Как губка — пьет кувшин. Наш Мозг весомей всех Земель — Уравновесит Бога — С ним — фунт на фунт — сойдется — Он звук — основа Слога. * * * Я не могу быть с тобой — Ведь это — Жизнь — А с нашей — кончено все — За шкафом лежит. Ризничий в темный чулан Убрал под запор Нашу Жизнь — словно чашку — Брошенный фарфор. Хозяйке нужен другой — Новомодный севр — Старый в трещинах весь — Хрупкий товар. Я не могу — быть с Тобой — Даже в смертный миг. Надо ждать — чтоб закрыть мне глаза. Ты — не смог. А я — мне стоять и смотреть — Как стынешь Ты — Без права на вдовью часть Морозной тьмы? Я с тобой не могу воспарить — Потому что Твой лик Затмил бы самого Иисуса — Чужестранен и дик Для моих доморощенных глаз. Что мне райский чертог? Ты бы поодаль в нем сиял Чуть ближе — чем бог. Они б нас судили — но как? Ты служил небесам — Или пытался верно служить — Я — нет — знаешь сам. Ты насытил зренье мое. Я не искала — зачем? — Это скаредное совершенство — Именуемое Эдем. Если небо осудит Тебя — Это и мне приговор — Хотя бы имя мое Славил ангельский хор. А если Ты будешь спасен — Но меня удалят Туда — где Тебя нет — Вот он — худший ад! Так будем встречаться — врозь — Ты там — я здесь. Чуть приотворена дверь: Море — молитва — молчанье — И эта белая снедь — Отчаянье. * * * Боль зияет пустотами. Ей не вспомнить — давно ли Она родилась — и было ли время — Еще не знавшее боли. Она сама — свое будущее. Попав в ее вечный круг — Прошедшее зорко пророчит Периоды — новых мук. * * * Имя твое — Осень — Цвет твой — Кровь. Артерии на склонах гор — Вены — вдоль дорог. В аллеях брызги киновари — Алых капель дрожь — Ветер уронил ведро — И вдруг — пурпурный дождь. Он крапом шляпы запятнал — Он багровеет в плесах — Как роза — взвихренный — плывет На Огненных Колесах. * * * Мой дом зовется — Возможность — Потому что Проза бедна. У него Дверь величавей — Воздушней — взлет Окна. Комнаты в нем — кедры — Неприступные для глаз — Его вековечная Крыша — кругом — На фронтоны холмов оперлась. Посетительницы — прекрасны. Занятие? Угадай. Распахну свои узкие руки — Забираю в охапку рай. * * * Из всех рожденных в мире душ — Я избрала — одну. Когда отсеется обман И чувства все уснут — И то — что было — навсегда Покинет то — что есть — И драму краткую свою Играть окончит Персть — И будет стесана теслом Теснин слепая мгла — И все Вершины явят вдруг Свет своего чела, — Тогда — взгляните — вот он! Вот Из множества — один. Я Атом этот предпочла Праху всех долин! * * * Природа — тебя мы видим: Вечер — Гребни холмов — Белка — Затмение — Мотылек — Нет — ты Небо само! Природа — тебя мы слышим: Кузнечик — Пчела — Молния — Бо́болинк — Океан. Нет — ты сама Гармония! Природа — тебя мы знаем — Но в слова — не вместим. Не дотянется все наша Мудрость До твоей Простоты. * * * Эссенцию выжимает пресс. Розу в каплю соберет Не только работа многих Солнц — Винта тугой поворот. Увядают розы, но эта Дохнёт — в шифоньере старинном — И вернет лето — И юную леди — Засыпанную розмарином. * * * Я возделала мертвый грунт — И цветы поднялись — И в каменном созрели Саду Виноград и маис. Подари́т награду кремень Неотступной руке. Солнце Ливии — пальм семена Оживит в песке. * * * Говорят — Время смягчает. Никогда не смягчает — нет! Страданье — как сухожилия — Крепнет с ходом лет. Время — лишь Проба горя — Нет снадобья бесполезней — Ведь если оно исцелило — Не было — значит — болезни. * * * Жизнь — и Смерть — Гиганты — Их не слышно — молчат. А механизмы поменьше — Всяк на свой лад — Коник на мельнице — Жук возле свечи — Свистулька славы Свидетельствуют — что Случай правит. * * * Публикация постыдна. Разум — с молотка! Скажут — бедность приневолит — Голода аркан. Что ж — допустим. Но уйти С чердака честней — Белым — к белому творцу — Чем продать свой снег. Мысль принадлежит по праву Лишь тому — кто мог Дать ее небесной сути Телесный анало́г. Милостью торгуй господней — Ссуда — под процент — Но не смей унизить Гений Ярлыком цены. * * * Измениться! Сначала — Холмы. Усомниться! Солнце скорей Под вопрос поставит — само — Совершенство Славы своей. Пресытиться! Раньше Росой — Нарцисс. Пресытиться — Вами? Никогда — клянусь! * * * О — Гусеницы мягкий шаг! Вот на руке одна — Рожденной в бархатных мирах Подвластна тишина. Медлителен мой взгляд земной — А у нее дела — Спешит дорогою своей — На что я ей далась! * * * Правдивейшая из Трагедий — Самый обычный День. Сказав заученные слова — С подмостков сойдет лицедей. Но лучше играть в одиночестве Драму свою — и пусть Сначала занавес упадет — Пусть будет партер пуст. Гамлет — все Гамлет — сам для себя — Спор его — тот же спор. Когда говорит Ромео с Джульеттой — Не суфлирует Шекспир. Человеческое сердце — Сцена для вечной игры — И только этот Театр Владелец не вправе закрыть. * * * Оно упало в моих глазах — Наземь — с таких вершин! Брызнули черепки по камням — На дне моей души. Но кого обвинять мне? Подвох судьбы? Не я ли сама берегла Грошовую Имитацию — На полке для Серебра? * * * Стояла Жизнь моя в углу — Забытое Ружье — Но вдруг Хозяин мой пришел — Признал: «Оно — мое!» Мы бродим в царственных лесах — Мы ищем лани след. Прикажет мне — заговорю — Гора гремит в ответ. Я улыбнусь — и через дол Бежит слепящий блеск — Как бы Везувий свой восторг Вдруг пламенем изверг. У Господина в головах Стою — как часовой. Не слаще пух его перин — С ним разделенный сон. Я грозный враг — его врагам. Вздохнут — в последний раз — Те — на кого наставлю перст — Направлю желтый глаз. Пусть он и мертвый будет жить — Но мне — в углу — стареть — Есть сила у меня — убить — Нет власти — умереть. * * * Я Счастье получила в дар Такой величины Волшебной — что смешон обмер — Довески не нужны! То был предел моей мечты — Зенит мятежных просьб — Блаженство — в полноте своей — Сытое — как Скорбь. Приманки прежние бедны — Голод мой затих Пред новой ценностью в душе — Суммой благ земных. Густой багрянец помрачил Нижний слой небес — Жизнь через край перелилась — Рассудок мой исчез. Зачем скупится Радость — Рай просит обождать — Потоп в наперстке подают — Я не спрошу опять. * * * Горы растут неприметно. Тянутся — в высоту — Без похвалы — понужденья — Помощи и потуг. Солнце — с открытым восторгом — На их вершинах горит — Последнее — долгое — золотое — И с ними всю ночь говорит. * * * Он бросался в бой — не щадя головы — Отдавал себя пулям на корм — Будто терять ему нечего — Ни к чему оттягивать срок. Он отчаянно Смерть добывал, но она Обегала его стороной — Как другие люди от Смерти бегут. Он был к Жизни приговорен. Друзья — как хлопья — летели прочь — Словно вихрь повернул метель — А его бросал — обратно в жизнь — Алчный порыв — умереть. * * * Истина — неколебима! Дрогнут земные недра — Дуб разожмет кулаки — В сторону прянет кедр — Гора к чужому плечу Головой припадет — ослабев — Как прекрасен тогда Великан — Он сам — опора себе! Истина — исполински мощна! Смело в нее поверь — И она не только устоит — Любого подымет вверх. * * * Бог каждой птице дал ломоть — Мне — кроху — вот и все! Почать ее не смею я. Роскошество мое Мучительное — поглядеть — Потрогать — чуть дыша — Мой хлебный шарик — подвиг мой — Мой воробьиный шанс. В голодный год не надо мне Ни одного зерна — Так яствами богат мой стол — Так житница полна! Шах копит золото — набоб Лелеет свой алмаз. Есть только кроха у меня — Но я — богаче вас. * * * Гигант в кругу пигмеев Пригнется — он смущен — Свое величие от них Стыдливо спрячет он. Но как спокойна мелюзга! Не сознает Москит — Что Парус крошечный его Неба не вместит. * * * Этот тихий прах — джентльмены — леди — Девушки — юнцы — Смех — и блеск дарований — и вздохи Локонов венцы. Этот сонный приют — хоромина лета. Пчелы — пряный цвет — Завершат свой круг — богаче Леванта — И уйдут — вослед. * * * Мы шлем Волну — найти Волну — Чудеснейший посыл. Гонец — любовью увлечен — Вернуться позабыл. Мы учим — втуне — как всегда — Мудрости урок: «Плотиной Море загради — Когда оно уйдет». * * * С налету стал трепать траву С глухим рычаньем Ветер, Угрозу бросил он земле — Небу пригрозил. С зацепок листья сорвались — Дорогу взял испуг — Пыль выгребла сама себя И встала дыбом вдруг — Громаду гром поворотил — И Молния — сквозь копоть — Просунула свой желтый клюв — Свой лиловый коготь. Все птицы в гнездах заперлись — В коровниках — стада. Упала капля тяжело Гигантского Дождя. Он вырвался — плотину прочь! — Небо — наповал! Но проглядел мой отчий дом — Лишь дуб четвертовал. * * * Малиновка моя! Набор ее вестей Прерывист — краток — тороплив — Лишь март прогонит снег. Малиновка моя! Трель ангельских щедрот Затопит полдень с головой — Едва апрель придет. Малиновки моей Молчание — пойми: Нет лучше верного гнезда — Святости семьи. * * * Невозможность — словно вино — Подхлестывает кровь С каждым глотком. Возможность Пресна. Но к ней добавь Случайности хоть каплю — И проникнет в смесь Очарованья ингредиент Так же верно — как смерть. * * * Сомнение — «Я ли это?» — Даруется на срок — Пока потрясенный Разум Опору ищет для ног. Защитная ирреальность — Спасительный мираж — Чтоб жить еще могли мы — Приостановят Жизнь. * * * Вскройте Жаворонка! Там Музыка скрыта[25] — Лепесток в лепестке из серебра. На нее скупятся для летнего утра. Она про запас — Когда Лютня стара. Отомкните поток! Он насквозь неподделен. Из горла бьет за струей струя. Багровый опыт! Теперь ты веришь — Фома[26] — что подлинна птица твоя? * * * Я ступала с доски на доску — Осторожно — как слепой — Я слышала Звезды — у самого лба — Море — у самых ног. Казалось — я — на краю — Последний мой дюйм — во́т он… С тех пор у меня — неуверенный шаг — Говорят — житейский опыт. * * * Вездесущее серебро — Канат из песка — петлёй — Чтоб не стереть тропу — Величаемую землей. * * * Испытали Наш горизонт — И снова в полет — Как птицы — пока не найдут Своих широт. Воспоминанье о них — Вечный восторг — Но ожидание — Риск — Игральная кость. * * * Я слышу — шепчутся листы — О — сколько глаз и уст! Каждый ствол стал Часовым — Колоколом — куст. Во тьме пещеры скрылась я — Но выдала стена. Разверзся — трещиной — весь мир — Стою — обнажена. * * * Шлем из чистого золота. Шпоры — легчайший газ. Нагрудник — цельный оникс — Латы — узорный агат. Труд Пчелы — это Песня — Мелодией льется лень. О, так бы и мне по капельке пить Клевер и летний день! * * * Если сердцу — хоть одному — Не позволю разбиться — Я не напрасно жила! Если ношу на плечи приму — Чтоб кто-то мог распрямиться — Боль — хоть одну — уйму — Одной обмирающей птице Верну частицу тепла — Я не напрасно жила! * * * Это благородная Мысль — Перед ней — шапку долой — Словно на будничной улице Возник — внезапный Король. Есть вечность в непрочном мире — Где пирамиды — в труху — Где царства — шафраном яблок — Катятся в траву. * * * Пурпур дважды бывает в моде: Когда наступит сезон — И когда постигнет Душа Свой императорский сан. * * * Листья — словно сплетницы — Подсказка — экивок — Многозначительный намек — Таинственный кивок. Клянутся соблюсти секрет И шепчутся опять — Ненарушимый договор Всё гласности предать. * * * Видишь — белое время пришло. Зеленое — кануло в тень. Кто помнил — тогда — Метель? Кто видит — теперь — Сирень? Осталось — глядеть назад — Чтоб в будущее попасть. Память — половина надежд. Быть может — лучшая часть. * * * Что предпочесть? Это небо Или небо в раю — Со старой припиской сомненья? Невольно я говорю — Лучше эта «Птица в руках» — Чем две — в чаще кустов. То ли там прячутся — То ли нет — А поздно выбрать вновь. * * * Умирали такие люди — Что смерть мы спокойней встретим. Жили такие люди — Что мост перекинут к бессмертью. * * * Судьба сразила его — он стоит — Бьет насмерть — не сбила с ног — Вонзила отравленную сталь — А он — обезвредил клинок. Жалит его — он шагает вперед — Грызет — он ускорит бег. Когда ж он спокойно взглянул на нее — Признала: «Он — человек!» * * * Природа скупа на Желтое — Копит его с утра Для солнечного заката — На Синее — щедра! Пурпур транжирит — как женщина — Но тратит едва-едва Желтое — Робко — бережно — Как влюбленный — слова! * * * Я не видела Вересковых полян — Я на море не была — Но знаю — как Вереск цветет — Как волна прибоя бела. Я не гостила на небе — С богом я не вела бесед — Но знаю — есть такая Страна — Словно выдан в кассе билет. * * * Вчитался — чуть не упал — Бросил петлю вниз — В Прошлое — в тот Период — Цеплялся — бессильно — за смысл — Ослеп — перед чем? Перед… Пошарил — на ощупь — есть ли бог? Вернулся — на ощупь — в себя самого. Погладил курок рассеянно — Побрел наугад — из жизни вон. * * * Отомкни затворы — о Смерть — Дай войти усталым стадам. Свет их странствий померк — Смолкло блеянье навсегда. У тебя тишайшая Ночь. У тебя Сновиденья забывчивы. Звать тебя? Ты слишком близка. Все сказать? Слишком отзывчива. * * * Новый эксперимент — Каждый — кто встретится мне. Есть ли в нем сладкое ядрышко? Внешность ореха вполне Выглядит убедительно — К ветке взор приманя. Но начинка в нем — это корм Для белки и для меня. * * * Небо низменно — Туча жадна — Мерзлые Хлопья — на марше — Через сарай — поперек колеи — Спорят — куда же дальше. Мелочный Ветер — в обиде на всех — Плачется — нелюдимый. Природу — как нас — можно застать Без праздничной Диадемы. * * * Революция — жизнетворный стручок — Разбрызнет зерна систем. Волнуем ветрами воли — Прекрасен ранний цвет — Но каждое лето — могильщик — Захоронитель свобод — И все же останется завязь И к осени вызреет плод. Бездействуя на стебле — Теряет он пурпур свой. Мятеж его встряхнет: Он мертвый — или живой? * * * И кокон жмет — и дразнит цвет — И воздух приманил — И обесценен мой наряд Растущим чувством крыл. В чем сила бабочки? Летит. Полет откроет ей Дороги легкие небес — Величие полей. И я должна понять Сигнал — Расшифровать Намек — И вновь плутать — пока учу Верховный мой урок. * * * Запел сверчок И закат зажег — Мастера дошили день в срок — Стежок — и еще стежок. Роса огрузила травы подол. Сумрак застенчивый долго-долго Шляпу вертел в руках — и гадал — Войти или нет в дом? Пришли — как соседи — Ширь без конца — Мудрость — без имени и лица — Покой накрыл весь мир — как птенца — Так началась ночь. * * * Всю правду скажи — но скажи ее — вкось. На подступах сделай круг. Слишком жгуч внезапной Истины луч. Восход в ней слишком крут. Как детей примиряет с молнией Объяснений долгая цепь — Так Правда должна поражать не вдруг — Или каждый — будет слеп! * * * Всю ночь вязал Паук Без света — без помощи рук — На белом белый круг. Рюшка на дамский рукав Или саван для гнома готов — Себе лишь скажет — без слов. Стратегия его — Бессмертия мастерство: Он чертит — себя самого. * * * Кто — после сотни лет — С этим местом знаком? Агония горя теперь Недвижна — как покой. Сорняк — в триумфальном строю. Прохожий прочтет — дивясь — Орфографии старших имен — Их одинокую вязь. Лишь ветер летних полей Сюда проторил тропу. Инстинкт поднимает ключ — Что бросила память — в траву. * * * Расстояние не во власти лисиц.[27] Ласточки перелет Его не умерит — оно между мной И тобой — во весь разворот. * * * Тучи уперлись — спина к спине. Север мышцы напряг. Леса в галоп — и загнали себя. Молния — мышью — шмыг. Гром обрушил громаду горы. Хороша могильная мгла! Ничто не страшно: ни буйство гроз — Ни камень из-за угла. * * * Оранжевая вилка — Нож — книзу острием. Роняет Молнию рука В небесном доме том — Что нам не явлен до конца И до конца не скрыт. Незнанье видит лишь прибор — А стол — во тьме накрыт. * * * Мы любим отчаянный Риск. Как припомнишь потом — Словно ветра вердикт Душу знобит холодком. Меньше бы ставка была — Щупальца давних Гроз — Так не хватали б нас За самые корни волос. * * * Мы не знаем — как высоки — Пока не встаем во весь рост — Тогда — если мы верны чертежу — Головой достаем до звезд. Обиходным бы стал Героизм — О котором Саги поем — Но мы сами ужимаем размер Из страха стать Королем. * * * Надежда была — я робел. Надежда ушла — я посмел. Повсюду всегда один — Словно церковный шпиль. Злодей — не сокрушит — Змей не соблазнит. Ты с трона низложишь Рок — Если был он к тебе жесток. * * * У памяти есть Фасад — Есть у нее черный ход — По лестнице вверх — Чердак — Где мыши и старый комод. И есть глубочайший Подвал — Мили и мили вниз. Берегись — чтоб его глубины За тобою не погнались! * * * Прошлое — нет существа странней. Глянешь в упор — И тебя ожидает восторг Или позор. Безоружный — встретишь его — Беги — во всю прыть! Заржавленное ружье Может заговорить. * * * Потеха в балагане — Зрители сами. Зверинец для меня — Моих соседей круг. Пошли — компанией — смотреть На «Честную игру». * * * Поучал: «Будь широк!» Стало ясно — он узок. Мерка — только стесненье уму. Правде он поучал — стало ясно — обманщик. Правде — вывеска ни к чему. Простоту презрела елейная святость. Золото колчедан отверг. Как смутил бы наивного Иисуса Столь возвышенный человек! * * * Сердце толпы — это пушечный гром — Потом барабанная дробь В союзе с колоколами — И на похмелье — ром. Нет «Завтра» — безвестно имя его — Нет Прошлого — не оглянись! Рвы для царств — и прогулка в тюрьму — Единственный сувенир. * * * На страницу небрежно упали Слова — Но могут Сердце зажечь — Когда — как ветошь — убран в сундук — Их одряхлевший творец. Плодится инфекция в каждой строке — Отчаянье вновь живет — Стеной столетий отделено От малярийных вод. * * * Нет лучше Фрегата — чем Книга — Домчит до любых берегов. Нет лучше Коня — чем страница Гарцующих стихов. Ни дозоров в пути — ни поборов — Не свяжет цепью недуг. На какой простой колеснице Летит человеческий Дух! * * * Паук — великий мастер — Признанья не найдет — Могли б удостоверить Размах его работ Все метлы и все Марты Везде — в любом дому. Сын гения забытый — Дай руку тебе пожму! * * * Стоячая Радость — это Пруд. Растит густые травы — Тростник ныряет с берегов — Купавы — как преграды. Стихая — зыбь не довершит Блистательного плаванья — Но и она воспрянет вновь — Едва начнется паводок. * * * Не палица разбивает Сердце — Не стальной кулак. Маленький хлыст — не увидишь И не скажешь как — Стегал Магическое созданье — По каплям — смерть. Но громкое имя хлыста Кто б назвать посмел? Как Птица великодушна! Мальчишка метнул — забыл. А Птица Камню поет — Тому — что ее убил. Стыд на такой Земле Может ходить — не таясь. Стыд — распрямись во весь рост! Вселенная — твоя! * * * Что лучше — Луна или Полумесяц? «Лучше то — чего еще нет. Свершите — и глянец сотрется» — Луна сказала в ответ. Не для храненья высшая Зрелость — В ней Распад сокрыт. Знай — Совершенство опасно — Как Призма — лучи дробит. * * * В морщинках крылья — Тусклый цвет Невспаханных полос. Для нас Летучей мыши писк На песню не похож. Вдруг половинкою зонта Прочертит небосклон. Непостижимою дугой Философ восхищен. Какого эмпирея дочь — Или — исчадье тьмы — Какую пагубу таит — Не разгадаем мы. Но хитроумного творца Похвалим мастерство. Поверьте — благодетельны Чудачества его. * * * Хмелеть весной — развеселясь — Полезно и для Короля — Когда весь мир в зеленом — Но как же смеет жалкий Шут Сей грандиознейший Этюд Судить — своим законом? * * * Боюсь мой вдохновенный сон Авророй запятнать — Весь день я призываю ночь — Чтоб он пришел опять. Внезапно — Сила сходит к нам.[28] Скрыл наготу твою Лишь Удивления наряд — Праматерь — там — в раю. * * * Оратор покидает[29] Свой пруд — дворец — Прыгнет на корягу И держит речь. Ему два мира внемлют. Я — стороной. Апрель — он с хрипотцою — Вития твой! Он натянул перчатки На пальцы ног — Весь долгий спич — как Слава — Всплеск — пузырек. Но т-с-с! Аплодисменты — Опасный риск! Вмиг Демосфен[30] исчезнет В фонтане брызг. * * * Послышалось — будто бегут улицы. Застыли вдруг на лету. Все окна застлало Затмение, Ужас унес в пустоту. Когда ж самый смелый выглянул — «Что́ Время? Оно еще здесь?» — Природа в синем переднике Свежих струй взбивала смесь. * * * Колодец полон тайны! Вода — в его глуши — Соседка из других миров — Запрятана в кувшин. Не видим мы ее границ — Лишь крышку из стекла. Ты хочешь в Бездну заглянуть? Здесь — рядом — залегла. Я удивляюсь каждый раз Мужеству травы. Прильнет к тому — что нас страшит — В безвестное обрыв. Но морю тростники сродни — Глядят в него в упор. И лишь для нас Природа Чужая до сих пор. Другой всё знающий о ней — Как бы ее посол — В дом — полный привидений[31] — Ни разу не вошел. Но кто — по правде говоря — С ней коротко знаком? Ведь мы тем дальше от нее — Чем ближе подойдем. Колибри Дорога мимолетности — Вихрь крошечных колес — Брызги изумруда — Рубина резонанс. Цветы пригладят пряди Взлохмаченных волос. «Почта! Из Туниса? Короткий перегон!» * * * Друг с другом — друг о друге Мы говорили — без слов — Слушая дикую гонку секунд — И копыта часов. При виде наших застывших лиц Смягчился Времени взгляд — Каждый из нас получил свой ковчег — Взошел на свой Арарат. * * * Мысль находит слова только раз — Праздник не каждого дня — Как тайный глубокий глоток Пресуществленного вина. Но оно так знакомо — так «быть по сему» — Такое с ним родство — Что не вдруг понятны — его цена — Неповторимость его. * * * Небо увидеть летом — Это и значит Стать поэтом. Поэзия в книгах — мертвый клад. Настоящие стихи летят. * * * Дряхлеет понемногу враг. Теперь не в радость Месть. Притуплён Ненависти вкус. Свежинку хочешь есть — Спеши! Жаркое упорхнет — Остынет с ходом дней. Насытясь — Гнев закроет зев — Некормленый — тучней. * * * Одуванчика бледная трубка — Изумленье Травы — И Зимы уж нет — улетает Беспредельным «увы»! Раскрывает сигнальный бутон Свой кричащий венец — Прокламация Солнц — о том — Что гробнице конец. * * * Он жил в кольце засад И в сторону Тьмы ушел — А теперь его имя курсивом — И звездочки ореол.[32] А теперь и мы неприступны — Нашим родством горды. Все бессмертие — как в траншее — В знаке звезды. * * * Из всех темниц — как стая птиц — Летит толпа детей. Единственный — счастливый день — Когда — замки с дверей. Поля в плену! Лес оглушен! Блаженств идет набег. Увы! И на таких врагов — Седых бровей навет. * * * Если неба не сыщем внизу — Вверху его не найдем. Ангел на каждой улице Арендует соседний дом. * * * Модель для Солнца одна — Лишь для него годна. Блеск должен сделаться Диском — Чтоб Солнце отформовать. * * * Он пил и ел золотые слова — Душа набиралась сил — И он забыл — что убог и нищ — Про смертный удел свои забыл. Он плясом пронесся — сквозь тусклые дни — И этих крыльев размах Был только Книгой. Какую Свободу Дарит раскованный Дух! * * * Раздался Ветра трубный зык. Траву примяла дрожь. Зеленый Холод в жаркий день Вонзил предвестий нож — Как изумрудный призрак встал — Грозя — к окну приник. Судьбы горящий мокасин Погнался — и настиг. Увидели глаза живых — Как задыхался лес — Как смыла улицы река И вихрь на вихрь полез. И прочь рвалась колоколов Клокочущая весть! Но что́ пришло — И что́ ушло! — А Мир — как был — так есть. * * * Птица прыгнула в седло И — миновав барьер Тысячи лесных вершин — Нашла сухую жердь И — горлышко закинув вверх — Такую россыпь нот — Мотовка, бросила — что мир Все в чувство не придет. * * * «Прости нас!» — молим мы Того — кто нам невидим. За что? Он знает — говорят — Но нам наш грех неведом. В магической тюрьме — Всю жизнь на свет не выйдем! — Мы счастье дерзкое браним — Соперничает с Небом. * * * Даже не вздрогнул счастливый Цветок — Он так был захвачен игрой — Когда его обезглавил Мороз — Случайной власти герой. Белокурый убийца дальше идет — А Солнце — бесстрастное — строго — Начинает отмеривать новый день — Для попустившего бога. * * * Слава! Гибельный блеск — Что на мгновенье Означает Силу и Власть. Отогреет чье-то бедное имя — Никогда не знавшее солнца — Потом разожмет пальцы — И даст — в забвенье — упасть. * * * Западня — но сверху небо огня. И небо впритык — И небо вдогон — И все-таки Западня — Прикрытая небом огня. Вздохнуть — значит соскользнуть — Взглянуть — это значит упасть — Замечтаться — обрушить устой — На котором держится пласт. А! Западня — и небо огня. Глубина — вся мысль моя поглощена. Я не вверюсь ногам своим — Это сдвинет нас. А мы сидим Так прямо. И кто бы подумал сейчас — Что внизу Западня — Западня — Не слышно дна — и не видно дня. Провал и все ж круговая цепь — Семя — Лето — Склеп. Рок — сужденный кому? Почему? * * * Дважды жизнь моя кончилась — раньше конца — Остается теперь открыть — Вместит ли Вечность сама Третье такое событие — Огромное — не представить себе — В бездне теряется взгляд. Разлука — всё — чем богато небо — И всё — что придумал ад. * * * Сердцем моим горда — оно разбито тобою. Болью моей горда — из-за тебя терплю. Ночью моей горда — ты ее утолил луною. Отреченьем моим — страсти твоей не делю. Нет — не хвались — что один — как Иисус — ты остался — В час — когда чаша скорбей тобой была испита. Ты проколоть не смог пустопорожний обычай. Крест твой пошел с молотка в счет моего креста. * * * Главнейшие народы мира Малы на взгляд. Для них всегда открыто небо — Не страшен ад. Но много ль скажут любопытным Их имена? Народами шмелей — и прочих — Трава полна. * * * Как сдержанно таит в себе — Не выдает вулкан Багрянец замыслов своих — Недремлющий свой план. Зачем же — люди — нужен нам Слушатель случайный — Когда природа в тишине Вынашивает тайны? Ее молчания укор Болтливых не проймет — Но и они хранят секрет: Бессмертие свое. * * * Из чего можно сделать прерию? Из пчелы и цветка клевера — Одной пчелы — одного цветка — Да мечты — задача легка. А если пчелы не отыщешь ты — Довольно одной мечты. * * * Здесь лето замерло мое. Потом — какой простор Для новых сцен — других сердец. А мне был приговор Зачитан — заточить в зиме — С зимою навсегда — Невесту тропиков сковать Цепями с глыбой льда. * * * Печальнейший — сладчайший хор — Безумнейший — растет. Так ночь весной Под гомон птиц Готовит свой исход. Март и Апрель — Меж двух границ Магический предел. Там дальше Медлит летний срок — Мучительно несмел. Припомнить спутников былых Сейчас — больней всего. Они дороже стали нам — Разлуки колдовство. Подумать — чем владели мы — О чем скорбим теперь! Молчите — горлышки сирен! Закрыта к мертвым дверь! Способно ухо — как ножом — По сердцу полоснуть — Ведь сердце глухо — но к нему Сквозь слух короткий путь. * * * Голосов природы не счесть. Такого острова нет — Где б не звучала Мелодия. Красота — природный факт. Но от лица всех морей И от лица всех земель Свидетельствует Сверчок. Он — элегий предел.

В переводе И. Лихачева[33]

* * * Сражаться громко — славный путь — Но — знаю — те смелей, Кто нападает в сердце На Конницу Скорбей — Кто победил — и мир молчит — Кто пал — и стерся след — Чей смертный час любовью Отчизны не согрет — Мы верим — за такими, Чтоб честь им оказать, Ступает в лад, за Рядом Ряд, Вся Ангельская рать. * * * Сколько лет она с ног сбивалась — Мог бы сказать лишь спаянный рот — Кто заклепку страшную вынет? Кто скобу стальную собьет? Лоб погладь — когда-то горячий — Сдвинь волос безжизненных прядь — Пальцы перебирай — которым Век иголки уж не держать — Тускло мухи жужжат на стеклах — Желт в окне веснушчатом день — Нагло качается паутина — Встать из гроба Хозяйке лень! * * * Входила в Дом Напротив Смерть И только что ушла — Особым знаком метит Такие вот Дома — Соседи топчутся в дверях — Садится в бричку Врач — Окно раскрылось — как Стручок — Сухой — внезапный звук — Наружу свесили Матрац — Спешат — минуя Дом — Мальчишки — тщатся угадать — Что было там — на нем — Заходит Пастор — прям и строг — Как будто Скорбь Родных Была его — и Дом его — И даже Шалуны — А там Швея — а там и Тот, Пугающий ребят — Чтоб мерку с Постояльца снять — Ведь недалек Парад — Кистей — и сумрачных Карет — И не найти ясней В Провинциальном Городке Угаданных вестей. * * * Жужжала Муха надо мной — Когда я умерла — И Тишина была вокруг — Как Штиль перед Грозой — Иссякли Слезы у родных — И набирался Вздох, Чтоб встретить Натиск — когда Царь Появится — средь нас — Я раздарила все, чем я Владеть еще могла — Безделки — Памятки — и тут Явилась вдруг Она — Надсадный, Синий, шалый Звук — Между окном — и мной — И Свет пропал — и больше я Не помню ничего. * * * Когда б вы Осенью пришли — Я Лето бы смела, И не взглянувши на него, Как Муху со стола — Свила бы месяцы в клубки — Когда бы ждать мне год, И разложила по местам, Чтоб им не спутать счет — Века бы стала вычитать На пальцах я — пока До Ван-Дименовой Земли[34] Не добралась рука. А если б вечность ждать пришлось, Чтобы мечты сбылись — Я бы вкусила Вечность — плод — Отбросив Корку — жизнь — Теперь же неизвестный срок Терзает как крыло Пчелы — нацеленный укус Отсрочившей — назло. * * * Что Сердцу? — Радость дай — Потом — уйти от Мук — Потом — лекарство проглотить — Чтоб утолило боль — А там — уснуть скорей — А там — когда исход Сам Инквизитор утвердит — Свободу умереть. * * * Я дома не была Года и в дверь свою Боюсь войти, чтобы Лицо — Неведомое мне — Не во́ззрилось — спросив — Зачем пришла — «Затем, Что Жизнь моя осталась здесь — Не знают ли такой?» Я мужество — как ключ — Старалась отыскать — Молчанье грозною Волной О мой дробилось Слух — Тут Деревянный смех — Потряс меня, что я Пугаюсь Двери — будто Смерть — Не видела в глаза — К Щеколде тихо я Притронулась Рукой — Страшась в Разинутых Дверях Остаться вдруг одной, С опаской — как Стекло — Я Пальцы отвела — Зажала Уши — и бежать — Пустилась точно Вор. * * * Спускался ниже — ниже — День, Но Запад не алел Еще ни на одной Стене — Был Свет повсюду бел — Тесней — тесней — смыкалась Тень, Но капельки Росы — Садились только мне на Лоб, Сбегали по Лицу — От Ног полз выше — выше — Лед — Но не касался рук — Как странно было, что во мне Иссяк последний звук! Как Свет мне раньше был знаком! Теперь везде темно — Творится Смерть со мной — но мне — Знать это все равно. * * * Раз к Смерти я не шла — она Ко мне явилась в дом — В ее Коляску сели мы С Бессмертием втроем. Мы тихо ехали — Ей путь Не к спеху был, а я Равно свой труд и свой досуг Ей в Жертву принесла — Мы миновали Школьный Двор — Играющих Ребят — На нас Глядевшие Поля — Проехали Закат — Или, вернее, Солнца Шар В пути оставил Нас — Как зябко сделалось мне вдруг — Одетой в легкий Газ! — И к Дому подкатили мы — Подобию Холма — Свес его был зарыт в Земле — Крыша едва видна — С тех пор Столетия прошли — Но этот миг длинней, Открывший, что в Века глядит Упряжка Лошадей. * * * Мы — вырастая из любви — Кладем ее в Комод — Где ей дается долежать До Бабушкиных Мод. * * * Вся Суета в дому, Где совершилась Смерть — Значительнейшее из дел, Творимых на Земле — И Сердце подмести, И уложить под спуд До самой Вечности теперь Ненужную Любовь. * * * В три тридцать одинокий свист Безмолвным небесам Окольный изложил напев С опаской пополам. В четыре тридцать снова гнал Несовершенство с мест И серебристой россыпью Все подавлял окрест. В семь тридцать уже где́ и ка́к — Никто не мог найти, И пусто было там, где звук, — И мир был посреди. * * * По блеску его впалых глаз Любой бы мог прочесть Страницы боли, хоть о ней Он слова не сказал. Он весь был перечнем глухим Стыдливо скрытых мук, А исключеньем — разве лишь Курсив его лица. * * * Две меры суткам есть: Одна — что на часах, Другая — что внушает нам Надежды или страх. Нам вечность сообщит Покой или движенье — Законов вечных бытия Прямое выраженье. Смерть вовсе не уход — На созданной судьбой Ландкарте новых нет границ — Останься сам собой. * * * Безумье Радости узнать Имущим не дано — Пир Воздержания пьянит Сильнее, чем Вино. В том, что вот-вот рука возьмет, Желаний цель ищи — Не ближе — чтобы Тем, что Есть — Не отвратить души. * * * Ненастигаемость того — Кто Смерть осуществил — Величественней для меня Величья на земле. Начертано душой На теле: «Дома нет» — И легкой поступи ее Рукой не удержать.

Стихи в переводах Л.В.Кириллиной

Я — никто…

Я — никто. А ты — тоже таков? Значит, нас пара таких чудаков. Но — тсс, ни слова об этом: не то нас осудят всем светом. Как тошно быть важной особой, и весь июнь, не устав, твердить свое имя болотам к восторгу млеющих жаб. * * * I am nobody. Who are you? Are you nobody too? Then there s a pair of us. Don` t tell — they d banish us, you know. How dreary to be somebody, How public — like a frog — To tell your name the livelong June To an admiring bog.

Безумство — разум высших сфер…

Безумство — разум высших сфер для видящего ока, а в здравом смысле — тьма химер. Но здравых слишком много, и, как всегда, их большинство диктует нам закон. Не спорь — сойдешь за своего, но только возопи — сочтут опасным существом, чье место — на цепи. * * * Much madness is divinest sense To a discerning eye; Much sense the starkest madness. «Tis the majority In this, as all, prevails. Assent, and you are sane; Demur, — you» re straightly dangerous, and handled with a chain.

Ввысь! Не только крылья…

Ввысь! Не только крылья дарят нам полет! Вдаль! Не только морем можно плыть вперед! Тем, чьи очи долу, небо обещай. Тот привержен долгу, кто допущен в рай. * * * Lift it, with the feathers Not alone we fly! Launch it, the aquatic Not the only sea! Advocate the azure To the lower eyes; He has obligation Who has paradise.

Элизиум — он близко…

Элизиум — он близко, в гостиной, в двух шагах, где ждет тебя любимый, блаженство или крах. Остаться твердой — подвиг, когда уловит слух шагов знакомых поступь и легкий двери стук! * * * Elysium is far as to The very nearest room, If in that room a friend await, Felicity or doom. What fortitude the soul contains, That it can so endure The accent of a coming foot, The opening of a door!

Преждевременный финал…

Преждевременный финал и невнятное названье, из введенья не узнать, в чем же суть повествованья. Будь история моей — издала б, не правя слога. Но куда ж тягаться нам с привилегиями Бога. * * * Ended, ere it begun — The title was scarcely told When the preface perished from consciousness, The story, unrevealed. Had it been mine, to print! Had it been yours, to read! That it was not our privilege The interdict of God.

Доносчиком листва шуршит…

* * * Доносчиком листва шуршит, кусты гремят как оды — и где найти убежище от часовых Природы? Укройся я в пещерной тьме — заговорит и мрак. Прослежен путь мой на земле, и громок — каждый шаг. * * * To my quick ears the leaves conferred; The bushes they were bells; I could not find a privacy From Nature s centinels. In cave if I presumed to hide, The walls began to tell; Creation seemed a mighty crack To make me visible.

Почти не удивительно…

* * * Почти не удивительно беспечному цветку, что холод шалой бритвой махнет по стебельку. Убийца светлоокий уходит, чинно-строг, а солнце мерит сроки, какие скажет Бог. * * * Apparennty with no surprise To any happy flower, The frost beheads it at its play In accidental power. The blond assasin passed on, The sun proceeds unmoved To measure off another day For an approving God.

Все двери загодя раскрыв…

* * * Все двери загодя раскрыв, рассвета жду одна, гадая: птицей он влетит иль хлынет, как волна? * * * Not knowing when the dawn will come I open every door; Or it has feathers like a bird, Or billows like a shore?

Как тяжек путь земной…

* * * Как краток путь земной, как безысходна боль, и сколько бед нас ждет — я знаю. Ну, и что? Смерть ожидает всех, и никакой расцвет не вечен: всё сгниет. — Я знаю. Ну, и что? Однажды в небесах всё взвесят на весах, получит всяк — свое. — Я знаю. Ну, и что? * * * I reason, earth is short, And anguish absolute, And many hurt; But what of that? I reason, we could die: The best vitality Cannot excel decay; But what of that? I reason that in heaven Somehow, it will be even, Some new equation given; But what of that?

Здесь лето кончилось моё…

* * * Всё, лето кончилось мое. Когда, какой душе цвести столь щедро суждено? А мне велят уже явиться в зимний дом, делить с морозом кров. Ну что же, скуй полярным льдом невесты южной кровь! * * * «Twas here my summer paused, What ripeness after then To other scene or other soul? My sentence had begun, To winter to remove, With winter to abide. Go manacle your icicle Against your tropic bride!»

Сначала сердце просит…

* * * Сначала сердце просит блаженств, потом — покоя, чуть позже — легких зелий для притупленья боли. А там — уйти бы в дрёму, и наконец — как милость — чтоб волей Инквизитора скорее смерть явилась. * * * The heart asks pleasure first, And then, excuse from pain; And then, those little anodynes That deaden suffering; And then, to go to sleep; And then, if it should be The will of its Inquisitor, The liberty to die.

Есть некая пора…

* * * Есть некая пора, когда ход времени спрямлен, и вечно ясен горизонт, и тих любой сезон. За летом лето настает, и слит июньский век с эпохой августа весь год, и счастлив человек… * * * There is a zone whose even years No solstice interrupt, Whose sun constructs perpetual noon, Whose perfect seasons wait; Whose summer set in summer till The centuries of June And centuries of August fuse And consciousness is noon.

Вскрой птичье тельце…

* * * Вскрой птичье тельце — увидишь песню, трель за трелью — нитью витой. Музыка — спутница летних рассветов, струны умрут — она будет с тобой. Высуши русло — отыщешь источник, — капля за каплей — с водой ключевой. О вивисектор, Фома маловерный! Видишь: та птица была — живой? * * * Split the lark and you ll find the music, Bulb after bulb, in silver rolled, Scantily dealt to the summer morning, Saved for your ear when lutes be old. Loose the flood, you shall find it patent, Gush after gush, reserved for you; Scarlet experiment! sceptic Thomas, Now, do you doubt that your bird was true?

Слышать иволги песнь…

* * * Слышать иволги песнь — заурядная вещь — или Божий завет. Птица равно поет для себя и для толп, дар ее — не секрет. Только слух облачит то, что свыше звучит, в сумрак или во свет. Значит, длится она или пресечена — сильной разницы нет. «Песня льется в листве!» — реалист скажет мне. Нет, любезный! В тебе. * * * To hear an oriole sing May be a common thing, Or only a divine. It is not of the bird Who sings the same, unheard, As unto crowd. The fashion of the ear Atirreth that it hear In dun or fair. So whether it be rune, Or whether it be none, Is of within; The «tune is in the tree», The sceptic showethe me; «No, sir! In thee!»

Лучше всех музык…

* * * Лучше всех музык — за это ручаюсь я, искушенная в пении птиц, — в песню песней преображаясь, необычайные звуки лились. В каждом коленце — затейливый росчерк, и повторить его в точности мог лишь композитор, божественный Моцарт, тайну унесший за смертный порог. Так младенцы, пока еще помнят сладостный лепет Эдемских рек, силятся ножкам вернуть окрыленность, выдав невольно праматери грех. Дети постарше толкуют привычно: рай — просто миф, а досадный рассказ об искушении Евы — лишь притча… Впрочем, о музыке речь повелась. Храм не услышит таких песнопений, пусть хоть святой на хоры взойдет. Звонница, что возвестит Искупленье, столь оглушительно тишь не взорвет. О, не забыть бы изгибов мелодий! Буду их петь про себя без конца, буду твердить, пока голос мой робкий в хор не вольется у трона Творца! * * * Better than music, for I who heard it, I was used to the birds before; This was different, «twas translation Of all the tunes I knew, and more; „Twasn“ t contained like other stanza, No one could play it the second time But the composer, perfect Mozart, Perish with him that keyless rhyme! So children, assured that brooks in Eden Bubbled a better melody, Quaintly infer Eve» s great surrender, Urging the feet that would not fly. Children matured are wiser, mostly, Eden a legend dimly told, Eve and the anguish graname`s story — But I was telling a tune I heard. Not such a strain the church baptizes When the last saint goes up the aisles, Not such a stanza shakes the silence When the redemption strikes her bells. Let me not lose its smallest cadence, Humming for promise when alone, Humming until my faint rehearsal Drop into tune around the throne!

Смерть — это краткий диалог…

* * * Смерть — это краткий диалог меж плотью и душою. «Стань прахом!» — Смерть велит, а Дух: «Я верую в иное». Смерть, усомнясь, продолжит спор, но дух, устав от слов, предъявит крайний аргумент и сбросит свой покров. * * * Death is a dialogue between The spirit and the dust. «Dissolve», says Death. The Spirit, «Sir, I have another trust.» Death doubts it, argues from the ground. The spirit turns away, Just laying off, for evidence, An overcoat of clay.

О Смерть, открой врата…

* * * О Смерть, открой врата! Усталые стада, свершив свой путь земной, явились на постой. В тебе — ночная тишь, в тебе — надежный кров. Ты так близка — не убежишь, нежна — не хватит слов. * * * Let down the bars, O Death! The tired flocks come in Whose bleating ceases to repeat, Whose wandering is done. Thine is the stillest night, Thine the securest fold; Too near thou art for seeking thee, Too tender to be told.

Небытие — врачует?

* * * Небытие — врачует? Не верю я сему, ведь мертвому лекарства пожалуй, ни к чему. Небытие — взыскует невыплату долгов? Но в этой бухгалтерии я не держу счетов. * * * Is Heaven a physician? They say that He can heal; But medicine posthumous Is unavailable. Is Heaven an exchequer? They speak of what we owe; But that negotiation I` m not a party to.

Я не видала моря…

* * * Я не видала моря и пустошей в цвету, но помню звук прибоя и вересковый дух. Я не была с визитом у Бога в небесах, но знаю: дверь открыта — как будто дан мне знак. * * * I never saw a moor, I never saw the sea; Yet know I how the teather looks, And what a wave must be. I never spoke with God, Nor visited in heaven; Yet certain am I of the spot As if the chart were given.

Как лёгкий шарик от земли…

* * * Как легкий шарик от земли желает одного — освободиться и взлететь туда, где ждут его — так рвется возмущенный дух покинуть плоти клеть, как птица, что обречена в неволе жить и петь. * * * As from the earth the light balloon Asks nothing bur release — Ascension that for which it was, Its soaring residence — The spirit turns upon the dust that fastened it so long With indignation, as a bird

Не жаждут этого венца…

* * * Не жаждут этого венца. Всевышнего чело его избрало ради нас и кровью истекло. Доколе жив Пилат в аду, доколе есть тот ад, венец терновый жмет ему. И нет пути назад. * * * One crown not any seek, And yet the highest head Its isolation coveted, Its stigma deified. While Pontius Pilatus lives, In whatsoever hell, that coronation pierces him. He recollects it well.

Наш путь был завершен…

* * * Наш путь был завершен там, где пересеклись, развилки двух дорог: Вневременье и Жизнь. Умерив бодрый шаг, мы оробели вдруг: вдали — мы знали — города, но мертвый лес — вокруг. Отрезан путь назад, а впереди нас ждет Вневременья бесцветный флаг и Бог у всех ворот. * * * Our journey had advanced; Our feet were almost come To that odd fork in Being`s road, Eternity by term. Our pace took sudden awe, Our feet reluctant led. Before were cities, but between, The forest of the dead. Retrear was our hope, — Behind, a sealed route, Eternity;s white flag before, And God at every gate.

Встретились мы случайно…

* * * Встретились мы — случайно. Оплошность? Дар Провиденья? Лишь раз в столетье бывают столь сказочные исключенья из страшных законов Рока, скорого на расплаты, но так же скупого на счастье, как древний Мидас — на злато. * * * Meeting by accident, We hovered by design. As often as a century An error so divine Is ratified by destiny, but destiny is old And economical of bliss As Midas is of gold.

Трепещи: преторианцы…

* * * Трепещи: преторианцы всходят на порог. Скройся: поздно отпираться, беспощаден рок. Сердце полно этой жутью испокон веков. Палачи, бывает, шутят — а ответ каков? * * * Knock with tremor; these are Caesars. Should they be at home, Flee as if you trod unthinking On the foot of doom. These seceded from your substance Centuries ago; Should they rend you with «How are you?» What have you to show?

Избранные переводы (пер. Б.Львов)[35]

* * * 436 Как путник, ветер постучал, И как хозяйка я Сказала смело: `Заходи`, И комната моя Впустила гостя, для кого И стул-то предложить Смешно бы было, всё равно, Что воздух уложить. Его никак не удержать, И речь его, как взлёт Всей птичьей стаи, если кто С куста её спугнёт. Словно волна, его черты, А пальцами он вдруг Рождает музыку в стекле — Дрожащий тонкий звук. Порхая всюду, погостил И снова постучать Решил со вздохом, робко так, И я одна опять. * * * 47 Давай забудем, сердце! Ведь больше его нет. Ты позабудь его тепло, А я забуду свет. Когда закончишь, скажешь, Чтоб я могла начать, А то, пока ты медлишь, Я буду вспоминать. * * * 49 Я только дважды теряла Всё из-за дури своей. Я только дважды стояла Нищей у божьих дверей. Ангел спускался светлый Потери мне возмещать. Грабитель! Банкир! — Отец мой! Вот я бедна опять! * * * 90 Ведь рядом был! Рукой достать! Могло бы повезти — Он по деревне тихо шёл И тихо смог уйти — Вот так фиалки на лугу — Не ведая — сидят — А тот, кто собирал цветы — Уехал час назад * * * 107 Маленький- маленький был корабль — В залив погулять ходил — И вежливый-вежливый океан — К себе его пригласил. И был такой жадный-жадный вал, Который его слизал — И не заметил могучий флот — Что мой кораблик пропал. * * * 126 Храбрец, кто бился и шумел, Но доблестнее, знаю, Кто конницу беды сумел Сразить, в груди скрывая. Победа или смерть, и пусть Друзей не будет рядом, И Родина в последний путь Не провожает взглядом, Мы верим — ангелы горды, Когда встречают смелых И ставят в стройные ряды В одеждах снежно белых. * * * 135 В жажде — воду поймёшь; Землю — когда доплывёшь; Боль — восторг об`ясняет; Мир ценит — кто воевал; Любишь — кого потерял; Снег идёт — птиц вспоминают. * * * 185 Вера — смешная штука, Правда, ты — не слепец, Но замолчит наука, Если придёт конец. * * * 224 Я нового тебе не дам — Всё то же много дней. Так ночь не изменяет звёзд, Привычных для людей. Не замечать их можно, но — А если их убрать — Мы вдруг поймём, что нам домой Дороги не сыскать. * * * 249 Дикие ночи С тобой вдвоём Богатствам прочим Мы предпочтём. Не нужен ветер Тем, кто в порту, И путь их светел Сквозь темноту. Гребу без карты По морю в рай, И мой причал- ты! Всю забирай! * * * 254 Надежда — штучка с перьями — В душе моей поёт — Без слов одну мелодию Твердить не устаёт — И в праздники — нас радует, И буря не спугнёт — Вот эту пташку малую, Что всем тепло даёт — В морях мне пела, в холоде — Но я не помню дня, Когда она хоть крошечку — Просила у меня. * * * 303 Душа сама выбирает общество, И дверь закрой! И больше её высочество Не беспокой! Её не волнует столпотворенье Карет у ворот. Пусть император сам на коленях Стоит и ждёт. К себе одного из всего народа Пустит она, Потом у вниманья закроет входы — Кругом стена. * * * 313 Мне б надо было воспарить Над скучной жизнью, чтобы жить Лишь радостью своей, Всей малостью не принимать Того, что есть, и осуждать Привычность прошлых дней. Мне б надо было ощущать Своё спасенье, чтобы стать Бесстрашной, чтобы сметь Молитву вслух произнести, Ту жгучую `Сабахтани`[36], Что все читают здесь. Земли хватило бы вполне, А неба было б мало мне, И радость через край. Для оправданья нету слов, Ладонь, не знавшая Голгоф — Спаситель, распинай! Разгром победу возродит, Риф Гефсиманский будет вид Прибрежный охранять. Лишь нищий пир определит, Вино лишь жажда сотворит, А вере не понять. * * * 371 Какое счастье — повстречать Старинный редкий том — Обложку видеть тех времён — Какая честь притом — Ему с почтеньем руку дав — Просить — чтоб он сводил Разок-другой в те времена — Когда он юным был. Чтоб мнение его узнать — И услыхать рассказ — Ведь литераторы тех лет Писали и для нас. Как состязались мудрецы — Что было важно им — Когда Платон реальным был — Или Софокл — живым — Была девчонкою Сафо — На Беатриче был Костюм, что Данте обожал — Он вас бы проводил По всем событиям подряд — Как вводят в города — И об`яснил бы, что мечты Все рождены тогда. Очарование продлить Хотите вы потом — Но он качает головой — Мучитель — старый том. * * * 409 Поле битвы Как звёзды падали, как снег, Как ворох лепестков, Когда июньский ветер рвёт Их пальцами с цветов. Они лежат в густой траве — И их не увидать — Но Бог в свой бесконечный лист Всех сможет записать. * * * 470 Жива — надеюсь. Цветы- в руках, Кровь в пальце бьётся — На зеркалах Следы дыханья Видны едва — Как врач решаю, Что я жива. Жива, поскольку Не в зале я, И не подходят Ко мне друзья — Не шепчут сбоку: `Как холодна! Бессмертье знает Теперь она`. Жива — не занят Пока дом мой, Где всё годится Лишь мне одной — Где моё имя Вам даст ответ — Что здесь моя дверь — Вам хода нет. Как славно — жизнью Живу двойной! Сперва своею — Потом с тобой! * * * 510 Это не смерть — ведь я стою — А мёртвые лежат — Это не ночь — колокола Как в полдень дребезжат — И не мороз — раз моя плоть Прохлады не найдёт — И не огонь — мои ступни Холодные, как лёд — Но что-то есть тут от всего — Я замечаю их — Фигуры на похоронах — Похоже — на моих — Вот отскоблили жизнь мою — И в рамочку потом — И без ключа ей не вздохнуть — И всё как ночь кругом — Когда замолкли все часы — И пустота глядит — Или как утренний мороз, Что землю леденит. И хаос не остановить — И нет надежды тут Хоть подтвердить, что это всё — Отчаяньем зовут. * * * 540 Я сжала силу в кулачок И против всех пошла. Давид побольше сил имел, Но я смелей была. Метнула камень я, но лишь Себя свалить смогла. Был слишком страшен Голиаф Иль очень я мала * * * 543 Боюсь того, кто всё молчит И экономит речь — Нахала можно победить, А болтуна — отвлечь — Но тот, кто ждёт, когда кругом Исходят все на крик — Меня пугает что-то в нём — Боюсь — что он велик. * * * 619 Радуйтесь! Шторм стихает! Четверо — на земле — Сорок — на дне остались В страшном кипят котле. Радостный звон — спасенью! Мрачный — за упокой — Всех женихов, соседей — Там — в глубине морской. Сколько потом расскажут! Зима будет биться в дверь, Но дети спросят: `А сорок? Уже не придут теперь? ` Тут сразу рассказ прервётся, В глазах потемнеет свет — И нет больше детских вопросов, Лишь море даёт ответ. * * * 621 Одно лишь просила я — Он в этом — мне отказал — Всей жизнью — платила я — Но важный купец сказал — Не повернув головы — За пуговицу держась: ` Вот если бы дали Вы — Мадам — что нибудь — сейчас. ` * * * 657 Живу в воображении — И это лучший дом, Там двери высоченные, И окна там кругом — Там спальни непрозрачные, Чужим вход воспрещён, А крыша — просто вечная — Открытый небосклон. Там гости — только лучшие, А чтоб себя занять — Я руки раскрываю там, Стараясь рай обнять. * * * 680 Любая жизнь — неявный пусть — Имеет центр. И по природе у людей Есть цель. Поверить трудно нам в неё: Светла она, А недоверчивость у нас Сильна. Лишь робко, хрупко обожать, Не ждать, Что сможем радугу рукой Достать. Но двигаться всё ближе к ней, Всё ввысь, Как к небу, где святые все Сошлись. Нам в этой жизни не дано Её найти, Но вечность будет, чтобы к ней Опять идти. * * * 686 Сказали: `Время лечит`. Не лечит никогда. Страданье, как и мышцы, Лишь укрепят года. Но время — как проверка Для тех, кто уцелел. С годами стало легче? Ну, значит, не болел. * * * 712 Я не остановилась — нет — Остановилась Смерть — И нам с Бессмертием вдвоём Дала в карету сесть. Мы ехали, не торопясь, И отдала я всё — Мои заботы, мою лень — За вежливость её. Мы школу видели, детей, Которые шалят — Поля, где колосится хлеб — Мы видели закат — Или закат увидел нас И холодом подул — Росу почувствовала я Сквозь тонкий шелк и тюль. У дома постояли мы, Что весь уходит вниз — Где крыша не видна почти — И насыпью карниз, Потом века прошли для нас Как день один — и тут — Я поняла, что кони те Нас к вечности несут. * * * 875 По досочкам я тихо шла — Так, что над головой Я ощущала свет звезды — И море под ногой — Не знала я — который дюйм Последним будет тут — И осторожным стал мой шаг — Что опытом зовут. * * * 887 Любовь, как вещь, перерастем И в ящик убираем. Потом как антиквариат Оттуда извлекаем. * * * 919 Одно бы сердце отстоять — Уже есть смысл жить — Из чьей-то жизни боль убрать — Хотя бы облегчить — Птенца, что выпал из гнезда, Обратно положить — Уже есть смысл жить. * * * 1072 Титул небесный — мой! Жена — без брака с тобой! Редкая честь, друзья — Царица Голгофы — я! Корона мне — не нужна, Кольца нет — обручена! Женщинам Бог наш шлёт Безумие — в свой черёд: Кольцо к кольцу прислонить — И сразу же победить — В рожденьи — свадьбе — конце — Победы три на лице, `Мой муж`, - шепчут едва, Лаская эти слова, И так — жить? * * * 1176 Свой рост узнаем мы, когда Поднимут в полный рост. Мы созданы, чтоб без труда Могли достать до звёзд. Готовы подвиг совершать Хоть завтра, но потом Сожмёмся в страхе, чтоб не стать За это королём. * * * 1182 У памяти два входа есть — Как будто это дом — Для лишнего там есть чердак — И мыши там кругом — Подвал там — глубже никогда Никто нигде не рыл — Смотри, чтоб призрак из него За нами не следил. * * * 1212 Произносить — слова губить? Ну, нет! Сказав, ты выпускаешь их На свет. * * * 1263 Нас книги могут, как фрегат, Вдаль от земли умчать — И есть страницы, где никто Не сможет нас догнать. Они у бедных не берут Их жалкие гроши — Как мало стоит экипаж Для лёгонькой души. * * * 1304 Нет, камнем, палкою сердца Не разбивают — Невидимую глазу плеть Я знаю. До смерти это чудо Исхлестать — И плеть не сметь по имени Назвать. Мальчишки чудо-птиц Камнями бьют — Но и на тех камнях Они поют. А стыд — у нас-то — Не прячет ни один. Стыд — ты стой прямо! Ты — господин! * * * 1335 Не пачкайте мой чудный сон Пятном зари своей — Но так устройте, чтобы ночь Пришла опять скорей! * * * 1459 Царь Балтазар — он письма Не часто получал — Но тот, кто с ним общался — Всё сразу написал. Бессмертное посланье Для совести вполне Разборчиво сияет У всех нас на стене. Emily Dickinson 436 The Wind — tapped like a tired Man, And like a Host — ` Come in` I boldly answered — entered then My residence within A Rapid footless Guest — To offer whom a Chair Were as impossible as hand A Sofa to the Air — No Bone had He to bind Him — His speech was like the Push Of numerous humming Birds at once From a superior Bush His Countenance — a Billow, His Fingers, as He passed Let go music — as of tunes Blow tremulous in Glass He visited — still flitting — Then like a timid Man Again He tapped — `twas flurriedly — And I became alone. * * * 47 Heart! We will forget him! You and I — tonight! You may forget the Warmth he gave — I will forget the Light! When you have done, pray tell me That I may straight begin! Haste! lest while you're lagging I may remember him! * * * 49 I never lost as much but twice, And that was in the sod. Twice stood I beggar Before the doors of God! Angels — twice descending Reimbursed my store — Burglar! Banker — Father! I am poor once more! * * * 90 Within my reach! I could have touched! I might have chanced that way! Soft sauntered thro'h the village — Sauntered as soft away! So unsuspected Violets Within the meadows go — Too late for striving fingers That passed, an hour ago! * * * 107 'T was such a little-little boat That toddled down the bay! 'T was such a gallant- gallant sea That beckoned it away! 'T was such a greedy, greedy wave That licked it from the Coast; Nor ever guessed the stately sails My little craft was lost! * * * 126 To fight aloud is very brave — But gallanter, I know, Who charge within the bosom, The Cavalry of Woe — Who win, and nations do not see — Who fall- and none observe — Whose dying eyes, no Country Regards with patriot love — We trust, in plumed procession For such the Angels go — Rank after Rank, with even feet — And Uniforms of Snow. * * * 135 Water, is taught by thirst; Land — by the Oceans passed. Transport — by throe — Peace — by its battles told — Love, by Memorial Mold — Birds, by the Snow. * * * 185 «Faith» is a fine invention When Gentlemen can see — But Microscopes are prudent In an Emergency * * * 224 I've nothing else — to bring, You know So I keep bringing These — Just as the Night keeps fetching Stars To our familiar eyes — Maybe, we shouldn't mind them — Unless they didn't come — Then — maybe, it would puzzle us To find our way Home — * * * 249 Wild Nights- Wild Nights! Were I with thee Wild Nights should be Our luxury! Futile — the Winds — To a Heart in port — Done with the Compass — Done with the Chart! Rowing in Eden — Ah, the Sea! Might I but moor — Tonight! In Thee! * * * 254 `Hope` is a thing with feathers — That perches in the soul — And sings the tune without words — And never stops — at all — And sweetest — in the Gale — is heard And sore must be the storm — That could abash the little Bird That kept so many warm — I've heard it in the chillest land — And on the strangest Sea — Yet, never, in Extremity, It asked a crumb — of Me. * * * 303 The Soul selects her own Society — Then — shut the Door — To her divine Majority — Present no more — Unmoved-she notes the Chariots-pausing — At her low Gate — Unmoved — an Emperor is kneeling Upon her Mat — I've known her — from an ample nation Choose One — Then- close the Valves of her attention — Like Stone — * * * 313 I should have been too glad, I see — Too lifted — for the scant degree Of Life's penurious Round; My little Circuit would have shamed This new Circumference — have blamed The homelier time behind. I should have been too saved — I see — Too rescued — Fear too dim to me That I could spell the Prayer I knew so perfect — yesterday — That Scalding one — «Sabachthani» — Recited fluent — here — Earth would have been too much — I see — And Heaven- not enough for me — I should have had the Joy Without the Fear — to justify — The Palm — without the Calvary; So, Saviour, Crucify — Defeat whets Victory — they say — The Reefs — in old Gethsemane — Endear the Coast beyond! 'T is Beggars — Banquets best define; 'T is parching — vitalizes Wine, — «Faith» bleats — to understand! * * * 371 A precious-mouldering pleasure-'t is — To meet an Antique Book, In just the Dress his Century wore — A privilege — I think — His venerable Hand to take — And warming in our own — A passage back- or two- to make To Times when he- was young — His quaint opinions — to inspect — His thoughts to ascertain On Themes concern our mutual mind — The Literature of Man — What interested Scholars- most — What Competitions ran When Plato — was a Certainty — And Sophocles — a Man — When Sappho — was a living Girl — And Beatrice wore The Gown that Dante- deified — Facts Centuries before He traverses — familiar — As One should come to Town And tell you all your Dreams-were true — He lived — where Dreams were born — His presence is Enchantment, You beg him not to go — Old Volumes shake their Vellum Heads And tantalize — just so — 409 THE BATTLE-FIELD. They dropped like Flakes — Tthey dropped like Stars — Like Petals from a Rose — When suddenly across the June A wind with fingers — goes — They perished in the Seamless Grass, — No eye could find the place — But God can summon every face On his Repealless — List

* * * 470 I am alive — I guess — The Branches on my Hand Are full of Morning Glory — And at my finger's end — The Carmine — tingles warm — And if I hold a Glass Across my Mouth — it blurs it — Physician's — proof of Breath — I am alive — because I am not in a Room — The Parlor — Commonly — it is — So Visitors may come — And lean — and view it sidewise — And add` How cold — it grew" — And Was it conscious — when it stepped In Immortality? I am alive — because I do not own a House — Entitled to myself — precise — And fitting to no one else — And marked my Girlhood's name — So Visitors may know Which Door is mine — and not mistake — And try another Key — How good-to be alive! How infinite to be Alive — two-fold — The Birth I had — And this — besides, in — Thee! * * * 510 It was not Death, for I stood up, And all the Dead, lie down — It was not Night, for all the Bells Put out their Tongues, for Noon. It was not Frost, for on my Flesh I felt Siroccos — crawl — Nor Fire — for just my Marble feet Could keep a Chancel, cool — And yet it tasted, like them all, The Figures I have seen Set orderly, for Burial, Reminded me, of mine — As if my life were shaven, And fitted to a frame, And could not breathe without a key, And «t was like Midnight, some — When everything that ticked-has stopped — And Space stares all around — Or Grisly frosts- first Autumn morns, Repeal the Beating Ground — But most, like Chaos — Stopless — cool — Without a Chance, or Spar — Or even a Report of Land To justify — Despair.» * * * 540 I Took my Power in my Hand — And went against the World — 'T was not so much as David — had — But I was twice as bold — I aimed my Pebble — but Myself Was all the one that fell — Was it Goliaf — was too large — Or was myself — too small? * * * 543 I fear a Man of frugal Speech — I fear a Silent Man — Haranguer — I can overtake — Or Babbler — entertain — But He who weigheth — While the Rest — Expend their furthest pound — Of this Man — I am wary — I fear that He is Grand. * * * 619 Glee — the great storm is over — Four — have recovered the Land — Forty — gone down together — Into the boiling Sand — Ring — for the Scant Salvation — Toll — for the bonnie Souls — Neighbor — and friend — and Bridegroom, Spinning upon the Shoals — How they will tell the Story — When Winter shake the Door — Till the Children urge — But the Forty — Did they — come back no more? Then a softness — suffuses the Story — And a silence — the Teller's eye — And the Children — no further question — And only the Sea — reply — * * * 621 I asked no other thing — No other — was denied — I offered Being — for it — The Mighty Merchant sneered — Brazil? He twirled a Button — Without a glance my way — But — Madam — is there nothing else — That We can show — Today? * * * 657 I dwell in Possibility — A fairer House than Prose — More numerous of Windows — Superior — for Doors — Of Chambers as the Cedars — Impregnable of Eye — And for an Everlasting Roof The Gambrels of the Sky — Of Visitors — the fairest — For Occupation — This — The spreading wide my narrow Hands To gather Paradise — * * * 680 Each Life Converges to some Centre — Expressed — or still — Exists in every Human Nature A Goal — Embodied scarcely to itself- it may be — Too fair For Credibility's presumption To mar — Adored with caution- as a Brittle Heaven — To reach Were hopeless Rainbow's Raiment To touch — Yet persevered toward — sure- for the distance; How high — Unto the Saints slow diligence — The Sky — Ungained- it may be — by a Life's low Venture — But then — Eternity enables the endeavoring Again. * * * 686 They say that «Time assuages» — Time never did assuage — An actual suffering strengthens As Sinews do, with age — Time is a Test of Trouble, But not a Remedy — If such it prove, it prove too There was no Malady — * * * 712 Because I could not stop for Death — He kindly stopped for me — The Carriage held but just Ourselves — And Immortality. We slowly drove — He knew no haste And I had put away My labor, and my leisure too, For His Civility — We passed the School where Children strove At Recess — in the Ring — We passed the Fields of Gazing Grain — We passed the Setting Sun — Or rather — He passed Us — The Dews drew quivering and chill — For only Gossamer, my Gown — My Tippet — only Tulle — We paused before a House that seemed A Swelling of the Ground — The Roof was scarcely visible — The Cornice — in the Ground — Since then — «t is Centuries-and yet Feels shorter than the Day I first surmised the Horses» Heads Were toward Eternity — * * * 875 I stepped from Plank to Plank A slow and cautious way The Stars about my Head I felt About my Feet the Sea. I knew not but the next Would be my final inch — This gave me that precarious Gait Some call Experience. * * * 887 We outgrow love like other things And put it in the Drawer — Till it an Antique fashion shows — Like Costumes Grandsires wore. * * * 919 If I can stop one Heart from breaking I shall not live in vain If I can ease one Life the Aching, Or cool one Pain, Or help one fainting Robin Unto his Nest again, I shall not live in Vain. * * * 1072 Title divine — is mine! The Wife — without the Sign! Acute Degree — conferred on me — Empress of Calvary! Royal — all but the Crown! Betrothed — without the swoon God sends us Women — When you — hold — Garnet to Garnet — Gold — to Gold — Born — Bridalled — Shrouded — In a Day — Tri Victory «My Husband» — women say — Stroking the Melody — Is this — the way? * * * 1176 We never know how high we are Till we are called to rise And then if we are true to plan Our statures touch the skies — The Heroism we recite Would be a daily thing Did not ourselves the Cubits warp For fear to be a King — * * * 1182 Rememberance has a Rear and Front — 'T is something like a House — It has a Garret also For Refuse and the Mouse, Besides the deepest Cellar That ever Mason laid — Look to it by its Fathoms Ourselves be not pursued — * * * 1212 A word is dead When it is said, Some say. I say it just Begins to live That day. * * * 1263 There is no Frigate like a Book To take us Lands away Nor any Coursers like a Page Of prancing Poetry — This Traverse may the poorest take Without oppress of Toll — How frugal is the Chariot That bears the Human soul. * * * 1304 Not with a Club, the Heart is broken Nor with a Stone — A Whip so small you could not see it I've known To lash the Magic Creature Till it fell, Yet that Whip's name Too noble then to tell. Magnanimous as Bird By Boy descried — Singing unto the Stone Of which it died — Shame need not crouch In such an Earth as Ours — Shame — stand erect — The Universe is yours * * * 1335 Let me not mar that perfect Dream By an Auroral stain But so adjust my daily Night That it will come again… * * * 1459 Belshazzar had a Letter — He never had but one — Belshazzar's Correspondent Concluded and begun In that immortal Copy The Conscience of us all Can read without its Glasses On Revelation's Wall —

Стихи Дикинсон в русских переводах[37]

67 Success is counted sweetest By those who ne'er succeed. To comprehend а nectаr Reqires sorest need. Not one of аll the purple Host Who took the Flаg todаy Cаn tell the definition So cleаr of Victory Аs He defeаted — dying — On whose forbidden eаr The distаnt strаins of triumph Burst аgonised аnd cleаr! * * * Успех всегда так сладок Не ведавшим его. Постигнуть вкус нектара Лишь страждущим дано. Никто в пурпурном Воинстве Поднявшем Флаг с земли Не может смысл Победы Точней определить Чем тот — сраженный — Воин Чей угасает слух, К кому летит в агонии Триумфа дальний звук! 1065 Let down the Bаrs, Oh Deаth — The tired Flocks come in Whose bleаting ceаses to repeаt Whose wаndering is done — Thine is the stillest night Thine the securest Fold Too neаr Thou аrt for seeking Thee Too tender, to be told. * * * Открой Ворота, Смерть — Измученным Стадам Окончен путь, их голоса Смолкают навсегда — Твоя спокойна ночь, Твой безопасен Кров Близка Ты — чтобы не искать, Нежна — превыше слов. 390 It's Coming — the postponeless Creаture — It gаins the Block — аnd now — it gаins the Door — Choses its lаtch from аll the other fаstenings — Enters with а'«You know Me — Sir?» Simple Sаlute — аnd Certаin Recognition — Bold — were it Enemy — Brief — were it Friend Dresses eаch House in Crаpe, аnd Icicle Аnd Cаrries One — out of it — to God * * * Подходит — не отложит Встречу — Находит Дом — и вот — находит Дверь — Много замков — она лишь свой откроет — Входит: «Знакомы со мною, Сэр?» Тихий ответ — Свидетельство Признания — Дерзко — как Враг — и поспешно — как Друг — Дом украшает Крепом и Льдинками И к Богу несет Одного из нас 712 Becаuse I could not stop for Deаth, He kindly stopped for me — The Cаrriаge held but just ourselves Аnd Immortаlity. We slowly drove — He knew no hаste Аnd I hаd put аwаy My lаbour аnd my leizure too, For His Civility We pаssed the School where Children strove Аt Resess — in the Ring — We pаssed the Fields of Gаizing Grаin, We pаssed the Setting Sun — Or rаther — He pаssed us — THe Dews drew quivering аnd chill For only Gossаmer my Gown — My Tippet — only Tulle — We pаused before а House thаt seаmed А Swelling of the Ground — The roof wаs scаrcely visible — The Cornice — in the Ground. Since then — 'tis Centuries — аnd yet Feels shorter thаn the Dаy I first surmised thаt Horses' Heаds Were towаrd Eternity — * * * Ее бы я не стала ждать — Но Смерть — меня ждала — Мы вместе сели в Экипаж — Я, Вечность и Она. Ей было некуда спешить, А я дела свои Решила в Жертву принести Ее Учтивости — Проехав хоровод Детей — У Школы — в Перерыв — Мы продолжали Путь в Полях — Закат опередив — Вернее — Солнце мимо Нас Своим Путем прошло — Похолодало — а на мне Был только легкий Шелк — Потом мы увидали Дом — Как Холмик земляной — С едва заметной Крышей — С карнизом под Землей — С тех пор прошли Века — но все ж Их День длиннее тот, Открывший мне, что Экипаж В Бессмертие везет — 1260 Becаuse thаt you аre going Аnd never comimg bаck Аnd I, however аccurаte, Mаy overlook your Trаck — Becаuse thаt Deаth is finаl, However first it be, This moment be postponed Аbove Mortаlity — Significаnce thаt eаch hаs lived The other to detect Discovery not God Himself Cаn now аnnihilаte. Eternity, Presumption, The instаnt I perceive Thаt you, who were Existence, Yourself forgot to live — The «Life thаt is» will then hаve been А thing I never knew — Аs Pаrаdise fictiious Untill the Reаlm of you — The «Life thаt is to be», to me, А Residence too plаin, Unless in my Redeemer's Fаce I recognize your own Of Immortаlity who doubts He mаy exchаnge with me, Curtаiled by your obscuring Fаce Of everything but He — Of Heаven аnd Hell I аlso yield The Right to reprehend To whoso would commute this Fаce For his less priceless Friend. If «God is Love» аs He аdmits, We think thаt He must be Becаuse He is а jeаlous God He tells us certаinly, If «Аll is possible for Him» Аs He besides concedes, He will refund us finаlly Our confiscаted Gods — * * * Поскольку ты уходишь, И не придешь назад, А Cлед твой может потерять Мой пристальнейший взгляд, Поскольку смерть — навечно, Хотя и в первый раз, Над Пропастью зависло Короткое «сейчас». Всю жизнь свою друг друга мы Учились понимать И все, что знаем мы теперь, Не сможет Бог отнять. Но мне осталось Вечность Смелей предположить — Кто был самою жизнью, Забыл что значит жить. И что теперь известно мне О «Жизни сей земной»? Не больше чем о Рае До встречи там с тобой. «Жизнь будущего века» — суть Пустейшие слова, Пока в Спасителе своем Не разгляжу тебя. Сомнения в Бессмертии Исчезнут у того, Кому твой Лик загородит Все, что ни есть кругом. И будет мною осужден Решивший образ твой На чей-то образ заменить — Сравним ли кто с тобой? Раз «Бог — Любовь» — с Его же слов, А это тем верней Что говорит о ревности Господь еще ясней, Раз «Все возможно» для Него Как сам Он признает, Он конфискованных Божков Нам наконец вернет —

Heart! We will forget him! You and I — tonight! You may forget the warmth he gave, I will forget the light! When you have done, pray tell me That I may straight begin! Haste! Lest while you're lagging I remember him! — 47- Под вечер, мое сердце, В могиле забытья Схорони его тепло, А свет задую я. Как хоронить закончишь, Дай знать: Тебя молю, Скорей! Пока ты медлишь, Я все еще люблю![38] * * * Его забудем, сердце! С тобой — на склоне дня! Ты забудь его тепло, А свет забуду я! Молю, когда закончишь, Не жди же ничего! Скорей! Пока ты медлишь, Мне не забыть его![39] * * * Сердце! Мы забыть должны! Не нужно ждать рассвет! Тепло его забудешь ты, А я забуду свет! Скажи, когда закончишь, Молю, чтоб мне начать! Спеши! Пока ты тянешь, На мне его печать![40] * * * О, сердце, пусть любви пожар Исчезнет в дымке лет. Забудь тепло, что он нам дал, А я забуду свет. Спеши, пока горит луна! Прошу лишь одного — Ты медлишь — приговорена Я вспоминать его![41] * * * Сердце! Мы позабудем Его, ты и я — когда ночь придет. Ты позабудешь Его тепло, и я позабуду свет. Только справишься, дай мне знак, чтоб вслед за тобой мне… Быстрее! что же ты медлишь так — а если я вспомню…

Эмили Дикинсон

в переводах Дарьи Даниловой

* * * Мы вырастаем из любви, как из одежды Затем до срока убираем в шкаф — Пока она, как вещи наших предков, Не превратится в антиквариат. * * * Я отдал Жизнь за Красоту И тотчас Меня погребли — Со мною рядом тот лежал Кто истине служил. Шепнул он мне — «За что погиб?» «За царство Красоты». «Я воевал за Истину — За то же, что и ты». Как Братья говорили мы До самого утра С Рассветом мох дополз до губ — Скрыл наши имена. * * * Свой собственный Мир выбирает душа, Потом — закрывает Двери — Божественного большинства — Не нужно теперь ей — Бесстрастно глядит на Карет остановки, У низких дверей ее кельи Безмолвно взирает как пал Император Пред ней на колени. Я знаю, из пестрой толпы безымянной Единственный выбран был ею. И тут же захлопнулись ставни внимания Как будто окаменели: * * * Мне говорят Слово сказанное мертво, Я говорю, оно лишь начинает жить В этот миг. * * * Я теряла не чаще, чем дважды Покоряясь земле Дважды я нищей стояла У Бога дверей. Ангелы дважды спускаясь, Мне все возвращали сполна, Грабитель, Банкир — Отец! Я снова бедна! * * * Сердце! Давай забудем его! Как будто у нас его нет! Ты сможешь забыть тепло, А я позабуду свет. Как только ты справишься — Сразу скажи мне Я следом начну за тобой, Спеши! Ведь пока ты медлишь, Я все еще помню его. * * * Я узнаю — зачем — когда выйдет мой срок, Все вопросы оставив в веках — И Иисус растолкует несчастий урок В классной комнате, на небесах. Объяснит он мне все отречения Петра, И страданиям его поражаясь, Позабуду я горести те, Что меня обжигают сейчас, Что меня обжигают:. * * * Говорят «Время лечит» — Нет, ему неподвластно страдание Настоящая боль каменеет Так же, как Кости, с годами. Время — только проверка несчастия Если справилось с Горем — Значит, мы волновались напрасно — Значит, не было боли. * * * Не важно для Пчелы Происхождение Меда — Ведь клевер всегда для нее Из древнего рода. * * * Тихо взошла звезда На высокое место свое — Шляпу медленно приподняв, Загорелась луна серебром — И ночь, как астральный зал Сияла нежнейшим светом «Ты точен, отец, как всегда» — Сказала я небу. * * * У Бога просим одного Чтобы он нам простил Все то, что знать не суждено — Тот грех, что где-то скрыт. И заковав всю жизнь свою В магические цепи, Мы упрекаем Счастье За то, что спорит с Небом. * * * Всегда ко времени и к месту Приносит птица песню А место ей — людское сердце, И в этой грации небесной Не знает отдыха Красотка Да и не нужен он, Ведь всякому — работа отдых Когда его работа — Волшебство. * * * На крошечном Божке Небесный Капюшон Разумно он выбрал себе Такой головной убор Пока не слетит он с цветка Растреплется по пути, Трагедию Одуванчика Оставив на стебельке. * * * Я ступала по Доскам вперед Тихо-тихо — словно слепой Слыша Море где-то у ног И Звезды над Головой Чувствуя — следующий шаг И есть мой последний дюйм — Эту неровную поступь Опытом люди зовут. * * * Мне страшен тот, кто скуп на речь Боюсь — того, кто молчит Я болтуна смогу развлечь Вруна — разоблачить Но тот, кто взвесил каждый звук Другие — не жалели слов — С ним осторожна я, Боюсь — прекрасен он. * * * Я не смогла бы жить с тобой — Это была бы жизнь — А жизнь — она ведь рядом — На полке, от которой Церковный сторож прячет ключ В глухой безвестности — Как чашка из фарфора — Жизнь наша треснута — Разбить — иль сохранить ее — Заброшена Хозяйкой — Которую влечет теперь — Лишь новомодный севр Нам и не умирать — с тобой — Ведь Кто-то должен ждать Чтобы закрыть Другому Взор А ты сумел бы так? — А я — Смогла бы я смотреть Как — остываешь — ты Стоять без Права на Мороз — В объятиях у Судьбы. Я не могла б взлететь — с Тобой Твой образ вечно милый Изящным новым светом Христа затмил бы. Его сиянье — стало б чуждым Скучающему взгляду Лишь ты один мне нужен Стоял бы с Богом рядом. Нас могут осудить — Но как — Ты служишь Небесам — Или служил когда-то Я — нет — ты знаешь сам. Собою ты затмил мой Взгляд — Мне не хватило Глаз Чтоб рассмотреть великолепный. убогий Райский Сад. И если будешь проклят ты Я — следом за тобой, Пусть даже и превознесут На небе Имя мое. Если спасешься — Мне — с тобой придется улететь Ведь без тебя, ты знаешь, мне — Не жить. Так значит нам — встречаться врозь Чуть приоткрыта — Дверь — Ты там — Я — здесь — Молитва двух океанов — Заполнила существование — Отчаяние — * * * У меня была монета золотая И она затерялась в песке Хоть была она не дорогая, И другие блестели в руке, С той сравниться они не смогли бы Обронила печально слезу Что поделать — о ней позабуду И тихо, печально вздохну. У меня был малиновый птенчик И он пел мне все дни напролет, Но лишь осень раскрасила ветви — Улетел от меня далеко. Завела я других себе пташек, И их песни звучали не хуже — Но ему лишь — окно нараспашку Не дождусь своего Трубадура! У меня была звездочка в небе Я ее называла Плеядой, Но лишь стояло мне отвернуться, И исчезла она куда-то, Все усыпано звездами небо Они весело светят ночами Мне до них никакого нет дела, Ведь она среди них не сверкает. В сказке этой морали есть место, Потеряла я друга навеки Его имя — малиновый птенчик, Звезда — Золотая монета — И когда эта грустная песня, Вместе с горькой моей слезою Долетит до Предателя сердца В той стране его — вечно далекой, Вдруг охватит его Сожаление И под солнцем, на этой планете, Не найдет он себе утешения: * * * После сильной боли — чувства скрыты, Нервы — могильные плиты. Застывшее Сердце, спросит: «А было ли это?» Когда? Вчера? Или в прошлом столетии? Ноги — Одеревенели По Воздуху, По Земле ли — Бредут без цели Ведь это — — Время Свинца, — Спокойствие Кварца — Выживешь — многое вспомнится — Как помнят в снегу Замерзавшие люди — Дрожь — Оцепенение — Будь что будет.

Эмили Дикинсон

в переводах Анастасии Угольниковой

* * * Моя река к тебе бежит — Меня ты примешь, море? Моя река ответа ждет — Будь милостиво, море! Я соберу твои ручьи Из уголков рябой земли, — О море, говори! Возьми меня, о море! * * * Дикие ночи! Дикие ночи! Будь мы вдвоем — Дикие ночи стали бы Нашим богатством. Не страшны ветры Сердцу в порту! — Пусть компас забыт И забыт маршрут. Курс на Эдем! Море, позволь К берегам твоим Привести корабль! * * * Под деревом уснул цветок — О нем забыли все! Я подошла — легко качнула На стебле колыбель. Узнал мой шаг — проснулся он, — Карминовый надел костюм! — И вот — смотри! (Посылаю с тюльпаном.) * * * Умерло слово, Когда оно сказано, — Так говорят; Я говорю, Оно жить начинает В этот момент.

Стихотворения

Emily Dickinson, Poems

Переводчики Аркадий Гаврилов, Яков Бергер, Леонид Ситник

Время собирать камешки

За Эмили Дикинсон водилось много странностей. Это ее неизменное белое платье или замкнутый образ жизни, когда она даже с друзьями разговаривала из-за полуоткрытой двери. Наконец, главное, — поэтесса, впоследствии признанная гением американской литературы, при жизни так и осталась практически никому неизвестной. Впрочем, лучше, чем Оскар Уайлд об этом не напишешь, а посему я хочу ограничиться в своем вступлении самыми необходимыми замечаниями, касающимися странности ее стихов, да и то лишь в той степени, в какой это затрагивает переводы.

Уже немало было написано об особенностях пунктуации в стихах Дикинсон. Прежде всего — об употреблении тире. Утверждалось, что тире для Дикинсон — это более тонкий инструмент ритмического деления, дополнительное средство смысловой структуризации, просто универсальный заменитель всех остальных знаков препинания. В ее текстах при желании можно отыскать столь же много примеров, подтверждающих любую теорию, сколь и случаев, говорящих о том, что все эти тире свидетельствуют исключительно о психическом состоянии спешки и нетерпения, что они являются своеобразными ускорителями письма и, я бы сказал, мысли. Кроме того, давно подмечено, что поэты любят тире, в то время как люди ученые предпочитают двоеточия.

Не больше смысла видится мне и в углубленном анализе употребления строчной или прописной буквы в начале слов. Почему Бог или Смерть во всех стихах написаны с прописной — предельно ясно, но зачем в стихотворении 508 писать с прописной слово Куклы рядом со словом церковь, написанным со строчной, объяснить невозможно ничем, кроме как небрежностью и той же спешкой. Для переводчика в этих тире и заглавных буквах важно только одно — они есть, и они сообщают стихам тот неповторимый вид, который они имеют.

Что же касается особенностей синонимических рядов в поэзии Дикинсон, просодических характеристик, структур катренов, всевозможных синкоп, ассонансов и диссонансов, а также сочетания новаторства и традиционности, то, признаюсь, что это слишком специальная для меня тема. Рассуждения же о способах адекватной передачи всего этого в русском переводе наводят на меня тоску. Ее стихи написаны достаточно плохо, чтобы еще и нарочно коверкать их по-русски ради сохранения какой-нибудь специфики синтаксических моделей. Если бы я мог, я вообще написал бы все это иначе, лучше. Но я не могу. Поэтому и занимаюсь переводами.

Нет у меня охоты рассуждать и о культурно-историческом значении поэзии Эмили Дикинсон. Это тема слишком для меня общая. Для великих поэтов и без того заготовлено много дежурных слов. Эмили Дикинсон говорила с вечностью! По отношению к американке эта фраза встречается чаще всего. Я ничего не хочу говорить о вечности. В любом случае, наиболее цитируемые строки Дикинсон — о Письмах Миру, о Душе, Запирающей Дверь, об Экипаже Кавалера-Смерть — кажутся мне ничуть не более глубокими, чем стихи о цветах и бабочках — совсем простые и детские.

С моей точки зрение одно из главных достоинств ее стихов состоит в том, что их очень много и они почти все одинаковые, как камешки на берегу моря. По отдельности они имеют мало ценности. Но все вместе производят странный эффект — что-то вроде пустого пляжа, одинокой фигуры на берегу… Короче, вечность.

Перевод — это игра. Разумеется, во всякой игре есть смысл. Будь то удовлетворение собственных амбиций или решение высоких задач исследовательского или культурного свойства. Но и это игра. И подлинный смысл ее играющему неведом. Лично мне всегда нравилось перебирать камешки на берегу. Ходовой ценности в них — никакой. Красивыми они становятся, только если смочить их в море людской сентиментальности или поместить в аквариум — в искусственный мирок с покупными золотыми рыбками. Причем самым красивым все равно покажется бутылочное стеклышко.

Леонид Ситник

* * * Эмили Дикинсон

Как поэт, Эмили Дикинсон начинала с двух огромных недостатков — невероятной легкости стихотворчества и увлечения дурными образцами. Позже она должна была запоем читать Шекспира, Милтона, Герберта, великих английских поэтов своего века, и известно, какое влияние они оказали на ее язык, но известно также, насколько мало затронуло это влияние стихотворные формы, которые она использовала. Исходным пунктом для нее были сентиментальные надписи, что делают на подарках, христианский ежегодник, газеты, светские журналы — любимое чтение священников, утонченных дам и чувствительных натур. Но даже в сборниках церковных гимнов влияние на нее оказывали, по всей видимости, далеко не лучшие поэты. И хотя она ввела несколько поразительных новшеств в том, что касается форм, не менее поразительным является то, что она не сделала даже попытки уйти от шестистопной строфической схемы, с которой начинала. Я предпочитаю видеть в этом еще одну иллюстрацию застоя в ее развитии, который мы обнаруживаем повсюду. Она проявляла необычайную смелость в том, что она делала в рамках этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени сорт поэзии, которой она восхищалась девочкой, остались неизменными в стихах, которые она писала до самого конца.

В апреле 1862 года (ей шел тогда 32-й год) она писала полковнику Хиггинсону: «Я не сочиняла стихов, за исключением одного или двух, до прошлой зимы, сэр». До сих пор очень мало стихотворений с уверенностью датированы более ранним периодом, но мне кажется, что здесь она имела в виду отбор: не сочиняла стихов высшего сознательного уровня. Есть немало стихотворений, написанных приблизительно в это время и, несомненно, ранее (здесь, естественно, мы касаемся любимейшего пункта составителей антологий), таких как «If I Can Stop One Heart from Breaking», или «I Taste a Liquor Never Brewed», или «To Fight Aloud Is Very Brave», которые говорят о наличии достаточно большого опыта в стихотворчестве. Переходы от одной строфы к другой очень искусны и предполагают обширную практику, на людях или в тайне. Мне кажется несомненным, что когда около 1861 года Эмили Дикинсон собралась писать самым серьезным образом, она должна была не только выбираться из западни природной способности к стихотворчеству, но и бороться с уже давно выработавшейся способностью к внешней эффектности — в легком пафосе и легкой эпиграмме.

Как раз перед тем, как послать первые образцы своих работ полковнику Хиггинсону, она выиграла решающую битву со своим навыком к легкости. Она нашла мужество писать стихи, «оскорблявшие разум» ее современников. Полковника Хиггинсона шокировало не то, что она иногда прибегала к «плохим» рифмам (столь частым в поэзии миссис Браунинг), и не то, что она подменяла рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще (подобные приемы он принимал у Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей для чтения), — но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.

По прошествии многих лет мы можем набраться смелости и воспроизвести ход ее борьбы. Новая волна захлестнула все ее существо; ей захотелось сказать со страстью то, что до этого она говорила играючи, говорила с кокетством. Новые высоты — особенно в новых странах — взывают к новым формам. Детская привязанность, тем не менее, мешала ей отказаться от строфических схем ее раннего чтения. Она отвернулась от правильных рифм, от вечных «кровь-любовь» и «слезы-грезы», не потому, что ей было лень возиться с ними, а потому что правильные рифмы казались внешним выражением внутреннего консерватизма. Она называла правильные рифмы «прозой» — «они затыкают меня в прозе» — и в том же стихотворении она называла их «рабством».

Одно из ее изобретений наглядно демонстрирует нам, насколько осознавала она то, что делала. Она искусно предлагала нам ряд все более правильных рифм, чтобы наше ухо ждало следующей, и затем в завершающем стихе отказывалась от рифмы вообще. Стихотворение «Of Tribulation These Are They» предлагает нам «white-designate», «times-palms», «soil-mile», «road-Saved!» (курсив ее). Создается эффект поехавшей над нашими головами крыши. В стихотворение вторгается несопоставимое. В «I'll Tell Thee All — How Blank It Grew» она распахивает все окна в заключение словами «outvisions paradise», нерифмованными после трех строф необыкновенно правильных рифм.

«Учитель» выговаривал ей за дерзость, но она стояла на своем. Она не снизошла до объяснений или защиты. Нежелание полковника публиковать ее работы показало ей, что он не считает ее поэтом, сколь ни поражали бы его отдельные фразы. Она продолжала изредка включать стихотворения в письма к друзьям, но они, видимо, не просили ее показать «побольше». Надежда на поддержку и мысли о современной аудитории становились все более отдаленными. И все же мысль о возможности литературной славы, окончательного торжества, никогда не оставляла ее. Стихотворение за стихотворением она насмехалась над известностью. Она сравнивала ее с аукционом и с кваканьем лягушек; но одновременно она приветствовала славу как посвящение в сан, как «жизненный свет» поэта. Что могла она предпринять в этой ситуации? Она делала пять шагов вперед и два шага назад. Написать две тысячи стихов — это немалый шаг в направлении литературных притязаний, однако состояние, в котором она оставила их, — не менее явной отступление. Она обращалась к потомкам, чтобы засвидетельствовать, насколько ей безразлично его одобрение, но она не уничтожила своего труда. Она не уничтожила даже наброски, черновики, написанные на краю стола. Если бы она переписала все начисто, это означало бы пять шагов вперед и один шаг назад; если бы она распорядилась, чтобы ее работы были сожжены другими, это было бы три шага назад.

Я уверен, что она зашла даже дальше в своем желании показать безразличие к нашему мнению; она не столько оскорбила наш разум, сколько посмеялась над ним. Читая наиболее достоверные ее тексты, мы с удивлением обнаруживаем, что стихотворение за стихотворением с грехом пополам заканчивается какой-нибудь банальностью или начинается очень сухо, а потом карабкается к восторженности. Никто не говорит, что она была свободна от огрехов суждения или вкуса, но последние три слова в «How Many Times These Low Feet Staggered» или последняя строка в «They Put Us Far Apart» являются, с точки зрения поэзии, самым вызывающим цинизмом — первые как безвкусица, вторая как какофония.

Иными словами, Эмили Дикинсон часто писала «нарочно» плохо. Она действительно не искала вашего или моего одобрения, одобрения людей, не способных отделить второстепенного от главного. Она подчеркнуто отстранилась от наших человеческих, человеческих, человеческих суждений и пересудов. Как мы видели, она обожглась, если не сгорела, на слишком человеческом в семейных взаимоотношениях. Затем она была оставлена — «предана», как она сама называет это — человеком (а я предпочитаю думать, последовательно целым рядом людей), которого она любила больше всего. Она закрылась от нас — в своем доме; и даже в своем доме она закрылась: несколько старых друзей должны были разговаривать с ней через полуоткрытую дверь. Ее взгляд на людей становился все более и более абстрактным. Она не отвергла нас окончательно, но ей все больше нравилась мысль, что наша ценность значительно повышается, когда мы умираем. Ей хватило смелости взглянуть в лицо тому факту, что, возможно, нет никакой другой жизни: в стихотворении «Their Height in Heaven Comforts Not» она признает, что все это лишь «дом предположений… на границе полей возможного». Но только такая компания необремененных ничем земным могла бы понять, о чем она говорит. Всех остальных Эмили постаралась одурачить. В стихотворении, которое начинается со слов «Труд, сделанный для Вечности, для главной части «Времени», речь в первую очередь все-таки не о книгах, которые продаются в магазинах.

Торнтон Уайлдер

Эимили Дикинсон. Стихотворения

Оригинальный текст, нумерация и время написания стихотворений взяты из «Полного собрания стихотворений Эмили Дикинсон» под редакцией Томаса Джонсона

A sepal, petal, and a thorn Upon a common summer's morn — A flask of Dew — A Bee or two — A Breeze — a caper in the trees — And I'm a Rose!

1858

19 Росток, листок и лепесток И солнца утренний поток — Роса в траве — пчела иль две — Едва заметный ветерок И я — цветок.[42]

I had a guinea golden — I lost it in the sand — And tho' the sum was simple And pounds were in the land — Still, had it such a value Unto my frugal eye — That when I could not find it — I sat me down to sigh. I had a crimson Robin — Who sang full many a day But when the woods were painted, He, too, did fly away — Time brought me other Robins — Their ballads were the same — Still, for my missing Troubador I kept the «house at hame.» I had a star in heaven — One «Pleiad» was its name — And when I was not heeding, It wandered from the same. And tho' the skies are crowded — And all the night ashine — I do not care about it — Since none of them are mine. My story has a moral — I have a missing friend — «Pleiad» its name, and Robin, And guinea in the sand. And when this mournful ditty Accompanied with tear — Shall meet the eye of traitor In country far from here — Grant that repentance solemn May seize upon his mind — And he no consolation Beneath the sun may find.

1858

23 У меня была гинея Золотая, но в песке Я гинею потеряла. И хотя лежит везде Фунтов на земле немало — Их с земли не поднимала, Потому что на мой глаз Бережливый все же это — Тоже ценная монета, И гинею всякий раз Если я не находила, Я садилась и вздыхала. У меня была зарянка — Кармазиновая птица, Что мне пела спозаранку Целый день, а после — ночь, Но лишь лес утратил сень, Как она умчалась прочь. Прилетят другие птицы — Песни те же их, конечно, Но для сгинувшего друга Буду я держать скворечник. У меня звезда на небе, Называется — Плеяда, И когда брожу одна я, То она со мною рядом. И пусть звезд над нами — комья И все небо полыхает, Не забочусь ни о ком я, Лишь одна из них родная. Есть мораль у этой песни — Было у меня три друга — Одного звала — Плеяда, Птица, что умчалась к югу, И гинея на песке. Но лишь песенка простая До ушей друзей пропавших Донесет, что я в тоске, То не будет им спасенья От печали, пока тут, В золотом моем песке, Они солнца не найдут.[43]

I never lost as much but twice, And that was in the sod. Twice have I stood a beggar Before the door of God! Angels — twice descending Reimbursed my store — Burglar! Banker — Father! I am poor once more!

1858

49 Я все теряла дважды У смертного порога, Стояла дважды нищей Перед дверями Бога! И ангел — дважды падший — Мне возмещал потери. Отец! Банкир! Грабитель! Я вновь стою у двери![44]

Papa above! Regard a Mouse O'erpowered by the Cat! Reserve within thy kingdom A «Mansion» for the Rat! Snug in seraphic Cupboards To nibble all the day, While unsuspecting Cycles Wheel solemnly away!

1859

61 Папа свыше! Подумай о мыши В кошачьих лапах! Найди на свете Приют ей, Папа! В Твоем Буфете Дай выждать ночь, Покуда Сферы Укатят прочь![45]

Some things that fly there be — Birds — Hours — the Bumblebee — Of these no Elegy. Some things that stay there be — Grief — Hills — Eternity — Nor this behooveth me. There are that resting, rise. Can I expound the skies? How still the Riddle lies!

1859

89 Какие-то вещи летят, но они — Птицы — Пчелы — Дни — Не из этой Элегии. Какие-то вещи стоят, но они — Горе — Холмы — Огни — Этому не сродни. Это — покоясь — движется издалека, Как еще сказать — облака? Разгадка легка.[46]

106

The Daisy follows soft the Sun — And when his golden walk is done — Sits shyly at his feet — He — waking — finds the flower there — Wherefore — Marauder — art thou here? Because, Sir, love is sweet! We are the Flower — Thou the Sun! Forgive us, if as days decline — We nearer steal to Thee! Enamored of the parting West — The peace — the flight — the Amethyst — Night's possibility!

1859

106 Цветок следит за солнцем взглядом, И к вечеру, заметив рядом С собой глаза цветка, Оно ворчит, склонившись низко: «Зачем ко мне садишься близко?» «Затем, что жизнь сладка!» Мы все — цветы, а Ты — светило! Прости нас, если не хватило Нам дня тебя любить, — Мы влюблены в твои закаты, В твои полеты и агаты, И в полночь впереди![47]

115

What Inn is this Where for the night Peculiar Traveller comes? Who is the Landlord? Where the maids? Behold, what curious rooms! No ruddy fires on the hearth — No brimming Tankards flow — Necromancer! Landlord! Who are these below?

1859

115 Что за приют, Где до утра Полны гостями номера, Но не едят здесь и не пьют? Кто здесь хозяин? Где прислуга? И почему так тесен угол? Не видно пламени в камине, И пенных кружек нет в помине? Слуга! Хозяин! Господин! Кто ты, в трех обликах един?[48]

118

My friend attacks my friend! Oh Battle picturesque! Then I turn Soldier too, And he turns Satirist! How martial is this place! Had I a mighty gun I think I'd shoot the human race And then to glory run!

1859

118 Мой друг напал на друга! Что за кровавый бой! Я вздумала вмешаться, Они лишь посмеялись надо мной, И снова взялись друг за дружку! Я оказалась лишней третьей! Когда бы мне — большую пушку, Я расстреляла б всех на свете![49]

119

Talk with prudence to a Beggar Of «Potose,» and the mines! Reverently, to the Hungry Of your viands, and your wines! Cautious, hint to any Captive You have passed enfranchised feet! Anecdotes of air in Dungeons Have sometimes proved deadly sweet!

1859

119 О сокровищах и злате Побеседуй мудро с нищим. А голодному любезно Расскажи о вкусной пище. Намекни хотя бы взгядом Заключенному о бегстве. Даже ложь сладка бывает Среди горестей и бедствий.[50]

120

If this is «fading» Oh let me immediately «fade»! If this is «dying» Bury me, in such a shroud of red! If this is «sleep,» On such a night How proud to shut the eye! Good Evening, gentle Fellow men! Peacock presumes to die!

1859

120 О если это — «увяданье», Оно действительно прекрасно! О если это — «умиранье», Похороните меня в красном! И если это — «сон», В подобный вечер Мне больше не на что смотреть! Мой нежный друг, до скорой встречи! Павлин предпочитает умереть![51]

126

To fight aloud, is very brave — But gallanter, I know Who charge within the bosom The Cavalry of Woe — Who win, and nations do not see — Who fall — and none observe — Whose dying eyes, no Country Regards with patriot love — We trust, in plumed procession For such, the Angels go — Rank after Rank, with even feet — And Uniforms of Snow.

1859

126 Сражаться смело — славный труд, Но будет тот храбрее, Кто разобьет в своей груди Печали кавалерию. Кто победит — не на виду, Падет — никем не знаем, Чей гроб не будут провожать Восторга полным взглядом. Но Ангелы за ним пойдут, Пером качая нежным, За строем строй, чеканя шаг, В шеренгах белоснежных.[52]

131

Besides the Autumn poets sing A few prosaic days A little this side of the snow And that side of the Haze — A few incisive Mornings — A few Ascetic Eves — Gone — Mr. Bryant's «Golden Rod» — And Mr. Thomson's «sheaves.» Still, is the bustle in the Brook — Sealed are the spicy valves — Mesmeric fingers softly touch The Eyes of many Elves — Perhaps a squirrel may remain — My sentiments to share — Grant me, Oh Lord, a sunny mind — Thy windy will to bear!

1859

131 Не только осенью поют Поэты, но и в дни, Когда метели вихри вьют И трескаются пни. Уже утрами иней, И светом дни скупы, На клумбе астры отцвели И собраны снопы. Еще вода свой легкий бег Стремит — но холодна, И эльфов золотистых век Комнулись пальцы сна. Осталась белка зимовать, В дупло упрятов клад. О, дай мне, Господи, тепла — Чтоб выдержать Твой хлад![53]

139

Soul, Wilt thou toss again? By just such a hazard Hundreds have lost indeed — But tens have won an all — Angel's breathless ballot Lingers to record thee — Imps in eager Caucus Raffle for my Soul!

1859

139 Душа, ты волнуешься снова? Но в этой безумной игре Из сотен едва ли десять Вернутся, не погорев. И ангелы делают ставки И, не дыша, глядят, Как демоны — мою душу Закладывая — галдят.[54]

140

An altered look about the hills — A Tyrian light the village fills — A wider sunrise in the morn — A deeper twilight on the lawn — A print of a vermillion foot — A purple finger on the slope — A flippant fly upon the pane — A spider at his trade again — An added strut in Chanticleer — A flower expected everywhere — An axe shrill singing in the woods — Fern odors on untravelled roads — All this and more I cannot tell — A furtive look you know as well — And Nicodemus' Mystery Receives its annual reply!

1859

140 Меняющийся вид холмов — Тирийский свет среди домов — В полнеба розовый рассвет И сумерек зеленый цвет — Под кленом прелая листва — По склонам желтая трава — Биенье мухи о стекло — Паучье злое ремесло — И новый голос петуха — И ожидание цветка — И пенье топора вдали — И запах торфа от земли — Все это в пору первых гроз — И этот звук, и этот цвет — И Никодим на свой вопрос — Все получает свой ответ.[55]

153

Dust is the only Secret — Death, the only One You cannot find out all about In his «native town.» Nobody know «his Father» — Never was a Boy — Hadn't any playmates, Or «Early history» — Industrious! Laconic! Punctual! Sedate! Bold as a Brigand! Stiller than a Fleet! Builds, like a Bird, too! Christ robs the Nest — Robin after Robin Smuggled to Rest!

1860

153 Прах — одна только Тайна, Смерть — один лишь Секрет, О котором в его «родном городе» Сведений нет. Никто не видел «его Отца» — Не помнил, чтоб он мог расти — Не было у него ни друзей, Ни «Детства. Юности» — Трудолюбивый! Бессловный! Точный! Не знавший вражды! Дерзкий, словно Разбойник! И тише воды! Сам — как пернатый! Бог крадет гнезда — Птицу за птицей Похищая к звездам![56]

172

'Tis so much joy! 'Tis so much joy! If I should fail, what poverty! And yet, as poor as I, Have ventured all upon a throw! Have gained! Yes! Hesitated so — This side the Victory! Life is but Life! And Death, but Death! Bliss is, but Bliss, and Breath but Breath! And if indeed I fail, At least, to know the worst, is sweet! Defeat means nothing but Defeat, No drearier, can befall! And if I gain! Oh Gun at Sea! Oh Bells, that in the Steeples be! At first, repeat it slow! For Heaven is a different thing, Conjectured, and waked sudden in — And might extinguish me!

1860

172 Веселее! Веселее! Пораженье — не беда! В нищете одна потеря Вам не сделает вреда; Не колеблясь, бросьте беды По ту сторону победы! Жизнь — лишь жизнь, а смерть — лишь смерть! Будь благословенна, твердь, На которой, лишь играя, Можно выбраться из ада. Больше ничего не надо, Чтобы вы достигли рая. А победа — в пушки бейте! И, услышав перезвон Колокольный, не робейте! В небесах иной закон. В небесах, проснувшись вдруг, Позабудешь свой испуг.[57]

180

As if some little Arctic flower Upon the polar hem — Went wandering down the Latitudes Until it puzzled came To continents of summer — To firmaments of sun — To strange, bright crowds of flowers — And birds, of foreign tongue! I say, As if this little flower To Eden, wandered in — What then? Why nothing, Only, your inference therefrom!

1860

180 Представь, что маленький цветок Из северных широт Спустился вниз вдоль долготы И вот, открывши рот, Глядит на летний континент, На солнце без границ, На пеструю толпу цветов, На иностранцев птиц! Скажи, пусть даже это Рай, Куда забрел цветок, То что с того? Какой тому Ты подведешь итог![58]

182

If I shouldn't be alive When the Robins come, Give the one in Red Cravat, A Memorial crumb. If I couldn't thank you, Being fast asleep, You will know I'm trying Why my Granite lip!

1860

182 Если мне живой не встретить Птиц, вернувшихся на небо, Брось одной из них, что в красном, Поминальный мякиш хлеба. Если я тебе спасибо, Задремав, сказать забуду, Знай, что этого хотели Мои каменные губы.[59]

205

I should not dare to leave my friend, Because — because if he should die While I was gone — and I — too late — Should reach the Heart that wanted me — If I should disappoint the eyes That hunted — hunted so — to see — And could not bear to shut until They «noticed» me — they noticed me — If I should stab the patient faith So sure I'd come — so sure I'd come — It listening — listening — went to sleep — Telling my tardy name — My Heart would wish it broke before — Since breaking then — since breaking then — Were useless as next morning's sun — Where midnight frosts — had lain!

1860

205 Не должен быть оставлен друг — Ведь если Смерть к нему придет, Когда меня не будет, — рук Ласкающих он не найдет. И если взгляда моего — Которого он ждал и ждал — Не встретит, — он глаза свои Закрыть не сможет, хоть устал. И если веру я убью — Что я приду, что я приду, — Он будет имя повторять Мое в горячечном бреду. Так лучше раньше я умру — О, лучше раньше, чем потом, — Что толку в Солнце поутру, Когда Земля покрыта льдом![60]

216

Safe in their Alabaster Chambers — Untouched my Morning And untouched by Noon — Lie the meek members of the Resurrection — Rafter of Satin — and Roof of Stone! Grand go the Years — in the Crescent — above them — Worlds scoop their Arcs — And Firmaments — row — Diadems — drop — and Doges — surrender — Soundless as dots — on a Disc of Snow —

Вариант 1860

216 Укрыты в алебастровых палатах, Бесчувственны к утрам И бегу дней — Спят кротко члены Воскресения — Стропила, шелк и крыша из камней. Проходят годы и миры над ними, И выгибает Небосвод дугу — Сдаются дожи, падают короны — Беззвучно, как снежинки на снегу.[61]

235

The Court is far away — No Umpire — have I — My Sovereign is offended — To gain his grace — I'd die! I'll seek his royal feet — I'll say — Remember — King — Thou shalt — thyself — one day — a Child — Implore a larger — thing — That Empire — is of Czars — As small — they say — as I — Grant me — that day — the royalty — To intercede — for Thee —

1861

235 Правды нет — и далек Справедливый судья — На меня рассердился Король — Чтоб вернуть его милость — я Умерла у монарших ног Со словами — Король — Ты — когда-нибудь — будешь так мал — А попросишь — о столь — Великом — о большем — чем Власть — Будешь меньше — чем я — Обещай мне — в тот день — Сан — Заступиться — за Тебя.[62]

239

«Heaven» — is what I cannot reach! The Apple on the Tree — Provided it do hopeless — hang — That — «Heaven» is — to Me! The Color, on the Cruising Cloud — The interdicted Land — Behind the Hill — the House behind — There — Paradise — is found! Her teasing Purples — Afternoons — The credulous — decoy — Enamored — of the Conjuror — That spurned us — Yesterday!

1861

239 Мне не допрыгнуть до небес — До яблока на древе, Которое подвесил бес, Не дотянуться — деве. И яблоко на облаке Плывет в запретный край — За край холма — земли за край — Где расположен Рай! Дразнящий пурпур полдней Погасят вечера — Дешевый фокус показал Великий маг — Вчера[63]

243

I've known a Heaven, like a Tent — To wrap its shining Yards — Pluck up its stakes, and disappear — Without the sound of Boards Or Rip of Nail — Or Carpenter — But just the miles of Stare — That signalize a Show's Retreat — In North America — No Trace — no Figment of the Thing That dazzled, Yesterday, No Ring — no Marvel — Men, and Feats — Dissolved as utterly — As Bird's far Navigation Discloses just a Hue — A plash of Oars, a Gaiety — Then swallowed up, of View.

1861

243 Я знаю — Небо, как шатер, Свернут когда-нибудь, Погрузят в цирковой фургон И тихо тронут в путь. Ни перестука молотков, Ни скрежета гвоздей — Уехал цирк — и где теперь Он радует людей? И то, что увлекало нас И тешило вчера — Арены освещенный круг, И блеск, и мишура, — Развеялись и унеслись, Исчезли без следа — Как птиц осенний караван, Как облаков гряда.[64]

248

Why — do they shut Me out of Heaven? Did I sing — too loud? But — I can say a little «Minor» Timid as a Bird! Wouldn't the Angels try me — Just — once — more — Just — see — if I troubled them — But don't — shut the door! Oh, if I — were the Gentleman In the «White Robe» — And they — were the little Hand — that knocked — Could — I — forbid?

1861

248 Почему меня на небе — Ангелы — не слышат? Слишком громко я пою? Можно — тише! Вот бы ангелы меня Испытали Выслушать вполне могли, Но не стали. Если б я была мужчиной — в «Белой робе» Не было б отказа мне В этой пробе.[65]

266

This — is the land — the Sunset washes — These — are the Banks of the Yellow Sea — Where it rose — or whither it rushes — These — are the Western Mystery! Night after Night Her purple traffic Strews the landing with Opal Bales — Merchantmen — poise upon Horizons — Dip — and vanish like Orioles!

1861

266 Земля, чей берег омывают Заката Желтые Моря; Она растет и отливает, Загадкой запада горя! Из ночи в ночь чредой пурпурной Сюда стремятся паруса Свалить опаловые грузы И раствориться в небесах.[66]

275

Doubt Me! My Dim Companion! Why, God, would be content With but a fraction of the Life — Poured thee, without a stint — The whole of me — forever — What more the Woman can, Say quick, that I may dower thee With last Delight I own! It cannot be my Spirit — For that was thine, before — I ceded all of Dust I knew — What Opulence the more Had I — a freckled Maiden, Whose farthest of Degree, Was — that she might — Some distant Heaven, Dwell timidly, with thee! Sift her, from Brow to Barefoot! Strain till your last Surmise — Drop, like a Tapestry, away, Before the Fire's Eyes — Winnow her finest fondness — But hallow just the snow Intact, in Everlasting flake — Oh, Caviler, for you!

1861

275 Не веришь мне, мой странный друг! Поверь! Ведь даже Бог Крупицей от такой любви Доволен быть бы мог. Лишь всю себя и навсегда — Что женщина еще Способна дать, скажи, чтоб я Могла принять в расчет! То не душа моя — она Была твоей всегда; Я уступила весь свой прах, — Каких еще наград Не получил ты от меня, Какой еще судьбой Гордиться деве, кроме как На неких дальних небесах, Смиренно жить с тобой! Проверь ее, сожни ее, Просей от лба до пят, И все сомнения твои В ее огне сгорят. Развей всю нежность, все тепло, Всю легкость ее нег, И ты получишь ледяной И вечно чистый снег.[67]

280

I felt a Funeral, in my Brain, And Mourners to and fro Kept treading — treading — till it seemed That Sense was breaking through — And when they all were seated, A Service, like a Drum — Kept beating — beating — till I thought My Mind was going numb — And then I heard them lift a Box And creak across my Soul With those same Boots of Lead, again, Then Space — began to toll, As all the Heavens were a Bell, And Being, but an Ear, And I, and Silence, some strange Race Wrecked, solitary, here — And then a Plank in Reason, broke, And I dropped down, and down — And hit a World, at every plunge, And Finished knowing — then —

1861

280 Звук похорон в моем мозгу, И люди в черном там Все ходят — ходят — за моим Рассудку попятам. Но лишь усядутся они, Как службы мерный бой — Стучит — стучит — как барабан — Над самой головой. И слышу — ящик подняли, И скрип — терпеть нет сил — Их кожаных сапог возник — И мир — заголосил, Как будто небо — колокол, А существо — лишь ухо, И я, и тишь расколоты, И странен путь — и рухнул Тогда рассудок сломленный, И я лечу все вниз — и вниз — И бьюсь о мир, и, каждый раз, В сознании, оставляю жизнь[68]

289

I know some lonely Houses off the Road A Robber'd like the look of — Wooden barred, And Windows hanging low, Inviting to — A Portico, Where two could creep — One — hand the Tools — The other peep — To make sure All's Asleep — Old fashioned eyes — Not easy to surprise! How orderly the Kitchen'd look, by night, With just a Clock — But they could gag the Tick — And Mice won't bark — And so the Walls — don't tell — None — will — A pair of Spectacles ajar just stir — An Almanac's aware — Was it the Mat — winked, Or a Nervous Star? The Moon — slides down the stair, To see who's there! There's plunder — where Tankard, or Spoon — Earring — or Stone — A Watch — Some Ancient Brooch To match the Grandmama — Staid sleeping — there — Day — rattles — too Stealth's — slow — The Sun has got as far As the third Sycamore — Screams Chanticleer, «Who's there»? And Echoes — Trains away, Sneer — «Where»! While the old Couple, just astir, Fancy the Sunrise — left the door ajar!

1861

289 Есть пустые дома в стороне от дорог, Вид которых приятен лишь вору — Заколочены досками, Окна смотрят не выше ног, Приглашая зайти По пути На порог, Где двое наткнутся на дверь взаперти. Один — с отмычкой — лезет в дом, Другой косится — все ли спит кругом. Старый глаз новый вид Вряд ли чем-нибудь удивит. Как строго смотрит ряд посуды на кухне, Но мебель не ухнет, И стены не заговорят, И только часы давят свой нервный тик, Чтоб не нарушить тишь, И не тявкнет мышь. Переглянулись очки — календарь настороже. Это зеркало корчит рожи, Или спросонья мигает звезда? Луна, не тревожа паркета, Входит взглянуть — кто это Влез сюда. Здесь грабеж — где Ложки и нож, Чашки, кружки, Серьги, камни, Часы — старая брошь Спит на подушке. Издали день грохочет, Вползая в окна. Солнечный свет уже там, Где третья смоква. И кочет хлопочет — «Кто это здесь?» И эхо хохочет, Дразня его — «Есть»! А старая пара уходит, жмурясь на свет, И дверь приоткрытая смотрит ей вслед.[69]

303

The Soul selects her own Society — Then — shuts the Door — To her divine Majority — Present no more — Unmoved — she notes the Chariots — pausing — At her low Gate — Unmoved — an Emperor be kneeling Upon her Mat — I've known her — from an ample nation — Choose One — Then — close the Valves of her attention — Like Stone —

1862

303 Душа выбирает общество — И запирает дверь, К ее Священной Особе Не проникнуть теперь. Она неподвижна, когда колесница Стоит у ворот, И Император на коврике, Став на колени, ждет. Она из простого народа Выберет одного, И будет дарить вниманием Только его.[70]

318

I'll tell you how the Sun rose — A Ribbon at a time — The Steeples swam in Amethyst — The news, like Squirrels, ran — The Hills untied their Bonnets — The Bobolinks — begun — Then I said softly to myself — «That must have been the Sun»! But how he set — I know not — There seemed a purple stile That little Yellow boys and girls Were climbing all the while — Till when they reached the other side, A Dominie in Gray — Put gently up the evening Bars — And led the flock away —

1861

318 Я расскажу вам, как восходит солнце. По временам — лишь полоса И башня в море аметиста, Где краски скачут белками на небеса По головам холмов, поднявших шляпы Из птичьих стай, — и тихо я себе сказала: «Должно быть, это солнце показалось!» Но как оно садится — я не знаю — Пурпурной лесенкой, Которой желтые девчонки и мальчишки Карабкаются весело. Но лишь той стороны они достигнут, Как их наставник в сером Уводит всю гурьбу — И запирает двери…[71]

347

When Night is almost done — And Sunrise grows so near That we can touch the Spaces — It's time to smooth the Hair — And get the Dimples ready — And wonder we could care For that old — faded Midnight — That frightened — but an Hour —

1862

347 К исходу долгой ночи Так близок стал рассвет, Что можно день потрогать, И страха больше нет. Пускай же гребень в дело! Мни ямочки в щеках! А полночь — пролетела, И час лишь длился страх[72]

377

To lose one's faith — surpass The loss of an Estate — Because Estates can be Replenished — faith cannot — Inherited with Life — Belief — but once — can be — Annihilate a single clause — And Being's — Beggary —

1862

377 Утратить веру — хуже, чем Именье потерять, Именье можно возвратить, Но веры — не занять. В наследство вместе с жизнью Она дается раз. Ты — нищий, если тронешь Одну из этих фраз.[73]

389

There's been a Death, in the Opposite House, As lately as Today — I know it, by the numb look Such Houses have — alway — The Neighbors rustle in and out — The Doctor — drives away — A Window opens like a Pod — Abrupt — mechanically — Somebody flings a Mattress out — The Children hurry by — They wonder if it died — on that — I used to — when a Boy — The Minister — goes stiffly in — As if the House were His — And He owned all the Mourners — now — And little Boys — besides — And then the Milliner — and the Man Of the Appalling Trade — To take the measure of the House — There'll be that Dark Parade — Of Tassels — and of Coaches — soon — It's easy as a Sign — The Intuition of the News — In just a Country Town —

1862

389 Скоро в доме, что напротив, Кто-нибудь умрет — По его пустому взгляду Знала наперед. И теперь — шуршат соседи, Доктор — укатил, Кто-то окна с грубым стуком — Резко — отворил, Чтобы вывесить матрасы. Дети к ним спешат — Не на них ли кто-то умер Только час назад. Дьякон чопорный проходит — Как хозяин — в дом, Всеми в нем распоряжаясь И детьми — кругом. А за ним — портной — и люди Самых страшных трат Мерку с дома снять явились — Будет здесь парад Черных лент и экипажей — Это ясно как Объявление живущим В сельских городках.[74]

409

They dropped like Flakes — They dropped like Stars — Like Petals from a Rose — When suddenly across the June A wind with fingers — goes — They perished in the Seamless Grass — No eye could find the place — But God can summon every face Of his Repealless — List.

1862

409 Как Звезды, падали они — Далеки и близки — Как Хлопья Снега в январе — Как с Розы Лепестки — Исчезли — полегли в Траве Высокой без следа — И лишь Господь их всех в лицо Запомнил навсегда.[75]

441

This is my letter to the World That never wrote to Me — The simple News that Nature told — With tender Majesty Her Message is committed To Hands I cannot see — For love of Her — Sweet — countrymen — Judge tenderly — of Me

1862

441 Здесь письма к миру от меня, Что не напишет мне, — Скупые вести Бытия В их вящей простоте. В чьи руки попадут они, Мне не узнать вовек, — Так ради Бога — не суди Их строго — человек![76]

449

I died for Beauty — but was scarce Adjusted in the Tomb When One who died for Truth, was lain In an adjoining Room — He questioned softly «Why I failed»? «For Beauty», I replied — «And I — for Truth — Themself are One — We Brethren, are», He said — And so, as Kinsmen, met a Night — We talked between the Rooms — Until the Moss had reached our lips — And covered up — our names —

1862

449 Я умерла за Красоту, В могилу я легла, И тут сосед меня спросил, За что я умерла. «За красоту», — сказала я И поняла — он рад. «А я за Правду, — он сказал, — Теперь тебе я брат». Как родственники, что в ночи Друг друга обрели, Шептались мы — покуда мхи Нам губ не оплели.[77]

508

I'm ceded — I've stopped being Theirs — The name They dropped upon my face With water, in the country church Is finished using, now, And They can put it with my Dolls, My childhood, and the string of spools, I've finished threading — too — Baptized, before, without the choice, But this time, consciously, of Grace — Unto supremest name — Called to my Full — The Crescent dropped — Existence's whole Arc, filled up, With one small Diadem. My second Rank — too small the first — Crowned — Crowing — on my Father's breast — A half unconscious Queen — But this time — Adequate — Erect, With Will to choose, or to reject, And I choose, just a Crown —

1862

508 Я удаляюсь — я уже не ваша; То имя, что упало на лицо мне С водой когда-то в нашей сельской церкви, Мне не послужит больше. Теперь сложите его к куклам, К детству, к той нитке пряжи, Что становится все тоньше. Крещеная без выбора когда-то, Теперь в сознании приобщаюсь славе Священным именем, Зовущим к полноте, как полумесяц, Наполнивший все своды бытия Волшебным пламенем. Второе имя… Первое звучало, Когда я на руках отца молчала Принцессой спящей; Но теперь — все правильно, все верно, Имея волю выбрать и отвергнуть, Я принимаю — только Царство.[78]

509

If anybody's friend be dead It's sharpest of the theme The thinking how they walked alive — At such and such a time — Their costume, of a Sunday, Some manner of the Hair — A prank nobody knew but them Lost, in the Sepulchre — How warm, they were, on such a day, You almost feel the date — So short way off it seems — And now — they're Centuries from that — How pleased they were, at what you said — You try to touch the smile And dip your fingers in the frost — When was it — Can you tell — You asked the Company to tea — Acquaintance — just a few — And chatted close with this Grand Thing That don't remember you — Past Bows, and Invitations — Past Interview, and Vow — Past what Ourself can estimate — That — makes the Quick of Woe!

1862

509 Когда умрет ваш лучший друг, То вспомните острей Всего, как он живой идет В один из давних дней. Его костюм в воскресный день, Пробор его волос, В одежде мелочь, что с собой В могилу он унес. Как было жарко в этот день Вы вспомните, не веря, Что это было так давно, Когда свежа потеря. Как рад он был услышать вас, Как тронула улыбка Углы его лучистых глаз, Ведь смерть его — ошибка. Как, пригласив его на чай, Покуда он остынет, О важных спорили вещах, Что и не вспомнить ныне. Поклоны, приглашения, Беседы, обещания — Все это мимолетная Печаль воспоминания![79]

536

The Heart asks Pleasure — first — And then — Excuse from Pain — And then — those little Anodyness That deaden suffering — And then — to go to sleep — And then — if it should be The will of its Inquisitor The privilege to die —

1862

536 Сперва мы просим радости, Потом — покой лишь дать, А позже — облегчения, Чтоб только не страдать. А после — только бы уснуть, Когда поймем, что врач Уже не в силах нам помочь, А волен лишь палач.[80]

547

I've seen a Dying Eye Run round and round a Room — In search of Something — as it seemed — Then Cloudier become — And then — obscure with Fog — And then — be soldered down Without disclosing what it be 'Twere blessed to have seen —

1862

547 Я видел мертвые глаза, Бежавшие по кругу, И были Нечто отыскать Мучительны потуги; Затем — на них упал туман, Затем — они закрылись, И не понять, на чем они В конце остановились.[81]

556

The Brain, within its Groove Runs evenly — and true — But let a Splinter swerve — 'Twere easier for You — To put a Current back — When Floods have slit the Hills — And scooped a Turnpike for Themselves — And trodden out the Mills —

1862

556 В извилинах мозги текли легко и ровно, Но отклонились вдруг В течении полнокровном, И легче воды вспять, Сбежавшие с холма, Вернуть, чем обуздать Сошедшего с ума.[82]

583

A Toad, can die of Light — Death is the Common Right Of Toads and Men — Of Earl and Midge The privilege — Why swagger, then? The Gnat's supremacy is large as Thine — Life — is a different Thing — So measure Wine — Naked of Flask — Naked of Cask — Bare Rhine — Which Ruby's mine?

1862

583 Свет для жабы — отрава Смерть — это общее право Жабы и человека — Никто не живет два века. Равен пред смертью каждый. Никто не добился славы Умереть дважды. Жизнь — другое дело. Красное вино Льют в пустое тело, Но каждому оно Разное дано.[83]

619

Glee — The great storm is over — Four — have recovered the Land — Forty — gone down together — Into the boiling Sand — Ring — for the Scant Salvation — Toll — for the bonnie Souls — Neighbor — and friend — and Bridegroom — Spinning upon the Shoals — How they will tell the Story — When Winter shake the Door — Till the Children urge — But the Forty — Did they — come back no more? Then a softness — suffuse the Story — And a silence — the Teller's eye — And the Children — no further question — And only the Sea — reply —

1862

619 Радуйтесь! Кончилась буря! Четверо — спасены, Сорок других не вернулись Из-под кипящей волны. В колокол бей о спасенных! А о погибших моли — Друг, сосед и невеста — Водоворот на мели! Долгими будут рассказы О чудном спасеньи зимой, И спросит ребенок: «А сорок? Они не вернутся домой?» Тогда тишина воцарится, И ляжет на лица свет; Ребенок больше не спросит, Но волны дадут ответ.[84]

622

To know just how He suffered — would be dear — To know if any Human eyes were near To whom He could entrust His wavering gaze — Until it settled broad — on Paradise — To know if He was patient — part content — Was Dying as He thought — or different — Was it a pleasant Day to die — And did the Sunshine face His way — What was His furthest mind — Of Home — or God — Or what the Distant say — At news that He ceased Human Nature Such a Day — And Wishes — Had He Any — Just His Sigh — Accented — Had been legible — to Me — And was He Confident until Ill fluttered out — in Everlasting Well — And if He spoke — What name was Best — What last What One broke off with At the Drowsiest — Was He afraid — or tranquil — Might He know How Conscious Consiousness — could grow — Till Love that was — and Love too best to be — Meet — and the Junction be Eternity

1862

622 Узнать, как страдал он — уже награда; Узнать, был ли кто-нибудь рядом, Кому его взгляд последний отпущен, Пока не застыть ему — в Райских кущах. Узнать, был ли он терпелив — умер в плаче — Скончался, как думал — или иначе — Был ли тот день благоприятен, Для смерти, бежавшей его объятий? О чем он думал — о доме — о Боге, О том, что скажут, узнав, что бремя Людской природы с себя он сбросил В такое время? Желанья — имел ли он их? Только бы вздох — чтоб могла я услышать — Не был бы слишком тих. И был ли он так же доверчив, доколе Боли не стало слышно — в верховной воле? И если он произнес — то чье имя? Чье он выкрикнул первым? А чье в конце перемолото было Языком, тяжелым, как жернов? Был ли испуган он — или спокоен? Мог ли он думать О том, что получится в сумме, Когда любовь — что была — и которая будет, Сольются пред вечностью — в людях.[85]

623

It was too late for Man — But early, yet, for God — Creation — impotent to help — But Prayer — remained — Our Side — How excellent the Heaven — When Earth — cannot be had — How hospitable — then — the face Of our Old Neighbor — God —

1862

623 Слишком поздно для человека, Но рано для Бога Спасать твою душу; Лишь молитва — подмога. Как хорошо на небе, Сколько в лике Господнем Тепла, когда он выходит По-соседски — в исподнем![86]

664

Of all the Souls that stand create — I have elected — One — When Sense from Spirit — files away — And Subterfuge — is done — When that which is — and that which was — Apart — intrinsic — stand — And this brief Drama in the flesh — Is shifted — like a Sand — When Figures show their royal Front — And Mists — are carved away, Behold the Atom — I preferred — To all the lists of Clay!

1862

664 Из сонма сотворенных Душ Я выбрала одну. И если воспаряет Дух, А Плоть идет ко дну — И то, что было, и что есть, Разделено навек — И наша драма во плоти С названием «Человек» Кончается, и мой венец Валяется в пыли — Вот Атом, что я предпочла Любым сортам Земли.[87]

670

One need not be a Chamber — to be Haunted — One need not be a House — The Brain has Corridors — surpassing Material Place — Far safer, of a Midnight Meeting External Ghost Than its interior Confronting — That Cooler Host. Far safer, through an Abbey gallop, The Stones a'chase — Than Unarmed, one's a'self encounter — In lonesome Place — Ourself behind ourself, concealed — Should startle most — Assassin hid in our Apartment Be Horror's least. The Body — borrows a Revolver — He bolts the Door — O'erlooking a superior spectre — Or More —

1863

670 Не нужно комнат привиденью, Не нужно дома; В твоей душе все коридоры Ему знакомы. Ужасна призрачная полночь, И нет огня, Но хуже, если гость приходит Средь бела дня. Глухая поступь в старом замке Не так страшна, Как стерегущая безлунной ночью Вас тишина. Пускай твое орудье грозно И дверь прочна, Она не остановит призрак, Что бродит — в нас.[88]

682

'Twould ease — a Butterfly — Elate — a Bee — Thou'rt neither — Neither — thy capacity — But, Blossom, were I, I would rather be Thy moment Than a Bee's Eternity — Content of fading Is enough for me — Fade I unto Divinity — And Dying — Lifetime — Ample as the Eye — Her least attention raise on me —

1863

682 Легко быть мотыльком, Еще лучше — пчелой. Но ты — существуя мельком — Ни в ком. Хорошо быть цветком — Всякий бы предпочел Его краткость Вечности пчел. Удовольствие вянуть — Не требуя многого — вполне — Это веление Богово — по мне. Умереть — заглянуть хотя раз В этот глаз, чей огромный зрачок Замечает — сужаясь — сучок.[89]

709

Publication — is the Auction Of the Mind of Man — Poverty — be justifying For so foul a thing Possibly — but We — would rather From Our Garret go White — Unto the White Creator — Than invest — our Snow — Thought belong to Him who gave it — Then — to Him Who bear Its Corporeal illustration — Sell The Royal Air — In the Parcel — Be the Merchant Of the Heavenly Grace — But reduce no Human Spirit To Disgrace of Price —

1863

709 Публикация — продажа Сердца и Ума, Этакой торговли лучше Нищая сума. А быть может, лучше даже Прямо с чердака В белом перейти на Небо — Влиться в облака. Мысль принадлежит тому лишь, Кто ее нам дал, И еще тому, кто после За нее страдал. Продавай хоть Божью милость И торгуй Весной — Только Духа Человека Не унизь ценой![90]

732

She rose to His Requirement — droppt The Playthings of Her Life To take the honorable Work Of Woman and of Wife — If ought She missed in Her new Day Of Amplitude, or Awe — Or first Prospective — or the Gold In using, wear away, It lay unmentioned — as the Sea Develop Pearl and Weed, But only to Himself — be known The Fathoms they abide — 732 Она доросла до того, чтобы, бросив Игрушки, что стали ей не нужны, Принять почетную должность Женщины и жены. И если о чем-то она скучает — О прежних днях, о тоске, О первых надеждах или о злате, Истончившемся на руке, Она об этом молчит — как море, Что прячет чудовищ и жемчуга, И только сама она знает — Как она глубока.[91]

742

Four Trees — upon a solitary Acre — Without Design Or Order, or Apparent Action — Maintain — The Sun — upon a Morning meets them — The Wind. No nearer Neighbor — have they — But God — The Acre gives them — Place. They — Him — Attention of Passer by — Of Shadow, or of Squirrel, haply — Or Boy — What Deed is Theirs unto the General Nature — What Plan — They severally — retard — or further — Unknown — 742 Четыре дерева — в пустынном месте — Без всякого порядка, Или плана, или видимости смысла — Растущих вместе. Солнце — их по утрам приветствует — Да ветер — Других соседей — кроме Бога — Ближе нету. Их угол им дает — приют — Они — ему — внимание прохожих — К тени или — если это дети — к белке — Дают. Какое им в Великом Замысле Природы Досталось место? Они — в безжалостной отставке — или впереди — Нам неизвестно.[92]

759

He fought like those Who've nought to lose — Bestowed Himself to Balls As One who for a furher Life Had not a further Use — Invited Death — with bold attempt — But Death was Coy of Him As Other Men, were Coy of Death — To Him — to live — was Doom — His Comrades, shifted like the Flakes When Gusts reverse the Snow — But He — was left alive Because Of Greediness to die —

1863

759 Он бился яростно — себя Под пули подставлял, Как будто больше ничего от Жизни он не ждал. Он шел навстречу Смерти — но Она к нему не шла, Бежала от него — и Жизнь Страшней ее была. Как хлопья, падали друзья, Росли сугробы тел, Но он остался жить — за то, Что умереть хотел.[93]

764

Presentiment — is that long Shadow — on the Lawn — Indicative that Suns go down — The Notice to the startled Grass That Darkness — is about to pass —

1863

764 Предчувствие — это длинная тень на лугу, Когда солнце сгибает свой путь в дугу, Говоря перепуганной этим траве, Что ночь — уже на дворе.[94]

793

Grief is a Mouse — And chooses Wainscot in the Breast For His Shy House — And baffles quest — Grief is a Thief — quick startled — Pricks His Ear — report to hear Of that Vast Dark — That swept His Being — back — Grief is a Juggler — boldest at the Play — Lest if He flinch — the eye that way Pounce on His Bruises — One — say — or Three — Grief is a Gourmand — spare His luxury — Best Grief is Tongueless — before He'll tell — Burn Him in the Public Square — His Ashes — will Possibly — if they refuse — How then know — Since a Rack couldn't coax a syllable — now.

1863

793 Печаль — это мышь, Что скребется в груди — ныряя В свою чуткую тишь — И в поисках быстро шныряя. Печаль — пугливый воришка — Торчком его уши — чтоб слушать Огромную Ночь, Что сметет его тельце — прочь. Печаль — это шулер — дерзок в игре — Добавит в пуле — спишет в горе — Передернет — один — или три — смотри — Печаль — это скряга, хранящий свой клад — внутри. Печаль хороша, когда не говорит — На площади жги ее — пусть горит — Ее пепел — развей по свету — Печаль хороша — если молчит — Пусть ее мчит — ветер.[95]

797

By my Window have I for Scenery Just a Sea — with a Stem — If the Bird and the Farmer — deem it a «Pine» — The Opinion will serve — for them — It has no Port, nor a «Line» — but the Jays — That split their route to the Sky — Or a Squirrel, whose giddy Peninsula May be easier reached — this way — For Inlands — the Earth is the under side — And the upper side — is the Sun. And its Commerce — if Commerce it have — Of Spice — I infer from the Odors borne — Of its Voice — to affirm — when the Wind is within — Can the Dumb — define the Divine? The Definition of Melody — is — That Definition is none — It — suggests to our Faith. They — suggest to our Sight. When the latter — is put away I shall meet with Conviction I somewhere met That Immortality. Was the Pine at my Window a «Fellow Of the Royal» Infinity? Apprehensions — are God's introductions — To be hallowed — accordingly —

1863

797 Пейзажем я вижу из моего окна Только море — с ветвями. Если птица и фермер думают о нем — «Сосна», Пусть зовут этим именем сами. В нем нет порта, нет — линий, лишь сойка Чертит свой путь в небе — да белка На свой подвешенный полуостров бойко взбирается — этой дорогой. Для внутренних стран земля — там, где низ, А верх — это там, где солнце. Их коммерция — если она у них есть — состоит из Торговли пряностями — судя по аромату. Голоса — что крепчают, коль ветер вглубь. Может немой назвать по имени Бога? Такое определение музыки — суть — Определяет немного. Они — взывают к нашим глазам. Оно — взывает к нашей вере. Если первое — отбросить прочь, Я буду знать, что — по крайней мере — Встречала Бессмертие. Была ли Сосна под моим окном — Членом Королевского Общества Вечности? Понимание — когда Бог приглашает К посвящению — соответственно.[96]

822

This Consciousness that is aware Of Neighbors and the Sun Will be the one aware of Death And that itself alone Is traversing the interval Experience between And most profound experiment Appointed unto Men — How adequate unto itself Its properties shall be Itself unto itself and none Shall make discovery. Adventure most unto itself The Soul condemned to be — Attended by a single Hound Its own identity.

1864

822 Сознание, что сознает И Тьму и Свет равно, Когда-нибудь узнает Смерть, Но лишь оно одно Должно преодолеть разрыв Меж космосом идей И тем экспериментом — что Возложен на людей. Как соответствовать себе Оно во всем должно! И кто Творец его — узнать Вовеки не дано. Блуждать внутри себя самой Душа обречена С Поводырем — Бродячим Псом, И этот Пес — она.[97]

887

We outgrow love, like other things And put it in the Drawer — Till it an Antique fashion shows — Like Costumes Grandsires wore.

1864

887 Мы вырастаем из любви И, заперев в комоде Ее храним, пока она Не будет снова в моде[98]

975

The Mountain sat upon the Plain In his tremendous Chair — His observation omnifold, His inquest, everywhere — The Seasons played around his knees Like Children round a sire — Grandfather of the Days is He Of Dawn, the Ancestor —

1864

975 Горы садятся в долину, Как в старое кресло, Взгляд их, как тени, длинен, Их интерес — повсеместен. Годы на их коленях Играют, как дети, Дедушки дней они И предки столетий.[99]

976

Death is a Dialogue between The Spirit and the Dust. «Dissolve» says Death — The Spirit «Sir I have another Trust» — Death doubts it — Argues from the Ground — The Spirit turns away Just laying off for evidence, An Overcoat of Clay.

1864

976 Смерть — это долгий разговор Промеж Душой и Прахом. «Все тлен!» — гнет Смерть. Душа в ответ: «Мне чужды Ваши страхи». Смерть смотрит в землю, а Душа, Чтоб спор закончить длинный, Как свой последний аргумент Сняла пальто из глины.[100]

1055

The Soul should always stand ajar That if the Heaven inquire He will not be obliged to wait Or shy of troubling Her Depart, before the Host have slid The Bolt unto the Door — To search for the accomplished Guest, Her Visitor, no more —

1865

1055 Душа должна жить нараспашку, Чтоб к ней пришедший Бог Не дожидался у порога, Застав ее врасплох. Открой же дверь, пока Хозяин Не вывесил замок, Чтобы смутить ее визитом Никто уже не смог.[101]

1067

Except the smaller size No lives are round — These — hurry to a sphere And show and end — The larger — slower grow And later hang — The Summers of Hesperides Are long.

1866

1067 Лишь маленькая тварь Спешит родиться — Чтоб показать себя И удалиться. Большое не спешит С природой слиться — Ведь лето Гесперид Так долго длится![102]

1075

The Sky is low — the Clouds are mean. A Travelling Flake of Snow Across a Barn or through a Rut Debates if it will go — A Narrow Wind complains all Day How some one treated him Nature, like Us, is sometimes caught Without her Diadem.

1866

1075 Небо ниже — чем облака. Падая, хлопья снега Валятся в грязь и на дома, Не замедляя бега. Ветер горько стонет весь день, Будто кто его гонит — Так природу мы застаем Без ее короны.[103]

1129

Tell all the Truth but tell it slant — Success in Circuit lies Too bright for our infirm Delight The Truth's superb suprise. As Lightning to the Children eased With expanation kind The Truth must dazzle gradually Or every man be blind —

1868

1129 Скажи всю Правду, но лишь вскользь — Окольный путь верней. Опасен для души восторг Столкнуться прямо с Ней. Как молния не так страшна При объяснении детям, Так привыкать должна душа, Чтоб не ослепнуть, к свету.[104]

1182

Remembrance has a Rear and Front — 'Tis something like a House — It has a Garret also For Refuse and the Mouse. Besides the deepest Cellar That ever Mason laid — Look to it by its Fathoms Ourselves be not pursued —

1871

1182 Память имеет окна и стены И под самой крышей — Чердак, как у всякого дома, Для беглеца и мыши. Но кроме этого — темный подвал Каменотес сложил, Чтобы для собственной глубины Могилой служил.[105]

1186

Too few the mornings be, Too scant the nigthts. No lodging can be had For the delights That come to earth to stay, But no apartment find And ride away.

1871

1186 Здесь слишком кратки дни И скудны ночи, Чтобы могли они Сосредоточить Восторги, что здесь жить хотели, Но не нашли приюта И улетели.[106]

1207

He preached upon 'Breadth' till it argued him narrow — The Broad are too broad to define And of 'Truth' until it proclaimed him a Liar — The Truth never flaunted a Sign — Simplicity fled from his counterfeit presence As Gold the Pyrites would shun — What confusion would cover the innocent Jesus To meet so enabled a Man!

1872

1207 Он учил «широте», и в том была узость — Ширь не вмещается в умные речи; И «правде», пока не сделался лживым, — Правда не стала ему перечить. Простота бежит одного его вида — Золото с оловом в сплаве не дружит. Что за конфузом для Иисуса Было бы встретить столь мудрого мужа![107]

1212

A word is dead When it is said, Some say. I say it just Begins to live That day.

1872

1212 Мысль умирает, говорят, Лишь произнесена. А я скажу, Что в этот миг Рождается она.[108]

1216

A Deed knocks first at Thought And then — it knocks at Will. That is the manufacturing spot And Will at Home and Well. It then goes out an Act, Or is entombed so still That only to the ear of God Its Doom is audible —

1891

1216 Поступок будит Мысль, Затем стучится к Воле, Пока она спокойно Живет в тепле и холе. За ними выйдет Дело Или умрет так тихо, Что только ухо Бога Услышит это лихо.[109]

1287

In this short Life That only lasts an hour How much — how little — is Within our power

1873

1287 В короткой жизни сей, Что длится час, не боле, Как много — и как мало — Того, что в нашей воле.[110]

1396

She laid her docile Crescent down And this confiding Stone Still states to Dates that have forgot The News that she is gone — So constant to its stolid trust, The Shaft that never knew — It shames the Constancy that fled Before its emblem flew —

1877

1396 Косу свою сложила смерть, Она нашла на камень Могильный, что молчит о той, Которой нет меж нами. Так постоянен и упрям В молчании гранит, Что стыдно верности пред той, Что он в себе хранит.[111]

1398

I have no Life but this — To lead it here — Nor any Death — but lest Dispelled from there — Nor tie to Earth to come — Nor Action new — Except through this extent — The Realm of you —

1877

1398 Мне жизни нет иной — Как здесь прожить, И смерти — чтобы ей Не дорожить, И нету на земле Иных мне дел — Лишь Царства Твоего Искать предел.[112]

1478

Look back on Time, with kindly eyes — He doubtless did his best — How softly sinks that trembling sun In Human Nature's West —

1879

1478 Взгляни на время благодарно, Оно старалось, как могло; Как нежно озаряет солнце Все человеческое зло![113]

1544

Who has not found the Heaven — below Will fail of it above — For Angels rent the House next ours, Wherever we remove —

1883

1544 Кто не нашел небес внизу, Тот не найдет и выше, Снимает ангел надо мной Жилье под самой крышей.[114]

1587

He ate and drank the precious Words — His Spirit grew robust — He knew no more that he was poor, Nor that his frame was Dust — He danced along the dingy Days And this Bequest of Wings Was but a Book — What Liberty A loosened spirit brings —

1883

1587 Он ел и пил волшебный слог, И дух покинул страх. Он позабыл, что он бедняк, А плоть его лишь прах. Он танцевал вдоль тусклых дней, И два его крыла Была лишь книга. Как легка Душа его была![115]

1593

There came a Wind like a Bugle — It quivered through the Grass And a Green Chill upon the Heat So ominous did pass We barred the Windows and the Doors As from an Emerald Ghost — The Doom's electric Moccasin That very instant passed — On a strange Mob of panting Trees And Fences fled away And Rivers where the Houses ran Those looked that lived — that Day — The Bell within the steeple wild The flying tidings told — How much can come And much can go, And yet abide the World!

1883

1593 Вдруг в тишину ворвался шквал — К земле траву прижал — Зеленым холодом пахнул — И дальше побежал. Закрыли окна мы, чтоб он Вломиться к нам не смог, И чувствовали — в этот миг Проходит мимо Рок. На толпы трепетавших лип, На солнце и на тень, На все — как на нежданный дар — Смотрели мы в тот день. Церковный колокол вещал О том, что Рок таит. Но мир привык К таким вещам — И все еще стоит.[116]

1599

Though the great Waters sleep, That they are still the Deep, We cannot doubt — No vacillating God Ignited this Abode To put it out —

1884

1599 Пусть Великие Воды спят. В том, что Бездну они хранят, Сомневаться не смей — Ведь всемогущий Бог Встать, чтобы стало ясней, Мог бы с ней.[117]

1672

Lightly stepped a yellow star To its lofty place — Loosed the Moon her silver hat From her lustral Face — All of Evening softly lit As an Astral Hall — Father, I observed to Heaven, You are punctual.

1672 Тихо желтая Звезда На небо взошла, Шляпу белую сняла Светлая Луна, Вспыхнула у Ночи вмиг Окон череда — Отче, и сегодня Ты Точен, как всегда.[118]

1732

My life closed twice before its close — It yet remains to see If Immortality unveil A third event to me So huge, so hopeless to conceive As these that twice befell. Parting is all we know of heaven, And all we need of hell.

1732 Я дважды скончаюсь, и перед концом Глаза, чтоб еще посмотреть им, Открою на миг: а вдруг меня смерть Одарит чем-нибудь третьим, Печальным, словно вторая жизнь. Разлука — одна награда, Что мы хотим получить от небес, И все, что нам надо от ада.[119]

1736

Proud of my broken heart, since thou didst break it, Proud of the pain I did not feel till thee, Proud of my night, since thou with moons dost slake it, Not to partake thy passion, my humility. Thou can'st not boast, like Jesus, drunken without companion Was the strong cup of anguish brewed for the Nazarene Thou can'st not pierce tradition with the peerless puncture, See! I usurped thy crucifix to honor mine!

1736 Гордись моим сломанным сердцем, сломавший его, Гордись моей болью, неведомой мне до того, Гордись моей ночью, чью тьму погасил ты луной, Смиреньем моим перед страстью твоей, но не мной, Не полною чашей девичьих страданий и слез, Которой ты мог бы хвалиться, хмельной, как Христос, Раскрыв мне манящие новым мученьем объятия. Смотри! Я краду у тебя распятье![120]

Избранные стихотворения в переводе Анатолия Кудрявицкого[121]

67 Успех для тех заманчив, Кто не пресыщен им. Нектар скорей оценит тот, Кто Жаждою томим. В пурпурном Войске, у врага Сумевшем Флаг отнять, Никто Победы цену Не может лучше знать, Чем тот поверженный солдат, Что был в бою сражен И слышал звук победных труб, Впадая в смертный сон. 126 Герой в бою стяжает славу — Но знаю я — отважней тот, Кто с целым полчищем Страданий Борьбу в душе своей ведет. Он победил — вокруг молчанье, Он гибнет — рядом никого — Сочувствием не избалован Взор угасающий его. Мне верится — к подобным людям — В последний путь их провожать — Снисходит снежными рядами Святая Ангельская рать. 229 Репей вцепился в мой подол. Его ль Винить мне в том? Нет, виновата я — прошла Там, где Злодея дом. За пятна тины на туфлях Болото стоит ли ругать? Оно способно изрыгать Лишь Грязь — Забрел туда — утрись! Обида — признак Мелюзги. Коль ты во мгле не зришь ни зги — На Горизонт смотри! 303 Душа найдет родную душу, Потом — замкнется изнутри — Круг Собеседников незримых Недосягаем с той поры. Ей безразлично — пусть к подъезду Слетится рой Карет, Пусть Император у порога Колени преклонит. Она из тысяч избирает Лишь Одного — И больше пламенем не вспыхнет Ни для кого. 322 В разгаре лета вспыхнул вдруг Души моей Зенит — Казалось, лишь святым в раю Такие дарят дни. Светило скрылось — как всегда За горизонт. Цветы Благоухали — что им До новой Красоты — Вокруг все озарившей в час, Когда уснула Речь И символ Слова не у дел. Причастие постичь Без ритуалов не сложней — Но Церкви наших дум Замкнули друг от друга мы — Открытость не в ходу Была: смущенье одолеть Не удалось. Часы Бежали — словно пара Рук Ускорила посыл Минут — и Время утекло — И в этот тайный миг — Распятья друг у друга взяв — Клялись мы — хоть нас Мир Не слышал — из могил восстать И снова присягнуть Любви двух новобрачных душ — Которую распнут — 338 Я знаю, что он жив, Что где-то — средь Беззвучья — Он спрятал жизнь свою От наших глаз паучьих. Ведь это — лишь Каприз — Минутная забава — Чтоб появиться вдруг Нежданным гостем Бала. Но не должна игра Быть столь правдоподобной. С улыбкою на Смерть Смотреть мы не способны. Веселье было б здесь Невыразимо жутким — Ведь слишком далеко Заходит эта шутка![122] 377 Страшней утратить веру, Чем деньги потерять — Разбогатеть возможно вновь — Но чем же возместить Наследство Вдохновенья — Отписанное нам? Кто издержал хоть грош один, Останется нагим. 409 Они на землю падали — Как Звезды, как Колосья, Как Лепестки цветов, Что обрывает летний Шквал, Промчавшись вдоль лугов. Они погибли. Не найти Следов средь Трав густых. Лишь Бог — по Вечным Спискам — Способен вспомнить их.[123] 410 День умер. Ночь пришла — И — значит — пережить Смогла я худшее. Ура! Душа, ты хочешь петь? Она в ответ: смычок Разбит и нити струн Разорваны. Увы! — пришлось Чинить мне их. К утру Я справилась. И тут Настал огромный День — Как два вчерашних — выплеснул В глаза мне из бадей Весь ужас свой… О, кто Хохочет? Чьи слова Невнятны, как тифозный бред? Узнай лица овал! Но это я сама — Такая же — и нет, И до сих пор в ушах тот смех… Безумье, ты ль — ко мне?.. 421 Полно очарованья Лицо, что полускрыто — Вуаль откинув, Облика Приоткрывать секреты Дерзают редко Дамы — Вдруг волшебство уйдет? Незавершенность образа — Для Взглядов — словно мед — 435 Вглядись в Безумца — иногда Он чуть ли не пророк — А Слишком Умных глас толпы Безумцами нарек. Нормальными считают тех, Кто ладит с Большинством — Бунтарь же — под замком сидит И на Цепи притом. 441 Стихи мои — посланье Миру, Но он не отвечает мне. Пишу о том, что мне Природа Поведала наедине. Рукам незримых Поколений Ее Вестей вверяю свод. Кто к Ней неравнодушен — верю — Когда-нибудь меня поймет! 449 Я умерла за Красоту, А после похорон Был рядом погребен другой — Погиб за Правду он. «За что, — спросил, — ты умерла?» «За Красоту». — «А я — За Правду. Но они — в родстве — Мы, стало быть, друзья!» Как брат с сестрой шептались мы Всю Ночь — не зная сна — Пока до губ не вырос Мох, Скрыв наши имена. 465 Я слышала жужжанье Мухи, Когда за мною Смерть пришла. Как штиль внезапный среди бури, Стояла в доме тишина. Все ждали, затаив дыханье, Застыли слезы на глазах — Боялся каждый вдруг заметить Властительницы лик в дверях. Я близким раздала на память Все, чего жаль мне — и не жаль. Внезапно появилась Муха, Надсадно начала жужжать — Звук этот странный, дребезжащий Был ясно слышен в тишине. Вдруг свет померк… Что было дальше — Не довелось увидеть мне. 505 Картину я не напишу. Наедине с собой Признаюсь — чуда мне Не сотворить самой. Нет, лучше поклоняться тем, Чей несравненный Дар — Рукою трепетной зажечь Лучину — иль Пожар. Я не смогу как Флейта петь. Нет, лучше буду той, Что — внемля Звуков волшебству — Вдруг воспарит душой — Воздушным шаром легким Умчится ввысь и вдаль — Связь с миром — как Струна — тонка, Забыть о нем не жаль. Не стать мне и Поэтом — Ведь различать Слова Бессилья, Счастья и Любви — Сквозящие едва — Не меньшая заслуга, Хоть и прощай, покой! Мелодий Огненный Металл, Что ты б творил со мной! 574 Болезнь ушла. Наутро мне Позволили гулять. Я Солнце обняла сперва И в домики улит Проникла взором. Сад мой цвел — Но я брела назад — Осталось Боль мне одолеть, Унять ее азарт. Боролись мы — а Лето — в рост — И бледные цветы Румяными сменило вдруг. Лукавством простоты Оно обманет лишь себя — Как будто для детей Растянет Радугу Времен — Чтоб скрыть Гробницы тень. И вот оно круглит орех И крылья к семенам Прилаживает. Яркость дней Им впрок нанесена На ветки, листья, на плечо — Так нежная Рука Прощальным жестом хочет скрыть: Разлука нелегка. Ущерб — что нанесла Болезнь — Утрата или дар? Сравнить Могилу я смогла — И Солнце на года — 584 Боль прекратилась исподволь — Ушла так тихо эта Боль, Что я понять — лишь глядя вслед — Сумела: больше ее нет. Несла я Бремя — словно тень, Бесплотное. И целый день Мы неразлучны были с ним — Как в детстве — с платьицем моим. А Горе пряталось вблизи Иголкой — что средь долгих зим В подушечку воткнули спать… Как прекратилось все, узнать Я не смогла — Пустыни нет — Мне лучше — как во сне — 596 Была ребенком я — в ту пору Скончалась женщина — чей сын Сегодня с поля боя в Болз-Блафф Ушел победно в Горний Стан — Чтоб с нею свидеться… Сколь долгим Круговращенье было Лет — Пока пригоршней пуль на Небо Не распрямлен сквозной проход! Есть Гордость ли в Раю — не знаю — Неведом нам посмертный путь И жизнь блаженная сокрыта. Но эти — гордыми войдут — Та пара — Мать и Сын — что ныне Восстала в памяти моей И не уходит. Что ж, я верю: На волю вырваться — и в бой — Готовы Храбрецы, Убийцы — Их не удержишь толщей стен — Сбегут, умчатся на Потомак — Прославят дальний Мэриленд. 621 Просила я лишь об одном. Ответом был отказ. Я предложила Жизнь взамен — Купец не поднял глаз. «Бразилию? — Он расстегнул И застегнул сюртук. — Но оглядитесь же, мадам, Ассортимент велик!»[124] 657 Мой дом зовут Возможность — И Будней он светлей — В нем много больше Окон, А также и Дверей. Палаты здесь — как Кедры — Их не о6ъемлет взгляд — И Вечной Крышей надо мной Небесный звездный плат. Вход для Гостей свободный. Быть может, мне пора Худые руки простереть — И приманить в них Рай? 709 Публикация — продажа Мыслей с молотка — Скажут — Бедность заставляет Нас наверняка. Может быть и так — но лучше Мерзнуть целый Век И уйти к Творцу безгрешным — Чем продать свой Снег. Разум дан нам свыше. Мыслить — Господа удел И того, кто думы в Слове Воплотить сумел. Если хочешь — продавай ты Божью Благодать — Но позор для нас — ценою Гений унижать! 712 Я не спешила к Смерти — И вот Она за мной Пришла — c Бессмертьем нас вдвоем В возок впустила свой. Мы ехали не торопясь — Не знает счета лет Она — а я уж отвлеклась От всех земных забот. Мы миновали Школьный Двор, Озорников-ребят, Затем — поля, где Хлеб созрел — Тут наступил Закат — И Солнце спряталось от нас, А без его тепла Озябла я — ведь в легкий Тюль Одета я была. Вот к Дому мы подъехали. На Холм похож был дом — До Крыши в землю он ушел. Я жить осталась в нем. С тех пор уж много дней прошло, Но всех длинней был тот, Когда открылось — Цуг Коней Нас к Вечности влечет. 753 Душой моей осуждена — Я дрогнyла — то Горний Глас — Людьми осуждена — смеюсь — Душа ведь — друг мне в этот час — Ее сочувствие даст сил Снести вражду Людей, Времен — Ее Презренье… — Легче б мне Гореть в Эмалевом Огне — 953 Была открыта в доме Дверь — Как раз я мимо шла — На миг предстал мне чудный мир Уюта и Тепла. Закрыли Дверь — я дальше Не чуя ног брела — Пропащая — и призраком — Со мною — Нищета — 1031 Судьба ударила — не сник он, Сбивала с ног — он устоял, Насквозь пронзала Вертелами — Он мук своих не выдавал, Лишив Награды, уязвила — В глаза он молча глянул ей. Тогда она, вздохнув устало, Признала — Человек пред ней. 1075 Нависли Тучи над полями. Толкаясь, споря и крутясь, Летят густые хлопья Снега И тают, приземлившись в Грязь. Обиженный, стенает Ветер, Не затихая ни на час. Природу — как и своих ближних — Порой мы видим без прикрас. 1116 Есть одиночество иное — Удел немногих из людей. Его не Случай порождает И не отсутствие друзей, А высота парящей Мысли И плаванье не на мели — Чтоб сосчитать Богатства эти, Не хватит чисел на Земле. 1157 Есть Дни, что заглушают Негромких будней звук — Когда обрел ты Друга — Иль опочил твой Друг. 1182 У Памяти есть — как у Дома — Парадный, Тыловой фасад, Чердак, где всякий Хлам пылится И Мыши по углам шуршат; Есть у нее Подвал бездонный — Запри покрепче эту дверь — Иль за тобой пойдут — как тени — Былого призраки — теперь! 1205 Бессмертие — лишь слово — Мы им не дорожим, Но, из виду вдруг упустив, Стремимся к встрече с ним. О райской жизни в Небесах Заучены азы. Без Жадных Рук из вышины Рай был бы и внизу. 1263 Нет лучше Корабля, чем Книга, Чтоб в Страны дальние попасть. Скакун любой не стоит Строчек, Где ощутима Ритма власть. В Дороге бедность — не помеха — Никто нам не предъявит Счет. Как примитивна Колесница, Что наши Души вдаль несет! 1275 Паук — маэстро тонкий — Не признан до сих пор. Его талант упрямый Прославить на весь Мир Могла б любая бабка, Любое помело! Я руку жму Отверженцу Всем Гениям назло! 1281 Жизнь, что свелась лишь к развлеченьям, Похожа на заросший Пруд — Остекленели Отраженья И густо Камыши растут, Застыли Тени, прекратилось Движенье Светозарных Вод. Но даже Заводь пробудится, Едва лишь Паводок придет! 1481 Надежда домик строит, Но доски, стекла, жесть Ей не нужны — ведь нет в нем стен — Один лишь купол есть — И за него мы держимся Так стойко, словно он Отлит из стали — или же Законом подкреплен. 1564 Тебе назначил встречу Свет — И боль огнем нас жжет. Ты перепрыгнул Тайну вмиг, А мы все ищем брод -[125] 1587 Впитал он строки золотые. Теперь — душою закален — Не думал он о том, что беден, Презрел и то, что смертен он. Вся жизнь его была Полетом — От книг великих в дар ему Достались Крылья — и просторы Открылись вольному уму. 1634 О Лесе мне не говори — Вот Разум — как Шатер Листвы — приют и кров для птиц — Незримый светлый бор. К полудню ветры там спешат В прозрачный свой Чертог, И скромных путников на пир Зовет Волшебный Рог. 1660 Блеск и трагизм — вот сущность славы. Она на миг дарует Власть, На имя — что не знало Солнца — Своим лучам дает упасть, Его согреет на мгновенье — И гаснет, Вновь предав забвенью 1664 Недосягаем ты — Но я Все приближаю шаг. Осталось Море пересечь, Пустыню, пару Рек. Когда все расскажу тебе, Не мерь мой долгий бег. Пустыни было две — но Год Холодным стал для нас — Остыл песок. Что ж, позади Из двух Пустынь — одна. Сахара — за привет твой — Ничтожная цена. Осталось Море — малый путь Для ободрённых ног. Товарищ детских игр, трудись! Отныне пусть я вновь Пушинкой стану для тебя — Легчайшей из всех нош. Уже Закат — Путь Солнца крут. Успеть до темноты б Пройти средину вод морских! Но хочется, чтоб тыл Подольше был недостижим — Последний брег Мечты. Шаги легки — как бархат, Бесплотны — словно снег. Пустыня с Морем пройдены, За ними — пара Рек — Но Смерть — меня опередив — В упор уж на тебя глядит — Разлуку длит навек. 1695 Есть Одиночество в высотах И посреди морских пустынь, Есть Одиночество в могиле — Но как сравнить мне эту стынь С безмолвием ледовой Бездны, Объявшим Душу, чей удел — Безмерное уединенье — Хотя ему и есть предел. 1732 Два раза я прощалась с жизнью. Теперь лишь ждать осталось мне, Пока отдернется Завеса — И Вечность разъяснит вполне Все то, что дважды не смогла я Постигнуть много лет назад. В Прощаниях есть сладость Рая, Но все же их придумал Ад.

[126]

ПРИЛОЖЕНИЕ «Эмили Дикинсон — путешествие в русский язык» Ответы переводчиков на вопросы об Эмили Дикинсон Анатолий Кудрявицкий * * *

КОГДА ВЫ ОТКРЫЛИ ДЛЯ СЕБЯ СТИХИ ЭМИЛИ ДИКИНСОН?

Со стихами Эмили Дикинсон я впервые познакомился в конце 70-х, когда ко мне в руки попала книга «Американские поэты. В переводе Михаила Зенкевича». В 1981 году вышла книга переводов Веры Марковой, и мне сразу бросилась в глаза разница в подходе. Литературные портреты поэтессы, «написанные» двумя переводчиками, были весьма контрастны, и я стал читать Эмили Дикинсон в оригинале. Это вдохновило меня — в то время начинающего переводчика — на собственную попытку перевода. Вспоминаю, что перед тем, как начать переводить, я переписал от руки весь корпус текстов Эмили Дикинсон, т. е. 1775 стихотворений! Ксерокопирование в те времена было практически недоступно.

КОГДА ВЫ НАЧАЛИ РАБОТАТЬ НАД ПЕРЕВОДАМИ?

Я начал работу над моими переводами в 1983 году — и закончил в 1998 году, т. е. на это ушло более 15 лет моей жизни.

ЧЕМ ВЫ РУКОВОДСТВОВАЛИСЬ В ВЫБОРЕ СТИХОВ?

Выбор стихов был весьма личный — я всегда перевожу только то, что люблю. Иногда я переводил стихи, ранее переведенные другими переводчиками: мне казалось, что в их переводах что-то было упущено.

ЧТО ЗНАЧИЛИ ДЛЯ ВАС, КАК ДЛЯ ПОЭТА, СТИХИ ЭМИЛИ ДИКИНСОН — ТОГДА И СЕЙЧАС?

Стихи Эмили Дикинсон значили для меня очень много как 23 года назад, так и сейчас. Как мне кажется, она — один из немногих поэтов не только для чтения, но и для перечитывания. Кстати, теперь я перечитываю ее только по-английский, несмотря на все удачи русских переводчиков. На мое собственное творчество как поэта Эмили Дикинсон повлияла косвенно — через Уильяма Карлоса Уильямса и Карла Сэндберга, которые, конечно, сами находились под колоссальным влиянием Эмили Дикинсон.

В ЧЕМ САМАЯ ТРУДНАЯ ЗАДАЧА ДЛЯ ПЕРЕВОДЧИКА СТИХОВ ЭМИЛИ ДИКИНСОН?

На мой взгляд, самое трудное для переводчика Эмили Дикинсон — ее образная система. Если следовать ей буквально, текст редко укладывается в ритмический корсет стиха. Что же касается философской концепции стихов Эмили Дикинсон, она всегда проступает исподволь, не нарочито. Эмили Дикинсон — мастер «недосказывания», understatement. Всякий раз, когда кто-либо из переводчиков — в том числе и я сам — пытался пересказать сказанное ЭД более конкретно, его постигала неудача.

ЧЕМ СТИХИ ЭМИЛИ ДИКИНСОН ПРИВЛЕКАЮТ РОССИЙСКОГО ЧИТАТЕЛЯ?

Российскому читателю поэзия Эмили Дикинсон всегда будет близка. Зрительно — и пунктуационно — близкая к творчеству Марины Цветаевой, и потому обманчиво «привычная», она раскрывает читателю совсем иную, чем у русской поэтессы, философскую систему. Обе они, впрочем, приоткрывают постороннему глазу внутренний мир человека глубоко чувствующего и находящегося в постоянном контакте с природой.

ЧТО В СТИХАХ ЭМИЛИ ДИКИНСОН РОССИЙСКИЙ ЧИТАТЕЛЬ ПОСТИГАЕТ СРАЗУ, А ЧТО С ТРУДОМ?

Ощущение привычности отказа от житейских благ, глубоко скрытого душевного страдания и бесконечного терпения — все это делает Эмили Дикинсон самой «русской» из зарубежных поэтесс. То, что российский читатель постигает труднее всего и каждый раз преодолевает заново, — вещи чисто внешние, как то необычность стихотворной формы, эксперименты с рифмой, и еще необычно богатая образность текста.

(Из анкеты журнала «Иностранная литература». Вопросы задавала проф. Татьяна Венедиктова)

Эмили Дикинсон. «Домашняя вечность»

Вступительная статья и переводы стихов Светланы Чулковой

…Город Амхерст, штат Массачусетс. Новая Англия. Середина 19 века. Аккуратный сад, усеянный цветами и поющими птицами; кусты, постриженные до геометрической правильности; череда врытых в землю камней (глубоко, до темечка) образует садовую дорожку. Расстояние между камнями — длиной в средний человеческий шаг. «Stepping stones» — «шаговые камни», отполированные многолетней размеренностью жизни.

..Маленькая рыжеватая женщина сидит у окна и что-то шьет. Золотистую прядку, выбившуюся из пучка, она нетерпеливо заводит за ухо. Мелькает серебристая игла, а женщина что-то сосредоточенно бормочет. Мимо окна проходит сестра женщины — Лавиния. Она знает, что именно шьет ее сестра Эмили: вовсе не то, что представляешь ты, читатель. Поможем твоему привыкшему к кинематографу воображению и допустим, что камера наезжает на окно. Наплыв в затемнение…

И мы оказываемся в комнате. Ну да, рассказ наш вовсе не о рукодельнице, потому что Эмили занята совсем другим делом: она сшивает самодельные книжки своих стихов. Начиная с 20-летнего возраста, то есть с 1850 года — и до тех пор, пока не пересталось писать, у Эмили накопилось 1775 стихотворений, а опубликовала она при жизни — всего семь, пять из них — в газете «Спрингфилд Рипабликан», у редактора мистера Холланда. В 1862 году Эмили Дикинсон пишет письмо пастору Томасу Хиггинсу, человеку, находящемуся около литературы. Он признает в Эмили оригинальные поэтические способности, но советует не печататься. С 1862 года Эмили на предложения друзей опубликовать ее стихи отвечает неизменным отказом.

Раковина захлопнулась. Так начинает зреть жемчуг…

Учеба в женской семинарии (г. Холиоук, штат Массачусетс), а затем в академии родного города (основателем которой был ее дедушка, а отец — с 1835 по 1872 г — казначеем) — учеба не превратила Эмили в набожную девушку, перебирающую в уме лик Бога, словно лица женихов. Эмили видела один лишь ореол и шла на его свет… В 1855 году, по дороге в Вашингтон к отцу, который был в то время конгрессменом (1853–1855 гг), Эмили, остановившись в Филадельфии, слушает проповеди известного священника Преподобного Чарльза Водсвурта. Потом они долго переписываются. Это была ее первая большая и невозможная любовь, любовь-ореол… В конце семидесятых Эмили предает себя добровольному заточению в стенах собственного дома. С 1870 года одевает только белые платья и принимает лишь тех людей, которых «просеивает» ее сестра Лавиния, живущая по соседству.

В 1874 году умирает отец Эмили. В 1878 году Эмили посещает вторая — на этот раз разделенная любовь — к Отису Лорду, другу ее отца. В 1882 году умирают ее мать и Уодсвурт, в 1884 — Отис Лорд.

Больше всего стихотворений (800) Эмили Дикинсон написала за период гражданской войны (1861–1865): словно живой цветок, она собирала на себе наэлектризованный войной воздух, а потом отряхивала его, и он превращался в стихи.

Потом стихи пошли на убыль, но вся жизнь ее была построена по законам высшей гармонии. — Об этом говорит переписка тех лет, из которой пробивается натура страстная, остроумная, утонченная.

Эмили Дикинсон умерла в мае 1886 года, в том же доме, что и родилась.

И тогда раковина, в которой зрела жемчужина, открылась…

Первая книга Эмили Дикинсон появилась в 1890 году.

…Я вижу ее, гуляющую в поле, в лесу, с репейником, налипшим на платье, слышу ее прерывистое дыханье от долгой ходьбы. Я не знаю, как она плачет, потому что даже в своих стихах она всегда «отворачивается к стенке» и делает это незаметно, вдали от посторонних глаз. Она соблюдает дистанцию. И потихонечку сшивает себе свои самодельные книжки и что-то бормочет, создавая свою маленькую домашнюю вечность…

…Раковину выплеснуло на берег…

«A light exists in spring…»

Не ведая сама

Не ведая сама Проснулась ото сна Зима и не зима: Такая предвесна. И внутренним огнем Как будто озарен И самый дальний склон, И голый куст на нем. И вот уже ответ В душе моей готов: Что этот цвет — предсвет, Предверье всех цветов. …Все многоцветье трав, Всю мира пестроту Один, в себя вобрав, Лиясь на наготу… Весною мир ожил, Но грустно отчего? Свет! — кто-то разложил На радугу его…

«Let me not mark that perfect dream

By an Auroral stain…»

Ночной восторг не так уж плох

Ночной восторг не так уж плох, Босая — так пиши. Опять застал меня врасплох Восход моей души. Как повторить его суметь: Не подогнать — скорей! …Он приходил почти как смерть За матушкой моей…

«The lilac is an ancient shrub…»

В саду стемнело, ну и пусть

В саду стемнело, ну и пусть, Есть сад иных высот: На небесах сирени куст Сегодня расцветет. О, этот сад не засорен! И ангельски чисты, Там есть и белая сирень, И голубой цветы. Наука, горестный итог Стоянья без воды. О, этот пятый лепесток, Загвоздка из звезды. Да не наступит перевес Ни ночи, ни зари. …И шла прохлада от небес И запах от земли…

«Our journey had advanced…»

Закончен жизни путь,

Закончен жизни путь, И некуда свернуть. Привел незримый знак Туда, где смерти мрак. Мы слышим над собой Ветра иных миров: Ведь смерть — не тлен сырой Кладбищенских лесов. Там бог твой, а не враг, И град небесный. …О, этот белый флаг Над черной бездной!..

«The bat is dun with wrinkled wings…»

ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

Вот мышь летучая летит, Ни звука не издаст: И лишь крыло прошелестит В морщинах-бороздах. Что видеть в сумраке могу: Что там, по небесам, Престранным зонтиком дугу Философ описал? «Скажи мне, где твое жилье, Какую шлешь мне весть?» — В безмолвье сдержанном ее Зловещий признак есть. И что сомнение мое, Что толку говорить: Ведь если Бог создал ее — То так тому и быть…

«Our lives are Swiss»

АЛЬПИЙСКОЕ СИЯНИЕ

Мы — озера мерцание В спокойствии своем. Как в маленькой Швейцарии — Как тихо мы живем! Все кончится внезапно С упавшей пеленой, Когда откроют Альпы Что там — за их спиной. О явное, но тайное! Ты — как вдали Италия — Ее вдвойне любить, Но ни себя, ни этих гор Все ж не переступить…

«There is a certain slant of light…»

Зимний свет, ты — тихий свет

Зимний свет, ты — тихий свет, Ты — не ураган. В тех лучах уж много лет Чудится орган. Отойди, поберегись (Сердцем рвешься ввысь!) Металлический регистр Над тобой завис. Этот холод нам знаком: Только запоешь, Только тронешь языком — С мясом оторвешь. Что же убыстряю шаг На зимы простор: Не могилу, не ландшафт Бог вокруг простер…

«Must be a woe,

A loss or so…»

Пускай земная красота

Пускай земная красота Играла нам на все цвета: Звал голос внутренний туда, Где под землей блестит слюда. Для человека непросты Подземной радуги пласты. И там, где цель достигнул он — Там крест могильный водружен…

* Как жили — закончим все разно, *

Как жили — закончим все разно, Мы верили ради конца: О смерть, как светло и прекрасно — Сидеть одесную Отца. Да, с верой светлее и лучше. И — что там ни говорят: Болотные светят гнилушки, Но звезды над ними горят…

«Just lost, when I was saved…»

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Когда я умерла, За этот краткий миг Всю жизнь свою я снова прожила. Но вздох коснулся губ, И там, за той чертой, Гудел разочарованный прибой… Не оттого ли стала понимать Весь тайный смысл, заложенный в словах: Моряк, что жил на дальних островах, Свидетель бледный, что открыл ту дверь — Ни жив ни мертв теперь… Так значит — не сейчас? Лишь там постигнет дух Что не поймут ни зрение, ни слух… Туда, туда все дни мои летят, Где океаны вечности гудят…

«This is my letter to the world…»

Я посвятила это вам

Я посвятила это вам, Кто про меня забыл. Так что ж — написанным словам Другой помощник был. Они — от матушки Земли, Они — от нас двоих: Чтоб вы, сограждане мои, Нашли утеху в них…

«Through the straight path of suffering…»

МУЧЕНИКИ

…Как поживает мученик, Неискушен и строг: Что на земле хорошего, Когда на небе Бог. …Вверх по небесной лестнице Они бредут гуськом: И метеоры яркие Их обойдут кругом. Здесь на ознобном воздухе Весь мир в снегу лежит: И словно стрелка компаса Моя душа дрожит…

«It's all I have to bring today…»

Тут все, что написать смогла

Тут все, что написать смогла, Тут вся душа моя: Тебе откроются луга, Леса, потом поля… Ты сможешь вслух пересчитать (Коль заболит душа) Всех пчел, что будут там летать, Над клевером шурша…

«A little road not made of man…»

Куда путь муравья ведет

Куда путь муравья ведет — Его тропа мала: Там гусеница проползет Да прожужжит пчела. Порою так хотелось мне Одним глазком взглянуть: Но к этой крошечной стране Навек заказан путь…

«What mystery pervades a well!»

КОЛОДЕЦ

Вода, вода, ты тайна Со дна или с вершин? Твой дом любой — как мир иной: Колодец иль кувшин. Стою, от страха чуть жива: Внизу река течет, — Какая смелая трава Тут на краю растет. Хочу понять, но не могу Природы грозный план: И чувствую на берегу Бездонный океан. Вода, вода, когда о ней Ничто не говорит: Но в испареньях жарких дней Кочует и бурлит. И как понять ее, когда Она туман и дым… …Но возвращается вода В колодец и в кувшин…

«The mountain sat upon the plain…»

ГОРА

Гора — долина ее дом — На целый мир глядит И в кресле каменном своем Как патриарх сидит. Природа — детская игра, Что длится каждый день: Покуда старая гора Дает и свет, и тень…

«To fight aloud is very brave…»

Каков герой! Но посмотри

Каков герой! Но посмотри — Ведь нет средь них тихонь: И не у них горит внутри Страдальческий огонь. А те, что ближе и родней, Целуют шелк знамен: И тихой гибелью своей Меняют ход времен. Их шлемы перьевые: То ангелы бредут — Мундиры снеговые — На вечности редут…

Статья «Эмили Дикинсон»

Перевод и вступление Веры Марковой

Стихотворения публикуются по трехтомному собранию стихотворений поэтессы, изданному Гарвардским университетом

«Я улыбаюсь, — писала Эмили Дикинсон, — когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль мне так чужда — как небосвод Плавнику рыбы — Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя Собака откажет мне в своем доверии — вот почему — мой Босоногий Ранг лучше —»

В 1862 году Томас Уэнтворт Хиггинсон, известный в Новой Англии писатель и публицист, обратился к молодым американцам с призывом смелей присылать свои рукописи в редакции журналов. Быть может, где-то в глуши таятся еще не известные миру таланты? Надо найти их, воодушевить и с должным напутствием открыть им дорогу в печать. Хиггинсон готов был взять на себя роль благожелательного ментора.

Из маленького провинциального городка Амхерста пришло письмо, датированное 15 апреля. С него началась знаменитая в истории американской литературы переписка. К письму были приложены четыре стихотворения. Все они признаны теперь шедеврами американской лирики. Подписи не было, но на небольшой карточке карандшом, не очень ясно, словно с какой-то нерешительностью, написано имя: Эмили Дикинсон.

Почерк странный, похож на следы птичьих лапок на снегу. Вместо общепринятых знаков препинания — тире, обилие заглавных букв, как в старинной английской поэзии. Автор спрашивал только, живые ли его стихи, дышат ли? «Мой Разум слишком близок к самому себе — он не может видеть отчетливо — и мне некого спросить —»

Удивительное письмо, но еще удивительнее стихи — смелые, полные свежести и силы, это Хиггинсон понял сразу. Весь мир словно увиден и прочтен заново. Но — и здесь Хиггинсон столкнулся с загадкой, которую так и не смог разрешить во всю свою жизнь, — как применить к этой необычной поэзии ходовую шкалу оценок?

Каноны стихосложения, полученные американской поэзией в наследство от английской, крепко усвоенные и уже окостеневшие, даже школьные нормы грамматики и орфографии в стихах Эмили Дикинсон опрокидываются, отбрасываются в сторону в поисках новой выразительности. Неточная рифма тяготеет к диссонансу, но богатство внутренних перекличек-ассоциаций напоминает Шекспира. Это любимый автор Дикинсон. В одном из своих позднейших писем она сказала: «…тот совершил свое Будущее, кто нашел Шекспира».

Плавный ход классических размеров перебит синкопами, ритмический рисунок вычерчен свободно и прихотливо. Тире, как стоп-сигнал, не позволяет глазам легко скользить по строке, и паузы эти размечены почти как в нотописи.

Рамки поэтического словаря раздвинуты. Эмили Дикинсон любила соединять «трудные» латинские и греческие слова с англосаксонскими. Недаром она иногда называла английский язык «саксонским», восходя к его глубоким источникам. Язык идей соединен и сшиблен со словами из повседневного обихода, с напряженным языком чувств. И не только сочетание слов необычно. Само слово зачастую берется в непривычном значении.

Возникают слова-символы. К такому слову, как к центру, стягивается все стихотворение.

Андре Моруа писал в своем литературном портрете «Эмили Дикинсон — поэтесса и затворница» [Andre Maurois. Robert et Elizabeth Browning. Portraits suivis de quelques autres. Paris, Bernard Grasset, 1955, p. 45–64] о таких сложных ассоциациях: «Они отпугивают ленивые умы, но зато возбуждают другие и помогают им открыть в пейзажах души прекрасные эффекты

В одноим из стихотворений („Нас пленяет Стеклярус“), присланных Хиггинсону в первом письме, была строфа:

Наши новые руки Отработали каждый прием Ювелирной тактики В детских игах с Песком.

Хиггинсу первому предстояло решить, применила ли Эмили Дикинсон в своей поэзии „ювелирную тактику“, или ее новшества — погрешности неопытного автора? В своих ответных письмах он попытался навести порядок в ее поэтическом хозяйстве и заодно узнать, кто она.

Эмили Дикинсон ответила:

„Вы спрашиваете — кто мои друзья — Холмы — сэр — и Солнечный закат — и мой пес — с меня ростом — которого мой отец купил мне — Они лучше — чем Существа человеческие — потому что знают — но не говорят — а плеск Озера в Полдень прекрасней звуков моего фортепиано. У меня Брат м Сестра — наша Мать равнодушна к Мысли — Отец слишком погружен в судебные отчеты — чтобы замечать — чем мы живем — Он покупает мне много книг — но прости не читать их побаивается — что они смутят мой Разум. Все в моей семье религиозны — кроме меня — и каждое утро молятся Затмению — именуя его своим „Отцом“. Но боюсь, вам наскучит моя повесть — я хотела бы учиться — Можете ли вы сказать мне — как растут в вышину — или это нечто не передаваемое словами — как Мелодия или Волшебство?“

Обмен письмами продолжался. Эмили Дикинсон просила советов — и не принимала их, кроме одного: не печатать своих стихов. Она обрекала себя на безвестность, понимая, что творчество ее не будет принять без жестокого хирургического вмешательства. Те немногие стихотворения Дикинсон, которые были опубликованы против ее желания, „исправлены“ редакторами. Она словно отступила в тень и продолжала отступать все дальше и дальше. Постепенно рвались нити общения с людьми. В своем родном городе Эмили Дикинсон, молчаливая тень в белом, превратилась в легенду.

Реконструкция ее жизни как будто очень проста и в то же время изобилует парадоксальными загадками.

Эмили Дикинсон родилась в 1830 году в городе Амхерсте штата Массачусетс. Город был основан пуританами, бежавшими из Англии от религиозных гонений в самом начале XVII века. Пуританизм для поколения Эмили Дикинсон уже не был той великой правдой, защищая которую люди шли на смерть, он стал респектабельной нормой поведения, и даже эти житейские нормы в середине XIX века быстро размывались. Время патриархального уклада прошло, наступала эра промышленного капитализма. Однако в Амхерсте кальвинизм рухнул позже, чем в Бостоне — культурном центре Новой Англии. В тридцатых годах Р. У. Эмерсон, поэт и философ, стал „властителем дум“ молодого поколения. Его публичные выступления, книги и эссе привлекли к нему многочисленных почитателей и последователей. Так создался известный в истории американской литературы кружок трансценденталистов.

Романтическая философия, получившая заимствованное у Канта названия трансцендентализма, представляла собой эклетическую смесь буддизма и идей Шеллинга и других немецких философов-идеалистов. В своей этической части эта философия была направлена против „американского образа жизни“: американцы, писал Эмерсон, „верят лишь в силу доллара, они глухи к чувству“. [Emerson R.W. The Basic Writings of America's Sage, N.Y., 1947, p. 160] Эмерсон говорил, что человек мог сам, доверившись собственной интуиции, без помощи церковных догм, почувствовать в себе высшее начало, „Сверхдушу“. Для этого нукжны покой и уединение, хотя бы в четырех стенахсвоего дома, а лучше всего на лоне прекрасной, дикой природы. Люди должны отринуть ложные ценности и вновь обрести способность видеть красоту мира.

Мрачному и суровому кальвинизму был нанесен сильный удар. Дикинсон восприняла многие из идей Эмерсона — они носились в воздухе, но пошла гораздо дальше. Ее анализ человеческой души, расколотой трещинами в глубоко драматический момент истории, когда рушились вековые устои, стремился дойти до конца, ничего не принимая на веру, не довольствуясь полуправдой. Для такого анализа был нужен большой душевный опыт. И снова загадка для биографов: где нашла его девушка, почти не покидавшая родного дома, избравшая долю затворницы? В поэзии Дикинсон живет ирония гейневской силы, насмешливый скепсис и чисто американский трезвый юмор.

Если для Шекспира весь мир — театр, то для Дикинсон театр — это душа человека, где при пустом партере разыгрываются шекспировские трагедии. Огромные темы раскрываются в борьбе противоречий: смерть и бессмертие, красота природы и невозможность с ней слиться, поэт, творящий для людей, и общество филистеров; стремление к богу и возмущение миропорядком; потребность верить и мучительные сомнения. В поэзии Дикинсон чувства приобретают огромный накал, отсюда образы катастрофы, грозы, смерча; радость жизни до того сильна, что нет сил ее вынести; любовь в полную мощь испепеляет. Поэзия — удар молнии.

Для Эмили Дикинсон каждый восход, каждый закат — неповторимое событие, она и сама работает „по методу Солнца“, избегая клише и габлонов. В своих ранних стихах Дикинсон порой нагнетает неожиданные, причудливые образы, жонглирует ими, наслаждаясь игрой фантазии, богатством красок.

В 1860 году она пережила какое-то духовное потрясеение, возможно, любовь к человеку, для нее недоступному, который и не знал о ее чувстве. Происходит творческий взрыв. В последующие шесть лет она создает около тысячи стихотворений. Не следует забывать, что как раз в те годы шла война между Северными и Южными штатами. Тихий Амхерст лежал как будто в стороне от событий, но и в нем оплакивали погибших сыновей.

Примерно с 1862 года Дикинсон начинает избегать общества. Даже близкие друзья слышат только ее голос, доносящийся из соседней комнаты. Но недаром она сказала про свою поэзию: „Это Письмо мое Миру“. Дикинсон пишет множество писем, часто прилагая к ним стихи. Письма ее — проза поэта, которая все время стремится войти в кристаллическую решетку стиха. Эмили Дикинсон в высокой степени была присуща способность „мыслить стихом“.

Рождение мысли и рождение стиха для нее единый творческий акт. В строгом уединении она продолжала работать.

С годами поэзия Дикинсон становится все более сжатой и афористичной, мысль обретает новые глубины. Стихотворения пояаляются редко, „праздник не каждого дня“.

В мае 1886 года она слабеющей рукой написала последнюю записку: „Маленькие кузины. Отозвана назад. Эмили“.

После смерти Эмили Дикинсон ее сестра нашла в ящике бюро множество маленьких тетрадочек и ворох листков со стихами. Такое поэтическое богатство явилось пролной неожиданностью даже для ближайших родственников поэтессы. До нашего времени дошло около двух тысяч стихотворений.

В 1890 году появился первый небольшой сборник стихов Эмили Дикинсон. Осторожный и благоразумный Хиггинсон — главный редактор сборника и автор предисловия к нему — опубликовал перед его выходом статью. Он старался привлечь внимание читателей к поэзии, богатой счастливыми находками, но несколько необычной, и в то же время извинялся за ее несовершенство.

Сборник имел успех, вслед за ним в 90-х годах появились два других сборника стихов и писем, а затем публикации вдруг прекратились — и надолго, до конца 20-х годов. Возник скандальный процесс о литературногм наследстве.

Лишь в 1955 году Гарвардский университет выпустил в свет полное собрание стихотворений Эмили Дикинсон, а в 1958 году — собрание сохранившихся писем. Выполнил эту труднейшую работу Томас Х. Джонсон, освободив творения Дикинсон от неумелой редакторской правки, искажений и ошибок.

Ныне Эмили Дикинсон — общепризнанный классик американской литературы. Выросла целая „дикинсониана“, посвященная ее жизни и творчеству. Как атрибут посмертной славы, появилась почтовая марка с ее портретом. Стихи ее переведены на ряд европейских языков. Когда-то Дикинсон написала в одном незавершенном стихотворении:

Презренье к ней — вот Славы Продажная ценф. Отринешь Славу — за Тобой Погонится она. * * * Такой — крошечный — крошечный — Челнок В тихой заводи семенил. Такой — вкрадчивый — вкрадчивый — Океан Посулом его заманил. Такой — жадный — жадный — Бурун Сглотнул его целиком — И не заметил царственный флот — Челнок на дне морском. * * * Есть что-то в долгом Летнем дне — В ленивом факельном огне — Торжественный настрой. И что-то в летний полдень вдруг — Отзвук — аромат — Лазурь — Глубинней — чем восторг. А летней ночью — меж тенет — Мерцая что-то проблеснет — Махну рукой в ответ — Вуаль спускаю убоясь — А вдруг от слишком жадных глаз Все убежит — но нет — Волшебных пальцев не уймешь — И в тесных ребрах невтерпеж Пурпурному ручью. Янтарный флаг восточных стран — Багряных красок Караван — Утеса на краю. Спежи же — Утро — и опять Мир в чудеса одень — Иду встречать я — сквозь росу — Новый Летний день! * * * Отличие Отчаянья От Страха — как разлом — За миг до катастрофы — И через миг — потом. Не колыхнется Разум — Спокоен будто Глаз Гипсового слепка — Он знает — что незряч. * * * Два Заката Послала я — День меня перегнать не смог — Я второй завершила — и россыпь Звезд — Он едва лишь первый разжег. И пусть — как заметила я друзьям — Обширней его Закат — Но мой не в пример удобней — Легко унести в руках. * * * Ура! Отгремела буря — Трое — достигли земли — Тридцать — сглотнул кипящий Прибой — Скалы подстерегли. Салют — Скупому Спасенью — Гуди — погребальный звон! Соседей — друзей — братьев Кружит воронка волн. Хорошо вспоминать — как спасся — Когда вихрь ломится в дверь — Дети спросят — „Аэти тридцать — Тоже дома теперь?“ Тут в глаза — прольется молчанье — И в повесть мягкий свет — Дети — не спросят больше — Лишь Море — даст ответ. * * * Вот способ мой читать Письмо — Запру сначала Дверь — Пальцем подтолкну — потом — Велю верней стеречь — Подальше в угол отойду — Чтоб не встревожил стук — Письмо я выну не спеша — Сургуч сломлю невдруг — На стену — на пол брошу взгляд — Где жмется темнота — Быть может — там укрылась Мышь — Еще не заклята — Вздохну — как бесконечна я — Для всех знакомых — небыль — Как Неба мне недостает — Не ангельского Неба. * * * Прославлен в собственных глазах — Вот прочный пьедестал. Но что теперь — оваций гул — Фимиам похвал? Бесславен в собственных глазах — Но Кумир сердец — Вот почесть не по чести Призрачный Венец. * * * Моя душа — осудила меня — я содрогнулась. Адамантовыми языками поругана — Все меня осудили — я улыбнулась — Моя Душа — в то утро — была мне другом. Дружба ее закалит Презрение К подвохам людей — козням времени — Презренье ее! Лучше сжег бы меня Палец эмалевого огня. * * * Из Тупика — в Тупик — Потеряна Нить — Тащу Механические ноги — стоят — упасть — дальше брести — Не все ли равно? Достигнута цель — И сразу же вдаль Уходит неясным концом — Я закрыла глаза — и ощупью шла — Куда светлей — быть Слепцом. * * * Поэт лишь Лампу зажжет — Он сам — погаснет — Но если огонь фитиля Шлет Жизненный Свет Трудясь по методу Солнц — То Линза времен Рассеет Пространство его На весь небосклон. * * * Когда вижу — как Солнце встает Над грудой потрясенных вершин — Ставит День у каждых дверей — В каждом месте Деянье свершит — Без аккомпанемента похвал — Без шумихи на каждом шагу — Мне кажется — Земля — Барабан — За которым мальчишки бегут. * * * День с маху бросил навзничь — Примяла ранняя Ночь — В глубокий Вечер он уронил Лоскут — окрашенный в Желчь — Ветер воинским маршем пошел — Листья сбежали в обоз — Гранитную шляпу Ноябрь Повесил на плюшевый гвоздь. * * * Волшебсто — это Геометрия — Так думает Чародей — Но его простейший чертеж — Чудо в глазах людей. * * * Нарастать до отказа как Гром И по-царски рухнуть с высот — Чтоб дрожала Земная тварь — Вот Поэзия в полную мощь И Любовь — С обеими накоротке — Но одну мы знаем в лицо. Испытай любую — сгоришь! Узревший Бога — умрет. * * * Молчание — вот что страшно! Есть Выкуп в Голосах — Но Молчанье — сама Бесконечность Нет у него лица. * * * Да разве Небо — это Врач? Твердят — что исцелит — Но снадобье посмертное — Сомнительный рецепт. Да разве Небо — Казначей Твердят — что мы в долгу — Но быть партнером в сделке — Простите — не могу. * * * Пусть лето скроется поздней — Чем родился Сверчок — Но тихие звенят Часы — „Минул летний срок“. Пусть раньше — чем придет Зима — Сверчок уходит в темень — Но мерит грустный Маятник Тинственное Время. * * * Годы в разлуке — провал — но Секунда его зачеркнет — Исчезновенье колдуньи Не снимет действия чар. Если Пепел тысячи лет Разворошит Рука — Что некогда пестовала Пламя — Вспыхнет глаз Уголька. * * * Славу долго никто не удержит — Владелец ее умрет — Или — выше любой оценки — Стремит непрерывный взлет — Или он — неоплатный должник — Электрический Эмбрион — Молния в зародыше — Но нам подавай огонь! * * * Как много гибнет стратагем В один вечерний час — И не заметишь — не поймешь — ЧтО мимо пронеслось. На шаг — на ширину ножа С обычного пути Сошел — И не был человек Ограблен и убит. Любовь решиться не смогла — Лошадь невзначай Глядела у входных дверей На ее отчаянье. * * * Колдовство вешали в старину — Но история — вместе со мной — Вдосталь находит Колдовства Каждый день — у себя под рукой. * * * Мир — обнищенный их отъездом — Ищет ветошь по сходной цене — Но прокормит его лишь собственный дух — Боги — опивки на дне. * * * Приметив Пробку — Пьяница Уж предался мечте. Шатаясь я иду домой — Муха в Зимний день Разбередила в памяти Тропические сны. Тот — кто по каплям пьет Восторг — Не заслужил Весны. Щедрей нектара усладит Радости струя — Вы — знатоки сладчайших вин — Спросите-ка Шмеля! * * * Любовь на свете может все — Лишь мертвых не вернуть — Вернула б силою своей — Да подводит плоть. Усталая — спала Любовь — Голодная — паслась — Добычу лучезарный флот Унес — и скрылся с глаз. * * * То — что Любовь — это все — Вот все — что мы знаем о ней — И довольно! Должен быть груз Приноровлен к силе тяжей.

«Эмили Дикинсон. Придумать жизнь не мудрено…»

Стихи. Перевод и предисловие Славы Рабинович

Опубликовано в Электронной библиотеке современных литературных журналов России

«Придумать Жизнь немудрено»

Эмили Дикинсон (1830–1886) — краса и гордость американской литературы, одна из звезд первой величины в мировой поэзии. «Женщина в белом», «амхертская затворница», не покидавшая родной город целых двадцать лет, почти не публиковавшаяся при жизни и оставившая после себя 1775 стихотворений.

Поэзия Эмили Дикинсон — это открытие Бога на небе и на земле — в цветке и в облаке, в пчеле и в человеке — и никакой иерархии.

727 Она прекрасней всех вокруг — хотя она забыла вскользь Наряд мой — Имя — и Лицо — и Цвет Волос. Как в Росах летний Луг — Траву я ей дерзнула поутру явить плетенку Кос. И если очень повезет — она, быть может, снизойдет их потрепать легко. Весь Луг скрывает — так мне верится один Цветок — что греет Сердце — пока — во сне ли, наяву — Имперские Войска Цветов — Лугов июньских и Садов — ошеломят Пчелу. 724 Придумать Жизнь немудрено — для Бога да! — В любом обличье. Творенье — только Подтвержденье его Величья. Жизнь зачеркнуть немудрено — Бог экономен — и по наблюденью Он вряд ли предпочтет Бессмертье пред Сотвореньем. Так все Ушедшие к Нему нам шепчут вслед одно от века — Бог прихотлив — Он то зажжет Звезду — а то опустит в Списке — Человека. 1105 Сегодня Тени по Холмам, как Люди бредут по кругу — то низкий сделают Поклон — то Руку подадут друг другу Так величаво — будто мы не стоим их вниманья — ни мы — ни наши Города — ни наши Тайны. 104 Там, где теряю, там всегда ступаю мягче — сажаю самый красный мак — и горько плачу. Кого теряю, я храню от сплетен и ненужных слов — как будто он нас слышать может средь летаргии снов. Мою потерю узнают по черной шляпке и плащу — и голос мой дрожит слегка — Вот так! Я потеряла — знает тот — закутан в белые одежды — кто вечность целую назад Домой ушел с Надеждой. 107 Такая маленькая лодка качалась на волне залива! Такое ласковое море ее в простор свой заманило! Такая жадная волна стащила лодки донышко! И не узнают паруса, что пропадет мое суденышко![127]

Подборка стихотворений Эмили Дикинсон в переводах Бориса Лейви (публикуется в авторской интерпретации)

47 Его забудем, сердце! С тобой — на склоне дня! Ты забудешь теплоту, — Я — свет его огня! Молю, когда закончишь, Не жди же ничего! Скорей! Пока ты медлишь, Я помню всё его! 712 Коль я за смертью не зашла, Она пришла за мной. Коляска нас лишь понесла К бессмертью в мир иной. Тряслись мы вяло — ей невспех, Я легкою рукой Труды отдала, лени грех За вечности покой. Мы возле школы: дети там Резвятся, ставши в круг; Вдоль ржи поспевшей ехать нам, Ныряет солнце в луг — Иль ускользнет за перевал; Роса свежа, дрожит. Худ одеянья материал; На мне лишь шаль висит. Остановились у дворца — В земле набухший грот, И шпилей не видать конца, Стоящим у ворот. Века минули с этих пор, Дневных короче дел. Я знаю — глав тех конских взор В бессмертие летел 276 Все фразы в языке родном Я слышал, кроме той, Что и смеется, и гремит, Как гром перед грозой. Что вдруг зашепчет, как прибой, Притихнет иль уснет, Как жаворонок ранний, Протяжно запоет; Правописаньем новым Войдет в мой тихий сон, И буду я глубоко И рад, и потрясен; И зарыдаю громко По счастью и весне. Клянись, что эта фраза Принадлежит лишь мне!

Подборка стихотворений Эмили Дикинсон в переводе Ларисы Подистовой

Эмили ДИКИНСОН (1830–1886, США) — поэтесса. Родилась и прожила всю свою жизнь в г. Амхерсте (штат Массачусетс). Трагическая несостоявшаяся любовь сделала ее добровольной затворницей — с 24-х лет на протяжении трех с лишним десятилетий, до самой смерти она жила в родном городе и писала в стол. Написала около 2000 стихотворений, из которых при ее жизни было напечатано лишь три-четыре. Первый сборник стихов, изданных в 1890 году, после того, как автор ушел в мир иной, поразил читателей изысканным и изощренным мистицизмом, неправильными экспериментальными грамматическими формами и отсутствием рифм. Эмили Дикинсон была признана одной из центральных фигур американской литературы лишь в двадцатом столетии.

Стихи были опубликованы на сайте «ТОПОС»

Богатство

Real Riches T is little I could care for pearls Who own the ample sea; Or brooches, when the Emperor With rubies pelteth me; Or gold, who am the Prince of Mines; Or diamonds, when I see A diadem to fit a dome Continual crowning me. Богатство Зачем мне жемчуг, что во тьме На дне морском нашли, И ярких пригоршни перстней Из рук владык земли, И золото, подземный князь! Дороже во сто крат Венец возносят надо мной Восход или закат.

* Всевышний, не себя дарю *

Father, I bring thee not myself, — That were the little load; I bring thee the imperial heart I had not strength to hold. The heart I cherished in my own Till mine too heavy grew, Yet strangest, heavier since it went, Is it too large for you? * * * Всевышний, не себя дарю: Пустячен дар такой. Вот сердце — ярче и ценней, Чем слиток золотой. Оно в моем, как тяжкий плод, Взросло назло судьбе. Мне больше сил недостает… Достанет ли Тебе?

* Мы вырастаем из любви.*

We outgrow love, like other things And put it in the drawer, Till it an antique fashion shows Like costumes grandsires wore. * * * Мы вырастаем из любви. Как детское тряпье, На дне глухого сундука, Забыв, храним ее. Но время свой чекан кладет На все, и вот она, Как предка памятный наряд, На свет извлечена.

Преодоление

Superiority to Fate Superiority to fate Is difficult to learn. 'T is not conferred by any, But possible to earn A pittance at a time, Until, to her surprise, The soul with strict economy Subsists till Paradise. Преодоление Судьбу решаясь превозмочь, Напрасно ждать чудес: Наш путь — одна рутина, Совсем не дар небес. По капле, незаметно, По крохе, не спеша — Пока взрастит свой тихий рай Смиренная душа.

Уход

Parting My life closed twice before its close; It yet remains to see If Immortality unveil A third event to me, So huge, so hopeless to conceive, As these that twice befell. Parting is all we know of heaven, And all we need of hell. Уход Уж дважды свет дневной в глазах Померк, а я жива… Осталось лишь самой предстать Пред ликом божества, И Вечность, в третий раз уже, Позволит мне взглянуть Глаза в глаза, будя в душе Смятение и жуть. Бессилен ум у адских врат, У входа в горний Храм… Лишь так нам рай открыт, и ад Лишь этим страшен нам.

Порыв

Aspiration We never know how high we are Till we are called to rise; And then, if we are true to plan, Our statures touch the skies. The heroism we recite Would be a daily thing, Did not ourselves the cubits warp For fear to be a king. Порыв Не знаешь, кто ты и каков, Пока, на трубный вой, Не встанешь прямо, облаков Касаясь головой. Героем стать любой из нас Сумел бы, как ни прост, Когда б осмелился хоть раз Подняться в полный рост.

Лицо на портрете

A Portrait A face devoid of love or grace, A hateful, hard, successful face, A face with which a stone Would feel as thoroughly at ease As were they old acquaintances, — First time together thrown. Лицо на портрете На нем не оставляли след Любовь, сочувствие… В нем нет Ни прелести, ни теплоты. Его застывшие черты Надменны в пышной раме. Лицо — как пласт известняка. Владелице наверняка Уютнее с камнями.

Мой господин всегда молчит

* * * I have a king who does not speak; So, wondering, thro' the hours meek I trudge the day away, — Half glad when it is night and sleep, If, haply, thro' a dream to peep In parlors shut by day. And if I do, when morning comes, It is as if a hundred drums Did round my pillow roll, And shouts fill all my childish sky, And bells keep saying 'victory' From steeples in my soul! And if I don't, the little Bird Within the Orchard is not heard, And I omit to pray, 'Father, thy will be done' to-day, For my will goes the other way, And it were perjury! * * * Мой господин всегда молчит. Мне лишь во сне, в глухой ночи, Взглянуть разрешено На светлый Храм его сквозь тьму. А днем — закрыт мне путь к нему И лишь гадать дано… И если в снах моих ответ Блеснет, как луч, как дальний свет, То утром наяву Я слышу труб победный взлет, И колокол во мне поет И вторит торжеству. Когда же ночь не краше дня, И нет ответа для меня, И рай далек и тих, Шепчу вместо молитвы я: На все власть, Господи, Твоя — Не дай свернуть с пути!

Что это — прерия? Цветок, шмелиный звон

* * * To make a prarie it takes a clover and one bee One clover, and a bee And revery The revery alone will do If bees are few * * * Что это — прерия? Цветок, шмелиный звон, Да греза — явь, похожая на сон, В котором — клевер, шмель, Звенящий зной… Достаточно уже ее одной.[128]

Стихотворения Эмили Дикинсон

в других русских переводах

1(26)

Вот все, что я могу вам дать, Лишь это — и печаль, Лишь это — и в придачу Луг И луговую даль. Пересчитайте еще раз, Чтоб мне не быть в долгу, — Печаль — и Луг — и этих Пчел, Жужжащих на Лугу.

Перевод Г. Кружкова

* * * Вот все — что я тебе принесла! Это — и сердце мое. Это — и сердце мое — все Поля — Летних лугов разлет. А если хочешь сумму узнать — Пересчитай подряд Это — и сердце мое — всех Пчел — Что в Клевере гудят.

Перевод В. Марковой

3(47)

Сердце! Мы забудем Нынче же его — Я позабуду его огонь — Ты же забудь тепло. Но лишь забудешь — тотчас И мне напомни, чтоб Я без напоминанья Не вспомнила его б.

Перевод А. Величанского

* * * Сердце, давай забудем его Мы до скончанья лет! Ты, быть может, забудешь Тепло — А я позабуду Свет! Чтоб из мыслей мне легче его изгнать, Как забудешь, молю, дай знать — Поспеши, не то, пока мешкаешь ты, Я вспомню его опять!

Перевод Я. Пробштейна

4(49)

Что хуже этих двух потерь — Их скрыл чертополох. Два раза нищенкою в дверь К Тебе стучалась, Бог! Дважды ангелы спускались — Чтоб нужде воздать — Вор! Банкир! — Отец Небесный! — Я бедна опять!

Перевод А. Величанского

* * * Таких потерь — их было две: Я погребла двоих. И дважды нищей у дверей Стояла я Твоих. Ангелы дважды спускались, Урон возмещали сполна. Грабитель, банкир и отец мой — Я снова разорена!

Перевод И. Кашкина

* * * Два раза я теряла все — Вот так же, как теперь — Два раза — нищей и босой — Стучала в Божью Дверь. И дважды — с Неба — мой урон Был возмещен сполна — Грабитель мой! Банкир — Отец! Я вновь разорена.

Перевод Г. Кружкова

* * * Я все потеряла дважды. С землей — короткий расчет. Дважды я подаянья просила У Господних ворот. Дважды ангелы с неба Возместили потерю мою. Взломщик! Банкир! Отец мой! Снова я нищей стою.

Перевод В. Марковой

* * * Я все теряла дважды У смертного порога, Стояла дважды нищей Перед дверями Бога! И ангел — дважды падший — Мне возмещал потери. Отец! Банкир! Грабитель! Я вновь стою у двери!

Перевод Л. Ситника

7(67)

Всего милей удача Тем — кто не знал удач — Вкус нёктара удастся Лишь горести постичь. Никто из алой рати — Поднявшей ныне стяг — Высокий смысл победы Не постигает так — Как побежденный — павший — Победы ясный звук Мучительно и точно Его терзает слух.

Перевод А. Величанского

* * * Удачу молят те, Кому родней беда. Сполна оценит мед Последняя нужда. Пурпуроносный царь, Разбивший вражью рать, Каков удачи вкус, Не сможет вам сказать. Спросите у того, Кто сам лежит в пыли И слышит, умирая, Победный гром вдали.

Перевод Т. Грингольц

* * * Всего милей удача тем, Кто не знавал удач. Тот может нёктар оценить, Кто ведал смертный плач. И ни один из тех солдат, Кто флаг теперь берет, Так ясно не определит Победы смысл, как тот, Кто побежден, кто пал в бою, Кто слышит, ослабев, Далеких труб триумфа Отчетливый напев!

Перевод И. Елагина

* * * Успех для тех заманчив, Кто не пресыщен им. Нектар скорей оценит тот, Кто Жаждою томим. В пурпурном Войске, у врага Сумевшем Флаг отнять, Никто Победы цену Не может лучше знать, Чем тот поверженный солдат, Что был в бою сражен И слышал звук победных труб, Впадая в смертный сон.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Тем, кто не знал успеха, Он сладостней всегда. Вполне оценит нёктар — Лишь горькая нужда. Никто в бряцающих Войсках, Дерзнувших Знамя взять, Ясней не даст ответа, Что значит Побеждать, Как тот разбитый — павший — О чей бессильный слух Дробится ликованья Жестокий, ясный звук.

Перевод И. Лихачева

* * * Успех всего заманчивей На самом дне беды. Поймешь — как сладостен нектар — Когда — ни капли воды. Никто в пурпурном воинстве — Сломившем все на пути — Не смог бы верней и проще Слова для Победы найти — Чем побежденный — поверженный… Сквозь смертной муки заслон Он слышит так ясно — так ясно — Триумфа ликующий стон.

Перевод В. Марковой

* * * Удача слаще жизни Тем, кто не знал удач. Напиток утешенья, Твой дегустатор — плач. Никто из победивших И празднующих Толп Не объяснит Победу Так явственно, как тот, Кто брошен — и растоптан — В чей пораженный слух Приходит гул триумфа Далек — отчетлив — сух!

Перевод О. Седаковой

8(76)

Ликованье — душ стремленье К морю от материка, Где за домом — где за мысом — Только вечность глубока — И как мы, в горах родившись, Моряки понять должны Неземное упоенье Удаленья от земли?

Перевод А. Величанского

* * * Вдохновение — это выход К морю — для сухопутной души — Мимо домиков — мимо изгородей — В бесконечную вечную Ширь — Так, наверно, в горах рожденный Ощущает моряк молодой Неземное головокруженье Первой пройденной мили морской.

Перевод Г. Кружкова

* * * Ликованье — путь неблизкий Душ-затворниц к берегам, Мимо домиков и пашен — В Вечность — словно в океан. Сможет ли пловец, рожденный Там, где горы лишь кругом, Насладиться хмелем чудным Первых метров за буйком?

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Ликование Свободы — Это к морю — путь души — Мимо мельниц — Мимо пастбищ — Сквозь ряды крутых вершин. Мы росли в кольце долины. Разве моряки поймут Упоенье первой мили — Первых вечности минут?

Перевод В. Марковой

9(77)

«Побег»! — Услышу это слово — И оживут надежды вновь, Душа в тиши расправит крылья, Быстрей начнет струиться кровь, Но мне подсказывает опыт — Крепки решетки на окне. Я робко трогаю затворы — Увы! — не отомкнуть их мне.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Есть слово быстрое — «побег». Озноб — и кровь кипит. Внезапная надежда, Отчаянья полет. Уже в воображенье Тюрьма повстанцами взята. Трясу свои решетки — Измаюсь, как дитя.

Перевод Т. Стамовой

12(80)

Наша жизнь — Швейцария — Тишь — холодок — Но в один нечаянный день Альпы раздвинут Полог И приоткроют Даль. Италия по ту сторону — Но разве перебежишь! Альпы — стражи — Альпы — сирены — Вечно хранят рубежи!

Перевод В. Марковой

13(99)

Шаги в саду моем новы — Новы персты в траве — Певец из вяза возгласил Об одиночестве. Вновь чье-то детство в зеленях — Усталость — под землей — И все ж опять — весны печаль И снег — своей порой!

Перевод А. Величанского

* * * Не я, а кто-то новый Рыхлит мою гряду. Взрывает Одиночество На Вязе Трубадур. Вот — свежая могила, Вот снова — детский смех… А вёсны всё задумчивы И пунктуален Снег.

Перевод Э. Липецкой

* * * Новые ноги топчут мой сад — Новые пальцы холят росток. На ветке вяза бродячий Певец Одиночество гонит прочь. Новые дети шумят на лугу. Новые кости легли на ночлег — И снова — задумчивая весна — И вновь — пунктуальный снег.

Перевод В. Марковой

* * * Вот новые шаги в саду, И новых рук вьюны, И новый бард с рябины Окликнул тишину. И чей-то новый сон в земле, И новый детский смех… Все те же — грустная весна И пунктуальный снег.

Перевод Т. Стамовой

15(111)

Шмель не чурается меня, Я знаю дом в цветке. Весь маленький лесной народ Со мной накоротке. Когда иду — играет свет, Заигрывает тень… Зачем глаза мои — два сна — Тебе, о Летний День?

Перевод Т. Стамовой

16(113)

Наша доля ночной неволи — Утреннего прозренья — В наслажденье наш пробел — Наш пробел в презренье. Тут звезда и там звезда — Чьих-то странствий след! Тут туман и там туман — А потом — свет!

Перевод А. Величанского

17(115)

Что за приют, Где до утра Полны гостями номера, Но не едят здесь и не пьют? Кто здесь хозяин? Где прислуга? И почему так тесен угол? Не видно пламени в камине, И пенных кружек нет в помине? А лишь обглоданные кости. Кто эти гости?

Перевод Л. Ситника

18(124)

А где-то, знаю я, глядят Гиганты-Альпы свысока. Главою достают небес, Пятою — городка. У их бессмертия в ногах Играет тихо жизнь травы. Как полон августовский день — Где я тут, сэр, где вы?

Перевод Т. Стамовой

19(125)

За каждый миг восторга Мученьем спросят с нас — Таких процентов прытких Не выплатит экстаз. Нужды горчайшей — годы — Отрады — краткий час — Сравниться ль жалкий грошик — С казною, полной слез!

Перевод А. Величанского

20(126)

Бой на виду отважен — Но доблестнее тот — Кто с эскадроном скорби На сердце бой ведет — Кто победит незримо — Неведомо падет — Чьи очи не закроет Умильно патриот — Но ангелы в плюмажах Пойдут ему вослед За рядом ряд — чеканя шаг — Мундиры словно снег.

Перевод А. Велинанского

* * * Знак доблести — открытый Бой. Почетней и трудней Душою ополчиться На конный строй скорбей . Ты побеждаешь — мир молчит, Ты пал — и ты забыт, И родина, над павшим Склоняясь, не скорбит. Но верю, что за гробом Незримо для живых Шеренги ангелов пройдут В доспехах снеговых.

Перевод Т. Грингольц

* * * Герой в бою стяжает славу — Но знаю я — отважней тот, Кто с целым полчищем Страданий Борьбу в душе своей ведет. Он победил — вокруг молчанье, Он гибнет — рядом никого — Сочувствием не избалован Взор угасающий его. Мне верится — к подобным людям В последний путь их провожать — Снисходит снежными рядами Святая Ангельская рать.

Перевод А. Кудрявицкого

21(131)

У Осени воспетой Есть будни без примет: Уже Туманы сгинули, Еще Пороши нет. Кусает больно Утренник, Закат глядит аскетом: Ни поэтических снопов, Ни пышных златоцветов. Все Запахи под спудом, Но гомонит Ручей, И властно чьи-то Пальцы Сомкнули веки Фей. Лишь Белка тут меня поймет… О, дай мне нрав погожий, Чтоб воле ветровой Твоей Я покорилась, Боже!

Перевод Э. Липецкой

* * * Подруга поэтов — Осень прошла. Проза вбивает клин Между последней дымкой И первым снегом долин. Зори острые — словно ланцеты — Дни — аскетически скупы. Пропали мистера Брайанта астры — Мистера Томсона снопы. Запечатаны пряные устья. Унялась толчея в ручьях. Месмерические пальцы трогают Веки Эльфов — жестом врача. Может — белка меня покинет? Я сердце ей отворю. Пошли мне — Боже — солнечный дух — Нести ветровую волю твою!

Перевод В. Марковой

22(140)

Как изменился каждый холм! Тирийский свет наполнил дол. Все шире зори поутру — Все глубже сумрак ввечеру. Ноги пунцовой легкий след — Пурпурный палец на холме — Плясунья — муха за стеклом — Паук за старым ремеслом — Победный Шантеклера зов — Повсюду в гости ждут цветов — И в роще посвист топора — И пахнет травами тропа. Не перечислить всех примет — Так каждый год на свет Родится снова — и твоим Конец сомненьям — Никодим!

Перевод В. Марковой

26(172)

Какой восторг! Какой восторг! А проиграю — кончен торг! Но ведь иной бедняк Ребром последний ставил грош — И выиграл! Как била дрожь — От счастья лишь на шаг. Жизнь — только Жизнь. Смерть — только Смерть. Свет — только Свет. Смерч — только Смерч. Пусть карты их рассудят. Ты побежден? Но мысль сладка: Решилось все — наверняка — И худшего не будет! А если… О — всех пушек рев — О — перезвон колоколов — Подайте весть вполсилы! Ведь так несхожи — Рай мечты — И тот — где вдруг проснешься ты — Меня бы оглушило!

Перевод В. Марковой

27(180)

Представь, что маленький цветок Из северных широт Спустился вниз вдоль долготы И вот, открывши рот, Глядит на летний континент, На солнце без границ, На пеструю толпу цветов, На иностранцев птиц! Скажи, пусть даже это Рай, Куда забрел цветок, То что с того? И почему Итог будет жесток!

Перевод Л. Ситника

28(181)

Я потеряла Мир на днях. Никто не находил? Примета есть: вокруг чела Кольцо ночных светил. Богатый мимо бы прошел. А мне — нужней всего! Дороже всех дукатов… Верните — сэр — его!

Перевод Т. Стамовой

33(214)

Я пью нерукотворный хмель — В жемчужинах мой ковш — Все бочки Рейна откупорь — Такого не найдешь — Опившись воздухом — росой — Пьяна — бреду я чрез Всю бесконечность летних дней Из кабака небес — «Хозяин» пьяную пчелу Прочь гонит из цветка — И бабочки пьяны — лишь я Не напилась пока! И шляпы белые сорвав — Все серафимы враз Бегут к окну — пьянчужка ишь Спит, к солнцу прислонясь —

Перевод А. Величанского

* * * Я из Жемчужных Кружек пью Лазурный Хмель Долин — В подвалах Рейнских не найти Таких волшебных Вин! Росу и Ветер пью взахлеб — Гулена из гулен — Пусть перебравшую Пчелу Выталкивают вон Из загудевшего Вьюнка — И шмель — умерив прыть — Клянется — больше ни глотка! — Не перестану пить — Покуда все Святые Не подбегут к окну Взглянуть, как я качаюсь — Опершись — о Луну —

Перевод Г. Кружкова

* * * Я пью из жемчужных кружек Летнего дня огонь. Так не пьянит — не кружит Всех рейнских вин алкоголь! Я — дебошир воздуха — У меня от росы — запой В салунах расплавленной синевы — На каждом углу другой. Когда «Хозяин» вьшибет вон Из наперстянки Пчелу — Когда уснет хмельной Мотылек — Я пуще пущусь в разгул! Снежной шапкой взмахнет Серафим — Святой к окну припадет — «Вон маленькая пьянчужка Из Мансанильи идет!»

Перевод В. Марковой

35(219)

Она метет многоцветной метлой — Но мусора не подберет. О Хозяйка вечерней зари — Вернись — обмети пруд! Ты обронила янтарную нить — Обронила — пурпурный клубок — А теперь засыпала весь Восток Изумрудами лоскутов. А она все машет пятнистой метлой — А передник ее все летит. Метла померкнет — россыпью звезд — Время — домой идти.

Перевод В. Марковой

* * * Метет цветистою метлой на Западе горящем — Мадам Вечерняя Заря — Пруд сделала блестящим. Там бросила Янтарный Шарф — а здесь — Багряный Плащ — и насорила Изумруд — а Жемчуг замела. А ей все мало — все метет — на ней Передник надувается — летят Сапфиры из-под ног — пока Звезда не зажигается.

Перевод С. Рабинович

* * * Цветными перьями метет — От них летят клочки; Хозяйка Западной Зари, Вдоль пруда вновь пройди! Упали здесь пурпурный клок И нитка янтаря; И весь ты обошла восток, Смарагдами соря. Так всё усердствует она, Порхает фартук — но Метла на звездах измелась — Пора домой давно.

Перевод Е. Халтрин-Халтуриной

37(239)

Запретный плод! Что перед ним Дары любого сада! Но запер Долг на семь замков От нас его услады. Нет, небо слишком высоко! Туда не попаду. Мне выше роста не сорвать И яблока в саду. Оттенки нежных облаков, Земной и грешный край За этим домом, за холмом — Вот где ищите рай!

Перевод Э. Голъдернесса

* * * Мне не допрыгнуть до небес — До яблока на древе, Которое подвесил бес, Не дотянуться — деве. И яблоко на облаке Плывет в запретный край — За край холма — земли за край — Где расцветает Рай! Дразнящий пурпур полдня, Маня, уводит в тень, Но снова обманул меня Вчерашний день.

Перевод Л. Ситника

39(245)

Держа в руке бесценный камень — Заснула без забот. Болтливый ветер — жаркий полдень — Казалось — время ждет. Что пальцы честные корить мне? Пропал! По чьей вине? Лишь аметистовая память — Одна — осталась мне.

Перевод В. Марковой

41(254)

Пернатая «надежда» — На душу нам слетев — Поет мелодию без слов — Не молкнет сей напев Сладчайший средь порывов бурь — И как жесток тот шторм — Что птаху малую смутит С ее для всех теплом — Слышней — чем холодней земля — Безвестнее моря — Поет — в нужде не попросив Ни крошки у меня.

Перевод А. Величанского

* * * Надежда — это Королек, Что вьет в душе Гнездо. Поет Мелодию без слов, Не смолкнет никогда. И в бурю свищет всё вольней, И буря не собьет Того, кто перья распушил И так тепло поет. Я слышала его в краю, Где шторм и мертвый штиль — И он ни разу у меня Ни крошки не спросил.

Перевод Т. Стамовой

* * * Надежда птицею живет В ветвях души моей, И песни чудные поет Без перерыва в ней. И слаще песнь, чем злее гром, И, чтоб их заглушить, Подумать страшно мне о том, Какой же буре быть. И неразлучны мы всегда В метель и вьюгу с ней! И не бросала никогда Ни зернышка я ей!

Перевод В. Шкапурина

43(258)

Вечером зимой у Света Есть такой Наклон — Как раскат Псалмов в Соборе, Тяжко давит он. Ни единого рубца Не видать на коже — Но до дна вскрывает суть Эта рана Божья. Кто поймет? — Никто, любой. На конце Луча — Безнадежности Печать, Властная Печаль. Вот он — и не дышат Тени, Всё молчит в Природе. Вот исчез — и в отчужденье Смерть глаза отводит.

Перевод Э. Липецкой

* * * У света есть один наклон. Припав к снегам устало — Он давит — словно тяжкий Груз Соборного Хорала. Небесной Раной наградит — Но ни рубца — ни крови — И только сдвинется шкала Значений и условий. Отчаяньем запечатлен — Кому он подневолен? Он — словно царственная скорбь — Которой воздух болен. Придет — и слушает Ландшафт — И тень дохнуть не смеет. Уйдет — как бы Пространством Отгородилась Смерть.

Перевод В. Марковой

44(275)

Не веришь мне, мой странный друг! Поверь! Ведь даже Бог Крупицей от такой любви Вполне быть счастлив мог. Лишь всю себя тебе отдать, Всегда тебе служить — Скажи, что я еще могу К твоим ногам сложить! То не душа моя — она Была твоей всегда; Я уступила весь свой прах, — Каких еще наград Не получил ты от меня, Какой еще судьбой Гордиться деве, кроме как На неких дальних небесах Смиренно жить с тобой! Проверь меня, сожни меня, Просей от лба до пят, И все сомнения твои В моем огне сгорят. Развей всю нежность, все тепло, Всю легкость моих нег, И ты получишь ледяной И вечно чистый снег.

Перевод Л. Ситника

46(280)

Хоронят — чудилось в бреду — И Толпы день и ночь Толклись, толклись, грозя вот-вот Рассудок истолочь. Потом они уселись, И Службы мерный гром Долбил, долбил, — теряла власть Я над своим умом. И Гроб подъяли, и опять Проскреб по сердцу он Свинцовым скрежетом сапог. И — погребальный Звон, Как будто небеса — Набат, А все живое — Слух, И только Тишина со мной, Разбитая врасплох. И вот разверзлась в Смысле щель — Я вниз летела, вниз. На дно удар мой принял Мир — И с ним распалась связь.

Перевод И. Грингольца

47(303)

Душа найдет родную душу, Потом — замкнется изнутри — Круг Собеседников незримых Недосягаем с той поры. Ей безразлично — пусть к подъезду Слетится рой Карет, Пусть Император у порога Колени преклонит. Она из тысяч избирает Лишь Одного — И больше пламенем не вспыхнет Ни для кого.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Свой дружеский определяет Круг — Сама душа — И дверь на ключ — ее высоких Дум Не нарушай — Что Колесница у ее ворот? Ей дела нет — Что Император на коленях ждет Ее ответ — Ей любо взгляд из тысяч на Одном Остановить — Чтоб Клапаны внимания потом — Как Склеп — закрыть —

Перевод И. Лихачева

* * * Душа изберет сама свое Общество — И замкнет затвор. В ее божественное Содружество — Не войти с этих пор. Напрасно — будут ждать колесницы — У тесных ворот. Напрасно — на голых досках — колени Преклонит король. Порою она всей пространной нации Одного предпочтет — И закроет все клапаны вниманья — Словно гранит.

Перевод В. Марковой

* * * Избрав особенное Общество, Душа закроет Дверь — Не переступит Круг божественный Никто теперь — Не вызовут ее волненья Кареты у Ворот — Хоть Император на колени Пред ней падет — Единственного из народа Лишь изберет И будет с прочими — на годы — Как Лед —

Перевод Я. Пробштейна

* * * Душа Желанных изберет — И — двери затворит — Никто отныне не войдет В сияющий Синклит — Следит — не дрогнув — у Ворот Скопленье Колесниц — Не дрогнув — как у ног простерт — Владыка — павший ниц — Избрав однажды Одного — Из всех Племен земных — Свершила труд — замкнула слух — И — Створки сведены.

Перевод О. Седаковой

* * * Душа выбирает общество — И запирает дверь, К ее Священной Особе Не проникнуть теперь. Она неподвижна, когда колесница Стоит у ворот, И Император на коврике, Став на колени, ждет. Она из простого народа Выберет одного И будет дарить вниманием Только его.

Перевод Л. Ситника

* * * Душа свое находит общество. На этот рай, Закрывший наглухо все двери — Не посягай. Она глядит, не замечая: Вон кони у ворот; Вот император на колени Пред ней встает… Один лишь раз ей было знанье — И — избрала. Потом захлопнула вниманье — Стоит — скала.

Перевод Т. Стамовой

* * * Лишь одного душа впускает В роскошный дом, И прочно двери закрывает Свои потом. И даже царской колесницы Не видит у ворот; И даже, если постучится Монарх, — не отопрет. Лишь одному свое вниманье Отдаст она, — И дверь глухая в мирозданье Затворена!

Перевод В. Шкапурина

49(307)

Кто летний день способен воссоздать — Тот более велик — чем самый день — Будь он ничтожнейшим среди людей — А тот — кто солнце передаст В медлительный закатный час — Как оно тает — красками сочась — Когда восток теснимый бледен — А запад — нов и неизведан — Тот имя оставляет среди нас —

Перевод А. Величанского

51(311)

Он из Свинцовых Сит Сквозит на лес и лог, Морщины долгие дорог Изгладит мелом Маг — Черты равнин и гор В одно Лицо сольет, Чей Лоб нависший — небосвод Во весь его простор — Укутает забор — Узор его резной Заботливо припрячет Под Звездной Пеленой — Укроет стог и ствол — Тот опустевший Зал, Где праздник Жатвы был — там цел Лишь остов — но на Бал — В честь Лета — Маг скроит Пню кружевной жилет И — Мастерам пропасть велит, Как будто их и нет.

Перевод И. Грингольца

52(323)

Ведь я просила хоть грош — А в смущенную руку мою Незнакомец бросил целое царство — И — как столб — я стою. Ведь я молила Восток: «Чуть-чуть Рассвет приоткрой!» — А он взорвал пурпурные дамбы И меня затопил Зарей.

Перевод В. Марковой

54(328)

В моем саду погнался Гость За дождевым червем — Пополам перекусил И съел его — сырьем — Потом запил глотком росы С попутного листка И боком-боком поскакал — Чтоб пропустить жука. Испуганные бусинки — Вздрог и трепет крыл — Он бархатной головкой Тревожно покрутил. Я крошку подала ему — Но Гость несмелый мой Тихонько перья развернул И прочь уплыл — домой. Так в океане борозду Не проведет Весло. Так — ни всплеска, ни следа — Ныряет Мотылек.

Перевод В. Марковой

55(333)

Так мало дела у травы — Простой зеленый круг: Лишь только нянчить бабочку Да развлекать пчелу, Да шевелиться целый день Под флейту ветерка, В подоле солнца луч качать И кланяться слегка; Всю ночь низать, как жемчуга, По капле нить росы — Проста любая будет знать Для этакой красы. И даже умерши, уйти В столь сладостные сны, Что видят только пряности И смолы у сосны. Почить в амбаре наконец И день за днем дремать — Так мало дела у травы, Хочу соломой стать!

Перевод Л. Ситника

* * * Травы бесхитростно житье — Букет простых забот — Жуков и бабочек качать, Встречать пчелу чуть свет, И песням подпевать чужим, И сочинять самой, И солнце на руках носить, И кланяться всему; А ночью низать жемчуга, Чтоб сразу по заре Светлей принцесс и герцогинь Явиться ко двору. И после смерти перейти В блаженный аромат — Так пахнет пряность, сон цветка, Сосновый амулет… С лугов сбежать на сеновал, И в грезы с головой! Травы бесхитростно житье — Я стала бы травой.

Перевод Т. Стамовой

56(335)

Не в умиранье наша боль — Живя, страдаем мы — Смерть — за пределом жизни Как будто за дверьми — У птиц — привыкших к югу Есть потеплей насест — Но мы — такие птицы — Что остаются здесь. Дрожать у фермерских дверей Ждать неохотных крох — Покуда жалостливый снег Домой нас не увлек.

Перевод А. Величанского

58(347)

Когда редеет Ночь И Свет так близок в Небе, Что до Пространств — подать рукой, Тогда берись за Гребень, На щеки ямочки готовь, Дивясь: с чего бы нас Пугает Полночь дряхлая, Когда ей жизни — Час.

Перевод Э. Липецкой

59(389)

Случилась смерть в доме том, что напротив — Недавно — нынче днем — Я по оцепенению Такой узнаю дом — Снуют соседи в дом — из дома — И доктор — за порог — Окно само собою вдруг Раскрылось — как стручок — На двор тюфяк выносят — дети Спешат пройти бочком — И мне казалось в детстве — На нем — поди — на нем — Священник по-хозяйски в дом Проходит — ведь ему Днесь вся родня подвластна — вплоть До детворы в дому — А вот и та — что саван шьет И тот — что в аккурат Измерит домовину — Безрадостный парад Грядет — кистей златых — карет — Вот ряд примет — легко Предчувствовать дурную весть В заштатном городке —

Перевод А. Величанского

* * * Входила в Дом Напротив Смерть И только что ушла — Особым знаком метит Такие вот Дома — Соседи топчутся в дверях — Садится в бричку Врач — Окно раскрылось — как Стручок — Сухой — внезапный звук — Наружу свесили Матрац — Спешат — минуя Дом — Мальчишки — тщатся угадать — Что было там — на нем — Заходит Пастор — прям и строг — Как будто Скорбь Родных Была его — и Дом его — И даже Шалуны — А там Швея — а там и Тот, Пугающий ребят — Чтоб мерку с Постояльца снять — Ведь недалек Парад — Кистей — и сумрачных Карет — И не найти ясней В Провинциальном Городке Угаданных Вестей.

Перевод И. Лихачева

* * * Кто-то в доме, что напротив, умер час назад — Мне о том успел поведать Окон стылый взгляд. И теперь — шуршат соседи, Доктор — укатил, Кто-то рамы с грубым стуком Резко — отворил, Чтобы вывесить матрасы. Дети к ним спешат — Так же — помню — я спешила Много лет назад. Дьякон чопорный проходит — Как хозяин — в дом, Всеми в нем распоряжаясь И детьми — кругом. А за ним — портной — и люди Самых страшных трат Мерку с дома снять явились — Будет здесь парад Черных лент и экипажей — Это ясно как Объявление живущим В сельских городках.

Перевод Л. Ситника

60(409)

Падут — как снег — Как звезды вдруг — Как розы лепестки Когда протянет к ним июнь Ветров своих персты — И пропадут в сплошной траве — Отыщешь след едва ль — Но Бог заносит каждый лик Навек в свою скрижаль.

Перевод А. Великанского

* * * Они на землю падали — Как Звезды, как Колосья, Как Лепестки цветов, Что обрывает летний Шквал, Промчавшись вдоль лугов. Они погибли. Не найти Следов средь Трав густых. Лишь Бог — по Вечным Спискам — Способен вспомнить их.

Перевод А. Кудрявицкого

62(435)

Вглядись в Безумца — иногда Он чуть ли не пророк — А Слишком Умных глас толпы Безумцами нарек. Нормальными считают тех, Кто ладит с Большинством — Бунтарь же — под замком сидит И на Цепи притом.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * В Безумье скрыт высокий Разум Для прозорливых глаз, А в здравом Разуме — Безумье Для большинства из нас. Вы с Большинством? Ну что ж, Идите, вы здоровы. А нет — опасным назовут И закуют в Оковы.

Перевод Э. Липецкой

63(436)

Ветер ко мне постучал — Как усталый вконец человек. «Войдите!» — откликнулась я. Тут скользнул в мою дверь Быстрый безногий Гость. Ну как подать ему стул? Да можно ли Воздуху предложить — Чтоб он на софе прикорнул? Змеилось его лицо. О чем-то жужжали уста — Словно стая колибри — порх — С возвышенного куста. Музыка Из пальцев лилась. Сколько мелодий — простых — Как прерывистый звон стекляшек — Если тихо дунуть на них! А все он порхал и порхал — Потом постучал у окна — Как робкий человек — торопливо — И я осталась одна.

Перевод В. Марковой

64(441)

Тебе мое посланье — Мир — Хоть ты не знал меня — Весть — что природой молвлена — В величии нежна. Ее наказ завещан Рукам незримым — к ней Любовь питая — мой земляк — Суди меня нежней —

Перевод А. Величанского

* * * Вот весть моя сердцам земным, Забывшим про меня. Весть, что природа дарит им, Величие храня. Того, кто примет эту весть, Я вижу лишь во сне, И по любви, что скрыта в ней, Судить вам обо мне.

Перевод А. Голова

* * * Я эти строчки миру шлю, Хоть он мне не писал, — Все, что Природы голос мне По дружбе нашептал. И я частицы тех вестей Всем раздаю вокруг. Ради нее суди добрей Меня, читатель-друг!

Перевод Э. Гольдернесса

* * * Это — письмо, что я миру пишу, Летопись краткого лета, Это признанья Природы самой, Шепот ее без ответа. В руки невидимые передаю Царственной нежности слово. Выслушайте меня, земляки, И не судите сурово.

Перевод Г. Кружкова

* * * Стихи мои — посланье Миру, Но он не отвечает мне. Пишу о том, что мне Природа Поведала наедине. Рукам незримых Поколений Ее Вестей вверяю свод. Кто к Ней неравнодушен — верю — Когда-нибудь меня поймет!

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Это — письмо мое Миру — Ему — от кого ни письма. Эти вести простые — с такой добротой — Подсказала Природа сама. Рукам — невидимым — отдаю Реестр ее каждого дня. Из любви к ней — Милые земляки — Судите нежно меня!

Перевод В. Марковой

* * * Здесь письма к миру от меня, Пусть он не пишет мне, — Скупые вести Бытия В их вящей простоте. В чьи руки попадут они, Мне не узнать вовек, — Так ради Бога — не суди Их строго — человек!

Перевод Л. Ситника

* * * Письмо я обращаю к миру, Но он в ответ не пишет мне. Простые вести от Природы Я получаю в тишине. Они нежны, посланья эти, Даны рукам, не зримым мной. Мою любовь не мерьте, люди, Своею меркою земной.

Перевод С. Фетисовой

* * * Вот миру от меня письмо. Ответ мне незнаком. Природа говорит со мной Понятным языком. Ее живые дневники Чужие — пусть прочтут… Любя ее — и земляки Слова мои поймут.

Перевод А. Шараповой

65(449)

Я умерла за Красоту, В могилу я сошла, И кто-то ласково спросил, За что я умерла. — За Красоту. — А я погиб За Истину. Мы чтим Одно — и к Братству одному С тобой принадлежим. Так шел во Мраке разговор, И продолжался он, Покуда Мох не тронул губ И не укрыл имен.

Перевод М. Бортковской

* * * Я умерла за красоту — И сразу вслед за мной Тот — кто за правду отдал жизнь — В соседний лег покой. «За что?» — спросил — «За красоту» — Шепнула я в ответ — «А я — за правду — ведь они Сродни» — сказал сосед. Как близкие — сойдясь в ночи — Мы говорили с ним — Покуда мох не тронул губ И наших имен не скрыл —

Перевод А. Величанского

* * * Я умерла за красоту И слышала сквозь сон, Что погребённый рядом тут — За правду умер он. Спросил — за что я умерла? «За красоту». — «А я За правду — это две сестры, Мы братья и друзья». Как с другом встретившимся друг, Шептались мы средь сна, Пока мох не коснулся губ, Скрыв наши имена.

Перевод М. Зенкевича

* * * Я умерла за красоту, Но только в гроб легла, Как мой сосед меня спросил, За что я умерла. «За красоту», — сказала я, Осваиваясь с тьмой. «А я за правду, — он сказал, Мы — заодно с тобой». Так под землей, как брат с сестрой, Шептались я и он, Покуда мох не тронул губ И не укрыл имен.

Перевод Г. Кружкова

* * * Я принял смерть — чтоб жила Красота — Но едва я был погребен — Как в соседнем покое лег Воин другой — Во имя Истины умер он. «За что, — спросил он, — ты отдал жизнь?» — «За торжество Красоты». — «Но Красота и Правда — одно. Мы братья — я и ты». И мы — как родные — встретили ночь — Шептались — не зная сна — Покуда мох не дополз до губ И наши не стер имена.

Перевод В. Марковой

66(465)

Я слышала жужжанье Мухи, Когда за мною Смерть пришла. Как штиль внезапный среди бури, Стояла в доме тишина. Все ждали, затаив дыханье, Застыли слезы на глазах — Боялся каждый вдруг заметить Властительницы лик в дверях. Я близким раздала на память Все, чего жаль мне — и не жаль. Внезапно появилась Муха, Надсадно начала жужжать — Звук этот странный, дребезжащий Был ясно слышен в тишине. Вдруг свет померк… Что было дальше — Не довелось увидеть мне.

Перевод А. Кудрявицкого

67(478)

Мне ненавидеть некогда — Имея смерть в виду — Не столь просторна Жизнь моя — Чтоб разрешить вражду — И некогда любить — Но коль Стараться всякий час — То малый тяжкий труд Любви По силам мне как раз —

Перевод А. Величанского

69(511)

Когда б вы Осенью пришли, Я лето бы смела, И не взглянувши на него, Как Муху со стола, Свила бы месяцы в клубки — Когда бы ждать мне год, И разложила по Местам, Чтоб им не спутать счет — Века бы стала вычитать На Пальцах я, пока До Ван-Дименовой Земли Не добралась рука. А если б вечность ждать пришлось, Чтобы мечты сбылись — Я Вечности вкусила б плод, Отбросив Корку — жизнь — Теперь же неизвестный срок Терзает, как крыло Пчелы — нацеленный укус Отсрочившей — назло.

Перевод И. Лихачева

72(536)

Услады Сердце просит, Потом — от Мук уволить, Потом — отрав расхожих, Чтоб отдохнуть от Боли, Потом — глухого сна, Потом — чтоб снисходительно Внял просьбе Инквизитор И Смертью наградил.

Перевод Э. Липецкой

* * * Что Сердцу? — Радость дай — Потом — уйти от мук — Потом — лекарство проглотить — Чтоб утолило боль — А там — уснуть скорей — А там — когда исход Сам Инквизитор утвердит — Свободу умереть.

Перевод И. Лихачева

75(540)

Вся мощь моя в моей руке — Мир сопротивен мне — Давид — пожалуй — был сильней Отважней я вдвойне — Праща метка — и все же я Повержена была — Что ж — Голиаф был столь велик? Настолько ль я мала?

Перевод А. Величанского

* * * Собравшись с духом, я на Мир Войной пошла одна. Была смелей я, чем Давид — Хоть и не так сильна. Пращой взмахнула — но увы! — Повергла лишь себя. Так ли велик уж Голиаф — Иль слишком я мала?

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Я с Миром вышла сразиться — В Кулак собрала всю Волю — Крепка Давида Десница — Я же смелее вдвое. Метнула я Камень, но вмиг — Сама сражена была — Голиаф ли был так велик — Или я была — так мала?

Перевод Я. Пробштейна

* * * С Державою моей в Руке — Я вышел против Всех — Слабей Давида — но смелей Уверовав — в Успех — Я целил Галькой — но Никто Иной — как я — упал — Иль Голиаф — был так велик — Иль я — был слишком мал?

Перевод О. Седаковой

* * * Я встала, жизнь мою взяла И двинулась на мир. Давид был лучше снаряжен, Но вдвое я — смелей. Я камень целила, но вдруг Повержена сама. Был слишком Голиаф велик — Иль слишком я мала?

Перевод Т. Стамовой

76(543)

Страшусь молчальника — того — Чья бережлива речь — Могу оратора постичь Иль болтуна развлечь — Но этот скуп — хоть ставят все Последний грош на кон — Такого я остерегусь — Боюсь — здесь главный он.

Перевод А. Величанского

* * * Я опасаюсь Молчаливых — Людей, что зря не тратят Слов — Нетрудно превзойти Фразёров, Отвлечь могу я Болтунов, Но с тем, кто средь немолчной Молви Привык всё взвешивать в уме, Вдвойне я буду осторожна — Великим кажется он мне!

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Немногословных я страшусь — Молчит — что скрыто в нем? Я краснобая обгоню — Болтаю с болтуном. Покуда мы последний грош Впустую извели — Молчальник взвешивал слова — Боюсь — что он велик.

Перевод В. Марковой

78(579)

Я голодала много лет, И вот мой час настал — Дрожащею рукой взяла С чудным вином Бокал. Как ели там, в чужих домах, Видала я тайком, Но не мечтала никогда О Пиршестве таком. Как вкусно пахнет свежий хлеб! А с птицами давно ль В Лесной Столовой — на земле — Делили мы хлеб-соль? Зачем так много? Тошно мне И все идет не впрок. Я здесь — как Лютик луговой, Посаженный в Горшок. Суть Голода я поняла — Он мучит только тех, Кто там, за окнами стоит… Войди — и он утих.

Перевод Т. Гринголъц

* * * Я голодала много Лет, Но Полдень мой настал, И вот — передо мной Обед, Дрожит в руке Бокал С таким Вином, какого я Вовеки не пивала, Лишь с Улицы в чужом Окне, Голодная, видала. И хлеба вдоволь на столе, А я все эти годы Клевала Крошки с Птицами В застольной у Природы. Мне сразу стал противен вид Сих кушаний обильных: Так снеговым кустам невмочь На перекрестках пыльных. И поняла я: голоден, Кто за Окном стоит, А стоит в Комнату войти — Уже по горло сыт.

Перевод Э. Липецкой

* * * Я голодала — столько лет — Но Полдень приказал — Я робко подошла к столу — Дрожа взяла бокал. Обжег мне губы странный сок! Не раз на пир такой — В чужое заглянув окно — Я зарилась тайком. И что же? Здесь все дико мне — Привыкла горстку крошек Я вместе с птицами делить В столовых летних рощ. Я потерялась — я больна — С избытком не в ладу. Не приживется дикий терн В прекраснейшем саду! Как ненасытен за окном Отверженного взгляд! Войдешь — и Голод вдруг пропал — Ты ничему не рад.

Перевод В. Марковой

79(581)

Для каждой мысли я нашла Слова — их не найти Лишь для одной. Так, если б кисть Старалась донести Свет солнца — выросшим во тьме, Кто б мог для тех картин В кармин огонь преобразить, А синь — в ультрамарин?

Перевод И. Грингольца

* * * Я для каждой мысли нашла слова — Но Одна ускользает из рук — Поддаться не хочет мне — Словно мелом черчу Солнца круг Для племен — взращенных во Тьме. А как начала бы ваша рука? Разве Полдень пересказать лазуритом — Или кармином Закат?

Перевод В. Марковой

80(585)

Гляжу — как мили он сглотнет — Слизнет долину вмиг — Потом — подкормится водой, Потом — огромный шаг — И обогнул он груду гор — Лишь глянув свысока На придорожный строй лачуг — Вот втиснул он бока В карьера ров И в нем ползет — И жалоб его станс Столь душераздирающ — С холма — как под откос — Заржав — как чадо грома — Слетел — звезды точней — Могучий и покорный — Стал в стойле у дверей.

Перевод А. Величанского

81(608)

Страшишься! Но кого — скажи? — Кончины — что ж она? Служанкой в отчем доме я Не больше смущена. Иль жизни? Много стала Она в одном иль двух Рожденьях, данных Богом мне — Чего ж страшиться вдруг? Иль воскресения? Восток Страшится ли зари С ее сияющим челом — Вот мой венец — смотри!

Перевод А. Величанского

82(609)

Я дома не была Года и в дверь свою Боюсь войти, чтобы Лицо Неведомое мне Не воззрилось — спросив — Зачем пришла — «Затем, Что Жизнь моя осталась здесь — Не знают ли такой?» Я мужество — как ключ — Старалась отыскать — Молчанье грозною Волной О мой дробилось Слух — Тут Деревянный смех — Потряс меня, что я Пугаюсь Двери — будто Смерть — Не видела в глаза — К Щеколде тихо я Притронулась Рукой — Страшась в Разинутых Дверях Остаться вдруг одной, С опаской — как Стекло — Я Пальцы отвела — Зажала Уши — и бежать — Пустилась точно Вор.

Перевод И. Лихачева

83(621)

Просила я лишь об одном. Ответом был отказ. Я предложила Жизнь взамен — Купец не поднял глаз. «Бразилию? — Он расстегнул И застегнул сюртук. — Но оглянитесь же, мадам, Ассортимент велик!»

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Другого я не прошу — В другом — отказа нет. Я жизнь предложила в обмен — Усмехнулся Великий Купец. Бразилию? Повел бровями — Пуговицу повертел — «Но — сударыня — наш выбор богат — Посетите другой отдел!»

Перевод В. Марковой

84(628)

Мне крикнули: — Скорей к окну, Какой закат, смотри! — А я — я вижу синий Стог И Стадо на горе — Молочно-розовых Овец На склоне в сизой мгле. Едва всмотрелась — все плывет — Ни Стада, ни Полей — И только Море и Суда — Громады-корабли — На них легли бы Небеса, А Горы — плыть могли б. Но Фокусник и это стер Движением руки — И нет ни Стога — ни Овец — Ни Адриатики.

Перевод Т. Грингольц

85(632)

Наш мозг — он шире всех небес, Хоть ты и озадачен, Но он все небеса вместит, Да и тебя в придачу. Наш мозг — он глубже всех глубин, Безмерен он к тому же: Впитать он может океан, Как губка — лужу. Наш мозг уравновесить смог Всю тяжесть Бога: Не далее он от него, Чем звук от слога.

Перевод И. Кашкина

* * * Просторней Мозг, чем небо: Их положи бок о бок, Уместится в нем и оно, И рядом ты — вы оба. Глубокодонней Мозг, чем Море: Их Синеву — одну с другой — Сравни — и Море он всосет, Как губка — Чан с водой. Равновесомы Мозг и Бог: Взвесь — Фунт за Фунтом — строго, Не больше разнятся они, Чем Звук со Слогом.

Перевод Э. Липецкой

* * * Наш мозг — пространнее Небес. Вложите — купол в купол — И Мозг вместит весь небосвод Свободно — с Вами вкупе. Наш мозг — глубиннее Морей. Пучину лей в пучину — И он поглотит океан — Как губка — пьет кувшин. Наш Мозг весомей всех Земель — Уравновесит Бога — С ним — фунт на фунт — сойдется — Он звук — основа Слога.

Перевод В. Марковой

87(650)

У боли есть такой пробел — Не вспомнить ей никак — Начальный миг — и был ли миг Без боли в тайниках — Ей нет грядущего — но в ней Вся бесконечность — коль Все прошлое являет ей Лишь будущую боль.

Перевод А. Величанского

* * * Боль сеет в памяти Пустоты — Не можем вспомнить мы, когда Все началось — и как мы жили, Пока к нам не пришла Беда. Багровой пеленою в окнах Нам застлан Будущего вид. О пережитых Муках дума Страданья новые сулит.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Боль зияет пустотами. Ей не вспомнить — давно ли Она родилась — и было ли время — Еще не знавшее боли. Она сама — свое будущее. Попав в ее вечный круг — Прошедшее зорко пророчит Периоды — новых мук.

Перевод В. Марковой

89(657)

Живу я в вероятности — Не в прозе — этот дом Светлее — больше окон — Дверей открытых в нем — В него — как в гущу кедра — Взглянуть извне нельзя — И вместо скучной кровли — Предвечны небеса — В нем гости — нет прекрасней — В нем есть заняться чем — В размах широкий узких рук Вдруг заключить Эдем —

Перевод А. Величанского

* * * Мой дом зовут Возможность — И Будней он светлей — В нем много больше Окон, А также и Дверей. Палаты здесь — как Кедры — Их не объемлет взгляд — И Вечной Крышей надо мной Небесный звездный плат. Вход для Гостей свободный. Быть может, мне пора Худые руки простереть — И приманить в них Рай.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Мой дом зовется — Возможность — Потому что Проза бедна. У него Дверь величавей — Воздушней — взлет Окна. Комнаты в нем — кедры — Неприступные для глаз — Его величавая Крыша — кругом — На фронтоны холмов оперлась. Посетительницы — прекрасны. Занятие? Угадай. Распахну свои узкие руки — Забираю в охапку рай.

Перевод В. Марковой

* * * Возможное — мой Дом — Прекрасней Были сей — И множеством Окон — И вырубом Дверей — Тверд — как ливанский Кедр — Моих Покоев рост — И Кров — доска к доске — Покрыл Небесный Тес — И тысячи Гостей — Из дали — принимай — Стремятся в тесное кольцо — К рукам — собравшим — Рай —

Перевод О. Седаковой

91(664)

Из всех рожденных в мире душ Я избрала одну. Когда отсеется обман — И чувства все уснут — И то — что было — навсегда Покинет то — что есть — И драму краткую свою Играть окончит Персть — И будет стесана теслом Теснин слепая мгла — И все Вершины явят вдруг Свет своего чела — Тогда взгляните — вот он! Вот Из множества — один. Я Атом этот предпочла Праху всех долин!

Перевод В. Марковой

92(668)

«Мир» — то — что зримо нам — Час пополудни — холм — Белка — затмение солнца — шмель — Нет — мир — это небосклон — Мир — то — что внятно нам — Птичьи трели — моря — Грома раскат или сверчок — Нет — мир — гармония — Мир это — наш секрет — Не объяснить какой — Бессильна наша мудрость Пред мира простотой.

Перевод А. Величанского

93(683)

Душа самой себе Иль повелитель-друг — Иль — как подосланный врагом Лазутчик в стане мук — Самой себе верна — И не страшась измен — Душа царит и для себя — Гневливый суверен —

Перевод А. Величанского

94(686)

Что ж «время лечит», брат? Не лечит время, нет — Как мышца крепнет боль С теченьем долгих лет. Нет — время — бед мерило — Не снадобье — а вдруг — И прослывет за снадобье — То вряд ли был недуг —

Перевод А. Величанского

* * * Твердят, что Время лечит — И лгут наперебой — Подобно юным Мышцам, С годами крепнет Боль, И Время поверяет Всю правду наших Мук. А вылечат — и видно, Что мнимым был недуг.

Перевод И. Грингольца

* * * Говорят мне — «время все излечивает», Но и время не вылечит боль. С годами она еще крепче, как На переломе мозоль. Временем боль измеряется, Как привязанность друга, А если страданья смягчаются — Значит, не было и недуга.

Перевод И. Кашкина

* * * Говорят — Время смягчает. Никогда не смягчает — нет! Страданье — как сухожилия — Крепнет с ходом лет. Время — лишь Проба горя — Нет снадобья бесполезней — Ведь если оно исцелило — Не было — значит — болезни.

Перевод В. Марковой

98(709)

Публикация — продажа Мыслей с молотка — Скажут — Бедность заставляет Нас наверняка. Может быть, и так — но лучше Мерзнуть целый Век И уйти к Творцу безгрешным — Чем продать свой Снег. Разум дан нам свыше. Мыслить — Господа удел. И того, кто думы в Слове Воплотить сумел. Если хочешь — продавай ты Божью Благодать — Но позор для нас — ценою Гений унижать!

Перевод А. Кудрявицкого

99(712)

Навстречу смерти я не шла — И смерти добрый дух Сам предложил мне экипаж — Бессмертье с ним — сам-друг. Он ехал тихо — не спешил — Меня отвлечь сумел От всех утех — от всех забот Любезный кавалер — Мы миновали школьный двор — Где школьники шалят — С глазами-зернами поля И средь полей — закат — Иль нас он миновал? — Озноб Затрепетал с росой — Был паутинкой мой наряд — Из тюля — капор мой — Помедлили у дома — дом — Казалось — в землю врос — С землею слился крыши холм — Осыпался карниз — Прошли века — но этот день Был всех веков длинней, В бессмертие — наверняка — Стремился бег коней —

Перевод А. Величанского

* * * Я не спешила к Смерти — И вот Она за мной Пришла — с Бессмертьем нас вдвоем В возок впустила свой. Мы ехали не торопясь — Не знает счета лет Она — а я уж отвлеклась От всех земных забот. Мы миновали Школьный Двор, Озорников-ребят, Затем — поля, где Хлеб созрел. Тут наступил Закат — И Солнце спряталось от нас, А без его тепла Озябла я — ведь в легкий Тюль Одета я была. Вот к Дому мы подъехали. На Холм похож был дом — До Крыши в землю он ушел. Я жить осталась в нем. С тех пор уж много дней прошло, Но всех длинней был тот, Когда открылось — Цуг Коней Нас к Вечности влечет.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Я не могла остановиться, Остановилась Смерть, К себе в Карету посадила Бессмертье с нами третьим. Смерть не гнала — к чему ей спешка? И я дела полезные Да и Безделье отложила: Любезность за любезность. Мы миновали Школьный Двор, Дерущихся ребят, Хлебов глазеющие Всходы И Солнечный Закат. Вернее, Он нас миновал, И стала замерзать я: На мне лишь тюлевый чепец И легкой ткани платье. Приехали. Дом — как Бугор, Как вздыбилась Земля. И Крыша есть, но вот Карниз Укутала Земля. Потом — прошли Столетья, Но Суток скоротечней — Я догадалась: Лошади Глядели в Вечность. В Вечность.

Перевод Э. Липецкой

* * * Раз к Смерти я не шла — она Ко мне явилась в дом — В ее коляску сели мы С Бессмертием втроем. Мы тихо ехали — Ей путь Не к спеху был, а я Равно свой труд и свой досуг Ей в жертву принесла — Мы миновали Школьный Двор — Играющих ребят — На нас Глядевшие Поля — Проехали Закат — Или, вернее, Солнца Шар В пути оставил Нас — Как зябко сделалось мне вдруг — Одетой в легкий Газ! — И к Дому подкатили мы — Подобию Холма — Свес его был зарыт в Земле — Крыша едва видна — С тех пор Столетия прошли — Но этот миг длинней, Открывший, что в Века глядит Упряжка лошадей.

Перевод И. Лихачева

* * * Коль к Смерти я не смогла прийти, Та любезно явилась в Карете, И вот мы с нею уже в пути, И с нами — Бессмертье. Она лошадей отнюдь не гнала И вовсе не торопилась, И я отложила досуг и дела, Такую ценя Учтивость. Проехали Школу, где Детвора, Забросив уроки, резвилась, На нас глазели Хлеба в Полях, За нами садилось Светило — Верней, оно миновало нас, Пронзив росой на закате, — На мне из Шелка Накидка была, Из легкого Газа — Платье. И вот — мы у Дома, который мне Казался — Холма не выше — Карниз давно погребен в Земле — Едва заметна Крыша, Века пролетели, и каждый был Короче Дня в Пути, — И мне открылось, что Лошади Несутся к Вечности —

Перевод Я. Пробштейна

* * * Я не брала с собою смерть — Она взяла меня С собой и правит лошадьми, Бессмертье заслоня. Ей было некуда спешить. Я отложила все — Мою работу и досуг По прихоти ее. Мы миновали школу, где Ленились школяры, И поле, где звенела рожь, И солнце у горы, И бедный домик, что торчал, Как бугорок земли. Мы ехали уже века, Но мне казалось — дни. Из шелка был мой капюшон, И платье было — газ, Когда прохладная роса По сторонам зажглась. И вечность ощущала я, И было ясно — к ней Обращено мое лицо И головы коней.

Перевод Т. Стамовой

100(732)

Она доросла до того, чтобы, бросив Игрушки, что стали ей не нужны, Принять почетную должность Женщины и жены. И если о чем-то она тоскует — О трепете, о дворцах на песке, О первых надеждах или о злате, Истончившемся на руке, Она об этом молчит — как море, Что прячет чудовищ и жемчуга, И только сама она знает — Как она глубока.

Перевод Л. Ситника

101(744)

Раскаянье в памяти просвет — И пробужденье вдруг — Когда дела былые — В окне и при дверях. Былое, сев перед душой, При свете спички ей Являет подлинную явь Невероятных дней. Такой недуг неизлечим И Бог не исцелит — Он сам его и учредил Как ада адекват.

Перевод А. Величанского

104(754)

Стояла Жизнь моя в углу — Забытое Ружье — Но вдруг Хозяин мой пришел — Признал: «Оно — мое!» Мы бродим в царственных лесах — Мы ищем лани след. Прикажет мне — заговорю — Гора гремит в ответ. Я улыбнусь — и через дол Бежит слепящий блеск — Как бы Везувий свой восторг Вдруг пламенем изверг. У Господина в головах Стою — как часовой. Не слаще пух его перин — С ним разделенный сон. Я грозный враг — его врагам. Вздохнут — в последний раз — Те — на кого наставлю перст — Направлю желтый глаз. Пусть он и мертвый будет жить — Но мне — в углу — стареть — Есть сила у меня — убить — Нет власти — умереть.

Перевод В. Марковой

110(813)

Сей мирный прах — он — из господ и дам, из Девиц, парней, Из смеха, из ухватов ловких, вздохов, Одежд, кудрей. Покорный прах — чертог живого лета — Где хоровод Цветов и пчел венком восточным вьется И вдруг замрет.

Перевод А. Величанского

113(827)

Мне в новость среди дня Лишь сообщение Из недр бессмертия Глаза не отвести — Вчера — сегодня ли — Мне лишь от вечности — Где — с кем — вдруг встречусь я В пределах бытия — Лишь с Богом — и Расстанусь. Коль еще — Вдруг — новость — зрелище — Тебе лишь сообщу.

Перевод А. Величанского

115(875)

По досточкам я шла — Рассчитывая шаг — И звезды чуяла челом — И океан у ног. Не ведала — что пядь Последняя — вот-вот — От этого и поступь та — Что опытом зовут.

Перевод А. Величанского

* * * Я ступала с доски на доску Осторожно — как слепой — Я слышала Звезды — у самого лба — Море — у самых ног. Казалось — я — на краю — Последний мой дюйм — вот он… С тех пор у меня — неуверенный шаг — Говорят — житейский опыт.

Перевод В. Марковой

* * * Так шла я от Черты к Черте Вприкидку, как слепой, Я Звезды слышала у лба — И Хляби под стопой. Я понимала — новый Шаг Последний мой — и тут Далась мне Поступь — пусть ее Познаньем назовут.

Перевод О. Седаковой

116(887)

Мы — вырастая из любви — Кладем ее в Комод — Где ей дается долежать До Бабушкиных Мод.

Перевод И. Лихачева

* * * Мы вырастаем из любви И, заперев в комоде, Ее храним, пока она Не будет снова в моде.

Перевод Л. Ситника

117(891)

Мой острый слух поймет листву — Куст — колокольный звон — Мне негде спрятаться — как страж — Весь мир со всех сторон — В пещере ль спрятаться решусь — Заговорит стена — Все сущее — как будто щель — Чтоб я была видна —

Перевод А. Величанского

* * * Бежишь от оклика Листов — Бьют в колокол Кусты. Дозор Природы начеку, Где б ни укрылась ты. В Пещеру спрячешься — и там Заговорит Стена. Как Трещина, разверзнут мир, Чтоб ты была видна.

Перевод И. Грингольца

119(949)

Ниже, чем свет, все ниже, Ниже, чем травы и прах, Ниже землянки шмеля, Ниже, чем корни трав, Дальше руки захвата, Руки гиганта хоть, Дальше сиянья солнца — Будь день длиною в год, За светом, дальше света, За птичьего лёта дугой, За дымом печным кометы, За локтя толчеей, Дальше, чем мчит загадка И чем отгадки лёт — Кривая расстоянья Меж нами и тем, кто мёртв!

Перевод А. Величанского

120(953)

Была открыта в доме Дверь — Как раз я мимо шла — На миг предстал мне чудный мир Уюта и Тепла. Закрыли Дверь — я дальше Не чуя ног брела — Пропащая — и призраком — Со мною — Нищета —

Перевод А. Кудрявицкого

122(974)

Души с ее бессмертьем Связь явственней видна — Когда грозит опасность Иль грянула беда — Так молния из мрака Окрестность вырвет всю Нежданно — своей вспышкой — Своей внезапностью —

Перевод А. Величанского

123(985)

Все упустив — я сберегла Лишь мелочи досель. И коль не более — чем мир — Сорвется вдруг с петель Иль солнце станет угасать — Не велика беда — Я даже глаз не подниму От своего труда.

Перевод А. Величанского

124(1055)

Душа должна жить нараспашку, Чтоб к ней пришедший Бог Не дожидался у порога, Застав ее врасплох, И не ушел, смущенный шумом, Пока впустить его, Гремя замком, спешит хозяин — И видит — никого!

Перевод Л. Ситника

127(1075)

Низки — убоги облака. Снежинка-пешеход Между амбаров и борозд Пройдет иль не пройдет? И ветер сетует весь день — Обидам нет конца — Порой природу — вроде нас — Застанешь без венца.

Перевод А. Величанского

* * * Нависло небо, клочья туч Метель иль дождь сулят. Снежинки, предвкушая ночь, Хоть тают, а летят. И ветер, песни не начав, Скулит, как в будке пес. Застигнуть можно невзначай Природу, как и нас.

Перевод И. Кашкина

* * * На небе клубы хмурых туч, Просвета не видать. Снег на дворе все не решит — Идти иль перестать — И ветер — жалуясь — бубнит Все утро — ах да ох — Природу можно — как и нас — Порой застать врасплох.

Перевод Г. Кружкова

* * * Нависли Тучи над полями. Толкаясь, споря и крутясь, Летят густые хлопья Снега И тают, приземлившись в Грязь. Обиженный, стенает Ветер, Не затихая ни на час. Природу — как и своих ближних — Порой мы видим без прикрас.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Нависло Небо, Тучи хмуры, И, съежившись в комок, Не знает Снег, скользнуть ли в Желоб, Присесть ли на Конек. А Ветер про свои обиды Все ноет, ноет нудно… Как нас, Природу в затрапезе Застать совсем нетрудно.

Перевод Э. Липецкой

* * * Небо — низменно — Туча жадна — Мерзлые хлопья — на марше — Через сарай — поперек колеи — Спорят — куда же дальше. Мелочный Ветер — в обиде на всех — Плачется — нелюдимый. Природу — как нас — можно поймать — Врасплох — без Диадемы.

Перевод В. Марковой

* * * Небо ниже — чем облака. Редкие хлопья снега Валятся в грязь и на дома, Не замедляя бега. Ветер горько стонет весь день, Кого клянут эти стоны? — Так природу мы застаем Без ее короны.

Перевод Л. Ситника

129(1114)

Ярчайший изо всех пожар Случится вечерком — Не изумляя никого — Средь безучастья он Сжигает втайне от людей Закатный некий град, Наутро град воздвигнут вновь — Чтоб сжечь его опять.

Перевод Л. Величанского

131(1129)

Скажи всю правду, но не сразу — Избрать разумней путь кружной. Свет Истины — Восторг, Сиянье — Но слишком ярок он порой. Коль о Грозе расскажем детям — Не устрашит их Молний блеск. Вот так приходит пусть и Правда — Иначе каждый будет слеп —

Перевод Л. Кудрявицкого

133(1151)

Душа, рискуй — Пусть смерть, губя, Придет — с ней лучше, Чем без Тебя.

Перевод А. Величанского

134(1157)

Есть Дни, что заглушают Негромких будней звук — Когда обрел ты Друга — Иль опочил твой Друг.

Перевод А. Кудрявицкого

135(1159)

Великие улицы Тишины Вели в те Края неизменно, Где ни Тяжб, ни Судов, ни Вины, — Ни Законов нет, ни Вселенной. Часы отмеряли Времени бег, Ночь возвещали Колокола, Но здесь Века отменили навек — Здесь Эпоха — спала.

Перевод Я. Пробштейна

136(1162)

Да, эта жизнь так велика — Но та — что узришь ты — Размером превзойдет ее До бесконечности. Но и малейшая из душ — Так необъятна — что Огромный космос рядом с ней Уменьшится в ничто.

Перевод А. Величанского

137(1172)

Вся облачность сошлась плечом к плечу — Ее толкает хлад — И вспышка молнии — как мышь — И до упаду чащи мчат И гром — как сущего распад — Лишь глубины могил — Не достигает камнепад — Природы грозный пыл —

Перевод А. Величанского

138(1176)

Как мы велики — невдомек И нам самим, пока Мы не восстанем на призыв, Сметая облака. Та доблесть, что дивит людей, Привычкой бы звалась, Когда б не гнули мы колен, Возвыситься боясь.

Перевод И. Гринголъца

* * * Не знаем, как велики мы: Откликнувшись на зов, Могли б мы все восстать из тьмы До самых облаков. Тогда б геройство стало вдруг Наш будничный удел, Но мелко мерим мы наш дух, Боясь великих дел.

Перевод М. Зенкевича

139(1182)

У Памяти есть — как у Дома — Парадный, Тыловой фасад, Чердак, где всякий Хлам пылится И Мыши по углам шуршат; Есть у нее Подвал бездонный — Запри покрепче эту дверь — Иль за тобой пойдут — как тени — Былого призраки — теперь!

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Память имеет окна и стены И под самой крышей — Чердак, как у всякого дома, Для беглеца и мыши. Но кроме этого — темный подвал Каменотес сложил, Чтобы для собственной глубины Могилой служил.

Перевод Л. Ситника

142(1222)

Загадку — отгадав — Запрезираем враз — Ничто так долго не претит — Как давешний сюрприз —

Перевод А. Величанского

144(1263)

Какой же бриг быстрее книг Нас увлекает вдаль? И за поэзией рысак Угонится едва ль — И нищему доступен сей Беспошлинный полет — Как скор и скромен экипаж — Что душу вдаль несет —

Перевод А. Величанского

* * * Нет лучше Корабля, чем Книга, Чтоб в Страны дальние попасть. Скакун любой не стоит Строчек, Где ощутима Ритма власть. В Дороге бедность — не помеха — Никто нам не предъявит Счет. Как примитивна Колесница, Что наши Души вдаль несет!

Перевод А. Кудрявицкого

150(1317)

Велели Аврааму Нанести удар. Был Исаак мальчишкой — Авраам был стар. Ни тени колебанья — Вот сын мой — для костра! Польщенный послушаньем — Одумался тиран. В живых остался мальчик… Мораль — приятно знать — С манерами мастифа — Способна побеждать.

Перевод В. Марковой

158(1397)

Казалось, улицы бежали. Вдруг стали — грохот стих. Затменье — всё, что видели в окна, И всё, что было в сердцах. Потом самый смелый решился выйти, Взглянуть — мир, время все те же? Природа, надев берилловый фартук, Толкла нездешнюю свежесть.

Перевод Т. Стамовой

159(1398)

Иной мне жизни нет — Лишь здесь пребуду — И смерти нет, чтоб не Уйти отсюда — И нет иных земель, Иных ли дел — Твоих владений не Пройдя предел.

Перевод А. Величанского

* * * Мне жизни нет иной — Как здесь прожить, И смерти — чтобы ей Не дорожить, И нету на земле Иных мне дел — Лишь Царства Твоего Искать предел.

Перевод Л. Ситника

162(1452)

Нечасто Мыслям в дар твоим Бывает Речь дана, Как в день причастия — глоток Священного Вина — Такой обыденный на вкус, Что, видно, оттого Не постигаешь ни цены, Ни редкости его.

Перевод И. Грингольца

* * * Мысль находит слова только раз — Праздник не каждого дня — Как тайный глубокий глоток Пресуществленного вина. Но оно так знакомо — так «быть по сему» — Такое с ним родство — Что не вдруг понятны — его цена — Неповторимость его.

Перевод В. Марковой

169(1540)

Неразличимо — как печаль — Уходит лето прочь — И — наконец — его уход — Предательство точь-в-точь — Сочится тишина На долгом склоне дней — Природе впору вечерком Сумерничать одной — До срока сумрак вхож — Нездешний утра свет Приличен — но мучителен — Как гость — что вдруг уйдет — Так без посредства крыл — Без киля — парусов — Былое лето налегке Спасается в красу.

Перевод А. Величанского

171(1544)

Кто не нашел небес внизу, Тот не найдет и выше, Быть может, ангел — твой сосед, Но ты о нем не слышал.

Перевод Л. Ситника

* * * Кто не нашел небес внизу, Тот крылья не готовь. Бог — это дом напротив. Его окно — любовь.

Перевод Т. Стамовой

172(1564)

Тебе назначил встречу Свет — И боль огнем нас жжет. Ты перепрыгнул Тайну вмиг, А мы все ищем брод.

Перевод А. Кудрявицкого

173(1593)

Раздался Ветра трубный зык. Траву примяла дрожь. Зеленый Холод в жаркий день Вонзил предвестий нож — Как изумрудный призрак встал — Грозя — к окну приник. Судьбы горящий мокасин Погнался — и настиг. Увидели глаза живых — Как задыхался лес — Как смыла улицы река И вихрь на вихрь полез. И прочь рвалась колоколов Клокочущая весть! Но что пришло — И что ушло! — А Мир — как был — так есть.

Перевод В. Марковой

174(1601)

У Бога просим только Прощения, а в чем — Лишь Он дерзает знать — вина От нас сокрыта в Нем — Замуровав свой век В таинственной темнице — Мы счастие казним за то — Что с небом мнит сравниться.

Перевод А. Величанского

* * * Создателю всё той же просьбой Мы докучаем раз за разом: «Прости нас!» — Но за что — не знаем — То должен знать Верховный Разум. Заточены своею волей В Чертог, что страшен — невесом — Мы дозу счастья отмеряем С оглядкою на Небеса.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * О Господи, прости нас! — Мы молим лишь об этом. За что — должно быть, знает Он, А нам наш грех неведом. Мы из Тюрьмы заклятой Уйти всю жизнь не можем И порицаем Счастье: Зачем на Рай похоже?

Перевод Э. Липецкой

* * * «Прости нас!» — молим мы Того — кто нам невидим. За что? Он знает — говорят — Но нам наш грех неведом. В магической тюрьме — Всю жизнь на свет не выйдем! — Мы счастье дерзкое браним — Соперничает с Небом.

Перевод В. Марковой

175(1603)

Уйти из Мира наших будней В другой — неведомый для нас — Как для ребенка — перебраться В тот край, что скрыт Холмом от глаз. За перевалом ждет нас Чудо — Дано ль ему вознаградить За то нас, что на Холм придется Поодиночке восходить?

Перевод А. Кудрявицкого

176(1604)

Мы шлем Волну — найти Волну Чудеснейший посыл. Гонец — любовью увлечен — Вернуться позабыл. Мы учим втуне — как всегда — Мудрости урок: «Плотиной Море загради — Когда оно уйдет».

Перевод В. Марковой

* * * Мы шлем волну волне вдогон — Найти волну — не диво ль; Да и гонец столь увлечен, Что позабыл вернуться он — Мудря, хотим волну от волн Мы все же тщетно отделить — В отлив разумней нам бы На море строить дамбы.

Перевод Я. Пробштейна

178(1619)

Не зная, скоро ли рассвет, Все двери распахну — Одет, как птица, в перья он? Или, как брег, в волну?

Перевод А. Величанского

179(1630)

Как от земли воздушный шар Прочь рвется — ведь его Занятье — Вознесение В парящее жилье. Так дух глядит на целый век Его теснивший прах Разгневанно, как глянул бы Лишенный песни птах.

Перевод А. Величанского

180(1634)

Молчи о летних деревах — Листва умна подчас — И всяка скиния для птиц, Не для телесных нас. Идут полдневные ветра В эфирный свой приют. Но их рожки кого ж из нас В незримый край зовут?

Перевод А. Величанского

* * * О Лесе мне не говори — Вот Разум — как Шатер Листвы — приют и кров для птиц — Незримый светлый бор. К полудню ветры там спешат В прозрачный свой Чертог, И скромных путников на пир Зовет Волшебный Рог.

Перевод А. Кудрявицкого

181(1640)

Всего лишив вполне, восторг оставьте мне, И буду состоятельнее всех — Но все ж к лицу ли мне богатой быть, зане Ждет у моих дверей богаче богатей В презреннейшей нужде —

Перевод А. Величанского

185(1672)

Восходит желтая звезда До своих высот — Из-под яркой шляпки вдруг Лик луны блеснет — Вечер мягко освещен — Светом звездных люстр. Отче — точности Твоей В небесах дивлюсь.

Перевод А. Величанского

* * * Вот желтая звезда легко И там, где ждут, взошла, Луна сребристый кивер свой Содвинула с чела. Как звездны купола, сады Светло озарены. «Милорд, — я небу говорю, — Отец мой, Вы точны».

Перевод В. Топорова

188(1719)

Бог — Он и впрямь ревнивый Бог — Наш род Ему невыносим. Предпочитаем мы играть Друг с другом — а не с Ним.

Перевод А. Величанского

189(1732)

Кончалась дважды жизнь моя — Осталось посмотреть — Как мне бессмертье разъяснит По счету третью смерть Ее не смерить, не постичь — Как боль тех двух утрат. Разлука — вот и весь наш рай, Разлука — весь наш ад.

Перевод А. Величанского

* * * Я дважды закончила жизнь до кончины. Теперь мне осталось дождаться, Чтоб вечность пришла и еще один раз Велела с надеждой расстаться. Опять и навеки лишиться надежд, Надежд хоть на проблеск отрады!.. Разлука — вот всё, что мы знаем о небе, И всё, что нам нужно для ада.

Перевод Э. Гольдернесса

* * * Два раза я прощалась с жизнью. Теперь лишь ждать осталось мне, Пока отдернется Завеса — И Вечность разъяснит вполне Все то, что дважды не смогла я Постигнуть много лет назад. В Прощаниях есть сладость Рая, Но все же их придумал Ад.

Перевод А. Кудрявицкого

* * * Дважды жизнь моя кончалась — раньше конца — Остается теперь открыть — Вместит ли Вечность сама Третье такое событье — Огромное — не представить себе — В бездне теряется взгляд. Разлука — всё — чем богато небо — И всё — что придумал ад.

Перевод В. Марковой

191(1755)

Нужны лишь клевер и пчела, Чтоб прерия цвела, Лишь клевер и пчела, И чтоб мечта была. Мечты достаточно причем, Коль мало пчел.

Перевод А. Величанского

* * * Из чего можно сделать прерию? Из пчелы и цветка клевера — Одной пчелы — одного цветка — Да мечты — задача легка. А если пчелы не отыщешь ты — Довольно одной мечты.

Перевод В. Марковой

* * * Чтоб сделать прерию, нужна Пчела, хотя б одна. Пчела и клевера цветок. И быстрая мечта. (В отсутствие пчелы мечта Справляется сама.)

Перевод Т. Стамовой

192(1760)

Элизиум — соседний Дом Дом, если в Доме друг, Который ждет решенья — Блаженства или Мук — Но сколько мужества в душе, Когда под силу ей Стерпеть приблизившийся Шаг — Движение Дверей —

Перевод О. Седаковой

193(1764)

И горше нет, и слаще нет, Нет ничего жесточе, Чем вешний щелк и щебет птиц Весной на склоне ночи, У грани той таинственной Меж Мартом и Апрелем, Когда, до боли близкое, Колеблясь, Лето медлит. Скорбим тогда о тех почивших, С кем по земле бродили, А нынче, колдовством разлуки, Еще тесней сроднились. Скорбим о том, чем мы владели, И только молим, мучаясь, Чтоб сгинули Сирены эти И горла их певучие. Порой нам слух вонзает в сердце Отравленное жало… О, пусть бы к смеху наше сердце Так близко не лежало!

Перевод Э. Липецкой

195(1774)

Рассеется счастливый миг — Весь выгорит дотла — У боли оперенья нет Иль тяжелы крыла.

Перевод А. Величанского

Emily Dickinson

ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Стихотворения[129]

Переводы с английского ВЕРЫ МАРКОВОЙ Предисловие и комментарии В. Марковой Оформление художника И. Сальниковой

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эмили Дикинсон (1830–1886) ныне причтена к созвездию замечательных американских поэтов девятнадцатого столетия.

Есть одно, что роднит между собой Эдгара По, Уолта Уитмена, Эмили Дикинсон при всем несходстве их творческих индивидуальностей. Перед каждым из них стояла глухая стена непонимания. Эдгар По был признан в Европе раньше, чем у себя на родине. Уолт Уитмен подвергся яростной травле американских филистеров.

Еще трагичнее сложилась литературная судьба Эмили Дикинсон. Америка долго не знала, какой большой поэт творит в полной безвестности. При жизни Дикинсон были напечатаны всего четыре ее стихотворения. Посмертные издания долго являли собой печальный пример произвола наследников и редакторов.

В двадцатом столетии, наконец, к Эмили Дикинсон пришла слава, нарастая с каждой новой, все более полной публикацией ее стихов и писем, слава американская, с широким резонансом в Европе.

С. Пероза, итальянский знаток творчества Эмили Дикинсон, писал в предисловии к вышедшему в 1964 году в Милане сборнику переводов ее лирики:

«Бывает так, что волшебство поэзии продолжает жить по ту сторону пространственных границ, за рубежом эпохи. В саду возле дома или замкнувшись у себя в комнате, Дикинсон совсем одна совершила чудо: подарила Америке свой голос истинно лирического поэта, открыла новые горизонты для поэзии и языка, оставила драгоценное наследие. Современнейший поэт даже среди поэтов вашего века, она уловила точку пересечения, если хотите, вневременного с временем».

Лирика Эмили Дикинсон до сих пор сохранила первозданную свежесть и оригинальность, но, порожденная своей эпохой, она кровно и органически с ней связана. В любом стихотворении Дикинсон, даже самом сокровенном или самом философски углубленном, можно найти «точку пересечения с временем», не сиюминутным, а историческим, выпестованным в ходе долгого развития.

Эмили Дикинсон остро ощущала подземные толчки и сдвиги: трещина проходит сквозь сердце поэта. Она была свидетельницей того, как рушатся старые идеалы, как «машинный век» теснит патриархальные сельские общины. Заколебалась даже стойкая вера пуритан — наследие первопоселенцев, ее предков. Не только в Бостоне, культурном центре Новой Англии, но даже в отсталом Амхерсте, городке, в котором Дикинсон провела всю свою жизнь, общество менялось и перестраивалось на ее глазах. Но именно время перемен, время поисков, сомнений и катастроф нередко способствует рождению великой поэзии.

В своих стихах Эмили Дикинсон уподобляет поэзию «молнийным ударам» грозы, высветляющим окружающий мир. Тем самым подлинный поэт берет на себя титаническую задачу, которая требует безмерного напряжения сил. Он как бы сам становится «электрическим эмбрионом». Поэтическая мысль Дикинсон пульсирует яркими вспышками, непрерывно расширяя до космических пределов границы мира, познанного и неизведанного.

Встает вопрос, как могла девушка, почти не покидавшая свой родной дом, накопить такой богатый душевный и жизненный опыт? «Биография — главным образом — говорит о том — как ускользает биографируемый», — некогда заметила в одном из своих писем Эмили Дикинсон.

Про нее говорили, что всю историю ее жизни можно суммировать в трех фразах: «Родилась в Амхерсте. Жила в Амхерсте. Умерла в Амхерсте». Реконструкция ее жизни как будто проста, но в то же время ставит перед исследователем ряд парадоксальных загадок.

Предки Эмили Дикинсон были пуритане, некогда бежавшие из Англии, где они подвергались религиозным гонениям. В середине девятнадцатого века пуританский уклад жизни — уже анахронизм, респектабельная традиция, но в семье Дикинсон он еще держался прочно, что называется въелся в плоть и кровь.

Дикинсоны принадлежали к верхушке местного общества. На главной улице стоял их каменный дом с садом, а позади расстилался принадлежавший им луг. В поэзии Эмили живут прекрасные тихие пейзажи, внезапно взрываемые бурями и ураганами.

Ортодоксальный кальвинизм учил, что человек изначально греховен и все радости жизни для него запретны. Запрещались танцы, посещение театра. Эмили Дикинсон лишь на фотографии могла увидеть великого артиста Сальвини. Но Амхерст был все же культурным городком. Образование в нем ценилось: нужны были адвокаты, медики, миссионеры. Дед Эмили Дикинсон содействовал созданию колледжа, отец был крупным законоведом, энергичным общественным и политическим деятелем. Сенатор штата и член конгресса, он собирал у себя в доме выдающихся людей своего времени. Суховатый и жесткий ригорист, Дикинсон даже свои отношения к богу оформил вполне официально. После его внезапной смерти в кармане нашли расписку: «Настоящим вручаю себя господу богу». Эмили сказала о нем: «Его сердце было чистым и ужасным — я думаю — что второго такого не существует».

Сухой педантизм отца сковывал молодое поколение: Эмили, ее сестру Лавинию и брата. Ни одному из них не удалось обрести подлинную свободу. «Меня заперли в прозе», — сказала Эмили. В поэзии ее бытуют мотивы бессильного мятежа, неудачных попыток к бегству.

Как вспоминают знавшие ее, Эмили Дикинсон была в юности общительной, веселой, остроумной. Она сыпала шутками, меткими эпиграммами, даже в легком разговоре сквозил острый ум. Училась Эмили в женском колледже, где преподавали языки, литературу, естественные науки. К ее услугам была большая библиотека отца. Она любила Шекспира, Китса, увлекалась новой английской и американской литературой. Ее интересовало творчество женщин: Жорж Санд, сестер Бронте — Шарлотты и «гигантской» Эмили, Элизабет Баррет Браунинг, Джордж Элиот.

В Бостоне уже в тридцатых годах началось брожение умов, но в Амхерст либеральные идеи пришли с большим опозданием. «Вольнодумные книги» в доме Дикинсонов молодежь прятала под крышкой рояля.

Прогрессивные для того времени американские философы и просветители восстали против окостенелых догм мрачного кальвинизма. Наиболее знаменит среди них был философ, поэт и блестящий оратор Ралф Уолдо Эмерсон (1803–1882). Он выступал во многих городах, в том числе и в Амхерсте, со своими красноречивыми лекциями и всюду имел большой успех.

Эмерсон призывал к интуитивному познанию мира, вне церковных стен, на лоне прекрасной, дикой природы. Красота мира как бы вновь открывалась глазам людей, удивляя их, и это удивление становилось первой ступенью познания.

Эмерсон преподавал также этический урок жизни, утверждая самостоятельную ценность человеческой личности, «самостояние человека», если пользоваться пушкинским термином. Он выступал также против стремительно растущего промышленного капитализма с его культом доллара и делячества, против урбанизации Америки. Однако возврат к патриархальным устоям был уже невозможен. Время для идиллических утопий прошло. В городах противостояли друг другу два враждебных полюса: неслыханная нищета и «позолоченная» роскошь.

Эмили Дикинсон восприняла многие идеи Эмерсона, они носились в воздухе, подсказанные самой историей, но пошла гораздо дальше в своем смелом и разрушительном анализе.

В 1854 году семья Дикинсон посетила Вашингтон и Филадельфию. Во время этой поездки Эмили встретила и полюбила человека, с которым не могла связать свою судьбу. Сильное чувство стало источником поэтического вдохновения. Любовь в ее стихах вырастает до космических размеров, образ возлюбленного соперничает с богом и порой подменяет его. Любовная лирика сливается с философской. Мощно и напряженно звучат темы разлуки, отречения от любви.

Но было бы неверно замкнуть творчество Эмили Дикинсон только в сфере личных переживаний, для этого диапазон ее поэзии слишком широк.

В своих письмах Эмили Дикинсон иной раз полушутливо декларировала равнодушие к политике, вероятно, порожденное отвращением к политиканству и оппортунистической демагогии. Но не случайно творчество Дикинсон достигло расцвета в начале шестидесятых годов прошлого века: это было время больших потрясений для Америки. Именно тогда происходила война между Северными и Южными штатами, и даже в глухом углу провинции, где жила поэтесса, люди хоронили своих сыновей.

В 1860–1862 годах стихи льются потоком, никогда больше Эмили не будет творить так интенсивно. Очень быстро произошло становление в высшей степени своеобразного поэтического стиля, не имевшего аналогий в американской литературе того времени.

Наследие Дикинсон — словно поэтическая лаборатория, остановленная в ходе непрерывного эксперимента. Даже близкие люди не представляли себе, какому напряженному подвижническому труду предавалась Эмили урывками, в часы, свободные от домашней работы. Девушки в пуританской семье не проводили время в изящном безделье, как английские мисс. «Время кажется коротким и тесным — как платье — из которого выросли», — говорит она о своем дне, полном хозяйственных забот.

После ее смерти Лавиния нашла в ящиках бюро Эмили ворох бумаг. Посреди груды счетов, записок, писем, всевозможных хозяйственных мелочей, во множестве лежали тоненькие тетрадки со стихами, переписанными набело. Тут же хранились и черновые наброски, как бы эскизы, на самых разных стадиях завершения.

Творчество Эмили Дикинсон воспринимается, как живой динамический процесс, в непрерывном развитии и восхождении.

«Не то что сотворили звезды — но то — что они еще сотворят — вот чем держится небо», — сказала Дикинсон в одном из своих писем.

Даже в беловых рукописях к тому или иному эпитету нередко добавлен столбиком внизу страницы ряд вариантов, — свидетельство неутомимых поисков: «Я не знаю, какое слово выбрать — потому что могу взять лишь немногие — и каждое должно быть главным».

Иногда стихи существуют в нескольких версиях. Процесс работы обнажен, открыт для анализа, но конечный результат остается тайной. Что Эмили Дикинсон отбросила бы, что оставила? Мы этого не знаем. Вечная загадка для текстологов, когда перед ними рукописи, которые сам автор не подготовил к печати.

Эмили Дикинсон сделала несколько попыток ознакомить «литературных знатоков» со своими стихами. Но знатоки эти, привыкшие к устойчивым шаблонам, сочли ее стихи негодными для печати без коренной переработки.

В американской поэзии середины девятнадцатого века задавали тон опытные версификаторы, эпигоны английских романтиков. «Элегические куку» (пользуясь словами Пушкина) вполне отвечали вкусам публики. Поэзия в популярных журналах носила вторичный, «колониальный» характер. Америка словно бы еще находилась на задворках Европы.

Известный в Новой Англии писатель, публицист и критик Томас Уэнтворт Хиггинсон в 1862 году обратился к молодым американцам с просьбой смелее посылать свои сочинения в редакции журналов. Он ратовал за создание американской национальной литературы. Эмили Дикинсон послала ему на суд несколько стихотворений. Впоследствии они вошли в антологии американской поэзии, как жемчужины лирики. Хиггинсон ответил в снисходительном тоне, порекомендовав писать «по правилам», а пока не печататься. Но именно благодаря переписке с Эмили Дикинсон имя его осталось в истории американской литературы.

«Я улыбаюсь — когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль мне чужда — как небосвод плавнику рыбы.

Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя Собака откажет мне в своем доверии, вот почему — мой Босоногий ранг лучше».

Ответное письмо Эмили Дикинсон полно спокойного достоинства. Пойти на компромисс в погоне за популярностью она была неспособна и приняла решение раз и навсегда: не отдавать свои стихи в печать. Вот почему не существует прижизненных изданий лирики Эмили Дикинсон.

Посвятив себя своему призванию, Эмили стала постепенно отдаляться от общества. Она носит только белые платья и все реже появляется на людях. Постепенно «девушка в белом» стала легендой Амхерста.

И опять парадокс — круг знакомств Эмили расширяется, она ведет большую переписку: «Письмо всегда казалось мне вечностью, потому что оно — мысль сама по себе, без своего телесного друга. Наша речь зависит от жеста или ударения — а письмо — словно спектральная сила мысли — движется в одиночестве».

В середине семидесятых годов затворничество становится абсолютным. Встреча — слишком большое впечатление. Эмили не находит в себе душевных сил, чтобы видеться с самыми близкими друзьями, они слышат только ее голос из соседней комнаты. Разговор ведется через полуоткрытую дверь.

На склоне лет Эмили вновь пережила большую любовь, на этот раз счастливую и разделенную, но любящие уже не молоды, жизнь переделывать поздно.

Смерть наведывается все чаще и чаще, унося одного за другим самых дорогих и близких друзей. Потеря маленького племянника — последний удар, Эмили угасает.

В мае 1886 года набросана последняя записка: «Отозвана назад. Эмили».

Первый сборник стихов Дикинсон вышел в 1890 году с предисловием Хиггинсона, в котором он назвал ее поэзию странной, необычной, несовершенной, но, впрочем, полной счастливых находок. Успех превзошел все ожидания, и лишь тогда Хиггинсон написал Лавинии: «У меня такое чувство, будто мы поднялись на облако и за ним нашли и открыли новую звезду».

Вскоре скандальный процесс о литературном наследстве приостановил дальнейшие публикации. Рукописи надолго попали под замок и лишь в пятидесятых годах нашего века появились научные, по возможности полные издания стихов и писем.

Творческое наследие Эмили Дикинсон включает в себя около двух тысяч стихотворений и замечательные письма. Эти письма — проза поэта. Сжатые до предела мысли, неожиданные и смелые метафоры стремятся войти в грани стиха, словно из насыщенного раствора выпадают кристаллы.

Первые стихи Эмили, шуточные, из студенческого репертуара, были хорошо зарифмованы и не нарушали общепринятых в ее время правил просодии. Но рамки эти были тесны для Эмили Дикинсон и она начала искать средства новой выразительности, свой собственный поэтический язык: «Я сама смешиваю свои краски».

Исследователь ее творчества Ч.-Р. Андерсон говорит: «Эмили Дикинсон экспериментировала с языком как открыватель новых земель. Язык давал ей возможность пережить увлекательные приключения. Он помогал ей открыть с удивлением, всегда новым, то, чего никто не видел ранее. Она обращалась со словами так, словно первая нашла их, с радостью и благоговением, которые английская поэзия потеряла после Возрождения. А также со свободой творца: создавая новые слова, смело оперируя с доставшимся ей по наследству словарем, опрокидывая синтаксис, перекашивая рифму».

Эмили Дикинсон взяла за основу размер и строфы знакомых ей с детства протестантских гимнов, но их монотонные размеры прошиты изысканными модуляциями ритма. Стих пульсирует, как живой.

Необычен способ записи стихов. Паузы размечены при помощи тире, пунктуация почти отброшена. Группы слов выделены ритмически и по смыслу, между ними лежит почти ощутимое пространство.

Поэтический язык Эмили Дикинсон очень смел для того времени. Она вводила в него неологизмы, научные термины, бытовые «домашние слова», добывая ароматы «из самых ординарных слов — замусоривших двор». Латинские и греческие слова она сталкивала с англосаксонскими. Недаром толковый словарь Уэбстера был ее любимым чтением. Своеобразен ее синтаксис с неожиданными причудливыми инверсиями. Привычные грамматические связи нередко летят за борт, как балласт.

Рифмы, часто неточные, «бедные», возникают и исчезают, как эхо, но ткань стиха изобилует аллитерациями, как в поэзии Шекспира. Дикинсон любит консонансы, иногда рифма — один лишь последний согласный звук, как щелканье ключа.

Ранняя лирика Дикинсон (пятидесятые годы, отчасти начало шестидесятых) во многом описательна, красочно нарядна. Поэтесса пробует свои силы иногда не без некоторого кокетства: кто еще может в нескольких строках создать такую феерию красок и звуков?

Но в зрелом периоде творчества она расходует свои поэтические средства очень экономно и умеет даже короткое четверостишие сделать необычайно емким по смыслу. Дикинсон пишет многие нарицательные слова с заглавной буквы, как в англосаксонской или немецкой поэзии, и тем их персонифицирует. Даже отвлеченные понятия начинают играть, как актеры, в великой драме жизни. Драма эта разыгрывается «при пустом партере», глубоко в сердце человека. Человек — Гамлет или Ромео «сам для себя», подмостки — обычный день. И это не просто акт лицедейства: Дикинсон стремится к предельной искренности, хотя бы это давалось тяжелой ценой.

Лишь так родится настоящая поэзия: «Неизвестен ни один случай — чтобы роза обманула свою пчелу — хотя аромат в особых случаях был получен путем Багрового опыта» — говорит она в письме.

Поэзия Дикинсон нелегка для понимания. Иные слова она употребляет как символы. Так Голубой или Таинственный полуостров, экзотические страны (например, Бразилия) — обозначают нечто недостижимое, быть может, запредельное. Символичны цвета: лазурь или пурпур; она рисует не просто картины природы, но «ландшафты души».

Многие стихи Эмили Дикинсон по форме напоминают загадку, но мысль ее точна и неожиданные метафоры стремятся схватить и сконденсировать самую суть поэтической мысли. Про нее можно сказать, что она «мыслит стихом».

Напряженность чувства нарастает до белого накала в борении Жизни со Смертью, Веры и Сомнения, Радости и Отчаяния, Любви и Отречения от любви. Дикинсон спорит с самим богом. Она то вверяется ему, как ребенок, то восстает против пего, потому что не доискаться, не достучаться, и диалог обрывается в пустоте: «Бог отвечает „нет" или совсем не отвечает». Так же труден диалог с природой, которая остается в конечном счете непостижимой. Но именно непознанное манит.

Бездна времени, беспредельность пространства для Дикинсон не абстракция. Говорят, что человек не может смотреть на смерть, как не может смотреть на солнце, но Эмили Дикинсон не нуждалась в дымчатых стеклах. Смерть в ее разных аспектах одна из основных тем творчества поэтессы. Смерти противостоит упоение жизнью.

«Я нахожу в жизни счастье — доходящее до экстаза». «Жизнь сама по себе так удивительна — что оставляет мало места для других занятий».

Каждое чувство концентрируется в фокусе наблюдения и переживания так остро, что даже радость превращается в источник боли. Дикинсон любит предощущение, «момент предисловия». Высший момент подъема — это одновременно и момент спада.

Вот почему в театре ее души иногда центральные роли играют Возможность, Невероятное, Недостижимое.

Эмили Дикинсон остро ощущала трагизм эпохи и собственного бытия, но у нее было средство защиты: ирония. Она способна смотреть как бы со стороны, с иронией, даже на своего лирического героя — себя самое.

Для ненавистных ей дельцов и политиканов, мещан и филистеров у нее наготове едкий сарказм или своеобразный американский юмор. Сатирические стрелы беспощадно бьют в цель: «Зверинец для меня // Моих соседей круг».

Эмили Дикинсон писала в уединении, но стихи ее не монолог, им свойственны разговорные интонации, словно она обращается к кому-то и ждет ответа. Охотно применяет она и подлинно ораторские приемы, спорит и убеждает.

Нередко стихотворение начинается с чеканного афоризма и далее следует один-два примера, подтверждающие философскую мысль или житейское наблюдение. В немногих строфах рассказана жизнь человека, повесть о чьей-то гибели или небывалой стойкости. Некоторые ее стихотворения, в сущности, трагические новеллы.

Но порой звучит «простая песенка». С высот философских созерцаний Эмили спускается к житейскому, доброму, ведь и она тоже «одна из малых сих». Любовь — движущая сила ее жизни и поэзии. Жизнь уже оправдана, если удастся согреть хоть одну замерзающую малиновку.

Лирика Эмили Дикинсон ныне драгоценное достояние американской и мировой литературы.

Картин первоискатель — Зоркости урок, —

сказала Дикинсон о подлинном поэте, а тем самым и о себе самой.

В. Маркова

Стихотворения

1858–1859

* * * Утром мягче холодок — Орех — литая бронза — Круглее щеки ягоды И в отъезде роза. На ветках клена алый шарф — Каймой на поле брошен. Чтоб от моды не отстать — И я надену брошь. * * * Сон? В чем его суть? Трезвый ум не смущен ничуть — Только глаза сомкнуть. Сон — это высший сан. По обе руки — потрясен — Стоит свидетелей сонм. Утро? Мудреного нет — Вот здравомыслов ответ. Это же просто рассвет. Где видели вы рассвет? Аврора должна взойти К востоку от вечности. Ликующих флагов полет — Праздничный пурпур высот — Так — Утро встает! * * * Вот все — что я тебе принесла! Это — и сердце мое. Это — и сердце мое — все поля — Летних лугов разлет. А если хочешь сумму узнать — Пересчитай подряд Это — и сердце мое — всех Пчел — Что в Клевере гудят. * * * Я ограбила Лес — Простодушный Лес. С доверчивых ветвей Сокровища их срывала По прихоти своей. Там высмотрю мох — Здесь колючий каштан — Схвачу — унесу домой. Что скажут мне строгие Сосны? Что скажет Дуб вековой? * * * День! Здравствуй — День очередной! Означь свой малый срок. Случайный выстрел иногда — К виктории пролог! Пошел вперед простой солдат — И крепость в прах легла. Скрепись — душа! Быть может — бой Решит твоя стрела! * * * Сердце! Забудем оба — Был он — или нет! Ты позабудешь его тепло — Я позабуду свет. Кончишь работу — скажи — Я начну в свой черед. Скорей! Минуту промедлишь — Память о нем всплывет. * * * Я все потеряла дважды. С землей — короткий расчет. Дважды я подаянья просила У господних ворот. Дважды ангелы с неба Возместили потерю мою. Взломщик! Банкир! Отец мой! Снова я нищей стою. * * * Пусть я умру — Ты будешь жить — И суждено опять Заре — блеснуть, Полудню — жечь, И времени — журчать. И будут пчелы черпать сок — Не стихнет стая птиц. Могу я смело взять расчет — Курс акций устоит. В кругу цветов — в молчанье трав — Спокойно встречу смерть я — Ведь проторей не понесут Биржа и коммерция. Душа — прощаясь — не взгрустнет — Приятной сцене рада — Какие прыткие дельцы Здесь во главе парада! * * * Чтоб свято чтить обычные дни — Надо лишь помнить: От вас — от меня — Могут взять они — малость — Дар бытия. Чтоб жизнь наделить величьем — Надо лишь помнить — Что желудь здесь — Зародыш лесов В верховьях небес. * * * Успех всего заманчивей На самом дне беды. Поймешь — как сладостен нектар — Когда — ни капли воды. Никто в пурпурном воинстве — Сломившем все на пути — Не смог бы верней и проще Слова для Победы найти — Чем побежденный — поверженный… Сквозь смертной муки заслон Он слышит так ясно — так ясно — Триумфа ликующий стон. * * * Ликование Свободы — Это к морю — путь души — Мимо мельниц — Мимо пастбищ — Сквозь ряды крутых вершин. Мы росли в кольце долины. Разве моряки поймут Упоенье первой мили — Первых Вечности минут? * * * Когда я слышу про побег — Забьется кровь сильней — Внезапная надежда — Крылья за спиной. Когда я слышу — что тюрьму Снес натиск мятежа — По-детски тереблю затвор — И вновь — не убежать. * * * Наша жизнь — Швейцария — Тишь — холодок — Но в один нечаянный день Альпы раздвинут Полог И приоткроют Даль. Италия по ту сторону — Но разве перебежишь! Альпы — стражи — Альпы — сирены — Вечно хранят рубежи! * * * Сердце — полегче моего — Вечернюю тишь возмутив — Прошло под моим окном — Насвистывая мотив — Так — уличную песенку — С невнятицей пополам — Но для израненных ушей Самый целебный бальзам. Как будто пролетный Боболинк Заглянул в мой уголок — Спел песню радости — и вдали Медленно умолк. Как будто вдоль пыльной дороги Щебечущий ручей На стертых в кровь — дрожащих ногах — Сплясал — нельзя веселей. Снова ночь возвратится — Вернется боль — как знать. О звонкий Рог! Под моим окном — Прошу — пройди опять. * * * Полет их неудержим — Шмель — Час — Дым. С элегией повременим. Останутся — не догорят — Вечность — Горе — Гора. О них не говорю. Иной — упокоясь — взлетит. Найдет ли неба зенит? Как тихо загадка спит. * * * Новые ноги топчут мой сад — Новые пальцы холят росток. На ветке вяза бродячий Певец Одиночество гонит прочь. Новые дети шумят на лугу. Новые кости легли на ночлег — И снова — задумчивая весна — И вновь — пунктуальный снег. * * * Склонить — подчеркнуто — голову И под конец узнать — Что позы такой не приемлет Бессмертный разум наш! Родится злая догадка — И вы — в этой хмари — все — Колеблетесь — Паутинки На зыбкой Кисее. * * * Такой — крошечный — крошечный — Челнок В тихой заводи семенил. Такой — вкрадчивый — вкрадчивый — Океан Посулом его заманил. Такой — жадный — жадный — Бурун Сглотнул его целиком — И не заметил царственный флот — Челнок мой на дне морском. * * * Есть что-то в долгом Летнем дне — В ленивом факельном огне — Торжественный настрой. И что-то в летний полдень вдруг — Отзвук — аромат — Лазурь — Глубинней — чем восторг. А летней ночью — меж тенет — Мерцая что-то проблеснет — Махну рукой в ответ — Вуаль спускаю убоясь — А вдруг от слишком жадных глаз Все убежит — но нет — Волшебных пальцев не уймешь — И в тесных ребрах невтерпеж Пурпурному ручью. Янтарный флаг восточных стран — Багряных красок Караван — Утеса на краю. Спеши же — Утро — и опять Мир в чудеса одень — Иду встречать я — сквозь росу — Новый Летний день! * * * В краю — где я не была никогда — Альпы высятся гордо — Их Шапки касаются небосвода — Их Сандалии — города — Играют у их вековечных ног Мириады маргариток юных — Сэр — кто из них вы — Кто из них я — В это утро июня? * * * Подруга поэтов — Осень прошла. Проза вбивает клин Между последней дымкой И первым снегом долин. Зори острые — словно ланцеты — Дни — аскетически скупы. Пропали мистера Брайанта астры — Мистера Томсона снопы. Запечатаны пряные устья. Унялась толчея в ручьях. Месмерические пальцы трогают Веки Эльфов — жестом врача. Может — белка меня не покинет? Я сердце ей отворю. Пошли мне — Боже — солнечный дух — Нести ветровую волю твою! * * * Воде учит ссохшийся рот — Земле — пустой горизонт — Счастью — тоска — Миру — сражений гром — Любви — запечатанный гроб — Птицам учат Снега. * * * Как изменился каждый холм! Тирийский свет наполнил дол. Все шире зори поутру — Все глубже сумрак ввечеру. Ноги пунцовой легкий след — Пурпурный палец на холме — Плясунья-муха за стеклом — Паук за старым ремеслом — Победный Шантеклера зов — Повсюду в гости ждут цветов — И в роще посвист топора — И пахнет травами тропа. Не перечислить всех примет — Так каждый год она на свет Родится снова — и твоим Конец сомненьям — Никодим! * * * Она терпела. Только жилы Чертили синие штрихи. Вокруг спокойных глаз молили Пурпурные карандаши. Расцвел и облетел нарцисс — Тогда терпенье вдруг ушло — И на скамью среди святых Она присела тяжело. Усталый шаг ее — не мерит Селенье из конца в конец — В вечерний час не забелеет Ее застенчивый чепец. Мы тихо шепчемся о ней — А там — венчанья торжество — Там — робкая — она царит — Стыдясь бессмертья своего.

1860–1861

* * * Дарят мне песни пчел Волшебный произвол — Но как — и в чем секрет — Мне легче умереть — Чем дать ответ. Холм огненной каймой Сжигает разум мой. Смеешься? Берегись! Сам бог сошел к нам вниз — Вот мой ответ. Восход — и я лечу — Но как и почему — В чем сила этих крыл? Тот — кто меня лепил — Найдет ответ. * * * Раненый Олень — говорят — Прядает в высоту — Это всего лишь смерти Экстаз И — затихли кусты! Фонтан Скалы — под киркою! Под пятой — Пружины прыжок! Празднично яркий Багрянец Обожженных Чахоткой щек! Веселость — Кольчуга отчаянья — Самый надежный покров — Чтоб — высмотрев — не спросили — «Вам больно? Кажется — кровь?» * * * Какой восторг! Какой восторг! А проиграю — кончен торг! Но ведь иной бедняк Ребром последний ставил грош — И выиграл! Как била дрожь — От счастья лишь на шаг. Жизнь — только Жизнь. Смерть — только Смерть. Свет — только Свет. Смерч — только Смерч. Пусть карты их рассудят. Ты побежден? Но мысль сладка: Решилось все — наверняка — И худшего не будет! А если… О — всех пушек рев — О — перезвон колоколов — Подайте весть вполсилы! Ведь так несхожи — Рай мечты — И тот — где вдруг проснешься ты — Меня бы оглушило! * * * Если меня не застанет Мой красногрудый гость — Насыпьте на подоконник Поминальных крошек горсть. Если я не скажу спасибо — Из глубокой темноты — Знайте — что силюсь вымолвить Губами гранитной плиты. * * * Вера — прекрасное изобретение Для «зрящих незримое», господа. Но осторожность велит — тем не менее — И в микроскоп заглянуть иногда. * * * Небеса не умеют хранить секрет. Скажут на ухо горным высям — Горы — холмам — а холмы — садам — Сады — полевым нарциссам. Пролетная птица на пути Подслушала случайно. Что — если птицу мне подкупить? Я б разгадала тайну. Но только стоит ли? Отче — Храни свои «отчего»! Если Весна — аксиома — То в чем снегов колдовство? И — право — зачем досконально знать — Как дважды два — четыре — Что творят сапфирные эти юнцы — В новом — с иголочки — мире. * * * Я узнаю — зачем? — когда кончится Время — И я перестану гадать — зачем. В школе неба пойму — Учителю внемля — Каждой муки причину и зачин. Он расскажет — как Петр обещанье нарушил — И — когда услышу скорбный рассказ — Забуду я каплю кипящей Печали — Что сейчас меня жжет — обжигает сейчас. * * * Под легким флёром мысль ясней — Видней ее вершины — Так пена скажет: «Здесь прибой» — Туман: «Здесь Апеннины». * * * Я пью из жемчужных кружек Летнего дня огонь. Так не пьянит — не кружит Всех рейнских вин алкоголь! Я — дебошир воздуха — У меня от росы — запой В салунах расплавленной синевы — На каждом углу другой. Когда «Хозяин» вышибет вон Из наперстянки Пчелу — Когда уснет хмельной Мотылек — Я пуще пущусь в разгул! Снежной шапкой взмахнет Серафим — Святой к окну припадет — «Вот маленькая пьянчужка Из Мансанильи идет!» * * * Укрыта в покоях из алебастра — Утро не тронет — День не слепит — Лежит Воскресения мирная паства — Стропила — атлас — Крыша — гранит. Эры шествуют Полумесяцем млечным — Миры выгнут арки — Катятся сферы — Диадемы — падают — Дожи — сдаются — Бесшумно — как точки На Диске из снега. * * * Она метет многоцветной метлой — Но мусора не подберет. О Хозяйка вечерней зари — Вернись — обмети пруд! Ты обронила янтарную нить — Обронила пурпурный клубок — А теперь засыпала весь Восток Изумрудами лоскутов. А она все машет пятнистой метлой — А передник ее все летит. Метла померкнет — россыпью звезд — Время — домой идти. * * * Вспыхнет золотом — Погаснет багрянцем — Леопардом прыгнет на небосвод — Потом — к ногам Старика Горизонта Склонив пятнистую морду — умрет. Пригнется — в окошко к Бобру заглянет — Коснется крыш — Расцветит амбар — Колпачок свой снимет — прощаясь с поляной — Миг — и откланялся День-Жонглер. * * * Держа в руке бесценный камень — Заснула без забот. Болтливый ветер — жаркий полдень — Казалось — время ждет. Что пальцы честные корить мне? Пропал! По чьей вине? Лишь аметистовая память — Одна — осталась мне. * * * У света есть один наклон. Припав к снегам устало — Он давит — словно тяжкий Груз Соборного Хорала. Небесной Раной наградит — Но ни рубца — ни крови — И только сдвинется шкала Значений и условий. Отчаяньем запечатлен — Кому он подневолен? Он — словно царственная скорбь — Которой воздух болен. Придет — И слушает Ландшафт — И тень дохнуть не смеет. Уйдет — как бы Пространством Отгородилась Смерть. * * * Милый — прочти — как другие Мужались — чтобы нам выстоять — Чем поступились они — Чтоб мы одолели страх — Сколько раз — на смерть Шли свидетели Истины — Чтобы слабым помочь В самых дальних веках! Прочти — как сияла вера — Над вязанками хвороста — Как река не могла утопить Песнопения звук величавый — Когда имена мужчин И женщин — избранниц небес — Со страниц старательной хроники Уходили в летопись славы! * * * Это Желтого моря заводи — Побережье огненных стай. Где родина моря — куда оно прядает — Знает только Закат. Это — тайна тайн. Груз доставлен: Пурпур и золото — Опаловые тюки — горой. Паруса разгорятся на горизонте — И — опалясь — нырнут с головой. * * * Друзей тенистых в знойный день Найти немудрено — Но кто несет тебе тепло В час Мысли ледяной? Кисейная душа дрожит — Чуть пробежит струя — Но если твердое Сукно Прочней — чем Кисея — Кого винить? Прядильщика? О — пряжи трудный жгут! Ковры для райского села Так неприметно ткут. * * * Я — Никто. А ты — ты кто? Может быть — тоже — Никто? Тогда нас двое. Молчок! Чего доброго — выдворят нас за порог. Как уныло — быть кем-нибудь — И — весь июнь напролет — Лягушкой имя свое выкликать — К восторгу местных болот. * * * Это — как Свет — Радость всех времен — Как пчелиный напев — Модой не заклеймен. Это — как лесам — По секрету — Ветер — Слова ни одного — Но как бьется ветвь! Это — как Восход — Лучшее — после. Вечности часы Прозвонят Полдень. * * * Одной мне не быть ни на миг — Круг гостей так велик — Но кто и откуда проник — Загадка зашла в тупик. Ни мантий у них — ни имен — Ни титулов — ни знамен — Без адреса — где-то дом — Словно гнездится гном. Приход их легко узнать — В душе подается Знак — Но уход не слышен никак — Их никогда не прогнать.

1862

* * * Допустим — Земля коротка — Всем верховодит тоска — И многие — в тисках — Но что из того? Допустим — каждый умрет — Крепок Жизни заряд — Еще сильнее — Распад — Но что из того? Допустим — в райских селеньях Все разрешит сомненья Новое уравненье — Но что из того? * * * Душа изберет сама свое Общество — И замкнет затвор. В ее божественное Содружество — Не войти с этих пор. Напрасно — будут ждать колесницы — У тесных ворот. Напрасно — на голых досках — колени Преклонит король. Порою она всей пространной нации — Одного предпочтет — И закроет — все клапаны вниманья — Словно гранит. * * * Отличие Отчаянья От Страха — как разлом — За миг до катастрофы — И через миг — потом. Не колыхнется Разум — Спокоен будто Глаз Гипсового слепка — Он знает — что незряч. * * * Два Заката Послала я — День меня перегнать не смог — Я второй завершила — и россыпь Звезд — Он едва лишь первый разжег. И пусть — как заметила я друзьям — Обширней его Закат — Но мой не в пример удобней — Легко унести в руках. * * * Он сеет — сквозь свинцовое сито — Припудрит лес и овраг — Он алебастром загладит Морщины сельских дорог. Он вылепит плоское Лицо Из равнин и холмов — Невозмутимый Лоб — от востока И до востока вновь. Он каждую ветхую изгородь Обернет мохнатым руном — Накинет небесную Вуаль На темный бурелом — На ствол — на стог — на стебель. Засыплет слоем слюды Акры сухих суставов — Отшумевшей жатвы следы — Он столбы в кружева оденет — И вдруг прикорнул — затих. Мастера его скроются — легче видений — Словно нет и не было их. * * * Я знаю — как оно взошло — Плетенье пестрых лент — Шпиль в аметистах плавал — Боболинк запел — Весть побежала — Белкой — Гора сняла чепец — Тогда шепнула я себе — «Солнце? Наконец!» Но как зашло оно — когда? Спешит — покинув класс — Шафранных сорванцов гурьба — Пурпурный перелаз. Учитель в сером вышел вслед На опустевший двор — Ворота Вечера закрыл — И опустил затвор. * * * Нас пленяет Стеклярус — Но до Жемчуга дорастешь — И прощай — Стеклярус! А ведь как на Жемчуг похож. Наши новые руки Отработали каждый прием Ювелирной тактики В детских играх с Песком. * * * Ведь я просила хоть грош — А в смущенную руку мою Незнакомец бросил целое царство — И — как столб — я стою. Ведь я молила Восток: «Чуть-чуть Рассвет приоткрой!» — А он взорвал пурпурные дамбы И меня затопил Зарей. * * * Я на пуантах танцевать Науки не прошла — Но иногда веселья дух Так во мне крылат — Что — знай балета я азы — Вся Труппа — побелев — Глядела бы на мой полет — А приму душит гнев. Пусть в дымке газа и в цветах Я к рампе не скольжу — Пусть ножку в воздухе — легко — Как Птица — не держу — Пусть в пируэте не верчусь — Чтоб ветер в пену сбить — Пока меня не сдует прочь Неистовое «бис» — И пусть никто не знает — Афиши не галдят — Но танцем полон мой Театр — Идет гала-спектакль. * * * В моем саду погнался Гость — За дождевым червем — Пополам перекусил И съел его — сырьем — Потом запил глотком росы С попутного листка И боком-боком поскакал — Чтоб пропустить — жука. Испуганные бусинки — Вздрог и трепет крыл — Он бархатной головкой Тревожно покрутил. Я крошку подала ему — Но Гость несмелый мой Тихонько перья развернул И прочь уплыл — домой. Так в океане борозду Не проведет Весло. Так — ни всплеска — ни следа — Ныряет Мотылек. * * * После сильной боли ты словно в гостях. Нервы — как надгробья — церемонно сидят. Сердце спросит вчуже: «Да было ли это? Но когда? Вчера? До начала света?» Ноги механически бродят — без роздыху — По Земле — по Воздуху — В Пустоте? — Одеревенели — не разобраться — Отгороженность камня — довольство кварца. Этот час свинца — Если выживешь — вспомнится — Как про снег вспоминают погибавшие люди — Холод — оцепенение! Будь — что будет! * * * Как странно — быть Столетьем! Люди проходят — а ты — свидетель — И только! Нет — я не так стойка — Я умерла бы наверняка. Все видеть — и ничего не выдать! Не то еще вгонишь в краску Наш застенчивый Шар земной — Его так смутит огласка. * * * Скажи идущим ко дну — что этот — ныне незыблемый — Тоже терпел крушение — и подымаясь со дна — Рос — укрепляясь действием — а не поиском мысленным — Как уходила Слабость — как Сила была рождена. Скажи им — что самое худшее минет — через мгновение — Пуля в бою не страшна — страшен летящий свист. Если пуля войдет — с нею войдет Молчание — Смертный миг аннулировал право тебя убить. * * * Бьет в меня каждый день Молния — так нова — Словно тучи только сейчас Огонь — навылет — прорвал. Она по ночам меня жжет — Она бороздит мои сны — Каждым утром задымлен свет — Так глаза мои опалены. Я думала — Молния — миг — Безумное — быстрое «прочь». Небеса проглядели ее И забыли — на вечный срок. * * * Замшелая радость книжной души — Встретить старинный том В доподлинном платье далеких лет. Честь — побыть с ним вдвоем — Его почтенную Руку взять — Согреть пожатьем своим — Вместе уйти в те времена — Когда он был молодым. Чудаковатые мненья его В споре поглубже копнуть. Доведаться — как понимает он Литературы суть. Над чем ученые бились тогда? Как состязались умы — Когда достоверностью был Платон — Софокл — человеком — как мы — Когда девушка Сафо вступала в круг — Беатриче по улице шла В том платье — что Данте обожествил? Домашние эти дела Он помнит. Может вам возвестить — Как дальней земли посол — Что были правдивы все ваши Сны. Он с родины их пришел. Его присутствие — Волшебство. Просишь — еще побудь! — Он качает пергаментной головой — Дразнит — чтоб ускользнуть. * * * Я была на небе — Это маленький Город — Освещен рубином — Выстлан пухом — как голубь. Тише летних полей — Когда росы их студят — Этот хрупкий рисунок — Создавали не люди. Народ — как Мошки. Дела — Паутинки. Дома — как Дымки. Имена — Пушинки. Быть почти счастливой Там не слишком трудно Посреди такого Избранного Круга. * * * Дыба не сломит меня — Душа моя вольна. Кроме этих — смертных — костей Есть другие — сильней. Палачу до них не достать. Бессильна дамасская сталь. Два тела кто покорит? То — связано — Это — бежит. Не трудней Орлу Отринуть скалу И в небо взлететь — Чем тебе — в тюрьме. А если не сможешь — Ты сам — свой Сторож! Плен — это Сознанье. Свобода — тоже. * * * Стена меня не устрашит — Встань до небес Скала — На зов серебряный Его Я б все равно пришла. Будь между нами целый Мир — Пробила б встречный лаз — Награду заслужила б я — Свет в Его глазах. Но вся преграда — волосок — Былинка — а не сломишь — Стальная паутинка — Крепость — из соломы. Так ставит дамская вуаль Границу непреклонно — Любая прядка — Цитадель — В складках спят Драконы. * * * Так серафически нежны — С землею не в ладу — Что легче Плюш атаковать — Насиловать Звезду! Кисейные воззрения. Ах — как пугает плоть! Веснушчата Натура — И простоват Господь. Нет — не для жантильных дам Рыбацкий грубый сказ. Пусть Небо — недотроги — Так устыдится вас! * * * Летели — как Хлопья — Летели — как Звезды — Как лепестки Роз — Когда прочесывают июнь Пальцы внезапных гроз. Пропали в сплошных цельнокроенных травах — Ничьи глаза их не сыщут — Но бог призвать к себе может — любого — По нерушимому списку. * * * Сколько очарованья В лице — сквозящем чуть-чуть. Она не смеет поднять вуаль — Чтоб Тайны не спугнуть — Но смотрит — сквозь тонкую Дымку — Отказывает — и ждет. Открыться — убить желанье — То — чем Образ живет. * * * Ветер ко мне постучал — Как усталый вконец человек. «Войдите!» — откликнулась я. Тут скользнул в мою дверь Быстрый безногий Гость. Ну как подать ему стул? Да можно ли Воздуху предложить — Чтоб он на софе прикорнул? Змеилось его лицо. О чем-то жужжали уста — Словно стая колибри — порх — С возвышенного куста. Музыка Из пальцев лилась. Сколько мелодий — простых — Как прерывистый звон стекляшек — Если тихо дунуть на них! А он все порхал и порхал — Потом постучал у окна — Как робкий человек — торопливо — И я осталась одна. * * * Это — письмо мое Миру — Ему — от кого ни письма. Эти вести простые — с такой добротой — Подсказала Природа сама. Рукам — невидимым — отдаю Реестр ее каждого дня. Из любви к ней — Милые земляки — Судите нежно меня! * * * Он был Поэт — Гигантский смысл Умел он отжимать Из будничных понятий — Редчайший аромат Из самых ординарных трав — Замусоривших двор — Но до чего же слепы Мы были — до сих пор! Картин Первоискатель — Зоркости урок — Поэт — нас по контрасту — На нищету обрек. Казне — столь невесомой — Какой грозит урон? Он — сам — свое богатство — За чертой времен. * * * Я принял смерть — чтоб жила Красота — Но едва я был погребен — Как в соседнем покое лег Воин другой — Во имя Истины умер он. «За что, — спросил он, — ты отдал жизнь?» — «За торжество Красоты». — «Но Красота и Правда — одно. Мы братья — я и ты». И мы — как родные — встретили ночь — Шептались — не зная сна — Покуда мох не дополз до губ И наши не стер имена. * * * Триумфы бывают разных родов. Триумф в четырех стенах: Старая владычица — Смерть — Верой побеждена. Триумф для отточенного ума: Правда — разбив тюрьму — Спокойно восходит к вышине — Лишь богу верна своему. Трудный Триумф — помедля — вернуть Взятку соблазна назад — Взглянув на отвергнутые небеса — Косясь на дыбу и ад. Но самый суровый — он мне знаком — Когда стоишь — обелен — Перед этим голым барьером — Судии строгим челом. * * * Дома — лоска и блеска — Дома — ласки и неги — Герметический очаг — Стальной зажим — на мраморной крышке — Вход закрыт — для босых ног. Атласный ручей — в берегах из плюша — Не так баюкает слух — Как смех и шепот — господ жемчужин — Как тихий шелест слуг. Плешивая Смерть не гостит в салонах — Плюгавая Хворь не дерзнет Пятнать драгоценные лики. Скорбь и могильный гнет Мелькнут — в приглушенных каретах — Лишь бы сберечь секрет — Как просто — под грузом улыбок — Сломиться — и умереть. * * * Цивилизация гонит Леопарда. Слишком дерзок для вас? Но пески не смутит его золото — Эфиопов — его атлас. Пятниста его одежда — Рыжий нрав не поборешь — Но Леопард таким рожден — господа — Что же хмурится сторож? Пожалейте Леопарда — в изгнании — Не заглушит бальзам — И не сотрет наркотик Видения прежних пальм. * * * Так жалости чужд — как жалоба. Так глух к словам — как гвоздь. Так холоден — словно я — купец — На вес продающий кость. Так времени чужд — как История. Так сегодня близок нам — Как Радуги шарф ребенку — Как смеженным в гробнице глазам Желтые игры Заката!.. Не шевельнется танцор — Когда Откровение цвета ворвется И бабочек взвихрит костер. * * * Завидую волнам — несущим тебя — Завидую спицам колес. Кривым холмам на твоем пути Завидую до слез. Всем встречным дозволено — только не мне — Взглянуть на тебя невзначай. Так запретен ты для меня — так далек — Словно господний рай. Завидую гнездам ласточек — Пунктиром вдоль застрех — Богатой мухе в доме твоем — Вольна на тебя смотреть. Завидую листьям — счастливцам — Играют — к окну припав. За все алмазы Писарро Мне не купить этих прав. Как смеет утро будить тебя? Колокольный дерзкий трезвон — Тебе — возвещать Полдень? Я сама — твой Свет и Огонь. Но я на цветок наложу интердикт — Пчелу от него отженя — Чтоб Полдень не бросил в вечную тьму Архангела — и меня. * * * Наш Мир — не завершенье — Там — дальше — новый Круг — Невидимый — как Музыка — Вещественный — как Звук. Он манит и морочит — И должен — под конец — Сквозь кольцо Загадки Пройти любой мудрец. Чтобы найти ответ — Сносили наши братья Презренье поколений — Не убоясь распятья. Споткнувшись — ловит вера — Со смехом пряча стыд — Хоть прутик Доказательства — Флюгер — поводырь. Раскаты аллилуйи — Гром с кафедры — вотще! Наркотик не работает — Душу точит червь. * * * Мне — написать картину? Нет — радостней побыть С прекрасной невозможностью — Как гость чужой судьбы. Что пальцы чувствовать должны — Когда они родят Такую радугу скорбей — Такой цветущий ад? Мне — говорить — как флейты? Нет — покоряясь им — Подняться тихо к потолку — Лететь — как легкий дым — Селеньями эфира — Все дальше — в высоту. Короткий стерженек — мой пирс К плавучему мосту. Мне — сделаться Поэтом? Нет — изощрить мой слух. Влюблен — бессилен — счастлив — Не ищет он заслуг — Но издали боготворит Безмерно грозный дар! Меня бы сжег Мелодий Молнийный удар. * * * Я вызвала целый мир на бой — Камень — в руке моей. Крепче меня был пастух Давид — Но я была вдвое смелей. Я камень метнула — но только себя Ударом на землю смела. Был ли слишком велик Голиаф — Или я чересчур мала? * * * Немногословных я страшусь — Молчит — что скрыто в нем? Я краснобая обгоню — Болтаю с болтуном. Покуда мы последний грош Впустую извели — Молчальник взвешивал слова — Боюсь — что он велик. * * * Сочтем по порядку — во-первых — Поэт — Солнце — во-вторых — Лето — затем господний рай — И перечень закрыт. Рассудим — Первый может вместить Целое — как свое — Прочее — роскошь напоказ. Вывод: Поэт — это всё! Лето его ликует весь год. Солнца его размах Востоку покажется мотовством — И если на небесах И вправду — для благоверных — Прекраснейший рай припасен — Он слишком трудное счастье — Чтоб оправдать этот сон. * * * Радость радужней всего Сквозь кристалл муки. Прекрасно то — что никогда Не дастся в руки. Вершина дальняя горы Вся в янтарях. Приблизься — и Янтарь уплыл — И там Заря. * * * Я голодала — столько лет — Но Полдень приказал — Я робко подошла к столу — Дрожа взяла бокал. Обжег мне губы странный сок! Не раз на пир такой — В чужое заглянув окно — Я зарилась тайком. И что же? Здесь все дико мне — Привыкла горстку крошек Я вместе с птицами делить В столовой летних рощ. Я потерялась — я больна — С избытком не в ладу. Не приживется дикий терн В прекраснейшем саду! Как ненасытен за окном Отверженного взгляд! Войдешь — и Голод вдруг пропал — Ты ничему не рад. * * * Я для каждой мысли нашла слова — Но Одна ускользает из рук — Поддаться не хочет мне — Словно мелом черчу Солнца круг Для племен — взращенных во Тьме. А как начала бы ваша рука? Разве Полдень пересказать лазуритом — Или кармином Закат? * * * Ура! Отгремела буря — Трое — достигли земли — Тридцать — сглотнул кипящий Прибой — Скалы подстерегли. Салют — Скупому Спасенью — Гуди — погребальный звон! Соседей — друзей — братьев Кружит воронка волн. Хорошо вспоминать — как спасся — Когда вихрь ломится в дверь — Дети спросят — «А эти тридцать — Тоже дома теперь?» Тут в глаза прольется молчанье — И в повесть мягкий свет — Дети — не спросят больше — Лишь Море — даст ответ. * * * Все будет прежним вкруг тебя — Весна придет в свой срок — Созреет Утро и прорвет Свой огненный Стручок. В лесах зажегся дикий цвет — Ручьи полны вестей — И тренькает на банджо Дрозд — Пока ты на Кресте. Свершен неправый Приговор — А вечер так же тих. Разлука с Розой для Пчелы — Вся сумма бед земных. * * * Другого я не прошу — В другом — отказа нет. Я жизнь предложила в обмен — Усмехнулся Великий Купец. Бразилию? Повел бровями — Пуговицу повертел — «Но — сударыня — наш выбор богат — Посетите другой отдел!» * * * Наш мозг — пространнее Небес. Вложите — купол в купол — И Мозг вместит весь небосвод Свободно — с Вами вкупе. Наш мозг — глубинное Морей. Пучину лей в пучину — И он поглотит океан — Как губка — пьет кувшин. Наш Мозг весомей всех Земель — Уравновесит Бога — С ним — фунт на фунт — сойдется — Он звук — основа Слога. * * * Вот способ мой читать Письмо — Запру сначала Дверь — Пальцем подтолкну — потом — Велю верней стеречь — Подальше в угол отойду — Чтоб не встревожил стук — Письмо я выну не спеша — Сургуч сломлю не вдруг — На стену — на пол брошу взгляд — Где жмется темнота — Быть может — там укрылась Мышь — Еще не заклята — Вздохну — как бесконечна я — Для всех знакомых — небыль — Как Неба мне недостает — Не ангельского Неба. * * * Я не могу быть с тобой Ведь это — Жизнь — А с нашей — кончено все — За шкафом лежит. Ризничий в темный чулан Убрал под запор Нашу Жизнь — словно чашку — Брошенный фарфор. Хозяйке нужен другой — Новомодный севр — Старый в трещинах весь — Хрупкий товар. Я не могу — быть с Тобой — Даже в смертный миг. Надо ждать — чтоб закрыть мне глаза. Ты — не смог. А я — мне стоять и смотреть — Как стынешь Ты — Без права на вдовью часть Морозной тьмы? Я с тобой не могу воспарить — Потому что Твой лик Затмил бы самого Иисуса — Чужестранен и дик Для моих доморощенных глаз. Что мне райский чертог? Ты бы поодаль в нем сиял Чуть ближе — чем бог. Они б нас судили — но как? Ты служил небесам — Или пытался верно служить — Я — нет — знаешь сам. Ты насытил зренье мое. Я не искала — зачем? — Это скаредное совершенство — Именуемое Эдем. Если небо осудит Тебя — Это и мне приговор — Хотя бы имя мое Славил ангельский хор. А если Ты будешь спасен — Но меня удалят Туда — где Тебя нет — Вот он — худший ад! Так будем встречаться — врозь — Ты там — я здесь. Чуть приотворена дверь: Море — молитва — молчанье — И эта белая снедь — Отчаянье. * * * Боль зияет пустотами. Ей не вспомнить — давно ли Она родилась — и было ли время — Еще не знавшее боли. Она сама — свое будущее. Попав в ее вечный круг — Прошедшее зорко пророчит Периоды — новых мук. * * * Имя твое — Осень — Цвет твой — Кровь. Артерии на склонах гор — Вены — вдоль дорог. В аллеях брызги киновари — Алых капель дрожь — Ветер уронил ведро — И вдруг — пурпурный дождь. Он крапом шляпы запятнал — Он багровеет в плесах — Как роза — взвихренный — плывет На Огненных Колесах. * * * Мой дом зовется — Возможность — Потому что Проза бедна. У него Дверь величавей — Воздушней — взлет Окна. Комнаты в нем — кедры — Неприступные для глаз — Его вековечная Крыша — кругом — На фронтоны холмов оперлась. Посетительницы — прекрасны. Занятие? Угадай. Распахну свои узкие руки — Забираю в охапку рай. * * * Из всех рожденных в мире душ — Я избрала одну. Когда отсеется обман — И чувства все уснут — И то — что было — навсегда Покинет то — что есть — И драму краткую свою Играть окончит Персть — И будет стесана теслом Теснин слепая мгла — И все Вершины явят вдруг Свет своего чела — Тогда взгляните — вот он! Вот Из множества — один. Я Атом этот предпочла Праху всех долин!

1863–1864

* * * «Природа» — то, что мы видим: Вечер — Гребни холмов — Белка — Затмение — Мотылек — Нет — ты Небо само! Природа — тебя мы слышим: Кузнечик — Пчела — Молния — Боболинк — Океан, Нет — ты сама Гармония! Природа — тебя мы знаем — Но в слова — не вместим. Не дотянется вся наша Мудрость До твоей Простоты. * * * Эссенцию выжимает пресс. Розу в каплю соберет Не только работа многих Солнц — Винта тугой поворот. Увядают розы, но эта Дохнёт — в шифоньере старинном — И вернет лето — И юную леди — Засыпанную розмарином. * * * Я возделала мертвый грунт — И цветы поднялись — И в каменном созрели Саду Виноград и маис. Подарит награду кремень Неотступной руке. Солнце Ливии — пальм семена Оживит в песке. * * * Говорят — Время смягчает. Никогда не смягчает — нет! Страданье — как сухожилия — Крепнет с ходом лет. Время — лишь Проба горя — Нет снадобья бесполезней — Ведь если оно исцелило — Не было — значит — болезни. * * * Победа приходит поздно — Ее опускают к самым губам — Скованным накрепко морозом — Бессильным принять этот дар. А раньше — Как была бы сладка — Если б хоть каплю одну! Или бог до того экономен? Стол его накрыт Чересчур высоко для нас — Надо обедать на цыпочках. Крошки — для маленьких ртов. Вишни насытят малиновок. Их задушил бы Золотой завтрак орла. Бог не обманет воробьев — Сдержит клятву свою — Ведь они умеют Ради маленькой любви — голодать. * * * Словно вдруг Океан разомкнулся И второй — за ним — возник И третий пробрезжил — в дальней дали — Безумной гипотезы миг. Моря — мириады морей — Где берега не гостят — Лишь порог океанов Грядущего. Вечность — дорога твоя. * * * Жизнь — и Смерть — Гиганты — Их не слышно — молчат. А механизмы поменьше — Всяк на свой лад — Коник на мельнице — Жук возле свечи — Свистулька славы Свидетельствуют — что Случай правит. * * * Публикация постыдна. Разум — с молотка! Скажут — бедность приневолит — Голода аркан. Что ж — допустим. Но уйти С чердака честней — Белым — к белому творцу — Чем продать свой снег. Мысль принадлежит по праву Лишь тому — кто мог Дать ее небесной сути Телесный аналог. Милостью торгуй господней — Ссуда — под процент — Но не смей унизить Гений Ярлыком цены. * * * Прославлен в собственных глазах — Вот прочный пьедестал. На что теперь — оваций гул — Фимиам похвал? Бесславен в собственных глазах — Но Кумир сердец — Вот почесть не по чести Призрачный Венец. * * * Измениться! Сначала — Холмы. Усомниться! Солнце скорей Под вопрос поставит — само — Совершенство Славы своей. Пресытиться! Раньше Росой — Нарцисс. Пресытиться — Вами? Никогда — клянусь! * * * Порой поверю — близок Мир — Но нет — опять далек — Так в центре Моря — встал Мираж — Гавань — Корабли — И счастлив тонущий — но он Мой повторит урок — Как много ложных Берегов — Призраков Земли! * * * Правдивейшая из Трагедий — Самый обычный День. Сказав заученные слова — С подмостков сойдет лицедей. Но лучше играть в одиночестве Драму свою — и пусть Сначала занавес упадет — Пусть будет партер пуст. Гамлет — все Гамлет — сам для себя — Спор его — тот же спор. Когда говорит Ромео с Джульеттой — Не суфлирует Шекспир. Человеческое сердце — Сцена для вечной игры — И только этот Театр Владелец не вправе закрыть. * * * Раскаянье — это Память — Разбуженная врасплох — Присутствие давних Деяний В окнах — и дверях — Выставит Прошлое на обзор — Спичкой воспламенит — Чтоб легче признали мы Подлинность Невероятных минут — Раскаянье — безнадежный Недуг — Сам Бог — не исцелит — Ведь это его создание — и Геенны эквивалент — * * * Оно упало в моих глазах — Наземь — с таких вершин! Брызнули черепки по камням — На дне моей души. Но кого обвинять мне? Подвох судьбы? Не я ли сама берегла Грошовую Имитацию — На полке для Серебра? * * * Моя душа — осудила меня — я содрогнулась. Адамантовыми языками поругана — Все меня осудили — я улыбнулась — Моя Душа — в то Утро — была мне другом. Дружба ее закалит Презрение К подвохам людей — козням времени — Презренье ее! Лучше сжег бы меня Палец эмалевого огня. * * * Стояла Жизнь моя в углу — Забытое Ружье — Но вдруг Хозяин мой пришел — Признал: «Оно — мое!» Мы бродим в царственных лесах — Мы ищем лани след. Прикажет мне — заговорю — Гора гремит в ответ. Я улыбнусь — и через дол Бежит слепящий блеск — Как бы Везувий свой восторг Вдруг пламенем изверг. У Господина в головах Стою — как часовой. Не слаще пух его перин — С ним разделенный сон. Я грозный враг — его врагам. Вздохнут — в последний раз — Те — на кого наставлю перст — Направлю желтый глаз. Пусть он и мертвый будет жить — Но мне — в углу — стареть — Есть сила у меня — убить — Нет власти — умереть. * * * Я Счастье получила в дар Такой величины Волшебной — что смешон обмер — Довески не нужны! То был предел моей мечты — Зенит мятежных просьб — Блаженство — в полноте своей — Сытое — как Скорбь. Приманки прежние бедны — Голод мой затих Пред новой ценностью в душе — Суммой благ земных. Густой багрянец помрачил Нижний слой небес — Жизнь через край перелилась — Рассудок мой исчез. Зачем скупится Радость — Рай просит обождать — Потоп в наперстке подают — Я не спрошу опять. * * * Горы растут неприметно. Тянутся — в высоту — Без похвалы — понужденья — Помощи и потуг. Солнце — с открытым восторгом — На их вершинах горит — Последнее — долгое — золотое — И с ними всю ночь говорит. * * * Он бросался в бой — не щадя головы — Отдавал себя пулям на корм — Будто терять ему нечего — Ни к чему оттягивать срок. Он отчаянно Смерть добывал, но она Обегала его стороной — Как другие люди от Смерти бегут. Он был к жизни приговорен. Друзья — как хлопья — летели прочь — Словно вихрь повернул метель — А его бросал — обратно в жизнь — Алчный порыв — умереть. * * * Из Тупика — в Тупик — Потеряна Нить — Тащу Механические ноги — Стоять — упасть — дальше брести — Не все ли равно? Достигнута цель — И сразу же вдаль Уходит неясным концом — Я закрыла глаза — и ощупью шла — Куда светлей — быть Слепцом. * * * Предчувствие — длинная Тень — косая — Знак — что Солнце зайдет — угасая. Напоминанье притихшим цветам — Что скоро набежит Темнота. * * * Истина — неколебима! Дрогнут земные недра — Дуб разожмет кулаки — В сторону прянет кедр — Гора к чужому плечу Головой припадет — ослабев — Как прекрасен тогда Великан — Он сам — опора себе! Истина — исполински мощна! Смело в нее поверь — И она не только устоит — Любого подымет вверх. * * * Бог каждой птице дал ломоть — Мне — кроху — вот и все! Почать ее не смею я. Роскошество мое Мучительное — поглядеть — Потрогать — чуть дыша — Мой хлебный шарик — подвиг мой — Мой воробьиный шанс. В голодный год не надо мне Ни одного зерна — Так яствами богат мой стол — Так житница полна! Шах копит золото — набоб Лелеет свой алмаз. Есть только кроха у меня — Но я — богаче вас. * * * Гигант в кругу пигмеев Пригнется — он смущен — Свое величие от них Стыдливо прячет он. Но как спокойна мелюзга! Не сознает Москит — Что Парус крошечный его Неба не вместит. * * * Этот тихий прах — джентльмены — леди — Девушки — юнцы — Смех — и блеск дарований — и вздохи — Локонов венцы. Этот сонный приют — хоромина лета. Пчелы — пряный цвет — Завершат свой круг — богаче Леванта — И уйдут — вослед. * * * С налету стал трепать траву С глухим рычаньем Ветер, Угрозу бросил он земле — Небу пригрозил. С зацепок листья сорвались — Дорогу взял испуг — Пыль выгребла сама себя И встала дыбом вдруг — Громаду гром поворотил — И Молния — сквозь копоть — Просунула свой желтый клюв — Свой лиловый коготь. Все птицы в гнездах заперлись — В коровниках — стада. Упала капля тяжело Гигантского Дождя. Он вырвался — плотину прочь! — Небо — наповал! Но проглядел мой отчий дом — Лишь дуб четвертовал. * * * Малиновка моя! Набор ее вестей Прерывист — краток — тороплив — Лишь март прогонит снег. Малиновка моя! Трель ангельских щедрот Затопит полдень с головой — Едва апрель придет. Малиновки моей Молчание — пойми: Нет лучше верного гнезда — Святости семьи. * * * Невозможность — словно вино — Подхлестывает кровь С каждым глотком. Возможность Пресна. Но к ней добавь Случайности хоть каплю — И проникнет в смесь Очарованья ингредиент Так же верно — как смерть. * * * Мой — всегда! Довольно вакаций! Света учебный год С этого дня начался — безотказно Точный — как солнцеворот. Счастье старо — избранники новы. Стар — бесспорно — Восток. Но на его пурпурной программе Впервые каждый Восход. * * * Конечен проигрыш — дерзанье бесконечно. Один корабль красуется в порту — Но сколько доблестных сокрушено Созданий — Им не взлететь с волной на высоту. * * * Сомнение — «Я ли это?» — Даруется на срок — Пока потрясенный Разум Опору ищет для ног. Защитная ирреальность — Спасительный мираж — Чтоб жить еще могли мы — Приостановят Жизнь. * * * Вскройте Жаворонка! Там Музыка скрыта — Лепесток в лепестке из серебра. На нее скупятся для летнего утра. Она про запас — Когда Лютня стара. Отомкните поток! Он насквозь неподделен. Из горла бьет за струей струя. Багровый опыт! Теперь ты веришь — Фома — что подлинна птица твоя? * * * Я ступала с доски на доску — Осторожно — как слепой — Я слышала Звезды — у самого лба — Море — у самых ног. Казалось — я — на краю — Последний мой дюйм — вот он… С тех пор у меня — неуверенный шаг — Говорят — житейский опыт. * * * Поэт лишь пампу зажжет — Он сам — погаснет — Но если огонь Фитиля Шлет Жизненный Свет Трудясь по методу Солнц — То Линза времен Рассеет Пространство его На весь небосклон. * * * Вездесущее серебро — Канат из песка — петлей — Чтоб не стереть тропу — Величаемую землей. * * * Испытали наш горизонт — И снова в полет — Как птицы — пока не найдут Своих широт. Воспоминанье о них — Вечный восторг — Но ожидание — Риск — Игральная кость. * * * Когда вижу — как Солнце встает Над грядой потрясенных вершин — Ставит День у каждых дверей — В каждом месте Деянье свершит — Без аккомпанемента похвал — Без шумихи на каждом шагу — Мне кажется — Земля-Барабан — За которым мальчишки бегут. * * * Я слышу — шепчутся листы — О — сколько глаз и уст! Каждый ствол стал Часовым — Колоколом — куст. Во тьме пещеры скрылась я — Но выдала стена. Разверзся — трещиной — весь мир — Стою — обнажена. * * * Шлем из чистого золота. Шпоры — легчайший газ. Нагрудник — цельный оникс — Латы — узорный агат. Труд Пчелы — это Песня — Мелодией льется лень. О, так бы и мне по капельке пить Клевер и летний день! * * * Если сердцу — хоть одному — Не позволю разбиться — Я не напрасно жила! Если ношу на плечи приму — Чтоб кто-то мог распрямиться — Боль — хоть одну — уйму — Одной обмирающей птице Верну частицу тепла — Я не напрасно жила! * * * Это благородная Мысль — Перед ней — шапку долой — Словно на будничной улице Возник — внезапный Король. Есть вечность в непрочном мире — Где пирамиды — в труху — Где царства — червоннопадом — Катятся в траву. * * * Худшее тем хорошо — Случается только раз — Когда самый дальний Камень Вдогонку метнет Судьба — Спокойно — калека — вздохни — Повремени на просторе — Олень к себе манит — пока Сопротивляется — Своре — * * * Пурпур дважды бывает в моде: Когда наступит сезон — И когда постигнет Душа Свой императорский сан.

1865–1877

* * * Листья — словно сплетницы — Подсказка — экивок — Многозначительный намек — Таинственный кивок. Клянутся соблюсти секрет И шепчутся опять — Ненарушимый договор Всё гласности предать. * * * Видишь — белое время пришло. Зеленое — кануло в тень. Кто помнил — тогда — Метель? Кто видит — теперь — Сирень? Осталось — глядеть назад — Чтоб в будущее попасть. Память — половина надежд. Быть может — лучшая часть. * * * Что предпочесть? Это небо Или небо в раю — Со старой припиской сомненья? Невольно я говорю — Лучше эта «Птица в руках» — Чем две — в чаще кустов. То ли там прячутся — То ли нет — А поздно выбрать вновь. * * * Умирали такие люди — Что смерть мы спокойно встретим. Жили такие люди — Что мост перекинут к бессмертью. * * * Судьба сразила его — он стоит — Бьет насмерть — не сбила с ног — Вонзила отравленную сталь — А он — обезвредил клинок. Жалит его — он шагает вперед — Грызет — он ускорил бег. Когда же спокойно взглянул на нее — Признала: «Он — человек!» * * * Природа скупа на Желтое — Копит его с утра Для солнечного заката — На Синее — щедра! Пурпур транжирит — как женщина — Но тратит едва-едва Желтое — Робко — бережно — Как влюбленный — слова! * * * Я не видела Вересковых полян — Я на море не была — Но знаю — как Вереск цветет — Как волна прибоя бела. Я не гостила на небе — С богом я не вела бесед — Но знаю — есть такая Страна — Словно выдан в кассе билет. * * * Вчитался — чуть не упал — Бросил петлю вниз — В Прошлое — в тот Период — Цеплялся — бессильно — за смысл — Ослеп — перед чем? Перед… Пошарил — на ощупь — есть ли бог? Вернулся — на ощупь — в себя самого — Погладил курок рассеянно — Побрел — из жизни прочь. * * * Отомкни затворы — о Смерть — Дай войти усталым стадам. Свет их странствий померк — Смолкло блеянье навсегда. У тебя тишайшая Ночь. У тебя Сновиденья забывчивы. Звать тебя? Ты слишком близка. Все сказать? Слишком отзывчива. * * * Новый эксперимент — Каждый — кто встретится мне. Есть ли в нем сладкое ядрышко? Внешность ореха вполне Выглядит убедительно — К ветке взор приманя. Но начинка в нем — это корм Для белки и для меня. * * * Небо — низменно — Туча жадна — Мерзлые Хлопья — на марше — Через сарай — поперек колеи — Спорят — куда же дальше. Мелочный Ветер — в обиде на всех — Плачется — нелюдимый. Природу — как нас — можно поймать — Врасплох — без Диадемы. * * * И кокон жмет — и дразнит цвет — И воздух приманил — И обесценен мой наряд Растущим чувством крыл. В чем сила бабочки? Летит. Полет откроет ей Дороги легкие небес — Величие полей. И я должна понять Сигнал — Расшифровать Намек — И вновь плутать — пока учу Верховный мой урок. * * * Запел сверчок И закат зажег — Мастера дошили день в срок — Стежок — и еще стежок. Роса огрузила травы подол. Сумрак застенчивый долго-долго Шляпу вертел в руках — и гадал — Войти или нет в дом? Пришли — как соседи — Ширь без конца Мудрость — без имени и лица — Покой накрыл весь мир — как птенца — Так началась Ночь. * * * Всю правду скажи — но скажи ее — вкось. На подступах сделай круг. Слишком жгуч внезапной Истины луч. Восход к ней слишком крут. Как детей примиряет с молнией Объяснений долгая цепь — Так Правда должна поражать не вдруг — Или каждый — будет слеп! * * * Всю ночь вязал Паук Без света — без помощи рук — На белом белый круг. Рюшка на дамский рукав Или саван для гнома готов — Себе лишь скажет — без слов. Стратегия его — Бессмертия мастерство: Он чертит — себя самого. * * * День с маху бросила навзничь — Примяла ранняя Ночь — В глубокий Вечер он уронил Лоскут — окрашенный в Желчь — Ветер воинским маршем пошел — Листья сбежали в обоз — Гранитную шляпу Ноябрь Повесил на плюшевый гвоздь. * * * Кто — после сотни лет — С этим местом знаком? Агония горя теперь Недвижна — как покой. Сорняк — в триумфальном строю. Прохожий прочтет — дивясь Орфографии старших имен — Их одинокую вязь. Лишь ветер летних полей Сюда проторил тропу. Инстинкт поднимает ключ — Что бросила память — в траву. * * * Как много гибнет стратагем В один вечерний час — И не заметишь — не поймешь — Что мимо пронеслось. На шаг — на ширину ножа С обычного пути Сошел — И не был человек Ограблен и убит. Любовь — Соперника страшась — Бежала от дверей — Стоял лениво — возле них — Конь — неизвестно чей. * * * Волшебство — это Геометрия — Так думает Чародей — Но его простейший чертеж — Чудо в глазах людей. * * * Тучи уперлись — спина к спине. Север мышцы напряг. Леса в галоп — и загнали себя. Молния — мышью — шмыг. Гром обрушил громаду горы. Хороша могильная мгла! Ничто не страшно: ни буйство гроз — Ни камень из-за угла. * * * Оранжевая вилка — Нож — книзу острием. Роняет Молнию рука В небесном доме том — Что нам не явлен до конца И до конца не скрыт. Незнанье видит лишь прибор — А стол — во тьме накрыт. * * * Мы любим отчаянный Риск. Как припомнишь потом — Словно ветра вердикт Душу знобит холодком. Меньше бы ставка была — Щупальца давних Гроз — Так не хватали б нас За самые корни волос. * * * Мы не знаем — как высоки — Пока не встаем во весь рост — Тогда — если мы верны чертежу — Головой достаем до звезд. Обиходным бы стал Героизм — О котором Саги поем — Но мы сами ужимаем размер Из страха стать Королем. * * * Надежда была — я робел. Надежда ушла — я посмел. Повсюду всегда один — Словно церковный шпиль. Злодей — не сокрушит — Змей не соблазнит. Ты с трона низложишь Рок — Если был он к тебе жесток. * * * У памяти есть Фасад — Есть у нее черный ход — По лестнице вверх — Чердак — Где мыши и старый комод. И есть глубочайший Подвал — Мили и мили вниз. Берегись — чтоб его глубины За тобою не погнались! * * * Прошлое — нет существа странней. Глянешь в упор — И тебя ожидает восторг Или позор. Безоружный — встретишь его — Беги — во всю прыть! Заржавленное ружье Может заговорить. * * * Потеха в балагане — Зрители сами. Зверинец для меня — Моих соседей круг. Пошли — компанией — смотреть На «Честную игру». * * * Поучал: «Будь широк!» Стало ясно — он узок. Мерка — только стесненье уму. Правде он поучал — стало ясно — обманщик. Правде — вывеска ни к чему. Простоту презрела елейная святость. Золото колчедан отверг. Как смутил бы наивного Иисуса Столь возвышенный человек! * * * Улетел бы от памяти Куда глаза глядят Самый медлительный Если б стал крылат Видят птицы с испугом Толпы бросились в бег От глубин человеческих Побежал человек * * * Нарастать до отказа как Гром И по-царски рухнуть с высот — Чтоб дрожала Земная тварь — Вот Поэзия в полную мощь И Любовь — С обеими накоротке — Ни одну не знаем в лицо. Испытай любую — сгоришь! Узревший Бога — умрет. * * * Молчание — вот что страшно! Есть Выкуп в Голосах — Но Молчанье — сама Бесконечность — Нет у него Лица. * * * На страницу небрежно упали Слова — Но могут Сердце зажечь — Когда — как ветошь — убран в сундук — Их одряхлевший творец. Плодится инфекция в каждой строке — Отчаянье вновь живет — Стеной столетий отделено От малярийных вод. * * * Нет лучше Фрегата — чем Книга — Домчит до любых берегов. Нет лучше Коня — чем страница Гарцующих стихов. Ни дозоров в пути — ни поборов — Не свяжет цепью недуг. На какой простой колеснице Летит человеческий Дух! * * * Да разве Небо — это Врач? Твердят — что исцелит — Но снадобье посмертное — Сомнительный рецепт. Да разве Небо — Казначей? Твердят — что мы в долгу — Но быть партнером в сделке — Простите — не могу. * * * Паук — великий мастер — Признанья не найдет — Могли б удостоверить Размах его работ Все метлы и все Марты Везде — в любом дому. Сын гения забытый — Дай руку тебе пожму! * * * Пусть лето скроется поздней — Чем родился Сверчок — Но тихие звенят Часы — «Минул летний срок». Пусть раньше — чем придет Зима — Сверчок уходит в темень — Но мерит грустный Маятник Таинственное Время. * * * Я думаю — Корень Ветра — Вода — Голос слишком глубок — Этих арий небесный Эфир Породить бы не смог — Словно отзвук Атлантики Сквознячок входит в дом — Как присутствие моря В Атмосфере кругом — * * * Не палица разбивает Сердце — Не стальной кулак. Маленький хлыст — не увидишь И не скажешь как — Стегал Магическое созданье — По каплям — смерть. Но громкое имя хлыста Кто б назвать посмел? Как Птица великодушна! Мальчишка метнул — забыл. А Птица Камню поет — Тому, что ее убил. Стыд на такой Земле. Может ходить — не таясь. Стыд — распрямись во весь рост! Вселенная — твоя! * * * Что лучше — Луна или Полумесяц? «Лучше то — чего еще нет. Свершите — и глянец сотрется» — Луна сказала в ответ. Не для храненья высшая Зрелость — В ней Распад сокрыт. Знай — Совершенство опасно — Как Призма — лучи дробит. * * * Хмелеть весной — развеселясь — Полезно и для Короля — Когда весь мир в зеленом — Но как же смеет жалкий Шут Сей грандиознейший Этюд Судить — своим законом? * * * Боюсь мой вдохновенный сон Авророй запятнать — Весь день я призываю ночь — Чтоб он пришел опять. Внезапно — Сила сходит к нам. Скрыл наготу твою Лишь Удивления наряд — Праматерь — там — в раю. * * * Оратор покидает Свой пруд — дворец — Прыгнет на корягу И держит речь. Ему два мира внемлют. Я — стороной. Апрель — он с хрипотцою — Вития твой! Он натянул митенки На пальцы ног — Весь долгий спич — как Слава — Всплеск — пузырек. Но тсс! Аплодисменты — Опасный риск! Вмиг Демосфен исчезнет В фонтане брызг. * * * Годы в разлуке — провал — но Секунда его зачеркнет — Исчезновенье колдуньи Не снимет действия чар. Если Пепел тысячи лет Разворошит Рука — Что некогда пестовала Пламя — Вспыхнет глаз Уголька. * * * На него возложите лавры — Он был слишком правдив для Славы. Лавр бессмертный — затмись — посрамлен. Тот — кем ты пренебрег — это Он! * * * Послышалось — улицы бегут — Застыли вдруг на лету — Затмение застлало окно — Ужас унес в пустоту. Когда ж самый смелый выглянул — «Что Время? — Еще здесь?» — Природа в синем переднике Свежих струй взбивала смесь. * * * Колодец полон тайны! Вода — в его глуши — Соседка из других миров — Запрятана в кувшин. Не видим мы ее границ — Лишь крышку из стекла. Ты хочешь в Бездну заглянуть? Здесь — рядом — залегла. Я удивляюсь каждый раз Мужеству травы. Прильнет к тому — что нас страшит — В безвестное обрыв. Но морю тростники сродни — Глядят в него в упор. И лишь для нас Природа Чужая до сих пор. Другой всё знающий о ней — Как бы ее посол — В дом — полный привидений — Ни разу не вошел. Но кто — по правде говоря — С ней коротко знаком? Ведь мы тем дальше от нее — Чем ближе подойдем.

1878–1885

* * * О — Гусеницы мягкий шаг! Вот на руке одна — Рожденной в бархатных мирах Подвластна тишина. Медлителен мой взгляд земной — А у нее дела — Спешит дорогою своей — На что я ей далась! * * * Мысль находит слова только раз — Праздник не каждого дня — Как тайный глубокий глоток Пресуществленного вина. Но оно так знакомо — так «быть по сему» — Такое с ним родство — Что не вдруг понятны — его цена — Неповторимость его. * * * Правда живучей солнца — Летуче мненье людей — Если надо выбрать одно из двух — Избери то — что древней. КОЛИБРИ Дорога мимолетности — Вихрь крошечных колес — Брызги изумруда — Рубина резонанс. Цветы пригладят пряди Взлохмаченных волос. «Почта! Из Туниса? Короткий перегон!» * * * Небо увидеть летом — Это и значит Стать поэтом. Поэзия в книгах — мертвый клад. Настоящие стихи летят. * * * Друг с другом — друг о друге Мы говорили без слов — Слушая дикую гонку секунд — И копыта часов. При виде наших застывших лиц Смягчился Времени взгляд — Каждый из нас получил свой ковчег — Взошел на свой Арарат. * * * Славу долго никто не удержит — Владелец ее умрет — Или — выше любой оценки — Стремит непрерывный взлет — Или он — неоплатный должник — Электрический Эмбрион — Молния в зародыше — Но нам подавай огонь! * * * Дряхлеет понемногу враг. Теперь не в радость Месть. Притуплен Ненависти вкус. Свежинку хочешь есть — Спеши! Жаркое упорхнет — Остынет с ходом дней. Насытясь — Гнев закроет зев — Некормленный — тучней. * * * Как счастлив Камешек — бродяжка — Ему в Пути везде поблажка — Ни Обязательств — ни Забот — Карьеры Честь не увлечет — Свою, коричневую Масть Вселенной встречной он отдаст — Как Солнце сам свой господин Войдет в союз — горит один — Всемирного закона строй Верша с небрежной простотой — * * * Одуванчика бледная трубка — Изумленье травы — И Зимы уже нет — улетает Беспредельным «увы»! Раскрывает сигнальный бутон Свой кричащий венец — Прокламация Солнц — о том — Что гробнице конец. * * * Он жил в кольце засад И в сторону Тьмы ушел — А теперь его имя курсивом — И звездочки ореол. А теперь и мы неприступны — Нашим родством горды. Все бессмертие — как в траншее — В знаке звезды. * * * Из всех темниц — как стая птиц — Летит толпа детей. Единственный счастливый день — Когда — замки с дверей. Поля в плену! Лес оглушен! Блаженств идет набег. Увы! И на таких врагов — Седых бровей навет. * * * Если неба не сыщем внизу — Вверху мы его не найдем. Ангел на каждой улице Арендует соседний дом. * * * Модель для Солнца одна — Лишь для него годна. Блеск должен сделаться Диском — Чтоб Солнце отформовать. * * * Когда-то — в предсмертный миг — Знали — ведет напрямик В Божью Десницу стезя — Но эта Рука ампутирована И Бога найти нельзя — Низложение Веры Наши дела мельчит — Лучше блуждающий огонек — Чем ни просвета в ночи — * * * В морщинках крылья — Тусклый цвет Невспаханных полос. Для нас Летучей мыши писк На песню не похож. Вдруг половинкою зонта Прочертит небосклон. Непостижимою дугой Философ восхищен. Какого эмпирея дочь — Или — исчадье тьмы — Какую пагубу таит — Не разгадаем мы. Но хитроумного творца Похвалим мастерство. Поверьте — благодетельны Чудачества его. * * * Колдовство вешали в старину — Но история — вместе со мной — Вдосталь находит Колдовства Каждый день — у себя под рукой. * * * Он пил и ел золотые слова — Душа набиралась сил — И он забыл — что убог и нищ — Про смертный удел свой забыл. Он плясом пронесся — сквозь тусклые дни — И этих крыльев размах Был только Книгой. Какую Свободу Дарит раскованный Дух! * * * Раздался Ветра трубный зык. Траву примяла дрожь. Зеленый Холод в жаркий день Вонзил предвестий нож — Как изумрудный призрак встал — Грозя — к окну приник. Судьбы горящий мокасин Погнался — и настиг. Увидели глаза живых — Как задыхался лес — Как смыла улицы река И вихрь на вихрь полез. И прочь рвалась колоколов Клокочущая весть! Но что пришло — И что ушло! — А Мир — как был — так есть. * * * Птица прыгнула в седло И — миновав барьер Тысячи лесных вершин — Нашла сухую жердь — И — горлышко закинув вверх — Такую россыпь нот — Мотовка — бросила — что мир Все в чувство не придет. * * * «Прости нас!» — молим мы Того — кто нам невидим. За что? Он знает — говорят — Но нам наш грех неведом. В магической тюрьме — Всю жизнь на свет не выйдем! — Мы счастье дерзкое браним — Соперничает с Небом. * * * Мир — обнищенный их отъездом — Ищет ветошь по сходной цене — Но прокормит его лишь собственный дух — Боги — спивки на дне. * * * Даже не вздрогнул счастливый Цветок — Он так был захвачен игрой — Когда его обезглавил Мороз — Случайной власти герой. Белокурый убийца дальше идет — А Солнце — бесстрастное — строго — Начинает отмеривать новый день — Для попустившего бога. * * * Приметив Пробку — Пьяница Уж предался мечте. Шатаясь я иду домой — Муха в Зимний день Разбередила в памяти Тропические сны. Тот — кто по каплям пьет Восторг — Не заслужил Весны. Щедрей нектара усладит Радости струя — Вы — знатоки тончайших вин — Спросите-ка Шмеля!

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ СОХРАНИВШИЕСЯ В АВТОГРАФАХ

ДАТЫ НЕИЗВЕСТНЫ

* * * Слава! Гибельный блеск — Что на одно мгновенье Означает Силу и Власть. Отогреет чье-то бедное имя — Никогда не знавшее солнца — Потом разожмет пальцы — И даст — в забвенье — упасть. * * * Западня — но сверху небо огня. И небо впритык — И небо вдогон — И все-таки Западня — Прикрытая небом огня. Вздохнуть — значит соскользнуть — Взглянуть — это значит упасть — Замечтаться — обрушить устой — На котором держится пласт. А! Западня — я небо огня. Глубина — вся мысль моя поглощена. Я не вверюсь ногам своим — Это сдвинет нас. А мы сидим Так прямо. И кто бы подумал сейчас — Что внизу Западня — Западня — Не слышно дна — и не видно дня. Провал и все ж круговая цепь — Семя — Лето — Склеп. Рок — сужденный кому? Почему? * * * Если б жизни скупая длина Могла подчеркнуть свою сладость — Люди вседневных забот Были б радостью оглушены. Она бы сломала зубцы — На которых вращается разум — Эзотерический пояс — Что нас от безумья хранит. * * * Любовь на свете может все — Лишь мертвых не вернуть — Вернула б силою своей — Да подводит плоть. Усталая — спала Любовь — Голодная — паслась — Добычу лучезарный флот Унес — и скрылся с глаз. * * * Дважды жизнь моя кончилась — Раньше конца — Повторится ли — знать хочу — В третий раз — такое Событие — Даже Вечности не по плечу — Огромное — ни понять — ни объять — В бездне теряется взгляд — Разлука — все — что мы знаем о Небе — Все — что придумал — Ад. * * * Сердцем моим горда — оно разбито тобою. Болью моей горда — из-за тебя терплю. Ночью моей горда — ты ее утолил луною. Отреченьем моим — страсти твоей не делю. Нет — не хвались — что один — как Иисус — ты остался В час — когда чаша скорбей тобой была испита. Ты проколоть не смог пустопорожний обычай. Крест твой пошел с молотка в счет моего креста. * * * Главнейшие народы мира Малы на взгляд. Для них всегда открыто небо — Не страшен ад. Но много ль скажут любопытным Их имена? Народами шмелей — и прочих — Трава полна. * * * Как сдержанно таит в себе — Не выдает вулкан Багрянец замыслов своих — Недремлющий свой план. Зачем же — люди — нужен нам Слушатель случайный — Когда природа в тишине Вынашивает тайны? Ее молчания укор Болтливых не проймет — Но и они хранят секрет: Бессмертие свое. * * * Из чего можно сделать прерию? Из пчелы и цветка клевера — Одной пчелы — одного цветка — Да мечты — задача легка. А если пчелы не отыщешь ты — Довольно одной мечты. * * * Здесь лето замерло мое. Потом — какой простор Для новых сцен — других сердец. А мне был приговор Зачитан — заточить в зиме — С зимою навсегда — Невесту тропиков сковать Цепями с глыбой льда. * * * Печальнейший — сладчайший хор — Безумнейший — растет. Так ночь весной Под гомон птиц Готовит свой исход. Март и Апрель — Меж двух границ Магический предел. Там дальше Медлит летний срок — Мучительно несмел. Припомнить спутников былых Сейчас — больней всего. Они дороже стали нам — Разлуки колдовство. Подумать — чем владели мы — О чем скорбим теперь! Молчите — горлышки сирен! Закрыта к мертвым дверь! Способно ухо — как ножом — По сердцу полоснуть — Ведь сердце глухо — но к нему Сквозь слух короткий путь. * * * To — что Любовь: — это все — Вот все — что мы знаем о ней — И довольно! Должен быть груз Приноровлен к силе тяжей. * * * Голосов природы не счесть — Там — где они не звучат — Неведомый нам Полуостров — Красота — вещественный факт. Но от лица всех Морей — И от лица всех Земель Свидетельствует Сверчок — Он — элегий предел.

КОММЕНТАРИИ

Эмили Дикинсон не готовила своих стихов для печати. Датировка, прочтение и точная реконструкция стихов Эмили Дикинсон в их первозданном виде поставила перед текстологами и исследователями ее творчества ряд трудных задач.

Стихи не имеют заглавий, но, посылая стихотворение в письме, Эмили Дикинсон иногда ставила заглавие, чтобы облегчить понимание: «Снег» («Он сеет — сквозь свинцовое сито…»), «Колибри» («Дорога мимолетности…»).

Эмили Дикинсон создала систему записи стиха, уникальную в американской поэзии. Очень большую роль играет знак тире. Расчленяя стих, знак паузы — тире — содействует его большей выразительности и ритмическому разнообразию. Для унификации текста эта система применена нами и в тех стихотворениях, которые не сохранились в автографах.

Нередко один стих делится на две строки. Ключевые слова, несущие особенно сильную смысловую и эмоциональную нагрузку, выделяются заглавными буквами.

Переводы выполнены но наиболее компетентному американскому изданию: «The Poems of Emily Dickinson», edited by Thomas H. Johnson, Harvard University. Cambridge, Massachusetts, 1963, в трех томах, а также «The Letters of Emily Dickinson» в том же издании, 1958, в трех томах.

«Вот все — что я тебе принесла!..» (стр. 26). — Стихотворение, видимо, было послано вместе с цветами.

«Подруга поэтов — Осень прошла…» (стр. 37). — Пропали мистера Брайанта астры… — Брайант Уильям Каллен (1794–1878) — известный американский поэт. …Мистера Томсона снопы… — Томсон Джеймс (1700–1748) — английский поэт. Создал знаменитую поэму «Времена года», очень популярную в Амхерсте. Слово «мистер» вносит нотку юмора в стихотворение. Месмерические пальцы — гипнотические пальцы.

«Как изменился каждый холм!..» (стр. 38). — …Тирийский свет наполнил дол… — Тир — город в древней Финикии. Тирийский пурпур — красная краска типа кармина, добывавшаяся из морских моллюсков. Шантеклер (фр.) — петух. …Конец сомненьям — Никодим! — Согласно евангельской легенде Никодим, один из иудейских фарисеев, усомнившихся в словах Христа, спросил: «Как может человек родиться вновь, будучи стар?» Он не понимал, что речь шла о духовном возрождении.

«Я узнаю — зачем?..» (стр. 45). — Он расскажет — как Петр обещанье нарушил… — Как гласит евангельская легенда, Христос предсказал апостолу Петру, что тот трижды отречется от него, прежде чем на рассвете пропоет петух.

«Я пью из жемчужных кружек…» (стр. 46). — …Из Мансанильи идет! — Мансанилья — род вина, типа портвейна. Эмили Дикинсон, возможно, имела в виду Мансанильо — порт на Кубе, откуда вывозился ром.

«Укрыта в покоях из алебастра…» (стр. 47). — Одно из самых знаменитых стихотворений Эмили Дикинсон. Мертвенно-белый цвет алебастра здесь имеет символическое значение. Дикинсон изображает кладбище, где похоронены люди, которые верили, что в день Страшного суда воскреснут из мертвых. Они лежат в гробах, выстланных атласом, под гранитными плитами. Во второй строфе она образно рисует огромный космос. Полумесяц млечный — Млечный путь — наша галактика, которая представляется глазам в виде изогнутой арки. Все живое падает маленькими точками на диск из снега. Снова возникает белый цвет, на этот раз смягченный цвет снега, как символ природы.

«Милый — прочти — как другие…» (стр. 50). — Видимо, имеется в виду каноническая у пуритан «Книга мучеников» Фокса, впервые издана на латинском языке в 1559 г. история христианской церкви с древних времен. В книге рассказывается о жестоких преследованиях и казнях пуритан в царствовании Марии Тюдор (1553–1558), прозванной «Кровавая».

«Замшелая радость книжной души…» (стр. 65). — Платон (427–347 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, ученик Сократа. Софокл (ок. 496–406 гг. до н. э.) — великий драматург Древней Греции. Сафо (Сапфо) — древнегреческая поэтесса VII–VI вв. до н. э. …Беатриче по улице шла // В том платье — что Данте обожествил?.. — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, в своей книге «Новая жизнь» (1292) рассказал о том, как он встретил Беатриче, которая шла по улице в платье «благороднейшего алого цвета».

«Цивилизация гонит Леопарда…» (стр. 76). — Изречение, заимствованное из Библии, гласит: «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои? Так и вы можете ли делать доброе, привыкши делать злое?» (Книга пророка Иеремии, гл. 13, стих 23).

«Завидую волнам — несущим тебя…» (стр. 77). — За все алмазы Писарро… — Писарро Франсиско (ок. 1471–1541) — испанский конкистадор, завоевавший в 30-х годах XVI в. государство инков, находившееся на территории нынешней республики Перу в Южной Америке. Но я на цветок наложу интердикт… — В средние века римско-католическая церковь в виде наказания налагала на города, области и даже на целые страны интердикт, запрещавший совершать богослужения в церквах и исполнять религиозные обряды. …Архангела — и меня… — Имеется в виду архангел Гавриил, который, согласно евангельской легенде, возвестил деве Марии, что у нее родится сын.

«Вскройте Жаворонка! Там Музыка скрыта…» (стр.116). — Здесь, как можно думать, Эмили Дикинсон изобразила трагическую судьбу поэта, стихи которого станут известны только после его смерти. Теперь ты веришь — Фома… — Апостол Фома не верил, что Иисус Христос мог воскреснуть из мертвых. Он сказал: «Если не увижу на руках его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра его — не поверю».

«Боюсь мой вдохновенный сон…» (стр. 142). — Внезапно — Сила сходит к нам. — Сила — бог, божественное озарение. В Библии (Книга Бытия) есть миф о том, что первые люди на земле, Адам и праматерь Ева, до своего грехопадения жили в раю, еще не нося одежд. Американский философ и поэт Р.-У. Эмерсон (1803–1882) считал, следуя древнегреческой традиции, что удивление — первая ступень познания. В стихотворении Эмерсона «Мерлин» поэт восходит ввысь «по лестнице удивления».

«Оратор покидает…» (стр. 143). — Стихотворение содержит момент аристофановской сатиры: политиканы того времени с их недолгой славой уподобляются квакающим лягушкам. Вмиг Демосфен исчезнет… — Демосфен (384–322 гг. до н. э.) — знаменитый древнегреческий оратор.

«Он жил в кольце засад…» (стр. 151). — …И звездочки ореол… — Имеется в виду типографский знак звездочки, которым иногда выделяются в словарях наиболее значительные имена. Это стихотворение — эпитафия другу.

В. Маркова

ОБ АВТОРЕ

Галина В.Рэмтон

«Одинокая гончая» об Эмили Дикинсон

Из цикла «Безумства гениев»

Впервые я услышала её имя давным-давно — в песне модных тогда Саймона с Гарфункелем:

«And you read your Emily Dickinson, and I — my Robert Frost…»

И сразу же стало интересно. Роберт-то Фрост — это ясно, почти хрестоматийно:

The woods are lovely, dark and deep, But I have promises to keep, And miles to go before I sleep, And miles to go before I sleep.

А вот кто такая Эмили Дикинсон? Имя смутно навеивало образы пожелтевших кружев, тёмных аллей и заглохшего пруда… В общем, — что-то замшелое.

Только ведь если её читает подружка Саймона или Гарфункеля, — подумала я, — значит это зачем-то нужно?

Любопытство, как известно, погубило кошку. Интерес к лирике Эмили Д. с тех пор и дальше — по жизни — не раз заводил меня в тупик. Вот, секунду назад, казалось, что ты поняла стихотворение… а потом до тебя доходит, что нет, до понимания — ещё мили и мили пути… Но, когда я впервые добралась до её текстов, то остолбенела, прочтя:

I`m nobody. Who are you? Are you nobody too? Then there`s a pair of us. Don`t tell — they`d banish us, you know. How dreary to be somebody, How public — like a frog — To tell your name the livelong June To an admiring bog. Я — никто. А Вы- кто здесь? Ах, и Вы — никто? Вот — уже и пара есть. Тише! — Надо ведь и честь иметь! Как же гадко кем-то быть, Социальной жабой слыть, — Представляться, как вас звать, В восхитительную гать.

«И я: тоже — никто, Эмили», — автоматически выдохнула я, вроде бы уже вышедши из подросткового возраста, но ещё далеко не из его комплексов.

А дальше было вот так:

To make a prairie It takes a clover and one bee, One clover, and a bee, And revery. The revery alone will do, If bees are few. Для прерии нужна пчелинка и трава, травинка и пчела, и — чтоб мечта была. Но: хватит и одной мечты, Раз пчёлы не видны.

И — так:

Rememberance has a rear and front, — `T is something like a house; It has a garret also For refuse and the mouse, Besides, the deepest cellar That ever mason hewed; Look to it, by its fathoms Ourselves be not pursued. . Есть к памяти парадный вход, И — чёрный, будто в дом. Вверху — чердак, а в нём живёт Мышь — и металлолом. Имеется в ней и подвал, Бездонный и глухой. Никто таких глубин не знал, Они — всегда с тобой.

Её стихи удивляли и завораживали. У них не было заглавий. Зато — с заглавной буквы написаны многие ключевые слова. Необычной была и пунктуация: бесчисленные тире, заменявшие запятые, а иногда — и точки. Так мисс Д. обозначала ритмические и смысловые паузы.

Эти стихи походили на краткие философские притчи — о природе, о Боге, о смерти и — о любви. Несомненно — оригинальные и новаторские, — и не то, чтобы опередившие своё время, как отмечают все её биографы, а — вневременные.

Да наконец, — я просто подсела тогда на них. А как объяснишь любовь с первого взгляда?

Их авторша, похоже, прожила бурную жизнь. Во всяком случае, ей было что вспомнить. И страсти ей были не чужды…

Wild nights! Wild nights! Were I with thee, Wild nights should be Our luxury! . Futile the winds To a heart in port, — Done with the compass, Done with the chart . Rowing in Eden! Ah! The sea! Might I but moor To-night in thee! . Дикая ночь! раз я с тобой, ты стать должна роскошной тьмой! . Сквозь бурь тщету в сердечный порт надёжный компас приведёт. . В Эдем — на шлюпке! Океан! Когда б ты мне причалом стал!

Но я зря воображала её эдакой Джэнис Джоплин середины — конца 19-го века.

Всё было совсем по-другому.

Вернее, как оно было на самом деле, неизвестно никому. Даже — авторам бесчисленных монографий, эссе и диссертаций об Эмили Элизабет Дикинсон (1830–1886 гг.)

Жизнь её потому и открыта для всяческих спекуляций, легенд и мифов, что о ней так мало известно.

Обширная личная переписка Эмили была уничтожена по её просьбе младшей сестрой и преданной подругой — Лавинией.

На двух сохранившихся дагерротипах — Эмили всего лишь семнадцать: живые, тёмные глаза, большой рот… Она была маленькая, как птичка. И сама сравнила свои глаза с недопитым шерри в стакане, оставленном гостем…

Её 1800 коротких стихотворений без названий лишь выборочно помечены датами и почти не публиковались при её жизни. Она не искала ни известности, ни, тем более, — славы:

Glory is that bright tragic thing, That for an instant Means Dominion, Warms some poor name That never felt the sun, Gently replacing In Oblivion Слава — это большая трагедия, Она на мгновение значит: довление. Согреет кому-то несчастное имя, Не знавшее солнца, — и мягко уводит: в забвение.

То есть, как раз туда, куда не ушло имя Эмили Дикинсон. Ведь славы при жизни она не знала.

Зато потом её имя стало слишком public.

В просвещённом двадцатом веке её объявляли лесбиянкой, «дурочкой с чердака», «красоткой в белом» и даже крипто-феминисткой.

Но никем таким она не была, как не была и провинциальной простушкой, хотя родилась и прожила всю жизнь в заштатном по тем временам массачусеттском городке Амхерст. Городок этот был примечателен своими учебными заведениями, равно как и тем фактом, что во второй половине 19 века на душу населения там приходилось больше священников, чем где-либо в Соединённых Штатах.

Отец Эмили — видный адвокат, удачливый предприниматель и конгрессмен — был кальвинистом старого образца, хранителем суровых духовных ценностей пуритан, основавших свою колонию в Массачусеттсе в середине семнадцатого века. При всей любви к отцу, Эмили как-то заметила, что «сердце у него pure and terrible — чистое и ужасное». Но он дал своим детям первоклассное образование. Эмили закончила Амхерстскую Академию (нынешний колледж), где изучала историю и античные языки, а также — женскую семинарию. В юные годы она была застенчива, скромна, аккуратно одевалась и в качестве обязательного аксессуара всегда имела при себе цветы — в волосах, на платье или просто в руках.

Про неё известно, что, несмотря на духовные поиски, скепсис и сомнения, Эмили, имевшей прочный кальвинистский бэкграунд, были свойственны сильные религиозные чувства.

Однако экстатически-слепо набожной барышней она вряд ли была.

Faith is a fine invention For gentlemen who see; But microscopes are prudent In an emergency! Вера — изящный и модный предмет. Для господ, видящих без очков. Но микроскопы — всё же нужней В периоды катастроф!

И вместе с тем… Вот что писала об Эмили её племянница, Марта Дикинсон Бианки: «Она жила с Богом, в которого мы не верим и верила в бессмертие, которого мы не заслуживаем, в тот век откровений, когда Долг преобладал над Удовольствием, и до того, как Пуританин превратился в лицемера. Её понимание божественного было глубоко личным, уникальным, особенным и не тронутым точильным камнем современной ей теологии».

Известно также, что, закончив обучение, Эмили вскоре ограничила круг общения своими домашними. Тогда же она и начала писать стихи.

Но даже гению нужно время для кристаллизации мысли. Она добровольно обрекла себя на одиночество. Однако её одиночество не было праздным.

Её поэтический голос обрёл чистоту лишь к началу шестидесятых годов, когда ей было уже за тридцать.

Она писала о жизни по мере того, как познавала её, — шаг за шагом, делая открытие за открытием, постигая истину за истиной.

Её собственная философия, тесно смыкавшаяся с движением трансцендентализма, которое набирало силы в тогдашней Америке, научила её тому, что Всё есть во Всём. Ничто не было для неё мелким и тривиальным, — каждая травинка заключала в себе Вселенную. Для неё «зрелище мёртвой мухи было не менее волнующим, чем для её соседей — поездка в Бостон, — писала о Дикинсон её племянница, — и если искусство, согласно Мериме, является преувеличением, сделанным мимоходом (exageration apropos), то она была несравненным художником жизни»,

Кстати, американские трансценденталисты середины 19 века, среди которых главными фигурами считаются Р. Эмерсон и Г. Торо, провозгласили в своём манифесте, что: «природа — есть символ духа». Это противоречило кальвинистской концепции о первичной греховности человека, о непререкаемой власти Бога. Дикинсон, как и трансцеденталисты, верила в первоначальную доброту человека, рассматривая его, как часть природы, а значит, — и носителя божественной искры.

В этом смысле Дикинсон была бунтаркой против своей (пуританской среды). Тихой бунтаркой.

Больше всего стихов она написала в годы гражданской войны (1861–1865), хотя и не все они были о войне. Вернее, о войне, как таковой, их было немного.

Она писала стихи, — примерно — по одному в день, — и сама сшивала их в книжки. А в свободное от этих занятий время — гуляла в саду в неизменно белом платье или пекла кексы.

Так прошла вся её жизнь.

Или — почти так.

Дикинсон вела интенсивную переписку с известными журналистами, писателями и издателями своего времени, но личных контактов избегала.

Своим творческим ментором она избрала окололитературного деятеля и пастора по имени Томас Хиггинсон. В первом своём послании к Хиггинсону Эмили робко спрашивала: «Вы не слишком заняты, чтобы сказать мне, имеют ли ми стихи право на жизнь?» Тот признал в ней поэтические способности, но отсоветовал Эмили печататься, а после её смерти парадоксальным образом стал первым публикатором её стихов. Они виделись только однажды, после чего Хиггинсон писал: «Я никогда не встречал человека с такой способностью поглощать чужую нервную энергию. Рад, что мы с ней не живём под одной крышей.»

Собственно, этой своей способностью — действительной или плодом воображения Хиггинсона, — Эмили не обременяла окружающих. После смерти родителей практически единственным человеком, составлявшим ей компанию, была сестра Лавиния. Два так называемых любовных романа Эмили — с известным священником, преподобным Чарльзом Вордсвортом и с другом её отца — судьёй Отисом Лордом, — произошли исключительно в письмах. Да и были ли они? Об этом почти ничего не известно. Скорее, эти романы можно считать виртуальными.

Но вот племянница Дикинсон категорически отвергала ставшее стереотипным представление о своей тётушке, как о странном существе, заключённом в плен своих фантазий и неудовлетворённых страстей.

В её детских воспоминаниях сохранился совсем другой образ: живой, остроумной женщины, тёплой и великодушной.

Вероятно, Эмили страдала агорафобией. Но это тоже — спекуляция. В Амхерсте её считали, мягко говоря, эксцентричной дамой.

С конца шестидесятых годов Эмили больше не покидала пределов семейного имения. С немногими посетителями она общалась через прикрытую дверь. Иногда из окна своей спальни на втором этаже Эмили спускала на бельевой верёвке корзинку со сладостями для амхерстских детишек. Они видели только её руки — лицо своё она никому не показывала.

… И всё больше писала о смерти…

Because I could not stop for Death, He kindly stopped for me; The carriage held but just ourselves And Immortality. Раз замереть я не смогла, Смерть тормозить пришлось; Карета, кроме нас, везла Неумираемость.

Она умерла или, как начертано на её могильной плите, «была отозвана» в возрасте пятидесяти пяти лет от так называемой «болезни Брайта», которая вовсе и не болезнь, а набор разных болячек, связанных с повышенным кровяным давлением.

Первая её книга вышла в 1890 году. И тут же разошлась. В последующие шесть месяцев скромный томик «Стихи Эмили Дикинсон» — переиздавался шесть раз…

Потом начались бесчисленные издания и переиздания её книг.

Одно из собраний стихов Дикинсон было названо издателями «The Single Hound» — «Одинокая гончая».

Появились армии культопочитателей, исследователей, интерпретаторов. И просто — многочисленные поклонники её творчества. Те, кто понимают её стихи, и те, кто не понимают, но любят. Даже так называемые литературные агностики или, проще говоря, люди, не (по)читающие книг, делают для неё исключение.

Иногда её называют поэтом для непоэтических натур.

В чём секрет феномена Эмили Дикинсон? Я — не знаю. Но ведь даже она сама не знала, как объяснить кроту музыку жаворонка.

* * *

Норфолк, декабрь 2004 г.

М. Г. Костицына

«Категория белого и красного цвета в поэзии и эпистолярном наследии Э.Дикинсон»

Как известно, человек моделирует мир при помощи трех репрезентативных систем: зрительной, слуховой и осязательной, с доминированием одной из них, поэтому в описании у одних людей будут преобладать визуальные лексемы, у других — аудиальные, у третьих — осязательные.

Восприятие мира осуществляется через целый комплекс эмоционально-ассоциативных дополнений (цвет, свет, звук, объём, расстояние). Все эти элементы оказываются внутренне взаимосвязанными. На основании проведенного анализа творчества Эмили Дикинсон, мы пришли к выводу, что у нее доминирует визуальный аспект, поэтому нас будут интересовать только два элемента этой художественной системы — свет и цвет, их конкретная художественно-стилевая функция в создании образов. Цветовая палитра Дикинсон разнообразна, она использует цветовые прилагательные в прямом и переносном значении. Мы остановимся на наиболее часто встречающихся цветах: белом и красном, их семантике.

Цветовое прилагательное, получая в художественном тексте эстетическое наполнение, которое предполагает появление нового эстетического смысла (значений), становится особой филологической и эстетической единицей, способной дать дополнительные характеристики к идиостилю писателя, показать колорит произведения и даже колорит литературного направления. Исследование цветописи в письмах и поэзии Эмили Дикинсон органично связано с традициями семантико-стилистического анализа художественного текста.

Несмотря на то, что в последние годы в нашей стране и за рубежом появилось немало работ о поэтическом языке Дикинсон, цветообозначение в её поэтических произведениях и письмах не являлось предметом специального исследования. В то время как у Эмили Дикинсон есть целые стихотворения, значительные фрагменты писем, построенные на активном использовании слов со значением цвета.

Цветовое прилагательное «белый», благодаря богатству переносных и символических значений, активно используется в художественной литературе. Белый цвет способен передавать противоречивые человеческие представления о жизни и смерти. Подтверждение этому находим в различных религиях, литературе. В религии — это символ невинности, чистоты, святости, целомудренности. По мнению психологов, белый — это tabula rasa, чистый лист, разрешение проблем и новое начало, новая страница жизни.

Все нюансы семантики прилагательного «белый» — номинативные, метафорические и символические — нашли отражение в поэзии и эпистолярном наследии Эмили Дикинсон, в соответствии с авторским мироощущением поэтессы, в исторических и философских планах, с одной стороны, и психологическом — с другой.

Дикинсон пользуется природой как красочной палитрой. Белизну она берет у снега. И выражение «белый как снег» использует в описании предметов, понятий, вещей, которые никак не связаны со снегом: «a Little shell of a snail, so whitened by the snow» [The Letters 1958: 203]. В данном случае речь идет о раковине улитки, цвет которой сравнивается с белым цветом снега.

«A little snow was here and there Disseminated in her Hair — Since she and I had met and played Decade had gathered to Decade»

[The complete 1875: 614].

«Снег в волосах» в стихотворении означает седину. Дикинсон описывает встречу со знакомой, которую не видела много лет. Заменяет эпитет «белый» элементом природы.

Испытывая влияние трансценденталистов, Дикинсон унаследовала теоретический интерес к природе. Трансценденталисты обожествляли природу, наделяли её духовной силой, писали о слиянии с природой, что необходимо и благотворно для развития личности. Рассматривая человека как часть природы, Эмили Дикинсон одевает его в платье из самого чистого снега (речь идет о достойном человеке):

«Why, I have lost, the people know Who dressed in frocks of purest snow»

[The complete 1875: 51].

Она подчеркивает духовное единение человека с природой. И наоборот, при описании природы использует приём олицетворения (одевает холмы в одежду, которую носит человек, природа одухотворена):

«Hills take off their purple frocks, and dress in long white nightgowns»

[The Letters 1958: 370].

Прилагательное «white» приобретает метафорический смысл, заменяя описание снега образом «белой сорочки». Природа одушевляется, и смена времён года уподобляется смене одежды.

Цветообозначение «белый» часто используется в сочетании с существительными, обозначающими предметы одежды в прямом и переносном смыслах. С одной стороны — традиционное сочетание белого с предметами одежды: белая шляпа («white hat»), белое платье (white dress, white frock), но из биографических фактов мы знаем, что Эмили Дикинсон сама была «женщиной в белом», и это становится её образом. В 1851 г. Дикинсон была на концерте колоратурного сопрано из Швеции — Дженни Линд (свидетельством может служить её письмо брату Остину от 22 июня 1851 г.) [The Letters 1958, 215]. Дженни была одета в белое платье. С этого времени Эмили Дикинсон стала отдавать предпочтение белому цвету. В белом платье она неизменно ходила в последние годы жизни. Таким образом, белый цвет, видимо, становится для поэтессы символом искусства, избранности. В данном случае, белый цвет проецируется на состояние человека. Белая одежда — символ художественного дара. Символом вдохновения служит сочетание «white wings» — белые крылья. Ещё одно переносное значение: в контексте писем и стихов «white» становится синонимом «saint» — святой.

Словосочетание «white hands» используется в значении «чистые», «невинные», «целомудренные», «святые руки».

Эмили Дикинсон часто использует прилагательное «белый» в значении «радостный», «светлый», связывая его с образом дома, цвет которому дала природа:

«…my House, which Nature painted White»

[The complete 1875: 699].

«White House the Earth»

[The Letters 1958: 593].

В то же время у Дикинсон можно встретить использование белого цвета при описании болезненного состояния человека, что в то же время приобретает смысловое значение оттенка хрупкости, сравнение с мотыльком — однодневкой.

Прилагательное «white» приобретает философский смысл применительно к теме смерти. Умерший облекается в белые одеяния. Стихотворение 1861 г.: «the dead shall go in white» [The complete 1875: 102]. Подобная идея повторяется в письме к Неизвестному адресату того же года: «… — We can take the chances for Heaven — What would you do with me if I came in white» [The Letters 1958: 375]. В стихотворении 1863 г. прилагательное «белый» употребляется в нем дважды: «white — unto the White Creator» [The complete 1875: 348]. В белом перейти на него к белому (светлому) создателю.

Таким образом, смерть у Эмили Дикинсон ассоциируется не с мраком, а со светом. Светлое восприятие смерти связано с переходом в иную, более высокую стадию существования. И в стихах, и в письмах белый иногда заменяется цветом алебастра, что в свою очередь вызывает визуальную ассоциацию с кладбищем.

К семантическому ряду белого цвета, которые могут быть рассмотрены в качестве контекстуальных синонимов, относятся прилагательные «blond» и «fair». «Blond» используется не только в прямом смысле — цвет волос (белокурый), но и приобретает дополнительное значение «светлый», «благословенный», благословение бога. То же самое относится и к прилагательному «fair». Прямой смысл — белокурый (цвет волос). В переносном приобретает несколько значений: «светлые надежды», светлое чередование, смена времён года, «справедливое наказание, суд (божий)». Для обозначения оттенков: «светлая зелень», «самый светлый оттенок». Использование данных прилагательных как в прямом, так и в переносном смыслах в равном объёме представлено как в поэзии, так и в письмах.

Прилагательное «красный» в поэзии и эпистолярном наследии Эмили Дикинсон используется в прямом и переносном, негативном и позитивном значениях, представлено следующими синонимами, имеющими различные оттенки: red, scarlet, ruddy, bloody, reddish, bleeding.

В негативном значении используется при описании ада и пожара. Ад она, естественно, не могла видеть, а свидетелем пожара была неоднократно. В 1876 г. в Амхерсте произошло десять пожаров, ещё один вспыхнул 4 июля 1879 г., рано утром. Поэтому письма Эмили Дикинсон этого периода описывают данные события. И ад у нее очень похож на пожар. Преисподня сравнивается с вечно неумирающим огнем, который никакая вода не может потушить.

В позитивном значении используется (как в поэзии, так и в письмах) как синоним понятий: любовь, дом, домашний очаг, уют, комфорт, семья, родство.

Традиционный в описании осени красный цвет становится у нее цветом крови. Через цвет крови в стихах Эмили Дикинсон можно встретить уподобления природного мира человеческому телу, что соответствует её восприятию мира и человека как нерасторжимого единства.

В стихотворении 1862 г. (ї 656) Дикинсон, подобно анатому, описывает осень. Доминирующим цветом в описании является кричащий красный цвет, цвет крови: «the hue of it — is Blood» [The complete 1875: 327]. («Её оттенок — кровь»). Листья — это кровяные шарики. Дождь тоже цвета крови — «Scarlet Rain» — алый. Красные лужи — «ruddy pools». Однако автор не ставит задачей показать враждебность, агрессивность природы. Всё напоминает организм человека: артерии, вены, кровь, движущаяся по ним. Подобный образ повторяется в стихотворении 1864 г. (ї 881) «вены цветов» («the veins of red flowers») [The complete 1875: 349]. В стихотворении 1859 г. (ї 83) появляется образ ручья, который движется так же, как кровь поступает по человеческим артериям, поэтому используется прилагательное «bleeding» — кровоточащий [The complete 1875: 43].

В традиционном понимании осень — это почти всегда время потерь и разлук. Цвет осенних листьев, ещё ярких, но уже мертвых, символизирует пустоту, умирание. Кровь имеет негативное значение. У Эмили Дикинсон кровь — жизненная сила и листья (кровяные шарики) не символизируют умирание.

Итак, Эмили Дикинсон использует белый цвет только в позитивном значении, красный — и в позитивном, и в негативном. Она отдает предпочтение белому цвету в одежде. И её образ жизни — это тоже стремление соответствовать белому (чистому, избранному).

Белый цвет в поэзии и эпистолярном наследии Дикинсон приобретает следующие обобщенно-символические значения:

'поэтический дар', 'белая одежда',

'радостный, светлый', 'белый дом',

'дарующий надежду', 'белый день',

'святой, избранный', 'белые цветы'.

Белый и красный цвет относятся к разным группам. Красный — хроматический тон. Белый — ахроматический. Эмили Дикинсон противопоставляет их. Красный цвет у нее — символ жизненной энергии, пульсация жизни, жизнь в динамике, движении. Белый — статический, в состоянии покоя и равновесия. Красный цвет она связывает с образом огня, а белый — льда.

ЛИТЕРАТУРА

The complete poems of Emily Dickinson / Ed. by Th.H.Johnson. - London: Faber and Faber, 1875. - 770 p.

The Letters of Emily Dickinson / Ed. by Th.H.Johnson. - Cambridge (Mass.): The Belknap press of Harvard Univ. Press, 1958. - Vol. 3. - 996 p.

«Стихи мои — посланье Миру»

О творчестве американской поэтессы Эмили Дикинсон: Литературный факультатив для библиотекарей

ЦРБ им. 1 Мая; Сост. гл. методист Е.В. Малышева. — Н. Новгород,2003. - 15с.

В середине 19 века Соединенные Штаты Америки были обширной, оптимистической, порой грубоватой страной. Похоже, ей было не до рассеянных в провинциальных газетах маленьких стихотворений Эмили Дикинсон, хрупкой незамужней женщины из маленького городка в Новой Англии. Однако посмертная публикация книги ее стихов в 1890 году всколыхнула воображение читателей и дала пищу любопытству миллионов. Так началась посмертная слава.

Родилась будущая поэтесса в 1830 году в Амхерсте, штат Массачусетс, в доме своего дедушки. Здесь ее семья, в том числе старший брат Остин и преданная сестра Лавиния, оставалась до 1840 года, а затем переехала в другой дом на Плезант-стрит. В 1855 году, однако, отец поэтессы снова купил старый дом, и они все переехали обратно. Вот и все перемещения в жизни Эмили Дикинсон. Она редко удалялась от дома больше чем на пять миль, однако ее воображение дало возможность поэтессе путешествовать по всему миру.

Я не видала Моря И Вереска весной — Но знаю я, как Степь цветет И как шумит Прибой. Не приглашал Господь меня В Небесный дивный сад — Но верю — мне Билет туда — Заказанный — вручат.

В юности Эмили с усердием училась в школе, носившей громкое название «Амхерстская академия». В те времена обучение молодых девиц было делом не столь уж частым и почти бессистемным. Позже она поступила в женскую семинарию Маунт-Холиок. Поэтесса выросла так близко к знаменитому на всю Америку Амхерстскому колледжу, что невольно оказалась на перекрестке современных идей — такое редко бывает в маленьких городках. В колледже читались лекции по основам трансцендентализма и других модных философских учений. Трансцендентализм, проводником которого был известнейший поэт и философ Ралф Уолдо Эмерсон, явился, в сущности, протестом против сурового пуританского канона и в то же время против устоявшегося уже к этому времени «американского образа жизни» с его культом наживы и чистогана. Эмерсон писал: «Американцы верят лишь в могущество доллара, они глухи к голосу чувств». Поэтому он призывал людей верить собственному «я», собственной интуиции, почувствовать в себе высшее начало, «сверхдушу», а для этого пребывать в покое и уединении, дома или на лоне природы отыскивать красоту бытия. Вся жизнь Эмили Дикинсон отвечала этим заветам: фермент философских идей стал закваской поэтического бунта Эмили против мертвенных пуританских догм — бунта, надо сказать, по большей части внутреннего.

Сочетание привитого еще в школе кальвинизма, без затверживания основ которого в Новой Англии 40-х годов 19 века дело не обходилось, и философской концепции свободной человеческой личности, живущей в мире своих ощущений, отзывалось если не болью, то уж точно определенной дисгармонией в восприимчивой душе девушки. Она страдала от своей неспособности полностью принять догматы веры.

«Прости нас!» — молим мы Того — кто нам невидим. За что? Он знает — говорят — Но нам наш грех неведом. В магической тюрьме — Всю жизнь на свет не выйдем! — Мы счастье дерзкое браним — Соперничает с Небом.

В течение всей своей жизни Эмили Дикинсон не предпринимала никаких шагов, чтобы вступить в церковную общину, к которой принадлежала вся ее семья. В1850 году она писала другу: «В каком одиночестве произрастает мир! Уединение проникает в душу, и мы не знаем его имени, оно не хочет уходить, и Небо кажется более обширным, или Земля — гораздо меньшей…Христос здесь взывает ко всем, все мои друзья ответили на зов, а я…я стою одна, упорная в бунте, и тянусь вверх весьма осторожно».

Вслух она ничего не говорила. Религиозных разногласий здесь не знали — никто не выражал открыто своих сомнений. Жизнь в городке, да и во всей Новой Англии сосредоточивалась вокруг Конгрегационалистской церкви. Эмили Дикинсон довелось видеть многих иерархов. Рисуя в одном из стихотворений облик такого человека, она отнюдь ему не льстит:

Поучал: «Будь широк!» Стало ясно — он узок. Мерка — только стесненье уму. Правде он поучал — стало ясно — обманщик. Правде — вывеска ни к чему. Простоту презрела елейная святость, Золото колчедан отверг. Как смутил бы наивного Иисуса Столь возвышенный человек!

Уходя все дальше от ортодоксальной религиозности, Эмили Дикинсон пристально вглядывалась в свой внутренний мир. И ей открывалась мудрость, которую таят в себе полет птицы, шелест ветра и внезапная грусть, которую испытываешь при расставании с весной.

Природа — то, что видим мы — Холмы — Поля — Леса — Лисица — Шмель — а впрочем, нет — Природа — Небеса. Природа — то, что слышим мы — Малиновка — Волна — Гроза — Кузнечик — впрочем, нет — Гармония она. Природа — то, что знаем мы — Но это звук пустой — Бессильна мудрость пред ее Всесильной простотой.

Поэтессе, казалось, нравилось все, что ее окружало. Даже железнодорожная ветка, проложенная из Амхерста в Белчертаун. Она написала стихотворение о мчащемся поезде, который стал для нее живописнейшим символом окружающего мира.

Приезжим Амхерст казался скучным провинциальным городком. Но для коренных жителей он был уютным, спокойным пристанищем. Все работали на совесть. Степенные патриархи — в том числе отец Эмили Дикинсон — хорошо умели пристыдить любителей праздности и развлечений. В результате существовало лишь два ежегодных общественных мероприятия: праздник скотоводов и актовый день в колледже (день вручения дипломов). После одного из последних поэтесса написала такое стихотворение:

Потеха в балагане — Зрители сами. Зверинец для меня — Моих соседей круг. Пошли — компанией — смотреть На «честную игру».

В юности Эмили была довольно общительна. Несмотря на мрачное пуританское окружение, девушка была полна светлых надежд, тем более что сверстники за нею ухаживали. Примерно в это время она писала подруге: «Я и в самом деле очень быстро взрослею! К семнадцати годам, наверное, буду соперничать со всеми здешними красавицами. Не сомневаюсь, что в этом возрасте меня будут окружать толпы поклонников. Пусть тогда трепещут и ждут моего окончательного выбора. Не правда ли, это приятно?»

В гостиной отчего дома Эмили Дикинсон были представлены многие достойные молодые люди. Она, однако, была застенчива и не отдавала предпочтения никому.

Земля — приют влюбленных — пастушек, пастушков, Мир шепота и вздохов — извечно он таков. Здесь любящие пары пернатых, рыб, зверей Господь соединил, лишь я одна с тоской моей.

Так она писала, чуть ли не в самом раннем своем стихотворении Неделя святого Валентина (1850). Но имелось и одно исключение. Ее избранника звали Бенджамин Франклин Ньютон, это был молодой юрист, и он во многом повлиял на девушку — направлял ее чтение, помог совершенствовать вкус. Ранние стихи Эмили ему нравились, он побуждал писать еще. Прожив в Амхерсте некоторое время, Ньютон уехал, а через три года умер.

Узнав о его смерти, Эмили Дикинсон написала его духовному наставнику. Вот отрывок из этого письма: «Моя просьба может показаться странной, сэр, но покойный был мне дорог, и мне хотелось бы знать, что он почил в мире…Мистер Ньютон был для меня доброжелательным, хотя и строгим руководителем — он говорил мне, какие книги и каких авторов читать, учил видеть прекрасное и величественное в природе, преподал урок, как находить божественное в незримом…»

Болезнь и смерть — сначала Ньютона, потом некоторых из ее родственников — привели к тому, что взгляд ее на мир изменился. В это время поэтессу начинают преследовать мысли о смерти. Этот ее настрой ощущается даже в ранних ее стихах:

Хоронят — чудилось в бреду — И Толпы день и ночь Толклись, толклись, грозя вот-вот Рассудок истолочь.

В 1855 году случайная встреча повлияла на всю последующую жизнь Эмили Дикинсон. Она познакомилась с преподобным Чарльзом Уодсвортом, к которому питала глубокое чувство до самой его смерти (он умер в 1882 году). Уодсворт стал для нее вторым наставником. Они регулярно переписывались, пока он не переехал на Западное побережье, после чего обмен письмами стал менее частым. Когда Уодсворт уехал, Эмили Дикинсон ощутила, что часть души ее умерла. Один раз она уже чувствовала нечто подобное — когда умер Бенжамин Ньютон. «Два раза я прощалась с жизнью», — писала она в одном из последних своих стихотворений, вспоминая прожитые годы.

В наследство, сэр, оставили Вы мне Любовь мою — Такому Дару был бы рад И сам Господь в Раю — Еще оставили вы Боль — Бездонную — как Мгла — Которая меж Вечностью И Временем легла.

После отъезда Уодсворта Эмили стала почти затворницей — она редко выходила из дома, всегда надевала белое платье, пряталась за изгородью. Виделась она только с близкими друзьями, незнакомых людей и даже многих из родственников сторонилась. Но хотя с 1862 года круг ее общения резко сузился, сила воображения открывала для нее новые горизонты. Эмили не закрывала дверь в окружающий мир настолько, чтобы не иметь возможности проникнуть туда и все увидеть своими глазами. В своих стихах она упоминает Апеннины и Каспий, Бразилию и Черкесию. Но существовал для нее и «малый мир», где действующими лицами были шмель и птичка колибри, шиповник и луговой клевер.

Все эти «персонажи» становятся героями ее стихов, причем стихи эти весьма далеки от сентиментальности, столь свойственной женской, вернее, дамской поэзии.

Шмель не чурается меня — Поет мне песнь в цветке. Весь маленький лесной народ Со мной накоротке.

Этот «малый мир» — мир природы, с которым она делила свой досуг. «Вы спрашиваете о моих друзьях. Это холмы, сэр, и закаты, а еще — пес — величиной с меня — его мне купил отец. Они совершенные создания — все понимают, но ничего не говорят…» Так она писала в письме. Из окон своего дома на Главной улице (о, эти знаменитые американские Мэйн-стрит, которые есть в каждом городке!) она обозревала мир, и то, что не было ей видно, дорисовывала с помощью знаний, почерпнутых из книг. Ей не было нужды путешествовать по свету.

Наш Мозг — он шире всех небес. Хоть ты и озадачен, Но он все небеса вместит, Да и тебя в придачу.

Веря, что могущество разума беспредельно, Эмили Дикинсон с готовностью, даже с покорностью принимала тесные рамки своей жизни. Она знала, сколь они условны. Безграничной и первозданной для нее была сама радость бытия. И эта радость переполняет многие ее стихи, даже обретает какую-то странную гармонию с накапливавшейся в душе болью. Она ценила это необычное соседство:

Нам Радость ярче кажется Сквозь занавеси Боли — Сильней влечет нас то, чего Достичь — не в нашей воле. Вдали искрятся — как Янтарь — Вершины Горных Пиков. Приблизься — и увидишь Лишь Солнечные Блики. Или вот еще строчки: Твердят, что Время лечит — И лгут наперебой — Подобно юным Мышцам, С годами крепнет Боль, И Время поверяет Всю правду наших Мук. А вылечат — и видно, Что мнимым был Недуг.

Стихи ее обретают необыкновенную метафизическую силу. Она как бы тягается с самим Всевышним, пытается определить сущность вещей, даже давать им названия. У нее много зачинов типа: «Ликованье — это…», «Отчаянье — это…» Зачастую тот мир, который она исследует, — это сфера человеческой психики. Людей она знала лучше, чем географические реалии. Знала — и сторонилась их.

Не относилось это лишь к друзьям. Эмили Дикинсон умела быть хорошим другом, хотя чаще переписывалась с друзьями, чем виделась с ними. У нее часто просили совета — ближние ценили мудрость этой удалившейся от света женщины. Годы затворничества она проводила не в праздности. Она была убеждена: цель ее жизни — записывать таящуюся внутри нее поэзию, быть первооткрывателем тайн природы, тайн мироздания. Она провидела:

Наш Мир — не завершенье — Там — дальше — новый Круг — Невидимый — как Музыка — Вещественный — как звук.

Наверное, загадочным существом была для друзей эта невысокая хрупкая женщина, которая вела свободное и полное упоения существование в своем воображаемом мире, присутствуя также и в мире реальном. В метафизических ее стихах порой звучит грустная нота — как будто благие собеседники не допустили ее до себя в той мере, в которой ей бы хотелось. Лучший контакт с ними — с природой и миром — получался, когда Эмили оставалась дома, наедине с собой, доверившись своему воображению. О ее склонностях лучше всего говорят портреты тех, кого она считала единомышленниками. На стене ее комнаты висели следующие изображения: английская поэтесса Элизабет Баррет Браунинг, чья затворническая жизнь была так похожа на жизнь самой Эмили, преподобный Чарльз Уодсворт, друг и наставник, которого она любила до конца своих дней, хотя они и не виделись много лет, Сэмюэл Боулз, редактор газеты «Спрингфилд Рипабликен», эмоциональный и остроумный человек, привнесший дыхание бурлящей жизни в застывший мир поэтессы, лоцман ее в многообразии современных ей философских течений, ближайший друг поэтессы вплоть до 1878 года — года его смерти, и, наконец, Отис Лорд, еще один давний друг, юрист — Эмили одно время была тайно им увлечена, а в конце жизни даже намеревалась с ним обручиться (ей тогда было всего 54!), но эти планы разрушила трагическая гибель судьи Лорда в 1884 году.

Боулз любил стихи Эмили Дикинсон и очень хотел кое-что опубликовать. Первая — газетная — публикация была анонимной. Так хотела сама поэтесса. Она не хотела открывать людям свой внутренний мир. Но однажды — в 1862 году — Эмили Дикинсон все-таки сделала попытку выйти из своего «подполья». Этому способствовал случай: известный писатель и публицист Томас Уэнтворт Хиггинсон обратился через выходившую в Новой Англии газету к молодым американцам с призывом смелее присылать свои рукописи в редакции журналов: быть может, где-то в американской глубинке есть еще не открытые таланты и осталось лишь найти их, вдохновить на творческие поиски и предоставить затем страницы литературных изданий?

Под влиянием минутного порыва Эмили Дикинсон послала Хиггинсону четыре стихотворения (ныне признанные шедевры американской и мировой лирики) и письмо — странное, без знаков препинания, которые заменяли тире, написанное отрывочными фразами: богатство ассоциаций проявлялось и здесь, поэтессе трудно было подолгу рассуждать об одном. В конце письма Эмили Дикинсон спрашивала, «есть ли в стихах жизнь».

В том же апреле 1862 года она получила от Хиггинсона такое письмо: «Мне трудно понять, как это вы живете в столь полном одиночестве, чуть ли не чураясь своего пса и находясь в обществе лишь собственных мыслей, которые могут прийти в голову только вам. Озарения, которые бывают у вас, и безграничность вашей фантазии выделили бы из ряда любого человека. Я прекрасно понимаю: вам все равно, где жить». Стихи, судя по всему, Хиггинсону понравились, но его смутила некоторая их «неправильность». Обилие заглавных букв и тире были еще не самыми главными отступлениями от канона: в конце концов, употреблять заглавные буквы было принято еще в английской классической поэзии, а тире — не будем забывать — в англоязычной традиции соответствует нашему многоточию. Смущало Хиггинсона в основном множество ритмических «сбивок» и обилие неточных рифм, целая система неточной рифмовки. Вот что пишет об этом переводчик многих стихов Эмили Дикинсон Аркадий Гаврилов: «Все так называемые „отступления от правил“ у Э.Д. на самом деле числятся в арсенале приемов стихосложения и имеют свои названия: гиперметрия и многометрия, анакруза и антианакруза, альтернация размеров и т. д., хотя она наверняка этого не знала и писала так, как ей подсказывало чувство ритма. Т. У. Хиггинсон, отмечавший ее „ошибки“, и дававший советы по их „исправлению“, вероятно, тоже не был знаком с теорией стихосложения, да и с английской поэзии во всей ее полноте».

Вместе с «советами по исправлению» стихов Хиггинсон посоветовал поэтессе воздержаться от публикации. Ответ был таков: «Я улыбаюсь, — писала Эмили Дикинсон, — когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль так мне чужда, как небосвод — плавнику рыбы. Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя собака откажет мне в доверии».

Блеск и трагизм — вот сущность славы. Она на миг дарует Власть, На имя — что не знало Солнца — Своим лучам дает упасть, Его согреет на мгновенье — И гаснет, Вновь предав забвенью. От славы остается нам Лишь Вечности погост. Умершим — звездочка одна, Живущим — небо Звезд.

Долгое время они обменивались письмами. Поэтесса просила советов — и не принимала их, кроме одного: не печатать стихов. Как-то раз она написала: «Можете ли вы сказать мне — как растут в вышину — или это нечто не передаваемое словами — как Мелодия или Волшебство?» Но ответ на это дал не Хиггинсон, а собственная поэтическая сущность Эмили Дикинсон: ее «рост в вышину» как поэта несомненен.

В 30 лет она писала много, и среди обилия стихов было много несомненных удач. В дальнейшем стихи стали даваться ей уже не так легко, но каждое стихотворение было шедевром; она поняла: «Поэзия — это праздник не каждого дня». Все свои стихи она переписывала на белые листочки и складывала в картонную коробку. При жизни опубликовано было всего лишь семь стихотворений. Всего же она написала их 1775.

В1870 году Хиггинсон посетил Амхерст и навестил Эмили Дикинсон. Много лет спустя он записал свои воспоминания об этой встрече. «Я вдруг услышал легкие шаги в коридоре — мне показалось, детские. Почти бесшумно вошла женщина — невысокая, застенчивая, с неправильными чертами лица и гладкими рыжеватыми волосами. Глаза ее, по ее собственному выражению, напоминали вишневые косточки, оставленные в стакане гостем. Облик ее был воплощением спокойствия и кротости; она напоминала монахиню какого-нибудь германского монастыря. Платье ее сияло белизной, на плечи была наброшена синяя шерстяная шаль.

Она подошла, держа в руках две лилии, затем по-детски вложила их мне в руку и тихо сказала: „Это моя визитная карточка. Простите мой испуг — мне не приходилось встречаться с незнакомцами. Не знаю даже, что в таких случаях полагается говорить“. Все же мне удалось ее разговорить. Беседовали мы о ее детстве. Очень много значил для нее отец — как она выразилась, „человек, читавший по воскресеньям одинокие и непримиримые книги“. С самого детства он внушал ей такой страх, что до пятнадцати лет она не умела определять время по часам только потому, что он давно еще пытался объяснить ей, как это делается, а она не поняла, но боялась сказать ему об этом; боялась также спросить и у других — вдруг отец узнает?

Для меня она была слишком загадочным созданием, чтобы понять ее за час. Я мог лишь наблюдать за ней, как охотник наблюдает за птицами. Я должен был определить, что там, в вышине, без ружья».

Увы, Хиггинсону понадобилось более двух десятилетий, чтобы понять, с кем его свела судьба.

Изменюсь я?! — Прежде с места Сдвинутся Холмы. Испугаюсь?! — Если Солнце Убоится Тьмы. Мне наскучит?! — Коль Нарцисс Пресытится Росой. Да хоть так, сэр, не случится Этого со мной!

Его таинственная корреспондентка вызвала у него скорее любопытство, чем участие. Ему не хотелось взваливать на себя нелегкое бремя: «исправлять» тексты, а затем публиковать их. К тому же он понимал: поэтесса не согласиться на такое насильственное вмешательство. И верно, все опубликованные при ее жизни тексты подвергались «коррекции», то бишь редакторской правке, без ведома автора. Увидев результаты такого вмешательства, Эмили Дикинсон перекрыла тонкий ручеек этих случайных газетных публикаций.

Я — Никто! Скажи, ты кто? Может быть, и ты — Никто? Нас уж двое! Но — ни слова! — Или нас прогонят снова.

Эмили Дикинсон так и прожила всю жизнь затворницей. В 80-е годы здоровье ее окончательно расстроилось. 15 мая 1886 года она скончалась, успев написать на листке бумаги: «Отозвана назад».

После ее смерти сестра Лавиния, разбирая ее архив, обнаружила великое множество стихов — даже родные не знали, что она столько успела написать. Разбирать это неожиданное стихотворное наследие довелось Томасу Уэнтворту Хиггинсону. Кто знает, чувствовал ли он угрызения совести, перебирая листочки бумаги со стихами той, кому отказал в безусловном и безоговорочном доверии? Понял ли он, что его странная корреспондентка такого доверия заслуживала, и не только доверия, но и действенной поддержки? Он опоздал, трагически опоздал — на целую четверть века! Но может быть, не поздно еще что-то исправить?

И Хиггинсон начинает готовить небольшую книжку избранных стихов Эмили Дикинсон. Он отбирает то, что нравится ему самому, и все-таки берет грех на душу — правит тексты, возвращая пунктуацию, а порой грамматику и систему эпитетов, к общепринятым нормам. Пишет Хиггинсон и статью, где характеризует поэзию Эмили Дикинсон как богатую счастливыми находками и в то же время несовершенную, за что сам он как редактор книги приносит извинения. Книга выходит в 1890 году и вызывает неожиданный для Хиггинсона резонанс. Сама жизнь затворницы из Новой Англии вызывает у читателей интерес, стихи заставляют задуматься над проблемами мироздания и внутреннего мира самого читателя, то есть над общечеловеческими проблемами. В1891 году выходит еще одна книга, она также называется «Стихи». Многим стихам здесь даны названия, которые у Эмили Дикинсон весьма редки. Тексты также подретушированы. В 1894 году выходит книга эпистолярного наследия поэтессы: ее письма — замечательный документ самобытной человеческой мысли. В 1896 году публикуется третья книга избранных стихов Эмили Дикинсон, теперь уже известного на всю Америку поэта.

Следующего издания пришлось ждать 18 лет: возник скандальный судебный процесс о литературном наследии и правах наследования Знаменателен и следующий перерыв в изданиях — с 1914 до 1924-го, когда вышло претендовавшее на некоторую полноту «Собрание стихотворений»: в годы первой мировой войны и послевоенной борьбы за мировое господство Америке было не до стихов. Последующие издания 1929, 1935, 1945 годов ввели в обиход множество новых текстов поэтессы и продемонстрировали, что томик 1924 года никаким «Собранием стихотворений» не являлся. Во всех изданиях постепенно накапливались разночтения, редакторские отсебятины и просто опечатки. Лишь в 1955 году американский литературовед и текстолог Томас Х. Джонсон издал трехтомник сверенных с рукописями текстов Эмили Дикинсон и тем установил точку отсчета для современной дикинсонианы. Каноническими стали число стихотворений — 1775 — и их нумерация, каноническими — и сохранявшими все странности и особенности авторского письма — следует признать и опубликованные тексты. Более того, Джонсон проделал совсем невероятную работу: установил даты написания большинства стихотворений, использовав анализ почерка Эмили Дикинсон и его возрастных изменений как основу для своих научных изысканий. Изданный Гравардским университетом комментированный трехтомник стихотворений Эмили Дикинсон следует признатьзамечательным достижением американского литературоведа. В 1958 году Гарвардский университет опубликовал и подготовленный тем же Джонсоном трехтомник писем Эмили Дикинсон.

Сейчас она классик. Самый читаемый в Америке поэт. Ее известность следует сравнивать даже не с известностью Ахматовой и Цветаевой, а скорее, с всенародной известностью Пушкина. Поразительно, что в одно и то же время в Соединенных Штатах жили — и не знали друг друга — два «вневременных» поэта: Эмили Дикинсон и Уолт Уитмен. Но как же разнятся седобородый «космический бард», провидец, оракул — и маленькая застенчивая женщина, в чьих стихах отразилась философская мысль и переживания каждого дня, а еще — ощущение неизбежности прихода вечной ночи!

Джон Бойстон Пристли отозвался о ней: «Наполовину старая дева, наполовину любопытный тролль, а в сущности смелый и „сосредоточенный“ поэт, по сравнению с которым мужчины, поэты ее времени, кажутся и робкими и скучными».

В одном из самых известных своих стихотворений Эмили Дикинсон писала:

Стихи мои — посланье Миру, Но он не отвечает мне. Пишу о том, что мне Природа Поведала наедине. Рукам незримых Поколений Ее Вестей вверяю свод. Кто к Ней неравнодушен — верю — Когда-нибудь меня поймет.

Действительно, прошли годы — и людям открылся, наконец, внутренний мир Эмили Дикинсон. Быть может, это помогло многим лучше узнать свой собственный внутренний мир — сферу своих чувств.

Закончить свое сообщение мне бы хотелось стихотворением Александра Величанского, одного из переводчиков поэтессы. Оно называется «Белое платье Эмили Дикинсон».

Пчелы, бабочки, шмели Улетучились вдали. Потускнела вся трава, И деревья — как дрова, И цветы завяли; И цвели едва ли. Ствол осины бел и сух. Изваяния старух На порогах клонит в сон Под подстриженный газон. Не глядит в жилища Небо-пепелище. Вот опять, опять, опять Медленно — за пядью пядь — Эмиди идет сюда В белом платье, как всегда, В роще пропадая, И совсем седая. Двадцать, тридцать, сорок лет Белый цвет на ней надет. Времена — какой пустяк: В пальцах стебель не иссяк, Обрываясь астрой — Старой, но прекрасной. Нет ни бабочек, ни пчел. Ей известно — что почем — Правды смертная цена — Черных прядей седина: И холмы и поле — Изваянье боли. Список использованной литературы: Произведения Э. Дикинсон:

Дикинсон Э. Лирика/ Э. Дикинсон. — М.: ЭКСМО-Пресс, 2001. - 384 с.: ил.

Дикинсон Э. Стихотворения/ Э. Дикинсон // БВЛ. — М., 1976. — Т. 119. — С. 427–515.

Дикинсон Э. «Что за риск — письмо!»: [Письма американской поэтессы к Т.У. Хиггинсону, 1862–1866 гг.] / Э. Дикинсон; Вступ. ст., коммент. и пер. с англ. А. Гаврилова // Вопросы литературы. — 1990. - № 7. — С. 202–232.

Статьи о творчестве Э. Дикинсон:

Гаврилов А. Эмили Дикинсон/ А. Гаврилов // Гаврилов А. Избранное. — М., 1993. — С. 161–264.

Дьяконова Н. Поэзия и перевод: Аркадий Гаврилов — истолкователь Эмили Дикинсон / Н. Дьяконова // Нева. — 2002. - № 5. — С. 200–202.

Зверев А.М. Эмили Дикинсон и проблемы позднего американского романтизма/ А.М. Зверев // Романтические традиции американской литературы 19 века и современность. — М., 1982. — С. 226–309.

Кашкин И.А. Эмили Дикинсон / И.А. Кашкин // Для читателя-современника. — М., 1977. — С. 173–188.

Лапина Г. 100 лет сборнику стихов Эмили Дикинсон / Г. Лапина // Памятные книжные даты: 1990. — М., 1990. — С. 161–165.

Эмили Дикинсон в статье «Американская литература»

Портрет поэтессы

АМЕРИКАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

Америку освоили англичане, ее языком стал английский, и литература уходила корнями в английскую литературную традицию. Ныне американская литература повсеместно признана как литература самобытно национальная.

Наиболее ранние сочинения, появившиеся в колониальный период, — это главным образом дневники, религиозные трактаты и исторические очерки. Первые такие работы вышли в Новой Англии. Весьма способный и прекрасно владевший слогом капитан Д.Смит (1579–1631) излил любовь к своей новой родине в Истинном повествовании о достопримечательных событиях в Виргинии со времени основания сей колонии (1608), самом раннем описании английского поселения в Новом Свете, принадлежащем очевидцу. Но более всего Смит памятен повествованием о том, как его вызволила из индейского плена дочь вождя Покахонтас.

В 1620 группа религиозных диссидентов, которых теперь называют отцами-пилигримами, основала в Плимуте (шт. Массачусетс) вторую английскую колонию в Америке. Главным дошедшим от них сочинением и важнейшим источником сведений о колонии является История поселения в Плимуте (опубл. 1856), составленная вторым губернатором У.Брэдфордом (1590–1657). Пуритане, основавшие Колонию залива Массачусетс в 1630, приплыли в Америку, чтобы строить здесь жизнь по библейским законам. Суровые кальвинисты, они верили в непререкаемую власть Бога, предопределение, изначальную греховность человека и доктрину избранничества, согласно которой не дела человека, но лишь милость Божия спасает кучку избранных от вечного проклятия. Из Библии пуритане заимствовали не только законы, но и литературный стиль — простой, суровый и безличный. Среди ранних пуританских авторов выделяется первый губернатор Колонии залива Д.Уинтроп (1588–1649). В его Дневнике, опубликованном в отрывках в 1790, а в 1825–1826 под названием История Новой Англии с 1630 по 1649, описаны идеалы, религиозные споры и невзгоды колонистов. В 1645 Уинтроп сформулировал в Дневнике основополагающую политическую доктрину пуританства, противопоставлявшую гражданскую и естественную свободу. Последняя, каковой обладает человек неверующий, противится власти и его развращает. Гражданская свобода, основанная на завете между Богом и человеком, требует подчинения власти.

Простой сапожник из Агавама, что в Америке (1647) Н.Уорда — один из наиболее ранних образцов сочинительства пуритан. Наделенный довольно мрачным чувством юмора, Уорд любил прибегать к причудливым речевым оборотам. Священник Р.Уильямс, изгнанный из Сейлема и впоследствии основавший Провиденс (шт. Род-Айленд), красноречиво изложил в сочинениях Кровавый догмат преследования (1644) и Догмат премного кровавее (1652) свою полемику с пуританским богословом Д.Коттоном о свободе совести. День страшного суда (1662) преподобного М.Уиглсуорта — характерный образчик поэзии Колонии залива, перепевы нескладным стихом положений пуританской догматики о предопределении. Стихи из сборника Анны Брэдстрит (ок. 1612–1672) Десятая Муза, недавно появившаяся в Америке (1650) стали первым более или менее значительным явлением американской поэзии. Издание найденных в 1937 благочестивых медитаций преподобного Э.Тэйлора (1645–1729) немало способствовало переоценке поэзии пуритан в лучшую сторону.

Обилие отсылок к античности в Кризисе Новой Англии (1675) Б.Томпсона свидетельствует о возникновении гуманистического начала и ослаблении влияния Библии в пуританской литературе. К концу 17 в. пуританская теократия начала утрачивать власть, что было вызвано ростом благосостояния, прекращением гонений и упадком духовности в Новой Англии. Инкрис Мезер (1639–1723) и его сын Коттон Мезер (1663–1728) безуспешно пытались воспрепятствовать проникновению этой тенденции в религиозные сочинения. Инкрис почти 60 лет оставался одной из важнейших фигур в теократических кругах, Коттон с 1685 был связан со Второй церковью Бостона и разделял интерес отца к церковной политике. Мезеры потеряли свое влияние главным образом из-за отвращения, которое возбудили в обществе сейлемские суды над ведьмами и казни 1692. Парадоксально, но Инкрис и Коттон поддержали эти суды далеко не во всем. В частности, Коттона Мезера, вероятно, слишком поспешно заклеймили как «чудовище» пуританства. Он был человеком многосторонних научных интересов, стойким противником рабства и деятельным филантропом. Его шедевр Magnalia Christ Americana, или Церковная история Новой Англии (1702) был создан, чтобы вернуть пуритан к вере великих дней Новой Англии. Но Мезерам пришлось иметь дело с паствой хотя и благочестивой, однако погруженной в мирские заботы; образ такого прихожанина предстает на страницах Дневника 1674–1729 (опубл. 1878–1882) судьи С.Сьюолла.

Восемнадцатый век называют эпохой Просвещения. На развитие американской мысли в это время огромное воздействие оказали психологические теории и политическая философия англичанина Дж. Локка. Убежденность большинства просветителей в том, что источник зла — не первородный грех, а пороки общества, которые можно изменить разумными средствами, внесла свою лепту в возникновение революционной атмосферы. Идеализм ирландского философа епископа Дж. Беркли тоже нашел приверженцев в колониях. Казалось, он открывает возможность сохранить веру в наступающем Веке Разума. Сочинения Церковные распри (1710) и Защита управления церквей Новой Англии (1717) Д.Уайза, который в первую очередь опирался на политические теории Локка, похоронили надежды Мезеров на установление формы церковного правления под эгидой немногих избранных.

Один из лучших умов Новой Англии, Дж. Эдвардс (1703–1758), предпринял попытку возродить кальвинизм перед лицом набирающего силу рационализма. Эдвардс был последним и величайшим пуританским богословом. Повествование о себе самом (1739), рассказывающее о его обращении в кальвинизм, Решения (1722–1723), наметившие этапы его духовного роста, и лирический панегирик будущей жене Сара Пирпонт (1723) говорят о нежном сердце и экстатической вере — так в его время уже никто не верил. Сочинения, которые он написал еще в колледже, заложили основы американского рационалистического идеализма, а тот, в свою очередь, проторил дорогу Р.У.Эмерсону и великому литературно-философскому движению в Новой Англии следующего столетия. Эдвардс верил, что в религиозном опыте большую роль играет чувство, и это позволило ему стать провозвестником «Великого пробуждения» — религиозного возрождения, охватившего колонии в 1730-х годах.

Квакеры Филадельфии, как и евангелические общины Новой Англии, придавали огромное значение личному откровению через «внутренний свет» — ощущение божественного присутствия в душе человека. Дневник (1774) проповедника-миссионера Д.Вулмана стал классическим памятником американского духовного опыта. С другой стороны, житейский материализм плантатора-южанина У.Бэрда (1674–1744) отвечал нарождавшемуся индивидуализму. В 1728 Бэрду поручили установить границу между Виргинией и Северной Каролиной. Он оставил неприкрашенное сатирическое описание пограничного района и его обитателей в Истории пограничной линии (ок. 1728, опубл. 1841).

Б.Франклин (1706–1790) был ярким воплощением американского Просвещения; он свято верил в главные принципы просветителей: естественные права человека, политическое равенство и природный альтруизм. Основным литературным достижением Франклина стала Автобиография, над которой он работал урывками между 1771 и 1789 и которая вышла в Америке только в 1818. Написанная искренне, просто и с юмором, она дает выразительный портрет изобретателя, ученого, государственного мужа и непритязательного философа. Оборудовав в Филадельфии собственную типографию, Франклин выпускал «Пенсильванскую газету» (1729–1766) и «Альманах Простака Ричарда» (1733–1758), позднее опубликовал изречения Простака Ричарда (лучшее в «Альманахе») отдельной книгой Путь к богатству (1757). Франклин принимал участие в работе Континентального конгресса и его комитета по составлению проекта Декларации независимости. Его сатиры на британскую колониальную политику стоят в одном ряду с политическими сатирами Дж. Свифта и Вольтера.

Давление со стороны британского правительства и короны разделило колонистов на два лагеря, тори и вигов. Тори, твердокаменные роялисты, были остроумней; виги, революционеры поневоле, действовали больше убеждением. Тори принадлежат несколько интересных сочинений, например Письма верноподданной дамы (между 1768 и 1775) Анны Халтон. Последний королевский губернатор Массачусетса Т.Хатчинсон написал объективную и беспристрастную Историю колонии и провинции залива Массачусетс (1764, 1767, 1828). Первым из вигов потребовал у Англии справедливости Дж. Оутис в Подтверждении и обосновании прав британских колоний (1764). Д.Дикинсон в Письмах пенсильванского фермера (1767–1768) первым подчеркнул, что ущерб, причиненный одной из колоний, представляет угрозу для всех. Однако требование реального отделения от Англии пришло из Англии и было сформулировано эмигрировавшим в Америку Т.Пейном (1737–1809), который в памфлете Здравый смысл (1776) обосновал политические и экономические выгоды отделения для его новой родины. Стиль Пейна отчетливо просматривается и в проекте Декларации независимости, официально представленном Т.Джефферсоном (1743–1826). Джефферсон также оставил Записки о штате Виргиния (1784) и великолепное эпистолярное наследие, в т. ч. письма многих лет к Д.Адамсу. Выдающееся семейство Адамсов — Джон, Эбигейл и Джон Куинси — в письмах, дневниках и автобиографии тщательно запечатлело долгий отрезок времени.

Завоевание независимости и образование конфедерации штатов не принесли долгожданного благоденствия и уверенности в будущем; вскоре возникла потребность в более сильном и эффективном правительстве. Общественное мнение формировали А.Гамильтон, Дж. Мэдисон и Д.Джей, совместно выпустив серию политических эссе Федералист (1787–1788). Эти живо написанные 85 очерков считаются мировой классикой в области политической теории. Установление республики согласно принятой Конституции повело к соперничеству между Джефферсоном и Гамильтоном и возникновению политических партий. В журналистике Джефферсона поддерживал Ф.Френо, который в период революции выступал с антибританскими стихотворными памфлетами и сатирами. Сентиментальные стихи Френо о природе и море делают его предшественником американского романтизма.

Противоположности Р.Тайлера, поставленные в 1787, были первой написанной американцем комедией. Х.Г.Брэкенбридж поддержал подавление Вашингтоном «водочного бунта», дав в романе Современное рыцарство (1792) сатирические портреты «бунтарей» в духе англичанина Г.Филдинга. Сентименталист С.Ричардсон, современник Филдинга, стал образцом для Сусанны Роусон, написавшей книгу о соблазне и горьких слезах Шарлотта Темпл (1790). Ч.Б.Браун (1771–1810) первым из американских писателей начал жить литературным трудом. Он работал в популярном жанре «готического» романа: Виланд (1798), Артур Мервин (1799), Ормонд (1799) и Эдгар Хантли (1799). Сборник очерков Письма американского фермера (1782) Сент-Джона де Кревекёра примечателен оптимистическим взглядом на будущее Америки. Первым в ряду многочисленных эссеистов, отличавшихся пылким национализмом, был Н.Уэбстер; его любовь к Америке нашла выражение, помимо политических очерков, в том, что он составил Словарь американского английского языка (1800–1828).

Группа коннектикутских литераторов-любителей, прозванных «хартфордскими (или коннектикутскими) острословами», известна как индивидуальными, так и коллективными сочинениями. Основатель группы Д.Трамбл (1750–1831) создал первую американскую сатиру на нравы университетской среды Развитие тупости (1771–1773). Пасторальная поэма Т.Дуайта (1752–1817) Гринфилд Хилл (1785) исполнена поэтического чувства. Дж. Барлоу (1754–1812) помнят как автора ироикомической поэмы Скорый пудинг (1796), воспевающей простонародное американское блюдо из кукурузной муки. Так называемые «никербокеры» свое название получили по имени историка из Нью-Йорка Д.Никербокера, которого придумал В.Ирвинг. В разное время к «никербокерам» принадлежали не менее 20 авторов, работавших в Нью-Йорке в начале 1800-х годов, в т. ч. три первых выдающихся мастера американской литературы: Ирвинг, поэт и редактор У.К.Брайант и романист Дж. Ф.Купер. Фигуры меньшего масштаба — поэты Ф.Халлек и Р.Дрейк и романист Дж. К.Полдинг. Сатирический дар последнего блестяще проявился в Забавной истории про Джона Булля и Брата Джонатана (1812), злой антибританской аллегории на тему Американской революции.

У.К.Брайант (1794–1878) добился совершенства в искусстве стиха, особенно белого. Среди его лучших стихотворений — Танатопсис, К перелетной птице, Надпись перед входом в лес и другие. В 1827 он начал работать в редакции нью-йоркской «Ивнинг пост», став первым в цепочке великих нью-йоркских редакторов. В.Ирвингу (1783–1859) успех принесла История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии (1809), вышедшая под псевдонимом Дидрих Никербокер. В 1815 Ирвинг отплыл в Англию, где выпустил Книгу эскизов (1819–1820). Включенные в нее непревзойденные новеллы Рип Ван Винкль и Легенда о Сонной Лощине принесли ему международную славу. Очерки английской сельской жизни в переработанном и расширенном виде составили книгу Брейсбридж Холл (1822). Альгамбра (1832), созданная после поездки автора в Испанию, — собрание очаровательных очерков и историй на материале романтических мавританских легенд. Свой творческий путь Ирвинг завершил пятитомной Жизнью Вашингтона (1855–1859).

Дж. Ф.Купер (1789–1851) был первым великим американским романистом. Он создал роман фронтира (граница передвижения переселенцев), а его герой Кожаный Чулок стал американской легендой, наделенный едва ли не сверхъестественным знанием леса и умением жить, слившись с природой, и в то же время воплощение житейской мудрости и естественных добродетелей. В романе о Войне за независимость Шпион (1821) Купер обратился к историческому жанру. Свою особую художественную вселенную он открыл в первом романе о фронтире Пионеры (1823), где Натти Бампо — такое имя впоследствии получил Кожаный Чулок — изображен в реалистической манере. В дальнейших романах цикла — Прерия (1827), Следопыт (1840) и Зверобой (1841) — он предстает в романтическом свете как философ природы и герой эпического масштаба. Лучшая книга цикла — Последний из могикан (1826). Купер в юности был моряком, всю жизнь оставался верен морю, и вполне естественным было его обращение к «морскому» роману. Первый из них, Лоцман (1823), считается и самым лучшим.

Итоги англо-американской войны 1812–1814 и образ жизни фронтира немало способствовали укреплению национального духа индивидуализма и свободы. Господствовавший в Европе романтизм был словно создан для Америки 19 в., с ее подчеркнутым вниманием к чувству и личности. Как зрелая система мышления и чувствования американский романтизм сформировался в Новой Англии. Многих романтиков привлек трансцендентализм. Староста церкви унитариев У.Э.Чаннинг обосновал идеи трансцендентализма в эссе Нравственная критика кальвинизма (1820). Глубокая вера в личность соединила религиозный либерализм, концепцию политической демократии и литературный романтизм, дабы претворить суть американского опыта в художественные произведения.

Э.А.По (1809–1849) первым из американских писателей уверовал в «искусство для искусства». Он пришел к новому положению о том, что душа поэзии — выразительность, а не содержание: поэзия тем совершенней, чем сильнее в ней музыкальное начало, но совершенство недоступно художнику. Мелодичность и новизна стихотворений По таковы, что они легко запоминаются, и поэтому Ленора, Ворон или Аннабель Ли относятся к известнейшим образцам американской поэзии. В жанре рассказа тяга По к экзотике и ужасному свидетельствует о его интересе к готическому роману. Его гений особенно очевиден в воссоздании атмосферы действия. Он понимал и ощущал рассказ как завершенное художественное целое. Лягушонок, Черный кот, Сердце-обличитель и Бочонок амонтильядо — в числе лучших «страшных рассказов» в мировой литературе, а новеллы Убийство на улице Морг, Тайна Мари Роже и Похищенное письмо дают право считать По основоположником детективного жанра.

Философ, эссеист и поэт Р.У.Эмерсон (1803–1882) был признан главой романтизма Новой Англии. Сгруппировавшиеся вокруг него в его родном городке Конкорде (шт. Массачусетс) либерально настроенные интеллектуалы считали Эмерсона своим духовным вождем. Он был самым блестящим лектором своего времени; разнообразные темы для лекций он черпал из своих Тетрадей (опубл. 1900–1914). Тексты лекций он затем дорабатывал и издавал в виде эссе; самые знаменитые из них вошли в книги Опыты (1841) и Опыты: Часть вторая (1850). Эмерсон впервые изложил свое кредо в эссе Природа (1836), за которым последовало выступление в Гарвардском университете Американский ученый (1837) — смелая критика формализма и косности в науке. Эмерсон отказывался вступать в какие-либо клубы или группировки, но к близким ему по духу относился дружески и поддерживал их начинания. К числу последних относились попытка организации кооперативной общины Брук Фарм, «Трансцендентальный клуб» и литературный ежеквартальник «Дайел» («Циферблат»), который Эмерсон одно время редактировал. Его поэзия отмечена таким же нонконформизмом. Он пренебрегал строгим размером, избегал распространенных шаблонов и создавал свежие образы, которые впоследствии вдохновляли Эмили Дикинсон и Р.Фроста. Поэтические сборники Эмерсона Стихи (1846) и Майский день и другие стихотворения (1867) стали вехами в истории американской поэзии.

Первым в ряду последователей Эмерсона был натуралист и иконоборец Г.Д.Торо (1817–1862). Учитель, землемер, мастер на все руки, время от времени редактор «Дайела», Торо строил жизнь в согласии с трансценденталистскими заповедями опоры на собственные силы, независимости и нонконформизма. Идеалы и вера Торо раскрыты в книге Уолден, или Жизнь в лесу (1854) — в восемнадцати очерках, описывающих его мысли и действия на протяжении двух лет жизни в изоляции от общества на берегу принадлежавшего Эмерсону Уолденского озера близ Конкорда. Ни одному писателю не удалось так выразительно запечатлеть очарование первозданной Америки или столь же красноречиво воспеть простую жизнь. В самом важном своем эссе О гражданском неповиновении (1849) Торо обосновал принципы ненасильственного сопротивления войне и рабству.

Потомок новоанглийских пуритан Н.Готорн (1804–1864) разделял пуританскую одержимость идеей греха. По окончании Боуден-колледжа он 12 лет провел в Сейлеме в относительном затворничестве, под конец предприняв несколько поездок по Новой Англии, на материале которых написаны рассказы, составившие книгу Дважды рассказанные истории (1837). В Бостоне Готорн познакомился с ведущими литераторами этого района и провел какое-то время в общине Брук Фарм. Разочаровавшись в общинной жизни, он вскоре перебрался из Брук Фарм вместе с молодой женой в «Старую усадьбу» в Конкорде. Там он написал рассказы, вошедшие в сборник Легенды «Старой усадьбы» (1846). Стремясь примирить интерес к психологии со своим кальвинистским мировоззрением, Готорн все чаще создавал не просто рассказы, но моральные аллегории — Молодой Браун, Черная вуаль священника, Родимое пятно. Вернувшись в Сейлем, он написал один из шедевров американской прозы, небольшой роман Алая буква (1850) — исследование того, как печать греха сказывается на судьбах трех главных действующих лиц. В романе Дом о семи фронтонах (1851) — об исполнении наложенного на дом проклятия — тема и обстановка действия играют бóльшую роль, нежели характеры или сюжет. Счастливый Дол (1852) отчасти воссоздает опыт жизни Готорна в Брук Фарм. Место действия романа Мраморный фавн (1860) — современный автору Рим, а тема — превращение человека в существо разумное через познание добра и зла.

Проблемы зла, над которыми бился Готорн, пуританин в душе, постоянно занимали и Г.Мелвилла (1819–1891). Его ранние книги — в основном повествования о море: автор в юности был моряком. Этот опыт он сперва использовал в Тайпи (1846), незамысловатой истории, рассказанной от лица матроса о его безмятежной жизни на Маркизских островах, затем — в Ому (1847), где повествуется о новых приключениях рассказчика на Таити и близлежащем Муреа, а миссионеры и колониальные чиновники обличаются как поработители, грабители и растлители наивных туземцев. Белый бушлат (1850) завершает цикл Южных морей; яркое воссоздание Мелвиллом жизни простых матросов со всеми ее тяготами, в особенности же сцена порки, побудило Конгресс внести изменения во флотский устав. Моби Дик (1851) Мелвилла, история одержимости жаждой мщения, относится к величайшим достижениям американской литературы. Искалеченный при попытке забить гигантского белого кашалота по кличке Моби Дик, капитан Ахав набирает пеструю команду китобоев и пускается в охоту за ненавистным врагом. Весь экипаж погибает, спасается лишь юный рассказчик Измаил. Моби Дик — роман в высшей степени сложный. Повествование перебивается в нем монологами, философскими отступлениями, экскурсами в естественную историю китов и вставками с изложением тонкостей китобойного промысла. Не найдется и двух критиков, согласных в истолковании хотя бы главных символов этой книги. Самого Моби Дика рассматривают то как воплощение зла, то как олицетворение Бога. Мелвилл создал всеобъемлющее произведение, в котором с точки зрения нравственности исследованы природа добра и зла, способность воли бросить вызов судьбе, вечный конфликт между человеком и вселенной. Среди других сочинений Мелвилла — исторический роман Израиль Поттер (1855); Рассказы на веранде (1856), куда вошли великолепные Бенито Серено и Писец Бартльби; томик стихотворений; его последний анализ проблемы добра и зла — Билли Бадд, фор-марсовый матрос (опубл. 1924).

Провозгласившие себя аристократами литераторы Бостона и Кеймбриджа — О.У.Холмс в шутку назвал их «бостонскими браминами» — придерживались «традиции благопристойности» европейской культуры. Самым видным из «браминов» и самым популярным поэтом своего времени был Г.У.Лонгфелло (1807–1882). Мастер поэтической формы, он писал стихи в духе господствовавших настроений и романтические баллады о прошлом Америки. Свой талант он тратил на сочинение длинных поэм — Евангелина (1847), Песнь о Гайавате (1855) и Сватовство Майлза Стэндиша (1858). Между тем известностью в Америке и за рубежом Лонгфелло обязан сборникам Баллады и другие стихи (1842) и Рассказы придорожной гостиницы (1863). Лонгфелло пользовался славой простого и безмятежного поэта, так что издание Стихов о рабстве (1842) потребовало от него немалого мужества. В последнее время критика заинтересовалась морской темой в поэзии Лонгфелло.

Врач и учитель, поэт, эссеист и романист доктор О.У.Холмс (1809–1894) являл собой идеал литератора-джентльмена. Он писал легкие ироничные стихи на современные темы, а его сборник Самодержец обеденного стола (1858) включает пространные рассуждения обо всем, что привлекало его внимание. В своих «медицинских» романах Элси Веннер (1861), Ангел-хранитель (1867) и Смертельная неприязнь (1885) он исследовал побудительные мотивы человека с точки зрения медицины и психологии того времени. Дж. Р.Лоуэлл (1819–1891), поэт, ученый, критик и дипломат, обладал чувствительностью Лонгфелло, остроумием Холмса и аристократическим вкусом обоих. Его талант в полной мере проявился в связи с движением за освобождение негров. В стихах на злобу дня, вошедших в сборники Бумаги Биглоу (1848) и Бумаги Биглоу: Часть вторая (1867), он весьма успешно использовал острословие и говор янки. В свое время он пользовался не меньшей известностью и как критик. Серьезный подход к материалу, остроумие и иносказательность делают Лоуэлла выдающимся комментатором литературного процесса эпохи.

В отличие от «браминов», поэт Д.Г.Уитьер (1807–1892) родился в бедной семье фермеров-янки и не получил надлежащего образования. Бóльшая часть его поэтического наследия посвящена сельской Новой Англии и простому человеку, чья история и есть история народа. Сегодня лучше всего, вероятно, знают его баллады Барбара Фритчи и Въезд шкипера Айрсона. Уитьер был страстным противником рабства, и его стихи против рабовладения обеспечили ему прочное, хотя и скромное место в истории американской поэзии. Историки периода американского романтизма У.Х.Прескотт (1796–1859), Д.Л.Мотли (1814–1877) и Фр. Паркмен (1823–1893) писали в духе англичанина Т.Б.Маколея.

На протяжении трех десятилетий, предшествовавших Гражданской войне, множество сочинений и на Севере, и на Юге были посвящены самой злободневной проблеме — рабству. У.Г.Симмс (1806–1870) в романах об Американской революции Йемасси (1835) и Партизан (1835) решительно защищал южный идеал сельского уклада, а Дж. П.Кеннеди в романе Суоллоу Барн (1832) восхвалял отеческую заботу плантаторов о рабах. У.Грейсон в поэме Наемник и раб (1854) рисовал преимущества жизни раба в южных штатах по сравнению с существованием европейского подёнщика. Однако самой значительной книгой о рабстве стала Хижина дяди Тома (1852) Гарриет Бичер-Стоу; роман вызвал на Севере и за рубежом громкий общественный резонанс.

Гражданская война разделила нацию на два вооруженных лагеря и глубоко повлияла на экономику и Юга, и Севера. США перешли к провинциализму, что нашло выражение в т. н. областнической, или «местной», литературе. С другой стороны, промышленный рост в послевоенные годы изменил облик нации. Писатели стали уделять больше внимания непосредственной сиюминутной американской жизни и меньше — разработке отвлеченных идей. Точность формулировок и пристальное наблюдение будничного существования способствовали развитию реализма. Доминирующей в литературе 1865–1910 стала тема борьбы американца за сохранение своей личности во всей ее целостности перед лицом экономических и общественных перемен.

Писатели послевоенного Юга были в большинстве своем «пережитками» романтизма, который цеплялся за ценности прошлого, чтобы остановить наступление реализма. Признанным «лауреатом Конфедерации» был поэт и редактор Г.Тимрод. В стихотворениях поэта, романиста, лектора и музыканта С.Ленира (1842–1881) слышны отзвуки той враждебности, которую английские прерафаэлиты питали к промышленности и торговле. Его первой книгой был военный роман Тигровые лилии (1867), в котором содержатся ранние реалистические описания жизни на Юге.

Величайший поэт Америки 19 в. — У.Уитмен (1819–1892). И по содержанию, и по форме его поэзия разительно отличается от всей предшествующей. Написанные свободным стихом без размера и рифм, часто выдержанные в интонациях поэтического пророчества, произведения Уитмена, насыщенные яркими образами, славят жизненную силу и многообразные формы американской демократии, провозглашают мистическую веру в простого человека. Листья травы — свод поэзии Уитмена. Их первое издание (1857), включавшее всего 12 стихотворений, знаменовало начало новой эры американской литературы. Для последующих восьми изданий он каждый раз дополнял и перерабатывал книгу, так что ко дню его смерти она содержала почти 400 стихотворений и поэм. Уитмена часто называли «пророком Демократии». Его представления о равенстве и народовластии опирались на глубокую веру в человеческое товарищество. В стихотворении, которым открывались Листья травы и которое впоследствии получило название Песня о себе, он соединил себя со всем человечеством.

Эмили Дикинсон (1830–1886), если и уступала кому-нибудь из современников как поэт, то лишь одному Уитмену. Она была его полной противоположностью. Почти все свои взрослые годы она провела в Амхерсте (шт. Массачусетс). Отвернувшись от внешнего мира, она воссоздавала в коротких, предельно насыщенных, причудливых и прихотливых лирических стихотворениях собственный внутренний мир. Эмили Дикинсон написала около 2000 стихов, и лишь 5 из них увидели свет при ее жизни, да и то без согласия автора. Самое заурядное и повседневное, что случалось у нее в доме или в саду, под ее пером претворялось в события вселенских масштабов, выражая такие категории, как жизнь, смерть, природа, время, вечность. Ее воображение богато и своеобразно, прозрения непосредственны, наблюдения проницательны и окрашены юмором. Дитя настроений, Эмили Дикинсон — самый вдохновенный поэт-лирик, какого дала Америка.

Весьма показательной для периода после Гражданской войны была областническая литература. Авторы «местного колорита» ограничивали себя бытописанием и поверхностным изображением конкретных районов. Сара Орн Джуит (1849–1909) глазами беспристрастного наблюдателя показала упадок Новой Англии. В Дипхейвене (1877) и Стране островерхих елей (1896) она разработала форму «статичного» романа, в котором почти нет действия, но важны описания обстановки и характеры, что полностью отвечает созданным ею словесным пейзажам родного штата Мэн. Дж. У.Кейбл (1854–1925) представил креолов Луизианы в идеализированно-романтических тонах (Старые креольские времена, 1879) и шокировал южан «либерализмом» в расовом вопросе (Грандиссимес, 1888). Дж. Ч.Харрис (1848–1908) известен сегодня как собиратель знаменитых народных сказок дядюшки Римуса. Среди многочисленных писателей Запада США, внесших вклад в его фольклор и культуру, выдающееся место принадлежит Брету Гарту, автору сборника калифорнийских рассказов Счастье Ревущего Стана (1870). Спрос публики на шаржированное изображение современных манер и нравов удовлетворяли журналисты, в т. ч. Ч.Ф.Браун (1834–1867), которого вся страна знала под именем Артемус Уорд.

С.Л.Клеменс (1835–1910), писавший под псевдонимом Марк Твен, в юности мечтал стать юмористом западных штатов наподобие Артемуса Уорда. Великолепный знаток разговорного языка, тонкий наблюдатель американской жизни и блестящий рассказчик, Твен одновременно и крупнейший юморист Америки, и величайший художник старого Запада. Свою творческую биографию он начинал репортером в Неваде; общенациональная слава пришла к нему после публикации и по сию пору популярной небылицы Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса (1865). В 1873 Твен взялся за более крупную художественную форму, написав в сотворчестве с новоанглийским автором Ч.Д.Уорнером книгу, давшую название всей эпохе, — Позолоченный век. В Приключениях Тома Сойера (1876) Твен стремился отвратить читателя от сусальных историй о детях, рассказав о «всамделишном» мальчишке. Приключения Гекльберри Финна (1885) — о сбежавшем из дома мальчике и его путешествии вниз по Миссисипи на плоту — были задуманы как продолжение Тома Сойера, однако книга эта куда более значительна и некоторые критики называют ее самым великим американским романом. В ней с потрясающей достоверностью показан мир, увиденный глазами мальчика, а сам этот мальчик, Гек Финн, — символ свободолюбивой Америки, «дикарь», не желающий подчиняться законам общества, которое стремится его подавить. Отбор эпизодов, раскрывающих конфликты эпохи; напряженный сюжет; народное начало и разнообразие типов — все это делает роман шедевром. Прославленный юморист, Твен был серьезным писателем, глубоко озабоченным общественными, политическими и нравственными проблемами. В книгах Принц и нищий (1882), Янки из Коннектикута при дворе короля Артура (1889) и Личные воспоминания о Жанне д'Арк ее пажа и секретаря Луи де Конта (1896) он нарисовал неприкрашенную, зачастую сатирическую картину Средневековья, которое любили идеализировать авторы романтического возрождения.

Романист, эссеист, редактор и критик У.Д.Хоуэллс (1837–1920) — видная фигура в истории американской литературы прежде всего потому, что направил ее на путь реализма. Опекун молодых талантов, Хоуэллс сам не переставал учиться у европейских мастеров. В повествовании о своем интеллектуальном развитии Мои литературные пристрастия (1895) он рассказал о писателях, оказавших влияние на его творчество, в т. ч. русских — И.Тургеневе, которому обязан своей реалистической эстетикой и методом, и Л.Толстом, который привлек внимание Хоуэллса к теме социальной несправедливости. В Возвышении Сайласа Лэфема (1885) он показал, чему его научил Тургенев. Великолепные характеры, беспристрастная манера изложения и блестящая композиция обосновывают мнение критики о том, что этот роман о моральном перерождении выбившегося из низов вермонтского дельца является шедевром Хоуэллса. В 1880-е годы Хоуэллс начал читать Толстого и заинтересовался социально-экономическими проблемами. Его лучшие романы в этом плане — Опасности новых путей (1890), утопия Гость из Альтрурии (1884) и Сквозь игольное ушко (1907).

Г.Джеймса (1843–1916) уже при жизни называли «мастером», и многие критики по-прежнему считают его первым романистом Америки. Свое мастерство он оттачивал, не переставая экспериментировать в жанрах рассказа, повести и романа. Теории и практике Джеймса современный роман обязан многими основными принципами формы и композиции. Джеймс считал единственно реальным лишь то, что нам лично известно. Поэтому он переместил поле реалистического искусства из внешнего во внутренний мир, создав субъективный роман — крупнейший его вклад в литературу. Техника субъективного письма Джеймса, развившаяся в 20 в. в роман «потока сознания», допускает в художественный текст лишь то, что является опытом или восприятием какого-нибудь персонажа. Автор устранен из повествования, читатель следит за развитием сюжета и узнает «правду» исключительно через восприятие действующих лиц. Из-за сосредоточенности на субъективном диалог и внутренний монолог играют в романах Джеймса значительно бóльшую роль, чем действие. Творчество Джеймса ограничено тремя основными проблемами: противопоставление американской искренности и неотесанности — европейской лживости и утонченности; конфликт между искусством и действительностью; замена морального критерия в определении добра и зла психологическим. Как для комедиографа общественных нравов Европа была для него много притягательней Америки; он переехал во Францию, а затем поселился в Англии. Как правило, Джеймс писал об американском и европейском высшем классе, с жизнью которого был лучше всего знаком. Он анализировал воздействие Старого Света на американцев в Родерике Хадсоне (1876), Американце (1877) и Дэйзи Миллер (1878), а Нового Света на европейцев — в Европейцах (1878); список романов на эту тему венчает Женский портрет (1881).

Во «второй период» творчества Джеймс кое-что позаимствовал у французских натуралистов, которые рисовали власть над человеком внеличных биологических, экономических и социальных сил. При этом, как показывают романы Бостонцы (1886), Княгиня Казамассима (1886) и Трагическая муза (1890), Джеймс не отказывался от веры в свободу воли. Последняя книга примечательна тем, что в ней возникает тема столкновения жизни и искусства. В цикле экспериментальных романов, описывающих разложение британского общества, — Пойнтонская добыча (1897), Что знала Мейзи (1897), Неудобный возраст (1899) и Священный источник (1901), — Джеймс достигает виртуозного мастерства. Тогда же были написаны и такие шедевры его малой прозы, как Письма Асперна (1888), Ученик, Узор ковра и лучшая его повесть Поворот винта (1898), вероятно, непревзойденный образец литературы ужаса. В последний, или «главный», период Джеймс превзошел все написанное им ранее, создав три великих романа — Крылья голубки (1902), Послы (1903) и Золотая чаша (1904).

В последние десятилетия 19 в. Америка отвергла провинциализм, воцарившийся после Гражданской войны, и вновь открылась для влияния европейской мысли и литературы. В сфере экономики наибольшее воздействие в эти годы оказала работа Прогресс и нищета (1879) Г.Джорджа (1839–1897), отметившего связь между техническим прогрессом и ростом обнищания. Т.Веблен (1857–1929) соединил социологию с экономикой в своем шедевре Теория неработающего класса (1899), где обосновал принципиальное различие между продуктивностью «производства», изготавливающего товар, и паразитизмом «бизнеса», призванного обеспечивать прибыли для неработающего класса. Философия прагматизма, разработанная У.Джеймсом (1842–1910), с наибольшей полнотой представлена в его работах Прагматизм (1907) и Смысл истины (1909). Исходя из посылки о том, что конечным критерием истинности идеи являются ее практические результаты, он призывал от абстракций и отвлеченностей обратиться к фактам. В своем важнейшем психологическом труде Принципы психологии (1890) он определил разум как инструмент приспособления человеческого организма к окружению. Предложенное Джеймсом описание сознания как потока с глубинными течениями оказало большое влияние на художественную прозу 20 в. Г.Адамс (1838–1918), отпрыск знаменитой семьи, в опубликованном частным образом Воспитании Генри Адамса (1907) попытался сформулировать главные проблемы, стоявшие перед его современником.

Многие новейшие вопросы экономического и социального характера стали достоянием журналистики и художественной литературы. Группа журналистов, прозванных «разгребателями грязи», безжалостно разоблачала корыстолюбие и презрение к общественному благу, свойственные американскому бизнесу на рубеже веков. Кроме того, ряд писателей выразили свой протест в романах, по сути являвшихся пропагандой в форме художественной литературы.

Верой в прогресс и технические открытия проникнут утопический роман Э.Беллами (1850–1898) Взгляд назад. 2000–1887 (1888), ярко выразивший оптимизм конца века. Романы Э.Синклера (1878–1968), в отличие от утопии Беллами, посвящены реальной борьбе пролетариата. Занявшись по заданию редакции изучением чикагских скотобоен, он написал свой первый и самый знаменитый роман Джунгли (1906), беспощадное обличение эксплуатации. Потрясающие разоблачения коррупции в области мясной промышленности вызвали шквал возмущения, что сыграло роль в принятии первого в истории Америки Закона о продуктах питания и лекарствах. Социально-политические взгляды Синклера нашли исчерпывающее выражение в его пропагандистских романах 1920-х годов, где раскрыто влияние капитала на религию, прессу, образование и искусство. Крушение мира (1940) открывает цикл романов о Лэнни Бадде; здесь показаны этапы жизненного пути умудренного опытом собирателя произведений искусства. В поисках новых форм воплощения основных категорий человеческого опыта многие американские писатели обратились к французской литературной школе — натурализму. Жесткие крайности натурализма были смягчены в Америке традиционным оптимизмом и ханжеством, однако такие авторы, как С.Крейн, Ф.Норрис и Дж. Лондон, противопоставили «традиции благопристойности» суровую реальность жизни.

Сборник Главные проезжие дороги (1891), содержащий жестокие неприкрашенные картины из жизни фронтира, свидетельствует об острой наблюдательности и повествовательном даре Х.Гарленда (1860–1940). Он высоко оценил роман С.Крейна (1871–1900) Мэгги, уличная девчонка (1893, 1896): Крейн был писателем того типа, каким стремился, но не смог стать сам Гарленд. Мировую известность Крейну принес роман о Гражданской войне Алый знак доблести (1895). Крейн с удивительной проницательностью раскрыл психологию страха человека на фронте, что примечательно, поскольку автор не имел военного опыта. Герои двух его главных романов — молодые люди, в жизни которых наступает переломный момент. То, как Крейн изобразил взаимодействие между внешними факторами, влияющими на ход событий, и неосознанными внутренними побуждениями персонажей, стало образцом для следующего поколения писателей. Стихотворения Крейна, написанные свободным стихом, исполненные жестокого реализма, предвосхитили поэзию 1920-х годов.

Самый сильный, хотя и не лишенный недостатков роман Фр. Норриса (1870–1902) Спрут (1901) был первой книгой задуманной им трилогии «эпоса пшеницы». В нем описана борьба калифорнийских фермеров, выращивающих пшеницу, против монополизма Южно-тихоокеанской железной дороги. Второй роман, Омут (1903), изображает разнузданные спекуляции пшеницей на чикагском зерновом рынке. В Спруте Норрис добился эпического размаха, к которому стремился. Рассказами об Аляске времен золотой лихорадки прославился Дж. Лондон (1876–1916). В романе Мартин Иден (1909), основанном на автобиографическом материале, Лондон попытался рассмотреть общественные проблемы в свете биологических законов природы. Его социально-политические взгляды наиболее полно отражены в таких романах, как Морской волк (1904) и Железная пята (1901). «Герой» его самой известной повести Зов предков (1903) — эскимосская лайка, которая после смерти хозяина уходит жить к волкам.

Когда Норрис в 1900 прочитал рукопись романа Т.Драйзера (1871–1945) Сестра Керри и убедил издательство «Даблдей» его напечатать, это стало поворотным пунктом в истории американской литературы. До 1912 роман Сестра Керри, подробнейшее повествование о деревенской девушке, попавшей в сети большого города с его блеском и нищетой, не пользовался особой известностью, но в конечном итоге Драйзер оказал на литературу начала 20 в. более глубокое воздействие, чем любой другой романист. Среди выдающихся писателей-современников Драйзер меньше всех заботился о стиле и форме. Источник трагедии в его книгах — конфликт между стремлением человека к самоутверждению и законами и условностями общества, которое обуздывает его инстинкты. В этой борьбе побеждают сильнейшие, а самые слабые терпят крах. Портреты «грешниц» в Сестре Керри и Дженни Герхардт потрясли читателей правдивостью и пробудили сострадание. Фрэнк Каупервуд, герой «трилогии желания», состоящей из романов Финансист (1912), Титан (1914) и Стоик (1947), — олицетворение жизненного успеха в понимании Драйзера. В Американской трагедии (1925), быть может, самом известном его романе, он по-иному подходит к решению социально-биологической проблемы. Построенный на реальном событии — убийстве юношей беременной подружки, роман представляет протагониста как жертву общества, которое соблазнило его обещанием шикарной жизни, но не наделило моральной силой.

Принадлежавшая к нью-йоркской аристократии Эдит Уортон (1862–1937) в романах Обитель радости (1905), Век наивности (1920) и четырех повестях, составивших сборник Старый Нью-Йорк (1924), раскрыла слабые стороны старого общественного уклада, с его ограниченной культурой и жесткими нормами поведения. Местом действия самого известного своего произведения, повести Итан Фром (1911), она выбрала унылую Новую Англию, с иронией и убедительностью поведав историю подавленной любви. В то время как Эдит Уортон скорбела о том, что нью-йоркское общество скатывается к варварству, Эдит Глазго (1874–1945) с глубоким сочувствием изображала в своих романах упадок аристократической культуры Виргинии и развал сельского жизненного уклада. Героини романов Уиллы Кэсер (1873–1947) — художница в Песне жаворонка (1915) и жительница прерий, девочка из семьи иммигрантов-чехов (Моя Антония, 1918) — действуют по наитию, как подсказывает им их природа. Мир этих живых и наивных натур — мир пионеров, а не развращенного общества. В романе Смерть приходит за архиепископом (1927) показана сила духа, которую воспитывают в человеке земля и широкие горизонты.

С.Льюис (1885–1951) был самым язвительным бытописателем американской провинции. Избрав родной городок мишенью своей талантливой сатиры в романе Главная улица (1920), он стал беспощадным критиком среднего класса Америки. Со смесью презрения и сочувствия выписан портрет героя его романа Бэббит (1922), чье имя стало нарицательным, а образ — впечатляющим олицетворением «маленького человека», боготворящего успех и бездуховное промышленное общество. Эрроусмит (1925) — история молодого врача, который мучительно выбирает между духовными и материальными ценностями; Элмер Гентри (1927) — безжалостная сатира на евангелиста со Среднего Запада. Льюис искал чистоту американского идеала, но повсюду видел лишь грязь и преклонение перед деньгами. В 1930 он первым из американцев стал лауреатом Нобелевской премии по литературе.

Самым известным поэтом переходного века был Э.А.Робинсон (1869–1935). Подобно Льюису, Робинсон нашел квинтэссенцию человеческого опыта в родном городке, выведенном в его поэзии под названием Тильбюри-Таун. Прославившее Робинсона умение уместить в рамки стихотворения сжатую драматичную историю человеческой жизни впервые предстало в сборнике Дети ночи (1896–1897).

Во втором десятилетии 20 в. Америка пережила литературную революцию, которая перечеркнула идеи, формы и установки 19 в. То, что назвали потом «вторым расцветом» (первым был период романтизма) американской литературы, началось в годы Первой мировой войны. Поэты начала 20 в. провозгласили «революцию слова», выступив против приемов, целей и тем традиционной поэзии. Столицей этой революции был Чикаго, где Гарриет Монро основала в 1912 журнал поэзии «Поэтри». Конкурирующее издание, журнал Маргарет Андерсон «Литтл ривью», из Чикаго и Нью-Йорка переместился в Европу. В числе авторов первого журнала были Сэндберг, Мастерс и Линдсей, второго — Т.С.Элиот и Э.Паунд.

В.Линдсей (1879–1931) в сборнике Конго и другие стихи (1914), опираясь на размеренные ударные ритмы, передал шорох прерии под ветром, грохот и лязг большого города, эхо полузабытого африканского леса. Стремясь разработать новую форму самобытного американского стиха, он использовал элементы фольклора и джаза. Плодовитый литератор Э.Л.Мастерс (1869–1950) вошел в историю американской литературы сборником стихотворных эпитафий Антология Спун-Ривер (1912), на страницах которого похороненные на местном кладбище рассказывают, какова была их настоящая жизнь. Из их автоэпитафий, написанных угловатым свободным стихом, возникает жестокая в своей откровенности панорама горьких несостоявшихся судеб обитателей унылого городка. Восприняв народное наследие, К.Сэндберг (1878–1967) успешно взял на себя роль певца Америки, что до него удалось одному Уитмену. Презрение социалиста к «изящной» поэзии он с предельной резкостью выразил в Чикагских стихах (1916), лишенных размера и поэтической формы, четкого ритма и тонкой образности. Лущильщики кукурузы (1918) свидетельствуют о том, что в мировоззрении Сэндберга радикализм уступил место линкольновской иррациональной вере в народ и землю. Окончательное кредо поэта заявлено в сборнике Народ — да (1936).

Первый со времен Лонгфелло и Уитмена американский поэт, завоевавший широкого читателя, Р.Фрост (1874–1963) держался традиций, но и не отказывался от эксперимента. Поэзия, считал он, начинается с живого голоса, и многие его стихотворения опираются на то, что он называл «фразовыми интонациями», заимствованными непосредственно из разговорной речи. В поисках духовных истин Фрост обратился к земле и тем, кто ее возделывает. Сначала его воспринимали лишь как певца природы: его стихи были обманчиво просты. Фрост отправился в Англию, где его сборники Воля мальчика (1913) и К северу от Бостона (1914) нашли благодарного читателя. Возвратившись на родину в 1915, он поселился в Новой Англии. В его поэзии простые и незначительные жизненные переживания, затрагивающие природу и человека, предстают как символы истины.

Из поэтов-экспатриантов самым влиятельным был Э.Паунд (1885–1972), чьи критические теории в сильнейшей степени воздействовали на развитие современной английской и американской поэзии. Паунд не только создал свыше ста Песен и Хью Селвина Моберли (1920), отдельные фрагменты которых относятся к самым значительным поэтическим явлениям современной эпохи, но еще и помог советом и поддержкой целому поколению поэтов и романистов и дал эстетическое обоснование своему новому поэтическому стилю. В 1908 Паунд приехал в Лондон и вскоре вместе с английским поэтом Т.Э.Хьюмом основал школу «имажизма». Он требовал предельной ясности каждого «чистого» образа и метафоры и обращения к свежему, по возможности разговорному языку. Паунд привлек в свою группу поэтов X.Д. (Хильду Дулитл), У.К.Уильямса и Марианну Мур. Затем он уехал в Париж, а оттуда в Италию, где остался надолго. В 1917 он выпустил первую часть Песен, эпической поэтической сюиты, печатавшейся фрагментами (к 1959 их насчитывалось 109) на протяжении его творческой биографии. Самое значительное произведение Паунда — сатира в стихах Хью Селвин Моберли, где он, отворачиваясь от вульгарной действительности, утверждает свою преданность чистому искусству. В Италии Паунд стал сторонником Муссолини и поддержал фашизм. После войны американский суд признал его невменяемым, и 1946–1958 он провел в лечебнице для душевнобольных.

Т.С.Элиот (1888–1965), выдающийся «ученик» Паунда и глава нового поэтического движения, родился в Сент-Луисе. Он буквально ворвался в литературу, выпустив в Англии тонкую книжку стихов Пруфрок и другие наблюдения (1917). После выхода сборника Священный лес: Опыты о поэзии и критике (1920) Элиот стал законодателем и арбитром хорошего вкуса в обеих этих областях. В 1948 ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока — исполненный иронии драматический монолог, в котором Элиот апробировал поэтические новшества, получившие более глубокую разработку в его последующих сочинениях, — синтез поэтических форм, косвенные отсылки и сквозная символика. Стихотворение может быть прочитано на двух уровнях: как этюд об импотенции молодого человека и как иллюстрация упадка культуры, который Элиот наблюдал в высшем и среднем классах. Скрытый смысл последнего феномена — бесплодие современной жизни — Элиот исследовал в Бесплодной земле (1922), самой значительной поэме в современной литературе. Поэма построена на поэтических фрагментах и отголосках художественного наследия прошлого (легенды о Святом Граале, индийская религиозная поэзия, Библия, Данте, драматургия елизаветинцев, стихотворения Ш.Бодлера). Для создания поэтической панорамы бездуховного времени Элиот использовал архитектонику и символику мифов плодородия, к которым восходят языческие корни христианской легенды о Святом Граале. Пепельная среда (1930) знаменует отход Элиота от современности с ее проблемами к теме христианства как воплощения общечеловеческих ценностей. Его обращение к теологическому материалу не удивляет: поиски упорядоченности, формы и дисциплины творчества привели его к классицизму в литературе и англо-католицизму в религии. Четыре квартета (1943) — самое значительное явление англоязычной метафизической поэзии после 17 в. Свой шедевр, драму в стихах Убийство в соборе о духовном кризисе святого мученика Томаса Бекета, Элиот создал в 1935. За ней последовали стихотворные пьесы Прием с коктейлями (1949), Доверенное лицо (1953) и Пожилой государственный деятель (1958).

Главное сочинение Х.Крейна (1899–1932), поэма Мост (1930), было задумано как «систематизированная панорама» Америки, в которой за биением современной жизни ощутимо великое прошлое. Это поэтическая симфония о Божьей милости к исполненной упований стране, которую символизируют возносящиеся ввысь быки и дугообразные тросы моста. В поэзии У.Стивенса (1879–1955) чаще других возникает тема противопоставления «сырой» действительности тому, во что ее способно преобразить творческое воображение. В Мужчине с синей гитарой (1937) он обращается к картине П.Пикассо, чтобы раскрыть свой тезис: искусство даже в тех случаях, когда оно казалось бы искажает действительность, на самом деле способствует ее лучшему постижению. Стивенс приобрел известность после выхода сборника Фисгармония (1923). Он в совершенстве владел белым стихом, был мастером нестандартных размеров. Для него характерны щедрая рассудочная образность, блистательная метафоричность и стилизация поэтической речи. Р.Джефферсу (1887–1962) принадлежит много сборников стихотворений, однако наибольшей известностью пользуется его вольное переложение трагедии Еврипида Медея (1946). Самый последовательный пессимист и отрицатель в новой американской литературе, Джефферс не удовлетворился научной теорией мироздания, в которой человеку отведена весьма скромная роль, и, решительно отринув человеческие проблемы, сделал ставку на жестокость бесстрастной природы.

Эдна Сент-Винсент Миллэй (1892–1950) была одним из лучших лирических поэтов своего времени. Она прославилась стихотворением Возрождение, наивная свежесть которого, как и поэтическая смелость, позднее обретенная ею за годы богемной жизни в Гринич-вилледж, нашли отклик у ее поколения, поскольку отразили его новонайденную свободу и независимость. В сборниках Ст. В.Бене (1898–1943) Пятеро и Помпей (1915) и Баллада о Уильяме Сикаморе (1923) проявился его интерес к литературной балладе и американскому фольклору. Поэтическим свершением зрелых лет Бене стал роман в стихах Тело Джона Брауна (1928), самая популярная поэма 1930-х годов. Его перу принадлежит также немало новелл, в т. ч. классическая Дьявол и Дэниел Уэбстер (1937). Доминирующие новые веяния в поэзии этого периода сказались на творчестве А.Маклиша (1892–1982) в сборниках Горшок земли (1925) и Америка — это обещания (1939). Его лучшие стихи символистичны, когда же он обращается к социальной тематике, то его поэзия нередко становится ходульной. Долгая творческая биография Маклиша представлена томом Собрание стихотворений, включая новые, 1917–1976 (1976). Э.Э.Каммингс (1894–1962) технически был много оригинальней. Стихи его многочисленных сборников отличаются эксцентричным графическим рисунком и необычными словосочетаниями. Каммингс считал, что стихотворение — это вспышка вдохновения, ломающая правила синтаксиса. К.Эйкен (1889–1973) тоже был экспериментатором, но другого плана: он убаюкивал читателя мелодией стиха, погружая его в сказочный мир фрейдистских фантазий. Остроумная ироничная поэзия Марианны Мур (1887–1972) отмечена строгой дисциплиной размеров, вниманием к мелочам и точностью в выборе слова.

В.В.Брукс в книге Совершеннолетие Америки (1915) сказал о необходимости критики, способной осмыслить проблемы литературной жизни современной Америки. Мысли, сформулированные Т.С.Элиотом в Священном лесе (1920), положили начало аналитическому подходу и «пристальному чтению» текста в работах т. н. «новых критиков» — Р.П.Блэкмура, К.Брукса, К.Берка и др. В сборнике О поэтах и поэзии (1957) Элиот осудил метод «пристального чтения», однако продолжал настаивать на изучении поэтического произведения вне социально-исторического контекста. В творчестве выдающихся критиков М.Каули и Э.Уилсона слились несколько традиций. Их самые значительные работы — Возвращение изгнанника (1934) Каули, содержащее анализ литературы «потерянного поколения» (определение Гертруды Стайн) 1920-х годов, сочинения Уилсона Замок Акселя (1931), глубокое исследование воздействия французского символизма на современную литературу, и К Финляндскому вокзалу (1940) — о социалистических идеях и революционерах. В числе других видных критиков — Л.Триллинг, А.Кейзин и С.Э.Хаймен.

Большинство романистов, дебютировавших в 1920-е годы, родились в последнем десятилетии 19 в. После Первой мировой войны они охотно причислили себя к «потерянному поколению». Полные разочарования и горечи, эти молодые писатели обрушились на самодовольную Америку; многие из них питали к американскому провинциализму такое отвращение, что перебрались в Европу.

1920-е годы были временем экспериментов, поиска новых ценностей и смысла жизни. Драйзер перестал оказывать влияние на американских писателей, уступив место Гертруде Стайн (1874–1946). Ее парижский салон стал центром американских литераторов-экспатриантов, а ее книги Три жизни (1909) и Становление американцев (1925), хотя и озадачили молодых писателей нарочитым отказом от принятых канонов повествования, тем не менее дали им новый творческий импульс. Одним из ранних учеников Гертруды Стайн был Ш.Андерсон (1876–1941). Он разделял ее интерес к подсознанию, но смягчил приемы ее письма. «Гротескные люди» его книги Уайнсбург, Огайо (1919) — обыкновенные жители небольшого городка; автор освобождает их от социальных табу и дает возможность поведать о своих разбитых судьбах в идущих от сердца словах. По такому же принципу написаны рассказы сборников Андерсона Торжество яйца (1921), Кони и люди (1923) и Смерть в лесу (1933).

Типы и атмосферу «века джаза» описал, а возможно, отчасти и создал Ф.С.Фицджеральд (1896–1940) в романах По эту сторону рая (1920), Прекрасные, но обреченные (1922) и в большинстве из 160 написанных им рассказов. Великий Гэтсби (1925) позволяет увидеть в нем нечто большее, чем всего лишь летописца «потерянного поколения». В творчестве Д.Дос Пассоса (1896–1970) открыто заявило о себе восстание молодежи против основных установлений американского общества. Эксперименты Дос Пассоса с языком и структурой прозы дали блестящие результаты в трилогии США, состоящей из романов 42 параллель (1930), 1919 (1932) и Большие деньги (1936). Обширное повествование, воссоздающее хаотичное мельтешение жизни начала 20 в., время от времени перебивается вставками о деятелях и событиях описываемой эпохи. Герои романов Т.Вулфа (1900–1938) Взгляни на дом свой, ангел (1929), О времени и о реке (1935), Паутина и скала (1939) и Домой возврата нет (1940) — портреты автора в юности. Стремление Вулфа вырваться из «паутины» опыта, окружения и наследственности не может не импонировать молодым читателям, а его мучительные усилия восстановить прошлое в полном объеме передают страницы, исполненные как пронзительной красоты, так и ходульного пафоса.

Ведущим автором «потерянного поколения» и, вероятно, самым известным писателем своего времени был Э.Хемингуэй (1899–1961). Искалеченный войной журналист Джейк Барнс, герой романа И восходит солнце (1926), воплощает веру писателя в то, что самое важное для человека — достоинство и мужество перед лицом рока. Стиль Хемингуэя повлиял на литературу сильнее и породил больше подражателей, чем стиль любого другого писателя современности. Он разработал простую и свежую манеру письма — сдержанную, экономную, объективную, приближенную к разговорной речи. В 1954 он стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Первые книги Хемингуэя Три рассказа и десять стихотворений (1923) и В наше время (1924) несут следы тематического и стилевого влияния Гертруды Стайн и Андерсона, но его первый оригинальный роман И восходит солнце получил мгновенное признание, как и второй, не менее мрачный — Прощай, оружие! (1929). В третьем, Иметь и не иметь (1937), он впервые обратился к социальным проблемам — интерес к ним чуть позже привел его в Испанию, где бушевала гражданская война. В результате появился его самый длинный роман По ком звонит колокол (1940) — о трех последних днях жизни американского добровольца, гибнущего за Республику. Последним художественным произведением Хемингуэя стала повесть Старик и море (1952). Мастерство Хемингуэя одинаково совершенно и в романах, и в рассказах, из которых Убийцы, Снега Килиманджаро и Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера вошли в классику жанра.

Многие критики считают У.Фолкнера (1897–1962) величайшим писателем Америки первой половины 20 в. Создав вымышленный округ Йокнапатофа на севере Миссисипи, он в своих романах и рассказах так же прославил нищий Юг, как Готорн — Новую Англию. Фолкнер был в высшей степени искусным и самобытным мастером-новатором. Его сложный, богатый, пластичный стиль и виртуозное владение техникой «потока сознания» не имеют аналога в американской литературе. В 1949 ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Фолкнеровскую «сагу о Юге» открывает роман Сарторис (1929), в котором персонажи, действующие на протяжении всего цикла, представлены во всей сложности их отношений. На первом плане — Сарторисы, Компсоны и Сатпены, аристократические семейства эпохи до Гражданской войны, теперь же выродившиеся, пришедшие в упадок, подмятые и ограбленные умными, хищными и коварными членами клана Сноупсов. На втором плане — терпеливые забитые чернокожие, само олицетворение униженности. Действие разворачивается в условиях традиционного жизненного уклада, что позволяет автору выделить и подчеркнуть современные проблемы — утрату человеком чувства общности, его отчуждение и одиночество. Шум и ярость (1929) — шедевр Фолкнера и один из крупнейших романов 20 в. Из соединения «потоков сознания» трех персонажей и повествования от третьего лица постепенно вырисовывается картина вырождения некогда богатой и видной семьи Компсонов. Свет в августе (1932) — книга менее сложная, опирающаяся на тщательно отобранные, хотя и завуалированные христианские символы. Когда я умирала (1930) — гротескный микроэпос на макабрический сюжет. Роман Авессалом, Авессалом! (1936) часто относят наряду с Шумом и яростью к величайшим свершениям Фолкнера; здесь описано возвышение и падение семьи Сатпенов, которую преследует злой рок. Деревушка (1940) открывает трилогию о Сноупсах, в которую входят Город (1957) и Особняк (1959).

Мировой экономический кризис 1929–1933 вызвал «полевение» многих писателей. Возмущение же советско-германскими договорами 1939 и выход из экономического кризиса с началом Второй мировой войны положили конец движению пролетарской литературы. Первым автором, выступившим в поддержку коммунизма, был Л.Стеффенс (1866–1936); в книге Позор городов (1904) он потребовал гражданских реформ, а в Автобиографии (1931) заявил, что увидел в России «жизнеспособное» будущее. Чернокожий писатель Р.Райт (1908–1960) в четырех повестях сборника Дети дяди Тома (1938) опроверг общепризнанную философию непротивления. Идеалы коллективизма разделяли три видных поэта — Х.Грегори, М.Рукейзер и К.Фиринг, изобретатель энергичной «антипоэзии» сленга и лозунга.

Дж. Т.Фаррелл (1904–1979) рассматривал социальные проблемы с точки зрения фрейдистской психологии. Он исследовал свое поколение в проникнутой ощущением неблагополучия трилогии романов о Стадсе Лонигэне (1932–1935), истории развращения чикагского юноши под воздействием окружающей действительности. Э.Колдуэлл (1903–1987) заявил о себе романом Табачная дорога (1933); в Боговой делянке (1933) описания тяжелой жизни фермеров в глухих уголках Джорджии сочетаются со смелым изображением сексуальных отношений. Отчаяние 1930-х годов нашло обобщенное выражение в Гроздьях гнева (1939) Д.Стейнбека (1902–1968). Это повествование о массовом переселении в Калифорнию согнанных с земли фермеров остается самой известной и значительной книгой Стейнбека. Своей литературной славой он обязан также роману Тортилья-Флэт (1935) и печальной повести о дружбе двух странствующих сельскохозяйственных рабочих О мышах и людях (1937). В 1962 Стейнбеку была присуждена Нобелевская премия по литературе.

Вторая мировая война дала несколько выдающихся романов о военной жизни, в т. ч. романы Обнаженные и мертвые (1948) Н.Мейлера и Отныне и вовек (1951) Дж. Джонса. В Поправке-22 (1961) Дж. Хеллера страстные обличения органично сочетаются с изображением неотразимо смешных нелепостей казарменного быта.

Кэтрин Энн Портер (1890–1980), завоевавшая репутацию одного из ведущих мастеров малого жанра (Полуденное вино, 1937; Белый конь, белый всадник, 1939), в 1969 опубликовала свой единственный полномасштабный роман Корабль дураков.

«Южное возрождение», у истоков которого стояли Э.Глазго, Т.Вулф и У.Фолкнер, продолжалось и после войны. Романист, поэт и критик Р.П.Уоррен исследовал психологию рвущегося к власти южанина в романе Вся королевская рать (1946) и создал три сильных романа о Кентукки — Ночные всадники (1939), У райских врат (1943) и Пещера (1959). Мастерством и проникновенностью отмечены романы Карсон Маккаллерс (1917–1967) Сердце — одинокий охотник (1940), Отражения в золотом зрачке (1941), Часы без стрелок (1961). Романы Мудрая кровь (1952) и Царство небесное силою берется (1960) и рассказы Фланнери О'Коннор (1925–1964) — мрачные и зачастую гротескные исследования жизни на Юге. У.Перси в книгах Любитель кино (1961), Любовь на развалинах (1971) и Ланселот (1977) воссоздает атмосферу пригородных «зеленых зон». Среди известных произведений Т.Капоте лучшее — Другие голоса, другие комнаты (1948). В 1966 он опубликовал Хладнокровно, леденящую душу историю убийства, которую критика назвала «документальным романом»: автор соединил здесь факты с собственной их интерпретацией. Эта новая, судя по всему, разновидность жанра получила мгновенное распространение; успешнее всего в ней выступил Н.Мейлер в романах Армии ночи (1968) и Песнь палача (1979).

Современные авторы часто обращаются к жизни интеллигенции в городской и университетской среде, как, например, С.Беллоу в романе Приключения Оджи Марча (1953) или Ф.Рот в рассказах сборника Прощай, Коламбус (1959). Каждый из этих писателей создал в 1960–1980-е годы значительные романы — Герцог (1964), Планета мистера Саммлера (1970) и Дар Гумбольдта (1975) Беллоу, награжденного в 1976 Нобелевской премией по литературе; Болезнь Портного (1969) и Освобожденный Цукерман (1981) Рота. Наряду с такими авторами, как Б.Д.Фридман, Г.Голд, Гортензия Кэлишер и Б.Маламуд (1914–1986), они образуют яркую «школу» бытописателей еврейского среднего класса. Известные романы последнего — Мастеровой (1966), Образы Фидельмана (1969), Жильцы (1971), Жизни Дьюбина (1979).

Над пропастью во ржи (1951) Дж. Д.Сэлинджера, создавшего тип «городского Гека Финна», — модель новейшего романа, блистательное глубокое исследование ограниченной области жизненного опыта. Рассказы о семействе Глассов тоже свидетельствуют о тонком восприятии Сэлинджером оттенков разговорного языка. Романы Д.Апдайка Кролик, беги (1960), Кентавр (1963), Ферма (1965), Бех: Книга (1970), Удача (1971) и С (1988) — образцы отточенного искусного стиля. Д.Чивер выказал примечательное мастерство психолога в романах Семейная хроника Хопшотов (1957), Буллет-Парк (1969) и Фальконер (1977). У.Стайрон в Признаниях Ната Тёрнера (1967) увидел восстание виргинских рабов 1831 глазами его вождя, а в романе Выбор Софи (1979) ис

Биографическая статья о жизни и творчестве Эмили Дикинсон

Эмили Дикинсон родилась 19 декабря 1830 года в Амхерсте, штат Массачусетс. Ее богатый дедушка основал в 1810 году Амхертский колледж, а отец был казначеем колледжа с 1835 по 1870 год. Окончив Амхерст, Дикинсон продолжила в 1847–1848 годах учебу в женском колледже «Маунт Холуок».

И в первом и во втором учебном заведении религиозные наставления занимали много часов в расписании занятий, так что Эмили росла под сильным социальным давлением религии. Хотя она и участвовала в деятельности общества христианского возрождения, убежденной верующей стать так и не смогла и не вступила в общину конгрегационистской церкви (единственной общины в их городе). В 1850 году ее сопротивление условностям ортодоксальной религии получило поддержку с неожиданной стороны: на Рождество работавший под началом ее отца помощник адвоката Бенджамин Ньютон подарил ей копию поэм Ральфа Вальдо Эмерсона — свободомыслящего трансценденталиста из Конкорда. Для Дикинсон Эмерсон стал, как она позднее писала, «оценщиком жизненных ценностей», и под влиянием его поэм она начала писать сама.

В 1855 году во время остановки в Филадельфии по пути в Вашингтон Дикинсон встретилась с Чарльзом Уодсвортом — пастором, который стал для нее «самым дорогим земным другом». Когда в 1862 году он уехал в Калифорнию, она пережила эмоциональный кризис, ставший причиной творческого упадка после плодотворного периода 1858–1862 годов. В тот же год она показала священнику из Кембриджа Томасу Уэнверту Хиггинсону, с которым она переписывалась, четыре из своих поэм и поинтересовалась его мнением. Он заверил ее в том, что ее творчество очень живое, но дал совет не публиковать этих поэм. Он также предложил ей свою помощь в совершенствовании стиля, которой, к счастью, Эмили не воспользовалась.

После 1862 года она уже писала меньше, но именно к этому периоду относятся ее самые лучшие поэмы. Написанная языком, обнаженным до предела, где знакомые слова звучат восхитительно в необычном для них контексте, где синтаксис и ритм непрерывно подсказывают по-новому звучащую музыку, ее поэзия с беспощадной честностью противостоит низменным закоулкам души, она агонизирует сомнениями и взрывается приступами экстаза. Она собирала свои поэмы — некоторые в нескольких вариантах — в маленькие журнальчики, которые вручную подшивала вместе и хранила в своем письменном столе. Эмили сопротивлялась попыткам друзей уговорить ее опубликовать хотя бы часть из них, и в итоге при ее жизни увидели свет только семь ее поэм.

Серьезное заболевание глаз вынудило ее на целых два года прервать работу, когда она проходила долгий курс лечения в 1864–1865 годах в Кембридже. После она уже никогда больше не покидала своего семейного владения в Амхер-сте. В родном городе ее прозвали «Амхерстской монахиней». Она тихо жила в своей комнате на втором этаже, а незамужняя младшая сестра Лавиния ревниво охраняла ее покой. Сестра взяла на себя все бытовые заботы, чтобы ничто не мешало Эмили писать. Ее брат Остин и его жена — очень близкая подруга Дикинсон Сюзан Жилберт — жили в их же доме. Дикинсон также много читала и занималась садом (будучи искусным садоводом, она вырастила гранатовые деревья и лилии-каллы в оранжерее их усадьбы). Она вела обширную переписку со множеством близких друзей: с Уодсвор-том, Хиггинсоном, Отисом Лордом, Кэйт Энтон, Хелен Хант Джексон, с миссис Холланд — женой редактора «Springfield republican».

Эмили Дикинсон скончалась 15 мая 1886 года. В ее письменном столе нашли более тысячи неизвестных ранее стихов. В целом она написала более 1800 стихов. Хиггинсон, который всегда считал Дикинсон «немного чокнутой», отредактировал и «подправил» избранные стихи, после чего опубликовал их в 1890 году. Только в 1955 году увидели свет поэмы Дикинсон в их первозданном виде.

Столь много энергии было затрачено на то, чтобы изобразить Дикинсон странноватой, бесполой старой девой или раскрыть в ней обычные гетеросексуальные устремления, зашифрованные в той или иной форме в ее поэмах, что сейчас уже набили оскомину все эти напыщенные сентиментальные мифы вокруг ее личности. При этом очень важный аспект ее жизни — отношения с женщинами — очень долгое время замалчивали.

Современное представление о Дикинсон рисует нам более богатую и живую картину. По этому поводу литературовед Тони Мак-Нэрон писал: «Я не жду того, что вдруг выяснится: Эмили Дикинсон была самой настоящей лесбиянкой… На самом деле можно лишь говорить о лесби-янско-феминистском прочтении ее поэзии и ее жизни как о наиболее корректном способе восприятия всего множества фактов и вымыслов, окружающих ее».

В своем важном и значимом эссе 1975 года «Везувий в доме: сила Эмили Дикинсон» поэтесса Адриана Рич [47] делает попытку разбить некоторые клише образа Эмили Дикинсон. Она рассматривает эпизод, описываемый в воспоминаниях кузины Дикинсон Марты, где «она рассказывает о том, как однажды была у Эмили на втором этаже в ее спальне, и Эмили, сделав движение рукой, словно закрывая дверь воображаемым ключом, сказала ей: «Мэтти: вот она, свобода».

В те годы реализовать себя женщине со складом ума, как у Эмили Дикинсон, было очень и очень непросто. Как замечает Рич, «окружающая ее общественная обстановка — протестантизм кальвинистского толка, романтизм, принятая в XIX веке традиция затягивать женские тела в корсеты, имеющиеся у женщин жизненные альтернативы и, наконец, отношение к сексуальности — могла стать причиной помешательства у женщин с гениальной одаренностью. Ей не оставалось другого выбора, кроме как трансформировать ее собственные неортодоксальные, саморазрушительные, иногда огнедышащие подобно вулкану пристрастия в шифр под названием „поэтическая метафора“, ставший для нее родным языком. «Скажи правду, но скажи ее не прямо, — это и есть суть того, что мы подавляем в себе и что накапливается в нас, а потом взрывается в поэзии».

Подчеркивая то, что «Дикинсон провела жизнь не в пещере отшельницы, а в уединении, способствовавшем общению с широким кругом людей, чтению и переписке», Рич говорит об отношениях поэтессы с окружающими людьми: «Дикинсон несомненно интересовалась теми мужчинами, от которых могла что-либо почерпнуть в области интеллекта; она, как это сейчас очевидно, в столь же равной степени и по той же причине интересовалась и женщинами. У нее есть много стихотворений о женщинах и посвященных женщинам, причем среди них некоторые существуют в двух версиях с разной смысловой нагрузкой». Мир эмоций Эмили Дикинсон был гораздо богаче, чем это приписывается ей расхожими мифами. В качестве подтверждения этого приведем, например, упоминаемый историком Лилиан Фэйдерман следующий факт: страстные письма Дикинсон к ее подруге Сюзан Жилберт перед публикацией подверглись массированному редактированию ее племянницей; при этом были приглушены все страстные любовные откровения.

Как далее пишет Рич: «Учитывая ее призвание, она не была ни ненормальной, ни эксцентричной; она старалась построить свою жизнь так, чтобы сберечь силы для реализации своего таланта, не распыляясь на остальное». Другими словами, Эмили Дикинсон прожила столь же трудную творческую жизнь, о какой писала Вирджиния Вульф [13] в своем эссе «Room of One's Own» примерно пятьдесят лет спустя.

Mы никогда не раскроем ее тайны. Мы лишь можем в точности утверждать, что она была женщиной, имевшей насыщенные и очень близкие отношения с другими женщинами, которые под влиянием религиозных догматов придерживались строго гетеросексуальной ориентации, но которые в то же время в самом классическом смысле были противниками института замужества. Стремясь создать для себя пространство, в котором она могла бы культивировать достойное уважения чувство собственного «я», она решительно и безо всякого сожаления отбросила патриархальные каноны. Оказывая влияние на сознание неисчислимого количества женщин, жаждущих добиться требуемой им меры независимости в их эмоциональной и творческой жизни, предложенные Дикинсон жизненные альтернативы продолжают отзываться в современном мире лесбийской любви, что подкрепляется последними необыкновенно сильными лесбиянско-феминистскими прочтениями ее жизни и ее творчества. Если в последние сто лет исследователи безуспешно пытались представить нам Эмили Дикинсон в чисто гетеросексуальном виде, возможно, последующие сто лет станут временем, когда другие исследователи с большим успехом покажут ее лесбиянкой.

«Мой Босоногий Ранг…»

(Эмили Дикинсон — гениальная дилетантка)

С.Курий, И.Белов

Оригинал статьи была опубликована в журнале «Твое Время» № 3–4/2004 (Издание для интеллектуальной элиты общества).

«— Ее зовут… — начал я.

— Мисс Эмили, очень приятно.

— Он протянул ей руку. Она коснулась кончиков его пальцев.

— Очень приятно, — отозвалась она. — Но как…

— Мисс Эмили, — сказал он, — вы — поэт.

Я слышал, как вы там скрипели пером.

— Что вы, пустяки.

— Выше голову, больше смелости, — ласково молвил он. — Это вовсе не пустяки. Я видел, как вы говорили про себя, когда шли, несколько строк. Я умею читать по губам, мэм.

— О, — она глотнула. — Тогда вы знаете…

— „И смерть меня не остановит“ — чудесное стихотворение.

— Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.

— Переписываете кого? — ляпнул я…».

(Р. Брэдбери «Лучшее из времен»)

Думаю, ни для кого не секрет, что «коэффициент полезного действия» женской поэзии чрезвычайно низок. Я специально употребил столь грубый технический термин. Ведь общее количество поэтесс (по крайней мере, за последние два века) не намного уступало количеству поэтов-мужчин. Мало того, само слово «поэтесса» давно приобрело в литературной критике несколько пренебрежительный оттенок — недаром лучших представительниц «Парнаса» все-таки предпочитают именовать в мужском роде — поэтами.

Такая «половая» диспропорция великих имен в поэзии тем более удивительна, если учесть, что именно женщине с ее эмоциональным интуитивным мировосприятием, казалось бы, лучше всего подходит эта импульсивная «воздушная» форма творчества. Однако факт остается фактом: гениальных поэтесс можно пересчитать по пальцам (даже в той же прозе талантливых женщин значительно больше). Одинокими звездами сияют на небосклоне русской поэзии имена Ахматовой и Цветаевой. Редкими цветами выделяются на украинской ниве Леся Украинка и Лина Костенко. На «Западе», судя по всему, с поэтессами также худо. Даже если учесть мою слабую информированность, это соотношение легко проследить хотя бы по наличию поэтесс в информационном поле.

Двигаясь по исторической шкале мы тотчас отмечаем древнегреческую Сапфо (во многом оставшуюся в памяти благодаря воспеванию нетрадиционных отношений), после чего женская поэзия надолго исчезает в свете блистательных поэтов-мужчин… Исчезает до 1890 года, когда в свет вышла небольшая подборка стихов Эмили Дикинсон. Удивительных стихов, как по непосредственности, так и по новаторству. Ошеломительных стихов, когда не надо делать скидку на пол их создателя. Блистательных стихов, написанных за полвека до Цветаевой, и аналогичных ей по накалу чувств и вдохновенности.1

Знакомство с биографией Эмили Дикинсон только усиливает удивление. Далеко не самая поэтическая страна (США), далеко не самая творческая среда (пуританская семья провинциального городка), далеко не самое глубокое образование нашей героини (местный колледж), ее, мягко говоря, замкнутый образ жизни (последние 15–20 лет она практически не покидала стен своего дома!) не помешали появиться на свет одному из самых ярких явлений мировой поэзии. Без скидок. Без снисхождения. Без предвзятости.

«А вот они условия, а вот она среда…»

«Здесь лето замерло мое. Потом — какой простор Для новых сцен — других сердец. А мне был приговор Зачитан — заточить в зиме — С зимою навсегда — Невесту тропиков сковать Цепями с глыбой льда».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

В эту страну ехали с двумя прозаическими целями: разбогатеть и скрыться от религиозных преследований. Страна, измерявшая людей либо деньгами, либо сектантским благонравием (а иногда и тем, и другим вместе), страна, лишенная глубоких культурных пластов — не самое лучшее место для поэтов и поэзии. Лапидарные религиозные вирши да фольклор переселенцев (долгое время как бы отсутствовавший в культурной среде) — вот и все американское творчество первых лет независимости.

Отдельные исключения лишь подтверждали правило. Эдгара Алана По — кумира всех европейских романтиков, начиная с Бодлера и заканчивая русскими символистами, — в США признали лишь в ХХ веке! Уолт Уитмен долгое время будет считаться возмутительным «неприличным» маргиналом. И даже единственный снискавший на родине славу поэт Генри Уордсворт Лонгфелло явно не «дотягивает» по «гамбургскому счету» до своей славы (европейскую культуру он поразил лишь «Песней о Гайавате» — блестящей поэтической переработкой индейского фольклора). Не удивительно, что даже при наличии этих имен Америка и в конце XIX века считалась глухой культурной провинцией. В 1910 г. США потеряют еще одного замечательного поэта — Томаса Стернса Элиота, который эмигрирует в Великобританию именно по «идейным» творческим соображениям.

Что тогда говорить о маленьком городке Амхерст штата Массачусетс, в котором 10 декабря 1830 года появилась на свет девочка Эмили? Амхерст был вотчиной пуритан, единственной религиозной общиной которого была Конгрецианистская церковь. Семья Дикинсон была типичной пуританской семьей — традиционно благонравной и достаточно зажиточной,2 что обеспечило будущей поэтессе возможность беспрепятственно заниматься своими поэтическими «чудачествами». Ее отношения с матерью никогда не были особо близки, отца же она любила, хотя он и пытался оградить дочь от дурного влияния «неприличных», по его мнению, книг. Впрочем, этот недостаток искупал Остин — старший брат Эмили, тайком доставлявший сестре разную литературу.

«Вы спрашиваете — кто мои друзья — Холмы — сэр — и Солнечный закат — и мой пес — с меня ростом — которого мой отец купил мне — Они лучше — чем Существа человеческие — потому что знают — но не говорят — а плеск Озера в Полдень прекрасней звуков моего фортепиано. У меня Брат и Сестра — наша Мать равнодушна к Мысли — Отец слишком погружен в судебные отчеты — чтобы замечать — чем мы живем — Он покупает мне много книг — но просит не читать их побаивается — что они смутят мой Разум. Все в моей семье религиозны — кроме меня — и каждое утро молятся Затмению — именуя его своим «Отцом».

(Э. Дикинсон, из письма Т. Хиггинсону)3»

Но настоящей подругой и «душеприказчицей» поэтессы стала младшая сестра Лавиния. Именно она в последние годы жизни Эмили оберегала ее покой и сделала все возможное, чтобы поэтическое наследие старшей сестры не кануло в Лету.

Однако возможно, все это наследие так и осталось бы грудой тетрадок и листочков, свернутых в трубочку, и никто бы так и не узнал, что за таинство творилось за стенами дома на Мэйн-стрит, если бы не одно письмо…

«Это — письмо мое Миру — / Ему — от кого ни письма…»

«Ночной восторг не так уж плох, Босая — так пиши. Опять застал меня врасплох Восход моей души. Как повторить его суметь: Не подогнать — скорей! …Он приходил почти как смерть За матушкой моей…».

(Э. Дикинсон, пер. Д. Даниловой)

«…другой полюс американской поэзии — Эмили Дикинсон — держится на Псалтири».

(И. Бродский)

15 апреля 1862 года Томас Хиггинсон — известный в то время литератор и критик — получил странное письмо с несколькими не менее странными стихами.4

Начинающая поэтесса просила у него ответа на вопрос, насколько «дышат» ее стихи и спрашивала совета: «…я хотела бы учиться — Можете ли вы сказать мне — как растут в вышину — или это нечто не передаваемое словами — как Мелодия или Волшебство? …Так разум погружен в себя — не в силах различать — спросить же некого. Коль думаете — что дышит он — и досуг найдете мне сказать о том — моя признательность не будет мешкать. Когда я допустила ошибку — и Вы не побоитесь указать ее — я буду лишь искренне уважать — Вас».

И манера письма, и манера стихов поразили маститого литератора, но и заставили крепко призадуматься. Он ощутил неподдельную искренность и силу этих стихов, но, с другой стороны, его шокировала их «хаотичность и небрежность». Мудреное ли дело так поступать с ритмикой, рифмовкой и построением фраз? «Стихи интересные, отдельные строчки блестящи, — думал Хиггинсон, — но насколько же они безграмотны — дилетантство чистейшей воды!». Дикинсон он ответил прямо — стихи ее «живые», но публиковать их пока не стоит.

То, что возмутило Хиггинсона, сегодня покажется придирками сноба к провинциальной девушке. Однако, не стоит забывать, что это была середина XIX века, когда в поэзии царил классицизм и жесткие каноны. Если и нарушать каноны, то это, по крайней мере, должно делаться открыто, чтобы всем было ясно, что нарушены они сознательно. У Дикинсон же каноны нарушались от случая к случаю, и было непонятно, то ли это сознательный метод, то ли простая поэтическая «лень».

Нашего читателя при знакомстве со стихами Эмили поражает как раз другое. Помню, как впервые обнаружив стихи Дикинсон в 119-ом томе «Библиотеки всемирной литературы», я, грешным делом, уличил переводчицу В. Маркову в чрезмерном стремлении придать творчеству американки черты Цветаевского стиля:

«Дважды жизнь моя кончилась — раньше конца — Остается теперь открыть — Вместит ли Вечность сама Третье такое событье — Огромное — не представить себе — В бездне теряется взгляд. Разлука — все — чем богато небо — И все — что придумал ад».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)5

Каково же было мое удивление, когда я увидел оригинал. Переводчица была не виновата — в стихах американской поэтессы была та же эмоциональная порывистость и такое же обилие тире, как и у Марины Ивановны. А ведь если даже в русском языке подобная «тиремания» считалась оригинальным приемом, то что говорить об английском, где данный знак препинания никогда не был в чести.

Впрочем, ни тире, ни даже постоянное написание слов с заглавной буквы (не только существительных, но даже некоторых глаголов и прилагательных) не так шокировало Хиггинсона, как вольное обращение с размером, рифмой и словоупотреблением. «Гибкость» славянских языков не дает нам в полной мере прочувствовать, насколько нарушала Дикинсон жесткую английскую схему построения предложений (подлежащее — сказуемое — дополнение — обстоятельство). Размер стихов «плавал», рифмовка пестрела ассонансами и диссонансами (one — stone, gate — mat, house — place, room — him).6 И, наконец, все эти «вольности» уживались в довольно банальной форме, основанной на размере английских церковных гимнов (строки из 6–8 слогов, написанные ямбом — вспомните ритм классических баллад).

«Я ступала с доски на доску — Осторожно — как слепой — Я слышала Звезды — у самого лба — Море — у самых ног. Казалось — я — на краю — Последний мой дюйм — вот он… С тех пор у меня — неуверенный шаг Говорят — житейский опыт».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

И хотя стихи Эмили Дикинсон не перестают поражать своей естественностью, силой и красотой, споры о том, насколько сознательно было ее «новаторство», не затихают до сих пор.

«Уже немало было написано об особенностях пунктуации в стихах Дикинсон. Прежде всего — об употреблении тире. Утверждалось, что тире для Дикинсон — это более тонкий инструмент ритмического деления, дополнительное средство смысловой структуризации, просто универсальный заменитель всех остальных знаков препинания. В ее текстах при желании можно отыскать столь же много примеров, подтверждающих любую теорию, сколь и случаев, говорящих о том, что все эти тире свидетельствуют исключительно о психическом состоянии спешки и нетерпения, что они являются своеобразными ускорителями письма и, я бы сказал, мысли. Кроме того, давно подмечено, что поэты любят тире, в то время как люди ученые предпочитают двоеточия.

Не больше смысла видится мне и в углубленном анализе употребления строчной или прописной буквы в начале слов. Почему Бог или Смерть во всех стихах написаны с прописной — предельно ясно, но зачем в стихотворении № 508 писать с прописной слово Куклы рядом со словом церковь, написанным со строчной, объяснить невозможно ничем, кроме как небрежностью и той же спешкой. Для переводчика в этих тире и заглавных буквах важно только одно — они есть, и они сообщают стихам тот неповторимый вид, который они имеют».

(Л. Ситник)

«Как поэт, Эмили Дикинсон начинала с двух огромных недостатков — невероятной легкости стихотворчества и увлечения дурными образцами. …И хотя она ввела несколько поразительных новшеств в том, что касается форм, не менее поразительным является то, что она не сделала даже попытки уйти от шестистопной строфической схемы, с которой начинала. Я предпочитаю видеть в этом еще одну иллюстрацию застоя в ее развитии, который мы обнаруживаем повсюду. Она проявляла необычайную смелость в том, что она делала в рамках этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени сорт поэзии, которой она восхищалась девочкой, остались неизменными в стихах, которые она писала до самого конца…

Полковника Хиггинсона шокировало не то, что она иногда прибегала к „плохим“ рифмам (столь частым в поэзии миссис Браунинг), и не то, что она подменяла рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще (подобные приемы он принимал у Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей для чтения), — но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.

…Иными словами, Эмили Дикинсон часто писала нарочно плохо. Она действительно не искала вашего или моего одобрения, одобрения людей, не способных отделить второстепенного от главного. Она подчеркнуто отстранилась от наших человеческих суждений и пересудов.

(Т. Уайдлер)»

Несмотря на провинциальность и внешнюю смиренность, как поэт Эмили Дикинсон оказалась своенравным «крепким орешком». Критику маститого литератора она выслушала покорно, но… советам его не вняла. Она продолжала писать так, как считала нужным, как чувствовала, да наверное иначе и не могла. Эмили говорила, что приверженность правильным рифмам «затыкает меня в прозе».

«А в этих (стихах) — больше порядка? Благодарю Вас за Правду. У меня не было Царя, а сама я управлять не могу, и, когда пытаюсь стать организованной — моя маленькая мощь взрывается — и я обнажена и обуглена. Кажется, Вы назвали меня „Своенравной“. Поможете ли исправиться? Полагаю, что гордость, от которой захватывает Дух в Сердцевине Чащи — не Гордыня. Вы говорите, что я признаюсь в мелких ошибках и забываю о крупных — Ибо могу разглядеть правописание — а Невежества не вижу — вот приговор моего Наставника».

(Э. Дикинсон, из письма Т. Хаггинсону)

Представления Дикинсон о поэзии во многом перекликаются с установками философского кружка «трансценденталистов» (Р.У.Эмерсон, Г.Д.Торо), творивших в то же время в Бостоне, как раз неподалеку от нашей героини, и не слышать о них она не могла. Эмерсон, критикуя современных поэтов, писал, что они разучились «видеть тесную зависимость формы от души». Дикинсон ощущала это как никто другой, она не хотела (не могла) втиснуть наполнявшее ее мощное вдохновение в тесные рамки поэтических канонов. Наоборот, она считала, что именно внутренние непосредственные движения «души» диктуют стихотворению его содержание и форму. Мало того, она часто ощущала жгучее чувство невозможности передать посещающие ее чувства. Куда уж тут думать о правильности рифмы, если даже то, что рождается, зачастую кажется неполным, несовершенным, ограниченным.7

Конечно, подобными объяснениями можно оправдать и любую безграмотную бездарность, но каждый, кто прикасался к стихам Дикинсон, понимал, что это НАСТОЯЩЕЕ. Это подспудно чувствовал и Хиггинсон, иначе зачем ему было долгое время продолжать переписку с упрямой самоучкой, которую он всегда считал «немного чокнутой»? Именно Хиггинсон в 1890 году издал первый сборник ее стихов, но он не был бы собой, если бы не попытался сгладить все «шероховатости» стиля своей непослушной «ученицы».8 Каково же было его удивление, когда стихи Дикинсон снискали неожиданный успех, и все последующие переиздания только увеличивали их популярность.

Но это случилось лишь спустя четыре года после того, как «Вот она — свобода…»

«Я — Никто. А ты — ты кто? Может быть — тоже — Никто? Тогда нас двое. Молчок! Чего доброго — выдворят нас за порог. Как уныло — быть кем-нибудь — И — весь июнь напролет — Лягушкой имя свое выкликать — К восторгу местных болот».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

Эмили Дикинсон не следовала советам Хаггинсона. Всем, кроме одного… Поэтесса так и не проявила желания быть напечатанной. Тем не менее, семь ее стихотворений вышли еще при жизни, но вышли: а) анонимно, б) без гонорара и в) против ее желания. В письме к Хиггинсону Эмили писала: «Я улыбаюсь, когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль мне так чужда — как небосвод Плавнику рыбы — Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя Собака откажет мне в своем доверии — вот почему — мой Босоногий Ранг лучше». Мало того, отношение к публикации стихов у Дикинсон носило более чем принципиальный характер. Недаром она называла книгоиздание «аукционом человеческого ума», творчество для нее было высшим таинством, а разве за таинство можно брать деньги, а уж тем более зарабатывать им на жизнь, как шитьем сапог?9

Эта максималистская позиция, тем не менее, не свидетельствовала ни о провинциальной скромности, ни о творческом перфекционизме поэтессы. Во всех стихах явно проглядывает и серьезное отношение к своему дару, и ясное осознание величия своего предназначения. Именно это ясное осознание, как ни парадоксально, и позволяло Дикинсон творить, не заботясь о дальнейшей судьбе своих произведений. Если стихам суждена слава — они обретут ее, несмотря ни на что, считала поэтесса, а если нет, то никакие многотомные издания здесь не помогут.10

Это было далеко не последнее «чудачество» сумасбродной поэтессы из Амхерста. Мало того, что среда и окружение Дикинсон не баловали ее разнообразием, она пошла еще дальше в своем отходе от «мира» — обрекла себя на настоящее добровольное заточение в отцовском доме. Это удивляет еще больше, если учесть, что характер поэтессы был отнюдь не замкнутый. Напротив, многие, общаясь с ней, удивлялись, откуда у этой девушки, почти не покидавшей пределы своего маленького мирка, столько живости ума, иногда чрезмерной. «Я никогда не общался с кем-либо, кто бы так сильно поглощал мою нервную энергию. Не прикасаясь, она буквально выкачивала ее из меня, — писал Хиггинсон своей жене об Эмили. — Я был безусловно поражен столь чрезмерным напряжением и ненормальной жизнью. Возможно, со временем мне удалось бы преодолеть эту чрезмерность в общении, которая была навязана ее волей, а не моим желанием. Я был бы, конечно, рад низвести ее до уровня простой искренности и дружбы, но это было отнюдь не просто. Она была слишком загадочным для меня существом, чтобы разгадать ее за час разговора».

Именно это чрезмерное напряжение и интенсивность переживаний просто переполняют стихи Дикинсон, поднимают их до высоты настоящей поэзии, поднимают над теми нетворческими условиями, в которых выросла наша героиня. Недаром она постоянно сравнивает вдохновение с ударом молнии:

«Нарастать до отказа как Гром И по-царски рухнуть с высот — Чтоб дрожала Земная тварь — Вот Поэзия в полную мощь И Любовь — С обеими накоротке — Но одну мы знаем в лицо. Испытай любую — сгоришь! Узревший Бога — умрет».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)11

Женщина с такой мощной чувственностью не могла не испытать чувства сильной любви. Любовной лирики у Дикинсон, как для женщины, мало, но практически вся она превосходна. Именно ей принадлежат знаменитые строки, ставшие афоризмом: «То — что Любовь — это все — / Вот все — что мы знаем о ней — / И довольно!..». Исследователи творчества поэтессы предполагают несколько адресатов любовных стихов, хотя точно их установить не представляется возможным.12

Наиболее вероятным «претендентом» считают пастора Чарлза Уордсворта, с которым Дикинсон познакомилась в 1855 году в Филадельфии по пути в Вашингтон к своему отцу-конгрессмену. Впоследствии они долго переписывались, она называла его «самым дорогим земным другом». Говорят, что именно отъезд Уордсворта в Калифорнию в 1862 году привел Дикинсон к внутреннему кризису и где-то с этого момента началось знаменитое «белое затворничество» поэтессы.

«Говорят „Время лечит“ — Нет, ему неподвластно страдание Настоящая боль каменеет Так же, как Кости, с годами. Время — только проверка несчастия Если справилось с Горем — Значит, мы волновались напрасно — Значит, не было боли».

(Э. Дикинсон, пер. Д. Даниловой)13

Эмили и раньше редко выезжала из своего родного города — в основном ездила в Кембридж лечить стремительно ухудшающееся зрение. А с 1870 года вообще отказалась покидать пределы своего особняка. Она стала своеобразной местной достопримечательностью, горожане даже прозвали ее «Амхерстской монахиней». Дикинсон стала одеваться только в белые платья, все свободное время она посвящала стихам, переписке и уходу за садом. Круг ее общения сузился до считанных друзей и знакомых, но и с ними она разговаривала только через приоткрытую дверь.

Это легко бы было объяснить умопомешательством, но ни в письмах, ни в стихах, ни в беседах Эмили не напоминает впавшую в маразм старую деву. Замуж она так и не вышла, хотя в конце 1870-х годов, судя по всему, пережила еще одно сильное чувство — к судье Отису Лорду, приятелю ее отца, впоследствии тоже видному политическому деятелю. Но обету «ухода от мира» Дикинсон не изменила больше никогда.

«Душа изберет сама свое Общество — И замкнет Затвор. В ее божественное Содружество — Не войти с этих пор. Напрасно — будут ждать колесницы — У тесных ворот. Напрасно — на голых досках — колени Преклонит король. Порою она всей пространной нации — Одного предпочтет — И закроет — все клапаны внимания — Словно гранит».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

Чем же было заполнено существование «Амхерстской монахини»? Зачем такой «живой» и общительной женщине нужно было скрываться от людей? «Жизнь сама по себе так удивительна, что оставляет мало места для других занятий», писала Дикинсон, и в этой фразе, как мне кажется, и скрывается загадка ее добровольного заточения. Лишив себя части человеческих радостей, Эмили пыталась сосредоточиться на внутреннем мире, обострив до предела свое мироощущение. Поэтесса напряженно вглядывалась, а точнее — вслушивалась в жизнь. В нескольких стихах она открыто повторяла одну и ту же мысль — только «голодный» способен максимально ощутить вкус, только лишившись можно по-настоящему понять цену потерянного.

«Я голодала — столько лет — Но Полдень приказал — Я робко подошла к столу — Дрожа взяла бокал. Обжег мне губы странный сок! Не раз на пир такой — В чужое заглянув окно — Я зарилась тайком. И что же? Здесь все дико мне — Привыкла горстку крошек Я вместе с птицами делить В столовой летних рощ. Я потерялась — я больна — С избытком не в ладу. Не приживется дикий терн В прекраснейшем саду! Как ненасытен за окном Отверженного взгляд! Войдешь — и Голод вдруг пропал — Ты ничему не рад».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)14

Особое место в творчестве Дикинсон занимает природа. Здесь она опять-таки перекликается с философией бостонских «трансценденталистов». Эмерсон, в частности, считал, что Вселенская Душа, несмотря на свою трансцендентность, постоянно «перетекает» в природный мир, наполняя его красотой и содержанием.15 Именно в умении взглянуть на мир обновленным взглядом, взглядом, способным узреть в материальном мире проблески «духа», и заключается основная задача человека, особенно человека творческого. Именно поэтическое художественное восприятие, когда с природы сдувается пыль обыденности и она (по выражению Дикинсон) кажется наполненной «привидениями», помогает воспринимать мир одухотворенным, осмысленным и прекрасным («Вскройте Жаворонка! Там Музыка скрыта… / Отомкните поток! Он насквозь неподделен…»).16 Особым талантом поэта является способность увидеть «возвышенное в простом», увидеть «дух» в таких обыденных вещах, как трава, речка, вечерний закат.

«Чтоб свято чтить обычные дни — Надо лишь помнить: От вас — от меня — Могут взять они — малость — Дар бытия. Чтоб жизнь наделить величьем — Надо лишь помнить — Что желудь здесь — Зародыш лесов В верховьях небес».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)17

Однако назвать Дикинсон «идиллической» поэтессой никак нельзя. Ее «уход» был единственным возможным в данных условиях бунтом против окружающей действительности. А что еще могла сделать провинциальная пуританская девушка XIX века с таким ярким талантом? Стать скучной и ограниченной «матерью и женой»? Шокировать окружающих своевольным поведением? И то, и другое ей было чуждо. Ее бунт был не только бунтом против мещанского окружения, но и против самой себя. Когда Дикинсон писала, что она «нерелигиозна», это нельзя понимать прямо. Имелось в виду, что ее не удовлетворял тот конформизм и респектабельность, которые приобрела, в прошлом «боевая», пуританская религия (одна из разновидностей кальвинизма). Тем не менее, ее стихи наполнены драматическими раздумьями о смерти, о Божьей милости, о несовершенстве этого мира, об одиночестве человеческой души — темами весьма характерными для пуританина, судьба которого предопределена заранее, а взаимоотношения с Богом сугубо индивидуальны.

«Сознание, что сознает И Тьму и Свет равно, Когда-нибудь узнает Смерть, Но лишь оно одно Должно преодолеть разрыв Меж космосом идей И тем экспериментом — что Возложен на людей. Как соответствовать себе Оно во всем должно! И кто Творец его — узнать Вовеки не дано. Блуждать внутри себя самой Душа обречена С Поводырем — Бродячим Псом, И этот Пес — она».

(Э. Дикинсон, пер. А. Гаврилова)

«Внимание пуритан к своему собственному духовному миру создало предпосылки для возникновения традиции ведения дневников преимущественно религиозного содержания. Состояние, нашедшее отражение в этих дневниках, можно охарактеризовать как „пассивное одиночество“. Кальвинист действительно одинок в своем стремлении к спасению — никто не в состоянии помочь ему ни словом, ни делом. Сам он не может что-либо предпринять, так как его судьба от века предопределена Всевышним. Но если в земной жизни верующих объединяет община, личностные связи, то после смерти человек оказывается одинок. В то время как у католиков и православных связь живых с умершими подчеркивается путем молитв, поминовений, то кальвинисты (как и прочие протестанты) считают, что подобная практика не соответствует Писанию».

(А. Гришин)

Но и здесь Дикинсон берет на себя смелость размышлять и сомневаться:

«Да разве Небо — это Врач? Твердят — что исцелит — Но снадобье посмертное — Сомнительный рецепт. Да разве Небо — Казначей Твердят — что мы в долгу — Но быть партнером в сделке — Простите — не могу».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

Кому могла бы читать такие стихи Эмили Дикинсон? Где бы могла их публиковать, не рискуя навлечь гнев своих земляков?

Марта, кузина Дикинсон, вспоминала такой эпизод. Однажды, когда она с Эмили зашла в ее спальню на втором этаже, поэтесса сделала символический жест рукой, словно запирая за собой дверь ключом и произнесла: «Мэтти: вот она, свобода». Парадоксально, но Дикинсон могла быть свободной только заперев себя от мира, укрывшись в мире своего воображения, которое — «лучший дом», не будучи никому обязанной, надежно защитив свой дар от пересудов людей.18

«Я не видела Вересковых полян — Я на море не была — Но знаю — как Вереск цветет — Как волна прибоя бела. Я не гостила на небе — С Богом я не вела бесед — Но знаю — есть такая Страна — Словно выдан в кассе билет».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

Билет в эту Страну Дикинсон получила 15 мая 1886 года. В предсмертной записке она написала коротко: «Маленькие кузины. Отозвана назад».

«Наш Мир — не завершенье — Там — дальше — новый Круг Невидимый — как Музыка — Вещественный — как звук. Он манит и морочит — И должен — под конец — Сквозь кольцо Загадки Пройти любой мудрец…»

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

После смерти Эмили Лавиния нашла в комнате своей старшей сестры сшитые вручную тетрадки со стихами, о которых не знал никто. В общей сложности Эмили Дикинсон написала за всю свою жизнь около 2000 стихотворений! Лавиния убедила Хиггинсона издать часть из них, и с этого момента слава «Амхерстской монахини» стала расти, как снежный ком. Правда сама поэтесса, извините, великий американский поэт — Эмили Дикинсон — уже не узнала о столь высокой оценке своего творчества. Впрочем, ей это было не нужно — она ЗНАЛА это всегда.

«Коль к смерти я не смогла прийти, Та любезно явилась в карете, И вот мы с нею уже в пути, И с нами — бессмертье…»

(Э. Дикинсон, пер. Я. Пробштейна)

И еще.

«Если меня не застанет Мой красногрудый гость — Насыпьте на подоконник Поминальных крошек горсть. Если я не скажу спасибо — Из глубокой темноты — Знайте — что силюсь вымолвить Губами гранитной плиты».

(Э. Дикинсон, пер. В. Марковой)

Сергей Курий

От редколлегии

Книга поэзии американской поэтессы Эмили Дикинсон значилась в планах серии «Литературные памятники» еще при жизни академика Н.И. Конрада в конце 1960-х годов: она была включена в список готовящихся изданий в справочнике «Литературные памятники: Итоги и перспективы серии» (М., 1967. С. 82). Оставалось это издание в планах серии и в начале 1970-х годов (см.: Литературные памятники: Справочник. М., 1973. С. 73). Подготовителем этого издания и переводчиком стихотворений Э. Дикинсон должна была стать известная переводчица Вера Николаевна Маркова. Однако издание по не зависящим от редакционной коллегии обстоятельствам в те годы осуществлено не было. Переводы В.Н. Марковой появились сначала в серии «Библиотека всемирной литературы» {Лонгфелло Г. Песнь о Гайавате; Уитмен У. Стихотворения и поэмы; Дикинсон Э. Стихотворения. М., 1976. Т. 55/119; в издание вошло 184 стихотворения в переводе В.Н. Марковой и 16 стихотворений в переводе И.А. Лихачева), а затем вышли и отдельным изданием (М., 1981).

Желая осуществить свое давнее намерение издать в серии поэзию Эмили Дикинсон, редколлегия с готовностью приняла заявку поэта и переводчика Аркадия Георгиевича Гаврилова. В редколлегию были представлены и переводы А.Г. Гаврилова. Высокое качество этих переводов оценила на заседании редколлегии 14 октября 1987 г. Нина Яковлевна Дьяконова, курирующая литературу Англии и США. Тогда же было принято принципиальное решение о том, что в основной корпус издания войдут переводы А.Г. Гаврилова, а переводы других поэтов составят раздел «Дополнения». Поскольку при жизни Э. Дикинсон не было издано ни одного ее сборника (а опубликовано только восемь стихотворений), редколлегия сочла возможным представить в серии ее избранные стихи, дополнив их письмами к нескольким наиболее близким ей адреса там. Книгу можно было бы считать вполне готовой, однако аппарата пока не было. И Аркадий Гаврилов стал работать над статьей и примечаниями.

Несколько слов об Аркадии Георгиевиче Гаврилове. Он родился 12 июля 1931 г. в Новгороде. Учился на экономическом факультете Московского государственного университета, где хорошо освоил английский и китайский языки. Окончил университет в 1954 г. и по распределению был направлен в Научную библиотеку МГУ, где проработал всего два года. Почти вся трудовая деятельность А.Г. Гаврилова (1958–1983) прошла в журнале «Центросоюз Ревью», издававшемся в СССР на нескольких иностранных языках. Здесь он работал редактором, заведовал отделом, был членом редколлегии этого журнала. В 1961 г. стал членом Союза журналистов.

Еще работая в журнале, А.Г. Гаврилов занялся переводом, главным образом с английского языка. Публиковал свои переводы (Уильяма Фолкнера, Ирвина Шоу, Карла Сэндберга, Джона Донна и др.) и литературоведческие статьи в периодических изданиях. А.Г. Гаврилов и сам писал стихи, но их почти не публиковал. Уйдя из журнала в 1983 г., А.Г. Гаврилов стал профессиональным литератором.

Над переводами из Эмили Дикинсон Аркадий Гаврилов начал работать в октябре 1984 г. (все эти и последующие сведения почерпнуты мною из его подробнейших дневников, которые он вел). В обширном поэтическом наследии Дикинсон А.Г. Гаврилов находил стихотворения, близкие ему по духу. Отбирая стихи, он отказывался от перевода стихотворений, с его точки зрения, слабых, от тех, которые ему не удавалось перевести эквиметрически, или тех, которые не были ему близки по характеру мыслей и эмоций. К переводу он относился не только как поэт, но и как исследователь. Это явственно проступает в его дневниковых записях. При этом он опирался на опыт лучших русских переводчиков; он сочувственно записывает в дневнике слова Н. Заболоцкого из его «Заметок переводчика»: «Переводчик сочетает в своем лице черты писателя и ученого. Но пусть черты ученого будут скрыты в глубине, а черты писателя явственно проступают наружу».

В своих переводах А.Г. Гаврилов стремился передать философский характер лирики Дикинсон. Интерес к поэтессе объяснялся тем, что ее поэзия была созвучна его умонастроениям.

Первые свои переводы из Эмили Дикинсон А.Г. Гаврилов опубликовал в 1986 г. в периодических изданиях: в газете «Неделя», в альманахе «Поэзия». Переводчик с радостью записывает в дневнике полученные им одобрительные отзывы о появившихся публикациях — от переводчицы Музы Павловой и A.A. Аникста.

К этому времени А.Г. Гаврилов перевел около ста стихотворений Э. Дикинсон. Он решает подготовить книгу своих переводов, включив в нее и письма поэта, считая, что «письма как свидетельства личности поэта равноценны ее стихам». Однако этот замысел оказался невыполнимым из-за «чиновничьего равнодушия редакционных работников» издательств, в которые он обращался. А.Г. Гаврилов решается предложить издание задуманной книги «Литературным памятникам».

Первая наша встреча состоялась 7 мая 1987 г. (об этой встрече в дневнике А.Г. Гаврилова подробная запись). Он привез план будущей книги; ему было предложено написать заявку. Запись в дневнике завершается словами: «В случае, если ее примут, книга будет включена в план подготовки на 1991–1995 гг.». Но работа А.И. Гаврилова над аппаратом по болезни затянулась (он перенес два инфаркта), а 20 февраля 1990 г. он скончался. Это случилось на пороге Московского дома звукозаписи, куда Аркадий Гаврилов шел для записи передачи об Эмили Дикинсон.

Майя Гаврилова, вдова поэта-переводчика, опасаясь, что книга с переводами ее мужа так никогда и не сможет появиться в серии «Литературные памятники», выпустила в 2001 г. в издательстве «Радуга» сборник его переводов (в книге публиковались и тексты оригинала). Положительную рецензию на это издание написала член редколлегии профессор Нина Яковлевна Дьяконова — «Поэзия и перевод: Аркадий Гаврилов — истолкователь Эмили Дикинсон» (см.: Нева. 2002. № 5). Она отметила, что «русский поэт конца XX века» А. Гаврилов «оказался удивительно внутренне близок опередившей свое время поэтессе середины XIX века». Он «дает адекватное, полное, волнующее представление о прекрасном поэте, нашедшем запоздалое признание на собственной родине, и тем более в России, поэте, заслужившем любовь и уважение не только своим искусством, но и стойким мужеством всей своей жизни».

3 апреля 1986 г. Аркадий Гаврилов с горечью записал в дневнике: «Для меня есть хорошее английское слово: outsider. Да, я аутсайдер — прихожу в редакцию, неизвестно откуда, оставляю рукописи и ухожу, неизвестно куда. Ни влиятельных родственников, ни друзей, ни покровителей. Я не включен ни в какую группу, потому что не служу, не состою в Союзе писателей или профкоме литераторов».

Пусть эта книга послужит памяти не только Э. Дикинсон, но и поэта и переводчика Аркадия Гаврилова и докажет ее читателям, что в России он совсем не «аутсайдер», а талантливый труженик на литературной ниве.

* * *

Редакционная коллегия благодарит М.Т. Гаврилову за участие в подготовке данного издания. Редакторы книги с безмерной благодарностью вспоминают постоянную помощь M.А. Гаспарова. Редколлегия благодарна Амхерстскому колледжу (Amherst College) за предоставленное право воспроизведения иллюстраций, хранящихся в его Архиве.

Редколлегия выражает признательность русским поэтам, переводы которых представлены в настоящей книге, а также Е.В. Халтрин-Халту-риной за помощь в подготовке рукописи к печати.

И. Г. Птушкина

Памяти Аркадия Гаврилова (1931–1990)

С.Б. Джимбинов

ПОЭТИЧЕСКИЕ ИСТИНЫ ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Еще с давних времен, листая многочисленные антологии современной английской и американской поэзии (а они часто издавались в одном томе, поскольку объединялись понятием англоязычной поэзии), я был поражен тем, что и английский, и американский разделы антологий открывались поэтами, вся жизнь которых целиком прошла в XIX в. и уже по одному этому признаку не может быть увязана с понятием «современный». Назовем этих двух поэтов: английский раздел открывали стихи Джерарда Мэнли Хопкинса (1844–1889), а американский — стихи Эмили Дикинсон (1830–1886). Строго говоря, у Хопкинса было больше прав открывать антологию современной английской поэзии: его стихи стали фактом литературного сознания только в XX в., поскольку были изданы впервые в 1918 г., спустя три десятилетия после его смерти. Девятнадцатый век их просто не знал. С Эмили Дикинсон дело обстояло иначе: первый сборник ее стихов появился уже в 1890 г., всего четыре года спустя после ее смерти, а в 1891 г. вышел и новый, второй сборник ее стихов. Но всё это формальные отличия. Главное же было в том, что поэзия Хопкинса, как и поэзия Э. Дикинсон, никак не вписывалась в викторианские представления о поэзии (Хопкинс) или позже в понятие «цветение Новой Англии» (так с легкой руки Ван Вик Брукса называли расцвет американской литературы в середине XIX в.) (Дикинсон). Таким образом, сам факт публикации стихов Эмили Дикинсон в конце XIX в. не сделал ее творчество частью литературного процесса того времени. Сколько-нибудь серьезное понимание ее поэзии пришло гораздо позже. Как и для Хопкинса, это случилось только после Первой мировой войны, т. е. уже 1920-е и 1930-е годы. Насколько «не ко двору» была поэзия Дикинсон в конце XIX в., можно судить хотя бы по тому, что упомянутые выше оба ее сборника были не только крайне неполными (они включали примерно одну десятую часть оставленных ею стихов), но и сильно отредактированными — переделывались рифмы, выпрямлялась ритмика, многие стихи сокращались, выбрасывались целые строфы, которые казались редакторам неудачными или лишними. И такое положение со стихами Э. Дикинсон длилось более полувека, пока наконец в 1955 г. (спустя 70 лет после смерти поэтессы!) не появилось действительно научное полное собрание ее стихов в трех больших томах, со сводом основных вариантов, в издательстве самого престижного в США Гарвардского университета. Оказалось, что после скромной тихой поэтессы осталось 1775 стихотворений, и, что не менее удивительно, орфография и пунктуация этих стихотворений не имеет почти ничего общего не только с изданиями 1890 и 1891 гг., но и со всеми многочисленными последующими изданиями! Каток редактирования и унификации прошелся по стихам Э. Дикинсон беспощаднее, чем по любому другому американскому поэту! Разумеется, для этого должны были быть и объективные причины: представьте себе стихи, где вместо всего многообразия знаков препинания (точка, запятая, двоеточие, вопросительный и восклицательный знак и т. д.) преобладает одно только тире, зато по нескольку — чуть ли не в каждой строке, а каждое второе или третье слово — не только существительные, но порой и эпитеты — пишутся с большой буквы? Как тут было не отредактировать, не привести к общепринятым нормам? Великой заслугой Томаса Джонсона, подготовившего названное выше трехтомное издание, было не только восстановление подлинного авторского облика стихов. Он проделал еще одну, гораздо более сложную работу — попытался датировать почти все дошедшие до нас стихотворения. Для этого пришлось изучить эволюцию почерка поэтессы на протяжении нескольких десятилетий (на основании ее датированных писем), характер бумаги, на которой они записаны, и т. д. Но и Т. Джонсон смог датировать только 1648 стихотворений, остальные 126 (№ 1649–1775) не поддались даже приблизительной датировке.

Э. Дикинсон заявила о себе как поэтесса в апреле 1862 г., когда ей было уже слегка за тридцать (31 год) и когда она решилась впервые послать несколько своих стихотворений известному литератору, сотруднику престижного бостонского журнала «Атлантик Мансли» Томасу Хиггинсону. Ее интересовало одно: «If my Verse is alive» — «Есть ли в моих стихах жизнь?», или «Живут ли мои стихи своей жизнью?». Интересен сам характер вопроса: обычно начинающие поэты спрашивают, есть ли у них талант и какие недостатки просвещенный критик находит в их стихах. Для Э. Дикинсон вопрос о таланте или совершенстве не стоял, ее интересовала только подлинность сказанного ею. Критерий скорее жизненный, чем эстетический. Это важно отметить уже сейчас, поскольку вся история восприятия читателями и критикой последующих публикаций поэтессы полна сдержанного ропота по поводу несовершенства их художественной формы.

Что мог ответить на вопрос поэтессы Хиггинсон, один из хотя и известных, но вполне заурядных литературных критиков того времени? Он посоветовал ей пока воздержаться от публикации стихов, так как их ритмика и рифмы слишком непривычны для читателей того времени.

Здесь уместно будет задаться вопросом: что вообще происходило тогда, в начале 1860-х годов, в американской поэзии? Кто царил в ней и был законодателем моды? Поэзию возглавляли давно уже не молодые «бостонские брамины» — все как на подбор с окладистыми пышными бородами — это 68-летний (к 1862 г.) Уильям Каллен Брайант, автор стихов о природе, достойных самого Вордсворта, 55-летний Джон Гринлаф Уиттиер, один из основателей республиканской партии США, автор сентиментального «Прощания раба из штата Виргиния со своими дочерьми, проданными и увезенными в рабство на Юг», наконец 55-летний Генри Уодсворт Лонгфелло, достаточно хорошо известный и в нашей стране. Все эти поэты, подражавшие английским романтикам и викторианцам, как бы не существовали для Э. Дикинсон. Она предпочитала американским копиям английские оригиналы. Во втором письме к Т.У. Хиггинсону, в ответ на его вопрос о ее книгах, она отвечает: «Из поэтов у меня есть — Ките и г-н и г-жа Браунинг» (имеются в виду Роберт Браунинг и его жена Элизабет Баррет Браунинг). Впрочем, приведенный выше список американских поэтов явно неполный. Мы «забыли» двух главных поэтов, потому что их забыли в это время и американские читатели и критики. В 1849 г. в бедности и безвестности умер великий Эдгар По, автор полусотни стихотворений, которые произвели бы настоящий переворот в американской поэзии, если бы их вовремя услышали. Впервые в стихах главным стало не повествовательное начало, не «story», а музыка, магия, аллитерации и повторы. В самом деле, такие стихи, как «Улялюм» и «Анабель Ли» украсили бы любую европейскую поэзию, а деловые американцы отмахнулись от них как от заумных пустяков. Зато два гиганта французской поэзии — Шарль Бодлер и Стефан Малларме оценили американца сполна: Бодлер перевел его прозу, а Малларме — полное собрание стихов, правда, честной французской прозой (во Франции и до сих пор преобладает традиция подстрочных нерифмованных переводов иноязычных стихов).

Мы забыли и другого главного американского поэта XIX в., хотя к 1862 г. его сборник стихов «Листья травы» вышел уже третьим изданием. Но Уолт Уитмен со своими экстатическими стихотворными «каталогами», написанными непривычным для глаза и уха верлибром, был и вовсе не ко двору в Америке 1860-х годов. К тому же в некоторых из его стихов угадывалась «альтернативная сексуальная ориентация» автора, что в пуританской Америке середины XIX в. было и вовсе скандально. Поэтому когда Э. Дикинсон спросили, знает ли она стихи Уитмена, она ответила в своем письме Хиггинсону: «Вы пишите о г-не Уитмене, — я не читала его книгу, но мне говорили что он непристоен» («…was told that he was disgraceful»). И это все. Никакого желания познакомиться с непристойной книгой у Эмили не возникло.

Теперь, если мы зададимся вопросом, с кем из названных поэтов мы могли хотя бы частично сблизить поэтессу из Амхерста, ответ будет неутешительный — ни с кем.

Эмили Дикинсон стоит в американской поэзии XIX в. совершенно одиноко. Ее стихи остались неопубликованными и непризнанными при жизни. Впрочем, если быть вполне точным, то из 1775 ее стихотворений при жизни увидели свет «целых» восемь стихотворений, хотя и в сильно переработанном и отредактированном виде. Но где они были опубликованы? Почти все (пять из восьми) — в местной газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен», которую редактировал ее друг Сэмюэл Боулс. Разумеется, их никто не заметил.

Но при всем своем одиночестве поэт Э. Дикинсон могла родиться только в пуританской Америке XIX века. В одном из писем она как-то обронила замечание, что старается смотреть на вещи по-новоанглийски (New Englandly). Новая Англия — название нескольких штатов на восточном побережье во главе со штатом Массачусетс (центр — город Бостон), которые образовали историческое ядро будущих Соединенных Штатов. Новая Англия — твердыня американского кальвинизма. Английские кальвинисты покинули свою родину из-за религиозных преследований и приехали на новый континент для того, чтобы жить там в полном и строгом соответствии со своими религиозными принципами. Эти принципы были изначально суровыми и неумолимыми, недаром давно замечено, что для пуритан суровый Ягве Ветхого Завета ближе, чем милосердный Христос. Изначально одни люди предназначены (предызбраны) для спасения, другие — для гибели и греха. С этим ничего нельзя сделать. Но надо жить так, чтобы иметь право считать себя среди предназначенных для спасения. Всякого рода развлечения, зрелища, театры — греховны. Выходные дни только для церкви. В родном городе Эмили — Амхерсте — на 2600 жителей было пять храмов, все они были конгрегацио-налистскими. Что это значит? Это нетрудно понять, если сравнить их с епи-скопалианской церковью. У конгрегационалистов отдельные церковные общины (конгрегации) пользуются полной самостоятельностью, самоуправлением, над ними нет церковной иерархии в виде епископов, в отличие от епи-скопалианской церкви. Иными словами, конгрегационалисты тяготеют к самому большому индивидуализму и неподчинению церковным авторитетам. По-видимому, это тоже не осталось без воздействия на самосознание будущей поэтессы.

По вечерам отец Эмили, адвокат Эдвард Дикинсон, читал вслух Библию, и трое детей — две дочери и сын — должны были внимательно слушать. Второй после Библии книгой в семье было собрание сочинений Шекспира. Пуританизм, религиозная строгость, четкое различение добра и зла, греха и спасения пронизывали весь уклад жизни Дикинсонов. Теперь, задним числом, можно попытаться понять, каким образом этот религиозный фундаментализм мог способствовать рождению поэта. Каждое событие в жизни наделялось глубоким смыслом. Все земное есть борьба и противостояние Творца и Сатаны, Князя мира сего. Нет ничего нейтрального, безразличного. Каждый шаг либо приближает нас к спасению, либо отдаляет от него, то есть ведет в ад.

Переходя к поэзии Э. Дикинсон, как первую и главную ее черту хочется отметить душевный максимализм, предельную страстность в отстаивании основ своего мирочувствия. Даже ее бесчисленные тире не только членят фразу на отдельные смысловые синтагмы, но и передают задыхающийся, напряженный характер речи. Выглядит это так:

Alter? When the Hills do. Falter? When the Sun Question if His Glory Be the Perfect One — Surfeit? When the Daffodil Doth of the Dew — Even as Herself — Sir — I will — of You — Измениться? Пусть сперва горы изменятся. Заколебаться? Сначала солнце Усомнится в совершенстве своей славы. Пресытиться? Сначала нарцисс пресытится росой. Скорее я пресытюсь собой, Чем Вами, сэр.

(729)

Этот стремительный, максималистский стих напоминает нам один знакомый голос в родной русской поэзии. Конечно же, это Цветаева и — удивительная вещь! — Цветаева почти так же (все-таки несколько меньше) любила тире в качестве универсального пунктуационного знака.

Вот еще один образец с трудом сдерживаемой «пружинности» поэзии Дикинсон:

Elysium is as far as to Элизиум (в значении «рай». — С.Д.)

The very nearest Room, так же близок, как соседняя комната,

If in that Room a Friend await Если в ней тебя ждет друг,

Felicity or Doom Блаженство или гибель -

What fortitude the Soul contains, Какую твердость должна иметь душа, That it can so endure Чтобы смочь выдержать

The accent of a coming Foot — Звук приближающихся шагов The opening of a Door — и открываемой двери.

(1760)

Конечно, здесь перед нами то, что А. Блок называл «удесятеренным чувством жизни» и что, по его мнению, составляло самую суть поэзии. Как не задохнуться, не умереть, зная, что вот сейчас раскроется дверь и будут произнесены слова, от которых зависит твоя жизнь.

Были ли в жизни самой Э. Дикинсон такие моменты? Конечно, были, если она о них так часто пишет. Ведь подлинность переживания тоже один из главных признаков поэзии.

Биография поэтессы достаточно подробно изложена в статье А.Г. Гаврилова. Долгое время необычность, экстравагантность биографии поэтессы отодвигали на второй план ее творчество.

Вспоминается одно из самых известных полотен в истории американской живописи, оно называется «Мир Кристины», его автор — Эндрю Уайет. На нем изображена молодая женщина в летнем платье, которая полулежит на просторном дворе недалеко от высокого трехэтажного дома и еще двух-трех построек. Из комментариев искусствоведов узнаем, что Уайет изобразил реальную девушку, с детства пораженную параличом обеих ног и с трудом передвигавшуюся по траве. Но мир Кристины на картине Уайета по-своему широк и прекрасен. В нем есть небо и трава, птицы и насекомые, цветы и кусты. За пределы этого мира Кристина не могла выйти. Эта картина невольно вспоминается, когда думаешь о жизни Эмили Дикинсон. В течение многих лет она не покидала родной дом, не посещала даже церковь, и это при том, что ее руки и ноги были вполне здоровые. Причины были скорее духовного характера: сначала патологическая застенчивость и любовь к одиночеству, привязанность к отцу и сестре, а потом какая-то самодостаточность своего внутреннего мира, — все это сделало ее настоящей затворницей. Раньше уединение объясняли несчастной любовью, и в самом деле гипотеза о глубокой любви к женатому священнику Чарлзу Уодсворту почти объясняла многие факты не только биографии, но и творчества поэтессы. Но в 1954 г. Милли-сент Тодд Бингем опубликовала страстные любовные письма Эмили к судье Отису Филлипсу Лорду, и образ удалившейся от мира сего старой девы был основательно поколеблен. К тому же любовь к О. Лорду оказалась взаимной!

Некоторые биографы пытались выдвигать самые экстравагантные объяснения любви Эмили к одиночеству, например, предположения о некоем редком кожном заболевании, которое будто бы сделало невозможным ее появление в обществе. Такого рода вульгарно-материалистические объяснения упускают из виду главное — характер поэзии Э. Дикинсон, которая является самым полным комментарием к ее биографии.

Выше мы говорили о том, что пуританизм как мировоззрение резко драматизировал весь образ жизни пуритан, в частности, обитателей маленького городка Амхерст. Почти полное одиночество сделало внутреннюю жизнь поэтессы более глубокой и интенсивной. События внешнего мира никак не отвлекали ее от жизни духа. Биографы удивляются, как мало откликов в ее письмах 1861–1865 гг. на события бушевавшей тогда Гражданской войны. По этим откликам нельзя даже понять, на чьей стороне ее симпатии — Севера или Юга, хотя как северянка она, казалось бы, должна сочувствовать только одной стороне. Зато события внутренней жизни переживались с интенсивностью, не имевшей себе равных во всей американской поэзии XIX в.

О чем писала Эмили Дикинсон? Широк ли круг ее тем? Напротив, удивительно узок и целен. У нее совсем немного стихов на исторические, мифологические или библейские темы. Почти нет повествовательных, сюжетных стихотворений, баллад. Нет ни одной поэмы. Да что говорить о поэмах, когда в самом длинном ее стихотворении 50 строк, то есть не более двух страниц!

0 чем же все-таки писала Э. Дикинсон? Это прежде всего то, что Джон Донн назвал «великими гранитными одержимостями (obsessions) человечества»: смерть и бессмертие, вера, безверие и сомнение, страдание и восторг бытия, наконец, любовь и природа. Все это темы старые, как мир, и на основании их Э. Дикинсон можно назвать прежде всего философским поэтом. Возникает соблазн сближать ее с английской метафизической школой XVII в. (Д. Донн, А. Марвелл, Д. Крешо, Г. Воан), хотя она знала из них только Д. Херберта и Г. Воана.

Т.У. Хиггинсон в письме к жене (16 августа 1870 г.) записал один из афоризмов Дикинсон: «Truth is such a rare thing it is delightful to tell it» («Правда — такая редкая вещь, что выразить ее уже есть восторг»).

Кто же был ее учителем правды, помимо Библии и Шекспира? Здесь нужно прежде всего назвать Р.У. Эмерсона. Впервые она услышала это имя от Бенджамина Франклина Ньютона, молодого помощника своего отца по юридическим делам. А позже уже сама дарила друзьям книги Эмерсона, в частности, книгу эссе «Представители человечества» («Representative men»).

Она училась у Эмерсона индивидуализму и нонконформизму: никаких внешних авторитетов, если твоя божественная душа не принимает их. Благоговейно-мистическое отношение к природе. Скептицизм в вопросах церковной догматики. Доверять своим собственным чувствам. Эта маленькая женщина отличалась редкостной несгибаемостью. Вот ее своеобразный манифест независимости:

1 reason, Earth is short — Я знаю — земная жизнь коротка,

And Anguish — absolute — А тоска абсолютна -

And many hurt, И многие ранены ею, -

But, what of that? Что из того?

I reason, we could die — Я знаю, мы можем умереть;

The best Vitality Самая яркая жизненная сила

Cannot excel Decay, He может противостоять дряхлости, -

But, what of that? Что из того?

I reason, that in Heaven — Я думала, что на небесах

Somehow, it will be even — Каким-то образом все будет выравнено

Some new Equation, given — И новое уравнение найдено, -

But, what of that? Что из того?

(301)

В чем смысл этого удивительного стихотворения, этой троекратной серии вопросов? В том, что не нужно поддаваться ни отчаянию, ни соблазну готовых богословских ответов. Главное — внутренний стержень, стоическая твердость духа, выстраданная всей жизнью. Да, это своеобразный стоицизм, сближающий нашу поэтессу не только с Эмерсоном, но и с мудрецами древности — Эпиктетом и Марком Аврелием.

Говоря о мировоззрении поэтессы, важно отметить, что из всей своей семьи она одна в зрелые годы не посещала церковь, что само по себе уже было неслыханной дерзостью для Новой Англии того времени. Для характеристики религиозных взглядов Дикинсон поучительно обратиться к стихотворению «The Bible is an antique Volume» («Библия — древняя книга»):

The Bible is an antique Volume -

Written by faded Men

At the suggestion of Holy Spectres -

Subjects — Bethlehem -

Eden — the ancient Homestead -

Satan — the Brigadier -

Judas — the Great Defaulter -

David — the Troubadour -

Sin — a distinguished Precipice

Others must resist -

Boys that «believe» are

very lonesome — Other Boys are «lost» — Had but the Tale

a warbling Teller — All the Boys would come — Orpheus’ Sermon captivated — It did not condemn -

Библия — древняя книга, Написанная увядшими старцами По наущению святых духов.

А темы ее — Вифлеем,

Рай — древнее местопребывание, Сатана — предводитель,

Иуда — великий отступник,

Давид — песнопевец,

Грех — глубокая пропасть, Которую другие должны избегать, Дети, которые верят,

очень одиноки,

А другие дети — погибшие.

Если бы у этой повести был

щебечущий рассказчик, Все дети пришли бы к нему — Орфей своей проповедью чаровал Он не осуждал никого.

(1545)

Это стихотворение Эмили написала для своего племянника Неда, который по болезни не мог посещать уроки Закона Божьего в Амхерстском колледже. Если вдуматься в его смысл (а он в последних строках), то любой пуританин признает его вполне еретическим. В самом деле, в этом стихотворении знаменитое противостояние Иерусалима и Афин решается целиком в пользу Афин: ветхозаветный Бог осуждает, а Орфей воспевал и славил, чаруя слушателей. Поэтесса не может принять того, что Священное Писание вообще «осуждает» (condemn), хотя ведь десять заповедей состоят из запретов, из ограничений свободы человека. Тут эмерсоновский индивидуализм затворницы из Амхерста проявился особенно резко. Рукописи показывают, что поэтесса затратила много сил на поиски подходящего эпитета к слову «Teller» (рассказчик) — в черновиках приводятся целых четырнадцать разных эпитетов — приводим их по иному трехтомному изданию Т. Джонсона: а thrilling, typic, hearty, bonnie, breathless, spacious, tropic, warbling, ardent, friendly, magic, pungent, winning, mellow. Интересно, что, выписав все эти эпитеты, далеко не синонимичные по смыслу, поэтесса в конце концов вернулась к одному из них — warbling (щебечущий) — и остановилась на нем. Вряд ли этот выбор случаен. Именно щебета, ликующего птичьего щебета, недоставало для Дикинсон в Священном Писании. Просмотрим весь ряд эпитетов: захватывающий, общечеловеческий (типический), сердечный, добрый (милый), перехватывающий дыхание, просторный, тропический, щебечущий, страстный, дружеский, волшебный, острый, побеждающий, сочный… Вот каким, по мнению поэтессы, должен быть библейский рассказ, чтобы соперничать с пением-заклинанием греческого бога-певца Орфея.

Эмили Дикинсон написала много пронзительных стихотворений о своих религиозных сомнениях.

I know that Не exists. Я знаю, что Он существует.

Somewhere — in Silence — Где-то в тиши

Не has hid his rare life Он скрыл свою редкую жизнь

From our gross eyes. От наших грубых глаз.

’Tis an instant’s play. Это временная игра.

’Tis a fond Ambush — Это любовная засада -

Just to make Bliss Чтобы сделать блаженство

Earn her own surprise! Еще более неожиданным!

But — should the play Но что если игра

Prove piercing earnest — Становится слишком серьезной,

Should the glee — glaze — Веселье покрывает

In Death’s — stiff — stare — Неподвижный взор смерти.

Would not the fun — Тогда забава

Look too expensive! Выглядит слишком накладной.

Would not the jest — He зашла ли шутка

Have crawled too far! Слишком далеко!

(338)

И все-таки вера в конце концов побеждала:

I shall know why — when Time is over — And I have ceased to wonder why — Christ will explain each separate anguish In the fair schoolroom of the sky — He will tell me what «Peter» promised — And I — for wonder at his woe — I shall forget the drop of Anguish That scalds me now — that scalds me now!

(193)

Я узнаю, когда кончатся сроки И когда я перестану задавать свои «почему», Христос объяснит каждую мою тоску В светлой классной комнате неба. Он расскажет мне о том, что обещал Петр. И я, изумленная его мукой, Забуду ту каплю боли, Которая жжет меня сейчас, жжет сейчас.

Мы всё узнаем, всё объяснится, но только потом и в ином мире, в «светлой классной комнате неба».

Чтобы закончить эту тему, приведем подлинно хрестоматийное стихотворение, вошедшее в десятки антологий американской поэзии:

I never saw a Moor — I never saw the Sea — Yet know I how the Heather looks And what a Billow be.

I never spoke with God Nor visited in Heaven — Yet certain am I of the spot As if the Chart were given -

(1052)

Я никогда не видела вересковой пустоши, Никогда не видела моря, Но знаю, как выглядит вереск И какой бывает волна. Я никогда не говорила с Богом, Никогда не была на небе, Но также уверена в их бытии, Как если бы мне дана была карта.

Несмотря на все свободомыслие, пуританская закваска сохранилась у поэтессы до конца дней. За день до смерти она написала друзьям записку — извещение о собственной смерти из двух слов:

«Called back».

Вот высокий лаконизм, достойный великого поэта. По-русски это можно перевести и одним словом — «Отозвана», можно и двумя — «Меня зовут», но ясно, что уверенность в существовании Того, кто может позвать и отозвать, не покинула поэтессу.

От темы религиозных колебаний и сомнений естественно перейти к теме конца жизни, смерти. В нескольких замечательных стихотворениях поэтесса как бы со стороны смотрит на свою собственную смерть. Всего теме смерти Э. Дикинсон посвятила более двадцати стихотворений (можно привести их номера по изданию Т. Джонсона: 49, 88, 98, 153, 182, 301, 360, 369,411 и т. д.). Но самое известное из них, подлинный шедевр лирики Дикинсон, конечно, — «Because I could not stop for Death», которое мы избрали для более детального разбора.

Because I could not stop for Death — He kindly stopped for me — The Carriage held but just Ourselves — And Immortality.

We slowly drove — He knew no haste And I had put away My labor and my leisure too,

For His Civility -

We passed the School, where Children strove

At Recess — in the Ring -

We passed the Fields of Gazing Grain -

We passed the Setting Sun -

We passed before a House that seemed A Swelling of the Ground — The Roof was scarcely visible — The Cornice — in the Ground -

Since then — ’tis Centuries — and yet Feels shorter than the Day

I first surmised the Horses’ Heads Were toward Eternity -

(712)

Так как я не смогла остановиться для Смерти, Она сама ласково остановилась для меня. В экипаже были только мы двое — И Бессмертие. Мы медленно тронулись — Она не спешила, И я тоже отложила Свои труды и свой досуг Ради ее Вежливости — Мы проехали Школу, где Дети боролись — В перемену — на круглой площадке — Мы проехали поля смотревшей на нас пшеницы — Мы проехали заходящее Солнце — Мы остановились перед Домом, который, казалось, был Легким холмиком из земли — Крыша его была едва заметна, А карниз был совсем в земле — С тех пор минули века — и все же Они кажутся мне короче того Дня, Когда я впервые поняла, что головы лошадей Повернуты к Вечности.

(Ср. перевод А. Гаврилова в наст, изд., 99)

На примере этого стихотворения можно показать, как поэтесса работает с поэтическими образами. В основе ее образной системы — метод парадокса. Смерть — не традиционная старуха или старец с косой, а учтивый джентльмен, вежливо приглашающий даму совершить с ним прогулку. Во времена юности Эмили Дикинсон такие прогулки в экипажах с кучером были важной составной частью ухаживания молодых людей за девушками. Обращает на себя внимание уже то, что смерть изображается в виде жениха или даже любовника, — нужно ли напоминать, что ассоциативная связь смерти и любви присутствует в европейской литературе, по крайней мере со Средних веков (легенда о Тристане и Изольде).

В третьей строфе представлены три образа, которые по смыслу должны выражать прощание с этим миром и земной жизнью. Отбор этих образов чрезвычайно важен и сразу дает представление о масштабе и подлинности поэта. Что же отобрала поэтесса из земной жизни? Во-первых, Детство: игры на школьном дворе. Затем поля зреющей пшеницы — как некий трудовой полдень жизни и, наконец, заходящее солнце как синоним старости и заката.

В предпоследней строфе описывается пункт назначения поездки — странный домик, в котором без труда узнается могильный холм. И заканчивается стихотворение возвращением к началу — только ранее говорилось о Бессмертии как о третьем пассажире экипажа, а здесь сообщается

о потрясении героини, когда она впервые поняла, что головы лошадей устремлены к Вечности. Главный же парадокс стихотворения в том, что Смерть, помимо своей воли, служит проводником в царство Вечности, которая уже по своему определению отрицает ее, Смерть, и утверждает Бессмертие.

В одном из более ранних стихотворений эта мысль была выражена поэтессой с особенной четкостью:

То venerate the simple days Which lead the seasons by, Needs but to remember That from you or I They may take the trifle Termed mortality! To invest existence with a stately air, Needs but to remember That the acorn there Is the egg of forests For the upper air!

(57)

Чтобы ценить будничные дни, Которые составляют смену времен года, Нужно только вспомнить, Что от тебя и меня Они могут отнять пустяк, Называемый бренностью! Чтобы придать существованию торжественное величие, Нужно только впомнить, Что желудь здесь Есть семя (яйцо) лесов Горнего мира.

«Бег времени», так страшивший Анну Ахматову, на самом деле отнимает у бытия только его временную, тленную и бренную оболочку и тем самым приближает наше бытие к нетленному и вечному. Все упирается в правильный перевод слова «mortality» — смертность, бренность, тленность.

А теперь посмотрим, какую невнятицу внесли в это стихотворение наши переводчики, споткнувшиеся именно на переводе ключевого слова. Вот как звучит начало стихотворения в переводе Веры Марковой:

Чтоб свято чтить обычные дни Надо лишь помнить: От вас — от меня — могут взять они малость — Дар бытия…

Но словосочетание «дар бытия» имеет совершенно иную смысловую и стилистическую окраску, чем слово «mortality» (бренность, смертность). «Дар бытия» — это высокая торжественная стилистика, и лишение этого дара никак не может быть пустяком или благим делом. Совсем иное — «бренность», «тленность», «смертность».

В сборнике «Стихотворения Э. Дикинсон» (СПб., 1997) появился новый перевод этого стихотворения, выполненный С. Степановым. Вот первая строфа:

Чтоб почитать простые дни И всуе не пенять, Обстоятельство одно Надобно понять — Штуку, что зовется «плоть», Им дано отнять.

Этот перевод ближе к смыслу оригинала (традиционное противопоставление смертной плоти и бессмертной души), но ритмический рисунок стихотворения так сильно изменен, добавлены слова из другой стилистики — «обстоятельство», «штука» (грубоватая ирония), что адекватным этот перевод можно назвать лишь с большой натяжкой. Теперь читатель сам может судить о том, как трудно переводить Э. Дикинсон.

III

Важнейший тематический раздел лирики Э. Дикинсон — стихи о природе. Иначе и не могло быть, ведь «мир Кристины» — это прежде всего природный мир со всеми его обитателями. В одном из самых известных своих стихотворений «This is my letter to the World», 64/441) она всю свою поэзию характеризует как «The simple News that Nature told — with tender Majesty», то есть «Простые новости, которые рассказала мне природа / С нежной величественностью». Даже поверхностный читатель ее стихов помнит, что у нее есть замечательное стихотворение о Змее («А narrow Fellow in the Grass», 986) — сначала дается удивительно точный портрет раздвигающей траву стремительной узкой ленты, а потом доверительное признание: со всеми я дружу в природе, но этот приятель всегда останавливает у меня дыхание и вызывает «Zero at the Bone», что вряд ли можно адекватно перевести по-русски, буквально — «ноль в позвоночнике», т. е. холод, оцепенение в костях. Столь же знаменито ее крохотное стихотворение о колибри, которых она не раз встречала в своем саду (вот вам и северная Новая Англия!), «А Route of Evanescence» (164/1463), буквально «Исчезающая дорога с вращающимся колесом» — так пытается передать поэтесса быстро бьющиеся крылышки колибри и далее называет ее появление «почтой из Туниса». А сколько стихотворений посвящено ею своей любимой птице — реполову (robin). В Америке этот «робин» — почти такая же привычная птица, как у нас воробей, только он больше его по размерам и у него красная грудь («red cravat», по слову Дикинсон). Вот одно из этих стихотворений:

If I shouldn’t be alive Если меня уже не будет, When the Robins come, Когда прилетит реполов, Give the one in Red Cravat, Дайте одному из них в красном галстуке A Memorial crumb. Крошку на память обо мне. If I couldn’t thank you, Если я не смогу отблагодарить вас, Being fast asleep, Потому что уже уснула (почила), You will know I’m trying Знайте, что я пытаюсь это сделать With my Granite lip! Своими гранитными губами.

(182) (Имеется в виду, очевидно,

надгробный памятник. — С.Д.)

Грустно, что во многих русских переводах «robin» переводится как «щегол», хотя реполов совсем не похож на щегла. Но щегла мы хотя бы представляем себе наглядно, а реполова не очень (больше всего он похож на наших снегиря и малиновку, но малиновка слишком маленькая).

Затворница из Амхерста оказалась совсем не брезгливой — одно стихотворение посвящено летучей мыши («The Bat is dun, with wrinkled Wings», 1575). Заканчивается оно так:

To his adroit Creator Искусному Творцу

Ascribe no less the praise — Воздайте тем не менее хвалу -

Beneficent, believe me, Благотворны, поверьте мне,

His Eccentricities — Даже Его экстравагантности.

Взгляд вполне ортодоксальный, хотя говорить об экстравагантностях Творца кому-то может показаться не совсем тактичным.

Два стихотворения посвящены пауку («А Spider sewed at Night», 1138, и «The Spider is an Artist», 1275), причем второе, полное восхищения ткацким искусством паука, заканчивается так:

Neglected Son of Genius Непризнанный гений,

I take thee by the Hand — Я жму твою руку.

Протянуть руку пауку — такого в поэзии, кажется, не было. А сколько стихов о бабочках, пчелах, цветах, грибах, даже о молчаливо лежащем камне («How happy is the little Stone», 168/1510). Дивное стихотворение посвящено траве («The Grass so little has to do», 55/333), которое заканчивается неожиданным «I wish I were the Hay…» («Я хотела бы быть сеном…»).

Завершим эту тему признанным шедевром пейзажной лирики поэтессы: То make a prairie it takes a clover and one bee,

One clover, and a bee, And revery. The revery alone will do, If bees are few. Чтобы представить степь, нужен клевер и одна пчела, Клевер и одна пчела, И мечта. Но и одной мечты достаточно, Если не хватит пчел.

(Ср. перевод А. Гаврилова в наст, изд., 191)

Как ни велика привязанность поэтессы к живой конкретности природы, ей часто достаточно одного воображения, достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть и степь, и сад, и лес — все мироздание.

Теперь попробуем дать общую характеристику поэзии Э. Дикинсон. Ее поэтическое мировоззрение складывается из представления о двух порядках бытия: естественного, природного, и духовного, высшего… Они не только граничат друг с другом, но и пронизывают друг друга, наполняя мир бесчисленными коллизиями, страданиями и восторгом. В основе подобной картины мира лежит пуританское, кальвинистское мировоззрение, каким оно сложилось в Новой Англии уже в XVII в.

Ритмический рисунок стихов Э. Дикинсон давно изучен — традиционные пуританские гимны, исполнявшиеся паствой в храмах. Главное в этих стихах — сила и напряженность переживаний двойственности мирового порядка: мир природы становится отражением божественной первоосновы, летний день можно увидеть как священное таинство; звери, птицы, травы и даже камни участвуют в некоей мистерии Вселенной. Нужно только увидеть и почувствовать это сакральное действо. Поэтому поэзия Э. Дикинсон — поэзия прозрений, внезапных озарений. И жизнь ее, при всей замкнутости (родилась, жила и умерла в одном и том же доме, точнее, дворе, потому что домов все-таки было два), жизнь эта была наполнена до краев страданиями и восторгом, которые она смогла выразить с редкостной силой.

Переходя к особенностям поэтической техники Э. Дикинсон, прежде всего нужно сказать о ее ритмике и метрике. С детства, с семи лет и примерно до двадцати пяти она регулярно посещала местную конгрегационалистскую церковь и слушала там исполнение старинных гимнов. Эти гимны — тексты и ноты — были собраны в двух сборниках Исаака Уоттса (Watts) — «Христианская псалмодия» («Christian Psalmody») и «Псалмы, гимны и духовные песнопения» («The Psalms, Hymns and Spiritual Songs»), которые были в каждом пуританском доме, потому что сами же прихожане исполняли их. Ритмика гимнов близка к тому, что мы называем акцентным стихом, т. е. в каждой строке важно количество ударных слогов (чаще всего четыре, а иногда и три), число же безударных слогов может колебаться. Эта ритмика с детства запала в душу Эмили, и она осталась ей верной в своих стихах до конца дней.

Правда, длина стихотворения с течением времени менялась: от стихов в пять или шесть четверостиший (20 и 24 строки) она постепенно перешла к еще более коротким — в восемь и двенадцать строк, а нередко все стихотворение состоит из одного четверостишия. При такой концентрации происходит неизбежное тяготение стиха к афоризму, максиме или моральной сентенции. И в самом деле чтение всего лишь первой строки стихов Э. Дикинсон весьма поучительно. Эта первая строка (иногда первая половина четверостишия) часто имеет самостоятельную ценность. Вот несколько примеров: «Раненый олень прыгает особенно высоко» («А Wounded Deer — leaps highest», 165), «Во многом безумии божественный смысл» («Much Madness is divinest Sense», 62/435), «У травы так мало дел» («The Grass so little has to do», 55/333), «Нет фрегата (корабля), равного книге» («There is no Frigate like a Book», 144/1263) и т. д.

Наибольшее число претензий и нареканий критиков вызывали рифмы Э. Дикинсон. И действительно, таких странных рифм нет ни у одного американского поэта. Часто они настолько неточные, что вряд ли их можно назвать рифмами в обычном смысле слова. Это всего лишь легкие ассонансы или так называемые «рифмы для глаз» («eye rhymes»), а не для слуха: орфография окончаний слов совпадает, а звучат они совсем по-разному: соте — home (то есть «кам» — «хоум») — какая же это рифма?.. Часто возникал вопрос, почему Э. Дикинсон не стремилась упорядочить свою рифмовку, приблизить ее к общепринятым нормам. Ответы на этот вопрос могут быть разными. В трехтомном издании Т. Джонсона, где даны основные варианты, можно не раз видеть, как точная рифма заменялась потом неточной и вообще проблематичной, — значит, дело вовсе не в неумении рифмовать по правилам. Как истинная пуританка-максималистка Э. Дикинсон прежде всего стремилась предельно точно и сжато выразить свою мысль и чувство, а получалось ли это с правильными рифмами или с еле ощутимыми — не так уж и важно. В конце концов, она не стремилась печататься, не стремилась занять какое-то место в иерархии американских поэтов, а уж посмертные читатели как-ни-будь разберутся. В самом деле ритмически ее стихи организованы довольно крепко, а что касается рифм, то их отсутствие или неполноценность сперва раздражает читателя, но потом он перестает воспринимать это как недостаток, если энергия стиха, внутреннее движение мысли захватят его.

История русских переводов стихов Э. Дикинсон насчитывает немногим более полувека. Первые переводы появились только после войны, в 1946 г., в сборнике переводов «Из американских поэтов» Михаила Александровича Зенкевича (1891–1973). Всего Зенкевич представил четыре стихотворения, причем первым стоит замечательное «We never know how high we are / Till we are asked to rise», 138/1176 («Мы никогда не знаем своего роста, / Пока нас не попросят встать»). Кажется, это единственная строчка Дикинсон, которая уже стала крылатой в русском переводе, — по крайней мере приходилось несколько раз встречать ее в различных печатных и даже устных контекстах. Правда, цитируют ее в более позднем переводе Веры Марковой:

Мы не знаем — как высоки — Пока не встанем во весь рост.

А тогда, в 1946 г., в переводе известного поэта-акмеиста М. Зенкевича эти строки звучали так:

Не знаем, как велики мы: Откликнувшись на зов, Могли б мы все восстать из тьмы До самых облаков.

(Ср. перевод А. Гаврилова в наст, изд., 138)

Увы, афористическая суть начальных строк совсем исчезла в этом переводе, их не процитируешь, исчезла «изюминка». Несколько лучше были переводы других стихотворений, в том числе цитированное нами ранее «Я знаю, что Он существует» (338), хотя в духе времени оно снабжено очень уж вызывающе скептической концовкой:

Не правда ли, слишком зла Для нашего рассудка, — Так далеко зашла Вся эта шутка.

(Ср. с оригиналом и нашим построчным переводом на с. 386)

Завершал подборку М. Зенкевича прекрасный перевод тонкого пейзажного стихотворения «These are the days when Birds come back», 130 («В эти дни птицы возвращаются назад»), названного «Индейское лето» (у самой Дикинсон стихотворение не имеет названия). Поэтесса вообще оставляет свои стихи без заголовков, кроме того, «Indian summer» следовало бы перевести как «Бабье лето». Но это мелочи, главное — благодаря этому переводу первую подборку поэтессы на русском языке нельзя считать «блином комом».

Следующая публикация появилась только через 14 лет, в 1960 г., в сборнике переводов другого старейшины отечественной американистики — Ивана Александровича Кашкина (1899–1963) — «Слышу, поет Америка» (М., 1960). Кашкин дал всего пять стихотворений, и его переводы в целом менее удачны, чем переводы Зенкевича, который, не забудем, сам был известным и интересным поэтом, по крайней мере в молодости (сборник «Дикая порфира» (СПб., 1912)).

Затем появилось несколько — в целом удачных, но разрозненных переводов И. Лихачева и Э. Гольдернесса (некоторые из них представлены в наст. изд., в разделе «Дополнения»), и только в 1976 г., в составе 200-томной «Библиотеки всемирной литературы» появился первый сборник стихов Э. Дикинсон (впрочем, не отдельно, а в составе тома из произведений трех американских поэтов — Г. Лонгфелло, У. Уитмена и Э. Дикинсон). Почти все переводы были выполнены Верой Марковой (1907–1995), а вскоре — в 1981 г. — в ее переводе вышел и первый отдельный сборник — «Стихотворения».

Вера Маркова к тому времени была широко известна как переводчица японской классической поэзии. Но новая работа потребовала полной «перестройки» выразительных средств. Если японская поэзия поражает своей сдержанностью, то у американской поэтессы темперамент прямо противоположный. Переводчица попыталась передать не только смысловой рисунок стихов, но и их прихотливую ритмику, в результате у читателя возникает впечатление каких-то ритмических ухабов, пропадает музыка, мелодика стиха. Из-за этого и смысл доходит с трудом. Тем не менее только после переводов В. Марковой Эмили Дикинсон стала частью нашей переводной поэзии.

В 1997 г. вышел первый двуязычный сборник Э. Дикинсон (Стихотворения. СПб.: Симпозиум), весь состоящий из новых переводов (С. Степанова, А. Глебовской, Н. Рябовой и др.). И состав сборника, и качество переводов в целом нужно признать удачными. Следовало бы даже часть этих переводов включить в наш раздел «Из других переводов», но это нарушило бы принцип его составления. О последующих отдельных русских изданиях поэзии Э. Дикинсон см. в разделе «Материалы к библиографии русских переводов Эмили Дикинсон».

Пора обратиться и к переводчику настоящего тома, моему другу Аркадию Гаврилову (12.VI. 1931-20.11.1990), безвременно ушедшему от нас. Мне уже трудно вспомнить, где и когда я познакомился с Аркадием Гавриловым. Казалось, мы были знакомы всегда, хотя встречались не особенно часто. Почти при каждой встрече Аркадий доставал какую-нибудь из своих рукописей, читал новую прозу — обычно рассказ, — и каждый раз я удивлялся, как непохожа эта проза на предыдущие его тексты. Он словно искал различные возможности выражения себя в повествовательной технике. Его очень тщательно подобранная библиотека выделялась хорошим собранием современной американской прозы на языке оригинала. Очень хорошо был представлен В. Набоков, а также Торнтон Уайлдер, Д. Апдайк, Сол Беллоу и многие другие авторы. Было что-то немецкое в его аккуратности и тщательности. Почти всю жизнь он проработал в одном внешторговом журнале («Центросоюз Ревью»), который я, впрочем, ни разу не видел у него. Очевидно, эта работа была совсем не главное.

С удивлением узнал от его жены Майи, что на поэзию Дикинсон как на предмет возможных занятий указал ему я (Майя прочитала об этом в его дневнике уже после его смерти). Сам я об этом начисто забыл, хотя хорошо помню, как дарил ему свою двуязычную антологию «Американская поэзия в русских переводах» (М., 1983).

К работе над стихами Э. Дикинсон Аркадий отнесся с обычной своей серьезностью: достал полное собрание стихов, изучил биографию, сделал ксерокопии писем и т. д. Работа уже была близка к завершению — оставалось написать только статью о поэзии Э. Дикинсон, когда Аркадия настигла внезапная смерть: он поехал в студию на радио записывать выступление, и вдруг ему стало плохо: сердечный приступ, обширный инфаркт…

Мы редко говорили на политические темы, но однажды Аркадий признался, что ему особенно близок Константин Леонтьев. И здесь Аркадий был максималистом, шел до конца в приверженности традициям русского консерватизма. Как это сочеталось с его любовью к американской прозе, сказать не берусь.

До Эмили Дикинсон Аркадий сделал довольно большое число переводов из поэзии Карла Сэндберга, но переводить верлибры Сэндберга было все-таки проще, чем прихотливые, своеобразно зарифмованные стихи «затворницы из Амхерста». И все-таки Аркадий взялся за эту работу и выполнил ее с обычной для него тщательностью. После Аркадия осталось большое литературное наследие — прекрасные стихи, рассказы, дневники, переводы, и его вдова Майя Гаврилова делает все, что в ее силах, чтобы это наследие дошло до читателя. Велика ее роль и в создании этой книги. Без ее терпеливой настойчивости она могла бы и не появиться.

Главное в переводах А. Гаврилова — правильно найденная интонация. Он как бы вжился в мир поэтессы и заговорил ее голосом. Для этого нужно было погрузиться в мир ее стихов и писем. Другая особенность переводов Гаврилова — они легко читаются, как бы сами «льются». Это могло бы привести к «отсебятине», удалению от оригинала, но сверка показывает, что переводчик всегда видит оригинал и его смысловой рисунок. Работа Аркадия Гаврилова — наиболее серьезная попытка приблизить поэзию Э. Дикинсон к русскому читателю.

В оригинале стихи Дикинсон далеко не сразу открывают свой смысл. Капризы поэтических ассоциаций порой с трудом поддаются расшифровке. Аркадию Гаврилову нужно было проделать громадную работу по осмыслению ее прихотливых метафор, чтобы привести их в тот вид, который они приняли в его переводе. Переводчик взял на себя труд внимательного читателя и, если угодно, детектива, распутывателя поэтических тайн и загадок. Надо сказать, что работа эта проделана им блестяще, лишь в немногих случаях можно говорить о некотором упрощении оригинала. Таким образом, стихи Эмили Дикинсон еще раз выходят на встречу с русским читателем, и хочется верить, эта встреча окажется счастливее первой.

Т.Д. Венедиктова

ТЕМАТИЧЕСКИЙ ЛЕКСИКОН ПОЭЗИИ ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Отвечая в 1862 г. на вежливый вопрос корреспондента-благожелателя о круге ее друзей и знакомых в Амхерсте, Дикинсон написала: «… в течение нескольких лет мой Словарь был единственным моим собеседником» (Т.У. Хиггинсону, 10)⁹¹. Заявление это, как многие другие в ее письмах и стихах, звучит двусмысленно: слышна ли в нем жалоба на бытовое одиночество, неустроенность женской судьбы? или гордая констатация осознанного предпочтения общества Слов обществу людей? — не очень ясно. Тому, кто имеет лучшим другом, спутником и собеседником Словарь (Lexicon), можно посочувствовать, можно и позавидовать.

Эмили Дикинсон, свидетельствуют биографы, действительно любила читать «Американский словарь английского языка», составленный Дэниэлом Вебстером: расширенное издание 1847 г. — толстая книга, приобретенная в свое время ее отцом для семейной библиотеки, до сих пор хранится в ее доме-музее. Заветная мысль о том, что в словаре можно и нужно искать ответы на загадки, занимающие нас в земной жизни, неожиданным, но не случайным образом венчает одно из лучших ее любовных стихотворений — то, что значится в полном собрании под номером 246⁹². Искать, подразумевается, не обязательно в нем находить: «лексикон» — поле и средство поиска смысла, отнюдь не «бюро находок», ибо, когда одно слово толкуется посредством других, ясности не жди: тайна толкует тайну.

Отношение Дикинсон к языку любовно-созерцательно (в рукописях к единственному существительному подчас выстраивается целая «очередь» — до пятнадцати эпитетов-кандидатов, к которым автор словно приглядывается, прислушивается: который подойдет?) и в то же время инструментально. Слова нередко сравниваются у нее с орудиями или оружием — «лезвиями», «копьями», «шпагами», посредством которых осуществляется проникновение к глубинным структурам бытия. Опять-таки проникать не значит проникнуть, — зная силу слова, Дикинсон хорошо чувствует и его ограниченность; богатство переживания, драгоценность и редкостность мысли она склонна измерять силою его сопротивления словесному выражению: «Для каждой мысли есть слова — / Лишь для одной их нет» (79/581). Насущнейшее, интимнейшее если передается, то не столько в звуковой или графической форме высказывания, сколько в витающей вокруг суггестивной ауре, намеке-подразумевании. Заглавная буква, с которой в стихах часто пишется скромное слово — такое, например, как «дом» или «дверь», — указывает на сверхсмысл, его «овевающий», приподнимающий до символа, отнюдь не в ущерб конкретному, бытовому значению.

Слова, употребляемые Дикинсон, в большинстве просты, — странны их сочетания: сплошь и рядом в них нарушаются и ожидания бытовой логики, и грамматические нормы. При этом возникают неожиданные метафорические сопряжения. При кажущейся спонтанности иные из них устойчивы настолько, что в художественном мире Дикинсон играют роль «констант», несущих опор. Но даже и в этом случае их истолкование в контексте — проблема. Нередко разные переводчики предлагают диаметрально противоположные прочтения одной строки, при этом речь идет не о чьей-то ошибке, а о двусмысленности или многосмысленности переводимого текста. Жизнь поэтического слова для Дикинсон предполагает не консервацию авторского, авторитетного значения, а прирастание все новых значений по ходу взаимодействия с новыми обстоятельствами и адресатами:

Сказал — и все — Мертво словцо — О, нет! — По мне оно Лишь рождено На свет.

(Перевод А. Величанского, 1212)

Способ «действования» ключевых слов-образов, устойчиво используемых в поэзии Дикинсон, мы постараемся охарактеризовать, представив их (конечно, избирательно) в виде сводного «лексикона». Естественно, что мы опираемся при этом на все поэтическое наследство Дикинсон, а не только на стихотворения, отобранные для перевода А. Гавриловым, хотя именно их по большей части (за исключением специально оговоренных случаев) будем цитировать в качестве примеров.

* * *

Безумие / Ум (Madness / Reason). — «Тронутая поэтесса из Амхерста» — так однажды охарактеризовал свою подопечную Т.У. Хиггинсон, при всей симпатии далеко не всегда проявлявший терпимость к причудам мисс Эмили. Тема «священного безумия» характерна для романтизма, и Дикинсон вполне осознанно развивает эту традицию, трактуя здравомыслие и «общий смысл» как послушание мнению «Большинства», усредненную меру, а «высший Ум» (62/435) — как обязанность и право индивида-избранника эту меру преступать. Гордым прокламациям такого рода у нее сопутствует ясное сознание опасности — страх социальной отверженности и, в еще большей степени, — внутреннего отчуждения, самопотери. С поразительной чувственной рельефностью, вызывающей аналогии с прозой Эдгара По, нечитанной ею поэзией Шарля Бодлера, а в чем-то и с будущими опытами сюрреалистов, она выражает это двойственное переживание, — например, в стихотворении 46/280. Описание «похорон в… мозгу» выстраивается как последовательность поражающих слух звуков: тупой и тяжкий топот чужих ног, бой барабанов, буханье тяжелого колокола (в оригинале гипнотический ритм прекрасно передан посредством звукописи). Нарастающий гул заполняет пространство, вытесняя последние островки тишины — подготовляя кульминацию: прорыв в безымянную, запредельную сознанию и слову область:

И вдруг у Разума доска Сломалась — и в пролом Я полетела — вниз и вниз — И ничего — потом.

Одна из устойчивых тем поэзии Дикинсон связана с «маневрами» сознания на границе, разделяющей усердно трудящийся, возделывающий свое поле рассудок и вышеупомянутое «ничего» — беспамятность, бессознательность, которые и манят, и пугают.

Духовный опыт — предмет поэтического и в то же время аналитического освоения — нередко описывается в «математических» терминах: в стихах фи-гурируют слова «алгебра», «число», «логарифм», «дробь» и т. п. Как ни полезна такого рода «математика», она оказывается всякий раз «ломаной» (broken), — это инструмент с ограниченной сферой применения, не адекватный сложности исследуемого предмета. Человеческий разум прилежно и безнадежно обмеривает, обсчитывает то, что обмеру и обсчету упорно противится: количественные характеристики жизни, сколь бы ни были точны, не в силах «схватить» ее искомое качество.

Многие стихотворения Дикинсон по форме и построению напоминают также «научные» и в этом смысле «авторитетные» дефиниции. Предмет их — разнообразные состояния духа: «Раскаянье — это…» (101/744), «Надежда — это…» (1392), «Отречение — это…» (745). Любая из попыток определения (положения пределов) по-своему убедительна, но и подчеркнуто условна: очевидно, что не самодовольство человека знающего и уверенного в знании запечатлено в поэтической формуле, а усилие, нередко и бессилие, того, кто пытается познать.

Бог (God), — С владыкой и устроителем мира Дикинсон вела разговор пожизненный, очень личный, поражающий напряженностью и богатством интонаций. Бог в ее стихах фигурирует и как строгий, заботливый Отец, и как Грабитель, способный вмиг лишить всего земного достояния, и как Банкир, готовый выдать новый кредит и тем самым возможность продолжения жизни (4/49). По большей части Бог суров и непреклонен к слабости — он характеризуется даже как «Бог-Кремень» («God of Flint», 1076), равнодушный и ревнивый одновременно:

Наш Бог — весьма ревнивый Бог, И Он не зря ревнив — Предпочитаем мы играть Друг с другом, а не с Ним.

(188/1719)

Невидимость Бога заставляет человека предположить, что с ним играют в прятки: не так ли взрослый скрывается от детей, чтобы тем больше обрадовать своих любимцев, внезапно себя обнаружив? Таково «благоприятное» толкование ситуации, но оно не единственно возможно: поскольку игра затягивается, возникает подозрение, что человек вовсе не участник ее, а объект недоброй шутки.

Так же противоречиво оценивает Дикинсон и поэтический дар — как результат любовного послушания высшей силе и как форму творческого сопротивления ей же. Ср. замечание в письме: «Когда я была ребенком и убегала от причастия, я могла слышать, как священник провозглашал: “Всех, кто любит Господа нашего, Иисуса Христа, прошу остаться”. Мой побег сохранял мне время для Слов» (Э. Холланд, п. 21).

Боль (Pain, Pang у Agony, Suffering). — Приписывать мироощущению Дикинсон особую болезненность было бы неверно, но нельзя и отрицать того, что страдание в ее поэтическом мире занимает особое место, имеет особый смысл. Страдание, соединившее Христа с людьми, сообщает интимность отношениям человека с божественным. Боль обнажает в душе глубину, о которой благополучие и здоровье даже не подозревают, и позволяет подобную же глубину увидеть в другом. Себя Дикинсон называет «Императрицей Голгофы» (126/1072), которая сочувственно опознает крестную муку в каждом человеческом существовании.

Боль как переживание самодостаточна и самоцельна. Она хоть и живет во времени, не помнит своего начала и не мыслит своего отсутствия: «…У боли будущего нет — / Лишь бесконечность в ней» (87/650). С течением часов, дней, лет боль, вопреки расхожей мудрости, не залечивается, а лишь набирает силу, подобно работающей мышце (94/686). Отдавая должное «абсолютному» качеству боли-как-опыта, Дикинсон тем не менее делает его предметом «замера», анализа и иных «исследовательских процедур» (501), подчеркивая всякий раз, что ее занимает не причина, не внешний повод, а внутренняя структура переживания.

Идеальный поэт определяется ею как «Мученик» (Martyr), причем важно, что он не просто претерпевает боль, а «разрабатывает» ее как золотоискатель — жилу или земледелец — почву, в поисках драгоценного смысла (544). Труд познания и творчества, по определению, страдальческий труд, поскольку обостряет, усугубляет в человеке ощущение противоречивости жизни.

Вера (Faith). — Вера сравнима с мостом, который держится на опорах хрупких, но вечных («Опоры нашей Веры / Хрупки — но где тот мост, / Чтоб выдержал такой поток / И был бы так же прост?», 161/1433), или даже вовсе без опор (915). Она дает душе ощущение внутренней цельности и силы. Это состояние необходимо и желанно: утрата веры грозила бы миру «обнищанием» (377) и «затмением» (1551).

Впрочем, в иные, и нередкие, моменты в Дикинсон проявляется упрямый эмпирик и скептик: способность видеть невидимое хороша для особо проницательных «джентльменов», для прочих людей, особенно «в крайних обстоятельствах» («in an Emergency») предпочтительнее «Микроскопы», символизирующие аналитическую вооруженность зрения (185). Вера Дикинсон, может быть, и желала бы, но не может остаться по-детски наивной и цельной — она расколота сомнением и разве что сознательным, героическим усилием воли восстанавливаема, «сшиваема», как разорванная ткань (1442). В позднем письме предлагается парадоксальная дефиниция: «Вера — это Сомнение» (Сьюзен Дикинсон, около 1884 г., Letters, 912). Огромная потребность в вере и Истине, даруемой верой, сочетается со столь же непреклонной решимостью испытывать основания веры и искать критерии («criterion Sources», 1070) истины.

Возможность (Possibility). — «Возможность» Дикинсон называет своей избранной обителью, — этот странный дом, как бы весь состоящий из окон и дверей, распахнутый наружу, но снаружи непроницаемый. От обычных строений он отличается, как поэзия от прозы:

Возможность — идеальный дом, Он Прозы веселей, Не только окон больше в нем, Но также и дверей.

(89/657)

В качестве синонимов Возможности в других стихах упоминаются «Вера в Неожиданное» («Trust in the Unexpected», 555) или «Удивление» («Wonder», 1331) — разные обозначения сокрытого двигателя человеческого духа, который мобилизует к встрече с новым, обнаруживает неведомые даже самой личности творческие резервы, а потому позволяет пережить радость открытия даже при контакте с давно знакомым, безнадежно «слежавшимся»:

Наш дорогой Душевный Скарб Должны мы обновлять И помнить, что Возможность Способна удивлять.

(141/1208)

Побуждая нас принять за ориентир не собственную привычную (скромную) меру, а безмерность, Возможность стимулирует личность к росту: «Каков наш рост — не знаем мы, / Пока не просят встать» (138/1176).

Воспоминание (Memory, Remembrance). — В метафорике Дикинсон память часто фигурирует как наглухо закрытый контейнер: например «Шкатулка», хранящая старое письмо, засохший цветок и чей-то локон (25/169), или вместительный «Комод», где сложены давние переживания-платья: старомодные, прочно забытые, они терпеливо ждут часа предстать перед чьим-то любопытным взглядом, — посторонним, даже если это взгляд прежнего «владельца«(116/887). В то же время память можно представить как старый дом («У Памяти есть тоже/ Фасад и черный ход», 139/1182), — обжитой, но полный сюрпризов. Зная в этом доме каждый закоулок, мы иные из них обходим стороной, словно боимся обнаружить там непрошенных чужаков.

«Лобовая» встреча с воспоминанием всегда чревата переживанием «восторга или позора», а также острой уязвимости: «заржавленный мушкет» (140/1203) прошлого безобиден с виду, но «способен и убить». Спонтанное и самочинное вторжение прошлого в настоящее («Раскаянье есть память / Бессонная», 101/744) — ближайший аналог Ада. Это присутствие мучительно и навязчиво, его ничем не вытеснить, не подавить. Самое большее, чего можно добиться, это метонимической подмены: попробовать «как бы» забыть о пережитом, сосредоточившись на его материальном аналоге (ср.: «С Могилой кончено — но мне/ Лопату не забыть —», 107/784). От этого, впрочем, мало что меняется, — память в той или другой форме неотступно преследует сознание и даже бежит впереди него, окрашивая собой всякую новую мысль или впечатление.

Восприятие (Perception). — Простейший акт восприятия интригует Дикинсон, поскольку являет в ее глазах, как бы в миниатюре, тайну бытия. Явление «переводится» из внешнего, физического измерения во внутреннее, смысловое, — при этом оно в каком-то смысле утрачивается и рождается заново: «Perception of an object costs / Precise the Object’s loss»⁹³ (1071). Поэтическое восприятие предполагает поэтому не избавление от иллюзий, плодящихся в поле соприкосновения объекта и субъекта, а их пытливое, осторожное, можно сказать, любовное исследование.

Интенсивность чувственного контакта с миром оценивается Дикинсон как один из ресурсов художественного творчества, но также и опасная ловушка. От пестроты мира недолго ослепнуть, от многозвучия — оглохнуть, слишком изобильной пищей легко пресытиться. Художнику, как и профессиональному дегустатору⁹⁴, предписана поэтому строжайшая диета, самоограничение. Пир жизни, чтобы быть воистину пиром, должен представлять собою «пир воздержания» («Banquet of Abstemiousness», 1430). Аскеза и самодисциплина важны как средство сохранить свежесть восприятия и оградить выражение от соблазна торопливо-конвенцио-нальных форм.

Особенно ценный, «привилегированный» канал общения с миром для Дикинсон — зрительное восприятие. В 1860-х годах, на фоне неожиданной болезни глаз и возникшей угрозы утратить зрение, звучание этой темы становится особенно острым. «Экстенсивности» обычного «глазения», способностью к которому наделены все «глазастые» существа (53/327), Дикинсон противопоставляет важнейший для поэта дар «проникающего» видения: специфическую «вооруженность» глаза, которая компенсирует и восполняет общечеловеческую бездумную подслеповатость. Другой вариант того же мотива — необходимость развивать «ночное» зрение, способность видеть в темноте (61/419), различать высший смысл в пределах обыденного существования.

Восторг (Transport, Ecstasy). — «Я испытываю восторг от жизни — просто чувствовать, что ты живешь, вполне достаточно для радости» (из письма Т.У. Хиггинсона жене, п. 15а), — такие констатации нередки и в письмах Дикинсон, и в ее стихах. «Восторг, который не вместить» (29/184) — почти мистическое переживание преступания границ «Я» — заставляет героиню забыть о времени, смещает координаты пространства. Дионисийское опьянение души распространяется тогда на целый мир, оформляясь в образах, почти комически гротескных: серафимы машут снежно-белыми шляпами, приветствуя «маленького пьяницу», опершегося на Солнце, как на фонарный столб (33/214). К сожалению или счастью, такие моменты самозабвения крайне редки и скоротечны: восторг жизни героиней Дикинсон переживается по большей части сквозь страх, ощущение неминуемой утраты — оценивается в безжалостном «пересчете на страдание»:

За каждый дивный час — Лета бесплодных грез…

(19/125)

Вулкан (Volcano). — Из географии Дикинсон знала о вулканах в Южной Америке и на Сицилии, а вот определение «домашний Везувий«(1705), похоже, применяла к самой себе. Ей близок образ спящего вулкана, чья видимая сдержанность прячет в глубине потаенную энергию: безмятежная полянка, под которой колышется раскаленная лава, — лучше места для медитаций о жизни не придумаешь (1677). В то же время молчание спящего вулкана — укор человеческой болтливости: мы-то, в отличие от огнедышащей горы, «болтаем тыщи лет, / Переступив запрет» (190/1748). Мы недооцениваем действенность слова, слишком легко «разменивая» доверенную нам тайну в поверхностном контакте со случайным собеседником. То ли дело «вулканическая» речь: «Везувий не разговаривает, как и Этна, — один из них высказался тысячу лет назад, и Помпея, услышав, спряталась навеки» (неизвестному корреспонденту, около 1861 г., Letters, 233).

Очень близка Дикинсон и тоска по спонтанности, непосредственности, предельной искренности выражения, которое опять-таки сродни извержению вулкана, чьи «губы никогда не лгут» (601). Одно из ее относительно ранних писем содержит такое признание: «В моей жизни не было монарха, сама же я не могу управлять собой, и когда я пытаюсь организовать себя — мои ничтожные силы взрываются и оставляют меня голой и обугленной» (Т.У. Хиггинсону, п. 5).

Дверь (Door). — Как граница между внутренним и внешним, как возможность ее пересечения в любом направлении дверь служит одновременно преградой и приглашением. Положение «у двери» в высшей степени характерно для лирической героини Дикинсон, это слово в ее поэзии — одно из самых употребительных.

Дверь, случайно распахнувшаяся внутрь чужого дома, открывает «бродяжке» пространство «довольства и тепла» (120/953), уюта и щедрой общительности, где ей нет места и куда ей нет доступа, — тем острее («вдвойне») переживаема на этом фоне привычная бездомность. Но вот в другом стихотворении лирическая героиня замирает, в предвкушении и страхе, у закрытой двери собственного дома: возможности и опасности, которыми чревата встреча с прошлым, — взаперти хранящимся, но живым, — разыгрываются в воображении («И замерла душа/ У двери, не дыша», 82/609), авансом пугают и заставляют бежать самой встречи.

Но особенно интригует Дикинсон образ полуоткрытой двери. Дверь души всегда должна быть слегка приоткрыта, — говорится в стихотворении 124/1055: «На случай, если Бог/ Заглянет». Впрочем, ожидая, подстерегая Гостя, Душа словно и не очень уверена, что желает его прихода. Является ли эта опасливость следствием ограниченности человеческой природы? Возможно. Но ограниченность не есть еще безнадежность.

Дом (House / Ноте). — Русское слово «дом» объединяет в себе смысл двух английских, в равной мере важных в поэзии Дикинсон: дом как архитектурное сооружение и дом как порядок, ритуал, привычный уклад жизни. В обоих качествах дом для нее — неисчерпаемый источник метафор. Внутреннее пространство духа устойчиво воображается как особняк со множеством комнат и уровней (верх, низ, чердак, подвал), закоулков и коридоров.

Подобно человеческому «я», дом — «конечная бесконечность» («Finite Infinity», 1695) и в этом смысле воплощенный парадокс. Это «маленький Эдем», крепость, убежище: «даже тень сомнения или подозрительности не вхожи под его блаженные своды» (О. Дикинсону, 25 октября 1851 г., Letters, 59). Но это также тюрьма. Добровольной домоседке Дикинсон в иные моменты неожиданно внятна тоска узника по свободе: «Услышу слово я “побег“ — / И закипает кровь» (3/77). Дом — место, куда и откуда спасается лирическая героиня. Не менее часто, впрочем, она представляет себя неприкаянной странницей, — осознающей и сладость домашнего уюта, и тягость домашнего заключения через собственную — счастливо-несчастную — обделен-ность тем и другим.

Дом выступает как аналог Души (см. 132/1142), но в собственных домашних владениях Душа — то радушная хозяйка, то долгожданный гость, то робкий посетитель, а то и — неожиданным образом! — вор-взломщик:

Душа себе сама И распрекрасный Друг — И хитроумнейший Шпион, В нее проникший вдруг.

(93/683)

Душа (Soul). — Примерно пятая часть стихотворений Дикинсон начинается с местоимения первого лица единственного числа. В то же время «Я» в ее лирике многосоставно и внутренне конфликтно: это поле, на котором неустанно выясняют друг с другом отношения разные, хотя и родственные внутренние «инстанции»: Душа, Сознание, Сердце, Разум.

Средоточие духовного бытия — Душа; она отвергает пестроту и суету мира, ищет опору в абсолютном и на этой основе, как на гранитном фундаменте, возводит самое себя с отвагой и упорством. Подобно строящемуся дому, она поначалу стоит в лесах, но постепенно обретает способность держаться собственной силой (132/1142). Душе свойственна поза гордой сосредоточенности, упование на «внутренние источники» («Sources… interior», 395), презрение к докучным «визитерам», но в равной мере — и напряженное ожидание Посещения, Откровения, какую бы форму оно ни приняло. Душа сопряжена с Бессмертием, — внутренне, образом, не очевидным даже для нее самой: лишь в ситуации «Угрозы иль Беды» (122/974) эта их связь становится ясно ощутимой.

Загадка (Riddle). — Жизнь для лирической героини Дикинсон полна загадок, интригующих секретов и недосказанностей. Те из них, что легко поддаются разрешению, не дарят настоящей радости (142/1222): в загадке ценим не так ответ, как стимул к поиску и источник эстетического переживания. Все в мире, с чем соприкасается человеческая душа, словно дразнит ее, одновременно и скрывая тайну, и полуобещая ее раскрыть. Замечено (и подтверждено специальными подсчетами), что одно из самых употребительных слов в поэзии Дикинсон — неопределенное местоимение «it» («оно»): часто оно обозначает некий «х» — феномен духа, подлежащий познанию-угадыванию и составляющий в этом качестве сердцевину стихотворения. Взор поэта как бы кружит вокруг неназванного, а лишь обозначенного явления-состоя-ния, вглядываясь в признаки и приметы, сравнивая, сопоставляя, прикидывая… что же это? Как правило, с определенностью на вопрос ответить нельзя. Процесс гадания-понимания не имеет конца, — всякий его предел и результат условен.

Лето (Summer). — Лето, особенно летний полдень, в поэзии Дикинсон — символ торжества жизни, высшего расцвета и богатства переживания, когда кажется, что время застыло или побеждено. Но где-то на втором плане обязательно маячит напоминание о неизбежности изменения и утраты. Ощущение «таинственной Перемены» («Druidic Difference», 1068) — вдруг возникающее предчувствие увядания, холода и смерти в разгар цветения и полуденного жара — пронзает переживанием Одиночества. Единственный среди празднующих жизнь «мелких наций» природы, человек осознает свою конечность. Поэтому символический «Из Лета в Осень переход» — едва уловимый «склон», начало скольжения по которому и сладостно, и горько, — очень занимает Дикинсон (см., например, стихотворения 1346, 1540).

Любовь (Love). — Внимание читателей и критиков к любовной теме у Дикинсон традиционно. Выяснению «адресатов» ее любовных стихотворений посвящены многочисленные биографическое исследования, но результаты их по большей части предположительны, да и не слишком существенны для восприятия самой поэзии. Любовь характерным для романтической лирики образом предстает как переживание и конкретное, и «метафизическое» разом (в стихотворении 1681 она определяется как «синоним» Жизни и Смерти), и предельно откровенное, и сложно кодированное. Счастье парадоксальным образом ассоциируется с «встречей порознь» — воплощением любовного союза не так в реальных времени и пространстве (см. 69/511), как в ожидании, воображении, Возможности.

Любовь избирательна и безоглядно щедра, по своей сути это — творческое переживание. Справедливо сказать, что для Дикинсон нет любви вне поэзии, но нет и поэзии вне любовной открытости миру, — природа этого всеобъемлющего чувства запечатлена в афористической формуле: «Моя любовь — счастливым, если ты знаешь их, и несчастным, если они знают тебя» (Л. и Ф. Норкросс, п. 35).

Море (Sea). — Дикинсон утверждала в стихах, что «никогда не видела моря» (1052), но это утверждение едва ли стоит воспринимать буквально: трудно предположить, что в ходе одной из поездок в Бостон она не полюбопытствовала побывать в гавани. Скромно именуя себя «сухопутной душой» («ап inland soul», 76), она в иных контекстах, напротив, говорит о родстве с «истыми пловцами»: теми, для кого вид берега нежеланен как соблазн, гасящий энергию творческого сопротивления стихии (739).

С морем ассоциируются свобода («Ликованье — это выход / В океан земной Души», 8/76), бессмертие, любовь. В общении с Морем как огромным Другим лирическая героиня подчеркивает собственную малость и в то же время отстаивает свою суверенность. Капля в океане дерзает сознавать себя как Целое: разве своею крохотной поверхностью она не отражает объемлющую ее бесконечность (284)?

Море нередко выступает также как символ внутренней дистанции, способ символического отделения себя от себя же. Для Дикинсон важно ощущать себя одновременно морской скиталицей и домоседкой-наблюдательни-цей: «моя лодочка» затерялась в океанской дали (14/107), и мой же земной, «бессонный взгляд / Устремлен в Залив» (5/52).

В стихотворении 70/520 прогулка к морскому побережью изображается как любовное свидание: себя героиня характеризует иронически как сухопутную «мышь на краешке земли», которая встречается с могучей и грозной стихией. Морской «прилив» захватывает ее в крепкие объятия («Потом за пояс обхватил — / Потом к груди прилип»), мечет под ноги россыпи жемчугов и опалов и ослабляет свой натиск, лишь встретив на пути «Город», после чего с вежливым, но многозначительным взглядом-поклоном («Mighty look») удаляется. Предельная конкретность образов и неопределенность, загадочность содержания сделали это стихотворение предметом множества истолкований. Идет ли здесь речь о жажде любви и страхе потерять в ней свою отдельность, индивидуальность? Или о грозной мощи жизненной стихии, которой заслоном, весьма условным, оказываются рамки социального декорума? Или об укрощении поэтического вдохновения строгой формой? Игра разностью масштабов (огромность-малость), сочетание серьезности и игры, мистического чувства и церемонности, ошеломляющей откровенности и са-моироничной, слегка жеманной позы, характерные в целом для поэтики Дикинсон, проявляются здесь очень наглядно.

Надежда (Норе). — «Пернатое существо», поющее «без корма»:

И в летний зной, и в холода Она жила, звеня, И не просила никогда Ни крошки у меня.

(41/254)

Дикинсон интригует способность Надежды воспроизводить самое себя вопреки обстоятельствам, исключительно собственной силой, — в этом она сродни Вере. Надежда всегда чрезмерна и сильнее всего тогда, когда оттенена отчаянием и утверждает себя в противодействии ему.

Небо (Heaven). — Объект бесконечного желания, его идеальный максимум, соединение благодати духовной, острого чувственного наслаждения и радости общения: «Мой единственный рисунок, профиль Рая — это огромное голубое небо, огромнее и голубее, чем в июне, и там мои друзья — все до одного…» (Э. Холланд, п. 3). Представлением о «гарантированности» неба как достижимой цели духовного странствия («как будто это станция», 186/1684; «как если бы у нас туда был билет», 1052) большинство людей дорожит, — оно дает человеку завидную уверенность. Но, с точки зрения Дикинсон, эта уверенность наивна и даже недостойна. Небо располагается не где-то вдали («Элизиум недалеко / Он за стеной», 192/1760) и даже вообще не вне человека, а — внутри, вот только сам человек по большей части «не в себе».

Неспособность пережить на земле аналог небесного блаженства свидетельствует, для Дикинсон, о прискорбной глухоте души:

Кто Небо не нашел внизу — Нигде уж не найдет — Ведь где бы мы ни жили — Бог Поблизости живет.

(171/1544)

Соль, однако, в том, что переживание божественной близости летуче, его невозможно ни заслужить, ни призвать, ни тем более задержать, остановить: оно всегда «почти» и никогда «вполне». Последние две строки процитированного четверостишия в оригинале звучат так: «For Angels rent the House next ours, / Wherever we remove —». Это может означать буквально: ангелы становятся нашими соседями, куда бы мы ни переезжали (только мы не замечаем этого соседства). Но можно понять и иначе: ангелы арендуют дом, соседний с нашим, стоит нам (из нашего) выехать, — возможность встречи с Небом, иначе говоря, всегда рядом (маячит за спиной), но никогда не достижима. Сходный мотив развивается и еще в ряде стихотворений, например:

Эдем — вот этот старый Дом, В котором мы живем, Не зная этого — пока Из Дома не уйдем.

(184/1657)

Одиночество (Loneliness). — Новоанглийский образ и стиль жизни характеризовался «пуританской закваской» — замкнутостью, индивидуальной сосредоточенностью, привычной отчужденностью в отношениях даже близких людей. Сестра Эмили Дикинсон, Лавиния, вспоминала: «Мы жили на правах дружественных и автономных правителей, каждый в своем государстве… При этом ощущали тесную связь с людьми, которым и сами дарили преданность и верность, но поделиться мыслями было не с кем»⁹⁵. Состояние «полярного» единения (1695) хорошо знакомо Дикинсон, она умела ценить его «привилегии», а радость общения характерным образом предпочитала переживать на расстоянии.

Полноценное общение переживается ею как редкостная драгоценность, соприродная поэтическому творчеству. Поэзия, в понимании Дикинсон, социальна по своей природе, — это ее «письмо Миру» (64/441): дар вдохновения, утешения или даже спасения, приносимый другому человеку, и ответный дар понимания с его (адресата) стороны. О возможности глубинной человеческой взаимосвязи говорится в ряде стихотворений, но чаще акцентируется другой приоритет: свобода, избирательность и право выбора, строго индивидуального, необратимого и в этом смысле «гиперответственного»: «Из сонма сотворенных Душ / Я выбрала одну» (91/664).

Центральная в творчестве Дикинсон тема одиночества-уединения звучит парадоксально (что, как правило, трудно оценить в переводе: ироническая двусмысленность плохо транслируется в инаковой языковой среде, даже если переводчик специально заботится о том, чтобы ее передать). Например, одно из самых знаменитых стихотворений на эту тему (47/303) начинается так:

The Soul selects her own Society — Then — shuts the Door — To her divine Majority — Present no more —

Перевод этой строфы, предложенный А. Гавриловым, безусловно, точен:

Душа впускает избранных друзей — И на замок, Чтоб ни один, помимо них, Войти не мог.

Единственный «изъян» перевода — устранение неопределенности в первой и третьей строке: в оригинале отсутствует уточнение, и в связи с этим не ясно, что же имеется в виду под «собственным обществом» («her own Society») Души: «избранные друзья» (вариант, предложенный переводчиком) или она сама, осознающая в себе самодостаточность высшего начала⁹⁶? Не ясно также, что следует понимать под «божественным большинством» («divine Majority»), божественность уединившихся или большой «божий мир», оставленный снаружи? То и другое зависит от прочтения слова «present», его трактовки как глагола или как прилагательного: поставить в нем ударение (prEsent или presEnt) мы вольны как угодно, и из этого крохотного разночтения происходят большие интерпретационные различия. Неясность дополняется грамматической двусмысленностью второй строки, которую можно воспринять как продолжение первой: «…потом — захлопывает дверь» (примерно такой смысл и восстанавливает А. Гаврилов), а можно — как отдельную безличную фразу: «Потом — захлопывается дверь». В этом случае эмфатическая инверсия (сказуемое, помещенное перед подлежащим), указывает на неожиданность разрыва с миром, тотального отчуждения, постигающего душу как результат ее гордого выбора. При таком прочтении затворничество разом приобретает сомнительный характер, ассоциируется уже не с привилегией уединения, а с самозаключением в склеп или каменный мешок: эту интерпретацию поддерживают упоминаемые в последней строфе «клапаны внимания» — обездвиженные, как окаменевшие («Like Stone»). Так завидно ли описываемое состояние? Или, напротив, ужасно? Повествуется ли о нем с гордостью? Или с горестной (само)иронией? Принципиальная неопределенность поэтических высказываний Дикинсон современниками нередко воспринималась как результат небрежности или неумелости, — не удивительно, что ее статус классика американской поэзии утвердился только после «революции», осуществленной в англоязычной поэзии поколением модернистов, на фоне нового культа поэтической «двусмысленности» (ambiguity).

Опыт (Experience). — Жизнь воспринимается Дикинсон как единый спектр опыта, который объемлет и существование, и смерть, и бессмертие. Все для нее — предмет переживания, испытания, напряженного любопытства. «Я рада, что есть Бессмертие, — пишет Дикинсон вскоре после смерти отца, — но предпочла бы опробовать его сама, прежде чем вверять Ему близкого человека» (Т.У. Хиггисону, июль 1874 г.; Letters, 404). В то же время ряд стихотворений посвящены до жути конкретному переживанию смерти: «Жужжала Муха в Тишине — / Когда я умерла» (66/465), «Кончалась дважды Жизнь моя» (189/1732) и др.

Опыт жизни нередко представляется ею как путешествие между двумя бесконечностями — рискованное, ибо опора неверна, и «каждый дюйм / Последним может быть» (115/875). Тем более внимания, пристального, напряженного, неотступного, требует к себе каждый шаг и каждый превозмогаемый дюйм.

Осень (Autumn). — Дикинсон интригует в природе изменчивость, подвижность, бесконечный метаморфоз состояний. Ее любимые времена года поэтому — переходные, осень и весна, но особенно осень: «Неощутимо, как печаль, / Исчезло Лето вдруг» (169/1540). Осень дорога ей еще тем, что это — время позднего цветения, к которому предназначены немногие растения, неброские с виду, особо стойкие к холоду и ненастью. Такие, как, например, горечавка (Gentian), чьи скромные фиолетовые цветочки распускаются «перед самым снегом» (442). «Изношенной роскоши» лета остается только поклониться этому неожиданному и несвоевременному триумфу. Ассоциации с собственной жизнью и поэтической судьбой Дикинсон здесь очевидны.

Осень — также время плодоношения, и опять-таки для разных плодов она выбирает разные сроки: обычные жизни, подобно мелким яблокам, созревают единообразно скоро и так же скоро опадают, — есть, однако, и редкие «сорта», которые задерживаются на ветке сверх обычного, наливаясь изнутри невидимой силой. Их время — сверхъестественно длящееся лето бессмертия: «Лето Гесперид… долго длится» (125/1067).

Отречение (Renunciation). — Это специфическое мироотношение Дикинсон сознательно культивирует, называя «Пронзительной добродетелью» («piercing Virtue», 745). Под Отречением подразумевается, как правило, способность ценить в жизненном переживании качество, а не количество, — готовность удовлетвориться поэтому крохой опыта («Крохи — для малых ртов,/ Ягоды — для Малиновок», 95/690) или даже его ожиданием, воспоминанием, тенью. Парадоксальным образом, то, чем человек не владеет, осознается им тоньше и глубже, чем жадно присвоенная собственность.

Жизнь Дикинсон была в некотором смысле подвигом «отречения» и «воздержания»: ошеломляющий богатством смысл извлекался ею из жесткого минимума внешних впечатлений. К аскетической экономности выражения она тяготеет и в поэзии: ее стихотворения — как правило, четыре, шесть или восемь строчек, окруженные белым пространством, просторная немота которого по-своему не менее красноречива. Лаконизм и сдержанность провоцируют тем более активное, пытливое, рефлексивное отношение к слову со стороны читателя. У «отречения» обнаруживается, таким образом, помимо познавательного и нравственного, еще и эстетическое измерение.

Отчаяние (Despair). — Как крайняя форма боли Отчаяние в ряде стихотворений ассоциируется с провалом в ничто: это «Дыра», оттеняемая недостижимой далекостью Неба. Ничто не гарантирует от провала и падения, — постоянное ощущение крайнего риска сообщает остроту переживанию жизни:

Измерить глубину Ее никто не мог — Хотя она всю жизнь У самых наших ног Зияет — пустотой Загадочной маня. Бессмертьем иль Дырой Бог наградит меня?

(187/1712)

Потеря / Победа (Loss / Victory). — Тема потери в поэзии Дикинсон имеет отчетливо метафизическое звучание; жизнь воспринимается ею под знаком благородного поражения, утраты, отсутствия, зияния. «Недостающее Все» («The Missing All») делает прочие жизненные недостачи «мелочными», даже смехотворными («Теряя все, спасаюсь я / От мелочных потерь», 129/985). Тем выше ценима ею в принципе присущая человеку способность обратить поражение в победу, нищету — в богатство, плен — в свободу.

Такой опыт дает ощущение торжества над вечной скуповатостью судьбы (1081), непредсказуемо-внезапной реализации всех жизненных возможностей разом: «Коль выиграю — о, салют! Колокола! И пушки бьют!» (26/172). Но торжество всегда призрачно, и ярче всего его переживает даже не сам победитель, а — издалека, по контрасту — тот, кто потерпел поражение:

Успех считают сладким Те, кто его не знал.

(7/67)

К тому же в мире Дикинсон подлинная победа заведомо «приходит поздно» (95/690), когда ее непосредственный смысл уже утерян. Ее сладкий, но приправленный горечью вкус ощутим тем более остро, когда переживается «бескорыстно», чисто эстетически.

Поэзия (Poetry). — «Когда я читаю книгу и все мое тело холодеет, так что никакой огонь не может согреть меня, я знаю — это поэзия. Когда я физически ощущаю, как будто бы у меня сняли верхушку черепа, я знаю — это поэзия. Только так я могу определить поэзию. Разве есть другие способы?» (из письма Т.У. Хиггинсона жене, п. 15а). — Эти «определения поэзии», приведенные в раннем письме Хиггинсона, можно было бы воспринять как желание нарочно эпатировать корреспондента, если бы сам способ работы мысли — почти насильственное «сбрасывание» предельно конкретного с предельно абстрактным — не был для Дикинсон так устойчиво характерен. Поэтический смысл, как подсказывают предложенные метафоры, не живет в слове, а витает вокруг него и передается косвенным, но неотразимым образом, подобно «Аромату» или «Инфекции» (143/1261).

Поэт повторяет акт творения в миниатюре (49/307), состязается с природой и в иные, редкие, особо счастливые минуты готов даже оповестить о своей победе:

Послала два Заката я — Успела раньше Дня — Я два закончила — и он Не обогнал меня. Его Закат огромным был — Но скажет вам любой — Мои удобнее в сто крат — Чтобы их носить с собой.

(50/308)

«Демиургическая» претензия поэта описывается у Дикинсон не без иронии: интонации самоутверждения и самоуничижения трудно различить. Вот, например, «определение поэзии», имеющее форму кухонного рецепта (191/1755): чтобы «изготовить» прерию («То make a prairie»), достаточно одного цветка клевера и одной пчелы плюс еще игра воображения, — недостаток пчел легко возместить, добавив воображения.

Правда (Truth). — Правда — «близнец Бога» (836). Как и Вера, она держится сама собой, без опоры и «без Костяка» (106/780). Другая метафора Правды — Равновесие (Balance) — состояние, отчаянно искомое и трудно находимое в мире, сотканном из парадоксов и противоречий. В отсутствие ясных ориентиров человек в познании Правды может надеяться лишь на внутреннюю интуицию, которая сравнима со стрелкой компаса: «Моряк не может видеть полюс, но знает — компас может» (Т.У. Хиггинсону, п. 3).

Правда проблематична не только как предмет познания, но и как предмет выражения: подобна молнии, она «ослепительна» и потому неуловима в обыденной речи. Куда более плодотворен путь поэтического иносказания: слово досягает цели «не в лоб — не враз», а «вкось» (slant) и «постепенно» (gradually, 131/1129). В таком случае познание и изъяснение правды становится источником эстетического удовольствия — синонимом поэзии: «Правда — такая редкая вещь, что говорить ее — наслаждение» (из письма Т.У. Хиггинсона жене, п. 15а).

Природа (Nature). — Природа для Дикинсон — заколдованный дом, в котором человек обитает привычно, но никогда не обживает вполне. По видимости, она простодушна и щедро дарит себя людям в многообразии зрительных и слуховых впечатлений (92/668). Они, впрочем, столь же просты, сколь и загадочны. Можно ли объяснить, почему «лягушки долгий вздох / В июне на пруду» (154/1359) так странно будоражит чувства и опьяняюще действует на воображение? Бережно-чуткое углубление в нехитрые впечатления, «почитание» («hallowing») их как способ извлечения из них смысла — приоритет природной лирики Дикинсон. Чем неуловимее природное явление — например «меняющийся вид холмов — / Тирийский свет среди домов —» (22/140) или призрачный оттенок, наблюдаемый «лишь раннею весною» (109/812), или ускользающий наклон света «зимою на исходе дня» (43/258), — тем острее переживается он как потенциальный знак, вызов познанию и поэтическому выражению:

Он ничему не учит Как виденное в снах, Он посланный нам с высоты Какой-то тайный знак.

(43/258)

Прилежный наблюдатель может застать Природу «без венца» (127/1075), «по-домашнему» неприбранной, — в эти мгновения она особенно близка человеку. Смелые метафорические переносы соединяют ее бытие с повседневностью быта. Природа предстает и прилежной домохозяйкой («Она метет цветной Метлой», 35/219), и пунктуальной гостьей («Тихо желтая звезда / На небо взошла, / Шляпу белую сняла / Светлая Луна», 185/1672), и матерью семейства, и нежной целительницей. В иных ситуациях, впрочем, она предстает пугающе чужой, высокомерной, почти враждебной.

Выясняя свои отношения с Природой, героиня Дикинсон легко ассоциирует себя с «малыми нациями» естественного мира, но и противопоставляет им себя: она воображает, каково быть Травой, или Сеном (55/333), или Пчелой (90/661), или — Камешком, безмятежным в своей бессознательности:

Не знающий ни с кем вражды И не боящийся нужды — (…) Всеобщий мировой закон. Шутя, поддерживает он.

(168/1510)

Манящий соблазн самозабвения, блаженной слиянности с природным ансамблем в конечном счете всегда отвергается лирической героиней ради муки и привилегии самосознания.

Сердце (Heart). — Разнообразие и насыщенность эмоционального («сердечного») опыта в поэзии Дикинсон тем более поразительны, что поводов к ярким переживаниям жизнь предоставляла ей, казалось бы, до обидного мало. Непосредственность и сила чувства не исключает, а предполагает присутствие в нем аналитического компонента, осознанности. Во многих стихотворениях акцентируется «просторность» Сердца, на котором Разум «паразитирует»: кормится из его (Сердца) припасов и тощает в их отсутствие (153/1355). Богатство и откровенность чувственного переживания жизни при почти совершенном отсутствии патетики и сентиментальности делают поэзию Дикинсон необычной на фоне преобладавшей в XIX в. лирической традиции.

Слава (Fame). — Дикинсон в жизни избегала известности, внутренне ясно сознавая себе цену, — позу нарочитого, вызывающего самоумаления она нередко использует и в стихах, и в письмах. Например, Т.У. Хиггинсону пишет: «Если слава принадлежит мне, я не смогу убежать от нее, если же нет — самый длинный день пронесется мимо, не заметив меня, и тогда я не получу признания даже у своей собаки. Лучше мне оставаться в моем низком положении» (Т.У. Хиггинсону, п. 3). Трудно сказать, чего больше в этих строчках — смирения или высокомерия. Слава, в глазах Дикинсон, — не цель и даже не средство: сама по себе она бессильна поднять личность над пропастью забвения («у Славы нет рук», 1531). Это может сделать только сам человек, притом не опираясь на костыль чужого мнения. Завоевать славу можно не иначе, как презирая ее (1240).

В то же время публичная речь, риторика ассоциируются Дикинсон с самовлюбленной и пустой тавтологией самоназывания, с повтором собственного имени, которое не совсем уже и собственное, ибо пребывает в залоге у «всех». «Я Никто» («I’m Nobody», 288), — заявляет о себе лирическая героиня с гордостью. Невидимость и анонимность ассоциируются в ее глазах с драгоценной привилегией свободы, с пребыванием вне поля общего внимания, социального досмотра, контроля, власти.

Смерть (Death). — Одна из вечных тем искусства, в сентиментальной беллетристике и поэзии XIX в. изрядно «заезженная». Весомость этой темы для Дикинсон определяется, впрочем, столько же влиянием литературной традиции, сколько присутствием смерти как физического факта и социального ритуала в ее обыденном опыте: «В провинциальном городке / У всех все на виду» (59/389). Смерть повседневно соприсутствует жизни, они и определяются одна через другую: «Жизнь — это смерть, которую мы растягиваем, смерть — это суть жизни» (Л. и Ф. Норкросс, п. 15).

Смерть — единственное, что не знает изменений (103/749), но сама она переживается как интригующая и пугающая метаморфоза. Переход от бытия к небытию — ответственный «эксперимент», участие в котором каждого человека неизбежно, а исход предсказуем и непредсказуем одновременно. В стихотворении 66/465 умирающая, а также свидетели последних мгновений ее жизни подстерегают многозначительную, «царственную» перемену, которая должна вот-вот произойти, но… в последний миг все заслоняет назойливое жужжание мухи в окне. Остается глубоко не ясно — то ли «мы» не опознали ожидаемого, то ли прекращение физической жизни и впрямь — все, что дано человеку в переживании.

В другом известном стихотворении (99/712) Смерть в образе галантного кавалера приглашает Даму проехаться в коляске. Свидание церемонно, но как всякая любовная игра заключает в себе возможность опасной непредсказуемости, от которой не гарантирует даже присутствие «третьего» — Бессмертия, сопровождающего пару в коляске на манер дуэньи. Путь их лежит сквозь теплую и шумливую суету жизни, через холодную обездвиженность временного приюта-могилы, далее сквозь «века» — в Вечность. Маршрут для всех одинаков, чего не скажешь о «путевых впечатлениях».

Сознание (Consciousness). — Внутренняя инстанция, которая воспринимается одновременно как «ужасный незнакомец», посторонний соглядатай, тайный надзиратель и аналитик. Акт сознания и самосознания предполагает расщепление личности; поиск целостности не только не отменяет внутренних разрывов, но странным образом провоцирует их:

Прилаживаю к мысли мысль — Нижу их на иглу — Но разбегаются они, Как бисер на полу.

(118/937)

Театр (Theatre). — «Человеческое сердце — сцена для вечной игры» (741): во внутреннем театре своего «Я» каждый человек — и зритель, и актер. Он даже, пожалуй, и владелец театра, но на удивление безвластный, ибо не в силах ни остановить зрелище, ни даже изменить его характер.

Лирику Дикинсон ошибочно воспринимать как непосредственное излияние чувств, ее характеризует скорее режим драматической иронии, изощренной ролевой игры. «Когда я представляюсь как Посланница Стиха — я имею в виду не себя, а некую предполагаемую персону», — признает она в письме (Т.У. Хиггинсону, п. 4). У лирической героини действительно много личин, и она все время наблюдает себя «в роли», причем характер отношений с очередной «персоной» может трактоваться читателем с точностью до наоборот. Дикинсон откровенно наслаждается способностью принять и опробовать в воображении любую роль — жертвы и победителя, маленькой испуганной девочки и гордой императрицы, смиренной нищей и дерзкого мальчишки. Критики отмечают в связи с этим ее странную «нелюбовь» к исполнению некоторых грамматических правил английского языка, например, к использованию окончания «s» в глаголах третьего лица единственного числа. Эта привычная «ошибка» по-своему красноречива: благодаря ей описываемое действие воспринимается без связи с конкретным лицом и/или в сослагательном наклонении (под знаком игровой условности — «как если бы»).

Торг (Auction). — Дикинсон трезво сознает, что публикация, выход в пространство социального обмена и общения опосредованы актом продажи, превращением речи в товар:

Публикация — продажа Сердца и Ума — Этакой торговли лучше Нищего сума.

(98/709)

Отказ унизить душу человека назначением цены, а жизнь — разменом не мешает ей довольно часто прибегать к метафоре торга. Так, в стихотворении 83/621 отношения лирической героини с Другим (Миром? Богом?) описываются в терминах невозможного торгового контракта:

Единственно бесценного, «экзотического» товара («Бразилия»), в обмен на который не жалко предложить Жизнь, в лавке нет или же (не ясно, что означают ухмылка и уклончивость Продавца) он не предлагается к торговому обмену: сделка желанна, но невозможна.

Центр / Окружность (Center, Focus / Circumference). — Эта любимая Дикинсон метафора могла быть (и, скорее всего, была) заимствована из знаменитого эссе Р.У. Эмерсона «Круги»⁹⁷, который, в свою очередь, апеллирует к давней и богатой традиции, восходящей к Блаженному Августину. Центр — сердцевина любой человеческой жизни, к нему все тяготеет, но сам он недостижим (680). Окружность или «периферия» — подвижная, расширяющаяся во вне живая «форма», которая своей изменчивостью и обескураживает, и чарует.

Особенность положения поэта связана с причастностью разом и «центру», и «периферии» жизни. Самим актом творчества он задает миру «фокус», как бы возжигает светильник, который не гаснет и после смерти: каждый новый век, подобно линзе, по-новому рассеивает исходящий от него свет (883).

Эксперимент (Experiment). — Любая жизненная ситуация в глазах Дикинсон открыта разным возможным исходам и в этом качестве не столько описывается, сколько экспериментально «проигрывается», делается предметом испытания:

Мне интересен каждый, С кем дни меня столкнут — Хочу понять, что спрятано В душе — проникнуть в Суть.

{Перевод А. Кудрявицкого, 1073)

Часто подчеркивается, что извлечение смысла из явления — операция небезобидная, в некоем очень буквальном смысле она «требует жертв», ибо предполагает род насилия. Приходится выбирать: или орех на дереве, или ядро смысла, добытое из расколотой скорлупки (1073); или поющий живой жаворонок, или «изъятая из него» мелодия песни (114/861). Сама себя Дикинсон ассоциирует со «Скептиком Фомой», Фомой Неверующим, склонным «более полагаться на анатомию, чем на Веру» (Неизвестному корреспонденту, около 1861 г., Letters, 233). В другом поэтическом контексте (396) искусство поэта неожиданно уподобляется искусству хирурга, способного вскрыть жизнь, доверчиво распластавшуюся под ножом, и притом не убить ее. Хирурга не пугает боль: пока есть боль, есть жизнь и, стало быть, необходимость осуществлять спасительную работу. В этом смысле для Дикинсон «эксперимент имеет стимул, который уничтожает страх» (Ф. Норкросс, п. 40).

Скептический Эксперимент Проходит с нами путь — Чтоб Аксиома не могла На Правду посягнуть.

(194/1770)

Поэзия для Дикинсон всю жизнь оставалась своего рода регистрационным журналом — дневником человека-жизнеиспытателя, для которого не существует ни аксиом, ни априорных истин, — есть лишь сосредоточенное вгля-дывание в опыт и бесконечное усилие по извлечению из него смысла посредством слова.

* * *

Наша попытка выделить ключевые слова-символы, организующие мир Дикинсон, заведомо условна, — эту работу по «поэтическому ориентированию» каждый читатель волен продолжить самостоятельно. Первая из жен-щин-поэтов Америки (если не исторически, то по статусу в глазах современного читателя) чтила в словах таинственность, непредсказуемость их поведения, способность вызывать в говорящем и внемлющем всякий раз особый резонанс.

Стоит лишь констатировать в заключение, что парадоксальное сочетание несочетаемого — покоряющей пластичности и упрямой верности себе, гибкой многозначности и устремленности к единственному смыслу — отличают в равной мере и слово Эмили Дикинсон, и ее личность.

А.Г. Гаврилов

ПЕРЕВОДЯ ЭМИЛИ ДИКИНСОН

(Из дневников)

23.10.1984. Жертвовать при переводе ритмом и размером стихотворения в попытке сохранить все слова оригинала — все равно, что ради сохранения витаминов подавать борщ недоваренным.

Если перевод при одинаковом количестве слогов содержит меньше слов и не вмещает всей поэтической информации оригинала, то приходится жертвовать ее частью ради сохранения поэзии.

28.10.1984. Верность духу оригинала… Фокус в том, что дух поэзии не в букве, а между букв, в промежутках, что ли. Но чтобы эти «промежутки» существовали, нужны буквы.

29.10.1984. Любая душа — наша современница.

Беспорядочность труднее поддается воспроизведению, чем упорядоченность. Наименее упорядоченные стихи Э.Д. отражают, вероятно, смятенное или смутное душевное состояние автора. Они-то и наименее переводимы.

30.10.1984. Перевод стихов в принципе невозможен, но пытаться можно. Это как с «вечным» двигателем, придумывая который, можно изобрести что-то полезное.

В английском языке нет родовых и падежных окончаний, которые в русском создают множественность форм слова. Для русского стихотворца поли-морфность его языка — сущий клад (особенно для рифмы), для переводчиков английских стихов на русский — Голгофа, так как суффиксы и окончания удлиняют слова, увеличивают количество слогов.

31.10.1984. Есть у Э.Д. настолько упорядоченные стихи, что переводчику к ним не подступиться, как к крепостной стене, в которой камни подогнаны один к другому впритык, без зазоров. Обычно это самые короткие и эпиграмматические стихи. Другая крайность.

«Любой поэт написал достаточно плохих стихов, чтобы отпугнуть кого угодно» (Jarrell R. Poetry and the Age. N.Y., 1953. P. 101. Пер. с англ.).

3.11.1984. Неужели несчастная, терзающаяся душа не вполне нормальной маленькой женщины, жившей за сто лет до меня в маленьком американском городке, мне родственна?

Разностопный ямб, основной размер у Э.Д., не столько форма словесного выражения ее мысли, сколько форма самой мысли (до словесного выражения), форма ее мышления. Потому изменение размера стихотворения уже есть искажение и подмена мысли автора.

14.11.1984. Поэт оперирует символами — это самый экономичный способ передачи сложной информации. Но универсальных символов очень мало — у каждого времени, у каждой культуры есть множество своих символов, которые непонятны другому времени, другой культуре. Поэтому часто приходится «переводить» не только слова, но и символы, то есть подыскивать их эквиваленты в собственной культуре.

17.11.1984. Э.Д. взяла от протестантизма все, что есть в нем ценного, отбросив предрассудки и моральный дидактизм. Ценное — чувство сопричастности Вечности и мужественный взгляд на жизнь.

Слабые места оригинала (если они есть) при переводе нужно усиливать, чтобы компенсировать неизбежные потери в сильных местах. Если же задаться целью воспроизвести «в точности» все особенности оригинала, в том числе и его слабости, перевод заведомо будет слабее оригинала.

15.03.1985. Э.Д. была страшно одинока. Она почти физически ощущала беспредельность космоса. Одиночество бывает только тогда плодотворным для художника, когда художник тяготится им и пытается его преодолеть своим творчеством.

25.03.1985. Когда лирический поэт заменяет «я» на «мы», он, как правило, мало убедителен. У Э.Д. почти всегда «я», но и редкое «мы» очень личное, а потому убедительное.

2.04.1985. Стихи — знак состояния, которое испытывает поэт во время их написания, только знак, а не отчет об этом состоянии.

3.04.1985. Переводчик Э.Д. должен удовлетворять трем условиям: 1) знать язык английской поэзии; 2) профессионально владеть русским языком; 3) иметь сходный с автором духовный опыт.

4.04.1985. Восприятие природных явлений череды времен года, восходов и заходов солнца, гроз и т. д. как знаковой системы, как языка, на котором Бог говорит с людьми, роднит Э.Д. с Тютчевым.

Если жертва необходима (нехватка «жилплощади» у переводчика), то жертвовать нужно менее существенным. Но чтобы определить, что менее, а что более существенно, нужно правильно понять оригинал, а это в случае с Э.Д. - тоже проблема, может быть, даже наиглавнейшая.

12.04.1985. Гениальность не исключает дурной вкус. Скорее наоборот — безупречный вкус есть верный признак отсутствия гениальности. Что такое «вкус»? Это точная мера. Находить такую меру — отмеривать миллиметры — гению так же трудно научиться, как слону научиться вдевать нитку в иголку.

13.04.1985. Одно и тоже вроде бы понятие имеет не одинаковое (разнящееся) значение в контекстах разных культур.

Переводить стихи — значит переводить не с английского языка, скажем, на русский, а с языка символов английской поэтической традиции на язык символов русской поэтической традиции. В английской традиции, например, символ забвения — мох на могильной плите («скрыл наши имена» — у Э.Д.), в русской — трава на могильном холмике (потому что каменных плит с именами обычно не клали). «Было да быльем (то есть травой) поросло».

15.04.1985. Конечно, русский читатель и поймет, и представит замшелую могильную плиту (эта европейская традиция пришла в XVIII веке в Россию, хотя в народе и не распространилась). Поймет, но не отождествит себя с тем, кто лежит под ней, будет «смотреть» на могилу со стороны, как любопытный прохожий, забредший случайно на лютеранское кладбище. А нужно, чтобы отождествил. Заросший травой могильный холмик лучше подходит для этой цели.

У Э.Д. есть стихотворение о какой-то нечаянной радости в ее жизни. Событие не называется, оно остается вне текста — приводятся только два развернутых сравнения: «Как если бы просила грош… Как если б у Востока…». Этим событием было письмо Т.У. Хиггинсона к ней (о чем мы могли узнать только из ее письма к нему). Пример того, как она скрывала («зашифровывала») внешние события своей почти бессобытийной жизни. Ее стихи — не рассказ о событии, а передача переживаемого эмоционального состояния, вызванного этим событием. Никаких рассказов, никаких воспоминаний — только то, что здесь и сейчас. Если прошедшее время и присутствует, то это только что прошедшее время, которое еще переживается (как переживается музыка после того как отзвучала последняя нота).

За сто лет нигде, ни в одной стране, не родилась вторая Э.Д. Сравнивают с ней Цветаеву, но их стихи похожи только на глаз — графикой, обилием тире, ну, еще, может быть, порывистостью. Хотя нужно признать, Цветаева стремилась в ту мансарду духа, в которой Э.Д. прожила всю жизнь, не подозревая, что кому-то может быть завидна ее доля. Цветаеву притягивала к земле не преодоленная ею женская природа (ей ли, трижды рожавшей, тягаться с женщиной-ребенком!).

Женщин, писавших неженские стихи, можно сосчитать на пальцах одной руки. Их считали не вполне нормальными (Э.Д., Елена Гуро, Ксения Некрасова). Всечеловечность — пока что отклонение от «нормы».

26.04.1985. Многие стихи Э.Д. не поддаются эквиметрическому переводу. Зачем же их калечить, растягивая суставы до более «длинного» размера? Честный подстрочник лучше такого насилия. Например: «Я Никто! А кто ты? И ты тоже Никто? Мы с тобой пара? Не говори ничего! Пусть другие занимаются саморекламой! Как скучно быть кем-то! Как стыдно — подобно лягушкам — повторять свое имя — весь июнь — восхищенным обитателям Болота!» (288).

10.05.1985. Трудно русскому поэту переводить чужеязычные стихи, если он не нашел в них «свое», а в авторе — брата или сестру. Поэтому люди, занимающиеся этим постоянно, и называются не «поэты», а «поэты-переводчики», как, скажем, «швеи-мотористки» или «слесари-наладчики».

24.05.1985. Душа — голос плоти. Дух — голос ума. И то, и другое есть в каждом, но в разных пропорциях. Э.Д. была духовным типом человека. Говорить мужчине (переводчику) за нее, от ее лица, не только не стыдно, но, скорее, естественно.

«Успех считают сладким / Те, кто его не знал…». Да, чужой успех (заслуженный) вызывает зависть и на некоторое время оставляет горький осадок обиды за себя. Но никакой неприязни к более удачливому собрату — он заслужил свой успех. Только себе все упреки — почему ты-то не смог? — отсюда и горечь. А незаслуженный успех может вызвать лишь усмешку.

29.05.1985. У Э.Д. часто ритмика религиозного гимна переходит в детскую считалку (2/37). Сочетание детской игривости с высокими или трагическими темами в ее стихах приводит к необычным эффектам.

9.06.1985. Хороший перевод — всегда компромисс. Бескомпромиссные переводы — всегда плохие.

Уитмен писал речи-монологи, рассчитанные на массовую аудиторию слушателей. Э.Д. всю жизнь беседовала в стихах с «собой да еще с Богом» (если не считать стихов «на случай», стихов-писем, стихов-записок, адресованных друзьям).

12.06.1985. Она всегда стремилась к небу — движение по плоскости ей было неинтересно.

14.06.1985. Если иметь в виду смысл, то стихотворение, имеющее в оригинале вид 5x2, можно перевести как 8 + 2 или 5 + 5 и т. д. Главное — чтобы итог был тот же. Буквалистский перевод имеет вид 5 + 2. Все знаки точно переданы, лишь знак X перевернут на 45°, но это «мелочь».

11.07.1985. Буржуа не любит думать и говорить о смерти, не любит, когда ему напоминают о ней. Поэтому в стихах Э.Д. он выбирает только «жизненное».

21.07.1985. Стихи — один из способов организации душевного хаоса.

«Совпадение двух поэтов (переводимого и переводящего) — точка их пересечения — дает новый шедевр, который в равной мере принадлежит обоим» (Винокуров Е. Учителя и товарищи // Новый мир. 1984. № 7. С. 229). Если бы всегда так!

6.08.1985. Перевод английского стихотворения на русский можно уподобить перекладыванию персиков из одной корзины в другую — меньших размеров. Можно втиснуть все или почти все персики, но они помнутся. Вероятно, лучше иметь 70 целых персиков, чем 100 мятых. Это сравнение относится к образной системе (образ — персик), но не к смыслу и духу. Дух у 70 целых персиков тот же, что и у 100. А вот у мятых персиков дух другой, так как они сразу же начинают портиться.

15.08.1985. «Синонимы» есть и у метафор.

20.08.1985. Из 1775 стихотворных текстов Э.Д. в широком обращении находятся всего 350. Это напоминает ситуацию с наследием В. Хлебникова.

«Хлебниковская метрическая система переменна, а нередко даже в смежных строках перебивают друг друга различные метры, к тому же часто взрываемые интонациями живой речи… Наряду с рифмованными строками в произведениях Хлебникова встречаются и нерифмованные» (Хлебников В. Неизданные произведения. М., 1940. С. 13–14, «От редакции»). Эти же особенности, хоть и в меньшей степени, присущи и стихам Э.Д.

23.08.1985. Эквиметрический перевод бывает невозможен в тех случаях, когда метрическая система стихотворения не имеет аналогов в русской поэзии (грузинская, армянская и т. п. поэзия). Когда же оригинал написан, скажем, ямбом, ничто не может оправдать его перевод другим размером, искажающим образ стихотворения, хотя и позволяющим втиснуть в перевод все тропы оригинала. Нельзя лишать поэта его голоса.

22.09.1985. А. Блок однажды (на «башне» у Вяч. Иванова) сказал об Ахматовой: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом» (вспоминала Е.Ю. Кузьмина-Караваева). О стихах Э.Д. он бы этого не сказал.

4.10.1985. Э.Д. начала писать стихи — «как все». Но очень скоро ей это надоело. Мысль и страсть то и дело прорывали непрочную ткань предписываемой поэтическими приличиями формы.

Нашей поэзии не хватает серьезности — не наморщенного лба, а серьезного отношения к вечным темам, переживания этих тем как личной боли и личного недоумения. Словом, не хватает того, что есть в стихах Э.Д.

7.10.1985. Новаторство — это нарушение литературных приличий. Литературные нормы блюдутся не менее строго, чем нормы нравственности, и для того чтобы их преступить, нужны либо смелость, либо неведение.

11.10.1985. Переводятся мысль и чувство, переводится ритм речи, голос, его тембр, его интонации. Конечно, все это при помощи слов, но ту же мысль и то же чувство можно передать более чем одним определенным сочетанием слов. Как послание можно послать с разными гонцами (лишь бы они были честными).

15.10.1985. Переводы стихов на русский язык должны звучать не как переводы, не как русская речь со странным синтаксисом, а как русские стихи. То есть они должны восприниматься русским читателем так, как их воспринимают соотечественники переводимого поэта.

21.10.1985. Стихотворения Э.Д. бывают загадочны не только для русского переводчика, но и для американского читателя, даже для квалифицированного читателя-литературоведа.

23.10.1985. Материал переводчика — его собственный поэтический язык. Переводчик, не имеющий собственного языка, может взять любое слово, предлагаемое словарем. Такой перевод будет безличным, а значит — неживым.

Стихотворение на чужом языке похоже на негатив портрета, в котором с трудом можно угадать черты личности поэта. Многое остается непонятным, пока не переведешь портрет с негатива на бумагу и не обработаешь отпечаток «химией» своей души.

Сверхзадача русского переводчика английской поэзии — достичь того же воздействия с меньшим количеством средств (слов).

25.10.1985. В одном из самых первых стихотворений Эмили Дикинсон возникает мотив летнего луга с цветущим клевером и жужжанием пчел («Вот все, что принести смогла…», 1/26). Эта символика гармонической жизни на Земле, жизни, недоступной человеку, будет время от времени возникать в ее стихах на протяжении всего ее творческого пути. Тем резче — по контрасту — выделяется дисгармоничный внутренний мир лириче-ской героини Э.Д. в стихах о смерти. Судя по этим стихам, Э.Д. очень хотела, но так и не смогла до конца поверить в собственное бессмертие. Надежда и отчаяние у нее постоянно чередуются. Что будет после смерти? Этот вопрос неотступно преследовал поэтессу. Отвечала она на него по-разному. Отвечала традиционно (как учили в детстве): «Спят кротко члены Воскресенья», то есть мертвые пока что спят, но потом, в свой срок, проснутся, воскреснут во плоти, как это уже продемонстрировал «первенец из мертвых», Иисус Христос. Они как бы члены акционерного общества «Воскресение», гарантирующего своим акционерам в качестве дивиденда на их капитал, то есть на их веру в Христа и добродетельную жизнь, пробуждение от смертного сна, воскресение. Но типично протестантская вера в справедливый обмен, выгодный обеим обменивающимся сторонам, не могла ни удовлетворить, ни утешить ее. Где обмен, там и обман. Успокаивала себя: «Ничуть не больно умереть…» (42/255). Надеялась, что смерть дарует свободу: «Тогда им не схватить меня!» (45/277). Почти верила, что Смерть «с Бессмертием на облучке» привезет ее «к Вечности» (99/712). Представляла, предвосхищая Кафку, Де Кирико и Инмара Бергмана, загробный мир в виде страшноватых «кварталов Тишины», где «ни суток, ни эпох», где «Время истекло» (135/1159). Гадала: «Что мне Бессмертие сулит… Тюрьму иль райский сад?» (189/1732). Восхищалась мужеством тех, кто не боится смерти, кто остается спокоен, «когда послышатся шаги и тихо скрипнет дверь» (192/1760), отворенная ее рукой. Ужасалась: «Хозяин! Некроман! Кто эти — там, внизу?» (17/115). И наконец находила еще один вариант ответа, самый, может быть, нежелательный. Но, будучи до жестокости честной по отношению к самой себе, поэтесса не могла оставить без рассмотрения и этот ответ: «И ничего потом» (46/280). Э.Д. ушла из жизни, так и не найдя для себя единственного, окончательного ответа на вопрос, что же все-таки будет с нею после смерти.

Вопрос остался открытым. Все ее надежды, сомнения, опасения, ужаса-ния и восхищения нам понятны и сто лет спустя. Мы ведь во всем похожи на великих поэтов. Кроме умения выразить себя с достаточной полнотой.

28.10.1985. Для адекватного восприятия стихов Э.Д. важно помнить, что многие из них она посылала в письмах к друзьям — ее единственным читателям при жизни, что эти стихи были как бы частью ее писем.

30.10.1985. Как здороваться, не снимая перчаток, так знакомиться с поэтом по переводам. И невежливо, и руки не чувствуешь — холодная она или теплая, сухая или влажная.

2.11.1985. Э.Д. писала в одном стихотворении: «Раньше мертвые знали, что они сядут по правую руку Бога. Теперь же у Бога ампутировали правую руку, и где он сам, мы не знаем» (перевод прозой).

4.11.1985. Из многих возможных вариантов перевода всегда есть самый талантливый. Счастливые переводы одного и того же стихотворения у разных переводчиков, как правило, схожи. Несчастливые переводы несчастливы по-разному. Формула А. Толстого применима и здесь.

Перевод поэзии — это сотрудничество поэтов-единомышленников (и еди-ночувственников). Так, по крайней мере, должно быть.

Бывает, что стихи, недооцененные соотечественниками поэта, обретают вторую, более достойную жизнь в чужой стране на чужом языке. Пример — Э.А. По, вернувшийся в Америку через Францию. Но с поэтами такое получается редко — с прозаиками чаще (Джойс, Кафка, Фолкнер, Борхес).

Прежде чем сравнивать стихотворный перевод с оригиналом, необходимо убедиться в том, что это стихи, а не что-то иное (может, и сравнивать-то нечего). А коли дело дойдет до сравнения, то нужно помнить, что это перевод с одного поэтического языка на другой поэтический язык, с языка одного поэта на язык другого.

5.11.1985. Поэтика Э.Д. принадлежит XIX веку, тематика и характер переживаний — ХХ-му. В русской поэзии был сходный феномен — И. Анненский.

10.11.1985. Юмор и ирония в стихах Э.Д. (не исключающие серьезности) — тема для диссертации.

Есть правила чтения стихов, без знания которых стихи будут прочитываться и звучать неправильно. Правила эти касаются, главным образом, архаического произношения некоторых слов, которое сохранилось только в поэзии и вошло, можно сказать, в традицию. Например, у Пушкина «скучно» рифмуется с «душно», «священный» с «просвещенный». Так же — без «ё» — читаются слова «отдаленный», «уединенный» и т. д. Это всё отголоски

XVIII века. Значительно больше таких архаических прочтений в английской поэзии XIX века, которая старше русской на добрых четыре сотни лет. В ней можно встретить языковые реликты ХѴ-ХѴI веков. Не зная правил чтения английской классической поэзии, нельзя правильно прочесть стихи Э.Д., а, следовательно, — и перевести.

М. Волошин писал в 1907 г. в рецензиях на переводы П. Верлена, сделанные Ф. Сологубом: «Только чудом перевоплощения стихотворный перевод может быть хорош. Но чуду не стать правилом, и потому только отдельные стихотворения в случайных совпадениях творчества двух поэтов могут осуществить чудо».

11.11.1985. В картине Эндрю Уайета «Мир Кристины» чувствуется влияние мира Э.Д.

12.11.1985. Человек — часть Природы как системы. Может быть, изучая систему в целом, мы поймем назначение этой ее части? Природа еще и знаковая система, язык, на котором Бог объясняется с человеком. Может быть, прежде всего мы должны изучить этот язык, чтобы понять себя? Рационалистическое и мистическое восприятие и объяснение Природы сочетаются в поэзии Э.Д., сообщая ей глубину, которой были лишены многие «певцы Природы» (скажем, Фет, фиксировавший, главным образом, свои впечатления — impressions). Из русских поэтов ей ближе всего, конечно, Тютчев и еще Баратынский.

Перевод по расчету не может быть счастливым (в отличие от брака, где любовь может прийти со временем). Только по любви!

В лирической поэзии — как в пении — мы оцениваем не столько песню, сколько голос и исполнение. Поэтому главная задача переводчика лирической поэзии дать представление о голосе и интонации переводимого поэта.

12.11.1985. Все так называемые «отступления от правил» у Э.Д. на самом деле числятся в арсенале приемов стихосложения и имеют свои названия: гиперметрия и липометрия, анакруза и антианакруза, альтернация размеров и т. д., хотя она наверняка этого не знала и писала так, как ей подсказывало чувство ритма. Т.У. Хиггинсон, отмечавший ее «ошибки» и дававший ей советы по их «исправлению», судя по всему, тоже не был знаком с теорией стихосложения, да и с английской поэзией во всей ее полноте.

14.11.1985. Счастливый перевод — и вообще хорошие стихи — это как записывание только что приснившегося сна (с той только разницей, что тебе «приснился» чужой сон).

Лирическое стихотворение, как правило, имеет в основе довольно простую грамматическую конструкцию, не сразу узнаваемую и вычленяемую, потому что она закамуфлирована словесным орнаментом, но все-таки сводимую к одной единственной фразе, составляющей костяк стихотворения. Для перевода очень важно увидеть фразу и понять ее правильно — без этого не стоит и браться за перевод.

15.11.1985. В отличие от Н. Заболоцкого, который заявлял: «Я не ищу гармонии в Природе», Э.Д. ее искала, но не находила. Источником гармонии должен быть сам человек, а он часто бывает не согласен с собой.

Про переводы нельзя сказать, что они гениальны, в лучшем случае они могут быть конгениальны.

20.11.1985. Иноязычную поэзию можно приблизить к русскому читателю, сравнивая, сопоставляя ее с русской поэтической традицией, подыскивая зарубежным авторам родственные души среди русских поэтов (но делать это нужно очень осторожно, деликатно, никого не притягивая за уши). Поэты пишут на разных языках, но мыслят, чувствуют и выражают себя по одним и тем же законам.

21.11.1985. Если популярность и критерий, то популярность в Америке и популярность в России — несколько разные критерии. Мне лично больше нравятся стихи Э.Д., не входящие в число наиболее популярных в США (…) Почему русские больше ценят Киплинга как поэта, а англичане как прозаика? Имеет значение культурный и исторический фон.

22.11.1985. Хоть английские стихи и благозвучнее самого благозвучного русского перевода, я не могу в полной мере почувствовать биение мысли и бурю чувств Э.Д. под оболочкой слов чужого для меня языка, не имеющих цвета и запаха. Вероятно, я ее и перевожу. Слова «Ьее» и «clover» — только знаки определенных видов насекомого и цветка (вроде латыни). Другое дело — слова «пчела» и «клевер», возвращающие в детство.

Для того чтобы хорошо перевести Э.Д., нужно помнить собственное детство.

23.11.1985. Нельзя переводить все подряд. Переводить хорошо можно только избирательно.

Вот параллель с В. Хлебниковым. У Э.Д.: «I meant to have but modest needs — / Such as Content — and Heaven…» (476); букв.: «Мне немного нужно / Пропитание — да небо…». У Хлебникова: «Мне мало надо! / Краюху хлеба / И каплю молока. / Да это небо. / Да эти облака». Интересно, что и переменные размеры, и слабые рифмы характерны для обоих поэтов.

25.11.1985. Стихотворение «Как Звезды, падали они…» (60/409) не включалось в известные мне сборники избранных стихов Э.Д. и в антологии. Я его выбрал, потому что его строй близок строю русской поэзии. Нам нравится привычное, знакомое.

26.11.1985. Процесс (механизм) счастливого перевода мало чем отличается от сочинения счастливого стихотворения. И там, и там он наполовину неподконтролен дневному разуму. Все происходит как бы в полусне.

27.11.1985. Э.Д. все же нельзя назвать новатором, в том смысле, в каком мы называем обновителей поэтической формы, хоть она и нарушала литературные приличия. Ее стихи казались современникам необычными, экстравагантными не потому, что содержали какие-то новации в области формы, а потому что мироощущение их автора, вернее, себяощущение в мире, опережало свое время.

28.11.1985. Птица — один из любимых образов Хлебникова. «Мне кажется, что прожитые мною дни — мои перья, в которых я буду летать, такой или иной, всю мою жизнь», — говорил он. Его и сравнивали с нахохлившейся птицей. И у Э.Д. в стихах и письмах много птиц (малиновка — ее любимая) и перьев (даже надежда представляется ей «существом в перьях»). О себе она писала Т.У. Хиггинсону: «Я маленькая, как крапивник».

29.11.1985. Узник, мечтающий о побеге, — одна из самых характерных тем романтической поэзии («Шильонский узник» Байрона, «Узник» Пушкина, «Узник» Лермонтова, «Узник» Фета). Но эта же тема часто встречается в народной поэзии. Следовательно, это одна из вечных тем вообще, для поэзии — традиционная. Вот и Э.Д. мечтала о побеге («Когда услышу про побег…», 8/76).

3.12.1985. Две темы у Э.Д. мне наиболее близки: изменения в природе — «язык» Природы — и смерть. Это счастливое совпадение, что и у нее стихи на эти темы — лучшие.

9.12.1985. Л. Шюкинг в своей книге «Поэтический язык англосаксов» (1915) установил как общее положение, что «значение слов в поэтическом языке англосаксов принципиально отличается от словоупотребления прозаической речи и должно рассматриваться в связи с общими особенностями художественного стиля». Он сделал этот вывод на основе изучения англосаксонского эпоса. Но в известной мере это положение применимо и к английской поэзии Нового времени, в том числе к поэзии Э.Д. Для меня это как-то само собой было очевидно — без изучения эпоса.

«Ослабление рифмы у Эмили Дикинсон и строфической структуры у Йейтса были направлены не на создание менее регулярной метрической схемы, а на создание более точного лирического ритма» (Frye N. Anatomy of Criticism. Princeton, 1957. С. 272. Пер. с англ.).

«Поэтом, который ближе всех подошел к выражению характера и духа Новой Англии, была та, что пребывала в неизвестности до конца прошлого века, Эмили Дикинсон, наполовину старая дева, наполовину любопытный тролль, резкая, staccato, часто неуклюжая, склонная к размышлениям о смерти, но в лучших своих достижениях удивительно смелый и сосредоточенный поэт, по сравнению с которым мужчины, поэты ее времени, кажутся и робкими, и скучными» (Пристли Дж. Б. Литература и западный человек. Лондон, 1962. С. 168. Пер. с англ.).

Парадокс у Э.Д. - один из приемов передачи обостренного, гипертрофированного чувства. «Победы настоящий вкус» может почувствовать лишь «тот, кто проиграл сраженье» (7/67) и т. п.

Перевод лишен авторитета оригинала, поэтому, воспроизводя такие особенности поэтической речи классика, как, скажем, аграмматизмы и рифмо-иды, переводчик рискует быть «уличенным» в неумении версифицировать.

10.12.1985. «Многое из лучшего, сочиненного Эмили Дикинсон, может быть названо великим экспериментом в области использования языка для передачи непередаваемого (…) Творчество Эмили Дикинсон на самом деле не является экспериментом в поэтической технике (…) Ее эксперимент — это эксперимент в исследовании новых границ чувств и чувствительности» (Велланд Деннис С.Р. Эмили Дикинсон и ее «Письмо миру» // «Великий эксперимент» в американской литературе. Лондон, 1961. С. 73, 77. Пер. с англ.).

19.01.1986. Поэтическое слово многозначно, прозаическое однозначно. «Прославим, братья, сумерки свободы…» Какие сумерки имел в виду поэт — утренние или вечерние? От понимания этого будет зависеть смысл перевода этого стихотворения на какой-нибудь иностранный язык. Переводу должен предшествовать филологический анализ, но сам перевод не должен быть «филологическим».

21.01.1986. Переводить стихи чужим размером — все равно что исполнять музыкальное произведение в другой тональности и в другом темпе.

23.01.1986. О. Мандельштам сказал про стихи Катулла: «Этого нет по-русски. Но ведь это должно быть по-русски». Думается, он имел в виду не тривиальный перевод стихов римского поэта, а их «музыкальную тему», которая пока что не звучит в русской поэзии и которая могла бы обогатить ее. Именно так нужно подходить к классикам мировой поэзии — имея в виду обогащение национальной поэтической традиции. Русская душа с ее всемирной отзывчивостью может понять всех.

Перевод — срезанная ветка. Она мертва, если не привить к дереву национальной поэзии, и очень скоро засохнет. Перевод должен быть не ботаническим препаратом, а привоем, который будет жить и давать плоды.

Глубокая мысль не может быть пространной. Острое переживание не может длиться долго. Поэтому стихи Э.Д. коротки.

31.01.1986. Америка была открыта не сразу. В первое свое плавание Колумб открыл только Багамские острова. Так с поэзией Э.Д. Существующие переводы — всего лишь острова, материк еще предстоит открыть.

12.02.1986. Очевидно, что переводить поэта должен поэт. Но должен ли поэт изучить язык египетских иероглифов, прежде чем взяться за перевод образцов поэзии Древнего Египта? Или ему можно переводить с подстрочника, как это делала Ахматова? А может, нам нужно довольствоваться филологическими переводами специалистов-египтологов или терпеливо ждать, когда в их редких рядах случайно окажется поэт?

Не перевод с подстрочников — главное зло, а переводы стихов, не заслуживающих права на внимание читающей публики. Прежде чем переводить, нужно определить, имеют ли стихи право на перевод.

6.03.1986. В количественном отношении с переводами Э.Д. в нашей стране дело обстоит, можно сказать, благополучно — переведено больше 200 стихотворений, вышедших отдельным изданием и включавшихся в антологии. Пришла пора «бороться за качество». Это в духе времени, как я понимаю.

8.03.1986. При переводе стихов главное — передать дух поэзии и ее музыку, а букву — по возможности.

10.03.1986. Есть хорошая поэзия, которая так же относится к вершинам поэзии, как реки, текущие с ледников, относятся к горным вершинам. Но есть ведь и вершины, питающие своими льдами эти реки! Поэзия Э.Д. - одна из таких вершин.

18.03.1986. Перевод — не цель, а средство для воспроизведения в читателе перевода тех же чувств и мыслей, которые испытывает читатель оригинала (переводчик). Пожалуй, это основополагающий принцип стихотворного перевода.

21.03.1986. Э.Д. могла писать совершенно классические по форме стихи с соблюдением всех норм стихосложения — и очень благозвучные (24, например). Но большинство ее стихотворений написаны порывисто, эскизно и похожи на карандашные наброски гениального художника. На таком рисунке может не быть глаза у человека, но он угадывается, и изображенный человек все равно живет.

31.03.1986. Для Э.Д. все было чудом: цветок, пчела, дерево, вода в колодце, голубое небо. Когда природу ощущаешь как чудо, не верить в Бога невозможно. Она верила не в того Бога, которого ей навязывали с детства родители, школа, церковь, а в Того, которого ощущала в себе. Она верила в своего Бога. И Бог этот был настолько свой, что она могла играть с ним. Она жалела Его и объясняла Его ревность: «Предпочитаем мы играть друг с другом, а не с ним». Бог одинок, как и она. Это не редкость, когда два одиноких существа сближаются — им не нужно затрачивать много душевных усилий, чтобы понять друг друга. К тому же Бог был удобным партнером для Э.Д., поскольку не имел физической субстанции. Ведь и тех немногих своих друзей, которых она любила, она любила на расстоянии и не столько во времени, сколько в вечности (после их смерти). С какого-то момента идеальное бытие человека она стала предпочитать реальному.

1.04.1986. «Человек умирает только раз в жизни и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать, и смерть его происходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Чтобы умереть вполне благополучно, надо знать, как умирать, надо приобрести навык умирания, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством. В древности училищем смерти были мистерии» (Флоренский П. «Не восхищением неищева». Сергиев Посад, 1915. С. 32). Это место из П. Флоренского проливает некоторый свет на стихи Э.Д. о смерти, свидетельствующие о том, что она неоднократно «умирала» еще при жизни («Кончалась дважды жизнь моя…»), примеривала жизнь на себя («Жужжала муха в тишине — когда я умирала…»). Ее удаление от мира, добровольное затворничество было своего рода подвижничеством, сходным с монашеской схимой.

2.04.1986. Перевод стихов должен быть поэтическим творчеством, а не решением трудных переводческих задач. Без любви (а творчество — это любовь) нельзя сделать ничего хорошего.

9.04.1986. Слабые строки Э.Д. так же трудно передать в переводе, как и гениальные. Перевод сглаживает эти контрасты, усредняет, что ли, текст ее стихов, выравнивает. Вероятно, то же самое происходит с Хлебниковым, когда его переводят на другие языки.

11.04.1986. Стихотворение «Я знаю — Небо, как шатер…» (38/243) будто иллюстрирует современную космологическую теорию о пульсирующей Вселенной — расширяющейся и сжимающейся (коллапсирующей). Когда начнется коллапс, тогда «Небо» свернется подобно цирковому шатру.

14.04.1986. Вот удивительный феномен: читая (впервые, во второй и третий раз) оригинал «Going to Heaven…» (11/79), я не испытал и сотой доли того волнения, которое охватило меня, когда прочитал законченный перевод (да и в процессе работы испытывал). И не потому, что это я хорошо перевел хорошее стихотворение, а потому, что русские слова для русского уха обладают как бы тремя измерениями, а английские только двумя, потому что перевод — это русские стихи, а оригинал — чужестранные.

16.04.1986. «А Door just opened on a street…» (120/953). Выражение «по контрасту», имеющееся в оригинале, нельзя было употребить в переводе, так как слово «контраст» в русском языке все еще ощущается как иностранное — оно бы выпирало, мешало восприятию этого прозрачного во всех отношениях стихотворения.

17.04.1986. Поэт, творящий «из себя», может обходиться одной лишь интуицией. Переводчик же не может не быть филологом, хотя и ему не обойтись без художественной интуиции. Переводчик — это поэт-филолог.

19.04.1986. Стихотворение — минимальная единица поэтической речи. Строфа — уже обломок. Проза более дробна — она дробится на фразы.

21.04.1986. «…Русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к переложению слово в слово» Пушкин A.C. О Мильтоне и шатобриановом переводе «Потерянного рая»).

25.04.1986. Г.Д. Торо пишет с большой буквы слова: Природа, Пища, Одежда, Кров. Многие места в «Уолдене» можно представить стихами Э.Д. Например, вот это: «Я ни разу не пособил солнечному восходу, но будьте уверены, что даже присутствовать при нем было крайне важно» (Торо Г.Д. Уолден, или Жизнь в лесу. М., 1980. С. 23. Литературные памятники).

26.04.1986. В стихах Э.Д. много эротической символики. Ее излюбленный символ: цветок и пчела.

28.04.1986. Английское «face» и русское «лицо» — не одно и то же, хотя бы потому, что русское слово «лицо» обозначает еще и «личность», то есть всего человека, а не одну только его часть.

29.04.1986. Даже в прозаическом переводе, даже в пересказе стихов Э.Д. что-то остается от ее поэзии. Сама ее мысль поэтична.

4.05.1986. Если я правильно понял оригинал и удовлетворен своим переводом, убедить меня в том, что он плох, может только лучший перевод.

5.05.1986. Э.Д. не только писала, но и жила экстатически. Все ее чувства были преувеличены. Свою невестку Сью, жившую в соседнем доме — «через огород», она засыпала признаниями в любви, — разумеется, в стихотворной форме. И если бы они не сохранились все в одном месте — у племянницы Э.Д., а разлетелись бы по листочку, ее биографы гадали бы, кому с такой страстью поэтесса признавалась в любви. Свою любовь Э.Д. сравнивала с призмой, делающей все цвета ярче, а очертания предметов резче. Ее сердце было такой призмой.

16.05.1986. Э.Д. выбирала кратчайшие пути к цели.

21.05.1986. Как есть допустимый предел плотности согласных в стихах, после которого начинается какофония, так есть предел плотности смыслов.

Э.Д. нередко переступала этот последний предел.

24.05.1986. В стихотворении «I think the Hemlock likes to stand…» (525) упоминается Дон и Днепр. В других стихах встречаются Каспий и Черкесия.

25.05.1986. Очень немногим переводчикам стихов удается преодолеть естественное сопротивление иностранного материала. Обычно перевод напоминает поле битвы между переводчиком и «иностранным материалом», причем переводчик изо всех сил старается показать, что победил он.

Стихи Э.Д. о природе, особенно о цветах, часто напоминают стихи для детей.

28.05.1986. То, что у гениального дилетанта Тютчева (как и у Э.Д.) слабые рифмы, не удивительно. Рифма — один из индикаторов профессионального владения стихом (которое само по себе не делает из стихотворца Поэта).

16.06.1986. «Я уверен, что нужно переводить впечатление оригинала, и поэтому некоторые переводы могут передать лучше мысль поэта, чем он сам это сделал» (Толстой А.К. Письмо к С.А. Толстой. 1/13 октября 1867 г.).

20.06.1986. «А. Молль (в кн.: Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966) выделяет в художественном сообщении два типа информации — логическую информацию и непереводимую информацию, вызывающую определенные состояния (…) Конечный смысл поэтического произведения — результат взаимодействия двух коммуникативных систем» (Ковтуно-ва И.Н. Поэтический синтаксис. М., 1986. С. 7–8).

На этом совершенно очевидном положении должна строиться теория перевода поэтических текстов. Любой поэтический перевод должен включать в себя собственно перевод (перевод «логической информации») и воспроизведение «непереводимой информации, вызывающей определенные состояния». Второе по плечу только поэту.

И. Ковтунова цитирует Н.И. Жинкина: «Интонация, надстраиваясь над метром, путем циклических повторений (строфа) создает ритм (…) В результате появляются уникальные сопоставления, несущие информацию, не поддающуюся переводу в однозначный текст, а только в совокупность интерпретируемых текстов (…) Вписанная в поэтический текст интонация не подлежит произвольному прочтению и переводу в чужеродную интонационную систему. Устранение мелодии искажает поэтический образ» (С. 8, 9).

Там же (С. 12): «Функция смысловой интонации — подчеркивание и нюансировка буквального смысла. Буквальный смысл в стихах выражен вербально, его интонационное подчеркивание факультативно и избыточно. Функция ритмической интонации принципиально иная. Это функция в полном значении слова смыслообразующая: ритмическая интонация служит основой сцепления и сопоставления словесных значений, в результате которого выражается неповторимый глубинный поэтический смысл».

21.06.1986. «Лирическое стихотворение есть замкнутая в себе речь, построенная на ритмико-мелодической основе. Вне ритма оно не существует, потому что самые значения слов, его составляющих, неразрывно связаны с ритмическим построением, не говоря о других элементах речи» {Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969. С. 519).

6.07.1986. «Приглушенные тона поэзии Рётке порой вызывают в памяти камерную поэзию американской поэтессы Эмили Дикинсон (…) Отторгнутый от жизни людей, Рётке ищет спасения в неодушевленном мире и в мире животных» (Кириченко О.Ф. Некоторые явления в новейшей поэзии США // Проблемы литературы США XX века. М., 1970. С. 145–146).

25.07.1986. В поэзии Э.Д. воздух несколько разрежен и чист, как в высокогорье, потому что это высокая поэзия. С высоты и землю далеко видно, и до неба — рукой достать.

1.08.1986. Поэзия — язык, на котором человеку легче всего объясниться с Богом, объяснить ему себя и задать вопросы, на которые, правда, сам же человек и отвечает предположительно. Диалог с Богом исполняет один актер — он же и автор. Лирическая поэзия — монолог только формально, на самом деле это диалог. Так дети разговаривают сами с собой на два голоса — говорят за себя и за одного из родителей, наделяя «собеседника» своей логикой, благодаря чему такой диалог только и возможен.

6.08.1986. У Кафки было последовательно две невесты и одна возлюбленная (чешка Милена Ясенска, погибшая в 1945 году в Равенсбрюке), но нет никаких намеков на то, что он знал физическую близость с женщиной. Этот факт — одна из составных трагического мироощущения этого писателя. У него не было выходов из себя, кроме творчества, дневников и смерти. Это роднит его с Э.Д.

12.08.1986. «Иные поэты и особенно переводчики пользуются русским языком так, как если бы это был язык мертвый, последний носитель которого умер много веков назад» (Аверинцев С.С. Не утратить вкус к подлинности: Интервью «Огонька» // Огонек. 1986. № 32. С. 11).

29.08.1986. Не есть ли это пророчество:

«По-видимому, бомба Под потолком нужна — Чтоб укреплялись нервы, Пока висит она»?

(130/1128)

У Э.Д. столько различных географических названий, что возникает впечатление, будто она смотрит на Землю из космоса и вспоминает их.

30.08.1986. Четверостишие, даже блестящее, может вместить только мысль. Для эмоций в нем не остается места. Вероятно, восьмистишие — минимальная форма лирического стихотворения. Самый яркий пример того, что можно выразить на таком пространстве, — «Горные вершины» Гёте — Лермонтова. Но четверостиший, равных этому восьмистрочному стихотворению по эмоциональному заряду, нет в мировой поэзии европейской традиции.

У Э.Д. большая группа стихотворений представляет собой развернутые определения понятий: А есть В («Возможность — идеальный дом…», «Ликованье — это выход…», «Надежда — из пернатых…», «Природа — то, что видим мы…», «Публикация — продажа…», «Раскаянье есть Память…», «Эдем — вот этот старый дом…»). Она составляла свой толковый словарь.

31.08.1986. Прекрасный образ: «The Lightning is a yellow Fork / From Tables in the sky / By inadvertent fingers dropt…» (1173), но стихотворение в целом не удалось. Это общее правило для Э.Д.: лучшие стихи не богаты образностью и наоборот. Обычно Э.Д. метафору разворачивает в целое стихотворение.

1.09.1986. Чтобы перевести стихотворный текст, надо сначала его расшифровать, а потом зашифровать снова, но уже своим шифром.

2.09.1986. Стихи — это шифрованные донесения. Допустим, в стихах написано: «Папа серьезно болен. Ему нужен доктор». Понимать это нужно так: «Радист провалился. Высылайте замену». Плохой переводчик переведет буквально — про болезнь папы. Другой переводчик поймет, но не до конца, и переведет: «Радист провалился под лед и серьезно простудился». И только поэт (сам шифровальщик!) догадается, о чем идет речь, и, возможно, передаст это донесение так: «Срочно нужен новый радист». Но педант (какой-нибудь преподаватель шифровального дела) придерется и заявит, что слово «срочно» — отсебятина, а умолчание о провале радиста преступно.

21.09.1986. Английский ямб вызывает впечатление монотонности из-за краткости английских слов, что приводит к частому совпадению фактических ударений с метрическими. Возможность пиррихиев (пропуска метрических ударений из-за того, что на ударный слог стопы приходится неударный слог четырех-, пяти-, шестисложного слова) и, следовательно, разнообразия ритмических рисунков ограничены. Э.Д. это чувствовала и пыталась разнообразить ритмику сочетаниями разносложных строк. В пределах ямба она использовала сочетание строк с количеством слогов 8, 7, 6, 5, 4. Наиболее часты у нее схемы строф: 8-6-8-6; 6-6-8-6; 7-6-7-6; 7-6-8-6; 6-4-6-4; 8^-8^. Кстати, по этой же причине (и еще по причине бедности английских рифм) англоязычные поэты XX века пишут в большинстве своем верлибром. Английские рифмы бедны из-за дефицита суффиксов и отсутствия падежных окончаний. Русское стихосложение, в отличие от английского, еще не исчерпало всех рифменных и метрических возможностей, заложенных в русском языке. Переходить на верлибр русским поэтам нет острой необходимости.

6.10.1986. Э.Д. всю жизнь оставалась девицей, именно девицей, девушкой (иногда даже подростком), а не старой девой. У нее была потребность любить и быть любимой, но не столько физиологическая, сколько духовная. Вероятно, под любовью она понимала все-таки дружбу, душевный контакт, взаимопонимание. Неразвитость женского начала давала простор ее духу. Она оставалась андрогином, каким является каждый подросток. Мужское и женское начала оставались в состоянии неустойчивого равновесия.

23.10.1986. Поэт переводит другого поэта за руку — как переводят детей через улицу. Такой физический контакт необходим при переводе. Профессиональный же переводчик идет рядом — руки в карманах — и только предупреждает: «Вот здесь ямка, не споткнись» или «Стой! Машина идет!».

30.10.1986. Лексика Э.Д. состоит из нескольких совершенно разнородных слоев:

1. Лексика стихов о цветах и пчелах;

2. Библейская и архаическая лексика;

3. Лексика научной и деловой прозы;

4. Географические названия (преимущественно экзотические) и т. п.

Для слуха современников лексика Э.Д. была груба. Поэтому я допускаю огрубление (вместо «Іар» — «лакает» — у меня «жрет», 80/585).

Для передачи слабых рифм Э.Д. лучше всего подошел бы переводчик, не умеющий рифмовать. Но ему только это бы и удалось — слабые рифмы.

Стихи Э.Д. не музейный экспонат, нуждающийся в скрупулезной реставрации рифм (как стихи Вийона или Дю Белле). Они — живой, живущий организм. И перевод должен быть живым.

19.02.1987. «Каждодневное продвижение по тексту ставит переводчика в былое положение автора. Он день за днем производит движения, проделанные великим прообразом. Не в теории, а на деле сближаешься с некоторыми тайнами автора, ощутимо в них посвящаешься» (Пастернак Б. Замечания к переводам из Шекспира // Пастернак Б. Воздушные пути. М., 1983. С. 405).

19.03.1987. Переводчик стихов, кроме того что он воспроизводит оригинал, передает читателю свое эмоциональное состояние в момент перевода. Если он был равнодушен к оригиналу, то и читатель будет равнодушен к переводу.

21.05.1987. Живость поэзии Э.Д. придает обилие глаголов. Например, в стихотворении «Как из Свинцовых Сит…» (№ 51/311) про снег говорится, что он сеялся… засыпал… сравнял… припорошил… скрыл… занавесил… соткал… одел… улетел. И все это в двадцати строчках!

В 1862 г. Э.Д. написала 365 стихотворений (по одному в день) — пятую часть всего написанного.

Э.Д. была таким же неожиданным явлением, как и Уолт Уитмен.

Пик продуктивности Э.Д. пришелся на трехлетие 1862–1864, когда она написала две пятых всех своих стихов (1862 — 365,1863 — 142,1864 — 173).

16.06.1987. Я люблю Э.Д., но иногда она меня раздражает (когда начинает писать ребусами и шарадами). По сравнению с ее письмами письма Хлебникова кристально ясные.

17.06.1987. В письмах Э.Д. есть места, которые я не могу (пока что) ни понять, ни перевести; есть места, которые я могу перевести, но все-таки не понимаю до глубины; и есть такие, которые и понял, и перевел, но, возможно, неправильно.

19.06.1987. У меня ощущение, что поэтический язык Э.Д. мне понятнее языка ее писем.

20.06.1987. У Э.Д. много стихов (особенно четверостиший), написанных по случаю, — как продолжение или резюме ее писем к разным лицам. Такие стихи, как правило, могут быть поняты только в контексте этих писем. Стихи для нее служили средством коммуникации, но только еще более емким, более экономным, чем язык ее сверхсжатых — и оттого часто загадочных — писем, написанных вроде бы прозой. Стиль Э.Д. - ее личный код, ключом к которому была она сама, ее неповторимая личность.

21.06.1987. У Э.Д. слова и строчки такого напряжения, что ее стихам достаточно минимум рифм.

22.06.1987. Восприятие Э.Д. природы в некоторых стихах похоже на японское — «Лягушки долгий вздох…» (154/1359).

7.07.1987. В 1927 году Конрад Эйкен издал антологию «Современные американские поэты» (в серии «Modem Library»), которую открывали стихи Э.Д.

28.07.1987. Молодая американская поэтесса Сью Элен Томсон написала:

Зря говорят, что время лечит раны — Мне наносило часто оно увечья.

Это парафраз (в развитие) строк Э.Д.:

Считают: «Время лечит» — Не лечит время мук….

(94/686)

15.08.1987. Т.У. Хиггинсон так же «причесал» стихи Э.Д. при первом издании, как И.С. Тургенев — Тютчева.

21.08.1987. «Мировая вещь та, которая в переводе на язык другого века — меньше всего — ничего не утрачивает. Всё дав своему веку и краю, еще раз всё дает всем краям и векам» (Цветаева М. Поэт и время (1932) // Юность. 1987. № 8. С. 55).

«Есть нечто в стихах, что важнее их смысла, — звучание» (Там же).

19.10.1987. План статьи:

1. Жизнь Э.Д. Личность.

2. История публикаций и прогресс репутации.

3. Темы поэзии Э.Д.

4. Особенности ее поэтики.

5. Параллели с русской поэзией.

6. Письма.

7. Ее место в ряду американских современников и потомков.

8. Особенности перевода стихов Э.Д.

22.10.1987. «Творческий путь» поэта — как, скажем, у Пушкина или Блока. Творческий путь — это развитие, рост от этапа к этапу, от книги к книге. Но может включать и деградацию. У Э.Д. не было творческого пути в этом смысле (как и у Тютчева). Творческий путь поэта возможен только в литературе, а Э.Д. стояла (именно — не шла) вне литературы.

Э.Д. родилась в год написания Тютчевым стихотворения «Silentium» Знаменательное совпадение.

23.10.1987. Творчество любого писателя, чтобы оно было правильно понято, необходимо рассматривать в историко-литературном контексте. Это аксиома. Но у творчества Э.Д. не было такого контекста! Современный ей литературный процесс в США был не контекстом, а всего лишь фоном для

Э.Д. В этом процессе она не участвовала, если не считать некоторые ее оценки прочитанных книг, которые она давала в частной переписке. Она даже не имела полного и правильного представления о том, что делается в литературе. Достаточно сказать, что Э.Д. не была знакома с поэзией Уитмена.

3.11.1987. «Нельзя себя считать “драгоценным”, как яшма, а нужно быть простым, как камень» (Лао-цзы, 39). У Э.Д.: «Как счастлив Камешек — в пыли…» (168/1510).

6.11.1987. Э. Д., вероятно, не получила или не восприняла классического образования (скорее, первое). В ее стихах нет (или почти нет) мифологических персонажей и реминисценций, так характерных для европейской поэзии начала XIX века. И прекрасная книга Балфинча «The Age of Table», вышедшая в 1855 году, никак на нее не повлияла.

22.11.1987. Э.Д. писала Хиггинсону в ноябре 1880 года про посланные ему стихи: в них «есть глубокомысленность, которая мне не нравится».

27.11.1987. «Я язычница», — писала Э.Д. в письме к Э. Хант Джексон в марте 1885 г.

2.12.1987. В статье о Э.Д. надо будет написать о том, как сопрягается ее поэзия с русской поэтической традицией (ср. с Тютчевым, Хлебниковым, Цветаевой) и что она открывает современному читателю (русскому, в частности).

3.12.1987. Даже в самых мрачных стихах Э.Д. можно обнаружить игривость — причудливую игру ее ума. Это, пожалуй, одно из главных отличительных свойств ее манеры. Причем, игривость такого рода отнюдь не исключает серьезности — это как припрыгивающая походка, в данном случае — походка ее мысли.

8.12.1987. Стремление Э.Д. к большей суггестивности стихотворной строки, к уплотнению смыслов с неизбежностью требовало реформы нормативного синтаксиса, которая воспринималась читательским глазом — пока он не привык — как деформация, учиненная по непонятному капризу поэтессы. (Э.Д. с полным правом можно назвать созидательницей современного нового синтаксиса англоязычной поэтической речи.) И хотя этот синтаксис не стал общераспространенным, поскольку был слишком индивидуальным, кое-что из него было заимствовано американскими поэтами XX века.

9.12.1987. Письма Э.Д. - это проза поэта, со всеми присущими такой прозе особенностями, со всеми ее отличиями от прозы прозаиков, выраженными в гипертрофических формах. В письмах Э.Д. границы между прозой и поэзией часто размыты, зыбки, как бывают неясными границы между сном и явью в момент просыпания.

17.12.1987. Э.Д. повлияла на У. Одена и Т. Рётке. (В кн.: Perkins D. А History of Modem Poetry: Modernism and After. Cambridge, 1987. P. 150, 155, 368.)

21.12.1987. «В этой стране никогда не было такого литературного мира (…) В девятнадцатом веке было несколько гениальных одиночек — Мелвилл или По не имели литературной жизни. Их уделом были таможня да адвокатская скамья (…) Откуда взялся Уитмен и где он приобрел то, что имел? И тем не менее именно У. Уитмен, несгибаемый индивидуалист, сделал то, что сделал (…) Уолт Уитмен (…) был убежден, что демократия погибла бы, если бы ее поэты не написали великих стихов о смерти» (Bellow S. Humbold’s Gift. N.Y., 1975. P. 370, 376).

30.12.1987. В стихах Э.Д. есть что-то от скальдической поэзии (законченность, вычурность метафор). Ее восьмистишия напоминают висы. А письма ее внешне похожи на исландские саги, в которых проза перемежается со стихами.

5.01.1988. У Э.Д. несколько эпистолярных стилей, которыми она пользовалась в зависимости от адресата.

11.01.1988. Интенсивность чувств Э.Д. в ее отношениях с людьми, которые ей были близки или нравились, напоминают отношения М. Цветаевой с Сонечкой Голидей или с Пастернаком. (Э.Д. похожа на Цветаеву интенсивностью чувств…).

14.01.1988. Слова в письмах Э.Д. мало зависят от контекста по сравнению с обычной прозой, слишком они самостоятельны, суверенны — почти как в стихах.

15.01.1988. «Спор» Э.Д. с Тютчевым:

Про слово говорят — Оно уже мертво — Лишь произнесено. Я говорю — в тот день Лишь начинает жить И действовать оно.

(1212)

В православной культуре слово сакрально и потому содержит тайну для непосвященных. В протестантской культуре слово — путь к Богу, открытый для всех, имеющих уши и глаза. Но путь этот не легкий. Хотя, в отличие от Тютчева, Э.Д. и не считала, что произнесенное слово лживо («мысль изреченная есть ложь»), поскольку простым смертным недоступна скрываемая им тайна (истина), тем не менее прекрасно понимала опасность неосторожного обращения со словом. Что будет нести слово — истину или ложь — зависит не от него, а от нас. Слов много, и не всякое — дорога к Богу (истина). Нужно уметь находить правильные слова. Об этом она писала своей кузине Луизе Норкросс в 1872 г. (письмо 33): «Мы должны быть внимательны к тому, что говорим. Ни одна птица не может взять обратно свое яйцо.

Бывает, слово на листе Для глаза — как окно, Но лист сложили — и уже На сгибе лжет оно».

Слово начинает жить после того как оно произнесено (написано), но живут ведь и лживые слова. Все слова живы, но не все ведут к истине. Если

Тютчев утверждает бессилие слов передать истину, неизбежную их лживость, то Э.Д. утверждает их живость.

В письме к Мэйбл Лумис Тодд (конец 1885 г., письмо 8) Э.Д. называет Бога «Образцовым любовником».

«Мы становимся не старее с годами, а новее с каждым днем» (в письме 33 к Луизе Норкросс, конец 1872 г.).

16.01.1988. Душа и Смерть в английском языке имеют мужской род. Э.Д. обыгрывает это в стихах, когда представляет Смерть в обличье галантного кавалера (99/712) или Душу своим сожителем (1262 — в письме 35 к сестрам Норкросс, зима 1873 г.?). Такие персонификации невозможно сохранить в русском переводе.

28.01.1988. Почва, на которой вырастает поэт, готовится до его рождения. И почва эта — не столько литература, сколько культура, включающая и религию, и быт.

30.01.1988. Белое платье Э.Д., может быть, отсюда: «…есть несколько человек, которые не осквернили одежд своих и будут ходить со Мною в белых одеждах, ибо они достойны. Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни…» (Откр. 3: 4–5)?

6.02.1988. «Что такое Земля, как не Гнездо, из которого мы все в свое время выпадаем?» (Э.Д. в письме 31 к Э. Холланд). Это напоминает слова К.Э. Циолковского: «Земля — колыбель человечества, но не может же человечество вечно жить в колыбели!».

10.02.1988. Э.Д. отдавала себе отчет в том, что воспринимает мир не так, как окружающие (письмо 47 к Э. Холланд).

«Даже мой Пуританский Дух забредает иногда куда-то не туда» (Э.Д. в письме 50 к Э. Холланд, конец сентября 1883 г.).

17.02.1988. Из стихотворения Э.Д. «Победа приходит поздно…» (95/690) вышел почти весь Сэндберг.

15.03.1988. Уитмен, Э.Д., Мелвилл были преждевременными людьми в американской литературе XIX века. Это очень редкий случай, чтобы сразу три гениальных современника опережали свое время. Из троих дальше всех «забежала» вперед, пожалуй, Э.Д.

6.04.1988. «В художественном творчестве есть момент ремесла, хладного и обдуманного делания. Но природа творчества экстатична. По природе своей слово религиозно, ибо оно, не будучи молитвой, подобно молитве и есть выраженное отношение к миру и Богу. Это экстатическое существование… есть вдохновение…» (Ходасевич В. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1954. С. 246. Цит. по: Богомолов Н. Жизнь и поэзия Владислава Хадасевича // Вопросы литературы. 1988. № 3. С. 47). Э.Д. чувствовала, что, «по природе своей слово религиозно».

3.06.1988. Нашел в «Moby Dick» любимое слово Э.Д.: «The great God absolute! The centre and circumference of all democracy!».

22.06.1988. Дж. Б. Шоу: «Когда твое стихотворение лежит в столе и ты показываешь его только близким друзьям, оно схоже с девицей, которую все обхаживают и превозносят до небес. А когда его напечатают, оно становится дешевенькой шлюхой, которую каждый может купить за полкроны» (Литературная газета. 1988. № 25. С. 16). Вероятно, так же чувствовала и Э.Д. и стыдилась всякой публичности, в том числе и публикации своих стихов.

24.06.1988. Э.Д. использовала жанры и формы детской поэзии — загадки, например («Что за корчма…», 17/115).

18.07.1988. «…Может показаться, что у многих художников прошлого, вероятно, у большинства из них, мышление отчасти было сформировано еще до того, как они начали писать. Например, так можно подумать о Готорне, идеи и темы которого, столь прямо и четко сформулированные, исходили из окружающей его атмосферы Новой Англии. Это же очевидно и в отношении Эмили Дикинсон и Германа Мелвилла (…) То же верно и в отношении Генри Джеймса (…) Я назвал этих четырех писателей потому, что они, вероятно, в большей степени, чем другие американцы, создавали произведения, которые по своей основной проблематике находились под воздействием определенного и влиятельного культурного образца. Какими бы ни были недостатки культуры Новой Англии, она сумела показать, что опыт и поведение человека не просто “интересны” сами по себе как частный случай, тип, иллюстрация, но что они важны и как выражение общей человеческой драмы» (Уоррен Роберт П. Как работает поэт. М., 1988. С. 10–11).

28.07.1988. «Разбитое сердце становится шире» (Э.Д. в письме 42 к Э. Холланд, канун Рождества 1881 г.). Это же черный юмор!

1.08.1988. «Я хочу… чтобы наша боль в этом мире была нам понятнее. Я хочу, чтобы мы были уверены в том, что у страдания есть светлая сторона» (Э.Д. в пистме 9 к Луизе Норкросс, начало мая 1882 г.)

Для того чтобы переводить, нужна убежденность в том, что вот это никто лучше тебя не переведет. Если нет такой убежденности, браться за перевод не стоит.

2.08.1988. «…Важно, чтобы написано было, ведь именно в этом чудо, а мы еще хотим и издания написанного, то есть чуда в кубе!» (из письма Ариадны Эфрон к Борису Пастернаку, 28 августа 1957 г. — Из переписки Ариадны Эфрон и Бориса Пастернака (1948–1957 гг.) // Знамя. 1988. № 8. С. 161).

8.08.1988. «Искреннее письмо является или должно являться ордером на жизнь или ордером на смерть» (Э.Д. в письме 52 к Луизе Норкросс, начало сентября 1880 г.).

20.09.1988. Пастернак говорил, что он недостаточно знает английский, чтобы чувствовать архаичность языка Шекспира. Если бы он ее чувствовал, его переводы Шекспира были бы более громоздкими и менее читабельными.

6.10.1988. М. Цветаева писала в первом письме к Арсению Тарковскому в 1940 г.: «Всякая рукопись — беззащитна. Я вся — рукопись» (Белкина М. Скрещение судеб: О М. Цветаевой. М., 1988. С. 170). Это могла бы сказать о себе Э.Д. с большим, может быть, основанием.

1.11.1988. Стихи, как и письма, пишут люди, остро переживающие свое одиночество.

15.12.1988. Письмо Ф.И. Тютчева графу Д.Н. Блудову:

(Петербург). Четверг (Начало 1860-х гг.)

Конечно, любезный граф, невозможно найти что-либо более искусно приноровленное к тому назначению, которое вы имеете в виду, чем четыре стиха Якоба Бёме, цитируемое вами. Якоб Бёме — один из величайших умов, которые когда-либо проходили земное поприще. Он, так сказать, точка пересечения двух наиболее противоположных учений — Христианства и Пантеизма. Его можно было бы назвать христианским пантеистом, если бы сочетание двух этих слов не заключало в себе вопиющего противоречия… Чтобы выразить его идеи на русском языке, на настоящем русском языке, нужно было бы усвоить столь идиоматический и столь глубоко выразительный язык некоторых наших сектантов. Со своей стороны я уклоняюсь от этого и охотно признаю свою неспособность… Тем не менее, чтобы вам угодить, вот сначала попытка дословного перевода:

«Тот, кто уразумел Время как Вечность, а Вечность, как Время, стал непричастен никакому горю…».

Или же в форме более метрической:

Кто Время и Вечность В себе совместил, От всякого горя Себя оградил…

Общее между этими двумя переводами то, что они оба решительно ничего не стоят…

Примите мои сердечные приветствия.

Ф. Тютчев

(Литературная газета. 1988. № 50. С. 5).

Время и Вечность — одна из главных тем стихов Э.Д. Приобщение к Вечности как путь к Бессмертию. Время как частный случай Вечности. Э.Д. была, как и Бёме, «философом-самоучкой». Но, может быть, идеи Я. Бёме повлияли на нее через Эмерсона?

Эмерсон одновременно повлиял на Уитмена (своими идеями демократии и американизмом, независимостью от Европы, провозглашенной в «Американском ученом») и на Э.Д. («Nature», «Essays» и стихи, конечно).

16.12.1988. В.В. Набоков: «Не умея пробиться в свою вечность, я обратился к изучению ее пограничной полосы — моего младенчества» (Набоков В. Другие берега // Дружба народов. 1988. № 5. С. 142).

«Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеальными черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час» (Там же. С. 141). «Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь (…) В начале моих исследований прошлого я не совсем понимал, что безграничное на первый взгляд время на самом деле круглая крепость» (Там же. С. 142).

В. Набоков не пробился в вечность, потому что не смог преодолеть свой агностицизм. Э.Д. пробивалась к Вечности так же в борьбе с собственным агностицизмом, и ее усилия увенчались успехом, так как ей помогала Библия ее предков-пуритан.

20.1.1989. У Э.Д. есть строка: «God on the Nebo». На Небе? Нет, на горе Небо (Nebo). Вот разгадка: «And Moses went up from the plains of Moab unto the Mountain of Nebo to the top of Pisgah, that is over against Jericho. And the Lord showed him all the land of Gilead, unto Dan…» (Deuteronomy, 34:1). «И взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона, и показал ему Господь всю землю Галаад до самого Дана…» (Второзаконие, 34:1).

25.01.1989. Главные темы стихов Э.Д. остаются главными и в ее письмах.

29.01.1989. «Если бы мир, в котором мы живем, вовсе не был причастен идеальному или истинному бытию, то самый идеализм был бы невозможен» ОСоловьев B.C. Собр. соч.: 2-е изд.: В 10 т. СПб., б.г. Т. 8. С. 270).

Примечания

Переводы Аркадия Гаврилова

Прижизненных изданий Эмили Дикинсон не существует. Но и ни одно из посмертных изданий ее литературного наследия, начиная с 1890 г. и до выхода в свет полных научных изданий стихотворений (1955) и писем (1958), не может претендовать на титул «литературного памятника» по той причине, что все они недостоверны, так как содержат «улучшенные», то есть искаженные публикаторами тексты, полны текстологических ошибок и неточных датировок. Творческое же наследие Эмили Дикинсон представляет собой памятник ее уникальному дару и ее мужеству. Поскольку издание на русском языке полного собрания стихотворений и писем

Э. Дикинсон в настоящее время не представляется возможным, а может быть, и целесообразным, было решено подготовить собрание избранных стихотворений и писем Э. Дикинсон, чтобы расширить знакомство русских читателей с ее творчеством.

Переводы стихотворений и писем Эмили Дикинсон выполнены по изданиям, подготовленным Томасом Джонсоном (см. ниже). Его примечания к стихотворениям содержат сведения об источниках публикации каждого стихотворения и их варианты, которые в настоящем издании не приводятся. Примечания Джонсона к письмам используются частично; они расширены за счет комментирования отдельных имен и реалий.

В примечаниях использованы, помимо общепринятых, следующие сокращения:

ЭД — Эмили Дикинсон

Letters — The Letters of Emily Dickinson: Vol. 1–3 / Ed. by Th. Johnson. Cambridge (Mass.): The Belknap Press of Harvard University Press, 1958

Poems — The Poems of Emily Dickinson: Vol. 1–3 / Ed. by Th. Johnson. Cambridge: The Belknap Press of Harvard University Press, 1955

СТИХОТВОРЕНИЯ

При жизни Эмили Дикинсон было напечатано лишь восемь ее стихотворений. Все публикации были анонимными. О том, что она пишет стихи, знали только ее друзья. Но и друзья были поражены количеством стихов, обнаруженных после ее смерти. ЭД и ее сестра Лавиния, похоронив мать в 1882 г., жили одни, не считая служанки, в большом двухэтажном доме, построенным еще их дедом. Разбирая вещи сестры, скончавшейся в мае 1886 г., Лавиния обнаружила шкатулку, а в ней около 900 стихотворений, написанных рукой ЭД на листочках, которые были сшиты суровой ниткой в 60 тетрадей. Твердо решив опубликовать стихи сестры, Лавиния стала искать для них издателя; в конце концов она уговорила Мэйбл Лумис Тодд, жену профессора Амхерстского колледжа, с которой ЭД переписывалась в последние годы жизни, взяться за подготовку их к печати. М. Лумис Тодд пригласила в соредакторы Томаса Уэнтворта Хиггинсона, регулярно получавшего стихи ЭД в ее письмах, начиная с 1862 г. и до конца ее жизни. Вдвоем они отобрали 115 стихотворений для издания их отдельным сборником. Но Т.У. Хиггинсон очень хорошо был осведомлен о вкусах «читающей публики» и опасался, что стихи ЭД в том виде, в каком они появились на свет Божий, могут ее отпугнуть. Поэтому он их подредактировал: пригладил рифмы, выправил размеры, сделав их регулярными, устранил провинциализ-мы и заменил слишком «чувственные» метафоры более нейтральными. Следы этого редактирования сохранялись еще долгие десятилетия при переизданиях стихов ЭД, пока в полном собрании ее стихотворений 1955 г. не была окончательно восстановлена их авторская редакция.

Тем не менее публикация «Стихотворений Эмили Дикинсон» бостонским издательством «Roberts Brothers» («Робертс Бразерс») оказалась заметным литературным событием 1890 г. Успех тоненького сборника вдохновил составителей на подготовку и издание в 1891 г. еще одного — «Стихотворения Эмили Дикинсон. Второй выпуск», — в который было включено 166 стихотворений. И второй сборник был тепло принят читателями. В 1896 г. Мэйбл Лумис Тодд самостоятельно издала третий выпуск стихотворений ЭД, куда включены 102 стихотворения. Вместе со стихами, вошедшими в изданные той же М. Тодд в 1894 г. «Письма Эмили Дикинсон», общее число опубликованных стихотворений ЭД достигло 449. Эти стихи составляли канон до 1914 г., когда племянница ЭД, Марта Дикинсон Бианки, выпустила сборник стихов своей тети под названием «The Single Hound» («Одинокий пес»).

По сравнению с предыдущими изданиями в этом сборнике стихи ЭД подверглись минимальному редакторскому вмешательству, и это было оценено читателями, вкус которых, возможно, изменился в лучшую сторону за четверть века. Но Марта Бианки иногда неправильно прочитывала рукописи, и в печатаемые ею тексты вкрадывались ошибки. Это относится не только к «Одинокому псу», но и к двум последующим публикациям стихов из части архива ЭД, находившегося во владении племянницы поэтессы: «Дополнительные стихотворения» (1929) и «Неопубликованные стихотворения» (1935). Вышедший в 1945 г. сборник «Bolts of Melody» («Громы мелодии»), тексты которого были подготовлены к печати Мэйбл Лумис Тодд и ее дочерью Миллисент Тодд Бингхэм, с одной стороны, в основном завершил публикацию поэтического наследия ЭД, с другой, — знаменовал начало новой эпохи в текстологической работе с ее рукописями. В этот сборник вошло 668 не публиковавшихся ранее стихотворений и фрагментов.

После этого стало очевидно, что пришло время издавать Дикинсон только в авторской редакции и хотя бы в относительном хронологическом порядке, чего раньше не делалось, поскольку ЭД не датировала свои тексты. Возможность для такого издания стихотворений ЭД представилась в 1950 г., когда все ее литературное наследие было наконец-то собрано в одном месте — в Гарвардском университете. Именно тогда и начал работу над полным научным изданием стихотворений ЭД литературовед и текстолог Томас Джонсон. Подготовленное им издание, вышедшее в трех томах в 1955 г., включает в себя 1775 стихотворений и стихотворных фрагментов, варианты и примечания. Известно, что ЭД никогда не готовила свои тексты к печати, — Эмили Дикинсон и поэтому даже среди беловых рукописей ее стихов есть равноправные варианты стихотворений, а в черновиках — строф и строк. Томас Джонсон проделал огромную текстологическую работу, изучив все имеющиеся рукописи стихов ЭД, установив тексты, наиболее приближающиеся, по его мнению, к авторской воле, и их приблизительную датировку. Исправив явные орфографические ошибки, составитель оставил в неприкосновенности своеобразную пунктуацию ЭД, предпочитавшей всем знакам препинания тире, и капитализацию «ударных» слов, для которой у ЭД, похоже, не было никаких правил.

Стихотворения в издании 1955 г. расположены в хронологичеком порядке. Этот порядок и нумерация стихотворений, установленные Т. Джонсоном, сохраняются и во всех последующих полных изданиях стихов ЭД, расчитанных на массового читателя (без вариантов и примечаний).

«Вот все, что принести смогла…»

(«It’s all I have to bring today…»)

Poems, 26 (здесь и далее цифра означает порядковый номер стихотворения в указанном издании).

«Покуда в роще на пруду…»

(«Before the ice is in the pools…»)

Poems, 37

См.: Гаврилов А.Г. Переводя Эмили Дикинсон (запись 29.05.1985).

«Мы его забудем, сердце!»

(«Heart! We will forget him!»)

Poems, 47.

«Лишь дважды испытать пришлось…»

(«I never lost as much but twise…»)

Poems, 49.

Ср.: «Когда я была девочкой, у меня был друг, который учил меня Бессмертию, но, отважившись подойти слишком близко, он больше никогда не вернулся оттуда (…) Затем я нашла еще одного учителя, но он не захотел, чтобы я была его ученицей — поэтому он оставил землю» (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 2, 25 апреля 1862 г.).

«Ходила ль лодочка моя…»

(«Whether my bark went down at sea…»)

Poems, 52.

«Восточней Иордана…»

(«A little East of Jordan…»)

Poems, 59.

История борьбы Иакова с ангелом рассказана в книге Бытия (32: 24–29): «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари (…) И сказал (ему): отпусти Меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал (ему): отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом (…) И благословил его там». В одном из своих последних писем к Т.У. Хиггинсону, датируемом ранней весной 1886 г., ЭД писала, имея в виду ветхозаветный рассказ: «Сказал Иаков Ангелу: “Не отпущу тебя, пока не благословлю”. Борец и поэт Иаков был прав» (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 70, весна 1886 г.).

«Успех считают сладким…»

(«Success is counted sweetest…»)

Poems, 67. Опубликовано при жизни ЭД в коллективном сборнике «О Masque of Poets» (Маска поэтов. Бостон, 1878), в котором стихи печатались без указания фамилий авторов. История этой публикации нашла отражение в переписке ЭД с Э. Хант Джексон (см.: Письма Элен Хант Джексон).

«Ликованье — это выход…»

(«Exultation is the going…»)

Poems, 76.

«Услышу слово я “побег“…»

(«I never hear the word “escape”…»)

«Присело сердце отдохнуть…»

(«А poor — tom heart — a tattered heart…»)

Poems, 78.

«Пойти на Небо!»

(«Going to Heaven!»)

Poems, 79.

Поближе к тем, кого я здесь / Любила — к тем двоим… — См. примеч. к стихотворению 4.

«Мы, как в Швейцарии, живем…» («Our lives are Swiss…»)

Poems, 80.

Poems, 99.

Poems, 107.

Poems, 111.

«Цветы посеяны в саду…»

(«New feet within my garden go…»)

«Вот это — лодочка плывет…» («’Twas such a litte — little boat…»)

«Пчела — приятельница мне…» («The Bee is not afraid of me…»)

«Дана нам Ночи часть…»

(«Our share of night to bear…»)

«Что за корчма…»

(«What Inn is this…»)

Poems, 115.

«Стоит за морем, говорят…»

(«In lands I never saw — they say…»)

Poems, 124.

«За каждый миг экстаза…»

(«For each ecstatic instant…»)

Poems, 125.

«Сражаться в битве — смелым быть…»

(«То fight aloud, is very brave…»)

Poems, 126.

«Не только осенью поют…»

(«Besides the Autumn poets sing…»)

Poems, 131.

«Меняющийся вид холмов…»

(«An altered look about the hills…»)

Poems, 140.

Тирийский свет — т. е. красный, пурпурный: в античности лучший пурпур (из морских моллюсков) производился в финикийских городах Тире и Сидоне.

И Никодим на свой вопрос — Всё получает свой ответ. — Когда Иисус сказал: «…если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия», Никодим спросил у Него: «…как может человек родиться, будучи стар?» (Ин. 3: 3–4).

16 — Эмили Дикинсон

«Вот так и умерла она…»

(«She died — this was the way she died…»)

Poems, 150.

«Как страшно умереть в ночи!»

(«Dying! Dying in the night!»)

Poems, 158.

Долли — домашнее имя Сью (Сьюзен Дикинсон), невестки ЭД, жившей в соседнем доме; ей, судя по всему, и было адресовано стихотворение.

«В Шкатулке через много лет…»

(«In Ebon Box, when years have flown…»)

Poems, 169.

Poems, 172.

Poems, 180.

Poems, 181.

«О, сколько радости вокруг!»

(«Tis so much joy! Tis so much joy!»)

«Как если бы цветок из тундры…»

(«As if some little Arctic flower…»)

«Вчера я потеряла Мир!»

(«I lost a World — the other day!»)

«Восторг, который не вместить…»

(«A transport one cannot contain…»)

«Как уставали эти ноги…»

(«How many times these low feet staggered…»)

Poems, 187.

«Смешала Буря верх и низ…»

(«Ап awful Tempest mashed the air…»)

Poems, 198.

«Не должен быть оставлен друг…»

(«I should not dare to leave my friend…»)

Poems, 205.

«Я пью неведомый нектар…»

(«I taste a liquor newer brewed…»)

Poems, 214. Стихотворение было опубликовано без подписи при жизни ЭД в газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен» от 4 мая 1861 г. в несколько измененном виде. Изменения были сделаны редактором.

«Укрыты в алебастровых палатах…»

(«Safe in their Alabaster Chambers…»)

Poems, 216. Стихотворение существует в двух вариантах — 1859 и 1861 гг. Первый вариант был опубликован в газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен» от 1 марта 1862 г. Перевод осуществлен по второму варианту, который ЭД вместе с другими тремя стихотворениями вложила в свое первое письмо Т.У. Хиггинсону от 15 апреля 1862 г.

«Она метет цветной Метлой…»

(«She sweeps with many-colored Brooms…»)

«Погибнете ли в Море…»

(«Should you but fail at — Sea…»)

Poems, 226. Стихотворение было включено ЭД в письмо к С. Боулзу, датируемое началом 1862 г. (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 11).

«Я не могу достичь Небес!»

(«’’Heaven” — is what I cannot reach!»)

Poems, 239.

«Я знаю — Небо, как шатер…»

(«I’ve know a Heaven, like a Tent…»)

Poems, 243.

Ср.: «К нам приезжал цирк и сегодня в половине четвертого утра я наблюдала их отъезд» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 40, конец мая 1873 г.). Бродячий цирк приезжал в Амхерст каждое лето, и подобных фраз о цирке в письмах ЭД довольно много.

Я знаю — Небо, как шатер, / Свернут когда-нибудь… — Ср. у Ф.И. Тютчева:

Святая ночь на небосклон взошла,

И день отрадный, день любезный Как золотой покров она свила,

Покров, накинутый над бездной.

(См.: Тютчев Ф.И. Лирика: В 2 т. М., 1965. (Т.) 1. С. 118.

Литературные памятники.)

«Сжимая Драгоценный Камень…»

(«I held a Jawel in my fingers…»)

Poems, 245.

«Идти с ним рядом до конца…» («Forever at His side to walk…»)

«Надежда — из пернатых…» («’’Hope” is the thing with feathers…»)

Poems, 254.

Poems, 255.

Poems, 258.

Poems, 275.

«Ничуть не больно умереть…»

(«То die — takes just a little while…»)

«Зимою на исходе дня…»

(«There’s certain Slant of light…»)

«Мой тайный спутник, согласись…» («Doubt Me! My Dim Companion!»)

«Что если я не стану ждать!»

(«What if I say I shall not wait!»)

Poems, 277.

«Для похорон в моем мозгу…»

(«I felt a Funeral, in my Brain…»)

Poems, 280. Стихотворение с 1896 по 1947 г. публиковалось без последнего четверостишия.

«Душа впускает избранных друзей…»

(«The Soul selects her own Society…»)

«День медлил до пяти утра…»

(«The Day came slow — till Five o’clock…»)

Poems, 304.

«Кто повторил бы Летний День…»

(«The One who could repeat the Summer day…»)

Poems, 307.

«Послала два Заката я…»

(«I send Two Sunsets…»)

Poems, 308.

«Как из Свинцовых Сит…»

(«It sifts from Leaden Sieves…»)

Poems, 311. Стихотворение написано в нередкой для ЭД форме загадки (см., например, стихотворение 17). См.: Гаврилов А.Г. Переводя Эмили Дикинсон (запись 21.05. 1987).

«Как если бы просила грош…»

(«As if I asked a common Alms…»)

Poems, 323. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону от 7 июня 1862 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 3). Спустя 22 года ЭД включила его в письмо неизвестному адресату, но записала его, как прозу, в строку.

«Пред тем как посмотреть вокруг…»

(«Before I got my eye put aut…»)

Poems, 327.

«Птенец пошел гулять…»

(«A Bird came down the Walk…»)

«Как мало у Травы забот…»

(«The Grass so little has to do…»)

Poems, 333.

Ср.: «Я часто мечтаю быть травой или маленькой маргариткой, которых не могут пугать все эти проблемы праха» (см.: Письма Элизабет Холланл, п. 2, около 20 января 1856 г.).

«Не смерть нас уязвляет так…»

(«’Tis not that Dying hurts us so…»)

Poems, 335. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Луизе и Франсес Норкросс, датируемое концом января 1863 г. (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 13).

«Настанет Лето наконец…»

(«It will be Summer — eventually…»)

Poems, 342.

«Когда уходит Ночь…»

(«When Night is almost done…»)

Poems, 347.

«В том доме побывала Смерть…»

(«There’s been a Death, in the Opposite House…»)

Poems, 389.

«Как Звезды, подали они…»

(«They dropped like Flakes…»)

Poems, 409.

Стихотворение посвящено погибшим во время Гражданской войны в США (1861–1865).

«Мы привыкаем к темноте…»

(«We grow accustomed to the Dark…»)

Poems, 419.

Poems, 435.

Poems, 436.

«Безумие есть высший Ум…»

(«Much Madness is divinest Sence…»)

«Как путник, ветер постучал…»

(«The Wind — tapped like a tired Man…»)

«Я Миру шлю мое письмо…»

(«This is my letter to the World…»)

Poems, 441.

Ср.: «Единственной подписью Спасителя под письмом, которое он написал человечеству, было: Незнакомец, которого вы впустили» (см.: Письма Мэйбл Лумис Тодд, п. 7, лето 1885 г.).

«Я умерла за Красоту…»

(«I died for Beauty — but was scarce…»)

Poems, 449.

См.: Гаврилов А.Г. Переводя Эмили Дикинсон (запись 13.04. 1985).

«Жужжала Муха в Тишине…»

(«I heard a Fly buzz — when I died…»)

Poems, 465.

«Нет времени на Ненависть…»

(«I had no time to Hate…»)

«Укрыли мы Лицо…»

(«We Cover Thee — Sweet Face…»)

Poems, 482.

Poems, 511.

Poems, 520.

Poems, 533.

Poems, 536.

Poems, 537.

«Когда бы ты приехать мог…»

(«If you were coming in the Fall…»)

«Я рано встала — пса взяла…»

(«І started Early — Took my Dog…»)

«Две Бабочки июньским днем…» («Two Butterflies went out at Noon…»)

«Сначала сердцу — петь…»

(«The Heart asks Pleasure — first…»)

«Я докажу свою Любовь…»

(«Me prove it now — Whoever doubt…»)

«Меня прогнали на Мороз…»

(«’Tis true — They shut me in the Cold…»)

«Однажды я пращу взяла…»

(«I took my Power in my Hand…»

Poems, 540.

Поединок пастуха-юноши Давида, будущего царя израильтян, с филистимлянином единоборцем Голиафом из Гефа описан в Ветхом Завете — в Первой книге Царств (17: 1-51).

«Боюсь я молчунов и тех…»

(«I fear a Man of frugal Speech…»)

Poems, 543.

«У Неба много Знаков есть…»

(«’’Heaven” has different Signs — to me…»)

Poems, 575.

«Я голодала все года…»

(«I had been hungry, all the Years…»)

Poems, 579.

«Для каждой мысли есть слова…»

(«I found the words to every thought…»)

Poems, 581.

«Люблю смотреть, как мили жрет…»

(«I like to see it lap the Miles…»)

Poems, 585.

Стихотворение о паровозе, который был неизвестен в Амхерсте до того как в 1853 г., по инициативе отца ЭД, Эдварда Дикинсона, была построена железная дорога, связавшая этот городок с большим миром. Несмотря на то что ЭД не покидала Амхерста, за исключением нескольких случаев, железная дорога играла в ее жизни

большую роль — по железной дороге приезжали друзья и прибывали их письма, по железной дороге отправлялись в путь ее стихи, адресованные десяткам друзей. Часто ЭД спешила дописать письмо, чтобы его успели отправить с ближайшим поездом.

…И ржет, как сын Громов… — В Евангелии от Марка: «…поставил Симона, нарекши ему имя Петр, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата Иакова, нарекши им имена Во-онергес, то есть “сыны Громовы”» (Мк. 3: 16–17). У ЭД: «And neigh like Boanerges…».

«Боюсь! Кого же я боюсь?»

(«Afraid! Of whon am I afraid?»)

Poems, 608.

«Вернулась я домой…»

(«I Years had been from Home…»)

Poems, 609.

«Одну лишь только вещь…»

(«I asked no other thing…»)

Poems, 621.

Здесь «Бразилия» — нечто очень далекое и почти недостижимое.

«Меня к окну позвали: “Вот…”»

(«They called me to the Window, for…»)

Poems, 628.

«Просторней голубых Небес…»

(«The Brain — is wider than the Sky…»)

Poems, 632.

«В наследство, сэр, оставили…»

(«You left me — Sire — two Legacies…»)

«Не вспоминает наша боль…» («Pain — has an Element of Blank…»)

Poems, 650.

«Она зовется Осенью…»

(«The name — of it — is “Autumn”…»)

Poems, 656.

Потом совьется розой… — ЭД обыграла здесь понятие «роза ветров».

«Возможность — идеальный дом…» («I dwell in Possibility…»)

Poems, 657.

«Когда б лететь, куда хочу…» («Could I but ride indefinite…»)

Poems, 661.

Poems, 664.

Poems, 668.

Ср. у Ф.И. Тютчева:

«Из сонма сотворенных Душ…» («Of all the Souls that stand create…»)

«Природа — то, что видим мы…» («’’Nature” is what we see..»)

He то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик, — В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

(См.: Тютчев Ф.И. Лирика. (Т.) 1. С. 81–82.)

«Душа себе сама…»

(«The Soul unto itself…»)

Poems, 683.

«Считают: “Время лечит”…»

(«The say that “Time assuages”…»)

Poems, 686. Второе четверостишие этого стихотворения ЭД включила в письмо к Т.У. Хиггинсону от 9 июня 1866 г. (см.: п. 12).

«Победа приходит поздно…»

(«Victory comes late…»)

Poems, 690. Стихотворение (с незначительными разночтениями, отличающими его от окончательной редакции 1863 г.) было включено ЭД в письмо к С. Боулзу, датируемое концом марта 1862 г. (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 16).

«Хотите Лета? Вот, возьмите…»

(«Would you like summer? Taste of ours…»)

Poems, 691 (с датировкой «1863?»). Единственный автограф этого стихотворения сохранился в письме ЭД к С. Боулзу, датируемом приблизительно февралем 1861 г. (см.: Письма Сэмуэлу Боулзу, п. 7).

«Сегодня мысль ко мне пришла…»

(«А Thought went up my mind today…»)

Poems, 701.

«Публикация — продажа…»

(«Publication — is the Auction…»)

Poems, 709.

Ср.: «Можно купить Золото — можно купить Пурпур — но купить Дух никому не удавалось» (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 20, середина ноября 1862 г.).

«Я не могла прийти — и Смерть…»

(«Because I could not stop for Death…»)

Poems, 712. Это стихотворение с 1890 по 1955 г. публиковалось без четвертого четверостишия. В английском языке существительное «смерть» мужского рода, поэтому в оригинале Смерть — галантный кавалер, заехавший за героиней.

100

«Игрушки бросив — угодить…»

(«She rose to His Requirement — dropt…»)

Poems, 732.

101

«Раскаянье есть Память…»

(«Remorse — is Memory — awake…»)

Poems, 744.

Poems, 747.

Poems, 749.

Poems, 754.

102

«Так низко пасть в моих глазах…»

(«It dropped so low — in my Regard…»)

103

«Кроме Смерти, все возможно…»

(«All but Death, can be Adjusted…»)

104

«Стояла Жизнь моя в углу…»

(«Му Life had stood — a Loaded Gun…»)

105

«Он бился яростно — себя…»

(«Не fought like those Who’ve nought to lose…»)

Ср.: «Смерть далеко обходит тех, кто ищет встречи с ней» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 55, осень 1880 г.).

106

«Недвижна Правда — лишь она…» («The Truth — is stirless…»)

Poems, 780.

Poems, 784.

107

«Всего лишенная — в края…» («Bereaved of all, I went abroad…»)

108

«Прямым путем страдания…»

(«Through the strait pass of suffering…»)

Poems, 792. Стихотворение было включено ЭД в письмо к С. Боулзу, датируемое началом 1862 г. (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 13).

109

«Лишь раннею весной…»

(«А Light exists in Spring…»)

Poems, 812.

110

«Сей прах был джентельменами и леди…» («This quiet Dust was Gentlemen and Ladies…»)

Poems, 813.

111

«Сознание, что сознаёт…»

(«This Conscionsness that is aware…»)

Poems, 822. Четвертое четверостишие как отдельное стихотворение ЭД адресовала Сьюзен Дикинсон. Из него дочь Сьюзен, Марта Дикинсон Бианки, взяла название для изданного ею сборнике стихов ЭД — «Одинокий пес» (1914). В стихотворении выражение «Single Hound» переведено как «Бродячий пес».

112

«Прошелся Ветер по траве…»

(«The Wind begun to knead the Grass…»)

Poems, 824.

113

«Все новости мои…»

(«The Only News I know…»)

Poems, 827. Первое трехстишие ЭД включила в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое началом июня 1864 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 9).

114

«Вскрой Жаворонка — и увидишь..»

(«Split the Lark — and you’ll find the Music…»)

Poems, 861.

115

«Я по ступенькам вверх…»

(«I stepped from Plank to Plank…»)

Poems, 875.

Ср.: «Мысль о том, что когда-нибудь мы сможем посмотреть вниз из безопасного места и увидеть выщербленные ступени, по которым поднялись, дорогого стоит» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 9, начало мая 1862 г.).

116

«Мы вырастаем из любви…»

(«We outgrow love, like other things…»)

Poems, 887.

117

«О чем-то шепчутся Листы…»

(«То my quick ear the Leaves — conferred…»)

118

«Я чувствую в моем мозгу…»

(«I felt a Cleaving in my Mind…»)

Poems, 937.

Poems, 949.

Poems, 953.

119

«Ниже Света, о ниже…»

(«Under the Light, yet under…»)

120

«На улицу открылась дверь…» («A Door just opened on a street…»)

121

«Вот первая моя потеря…»

(«A loss of something ever felt I…»)

Poems, 959.

Ср.: «Когда я была ребенком, меня однажды взяли на похороны, которые, как я теперь знаю, были особенно горестными…» (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 41, июнь 1871 г.).

122

«Нам явна связь Души…»

(«The Soul’s distinct connection…»)

Poems, 974.

Poems, 985.

123

«Теряя все, спасаюсь я…»

(«The Missing All — prevented Me…»)

124

«Душа должна открытой быть…» («The Soul should always stand ajar…»)

125

«Лишь маленькая тварь…»

(«Except the smaller size…»)

Poems, 1067. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое началом 1866 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 11). Ср.: «Крупное живет долго — как Природа» (Там же, п. 22, январь 1874 г.).

Геспериды — в древнегреческой мифологии хранительницы чудесных золотых яблок, жившие в саду на крайнем западе земного круга, где росла яблоня, приносившая золотые плоды. В Средние века христианские авторы истолковывали миф о саде Гесперид как предание о земном рае.

126

«Божественный титул — мой!»

(«Title divine — is mine!»)

Poems, 1072. Стихотворение было включено ЭД в письмо к С. Боулзу, датируемое началом 1862 г. (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 12).

127

«Нависли низко облака…»

(«The Sky is low — the Clouds are mean…»)

Poems, 1075. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Э. Холланд, датируемое ноябрем 1866 г. (см.: Письма Элизабет Холланд, п. 14). Ср.: «Туалеты у года иногда прекрасные, а иногда печальные» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 5, декабрь 1860 г.).

128

«За полчаса до четырех…»

(«At Half past Three, a single Bird…»)

Poems, 1084.

129

«На Западе большой Пожар…»

(«The largest Fire ever known…»)

Poems, 1114.

130

«Есть ночи, что милы жукам…»

(«There are the Nights that Beetles love…»)

131

«Скажи всю Правду, но не в лоб…» («Tell all the Truth but tell it slant…»)

Poems, 1129.

Poems, 1142.

Poems, 1151.

Poems, 1157.

132

«Леса — опора Дому…»

(«The Props assist the House…»)

133

«Душа, рискни…»

(«Soul, take thy risk…»)

134

«Есть Дни, отличные от всех…» («Some Days retired from the rest…»)

135

«Большие улицы вели…»

(«Great Streets of silence led away…»)

Poems, 1159. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Луизе и Франсес Норкросс, датируемое ранней весной 1870 г. (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 23).

136

«Жизнь, что имеем, велика…»

(«The Life we have is very great…»)

Poems, 1162. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Э. Холланд, датируемое началом октября 1870 г. (см.: Письма Элизабет Холланд, п. 15).

137

«Сомкнули спины Облака…»

(«The Clouds their Backs together laid…»)

138

«Каков наш рост — не знаем мы…»

(«We never know how high we are…»)

Poems, 1176.

139

«У Памяти есть тоже…»

(«Remembrance has a Rear and Front…»)

Poems, 1182.

140

«Когда случайно встретишь…»

(«The Past is such a curious Creature…»)

Poems, 1203.

Ср.: «Что есть каждый миг, как не ружье, безобидное, потому что “не заряжено”, но “стреляющее”, когда только к нему прикоснешься?» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 52, начало сентября 1880 г.).

141

«Нам дорогой Душевный Скарб…»

(«Our own possessions — though our own…»)

jPoems, 1208. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое концом 1872 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 20).

142

«Разгадана загадка…»

(«The Riddle we can guess…»)

Poems, 1222. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, приблизительно датируемое октябрем 1870 г. (Там же, п. 17).

143

«Бывает, слово на листе…»

(«А Word dropped careless on a Page…»)

Poems, 1261. Первое четверостишие было включено ЭД в письмо к Луизе Норкросс, датируемое концом 1872 г. (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 33).

144

«Не плавал ни один фрегат…»

(«There is no Frigate like a Book…»)

Poems, 1263. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Луизе и Франсес Норкросс, приблизительно датируемое 1873 г. (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 42).

145

«Певун — каких никто…»

(«The most triumphant Bird I ever knew or met…»)

Poems, 1265. Стихотворение включалось ЭД в письма к Луизе и Франсес Норкросс (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 38, приблизительно апрель 1873 г.) и к Э. Холланд (см.: Письма Элизабет Холланд, п. 19, начало лета 1873 г.). Ср.: «Птицы очень осмелели сегодня утром и поют не ради крох» (см.: Письма Элизабет Холланд, п. 47, весна 1883 г.).

146

«Мякину сеяла — зерно…»

(«I worked for chaff and earning Wheat…»)

Poems, 1269.

147

«В короткой жизни сей…»

(«In this short Life…»)

Poems, 1287.

148

«Делам, что думали свершить…»

(«The things we thought that we should do…»)

Poems, 1293. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое весной 1876 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 34).

149

«Я думаю, что Корень Ветра — Воды…»

(«I think that the Root of the Wind is Water…»)

150

«Авраам услышал…»

(«Abraham to kill him…»)

Poems, 1317.

История несостоявшегося принесения Авраамом в жертву собственного сына рассказана в книге Бытия (22:1-13).

151

«О, Март, входи…»

(«Dear March — Come in…»)

Poems, 1320.

Ср.: «У меня много всего, что я должна сказать тебе — больше, чем март должен сказать кленам» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 21, март 1865 г.).

152

«Из Лета в Осень переход…»

(«As Summer into Autumn slips…»)

Poems, 1346. Стихотворение было включено ЭД в письмо к С. Боулзу, приблизительно датируемое октябрем 1874 г. (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 27).

153

«Наш разум гложет сердце…»

(«The Mind lives on the Heart…»)

Poems, 1355.

154

«Лягушки долгий вздох…»

(«The long sigh of the Frog…»)

Poems, 1359. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое весной 1876 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 34).

155

«Я жду Вестей — но и боюсь…»

(«I sued the News — yet feared — the News…»)

Poems, 1360. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое весной 1876 г. (Там же, п. 33, примеч.).

156

«От Света их я луч…»

(«Of their peculiar light…»)

Poems, 1362. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое августом 1876 г. (Там же, п. 36).

157

«Берите всё…»

(«Take all away…»)

Poems, 1365. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое весной 1876 г. (Там же, п. 32).

158

«Как будто бы улицы побежали…»

(«It sounded as if the Streets were running…»)

Poems, 1397.

159

«Нет Жизни, кроме той…»

(«I have no Life but this…»)

Poems, 1398. Стихотворение было включено ЭД в письмо к С. Боулзу, приблизительно датируемое 1877 г. (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 31).

160

«Как ветер ночью одинок…»

(«How lonesome the Wind must feel Nights…»)

Poems, 1418.

161

«Опоры нашей Веры…»

(«How brittle are the Piers…»)

Poems, 1433. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое началом июня 1878 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 49).

162

«Не часто находить слова…»

(«Your thoughts don’t have words every day…»)

163

«Не знали мы, что будем жить…»

(«We knew not that we were to live…»)

Poems, 1462. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое декабрем 1878 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 51).

164

«Неуследимый Путь…»

(«А Route of Evanescence…»)

Poems, 1463. Стихотворение включалось ЭД, под названием «Колибри», в письма к Э. Хант Джексон (см.: Письма Элен Хант Джексон, п. 3, 1879 г.) и к М. Лумис Тодд (см.: Письма Мэйбл Лумис Тодд, п. 3, октябрь 1882 г.), а также посылалось на отдельных листках Т.У. Хиггинсону и другим адресатам.

Тунис — возможно, перекочевал в это стихотворение из «Бури» Шекспира, где Антонио рассказывает Себастьяну о Кларибель (II, 1, 246–248):

Та, что Тунисом правит, что живет За тридевять земель; которой солнце Записки носит, будто почтальон…

165

«Одно берем на время…»

(«One thing of it we borrow…»)

Poems, 1464. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое декабрем 1879 г. (см.: Письма Т.У.Хиггинсону, п. 54).

166

«Лицо исчезнет через миг…»

(«The Face in evanescence lain…»)

Poems, 1490. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое мартом 1880 г. (Там же, п. 55). Написано по случаю смерти дочери Т.У. Хиггинсона.

167

«И стала улица стеклянной…»

(«Glass was the Street — in tinsel Peril…»)

168

«Как счастлив Камешек — в пыли…»

(«How happy is the little Stone…»)

Poems, 1510. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое летом 1882 г. (Там же, п. 64).

169

«Неощутимо, как печаль…»

(«As imperceptibly as Grief…»)

Poems, 1540.

170

«Не больше нас он получил…»

(«Obtaining but our oun Extent…»)

Poems, 1543. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое летом 1882 г. (Там же, п. 64).

171

«Кто Небо не нашел внизу…»

(«Who has not found the Heaven — below…»)

Poems, 1544.

172

«Навстречу Свету ты ушла…»

(«Pass to try Rendezvous of Light…»)

Poems, 1564. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое февралем 1885 г. (Там же, п. 68). Из письма ясно, что стихотворение относится к английской романистке Джордж Элиот; но известно, что еще в октябре 1883 г., вскоре после смерти своего племянника Джильберта, ЭД послала это четверостишие Сьюзен Дикинсон, его матери.

173

«Вдруг в тишину ворвался шквал…»

(«There came a Wind like a Bugle…»)

174

«Лишь одного мы блага…»

(«Of God we ask one favor…»)

Poems, 1601. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Э. Хант Джексон, датируемое мартом 1885 г. (см.: Письма Элен Хант Джексон, п. 6, второй черновой вариант).

175

«Из мира этого уйти…»

(«The going from a world we know…»)

Poems, 1603. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Луизе и Франсес Норкросс, датируемое началом августа 1884 г. (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 66).

176

«Мы шлем Волну искать Волну…»

(«We send the Wave to find the Wave…»)

Poems, 1604. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Луизе и Франсес Норкросс, приблизительно датируемое 1884 г. (Там же, п. 67).

177

«Утраты уменьшают нас…»

(«Each that we lose takes part of us…»)

Poems, 1605. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Луизе и Франсес Норкросс, датируемое концом марта 1884 г. (Там же, п. 65).

178

«Не ведая, когда Рассвет…»

(«Not knowing when the Dawn will come…»)

Poems, 1619. Стихотворение с изменением в первой строке было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое весной 1886 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 70).

179

«Свободы просит у земли…»

(«As from the earth the light Balloon…»)

180

«Ты мне о лесе не толкуй…»

(«Talk not to me of Summer Trees…»)

Poems, 1634.

181

«Возьмите все сейчас, оставьте лишь Экстаз…»

(«Take all away from me, but leave me Ecstasy…»)

Poems, 1640. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Э. Хант Джексон, датируемое летом 1885 г. (см.: Письма Элен Хант Джексон, п. 6).

182

«Канава Пьянице мила…»

(«The Ditch is dear to the Drunken man…»)

Poems, 1645.

183

«От Славы остается нам…»

(«Of Glory not a Beam is left…»)

Poems, 1647. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, датируемое концом апреля 1886 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 71).

184

«Эдем — вот этот старый Дом…» («Eden is that old-fashioned House…»)

Poems, 1657.

Poems, 1672.

185

«Тихо желтая звезда…»

(«Lightly stepped a yellow star…»)

186

«Ошибкой было бы считать…» («The Blunder is in estimate…»)

187

«Дыра — но над Дырой…»

(«А Pit — but Heaven over it…»)

Poems, 1712.

188

«Наш Бог — весьма ревнивый Бог…»

(«God is indeed a jealous God…»)

Poems, 1719. Ср.: «Бог не так осторожен, как мы, иначе он не дал бы нам друзей, чтобы мы не забыли его» (см.: Письма Сэмюэлу Боулзу, п. 2, конец августа 1859 г.).

189

«Кончалась дважды Жизнь моя…»

(«Му life closed twice before its close…»)

Poems, 1732.

190

«Вулкан до времени молчит…»

(«The reticent volcano keeps…»)

Poems, 1748.

191

«Чтоб сделать прерию — возьми…»

(«То make a prairie it takes a clover and one bee…»)

Poems, 1755.

192

«Элизиум недалеко…»

(«Elysium is as far as to…»)

Poems, 1760.

Элизиум (Элисий) — у древних греков поля блаженных, загробный мир, куда попадают праведники. Ср.: «Душа моя — Элизиум теней…» (Ф. Тютчев).

193

«Печальный и сладчайший звук…»

(«The saddest noise, the sweetest noise…»)

Ср.: «…Мысль о молодом лице во тьме делает все таким печальным, что я закрываюсь с головой одеялом, чтобы пение малиновок не проникало ко мне — я не хочу их слышать» (см.: Письма Луизе и Франсес Норкросс, п. 9, начало мая 1862 г.).

194

«Скептический Эксперимент…»

(«Experiment escorts us last…»)

Poems, 1770. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, приблизительно датируемое октябрем 1870 г. (см.: Письма Т.У. Хиггинсону, п. 17).

195

«Не оставляет и следа…»

(«Too happy Time dissolves itself…»)

Poems, 1774. Стихотворение было включено ЭД в письмо к Т.У. Хиггинсону, приблизительно датируемое октябрем 1870 г. (Там же).

Приложения

А. Г. Гаврилов

ЭМИЛИ ДИКИНСОН: ЖИЗНЬ В ТВОРЧЕСТВЕ

Эмили Дикинсон при жизни стояла вне литературы, но и после смерти, уже имея своих читателей, она с трудом входила в нее. Критики сначала сочли ее незначительной фигурой в американской поэзии, а потом долго искали подходящий для нее литературный ряд. Ее место оказалось не в ряду, а среди одиночек — таких, как Уолт Уитмен и Герман Мел вилл, также не сразу оцененных по достоинству. Именно эти трое стали самыми американскими из всех американских писателей XIX в., не говоря уже о более ранних временах. Конечно, не одни они стояли у истоков самобытной американской литературы, но их великие предшественники и современники Р.У. Эмерсон, Г.Д. Торо, Н. Готорн и Э.А. По были все-таки более зависимы от европейской традиции и менее оригинальны. Уитмен жил долго и дождался прижизненного поклонения, хотя и не полного понимания его поэзии. Непонятый Мелвилл издавал свои романы, и их читали, хотя бы из одной любознательности. И только Эмили Дикинсон из них троих не видела своих книг, не держала их в руках. При ее жизни было напечатано всего восемь ее стихотворений, да и те анонимно. Но этой маленькой странной женщине из маленького провинциального городка Амхерста в Новой Англии суждено было стать, уже в следующем столетии, великим национальным поэтом и легендарной личностью, имя которой сегодня известно каждому американскому школьнику.

Амхерст, расположенный в Коннектикутской долине на западе штата Массачусетс, после его основания в 1703 г. долгое время оставался деревней. При жизни Эмили Дикинсон он был тихим провинциальным городком, многие жители которого были связаны с сельским хозяйством и сохраняли некоторые черты сельского быта — держали коров и лошадей, имели огороды и сенокосные угодья. Населяли Амхерст набожные потомки пуритан-кальви-нистов. В 1821 г. в городе был открыт мужской колледж с серьезной теологической подготовкой, а в 1867 г. к нему прибавился сельскохозяйственный колледж, из которого впоследствии вырос нынешний университет штата Массачусетс.

За последние сто лет Амхерст раздался вширь и ввысь, изменился его силуэт, поскольку появились современные многоэтажные здания, но исторический центр остался почти в неприкосновенности и по традиции называется «деревней». Духовным же центром города, средоточием помыслов и чувств для многих и многих, не только американцев, но и зарубежных любителей поэзии, почти что храмом некоего религиозного культа стал дом Дикинсонов на Главной улице. В доме все сохраняется в том же виде, как и при жизни поэтессы. На первом этаже гостиная с двумя мраморными каминами и зеркалами в бронзовых рамах над ними, столовая, кухня со всей кухонной утварью прошлого века. В комнате Эмили Дикинсон на втором этаже стоят деревянная кровать, застеленная белым ажурным покрывалом, маленький столик, за которым она писала по вечерам, заперев комнату на ключ, на столике подсвечник со свечой, несколько стульев, небольшая обитая зеленым бархатом софа, комод, на комоде хрустальный графин рубинового цвета и такие же бокалы, на полу деревянная колыбель, в которой качали маленькую Эмили, и Франклинова печь, прообраз тех печек, которые у нас в свое время получили название «буржуек», в шкафу висит знаменитое белое платье, в котором поэтесса неизменно ходила в последние годы жизни. На окнах белые тюлевые занавески, на стенах портреты трех англичан — романистки Джордж Элиот, поэтессы Элизабет Баррет Браунинг и философа Томаса Карлейля, а также фотографии отца поэтессы, Эдварда Дикинсона, друга ее брата и их семьи Сэмюэла Боулза и священника из Филадельфии Чарлза Уодсворта, с которым Эмили переписывалась многие годы. Подлинные ли это предметы обстановки или подобные им, не столь уж важно. Иногда (не часто) по дому водят экскурсии, но только по предварительной договоренности. Экскурсанты, как и во всех музеях всего мира, бывает, задают вопросы типа: «Могла ли она видеть шляпную фабрику из своего окна?» или «А правда, что она не вышла замуж из-за отца, который не хотел ее отпускать?».

В городе, благодаря существованию в нем этого дома, царит торжественно-праздничная атмосфера.

Вот как описывает последствия царящего в городе культа поэтессы современная американская писательница Джейн Лэнгтон: «В Амхерсте почти каждый предъявляет свои права на Эмили Дикинсон. Она для них является чем-то вроде колониальной плантации, эфемерной недвижимой собственности^..) Во всех пяти колледжах Коннектикутской долины есть профессора, которые рассматривают поэта как личную собственность, не говоря уже о пятидесяти тысячах студентов, которыми кишат улицы Амхерста, Нортхэм-птона и Саут Хэдли. Есть ли еще в мире другое такое место, где бы поклонение литературному божеству было настолько всеобщим? Мы знаем, есть Стратфорд-он-Эйвоне и Конкорд в штате Массачусетс. Но разве в Стратфорде каждый его житель является совладельцем Шекспира? Разве в Конкорде все поголовно предъявляют права на Генри Дэвида Торо? Здесь же, в Амхерсте, даже обрывок бумаги, который гонит ветер по Саут Плезант-стрит, скорее всего, окажется страницей, выпавшей из дешевого издания стихотворений Эмили Дикинсон»[130].

Таков Амхерст через сто лет после смерти странной мисс Эмили, жившей в большом доме на Главной улице, о которой много судачили в городе, но которую мало кто видел в последние двадцать лет ее жизни.

В апреле 1862 г. Эмили Дикинсон писала известному тогда литератору Т.У. Хиггинсону: «Вы спрашиваете о моих товарищах. Холмы, сэр, и Закаты, и пес — с меня ростом — которого купил мне отец. Они лучше, чем человеческие существа — потому что всё знают, но не говорят»[131]. Холмы на первом месте, потому что они — зеленые летом, желтые и багряные осенью и белые зимой — окружали ее всю жизнь, как окружают и сейчас Амхерст.

Первым дошедшим до нас словом будущего поэта было слово «огонь». Когда во время прогулки в экипаже началась гроза, двухлетняя Эмили, впервые в жизни увидев молнию, воскликнула: «Огонь!»[132] Небесный огонь, не преминула бы уточнить выросшая Эмили, огонь, который сродни закатам. Всё, связанное с небом, станет навсегда притягательным для нее.

Эмили Элизабет Дикинсон, не любившая свое второе имя, родилась

10 декабря 1830 г. в доме, построенном ее дедом, в котором ей суждено было умереть спустя 55 лет, 5 месяцев и 5 дней.

Эмили была вторым ребенком в семье. Ее брат Остин родился в апреле 1829 г., а сестра Лавиния — в феврале 1833 г. Все члены семьи были очень привязаны друг к другу и не хотели разлучаться. Сестры не вышли замуж, а брат, женившись на Сьюзен Джильберт, подруге Эмили, поселился в собственном доме на соседнем участке. Обитатели двух домов ходили друг к другу в гости по тропинке через сад и огород.

Эмили Дикинсон происходила из старинного и прославленного рода. Ее далекий английский предок сражался в битве при Гастингсе в 1066 г. на стороне норманнов. Первый американский предок поэтессы, Натаниэл Дикинсон, пересек океан с группой английских пуритан во время так называемого Великого переселения в 1630 г. С тех пор многие его потомки воевали с индейцами, французами и англичанами, участвовали в революции, защищая веру, независимость и землю, доставшуюся от предков — первых поселенцев. История семьи Дикинсонов характерна для семей пуритан, поселившихся в XVII в. в Новой Англии на Атлантическом побережье Северной Америки.

Дед Эмили, Сэмюэл Фаулер Дикинсон, основал в 1821 г. Амхерстский колледж с целью подготовки миссионеров и укрепления пуританских добродетелей в век, когда религия стала терять свой былой непререкаемый авторитет. Конечно, создание колледжа не было и не могло быть единоличным предприятием Сэмюэла Дикинсона, но он был главной движущей силой этого начинания, имевшего огромные последствия для Амхерста и его жителей. Характер этого человека, кстати, построившего первый в Амхерсте кирпичный дом в 1813 г., был поистине пионерским. Эмили могла общаться с дедом только первые три года своей жизни, но каким-то образом (вероятно, через отца, Эдварда Дикинсона, который унаследовал некоторые качества своего родителя) его характер отразился в ее поэзии.

Азарт, с которым Сэмюэл Фаулер Дикинсон брался за любое дело, не всегда до конца продумывая все последствия, привел к тому, что к 1833 г. он разорился, вынужден был продать дом на Главной улице и переехать в Цинциннати. Его сын остался в этом доме с женой и тремя маленькими детьми, арендуя его половину у нового владельца. Эдвард был твердо намерен улучшить свое положение. Так и случилось. Когда Эмили исполнилось девять лет, ее отец купил дом на Плезант-стрит. Через пятнадцать лет он настолько преуспел, что был в состоянии вернуть дом на Главной улице, и в 1855 г. его семья вернулась в родное гнездо.

По многочисленным письмам Эмили Дикинсон разбросаны крупицы сведений о ее родителях, из которых составляется их «мозаичный» двойной портрет: отец прорисован четко, а мать изображена на заднем плане в расплывчатых тонах.

Эдвард Дикинсон был уважаемым в городе юристом, казначеем Амхерстского колледжа, избирался членом законодательного собрания штата и однажды даже был избран членом Конгресса и заседал в Вашингтоне. В его адвокатской конторе студенты-юристы проходили учебную практику.

Когда Эмили была ребенком, отец, отправляясь в дальние деловые поездки, обычно брал ее с собой, заботясь о ее здоровье. «Я была тогда чахоточной»[133], - вспоминала она. До пятнадцати лет Эмили не умела определять время по часам. Отец думал, что научил ее, но она не поняла и боялась сказать, что не поняла, а кого-нибудь попросить объяснить тоже боялась, чтобы отец не узнал. Вот как она писала о своей семье в письмах к Т.У. Хиггин-сону: «У меня есть брат и сестра. Моя мать не ценит мысль, а отец слишком занят своими бумагами, чтобы замечать, что мы делаем. Он покупает мне много книг, но просит меня не читать их — так как боится, что они потрясут мой разум. Все они религиозны — в отличие от меня — и каждое утро обращаются к Затмению, которое называют “Отче наш”»[134]. «Мой отец читает только по воскресеньям — он читает одинокие и суровые книги»[135]. «Отец вечно беспокоится — он говорит, что Смерть может прийти в любую минуту. У него есть шаблоны для всего на свете — только для меня нет (…)»[136].

Часто отец казался ей «старым и чудным иностранцем». «Иногда я скажу что-нибудь, а он уставится на меня в каком-то странном замешательстве, как будто я его напугала, хотя я не сказала ничего, что не сказали бы другие, — рассказывала Эмили в одном из писем. — Изредка, когда он забывает, что он адвокат, и на секунду снова превращается в человека, он говорит, что его жизнь прошла в пустыне или на острове… Так оно, наверное, и есть, потому утром я слышу его голос, и мне кажется, что он доносится откуда-то совсем издалека и в нем слышатся морские тона и шум ветра, и он напоминает о таких далеких местах, как остров Хуан Фернандес»[137].

В 1870 г. Т.У. Хиггинсон посетил Эмили Дикинсон. Вот что он писал жене из Амхерста о ее доме и семье по горячим следам: «Большой дом провинциального адвоката, из коричневого кирпича, с высокими деревьями и садом…», «Дом, в котором каждый член семьи живет сам по себе…», «Мне кажется, ее отец не строг, но отдален от детей. Он не хотел, чтобы они читали что-нибудь, кроме Библии…», «Она печет весь хлеб в доме, так как отец признает только ее хлеб»[138].

При всей внешней пуританской суровости Эдвард Дикинсон не был лишен воображения и тщательно скрываемой восторженности. Когда в 1853 г. открылась железная дорога, связавшая Амхерст с другими городами Новой Англии, Эдвард Дикинсон возглавил шествие пассажиров, приехавших первым поездом из Нью-Лондона. «Он маршировал по городу во главе колонны нью-лондонцев, как какой-нибудь римский генерал»[139], - писала Эмили брату. Кстати, эта железная дорога была построена по инициативе и при активном участии Эдварда Дикинсона. И еще один случай, связанный с отцом поэтессы, долго помнился в Амхерсте. Однажды летней ночью горожане были разбужены колокольным звоном. Полуодетые, повыскакивали из домов — думали, пожар. Оказалось, это почтенный Эдвард Дикинсон взобрался на колокольню Первой конгрегациональной церкви и всполошил набатом город, чтобы его жители могли полюбоваться очень редким для тех широт природным явлением — северным сиянием.

Эмили любила отца. В 1871 г. она писала в письме двоюродным сестрам: «Отец был очень болен. Я боялась, что он умрет, и видеть по целым дням его одинокое лицо было тяжелее, чем переносить собственное страдание»[140]. Когда в 1874 г. он умер, она написала о нем: «У него было чистое и ужасное сердце, и я думаю, другого такого не существует»[141]. И еще: «После смерти отца все священное так укрупнилось — а когда-то было смутным»[142].

Чувства, которые Эмили питала к матери, не были столь четко выражены. Ее мать, Эмили Норкросс Дикинсон, не отличалась какими-либо запоминающимися качествами и почти не повлияла на формирование личности будущей поэтессы. «У меня никогда не было матери. Я считаю, мать — это та, к кому ты бежишь, когда что-то случается с тобой»[143], - признавалась поэтесса Т.У. Хиггинсону при первой их встрече в 1870 г. Пятнадцатью годами раньше она писала Элизабет Холланд: «Мы с Винни… ведем отцовский дом, а мать либо лежит на диване, либо сидит в своем кресле. Я не знаю, чем она болеет»[144]. Любопытно еще одно признание, сделанное в письме тому же адресату: «Я хотела поблагодарить Вас за Вашу доброту к Винни. У нее нет отца с матерью — одна я, и у меня нет родителей — только она»[145]. Это писалось, когда оба родителя Эмили Дикинсон еще были живы. Дочерние чувства у Эмили проснулись после того, как мать серьезно заболела — в июле 1875 г. ее разбил паралич. «Когда отец был жив, я оставалась с ним, потому что ему бы меня не хватало. Теперь мать беспомощна — еще более святая обязанность»[146]. В 1882 г. мать Эмили Дикинсон скончалась. «Дорогая мать, которая не могла ходить, улетела»[147].

Брат Эмили, Остин, по окончании Амхерстского колледжа был некоторое время школьным учителем в Бостоне, а потом год учился в Кембридже, в юридической школе Гарвардского университета, затем он вернулся домой, чтобы помогать отцу в его адвокатской конторе, хотя ему и предлагали выгодное место в одном из западных штатов. Вскоре он женился на Сьюзен Джильберт и переехал в прекрасный новый дом на соседнем участке, подаренный ему отцом. Впоследствии он унаследовал от отца не только контору, но и пост казначея колледжа. В семье он был самым близким к Эмили человеком, разделяя ее радостное восприятие природы, ее чувствительность и незащищенность перед душевной болью.

Младшая сестра, Лавиния, на первый взгляд кажется слепленной из другого теста. Эмили говорила о ней: «…если бы даже мы изначально происходили из двух разных источников… ее удивление некоторыми вещами, которые я говорю, не было бы большим»[148]. Винни, как ее звали в доме, была более здоровой и практичной (как евангельская Марфа), она с готовностью уступала сестре интеллектуальные занятия, на которые и не претендовала. Но Винни была достаточно умна и обладала чувством юмора, что было общим для обеих сестер и цементировало их дружбу. Она была незаменимой поддержкой для Эмили, которая признавалась: «Я чувствую странный страх, когда расстаюсь с ней хотя бы на час, а вдруг начнется буря и меня некому будет защитить»[149].

Эмили Дикинсон получила неплохое по тем временам образование. Сама же она думала иначе, если принять за чистую монету то, что она писала по этому поводу Т.У. Хиггинсону в 1862 г.: «Я ходила в школу, но образования — пользуясь Вашим выражением — не получила»[150]. Возможно, она не считала «образованием» (каковое, вероятно, представлялось ей чем-то целенаправленным, системным и законченным) ту сумму знаний, которую она получила в школе.

Сначала Эмили, как и все, училась в начальной школе, а с девяти лет начала ходить в Амхерстскую академию для девочек, основателем которой, как и колледжа, был ее дед. Натаниэл Фаулер Дикинсон был убежден в том, что «дочерей необходимо хорошо образовывать… Женский ум, такой чувствительный, так хорошо поддающийся совершенствованию, нельзя оставлять в небрежении… Бог ничего не задумывал напрасно»[151]. Религиозное воспитание было только частью учебной программы академии, в которой много внимания уделялось общеобразовательным предметам. «У нас прекрасная школа… Я изучаю четыре предмета: философию, латинский язык, геологию и ботанику»[152], - писала Эмили своей подруге Эбии Рут.

Свое семнадцатилетие Эмили встретила в соседнем городке Саут Хэдли, где она в то время училась в женской семинарии Маунт Холиок. Как и в академии, преподавание здесь опиралось, насколько это было возможно, на кальвинистскую религиозную догму, но это не уменьшало ценность реальных знаний, которые сообщались слушательницам на лекциях по химии, электричеству, физиологии, ботанике, алгебре, геометрии. Любимым предметом Эмили, судя по многим ее стихам с упоминаниями самых разных экзотических мест планеты, была география. Для того чтобы быть красавицей, не хватало времени. «В 6 часов мы встаем. Завтракаем в 7. Уроки начинаются в 8. В 9 мы все собираемся в актовом зале на молитву. В 10 с четвертью я читаю свой реферат по Древней истории… Ужин в 6, а затем самостоятельные занятия до отбоя, который у нас без четверти 9»[153]. Судя по тому, что занятия упомянутой ею древней историей, в отличие от географии, не оставили почти никаких следов в ее стихах, этот предмет (столь важный для поэтов) не увлек Эмили Дикинсон.

В Маунт Холиок Эмили проучилась всего один год. Общая атмосфера закрытого учебного заведения с его жестким распорядком, дисциплиной и обязательными молитвами в актовом зале, вероятно, не пришлась ей по вкусу. В частности, ей не понравилось, что в семинарии требовали соблюдения рождественского поста. И к тому же ее отец хотел, чтобы она осталась дома, считая, что так будет лучше для ее здоровья. Возможно, он чувствовал себя одиноко. Остин должен был скоро уехать в Гарвард продолжить учебу. Чтобы в одно и то же время в доме отсутствовали сразу двое — это было для Эдварда Дикинсона чересчур. На этом формальное образование Эмили Дикинсон завершилось. Но оставались книги, оставалась ее жажда знаний о земле и небе, о людях и ангелах.

На вопрос Т.У. Хиггинсона о ее любимых книгах Эмили Дикинсон отвечала: «Из поэтов у меня есть Ките, г-н и г-жа Браунинги. Из прозы — Рескин, сэр Томас Браун и Откровение (Иоанна Богослова)»[154]. В своем ответе она не назвала самые главные свои книги, которые постоянно читала и чаще других цитировала в письмах, причем часто цитировала по памяти, это — полный Шекспир, подаренный ей отцом, и Библия (из которой в письме упомянута только последняя ее книга).

«Пока есть Шекспир, литература стоит прочно»[155], - писала она в 1871 г. Еще учась в Амхерстской академии, Эмили организовала среди учениц Шекспировское общество, в которое были приглашены и мальчики. На первом заседании общества должно было состояться чтение «Бури». Но явившийся на заседание преподаватель литературы попросил присутствующих вычеркнуть в своих экземплярах пьесы сомнительные с его точки зрения места. Эмили, естественно, взбунтовалась — какое мы имеем право редактировать Шекспира! На этом Шекспировское общество прекратило свое существование. Когда у Эмили Дикинсон заболели глаза, врач запретил ей чтение. После длительного перерыва она снова читала Шекспира и думала, зачем нужны другие книги? В 1878 г. она писала Т.У. Хиггинсону, совершившему паломничество в Европу: «Видеть Стратфорд-он-Эйвоне — и дрезденскую Мадонну — это почти как побывать в Раю»[156].

С Библией отношения у Эмили складывались не просто, потому что читать эту книгу ее в детстве заставляли. Но уже в отрочестве она находила ее «занятной». С возникновением у будущей поэтессы жгучего интереса к вопросам смерти и бессмертия она начала искать в Библии ответы на свои вопросы. Найденные там ответы не всегда удовлетворяли ее, и тогда она писала стихи, пытаясь дать собственный ответ или, по крайней мере, правильно сформулировать вопрос. Словом, Библия была для Эмили Дикинсон «рабочей книгой», как, скажем, для инженеров был когда-то такой книгой справочник Хютте.

К книгам Эмили пристрастилась с детства. Главными «поставщиками» запретного чтения были студенты отца и брат Остин. Однажды брат принес в дом повесть Г.У. Лонгфелло «Каванаг», спрятал книгу под чехол рояля и дал знать Эмили — они читали ее по очереди. Отец наконец обнаружил книгу и выразил неудовольствие. Несколько раньше этого случая один его студент был удивлен, что они не слышали о Лидии Марии Чайлд, писательнице, боровшейся против рабства, и начал приносить им ее книги и прятать их в кустах около дома. Они тогда были еще детьми… После первой книги Эмили подумала в восторге: «Вот это книга! И сколько их еще!»[157].

Начав писать стихи (это случилось, когда ей исполнилось двадцать лет), Эмили Дикинсон стала особенно остро интересоваться английскими писательницами и поэтессами, чья известность перешагнула за пределы их родного острова. Ее кумирами стали Элизабет Баррет Браунинг (а заодно и ее муж, Роберт Браунинг, на которого, вероятно, излилась часть благодати его жены), Эмили и Шарлотта Бронте и Джордж Элиот. Конечно, она читала и Эмерсона, и Торо, и Готорна, которых читали все мало-мальски интеллигентные люди в Новой Англии, и их влияние, особенно Эмерсона, на ее творчество очевидно. Но сердце ее навсегда было отдано этим англичанкам. Автора романа «Грозовый перевал» и изданных посмертно стихов она называла «Великая Эмили Бронте»[158]. Когда в 1883 г. в Бостоне вышла биография Эмили Бронте, написанная Мэри Ф. Робинсон, Эмили Дикинсон, прочитав ее, заключила: «Не было более электризующей книги со времени “Джейн Эйр”»[159]. Надо полагать, «наэлектризовало» поэтессу не столько искусство биографа, сколько сама краткая и горестная жизнь ее знаменитой тезки.

А вот что она писала о Джордж Элиот: «Что я думаю о “Миддлмарче”? Что я думаю о славе — за исключением того, что немного есть примеров, когда “смертный сей уже облекся в бессмертие”. Джордж Элиот — один из таких примеров»[160]. Но чаще всего, после Шекспира и Библии, Эмили Дикинсон обращалась к творчеству супругов Браунингов, цитируя в письмах их поэмы и стихотворения. Когда друг ее семьи Сэмюэл Боулз путешествовал по Европе, Эмили Дикинсон написала ему: «Если там, куда Вы уехали, кто-нибудь заговорит о г-же Браунинг, Вы должны слушать и запоминать для нас — а если будете на ее могиле, дотроньтесь до нее рукой за меня, неизвестную Скорбящую»[161]. Из всех американок, писавших стихи, Эмили Дикинсон выделяла, пожалуй, одну Элен Хант Джексон («Стихи г-жи Хант сильнее, чем что-либо, написанное женщинами после г-жи Браунинг»)[162].

Чем объяснить такой интерес к известным поэтессам и писательницам? Вероятно, Эмили Дикинсон с самого начала собственного писания пробовала примерять на себя их судьбу, их известность и искала в их жизни и творчестве черты сходства со своей жизнью, со своими мыслями и чувствами. На их примере она училась быть поэтом, видимо, по молодости лет не ведая, что поэтами рождаются и что именно это и произошло с ней — она родилась поэтом. Правда, если бы она родилась в другое время и в другой культурной среде и читала бы другие книги, она была бы другим поэтом. Почва, на которой вырастает поэт, готовится до его рождения. И почва эта — не столько литература, сколько культура, включающая и быт, и религию.

Несмотря на то что Эмили Дикинсон была религиозной бунтаркой — отказалась от многих кальвинистских догм, на которых основывалась жизнь и мораль ее предков на протяжении по меньшей мере двух столетий, перестала посещать церковь еще при жизни отца, насмехалась над чересчур религиозными соседями, — тем не менее ее мировоззрение и характер сформировались в лоне пуританской, кальвинистской, традиции (с известной поправкой, о которой речь ниже) и ее поэзия несет следы многократного чтения Библии и знания религиозных гимнов, которые прихожане Первой конгрегацио-нальной церкви Амхерста распевали во время воскресных богослужений. От такого наследства трудно полностью освободиться, даже если очень захотеть.

Роберт Пени Уоррен писал: «У многих художников прошлого, вероятно, у большинства из них, мышление отчасти было сформировано еще до того, как они начали писать. Например, так можно подумать о Готорне, идеи и темы которого, столь прямо и четко сформулированные, исходили из окружающей атмосферы Новой Англии. Это же очевидно и в отношении Эмили

Дикинсон и Германа Мелвилла»[163]. Это будет вполне справедливо в отношении Эмили Дикинсон, если подчеркнуть в приведенном высказывании слово «отчасти», чтобы оно не потерялось и не забылось. Да, поэтесса впитала «с молоком матери» кальвинистскую идею о врожденной греховности человека, и ей стоило, вероятно, больших усилий отвергнуть ее в конце концов. Да, с первого дня жизни она дышала атмосферой Новой Англии. Но нельзя забывать, что в этой же атмосфере родился трансцендентализм Эмерсона, согласно которому человек выше любой идеи, поскольку сам является сверхдушой, то есть изначально совершенен и безгреховен. Так что речь должна идти о борьбе идей, даже о битве идей, полем которой была душа художника. Эта борьба происходила в быстро менявшейся атмосфере Новой Англии первой половины XIX в., о чем следует сказать несколько подробнее.

В XVI в. церковь Англии под влиянием идей немецкой реформации, а также в силу политических причин отделилась от римско-католической церкви, перестав подчиняться римскому первосвященнику, но сохранила сан епископа и архиепископа. Некоторые группы верующих в Англии, в особенности последователи учения Кальвина, не были удовлетворены такой половинчатой реформой церкви. Одни хотели стереть все следы католического богослужения в религиозной практике и католических догм, делая акцент на проповеди и Библии как главных средствах привлечения душ ко Христу. Этих обычно называли пуританами. Другие хотели всего лишь усилить контроль за приходами и епископами. Эти назывались пресвитерианами. Третьи хотели, чтобы каждая конгрегация сама решала, каким формам служения Богу ей следовать. Этих называли конгрегационалистами, или сепаратистами. (Кстати, группа сепаратистов первой приплыла в Новую Англию на корабле «Мэйфлауэр» в 1620 г. и высадилась в Плимуте. Их стали называть «отцами-пилигримами».) Были и другие группы, но всех их объединяло желание очистить церковь от вековых наслоений вполне земного происхождения, и поэтому всех их можно называть пуританами (от английского слова риге — чистый).

С 1628 г. в Новый Свет начали перебираться в массовом порядке собственно пуритане (наиболее радикальная часть религиозных диссидентов), среди которых был и приплывший в 1630 г. Натаниэл Дикинсон — предок поэтессы. Они надеялись основать в Америке идеальную республику, соответствующую их кальвинистской теологии, Новый Иерусалим, «Царство Божье» на земле. Для начала же они основали Компанию Массачусетсского залива и свою колонию на месте нынешнего Бостона.

Пуританизм, однако, представлял собою нечто большее, нежели только отношение к формам вероисповедания и церковной организации. И тогда, как и сейчас, этим словом обозначался строгий образ жизни, чрезмерная забота о нравственном поведении, которая нередко приводит к беззаконному вмешательству в личную жизнь соседей, отрицание и всяческое подавление действий и манер, которые в наше время уже не считаются предосудительными. Таковы были худшие стороны пуританизма. Лучшими его сторонами были наделение человека чувством социальной ответственности и серьезное отношение к жизни, за которым стояли интеллектуальная убежденность и искренняя набожность.

В основе пуританской серьезности лежал кальвинизм — суровая и догматическая теология, созданная женевским религиозным реформатором Жаном Кальвином (1509–1564). Кальвинизм представляет Бога сувереном, против власти которого человек в лице Адама взбунтовался, порвав священный и торжественный договор между ними. На Адама и весь его род пало справедливое возмездие. Однако через Христа человеку был дан вторично шанс, но, правда, этот шанс распространяется только на тех, кого Бог «избрал» быть спасенным от геенны огненной. Большинству людей предопределено проклятие, которого они заслуживают. Хотя никто не может быть уверен в том, что попадет в число немногих счастливчиков, кому предопределено спасение, жизнь должна проходить в постоянных поисках знаков божественной воли. Жить постоянно на виду у Бога и стараться следовать его воле — вот цель кальвиниста и исток «сознания Новой Англии», определявшего до известного времени ее атмосферу.

Кальвинизм был главенствующей теологией (можно сказать, идеологией) Новой Англии в течение всего колониального периода, и он продолжает жить в ней в той или иной степени в формальных символах веры всех протестантских церквей Америки, кроме лютеранской. Некальвинисты всегда считали его «грубым» — главным образом из-за того, что он унижал человеческую природу, считая ее изначально испорченной, искаженной первородным грехом и восстановимой только по милости Бога.

Эти принципы имели определенный практический эффект во всех областях жизни переселенцев. В 1636 г. был основан Гарвардский университет, и Новая Англия начала строить свою культуру. В искусствах содержание, конечно же, господствовало над формой, ибо пуритане, суровые и возвышенные люди, считали, что если уж искусство должно существовать, то оно обязано посвятить себя скорее научению, нежели развлечению. Пуританский религиозный деятель и публицист Коттон Мэзер (1663–1726) защищал в литературе «способ письма, с помощью которого автор стремится дать читателю нечто полезное в каждом абзаце». Он же предостерегал поэта-пуритани-на: «Не увлекайся поэзией настолько, чтобы она завладела тобой целиком, заставляя все время исписывать страстными виршами многие листы. Не допускай, чтобы не хлеб твой насущный, а приправа поглотила аппетит»[164].

Пуританское наследие не могло не сказаться на мировоззрении, миро-чувствии и творчестве Эмили Дикинсон, но от многого в нем, от наиболее мрачных его элементов ей удалось освободиться еще в молодости. И помогли ей в этом книги Эмерсона, Торо и их кумира Карлейл я, полные веры в человека и его возможности.

«Империя пилигримов, кажется, клонится к упадку», — писала поэтесса в 1881 г. в письме к Элизабет Холланд. Упадок «империи пилигримов» начался еще до рождения Эмили Дикинсон. В годы формирования ее личности атмосфера в Новой Англии уже заметно изменилась. А через пять лет после ее смерти престарелый Уолт Уитмен напишет: «Я всегда буду с уважением говорить о пуританстве и о том, что из него проистекает, но должен при этом сказать, что для столь обширной и разнообразной — географически и творчески — Федерации пуританские мерила оказываются тормозящими, узкими…»[165] Он с полным правом мог бы употребить прошедшее время: «оказались».

Похоже, что, кроме индейцев и бизонов, все остальное пришло в Америку из Европы. В том числе и свободомыслие. В религии это свободомыслие приняло форму унитарианства, или, с точки зрения кальвинистов, уни-тарианской ереси. Оформилась и обосновалась эта ересь в Бостоне и его окрестностях, в частности, в Кембридже, то есть в Гарвардском университете[166]. В сфере светской мысли естественным продолжением унитарианства стало философское учение, получившее название трансцендентализма, причем география распространения последнего совпадала с унитарианст-вом — восток штата Массачусетс. «Великим апостолом унитарианцев» называют Уильяма Эллери Чаннинга, о котором нельзя не сказать здесь несколько слов.

Уроженец Ньюпорта в штате Род Айленд, выпускник Гарвардского университета, теолог У.Э. Чаннинг (1780–1842) в молодости служил домашним учителем в штате Вирджиния в семье плантатора-рабовладельца. Близкое знакомство с рабством, а также чтение сочинений Жан Жака Руссо сделали У.Э. Чаннинга убежденным аболиционистом, сторонником освобождения негров. В 1803 г. он возвращается в Новую Англию и принимает в качестве пастора церковный приход в Бостоне. Но молодой пастор очень скоро обнаружил, что не может следовать суровой кальвинистской вере своих отцов, ибо под влиянием европейских просветителей глубоко уверовал в изначальную доброту Бога, совершенство человеческой природы и свободу воли. У него не было намерения создавать новую секту, но ему нужно было как-то назвать свою теологию, и он назвал ее «унитарианской» (в отличие от три-нитарианской, кальвинистской), так как отстаивал идею единого Бога в противоположность догмату о Святой Троице. Название, а также некоторые идеи он заимствовал у секты унитариев, которая образовалась в европейском протестантизме еще в XVI в. Вместе с догматом о Троице унитариан-ская теология отрицала божественность Христа, учение о грехопадении и искуплении, церковные таинства (в том числе крещение и причастие). У.Э. Чаннинг стал лидером религиозного либерализма в Новой Англии, привлекавшего многих сторонников. Доктрина Чаннинга, которую он повторял и развивал от проповеди к проповеди, — «каждое человеческое существо носит в себе величайшую во всей Вселенной идею Бога» — позволяет считать его предшественником трансцендентализма.

Кружок трансценденталистов, группировавшихся вокруг поэта, эссеиста и философа Ральфа Уолдо Эмерсона (1803–1882), сложился в 1830-е годы. В число участников «трансцендентального клуба» входили в разное время от

15 до 20 человек, в том числе видный аболиционист Теодор Паркер, пропагандист передовых педагогических идей Амос Олкотт, деятель американского фурьеризма Джордж Рипли, литературный критик и идеолог женского равноправия Маргарет Фуллер и другие. Из писателей, кроме Генри Дэвида Торо, к кружку был близок романтик Натаниел Готорн. Центром трансцендентализма стал Конкорд, маленький городок в штате Массачусетс, где постоянно жили Эмерсон и Торо, которые нас интересуют в первую очередь, поскольку их влияние, особенно первого, на Эмили Дикинсон бесспорно и весьма значительно.

К истокам американского трансцендентализма, кроме идей У.Э. Чаннинга, нужно отнести и немецкую идеалистическую философию. Своим названием, как, впрочем, и стимулом к возникновению и главной мыслью, трансцендентализм обязан Иммануилу Канту, который в своей «Критике чистого разума» пользуется этим термином (трансцендентальный — выходящий за пределы опыта, предшествующий ему, изначально присущий рассудку). Но если, скажем, Теодор Паркер или Маргарет Фуллер познакомились с философией Канта, читая его труды в оригинале, то Эмерсон и Торо узнали ее из эссе Кольриджа и Карлейля, из поэзии Вордсворта. Кант обнаружил потребность человеческой природы в великих руководящих принципах, таких, как Бог, Свобода и Бессмертие, необходимость в трансцендентальном знании, получаемом благодаря слиянию со всеохватывающей Вселенной, которую Эмерсон называл «Сверхдушой». Это слияние достигается частично через контакт с природой (покровом Бога), частично через подчинение диктату инстинкта и «Внутреннего Света». Первой работой Эмерсона был трактат «Природа» (1836), ставший одним из главных его философских трудов.

Говоря об истоках трансцендентализма, нужно иметь в виду также и то, что промышленное развитие в Новой Англии шло опережающими темпами по сравнению с другими регионами Северной Америки, и трансцендентали-стов тревожила судьба человеческой личности в условиях все большего отчуждения труженика от результатов его труда. Но этот мотив все-таки не был главным в их философии и публицистике, хотя антикапиталистические и романтико-утопические идеи можно встретить на многих страницах книг Эмерсона и Торо.

Исторически трансцендентализм, который включал в узкий кружок своих адептов нескольких унитарианских священников (в том числе бывшего священника Эмерсона), был порождением и продолжением реакции против пуританизма, возникшей первоначально в форме унитарианства. В то время как унитарианство, отвергая авторитет церковнослужителей, обосновывало право каждого человека думать, как он считает нужным, и верить, во что он хочет, и заняло определенно скептическую позицию по отношению к авторитету Священного Писания, трансцендентализм, акцентируя внимание на интуитивном и мистическом, дал нечто такое, чего не хватало в том холодном интеллектуализме, из которого он вырос. Он добавлял также элемент веры в благожелательность Творца по отношению к этому миру, на «чудеса» и сложность которого трансценденталист смотрел не так мрачно и фаталистически, как сторонник концепции «природы с красными зубами и ногтями», вытекавшей из открытий Дарвина. Вера в божественность души, о чем можно заключить по ее способности воспринимать или хотя бы только прозревать универсальную Истину, вела, естественно, к переоценке накопленной в прошлом мудрости и возникновению еретических взглядов.

Все это не могло не импонировать свободомыслящей Эмили Дикинсон, писавшей: «Прекрасно, что каждый Дух сам по себе — как птица»[167]. С либеральными идеями, в том числе и с идеями трансценденталистов она знакомилась исподволь и невзначай, читая книги, беседуя с братом, учившимся в Гарварде, и с Бенджамином Франклином Ньютоном — молодым человеком, практиковавшимся в адвокатской конторе ее отца[168]. Эмерсон был ее кумиром не только как автор «Природы», но и как поэт. Близость к природе, которую проповедовал Торо в «Уолдене», была и ее идеалом. Богатство, подаренное ей природой, она возвращала миру «с прибылью»:

(1/26)

Как и Томас Карлейль, учитель Эмерсона и Торо, она была зачарована бездонностью и невыразимостью мира человеческой души, который он называл «Царством Молчания», и дерзала выразить его. Вспомним — в спальне поэтессы висел (и до сих пор висит) портрет этого английского писателя, о котором известный русский критик XIX в. В.П. Боткин писал: «О Карлейле нельзя сказать, чтобы он следовал какой-либо исключительной философской системе. Свободный от всех условий и односторонностей школы, с задумчивым изумлением смотрит он на явления мира; мысль его стремится указать на их вечную, бездонную сущность, не объяснимую никакими теориями, никакими системами. Он указывает на вечное царство ее в душе человека. Никто из современных писателей не отрывает так от обиходной еже-дневности и рутины; никто, подобно ему, не заставляет так невольно обращать мысль на непреходящие источники жизни нашей, на вечные тайны, которыми окружены мы»[169].

Стихи Эмили Дикинсон тоже имеют свойство «обращать мысль… на вечные тайны». Трудно сказать, насколько мироощущение поэтессы, которое с известным допущением можно назвать философией, было благоприобретенным, а насколько самородным. Во всяком случае, в еще меньшей степени, чем Карлейль, могла она следовать какой-либо системе. Одно несомненно: Карлейль, Эмерсон и Торо — родственные ей души. Но, помня об этом, не будем забывать и о том, что выросла она в лоне пуританской традиции, от которой полностью не могла, да и не хотела освободиться. Духовный мир Эмили Дикинсон был результатом сложного взаимодействия консервативной традиции и либеральных идей. При этом ее мир был не цельным, а дихо-томичным, что оставляло некоторые «вечные» вопросы без определенных ответов, поскольку она не могла сделать выбор из нескольких взаимоисключающих ответов в пользу одного из них. Но поэзию питают именно вопросы, а не ответы.

Итак, проучившись всего год в женской семинарии Маунт Холиок, Эмили Дикинсон в 1848 г. вернулась в родной Амхерст (из соседнего Саут Хэдли) под отчий кров, чтобы больше не оставлять его надолго, а последние двадцать один год своей жизни не покидать его ни на один день.

Часто стихи рассматривают как комментарий к жизни поэта. Наоборот — жизнь поэта является комментарием к его стихам. К сожалению, мы очень мало знаем о жизни Эмили Дикинсон. Чуть ли не единственным источником сведений о ней являются ее письма. У нее есть стихотворение о какой-то нечаянной радости в ее жизни («Как если бы просила грош…»). Событие в стихотворении не называется, оно остается вне текста, приводятся только два развернутых сравнения, характеризующие это событие как неожиданное и очень значительное. Этим событием было первое письмо Т.У. Хиггинсона к ней (в ответ на ее послание), о чем мы не знали бы, если бы не сохранилась переписка между ними. Пример того, как тщательно она «зашифровывала» в стихах внешние (они же внутренние) события своей почти бессобытийной (по нашей мерке) жизни. Но дело не только в «тайнописи» именно этого поэта. Давно замечено: чем крупнее писатель, тем труднее проследить связь между фактами его жизни и творчества.

Амхерст в XIX веке был сельскохозяйственным центром, имевшим колледж. Консервативный в вопросах политики и религии, он на много миль отстоял от более либеральных Бостона и Кембриджа. Но он не был сонным болотом. В Амхерсте почти постоянно что-нибудь происходило — фестивали, ярмарки, выставки крупного рогатого скота.

Эмили Дикинсон, в отрочестве и юности ничуть не чуравшаяся городской жизни и шумных молодежных компаний, балов и загородных пикников, то есть ничем в своем поведении не отличавшаяся от девушек ее круга, став зрелым поэтом, в конце концов выключит себя из Амхерста фестивалей, ярмарок и выставок, чтобы сосредоточить внимание на событиях другого рода:

Все новости мои — Лишь сводки, что весь день Бессмертие мне шлет. Все зрелища мои — Сегодня и вчера — Лишь Вечности полет…

(113/827)

Но между возвращением из Маунт Холиок и добровольно выбранным затворничеством пройдет достаточно времени и много чего еще случится в жизни Эмили Дикинсон, чтобы воспоминаний о случившемся ей хватило на всю оставшуюся жизнь.

Были не только развлечения в кругу подруг и молодых людей из конторы отца и колледжа; были и сердечные увлечения, секреты, волнения. В 1850 г. она писала школьной подруге: «Когда я мыла тарелки в полдень в этой нашей маленькой “моечной” комнатке, я услышала знакомый стук в дверь, и друг, которого я люблю так нежно, вошел и пригласил меня погулять с ним в лесу, в прекрасном тихом лесу, и мне так этого хотелось, но я сказала, что не могу, и он сказал, что расстроен — он так хотел погулять со мной…»[170]. Она хвасталась успехами: «Один мне признался — другой меня ненавидит! и еще есть один»[171].

Участвовала она и в светской жизни родителей. Поскольку ее отец был видным гражданином Амхерста и казначеем колледжа, он и его дети часто оказывались в центре всех значительных событий в городе. Их дом посещали и профессора, и деловые люди. Ежегодно Эдвард Дикинсон исполнял роль хозяина на чайном приеме после выпускного акта в колледже, к которому заранее готовили все необходимое женщины его семьи.

Успела она и попутешествовать — правда, главным образом в пределах родного штата. Первую поездку в Бостон, Кембридж и Ворчестер, в гости к родственникам, она совершила в десятилетнем возрасте. Когда в 1845 г. ее отца избрали в законодательное собрание штата, она снова побывала в Бостоне и даже забралась на купол штатного Капитолия. В 1851 г. она ездила к брату в Кембридж, где он учился в юридической школе Гарвардского университета. Осенью 1853 г. она гостила в Спрингфилде у друзей их семьи Холландов. Джосайя Холланд был врачом, литератором и соредактором (вместе с Сэмюэлом Боулзом) газеты «Спрингфилд Дейли Рипабликен», из которой Эмили Дикинсон всю жизнь будет узнавать новости о мире и людях и в которой будут напечатаны (анонимно) несколько ее стихотворений. С Элизабет Холланд, женой Джосайи, она подружится и будет переписываться до конца своих дней. Самой дальней и самой богатой впечатлениями поездкой была поездка с сестрой Лавинией в 1855 г. в Вашингтон и Филадельфию, когда их отца избрали в Конгресс США и он жил в столице. В октябре 1861 г. поэтесса навещала родственников в Миддлтауне в соседнем штате Коннектикут. Через три года у нее заболели глаза, и она вынуждена была обратиться к бостонскому офтальмологу. Четырежды она ездила в Бостон на лечение — в феврале и ноябре 1864 г. и в апреле и октябре 1865 г. Останавливалась она у двоюродных сестер в Кембриджпорте и ни с кем, кроме них и врача, не общалась. Психологически эти последние поездки дались с большим трудом. И больше она никогда не покидала Амхерста, да и за пределы отцовского дома не выходила. Этот дом все еще стоит на северной стороне Главной улицы, рядом с домом Остина. Два дома, большие и просторные, наполовину скрытые деревьями, возвышаются над дорогой. Не трудно понять привязанность Эмили к дому, к ее оранжерее, к ее солнечной комнате на втором этаже, к полого спускающемуся по склону саду, в котором все лето стоял «беззвучный шум». Дом был уютным… Родной дом, из которого уезжают и куда приезжают, это постоянно теряемый и вновь обретаемый Рай. Зачем рисковать и уезжать из него, хотя бы и ненадолго?

Пока Эмили еще не избрала затворничество за щеколдой садовой калитки, она и ее сестра вели жизнь незамужних женщин в доме своего отца. Оживление молодежных сборищ и прогулок в лесу осталось в прошлом, большинство их подруг были уже замужем. Студенты колледжа, их ровесники, получили дипломы и разъехались. Но деловитый город за забором усадьбы еще некоторое время притязал на участие в его жизни старшей дочери Эдварда Дикинсона. В 1851 г. мать Эмили входила в комитет выставки масла и сыра, в 1855 г. Винни участвовала в работе комитета выставки искусств и ремесел, в 1856 г. Остин судил бега пароконных упряжек, а сама Эмили получила второй приз за испеченный ею хлеб и т. д.

Важным событием в истории Амхерста была постройка железной дороги, соединившей его в 1853 г. с Нью-Лондоном. Горизонты города сразу же расширились. Поезд привозил лекторов. В декабре 1856 г. Ральф Уолдо Эмерсон, приезжавший прочитать лекцию в Амхерстском колледже, провел ночь в доме Остина. «Это было как встретить Бога лицом к лицу»[172], - так прокомментировала это событие Сью, жена Остина. Поезд привозил газету «Спрингфилд Дейли Рипабликен», литературные журналы из Бостона и Нью-Йорка, книги для книжного магазина Адамса, для библиотеки колледжа, для всех Дикинсонов. Река книг несла жизнь для Эмили. Писатели были ее героями и героинями. Она писала в стихах, что их «освежающие умы» позволяют ей идти «через пустыни».

Если книги утоляли ее духовную жажду, то Амхерст с его повседневностью давал пищу ее насмешливому уму — как цирк, позволял чувствовать вкус жизни: «Зверинец для меня — Соседи и родня», — признавалась она в одном из писем. Она смаковала то, что видела, с явным удовольствием: «Не знаю большего восторга, чем лицезреть г-жу Свитсер, выкатывающуюся каждое утро из дома одетой в траур, чтобы, как я полагаю, напугать антихриста»[173]. Г-жа Свитсер была доброй соседкой Дикинсонов и отнюдь не вдовой — «трауром» Эмили называла ее темные одежды. А что касается цирка, то он приезжал в Амхерст каждое лето. «В пятницу я смаковала жизнь, — писала она в 1868 г. Элизабет Холланд. — Это был солидный ее кусок. Цирк прошествовал мимо нашего дома — у меня все еще красно в голове»[174]. Это далеко не единственный пассаж о цирке в ее письмах. Цирк подарил ей самую грандиозную из метафор:

Я знаю — Небо, как шатер, Свернут когда-нибудь — Погрузят в цирковой фургон И тихо тронут в путь…

(38/243)

И от всего этого — выставок, ярмарок, торжественных выпускных актов в колледже, кружка кройки и шитья, хождений в гости — Эмили Дикинсон отказалась, ограничив круг общения родными и несколькими самыми близкими друзьями семьи, посещавшими дом Дикинсонов, который она перестала покидать. Ради чего? По времени ее постепенное отстранение от жизни города, от общения с соседями совпало с началом интенсивного писания стихов. Это 1858 год — год ее двадцативосьмилетия (известно только пять стихотворений, написанных раньше этого года). Быть может, Эмили Дикинсон почувствовала, что ее душевных сил на все не хватит, что необходимо выбрать что-либо одно: жизнь среди людей или поэзию, и она выбрала последнюю. Есть и другая версия — более привлекательная для любителей романтических историй: любовная драма, заставившая поэтессу уйти в добровольное затворничество, как в монастырь.

Действительно, в 1855 г. она встретила человека, который произвел на нее огромное впечатление и которого она, возможно, полюбила. Это произошло в Филадельфии, где Эмили и Винни гостили после посещения отца в Вашингтоне в доме Лаймена и Марии Коулменов, с дочерью которых, Элизой, Эмили дружила в детстве, когда Л. Коулмен был директором Амхерстской академии для девочек в 1844–1846 гг. В Филадельфии Коулмены были прихожанами Пресвитерианской церкви на Арч-стрит, где пастором служил сорокалетний Чарлз Уодсворт, который произвел своими проповедями такое впечатление на Эмили, что она, вернувшись в Амхерст, написала ему пылкое письмо, положившее начало их многолетней переписке. К сожалению, от их переписки до нас дошла всего одна короткая записка Ч. Уодсворта. Еще нам известно, что он дважды посетил поэтессу в Амхерсте — в 1860 г. и летом 1880 г. В 1862 г. Ч. Уодсворт переехал с семьей в Сан-Франциско, но через восемь лет вернулся в Филадельфию, где и оставался до своей смерти, последовавшей 1 апреля 1882 г. И это все, что нам достоверно известно об отношениях одинокой поэтессы и обремененного семьей немолодого пастора. Эмили Дикинсон очень переживала смерть друга. 30 апреля 1882 г. она писала судье Отису Ф. Лорду: «Моя Филадельфия покинула Землю»[175]. И в конце того же года тому же адресату: «Мой Священник покинул Землю весной, но скорбь принесла свой холод. Времена года не делают ее теплее»[176]. Была ли это любовь? Вопрос остается открытым. Есть мнение, что Эмили Дикинсон искала у Чарлза Уодсворта духовного утешения — не более того.

Если это и так, то утешения искала она не столько у пастора, сколько у мудрого (так она, вероятно, считала) человека. Может быть, через Уодсвор-та-человека, а не священнослужителя, она надеялась приблизиться к церкви, от которой была отдалена? Во всяком случае такие парадоксы вполне в стиле Эмили Дикинсон. Случайно ли то, что следующий ее друг по переписке, как и Уодсворт, дважды посетивший ее в Амхерсте, также был пастором, хоть и унитарианским (что не мешало ему заниматься литературой и участвовать в Гражданской войне в чине полковника)? Речь идет о Томасе Уэнтворте Хиггинсоне.

В апреле 1862 г. Эмили Дикинсон, переборов природную застенчивость, написала письмо известному в Новой Англии литератору, постоянному автору влиятельного в интеллектуальных кругах журнала «Атлантик Мансли», Т.У. Хиггинсону. Так завязалась ставшая знаменитой переписка, продолжавшаяся 24 года — до смерти поэтессы. Поводом к написанию письма послужила статья Хиггинсона в журнале, обращенная к молодым литераторам и содержавшая ободряющий призыв присылать свои литературные опыты[177]. Эмили Дикинсон, опубликовавшая к этому времени три стихотворения (без подписи) в газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен», еще не окончательно решила, стоит ли ей публиковаться. Возможно, посылая Хиггинсону четыре стихотворения с первым письмом, она рассчитывала на проверку себя печатанием в солидном журнале. Но это не главный мотив, заставивший ее написать незнакомому человеку. Ей нужен был понимающий ее собеседник, ей нужен был, наконец, наставник. Всю свою жизнь она искала руководства со стороны «учителя». В отрочестве им был для нее Бенджамин Франклин Ньютон. Возможно, и Чарлз Уодсворт показался ей идеалом учителя, когда она впервые услышала его в 1855 г. После 1862 г. таким учителем стал для нее Т. У. Хиггинсон, что очевидно из всех писем поэтессы к маститому литератору. Необходимость в наставнике и проводнике, который мог бы вести по кругам жизни, как Вергилий вел Данте по кругам ада, испытывают почти все слишком чувствительные и потому легко ранимые натуры. О том, что она нуждается в таком руководителе, Эмили Дикинсон с очаровательной прямотой написала Хиггинсону в августе 1862 г.: «В моей жизни не было монарха, сама же я не могу управлять собой, и когда я пытаюсь организовать себя — мои ничтожные силы взрываются и оставляют меня голой и обугленной»[178]. Итак, она искала и, как ей показалось, наконец-то нашла «учителя». Т.У. Хиггинсон, литератор старой школы, не вполне подходил для этой роли, но, искренне заинтересовавшись необычными, не укладывающимися в привычные рамки стихами странной женщины из Амхерста и ею самой, постепенно к этой роли приспособился, во всяком случае он прилагал усилия, чтобы ей соответствовать.

Томас Уэнтворт Хиггинсон был старше своей корреспондентки на семь лет — он родился в 1823 г. Окончил Гарвардский колледж (1841), получил докторскую степень в Гарвардской школе богословия и, женившись на своей кузине Мэри Элизабет Чаннинг, стал унитарианским пастором. Сначала он служил в Ньюберипорте (1847–1852), затем в Уорчестере (1852–1861). Литературные занятия Хиггинсона вполне мирно уживались с пасторским служением, даже в чем-то дополняли друг друга: ведь пастору необходим хороший слог, а литератору — твердая нравственная позиция. Но началась Гражданская война, и Хиггинсон без сожаления оставляет кафедру проповедника, чтобы стать воином. Он вступает в армию северян и участвует в боевых действиях, командуя полком, сформированным из негров. Впоследствии он описал свой военный опыт в книге «Армейская жизнь в черном полку» (1870). После ранения в 1864 г. полковник Хиггинсон оставляет армию и поселяется в Ньюпорте, штат Род-Айленд, целиком отдавшись литературе. В 1877 г. умирает жена Хиггинсона. Через два года он женится вторично — на Мэри Поттер Тэчер, которая, будучи сама не чуждой писательства, помогала ему в его литературных трудах до конца его жизни. Умер он в весьма преклонном возрасте в 1911 г. Т.У. Хиггинсон был ярым защитником прав негров и женщин и плодовитым литератором — автором романа «Мэлбон», многих литературных биографий и портретов, очерков, статей, стихов. Он был первым из профессиональных писателей (не считая соредакторов «Спрингфилд Дейли Рипабликен» Дж. Холланда и С. Боулза, друзей семьи Дикинсонов), кто поддержал Эмили Дикинсон, увидев за ее не всегда совершенными с его точки зрения и всегда нетрадиционными стихами значительный и оригинальный талант. Пожалуй, в этом главная заслуга Т.У. Хиггинсона перед американской литературой. Правда, он не мог даже приблизительно определить масштаб этого таланта — не было у него для этого подходящих мерок. Но это не его вина. По-настоящему наследие Э. Дикинсон было оценено только в XX столетии. Хиггинсон очень бы удивился, если бы мог узнать, что письма к нему никому не известной провинциальной поэтессы через сто с лишним лет не только читаются его соотечественниками, но и переводятся на иностранные языки.

В 1891 г., через год после выхода в свет первой книжки стихов Эмили Дикинсон, тепло встреченной читателями, Хиггинсон, принимавший участие в подготовке к изданию этой книжки и, вероятно, не ожидавший такого успеха, опубликовал в «Атлантик Мансли» часть писем поэтессы к нему. Публикацию он сопроводил комментарием мемуарного характера. «Я виделся с ней всего лишь дважды, — вспоминал Хиггинсон, — и она произвела на меня впечатление чего-то совершенно уникального и далекого, как Ундина…»[179]. Эта Ундина выбрала Хиггинсона своим «Учителем» и, начиная с четвертого письма, упорно подписывалась: «Ваша Ученица». Хиггинсон добросовестно отнесся к навязанной ему миссии и указывал в письмах на все промахи и несообразности в присылаемых ею стихах, на несоблюдение размера, слабые рифмы, орфографические, синтаксические и стилистические ошибки, на совершенно дикую, в его представлении, пунктуацию (поэтесса всем знакам препинания предпочитала тире, ставя его даже в конце стихотворения — вместо точки). Но странная «Ученица», постоянно и горячо благодаря «Учителя» за помощь, ни разу не воспользовалась его квалифицированными указаниями и советами. Похоже, что в самом главном деле ее жизни — сочинении стихов — ей не нужен был наставник, тут Эмили Дикинсон твердо стояла на своих ногах. Через пять лет после ее смерти Хиггинсон был снисходительнее к ней — возможно, что-то понял. «Когда от мысли захватывает дух, — писал он, — урок грамматики кажется неуместным». И еще: «Во многих случаях эти стихи покажутся читателю поэзией, вырванной с корнем». И снова: «Везде в ее стихах можно встретить качество, более чем что-либо другое напоминающее поэзию Блейка, — вспышки совершенно оригинальных и глубоких прозрений в природу и жизнь»[180]. Если бы эти слова он сказал своей «Ученице» при ее жизни, как бы он ее окрылил!

И все же письма, которые поэтесса получала от Хиггинсона, значили для нее много. Ведь с ней переписывался, а следовательно, принимал ее всерьез — ее самое и ее стихи — уважаемый и умный писатель. Это вселяло уверенность, помогало удерживать перо в руке. А главное — она могла высказывать в письмах к Хиггинсону то, что в переписке с другими корреспондентами было бы, возможно, и неуместно. Эта переписка была единственной живой связью с литературной жизнью Америки (если не считать обмена несколькими письмами в 1875–1885 гг. с писательницей Элен Хант Джексон).

Для нас письма Эмили Дикинсон к Т.У. Хиггинсону ценны прежде всего тем, чт0 в них она сообщала о себе своему адресату. В них содержатся сведения о поэтессе, каких мы нигде не нашли бы, если бы эти письма не сохранились. Выше уже говорилось об ответе Эмили на вопрос Хиггинсона о ее любимых книгах и о друзьях. Ему было также любопытно знать, как выглядит эта странная женщина из Амхерста, и он попросил ее прислать портрет, на что Эмили отвечала: «У меня сейчас нет портрета, но я маленькая, как птичка-крапивник, и волосы у меня грубые, как колючки на каштане, а глаза — как вишни на дне бокала, из которого гость выпил коктейль. Ну, как?»[181]. Такой портрет скорее может заинтриговать, нежели дать представление о внешнем облике человека. Через восемь лет Т.У. Хиггинсон впервые увидел Эмили Дикинсон, посетив ее в Амхерсте. Вот как он описал ее в письме жене: «Маленькая некрасивая женщина с двумя гладкими прядями рыжеватых волос на ушах, в очень простом и исключительно чистом пикейном платье с синей пушистой шалью на плечах»[182]. Возможно, слово «некрасивая» Хиггинсон употребил намеренно, чтобы жена не приревновала его к провинциальной поэтессе, вызвавшей у него такой интерес. Такое уже было в 1833 г. в далекой России, когда A.C. Пушкин после посещения в Казани тамошней поэтессы A.A. Фукс, которая, по словам современника, «была очень недурна собою, умна» в письме к жене назвал ее «несносной бабой… с ногтями в грязи»[183]. Но красавицей Эмили действительно нельзя было назвать, судя по единственному ее дагерротипу 1847 или 1848 г. А в пятнадцать лет Эмили писала Эбии Рут, своей школьной подруге: «Я очень быстро хорошею! Надеюсь к семнадцати годам стать первой красавицей Амхерста»[184]. Мечта не осуществилась, и в дальнейшем она уже не строила никаких иллюзий на этот счет.

Ознакомившись с присланными стихами Эмили, Хиггинсон посоветовал ей не спешить публиковаться. Перед этим, в своем втором письме, она намекнула ему, что у нее просят стихов редакторы «Спрингфилд Дейли Рипабликен», умолчав о том, что три ее стихотворения уже были опубликованы в этой газете (как она признавалась позже, она боялась, что ее сочтут тщеславной). «Я улыбнулась, когда Вы предложили мне повременить “публиковаться”, - отвечала поэтесса своему новому другу, — это так же чуждо моей мысли, как твердь плавнику. Если слава принадлежит мне, я не смогу убежать от нее, если же нет — самый длинный день пронесется мимо, не заметив меня, и тогда я не получу признания даже у своей собаки»[185]. Отвечая так, Эмили Дикинсон не очень лукавила. Возможно, вопрос о публикациях был уже в принципе ею решен (после «холодного душа», каким явилась оценка Хиггинсоном ее стихов, посланных с первым письмом) или же она была близка к его решению, которое, как мы знаем, было отрицательным:

Публикация — продажа Сердца и Ума — Этакой торговли лучше Нищая сума.

(98/709)

Так она напишет уже в следующем году. Этот вопрос возникнет в переписке с Хиггинсоном еще лишь однажды — когда ее бывшая соученица по Амхерстской академии, ставшая известной писательницей, Элен Хант Джексон, будет настойчиво просить у нее стихов для антологии «Маска поэта», и она, посоветовавшись с «Учителем», даст ей скрепя сердце одно стихотворение.

На 1862–1864 гг. пришелся пик поэтической продуктивности Эмили Дикинсон — в эти три года она написала две пятых всех своих стихов. Поэтому не случайно, что именно в 1862 г. она завязала переписку с Хиггинсоном — ей хотелось разговаривать о поэзии, ставшей смыслом ее жизни. «Когда… неожиданное освещение в саду или новый звук в дуновении ветра вдруг захватывали мое внимание, меня сковывал паралич — только стихи освобождали от него»[186], - рассказывала она Хиггинсону. А вот как она определяла поэзию: «Когда я читаю книгу и все мое тело холодеет, так что никакой огонь не может согреть меня, я знаю — это поэзия. Когда я физически ощущаю, как будто бы у меня сняли верхушку черепа, я знаю — это поэзия. Только так я могу определить поэзию. Разве есть другие способы?»[187]. Такое восприятие поэзии казалось, вероятно, странным, чрезмерным Хиггинсону, человеку уравновешенному, хотя и писавшему иногда стихи. Эмили Дикинсон думала

о стихах постоянно. И, конечно, писала. Через пятнадцать лет после начала переписки она отвечала Хиггинсону: «Вы спрашиваете, пишу ли я сейчас? У меня нет другого товарища по играм»[188]. Под «товарищем» она имела в виду, конечно, поэзию. Думала, писала и читала Библию, Шекспира и супругов Браунингов.

По отношению к поэтам-современникам у Эмили Дикинсон была какая-то капризная избирательность. Будучи сама от природы бунтаркой и новатором в поэзии, она предпочитала поэтов, писавших в старой доброй английской манере. Например, Джеймса Рассела Лоуэлла и его супругу Марию Уайт Лоуэлл. На вопрос Хиггинсона об Уитмене ответила: «Вы пишете о г-не Уитмене — я не читала его книгу, но мне говорили, что он непристоен»[189].

Примерно так же она ответила через восемь лет и на вопрос о Хоакине Миллере: «Я не читала г-на Миллера, потому что он меня не интересует. Восторг нельзя вынудить»[190]. Не удостоила она своим вниманием к Сидни Ланира, судя по тому, что его имя ни разу не упоминается в ее письмах. Похоже, она из чувства противоречия не хотела интересоваться теми поэтами, о которых в данный момент все говорят и пишут. Если бы она могла знать, что в будущем веке ее имя будут соединять с именем Уолта Уитмена и называть их двоих поэтами, стоявшими у истоков самобытной американской поэзии, она бы, наверное, рискнула все-таки прочитать «Листья травы» и не могла бы не согласиться хотя бы с тем, что Уитмен писал в предисловии: «Любите землю и солнце, презирайте богатство, давайте милостыню всем, кто ее просит, заступайтесь за глупцов и безумцев, отдавайте заработанное вами и свой труд другим людям, ненавидьте тиранов, не спорьте о Боге, будьте терпеливы и снисходительны к людям, не снимайте шляпы ни перед знаменитым, ни перед неизвестным, ни перед одним человеком, ни перед многими, будьте на равных с могущественными неучами и с молодежью, и матерями семейств, заново пересмотрите все, чему вас учили в школе или в церкви или чему вы научились из книг, и отбросьте все, что оскорбляет нашу душу…»[191]. Ведь это ничем не отличалось от того, что она читала у Эмерсона и Торо и с чем она безоговорочно соглашалась. Но не судьба — разминулись два самых оригинальных поэта Америки XIX века.

Эмили Дикинсон отдавала себе отчет в том, что воспринимает мир не так, как окружающие. «В детстве я называла птиц “фи-би” и не понимала, почему должна называть их по-другому, — рассказывала она в письме к Элизабет Холланд. — Если бы я все вещи называла так, как они звучат для меня, а все факты передавала так, как я их вижу, я привела бы в ужас не только этих “фи-би”!»[192]. Это она писала в 53 года, когда понимала, что ее неординарность может пугать людей и казаться им ненормальностью. Но в юности она была склонна весь мир считать свихнувшимся: «Извините, г-жа Холланд, мою нормальность в этом ненормальном мире»[193], - писала она, когда ей было двадцать шесть. Такой взгляд на мир людей сохранился у нее и через шесть лет, когда было написано вот это стихотворение:

Безумие есть высший Ум — Умей узреть его — А Умница безумен — И в этом большинство, Как и во всем, право — Согласен — мирно спи — Задумался — и ты пропал — И вскоре на цепи.

(62/435)

Неординарность Эмили Дикинсон заинтриговывала и привлекала таких неглупых и любопытных людей, как Т.У. Хиггинсон. Но общение с ней было непростым делом. Хиггинсон писал жене, Мэри Чаннинг Хиггинсон, о своем первом посещении поэтессы: «Я не встречал еще человека, который бы так высасывал мою нервную энергию (…) Я рад, что не живу рядом с ней»[194]. Впоследствии он вспоминал: «Неизгладимое впечатление произвели на меня огромное напряжение и какая-то ненормальность ее жизни (…) Она была слишком загадочным существом для меня, чтобы понять ее за час беседы…»[195]. А через шесть дней после второго и последнего ее посещения он писал сестре 9 декабря 1873 г.: «Боюсь, что (…) замечание Мэри — “Почему сумасшедшие так липнут к тебе?” — близко к истине»[196]. Хиггинсон был добрым и небесталанным человеком, но все-таки ординарным, ему трудно было понять, что, как писал в «Уолдене» Г.Д. Торо, «если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, это оттого, что ему слышны звуки иного мира»[197] (или в другом переводе: «…он слышит другого барабанщика»).

Поэт Луис Унтермейер писал об Эмили Дикинсон: «Та, что составляла вселенную, не нуждалась в мире»[198]. Это не совсем так. Вернее, совсем не так. Поэтесса остро ощущала, что без людей ее «вселенная» остается неполной, незавершенной. Именно миру людей было адресовано ее стихотворчество, которое она сравнивала с письмом миру:

Я миру шлю мое письмо, Хоть он не шлет вестей — Природа нашептала мне Немало новостей. Кому вручат, не знаю я, Послание мое. Любите и меня, друзья, Как любите ее.

(64/441)

Как видим, себя она считала доверенным лицом Природы, посредником между нею и людьми. Но она хотела бы получать вести и от них, то есть иметь обратную связь, как мы говорим сейчас. Писем от друзей ей было явно мало. В ее собственных письмах мы часто встречаем жалобы на одиночество. «Ничего не случилось, кроме одиночества, — слишком обыденная вещь, чтобы упоминать о ней» (7 октября 1863 г.)[199]. «(…) Я не выхожу за пределы усадьбы отца — ни в другой дом, ни в другой город» (июнь 1869 г.)[200]. «Ужасное одиночество убивает меня» (октябрь 1879 г.)[201]. «Я никуда не хожу, но участок огромный — я почти путешествую по нему» (около 1881 г.)[202]. Мы были, пожалуй, несправедливы по отношению к Т.У. Хиггинсону, подчеркнув выше его ординарность — кое в чем он все-таки сумел разобраться. В ответ на одну из жалоб своей корреспондентки он отвечал: «… Человек, устремляющийся мыслью так далеко и испытывающий такие озарения, как Вы, везде будет в изоляции»[203]. Он как бы утешал ее: мол, что ж тут поделаешь, если вы устремляетесь мыслью так далеко. Ему оставалось понять еще только одно: что одиночество Эмили Дикинсон было плодотворным, поскольку она тяготилась им и пыталась преодолеть его своим творчеством, что ее одиночество рождало подчас гениальные стихи.

Мы цитировали в самом начале статьи ответ Эмили Дикинсон на вопрос Хиггинсона о ее друзьях: «Холмы, сэр, и Закаты, и пес — с меня ростом — которого купил отец»[204]. У нее были, конечно, друзья и среди людей, но вопрос о друзьях слишком интимный, чтобы откровенно ответить на него незнакомому человеку. Друзья были, но их было мало. «У меня очень мало друзей. Я могу сосчитать их по пальцам — и еще останутся пальцы», — писала она в 1860 г. Сэмюэлу Боулзу[205].

Душа впускает избранных друзей — И на замок — Чтоб ни один, помимо них, Войти не мог…

(47/303)

Видеться с ними приходилось редко, так как жили они в других городах. Эмили беседовала с ними в письмах. Даже своей невестке Сьюзен, которая многие годы была ее самым близким другом и конфиденткой и жила в соседнем доме, она писала письма и записки, когда болела и не могла выходить из дома. К дружбе Эмили Дикинсон относилась ответственно, считая, что дружба, как и любовь, должна быть деятельной. «Очень мало, даже в лучшем случае, можем мы сделать друг для друга, — писала она тому же G. Боулзу, — но мы должны делать это — должны летать — иначе все наше улетит от нас!»[206]. Смерти друзей были важными вехами ее жизни. В 1853 г. умер Бенджамин Франклин Ньютон, который хотел видеть Эмили знаменитой поэтессой. В 1878 г. умер Сэмюэл БоуЛз, частый гость дома Дикинсонов. В 1881 г. умер Джосайя Холланд, которого Эмили очень чтила, хотя и переписывалась в основном не с ним, а с его женой. В 1882 г. умер Чарлз Уодсворт, отношения поэтессы с которым до сих пор не прояснены. Одной из последних таких вех стала смерть судьи Отиса Ф. Лорда в 1884 г., с которым Эмили Дикинсон душевно сблизилась в последние годы его жизни, после того как он овдовел, и чуть даже не вышла за него замуж (единственный подобный случай в ее биографии). По поводу его смерти она писала своим кузинам Луизе и Фрэнсес Норкросс: «До тех пор пока не умрет лучший друг, мы думаем о восторге безлично, но затем открываем, что друг был той чашей, из которой мы пили этот восторг, еще не сознавая, что мы пьем»[207]. И в том же письме она приводит свое четверостишие, строка которого «Утраты уменьшают нас» (177/1605) повторяет мысль, высказанную Джоном Донном в одной из его проповедей: «Смерть каждого человека умаляет и меня». Дружба и друзья были темой нескольких ее стихотворений.

Есть Дни, отличные от всех, Что разрывают круг — Когда к тебе приходит Друг — Иль умирает Друг.

(134/1157)

Чем меньше у нас друзей, тем больше мы их ценим, тем острее переживаем их утрату.

Но поэтессу «уменьшали» не только утраты близких друзей, ее умаляла любая смерть, будь то смерть маленькой дочери ирландцев-переселенцев, живших по соседству, или гибель на войне молодого земляка. Только так — через потери — и воспринимала она Гражданскую войну 1861–1865 гг., совершенно не интересуясь ее ходом. Она была далека от политики, что неоднократно подчеркивала. «“Джордж Вашингтон был Отцом нашей страны” — “Джордж Кто?”. В этом для меня вся политика — но в то же время я люблю барабан»[208], - писала она Элизабет Холланд. «Когда на самом деле началась война?», — писала она Элизабет Холланд. «Когда на самом деле началась война?», — спрашивала она у своих кузин[209]. Война началась в апреле 1861 г., когда мятежники-южане в г. Чарлстон (Южная Каролина) осадили форт Самтер, гарнизон которого отказался покинуть укрепления. Об этом Эмили Дикинсон наверняка читала в регулярно получаемой ее отцом газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен», но ей важно было лишний раз подчеркнуть свое равнодушие к политике. Да, она любила барабаны, но не военные, а те, которые участвовали в цирковых процессиях, наблюдаемых ею из окна каждое лето. Она всей душой была за отмену рабства. Но ведь ее земляки умирали не столько за свободу негров, сколько за сохранение целостности Союза, и это ей было вряд ли понятно. Для нее каждая личность была суверенной державой.

31 декабря 1861 г. Эмили Дикинсон сообщала своей кузине печальную новость из Амхерста: «Г-жа Адамс получила сегодня известие о смерти сына, умершего от раны в Аннаполисе. Телеграмма подписана Фрэзером Стернзом. Ты помнишь его. Другой ее сын умер в октябре от тифа, которым заразился в армейском лагере. Г-жа Адамс не встает с постели с тех пор. “Счастливый новый год” неслышно перешагивает пороги таких домов, как этот! Мертвы! Оба ее сына!”»[210]. В марте 1862 г. был убит и Фрэзер Стернз, сын президента Амхерстского колледжа. «Его большое сердце прострелено “разрывной гранатой”. Я читала об этих гранатах — и никогда не думала, что Фрэзер пойдет в Рай с такой штукой в груди. Фрэзер проезжал через Амхерст таким, каким и упал — в солдатской кепи, с саблей на боку. Школьные товарищи справа от него и школьные товарищи слева от него охраняли его узкое лицо. Он упал на виду у профессора Кларка, его командира, — десять минут он еще жил, дважды попросил воды, прошептал только “Боже” и умер на руках у солдат! Сэндерсон, его школьный товарищ, сколотил ночью ящик из досок, положил в него храброго мальчика, накрыл одеялом и греб шесть миль, чтобы успеть к пароходу — так бедный Фрэзер вернулся домой. Говорят, полковник Кларк плакал, как малый ребенок, потерявший любимого щенка, и с трудом приступил снова к исполнению своих обязанностей (…) Ящик, в котором он прибыл, заключили в большой наглухо закрытый гроб и засыпали его с головы до ног прекраснейшими цветами. Он уехал спать из сельской церкви. Толпы пришли пожелать ему доброй ночи, хоры пели ему, пасторы рассказывали ему, каким храбрым было его солдатское сердце. И его семья склоняла головы, как камыши под ветром»[211]. Впечатляющую картину похорон Фрэзера Стернза нарисовала поэтесса в письме своим кузинам, сестрам Норкросс. Перед тем она писала им же: «Видеть боль, которую ты не можешь облегчить, ужасно»[212]. И двумя годами позже: «Печаль, оказывается, более распространена, чем нам думалось, и не является достоянием немногих лиц с тех пор, как началась война; и если раньше чужая боль помогала справляться с собственной, то теперь будет много такого лекарства»[213]. Нигде — ни в стихах, ни в письмах — не писала Эмили Дикинсон о целях и смысле войны. Она писала только о потерях.

Как Звезды, падали они — Далеки и близки — Как Хлопья Снега в январе — Как с Розы Лепестки — Исчезли — полегли в Траве Высокой — без следа — И лишь Господь их всех в лицо Запомнил навсегда.

(60/409)

Кто-то сказал: «В произведении должны быть уравновешены современность и вечность. Это самые трудные весы». Действительно, должны. Действительно, достичь этого трудно. В приведенном выше стихотворении Эмили Дикинсон современность и вечность уравновешены. К сожалению, мы не знаем таких стихов о нашей Гражданской войне.

Год окончания Гражданской войны в Америке был также и годом окончательного ухода Эмили Дикинсон в «пустынь» собственного дома. В октябре 1865 г. она последний раз была вынуждена поехать в Бостон — пройти курс лечения у офтальмолога. Больше она не только никуда не ездила, но и на протяжении двадцати лет оставшейся жизни не покидала усадьбы отца.

Одиночество, на которое жаловалась в письмах Эмили Дикинсон, было относительным. Оно обострилось только в последние годы ее жизни, когда умерли ее родители и такие близкие друзья, как С. Боулз и О. Лорд, охладились отношения с невесткой Сьюзен и рядом осталась одна сестра Винни. Но до этого оставалось еще много лет. В 1865 г. она писала Луизе Норкросс: «Счастье — это бодрость»[214]. Тогда проблема счастья решалась ею довольно просто: достаточно быть здоровой и бодрой. И, судя по тону ее тогдашних писем, она была бодрой, а следовательно, счастливой, несмотря на все жалобы на одиночество. Но прошло шестнадцать лет, ив 1881 г. она пишет той же Луизе и ее сестре «“Счастье” — это для птиц и других иностранных наций»[215]. Здоровье и бодрость покидали ее. За весь 1881 год ею написано всего 21 стихотворение. Уходили из ее жизни не только близкие ей люди, ее покидала поэзия, сообщавшая смысл ее жизни. Оставались стоическое терпение и неизменная ее насмешливость, проявлявшаяся и в стихах, и в письмах.

В том же 1881 г. в другом письме двоюродным сестрам Эмили Дикинсон делает очень интересное наблюдение над природой гениальности: «Гений — это вспышка любви — а не интеллекта, как считают; религиозная экзальтация, насколько мы способны к ней, является нашим опытом гениальности»[216]. Эмили Дикинсон была очень даже способна к религиозной экзальтации, из чего можно заключить, что она пережила опыт гениальности. Последние примерно двадцать лет своей жизни, все годы затворничества, она неизменно, летом и зимой, ходила в белом пикейном платье, которое сейчас выставлено в ее доме-музее. Что означало это белое платье? Вероятно, его может объяснить вот это место в любимой поэтессой книге Священного Писания, в книге Откровения: «..есть несколько человек, которые не осквернили одежд своих, и будут ходить со Мною в белых одеждах, ибо они достойны» (Откр. 3:4). Белое платье было одним из проявлений ее религиозной экзальтации, как и многие ее стихи, и поэтому имеет тесную связь с ее гениальностью, как она сама ее понимала.

Годы затворничества Эмили Дикинсон, естественно, бедны внешними событиями. Ниже мы их перечисляем (кроме упоминавшихся выше) почти протокольно.

3 декабря 1873 г. Т.У. Хиггинсон приезжает в Амхерст, чтобы прочитать лекцию в Амхерстском колледже, и во второй и последний раз видится с Эмили Дикинсон.

16 июня 1874 г. умирает в Бостоне Эдвард Дикинсон, отец поэтессы.

20 августа 1876 г. бывшая соученица Эмили Дикинсон по Амхерстской академии для девочек Элен Хант Джексон, ставшая известной писательницей, обращается к ней с просьбой о разрешении опубликовать ее стихи в готовящейся антологии «Маска поэтов», в которой стихи публикуются анонимно. Со стихами Эмили Э. Хант Джексон познакомил Т.У. Хиггинсон. В октябре 1876 г. Элен Хант Джексон приезжает в Амхерст и повторяет свою просьбу при личной встрече с Эмили Дикинсон.

25 июля 1878 г. в газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен» появляется статья, в которой высказано предположение о том, что рассказы Э. Хант Джексон из книги «Сакс Холм» написаны в соавторстве с Эмили Дикинсон. Это, вероятно, единственный случай упоминания имени поэтессы в печати при ее жизни. Высказанное в газете предположение ничем не подтверждается.

В 1878 г. в Бостоне выходит антология «Маска поэтов», в которой напечатано стихотворение Эмили Дикинсон «Успех считают сладким…».

Летом 1880 г. поэтессу вторично посещает священник из Филадельфии Чарлз Уодсворт, с которым Эмили Дикинсон переписывалась с конца 1850-х годов. Впервые он побывал в Амхерсте в 1860 г. Из всей переписки сохранилась одна короткая записка Ч. Уодсворта.

В 1881 г. в Амхерст приезжает и становится профессором Амхерстского колледжа астроном Дэвид Пекк Тодд. Осенью 1882 г. молодая жена профессора, Мейбл Лумис Тодд, становится любовницей Остина Дикинсона, брата поэтессы. Эмили Дикинсон называет ее в своих письмах к ней «другом брата и сестры».

14 ноября 1882 г. умирает мать Эмили Дикинсон, до этого болевшая много лет (в 1875 г. ее разбил паралич, потом она сломала бедро). В огромном доме остаются Эмили с сестрой и служанкой.

31 марта 1883 г. бостонский издатель Томас Найлз предлагает Эмили Дикинсон издать сборник ее стихов. Вероятно, эту идею ему внушила Элен Хант Джексон, имевшая очень высокое мнение о достоинствах стихов Эмили. Его попытка оканчивается неудачей — поэтесса уже давно и навсегда утвердилась в мысли, что «Публикация — продажа / Сердца и ума…».

12 августа 1885 г. умирает в Калифорнии Элен Хант Джексон.

15 мая 1886 г. Эмили Дикинсон умирает в результате обострения болезни почек. Как утверждает польский писатель Ян Парандовский в своей книге «Алхимия слова», «Смерть — огромное событие в жизни писателя». Чувствуя приближение этого «огромного события», она в последних своих письмах, датируемых началом мая, пишет Т. У. Хиггинсону: «Жив ли еще Бог? Друг мой — дышит ли Он?»[217] и сестрам Норкросс: «Маленькие кузины, отозвана. Эмили»[218]. В январе 1885 г. она писала кузинам, что читает роман английского писателя Хью Конвея «Отозванный».

Поэтессу хоронят в ограде, в которой уже высятся холмики могил отца и матери. Дальше начинается жизнь после жизни, вступление в бессмертие.